Прихоти дьявола (СИ) [oh.san.xo] (fb2) читать онлайн

========== Не хочу чувствовать ==========

Если бы кто-то сказал мне, что когда-то я превращусь из представительницы султанской семьи во второсортную рабыню, я бы рассмеялась ему в лицо или даже пошутила. Но всё не так, как кажется. К моему сожалению.

Когда они отодвинули полупрозрачную алую завесу, за которой скрывался мой Вечный Мучитель, я успела сбежать, нагрубить, расплакаться и даже попасть в неприятность. В большую неприятность, что даже имело своё имя, титул и слегка запятнанную родословную. Шехзаде Мехмед Хазретлери.

Я помню, как кричала и пыталась сбежать. Помню, как молила его прекратить издеваться надо мной и отпустить, испачканную в слезах и крови. Помню, как пыталась отбиваться, кусая его до крови и царапая ему лицо. Его наглое, обозлённое, но оттого не менее довольное лицо отпечаталось в моей памяти жгучей язвой, которая теперь воспаляется каждый раз, когда я чувствую его присутствие. Я помню, как он лишил меня чести. И отчаянно хочу забыть. Но шрамы на теле не перестают мне об этом напоминать.

Он вколачивался в моё тело так яростно, что меня пронизывало импульсами сумасшедшей боли, зарождаясь в кончиках пальцев ног и заканчиваясь где-то посреди головы, где в тот момент скопились всевозможные мысли о скорейшей смерти. Я никогда не имела желания покинуть этот мир и исчезнуть из памяти всех близких, но когда Мехмед вжимал меня в мягкие перины, на ухо нашёптывая различного рода гадости, я поняла, что это превратилось не в желание, а в безумное стремление. Его препротивные поцелуи отпечатывались на моём теле алыми кровоподтёками, становясь метками. Метками, показывающими мою беспомощность, бессилие. Они были пятнами грязи, что таилась не только на моей шее и груди, но и внутри, в душе, что медленно распадалась под напором жесткого мира.

С каждым его толчком внутри меня умирала надежда на спасение, с каждым его ударом, остающимся на моём лице красным жгучим следом, гнила внутри уверенность в том, что меня всё же спасут. Но никто не сделал этого. Видимо, не посчитали нужным или не успели. И сколько бы я раз не звала на помощь, мой отчаянный крик отбивался от стен его покоев и таял в нём, точно снег под мартовским солнцем.

Я просила Зару-хатун помочь мне, чтобы она позвала кого-то на помощь. Но в ответ я лишь получила испуганный кроличий взгляд и звенящее молчание. Она никого не позвала.

И до сих пор тело горело. Я чувствовала себя так, словно меня изваляли в грязи, которая не смывалась даже под самым усиленным трением жёсткой мочалки или под напором нескончаемых потоков кристально-чистой воды.

Я ничего не хочу чувствовать.

***

— Ешь давай! Шехзаде скоро придёт, а ты упрямишься! Тебе честь такую оказали, в отдельном доме поселили, а ты носом крутишь!

Эта женщина держала ложку у моего рта, уговаривая поесть. Я чувствовала её прожигающий озлобленный взгляд, что упёрся в моё серое лицо, слышала её тяжелые вздохи и гнев, что выходил из её тела резкими потоками, словно волнами. Но аппетита совершенно не было. А стоило ей упомянуть Мехмеда, как резко моё тело воспротивилось и в горле встал ком, тошнота подкатила стремительно и горький привкус рвоты я уже ощущала на корне своего языка.

— Я ненавижу это место. И Вас. И шехзаде. Всех ненавижу. — тихо шептала я, слабо сжимая малинового цвета платье. Перебирала на нём камешки, пытаясь их оторвать, дёргала ниточки, что торчали из неаккуратно обшитых каёмочек. Делала всё, что могло бы меня отвлечь от мысли об очередном приезде Мехмеда. Он приезжал сюда, чтобы поглумиться надо мной, попытаться напомнить о том, кто я и какое место занимаю в этом государстве. Он каждый раз неустанно твердил мне, что я — ничтожество. Ничтожество, которое лишили чести, дома, друзей, свободы и отчаянного желания жить. Всё, чего мне хотелось — перестать видеть, слышать, чувствовать. Существовать в принципе.

Не отвлекали ни книги, ни рисование. Только причинение боли самой себе возвращало меня в реальность и вновь беспощадно окунало в этот бескрайний океан моих личных страданий. Помнится, как один раз от безысходности я стала биться головой о стену и рвать волосы на голове, истошно крича. Тогда мои руки стянули куском грязной тряпки, и в рот впихнули такую же, чтобы я не сумела вновь позвать на помощь или просто закричать в надежде на то, что меня услышит хоть кто-то.

Я стремительно лишалась рассудка и совершенно не знала, что мне с этим делать. Но я ощущала всеми фибрами погибающей души, как схожу с ума от безысходности, одиночества и боли. Днями и ночами я мучилась от мысли, что не могу ничего сделать и просто молча повинуюсь всему, что мне прикажут сделать.

— Ну что ж ты упрямишься?! Ешь!

— Раз не хочет, то пусть голодает.

Его голос раздался совершенно внезапно за спиной женщины в мутно-оливковом платье. Она учтиво преклонилась перед ним, не выпуская из рук ложки, на которой всё ещё пылал горячий плов, и от него тянуло донельзя острыми специями. Взглядом мне удалось зацепиться за остаток свечи в другом конце маленькой комнаты, но получилось мне держаться за неё совсем недолго. Ровно до того момента, как он прогнал неизвестную мне хатун и она не оставила нас наедине.

— Ты снова не ешь, Лале. Сколько ты уже держишься? Неделю? — его издевательский тон выбивал меня из колеи и сводил с ума. По жилам пробежал страх и безысходность, я чувствовала дрожь каждой своей венки и капилляра.

— У меня для тебя плохие новости, — с наигранной досадой прошептал он, усаживаясь рядом и выхватывая из позолоченной тарелки ярко-зелёное яблоко, сочное и кислое, судя по разлетевшемуся кисловатому запаху, от которого все мои рецепторы в один момент взбудоражились. Рот наполнился слюной, пришлось приложить усилия, чтобы сглотнуть и не вырвать. Хотя рвать было нечем — я не ела около недели, питаясь одной водой. Желудок уже сводило адской болью, но она была ничем по сравнению с той, что я испытала всего месяц назад.

— Отец тебя ищет со всем войском. Но я не хочу тебя терять, потому ты должна вести себя тихо эти несколько дней, — он говорил тихо, будто жалея меня и стараясь уберечь от неведомой беды. Для него это, может, и беда, но для меня — призрачный шанс на спасение, возможность вновь прочувствовать прикосновения солнца к коже и надежда на то, что у меня появится возможность зажить нормально.

— А то что? — я произнесла с отвращением, вызовом, который дрожал в моём охрипшем голосе. Внимательно наблюдала за его реакцией, не отрывая взгляда, чтобы сразу заметить ту нотку гнева, которая первым делом промелькнёт в иссиня-чёрных очах.

— М-м-м… — он замялся, задумываясь над тем, что ответить, — Может, тебе отрежут язык. Кто знает.

Страх проглотил меня, переваривая в толще волнения. Я не готова была лишаться языка, но если это моя цена за свободу, то я готова расплатиться сполна, лишь бы вновь почувствовать себя на воле. Я была птицей в золотой клетке, которая изо дня в день билась о прутья в попытках вырваться и ринуться к солнцу, рассекая горячий воздух и обжигая крылья.

— Ты сумасшедший…

— Не забывай с кем ты говоришь, хатун. Ты всё ещё моя наложница, фаворитка с отдельным домом. Ты живёшь в тех условиях, о которых другие девушки лишь мечтать могут. Ты должна быть благодарна мне за такую оказанную честь.

— Честь, которую ты у меня отобрал и теперь подсовываешь её под видом золотых блюд, украшений и платьев? Надеюсь, что в Преисподней ты прочувствуешь всё то, что ощутила, — я плевалась словами так дерзко и отчаянно, что не заметила, как он резко потянулся к моему горлу, а затем жёстко сжал его, за долю секунды лишая доступа к кислороду. Попытки вдохнуть были жалкими, ровно, как и порывы вырваться из стальной хватки юношеских рук. Даже тут, сидя на мягком длинном диване, я брыкалась и пыталась разжать его пальцы, кои словно канатом охватили мою шею и затянули донельзя туго. Он смотрел прямиком мне в глаза, копаясь в душе и гигантских дозах пронзившего насквозь адреналина. Я несколько раз попыталась его ударить, за что тут же получила наказание: звонкая пощёчина отпечаталась на моём лице, а хватка в ту же секунду обмякла, рука скользнула вдоль моей груди и пала на своё место — на его собственное колено. Кашель не давал мне сполна насладиться вкусом омерзительного затхлого воздуха, от которого кругом шла голова, и совершив ещё несколько попыток сделать глубокий вдох, мне удалось всё же наполнить лёгкие до краёв.

— Прекрати дерзить мне. Сейчас же.

Я умолкла, беззвучно потирая шею и пылающую щёку, на которой, казалось, сгорала моя кожа, уродливо облезая и обнажая кровавое мясо. Он поднялся и стал беспокойно расхаживать по комнате, читая мне морали и нотации, напоминая о том, что я нахожусь не в том статусе, чтобы пререкаться.

— Если бы ты родилась мужчиной, то имела бы право голоса. А так ты всего лишь… женщина. В вас нет ничего особенного кроме грудей, бёдер и смазливых лиц. Ум скуден, характер скверен и совершенное отсутствует сила. Ты всего лишь рабыня, Лале. Прислуга, которая должна меня ублажать и дарить наследников. Не более. Так что не зазнавайся и принимай то, что тебе дают.

На мгновение он умолк. Звон в ушах начал постепенно нарастать, барабанные перепонки грозились вот-вот лопнуть, а череп — треснуть пополам, расколовшись на две идеальные половины. Но, не взирая на мой затуманенный взгляд, Мехмед продолжил, окинув меня безразличным холодным взглядом, от которого по телу пробежал колючий озноб.

— Я не буду посещать тебя несколько дней, чтобы нас не заподозрили. Ты же не хочешь быть изгнанной с позором за то, что у тебя был контакт с мужчиной, верно?

Я помотала головой и почувствовала давящий в горле ком, а затем и жжение в очах, которое постепенно исчезало, превращаясь в крупные хрустальные капли в уголках глаз.

— Тогда будь умницей и посиди тихо, хатун. Постарайся не привлекать внимания. Ты очень меня расстроишь. Я не хочу быть с фавориткой, у которой нет ещё и языка.

Перед тем как постучать в дверь и скрыться за ней, Мехмед жалобно нахмурил брови.

Теперь я совсем не видела никакого выхода из ситуации, кроме как попытаться выждать момента и позвать на помощь. Но сколько его придётся ждать — загадка, которую я не в силах была решить. Я могла решить сотню сложных примеров арифметики, могла без трудностей переводить книги и писать трактаты, но эта задача была мне не под силу. Она оказалась слишком сложной, выхода из этого, казалось, не существовало вовсе.

Меня загнали в угол, как маленького испуганного зверька, за которым неустанно следит хищник, готовый вот-вот напасть и разодрать в клочья. И теперь маленький зверёк инстинктивно пытается разглядеть любую лазейку, чтобы не прочувствовать боль от вонзающихся в кожу клыков и раздирающих тело когтей.

***

Комнату поглотил мрак и свет больше не резал глаза. Только мерцающие свечи меня раздражали, хотелось швырнуть их через окно и окунуться в полнейшую тьму, моля о том, чтобы она унесла меня с собой на рассвете. Я сидела посреди кровати, скрестив ноги и полностью отдавшись ощущениям полного одиночества. Ночью за мной никто не следил, потому я была вольна делать то, что мне угодно. Могла спать, читать, рисовать или тупо просиживать время до самого утра, точно, как сейчас. Прошло два дня с того момента, как Мехмед посещал это место, но Султана Мурада и его янычар я так и не наблюдала за своим окном. Не наблюдала за любым окном в целом. Дозволено мне было выходить только в баню и иногда на первый этаж, где из интересного стояла только расписанная ваза и несколько картин, которые я уничтожила в порыве гнева.

Что-то неведомое рвалось наружу прямиком из моего сердца. Но я так и не могла понять, что именно. Практически каждую ночь я просиживала в такой позе по несколько часов, ища ответы на сотню вопросов в моей голове, пронзающих разум острым кинжалом. Казалось, я свыкалась со своим положением и уже не придавала особому значению своему заточению, но надежда на свободу всё ещё тлела в моей груди. Несколько слабых свечей догорели, и комната оказалась обителью тьмы, в которой властвовали только я и скопившаяся боль.

Моё внимание привлёк шум за окном и мне пришлось подняться и дать себе несколько секунд, чтобы резко помрачневший мир вновь обрёл свои краски. Хоть какие-то. Лунный свет, проникающий в комнату через решётку окна немного рассеивал тьму, хоть я и наловчилась уже ориентироваться в этом вечно замкнутом пространстве даже в самой непроглядной мгле. Наверное, я и без глаз могла бы найти здесь всё что угодно.

Я с опаской выглянула в окно и радость пронзила меня с ног до головы, окатив всё моё тело раскалённой магмой, коя зашипела даже в моих ушах.

Я видела небольшое скопление людей, которые толпились у двери и о чём-то серьёзно говорили, стараясь проникнуть внутрь дома, но кто-то самоотверженно их туда не впускал. Краем глаза мне удалось увидеть знакомые лица чуть поодаль, и счастье с неутолённой надеждой застучали в висках, а затем импульсами пробежали по пальцам, которые то и дело рвались, чтоб забарабанить по грязным стёклам.

Влад и Аслан беспокойно оглядывались, стараясь взглядом найти что-либо, что дало бы хоть какую-то зацепку. Но они не находили её, как бы сильно я не вжималась в окно и не пыталась стучать по нему сильнее. Я стала бить ребром кулаков беспокойнее, сильнее, напористее. Но всё тщетно. Звук вряд ли до них долетал, а если и он и просачивался на улицу, то терялся в какофонии грубых мужских голосов. Они не могут оставить меня здесь. Просто не посмеют.

Крик сам стал вырываться из моего горла, а силы постепенно наполнили всё моё тело, взявшись практически из пустоты. Я стала звать их по именам, не прекращая бить кулаками по окну. Отчаянно, беспомощно.

Мой вопль глухо отбивался от стен и больно бил по моим ушным раковинам, но больше я не могла выдержать этой пытки, а потому продолжала пытаться привлекать внимание, невзирая на боль в ушах и постепенно ослабевающие руки.

Влад указал пальцем на моё окно и вдруг замешкался, потянув за собой Аслана туда, куда не распространялось поле моего зрения. Они ринулись к той толпе мужчин, край одежды которых мне было хоть и немного, но видно. Друзья пальцем стали указывать в сторону моего окна, и я запрыгала от счастья, сгорая от ожидания собственного спасения. С покалывающим в груди чувством томления, я подскочила к двери и стала нетерпеливо топтаться с ноги на ногу, выжидая. Про себя я шептала все благодарности Всевышнему, припоминала все молитвы и повторяла их вслух, с ликованием держась за ручку дверей. Слёзы обожгли впалые щёки, но я не чувствовала практически ничего, кроме собственной победы над этим кошмаром. Я словно очнулась от него и скинула тяжкие путы, теперь окунаясь в приятную явь.

Но никто не приходил. Я потеряла счёт времени, но ждала. Упорно сидела возле двери, иногда истошно крича и долбя руками по дверям и окнам, туда-сюда слоняясь по комнате. Но никого не было. Улица опустела, и тишина опустилась на это место, казалось, накрыв его плотной пеленой.

Спуская последние силы на то, чтобы докричаться до кого-то, я чувствовала, как медленно обмякает моё тело, перестав бороться с явным поражением, которое я так упрямо отрицала всё это время. Никто не услышал и не пришёл. Меня оставили здесь, обрекая на чудовищную боль, несущую за собой суть наказания. Попытка была единственной, и я глупо её потеряла. Наверное, мне не стоило и пытаться.

Вскоре я лишусь языка. Я не хочу чувствовать этой боли.

***

Это случилось следующим утром. Меня, лежащую на полу, обессиленную и заплаканную потащили в подвал, где хранились различного рода продукты. Двое неизвестных мне мужчин крепко связали меня остатками старых верёвок, так, что я едва чувствовала гуляющую по венам кровь. Брыкаясь и рыдая от страха, я пыталась кричать сильнее, старалась звать на помощь, но в ответ лишь сильный удар по голове, от которого перед глазами предстал туман. Я видела, как они перебирали ножи и слышала, как между собой распределяли роль того, кто все же заставит меня умолкнуть навсегда. Один из громил вызвался сам, с горящими от предвкушения глазами приближаясь ко мне, протягивая толстые массивные руки к моему лицу. Слабо отворачиваясь и избегая хватки его шершавых на вид пальцев, я почувствовала мёртвую хватку другого мужчины, вцепившегося в мои щёки и удерживающего мою голову в одном положении.

Брыкаясь резче и отчаяннее, я старалась избежать этой кары, но сил не хватало, чтобы отбиться от них. Они превосходили меня в размерах и силе, все мои попытки кричать или плакать, давя на жалость, на них не срабатывали. Холодные безразличные воины, которым нет дела до того, над кем измываться. Им отдали чёткий приказ, и они чётко его выполняют, не отходя от плана действий.

