Фаина Федоровна [Ирина Степановская] (fb2) читать онлайн

Ирина Степановская Фаина Федоровна

« …На сём камне Я создам Церковь Мою…»

«Кто не рискует, тот не пьёт шампанское».

***

…Если у меня и начинается склероз, то проявляется он тем, что я часто забываю, куда дела мобильный телефон. Если ориентироваться на этот симптом, то ранним склерозом у нас страдает половина населения страны, значит, не так страшно. Но в чём склероз проявляется точно: некоторые моменты далёкого прошлого представляются ярче, чем те, которые случились вчера. Я, например, не всегда помню, что ела на обед в нашем больничном буфете. Кстати, готовят у нас совсем неплохо – главный врач нанял какую-то частную фирмочку, и они стараются. Некоторые сотрудники даже приносят с собой пластиковые контейнеры и берут еду домой. Я так не делаю. Готовить мне не для кого, и я не готовлю вообще. Я живу одна, ни от кого не завишу, не скучаю, не молюсь, устаю на работе, езжу отдыхать, иногда читаю, валяясь на диване, хожу в театр и на выставки. В основном на те, куда меня приглашают.

Мне уже много лет, но я никогда не была замужем. И детей у меня нет. Я – обычный, нормальный, нисколько не затюканный, а, наоборот, вполне довольный своей жизнью синий чулок. (Хм, представляю себе такой детский рисуночек. Синий вязаный чулок, какие вешают перед камином под Рождество, поверху на голени белая, уже заношенная, полоска. Чулок прикреплён зелёной прищепкой. А внутри него всякая дребедень – красный институтский врачебный диплом – специальность «лечебное дело», лобный рефлектор – о нём я ещё расскажу позднее, книжка по ЛОР-болезням с одним вырванным листком, бутылка вина, кажется, портвейна – его ещё когда-то называли «портвешок»… Брошка в виде жучка с красным камушком, зацепленная на кусок шерстяной материи. Нарисованная цветными карандашами «принцесса» с золотой короной и в горностаевой мантии… Да много ещё всякой ерунды. И подпись под «принцессой» детским почерком печатными буквами: «ОЛЯ ГРИГОРЬЕВА». И после точки: «ДУРА». Слово «дура» жирно зачёркнуто.)

У меня практически нет подруг, потому что с ними нужно разговаривать о готовке, об их бывших и настоящих, о детях, невестках и зятьях, а теперь уже и о внуках, а мне это скучно. Но зато у меня есть довольно много знакомых – бывшие одноклассники, однокурсники, соседи, пациенты… Да мало ли, сколько людей накопилось за жизнь. Однако в гости меня приглашают редко, но я и не стремлюсь. Я не очень-то поддерживаю компании. Но когда случаются юбилеи или встречи выпускников, я хожу.

Любовников у меня тоже нет. Но тут дело не в возрасте, а в желании. Я нередко замечала, что на всех людей я смотрю с точки зрения состояния их здоровья. А здоровье и характер вещи очень и очень взаимосвязанные. Чем хуже здоровье, тем хуже и характер. С возрастом портится и здоровье, и характер, а мне глупо заводить молодого любовника. Плюс ещё у меня сформировалось убеждение, что здоровых людей нет, а чужим здоровьем я занимаюсь на работе, и иметь в свободное время те же проблемы дома мне уже лень. Я даже замечала, что лучше не говорить малознакомым людям о своей профессии.

–Ах, вы врач? А у моей дочери… Или жены. Или брата.

Очень долго бывает объяснять, почему я не могу в гостях, в поезде, в магазине поставить верный диагноз и назначить лечение. Не потому, что не хочу помочь. Я просто не могу. Я не врач «Скорой помощи», да и случаи, с которыми ко мне обращаются, не скоропомощные. Люди вообще стали странно относится к врачам. Они перестали нам верить. Они хотят от нас, чтобы мы никогда не ошибались, чтобы мы были безгрешны. А мы не можем быть безгрешными, потому что мы тоже люди. И за это нас перестали уважать, а мы перестали больных любить. Формализм – вот главное слово, обозначающее суть наших отношений. А самый лучший врач всякому человеку сейчас – интернет.

Я еду на работу в свою привычную больницу на своей привычной машине. «Яндекс пробки» показывает путь длиной в тридцать пять минут. Чёрт его знает, отчего так долго. И аварий вроде нет, но тащимся еле-еле. И так каждый день.

Подключённый к блютусу телефон прерывает утреннюю болтовню на популярном радио.

–Ольга Леонардовна, это Даша.

Даша – моя молодая коллега (90-60-90, рост 169 см, русые длинные волосы распущены по плечам, на джинсах на коленях прорезаны специальные дырки). Она сегодня дежурила в ночь.

–Вы скоро приедете?

–Надеюсь через полчаса, а что?

–Я хотела показать вам с утра одну мою больную.

Даша всегда прямо говорит, что ОНА хочет. В данном случае, она хочет показать мне свою больную. Даша не спрашивает, хочу ли Я посмотреть её больную. Это как бы само собой разумеется.

–Ну, хорошо, я посмотрю.

–Тогда приезжайте скорее, пока заведующей нет.

Я отключаю телефон и не думаю больше о Даше. Я люблю эти утренние часы, люблю поездки на работу, пускай даже в пробках. По радио играют что-то такое современное, чему я не знаю названия, но оно мне нравится.

Из-за своего одиночества я привыкла размышлять сама с собой. Даже не помню, фантазировала ли я в детстве? Мне кажется, нет. Впрочем, если мне случайно попадается под руку альбом со старыми фотографиями, я его не открываю. Та девочка, что на фотографиях – в школе, в институте, в интернатуре, в аспирантуре – это как будто вовсе не я. Однако в альбоме есть пробел – за два года работы в моей самой первой поликлинике не сделано ни одного снимка. Почему? Я мысленно пожимаю плечами. Вероятно, тогда нам с Фаиной Фёдоровной было не до фотографий.

На двери моего самого первого в жизни кабинета было просто три буквы. «ЛОР». Ни подписи «врач», ни моей фамилии.

–На что жалуетесь?

–На что жалуетесь?

–На что жалуетесь?

По нормативу сорок четыре человека в день. Двадцать четыре талончика на первичный приём, двадцать – на повторный. Я не знаю, какие сейчас нормативы, но тогда было так. Не исключено, что сейчас и больше, но это уже не моя история.

Один больной мне сказал:

«Вы никогда не улыбаетесь, Ольга Леонардовна».

Это неправда. Я не улыбаюсь на приёме, а с Фаиной Фёдоровной в кабинете мы иногда хохотали, как безумные.

–На что жалуетесь?

–На что жалуетесь?

–На что жалуетесь?

Я не отношусь к докторам, которые из кожи вон лезут пошутить с больными. Я как-то один раз попала к такому по «Скорой». Это было года через два, после того, как я окончила аспирантуру. Тогда ещё неосложнённый аппендицит делали под местным обезболиванием. Я лежала на операционном столе, беспомощно прислушиваясь к тому, как мне послойно разрезают части моего живота (ощущение, будто на тебе режут ватное одеяло), а хирург одновременно с этим процессом развлекал меня анекдотами:

–А слышали такой? «Приходит Рабинович как-то в публичный дом…»

–Доктор, вы там не забудете зажим в брюшной полости?

–У нас все инструменты посчитаны, как в аптеке.

–Ну, не зажим, так тампон…

–Кто не рискует, моя дорогая, тот не пьёт шампанское.

–Завалится между петлями кишечника, затянет его и ищи тогда свищи…

Он остановился резать моё живое одеяло и заглянул мне в лицо поверх рамки экрана со шторкой:

–А вы про всё это откуда знаете?

–Я врач…

–Да ну? А кто по специальности?

–Отоларинголог.

И он вдруг как заорёт куда-то вдаль:

–Миша, Миша, иди скорей сюда! У нас тут оказывается коллега лежит. Ты уже дай что ли, наркоз! А то она хамит, а я не могу в таких вредных условиях работать.

–Не надо наркоз! Я не буду больше ничего говорить!

Но видимо они там уже перемигнулись, Миша тоже заглянул ко мне за рамку, размотал трубки своего аппарата, навалился с маской …

–Вдохните глубже…

Очнулась я уже в палате. Но, кстати, обошлось. Доктор потом и на перевязках так же хохотал, как на операции.

–Ну, вот, а вы боялись! Я же говорил: «Кто не рискует, тот не пьёт!» Заживает на вас всё отлично. Как на собаке. А вы вот трусили! А ещё ЛОР-врач. И не забыл я ничего у вас в животе. Очень нужно нам инструменты в животах у больных оставлять. Так инструментов никаких не напасешься…

Я ставлю машину на парковку, иду к подъезду для персонала. Моя больница или даже вообще вся система нашего здравоохранения напоминает мне большой конвейерный цех. Я сейчас не про оснащение этого цеха, не про приборы, не про лекарства.

По ленте конвейера едут разноцветные сломанные машинки. Муравьи – роботы в зелёных, голубых и розовых медицинских пижамах стоят вдоль конвейера и наблюдают за процессом. «Пижамы» знают, из чего состоят больные машинки и уже научились заменять кое-какие поломанные детальки. Но конвейер движется очень быстро, «пижамы» не успевают различить, какая деталь поломана. А самое главное, они не могут ничего сделать, чтобы детали не ломались вообще.

Какого цвета на этой неделе пижама у меня? Белая. С бирюзовыми полосками на карманах. Есть ещё на смену сиреневая и синяя.

На ленте машинки ловят фарами наши глаза, требуют внимания, они сердятся на нас, они кричат, что мы ничего не знаем, они бунтуют против нас, а тот, кто руководит контейнером, только ускоряет бег ленты. Скорее, пижамы! Скорее, чёрт вас возьми! Скорее!

А впереди и позади на ленте всё движутся и движутся очень-очень много поломанных машин. Кое-как справляясь с потоком, «муравьи-пижамы» могут исправить только самые заметные детали. Всё остальное – мимо, мимо. Скорей. Скорей. Конвейер не останавливается ни днём, ни ночью, а «пижамы» устают, хотят есть, пить, в туалет, спать под крышей и ездить на машинках. Уже на других. Настоящих. Таких, как у меня. Или даже лучше.

В дверях дежурный спрашивает у меня пропуск. В узком подъезде темно, фотографию всё равно не различить, к тому же все входящие стоят против света. Я хмыкаю. Кому нужна эта профанация? Но пропуск достаю. Дежурный даже не берёт его в руки, просто кивает. Я прячу пропуск обратно в сумку, иду к лифтам и поднимаюсь к себе, на шестой этаж. Вхожу в нашу с Дашей комнату. Ординаторской, как таковой, у нас уже давно нет. Мы сидим в комнатах по двое – дамы отдельно, мужики отдельно. Когда нашей заведующей нужно что-нибудь нам сказать, мы идём ненадолго к ней в кабинет, или она заходит к нам.

Даши сейчас в комнате нет, я вешаю куртку в шкаф, переодеваюсь (пижама действительно белая с бирюзовыми полосками на карманах, я ничего не перепутала). Хвала небесам, у меня ещё есть минутка выпить чашку кофе.

Мой телефон звонит, не переставая.

–Ольга Леонардовна! Не можете меня посмотреть? Приехала из отпуска и заболело горло…

–Ольга Леонардовна, у меня что-то в ухе подозрительно щелкает…

Я всем отвечаю:

–Приходите.

Это звонят знакомые, знакомые знакомых, и знакомые знакомых знакомых. В интернете я никакой рекламы не даю.

Да, всё правильно, я работаю в ЛОР-отделении и теперь на двери комнаты, в которой я сижу с молодой коллегой Дашей, прибита красивая табличка:

ГРИГОРЬЕВА О.Л.

Канд. мед. наук.

Теперь я смотрю на эту табличку совершенно равнодушно, а чаще – просто не замечаю. Но когда-то я всем сердцем мечтала, чтобы после моей фамилии стояло вот это: «канд. мед. наук».

По молодости меня один раз отправили на вертолёте санавиации в район, в районную больницу. Впечатление, прямо сказать, не очень. Сильно болтало. У больного был самострел с повреждением головы и шеи. И ухо себе он ещё умудрился отстрелить. Ушная раковина на мочке болталась. Видно хотел попасть в висок, да рука дрогнула. Мы полетели туда бригадой – травматолог, челюстно-лицевой хирург и я. И оказалось напрасно прилетели. Надо было сразу парня в город переправлять. Посовещавшись, на месте решили ничего не делать. Наложили повязку, погрузили парня и полетели назад. Он был без сознания. Я по дороге частично повязку разрезала и пришила ему всё-таки ушную раковину. Удивительно, что когда я шила, меня совсем не тошнило от качки. А травматолог с хирургом говорили, что не надо пришивать.

–Чего ты сейчас будешь валандаться тут, в вертолёте? Приедем, заново доступ к височной кости придётся открывать, и шов твой к чертям разошьём.

Но я всё равно пришила ему раковину. Если бы парень выжил, то рубец был бы почти незаметен, я очень аккуратно всё сделала. А среднее ухо даже не повредилось. Вот такой был удивительный случай. Скользяще прошла ударная волна.

Честно говоря, не знаю, что потом с этим парнем стало. Но если его всё-таки тогда похоронили, так, по крайней мере, как полагается, с обоими ушами.

Это было давно. В девяностых.

Однако вид города с вертолёта я хорошо помню.

Два берега реки. С высокого – широкая белая лестница струится вниз, то раздваиваясь на пролётах, то опять смыкаясь. От неё в обе стороны – песчаный пляж. У воды лестница переходит в мост. Мост на двух белых вышках. Между вышками полукружия толстенных тросов, а от них вертикальные тросы вниз, к металлическому настилу моста, как струны огромной арфы. За рекой в низине роща. Роща разноцветная в зависимости от времени года. Зимой – бело-голубая и полосатая от пересекающих землю лыжных трасс. По весне её всю заливает водой, и роща зелёновато-серая. Хочется туда плыть на лодке и спасать зайцев. Но зайцев нет. Видимо все уже утонули. Летом роща ярко зелёная, а с августа уже становится пыльно охряной. В октябре – оранжево-коричневая, пока позднее не обнажится паутина стволов и веток.

Зелени мало, у нас засушливый климат. В самом центре города улицы располагаются параллельно и перпендикулярно, как авеню и стриты, а потом разбегаются, кружат, вьются, образуют тупики новых районов.

С вертолёта должен быть хорошо виден почтамт начала прошлого века с зубчатыми башенками (на средней из них – часы), а возле ЗАГСа небольшой старый сквер с тенистыми аллеями. В центре его, вероятно в память о дороге в Среднюю Азию, когда-то стоял смешной, вылитый из металла под бронзу ослик с тележкой. Тележку и ослика украшали цветами и возле него любили фотографироваться молодожёны.

Почтамт и ослик – это родинки моей памяти. Не знаю, функционирует ли почтамт, мне незачем теперь туда ходить, но ослика точно нет. Мне его жаль. Возраст – это когда тебе хочется сохранить, а не менять.

На весь город есть несколько больничных объединений. Крупные здания больниц и поменьше отростки поликлиник. Их чётко видно сверху, потому что к ним стекаются белые машинки «Скорых». Возле приёмного отделения их светлые крыши, уезжая, притормаживают, пропуская тех, кто едет «туда».

Одна из прежних больниц похожа на старую школу. Четырёхэтажный прямоугольник из тёмного кирпича. Вокруг небольшой садик, раньше в нём были скамейки, теперь уже нет. Я краем уха слышала, что эта больница в рамках реорганизации давно уже закрыта. Только вот, новую, кажется, не построили. Я здесь не была, бог знает, с каких пор.

***

Я получила бумагу в организации, которая тогда называлась облздравотдел. С этой бумагой нужно было идти в больницу устраиваться на работу. В кабинете главного врача той самой больницы из тёмного кирпича, которую я до сих пор вижу как бы с вертолёта, я представилась человеку, который едва на меня взглянул.

–А-а, это ЛОР… По заявке?

–Не знаю. Меня из облздрава направили.

–Ну, идите в отдел кадров. Оформляйтесь. – Он видимо, торопился куда-то и на ходу натягивал пиджак. Живот у него был похож на небольшую овальную дыню, располагающуюся толстым концом вниз, и поэтому последняя пуговица рубашки над ремнём брюк расстегнулась, не выдержав давления жира. Края рубашки разошлись, и под ней стала видна майка. Но главный врач не заметил этого беспорядка и, накинув поверх рубашки и пиджака ещё мешковатый синий плащ, проскочил мимо меня на выход. На этом знакомство молодого специалиста, то есть меня, с главным врачом больничного объединения – стационар и две поликлиники, закончилось. Я вышла, секретарша заперла за мной дверь.

Из отдела кадров меня отправили к заведующей одной из этих поликлиник. Я пришла утром. Заведующая посмотрела на меня более внимательно, чем главный врач, и положила в папку копию приказа о моём зачислении.

–Рабочий день с восьми. Приходите завтра. Я скажу, чтобы подготовили вам кабинет. Там давно никто не работал. И дам приказ в регистратуру, чтобы уже сегодня начали выдавать талончики на приём. По нормативу (заведующая посмотрела в какую-то таблицу) – восемь минут на человека. Сестра у вас будет опытная. Фаина Фёдоровна. Она уже не молода. Бывшая фронтовичка.

Кабинет… Мне подготовят кабинет. Я – врач. Я буду принимать больных. Одна. Это уже не интернатура, где шаг не сделаешь без руководителя… Ну, ещё там будет медсестра. Как её? Фаина Фёдоровна. Но что, медсестра… Ответственность всё равно будет на мне.

Мне вдруг ужасно захотелось посмотреть кабинет.

–А можно я вечером зайду?

Заведующая равнодушно пожала плечами.

Несколько часов я проболталась по городу, но в поликлинику вошла чинно, ближе к закрытию. Хотела взять в регистратуре ключ.

–А там открыто. Там Фаина Фёдоровна. – На меня посмотрели с интересом, но почему-то не слишком одобрительно. И вдогонку:

–Ваш кабинет в самом конце коридора, налево.

Поликлиника в обычном жилом доме занимала весь первый этаж. Не слишком просторно. От входной двери холл с помещением регистратуры, в обе стороны расходятся коридоры. На полу блёклый линолеум. Узко и довольно темно – кабинеты располагаются с той и другой стороны, окон нет. Вот и табличка «ЛОР». И приоткрытая дверь, через которую в коридор из кабинета проникает свет. Проём двери – один из моих порталов из обычной жизни в другую, специфическую, в соответствии с дипломом.

–Здравствуйте. Меня зовут Ольга Леонардовна. Заведующая сказала, что вы со мной будете на приёме.

Медсестра небольшого росточка. По кабинету шмыг-шмыг. Тапочки на ней кожаные, коричневые, старомодные. Тряпка в руках. На полу ведро с водой, на столе тазик. Обтёрла тыльной стороной руки пот со лба, откинула седые кудряшки.

–А что ещё вам заведующая сказала?

–Сказала, что вы – фронтовичка. – Я помолчала, не зная, что ещё придумать. -Вы прямо на передовой были?

Она дёрнула носом сердито, как рассерженный зверёк, и тряпку в тазик – плюх.

–Я – сестра операционная. А на передовой девчонки после школы были. Им одно занятие провели, как правильно раненых ползком волочить и жгут накладывать, и они и поползли на передовую. Вам вот за этот стол, Ольга Леонардовна.

–Почему за этот? Мне больше нравится у окна.

–Вам надо ближе к двери. Чтобы больные по всему кабинету грязь на ногах не разносили.

–А что, в поликлинике бахил нет?

–Какие бахилы, откуда их возьмут, и кто их будет стирать?

–Я на практике была, там одноразовые давали…

–Нет у нас бахил.

–Куда мне плащ повесить можно?

–В шкаф. Правая половина для халатов, левая – для верхней одежды.

–А халаты самой стирать надо?

–Можно отдавать в прачечную. Но оттуда такие привозят…

–Но хоть халат-то дадут?

Мне страшно не хотелось надевать свои старые, студенческие. У одного воротник стоячий под горло, как у санитарки, в таком надо было ходить на занятия по хирургии. А второй стал за семь лет немного мал и застирался. Да и вообще… Я заходила тем летом в магазин «Спецодежда», но там были только серые и синие. Ещё кого-то поджидал байковый, совершенно чёрный. Но всё это не годилось для меня.

–Боюсь, врачебные халаты на вас все будут велики. У вас какой размер?

–Сорок четвёртый. Второй рост.

–Сейчас к сестре-хозяйке схожу.

Она ушла, а я уселась на кушетку и огляделась.

Кабинет мне понравился. Просторный, светлый. В нём был ещё дополнительный отсек, очевидно, выкроенный из части чулана, расположенного в торце коридора и отделённый от основного пространства кабинета ширмой. Я прошла туда.

–Это для хирургических манипуляций, – сказала Фаина Фёдоровна, появляясь с грудой халатов.

–Каких манипуляций?

–Разных. Пункций, вскрытий абсцессов, фурункулов, разрезов барабанной перепонки… Я тут и столик для хирургических инструментов поставила. Вы ведь будете всё это делать?

–Наверное.

Она с недоверием на меня посмотрела.

–Что ж…

Она взяла из кучи первый халат и раскинула его, подавая, что б я его надела. До этого мне на трезвую голову подавал пальто только мой собственный папа. Сначала он одевал маму, а потом меня, когда мы втроём ходили куда-нибудь по праздникам. А институтские наши парни мне подавали пальто только по большим пьянкам.

Я неумело влезла в рукава.

Ни один халат впору не подошёл. Я смотрелась в зеркало, повёртывалась… Фаина Фёдоровна вздыхала, одёргивала полы, поправляла на мне плечи, чтоб лучше сели… Наконец, мне надоело. Я сказала, остановившись на двух последних:

–Пускай будут эти. Великоваты, но ведь я буду сидеть, а сидя всё равно ничего не видно.

–Может, ещё поправитесь. – Фаина Фёдоровна убрала эти халаты из общей груды и свернула.

Я хотела их взять.

–Давайте, я дома поглажу.

Она посмотрела на меня почему-то сердито.

–Отдыхайте. Вон вы, какая худенькая. Регистратура на завтра уже раздала все талоны. – Сказано это было таким тоном, будто назавтра мне предстояла война и рытьё окопов. -Идите, идите! Я вам сама всё приготовлю.

Я сказала: «Спасибо!» и пошла домой. Волнение моё улеглось. И почему-то возникла уверенность, что я со всем справлюсь.

Назавтра халаты были постираны, накрахмалены и идеально отглажены.

А бойня началась прямо с утра.

***

Даша сегодня в тёмно-зелёной пижаме. Это правильно, я тоже на дежурства выбираю, что потемнее. Но в сегодняшнюю ночь Даше не должно было быть трудно. Вчера не было операций, а по «Скорой» к нам уже недели две, как не везли. Ходили слухи, что намечается опять какая-то реорганизация.

Дашины тонкие прямые волосы свисают по обе стороны лица, как у русалки. Даша симпатичная. Ей идёт эта русалочья причёска. Она делает её совсем молоденькой. Я бы, в своё время, конечно, убрала волосы в пучок, чтобы казаться солиднее, но Дашу не смущает её несолидность. И её молодость не смущает и Дашиных больных, что мне почему-то теперь удивительно. Даше тоже часто звонят пациенты и, что мне кажется уж совершенно невероятным, называют её на «ты». И она разговаривает с ними на «ты». Прямо как в сельской больничке во времена Булгакова. «Ты, баба, ребёнка загубить хочешь?»

Однажды я сказала об этом Даше. Она удивилась.

–А что такого, так проще общаться.

Я тоже удивилась. «Общаться» на тему отита или тонзиллита – я, кажется, действительно, отстала от жизни. Но может быть, «общаться» действительно лучше звучит, чем в мои времена:

–На что жалуетесь?

Я хмыкаю про себя. Что ж, надо будет попробовать «пообщаться».

Даша заканчивает цокать ноготком по экрану смартфона и сердито опускает его на свой стол:

–Вторую неделю колем антибиотики, а толку нет. Причём, хорошие антибиотики… Ну, что, посмотрите больную?

–Зови в смотровую.

Где-то по краешку сознания мелькает неясная мысль.

–Ты когда мне звонила, сказала: «Пока заведующая не пришла». А что это означает? Заведующая нам что, помешать может?

Даша уже переписывается с кем-то в вотсаппе.

–Заведующая мне с утра позвонила, сказала, чтобы никто никуда не уходил.

–Но сегодня и так нет операций.

–Ну, я не знаю. Она так сказала… Значит, я зову больную?

–Через две минуты. Я допью кофе.

–ОК.

Даша втыкает в уши наушники и, чуть подёргиваясь в такт музыке, идёт к двери. Она молодец. Не пропускает ни одного мгновения жизни. Я делаю последний глоток и иду к раковине вымыть чашку. Солнце заливает наш кабинет, блик от него достаёт до крана и зайчиком кидается мне в глаза. Весна. Я чувствую себя максимум на тридцать.

Вообще, я уже давно скептически отношусь к молодым докторам. Даже мои теперешние коллеги…

Если бы, не дай бог, коснулось меня, я ни за что не легла бы ни к одному из них на операцию. Ну, только в самом-самом крайнем случае. Я их боюсь. Они всё время чик-чик-чик по клавишам – диагноз. Чик-чик-чик ещё раз – план лечения. И ужасно уверены в себе. Хотя, наверное, это неплохо? Когда мне было лет, столько же, сколько им, мне, наверное, казалось бы, что я ужасная трусиха.

Но сейчас мне кажется, что мои коллеги – как дети. Слишком легкомысленны, не сознают опасности. Это вообще присуще молодости. (Привет вам, Ольга Леонардовна от Фаины Фёдоровны и вашего бывшего главного врача!)

В нашем отделении кроме меня и Даши работают ещё два мужика. Олегу тридцать или тридцать два, а Павлу двадцать восемь. С другой стороны, сколько мне было самой, когда я пришла работать в поликлинику? Боже! Оказывается, всего двадцать четыре. И должна сказать, смелые же были тогда мои больные. Каждое утро – полный коридор. А с другой стороны – куда им было деваться?

На стеклянной полке симпатичная вазочка для колец и три разных моющих средства – для самой раковины, для посуды, для рук. Мы сами их покупаем. Кольца в вазочку кладу я одна. У Даши в одном ухе три маленькие серёжки, а колец она не носит.

Средство для мытья рук я купила в дорогом магазине. Оно из Швейцарии. Капнешь, намылишь – кожа, как в раю. На этикетке написано, что оно для нежной и чувствительной кожи, используется при частом мытье. Фаина Фёдоровна, в своё время, выпрашивала у сестры-хозяйки мыло туалетное – «Земляничное». А когда выпросить не удавалось, я покупала в хозяйственном магазине «Хвойное». Хвойное было зелёным, пахло соответственно названию, но сильно сушило руки. А «Земляничное» было розовым, пахло дерьмом, трескалось и размокало в мыльнице. Альтернатива была проста – «Хозяйственное» и «Детское» На этикетке последнего лошадка-качалка. Одна моя однокурсница – молодая мама, говорила, что от этого мыла у её ребёнка щёки краснеют, как помидоры. Ещё было «Дегтярное» – любимое мыло дерматологов.

Дерьмо. Нет, это я не про мыло.

Какое-то странное ощущение, что всё вообще -ДЕРЬМО. Несмотря ни на какие швейцарские средства.

Я вытираю руки специальной салфеткой, беру кольца из вазочки, надеваю их. Одно у меня мамино – обручальное, это их с папой память, а на другой руке я ношу моё собственное. Оно очень красивое, серебряное с камеей. Я его привезла из Италии в прошлом году.

Я выхожу из нашей комнаты и иду в смотровую.

Они стоят в коридоре. Хрупкая Даша и довольно грузная женщина средних лет в красном велюровом брючном костюме. Куртка на молнии. Молния не застёгнута, и я вижу полосатую нательную рубаху. Полоски голубые, горизонтальные, но не такие широкие, как у десантников, чуть поуже. И сама тётенька мне не очень нравится.

Любить. Должен ли водитель маршрутки любить своих пассажиров? Если жизнь это дорога, то кто по ней нас везёт? Сами мы едем, катимся на самокатиках, или всё-таки нас везут в колясках родители, а потом уже память о них, или «Скорая помощь» мчится с сиреной, или неумолимо движется от рождения до смерти ритуальная перевозка? И сами кто мы на этой дороге?

Я тут недавно в машине слышала передачу по радио. Ведущие интересовались у слушателей, кем те воображают себя в выдуманной жизни. Я поразилась – никто не воображал себя ни консьержами, ни официантами, ни дворниками. Всё сплошь кинорежиссёры, спасители человечества и президенты. А я и в том бы мире, и в этом была бы лекарем-муравьём.

Даша протягивает мне распечатанную историю болезни.

Бочкарёва Татьяна Егоровна. Дальше – год рождения. Я мысленно подсчитываю. Бочкарёвой сорок один год.

Я открываю дверь и пропускаю их вперёд.

Смотровая – самая большая комната в нашем отделении. Операционные внизу, на втором этаже, в оперблоке. Там же и реанимация. А мы сейчас на шестом. В смотровой таинственно и торжественно. Окна закрыты тёмными серыми шторами, чтобы контрастнее было местное освещение. Четыре небольших столика – по числу участников. Я, Дарья, Павел и Олег. Столы покрыты буроватыми от стерилизации простынями. На каждом столе высокая лампа без абажура. В стороне небольшой операционный стол для перевязок, в изголовье его – зачехлённый ушной микроскоп для микроопераций (уши оперирует Олег), над столом по центру круглая хирургическая лампа с окошками, из которых льётся свет, как в батискафе. По стенам два больших шкафа для инструментов, и зачем-то в углу, тоже накрытое простынёй, вертящееся кресло Барани, для проверки вестибулярного аппарата, как в центре подготовки космонавтов. Кресло пустое, но простыня намотана так, что кажется, будто под ней сидит маленький человек. Худенький, сухонький… Откуда такое впечатление – не знаю. Я несколько раз говорила, что надо убрать это кресло, оно только пыль собирает, но никто не реагировал. Со всем этим хозяйством смотровая напоминает либо странный помещичий дом из фантастического триллера, законсервированный на время отъезда жильцов, либо межгалактическую станцию, тоже покинутую на неопределённое время.

Рядом со столом с инструментами огромная коробка хирургических перчаток. Даша не любит часто мыть руки, пользуется перчатками для осмотра. А я не люблю в перчатках. Надеваю их только во время операций. Привычка. Поэтому я опять иду к раковине, опять снимаю кольца, кладу их в карман и опять мою руки.

Когда-то в институте мы с одной девочкой поменялись кольцами. Мы даже были не очень близко знакомы. Просто учились на одном курсе и оказались вдруг вместе рядом на каком-то собрании. Тогда была мода на золотые кольца, и девочки ревниво поглядывали на руки друг друга. У кого есть кольцо? У кого нет? Кольцо это или перстень? У кого красивее?

Мы с моей соседкой не оказались исключением.

–Давай поменяемся на время? – вдруг предложила мне она, кивая на мой перстенёк и снимая свой. Я не знала, что ей ответить, но отказаться показалось неудобным.

–Давай.

Я носила её кольцо около месяца. Сначала оно мне очень нравилось, потом я надевала его в надежде, что моя знакомая вспомнит про наш обмен и предложит разменяться назад. Я ругала себя, зачем я отдала свою вещь? А если она потеряла мой перстень?

Я видела эту девушку на лекциях. Она видела меня. Но про перстень молчала. Однажды я специально подошла поближе, чтобы посмотреть, носит ли она его. Он блестел у неё на пальце. Наконец, я не вытерпела. Когда мы встретились в очередной раз, я протянула ей её вещь и сказала:

–Спасибо!

Она спросила:

–Больше не хочешь носить?

Я начала оправдываться:

–Это подарок…

Она вполне равнодушно стянула с пальца моё колечко и так же равнодушно взяла назад своё. Мне даже стало немного стыдно, неужели я – жадина?

Никаким подарком мой перстень не был. Я купила его сама – три месяца откладывала стипендию. Её кольцо было не хуже моего, но оно было мне чужим. Чужеродным. Под конец оно мне как будто жгло палец. А когда я снова надела своё собственное, мне показалось, что оно с моей рукой одно целое.

Бочкарёва уже сидит на круглой белой вертящейся табуретке. Табуретка явно мала для её попы. Я подхожу, сажусь, привычно отодвигаю свои колени в сторону, чтобы не упираться в её ноги. Включаю лампу. Наверное, я осталась одна в нашем отделении, кто ещё пользуется во время осмотра настольной лампой. У всех есть специальные фонарики, и у меня тоже. Но мне комфортнее с лампой и с круглым вогнутым зеркалом на ремне, которое называется «лобный рефлектор».

–На что мы жалуемся?

Ну, вот, чёрт возьми, кажется, я уже «общаюсь». Я уже говорю слово «мы»…

Когда я в своём вопросе отождествляю себя с больным, он по идее должен чувствовать мою, как теперь говорят, эмпатию. Не знаю, насколько это правильно – выказывать больному эмпатию. Если врач больному не помог – на фиг больному эмпатия. Если же помог – эмпатия просто приятный комплимент. Как я могу наблюдать, и Даша, и Павел, и, особенно, Олег не очень заморачиваются насчёт эмпатии. Задают вопрос – забивают ответ в программу компьютера. Плюс данные осмотра – вот тебе диагноз. Чик-чик-чик – программа лечения готова. Распечатать и вклеить в историю болезни. Я не люблю пользоваться программой. Это как всё время есть сладкое. Сладкое быстро всасывается, даёт ощущение покоя, и ты к нему привыкаешь. Но иногда с программой надёжнее. Я стараюсь быть честной перед собой. Я помню молодое лицо, улыбку во весь рот. Широкие плечи пловца, мощную шею. Программа. Всегда ли людей спасает программа?

Я поворачиваюсь к Даше.

–Собери мне тазик.

Это значит, нужно положить в белый эмалированный почкообразный тазик (он действительно формой похож на человеческую почку) необходимый для осмотра набор инструментов. В смотровой комнате днём нет медсестры. Их сократили. У нас теперь самообслуживание. Вечером только кто-нибудь из сестёр меняет грязные инструменты на чистые.

Фаине Фёдоровне я не говорила, что мне нужно дать для осмотра. Она знала всё сама.

С кем или с чем я могу её сравнить?

Она была ясной и понятной, внешне напоминала пирожное безе – аккуратная, чистая, ровная, твёрдая и в то же время с прослойками мягкого крема и взбитой финтифлюшкой на верхней воздушной лепёшке. Финтифлюшки – это здоровенный накрахмаленный колпак на голове, пара-тройка седых спиралек-кудряшек, выбивающихся на лбу из-под него, и брошка у ворота шерстяного бордового платья. Брошка – металлический чёрный жучок с искусственным красным камнем вместо спинки.

Колпак придавал Фаине Фёдоровне впечатление солидности и весомости. А когда она снимала колпак, то спиральки-кудряшки превращались в вытертую овечью шкурку маленькой, нищей пенсионерки.

В свои семьдесят с лишним лет она постоянно занималась каким-нибудь делом. У нее почти всегда было хорошее настроение, но как-то одновременно с ним она часто сердилась, громко покрикивала на меня и на больных. И всё-таки, несмотря на покрикивания, фырканье и ворчание, её маленькая, но вполне пропорциональная фигурка в ослепительном белом халате и быстрые движения крошечных ручек и ножек производили впечатление чего-то очень доброго, очень весёлого и надёжного.

Её крошечные ручки от частого мытья постоянно шелушились и трескались, выглядели будто пергаментными, но Фаина Фёдоровна не берегла свои руки. Она берегла хирургические латексные перчатки. Они выдавались сестрой хозяйкой по счёту, были ужасно дефицитны, и Фаина Фёдоровна сама решала – когда мне следует надеть перчатки, а когда нет. Она работала в этой поликлинике много лет и когда, протягивая мне перчатки и маску, говорила со значением: «Наденьте!», – я понимала, что сейчас нужно быть осторожнее. А опасность в те времена представляли туберкулёз, гепатит да сифилис. О СПИДе никто не знал, одноразовых инструментов не было, и сама Фаина Фёдоровна никогда перчатки не надевала.

И ещё в первую же неделю моей работы Фаина Фёдоровна по собственной инициативе сделала на дверь нашего кабинета первую в моей жизни табличку. Белую картонку из-под конфетной коробки с надписью крупными печатными буквами красной гуашью:

Врач-отоларинголог

Григорьева Ольга Леонардовна.

А ниже маленькими буковками, скромно приписала:

Медсестра

Лопаткина Ф.Ф.

Да, моя Фаина Фёдоровна соответствовала своей фамилии. Она храбро вгрызалась и вкапывалась в жизнь, в тот твёрдый, непробиваемый грунт, который ей достался. Но это я поняла уже значительно позднее.

Я спросила Бочкарёву, на что она жалуется, а она повернулась к Даше, будто не зная, что ей можно говорить, а что нет. Я тоже посмотрела на Дашу.

Даша отчёркивает ноготком предварительный диагноз в истории болезни. Показывает мне.

Бочкарёва на меня не смотрит. Взгляд её направлен куда-то в сторону – усталый и равнодушный. Я, как человек, как врач, её совершенно не интересую; так баран, которого потащили резать, тоже не смотрит на палача, он блеет и рвётся, и косит вбок.

Бочкарёва не блеет. Она только открывает рот и шумно и натужно вдыхает им, потому что даже при беглом взгляде на неё понятно, что нос её совершенно не дышит.

–Так вы антибиотики кололи? – спрашиваю я Дашу, когда заканчиваю осмотр.

–Угу.

–Давайте я вас теперь послушаю, – говорю я Бочкарёвой.

В Дашиных глазах одновременно и укор, и вопрос. Типа: я же попросила вас просто посмотреть… Даша не любит, когда я влезаю в чужую епархию. Слушать лёгкие – это епархия терапевтов.

Я достаю свой фонендоскоп. Фонендоскоп это две резиновые трубочки, которые вставляют в уши, и простое устройство с мембраной, что усиливает звук. Айболита тоже изображают с фонендоскопом – деревянная трубочка одним концом прикладывается к коже больного, а вторым – к уху врача. Во времена Айболита такое устройство называлось стетоскопом. На самом деле лучше всего слушать лёгкие и сердце просто ухом, особенно у детей. Но никто не слушает. Считается – негигиенично.

Но вообще-то лор-врачи фонендоскопами больных тоже не слушают. У них на это нет времени. Но с той самой поры, когда я работала с Фаиной Фёдоровной, я всегда слушаю некоторые категории больных. Пусть Даша думает что угодно, а я навсегда запомнила плечи пловца и улыбку во весь рот.

Кажется, сейчас даже нельзя называть больных «больными». Только «пациентами». Пациент – это подопечный. В принципе, это правильно. Пациент – под опекой врача. Под личной опекой. Не машинка на конвейере, живой человек. Только мне всё равно привычнее и проще говорить – больной. Здоровые к нам не приходят.

–Ещё раз вдохните! Теперь выдохните. И ещё раз, только посильнее. И ещё раз…

У Бочкарёвой смуглая кожа, немного коротковатая шея с появившимся уже жировым бугорком на загривке, тёмные, густые, жирноватые и тусклые волосы, которые она забрала заколками вверх, на макушку. Я слушаю, как подсвистывают её бронхи, и одновременно отмечаю несколько мелких родинок на груди и спине, кружевной чёрный лифчик, который она приспустила, но не сняла, округлые, крепкие плечи, айфон, зажатый в руке, а ниже – велюровые брючки, синие комнатные туфли с помпонами.

–Достаточно. Одевайтесь и идите в палату. Дарья Михайловна к вам подойдёт.

Бочкарёва натягивает свою почти десантную футболку, берёт с табуретки куртку от костюма и идёт к дверям, неловко шлёпая комнатными туфлями. Один помпон слабо пришит и поэтому болтается в такт шагам. Мне хочется догнать её, оторвать этот тампон, сунуть ей в руку и сказать:

–Пришейте!

Я ненавижу такие штуки – декоративные булавки, брошки, искусственные цветы на шляпах, помпоны, пуговицы на пальто, костюмах, платьях и детских кофточках. Особенно на детских кофточках.

Я жду, пока Бочкарёва выйдет.

Раньше, в День медицинского работника, больные слали письма на радио и телевидение и рассказывали, как им повезло, что им попался врач, который любит своих больных. И врачи тоже клялись пациентам в любви и верности. Я смотрю на Бочкарёву и не испытываю к ней никакой любви. Испытываю ли я эмпатию? Ну, наверно. Я же не людоед. Я испытываю сочувствие к Бочкарёвой ровно в той степени, в какой бы испытывала сочувствие к любому человеку, который где-нибудь в очереди рассказал бы мне, как он страдает оттого, что не может дышать носом. А дышит только ртом и то задыхается.

–Ну, что? – смотрит на меня Даша.

–Зря ты лечила её антибиотиками. У неё бронхоспазм и вероятней всего аллергической природы. Отсюда и отёк носа. И вообще это предастма. Свистит, будто ветер проходит через стеклянную трубочку. Причём свистит не только на верхушках. Слева слышны хрипы в центральной доле тоже.

–Её терапевт консультировала.

–И?…

–Ничего не сказала. И, кроме того, тут же хронический гайморит. Может быть и микробная аллергия.

Я пожимаю плечами. В принципе, конечно же, может быть и микробная. Я смотрю рентгенограмму пазух. Гайморита здесь на три копейки.

–И сколько лет у неё уже это продолжается? – Я читаю историю болезни Бочкарёвой.

–Что продолжается? -Дарья раздосадована. По-моему, она уже жалеет, что привлекла меня к осмотру.

–Отсутствие носового дыхания.

–Не знаю точно. Года три.

–Она лечилась?

–Она не местная. Приехала откуда-то. Вроде лечилась раньше, но без эффекта.

Надо ли мне любить Бочкарёву? Нет, конечно. Она мне даже внешне не симпатична.

–Слушай, а кто тебя надоумил лечить её антибиотиком?

–Программа так выдаёт. К тому же описание рентгенолога…

Ага. Программа. Конвейер подключен. Машинки, скорее!

–Пошли подальше это описание. Высосано из пальца. По принципу: лучше описать побольше, чтобы что-то не пропустить.

–Заведующая будет ругаться. Получится, что я игнорирую заключение рентгенолога.

Да, Даша молода, ей трудно. Я-то давно научилась лавировать между всей этой ерундой. Я не выступаю на конференциях, не лезу ни в какие общественные дела, всегда молчу, когда говорит заведующая, и поэтому вкупе со своей многолетней работой уже завоевала себе право быть как бы отдельно.

–А что в крови?

–В общем анализе всё более-менее нормально. – Даша находит мне анализы.

–Но ведь и воспалительной реакции нет.

–Так я же антибиотиками лечила. Воспаление и ушло.

–Я бы сделала тесты на аллергию.

–В нашей лаборатории их не делают.

–Посылай Бочкарёву в платную.

–Из стационара? Да Бочкарёва меня сожрёт.

–Выписывай и отправляй в профильное учреждение на консультацию.

–Куда я её отправлю? Профильное – это мы.

–Ну, объясни ей, как есть. Пусть, в конце концов, сама погуглит. Во всяком случае, я бы антибиотики не назначала.

–Ну, так, с прицелом на операцию же…

–О, как?

Это неожиданно. Теперь я по-настоящему удивлена.

–А что думаешь оперировать?

–Пазухи, носовую перегородку и носовые раковины. Специально и курс антибиотиков дала, чтобы осложнения не было.

–Смело.

–А если не оперировать, то тогда что я должна с этой больной делать?

–А заведующая о твоих намерениях знает?

–Она сама предложила.

–Тогда зачем ты мне эту тётку показывала, если у вас уже всё решено?

–Просто. На всякий случай.

–Слушай, миленькая моя, – говорю я Даше. Мне становится жаль Бочкарёву. – Мой тебе совет: отправляй эту больную к терапевтам, аллергологам, пульмонологам – куда подальше. Она – не наша. Толку всё равно не будет. И операция ей не поможет.

Даша думает о чём-то своём.

Почему я должна уговаривать Дашу не оперировать Бочкарёву, если они с заведующей уже всё решили?

–Даш, ну тогда всё?

–Ага. Спасибо.

Я поднимаюсь и иду сзывать в смотровую своих собственных пациентов.

–Позовёшь меня, если заведующая будет искать.

–Ладно.

Вообще-то я упоминала, что нас в отделении четверо, не считая заведующей. Олег, Павел, Даша и я.

Про Олега я не могу сказать ничего определённого. Он оперирует во второй операционной, а я в первой. Когда я зачем-нибудь захожу в комнату, где сидят вдвоём Олег и Павел, Паша вежливо делает вид, что он не против меня выслушать, привстаёт со своего места и обращает ко мне взор своих ярких, круглых, тёмных глаз. Мол, чего вам надо? А Олег никогда даже и вида не делает. Он и не здоровается, если не считать какого-то бурканья себе под нос. Но мне это безразлично. Я к ним и прихожу-то раз в год, по делу.

Паша полнокровен и богат телом. Он высок и силён. У него красные, по-детски пухлые губы, волосы густые, русые, длинные, в мелкую волну. Он распускает их по плечам, а когда идёт по улице – круглый год без шапки, с развевающейся гривой, то больше похож на музыканта или на попа, чем на доктора. Думаю, что он отрастил бы и бороду, только с бородой оперировать неудобно. Потеет. А шевелюру свою он передоперациями стягивает в «хвост» и заталкивает под плотный медицинский колпак с резинкой вокруг головы. И тогда голова его становится больше похожей на женскую. У меня даже в молодости не было таких прекрасных волос, как у Павла. И колпака такого тоже не было.

Паша вечно что-то изобретает. В основном какие-то собственные методики по лечению больных. Мне даже его жаль иногда. Он носится-носится с каким-нибудь своим изобретением, а я потом посмотрю в старом учебнике или в старой энциклопедии, а там это уже было. Покажу ему. А он не расстраивается.

–Новое – это забытое старое, Ольга Леонардовна.

Я только головой тогда трясу и брови поднимаю.

Олег же суховат, бледен, лоб у него с залысинами, грудь впалая, и вообще он производит впечатление болезненное. Паша мне говорил, что несколько лет назад Олег получил серьёзный грант на стажировку в Германии и там действительно стажировался. Но как-то мне кажется, здесь ему эта стажировка особенно на пользу не пошла. Нет, конечно, оперирует он отлично. Я сама видела результаты. Но вот относительно материального вознаграждения… Может это связано с тем, что специализировался он на тугоухости у стариков.

У Олега двое детей, кажется, дочек, причём, старшая вроде бы уже ходит в школу, а младшая ещё пока нет. Жена у Олега тоже работает, с девочками возится тёща. Олег постоянно озабочен деньгами, но зарабатывает, судя по всему, немного. Я иногда слышу, как он говорит по телефону про деньги.

–Сколько это стоит? – спрашивает он.

Ему отвечают. Он в раздражении отключается.

И он, и Даша, и Павел кроме нашего отделения вроде бы подрабатывают где-то ещё, но подработки эти в общем-то чепуха.

Даша и Павел, когда не оперируют, присутствуют в отделении чисто метафизически. А на самом деле они в это время – в интернете, в вайбере, в вотсаппе, в инстаграмме, в фейсбуке… Олег этими гаджетами занят меньше, но где он вообще витает, мне не понять. Я бы так их в мраморе и изобразила – скульптурную группу бойцов медицинского фронта, как говорили во времена моей молодости. Они стояли бы втроём кучно, плечом к плечу, Павел впереди, Даша и Олег по бокам, тела устремлены в будущее, плечи развёрнуты… А головы у Даши и Павла наклонены к планшетам, но вот Олег стоит, смотря вдаль, прижимая к уху мобильный телефон.

Когда мы собираемся вместе в одной комнате, мы едва различаем друг друга, будто мы острова одного атолла, но в тумане. И мне представляется, что их души, и души всех их друзей, родных, и даже детей плавают в эфире, как недоразвитые плоды, тесно сложенные в огромные банки толстого стекла и залитые мутным раствором формалина. Тела глухи и слепы, нечувствительны к прикосновениям множества бледных ручек и ножек, но души не одиноки. Через переплетённые пуповины они могут обмениваться словами, набранными по буковкам, и пересланными фотографиями. И эти сокращённые слова и цветные картинки дают телам ощущение общности. Иногда мне кажется, что живые тела вообще больше не нужны. Зачем двигаться, выращивать пищу, ушибаться, ошибаться, испытывать боль? Мозг можно заключить в электронную коробочку, а буковки набирать усилием мысли. Может быть, до этого не так уж и далеко?

Вообще-то меня весь современный мир моих коллег не очень и касается, просто я стала чувствовать себя с ними одинокой. И даже в какой-то мере и с молодыми больными я чувствую себя странно. Я смотрю их уши, горла и носы, что-то им объясняю про их состояние, а сама хорошо знаю: стоит им выйти из кабинета, и они тут же начинают проверять мои слова в интернете. Чёрт побери, если тебе интернет важнее живого врача, так ты и иди, лечись в интернете.

С Фаиной Фёдоровной было всё не так. Какое там одиночество? Я иногда уставала от её присутствия.

Весь рабочий день она сновала по кабинету, звякала инструментами, командовала больными, жонглировала тазиками, со всем справлялась. Я иногда даже ещё не успевала сказать, что мне было необходимо, а уже какой-нибудь редко используемый инструмент или медицинская карта, или заготовленный заранее рецепт или справка молниеносно появлялись передо мной на столе.

Казалось, она радовалась каждому дню, который нам предстояло провести вместе. Я с трудом пробиралась по утрам по коридору нашей поликлиники между ждущими пациентами, и иногда довольно часто слышала адресованный мне грозный окрик перед дверью моего же кабинета:

–Куда без очереди?

Чей-то смущённый голос шептал из толпы:

–Врача пропустите…

И ответный возглас полушёпотом:

–Такая молодая?

Я отворяла дверь, а она уже вставала мне навстречу со своего места, шла, будто пританцовывая маленькими ножками в детских хлопчатобумажных коричневых чулочках в резинку и в кожаных тапочках на скользкой подошве, доставала из шкафа мой халат.

–Привет, Фаина Фёдоровна. Как дела?

–Здравствуйте! – И даже с какой-то гордостью:

–Видели, какая сегодня толпа в коридоре? Больше, чем вчера.

–Видела.

Она с видом радетельной домоправительницы выдвигала мой стул. Я ставила в шкаф свою сумку, надевала халат, медицинскую шапочку, проверяла, не размазалась ли на ресницах польская тушь, водружала на голову зеркало-рефлектор, включала настольную лампу (практически такую же, как у меня сейчас) и садилась на своё место.

–Зовите, Фаина Фёдоровна!

Часы на стене нашего кабинета показывали ровно восемь утра.

И она радостно подбегала к двери, распахивала её и торжественно кричала в коридор:

–Кто первый по очереди? Давайте талон! Куда сразу все? По одному! Заходите по одному! И не толкайтесь! Не толкайтесь, я говорю… – Она сторонилась, пропуская первого больного. Я мгновенно сосредоточивалась. Здороваться не было времени.

–На что жалуетесь?

Женщины оказывались более собранными и сразу объясняли, зачем пришли. Мужчины же часто начинали мямлить:

–Барышня, у меня…

Такое обращение ко мне Фаина Фёдоровна терпеть не могла. Она вставала рядом со мной, грозная и готовая меня защитить.

–Какая это вам «барышня»? Врача называть по имени-отчеству! Или просто «доктор».

Тогда я ещё не читала «Мастера и Маргариту», а то обязательно бы хихикнула. Прокуратора называть Игемон. Ну, или как-то так.

Я смотрю своего первого, пришедшего на сегодняшний осмотр пациента. Парень – бывший боксёр. Когда он пришёл ко мне, носа у него практически не было. Расплющенный кончик и две дырочки вместо ноздрей. Вот здесь уж точно без операции обойтись было нельзя. Я сделала ему искусственную носовую перегородку. Подняла спинку носа, подшила хрящ, выкроенный из его же ушной раковины, и сконструировала кончик носа. Теперь парень – красавчик. Я видела несколько дней назад (всего через 12 часов после операции, которую я ему сделала), как он разглядывал себя в зеркале в коридоре. Сначала в анфас, а потом с помощью карманного зеркальца – в профиль. Я прошла туда, куда мне было нужно, а потом минут через пятнадцать обратно, а он всё стоял и себя разглядывал. Меня даже не заметил.

Сейчас на перевязке я меняю ему тампоны, а в глазах у меня почему-то всё болтающийся помпон на башмаке Бочкарёвой.

Прав был Булгаков, когда писал от имени Фриды:

«Я прошу, чтобы мне не клали на ночь платок».

–Ну, вот и всё. – говорю я бывшему боксёру. -Теперь молодцом. Тампоны постоят ещё дня три и уберем.

–А раньше нельзя? И выписаться бы поскорее.

–Нет, раньше нельзя.

Торопится, наверное, похвастаться перед своей девушкой… А, может, парнем? Теперь ведь не поймешь.

–Следующего на перевязку позовите!

Интересно, есть ли у муравьёв своё кладбище? Там, где хоронят тех, кто не вынес лечения, кому не помогло, и тех, в чьих случаях лекари-муравьи ошиблись?

Тьфу, тьфу, тьфу, прочь чертовщину! Не может так быть, чтобы можно было вылечить всех. Но почему тогда тех, кому не повезло, забыть не получается… И никакие тысячи, десятки тысяч излеченных не могут искупить этих жертв. И значит ли это, что они, кто лежат давным-давно под камнями, пожертвовали собой во имя чего-то? Чего?

***

…В тот день вместо привычного: «Здравствуйте!» я услышала от Фаины Фёдоровны нечто ранее не звучавшее, произнесённое при мне в первый раз.

–Ольга Леонардовна, у меня закончились продовольственные запасы.

–Какие запасы?

–Все. Абсолютно все.

Ольгой Леонардовной звали жену Чехова, актрису Книппер. Не знаю, почему это не пришло в голову моим родителям, когда они давали мне, новорождённой, имя. Когда в девятом классе я прочитала «Чайку», и «Вишневый сад» и увидела в учебнике фотографию труппы МХАТ во главе со Станиславским и немолодой мужиковатой дамой с усиками – женой моего любимого писателя, я ужаснулась и тут же почувствовала необходимость пойти в ЗАГС и написать заявление на перемену хотя бы только имени. Однако мысль о том, что до шестнадцати лет я прочно была Олей, Ольгой, Оленькой, а теперь вдруг должна стать Таней, Машей или Мариной остудила моё желание. К институту я уже повзрослела настолько, что поимённое сходство стало меня даже веселить, и особенно веселило то, что кроме меня самой этого сходства никто и не замечал. А с двадцати трёх лет, вместе с вручением диплома об окончании института, «Ольга Леонардовна» стало моим неизменным спутником – в регистратуре, в кабинете, в устах Фаины Фёдоровны и даже в собственном дворе. Несколько пациентов жили в моём же доме и теперь, вынося мусор или шагая на работу или в магазин, я слышала с какого-нибудь балкона:

–Здрассте, Ольга Леонардовна!

Эта подобострастная вежливость не вливалась мне льстивым ядом в уши, но всё же была она и не совсем безразлична. Мне нравилось, что я могу вылечить и ухо, и горло, и много ещё чего. И я довольно быстро привыкла и к этому «Здрассте!», и к «Ольге Леонардовне». Моё имя даже стало мне нравиться.

Но вот сейчас… «Ольга Леонардовна, у меня закончились продовольственные запасы».

Не стерильные тампоны, не спирт, не дистиллированная вода, ни фурациллин, ни физраствор, а…

–Что вы удивляетесь? Обычная колбаса, полуварёная, полукопчёная, под названием «Краковская», с которой я делаю себе бутерброды на завтрак, и от которой вы упорно отказываетесь, когда я вас угощаю.

–Я не люблю «Краковскую», она жирная.

–А какую вы любите?

–«Докторскую».

–«Докторской» и не было.

Не надо думать, что я не понимала, что имела в виду Фаина Фёдоровна. Я жила в нашей общей стране и по её законам, разделяя все её предрассудки и нравы. Но я жила тогда не в Москве, не в Питере и даже не в других крупных промышленных центрах, в которых было своё улучшенное снабжение. Я жила в областном городе, который не был в числе привилегированных советских креатур. Однако этот город был столицей огромной сельскохозяйственной области, снабжающей продовольствием и Москву, и Питер, и Екатеринбург, и даже шли какие-то разговоры, что, якобы, муку из какой-то необыкновенной пшеницы здесь выращиваемой экспортировали в Англию чуть ли не к королевскому двору. Но я каждый день видела абсолютно пустые прилавки магазинов в отделах «мясо», «птица», «колбасы», «сыры», «бакалея». И даже вывески с этими словами из магазинов убрали. Как-то странно сейчас даже читать об этом, но так было в нашем городе, как и во многих других городах.

Фаина Фёдоровна дожидается пока первый утренний больной выходит из кабинета и придерживает дверь, чтобы сразу не вошёл следующий.

–Вот у нас лечится Достигаева от двустороннего гайморита, а она работает в продовольственном магазине. На карточке написано – старший продавец. И сегодня она придёт продлевать больничный.

–И что я должна ей сказать? Знаете, Достигаева, у моей Фаины Фёдоровны кончилась краковская колбаса?

Медсестра смотрит на меня, нахмурившись.

–А вы не шутите. Доктора не святым духом питаются. И, кроме того, не нами сказано: «Кто ищет, тот всегда найдёт». Попросите её, пусть принесёт нам какие-нибудь продукты. Колбасу, сыр, консервы, сгущёнку, тушенку… Нам не бесплатно, мы заплатим.

–Фаина Фёдоровна, я же вам говорила – через три года я собираюсь в аспирантуру. Я – всего лишь молодой специалист. Ещё не хватало, чтобы какая-то Достигаева, написала на меня жалобу в облздравотдел, в газету «Вечерние новости» и в ЦК партии.

–Вы разве партийная?

–Нет, но в ЦК пишут по любому поводу. Вы представляете, на общем собрании больничного объединения – стационар и две поликлиники, будут читать: «Отоларинголог 2-й поликлиники Григорьева О.Л. вымогала у пациентки краковскую колбасу». Все же со смеху помрут!

Я с размаху шлёпнула по выключателю настольной лампы.

–Зовите следующего пациента!

–Ольга Леонардовна, так все делают!

–Я не буду.

–Мы с вами с голоду помрём.

–Не помрём. Мама вчера жарила хек, я с вами поделюсь.

В дверь кабинета просительно всунулась чья-то голова.

–Входите.

Фаина Фёдоровна ушла в процедурный отсек нашего кабинета и сердито трясла там головой. Трясся её колпак, а спиралевидные кудряшки, казалось, вызванивали над лбом:

–Х-ххек! Ж-жареный! Да у меня печень больная!

И она ворчала до тех пор, пока в кабинете не появились ОН и ОНИ.

Это, наверное, странно рассказывать пациентам. Пока я не притронулась к больному, пока я не выслушала его историю, я свободна. Мне нет никакого дела до тысяч, до миллионов больных. Мир полон людей и каждый чем-то болеет. Но может быть, любовь – это и есть прикосновения и слова? Я не отягощаю свой мозг разговорами о болезнях с незнакомыми людьми. Я никогда не говорю посторонним, что я – врач. Я не поддерживаю разговоры о медицине в поездах, самолётах, очередях и социальных сетях. Но как только мне приходится сказать что-нибудь, типа: «Ну, давайте посмотрим. Откройте рот…» – Всё. Я в капкане. Теперь для меня больной – это всё равно, как здоровенный магнит. Как камень Гингемы – была такая волшебница в сказке про девочку Элли, Страшилу, собачку Тотошку и трусливого Льва. (Довольно наглый перепев с американского аналога, но суть не в этом.)

У злой волшебницы Гингемы был на службе здоровенный каменюка. Все, кто приближались к нему на определённое расстояние, уже не могли отойти и двигаться дальше. Они так и залипали на этот камень. Так же происходит и со мной. Камень Гингемы во мне сидит со дня получения диплома. Пока я не добьюсь стойкого улучшения состояния пациента, я у него в плену. И поэтому я помню всех тяжёлых и непонятных больных, хотя прошло уже много лет. Я забываю их лица, но помню их истории болезни. И бывает так, что кто-то звонит и говорит:

–Вы меня не помните, конечно, но вы меня вылечили. А теперь у меня уже вырос сын. Или дочка. И у неё такая же проблема, как и у меня. Вы можете нас принять?

А иногда бывает так, что я уже не помню и историй болезни, но больные меня помнят.

ОН – был крупным мужчиной. Лет за пятьдесят. В мешковатых брюках, ремень гораздо ниже пупка. Он держался толстой ладонью за голову и начал сразу, ещё от двери:

–Барышня, у меня ухо.

Всё ещё обиженная Фаина Фёдоровна никак не реагирует на «барышню». Делает вид, что не слышит.

Я мысленно улыбаюсь и беру ушную воронку.

–Садитесь.

И вдруг…

Дикий ор ребёнка. Женский голос в коридоре перекрывает остальные крики. Я ещё надеюсь, что это не ко мне.

Распахивается дверь.

Красавы.

Я ненавижу пафос из «Сердца хирурга», «Сердца на ладони», и про что там ещё? Про что мы писали сочинение на вступительных экзаменах на тему: «Почему я хочу стать врачом»?

ОНА. Растрёпана. Кое-как одета. Взгляд огнедышащий. На руках орущий младенец. Я не слишком тогда понимала в младенцах, по моим представлениям ему было года полтора. МАЛЬЧИШКА. Мордатый. Лицо красное, свирепое, мокрое. Волосы, тоже мокрые, прилипли ко лбу. Красная шерстяная кофта, сбоку на плече круглые пуговки. Небрежно застёгнуты через одну. Синие чесучовые штаны. На ногах чёрные ботинки на толстой подошве. Грязные.

–Помогите! Умоляю! – И вперёд, бегом, вглубь кабинета, в закуток к Фаине Фёдоровне. Права та была, когда посадила меня ближе к двери. «Чтобы больные грязь на ногах не таскали».

Опускаю руку с воронкой. Мужчина с больным ухом тоже смотрит на женщину и ребёнка. В глазах у него решимость не обращать внимания на их крики.

–Доктор – вон сидит! – Фаина выходит из закутка, голос у неё ещё сердитый. Женщина недоумённо смотрит на меня. Повторяет неуверенно:

–Помогите.

Уже без «умоляю».

Мужчина снова начинает громко и торопливо рассказывать про своё ухо.

Женщина нависает надо мной с ребёнком на руках.

–Подождите, – Я останавливаю мужчину.

Может, мамаша просто хочет, чтобы я приняла её без очереди? Ребёнка не с кем оставить? Конечно, я приму её. Пока я буду осматривать ухо мужчины, она посидит на кушетке. Потом, когда я мужика уже отпущу, её пересажу к себе, пускай держит младенца на коленях…

–У него что-то с носом! – Кричит женщина про ребёнка. -Смотрите, опять кровь потекла!

Младенец, на минуту замолчавший, понял, что говорят про него и опять заревел. У него под носом действительно пузырится какая-то розово-зеленоватая слизь. Но крови я не вижу.

Вообще-то я никакого отношения не имею к педиатрии.

–Вам в детскую поликлинику надо.

–Я прямо в этом доме живу! В детскую – на автобусе ехать.

–Ну, в «скорую» бы тогда звонили…

Мужчина опять начинает втолковывать мне про своё ухо.

–Да вы хоть посмотрите, что с ним? – Заходясь, кричит женщина. – Он умирает!

Ребёнок сидит у неё на руках и орёт. Выдирается и сучит ногами. На умирающего не похож.

Фаина вступает:

–У нас взрослая поликлиника! У нас свой приём, мы детей не лечим. Откуда мы знаем…

–Вы – ВРАЧИ! – Перебивает мамаша. – И О-БЯ-ЗА-НЫ (она орёт дурным голосом) оказывать помощь, где угодно! Хоть в поле, хоть в трамвае, хоть в космосе!

О, мой теперешний привет замечательному понятию – «лицензирование медицинских услуг». Я до сих пор не знаю, обязана ли я оказывать кому-то медицинскую помощь в поле, в поезде, посреди дороги, при ДТП? И в какой степени тогда эта помощь должна быть «квалифицированной», а не «первой медицинской»? И что я могу сделать на дороге с пустыми руками – без лекарств, без шприца, без шины, без трахеотомической трубки? И кто тогда должен носить все это с собой?

Но тогда я видела, что малец начинает пускать подозрительные пузыри уже и из носа, и изо рта.

–Вы не можете на минутку пересесть на кушетку? – говорю я мужчине.

–Я из-за уха третью ночь не сплю! -Он тоже начинает орать. -Я в очереди стоял четыре часа, я за талончиком в пять утра сюда приехал!!! Сначала меня обслужите. А потом уж кого хотите!

Ещё я ненавижу слово «обслужите». Но про очередь, про талончик – я знаю, это действительно всё так.

–Пересаживайтесь на кушетку! – командует Фаина Фёдоровна. Почему-то её мужик не смеет не слушаться. Нехотя он встаёт.

Женщина с младенцем тут же с размаху плюхается на его место. Младенец, утроив силы в крике, заезжает в своих грязных ботинках по моей юбке, белому халату и новым колготкам. Мало того, что мне больно, так и колготки я купила только вчера, а они дорогие. Краем глаза я замечаю, что на застёжках его красной кофты нет пуговицы. Остальные пришиты чёрными нитками. Неряха мамаша…

–Что случилось?

–А я знаю? -Женщина мотает головой, пытаясь перекричать сына. Она тоже красная, потная и какая-то оголтелая. -Я ещё вчера заметила, что у него из носа слизь идёт.

–Вчера заметили и сутки ждали?

–А вы меня не учите! Я думала, пройдёт… Может, просто так, поцарапал чем…

–Сколько ему?

–Год и семь.

Младенец опять успевает пнуть меня.

–Ноги его зажимайте между своих коленей, – я помогаю матери заталкивать эти беснующиеся и ужасно сильные для такого маленького ребёнка ноги между её ногами. Впечатление такое, будто дикий ор исходит не только из лёгких ребёнка, не только из его гортани, глотки и рта, а от всего его тела, включая одежду.

–Крепче держите его! Не позволяйте драться! И не отпускайте!

–А осторожней нельзя!? – орёт мать. Можно подумать, что это я колочу её ненаглядного, а не он меня.

Но я уже влипла. Я разрешила ей сесть на стул. Я взяла в руки инструмент, я спросила её, что случилось. Я влипла в эту ситуацию, как жвачка влипает в кожаное сиденье автомобиля. И не отцепишь, не ототрёшь, так и будет сиять грязным перламутровым пятном, пока не поедешь в химчистку.

И вот этот парнишка в синих штанах и красной кофте, (а ведь я даже не успела спросить, как его зовут) – он из списка Гингемы, из тех, о которых помнят. И как обидно, что я совершенно не помню сотни других, у кого всё прошло быстро, благополучно и, может быть, даже виртуозно.

Сначала Даша заглядывает в дверь:

–Ольга Леонардовна, к заведующей!

Потом Олег зачем-то заскочил. Буркнул:

–Всем велели собраться.

Не дали мне посмотреть моих больных. Боксёру только закончила перевязку.

–Идите в палаты пока. Освобожусь, снова всех позову.

В коридоре меня обгоняет заведующая.

–Мы ненадолго.

Это она всегда так говорит. Но как начнёт о чём-нибудь… Не меньше, чем минут на сорок.

Нашей начальнице – тридцать восемь. Она пришла, когда я уже проработала в этом отделении лет пятнадцать. Она считается креативной женщиной. Любимая её идея – монетизация медицинской помощи. Я всегда молчу, когда она доносит до нас свои мысли. Жизнь научила меня тому, что если ты – хороший врач, твоя помощь и так монетизирована. Но мне никогда даже не приходит в голову каким-то образом требовать деньги за то, что полагается делать бесплатно. Любимый конёк нашей заведующей – «Перечень платных медицинских услуг». Он постоянно расширяется и пополняется новыми графами. Конечно, утверждает этот список не она, и даже не главный врач, а кто-то там, о ком я никогда не думаю, но сам этот перечень мне мешает. Я, конечно, знаю, никто не имеет права требовать с больного деньги. А я и не требую, я не хочу ходить к следователю. Я не ставлю никому никаких условий, никогда ни у кого ничего не прошу. Но больные раньше сами клали мне конверты. Теперь я должна не только лечить, я должна помнить, что сколько стоит, заполнять какие-то квитанции, думать о каких-то процентах… Я теперь постоянно слышу разговоры о финансировании, закупочных аукционах – да, теперь вата и марля закупается на аукционах, кто не знает. И не только. Кстати, в далёкие времена самая лучшая вата была узбекской – из настоящего хлопка. Сероватая на вид, она впитывала превосходно. Фаина Фёдоровна каждый месяц выдавала мне большой пакет на мои ежемесячные нужды. Но я и об этом её не просила.

–Берите, берите… Зарплата у вас – кот наплакал. И в аптеке такую не купишь, в аптеке наполовину синтетика…

Но меня, в общем, не очень волнуют закупочные аукционы. Было бы где посмотреть больного. Больные сами всё купят, а я сама себя прокормлю. Но, конечно, операционная нужна. И перевязочная. Но разве я виновата, что больные хотят попасть ко мне, а не к кому-то другому? Я уже столько всего насмотрелась за свою жизнь, что уже не хочу ничему удивляться. Оставьте меня в покое, дайте полечить кого-нибудь.

Кабинет у заведующей небольшой. Мы сидим кучно, греем друг другу бока.

В отличие от Даши наша заведующая не красавица. Но она берёт хайпом. Она не вылезает из кабинетов начальства, она большая модница, у неё ультракороткая стрижка в четыре цвета и серьги длиной от мочек до ключиц, как у немолодой байкерши. Сейчас заведующая вдруг начинает нам рассказывать про стоимость койко-дня в отделении. «…Койко-день обходится непомерно дорого для бюджета города, а эффект лечения не оправдывает затраченные средства. Необходимы перемены.»

Про перемены я слышу уже давно и научилась не обращать внимания на их необходимость. Что в качестве перемен нам могут предложить? Не кормить больных? Организовать дневной стационар, а на ночь – по домам? Во-первых, всё это уже предлагалось, а, во-вторых, по опыту я знаю, что именно по ночам чаще всего случаются осложнения – кровотечения, подъём температуры и прочие гадости. Кроме того, ну как это, каждый день ездить после операции на перевязку, когда больному нужен покой?

–…К тому же сейчас сложилась многолетняя практика не делать вечерних обходов больных. – Серьги заведующей качаются в такт её словам.

Это правда. Насколько я знаю, мои коллеги не очень-то ходят на дежурствах по палатам. Во-первых, некогда. Поток бумажной работы всё возрастает. Во-вторых, действительно пропал интерес к больным. Да и сами больные встречают меня на вечернем обходе так, будто я вторгаюсь в их частную жизнь. Впрочем, я думаю, это от того, что каждый больной плотно сращивается именно со своим врачом, который его положил. И другой врач уже не помощь ему, а помеха. Те же, кому действительно становится плохо по ночам, зовут медсестру, а та уже нас.

Я снимаю рефлектор со лба. У меня на коже за много лет работы образовалась от него небольшая вмятина. Глазом не видно, но если потрогать лоб, она вполне ощутима. Непроизвольно я разглаживаю кожу.

–Что с вами, Ольга Леонардовна? Вам плохо?

–С чего бы мне было плохо? Нет, всё в порядке.

–Но в вашем возрасте…

–Что-что?

–Нет, ничего.

Заведующая поворачивается к Павлу и продолжает говорить, обращаясь уже как бы к нему:

–Мы должны внедрять больше новых методов исследования…

–Так мы и внедряем, – отзывается Паша.

Пожалуй, это первое упоминание о моём возрасте со стороны кого-либо из нашего коллектива.

Вообще-то я очень слежу за своей внешностью. Я не толстая, и не из тех красавиц, которые при всей неотразимости их черт к сорока годам покрываются крупной сетью глубоких морщин. Я была довольно невзрачной в молодости, но с возрастом и появлением хорошей косметики и аппаратных косметологических процедур выгляжу лучше, чем наша заведующая. Ну, и потом, я не курю, много не пью, не нервничаю по пустякам, не переживаю из-за мужчин и детей…

Интересно, заведующая в отделе кадров, что ли, справлялась о моём возрасте?

Я давно уже замечала, что как бы хорошо не выглядел собеседник, но если между ним и мной разница больше восемнадцати лет, диалога обычно не получается. Меня выслушивают, коротко отвечают и тут же отходят. Это нормально. Это интуитивное уважение к разнице поколений. Я сама вела себя точно так же тридцать лет назад. Каким бы умным и привлекательным не казался мне человек намного старший меня, дружбы между нами не получалось. Так и к Фаине я относилась с симпатией, но и снисходительно. Те, кто моложе, всегда в душе считают себя более правыми, хотя потом возможно и понимают, что правота их оказывалась справедливой лишь для короткого отрезка времени.

Все эти: «Ну, успокойся, ну что ты кричишь?» – не работали совершенно. Я думала, с чего же мне начать осмотр? К носу он просто не давал подступиться, однако рот прекрасно открывал. Но только до тех пор, пока я не подносила шпатель к его орущей пасти с новёхонькими белоснежными зубами. Тогда он рот тут же захлопывал, зубы смыкал, надувался, махал кулаками, рвался из рук в точности, как поросёнок, к которому подступают с огромным ножом. И из носа и рта у него всё больше выбухали огромные красноватые пузыри, смешанные со слизью и слюной. Но всё-таки рот мне казалось осмотреть проще, чем нос.

Мужик на кушетке крякал при каждом моём неудачном подходе. Каждый раз в самый последний момент, когда я уже всовывала шпатель младенцу между зубов, мать почему-то переставала его держать, и всё начиналось сначала.

Фаина Фёдоровна пришла мне на помощь. Тут уж не до разногласий по поводу краковской колбасы. Она достала из шкафа непонятно откуда взявшийся рулон белой ткани. ( Он, как я потом узнала, был предназначен для новых простыней на кушетку). Фаина с треском оторвала приличный кусок. Подошла к женщине и ребёнку и неожиданно набросила на них ткань, ловко обмотала несколько раз наподобие смирительной рубашки. Мальчишка был не дурак. Он сразу понял, что его обхитрили, и завизжал троекратно сильнее. Однако рот у него при этом широко открылся. Мне было этого только и надо. Я тут же прижала его к матери и надавила шпателем на его язык.

Ну, вот, я так и думала. В ротовой полости было всё чисто, но в носоглотке я увидела алый ручеек.

Так он эту кровь ещё и глотает?

–Фаина Фёдоровна, где у нас самое маленькое носовое зеркало?

Она уже добыла детский инструмент где-то в своих беспредельных запасах. Протирала его спиртом, когда я спросила.

Тут вступила мамаша:

–Ой, а ребёнок от спирта не задохнётся?

Её сыночек в отместку за то, что его связали, начал плеваться. Мать сделала вид, что этого не замечает.

Вот всё-таки гадёныш!

–В ясли, что ли, он у вас ходит?

–Бабушки у нас нет. Дома не с кем оставлять.

Удивительно, но попав мне на лацкан халата, и, возможно, смирившись, парнишка дал осмотреть нос. То ли пары спирта подействовали на него расслабляюще, то ли просто измучился и устал.

Вот оно что! Глубоко в носу, в пузырящемся комке розовой слизи виднелось что-то инородное – оранжевое, круглое. И слизистая оболочка кровоточила из этого места.

–Пинцет, Фаина Фёдоровна.

Снова безумный визг и мотание головой.

«Взрослый» пинцет слишком толстый, я не могу развести его бранши в маленьком пространстве детского носа.

–Дайте ушной пинцет. Самый тонкий!

Чёрт, ушной пинцет без цапок. Им не захватывается инородный предмет.

Парень извивался даже под простынёй.

–Да крепче же держите ребёнка!

Нет, не захватывается! Концы пинцета скользят и впустую клацают друг о друга.

Кто это придумал, что врачи должны любить пациентов? А лётчики обязаны любить пассажиров самолётов? А сантехники ЖЭКа должны обожать жителей домов? Или патологоанатомы любить трупы? За столько лет прошедших в медицине я убедилась: самое главное в профессии врача – это предвидеть. Предвидеть то, что должно случиться, если ты что-то сделаешь. Или то, что случиться, если не сделаешь. Или сделаешь не так, а по-другому…

Удивительно, но рядом с ними, то есть с Дашей, Олегом и Павлом и уж тем более заведующей я не чувствую себя старой, я чувствую себя другой. Они-то, наверное, считают, что я далека от «современной» жизни, как ребёнок с отставанием в развитии. Они с удивлением наблюдают, что я не доверяю интернету, и когда мне что-то не ясно, лезу в книжки или в медицинскую энциклопедию. Интернет штука полезная, я не отрицаю, у меня дома он тоже подключен.

–А почему вы им не пользуетесь?

–Я пользуюсь, Даша. Но вы не поверите, у меня стойкое ощущение, что статьи в энциклопедии полнее и систематизированы лучше.

