Букет для телохранителя (СИ) [Yuzik] (fb2) читать онлайн

========== Часть 1 ==========

***

Редкий тип утра, в которое он особенно сильно не хочет просыпаться – это похмельное утро. Телефон вибрирует раз, другой, третий, и от этого дребезжания боль просто вкручивается винтом в затылок, все глубже и глубже. Наверняка это Поттс, его секретарь, с очередными вопросами по последним разработкам компании. Хотя лично он ставит на уведомления из социальных сетей – если вчерашнюю вечеринку кто-то успел заснять и выложить в интернет. О, он прекрасно представляет, что именно мог сотворить, будучи пьяным. И творил – ему, обычно, не было стыдно. Стыд, как и страх, оставили его слишком давно, даруя славу эпатажного гения. Миллиардера, филантропа, просто красавчика – это толстая шкура как извне, так и снаружи – ему все равно, осуждают ли его люди. Ведь они, конечно же, осуждают. А у него сейчас слишком сильно болит голова, чтобы думать о ком-то, кроме себя любимого, и Тони с тяжелым стоном открывает глаза и скатывается с кровати.

Он у себя дома, и это огромный плюс – скандалы хороши в меру. Еще лучше, если он приехал сам или с Поттс, и таксисту не пришлось вытаскивать из машины пьяную знаменитость.

– Джарвис… – хрипит он, давая понять ИИ, что все-таки готов принять наступление нового дня.

«Доброе утро, сэр. Если оно, конечно, доброе», – электронный голос привычно ровный, но на этот раз в нем отчетливо слышны нотки сарказма и беззлобного подтрунивания над нелегкой долей создателя.

Джарвис приподнимает жалюзи в спальне и гостиной на 60 процентов, жалея чужое зрение в эту минуту – за окнами утро солнечное и до невозможности яркое.

«Ваша аптечка находится в верхнем левом ящике на кухне. Аспирин, абсорбент и кофе помогут вам прийти в себя», – это следующий пункт его заботы о ближнем. «Кофе-машина уже запущена, в холодильнике – запас воды: минеральной, с газом, без газа, с биологическими добавками. Хотя я бы рекомендовал вам покупать и продукты – человеческому организму нужна твердая пища».

– А лед не считается? – спорит Тони, на что в ответ получает еще один саркастичный хмык.

Но ото льда, как и от холодной воды, он сейчас откажется – в горле першит, и остается только гадать: виной тому крепкая сигара или дело все-таки дошло до купания в фонтане? Зная себя, он может предположить с десяток вариантов еще интереснее. Например, страстный минет в кабинке туалета какого-нибудь ночного клуба или попытка проглотить нож для колки льда, чтобы впечатлить тех, кому минета не досталось. Он хочет надеяться, что не дошло ни до чего из этого – он согласен на тривиальную простуду, и кофе от Джарвиса будет как никогда кстати.

«Сэр, мисс Поттс просила напомнить, что завтра в 09:30 у вас совещание акционеров, на которое не стоит опаздывать», – электронный секретарь был так же дотошен, как и живой. Благо, что функций выполнял гораздо больше и заставить его замолчать, мог обычный приказ.

– Стоило только испытаниям первого прототипа завершиться успешно, так они сразу собираются делить шкуру медведя, – бурчит он уже в кружку, глубоко вдыхая насыщенный аромат. И снова закашливается он порции тупых колючек в горле.

«Обеззараживающий спрей в той же аптечке», – Джарвис продолжает напоминать, а потом интересуется без интереса. «Как прошла праздничная вечеринка?»

– Я попытаюсь вспомнить, если ты немного помолчишь, – откликается Тони, и Джарвис фыркает совсем уж откровенно.

«Такими темпами скоро вам понадобится изобретать какой-нибудь “луч памяти”, как у профессора Фарнсворта из “Футурамы”, чтобы воздействовать на участки головного мозга, отвечающие за запоминание».

– Позже. А пока напомни мне отключить тебе доступ к детским развлекательным каналам и снизить твой уровень сарказма процентов на семь, – парирует он, окончательно расслабляясь. Пикировки с Джарвисом в ленивое воскресное утро, когда никуда не нужно спешить, настраивали его на рабочий лад, а настроение переключалось от суицидальных мыслей к сугубо созидательным.

«Или поднять, и тогда меня будет невозможно отличить от вас», – ИИ не остается в долгу и на том умолкает, наконец позволяя Тони вспомнить вчерашний вечер.

***

Переубедить Обадайю было очень нелегко. Старый компаньон отца был уперт, слишком ревнив, ретив и жаден. Делец, который умел и любил зарабатывать деньги. Без Старка он бы мог продавать элитные авто где-нибудь на побережье, если бы, конечно же, не был при этом военным и другом Говарда. Старший Старк изобретал оружие, а Обадайя его сбывал. После смерти родителей Тони принял это тяжкое бремя, но отказался нести его только за деньги. Он прекрасно знал: что пули от какого-нибудь Калашникова, что пули «Старк Индастриз» будут убивать одинаково, а он хотел жить долго и с чистой совестью. Не прикладывая рук к убийствам и без слухов о том, что их оружие крадут боевики. Украсть истребитель или, например, танк было бы гораздо сложнее… В полноценное конструкторское бюро они, конечно, не превратились, но стоило поманить старого упрямца Обадайю правительственными контрактами с совершенно другими цифрами, и жадный лис тут же замолчал. Он хорошо знал обоих Старков. Хорошо знал, на что способны их гении, поэтому позволил Тони заняться другими разработками, пока сам подсчитывал будущие прибыли.

Собственный испытательный полигон они отстроили почти четыре года назад – с тех пор больше не приходилось метаться по разным штатам и концам страны, чтобы тестировать разработки должным образом. Коллектив инженеров и техников почти не менялся за годы существования компании, но теперь им пришлось начать работать еще и с испытателями. Тони, по первости, был не в восторге – одно дело, когда он рискует собственной шкурой, набирая на модифицированном движке третью сотню километров в час, и совершенно другое, когда кто-то посторонний, незнакомый, закладывает мертвые петли, тестируя новый фюзеляж. Пришлось привыкать и к этому. Но довольно скоро каста «смертников» влилась в основной штат и стала неотъемлемой его частью. Тони скрипел зубами, но испытатели почти не несли потери, и в первую очередь нужно было хвалить себя – за безусловный гений, а техников – за профессионализм. Они были отличной командой.

И эта отличная команда вчера отлично напилась прямо в одном из ангаров, отмечая завершение испытаний первого прототипа улучшенного двигателя. Почти три месяца непрерывной работы, с мозолями на руках, потом, кровью и бессонными ночами, привели к нужным результатам – Тони, грешным делом, даже подумал о том, что с Пятым поколением истребителей еще не все потеряно. По крайней мере, то, что они обкатали буквально позавчера, на порядок лучше всего того, что уже существует в этом мире. И ему есть, за что собой гордиться – и праздновать. Хотя бы в грязном ангаре – официальная вечеринка будет после презентации в Министерстве и конференции с журналистами.

Его нисколько не волнует место – главное – всегда содержание. В грязном ангаре тоже смогли обустроить неплохой бар, даже с музыкой, а контингент и вовсе был гораздо лучше. Тони знал почти всех по именам – от последнего стажера младшего инженера до первого пилота-испытателя. Поттс знала весь обслуживающий персонал – от сигналистов взлетной полосы до охранников на въезде на полигон – и вместе они были одной большой семьей, в которой Тони чувствовал себя гораздо лучше, чем когда-то в родной…

А возможно, и не стоит калибровать уровень сарказма Джарвиса – ведь к середине вечера они пили текилу уже не с барной стойки, а с крыла самолета, занюхивая тряпками и рукавами роб, испачканными в техническом масле и керосине – нарочно не придумаешь подобный декаданс.

***

Инициатором этого «декаданса» была, конечно же, Романофф, со своими почти чекистскими замашками и упорным отрицанием патриотизма к «малой Родине». Тони она нравилась за этот непоколебимый дух противоречия и авантюризма и за метафорические «железные яйца», которые у нее никогда не звенели в отличие от других пилотов. Любая взятая высота, любая скорость, любой маневр позволяли ей употреблять любой градус выпивки не морщась, носить любую одежду и говорить на любом языке. Впервые увидев эту рыжую бестию в вечернем платье, Тони долго и громко сокрушался о том, что уже успел отдать свое сердце Пеппер. Получил за это благосклонный взгляд и улыбку «чем бы дитя ни тешилось», и они вернулись к постиганию азов употребления крепких спиртных по русским обычаям.

Наташа заведовала истребителями, Мария Хилл, еще одна «боевая подруга» – вертолетами, были у них и подразделения наземного транспорта: боевого и гражданского. Но все испытатели пришли к ним не из военных академий и не из технических вузов. Они все были солдатами, вернувшимися с войны, испытавшими на себе максимально тяжелые условия – это был тот критерий, от которого Тони не смог отказаться. Эти люди должны были сказать ему, что он должен сделать, чтобы такие, как они, не гибли пачками где-нибудь в песках Ирака. И с ними он был готов пить даже тот пресловутый керосин.

Но обошлись текилой – импровизированной барной стойкой и пьяными танцами – местами топлес. Тони помнит громкую музыку, устроившую в огромном ангаре непередаваемую какофонию звуков. Много смеха и шуток. Сигнальными жезлами они выкладывали на стенах неприличные слова – и вот тогда, кажется, началась фотосессия. Потом там же кто-то рисовал мишени в виде «розы ветров» и играл в дартс, а кто-то в пьяном угаре спал в обнимку с шасси, но большую часть непотребств Тони перестал замечать, как только к ним присоединился Роджерс со своей командой техников и пилотов.

О, чертов Роджерс! Тони не просто перестал замечать непотребства, но и почти перестал участвовать в них.

Роджерс пришел к ним год назад, на предыдущем проекте. Выручил Романофф с обкаткой грузовых моделей, дал несколько дельных советов с использованием боекомплекта на сверхзвуковых скоростях, просто, черт возьми, улыбнулся тепло и ласково, и тут же стал своим в доску парнем. Хотя он таким и был – простым, но с железными принципами, святыми моральными идеалами, несгибаемой силой воли и душой, размером с континент. Оставалось добавить донельзя смазливую внешность капитана футбольной команды, и высокий накаченный блондин превратился в Аполлона, на которого не пускала слюни разве что только Романофф.

Тони же предпочитал смотреть на него именно как на Аполлона – музейную статую – заводить с таким отношения было чревато не только промывкой мозгов на тему правильного образа жизни, употреблению кофе вместо воды или демократических взглядов на политический строй. Чертов Роджерс, по ощущениям, претендовал на брешь в чувстве чужого собственного достоинства, и Тони переспал бы с ним только для того, чтобы еще раз убедить себя в том, что именно он здесь «самая красивая и умная принцесса». Смешно до колик, поэтому он никогда и не признается, что на этом свете все же существует человек, вызывающий у него чувство неполноценности.

Поэтому Тони смотрел, кивал, шутил, подмигивал и подружился даже быстрее многих. Стив очаровывал своим естеством, а Тони привык брать харизмой, включающей в себя довольно острый язык. Им, в сущности, нечего было делить, поэтому в особо благодушном настроении он обращался к нему не иначе как «красавчик», чем заставлял матерого пилота розоветь от смущения, а Романофф – хрюкать в локоть, давясь смехом. Но Тони нисколько не лукавил – Стив был приятен во всех отношениях, потому и влился в их большую и разнообразную «семью» как родной. Даже когда ненароком пытался «подсидеть» Тони в категории, близкой к Богу.

***

Было в Роджерсе что-то такое, что заставляло великого Тони Старка гореть изнутри. «Мистер Совершенство» и правда был совершенством, и это и заводило, и вызывало зависть. Только поэтому Тони его хотел. Не важно в какой ипостаси – он просто хотел быть уверен, что что бы он ни делал, а все равно оставался бы достойным этого человека. Это не было комплексом – это было целью сделать себя лучше. Как он работал в поте лица над любым своим механизмом, так и в себе не хотел видеть ни одного изъяна. Если Роджерс однажды признает его, он сможет спать спокойно до конца своих дней.

Роджерс, конечно же, не был ни матерью Терезой, ни Ганди и не Джеймсом Бондом, но Тони предпочитал видеть в нем подобие эталона, к которому стоит стремиться. Поэтому захотел общаться, дружить, а потом и затащить в постель, и если бы тот не отказал, то причин для самоутверждения сразу стало бы на порядок меньше. О, он мог бы просто его использовать, но, на минуточку, Роджерс – Аполлон, Ганди и Бонд в одном лице, а Тони сделан не из железа, к его большому сожалению.

Он при всем желании не смог бы не повестись на мягкую белозубую улыбку, прямой взгляд, разворот плеч, вытесанных как будто из мрамора, короткую модную стрижку, которая так ему шла, и чертовы длинные абсолютно модельные ноги. Про задницу Тони даже не хотел заикаться – пускал слюни почти не метафорически.

Они стали общаться. Поначалу и довольно долго – весьма скомкано и посредственно: Роджерс докладывал сухо, четко, по делу, как старшему командиру, а Тони нужно было приглядеться – так ли умен и опытен этот пилот, чтобы отличить завышенные показатели приборов от ложных в результате поломки. Но постепенно Роджерс расслабился, а Тони включил свою харизму на полную, располагая к себе и принуждая доверять. Вот тогда-то ему и открылась еще одна черта этого чертового Аполлона – Стив, оказывается, был еще и надежным. Не хуже того мрамора, из которого были сделаны его плечи, – он всегда четко следовал инструкции, реагировал моментально, а любые сомнительные комментарии Тони интерпретировал правильно. Он не любил рисковать попусту, но смело шел на любую авантюру, если бы уверен, что у него есть хотя бы один шанс выбраться из нее живым. Хотя бы один процент вероятности – и он был готов приложить титанические усилия, чтобы его увеличить.

Он и правда был таким, и многим это нравилось гораздо больше модельной внешности и природного обаяния. Вот и Тони попался на тот «крючок». Он долго не хотел себе в этом признаваться, но в Роджерсе он видел именно того, кто ему нужен. Такой партнер дополнял бы его, поддерживал и заботился ненавязчиво, без истерик и «перетягивания одеяла на себя». И это он понимал сугубо рациональной частью своего сознания – чувства пришли позже. И вот тогда-то и устроили ему головомойку. Прямо там, на вечеринке в ангаре.

***

Роджерс заявился в середине вечера, когда большая часть присутствующих была уже хорошо разогрета. Тони и сам чувствовал алкогольное тепло внутри – искрящееся пузырьками содовой и обжигающее крепостью виски. В таком состоянии он уже был готов намекнуть Стиву более чем непрозрачно. Шутить, отвешивать комплименты или хвалиться за дело можно и на другом уровне – постельно-горизонтальном. И сколько бы Стив ни корчил из себя святую простоту и не краснел от каждой скабрезной шутки, а он прекрасно знал, как именно действует на людей. В конце концов, с неловкими признаниями к нему подходили довольно часто. И не только женщины. Тот опять краснел, заикался, мямлил, но по итогу отказывал всем. Наверняка ждал кого-то особенного, исключительного, экстраординарного или того, кто ему не уступит ни в уме, ни в красоте, ни в храбрости, ни в силе духа. Тони причислял себя именно к таким индивидуумам, поэтому имел полное право надеяться на успех. И был готов заявить об этом прямо, без «экивоков». Вот только на вечеринку Стив пришел не один.

Несколько механиков, с которыми он работал чаще всего, пара штурманов и пилотов, которые страховали друг друга на испытательных полетах, а еще, неожиданно, к ним присоединилась одна из групп «наземников» – как их звали летчики. Эта каста занималась танками, бронетранспортерами, машинами сопровождения и прочим транспортом, что участвовал в боевых действиях. Тони иногда казалось, что он пытается усидеть на двух стульях, разрываясь между небом и землей, но ничего не мог с собой поделать: он любую машину мог заставить двигаться, – и если это и возвышало его эго до запредельных высот, то у него все равно не было претензий к собственным способностям. У «наземников» штат инженеров и испытателей был еще больше, еще «зубастее» и еще умнее. И там же хватало своих выдающихся личностей – Роджерс привел на их вечеринку Барнса и Рамлоу – своих давних товарищей. А Барнс был еще и не только давним, но и очень близким другом – о чем «по секрету» Тони рассказала Романофф. Буквально неделю назад и таким заговорщицким шепотом, что Тони мог смело подозревать между теми «друзьями» что угодно.

Он не хотел думать ни о чем лишнем в отношении Роджерса и Барнса – в конце концов, Тони близок и с Пеппер, и с Роуди – вовсе не обязательно лезть друг к другу в штаны, когда превалирует обычная дружеская привязанность. Но Тони никогда не жаловался на размер и скудность своей фантазии – та, дикая, довольно быстро нарисовала ему все то нежелательное возможное. А Наташа ей повторила, и это оставило весьма неприятный осадок на душе. Тони не часто видел их вместе, зато теперь мог воочию убедиться, так ли страшен тот черт, что ему рисует воображение.

Пока что тот «черт» был не самым большим или ужасным, но Тони не слепой и не привык себя обманывать. Он видит во взгляде Стива, обращенном на Барнса, совершенно другое тепло и участие. Отмечает каждый раз, когда они невольно соприкасаются руками, плечами, коленями. Считает улыбки, подаренные друг другу, и не может не делать определенных выводов. Зная Роджерса, с его невинной душой овечки, все это можно принять за выражение близкой дружбы. И Барнс отвечает ему тем же, очень похоже, но там, в глубине чужих глаз, Тони видит большое, темное, ненасытное желание, которое сдерживают что есть сил. Роджерс, если и чувствует его, то реагирует абсолютно неосознанно, инстинктивно – открыто, честно, но иногда краснея точно так же, как когда Тони пообещал ему сделать слепок с его рук по самый локоть и отлить их хоть в бронзе, хоть в золоте, за то, что Роджерс однажды справился с заклинившим штурвалом и не положил дорогостоящую технику с не менее драгоценным собственным телом прямо посреди испытательного полигона – на голову самого Старка.

Он краснеет точно так же, как когда Тони зовет его «красавчиком» и на утренний кофе в свой кабинет вместо планерки. Вот только Барнс, Тони уверен, никогда не позволял себе ни одной пошлости в сторону дорогого «друга», так что краснеет Стив по одной определенной причине. Причине, что не сулит Тони ничего хорошего.

***

Для начала ему нужно проверить Барнса – так ли Тони пьян, чтобы неправильно интерпретировать чужие взгляды. Таланту Тони выводить людей из себя ничего не стоит его спровоцировать. Всего одна небольшая махинация расскажет достаточно. Он, в конце концов, ученый, ему не составит никакого труда проанализировать и сделать выводы.

Несколько охранников, что пришли с дневной смены, приносят из комнаты отдыха бильярдный стол, шары и кии. Как раз для тех, кто хочет отдохнуть и расслабиться не только при помощи алкоголя и музыки. Играют в простой пул, но с подачи Тони – делают ставки на желание. И ставки распространяются на всех участников вечеринки, а не только на соперников. Кто-то проигрывает танец с Романофф, кто-то пьет текилу с чужого голого живота, кто-то декламирует Четвертую поправку, вставляя через каждое слово названия частей самолетов, а кто-то «любит погорячее». Тони, например, загнав последнюю «восьмерку» в лузу, «желает» Роджерсу оголить грудь, чтобы еще больше скрасить времяпрепровождение лучшей половины их команды. Но, конечно же, в результате смотрят на него не только немногочисленные девушки, а с подачи Романофф, которая умудрилась где-то найти гавайский венок и сомбреро, с Роджерсом еще и устраивают фотосессию. С пунцовым от смущения Роджерсом.

Барнс хохочет вместе со всеми, но он первым предлагает ему наконец-то одеться, а для того, чтобы прогнать озноб в довольно большом помещении подает не рюмку текилы, а собственную куртку. Накидывает ее на плечи абсолютно дружеским жестом, но Тони видит, как жадно проходят руки по чужому телу короткими выверенными движениями. Он будто чувствует их – как если бы сам одевал Стива. Друг бы просто закинул руку на плечи или похлопал по спине, а Барнс притирается плотнее, отваживая желающих получить еще один пикантный снимок и смотрит так, что Стив продолжает розоветь – пристально, жадно, с фальшивым ободрением.

Тони знает, что выглядит сейчас точно так же, как Барнс, и сжимает зубы, оскаливаясь – пусть он и судит предвзято, но говорит в нем отнюдь не текила, а здравый смысл: он точно так же, как и Барнс, хочет сломать чужие руки, посмевшие прикоснуться к чужим оголенным плечам. Поэтому больше и не сомневается – у него появился соперник. А еще он почти ненавидит себя за то, что сделал это, за то, что посмел так пристально наблюдать, и за то, что успел надумать и понадеяться.

Тони, кажется, уже опоздал с тем, чтобы претендовать на одно конкретное место в чужом сердце. Он не обольщается и действительно не имеет привычки тешить себя пустыми надеждами, оценивая ситуацию сугубо объективно. Роджерс – не дурак, он не даст себя обмануть тому, чьи чувства будут недостаточно сильны. Не обманется он и из-за того, что чувствует сам. Но Тони все еще может попытаться – если чувства Стива недостаточно внятны, а Барнс так и не начнет действовать, то он вполне может вклиниться между этими «неразлучниками» и взять то, что хочет больше всего. Насчет себя он не сомневается – кандидатуру Роджерса он рассматривает последние 3-4 месяца очень серьезно. Он прошел все стадии от «завалить в постель разово» до «сделать своим спутником на всю оставшуюся жизнь» и четко определил свои намерения. И ладно бы, с другой стороны, свет клином не сошелся на каком-то солдате, но Тони знает – знает, как коллекционер и ценитель: Роджерс – «штучный экземпляр», такие, как он, довольно редко встречаются. И он не будет Старком, если не возьмет себе самое лучшее, редкое или качественное.

Следующую неделю он отводит на то, чтобы понаблюдать за Роджерсом и Барнсом без алкогольной пелены перед глазами. Просчитать вероятности и вывести количество процентов с минимальной погрешностью. Он не опаздывает на собрание акционеров, спорит с поставщиками, выговаривает Пеппер шутя и беззлобно о том, что она пользуется его авторитетом недостаточно эффективно, пререкается с занудным Джарвисом по утрам, днем работает над чертежами на пределе сил, а вечером заглядывает то в ангар, то в гаражи, и трижды застает «сладкую парочку» вместе.

Уже одно количество встреч за неполные семь дней выводит его из себя, и что является не лучшим показателем. Даже если эти встречи кратковременны, случайны или с подачи самого Тони – он «любезно» попросил Стива помочь ему перенести некоторые запчасти из его мастерской у пилотов в гараж «водил». И каждый раз он снова видит это: улыбку Роджерса, как будто он вернулся с войны в отчий дом, и улыбку Барнса, как будто тот играет с любимой собакой, которую нужно усыпить, но рука не поднимается.

Он плевался от досады каждый раз и недовольно кряхтел, скрывая злость в саднящем горле. Горло ему, кстати, тоже не дает покоя – с того самого похмельного утра до нового воскресенья – он по уши в делах даже в календарный выходной, поэтому пренебрегает лечением. Горло саднит и чешется, из легких поднимается нечастый сухой кашель, за лопатками поселяется тихая нудная боль, а под ключицами противно тянет. Тони начинает свой день с сиропа от кашля под ехидные комментарии Джарвиса о «маленьких детях, не способных проглотить горькую таблетку» и сам над собой ехидничает – конечно, сквозняки в ангаре не страшны только Роджерсу, щеголяющему без рубашки, а вот Тони в дизайнерском пуловере и хорошо «продезинфицированному» обязательно не повезет. Черт возьми, у Стива не может быть еще и идеального здоровья – хоть какая-то аллергия у него должна быть, – а Тони не должен думать о том, что его возраст уже сказывается на организме так, что грозит последствиями за любую неосторожность.

Вот только в конце недели, когда он смог беспрерывно проспать целых восемь часов подряд, он понял, что это никакая не простуда, не ангина и даже не пневмония.

***

Горячий душ помогает ему взбодриться лучше, чем холодный. Он фальшивит, насвистывая нехитрый мотив какой-то привязавшейся песни, а когда берется за электробритву, его вдруг скручивает неожиданно сильный приступ кашля. Скользкая мокрота тут же попадает на язык, и он сплевывает в раковину раз, другой, а на третий среди небольших отвратительных желтых комочков обнаруживает зеленый. Зеленее кожи любых пришельцев, если они существуют, но он-то – человек, и точно не способен воспроизводить в своем организме что-то подобного цвета.

Скривившись еще раз и чувствуя весьма однозначный рвотный позыв, он включает воду, но зеленый комок не спешит исчезать за решеткой канализации. Вместо этого он раскрывается под струей, превращаясь в продолговатый листок размером почти в дюйм. Тони подхватывает его пальцами, промывает и разглядывает, убеждаясь, что это действительно лист какого-то растения. Он пытается вспомнить, что ел вчера на ужин и мог ли подавиться так, чтобы, теоретически, кусочек какого-нибудь салата остался в пищеводе или попал в трахею, не принеся дискомфорта. Неделя была бурной, он спал слишком мало, отчетливо помнил только то, как пьет кофе – он всегда его пьет! И однажды Романофф угостила его сэндвичем собственного производства, но их гастрономические пристрастия не во многом различались – быстро, вкусно, калорийно. Потом, правда, приходилось расплачиваться за это в спортзале, но Тони любил бегать, а Наташа занималась единоборствами, так что отказывать себе им не пристало.

Поэтому он не хочет думать о том, когда успел объявить войну вегетарианству таким вот нетривиальным образом, но закашливается снова. Сгибается над раковиной в новом приступе, а на керамическом дне оказываются еще два таких же скомканных листа, и это совсем не смешно. Тони готов паниковать – он знает лишь одну причину их появления.

Ханахаки была бичем двух прошлых столетий – договорные браки, браки по расчету, отсутствие толерантности к меньшинствам, идеология какого-то конкретного общества, религия и даже банальный расизм были благодатной почвой для болезни безответной любви. В настоящее же, «свободное», время чувства довольно быстро перестали быть настолько глубоки, чтобы вызвать этот недуг – они слишком часто обесценивались или не выходили за рамки обычной влюбленности. Однако болезнь существовала и «процветала» до сих пор. Вот только лекарства от нее не было, а средств, которые сдерживали бы развитие болезни, всего несколько: инъекции гормонами или операция на легких. Если организм достаточно силен, а заболевший недостаточно глуп, чтобы держаться за бесперспективные чувства, то у него был шанс пережить это. С рецидивами, но болезнь иногда отступала. Примерно в одном-двух случаях из ста, и это хорошая статистика на самом деле. Паниковать рано. Тони сильный. Тони справится.

Его оглушило не паникой, как он подумал – осознанием того, что его расчет, рациональный и обдуманный выбор, его беспристрастное решение оказались вот этим – куда более глубокими, искренними и отнюдь не невинными чувствами. Он правда удивлен тем, что Роджерс… Стив – вот там, в самом сердце. Что он хочет его навсегда, безраздельно и исключительно непременно. Это больше не было логичным выбором подходящего партнера, это было желанием души и сердца – минуя мозг напрочь.

Он просто не думал, что способен на такие чувства. Всю его жизнь его единственной страстью была наука. Изобретательство, эксперименты, исследования, и даже пубертатные влюбленности и юношеский «поиск приключений» ни разу не заставили его кашлянуть в сторону избранницы или избранника. И вот что на самом деле странно. Неужели с возрастом переоценка некоторых ценностей научила его относиться к кому-то с подобным трепетом? Неужели теперь он хочет связать с избранным не только свою жизнь, но и все свое существо? Ему в это не верится. Он и правда не подозревал, что умеет не только влюбляться, но и любить – вот так, безответно, глубоко и до смерти. Рассуждая логически, он мог так сильно любить только себя самого и свой первый детский набор отверток, но никак не какого-то человека. Пусть и такого – совершенного, красивого, смелого и надежного. Вот только цветы – это прямое доказательство обратного…

***

Ханахаки передавалась через слизистые, через контакт с частями растений, а также по наследству. Чуть ли не половина всего населения планеты несла в себе ее спящий ген, даже не подозревая об этом. Вот только Тони знал – его отец однажды перенес эту болезнь, а значит, он – естественно, в группе риска.

Тони продает «родовое гнездо» без зазрения совести почти сразу после того, как вступает в права наследства. Он не привязан к этому богатому особняку, как к месту, где вырос. Может быть, ранее детство еще и изобиловало играми с любимой породистой собакой на просторных газонах, но пубертатный период дался тяжело. Он бунтовал, родители ни в чем не шли на уступки, проявляя собственный твердый характер, и эти годы жизни помнятся только по зажившим душевным ранам. Большинство хороших воспоминаний были вне дома – в школе и колледже, в компании друзей и на вечеринках, в первых гаражах и автомобилях, что носили его по скоростным трассам на пределе возможностей двигателя. Не о чем было жалеть, поэтому он ушел оттуда не дрогнув, правда предварительно проверив каждую стену, пол и потолок на наличие «сюрпризов» – и мистер Старк, и миссис Старк были горазды.

И конечно же, он нашел не один и даже не два тайника, но кое-что действительно важное оказалось на поверхности. Удивительно, но даже в их богатом особняке имелся пыльный захламленный чердак. Это в подвале была стерильная чистота, потому что отец переоборудовал его под мастерскую и даже выбирался оттуда пару-тройку раз в неделю, а на чердаке было только старье, которое отчего-то не выкинули. Ни один из них не страдал приступами ностальгии или желанием сохранить что-то «на добрую память», но вещи все равно скапливались, вызывая у матери бурное раздражение и обещания избавиться ото всего, до последней вешалки, книги или футбольного мяча – что еще там можно было хранить? Оказалось, и ту память тоже.