Они взяли какие-то щипцы, и я плотно сомкнула губы и зубы. Один из них, тот, который держал этот металлический предмет в своих руках, едва просовывая пальцы в два небольших кольца, зажал мне нос. Я успела задержать дыхание, но теперь не знаю, насколько этого хватит. Мой организм сопротивлялся, умолял о порции воздуха, но я держалась из последних сил, лишь бы мне не открыли рот или я сама его не открыла.

Лёгкие сковало болью. Я больше не могла терпеть. Из глаз брызнули слёзы, и я резко распахнула рот, как в ту же секунду в него впихнули какой-то железный предмет, из-за которого мне не удавалось сомкнуть его обратно. Зубы упёрлись в холодный метал, а язык стал беспорядочно метаться по ротовой полости, не давая громиле ухватить его щипцами.

Но неизвестному мне мужчине, чьё лицо закрывала плотная чёрная ткань, на виду оставив лишь ледяные аметистовые очи, удалось всё же схватить мягкую податливую плоть. Он грубо вытянул его наружу, и я завопила, стараясь вырвать язык из плотного хвата металла. Но взамен получала лишь боль, словно он рвался на куски.

Один миг и мужчина полоснул остриём кинжала по языку, оставив глубокий разрез на нём, но не отсекая его до полностью. Кровь хлынула из моего рта, и я тут же подавилась ею и собственным криком. Я не могла вытерпеть этой адской боли, от которой сводило всё тело и слёзы ручьями обжигали лицо. Во рту жгло и это сводило с ума, я билась в истерике и ужасающих конвульсиях, не в силах вытерпеть это безумие. Истошно закричав вновь, я поперхнулась собственной густой кровью, уже стекающей по моему подбородку разгорячёнными струйками лавы. В его глазах ни капли сожаления, тем временем как в моих — мольба, боль, страх.

Он полоснул вновь по оставшейся части не рассечённой плоти и снова из горла вырвался крик. Меня мутило. Боль граничила с безумием, а границы реальности размывались с каждой секундой всё сильнее. Я чувствовала, что прямо сейчас меня вырвет сгустками собственной крови и я потеряю сознание, не вытерпев боли, режущей, убивающей меня разрядами тока.

Мужчина демонстративно показал мне половину моей мягкой плоти, которая теперь истекала остатками крови в его руках. Изо рта вытянули металл и меня вывернуло наружу, прямо на собственную одежду. И металлический привкус сопровождал меня даже после того, как все холодные предметы пыток убрали из моего рта. Ненавистный привкус крови вызывал новые и новые рвотные позывы.

Я попыталась пошевелить остатками языка и вновь меня окатила сумасшедшая волна мучения. Тело стало неметь от миллиона импульсов, сознание неспешно растворялось, и я погружалась во временное Небытие. Напоследок застонав от боли, остатки света, рассеивающего от свечи, стали меркнуть в моих очах.

Истошные крики и адская боль корнями вросли в моё тело.

***

— Просыпайся, невежда. К тебе шехзаде пожаловал.

Женщина, чьё лицо испорчено морщинами, с отвращением толкнула меня в плечо и мне пришлось застонать, чтобы показать, что я уже не сплю. Мне не хотелось раскрывать очей. Совсем. Теперь я нема и речь моя слышна только мне, в моей страдающей голове. Она пригрозилась отрезать мне волосы, если я сейчас же ей не отвечу хоть как-то. Я распахнула веки и в глаза ударил яркий солнечный свет, полоснувший по глазным яблокам так же жестоко, как тот мужчина в подвале беспощадно полоснул ножом по моему языку.

Я показательно подняла руку вверх и стала крутить пальцами, щёлкать костяшками и показывая ими различные знаки, не несущие особого смысла. Она с отвращением взглянула на меня и поднесла к моему рту влажную тряпку, вытерев мне подбородок, едва его коснувшись. Видимо, она стирала остатки запёкшейся крови, которую не вытерла до этого. Я постаралась зашевелить языком, всё ещё в душе надеясь, что он на месте и я просто пережила очередной кошмар. Но когда по телу молниеносно пронеслось нестерпимое мучение, боль, от которой сводило все конечности, я поняла, что это был совсем не сон.

— Нечего было поднимать шум. Будешь знать, как перечить приказам шехзаде.

Она явно понятия не имеет, кто я, раз говорит подобное. Хотя, я и сама не особо помню, кто я такая. Уже не помню.

— Мой сладкий лукум. Как твой язык?

Из горла вырвался всхлип. Боль не покидала меня, а осознание добивало более изощрённо, искусно.

— Я просил тебя вести себя тихо, Лале. Ты отвратительна. У тебя нет языка, ты выглядишь, будто тебя только привезли с невольничьего рынка. Ты не пробовала ухаживать за собой?

У меня не было сил, чтобы схватиться за стоящий рядом подсвечник и кинуть в Мехмеда, чтобы он наконец умолк. Он давил на мои слабости, умело напоминая о моём положении, совершенно отвратительном, беспомощном. Я зарыдала. Снова грудь сдавило от ненавистных всхлипов. Я не могла ему даже ответить, не могла высказать всё то, что накопилось. Получалось лишь мерзкое мычание и рваные хрипы.

— Я пришёл поухаживать за тобой. Хоть отец и устроил мне допрос, а твои безродные друзья кидались обвинениями, я остался цел и невредим.

Я попыталась выдавить тихое «зря», но была вынуждена прикрыть рот рукой и сцепить зубы с такой силой, что я слышала их скрип, но лишь бы не чувствовать боли. Парень рефлекторно потянулся ко мне и в то же мгновение отпрянул, выказывая секундное замешательство. Хотелось прогнать его, избавиться от этого пристального изучающего взгляда, но не получалось. Я не могла сделать ничего, что помогло бы прямо сейчас.

— У тебя красивые волосы.

Глаза искрились от ненависти и затаённой обиды на кузена. Он сделал меня своей марионеткой, личной куклой, которой теперь распоряжался так, как было угодно его прогнившей душе. Я столь юна, мне удалось бы повидать целый мир, но теперь я — крест позора, центр вселенской ненависти и уродства. Хоть и казалось, что уродство бывает только душевным, но на деле существует и иное, внешнее. Из-за уродливой оболочки никто и никогда не примет твой распрекрасный внутренний мир по щелчку пальцев. Он мой ровесник. Красив и статен. Умён. Но, тем не менее, донельзя уродлив. Душа его искалечена жесткостью, ненавистью, обидой.

И я становилась такой же.

— Позволь мне к ним прикоснуться. — он потянулся ко мне и пришлось резко сесть и обхватить руками копну русых волос, утянув их за спину. Лишь бы он их не касался. Лишь бы я не чувствовала его касаний. Больше никогда.

— Скажи «нет» и я тебя не трону.

Мехмед открыто надо мной насмехался, выбивая истерику, что вот-вот была готова взорваться и окончательно лишить меня остатков светлого разума. Но и он меня покидал даже без истерики. Разве можно остаться при светлом уме после всего того, что мне пришлось пережить за такой короткий срок времени? И свет душевный, который так был мне дорог раньше, исчезал в густом дурмане злобы, мраке, из-за которого прежнюю доброту и мышление я не смогу вернуть. Совсем. Я растеряла его посреди океанов слёз и гнева, что высокой чёрной волной разбивался о скалы, разлетаясь на миллионы хрустально-чистых капель.

— Не забывай, что ты всё ещё моя фаворитка и я имею полное право на то, чтобы распоряжаться тобой и твоим телом.

Он аккуратно коснулся моего колена через тонкую шёлковую материю, что стала одной из самых отвратительных вещей в моей жизни. Если присмотреться, то в одной части покрывала будет виднеться длинный шов, появившийся там из-за моих совершенно неконтролируемых вспышек агрессии. Я старалась изрезать эту ткань всем, что попадалось под руку, старалась рвать руками и зубами, но материал был слишком крепким, а потому поддался только влиянию разбитого осколка цветочного горшка.

Я подтянула к себе колени и обняла их руками, чувствуя, как плавно спадают мои волосы по плечам неаккуратным каскадом, струясь вдоль рук и груди. Мехмед рухнул на мою постель и находился так близко, что по венам поползли гнилые черви, пробираясь в воспалённый разум и нарочно дразня его, из задворок памяти вырывая те картинки, кои я так старательно пыталась забыть, похоронить навсегда под толщей воспоминаний, приносящих лишь радость. Безусловную и безоговорочную. Теперь лишь безразличие скрывало те ужасные моменты, таящиеся внутри меня.

— Я накажу тебя за непослушание. Сиди смирно.

Юноша мягко скользнул рукой по моему бедру, нежно его огладив, задержавшись на нём всего на долю секунды. Я метнула в его сторону укоризненный взгляд и даже попыталась его шлёпнуть по руке или двинуть в плечо. Но как всегда я получила пощёчину, что возвращала в реальность на мгновение, открывая передо мной всю жестокость мира, в котором я стараюсь выжить. И хоть мои шансы на выживание совершенно мизерны, я всё ещё пыталась, не опускала рук и старалась вырваться вперёд. Но тяжкий душевный груз утягивал вниз, в тот омут отчаяния, в котором я каждый день тонула и возрождалась в нём же, подобно фениксу.

— Я хочу, чтобы ты станцевала для меня сейчас. Нагой.

Я замотала головой в отрицающем жесте и стала отползать дальше, пока спиной не впечаталась в резное изголовье кровати. Воздух вокруг сгущался с каждой секундой, напряжение проскакивало между нами ярко-голубыми молниями, лишая возможности видеть друг друга на мизерную долю неуловимого мгновения.

Он схватил меня за белую сорочку и потянул на себя, приближаясь к моему лицу настолько, что я ощутила его нервное разгорячённое дыхание на своей коже. Его ноздри раздувались, а скулы стали более грубыми, как и в целом очертания его юношеского лица, выражая крайнюю степень недовольства. Послышался треск ткани где-то в области моих рёбер, и самодовольная ухмылка разрослась на его лице, точно кошачья.

Парень крепко вцепился двумя руками в полупрозрачную ткань и резко развёл их в стороны, разрывая материю на мне пополам. Я стыдливо попыталась прикрыться одним из лоскутов порванной белой сорочки, но мои руки оказались в плену его цепких лап. Он развёл их в стороны и жадно осмотрел мою грудь, а мне же пришлось зажмуриться, словно готовлюсь принимать удар.

— Поднимайся и танцуй.

Мехмед резко стянул меня с постели и я, не удержав равновесие, рухнула на пол, спиной оказавшись к нему. Руками упираясь в пол, я изнемогала от боли в коленях, во рту и руках, которые так неожиданно впечатались в твёрдое, ничем не прикрытое, дерево. На мои колени приземлилось несколько жемчужин, что разбились на десятки маленьких капель, стекая вниз, по оголённым ногам.

— Ты плохо слышишь? Моё слово — закон! И ты должна беспрекословно слушать меня!

Я медленно поднялась, абсолютно того не желая. Знала, что если не поднимусь, то меня скорее всего забьют на месте до смерти, хоть этот вариант развития событий и не казался таким ужасным, как раньше. Я повиновалась его приказу и стала стыдливо, робко, нелепо покачивать бёдрами, не останавливая рыданий, что душили меня, сковывали движения.

— Активнее!

Руки тряслись, но, тем не менее, извивались под несуществующую музыку, которую приходилось додумывать на ходу и жалобно напевать её себе под нос, что скорее напоминало скулёж раненого зверька. Я старалась прикрываться чаще, выдавая это за элемент танца, но длилось это недолго: вдоволь насладившись моими жалкими попытками станцевать, Мехмед рывком приблизился ко мне и узловатыми пальцами впился в изгибы тонкой талии, едва касаясь выпирающих рёбер. Мой жалкий помрачневший мир сузился до отвратительных ощущений на моём теле и боли от незажившего языка, которая не покидала меня и сейчас. Всё нутро сжалось и нервные окончания стали до тошноты чувствительными, настолько, что каждое его прикосновение и тяжелый вдох у моего уха превращался в скрытый рвотный позыв.

— Твои волосы… — он зарылся в них носом и вдохнул полной грудью аромат цветов, которые меня заставляли каждый день использовать при купании. Пальцами он мягко прошёлся по слипшимся от пота и крови локонам, разбивая их, точно расчёской, задевая отдельные прядки так, что на глазах резко проступали капельки слёз. Я зашипела и постаралась отстраниться, не желая чувствовать его возбуждения и влечения, но вопреки моим желаниям, юноша вцепился в меня сильнее, губами пытаясь прильнуть к оголённой ключице. По телу пробежал предательский холодный озноб. Я не могла сказать ничего в знак протеста, силы медленно меня покидали. Как и желание жить дальше, на себе таща бремя позора.

— Они так прекрасны, милая… — поцелуй в плечо, не прикрытое ничем, кроме его жадного голодного взгляда. Кожу жгло. Тело болело. Колени медленно покрывались ссадинами от моего падения с кровати. Его прикосновения пятнали меня, пачкали. Ровно, как в ту ночь. В ту злосчастную ночь, когда я пожелала отключиться на полу, подальше от кровати, на которой мирно и сладко посапывал шехзаде.

— Ты так мне нравишься, Лале. Ты так изящна, так чудесна. — мечтательно шептал Мехмед, руками скользнув вниз, к моим бёдрам. Я грубо оттолкнула его от себя, и, воспользовавшись секундным замешательством, ринулась к двери. Позорно грязная, позорно нагая, но так отчаянно желающая жить. Толкнув ручку, дверь, к моему удивлению, поддалась напору и даже смогла отвориться. Не хватило лишь секунды, чтобы выпорхнуть за порог комнаты и кинуться наутёк, не разбирая дороги перед собой и сметая всё на своём пути.

Парень схватил меня за волосы и с силой стукнул об деревянную поверхность, так, что на секунду я перестала ориентироваться в пространстве и мир перед глазами стал тягучим, точно карамель. Я чувствовала, как обмякаю, но сопротивляться не переставала: тело не поддавалось его напору вопреки разнице в росте и габаритах. Для своих шестнадцати он был удивительно умён и силён, потому даже мои никчёмные попытки пнуть его локтем в живот или в рёбра никак на него не влияли. Мехмед вжимал меня в дверь с таким звериным безумием, что каждой клеточкой тела, соприкоснувшейся с холодной резной поверхностью, ощущались отпечатки витиеватых рисунков. Мне стоило ударить его раньше, тогда я смогла бы сбежать. Но разум помутнел от предвкушения свободы и не стал руководить моим телом так, как следовало.

— Птичка так отчаянно рвётся к солнцу, что рискует обжечь крылышки об раскалённые прутья своей клетки.

Он заломил мою левую руку и заставил чуть согнуться в коленях, и совсем немного это облегчило невыносимую тянущую боль вдоль плеча и спины. Ударил ещё раз. Ещё. Что-то шептал на ухо, напоминая, что я не в том положении, чтобы себя так вести. Голова раскалывалась вдоль и поперёк, складывалось впечатление, что мой череп раздроблен в порошок и вот-вот рассыплется на незримые белые частицы. Импульсы боли парализовали всё тело, виски и лоб горели, конечности не поддавались любым приказам, которые мне удавалось формулировать из мизерного остатка сил. Меня сковала привычная тяжесть, веки медленно опускались, сужая видимый мир до маленькой светлой точки.

— Не противься неизбежному, мой сладкий лукум.

***

Я привыкла засыпать и просыпаться с болью. Но не с той, которую чувствовала в момент внезапного, но тяжёлого пробуждения. Она была знакомой. Знакомой до мозга костей, а тяжесть, навалившаяся сверху на мою спину, лишь подтверждала догадки.

Его вожделенный разгорячённый стон и мой, жалкий, вмещающий в себе все мольбы ко Всевышнему, чтоб все мучения прекратились в это же мгновение. Руки не двигались: они мало того, что были туго стянуты какой-то тканью, коя скорее напоминала острие ножа, неустанно впивающегося в кожу, так ещё и плотно прижимались к моей влажной спине. Мехмед, видно, прижимал их собою.

Не вздымалась внутри буря сумасшествия с нотками вопиющего отчаяния, злоба померкла на фоне абсолютной безнадёги. Теперь всё не казалось таким ужасным. Борющаяся внутри меня девочка, что так рвалась к остаткам света и добра, теперь не имела права голоса. Она погибла под бесконечным потоком жестокости, не сумев выдержать столь мучительного испытания.

Я молча лежала под ним, содрогаясь в бесшумных рыданиях. Точнее, слёзы сами стекали по моему лицу, что не выражало никакого беспокойства, никакого волнения. Я так устала бороться и умирать изо в день от неудач, что теперь сил не оставалось даже на то, чтобы сопротивляться.

Мехмед довольно зарычал, продолжая резкими грубыми толчками вбиваться в меня, касаясь моих бёдер своими. Я больше не желала чувствовать и, наконец, это свершилось. Моё тело не реагировало так ярко. Оно не реагировало вообще, словно я лишилась всех нервных окончаний. И это больше походило на благословение, чем на незаслуженное наказание за три недели моих долгих страданий.

Оставалось отсчитывать минуты до конца. До того момента, когда шехзаде достигнет пика удовольствия и свалится рядом, тяжело дыша. И время это становилось всё более вязким, оно растягивалось от действия мыслей о том, насколько невыносимо это терпеть. Чем сильнее я ждала завершения, тем медленнее оно приближалось.