–Да, ну… Просто вы к бумаге привыкли. В интернете всё короче и понятнее.

Я пожимаю плечами. Возможно. Но я уже не люблю короче. Хотя… Есть у меня одна книжка. Учебник. Уже старый-старый. С одной вырванной страницей. Если бы вместо него был у меня интернет…

В круглое отверстие моего лобного зеркала аккуратно входит кончик моего указательного пальца. Зеркало для того, чтобы фокусировать свет в проблемном месте. Когда я сижу на таких вот заседаниях, я снимаю эту штуку с головы и машинально верчу в руках. Это началось ещё с поликлиники.

Кончик пальца погружается в отверстие, чуть не доходя до конца конечной фаланги. Ноготь – ненакрашенный и коротко обрезанный высовывается с другой, незеркальной стороны, на которой выцарапаны три буквы – О Л Г. Это сделала Фаина Фёдоровна на всякий случай, чтобы зеркала не перепутать.

Вообще-то эта штука называется – лобный рефлектор, но мне больше нравилось говорить проще.

–Фаина Фёдоровна, вы не видели мое зеркало?

Может быть, мне нравится до сих пор так называть рефлектор и потому, что я его часто использую для себя вместо зеркальца из пудреницы. Зеркальная поверхность вогнутая, так лучше фокусируется свет. Это позволяет мне подробнее разглядеть какой-нибудь случайный прыщик на своей щеке, метку от больного – капельку крови около глаза, размазавшийся след от карандашика на веке. У Фаины было точно такой же рефлектор, только старый, поцарапанный. И она в него точно так же смотрелась, когда пудрилась.

Пудриться тогда было в моде. Особенно ценились компактные пудры в чёрных коробочках с тонкой золотой розой «Ланком». Такие штуки продавались у нас только на толкучке, но Фаина Фёдоровна пользовалась отечественной пудрой «Рашель» – цветом крем-брюле и густой, как пыльца. Было забавно наблюдать, как она пудрилась во время нашего приёма. Отойдёт к окну, повернётся ко мне спиной, достанет из кармана свою любимую картонную коробочку, а из ящика – свой рефлектор. Попудрится, дунет на ватку – будто молочное облако ложится на подоконник. Потом посмотрится в зеркало и слегка морщится. Держит его одной рукой, а другой летуче хлопает по лбу, по щекам – смахивает лишнюю пудру. У неё и тряпочка сбоку у окна была припасена. Попудрится, дунет, посмотрится в зеркало, уберет его назад в ящик и тряпкой смахнёт с подоконника следы пудры. И опять ко мне. Не надо ли чего?

Отверстие в центре зеркала сделано, чтобы врач мог смотреть больного двумя глазами. Круглая дырка довольно узкая, мой кончик пальца краснеет, набухает, а ноготь, наоборот, белеет, но я, сидя в кабинете заведующей вместе с остальными, упорно повторяю раз за разом это мазохистское движение. Теперь такие зеркала почти никто из врачей не носит, а мне эта дырка представляется порталом. Я и чья-то болезнь – на одной прямой, пролегающей сквозь дырку моего зеркала. А ещё это круглое отверстие в лобном рефлекторе может быть порталом из прошлой жизни в настоящую.

Качание серёг заведующей становится интенсивнее.

–…И таким образом сформировалось решение объединить два бренда – наше отделение и такое же в 5-й больнице. Количество коек остаётся прежним. То есть, столько сколько было у них, а мы просто переезжаем на их базу.

Конечно, когда по молодости тебе кажется, что ты можешь перепрыгнуть любую лужу, протанцевать всю ночь, съесть невероятное количество еды и запомнить весь словарь латинских слов вместе с их падежными окончаниями, то ты вероятно думаешь, что лечить людей – это очень благородно, прекрасно, денежно, заманчиво… Что тебя будут любить, ценить, уважать за то, что… ты…. не… щадя… себя…

Какая ещё чепуха приходила мне в голову, когда я несла документы в приёмную комиссию?

–Так наше отделение закрывается? – спрашивает Олег.

–Я же сказала, что мы переезжаем. – Тон у заведующей недовольный.

–А кто будет заведовать этим объединённым отделением?

–По предварительной договорённости – я.

–А количество ставок как-нибудь изменится?

Заведующей явно не хочется отвечать на этот вопрос.

–Ещё ничего не решено, но… Понятно, что в таких случаях предстоят сокращения. Нам всем предстоит пережить нелёгкие времена…

А когда это времена были лёгкими?

Совсем недавно моя теперешняя коллега по больнице – врач из реанимации рассказала мне просто так, к слову, что после девятого класса ещё не знала куда поступать.

–Сын у меня сейчас тоже в девятом классе. И тоже не знает куда поступать. Я говорю – куда угодно, только не в медицинский.

–А ты сама почему медицинский выбрала?

–Да мне отец посоветовал. Будешь, говорит, всегда в тепле и в белом халатике.

Мы с ней сидели тогда в больничном буфете. Я пришла после операции, а она перевела наконец-то стабилизировавшегося больного в его отделение. Одна брючина её зелёной медицинской пижамы завернулась почти до середины игры, а она этого не замечала. Она пришла после ночного дежурства и жадно пила компот. Она выпила сразу стакана три. Она пахла потом, не спала больше суток и сидела злая и наполненная тревогой и за больного, которого перевела и за собственного ребёнка.

–У мальчишки бронхит, а пропускать школу нельзя. Кто его знает, пьёт ли он лекарства? А мне ещё после ночи пахать и пахать.

–Зато в тепле, – сказала я.

Она поперхнулась. Я не сказала ей про брючину. Она допила компот и ушла, а я съела тарелку супа и выпила стакан чаю с булочкой. Я тоже не сказала ей, что моего больного после операции как раз и увезли к ней в реанимацию, на место того самого переведённого пациента. Но вообще-то мой больной был не очень тяжёлый, так что моя совесть была в какой-то мере чиста.

Когда перехватывает дыхание – противное состояние. Со мной бывало так в жизни всего несколько раз. Ты будто замираешь, чувствуя опасность. Не можешь вдохнуть полной грудью. Раньше говорили: «Ударили тяжёлым пыльным мешком по башке». У меня другое ощущение. Я превращаюсь в тонкий звенящий стержень. Снаружи оболочка из кожи, а внутри как будто ничего нет. Ни крови, ни мышц, ни костей. Звенящая пустота.

Мои коллеги сидят, опустив глаза. Это редкий случай, когда у них выключены телефоны. Впрочем, телефон сейчас звонит у самой заведующей.

–Слушаю! – Говорит она в телефон и смотрит на нас со значением. Мы понимаем, что можем разойтись.

Вообще-то я почти всегда практически спокойна. Я не смотрю телевизор и не читаю яндекс-новости. У меня есть радиоканал в машине, мне этого хватает с утра и вечером, когда я возвращаюсь с работы. Иногда я смотрю какие-нибудь иностранные сериалы. Я даже не знаю, куда уходит моё свободное время. Мне не о ком заботиться, не надо проверять уроки, разговаривать с мужем, лечить кота или выгуливать собаку. У меня нет домашних животных и нет в них потребности. Недавно я прочитала заинтересовавшую меня статью: зачем люди заводят детей. Автор утверждал, чтобы заполнить образовавшуюся пустоту. Я прикинула на себя: в моей жизни не было пустоты, и я никогда не хотела ребёнка.

Я выхожу от заведующей, как всегда, последней. Обычно Даша, Олег и Павел вместе идут впереди меня. В эти редкие минуты единения они разговаривают о чём-то, иногда смеются. Я не принимаю участия в их разговорах. Они прекрасно обходятся без меня.

–…Мне мой френд щас перепостил, что Елену Мишулину всё-таки посадили. Как ни писали петиций…

–Я тоже подписал на Change.org.

–Мы все подписали.

–Ну, и…?

–Ну, и.

–Да выпустят, наверное. Чё она сделала-то?

–Вообще какие-то странные цифры мелькают. Десятки тысяч дел на врачей.

–Уголовных?

–Ай донт ноу.

–Профессиональные нарушения – это разве уголовка?

–По ходу да.

–А я думала – административные.

–В интернете надо посмотреть.

–Пипец.

Я слушаю и молчу. Я не подписывала петицию в защиту доктора Мишулиной. Я совершенно не знаю и не понимаю, что такое произошло с её больным, который умер, и из-за которого завели уголовное дело. Я даже не определилась, как мне к этому относиться. С одной стороны – жалко доктора. С другой стороны – больной умер. И толком никто ничего не знает, всё непонятно, но все о чём-то судят и подписывают петиции.

Я иду по коридору самая последняя и кричу в свои палаты:

–Подходите в смотровую! Я освободилась.

Внезапно мне приходит в голову, что я освободилась, чтобы выполнять свою работу. Вся жизнь моя подчинена работе. «Естественно, предстоят сокращения». Чёрт возьми, для кого это естественно? Для больных? Они и так не очень свободно могут к нам попасть. Для врачей?

Внутри меня звенит и дрожит мой стержень. Это тревога. Так во мне всё звенело, когда умирали родители.

Я мою руки в смотровой.

–Заходите по одному!

Я сажусь на своё место, включаю лампу, привычно убираю в сторону свои колени. Жаль, что во времена моей работы с Фаиной Фёдоровной не было медицинских пижам. Я сберегла бы уйму колготок.

Как всё-таки сказала наша реформаторша?

«…Количество коек остаётся прежним».

Прежним – это те койки, которые есть сейчас в пятой больнице. Ставки рассчитываются из количества коек.

Замечательная реформа!

Я осматриваю и перевязываю своих больных, но во мне не унимается внутренняя дрожь. Хочется попить чего-нибудь горячего и съесть кусок мяса. После перевязок надо сходить в буфет. Неужели я так разнервничалась, что мне нужен белок? Не помню, когда в последний раз такое случалось. Противное ощущение.

Отпустив последнего больного, я выхожу в коридор. Кабинет заведующей заперт. Медсёстры о чём-то болтают возле своего столика. Их, наверное, тоже будут сокращать.

Когда я увидела эту оранжевую штучку в носу у мальчишки, я сразу поняла, во что я вляпалась. В любой момент она могла проскользнуть вниз, в гортань, и попасть в дыхательные пути.

У меня даже изменился голос. Я сама знаю, насколько это противно, когда у тебя заискивающие интонации. Но я заискивала не перед ребёнком и не перед его матерью, а перед всей ситуацией, которая обрушилась на всех нас.

–Так, так, так… давайте теперь осторожнее. У вашего ребёнка инородное тело в полости носа. Похоже на бусинку. – До этого я ещё никогда не извлекала инородные тела. -Пересаживайтесь на кушетку, мы сейчас вызовем «Скорую помощь»… – Ища поддержки я повернулась к своей медсестре.

–Фаина Фёдоровна, идите в регистратуру и вызывайте ноль три. Скажите, чтобы приезжали, как можно быстрее.

–А здесь это инородное тело удалить нельзя? – Мать явно не ожидала такого поворота.

–Нельзя. Не давайте ребёнку бегать и активно шевелиться. ( Я даже вспоминать не хочу, с какой прытью он только что извивался и дёргался передо мной). Приедете в больницу – вам извлекут инородное тело под кратковременным наркозом.

–Я никуда не поеду! – Говорит женщина. -Я не хочу, чтобы моему сыну давали наркоз.

–Не собираюсь с вами это обсуждать. Я не детский врач. У меня нет специальных инструментов. Все дальнейшие действия только в стационаре.

Мужчина с больным ухом уже встал с кушетки и тяжело протопал к моему столу.

Думаю, если бы не он, мамаша бы не пересела. Но он навис над ней, со всем его массивным лицом, грузной фигурой, мешковатыми брюками и больным ухом. Женщина нехотя освободила стул, перетащилась вместе с ребёнком на кушетку.

Я опять беру в руки ушную воронку, чтобы заняться мужчиной, как вдруг ко мне подходит Фаина Фёдоровна. Её розовый сухой носик нервно подёргивается около моего лица. И горячий шёпот в моё ухо:

–Зондом можно протолкнуть! Ватку намотаю на ушной зонд и…

Какого чёрта она вмешивается?

–А если эта штука соскользнёт вниз? Прямо в гортань.

–А вы её поймаете.

–Пальцем?

–Вашей же ложкой для тонзилэктомии.

Я сама принесла после интернатуры эту ложку, изобретение грузинского отоларинголога, академика Хечинашвили. Мне её подарили на память. Для тонзилэктомии лучше этой вещи и быть не может. Она куда удобнее, чем кривая лопатка знаменитого хирурга и тоже академика – Вишневского. Но я вовсе не собираюсь играть с ней в баскетбол в глотке младенца.

–А если ребёнок в этот момент дёрнется, и я не поймаю?

–Мы мальчишку покрепче замотаем.

–Не буду я ничего ловить! У ложки острые зазубренные края. Ребёнок дёрнется, и я пораню ему нёбо.

Я оборачиваюсь, смотрю на младенца. Сейчас он молчит, посматривает по сторонам, только продолжает дуть пузыри. Давай-ка дружок, ещё посиди тут немного, а потом на машинке: «ту-ту-у-у!»

Мужчина поворачивается ко мне своим ухом. Достаточно беглого осмотра, чтобы понять: у него классический наружный отит. Ничего, в принципе, страшного.

–Фаина Фёдоровна, турунду с мазью Вишневского и идите, вызывайте «Скорую».

Завоняло мазью на весь кабинет.

«Ту-ту-у-у» – это не на машинке, это на паровозе, мелькает в голове. Да хоть на самолёте. Только пусть у меня в кабинете он ещё немного посидит вот такой вот розовый и живой, а не синюшный имёртвый.

–Поедешь сейчас кататься на машинке! – говорю я младенцу.

Мать кривится и фыркает.

–Может, всё-таки попробуете… – горячий шёпот мне в ухо.

–Вы ещё здесь?!

Фаина выметается в регистратуру. Малец похоже сообразил, что сейчас ему предстоит что-то необыкновенное, но ещё не понимает, что именно, и поэтому одновременно пытается накукситься и разулыбаться.

–Всё будет хорошо! – говорю я. Голос у меня звучит фальшиво.

–Так! -Вдруг вскакивает женщина. -Мы уходим!

–Конечно, идите! – рычу я в полголоса. – Только если с ребёнком что-то случится – отвечать будете вы!

Я отворачиваюсь и краем глаза вижу, что она в растерянности останавливается.

Господи, хоть бы «Скорая» уже скорее приехала! Конечно это плохой каламбур, но до шуток ли мне сейчас?

Что и говорить, но наружный отит, который я сейчас наблюдаю у мужчины во всей его яркой и безупречно понятной клинике, кажется мне чуть не верхом счастья для врача. Мазь я уже поставила, закрываю больное ухо ваткой. Рассказываю, как менять турунду.

–И всё лечение? – недоверчиво спрашивает мужчина.

–Да.

–И таблеток не надо?

–Не надо. Вот рецепт на мазь. Можете идти.

Я предвкушаю, как сейчас в мой кабинет войдёт в сопровождении Фаины Фёдоровны врач со «Скорой» я подпишу ему соответствующую бумагу, он заберёт женщину с ребёнком, и они уйдут… Я проветрю кабинет после их ухода. Боже, каким прекрасным и лёгким кажется мне грядущий приём.

–Ни бусинку удалить не можете, ни таблетки прописать, – вдруг довольно громко говорит мужчина, направляясь в коридор. – Столько времени зря тут прождал.

Я изумлённо смотрю ему вслед. В открытую им дверь заглядывают сразу несколько взволнованных голов.

–Следующий заходите!

Я успеваю принять ещё двух или трёх больных. Ни «Скорой», ни Фаины всё нет, как нет. Пацан заскучал, обследовал при полном попустительстве матери на карачках весь кабинет и теперь пускает пузыри на брошенную второпях на кушетку простыню. Чтобы ему было чем заняться, я даю ему металлический почкообразный тазик и старый неврологический молоточек с резиновым наконечником. Время от времени он колотит молоточком по перевёрнутому тазику, извлекая из металла тоскливый, глухой и протяжный звук. Не знаю, как у матери, а у меня от этого звука начинает стучать в виске и замирает где-то «под ложечкой».

Кстати, я никогда не понимала, откуда взялось, где находится и что означает это «под ложечкой». Подозреваю, что это – место в средостении, где кончается грудина и где переход области груди в область живота ничем не прикрыт. Здесь, в глубине, в недрах тела располагается «солнечное» сплетение. Как удивительно поэтичны бывают латинские термины, если они не касаются лично тебя.

Громкие голоса в коридоре и открывается дверь. У Фаины Фёдоровны красный не только кончик носа, но и всё лицо и вся голова.

–Вот, пожалуйста! – говорит она и пропускает впереди себя какого-то мужичка.

Мужичок в брезентовой синей робе, но без саквояжа, с которыми ездят врачи «Скорой», и на врача не похож, больше на водопроводчика. Я встаю ему навстречу.

–Это «перевозка»! – с вызовом поясняет мне Фаина Фёдоровна. – А это водитель.

Как? Как я отправлю такого больного без врача на перевозке?

А вот так! – не без ехидства читается в ответ в глазах Фаины Фёдоровны.

–Сидите тут и ни с места! – приказываю я женщине, Фаине и мужичку.

Бегу в регистратуру. Звоню сама в «Скорую».

– У меня все машины на вызове. Вы там сами врачи или кто? – слышится мне надсадный голос из трубки.

Конечно, «или кто». Только у них там великие специалисты.

Три тётеньки из регистратуры смотрят на меня мрачно и с неодобрением. Я снова иду по коридору. Очередь при виде меня недовольно гудит. Так, вероятно, перед революциями в толпе назревает бунт.

Когда я вхожу в кабинет и смотрю на мальчишку, я отчётливо понимаю, что бросить его на произвол судьбы не могу.

–Значит так, – говорю я, входя, Фаине Фёдоровне. -Я сейчас еду с ними, – я киваю головой в сторону матери с ребёнком и достаю из шкафа своё пальто. -Вы идёте в коридор и успокаиваете тех, кто там ждёт. Обещаете, что я приму всех, кто останется, хотя бы это было до завтрашнего утра. Остальные, кто не может ждать, пусть переписываются на другие дни.

–Да вы с ума сошли! Вас же растерзают! А заодно и меня!

–Всё объясните, закройтесь в кабинете и не открывайте до моего возвращения. Поехали!

Мать до этого стояла, уже готовая броситься на меня. Но теперь она, оценив мою решимость, безропотно подняла ребёнка на руки и пошла к двери.

–Сапоги-то оденьте! – крикнула мне вслед Фаина Фёдоровна. -И ложку Хачинашвили возьмите! – Она сует мне в руки операционную ложку, завёрнутую в салфетку.

–Поехали! – растрёпанный перевозчик недовольно крякает. Я иду за ним, так и не надев сапоги.

Однажды напротив одного из кабинетов в той старой моей поликлинике кто-то прикрутил к фикусу в кадке бумажную красную розу. Не иначе, как для красоты. Я помню её несуразные гофрированные лепестки. Эта роза была для меня первым цветочком в моём похоронном венке ещё той, советской умирающей медицины. Недаром всё тот же Жванецкий под всеобщий хохот читал с эстрады: «Выпишите лекарство то, которое лечит, а не то, которое есть в аптеке».

–Ну, вы же понимаете… – слышится везде. В коридорах, в ординаторских, в буфете. Все всё понимают, все значительно улыбаются, а иногда иронически подмигивают друг другу. А мои коллеги уже и не подмигивают. Они принимают жизнь такой, какая есть. Да и я принимаю её такой же, просто меня не оставляет ощущение, что я уже знаю что-то такое, до чего им ещё добираться и добираться. А что я такое знаю? Спросите меня, каких таких ценностей я хранитель? А я не отвечу. Да и ценности ли это на самом деле?

Как там сказала заведующая: « В вашем возрасте…»

Чёрт побери, она ведь не зря так сказала. Может, это выглядит странно, но я не могу без работы. Без работы и без денег. Что я буду делать, если не работать? Да и скопить я ничего не успела. Как я буду жить? Я ничего не умею, кроме одного – лечить. А устроиться в новое учреждение, заново, с нуля… Да и откуда в нашем городе возьмётся такое учреждение, если ЛОР-отделений испокон веку было всего два на весь город?

Ладно, ещё ничего не известно. Не надо паниковать.

Господи, какое это странное понятие – молодость. Как его можно определить? По годам? Но какая разница, сколько ты прожил на свете лет, ведь время можно растянуть и сжать. Всё относительно – три часа назад, три дня назад, три месяца назад, тридцать лет назад… За три месяца может развиться опухоль до той стадии, что лечить её уже будет не нужно. За три часа может родиться ребёнок и тогда начнётся чья-то новая жизнь, которая может быть и продлиться всего-то тридцать лет. За три минуты останавливается сердце, за пять – погибает мозг. За три недели можно вылечить сепсис, а можно и не вылечить грипп… С медицинской точки зрения время ещё более относительно, чем по Эйнштейну. У каждого своё время. Я не разделяю его на части – вот тогда я была молодая, задорная, красивая, а теперь я стала страшная, старая и унылая. Ничего подобного – я и тогда не была задорной, я и теперь не унылая. Но неужели же я такая же, как прежде? Нет, я другая. А в чём? Я не знаю. И дело не в окружении. Плевать мне на окружение. В детстве окружающий мир меняется ещё быстрее – за год из пелёнок и памперсов, из коляски и с четверенек – на собственные ноги. От грудного молока к двадцати четырём зубам и супу, и котлетам. Мир из горизонтального становится вертикальным, из неосознанных впечатлений проявляется «Я». Ни в какой другой период жизни не бывает больше таких быстрых изменений. Но отчего зависит то, как мы ощущаем себя в разном возрасте? Наверное, до окончания школы мы все ощущаем одинаково свои семнадцать лет. Ну, может быть, до окончания неполной средней школы. Тогда пятнадцать. А дальше? Для меня период взрослости наступил с окончанием института. Думаю, если бы я пошла работать раньше, я раньше бы и повзрослела. Неужели старость к нам приходит с потерей работы? Но множество людей, особенно женщин, теперь и не работают, и не работали никогда, но вовсе не чувствуют себя старыми. Может, я чувствую себя молодой, потому что у меня нет детей? Но сколько людей и выглядят, и чувствуют себя явно моложе своих детей… А влияет ли на ощущение возраста тот факт, что с годами на тебя перестают обращать внимание молодые мужчины? Ну, наверное, в какой-то мере, хотя на меня молодые мужчины обращали внимание чрезвычайно редко. Ну, и какой же тогда вывод?

В буфете Олег со своим подносом подходит к моему столу.

–Не занято?

Я с набитым ртом киваю на стул. Около моей тарелки ещё и коробочка с бутербродами. Я захватила их из дома, но съесть решила здесь. После супа и куриной ноги. Видимо, стресс вызывает бешеный аппетит.

Быть счастливой нужно было учиться у Фаины Фёдоровны. Я помню, как она радовалась жизни каждое утро. Её жизнь, по крайней мере, в тот период, когда я её знала, была разделена на две половины. Моя – тоже. Но половинки у нас были разные. У Фаины Фёдоровны жизнь делилась на войну и после. У неё было совершенно другое мироощущение, не такое, как у меня. Она сама мне про это никогда не говорила, но я поняла это интуитивно. Она и о войне-то говорила очень редко, только в крайнем случае. И только уже спустя много лет я поняла, что я прошла по её жизни по самому незначительному краешку, так иногда бывает виден на небе узенький-узенький серпик луны. Хотя тогда мне казалось, что в наш отрезок времени мы с ней живём как бы на равных.

Я догрызаю куриную голень и злюсь. Ещё утром я была вполне счастлива. Я научилась делать себя счастливой. Довольствоваться тем, что у меня есть. В конце концов не так уж мало. Я всегда сыта, я езжу на своей машине, я лечу больных, у меня есть свой дом. У Фаины Фёдоровны этого не было. Но кто имеет право отобрать у меня то, что есть? Почему я должна чувствовать себя несчастливой из-за какой-то реорганизации здравоохранения? Я провела в этом здравоохранении столько лет, сколько некоторые не живут. Мой мир – это цвет кожи и крови, и разноцветная одежда больных, и пижамы врачей, и пёстрое постельное бельё на больничных койках и цветы, которые мне приносят в пластиковых прозрачных обёртках и белизна халата Фаины Фёдоровны… Так художники рисуют снег голубым, розовым, светло коричневым, зеленоватым, но для зрителя он всё равно белый. Наверное, мой счастливый мир раньше тоже был белым. Белым, как что? Как снег.

–Ну, и что вы на это скажете? – спрашивает меня Олег. Он ест рыбу и картофельное пюре, это дешевле. Разве мы с ним на «вы»? По-моему, он заговорил со мной впервые за всё время нашей совместной работы – года за три, или даже за четыре.

–Вы что имеете в виду?

–Наше с вами сокращение.

Я смотрю на него.

–Почему «наше с вами»? Мне никто ничего не говорил.

–Вы что же думаете, вас оставят?

–Не знаю. Я сегодня впервые услышала об объединении.

Он смотрит на меня не то чтобы рассерженно, недоверчиво.

–Да ладно вам делать вид. Вся больница гудит уже месяц.

Вот что значит, всегда садиться от всех в стороне. Дурная привычка. Все новости доходят в последнюю очередь.

–Возьмут Павла и Дарью, а нас с вами – кнопка «удалить».

Интересно, откуда у него такая уверенность?

–Или вы уже подыскали себе место? Поделитесь, куда? Может, меня туда тоже возьмут? – Он отодвигает вилкой рыбий хребет и доедает пюре, помогая себе кусочком хлеба.

Я вытираю руки салфеткой и открываю коробку с бутербродами.

–Берите. С колбасой.

–С какой?

–С докторской.

–Спасибо, не хочу.

Чай у нас в стеклянных прозрачных кружках – наливай из больничного титана, сколько хочешь. Я беру бутерброд, откусываю и запиваю чаем. Можно быть для всех – никакой. Можно выглядеть старой, старомодно одетой и разговаривать, как в прошлом веке. Но если ощущать себя вселенной, то старость не приходит. Вот в молодости моей я для себя вселенной ещё не была. А сейчас я не только сама по себе вселенная, для меня вселенная этот бутерброд.

–Вы что, правда, ничего не слышали?

Я перестаю жевать.

–А разве вам уже объявили, что вас сократят? Мне – не объявляли.

Взгляд у него исподлобья. Я впервые замечаю, что он похож на мультяшного волка. На задрипанного, испуганного, по-детски комедийного голодного волка со впалыми боками, который вечно попадает в дурацкие ситуации, потому что очень добрый в глубине души. Но душа Олега для меня закрыта.

–Ну-ну. – Он тоже стал пить чай, ссутулившись, опустив плечи. Сбоку от меня в окне серо-зелёным сияла улица. Из этого окна, выходившего в закуток проулка, не было видно ничего, кроме распускавшихся кустов. И белые занавеси в крупную ячейку не могли пригасить золотое сияние лопающихся почек.

Почему он сказал, что в новое отделение возьмут Павла и Дашу? Значит, всё уже решено и всем известно?

–Бл…ь! – Олег отодвинул тарелку и пристукнул кулаком по столу. -И так денег ни на что не хватало, а тут ещё – безработный.

–Как-нибудь образуется, -сказала я, но в груди у меня будто ползала серая жаба.

–А как образуется? – Он посмотрел на меня так, будто это я выдумала реформацию. – В городе для ЛОР-больных было всего 120 коек. Шестьдесят у нас, и столько же в пятой. Теперь будет на весь город – шестьдесят.

Мне нечего сказать. В памяти всплывают лекари -муравьи, и в сравнении с муравейником наши дела кажутся из рук вон плохи.

–Я вообще не понимаю, кто будет делать операции на ухе?

Это он спрашивает меня? Он мог бы и не спрашивать, что я могу ему ответить?

–Я оперирую по квотам, – говорит Олег, будто я этого не знаю. -Чтобы с этой квоты нормально заработать у меня должен быть поток больных. А мне их никто не присылает. Никто не хочет по поликлиникам выискивать стариков.

Я никогда не расспрашивала его о том, как он учился. Мы и вообще с ним раньше почти не разговаривали.

–В крайнем случае, если дети побогаче, они покупают своим дедушкам и бабушкам протезы. А можно вставить и чип. И слух будет, как в молодости.

Я думаю о том, что раньше таких больных вообще не лечили.

–Раньше всё было лучше, – вдруг ни с того ни с сего говорит Олег.

–Когда я пришла работать в поликлинику после института, в ней до меня врача не было семь лет. Это был ад.

–Зато я теперь сам должен за больными бегать? По полям, по лесам, по сёлам, по колхозам ездить? Можно такое представить? Реорганизация, блин!

–Колхозов нет давно…

–Я просто так сказал.

А у меня вдруг вырвалось, совершенно не к месту.

–А я, когда была студенткой, ездила в колхоз. На картошку.

Поколебавшись, он вдруг протянул руку и взял мой оставшийся бутерброд. Прекрасно, а то пришлось бы нести домой. Даша, кстати, бутерброды не ест. И, кофе тоже не пьет. Она ходит на фитнесс и пьет какие-то растворимые порошки из специальных коробочек. Зато Даша курит. Иногда. Редко. Длинные сигареты, пахнушие ванилью и вишнёвым вареньем. Мне нравится их запах. Это удивительно – наше новое поколение докторов. Сплошной здоровый образ жизни. Интересно, соблюдая такую правильность поведения, будут ли они счастливее? И проживут ли дольше?

Моего бутерброда хватило Олегу укусить раза три.

Раньше всё равно было лучше, – он проглотил последний кусок и допил чай.

–Вы явно идеализируете.

–Ничего я не идеализируете. Вам не надо было искать работу. И ещё пример. Вот у вас ведь квартира есть?

–Есть.

–Вам же её дали?

Я вспомнила ту нашу маленькую уютную квартирку, которую нам действительно «дали». Действительно, мы очень радовались новоселью. Я была тогда в третьем классе и меня поселили в одну комнату с бабушкой. Однажды я проснулась, а бабушка лежала в своей кровати тихо-тихо. И почему-то я сразу поняла, что бабушка умерла. Но я не стала рассказывать Олегу об этом. Как не стала говорить и о том, что все свои деньги потратила, чтобы купить новую квартиру.

–У нас была маленькая квартира. Тридцать пять метров. Двухкомнатная. На меня, маму, папу и мамину мать, мою бабушку. Кухня была пять с половиной.

–Я бы поменялся с вами.

–На что?

–На то, чтобы жить в то время.

Мне было удивительно слышать от него такие глупые, детские вещи. Я пошутила в ответ. Я улыбнулась.

–Ну, тогда отдайте мне ваши тридцать лет. А я вам – свои. Сколько уж есть.

Он вдруг внимательно посмотрел на меня. Такое впечатление было, что он увидел меня в первый раз.

–А сколько вам?

Я хмыкнула.

–Много. Некоторые столько и не живут. – Я встала и отодвинула свой стул. -Я в отделение.

–И я туда же.

Из лифта навстречу нам вышла Даша. В блестящей куртюшке, с развевающимися волосами, сияющим взглядом и в дырявых джинсах. Увидела нас – остановилась.

–Вы ещё не домой?

Олег пожал плечами. И я промолчала, ведь это же очевидно, что мы возвращаемся назад. Даша закидывает сумку через плечо.

–До завтра!

У меня включается нерастраченный материнский инстинкт. Глядя на её просвечивающие через дырки голые колени, я будто чувствую, как у меня опухают суставы.

–Не простудитесь. Весна, но ещё прохладно. Снег только-только стаял.

Даша смеётся.

–Вы прям, как моя бабушка. У той на уме только одно: чтобы я одевалась теплее.

Она что, нарочно? Про бабушку?

–Бабушка права. Здоровье – это главное.

–Главное – это деньги, – парирует Даша. -На них теперь можно купить всё что угодно. Даже здоровье.

Она высвистывает мимо нас в вестибюль, а мы с Олегом заходим в лифт.

–Сегодня кто остаётся в ночь? – спрашивает он. У меня возникает чувство, что спрашивает он, чтобы не стоять молча.

–Паша.

–А вы когда?

–В пятницу.

–Ага.

Мы выходим из лифта и расходимся в разные стороны.

В моей комнате сумрачно. Видно, что внезапно нахмурилось небо, и неожиданно стал накрапывать дождь. Я подхожу и закрываю форточку. Дождь по идее уже весенний, тёплый, и даже пузырится в быстро образовавшихся лужицах, но я-то знаю, насколько обманчива погода в начале апреля. Я провожу пальцем по стеклу, повторяя движение капель. Вниз. Всё время вниз. Неужели это теперь одно моё постоянное направление? И я вдруг плачу. Этого со мной не бывало уже много-много лет.

***

Машина-перевозка была уж точно не «Мерседес». Зелёный УАЗик с красным крестом в белом круге на бортах.

Мы сели в машину. Женщина с ребёнком на мягкое сиденье в салон, я – тоже в салон, на скамейку, напротив двери. Зверски дуло в ноги с улицы между дверью и подножкой. Мои замшевые туфли на каблуке были предназначены для кабинета, а не для улицы. Не зря мне кричала Фаина: «Наденьте сапоги!»

Если бы сейчас всё сначала, конечно, я была бы более решительной. Замотала бы этого хулигана в простыню и протолкнула бы пуговку зондом, как подсказывала Фаина. Или пинцетом. Поймала бы рукой. А мать нужно было бы выставить в коридор, чтобы не орала. Фаина подержала бы пацана на коленях. Родители, конечно, думают, что они как-то могут контролировать врачей или контролировать ситуацию. Печальная правда в том, что они всё равно ничего не могут контролировать, потому что не понимают сути происходящего и только зря треплют нервы и себе, и нам. Конечно, они потом пишут в социальных сетях о том, какие врачи дураки и уроды, и почему они не сделали этого и того, и сего… Но чаще всего выходит, что прав именно врач, а не родственники. Иногда, конечно, бывает и по-другому. Но ясно одно, если счёт идёт на секунды, родителям всё равно ничего объяснить невозможно. А любое действие – это риск.

Многие сейчас скажут: «Подумаешь, что такого, какая-то штучка застряла в носу?» Однако же по правилам удаление инородных тел – повод для госпитализации. Нужно, чтобы рядом на всякий случай был анестезиолог с аппаратом, операционная для трахеотомии, трубка для бронхоскопии… Конечно, это есть далеко не всегда и не везде. И я тогда поступила строго по инструкции.

Наверное, я могла бы замотать ребёнка простынёй, чтобы не шевелился. Я сумела бы протолкнуть пуговку зондом и поймать рукой. Я не тряслась бы на холоде в промозглой перевозке, а спокойно продолжала бы приём. Нынешние молодые сейчас смелые. Типа Даша. Я такой не была. Предвидеть и всё равно рисковать – на мой взгляд, это верный путь в уголовку. Это не халатность и не превышение должностных полномочий. Это – «преступная неосторожность». То есть, врач мог предвидеть, мог сознавать опасность, и всё равно понадеялся на авось. А если бы я не поймала эту пуговку? И пацан не проглотил бы её, а задохнулся насмерть? И у меня под рукой ничего нет для трахеотомии. Да и не делала я её никогда. Нет, я была права – только стационар. И трахеотомию, если что, лучше делать в условиях операционной, а не в кабинете и не на улице.

Мы ехали по городу. Ребёнок уснул. Во сне его лицо расслабилось и стало симпатичным. Я смотрела на него и думала, что нам всем нужно продержаться ещё немного. Дорога казалась мне бесконечной.

–Несите осторожно. Нужно, чтобы не проснулся пока.

Почему-то спящие и мёртвые всегда тяжелее, чем бодрые и живые. Женщина тащила младенца с трудом. Я помогала ей держать его ноги.

Фельдшер в приёмном отделении долго заполняла бумаги.

–Поставьте ребёнку градусник, – она сунула мне термометр. Мать присела на кушетку, и ребёнок спал у неё на коленях

–У него нормальная температура. Нельзя, чтобы он сейчас закричал, – сказала я.

–Я должна записать.

–Слушайте, у меня в поликлинике полный коридор больных. Скорее вызовите сюда дежурного врача, я передам ему больного с рук на руки и уеду…

Она даже не подумала куда-то идти. Подошла и сама впихнула под мышку мальцу градусник, уселась опять и невозмутимо стала записывать что-то в журнале.

Я вдруг почувствовала такое бессилие, такую злость, что готова была закричать. Ведь я права, я тысячу раз права, что не стала рисковать, а вы все… Почему вы смотрите на меня, как на неумеху?

Тут фельдшер встала и куда-то ушла. И будто исчезли в этой больнице все вокруг. В самом дальнем конце коридора был слышен чей-то разговор, плеск и звук отжимаемой тряпки. Там, видимо, мыли пол. Я села на кушетку рядом с мамашей и закрыла глаза.

И вдруг ребёнок проснулся. Он поперхнулся сначала, как будто не сильно, а потом вдруг закашлялся. У него запрокинулась голова, он стал давиться, махать руками, ловить ртом воздух. Этот его вдох: «И-и-и-к!» я слышу и сейчас. Я поняла – сейчас ЭТО произойдёт. Беспомощно оглянулась на дверь – по-прежнему никого. А он стал кашлять. Кашлял и кашлял, давился то ли слюной, то ли слизью, сильно вдыхал… Может, хотел закричать, но не мог, судорожно делал такие движения, что сейчас его будет рвать… И действительно его вырвало слизью и кровью.

–Помогите же! – отчаянно завопила мать. -Он задыхается!

Я схватила ребёнка, перевернула вверх ногами. Рот у него был открыт, из него ползла на пол вязкая, розовая слюна, а по полу расползалась рвотная лужица.

Мать что-то кричала, я не слышала что. Я вытащила из кармана ложку Хечинашвили, она оказалась совершенно бесполезной. Я бросила ложку. Пацан снова закашлялся, судорожно вдыхая.

Я приподняла его, болтающегося вниз головой, и сильно тряхнула. Его опять стало рвать. Я сунула его в руки матери и плюхнулась перед ним на колени. Моя прекрасная, дефицитная, дорогая, замшевая тёмно-серая югославская туфля слетела с ноги и отскочила в сторону. Я этого не заметила. Я схватила одной рукой его голову и прижала к себе, а пальцы другой руки просто сунула ему в рот. Непроизвольно он меня куснул, и в этот момент среди остатков рвотной массы и среди носоглоточной слизи я нащупала что-то скользкое, но твёрдое. Вслепую я захватила этот предмет и вытащила наружу.

Это была пуговица. Оранжевая пуговица с его кофты. Она бочком своим просвечивала сквозь слизь, в которой пряталась, как ягода облепихи под серебристыми листьями. Я машинально взглянула на кофту мальчишки. Там, где пуговица оторвалась, ещё и нитки торчали. А остальные пуговки были красные.

Пацан, наконец, заревел во всю глотку, вздохнул, задышал. Мать стала вытирать ему лицо своей юбкой. Я встала с колен и попрыгала на одной ноге за свалившейся туфлей.

В этот момент вошёл врач. Лицо у него было скучное и усталое.

–Что тут у вас?

–Инородное тело вам привезла. Вот оно.

Я показала врачу оранжевую пуговицу и пошла к раковине смыть слюни, рвоту и слизь. -Край один отломлен. Но достаточно острый, – я потрогала край пуговицы пальцем. -Он-то и вызвал кровотечение по задней стенке глотки.

–А-а… – Доктор не выказал ни радости, ни огорчения. Он повернулся к матери.

–Умойте ребёнка и пойдёмте, я его осмотрю.

Они ушли. Мальчишка то ли икал, то ли всхлипывал по дороге. Через некоторое время он опять заорал. Видно врач стал осматривать его.

Я вытерла вафельным полотенцем руки и тупо смотрела на себя в зеркало над раковиной, прислушиваясь к звукам.

Пришла фельдшерица. Недовольно посмотрела на меня, на раковину, на лужу на полу.

–Передайте им это, – я протянула пуговку фельдшерице. -Может, захотят сохранить.

–Ничего я не буду передавать. Стол ещё пачкать…

Перевозку «Скорая» мне прислать отказалась. Пришлось ехать назад на троллейбусе без билета. В запале я не взяла с собой ни сумку, ни деньги.

Насколько я знаю, в любом ЛОР-отделении есть специальный стенд, на котором на всеобщее обозрение выставлены предметы, которые извлекают врачи из ушей, горла, носа и даже пищевода своих пациентов. У нас такой тоже есть. Среди экспонатов рыбные, птичьи и мясные кости, зубные протезы, орехи, булавки, бусинки, пуговки, а иногда и пули, и осколки снарядов. Однажды я вытащила из глоточной миндалины рыболовный крючок.

Интересно, куда теперь денут наш стенд? Выбросят? Ту, самую первую, мной извлечённую оранжевую пуговку, я так и оставила в приёмном. Зря, наверное. А что бы я с ней делала? Бросила бы куда-нибудь в ящик? Даже странно сейчас об этом думать.

–Ложку Хечинашвили простерилизуйте, – сказала я Фаине Фёдоровне, уже под вечер, когда вернулась из стационара – потная, измученная, голодная. Больных в коридоре осталось немного. -И дайте марлю, туфли оттереть. Испортила их. Жалко.

–Достали?

–Сама проскочила.

–Что это было?

–Пуговица. Я расшевелила её во время осмотра, она и поползла. В приёмном чудом поймала.

–Где он взял-то эту пуговицу? – Фаина Фёдоровна уже наливала мне чаю.

–С кофты оторвал, наверное. – Я стала пить, будто в первый раз отелившаяся тёлка.

–Ой, эти шалопаи всегда всё в рот тащат. Бутерброд вот съешьте. – Она поднесла мне на тарелке два бутерброда. Краковская колбаса на хлебе аппетитно блестела свежим жирком.

–Откуда вы взяли? Клянчили у Достигаевой? – Я куснула бутерброд.

Фаина Фёдоровна победно зарделась розовыми щёчками.

–Сама она принесла. Ничего я не клянчила. Все ведь понимают… Особенно, если врач хороший. Я больничный её вам оставила. Чтобы вы сами закрыли. Она уже выздоровела, завтра на работу выходит.

Я проглотила бутерброды, причесалась и села на своё место. В дверь колотили.

Мы принимали больных до ночи. Приняли всех. Причём под конец возникло впечатление, что сарафанное радио каким-то образом разнесло по округе, что в поликлинике происходит халява – ЛОР принимает без записи и талонов. Почему я так думаю? Потому что последние больные были уже совсем не больные, а так:

–Вы не можете посмотреть, что у меня в носу?

–Я пришла ухо проверить…

Когда наш коридор совершенно опустел, Фаина Фёдоровна сказала:

–А в холодильнике ещё масло, кусок сыра и две банки рижских шпрот.

–Кормилица вы моя.

Потом мы шли с ней из поликлиники пешком. Была уже ясная, звонкая осенняя ночь. Дошли до угла. Я остановились.

–Спасибо, Фаина Фёдоровна, что не ушли домой. Помогли мне с приёмом.

–Как бы я ушла?

–Ну, ведь рабочий день у вас уже закончился. Имели полное право уйти. Я бы и не обиделась…

–Знаете, Ольга Леонардовна, я думаю, на нас с вами напишут жалобу. А может и не одну. И знаете, как они все будут начинаться?

–Как?

–«Возмущены обслуживанием врача О.Л. Григорьевой и медицинской сестры Лопаткиной Ф.Ф.»

–Да ладно!

Но у Фаины Фёдоровны был большой опыт работы в нашей поликлинике. «Возмущена бездушным поведением и грубостью лор-врача Григорьевой.…» – читала я на следующий день в кабинете у заведующей нашей поликлиники жалобу мамаши. «…Она трясла моего больного сына так, будто хотела его убить…» «Таким врачам не место в нашей медицине!»

–Вот ты уехала, бросила больных в коридоре, – сказала мне заведующая, пока я читала жалобу. -А если бы в это время из них кто-нибудь умер?

–А что я должна была сделать? – спросила я. -Бросить тех двоих? Чтобы ребёнок в машине задохнулся?

–Не попадать в такие истории. – Сказала заведующая.

–А как не попадать?

Она промолчала, поджав губы.

Докладную на меня написала и регистратура.

«Из-за того, что ЛОР-врач Григорьева О.Л. вёла приём больных в неустановленное время ( до 23 часов) мы не могли вовремя закрыть отделение регистратуры и опечатать сейф с бланками листов нетрудоспособности. Весь день мы вынуждены были отвечать на возмущение и жалобы больных, которые не сумели попасть в этот день на приём».

Мы шли с Фаиной Фёдоровной по пустынной ночной улице, нам в макушки светила луна. Я задрала голову в небо и долго смотрела на неё. Луна мне улыбалась. Я сделала «карусель» в воздухе своей сумкой и стала хохотать.

Вообще-то у меня есть учёная степень. Без учёной степени теперь как-то неприлично. Иногда я даю больным свои визитки, там написано: «Кандидат медицинских наук». Я даже горжусь своей кандидатской. По насыщенности она не хуже, чем многие докторские, выполненные особенно в годы перестройки. Но теперь одной кандидатской мало. Многие любят, чтобы их консультировал доктор наук, профессор. Доктору наук как-то больше верят. Мне это немного смешно. И ещё теперь каждый уважающий себя врач должен иметь свой сайт. Большинство врачей на этих сайтах сами себе же хвалебные отзывы и пишут. Или просят написать больных, и это всегда видно. У меня сайта нет. Мне звонят по сарафанному радио.

Я никогда не занимала никакой административной должности. Как-то мне предлагали, но я отказалась. Не потому, что боялась не справиться, мне нравиться быть только врачом. Я люблю лечить, и не хочу устанавливать новые правила, вводить какие-то «монетизации». За много лет я убедилась, что больным от всех этих новшеств лучше не становится. Я просто хочу, чтобы мне не мешали. Мне нравится, когда у меня звонит телефон.

Только что я сейчас могу сказать больным? Извините, меня отсюда могут выгнать?

Я вытираю мокрые щёки и отхожу от окна.

Звонит телефон.

–Ольга Леонардовна, вы ещё не уехали?

–А кто это?

–Олег Сергеевич.

Я не сразу соображаю, что «Олег Сергеевич» это и есть Олег, мой коллега, с которым я недавно разговаривала в буфете. Раньше он мне никогда не звонил.

–Нет. Не уехала.

–А вам, случайно, не в сторону пятой больницы?

–Мне дальше. Но мимо.

–А не подбросите меня?

Я колеблюсь.

–Я ещё должна одеться…

–Если вы не против, я подожду вас у выхода.

Я одеваюсь и выхожу. Закрываю своим ключом нашу комнату. В коридоре перед дверью стоит Бочкарёва. Тот же красный велюровый костюм, та же тельняшка.

–А Дарья Михайловна уже ушла?

–Да.

–Вы не знаете, она завтра будет?

–Должна. А почему бы ей не быть?

–Ну, говорят же, что больницу расформировывают. А как же со мной?

–Я не знаю. – На меня вдруг наваливается усталость. – Завтра Дарья Михайловна всё вам расскажет.

Я ухожу, а Бочкарёва всё ещё стоит, будто не веря, что в нашей комнате уже никого нет. Как же я забыла взглянуть, болтается ли всё ещё тампон на её тапке? Мне жаль Бочкарёву. Зря Даша не зашла к ней. Весь вечер и ночь Бочкарёва будет мучиться, проигрывая варианты своей дальнейшей судьбы.

На парковке уже много свободных мест. Дождь не такой сильный. Я натягиваю на голову капюшон и оборачиваюсь, смотрю на больничное здание. Серый бетон. Между блоками щели, на пандусе асфальт весь в ямах. Это «скорые» бесконечно въезжая и выезжая, годами раздавливали асфальт. Въездные ворота – толстенные бетонные столбы, образуют прямоугольную арку. Ещё один портал. На столбах граффити. Надеюсь, с благодарностями врачам. Всё это, мягко сказано, обветшало. Но всё это можно отремонтировать, подновить. Заделать, покрасить. И больница останется жить. «Скорые» будут приезжать, больные будут поступать и будут выписываться.

Как выразилась сегодня наша заведующая?

«Мы столько лет ели деньги из бюджета».

Неужели мы не принесли никому пользы?

Вот подходит Олег. Он в плаще, с непокрытой головой. Я даже не замечала, что он, оказывается, светловолос. Сейчас под дождём волосы у него намокли и выглядят темно-русыми. В отделении мы все в колпаках, в пижамах. Роботы-муравьи. Выходим на улицу – друг друга не узнаем. И кожа у него светлая, как у природных блондинов. У Фаины Фёдоровны была такая же. У неё на щеках часто горел румянец – от малейшего волнения подкожные капилляры напитывались кровью, и разливались гипертоническими червячками. Я хочу посадить Олега сзади, но он, как многие мужчины, садится вперёд. Я выезжаю с парковки, стараясь не обращать на него внимание. Я не привыкла, что в моей машине ещё кто-то есть, кроме меня, и поэтому немного нервничаю. Включаю радио. Автоматически убавляю звук. Он спрашивает, будто мальчик, случайно попавший к кому-то в гости.

–А что, здесь переключатель громкости на руле?

–Да.

–Круто.

Я взглядываю на Олега.

–А у меня машина не новая. – Щёки его сейчас тоже заливает лёгкий румянец, прямо зорька.

–Жена на машине девчонок возит. Занятия всякие…

Мне совершенно не интересно знать про его жену. Я спрашиваю, чтобы сменить тему:

–Вам зачем в пятую больницу?

Он вдруг напрягается всей фигурой, лицом.

–Хочу с главным врачом поговорить.

–Вы с ним знакомы?

–Если б был знаком…

Мы едем сквозь дождь, но всё равно как-то ощущается, что уже весна. Воздух, наверное, другой. В нём преломляется свет по-другому, по-весеннему.

–Думаете, главный будет с вами разговаривать? Сейчас всё ведь через резюме.

–А я хочу сам занести ему в приёмную своё резюме.

Я молчу, выказывая этим свой скепсис.

–Слушайте, в этом городе я один, кто делает такие операции. Это не нонсенс, что я вернулся после обучения из Германии и оказался никому не нужным? И не нонсенс, что меня сокращают без предоставления места работы?

–Вам грант кто давал?

–Академия наук. Между прочим, самая главная. Российская.

–Ну, вот. Туда и засуньте своё резюме. – Ёрничаю я. -Вы ехали от них, а приехали сюда. А отсюда вас никто не посылал.

Обычно я не разговариваю так грубо, но сегодня уж такой день.

Олег молчит, отвернувшись к окну.

Я въезжаю на парковку пятой больницы. А это не нонсенс, что сократят и меня хотя, положа руку на сердце, в городе не так уж много опытных врачей. А я – одна из лучших.

–Кстати, мне непонятно, а куда они денут мой ушной микроскоп? – вдруг говорит Олег.

–Микроскоп можно продать. Спросите, может вам продадут.

–Зае…ь.

–Опять же, амортизация… Сколько ушей-то прооперировали?

И мы с ним вдруг нервно смеёмся. Смех этот через силу.

Я подвожу Олега к центральному входу, останавливаюсь.

Я смотрю, как он идёт к дверям – сутулый, худой и всё равно похожий на молодого, побитого и голодного волка. Волчка.

Может, мне тоже сходить в пятую?

Я выруливаю с парковки и вижу магазин. Теперь это всё сетевые отростки разных магазинных монстров. Я сбавляю ход и вглядываюсь в пространство перед магазином. Надо же, раньше не знали, где достать еды, а теперь не знают, где поставить машины. Я нахожу место, захожу и покупаю замороженные пельмени, банку сметаны, пару лимонов и сыр на завтра. Мельком оглядываю витрину с колбасой. «Краковская» присутствует от трёх разных мясокомбинатов. Я ещё кладу в корзину две сардельки и иду к кассе. У меня чешется глаз, я останавливаюсь и тру веко бумажным носовым платком.

Когда я выбирала специальность, один мамин знакомый, уже старый врач, сказал: «Нашла тоже куда пойти! Вечные сопли. Гной, кровь, инфекция – всё в морду летит». Он был совершенно прав. Теперь придумали специальные забрала – для стоматологов, офтальмологов и нас. Но я не могу работать в забрале. Мне кажется, что тогда между мной и больным непреодолимая преграда. А я во время операций не чувствую себя отдельной от больного. Я, как экскаватор, цепляю его больную ткань инструментами. Я скребу и вырезаю, я чищу, я подкапываюсь, я роюсь. Я уничтожаю боль, грязь, гной. Я добираюсь до чистых тканей, я сшиваю дефекты, я скрепляю то, пригодное к жизни, что можно ещё сохранить. В этом моя работа. Но человеческая боль летит мне в лицо, в глаза, оседает на маске, закрывающей рот. И каждый раз после операций я стираю кровь, гной, слизь с лица ваткой. На коже остаётся противное зудящее пятно. Не даёт моей коже покоя чужая боль. Кожа шелушится, будто отвергает чужое.

Тушью перед операциями я давно не пользуюсь. Часто глаза «текут» от пота. Под операционными лампами слишком жарко. Но когда была молодая – пользовалась. Хотелось быть красивой даже и в операционной. Пока однажды чья-то кровь не брызнула в мой глаз.

–Тампон дайте, – сказала я операционной сестре, делая вид, что ничего не случилось. Она кинула мне горсть стерильных марлевых тампонов в стерильный тазик и к ним – кровоостанавливающий зажим. Я захватила тампон зажимом и стала тереть свой глаз. Анестезиолог смотрел на меня вопросительно. Сестра довольно явственно материлась.

Теперь, когда я мою руки в операционном предбаннике, я не люблю видеть в зеркале своё ненакрашенное лицо. Я нарочно не поднимаю глаза и смотрю только вниз, на свои руки, хотя зеркало висит прямо над раковиной, передо мной. Мне никто не рассказал, когда я несла документы в институт, что это всё будет постоянно в моей жизни – голое лицо, потная пижама. Мне говорили, что это очень благородная профессия – врач. Что только избранные, самые лучшие, самые умные, самые хорошо подготовленные могут удостоиться этой чести – надеть белоснежные халаты…

Теперь я понимаю, какая это чушь, какой обман, какое рабство. Но дело в том, что я это всё люблю. Люблю, когда больные начинают улыбаться в своих палатах, сплетничать, делиться едой, смотреть фильмы, рассказывать друг другу о мужьях, жёнах и детях. Часто теперь, чего греха таить, они начинают ругать нас – врачей, медсестёр и санитарок. Это теперь считается хорошим тоном, обвинять нас в тупости, бездеятельности, безнравственности. Но в подавляющем большинстве больные всё-таки уходят из больницы своими ногами, подлеченные и без боли, а уходя, освобождают место для следующих больных.

Я кидаю пакет с продуктами в багажник. Я сажусь на своё место и зачем-то причёсываюсь. Приподнимаюсь на сиденье, чтобы посмотреть в зеркало над рулём, накрашены ли у меня глаза. Нет, не накрашены. Я нажимаю пальцем кнопку зажигания. По радио снова передают ту же мелодию, которую я слышала утром. Я достаю из сумки помаду, отвинчиваю колпачок. Если меня уволят, я больше никогда не смогу купить такую дорогую помаду. Гнев охватывает меня. Я делаю несколько вздохов, но это совершенно не помогает. Наоборот, мне хочется куда-то ехать и на кого-то кричать. Быстро-быстро ехать и очень громко кричать. Кого-то обвинять, с кого-то спрашивать, приводить какие-то примеры, орать «Как вы смеете?»…

Жаль только, что я отчётливо понимаю, что всё это бесполезно. Я – муравей. Мы тут все муравьи. И Олег, и Паша, и Дарья. А муравьёв никто никогда не слушает и не слышит. Бегают там себе чего-то и ладно. Носят крошечки для пропитания – значит, с голоду не умрут. Ну, а если что – их можно и придавить. Ведь верно?

***

В первые месяцы моей работы на нас с Фаиной никто из начальства не обращал внимания. Мы вскрывали абсцессы, промывали миндалины, пунктировали пазухи и продували евстахиевы трубы. Как ни забавно, но за «трубы» нас даже уважали те, кто работал в соседних кабинетах, потому что, слышны были наши продувания на весь коридор.

Собственно, «продуванием» занималась Фаина. Я считала это занятием совершенно бессмысленным, и никогда бы не отвлекалась на него, если бы это полагалось делать мне. Но «продувание труб» по положению находилось в ведении медицинской сестры, и Фаина Фёдоровна это занятие обожала.

Поскольку сразу после этого действия больные действительно, хоть и ненадолго, слышат лучше, я не протестовала. Ну, нравится ей продувать – ради бога. И Фаина Фёдоровна относилась к этому занятию со всей ответственностью и даже ритуальной важностью.

И уж как нравилось ощущать свою пользу и значимость Фаине Фёдоровне!

В самый разгар приёма она вызывала сразу несколько человек больных, усаживала их на кушетку за моей спиной. Прохаживаясь вдоль кушетки и розовея от внимания к своей персоне, Фаина произносила короткую инструкцию, как нужно себя вести. Потом проводила несколько раз тренировку. Потом начиналось непосредственно действие.

–Рраз-два-три! – громко подавала она команду.

В тот самый момент, когда Фаина нагнетала воздух специальной резиновой грушей, больному необходимо было произнести заветное словосочетание в ответ. Таких словосочетаний известно несколько. Фаина фёдоровна выбрала самое простое.

–Тридцать три! – гремел ответный пароль. Одновременно с этим раздавался характерный звук груши, напоминающий короткий трубный рёв крупного животного. Фаина Фёдоровна проходила к следующему пациенту. Продувание каждому больному полагалось сделать не менее семи раз за одно посещение.

–Рраз-два-три!

–Тридцать три!

Это был и цирк, и ад одновременно. Вести приём в таких условиях было невозможно. Я или оформляла в это время медицинские карточки, заполняла больничные листы, карты диспансерных больных или просто пила чай. Когда манипуляция заканчивалась и больные покидали кабинет, Фаина Фёдоровна чувствовала себя, как актёр после удачного спектакля.

–У-уф!! – отдувалась она и укладывала наконечники от груши кипятиться в специальный металлический ящик для стерилизации.

–Отдохните, Фаина Фёдоровна! – говорила я, наслаждаясь тишиной, в которой могла снова принимать очередного пациента. Но она не хотела отдыхать. Она часто бегала по делам – то в регистратуру с какой-нибудь картой, то к сестре- хозяйке, то ещё куда-нибудь, и отовсюду приносила вести, как программа телевидения. Чаще всего вести были пустяковые, но Фаина Фёдоровна умела придать им характер значительный.

–Вы только подумайте, Ольга Леонардовна! – озабоченно сказала она в сентябре, в первый же год моей работы. От возбуждения один из её старомодных коричневых тапочек сбился с ноги, и она проскакала к своему столу без него, ступая на пол в сером хлопчатобумажном чулке, подпинывая тапок впереди себя, как футбольный мяч.

–Завтра приёма не будет, всех посылают собирать веточный корм.

–Что-что?

–Вы что, не знаете, что летом была страшная засуха?

–?

–Ну, вот, трава вся выгорела, теперь скот нечем кормить. Обком партии издал указ, что все горожане должны завтра выйти собирать веточный корм.

–Я беспартийная…

Наверное, у меня было такое выражение лица, что мне стал пояснять ситуацию сидящий передо мнойбольной.

–С деревьев спиливают ветви. Люди обдирают листья и маленькие веточки и складывают их в мешки. Мешки грузят на машину. Машина увозит эти ветки в пригородные хозяйства. И этим кормят скот.

–Вы уверены?

–Абсолютно.

–И что, неужели коровы эти ветки едят?

–Эх, Ольга Леонардовна, есть захочешь, не только ветки съешь, – сказал больной.

–Но листья же высохли. Я сомневаюсь, что для коров они съедобны. Да если и съедят, будут ли давать молоко? И можно ли это молоко будет пить? Неужели нельзя привезти сено, силос откуда-то ещё? Купить, в конце концов… Засуха же была не по всей стране.

–Не нам с вами об этом думать, – заключил больной. – Повыше нас есть люди. Приказ есть приказ.

И он ушёл со своим рецептом и назначенным лечением, не сомневаясь, что сбор веточного корма является всенародным делом.

–Сходите, узнайте, – сказала я Фаине, – скольким больным уже выдали талоны на завтра.

–А чего мне ходить, я и так уже узнала. – У Фаины Фёдоровны возбуждённо горели глаза и дёргался носик.

–Ну, и?

–Пятнадцать первичных, двенадцать повторных.

–Двадцать семь человек придут завтра на приём, а мы пойдём собирать веточный корм?

–Ну, а как вы хотели? Все пойдут, не только мы. Сбор, как на работу, в восемь утра. Здесь в поликлинике. В одежде, как на субботник. Остаётся только дежурный терапевт. Главный врач пойдёт вместе со всеми.

–И никто не возражает?

–А кто будет возражать? Наоборот, народ радуется.

Я представила, как тащусь по пыльной улице и собираю сухие, сморщенные от жары, перегорелые листья. И друг за дружкой идут наши хирурги (два человека) участковые (восемнадцать участков), три офтальмолога, уролог, кардиолог, эндокринолог, три невролога и главный врач. Мы все смеёмся, переговариваемся, сыплем шуточками, подкалываем друг друга, как на сборе металлолома в шестом классе, потом достаём свои завтраки, а старшая сестра ёмкость с разведённым спиртом… Потом эти наши листья, напоминающие коросты, высыпают из мешков и отправляют на свалку или сжигают, потому что коровы наверняка не будут такое есть. Но мы всё равно возвращаемся в поликлинику страшно довольные проведённым днём, а у меня возле кабинета всё-таки топчутся человек пятнадцать больных, а назавтра и послезавтра будет опять страшная запарка…

В то утро, когда был назначен сбор веточного корма, я пришла в поликлинику в своей обычной одежде. А перед подъездом нашего учреждения уже кипело оживление. Доктора и медсёстры – в куртках, рубашках с засученными рукавами, в цветных косынках или белых медицинских колпаках, чтобы волосы не пылились, курили, смеялись, возбуждённо переговаривались. Я сразу увидела уже готовую к трудовому подвигу Фаину Фёдоровну. Она стояла в группе сотрудников в новеньком синем хлопчатобумажном спортивном костюме – такие школьники носили на физкультуру, а мальчики ещё и зимой под брюки и рубашки. Из авоськи у неё торчала пол-литровая бутылка кефира, кирпич чёрного хлеба, пучок зелёного лука и свёрток, в котором угадывался десяток сваренных вкрутую яиц. Из громкоговорителя над главным подъездом рычал транслируемый откуда-то марш. Фаина Фёдоровна, завидев меня, приветственно махнула рукой, но тут же седые бровки её подозрительно вздёрнулись от моего совсем не спортивного вида.

–Ольга Леонардовна?– позвал меня кто-то из толпы врачей. -А вы разве не с нами?!

Мне показалось, что даже остановился марш. Я приближалась при полном молчании коллег.

–Вы не видели главного врача?

Мне никто не ответил.

Наш главный врач был немногим старше меня. Я думаю, всего лет на восемь. Максимум десять. Но возрастная разница между нами мне казалась колоссальной. Его назначили совсем недавно, месяца за три да моего распределения на работу. Звали его, по-моему, Николай Иванович, но честно говоря, у меня никогда не возникало никакой потребности в том, чтобы помнить, как его зовут. Не знаю, поступил ли он в институт сразу после школы или у него был какой-то ещё предшествующий путь, но только к тому времени, когда я пришла к нему с направлением на работу, он был уже массивным мужиком, с крупной круглой головой и с полноватой фигурой. Когда он разговаривал с кем-нибудь, его глаза как-то забавно и страшно выкатывались на собеседника, и было такое ощущение, что главный врач хочет собеседника напугать. Но у меня иногда возникало чувство, что он и сам опасается собеседника, и поэтому я не боялась его, как многие из моих коллег.

Когда я его разыскала, наш главный ругался с сестрой хозяйкой из-за рукавиц. Хозяйка стояла уже распаренная с утра, в синем, порванном под мышкой халате. Перевязанный пояс, подчёркивал её массивные округлости. Она орала громко, на всю улицу.

–Рукавиц нет! Могу выделить десять пар резиновых перчаток, – и она размахивала оранжевыми толстыми перчатками, предназначенными для уборки помещений.

–Ты бы ещё хирургические принесла! – ругался главный.

–На прошлый ленинский субботник рукавицы все изорвали! – огрызалась хозяйка. -Семь пар! Да две пары я ещё дворнику отдала. Откуда я знала, что нас пошлют этот корм собирать? И, между прочим, врачи и без рукавиц смогут обойтись. Подумаешь, ветки ломать… Вон, травматологу скажите, он вам зараз… – Она увидела меня и отошла.

Главный врач раздражённо повернулся ко мне. В первый момент показалось, что он меня даже не узнал.

–Николай Иванович, отпустите меня со сбора веточного корма в виде исключения.

Некоторое время он смотрел на меня, как всегда выкатив глаза и не мигая.

–А что, у тебя менструация, что ли, началась?

Вероятно, он считал свой вопрос чем-то вроде проверки на психологическую устойчивость.

Я не знаю, откуда бралась во мне тогда жизненная смелость. Подозреваю, что из «правильных» советских фильмов и книг. И хотя в школе, в которой я училась, и с кое с кем из знакомых, с которыми общалась, я как раз наблюдала некоторые яркие примеры отсутствия справедливости, но вера в победу разума и совершенства, как вера в победу «гармоничного» человека над моральным уродством, была во мне сильна. Одновременно, правда, с лозунгами о гармоничном человеке существовали обкомовские дома за высокими заборами, какие-то закрытые базы, про которые часто и со значением говорили разные люди, поступления в институт и на работу « по блату» и по звонку, но…

Теперь я понимаю, что параллельный мир был для немалого количества людей вполне осязаем. Но отсутствие жизненного опыта заменяло мне страх. Меня нелегко было испугать.

Я ответила серьёзно, без тени кокетства, без улыбки.

–У меня записаны почти тридцать человек больных. Я не могу заставить их ждать из соображений гуманности.

–Из соображений чего?– переспросил он.

Наверное, он решил, что мои «соображения гуманности» это ответ на его «менструацию».

–Если я не приду на приём, больные напишут на меня жалобу.

Ему надоело разговаривать со мной. Он отвернулся и пошёл контролировать раздачу мешков, в которые нужно было собирать листья.

–Но Николай Иванович! – побежала я следом. -Я не могу собирать этот сор, когда меня ждут больные!

Он даже не повернул в мою сторону голову. Все, кто стоял неподалёку с неудовольствием смотрели на меня.

Я двинулась к подъезду поликлиники.

–Ольга Леонардовна! – закричала мне вслед заведующая. -Вернитесь на место, иначе вместо рабочего дня я запишу вам прогул!

–Меня в институте учили больных лечить, а не ветки собирать, – сказала я внятно и вошла внутрь. Фаина Фёдоровна смотрела мне вслед. Я шла по неосвещённому коридору своего отсека и машинально поворачивала выключатели. За мной поочередно загорались вытянутые прямоугольники неоновых ламп, будто сзади у меня оставалось всё светло и ясно, а впереди была дрожащая темень. Внутри у меня всё тряслось, но я не боялась. Когда чувствуешь себя правым – почему-то не боишься. В самом конце коридора неясно виделись контуры людей. Мёртвые души в день сбора веточного корма.

Когда я дошла до моего отсека, кое-кто из больных, ждущих на обитых дермантином скамейках, встали.

–Ох! А мы-то говорим, зря мы приехали.

Молча я открывала дверь кабинета.

–Так ведь весь город сегодня собирает. – отозвался кто-то. -Школьников и учителей с уроков сняли.

–Я в ЖЭК прихожу вчера за квартиру платить – а у них на дверях объявление висит… Как на фронт.

Про фронт я услышала на следующий день от заведующей поликлиникой.

–Вы дезертировали с трудового фронта!

Но я отметила, что если до этого дня она иногда говорила мне «ты», после моего ухода со сбора веток отношения наши утвердились, как враждебно официальные.

Я вошла в кабинет, надела халат. Поставила на плитку чайник. Без Фаины Фёдоровны в кабинете было неуютно и пусто.

–Кто на продувание? – Раздался вдруг в коридоре властный голос моей медсестры. -Готовьтесь по очереди. Когда вызову, не задерживайтесь.

Она вошла. Лицо её пылало, кудряшки дрожали, ножки семенили в обтягивающих штанах, только вчера купленного по случаю мероприятия школьного спортивного костюма. В руке болталась авоська с завтраком.

–Будьте уверены, выговор нам с вами обеспечен. – объявила она.

–Зовите, кто по очереди, – грустно сказала я. -Вы-то как раз могли и остаться там, вместе со всеми. Больных, вероятно, будет меньше, чем записано.

–Да нужен мне он больно, этот веточный корм! – сказала Фаина, надевая халат прямо на спортивный костюм.

Вошёл тот самый, который говорил про домоуправление и про фронт.

–На что жалуетесь? – спросила я и повернула в его сторону свой лобный рефлектор.

***

Я снова сажусь в машину и смотрю на часы. Пачка пельменей и банка сметаны – долой полчаса.

Дождь перешёл в настоящий ливень. Первый весенний ливень в этом году. После таких дышится замечательно. Зимняя грязь смывается в водостоки, очищаются от смолы и пыли почки деревьев. Аллергикам становится легче дышать. Интересно, легче ли дышать в палате Бочкарёвой?

На автобусной остановке я замечаю Олега. Автобус, видно, недавно ушёл, потому что кроме него больше никого нет. Олег стоит мокрый и жалкий. Единственный ушной микрохирург в городе. Стажировался в Германии. Бл…ь.

Я подъезжаю и останавливаюсь. Он узнаёт мою машину и неловко скачет через дождевой поток, отделяющий тротуар от дороги. Я представляю, как он сейчас намочит мне сиденье своим мокрым плащом, но результат оказывается хуже моих самих плохих представлений. Ощущение, что ко мне в машину сел грязный бомж.

–Оля, спасибо! – Говорит он. Я сердито смотрю на него. По его худому, чётко вылепленному лицу текут струи, волосы прилипли ко лбу, и он похож на унылый, одинокий памятник, сошедший с постамента. Хорошо ещё, что мне на сиденье не течёт птичий помёт.

–Тебе куда? – спрашиваю я. Наверное, действительно, в такой ситуации «вы» звучало бы глупо. Сзади к остановке подъезжает автобус, и, не дождавшись ответа, я выруливаю на дорогу.

Он молчит, и мне кажется, что он меня не слышит.

–Ты отдал резюме?

–Отдал.

–И что?

–Главврача не было. Секретарша сказала, что передаст в отдел кадров.

Мне можно было ехать только прямо. Стрелки поворотов на указателях дороги были перечёркнуты белыми линиями, будто кто-то взял на себя функцию не допустить никаких поворотов ни вправо, ни влево.

Но мне всё равно нужно прямо. По жизни я не люблю кривые пути. Олег по-прежнему молчал, и было впечатление, что ему всё равно, в каком направлении бы ни двигаться. Я решила, что высажу его, когда дождь станет тише.

Летом улица, по которой мы едем, представляет собой зелёный тоннель из-за нависающих над ней деревьев. Я люблю эту улицу. Деревья на ней, как я их называю, «настоящие». Клёны, берёзы, а не карагачи с мелкими жёсткими листочками. Те самые карагачи, ветки которых мы собирали на веточный корм, в тот год едва доходили до второго этажа здания нашей поликлиники. Интересно, какие они сейчас?

Есть по дороге несколько лип, хотя липы в нашем сухом климате редкость. Сейчас, когда ещё нет листьев, над дорогой нависает призрачная сеть из веток и веточек. В её ячейках в свете фонарей блестят капли. Над нами в темноте весеннее небо. Я знаю, если остановиться или, наоборот, выехать из города на простор, будет видно, что облака быстро несутся вдаль, открывая нам куски ночи.

Я представляю, что скоро после дождя на земле появится первая трава. А вот многоэтажные вазоны для цветов, установленные на перекрёстках, я не люблю. Мало того, что они закрывают видимость, особенно вечерами, так голые, без цветов, они ещё похожи на перевёрнутые, подвешенные связками каски военных.

Естественно, история с веточным кормом в тот день не закончилась. Вообще-то я так и думала, что мне обязательно припомнят отказ собирать срезанные, измученные засухой ветки.

Возможно, мой протест против сбора этого корма имел и более глубокие корни, чем соображения долга. Вместе со своими однокурсниками в студенческие годы я ездила «в колхоз» на уборку картошки. До сих пор я помню эти бессмысленно проведённые там недели – в грязи, с отвратительным и донельзя скудным питанием и с почти нулевым результатом. С почти нулевым – потому что, ну, сколько мы могли собрать картошки вручную на полях огромного хозяйства, занимающегося в первую очередь выращиванием пшеницы? Картошку «спускали» сверху по плану, как и выращивание томатов, огурцов, свёклы и капусты, но выполнения этого плана никто всерьёз не требовал. Сейчас даже странно это вспоминать, будто эта поездка на картошку состоялась давным-давно, как будто сразу после войны – настолько скудной и отвратительной была наша жизнь в этом совхозе. Но на самом деле это происходило не так уж задолго до перестройки. И сбор веточного корма наверное пересёкся с воспоминаниями о картошке…

«Наш» совхоз специализировался на выращивании зерновых. Никогда не забуду его бескрайние, ко времени нашего приезда уже скошенные, залитые осенним солнцем, поля. Нас привезли для размещения в какое-то село. Открыли заброшенного вида клуб. Мы побросали сумки и пошли за околицу. Зашли в поле. Подстелили пальтишки и куртки и с визгом и криками повалились на землю – так она манила нас – сухая, тёплая, прогретая знойным августом и ещё не остывшая к началу сентября. И лёжа тогда на жнивье я впервые в действительности увидела купол небес, не в смысле красивое словосочетание, а как прозрачную полусферу, покрывающую нас, копошащихся слабенькой кучкой на тарелке земли. Так теперь покрывают стеклянными колпаками торты в витринах кондитерских. Срезанные стебли пшеницы пахли солнечной пылью, но лежать на них было неудобно. Мы встали. А вдалеке уже шёл трактор, запахивая остатки стеблей в землю, чтобы дождь и снег размочил их, сгноил и перемешал с почвой, чтобы забеременевшей весной земле было чем кормить своих зародышей. И мы пошли устраиваться к себе в клуб, таскать солому в тюфяки и вбивать палки для сушки одежды. А поле после нас внезапно опустело, как пустеет кроватка новорожденного, забранного из роддома.

На следующий день стало холодно и дождливо.

«Овощное» поле тоже было большим. Не бескрайним, как пшеничные поля, но казавшееся поначалу непреодолимым. За несколько дней мы прошли это поле и собрали с него картошку, потом нас перекинули на поле капусты. Свёклу и помидоры запахали в землю прямо при нас, в те дни, когда мы заканчивали с капустой. Это было странно. В магазинах не было овощей, а тут – прекрасные помидоры, упругую свёклу перерывали тяжёлыми машинными плугами и хоронили в земле.

–Почему так?

–А всё равно сгниёт. Сушить негде и никто не будет. Свалят в овощехранилище – там будет только вонять. А нам за помидоры и свёклу всё равно не заплатят.

–Зачем же выращивали?

–Так план выполняли.

Но если к помидорам мы прямого касательства не имели, и брали их с поля только, чтобы поесть вечером, то с картошкой было совсем обидно.

Картошку наши парни рыли лопатами. Подрывали землю и выворачивали клубни на поверхность. Девчонки шли за парнями. Клубни надо было освободить от налипшей земли, уложить в ведра, отнести ведра в большие ёмкости, напоминающие пластмассовые мусорные контейнеры. Контейнеры были высотой чуть ниже человеческого роста. Затем по борозде проходил трактор с прицепом, мальчишки втроём, вчетвером опорожняли эти контейнеры в прицеп, трактор увозил картошку на взвешивание, потом её уже кто-то другой перегружал в грузовики, и грузовики увозили урожай в город. Картошка была основным студенческим продуктом питания, мы относились к ней уважительно, поэтому лично я, да и другие девчонки в собственных шерстяных разноцветных перчаточках, привезённых из дома (рабочих рукавиц нам никто не дал), тщательно эту картошку очищали. Парни наши тоже старались вырывать её из земли понежнее. Вёдра не опрокидывали махом, а осторожно картошку ссыпали, помогая руками. Но потом… Из контейнера в трактор -рраз! Из тракторного прицепа в грузовик – два! С грузовика на пол овощехранилища – три. Оттуда в ямы для хранения – четыре… Нечего удивляться, что когда моя мама приносила картошку из овощного магазина домой, то выбрасывала, как гнильё, больше половины…

Дня два или три мы проработали старательно. Потом к нам в поле приехал местный мужичок. Походил между нашими рядами, поглядел, как мы работаем… Подозвал к себе наших бригадиров.

–Вы чего ребята, возитесь с каждой картофелинкой, будто она вам золотая? Мы ведь картошку по весу сдаём, не по вёдрышку.