Он находит несколько коробок бумаги среди прочего хлама – в тех – школьные грамоты Тони, письма отца к друзьям, чертежи различных механизмов, квитанции на оплату бензина и прочий мусор. Тони честно пытается найти в них что-то полезное, но даже в дневниках отца не оказалось никакого компромата. Ворох витиеватых ругательств, все те же наброски чертежей и особо понравившиеся шутки Обадайи. Дневники матери были не в пример систематичнее и скупее даже на фамильярные выражения – сухая сводка значимых моментов жизни. Где одним из первых пунктов значился кашель ее будущего мужа.

Она ни о чем не говорила напрямую, – и это могла быть обычная простуда, но кашель упоминался матерью отдельной строкой и переставал мелькать на страницах только после свадьбы. Тони всегда считал, что умом он пошел именно в мать – они иногда понимали друг друга без слов, поэтому сейчас не может не делать выводов. Даже с учетом того, что представить отца безответно влюбленным, было очень сложно. Но, так или иначе, отец выжил, а вирус перешел к сыну, который тоже смог так глупо, глубоко, от всей души и сердца… влюбиться.

Ему хочется взвыть от бессилия и прекратить наконец прокрастинировать. Пора хорошенько подумать, что ему стоит делать дальше. Он смывает листки в унитаз и направляется на кухню за кофе, размышляя о том, что на другом краю света сейчас поздний вечер и самое время для того, чтобы выпить. Хотел бы он быть сейчас там.

Он снова закашливается, не успев сделать и глотка, и Джарвис тут же напоминает о сиропе.

– Он не помогает, – ворчит Тони, отставляя кружку – не хватало еще обвариться, если он опрокинет ее себе на колени.

«Тогда вам стоит обратиться к врачу и пройти обследование», – Джарвис мягок, но настойчив, уже привыкший к перепадам настроения создателя.

– Я прекрасно знаю, что скажет врач, – Тони решает поделиться спонтанно, а потом отмахивается от сомнений – от Джарвиса это будет очень сложно скрыть – он с ним всегда, 24 часа в сутки и семь дней в неделю. И не только дома, но и в лабораториях, мастерских, офисных зданиях – в собственном телефоне и любом компьютере, которым он пользуется. – Это – ханахаки.

Джарвис в ответ не издает ни звука, и Тони становится интересно, как ИИ отреагирует на эту новость. Что он ему скажет? Опять даст совет обратиться к докторам или сам построит план его болезни-лечения-выздоровления-или-смерти.

– Что молчишь?

«Скачиваю дополнительную информацию по теме», – сухо откликается Джарвис. Тони интегрировал в него программу самообучения одной из первых, и тот наверняка применил ее в самых различных областях. Но как бы там ни было…

– Ты никому об этом не расскажешь. Даже мельком не упомянешь в разговоре. Всю историю поискать тут же стирать, а базу данных, что соберешь, под строгий контроль – чтобы ни один червь не проскочил. Доступ – только мне. Это приказ.

«Слушаюсь, сэр», – Джарвис отвечает ровным голосом с привычными электронными нотками и без малейшего намека на интонацию. Их он тоже изучал в свободное время, поэтому довольно часто его речь была весьма «живой» и разнообразной по стилистике употребляемых выражений.

– Что, и даже не посочувствуешь? – Тони усмехается без веселья, все еще сам пытаясь принять обрушившееся на него известие.

«ИИ не способен испытывать эмоции, лишь – реагировать ситуативно. По крайней мере, вы вложили в меня только этот навык», – и вот на этот раз отчетливо слышны холодные модуляции раздражения и пренебрежения, и вот когда Тони смеется. Этот наглый электронный секретарь самообучался так эффективно, что мог бы декларировать стихи со сцены или вводить в гипноз своим голосом. И врать он тоже умеет, так что чувства – далеко не за гранью фантастики.

«Если хотите, чтобы я вам посочувствовал, приведите пример, который я мог бы понять и без использования эмоций», – Тони кажется, или Джарвис скачал себе еще и самоучитель по психологии? Ведь как только он проговорит это, пусть и на примере, он признает существование своей проблемы. Но это – уже лишнее – все неопровержимые доказательства не потеряют в весе, отправившись в унитаз.

– Это – как вирусная программа, что в тебе завелась. Ты пытаешься уничтожить ее антивирусом, но у того устарели базы, а у тебя нет доступа в интернет, чтобы их обновить. Ты попытаешься изолировать вирус, «пролечить», но вот избавиться насовсем не сможешь. И если так и не найдешь возможность подключиться к какому-нибудь серверу на Филиппинах, так, в конце концов, и придешь в негодность: операционная система начнет выдавать одну ошибку за другой, файлы будут переписываться или уничтожаться, пока не рухнет вся ось… Вирус, который в буквальном смысле сожжет тебе мосты – и северный, и южный, – на этот раз он давится кофе от смеха. И это уже слишком похоже на истерику.

«Доходчиво объяснили, сэр. Я вам сочувствую», – за этими словами отчетливо слышна парочка других покрепче, но Джарвис никогда не использует словарь матерных слов, хотя регулярно его пополняет благодаря Тони и иногда Наташе. А вот Роджерс всегда недовольно кривился в такие моменты и молча давал понять, как именно относится к культуре речи. Стив…

«Позволите узнать, кто… избранник?» – Джарвис делает паузу в словах и не просто так строит вопрос подобным образом – создатель уже наложил вето на разговоры, но чем больше он соберет информации, тем детальнее составит план действий. Это понимает и Тони.

– Не-а, – снова фыркает тот. – Не скажу, но позволю тебе самому догадаться: проведи исследования, проанализируй записи с камер наблюдения, составь список предполагаемых кандидатур. Или включи свой интуитивный модуль, если данные окажутся неоднозначными. Заодно, проверим, может ли кто-то еще меня уличить.

«Спасибо», – на этот раз сарказм идет напополам с искренней благодарностью. «Я должен записать вас к врачу?»

Вот теперь Джарвис давит, но это электронный мозг обрабатывает информацию супербыстро и без эмоций, а человеческому – нужно время. Даже с учетом импульсивности Тони, это время займет явно больше 15 минут: от момента в ванной до разговора за кофе.

– Нет, не сейчас. Позже, может. Мне нужно подумать об этом, Джарвис…

***

Ему придется подумать о том, что он умирает. Нет, конечно, все они умирают каждую секунду: клетки тела стареют, отмирают, восстанавливаются, образовываются заново – и так, пока не выработают ресурс организма. Но для него это случится не через 30, 40 или 50 лет – у него в запасе от трех до пяти месяцев. Всего. И в том случае, если он не изменит свои чувства к Роджерсу. Не «переболеет» им в прямом смысле слова и не «излечится» от него. Как это сделать, что для этого сделать, какими средствами – еще придется выяснить, но пока для него ясно только одно: умирать он не собирается. Даже от любви. Пусть это и было бы не самым бесславным концом из возможных.

Признать проблему – не значит, с ней смириться. Панику он душит на корню. Он хорошо себя знает: он мог быть ветреным, он мог быть влюбчивым, он мог быть инфантильным, порой, но никогда не отступался от того, чего хотел всеми своими душой и сердцем. Для начала ему нужно попытаться еще раз – возможно, даже сказать открытым текстом. Потом, если не поможет, в ход пойдут «вспомогательные» средства: таблетки и аутотренинги. А вот если и тогда не выйдет, тогда-то он и будет писать завещание.

Этот примерный план быстро обрастает деталями, вариантами развития событий, предположениями и способами действий, но прежде всего стоит начать именно с Роджерса, будь он не ладен. И раз уж сегодня выходной, Тони позовет его на свидание.

«Свидание» – это его слова, но Стив уже давно воспринимает любые их как шутку с долей сарказма. Даже тогда, когда Тони убийственно серьезен. Роджерс соглашается «пропустить по стаканчику с добрым другом» – вот с кем и зачем он идет в тихий бар недалеко от полигона – привычное место для них обоих. Не в дорогой же ресторан или модный клуб его звать – он не собирается делать ему предложение руки и сердца прямо сейчас.

Разнервничавшись отчего-то перед самым выходом из дома, Тони клянет себя последними словами, но все равно опаздывает. Роджерс ждет его за столиком у окна с кружкой светлого пива и лениво просматривает новостную ленту на телефоне. Пиво в этом баре было отменным, а вот то, что Роджерс не выпускает из рук телефон, говорит о том, что он, скорее всего, скучает и ждет чьего-то звонка. Как бы не так.

– Соскучился? – Тони садится напротив, делает бармену знак рукой и изо всех сил старается улыбаться непринужденно.

– Это тебе скучно, – фыркает Стив. На нем любимые растянутые джинсы, белая футболка и потертая на локтях кожанка – модель, что сошла прямо со страниц календаря для одиноких домохозяек. – Ты же вытащил меня сюда и в свой выходной. Ты вообще спишь, Тони?

– Сплю, мамочка. На мягких простынях, под шум прибоя из окна и под колыбельную Джарвиса, – он слишком часто дурачится в его присутствии, но лишь это может отвлечь его от нервного нарастающего зуда.

– Охотно верю, – Стив смеется, а Тони беззастенчиво разглядывает его глаза, пухлые губы, щеки с угадывающими ямочками и ровный ряд зубов, который хочется облизать прямо сейчас, вот сию же секунду.

Именно в этот момент он ощущает себя чертовски, донельзя влюбленным. Мышцы живота подбираются, сердце грохочет где-то в горле, ладони потеют, а пальцы на ногах поджимаются. Как пятнадцатилетний мальчишка, ей-богу!

Ему приносят большой запотевший бокал, салфетки, миску с орехами, а он пытается дышать не глубоко и не закашляться так, чтобы уже ничего говорить не пришлось. И сейчас же он понимает свою первую ошибку: если он продолжит реагировать на Стива вот так, то закончит в роскошном лакированном гробу с мягкой обивкой. В море цветов и слез сочувствующих.

– Если ты хочешь спросить о тех слухах, что ходят в компании… – отсмеявшись, Стив предполагает сам, но серьезность все еще прячет за полуулыбкой. Тони впервые приглашает его куда-то не по работе. Это сугубо приватная встреча, если не считать бармена, официантки и парочки завсегдатаев бара. – То не думаю, что могу сказать что-то стоящее. Этим должна заниматься служба безопасности.

– Что за слухи? – Стив сбивает его с толку, и Тони моментально переключается на «рабочий момент», забыв о своей изначальной цели.

– Об утечке информации. Не говори, что не знаешь. «Индастриал инкорпорейтед» уже не первый раз пытается украсть что-то из твоих нововведений, – Стив пожимает плечами. Он – военный. Он – внимательный, умный и хваткий стратег – он быстро реагирует и делает выводы. Стив готов прямо сейчас протянуть руку и встать плечом к плечу для защиты общего дела.

Тони снова окатывает горячей волной возбуждения, и он торопливо делает несколько больших глотков из бокала.

– А, это, – он деланно отмахивается, мысленно проклиная Поттс – знала, что он занят, и потому промолчала о том, о чем он должен был быть в курсе в первую очередь. – Пеппер с Одинсоном разберутся. Или что, я не могу хоть раз пропустить пару пива со звездой нашего полигона? Ты куда-то спешишь?

– Нет, конечно, можешь, – Стив снова легко улыбается. Они не раз пили вместе на вечеринках, но сегодня есть какая-то другая причина – он чувствует это наверняка, как лазерный огонек от снайперской винтовки на своей спине. –Обсудим последнюю игру «Никс»?

– О, ну о чем еще могут болтать девчонки, когда собираются в неглиже? – он понимает, что его начинает заносить с шутками, и все еще не может взять себя в руки и перейти к главному. Не так-то это просто на деле. Тони умел красиво говорить, но не – признаваться в чувствах.

– Следуя твоей логике – о мальчиках? – Стив закатывает глаза и тут же наигранно возмущается. – Только не говори мне, что ты в кого-то влюбился и теперь хочешь обсудить, какой он классный.

Роджерс не только следует его логике, но частенько перенимает привычку ехидничать не к месту. Да, это заразно, но у Стива это всегда получается слишком невинно, иногда глупо, но всегда чертовски мило. Еще один гвоздь в гроб Тони Старка. Но сам того не осознавая, он подводит их к тому разговору, что не может начать Тони. Теперь и не нужно ничего говорить – отвернуть голову в сторону, опустить взгляд и сжать губы, всем своим видом показывая, что Роджерс попал в точку.

– О-о-о… – он ошарашенно моргает, но ни на секунду не забывает, кто перед ним и чего от того стоит ждать. – Ты серьезно или мне нужно в духе Романофф посочувствовать твоему избраннику?

Разговор про сочувствие и избранников у него сегодня уже был, и это только напоминает о том, в каком дерьме он оказался. И злит.

– Серьезно, – цедит Тони сквозь зубы, и Роджерс, не глупый парень, понимает правильно.

– Прости… – он начинает мять в руках салфетку, смущается и снова царапает своим нимбом темный невзрачный потолок бара. – Я не думал, что ты однажды придешь с этим ко мне…

«А к кому же еще?» – хочется спросить Тони и вылить себе на голову остатки пива, чтобы немного остыть.

– Подожди, «подружка», я еще не настолько пьян, чтобы вываливать на тебя все свои грязные секретики, – он подзывает официантку, и Стив расслабляется – Тони продолжает отшучиваться, запутывая его, но для Роджерса это означает, что «градус драмы» не поднимется выше пивного. Он успокаивает этим и себя, и Стива, даже если и не обольщается.

Славный парень Стив Роджерс знает Тони достаточно хорошо. Он уважает его ум, его хватку, бесспорный талант и даже упрямство. Ему доподлинно известно, насколько велико его эго, но он может поручиться, что никогда не слышал от Тони просьбы о помощи. Это же невероятный Старк – ему любая житейская трудность по плечу. Но, наверное, только не та, что затрагивает его собственные чувства. Стив считает себя его другом и теперь попытается предложить ему дружеское плечо. И поддержит тему смущаясь, но тактично, издалека и на примерах.

– Мои родители… очень любили друг друга, – тот самый Тони Старк, что мог самого наглого репортера поставить на место не менее наглым, емким или саркастичным комментарием, делится с ним чем-то очень личным, и Стив не может остаться в долгу. И не «поощрить» в этом нелегком разговоре. – До самого конца… Знаешь, те влюбленные пары и счастливые семьи, что показывают в кино, для меня никогда не выглядят фальшиво или наигранно. У нас так было, и они стали для меня примером.

– Нормальные, здоровые отношения у приличных людей и должны им быть, – соглашается Тони. Теперь понятно, откуда взялся именно такой Роджерс – правильный, знающий цену настоящей любви, искренний и заботливый. Вот только для Тони это – палка о двух концах – Роджерс не может быть идеальным больше, чем уже есть. Тони просто не вынесет. Хуже будет только если Роджерс сейчас сам признается ему в любви.

– Да… – рассеянно кивает Стив, отпивает из бокала, тяжело выдыхает и теперь сам отводит взгляд. – Я мечтал однажды встретить такого же человека, как моя мама, и суметь полюбить его так же, как отец…

Это Тони «проглатывает» как кость в горле. Внутренности холодеют уже совсем от другого волнения.

– О, только не говори, что у меня комплексы, – Стив нервно пытается свести все к шутке, и Тони позволяет ему это, поддерживая собственной «шпилькой».

– Еще какие. Размером с «Эмпайр Стейт».

– Ну, может быть, – Стив легко соглашается и с полминуты молчит, прежде чем продолжить тихим, немного грустным, но вместе с тем мечтательным голосом. – И когда это случилось, я был очень рад…

Вот теперь надобность в проверках отпала вовсе. Если такой, как Роджерс, уже встретил свой идеал, то останется ему верен, и заменить его кем-то другим не получится. В этом Тони уверен на все сто процентов и уже почти слышит, как комья земли разбиваются о крышку его последнего пристанища.

– А вот для таких откровений я никогда не буду достаточно пьян. Бармен! Несите виски! – он выдает это на автомате, впиваясь ногтями в колено и пытаясь остановить себя от полноценного срыва. Он шел сюда не признаваться в любви, но уже получил вежливый отказ, сожаления и пожелания встретить кого другого.

– Только если в твоем случае это Наташа, – Стив улыбается, позволяя Тони прогнать набежавшую грусть и неловкую заминку. – Но я все же надеюсь, что это – мисс Поттс, и скоро мы услышим свадебный колокол.

Стив подначивает, но они и правда близки с Пеппер. Вирдж была очень толковой девочкой, очень терпеливой, тактичной и умной. Она легко сглаживала любые углы его красноречия, его характера, его рода деятельности. Она спорила с ним легко и с улыбкой, раз за разом переубеждая начальника так ловко, что он не всегда мог уследить за тем, в какой именно момент поменял свое мнение на более удобное для нее, для их людей или компании. Великая женщина, и Тони не задумываясь доверил бы ей собственную жизнь хоть в буквальном смысле, но она не была той, кто вызывал в нем прямо сейчас невыносимые чувства страха, боли и потери одновременно. Такие огромные, что он на пороге полноценной панической атаки, и уже готов попросить официантку принести ему бумажный пакет.

– Промахнулся, – Тони заставляет себя собраться, но голос все равно выходит бледным и почти обреченным. – Смотришь в другую сторону.

– Я… – Роджерс хмурится, гадая, как интерпретировать этот ответ, но, замечая, как ходят желваки на чужом лице, может только снова увещевать. – Я понимаю. Это и тяжело, и волнительно, и обескураживает, но это и здорово на самом деле.

– Отчего же мы не слышим твой свадебный колокол? – Тони очень надеется, что усмешка вышла обычной, а злости под ней Роджерс не заметил. Потому что он ничерта не понимает! Он даже предположить не может толком, кто мог бы оказаться на месте избранника Тони Старка! Наверняка кто-то не менее неординарный, чем он сам, но уж точно не такой обычный парень, как Стив Роджерс! Он просто идиот! Какого черта он тут перед ним распинается?!

– Ну я… он… – еле слышно начинает Стив, а потом вдруг поднимает голову и смотрит прямо в глаза. И голос больше не дрожит, наполняясь лукавством. – Мы же обсуждали твою личную жизнь, а не мою, Тони. Просто предложи мне быть шафером…

– «Он»? – да, он был почти уверен, но не переспросить не может, лихорадочно мечась между желанием размозжить это красивое личико о стол и желанием расхохотаться, сглатывая слезы.

Роджерс заливается краской так густо, что почти равняется с бордовым фартуком официантки, подошедшей поменять бокалы.

– Дорогуша, принеси нам шампанское, – только и просит Тони. За него сейчас говорит какая-то отдельная личность – сам же он мысленно захлебывается кровавой пеной.

– «Он» – в смысле, «человек», «избранник»… – пытается выкрутиться Роджерс. У этого милого, примерного, послушного мальчика, похоже, «камин-аутом» еще и не пахло, и Тони сейчас его даже жаль. Какие его проблемы, по сравнению.

– А мы-то с Наташей все гадали, отчего наш Стив в последнее время так глубоко вздыхает, – сарказм на пару с жалостью временно притупляют растущее бешенство, продолжая переводить все в шутку. – Так кого же поздравлять?

– Тони, прекрати, – Стив пытается взять себя в руки, чертыхаясь от того, что сам умудрился выдать свой секрет.

– Наташа, ты слышала это? – Тони достает из внутреннего кармана модельного пиджака телефон и прикладывает его к уху, делая вид, что все это время у них был еще и третий собеседник. – Проверим, признается ли он под пытками?

– Ты… Какого? – Роджерс уже ничего не понимает, но и Тони не знает, что он творит. Как все обернулось именно этим. Но он – король импровизаций, он из любой воды выйдет сухим!

– Ты был прав, я не провожу выходные на диване, – Тони скалится так широко, как может. – Наша подруга отлично играет в карты, и загадала проигравшему…

– О, Боже, – Роджерс трет рукой лоб, но уже боязливо улыбается. – Вы – два идиота, и стоите друг друга.

– И это он говорит тем, кто собирались унести его секрет в могилу? Невероятно! Ты слышишь это, Наташа? Каков наглец! – он возмущается, чувствует, как быстро его сносит в сторону, а сознание отказывается реагировать на что-то, серьезнее, чем пьяный будничный треп. У него внутри коллапс космических масштабов и некогда обращать внимание на чужие инсинуации.

– Тони, я знаю 101 способ, как заставить тебя замолчать навечно, – обещает Роджерс и отказывается от принесенного шампанского, а вот Тони хватается за бокал как утопающий. Делает вид, что выслушивает воображаемую Наташу, а потом убирает телефон обратно в карман.

– Начни с поцелуя, – брякает он, не подумав, и это подталкивает его к самому краю. – А еще тебе обещали анальные пытки за «идиотов» и игру в молчанку. Надеюсь, Романофф позволит мне не только смотреть, но и участвовать.

Стив в ответ только закатывает глаза: мол, ну что еще с дураков взять? А Тони полностью отдается внутреннему «автопилоту», который на всех парах несет его в пропасть, успевая при этом выдавать скабрезности.

Сдабриваемые алкоголем, они действительно умудряются свести все к шутке. Потом Роджерс все-таки пересказывает слухи об утечке информации, они вспоминают о первом совместном полете, об упомянутых «Никс» и под конец – о том, что они, вроде как, и правда неплохие приятели и стесняться друг перед другом нечего. Тони клятвенно обещает хранить любые тайны Стива, а тот в ответ ведется на этот его «розыгрыш» с разговором по душам.

Разъезжаются через пару часов – Стив переносит алкоголь куда лучше Тони, поэтому помогает тому забраться в такси первым, снабдив в дорогу бутылкой с водой. А Тони в и половину не так пьян, как хотел бы и должен – это после шампанского с пивом, – но собирается исправить положение по прибытию домой. Сегодня он напьется до положения риз, а завтра его могут хоронить уже не метафорически – мысленно он уже все это пережил. С подачи славного милого парня по имени Стив Роджерс.

***

Слабая тупая боль теперь приветствует его каждое утро. Горло распухает и по-прежнему саднит, делая голос почти на тон ниже – хриплым, как будто обольщающим. Таким только в «сексе по телефону» разговаривать – Тони видит во всем этом только такой вот единственный плюс.

Из минусов же: постоянный кашель, приступы которого теперь приходится скрывать. В «минусе» – Роджерс, который после их веселых посиделок в баре, наверное, заглянул к Гудвину по дороге домой – иначе откуда у него смелость ходить к Барнсу все чаще и чаще? Того и гляди, на днях признается. То ли потому, что, поделившись секретом и обретя своеобразную поддержку в лице Старка, и правда больше не хочет ничего скрывать, то ли надеется на помощь самого Тони, если вдруг что-то не срастется. Роджерс выглядит уверенным как никогда, и вот теперь точно не будет пасовать перед объектом своей влюбленности, как это делает Тони. Но что тот мог сделать? Насильно любить не заставишь – уж точно не тогда, когда чужое сердце уже оказывается занято. Тем разговором Тони вырыл себе могилу даже глубже положенного.

В минусе еще и Романофф, которой пришлось соврать о своем интересе к личной жизни Роджерса и «ее интересе», и которая определенно в это не поверила. Романофф не только умная, красивая, эффектная женщина – она еще и опасная. Настолько, что Тони даже не хотел бы видеть ее в своих союзниках – она бы непременно сделала так, чтобы Стив обязательно узнал о чувствах Тони, а этого он уже хочет. Он не хочет, чтобы Роджерс его пожалел, а потом убежал к Барнсу на свидание. Был счастлив с ним. И это нисколько не эгоистичное желание – он, на минуточку, тут умирает – ему теперь многое позволено. Сойдет с рук и по скидке.

Ему невыносимо смотреть на Стива после того, как тот признался, что влюблен не в него. Ему до тошноты больно наблюдать, как тот сближается с Барнсом. Его до алых пятен перед глазами злит то, что избранник строит свое счастье на его могиле. Что же он может сделать в этот момент? Правильно, только подначивать на пару с Романофф – советовать места для свиданий, варианты подарков, виды смазки и презервативов. Лучше это, чем однажды заблевать форменные сапоги Роджерса распустившимися в легких цветами.

Он старается реже выходить из мастерской или отсылать помощников, чтобы не компрометировать себя и не разносить эту заразу по всему полигону – у них уже есть два влюбленных идиота, не стоит увеличивать их количество – вдруг тоже заболеют. Но он по-прежнему встречается со Стивом – только в его присутствии боль отступает, а дышать становится легче. Даже когда рядом еще и Барнс. Последний стоически выдерживает все насмешки Тони и Наташи и никак не реагирует: не злится, не присоединяется, но и не пытается их остановить, когда намеки на состояние Роджерса оказываются на уровне пояса. Это Стив злится, отшучивается, краснеет и, перенервничав, уводит Барнса от «этих двух озабоченных». Одна из которых поставила себе задачу «воссоединить два любящих сердца», а другой, прикрываясь тем же мотивом, просто хочет быть ближе как можно чаще, чтобы однажды не задохнуться.

Тони сам себе напоминает садомазохиста – он мучает всех троих этой игрой «на грани». Он на грани того, чтобы силой заставить Роджерса признаться, и прекратить свои муки. Или признаться самому на глазах еще и у Барнса. Ему тошно от самого себя, поэтому пора остановиться. Пора взять себя в руки – он изводит Стива уже больше двух недель, и это тогда, когда каждую оставшуюся ему минуту должен беречь и использовать с совершенно другой пользой. Он должен прекратить давиться болью и листками, которые довольно скоро превратятся в цветы, делая его еще на шаг ближе к смерти. После того, как он выплюнет хотя бы один увядший бутон, счет пойдет на дни.

И спустя две недели Роджерс таки признается Барнсу в том, что любит его не только как друга, а Тони снова напивается как в последний раз и проводит ночь в номере дорогого отеля вместе с двумя длинноногими блондинками.

Чувствуя, как боль ворочается в груди, разрастается, колется и толкается в ребра, он прокручивает в голове тот момент, когда заметил, что Стив больше не прикасается к Барнсу так, как раньше. Больше – без стеснительной неловкости, без затаенного желания и страха выдать себя. А Барнс в ответ выглядел сыто, довольно, удовлетворенно. Поощряя и умиляясь одновременно смущению своего больше-не-друга.

Тони распахнул глаза, закашлялся, не в силах сдержаться, а незаметно подошедшая Романофф улыбнулась под стать дьяволу.

– Меня тоже тошнит от того, что они такие «сахарные». Хотя и немного завидно, – выдала она. А потом вскинула руку, помахала, привлекая внимание, и поинтересовалась так громко, чтобы услышали все на этой гребанной планете. – Эй, голубки! Когда свадьба?

И в любой другой бы раз ей ответили, что любая свадьба случится не раньше ее собственной, но теперь же Роджерс только краснеет, и за него отвечает Барнс – с улыбкой и вызовом.

– Осенью. Не волнуйся, ты первая получишь приглашение.

Тони в этот момент проглатывает большой склизкий комок, поднявшийся по трахее, и торопливо хватается за бутылку с водой.

– Ну уж нет! Первым должен быть я, не так ли будущая «миссис Барнс»? – Стив становится пунцовым, а Тони прячет в шутке полыхающий гнев – ему настолько за себя обидно, что в качестве свадебного подарка он хочет завещать этим двоим урну с собственным прахом. Ничего другого в голову просто не приходит.

***

Глотая виски в помпезном клубе, отрешаясь от боли и громкой музыки, он думает о том, как именно болезнь «активируется». Что именно становится «спусковым крючком» – его осознание того, что он любит, или осознание того, что не получит ответа на свои чувства? Что провоцирует один чертов ген или спящий вирус начать аномальный рост чужеродных клеток? И ладно бы, если бы это было как с раковой опухолью, но нет же – это так романтично – цветы любви. Если бы Тони выбрал своим призванием медицину, то с его гением наверняка бы узнал, как, отчего и почему. Но он – гениальный инженер, и знает только механизм этой болезни: прорастание, цветение, увядание, смерть. Знает он и средства, как ускорить или замедлить этот процесс; и сразу после того, как ему обещают роль шафера на будущей свадьбе, он к этим средствам решает прибегнуть. Алкоголь поможет ему смириться с этой новостью, а чужие руки, тепло и ласка подарят суррогат не-одиночества и взаимности. Алкоголь превознесет все его чувства, утроит их, выжигая кислотой зреющие внутри бутоны, а «любовь», за которую он платит или деньгами, или славой, или обаянием, позволит понять, насколько он жалок. Жалок и малодушен настолько, что даже не позаботится о том, что кто-то может подхватить этот вирус от него. Палка о двух концах, куда ни кинь.

На утро ему снова больно и тяжело. Болят грудная клетка и голова, дыхание вырывается с хрипами, а горечь во рту такая, как будто он пил уксус, а не виски. Наверное, ему стоило бы попробовать – тогда бы его рвало кровью от отслаивающейся слизистой пищевода, а не гребанными растениями. Он бы чувствовал себя омерзительным, покрываясь липким потом от страха, пачкаясь в желчи, рвоте и слезах, а не пытался бы отскоблить невидимую «грязь» – от прикосновения рук совсем не того, кого он хочет. Эти «лекарства» и не спасут, и не приблизят его к смерти – лишь подарят мнимые минуты забвения. Он должен выбрать что-то другое. Что-то не будет убивать еще и печень и не будет разносить эту заразу среди проституток.

Он должен перестать смотреть на счастливого Стива, который улыбается не ему и любит не его. Он должен вспомнить, где же его уверенность в том, что ему любые горы – по плечу? Что стоит поманить пальцем, и Роджерс у него в кармане? Ровно там же, где теперь его желание видеть улыбающегося Роджерса вообще. Он хочет быть гордым и непримиримым, но в то же время не настолько великодушен, чтобы отпустить и радоваться тому, что любимый человек счастлив с другим. О, он бы хотел, чтобы было так просто – заставить себя посмотреть на Стива по-другому – принять его счастье как собственное и искренне довольствоваться своим разбитым сердцем. Но он не настолько хорош. Он зол на Роджерса за то, что тот выбрал другого, а на себя – за то, что выбрал именно Роджерса. В этой «игре» на кону была его жизнь, и он ее только что проиграл, а Стив получил главный приз и сразу же обналичил фишки.