Не знаю, сколько это длилось. Я вновь потеряла счёт времени. Но юноша всё же упал на свободную часть постели и нехотя ослабил узел на моих руках, дав мне шанс освободиться от тканевых пут. Покорно высвободив руки и перевернувшись на бок, я медленно потёрла запястья, на которых плавно разливались темные акварельные пятна. Ссадины на моём теле служили показателем того, что я всё ещё жива. И я с нетерпением ждала момента, когда не смогу их видеть.

— Мне казалось, ты до сих пор дремлешь.

Он прижался ко мне и уткнулся носом в шею, дотла сжигая мою кожу горячим напряжённым дыханием. Я чувствовала, как по бедрам стекает вязкая тёплая жидкость, и от этого становилось в разы омерзительней. Но омерзение уже не брало верх надо мной. Только холод и безразличие. Больная апатия, переходящая в отречение от всего и вся. Душащая обида плавно растворялась в моём сердце, проникая в его корни, центр, в который она просачивалась с такой настойчивостью, желая стать единым целым. Бурлящая внутри лава остывала, мутируя в каменную глыбу, непробиваемую стену, что послужит теперь мне надёжной защитой, если я сумею удержать её вес, постоянно растущий от новых пережитых невзгод.

— Я сделал тебе больно? — проговорил юноша с некой жалостью, сожалением, что явно было ненастоящим, насквозь фальшивым. И эта фальш раздражал нервные окончания, все рецепторы, коих теперь у меня меньше, нежели у остальных. Подумать только: мне всего шестнадцать, а я лишилась практически всего, чем наделены обычные счастливые люди. Никогда я не подпустила к себе мысли о том, что меня сломают так рано, и что вся моя жизнь станет похожей на заключение, бесконечную каторгу, коя будет продолжаться до тех пор, пока сердце не ударится о рёбра в последний раз.

Мне всегда было интересно, что чувствуют умирающие люди. Что они видят? Слышат? А что было с ними после? Предстали ли они перед Аллахом, чтобы за грехи свои ответить, или нырнули в пустоту, в которой не было ничего более громкого, чем звенящая тишина?

Некоторые, как я, ощущали то отчаяние, то безразличие, неустойчиво балансируя между этими чувствами, рвущими душу пополам. А что ощущали остальные? Обиду на тех, кто подвёл невинную душу прямо к вратам смерти? Облегчение, балующее сознание мыслью о свободе? Или тягу к жизни, что выбиралась из недр сердца лучами света, тело наполняя немыслимой силой для борьбы?

Я не знала. Могла лишь примерно представить, какую гамму эмоций они ощущают перед тем, как навсегда распрощаться с бренной оболочкой и махнуть ввысь, к солнцу, что так ласково звало в свои объятия.

— Жаль, что ответить ты не в силах.

Я слабо застонала в попытках ответить что-то стоящее, но вновь остатки языка запульсировали, готовясь выпускать очередные кровавые струйки, от которых мой желудок скрутится в болезненном спазме. Мне стоило бы поесть, но любой глоток воды или комочек пищи причинял неистовую боль, сумасшедшее жжение, словно у меня во рту разгоралось адское пламя, что языками своими обвивало мою раненую плоть.

— Я не перестану удивляться тому, насколько ты красива.

Веки опустились, а в душе зародилась призрачная надежда на то, что и слух отключится вместе со зрением хоть на долю секунды, чтобы мне удалось уснуть и перестать мучить себя обрывками его никчёмных фраз. Они, по сути своей, ничего и не стоили, и принимать их близко к сердцу было бы глупо, если бы не одно «но»: он доводит все дела до конца, и обещанная в порыве гнева боль обязательно обременит твоё тело до конца тёплых летних дней. Или холодных зимних. Но обязательно сбудется всё то, что он пообещал тебе, будучи в испепеляющей ярости.

— Почему ты не любишь меня? Почему ты всегда выбирала кого-то другого? — говорил Мехмед тихо, стараясь не нарушить моего внутреннего равновесия, одна из чаш которого постепенно наполнялась привычной ненавистью, покалывающей уже в кончиках пальцев.

«Потому что ты жесток. Потому что эгоистичен. Потому что безумен. Обычные мальчишки так себя не ведут, когда стараются заполучить любовь».

— Я готов подарить тебе весь мир, а ты всё хочешь сбежать от меня, оставить одного. Когда я стану султаном, ты не будешь отказывать себе в любом удовольствии. Будь-то шикарные заморские ткани или горы драгоценностей.

Мне не нужно было всё то, о чём он говорил с такой жалостью и упоением. Мехмед словно выманивал испуганного зверька лакомством, которое раньше его забавляло, но терпел поражения, переходя на наглое наступление. Он попытался прижать меня к себе, но я резко оттолкнула его от себя, в ответ свернувшись калачиком, словно обросла в то же мгновение иголками, к которым он теперь не сумеет прикоснуться.

— Кто в твоём сердце, Лале?

«В моём сердце только пустота».

Я помню наше с ним детство и сейчас для себя провожу невзрачную параллель, сравнивая поведение до того, как Мехмеда отправили в Манису на долгих одиннадцать лет. Маленький мальчик втайне от всех любил прятаться в саду и растворяться в запахе распустившихся тюльпанов и ирисов, любил играть в прятки, опасливо выглядывая из-за толстого ствола дуба. И все эти милые привычки просто померкли на фоне обиды и злобы, которую ему приходилось чувствовать из-за нерадивых жён его отца. Он всегда чувствовал себя лишним, утешение находя во мне и в матери, что любила его до потери пульса, до последнего удара своего сердца.

— Напиши мне, что ты чувствуешь, прошу.

Но я не отвечала и даже не шевелилась. Даже когда он поднялся и стал искать предметы, которые необходимы были для письма, мой взгляд и нутро оставались пустыми, тело не слушалось, а разум отчёта не отдавал. Его бёдра были обёрнуты куском моей сорочки, кою он порвал, когда желание завладеть мною и мои телом его свергло, устелив пелену перед очами. Мехмед протягивал мне кусочек бумаги и смоченную в угольных чернилах кисть, надеясь на то, что я всё же оставлю исповедь своей души длинным следом на пергаменте. Лениво поднявшись и изобразив одно лишь слово, не глядя в его сторону, но чувствуя на себе пристальный молящий взор, я откинулась обратно на постель, отвернувшись и спрятавшись под тонкое одеяло. Не знаю, от чего я пряталась. Я пряталась от самой себя, скорее, чем от шехзаде, который издавал непонятный шорох за моей спиной. Мне казалось, что он одевался.

— Я приду завтра. Доброй ночи.

Его голос не казался таким режущим, как всегда, не казался таким резким. Речь была мягкой, бережной. Но оберегать меня было уже поздно: он сам толкнул меня в пропасть сумасшествия и отчаяния, и теперь его ласковые слова никак меня не спасали, не возвращали мне желания жить. Это всё теперь было утеряно, навсегда сломано. Мне приходилось это сравнивать со сломанным цветком тюльпана, который как бы теперь не пытались оживить, заново он не сумел бы расцвести и порадовать всех своим пряным ароматом или приятным глазу цветом.

И он действительно ушёл, оставив меня в гнетущем одиночестве, от которого выть не хотелось. С одиночеством меня настигало долгожданное спокойствие, которое с каждым днём перерастало в манию, имеющую власть надо мной сильнее, чем чувство голода или сна. И, хоть с трудом, я находила умиротворение в одиночестве, я не проводила ни секунды без страха. Страха неудержимого, убийственно глупого.

Клонило в сон, но глаза как на зло не смыкались. Меня словно что-то удерживало ото сна, словно у меня было что-то незавершённое, то что требовало внимания больше, чем бездумное сновидение.

Я крутилась на постели, скомкав её под собой полностью. Мне приходилось бродить по комнате в поисках сна, ища его в каждом уголке комнаты, но всё же не удалось мне его отыскать до наступления рассвета. Когда же лучи впервые коснулись моей клетки, желание погрузиться в дремоту стало валить меня с ног, словно отнимая их у меня. У меня отнимало потихоньку все части тела: неспешно немели руки, голова становилась на удивление тяжелой, настолько,что невозможно было её удерживать в привычном положении. Пришлось улечься на постель и придаться этой тяжести, чтобы проникнуть на задворки собственного сознания и придаться его грозовым мыслям, что иногда взрывались молниями осуждений самой себя.

Я засыпаю и просыпаюсь с болью, но это не так страшно,

как проснуться и уснуть с ненавистью к себе.

Утро. Глаза раскрывались тяжело, до боли тяжело. Импульсы ручейками разносились по телу, оно совершенно не хотело подчиняться мне и моим мыслям, затуманенным оковам сна. Он так крепко вцепился мягкими пальцами в мою кожу, утягивая в волшебные объятия, что я совсем не противилась этому убаюкивающему эффекту, не желая подниматься с постели. Теперь навязчивым было ощущение, что за мной кто-то наблюдает. С трудом я поднялась и огляделась, но так никого и не заметила. Чувство не покидало меня, засев в голове ядовитым осадком. Возможно, мне стоило подняться и пройтись по комнате в поисках причины моего пробуждения, но апатия приковала меня к постели. Послышался шорох.

— Тебе так мешают волосы, Лале…

Незнакомый голос раздался рядом с моим ухом, но, казалось, что это происходило прямо в моей голове, где-то в её центре. Он был не похож ни на женский, ни на мужской. Что-то среднее, незнакомое мне. По спине пробежала предательская дрожь, ужас тяжелой цепью сковал мои конечности, а сердце пропиталось леденящим чувством страха.

«Кто это?!»

— Зачем тебе то, что ему нравится…? Зачем ты оставляешь предмет его обожания на своём теле…?

Голос и впрямь лился из моей головы и не распространялся далее, но он обволакивал моё тело так, что звук раздавался отовсюду одновременно. И это вводило меня в заблуждение. Уверенность в том, что я всё ещё одна в этом месте не покидала меня, но голос, который продолжал свой монолог, заставлял меня трястись от незнания. Я не знала кто это и что это. И я точно не могла смириться с тем, что мой невидимый собеседник мог так спокойно отдавать мне приказы, который почему-то хотелось послушаться, смотря на привычную непокорность.

— Срежь их… Срежь их…

Словно под гипнозом, я стала искать любой предмет, который смог бы мне помочь. Я обрыскала все тумбочки, все тайники, искала любой острый осколок, но всё тщетно. Я стала колотить двери. Перед лицом вырос высокий стражник, чьё статное крепкое тело напоминало холодный камень. Он махнул головой, безмолвно задавая мне вопрос. Он, как и все здесь, относились ко мне высокомерно, с кричащим отвращением. Но сейчас я должна была исполнить приказ, не взирая на то, что смотрят на меня свысока.

— Чего тебе, хатун?

Неуклюжими медлительными жестами я стала показывать ему короткие ситуации, которые он должен был понять. Обязан был.

Показываю пальцем на себя, а затем на свой рот. Перекрещиваю руки. Он должен понять, что я не могу говорить.

— Язык проглотила, хатун? Что нужно?

Я активно закивала головой и демонстративно открыла рот, показывая всё ещё незажившую плоть, что тут же начала извиваться от глотка холодного воздуха и пристального испуганного взора мутно-серых глаз. На уголках глаз выступили слёзы, но я всё ещё не сдавалась.

— Тебе позвать кого-то? — Машу головой в отрицательном жесте, — Принести чего-то? Есть хочешь?

Соглашаюсь.

— Ты как с таким-то ужасом во рту есть собралась?

Пожимаю плечами и показываю движение, похоже на то, когда человек ест ложкой, далее — режу воздух невидимым ножом. Он кивает и закрывает дверь перед моим лицом, я облегчённо выдыхаю. Сползаю по стене рядом, прислонившись к ней так, словно пыталась исчезнуть в ней, пройти сквозь неё и начать бродить по незнакомому мне дому в поисках ножа или ножниц.

Спустя какое-то время зашла в комнату та самая женщина в оливковом платье. Она принесла мне поесть, недовольно оглядывая моё худощавое тело и истощенное лицо. Хатун словно сомневалась, что я смогу есть. Но голод действительно с каждой минутой становился всё сильнее, и боль в животе не унималась, лишь нарастала. При виде пищи я тяжело сглотнула слюну. Я даже догадываться не могла, какую боль мне причинит еда, но я, не смотря на собственный протест, всё же желала получить свою дозу удовлетворения от пищи.

— Есть хочется?

Кивая головой, я нетерпеливо протянула руки к подносу, подобно маленькому ребёнку, кой что-то отчаянно требовал из чужих рук.

— Тебя кормить ещё нужно… За что Аллах так покарал меня, наградив таким безобразным уродцем?

Приходилось делать вид, что её слова не долетали до моих ушей, растворяясь где-то в пучине густого комнатного воздуха, до краёв наполненного не растаявшими стенаниями и мольбами. Она уселась на диван и похлопала по нему рядом с собой, приглашая меня к трапезе. Вяло поднявшись с пола, я опасливо, точно охотящийся хищник, приблизилась к ней и аккуратно опустилась на мягкие подушки. Покорно открыла рот, когда она протянула ко мне ложку с супом. Он был абсолютно безвкусен, словно я сделала глоток обычной воды, но даже тогда мне показалось, что это лучшее из всего, что мне удалось попробовать за мои шестнадцать лет. Язык больно жгло, но эту боль я готова была перетерпеть ради секундного удовольствия от пищи, которой мне было донельзя мало.

Я ела с животным наслаждением. Маленькие кусочки овощей приходилось глотать не пережёвывая, чтобы они не касались языка и меня не сводило адскими конвульсиями. Хатун пристально наблюдала за мной, тяжело вздыхая и тайно морща нос, ведь смотреть на то, как человек, лишившийся языка всего пару дней назад, пытается поесть, было просто невыносимо. Я лишь догадывалась насколько отвратительно это выглядит. В чёрных глазах, обрамлённых густыми ресницами, не мелькнуло даже жалости ко мне. Лишь звенящее равнодушие, сковавшее её грешную душу и бренное тело.

— Отрежь… Не медли…

Взглядом приходилось искать что-то острое на подносе, но эта женщина знала, куда идёт. В голове всплыла её угроза, которая ещё вчера казалась мне тяжким наказанием за проступок, который я могла совершить не по своей воле. Теперь я смотрела на неё с вызовом, не принимая больше еды.

— Ты чего уставилась, порождение Шайтана?

Молчание. Я прожигала её взглядом, словно умалишённая, поразительно долго сдерживая вырывающийся из горла смех. Она подала голос вновь, уже более напористо, злобно, будто я напакостила в комнате или причинила ей вред. Но моё молчание раздражало её сильнее, чем мои действия.

— Ответь хоть как-то!

Казалось, что она совершенно глупа. Я бы не стала сейчас бегать в поисках бумаги и кисти, которой обычно расписывала полотна, отражая на них собственную душу или живописные пейзажи за окном. Я продолжала молчать, тупо на неё уставившись, приковав взор к её глубоким карим глазам.

— Доедай и перестань глазеть на меня, сумасшедшая.

Она протянула ко мне ложку, и я отвернулась, с упоением глядя на то, как она злится. В гневе она не была так страшна, как мне казалось. Женщина совершила ещё одну попытку заставить меня доесть, но всё тщетно. Я вновь отвернулась, глупо хихикая. Яростно отбросив столовый прибор и оттолкнув поднос от себя, хатун безжалостно схватила меня за волосы, закрутив их на свой кулак. Голову пронзило маленькими невыносимыми импульсами, и чтобы хоть как-то притупить эти ощущения, пришлось протяжно замычать и в полусогнутом состоянии побрести за ней, иногда выгибаясь так, чтоб боль не доходила до моего затылка и висков. Она поволокла меня за дверь комнаты и на мгновение я возрадовалась. За этот короткий промежуток времени я обязана была рассмотреть свою темницу и её извилистые коридоры, по которым темноволосая хатун тащила меня с такой ненавистью. Я, как уличное отребье, волочилась по полу, ногами стараясь отталкиваться от холодной плитки, чтобы дать себе фору и на секунду избавиться от муки. Кошмарно больно, но несравнимо с отсечением языка. Уж это я могу подтвердить для самой себя.

Подобно собаке, я сползла вниз по лестнице на четвереньках, повинуясь каждому движению руки, на кою намотаны были мои русые волосы. Они всегда были приятными, шёлковыми, будто неземными, и я готова была поклясться, что этой узурпаторше мои локоны были приятны наощупь.

— Я отрежу твои патлы, если ты сейчас не ответишь мне своим грязным ртом, вшивая дрянь!

Если бы она знала, как мне хотелось вернуть возможность спокойно разговаривать с кем-то кроме самой себя, то забрала бы свои слова обратно. Но я продолжала молчать, взглядом уцепившись за подол её платья, на котором, как и на моей постели, виднелись совершенно неподходящие по цвету латки и аккуратные швы.

— Да простит меня Аллах и шехзаде за такую дерзость! — воскликнула она, выхватывая нож со стола. Она натянула мои волосы, словно струны домбры, которые вот-вот готовы были лопнуть. Секундный протест в моём сердце отозвался неуверенным рывком вперёд, коротким и резким. Хатун приблизила заточенный метал ближе к корням моих волос и одним движением отрезала половину собранной копны. Другая половина безвольно упала мне на плечи. Женщина оттянула их от затылка и снова, кроткими яростными движениями, стала приводить угрозу в действие. Душащая реальность, от которой стягивало лёгкие, неустанно о себе напоминала такими поступками со стороны незнающих. Она ведь действительно не знала кто я, а если бы и знала, то это не особо бы поменяло её отношение ко мне.

— Ты довольна?! Посмотри, что ты натворила, дрянная девица!