Лично я, как и некоторые другие, сначала не врубилась. Кое-кто понял сразу, а нам, непонятливым, после ухода начальника пояснили. Картофель, оказывается, не надо было старательно отчищать от земли, потому что платили совхозу не за качество картошки, а за вес. И то, что мы отчищали каждый клубенёк, было не пользой совхозу, а вредом. Оставлять на клубне грязи побольше – посоветовал нам мужичок.

Ещё я помню, как мы, девчонки, будущие врачи, каждый вечер осматривали свои повреждённые землёй руки, старались отмочить в примитивных ванночках въевшуюся грязь на кончиках пальцев и из-под ногтей…

Кормить нас приезжала полевая кухня. Через пару дней половина наших товарищей почти не вылезала из деревянного туалета, одного на всех, расположенного на задах дома культуры на пригорке. Прятаться было бесполезно. Мы совершенно перестали стесняться друг друга, и мальчики и девочки спокойно делились подробностями симптомов и органолептических свойств наших выделений и даже от души ржали над этими особенностями. К счастью, кто-то из ребят сгонял в районный центр на попутке, и привёз водку для дезинфекции и антибиотики. Между прочим, те, кто и до этого дезинфицировал себя водкой – не заболели дизентерией.

Приехал Алексей Порфирьевич – наш прикреплённый преподаватель. Он посоветовал нам отказаться от полевой кухни и готовить самим. Мы установили порядок дежурств и выделили дежурных, которые должны были готовить пищу. Первые признаки самоуправления были налицо, однако готовить было особенно не из чего. Чай был грузинским и наличием в пачке мелких веточек напоминал как раз пресловутый веточный корм. Зато полки в изобилии были уставлены банками с алычевым компотом, от которого до стонов сводило голодные студенческие животы, а с машины, приезжавшей через день, выгружали серые кирпичи непропечённого хлеба. Но этот хлеб казался нам с голодухи очень вкусным.

Мы видели, как с утра хозяйки выгоняли пастись коров, коз и овец. Небольшие стада неспешно шествовали на околицу села, звеня шейными колоколами, а это означало, что у местных должно было быть и молоко, и мясо, и сметана, и масло. Примерно такой же звук я слышала потом в Париже, в хемингуэевском районе, возле площади Контрэскарп. По улочкам, спускающимся к Сене, шёл человек и вёл за собой пять коз и нескольких козлят. Он продавал молоко. И судя по всему, продавал здесь давно. Это было как-то нереально: видеть в таком парижском-парижском уголке бредущих коз Шарлыкского района.

Готовить мы могли сами, но из чего? Мы хотели есть и хотели по-честному купить еды, но никто из жителей посёлка не продал нам даже бидончик молока и немного масла. Никто не хотел с нами разговаривать.

Хозяйки сидели во дворах и стоически упорно вязали из козьего пуха «оренбургские» платки на продажу. Мы недоумевали, как из такого отвратительного на вид сырья – мы прекрасно видели грязных коз в стаде, получаются на редкость мягкие и тёплые платки. Потом уже я узнала, что пух проходит специальную обработку. Хозяйкины мужья, получив огромные деньги за уборочную (комбайнёрам тогда действительно платили очень много), в основном, беспробудно пили.

Мы разозлились. В один из дней демонстративно не вышли на работу и украли ни в чём не повинного, идущего к водоёму гуся. Сварили ведро собранной нами же картошки, набрали в поле помидор. С гусём вышло не очень справедливо по отношению к гусю, но огромному совхозу студентов следовало бы кормить.

Гусь был вкусный. Каждому досталось совсем понемножку. На следующий день местные попрятали птицу и, естественно, на нас нажаловались. Тот же мужичок, который рассказывал, как схитрить и увеличить вес сдаваемой картошки, приехал нас воспитывать. Он орал. Грозил, что сообщит в институт, и нас отчислят. Это вполне могло произойти. Мы притихли. Закончилось всё тем, что мы стали жарить местных голубей, откормленных первоклассным зерном. Голуби эти в огромном количестве жили у нас над головами на чердаке клуба. Совхоз решил от нас избавиться.

Когда мы уезжали – тащились своим ходом по грязной, вымокшей дороге около десяти километров на рейсовый автобус (тот, совхозный, который привёз нас сюда, назад за нами не приехал) этот же мужик догнал нас на своём раздолбанном, заляпанном, похожем на грязного взлохмаченного пса, «Газике».

–Ну-ка, ребята, стойте!

Мы, двадцать человек, вымокших и больше похожих на оборванцев, чем на студентов, остановились.

–А что у вас, ребята, в рюкзаках?

–Картошка, капуста. – Мы угрюмо смотрели на приземистого, морщинистого дядьку.

–Та-а-ак. Воровство, значит. Вываливаем всё на землю.

Многие из нас жили в общежитии. Ведро картошки, кочана два или три капусты были совсем не лишними.

–А чё, нельзя взять домой, то, что всё равно в землю зароете? – сказал кто-то, нарочно сделав ударение на «чё».

Мужик внимательно посмотрел на парней. Многие были после армии, кое-кто после работы медбратьями на «Скорой» и в больницах.

–Ребята, я просто посмотреть хочу, что вы взяли, – сбавил тон смотрящий.

Парни переглянулись, поставили рюкзаки на землю.

–Надо тебе – вытряхивай сам.

Мужик подошёл, расстегнул чей-то рюкзак. Заглянул, поднял и перевернул. На землю высыпалась картошка, немного моркови, штуки четыре свеклы и кочан капусты.

–С поля взяли?

–Ну, с поля.

Мужик покрутил головой. -Даже не знаю. Брать-то не полагается.

До сих пор я не понимаю, чего он хотел? Чтобы мы высыпали все эти овощи прямо на обочину? И бросили их на земле гнить? Денег он с нас явно бы не получил. Всё заработанное выдали нам официально через институтскую кассу, и, кстати, потом я даже гордилась этими заработанными деньгами в размере семи рублей – три раза сходить в парикмахерскую или два раза в кафе. Да и в голову никому из нас не пришло, что мы можем заплатить за эти овощи.

Ребята стояли молча, смотрели исподлобья. Почему мы просто не повернулись, не ушли? Ну, как же, ведь мы опять боялись, что разозлившийся мужик напишет на нас кляузу в институт. Студенты обворовали государство. Исключение из института – вот дамоклов меч, что висел над нами. Мы поступали с такими трудностями! И так было трудно учиться! Никто не будет в институте разбираться, как мы жили, как питались. Советский человек должен быть готов к трудностям. Выговор с занесением в личное дело – это самое лёгкое, что могло нам грозить.

Ради чего, почему с нами так обходились? Я не хочу отвечать на этот вопрос. Но распространенной была поговорка: «чтобы жизнь мёдом не казалась».

Парни теснее встали вокруг мужика.

–Ну, ладно, я ничего не видел, – сказал он. Круто развернулся и пошёл к «Газику». Но удивительно, эта наша крошечная победа (даже не победа, а просто микроскопическая удача – то, что у нас не отобрали эту картошку, не накляузничали, и не исключили) сделало нас сильнее. Мы подождали, пока парень, кому принадлежало рассыпанное добро, собрал всё назад в рюкзак, и пошли дальше по обочине тракта. Моросил дождь, колёса проносившихся мимо грузовиков вздымали грубую, влажную, серо-коричневую, «поносную», как мы шутили, грязь. Она летела на нас, на наши куртки, лица и сумки, но идти стало веселее. Кто-то предложил спеть, но мы не стали. Слишком было холодно, чтобы орать. Мы шли друг за другом, гуськом по обочине и мечтали о доме – кто о родном, кто – хотя бы об общежитии, о горячей воде и о горячем супе. Страстно желали, чтобы уже включили отопление и работал бы душ. Думали о том, что через день пойдём на занятия, и, возможно, преподаватели будут лютовать – три недели фукнулись в никуда, и, значит, нагрузка будет больше. Думали о своём, о личном, о домашнем, но не о глупой, грязной и никому не нужной, как оказалось, работе на картошке. Я лично думала о волосах, которые было негде помыть, потому что в селе не было бани и парикмахерской, а автобус в райцентр ходил два раза в день в рабочие часы. Вспоминала корыто, стоящее у входа в наш клуб, в котором полагалось мыть сапоги, прежде чем войти внутрь, но под конец никто в нём сапоги уже не мыл.

–Слушай, ты меня куда привезла?

Я вздрогнула. Я совсем забыла об Олеге. Автоматически я проехала нужные мне улицы, светофоры и перекрёстки, а он всю дорогу сидел очень тихо, мой коллега Олег… А, может, он спал? А, может, у меня и в самом деле склероз, что прошлая жизнь волнует больше, чем настоящая? Нет, ни фига, никакого склероза у меня нет. Вот он спросил, куда мы приехали, и я будто вынырнула из тёмной и мутной глубины на поверхность. Поверхность оказалась ветреной и дождливой, но отчётливо, по-весеннему промытой. Я ничего не забыла из того, что произошло за сегодняшний день. И мне, в этой ясной «промытости», было бы вполне привычно и удобно, если бы не отпускающее звенящее чувство тревоги.

Я припарковалась на площадке напротив подъезда.

–Это твой дом, что ли?

Глупо было отказываться от очевидного факта, но мне стало неудобно, будто я насильно притащила Олега к себе.

–Извини, я задумалась, пока ехали. Но зато и дождь перестал. Здесь совсем рядом остановка.

Я выключила двигатель, но он не спешил выходить.

–Раз уж приехали, покажи квартиру. Дом-то, я вижу, новый.

–Не старый. Шесть лет, как здесь живу.

–А у меня квартира – больной вопрос. Тёща, жена, две дочки…

–Я поняла.

–У тебя однушка?

–Двушка.

«Ты» снова стало резать мне слух. Пока поднимались в лифте, я вспоминала, заправлена ли постель. Хотя с чего бы ей быть заправленной? Сегодня обычный рабочий день. Из постели в кухню, из кухни в комнату одеваться и в прихожую. Вперёд на работу. Вечером опять в постель.

Он неуклюже снимал плащ в коридоре. Возился с рукавами, как старый худой зверь в тесной клетке. И в результате наследил на полу.

–Я сниму ботинки.

Я хотела сказать «не надо», но представила следы на светлом ковре в гостиной и промолчала. Ещё некоторое время он снимал ботинки, присев на корточки, и мне было невмоготу это наблюдать. Хоть бы скорее ушёл! От него пахло мокрой одеждой, неустроенностью, сиротством. Я стояла в куртке, с модным шарфом, намотанным вокруг шеи, и даже сумку не поставила на тумбу перед зеркалом. Чувство было, будто пришёл накануне вызванный подвыпивший водопроводчик – и смотреть на него не радостно, и назад не отправишь.

Носки у Олега оказались целые, чистые.

–Вот большая комната, вот кухня, там спальня. В сущности, всё.

–А балкон есть? – Он рассматривал мою квартиру, будто риэлтер из агентства недвижимости.

–Лоджия была, но я её ликвидировала. Объединила с кухней, чтобы места было больше.

–А я люблю с утра на балконе покурить.

Я понимала, что невежливо не предложить чаю. Олег стоял на пороге кухни и мялся. Я молча ждала, пока он снова будет надевать ботинки. Плевать мне было, что он подумает про меня. И он действительно пошёл в коридор.

–Можно зайти в туалет? – спросил он.

–Конечно.

Он включил свет и закрыл за собой дверь. Я слышала, как щёлкнул замок.

Казалось, мой шкаф скептически скрипнул отъехавшим на рельсе зеркалом, когда я вешала в него свою куртку. Из туалета послышался шум воды, потом вода полилась в раковину, зашуршала размотанная бумага. Мне почему-то понравилось, что Олег догадался не вытирать руки моим полотенцем.

Наверное, мыши также прислушиваются из своих нор к звукам, доносящимся за стенами. Я складывала свой шарф, когда Олег вышел. Шарф был мягкий и очень широкий, чтобы его сложить требовалось выровнять края. Опять возникла пауза,

–В какую сторону идти до остановки?

Мне было и стыдно, и неудобно, но, в то же время, всё во мне колотилось, бесилось и прыгало. Это было похоже на панику, хотя внешне я была совершенно спокойна. Мне необходимо было остаться одной.

–Олег, прости, я не очень хорошо себя чувствую.

Он поднял ко мне лицо от ботинок, но ничего не сказал.

За звонящий телефон я ухватилась, как за соломинку, в точности, как заведующая утром.

–Ольга Леонардовна, мы договаривались прооперировать носовую перегородку…

Он поднялся. Я почему-то вспомнила, как он выглядит в операционной, когда его лоб сверху закрыт стерильным колпаком, а снизу – маской, и видны одни глаза. А от глаз к вискам уже разлетается тонкая сетка морщин. В операционной Олег выглядел намного лучше, чем сейчас.

–Перезвоните мне через несколько минут.

Он быстро застегнул плащ. -Наследил… Где у тебя тряпка?

Я испугалась, ещё не хватало, чтобы он тут стал возиться с полом.

–Пустяки, я уберу.

Он неловко попрощался и вышел, а я не стала вытирать грязь.

Я прошла в комнату, села на диван и бессмысленно уставилась в стену, вернее в книжные шкафы, которые эту стены закрывали. Взгляд мельтешил по знакомым корешкам книг. Бешенство овладело мной. Я включила телевизор и выключила его. Что же мне делать, что делать, что делать… Я почти никогда, даже после смерти родителей, не чувствовала себя одинокой. А вот сейчас… К кому пойти? Куда пожаловаться? И в то же время в памяти всё проступало лицо Олега, и то, как он стоял только что здесь, в моей прихожей. В операционной оно было ясным и умным, а не затюканным и глуповатым, как сейчас, здесь. Он придёт домой, думала я, и должен будет сказать, что он практически безработный. Я одёрнула себя. Какое мне дело? Надо думать о себе.

Я пошла и включила чайник. Налила себе чай и села за стол. На улице уже было совсем темно, но в моё окно был виден соседний дом со светящимися окнами, и фонари внизу, освещающие детскую площадку и двор. Мне стало не так страшно, ведь свет – антипод смерти. Я придвинула лицо к стеклу и увидела внизу на парковке свою машину. Крыша её блестела от прошедшего дождя. Я почувствовала за машину ответственность, как за дитя, как за больного.

Я не помню точно, когда – в конце мая или в начале июня в нашем кабинете появился Мартынов.

«Мартынов Владимир Александрович», было крупно начертано на картонной обложке не такой уж тоненькой амбулаторной карты. Когда этот рослый, спортивного сложения парень, поигрывая мускулами, впервые пришёл ко мне на приём, я невольно посмотрела на год его рождения. Мартынов оказался старше меня на два года.

Тёмно-русые, густые волосы, улыбка в пол-лица, бычья шея, бугры мышц, мощно перекатывающиеся под футболкой… Будто сноп света ворвался в кабинет.

Фаина Фёдоровна тоже вначале остолбенела и, что уж было совершенно удивительно, слегка зарделась и потупила глазки.

–На что жалуетесь? – спросила я, и, не удержавшись, по балетному вывернув руку, показала на стул.

–Ангина, наверное, – прохрипел он, и его хрипота была такой неожиданной и невяжущейся со всем его обликом, что мне показалось, что говорит другой человек, почему-то спрятавшийся за могутной спиной Мартынова. А сам Мартынов продолжает улыбаться, красоваться и дышать здоровьем.

–Садитесь ближе.

Накачанные ноги Мартынова упёрлись мне в колени.

–Холодное что-нибудь пили? – спросила я и взяла в руки шпатель.

–Ага. «Фанту» из холодильника.

В слове «Фанта», теперь таком обыденном, таился особый смысл. «Фанта» в те годы была напитком только появившимся, элитным и большинству людей недоступным. И я мысленно отметила код «Фанты». Фаина Фёдоровна презрительно фыркнула.

–Откройте рот, – сказала я и навела на лицо Мартынова рефлектор. Отражённый от лампы луч мазнул по его глазу, и я увидела в коричневой радужке золотые искры. Сноп жёлтых молний! Господи, какой парень! И имя у него замечательное – Володя. Рука со шпателем у меня моментально вспотела, по щекам разлился внутренний жар.

–Э-э-э… Меня всегда тошнит от этого… – Мартынов показал на шпатель.

–Я осторожно, – сказала я и ловко ухватила его под подбородок.

Многие люди жалуются на повышенный рвотный рефлекс, но я знала секрет, как рефлекса избежать. Нужно давить не на заднюю, а на среднюю, более податливую поверхность языка.

–Откройте пошире рот!

Мартынов засипел: «А-а-а-а!»

–Передохните.

Никакой ангины у него не было, но слизистая оболочка глотки пылала, и можно было полагать, что также пылает и гортань.

–Вот вам гортанное зеркало, – Фаина уже несла мне в тазике зеркало для осмотра гортани и кучку марлевых салфеток.

–Не надо, Фаина Фёдоровна.

Я смотрела парню в его солнечные глаза, а сама размышляла. Гортань так просто не увидишь. Чтобы её осмотреть нужно взять марлевой салфеткой язык больного, вытянуть его наружу, а другой рукой аккуратно подвести подогретое, чтоб не запотело, круглое зеркало на длинной ручке под маленький язычок нёба. Гортань тогда видна отражённой в зеркале. Манипуляция эта требует сноровки от врача и терпения от больного. Но как я сейчас применю эту пытку к Володе? Он же меня возненавидит.

–И масло в гортань вливать не будете? – Фаина Фёдоровна стояла возле меня немым укором.

–Не буду.

Я приняла решение. Терапевты ведь лечат ларингит и без осмотра гортани.

–Если не боитесь уколов, дам вам направление в процедурный кабинет. Сделают «горячий укольчик», осиплость пройдёт быстрее. «Горячими» назывались у больных внутривенные инъекции хлористого кальция. В конце введения больные ощущали сильный жар во всём теле, но он быстро проходил.

–А если боюсь?

–Тогда просто таблетки и полоскание.

–А больничный? – Мартынов перестал улыбаться.

–Вы кем работаете?

–Инженер в проектном институте, – громко сказала Фаина Фёдоровна. Инженер тогда была весьма престижная профессия, инженеров было много. Но проблема была в том, что больничные листы по поводу острого ларингита полагалось выдавать только людям «голосовых» профессий: учителям, певцам, лекторам.

–Жаль, что вы не артист.

–Я и спеть могу и станцевать, если что! – просипел Мартынов.

Чёрт возьми, ведь это был первый и чуть не единственный случай, когда я воспользовалась своим служебным положением.

Я могла написать в карточке Мартынова диагноз: «ОРВИ, осложнённое острым фаринго-ларингитом». В этом случае больничные листы полагалось выдавать всем, но только при температуре выше тридцати семи и одной десятой градуса. И это, как я думала, было недалеко от истины. Пил холодное, заболело горло… А при ларингите горло действительно очень болит…

–Температуру надо измерить,– сказала я. -Пересядьте на кушетку.

Я не смотрела на Фаину, но слышала, как она встряхивает градусник.

Пока я принимала следующего больного, я спиной чувствовала Володино присутствие. Чтобы проверить себя, я обернулась. Он сидел на кушетке с градусником подмышкой, закинув ногу на ногу, и с улыбочкой посматривал по сторонам.

–Тридцать семь и два, – сказала Фаина Фёдоровна через пять минут, положив градусник на стол.

–Ну, вот видите. – Я строго посмотрела на цветущего Вову. -Больничный на три дня, рецепты, полоскание горла. И жду вас на повторный приём, – я тоже, наконец, улыбнулась и посмотрела в календарь, – в четверг.

Мартынов сделал шутливый поклон, взял бумажки и играющей походкой вышел из кабинета. Я машинально взяла в руки термометр. Температура Мартынова была тридцать шесть и семь.

–Зачем вы меня обманули? – спросила я Фаину, когда за ним закрылась дверь.

– Вы же сами смотрели на него, как лисица на сыр. Вам же ужасно хочется, чтобы он пришёл снова.

–Не обманывайте больше, – сухо сказала я.

Она надулась и стала похожа на старую, сердитую крыску. Щёчки у неё покраснели, носик вспотел, а седые бровки над круглыми глазами возмущённо вздыбились.

–Между прочим, если хотите знать, у него этот ларингит от того, что он острого перца наелся. Вот у него горло-то всё и красное. Старый трюк! А меня не проведёшь! Смотрите, какая у него амбулаторная карта: то у одного врача на больничном, то у другого…

Я разозлилась.

–Вот он придёт через два дня, я посмотрю голосовые складки, и всё и увижу. А так… – я посмотрела на неё со своего места, но как бы свысока, -Вы совершенно правы. Мартынов мне понравился. Зовите следующего больного.

–Тут ещё надо посмотреть, понравились ли вы ему, – ворчливо сказала моя медсестра. Но вскоре она опять повеселела. Очевидно ей тоже понравилось, что я не стала скрывать, что она меня «раскусила».

Однако в то же самое время, когда я решала вопрос с выдачей больничного листа Мартынову, в начальственных сферах по поводу моей персоны состоялся серьёзный обмен мнениями.

–И что это будет, если все пигалицы начнут провозглашать, что они, видите ли, клятву Гиппократа давали? – спросила заведующая нашей поликлиникой приехавшего к ней главного врача.

Главный врач обычно находился в своём начальственном отсеке, как ему и полагалось по должности, в стационаре, а в поликлиники, относящиеся к нашему больничному объединению, заезжал по очереди два раза в неделю. На наших врачебных конференциях говорил он мало, коряво, а больше молчал и только сумрачно глядел на выступающих, стараясь произвести впечатление сурового начальника, с которым «не забалуешь».

Кто-то мне рассказывал, что он сидит в своем кабинете, как удав, и ждёт жертву. Жертвой мог быть кто угодно. От врача, которого вызвали на разборку по жалобе больного, до несчастной санитарки, плохо вымывшей полы. Как правило, без разноса обходились только кухня и бухгалтерия.

На мой взгляд, он совершенно не был похож на удава. Это был ещё довольно молодой, высокий, с крестьянской внешностью (как на лубочных картинках рисуют крестьян), и уже довольно полный мужчина. Полнота его была в той стадии, когда физическая крепость постепенно вытесняется нажитым жирком. А жирок было отчего нарастить. В ту эпоху снабжение работников «нужных» предприятий и учреждений осуществлялось «заказами». Насколько я помню, в разных областях и городах качество и наполнение этих заказов было разным, в столицах – одно, в промышленных центрах – другое, в НЕ столицах, и не в промышленных центрах – третье, по остаточному принципу. Заказы в эпоху тотального дефицита хватали все. Не схватишь сейчас – потом вообще ничего не достанется. Нам, кстати, с Фаиной Фёдоровной ничего и не доставалось. Но у тех, кому доставалось, закон был один. Всё, что ухватил, нужно было срочно съесть, чтобы не испортилось. А в заказах начальства всегда было вкусненькое – копчёная колбаска, икра, мясцо, ветчинка, конфеты… Чем бы и как бы начальство не руководило, бонус в том или ином виде присутствовал всегда – в виде выделенных квартир, путёвок, женских сапог с торговой базы, мебельного гарнитура по спецразнарядке, которая называлась «талоном»… И все эти «вкусняшки» (пошлое словцо, но точное) для начальства вкупе с сидячим образом жизни прекрасно способствовало скорейшему обрастанию жирком.

Начальство тогда хлестало водку галлонами. От страха, я думаю. Баня и водка. Нет, была ещё охота в специальных хозяйствах. Но наш главный врач, насколько я знала, был не охотник. Он не любил рисковать. У меня было стойкое впечатление, что наш главный знал, что он попал на своё место случайно, по какому-то очень счастливому совпадению обстоятельств. И поэтому он боялся, что кто-то там, наверху, опомнится и спросит: «А вот этот, что здесь делает? Как здесь оказался?» И его карьера закатится так же быстро, как началась. Никаких крупных финансовых нарушений Главный не допускал, и это было хорошо видно по его личному захудаленькому «Москвичу», но боялся он самой лечебной работы. Принцип снятия с должности был чрезвычайно простой. Умрёт родственник кого-нибудь из партийного начальства – полетит главный врач. Неважно, отчего умрёт, неважно, виноват ли врач, лечебное учреждение, старое оборудование или так сошлись звёзды, родственники большого начальства умирать были не должны ни при каких обстоятельствах. Можно подумать, что случаи отказа в госпитализации пожилых людей и неизлечимых больных стали происходить только в нынешнее время? Пока главным в работе лечебного учреждения будет показатель смертности, всё будет оставаться по-прежнему. Зачем положили больного? Зачем стали оперировать? Почему не перевели в другую больницу? Почему выбрали более широкое оперативное вмешательство, чем обычно? Почему выбрали вообще оперативное вмешательство вместо консервативного лечения? Эти вопросы всегда висят над врачом, как дамоклов меч. Наш главный постоянно задавал их на врачебных конференциях, совершенно независимо от того, вылечился больной или нет.

–Дооперируетесь! Доиграетесь! Этот сегодня вылечился, а другой, такой же, завтра умрёт. Зачем оставлять больного в больнице? Зачем портить отчётность? Зачем браться оперировать заведомо провальные случаи?

«Выпиши Бочкарёву», – вспомнилось мне. Отправь её к аллергологам, пульмонологам, к чёрту на куличики… О чём это я? Бочкарёва – это совсем другое дело. Но с годами я действительно стала намного осторожней.

Боже, я до сих пор не знаю, как это можно, выводить какие-то средние показатели по лечебному учреждению? Только больной, один больной, единственный больной и его единственный случай, индивидуальная история болезни – только это мерило успеха или неуспеха для врача.

Конкретного врача у постели конкретного больного…

Я отвернулась от окна, подошла к буфету и достала бутылку вина. Где штопор? Чёрт его знает. Я расковыряла пробку ножом. Вино оказалось освежающим и терпким, но удовольствия не принесло. Внутри меня всё продолжало гудеть, сопротивляться, требовать выхода. Стучать кулаками по столу было бесполезно, я разделась и отправилась спать. Залезла в самый дальний угол кровати, под одеяло. Меня как-то странно всю скручивало и не отпускало. Звенело в голове. Хотелось плакать, но не было слёз. Хотелось кричать и звать кого-то на помощь… Казалось, что стены квартиры превратились в карточный домик, он схлопнулся надо мной и похоронил меня под упавшими стенами. Что-то шумело…То ли это ветер бился в окно, то ли двигалась мимо лента конвейера с синими, зелёными,красными машинками…

Наконец я иссякла и провалилась в мутный и неглубокий сон. Картины прошлого носились в мозгу. Я видела то нашу старую поликлинику, то Фаину Фёдоровну, то заведующую и главного врача… Сколько лет прошло! Столько лет! Кто назначил их мне, и куда они провалились, в какую дыру, в какой портал? Я же ничего не успела в жизни. Я никому не завидовала, никого не подсиживала, уже давным-давно никого не любила… Я надеялась, что многое ещё впереди. Кто позволил и почему, зачем всё так быстро закончилось? И что такое была моя жизнь? Пёстро-белая больничная круговерть, длинные тоннели, нескончаемый конвейер. Но кто это сказал, что я старуха? Фаина Фёдоровна, вы меня помните?

Это сон. Бесконечная череда больных. Я их осматриваю, всё про них понимаю, но ничего не могу им объяснить, не могу выписать назначения, инструменты выпадают из рук. Я встаю со своего места и иду к раковине, мою руки холодной водой с земляничным мылом, достаю его из зелёной пластмассовой мыльницы. Я должна сосредоточиться, меня ждут! Фаина Фёдоровна подаёт из бикса кучку марлевых салфеток. Я не вижу её, я просто знаю, что она здесь…

Предательство – наверное, самая ужасная вещь на земле. Почему мне кажется, что я предала?

В кабинет просовывается голова какого-то мужичка.

–Если у врача горе, я могу помочь. Могилу, там, вырыть, гроб заказать… У меня на кладбище золовка в конторе работает…

–Тьфу, на тебя, – выталкивает его башку за дверь Фаина. – Не умер у нас никто. В аспирантуру доктора не пускают.

–А-а… В аспирантуру…

–Фаина Фёдоровна, зовите, кто по очереди!

Девица с фурункулом на кончике носа, грузная женщина, жалующаяся на глухоту, тот больной, который предлагал помощь на кладбище. ( В руках у него сохнет кладбищенский венок из еловых веток и привядших георгинов. Среди них единственная красная бумажная роза, та самая, из холла поликлиники.)

–Это вам, – говорит больной. -Это настоящее, не веточный корм.

–Уйдите все! Оставьте меня в покое! Разве я не заслуживаю жалости?

Сон не кончается. Я устала от него, но не могу проснуться. Я всё веду с кем-то нескончаемый диалог.

–Не знаете, где теперь Фаина Фёдоровна?

И чей-то голос непонятно откуда. И даже неясно, женский это голос или мужской. Бубнит какие-то слова, которые я не могу разобрать.

–А вы помните такого больного – Балабанова? – Я кричу куда-то вверх. -У него был ужасный, постоянно рецидивирующий хронический гайморит. Я всё время боялась, что он умрёт от менингита.

–Балабанов?– отвечает мне голос. – Да он сейчас только что вышел из регистратуры.

–Неужели? А как у него с носом?

–Откуда я знаю? – Голос громко хохочет – раскатисто и грозно. -Нос у него на месте. Не отвалился нос до сих пор.

Я просыпаюсь. Раннее утро. За незадёрнутыми шторами сверкают молнии. Это хохочет гроза.

Я представляю, что людям, не связанным с медициной, это странно читать. А может быть и противно, и возмутительно. Получается, будто существует два мира: мы и они. Они это пациенты, а мы – полубоги, мессии, всезнайки, вершители судеб. Конечно же, нет! Мы такие же как все, так же болеем, тем же лечимся, по статистике живём меньше других, не бережём себя, не соблюдаем режим, много пьём, а раньше много курили, любим и изменяем, нам изменяют, мы ворчим, кашляем, смеемся… У нас такая профессия. Мы ей очень долго учились. У нас разные способности и разное чувство сострадания, как и у всех людей. Просто мы говорим о больных так, как пилоты говорят о самолётах и рейсах, сантехники о кранах и унитазах, учителя об учениках, а компьютерщики о программах. Это не значит, что мы ненавидим больных, и не значит, что любим их, как любим своих детей или других близких родственников. Но мы все (я не принимаю во внимание отморозков, они были и будут всегда в любой сфере жизни) хотим одного – чтобы больной поправился. Да, мы по-разному разговариваем и по-разному себя ведём. Но я ни разу в жизни не видела врача, который сознательно хотел бы принести больному вред. Врачи могут многое не знать, они могут ошибаться, или сама болезнь может протекать нетипично, или они могут быть поставлены в такие условия, в которых только чудом можно избежать осложнения или ошибки, но НАРОЧНО уморить больного не хочет ни один врач. Уморить не хочет, но равнодушным остаётся часто.

Знаете, есть один интересный момент. Среди ветеринаров, как я замечала, равнодушных докторов меньше, чем среди тех, кто лечит людей. Я думаю, это потому, что животных жальче. Животное, когда его заносят в кабинет, ведь не думает, что вот ты, недотёпа и неудачник, сидишь здесь с перекошенной от злости рожей и ничего не знаешь, и ничего не хочешь делать. А пациент к тебе пришёл, потому что он тоже неудачник, и у него нет денег поехать лечиться в Германию или в Израиль. И вот поэтому он пришёл к тебе в поликлинику на соседней улице только для того, чтобы ты его, по возможности, бесплатно направил к тому, кто в его болезни что-то понимает. Здесь, а не в Мюнхене. А тебе он не верит. И то, что ты ему назначил, он десять раз может перепроверить в интернете и выяснить, что то, что ты ему прописал, это вовсе не от того, что у него на самом деле. (Хотя, как раз может быть, что и «от того»). И, кстати, соседка сказала, что ты лечил её сына, и тоже не «от того», и ему тоже ни хрена не помогло. А он сейчас сидит к тебе в очереди, и у него всё болит (или вообще ничего не болит), и он просто не хочу жить. И он совершенно не верит в принципе, что ты ему можешь помочь, потому что в противном случае ты бы здесь не сидел. А сидел бы где получше и посытнее. А особенно он ненавидит всех вас, проклятых докторишек, за то, что вы только делаете вид, что вы всё на свете знаете. А на самом деле не знаете вы НИЧЕГО! И правильно сказала ему мама, что нечего сюда к вам ходить, а надо найти адекватного и недорого врача и с ним уже и контачить всю несчастную оставшуюся жизнь.

И врач, сидящий в кабинете за своим столом, бессознательно считывает этот код. И в это самое время, когда он дежурно записывает в вашей амбулаторной карте куриным почерком убогие назначения, он подсознательно думает:

Ну и зачем ты ко мне пришёл? И чего ты сидишь тут с презрительной гримасой на твоём отёчном безобразном лице и отрываешь меня от моих беспомощных нищих старух, которые сидят там в коридоре? Ты же мне не веришь, и слушаешь меня только в пол-уха, а выйдя из кабинета, ты сразу начнёшь звонить кому-нибудь, чтобы тебе нашли адекватного и недорогого врача (который, кстати, будет нисколько не лучше меня, только ты ему денежку заплатишь и поэтому будешь слушать его внимательнее). А ко мне ты ходишь бесплатно по ОМС и поэтому ты думаешь, что если я здесь сижу и лечу старух, то я вообще ничего не знаю. А я, между прочим, всё знаю, только говорить тебе не хочу, что все болезни у тебя от усталости и нервов, да ты, к тому же, мне всё равно не поверишь. Поэтому я не буду сотрясать зря воздух, потому что за много лет мне это уже осточертело. Я даже больше могу сказать: я так устал от всего этого, что уже не хочу ничего сотрясать. Но ведь мне тоже надо на что-то жить. Ведь когда я поступал в этот грёбаный медуниверситет, я думал, что я буду ЛЕЧИТЬ больных, что у меня будет на это ВРЕМЯ, и что меня за это будут уважать, и что это не будет так сложно, а всё будет как по учебникам. И что мне не надо будет сидеть, как роботу-муравью и выполнять дурацкие инструкции. И я не думал, что ОМС мне будет платить не за излеченного больного, а за запись в карте, и что в конечном итоге я буду получать не гонорар, а зарплату, и это будут не деньги, а копейки. И у меня уже скрючивает пальцы писать все эти карты, справки и протоколы, а собственно на лечение у меня уже не остаётся времени и нет уже никакого желания. К тому же с возрастом и стажем я понял, что я могу вылезти из себя, как из трусов, а воз будет всё время на одном месте. И я уже рад бы уйти и, может быть, вообще сменить профессию, но я так долго учился, и мои родители выложили за это так много денег, и у меня самого теперь есть семья и дети, так что, если я уйду, меня никто не поймёт. И я не могу послать эту медицину на хер, и пойти учиться на кого-нибудь ещё, потому что мне уже много лет, и я вообще привык только лечить. И мыслю я уже не как обыкновенный человек, но как врач. И во всех других профессиях я всё равно буду врачом, только люди тогда будут не понимать меня ещё больше. В их сознании я буду придурок и отступник, и я сам через некоторое время буду тоже так думать о себе. Поэтому я никуда и не ухожу. И несмотря ни на что я пытаюсь делать своё дело. А что я сижу тут с перекошенной рожей, так это у меня воспаление лицевого нерва, потому что я перенёс грипп на ногах, когда ходил в эпидемию по участкам, хотя я, как и все остальные врачи в нашей поликлинике, сделал себе перед эпидемией вакцинацию по велению СЭС, главного врача и министерства здравоохранения и кого там ещё, чтобы их всех разнесло так же, к чертям собачьим, и теперь я просто не понимаю, я что – на всю жизнь останусь с таким лицом?

И в заключение, закончив писать, врач откидывается на спинку стула и говорит пациенту:

–Вот ваш рецепт. По одной таблетке три раза в день. И я надеюсь, что всё будет хорошо. До свидания.

И когда пациент поворачивается к нему спиной, чтобы выйти из кабинета, доктор прекрасно осознаёт, что самое вероятное, что пациент тут же опустит его рецепт в урну. А пациент, закрыв дверь, достаёт телефон и набирает номер знакомого и недорого врача.

***

Я достаточно долго не знала, что наш с Фаиной Фёдоровной кабинет в поликлинике называют Кубой. Это было удивительно, ведь шёл уже восьмидесятый с чем-то год, но видимо в сознании людей прочно укрепился штамп: «Куба – остров Свободы». Прослыть поборниками свободы оказалось нетрудно. Достаточно было работать так, как предписывалось здравым смыслом. Мы с Фаиной Фёдоровной стояли на самой низкой ступеньке врачебной иерархии. Ниже, пожалуй, можно было оказаться только в тюрьме нелегальным помощником тюремного лекаря. Мне не нужны были синтетические ковры и штампованные хрустальные вазы, которыми послушных сотрудников награждали в качестве премий. Самым страшным наказанием явилось бы для меня лишение диплома, но в мои годы диплома лишали за совсем уж какие-то страшные преступления, причём часто связанные не с медициной. Что касается различных характеристик, то в те годы, а я думаю и сейчас, характеристики писали сами соискатели, начальство только подписывало. Главное всё-таки было не допустить ошибок в диагнозе и лечении. И я старалась лечить, как могла, как учили, как я считала необходимым и правильным.

Однако были в поликлинике правила, которые врачи обязаны были выполнять, и правила эти, как ни странно, шли вразрез с необходимыми требованиями по должному оказанию медицинской помощи. Но, тем не менее, они существовали, за их невыполнение серьёзно ругали. Ну, например, считалось, что врач не должен выдавать много больничных листов. Как нам внушали, нужно было экономить государственные деньги. Кроме того, в советских людях подразумевалась склонность к симуляции и обману. Поэтому врачей сильно ругали, если они выдавали больничные более чем трети своих пациентов. Вертись, как хочешь. Оставляй резерв, не давай больничный тому, кто не просит, кто поскромнее и не будет спорить, кто как-нибудь обойдётся сам или кому можно навесить лапшу на уши.

Или направления на исследования.

–Лаборатория перегружена! – каждый раз одну и ту же песню пела заведующая. -Не посылайте больных на анализы!

–Перегружен рентгенкабинет! В регистратуру каждый день выдаётся всего по десять талонов!

–Перегружены узкие специалисты! Не посылайте на консультации! Обходитесь своими силами!

Последнее обращение очень нравилось Фаине Фёдоровне, потому что мы тоже относились к «узким» специалистам, но не нравилось мне, потому что часто нужна была консультация невролога или окулиста, а отправлять больного в регистратуру за талончиком было бесполезно. Приходилось брать карточку и идти договариваться самой. Это отнимало много времени. Выручало в какой-то степени то, что и другие «узкие» тоже приходили ко мне со своими больными. Теперь, особенно в частных клиниках, существует обратный перекос. Больного вынуждают тратить деньги на ненужные консультации и лишние анализы. Каждое время порождает своих чудовищ.

Вертеться врачу приходилось, как угрю на сковородке. Учёт того, сколько больничных выписывает каждый врач, ежедневно и строго вёлся регистратурой, и сведения об этом подавались каждый день. Все жаловались друг на друга. Рентгенологи кричали, что к ним опять кто-то рвался без талона, лаборатория орала, что опять кто-то послал больного на «биохимию», хотя без неё вполне можно было обойтись. Виновные доктора вызывались для беседы, для предупреждения, бог знает ещё для чего. Но если врач поступил как-то «неловко» и отказом в больничном или в направлении на анализы спровоцировал скандал и жалобу, это тоже наказывалось, причём тоже очень строго. Ежедневные разборки при коллегах были неприятны и унизительны. Ни наш главный врач, ни заведующая в выражениях не стеснялись.

–Вы что, тупой?– могла она обратиться к любому врачу на утренних конференциях. -Не понимаете, когда анализы необходимы, а когда нет?

Часто эти обвинения были несправедливы, потому что врач как раз понимал, когда анализы необходимы.

–Да замолчите вы с вашими высказываниями! – небрежно бросала она доктору, пытающемуся оправдаться. – Лабораторию подвели – теперь молчите! Вам слово не давали! – Доктор краснел, покрывался испариной, кому-то что-то объяснял после собрания, но день был испорчен.

Самое главное, что такая работа не считалась из ряда вон выходящей. Вечно не хватало реактивов и оборудования, куда-то проваливались врачебные ставки ( мне потом стало ясно, куда именно они проваливались, а потом это стало и повсеместной практикой.) Так работали все поликлиники города, а для скандалистов был припасён убедительный аргумент. «Мы пережили войну». Неважно, что от нашей победы до времени моей работы в поликлинике прошло почти сорок лет. «Мы пережили такие лишения! Мы потеряли столько людей! И мы – выстояли и победили!» Против этого было не поспорить, и спорить было неприлично. Но я как-то сразу поняла, что если ни мне, ни Фаине Фёдоровне не нужны подачки в виде ковров и сковородок, то я могу вести себя более свободно.

Конечно, моё имя теперь постоянно склоняли. Причём получилось как-то так, что меня объединили с Фаиной Фёдоровной под единым брендом – «ЛОР-кабинет».

–А ЛОР-кабинет опять превысил количество направлений на анализы мочи.

–А ЛОР-кабинет послал больного на рентген гайморовых пазух после двенадцати часов дня!

–В направлении было написано CITO! – кричала с места Фаина Фёдоровна. – А кабинет ваш работает до двух!

–А доктор после двенадцати снимки описывает!– кричала ей в ответ рентген-лаборант. – А у меня рентгенологическая нагрузка!

И самое плохое было в том, что все со своей точки зрения были правы.

–Замолчите, не спорьте, – шептала я Фаине. -Бесполезно что-либо доказывать. Если, не дай бог, опять будет нужно, просто пошлём потихоньку, и всё.

–Да ЛОР-кабинету говори не говори, им как с гуся вода! – включалась регистратура. Надо на них обеих денежные штрафы накладывать!

Регистратура нас ненавидела за больничные листы. Я выписывала их столько, сколько считала нужным. Регистратура вела подсчёт, ахала, возмущалась, бежала к заведующей жаловаться. Нас стали склонять буквально на каждом производственном совещании и на каждой «пятиминутке».

–ЛОР-кабинет разлагает коллектив! Я говорила, что веточный корм без внимания оставлять нельзя, – сказала в очередной раз заведующая главному врачу. Главный решил поставить меня на место.

Специально создавая как можно больше шума, задевая по дороге больных, тесно сидящих и стоящих в коридоре и даже не думая извиняться, он, в наброшенном на костюм халате, двигался к нашему кабинету, напоминая своей грузностью самый дефицитный и престижный в то время финский холодильник «Розенлев».

А у нас в это время работа кипела. Фаина Фёдоровна занималась своим любимым делом. Усадив на кушетку четверых пациентов, она командовала каждому по очереди «тридцать три», и каждому продувала евстахиеву трубу. В кабинете было жарко, шумно и тесно.

С угрожающим рокотом наш главврач открыл дверь и встал на пороге.

–Раз, два, три! – увидев его, заорала громче обычного Фаина Фёдоровна.

–Тридцать три! – интуитивно подражая ей, заорал в ответ очередной больной.

–Пых! – хлопнула груша.

–Следующий! – сделала шаг вперёд Фаина Фёдоровна к новому больному и поменяла наконечник с трубкой. -Раз, два, три!

–Тридцать три!

Я в это время перевязывала послеоперационного больного.

Тот, кто сидел напротив меня, боялся пошевелиться, потому что из носа у него свисал в тазик коричневый, пропитанный кровью и ментолом, тампон, который в это время я как раз и меняла. Тампон был похож на хобот. Он был длиной около 50 см и немного покачивался. Новый тампон был уже приготовлен и лежал передо мной в стерильной банке с крышкой. Эта процедура своей точностью и аккуратностью напоминала процесс плиссирования ткани для юбки.

Увидев главного врача, я положила пинцет и, повинуясь субординации, встала. Больной со своим хоботом остался сидеть.

Главный врач постоял, поводя головой направо и налево.

–Что это за цирк у вас?

–Обычная текущая работа, – сказала я.

–Теперь я понимаю, почему у вас всё время очередь. Занимаетесь чёрт знает, чем! – Прорычал главный и вышел. И хотя это было несправедливо и обидно, мы с Фаиной Фёдоровной фыркнули от сдерживаемого смеха. Тихонько подхихикнули и больные, даже тот, что с тампоном.

Но на этом проверка не кончилась. Через некоторое время в кабинет вошли уже двое – и главный врач, и заведующая.

–Пускай больные подождут в коридоре! – Распорядилась они.

Женщина, которая только что вошла в кабинет на приём, покорно встала со стула и вышла.

Заведующая была солидной дамой. Они были похожи с главным врачом – оба ещё совсем не старые, даже скорее молодые, но оба уже дородные, пухлые, вальяжно носящие свои тела. Недавно наросший жирок, толстые, с трудом поворачивающиеся шеи, мясистые пальцы – всё это было гладким, блестящим, новеньким, свежеоткормленным. У заведующей в глазах читалось желание власти при смутной неуверенности в том, что она эту власть получит. Поэтому она смотрела на главного врача, как шаловливая девочка на любящего папу с надеждой на индульгенцию всех последующих проступков. Оба они всегда разговаривали веско, с пренебрежением к невысокому положению обычного врача. Но мне казалось, что вся эта вескость и начальственность у них какая-то напуская. Вот явится вдруг чуть повыше стоящий начальник и одним шлепком смахнёт с их голов картонные короны. Я не знаю, чувствовали ли это другие доктора, но спорить и доказывать в чём-то свою правоту никто не хотел. Это было всё равно, что смело ступать по болоту и почему-то надеяться, что не утонешь.

–Давайте сюда отработанные карточки! Те, которые на больничном! – скомандовала заведующая.

Увесистая стопа отработанных карт возвышалась на краю моего стола.

–У меня приём… – сказала я.

–Подождут. – Угрожающе посмотрел на меня главный врач.

–Сейчас проверим, почему у вас так много нетрудоспособных больных, – добавила заведующая.

Я была шокирована. Говорят, что сейчас в некоторых медицинских университетах унижают и обзывают студентов на занятиях. К нам на последних курсах многие преподаватели обращались: «Коллеги!» и почти всегда на «вы». Нас учили быть вежливыми с больными и друг с другом. И я не могла понять, почему с моим статусом врача, пускай молодого, никто и никогда из администрации нашего учреждения считаться не будет. Как не волновали никого авторитеты и других врачей.

Но я ещё пыталась выглядеть спокойной.

–Среди моих больных много людей трудоспособного возраста. Им приходится давать освобождение от работы. – Я стала раскладывать карточки больных в подтверждении своих слов.

–А ну-ка, отойди от стола! – главный врач уселся на моё место. Неужели он решил, что я буду что-то прятать от него? Заведующая осталась стоять и подхалимски заглядывала ему через плечо.

–Та-а-а-ак… – Он взял из стопки верхнюю карточку, стал листать станицы, небрежно их сминая и даже прорывая тонкую от времени жёлтую бумагу.

–Вот смотри, первый же больной, – он перевернул карточку и хлопнул обложкой, – Как фамилия? Балабанов. За четыре месяца работы этот Балаганов три раза побывал у тебя на больничном. – Главный уставился на меня мутными глазами. -Что молчишь? Вот я и говорю, что здесь у вас, оказывается, и цирк, и балаган!

Заведующая взяла у его из рук карту Балабанова и тоже стала листать её.

–Не можешь вылечить? – Главный ехидно улыбался, глядя на меня. – Чего это больной у тебя всё болеет и болеет?

–За это время слона можно вылечить! – поддакнула заведующая.

Гнев придал мне уверенность.

–Я не лечу слонов. Балабанов работает водителем грузовика. Часто лежит под машиной. Как переохладится – так обострение. Я не могу не дать освобождение от работы больному с гнойным гайморитом.

–Почему? – поморщился главный врач. – Этак ты всех хроников возьмёшь на больничные. Он может болеть ещё двадцать лет. Или всю жизнь.

–Есть риск внутричерепного осложнения.

–Отправляй в стационар, отправляй на операцию! – гаркнул главный.

–Я предлагала. Он не соглашается. Боится.

–Оформляй инвалидность.

–Ему только тридцать два года. И летом он не болеет. Только зимой, после того, как полежит под грузовиком. Балабанов у меня на диспансерном учёте, я с ним провожу разъяснительную работу.

–Разъяснительную работу!? – закатила глаза заведующая. -Сказала бы, не дам больше больничный, если будешь валяться под грузовиком! И этот твой Балаганов быстренько пошёл бы трудоустраиваться на другую работу.

–Я говорила ему об этом. Но пока он продолжает работать водителем, я обязана во время лечения держать его на больничном листе.

–Фигня! – вдруг сказал главный врач, поднял руку и швырнул карточку Балабанова через свою голову в угол кабинета. – Детский сад какой-то. Ты здесь не работаешь, а дурака валяешь!

Если бы я не отклонилась, он бы попал прямо в меня. Заведующая сначала опешила, а потом торжествующе засмеялась.

Я остолбенела. Фаина Фёдоровна застыла на своём месте.

–Посмотрим следующего! – Главный протянул руку и вытащил карточку из середины стопки.

–Сыромятников. Такой же молодец, как и Балаганов! Тридцать три года. Ты тут что, вокруг себя поклонников собираешь? Не замужем пока? – Он повернул голову и с какой-то глумливой улыбочкой посмотрел на меня.

–У Сыромятникова производственная травма. Разрыв барабанной перепонки. Больной по профессии монтажник-высотник.

–Ты что, с ума сошла? – заорали в два голоса и главный, и заведующая. -Ты хочешь, чтобы мы потом в суде разбирались с монтажным СУ?

Я ещё больше растерялась, случай травмы на производстве был у меня пока единственный.

–А вы что хотите, -вдруг тоже закричала я, -чтобы его вообще там убило на крыше? Он же не слышит на одно ухо! А там рядом с ним подъёмный кран!

–То у неё барабанная перепонка, то сопли, то гайморит… – Главный врач покраснел от злости, и шея его стала вздуваться при каждом слове над воротничком рубашки, затянутой галстуком. – Это разбазаривание государственных денег! – Теперь он швырнул в угол карточку Сыромятникова и, видимо, почувствовал вкус от этого действия, как маньяк. Заведующая поняла, что может безнаказанно подражать ему. Они стали выхватывать карточки со стола в четыре руки и, перебивая друг друга, выкрикивать диагнозы.

–Ангина! Это вообще не по твоей специальности. Это диагноз терапевта или инфекциониста!

–Там зрел паратонзиллярный абсцесс! – Но мои аргументы их не волновали. Они упивались своей властью надо мной.

Толстые медкарты хронических больных и тоненькие карточки студентов, листочки с результатами анализов, плохо приклеенные электрокардиограммы, вкладыши с консультациями других врачей разлетались по кабинету, шлёпались на кушетку, покрывали пол…

–А ну, прекратить немедленно! – вдруг крикнула Фаина Фёдоровна. Её глаза сверкали. Самые кончики пальцев, где ногти, побелели до синевы.

–Как вам не стыдно так себя вести перед молодым врачом!? У нас на фронте даже начальник госпиталя такого себе не позволял! – Она вскочила со своего места и стукнула по столу своим маленьким кулачком.

И главный врач, и заведующая вдруг опомнились, замолчали. У них сработал защитный рефлекс.

Главный посмотрел на Фаину, взгляд его был невидящий, как у пьяного, который сейчас потеряет сознание. Он грузно поднялся с моего стула, отринул его прочь и пошёл к двери. Стул со стуком упал. Как бы не понимая, что он только что натворил, главный открыл дверь и вышел. Заведующая в панике поспешила за ним. Выходя, она обернулась и даже с каким-то удивлением посмотрела на жуткий кавардак, творящийся в кабинете. Дверь за ними медленно закрылась. Я осталась стоять потрясенная. Фаина вышла из-за своего стола, налила мне воды, подняла стул, придвинула.

–Садитесь.

Я села. Я была пуста, безмолвна, бесчувственна. Фаина Фёдоровна в наклон передвигалась по кабинету и собирала карточки, как грибы. Прошло несколько минут, и стопки чьих-то страданий беспорядочной кучей снова оказались на моём столе. Фаина разогнулась и, потирая спину, стала раскладывать карточки по алфавиту. В коридоре на удивление была тишина. Никто не ругался, не ломился в кабинет. Но через несколько минут женщина, которую выгнал главный врач, всё-таки осторожно постучалась и спросила:

–Извините, а приём будет?

Фаина посмотрела на меня, подошла к женщине.

–Что у вас?

Из-за её спины теперь с любопытством заглядывали в кабинет другие больные.

–Чихаю часто… Особенно, если коврики подметаю. Аллергия, наверное.

Фаина подтолкнула её к месту для больных.

И у меня тоже сработал рефлекс. Не знаю, как уж его назвать, «муравьиный, наверное. Я взяла в руку инструмент.

–Давно чихаете?

–Недели две. Может больше.

Я включила настольную лампу.

–Садитесь.

Она подошла и села, будто стесняясь.

Я осматривала больную и соображала.

–Кем работаете?

–Воспитательницей в детском саду.

Фаина Фёдоровна ждала от меня распоряжений. Звякнули инструменты – я бросила их в тазик.

–Выдайте, Фаина Фёдоровна, направления на рентген, на анализ крови, в процедурный кабинет на уколы и в регистратуру на больничный.

–Нас ведь уволят, – Фаина с восхищением смотрела на меня. -В рентген-кабинет всё равно опоздали, уже четыре, а они до двух.

–Делайте, что я сказала. Сегодня опоздала – завтра пойдёт.

–А больничный с какого числа?– спросила Фаина Фёдоровна, не моргнув глазом.

–Сегодня работали?– повернулась я к пациентке.

–Я тут с утра в очереди стояла. Я к вам две недели попасть не могла…

–Значит, с сегодняшнего, -и я поставила свою подпись под направлением в регистратуру.

Когда пациентка ушла, Фаина спросила.

–Вы что, специально? Им назло?

–Какого чёрта, специально?– разозлилась я. -У неё гайморит – двусторонний, гнойный.

–А чего ж она чихает, будто у неё аллергия? –Фаина смотрит на меня недоверчиво, но и с интересом. Наверное, всё-таки подозревает меня во фрондерстве. Но это не так. Была бы у больной явная аллергия, я бы не послала её на рентген.

Мне очень хотелось горячего и сладкого. Я тогда только слышала или читала, что есть такой напиток – горячий шоколад. Да мне бы уж только чаю. Но я не могла сделать перерыв. Слишком много больных скопилось за дверью.

–Откуда я знаю, чего она чихает? – говорю я. -Может, коврики метёт, голову наклоняет. Гной стекает и с пылью смешивается. Возникает рефлекс – чихание. Я же не господь бог, чтобы вот так, навскидку…Снимок принесёт – будет понятнее.

Фаина молчит. Потом убирает грязные инструменты и говорит с усмешечкой:

–Удивляюсь я на вас, Ольга Леонардовна. Вроде, говорите, что не назло, а получается вроде, как ещё хуже. Вроде вам на них вообще наплевать.

Что я могу ей ответить? Конечно, мне не наплевать. Со мной в жизни никто так не обращался, как сегодня. И вместе с тем я понимаю, что взрослая жизнь – это вот это оно и есть – то, что было сегодня, а вовсе никакой не мой институт, не экзамены, не картошка. Я вздыхаю. Я встаю и иду к раковине, мою руки земляничным мылом. Я смотрю на себя в зеркало, я вижу своё бледное усталое лицо. Оно мне внезапно нравится, он не выглядит испуганным. Я знаю, что я – права. И это придаёт мне уверенности.

–Зовите следующего больного, – говорю я.

Наутро по дороге на работу я твёрдо решила выяснить увольняют меня или не увольняют. Похоже, я приехала раньше всех. Даши ещё не было, и из нашей комнаты, казалось, ещё не выветрился запах моего вчерашнего кофе. Я прошла к окну и открыла форточку.

Из комнаты Олега и Павла тоже ещё не доносилось ни звука, и только в кабинете заведующей уже работал телевизор. Что она там каждое утро смотрит? Боится пропустить чьи-нибудь указы? Отстать от веяний?

Когда я вошла, она меняла серьги – длинные висячие на круглые вращающиеся.

–Доброе утро.

–Чуть позже… – обернулась она от зеркала.

–Я вас не задержу. Вы мне скажите прямо, вы меня оставляете или сокращаете?

–Но Ольга Леонардовна… – Заведующая поморщилась, и с сожалением расставания взглянула на себя в зеркало перед тем как пройти к своему столу и сесть. – По-моему, ответ очевиден.

–И всё-таки я прошу ясности.

–Ну, вы же понимаете, у вас такой стаж…

Она не произнесла слово «возраст».

–…а мне нужно трудоустраивать молодых.

–Значит увольняете. – Всё окаменело у меня внутри, но я не подала виду. – Когда мне написать заявление или как это всё делается?

–Вам позвонят из отдела кадров. Процедура пока уточняется.

–Понятно. Я доработаю эту неделю и больше не выйду.

Я повернулась, чтобы идти.

–В других обстоятельствах я даже подумать бы не могла, чтобы расстаться с вами. И если только что-нибудь изменится… – Она слегка подалась ко мне от своего места, поза её была даже заискивающая, но взгляд холодный. Когда приговор уже вынесен, судье не хочется к нему возвращаться. Но почему она мне судья?

Я вышла. Она не остановила меня. Не догнала, не поблагодарила за работу. Сколько я проработала в этом отделении? Она, наверное, ещё училась в школе, когда я пришла.

Ужасно быть выгнанной. Мне казалось, что стены коридора кричат мне вслед: «Старуха!» Казалось, что все больные выглядывают из палат и ухмыляются. «Вымели метлой! И поделом! Ты же не умеешь общаться! Ты не пользуешься вайбером и вотсапом, ты всё ещё носишь на башке свой дурацкий рефлектор! Ха-ха-ха! Рефлектор – портал! Этот портал для тебя в ад. На тот свет! В безделье, в нищету, во мрак».

Когда я вошла в свою комнату, у меня тряслись колени. Я села за свой стол и тупо смотрела перед собой. Я будто видела комнату впервые. Интересно, та трещина возле потолка была давно или появилась только сейчас, как символ землетрясения? И календарь на противоположной стене. Откуда он взялся? Кто его принёс. Кто повесил?

Появилась Даша. Прошла за шкаф, стала переодеваться, как всегда, напевая. Молодой, весёлый муравьишка. Крикнула оттуда.

–Ольга Леонардовна, вы когда дежурите?

Я еле сдержалась, чтобы не закричать, чтобы меня оставили в покое. Всё во мне сразу отяжелело, невозможно стало подняться, размяться. Несообразная, неповоротливая туша. Мне показалось, что руки и ноги у меня стали огромными, а плоскость стола нереально широкой, стена отдалилась, словно к горизонту, комната раздвинулась до пределов неба. Но голос мой оказался спокоен.

–Послезавтра. В пятницу.

И булькнуло в голове. Да, я уйду! Отдежурю в пятницу в последний раз. Я не хочу здесь больше оставаться. Я проработаю ещё два дня и больше сюда не приду. Я никому не позволю над собой издеваться. Даже больничным стенам.

–А на следующей неделе в среду будете дежурить? –Даша вышла из-за шкафа и теперь стала причёсываться перед зеркалом.

–Нет. Я больше не буду работать.

Дашино лицо я вижу в зеркале, и оно кажется мне слишком молодым и слишком красивым. Неужели я ей завидую?

–Вас что, уволили? Так быстро? –Она бросает расчёску на полку и подходит ко мне.

Теперь на её лице изумление, будто я внезапно умерла, и она об этом от кого-то узнала. «Ольга Леонардовна? Да не может быть! Я же только вчера с ней разговаривала…Как жаль…»

Но я не хочу, чтобы меня жалели.

–Я сама ухожу.

–А куда? – Она спрашивает об этом так, будто я ухожу в отпуск и уезжаю по путёвке.

–Секрет.

–Но хуже или лучше?

–Не знаю.

–Ах, жаль. –Она уже достаёт из кармана свой телефон. -А я-то думала вы подстрахуете в ночь после операции Бочкарёвой. Просто на всякий случай.

–Не получится. Но сочувствую.

–Кому? – Даша меня не понимает.

–Бочкарёвой.

–Да ладно, Ольга Леонардовна, – она уже тычет ноготком в экран. – Всё будет хорошо.

–Бог в помощь.

Вот теперь она смотрит на меня недовольно, прячет телефон в карман и выходит из комнаты. А я чувствую какое-то странное и невольное удовлетворение.

В окне разливается солнечный день, чирикают воробьи, тинькают синицы. Через больничный двор назад в ворота проезжают несколько «Скорых» и скрываются в стремительно распускающейся зелени. Я думаю, что если сейчас и вправду умру, мир за окном совершенно не изменится. И мне себя не то чтобы жаль, я просто не понимаю, зачем тогда это всё со мной было? Вся моя жизнь. Для чего?

Мой телефон лежит на столе. Я вижу, как у него загорается экран и высвечивается какой-то номер. Машинально я нажимаю на экран и говорю:

–Я слушаю.

И мне в ответ шёпотом, но изо всех сил, хрипит из телефона чей-то голос. Он до того изменён, что я вначале не понимаю, мужчина это говорит или женщина.

–Ольга Леонардовна, вы работаете? Мне дали ваш телефон… Ужасно болит горло. И разговаривать не могу.

–Давно?

–Третью неделю.

–И где же вы ходили раньше?

–Да в поликлинику по месту жительства обращалась. Но там, ну, вы сами понимаете… Таблетки, вливания… Ионофорез… Но ничего не помогло.

Я пытаюсь вспомнить, имеет ли силу закон парных случаев, повторяющихся через два десятка лет.

–Ну, приходите сегодня. В крайнем случае, завтра. Имейте в виду, в пятницу я работаю последний день.

–Ой, Ольга Леонардовна, меня с работы не отпустят. Может, таблеточки какие подскажете?

–Не подскажу. Вас смотреть надо.

–А в субботу вы не дежурите?

Мне хочется сказать: «А не пошли бы вы все на…», но я привыкла быть спокойной. Я столько лет уже спокойна!

–Знаете, – говорю я, – вы постарайтесь всё-таки приехать в пятницу. Можно попозднее, вечером. Даже ночью. Но без осмотра ничего вам посоветовать не могу.

–Хорошо, обязательно. – Сказал мне голос в трубке, но по тону я поняла, что женщина не приедет. Она просто хотела получить от меня совет по телефону. Возможно сейчас она звонит кому-то ещё, думая про меня: «У-у-у, жлобина… как денег-то хочется…». Что ж, это её дело. Но я не собираюсь повторять прошлых ошибок, чтобы эта женщина про меня не думала. Я вспомнила улыбку, плечи Володи Мартынова, Фаину Фёдоровну…

Боже, как давно это было.

Я встала, подошла к чайнику и нажала на кнопку «включить». Я всыпала в свою кружку кофе, залила кипятком, прямо с кружкой подошла к окну. Двор был всё тот же, ничего нового не появилось Весна ухмылялась мне в лицо.

–Пусть меня режут на мелкие кусочки, на поликлинический приём я больше не сяду. Никогда! – твёрдо сказала я себе.

***

В четверг утром Олег зашёл ко мне в кабинет, повертелся, задал какой-то несущественный вопрос и ушёл.

–Зачем он приходил? – спросила Даша.

–Не знаю.

Она взглянула на меня с удивлением.

В пятницу он пришёл тоже, и, как мне показалось, специально выжидал, пока Дарья вышла из комнаты.

–Ещё пока не ответили, – сразу сообщил он, как только она ушла, и уселся на подоконник, стал болтать ногой. Сейчас на нём были не уличные ботинки, а бежевые, довольно разболтанные замшевые кроссовки, в которых он ходил по отделению. И коричневая пижама. И зелёный колпак. И маска спускалась под подбородок. Будто только что отошёл от моего придуманного конвейера.

Он вёл себя так, будто между мной и им был уже какой-то секрет. Ничто не сближает так, как мелкие секреты. Вот ведь чепуха! Зачем мне нужно это сближение?

–Ты о чём?

–О резюме.

Я посмотрела на него с недоумением. Что, я ему – мамка, что он мне докладывается? И зачем он тут сидит? Что ему надо? Что я могу ему сказать в свой последний рабочий день? Я вообще сегодня с трудом пришла на работу. График только и удержал. Если бы я не вышла, кто-то ведь должен был бы дежурить за меня.

–Оля, а ты не думаешь, что можно открыть свой кабинет?

–Не думаю.

Я вообще сейчас ни о чём не думаю. Передо мной лежит гора всякой бумажной документации. Я с трудом собираю мозги в кулачок, чтобы не перепутать слова и правильно расставить запятые. Самое большое желание у меня сейчас – выкинуть все эти бумаги в мусорную корзину.

–А я вот думаю, – говорит он.

Я поднимаю глаза от бумажек и смотрю на него. Мне не просто не хочется с ним разговаривать, я страстно желаю, чтобы он ушёл. Если это называется депрессией, пусть так. С каких это пор человек, которому сломали жизнь, должен быть адекватным, весёлым и счастливым?

–На какие средства кабинет открывать? -Олег рассуждал так, будто я набивалась ему в компаньонки. -Нужна лицензия, помещение, разрешение от СЭС, пожарников, кого-то ещё… Нужна уборщица и администратор-кассир… Налоги… Нужно брать большой кредит. Под высокий процент. А как я буду его отбивать? Где я буду искать больных, чтобы всё это окупить?

Я сказала:

–Стоматологи открывают.

–Так то стоматологи, – он обернулся и посмотрел в окно. –Я не стоматолог.– Он помолчал. – Весна, блин. Надо радоваться. – Он опять помолчал, потом пристукнул кулаком по стеклу и слез с подоконника, пошёл к двери, на полдороге остановился возле меня.

–Оля, а ты себе пока ничего не нашла? –

–Я и не искала. – Меня просто затрясло от злости. Чего было больше в этом вопросе – интереса или ревности? И потом, уж ему-то я, наверное, не «Оля»? А, впрочем, почему? Может быть, мне надо уже привыкать? Куда я должна устраиваться на работу? В лучшем случае в какой-нибудь офис уборщицей. Там уж точно «Ольгой Леонардовной» называть не будут.

–Почему? – спросил он.

–Город у нас небольшой. Вряд ли что найду.

Я просто не хотела ему говорить, что я всё-таки с утра действительно просмотрела вакансии в частных клиниках и городских больницах. Всё было впустую.

–Не такой уж маленький, – сказал он. -Когда я в Германии учился, в соседнем городе вообще был только один отоларинголог. Представляешь? На весь город – только один. Араб из Марокко.

–А ты туда напиши, – сказала я. -Будет двое.

–Сразу. Они мне и визу-то дали только строго на те дни, пока я учился. Ни на один день дольше.

Я не знала, что на это сказать.

Он встал и, согнувшись, снова пошёл к двери. Хвоста ему не хватало из-под пижамы. Лохматого серого хвоста из искусственной шубы. Как в детском спектакле.

Он открыл дверь и столкнулся с дежурной сестрой. Они потолкались в дверях немного, совсем как в каком-нибудь комедийном фильме, и медсестра победила. На миг затолкнула Олега обратно в двери и вошла ко мне. Серый волчок потоптался лапами в бежевых кроссовках, осторожно обошёл её и вышел. Медсестра, по-моему, даже не заметила, что чуть–чуть его не снесла.

–Ольга Леонардовна, ваша больная из третьей палаты чего-то хочет. Просит, чтобы вы подошли.

–Которая больная?

–Та, что слева у стенки.

Я пошла в палату. По дороге нагнала Олега в коридоре. Тронула его за рукав. Он обернулся недоверчиво, будто опасаясь.

–Олег, счастливо тебе. Я ведь дежурю последний день. Никаких отходных устраивать не буду.

–Не поминки, чего устраивать, – ответил он и свернул к лифту. А я повторила про себя: «Не поминки? Точно?».

***

Говорят, у каждого врача есть своё кладбище. У меня оно небольшое. Мне не в чем себя винить, если только я не вспоминаю о Володе Мартынове. Моряк, Виолетта – эти не в счёт…

Каюсь ли я? Получается, будто да. Выгнанная пожилая тётка оправдывается в своих ошибках. Нет, не каюсь. Каждому бы бог дал такой процент вылеченных больных. Но память мне ещё не отшибло. Я до сих пор не могу их забыть. Троих за всю мою жизнь. Моряка, Виолетту и Володю Мартынова.

Смешно, но со мной только один раз в жизни делалось что-то невероятное при виде мужчины – в те дни, когда ко мне на приём приходил Володя. Я ощущала такое волнение и такое желание, что готова была поступиться всем, чем угодно, лишь бы только почувствовать его тело, его руки и губы. Наверное, такое ощущают мужчины каждый раз, когда влюбляются в женщину. Но выяснять это не имеет смысла. Каждый может себе представить, что именно он хотел бы ощутить. Я своё чувство могу определить так: мне хотелось раствориться в Володе, чтобы быть с ним единым целым.

Фаина Фёдоровна это заметила.

–Ольга Леонардовна, вы поосторожнее с ним. Он ведь такой, знаете ли…

–Какой «такой»?

Она кивнула мне на толстую медицинскую карту Мартынова и намекнула, что больничные листы он получает не просто так.

–Лидку, медсестричку, из глазного помните?

–Нет.

–Правильно, она уволилась ещё до вашего прихода. Так вот говорят, что Лидка залетела от вашего Мартынова. Я узнавала. Абортарий-то у нас за углом. А гинеколог наш там совмещает.

–Слушайте, поговорите с гинекологом о чём-нибудь другом.

Сипящий Мартынов аккуратно являлся к нам в кабинет в назначенное время, к двенадцати. Он сам попросился на этот час, чтобы и вставать было не рано, и день потом был свободен. После курса таблеток субъективно ему стало немного лучше, но саму гортань тщательно, до деталей, мне всё равно не удавалось посмотреть. Мартынов давился, мне было его жаль. И, кроме того, я боялась, что если я буду сильно его мучить, он больше не придёт.

–Имейте в виду, Ольга Леонардовна, я в зеркале на стене вижу, как он вам коленку гладит.

Я знала, что со стороны это выглядит странно, но ничего не могла с собой сделать. Мартынов действительно начал гладить моё колено со второго или третьего своего посещения. Пока я делала запись в карточке, он незаметно опускал руку и клал её мне на ногу. Пальцы его были сильными и одновременно нежными. Я замирала. В первый раз я сделала вид, что мне нужно что-то достать в шкафу и встала. Он понял мой манёвр. И как только я снова села, он повторил свои поглаживания с ещё большей настойчивостью. При этом он смотрел на меня с весёлой, ласковой и откровенно нахальной усмешкой. Я отодвинула свой стул, выпрямилась и посмотрела ему в глаза. Он мне улыбнулся. И я поняла, что позови он меня сейчас за собой, я сниму халат и пойду. И в следующие свои посещения он вытворял с моими ногами совершенно немыслимые штуки. Он залезал мне под юбку, щипал и ласкал кожу внутри бедра. Я покрывалась пятнами, с трудом сдерживала дыхание. Фаина Фёдоровнасердилась, нарочно гремела инструментами, натужно кашляла и отвлекала меня вопросами.

–Отошли её вон! – на четвёртое посещение, нагнувшись ко мне, явственно сказал Мартынов.

Фаина Фёдоровна зыркнула на него, прекрасно всё расслышав. А я, ужаснувшись, своим словам, послушная Мартынову и, пугаясь своих собственных поступков, действительно приказала ей сходить за чем-то в регистратуру.

–У вас там очередь в коридоре сто человек! Если вы с этим больным уже закончили, я зову следующего! – Фаина подошла к двери, открыла её и выкрикнула:

–Кто по очереди?

Мартынов встал, посмотрев на меня с усмешкой, не предвещавшей ничего хорошего, а я пролепетала:

–Приходите завтра…

Ведь за пределы кабинета он не приглашал меня никуда.

Всё это было для меня ужасно странно, нелепо и вместе с тем восхитительно. Так, наверное, кидаются в омут. Что это было? Любовь? Я не знала. Мне было неудобно не только перед Фаиной, но и перед собой, но я ничего не могла с собой поделать. Каждый день я ждала Володю. Я начинала нервничать с утра, ближе к назначенному часу я беспрерывно вставала и смотрела на себя в зеркало. Внешне я оставалась с другими больными такой же сосредоточенной и строгой, но сердце у меня стучало сильнее уже часов с десяти, а к двенадцати оно колотилось, как в приступе тахикардии. Мартынов не опаздывал. Дверь открывалась, я мысленно подпрыгивала от радости и замирала, не зная, что ждёт меня в этот день.

После пятого или шестого посещения Фаина Фёдоровна сказала, подавая мне карту Мартынова.

–Здесь в карточке осталась неоконченной запись с того дня, когда он пришёл первый раз. Вы меня просили, чтобы я вам об этом сказала. Описания гортани нет.

Его и быть не могло, ведь я прекрасно помнила, что посмотреть гортань в первый день мне не удалось, а потом в течение недели я этот вопрос не поднимала. Надеялась, что от назначенного лечения ларингит пройдёт сам собой.

Я взяла карту в руки. Ни о чём я Фаину, конечно, не просила. Это она выбрала такую форму вмешательства в мои врачебные дела. Она, наверное, специально подгадала, что в этот день больничный у Володи заканчивался. Мне нужно было его или продлевать, или закрывать.

–Как вы себя чувствуете? – Начала я официально, когда Володя пришёл и сел, нарочно упершись коленями в мои колени.

–Да так, -пожал он плечами. – Болит вроде меньше.

Резкая болезненность горла у него действительно прошла, это чувствовалась по тому, как он глотал, но осиплость оставалась, хотя была уже чуть менее выражена. Однако это обстоятельство давало ему надежду на продолжение счастливого пребывания на больничном. Чем он занимался вместо работы, я так и не узнала, но вид у него был вполне довольный, ничем не озабоченный. Наверное, ему оплачивали больничный на сто процентов, и, как и многим, ему не особенно хотелось просиживать свои молодые денёчки на работе.

–Но всё-таки, не представляю, как я буду ходить на работу… – он взялся за горло и выкатил глаза, демонстрируя весь ужас своего положения. -А если меня вызовут к начальству?

Но в этот день я была непреклонна. Нужно было что-то решать.

–Гортань надо осмотреть обязательно. Я сбрызну обезболивающим, – пообещала я, – тошнить не будет.

Под этот осмотр Фаина выпросила по моей просьбе заветный пузырёк лидокаина специально для Володи. Лидокаин тогда был дефицитным.

Она уже встала сбоку от меня со спиртовкой и гортанным зеркалом.

–Не беспокойтесь, Фаина Фёдоровна, я сама погрею зеркало от лампы.

–Да запотеет же!

Я прекрасно понимала, что Фаина хотела побыть около меня в пределах досягаемости Мартыновской руки. Предупредить, так сказать, неприличные действия. -Я справлюсь без вас!

Володе я показала, как нужно двумя руками удерживать язык в вытянутом положении. Фаина, оценив моё чувство долга, хмыкнула и отошла.

На удивление Володя сделал всё правильно.

–Так?

–Так.

Анестетик подействовал. Зеркало согрелось. Гортань открылась моему взору.

–Скажите любую гласную букву. Какую сможете!

Володя засипел:

–И-и-и!

Я взглянула и оторопела.

–Ещё раз!

Он повторил, и я опустила зеркало. Я увидела чётко, что голосовые складки не смыкались. Причём одна из них двигалась правильно, а вот другая… Она замерла на полдороге, как половинка занавеса, которая зацепилась за кулису и дёргается, когда её кто-то хочет отцепить, но у него не получается.

Не знаю, было ли это заметно, что я растерялась. У врача всегда должен быть непроницаемый вид, но мне кажется, с тех пор я никогда больше не чувствовала себя так погано. Мысленно оценивая ситуацию, я медленно стала протирать марлей зеркало.

–Ну, и что там? – спросил Мартынов, подмигивая мне так, чтобы не увидела Фаина Фёдоровна.

–Послушай, Володя… – как-то внезапно я перешла на «ты». -Ведь у тебя паралич одной голосовой складки.

–А попроще чего-нибудь мне написать нельзя? – он выразительно скосил глаза на свой больничный лист. -А то звучит уж очень страшно. Привлекает внимание. – И он мне опять подмигнул.

–Попроще нельзя, – сказала я серьёзно. -У тебя в самом деле паралич одной складки. Но ты не пугайся, мы будем лечить. Это лечится…

У него сползла с лица улыбка.

–А ты ничего не путаешь? – Он тоже вдруг перешёл на «ты».

–Нет. Одна складка не движется. Поэтому и осиплость так долго не проходит.

–Но мне ведь лучше?

–Это за счёт второй складки. Она перекосилась в сторону той, которая неподвижна. И поэтому кажется, что у тебя восстанавливается голос. Это как с почкой – если одну удалить, вторая увеличивается в размере.

–А от чего у меня паралич?

Вот это был самый сложный вопрос.

–Трудно сказать. Бывает после гриппа, после других инфекций. Ты гриппом болел? – Я пыталась восстановить в памяти всё, что когда-то читала или слышала о параличах гортани.

–И что теперь делать? – В его глазах читалось недоверие. Он явно сомневался в моём диагнозе. Но я-то не сомневалась. Я думала теперь об одном: вдруг Володя пойдёт искать другого врача?