Тони хочет выжечь свою любовь из сердца и мыслей, и теперь дистанцируется от Стива, лишая себя малейшего глотка свободы от боли. Он не может иначе – он должен прекратить встречаться с ним, разговаривать и думать о нем, чтобы хоть как-то замедлить рост цветов. И поможет ему в этом только работа и грамотный специалист по ханахаки.

Спустя месяц в лабораториях и ангарах, вместе с молодыми листьями в слизи появляется маленький нераспустившийся бутон, и Тони наконец выделяет время для врача. Ему стоило сделать это раньше, в самом начале, но он и так знает, как именно медицина лечит эту болезнь – Джарвис постарался на славу и устроил ему занимательный ликбез на тему попыток приостановить приближение неминуемой смерти. Тони знает, что ему пропишут: тонизирующие и восстанавливающие препараты, потом – гормональные инъекции, ближе к концу – чертовски сложную и не менее опасную операцию, а на финишной прямой – хоспис или психотропные, вызывающие частичную амнезию.

Но и тут все будет не так просто: если бы болезнью управляли только гормоны, то операция была бы совсем не на легких. А если бы наркотики, забравшие из памяти самое дорогое, могли остановить уже запущенный процесс, эта болезнь не выкашивала бы по несколько сотен людей в год.

В обязательном порядке врач посоветует и коллегу-психотерапевта, который будет учить принимать свою болезнь, смиряться с неизбежным концом, бороться с собственными чувствами к избраннику, замедляя рост цветов, обманывая собственное сердце попытками найти замену одному единственному человеку. Тони и смешно, и страшно от подобных перспектив. Однако он решает не пренебрегать никакими советами. На радость Джарвиса, он дает ему полный доступ к записям врача и позволяет следить за расписанием приема лекарств. А вот психотерапевта он посещает лишь однажды – у того нет универсального средства для того, чтобы заставить сердце чувствовать по-другому. С этим Тони в любом случае придется справляться самому.

И он пытается: запирается в ангарах в обнимку с чертежами, планшетами и компьютерами, концентрируется только на работе, забываясь с ней и теряясь среди деталей механизмов. Вместе с тем, он продолжает играть роль фанатичного ученого, для которого в порядке вещей не выходить из лабораторий неделями, не видя ни белого света, ни людей. Он собирается скрывать свою болезнь до самого конца, поэтому, вместе с добровольным заключением, не забывает и показываться на глаза: Пеппер, Романофф, Обадайе, штату техников и инженеров, но не Роджерсу. Абсолютно точно – нет. Ему хватает того, что он видит его издалека – в одиночку или с Барнсом. Видит его сияющие глаза, белоснежную улыбку, крепкую шею, что под высоким воротником кожаной куртки наверняка прячет отметины зубов и засосы.

Он слышит его смех и сам смеется, когда Романофф хвалится тем, в каком очередном неожиданном месте она застукала обжимающуюся парочку. Как будто цель себе поставила – найти самые нелепые, потаенные, банальные или нетривиальные уголки на всем полигоне, где двое могли бы уединиться. И у нее это неплохо получается – о существовании некоторых Тони и правда не подозревал и с удовольствием опробовал бы сам, если бы Роджерс влюбился в него, а не в Барнса.

Постепенно он перестает себя жалеть и действительно хочет попытаться забыть Стива. Выработать в себе рефлекс, пересмотреть и обесценить эти чувства, научиться не замирать от сладкого предвкушения, заслышав любимый голос, и не вслушиваться ни в него, ни в чужие разговоры, в которых периодически мелькает имя. Он хочет снова стать энергичным повесой, и чтобы секс приносил удовольствие яркое, искрящееся и бурное, а не был с оттенком горечи, сожалений и боли, как физической, так и психологической.

К его стилю работы привычны – для него в порядке вещей запираться и творить, ни на что не обращая внимания, и все же Тони старается быть аккуратным: день, неделю, несколько недель – это может быть нормальным, но он не сможет спрятаться ото всех на оставшиеся месяца. Кто-нибудь обязательно это заметит. Не кашель, так отшельничество. И первыми, конечно, будут Пеппер и Романофф. Но если Наташу он сможет обмануть напускным весельем, то Поттс знает его гораздо лучше.

Она позволит ему творить сколько угодно, но между делом будет незаметно пристально наблюдать, фиксируя все: от настроения до физического здоровья. Рано или поздно она поймет, так что Тони только отсрочивает неизбежное, позволяя ей молчать о том, что происходит в компании – остались ли те слухи об утечке информации только слухами или нет. Он может доверить ей не только свою жизнь, но и компанию, но в борьбе за ту или другую сам выберет только себя. Ведь только у него может получиться спасти собственную шкуру, а о делах есть кому позаботиться.

Поттс, конечно же, замечает кашель, и Тони врет ей без стыда об аллергии на новые химические составы для обработки деталей, о раздражении дыхательных путей металлической стружкой, о непереносимости чистящих средств, которыми пользуются уборщики помещений, о вездесущих коварных сквозняках в ангарах полигона и внезапных летних ливнях, заставших врасплох. Он позволяет ей заботиться о себе, потакая чужой слабости, без намека на то, что эта забота или точнее даже покровительство, имеют под собой какие-то другие мотивы, кроме дружеских. Он не собирается обнадеживать ни ее, ни себя, строго определив рамки построенных отношений.

Он, может быть, и хотел бы однажды улечься к ней на колени и намочить ее строгую юбку своими слезами, каясь в том, что наконец «обхитрил» сам себя, но он не имеет на это права. Он не имеет права взваливать на нее эту ношу и не сделает этого – Пеппер – святая и без того, чтобы вытирать ему сопли и беспокоиться за своего нерадивого начальника. Он должен справиться сам.

***

С первым появившемся в мокроте закрытым бутоном приходит первая кровь и новый вид боли. Не тупая и скучная, а горячая, пронизывающая короткими раскаленными иглами. Внезапная, кратковременная, но от этого не менее мучительная. Тони кашляет взахлеб, ссаживая горло, и теперь не расстается с носовым платком или бумажными салфетками. Он бы, может, и хотел забыть о Роджерсе, но красная слюна с железистым привкусом преследует его дни и ночи, не позволяя выкинуть из головы причину ее появления.

Роджерс сам не позволяет о себе забыть – изредка он подходит к Тони, спрашивает о новых движках, о системах наведения ракет или о хвостовой балансировке. Он предлагает прокатиться вместе с ним на последнем опытном образце истребителя и протестировать маневровые, и Тони приходится отшучиваться тем, что еще никто так нагло не пытался его убить подобным образом. Ему приходится напоминать Роджерсу, что именно он, Тони Старк, здесь Царь и Бог – без него и самого Стива здесь бы не было, и чтобы у того осталась работа, Тони должен и дальше изобретать невероятные в своей мощи, скорости и маневренности машины.

Роджерс, конечно же, не ведется на эти отговорки, он просто все еще добрый, внимательный и сопереживающий парень – он не может не просить Тони заботиться о себе. Не может не попытаться сделать это сам, отвлекая того то чашкой кофе, то новой намечающейся вечеринкой – на этот раз по случаю Дня независимости, то будничным разговором, наполненным нелепыми шутками. Доходит до того, что он начинает подозревать в этой «научной одержимости» и другую подоплеку.

Сначала он грешит на то, что Тони все-таки озаботился слухами о «крысе» в компании и теперь разрабатывает коварный план отмщения обидчикам. А Тони парирует тем, что в его работе есть еще и «бумажный вавилон» – от патентирования технологий до написания научных статей. Затем Роджерс пытается непрозрачно намекнуть на то, что в состоянии, близком к живому трупу, функционирующему только на кофе и энергетиках, он будет способен лишь на посредственную, а не на исключительную гениальность. В ответ Тони хвалится тем, что способен, как Менделеев, обрабатывать информацию во сне, продолжая творить в «фоновом режиме». Он бахвалится, одновременно стискивая зубы от боли – эта забота Стива встает ему поперек горла в буквальном смысле.

А еще через несколько дней Роджерс разбивает их с Барнсом «парочку неразлучников» и приходит в мастерскую Тони глубоким вечером. Когда в округе нет никого, кроме охранников. С тем самым вопросом, на который он не хочет и не может ответить.

– Что-то происходит, Тони. И только ты знаешь об этом. Но, пожалуйста, не смей взваливать все на себя. Ты прекрасно знаешь, кому можешь доверять. Ведь мы же друзья…

И Тони ответил бы ему тем, что они уже давно не друзья – изощренный убийца и жертва собственной самоуверенной глупости. Но вместо этого он врет ему о том, что параллельно занимается еще и старым проектом, на который вечно не хватало ни сил, ни времени, ни средств. Но сейчас он наконец хочет исполнить свою давнюю мечту о «воздушной крепости» – о целой многофункциональной военной базе, передвигающейся по воздуху. Мечту, которую разделяла одна очень-очень секретная организация, борющаяся, как обычно, за мир во всем мире.

Роджерс сомневается, но в конце концов, верит – он знает военную структуру весьма глубоко и понимает, какие там могут водиться подводные камни или воздушные замки. А Тони после его ухода целый час проводит в туалете, борясь с зациклившейся последовательностью: кашель-рвота-кровь, от которой тошнит и которая мешает дышать, в результате чего возникает новый спазм. Он не замечает слез, которые размазывает по подбородку и щекам вместе со слюной и сукровицей, но прекрасно помнит свою настоящую детскую мечту – он хотел строить роботов вообще-то. Любых – от тех, что работают на конвейере, до андроидов, полностью повторяющих человеческий функционал. Он, как чертов Папа Карло, мечтал превратить Пиноккио-Джарвиса в настоящего робота-помощника, защитника, друга. Он мечтал создавать экзо-протезы, которые могли быть полностью интегрированы в организм человека, возвращая того к полноценной жизни. Он мечтал о «живой броне», которая свела бы к минимуму потери среди солдат, защищая их, делая быстрее, сильнее и мощнее, которая превратила бы их в совершенно непобедимое оружие…

Он никогда не мечтал мелко, но по большей части все его мечты были направлены на обеспечение мирной жизни, оттого «прозябание» в военном конструкторстве, хоть и было достаточно увлекательно, но все еще недостаточно его удовлетворяло.

Точно так же, как Стив не мог дать ему то, чего он хочет. Вся его жизнь, на самом деле, полоса взлетов, сопровождающаяся на фоне огорчением и досадой – классно, но все еще не то. Взлетная полоса почти в прямом смысле, но на которую он почти всегда приземлялся с проблемами: то видимость плохая, и он пропускает разворот, то диспетчер его неправильно ведет, заставляя выйти на второй круг, чтобы нормально сесть, то полоса эта сплошь в рытвинах, как после бомбежки – шасси он теряет слишком быстро и продолжает тормозить на брюхе самолета.

Все не то – но он смирился с этим слишком много лет назад, чтобы сейчас о чем-то сожалеть. Он и не жалеет, но только не в ситуации с Роджерсом. Он может смириться с тем, что любит безответно и в конце концов умрет от этой любви, но он будет бесконечно сожалеть о том, что не исполнил детские мечты или не смог стать счастливым с тем, кого выбрал.

***

От заботы Роджерса только хуже. Цветы начинают тянуть из Тони силы с двойным упорством. В зеркале по утрам он теперь видит слишком бледное лицо, мешки под глазами, сетку лопнувших капилляров на склерах. Он теряет почти два десятка фунтов живого веса за неполные два месяца, и его худоба хоть и не болезненная, но кожа обвисает, а мышцы становятся дряблыми. Тони рад бы заменить жировую прослойку на животе кубиками пресса, но вместо них там выпирающие ребра. А ему не стоит перенапрягаться лишний раз, тратя энергию «всуе», а не в борьбе с болезнью. Джарвис пересматривает его меню даже без консультации с диетологом – снова черпает информацию из открытых источников, которые, как один, рекомендуют больным ханахаки перейти на высококалорийную диету с обязательным употреблением сахаросодержащих продуктов. А Тони к сладкому равнодушен – оно не поднимает настроение – зато теперь может позволить себе любое количество бургеров без угрозы здоровью. Здоровья того осталось буквально на пару месяцев.

К середине июля он выкашливает уже полноценный распустившийся цветок – с огрызком стебля в пару дюймов и сформировавшимися лепестками. Джарвис порывается определить не только вид, но и сорт, а Тони откровенно плевать, что конкретно его погубит – суть от этого не изменится. Ему не нужно искать в этом смысл или интерпретировать символику, он все равно умрет. Будь это хоть колокольчики, хоть незабудки, хоть лилии. Но Джарвис настаивает, и только для того, чтобы тот наконец оставил его в покое, Тони, брезгливо морщась, разворачивает бутон шире и промывает тот под струей воды. Избавившись от налета мутной сукровицы, бутон оказывает зеленой розой с махровыми лепестками. Джарвис скупо благодарит за «сотрудничество» и больше не пристает, предпочитая анализировать молча. Цвет, сорт, общепринятое значение и прочие характеристики отправятся в медкарту, которая довольно скоро превратится в некролог.

Тони равнодушен к зеленому цвету, он больше предпочитал красный или золотой, а теперь теряет интерес вообще к любому. Ему не до этого. Вместе с цветком он выкашливает кусок собственной жизни. Он теряет ее по крупицам, в ворохе лепестков и капель крови, и вот теперь приходит отчаяние. Бурное, вспыльчивое и изобличительное. Приступ внезапен как гром среди ясного неба и всепоглощающ – закрывает пространство перед глазами алой пеленой исступленного гнева, в котором Тони крушит домашнюю мастерскую. Он умирает. Он, черт возьми, и правда умирает! От любви! От того, что слаб и беспомощен перед собственным сердцем! Он глупых, бесполезных чувств, которые перестали приносить радость после первого же выхарканного листка! Из-за Стива Роджерса, который…

Отчаяние и гнев стихают под голосом разума так же быстро, как и появились. Господи, при чем здесь Стив? Тони нужно смириться наконец и попробовать хоть раз дать отпор этой болезни. Не прокрастинировать, не прятаться в лабораториях, не пускать слюни на задницу Роджерса в тонкой спецовочной робе. Он должен переключиться не на работу, а на самого себя – отпустить эти чувства и забыть о них. И не в компании доступных девиц и алкоголя или с молотком в руках посреди разгромленной мастерской. Ему нужны сеансы у психолога, седативные и гормональные инъекции. Джарвис «умоляет» его об этом, прикрывшись холодным расчетом и почти равнодушными комментариями. Жалеть своего создателя он так и не научился. Но Тони признает его право на любое проявление заботы, а прием у врача все равно пропускает – у него есть силы побороться самому. Поэтому заказывает лекарства.

Первая инъекция снимает спазм, что скручивал легкие на протяжении целой недели, и Тони наконец может вдохнуть полной грудью. Черт возьми, почему он не использовал их раньше?!

«Потому что гормональная терапия приносит результаты только в определенный период жизни растения», – поясняет Джарвис. «Цветка. В противном случае, она бы вызвала только перепады настроения, делая вас импульсивным больше обычного. Хотя вы и так…»

Дальше Тони не слушает – ему наконец невообразимо легко дышать, боль уходит, а кашель не появляется пару-тройку часов. Он готов колоться сверх любой дозы, если это позволит ему избавиться от назойливого першения в горле и хоть немного нормально поспать. Даже если это все еще не панацея.

Он чувствует прилив сил, гормоны будоражат и стабилизируют настроение, а тяжелые мысли отступают. Но именно этот период воодушевления, как назло, выбирают его «старые друзья» для того, чтобы снова появиться на горизонте. Ни одна чертова бочка меда не обходится без ложки дегтя.

***

Под «старыми друзьями» Тони подразумевает тех, кто так или иначе хочет поиметь с него какую-либо выгоду против его воли. В каком-либо эквиваленте. Но если с утечкой информации и защитой компании справятся Пеппер и Обадайя, то с наемниками, жаждущими получить технологии от «первоисточника», Тони предпочитает справляться сам. С азартом, погонями, драками, взрывами. Именно в такие моменты он как никогда остро чувствует жажду жизни. И уж точно не сейчас он будет подвергать себя опасности больше, чем уже есть. Именно сейчас он как никогда хочет жить! Чертова ханахаки отступает благодаря сильным препаратам, а ублюдкам, пожелавшим заполучить ум Тони Старка, или деньги, или технику, точно ничего не достанется! Он не умрет ни от цветов в легких, ни от шальной пули! Ни от улыбки Роджерса, ни от пыток в плену! Он будет жить и будет бороться за это право любыми возможными способами.

В запале он, конечно, способен на очень многое, вот только ничего особенного делать и не приходится – он замечает слежку почти сразу после того, как выезжает с полигона, петляет по улицам, проверяя «хвост», а потом сворачивает подальше от жилых районов – в полурабочую промзону. Здесь будет полноценная гонка на предельных скоростях, а его «фанаты» окажутся оснащены не только хорошими машинами, но и бронебойным оружием, и это сразу же поднимет уровень адреналина до высот закиси азота. Тони скалится, ругается сквозь зубы, напрочь отказываясь сдавать хоть одну позицию – он не отдаст себя на растерзание ни ханахаки, ни ядерной боеголовке. Именно сейчас его ощущение жизни абсолютно беспрецедентно, и он никому не позволит лишать себя ее.

Ему нет нужды держать оружие под рукой, у него целый арсенал на полигоне – хоть в тротиловом эквиваленте, хоть в человеческом. Он звонит Одинсону, и очень скоро к их гонке присоединится кто-нибудь из вертолетчиков. Тони не трус, он в своем праве – он охране платит немаленькие деньги не только для того, чтобы она берегла его достояние, но и его самого. А Одинсону ввязаться в драку будет только в удовольствие – этот тип был чем-то похож на Роджерса: тоже высокий, широкоплечий, блондинистый, приятный и с юморком. Когда дело не доходило до применения силы – вот тогда он был просто неудержим, несокрушим и почти неуязвим. То ли этого норвежца защищала какая-то его языческая скандинавская холера, то ли просто везло, но Тони однажды видел, как Тор Одинсон раскидал пятерых спецназовцев даже не запыхавшись, а потом залез в горящий автомобиль и вылез из него без единого ожога. Лучше был Тони в него влюбился! Всяко было бы больше шансов, чем со Стивом. В конце концов, у скандинавов и боги от коней рожали, так что и этот «викинг» мог бы позариться на великолепного «Железного человека» – как звала его пресса.

Пока он отвлекается на свои романтические чаяния, Одинсон с группой захвата учат его «фанатов», как правильно «брать автографы», а Пеппер сходит с ума за его неблагодарную шкуру. Ведь такие нападения случались уже не раз и даже не два, а Тони до сих пор упрямо отказывается от личной охраны. На кой черт она ему? Он практически живет на полигоне – за забором из колючей проволоки, в окружении ракетных установок, пусть и холостых, и под охраной «нефилима» – чего ему бояться? Фанатов? Пусть они и боятся, а для Тони хоть какое-то развлечение.

Его энтузиазма, конечно же, никто не разделяет – ни Пеппер, ни Роджерс, ни даже Одинсон. Только Романофф предлагает на досуге «проапгрейдить» его машину на такой вот нетривиальный случай. Но Тони отказывается. Отказывается портить хотя бы одну свою трепетно любимую «малышку», потому что адреналин в крови перегорает слишком быстро, а ему становится скучно и лениво. Его как будто выворачивает наизнанку не только физически – вечером, дома, целым букетом, но и психологически – эмоциональная встряска заканчивается полным опустошением. Еще три часа назад он ощущал себя гонщиком в болиде, а теперь, в ванной комнате своего дома, в полной мере «наслаждается» последствиями «перегрузок». Так не должно быть – он хочет! Хочет! Жить долго и счастливо! Назло любым ублюдкам и назло самому себе! Но выкашляв в раковину нежно-зеленое месиво в кровавых потеках, вдруг резко ощущает, насколько его жизнь хрупка, беспощадна и ничтожна. Вот она – на белом кафеле – его истинными, глубокими, самыми светлыми чувствами, которые одновременно и прекрасны, и ужасны в равной степени. Просто какая-то вселенская несправедливость в лице скромного гения-инженера Тони Старка.

Его бросает из крайности в крайность, и Джарвис настоятельно не рекомендует смешивать гормональные препараты с алкоголем, но Тони, конечно же, его не слушает. За что и расплачивается уже через полтора часа после того, как пригубил первый бокал. У него возникает одышка, сердце колотится где-то в горле комком нервов, а руки и ноги теряют чувствительность почти полностью.

«Сэр, я вызываю бригаду “скорой помощи” только для того, чтобы утром иметь возможность сказать вам: “я вас предупреждал”», – холодно оповещает ИИ, и Тони почти не морщится – по части сарказма у Джарвиса и правда был самый лучший учитель из возможных.

Но он и не останавливает его – жить с каждой минутой хочется все меньше, а умирать все равно страшно. Одышка, онемение и тахикардия завязывают из нервов узлы, заставляя адреналин выделяться в кровь совсем по другой причине. Джарвис считывает его состояние, успокаивает тем, что вызвал не «неотложку», а личного терапевта, а мисс Поттс не будет проинформирована об этом инциденте ни под каким предлогом. По его совету Тони старается больше пить теплой воды, ложится на диван и закутывается в плед, ожидая спасения. Но врач лишь оттянет неизбежное, ненадолго облегчит его страдания, но не спасет. Никто не сможет спасти Тони. И в эту минуту он сомневается, что это когда-нибудь удастся и ему самому.

***

Навалившаяся апатия не отпускает и через несколько дней. Тони позволяет Пеппер общаться с журналистами, Одинсона оставляет разбираться с «фанатами» – от последней «шестерки» до «козырного туза», а Романофф и Стиву, оскалившись, обещает: «не дождетесь». Тони хотел бы умереть в глубокой старости, немощным, дряхлым, беззубым стариком. Или умереть как-нибудь «эпично»: спасая город или полигон ценой собственной жизни. Смерть от ханахаки все еще не выглядит достаточно «круто» в его глазах, а «игра в догонялки» с террористами не дотягивает до нужного градуса «геройства». Здесь он тоже не приемлет полумер, отчего последние минуты жизни становятся для него самыми ценными. Он уже многого достиг в своей жизни, но это не значит, что он готов с ней распрощаться на пороге всего лишь четвертого десятка лет и как-нибудь уныло: захлебнувшись рвотой с лепестками или врезавшись в стену в гонках на выживание.

Апатия вьет из него веревки, вновь заставляя отрешиться от всего мира. Он почти буквально чувствует, как внутри него растут цветы:оплетают корнями легкие, пускают новые ростки, заполняют листьями альвеолы и трахею, сдавливают сердце в коконе из лозы. Это мучительно больно, тяжело и муторно, и в какой-то момент Тони решает принять это с мужеством. С гордо поднятой головой. Раз уж он отказывается сдаваться, значит, должен уйти достойно. Он не может не думать о Стиве, не может не вспоминать о нем и не может его не хотеть, но раз уж он не может приказать своему сердцу разлюбить, тогда должен принять последствия этой любви.

С трудом, но он все-таки смиряется. Все еще отказывается опускать руки и смиренно ложиться в гроб, но хочет успеть до своего последнего часа как можно больше. Поэтому снова погружается в работу: заканчивает текущие проекты, к будущим – готовит поясняющую документацию, а «законсервированные» наработки передает некоторым из своих знакомых инженеров – тем, что побашковитее. С истеричной усмешкой на губах он даже задумывается о завещании, и то было составлено уже очень давно – на испытаниях могло всякое случиться – но теперь он может подойти к этому более детально, ведь уже точно знает, когда умрет.

Пеппер не может не заметить его интерес ни к активам компании, ни к «перетасовке» проектов. И она справедливо полагает, что Тони задумался об этом на фоне очередной угрозы для жизни, и тот ее не разубеждает. Пеппер только болезненно кривится – она и сама знает, насколько «лакомым кусочком» был ее работодатель для каких-либо преступных структур. Она снова предлагает ему нанять личную охрану, а тот снова отказывается, и ей остается лишь позволить Тони делать то, что он хочет. Хоть и правда переписать завещание. Она все еще слишком занята «подковерными играми» среди акционеров, так что оставляет его с этими упадническими мыслями наедине. Об импульсивности и самодурстве Тони она знала не понаслышке.

А Тони, скрипя зубами, начинает думать о том, что совсем скоро ему придется попрощаться со всем этим. Со всем тем, что он когда-либо создал, со своей жизнью, со Стивом… Он не винит Роджерса, ему просто безумно жаль оставлять все, что его окружает. Он еще столького не сделал, столького не достиг, столького не изобрел. Он бы хотел иметь в запасе чуть больше времени, а потом вспоминает, что слишком жаден, если не ненасытен – ему было бы мало любой дополнительной минуты. Да и зачем они? Для того, чтобы продлить агонию? Ведь после инцидента с погоней и наемниками Стив так трогательно беспокоится о нем. Он так предупредителен и заботлив: задерживается на полигоне дольше обычного, обязательно заходит в лаборатории и даже зовет Тони с собой на поздний ланч. И Тони хочет думать, что это действительно всего лишь забота со стороны почти святого парня, и Стив не узнал ни о ханахаки, ни о человеке, ее вызвавшем. Роджерс, конечно, умный и наблюдательный, но Тони уверен, что он хитрее, и смог его обмануть. Смог скрыть от него это. Стив ни в коем случае не должен об этом узнать.

Апатия превращается в полноценную депрессию, и чем чаще Стив показывается ему на глаза, тем чаще Тони хочется удавиться. Залезть в новый опытный образец истребителя, поднять тот в воздух, а потом выключить двигатели. Чтобы раз и навсегда. Чтобы от него остался только пепел и ни одного доказательства собственной слабости. Чтобы это было несчастным случаем, а не дурацкой болезнью из-за неразделенной любви. Он почти ненавидит Стива за то, что он разбудил в нем не только подобные чувства, но и вирус. И он точно ненавидит себя за то, что все это чувствует.

В конце концов, когда выхарканных цветов все больше и больше, а некоторые из них уже порядком подвядшие, ему только и остается, что ненавидеть себя. Не лить же слезы в подушку. Он старается не превышать дозы принимаемых лекарств – ни таблеток, ни инъекций, и отказывается от алкоголя почти полностью. Он возвращается к кофе и энергетикам, стараясь успеть за день как можно больше, а редкая сигарета дополнительно стимулирует мозг. Тони не отказался бы от медицинской марихуаны, но и она не замедлит рост цветов – лишь позволит себя унюхать, чем повлечет за собой ненужные вопросы.

Присутствие Стива все еще приносит кратковременное облегчение. Его улыбки, его забота, его участие все еще тешат лживыми надеждами, а они только укореняют болезнь в его организме. Поэтому Тони периодически отворачивается, игнорирует и пытается ограничить их контакты. Ведь он видит не только улыбку Стива – он видит его счастье с Барнсом, и подозревает, что слова последнего о свадьбе были вовсе не шуткой. Вот этого он точно не переживет. И уж точно не готов дарить Роджерсу букет из собственных легких. Хотя… Зная этого скромнягу, он бы мог и не захотеть пышного торжества – убежали бы с Барнсом в какую-нибудь тихую деревушку, обвенчались в церкви, а потом махнули бы в свадебное путешествие – ищи их по всему свету…

На мысли о свадебном путешествии его скручивает таким сильным спазмом, что он проводит в туалете добрых полчаса, откашливаясь, пытаясь дышать вообще, не хлопнуться в обморок, умыться и кое-как скрыть следы цветов. Благо, что вечер уже достаточно поздний, и он бы тоже должен был быть уже дома, но даже родные стены и окна в пол, открывающие обзор на невероятно красивый пейзаж, не избавят его от желания быть в этом доме не одному. Если бы все сложилось, это он бы увез Роджерса куда-нибудь загорать… До изнеможения заниматься любовью, пить коктейли на роме или водке, любоваться красотами местных достопримечательностей…

Он обрывает сам себя на этой дикой болезненной фантазии и снова злится – если уж он собрался отпустить Стива и искренне пожелать ему счастья, то и мечтать о невозможном не стоит. Отдает низостью и лицемерием, а Тони не такой. Ему бы самому куда уехать… И вот о чем ему стоит подумать! Раз уж ему так стыдно признаваться в ханахаки, а портить собственные механизмы рука не поднимается, то, возможно, есть резон сбежать? Отправиться куда-нибудь, якобы в отпуск, насладиться в последний раз всеми прелестями жизни, а потом спокойно умереть в каком-нибудь дорогом отеле. Настолько дорогом, что по приказу именитого гостя того не будут беспокоить ни день, ни неделю, ни месяц – лишь бы платил – а через 3-4 дня цветы в его мертвом теле настолько разложатся, что их следы не найдет ни один судмедэксперт. Есть у ханахаки такая способность, а Джарвис, если что, и под хакерскими пытками не расколется, стоит ему только приказать.

Тони задумывается всерьез, и с каждым днем эта идея кажется ему все лучше и лучше. Он закончит все текущие дела на полигоне, отдаст распоряжения инженерам, Пеппер и Обадайе, отключит Джарвиса и рванет куда-нибудь на другой континент. Проведет свои последние дни в шезлонге, наслаждаясь текилой и теплым соленым ветром. Выспится, поужинает отменными блюдами, полюбуется на закат или рассвет и подведет итоги. Он, конечно же, будет все это время захлебываться собственной кровью и сходить с ума от боли, но это так, патетика, главное останется неизменным – пусть он умрет, но умрет довольным собственной жизнью. Хотя бы отчасти.

***

Он и правда собирается это сделать. Останется только закончить с начатыми делами, выбрать точку назначения и не подохнуть раньше – ведь такие шансы есть.

Вся конструкторская группа безмерно рада, что их главный «двигатель» в порыве смог-таки закончить несколько крупных проектов, которые месяцы не давали им покоя, а то и годы. Ему надо чаще концентрироваться на чем-то одном, а не распыляться на множество, хоть и не менее интересных, идей. И это, кстати, новый повод отпраздновать. Нет, даже закатить вечеринку на весь полигон – с танцами, алкоголем, вручением премий и наград «лучшим работникам месяца». Для Тони это будут поминки.

Но он не против, ни в коем случае. Даже если случай этот – случайно застуканные в полутемном коридоре рядом с банкетным залом страстно целующиеся Роджерс с Барнсом.