Перед лицом показались мои собственные волосы, и я машинально провела рукой по голове. Теперь вместо привычного шёлка, кой ласкал мою спину и плечи, остались короткие безвольные прядки, что так уродливо торчали в разные стороны. Некоторые завитки, всё ещё длинные, свисали из-за моих ушей, я чувствовала, как они издевательски трепались под натиском холодного воздуха.

Хозяйка схватила меня за руку и резко заставила подняться, так, что я от неуверенности в ногах едва не рухнула на пол обратно. Резкая пощёчина привела меня в чувства, но лишила всякой уверенности в том, что я смогу за себя постоять в эту же секунду. Нехотя толкнув меня вперёд, женщина одним рывком стянула длинную алую ткань с длинного прямоугольного предмета, что ростом был примерно, как я сама. Передо мной предстало зеркало. Я оглядела себя, словно и не веря, что это было моё отражение. Там была другая девушка, из Зазеркалья, где совершенно всё по-другому.

Почти лысая, с короткими «мужскими» волосами, истощённая настолько, что я выглядела, будто кожу натянули на скелет. Потрёпанное платье, которое меня заставили надеть с утра. Совершенно безжизненные глаза, в которых больше не прыгали искры счастья. Синяки на руках и на лице. Я открыла рот и ужаснулась увиденному: оставшаяся половина моего языка, трепещущего от моего неверия. Эта девушка за стеклом точно безумна, точно лишена радости и душевного света.

Стоило вглядеться чуть дольше, как в отражении моего рта показались черви. Гнилые черви на чёрных гнилых зубах. Будто в приступе, я стала доставать их оттуда, выгребать руками и плеваться, пачкая свой подбородок и платье чёрной, как смоль, слюной. От прикосновений крошились зубы. Черви не заканчивались. И чем сильнее я старалась их убрать, избавиться от ощущения, что мой рот едят изнутри, тем больше их было. Меня от зеркала оттолкнула женщина в оливковом, пальцем крутя у виска и с отвращением переступая сгустки чёрной слюны на полу. Огрев меня по голове, она заверещала нечеловеческим голосом:

— Ты что творишь?! С ума сошла в моём доме плеваться?! Ещё рот себе дерёт, проклятая!

Неужели она не видела этих отвратительных червей в моём рту?

Неужто я сошла с ума и вижу это только я…?

========== Не хочу слышать ==========

Я устала слышать их. Устала слышать эти отвратительные голоса, что подталкивали меня на самые сумасшедшие поступки, за которые меня бьёт хозяйка. Вчера, будучи опьянённой скрежетом неизвестного голоса, я разгромила собственную комнату до неузнаваемости. Порвано, сломано и разбросанно было всё. Я не знала, что я делала, но почему-то безоговорочно слушалась этих приказов в моей голове, что зарождались в самое неожиданное для меня время.

Очередной такой приступ случился утром. От безысходности я стала царапать стены, не обращая внимания на боль в моих пальцах и отделяющихся ногтей. Один сломался так, что было видно раскрасневшееся окровавленное мясо, которое пришлось перемотать куском порванной простыни. Я не знала, что со мной. Но была уверена, что это никогда не закончится. Иногда я видела под собственной кожей ползающих жучков, что причиняли неистовые муки, кусая меня изнутри, там, где я не могла их достать. Мне приходилось до крови раздирать собственную кожу, чтобы через несколько минут прийти в себя и заметить, что никаких жуков там и не было. Это всё мне мерещилось. Такие «видения» тесно граничили с явью. Теперь это становилось моей реальностью, с которой я не хотела мириться, пыталась с ней бороться, но приказы и рассуждения от этого не исчезали, а становились лишь сильнее. Они затмевали собой все мои мысли.

Мехмед приходил ко мне не один раз после того, как мне отрезали волосы. Он бил меня и заставлял лежать смирно до тех пор, пока не насладится моим высохшим телом. Иногда приходилось смотреть ему в глаза во время этого, но даже тогда мои приступы не останавливались, уродуя его лицо до такой степени, что мои истошные крики слышались, вероятно, отовсюду. Парень мог заставить меня делать самые ужасные вещи ртом, заставлял трогать его и ублажать. Я мирилась с отвращением и закапывала его вглубь, туда же, где были похоронены мои самые светлые чувства и качества. Я сходила с ума, дралась и кусалась, но это не спасало меня от того ужаса, который я каждый день переживала. Я чувствовала себя продажной девицей, сродни тем, которые работают в борделях, переступая через собственную гордость и честь. Думаю, они там явно не от лучшей жизни и им так же приходится забывать о том, что они — порождение искусства, дети Всевышнего, и никто не смеет их касаться, пока они сами того не захотят. Но все женщины здесь — мясо. Мясо, которым могли безнаказанно пользоваться мужчины.

Я сидела посреди комнаты, сложив ноги в позе лотоса. Я старалась общаться со своими голосами в голове, но они мне не отвечали. Единственный способ утихомирить их — начать отвечать. И пока это срабатывало, я этим пользовалась.

Я прикрыла глаза и стала снова задавать вопросы. Самые разные, начиная с того, какого цвета на улице трава, заканчивая тем, как же я умру. И никто не отвечал. Эти вопросы словно были противоядием, которое обезвреживало то, что со мной говорило. Слышать их — невыносимо больно. И каждый раз я молилась, чтобы ответа из ниоткуда не последовало.

«Какой сейчас день?»

— Четверг…

Таинственный собеседник ответил мне, и я сцепила зубы, стараясь унять стучащую боль в висках. Не смотря на возродившийся страх, переступая через собственные муки и саму себя, я продолжила, с каждой секундой отчаиваясь всё больше. Теперь моё противоядие слабело.

«Зачем ты говоришь со мной?»

— Потому что ты не можешь говорить с другими…

«Кто ты?»

— Твоё горе и радость…

Я поднялась с пола и стала беспокойно расхаживать по комнате, переступая через разгромленные тумбы и безобразно лежащие подсвечники, на которых всё ещё остались восковые бруски. Один такой я подняла совершенно невольно, не зная, что делаю. Словно была заколдована.

Я повертела её в своих руках, разглядывая, как драгоценность. Я чувствовала, как загорелись мои глаза, заискрились, будто снова вижу то, что так радовало меня до этого. Бережно отложив свечу в сторону, я ждала прихода хозяйки, которая то и дело ругала меня за всё, что я делаю. Я не так ела, не так пила и не так мычала. В последний раз она выпорола меня так, что я не могла встать на ноги, ведь по ним так сильно били палкой, что я совершенно не чувствовала собственных стоп. Приходилось унижаться и ползать. Хотя, жизнь здесь в подобном виде уже была унижением, а то, что со мной здесь творили — усугубляло ситуацию.

И вот, она действительно ввалилась в место моего заточения. Её вечно недовольное крысиное лицо раздражало меня до такой степени, что хотелось накинуться на неё, выцарапать глаза и разорвать ей рот так, чтобы вместо хмурой кривой линии рта образовалась кровавая улыбка. Я расхохоталась, когда меня осенила эта мысль. И эта женщина откровенно не понимала, что же заставило меня смеяться. Это было видно по её наглому постаревшему лицу.

— Чего смеёшься, окаянная? Жизнь сказкой показалось?

Кивая головой, подтверждая её слова. Действительно сказка: всё происходило будто в другой реальности, где это переживала не я, а кто-то другой, кто-то более смелый и терпеливый, кто-то, кто всё ещё боялся потерять свою жизнь, что и так висит на тоненьком волоске.

— Выпорю так, что мало не покажется! — Она поставила на диван поднос с едой, которую теперь я могла есть практически без боли. В основном приходилось есть то, что меньше жуётся, хоть об этом она позаботилась и не стала меня мучить сильнее прежнего. Я ненавидела её всем своим сердцем, раскрошившимся на мелкие осколки от предательств и ненависти, что ранила меня сильнее всяких ножей. Всё это медленно меня травило, выращивая во мне монстра, которого так трудно было сдерживать, чтобы он не взял надо мной контроль.

— Есть садись, скоро шехзаде придёт. Знала бы ты, какой мне выговор вынесли за то, что я тебе волосы отрезала тогда. Если бы я знала, что шехзаде так любил твои патлы, то отрубила бы тебе пальцы. Чтоб не громила тут ничего.

— Убей… Убей…

«Я… Я не смогу…»

— Убей её… Убей эту дрянь и вырви её сердце…

«Замолчи! Заткнись! Хватит!»

— Ты чего уставилась?! Живо садись есть, а то сейчас выпорю!

Я противилась до последнего. Боролась с этой бурей, что постепенно накрывала меня с головой. Меня начинало трясти, руки совершенно не слушались, а мысли путались в один огромный комок. Я дала себе отрезвляющую пощёчину, но это не сработало. Перед глазами всплыла пелена, а ватное тело, пытающееся опираться приказу, всё равно тянулось к канделябру, которым хотелось пробить ей голову. И теперь я во всех красках видела, как замахиваюсь и попадаю прямо хатун висок, как она обмякает и без сознания падает на пол, практически бездыханно. Я чувствовала неистовое наслаждение от того, как сажусь рядом с ней на колени и бью её по голове до тех пор, пока не увижу то, что её наполняло. Била отчаянно, с режущим уши хохотом. Безумным хохотом.

— Ещё один твой взгляд, и я забью тебя до полусмерти.

Её голос вывел меня из пелены раздумий. Она ещё не знала, какие у меня на неё планы, даже, вероятно, и не догадывалась. И меня уже не пугало, что это из обычной мимолётной мысли превращалось в план, буквально манию, которой я теперь буду бредить до тех пор, пока не завершу задуманное. Кивнув головой, я покорно уселась на диван и принялась за еду, жадно её поглощая. Зачерпнув ложкой безобразную вязкую кашу, я посмотрела на неё внимательнее и заметила, что на ней уже далеко не каша, а мерзкая смесь из червей, жуков и мух. Они разлетелись по всей комнате и стали надоедливо жужжать возле моих ушей, садиться на мои руки и больно прокусывать мою кожу. Черви падали прямо в тарелку, где ими кишело, некоторые из них валились на мои ноги и тут же слетали на пол из-за чрезмерной брезгливости.

«Это всего лишь еда… Их здесь нет, это не черви…»

Но мой разум не подчинялся мне, и я отбросила тарелку в сторону, рассматривая, как маленькие скользкие твари расползаются по комнате в разные стороны, постепенно наполняя мою «клетку» всё больше и больше, казалось, они уже доставали до моих щиколоток. Страх сковал меня, отвращение подкатило к горлу за считанные секунды, и меня вывернуло прямо на пол густой тягучей кровью. Вкус металла въелся в мои дёсны, щеки, язык.

Не знаю, сколько прошло времени, но ощущение было, что пролетела целая вечность перед тем, как всё просто померкло. Все черви, мухи и жуки растворились в пустоте, каша была такой же кашей, а моя рвота была не кровью, а мешаниной из воды и моего завтрака.

В этом доме все меня «любезно» называли прокажённой, говорили, что я душевнобольная и мною овладел Шайтан, потому что я прогнала Аллаха из своего сердца. Наверное, так и было. Сколько бы я не возносила молитв ко Всевышнему, он не слышал меня, не хотел принимать моих просьб. Меня заставляли молиться по утрам, чтобы изгнать лукавого, били так, что хотелось выплюнуть наружу собственное сердце и лёгкие. На спине до сих пор горели полосы, оставшиеся от длинной тонкой розги.

Стыд и позор. Я превратилась в жалкую пародию на человека, от прежней Лале не осталось ничего, кроме карих глаз и имени. Но даже мои глаза с каждым днём становились мутными, теряя насыщенный миндальный цвет, который завораживал и меня в отражении, и тех, кто в них подолгу заглядывался.

Мои друзья не приходили на помощь мне, и злоба сжирала изнутри. Я так надеялась на то, что одной прекрасной ночью, когда лунные лучи коснутся этих земель, усеивая окружающую зелень сединой, они по-геройски ворвутся в этот дом и заберут меня подальше от всех невзгод. Но их не было. Я истошно кричала и метала в стены всё, что попадалось под руки, из горла вырывались их искажённые болью имена. Мехмеда я проклинала, наверное, каждую секунду своей жизни, даже в глубоком спокойном сне, где меня не тревожили ни голоса, ни галлюцинации.

Меня отругают за то, что я не съела кашу и раскидала её по полу. Шахи-хатун никогда так не ругала меня, даже не прикасалась, когда я могла по-крупному провиниться. Она кричала, плакала, кружила вокруг меня, точно голодный орёл вокруг зайца, но никогда не поднимала руки. И хоть во всём том, что со мной сейчас происходит, виновата и она, но зла я почему-то на неё не держала. Я поняла, что она мне что-то подмешала в воду уже тогда, когда Мехмед жадно ласкал моё тело сухими горячими губами, не смотря на мои попытки опираться.

— Почему ты не хочешь сбежать?

«Я не могу».

— Можешь… Ещё и отомстить можешь…

«Я не могу. У меня нечем мстить, я абсолютно бессильна».

— Свеча… Возьми свечу….

Покорно взяв восковое изделие, я долго прожигала его взглядом, не понимая, чего хочет голос. Он приказал мне коснуться кончиком пальца фитиля, легко, невесомо и коротко. Я ощутила приятную мягкость фитиля, а затем — резкий жар, от которого пришлось одёрнуть палец и округлить глаза, с испугом и не доверием разглядывая вспыхнувший огонёк.

Это снова галлюцинации. Мне снова плохо. Отставив в сторону свечу и отрезвляя себя чередой звонких пощёчин, я со скрытым интересом поглядывала на предмет моего шока, подмечая, что огонек не исчезал в отличие от червей, жуков и другой дряни, которую я устала видеть перед собой.

Я не знаю, как у меня получилось сделать это. Не понимала, как одним прикосновением сумела поджечь дурацкий фитиль и почему он так покорно заискрился под невесомым напором. Маленькое задорное свечение упорно не хотело исчезать, и только после этого мою голову пробило молнией ослепительного осознания: это всё была реальность. Эта реальность, над которой я получила контроль на жалкое мгновение, что показалось фальшивым, таким же ненастоящим, как и предыдущие видения. Импульсы гнева и лукавства скользнули вдоль моих вен, смешались с кровью в ядовитую смесь, что теперь так охотно согревала каждую клеточку моего тела.

Если я не ослушалась призрачного голоса и всё же у меня получилось создать огонь из пустоты и собственного желания, неподкреплённого ничем, кроме такого же пустого доверия к фантому в моей голове. Забавы ради, я прикоснулась кончиком пальца к разорванной белой подушке, на которой красовались такие же белоснежные перья, что её наполняли. Но ничего не воспламенилось. Кроме злобы внутри меня.

Подняв отдельно невесомое пёрышко, я уложила его на ладонь, предавшись приятному ощущению его шелковистости. Хватило лишь мысли и усиленных бесчисленных попыток, чтобы перо в одно мгновение вспыхнуло красно-оранжевым пламенем, на долю секунды раскалив ту точку, где оно лежало. Одёрнув руку и прижав ногтями обожжённое место, пытаясь унять секундную боль, я стала копаться в периферии собственного сознания, стараясь уловить жалкий момент возникновения огонька на моей руке. В алом цвете секундной искры я увидела закат. Закат, который так плохо было видно из моего окна. Увидела всех, кто находился со мной тем тёплым майским вечером, когда солнце устало пряталось за небосвод в поисках покоя. Видела обращённый ко мне тоскливый взгляд Влада, уловила на себе поникший взор Аслана. Они будто видели меня через этот огонь, но не могли ничего мне сказать. Ровно, как и я сама.

Когда я пыталась по старой привычке объяснить что-то хозяйке, изо рта вылетало только несвязное гортанное мычание, что было похоже на предсмертный хрип больного старого человека. И за это меня тоже ругали, безжалостно толкая в грязь лицом.

Интересно, увидели ли они меня? Сумели ли пленённые принцы разглядеть мой измученный образ перед собой, в свете недогоревшей свечи? Или это снова проделки моего сознания, что шло наперекор мне?

Энтузиазм рвался наружу, пылал в моих пальцах и просил больше огня. Огня, в котором я увижу больше остальных.

Теперь слова бесконечного шёпота в моей голове обретали смысл, в котором я одновременно находила и утешение, и безграничную грусть, которые собой вытеснили ненависть на затянувшиеся минуты. Я могла их видеть, могла наблюдать за ними и в глубине души тешиться, что у них, в отличие от меня, всё в порядке, что хоть они не страдают от капризов прихотливого озлобленного на весь мир мальчишки. Но параллельно меня охватывала совсем недетская печаль: они явно не видели меня и даже не догадывались о том, какие силы пробудились во мне с приходом подобных болезненных перемен.

«Я могу обучиться этому?»

— Да… Да…

Со всех сторон послышался сдавленный шёпот, пробравший меня до мурашек. Такое наслаждение мне удалось испытать в тот момент, когда с заглушающей мысли болью послышался ответ неведомого мне собеседника, что ни чувствами, ни словами этого не передать. Будто в кровь попала конская доза счастья, животного удовольствия, подобного тому, которое испытывал Мехмед, каждый раз вколачиваясь в моё тело, изнывающее от утомления.