–В таких случаях хорошо помогает ионофорез на гортань с йодистым калием.

Голос у меня был бодрый, внушающий оптимизм.

–Ну, что с тобой поделаешь, – Володя немного повеселел. -Давай ионофорез. Но ведь я не смогу ходить на процедуры в рабочее время?

–Я продлю больничный, – сказала я.

В этот его приход он мне коленку не погладил.

Проблема у моей больной из третьей палаты была пустяковая. Промокшая послеоперационная повязка прилипла к ране и стала тянуть, вызывая боль.

–Идти в перевязочную? – Больная послушно поднялась с постели. Она была пожилой, тучной, привыкла слушаться докторов. Мне стало её почему-то жаль. Я представила, как она тяжело идёт по коридору. Я усмехнулась. Смешно, но я всё ещё представляла себя тоненькой девочкой, которая бегает по поликлинике, легко стуча каблучками.

–Не нужно, оставайтесь на месте. Я сейчас сама принесу всё, что надо. Менять повязку не буду. Просто чуть-чуть ослаблю. Новая снова прилипнет и снова будет больно.

Больная послушно снова легла. Уходя, я окинула взглядом остальных пациентов в палате. Они смотрели на меня, как наказанные дети. Скажешь: «Пойдёмте!», – встают и идут. Скажешь: «Ложитесь!», ложатся на место. Кто я такая, чтобы они так меня слушались? Я муравей, который облегчает им боль усиками. Нет, неправда. Усики – это у психотерапевтов. У меня – инструменты, лекарства, мой лобный рефлектор и моя голова. И я часто доставляю боль.

Может и хорошо, что я сегодня дежурю в последний раз? Может, хватит? Так ли я уж им всем нужна? Так ли незаменима?

–Не больно теперь?

–Нет. – Моя больная подвигала осторожно головой, прикоснулась к повязке пальцами. -Вроде нет. Нормально.

–Ну, хорошо. Постарайтесь спать на спине, чтобы не давить на рану.

Короткий путь к двери. И вдруг чей-то голос вслед.

–Можно вас на минутку?

Красный велюровый костюм, айфон и комнатные туфли с помпонами. А-а, это Бочкарёва. И одного помпона нет. Значит всё-таки оторвался.

Стою в дверях. Она приближается ко мне. У неё по-прежнему одышка.

–Можно вас спросить?

Я выхожу в коридор, она идёт за мной. Медицинская этика – предмет, который изучают на пятом курсе. «Не сдавай своего коллегу» – вот главный посыл и основное правило. Я знаю, что это правильно, что это необходимо.

–Вообще-то, если не срочно, лучше спрашивать у лечащих врачей. Я ведь просто дежурю.

–Я знаю! Но меня назначили на операцию, а я посмотрела в интернете… Я почему-то очень боюсь. Очень-очень. Никогда так со мной не было. По-женски меня два раза оперировали, я не боялась. А сейчас… Может, мне не соглашаться?

–Вам нужно разговаривать с Дарьей Михайловной. Она ваш лечащий врач. Или с заведующей.

–Заведующая меня смотрела сегодня. Говорит, когда прооперируют, я буду лучше дышать носом. Там чего-то отрежут, чтобы лучше дышалось. А вы ведь мне лёгкие слушали?

–Да.

–А что у меня там? Я сама слышу, как там хрипит. Особенно по ночам. Может, у меня бронхит?

–Нет, бронхита нет.

–А что тогда? Рак?

–Ну, что вы! Насчёт рака вообще не беспокойтесь. В этом смысле нет ничего подозрительного.

–Значит, соглашаться на операцию?

Что я могу сказать? Бери манатки и вали отсюда?

–Знаете, каждый врач лечит больного по-своему. Это как у разных хозяек – мука одинаковая, а тесто разное. Вы, если сомневаетесь, найдите ещё какого-нибудь врача. Посоветуйтесь с ним. Знаете, есть латинская поговорка – трое составляют коллегию. То есть два ума хорошо, а третий лучше.

–Ну, вот я с вами и советуюсь.

А с другой стороны, я ведь работаю последний день. Никто не обязывал меня молчать сегодня.

–Если б вы были моей больной, я бы подождала с операцией.

–А если я сейчас не соглашусь, куда я потом денусь? Больница-то закрывается. А в другую – ещё неизвестно, возьмут или не возьмут. Я ведь приезжая.

–Так может, дома бы лучше полечились?

–Ой, что вы… Дома! – машет она рукой. – Какое у нас лечение… Я уже к кому только не ходила. Мне и гормоны в нос прыскали, и кололи… -Она наклонилась к моему уху и зашептала. – Я даже к Матроне ездила.

–Знаете, Матрона – хорошо, но для вас лучше институт аллергологии.

–Это где?

–В Москве.

–Ой, как далеко.

–Но Матрона, по-моему, не ближе.

Бочкарёва вздыхает, отворачивается от меня и бредёт назад, в палату.

Почему-то мне становится не так жалко увольняться. На фиг оно мне всё надо? К Матроне ей не далеко, а в институт аллергологии – далеко. Один вопрос – что мне тогда кушать.

Выигрывают же люди миллионы? Вот бы и мне выиграть миллион, для начала. «Кто возьмёт билетов пачку, тот получит… водокачку!» Интересно, существует ли в принципе ещё то окошечко в зале почтамта, куда мы ходили с Фаиной Фёдоровной? Если теперь у меня будет много свободного времени, хотела бы я туда съездить? Я прислушиваюсь к себе.

Нет. Пожалуй, всё-таки нет.

Бедная Фаина Фёдоровна! Она так и застыла в моей памяти в выцветшем голубеньком плащике и сером берете. Коричневые дешёвые полуботинки со шнурками на крошечных по-детски ступнях. Однако если бы я когда-нибудь вслух назвала её «бедной», она бы обиделась. Она считала себя богатой. Она с гордостью рассказывала, какую посылку соорудила на день рождения внукам, дочери, сыну и иногда даже зятю. Откуда она брала деньги? Стоимость подарков, которые она посылала, были больше её зарплаты и пенсии. Иногда мне казалось, что она, мягко говоря, придумывает. Ведь не была же она подпольной миллионершей? Но однажды она раскрыла мне свой секрет. Фаина Фёдоровна играла! Фаина Фёдоровна покупала облигации государственного займа и на удивление часто выигрывала. «Кто не рискует, тот не пьёт шампанское!» – говорила она при выигрыше и с хлопаньем открывала в конце нашего приёма бутылку «Советского шампанского». В отличие от чего другого оно продавалось в нашем городе в любом магазине. Я доставала подаренные конфеты, она взрезала скальпелем зелёную коробочку красной, тоже подаренной, икры, и мы с ней с шиком праздновали её удачу.

Покупать облигации она научила и меня.

Мне очень нравился сам этот дом – здание Главного почтамта. Он был построен в начале двадцатого века, специально для почты, а не как чей-то богатый дом. Отделывали его светлым разноцветным кирпичом с синей, жёлтой, зелёной глазурью. Почтамт завораживал меня тянущимися вверх башенками, высоким эркерным окном с витражом над центральным входом и каминными трубами на крыше. После революции просветы дымоходов заложили, чтобы не топили печи, может, это и помогло сохранить здание.

Почтамт в детстве напоминал мне сказочный замок. На первом его этаже, (вход с улицы), посетителей пропускали внутрь широкие арочные двери. Массивные, деревянные, вверху они были украшены резьбой, но в советское время один створ дверей всегда был закрыт, и люди входили в почтамт боком. Из подъезда в главный зал вела каменная лестница с перилами и с чугунным литьём. На площадке второго этажа был ещё один вестибюль и далее пространство раздваивалось. Влево шёл основной зал – с телеграфом, окном переводов, отделом открыток, марок, конвертов, корреспонденции до востребования. Здесь же располагалась сберкасса, и в самом конце зала манило «лотерейное» окно. Вправо уходил коридор телефонного узла и посылочного отделения. Начальство сидело ещё выше, на третьем этаже, а на первом, за пыльными окнами, выходящими во двор, был просто почтовый склад.

Фаина Фёдоровна ходила на почтамт проверять таблицы облигаций государственного займа.

Фактически это были операции с ценными бумагами. Государство занимало деньги у населения, продавая облигации, то есть, ценные бумаги. Отдав государству деньги в пользование, человек мог в любой момент получить их назад, но без процентов, возвращая облигацию туда, где её купил. Каждый мог купить сколько угодно облигаций, но стоимость их была разная.

Чтобы заманить население, государство устраивало ежемесячные лотереи выигрышей по облигациям. Если у человека облигаций было много, то вероятность солидного выигрыша хотя бы раз или два в год была реальной. Чем больше человек держал облигаций, тем чаще выигрывал. Этой нехитрой премудрости обучила меня Фаина Фёдоровна. Она соблазнила меня с каждой зарплаты покупать по одной облигации, и очень скоро я вместе с ней уже с интересом ждала ежемесячного розыгрыша. Таблица выигрышей печаталась в газете «Труд», но покупать газету было не нужно. На почтамте, в отделе, продающем и покупающем облигации, находилась полная подшивка всех номеров с таблицами. Она была замусолена сотнями рук, но вырванных станиц в ней не было.

Однако Фаина Фёдоровна никогда не брала меня с собой проверять таблицы. Она всегда ходила на почтамт одна. «Счастье приходит к человеку, когда он один. Я уж сколько раз замечала – как с кем-нибудь приду, ни за что не выиграю», -говорила она.

Но однажды мы всё-таки оказались на почтамте с ней вместе. Я пошла после работы по каким-то своим делам, а потом решила завернуть на туда. Фаина Фёдоровна стояла у большого деревянного прилавка рядом с окошком, в котором выдавали газету. Вооружённая очками и остро отточенным карандашом, она была поглощена проверкой таблиц. Прилавок был высок для неё. Чтобы было удобнее, она приподнялась на цыпочки и, подняв руки, положила их, как прилежные ученицы – локтями на парту. Вслед за руками задрался её выцветший голубой плащ, и из-под него оказалась видимой старенькая юбка и спущенный на одной ноге под коленкой простой серо-коричневый чулок. Фаина Фёдоровна не обращала на это ни малейшего внимания. Положив на газетный лист школьную тетрадку, она сверялась с колонками цифр, медленно ведя вдоль колонки карандашом – сверху вниз. Я остановилась неподалёку, наблюдая за ней. Она проехалась карандашом по одной газетной странице, перевернула её, по другой…

Сколько же у неё облигаций? – невольно подумала я. Мне стало одновременно и понятно, отчего она не брала меня с собой на проверку, и неудобно, что я оказалась невольной свидетельницей её секрета. Я уже собралась потихоньку уйти, но тут она, будто почувствовав что-то, обернулась, сняла очки и увидела меня. Мне пришлось махнуть ей.

–Я случайно зашла…

Она захлопнула тетрадь, с досадой почесала карандашом в голове, шевеля на макушке химические кудряшки.

–Да-да, вот вам газета… – она подтолкнула толстенную подшивку в мою сторону и, смутившись, стала засовывать тетрадь в свою потрёпанную сумку.

–Не выиграли? – спросила я.

–Нет. – Она выглядела искренне огорчённой. -У Павлика через неделю день рождения. Костюм ему надо купить на выпускной.

Павликом был её старший внук, в том году он как раз заканчивал школу.

И тут я и поняла, куда она девает все выигрыши. У обоих её детей – и у дочки, и у сына было в свою очередь тоже не менее двоих, а может и троих отпрысков. И вот на все их Дни рождения, Новые Года, годовщины свадеб, выпускные и прочие праздники и шли Фаинины выигрыши. А сама она жила по-прежнему в коммуналке, с той же самой довоенной ещё обстановкой, и, я подозреваю, с теми же одеялами и подушками, которые стелила в войну своим детям.

Не знаю почему, но я не стала при ней проверять свои номера. Она отдала назад в окошко подшивку.

–И правильно. Завтра придёте и проверите.

Она вдруг как-то легко подстроилась под меня, ухватившись мне под руку.

–Вам куда?

Мне почему-то не захотелось расставаться с ней.

–Пойдёмте с вами в парк! Поедим мороженое! – Я знала, что мороженое она любила больше всех других лакомств.

–Пойдёмте.

–Только сначала поправьте чулок. Он у вас спустился.

–Да? Где? – Она спокойно осмотрела свои ноги. -Ах, это…

В зале было не так уж мало народа. Она спокойно отцепилась от меня, отвернулась, задрала плащ и юбку, нашарила на ноге застёжку от подвязки пояса, к которому крепились чулки, застегнула её и весело отряхнулась, будто смахнула крошки с подола.

–Пошли?

Я в ужасе оглянулась по сторонам, но никто на нас не смотрел. Она вычислила мой взгляд.

–Да, боже мой, чего вы стесняетесь… Пожилая женщина поправляет портки.

–А я думала, вы покупаете колготки в детском мире, – сказала я глупо.

–Ну, уж нет! – возмущённо сказала Фаина Фёдоровна, устремляясь к дверям. -Я ещё не совсем сошла с ума, чтобы отстаивать огромные очереди за колготками. Да и, кроме того, я хоть и пожилая, но женщина. А женщинам полагается носить чулки. Это уж вы сейчас ходите в колготках… – Она вздохнула. -Дочка моя тоже чулки не носит. С другой стороны, удобнее, но и дороже! А у меня чулок много ещё осталось. После войны талоны на простые чулки давали, чтоб купить. И у меня их много накопилось. Я и штопала их так, что не заметишь… Это фильдеперсовых было не достать. А потом и капрон пошёл. Со стрелками.

Я открыла перед ней тяжёлую дверь на улицу, она легко перешагнула через порожек, и мы с ней вдвоём поскакали в парк.

В субботу утром после моего последнего дежурства я собирала свои «портки». Свернула купленную лично новую пижаму – ни разу не надёванную (неужели больше не пригодится?), выгребла из ящика стола кружку, банку с кофе, жестянку с сахаром… Всякой ерунды набралась целая сумка и осталось ещё столько же, даже больше. Выкидывать было жалко, оставлять не хотелось.

Сменить меня пришёл Павел.

–Слышали, что говорят? Теперь уже всё окончательно известно.

–Не слышала.

–Да ну? Нас точно сливают с пятой. Их главный берёт все наши койки, всё наше оборудование.

–А врачей?

–Врачей нет.

–Значит, коек будет больше, а врачей меньше?

–Похоже. Там происходят какие-то тонкости со ставками. Вроде ставок становится меньше, но зарплата у врачей будет больше. Не намного, правда. Мне кто-то сказал, что на ставку всё равно получается по деньгам меньше, чем я сейчас получаю на полторы. А нагрузка будет больше. А что делать?

–Не знаю…

–В социальных сетях это обсуждают. Вы читали?

–Нет. Что толку?

–Ну, вообще-то, да. -Он помолчал. -А вы, говорят, уходите?

–Ага. Вот отработала последний день.

Он так же, как и Даша, посмотрел на меня, будто спрашивая: «А куда уходите?» – но ничего не спросил.

–Ну, тогда… до свидания?

Я протянула ему руку.

–Удачи! Может, ещё увидимся. Я ещё в отдел кадров приду.

Он пожал самые кончики моих пальцев большой мягкой рукой и ушёл.

Я взяла сумку, оставив остальное добро до визита «в кадры», и пошла от лифта через главный вестибюль по коридору на парковку. Больница доживала последние дни, но если кто не знал о прекращении её деятельности, ничего особенного пока бы и не заметил. Так иногда умирают не старые ещё люди – на бегу, не закончив дела. Однако мне показалось, что что-то в ней уже начало разрушаться, вроде как внутри секторов муравейника стали трескаться потолки, разваливаться перегородки.

Со мной здоровались знакомые врачи, попадавшиеся навстречу и обгонявшие сзади. Кто-то так же, как и я, шёл домой, кто-то спешил на субботнее дежурство. Ход в начальственный отсек был закрыт, будто задраенная нора. Конечно, когда это отдел кадров или бухгалтерия работали по субботам? А доктора бежали, торопясь, или шли понуро, шаркали по коридору в направлении своих отделений и кабинетов. Вяло шуршали разговоры.

–Здание кому-то понадобилось…

–Супермаркет построят…

–Интересно, а терапевтов тоже будут сокращать или оставят?

–По статистике у нас такая средняя зарплата, что можно вообще ни о чём не беспокоиться.

–Можно подумать, хирурги на зарплату живут.

–А на что?

–Ой, ладно. Сказки не рассказывайте.

–Опять будут квоты на госпитализацию, или как?

–Не знаете, буфет уже открылся?

–Буфет не работает по субботам.

–Сын вчера приходит из школы и говорит: «У нас в классе – поездка в Испанию». Он у меня испанский учит. Я целый вечер искала, в каком банке выгоднее процент на кредит. Так и не нашла.

–А наши на Новый год на родину Деда Мороза ездили. Нечего по Испаниям шляться. Где я на Испанию денег возьму?

Когда я уже ушла из своей поликлиники и поступила в аспирантуру, эксперимент у меня был на крысах. Я входила в комнату вивария, где стояли клетки. Крысы узнавали меня сразу же и немедленно прятались по углам. В панике они лезли друг на друга. Наступали от страха на головы, на морды, лапками задевали друг другу глаза, царапались, суетились, в спешке опоясывались хвостами. Каждая старалась оказаться выше другой. Некоторые залезали в верхние углы ящика по стенкам, цепляясь крошечными прозрачными коготками. Но я ведь не всех сразу тащила на экзекуцию. Я сначала готовила на лабораторном столе растворы, инструменты. Крысы замирали по углам живыми пирамидами, но довольно быстро ожидание им надоедало. Сначала несмело выбирались они из своей живой кучи, видимо, привыкнув к опасности и даже забыв о ней. Некоторые, кто посмелее, осторожно подходили к стенкам клетки, принюхивались. С любопытством, с осторожностью, но и со страхом через сетку смотрели они на меня.

Мне не нравилась эта моя работа, но что было делать? Я была заряжена на решение проблемы, и мне позарез нужна была диссертация. Сейчас бы я ни за что не пошла к крысам в виварий. Но тогда…

Подготовив опыт, я быстро шагала к клетке, открывала крышку и корнцангом выхватывала ближайшую ко мне крысу. Захлопывала крышку. Жертва пищала и извивалась. Я несла её к лабораторному столу, открывала банку с эфиром…

Каждый день я вытаскивала по одной крысе. Их оставалось в клетке всё меньше и меньше, но после того, как крышка захлопывалась, крысы спокойно начинали заниматься своими делами. Чистились, умывались, пили воду. Они понимали – сегодняшняя жертва уже принесена. Будущее теперь представлялось им бесконечным. Каждый раз они считали, что мой корнцанг миновал их навсегда. И даже когда в клетке осталось всего две крысы, и я выхватила одну из этих двух, мне показалось, что последняя вздохнула с облегчением. Ей открывался такой простор, такие возможности!

И из всех животных, а их в опыте было почти триста голов, только одна крыса умудрилась всё-таки тяпнуть меня за палец. И я уверена, она сделала это не случайно. Она была не больше других и не меньше, не отличалась ни окраской, ни возрастом. Но в тот момент, когда мой корнцанг ухватывал за шкирку совсем другое животное, эта смелая тварь подпрыгнула и напала на мою руку. Она прокусила резиновую перчатку, кожу и мышцы чуть не до кости. Шрам существует до сих пор, и когда я смотрю на него, я всё ещё чувствую невольное уважение к этой единственной, оказавшей мне сопротивление особи.

Парк перед почтамтом нравился и мне, и Фаине Фёдоровне. Фактически это был всего лишь сквер – небольшой, но весёленький. Почему это считается, что люди постоянно должны любоваться на памятники, олицетворяющие страдание? Помнить пережитой ужас вовсе не означает избавиться от него. Я даже читала в какой-то научной работе, что дети родителей, перенёсших сильный и долговременный стресс, сами становились менее устойчивы к стрессу. В центре нашей круглой площади тоже был памятник. Но, к счастью, это не был монумент какому-то политическому вождю, или воинам, погибшим в бою, или замученным партизанам. И даже пушка – большая или маленькая, древняя или современная, не красовались на постаменте. И никакой учёный или писатель не стоял, задумавшись и (или) с укором глядя на молодое поколение.

В моё время в центре этой площади посередине круглого газона помещалась на невысоком постаменте фигура ослика в натуральную величину.

И какое же симпатичное было это творение! Вылитый из металла ослик будто брёл, как живой, опустив голову к земле, и под разными углами держал уши. Скульптору очень удались и равнодушно обречённая поза животного, и тяжесть двух бочонков, равномерно свешивающихся по обеим сторонам его не очень-то крутых боков. На спине ослика было седло, взрослые могли подвести детей к ослику по горке-постаменту и, подсадив, водрузить их верхом. Откуда-то появилась традиция выплетать из девчачьих волос бантики и пёстрые резинки и завязывать вокруг ослиного хвоста.

В плетёных бочонках на ослиных боках были углубления для цветов и в них с весны до осени пестрели букеты. Это приходили в сквер фотографироваться новобрачные из поблизости расположенного ЗАГСа. Невесты садились на ослика кто боком, кто верхом, фотографы фотографировали, вздымалось шампанское, летели пробки…

Одна из невест ( вот шутница!) напялила на ослика свою белую шляпку. После этого ослика стали наряжать кто как мог, но это привело к печальному результату – в дни бракосочетаний он походил на празднично одетого, но уже заезженного мужичка и служил источником неиссякаемых, но грустных шуток.

Как я теперь понимаю, наш ослик был первый символом и предвестником грядущей перестройки. Но в тот день, когда мы явились в сквер с Фаиной Фёдоровной, народу возле ослика не было, и только одинокий привядший букет лежал перед его мордочкой на постаменте.

Мы купили мороженое в ближайшем киоске и плюхнулись на скамейку. Была знойная осень – в золотых и багряных тонах (веточный корм видно собрали не везде, часть деревьев не тронули). Первый ночной заморозок уже оскорбил цветы на клумбах, но днём ещё было тепло. Листья опадали штучно и осторожно. Школьницы шли из школы ( класс четвертый, не выше), в белых фартуках, виднеющихся из-под курток; спорили у кого симпатичнее ранец. Рюкзаки ещё не носили, а портфели уже вышли из моды и вообще были признаны не физиологичными. Знания не должны отягощать спины, только умы.

Мы ни о чём не разговаривали с Фаиной Фёдоровной. Больные с их болезнями навязли в зубах, а других тем не было. Жизнь моя была вполне обыкновенной – работа, родители. На выходе из института все знакомые молодые люди обошлись без меня, и ко времени моей работы в поликлинике я пребывала в одиночестве, но, однако, и в ожидании. Не в томительном, но в достаточно настороженном. Я вглядывалась в лица заходящих ко мне в кабинет мужчин и тут же интуитивно считывала их коды: подходит – не подходит, но конечно, я не делилась своими размышлениями на этот счёт с медсестрой. Поэтому мы просто сидели с Фаиной на скамейке. Я ни о чём не думала, я просто наслаждалась хорошим денёчком и знала, что сейчас доем мороженое и пойду домой. Но день был ещё так свеж, а зима так неумолимо близка, что хотелось подольше растянуть удовольствие.

Площадь была практически пуста. В ЗАГСЕ, видимо, сегодня разводили, а не женили, и ритуальный ослик тоже скучал в одиночестве. Вдруг вдалеке показалась одинокая мужская фигура. Человек явно прогуливался. Он передвигался мелкими аккуратными шажками, будто боялся споткнуться и упасть. Его походка выдавала возраст. Похоже, приближался к восьмидесяти.

Фаина Фёдоровна вдруг замерла, как охотничья собака в стойке, а потом покосилась на меня. Мне показалось, что Фаина Фёдоровна мужчину узнала.

Человек медленно подходил прямо к нам. Потом, будто передумав, замедлил шаги, изменил направление, подошёл к ослику, будто его разглядывая. Взгляд Фаины Фёдоровны стал напряжённым. Она даже перестала слизывать мороженое. Вафельный стаканчик размок, сладкая белая капля упала ей на плащ, но она ( чрезмерная даже иногда в своей аккуратности) этого не заметила.

–Фаина Фёдоровна, у вас есть платок?

–Что?

–Капает. – Я указала на плащ.

–А-а.. Да.

Она извлекла из своего кармана марлевую салфетку и принялась ей тереть пятно, ещё более его размазывания.

Советское время, наверное, не было бы советским, если бы каждый гражданин и работник не пользовались доступными ему благами всего советского общества. Фаина Фёдоровна нарезала себе марлевые салфетки, заменяющие ей носовые платки, из казённой марли.

Человек между тем завершил осмотр ослика и медленно опять двинулся по направлению к нам. Лицо у Фаины Фёдоровны покраснело. Скосив глаза и обнаружив, что урны рядом со скамейкой нет, она разом отправила в рот большой кусок оставшегося мороженого и проглотила его не без усилия. А проглотив, торопясь, вытерла той же марлей рот.

Я с удивлением наблюдала за ней и мужчиной. В начищенных ботинках, в костюме, светлой рубашке и галстуке, в плаще поверх костюма, шёлковом кашне и шляпе с полями, человек медленными шажками приближался к нам.

–Это ваш знакомый? – спросила я.

–Это мой старичок, – просипела, не разжимая, зубов Фаина Фёдоровна и изобразила улыбку. -Он здесь живёт недалеко. Я не думала, что сегодня его встречу. Видно вышел один погулять.

Мужчина подошёл к нашей скамейке довольно близко, но опять не остановился, а неожиданно развернулся и пошёл вбок, теперь, видимо, решив обойти площадь по периметру.

Фаина выглядела смущённой, будто даже испуганной, но и совершенно счастливой.

Мне показались смехотворными, пошловатыми и глупыми все эти телодвижения – сближения и отходы. Как будто нельзя было просто подойти? Я поняла, что мешаю.

–До свидания, Фаина Фёдоровна!

Я посмотрела на часы. Можно было опять заскочить на почтамт и проверить таблицу розыгрышей, раз уж пришла. Это оказалось бесполезным, я ничего не выиграла, но это не испортило моего настроения. Когда у тебя впереди много времени, кажется, что ещё много хорошего ждёт впереди. Я снова вышла на улицу и, решив сократить дорогу, опять пошла через сквер. Я уже забыла о Фаине Фёдоровне. Смеркалось, стало ветрено. И вдруг я увидела их снова. Фаина и «старичок» прогуливались под ручку в боковой аллее. Он что-то говорил, наклоняясь к ней и заглядывая ей в лицо. Она хохотала, и с каждым приступом смеха запрокидывалась её седая голова в стареньком берете. Выбившиеся кудряшки развевались на ветру. Чувствовалось, что этим людям было хорошо вдвоём, и они не замечали ни сумерек, ни ветра. А мне вдруг стало грустно от своей неприкаянности. Я захотела есть и поскорей побежала домой.

***

Я люблю возвращаться домой после дежурства. Или мне нужно говорить теперь в прошедшем времени «любила»? Дома уютно. Чувство правильно выполненного дела усиливает радость от предстоящего покоя. У меня нет раздражителей. Меня никто не хвалит и не жалеет, зато и никто не хамит, не ругает, не дразнит, не заставляет что-то делать, не отвлекает от меня самой.

Но сегодня не так. Сегодня суббота. Сегодня мне плохо. Сегодня идёт дождь, но плохо мне не от субботы, не от одиночества, не от дождя, а оттого, что больше мне некуда идти. Последнее дежурство закончилось, и мне некому было сказать «до свидания». Только Паше, которого я практически не знаю.

Прохладно, и листья на деревьях замерли, не распускаются. Даже как будто спрятались назад в свои зимние комбинезоны почек. Пожалуй, это первый день в моей, такой долгой уже жизни, когда я не знаю, что делать дальше. Не знаю и всё.

Квартира кажется запущенной, пыльной. Завтра я сделаю уборку. Я сделаю уборку и по-прежнему буду не знать, что делать дальше, но уже в чистой квартире, в которой нет ни пылинки, как у Фаины Фёдоровны в кабинете.

Я ложусь в постель и накрываюсь одеялом с головой. Отопление уже выключили. Холодно.

Хотела бы я продать душу дьяволу, чтобы начать всё сначала? У меня нет ответа, и его не может быть, потому что невозможно выбраться из своего круга. Круг мой очень небольшого диаметра – школа, институт, моя профессия, поликлиника, больница. Наверное, есть счастливцы, чьи круги имеют диаметр шириной с горизонт. Наверное, это хорошо, это здорово, а, может быть, и нет. Мой круг ровно такой, чтобы в него входил кончик пальца в отверстие лобного рефлектора. И давно уже поздно что-то менять. Может, покончить с собой? Интересно, если бы это случилось, тот парень с широкими плечами пловца – Володя Мартынов, почувствовал бы радость? Удовлетворение? А Виолетта? А Моряк? Или все они где-то там стали мудрыми настолько, чтобы чувствовать только печаль?

Мне снится весна. Она такая явная, что я плохо понимаю, весна существует в моём сне или я вижу весну наяву. Весна плывёт, рассыпаясь по дороге зелёным салютом распускающейся листвы – над моим домом, над городом, над больницей…

Однако мне что-то мешает наблюдать за её течением. Я открываю глаза, откидываю одеяло. Разрывается дверной звонок. Наверное, это соседка. На нашей площадке есть одинокая дама, у которой всё время что-то болит. По-моему, ей просто скучно. Пошлю её к чёрту. Скажу, что заболела сама. Чем-то заразным.

Меня подташнивает, когда я, согнувшись, нашариваю руками тапочки и всё равно их не нахожу.

–Кто там? -Косяк двери приятно холодит щёку. Век бы не отползала от этой двери.

–Ольга Леонардовна, это Олег.

–Кто-о?!

–Олег. Олег Сергеевич. Не пугайтесь, ничего не случилось.

Я растрёпана, в старом халате ( я в нём и спала) и с босыми ногами. Я открываю дверь.

У него в руках три худосочных розы и какой-то пакет.

–Это вам!

Я отступаю в коридор и приваливаюсь спиной к стене. Я молчу. Ожидаю, что всё это значит.

Он снова мокрый. На его куртке потёки от дождя. Первый раз я замечаю, что он носит кепку – клетчатую кепку, как из английского магазина на улице, параллельной Пикадилли. (Чёрт её знает, как она называется, эта улица. Я знала, но забыла. Это склероз? Там в витрине с кепками ещё чучело матёрого кота. Кот, видимо, приблудился к этому магазину. Как звали кота было написано на табличке, но этого я тоже не помню).

Олег делает шаг в квартиру, ногой подпихивает дверь, чтобы она захлопнулась.

–Ну, это… Последний день на работе… Это всё равно, что день рождения…

Я думаю, видна или нет из-под халата ночная рубашка, но вообще-то мне плевать.

–Это не день рождения, -говорю я. –Это проводы на пенсию. Спасибо, что пришли проводить. От администрации? – Я прекрасно знаю, что администрация тут не причём, просто я зла, и мне не нужны эти захудалые розы, как и сам Олег в моей квартире.

Он вдруг вскидывается.

–Да ладно! Какая там пенсия!

Мне становится интересно. -А как ты думаешь, сколько мне лет?

–Ну… – теперь он мнётся. Понял, что ступил на скользкую дорожку. –Вы, наверное, чуть помладше, чем мать моей жены. Ей, кажется, пятьдесят два. Угадал?

«Помладше». Это они сейчас так говорят. «Помладше» и «походу». Или даже «по ходу».

–Я угадал?

Я пожимаю плечами. Пятьдесят лет ему кажутся солидным возрастом. Только на самом деле, я уже ходила в школу, когда его тёща появилась на свет. Я помню, как примерно в такой же весенний день, как сегодня, мы с одноклассницами возвращались после уроков под дождём и обсуждали, как происходит это невероятное событие, когда у женщины НЕПОНЯТНО ОТКУДА вылезает ребёнок. Теперь-то, слава богу, всем уже, наверное, это понятно прямо в детском саду.

–Ну, так мне можно пройти?

Я отодвигаюсь в сторону, и он шагает вперёд, опять оставляя грязные следы.

–Ой, я опять наследил!

Он протягивает мне розы.

Я их беру и несу в кухню. Достаю хрустальную вазу (мамину), наливаю воду, ставлю вазу на стол, опускаю в неё розы. Настроение, как на поминках. Он, уже разувшись, входит в кухню.

–Слушай, Олег! Я тебя не ждала, я спала. Ты извини, я приму душ?

–Да ради бога! У тебя есть кофе?

–Что?

Мы теперь прочно на «ты»?

–Кофе. Ну, я вижу, вон банка на столе.

Банка действительно стоит на столе на самом видном месте, чтобы не искать её каждый день перед работой, когда торопишься.

–Можно я пока сделаю себе?

–Можно.

Я поворачиваюсь и иду в спальню за одеждой. Невыносимо быть одной и невыносимо с кем-то. Но всё равно с Олегом лучше, чем с соседкой. Наверное, в глубине души я даже рада сейчас его приходу.

Душ.

В нашей старой квартире, где я жила сначала с родителями, а потом одна, пока не купила вот эту, была капризная газовая колонка. Она всё время ломалась. И всё равно было здорово после дежурства сначала поспать, потом встать под горячий душ и потом ещё несколько часов ничего не делать. Ходить из угла в угол, легонько переставляя вещи на место, убирая лишнюю одежду в шкаф. Потом приготовить что-нибудь лёгкое, съесть и опять лечь спать. И выспаться. И утром свеженькой придти на работу. Я знаю, что многие надо мной смеются, многие не понимают. И все меня жалеют: как же так, всю жизнь одна. И что это за жизнь, в которой одна работа. А я думаю – это прекрасная жизнь. Не пустая. И всё это достижимо мне и сейчас. Душ, лёгкий завтрак (или это уже обед? Или ужин?), ничегонеделанье. Только завтра утром мне не надо на работу. И значит, всё то, что будет сегодня, мне не нужно, не интересно. И не хочется есть, и пусть валяются вещи.

Я вымыла голову. Накручивать на бигуди? Долго. Просто сушить? И что это будет? Лучше замотаю полотенцем. Не сидеть же мне с мокрыми волосами.

Лёгкий стук в дверь ванной.

–У меня всё готово!

Что значит «всё»?

Я одеваюсь. На два размера за столько лет я переросла свой 44-й. Ни карандаша, ни помады в ванной нет. Я так и выхожу с полотенцем на башке, в домашних брюках и стареньком джемпере. Красавица.

Вот это да!

Омлет с ветчиной сложен треугольником, по верху жареные грибочки. По запаху шампиньоны. Свежий хлеб в плетёной хлебнице. Кабачковая икра наложена в порционные вазочки. Я и забыла, что у меня такие есть. В буфете, что ли, искал? В кофейнике – настоящий кофе. Не из той банки, что стояла на столе, в которой растворимый. В салфетнице веером салфетки. Бокалы рядом с тарелками. Вилки и ножи. Коробка зефира и бутылка красного вина. Всё недорогое, но приготовлено и сервировано со вкусом. Будто женщина готовила. Мужики, как я замечала, редко кабачковую икру из банок достают, в вазочки накладывают. Либо мажут на хлеб ложкой прямо из банки, а часто и не мажут, так с ложки и едят.

–Оля, есть у тебя штопор?

–В шкафу, в нижнем ящике. А ты в ресторане по совместительству работаешь?

–Надо пойти, если возьмут. – Он улыбается. – У меня тёща в закрытой столовой раньше работала. Начальству какому-то подавала. И дома так же. Я у неё научился.

И зачем я его спросила?

–Не у матери?

Он замялся самую малость.

–А у меня родителей не было. Вернее, сначала были, как у всех, но потом оба спились, умерли. Они ещё и кололись чем-то. Сначала мать умерла, потом отец. Я ведь детдомовский. После восьмого класса меня тётка, материна сестра, забрала. Тётка, прикинь, как раз в пятой больнице санитаркой и работала. Я ей по ночам полы мыть помогал. В той самой больнице, куда я резюме относил. Эх, была бы тётка жива – у меня б там блат был! – Он грустно засмеялся.

Всё это время, пока он рассказывал, он открывал вино, наливал по бокалам. Пролившуюся каплю аккуратно вытер тряпкой.

Мне стало неудобно за моё счастливое детство.

–Так ты поэтому в медицинский…?

–Ага. Ну, садись. Я сегодня не завтракал и не обедал.

–Жена выгнала? Как безработного? Так быстро? – Ухмыльнулась я.

–Нет. Просто не успел. -Он достал из кармана мобильный телефон, выключил его и положил рядом. Невольно я это отметила, и мне это понравилось.

–Чтобы пищеварению не мешал?

–Ага. -Он взял вилку и стал есть.

Омлет был действительно очень вкусный. Не жидкий и не пересохший. И ветчина свежая. Что ж, – подумала я. – приятный вечер.

–Ну, за тебя? – Я подняла свой бокал.

–И за тебя.

Мы ели молча, не хотелось отрываться. Потом я отломила кусок хлеба и подмакала тарелку. Почему-то с Олегом я не стеснялась.

–Вкусно?

–Да.

Он тоже взял оставшуюся корку и сделал так же.

–Теперь кофе?

–Давай.

Он хотел налить в те чашки, что стояли поближе, в сушке, но я достала самые лучшие. Из особенного фарфора с кобальтовой сеткой. Мама с папой когда-то из Петербурга привезли. Императорский фарфоровый завод. Тогда был наш, советский, ленинградский.

Олег повертел в руках чашку.

–Дорогущие, наверное?

–В советское время сервиз «Мадонна» ценился больше.

Он перевернул чашку вверх дном, посмотрел на надпись на клейме. Поковырял кобальт ногтем.

–Нет, они дорогие. Я такие в одном магазине в центре видел. Имею слабость к таким вещам. Семейный уют и прочее.

–Теперь не дефицит.

Он фыркнул.

–Теперь ничего не дефицит, были бы деньги.

Потом он стал мне рассказывать, как он учился в Германии.

–Мне вообще тогда повезло первый и единственный раз в жизни. Я выиграл грант. Представляешь, сам, без поддержки, прикинь? Это потому что немцы решали. Денег тогда у тёщи занял, чтобы в Германию поехать учиться. До сих пор долг не отдал. Вот такая, блин, херня…

Он сварил ещё кастрюлю кофе, мы её выпили, съели зефир. Докончили бутылку вина. Я смотрела на Олега и думала, да ведь он же симпатичный. Вино сделало его ярче. Его какая-то постоянная замызганность исчезла. А когда он говорил про операции – вообще стал красавчиком, хоть куда. Глаза горели, улыбка полнилась умом и обаянием. Просто зубр мудрости какой-то. Я не оговорилась. Не зуб, а зубр.

Но наконец я опомнилась.

–Слушай, мы тут сидим, а как же твои домашние?

–А их дома нет. Жена с дочкой поехали по магазинам. А с младшей бабушка сидит. Но, впрочем, ты права…

Он посмотрел на часы, включил телефон, пролистал пропущенные звонки, прочитал смс-ки, встал, сложил грязную посуду и направился в коридор. Надел куртку и на голову свою английскую кепку блином. Я подумала, что он, наверное, её в Германии купил.

–Ладно, я пойду. Спасибо за угощение.

–Тебе спасибо.

Я почувствовала сожаление, что он уходит. Каким неожиданным было его появление, таким стал и уход.

Он уже стоял одной ногой за дверью. Грязные следы вытирать нервался.

–Олег!

–А ты, собственно, зачем приходил?

Он, не оборачиваясь, пошёл к лифту и так же, не обернувшись, заулюлюкал в потолок лестничной площадки какую-то разудалую мелодию, взмахнул руками, как будто танцевал вальс. Так клоуны в праздники танцуют на улицах – невесело танцуют, с надрывом. Потом повернулся ко мне и буднично сказал:

–Мне утром пришло сообщение, что не возьмут меня в пятую больницу. Вчера пригласили туда на собеседование. Я пошёл. Сказали, что вроде понравился, сказали, что переговорят с главным врачом и сообщат. – Он нажал кнопку лифта. -Вот сегодня и сообщили, что не возьмут.

–А с кем ты в пятой разговаривал? – спросила я.

–С какой-то блядью по персоналу.

Подошёл лифт.

–Там раньше женщина была главным врачом, а теперь – мужик. Ему со мной поговорить некогда было, так он был занят. – Олег вошёл в лифт, как в камеру, руки за спиной, потом высунулся на секунду наружу –Ну, пока! Удачи!

И лифт за ним закрылся.

Я вернулась в свой коридор и захлопнула дверь. Мысленно плюнула на следы на полу и пошла в кухню. Так вот, значит, зачем он приходил. Тёщин должник. От него ждут денег, а он безработный. Ему не в силах было оставаться дома, а я была кем-то вроде товарища по несчастью.

Я засунула посуду в посудомойку. Прибрала на столе. Три худосочные розы в вазе выглядели так, будто сегодняшний день был для них судным. Я вспомнила букеты, которые раньше дарили мне больные перед выпиской. Иногда цветы не помещались в обеих руках. Мне захотелось вышвырнуть эти три жалких цветка, жалкую подачку за временное избавление от одиночества, жалкое замещение прежней жизни, но я вдруг подумала об Олеге: а я бы смогла? Жить в детдоме. Мыть полы по ночам… Я усмехнулась. Выучиться, вырасти, пройти стажировку в Германии… Дать глухим людям возможность слышать и знать, что тебя не взяли в какую-то самую обыкновенную пятую больницу.

Я отнесла цветы в ванную, подрезала стебли, налила свежую воду в вазу, отнесла её в комнату, и сама прошла туда же. Села на диван. По сравнению с Олегом моя жизнь была в шоколаде. Но что делать теперь? Казалось, безделушки из шкафа смотрят на меня, как мои дети. Ты будешь нас продавать? Отправишь в детдом?

Я выключила свет, чтобы их не видеть, включила телевизор – на экране кривлялись какие-то дядьки. Я убила их кнопкой пульта. Вот так же по чьей-то воле выключили и меня, выключили Олега. Нажали на кнопку: идите, гуляйте, вы свободны, механические муравьишки.

Мне захотелось выйти из дома, поехать на машине, сделать вид что куда-то тороплюсь, что мне нужно куда-то успеть. Съездить в кино? В театр? Но что это даст, если после возвращения всё останется прежним? Я снова включила свет. Куда можно пойти работать тёткам моего возраста? В няни. Я точно знала, что бывших учителей и воспитательниц детского сада в няни берут. Но берут ли врачей? Я прислушалась к себе. Нет, я не хочу быть няней. Я не хочу быть швеёй, парикмахером, поваром, продавцом в газетном киоске и даже главным врачом я быть не хочу. Я ничего вообще не хочу менять в своей жизни. Смешно говорить, но я хотела бы умереть на работе. Почему нет? Чем это хуже, чем в одиночестве лежать дома или на больничной койке? Я представила, как я иду по больничному коридору и неожиданно падаю. Вокруг меня рушатся разноцветные стены. Все составляющие оттенки белого – розовый, как слизистая оболочка, сиреневый, как моя новая, ненадеванная ещё пижама, коричневый, как пятно крови на хирургической простыне после операции, зелёный, как камни в серьгах заведующей…

Я забралась в постель, включила ноутбук и снова просмотрела вакансии. На посланные мной предложения никто не ответил. Почему-то вся эта ситуация напоминала мне подводную лодку. Кончается кислород и электричество, скоро погаснет экран, пойдут пузыри. Я убрала ноутбук и заставила себя закрыть глаза.

***

–Ольга Леонардовна, подпишите дневник за неделю.

–Давайте, Фаина Фёдоровна.

Раз в неделю полагалось сдавать отчёт о принятых больных. Потом эти цифры складывались в месяцы, потом в годы и разбивались по диагнозам.

Я смотрю графы. Двести шестьдесят три человека в неделю. Сто двадцать повторных. Это те, кто находятся на больничных листах. Остальные первичные. Сто сорок три человека. Сто сорок три диагноза за четыре рабочих дня, потому что пятница – диспансерный день, а в субботу – приём только повторных больных.

Синуситы, фронтиты, тонзиллиты, отиты…

Боже, если вдуматься! «Заходите, садитесь, до свидания». Сотни раз – отработанный жест с рефлектором. Шпатели, носовые зеркала и ушные воронки будто вжились в пальцы. Звяканье инструментов – самый привычный звук. К концу приёма ощущение, будто голову стянули металлическим обручем. От постоянного напряжения привычная ноющая боль в шее. Боль в руке, которой я держу инструменты. Затёкшие ноги в туфлях на каблуках.

–Пожалуйста, не двигайтесь! Не запрокидывайте голову! Повернитесь вправо. Теперь влево…

Бесконечные симптомы, складывающихся в мозаику клинических картин.

–Откройте рот! Высуньте язык! Задержите дыхание! Не дышите! Теперь дышите сильнее! Скажите что-нибудь! Пропойте «о-о-о» или любой гласный звук! И-и-и? Можно и-и-и. Можно «а-а-а-а». Ну, потерпите немного, сейчас я закончу.

Диагнозы.

Фарингиты, ларингиты, отиты, фронтиты… Бог миловал, за всю жизнь ни одного менингита, менингоэнцефалита, инородного тела, вколоченного в гортань… Ничего такого, отчего умирают. Только опухоли.

–А Балабанов? – Я будто слышу голос Фаины Фёдоровны.

–Что Балабанов? – я в своём воображении картинно пожимаю плечами в ответ. -Менингит же у него не развился. Я же регулярно делала ему пункции -откачивала гной. Так что Балабанов не на моей совести.

Отдельной графой я вписываю непонятные симптомы, подозрительные состояния.

Атипичные ангины. Головокружения. Снижение слуха.

–Подойдите к окну. Встаньте ко мне боком. Всё равно каким. Закройте одно ухо пальцем, только плотно! Нет, одно ухо закройте. Второе оставьте открытым. Повторяйте за мной цифры: «Двадцать четыре, пятьдесят восемь, тридцать пять…» Теперь я буду говорить шёпотом, а вы опять повторяйте: «Кошка и ложка. Мышка и книжка. Чашка и кашка… Собачка…». Что? Собачка не в рифму? Это чтобы вы не расслаблялись. Теперь повернитесь другим ухом…

Я подписываю отчёт. Но я не понимаю.

–Как же так, Фаина Фёдоровна? Нам с вами вздохнуть некогда, а только-только укладываемся в норму? А в других кабинетах врачи сидят, чаи пьют…

–Мы с вами тоже пьём.

–Ну, да, сравнили. Вы же недаром дверь на ключ закрываете ровно на 10 минут.

Щёчки у Фаины розовеют и покрываются мелкими червячками сосудов. Когда она не волнуется, сосудов не видно.

–Вы же сами без конца повторных назначаете! И то пункцию вам готовь, то абсцесс вскрывать…

Но это она кокетничает. Ей нравится помогать мне. Видно она чувствует себя в операционной, как в молодости.

Ещё Фаина Фёдоровна любит хозяйничать. Под это дело у неё есть специальная тумбочка, чашки, чайник, нож, тарелка, даже вазочка для печенья и принесённая из дома вышитая гладью салфетка.

–Мойте руки! – гонит она меня в определённый час. -Сию минуту всё будет готово!

Накрыв на стол, она важно выплывает в коридор и громогласно объявляет.

–Десять минут перерыв. Доктору тоже поесть надо! – Под всеобщее молчание она заходит обратно в кабинет и запирает дверь на ключ ровно на это время. Я блаженствую с бутербродом в одной руке и чашкой горячего чая (жёлтая коробка со слоном) в другой. Удивительно, что никто из коридора не возражает. Мы пьём чай в полнейшей тишине, и слышно, как Фаина Фёдоровна переливает чай из своей высокой чашки в блюдечко и с удовольствием дует на него, чтобы остыл.

Веточный корм аукнулся и Фаине. Через некоторое время после «Полёта шмелей» – так мы обозвали визит в наш кабинет главного врача и заведующей, состоялось внеочередное собрание сотрудников поликлиники. В повестке дня значился единственный пункт: «О моральном облике медсестры ЛОР-кабинета Лопаткиной Ф.Ф.»

Для зачитывания обвинения привлекли даму из больничного профсоюза. Вот говорят же: «серость». Но эта дама была не «серой», а абсолютно, фантастически, умственно отсталой. Ну, разве человек хоть сколько-нибудь соображающий и уважающий себя согласится выступать с трибуны с подобной чепухой? Однако дама уважала своё положение в профсоюзе, и ей хотелось выслужиться. Если бы она знала в лицо и меня, думаю, и на меня она смотрела бы с таким же осуждением и недовольством, как на Фаину Фёдоровну. И только на лицо нашей заведующей, собравшей весь этот шабаш, профсоюзная деятельница взирала с уважением.

«…И тогда, пользуясь болезнью жены товарища Сидоркина и тем, что она (жена) не может контролировать занятия и прогулки своего мужа, медсестра Лопаткина влюбила в себя тов. Сидоркина и стала отвлекать его от семейной жизни…»

Я сидела вместе с другими врачами и медсёстрами в нашей длинной комнате для пятиминуток. Самого товарища Сидоркина не пригласили.

–Да я бы его сюда и не пустила. У него сердце слабое! – сказала мне Фаина Фёдоровна перед собранием.

Её поставили перед всеми около стола президиума, с угла, недалеко от двери. Кто-то из хирургов подставил ей свой стул, а сам ушёл подальше к окну, присел на подоконник и уткнулся в газету. Но заведующая стул переставила и нарочно громко предложила сесть на него тетке из регистратуры. Фаина Фёдоровна осталась стоять. Всё то время, пока профсоюзная деятельница зачитывала обвинение, а заведующая сидела во главе стола и зорко и грозно оглядывала собравшихся, Фаина Фёдоровна, задрав лицо, рассматривала потолок. Лоб её блестел в свете ламп. Она перед выходом промокнула его марлей и высветлила пудрой, но по дороге все равно вспотела, и лоб стал розовый и влажный. Кудряшки выбились из-под колпака и немного развились от пота. Мне было ужасно жаль Фаину. Ей было за семьдесят, а она стояла перед нами, как пионерка, маленькая и храбрая. И было странно, что эта проработка казалась всем в порядке вещей, и единственное, как от этого можно было спрятаться – просто не слушать, укрывшись кроссвордом, журналом или газетой.

Сейчас это кажется диким до сказочности. Но нами правил тогда ЦК, а в ЦК руководил Андропов. В кинотеатрах устраивались рейды – кто это смеет ходить в кино в дневные часы? Почему не на работе? Не в школе? Не в институте? В магазинах не было молока, мяса, масла… Водителей частных машин ловили и штрафовали, если они подвозили кого-то за деньги… Это были годы распадающегося застоя. Застой был не только в телевизоре и на улицах, он был в умах. Люди не хотели думать чуть-чуть дальше своих сиюминутных обывательских дел. Да им и некогда было думать – нужно было доставать гарнитуры, сапоги и колбасу. Занимать очереди, протискиваться «по блату»… Нужно было учиться, лечиться, растить детей, ездить в отпуск, в общем, нужно было жить. И жизнь не казалась трагедией. Она была обыденностью. Люди привыкли подчиняться и отвыкли думать. Кто такая эта Фаина Фёдоровна, которую сегодня «прорабатывают»? Она же не Шостакович, не Мандельштам, не Цветаева, не Эрнст Неизвестный. Оттепель прошла, и настал сухостой – эпоха веточного корма. Кто его знает, что будет дальше? Ситуация даже не казалась абсурдной. Какая разница сколько Фаине лет, и сколько лет её «старичку». Кто-то нажаловался, попраны устои, виновницу нужно поставить на место, принять меры. Никого же теперь не расстреливают, не ссылают в лагеря. Подумаешь, «проработали» на собрании. Растереть и забыть.

–Зачем вы идёте? – спросила я Фаину перед экзекуцией. – Вам хочется, чтобы вас сожгли на костре? Скажите, что у вас болит что-нибудь – голова, сердце, живот… Вам простят, вы – фронтовичка.

–Для аморалки фронтовичка – не считается. – ответила она даже с какой-то гордостью. -Заведущая не отвяжется.

–Ну, вообще наплюйте, не ходите!

–Нельзя.

–Почему?

–Мне ведь ещё здесь работать. Могут уволить, а я не хочу уходить. Наша поликлиника самая удобная к дому.

Я хотела спросить её, сколько же можно работать? – Но постеснялась. Однако она поняла.

–Дома сидеть скучно. Да и пенсию скоро должны пересчитать – стаж прибавляется. Лишние пять рублей – никогда не лишние. – Она засмеялась своему каламбуру. – Сын с невесткой, с детьми на юг собирается. А фрукты теперь и там дорогие…

Мы разговаривали, но я видела, что она всё-таки волновалась. Не стояла на месте, а все подпрыгивала, переходила от шкафа к столу. Машинально подправляла то колпак, то воротник платья с брошкой у ворота. Брошка дешёвенькая – чёрный жучок с красным камушком – спинкой.

–Только бы не выгнали с работы! – сказала она, когда мы вышли из кабинета. Отсек наш был уже пуст, всех больных мы приняли.

–Какое, в сущности, дело нашей заведующей до вашей личной жизни? – я злилась, запирая дверь кабинета. Я знала, что не смогу ничего изменить.

–Да ладно, потерплю. – Фаина усмехнулась чему-то своему. Усмехнулась нехорошо, горько. Я хотела взять её под руку, но идти было неудобно – коридор был узкий.

–Я пойду вперёд, – сказала я. -Не отставайте.

Но по дороге нас разъединили, и когда я села в зале в третьем ряду, её уже остановили и велели подождать, а потом выставили перед всеми.

И ведь я тоже сидела на том собрании. Я не могла уйти и бросить её. Да ведь и мне потом припомнили бы уход.

–Вскрылись ужасающие подробности, – читала по бумажке профсоюзная дама.

Оказалось, что мужичок не мог надолго отойти от своей больной жены, и Фаина Фёдоровна приходила к нему в квартиру ночевать. Ещё и помогала ему иногда – вынести судно, поставить укол.

«Они вместе обманывали жену…»

В зале вдруг установилась любопытствующая тишина. И я не закричала: «Прекратите! Это всё не предмет для публичного обсуждения!» Я только ловила Фаинин взгляд, чтобы ободрить, но она не смотрела на меня. Я видела её какую-то ненормальную, не свойственную ей полуулыбку и взгляд наверх, в потолок, поверх всего, поверх нашего идиотизма… А может быть, когда смотришь вверх, не проливаются слёзы?

За что её мучили? За то, что она под конец жизни завела «похабный романчик» со старичком, связанным с больной и полусумасшедшей женой? Но ведь она ничего не отбирала у его жены. Ни квартиру, ни деньги. Ей просто хотелось внимания, может быть и секса, почему, нет? Да просто пройтись по улице в компании мужчины. Но странное дело, я понимала Фаину Фёдоровну сердцем, а умом мне почему-то было жаль жену этого «старичка». Я думала, как же так? Вот заболела бы моя мама, а папа завел бы роман с медсестрой из поликлиники и ночевал бы с ней в соседней комнате? И мне не приходило тогда в голову, что абсолютной правды и справедливости нет. А прав всегда тот, кого ты сам больше любишь.

О чём думала Фаина Фёдоровна во время того собрания? Она стояла перед нами, слушала дурацкое «обвинительное» заключение и думала: «Только бы не выгнали с работы». Наверное, её и уволили бы, но другой сестры для работы со мной в кабинете не было. Её решили «приструнить», а заодно припугнуть и меня. Ей объявили выговор за аморальное поведение, несовместимое с этикой советского человека, опозорившее высокое звание медицинского работника. И она вытерпела всё это из-за денег, которые должна была заработать для внуков.

–Фаина Фёдоровна, а вы больше не выходили замуж?– спросила я как-то её.

–Замуж? А кто меня возьмёт? Вдову, в одной комнатке с двумя детьми. После войны есть было нечего. Только и думала, как прокормить, работала сутками. Но, между прочим, она гордо вскинулась на меня, я ведь не страшненькая была. Только одета была очень плохо. У меня никогда хороших вещей не было. И я так рада, что у дочки и шуба есть, и хорошее пальто.

–Вы купили?

–Помогла. – Она сказала это с гордостью. -Муж у дочки не много зарабатывает, да и выпивает.

Я часто рассказывала о Фаине Фёдоровне у себя дома. Но рассказывала не всё. С её появлением в моей жизни образовалась граница – сумма знаний до моего прихода на работу и после. И как это ни глупо звучит, именно с Фаиной Фёдоровной, а не со всем багажом своих медицинских знаний и своего детского опыта я стала взрослеть.

***

Я не помню точно, когда Виолетта пришла ко мне на приём – кажется, это было значительно позже кидания карточек или судилища над Фаиной. И с Володей Мартыновым её приход в моей памяти был никак не связан.

Я сказала, как всегда, в сторону двери: «Входите!», и она вошла. Она была примерно моей ровесницей, но в отличие от меня – яркой, сияющей, в нарядном платье. Так ходят в театр, а не в поликлинику. Я даже подумала, что она зашла по ошибке. Может, искала известного в нашей поликлинике ловеласа – тренера по лечебной физкультуре. К нему вечно рвались какие-то дамочки. Но она зашла в кабинет ко мне и сказала, улыбаясь, и как бы между прочим:

–У меня что-то горло побаливает.

Я настороженно отношусь к таким «лёгким» больным. Часто под такими предлогами приходят психопаты. Неосознанная, а иногда и осознанная цель их визитов – выпустить свой собственный пар. Плохое настроение, зависть к кому-нибудь, невозможность отомстить или заставить плясать близких под свою дудку, а часто просто ненависть ко всему миру. Сначала они жалуются, обаятельно улыбаясь, что у них «просто побаливает» горло, потом они говорят, что им стало намного хуже (хотя объективно картина не меняется), потом они кричат, что они умирают, и, в конце концов, всё заканчивается какими-нибудь неприятностями для врача в виде угроз, оскорблений и жалоб, после чего «ужасные», «смертельные» боли тут же проходят.

Виолетта (я запомнила навсегда, как звали эту красавицу) плавно, как бабочка, опустилась на стул, поправила подол платья и широко открыла рот раньше, чем я ей об этом сказала. И я сразу увидела на её выбухшей левой миндалине обширную и глубокую, с изъеденными краями, покрытую фибрином язву. Видимо что-то изменилось у меня в лице, потому что Фаина Фёдоровна не стала спрашивать, как всегда:

–Антибиотики?

Я прощупала у Виолетты лимфатические узлы. Подчелюстные, шейные и подмышечные. О компьютерной томографии тогда у нас в поликлинике никто и не слышал. Фаина наблюдала за мной молча и настороженно.

Виолетта спокойно выполняла все мои указания, и всё время чему-то улыбалась.

–У вас какой-то праздник? – Я была озадачена, спросила просто так, чтобы выиграть время.

–А я в последнее время всё время улыбаюсь, – ответила она и засмеялась. -У меня дочка родилась. Здоровенькая. Мне в консультации сказали, что будет ребёнок-даун и хотели, чтобы я аборт сделала, а я не стала. И вот! – И Виолетта опять засмеялась. -Но я ни на кого не сержусь. Могут ведь врачи ошибаться. Любой может ошибаться.

–А сколько дочке?

–Два месяца вчера исполнилось.

–Вы кормите?

–Ага! – И она приложила руки к грудям, проверяя, прибыло ли молоко. -Я за беременность так переживала, что ужас как похудела! А сейчас опять поправилась, и так сильно, что на меня теперь ничего не лезет, кроме этого платья. А платье-то мамино! – И она опять так расхохоталась, что вместе с ней разулыбалась и Фаина.

–Вы мне выпишите что-нибудь в горло побрызгать, а то мне ведь лекарства пить никакие нельзя. Я хочу минимум до года ребёнка кормить.

–Хорошо.

Всё это время, пока она болтала, я думала, как ей сказать. Вариантов у этой язвы было три: мононуклеоз, проявившейся пока на одной стороне (это был бы самое лёгкое и простое), сифилис и рак. Сифилис тоже можно было бы лечить, но рак… Язва выглядела угрожающе, как бомба.

–Вот вам полоскание. На травках.

Фаина Фёдоровна протянула Виолетте рецепт из тех, что мы заготавливали для стареньких больных, страдающих от пожизненного и безобидного, в принципе, фарингита.

–Спасибо! – Виолетта встала, чтобы идти.

–Подождите. Ещё нужно будет сдать кровь.

Я решила не пугать её заранее.

–Общий анализ и…

–Посев на антибиотики? – с готовностью спросила Фаина, вытягивая из пачки направление-заготовку.

–Нет. Реакция Вассермана.

У Фаины Фёдоровны округлились глаза. Виолетта тоже сделала жалобное лицо

–Это из вены? Я боюсь. У меня вены плохие. В роддоме девчонки измучились, когда стимуляцию кололи.

–Ну, как-нибудь потерпите.

–А зачем нужен этот анализ?

Я замялась

–У вас процесс не совсем обычный. Это требует дополнительного исследования.

Она даже не спросила, что за процесс. Она была так полна веселья, энергии, радости, что не сомневалась в хорошем и не думала о плохом.

–Ладно, попробую! – Она опять схватилась за груди и опять засмеялась. -Ой, потекло! Хорошо, живу недалеко.

–Не задерживайте с анализом! Чтобы завтра же сдали, а послезавтра – ко мне! – крикнула я, но она уже умчалась кормить свою дочку.

–Что у неё? – спросила Фаина, придерживая в дверях рвущегося к нам следующего больного.

–Хорошо бы, мононуклеоз, – сказала я. -Атипичное течение атипичной ангины. Если это так, то завтра-послезавтра ещё одна язва появится и с другой стороны. Но…

Фаина посмотрела на меня скептически.

– А Вассермана-то зачем назначали? Как сифилис мог в таком месте появиться?

Я важно ответила, хотя сама не имела об этом никакого практического понятия:

–Французская любовь.

–Она ж кормящая мать!

Я посмотрела на Фаину со значением:

–Всякое бывает…

Та поморщилась, потом спохватилась.

–У вас порезов свежих на руках нет? А то ещё заразитесь. Через ранки-то тоже заражаются. На фронте-то сифилиса было много…

–Нет у меня ничего.

Я видела, она отложила использованные только что инструменты отдельно и обработала их с особенной тщательностью.

Виолетта прибежала ко мне с анализами такая же сияющая, как и в прошлый раз, но плюхнулась на сиденье уже не так задорно.

–Что-то горло у меня не проходит. Я теперь в зеркало на него каждый день смотрю.

Мононуклеаров в крови не было, реакция Вассермана показывала чёткие минусы. По закону подлости со стопроцентной вероятностью это был рак.

–Вам нужно поехать в онкодиспансер на исследование.

Онкодиспансер тогда, да и сейчас, (но тогда в гораздо большей степени, чем сейчас), был чем-то вроде городского пугала для больных. Той телеги, в которой везут осуждённых на казнь.

Виолетта посмотрела на меня с удивлением:

–Куда?

И тут же:

–Ой, вы выпишите мне что-нибудь посильнее. Мне некогда ехать на какие-то исследования.

Она была всё так же цветуща, молода, с румянцем во всю щёку. Но только вместо сияния в её глазах появилось недоумение. Разве может какое-то странное, незначительно болезненное ощущение в горле помешать ей быть счастливой?

–Вы замужем? – спросила я.

Она пожала плечами, мол, к чему такой вопрос…

–Муж ушёл, когда узнал, что я решила оставить ребёнка, не сделала аборт. Потом вернулся, правда, когда Настенька здоровенькая уже родилась. Но мы с мамой решили, что муж такой не нужен. Пускай катится. Мама сказала, что мы с ней и вдвоём дочку воспитаем.

Я сказала очень твёрдо:

–Виолетта, вам нужно как можно быстрее поехать в онкодиспансер.

И вот тогда она испугалась.

–У меня что-то серьёзное?

–Ну, вот там всё и расскажут. Там лучше специалисты, чем я.

Она теперь уже без улыбки взяла из моих рук листок и ушла.

Она не вернулась.

Месяца через три я случайно увидела её на улице. Я шла на работу, а она брела из нашей поликлиники, еле переставляя ноги. Рак перед смертью превратил Виолетту в измученного, жёлтушного червячка.

Она меня узнала, когда мы поравнялись. Я хотела поздороваться с ней, но не смогла. Она посмотрела на меня с ненавистью и прошла мимо. Я тоже поторопилась проскочить. Мне было неловко и страшно от того, что в лотерее жизни Виолетта вытянула неправильный билет. Я лишь сообщила ей о проигрыше. Но я не могла даже представить, что я могла бы быть на её месте. Удушающий страх за свою жизнь охватил меня, когда я проходила мимо Виолетты. Теперь я понимаю, что это был инстинкт молодости, инстинкт самосохранения. Потом, когда я лечила Моряка, этого страха у меня уже не было.

***

В понедельник я проснулась как всегда в шесть. Душ, макияж, лёгкий завтрак – всё это было уже не нужно. Я села за стол, не умываясь, в том самом старом халате, в котором открывала Олегу. Просто сидела, не думая ни о чём, сидела и злилась. Во мне кипело возмущение, ярость, бессилие. Частично я ругала себя за то, что ушла из больницы раньше времени. Но что бы изменилось, если бы я осталась? Никого бы не принимала, никого не лечила. И продолжала бы думать, что вот ещё один день, ещё один – и всё… «Пишите заявление!» Извела бы себе все нервы в ожидании конца. Нет, уж лучше сразу. Я правильно сделала, что ушла. Я всё подготовила, всех известила. Тем, кто дежурил, оставалось только выдать документы моим больным. Как там боксёр с его прооперированным носом? Думаю, у него будет всё хорошо. Перед операцией говорил, что хочет жениться. Совет да любовь.

Внезапно я встала и грохнула об пол чашку. Не ту, с кобальтовой сеткой, что так понравилась Олегу, а простую, с недопитым чаем.

Дерьмо. Всё – дерьмо. Все эти занятия, которыми я пытаюсь отвлечься. «Пенсионерам нужно соблюдать режим. Не распускаться», – так говорят психологи и с теми же интонациями, с которыми говорят о мёртвых. Хорошо или ничего. Плохого о пенсионерах не говорят. Но чёрт вас возьми, кто имеет право относить пенсионеров к мертвецам? К серым, скучным, пыльным мумиям, таким же противным, как слово «старость». Я не хочу ходить на танцы для пенсионеров, на курсы для пенсионеров и на рынки для пенсионеров! Я чувствую себя молодой и живой. И я хочу работать!

Чай растёкся холодной лужицей под столом.

–Бл…! -сказала я и пошла за тряпкой. Сами пойте весёлые песни и рассказывайте себе позитивные истории! А я не знаю вообще ни одной – больше двух строчек. Но зато я знаю то, о чём вы даже понятия не имеете! И я пошла в душ и под звуки струй прочитала себе лекцию (весьма толковую) об атрофических и вазомоторных ринитах.

Потом я всё-таки поехала специально в самый дальний супермаркет (специально, чтобы потратить как можно больше времени) и затоварилась на полгода. Мясо, рыба, куры. Макароны двенадцать пачек… И все эти мои действия, пожалуй, кроме лекции о ринитах, включая уборку, супермаркет и вождение автомобиля сопровождались ощущением серой вязкой каши в голове, как будто у меня в мозге уже сплошной инсульт. Нечто похожее было со мной, когда я работала последние недели с Фаиной Фёдоровной.

До дома оставалось недалеко, когда я возвращалась из супермаркета. По чистой случайности я оказалась перед своей больницей. Был конец рабочего дня. Внезапно я свернула на обочину возле въезда в ворота и остановилась. За какие-то два дня листья на деревьях почти распустились, ветви зазеленели, и над дорогой образовался так любимый мной зелёный свод. Солнце светило сквозь ветки, и на тротуаре, на дороге мелькала лёгкая светлая рябь, какая бывает на воде от солнца при небольшом ветерке. Был конец рабочего дня. Врачи и медсёстры шли через двор к остановке или к парковке. Я чувствовала себя чужой до нехватки воздуха, до остервенелых слёз.

–Можно разменять квартиру, – вдруг сказала я себе. -Получить взамен две маленьких, одну из них можно сдавать.

Но я прекрасно знала, что не хочу ничего разменивать. Не хочу ничего сдавать.

Можно пойти в отдел здравоохранения при администрации или куда-то там ещё, к каким-нибудь руководителям, администраторам, чёрт знает, к кому и сказать, что я согласна поехать в какой-нибудь отдалённый посёлок, богом забытый район или вообще неизвестно куда, только бы мне там позволили лечить больных. Пускай за гроши.

Я прислушалась к себе. Ничего из этого не выйдет. В богом забытых уголках нет больниц и нет врачебных ставок. Я никому не нужна. И я могу кричать об этом на всех углах, но ничего не изменится. Я прожила свою жизнь. Оказывается, мне уже давно пора умирать, только я об этом не подозревала.

–Оля, ты случайно не меня ждёшь?

Чьё это лицо за стеклом машины?

–Тебя.

Как я могла забыть, что три дня назад ждала его почти на этом самом месте?

Он сел в машину. Я сказала: «Одег, пристегнись!» И мы помчалась.

Потом я помню, как он целовал меня в кухне, а я наливала нам обоим коньяк и говорила:

–Закрой глаза!

–Закрой глаза!

–Закрой глаза!

И это было чем-то похоже на: «На что жалуетесь?»

И в том, что я не хотела, чтобы он смотрел на меня, были закодированные жалобы на то, что не получилось когда-то, и что обрушивалось сейчас на меня так глупо… И я не понимала, зачем я вдруг раздеваю его, а он меня, и что, конечно же это закончится какой-нибудь чепухой и гадостью. И в конце концов, совершенно не исключено, что Олег будет рассказывать обо мне в больнице.

…

–А ты почему всё время говорила, чтобы я закрыл глаза?

Я промолчала.

–Тебе было хорошо?

–Да.

–Тогда спи.

Он накрыл меня одеялом и стал одеваться. Я сделала вид, что правда уснула, хотя от коньяка всё кружилось в голове, прыгали мысли, какие-то непонятные образы, переливались ромбы и плавали жучки. Но это кружение хотя бы сменило прежнюю серую кашу, а потом и оно провалилось в пёструю дыру. Я только ещё услышала, как хлопнула за Олегом дверь и уснула.

***

Теперь я думаю, что моё поколение городских детей было удивительным поколением. Мы были ровесниками полёта Гагарина, оттепельными детьми. Родители наши не могли не чувствовать изменений. Мы воспитывались в более добрые времена, чем наши «предки». Но когда оттепель перешла в похолодание, и все снова очутились в привычной атмосфере лжи, напряжения, двоемыслия, мы относились ко всему как-то уже несерьёзно. С иронией. С шуткой. Мы рассказывали анекдоты про Брежнева и не боялись, что нас за это посадят. Вместе с тем мы прекрасно понимали, что было можно, а что нельзя, что строжайше, например, запрещено задавать вопрос типа, «почему в проигравшей Германии есть мясо, а у нас, победителей, выигравших войну, кроме как в Москве, Питере и в столицах союзных республик – его нет?». Но мы все также прекрасно знали, что мяса нет только в магазинах, а у подавляющего большинства людей в холодильниках оно есть. Оно достаётся по блату, по знакомству. В конце концов, за деньги на рынке, но никто серьёзно не голодает, и зарплат и пенсий хватает, чтобы оплатить жильё, тепло и еду. А телевизор с его «Вестями с полей» можно и не смотреть, если не хочется, а смотреть «Иронию судьбы», «Гараж» и «Штирлица». И можно ничему не верить, ничему не удивляться и читать журнал «Иностранная литература» и «Новый мир», и знать, что Солженицын и Аксёнов уже уехали в Америку (интересно, почему?), но мы все всё-таки не политические заключенные и ГУЛАГ нам не грозит.

Кроме того, мы были потрясающе по нынешним понятиям вежливы. То есть, скорее всего, мы в массе не знали, как подобает себя вести на дипломатических приёмах, но мальчики у нас в классе не матерились при девочках, и, по-моему, большинство вообще не матерились, и когда всеобщий мат наступил, прорвавшись, в перестройку, это стало для моего поколения шоком, к которому, тем не менее, все быстро приспособились.

Большинство детей из моего класса жили в новом хрущёвском микрорайоне, в пятиэтажных панельках. Мы все были примерно одного круга, учились в типовой школе и очень напоминали героев фильма «Доживём до понедельника». Наши семьи были ни бедные, ни богатые. Машина во всем классе была только у родителей одной девочки, но и каких-то сильных бед из нас тоже никто не испытывал. Поэтому, наверное, наше детство многим сейчас кажется счастливым.

Конечно, я знала, что у нас в городе есть районы, куда лучше не ходить одной вечером, и районы, куда лучше вообще не ходить никогда и ни с кем. Все девочки города делились на тех, кто ходит на танцы в парк Подосинки, на тех, кто ходит на танцы в клуб «очень серьёзного завода» и на тех, кто ходит на танцы в клуб военного училища. Но были и немногочисленные особи, которые на танцы не ходили вообще, и я принадлежала к ним. Когда я училась в школе, говорить вслух о «Камасутре», также, как об эротических фантазиях русских классиков, никто не смел, только посвящённые тихонько хихикали в своём кружке. Журнал «Плейбой» передавался проверенным людям под партами и с обложкой, обёрнутой в газету, которую осторожно и медленно отворачивали, чтобы заглянуть – а что там? Вся эта, так называемая, «скромность и порядочность» оборачивались в конце концов для таких, как я, какой-то невероятной глупостью и неопытностью, что приводило даже к трагедиям, но меня они, к счастью, миновали.

Тем не менее, мои однокурсницы крутили романы, выходили замуж, рожали детей, соображали, как подцепить жениха получше, как выкрутиться из бедности, где занять деньги, где достать что-то покрасивее и попрактичнее, потом разводились, скорее от бессилия преодолеть эту жизнь, чем от чего-то другого, но я считала, что эта суета не для меня. Надо двигаться по течению в правильном направлении и время от времени подгребать для скорости. Боюсь, мои однокурсницы уже давно не помнят, как меня зовут, и что я вообще училась с ними на одном курсе, такая я была тихая и незаметная. Да и где они теперь, мои однокурсницы? Всех разметало.

Я смотрела на других, заводящих роман за романом или интрижку за интрижкой, не только без зависти, но даже с некоторым презрением, как к существам другого вида. И вообще, мне не нравилось, когда кто-то прикасался ко мне, обнимал меня. В объятиях, например, во время танца, мне становилось жарко, душно и хотелось побыстрее освободиться. Целоваться мне тоже не нравилось. Я не испытывала ничего приятного от этих влажных прикосновений. И ни одного сколько-нибудь серьёзного романа у меня к моим двадцати четырём годам не случилось. Как это ни смешно, но знаменитая фраза одной перестроечной тётки «В Советском Союзе секса нет!» как нельзя точно относилась ко мне. И вот в двадцать четыре года половой инстинкт вдруг впервые сыграл со мной злую шутку. А ещё хуже эта шутка обернулась для Володи Мартынова.

Я открыла глаза и поняла, что уже утро. Я попыталась вспомнить, какой сегодня день. Оказалось, что сегодня должны прооперировать Бочкарёву. Интересно всё-таки, как она теперь дышит? Наверное, напичкали бронхолитиками. Ну, дай ей Бог, конечно…

А всё-таки я голову могла дать на отсечение, что оперировать её будут зря. Даже самая простая операция – это риск, и за неё больной может расплатиться жизнью, а доктор свободой. Свобода одного или жизнь другого. Всегда ли это равноценно? Я вспоминаю очереди моих удачно вылеченных больных. И вдруг встаёт потерянное лицо Виолетты. Усмешечка Балаганова. Торжественный поцелуй Моряка… И Володя… Володя …

Я стараюсь не вспоминать его, но забыть не могу.

Над его развёрнутыми плечами пловца возвышалась мощная шея. На ней крепко сидела пропорциональная туловищу, аккуратная голова со смеющимися нахальными глазами, крепким носом, ярким, широко растянутым в улыбке ртом. А его русые, густые волосы мне всё время хотелось погладить. Они были довольно жёсткие на ощупь (я ведь прикасалась к ним при осмотре) и коротко пострижены, но всё равно не хотели покоряться стрижке и ложились волной на висках и у шеи.

Конечно, я не могла не видеть, что Володя Мартынов пользуется мной для получения больничного листа и возможности легально не ходить на работу. Я видела это прекрасно, но всё моё существо этому сопротивлялось. Всё моё существо хотело от Володи любви.

После того, как я обнаружила у него паралич одной голосовой складки и назначила ионофорез на неделю, и на столько же дней выдала больничный лист, Володя ко мне не заходил. Это я сама под разными предлогами выскакивала из кабинета, чтобы пройтись в сторону физиотерапевтического отделения, но ни разу Володю не встретила.

Зато однажды его увидела Фаина Фёдоровна. Вернулась в кабинет, сердито тряся головой.

–Красавчик-то ваш, будто с юга. Загорелый стал… Любезничает в физкабинете с медсестричкой. Как только успевает? И лясы точить ему там не больно. Зачем вы ему больничный дали? Ходил бы на работу, а вечером на процедуры. Физкабинет работает до восьми, вполне бы успевал.