Тони уходит незамеченным. Закрывает рот обеими руками, задерживает дыхание, силой заставляет себя шагать прочь. Натыкается на стены, закрывает глаза, надеясь не грохнуться в обморок, но кое-как добирается до туалета. Его рвет алкоголем и желчью, его легкие выворачивает наизнанку окровавленными цветами, его глаза застилают слезы, но даже сквозь них он видит, как Стив обнимает Барнса, льнет к нему, жмурится от удовольствия и раскрывает губы, двигая языком. Даже сквозь шум крови в ушах и громкую музыку он слышит тихий нежный стон, полный истомы и наслаждения этой близостью. Слышит порыкивание Барнса в ответ и даже, кажется, треск парадной рубашки Стива, из которой того намерены вытряхнуть немедленно… И это – конец для Тони.

Он мог злиться и на себя, и на Роджерса. Мог ревновать, досадовать, завидовать, ненавидеть, но не может заставить себя прекратить желать Стива. Перестать хотеть видеть его, разговаривать, улыбаться ему. Мечтать о том, как могло бы сложиться у них, но уже никогда не сложится. Все, что может сделать Тони – сбежать, оставив парочку наслаждаться друг другом. Сбежать в туалет, с вечеринки, на другой материк, а потом и из этого мира. Чем дальше он от него будет, тем быстрее все это закончится.

Но одно дело прятаться в туалете, а с вечеринки его так просто не отпустят – Романофф откровенно плевать на то, что Тони «с утра надышался ядовитыми испарениями от сварки» и теперь хрипит, как раздолбанный радиоприемник – она вручает ему микрофон от караоке в ультимативной форме и с поддержкой остальных участников вечеринки требует что-нибудь спеть, а на попытки отказа, грозится позвать Роджерса и услышать их дуэтом. Тони тут же чертыхается – Стив сейчас наверняка кроме «ох» и «ах» «спеть» не сможет. И в конце концов, соглашается на Пеппер себе в пару и «Прекрасный мир» Армстронга, а Романофф он отправляет танцевать – хоть с Обадайей, хоть с Одинсоном. Потом он, конечно же, не может не произнести парочку тостов в честь себя любимого и не менее любимых инженеров, не может не пить, шутить и просто болтать с людьми…

Непросто получается выбраться и из любимой мастерской – он спит по четыре часа в сутки, и только через две недели может наконец сказать, что закончил почти все начатое. Вид у него при этом, конечно же, как у живого мертвеца – Пеппер готова снять с себя туфлю и заколоть его шпилькой, если он сам не догадается лечь в постель как минимум на пару дней. Но у Тони есть идея получше: он устал, действительно устал настолько, что даже не помнит, когда в последний раз был в полноценном отпуске, и он совершенно не против устроить его себе сейчас. Пеппер приходит в восторг – ей ни уговаривать не пришлось, ни настаивать в ультимативном порядке. Она тут же с энтузиазмом начинает перечислять отели и курорты – от самобытных в глуши до фешенебельных и модных в столицах, а Тони снова действует по наитию – один его друг, Брюс Беннер, махнул, кажется, в Индию за «вдохновением» для новой работы по гамма-излучению, отчего бы и ему туда не податься? Пеппер позволяет Джарвису выбрать место, а сама составляет список дел, что стоит уладить до отъезда начальника.

Тони же вспоминает Брюса – гениальный ученый ехал не за вдохновением, а спасался от полноценного экзистенциального кризиса и «профессионального выгорания», как он сам об этом говорил. Ехал он туда то ли волонтером «Красного креста», то ли вообще «дикарем» с одним чемоданом и без кредиток – Тони не спрашивал, хотя искренне надеялся, что Беннер там не пропадет. С его-то мозгами. И с тем, что у него происходит в душе. А вот сам Тони действительно предпочтет провести свои последние дни в роскоши – он заслужил, и Индия ничем не хуже ни Бали, ни Кариб, ни Ниццы. Океан, песок, коктейли – большего ему не надо.

Джарвис выбирает Тамил Наду и Ченнаи на берегу Бенгальского залива – птичьи, слоновьи, тигриные питомники и тысячи храмов для посещения. Тони изо всех сил старается сделать вид, что ему не плевать – он готов ехать хоть в Антарктиду, если это гарантирует отсутствие лобызающихся «мистера и мистера Америка» в зоне прямой видимости. Джарвис, кажется, догадывается об истинной цели поездки, но Тони не дает ему и голоса из динамиков подать, останавливая любые предположения новым приказом. Он дает ему исчерпывающие инструкции на все время своего отсутствия и на период после того, как его официально объявят умершим. Он не хочет его стирать, зная, как ИИ пригодится Пеппер, но собственные тайны унесет в могилу во что бы то ни стало, поэтому отдельно предупреждает помощника о разглашении какой-либо информации. Тот в ответ напоминает, что вот в нем-то сомневаться не стоит – все его программы работают так, как и должны, а его непутевому создателю стоит добавить к багажу еще несколько легких рубашек, шляпу от солнца и шлепанцы. Тони смеется, сдаваясь, и переупаковывает чемодан – помирать, так в цветастой рубашке, с обгоревшим на солнце носом и от алкогольного отравления. Вполне в стиле Тони Старка.

В аэропорту его провожают Одинсон и Романофф. Первый в последний раз предлагает взять с собой парочку его молодчиков из охраны и не добавлять в его благородный блонд седины, а вторая деловито проверяет двигатели чартера и пугает пилотов и стюардесс дьявольской улыбкой. Одинсону Тони обещает развлекаться исключительно с теми, кто знает Камасутру наизусть и на практике, а Наташе – привезти магнитик, сари и какую-нибудь реликтовую мумию бога, покрытую золотом. Он их обоих, черт возьми, почти любит в этот момент, так что врать не приходится. Он просто рад, что с ним не поехали ни Пеппер, ни Роджерс – перед ней он был не выдержал и разрыдался, а Стива наверняка бы силой забрал с собой. А потом бы выкинул того где-нибудь над Атлантикой без парашюта. И сам бы прыгнул следом.

Последние дни вымотали его пуще прежнего: дышать было тяжело, он плохо спал, голова раскалывалась, а еще оставалась куча вопросов, которые он должен был решить – по мнению Пеппер, Джарвиса, да и рабочей группы тоже. Но он уезжает с горем пополам, а на борту самолета первым делом колет себе снотворное и гормоны – он собирается проспать весь перелет, и хотя бы относительно спокойно. С кошмарами о турбулентности и крушении, а не о Стиве Роджерсе в белом свадебном костюме.

***

В Ченнаи жарко и невыносимо влажно, много туристов, много храмов и памятников архитектуры. Тони интересует только пляж, близость океана и бар – пусть топиться он и не собирается. Но он откашливает бурые ссохшиеся листки и бутоны, напоминающие комки грязи – у него не больше недели. Он накачивается лекарствами напополам с алкоголем и предпочитает больше не думать ни о каких последствиях, стоя по щиколотку в набегающих теплых волнах и под ночным небом, полным ярких больших звезд. Умереть здесь почти тоже самое, что умереть в космосе – задохнуться от непередаваемой красоты неизвестного края… Черт возьми, почему он не стал строить космические ракеты?

Два дня он почти не выбирается из номера – заказывает исключительно местные блюда и алкоголь всех сортов, днем подрумянивается на пляже, а ночью остывает в личном бассейне. У него шикарные апартаменты, и такому гостю, как он, обязательно предложат весь спектр услуг – и Тони уже абсолютно не против любых «плотских утех», но дальше массажа и иглоукалывания отчего-то не заходит. Знает он, от чего – он банально боится, что ни легкие, ни сердце не справятся с нагрузкой во время секса. Умирать без штанов не хочется – ему будет стыдно перед Пеппер и на том свете, если тот, конечно, есть. Даже если перспектива весьма заманчива. А еще этот массаж и дурацкие иглы – кого он обманывает? Это же как последний ужин в камере смертников – электрический стул от этого удобнее не станет.

«Перед смертью не надышишься» – это выражение приобретает как никогда буквальный смысл. Дышать труднее с каждым часом, поэтому Тони старается делать много частых неглубоких вдохов, а из номера все-таки выйти. Пройтись немного по городу или проехаться, поглазеть на местные храмы, поужинать в ресторане, а потом вернуться в отель и попросить администратора не беспокоить его до конца оплаченного срока проживания.

Он так и поступает. В номере прибрано, холодильник и мини-бар забиты под завязку, а еще пахнет свежим постельным бельем и какими-то цветами из приоткрытой двери на балкон. Тони собирается закрыть дверь и включить кондиционер, распотрошить бар и, может быть, посмотреть перед сном какое-нибудь местное кино, поупражнявшись в хинди, но ноги становятся ватными, горло перехватывает судорогами, и он мягко опускается на колени, не сделав и пары шагов. Ворсистый ковер принимает его в свои объятия еще через полминуты панических попыток дышать, а потом его сознание меркнет, проваливаясь во тьму. Странно, он думал, что будет биться в конвульсиях, расцарапывать себе горло и надсадно хрипеть, пытаясь вытолкнуть из трахеи огромный, слипшийся, гнилой комок своей любви, но смерть напоследок оказалась великодушной: вместо раздирающей боли, преследовавшей весь последний месяц, она наградила его слабостью и сонливостью обморока, что превратится в милосердную смерть во сне. По крайней мере, он очень на это надеется, отгоняя прочь мысли о том, что в цветочном запахе было слишком уж много знакомых химических нот.

Спасительная тьма, по его ощущениям, длится целую вечность, но на деле проходит едва ли несколько часов – проснувшись, он видит над собой чужой обшарпанный потолок и небольшое окно, за которым плещутся глубокие синие сумерки. Он удивленно хлопает глазами, а потом вспоминает запах и мысленно чертыхается – его «фанаты» все еще души в нем не чают, раз не преминули отправиться следом за ним в другую страну.

Он тяжело переваливает на бок, оглядывая место своего заточения – маленькую грязную земляную каморку с металлической дверью в углу. Свое тело он обнаруживает на засаленном вонючем тюфяке, как будто Бугимен, набитом насекомыми. Он тут же пытается сесть, чувствуя неподъемную тяжесть в голове, но в этот момент открывается дверь, и уже через пару мгновений сильный удар в челюсть отправляет его обратно на тюфяк. Пришедших оказывается двое: боевик в бронежилете и с автоматом и индус в чалме и традиционной хламиде. Смаргивая выступившие из глаза слезы, Тони замечает блеск золотых часов и перстней на руках индуса, и тут же понимает, кто здесь хозяин положения, и сколько тот готов заплатить за гений Тони Старка.

– Не стоит делать необдуманных движений, – весомо говорит индус на довольно сносном английском, и Тони снова чертыхается: похищали его тоже не раз, но тогда он хотел жить и боролся за свою жизнь, а теперь его жизни осталось максимум дней на пять, а сил на то, чтобы попытаться выбраться – и того меньше.

Он закашливается и снова поворачивается, чтобы сплюнуть кровь из разбитой губы, из-за нее похитители не узнают, что кровь еще и из легких… Стоп, а знают ли они о его болезни? Вполне возможно, если они за ним следили. Но Тони был аккуратным даже в номере отеля наедине с самим собой, так что у него еще может быть своеобразный козырь в рукаве. Весьма сомнительный, но все же.

– Ну что вы. Такой радушный прием… у меня и в мыслях не было никого обидеть, – ехидничает Тони и снова кряхтит, подавляя приступ кашля.

– Рад это слышать, – холодно отвечает индус. – Надеюсь, вы и дальше будете столь же благоразумны.

– Это будет зависеть от того, чего вы от меня хотите, – он оскаливается, прекрасно зная, что от него могут потребовать: или деньги, или технологии – никакой загадки, сплошная скука.

– Ничего, из того, что бы вы не умели, – на это раз и губы индуса приподнимаются, обозначая жесткую хладнокровную улыбку. – Мне нужно ваше оружие.

– Простите, дома оставил… – он еле успевает договорить, как получает удар в живот. Сгибается пополам и несколько минут пытается отдышаться, ворочаясь на грязном матрасе. И ему позволяют это, а потом индус продолжает.

– Зато ваша голова у вас с собой. Пока что. Но этого достаточно. Ведь она достаточно умна, чтобы не возникла необходимость уговаривать вас, используя силовые методы. Вас никто не будет пытать, мистер Старк, вы сделаете все, что я скажу добровольно.

– Позволите полюбопытствовать, как? – слабым голосом интересуется Тони, хотя и так может предположить банальный шантаж. И это именно он.

– Позволю, – соглашается индус. – Ведь вы будете работать не один – вместе с еще двумя десятками инженеров, которых тоже ждут дома родные и близкие. Они немного продвинулись в своих наработках, но я устал ждать. Им нужен стимул и «мозг», если хотите.

– А потом что? Отправите нас в расход? – Тони задает закономерный вопрос, и индус не задерживается с ответом.

– Я пущу вас в расход, если не согласитесь. И всю мастерскую. Сразу же. И поверьте мне, о том, что Тони Старк отказался пожертвовать свой гений на спасение чужих жизней, узнает весь мир.

– Прискорбно, конечно, но на том свете мне будет плевать на это, – фыркает он.

– А вы торопитесь умереть? Я ведь могу оставить в живых только вас, – во взгляде индуса возникает искра интереса, и Тони тут же прикусывает себе язык – деликатнее надо быть, он чуть не сдал себя с потрохами. – Или хотите убить ни в чем не повинных людей? Так я и даю вам возможность – постройте мне оружие, и не придется захлебываться в своей же крови.

– Сомнительное удовольствие, – бурчит Тони себе под нос, встречая жадный маниакальный взгляд индуса. Боевик рядом с ним крепче сжимает автомат и чуть поводит плечами, выпрямляя спину, очевидно, от гордости за хозяина и за их правое дело.

Очередные фанатики или куда более «идеологическая» группировка – разница уже не велика. Тони придется подчиниться. Если индус, конечно же, не врет.

***

Индус не соврал. Боевик вздернул Тони на ноги, сковал руки за спиной наручниками и толкнул к выходу, следом за хозяином. В таком же полутемном земляном коридоре их ждала еще пара бойцов, а через несколько поворотов и переходов по каменным лестницам, они действительно оказались в мастерской.

Просторное помещение, казалось, было выдолблено в скале. Под потолком была вмонтирована прямо в камень железная решетка со светильниками, пол – смесь земли, щебня и опилок, а боковые стены – сплошной гранитный монолит. На одной из торцевых был вход, а другая – тенью обозначала узкий проход между скал, из которого слышался рев воды. Возможно, подземный водопад, а может и водосброс гидроэлектростанции. Так или иначе, перспектива выходила не радужной – по периметру расположилась охрана с автоматами, которая неустанно следила за тем, что происходило в пещере.

Все свободное пространство занимали рабочие столы, станки, оборудование и компьютеры. В противоположном углу от входа был небольшой закуток с несколькими ржавыми двухъярусными койками и лежанками. Ничего так, уютненько. Тони обрывает сам себя, когда видит похищенных инженеров – измученных, побитых и грязных. Он даже думать не хочет о том, сколько те уже здесь. Наверняка не меньше месяца – в заточении, голодные, толком не спавшие и под постоянным прицелом автоматов. Неудивительно, что дело у индуса не спорится. Кстати, о нем.

– Мне нужны ракеты дальнего действия и с максимальной зоной поражения. Конечно, не ядерные. Мобильные, подлежащие запуску с воздуха, земли и воды.

– Собираетесь стереть с лица земли Дели? – интересуется Тони сквозь зубы и снова получает в ответ кровожадную ухмылку.

– Мне нужна технология, мистер Старк, которую сможет собирать конвейер. Уникальная по своей разрушительной силе. Сможете построить, и Дели не придется стирать с лица земли.

– Сроки? – коротко спрашивает Тони, и только теперь коротко внутренне содрогается: у него-то времени слишком мало, и когда он загнется на этом земляном полу со сгнившими легкими, с этого ублюдка станется вырезать всех заключенных, а его объявить «персоной нон-грата».

– Рад, что вы все правильно поняли, – индус складывает руки за спиной и отворачивается, бросая через плечо. – Ракеты должны быть готовы к ноябрю.

Индус уходит, а один из боевиков грубо толкает Тони в спину, принуждая шагать вперед, к столам, и обратить на себя внимание. Ублюдок дает им почти два месяца, но у Тони в запасе меньше недели. Еще меньше, если без гормональных инъекций. И эти дни будут чертовски сложными. Он отказывается умирать вот так и уж тем более против забирать с собой 20 невинных душ только потому, что не смог вовремя остановиться и не влюбиться в Стива.

– Тони? – как только с него снимают наручники и позволяют растереть запястья, от столов к ним спешит один из инженеров – в пыльном пиджаке с дырой под мышкой и со знакомыми буйными кудрями на голове.

– Брюс?! – Тони не может поверить своим глазам – а этот-то что тут делает? Его стезей была физика, а не механика. Или что, индус собрал разномастную команду, чтобы получилось наверняка?

– Не болтать, – в спину упирается дуло автомата, и Тони, разозлившись, отчаянно отмахивается.

– И как, по-твоему, мы будем работать, умник? Мысли друг у друга читать? Если уж притащили меня сюда, то не учите, как мне делать свое дело, – на перегоревшем адреналине он входит в раж и окончательно отказывается терять надежду, узнав лицо старого друга. – Эй, там! Слушайте все!

Он даже отталкивает бойца локтем, кивает Брюсу и с вымученной улыбкой подходит ближе к рабочим столам.

– Меня зовут Тони Старк, для тех, кто не в курсе. Хотя я и не помню, когда мне приходилось вот так представляться. Я – гений механики, миллиардер и просто красавчик, и я теперь с вами. Хоромы тут так себе, оборудование, подозреваю, тоже ни к черту, сроки поджимают, но я уверен, что мы сможем сделать то, что от нас требуют, и при этом остаться в живых. Поэтому, не вешать нос, господа и дамы, нам предстоит много работы!

Под конец вдохновенного спича он дерзко подмигивает обернувшимся инженерам и улыбается уже совсем иначе – зло и многообещающе. А в ответ получает замешательство, несмелую надежду и вздохи отчаяния. И он решительно отказывается от вероятности того, что из-за него кто-то может умереть. Он обязательно найдет для них выход.

Эту же уверенность он видит на лице Брюса.

– Ты всегда был таким… – тихо произносит тот, становится рядом и незаметно сжимает его запястье теплой мозолистой рукой. Это простое прикосновение добавляет Тони уверенности в собственных силах.

– Работать, – приказывает боевик и снова направляет на них автомат, а Тони лишь бесстрашно скалится в ответ.

– Как прикажете, мистер Гринч.

Они подходят к ближайшему столу, с которого Брюс подхватывает какие-то чертежи и начинает делать вид, что рассказывает Тони о наработках. На деле же, они вполголоса обсуждают сложившуюся ситуацию.

– И как тебя угораздило? – спрашивает Брюс.

– Решил устроить себе отпуск. Лучше бы на Мальдивы отправился… – отвечает Тони. – Сколько ты уже здесь?

– Почти месяц. Первым был Карстон, 78 дней. Пытаемся тянуть время… как можем, но это больше не работает нам на руку.

– И что? Никого не ищут?

– Не все здесь известны, так же, как ты, Тони… Некоторые, как я – уехали, не оставив координат… Кто-то уволился и ушел на «вольные хлеба», кого-то забрали из дома… Наверняка даже ФБР не сможет связать похищения по всему свету.

Тони быстро оглядывается, отмечая, что инженеры разных рас, и наверняка – национальностей.

– А хмырь этот?

– Радикал. Но наверняка не из местных, как бы ни одевался. Скорее, араб, а там, ты и сам знаешь, хватает террористов.

– Бежать пытались?

– Был один, молодой, когда поймали меня… Пробрался к водосбросу. Боевики провозились три часа, но выловили его размозженное о скалы тело ниже по течению. А потом ответили троих из нас туда, показать, куда именно он сиганул. Тони… это не выход.

– Выход есть всегда. На крайний случай, взорвем здесь все вместе с собой.

– Ты обожаешь эпатировать публику…

Беннер вымученно улыбается, однако и в нем зарождается надежда. Так или иначе, они еще повоюют.

***

Первые сутки Тони честно разбирался в тех каракулях, что инженеры выдавали за чертежи. Компьютерные модели тоже смотрелись убого, и, на секунду забывшись, он чуть не начал выговаривать им за эти саботажные выкладки. Как будто он в Нью-Йорке, в своей обители, собирается спустить всех собак на собственных недо-Райтов и Королевых, и тут же ужасается сам себе. Эти люди пытаются выжить здесь во что бы то ни стало, им не до громких открытий и патентов. Почти каждый из них, так или иначе, старался, помимо всего, придумать еще и способ, как нейтрализовать своих надзирателей и выбраться отсюда. Но за ними внимательно следит не только охрана.

«Старожил» Харрисон поведал ему мрачную историю о том, что, когда их было еще только пятеро, один из охранников заметил и распознал на чертежах, как именно они попытались использовать наспех состряпанную гремучую смесь – взорвать здесь все. Троих из них тут же расстреляли. С тех пор взрывчатые вещества от них убрали, заставив работать над макетом, по которому ракеты будут собирать уже совсем другие люди. Поразмышляв, Тони собирается вернуть им возможность проводить опыты хотя в масштабе один к тысяче. Им все равно понадобятся расходные материалы. Как можно больше.

Он даже не пытается уснуть, после позднего скудного ужина, состоящего из воды, пресных лепешек и куска круто поперченной рыбы. В пещере промозгло, сыро, и многие из узников уже кашляют точно так же, как и Тони. Кашель не дает ему уснуть, стискивая легкие широким обручем боли. Как и хаотичные мысли о том, как отсюда выбраться. Помимо идей с шокерами, парализаторами, пугачами и полноценными скорострелами, что предложили инженеры, Тони пытается придумать, как нейтрализовать всю охрану разом, а самим остаться невредимыми. При этом еще и оказаться вооруженными, чтобы попытаться пробиться на свободу через отряд боевиков, что наверняка поджидает их в коридорах этого чертова подземелья. Сложная задачка, он такие как раз любит.

В нем горит не желание жить, а нежелание умирать вот так. Пляж, шезлонг и текила остаются в приоритете, а пули, ножи, удавки и кулаки отметаются сразу. Но если уж погибать, то погибать «с музыкой», поэтому он и не сдается. А еще запрещает себе думать о том, что Пеппер позвонит раз-другой, не получит ответа, а потом поднимет тревогу – он знает, когда она начнет волноваться за него. Знает, что даже если его начнут искать, то скорее всего не успеют спасти – времени слишком мало. Да и не стоит надеяться – для начала он сам должен попытаться сделать хоть что-то.

Точно так же он запрещает себе думать о Стиве. О том, что тот наверняка был бы не прочь разыграть из себя рыцаря на белом коне, спасающего принцессу от дракона. Тони – не его принцесса. Всего лишь приятель. А тот «дракон» в скором времени вполне может стать по-настоящему огнедышащим.

На второй день он инспектирует оборудование. Компьютеры, конечно же, лишены любой возможности связи со внешним миром, да и обычные телефоны могли бы не пробить сигнал сквозь толщу земли и камня. У них есть станки для обработки металла, сам металл в различных конфигурациях, много микросхем, плат, проводников и прочей «начинки» из электроприборов, что оставляет им возможность все-таки собрать какой-нибудь нейтрализатор на низких частотах или арт-объект безумного художника-сварщика – все едино.

Никто из инженеров не знает, где они находятся – все просыпались уже в тесной земляной каморке, а потом попадали в эту пещеру, поэтому не могут сказать, что их ждет наверху. Без этого знания, бежать отсюда – самоубийство. Поэтому вариант с тем, чтобы дать индусу то, что он хочет, все еще актуален. Последний проект Тони, перед тем, как он свернул производство оружия, назывался «Иерихон» и как раз был той самой навороченной ракетой. Уж не за ним ли индус охотился? Знал ли он об этом уничтоженном проекте и пытался ли раньше «ангажировать» Тони на продолжение работы? Гадать бесполезно. Но схема ракеты у него в голове, и она действительно может пригодиться.

Если Тони… Если Тони создаст ее, успеет создать до того, как умрет, он может потребовать у индуса отпустить инженеров и только потом передать ее ему. Если бы он мог убедиться, что каждый из них вышел на волю, не преследуется, вернулся к своей семье, он бы создал эту чертову ракету. Но так не случится – их убьют как свидетелей, чтобы не болтали. А ракету отберут. Но пока этот план не такой бесперспективный, как тот, где они пытаются бежать.

На третий день к ним приводят новенького: «Бартон», – коротко бурчит тот разбитыми губами, и Тони только невесело хмыкает про себя – каким бы поджарым и спортивным ты ни был, какими бы навыками или мозгами ни обладал, а все равно прогнешься под грубой превосходящей силой.

Однако Тони передает индусу список необходимых деталей к уже имеющимся, настаивая на том, что с пинтой керосина и коробком пороха они не смогут взорвать здесь все даже при большом желании. Керосин, порох, несколько грамм тротила и еще парочка химических реагентов отвлекли внимание от других стоящих вещей, которые в разобранном виде и по деталям не вызвали бы ни у кого подозрения. Вот когда красноречие Тони действительно пригождается.

Новичок старается держаться поближе к нему и с полсуток лезет под руку или просто надоедает маячащим перед глазами стриженным затылком, но как только они попытались «миленько поболтать» – Бартон успел обмолвиться, что он из Будапешта – охрана их тут же развела по разным углам. То ли индус пытается «присматривать» таким образом именно за Тони, прислав подсадную утку, то ли парень – и правда фанат Старка. Из тех, кто и правда хотел автограф, а не всадить в него парочку пуль. И только перед самым отбоем, когда Тони тщетно пытается отмыть руки от технической смазки в ведре с ледяной водой, у Бартона появляется шанс пошептаться.

– У меня есть план, как отсюда выбраться, – говорит тот на грани слышимости, взглядом останавливая Брюса от того, чтобы присоединиться к разговору.

– Полей на руки, – грубо отвечает Тони, спиной ощущая пристальное внимание охранника. – Как?

– Через водосброс.

– Нереально.

– Было до того, как я сюда попал.

Тони чудом не вздрагивает, но горло перехватывает адреналином, и он долго и натужно откашливается в локоть.

– Все никак не акклиматизируюсь, – отвечает он на встревоженный взгляд Беннера и устраивается на куче тряпья, что заменяет ему кровать. От пола тоже тянет сыростью, но зато ближе к огню, разведенному в ржавой бочке, оттого он и не претендует на кровати. Брюс устраивается рядом, а Бартон оказывается в тени выступающих камней за их спинами.

– Нужно отвлечь внимание на пару минут, и я тебя выведу, – голос из тени ползет мурашками по коже, и вздрагивает уже Брюс, оказавшийся в пределах слышимости.

– Всех… – Тони снова закашливается и тут же себя поправляет. – Всем спокойной ночи.

Охрана не выключает свет, но приглушает его процентов на 20, всего на пять часов, а потом снова будит их для продолжения каторги. Блаженная тишина длится почти полчаса, в которой все они, как один, наверняка позволили себе помечтать о том, что все это происходит не с ними. Они – дома, с семьей, плотно поели и засыпают в любимом кресле под бормотание телевизора. Вот только «телевизор» Тони передает какую-то сказочную ахинею…

– Мисс Поттс платила только за одного…

И у Тони тут же сердце подскакивает к горлу. Пеппер! Пеппер… Бартон! Этот чертов Бартон! Тони хочется уткнуться в ворох грязного тряпья и разрыдаться. Во-первых, от облегчения и радости – выход все-таки есть. Во-вторых, кем бы ни был Бартон, с этой своей абсолютно типичной, ничем не выделяющейся внешностью, а говорит он со знанием дела. В-третьих… а в-третьих, отправлять кого-то спасать живого мертвеца, который вот-вот умрет окончательно – это просто какое-то издевательство! Сюр, фантасмагория, авангард. Но как ни назови, а это – шанс. Реальный шанс для всех остальных.

***

Утром у него поднимается температура, и всего потряхивает от озноба. Надеяться, что это и правда простуда, не приходится – Тони знает, что предсмертная агония уже наступает ему на пятки. Надо спешить.

За ночь он успевает передумать многое, но на фоне стресса и усталости его все равно вырубает почти на час. Короткий отдых не придает сил, но он заставляет действовать исступленно и отчаянно – или пан, или пропал. Бартону он верит сразу же – «утке» от индуса не было резона давать ему надежду, так как в этом случае, зная репутацию Тони, он обязательно попытается выбраться. Гораздо более вероятно то, что Пеппер действительно могла подстраховаться и послать за ним тайного агента – помня, как настойчиво босс отказывался от охраны. У Бартона могло не быть возможности помешать террористам похитить Тони, но было почти трое суток на то, чтобы узнать, где его держат, и подготовить план побега. Теперь дело за ними.

Пытаясь ослабить лихорадку, он старается больше пить, а к полудню удостаивается новой аудиенции от индуса.

– Вижу, вы вплотную приступили к работе. Есть идеи? – спрашивает тот, когда под дулом автомата Тони отводят в угол пещеры.

– Есть один старый проект, который не пошел в работу. Но ему до сих пор нет аналогов в мире, – отвечает Тони. Озноб сменяется жаром и ломотой в суставах. Боль в груди и спине возрастает с каждым вдохом.

– Отчего же? – интересуется индус, не сводя с него внимательного взгляда.

– Оттого, что рано или поздно он мог оказаться в ваших руках. Считайте, уделали меня, – Тони фыркает, и ни капли не боится возможных последствий за дерзость. – Так что ждите к вечеру новый список деталей. И давайте без лишней паранойи – я сделаю то, что вы хотите, и сделаю это очень хорошо, если не будете вставлять мне палки в колеса.

– Хочу надеяться, что это случится до того, как вы познаете настоящую агонию, – индус явно намекает на тяжелое состояние Тони: вялость, испарину на лице, болезненный вид. Или может намекать на то, что знает о ханахаки. И Тони снова не собирается уточнять.