Я не знала почему этот голос направлял меня, почему я так охотно слушалась его приказов, не противясь им кроме одного единственного раза. Но мне нравилось это полупрозрачное чувство покровительства, словно есть кто-то стоящий выше, кто может контролировать мои действия и давать волю накопленному внутри негативу. Может, уши мне ласкала медовыми ручейками моя же собственная тёмная сторона, из которой я состояла практически полностью. Может, демон внутри меня, достаточно изголодавшийся, наконец окреп, и готов был взять мою оболочку в качестве своей собственности, которой он вправе вершить судьбы. И даже если нечистый завладел моим сознанием, изломив его до такой степени, что я не видела ничего в этом плохого, то он явно знал, что доставит мне поистине райское наслаждение. Он расплачивался с моими обидчиками той же монетой. И я не могла отделаться от мысли, что мне это нравится.

Теперь мне предстояло пройти путь обучения, что был не менее тернист, чем моя прежняя стезя, по которой я шагала так уверенно, пока у меня не отобрали возможности видеть, говорить и ходить. Теперь я, практически беспомощная, безвольная кукла, должна была руководиться исключительно оставшимися чувствами, которые привели бы меня к заветному плоду, запретному, но блаженному.

Я мечтала расправиться с шехзаде так, чтобы это видели все.

Чтобы все узнали, что мне пришлось испытать.

Чтобы все видели и слышали то, чего не дано им познать от рождения.

***

Прошло несколько долгих месяцев. Они растягивались предательски медленно, тянулись, точно густая патока. И этого времени мне было катастрофически мало. Если бы я могла попасть во временную петлю, то я застряла бы здесь, в прохладном с виду октябре, который подарил мне долгожданное спокойствие и дал возможность отточить свои умения.

Но за всё содеянное приходилось платить. Мир требовал равновесия, баланса, за который приходилось отдавать всё ценное, что было. Переломанные пальцы за умение передвигать предметы одним только взглядом, невыносимая головная боль взамен на то, чтобы забраться в чьи-то мысли, начать хозяйствовать в чужой голове, обгоревшая кожа — следы моей игры с огнём. Пока моё тело корчилось от боли, душа спокойно странствовала по чужим снам, воспоминаниям, лишь отдалённо чувствуя то, что добивало в реальности. Но стоило мне завершить прогулку и с нежеланием вернуться, как все эмоции и ощущения усиливались в сотни тысяч раз, не прекращаясь в течении нескольких долгих часов. Складывалось впечатление, что надо мной просто ставят опыты, кто-то посторонний неотрывно наблюдает, тихо посмеиваясь и считая дни до моей смерти. Смерти явно мучительной, ведь возможность расхаживать по чьему-то прошлому вряд ли приводило таких, как я к чему-то безусловно хорошему.

С тех пор я под замком. Если раньше под моей комнатой круглые сутки стояли стражники, то сейчас дверь надёжно запирали всеми балками, которые только удавалось отыскать. И мне не удавалось справиться этими брусками дерева. Я не могла их банально даже сжечь, ведь всё тот же баланс пресекал мои порывы: после последней попытки сжечь двери дотла, кожа на моей правой руке превратилась в сморщенное, изуродованное волдырями обгоревшее нечто, что едва повиновалось мне. И от этого я злилась ещё больше. Безболезненно проходили только мелкие пакости, что загрязняли мою карму и очищали разум одновременно. Эти жестокие проделки освобождали меня от оков, которые на меня накинула беспощадная судьба.

Пока никто не замечал моих умений, никому не бросалось это в глаза. Действовать приходилось осторожно, каждый раз утопая в сомнениях, не лишат ли меня жизни раньше положенного, до того, как я расправлюсь с Шехзаде Мехмедом Хазретлери.

Я терпела тысячу неудач и в сотни раз меньше побед. Мне было больно от каждой практики, я истощалась за считанные минуты, на сон требовалось больше времени и еды я требовала больше. Я могла спать с утра до ночи, могла съесть целую дюжину каш и мяса, но иногда все потребности просто исчезали, и я могла спокойно прожить несколько дней без всего, что так необходимо человеку. Голоса не умолкали ни на секунду. Слишком много шума было в моей голове. И он не давал сосредотачиваться, потому что призрачная речь не утихала, сводя меня с ума окончательно, с каждым разом всё настойчивее управляя мной и уговаривая на безумные поступки. Я слишком непостоянна в своём мнении по отношению к голосам. Но я не могла даже сопротивляться, ведь иногда это приносило животное удовольствие, но чаще — адские муки.

— Он здесь…. Он здесь…

За дверью раздался шум. Не такой, чтобы обратить на него внимание, но всё же, это привлекло меня, заставило вслушаться в каждый настойчивый неумолкающий шорох. И хоть я сидела на своей постели, вдали от дверей, но слышала всё так чётко, будто нахожусь в самом эпицентре звуков, в их безудержной какофонии.

В комнате появилась до боли знакомая юношеская фигура, что ту же расплылась перед моими глазами, рассевшись, точно дым. Он вмиг стал всего лишь набором жалких фосфенов, приобретающих сложные геометрические формы, кои вмиг растворялись обратно, склеиваясь в нечто простое, незамысловатое. Мой равнодушный взгляд, пустой, как и моя душа, небрежно коснулся фигуры шехзаде, скользнув вдоль его мужественного тела. Кажется, ему скоро исполнится семнадцать лет. Может, уже исполнилось. Я потеряла счёт дней, недель, месяцев. Для меня время стало очередной загадкой, ведь именно его я не могла подчинить себе по первому зову, именно время диктовало свои правила и ставило условия. Оно меня ограничивало сильнее, чем любые мои потребности или возможности, коими я была наделена в этой осточертевшей клетке. И именно с временем мне хотелось играться, управлять им так, как нужно мне, научиться его останавливать, чтобы утопать в радостных моментах или давать себе фору на спасение в случае опасности.

— Когда уже твои волосы отрастут… Ты выглядишь отвратительно. Как ведьма.

Если бы он знал, насколько близок к правде, то умолк бы сию минуту.

Парень приблизился к моей постели, вальяжно расхаживая по комнате, как по своей собственности, что скорее являлось правдой. Он чуть изменился, его лицо стало более мужественным, черты лица обрели привычную взрослую грубость, глаза стали безразлично-чёрными, как у большинства юношей, что преодолевали черту детских грёз и желаний. Мой стеклянный взгляд и растянутая долгим безумием улыбка явно его озадачили, ведь он отшатнулся, словно я была смертельно больна, на его лице отразился весь спектр человеческого отвращения, которое он никогда не стеснялся проявлять по отношению к тем, кого в принципе не считал за людей. Я усмехнулась, обнажая некогда белые ровные зубы.

— Не знаю, что тебя так веселит, но я пришёл сюда совсем не для того, чтобы лицезреть твоё сумасшествие. Я соскучился по твоим губам, рукам и мягкому податливому телу.

Мехмед говорил с нежностью, что до последней своей капли была пропитана искусной ложью, животным желанием насладиться горячим дыханием и рельефным женским телом. Он так уповал этим, что не проходило явно и дня без мысли о женщине, которая смогла бы удовлетворить его, насытить неугомонное юношеское вожделение.

«У тебя и так достаточно женщин».

Я хотела бы выразить сейчас всё накопившееся недовольство или равнодушие, обращённое к этому тирану, но, увы, вырывались из моего рта только безобразные мычания, изуродованные накалом эмоций. Так хотелось вновь почувствовать, как с губ слетает нежное пение, восхваляющее жизнь и его нескончаемые прелести, хотелось снова ощутить радость общения с человеком, которому так любил открывать свою душу. Но теперь ты в праве общаться только мыслью, и только во снах, которые явно все поутру забудут, растеряв мои последние призрачные шансы на спасение.

Я начала мириться с мыслью о том, что здесь не так уж и плохо, что место моего заточение не такое уж и отвратительное. Я, подобно послушному дереву, склонила ветви перед воздействием злобы и жестокости, корнями крепко врастая в ненадёжный пол, что вот-вот грозился развалиться.

— Подойди ко мне.

Мотаю головой из стороны в сторону, сдерживая рвущийся наружу хохот, кой исходил из центра моего тела, примерно из окаменевшего сердца, трещины в котором излучали неуверенный жизненный свет. Оттуда лился и смех, и радость, и улыбка. Но они не имели смысла, если некого было ими награждать, и причиной для радости был день, когда я не чувствовала физической боли от розги или крупных палок. Хотя, только боль могла мне показать ту сторону реальности, в которой я каждый день коротала дни своей юности, беспощадно хороня её в своей памяти. Я не видела, как я меняюсь, но прекрасно чувствовала это: с каждым днём мой взор становился всё более потухшим и грубым, улыбка всё реже озаряла моё лицо, внутренний стержень закалялся до такой степени, что не таким страшным казался удар по лицу или выговор.

Их я училась принимать с достоинством, с вызовом, кой отчаянно кипел в воздухе, звенел в головах у тех, кто отдавал мне суровые приказы и строго наказывал в случае непослушания. Я старалась ослушиваться реже, чтобы в один момент перевернуть это место с ног на голову и небо обрушить на весь белый свет, раскрыв врата преисподней и посеяв на эти земли хаос, что сотрёт все воспоминания людей об этом месте вечной неволи.

— Ведёшь себя, как дрянная, безобразная девица. Даже не знаю, как твоя мать сумела породить на свет такое ничтожество, как ты.

Мысль о матери ударила в голову подобно молнии, а раскат грома, что собой являл безудержную злобу, ослепил меня, вскипятил остатки крови и заставил её разогнаться по венам с такой скоростью, которую я чувствовала каждой клеточкой взбудораженного организма. Кровь своим резким сильным потоком задевала нервные окончания, кои после слов Мехмеда настолько обострились, что каждое слово и прикосновение воспринимали как удар или рану, переключая моё внимание.

Желание накинуться на него повергло меня, сбило с толку и перенаправило мои вечно спокойные мысли в иное русло. Метнув на него взгляд, в котором плескалась искренняя, чистая, точно воды Босфора, ненависть, я вцепилась в края своего потрёпанного грязного платья, сминая ткань в непослушную уродливую гармошку. Сцепив зубы до их противного скрежета, что отбивался эхом в черепной коробке, я продолжала безмолвно сверлить его взглядом, надеясь, что он всё же воспламенится. Хотелось испытать на нем свои умения, попрактиковаться на человеке и рассмотреть, как же пляшущие языки пламени очистят грешную его душонку, грязную, запачканную сладострастием и гневом, алчностью и завистью. Но ещё рано. Стоило отточить эти умения до такой степени, чтобы я имела честь назвать себя мастером, самой настоящей ведьмой, что вправе вершить судьбы и менять всё, что вздумается.

— Тебя разозлило это? Милая Лале, правда должна вносить ясность в твой разум, а не засорять твоё трепещущее сердце злобой. Я просто говорю то, что правдиво. Ты — ничтожна, ты в моей власти и я не отпущу тебя до тех пор, пока ты не родишь мне ребёнка. Хотя, я сомневаюсь, что у тебя получится родить кого-то умного и красивого, если он возьмёт твои гены. Ты ведь понимаешь, что твои внешность и нрав оставляют желать лучшего?

Шехзаде шептал с такой улыбкой на лице, таким успокаивающим ободряющим тоном, что я не сразу вникла в суть его слов, сначала поверив и кивнув головой. Но когда истинный смысл его речей коснулся моих ушей, проник в моё сознание и пленил его, глаза прикрыв густым слоем чёрного тумана, груди коснулось знакомое чувство, скребущее изнутри. Ненависть горела даже в пальцах, вынуждала нетерпеливо потирать их друг о друга в попытках унять жжение и боль, но всё напрасно — подушечки пальцев дотла сгорали от желания прикоснуться к мягкой коже шехзаде и сжечь её, разорвать в клочья то, что первым прикоснётся к руке. Пусть это будет открытое горло или подставленная грудь, неважно. Хотелось проломить юношеские рёбра и вырвать его пульсирующее сердце, что явно было иссиня-чёрным, под тонкими лучами солнца переливаясь от цвета сладкого винограда до угля, непроглядно тёмного, неподдельного. Наверное, в его жилах гуляла и кровь чёрная, такая же, как его хитрецкие садистские глаза.

— А теперь подойди ко мне и ублажи. Это твоя обязанность. А если не согласишься — тебя выпорют, а затем я возьму тебя так, как угодно мне.

«Как всегда. Каждый его визит заканчивается моим тихим страданием и его шумным мужским наслаждением».

Борясь с желанием вцепиться в его горло зубами, я приблизилась к нему осторожно, точно хищник, что учуял чужака на совей территории, не зная, чего ожидать. Он также не отрывал от меня взгляда, внимательно улавливая каждое моё опасливое неспешное движение. Будто в чём-то подозревая, юноша внимательно прошёлся по мне взглядом, не избежав ни единого моего изгиба, ни одной детали не упустив из виду: жжение прошлось по моему лицу и коснулось груди, небрежно обошло помятое платье и скользнуло к моим бёдрам. Дальше вниз, по исхудавшим тонким ногам, что держались неуверенно под таким напористым долгим взглядом. Мехмед никогда не заострял внимания на моих волосах, на моих позорно-коротких волосах, кои ранее ласкали плечи своими шёлковыми касаниями. Теперь они лишь фантомом отзывались в моей памяти, вынуждая судорожно искать роскошные локоны на своих плечах, которые на самом деле хозяйка при мне сожгла, заставив корчиться меня в адской предсмертной агонии из-за головной боли. Она лишь хохотала, когда я просила её прекратить, когда пыталась потушить пламя, кое будто пробралось в мой разум и сжигало организм изнутри, по жилам пуская изворотливые языки огня, что одним своим прикосновением оставляли за собой лишь пепел. Пепел моих костей, прожилок, кожи и мяса.

— Ты хочешь свободы, Лале? Неужели спустя столько времени ты ею всё ещё дорожишь?

«Спустя столько времени… а сколько прошло? Какой год на дворе? Разве сейчас не октябрь?»

— Спустя год ты так и не смогла смириться с тем, что принадлежишь мне?

Мотаю головой из стороны в сторону, опустив взгляд в пол. Прошёл целый год. Он словно проскочил вокруг меня, за собой оставив лишь шлейф из болезненных воспоминаний и глупых осознаний, пронзающих мой разум тысячей импульсов. Мне уже тоже семнадцать? Или вечный призрак моей души так и оставит меня шестнадцатилетнюю в этом коротком отрезке времени, вынудив беспокойно искать выхода из этой временной петли?

— Ты плачешь?

В уголках глаз действительно стали собираться жемчужинки, грозившиеся вот-вот ринуться вниз, в свободном полёте рассекая звенящий тоской воздух. Только в конце их всё равно ждала смерть. Как и каждого в этом мире, кто посмел однажды набрать полные лёгкие свежего воздуха и поселиться здесь в поисках покоя, умиротворения. Мне казалось, что в этом мире покоя и не существовало: это было что-то из разряда мифов, выдумок, которые сочинили люди в надежде на то, что хоть одно их желание или фантазия окажется правдой. И если я мечтала о свободе, то, наверное, её тоже не существовало. В любой точке этого света, в котором я существую, не смотряна ярое нежелание, я буду взаперти. Буду под стражей и под замком, не в силах бежать. Куда мне бежать, если ноги всё равно приведут меня туда, где я буду под пристальным присмотром и лишена возможности увидеть белый свет? Может, мне стоило смириться с тем, что я никогда теперь не найду выхода из этой неприступной башни и буду жить здесь до скончания веков, пока моё тело не испарится, не канет в памяти всех, кто знал моё имя.

Я умру в санджаке Мехмеда, за сотни километров от родного дома и друзей, родни. Я умру с ним, может, даже в один день. Но я точно не дам ему сделать последний жадный глоток воздуха позже меня. Мне хочется увидеть его окоченевшее тело, на чьём лице застыл непритворный ужас и неподдельное желание жить, в очах померкнувшее за секунду до прикосновения костлявой руки смерти. И даже хотелось отчаянно засмеяться, истерично, безумно. Настолько громко, чтобы стены содрогнулись от горячей вибрации, настолько отвратительно, чтобы люди воспринимали мой смех как препротивный скрежет вилки о тарелку. Хотелось смеяться так сильно, чтобы резкая волна сбивала с ног моих мучителей и не только, чтобы в ответ слышался влажный хруст прочных костей.

— Иди ко мне, моя пташка. Не печалься… Хочешь, я позволю гулять тебе на улице в моём присутствии?

Юноша раскинул руки, зазывая меня в объятия. И словно в тумане, будучи в вечном бреду, я неспешно подошла к нему, тепло прижавшись к горячему сильному телу. Уперев стеклянный взгляд в сторону, я даже смогла обнять его в ответ, до конца всё же не понимая, что делаю. Я словно была одурманена чем-то таким, что просило тепла и ласки, даже от такого человека, как Мехмед. В последнее время он словно старался меня защитить, позволял больше и расширял границы дозволенного, что не могло меня не радовать. И как бы то не было прискорбно, в дни, когда меня пожирало сумасшествие и одиночество, именно шехзаде находился рядом со мной, отпаивая сладковатым горячим молоком и рассказывая невероятные вещи с охоты.

— Хочешь, мы прямо сейчас соберёмся и выйдем на улицу?

Кивая, я прижимаюсь к нему сильнее, словно он был моим единственным спасением от тоски и горя, которыми сам меня и наградил за неповиновение. Теперь Мехмед не казался мне таким жестоким. Несмотря на то, что я уже год взаперти, он всё же давал мне иногда почувствовать свободу. Удивительно, что я даже не обратила внимания на то, как быстро осень сменилась зимой, а та — весной, которая теперь сияла за моим окном. Почему я не обратила внимания на то, что картинка на улице всё же менялась, и время текло также покорно, как и ранее? Почему я так свято верила в то, что сейчас октябрь, а не тёплый светлый апрель? Наверное, именно поэтому время мне и неподвластно — я не умею замечать подобных перемен, а потому и не в силах ими управлять.