Мне было тошно. Мне было тошно от жары, от других больных, от того, что не получилось быстро и красиво вылечить парня, в которого я влюбилась, от ревности, что пока я тут принимаю больных, он, как прекрасный и опасный зверь, привлекает к себе юных красавиц. Я-то ведь тогда в свои двадцать четыре считала себя уже не очень молодой. Но само главное, мне было тошно от того, что я не понимала, отчего у него возник паралич. Всё мне было противно вокруг. И сама себе я была противна.

Прекрасно на самом деле, что сейчас многое можно найти в интернете. Тогда мы зависели от библиотеки. С июня по август наша институтская библиотека работала только для абитуриентов. А областная, общая для всех, вообще закрылась на ремонт. В моём «домашнем» учебнике в разделе ларингиты, отсутствовал один лист. Я знала об этом, но всё равно купила у букиниста этот учебник без листа, потому что другого такого же учебника в магазине не было. И никакого другого учебника тоже не было.

Подписывая обходной после окончания института, первым делом нужно было получить печать в библиотеке, что книги сданы. И, трудно сейчас это представить, но и ксерокса тогда тоже не было, зато полки магазинов были уставлены томами воспоминаний «Леонид Ильич Брежнев. «Малая земля». Война в районе Новороссийска заменила собой всё – монографии по медицине, истории, химии; тонны бумаги шли на политпросвещение. Мне достаточно было бы иметь хоть ещё одну книжку по лор-болезням, чтобы понять, что с Володей…

Как странно цепляются обстоятельства жизни одно за другое. Не будь в моей единственной книге выдран именно на этом месте лист, я бы, возможно, не познакомилась бы потом и с Сергеем. А не познакомившись с ним, может быть, по-другому смотрела бы вообще на мужчин… Эти двое – Володя и Сергей, вызвали у меня стойкий пожизненный иммунитет к мужскому полу. Может, они были для меня своеобразной прививкой, уберёгшей меня от ещё более опасной инфекции? Кто его знает. В конце концов, я одиночка. Не так уж это и плохо.

Неподвижная голосовая складка в Володиной гортани тревожила меня всё больше. Я думала о ней постоянно. Ну, почему же, почему возник этот паралич? Я договорилась о консультации с неврологом, но консультация ничего не дала.

–Вероятней всего осложнение после какой-то инфекции, – сказала невролог.

Может у неё тоже был выдран целый раздел в какой-нибудь книжке?

–Бывает, что взрослые люди корь на ногах переносят. При кори тоже бывает паралич складок. Может, ещё был какой-то токсикоз. Может, не всё он рассказывает…

–Токсикоз беременных, – съязвила Фаина Фёдоровна и со значением на меня посмотрела.

–Может, пил какую-нибудь дрянь, – докончила мысль невролог.

–Не похоже. Он не из таких.

–Вы в нём видите только хорошее, – сказала Фаина, когда мы остались одни. -А зря. Тот ещё фрукт.

Когда после ионофореза Володя пришёл без всякого эффекта, но с желанием ещё поваляться на пляже, я поняла, что должна организовать ему консультацию в нашем главном стационаре.

–Поедем вместе.

–Зачем? У меня ничего не болит, а к осиплости я уже привык. Ещё немного – и захриплю, как Высоцкий. Девушкам это нравится, – Володя подмигнул довольно глумливо.

–Покажи гортань.

–Пожалуйста. Я дома тренировался.

У него действительно теперь получалось это легко.

Отстающая голосовая складка оставалась в прежнем положении, но здоровая ещё немного перекосилась, видно мышцы гортани её подтянули, замещая дефект, и за счёт этого перекашивания голос звучал уже сносно. Но всё равно я чувствовала, что что-то тут не так. Я тревожилась, но объяснения найти не могла. И позвонить, спросить было не у кого. В стационаре врач может попросить коллегу посмотреть больного, а в поликлинике доктор сам себе и специалист, и консультант. Да и поехать, показать больного старшему товарищу некогда. В рабочее время идёт приём, по вечерам из стационара врачи уходят домой. Прошло ещё несколько дней, прежде чем я договорилась о визите, дождалась ночного дежурства врача, у которого проходила интернатуру. Я сама решила ехать с Володей, хотя могла бы послать его одного.

Июль катился к закату, в воздухе стояло жаркое марево, мечталось искупаться, потом посидеть в кафе, поесть мороженое, запивая его персиковым компотом… А мы с Володей маялись в троллейбусе, набитом пассажирами, возвращающимися с работы. На улицах пахло арбузами и пылью. И всё вокруг – и улицы, и дома, и прохожие в светлых рубашках, девушки в сарафанах, в босоножках на платформе, и карагачи – всё казалось не ярким, а немного притуплённым от осаждающегося зноя.

Нас тесно прижимала друг к другу толпа. На лбу Володи проступили крупные капли пота, и кожа от этого серовато бугрилась, как у травяной жабы. Он опять пытался прижаться к моей ноге своим жарким бедром, внедриться между моих ног, но я волновалась о консультации, мне хотелось пить, и я уже не чувствовала возбуждения, только механическое давление его ноги. Он, видя мое невнимание, перестал. Очевидно, что я была не из тех, с кем бы ему хотелось добиться успеха любой ценой. Ему стало скучно.

Мой знакомый врач завёл нас в смотровую. В ней были опущены чёрные плотные шторы, чтобы ярче был свет от настольной лампы, и хотя я, конечно, знала, что в смотровых в ЛОР- отделениях всегда так, комната показалась мне похожей на тёмную, мрачную пещеру.

Врач посмотрел Володе гортань и сразу спросил меня (привет, привет – и Даше, и прооперированной сегодня Бочкарёвой):

–Ты лёгкие слушала?

–Нет.

–А рентген делала?

–Рентген чего?

–Грудной клетки.

–Нет.

–И терапевту не показывала?

–А надо было?

Он вытащил из тумбочки фонендоскоп. Повернулся к Володе.

–Снимай рубашку.

Впрочем, когда я спрашивала Дашу, слушала ли она лёгкие Бочкарёвой, я не имею в виду Володин случай. Лёгкие Бочкарёвой не имеет никакого отношения к Володе.

Я не помню сейчас в подробностях Володино лицо, не думаю о нём. В течении нескольких лет, уже после того, как я ушла из поликлиники, оно представлялось мне грозовым облаком, подсвеченным солнцем. Страшно вблизи такого облака идти вдаль – оно вроде бы до времени и веселит, и притворяется безобидным, но проходит несколько минут, и облако темнеет, прячет внутри себя свет, наливается гневом, проливается потоком дождя.

Такое облако несколько раз за жизнь снилось мне. Оно было непохоже на Володю, но подхватывало всё вокруг – и землю, и траву, и деревья и несло меня куда-то в темноту, где кто-то плакал, кричал, звал на помощь.

Врач долго слушал Володю. Мягко поворачивал его в одну сторону, в другую. Слушал спереди и со спины. Потом даже стучал пальцами, по старинке выстукивая грудную клетку.

–Тупо. – Показал он мне. -Здесь тупо. Очаг уплотнения примерно три на три. Ближе к верхушке.

Имелась в виду не моя тупость. Так звучала под пальцами врача Володина грудная клетка. Уплотнение в лёгком. И я похолодела от внезапного прорыва в памяти. Мы же учили это ещё на первом курсе! Кафедра анатомии. Возвратный нерв. Тоненькая веточка, которая сначала идёт вниз в составе общего крупного ствола, апотом, взбунтовавшись вдруг вопреки правилам хода всех других нервов, с середины пути сопротивляется общей тенденции и начинает карабкаться снова вверх – против силы тяжести. Возвращается от средостения к горлу. Спешит мимо лёгкого, мимо сердца, огибает самые крупные сосуды. Идёт несимметричными путями с правой и левой стороны. Зачем, почему, какая насмешка эволюции заставила эту непослушную ветвь идти против всех? Веточка эта отвечает за работу нижних мышц гортани, которые тянут за собой голосовые складки. И будто фотографически я вспомнила сноску в учебнике: «У жирафа этот нерв проходит путь длиной почти 4 метра – сначала вниз, а потом – вверх».

У жирафа.

Мне стало жутко. Картинка из анатомического атласа будто раскрылась предо мной. Где, ну вот где я должна была взять этот атлас, который меня заставили сдать в библиотеку сразу после сдачи экзамена по анатомии? Почему все думают, что знания – это что-то постоянное? Каждый день мы забываем какие-то слова, мы не можем отыскать адреса и телефоны, мы путаемся в названиях улиц, мы даже со временем забываем, как зовут тех, кого когда-то любили!… Ох, где обитают эти небесные создания, эти врачи, которые имеют свои обширные кабинеты с библиотечными полками по стенам? Сорок четыре человека в день, двести шестьдесят три в неделю. Ни книг, ни лекций, ни семинаров, ни свободного времени, ни знающего человека рядом.

Анатомический атлас Синельникова. Три тома. Жёлтая дерматиновая обложка. Вес – килограмма три каждый том. Вот нарисована гортань, ниже её щитовидная железа, дальше сосуды, сердце, лёгкое. Возвратный нерв не проходит через них, он проходит рядом. Ни щитовидка, ни сосуды, ни сердце – ничто не давало Володе симптоматику. Ниже лёгкого нерв не опускается. Значит, искать я должна была там. У Володи поражена правая складка. Следовательно, искать нужно с правой стороны.

Что такое есть лёгкое? По сути это ячеистая ткань из мелких и мельчайших пузырьков, пронизанная трубками бронхов и сосудов… Если бы что-то было в бронхе – Володя бы кашлял. Ну, почему за всё время, что я его наблюдала, он не кашлянул ни разу?

Господи, что же там такое?

Последняя надежда – эхинококк. Кисту можно удалить, пусть вместе с частью лёгкого. Но жить больной останется… Пусть это будет эхинококк!

Володя сидел, ничего не подозревая.

–Идите к рентгенологам. – Скомандовал врач. -Сделают снимок, всё станет ясно.

–Может мне можно сейчас и флюорографию сделать? На работе требуют, а я всё никак не схожу. -Володя был из тех людей, которые не упускают любую возможность использовать ситуацию в свою пользу.

–Чего же ты раньше не сходил? Надо было сходить, – индифферентно отозвался мой врач.

Если бы я была сторонним наблюдателем, я тоже ничего бы не заподозрила в голосе.

Мы с Володей остались сидеть в коридоре, а мой старший коллега ушёл договариваться, чтобы сделали снимок. Нам пришлось ждать. «Скорая» привезла старушку с переломом бедра, и на очереди был ещё один человек из какого-то отделения. Я волновалась так, что у меня тряслись руки, и я зажала их между колен.

–Ждите, – сказал нам наш врач и ушёл к себе. -Как сделают снимок, приходите, обсудим.

Володя поморщился. Ему надоело.

–Может, в следующий раз? Зачем мне рентген грудной клетки?

–Нет. Раз договорились, нужно сидеть. – Мне было тяжело. Гораздо удобнее было его отпустить, отослать домой, сказать, чтобы шёл на рентген в поликлинику, потом к терапевту или к хирургу, но я понимала, что если отпущу, он ещё больше потеряет время.

И он остался сидеть, равнодушно оглядывая потолок и рассматривая плакаты на стенах. Он щурился, пытаясь прочитать заголовки, и я отметила про себя, что, наверное, у него близорукость, а раньше я этого не замечала. И мне вдруг стало обидно. Неужели я вообще ничего для него не значу? Я всего лишь стрелочник, случайная девчонка, которая привела его на рентген и выдала больничный. Почему именно я оказалась у него на дороге? И почему я, будто в отместку за невнимание, как назло, совершенно забыла про возвратный нерв?

Внутри меня плавился сгусток льда и полыхал сгусток жара.

Господи. сделай так, чтобы это был эхинококк!

И странно, в этом коридоре возле рентгеновского кабинета из меня куда-то улетучилась моя влюблённость. Чувство вины не разжигает любовь, а убивает.

Коридор был пуст, было слышно, как в кабинете женщина рентген-техник что-то громко говорила старушке, и что-то там ухало и перекатывалось, как будто в кабинете ворочался великан.

Володя вплотную подошёл к плакату, пугающему туберкулёзом, и, улыбаясь, рассматривал изображение распадающейся каверны.

–Надеюсь, у меня не эта дрянь?

Господи, сделай так, чтобы у него была «эта дрянь»!

Я вспоминала Виолетту и уговаривала себя, что снаряд не падает дважды в одну воронку, и тут же думала, что ведь это разные снаряды. Я цеплялась за мизерную надежду, что может быть причина повреждения связок какое-нибудь кровоизлияние, которое я почему-то не вижу, или какой-нибудь особенный паралич, а лёгкое – это что-то другое, случайное, не относящееся к делу, но сама понимала, что надежда моя – не более чем самообман.

Володя посмотрел на часы, вздохнул и плюхнулся на стул рядом со мной.

***

Что такое старость? Это когда тебе некуда идти и тебя никто нигде не ждёт. Этот постулат легко делится на две части, но ни одна из них не работает без другой. Если тебе есть куда идти – плевать, что тебя где-то не ждут. Если тебя где-то ждут, то ты сама решаешь, идти тебе туда или не идти. Я придумывала себе занятия: можно сходить в магазин одежды, в музей, на выставку. Записаться на курсы иностранного языка. Посетить кружок каких-нибудь танцев. Перекрасить волосы, чёрт возьми. В конце концов, можно съездить отдохнуть. Кто его знает, удастся ли вообще в скором времени куда-то не то, чтобы поехать, а вообще что-то купить. Может быть, неделя у моря поможет мне найти какой-нибудь выход? Но мне было противно даже думать обо всех этих развлечениях. Зачем себя обманывать? Развлечения – на то они и развлечения; они имеют смысл, когда у тебя нет времени развлекаться и тогда они становятся ещё слаще, как запретный плод. Или когда у тебя есть время и есть деньги, чтобы развлекаться. А когда полно времени, но нет денег… С другой стороны, как нас учили, «ничто не стоит так дорого, как время»? Или ещё: «богатство общества исчисляется наличием свободного времени у его членов». Слово «член» теперь ассоциируется не со словом «общество».

В этой духовной жвачке прошёл весь день. Я тупо запихивала в рот какую-то еду, запивала её водой и валилась в постель. «Член», «общество», «время»… Ни одного медицинского термина в голове. Мысль о чтении вызывала тошноту. Как гриб-дождевик я распухла от спор ненависти, бездействия, невозможности. И всё это перемешалось во мне – ненависть к бездействию и невозможность действия. Я задыхалась от запаха этих ядовитых спор, но не могла их вытряхнуть из сознания. Сон был не радостью и не отдыхом, он был ещё одним средством отупения. И меня мучили мысли об Олеге. Зачем он оказался на моей дороге? Что он думает обо мне? И самое непонятное мне самой заключалось в том, что я думала: «как глупо всё получилось» и, одновременно, «когда он снова придёт». Я не хотела, чтобы он приходил, но я его ждала, и не хотела ждать, и не хотела о нём думать, но всё-таки думала. Всё это раздражало, запутывало и угнетало меня ещё больше.

Вечером раздался звонок в дверь. Я специально пошла открывать в том же старом, застиранном халате, злая и непричёсанная. И ещё даже не открыв дверь я уже знала, что это Олег.

–Как ты? – Он наклонился, чтобы поцеловать.

–Что тебе надо от меня? – Я сама не узнала свой голос – глухой от ненависти.

Олег отпрянул.

–Просто… Хотел узнать, как у тебя дела?

–В пятую больницу меня тоже не взяли! – сказала с сарказмом.

–А ты подавала? – Он удивился.

Я пожала плечами. -Конечно нет! Но решила сразу сказать тебе об этом. Ведь ты же это хотел узнать?

Он отступил назад на лестничную площадку, повернулся и пошёл к лифту.

–Олег! – крикнула я.

Лифт так и стоял на площадке, готовый к отплытию, на всех парусах.

Олег вошёл в него и исчез. Только звук – отвратительный и навязчивый сообщил, что лифт ушёл вниз. Как я раньше не замечала этот звук?

–Ну, и ладно! – Крикнула я вслед лифту и со страшным грохотом захлопнула свою дверь. Швырнула тапки броском с ноги и опять повалилась в постель.

***

Из рентгеновского кабинета высокая худая медсестра выкатила на инвалидной каталке крохотную старушку в красном платке, одёрнула халатик, поправила причёску. Скрипнули металлические обода коляски, они уехали. Больной из другого отделения так и не появился, Володя и я зашли в кабинет.

Когда снимок был сделан, я поговорила с рентгенологом наедине. Он был краток:

–Скорее всего, опухоль.

Я оставила Володю ждать и вместе со снимком пошла к тому врачу, который Володю смотрел. Тот, прочитав описание, почесал в затылке.

–Что тут можно сделать? Отправляй к онкологам.

–Может, доброкачественная? – со слабой надеждой спросила я. Тот пожал плечами. -Ну, всё может быть. Хотя… – он снова скептически взглянул на снимок и отдал его мне.

–Вы можете сами сказать?

–Зови.

Я открыла дверь, Володя вошёл. Врач был краток. К концу его сообщения Володя медленно повернулся ко мне. Лицо его побледнело.

–Что же ты меня лечила столько времени, сука? – сказал он мне и тут же, при враче, замахнулся, будто хотел меня ударить. Кулак его трясся, и все лицо и фигура затряслись тоже. Я стояла, готовая ко всему. Ну, пусть ударит, убьёт меня, если хочет.

Врач сделал шаг Володе навстречу.

–Потише, парень. – Он был взрослее и крепче Володи, этот врач. -Гортань у тебя уже была повреждена, когда ты пришёл на приём. Ведь ты сипел? – Врач показал ему на историю болезни. -Мой тебе совет, скажи Ольге Леонардовне спасибо, что она тебя привела ко мне, и что вместе мы установили диагноз. И беги теперь скорее к онкологам. Может, другой бы врач лечил бы тебя несколько месяцев.

Володя повернулся и вышел. Из-за двери донеслось матерное ругательство. Я выхватила у врача снимок и побежала по коридору.

–Володя! Ещё не всё потеряно… – Я догнала Мартынова и кричала, и хватала его за руки. -Володя, кто мог догадаться? Кто мог подумать? Это так редко встречается…

Он остановился, развернулся, и мелко затряс кулаками перед моим лицом.

–Ты мне специально масло вливала, блядь, чтобы я тебе подольше коленки гладил! Сучка ты подзаборная, а не врач… П… поганая! – Он задыхался от злобы, от ужаса, от гнева, а я только шептала неслышно, одними губами:

–Прости, Володечка. Прости! Ведь я не нарочно…

Я остановилась, беспомощно глядя в его лицо, такое красивое раньше, а теперь такое незнакомое, такое ненавидящее.

–Чтоб ты сама тоже сдохла, сука! – Он выхватил из моих рук снимок и широко зашагал прочь. Я ревела ещё в каком-то тёмном больничном коридоре, пока пришедшая за ведром и шваброй санитарка не погнала меня прочь.

Через год или два мне попался на глаза в букинистическом магазине такой же учебник по отоларингологии, как мой, только со всеми целыми страницами. Прямо в магазине, стоя у полок, я открыла раздел «Патология гортани». Ниже основного текста шла сноска петитом про возвратный нерв. Я закрыла учебник и не стала его покупать. Я просто хотела убедиться, что тогда, когда ко мне пришёл Володя, я помнила из этого раздела всё, что там было написано, кроме несчастной веточки возвратного нерва.В среду меня разбудил звонок моего мобильника.

Звонила заведующая.

–Ольга Леонардовна, мы должны освободить помещение. У вас есть в отделении какие-то вещи?

–Ну, остались… Пакет, кажется. Туфли. Я сейчас точно не помню. Какие-то книги.

–Ну, книги можете подарить мне, а туфли заберите, пожалуйста.

–Хорошо, я приеду.

Значит ли это, что всё всегда возвращается на круги своя? Естественно, книги я не оставлю. Я эти книги таскаю за собой всю жизнь. Среди них и мой первый учебник с вырванной страницей. Возвратный нерв. Хорошо было бы придумать эдакую философию медицинских названий. К этому нерву бы подошло: в воды одной реки нельзя войти дважды.

Ещё звонок. Ишь, раззвонились.

–Ольга Леонардовна, это отдел кадров. Вы получили деньги на карту? Бухгалтерия сказала, что они остаток вам перечислили. Приезжайте за трудовой книжкой. Когда приедете?

–В пятницу.

Я снова легла и уставилась в потолок. «В пятницу…» Вот и прошла моя первая неделя без работы. Сколько больных я бы могла вылечить за это время?

Но тогда я проработала в поликлинике год. Больных стало меньше. Летом люди вообще меньше болеют. И отпуска, и дачи… По нашему коридору уже можно было пройти не, как всегда, боком, а прямо, как по улице.

–Ну? Что у нас в эту неделю? – Я подписывала еженедельные листки отчёта.

В кабинете было невозможно жарко. Фаина Фёдоровна выпросила пластмассовые жалюзи и каждые три часа протирала их мокрой тряпкой. Я обрезала рукава у одного из халатов и накуляла подшивку на руках. Стало чуть легче. Фаина увидев моё рукотворчество тут же сказала:

–Ну-ка, быстро снимайте! Ещё не хватало позориться!

–Но жарко же, я умираю.

–Один день потерпите, ничего с вами не случиться. Завтра принесу вам халат.

Я заныла:

–Ну, кто из больных смотрит на мои рукава? Они смотрят на больничные листы, на рецепты, на инструменты…

–Напрасно думаете! Всё они прекрасно видят. Кстати, очень плохо, что вы серьги не носите.

–Почему это?

–А не солидно. Врач должен быть уверен в себе.

–Что же, серьги делают врача уверенным?

–А как же?! Если доктор богат, значит, он врач хороший. Отсюда и уверенность.

–Но вы же сами ничего из украшений не носите.

–Так у меня их и нет. Только кольцо обручальное.

–Но вы и его не носите.

–Не ношу. – Она сказала это так, что было ясно, спрашивать про это больше не нужно.

–Хм. У меня и уши не проколоты.

–Это как раз не проблема. Уши я вам сама проколю.

Пусть Бог меня простит, но я ей не доверилась. Я со смехом передала этот разговор родителям. Я считала, что к моему облику серьги не идут. Голова небольшая, волосы русые, глаза серые – скромное лицо. А в те времена в моде были украшения вычурные, с большими полудрагоценными камнями, завитушками из золота. Серебро не котировалось, считалось «бедным»… Но родители, как оказалось, рассказ мой запомнили. Повод был вполне формальный – год моей работы врачом. В какой-то день мама и папа преподнесли мне коробочку. Я удивилась, открыла. Это были небольшие серёжки, но с настоящими бриллиантами. Обошлись они примерно в мою годовую зарплату.

Сережки произвели фурор в нашей поликлинике. Доктора и медсёстры стали ходить к нам в кабинет с какими-то пустяшными вопросами, и ходили до тех пор, пока я наивно не спросила.

–Фаина Фёдоровна, чего они хотят? Деньги по какому-то случаю собирают? Так список не дали. (Тогда действительно деньги собирали по всей стране. Сама сдавала на бастующих английских шахтёров.)

–Кстати, Фаина Фёдоровна, у меня денег до получки остался рубль. Если что, вы мне займёте? А я вам завтра отдам, у мамы возьму.

–Ой, Ольга Леонардовна! – Фаина иногда забавно на меня сердилась. -Не понимаете вы в жизни вообще ничего! Причём тут шахтёры? Все приходят на серьги на ваши посмотреть! Ведь они у вас при свете лампы огнем горят! Ни у кого в поликлинике больше таких нет. Даже у заведующей!

Я не выдержала, подошла к зеркалу. Честно сказать, на мой взгляд, это выглядело странно: девичье усталое лицо, волосы убраны под небольшую накрахмаленную медицинскую шапочку, посередине лба зеркало-рефлектор. Какие серьги? Кто их видит?

–А какой коновал вам уши-то прокалывал? – вдруг не выдержала Фаина Фёдоровна.

–Очень хороший врач. Под крио обезболиванием, в стерильной операционной. – Это была чистая правда. Уши мне проколол тот самый врач, к которому я ходила с Володей.

–Руки бы оторвать этому хорошему врачу, – рассердилась Фаина Фёдоровна. -Уж не хотела я вам говорить, но сейчас скажу. У вас одна серёжка смотрит в Арзамас, а другая – в Котломас.

–Как вы сказали? – Я захохотала, до того мне показалась смешной её ревность.

–Как слышали, – проворчала она, и её розовые щёчки совсем покраснели от досады.

Дома мама придирчиво осмотрела мои уши.

–Знаешь, а твоя Фаина Фёдоровна права. Действительно, одна серёжка повёрнута немного в сторону. Несимметрично получилось.

Я намазала мочки преднизолоновой мазью, чтобы снять воспаление, и расстроенная пошла спать.

Я до сих пор люблю эти серьги.

Фаина Фёдоровна принесла мне на следующий день мой халат с обрезанными рукавами. Он был подшит на швейной машинке. Строчка катилась ровненько, тоненько, без изъяна, без узелочка.

–Ух, ты. Неужели это вы так умеете?

–Хотите пальто вам сошью?

–Правда?

–Хм. – Она снисходительно усмехнулась. – Да я после войны чего только не шила. И наволочки, и пододеяльники, и сорочки ночные, и пальтишки детям… Брюки мужские даже пробовала. Но это не получилось.

–Почему?

–Ну, мужикам же штаны мерить надо. А у меня дома дети. А мужики раздеваются при них в комнате. Нехорошо. На моей машинке всё можно шить. От мужа досталась. Его отец откуда-то взял. Зингер называется. Слышали?

–Слышала. У моей бабушки такая была.

–Так чего же вы рукава-то на руках подшивали?

–Знаете, Фаина Фёдоровна, я не умею шить. Вообще не умею.

–Напрасно! – Она осуждающе поджимала губки. -Но ничего, вы врач хороший. И в тюрьме не пропадёте.

–???

–Ох, Ольга Леонардовна, ангелок вы небесный…

Но я не была небесным ангелком. Во мне зрело раздражение, недовольство, нетерпение.

–Сколько мы приняли за неделю, Фаина Фёдоровна?

–Сколько приняли, все наши. – И она перечисляла.

Отиты… Гаймориты… Ларингиты…

А я чувствовала, что тупею. Она не была повинна в этом, такова была специфика работы, но я ужасно злилась на неё.

–Фаина Фёдоровна, дайте воронку Зильбера.

–Зачем вам?

–Что значит, зачем? Дайте, я говорю.

–Нате. – Губки поджаты куриной гузкой. -Но имейте в виду, эта манипуляция для стационара.

–Ничего подобного.

–Вы что, думаете в поликлинике всех вылечить?

–Не всех. Но многих можно.

–Ух, вы, Ольга Леонардовна, какая храбрая… даже в госпитале всех не вылечивали. Ногу, знаете ли, оттяпают, а её лечить можно было. Но надо было скорее и наверняка. И жизнь сохранить. Безногий, но живой. А будешь лечить… Неизвестно, как обернётся.

–Фаина Фёдоровна, не приставайте ко мне с вашим госпиталем. Теперь не война. Меня учили лечить больных, и я должна их лечить.

–Знаете, Ольга Леонардовна, – она, когда волновалась, немного трясла головой. -Вы такой хороший человек. Такой правильный человек, как из книжки с картинками. «Тимур и его команда». Но про войну вы ничего не говорите. Вы не знаете, что такое война.

Я обиделась.

–Фаина Фёдоровна, у нас миллионы людей прошли фронт. Я не думаю, что вы знаете больше других …

Она вдруг села за свой стол и превратилась в гипсовое изваяние – суровое, скучное и пыльное. Она прищурила глаза и стала смотреть себе внутрь, в свою душу, в которую мне не было хода. Она сжала зубы. У неё задрожал подбородок. Она подняла голову и глухо сказала:

–Да, Ольга Леонардовна, я на фронте не была. Я работала в тыловом госпитале. Когда у дочки была корь, температура была за сорок. Голова в огне, а ноги, руки холодные. А это у детей самое плохое. Опасное. Она уже бредить начала. А мне на работу… Я всё боялась её оставить, не могла заставить себя идти. Хину давала вместо аспирина. Аспирина не было. Она от хины дочка потела ужасно. Как вспотеет, холодная вся становится. Нужно переодевать, а некому. Сынишке только два года тогда было… К дворничихе я побежала, умоляла, чтобы с дочерью посидела. В общем, не успела на работу к восьми. Старший хирург меня простил. А был там ещё один… Без руки. Но не на фронте он руку потерял. Вторая-то у него была тоже покалеченная, но уж очень развитая, а мясо на руке за год, за два не нарастить. Может в гражданскую что-то у него с руками приключилось. Он своей этой оставшейся рукой цеплял всё, как клешней. Я видела, как он ел. Подцепит кусок – и в рот… И водку заглатывал. Стакан целый сразу туда выливал. Это сейчас говорят, что женщины тогда любому мужику были рады. Неправда. Многие мужики страшные были… Злые… Баб не жалели. И вот этот клещерукий, тоже был злой. Может от безобразия своего. Или просто злой был всегда, и до войны, и до травмы… Он всех в госпитале подозревал. То это неправильно сделали, то другое… Как напьётся, про всех кричит, что враги народа его окружают. Что всех вокруг стрелять надо.

И в тот день он меня вызвал в кабинет к себе и говорит:

–Ещё раз проваляешься с хахалем под одеялом, под указ пойдёшь…

Она была даже высокомерна в своём рассказе.

–А вы, Ольга Леонардовна, знаете, под какой указ?

Мне казалось, я это знала. За опоздание на работу судили и отправляли то ли в тюрьму, то ли в лагеря. Но я не решилась сказать это вслух. Я втянула голову в плечи и сидела не шелохнувшись. Я боялась узнать что-то очень страшное не из книг, не из фильмов, а то, что было на самом деле с реальным, близким мне уже человеком. И я не знала, как к этому знанию относиться.

Глаза у Фаины Фёдоровны вдруг стали по-старчески мутными. И я впервые увидела в ней старую женщину, но не старуху с какими-то выдуманными, грошовыми обидами на жизнь, со старческой ревностью, старческими болезнями. Нет, она была просто женщиной, но с длинной тяжёлой жизнью, со своей болью, своими воспоминаниями, своими радостями, отличными от радостей всей страны и моих личных таких маленьких радостных достижений.

–Корь может иметь волнообразное течение, – говорила она мне со значением, будто я этого не знала. -Кажется, вот температура уже спала, и опять! И обсыплет ребёнка снова, и в этот момент наступает пик температуры – сорок один градус, сорок один с половиной… И вот тут-то как раз и бывает самое страшное. Старший хирург знал, что у меня мужа убили. И про корь тоже знал. Но клещерукий… Думаете, на войне всё было, как в телевизоре рассказывают?

Рот её кривился. Она была высока в своём горе и недостижима до меня и до моих жалких потуг всё расставить по своим местам.

–Я через день ещё раз на работу опоздала. У девочки уже температура спала, но трамваи почему-то встали, пришлось бегом бежать. Не успела.

Она замолчала. Потом вскинула маленькую свою головку в седых кудряшках, глаза прищурила, с вызовом на меня посмотрела:

–Клещерукий меня в кабинет завёл и сказал: «Снимай халат!» Я сразу поняла, что сейчас будет. Но даже успокоилась. Сняла халат. «Снимай сапоги! Не люблю, когда баба в сапогах». Я села на его диван – кожаный такой, чёрный. Сняла сапоги. Аккуратно рядом поставила. А он дверь запер, штаны стал расстёгивать. Я не закричала, и не испугалась. Что-то во мне поднялось такое жуткое, звериное. Я подумала: ну, и пусть. Лишь бы девочка жива осталась. Он сказал: «Задом повернись!». И юбку форменную на мне одним рывком, рр-раз, и задрал. А под ней у меня рубашечка рваненькая, панталоны старые… Он их р-раз! А там и рвать нечего было, сами разошлись. Он только хмыкнул гадостно. Меня на диван ткнул и стал меня клешнёй своей за грудь жать. Как же больно мне было! А ему только радость от этого. Он ведь меня за мою рвань ещё хуже презирал, чем если бы я была богачка какая. Вся грудь у меня была потом, как одно красно-синее пятно… Да не получилось у него, и он совсем озверел. Стал меня какой-то штуковиной там тыкать. Я чуть сознание от боли не потеряла, думала, он мне всё проткнёт. Боль была, казалось, до самой шеи. А я молчала. Лежала на животе, мордой в диванную спинку, коленями в пол, руками в кожу диванную упёрлась и думаю только: «Молчать надо. Закричу – хуже будет!» Думаю, пусть что угодно со мной творит, только бы живой остаться, и чтобы от детей не оторвали. А он, когда натыкался в меня, вдруг прижался ко мне и кончил. Встал и клешнёй своей меня ещё по голове ударил. «Дура, – сказал,– сиденье всё исцарапала».

Она замолчала. Я тоже молчала потрясенная. Потом она будто встрепенулась, посмотрела на меня уже по-доброму.

–Да мало ли что на войне было. Не всё вам надо знать.

–А что потом с этим клещеруким было? – спросила я.

–Что потом? – Она уже почти засмеялась. -Целый день я потом без портков в операционной стояла. Между ногами у меня жутко чесалось. Засохло там всё, а помыться негде. Стояла, инструменты хирургам подавала и молилась про себя:

«Господи сделай так, чтобы дочка выздоровела., чтобы сын не заразился корью, а клещерукий чтобы подох!» – Вот так я молилась… – Она опять задумалась. Она была снова там, в том времени, о котором я читала в рекомендованных в школе книгах совсем другие, красивые, героические истории.

–Если бы он ко мне прицепился надолго – помощи неоткуда было бы ждать. Я – вдова безродная, а его все боялись, даже начальник госпиталя. Он ведь мог кого угодно обвинить, в лагерь отправить. Даже мог под расстрел подвести. Я уж решила себе кислотой лицо обжечь, чтобы противно было даже на меня смотреть. Но повезло. Его буквально через два дня кто-то зарезал ночью на улице. Искали, нас всех допрашивали, но никого не нашли. И хорошо, что я тогда в его кабинете даже не пискнула. Никто не слышал, что он там со мной делал. Закричала бы – меня бы и обвинили. –Она замолчала. Потом вздохнула вдруг, опять что-то припоминая. –На войне много всякого было… Плохого, конечно, больше. –Она встала, отошла к окну и стала припудриваться, у нас было короткое затишье между очередным больным и следующим – Потом, уже через несколько лет, когда война кончилась, я в церковь ходила. Прощения просила….

–За что просили? – сказала я. -Неужели за то, что молились, чтобы кто-то зарезал этого выродка?

Она посмотрела на меня туманно и ничего не ответила.

В следующую пятницу я вставила в уши те самые серёжки с бриллиантами – одна в Арзамас, другая в Котломас, полюбовалась в ванной, как они сверкают при электрическом свете. На пальцы нанизала по три кольца. Накрасилась, как в театр. Повязала яркий шарф. Вышла во двор, чтобы ехать в «кадры».

Ещё было прохладно, но светило солнце, и это обстоятельство, как часто бывает весной, вселяло уверенность. Динькали синицы. Дети шли в школу уже не в пухлых куртках и комбинезонах, раздёрганные и сонные, а радостно возбуждённые, озорно и весело поглядывающие по сторонам, тонконогие, как кузнечики. Чернявый парень кисточкой проводил вдоль бордюра белую ленту извёстки. От скамейки пахло свежей краской, и в центре светлела картонка: «Акрашено».

Машина чутко завелась. Я бросила сумку рядом на сидение и включила радио. Опять эта музыка! Рок – не рок… Я почувствовала себя молодой и несчастной, как чувствовала себя примерно на втором году работы с Фаиной Фёдоровной. Потом, уже после аспирантуры, это чувство исчезло надолго. И вот сейчас вернулось снова.

Я тронулась со двора.

После отдела кадров я поднялась к себе, в бывшее отделение, на шестой этаж. Палаты были уже пусты, двери распахнуты, как в госпитале после эвакуации, пахло пылью и запустением. Когда же успели? Я заглянула в смотровую, в перевязочную. Везде была содрана плитка со стен, кресло Барани из смотровой наконец увезли, но мне стало почему-то его жаль, как если бы оно было гномом-старичком, выгнанным из старого дома на улицу. На линолеуме пестрели серые блямбы от цемента и штукатурки. Где-то вдалеке, за стенами слышалось глухое буханье и сверленье – там что-то ломали. И никому не нужный стоял на полу, прислонённый к стене, тот самый фанерный стенд с инородными телами. Не знаю зачем, но я остановилась, подняла его и втащила в нашу бывшую с Дашей комнату, мою последнюю цитадель. Кому они нужны теперь, все эти колечки, скрепки, бусинки, пара молочных зубов, крышка от флакона и целый набор рыбных костей? Я будто вижу оранжевую пуговичку, которая как раз бы поместилась вон в тот угол, среди других её подруг, пришитых на картонку в назидание зрителям.

На всём теперь толстый слой пыли. Дашиных вещей уже не видно. На полу валяется снятая со стены рамка с фотографией – всё наше отделение на каком-то больничном собрании. Я и Даша сидим в первом ряду.

Я открываю ящики своего стола. В одном из них перекатывается узкая хрустальная вазочка – подарок одной пациентки. Неужели никому не понадобилась, даже рабочим? Впрочем, зачем кому-то эта грубая штамповка? Но я её заберу. На память об очередном удачно прооперированном гайморите. В ней отлично смотрятся гвоздики. Я люблю гвоздики. Их раньше часто дарили. А теперь – только на похороны.

Глухие далёкие стуки только подчёркивают тишину моей разрушенной цитадели.

Странно, как всё получилось. Столько лет работала здесь – и вот одна. Пережила двух заведующих, пока не пришла вот эта, нынешняя. Перед её приходом мне даже предлагали:

–Ольга Леонардовна, вы врач высшей категории, не кажется вам, что вы засиделись на одном месте? Вы с вашим опытом вполне бы могли возглавить…

–Ценю очень это предложение. Но я всегда была – просто врач. Думаю, что работа администратора не по мне.

–Что ж, очень жаль, Ольга Леонардовна, очень жаль…

Я оглядываюсь по сторонам, заглядываю под стол… Туфли на каблуке, плетёные босоножки для дежурства. Я засовываю их в пакет из «Перекрёстка».

Когда я уходила из поликлиники, Фаина Фёдоровна собрала мне небольшой свёрток. Куда я его засунула? Даже ни разу не развернула с тех пор. Но не выбросила, это я помню точно.

Кто-то тянет на себя дверь. Дверь вдруг бухается набок – у неё отламывается петля… Ругань басом. Слоновьи шаги…

–Ольга Леонардовна, вы здесь?!

Как странно всё-таки видеть коллег без халатов. Паша в джинсах и шерстяной кофте, вытянутой на локтях. То ли это мода, то ли кофта просто старая.

–Как дела, Паша?

Я подвигаю ему стул. -Пыль только сдуйте. Или можно тряпочкой протереть. Если вода есть, – я киваю ему на кран.

Паша садится, отваливается на спинку, закидывает толстые ноги на Дашин стол. Обычно на этом месте сидят больные и сидят аккуратно, часто даже робко.

–Как у вас насчёт работы? – Спрашивая, он смотрит на меня пытливо. Курносый нос его при этом немного краснеет и делается влажным.

–Ещё не знаю. Решила пока отдохнуть.

–Ага. – Он, как и Даша, мне не верит.

–А вас, Паша, берут в пятую?

Он смотрит на меня испытующе.

–Знаете, я туда сам не иду. У меня одногруппник обнаружился в частной фирмочке. Зовёт к себе. Но там не только отоларингология. Надо бы освоить амбулаторную помощь по глазным болезням.

–Так это же разные специальности?

Паша ржёт, как мужик на ярмарке. И даже прихлопывает себя по ляжкам.

–Ольга Леонардовна, всё равно же на голове! Зато будет двойной приём – по ЛОР и по глазам.

Теперь мы смеёмся оба. Я с иронией, а он – не знаю.

–Будете доучиваться?

–Пройду где-нибудь коротенький курс. Да там не нужно особых знаний. Если что – всегда можно направить в ту же пятую больницу.

Мы некоторое время молчим.

–А Даша где? – Без особенного любопытства, скорее просто так, спрашиваю я.

–Ой, Даша… Вы не в курсе, какие у неё неприятности?

–Нет.

–Она больную прооперировала, вот перед самым тут нашим разломом. И говорит, сделала всё идеально. Даже кровотечения, как такового, не было. Увезли больную в палату. А утром Дашка приходит, а та в коме. В реанимации и вообще под вопросом. В сознание до сих пор не пришла.

–Бочкарёва? – спрашиваю я. Я уверена, что это она.

–Не знаю фамилию. Дашка тут же ушла в отпуск. Но она-то не виновата. Это может анестезиолог чего …, или уже позднее, реаниматоры. – Он посмотрел на мой пакет.

–А вы собираетесь?

–Да.

–Так и не откроете секрета, куда уходите?

–Паша, я правда не знаю!

–Ну, ладно.– Он смотрит на меня осуждающе и недоверчиво. -Счастливо вам! Может, ещё пересечёмся.

–Конечно, увидимся, – говорю я и сама этому верю. -Мир тесен, Паша.

Он уходит, я смотрю ему в спину, а сама думаю о Бочкарёвой и о том, что Фаину Фёдоровну я больше так и не видела ни разу.

Володины родственники подали на меня жалобу в прокуратуру. Я ходила к следователю. Была создана комиссия. Мне дали выговор, но уголовное дело заводить не стали. Комиссия подтвердила, что я допустила врачебную ошибку – неправильно установила диагноз, но эта ошибка на исход заболевания не повлияла. Володя умер бы всё равно. В период разбирательства и главный врач, и заведующая сильно струхнули. Главный вызвал меня к себе и сказал:

–Если тебя будут спрашивать, какую последипломную подготовку ты проходила, скажешь, что ходила на двухнедельные курсы.

Мне было и смешно, и грустно. Я действительно как-то просилась на курсы, мне хотелось вырваться из рутины, узнать что-то новое, хотя курсы эти никакого отношения к Володиному заболеванию не имели.

Я отлично помнила, как главный ответил на мою просьбу:

–Вот проработаешь годков с десяток – тогда пойдёшь!

А теперь он боялся, что я нажалуюсь на него за то, что не отпустил меня, хотя обязан был отпустить раз в год на курсы молодого специалиста.

–А разве я посещала последипломную подготовку? – глядя ему прямо в глаза, спросила я.

–А как же! -ответил главный. Теперь он был сама доброжелательность.

–Я тебе не только отпуск под это дело на две недели дал, как ты просила, мы тебя в командировку на них отправили! – Он посмотрел на меня со значением и веско добавил:

–Командировочные получишь в зарплату.

Деньги мне действительно перечислили, но дело было не в них. Мне не хотелось кляузничать. Ведь не виноват главный врач, если я сама прошляпила опухоль лёгкого?

В прокуратуре тоже особенно не копали.

–Вы, Ольга Леонардовна, молодой специалист?

–Да.

–Какой у вас стаж работы?

–Один год.

–Понятно. – Он взял со стола какую-то бумагу. -… «За время работы в поликлинике врач Григорьева показала себя вполне грамотным, ответственным молодым специалистом…».

–Это главный врач писал? – спросила я.

–Заведующая поликлиникой.

–Вы мне не можете дать копию этой бумаги?

–А вам зачем?

–Просто. На всякий случай.

–Ну, скажите секретарше, она вам сделает. За шоколадку.

Я сама тогда ещё не знала, зачем мне копия. Но, как выяснилось, она мне потом пригодилась.

Удивительно, что тяжело переживая эту свою врачебную ошибку, я довольно скоро забыла о своём любовном влечении к Володе. Как будто и не было никогда моего томления, жара, ожиданий, волнений. Я не хотела ничего вспоминать – ни его руки, ни улыбку, ни плечи пловца… Только долго ещё потом при малейшей охриплости у других больных я тут же гнала всех на рентген. И остановить меня не могли уже никакие нормы и никакие правила поликлиники. А когда месяца через два после того памятного похода с Володей на консультацию, я познакомилась с Сергеем, мне самой стало казаться странным, что абсолютно не похожий на Володю человек вдруг так быстро и сразу завладел моим телом, разумом, желаниями, жизненными установками. В общем, полностью перевернул мою жизнь.

Пакет с манатками снова оказался большим. Откуда всё-таки с годами копится столько вещей? Пока я перепаковывала барахло, в наш кабинет через набок свороченную дверь протиснулась Даша.

–Вы здесь?

Моё присутствие было очевидным. Она прошла к своему столу и начала со злостью выдвигать ящики.

–Ты в отпуске?

–Угу. – Она была в джинсах, в какой-то облезлой, но, по-видимому, модной куртюшке, с разбросанными по плечам светлыми волосами – молоденькая, будто школьница, и совсем не похожа на врача.

–Даша, а у тебя какой стаж работы?

–Зачем вам?

–Просто так.

–Седьмой год.

–А здесь ты сколько работаешь?

–Ну, как пришла после ординатуры, так и работаю.

Я удивилась. Я и не замечала, что мы сидим с ней в этой комнате, оказывается, немало лет. Женщины сейчас выглядят моложе, чем раньше. Выходит, Даше уже почти тридцать. Наверное, я в эти годы выглядела «солиднее». Зато сейчас никто не даёт мне моих лет.

–Даша, я слышала там неприятности с Бочкарёвой?

Даша вдруг резко развернулась ко мне, села на край стола, откинула волосы с глаз.

–Ольга Леонардовна, я вас очень прошу!

Она закусила губу, нервно потёрла лицо. Я вдруг в первый раз обратила внимание, какая у неё ещё маленькая, тоненькая и свежая рука. Не то, что у меня стала теперь – как у крестьянки. От мытья, от нагрузки, от инструментов. А раньше, как у Даши – перчатка шестой размер, колечко – шестнадцатый.

Даша вдруг сказала решительно, не глядя на меня.

–Если вдруг что-то случится, вы не говорите, что я вас просила больную проконсультировать. Ладно? И про бронхоспазм не говорите.

–А кому не говорить?

–Никому не говорите.

–Ах, Даша, Даша. Говорила я вам, не связывайтесь вы с этой операцией. Выписали бы лучше эту больную, как я предлагала. Столько лет эта Бочкарёва носом не дышала, но жива же была?

–Умная вы, больно, Ольга Леонардовна! -вдруг зло сказала Даша.

–Что? – удивилась я.

–Да ничего! -Даша нервно схватила волосы в горсть и стала скручивать их в тугой жгут. – Вы как с другой планеты! Ну, как я могла не взять Бочкарёву на операцию, если заведующая сказала, что надо оперировать, и я деньги за эту операцию уже заплатила!

Мне показалось, я не расслышала.

–Бочкарёва вам заплатила?

–Это я заплатила! И слава богу, что с Бочкарёвой я вообще никаких денег ещё не брала.

Я ничего не могла понять.

–А вы-то кому заплатили?

–Ну, Ольга Леонардовна! – в голосе Даши было и раздражение, и злость, и безысходность. -Ну, не прикидывайтесь же!

–Даша, я правда ничего не понимаю!

Она сидела, сгорбившись, на столе, закинув ногу на ногу. Пошарила в сумке, достала пачку сигарет, мельком глянула на табличку на двери «В отделении курить строго запрещается» и закурила. Тёмная длинная тонкая сигаретка красиво смотрелась в её руке.

–А вы что, не платили?

Когда больные платят врачам, это понятно. Сама я ни у кого ничего не прошу. Люди сами всё понимают, как говорила Фаина Фёдоровна. Что я могу сделать, если так устроено испокон веков? Но чтобы врачи платили больным?

–Мы все платили заведующей.

Даша выпускает в потолок дым. Запах дыма приятен: шоколад и ваниль.

–Как это?

Я пытаюсь вспомнить подробности наших буден. Вот с утра врачи собираются в кабинете заведующей, вот она назначает, кто будет оперировать, какого больного. Всё спокойно, рутинно, без возражений, без намёков, без упрёков…

–Даша, этого быть не может! Я столько лет здесь работаю и ничего не знаю.

Даша переводит на меня взгляд. Теперь он задумчив.

–Вы правда не платили? – Она и верит мне, и не верит.

–Клянусь тебе.

Даша раздумывает.

–Ну, может, заведующая просто связываться с вами не хотела? С другой стороны, разве вы не замечали, что вам уже довольно давно не давали оперировать ничего интересного. Все операции, кроме ушных, разбирали в основном мы с Павлом.

–Интересного? – Для меня это принципиальный вопрос. Я уже давно не хочу оперировать ничего «интересного». Интересное – это значит, не до конца понятное, не до конца отработанное. А я не люблю такие случаи. Я пришла к выводу, что оперировать нужно только тогда, когда совершенно ясно, что без операции не обойтись.

Даша пожимает плечами.

–Так можно всю жизнь на месте простоять.

Я усмехаюсь.

–А мы и стоим. Это конвейер с больными движется. А мы остановились где-то в мёртвой точке.

Даша не слушает меня. Она курит и размышляет вслух.

–А чтобы я заработала без операций?

–Так вы отдавали деньги заведующей, чтобы она вам давала больше оперировать, больница потом получала деньги из страхового фонда, а вам ещё приплачивали больные? Таким образом получалось, что не сам больной, а все вокруг него нуждались в операции?

Я всё ещё не могу поверить, что то, что говорит Даша – правда.

–И парни наши платили?

–Насколько я знаю, Павел – да. – Она стряхивает пепел на грязный пол. Смотрит на меня даже с вызовом.

–А почему вы думаете, Ольга Леонардовна, что платить за операции – это неправильно?

Я смотрю на неё и думаю, что я совсем уже не понимаю, что сейчас правильно, а что неправильно. Мне приходит в голову, что если Даша считает это правильным, значит, так теперь делают везде?

–Потому что поводом для операции должно быть только состояние больного.

–Ну, уж? Лечить можно и консервативно, и оперативно. Операцией вылечишь даже быстрее.

Я теряюсь.

Она покачивает красивой рукой с зажатой сигаретой. От сигареты остался уже только кончик с золотым ободком. Мне приходит в голову, что Даша смотрит на меня, как маленькая юркая ящерица смотрела бы на игрушечного динозавра – с недоумённым разочарованием: и вот это мой предок?

Даша вразумляет меня.

–Фактически, если разобраться, операция – это ведь заказ? Больной заказывает врачу услугу. И за эту услугу платит. Через ОМС или через карман – это всё равно. У нас ведь медицинская помощь называется услугой? А наша заведующая обеспечивает выполнение услуг внутри отделения. Фактически она работает посредником между двумя сторонами. И берёт за это комиссионные. Чем сложнее или выгоднее услуга – тем выше комиссия. Тем более, что многие услуги у нас теперь официально платные. И все прекрасно знают вообще-то, что врачи цветы не едят.

Даша раздавливает окурок прямо на столе, как припечатывает.

Мне становится очень грустно.

–Если наша заведующая когда-нибудь уйдёт и из пятой, вы, Даша, будете прекрасно себя чувствовать на её месте.

Но Даша сарказма не слышит.

–Надеюсь…

–Вот только, если Бочкарёва умрёт, как бы вам это не повредило.

–Причём тут я? Операцию сделана так, что ни один патологоанатом не подкопается.

Мне кажется, что Бочкарёва для Даши – это просто игрушечная машинке.

–Знаете, – говорю я, -есть странное несоответствие между словом «услуга» и операцией на живом. На человеке ли, на собаке, на хомячке. Это в химчистке вам оказывают услугу – чистят пальто.

–Глупости вы говорите! – Даша встаёт и достаёт из сумки пакет и рассматривает его – нет ли дырки. – Это в вас совковое воспитание. Думаете, я не знаю, что в ваше время за такие же услуги колбасой расплачивались? Знаю прекрасно, у меня тётя – терапевт. Вашего же возраста. Услуга, в сущности, прекрасное слово. Мне оно нравится. Я стараюсь. Заведующая это видит. Даёт мне оперировать. Но она ведь тоже отвечает за своё отделение? Мне кажется, даже лучше, что деньги поступают не только в карман, как вы берёте, а через фонд страхования. Наверное, оттуда что-то идёт всё же и на развитие здравоохранения? А из вашего кармана ничего никуда не идёт, кроме как лично вам.

–Всё правильно, -говорю я. -Я не имею права брать деньги. Но я имею право не делать то, что считаю ненужным. И ваша заведующая мне не указ. Я бы ни за что не стала бы оперировать, хоть мне сам бы президент приказал. И как тогда быть конкретно с Бочкарёвой? Вот с этой самой Бочкарёвой, которая сейчас умирает?

–А откуда вы знаете, что она умирает? – Спросила вдруг Даша. – Вы что, узнавали? -В её глазах вдруг мелькнуло какое-то сомнение и может быть даже страх.

–А вы разве не узнавали? Это же ваша больная?

–Я в отпуске, – сказала Даша. -Я всё сделала правильно. Пусть теперь в реанимации разбираются, кто изних виноват.

–Вы заплатили заведующей за операцию, – сказала я, – и поэтому операцию не отложили. Даша, вы не боитесь, что когда-нибудь, какой-нибудь врач может так поступить с вами или с вашим ребёнком?

Она вдруг закричала.

–Ольга Леонардовна! Оставьте меня в покое! Я ничего не сделала неправильного! Я выполнила операцию на отлично! – Она схватила свою сумку, пакет и выскочила из комнаты, прошелестев синтетической курточкой, как летучая мышь. Следом за ней по коридору прошёл ещё кто-то – размашисто, тяжело. В перекошенном дверном проёме теперь была видна лишь ободранная стена коридора, да чья-то тень.

–Паша! – крикнула я, как можно громче. -Если это вы, зайдите на минутку!

Я не ошиблась, это был действительно он. В руках у него был ящик с инструментами и ещё какая-то коробка, из которой торчали разноцветные провода.

–Поставьте на стол всё это хозяйство, – Сказала я. – И ответьте мне на вопрос, только честно.

–Чего вы так строго-то? – пробасил он и привалил ящик к столу, но не отпускал его, будто боялся, что из него что-нибудь выпадет. Из всех Пашиных карманов выглядывали цветные проволочки.

–Паша, это правда, что в нашем отделении все врачи платили заведующей за операции? Все, кроме меня?

Тут он с грохотом задвинул ящик на стол и встал, отирая лоб.

–Господи, я уж думал, не знаю чего… прям, напугали!

–Ну, Паша? – я теперь не думала отступать.

–Ну, платили. А вы что, не знали? – Он почесал голову, но не в замешательстве, а просто потому что устал и вспотел.

–Паша, а вам не кажется, что это как-то… неэтично?

Он даже был удивлён моему волнению.

–Ну… Нет.

–Паша, тогда объясните мне, почему? Почему вы считаете это правильным?

Он стоял передо мной – такой большой, грузный, со своим волнистым хвостом, перетянутым сзади у шеи простой чёрной резинкой, красными щеками и лоснящимся носом, розовым прыщиком посередине лба и казался ребёнком, которого вызвали к доске, а он не уверен правильно ли понимает вопрос учителя.

–Да чё тут такого, Ольга Леонардовна? Так все делают.

Я заорала:

–Все? Прямо, все-все?

Он даже как-то передёрнулся.

–Ну, вот, представьте, я освоил методику… Да тут и представлять не надо. Просто, освоил и всё. Вот, проводочки. Подсоединил их, кажется, так всё просто. А до меня ведь никто до этого не додумался? И я хочу по этой новой своей методике лечить определённые заболевания. Ну, вот у меня такая история. И кто же мне это даст делать, если я никому не заплачу? Это же совершенно новая тема?

–Но если это совершенно новая тема, откуда вы знаете, что больным от этой темы будет лучше, а не хуже?

–Так Ольга Леонардовна, вы же сами мне говорили, что новое – это хорошо забытое старое. Принцип-то уже давно проверен. Я только кое-что…

Я смотрела на него и видела в его круглых тёмных глазах искреннее желание помочь всему миру.

Во мне наступило какое-то опустошение.

–Паша… А вы не знаете, что прежде чем применить что-то на живом человеке нужно подать заявку на изобретение, получить отдалённые результаты, пройти массу комиссий…

–Сейчас этого не надо, – сказал Паша и, вытащив из кармана самую длинную проволочку стал сматывать её в моток. –Можно избежать. Сейчас нет этого бюрократизма. Можно напрямую договориться.

Он засунул моток снова в карман и взялся за свой ящик.

–Я ведь не дурак, Ольга Леонардовна. Больному делать во вред ничего не буду. Не надо всё усложнять. – Он поднял ящик и потопал к двери. Когда он выходил, что-то со стуком упало вдруг на пол. Послышался звон стекла. Паша ругнулся, но не остановился, а как направился, так и двигался к лифту. Я встала, вышла в коридор, чтобы посмотреть, что упало. Табличка «Григорьева О.Л. канд. мед. наук.» валялась на полу. Осколки стекла разлетелись по сторонам. Я подняла табличку, протёрла её тряпкой, сунула в пакет. Стекла носком ноги аккуратно сдвинула в кучку. Почему-то мне было больше не жаль, что я уволилась из этого места.

Вдали в коридоре слышались ещё какие-то неясные звуки. Кажется, они раздавались из той комнаты, где когда-то обретались наши мужчины. Я пошла на звук. В пустой и тоже раздолбанной комнате, спиной ко мне стоял Олег и перебирал какие-то вещи в ящике своего стола.

–Привет! – Сказала я и подошла ближе. -Прости меня за то, что я тебя прогнала вчера. Я, по-настоящему, не хотела…

Олег обернулся, взглянул на меня.

–Я сам ушёл, – он отвернулся снова. Вся его фигура и голос выражали одно желание – чтобы меня больше здесь не было.

–Олег… – Я не хотела встречи с ним, но в глубине души искала её, и всё во мне, как только я поняла, что увижу его, стало каким-то жалким, как в детстве, когда чувствуешь себя виноватой и хочешь просить прощения, но не знаешь, простят ли тебя.

–Я просто зашла спросить… Как у тебя с работой? -Я говорила коротко, глухо.

Он повернулся ко мне, подошёл и крепко взял за локоть, развернул меня лицом к себе, и мне пришлось смотреть на него снизу вверх.

–Ольга, что ты хочешь? – голос его звучал напряжённо, как колокол.

–Не знаю… – честно ответила я, и это было правдой. – Я ничего не знаю.

Я стояла и смотрела в его лицо, в его подбородок, и оно мне казалось таким знакомым, будто я знала его всю жизнь. -Если хочешь, поедем сейчас ко мне.

Он выпустил мою руку и сказал:

–Нет.

Меня будто хлестнули.

–Что, на трезвую голову я тебе уже не нравлюсь? Ты ещё назови меня бабушкой.

Он прищурился.

–А ты уже бабушка? Я не знал.

Нравоучительность и уверенность, это то, что всегда нужно в разговоре с больными. Я представила, что он сидит передо мной на табуретке для больных и коленями упирается мне в ноги. И голос мой теперь звучал, будто я разговаривала с пациентом.

–Я тебя старше всего на тридцать с чем-то лет. Следовательно, я тебе не бабушка, а мама. Ты спал с мамой, которой у тебя не было. Всё по Фрейду. Именно поэтому ты ко мне вчера и пришёл.

Я резко развернулась и пошла в коридор.

–Ольга, постой! – Он вдруг догнал меня и прижал спиной к стене, заключив между двумя своими вытянутыми руками, не давая опомнится, не давая уйти. Он наклонился и заглянул мне в глаза.

–Ну, зачем ты говоришь глупости? При чём тут Фрейд? На фиг мне сдался твой Фрейд?

В глубине коридора, теперь уже от лифта, опять затопали шаги Павла. Очевидно, он возвращался за новой порцией проводов.

–Поедем гулять куда-нибудь? – вдруг быстро сказал Олег.

–Спускайся в машину! – Он разжал руки, я торопливо пошла навстречу Павлу. Когда мы поравнялись, тот посмотрел на меня с удивлением, а потом, будто вспомнив о чём-то, стукнул себя по лбу и сказал:

–Это не ваша книжка случайно? – Он достал что-то из кармана и подал мне.

Я смотрела на него, ничего не соображая.

–Ваша, наверное. Там написано: «Дорогой Ольге Леонардовне на память».

Я машинально протянула руку. Он сунул мне маленький томик – крошечное подарочное издание Есенина в сафьяновом переплёте. На каждой странице мельчайшим шрифтом по одному небольшому стихотворению.

–Откуда она у вас?

–У ремонтников в комнате увидел. Им она ни к чему. – И он пошёл дальше.

Я положила Есенина в сумку и пошла к лифту. Внутри меня пылал солнечный сноп. Он сиял, не давая дышать. Я не гуляла тысячу лет. Можно сказать, что я вообще никогда не гуляла последние двадцать лет. Только в составе туристических групп и строго по часам.

–В Рощу? – сказал он, уже привычно садясь на сиденье.

–Хоть в Рощу. Куда ты хочешь. Только поцелуй меня. – Я была свободна, я понимала, что чтобы я сейчас не сделала или не сказала – всё будет правильно, всё будет прекрасно.

И он сразу же прижался своими губами к моим губам. Руки его обнимали меня, подвластные нашему общему желанию. И я почувствовала, что то, что сейчас происходит, это всё – правда, это правильно и не смешно, и что Олег тоже думал обо мне, что тоже меня хотел, как и я его. Я закрыла глаза, а когда открыла, он смотрел на меня ласково и удивлённо.

–Что? -спросила я гордо.

–Замечательно, – сказал он.

–Что замечательно?

– Что у нас впереди целый день.

Я одёрнула юбку и завела двигатель. -А ты вообще почему оказался в больнице? Тебя тоже вызвали в кадры?

–Да. Окончательный расчет. И тебя тоже?

–Да.

Мы выехали с больничного двора, как из нашего общего с ним разрушенного мира, в котором трава была вытоптана, родники загажены, а вместо воздуха лёгкие забивал ядовитый смрад. На нас были истёртые доспехи, порванные кольчуги, помятые шлемы. За нами плёлся по сбитой дороге воображаемый конь, по виду, старый битюг. А мы летели вперёд по воздуху на радужной колеснице. Лохмотья наших длинных рубах развевались на ветру, а под оставшимися далеко внизу больничными сводами парила неизвестно откуда взявшаяся одинокая чайка.

Потом, уже много позднее, я вспомнила. Есенина мне подарил Моряк.

МОРЯК был действительно моряком. Он был уже старым. (Примерно года на два старше меня теперешней). Он был военным моряком и воевал. Фаина Фёдоровна звала его: «ваш адмирал». Адмиралом он не был, а был капитаном первого ранга, на слэнге, как я потом узнала, – каперангом. Ему полагалось «обслуживаться» в поликлинике военного госпиталя, но по стечению обстоятельств оказалось, что жил он в том же доме, где располагалась наша поликлиника и мог «обслуживаться» и у нас.

У Моряка был рак гортани. Его прооперировали. Опухоль была такова, что пришлось удалить полностью голосовую складку с одной стороны и хорошо «пощипать» другую. Он потерял голос и, следовательно, возможность разговаривать. Мало того, после операции он вышел из больницы со специально сформированной дыркой в трахее ниже того места, где располагалась опухоль, чтобы можно было дышать (врачи говорят про такое: «трахеостома»), и с вставленной в трахеостому пластиковой трубкой. «Серебряное горло» – так называется рассказ Булгакова про то, как молодой врач делает трахеостому девочке с дифтерией. Если бы у моряка была дифтерия!

Ему ещё была сделана операция Крайля, то есть удалены все лимфатические узлы на шее. С той стороны, где опухоль разрослась больше, хирург особенно постарался, и голова у каперанга теперь немного перекосилась – вниз и вбок. Было видно, что его, привыкшего к выправке, это раздражало. К тому же чувство боли никто не отменял, даже у каперангов.

Каперанг догадывался, что жить ему осталось недолго, но в это не верил. Первый раз он пришёл ко мне на перевязку, только что выписавшись после операции. Он был слишком слаб, чтобы ехать на трамвае через весь город в госпиталь, а вызвать такси почему-то не догадался. Ему полагалась госпитальная машина, и если бы он настоял – позвонил, попросил, потребовал, хирург сам приехал бы к нему домой, так Моряку полагалось по рангу. Но этот человек был джентльменом – гордым и скромным и не хотел никого беспокоить.

Опыт перевязывания таких больных у меня был практически нулевой. Собственно слово «перевязка» сюда не подходило, но я достаточно быстро сообразила, что от меня требуется.

–А трубка для замены у вас есть?

–В госпитале выдали. – Моряк вынул из кармана что-то завёрнутое в марлевые салфетки.

–Отлично. Проходите за ширму и ложитесь на стол. Фаина Фёдоровна вам поможет забраться.

Вежливо отодвинув Фаину, каперанг чётким шагом проследовал в наш манипуляционный отсек. Когда я вошла, он уже лежал и ясным взглядом смотрел в потолок в одну точку.

Я включила хирургическую лампу.

–А вы как будете слизь из трахеи отсасывать? -вдруг спросила, вошедшая Фаина Фёдоровна. -У нас электроотсоса нет,

Я растерялась. Мало было просто заменить больному трубку. Нужно было обработать рану, отсосать из трахеи слизь и оставшиеся после операции кровяные плёнки. Как доктор Дымов, – подумала я. Ну, только что не ртом.

Вдруг Моряк поднялся и сел, опустил вниз ноги со стола и стал сползать на пол.

–Что вы?

Он развёл руками и показал на горло, как бы говоря: Ну, если нет отсоса, значит, ничего не получится. Значит, нужно мне как-то добираться до госпиталя.

–Назад! – скомандовала Фаина, и он опять забрался на стол.

–Ложитесь и лежите! – Он послушно лёг. Фаина шепнула мне:

–Я к хирургам схожу. А вы пока можете кого-нибудь принять, чтобы очередь не задерживать.

Я вспомнила, что в хирургическом кабинете был отсос, хоть и старенький. Из коридора было слышно, как время от времени шумит его одышливый, хриплый моторчик.

–Не буду я пока никого принимать. Трубочку обработаю.

Тут я немного схитрила. До этого случая я никогда не держала такую пластиковую трубку в руках. Как её вставлять, как повернуть – вверх или вниз, понятия не имела.

–Давайте-ка вынем сначала то, что тут находится. – Я вынула поставленную в госпитале трубку, запомнила, как она стояла. Потом стала обрабатывать раствором спирта и йода края раны вокруг отверстия в шее. Кожа у моряка была загорелая и морщинистая. Несколько капель раствора затекло внутрь, я стала быстро сушить их марлей, но Моряку всё равно должно было сильно щипать. Однако он даже не шевельнулся, не поморщился, не ойкнул, только веки у него дрогнули. Он посмотрел на меня, как бы подбадривая, ничего, мол, не страшно. Я подумала, что в молодости его лицо было, наверное, таким, как у главных героев в фильмах про флот или про авиацию – мужественное, с твёрдым подбородком и добрыми глазами.

–Потерпите чуть-чуть. Сейчас пройдёт, – мне захотелось подуть ему на рану, но из розовой дыры в горле вырывалось сиплое, больное дыхание. Это рвались наружу накопившееся после операции кровяные и гнойные корки. Наклонись я пониже, мне прямо в лицо вылетел бы сгусток гнойного, смрадного содержимого.

Вошла Фаина с электроотсосом, подала мне уже обработанный наконечник, включила его в сеть.

Заработал мотор. По пластиковой прозрачной трубке поползли прочь из трахеи и гной, и кровь. Ах, если бы вместе с ними мне удалось вытащить из тела моряка всю его болезнь… Я выключила отсос. Дыхание стало чище, спокойнее.

Он попытался что-то сказать, ведь не так легко отказаться от вековой привычки говорить. Попытался и тут же закашлялся. Увлажнился его взгляд – то ли от осознания невозможности произнести хоть слово, то ли от боли.

–Тише, тише… Не сейчас. Потом. – Мне хотелось его подбодрить, хотя я знала, что в этой стадии болезни он никогда уже не сможет заговорить.

И вдруг я почувствовала, как он погладил мою руку. Не ту, которой я держала вынутый из его трахеи наконечник электроотсоса, а другую – её я случайно опустила ему на грудь.

Я не привыкла к проявлениям нежности от больных. Жалобы писали, колбасу приносили, конфеты дарили. Но в жесте старого моряка была не дежурная благодарность. Он пожалел не себя, а меня за то, что мне, ещё такой молодой и хрупкой, приходится возиться с его болезнью.

Когда всё было закончено и новая трубка благополучно поставлена, я соорудила ему марлевую повязку в виде мягкого щитка, чтобы в трахею не попала инфекция.

Фаина Фёдоровна критически наблюдала за моими успехами.

–Ладно. – Сказала она моряку. -Сейчас вы уж идите домой с этой марлей, но имейте в виду: вам нужен лёгкий шейный платок. А лучше несколько, чтобы менять их каждый день.

На следующую перевязку наш каперанг явился при полном параде в потрясающей красоты чёрной морской форме со сверкающими звёздами на погонах, золотыми галунами на кителе, в бежевой рубашке и с золотым ремнём, туго перетягивавшем его похудевшую талию.

–Он в вас влюбился, – сказала Фаина Фёдоровна.

В руках у него была небольшая записная книжечка и элегантная ручка «Parker» с золотым пером, заправляющаяся чернилами.

Моряк не стал носить женский платок. Жена сделала ему из чёрного шёлка что-то вроде повязки на глаз. Каперанг повязывал этот кружок блестящей материи за завязочки вокруг шеи, а воротник своей форменной рубашки притягивал чёрным форменным галстуком. Выглядело даже элегантно, но, наверное, через ткань трудно было дышать. Он терпел.

–Кутузов, – ревниво заявила Фаина Фёдоровна, оглядев повязку.

–Обратите внимание, он всегда стоит в очереди в коридоре, – сказала я. -А ведь наверняка у него есть какая-нибудь льгота.

Фаина промолчала, но в следующий раз, в тот назначенный час, когда Моряк должен был придти, она сама вышла в коридор, выглядела его в толпе больных своими зоркими глазами и громко сказала:

–Этот человек должен проходить без очереди!

Моряк только застенчиво улыбнулся, оставаясь на месте.

Так он ходил к нам месяца три. Сначала, не в последнюю очередь благодаря моим усилиям, у него прекрасно шло заживление. Трахеотомическая трубка стала больше не нужна, я вынула её и торжественно выбросила на его глазах. Теперь он приходил раз в две недели просто показаться. Каждый раз брал талон в регистратуре.

Оказалось, он пишет стихи. Однажды перед уходом, ужасно смущаясь, он положил мне на стол несколько листков. Стихи были наивно-трогательные и все о море. Я положила их в ящик стола и время от времени просила его принести что-нибудь ещё, «из своего». Я думала, что писание стихов отвлечёт его от болезни. Он долго ничего больше не приносил, а потом принёс что-то аккуратно завёрнутое в газету. Подал мне. Я развернула, это было подарочное издание Есенина. Где он взял? Возможно, выменял на макулатуру или всё-таки воспользовался своими привилегиями – ему полагались разные дефицитные товары, в том числе и книги. И этого Есенина я долго ещё таскала с собой – и в аспирантуре, и в ординатуре. Даже не знаю, в какой момент этот крошечный томик «ушёл» от меня гулять по отделению. Впрочем, сейчас я и не понимала, радостно мне было от того, что томик вернулся или нет.

Однажды перед очередным осмотром каперанг попытался мне что-то сказать. Он вошёл в кабинет какой-то другой, изменившийся, торжественно радостный, будто перед парадом, и без своей книжечки. Он прижал через платок отверстие в гортани и сильно выдохнул. Раздалось что-то похожее на сип, словно говорил очень-очень простуженный человек.

Я взглянула на Фаину, она посмотрела на меня. Если после такой операции появляется что-то похожее на голос, значит в гортани что-то растёт. Новая ткань суживает голосовую щель, имитируя голосовые складки. Наш каперанг принял этот страшный симптом за выздоровление.

Я грела гортанное зеркало над пламенем спиртовки, чтобы оно не запотевало от его дыхания при осмотре, и думала, что вот он – конец. Есть выражение: «посмотреть в глаза смерти». В случае с каперангом это было бы: «услышать свою смерть». Но он её не слышал. Он улыбался, ни о чём не догадываясь. Он надеялся не только на жизнь. Он думал, что сумеет преодолеть немоту.

После осмотра я сказала, что ему нужно снова поехать в госпиталь. Он обрадовался.

–На пластику?

–Покажитесь тому врачу, который вас оперировал.

Он посмотрел на меня внимательно и, видимо, по моему лицу кое-что понял. Он полез в карман. Книжечка снова блеснула на моем столе кожаным тиснением. Она стала тоненькой. Использованные страницы были выдраны с мясом.

«Плохи мои дела?» – написал он и зачем-то пририсовал рожицу с рогами.

–Нужно, чтобы вас снова осмотрел ваш врач.

Он некоторое время посидел ещё, будто что-то соображая, потом вдруг подмигнул мне, захлопнул книжку и вышел.

Не было его недели две. Потом он явился с большим букетом белых калл. Цветок каллы – это такие большие, твёрдые белые кулёчки, свёрнутые из единственного лепестка. В середине – жёлтенькая палочка, пестик. Не знаю уж почему, но тогда в цветочных магазинах нашего города только и были, что каллы. Гвоздики и тюльпаны привозили перед 8 марта и за ними выстраивались огромные очереди. Ко мне он вошёл торжественно, как жених входит к невесте. Фаина Фёдоровна скромно отвела глаза.

«Я уезжаю», – заранее было написано в его книжечке.

–Куда?

«В Ленинград. В военно-медицинскую академию. Договорился, что меня прооперируют там».

–Но можно и в Москву. В Москве лучшие специалисты по вашему заболеванию. В институте Герцена в Боткинском проезде.

Он написал:

«В Питере зато можно погулять».

Я сказала:

–Приходите после операции. Снова поставим трубочку, а потом опять уберём. Вы уже знаете, как это делается. Не страшно!

Моряк церемонно стоял около меня. Я поняла, что тоже должна встать. Он протянул мне руку. Я тоже протянула свою. Я думала, он хочет попрощаться со мной. Но каперанг перевернул мою руку и поцеловал. Мне до этого никто не целовал руку. Да и потом, кстати, тоже. Я до сих пор помню его торжественный шаг, когда он выходил.

А ещё через пару недель мы с Фаиной Фёдоровной услышали за нашим окном звуки военного оркестра.

Почему-то я сразу поняла, что это хоронят его. Я встала, оставив на минуту очередного больного, и подошла к окну. Окно выходило во двор. На тротуаре возле подъезда и на детской площадке собирались люди. Казалось немного странным, что прямо в этом доме, где на нижнем этаже идёт приём больных, соперничают между собой здоровье и болезнь, поверху течёт самая обыкновенная жизнь. Где-то варят суп, плачет ребёнок, кто-то готовится к экзаменам, кто-то кого-то любит и кто-то умирает. Прямо над нашими окнами кто-то стоял на балконе и курил.

–Смотри, вынесли крышку, – сказал равнодушно кто-то прямо надо мной. Действительно, двое молодых военных вынесли на газон крышку гроба, обтянутого темно-красным плюшем. Бахрома игриво подрагивала золотыми шишечками на свежем ветерке.

–Фуражку должны положить сверху, – сказал тот же голос. -А на подушку ордена.

Военный оркестр стоял в стороне на асфальте и пробовал трубы негромким «Прощанием славянки».

Я не стала ждать Шопена, вернулась на место. Фаина Фёдоровна вышла из кабинета.

–Он застрелился. Из наградного пистолета. – С каким-то даже удовлетворением доложила она, возвратившись. Мы обе понимали, что речь шла о Моряке. -Не стали делать операцию. Предложили облучение, но он отказался.

Я промолчала.

–Вы сердитесь? – спросила она, когда очередной больной закрыл за собой дверь.

–Да. – Сказала я. -Сержусь. Зачем вы злорадствуете? Он был достойный человек.

Она безмятежно посмотрела на меня своими синими, подёрнутыми дымкой глазами.

–Он после войны прожил целых тридцать пять лет. Он вырастил детей, обеспечил жену… Знаете, какая у неё теперь будет пенсия?

–Я не интересуюсь чужими пенсиями, – сухо ответила я.

–А я интересуюсь! – Сказала она с вызовом.

Ах, Фаина Фёдоровна! Она не только не считалась тогда участником войны, потому что работала не во фронтовом, а в тыловом госпитале, она вообще в смысле льгот была совершенно обделена. Пенсия у неё была крошечная. Она вынуждена была работать не только потому, что сама работа ( как и у меня теперь) составляла смысл её жизни. Она ещё находила удовольствие помогать её выросшим и разъехавшимся детям. А они, насколько я знала, никогда не присылали ей ни денег, ни подарков.

Да и вообще, печально сознавать, но по-настоящему тяжёлые раненые до моего времени не дожили. А ко мне приходили пожилые, но, как теперь говорят врачи, вполне «сохранные» люди. Они ходили по коридорам поликлиники гордо неся перед собой свои книжечки. Это были уже не те инвалиды, которых я видела, когда была маленькой – страшные, заскорузлые в своей боли и в своём далеке; с обожжёнными лицами, с пустыми рукавами, в отрепьях, без ног, на деревянных тележках, двигавшихся от того, что колёса крутили рукками.