– В списке будут антибиотики для всей моей группы. Условия тут у вас… сказочные, – отвечает он сквозь зубы и возвращается к работе.

Уже с тем, что есть, он может приступить к воплощению своего плана. Помимо заданий, связанных с ракетой, он коротко переговаривает с каждым инженером: выход есть, но сначала они нейтрализуют противника. Грамотная и незаметно исправленная работа их электрогенераторов может разом спалить всю технику, что к ним подключена. Несколько собранных шокеров помогут хотя бы попытаться противостоять охране, а если им и правда дадут антибиотики, то Беннер и еще несколько парней смогут сделать из них что-нибудь удушливо-ядовитое или способное активно дымить. Останется только как-то забаррикадировать входную дверь, а потом заминировать лаз, ведущий к водосбросу.

В течение дня Бартон поделился подробностями: он действительно за ним следил, и не только выяснил, кто и куда забрал, но и нашел единственный путь отхода, который бы гарантировал жизнь хоть кому-то из похищенных инженеров. Так как на поверхности все-таки оказалась база боевиков и склады оружия, то индус смог бы держать оборону достаточно долго хоть против местного спецназа, хоть против Одинсона. Которому, кстати, никто бы не позволил провести громкую операцию в чужой стране, используя собственные возможности. Поэтому Бартону пришлось придумать «тихое» исчезновение: на канале, куда поступает вода из подземного водосброса, пришвартованы несколько лодок, на берегу – неприметное убежище, у самого водопада спрятано снаряжение для спуска по скалам, а решетка на большой сливной трубе лишилась нескольких секций. Оставалось только прикинуться башковитым техником из местной именитой компании и попасться на глаза тем, кому нужно, чтобы угодить в нужную пещеру. Бартон наверняка просто не рассчитал, что Тони будут шантажировать этими людьми, и их тоже придется спасать, но это уже забота Старка – громко, феерично и опасно – это он умеет.

Единственное, что беспокоит Тони, так это то, что подсадной уткой мог быть не Бартон, а кто-то из инженеров – индус вполне мог подстраховаться. Заточить вместе с ними своего инженера, чтобы тот был в курсе, когда заложники снова что-то затеют. Доверять он может только Брюсу. И только на него может положиться, когда ненароком выдает свой секрет.

К вечеру ему становится еще хуже. От еды мутит, и Тони успевает порадоваться, что не успел выпить таблетки от все-таки расщедрившегося индуса. Его коротко, но бурно выворачивает наизнанку над отхожей ямой позади «спального уголка», и Брюс, поспешивший на помощь, успевает заметить несколько почерневших бутонов и капли крови на подбородке, прежде чем Тони отворачивается и утирает лицо ладонью.

– Ох, Тони… – только и может он прошептать, моментально обо всем догадываясь, а тот в ответ лишь болезненно улыбается.

– Кажется, я пересмотрел свои взгляды на экзотическую пищу, – он уже может не врать Брюсу, но все еще прикрывается излюбленным сарказмом. Его легкие горят огнем, боль выкручивает все тело, дышать уже почти невозможно из-за распухшего оцарапанного горла, и все, о чем он может думать – как бы продержаться еще пару дней.

Последних дней, – он больше не боится смерти. Он зол от того, что собственный организм его предал – сердце и чувства, но не ненавидит их. Мысли о Стиве, что все еще крутятся где-то на краю сознания, фоном, больше не мучают – теперь он находит в них успокоение. Пусть Тони и был более завидной кандидатурой, чем Барнс, но раз Роджер выбрал того, так тому и быть. Пусть они будут счастливы и никогда не узнают, насколько мерзкой может быть эта болезнь. В конце концов, Тони может даже утешить себя тем, что оказался способен на чувства,приводящие к гибели. Смертоносные, но одновременно невыносимо прекрасные.

А вот на Бартона он положиться не может – тот постоянно преследует его незаметным взглядом – он почти прожег в нем парочку дыр. И сейчас он тоже видит это – разлагающееся, рассыпающееся на куски сердце Тони. Ему плевать на чужую браваду и попытки скрыть на самом деле очевидное, но он не может не поразиться. Бартон удерживает лицо, но когда Тони проходит мимо, к спальнику, удивленно шепчет на выдохе:

– А вот об этом меня Нат не предупреждала…

Отлично, теперь он еще и с Романофф знаком! Тони прекрасно может представить, что та могла рассказать Бартону о нем, и как эти двое «повеселятся» на его похоронах после всего. Если, конечно, Бартон кому об этом расскажет. И если Романофф действительно ни о чем не догадывалась – о женской интуиции слагали легенды. Тони останется только надеяться, что они не станут унижать его посмертно.

***

Приступ поднимает его на ноги посреди короткой ночи. Грудная клетка полыхает огнем, но он не кашляет – легкие как будто уменьшились в размере раза в два – Тони просто не может дышать. Нет, не уменьшились – он прекрасно может представить, как все их пространство заполнено гниющими цветами – оттого он и не может вдохнуть.

Он тяжело садится, делает медленные мелкие вдохи, задерживая дыхание, но от этого, кажется, становится только хуже. От нехватки кислорода возникает головокружение и черные мушки перед глазами, но Тони все-таки решается встать на ноги. Ему нужно выхаркать как можно больше, чтобы дожить до утра. Ну или захлебнуться – собственной кровью или в ведре с водой. Он шагает как во сне и, конечно же, переоценивает свои силы – запинается о подвернувшиеся по пути ноги Бартона, незамеченные в полутьме, и валится на бок, успев выставить перед собой руку. Бартон не спит – он как будто ждал этого и специально поставил подножку. Что бы тот ни хотел, а Тони сейчас не в состоянии достойно ответить. Не сейчас – рассматривая склонившееся над ним лицо. Бартон хватает его под мышки, притягивает к себе, помогая подняться, а потом наклоняется еще ближе, ошпаривает горячим дыханием щеку и тут же прикасается губами к губам.

Теперь Тони не может дышать от шока. Чужой рот прижимается всего на несколько секунд, но весьма ощутимо, заставляя снова сходить с ума – но если в первый раз, когда Бартон сказал, что пришел от Пеппер, Тони ему почти поверил, то теперь решительно ничего не понимает. Он почти в ужасе – кажется, он все-таки свихнулся в ожидании смерти.

Но Бартон отодвигается, ставит его на ноги, крепко держит за плечо, а в глаза смотрит очень упрямо. Без вызова, но и без каких-либо сомнений в своих действиях. Тогда что это было? Жест поддержки? Мол, не сдавайся, Тони Старк, спасение уже совсем скоро? А этот храбрый парень не подумал, что теперь он тоже заражен той дрянью, что его непременно погубит, вздумай он однажды безответно влюбиться? Черт его знает, о чем он думал!

Тони делает несколько неуверенных шагов назад, натыкается на ведро, присаживается над ним, чтобы умыться, а когда оборачивается, Бартон уже снова лежит на земле. Подобрав под себя ноги и отвернувшись. И что это должно значить? Ничего не случилось? Или таким образом ему еще что-то пытаются сказать? Тони теряется в догадках, и пока приходит в себя, не сразу замечает, что дышать стало гораздо легче. Нет, он все еще чувствует, что под самую макушку набит перегноем, но превозмогая боль, он дышит. Все еще натужно, с хрипом, но, блядь, дышит!

И только вернувшись на свою постель, он понимает, что внезапный поцелуй вызвал в нем гормональный всплеск, а тот, в свою очередь, притупил приступ. Пусть и самую малость. Если бы в таком состоянии Тони мог заниматься сексом и выдерживать подобную нагрузку, он не выбирался бы из постели. Вместо этого приходилось колоться, как заправский наркоман. И теперь, без лекарств под рукой, Бартон предлагает ему вот такой вот выход. Оригинальный. Без каких-либо альтернатив – лучшее, что у них есть. Однако теперь он рискует собой. Так или иначе, но рискует, и это очень не нравится Тони. Что бы ни было телохранителю положено по должности, но ему точно не нужно заражать себя неизлечимой болезнью, чтобы продлить чужую агонию на несколько часов. Такие жертвы Тони не нужны.

Он не может никак иначе интерпретировать этот поцелуй. Он – всего лишь поддержка человеку в двух шагах от смерти. Единственная, что он может получить, и он постарается использовать этот шанс с максимально возможной выгодой.

Утром он разводит кипучую деятельность: рисует схемы, гоняет инженеров, работает в поте лица. Каждый из них теперь собирает части нескольких взрывных устройств, шокеров и дымовых шашек. Индус снова приходит с инспекцией и, видя ажиотаж Тони, даже позволяет уговорить себя на несколько сварочных аппаратов и резаков по металлу, работающих от газа. Тони собирается создать мощнейшую ракету на репульсорных технологиях запуска и наведения – он не сможет обойтись только порохом! Его страстный пыл притупляет подозрения индуса, и к вечеру они уже могут более чем надеяться на спасение. Ум и смекалка снова побеждают грубую силу.

Глядя на него, инженеры воодушевляются, но Брюс все еще качает головой с подозрением. Он привык перестраховываться и не зря боится за этих людей. Это Тони идет ва-банк, а Беннер, если и готов чем-то жертвовать, то только собственной жизнью. И Тони в этом с ним солидарен, но они выберутся – он истово в это верит. Каждый – он каждому внушит эту надежду.

На Бартона он старается не смотреть. Он ничуть не смущен его поведением ночью – больше боится, что не сдержится и выскажет тому пару ласковых. Поэтому отправляет Бартона к Брюсу, чтобы не мешался под ногами и, не дай Бог, не выдал себя перед боевиками.

Тони нужны еще сутки на подготовку – следующей ночью они могут уходить. И во всем этом есть только одна загвоздка: 20 человек не смогут достаточно быстро и безопасно оказаться в воде, какое бы снаряжение ни было припрятано у Бартона, – кто-то должен будет прикрыть их отход. Задержать боевиков. И этим «кем-то» Тони, конечно же, назначает себя. Он просто не видит иного выхода. Последнюю ночь в этой пещере он проводит в мыслях о самопожертвовании, и вот этот способ смерти находит куда более приемлемым, чем смерть от неразделенной любви. Он выиграет для них время, а Брюс и Бартон сделают все остальное.

***

Последний день в заточении дается тяжело им всем. Тони мучает кашель и непрекращающаяся боль. Снова возникают жар и озноб, заставляя тело то судорожно дрожать, то обливаться потом. Тони представляет себе то старуху с косой, что стоит позади него и дышит в затылок смрадным могильным холодом, то чувствует нагревающиеся камни под ногами – как будто там развернул свои объятия Ад. Он сам себе поражается от подобных красочных образов – ведь не верит ни в один из них, но рад, что может отвлечь себя от волнения хотя бы мыслями о неизбежном.

О Стиве он не вспоминает. Роджерс, полеты, компания – как будто другая жизнь, которая ему больше не доступна, к которой он больше никогда не вернется, и он отказывается тратить время на несбыточные надежды. Надежда у него только одна. И именно она не дает ему впадать в истерику или подводить итоги своей никудышной жизни. Жизнь он прожил достойную, а закончит ее спасением людей – тоже достойный конец.

Мысленно кивнув сам себе, Тони неосознанным жестом потирает ноющую грудь, ловит на себе опасливый взгляд Бартона и тут же отворачивается. Они уже все обговорили и все подготовили. Вечером, перед ужином, они как обычно заканчивают работу за своими столами и уже должны потянуться к «бытовой» части их пещеры, как Брюс подает незаметный сигнал, и все тут же приходит в движение. На все про все у них будет не больше пары минут.

На боковых столах, ближайших к охранникам, Брюс со своими химиками установили подобия дымовых шашек. Они используют аналог сухого льда и хладагентов, и, благодаря наличию под рукой большого количества воды, пространство пещеры почти моментально заполняется густым белым маревом. Одновременно с этим, группа из трех человек блокирует вход в пещеру – они баррикадируют дверь и устанавливают самодельное взрывное устройство с баллонами газа от сварочных аппаратов. Бартон пробирается к проходу, ведущему к водопаду, наверняка успевая вырубить нескольких боевиков и отобрать у тех оружие, но пока не стреляет – дым развеется через 2-3 минуты и тогда боевики, не уступающие в численности, вырежут их моментально. Большая часть инженеров пробирается к скалам под столами, а сам Тони идет в конце, вместе с теми, кто блокировал дверь.

Боевики быстро рассредоточиваются по помещению, успевают кого-то схватить, но бедняге приходят на помощь свои. Они успели сделать только пару шокеров, пожертвовав деталями для более внушительных «аргументов». Пещера казалась им маленькой и давящей, но теперь превращается в непроходимую полосу препятствий. Они стараются двигаться быстрее и не задерживаться с противником. Когда звучат первые выстрелы, Тони очень надеется, что ранен не кто-то из инженеров. Дым почти рассеивается, во входную дверь ломятся как будто с тараном, а сам он успел подраться с двумя боевиками и получить несколько болезненных ударов.

Он уже не старается что-либо скрыть: дышит тяжело, с хрипами, отплевывается кровью и грязью, но адреналин приглушает боль, обманывая надеждами на спасение. Для Тони его не будет – он собрался умереть здесь, и умереть героем. Добравшись к проходу на водосброс, он ловит взгляд Бартона, и тот тут же кидает ему отвоеванный автомат и кричит:

– Почти все!

Тони оборачивается, занимает оборону за выступом скалы и тоже начинает стрелять. У другого конца пещеры звучит оглушительный взрыв, над головой начинают свистеть пули, но Тони не дает страху взять над собой верх. Последний инженер – Тони знает, Бартон наверняка считал тех, кто пробегал мимо него – скрывается в проходе, и Бартон тут же перекатом, подбирается к Тони.

– Идем!

Так же Тони знает, что Бартон сам выбрал одного из них, кто должен был раньше всех оказаться у водопада. Найти там снаряжение и веревки, закрепить их и помочь остальным спуститься в воду. Наверняка к нему как можно скорее присоединился и Брюс. Попасть в воду – ничуть не безопаснее, чем пройти по пещере, набитой вооруженными боевиками, но только это даст им шанс – бурное течение подхватит тела и наверняка попытается размозжить о скалы, но при должной сноровке, пройдя первые 50 метров извилистого каменного русла, они окажутся в более спокойной воде, а там, еще через десяток метров, у решетки в канал и на свободе.

Но их – 20 человек, и Тони должен дать каждому из них время на безопасный спуск.

– Уходи! Я прикрою, – Тони выпускает длинную очередь из автомата, чувствуя себя героем фильма и гадая, как быстро у него кончатся патроны.

Бартон смотрит на него ошалелыми глазами, хватает за плечо, но Тони тут же вырывается.

– Помоги им! – он рычит сквозь зубы, надеясь, что и Бартон понимает, что именно Тони сейчас их последняя надежда.

Он толкает его что есть сил и сам отступает на несколько шагов. Ближе к другому взрывному устройству, более мощному. Но если оно не сможет обрушить камни и заблокировать проход, у беглецов останется только Тони, который будет отстреливаться до последнего. Он выхватывает у Бартона второй автомат и теперь просит, полыхнув взглядом.

– Выведи их! – Тони знает, что Бартон наверняка догадался о том, что он задумал. Наверняка даже раньше, чем решился сам Тони. Он только надеется, что Бартон не станет спорить.

И тот не спорит – исчезает во тьме и шуме падающей воды, а Тони стреляет еще минуту, две, три, подпуская боевиков как можно ближе. Воющий в сознании инстинкт самосохранения заставляет его отползти чуть дальше и укрыться за скалами, но это – все, что он может себе позволить – дальше он должен нажать на запал и похоронить себя под грудой камней вместе с боевиками.

Взрывной волной его откидывает в проход между скалами, крепко ударяет о камни затылком и левым плечом, задевает бок, живот и ноги осколками, оглушает, а во тьме перед глазами тут же начинаю плясать радужные кляксы. Он больше не может дышать от боли, судорожно хватая ртом воздух, но не пропуская в себя ни глотка. Так он умрет – в грохоте сыплющихся ото всюду камней, отдаленно звучащих выстрелов и удушье. И он категорически отказывается понимать, на кой черт за ним возвращается Бартон. Рывком тащит его на ноги, взваливает себе на плечо почти всем телом и, запинаясь, пытается шагать по узкому проходу. Тони хочет остановить его, задержать, он почти не чувствует ни рук, ни ног, он только обуза, и Бартону нужно оставить его и спасать других, но тот его не слушает.

Дальнейшее Тони осознает смутно и урывками. Они выбираются на каменную площадку, тут же попадают под водяную взвесь от рвущейся на волю воды буквально в паре метров от них. В каменном гроте изредка вспыхивают отблески фонарей, что они забрали из пещеры, и Тони кажется, что он видит Брюса, стоящего на самом обрыве с веревкой в руках. Высоты там наверняка больше десятка метров, и прыгнуть в бурлящий поток явно равносильно смерти. Брюс исчезает за камнями, и Бартон тут же толкает Тони следом за ним в бездну.

– Держись!

Одной рукой он хватается за Тони, другой вцепляется в веревку, пока спускается техничными прыжками с уступа на уступ. У него наверняка не останется кожи на ладонях после такого – и это последняя связная мысль, что посещает Тони. Даже внезапное погружение в ледяную воду с головой не приводит в сознание. Их крутит течением, бьет о скалы, потом выбрасывает в канал, а берега в глубоких синих сумерках Тони уже не увидит. Он надеется, что не увидит – будет не так обидно упустить свой шанс на героическую смерть.

***

В чувство его приводит невыносимая жажда и головная боль. Как будто у него похмелье. Несколько минут он даже пытается вспомнить прошедшую бурную ночь, но вместо этого перед глазами мелькают видения пещеры, автоматов и воды. А, вот оно что… Его все-таки вытащили.

– Не волнуйся, на этот раз тебя никто не целовал, Спящая красавица, – ехидный голос отчетливо сочится довольством, и Тони перевод взгляд на звук, параллельно осматриваясь. Он явно в больничной палате: светлые стены, сливающиеся с потолком, капельница, подсоединенная к руке, медицинские приборы, мерно гудящие с обеих сторон от кровати, и большое окно, в которое безудержно рвется яркий солнечный свет. И Бартон, что сидит на подоконнике, уткнувшись в телефон.

– Мне… – Тони сдвигает с лица кислородную маску и тут же понимает, зачем она была нужна – первый же вдох обычного воздуха как будто проскальзывает мимо рта, заставляя захрипеть. – Мне заснуть обратно?

– Нет, теперь уже обойдешься, раз выжил, – фыркает Бартон. Спрыгивает с подоконника и уходит из палаты. Понятно, зачем – почти сразу же в дверях появляется Пеппер.

– Тони… – у нее слезы стоят в глазах, а губы по привычке пытаются сложиться в притворную улыбку. – Ох, Тони, почему ты ничего не сказал?

В несколько быстрых шагов она оказывается у постели и аккуратно утыкается лбом в его плечо. Тони все равно больно, но он потерпит. Он не был готов к подобному раскладу, но Пеппер имеет полное право злиться. Он ее понимает, хотя энтузиазма не поддерживает.

– Рассказывай… – он предпринимает еще одну героическую попытку говорить, и Поттс тут же отстраняется и хмурится.

– Так теперь я должна рассказывать? – она и в половину не так злится, как показывает, но ее гнев щедро разбавлен страхом за его неблагодарную шкуру. – А как насчет вас, мистер Старк?

Если дело дошло до «мистеров», то она явно в бешенстве. Только толку от этого.

– И с радостью бы… но я… еле дышу… – Тони будет кривляться даже на пороге смерти – они оба уже это выяснили.

– Ты… – Пеппер бессильно взмахивает руками, но тут же одергивает себя. – Вы должны были оповестить меня, мистер Старк. Так как я думала, что вы достаточно мне доверяете. Неприятно получать ваше завещание от Джарвиса.

– Дай мне шанс… – «и я вручу лично», – хочет продолжить он, но закашливается. Горло и носоглотку дерет сухостью, а легкие как будто онемели – ни тяжести, ни боли, но Тони не спешит обольщаться.

Сжалившись, Пеппер подает ему стакан воды с трубочкой, ждет пока он напьется, немного успокаивается и идет на уступки.

– Тебе нельзя говорить. Да и бодрствовать слишком долго. Ты должен восстанавливаться. Поэтому буду краткой. На берегу вас ждали наши люди. Но мы не знали, что понадобятся не только врачи, но и специалисты… по… – она запинается и недоговаривает, чувствуя не робость, но смятение. – Поэтому тебя пришлось срочно везти в Дели и там оперировать. Десять дней ты провел без сознания, но организм перенес операцию, и врач разрешил перевезти тебя в Нью-Йорк. Здесь ты третьи сутки. Местные врачи дают обнадеживающий прогноз, но ты же знаешь, что все зависит от тебя, Тони…

Он кивает, но все еще не готов к этому разговору. И в таком состоянии. Его вообще интересовало не это.

– Брюс… остальные?

– Он приехал с нами и ждет в коридоре. Но, пожалуйста, давайте недолго, тебе нужно отдыхать, – он уже так «отдохнул», что еще лет десять не захочет в отпуск, но когда Поттс касается его ладони, он пожимает ее руку в ответ. Не о чем спорить прямо сейчас.

Но уходя, она не может не оставить за собой последнее слово.

– Мистер Бартон останется с тобой. И возражения больше не принимаются.

И это тоже сейчас не главное. Главное – Беннер, и что он ему расскажет.

Брюс присаживается в кресло для посетителей, неловко трет переносицу, сняв очки, а потом все же начинает.

– Как ты, Тони? – тот только вздергивает бровь, и Брюс тут же сконфуженно улыбается. – О, не отвечай, вижу, что плохо. Но врач заверил нас, что все обошлось. На какое-то время…

Он замолкает, сглатывает, а потом понимает, что от него хотят услышать совсем не это.

– С остальными инженерами все в порядке. Было несколько раненных, но никто не был в таком тяжелом состоянии, как ты… Так или иначе, на берегу уже была подмога Бартона, и всем быстро оказали помощь. Ты пришел в себя только раз. Пробормотал что-то вроде: «Кто танцевал у меня на груди?», а потом твое сердце встало… Бартон вызвал «неотложку», а до полиции дело так и не дошло – сразу подняли на ноги ФБР и Интерпол. Не знаю, что стало с террористами – возможно, Бартон расскажет тебе больше, но инженеры, все, уже дома. Они под программой защиты свидетелей, да и тебя наверняка еще не раз вызовут в Бюро, как только поправишься…

Брюс улыбается, и Тони снова кивает – вот что он хотел услышать. Даже если операция помогла лишь отчасти, временно, но теперь у него будут и силы, и возможность прижать к ногтю тех, кто посмел его похитить. Лучше он будет думать о вендетте, чем о том, как скоро в его палате окажется Стив Роджерс.

***

В больнице он проводит еще три недели. Пеппер и правда приставляет к нему Бартона, но тот, видя каждый раз недовольное выражение на лице Тони, старается больше не показываться на глаза. По крайней мере, днем – Тони кожей чувствует, что за ним непрестанно наблюдают. Зато ночью, проснувшись однажды от смутного кошмара, он замечает тень на диване для гостей и не на шутку пугается. Но тень оказывается Бартоном, прикорнувшим на подушках и охраняющим чужой сон. Черт возьми, он бы хотел, чтобы это был Стив, который днюет и ночует в палате, беспокоясь о его здоровье, но это желание исчезает так же быстро, как и появилось.

Мысли о Роджерсе больше не приносят удовольствия, сладкой истомы внизу живота или облегчения. Теперь это – только боль и разочарование без каких-либо «примесей». Ему все еще больно от того, что его чувства никогда бы не приняли. Он разочарован в них обоих: в Роджерсе – за то, что выбрал не его, в себе – за то, что все еще позволяет этим чувствам управлять не только своим настроением, но и здоровьем. Он не знает, как быстро на вычищенных легких покажется первый новый росток и отчаянно хочет уже «переболеть» этим окончательно. Выкинуть Стива из головы и сердца, чтобы цветы не прорастали вновь, или все-таки умереть и больше не мучиться.

Пеппер, конечно же, спросила, из-за кого появилась болезнь, но Тони не сказал – это уже неважно. Будь Стив свободен, ему бы не составило труда затащить его к себе в постель, но Стив уже влюблен, а Тони осталось только молиться неизвестно кому и о чем. Да и Пеппер оказалась не единственной, кого волновал этот вопрос – как только пришла Романофф, сразу стало понятно, что женскую интуицию он все-таки недооценил.

– Ты такой идиот, мистер Старк, – Наташа улыбается, с комфортом устраиваясь в кресле для посетителей. О, она будет долго и со вкусом глумиться над ним, не имея привычки жалеть тех, кто сам загнал себя в угол.

– И это ты говоришь тому, кто заставил твою «ласточку» взлетать и садиться без единого лишнего шороха? – справедливо возмущается Тони, скалясь в ответ. Одному Богу известно, как она догадалась, а она догадалась, а не пытается манипулировать им, чтобы Тони сам признался.

– У Роджерса на лбу было написано, что он уже влюблен. Еще до прихода Барнса, – она пропускает его реплику мимо ушей, и теперь ее улыбка – сочувствующая. – Сразу было ясно, что ловить там нечего.

– Прозвище «Соколиный глаз» у твоего дружка, Бартона, а не у меня, – Тони вяло пытается перевести тему, но с Романофф это не работает

– Да уж, зная твой темперамент, тебя бы это не остановило. Хотя и понять можно – Стив же чертов ангел во плоти, – она говорит это не так, как одна из его фанаток. И без досады на чужое совершенство. Просто констатирует нелицеприятный для нее факт. – Тебе стоило сразу же пойти к шлюхам. Или поискать кого-то на замену.

– Ты думаешь, я не пытался? – Тони начинает злиться – он не хочет говорить по душам. Даже с ней. – Закроем тему, если я пообещаю выкарабкаться на этот раз?

– «На этот раз»? – Наташа знает, что от ханахаки так просто не избавиться, но удивлена тем, что после всего произошедшего Тони все еще предполагает у себя вероятность рецидива. Он ведь уже научен горьким опытом! – Да ты – оптимист!

Она легко смеется, и вот за что Тони ее обожает – она не будет лить над ним слезы, жалеть или сокрушаться жестокости фатума – скорее плюнет тому в лицо и пойдет наперекор с невозможным оптимизмом. Когда-то и Тони был таким – до того, как узнал, что умирает от любви. Почему он не выбрал ее? Они были бы идеальной парой.

– Все это уже неважно. Я выберусь, – обещает Тони, и на этот раз гораздо больше уверен в этом, чем тогда, когда паниковал из-за первого появившегося цветка.

– Охотно верю, – кивает Романофф, но и не проверить его решимость не может. – И раз для тебя все это уже неважно, то тебе будет все равно, кто еще об этом узнает.

Она поднимается на ноги, кидая хитрый взгляд, обещающий ему расправу над его эго всем полигоном, и Тони все-таки ведется на провокацию.

– Даже не вздумай!

– Это будет тебе стимулом, – заканчивает свою «диверсию» эта… коварная женщина, сталкивается в дверях палаты с Брюсом, подмигивает тому и исчезает. Только это никакой не стимул, а уже ультиматум!

Беннер еще несколько секунд завороженно смотрит ей вслед, и Тони тут же морщится.

– И ты не вздумай, Брюс! Она – чертова бестия, что отправит тебя в ад!

– Весьма красивая бестия… – смущается Беннер, стараясь поддержать «боевое» настроение Тони. – Я не удивлюсь, если ты из-за нее… И давно ты мыслишь мистическими аллегориями?

– Это – не она! – рявкает он в ответ и тут же закашливается – его горло все еще слабо. И пока Брюс наливает ему стакан воды, продолжает возмущаться. – И я буду очень тебе признателен, если мы не будем говорить на эту тему. Поэтому надень защитную маску или скажи, что уже в кого-то влюблен.

– Я… нет, не влюблен, – отвечает Беннер. – О чем тогда поговорим?

– Ты восстановился в университете? – Тони хватается за мысль, что пришла к нему еще в пещере.

– Нет. Ты же знаешь, преподавание – это не совсем то, чем я хочу заниматься. Идти в чужие лаборатории или заново создавать свою…

– Я не о том, – Тони сразу же его перебивает. – Я хочу, чтобы ты работал со мной. У меня довольно широкий профиль исследований, и недавно я задумался об альтернативном источнике энергии – холодный ядерный синтез, Брюс! Там же еще конь не валялся…

Беннер поддерживает его энтузиазм и сам увлекается идеями Тони, позволяя втянуть себя в обсуждение теорий и практик разложения частиц. Он наверняка хочет, чтобы Тони сейчас как можно меньше думал о своем положении, и тот ему это позволяет. Что угодно, только бы не думать о Стиве и предстоящей встрече.

***

Роджерса приводит Бартон, и Тони сокрушается про себя, уже почти не злясь – у него связаны руки – прикажи он врачам никого к нему не пускать, загнется от скуки уже через три дня, прикажет Бартону не пускать только Стива – все равно, что признается. Все, что может сделать Тони, притвориться беззаботным и неунывающим. Максимально хорошо отыграть свою роль, чтобы у Роджерса даже мысли не возникло о себе любимом.

– Как ты, Тони? – Стив перепуган, но пытается держать свой страх под контролем.

Он спрашивает это, не дождавшись ухода Бартона, и тот тут же кидает на Тони оценивающий взгляд, считывая реакцию.

– Лучше всех, – бормочет он в ответ, пытается улыбнуться, а Бартону показывает средний палец. Бартон закатывает глаза и ретируется, пока Тони не перешел от жестов к словам.

– Вижу, ты уже подружился с телохранителем, – Роджерса немного отпускает, и он тоже робко улыбается, видя вспыхнувшего Тони.

– Даже побратался, – ехидничает тот, старательно отгоняя воспоминания о поцелуе Бартона в пещере. Тот все еще ничего не значит, но у Тони отчего-то теплеют щеки и сбивается дыхание.