— Тогда переодевайся. Только учти, что любая твоя попытка сбежать превратится в мучения на ближайшие несколько месяцев. Человек со сломанными ногами ни дня не проведёт без боли, ведь так?

— Убей… Убей его… Он лжёт….

Вновь эти голоса. Я помотала головой в попытке избавиться от этого надоедливого шума, но в ответ лишь получила отчаянный волчий вой, скрежет острых зубов и издевательский смех, словно этот фантом наблюдающего смеялся над моими неудачными попытками хоть как-то прийти в чувства. Мехмед погладил меня по голове, скользнул вниз по шее и огладил спину, кончиками пальцев надавливая на каждый выступающий позвонок. Смех усилился, вой волков не давал мне сделать даже спокойного вдоха, ведь казалось, что вместе с разгорячённым кислородом я наполняю свои лёгкие запахом животной крови. Я крепко зажмурила глаза и вжалась в тело шехзаде, словно искала защиты у него, сильного и отчаянного.

Жестокого и ненастоящего.

Я боялась раскрыть глаза, ведь снова сковал страх увидеть то, чего на самом деле и не было. В попытках успокоить сбившееся дыхание, наладить биение сердца и вернуть его прежний спокойный ритм, я не почувствовала, как губы шехзаде мягко коснулись моей макушки, оставив на ней невесомый след от поцелуя. Сотни эмоций пронзили моё нутро, тысячи игл сосредоточились где-то в центре замутнённого ума. Два желания боролись во мне отчаянно, с упорством и стремлением быть единственным победившим: порыв отстраниться и ударить Мехмеда за подобную наглость. И жажда ощутить его ближе, глубже, на уровне двух искалеченных душ.

— Переодевайся, Лале. — Он выпустил меня из нежных объятий и отстранился, сделав едва заметный шаг назад. Словно зритель в кукольном театре, он уселся на диван, безмолвно наблюдая за тем, как я собираюсь переодеваться, чтобы впервые за долгое время поддаться воздействию прохладного воздуха, смешанного с пряным цветочным ароматом и весенним запахом влюблённости. Я предвкушала эти тёплые прикосновения солнечных лучей, за которыми я соскучилась сильнее, нежели по длинным разговорам и друзьям, коим дела до меня уже явно не было. Заботу и интерес ко мне проявлял только шехзаде. Не Влад, вечно холодный и равнодушный, что в душе таит цветочные сады, наполненные жаждой тепла. Не Аслан, солнечный рыжий юноша, чья улыбка способна вытянуть из самой бездны отчаяния, пропасти неверия, в которой я каждый день теряла саму себя.

Я плавно стянула с себя рваное платье, что цветом своим походило уже не на изумруд, а на болото, загрязнённое всевозможными человеческими и не только отходами. Мехмед прожигал меня взглядом, и я прекрасно это ощущала, ведь все места, которых он призрачно касался, пылали, покрывались кровоточащими ядовитыми язвами.

— Надень то белое, что я прислал тебе из Эдирне. Думаю, оно подчеркнёт твои… достоинства. Хоть их мало осталось.

Недовольно фыркнув и вновь окунувшись в реальность, где все ненавидят меня и где я ненавижу всех, я потянулась за тем подарком в сундуке, который отставила на долгое время, поклявшись себе никогда больше в него не заглядывать. Там лежали различные украшения, что уже наверняка покрылись внушающим слоем пыли, лежали дорогие ткани, которые юноша привозил мне каждый раз, когда возвращался с походов или охоты. Я уже не могу сказать, как давно он был в Эдирне, но достаточно, чтобы обо мне уже в столице все забыли и Мехмеда больше не расспрашивали. Хотя, дядюшка Мурад даже не знает, насколько близок он был к истине, когда прислал под этот дом своё войско, что по моей памяти так и не вошло в эту комнату. Может, мужественные воины и обыскивали это злосчастное жилище, заглядывая в каждый уголок, но они явно смотрели невнимательно, если я до сих пор здесь, переодеваюсь под пристальным мужским взором и отсчитываю минуты до того момента, как сумею вырваться из затхлого здания и насытить свой организм свежим весенним воздухом. Как же отвратительно я выглядела сейчас: мои короткие волосы не украшали меня и не делали более женственной, новое белоснежное платье на мне болталось, как на высохшем пугале, а зажившие ранки цеплялись за полупрозрачный шлейф рукавов и бесстыже представали в худшем своём свете для всех желающих. Трусливо огладив короткую шевелюру, такую, как у Мехмеда, моё тело поддалось вперёд, словно меня что-то толкнуло в спину с совершенно дикой неприязнью.

Машинально обернувшись, пришлось метнуть суровый изучающий взгляд в сторону того, кто позволил себе такую минутную слабость, незримую дерзость. Ничего не было. И никого. Это просто был порыв моего тела к спасению. Организм кричал и вопил, как умалишённый — это возможность спастись. Первая и, вероятно, последняя попытка спастись сейчас окажется в моих руках. С нетерпением прикусив нижнюю губу и оставив на ней небольшие вмятинки от зубов, я прищурилась, стараясь совладать с разбушевавшимися внутри эмоциями, кои накалились подобно металлу под прямым действием огня.

Схватив за руку шехзаде и с томным ожиданием в груди, сжигающим меня дотла, я потащила его в сторону двери, выжидая, когда же она откроется и я смогу выпорхнуть за пределы полюбившейся темницы, подобно мотыльку, единственная цель которого теперь — излучать свет и жить так, как ему было положено. Минуя коридоры и лестницы, я чувствовала знакомый прилив сил в ногах и трепет в груди, словно сердце старается выглянуть из-за рёбер, чтобы убедиться в неподдельности того, что я вижу перед собой. Краем глаза замечаю хозяйку дома, что учтиво преклонилась перед шехзаде и недовольно зыркнула на меня, глядя, с каким нескрываемым счастьем я направляюсь в сторону улицы, куда мне позволили выйти всего на несколько минут.

Это однозначно был некий триумф. Достижение, отпечатавшееся в моём сердце сладким ожогом. И теперь я готова была этот день холить и лелеять в своей голове, беречь его, как зеницу, ока.

Дверь раскрылась настежь. Вместо ярко-салатовой травы и пестрящих различными оттенками цветов, в глаза бросилась иссохшие травинки и кусты, чьи ветви походили на когтистые лапы монстра, переплетённые между собой в крепкий щит, покрытый шипами. Вместе приятного лимонного света солнца на землю опускалось алое свечение, а чёрные густые тучи, что затянули небо в один лишь миг, стали покорным занавесом для бордово-красного солнца. Первые тяжелые капли дождя упали к моим ногам, в нос ударил резкий запах металла, тошнотворно знакомый, от которого хотелось завернуться в плотный клубочек и забиться в угол, лишь бы не чувствовать этот смрад снова.

Выставив руку под увесистые крупные капли, я стала собирать их в собственную ладонь, рассматривая, как они игриво перекатываются с моих пальцев к запястьям. Но стоило присмотреться к ним, как причина ненавистного всеми фибрами души запаха стал более чем понятен: с неба, рассекая густой наэлектризованный воздух, лилась кровь. Словно небо плакало от боли, словно его кровоточащая рана находилась прямо над нами и не остановить было теперь того потока густых алых каплей. Или же это было солнце, которое скрылось за чёрными тучами лишь для того, чтобы спокойно умереть, растаять и разлиться горячей кровью на землю. Наверное, так и было.

Метнув обезнадёженный взгляд в сторону шехзаде, мне пришлось откинуть его руку и в панике отпрянуть: лицо исказилось так, будто каждая его кость была раздроблена едва ли не в порошок, глаза его кровоточили и медленно вытекали из глазниц, оставляя пустые чёрные впадины за собой. Рот его изломился в кривой ломаной улыбке, из прямого носа стремительно поползли склизкие черви, которых я так часто видела в своей тарелке. Из его ушей полезли длинные сороконожки и сколопендры, что стали вертеться вокруг крепкой мужской шеи, обхватывая её, точно канат, что должен был перекрыть ему дыхание. Изо рта просачивались десятки, сотни пауков и змей, они захватывали всё его лицо и прятались под воротником одежды, скрывались в густой чёрной шевелюре.

Упав на землю и больно ударившись копчиком, я боязно стала ползти дальше, увеличивая расстояние между мной и Мехмедом, что протягивал костлявые пальцы в мою сторону, угрожающе хрипя. С его рук свисали оборванные куски мяса, кожи, что безвольно падали на землю, прямо мне под ноги, от чего с губ срывался нелепое подобие крика, которое я не могла унять. В руки вонзались мелкие камушки, кусочки ветвей и шипов, прокалывающих нежную кожу, но прекратить ползти я не была намерена. Мне нужно было дождаться момента, когда его что-то отвлечёт, и тогда я смогу подняться и сбежать от этого кошмара восвояси, даже если в конце моего пути меня будет ждать обрыв, то я без раздумий прыгну туда, где меня не достанет монстр перед моими глазами.

Когда же я упёрлась во что-то тяжело дышащее, крепкое, как камень, я испуганно подняла глаза на рычащее нечто и ринулась уже в другую сторону, почти отпрыгнула, чтобы избежать печальных последствий. Волк с переломанной пастью смотрел на меня стеклянными чёрными глазами, не отрывая взгляда, как и Мехмед. Они оба приближались ко мне так, словно я была их добычей, единственной в этой местности. Добычей, которая могла обеспечить им высокие шансы на выживание.

Волчья шерсть, слипшаяся от капающей на неё крови, густыми клочками опадала на пол, срывая за собой и кожу, и мясо животного. Он протяжно завыл, то ли от боли, то ли от желания перекусить мной, отползающей так далеко, как только может. Когда же с пасти животного упала скопившаяся слюна, а морду озарил пугающий оскал, мне хватило лишь секунды, чтобы подняться на ноги и без разбору побежать туда, куда глаза глядят, минуя все препятствия, что появлялись на моём пути. Я слышала, как за мной бежит и голодная серая тварь, что практически дышала мне в затылок, и Мехмед, рычащий так жутко, что по спине пробегал предательский озноб.

Мне так не хотелось слышать этот вой и рычание, что надежда на то, что сейчас мне удастся лишиться слуха, не покидала моего бьющегося в страхе сердца. Оно грозилось остановиться в любой момент, но сдаваться было уже поздно. Я бежала вдоль извилистых троп, оббегала вырастающие из ниоткуда деревья, перепрыгивала лежащие трухлые брёвна и перебегала через небольшие ручейки, доверху наполненными костями маленьких животных.

Я слышала, как меня зовут по имени и стараются остановить. Это ловушка. Ловушка, в которую я не имею права попасть, ведь тогда последнее, что я увижу — вонючую волчью пасть у своего горла и цепкие костлявые пальцы на своём теле, разрывающие мою плоть.

Время перестало существовать, ноги медленно обмякали, тело становилось ватным. Дыхание сбивалось, воздуха было катастрофически мало, но я находила в себе силы, чтобы продолжать бежать.

— Стой, хатун!

Не повинуясь приказу шехзаде, я бежала дальше, чувствуя, как начинаю задыхаться. Злосчастная ветка изломила на корню все мои планы: зацепившись за неё, я потеряла равновесие и рухнула на землю, скатываясь вниз со склона, по которому бежать мне было бы легче. Больно ударяясь о камни и чувствуя, как от этого страдают мои хрупкие кости, я взвыла от безнадёги, минуты отсчитывая до конца своей жизни. Теперь сопротивляться смысла не было. Меня убьют прямо здесь, в этой проклятой яме, в которой и сгниёт мой жалкий труп.

Прикрыв глаза в попытке лишиться рассудка раньше, чем меня настигнет мой кошмар, я тяжело вздохнула, для себя подмечая, что перед смертью я вряд ли смогу надышаться вдоволь.

***

Это всё была чёртова галлюцинация. Это было видение, из-за которого меня выпороли и бросили в подвал, закрыв здесь наедине с самой собой, без намёка на воду и еду. И если раньше здесь хранилась еда, так как этот самое холодное и тёмное место, в которых обычно принято хранить продукты, то сейчас их все убрали отсюда, чтобы заставить меня поголодать и пожалеть о своём поступке. Я даже не могла объяснить им, что не виновата. Не могла показать то, что видела. Думаю, они бы не кинулись в смелую отчаянную схватку, а также трусливо, как и я, ринулись бы туда, где опасность о себе не напоминала.

Хозяйка снова оставила на моём теле гигантские ссадины, которые заполонили собой практически всю мою кожу. Они не сходили, просто не успевали. Мехмед тогда силой затащил меня обратно в дом, ругаясь и проклиная меня за то, что я предала его доверие. Но он даже не подозревает, что мне пришлось пережить в тот момент, когда я так нагло «предала его».

Он сказал, что теперь не придёт ко мне и оставит здесь одну. Будто что-то изменится. Хотя, с монстром рядом мне было намного спокойнее, чем совсем без него. Если раньше я молила о том, чтобы меня оставили в покое, и никто даже не подходил и близко ко мне, то сейчас я хочу находиться в чьей-то компании, чтобы окончательно не потерять светлый разум, его невидимые частички.

Я, казалось, полностью познала одиночество и его тяжкие последствия, поэтому теперь мне так хочется вернуться в то время, когда я находилась в чьей-то компании, беззаботно растрачивая своё время так, как мне хочется, а не так, как велят это делать.

Я билась головой о стены, оставляя на своём лбу кровоточащие рассечённые полосы, я неистово кричала в надежде на то, что меня хоть кто-то услышит. Но звуки дальше этого погреба не вылетали, не просачивались сквозь щели в половицах. Чтобы не оставаться в вечном полумраке, приходилось искать хоть что-то поддающееся влиянию огня, а если повезёт, то даже остаток свечи, на которую прилипла паутина и пыль. Хоть прикасаться к ней было и мерзко, но это было не противнее, чем рвота, в которой копались и лениво переваливались маленькие белые черви, что жили в твоём животе, паразитируя.

Да, они были всего лишь плодом моей разыгравшейся больной фантазии, но если бы кому-то посчастливилось оказаться на моём месте, то он бы скорее всего отказался есть ещё долгие дни или недели, прокручивая в голове воспоминания о скользких тварях.

Сегодня я хотела испытать свои силы. Я не знаю, день или ночь на дворе, поэтому успех моего эксперимента под большим знаком вопроса. Но откладывать этого дела я не хотела по одной простой причине: я не знаю, когда у меня снова появится возможность испытать себя и остатки сил. Я до невозможности истощена, но, может, мне удастся напомнить о себе кому-то из друзей, проникнув в его голову и дав подсказку.

Внимательно вглядевшись в пламя маленько свечи, я прикрыла глаза, в голове рисуя образ того, чьи мысли меня так манили, чьи воспоминания мне казались надёжнее. Я плавно выводила его черты перед закрытыми глазами, усмехаясь в томном предвкушении. Тёмные волосы и холодный взгляд голубых глаз создавали знакомый образ, сильную юношескую фигуру, которую я запомнила мельком перед похищением. Лишь бы он услышал и отреагировал, понял, к чему я стремлюсь.

Тело пронзила лёгкость. Пропитала меня насквозь, каждую клеточку души и организма, пылающего от нетерпения. Мягкая волна согревающего тепла заскользила вдоль моей кожи, бережно обошла каждый изгиб и окунула его в кокон сладкой неги, от которой я чувствовала себя такой поднесённой и воодушевлённой, что хотелось навсегда застрять в этом уютном состоянии. Оно напоминало мне тёплые материнские объятия и горячее молоко на ночь — от этого становилось также волнительно и тепло, так же приятно, что невозможно было сдержать пробивающуюся улыбку. Я и не сдерживала.

Моё тело словно резко сбросили в бесконечную толщу воды, океан, в котором я теперь беспомощно содрогалась в поисках воздуха. Глубоко вздохнув, стоило моей голове оказаться на поверхности, меня озарила яркая вспышка света, ослепила меня, отобрала возможность видеть на долю секунды. Перед глазами всё те же знакомые окрестности: небольшое озеро, на котором спокойно и размеренно пошатывались зелёные кувшинки, сочная зелёная трава на опушке тихонько покачивалась от дуновения тёплого южного ветра. Я оказалась под деревом, мощный ствол которого отбрасывал гигантскую тень, в которой можно было скрыться от жары или даже преследования.

Внимательно осмотревшись, поодаль я заметила Влада, мило воркочущего с девушкой, чьё имя было мне неизвестно, ровно, как и лик. Волосы её были светлыми, пшенично-медовыми, в очах плескалось бескрайнее море, беспокойное, словно его настиг шторм. Фигура хрупкая, утончённая и изящная, как у цветущей в садах белой розы. На ней небесно-голубое платье, что нежными волнами струилось вниз, к длинной, щекочущей ноги, траве.

Влад смотрел на неё, точно на сокровище. Смотрел так, как когда-то смотрел на меня, провожая вечером к дворцу.

— Мне приятно было находиться в твоей компании, Влад. Оказывается, ты очень интересный собеседник.

— Правда? Мне всегда говорили, что я зануда. — темноволосый, тихонько посмеиваясь, робко коснулся руки девушки, подождав несколько секунд реакции, ответа на касание. Я всегда в шутку называла его занудой, когда он начинал читать мне морали. Но я не заметила грусти в его глазах, даже намёка на то, что он как-то скучает.