Во время моей работы многие из «сохранных» носили в своих телах осколки – в спине, ногах, или даже в черепе. Осколки лежали там вечно, их не было смысла удалять. Осколки ныли к непогоде и люди привыкали к этому. А в поликлинику ходили чаще всего по поводу обычных «возрастных» болезней. Фаина Фёдоровна таких больных терпеть не могла.

–Тех, кто как мой муж воевали на передовой, их прямо там и убило. И кого ранили по-настоящему, тех теперь давно уж нет. А эти по тылам отсиживались, а теперь корочки свои выпячивают… -Лицо у неё багровело при этих словах, глаза прищуривались, заглядывая внутрь себя. И сама она, вся такая утренне-розовая, чисто промытая, пританцовывающая, начинала трястись от злости при виде этих больных. В такие минуты громче звякали инструменты, которые она кидала в тазик для мытья, зло шуршали бумажки рецептов.

За много лет работы в поликлинике, она знала почти всех таких больных, встречала их в других кабинетах у других специалистов, помнила всех по фамилиям, знала их семьи.

–Давление у него! – с возмущением говорила она, завидев какого-нибудь гипертонического дядечку в коридоре. Прётся к терапевту без очереди, отталкивает старух! Удостоверением своим размахивает! А что, у НЕ инвалидов давление не повышается?

–Да ну вас, Фаина Фёдоровна! Не все же отсиживались в тылу. Кому-то просто везло. Были ведь и такие, кто вообще за всю войну даже и ранен не был.

–Знаю я, кому везло! – Шипела она. – Кто на продуктах сидел, да взятки давал, чтобы откупиться.

Я не особенно обращала внимание на эти её разговоры. Я работала по инструкции. Есть удостоверение – прошу без очереди.

–Им и слуховые аппараты со скидкой дают! А некоторым, кто понаглее, так и вовсе бесплатно! – сердито трясла она головой.

–Ну, а вам-то слуховой аппарат зачем? Вы же всё слышите прекрасно?

–Я в войлочных сапогах всю зиму проходила, потому что кожаных хороших в магазинах не достать. Помните, какие морозы были? А у меня на ногах косточки, я в тяжёлой обуви ходить не могу. А они для своих дочерей без очереди, по талонам, по удостоверениям финские прекрасные сапоги накупили! И ведь по две-три пары хапали, будто у них, как у сороконожки сорок ног! Каждый день ходили туда со своими корочками, как на работу.

Она говорила правду. Тогда инвалидам войны разрешалось покупать все дефицитные товары без очередей и талонов, по удостоверениям. И нередко случалось так, что какой-нибудь женщине, отстоявшей после работы четыре-пять часов в очереди за дефицитными сапогами, ничего не доставалось, потому что прямо перед ней какой-нибудь инвалид, прошедший без очереди, забирал последнюю пару. И забирал-то не для себя – для дочери, для внучки или просто перепродать на чёрном рынке.

–Вы сходите сами на толкучку и сами посмотрите! – предлагала она мне. -Весь наш коридор там выстроился! Чего только у них нет, у этих инвалидов! И сапоги, и сервизы, и кофты трикотажные … А пенсии-то у них, не нашим чета! На такую пенсию припеваючи можно жить!

–Да ладно, Фаина Фёдоровна… – Мне становилось скучно. – Чего им завидовать? Они своё доживают.

–Чего завидовать!? А-а-а-а…Вы даже не представляете… – Она вдруг задохнулась воздухом и села на нашу кушетку вся дрожа и потрясая кулачками. Маленькие её ножки в кожаных тапочках вдруг как-то странно по-детски поджались, не доставая с кушетки до пола, и замерли, как у перевёрнутого на спину жука. Она вся застыла, только лицо у неё двигалось, когда она говорила: быстро и без интонаций, будто в бреду.

–Двое детей. Два и четыре. Дочка постарше, и я её, как большую… На сутки оставляла их с мальчиком, да бывало, и после суток опаздывала… Хлеба им дам, а примус спрячу – чтобы не сожгли себя, чтобы воду не грели. Чай кипятить не разрешала. Воду в термос налью и на целый день. А зимой в комнатёнке так холодно! На пол, говорю им, не смейте с кровати слезать! Примёрзнете к полу! А раненых-то везли… И, как нарочно, эшелоны приходили по ночам. Хирурги, те сменяются, а я стою в операционной, одна на два стола… И всё ампутации, ампутации и проникающие полостные… Ампутации-то ещё ничего, р-раз – и нету то ли ноги, то ли руки… А полостные – это долго. Думаешь, ну, вот последнего прооперировали, сейчас инструменты прокипячу и убегу домой… И тут опять эшелон подходит. Грузовики с ранеными во дворе рычат. А я есть хочу, пить хочу. Хлеб ещё можно было в рот засовывать с зажима, чтобы стерильность не нарушать. Я отвернусь от стола с инструментами, маску приспущу и кусаю его потихонечку. Не дай бог хирург это заметит! Ну, кусочки-то были маленькие – кусну и готово. А пить нельзя – уборная холодная, на улице. В операционной влажно, душно, а я вся потная – воспаление тут как тут. Пенициллин ведь только для раненых тогда был. Начальник госпиталя сам лично его распределял. Кому-то назначит, кому-то нет. По какому принципу отбирал – бог ему судья… А если оденешься и выбежишь по нужде, так только в уборную зайдешь – скажут, куда ушла, операционная сестра всегда должна быть в операционной. И мыться потом заново надо, а это ведь время. Доктора-то всё мужики, шаркнут на минутку в коридор:

–Санитарка! Утку!

Им санитарка утку подставит под халат, они и назад. А я стою, терплю…

И вдруг в первый раз на моих глазах Фаина Фёдоровна заплакала. Лицо её всё сморщилось и исказилось. Судорога пошла по нему, выражая такое внутреннее отчаяние, такую пережитую боль, что я оторопела. Даже когда она рассказывала про однорукового – ни слезинки не было на её лице, только сумрак и злость. А сейчас…

–Подождите, не входите! – кинулась я к больным в коридор. Но Фаина Фёдоровна быстро перестала плакать. Утёрлась, высморкалась, хотя слёзы всё ещё сами текли поверх старческих щек, и посмотрела на меня с каким-то таким превосходством, с такой мукой и такой гордостью, что мне захотелось стать маленькой, как муравьишка, и исчезнуть в какой-нибудь дырке в земле.

–Вы думаете, Ольга Леонардовна, я сильно радовалась, когда война кончилась? Ха! – Я принесла ей воды в её же чашке, но она небрежно толкнула чашку рукой. Несколько капель пролились на пол и образовали мокрый полукруг.

–Вы думаете для меня это праздник – Девятое мая!? – Она уже улыбалась, но улыбка её была похожа на улыбку умалишённого. -Я слышать не могу этого Левитана. Он до сих пор у меня в ушах гремит. И я не победу в его голосе слышу, я помню, как он войну объявлял, и как мой муж в первый же день стал в военкомат собираться. А 9 мая… Я шла по улице из госпиталя. Многие обнимались. Не все. Я, во всяком случае, никого не обнимала. Я хотела есть и несла из госпиталя детям суп в судке. Боялась пролить. Нас в госпитале тогда уже лучше кормили, не как в начале войны, но я старалась всё домой принести. Жарко было. Я шла и думала, долго ли будет существовать теперь госпиталь, и где я буду работать, когда его расформируют, как детей буду одна растить… А праздновать… Чего мне было праздновать? Праздновать должны были те, у кого родные живы остались…

Я не представляла себе её молодую. Мне казалось, я вижу, как по залитой солнцем майской улице она идёт такая же, как сейчас – старенькая, седая. Пробирается между людьми в хирургическом медицинском халате, воротник-стойка, под горлышко. Идёт торопясь, осторожно неся в руке небольшой металлический судок с остывшим уже супом, семенит маленькими ножками. Ветер треплет её седые кудряшки, овевает лицо. А она идёт и смотрит в толпу невидящими глазами. Носик её становится влажным от пота, и она смешно им подёргивает, как делала это утром при мне…

Я считала её пульс и уговаривала:

–Фаина Фёдоровна! Миленькая! Успокойтесь! Не надо… Хотите я вам капель накапаю? Кордиамин или валерианку?

Она вдруг презрительно поморщилась, приходя в себя, приподнялась, отряхнула мокрый перед халата и сказала своим обычным голосом:

–Напроливала я тут… – Высокий её колпак свалился с головы, она его подхватила и надела снова.

–Я громко кричала? – спросила меня. -В коридоре слышно было?

–Не знаю. – Я была растеряна. -Думаю, что нет. Конечно, нет… Вы вообще шёпотом говорили…

Мне ужасно жаль было её, но и непривычно слушать такие речи.

–Фаина Фёдоровна, вы посидите, пожалуйста, тихонечко, а я больных буду принимать. Вы не беспокойтесь, у меня и рецепты заготовленные есть, и инструменты.

Ей, наверное, действительно было очень плохо, потому что она пробормотала:

–Ну, одного примите только. А я посижу немного и встану…

Через несколько принятых мной больных она действительно встала и стала рыться в своей видавшей виды сумочке. Вытащила потёртое коричневое портмоне, перечислила пальчиками все его потайные кармашки и что-то торжественно положила передо мной на стол.

Это была старая фотография. Я взяла её в руки. Три девушки стояли рядом где-то на пустыре перед зданием с заклеенными крест-накрест окнами. Сбоку попал в кадр крытый грузовик с брезентовым верхом и жирным крестом на борту. Все три девушки были одеты в медицинские, «под горлышко» халаты, из-под которых угадывались воротнички гимнастёрок. На ногах – сапоги. Голенища в гармошку. У двух на головах медицинские косынки. Глаза задорно щурились на яркое солнце. Свет давал в глазницах и под носами резкие тени, и одна из девушек подняла руку и сделала ладонь надо лбом козырьком. Самая низенькая из них стояла в центре с непокрытой головой, и ветер развевал её короткие, светлые, вьющиеся волосы. Я всматривалась в их лица, догадываясь, что одна из девушек должна быть моей Фаиной Федоровной, но не могла определить – которая же. И мне было неудобно спросить.

–Вот это вы? – наконец я показала на ту, которая была в центре, с развевающимися кудряшками.

–Ну, слава богу, узнали! Не так уж я и изменилась! – Она сердито поджала губы.

–Конечно, нет! – заверила я. -Просто вы здесь совсем молодая.

–У меня в это время было уже двое детей. Я вам говорила, девочка и мальчик, – сухо сказала она.

Чего Фаина Фёдоровна ждала от меня? Восторга? Умиления? Мне было жаль, но ни того, ни другого я не испытывала. Война была для меня незыблемым хрестоматийным прошлым. Я была послушной девочкой, я хорошо училась и верила учебникам и книгам про войну, которые были рекомендованы нам районной библиотекой. Я относилась к этим книгам, фильмам и к рассказам о войне, как к чему-то очень далекому вроде старинных летописей и саг. И в пору моей молодости мне не хотелось задумываться о страданиях, которые когда-то перенесли люди. Я была крепка своей верой в то, что впереди у меня долгая, счастливая жизнь. Я была уверена, что всё хорошее, что есть во мне – состоится. Я не любила оглядываться назад. Однако ещё один эпизод мне запомнился. Через профком распределяли среди сотрудников три мужские японские куртки. Я потом видела одну из них на нашем хирурге. Симпатичная куртка, чёрная на молнии и с какой-то очень уж фигуристой прострочкой.

Фаина Фёдоровна, помню, сказала, то ли с презрением, то ли с сарказмом:

–Японию победили, а куртки у них покупаем. – И это тоже прозвучало тогда неожиданно.

…Я перевернула фотографию, которую она мне дала. «Апрель 1944 года» было подписано чернилами. Слово «года» немного смазалось, будто надпись случайно задели.

–Где это?

–Возле нашего госпиталя.

–Апрель, а вы уже без пальто?

–День тогда был тёплый…

–Вы его помните?

–Ещё бы…

Мне не понравилась её усмешка. Хотелось спросить, чем же ей так запомнился этот день, но новый больной просунул голову в дверь, и я сказала привычно:

–Входите!

И как назло это оказался ОН. Как-то сразу у меня выскочило – Мужлан. Он вошёл, выпячивая свою лоснящуюся самодовольную физиономию нестарого ещё человека и удостоверение инвалида войны. Удостоверение он уверенно держал где-то на уровне живота, который напоминал не полностью заполненный курдюк. Две женщины с возмущёнными выкриками: «Почему без очереди?» ворвались за ним в двери, но он выставил красную корочку в их лица и рыкнул. Женщины ретировались. Прочно и без приглашения усевшись, он широко расставил ноги в полосатых, плотных не по сезону брюках с отворотами и типичного советского вида плетёных босоножках, сквозь прорези которых виднелись зелёные синтетические носки. И тут же с треском припечатал удостоверение на стол передо мной.

Густой запах чеснока, исходивший от него, заставил меня отодвинуться на моём стуле. Зло и недоверчиво глянув на меня, Мужлан выпустил в мою сторону короткий рык:

–Ухо болит!

И почему-то я сразу подумала, что у него должно быть разбухла в ухе серная пробка. У таких мужиков это обычное дело.

–Уберите удостоверение. Запачкается ещё.

Он нехотя спрятал корочки в карман, будто пистолет до времени спрятал.

Я привычно навела на его ухо рефлектор и поняла, что не ошиблась. В слуховом проходе действительно темнела хорошо задвинутая внутрь плотная серная пробка, похожая на сургучную печать.

–Чистили чем-нибудь?

В то время мужчины для того чтобы почесать в ухе, часто брали у жён шпильки для волос. Я же своим вопросом хотела всего лишь выяснить, двигал ли он свою пробку.

–Чего сразу – чистил? Ничего я не делал!

Я достала из стакана со спиртом ушной зонд. Я до сих пор люблю пользоваться этим инструментом. Шестигранная, крепенькая металлическая ручка ( грани для того, чтобы не скользила рука в перчатке), дальше кругло выточенная основная часть с выгравированной сеточкой-насечкой и маленький крючок, завёрнутый под прямым углом с крошечным шариком на конце. Вся штучка длиной сантиметров двенадцать.

–Осторожнее! -закричал Мужлан, хотя я ещё даже не сделала попытки прикоснуться к нему.

–Потерпите немного.

Пробка была каменистой плотности, крючок зонда стучал по ней, как по гальке.

–Нужно промывать.

Я машинально оглянулась на Фаину Фёдоровну. Она спокойно уже шла к тумбочке, в которой хранился у нас огромный шприц, изобретённый специально для промывания серных пробок, но также и часто использующийся в кино и вызывающий душераздирающий хохот зала.

–Подождите минутку, пока Фаина Фёдоровна приготовит раствор.

–Я – инвалид войны, – веско сказал Мужлан. -Я не обязан ждать, пока вы чего-то там подогреете. У вас должно быть всё наготове.

–В кабинете и так всё время кипятятся инструменты,– невольно у меня появился оправдательный тон. Я сама его заметила, и мой тон мне не понравился, потому что я уже знала, что с такими людьми вступать в какие-то объяснения бессмысленно. Однако, ситуация требовала компромисса.

–У нас только одна плитка. И она всё время работает.

Он картинно крякнул и несильно, но показательно стукнул кулаком по столу.

–На фронте и то раненых лечили, а вы…

Я с опаской посмотрела на Фаину. Она молча разводила раствор.

Ни я, ни она даже не заикнулись, чтобы он посидел на кушетке, а я бы пока осмотрела следующую за ним женщину. Тишину нарушали только шум нагревающегося чайника с водой, чтобы развести фурациллин и звяканье склянки со спиртом. Фаина Фёдоровна протирала спиртом наконечник шприца.

Чтобы сэкономить время я достала из специального кармашка с рецептами заготовку:

–В течение завтрашнего дня для профилактики отита капли – борный спирт. Два раза в день по пять капель в ухо. Лучше лечь на бок и чтобы вам кто-то закапал. Утром и вечером. – Я размашисто вписала в рецепт фамилию больного и поставила свою подпись.

–А чего вы мне это даёте? – Мужчина не сделал ни малейшей попытки взять рецепт.

–?????

–Зачем вы мне это даёте? – Его грозно открываемый на каждом слове рот стал похож на сундук, и будто кто-то резко открывал и внезапно захлопывал крышку.

–Что б вы в ухо капали… – растерялась я.

–Я! ИНВАЛИД! ВОЙНЫ! -. Запах чеснока из его рта был невыносим.

–Ему лекарства полагаются бесплатные! – хриплым шёпотом пояснила мне Фаина Фёдоровна.

Три копейки стоил пузырёк тех самых капель. Те же три копейки стоил билет на одну поездку в трамвае. Пять копеек – поездка в метро. Батон белого хлеба – пятнадцать. Двадцать четыре копейки – литр молока. Два рубля двадцать – килограмм докторской колбасы. Пять рублей – бескостная говядина на рынке.

И вот тут я допустила окончательную оплошность. Мне надо было встать и выйти в коридор, дойти до кабинета заместителя заведующей по выдаче специальных бланков для специальных рецептов, передохнуть по дороге, обменяться с кем-нибудь улыбкой или парой ничего не значащих фраз и вернуться, вручив ему полагающийся рецепт. Но я повела себя, как… ОЛЯ ГРИГОРЬЕВА, ТЫ – ДУРА? Действительно, иногда я поступала так, что слово ДУРА зачёркивать было не нужно.

–Я знаю, что вы инвалид войны, – сказала я мягко.

Если бы в то время у меня был какой-нибудь гаджет с табло, он бы уже весь горел от перегрева, так быстро и ярко он должен был мигать мне словом «ОШИБКА!». Но гаджеты тогда ещё не изобрели, и буква «F» могла обозначать, что угодно. Скорее всего, мою Fантастическую веру в то, что любому человеку можно что-либо объяснить, и он поймёт, если я очень постараюсь.

–Видите ли, в коридоре много больных. Чтобы выдать вам специальный рецепт я должна буду затратить не менее пятнадцати минут, а у меня по нормативу восемь минут на человека. Мы не укладываемся. Нам с вами ещё ухо промывать. Купите капли сами в аптеке! Они стоят всего три копейки.

–Что-о-о? – Заорал мужик. -Вы что, не понимаете, что вы говорите?

Что-то во мне лопнуло и сдулось. Наверное, это была вера в человечество.

Я встала и пошла за специальным бланком. В дверях я обернулась. Фаина Фёдоровна невозмутимо вставляла поршень в корпус шприца.

Заместителя на месте не оказалось.

–А где?

–В регистратуре, кажется.

Пришлось идти в регистратуру.

Вернулась я с проклятым рецептом не скоро. Очередь перед моим кабинетом значительно выросла и понуро кучковалась, как перед похоронным бюро. Очевидно все знали, что приём инвалидов войны быстрым не бывает.

Я открыла дверь и замерла на пороге. Мужлан, закутанный в полиэтиленовую простыню, сидел на стуле в центре нашего кабинета неподвижно, как выточенный из дерева индийский божок и таращил глаза. Фаина Фёдоровна сосредоточенно, по всем правилам, делала промывание. Её белоснежный халат, простыня на кушетке, простыня на Мужлане, пол под его ногами – всё было залито фурациллином. При каждом движении поршня из уха била тугая струя, как из фонтанов-шутих в Петергофе. Это раствор, подаваемый под давлением, упирался в каменистую пробку и возвращался такой же плотной струей назад, обливая лимонными волнами всё вокруг.

–Даже не шевельнулась, – сказала Фаина Фёдоровна про пробку.

–Сила действия равна противодействию, – машинально заметила я.

–Я на вас жалобу напишу – заявил Мужлан шёпотом, осторожно открывая рот.

–Пересаживайтесь ко мне, – устало сказала я. Этот больной за сегодняшний день был двадцать восьмым по счёту. Неужели под напором Фаины Фёдоровны его треклятая пробка даже хоть чуть-чуть не сдвинулась с места? Если б сдвинулась, мне удалось бы её извлечь.

Больной пошёл ко мне прямо в мокрой простыне и клеёнке. Капли с клеёнки дождём полились мне в туфли.

Зондом – той самой моей любимой, длинной шестигранной металлической штучкой с сетчатой гравировкой и крошечным шариком на конце, я попыталась подцепить его замечательный артефакт. Ничего не получалось.

–Больно! Больно! – он тряс башкой, и я не могла подступиться. Я всё примеривалась, с какого края было удобнее подцепить эту чёртову пробку, но как только я делала к нему движение Мужлан орал, будто я, как итальянский мафиози, собираюсь отрезать ему ухо и огромной лапищей отпихивал мою руку.

Вдруг Фаина Фёдоровна подошла и обхватила одной рукой его голову, прислонила её к своему животу. Другой рукой она сжала его руки. Со стороны посмотреть – любящая мать утешает дорогого сыночка.

Я тут же изловчилась. Поддела пробку и нацепила на шарик. Пробка подалась и сталамедленно, как червяк, выползать из слухового прохода. Давай! Тянись! Только не сорвись! – так рыболовы молятся за крупную рыбу.

–Эсесовки! Садистки! – орал мужик. -Вы рвёте с мясом! Я вас сейчас всех тут перестреляю!

Фаина Фёдоровна держала его изо всех сил, а он, теперь уже боясь пошевелиться, только орал.

–Ну, вот и всё! – Я вытащила экспонат. Фаина подхватила пробку на марлевую салфетку. Я осмотрела очищенное ухо. В его глубине светилась девственно чистая, блестящая барабанная перепонка. На коже ни царапинки.

Я протянула мужику салфетку, на которой лежало его сокровище.

–Можете сохранить на память. Редкий экземпляр. Хоть студентам показывать.

–Я тебе не обезьяна, чтобы меня показывать.

Да, он был Мужлан с большой буквы. Как только миновала малейшая опасность для его уха, он с лёгкостью стал мне «тыкать».

Я скатала его замечательную пробку вместе с салфеткой в марлевый комок и выбросила в мусорную корзину под стол.

–Фаина Фёдоровна, дайте турунду с альбуцидом.

Ни слова не говоря, она подала мне тазик с влажной турундой. Спиртом от турунды разило, как от открытой бутылки с водкой.

Мужик стал принюхиваться.

Ох, Фаина Фёдоровна, шутница моя… Я представила, как он бы заорал, если ему действительно вставить в ухо турунду со спиртом. Спирт – он ведь имеет склонность щипать, кожа слухового прохода хоть и не была повреждена, но от промывания покраснела.

Я встала, взяла из банки сухую турунду и сама макнула в альбуцид.

–Вынете перед сном. И вот вам ваш бесплатный рецепт на капли. До свидания. – Я не могла дождаться, когда он покинет наш кабинет.

–Давай-ка пробку сюда. -Вдруг сказал Мужлан. -Жене покажу.

–Поздно. – Сказала я не без удовольствия. -Я уже её выкинула.

–Я на тебя жалобу напишу!

–Вы сами отказались её взять.

Мужик, злобно косясь на нас с Фаиной, продолжал сидеть.

И тут Фаина Фёдоровна опустилась возле моего стола на колени и выволокла корзину из-за моих ног. Мужик с прежней злобой недоверчиво наблюдал за ней, пока она своей маленькой рукой без перчатки перерывала в корзине мусор. Я встала со своего стула.

–Перестаньте, Фаина Фёдоровна!

–Вот. Нашла! – Она вытащила из корзины марлевый комок.

–А это точно моя? – недоверчиво спросил Мужлан

–Мы с врачом сегодня никого кроме вас не промывали!.

–Ну, уж нет! Так я и поверил! Давайте проверяйте!

Фаина Фёдоровна развернула салфетку и показала пробку.

–Заворачивайте снова! Чтоб не потерялась.

Моя медсестра упаковала пробку в коробочку из-под использованного лекарства. Я молчала. Меня трясло. Мужлан сунул коробку в карман и пошёл к двери, не сказав ни «спасибо», ни «до свидания». Я посмотрела, как он протаранил животом дверь и повернулась к Фаине Фёдоровне. Она с равнодушным видом уже чистила мой зонд.

–Зачем вы дали мне спирт на турунде? – спросила я. -И зачем полезли под стол? Может, нам за его пробкой надо было бы ещё на помойку бежать?

–От спирта ему ничего бы не сделалось. Пощипало бы – и всё. Даром он что ли тут орал про эсэсовок? А под стол я полезла, потому что это говно иначе вас со свету бы сжило, если бы я не достала. – Она была спокойна, и даже не верилось, что какой-то час назад она плакала и сучила ногами. -Я этого хама уж давно знаю. Он трёх своих жён, если не четырёх, до могилы довёл. Вы его берегитесь, между прочим. Он и сглазить может. – Она аккуратно вытерла и убрала зонд в коробочку. -У него такой взгляд противный! Нечистый. И мать у него тоже, знаете ли, до девяноста лет дожила, и на всех наших врачей жалобы писала. А он, говорят, даже могилу ей толком не справил. Ни памятника, ни даже оградкой не обнёс. Так и лежит, как брошенная. Это от жадности всё. А вы ему: «купите в аптеке… три копейки…» Разве ж с такими так можно?

Меня стало тошнить.

–Фаина Фёдоровна, пожалуйста, откройте окно.

–Это от чеснока! А спирт ему даже понравился бы. Он ведь дороже альбуцида. Эти пройдохи всё знают, – Фаина открыла окно и пошла к двери за следующим больным.

Женщина из тех, что кричали: «Почему без очереди?» вошла и села, и стала разворачивать передо мной какие-то бумаги.

–Фаина Фёдоровна, а вы-то сами как себя чувствуете? – спросила я. Фаина положила коробочку с зондом в специальный ящик и подошла ко мне. Наклонилась к моему уху и ответила шёпотом отчетливым матом. Вот так, в первый раз в жизни в этот день я увидела её слёзы и услышала, как она ругалась при мне.

Я взяла из рук пациентки выписку из больницы и стала читать. Я вникала в суть её заболевания и постепенно мне стало легче.

***

Я даже не помнила, когда последний раз была в Роще. Последние двадцать лет уж точно не была.

Мы с Олегом подъехали к смотровой площадке, и я не могла найти место для машины. Потом всё-таки кто-то уехал, а я запарковалась. Мы вышли и пошли, как настоящие бездельники, прогулочным шагом. Каменные старые плиты площадки просохли, идти по ним было легко и приятно. Весна удивительным образом стимулирует обмен веществ – людям хочется гулять, скакать, веселиться, чувствовать солнце на лице.

От лестницы и от обрыва нас отделяла балюстрада. Вот интересно, Олег бы удивился, если бы я вдруг опёрлась руками о перила, скакнула вверх, и села бы на балюстраду?! Потом подтянула бы ноги и встала на перилах, развернулась на каблуках, и пошла бы… пошла бы вдоль неё, высоко над берегом покачивая бёдрами, как манекенщица на показе.

Мне даже стало не по себе. Придёт же в голову такая хрень! Но всё-таки я посмотрела искоса на перила – смогла бы влезть или не смогла? Наверное, уже не смогла бы. Возраст!

Часто во сне бывает, что снится какая-то незнакомая мелодия. Звучит внутри тебя что-то прекрасное, звучит, а проснёшься – и ничего нет. И ничего не помнишь. И опять погружён в своё настоящее – трудное, тревожное. Я вздохнула глубоко, ощутила все запахи весны: и запах травы, и запах пыли, и запах чешуек почек и всё это звучало и пело во мне, как во сне. Я посмотрела по сторонам, взглянула на Олега. Он шёл рядом, но не слышал этой мелодии. Он опять погрузился в себя. Мне стало страшно, я снова почувствовала пропасть между ним и мной. Верните кто-нибудь меня туда, где я ещё молодая, где всё ещё впереди… Мне захотелось плакать. Но мы с Олегом шли и шли, пока не дошли до ИВЫ.

ИВА стояла здесь тысячу лет, но я совершенно о ней забыла. А теперь, когда увидела, узнала её и обрадовалась, что она ещё жива, как была жива и я.

Эта ива была редкостью в нашем городе. Наверное она выжила, потому что росла вблизи реки. Толстое, огромное дерево, окутанное ниспадающими ветвями, как длинной путающейся бородой, всегда привлекало детей. Они ( и я тоже когда-то) с визгом носились вокруг него между стволом и поникшими ветвями, прячась и меняя направление бега. Я тут же вспомнила, как сама прижималась когда-то к шершавой его коре и вдыхала весной терпкий аромат листьев, а мама и папа сидели неподалеку на скамейке. Я оглянулась. Скамейки не было, но двое детей так же бегали вокруг ствола и за распустившимися уже листьями были видны их мелькающие ноги в сапожках и цветные контуры курток. И в памяти моей вдруг прояснилось, как при сильных порывах ветра, особенно перед грозой, концы ветвей вздымались, шумели и бесновались, схлёстываясь друг с другом. Если был зной, они повисали бессильно и бесшумно, в немой мольбе – пить. В феврале же, когда все остальные деревья ещё стояли замершие и сонные, эти ветви уже набухали и желтели, золотясь на солнце, будто образуя воздушный проницаемый купол, и обещали: крепитесь, скоро весна.

Прямо под нами, далеко внизу, начинался мост. Мы встали с Олегом рядом, плотно соприкасаясь плечами, боками и бёдрами, как стоят люди знающие друг друга уйму лет и друг друга не стесняющиеся.

–Когда я училась в школе, мост был другой.

–Да ну?

–Представь себе… – Я посмотрела на Олега со снисхождением, которое хоть чуть-чуть примирило меня с его молодостью. Вот он не знает, какой был мост, а я знаю.

–Мост был деревянный. Его сносило во время ледохода каждую весну и с середины мая до середины июня каждый год строили новый, точно такой же. Нужно было успеть к выпускному в школе. Все выпускники под утро группами ходили в этот лес. Играли на гитарах, пели, сидели на траве… А строители торопились, потому что в один год мост из-за чего-то не успели достроить, и выпускники поехали на другую сторону на лодках и кто-то перевернулся и утонул.

Олег молчал.

–Обидно, наверное, утонуть сразу после выпускного, – добавила я.

–Наверное, – сказал Олег.

–А в центре Рощи была большая, даже огромная яма. Откуда она взялась, никто не знал. Но эта яма тогда так и называлась: «Яма». Зимой там люди катались на лыжах. У ямы были крутые бока, немногие могли скатиться, не упав. Я не умела…

Олег всё не отвечал, смотрел за реку в лес.

Потом мы одновременно перегнулись через перила. Вправо, влево бежали, раздваиваясь на пролётах, каменные вечные ступени.

–А слабо было бы бросится вниз? – вдруг сказал он. -Прямо башкой бы, темечком. И ничего больше не было бы.

Я посмотрела на него. Лицо у него было самое обычное, как будто он сказал:

–Доброе утро, вы сегодня оперируете?

Только жалеть его не надо, – подумала я. Не надо жалеть.

–Пойдём, – я потянула Олега вниз. -Мы ведь гулять приехали. Давай гулять.

Слева, двумя пролетами ниже, врезалась в овраг небольшая площадка. На ней летом размещались под зонтиками несколько столиков кафе-мороженого, витрина с пирожками и официантка за прилавком. Ничего особенного, но интересной была сама каменная стена, ограничивавшая площадку со стороны оврага. Порода была скальной – на тёмном камне блестели крупицы кварца и шпата. Стена напоминала задник сцены. Когда солнце ещё только-только начинало припекать, а столики и прилавок ещё не были выставлены, здесь собирались любители раннего загара. Тёмный камень быстро нагревался и аккумулировал тепло. Мужчины и женщины раздевались до пояса и вставали на площадку спиной к стене, а лицами и обнажёнными торсами к лучам. Многие мужчины были бородаты, женщины – с короткими стрижками и какими-то одинаковыми по комплекции телами. Они не стеснялись загорать без лифчиков. Проходили годы и многие из этих людей приходили к камню уже с детьми, детей тоже раздевали, чтобы они пораньше напитывались солнцем. Я иногда видела этих людей и вечерами, они возвращались домой обгорелые, но весёлые и какие-то особенные, будто члены какой-то дикарской секты. Они напоминали мне древние наскальные рисунки этрусков. Яркие люди, совсем непохожие на большинство. Но предложи они мне встать с ними в ряд, расщёлкни свою крепкую цепь у стены – я бы отказалась.

Проходя сейчас это место с Олегом, я обернулась. Несмотря на теплынь у стены загорало всего четыре человека. Двое мужчин и две женщины. Тела их теперь были по-старчески жилисты, как бывает у людей очень долго занимающихся спортом, но местами кожа уже обвисла и было понятно, что люди эти стары. Но всё равно они стояли, как привыкли годами, подняв голову к солнцу, закрыв глаза. Теперь они были похожи на обломки древнего корабля, превращённого в памятник. Корпус и нос с какой-нибудь обточенной ветром русалкой – разбитые осколки той компании, которую я видела во времена её расцвета.

Мы скользили по ступенькам. Ступеньки были старые, белокаменные, выщербленные сотнями тысяч ног и очень удобные. Ноги сами перебирали их одну за другой. При входе на мост мы оба запыхались, опёрлись о нагретые металлические перила и стали смотреть на берег и кромку воды. Мелкая галька, слабый плеск реки и серо-зелёная поросль кустарника под обрывом казались выпуклыми, отчётливыми, будто снятыми на хорошую киноплёнку отличной камерой. Мы ещё постояли и пошли по мосту.

По нему прогуливались совсем молоденькие девочки и мальчики. Наверное, это теперешние старшеклассники переживали здесь последнюю школьную весну. В сравнении с моими временами их было совсем немного. Дети сейчас ужасно заняты – им некогда гулять.

Мы шли среди них и выглядели, наверное, нелепо – то ли неудавшийся сынок с чересчур заботливой мамашей, то ли алкоголик, подцепивший случайную постаревшую блядь.

–О чём ты думаешь? – спросила я.

Олег обнял меня одной рукой, прижал к себе, но я почувствовала машинальность в этом его жесте.

–Так.

–Представляешь, а я помню, какое у меня было платье на выпускном. -Я изо всех сил старалась болтать о пустяках. – Оно было простым. Закрытым. Из какой-то ткани, похожей на голубоватый лёд. Юбка узкая, а плечи широкие. С такими штуками, которые называются «буфами». Очень модное. Только меня в нём, по-моему, никто не заметил. -Я засмеялась. – И туфли мне родители купили на высоких каблуках. Впервые в жизни.

–А я не ходил на выпускной, – вдруг сказал Олег.

–Почему?

–А у меня костюма не было. Но я и не переживал. В классе всё равно все надо мной смеялись, так что…

Я смолкла ошеломлённая своей тупостью и тем, как просто он это сказал.

Мы остановились на середине моста, постояли, посмотрели на воду.

–Пойдём на тот берег?

–Пойдём.

На другой стороне под травой ещё была мягкая почва, местами переходящая в топкую грязь.

–Ты испачкаешь туфли, – сказал Олег.

–Другие куплю.– Мне хотелось выглядеть весёлой, но веселье получалось какое-то натужное. Он посмотрел на меня.

–Дойдём до лодочной станции?

Станция располагалась в стороне. К ней и зимовавшим на берегу под навесом лодкам, вела вымощенная плиткой дорожка. Мы подошли к ограде и уткнулись в замок. Олег нашёл кем-то проделанный проём, мы пролезли сквозь сетку изгороди и очутились у перевёрнутых вверх днищами лодок. От них пахло деревом, тиной и путешествиями. В тени был ещё снег и он испарялся и тоже пах, а перевёрнутые днища были гладкие и уже прогретые солнцем. Я погладила доски. Олег залез на одну из перевёрнутых лодок и уселся ближе к носу, подняв голову к солнцу и закрыв глаза, а я прислонилась к лодочному боку рядом. Ветерок шевелил мне волосы, ерошил стрижку. Мне стало очень одиноко, я ясно ощутила свою беспомощность и невозможность что-либо изменить. Может быть, Олег был не так уж далёк от истины? Если вниз с лестницы темечком – разве это так уж плохо?

–Эй!– Олег посмотрел на меня. -Я для тебя ничтожество?

Я опешила.

–Ну, что ты? Конечно, нет!

Вероятно, у меня было такое изумлённое лицо, что он мне поверил.

–Давай я тебя втащу наверх.

Бессмысленно, как кукла, я протянула руки, и он легко вытянул меня к себе, усадил рядом, сам лёг на перевёрнутое днище.

–Сядь на меня!

–Там же дети ходят? – Я неуверенно ткнула пальцем в сторону моста.

–Дети сейчас понятливые. Увидят – отойдут. И потом – ты же в пальто. Пальто и платье можно не снимать, – он улыбнулся.

–Правда? – спросила я.

–Ага! – ответил он и схватил меня в охапку, привлёк к себе.

Потом я сидела на днище лодки, подстелив под себя его плащ и свесив ноги, а он деловито осматривал мои туфли.

–По-моему, они промокли.

–Кажется, нет.

–Ну, зачем ты обманываешь? Туфли испорчены и забиты песком. – Он постучал моими лодочками поочередно о днище и вытер изнутри подошвы туфель носовым платком.

Во мне была какая-то пустота. Скажи он мне, что я могу заболеть, умереть – мне было бы всё равно. Разлетелись куда-то мои годы и десятилетия. Я больше не была Ольгой Леонардовной. Я снова была Олей Григорьевой. Вероятно, ДУРОЙ.

–Нужно идти, – сказал он.

–Куда?

–Назад. В машине можно включить отопление и согреть ноги.

Мне не хотелось уходить, но когда мы вернулись к машине, я действительно вдруг почувствовала, что озябла. Во мне разлилась противная мелкая дрожь.

–У тебя есть права? – спросила я Олега.

–Есть. Но машину водит жена.

–Слушай, мне необходимо сейчас, сию же минуту выпить чего-нибудь крепкого. Можешь думать обо мне что угодно, но ты побудешь сегодня водителем? Отвези меня в какой-нибудь большой магазин, где продаётся вино.

–Ты будешь пить прямо здесь?

–А что? Тебя это шокирует?

–Я тоже хочу, – сказал он, -Пойдём в магазин вместе.

И я вдруг развеселилась.

«Оля Григорьева! – подумала я. -Не будь дурой! Если тебе хорошо – пей, веселись, живи. Кто его знает, как будет дальше?»

–Нет. – Сказала я вслух. -Я всю жизнь мечтала, чтобы меня кто-нибудь вёз, в то время. как я буду пьянствовать. Я хочу снять с себя ответственность. Разве ты не можешь побыть полчаса трезвенником? Ну, хотя бы пока мы не доедем?

–Могу, -сказал он.

И я оставила его в машине, потому что он не нужен был мне в магазине. Мне очень хотелось зайти в туалет и посмотреть на себя в зеркало. Мне казалось, что я помолодела лет на тридцать.

Но в зеркале всё оказалось таким же, как раньше. Только у меня уже пьяно горело лицо, хотя я ещё совсем не пила, и растрепались волосы. Я вздохнула, причесалась и пошла по огромному залу супермаркета, разыскивая прилавки с бутылками.

«Портвешок»– вдруг всплыло что-то поганенькое в памяти. Я поморщилась, и воспоминание тут же исчезло.

Олег ждал меня возле машины, когда я звякнула об пол багажника пакетом с пятью бутылками.

–Солидно.

–Не удивляйся, – сказала я. -У нас сегодня будет Новый год.

Он протянул руку и выудил из пакета бутылку «Асти». -Тебе сразу открыть?

Но дрожь моя в магазине куда-то исчезла, и мне захотелось домой, в тёплую квартиру, в уют, и вино не из горлышка, а в бокалах.

–Ладно, до дому подожду. Поехали

–Так сама сядешь? – Он показал на руль.

–Нет. Вези меня.

Он тронулся с парковки осторожно, не разгоняясь, и я подумала, что так же осторожно он, наверное, делает разрез за ушной раковиной. Мне стало совсем спокойно, я откинулась на сиденье и закрыла глаза.

***

События того далёкого лета – болезнь Володи, визиты к следователю изменили меня не в лучшую сторону. Я похудела, побледнела, осунулась и стала вести себя нервозно. Часто замолкала или переспрашивала не к месту, на глаза ни с того ни сего навёртывались слёзы. Это неврастения, – говорила я себе, а Фаина Фёдоровна уточняла:

–Засиделись вы в девках. – И гнала меня после работы в кино, на концерты, в магазины.

–Что там в этих магазинах смотреть? Всё равно ничего не купишь.

–А дома вам на маму с папой любоваться? Взяли бы, да и сходили куда-нибудь.

–На каток! – язвительно замечала я.

–Да и хотя бы.

–Ага. Но сейчас вообще-то сентябрь.

–Ну и что? – раскрывала глаза Фаина Фёдоровна. – И сентябрь быстро пройдёт, и октябрь за ним, и вообще вся жизнь прокатится – не заметите. Коньки-то у вас есть?

–Нет. – Коньков у меня действительно не было. Из всех видов спорта мне был знаком только бадминтон.

В другой раз во время нашего короткого чаепития она вдруг зачитывала мне какую-нибудь заметку, вырезанную из газеты.

–Знаете, оказывается, есть такая игра – пляжный волейбол. Вы на пляж ходите? В волейбол играть умеете?

–Не хожу и не умею.

–А почему?

–Палец боюсь сломать.

–Это правильно, – замечала она. -Если палец сломаете, инструменты держать будет неудобно. Идите тогда в кино.

Меня не то чтобы бесили её замечания, я их всерьёз не принимала, но сама моя жизнь – с работы домой и потом опять на работу, стала надоедать. Хотелось чего-то ещё, другого применения сил после работы, хотя сил, если честно, к вечеру оставалось не так уж много.

Сама Фаина Фёдоровна в кино не ходила. И телевизор не любила. Она не читала книг и практически не готовила еду. Но радио она слушала, во всяком случае, была в курсе всех политических новостей. Читала газеты. Ещё она была помешана на чистоте. И в нашем кабинете, и в её комнатушке в коммунальной квартире обстановка была приближённой к стерильной. Думаю, она одна мыла и коммунальную кухню, и туалет, и коридор, потому что не переносила, когда где-то что-то было пролито, капнуто, запачкано. Однажды я зашла к ней домой по какому-то случаю. Крахмальные салфетки сияли свежестью на тумбочке и столе.

–Красивые салфетки.

–Это крючком. Хотите вас вязать научу? Я дочке и кофточки вяжу, и перчатки.

Значит, Фаина Фёдоровна в свободное время ещё и вязала.

Постепенно я научилась ходить в кино одна. Сначала я стеснялась заходить в зал при полном освещении, стеснялась, что на меня смотрят. А мне казалось, что на меня смотрит весь зал. Специально я ждала, прогуливаясь по улице, чтобы успеть войти как раз тогда, когда свет уже будет гаснуть. Но несколько раз после таких манёвров мне приходилось садиться на неудобное место, потому что моё оказывалось уже занятым. Поднимать скандал означало ещё более привлекать к себе внимание. Я изменила манёвр и стала приходить заранее, подкарауливая момент, чтобы первой войти в зал, как только откроют двери. Уже сидящий в зале человек вызывает интерес меньше, чем только что вошедший. Но однажды я прибежала в кино с полной сумкой только что купленной картошки. Мама попросила меня купить, а после сеанса магазин был бы уже закрыт. Картошка оттягивала руку, при входе в зал я запнулась на ступеньке и пролетела вперёд несколько шагов, выронив сумку. Картошка высыпалась в проход, а мимо меня шли к своим местам люди, и кое-кто наподдавал мою картошку ногой, будто футбольный мяч. Я загораживала проход, нагибаясь, ползала между сиденьями, подбирая клубни. Кто-то хихикал, какая-то женщина взялась мне помогать. Картошку собрали. В конце концов я плюхнулась на сиденье запыхавшаяся и распаренная, сумку поставила между ног, отёрла марлевой салфеткой лицо ( Фаина Фёдоровна и мне нарезала такие салфетки, не только себе) и вдруг почувствовала себя женщиной в возрасте, хозяйкой и добытчицей. И в этот день моё смущение при походах в кино улетучилось навсегда.

Олег вёл машину так же, как и стартовал – не быстро, плавно. Я опустила спинку сиденья и полулёжа смотрела на улицу, на проплывавшие мимо уже зажёгшиеся фонари. Они вычерчивали на оконном стекле немыслимые горящие зигзаги. Я заглядывала с любопытством внутрь себя. Что же это со мной? Неужели любовь?

***

С Сергеем мы познакомились как раз в кинотеатре. Наши места оказались рядом. Вообще-то, как потом он сам мне признался, его место было значительно дальше, но зал в этот раз был полупустой. Сергей оглядел все ряды, высмотрел меня, сидящую в одиночестве, оценил, что ряд передо мной был практически пуст, а значит, ничья голова не стала бы помехой перед экраном.

–Не возражаете?

Я повернула голову, посмотрела на него.

–Не возражаю.

Он потом рассказал, что, как ему показалось, от меня пахло стоматологическим кабинетом, и он решил завязать со мной знакомство именно по этой заманчивой причине иметь знакомого стоматолога. Теперь я понимаю, что эта откровенность, тогда мне импонировавшая, должна была бы скорее вызвать недоумение, но я сама была человеком прямым, и мне понравилась его прямота.

Фильм был пустой. Когда после сеанса включили свет, Сергей оглядел меня подробно и довольно бесцеремонно. Я спросила с вызовом:

–Ну, как?

Растерялся он.

–Что – как?

Я помню, что сначала разозлилась.

–Внешность подходит?

Тут он улыбнулся.

–Нормальная внешность.

Сейчас я уверена, что как бы не нравилась мне тогда работа в поликлинике, она пошла мне на пользу. Я приобрела уверенность в себе. У меня развязался язык, ведь я по сорок раз за приём должна была указывать, что делать, как принимать, чего остерегаться. Но от природы я не любила много разговаривать, и поэтому не сделалась болтливой. Мои пояснения были скупы, но необходимы. Я научилась говорить чётко, прямо и веско. Но в конечном счёте выяснилось, что так я привыкла разговаривать лишь с больными, а с Сергеем…

Пожалуй, мне даже понравилась его довольно заурядная внешность. После случая с Володей у меня возникло отвращение к высоким красавцам.

Сергей был обладателем зеленоватых, мелких, в забавную крапинку глаз, которые мне как раз и понравились своей крапчатостью, носика уточкой, и следов юношеских угрей на щеках. Он был невысок и не особенно плечист, но я потом убедилась, что жилист и достаточно силён. Улыбался он застенчиво и открыто. Он умел улыбаться, и как обнаружилось потом, возвёл улыбку в культ. Улыбкой он прекращал все споры. Я теперь уже не помню в подробностях его лицо, но улыбка его существует в моей памяти отдельно, как у Чеширского кота. Улыбкой он сопровождал все свои просьбы, высказывания, потребности. Это был его жизненный код, с помощью которого он привык добиваться желаемого, а может, у него был так устроен рот, что при каждом слове губы растягивались сам собой, а он, зная это за своим лицом, уже доводил улыбку до завершения, до логического конца. Я даже не исключаю, что в детстве он тренировал свою улыбку перед зеркалом.

В общем, около месяца мы с Сергеем встречались, в основном, в кино.

Теперь это кажется удивительным, но именно к браку тогда стремились девушки. Брак был способом легализировать секс, найти опору, создать союз на всю жизнь, устроить судьбу и беспрепятственно рожать детей. Беременность вне брака означала именно «бремя» – неприятную необходимость объяснения с парнем, часто – аборт, угрозу последующих выкидышей и бесплодия. Дикарское это было время. И поэтому девушкам нужно было выходить замуж. Особенно ценились (кто бы мог подумать?) военные, инженеры и космонавты, а у парней в приоритете были музыкальные работники, воспитатели, учителя, продавцы и… стоматологи.

Сергей мне нравился ещё и потому, что как раз был инженером-наладчиком. Как тогда говорили: «рукастый мужик».

Как оказалось, он приехал в наш город в командировку на большой завод. То ли чего-то налаживать, то ли, наоборот, учиться налаживать, чтобы потом ехать назад, в другой город, откуда он был родом, и применять на практике полученные у нас знания.

От нашего завода ему дали комнату в общежитии. У него был, так называемый, бокс. Отдельная комната в обычной двухкомнатной квартире. В соседней комнате проживала тоже приезжая семейная пара. Фактически это была обычная коммуналка, но только без прописки; служебная, заводская, в которой жильцы менялись по мере того, как они становились нужны или не нужны заводу.

Вот в эту комнату Сергей как-то и привёл меня после очередного кино, под смехотворным предлогом то ли что-то посмотреть, то ли починить… Ах, да, ему понадобилось подобрать в комнату шторы. После сеанса мы вместе ходили выбирать в магазин тюль и портьеры, и это было похоже на устройство совместного быта. И у меня вдруг от этой глупости сладко заныло сердце. И мы действительно купили тогда простенькие гардины и совсем дешёвенький тюль, и я сидела в его комнате и весь вечер на руках подшивала казавшиеся нескончаемыми полосы ткани.

Не знаю, как в других семьях, но в моей всегда приоритетным считалось получение «настоящей» профессии. Будет профессия – всегда сможешь выжить,– говорили мои родители, и я в этом тоже твёрдо была убеждена. Я не поддавалась на противоречия, которыми полнилось наше воспитание. Девочки должны были уметь готовить, шить, убирать, но в то же время, они должны были быть и матерями, и воспитателями, и специалистами. Я для себя выбрала только одно, потому что всё остальное казалось мне не интересным, но сейчас вдруг исключительно «не моё» занятие по подбору ткани, наполнило меня неведомой доселе радостью. И в тот воскресный вечер, подшивая шторы в комнате у Сергея, я наслаждалась своей женственностью. Потом мы ели жареную на сале картошку и пили чай. Сергей принёс вино – довольно приличный портвейн. Я выпила почти стакан, и всё закружилось у меня в голове – мой дом, поликлиника, Фаина Фёдоровна, родители… Сергей дал мне выпить ещё, и я почувствовала себя, как под анестезией. Проснулись мы вместе, и с этого дня я не то чтобы поселилась у Сергея, но раза три-четыре в неделю, а потом и чаще, приходила, хозяйствовала и оставалась с ним на ночь. Через месяц я уже не появлялась дома. И такое существование вдруг наполнило новым смыслом мою жизнь.

Мне оказалось всё интересным в Сергее. И его город, и родители, и детство, и профессия… Сначала Сергей много рассказывал мне о заводе. Людей, которые работали с ним в цехе, я знала по именам,. Я с удовольствием выслушивала и вникала в многочисленные проблемы по доводке и наладке оборудования и даже не задумывалась о том, что же будет, когда оно будет налажено окончательно. Я радовалась, когда Сергей иногда заходил за мной в поликлинику. Как ни странно, мы по-прежнему часто ходили в кино. Я как бы навёрстывала этим упущенное время. Казалось, что навсегда отодвинулось и исчезло то прошлое, когда я сама себе покупала билет и одна проходила на своё место. Ныне я шла в компании мужчины. Я чувствовала себя кем-то вроде гусыни, важно шествующей к водоему под предводительством гусака.

Через полгода моих ночёвок в общежитии забеспокоились родители.

–Олечка, тот человек, у которого ты живёшь, он что-нибудь говорит о своих планах?

Вопрос этот звучал, как из девятнадцатого века и очень меня злил. Мои первые сексуальные опыты давали о себе знать: я ещё больше похудела, на лбу у меня вскочил огромный непреходящий прыщ, а моя работа в поликлинике казалась всё больше невмоготу.

Сергей категорически отказывался зайти к нам домой.

Каждый раз находилась веская причина. Но я всё равно была очень счастлива тогда, в его комнате с нашими новыми занавесками, квадратным столом, покрытым клетчатой синей клеёнкой. Тогда впервые в жизни я узнала, что такое бессонница. Никогда до этого не страдала. А тут просыпалась от непонятной тревоги и в то же время от счастья под серым и розовым от заводских огней ночным небом и чувствовала на себе непривычную тяжесть мужской горячей руки или видела в темноте контур худой спины Сергея и целовала его уже такие родные, выпирающие лопатки. Счастлива ли я была в эти моменты? Да, я была счастлива, и поэтому сейчас не сержусь. Интересно, где он сейчас, Сергей? Как сложилась потом его жизнь? Впрочем, разве мне действительно это интересно? Разве я не обещала себе всё забыть? Да, я обещала. Но не забыла.

Забавно, что Фаине Фёдоровне Сергей тоже не нравился, как в своё время и Володя. Когда Сергей заходил, она фыркала, хмыкала, отворачивалась и мелко встряхивала головой.

Я не обращала на неё внимание. Но мои родители тоже пребывали в недоумении и тревоге.

–Пригласи твоего знакомого к нам на Восьмое марта. Ну, или хотя бы на Первое мая?

Но как назло и в марте, и в конце апреля Сергея посылали в какие-то длительные командировки, из которых он возвращался уже после праздников.

А я его отъездам не расстраивалась. Честно говоря, мне тяжело было заниматься хозяйством в его общежитии, а мы только и делали по вечерам, если не шли в кино, что готовили еду, прибирались, ели, спали… Я стеснялась готовить на общей кухне, да и готовить не умела. Когда выходила из своей комнаты соседка, я сразу, как мелкий зверёк, скрывалась за нашей дверью. Соседка была сдобная, всегда розовая и весёлая, будто из бани. Каждую неделю появлялась в новом халате – то с оборочками, то с рюшечками. Однажды явилась в необыкновенном пеньюаре – с кружевами в пол. Ей, наверное, хотелось поболтать со мной, но мне не хотелось разговаривать, я стеснялась своего положения гостьи. И вообще постепенно я будто обёртывалась какой-то серой зыбкой паутиной, как в кокон. Я вроде бы и смеялась, и радовалась, и даже не без удовольствия наводила порядок и чистоту, но в глубине души я всё равно чувствовала, что тупею, тупею… И разговаривали с Сергеем «по душам» мы всё реже, реже. Он теперь всё чаще приходил позднее меня и сразу включал маленький телевизор.

–Как у тебя на работе? – спрашивала я.

–Нормально.

–Ты мне теперь почему-то почти ничего не рассказываешь.

–А что рассказывать, ты уже всё про всех знаешь.

По-прежнему радостными оставались для меня только походы в кино и совместные ночи. Правда и с ночами тоже было не всё гладко. Я ужасно боялась забеременеть. Сергей же из всех средств предохранения предпочитал посылать меня в общую ванну. И даже сам купил мне в аптеке спринцовку. От слова «презерватив» лицо его расплывалось в недоумённой улыбке.

–Я же ничего в кондоме не чувствую, – говорил он с видом обиженным и даже оскорблённым.

–Но мне нельзя в эти дни! – недоумевала я. У меня не укладывалось в голове, как человек может не понимать, что отказываясь от презерватива, он со свободной душой обрекает меня на аборт.

–Но другие женщины как-то выходят из положения?

–Выходят. Но мне этот способ не подошёл. – Я действительно стала принимать противозачаточные таблетки. Не знаю уж из чего и где их изготавливали в то время, но меня после нескольких приёмов так страшно стало тошнить и развилось такое ужасное кровотечение, что я тут же выкинула всю оставшуюся пачку в помойку.

Сергей совершенно не мог скрыть досаду по поводу моей осторожности.

–А тогда зачем ты здесь? – спросил он в один из вечеров, когда я собиралась залечь в нашу с ним постель.

–В каком смысле?

–Ну, зачем ты здесь, если тебе нельзя?

–Мне можно, но только с предохранением.

–Я с предохранением не хочу. – Он снова включил уже выключенный на ночь телевизор и стал с преувеличенным вниманием смотреть какую-то передачу.

–А я не хочу делать аборт, – сказала я. И вдруг набралась храбрости. -И если что, я хотела бы знать, ты готов на мне жениться?

Он сделал вид, что не слышит, так и сидел спиной ко мне и лицом к телевизору. Я вылезла из постели, подошла к нему и тронула за плечо. На голом полу ужасно стыли ноги.

–Ты меня слышал?

–Что? – Он не повернул головы.

Холод поднимался от подошв и полз по ногам вверх, по животу к груди, к самому сердцу.

–Если я забеременею, ты женишься на мне?

Конечно, я понимала, что от обещания до действия не всегда один шаг, но мне хотелось получить хотя бы обещание. Я разрывалась от противоречий. С одной стороны, я радовалась, что теперь не одна, что есть мужчина, которого я жду с работы, к которому бегу, которому улыбаюсь, чьи рубашки деловито нюхаю и говорю: «Пора в стирку». Я радовалась тому, что как «взрослая» женщина, как мама, я готовлю еду мужчине, с которым сплю. И вместе с тем я понимала, что вероятно теперь всю жизнь я буду делать одно и то же: бежать после работы в его общежитие (бог знает, когда нам дадут квартиру и вообще, дадут ли, ведь я была обеспечена жилплощадью у родителей), что я буду вечно озабочена проблемой еды и денег, и совершенно неизвестно, смогу ли я при таких обстоятельствах учиться дальше и сможем ли мы хоть когда-нибудь, где-нибудь отдыхать. Дети вообще маячили какой-то неясной и тяжёлой перспективой. Я и так почти ничего теперь не успевала. Я даже не могла читать – ни по работе, ни то, что тогда считалось новинками и публиковалось в журналах. А это делало мою жизнь непривычной и какой-то скучной, не смотря на вспышки счастья, которые я испытывала. И я понимала, что не смогу так жить всю свою жизнь. Но что мне делать, не знала.

По вечерам я теперь первая забиралась в постель и смотрела из-под одеяла на Сергея, терпеливо ожидая, пока закончится по телевизору какой-нибудь пустяшный фильм. Ну, как же, – думала я, – живут все? Мои мама с папой, ведь они точно так же проводят время. Но ведь они счастливы? Я уверяла себя, что привыкну, что это нормально – жить, как все, радоваться халатам с рюшечками… Но когда Сергей уезжал, я бежала домой и радовалась, что смогу побыть с родителями, ничего не делать по хозяйству, валяться в постели, читать книжки, наслаждаться маминой стряпнёй. Но и Сергея мне тоже было жалко – как-то ему было там в его командировках? Поэтому в первый же после праздника рабочий день, я набирала у родителей полную сумку вкусной еды и после работы мчалась в общежитие. Я красиво раскладывала еду на столе, мы пили портвешок, Сергей целовал меня, делал звук телевизора тише и медленно снимал с себя одежду: аккуратно складывал брюки, вешал их на спинку стула, поверх клал майку, стягивал носки. В трусах он ещё дожёвывал мамин пирожок и досматривал титры. Меня это не раздражало, не бесило, я из постели разглядывала его, и мне очень нравилось и его простое лицо, и суховатая фигура и жилистые руки.

Неужели он мой? Неужели он тоже думает про меня, любит? – Это казалось фантастическим.

–Ты скучал?

–Конечно, скучал…

В комнатушке было прохладно, я вытягивала руки из-под одеяла, он ложился ко мне… Тело его отчего-то всегда было горячим, будто внутри его пылала топка, а я кидала в неё сухие поленья. Мне казалось, что постель сближала нас до неделимого родства души и тела. Я немела, превращалась в зверя, в птицу, в стихию моря, в небеса, в лунный свет, в поэму. Слова заменялись ощущениями. Губы, руки, тела сливались, скрещивались, смешивались запахами, дыханием, биением сердец. Потом наступало умиротворение, в котором уже не было места каким-то сложным желаниям, только примитивным – есть, пить, спать.

Зато в те дни, когда мне было нельзя, наша постель превращалась в поле нешуточной битвы. Такие ночи нас ожесточали.

–Ничего же не будет! – уверял меня он.

–Почему ты так уверен?

–Ну, я так сделаю.

–Это не всегда получается.

–У меня получится. – Сергей наваливался на меня и старался размягчить меня, притупить бдительность. Но я была начеку.

–Ты не хочешь мне уступить, потому что не любишь! Когда женщина любит, ей всё равно, – шантажировал он.

–Я никого не люблю, только тебя, – уверяла я.

–Но ведь я мучаюсь! – по-детски возмущался он. -Нет, ты меня не любишь! – И мне становилось его жаль, но страх перед абортом всё равно оказывался сильнее. Мы изводили друг друга, распаляясь и изматываясь, мы отворачивались друг от друга, делали преграду из одеяла, но всё равно не могли уснуть.

–Как я пойду завтра на работу? -Взывал он. -Из-за тебя у меня всё болит!

–А я? У меня каждый день сорок четыре человека больных. Мне тоже надо выспаться.

–Ты в конце концов сделаешь меня импотентом.

Он не завтракал в такие дни и не разговаривал со мной. Выпивал стакан чаю и уходил на работу. Я тоже выскальзывала следом, чувствуя себя виноватой, но и победительницей. Я понимала, что лучше всего было бы не приходить к нему в такие дни, но я скучала. Я ничего не могла поделать, я рвалась к нему в общежитие и пыталась задобрить его, стараясь приготовить что-нибудь вкусное, что он любил.

–Угораздило же меня связаться с врачихой! – говорил он с полной серьёзностью, а я не понимала, шутит он, или правда сожалеет о нашем знакомстве, и это непонимание вселяло в меня ещё больший страх за наше будущее.

Конечно, он был гораздо сильнее меня. Несколько раз он пытался взять меня силой, сжимал мне руки и не давал вырваться из-под него. В такие моменты он целовал меня с каким-то особенным надрывом и, как мне казалось, страстью. Я задыхалась, мной овладевал дикий страх перед насилием, я изворачивалась изо всех сил и начинала кричать.

Однажды соседка по кухне всё-таки улучила момент, и когда я переворачивала жарящуюся на сковородке картошку, спросила:

–А вот это: «Не хочу! Пусти!», это у вас такая игра, что ли?

Я промычала что-то невнятное.

На следующий день я купила маленькую электроплитку и стала жарить картошку в комнате, но о том, что за стенкой всё слышно, я Сергею сказала.

–Ну, и что же ты ей ответила? – заинтересовался он.

–Что ответила? Что ты меня ремнём по ночам лупишь, – я пошутила, но он вдруг задумался:

–Интересная мысль, надо будет попробовать. – И мне стало отчего-то страшно.

Мне очень нравилось, что Сергей практически не употреблял спиртного.

–Почему? – допытывалась я ещё в самом начале нашей жизни.

–Просто не люблю это дело. Батя сильно этим страдал. А я не хочу.

–Молодец, – поощряла я, хотя любила шампанское. Но иногда он всё-таки покупал «портвешок». Думаю теперь, что этим он убивал двух зайцев: вроде и не крепко, как водка, в то же время, и не «кислятина», как вино. В городских магазинах хорошего вина было не достать, он покупал в заводском.

–Шампанское можно купить полусладкое, -намекала я.

–Шампанское стоит шесть рублей, как деревенская курица, – замечал он. -Люблю куриный супчик. Такой настоящий, в котором курочка с крошечными яичками ещё в животе.

Я думала, что такое расходование наших небольших средств даже похвально, и совершенно спокойно отказывалась от шампанского, как отказывалась и от многого другого.

От книг у букиниста: зачем тебе это старьё?

От крема на ночь: я не люблю, когда лицо у девушки намазано чем-то жирным. Особенно в постели.

От оладий с вареньем: у девушки должен быть плоский живот.

От рассказов о моих делах и о Фаине Фёдоровне: знаешь, ты свою работу оставляй на работе. Про твоих сопливых больных слушать не всем приятно.

И, самое главное, Сергей терпеть не мог слушать о моих родителях. А мне хотелось, чтобы наша жизнь постепенно переместилась из общежития в сторону моего дома. Почему-то я была уверена, что мои родители примут Сергея, и вот тогда уже, как я думала, можно будет задать вопрос и о свадьбе, и о ребёнке.

И свадьба, и ребёнок были некоей абстракцией в моём сознании. Я даже предположить не могла, как это всё должно совмещаться – семейная жизнь, ребёнок, работа, дальнейшая учёба… Но в сравнении с тем же «фронтом», о котором я постоянно слышала от Фаины Фёдоровны, моё предполагавшееся семейное существование представлялось не только обычным, как у всех, но прекрасно исполненным самых счастливых надежд.

***

…В комнате прохладно, потому что приоткрыто окно, и я даже немного дрожу от холода, но вставать, закрывать не хочется. Олег спит, придавив своим телом одеяло и простыню. Я лежу голая, потому что боюсь его разбудить. В голове у меня шумит, и потолок немного вращается, но это не мешает мне думать. И даже приятно. Впрочем, я ни о чём не думаю. Я просто лежу и ощущаю себя живой. Пространство наполнено весенним воздухом, радостью, свободой, свисающим на пол одеялом. Каждый предмет имеет объём, объём четкий, как в натюрморте хорошего художника. Осторожно я скашиваю глаза вниз и вижу валяющуюся рядом с кроватью пустую бутылку из-под шампанского. Ещё одна, тоже пустая, я знаю, стоит в кухне на столе. А третья, открытая, но не до конца опорожненная, на подоконнике в комнате. Я вижу её контур за отодвинутой шторой. Я поворачиваю голову в другую сторону и вижу свои выходные туфли. Один стоит ровно, а другой довольно далеко от первого валяется на боку. Острый каблук устремлён в стену, как шпиль поверженной башни. К моему удивлению я ничего не помню про туфли, днём я была в других, но если эти сейчас здесь, значит, покупала я их не зря.

Олег чуть пошевелился, но снова спит. Я не могу понять, я видела это во сне или, может быть, наяву… Я плакала и шептала: «Пожалуйста, ты ведь не можешь жениться на мне! Я не хочу детей. Сделай так, чтобы детей у меня не было!»

Забавно, если это всё-таки был не сон.

Всё-таки мне холодно. Я встаю с постели, иду к шкафу и вытягиваю свой старый халат. Закутываюсь в него. Нет, надо высвободить одеяло. Я осторожно поворачиваю Олега на бок, вытягиваю из-под него одеяло, ложусь и накрываю нас обоих. Олег вздыхает во сне, удобней укладывается, ощутив тепло. Я лежу и по-прежнему ни о чём не думаю. Вдруг он поднимает голову и смотрит на меня. Впервые со времени всего нашего знакомства я не задумываюсь о том, как же явыгляжу. Он снова поворачивается, снова вздыхает, как делают люди, которым не хочется просыпаться, протягивает руку и кладёт мне на грудь. Я убираю его руку.

–Почему?– шепчет он.

–Просто тяжело дышать.

–Ага. -Он сонно улыбается. – У меня кости тяжёлые.

–Слушай, мы чем-нибудь закусывали? – Я действительно ничего не помню.

–Нет. – Говорит он. -А чего там было закусывать? Всего две бутылки шампанского.

–Вон третья стоит на окне. На кеглю похожа. Открытая. Наполненная на половину. Пустая часть просвечивает на воздухе.

–На что похожа?

–На кеглю. Игра такая есть. В кегли. Знаешь?

–Нет.

Я думаю, что, конечно, откуда ему знать про кегли. Теперь молодёжь ходит в боулинг. Или уже не ходит. Ходит куда-то в другие места. Туда, где лазают по верёвкам, стреляют красками или настоящими пулями, но как-то не по-настоящему, а как в кино.

–Было круто, – говорит он, встаёт, целует меня и идёт в сторону туалета. -Можно я у тебя и зубы почищу? У тебя есть лишняя зубная щётка?

–Можно и душ принять. А щётка в шкафчике, в упаковке.

–Супер. – Он берёт с собой телефон и открывает заветную дверь.

–Ты не долго.

–А что?

–Я буду скучать. – Я шучу, хоть это и правда. Но он принимает за чистую монету.

–Логично. -Говорит он и запирается в недрах моего санузла на замок.

–Не запирайся, я не войду!

–Это роскошь, – слабо доносится из-за двери, – запираться в туалете. Я всегда запираюсь.

Я блаженно вытягиваюсь на постели, закрываю глаза. Мне хорошо. Тело моё немного ноет и пощипывает, но это приятно. Я жду, когда Олег появится снова. Почему он сказал, что запираться в уборной – роскошь? Я думаю, что в детдоме, где он вырос, никому и нигде запираться не разрешали. Я вспоминаю, что когда мне исполнилось шестнадцать, мама и папа спросили, хочу ли я, чтобы на двери в моей комнате появился замок. И я помню, что отказалась.

Олега всё нет. Я слышу, что работает душ. Я улыбаюсь, хотя в улыбке моей есть и доля скепсиса. «Смывает чужие запахи, как животное, чтобы его не обнаружили». И ещё я слышу треньканье телефона. Это СМС. Передает их Олег или получает, я не хочу знать.

Я понимаю, что ему нужно уходить, но мне страшно сейчас остаться одной. Странная слабость для меня – я не хочу думать об Олеге в одиночестве. Я делаю вид, что дремлю.

Олег выходит и прячет свой телефон в карман брюк. Ну, как же без телефона? Хорошо уже и то, что он выключил телефон на время нашей постели.

–Оль, ты спишь? – Он снова ныряет ко мне под одеяло. Сумерки за окном перерастают в темноту. Сама по себе она меня никогда не пугала, но сейчас я напряжённо жду, когда он скажет, что ему пора уходить. Я не хочу, чтобы он уходил! Во всяком случае, сейчас, сию минуту. Отчего-то мне кажется, что если Олег уйдёт, я никогда его больше не увижу.

–Ну, кто тебе звонил? – вяло спрашиваю я, всё ещё не открывая глаза. Сейчас он скажет «жена» и уйдёт.

–Жена, – говорит Олег. – Она прислала смс-ку, что пришло заказное письмо.

–Письмо? – Глаза открываются сами собой, и я вдруг начинаю хохотать.

–Ну, да. Я ведь посылал…

Ещё этого не хватало! Вот говорят, история повторяется в виде фарса.

–Пожалуйста, не рассказывай. Ничего не хочу знать.

Хохот мой исчезает так же внезапно, как и появился. – Господи, бывают же совпадения! Я вылезаю из постели и иду в ванную. Встаю под душ. Вот если что я и ненавидела всю мою жизнь, так это чужие письма.

В ту пору, когда я работала с Фаиной Фёдоровной, люди умели писать друг другу на бумаге (странно вспомнить!) длинные письма. На одной или двух тетрадных страницах, а не редко и на трёх-четырёх. Они писали письма на линованной бумаге или на бумаге в клеточку, складывали листочки пополам и по линии полей, чтобы письмо удобней влезало в конверт. Они покупали марки, облизывали марки языком, чтобы размочить клей, нанесённый с обратной стороны, и аккуратно пришлёпывали марку в верхний правый угол конверта. Адрес «Туда» писали в верхнем поле справа, а обратный адрес под жирной чертой с того же бока внизу. С левой стороны конверта обычно печаталась какая-нибудь картинка. Букет цветов. Какой-нибудь новый самолёт, картина известного художника или виды разных городов. Это было удобно и со «смыслом»: послать привет из города с рисунком его набережной, дворца, вокзала, памятника или музея.

Я тоже получала письма от родителей.

«Милая наша Олечка!..»

Родители каждый год ездили в отпуск по так называемым «курсовкам». Курортом такие места, куда они могли купить путёвки в обычном профсоюзном турбюро, назвать было трудно, но мама и папа были люди неприхотливые, неизбалованные, некапризные. Им нравилось ездить и видеть новых людей и новые земли. Мне они писали на специально взятой из дома тетрадке. Для каждого письма вырывали из серединки сдвоенный листочек.

Я им отвечала, и отправляла письма ( и это было надёжнее всего) на главпочтамт ближайшего города или на простую поселковую почту в окошечко «До востребования».

Вообще в этом даже была какая-то романтика. Ты приезжаешь в незнакомый город, осматриваешь достопримечательности, потом спрашиваешь, где главпочтамт, приходишь туда и отыскивашь окошко. И в этом незнакомом городе, в окошке «до востребования» (слово-то какое прекрасное – до востребования) тебя уже ждёт от кого-то письмо. И ты счастлив, получая конверт. Ты определяешь навскидку его толщину и вес, и если письмо «толстенькое», то радуешься предвкушению узнавания. В толстом письме может быть открытка с видом, пара фотографий или даже денежная купюра. И ты садишься тут же на почте за большой массивный стол (или за школьный ученический, как уж где придётся). На столе валяются испорченные телеграфные бланки и бланки извещений для посылок, ты отмахиваешь их в сторону и торопливо пишешь ответ.

«Дорогие мама и папа! Дела у меня идут неплохо. За последнюю неделю не было тяжелых больных…»

На том самом почтамте с башенками, куда мы ходили с Фаиной Фёдоровной, окошко «до востребования» было в том же ряду, где продавали марки, открытки, лотерейные билеты и облигации. И вот однажды, когда мои отношения с Сергеем становились всё непонятнее, Фаина Фёдоровна в очередной раз отправилась на почтамт проверять списки выигравших облигаций.

Сергея Фаина Фёдоровна увидела в зале сразу, как вошла, и сразу же его узнала. А он не обратил на неё внимания, потому что без медицинского халата и колпака её никогда не видел.

Да даже если бы он на неё и посмотрел… Подумаешь, идёт какая-то старушенция в тонком беретике на одно ухо, в задрипаном плащике, коричневых детских ботиночках и простых, хлопчатобумажных серых чулках.

Он стоял возле окошка «до востребования» и ждал, когда девушка в почтовой форме с его паспортом в руках проверит в длинном ящике с корреспонденцией, есть ли письмо на его имя.

Письма были.

Как сказала мне Фаина Фёдоровна, целых три.

Сергей ещё перекинулся с девушкой в окошечке несколькими словами, тщательно до копейки пересчитав мелочь, купил у неё конверт, улыбнулся ей своей застенчиво-нахальной улыбкой и пошёл к столу в середине зала.

Стол был жёлтого дерева, старинный, овальный. Кое-где на нём темнели чернильные следы чьих-то любовей, поздравлений, соболезнований, встреч и расставаний. В центре его стоял большой и толстый стеклянный поднос с двумя чернильницами, заполненными смачно фиолетовыми чернилами, а возле подноса валялись несколько перьевых ручек и промокашек. Чернилами в те годы писали уже редко. Но держать их на почте была смешная и милая дань традиции. Они наливались в чернильницу просто на всякий случай или для отдельных любителей чистописания. Шарик с чернильной пастой – вот был самый распространённый инструмент для письма во время моей учёбы. Он, собственно, им и остался, пока не был заменён компьютером. Но когда я училась в школе, особым шиком считались толстые шариковые ручки, у которых внутри корпуса было четыре стержня – синий, чёрный, зелёный и красный, и можно было писать каждым стержнем по очереди. У Сергея была как раз такая ручка. Я несколько раз наблюдала, как он со смаком щёлкает переключателями, переходя с зелёного цвета на красный, на синий и на чёрный, просто черкая ручкой по бумаге. И вот сейчас на глазах Фаины Фёдоровны он прочно уселся за стол в центре зала, вынул эту свою толстую шариковую ручку и складной перочинный нож. Ножом он ловко вскрыл конверты.

Я до сих пор представляю эту картину. Казалось бы, ну, что особенного, сидит молодой мужчина за столом и читает письма. Но даже и сейчас я чувствую в этом оскорбление. Оскорбление во всём – и в его позе, в его предвкушении и интересе, с которым он вскрывает конверты, в его противной мне ручке и даже в том, что это происходит за моим любимым с детства огромным жёлтым столом. Сейчас я уже забыла в деталях лицо Сергея, а вот стол я до сих пор помню, как будто это был не общественный стол на почтамте, а лично мой собственный предмет обстановки.

В пору, когда у людей не было домашних телефонов, я уж не говорю о мобильных устройствах, многие перед праздниками ходили «на переговорный пункт» звонить родственникам. Можно, конечно, было послать поздравительную телеграмму на красивом бланке с цветами, кольцами или орденоносными лентами. Но в телеграмме было что-то или слишком торжественное и официальное или, наоборот, что-то поверхностно вежливое. А близким людям хорошо было звонить, заказывая переговоры на три, пять, семь и даже десять минут. Теперь мы не понимаем этой радости долгого ожидания. Услышать родной голос, задать вопросы «он лайн»… В предпраздничные дни очереди на переговорном растягивались до двух-трёх часов. Соединяла абонентов телефонистка. В кабинках с номерами на маленьком столике стоял телефон без циферблата и табуретка.

–Кемерово. Вторая кабина, – раздавался, к примеру, по всему почтамту голос телефонистки.

Или:

–Челябинск. Пройдите в четвёртую кабину.

И те, кто ждал Кемерово или Челябинск вскакивали и быстрым шагом устремлялись к кабинам, врывались в них, как во вражеские дзоты и кричали в телефонные трубки, как связисты на фронте:

–Алло! Алло! Наташа! Ты меня слышишь? Наташа! Как Ванечка? Не болеет? Кашель прошёл?

–Как Илья Семёнович? Выписали из больницы?

–От Саши ничего не слышно? Где он? Куда послали?

–Когда уехал Илья Семёныч? Зачем?

–Обязательно поздравь Марину с днём Рождения!