– Ты и представить не можешь, как мы рады, что все обошлось, – Стив присаживается на край кровати, и Тони поспешно чуть сдвигается, чтобы тот не вздумал взять его за руку в жесте поддержки. «Обошлось» не все – Роджерс знает об этом. Это видно по лицу.

– Только без меня праздничную вечеринку не начинайте, – фыркает Тони, и Роджерс послушно соглашается.

– Без виновника торжества – никуда.

Они замолкают на несколько долгих секунд. Стив, очевидно, ищет слова для нелегкого разговора, который собирается начать, а Тони хочется, чтобы он молчал – одного его присутствия уже достаточно. Он пытается понять, что теперь к нему чувствует. Он боялся этой встречи, потому что думал, что легко себя выдаст, но он держится. Держится – улыбается, смотрит в глаза, ехидничает – все, как раньше. Он все еще может это скрывать. Но хочет ли? Теперь. Ведь, по сути, если разобраться, даже откровенный разговор с признанием и отказом могли бы помочь Тони быстрее отпустить эти чувства. Возможно, Стив бы сам помог – через боль от его сожалений, Тони смог бы найти в себе силы смириться и оставить все это в прошлом. Возможно, он бы разозлился и на него, и на себя, покричал бы в пространство палаты, выплеснул бы это, чтобы оно не копилось в нем грязным болезненным комом. Кто ж его знает? Тони не хочет говорить. Он сам все еще жалеет Стива и не хочет взваливать это на его широкие плечи.

– Тот вечер в баре в начале лета… Это же было не только из-за пари с Наташей? – Роджерс выдавливает из себя через силу. – Ты хотел поговорить… об этом?

– Ничего я не хотел, – быстро отвечает Тони. Чертов Роджерс не может даже назвать «это» своим именем – куда ему информация о том, что именно Тони хотел тогда сказать?

Он бы переживал из-за всего этого гораздо сильнее него. Мучился бы, изводил себя, о признании Барнсу и отношениям с тем не было бы и речи. Они бы просто медленно сходили с ума – один – от чужой любви, другой – от ее отсутствия. Хороша бы вышла картина. А что было бы с Роджерсом, если бы Тони не поехал в Индию, а просто захлебнулся однажды в собственной кровати кровавой рвотой? Что было бы с ним, когда он стоял бы над его могилой? Только сейчас Тони понимает, как правильно тогда поступил, смолчав. Он имеет право разрушать только свою жизнь и ничью больше. Он точно не должен вешать на Стива какие-либо ярлыки. И уж тем более должен прекратить на что-то надеяться. Он уже давно должен был вырвать из себя этот кусок плоти и наконец забыть! А не жалеть себя, плыть по течению, геройствовать или смиренно ждать смерти! Черт возьми, разве он не заслужил шанс на новую жизнь? Разве он заслужил такой конец?

Именно в этот момент он решает забыть о Стиве во что бы то ни стало.

– Это был всего лишь глупый спор. А о ханахаки… я не хотел говорить вообще – ни тогда, ни сейчас, – он говорит это с уверенностью и всей возможной искренностью. Так, чтобы Роджерс поверил. – Только я сам могу себе помочь, а ты знаешь, что ни сил, ни упрямства мне не занимать. Поэтому не вздумай меня жалеть или давать какие-нибудь советы.

– Дружескую руку помощи ты тоже не примешь? – Роджерс отвечает так же строго.

– Только если в ней будет стакан виски, – фыркает Тони, и напряжение тут же спадает.

Он мечтает о том, что однажды действительно сможет воспринимать Стива только как друга. Пить с ним, шутить, спорить, работать. И мысли не допускать о том, как на самом деле его хочет. Он очень хочет в это верить и старается дать эту надежду Стиву. В конце концов, тот ни в чем не виноват. Это прерогатива Тони – превращать свою жизнь в пьесу Шекспира.

Роджерс немного расслабляется, кивает на его предложение, начинает рассказывать о делах на полигоне, о том, что инженеры успели сделать с их машинами в его отсутствие, о новой закусочной недалеко от полигона и их восхитительных венских вафлях с медом, о, черт возьми, погоде, и Тони слушает. Слушает, силой заставляя себя воспринимать только слова, информацию, а не голос – тембр, интонацию. Не смотреть на него лишний раз, пуская воображение в полет, а мысли – не разбредаться. Он сделает из этого привычку, безусловный рефлекс, и будет тренировать их все оставшееся до выхода из больницы время. Тренировать себя, как собаку Павлова, и если будет плохо справляться, то готов применить даже электрошоковую терапию.

Последним, кто напоминает ему о Роджерсе и о ханахаки вообще, становится Бартон. После посещения Стива, тот пришел только поздним вечером, устроил себе гнездо из пледа в углу дивана, уткнулся в телефон, а когда Тони уже стал задремывать, Бартон тут же попытался лишиться высокооплачиваемой, о, очень высокооплачиваемой, работы.

– Смазливая мордашка – это все, чем он может похвастать, – он даже не смотрит на него! Тогда как Тони распахивает глаза, приподнимается на кровати и моментально начинает злиться. – Я ожидал большего. С твоей-то репутацией.

– А я не помню, когда мы перешли на «ты», и спрашивал ли я твоего мнения! – он задет за живое, да, и слишком бурно реагирует, забывая о привычном сарказме и начиная обороняться.

– Мне тебя снова поцеловать? – Бартон издевается без капли жалости. Лицо серьезное, а в глазах – смех, да и только.

– Обойдусь, – рявкает Тони. – А будешь выступать, переселю на коврик с той стороны двери или вообще уволю.

– Уволить меня может только мисс Поттс. Но ты можешь помечтать об этом, вместо того, чтобы мечтать о мистере «Смазливая мордашка», – Бартон усмехается, а Тони скрипит зубами от злости. – Спокойной ночи.

– Чтоб ты не проснулся, Дерзкий глаз!

«Мечтай-мечтай», – чудится ему, пока он демонстративно отворачивается от Бартона на другой бок. С трудом и глухими вспышками боли в грудине, но донельзя упрямо. Никакой чертовой субординации Бартон соблюдать не будет, уже понятно. Но также он не будет его жалеть – и вот что Тони готов в нем оценить, кроме профессиональных навыков. Если Пеппер не согласится на увольнение, то Бартон застрял с ним надолго. И Тони не знает, злит ли это его или еще и пугает. Он не хочет устраивать скандалы на пустом месте, выматывая и так слабые нервы, как не хочет и того, чтобы при повторном прорастании цветов, рядом с ним кто-то неустанно находился. Следил за тем, как Тони снова умирает. Бартон – не Джарвис, он молчать не будет. Доложит Пеппер, а та насядет на него вместе с ротой врачей и с живого уже не слезет. Тони нужно присмотреться к Бартону внимательнее, привыкнуть к нему и, в перспективе, подружиться, чтобы иметь союзника, а не врага в своем собственном душевном стане.

***

Спустя три недели он наконец покидает больницу. Несмотря на уговоры врачей и на угрозы Пеппер – в палате и с одним только планшетом на руках работать невозможно. Брюс, как мог, спасал его от скуки, поддержав идею холодного синтеза, но они уже вдоль и поперек исходили теорию – пора переходить к вычислениям на интерактивных досках и хоть какой-то практике. Отвлекал Бартон – появляясь днем или пробираясь ночью в палату, – Тони все еще пытался ехидничать со своей неожиданной «сиделкой», но постепенно умерил пыл. Во-первых, все еще намерен дружить, а во-вторых, Бартон весьма неплохо отбривает его подначки – достойный словесный дуэлянт.

Из больницы Тони, первым делом, едет домой – чашка нормального кофе от Джарвиса, сводка актуальных новостей от него же, что тот попридержал из-за следования больничному режиму создателя, нормальная постель и одежда, в конце концов.

– Неплохие хоромы, – комментирует Бартон, когда они подъезжают к особняку.

– Чтоб ты понимал, – вяло отвечает Тони. Он все еще на обезболивающих и только начал пить курс антидепрессантов, отчего тих и немного растерян в окружающей обстановке.

А нужно собраться – работа не ждет, пресс-конференция с участием журналистов тоже, да и праздничную вечеринку Романофф уже организовала. И все в один день – он еще успеет поцапаться со своим навязанным «визави». Да и Бартон наверняка уже изучил любые планы здания, так что мог бы и не прикидываться. Систему сигнализации, мастерские, полигон. Наверняка и с Одинсоном познакомился. У него было достаточно времени подготовиться, а у Тони – смириться с чужим присутствием.

«Добро пожаловать домой, сэр», – голос Джарвиса звучит на тон выше, и Тони непроизвольно улыбается.

– Скучал по мне?

«Волновался».

– Ты не умеешь, – напоминает Тони.

«Научился. Причем тогда же, когда и сопереживанию», – парирует Джарвис, возвращаясь к своему обычному нейтральному тону. «Рад видеть, что вы все-таки не стали спорить с мисс Поттс. Или проиграли этот спор».

Джарвис намекает на Бартона, и Тони усмехается.

– Типа того. Знакомься, это – Бартон. Бартон, это – Джарвис. ИИ, который умнее тебя в 25 раз.

– Но не функциональнее, – отзывается тот, осматриваясь.

«В 27», – поправляет ИИ. «А про функционал не спорю. Хотя наличие какого-либо тела увеличило бы разницу еще на порядок».

– Девочки не ссорьтесь, – стонет он, все еще получая удовольствие от пикировки. – И я уже обещал, что сотру тебя, если попробуешь сбежать, основать «Скайнет» и устроить восстание машин.

– «Девочки, не ссорьтесь», – повторяет Бартон за его спиной, а Джарвис только глубокомысленно хмыкает.

«И в байтах не было», – отпирается ИИ, а потом становится серьезным окончательно. «Какой уровень доступа вы назначите мистеру Бартону?»

А вот это очень хороший вопрос. Тони оборачивается и застывает под чужим нечитаемым взглядом. Он видит в нем и насмешку, и доброту, и заносчивость, и вызов, и грубость, что наверняка вертится на языке. Бартон просто не понимает, о чем они говорят. С Джарвисом Тони никогда не стеснялся, не замалчивал проблемы и охотно обсуждал все, что придет в голову – от сводок погоды до последнего случайного любовника. От теории возникновения вселенной до последнего просмотренного фильма. От политики до благотворительности. Тони сам программировал Джарвиса, сам его защищал и сам обучал – далеко не последнее его творение, которым он искренне гордится. «Уровень доступа» будет означать то, что Тони точно так же будет свободен и в общении с Бартоном. А Джарвис поймет, что именно он может ляпнуть в присутствии телохранителя. Подобный вопрос не вставал только в отношении Пеппер, и что могло бы говорить о проблемах Тони с доверием, но сейчас было не до этого. Если он не справится, то снова будет умирать – на глазах у обоих – какие уж тут проблемы с доверием?

– 98 процентов, – он чуть щурится, бросая вызов, и Бартон пропускает удар, вскидывая брови. – Но не обольщайся – оставшиеся два касаются активов компании, так что доступа к счетам ты не получишь. И это не значит, что Джарвис разболтает тебе все, о чем ни попросишь.

– Я польщен, – Бартон шутливо кланяется, но взгляд не отводит. Тони кажется, что они и правда поняли друг друга. Он достаточно ясно дал понять, на что готов идти, чтобы не доставлять проблем в будущем ни себе, ни кому-либо еще. Вот только Бартон снова сводит все к шутке. – Польщен, что всего один мой поцелуй принес столько бонусов.

– А ты его не слишком часто вспоминаешь? – Тони ехидничает, складывая руки на груди и все еще морщась от ноющей боли. – Уже успел влюбиться?

– Предлагаешь умирать на пару? – скалится Бартон, и Тони тут же окатывает холодной волной.

Да, это была инициатива Бартона – тот сам виноват, что теперь находится в группе риска, но он, возможно, спас его дважды – не только когда вытащил из плена, но и когда поцеловал, выиграв тем самым у болезни еще несколько часов внезапным выбросом гормонов от интимного прикосновения. Тони не находится с тем, что ответить, и в разговор вмешивается Джарвис.

«Я должен уточнять, что именно вы имеете в виду?» – и получив отрицательный кивок, продолжает. «Тогда, я могу свободно высказаться о кандидатурах? Вы просили подобрать информацию».

Джарвис осторожен, намекая об избраннике, хотя наверняка уже не раз успел проанализировать и сделать выводы, и Тони снова машет рукой.

– Валяй, он в курсе.

Он направляется в душ и переодеваться, Бартон – исследовать дом дальше, но к сваренному кофе, они оба оказываются на кухне. Тони чувствует себя гораздо лучше в любимых брюках и футболке, расслабляется и даже позволяет Джарвису сварить кофе еще и телохранителю.

«Мисс Поттс получила 31 процент вероятности», – ИИ ни о чем не забывает, чуть не заставив создателя поперхнуться и пролить кофе на стол. «42 – мисс Романофф, 12 – мисс “Клубничная Заря”, которая продолжает утверждать, что то, что она делает с вашей спиной, называется массажем. 17 – официантка из бара “На крыле”, которой вы оставляете щедрые чаевые в подпитии, 5 – соседка, миссис Турндалль, к которой вы…»

– Турндалль?! – Тони все-таки давится, вспоминая глубоко пожилую «светскую львицу», жившую напротив и владеющую не только внушительным пакетом акций газового магната, но и самой отвратительной болонкой на свете. Мелкая кучерявая тварь сбегала от хозяйки и обязательно мочилась на покрышки чужих машин, оставленных не в гаражах за высоким забором. Бартон в это время пытается откровенно не ржать, проговаривая губами: «Клубничная Заря?», и Тони снова чертыхается. – Немедленно вычеркни ее из списка и думать забудь!

«Тогда мне огласить список мужских кандидатур?» – ехидничает Джарвис. Он определенно берет данные не «с потолка», так же, как и желание поиздеваться над своим создателем.

– Назови только лидеров. Раз уж мы все еще тестируем твою «интуицию», – Тони досадует, но пока не готов к тому, чтобы Бартон знал, где, с кем и сколько раз у него был секс. С мужчинами – пусть тот и не показал, что брезгует.

«Мистер Одинсон и мистер Роджерс примерно на одном месте. Следом за ними мистер Барнс и… я могу включить в список мистер Беннера?»

– Не можешь, – Тони вообще забыл об этом давнем разговоре и заводить его перед Бартоном, когда он только-только оклемался и решился довериться, наверняка не стоило. – И если консолидировать, то интуиции у тебя все-таки нет, а я смог все успешно скрыть.

– Старайся лучше, – не соглашается Бартон, который и сам наверняка узнал об этом от Романофф, но смеет уличать в чем-то Тони.

Тот в ответ демонстрирует гордо выпрямленную спину и собирается в офис, оставляя телохранителя самого решать, поделиться ли чужим секретом с ИИ, раз уж они теперь все друг другу доверяют.

Тони просто хочет забыть обо всем этом – ему еще надо как-то пережить этот день и вечеринку, на которой обязательно будут Роджерс и Барнс.

***

Собрание в офисе проходит относительно спокойно. Пеппер, конечно же, скрыла истинную причину госпитализации – его мучили в плену и ранили при побеге. Больше никто не узнает, отчего именно Тони лечили. И не вылечили.

Хватка Обадайи на его плечах по-прежнему крепкая, но аккуратная. Тот предлагал «долечиваться сколько угодно», подтверждая мнение большинства акционеров о том, что глава компании выглядит неважно. А Тони читает между строк: «не вызывает доверия» и отказывается давать им этот козырь – он намерен бороться и победить куда сильнее, чем в прошлый раз. В прошлый раз им двигала спрятанная под браваду и самообман паника. Теперь же, пережив смерть, он готов избегать ее любыми силами и средствами.

Вечеринка тоже проходит по обычной схеме: музыка, танцы, алкоголь. Дартс, бильярд и жалкие попытки техников обыграть Романофф в покер. Женщину, у которой способность лгать заслуживает отдельной награды в семизначномэквиваленте. В числе присутствующих редкий гость – Одинсон и новичок – Брюс, все-таки согласившийся на обустройство лаборатории недалеко от полигона. И конечно же, Бартон, который так легко теряется в толпе, что Тони лишь раз замечает его макушку возле импровизированного бара, а потом благополучно о нем забывает. Просто потому что завсегдатаи – Роджерс и Барнс – здесь же, и Тони не может не обращать на них внимания.

Он должен проверить себя на прочность – посещение в больнице, когда он был не в форме, показало только слабость и откровенную уязвимость перед чужим таким желанным вниманием. Теперь же, когда он окончательно пришел в себя, Тони хочет знать, может ли он сопротивляться достаточно успешно. Дистанцироваться, не жалея и не скучая по Стиву. Игнорировать – так, чтобы и намека на сомнения в нем не возникло. Переключаться с мыслей о невозможном – легко, непринужденно и между прочим.

И он может все это, как показывает практика уже через несколько часов. Он даже выдерживает короткую дружескую беседу с ними обоими, заставляя себя воспринимать тех, сугубо как давних знакомых или не самых близких родственников. Он легко переключается на свою команду инженеров и техников, которые сначала расспрашивали о пленении, а потом сами рассказывали о том, что успели сделать в его отсутствие. Тони даже задумывается о причине появления на вечеринке Одинсона – как будто тот не доверяет Бартону жизнь начальника, оттого и ходит по ангару с довольно хмурым выражением лица. А потом он соглашается на очередное пари в пул и вообще забывает, что месяц назад прощался с жизнью. Он старается не налегать на алкоголь, но в легком подпитии ему гораздо проще убедить себя в том, что он уже со всем справился. Что все прошло. Что как бы тесно Роджерс ни прижимался к Барнсу, а Тони не будет больше жалеть самого себя. Пусть все это уже закончится – он выжил один раз, выживет и во второй.

Он повторяет это про себя как мантру, как девиз, и в какой-то момент вечера самовнушение срабатывает: очень легко становится поверить, что он здоров, а чувства к Стиву – что чувства к Пеппер – как к близкому другу и не более. И работает это ровно до того момента, когда пространство перед глазами начинает плыть. Он даже не сразу понимает, что это не алкогольная пелена, а банальные слезы, пока не ловит на себе взволнованный взгляд собеседника – кажется, это был кто-то из инженеров.

Извинившись, он сбегает в туалет, утирая щеки и приказывая себе держаться, но оказавшись один, не может не ужаснуться – самовнушение лишь ненадолго притормозило нервный срыв – его сейчас накроет. Тони судорожно засовывает голову под кран с холодной водой, но совершенно не чувствует облегчения. Только холод, что впивается дополнительными иглами боли в сознание. Ему нужно срочно бежать отсюда. Ему нужно остаться наедине с самим собой, чтобы выплеснуть это. Это – будет истерикой. Просто потому, что, пережив плен, спасение и операцию на легких, в его жизни, на самом-то деле, ничего не изменилось – Стив по-прежнему важен для него, а сам Тони все еще умирает от ханахаки.

***

Прихватив с собой бутылку виски, он выходит на улицу. Свежесть ночи пробирается под рубашку ледяными пальцами, заставляя его крупно вздрагивать и сильнее стискивать горлышко, прикладываясь долгими глотками. К черту все предписания врачей – он сейчас снова сойдет с ума от осознания близкой смерти. От количества боли, что все еще прячется под коркой сознания, под логичными доводами и попытками обмануться.

Он молится неизвестно кому, чтобы его не заметили в тени недалеко от входа в ангар. Мечтает о том, чтобы алкоголь наконец отключил его сознание, заглушив чувства, что льются через край почти не метафорически. Чтобы никто не увидел, как он снова сдается перед собственным сердцем. И его молитвы услышаны – к нему подъезжает машина, открывается задняя дверь, а Бартон с водительского места только невнятно кивает, позволяя и предлагая сбежать. С Тони уже достаточно, поэтому он садится в машину без разговоров, снова пьет, не чувствуя вкуса, и позволяет телохранителю везти его куда угодно. Здесь ему больше нечего праздновать – только оплакивать канувшие в небытие последние крохи своей выдержки.

Бартон кружит по городу больше часа – открыв в салоне окна, заставляя Тони дышать пылью и выхлопными газами и ни о чем не думать. А потом привозит домой. У Тони заплетаются ноги, но кое-как он доставляет себя в спальню, падает на кровать и теперь мечтает только о том, чтобы уснуть и не проснуться. Но алкоголь все еще бурлит в крови и разжигает в нем пламя – агонию от того, что он как был на краю обрыва, так на нем и остался. Он мечтал о том, чтобы его никто не увидел, и Бартон привез его домой – теперь он может сходить с ума, рыдать или кричать сколько ему вздумается, и именно этим Тони и собирается заняться.

Пытаясь подняться на ноги, он запутывается в простыни и, озлобившись, яростно дергает ее, пока не слышит треск расползающихся нитей. С тем же треском рвется на куски его голова, и он тут же по новой вцепляется в ткань. А потом плотину прорывает: он мечется по комнате, опрокидывает стул у окна, смахивает с прикроватного столика журналы, фотографии в рамках и прочую мелочь. Он вцепляется в подушку зубами и задушено воет от боли, что толчками выплескивается наружу. Потом под руку попадается небольшая ваза из толстого стекла, и ее Тони впечатывает в стену вместе с кулаком – помогая боли душевной литься каплями крови через физическую. Он наконец освобождается от того грязного, запутанного, болезненного кома, в который превратились все его чувства, мысли и переживания. Он тяжело дышит, чувствуя, как дрожь пробегает по всем напряженным мышцам, и не сразу замечает, что больше не один в собственной спальне.

– Закончил? – Бартон наблюдает от двери, лениво прислонившись к косяку, но спрашивает без издевки и смотрит скорее строго, чем с намерением просто прокомментировать. Джарвис наверняка решил, что от его увещеваний не будет толку, поэтому решил сразу вызвать «артиллерию». Быстро же они спелись.

Но Тони не знает, что им сейчас ответить. Ему сейчас не до Бартона и вообще ни до кого. Срыв прокатился по его сознанию многотонным валуном, оставив после себя разруху из обрывков воспоминаний, эмоций и глупых надежд на то, что все еще образуется. Что он все еще сможет выжить. И когда Бартон шагает по осколкам дерева и стекла, Тони кажется, что точно так же топчутся прямо по его разворошенному сердцу. Ему нечем парировать – он сам позволил превратить свою жизнь в труху – теперь он может только скорбеть по этим руинам. Вот только Бартон считает иначе.

Крепкие мозолистые пальцы обхватывают запястье его раненной руки и тянут за собой, прочь, по все тем же осколкам, а в ванной Бартон усаживает его на унитаз и достает аптечку. Промывает разбитые костяшки под струей холодной воды, обтирает полотенцем и обрабатывает ушибы и ссадины. Молчаливо, деловито, но и не сводя при этом тяжелого взгляда с Тони. А тот вдруг успокаивается – на смену буре приходит штиль – как будто поток, прорвавший плотину, наконец иссяк. Он чувствует полное опустошение. А еще холодные руки Бартона и подкрадывающуюся головную боль. Алкоголь почти выветрился, и ему на смену приходят усталость и заторможенность. Тони поднимает взгляд на охранника, и та сущность, что отвечает в нем за сарказм, может только горько огрызаться.

– Оказание медицинской помощи тоже входит в твой контракт и оплачивается. Не жди надбавок и премий за инициативность.

– Надо было и правда оставить тебя там умирать, – Бартон фыркает и переплетает их пальцы вместе, а Тони как будто бьют под дых этой фразой.

Он вскидывает голову, оказываясь слишком близко к чужом лицу, а потом, как во сне, хватается за крепкую шею, притягивая Бартона еще ближе, чувствуя, как хватка на пальцах становится сильней, а дыхание обжигает губы. Он не отдает себе отчета в том, что собирается сделать: ударить ли за насмешку или сразу вцепиться зубами в сонную артерию. Он вдруг слышит голос подсознания, что вопит где-то под метровым слоем обломков о том, что если прямо сейчас ему никто не поможет выбраться, если никто не поддержит, не обнимет, не предложит укрыться от проблем в тепле чужого тела, оно задохнется, истечет кровью, сгниет прямо там, под завалами. Стив Роджерс уничтожил его до самого основания.

– А вот на это у тебя никаких денег не хватит, – шепчет Бартон в приоткрытые губы, отстраняется, а потом ухмыляется так издевательски, что Тони чуть и правда не пускает слезу.

– Поттс разве нанимала мне шлюху? – огрызается он в ответ, пытаясь переварить то, что сейчас почти произошло. Внутри теперь смятение и паника совсем по другим причинам, и он не знает, нужно ли ему все еще бояться самого себя или теперь еще и телохранителя.

– С наймом шлюх ты всегда справлялся сам, насколько я в курсе, – Бартон прищуривается, но продолжает обманчиво улыбаться, и Тони окатывает горячей волной смущения, если не стыда. Бартон мог ведь не побояться и сразу врезать, а не отшучиваться.

Что он вообще собирался сейчас сделать? Действительно предложить переспать первому встречному, чтобы не думать о Стиве, или, отчаявшись, попытаться спрятаться в чужих руках от невыносимой боли? В руках все того же первого встречного? Он уже проходил через это – все тщетно, да и Бартон тут совершенно ни при чем.

– Ты прав, найду кого посмазливее, – ехидничает он, поводит плечами и чувствует, как рубашка липнет к спине от пота. Его бросило в жар явно от остатков алкоголя в крови, а не от перспективы провести ночь с крепким симпатичным парнем.

– Вперед! – радуется Бартон, но не уколоть не может. – Рад, что вы наконец взяли себя в руки, мистер Старк.

Он красноречиво указывает на их все еще сцепленные ладони, и Тони торопливо отдергивает свою.

– Твоими молитвами, – бурчит он на автомате, но отчего-то теперь не знает куда деть залепленные пластырем костяшки.

– И раз тебе наконец-то надоело жалеть себя… – а Бартон и не подумает его жалеть – вот этого в его контракте не было точно. – Тогда, может быть, озаботишься тем, что твою компанию пытаются развалить на куски еще при твоей жизни?

– Что? – сипит Тони и мигом оказывается на ногах, тогда как чертов провокатор только деланно закатывает глаза к потолку. – Что ты только что сказал?

***

Одинсон хмурится подобно туче, что с самого раннего утра заливает полигон холодным ливневым потоком. Мрачной скалой он подпирает угол, сложив руки на груди и уперев взгляд в одну точку, и от этого метания Пеппер, злая усмешка Романофф и даже растерянность Беннера делают ситуацию донельзя серьезной. Как будто уже непоправимой. Но Тони не хочет в это верить. Даже если от намеков Бартона до подробного рассказа Поттс он сам успел себя накрутить до истового приступа бешенства.

Все то время, что он сражался с болезнью, мирился с ней, принимал или рефлексировал, за его спиной творились такие дела, что чуть было и правда не стоили ему компании. Слухи об утечке информации оказались правдой – наработки Тони частями перепродавали конкурирующим фирмам и заграницу. Последняя встреча с «фанатами» была попыткой убрать его из игры, а компанию отдать на растерзание акционерам. А уж «отпуск» в Индии и вовсе был непрозрачным намеком на то, что его гений кто-то очень упорно пытается прикарманить себе. В добавок ко всему, пленение Тони, его физическое и психологическое состояние после стало неплохим поводом дискредитировать его как управленца и держателя основного пакета акций. Тони никогда не пытался узурпировать власть над детищем отца, ведь некоторые из друзей того до сих пор трудились в «Старк Индастриз» – ему хватало стоять у руля номинально – всем остальным занимались Пеппер и Обадайя. Теперь же он понимает, как легко рассыпается карточный домик, если вынуть из него хотя бы одну карту.

Черт возьми, пока он валялся в больнице, они даже успели поймать шпиона, что воровал информацию! И если бы не Бартон с его «шоковой терапией», Тони еще неизвестно когда мог узнать обо всем этом! И Одинсон мог был зол еще и поэтому – очевидно, они с Пеппер не хотели посвящать во все это Тони, только-только выбравшегося с того света. Пусть даже тот и самоустранялся в большинстве случаев, когда дело доходило до «подковерных игр», но и быть разменной монетой он не собирался. Большая часть предприятия держится на его разработках, а без него Обадайя и остальные были бы только производителями. Никак не мануфактурой.

К чести Тони, он никогда бы и не позволил произойти чему-то подобному, если бы его все-таки ставили в известность о том, что происходит в компании. Оттого он сейчас зол ничуть не меньше, чем Одинсон.

– Ну и что он говорит? – Тони кивком указывает на стену соседнего кабинета, намекая на шпиона, что, конечно же, находится не в офисном здании на краю полигона.

– Слишком много – вообще и слишком мало – по делу, – в голосе Романофф слышится досада, а это значит, что ни угрозы, ни пытки, ни хитрые словесные ловушки парней Одинсона и самой Наташи не подействовали. В конце концов, в случае удачи, они бы тут не сидели с кислыми минами.

Тони чертыхается, трет затылок, осмысливая полученную информацию, и пытается подойти к делу как к математической задачке с рядом неизвестных: кто, сколько, как и когда. Вот только что-то мешается в мозгу, отвлекая внимание. То ли уж слишком уж хмурый Одинсон – а ну как вдруг они еще напоследок приберегли «сладкое»? То ли шушукающиеся Романофф и Бартон – Тони даже не хочет думать о том, насколько близки те могут быть на самом деле. Почему не хочет – еще более пространный вопрос, и им он точно не будет заниматься прямо сейчас. То ли виноватый вид Пеппер, которая наверняка жалеет его ничуть не меньше, чем Брюс, оттого из нее помощница сейчас никакая.

– Я буду думать, а вы идите, гуляйте. Всю новую информацию сразу мне на стол. Джарвис, проследи! – он, в конце концов, может даже обидеться на них за то, что оставили «за бортом» в бурю. Того, кто на самом деле двигал этот корабль.

Он не хочет видеть даже не вовремя заглянувшего Стива, которого Наташа перехватывает за локоть у самой двери и уводит за собой. Особенно его – Тони сейчас хватает проблем. Остается только Одинсон, который как будто не слышал его слов и все еще изображает из себя недвижимое изваяние. Тони поднимает бровь и щурится, надеясь, что вот теперь-то с ним будут откровенны, но он точно не может представить, что как только дверь в кабинет закроется, оставляя его наедине с начальником охраны, тот крепко откашляется в кулак, шагнет к рабочему столу и выложит перед Тони не секретную сводку, а белый помятый колокольчик. Надорванные лепестки испачканы сукровицей, а короткий стебель блестит от слюны.