— Явно это говорил тот, кто не знал тебя. Ты очень милый молодой человек. Просто притворяешься злюкой.

Её голос — нежное щебетание птиц, заливистое и чарующее. И именно этим звонким голоском сейчас наслаждается Цепеш, вышагивая рядом с ней. Внутри всё свернулось в один тугой клубок, не желая расслабляться. Укол ревности пришёлся прямо в сердце. В его центр.

— Может, ты и права. Этот человек исчез в тот момент, когда наше общение расцвело.

— Хватит говорить мне о своей Лале-хатун, Влад. Ты меня любишь или её?

Влад залился краской, его щёки стали пунцовыми до такой степени, что создавалось впечатление, будто его волосы и кожа вокруг тоже краснеют. Я неотрывно наблюдала за ними со стороны, не веря ни своим ушам, ни своим глазам. Может, это всё снова мои видения? Впервые я надеялась, что это их пагубное влияние, а не реальность, что так искусно глумится надо мной.

— Тебя, конечно. Но Лале умерла, и мне тяжело свыкнуться с этой мыслью.

Я…умерла? Так они решили, прекратив поиски?

— Послушай, — девушка обхватила его лицо своими миниатюрными ладошками, перетянув усталый пристальный взор на себя, — она того не стоит. Все знают, что она продалась первому попавшемуся мужчине, за что и поплатилась. У неё дурная слава по понятным для всех причинам. Прекрати лить по ней слёзы.

— Не знаю, что нашло на тебя, Дилара. Я знал Лале и могу сказать, что она не была такой… — неуверенно протянул парень, пока меня изнутри поедала злоба, обида, которую я забыла на долгое время. Все они считают меня продажной девицей из-за прихоти одного шехзаде.

Из-за прихоти дьявола.

— А я знала её другой, милый. Две стороны монеты, понимаешь? Я люблю тебя и хочу видеть то же в ответ, а не слушать твои горести о Лале-хатун. — она сложила руки на груди, надув и без того пухлые губы. Её нахмуренные брови на фарфоровом кукольном лице выглядели не совсем гармонично, но, казалось, Влад не особо обратил на это внимание. Он поднял её лицо за острый подбородок всего двумя пальцами, устремив её поникший взгляд в его разгоревшиеся глаза.

Мне хотелось запротестовать, выбежать и прервать их. Я знала этот взгляд и видела это единожды сама. Он хотел её поцеловать. Как и меня когда-то.

— Если тебе так угодно, то я забуду о ней. Только пообещай больше не говорить такого.

Он накрыл её губы своими, к себе притянув девушку за талию. Не в силах терпеть этого, я выскочила из тени дерева и стала беспокойно метаться из стороны в сторону, всячески привлекая к себе юношеское внимание. Плевать, что он подумает о моём внешнем виде, плевать, что он будет говорить. Он должен был понять, что забыть меня — идея не из лучших, особенно когда я так яро нуждаюсь в его помощи.

Я уже не нуждаюсь в его объятиях или поцелуях, в них уже утопает другая девушка. Мне просто нужна его помощь.

— Лале…? Ты жива?

Я киваю головой и пальцем показываю в неизвестном мне направлении, словно пытаясь направить его в тот санджак, в котором я нахожусь вместе с Мехмедом. Но говорить я по-прежнему не могла. Могла я говорить только когда человеку что-то снится, но если это его воспоминание, то я там, как и в жизни, совершенно бессильна. И теперь меня пугало только то, что это действительно воспоминание Влада. У него появилась любовь, затмившая все моменты со мной. Затмившая нашу с ним влюблённость…

— Тебя украли? Ты не можешь говорить?!

Мотаю головой в отрицательном жесте и судорожно хватаю его за руки, чувствуя, как слезятся глаза. Я уже ощущала головную боль, но она ничего не значила по сравнению с тем, что творилось в моём сердце прямо сейчас. Хаос. Открываю рот и показываю ему свой язык, ожидая, что он ужаснётся и пошатнётся, но, вопреки ожиданиям, он даже не закатил глаза от отвращения.

— Мехмед?

«Да! Да! Да! Ты близок!»

— Но где тебя искать?!

«Рядом с Мехмедом… Давай же!»

— Я не понимаю, Лале, дай мне какой-то знак… — жалобно просит он, в ответ хватая меня за руки, проверяя, не фантом ли я, не мимолётное ли видение. Пальцем я вырисовываю в воздухе фразы, их обрывки, но лишь бы он понял.

— Ты в его санджаке?

Активно киваю головой и едва ли не реву от радости. Но появилась на горизонте другая проблема, которая теперь не даст мне спокойно договорить: я медленно возвращалась в собственную суровую реальность, в которой моё бренное тело левитировало в воздухе, пока душа гуляла по астралу. И это мог кто-то увидеть. Стоило скорее возвращаться.

— Но его санджак может быть огромным! Как я тебя найду?

Его крик, обращённый ко мне — последнее, что я услышала. Меня словно вырвали оттуда, будто маленькое деревце, что корнями вросло в землю, а теперь вынуждено парить в воздухе в чьих-то руках. Хозяйка спустилась, чтобы впервые за долгое время выдать мне пищу. Она застала меня в подобном состоянии и теперь вне себя от страха и ярости, что отравляли её тело ядовитой смесью. Женщина схватила меня за руку и встрепала так, что все внутренности перевернулись с ног на голову, а голова разразилась новым приступом боли, от которой в глазах темнело с немыслимой скоростью.

— Дьявольское отродье! Гореть тебе в Аду, дитя Шайтана!

— Убей… Убей…

Вновь их томный шёпот завладевал моим разумом. Только теперь, когда у этой карги не было выхода и она была совсем беззащитной, я могла попробовать выполнить приказ.

========== Не хочу видеть ==========

Медленно сжимая в руке горячую кровоточащую плоть, что всё ещё пульсировала в попытках вернуть к жизни своего хозяина, я, опьянённая запахом смерти, пальцем вырисовывала неведомые мне символы, что рвались из моего нутра на свободу. Я даже не могла представить в своей голове таких сложных геометрических фигур, не могла себе надумать таких причудливых изгибов кровавых линий. Не знаю, почему я их рисовала, но делала это не задумываясь, даже не углубляясь в источники появления этих сил и мыслей. Меня пожирала чёртова злоба на Влада, который так быстро нашёл замену мне, злоба на Мехмеда, который не допускал и мысли о том, что я могу быть не виноватой в чём-то. Но нет. Я была источником всех проблем в этом доме.

Так считали все. Они внушали мне это так настойчиво и убедительно, что я и сама сполна предавалась мысли о том, что из-за меня весь баланс в этом мире превращался в неразборчивое нечто, в хаос, который разрушал жизнь каждого. Наверное, я и вправду была виноватой во всём, что со мной произошло.

До конца не осознавая, что я делаю, но не останавливаясь и не прерывая процесса, мои руки послали горячие импульсы по жилам, от которых я вздрогнула, словно на меня вылили раскалённую магму, проникшую под кожу. Я завершила рисунок и оглядела его с неким удовольствием глазам, с чувством победы внутри. На полу появился неведомый мне кровавый знак, круг, с изломанными линиями внутри, что не были похожи на символы неверных.

Скрываемое наслаждение, сочащееся из моих очей, пало на безжизненное тело хатун. Она попыталась меня избить как только спустилась в подвал, но, несмотря на практически полное отсутствие сил, я сумела постоять за себя и двумя пальцами зарядить ей в глаза, почувствовав, как горячее бельмо и разорванная радужка обволакивают мои пальцы. Когда по телу прошёлся ток разгорячённого блаженства, что не обернулось тошнотой или рвотой как реакцией на подобное безумие, я стала колотить по её грудной клетке вилкой, которую она принесла, оставляя рваные раны на плоти. Сильными отчаянными ударами я ломала её рёбра, наслаждаясь влажным сочным хрустом, от которого набирался полон рот слюней. Не знаю почему, но мне до безумия сильно хотелось облизнуть человеческое сердце, понюхать его, чтобы узнать какой аромат и вкус имеют людские грехи, пороки. Я не знаю, сколько у меня времени ушло на то, чтобы одолеть крупную женщину в оливковом, но точно знаю, что рано или поздно за ней кто-то явится. Может, кто-то в ожидании наверху, не знаю. Но если бы это была правда, то на её крики уже бы сбежалась вся стража, что неустанно караулила у дверей моей комнаты и при входе в дом.

Не знаю, куда подевалась вся стража, но это меня радовало также, как конфета радовала маленького ребёнка. Радовало искренне, вызывая только светлые чувства внутри и вытягивая их наружу. Я могла творить с этим податливым мягким телом всё, что мне вздумается, и эта мысль раскатом горячей волны уносила меня в омут искусного наслаждения, в который мечтал окунуться едва ли не каждый человек в этом жалком тусклом мире. Спустя долгое пребывание здесь для себя я осознала лишь то, что всё хорошее, наполняющее наше сердце до краёв — мираж, подделка, которой мы сами себя обманываем, убеждая, что это билет в хорошую жизнь, шанс на место в Раю. Что, если никакого Рая и Ада не существует? Что, если после смерти мы все попадём в Небытие, где царит только пустота? Где нет ни голосов, ни обликов. Только ты и твой разум в абсолютной тьме и тишине. Можно ли чувствовать себя спокойно там? Или это место тоже может свести с ума человека, оставив его наедине со своей головой, в которой таились сотни тысяч вопросов, на которые так упрямо он не хотел бы отвечать, чтобы не запятнать совесть?

Что, если доброта в твоём сердце — разбавленный концентрат зла, который просто не так сильно бросается в глаза и не въедается в кожу? Почему то, что кажется нам безусловно хорошим делом, для других может казаться исключительным злом, выгодой или лицемерием? Тогда, всё, что кажется нам добрым может на самом деле быть худом. Как волк в овечьей шкуре. И все наши благие помысли превратятся в завуалированные проклятия, что для наших ушей станут едва ли не наилучшей усладой.

Пальцы левой руки болели, ныли и распухали, а каждое прикосновение к ним приравнивалось к их живому сожжению, так нетерпима была эта боль. Я словно оставила свою руку в очищающем от вреда и злобы огне, но не заметила, как начало сгорать всё моё тело, ведь я сама теперь была эссенцией ненависти, воплощением ярости без единого намёка на вкрапления милости. Они были почти полностью сожжёнными, я чувствовала, как сползают с них кусочки кожи и видела, как белое вкрапление кости проглядывается сквозь неплотно переплетённые мышцы. Ждать придётся очень долго, чтобы это как-то восстановилось и зажило. И если раньше мои ожоги скрывались под полами платья или под лёгкими непрозрачными рукавами, то сейчас это было у всех на виду, на виду у меня самой. И чем чаще мой взгляд падал на это мясное кровавое нечто, что до сих пор пахло жаренным и имело почерневшие обугленные края, тем сильнее мне хотелось выть от отчаяния. Может, это снова были галлюцинации, но даже если меня подводило то, что я вижу, то явно не подводило то, что я чувствую. Но я уже боялась полагаться на свои чувства, ведь все они до единого были подделкой, иллюзией, которая так умело переплеталась с реальность и прикидывалась неотъемлемой частью моей жизни.

Я выжгла узурпаторше глаза. И меня так будоражила одна лишь мысль о том, что я убила человека, будучи на грани, между жизнью и смертью балансируя так умело и искусно. Тем не менее, я не нарушила равновесия: кто-то остался существовать, а кто-то поплатился жизнью, чтобы не пошатнуть устоявшихся правил. И точно не я сейчас бездыханно лежала на полу, истекая кровью, нараспашку раскрыв разорванную плоть груди и обнажая разломанные рёбра. Её кровь потихоньку остывала, больше не фонтанировала и не окропляла всё вокруг. Пятна растекались густым маслом по полу, подобным тому, которым я расписывала полотна, о которых теперь и не вспоминала, с головой погрузившись в собственный сумасшедший мир и его правила.

Я чувствовала, как колдовство в моих пальцах нетерпеливо шелестит, щекочет плоть изнутри, просясь на свободу. Я приловчилась к нему, научилась использовать его в своих целях и скрывать следы после его использования. Даже научилась мириться с последствиями и болью, которую оно требовало взамен. Это было что-то выстроенное на рефлекторном уровне, то, что требовало автоматизма и не терпело долгих раздумий.

Голоса в голове диктовали мне правила, указывали, что делать. И я повиновалась каждому их слову, не зная, чего ожидать, но в глубине прогнившей души надеясь на то, что это приведёт к осуществлению одной мечты — мучительная смерть шехзаде Мехмеда, единственного наследника Османского Престола.

— Цена за месть дорога…

«Я готова отдать всё, лишь бы он умер также мучительно, как умирала изо дня в день моя душа. Как умирала прежняя Я».

— Увидь его боль… Увидь его смерть… Представь его муки…

Перед глазами предстало его лежащее на постели тело, что беззаботно ворочалось в окружении сонной дремоты, приятной и лёгкой. Я не хотела скорой его смерти. Я хотела знать, что он мучается, не в силах покинуть мир или держаться за него также крепко, как прежде. Мне приносило удовольствие его мучение, которое растянулось бы на долгие месяца или даже годы. Во всех деталях и ярких красках я представляла его боли, как сильно стенало сердце, будучи сдавленным неведомой никому болезнью, как сильно кружилась его голова, не давая ему подняться с места.

Я видела, как Мехмед упал на пол, затуманенным взором исследуя свои покои и метая обеспокоенный взор в попытке зацепиться хоть за что-то значимое. Но всё понапрасну. Мутная пелена всё сильнее окутывала его, покрывала блестящие очи толстой коркой льда, из-за которых способность видеть становилась отдалённой, тающей в вечном Небытие. Не знаю, что он чувствовал сейчас или видел, но что-то внутри подсказывало, что всё не зря: он явно стал на тропу мучительной смерти, как только привёз меня сюда под покровом ночи, всех обманув.

Но голоса не умолкали, лишь обречённо стенали, переворачивая вверх дном мой воспалённый рассудок. Они что-то шептали, но так неразборчиво, что любые мои попытки разобрать хоть словечко с треском распались на миллион маленьких осколков. Не в силах вынести надоедливой трели, эхом отбивающейся от висков, я машинально приложилась головой о холодную каменную стену, пустив в кровь отрезвляющую боль и туман, кой хоть немного сумел успокоить призрачных покровителей. Ещё раз. И ещё. Билась головой до тех пор, пока по лицу не пронеслась тоненькая горячая струйка влаги, что стремительно скатилась по вздёрнутому, покрытому ссадинами, носу, миновала изгибы пухлых губ и устремилась вниз, к подбородку. За собой она оставляла приятный тёплый след, который я огладила пальцами, собрав мизерные капельки и поднеся их к губам, желая опробовать то, что так манило. Хоть я и прекрасно знала вкус собственной крови, сейчас она была не такой, словно и совсем не моей. Она напомнила мне сладкий шербет с приятной сладостью абрикоса, которым меня поил Мехмед не так давно, когда пришёл вечером читать мне свои стихи.

Я облизнула пальцы с дьявольски чистым упоением. Кровь, оказывается, была не такой отвратительной на вкус, как раньше, и запах её казался не таким едким и тошнотворным. Словно внутри что-то переключилось, и весь мир стал выглядеть иначе: то, что раньше было под запретом теперь — благословенный дар, сладкий заветный плод, что так хотелось вкусить, невзирая на клеймо греха.

Что, если я и сама теперь грех? Тогда каков толк сдерживать порывы внутренних демонов и их влечение к абсолютно привычным для них вещам? Может, если я выпущу их на свободу, то и сама обрету спокойствие? Ведь больше они не будут грызть меня изнутри, и сами смогут себе обеспечить питание, основанное на человеческих пороках и тьме, затаившейся в груди?

— En el nombre supremode mi Dios y de mi Diosa,callo tu mezquina boca,que si hablas de mí,te ardan los labios,te sangre la boca o temuerdas la lengua.Que si te acercas a mí,te ardan las piernas y los pies,si quieres alzar tu mano en micontra que los dedos te irriten,si tienes ojos no me veas,si tienes boca no hables de mí y ni me hables,si tienes pies no me alcances,si te levantas contra mí que el pesode la Diosa Paya caiga sobre ti.Asi sea. {?}[Во имя моего высшего Бога и Богини, если откроет рот ОН против меня, — до крови искусает язык. Если пойдет ко мне со враждой — запинаться начнёт. Руки поднимет на меня — пальцы сломаются. Есть у него глаза, да не видят меня. Есть рот, да не говорит со мной. Имеет ноги, но не идет ко мне. Все злобные замыслы его остановит богиня Пайя. Да будет так.] Голоса запричитали в безудержном сумасшествии, сотня разных тембров вопили не одновременно, то опережая, то отставая друг от друга. С каждым словом громкость нарастала, терпеть это — испытание, которое я вряд ли сумею пройти. Тело сковало крепким канатом, туго стянуло его, не давая шевельнуться, голос померк и даже попытка закричать от боли превратилась в тихий несвязный хрип. От этих бесконечных импульсов, оставляющих за собой пылающий длинный след, хотелось лезть на стену и царапать её, срывать свои ногти и ломать руки, вместо костей оставляя белую пыль, лишь бы избавиться от гнетущего чувства безысходности. Я не могу сбежать от собственной головы, от разума, в котором не осталось ничего, кроме желания отомстить и уйти на покой, спрятаться ото всех, чтобы никто больше не причинил мне душевной или физической боли. Во мне боролись две стихии, два желания, из-за которых я находилась на перепутье: либо остаться дома, обрекая себя на вечную боль, что в свою очередь даст почувствовать себя живой, или спрятаться в лесной непроглядной чаще, чтобы пустой бесчувственной оболочкой существовать до тех пор, пока не разрушится весь этот мир.