–Наташа, ответь мне, как Ванечка? Очень плохо тебя слышно…

–Мама, пришли мне деньги. Срочно нужно! Ну, позарез! Пять рублей! Ну, пожалуйста…

–С наступающим Новым Годом, наши дорогие! Пусть всё у вас будет хорошо! Пусть 1981-й год принесёт вам только радость… Новое десятилетие всё-таки… Кто бы мог подумать, что мы доживём… от бабушки с дедушкой всем ребяткам передавайте большой привет … Да, я не плачу, Сенечка, не плачу! Ты передай маме, что бабушка не плачет…

Мы тоже ходили звонить родителям отца. Меня усаживали за этот большой овальный жёлтый стол, за которым сейчас сидел Сергей, выдавали припасённую из дома тетрадь и цветные карандаши, и предоставляли самой себе. Я не скучала. Я рисовала «девочек». Это было тогда повальное увлечение. «Девочки» публиковались в детских журналах типа «Мурзилки» или «Костра», и возможно даже в газете «Пионерская правда». «Девочки» обычно были стройными октябрятками или пионерками с закрученными над ушами корзинками-косами. Они стояли прямо, одетые в спортивные майки и трусы, руки по швам, взгляд честный и чуть лукавый. В приложении к «девочкам» были подборки одежды. Платья, школьную форму, пальто нужно было вырезать ножницами, не забыв оставить прямоугольные держалочки на плечах и по талии. Держалочки загибались, и таким образом одежда крепилась на вырезанную фигуру. Меня такие готовые красавицы не прельщали. Девочки моего собственного изготовления были по сути уродицами, но со своим шармом. У них были длинные, до пола косы или высокие причёски, а платья я рисовала либо бальные – длинные, пышные, в пол, либо «королевские» – с глубоким декольте и мантией из горностая. На высокую причёску я крепила корону. Так незаметно проходило моё время до «вызова», и жёлтый овальный стол я воспринимала чем-то вроде собственной детской игровой комнаты. Как только я попадала в зал почтамта – с Фаиной Фёдоровной или без неё, я с нежностью смотрела на тот же самый овальный жёлтый стол, за которым много часов прошло с моими «девочками».

Честно говоря, сейчас мне даже неловко вспоминать этот эпизод на почтамте с Фаиной Фёдоровной. Любовь напала на меня, как болезнь, сначала к одному человеку – к Володе, потом, и неожиданно быстро, к другому – к Сергею. Я была жадной в своей любви, я была очень искренней в ней и даже глупой. Инстинкт гнезда сыграл со мной плохую шутку. Я была поглощена любовью настолько, что не видела очевидного.

Совсем не странно, что мне ни разу за несколько месяцев совместной с Сергеем жизни в одной комнате не попался на глаза его паспорт. Мне и в голову не приходило искать его специально. Мне сейчас даже кажется, что и его фамилию я узнала тоже случайно, потому что однажды нас задержал на входе в общежитие новый, только что устроившийся на работу, дежурный. Фамилия у Сергея оказалась забавной. Удивительно, что сейчас я даже не могу её вспомнить, а тогда всерьёз примеряла к себе.

Итак, Фаина Фёдоровна, завидев моего кавалера, сидящего за столом, не нашла ничего лучшего, как подкрасться к нему сзади. Вообще-то это было несложно. В помещении почты всегда стоял какой-то неясный гул. Он исходил от голосов служащих и посетителей, от шума, доносившегося с улицы даже через толстые запыленные стекла окон, от гудения ленты конвейера посылочного отделения и от голосов телефонисток:

–Нижневартовск, ваш номер не отвечает, подойдите к кассе.

К тому же, Фаина Фёдоровна всегда носила обувь из «Детского мира», а ботинки и туфельки для детей тогда, как правило, выпускались на «микропористой» бесшумной подошве.

Сергей разрывал конверт за конвертом и быстро, с удовольствием, умилительно улыбаясь, прочитывал письмо за письмом. Из третьего конверта выпали и несколько фотографий. Фаина Фёдоровна, стоя за его спиной, надела очки… Потом, когда я уже могла об этом говорить, она рассказала, что на всякий случай держала в руке газету.

–Зачем?

–А если бы он меня заметил?

–И чтобы вы тогда сделали?

–Закрылась бы газетой, чтобы он меня не узнал.

Как мне ни было горько, я улыбнулась. Иногда Фаина была забавной до невозможности.

–Откуда же вы взяли газету?

–В зале лежала не стуле, Видно кто-то прочитал и оставил. А я подобрала.

Я и сейчас представляю себе продолговатый, светлый зал нашего почтамта. Овальный стол посредине. Несколько стульев вокруг него, и несколько человек сидят за этим столом, что-то пишут. Другие люди разместились вдоль стен на утроенных, как в кинотеатрах, жёстких деревянных скамьях с откидными сиденьями. От прямоугольных высоких окон косые полосы света и в них пылинки. Пахнет деревом от фанерных посылочных ящиков высокой грудой уставленных вдоль стены в посылочном отделении. Молоденькая девушка с листами почтовых марок, конвертами с надписью «avion» (не знаю уж зачем, но выпускались такие – с надписью по-французски) торопливым шагом идёт по залу. Почтальонша с объёмистой коричневой сумкой через плечо, наполненной газетами, движется на выход, торопится разнести корреспонденцию. Вот ещё проходит служащая из посылочного отделения – с железной банкой, обвёрнутой тряпкой. Из банки торчит плохо обструганная деревянная палка для размешивания расплавленного сургуча, и от сургуча этого разносится по залу специфический запах. И среди всей этой постоянно меняющейся декорации я вижу Фаину Фёдоровну в её седых кудряшках, выбившихся из-под берета, с её облезшей кожаной сумкой, болтающейся на сгибе локтя, и со свёрнутой газетой – «Известиями» или «Комсомольской Правдой» в свободной руке. Я это вижу, словно смотрю комедию положений.

Сергей не подозревал о шпионстве Фаины Фёдоровны за его спиной. Он аккуратно сложил прочитанные письма в конверт, и снова стал рассматривать фотографии. Взял их аккуратно, за краешки, поднёс их поближе к лицу, чтобы полюбоваться. Фаине Фёдоровне прекрасно было видно, что на всех трёх фотографиях присутствует симпатичная молодая женщина в ярком платье (возможно, она и сфотографировалась ради нового платья), а по обе стороны от женщины стоят двое нарядных детей. Мальчик и девочка. Девочка старше.

–Одному годика два, другой – четыре или пять. Похожи чем-то на моих детей, – рассказывала мне Фаина Фёдоровна на следующий день.

–Может, это его сестра. – Я только что отпустила очередного больного и очень хотела чаю.

–Ага. Или его мама. Или бабушка. На сестёр, моя дорогая, так не смотрят.

–А женщина красивая? -Я встаю и сама иду к двери. Прошу подождать пять минут.

–Жену я не рассмотрела.

Я наливаю себе чай.

–А вам налить? – Когда я держу чайник, у меня чуть-чуть подрагивает рука.

–Давайте.

Я смотрю прямо перед собой и мысленно вижу зал почтамта, жёлтый овальный стол. Я чувствую то же, что, сейчас, наверное, чувствуют обманутые вкладчики.

–Этак если разобраться, – рассуждает Фаина Фёдоровна, -вас ещё почище меня можно перед всеми на суд выставить. Связались не просто с женатым. С отцом двух детей!

–Я всё выясню, Фаина Фёдоровна, – храбро говорю я. -Всё станет ясно. Может, вы ещё и ошибаетесь.

–Я? – удивляется Фаина Фёдоровна, и больше ничего не говорит. И, что удивительно, я тоже как-то сразу вдруг прекрасно понимаю, что она не ошибается.

Теперь у меня озноб, дрожь, тошнота, но мне надо досидеть до конца приёма.

–Что с вами, Ольга Леонардовна? Расстроились? Не расстраивайтесь! Ну, его, этого вашего Сергея. У меня всё время было впечатление, что какой-то он скользкий. – У Фаины такое лицо, будто она очень рада, что застала Сергея за получением писем.

–На вас не угодишь. – Очередь в коридоре кажется бесконечной. У меня ужасно ноет во лбу, я чуть ослабляю ремень рефлектора. Боль искрит мелкими вспышками перед глазами.

–А вы с вашим старичком продолжаете видеться? – спрашиваю я, чтобы перевести разговор на другую тему.

–Нет, не вижусь, – отвечает мне Фаина.

–Почему? Стыдно стало после собрания? – я её, как теперь говорят, троллю. Я знаю, что не должна так поступать. Я должна делать вид, что ничего не случилось и принимать больных, я не могу выбежать из кабинета и пнуть стоящий в холле горшок с китайской розой. Но во мне растёт напряжение, и я мучаю Фаину. Впрочем, она делает вид, что не замечает этого, что всё в порядке.

–Нисколько не стыдно. Он сам перестал ко мне ходить.

–Значит, вы не только в парке гуляли?

–Какой же мужчина ограничится только прогулками?

Я сейчас вспоминаю этого старичка. Что значит, возраст. Тогда я и думать не могла, что между этим… червячком и Фаиной может быть постель. Теперь я думаю, что и в семьдесят мужчина может быть скрюченным, некрасивым и больным, но секс, вероятно, всегда будет доминировать в его мыслях.

–Так значит, теперь он к вам не ходит?

–Нет.

–Что так?

Фаина смотрит на меня испытующе – сказать или не сказать?

–Испугался.

–Что тоже вызовут на проработку? В ЖЭК?

–У них с женой квартира кооперативная. На неё записана. Жена пригрозила, что в суд подаст и выселит его.

–А вы откуда знаете?

–Людка из процедурного уколы к ней ходит делать.

–А жена этого старичка откуда узнала про вас?

–Так Людка ей и сказала. Она же давно к ним ходит. Уколы то одни, то другие…

Лицо у Фаины Фёдоровны делается насупленным, сердитым. Носик подёргивается. Ей всё-таки неприятны мои вопросы. Бесполезно людям разных поколений рассказывать друг другу о любви. Время разделяет людей больше, чем расстояние или смерть.

После приёма я сразу полетела в общежитие. Вообще-то я не должна была сегодня туда приходить. Как обычно перед праздником, Сергей собирался в командировку, мы уже попрощались, и я собиралась домой. Надеялась отдохнуть, слишком уж устала за предыдущие недели. Однако рассказ Фаины Фёдоровны опрокинул все мои планы.

Я знала, что не обладаю ногами от шеи, глазами в пол-лица, пышной грудью, нежнейшим голоском и не сильна во французской любви, то есть всем тем, что нравится таким мужчинам, как Сергей, но, тем не менее, во мне была женская и просто человеческая гордость. Я больше молчала, чем говорила, и я любила больше наблюдать, чем участвовать, но это не значит, что я была бесчувственной деревяшкой. У меня чуть не с раннего детства выработался разумный «взрослый» характер, а вся романтика моего детства закончилась, когда я вдруг, в одночасье, перестала рисовать «девочек» в королевских нарядах. Возможно, я была (да и теперь остаюсь) скучным человеком. Но скучные люди – опора общества.

Я прилетела в общежитие узнать правду и поступить в соответствии с этой правдой. У меня был ключ. Тёмной молнией, почти неслышно я проскочила коридор и ворвалась в комнату. Мне нужно было обязательно застать Сергея до отъезда. Я просто не выжила бы до его возвращения.

Сергей был уже дома, что меня удивило. По моим представлениям он должен был появиться позднее, быстро уложить вещи и ехать на вокзал, чтобы не опоздать на поезд. Но никаких признаков сборов в комнате не было. Из кухни неслись ароматные запахи. Тушеное мясо с картошкой. Наверное, это готовила соседка. На столе стояла тарелка с несколькими кусочками нарезанной колбасы и нераспечатанная бутылка портвейна.

–Ты не едешь? – бухнула я с порога.

Он удивился.

–Куда?

–В командировку.

Секундное молчание и спокойный ответ.

–В последний момент всё отменили.

Он подошёл ко мне, обнял.

–Хорошо, что ты приехала. Накрывай на стол. Сегодня в столовой по талонам давали мясо. Подкатился к кассирше, у них всегда же остаются двойные, тройные… – Он засмеялся. -И винца купил, – он повернулся к шкафу, достал штопор. -Портвешок. Кажется, хороший.

–А это что?

Я смотрела через его плечо. На табуретке в углу стоял магнитофон. Блестящий, длинный, со встроенными колонками, металлической тонкой ручкой вдоль корпуса. Я такие видела тогда только по телевизору.

–А это музыка.

Дома у нас была «Комета» с крупными, круглыми бабинами, на которые наматывалась магнитная лента.

Сергей нажал на какую-то кнопочку. Открылись кассеты. Прямоугольные, аккуратненькие, в пластмассовых прозрачных коробочках. Нажал ещё на одну кнопку и шнур от сети втянулся в магнитофонную утробу, как хвост змеи скрывается в норе вслед за хозяйкой. Чудо света.

– Откуда он у тебя?

–Места надо знать, – рассмеялся Сергей. Но было в его смехе что-то натужное, суховатое.

–Включи! – сказала я.

–Он не мой. Не буду. – Сергей аккуратно убрал магнитофон в шкаф. – Меня передать просили. Вот поеду в командировку – передам.

–И мясо ты приготовил?

–Ну, что там готовить. Нарезал кусками, залил водой. Через час добавил картошку. Как раз собирался поехать за тобой. Вместе бы и поужинали.

Я села на постель, повалилась на бок, с облегчением подтянула ноги, засунула подушку под голову.

Он хотел, чтобы я пришла. Приготовил ужин. Что мне ещё надо?

У меня был трудный рабочий день. Двадцать четыре первичных, двадцать повторных… Ещё под конец трое больных запёрлись без талонов. Да я уже и привыкла, что каждый день кто-то просился принять без талона… Ещё с утра были две пункции, два промывания миндалин, бесконечные Фаинины «Тридцать три!»… Как здорово было просто лежать и знать, что кто-то тебе приготовил поесть, и это – не мама. И не думать о каком-то там почтамте.

–Значит ты дома уже, как минимум, час? – Я вовсе не хотела его подлавливать, спросила просто так.

–Ты меня допрашиваешь? – Сергей прищурился, и в его пёстрых глазах вдруг чётче проявились чёрные точки на радужке. Мне показалось, что так смотрят змеи.

–Просто странно, что ты не на заводе. Ты ведь обычно приходишь позднее?

–Отпустили пораньше перед командировкой.

Он прокололся как-то очень глупо.

–Ты ведь не едешь.

Он ещё сделал попытку восстановить статус кво. Небрежно пожал плечами.

–Отменили в самый последний момент.

Как у меня вырвалось?

–И вчера тебя отпустили.

Сергей подошёл к шкафчику и стал доставать стаканы.

–Не понял? – Он посмотрел стакан на свет, чистый ли? -Запылились. Пойду, помою.

–Ну, ты ведь был вчера днём на почте?

Он повернулся ко мне спиной, чтобы идти мыть стаканы, но я увидела, как его спина стала ровной и напряжённой, как у гимнаста, идущего к брусьям. У меня даже мелькнула мысль спросить, не занимался ли он в детстве?

Сергей сделал ещё шаг к двери, но вдруг медленно развернулся.

–Ты за мной следила? – Его рот был как всегда растянут в улыбке, но глаза уже были чужие. Бешеные. -Что за манера у тебя появилась устраивать допросы. Ты ещё лампу включи, чтобы свет в лицо бил.

И я вдруг ясно осознала, что Фаина Фёдоровна не ошиблась. Я тоже улыбалась, хотя всё то, что было связано у меня с Сергеем – мои надежды, мои старания, мой восторг и моё упоение – всё уже скользило беззвучно и безвозвратно куда-то в пропасть.

–Так у тебя, оказывается, есть семья? Жена? Детишки?

И вместе с этими словами я вдруг почувствовала какое-то безумное торжество чего-то отчаянного, вертящегося, кружащегося…

–Куда же ты убрал свой магнитофон? Ничего с ним не сделается, если ты его включишь. На полную катушку. Что-нибудь эдатое!– сказала я. – Про любовь. Отметим это событие!

–Какое событие? – Он был и раздосадован, удивлён. Смотрел на меня, как на сумасшедшую.

–То, что ты женат. Для меня это оказалось событием.

–Этому событию уже шесть лет. Я женат шесть лет.

–Тем более. – Я поднялась и стала зачем-то поправлять постель. Просто машинально. Расправила складки на покрывале. Подняла и встряхнула подушки.

–Послушай, – он подошёл ко мне. -Ведь ты меня упорно ни о чём не спрашивала. Я даже удивлялся. Я думал, тебя всё устраивает.

–А я должна была спросить? – я развернулась к нему, выпрямилась. -Ну, вот я спрашиваю. Это правда, что у тебя двое детей?

Он стоял передо мной и смотрел на меня, искренне меня не понимая. И что-то даже жалостливое теперь скользнуло в его взгляде. И я остановилась перед ним, с опущенными плечами. Руки упали. Сердце вздрогнуло и прекратило биться. Лёгкие не дышали. Передо мной выросла преграда – ни перейти через неё, ни скакнуть, ни перелететь. Я почувствовала эту невидимую преграду, будто она была материальной – бетонной, высоченной до неба.

–Правда, – сказал он и опять пожал плечами. -Что в этом особенного?

–И ты их любишь.

–Люблю.

Я села на постель и в голове у меня вдруг закружились две сегодняшние пункции, два промывания миндалин, двенадцать больничных, паратонзилярный абсцесс…

Он подошёл ко мне и легонько опрокинул меня на взбитую мной же подушку.

–Оля, они мои дети.

–А твоя жена – это твоя жена. Всё понятно. Только не понятно, что здесь всё это время делала я.

Я попыталась оттолкнуть его и встать. Я больше не хотела лежать на его постели. Я по природе была максималисткой.

–Оль…

Какие у него жилистые руки.

–Пусти.

Мне сразу вспомнилось, что почти месяц я не была у родителей, вот как раз сегодня собралась придти, и опять не пришла. И за последнее время я не прочитала ни одной книги – хоть какой, не только медицинской, ни одного журнала… Я перестала быть собой из-за человека, который любовался своей женой и детьми.

Он ещё удерживал меня, но не слишком сильно.

–Пусти! – я оттолкнула его. Ни на минуту не закралась ко мне в голову мысль, что может быть, мне стоит смириться. Я хотела для себя всего. Только для себя. И я сама была виновата, что доверилась слепо, бессмысленно, сразу.

Сергей встал, отошёл к столу и смотрел на меня, как администраторы торговых центров смотрят на постоянных жалобщиков – снисходительно, со скрытым презрением и со скукой.

–Не понимаю, чего ты злишься. Оля, пойми. Это данность, и тебе с ней придётся смириться.

–Смириться? – Я схватила подушку – первое, что оказалось под рукой, и метнула в него. -Ну уж нет!

Отчего я бесилась больше? От попранной гордости или всё-таки от любви?

Теперь я знаю, что есть много женщин, которые могут поступиться гордостью ради любви. Возможно, я тоже могла бы поступиться гордостью. Но справедливостью? Справедливость значила для меня гораздо больше, чем гордость.

–Мы делали это по обоюдному согласию.

–Делали?

–Ну, что ты придираешься к словам.

–Ах, ну да! Ведь говорят же: «он сделал мне ребёнка». -Я зло захохотала.

–Я, во всяком случае, ребёнка тебе не сделал.

–Потому что я тебе не дала.

–Ты что же думаешь, ты меня силой останавливала? -Он тоже набычился, шея его налилась и покраснела. Я поняла, что вот сейчас его ничего не остановит. Мне стало противно. Наверное, в эту минуту, защищаясь, я смогла бы его убить.

Вдруг открылась дверь из нашей комнаты в коридор, мелькнуло что-то кокетливое, кружевное-голубенькое и голос соседки сказал:

–Слушай, сегодня ничего не получится. Муж может раньше придти. Возьми у меня кастрюльку! Мне плита нужна. Ешь один!

Я до сих пор помню её глаза, когда она увидела меня и чуть не выронила кастрюлю от неожиданности. Глаза были густо накрашены – огромные чёрные ресницы с десятикратным наложением туши и перламутровые светло-голубые веки, очевидно, в тон халатику.

Как это назвать – то, что я почувствовала? Коллапс? Но я ведь была в сознании. Очевидно это был коллапс не сосудов. Души.

–Так ты, оказывается, многостаночник, – сказала я. Сергей подошёл к двери и закрыл её. Я вытащила из-под кровати свои тапочки и стала засовывать их в сумку.

–Мы просто собирались вместе поужинать. – Тихо сказал он. -Ничего больше.

–Да. – Злость моя превратилась в каменистые острые крошки, эдакая мелкая щебёнка – и не очень давит, но всё равно голым ступням больно и невозможно идти. Я попала в тупик. Всё встало на свои места. Значит, в те дни, когда меня здесь не было… Вот почему он не возражал против моих поездок домой. И поэтому соседка в последнее время и приплясывала на кухне то в розовом, то в голубом. То-то она с таким любопытством всегда меня рассматривала.

Дверь опять приоткрылась, но никого не было видно. Только послышался заговорщицкий шёпот.

–Серёжа, магнитофон отдай!

Сергей стоял, не двигаясь.

–Конечно, конечно! – сказала я. -Он нам не понадобился.

Сергей пошёл к шкафу. В проёме опять мелькнул и исчез голубенький халатик.

Я побросала в сумку косметику, пару книжек, которые всё-таки поставила здесь на полку и которые попались на глаза. Выкинула из сумки тапочки – вдруг в них кто-то ходил?

Скорей бы домой! Дома безопасно. Дома меня любят.

–Оля, не кипятись.

–Я не кипячусь. Я восхищаюсь. Умеют же некоторые люди устраиваться. -Я застегнула молнию на сумке.

Всегда мне помогало по жизни, что я – врач.

Врачи не плачут. Не плачут! Не плачут… У меня каждый день очередь – сорок человек. И все хотят мне пожаловаться. Разве я могу, разве имею право плакать?

–Оля, это жизнь… Нормальная жизнь!

Я остановилась в дверях, обернулась …

–А я не буду жить такой жизнью.

–Ты дура, Оля, – сказал он отчётливо. -Запомни, ты – дура. Ты ничего не понимаешь в жизни. И жить тебе, дуре, всю жизнь, одной. Старой девой… И в смысле секса ты, между прочим, тоже…

Я спокойным шагом вышла за дверь. Из кухни выглядывал краешек голубого халатика.

Врачи не плачут.

Наверное, кто-то действительно думает, что врачи не плачут. Я вернулась домой, повалилась в своей комнатке на кровать, которую мне купили ещё в восьмом классе, и зарыдала. Мама попробовала ко мне сунуться с валерианой, но я завизжала так, что отец закричал:

–Да что с ней такое?!

Я упала на пол и стала стучать кулаками по деревянным крашеным доскам.

Потом до меня доносился чей-то шёпот, потом вошёл отец и вылил на меня кастрюлю холодной воды.

Я села на полу, привалившись к кровати, и стучала зубами, обхватив себя мокрыми руками. Я отказываясь вставать. Потом я всё-таки вскочила и стала пинать всё подряд. Я кричала, чтобы меня оставили в покое. Я сваливала на пол, что попадётся под руку – мою старую дешёвую косметику, платья из шифоньера, единственный флакончик духов. Подушками я швырялась в дверь, поясом от пальто сбила абажур. Потом кто-то куда-то звонил и с кем-то говорил по телефону.

Я слышала из соседней комнаты:

–«Скорую» нужно вызывать…

Потом открылась дверь и вошла Фаина Фёдоровна.

***

Олег садится на постели и обнимает меня. Я высвобождаюсь, тоже сажусь, не спуская ноги на пол, обнимаю его сзади, прижимаюсь лбом между его лопатками. Дороже его у меня сейчас никого нет.

Он целует меня, встаёт, начинает одеваться. Я не люблю такие поцелуи. Они словно говорят: « Прости, но твое время вышло».

–Может, полежим ещё немного… – Я ненавижу свой просительный тон.

–Ты полежи. Я сам уйду. Пора уже.

–Ладно. – Я тоже быстро встаю, затягиваю на талии пояс халата. – Подожди чуть-чуть. Я напою тебя кофе.

Он ничего не отвечает, но следом за мной идёт в кухню, останавливается возле окна, поворачивается ко мне спиной, смотрит во двор. Я делаю кофе. Мы молча ждём, я ставлю на стол чашки, сахарницу, открываю холодильник.

–Оля, я ничего кроме кофе не буду.

–А у меня сегодня больше ничего и нет.

Я разливаю кофе по чашкам.

–Садись.

Он отворачивается от окна, но не делает к столу ни шага.

–Оля!

Я смотрю на него и не хочу никаких слов. Особенно объяснений. Мне, наверное, впервые в жизни было так хорошо. Свободно. Это же так здорово, чувствовать себя свободной и ничего не бояться.

–Олег, ну, садись, кофе остынет.

–Оля, как ты думаешь, почему я здесь?

–Потому что я – самая обаятельная и привлекательная. – Я уже сижу на своём месте и верчу в руках ложечку из сахарницы. – Фильм раньше был такой. Не знаешь?

Он пожимает плечами. Я улыбаюсь.

–Господи, ну откуда же тебе знать. В твои -то годы…

Он вдруг решительно подходит к столу и садится.

–Оля, дело не в возрасте.

–А в чём ещё?

Я уверена, он сейчас скажет: « В моих детях».

–В моём прошлом.

Я пью кофе.

–Вкусный получился.

Я вспоминаю, что у меня где-то были сдобные сухари. Я встаю и шарю в шкафу. Нахожу пачку. Распластываю её с треском. Высыпаю сухари в хрустальную вазочку. Если кто хочет, вполне такую штуку можно назвать и сухарницей.

–Подкрепляйся.

–Не затыкай мне рот, дай сказать, – вдруг говорит Олег, и я понимаю, что он, наверное, тоже думает о наших отношениях. Я усмехаюсь. Это он зря. В нашем с ним случае, чем меньше думаешь, тем лучше.

–Я тебя раньше совсем не знал, – говорит он. -А когда вдруг тебя увидел, то понял, что ты не такая, как все.

Я продолжаю пить кофе и думаю, что вот сейчас он всё испортит. «Ты не такая, как все». Это банальность. Все люди разные. Я не хочу ничего слышать о себе. У меня такой бэкграунд, что с одной стороны и рассказать нечего, а с другой… У меня прошла моя жизнь. Моя единственная, неповторимая ценность. Со всеми моими прибамбасами, мамой и папой, моим этим любовником, этим, как бишь его… Сергеем…

В аспирантуре я сразу спрашивала всех новых знакомых мужского пола, которые приближались ко мне ближе, чем на два шага: «А вы женаты?» И этим повергала их всех – женатых, неженатых и даже возможно собирающихся жениться или разводиться в немедленное, сиюминутное бегство. И меня это смешило. Потом я такие вопросы уже не задавала, у меня стали болеть родители, мне нужно было много работать… Я работала, работала… Казалось бы, всё так просто, а не объяснить никому. И на фиг, мне сейчас слышать от Олега, какая я… К чему?

Кусок сухаря больно хрустит на моём зубе-шестёрке. Ужасно, если ещё и сломался зуб. Посмотреть, что ли, в гортанное зеркало, зуб это хрустнул или всё-таки сухарь?

–Ты такая же странная, как и я.

Когда ощупываешь языком, дефект кажется величиной с ущелье в горах. Но, кажется, сейчас ложная тревога.

Я странная? Я простая, как стол.

–Да, мы с тобой странные, – говорю я. – Мы здесь вместе уже несколько часов, а у тебя не звонит телефон, как и у меня, и ты не постишь в социальных сетях разные картинки. Это странно.

–Не смейся, – сказал он. – Ты ведь попала в точку. Когда у всех моих сверстников класса с пятого были всякие Х-боксы со стрелялками, я понятия ещё не имел, что такое компьютер. Я не знал ни одной игры, ни одного телефона и ни одной марки шампуня для мужчин, и ни одной группы.

–Группы крови? – глупо спросила я.

–Группы музыкантов. А знаешь, где я научился печатать на компьютере? Тётка моя отвела меня в центр социальной защиты для пенсионеров, там была комната компьютерной грамотности, в ней два компа и одна бабулька. Бабулька была молодец. Она хотела изучать иностранный язык – немецкий. А я за другим столом по книжке разбирал азы компьютерной грамотности. Один раз она угостила меня яблоком. Я до сих пор помню, что оно было необыкновенно вкусное. И красивое. Мне кажется, я больше никогда не ел таких вкусных яблок. И как сорт называется, не знаю.

Я перестала трогать языком свой зуб. Я сжалась от нахлынувшей жалости. Все, кого я знала в школе и в институте, мы все были чьими-то детьми – далеко или близко, но о нас волновались, о нас заботились. Мы были сравнительно однородной массой. Ну, жили кто получше, кто похуже, но вот чтобы так… Я прикинула мысленно, он был мальчишкой всего лет пятнадцать назад. В эти годы детей ко мне на осмотр уже привозили на машинах, иногда даже не с родителями, а с нянями, бабушками, шофёрами. Как они были хорошо одеты эти дети, как много знали и говорили на разных языках. Кто-то рисовал, кто-то играл в театрах, кто-то ходил по студиям и изучал что-то такое, о чём я не имела уже представления. А этот заброшенный всеми, кроме тётки-уборщицы, мальчик ходил в «соцзащиту» изучать компьютер. Его угостили яблоком, и он запомнил этот эпизод на всю жизнь.

–Как же ты поступил в институт?

–Сам удивляюсь.

Он пожал плечами и посмотрел на дно кофеварки.

–Здесь муть одна. Я сварю ещё кофе?

–Да хоть ведро.

Он ухмыльнулся.

–В институте было даже легче. Я сразу устроился на работу. Устраивался специально на самые сложные кафедры. В принципе, какая разница, где мыть полы, но на «трудной» кафедре имелись два плюса. Во-первых, можно взять домой учебники, методички, те же кости или препараты, а во-вторых, своих всё-таки жалеют, не режут. – Он посмотрел на меня. -Кстати, я уже на четвёртом курсе и женился.

–Такая любовь? – Честно сказать, я боялась, что он скажет «да». Но он сказал.

–А у меня всё в голове смешалось. Зимой на четвёртом стало уже не так страшно, самое трудное было позади, я бросил швабру и устроился фельдшером на «Скорой». И тут этот вызов. Девчонка молодая, симпатичная…

–Твоя жена? – Неужели надо было прожить жизнь, чтобы рассказы о жёнах перестали меня волновать?

–Да. Остеохондроз у неё начался рано. Невралгия грудного отдела. Защемило так, что разогнуться не могла. С утра пошла умываться, заклинило и … Теща её согнутой на постель и отволокла. Я приехал, девчонка стонет, а кругом такая чистота, такая красота… Конфеточки, салфеточки, из кухни пирогами пахнет. Тёща хлопочет, доктор помогите! А меня на этот вызов без врача отправили. ЭКГ снять, давление измерить я уже и сам мог. Ну, вколол, что надо, но ведь вечером-то нужно ещё раз вколоть… Я водителя уговорил по дороге с другого вызова на минутку заехать. А они обрадовались. Мне вообще-то до этого никто кроме тётки не радовался. В институте сторонились. Ну, и действительно, я, как Маугли, ничего ведь не знал о настоящей жизни. Я разговаривать, как все, не умел. К девушкам обращался: «Сударыня, поднимите ноги! Мне нужно помыть пол под вашими прекрасными конечностями!» На меня смотрели, как на психического больного, как на фрика. Первый год после женитьбы думал, в рай попал. У меня ведь за спиной был только детский дом, потом интернат, потом институт и вёдра с тряпками…– Он помолчал, потом снова встал и снова отошёл к окну, стал смотреть сквозь штору в ночь, на улицу. -Знаешь, это ведь всё равно проявляется, если за твоей спиной ничего нет. Пустота. Ни любви, ни ласки, одни только трудности. Я поначалу просто не знал, как себя дома вести. И жена мне через некоторое время сказала: «Ты ничего не понимаешь в жизни, тупица». Я чуть не умер.

–Из-за чего она сказала?

–Из-за пустяка. Я как-то со старшей дочкой в выходной на прогулку пошёл, в песочницу. Послушал о чём мамашки на детской площадке болтают, ничего не понял. Для меня это всё было, как другая планета. Пришёл домой и стал спрашивать, это что, это зачем… Она и сказала.

Когда грант выиграл, думал, ну вот, наконец, вот оно – счастье! И жена обрадовалась. Она-то, конечно, из-за денег. Думала, вернусь – заживём. И мне там, в Германии, легче было. Я и в той жизни ничего не понимал, и в этой. Но там нас было четыре человека, все приезжие, и все из разных стран. Можно было ни о чём вообще не разговаривать. И ко второму месяцу я уже даже стал приспосабливаться. Но, к сожалению, кончилось всё быстро. Я вернулся, а здесь опять то же самое. И самое главное – ведь никому не нужен! Это удивительно! Я – уникальный специалист – никому не нужен. И знаешь, я как бы застыл. Остался где-то, как бы не здесь. И как бы не живу. И не знаю, что со мной дальше будет. Днём вроде со мной всё так, как у всех, а ночью, засну, и вижу во сне, как дети у нас в детдоме за хлеб дерутся. И бабка сидит на это смотрит, та самая, которая немецкий учила. И никогда мне оттуда не вырваться, из моего детского дома.

–А жене в Германии понравилось?

–Я там один был. Но мне казалось, что пока я там был, она меня даже уважала.

–Как грустно, – сказала я. -Как печально и как невозможно.

–Что невозможно?

–Всё невозможно.

–Всё невозможно, – повторил он.

–А я вообще никому не нужна, – сказала я.

–Никому, – подтвердил Олег. -Мы все никому не нужны. Пожалуй, только родители нужны детям.

–Да, – сказала я. -С этим не поспоришь.

И мне вдруг захотелось, чтобы он ушёл. Где-то я читала, что самые счастливые люди в мире – одинокие женщины, которые себя реализовали. Была ли я счастлива? Да, несомненно.

–Тебе пора, – сказала я. -Мне было с тобой чудесно, замечательно, охренительно. Я тут посижу на кухне, пока ты будешь собираться. Не хочу видеть, как ты будешь уходить.

Он подошёл и обнял меня сзади. Поцеловал в макушку.

–Ты – самая лучшая, – он вышел в прихожую и закрыл за собой дверь. Через некоторое время что-то хлопнуло. На секунду потянуло по ногам чем-то холодным, мёртвым. Я огляделась по сторонам, ища взглядом, что можно было бы швырнуть на пол, и вдруг захохотала. Швырять оказалось нечего: всё было элементарно жаль. Все мое барахло – со вкусом подобранное, привезённое из дальних стран, казалось моей последней оставшейся радостью. Какое же убогое всё-таки существо – человек! Магнитик на холодильнике, миска с каким-нибудь чёртиком может составить весь смысл жизни.

Я открыла свой ноутбук и стала смотреть старые фильмы про любовь. Даже те, которые мне раньше нравились, не вызвали интереса. В глазах то появлялся, то исчезал детдомовский мальчишка со шваброй и ведром.

«Сударыня, поднимите ноги!» Я в это время как раз много путешествовала.

Я поискала, чтобы мне выпить ещё.Принесла бутылку с подоконника. Запрокинула голову и высосала всё до последний капли. Хоть бы уснуть! Пусть хотя бы во сне я увижу что-нибудь приятное. Котиков, птичек, собачек, черепашек и хомячков. Слоников или попугаев – многообразный мир, который меня нисколько не интересует.

Я уснула быстро и неожиданно увидела во сне Шуру Балабанова.

***

Именно к больничному листу Шуры Балабанова – тому самому водителю с часто рецидивирующим гнойным гайморитом, как раз и прицепились в памятный день «полётов шмелей» мой тогдашний главный врач и заведующая поликлиникой. Я тогда с глупым упорством фанатика отстаивала Шурино право на больничный, но они так и не узнали, что этот больной (дурацкий каламбур) был моей самой настоящей головной болью.

Шура был из тех редких моих «не опухолевых» пациентов, на которые мне с ехидцей указывала Фаина Фёдоровна, когда я делала вид, что всё знаю.

–Сколько у нас было сегодня? – спрашивала я обычно к концу рабочего дня.

–Тонзиллитов десять, гайморит острый один, ларингитов два, наружных отитов два, неврит слухового нерва (под вопросом) – один…

–Господи, Фаина Фёдоровна! Как мне надоело! Одно и то же каждый день! Одно и то же!

–Устали вы. Вот сходите в отпуск и опять будете с удовольствием работать.

–Это не работа, Фаина Фёдоровна! Это какой-то пропускной пункт. Как я хочу поступить в аспирантуру!

Она насупливалась.

–Зачем вам в аспирантуру? Поработайте ещё годика два. Опыта совсем наберитесь. И я с вами…

–Я не для того семь лет училась, чтобы вот так… одно и то же!

–А вот к вам снова скоро придёт Шура Балабанов, – как бы невинно намекала Фаина Фёдоровна. -Вылечите-ка его…

До того, как попасть ко мне, Шура у кого только не лечился. Он бессчётное количество раз лежал в стационаре и всё без толку. Пункции гайморовых пазух ему делали раз шестьдесят, антибиотики он глотал тоннами, как конфеты, но несмотря на все это лечение с сентября по май гной у него в пазухах образовывался снова и снова с завидной регулярностью.

Летом Шура от своего гайморита отдыхал, как в отпуске. Он мог купаться в холодной воде, есть мороженое вёдрами, ходить босиком по росе, лежать часами под своим грузовиком – пазухи его были свободны, нос прекрасно дышал. Шура ходил красивый и счастливый. Шура пел песни звонким чистым голосом. Но как только наступал сентябрь, Шура приходил с очередным обострением. Сам он клялся, что нисколько не переохлаждался, не гулял под прохладным дождём и не промачивал ноги, и даже грузовик у него не ломался, но почти никто ему не верил. Но от веры здесь ничего уже не зависело. Лицо у Шуры серело, глаза становились тусклые, как у мёртвой рыбы, он гнусавил и неприятно пах, и, самое главное, я сразу же вымывала из его пазух невероятнейшее количество свежего гноя.

Как-то он рассказал, что первый раз это случилось с ним, когда он зимой, служа в армии, то ли в Чите, то ли на Ямале, первый раз полежал под своим сломавшимся армейским грузовиком. В тех краях он впервые и попал в госпиталь. Его долго лечили, но потом всё-таки комиссовали, хотя ему нравилось в армии, и он даже подумывал заделаться прапорщиком. С тех пор все следующие восемь или девять лет Шура осенью и зимой не вылезал из кабинетов отоларингологов. Болезнь его проявлялась с завидной регулярностью, пока не наступала очередная прочная весна. Его лечили все в нашем городе, кто только мог держать в руках инструменты, но результат был один. Никакой.

–А может вообще плюнуть на всё и не промывать больше этот гной? Всё рано же к весне пройдёт? А? Ольга Леонардовна?

–Нельзя, Шура. – Отвечала я. -Если у вас случится внутричерепное осложнение, меня посадят.

–Ну чё сразу – осложнение?

–А почему нет? Кто может поручиться, что не будет? Организм у вас ослаблен…

–Чего это ослаблен? – Сердился Шура. -Я здоров, как бык! – Он был высокий, справный молодой мужик с весёлым курносым лицом и никак не мог понять, что если его болезнь повторяется снова и снова, значит что-то не так у него с иммунной системой. Во всяком случае, сама я тогда считала, что это аксиома. И слово «иммунитет» было тогда очень модным и значительным.

–Здоровые люди, Шура, по восемь месяцев в году гайморитом не болеют.

–А у меня ничего и не болит! Только гной текёт. Со мной из-за этого жена целоваться не хочет.

–Зачем его жене с ним целоваться? У него уже двое детей, – спрашивала Фаина Фёдоровна, когда Шура после очередного промывания с тампонами в носу вышел из кабинета.

–А вы с вашим мужем, что, только до рождения детей целовались?

Фаина Фёдоровна будто и хотела мне на это ответить, но промолчала. Я уловила её заминку, хотя она длилась всего, может быть, секунду. Но заминка эта была, это точно.

Я злилась. Я злилась, потому что мне никак не удавалось вылечить Шуру. Я промучилась с ним весь первый год моей работы, и с тем же результатом подходил к концу и второй. Я меняла растворы для промывания, я меняла антибиотики, я даже (каюсь!) применила гормоны – эффекта не было, хоть повесься.

–Балабанову операция нужна, – говорила мне Фаина Фёдоровна. Вычистят всю старую оболочку, новая нарастёт – и не будет никакого гайморита.

–Фаина Фёдоровна, вы сами слышали, сколько раз я ему это предлагала! Но он не идёт на операцию, он боится. Говорит: «Зарежут меня там, а кто детей моих будет кормить?»

–Так вы бы объяснили ему, что операция не опасна.

–Слушайте! Вы меня за кого принимаете? Думаете, я не объясняла? – Между мной и Фаиной нарастало напряжение.

–Зарежут его! – саркастически трясла она головой и тряслись кудряшки. -На фронте таких тяжёлых, бывало, вылечивали…

После очередного обострения я сказала:

–Вам, Шура, имеет смысл поменять климат.

Он сощурил на меня свои блёкло-голубые выпуклые глаза под белёсыми ресницами.

–Это куда же?

–Туда, где тепло и сухо. В Крым. Только не на море. В Симферополь или туда, где степь. Может, на Иссык -Куль. Или куда-нибудь в горы. В Среднюю Азию. На Ставрополье.

–Чего я там не видал? – Шура быстро потел и часто вытирал о штаны вспотевшие руки. -Куда я поеду? У тёщи дача. Картошку садим – на зиму хватает. Огурцы, помидоры… Яблонь одних десять штук. Смородинка. Бабка с детишек глаз не спускает. А кому я там, в Симферополе, нужен?

–Да не уедет он никуда! – подтверждала и Фаина Фёдоровна.

–А вы-то чему радуетесь?

–Не соображает он ничего, – швыряла Фаина Фёдоровна грязные инструменты в лоток, когда Шура уходил. -Куркули они, мещане. За деньгами гоняются. Водителем ведь намного больше платят, чем в конторе. Ушёл бы с водителей – давно бы поправился. Я его тёщу-то хорошо знаю! Жадная тоже баба. В войну хлеб по карточкам распределяла. И спекулировала, конечно, карточками-то. Добра у неё – выше крыши. В дом уж тащить некуда. Вот и сидят на своём, караулят. Мыши!

–Да ладно, вам… Нормальный он по виду мужик, этот Балабанов… Мало ли у кого какая теща…

–Нет, не мало!

Для меня тогдашней это казалось странным в Фаине Фёдоровне. Она никому не завидовала из молодых. К своим же ровесникам она подходила с единственной меркой – что делал человек в войну. И эта мерка часто перевешивала всю его остальную жизнь.

Но вот к концу второго года наших мучений Балабанов явился в мой кабинет и решительно рубанул ладонью воздух.

–Пишите на операцию! Надоело!

–Давно бы так, – заметила Фаина Фёдоровна и подала мне бланк – направление на госпитализацию.

Я заполнила то, что нужно.

–Только имейте в виду Шура, как честный человек, должна вам сказать: операция помогает очень многим, но не всем. Не обижайтесь на меня, если что. Всё будет зависеть от вашего иммунитета.

–А скольким помогает? -заколебался он. Фаина Фёдоровна заморгала мне обоими глазами.

–Шура, попробовать стоит!

Операция ему не помогла. Буквально через месяц после выписки из больницы гной образовался снова. Шура опять пришёл на промывания, но после четвёртой или пятой процедуры исчез. И больше не приходил. Но в тот единственный раз, когда я дома обливалась слезами в истерике, Фаина Фёдоровна рассказала мне о нём…

Странно, что почти тридцать лет о Шуре я не вспоминала. А вот сейчас спала и во сне разговаривала с ним. Убеждала его, что исчезать нельзя. Что может быть только хуже. И где-то подспудно во сне между сновидением и явью мне представлялось, что он тоже умер, и я должна его занести в список своих потерь.

Утром мне позвонила моя теперь уже бывшая заведующая. Голос её был напряжён, но тон, я заметила, был какой-то искательный. Вот уж чего раньше я в разговорах с ней не замечала. Она произносила слова отрывисто, и мне казалось, что в тон её словам покачиваются её замысловатые длинные серьги.

–Ольга Леонардовна! У нас тут небольшие перестановки. Даша не будет работать в пятой. Я замолвила за вас словечко. Вас ждёт сегодня главный врач. В четыре часа.

–А Даша где будет работать?

–Не знаю. Меня вообще это сейчас не волнует. Я слышать про неё не хочу. Мне кажется, Ольга Леонардовна, что мы с вами как работали вместе, так и дальше можем вполне продолжать. Вы согласны?

–Согласна, – сказала я.

–Тогда, пожалуйста, не забудьте, в четыре часа собеседование.

И почему-то тут же начал снова звонить телефон.

–Ольга Леонардовна! Куда вы исчезли? Где вы принимаете? Мы без вас пропадаем…

Собираясь в пятую, я достала папку со всеми моими характеристиками, аттестациями, удостоверениями. В голове у меня слегка потрескивало, будто там искрила проводка. Я думала об Олеге. Если вдруг меня возьмут на то самое место, в котором ему отказали… Как я скажу ему?

И вообще, хотела бы я продать душу дьяволу, чтобы начать всё сначала? Всё снова по кругу? Поликлиника, аспирантура, больница… Разве я смогла бы выбраться из этого круга? Наверное, есть счастливицы, у которых круг больше горизонта. А мой – ровно такого диаметра, в который входит кончик пальца, как в отверстие лобного рефлектора.

Говорят, что умирать нужно рано. Тогда ты остаёшься в памяти тех, кто тебя любил и знал не старой развалиной, а бодрым человеком, которого ещё жалко. Интересно, если бы это случилось, парень с широкими плечами пловца, по имени Володя, почувствовал бы радость? Удовлетворение? А Виолетта? А Моряк? А Балабанов? Или все они где-то там стали мудрыми настолько, чтобы чувствовать только печаль?

На детской площадке кричали дети. Осторожно на своей машине я вывернула на улицу и вдруг увидела, остановившись на перекрёстке, что на обочине на углу зацвела вишня. На стороне ближе к солнцу цветы уже распустились, а на теневой ещё замерли в бутонах. Вишня стояла вся белая, и от цветов кудрявая. И почему-то она напомнила мне Фаину Фёдоровну.

Я приоткрыла окно. В салон ворвался задорный весенний воздух. Включила радио, там опять крутили мою любимую и безымянную для меня песню. То ли девушка, то ли парень – на слух не отличишь, пели по-английски о любви.

Молодым это не объяснить, а люди моего возраста меня понимают – между тридцатью и шестидесятью на самом деле разницы мало. Тебе просто дают испытание временем. Испытание временем, морщинами и тугоподвижностью суставов. Всё остальное, не считая сосудов, остается прежним. И твой характер зависит только от них. Если судить по ощущению молодости, сосуды у меня – прекрасные. И печень тоже. Я открыла пудреницу, проверила, правильно ли накрашены глаза и осталась довольна.

Что ж, женщины в случае опасности имеют право сдавать мужчин. Это необходимость и бонус за все сложности отношений от беременности до развода.

Олег молодой, думала я. Когда-нибудь, да всё равно устроится. А мне в моём возрасте не стоит разбирать. Если возьмут в пятую – нужно идти. Если бы взяли его, а не меня – он бы точно пошёл.

Меня немного колотило. Новый костюм оказался слишком лёгким для такого времени. И блузку я надела легчайшую, офисно-белую. Не хотелось подниматься наверх за пальто. Я крутанула ручку отопления. Вот не возьмут меня на работу, придётся экономить на бензине, – мелькнула мыслишка. А я ведь не люблю экономить. Хотя теперь мне кажется, что я всю жизнь экономила на чувствах. Но неужели же теперь начинать транжирить их по-глупому?

Олег…

Мне стало грустно. Я выехала со двора.

Когда я была студенткой, я, конечно, знала, что где-то существуют загадочные и очень смелые люди, которые не просто недовольны жизнью, но недовольны тем, что называется «общей обстановкой в стране». Мне даже рассказывали, что однажды под праздник 7 ноября такие люди разбросали в нашей институтской аудитории пачку листовок с критикой, страшно сказать, КПСС. Потом ходили слухи, что это сделали трое ребят с четвёртого курса. Их всех быстро поймали. Одного посадили, а двое других слёзно раскаялись, и их отпустили. Мне казалось, что я никогда не буду способна на такое.

Я слышала о каких-то особых молодых людях, которые выпускали какие-то альманахи и сидели на Красной площади, когда я ещё училась в школе, а наши танки ехали по Праге. Я боялась обо всём этом думать. Я не знала, плохо это или хорошо – и то, что танки ездят по чужой столице, и то, что какие-то люди сидят на Красной площади. Меня оберегали родители, а я интуитивно оберегала их. Больше всего на свете я боялась, что меня посадят, и тогда им придётся носить мне передачи, их за меня будут стыдить, прорабатывать на собраниях или даже выгонят с работы, и из-за меня они будут голодать. Для меня самой было удивительно, как я тогда всё-таки отважилась не пойти собирать веточный корм? Очевидно, была во мне какая-то струнка простой человеческой порядочности. Может быть, Чехов, а может весь строй институтского образования стояли за моей слабой душонкой и внушали, что больных нужно лечить, а не заниматься глупостями.

И надо сказать, к середине второго года моей работы от меня отстали. Меня перестали ругать за выписанные больничные, за очереди в коридоре (кстати, очереди стали меньше). Меня старались не замечать, а мне только это и было нужно. Думаю, что наше с Фаиной «неповиновение» по-прежнему не нравилось нашему руководству, но если бы нас продолжали ругать на каждом собрании, получилось бы, что с нами ничего невозможно сделать и это могло послужить неправильным примером и другим докторам.

Правда перед праздниками работники других кабинетов хвастались приобретениями, выделяемыми профкомом, читай, начальством. Кто-то торжественно тащил домой хрустальную вазу, кто-то – импортную кофту, кто-то несколько метров кухонной клеёнки. Нас никуда не приглашали, ничем не одаривали, ничего нам не продавали. Фаина Фёдоровна, видя довольные лица товарок, только морщила носик:

–У дочки всё есть, а мне такая ерунда не нужна.

Я тоже проходила по коридору к себе в кабинет ничем таким не интересуясь. К тому же больные и сами дарили мне кое-какие подарки. Во всяком случае, хрустальных вазочек для варенья у меня до сих пор стоит в шкафу столько, что хоть неси в комиссионку. Я думаю, хрусталь скоро опять вернётся в моду – выставлю тогда вазочки на стол, как в магазине, иваренье по очереди буду в каждую накладывать. А может быть буду стоять в немодном и старом плаще, как у Фаины Фёдоровны, где-нибудь на углу возле магазина, и передо мной на перевёрнутом ящике, покрытом газетой, будут сиротливо пылиться для продажи хрустальные свидетели вылеченных гайморитов, отитов и ларингитов.

***

Как оказалось, родители догадались вместо «Скорой» позвонить Фаине Фёдорове. Отец съездил за ней и привёз её к нам на такси.

Фаина Фёдоровна быстро разделась у нас в коридоре, будто пришла делать укол, и оказалась на пороге моей комнатушки в шерстяном бордовом платье с заколотой у ворота брошкой: чёрный металлический жучок с красным камушком-спинкой. Она остановилась в проёме двери и по-деловому оглядела меня, устроенный мной кавардак в комнате и потёки воды на полу.

Я тоже уставилась на неё, не понимая, зачем она здесь и откуда взялась. Мой нос, глаза, рот – всё одновременно и болело, и было уже нечувствительным к боли и слезам. Я перестала чувствовать себя человеком и человеком разумным. Я превратилась в какую-то безмозглую, раздувшуюся и вялую субстанцию, во что-то вроде дохлой медузы, только вместо воды я была насыщена горем. Горем моим, как я сейчас понимаю, была не любовь. Оскорбление, обман, банальное использование меня, как тела, а может ещё и как бесплатную помощницу по хозяйству. Но мне тогда это казалось любовью. Такой банальной и знакомой формулой: я его люблю, а он меня – нет.

–Ольга Леонардовна! – сказала Фаина строго.

Я никак не ожидала её увидеть. Я её почти ненавидела за то, что она была свидетельницей моего горя, моего унижения, была его пусковой точкой. Как и большинство людей, я тогда спутала причину и следствие. Ведь истина же, что гонцов, приносящих плохие вести, не любят. Но когда она появилась на пороге моей комнаты, мне сразу вспомнился не Сергей, не её рассказ о фотографиях на почтамте, а наш поликлинический коридор, очередь из больных, кабинет. Мгновенно в моей памяти пронеслись все сколько-нибудь тяжёлые или запутанные случаи из практики последних дней. Я подумала, что случилось ещё что-нибудь ужасное с кем-нибудь из больных, и она хочет меня предупредить. Самым ужасным из всех был тогда Балабанов.

Ожидание какого-то ещё большего несчастья подавило во мне впечатление моего собственного непереносимого горя, я перестала реветь и начала вдруг икать. И я не ошиблась.

Она, увидев, что я её узнала, сказала строго:

–Ольга Леонардовна, когда вы уже ушли, явился Балабанов. Он вас искал по срочному делу.

Я поднялась с пола, из той лужи, в которой сидела, когда отец окатил меня водой. Меня вдруг затрясло от холода. Мои юбка, кофта, чулки, трусы – всё было мокрым.

–Он умер?

Она даже отпрянула.

–Как он мог умереть, если явился сам?

Я поняла, что сморозила глупость. Это мне помогло.

–Что ему надо?

–Он сказал, что у него билет, и он завтра уезжает, но вдруг его осенило, что не худо было бы поговорить с вами. И он пришёл. Но вы уже убежали.

–Куда он едет? – Я подумала, что Балабанов всё-таки решил переменить место обитания.

–В Киев.

–Чего ему там делать? Там сложнее устроиться, чем здесь. Впрочем, водители везде нужны, – Я обхватила себя руками и стала икать ещё чаще, задерживая дыхание, чтобы не икать. Я не понимала, неужели она пришла из-за Балабанова?

–Кто-то ему дал адрес врача – гомеопата. Там, говорят, гомеопаты хорошие. Он хотел с вами посоветоваться.

Я села на ближайшую от меня табуретку.

–Господи! – сказала я, отряхивая подол трясущимися руками. – Колдуны, куриный помёт и гомеопаты. Лучшее средство для лечения хронического риносинусита. Так ему и скажите.

–Я так уже и сказала.

–Да. – Я вдруг увидела, что творится вокруг меня, осознала в каком я виде, и не представляла, как мне дальше себя вести и что делать.

Мы обе смотрели друг на друга. Она стояла, а я сидела, и у меня не хватало ума пригласить её сесть. Из меня будто стала куда-то исчезать, та водянистая раздутость, которая делала меня не человеком, а медузой. Я снова ощутила себя собой, но безнадёжно больной и слабой. И тут я почувствовала, что могу вот прямо сейчас, сию минуту, грохнуться в обморок, и чтобы не упасть я тихонько стала сползать со своей табуретки на пол. Кружилась голова и хотелось вырвать. Поплыли круги перед глазами…

–Ну-ка, тише, тише, тише…. – Я почувствовала что кто-то приподнимает меня подмышки. -Давайте-ка сюда, на кровать, Ольга Леонардовна… Тихонечко-тихонечко… Не торопясь…

Правду говорят, что когда теряешь сознание – «уплываешь». Я погрузилась в темноту, как в воду, будто вошла ночью в тёплую спокойную реку и понеслась по течению. Потом пахнуло старой шерстью и дешёвыми духами, меня кто-то трогал и переворачивал. И когда я очнулась окончательно, я поняла, что переодетая в ночную рубашку лежу в постели, отец и мать стоят рядом, а Фаина Фёдоровна по ложечке вливает мне в рот крепкий чай с коньяком. Я замотала головой и сжала зубы. Я не хотела никого видеть. Мне было плохо, но одновременно и стыдно. И самое главное, я поняла, что сколько бы заботящихся обо мне людей здесь не было, моя проблема не решена и решаться не будет. Проблему мог решить только Сергей, прилетев сюда с букетом белых цветов, как ангел спускающийся с небес на картинах про «Благовещение». Он должен был заявить, что произошла чудовищная ошибка, он любит только меня, он готов развестись с женой и двумя детьми прямо завтра. А послезавтра он готов пойти со мной в ЗАГС, надеть свадебный венок на голову металлическому ослику, облить наши паспорта шампанским, поселиться вместе с моими родителями и сказать, чтобы я обязательно поступала в аспирантуру.

«Он не придёт», – говорил во мне человек разумный.

«Неужели я хуже всех?» – говорила во мне девочка Оля Григорьева.

«А вдруг придёт?» – говорила принцесса в горностаевой мантии с моей картинки, нарисованной на почтамте.

«А нужно ли, чтобы этот человек пришёл?» – наверное могла бы сказать Фаина Фёдоровна, но именно она ничего не говорила, а только ходила и поднимала с пола разбросанные мной вещи.

–Чаю, Фаина Фёдоровна? – спросила мама, входя в комнату с горячим чайником и коробкой подаренных пациентами конфет.

–Спасибо, попозже. – Фаина вытаскивала из-под кровати пояс от моей юбки.

–Фаина Фёдоровна останется у нас ночевать, – сказала мама, а я смотрела на неё глазами ещё не полностью пришедшего в себя получеловека – полумедузы. Ночевать? Зачем? Мне хотелось встать и уйти из дома. Из того дома, в который я так стремилась.

–Не ехать же ей сейчас обратно? – Мать поставила на кровать поднос с чашками, блюдцами. -Пейте, Фаина Фёдоровна. А может, вы хотите чего-нибудь посущественней? У нас есть суп, котлеты…

–Не беспокойтесь, – Моя медсестра была сама респектабельность. -Я посижу с Ольгой Леонардовной. И чаю выпью. Попозже. – Она оглянулась, как бы оценивая, на чём можно прилечь в моей комнате. -Если составить вместе несколько стульев, а вы мне дадите подушку и что-нибудь подстелить…

–У нас есть прекрасная раскладушка и матрас! – засуетился отец.

–И подушка, и одеяло… -забегала мама.

Я приподнялась на кровати и села, поджав ноги. Я чувствовала себя в западне.

–Вы меня не стесняйтесь, Ольга Леонардовна. Ложитесь и спите. Наших с вами больных на завтра никто не отменял. Вместе и пойдём на работу.

Потом, дней уже через несколько, я извинялась перед ней и говорила, что не понимаю, что на меня нашло.

–А это любовь у вас такая была, Ольга Леонардовна. Как наваждение. Такое бывает. Вроде если разобрать, то и нет ничего, а как найдёт на человека что-то, так он вдруг – рраз, и в окно с пятого этажа. И у вас тогда тоже такой же вид был, ненормальный. Я-то знаю, как это бывает. Поэтому и осталась с вами, хоть и видела, что вам хочется избавиться от меня. У девчонок, медсестёр на фронте я такого насмотрелась… Обжимаются с кем-нибудь из раненых, вроде понарошку сначала, вроде даже как бы шутя, а потом, когда дружка подлечат да снова на фронт отправят, они и уксусом, и верёвкой… Только и глядела тогда, чтобы в уборной не запирались.

Боль моя за эти дни как-то притупилась, хотя была ещё очень сильной. Я могла работать, я могла жить дальше. Так обух топора бьёт по куску дерева, поставленному на попа сильно, расплющивая всё, что лежит на поверхности, но не в силах расколоть само дерево.

–А квартира у вас хорошая, – вдруг сказала Фаина Фёдоровна, казалось, без всякой связи. -Уютная, чистая. Комната у вас своя, опять же, отдельная… Живи не хочу.

И я вдруг подумала, что наша совсем небольшая, но действительно уютная, и самое главное, отдельная, квартирка, может быть предметом недостижимых мечтаний Фаины Фёдоровны, всю жизнь проведшей в коммуналке.

А в ту ночь отец втащил для Фаины Фёдоровны раскладушку, мама быстро соорудила постель. Я поняла окончательно, что одной мне никак не остаться, снова легла и отвернулась к стене.

Фаина Фёдоровна села на приготовленное ей ложе, подвинула к себе поднос, налила чаю и невозмутимо всыпала в свою чашку три ложки сахарного песка.

–Крепкий, -хлебнула она из чашки. – И горячий ещё. Вкусный.

Я не видела её действий, но обо всём догадывалась по звукам.

–А я не обижаюсь, – сказала она. -Отвернулись – и хорошо. Постарайтесь уснуть. Тогда и я лягу.

–Я не могу уснуть,– зло сказала я. -Вы мне мешаете.

–А я потихоньку буду прихлёбывать.

Я снова к ней повернулась и увидела, что она сидит на раскладушке прямо и ровно, как герцогиня на приёме, и в руках держит чашку на блюдце. И лицо у неё спокойное и властное. И мудрое лицо.

Зачем она мне сказала про Сергея? – думала я. -Могла бы промолчать… Какое её было дело?

Фаина Фёдоровна опять глотнула чай и протянула свою намытую сухую лапку за конфетой. Скребанули её ноготки по пластиковой упаковке. Зашуршала цветная фольга. Фаина Фёдоровна раскусила шоколадную оболочку и стала всасывать сливочно-помадную плоть конфеты. Меня чуть не стошнило. А она так любила сладкое! Шоколадные «Ассорти» ведь доставались всё время мне, как врачу. Я-то ей уже передаривала конфетки подешевле.

Я встала и вышла в туалет. И с наслаждением задвинула задвижку. Когда я снова проходила через комнату, в кухне стояли родители и с беспокойством поглядывали мне вслед, Фаина Фёдоровна пряталась за косяком двери в мою комнату. Они меня караулили.

–Ложитесь все спать! – сказала я своим уже обычным голосом, проходя мимо. -Ничего я с собой не сделаю. У меня завтра полный приём.

Я снова легла. Отчётливо и навязчиво, как всегда по ночам, стремилась по кругу секундная стрелка на циферблате настенных часов.

Фаина Фёдоровна немного подождала. Аккуратно сложила грязную посуду на поднос, вынесла поднос в кухню.

– Я, пожалуй, пойду домой. Думаю, вы правда пришли в себя, -сказала она, когда вернулась.

–А как вы это определили? – Злость моя сменилась иронией.

–А слышно было, как вы в унитаз долго писали, – лицо её сохраняло полную серьёзность. – Надо думать, дурь ваша, хотя бы частично, с мочой и вышла.

Я ошарашено посмотрела на неё, потом вздохнула.

–Ложитесь, Фаина Фёдоровна. – Дохлая сущность медузы окончательно покинула моё тело и мой разум. -Раздевайтесь и ложитесь. Спать осталось два с половиной часа.

Она легла и погасила свет.

–Но свет не гасите! – Я испугалась, что в темноте медуза вернётся.

Она снова встала, поискав, включила ночник. Некоторое время мы лежали молча. Мне не спалось, я ворочалась с боку на бок и чувствовала, что и она тоже не спала.

–Чёрт вас дёрнул рассказывать мне, как вы ходили на почту. – Вдруг сказала я. Образ Сергея стоял у меня в глазах. Так охотник, не желающий возвращаться с неудачной охоты, всё кружит по лесу, высматривая новые следы. Злость моя на него уже испарилась, навалилось отчаяние.

–По кусочку хвост кошке пилить ещё хуже.

–Я не кошка. И к тому же ведь его жена, наверное, знает о его похождениях. И как-то ведь терпит?

Она сказала сердито:

–А вы бы не смогли.

–Почему это?

–Да вы бы вообще с ним долго не выдержали, даже и без жены. Вы сами на себя эти месяцы не были похожи. Будто не врач, а … поломойка какая-то.

–Кто – поломойка? – Я искренне удивилась.

–Вы, – она пожала плечами. – А что вы удивляетесь? Если вы раньше наукой интересовались, книжками медицинскими, манипуляций в кабинете сколько делали, что я даже ругалась, а в последнее-то время – что? Лишь бы отпустить больного и скорее туда! Спросишь вас, чем будете заниматься? А вы всё одно: столько дел! А каких, спрошу я вас, дел? Да каких, вы отвечали, будто не знаете? Обед приготовить, полы помыть. Я и говорю – поломойка! А ведь вы не для этого на свет родились. Я ведь людей знаю. Я вижу.

–По-вашему, все эти месяцы я не интересовалась своей профессией?

–Не интересовались. Раньше от вас только и слышно было: буду поступать в ординатуру, буду поступать в аспирантуру… А сейчас: «Сергей то сказал, Сергей это сказал…» Кто он такой этот ваш Сергей? Год бы прошел. В лучшем случае – два. Вы бы его и сами возненавидели. Или окончательно бы спеклись. И действительно превратились бы в чёрт знает что. Потеряли бы себя, а ему и горя было бы мало.

Я задумалась. Вольно или не вольно, но Фаина ударила по больному. Я знала свои достоинства и недостатки. Я спокойно относилась к тому, что внешне не произвожу впечатления. Я не умела шить, вязать, вышивать, печь пироги, но я умела лечить. И когда Фаина сказала, что я превратилась в поломойку, это было наихудшее оскорбление из всех, какое только можно было придумать для меня.

–Но как же любовь? – Спросила я. -Вы ведь любили своего мужа? Ради любви можно идти на жертвы.

–Любовь… – И вдруг всё лицо у Фаины зарделось. На лбу выступила испарина. Она вынула из сумки нарезанную в салфетки марлю и вытерла лицо. Скомкала салфетку.

–Это от чая, – сказала она. -Или климакс.

Но взгляд её опять уплыл от меня куда-то в глубину. Она решала: сказать – не сказать.

–Любовь… Если хотите знать, любовь, это вообще самое плохое, что может с человеком случится. Любовь, это когда один человек теряет себя ради другого. Теряет так, что будто его и нет.

–Бросьте салфетку на пол, я завтра выброшу, – сказала я машинально, будто мы были с ей в кабинете.

А ведь она сказала правду, подумала я. Любовь, это когда один человек теряет себя для другого. А разве я готова потерять себя для другого человека? И все мои детские представления о любви, как о счастье, о том, что надо идти вдвоём вместе, на равных, рука об руку, исчезли туда же, куда утекла гадкая плоть дохлой медузы.

–Не дам салфетку. – Она скомкала марлевый комок. -Привычка у меня осталась ещё с того времени – следов никаких нигде не оставлять. А привычка, как известно, вторая натура, – она усмехнулась. – С одной стороны – и не страшно уже ничего, какие мои годы, я жизнь прожила. Но привычка… Я уж головой и не думаю, руки сами делают… – Она открыла свою старую сумку и спрятала туда салфетку, в самую глубину.

–А про любовь этого Сергея вы себе сами всё придумали. Сказку старались сделать былью. Сыграли, как мой внук говорит, в одни ворота.

Я будто заново увидела Сергея. Его лицо, его руки, вот мы идём по улице, как муж и жена, он несёт сумку с рынка. Вот он ест, торопится за завтраком, почти не жует и сразу глотает. Он исчезал, не заботился обо мне, был скуповат. Эти его веснушки, вечно растянутый в улыбке рот и тёмные колючие точки на серо-зелёной радужке глаз. И голос какой-то надтреснутый. А уж наша постель с изматывающей постоянной борьбой… Но тогда почему мне казалось, что я его люблю?

–Вы просто думали, что он – ваш. Что он стал вашей жизнью, как ваши родители, как ваша профессия, как всё ваше прошлое. Вы думали, что он стал вам родным. И вы хотели отдать ему самое лучшее, что у вас было – всё ваше будущее. Я ведь видела, как вы старались. Уставали, похудели вся… Да только зря вы ради него старались. Вы ведь на самом деле другого кого-то должны были любить. А другого у вас не было. Сколько раз я видела в жизни: одного убьют, девчонка за другого выйдет. И кажется ей, что любит она, этого, другого, и кажется ей даже, что лучше он, этот новый, чем убитый. А только всё равно у неё жизни с ним нет. И мучается она, и сказать никому ничего не может, и знает она, что сама виновата, зачем выходила …

Она была права, Фаина Фёдоровна. Да, мне хотелось, чтобы у меня была моя семья, мой мужчина. Только мой. Чтобы вместе ходить по магазинам, чтобы вместе готовить еду, вместе спать, обнявшись. И за какие-то несколько месяцев я вросла в эту свою идею, признала Сергея своим, приспособилась к его недостаткам, к его скупердяйству, к исчезновениям. До того приспособилась, что считала их тоже своими. Я хотела штамп в паспорте. Пусть кто-то говорит, что штамп ничего не означает, что он только всё портит, что люди из-за штампа перестают беречь друг друга. Может быть и так. Изменяют и со штампом. Только когда он есть, этот штамп – то право на твоей стороне. А право всё-таки очень много значит для женщины. Только одна была во всей этой высокой башне умопостроений загвоздка.

–Что же в таком случае, было у меня с Володей?

Фаина помолчала, поглядела на меня как-то по-молодому, искоса.

–Я от мужа детей родила, – сказала она. -Я для него всё делала, и по хозяйству, и в постели. И он для меня всё делал. Мы с ним восемь лет прожили. Говорили про нас: «душа в душу». А потом, когда его убили, вдруг пришла ко мне любовь. А лучше бы и не приходила.

Я даже отпрянула.

–Как это? К кому? Неужели к этому однорукому подонку, что вас насиловал?

Она усмехнулась кривовато, будто лицо у неё было поражено параличом.

–Ещё чего. Скажете тоже… – Её лицо вдруг распустилось и стало опять добрым, почти старушечьим. -Есть чувство положительное – вот я как это называю. -Она не смотрела на меня. Она вспоминала. -Я вот так мужа любила. И все думали, что любила. И он, наверное, тоже так думал. Да я и сама тоже так считала. Но только это не любовь. Любовь, она злая. Не дай бог такую настоящую любовь встретить. Она так всех перекорёжит, так перепутает… И сделать с ней ничего нельзя. Настоящая любовь это колдовство, наваждение. От неё избавляются, когда к бабкам ходят.

Мне стало вдруг неприятно и жутко, я вспомнила, как Володя гладил мне ноги.

–Кого же вы-то так любили?

Она сидела всё так же прямо, как изваяние.

–Солдатика одного. Да ведь и вы к такой чёрной любви тоже на полдороге стояли.

–Я? – Но мне её было не обмануть.

–А думаете, я не видела, что с вами выделывал этот парень, Мартынов? Любовь, Ольга Леонардовна, она не из головы растёт, а из прикосновений. Вот вы своей головой себе Сергея выдумали, а ведь любили-то вы другого.

И вдруг неожиданно вырвалось из её старческих уст.

–Вы от него кончали?

Я даже сначала не поняла вопроса.

–Что?

–Ну, оргазм у вас от его прикосновений наступал?

Я была совершенно ошеломлена. Фаина Фёдоровна знает такие слова?

Я помотала головой.

Она посмотрела на меня недоверчиво.

–Правда?

–Правда.

Она вздохнула.

–Ну, значит, вам легче было.

А я вдруг призналась ей.

–У меня и с Сергеем не всегда наступал. Даже редко наступал. Я всё время забеременеть боялась.

Она опять вздохнула.

–Ну, это-то понятно. Обычное дело у баб. Страх перевешивает. Не расслабляемся мы. Но за коленку-то – страха ведь нет?

А я вдруг сказала так важно, что до сих пор мне смешно.

–У некоторых женщин в коже коленей находятся сильные эрогенные зоны.

Фаина Фёдоровна только усмехнулась.

–Да у меня во всю жизнь нигде никаких эрогенных зон не бывало, а вот с этим солдатиком, я просто исходила вся. Он только прикоснётся ко мне, а я уже на грани. Ну, только вот стонать не могу, кругом же всё слышно, а так было сладко, что хоть криком кричи.

–А как он к вам прикасался?

–В госпитале в войну стоял гон, – сказала она. -Медсестрички, солдатики, санитарки, тыловые и радистки – в каждом углу тогда кто-то сопел, обнимался, шебуршился. В ванных и чуланах, в любом тёмном уголке люди справляли своё желание – как в последний раз за всю жизнь. У раненых, как только в сознание приходили, при виде любой санитарки, хоть старухи пятидесяти лет сразу карандашиком хрен вставал. Его на перевязку везут, а он её за руку держит, и шепчет, шепчет: «Приходи после перевязки… Отвези меня в какой-нибудь уголок, где никто не видит…» И ведь как любили! Девки говорили, что никакой боли раненые не боялись! А если кто совсем не мог, те хоть потрогать просили. Плакали прямо: «Дай». И не только за пазуху лезли. И под юбку, только повернись – и спереди, и сзади. И девки этого тоже хотели. Но ещё больше, правда, девки хотели замуж. Ловили тех, кто не женат. Особенно офицеров. Потому и подставлялись.

–И вы хотели? – спросила я.

Она сглотнула.

–Для меня это было, будто на другую планету попасть. Квартира или дом, хорошая мебель… Плита, а не керосинка… Детей растить, не работать, мужа ждать, самой не ходить никуда, кроме как с детьми и по магазинам. Для большинства это было сказкой. А я и не надеялась. Я ведь не везучая, только по облигациям и выигрываю, а по жизни – никогда.

Она замолчала и молчала долго, пока я не пошевелилась. Тогда она вдруг снова начала говорить.

-Представьте себе, он лежачий был. И не молодой уже. Скорее даже старый, опытный. – Лицо её сделалось восторженным, будто она рассказывала мне содержание какого-то особенно понравившегося ей фильма. -И я даже не знаю, что такого было в его руках. Вроде руки, как руки… Мужицкие.

–Может, мужа напоминал?

Она покачала головой.

–Нет. Нисколько. Думаю, он вообще всё про баб хорошо знал. Но факт один, – она сказала это с гордостью, -из всех медсестричек он меня одну звал, и меня одну до конца доводил. Больше никого возле него никогда не бывало. И я ни от кого больше во всю свою жизнь так не кончала. Не могу вам передать, как же хорошо мне было! Ни с кем больше, ни разу, никогда… – Она улыбалась, и я будто видела её молодой.

–Я еле сдерживалась, чтобы не кричать. А кричать мне хотелось радостно, громко, как птице весной! Я потом кое с кем из баб разговаривала, спрашивала… Никто мне про такое, как у меня, не мог рассказать. И ведь, вы подумайте, у этого мужичка позвоночник был перебит пулею. Ниже пояса. Он ног не чувствовал, ходил под себя. А как он радовался, когда я у него кончала. Я думала, может он и санитарочек тоже приходует, но нет. Они ему утку поднесут, унесут… Спасибо им говорил. А меня как увидит:

–Фаинька, подойди!

А когда подходить? Операции целыми днями, ночами, потом скорей домой, дома – дети. А он каждую минутку меня подлавливал. Куда-нибудь несусь, а он шёпотом:

–Фаинька, подойди!

Будто и не спал никогда.

И ведь я знала, что если подойду, он меня обязательно гладить начнёт. А кругом то ли спят раненые, то ли не спят… Но как на верёвке меня кто к нему тянул. Подойду, наклонюсь, а он шепчет:

–Сядь на койку ко мне. Или приляг. Я тебя одеялом прикрою, -Она смотрела на меня теперь прямо, широко раскрытыми глазами, но было видно, что видит она не меня.

–А что потом?

–Что потом… – Она вздохнула. -Война. Рана у него заживать начала. Ноги так и не восстановились, конечно. И увезли его дальше куда-то в тыл. Я и адреса его не успела узнать. Не моя смена была.

–И вы его не искали?

–Зачем? – Она теперь прилегла на свою раскладушку, на бочок, как девочка. Ручки под щёку сложила. Только губы у неё шевелились.

–У меня дети были. Не могла бы я его всё равно к себе в комнату взять. Да и перед погибшим мужем было очень стыдно.

–Но ведь это – физиология, – сказала я. -Какая же это любовь.

–Ничего вы не понимаете, Ольга Леонардовна, – она только вздохнула и перевернулась на спину. – Я потом за это и у мужа прощения просила. За любовь.

–В церкви, – вспомнила я. -После войны.

–Я даже исповедалась один раз, – сказала она. -Я ведь крещёная. Батюшка сказал, что это бес на меня напал. Только я знаю, что никакой это не бес. -Она помолчала. – И знаете что? Если бы этот наполовину парализованный сказал бы мне: «Поехали со мной!» – я бы поехала.

–И бросили бы детей?

–Нет, детей бы не бросила. Взяла бы с собой. Только чтобы никто про это здесь не узнал. А к себе не взяла бы… нет.

–А если бы муж был жив? Мужа бы бросили?

Она немного подумала.

–Врать не хочу. Не знаю.

–А когда этот человек уехал, вы сильно страдали?

Я думала, она мне расскажет, что сходила с ума. А она сказала очень просто:

–Нет. Совсем не страдала. У меня, как отрезало. Ну, как у вас, когда этот парень, что вам коленки гладил, раком заболел. -Она помолчала. – Помните, я вам фотографию показывала? Перед госпиталем, в апреле. Вот его как раз в тот день увезли. Я сильная была, вот и справилась. И вы справитесь. Уже справились, я же вижу. У меня потом ещё один любовник был – совсем молоденький парнишка. Но я с ним побаловалась немножко, да и сама женила его на одной нашей медсестричке.

–Почему?