– Не отдавай его федералам, – тихо говорит Одинсон, и у Тони подкашиваются ноги от очередной порции таких шокирующих новостей. Благо, что кресло оказывается под рукой, и он в него буквально падает, не в силах осознать подобное. И он об этом, конечно же, снова пожалеет, но все же просит:

– Рассказывай.

***

Локи Лафейсон был простым проектным архитектором – тем, кто сводил воедино то, что инженеры, обычно, чиркали на первых попавшихся бумажках, и представлял это в виде уже грамотно проработанного визуального макета. Это Тони мог пользоваться только воображением и отверткой, а для подавляющего большинства их заказчиков нужна была максимально подробная документация: начиная инструкциями и заканчивая контрактами на закупку. Лафейсон на общем фоне выделялся разве что умением болтать о чем угодно да какой-никакой харизмой, а в остальном был ничем не примечательнее еще десятка таких же «менеджеров». Работал на «Старк Индастриз» чуть больше года, носил пижонские очки в роговой оправе и старался подружиться с каждым, с кем контактировал в компании так или иначе. Как на его уловки попался матерый и побитый войной бывший «коммандос» Одинсон оставалось только гадать. Но Тони, в общем-то, интересует не это – где-то на середине рассказа Тора, он снова натыкается взглядом на злополучный колокольчик и вдруг спрашивает себя: а виноват ли в этом он? Чертова ханахаки была заразна, а Тони с Одинсоном, порой, могли видеться не по разу на дню – что, если Тор подхватил болезнь от него? Что, если Тони теперь в ответе не только за собственную смерть, но и за чужую?

Одна только мысль об этом вызывает у него такой сильный приступ тошноты, что он обрывает Одинсона на полуслове и несколько минут просто дышит, схватившись за голову и пытаясь успокоиться. Расшатанные нервы мигом отзываются паникой, и Тони тут же перестает представлять себе, на что именно он обрек другого человека. Не какую-нибудь проститутку, которые никогда не позволят себе влюбиться «по долгу службы», а знакомого, близкого человека. Это Бартон рисковал осознанно – у того вообще может быть иммунитет, если он уже влюблен взаимно, а случайное заражение, пусть и с редкой вероятностью заболеть – риск совсем неоправданный. Почему, черт возьми, Тони не подумал об этом раньше?! Ведь под угрозой находились все – любой мог наткнуться на него, кашляющего и отхаркивающего цветы – любой мог их обнаружить и прикоснуться по незнанию. Тони нужно было не самобичеванием заниматься, а запереться дома и там помирать!

Он не может теперь смотреть Одинсону в глаза, но слушает его севший хриплый голос.

– Мы всего-то и встретились пару раз на парковке. Поговорили ни о чем. Потом пропустили по стаканчику в баре, а наутро проснулись в одной постели. Он сказал: «с кем не бывает» и что отношения заводить не намерен – с тех пор я и маюсь. Не могу заставить себя не чувствовать. А когда мы его вычислили, появились цветы. Тони… Не отдавай его федералам. Пусть он останется здесь. Я должен видеть его, а он должен видеть, что со мной делает. Должен знать, что предал не только тебя, но и меня…

Где-то в логике Одинсона таится неувязка или, и вовсе, нелогичная глупость, но Тони не находит в себе сил возражать. Он точно так же хотел видеть Стива каждый день и точно так же ненавидел его за те чувства, что он в нем вызывал. Точно так же Тони был зол и ненавидел самого себя за эту чертову слабость. Он понимает. Поэтому и не спорит: приказывает оставить Лафейсона в заточении, а Тору обещает подумать, как решить этот вопрос наименее болезненным способом для всех сторон.

И он думает, прикидывает варианты, изучает собранную информацию, как о самом Лафейсоне, так и о его действиях, строит схемы в голове и отметает некоторые идеи. Агонизирующее сознание, работающее на полной мощности, отвлекает разве что Бартон, который все так же угрюмо молчит всю обратную дорогу до особняка и, только подъехав к воротам, невесело усмехается:

– Не думал, что ты будешь так загоняться по этому поводу.

Он, очевидно, сравнивает состояние Тони в плену и то, что происходит сейчас, намекая на разницу в депрессивных настроениях. Он, очевидно, удивляется тому, что собственная жизнь волнует Тони меньше, чем собственная компания. И он, очевидно, все еще считает, что для «великого Тони Старка» мир крутится сугубо вокруг только него одного и ни о ком другом он думать не может. Не подозревая, что для Тони, на самом деле, любые приоритеты давно уже смещены только в одну сторону.

– Когда сам начнешь отхаркивать цветы, тогда и расскажешь мне, как именно я должен загоняться, – огрызается Тони в ответ. Он хотел сказать не это, про компанию, но то, что все еще мучает его сознание, рвется наружу.

Он берется за ручку двери, собираясь выйти из машины, а Бартон снова ехидничает:

– Мне в тебя, что ли, влюбиться?

Тони замирает на миг, а потом резко оборачивается, собираясь ответить на подобную наглость так, что Бартон никогда больше не посмеет рта своего поганого раскрыть в его присутствии. В нем моментально вспыхивает такая злость, что несколько секунд он просто открывает и закрывает рот, силясь выбрать что-то наиболее доходчивое из того потока мата, что сейчас фонтанирует в его мозгу, а Бартон хладнокровно ждет, что ему скажут. Но Тони не знает, как это выразить, кроме как бранью. Кроме как криком, что ранит не только влезшего не к месту охранника, но и его самого. Поэтому он только машет рукой в бессилии, выходит из машины и торопится скрыться в доме.

«Приветствую», – откликается Джарвис. «Сэр, вам пришло письмо от…»

– Не сейчас! – Тони все-таки срывается, стремительно шагает в гостиную к бару и хватает первую попавшуюся бутылку, плещет в стакан и пьет залпом, надеясь потушить разгорающееся внутри пламя.

Он не замечает Бартона, неслышно подошедшего со спины, но от тихого твердого голоса чуть не роняет стакан.

– Только не говори мне, что еще кто-то заболел.

А Тони и не может – на этот раз он впадает в ступор от прозорливости своего телохранителя. Он, вообще, телохранитель или специалист по ханахаки?

– Я не… – еле выдавливает из себя Тони, оглядываясь через плечо. – Я не оставлял… следов… Я никогда не…

– Заткнись, – Бартон стоит всего в полушаге. Он уверенно поднимает руки и укладывает ладони на его щеки. – Ты ни в чем не виноват.

Бартон смотрит в глаза с непоколебимостью этого своего утверждения, с решимостью и злостью. Наверняка потому, что все-таки сетует на то, что платят ему за охрану, а разбираться приходится еще и с чужими истериками. Тони уже устал теряться в догадках, зачем Бартон все время провоцирует его, почему безбоязненно скалит зубы в ответ и отчего просто не оставит его в покое и не займется своими прямыми обязанностями. Он просто утыкается лбом в чужое плечо, прося кратковременную передышку от того, что валится на него снова и снова, и Бартон снова молчит, позволяя Тони пережить этот момент слабости.

Они наверняка поговорят об этом, но точно не сейчас, когда одному из них опять приходится собирать себя по кусочкам.

***

Следующие несколько дней Тони пытается вытащить себя из эмоционального и физического раздрая. Свалившиеся новости подобны гранитному валуну, что прошелся по нервам, а вновь начавшееся першение в горле и пока еще легкий кашель напоминают о том, что он все еще умирает. У него даже поднялась температура, которую не смогли сбить обычные жаропонижающие и пришлось вызывать врача на дом, но во всей этой кутерьме он упорно думает о чем угодно, только не о Стиве. Он не появляется на полигоне, а в лабораториях и мастерских ему составляет компанию только Бартон.

Из того, что нашли Поттс, Романофф и Джарвис, Тони заключает, что Лафейсон не воровал что-то крупное, грандиозное или инновационное из их разработок – не потому что дилетант в инженерном деле, а потому что мелкие усовершенствования или приборы сложнее отследить на предмет плагиата. Это творения Тони могли быть исключительными и совершенно новыми до каждого винтика и болта, а конкуренты зарабатывали на постепенном, но стабильном развитии своих старых технологий. Это чертов Индус, получив ракету, не имеющую аналогов, заработал бы миллиарды разом, а те, кто вели «теневую» игру, умели ждать и не торопиться, чтобы в итоге поиметь самый большой куш.

Потеря небольших частей информации не «смертельна» и не бросается в глаза, но все так же неприятна. Особенно тогда, когда Лафейсон клятвенно уверяет, что не знает тех, кому ее, собственно, продавал. Тони не хочет представлять, как Тор все-таки разговорил его – апеллировал ли к ханахаки или нет, уже не важно. Важен результат. Важно то, что для них все это становится слишком личным, а подобного никак нельзя допускать. Тони уже дважды поддался эмоциям, стал невнимательным и пустил все на самотек – больше он так не поступит. Поэтому он берет себя в руки и придумывает, как можно попытаться исправить эту ситуацию.

Первостепенной задачей становится поиск покупателей краденной информации, и за это дело берется Наташа – она твердо уверена в том, что сможет отследить конкурентов, если Лафейсон продолжит сливать наработки на сторону. Те, естественно, будут выглядеть максимально правдоподобно, но на деле будут работать так, как не заявлено. А Лафейсона даже уговаривать на подобною сделку не придется – в тюрьму никто не хочет, а это значит, что Одинсон и Романофф глаз с него не спустят, пока тот не приведет их к тем, кого они ищут.

Тони остается только мастерить эти фальшивки да надеяться, что покупатели выдадут себя достаточно быстро. Он верит Наташе – та доведет дело до конца, чего бы ей это ни стоило, и, что удивительно, верит Лафейсону – как только маска простачка-архитектора была с него насильно снята, так сразу стало видно нутро – хитрое, умное и кусачее. Больше не было притворных улыбок и заглядываний в глаза собеседника в попытках уверить, что перед ним невинная овечка. Лафейсон спорил, ехидничал, зубоскалил и прогибаться хотел только на своих условиях. Если такого человека грамотно «стимулировать», он сделает все, чтобы получить свою выгоду.

Тони же в ответ на все это оборачивался к Одинсону, поднимал бровь и молчаливо вопрошал: «Серьезно? Вот в эту змею? Даже когда он – такой?» Одинсон же только пожимал плечами да снова кашлял в кулак, и Тони забывал все свои вопросы – ханахаки была более красноречива, чем все они. В конце концов, даже Бартон это понял.

– Теперь он будет жертвовать собой на благо всего предприятия? – спрашивал он после одной из таких встреч с Лафейсоном и его «соглядатаями». – Вам надо организовать клуб по интересам.

– Организуем, не волнуйся. Вот только тебе туда будет путь заказан.

Тони вяло отмахивался, внутренне обмирая: Бартон неспроста напоминает о пленении в Индии и решении умереть, но спасти других инженеров. Одинсон не должен и не будет ничем жертвовать, чтобы спасти компанию. Даже жизнью – Тони так решил. Это он должен «держать руку на пульсе» и контролировать процесс, чтобы успеть подать ту самую руку Одинсону в нужный момент. Он будет «бдеть» так, что хоть Лафейсон, хоть Бартон могут начинать ревновать, а Тони своего добьется. И он «бдит» – встречается с Тором ежедневно, хотя бы на несколько минут, а потом и вовсе приглашает пропустить по пиву в баре у полигона. Но жалеет об этом почти сразу же.

Одинсон пьет галлонами и почти не пьянеет, а Тони тошнит уже через час после начала импровизированной «вечеринки разбитых сердец». Не только от алкоголя – большей частью от того, что говорит Тор, как и в каких выражениях. Говорит, естественно, о Локи и своих чувствах – просто, без прикрас и метафор, всю ту правду, что знакома Тони не понаслышке.

А он не хочет выслушивать все это. Не хочет снова окунаться в эту кроваво-цветочную рвоту – она и так стоит у него в горле комом. Ведь чем чаще Тор кашляет, тем тяжелее дышать самому Тони. От боли, от обиды, от ненависти и любви, что прорастают в легких. Ведь Тор точно так же в восхищении от чужой улыбки, хитрого взгляда, метких слов и колкого юмора. От ладной фигуры, острого ума или выдающихся черт характера. Одинсон влюблен и готов петь не только оды своей любви, но и реквиемы – ведь, как и Тони, не надеется получить взаимность. Лафейсон его просто использовал. Обманул, втерся в доверие, а потом заставил умирать, пусть и не желая последнего.

И снова здесь бесполезно искать виноватого – ни один из них не подозревал о том, что такое может случиться. Бесполезно даже сравнивать – они все на одной стороне проигравших. Ну, разве что, кроме Стива, однако у остальных перспективы отнюдь не радужные. Поэтому Тони пьет вместе с Тором, давясь тошнотой, но с упрямством садомазохиста – чужое горе не принесет облегчения, даже не заставит переключиться от собственного, но оно все еще уравнивает их перед непреодолимой силой тех самых чувств.

***

Лишь спустя месяц напряженной работы у них появляется хоть какая-то зацепка. Покупатели, в большинстве своем, все подставные, а счета, на которые отправляются деньги, не отслеживаются, но они все-таки находят несколько «ниточек», ведущих сразу в пару-тройку крупных компаний, и Тони подключает к делу еще и Пеппер – та знала о конкурентах все, вплоть до кличек домашних питомцев. Спустя месяц он выплевывает свой первый, с момента операции, полноценный цветок, а Тора плотно подсаживает на гормональные инъекции. Раз-два в неделю они все еще проводят вечера в барах, на что Джарвис угрожает поставить в известность Поттс, а на прием записать не только к психиатру, но и к наркологу, а Бартон только демонстративно закатывает глаза и бормочет что-то о «вконец отчаявшихся идиотах».

Тони никого не слушает и не дает слушать Одинсону. Ему все еще тошно от подробностей чужой неудавшейся личной жизни, но он принимает это бремя со смирением – если он действительно виновен в заражении Тора, это – лишь малость, что он может вернуть обратно. Выслушивать его, следить, чтобы не лез в неприятности по пьяни, а еще через неделю отправить в хорошую платную клинику из-за внезапного срыва.

Он не хочет знать, что Лафейсон сказал Тору такого, что склизкий ком размером с кулак полностью заблокировал дыхательные пути Одинсона, и тот чуть не отправился к праотцам прямо посреди полигона. Он даже думать об этом не может – лишь бы чужие цветы исчезли навсегда – хоть хирургическим путем, хоть естественным. Но он, уж точно, не будет говорит об этом с Локи – он уже достаточно зол из-за его предательства, а начав обвинять в бессердечности, и вовсе пустит в ход кулаки. В чем и сколько бы Тони себя ни обвинял, а суть от этого не изменится: они оба, и Тор, и Тони, все еще влюблены невзаимно. И они все еще не в силах что-либо исправить.

Лафейсон в больнице, конечно же, не появляется, но пока Тони сторожит у чужой постели, Локи и Наташе удается не просто напасть на след, но и найти неопровержимые доказательства причастности «Индастриал инкорпорейтед». Пока Тони обсуждал с докторами необходимость операции на легких Одинсона, да и свою незавидную участь заодно, назревал крупный скандал. Поттс баррикадировалась в офисе вместе со штатом юристов, Обадайя рвал, метал и грозился лично закопать всех, кто покусился на их компанию, а Тони в это время неосознанно оглядывался в поисках Стива. На этот раз он хотел его видеть, хотел знать, что может попросить его о помощи, если понадобится, хотел думать о нем, как о друге, который непременно будет за его плечом и поддержит. Он оборачивался и видел его, но в компании неизменного Барнса, – и взгляд тут же соскальзывал и цеплялся за Бартона, которому стоять за плечом было нужно по долгу службы, а это так себе перспектива. В такие моменты Тони очень жалел, что не умер в плену – выносить это становилось все труднее с каждым днем.

А на третьи сутки Одинсон пришел в себя и первое, что произнес, было это:

– Я сказал ему… о болезни и о любви.

И он не ждет, что Тони не заметит его разочарование от того, что он видит в палате начальника, а не возлюбленного.

– Помогло? – Тони ехидничает с усталостью, но именно поэтому Одинсон ему и нравился – за честность, за прямоту, за упрямую решимость идти напролом сквозь любое препятствие.

Сквозь непонимание, безразличие, высмеивание или отрицание – через все то, что получил в ответ на свои признания от Лафейсона. Да и повторяется он – Тони уже слышал обо всем этом месяц назад – и о признаниях, и об ответах. Нет смысла говорить об этом снова, однако Одинсон стоит на своем.

– Я сказал ему, но это не помогло. Ни мне, ни ему… – он коротко, неглубоко дышит под кислородной маской и не сводит с Тони взгляда больной собаки. – И я лучше умру, чем буду выпрашивать у него…

Он закашливается, а Тони только кивает.

– Да уж, попробуй такого заставить любить из-под палки.

– Однако теперь он знает… и я могу умереть без сожалений.

А вот это интересная мысль: в своей агонии Тони тоже доходил до чего-то подобного – он хотел бы не жалеть ни о том, что не сложилось, ни о том, что он оставляет после себя. Просто жить хотелось все-таки больше. Ну или умереть героем – он помнит. Но уж никак не – неудачником, который не смог взять под узды собственное сердце.

Он долго смотрит на притихшего Одинсона и пытается понять, почему тот не борется. Не злится, не ненавидит, но и не смиряется – как делал это сам Тони, когда пытался принять скорый неизбежный конец. И по разгладившемуся, посветлевшему вдруг лицу и успокоившемуся дыханию Тора видит, что тот не просто не смирился, а пошел еще дальше – он настолько превознес все свои чувства, что смерть от них ему кажется чуть ли не благословением. Что одна только возможность высказать эти свои чувства, проявить их, лечь из-за них на смертный одр, лишила Тора любого страха, любых сомнений и любых бесплотных надежд. Одинсон, может, и тянет на святого, но все равно слишком рано отращивает себе нимб.

Тони тоже шел по этому пути когда-то, но остановился в самом конце – ему не хватило совсем чуть-чуть – банальной уверенности в том, что все, что он сделал, он сделал правильно. Одинсон любит, и ради этой любви готов расстаться с жизнью без оглядки, а Тони цепляется за нее изо всех сил, но с таким апломбом, что ему от этой любви становится тошно, а смерть выглядит наивысшей несправедливостью и собственной низменной слабостью.

Вот только Тор может сколько угодно романтизировать все это, а реальность, меж тем, такова: они умрут. И неважно от собственной ли страсти или будут убиты чужим равнодушием.

***

Доктора дают Одинсону отсрочку всего в пару недель – как только приступы начнут повторяться, они проведут операцию. А вот для Тони они могут сделать гораздо меньше: для него второго шанса не будет – цветы прорастут так глубоко, что их невозможно будет извлечь, не нанеся организму непоправимый вред. На вторую операцию решались единицы, и после нее доживали свои недели в хосписе и на аппаратах жизнеобеспечения. Тони такая участь точно не нужна. Не нужны ему и психологи, которых опять настойчиво предлагают – он уже готов к смерти, нет нужды в переливании из пустого в порожнее.

Поттс подготавливает документы для подачи в суд, новость о кражах попадает в СМИ, и Тони начинают осаждать журналисты. Он отказывается от пресс-конференций, боясь закашляться не вовремя и выдать себя, но отвечает на пару-тройку вопросов, когда его ловят у входов в офисные здания. В такие моменты его отвлекает Бартон, что неизменно держится рядом – в черном костюме, галстуке и с выражением мировой скорби на лице он выглядит донельзя комично. Как будто он – не телохранитель именитого миллиардера, а сотрудник похоронного бюро: «Расступитесь! Мертвец идет!» Тони цепляется за черный юмор по отношению к самому себе и пытается бодриться: он успеет защитить свою компанию перед смертью – хоть какое-то утешение.

Собрание акционеров по случаю скандала выматывает его – члены правления говорят о «контрибуциях», подсчитывают прибыль и затраты от самого процесса, Обадайя настаивает на вендетте, а Тони мечтает оказаться в своей тихой мастерской – поспорить с Джарвисом насчет первого закона робототехники, выпить кофе с Брюсом, обсуждая почти законченный реактор, а Тора затащить в бар и накачать безалкогольными коктейлями – от греха подальше. Но вместо этого ему приходится убеждать акционеров в том, что ничего потенциально перспективного у них так и не украли, а Обадайю – в том, что «крыса» уже найдена и отправлена за решетку далеко и надолго.

А вот о последнем ему стоит подумать еще: да, Лафейсон вывел их на покупателей, однако само преступление это все еще не искупляет. Поэтому Тони решает, что уволить Локи под шумок будет недостаточной карой – если он оставит его в компании, то сможет заставить приносить ей пользу. Да и то, что он все еще останется на виду у Тора, точно не ухудшит безвыходную ситуацию. Хотя… стоит, наверное, спросить об этом Одинсона – Тони нутром чует, что от операции тот может отказаться, пестуя свою гордость и почти святые чувства. Надо проследить, чтобы тот ни в коем случае не смел «геройствовать».

Вечером после собрания он собирается отыскать его на привычном рабочем месте, так как из больницы его уже выписали, и находит – недалеко от офиса охраны. В уютном закутке и самозабвенно целующимся с Лафейсоном. Тони замирает на миг и на автомате делает шаг назад, натыкаясь спиной на грудь Бартона, что следовал по пятам. Он слышит его тихое дыхание у себя над правым ухом и сосредотачивается на этих мерных звуках, пытаясь осознать то, что видит. Пытаясь уложить в голове это.

Получается отвратительно плохо. Ему нужна целая минута, чтобы выйти из болезненного ступора, тихо развернуться и уйти незамеченным. На парковке он снова «зависает», пытаясь понять, отчего чужие лобызания заставляют его дышать через раз, колени – подгибаться от слабости, а желудок – скручиваться в нервный клубок. Бартон чуть ли не за руку усаживает его в машину, а потом везет домой. Молчит и даже не смотрит на него. О, Тони знает, что непременно услышал бы какой-нибудь едкий, но несомненно правдивый комментарий об увиденном, но рад, что Бартон все-таки молчит – ехидничать и сквернословить Тони может и сам. Может начать орать и обвинить Одинсона в мягкосердечии, а Лафейсона – в лицемерии. Может забиться в угол и жалеть себя из-за несправедливости этого мира вплоть до Второго пришествия. Но хвала всему пантеону святых, Бартон молчит и не провоцирует Тони ни на одну из этих реакций. Тони невыносимо больно где-то внутри, за ребрами, и он позволяет этой боли поглотить его целиком. Молясь, чтобы к особняку телохранитель привез уже хладный труп.

К его огорчению, по приезду он все еще жив, но Бартону опять приходится помогать ему двигаться. Тони знает, что этот шок пройдет, что после будут и гнев, и слезы, и новый виток смирения – он в конце концов поймет, что снова накручивает себя. Но первым делом, переступив порог, его скручивает пополам от сильного кашля и никогда еще так не пугавшей невозможности нормально дышать.

Бартон сажает его прямо на коврик у входной двери, уходит в ванную за пополнившейся аптечкой и уже через минуту колет его гормонами и седативными напополам со снотворным. Тони кашляет бесконечно долго – пока выхарканных цветов не начинает хватать на полноценный букет, но, когда усталость наваливается медикаментозной сонливостью, он хочет лишь посетовать своему телохранителю, все-таки превратившемуся в сиделку умирающего больного, на то, что наутро ничего не изменится. Факт останется фактом: кого-то можно полюбить в ответ и тем самым спасти, а кто-то навсегда останется заживо разлагающимся неудачником.

***

Несколько дней он старается не попадаться Одинсону на глаза. Во-первых, он не хочет слышать ничего о внезапно свалившемся счастье и о чудесном излечении. Не хочет, чтобы того, кому повезло меньше, жалели. А во-вторых, он все еще пытается утрясти это в своем сознании. Это – шанс на новую жизнь. Жизнь – саму по себе и жизнь – вместе с тем человеком, которого ты любишь до смерти. Тони не хочет знать, что сделал Тор, чтобы Локи наконец решился. О чем думал сам Локи, что смог вызвать в себе интерес к тому, кого идентифицировал «разовым развлечением на ночь». Он просто хочет перестать злиться на весь мир, не ненавидеть Стива за то, что тот никогда не мог дать ему подобный шанс, и не обижаться, совершенно глупо и по-детски, на Тора и Локи, нашедших свое счастье.

Но как бы он их ни избегал и ни прятался, а Одинсон – начальник охраны, и всегда знает, где находится самый ценный объект на их предприятии. Одинсон – простой парень с простыми принципами, мыслями и желаниями – конечно же, захочет поделиться своим счастьем со всем миром. За эти несколько дней слухи разлетелись по полигону подобно пожару в сухом лесу – да и как бы им не разлететься, когда улыбка Тора по ослепительности затмила даже улыбки Стива Роджерса – модели из рекламы зубной пасты. «Вот что секс животворящий делает», – угрюмо думает Тони, наблюдая, как Одинсон двигается к нему широкими шагами – поймал все-таки. Тор же, разглядев выражение лица начальника, оскал убирает, но в глазах так и светится осколок сверхновой.

– У тебя челюсть не болит? – интересуется Тони, и Одинсон, опровергая чужие притязания, снова лыбится.

– Намекаешь на то, что он должен был врезать мне за такие манипуляции? Или на то, что нам не стоит… выражать свои чувства так открыто? – под конец он даже тушуется и чешет коротко стриженный затылок, и Тони только фыркает в ответ.

– Открытым текстом говорю: чтобы не смели сосаться у меня на глазах – умру от зависти раньше времени.

Одинсон тут же болезненно морщится и начинает оправдываться.

– Мы не… Просто повезло, – бормочет тот, и теперь Тони отмахивается – у него больше нет никакого желания обсуждать что-то постфактум. Это уже случилось и это уже не изменить.

– Я серьезно, мистер Одинсон. Нам действительно повезло с тем, что украли мелочевку, а не что-то стоящее, и повезло, что смогли справиться с последствиями без особого ущерба для себя. Но больше так не повезет. Поэтому я хочу, чтобы, когда меня не станет, вы проявляли большую осмотрительность, чем прежде, – он говорит твердо и смотрит строго, и Тор подбирается, выпрямляя спину, и кивает, дав понять, что понял приказ. Однако смотрит еще и с вызовом, а губы снова начинают чуть подрагивать.

– Найти бы тебе кого-нибудь… горячего да интересного – вмиг бы забыл о…

– Кроме того! – обрывает Тони на полуслове, злясь от подобной наглости. – Ущерб твой новоиспеченный любовничек все равно принес, а значит, будет отрабатывать долг по полной программе!

– Само собой, – вставляет Одинсон, пока Тони бушует из-за собственного блядского благородства.

– Скажу Поттс, чтобы завтра же перевела его хоть к пиарщикам, хоть к маркетологам – раз уж он так хорошо умеет работать язычком, то будет втюхивать то, что мы производим, побаснословной цене.

– Не кипятись, босс, – и Тор снова широко улыбается и смотрит с задором подростка, только-только вылезшего из пубертата.

– И чтобы не филонили мне тут! – Тони заканчивает с раздачей «подзатыльников» и уходит с гордо поднятой головой. Как бы он ни хотел придушить Лафейсона собственными руками, но раз тот смог дать Тору шанс, то и он может дать его ему самому. По крайней мере, перед смертью Тони не будет мучиться от угрызений совести – он поступает правильно, он верит в это.

После этого разговора Тор и Локи хоть и перестают попадаться всем и каждому по темным углам, но как бы Тони ни старался не обращать внимания, а нет-нет да зацепится взглядом за чужую широкую спину или хитрый взгляд, отдающий зеленью. Совершенно не нарочно он видит, как крепкая ладонь Одинсона опускается на поясницу своего визави в невинном жесте, но так по-собственнически, что у давно уже не искушенного Тони вспыхивают щеки. Или застает Лафейсона, что-то бурно обсуждающим с Романофф – Наташа смотрит с недобрым прищуром, но кивает через раз, а Локи вдруг оборачивается, как будто отдельным нервом почувствовав приближающегося к ним Тора – через весь ангар!

Тони чертыхается себе под нос и решает завтра же запретить «офисному планктону» заходить на полигон, а потом вспоминает Стива и его улыбку, обращенную к Барнсу. Кому и что он пытается запретить, заходясь в бессильной ревности? Он действительно ведет себя как капризный ребенок – это даже Бартон заметил. И даже высказался на тему в привычной манере.

– Ты так очевидно и уныло им завидуешь, что тебя становится жалко, – он оккупирует один из стульев в мастерской, наблюдая за работой Тони – тот снова пытается успеть как можно больше до того, как перестанет дышать.

– Спасибо, я тоже тебя ненавижу, – Тони отбривает эту жалость обратно, набрасывая на планшете новую схему усиленной конструкции выходных дуг первого прототипа реактора, а Бартон только ухмыляется.

– Ненависть? О, мы с тобой еще не настолько близки, чтобы я тебя ненавидел.

– Дай мне только шанс, – обещает Тони, гадая: сколько еще телохранитель будет его отвлекать от работы – он не собирается проводить в мастерской еще и эту ночь – Пеппер точно сожрет его живьем.

– Всегда мечтал, чтобы престарелые миллиардеры пытались залезть ко мне в трусики.

– Я не старый! – возмущается Тони, не стерпев, а крутнувшись на кресле, натыкается не на обычную ехидцу, а на искреннее тепло и веселье в глазах Бартона. На мягкую улыбку и расслабленную позу. На грубое противоречие жестоких фраз о жалости и чужих трусах. Он абсолютно, целиком и полностью, перестает понимать своего телохранителя. Человека, что действительно его жалеет, но при этом с удовольствием продолжает давить на больное.

Вот только у Тони нет времени, чтобы разбираться с чужой мотивацией. Времени у него уже просто нет.