–Да после того, парализованного, никто мне уже был не мил. А с этим вашим, как его… – Она не стала Сергея называть по имени, – и справляться не надо. Как пришёл, так и уйдёт. – Она опять замолчала, а потом подняла голову и стала говорить с каким-то внутренним убеждением. Впрочем, она всегда говорила с убеждением. -Я не знаю, что в таких случаях с людьми происходит, но многие после этого оправиться не могут. Так и переходят от одного мужика к другому. Я это наблюдала. Всё хотят повторить, чтобы заново всё испытать. А такое не повторяется. Любовь – это что-то такое… – она подёргала носиком, пытаясь подобрать слово, -… удивительное, чему и объяснения нет.

Я поняла, что мой уход к Сергею она воспринимала, как нечто, подтверждающее её наблюдение. Самой мне так не казалось, но я промолчала. Мне было не до философских споров. У меня было ощущение, что я распалась на части, а кто их будет собирать, и надо ли – неизвестно.

–Вы ведь не будете болтать о том, что я рассказала? -Она посмотрела на меня немного смущённо. Может быть, и пожалела, что была откровенна.

–Не беспокойтесь. Не буду.

Мы полежали с ней ещё около получаса, а потом зазвенел будильник. Я встала опухшая, разбитая и по-прежнему злая. Фаина Фёдоровна, как всегда, была, как огурчик.

***

Приёмная главного врача пятой больницы была обставлена, как обычные такого рода помещения. На стенах панели под дерево почти в мой рост, высокие шкафы с папками, непременные кожаные кресла. Окна выходили на больничный двор и парковку. Когда я вошла, секретарша лет около пятидесяти поливала из детской лейки герани, пылавшие на подоконнике красным и лиловым. Что показалось мне приятным, на секретарше был брючный костюм, скромная блузка, туфли на низком каблуке и никакого декольте.

Я назвала свою фамилию.

–Николай Иванович скоро освободится. Присядьте.

Секретарша убрала лейку и села за свой стол, недалеко от входной двери в кабинет. Стала что-то смотреть в компьютере, медленно стучала по клавишам, готовя какой-то документ. Эта монотонность навевала тревогу и тоску.

Мне не хотелось сидеть. Я нервничала. «Кто не рискует, тот не пьёт шампанское» – вертелось в моей голове. Кто-то высокий, молодой, в отглаженном белом халате, что теперь редкость, заглянул в приёмную, что-то спросил у секретарши, она отрицательно покачала головой, едва заметно кивнув на меня. Молодой поджал губы, ушёл. Из кабинета доносились голоса – женский и мужской. Меня стала бить незаметная внешне, но противная, дрожь. Чтобы её унять, я встала и, стараясь ступать бесшумно, двинулась вдоль стен приёмной. На одной из них висели аккуратно расположенные фотографии в одинаковых золотистых рамах. Было заметно, что их повесили недавно – на панелях под ними кое-где ещё виднелась осевшая деревянная пыль от просверленных под крепежи дыр. На самой большой фотографии был виден мост с фонарями, а за ним Храм Спасителя. На мосту стояла группа людей. Большинство – солидные мужчины в костюмах и галстуках. Они почтительно пропустили вперёд невысокую даму с энергичным лицом. Я вспомнила, что видела её иногда по телевизору.

–Это с министром здравоохранения? – обернулась я к секретарше.

–Да! – с уважением сказала она. -Николай Иванович две недели назад ездил на всероссийское совещание руководителей здравоохранения.

Который изних Николай Иванович? – подумала я.

Я перевела взгляд на фотографию рядом. Пожилой мужчина обменивался рукопожатием с Иосифом Кобзоном.

Я полезла в сумку и достала очки.

Кобзон меня не интересовал, но от вида того, второго человека, что-то неприятно заныло у меня в груди. Округлость его лица уже была искажена старческими брылями, но всё-таки не утратила ещё окончательно узнаваемости прежних лет.

Однако он не полысел. Вихрастая, как и прежде, голова всё ещё производила впечатление небрежно постриженной, как и тридцать лет назад. Тёмно русые волосы теперь были совершенно седыми, а вот топорщащаяся надо лбом чёлочка осталась неизменной.

Господи! Я на мгновение зажмурилась и снова посмотрела: ну, конечно же, это он. Только не хватает дынного животика под расстёгнутой пуговицей рубашки.

Оля Григорьева! Ну, ты и дура! Ну, хоть бы поинтересовалась, кто здесь, в пятой больнице, работает главным врачом! Столько времени потратила на сборы, на разговоры с Олегом, а самого главного не узнала!

Пи…ц тебе, Оля Григорьева! Можешь свободно валить обратно. Никому здесь не нужны ни твой костюм, ни причёска, ни опыт, ни знания.

Я отошла от стены и опустилась на стул возле стола секретарши. Почему я никогда не интересовалась никем из своей прежней поликлиники?

–А давно здесь главенствует Николай Иванович?

Ту, мою, самую первую больницу из красного кирпича закрыли уже, бог знает, сколько лет.

–Его прислали к нам в прошлом году.

–Вот как? Мне казалось, я его давно знаю.

–Верно. – Секретарша придвинулась поближе к моему уху. -Николай Иванович начинал работать в нашем городе. А потом он стал подниматься вверх, вверх… – Она со значение показала крепким пальцем с ярко красным ногтем в потолок. -А в прошлом году он вот снова приехал к нам.

Я подумала: сослали перед тем, как отправить на пенсию?

–Ему ведь, наверное, семьдесят, не меньше?

Секретарша сделала строгое лицо. Глаза у неё были светлые, прозрачные с ясным чёрным зрачком и чётко обведёны косметическим карандашиком. Вокруг уголков замазаны тональным кремом морщины. В молодости секретарша, по всей вероятности, была красавицей.

–Николай Иванович наш – ого-го! Столько энергии. А какой опытный руководитель, – и вдруг она вздохнула, будто о чём-то о своём, о собственном. – Время сейчас непростое… -Она взглянула на меня исподволь, со значением.

–Да уж…

Сидеть мне здесь дальше было бессмысленно. Я собралась уже двинуться к выходу, но в этот момент дверь открылась и из кабинета главного врача кто-то вышел. Невольно я обернулась. В ушах у женщины сверкали длинные блестящие серьги, к носу и глазам был прижат бумажный носовой платок. Это была моя заведующая. Мельком она взглянула на меня, но не узнала, я ведь была без медицинской пижамы. Она, не останавливаясь, проскочила мимо. Я пропустила её, посторонившись. Мне не хотелось разговаривать с ней. Секретарша тем временем заглянула в кабинет и быстро вышла обратно.

–Николай Иванович попросил вас подождать несколько минут, – сказала она мне. Уходить уже стало неудобно. Я села в глубокое кожаное кресло, прикрыла глаза. Я будто снова оказалась в далёком, тысяча девятьсот восемьдесят каком-то году.

***

–Где вы ходите? – встретила меня как-то с утра Фаина Фёдоровна. Комиссия, говорят, какая-то ожидается. Как снег на голову. Требуют подать отчёт прямо сейчас. Я составила, а подписать некому.

–За какое время отчёт?

–За те дни, что отработали с начала недели.

Я взяла в руки листок, подписала. Скользнула взглядом по строчкам. «Отиты остр. и хрон. – 26. Фарингиты остр. и хрон. – 54. Тонзиллиты остр. и хрон. – 32. Процедуры: пункции – 5, вливание масла в гортань- 8, промывание ушей – 8, продувание евстахиевых труб – 36…» Дальше я не стала читать. На душе было мерзко. Опять отиты, опять тонзиллиты, опять промывание евстахиевых труб.

–Вы чего сегодня такая квёлая? -И голос Фаины Фёдоровны весёлый до омерзения…

–Да что с вами такое? – Она подошла ко мне, наклонилась. От неё пахло мылом, духами «Серебристый ландыш», наглаженным халатом и старостью.

–Чаю сейчас вам сделаю. – Фаина достала мой халат из шкафа, расправила, чтобы я только всунула руки в рукава. Сама же на мне и застегнула, как на беспомощном ребёнке. В дверь уже просунулась чья-то голова.

–Не вызывали ещё! – Крикнула Фаина, но не дожидаясь разрешения, в кабинет вошёл мужик, прижимая к лицу смятую тряпку. Тыльная сторона его руки с татуировкой «Саша», которой он держал тряпку, была испачкана высохшей кровью. Потёки крови были и на тряпке, и на рубахе. Я перевела взгляд ниже, на его грязные брюки, на пыльные башмаки. Мне показалось, кровь была и на них.

–Что случилось?

Он промычал что-то. Из-за тряпки было не разобрать.

–Яснее говори! – сердито крикнула Фаина Фёдоровна.

–Бутылкой ударили… – Донеслось, как из бочки.

–Фартук у нас есть? – спросила я, оглядывая свой свежий накрахмаленный халат.

–Сейчас.

–Падали? – спросила я мужика, приглашая сесть.

–Куда? – он вытаращил глаза, не понимая вопроса. Пахло от него водкой, прокисшим вином, луком, старым тряпьём, ещё какой-то дрянью.

–И маску дайте, – сказала я Фаине, наводя рефлектор и сжав зубы и задерживая дыхание. – И тампоны!

Мужик поколебался с минуту, потом осторожно опустил руку с тряпкой.

Посередине его лица, там, где должен был быть нос, чёрно-красным зияла рана. Один край её был неровно отогнут, и грязный розовый лоскут отслоённой кожи с того места, где была спинка носа, вывернулся и свободно лежал под глазом. Из раны виднелась белёсая кость.

–Кто это вас так?

–Ну, ва-аа-ще, вопросики…, – промычал мужик. -А я помню?

–Зубы показать можете?

–Целы. – Тут он понимающе кивнул.

–Я не об этом. Улыбнуться можете?

–Щас, я ещё улыбаться буду… Я сидеть не могу!

–Говорю вам, откройте рот! Покажите зубы.

Он попытался сделать что-то вроде «гы-гы-гы».

–Тошнило вас? Рвало?

Он выразился, типа, ну, даже если и сблевал, чё такого?

–В больницу надо, – сказала я.

–Барышня! – Он перешёл на тон слезливо-истерический. -Пойми ты, барышня! Я не могу в больницу. Перевяжи мне нос чем-нибудь и всё! Я пойду домой и лягу спать. Очень спать хочется. А Колька придёт и всё будет чики-пуки.

–Что за Колька? – спросила Фаина Фёдоровна.

–На рентген, срочно, – сказала я ей.

–Костей носа?

–И черепа.

–Лимит на неделю исчерпан. Вы два дня назад последнее направление выдали.

–Сходите сами, – сказала я. – Скажите, в двух проекциях. Обязательно и быстро.

–Ещё и в двух проекциях!

–Идите уже! -Видимо у меня было что-то такое в лице, что она подхватила больного за рукав и потянула за собой. И он встал и безропотно потрусил за ней, как бродячая собака, странно подгибая колени при каждом шаге. Я смотрела ему вслед и пыталась понять, это у него шаткость походки, как симптом, или просто он так ходит.

Он вдруг внезапно обернулся.

–Чего смотришь?

–Интересно, – грустно сказала я.

–В милицию сообщать будешь?

–Надо будет, сообщу. А пока идите на рентген.

Теперь я поняла, почему он не хотел в больницу. В больницу точно пришёл бы следователь.

–Серьёзная барышня, я смотрю.

–Да пошёл уже! -подтолкнула его Фаина Фёдоровна. – То улыбнуться не может, а то…

В кабинет заглянул следующий больной, и тут же пришёл кто-то из докторов с просьбой проконсультировать родственника, забежала старшая сестра и придирчиво осмотрела пол в кабинете, шкафы и мой внешний вид.

–По кабинетам комиссия будет ходить! Вы уж повнимательнее тут.

Больные всё шли и шли, и опомнилась я часа через полтора после того, как Фаина Фёдоровна ушла вместе с мужиком. Я уже была завалена по уши (смешно звучит для ЛОР-врача, но по-другому не скажешь) грязными инструментами, рецептами и бланками, медицинскими картами и разными другими необходимыми на приме вещами.

Но вот она, наконец, влетела, радостно приплясывая и потирая ручки.

–Ну, где вы ходите? – Я как раз искала тот самый любимый свой ушной зонд и не могла найти без неё. -И что вы сияете, как медный таз? Вас пряником наградили?

–Не пряником, но…

И она вытянула из кармана маленькую шоколадную медальку в жёлтой фольге.

–Это вам. Я в регистратуре стащила.

–Представляете, что будет, если сейчас к нам комиссия войдёт? – я сердито показала ей на заваленный стол.

–Так я же больного в стационар отправляла. – Фаина Фёдоровна расхаживала вокруг моего стола гордая, как павлиниха, образовавшая пару. Чувствовалось, что её распирает, и что она немедленно должна рассказать мне подробности.

–Представляете, смеху было! Больной наш сидит возле рентген кабинета, ждёт, когда ему вынесут снимок и матом ругается, а тут наша заведующая идёт со своей свитой…

–Ладно, потом расскажете, зовите следующего…

Она надулась. Ни слова больше не говоря, она открыла дверь и крикнула: «Заходите!» Но никто не зашёл. Тогда она выглянула в коридор. Он был пуст.

–Нет никого! – буркнула она и ушла в наш манипуляционный отсек. Я удивилась.

–Куда все делись?

Она не ответила. Стала там греметь инструментами. Я пошла вслед за ней.

–Ладно, не сердитесь. Рассказывайте, что с этим мужиком? Где рентгенограмма?

Она ещё подёргала сердито носиком, плечами и спиной, показывая мне, что обиделась, но обиженной долго быть она не могла.

–В больницу поехал ваш больной.

–Я же направление ещё не выписала?

–А сама заведующая отправила.

–Как так?

Оставив на время инструменты, она повернулась ко мне.

–Заведующая шла со свитой мимо рентген кабинета. Комиссия ещё не приехала, так они решили в последний раз всё проверить. А в коридоре наш больной. Вы ж сами его видели – алкаш алкашом. Просто позор. Она сразу: «Откуда? Что он здесь делает?» – и выгнать его хотела, чтобы вида не портил. Всех же больных куда-то разогнали. Оставили человек пять. На стульчики, главное, усадили…

–Так у нас больных поэтому нет?

–А наши, что, особенные что ли? Не бойтесь, вернутся. Вы будете слушать или нет?

–Буду.

–Ну и вот. Не знаю, чтобы было дальше, но тут рентген техник высовывается из-за двери и снимок мне протягивает. Я хотела взять и вам отнести, а заведующая – цап лапой! «У меня будет снимок. А больной пусть завтра приходит». И тут случайно она в заключение глазом зырк! Прочитала, чуть за голову не схватилась. Стала вся, как шёлковая. «Пойдёмте, говорит, она мужику,– мы вас щас в регистратуре тихонечко на скамеечку положим! И сами вас в больницу отправим…» Это представляете, в задней комнате, на ту короткую скамейку, на которую они ногами становятся, чтобы старые карточки из архива доставать с верхних полок!»

–И он там остался?

–А куда ему деваться, если они его на ключ заперли.

–Ну, а на снимке-то что было?

Фаина произнесла торжествуя:

–Перелом основания черепа. Трещина!

Я поморщилась и встала, чтобы открыть окно. Только сейчас я почувствовала, что в кабинете душно и всё ещё воняет перегаром.

–Чепуха. Он же своими ногами пришёл. Я его отправила на рентген на всякий случай.

–А кости носа, так те – просто скорлупа всмятку! – упивалась своим рассказом Фаина. – Я думаю, он у нас с вами пьяный ещё был, как под наркозом.

Я вдруг почувствовала, что задыхаюсь. Мне было тошно, душно, мерзко. Какая-то комиссия, из-за которой надо прятать больного в чулан… А если бы он там умер? А если бы я не послала его на рентген?

–На что жалуетесь?

–На что жалуетесь?

–На что жалуетесь?

–Вот видите! – сказала Фаина Фёдоровна. -Вы оказались правы. Рентгенолог вас вообще зауважал. И даже заведующая сразу заткнулась. В общем, будьте спокойны, увезли его в травму. Можете считать, что вы ему жизнь спасли. Представляете, он бы ходил и не знал, что у него перелом, Кольку бы ждал! А потом потерял бы сознание и прямо на месте умер! Прямо на улице где-нибудь. Или дома. А на вас бы уголовное дело завели.

–Не завели бы.

–Почему?

–На молодых специалистов не заводят.

–И кто бы мог подумать, что у него перелом основания черепа? – Рассуждала она теперь сама с собой, быстро перемывая инструменты. – Сам пришёл. Сам разговаривал. А так бы и понесли вперёд ногами. А вы, несмотря, что молодой специалист, вон как диагностировали!

–Слушайте, Фаина Фёдоровна, помолчите, а?

Она оборвалась. – Да что с вами сегодня такое?

Меня переполняло какое-то странное чувство.

–Вот как вы думаете, вот почему там наверху выбрали этого алкаша, а не Виолетту? Не Моряка? Не Мартынова, наконец?

Она посмотрела на меня как-то странно. Я не поняла, что было в её глазах – ирония? Сарказм? Вообще-то это всё было ей не свойственно.

–Ой, ну, у вас и вопросики, – сказала она, невольно повторяя нашего больного. -Вы, что же, хотели бы разменять алкаша на Виолетту?

–Не разменять, но…Ну, пусть бы они оба жили. А то вот этому повезло, а Виолетта…

–Так не бывает, – сказала Фаина Фёдоровна. -Это вам не сказки. Вот моего мужа убили, а негодяи целы остались. Кто это решил? – Не ирония, а что-то другое, горькое, ненавидящее полыхнуло из её глаз.

Я замолчала. Фаина тоже ничего больше не сказала, стала прибирать на моём столе. Шоколадную медаль мы с ней разделили поровну, когда сели пить чай, но не успели насладиться покоем. Снова кто-то из больных заглянул в дверь.

Так мы поняли, что комиссия ушла. А из начальства к нам в кабинет так никто и не заглянул.

Мой короткий совместный опыт жизни с Сергеем внушил мне не только разочарование, но даже страх перед семейной жизнью. Эти несколько месяцев очень изменили меня. Практически всегда я теперь пребывала в плохом настроении, шутки и бутерброды Фаины Фёдоровны меня раздражали. Коридоры поликлиники, кстати, действительно ставшие более свободными к концу второго года моей работы, казались невыносимыми. За два года я действительно подлечила нашу районную «популяцию» больных. Хронические уже ходили гораздо реже: своими процедурами я ввела их в состояние длительной и стойкой ремиссии; Балабанов уехал, острых больных я лечила на раз-два, тяжёлых больных практически больше не появлялось. Фаина Фёдоровна радовалась.

–Ещё годочек поживём спокойно, как люди! А потом вы – в аспирантуру, а я на пенсию. Вы уж меня не забывайте, заходите в гости!

Но я не хотела, не могла больше оставаться в поликлинике «ещё годочек». Я усердно посещала заседания научного общества, я написала две-три работы в местный научный сборник, но аспирантура по отоларингологии отодвигалась всё дальше. На кафедру приходили новые, какие-то незнакомые мне люди, в основном, мужчины гораздо старше меня, и я со своим невзрачным личиком и невысоким росточком интересовала институтское начальство всё меньше и меньше. Я была в отчаянии. Я стала ходить на работу, как автомат. Я и раньше почти не улыбалась, теперь я даже говорила сквозь зубы.

Решилось всё практически за неделю.

Это был снова июль, жара, тополиный пух лежал по обочинам тротуаров, лез в глаза и нос, чесалось лицо, хотелось плакать. Идя домой после работы, я случайно встретила нашего бывшего преподавателя Алексея Порфирьевича. Того самого, который был с нами, студентами, в колхозе, а потом вёл занятия на третьем курсе.

–Оля! Как у тебя дела? Где ты работаешь? Как живёшь?

Группы у нас в институте были маленькие, преподаватели работали с нами постоянно и плотно. Знали всех и помнили долгие годы.

–Ах, Алексей Порфирьевич! Если бы вы знали… – то ли пух был тому виной, то ли нервы у меня были на взводе, но глаза у меня сразу налились слезами. Я плакала, как крестьянская девушка, отданная замуж в злую и жадную семью.

–Что такое? Что случилось?! – Он всполошился, обнял меня за плечи, наклонился, заглянул в лицо. -Оля! Перестань!

Но я не могла перестать.

–Вы нас так учили, Алексей Порфирьевич! Вы с нас так требовали! А я теперь хорошо если пользуюсь десятью процентами тех знаний, которые нам давались с таким трудом… А вернее будет – пятью! – Мне вдруг действительно вспомнились наши экзамены, наши бессонные ночи… Как мне стало вдруг жалко себя!

–А что у меня теперь, Алексей Порфирьевич? Отупляющая спешка, на всё, что хоть чуть-чуть посложнее – на это нет времени, а скоро исчезнет и желание в чём-нибудь разобраться…

–Хватит, Оля! Пошли! -Он взял меня под руку и потащил на кафедру. Институтский корпус располагался недалеко. Мы почти пробежали институтский сквер, мою любимую аллею, хлопнули так знакомо двери за моей спиной, ухмыльнулся, приветствуя, опустевший на лето гардероб…

Не знаю, сразу уж пришла Алексею Порфирьевичу в голову мысль, представить меня профессору, или она созрела по ходу разговора, но буквально через несколько минут я оказалась в ассистентской. Знакомо пахло – формалином, красителями, старыми книгами. Учебные микроскопы стояли в ряд на столах в смежной с ассистентской лаборантской, и мне было видно, как незнакомая лаборантка протирала каждый бархатной тряпочкой.

Алексей Порфирьевич усадил меня за свой стол. Я увидела стопку знакомых по третьему курсу учебников, научные журналы, оттиск статьи на английском с легко читающимся словом «иммунология», несколько морфологических атласов, планшеты со стёклами микропрепаратов и банку с разорвавшемся от воспаления аппендиксом. У меня возникло чувство, будто я никогда из института не уходила.

Алексей Порфирьевич налил в круглую колбу воды, сунул в неё кипятильник, кинул по щепотке заварки в две порядком побитые кружки.

–Ну, рассказывай, Оля, о своём житье-бытье.

И я, прихлёбывая обжигающий чай, стала рассказывать, как надоело лечить одни и те же болезни, как надоело задавать больным одни и те же вопросы (не больше трёх, а то не хватит времени для следующего пациента), как надоело, что всех, кто требует приёма больше восьми минут, необходимо или отправлять домой с каким-нибудь дурацким рецептом, зная, что всё равно не поможет, либо отправлять в стационар… Говорила, что очень хочу учиться дальше, но в аспирантуру на кафедру ЛОР-болезней попасть невозможно. Говорила, что больше вообще не хочу работать врачом.

Алексей Порфирьевич пил свой чай, смотрел, как я вытираю нос нарезанными Фаиной Фёдоровной марлевыми салфетками, и после очередного моего сморкания вдруг спросил:

–А чем бы ты хотела в аспирантуре заниматься?

И я опять залилась слезами.

–Да мне, поверьте, вообще всё равно! Что ухо, что горло, что нос, лишь бы что-то новое, что-то полезное, что-то читать, что-то изучать…

И тогда он сказал:

–Наша кафедра, как ты знаешь, занимается иммунологией. Ты хотела бы изучать иммунологические процессы в ЛОР-органах? В этом направлении, конечно, многое уже изучено, но не всё.

Я сразу перестала реветь и сказала:

–А я даже сообщение делала по хроническому тонзиллиту.

Он снисходительно улыбнулся:

–Ну, тогда вытри нос и пойдём к профессору.

Я достала пудреницу и очередную порцию салфеток.

Профессора я помнила по лекциям. Он томно и врастяжку произносил слова «ста-аа-з», «полно-кро-о-о-вие», но казался человеком разумным и не злым. Я вошла к нему в кабинет, и через двадцать минут судьба моя была решена. Пожалуй, за все два года это было в первый раз: неравнодушный внимательный взгляд на меня, как на врача, как на личность. Ещё через пять минут, мне стало казаться, что я всю жизнь мечтала заниматься иммунологией ЛОР-органов.

Документы и характеристику с места работы требовалось представить как можно скорее, иначе невозможно было попасть в аспирантуру прямо в этом же году. И ещё я должна была сдать экзамен по специальности. А специальность была теперь новая: иммунология.

Я выскочила из здания института и только тут поняла, что за характеристикой я должна идти к главному врачу.

В кабинете главного, как теперь говорят, «в центральном офисе», я была всего два раза в жизни. Первый раз при устройстве на работу, и второй – вот сейчас.

–Что тебе? – Он не поздоровался, не привстал. Он сидел, как всегда, пригнувшись к столу и растопырив локти, как бы держа оборону.

Я не стала тянуть резину.

–Мне нужна характеристика для поступления в аспирантуру.

–В аспирантуру? Не дам. Ты что, считаешь себя способной двигать науку?

–Да, – сказала я.

–А я так не считаю. – с ухмылкой сказал он.

Он опёрся двумя руками о край столешницы, приподнялся, навис над ней, и хоть я стояла на приличном отдалении, я всё равно ощущала фигуру главного, как гору, которая собирается меня раздавить.

Я молчала и не уходила. Я положила листок с заявлением на его стол.

–«Прошу освободить меня от занимаемой должности…» – Он читал и злобно радовался, что наконец-то ему представилась возможность поиграть со мной как коту с мышкой и под конец всё равно съесть.

–От какой такой распрекрасной должности, – он смеялся мне в лицо, но глаза всё равно оставались круглыми и неподвижными, -вы просите вас освободить? Кто вы такая, Ольга Леонардовна? Может быть, вы супер-пупер крупный специалист и вам просто нужна диссертация для подтверждения вашей репутации? Может быть, у вас стаж работы уже лет двадцать, и вы знаете нечто такое, о чём хотите рассказать другим докторам?

Точно тем же движением, каким полтора года назад он швырял медицинские карты моих больных, он швырнул заявление со стола. Бумага взмыла вверх и опустилась на середину пола. Я подняла её, отряхнула, сдула оставшиеся пылинки с поверхности листа и снова положила ему стол. Он смял заявление в кулаке и снова швырнул его, попав мне в живот.

–Я буду на вас жаловаться, – сказала я.

–Куда? – Он захохотал, радостно сознавая, что сила на его стороне.

–В облздравотдел или сразу в министерство здравоохранения.

–Да ты что? За что? – Он нарочно говорил теперь тоненьким голоском.

–За то, что не опускаете меня в аспирантуру, хотя вот выписка из приказа, что я успешно сдала вступительный экзамен и зачислена. – Я помахала перед его столом бумагой.

–Сдала экзамен? Когда же ты успела? -Он ёрничал, но теперь в его взгляде я заметила промелькнувшее сомнение. Как это я сдала экзамен, не спросившись его? Ему не приходило в голову, что можно готовиться и сдавать экзамен, не зная, выгорит или не выгорит уйти из поликлиники.

–Успела. – Я помахала издалека экзаменационным листком.

Конечно, мне пошёл навстречу профессор. Без него ничего бы я не сдала, и никуда бы не успела.

Интерес профессора заключался в том, что с подачи Алексея Порфирьевича кафедра получала в аспирантки меня – человека надёжного и положительного, желающего сделать диссертацию во что бы то ни стало. Других кандидатов на этот год у него всё равно не было, а моя диссертация пошла бы в кафедральную копилку подготовленных работ.

Профессор велел мне выучить нужный раздел иммунологии по двум учебникам. Я учила с наслаждением, вспоминая, как ещё совсем недавно я глупо убивала время на коммунальной кухне в ожидании моего неверного любовника. За пару дней я выучила все институтские учебники по иммунологии назубок. Экзамен прошёл на отлично. Зачисление состоялось приказом по институту через два дня. Отныне я была ещё врачом, но уже и аспиранткой, правда об этом в поликлинике ещё никто не знал.

Я проследила взглядом, куда упал бумажный комок, подошла к приставленному к столу главврача боковому столику. Именно сидя за ним, я два года назад писала заявление о приёме на работу. Я села и вытащила новый чистый лист из небольшой стопки бумаги, лежащей на столе.

– …Прошу освободить меня от занимаемой должности… – писала я, вслух диктуя сама себе. Я вела атаку на главного врача, но вместе с тем и боялась сделать какую-нибудь нелепую ошибку и вызвать этим новых взрыв насмешек.

–Чего расселась? – рявкнул на меня главный. – Иди, работай! Ты что, не знаешь, что ты – молодой специалист? По закону, молодых специалистов запрещено отпускать куда-либо, пока не отработают три года. Три! – Он победно произнёс эту цифру и ещё дополнительно показал мне три пальца – указательный, средний и безымянный. Пальцы у него были розовые, гладкие. Такие пальцы бывают у хирургов. Интересно, всё-таки, работал ли когда-нибудь главный врач врачом? И по какой специальности?

–Ты отработала только два! Шагай отсюда!

Можно подумать, что я пошла бы к нему в кабинет, если бы досконально не изучила «Положение о молодых специалистах». Я с видимым спокойствием дописывала заявление.

–«… врача-отоларинголога поликлиники номер два в связи с поступлением в очную аспирантуру.» -Я размашисто подписалась и поставила число. Подняла голову и протянула бумагу. В батарее под окном, будто в мою поддержку, что-то громко забурлило.

–Без вашей подписи я никуда отсюда не уйду.

Главный врач встал, пошел к батарее, осторожно потрогал её. -Трубы продувают, – сказал он вдруг вполне спокойно. Он походил по кабинету, размышляя. Почему я так нахально себя веду? Не означает ли это, что за мной кто-то стоит? И этого кого-то, может быть, следует опасаться?

Он вернулся к столу и как бы нехотя взял в руки моё заявление. Снова сел, но не на стул рядом, и не на край стола, что сообщало бы нашей беседе некую непринуждённость, а опять прочно, на своё кресло.

–Слушай, а чего это тебя берут в аспирантуру-то? – вдруг спросил он меня напрямик, чуть наклонив голову и искоса буравя взглядом. – Вроде в аспирантуру поступить – дело непростое?

Он недоумевал. Если я – «блатная», почему ему никто и ниоткуда не звонил? Если я просто нахалка, то что даёт мне уверенность так нахальничать? Может быть, его самого кто-то проверяет?

–Как же я тебя могу отпустить? Где я сейчас найду специалиста? Меня за это по головке не погладят. – уже почти миролюбиво сказал он.

–Ещё не поздно подать новую заявку в облздравотдел, как это было сделано, когда я окончила институт, -сказала я. Что-то подсказывало мне, что победа будет на моей стороне. – Вам пришлют молодого врача, из выпускников. И, между прочим, ему будет гораздо легче работать, чем мне. Авгиевы конюшни я уже вывезла за два года. А что касается моей отработки… – я достала из сумки тоненькую книжечку «Положения о молодых специалистах».

–Пункт 5-ый. Молодой специалист, поступающий в аспирантуру на теоретическую кафедру, может обработать по распределению не три года, а только два.

Главный даже откинулся на спинку кресла от удивления.

–Так ты что? На теоретическую кафедру, что ли, поступаешь?

–Да. – Я прямо разбухала от гордости. – На иммунологию. А что?

–Ну, Григорьева, ты и …ду-ра! – сказал он, широко артикулируя последнее слово. – Уйдёшь из практики, кому ты на хрен на своей теоретической кафедре будешь нужна? Одно дело врач, который больных лечит, а другое – какой-то на хрен, никому не нужный… кто? Научный работник -теоретик. Великий учёный. Ольга Григорьева. – Он иронически засмеялся, а потом даже грустно на меня посмотрел. – Ты подумай, хорошенько, Ольга. Правду тебе говорю. Сейчас ты – полезный человек. Больничный хотя бы можешь выписывать. А там, на своей иммунологии, ты кто?

Я всерьёз обиделась.

–Я больных лечила не из-за больничных.

–Ну-ну, – ехидно усмехнулся он. -Знаем, мы…

И, почесав свой вихрастый затылок, подмахнул заявление. -Обратно будешь проситься, на коленях ползать, знай – не возьму! Возьму, кого поумнее. Счастливый путь в большую науку!

Я не нашлась, что ответить. Он подпихнул заявление, и оно заскользило ко мне. Я взяла его и вышла.

–Вспомнишь ещё мои слова! – раздалось мне вслед.

Я закрыла за собой дверь и пошла в отдел кадров. Теперь мне предстояло, отработав последний день, попрощаться с Фаиной Фёдоровной.

Вести по поликлинике разносились с космической скоростью, но для отдела кадров, размещавшегося к тому же совершенно в другом здании, я была величиной настолько незначительной, что моё заявление взволновать никого не могло. И таким образом Фаина Фёдоровна заранее ни от кого ничего не узнала.

***

Господи, я ведь уже и забыла, какой он был, Николай Иванович, а теперь только взглянула – и вспомнила всё до мелочей. Всю его фигуру, полноватую, но крепкую, хотя и всю какую-то расхристанную. Его лицо с сильно выпуклыми глазами, как у близоруких людей, хотя тогда он ещё очки не носил. Его голову, будто бы всегда плохо подстриженную с торчащими вихрами, и быстро поворачивающуюся на плечах, как у сороки… Теперь он постарел, но не настолько, чтобы я его не узнала. И, постарев, он не изменился. Только чуть как бы сжалась по бокам вихрастая голова, ссутулилась спина… И да, появились очки. Очки были модные, в еле заметной металлической оправе, и они облагораживали некрасивое лицо. За ними даже и глаза казались не такими вытаращенными

Главный врач сидел в такой знакомой мне позе: руки растопырены локтями и с упором на кисти, как будто он хочет отжаться. Его круглые глаза буравили меня из-за стёкол очков. Когда я вошла, он опустил руки на стол и откинулся на спинку вертящегося кожаного кресла. Я ждала, что он скажет в его прежней манере в растяжечку, что-нибудь вроде: « Кто к нам пришё-ё-ё-л?», но он ничего не сказал. И я вдруг поняла, что он меня не только не узнал, но и напрочь забыл о моём существовании. И я решительными шагами пошла к нему от двери, остановилась, дойдя до стола.

–Григорьева. Ольга Леонардовна.

Ничего нового не шевельнулось в его лице. Он неловко привстал, протянул мне руку. Я присмотрелась. Да, по сравнению с прошлыми временами он похудел, и рубашка у него на животе была теперь аккуратно застёгнута.

Рука у него оказалась мягкая и тёплая.

–Слышал я тут кое от кого, что вы в нашем городе в некотором роде ЛОР-звезда.

–От кого же, если не секрет?

Он вдруг прищурился.

–А племянник мой двоюродный у вас лечился. Говорит, все, к кому он обращался, хотели его оперировать, а вы без операции вылечили.

–Что ж, я рада, если ему помогла.

Главный показал мне на ближайший стул, и я села.

–Поэтому-то я прямо к себе вас и пригласил. Минуя всякие там современные эйч эры или как их там… Не против, если сразу перейду на «ты»?

–Не против. – Я положила папку со своими бумагами сбоку на стол.

–Высшая категория у тебя, да? – Главный сидел свободно, поглядывал на меня с интересом, иногда для вескости похлопывал ладошкой по столу.

–Да. И ещё я кандидат наук.

–Прекрасно. А это что у тебя? – он показал своим гладким розовым пальцем на мои бумаги, и я опять вдруг подумала, работал он или нет хоть когда-нибудь в жизни хирургом.

–Мои документы.

–А дай-ка полюбопытствовать.

И я, вынула из папки и протянула ему листок со всем моим послужным списком, который называется теперь непонятно почему «резюме», и в котором сразу после интернатуры чёрным по белому первым местом моей работы была обозначена вверенная ему когда-то больница с двумя прикреплёнными к ней поликлиниками.

Он сменил одни очи на другие, (эти уже были в крупной роговой оправе) и начал читать. Я сидела спокойно, но мысленно закрыла глаза.

Сейчас главный не стал смотреть, ни где я работала, ни где училась. Он быстро-быстро листал листки моего дела. Его интересовала моя профессиональная аттестация. Вот в неё он прямо вцепился.

–Ты, значит, оперируешь?

–В последнее время – немного, – сказала я.

–Что так? – Он вскинулся на меня и поднял движением бровей на морщинистый лоб очки. Оттащил их ещё дальше на темя и там оставил. Раньше я не видела, чтобы он так делал, но, впрочем, я его и в очках раньше не видела.

–Перестала любить операционный риск.

–Вот! – Он поднял вверх руку и будто погрозил кому-то на потолке вздыбленным указательным пальцем. -Вот! Я всегда говорил, что лишний раз нечего лезть, куда не надо! И больного можно угробить, и себе дороже. Я уж сколько такого навидался за свою жизнь! А эти дураки всё лезут и лезут! Жить не могут без операций! Вот сейчас, до тебя, приходила такая же. Знаешь её?

Я кивнула. Очевидно, он забыл не только, что я работала у него, но и что сосватала сейчас меня вместо Даши моя заведующая.

–Денег им всё мало, – продолжал он. -Делиться она со мной вздумала! Чтобы я с ней вместе на нары, что ли, сел? – Он посмотрел на меня. – Раньше, вон, все жили на одну зарплату. За ставки боролись. А теперь – платные услуги. Вон сколько уголовных дел на врачей. Только не досмотришь, а родственники уже пишут, писатели… – Он зло прищурился. -Ты, надеюсь, процент мне предлагать не будешь? У меня, между прочим, и так зарплата дай бог каждому.

–Не буду.

Мне было весело: как странно поворачивается жизнь. Отпетый трус теперь оказывался носителем нравственных ценностей. Я вспомнила, как он постоянно ругал врачей за «операционную активность». Тогда оперировали из любви к искусству, теперь за деньги. С каждой операции шёл куш. Больнице от ОМС. Нашей заведующей от врачей. Боже мой! Тридцать лет назад такое не могло присниться и в страшном сне. Вся наша тогдашняя с ним борьба представилась мне теперь детским мультфильмом.

Главный врач расценил моё веселье, как согласие.

–Ну, если так, то мы с тобой сработаемся. Только оперировать я тебе много не дам.

–Конечно, – сказала я. -Но я к вам пришла не только ради себя.

–Да? – Он удивился, и его брови ещё больше встопорщились на морщинистым лбом.

–У меня тоже есть родственник. Двоюродный племянник. -Мне вдруг стало отчаянно легко. Будто лавина страха сошла с неслышным грохотом вниз, отпуская меня на волю, и я катилась с этой лавиной, не думая о том, разобьюсь у подножия или нет.

–Парень этот – замечательный хирург. Великолепно делает улучшающие слух операции. Учился в Германии…

–Ну вот…– Главный был явно разочарован. -Опять хирург. Можно подумать нет теперь других врачей, которые без операций вылечить могут… -Его лицо будто захлопнулось передо мной. Взгляд поскучнел, рот скривился. Стали заметнее все ямочки на его лице, все морщинки.

–Николай Иванович! – Я в первый раз в жизни обратилась к нему без сомнения и без страха отказа. -Вы не пожалеете, если возьмёте этого парня. Он принесёт вашей больнице славу. У вас будет самое лучшее ушное отделение во всём регионе. Можно сделать его на коммерческой основе по закону, привлечь страховщиков и спонсоров. Небольшая реклама… Больные сами повалят. А руки у парня такие, что никакого операционного риска не может быть.

–Кроме рук голова нужна.

–А голова у него в первую очередь! – Никогда в жизни я ещё так горячо никого не убеждала.

–Тю-тю-ю… -В голосе главврача слышалось раздумье. -Слухоулучшающие операции, говоришь… Зачем это всё мне нужно?

–Так ведь вы на этих операциях можете всю больницу поднять, – убеждённо сказала я. –Финансирование получить. Вы пригласите парня к себе, – сказала я. -Он вам расскажет, как это организовано в Германии.

–У нас не Германия. – сказал он. -А я-то думал тебе место заведующей предложить.

–Так я готова! – Я улыбалась ему, а сама думала: сказать, кто я такая, или не сказать? Подождать, может быть, когда он согласится поговорить с Олегом? А то ведь, если он всё-таки вспомнит, какая строптивая я была раньше, не будет ли это хуже? Сказать или промолчать?

Главный врач снова взял мои документы, теперь стал рассматривать трудовую книжку. Остановился взглядом на первом листке… Шевеля губами прочитал запись о моём первом месте работы.

–Николай Иванович, – храбро сказала я. – Вы меня, наверное, не узнали. А я ведь та самая девчонка – отоларинголог, что тридцать лет назад отказалась собирать веточный корм.

–Почему не узнал, – сказал он. – Я ведь прежде, чем тебя вызвать, документы твои запросил. Да и в интернете теперь можно всё обо всех узнать.

И я поняла, что столько событий было в его длинной жизни, что вся эта чепуха с веточным кормом, всё то, что для меня имело какое-то значение, мимо него проплыло, как грязная щепка в мутном ручье весеннего потока. И я засмеялась.

–Веточный корм… – сказала я. -Как давно это было. Засуха в то лето стояла небывалая.

–Это было ДО перестройки или ПОТОМ? – спросил он.

–ДО, – развела я руками.

Он смотрел на меня, не понимая, почему это мне так запомнилось, а потом вдруг раскатисто захохотал.

–Корм, говоришь? Веточный? – Он смеялся до слёз и вытирал ладонью щёки. Потом выпрямился в своём кресле и вперился в меня. Долго смотрел. Наконец сказал:

–«Ветошный» – было бы правильно теперь говорить. Ветошью теперь многие и многое стало. А я вот ещё держусь.

Я сидела и смотрела на него. Столько лет я копила на него досаду, раздражение, недоумение… Передо мной сидел человек, который распоряжался моей жизнью как предметом. Но мне это было теперь всё равно. Моя жизнь ведь состоялась и без его разрешений.

Он вытащил платок и вытер им лицо.

–А молодой я тогда, наверное, был… Правда?

–Юноша просто, – сказала я.

–Ну, да. -Теперь он вытер носовым платком модные очки. -Хоть кто-то это помнит. А то все сейчас думают про меня: «старый ты, хрен…»

–Я так не думаю, – сказала я, и я действительно так не думала. -А вы не знаете, где сейчас заведующая второй поликлиникой, той, в которой я работала? -Мне почему-то стало интересно это узнать.

–Наталья…Наталья… как её? – Он потёр лоб

–Владимировна, кажется.

–У-у-у, – потёр он себе переносицу. -Скончалась она. Уже давно. Внезапный инсульт. И прямо на работе. Задержалась в кабинете допоздна… Работы ведь было – ужас. Утром только нашли.

Я вспомнила заведующую с её заискивающей перед главным врачом улыбкой, с её придирками ко мне, с её ненавистью к Фаине Фёдоровне и не почувствовала ничего – ни плохого, ни хорошего.

–Ну, ладно. -Главный врач снова опустил на глаза очки и стал похож на кого-то немецкого политика. -Где этот твой родственник? Пусть завтра с утра приходит. Поговорим. И ты с ним приходи.

–Спасибо! – Я встала. Всё во мне пело. -Конечно, мы придём. Прибежим. Прилетим. Я, как только выйду от вас, сразу же ему позвоню.

–Ну-ну… – Главный привстал и протянул мне документы. -Забирай. Вроде всё устраивает. Подумаю.

–До завтра. – Стараясь казаться спокойной, я повернулась спиной и чётко вышла из кабинета. Навстречу мне уже устремились двое в зелёных медицинских костюмах.

Улыбнувшись секретарше, я выскочила в коридор. Телефон запропастился где-то в сумке. Да боже мой, не оставила ли я его дома? Нет, это было бы просто невероятно.

Я вылетела на улицу, подбежала к машине, села и опрокинула на соседнее сиденье всё содержимое сумки. Кто-то припарковался рядом со мной, чуть не задев меня зеркалом. Я даже не оглянулась. Бренчали ключи, звякала пудреница, раскрылся кошелёк, вывалив из пасти несколько купюр. Сердито зашелестели косметичка и футляр для очков… Ну, где же он?! Телефон оказался застёгнутым на «молнию» в боковом отделении сумки. Там, в принципе, где он и должен был быть.

Только бы Олег оказался на связи!

Номер не отвечал, я набирала его снова и снова. Где же ты? Отзовись! Речь идёт о твоей жизни.

Я посылала импульсы в пространство. Вселенная молчала. Я откинулась на сиденье и стала смотреть в сгущающуюся темноту. Я видела, как вышел из здания главный врач, пошёл к машине. Наверное, это была служебная машина, какой-то светлый внедорожник с красным крестом. Вот теперь, я увидела, что он очень постарел. Если бы я не знала, что это он, я бы его не узнала. Я вспоминала, как он громоподобно нёсся когда-то к моему кабинету – халат расстёгнут, живот вперёд, и на меня вдруг предательски нахлынула жалость. Никогда раньше я даже не подумала бы, что она возможна к тем, кто тебя мучил, кто унижал, на борьбу с кем было истрачено столько сил. Жалость к террористам, к бывшим любовникам, изменницам-жёнам, предателям-друзьям, как это называется? Синдром чего? Интересно, пожалела бы я сейчас Сергея?

Водитель вышел со своего места и открыл перед главным дверь. Тот сел рядом с ним, дверь закрыл сам, они уехали. Попавшаяся им навстречу в воротах завывавшая «Скорая» притормозила, пропуская их, видно машина главного была известна, но они сами пропустили «Скорую» и потом вывернули на улицу. Я видела, как из «Скорой» фельдшер и врач спустили под руки какого-то старика и повели его к дверям приёмного. Я впомнила, как Главный сказал мне только что: «Только я держусь».

Над забором больницы вставала луна, и мне показалось, что она светит ярче, чем фонари, освещающие больничный двор. Деревья уже совсем стали зелёными. И во мне вдруг больно заныло что-то старое и забытое, но ещё живое и теперь разрастающееся, как метастаз.

***

Фаина Фёдоровна ни от кого ничего не узнала.

Утро началось, как обычно. На плечиках, зацепленный за дверцу шкафа висел приготовленный для меня халат, на рабочем столе были уже разложены инструменты, с лампы вытерта пыль, насевшая за ночь. Прямо передо мной на столе лежал мой рефлектор. Фаина Фёдоровна пританцовывала около своего стола, нарезая бутербродики.

–Больных в коридоре немного, не хотите чаю? Успеете перед приёмом глотнуть полчашечки.

–Спасибо, не хочется.

Я думала, как ей сказать?

Она с аппетитом откусила от бутерброда.

–А я вот что-то с утра проголодалась… Ну, хоть кусочек сыру?

–Нет.

–Не заболели? – Она уставилась на меня.

–Не беспокойтесь.

–Ну, тогда начинайте принимать, вам всё приготовлено, а я присоединюсь! – Она была в прекрасном настроении.

Я встала, приоткрыла дверь кабинета. В коридоре было привычно темно, из кабинета выпал узкий луч света, и люди, попавшие в него, казались нереальными, будто вышедшими из тёмного фона картины.

–Кто по очереди, пожалуйста, заходите.

Я приняла трёх или четырёх больных, а сама всё думала, как начать разговор. Наконец случай заставил меня раскрыть карты. Очередному больному мне понадобилось выписать больничный.

Фаина Фёдоровна протянула мне на подпись бумажку в регистратуру и сообщила больному:

–Во вторник к нам на продление.

Я мягко поправила её.

–Всё правильно, во вторник. Только не к нам, Фаина Фёдоровна. Я ухожу в отпуск, больничный продлит заместитель заведующей поликлиники по трудовой экспертизе.

Фаина Фёдоровна еле дождалась, пока больной вышел из кабинета.

–Вы уходите в отпуск? И мне ничего не сказали? Нам надо было вместе идти, чтобы потом вместе выйти!

Я внутренне сжалась, но старалась выглядеть беззаботной. Я ведь прекрасно помнила, как она однажды робко ( в первый раз за время нашей работы – робко!) попросила меня:

–Не уходите сейчас в аспирантуру! Мне бы поработать с вами ещё годок! Для пенсии. Если вы уйдёте, меня здесь больше никто к себе из врачей не возьмёт. А в другую поликлинику я сама не пойду. И ездить далеко, и к кому ещё попадёшь. Мне ведь уже за семьдесят.

Я постаралась беззаботно улыбнуться.

–Фаина Фёдоровна, я не сказала, потому что одновременно с отпуском написала заявление об уходе. Я поступила в аспирантуру.

Она как-то сразу вдруг постарела, прямо на глазах. У неё побледнели щёчки, повисли кудряшки. Она села на кушетку и как-то беспомощно расставила ножки, обутые в коричневые кожаные тапочки. А я вдруг заметила, что икры у неё уже тоже по-старчески немощные, немножко кривоватые. Один серый хлопчатобумажный чулок сморщился и приспустился в складочку ниже колена, как это часто у неё бывало.

И вдруг она заплакала. Второй раз за наши с ней два года. Моя железная Фаина Фёдоровна.

Я встала и подошла к двери, придержала её, закрыла на ключ.

–Фаина Фёдоровна! -Я не смотрела ей влицо. -Всегда всё как-нибудь устраивается. Сначала, кажется, не получается, а потом глядишь: может и к лучшему. Не переживайте! Я не могу сейчас не уйти. Раз меня взяли, я не могу не воспользоваться этим случаем. И главный врач подписал заявление. Поверьте, это было нелегко.

Она вскинула на меня мокрые глаза.

–Вы же говорили, что не возьмут вас на ЛОР ни в этом году, ни в следующем?

–На ЛОР действительно не взяли, а на иммунологию взяли.

Она удивилась, так же, как и главный врач.

–Да не уходите вы из отоларингологов! Это же ваш хлеб на всю жизнь.

Я смотрела на неё важно.

–Я буду изучать лимфоциты глоточного кольца. Иммунитет – это новая, необыкновенно интересная область медицины. Вот мы удаляем миндалины детям, а иногда и взрослым. А зачем мы это делаем? Раньше вот удаляли не все миндалины, оставляли кусочек, а теперь – все. А кто-нибудь изучал, что лучше, что хуже?

Фаина Фёдоровна встала, прошла к своему месту, вытащила из ящика стола эти её приготовленные для больных салфеточки из марли, утёрлась, высморкалась.

–Простите, Ольга Леонардовна. Зовите больного.

Я встала и отворила дверь.

–Следующий, заходите!

Сколько мы приняли с ней в тот, наш с ней последний день?

Десять тонзиллитов (летом тонзиллитов тоже много, это из-за холодного питья), четыре отита (это из-за купания, вода в уши попадает), два гайморита ( умудрились всё-таки двое схватить, несмотря на жару), атрофические фарингиты от летней пыли, две серные пробки (промыты Фаиной Фёдоровной без всякого энтузиазма), один фурункул носа и один шейный лимфаденит непонятной этиологии – отправлен в онкодиспансер на пункцию.

В середине приёма она всё-таки приготовила мне чай. Положила на блюдечко несколько конфет. Мою любимую московскую «Коровку». Кто-то ей за промывание уха принёс. Я выпила чай молча, но конфету не удержалась, съела. Фаина тоже молчала. К концу смены поток больных иссяк, я подписывала последние больничные, Фаина Фёдоровна прибирала на столе, обрабатывала использованные инструменты. На меня опять напало веселье, хотелось скорее закончить, уйти, очутиться на свободе. Приняв последнего больного я проверила карманы халата, стащила с головы рефлектор.

–Только подумать, Фаина Фёдоровна, с завтрашнего дня он мне больше не понадобится!

Она взглянула мельком, ничего не сказала. Потом стала складывать какие-то инструменты в марлю. Убрав остальные в шкаф, перевернула вверх дном пустые металлические кюветы из-под них, что никогда не делала, даже когда мы уходили в отпуск.

А ведь завтра здесь никого не будет, – вдруг подумала я. – Опустеет коридор. Ну и хорошо! Фаина тоже отдохнёт, а через месяц сюда придёт новый врач. Хорошо бы мужчина для разнообразия. И она точно так же будет работать с ним. Делать ему бутербродики.

Я встала и стала снимать халат.

–Вот, возьмите, -сказала она, протягивая мне довольно тяжёлый марлевый свёрток.

–Что это?

–Кое-какие инструменты. Вам пригодятся.

–Спасибо, Фаина Фёдоровна. Но они мне не нужны.

–Будете же где-то работать через три года.

–Когда это ещё будет! – но свёрток я всё-таки взяла и небрежно положила в сумку.

Она отвернулась и стала складывать мой использованный халат, чтобы отдать его в прачечную. Кинула его на кушетку вместе со своим колпаком. Я взяла свою сумку, собралась идти. Мне хотелось обнять Фаину, но я побоялась. Хотела сказать ей спасибо, но словно язык прилип к зубам. Мне стало ужасно тесно в моём кабинете. Мне было жаль свою медсестру, но вместе с тем она казалась мне тормозом, и я хотела снять его с колодок, чтобы улететь. Мне хотелось не просто выйти из кабинета через дверь, а разрушить стены и потолок, как при землетрясении, чтобы вырваться на свободу. Так распадается на скорлупки яйцо, выпуская на свет созревшего для жизни цыплёнка. Так разгромили сейчас моё последнее отделение. Свобода опять встретила меня у входа, только почему-то не так радостно, как в прошлый раз…

–Ну, до свиданья, Фаина Фёдоровна?

Она не повернулась ко мне, так и стояла боком, разбирая полку в шкафу. Пробурчала, не обернувшись:

–Желаю вам всего хорошего. Здоровья и счастья.

Я подошла к ней и весело потормошила её за плечо.

–Фаина Фёдоровна, не будьте букой! Всё образуется! А пока – идите в отпуск. До свиданья! – Я открыла дверь и вышла из кабинета. В коридоре было пусто. Мне было легко и свободно. Я торопилась в свою новую жизнь.

Что она делала в кабинете в тот день после моего ухода? Корила ли меня за глупость и черствость, или сожалела, что не со мной она получит свою прибавку к пенсии, чтобы, (конечно же!) отправлять ежемесячно внукам больше на пять рублей. Что думала о будущем?

Тогда мне казалось глупым менять свои планы из-за какой-то старенькой медсестры. Но клянусь, вот сейчас я при тех же обстоятельствах не оставила бы её. Кстати, за тридцать лет, прошедших с того дня, лимфоглоточное кольцо не без моего участия стало изучено вдоль и поперёк, а клинический эффект от этих изысканий до сих пор составляет ровно ноль. Изыскания эти известны учёным, а на практике всё равно решение об операции принимает лечащий врач, и часто, как бог на духу положит. И не читал он никогда, этот врач, никакие диссертации, в том числе и мою. Нет-нет, я вовсе не ретроградка, я ценю достижения науки, но очень хорошо знаю реальное положение дел в практике.

И кандидатская мне тоже практически не пригодилась. Врачам в больницах за степень доплачивали мизер, а со временем вообще платить перестали. Но по большому счёту учёба в аспирантуре была для меня счастливым временем. Я на какое-то время отошла от больных, познакомилась с другими людьми, ввернулась в их круг, научилась фильтровать зерна от плевел и уже совсем не думала возвращаться к лечебной работе. Но началась перестройка, и наука как-то сама собой свернулась. Пришли совершенно новые времена, а мне, независимо от перестроечных процессов, перед защитой диссертации вдруг начали сниться мои больные. Но теперь я хотела идти работать только в стационар. Мне это удалось. Я поступила ещё и в ординатуру. Моя новая больница была от той, старой поликлиники далеко, на другом конце города. Я много оперировала, много принимала, я купалась в признательности своих больных, я составляла свой нынешний больничный мир, в котором провела всю мою настоящую жизнь. И ни разу за всё это время мне не пришло в голову съездить в ту, мою первую поликлинику и узнать, что было дальше с Фаиной Фёдоровной.

После десятого, пятнадцатого набора номер Олега взорвался напряжённым женским голосом.

–Да! Алло!

В бэкграунде слышались детские голоса и бубнящий голос старой женщины. Я сказала как можно спокойнее.

–Олега Сергеевича можно к телефону?

–Нельзя. – Сказал очень твёрдо женский голос. Но тут же женщина поинтересовалась. – А кто его спрашивает?

–Это с работы. Вернее из пятой больницы. Попросите его срочно перезвонить по тому номеру, который высветился. Это касается устройства на работу.

–С ночными дежурствами? – В голосе женщины теперь была нескрываемая ирония.

–Не знаю. Но это то, что он искал.

–Он уже нашёл, то, что искал. – Раздались гудки.

Я почувствовала двусмысленность этого ответа, и странно, но почему-то мне стало от этого даже приятно. Но дело было не в том, приятно мне или нет. Растерянно опустила я телефон на колени. Где теперь искать Олега? Я так и сидела в своей машине во дворе пятой больницы. Парковка вокруг меня стремительно пустела, и только «скорые», как крупные белые муравьи, въезжали и выезжали за ворота.

Вдруг раздался телефонный звонок. Я вздрогнула. Телефон лежал у меня на коленях. Вместе со звонком бесился зуммер. Телефон подрагивал яростно, требуя ответа.

Номер был незнаком. Господи, сделай так, чтобы это был Олег!

–Ольга Леонардовна!? – Женский голос был глух и чуть хрипловат.

–Да.

–Я с таким трудом разыскала ваш телефон. Я вас уже несколько дней беспрерывно ищу.

–Кто это?

–Это Бочкарёва.

–Кто?

–Ну, я та самая женщина, к которой вы подходили перед операцией. Бочкарёва… Нос у меня не дышал. Да и сейчас не дышит.

Я её вспомнила. Велюровый брючный костюм и болтающийся помпон на комнатной туфле.

–Меня несколько дней назад перевели в пятую больницу. Я после операции была в реанимации, а теперь…

Смешно. Я как раз сейчас сидела у входа в эту самую пятую больницу.

–Я хочу с вами заранее договориться, Ольга Леонардовна! Пожалуйста, вы не бросайте меня. Я всё оплачу, любые услуги, любые консультации… Только возьмите меня к себе на лечение…

–Я забыла, как вас зовут?

–Бочкарёва. Татьяна. Можно попросту, Таня.

–Знаете, Татьяна, я ведь пока нигде не работаю.

–Я знаю. Но ведь я могу к вам куда угодно, куда только скажете…

Я молчала. Наверное, ради этого я и работала всю свою жизнь. «Куда угодно, только бы к вам». А если главный возьмёт только Олега?

–Алло, Ольга Леонардовна… Алло! Вы меня слышите?

–Я здесь.

–Ольга Леонардовна, я такая дура была, что вас не послушала тогда. Мне так сейчас плохо! – Она замолчала, и мне показалось, что она заплакала. Мне стало её очень жалко.

–Ладно, Таня, мы что-нибудь придумаем. Перезвоните мне через несколько дней.

Я отключилась первая, потому что на линии возник новый номер.

Я нажала «ответить» и тут же услышала одновременно с соединением.

–Оля! Ты меня слышишь? Оля, это я.

У меня вдруг так забилось сердце, что я даже забыла, зачем так яростно искала Олега несколько минут назад.

–Оля, у меня теперь другой телефон. Я не мог сразу восстановить твой номер.

Я всё молчала. Я слушала его тусклый голос, и он казался мне самым чудесным голосом в мире.

–Согласен, глупо, – сказал Олег, хотя я ничего ещё не сказала. – Но суть не в этом… Оля, ты приезжай срочно в аэропорт. Сможешь? Я через час улетаю.

О чём это он? Какая чепуха!

–Олег, тебе завтра надо быть в пятой. Я договорилась с главным врачом, чтобы…

Его голос звучал теперь глухо, но непреклонно, со страстью. Со мной никто ещё не говорил таким голосом, никогда.

–Оля, я улетаю. Рейс на Москву. Но я обязательно должен тебя увидеть перед отлётом. Обязательно! Я уже прошёл регистрацию, но посадка через час. Почему-то отложили. Говорят, идёт гроза. Хоть на пять минут, Оля! Хоть на две минуты…

У меня как-то сразу всё встало на свои места. В аэропорт? Конечно. На Северный полюс? Естественно. Какая Москва? Завтра утром Олег должен быть в пятой. Я быстро выехала с парковки и помчалась в аэропорт. В голове у меня была каша.

Дорога в аэропорт была не длинной и прямой. Когда я свернула, чтобы подъехать к зданию аэровокзала, началась гроза. Вылезая из машины я тут же ступила в мгновенно образовавшуюся в углублении асфальта лужу. Зонта, как и плаща, у меня не было. Когда я вбежала в здание аэровокзала, одновременно у трёх стоек регистрации на табло погасло короткое и ясное слово «Москва». Две девушки и парень в аэропортовской форме собрали бумаги и пошли от стоек.

–Где выход на посадку? -Крикнула я в их спины. Они не обернулись. Какая-то женщина, стоявшая неподалёку с чемоданчиком на колёсиках, махнула мне рукой.

–Туда!

Заплетаясь в слишком узкой по последней моде юбке, прихрамывая на подвернувшуюся в намокшей туфле ногу, я побежала в ту сторону, куда она мне указала.

У входа на эскалатор, рядом с парнем, шлёпающим печати на отрывные части посадочных талонов, стоял Олег. За спиной у него почему-то был спортивный рюкзак. Увидев меня, он что-то сказал парню, шагнул ко мне и поднял меня обеими руками.

В нём что-то изменилось, в Олеге. Хотя он выглядел так же как всегда, и был одет по-прежнему в свой коричневый плащ и кепку, в лице у него что-то затвердело. Окаменели глаза, застыл подбородок. И как-то сразу я поняла, что бессмысленно говорить сейчас о главном враче, о больнице, о том, куда ему надо придти завтра.

Я даже ничего не спросила, я только смотрела в его лицо. Он отпустил меня и достал из внутреннего кармана какую-то бумагу. Протянул мне.

–Что это?

–Я же говорил тебе, что пришло письмо.

Было напечатано по-немецки. Я не знала немецкий, но сразу всё поняла.

–Это из того места, где ты проходил обучение?

–Да.

–Они тебя пригласили работать?

Он наклонил ко мне голову и коснулся губами моей макушки.

–Да. Только не совсем туда, где я был, а в другое место, неподалёку. Я еду на собеседование. Предлагают работу в центре реабилитации для стариков. – Он стал называть мне какие-то места или людей, но для меня это стало совершенно неважно. Я даже не слушала. Во мне только билась единственная мысль: а как же я?

Я набрала воздуха в лёгкие и сказала:

–Я изо всех сил тебе желаю…

По-моему, так горько я не плакала с того самого дня, как рассталась с Сергеем.

Олег целовал меня молча.

–Ты ничего не говори! Совсем ничего! – бормотала я. -Ничего-ничего! И не обещай, что будешь звонить. И не звони! Просто поезжай и всё. И пусть всё у тебя будет хорошо! – я перебирала руками лацканы его плаща, гладила по коричневой, выцветшей и пахнущей весной ткани. И Олег молчал, только касался своей щекой моих мокрых волос, целовал мою голову, лоб, глаза.

–Всё будет хорошо… Всё будет очень хорошо… – бормотала я. -Ты устроишься, тебя обязательно возьмут, ты перевезёшь к себе жену и дочек. А тёщу не бери! Тёщи вечно лезут не в своё дело…

–Посадка на ваш рейс заканчивается, – сказал парень, стоящий с посадочными талонами.

–Но ведь гроза! – крикнула ему я. Он только пожал плечами.

Олег вдруг одним движением сбросил рюкзак на пол и обеими руками крепко-крепко прижал меня к себе.

–Ты необыкновенная! – сказал он, взяв в ладони моё лицо. – Ты – великолепная!

Он постоял, прижавшись ко мне на целую вечность, длившуюся секунду или две, и резко оторвал от себя, повернулся и протянул парню талон. Парень шлёпнул на картон кирпичик печати.

Зал опустел. Остановившийся эскалатор снова пошёл, встрепенувшись под шагом Олега, а я стояла и смотрела, как Олег удаляется от меня, поднимается вверх, повернувшись ко мне лицом. Вид у него был сосредоточенный и несчастный. У конца лестницы Олег махнул, развернулся, сделал шаг с эскалатора и исчез из моей видимости куда-то вбок, откуда послышался крик:

–Пассажиры на Москву! Посадка окончена!

Удивительно, что я не чувствовала ничего, кроме пустоты. Я пошла, спокойно, не торопясь, в глубину зала и встала у той прозрачной, омытой дождём стены, через которую было видно лётное поле. Огромный автомобиль-заправщик накачивал топливом серебристый самолёт с синей и красной полосой.

Гроза так же внезапно кончилась, как и началась. На открытой оранжевой телеге подвезли багаж. Чемоданы и сумки поплыли по ленте в чрево лайнера. Резиновый коридор-рукав блестел в свете ночных огней. Я не стала дожидаться, пока рукав свернётся гармошкой и обнажит закрывшуюся дверь самолёта. Молодой человек, собиравший отрывные листки посадочных талонов, прошёл мимо меня, не обратив внимания. По лётному полю к самолёту пробежал молодой человек в форме стюарда.

Его мать, наверное, тоже переживает, если он куда-то надолго уезжает из дома, подумала я. Олег и я… Может быть, Олег – просто мой нерождённый сын?

Я не стала ждать, когда самолёт вырулит на полосу, поехала домой.

В машине играла та самая музыка, которая так нравилась мне. Я скосила глаза. Надпись на экране монитора моей машины ничего мне подсказала. Я стала громко подпевать мелодии. Так громко, что чуть не проехала на красный свет. Прохожие, ожидавшие перехода на перекрёстке, показали мне на мою голову, а один дядька, проходя, даже стукнул кулаком по капоту. Я сдала немного назад. Встать, как полагается, не получилось, за мной уже выстроился целый ряд машин. Дома я выпила виски и бросилась спать. Назавтра в десять часов утра я уже сидела в отделе кадров пятой больницы и писала заявление о приёме на работу в должности заведующей ЛОР-отделением.

Наверное, те, кто читают меня сейчас, думают про меня и про других врачей ужасные вещи. Как жить? Как лечиться? Извиняет в какой-то степени меня только то, что врачи по статистике умирают скорее, чем большинство людей. И лечатся врачи тоже не на небесах, а друг у друга. И подходы к лечению одинаковые, такие же, что для обычных пациентов, что для медицински образованных. Естественно, нормальные люди будут на стороне больной Бочкарёвой, а не на Дашиной, или на моей… Собиралась ли я быть коллаборационистской в пятой больнице? И да, и нет. С возрастом приходится быть умнее. У каждого врача есть своё кладбище. И никуда от этого не деться. Конечно, нам приходится делать выбор – так или иначе лечить больного. Оперировать или нет, назначать антибиотики или просто дать отлежаться. Разве мы боги? Мы следуем инструкциям, мы делаем так, как нас учили. Иногда эти инструкции или рекомендации идут вразрез с нашими желаниями, с нашим видением проблемы, но великое искусство – несмотря ни на что побеждать болезнь

***

Один свободный день перед выходом в новое отделение я себе всё-таки освободила.

К своей прежней поликлинике, той самой, в которой я работала с Фаиной Фёдоровной, я подъехала к открытию регистратуры. Я встала на парковке для служебных машин. Вход в поликлинику был прямо передо мной. Я осталась сидеть за рулём и с непонятным мне самой чувством смотрела на состарившийся жилой дом, в котором поликлиника всё так же располагалась на первом этаже. Крыльцо под козырьком теперь пустовало, а в моё время на его ступеньках кто-то обязательно курил. Окно нашего с Фаиной кабинета выходило во двор, с улицы его не было видно. Оказалось, что над окнами на первом этаже есть полуарки, выложенные из половинок красных кирпичей, и убейте меня, я не могла вспомнить, были ли они всегда, или появились только в последние годы.

Раньше перед открытием поликлиники на крыльце толпилась очередь, люди с боем рвались в регистратуру. Теперь толпы никакой не было, люди подходили, поднимались по ступенькам, исчезали за дверями внутри. Двери тоже изменились. Раньше они были обычные, деревянные, двустворчатые. Одна створка была заперта навечно. Теперь дверь была двойная пластиковая, белая, что совершенно не вязалось со всем обликом дома, с бело-красной кирпичной кладкой. Хотя крыша над крыльцом осталась прежней, коньком, на двух металлических столбах.

Перед этим крыльцом припрыгивала Фаина Фёдоровна в новых тренировочных штанах, собираясь в поход за веточным кормом. Тогда на газоне между тротуаром и дорогой росли карагачи и клёны. Они должны были бы уже разрастись в толстые высокие деревья, но их не было вообще. На газонах стояли только полукруглые металлические конструкции из труб с висячими горшками, в которых были высажены розовые петунии. Горшки были похожи на перевёрнутые солдатские каски. Разве работа врача – это не война, в которой врач должен победить? Я вспомнила, как Фаина Фёдоровна сказала мне в первый день, что регистратура уже раздала все талоны, и это напомнило мне окопы.

Я вышла из машины и пошла внутрь. Отделение регистратуры теперь сияло белым пластиком. Около входа красовалась стойка электронного устройства выдачи талонов, и над регистратурой был установлен экран. «Талон 12-й, пройдите в одиннадцатый кабинет», раздался над моей головой металлический голос. Больные ожидали своей очереди, как в сберкассе или в налоговой. Охранник в камуфляже спросил меня:

–Вы куда?

–К ЛОРу.

–Возьмите талончик.

Я ткнула пальцем в указатель «узкие специалисты», потом нажала на три буквы «ЛОР» и устройство выбросило мне талончик с указанием: «13 часов 20 минут. Каб. 18. Врач: Аникеева О.Л.» Я положила талончик в карман и пошла по коридору, чувствуя, что охранник смотрит мне вслед.

Восемнадцатый кабинет я нашла быстро. Как раньше – в конце коридора. Рядом с кладовкой сестры-хозяйки. Около него никого не было. Я постучалась и приоткрыла дверь. Женщина средних лет со смуглым лицом, тёмными бровями, в розовой медицинской пижаме сидела за столом и смотрела в свой телефон.

–Здравствуйте, – сказала я и вошла. В кабине всё абсолютно было по-другому. Отсек для манипуляций был заделан наглухо и белел теперь сплошной стеной.

–Вы давно здесь работаете?

Женщина в пижаме повернула ко мне голову.

–Приёма нет. Врача нет. – От её акцента пахнуло горным ветром, грушами, арбузами, дынями.

–Мне врач не нужен. Вы, случайно, не знали медсестру? Фаину Фёдоровну?

–Нет, – она беспечно снова уставилась в телефон.

Я повернулась и закрыла за собой дверь. К кабинету стали подтягиваться больные. Две бабульки (с атрофическими фарингитами, не иначе. Когда я здесь работала, им было лет по сорок). Мужчина в форме работника коммунального хозяйства держался за ухо. На крыше, наверное, продуло, подумала я.

Я пошла по коридору назад.

Высокая, тонкая, белокурая, в облаке живанши, в коротенькой юбочке и серебристом плащике, с рюкзачком за плечами и высоких ботиночках на каблуках навстречу мне торопилась молодая женщина лет двадцати пяти. Она скользнула мимо, ловко обогнула бабулек и ворвалась в кабинет. Я посмотрела ей вслед. Несомненно, это была врач Аникеева О.Л.

–Красавица! – громко сказала я вслух, и на меня неодобрительно посмотрели стоящие вдоль стен больные.

У электронного табло в вестибюле раскорячился, опираясь на палочку, полный лысый мужик лет семидесяти. Он надевал очки, чтобы разглядеть надписи на экране. Я посмотрела ему в лицо.

Я столько раз видела его чуть расплющенный, в крупных порах широковатый нос, его русые брови над светлыми, даже тогда ещё как бы выцветшими глазами.

–Балабанов! – сказала я, потому что в этот момент не то, чтобы его узнала, а скорее догадалась, что это он. А он стоял и с глуповатым выражением смотрел на меня из-за своих очков.

–Я – Ольга Леонардовна. Я – отоларинголог. Я вас когда-то лечила.

Он стоял, глядя на меня сквозь очки, и было непонятно, вспомнил он меня или не вспомнил.

–Мы здесь работали с Фаиной Фёдоровной.

–У ЛОРа лечился, это точно, – сказал он. -Всю жизнь ведь сюда хожу.

Он стоял и нетерпеливо смотрел на табло.

–Талончик какой сейчас по очереди к неврологу?

–А у вас какой номер?

Он показал мне бумажку.

–Не скоро ещё. Сейчас только пятого приглашают.

–В спину ступило, – Он мне как бы пожаловался и хотел отойти.

–Вы мне вот что скажите, – я держала его за рукав, не пуская. -Вы не в курсе, что сталось с Фаиной Фёдоровной? С моей медсестрой? Как она жила? Долго ли работала? Вы ведь где-то недалеко живёте, может, её встречали?

–А, помню, – сказал он. -Я, вроде, слышал, она к дочери уезжала. Там пожила немного, потом вернулась опять сюда… К моей матери одно время ходила, уколы делать. И не через поликлинику, а так, частным образом. А потом исчезла куда-то. Наверное, померла. – Он с беспокойством прислушался к электронному объявлению. – Это какой сейчас номер пошёл?

–До вас далеко. Ну, а как ваши дела?

–А что мои дела? Стареем. Вот спину на даче сорвал… Так-то я без палки хожу. Работаю ещё.

–Неужели водителем?

–Водителем… – Он усмехнулся. -Водилой я сорок лет отпахал. В прошлом году ушел.

–А как ваш гайморит?

Он пожал плечами.

–Да мне его давным-давно вылечили. Шариками. Я уж и забыл, как раньше мучился. Вот вы сейчас сказали, я вспомнил. Да я и не болел с тех пор. Один раз, правда, ногу ломал. Ну и спина…

Мне стало обидно.

–Сколько раз мы вам с Фаной Фёдоровной проколы делали, фурациллина казённого цистерну извели. А вы – шарики!

– Хотите, верьте, хотите, нет. – Он засмеялся хрипло и отошёл.

Мне стало грустно.

В какой реестр мне нужно было записать Балабанова? В победы или в поражения?

Я возвращалась обратно домой и думала о Фаине Фёдоровне. Нужно ли было мне тревожить её память? Она ведь тоже мне ни разу за всё время не позвонила. И не пришла.

Милая моя, Фаина Фёдоровна! Маленькая попрыгунья в детских чулочках. Бескорыстная служительница начальных моих профессиональных лет. Наивная хитрюшка, мечтающая обмануть судьбу и добиться от неё чуть-чуть больше положенных по реестру материальных благ. Не для себя она хотела благ, для дочери, которая видно тоже недалеко от неё ушла по дороге успеха. Как сейчас я вижу вас, Фаина Фёдоровна, приплясывающую от возбуждения возле нашего «чайного» стола, нарезающую «левые» бутербродики с сыром и полукопчёной колбасой – вожделенными продуктами того угрюмого, неказистого времени.

Я въехала в свой двор, открыв брелком шлагбаум, вошла в подъезд и поднялась на свой этаж. В кухне было просторно и тихо. Солнце просвечивало через закрытые шторы, с улицы доносилось возбуждённое чириканье воробьёв, тиньканье синиц. Я включила чайник, бросила в чашку пакетик. Кто-то из больных подарил мне какой-то необыкновенный набор – пятьдесят сортов элитного чая. Ау, Фаина Фёдоровна, где теперь ваши любимые «три слона»? Или «три слона» это был японский зонтик, а чай был просто серый слон на жёлтой картонке?

Я прошла в свою комнату и достала с полки старый учебник. Как в первый раз оглядела обложку. Вверху над названием всегда темнело чернильное пятно. И теперь оно было видно всё так же отчётливо, но уже не так ярко. Я раскрыла учебник на закладке – вырезанная картинка с коробки конфет. Фаина, наверное, и вырезала. Как она сказала тогда: «любовь передаётся через прикосновения. Если вам хочется человека трогать, обнимать, прижиматься, значит, вы его любите».

Я стала рыться в ящиках письменного стола. Открыла комод. И там, под запасными наволочками и пододеяльниками «для гостей», которых у меня практически никогда не бывало, нащупала искомый марлевый свёрток. Он так и лежал, храня сокровища все эти годы. Марля уже не была такой свежей, как раньше, но ещё достаточно белой. Я размотала свёрток. В нём был прекрасный набор инструментов, их она отдала мне в день моего увольнения. Наверное, из её собственных запасов. У каждый медсестры ведь всегда есть в загашнике то, что для врача наиболее ценно.

Всё было собрано тщательно и прагматично. Пара шпателей, пара носовых зеркал, три разного размера ушные воронки, в том числе – детская, два абсолютно новых гортанных зеркала, несколько зондов, в том числе и тот, который мне так нравился. Ушные пинцеты, шприц для внутригортанных вливаний. И отдельно в маленькой салфетке я обнаружила что-то непонятное мне на ощупь. Я развернула. Там лежали несколько каменистой уже твёрдости конфет «Коровка» Ужасно дефицитная в те годы московская «Коровка». Я и тогда, и сейчас любила её больше всего.

В носу у меня защипало, но я дала себе слово не плакать. Фаина Фёдоровна не одобряла слёз. Я отложила «Коровку» в сторону, и поднесла к лицу старую марлю.

«Любить – это значит хотеть прикоснуться».

Я узнала запах нашего кабинета: немного йодом, немного фурациллином, эфиром, антисептиком, в котором Фаина Фёдоровна замачивала инструменты, земляничным мылом, растрескивающимся в мыльнице…

Я прижала марлю к лицу. Это был родной запах. Я вдыхала его и не могла надышаться.

2019-2020.