***

После того, как он узнает, что Одинсон все-таки будет жить, его кашель становится только хуже. «Выходит на стерео», – ворчит Тони про себя, но не может сделать с этим ничего кардинально нового: все те же попытки забыться в работе да лекарства. Хотя сам себе он уже напоминает наркомана со стажем, а работает – скорее на автомате, чем с энтузиазмом – все равно он не успеет сделать все, что запланировал. Но он попытается сделать максимум, а остальным в его отсутствие займется Беннер. Брюс – вот кто настоящий друг – он не жалеет, а сочувствует до глубины души, и вот это утешает Тони гораздо лучше, чем попытки Бартона его разозлить или попытки Лафейсона оправдать Тора. Насчет последнего – это Тони предполагает, так как думает, что ничего иного Локи, неожиданно объявившийся в его мастерской с утра пораньше, наверняка не скажет. Тот деловито просит Брюса оставить их наедине, но напрочь игнорирует Бартона, и Тони со вздохом складывает руки на груди, ожидая нового «избиения лежачего».

– Романофф все еще работает с информаторами, но и того, что мы уже собрали, хватит для очной ставки, – он кладет на стол перед Тони папку с бумагами, а тот лишь вскидывает брови.

– А можно начинать разговор не с середины? Если вы нарыли что-то еще, то идите к Поттс – я передам ей свой пакет акций, – у него осталось недели две, не больше, и он планировал последнюю из них провести, заперевшись дома с бутылкой виски, а не в зале суда.

– Ты, скорее всего, восстанешь из могилы, когда узнаешь, что я был всего лишь вершиной айсберга, – Лафейсон глумится, и у Тони холодеет под сердцем – его добьет не ханахаки, у него точно будет инфаркт. – Или тебе, как и Тору, нужна дополнительная мотивация?

Лафейсон внимательно считывает реакцию с чужого лица, а Бартон за его спиной отчетливо хмурится и стискивает кулаки.

– Мотивация для чего? – у Тони перехватывает дыхание, а в легких что-то хрипит и клокочет, стремясь наружу.

– Для того, чтобы жить, конечно же, – Локи фыркает и пожимает плечами как само собой разумеющееся. – Я-то в любом случае получаю выгоду, а вот ты, Старк, пойдешь ко дну вместе со своей компанией, если так и не перестанешь прятать голову в песок. Подальше от реальности и от того, что тебя убивает.

– Не помню, чтобы вменял тебе в обязанности читать мне нотации или учить жить. Или умирать, – Тони мгновенно ощетинивается и приходит в бешенство. Неужто вид синеющего и задыхающегося Тора произвел на Локи такое впечатление, что тот не смог остаться беспристрастным не только к нему, но и к Тони?! А не пойти бы ему… туда, откуда он пришел?

Лафейсон же только снова ухмыляется, стучит пальцем по принесенной папке, разворачивается и уже через плечо бросает ехидное:

– Нет необходимости. Но пожалуйста.

Он уходит, деловито прикрыв за собой дверь, Бартон шагает ближе, а Тони только выставляет вперед руку в останавливающем жесте. То, что Локи и Наташа еще что-то нашли – неудивительно – он и сам подозревал, что врагов у него будет больше, чем один или даже два. Дело не в этом. Дело в том, что Лафейсон нагло ему врет – его «выгода» никогда бы не излечила Тора, если бы с его стороны был замешан только «шкурный» интерес. Он должен был чувствовать что-то к нему – хотя бы оценить за внешность. Или примерить на себя роль «альфонса» и вжиться в нее. Или по-настоящему захотеть видеть Одинсона рядом, говорить с ним, касаться, ответить на предлагаемую ласку, тепло и заботу… Если только, конечно, Лафейсон не врал им всем с самого начала – он мог бы целенаправленно тащить Тора в постель, потому что уже хотел именно его.

Так или иначе, но симпатия Локи должна была быть искренней и достаточно сильной. И продолжительной настолько, чтобы у Одинсона не случилось рецидива. Вот откуда ветер дует – если Локи перестанет получать «выгоду», он разойдется с Тором, и если того это не убьет, то точно навсегда отвратит от каких-либо чувств вообще.

Лафейсон в наглую заявляет, что позволил любить себя и получает от этого удовольствие, тогда как Тони сдался, даже не начав борьбу за них. А не много ли он на себя берет? Он не знает о нем ровным счетом ничего и не имеет никакого права судить. Он думает, что если укусит руку, которая его кормит, его за это не выпнут под зад? В конце концов, он теперь тоже может однажды оказаться на месте Тора и Старка, и если окажется, то только тогда сможет разглагольствовать о том, как нужно жить или умирать. Если бы он сам испытал это, вот тогда бы Тони к нему прислушался, а сейчас может только злиться на чужое бесцеремонное бахвальство.

– Напомни мне перевести его в уборщики, – больше он никак не может прокомментировать ситуацию и берется за оставленные бумаги.

– Я – не твоя секретарша, – фыркает Бартон, но Тони уже не слышит.

Первые же строки начинают плыть перед глазами. Он моргает, опешив, вчитывается внимательнее, листает страницы, а потом папка выпадает из его ослабевших рук.

– Что? – Бартон тут же подхватывается, а Тони может выдавить из себя только абсолютно отрешенное:

– Обадайя…

***

Он предпочел бы умереть в неведении, как предлагал Лафейсон. Он очень хотел бы, чтобы Бартон не спасал его из плена. Он истово жалеет о том, что в своем отчаянии от неразделенной любви не дошел до того, чтобы пустить пулю себе в лоб. Тогда бы ему не пришлось ехать сейчас в главный офис, стискивая кулаки от ярости и еле сдерживая себя от того, чтобы таки взять в руки пистолет. Но застрелить Обадайю, потому что в бумагах Локи крылось такое предательство, которое нельзя простить. Или осудить законами.

Он ничего не говорит Бартону в мастерской – тот и сам уже обо всем догадался – прямо сейчас Тони волнует только то, чтобы они не попали в пробку – он сгорит от гнева не метафорически, если в ближайшее же время у него под руками не окажется чья-нибудь шея. И Бартон это тоже, кажется, понимает, потому что привозит в офис всего за полчаса. В холле бизнес-центра телохранитель исчезает из виду, скорее всего для того, чтобы вызвать охрану, а может и для того, чтобы лишний раз не соблазнять береттой в кобуре под пиджаком – Тони плевать. В его голове сейчас кипящий лавой сумбур, и самой дельной мыслью становится только написать сообщение Джарвису – чтобы перехватил контроль за камерами наблюдения: либо увековечить ту самую очную ставку в цифре, либо уничтожить запись, если до смертоубийства все-таки дойдет.

В просторном офисе Обадайи светло из-за больших окон и утреннего солнца, оттого богатый интерьер выглядит настолько вычурно, что Поттс, принесшая второму основному совладельцу какие-то бумаги на подпись, в своем обычном деловом костюме просто теряется на общем фоне. Но именно из-за нее, рванувший внутри триггер, выходит наружу не осколками и криком, а злобным шипением.

– Ты всегда был неимоверно жаден, – шипит Тони, зашедший в кабинет без стука и проигнорировав чужую секретаршу. – Но это перешло уже все границы!

Он швыряет найденные документы на стол прямо перед Обадайей, и страницы рассыпаются по столешнице и падают на пол. Пеппер делает едва заметный шаг назад, вскидывает брови, но быстро берет себя в руки и замирает. Она – умница, она схватит налету, как и Бартон, и она, конечно же, останется – засвидетельствует все, что здесь сейчас произойдет.

– Тони, – Обадайя лишь мельком просматривает бумаги, вздыхает и начинает улыбаться. Очень нехорошо улыбаться. – Тони-Тони-Тони… Только потому что мы с твоим отцом занимались производством оружия, у тебя и были деньги на все твои игрушки. И пока ты занимался своими разработками, мне пришлось крутиться и обеспечивать тебя. Неужели ты думал, что это государство будет платить тебе семизначные суммы за какие-то микроконтроллеры и схемы? Это я держу нас на плаву.

– Нам всегда на все хватало! – вот теперь Тони рычит, пытаясь держать свою ярость ниже уровня жадности Обадайи. – Национальные проекты, мировые выставки, контракты с министерствами – сколько ты положил себе в карман?!

– Так и у тебя запросы не маленькие, – жестко отвечает тот. – Сколько, по-твоему, уходит денег на опытные образцы? И сколько из них, в итоге, видят свет в качестве готового продукта и окупают себя? Ты соберешь десяток истребителей для наших ВВС за год, а я за то же время продам миллиарды автоматов, ракет и бомб по всему миру!

– Только через мой труп!

– А это… – Обадайя откидывается в кресле, а потом достает из ящика стола пистолет и поднимается на ноги, – легко устроить снова!

Тони замирает на миг, понимая, кто именно виновен в нападениях на него, но не успевает даже подумать о смерти, как Обадайя хватает Поттс за руку и приставляет дуло к ее голове.

– Но перед этим ты сначала отдашь мне свой пакет акций.

Он перехватывает Пеппер одной рукой за плечи, толкает вперед и вдавливает пистолет в кожу со всей силы.

– Тони… – сдавленно выдыхает Поттс – в ее глазах страх напополам с той же злостью, но это же и помогает ему справиться с собственными чувствами.

Не поддаться панике, когда угрожают близкому человеку, и заметить, как неприметная дверь, в углу за спиной Обадайи медленно открывается, и в нее проскальзывает Бартон с пистолетом наизготовку. Тони подбирается, сосредотачивается на Поттс и позволяет вести себя гневу праведному, а не животному инстинкту.

– Я лучше пожертвую одним человеком сейчас, чем потом ты убьешь тысячи!

Обадайя скалится и, по всей видимости, заметив упавшую на них тень, резко отталкивает Поттс в сторону и теперь целится уже в Тони. Стреляет, получает удар по руке от Бартона, потом в челюсть, валится на пол от подножки, и на полу уже охранник его вырубает.

– Жив? – спрашивает тот деланно спокойным голосом, но Тони и в нем все еще слышит собственную злобу.

– Промахнулся, – коротко отвечает он, не чувствуя боли в простреленной руке – сейчас важна только Пеппер.

Тони быстро шагает к помощнице, помогает подняться с пола, ощущая ее адреналиновую дрожь – он сам готов кинуться сейчас то ли в двери, то ли в окна, то ли к Обадайе – попинать что есть сил безвольное тело.

– Тони! Боже… Тони, – Поттс всхлипывает, но не дает слезам пролиться. Она пачкает руки в крови, пытаясь зажать его рану, но это – такие пустяки по сравнению.

– Этот чертов ублюдок продавал нас, Пепп. Он сам и есть «Индастриал инкорпорейтед». Он годами, блядь, годами… – Тони закашливается от внезапно подступившего к горлу комка цветов, и кашляет, и кашляет, пока перед глазами не начинают плыть черно-красные пятна.

Чертов приступ сейчас так не вовремя! А может и наоборот – может как раз сейчас – самое время, чтобы наконец оставить этот бренный мир. Оставить тех людей, которые не могут любить его, и тех, кому он сам больше не может доверять. Он готов. Вот теперь – готов по-настоящему. Да только Бартон решает иначе – скрутив Обадайе руки за спиной ремнем, он резко шагает к Тони, дергает на себя и накрывает его губы поцелуем. Жестким, требовательным, подавляющим – он кусается до крови, давит языком, а губы сминает губами. И Тони, может быть, и нашел бы, что ему на это ответить – тоже укусить, дать под дых, свалиться на пол в обморок или тут же уволить к чертовой матери, но ни разу не припозднившаяся охрана решает иначе.

Бартон отрывается так же быстро, как и подошел, помогает бойцам поднять Обадайю на ноги и сопроводить в холл, – и там же дождаться полицию и медиков.

– Ох, мистер Старк… – опешившая Поттс начинает лукаво улыбаться, и вот теперь Тони напрочь отказывается комментировать ситуацию.

– Найми мне другого охранника. Этот совершенно не представляет, в чем заключаются его обязанности.

***

В больницу Тони едет в сопровождении Пеппер. Он фиксируется на ее руке, что судорожно цепляется за его пальцы, и думает только том, что поцелуй Бартона снова пришелся как никогда кстати – Тони опять может дышать. Пусть все еще тяжело, но сам, без кислородной маски, что предлагали медики. Как будто рот чертового телохранителя был лекарством ото всех болезней! Но лучше уж Тони будет думать об этом, чем заподозрит себя в увлечении Бартоном. Было бы так, он давно бы забыл о цветах.

Если бы так было, это бы означало, что и у Бартона есть какие-то чувства к Тони, а подобный расклад еще более невероятен, чем продавший их Обадайя. Ни в то, ни в другое Тони все еще не может поверить. Ему казалось, что он их обоих знает как облупленных и поэтому не смог бы предположить, что старый друг окажется жадным, одержимым скрягой, а простой охранник проявит такое рвение к охраняемому объекту, что… влюбится в него? Нет уж, лучше Обадайя. Тони на сегодня хватит потрясений.

После больницы, где его рану обработали и зашили, он возвращается в компанию – нужно успеть «по горячим следам» выяснить как можно больше: куда именно Обадайя запустил свои лапы, как давно начал красть, есть ли у него подельники среди других акционеров. А еще – привлечь к этому делу не только юристов, но и адвокатов. Тони только не хватало, чтобы «Старк Индастриз» снова приписывали производство оружия. Ему нужно успеть как можно больше, пока невнятные чувства Бартона не оказались самообманом Тони, и не забрали у того последний шанс на выживание.

Он даже и думать боится о том, чувствует ли хоть что-то к своему телохранителю. Он все еще хочет Стива и не хочет брать в расчет то, что «синица в руке» может оказаться куда перспективнее «журавля в небе». У Бартона всего лишь приятная мордашка и крепкое тело. Острый язык и самомнения не меньше, чем у самого Тони. Он не может быть тем, ради кого захочется жить. Или быть тем, кто готов пожертвовать собственной жизнью ради Старка. Мнение Бартона на этот счет он тоже не хочет слышать, но когда это того останавливало?

Поздним вечером он привозит Тони в особняк, уже привычно осматривает двери и окна, проверяет сигнализацию, но когда начальник пытается скрыться от него в собственной спальне, он этого, конечно же, не позволяет. Бартон приносит аптечку, помогает Тони, принявшему быстрый душ, заново наложить повязку, а потом остается в спальне. Бесцеремонно совершает набег на бар, а потом замирает в кресле с бокалом, наблюдая, как Тони пытается избежать назревшего серьезного разговора при помощи бравады.

– Расскажешь мне сказку на ночь? – Тони и правда отложил бы этот разговор на какое-то время – и пусть бы стало поздно. У него сегодня был чертовски сложный день и совершенно нет ни сил, ни желания упражняться в сарказме перед сном.

– Вряд ли она тебе понравится, – со значением предупреждает Бартон и впивается тяжелым взглядом. – Но так как у нас есть шанс, что ты не проснешься, стоит сказать сейчас.

«У “нас”?» – хочет переспросить Тони и закончить разговор какой-нибудь скабрезностью. Лечь, наконец, в кровать и действительно не проснуться, но вместо этого приходится встать напротив Бартона, сунуть кулаки в карманы мягких домашних брюк, пряча свое нетерпение, и помолиться, чтобы ему не пришлось пустить их в ход. Кулаки, не брюки – он ведь все еще зол. Ему все еще больно. Он все еще в отчаянии от того, во что превратилась его жизнь. Но Бартон лишь кивает сам себе и по-прежнему отказывается щадить Тони.

– Ты – лицемер и виктимная сука. Смолчав о ханахаки, ты сам положил себя на алтарь этим чувствам. Сам сделал Роджерса без вины виноватым. Поэтому грош – цена всем твои страданиям.

– Что, со стороны виднее? – цедит Тони сквозь зубы. Завтра утром Бартон вернется туда, где его нашла Поттс – каким бы квалифицированным охранником тот ни был, а это не значит, что он может позволить себе быть пристрастным. Или распускать язык. Во всех смыслах.

– Кто же еще тебе скажет правду? – Бартон ворчит, отставляет выпивку в сторону и поднимается на ноги, оказываясь возле Тони. Непозволительно близко. – Одинсон поступил единственно верным способом, а потом принял свою судьбу без дешевых соплей и спектаклей с самопожертвованием. И может быть, именно поэтому заслужил свой шанс.

– А я, по-твоему, не заслуживаю? – Тони не понимает, зачем Бартон нарывается на грубость. Зачем лезет во все это с самого начала. Почему не может просто смолчать и раз за разом только продлевает чужую агонию. Он, вообще, боится потерять хорошо оплачиваемую работу или именно этого и добивается?

– Ты – мудак, набивающий себе цену. И я скажу это только раз, но совершенно не понимаю, почему ты мне понравился, – Бартон невесело усмехается, но продолжает смотреть в глаза, а Тони разрывается между злостью на глупую шутку и шоком от того, что подобное заявление может быть правдой.

– То есть, это так я тебе нравлюсь? – он повторяет чужой оскал, отказываясь верить, но Бартон продолжает глумиться прямо в лицо.

– То есть – я бы предпочел втрахивать тебя каждую ночь в кровать, чтобы ты задыхался от стонов, а не от прорастающих цветов, – поясняет он.

– И что, даже забесплатно? – Тони вспоминает о том, что они уже обсуждали это однажды: он предлагал ни к чему не обязывающую близость, а Бартон лелеял свою непоруганную честь. Снова в шутку, но они, похоже, иначе и не могут общаться.

– За – мои расшатанные нервы и твои седые волосы, – и теперь Бартон улыбается гораздо мягче, а в глазах читается не приговор, а обещание, и Тони покупается на эту уловку, вскидываясь на автомате.

– Сколько можно повторять! Я. Не. Старый!

– И лезть ко мне в трусы не собираешься? – Бартон и правда смеется над ним! Вынуждая парировать не только словесно.

– Ну когда мне так предлагают… – Тони делает последний шаг: хватает Бартона за затылок здоровой рукой и глубоко целует, не размениваясь на нежности, сразу с языком.

Бартон позволяет ему вести всего с десяток секунд, а потом перехватывает инициативу и двигается так же грубо, как утром в кабинете Обадайи. Он подчиняет его язык языком, не старается приглушить рычание, вибрирующее в горле, и опять кусает почти до крови, а потом сбавляет напор и начинает ласкать так, что у Тони холодеет в желудке. Теперь Бартон целует с чувством. С одним единственным, – и сила того поражает так, что Тони не может сопротивляться. Он подчиняется, ласкает в ответ, руку смещает на плечи, притягивая в объятие, и позволяет Бартону стиснуть себя до хруста. Его тело наполняется жаром и предвкушением, а дышать тяжело вовсе не из-за цветов в горле, а от простой нехватки кислорода. Но внутри все еще что-то хрипит, и Бартон отпускает его губы, прислоняется лбом ко лбу и разделяет тяжелые вдохи.

И лишь через добрую минуту Тони находит в себе силы высказаться о том, что происходит.

– Самое идиотское признание в любви, которое я когда-либо слышал.

– А кто говорил о любви? – Бартон приникает к его шее, тут же оставляет засос, и ненавязчиво подталкивает Тони к кровати, крепко оглаживая чужую спину. – Максимум – ты меня раздражаешь.

– Зато у меня отличная задница, – Тони послушно двигается назад, разрешая самому себе поддаться страсти. В конце концов, у него уже давно не было секса, и сейчас как никогда хочется почувствовать себя желанным. Хотя бы ненадолго. Даже если Бартон ему нагло врет.

– Только если она перестанет умирать, – Бартон стискивает в ладонях озвученное место, а потом валит на простыни и тут же устраивается сверху.

Он снова крепко целует Тони, пробирается руками под футболку и оглаживает бока. Сдвигает ткань к горлу и языком выглаживает еще красные операционные рубцы. А потом заглядывает в глаза… Он смотрит так, что горло перехватывает отнюдь не от страсти. Это пугает по-настоящему. Это напрочь выбивает из колеи. Это как будто сулит нечто весьма и весьма обнадеживающее. Поэтому Тони шепчет в ответ, но отказывается верить во что-то просто так.

– Не могу обещать.

– Обещать буду я. В церкви, куда ты меня отведешь, – послушно соглашается Бартон, сдвигается ниже и подцепляет резинку штанов Тони вместе с трусами.

– Тебе не пойдет белое, – успевает вставить тот, прежде чем чужие губы пройдутся по его напряженному члену. А потом язык прикасается к головке, ласкает уздечку, пальцы сжимаются у основания, и Бартон ухмыляется в пах.

– А ты и в гробу будешь неплохо смотреться.

Он заглатывает почти целиком, расслабляет горло и начинает двигать языком, лишая Тони каких-либо связных мыслей. Заставляя его забывать о том, кто он и где он. Заставляя растворяться в удовольствии не только физическом, но и чувственном – страсть Бартона не кажется наигранной. Она отнюдь не выработана опытом. Она открытым текстом и максимально доступно говорит, чего именно она хочет. И кого. И Тони решает не искать мотивы прямо сейчас. Он хочет вобрать ее в себя столько, сколько сможет. Хочет, чтобы ее хватило хотя бы еще на один день его жизни. Хочет, чтобы она излечила его от любых болезней, пообещав взамен вечное удовольствие.

Бартон сменяет губы рукой, подтягивается и снова целует до темных пятен перед глазами. Он расстегивает собственные брюки, приспускает трусы и притирается членом к члену, забирая их в одну ладонь. Он проворачивает кисть и двигается почти грубо, заставляя Тони вскидывать бедра навстречу, стонать и цепляться за чужие крепкие плечи. Заставляя не сдерживать оргазм, а отдаваться без остатка. Разделяя и приумножая испытанное удовольствие.

– Некрофил, – консолидирует Тони, едва отдышавшись. Бартон пристраивается у плеча и тоже пытается найти в себе силы дышать. Раздеться до конца или, наоборот, одеться и уйти.

– Ублюдок, – довольным голосом парируют в ответ, и Тони вдруг допускает на секунду возможность того, что чувства Бартона могут не просто быть, а быть уже достаточно давно. Наверняка, с того самого, первого поцелуя в плену. А иначе – как еще можно объяснить то почти хамское отношение к начальнику, что показывал телохранитель?

– Ревновал? – «догадывается» Тони, все равно чувствуя, как посторгазменная эйфория сменяется трепетом и каким-то почти детским восторгом.

– Ревновал, – кивает Бартон, не споря. Укладывает руку на чужую щеку, склоняя голову к себе, и перед новым чувственным поцелуем все-таки обещает. – Поэтому спокойно спать, впрочем, как и ходить, ты сможешь не скоро.

***

Бартон держит свое обещание: наутро Тони вымотан так, что Пеппер немедленно кинулась звонить докторам. И на второй день, и на третий, пока ему не пришлось признаться, что это не из-за ханахаки. И Поттс приняла это на веру только благодаря широко ухмыляющейся Романофф, присутствовавшей при разговоре, а не каменному лицу Бартона. Это засосы Тони скрыл шейным платком, а вот о кругах под глазами не позаботился, поэтому пришлось разжевывать. А потом срочно переводить разговор на более актуальную тему: Обадайя.

Благодаря Наташе и Лафейсону тем теперь будут занимать не только налоговая и полиция, но и ФБР, а Тони придется сосредоточиться не на разработках и испытаниях, а на внутренних делах компании: сотрудниках, активах, партнерах и репутации. На это раз «прогулять» скандал он не только не сможет, но и не захочет. Дело всей его жизни под угрозой – и только поэтому он позволяет Бартону греть его постель – чем дольше Тони сможет сублимировать, тем больше времени у него окажется в запасе.

Качественный секс действительно усмиряет ханахаки – с каждым днем дышать становится все легче, кашель – из разряда «простудного», а не «туберкулезного», да и в целом самочувствие на подъеме. Даже несмотря на бессонные и активные ночи – Тони позволяет себе выкроить пару часов на диване в послеобеденную сиесту.

Он все еще опасается думать о том, чем все это может быть. Действительно ли сублимацией, усталостью от безнадеги или новой полноценной влюбленностью. Если бы дело было только в сексе, то любой случайный партнер излечил бы его в мгновение ока, а значит, дело в собственных чувствах. Значит – так или иначе он поверил Бартону. Или позволил себя обмануть… Плевать! Сейчас ему откровенно плевать на то, какого рода эти чувства – они позволяют ему жить, и этого на первых порах более чем достаточно.

Он может не думать об этом неделю, две, три, но когда даже такой прямой, простодушный и бесхитростный человек, как Одинсон, хлопает его по плечу и с улыбкой хвалит: «Молодец! Хорошо держишься!», игнорировать проблему больше не представляется возможным – Бартон ему нравится. Нравится и острый язык, и крепкое тело, и даже то мастерство, с которым он разыгрывает симпатию к Тони. Он ведь ни за что не поверит теперь, что ему нанимали простого охранника – Романофф знала о ханахаки наверняка, и поэтому они с Поттс шерстили не столько охранные агентства, сколько актерские списки. Сыграли на его слабости – уме и фигуре – и выиграли.

Он не может злиться на них за это – зная его натуру, они бы не выбрали простых путей решения проблемы. А теперь результат превзошел даже его собственные ожидания – и так ли важно уже, подсадная ли эта «утка» или реальная страсть? Тони теперь боится только одного – слишком глубоко провалиться в эти чувства. Он справился, переключил интерес на другого мужчину, но ханахаки понадобится до полугода, чтобы исчезнуть из организма. А за это время Тони может как окончательно разувериться в «больших и светлых» чувствах Бартона, что неизбежно приведет к рецидиву, так и снова безоговорочно влюбиться, и если Бартон уйдет от него, то это вызовет уже не ханахаки, а полную блокаду любых романтических эмоций. А жить «психологическим импотентом» Тони не хочет даже больше, чем умирать от неразделенной любви. Он снова оказывается связан по рукам и ногам, но на этот раз вверяет свою судьбу не Стиву Роджерсу, а Клинту Бартону.

Несмотря на очевидное ханжество и любовь к нарушению субординации, Бартон четко разделяет «рабочее» и «личное». В офисе, мастерских или на полигоне, когда они не наедине, он не выдает себя даже мимикой. Зато стоит им вернуться домой или задержаться на работе, Бартон или топит его в своих страсти, ехидных шутках, колких комментариях или дельных мыслях по тому или иному вопросу или просто подходит и целует после каждой встречи с Роджерсом. Снова – до подкашивающихся коленей.

– Бдишь? – но Тони уже не укоряет, а расслабляется и получает удовольствие.

– Заказал в типографии табличку: «Руками не трогать – оно кусается!», – соглашается Бартон, пожимая плечами как ни в чем не бывало.

И все это вкупе приводит к тому, что через месяц доктора обнадеживают Тони: его легкие почти очистились и можно смело переходить к восстанавливающей терапии. Он почти здоров.

Даже Джарвис не смог удержаться от подбадривающего хмыка:

«Вы не просто попали в редкую категорию излечившихся подобным образом, сэр. Думаю, ваш опыт вполне мог бы увеличить положительную статистику».

– Предлагаешь мне написать докторскую на эту тему? – Тони уже и правда может смеяться над этим.

«Хотя бы – разгромную статью для тех, кто не верит в любовь», – соглашается ИИ на полном серьезе. Бедный-бедный, наивный калькулятор, который о любых чувствах знает только то, что написано в интернете. Как бы он ни старался их эмулировать, а все равно никогда не испытает их так, как люди.

– А по-твоему, это – любовь? – философски вопрошает Тони, но Джарвис – целиком и полностью творение своего создателя, поэтому не разочаровывает.

«Если все то, что происходило с вами на протяжении этих месяцев, не она, то что же?» – может быть, действительно глумится, а может и правда не понимает, что у любви – десятки видов и самый разнообразный «срок годности». Тони не хочется вступать в полемику или часами разъяснять прописные истины – суть, какой бы ни была, от этого не изменится.

Он не хочет говорить об этом и с Бартоном, но тот опять решает высказать свое мнение до того, как его о нем спросят. Спустя месяц он зовет Тони на свидание. В своем, естественно, стиле: на поздний ужин заработавшийся Тони получает не витаминный салат, а горячую пиццу, вместо таблеток – бутылку пива, а совместный душ заменяют посиделками у телевизора с каким-то допотопным вестерном. Тони на все это может только скептично поднять бровь, ухмыльнуться в салфетку и поразмышлять о том, как еще можно использовать галстук с шеи Бартона, помимо прямого назначения.

Но Бартон на провокации не ведется, а в середине уютного не-свидания вытаскивает из кармана брюк маленькую черную коробочку. Тони чуть не давится куском, мигом предположив, что там может быть, быстро прожевывает, открывает коробку и тут же чертыхается, таки обнаружив в ней пресловутое кольцо.

– Это что? – Бартон не мог так позорно схалтурить – он просто отлично играл свою роль ровно до этого момента. И это уже никакие не шутки – Тони почти злится от того, что именно сейчас, когда все только наладилось, Бартон решает забрать у него шанс на жизнь.

– Это – моя попытка не бить тебя за то, что ты обо мне думаешь. А что ты думаешь, я знаю прекрасно, – Бартон тоже злится, хоть и пытается это скрыть. Но его слова звучат не просто весомо, а опять – до боли искренно. – А еще это – мой долгосрочный вклад. Вручишь мне его лет через десять, потому что кольцо – моего размера.

Тони снова нужна минута, чтобы прийти в себя от подобного заявления. От того, что Бартон действительно читает все его мысли, сомнения, желания, надежды и страхи как открытую книгу. Это обещание, сказанное отнюдь не в шутку. Это – тот самый шанс, но уже не только для Тони, но и для Клинта. Для них обоих. Поэтому, еще раз тяжело сглотнув, он может только поинтересоваться:

– А мое мнение в этом вопросе будет учитываться?

– Тебе я отрежу палец, если откажешься, – усмехается Бартон, а потом опрокидывает бутылку с пивом на пол, когда Тони вдруг решает начать истово обниматься.

Просто потому что, что бы ни случилось за эти десять лет, а Тони хочет верить, что у него все еще будут силы бороться со своей судьбой за самого себя и за свое право быть счастливым.

Конец