Слова на неведомом мне языке въелись в память, словно они — выжженное клеймо на стенках моей черепной коробки. Заклинание ядовитым осадком накрыло остатки рассудка, медленно отравляя его, подчиняя своей воле, подчиняя и ломая меня так, как угодно ему.

Что-то словно пронзило моё сердце, разразив всё тело раскатом грома, расколов его на части ударом смертоносной молнии. Все чувства и эмоции смешались воедино за одну жалкую секунду, заставив меня взреветь от грусти, засмеяться от радости и съёжиться от страха. И весь спектр человеческих эмоций закружил меня в чокнутом водовороте, где меня пронизывали все оттенки стыда и гнева, печали и радости.

В глазах — яркий свет. Я чувствовала, как этот свет проходит сквозь меня, как он наполняет каждую клеточку моего организма и превращает её в маленький светлый комочек, что собой вместе образуют плотный поток белого, точно снег, света. И боль, и наслаждение наполняли меня одновременно, чередуясь между собой, словно играя в какую-то незамысловатую игру-догонялки. Одно сменялось другим, все мои нервные окончания стали в сотни раз чувствительнее, на каждую такую перемену моё нутро реагировало донельзя ярко. Моё тело, казалось, воспарило над землёй, и каждая моя кость сломалась в этот момент, лишая меня надёжной опоры. Но вдруг они вновь срослись, унеся за собой всю испытываемую муку, на её место поставив лишь умиротворение. Долгожданное умиротворение.

Свет, что разлился перед моими очами молочной пеленой, туманным занавесом, стал неприятно пощипывать радужку, внутреннюю сторону век, кожу вокруг глаз. Он словно стал резать мои глазные яблоки, втыкать в них кучу маленьких иголочек, которые я не в силах была ни вытащить, ни сломать хаотичным движением очей. Чем больше я двигала ими, тем больнее мне было, тем отчаяннее я кричала в попытках избавиться от этого ощущения, что крепкими лозами обвило моё тело и стиснуло его в смертельных объятиях.

Сила света постепенно меркла, неприятное свечение заменяли разрастающиеся акварельные пятна тьмы, что облегчала мои страдания, проникая под кожу и залечивая каждую ранку, которую за собой оставило неизвестное мне сияние. Она была намного приятнее света, намного ласковее, бережнее. Тьма словно скрывала все мои недостатки, показывая лишь истинную, чего-то стоящую сторону, без изъянов, только с наилучшими качествами.

Я упала на пол, больно ударившись спиной об пол и услышав хруст собственного позвоночника, который не предвещал чего-то плохого. Такой хруст можно было услышать, когда меня кто-то очень крепко обнимал. Кто-то, кто в один момент позволил себе предать меня и забыть про поиски, отмахнувшись от моего уставшего фантома, точно от надоедливой мухи.

Я распахнула глаза, но тёмное полотно передо мной не исчезло. Словно меня закинули в полумрак, проверяя, смогу ли я сориентироваться, использовав лишь собственный чуткий слух. И действительно, каждый шорох я слышала донельзя отчётливо. Я попыталась проморгаться, наивно полагая, что после такого потрясения меня просто не отпускало подсознательное желание остаться в темное, но нет. Я отчаянно вглядывалась в кромешный мрак, в своей памяти по кусочкам собирая воспоминание о маленькой свече. Она же пылала перед тем, как меня пленили эти метаморфозы, что совсем неподвластны мне, так почему я сейчас не могу её найти? Сколько времени я пробыла в этом «трансе»? Час? Минуту? Неделю?

Время в том светлом месте было сказкой. Выдумкой, которой попросту не существовало. И я не могла определиться. Не знала, сколько пробыла в бессознательном состоянии. Я потёрла глаза руками. Может, мне мешала видеть кровь, что затекла в мои очи и покрыла их толстым слоем густой патоки. Но ничего не возвращало моего зрения.

«Почему я не вижу…?»

— Цена за дар… Цена за дар…

Истерично захохотав, я запустила пятерню в короткие каштановые волосы, крепко хватая их у корня и оттягивая так сильно, будто пытаясь содрать с себя кожу, стянуть её, словно надоевшую одёжку. Хриплый хохот срывался с покусанных уст, разрежая густой вибрирующий воздух, в коем всё ещё витал знакомый аромат смерти и благословения. Кровь и фиалки смешались в одно целое, насытив собой этот чёртов подвал до краёв.

Я вдыхала этот запах в попытке успокоиться, но единственное, чего мне хотелось — дотла сжечь это место, испепелить его, остатки рассеяв по тёплому южному ветру. Но я знала, что если прямо сейчас меня поглотит гнев, отобрав возможность дышать и чувствовать хоть что-то, то я никогда не сумею выбраться из этого подвала, обрекая себя на самую глупую смерть.

Неспешно передвигаясь по небольшому погребу и выставив перед собой руки в попытке защитить себя от внезапно выросших предметов, я в памяти пыталась воссоздать то, что видела изо дня в день, пока погибала в этом месте, заживо гния. Когдаже я больно ударилась о каменный выступ ногой, то попробовала ощупать его, чтобы убедиться в том, что мне всё-таки повезло и я сумела найти лестницу по памяти, коя в последнее время подводила, не слушалась.

Руками повторяя движения, подобные шагающим ногам, мне удалось убедиться, что это всё же лестница, подъём наверх, кой станет моим спасением. Подобно собаке, я стала взбираться вверх, молясь о том, чтобы на этом узком камне не ошибиться и не упасть, сломав себе что-то вновь. Я знаю, что такое переломанные кости и как долго они срастаются. Особенно тяжело стало ползти, когда дали о себе знать два перелома, ноющие при каждом прикосновении или перенапряжении. Тьма не смогла забрать у меня всю боль, но большей части всё же лишила, за что я всё-таки испытывала какую-то благодарность. Благодарность пустоте, что отняла у меня зрение и унесла его с собой, оставив меня немой и незрячей, совсем беспомощной неумёхой.

Я испытывала нестерпимый волчий голод. Мне так хотелось есть, что попытки выбраться отсюда стали отчаяннее, слюну с каждым разом становилось глотать тяжелее, а желудок стягивался в тугой узел с каждым жалким глотком.

Кажется, хозяйка что-то приносила мне поесть. Но возвращаться резона уже не было. Я поборола, наверное, целую сотню ступенек, и спускаться назад теперь было рискованно, глупо, необдуманно. Хоть мыслить мне удавалось из последних сил и не всегда правильно, рационально, но я всё же старалась походить на абсолютно привычную им Лале, страдающую от ударов беспощадной судьбы, проверяющей на прочность каждого, кто остановится на перепутье.

Когда головой я упёрлась во что-то твёрдое, макушкой приложившись о предполагаемый деревянный люк, то меня настиг небывалый страх, такой, которого я не ощущала даже когда мне собирались отрезать язык или в момент «просветление», сменившегося вечной тьмой. Дыхание спёрло, тело занемело и больше не подчинялось мне, постепенно обмякая и не позволяя удерживаться на, к счастью, практически невредимых четырёх конечностях. Они словно превращались в тоненькие тросточки, травинки, которые не способны были удерживать такой вес.

Приходилось направлять поток прохладного воздуха изо рта, чтобы хоть как-то облегчить жжение в пальцах, и они не перетягивали на себя моё внимание. Мне важно было сконцентрироваться на том, чтобы открыть этот люк, поднять его и выбежать из злосчастного погреба, хоть и на четвереньках. Но мне снова придётся пожертвовать собой, своими конечностями, чтобы просто выбраться, вкусить ненадолго плод невидимой свободы и прочувствовать на себе мягкие касания света. Я не увижу ни лучика больше, но это казалось всяко лучше, чем постоянно биться в агониях непобедимого страха из-за того, что виделось.

Я не хотела видеть этого больше. И действительно перестала.

Представляю, как медленно поднимается деревянная преграда и как маленький лучик света просачивается сквозь образовавшуюся щель, что с каждой секундой становится шире, больше, и впускает всё больше света в подвал. Я помню, как это выглядело, когда меня выпускали, и представить, каково то — не доставляло проблем.

По ушным раковинам скользнул препротивный скрип заржавелого металлического механизма, резанул по барабанным перепонкам. Напряжение в моих обожжённых пальцах нарастало постепенно, совсем неспешно, будто растягивая дьявольское мучение. Ощущение, будто кто-то наступил на них, медленно перемещая вес своего толстого неуклюжего тела на настрадавшиеся пальцы. Когда раздался победный грохот тяжёлого бруска дерева, то всё моё напряжённое нутро прожгло импульсом, накрыло сокрушительной волной, в которой я потеряла остатки самообладания.

Я не могу пошевелить правой рукой. Моя кисть никак не реагировала на то, чего из последних сил желает моя сущность, не погибшая под тяжестью трудностей. На запах свежего воздуха, не заполненного пылью до последней своей капли, я из последних сил продолжила двигаться наверх, прямо, не останавливаясь. И хоть моя правая кисть сейчас изогнута под неестественным углом, внутреннее желание жить пересиливало всякую боль, всякое отчаяние, коим я была поглощена с самого первого дня пребывания здесь.

Я сумела пережить изнасилование, отрезанный до половины язык и отсечённые волосы, смогла перетерпеть бремя «дара» и вынести тяготы безумия. Так чего же мне стоило перетерпеть недолгую, хоть и сильную боль? Скоро это всё закончится, и я смогу приняться за долгожданную месть, идею которой я так долго вынашивала в своём сердце, словно мать, что вынашивает своё дитя. И я также холила и лелеяла мысль о том, что наконец-то он поплатится. Поплатится за то, что сотворил со мной.

Стоило мне только выбраться оттуда и почувствовать, что пол подо мной стал больше, шире, я блаженно рухнула на покрытое ковром дерево, воспевая благословенные молитвы себе и своему сильному желанию выжить. В голове пронеслись те дни, когда я так сильно просила смерти, когда молила о ней и Всевышнего, и всех, кто попадался мне на глаза. Я ползала на коленях, била поклоны и целовала подол одежды того, кто первым войдёт в мою комнату, чтобы покормить спустя долгое время. Но никто не слушал, все умело игнорировали мои просьбы и мольбы, пропуская их мимо ушей и насмехаясь надо мной, над исхудавшей истощённой Лале.

Я помню, что где-то рядом находился стол, на котором всегда лежало что-то вкусненькое, остатки от приготовленного блюда или некоторые ингредиенты, что оказались лишними. Всё наощупь. Ориентируясь лишь на обманчивую память, я пыталась отыскать стол на этой проклятой кухне, но, провертевшись около двадцати минут, так ничего и не нашла, совсем отчаявшись.

Что-то упало на пол. Что-то мягкое, не совсем тяжёлое. Скорее, какой-то мягкий плод, потому что он не издал какого-то хруста или удара, подобного яблоку или что-то такое. Это прозвучало слева, чуть поодаль. Медленно передвигаясь в сторону утихшего звука, что растворился в звенящей тишине, я старалась воссоздать те звуковые волны, что донеслись до меня секунду назад. Я пыталась повторить их силу, громкость этого звука, отыскать его источник, его начало.

Я нашла этот чёртов фрукт и победно сжала его в здоровой руке, почувствовав, как склизкая мякоть просочилась меж моих пальцев и испачкала тыльную сторону ладони, запястья. В нос ударил знакомый запах, один из тех, что раньше казался невыносимым, от которого меня запросто могло стошнить. Запах гнили и плесени скользнул в нос и коснулся каждого рецептора, активируя его, нервируя, стараясь вызвать обратную реакцию. Но ничего кроме урчащего живота не подало знака.

Я не знаю, что за фрукт это был. Но по едва уловимому тонкому запаху, практически несуществующему, я поняла, что это было яблоко. Когда-то. Сколько оно здесь лежит, если сгнило до такой степени, что твёрдая сердцевина превратилась в растекающуюся кашу? По крайней мере это очень напоминало яблоко, ведь вокруг меня витала знакомая слабая кислинка с примесью ни с чем несравнимой сладости.

Жадно откусив кусочек, я быстро его пережевала, не растягивая удовольствия. Хоть гнилое яблоко и не было самым прекрасным деликатесом, который мне удалось опробовать за всю мою жизнь, но сейчас этот испорченный фрукт был до такой степени вкусным, что я готова была вырывать остатки своих волос от наслаждения, наполняющего тело.

Я жевала его так, будто прямо сейчас мне предложили съесть пахлавы, насквозь пропитанной мёдом, которую я так любила до того, как меня здесь закрыли. Я даже самой себе не могу рассказать того, как это случилось. Словно из головы выбросили все моменты, связанные с этим несправедливым поступком моего кузена, который сейчас наверняка корчился от боли в молодом сердце и желудке.

Вдоволь наевшись хоть и не самых приятных вещей, вкус которых въелся в остатки моего языка и моё нёбо, в мягкую плоть моих щёк и дёсен, я уселась на пол, незамысловато скрестив ноги. Мехмед рассказывал, что это поза лотоса. Иногда я прокручивала его рассказы о мире, о том, что ему удалось повидать, услышать и прочувствовать. Он рассказывал о странах, где люди живут совершенно по-другому, не так, как живёт здешняя знать. Казалось, шехзаде читал мне сказки, унося в совершенно другой мир, где не существовало болей и обид. Его забота мне нравилась. Нравилось, как он оглаживал мои раны кончиками пальцев и помогал передвигаться по комнате после того, как меня избивала хозяйка дома, нравилось, как он читал мне стихи, такие лёгкие и чарующие, совсем несложные к осознанию.

Нравилось мне всё это ровно до тех пор, пока он не подчинялся желанию взять меня. Силой, грубо вжимая в постель и заставляя жалобно стонать от боли и отчаяния, которое оставалось после таких его посещений. Он двигался внутри меня так яростно, жадно и дерзко, что мне иногда казалось, что я как-то обидела его, насолила. Сделала что-то не то, за что и получила наказание. Наверное, я провоцировала его. Я была самой настоящей выскочкой в его глазах, и он просто пытался меня усмирить, показать, что я могу поплатиться за своё слишком наглое поведение.

Я закрыла глаза, и картинка совершенно не поменялась. Тьма осталась тьмой. Она засела в моих глазах, обвила их, подобно ядовитому плющу. И как бы я не пыталась, слепота — проблема, с которой я буду жить до конца своих дней. Я никогда не увижу причины своей смерти. Я не увижу саму смерть. Я смогу только услышать её и прочувствовать каждой фиброй души. Может, я увижу её чужими глазами, но своими — больше никогда.

Передо мной предстали покои и куча слуг, что беспорядочно и обеспокоенно вертелись у шикарной постели, возле шёлковых простыней на мягоньких перинах. Я осмотрела свои руки. Свои жилистые мужские руки, которые так часто касались моей шеи, бёдер, волос и груди.

Ко рту Мехмеда протянули ложку, наполненную отваром, пахнущим ромашкой и фиалкой. Знакомый запах защекотал в носу и ему пришлось чихнуть, отвернувшись в сторону. Лекари сделали тактичный едва заметный шаг назад.

Сейчас я полностью управляю его телом и могу сотворить всё, что посчитаю нужным.

Словно маленький противный дьяволёнок, сидящий на плече у заблудшей души, я тянула за различные ниточки, ведущие к совершенно разным последствиям. Стоило задуматься о том, насколько сильно становится жарко, так, чтобы тело едва не сгорало заживо, как врачи охали, мечась и шепчась о том, что у шехзаде жар, который необходимо срочно сбить. Когда я представляла, как на его голову падает тяжелая наковальня или толстая дворцовая колонна, то каждая его мышца напрягалась от несносной боли в черепе, что едва не разламывался от накалившихся чувств.

Я игралась его здоровьем небрежно, мучая изящно, искусно. Я хотела, чтобы он узнал каково это: голодать, даже если рядом с тобой находятся лучшие повара или самые роскошные блюда. На каждую его попытку поесть я скручивала его желудок в тугой узел и всё съеденное стремительно возвращалось обратно, вязким рвотным пятном оставаясь на постели или в вовремя подставленной миске.

Я представляла, как на кусочки разрывается его сердце, как оно сжимается до незримых размеров и не принимает былой формы, навсегда оставаясь сжатым, напряжённым комком сосудов и нервов, кровоточащим до неприличия сильно. И от этого юноша хватался за грудную клетку, пальцами впиваясь в тонкую кожу, покрывающую широкую мужественную грудь.

Врачи были в недоумении от того, что творилось с шехзаде. Ни одна болезнь не носила в себе таких симптомов как те, что они наблюдали. Но наивные мужчины и женщины даже не догадывались, в чём же кроется секрет болезни Мехмеда, единственного наследника османского престола.

Когда же мне надоело наблюдать за тем, как корчится юношеское тело из-за непрестанной хронической боли, ломоты в костях, я ощутила, как все его органы переплетаются между собой и превращаются в один неделимый клубок, посылающий по жилам ручейки горячей лавы, чистой эссенции огня, которому нужна была лишь одна искра, чтобы не оставить ни следа от юного шехзаде, даже мокрого места на постели. От него не осталось бы ничего, стоит лишь пожелать. У него лихорадка и он ничего не соображает. Он не в силах сопротивляться мне и моим прихотям. Дьявольским прихотям, подобным ему.

Внезапно с его сухих горячих уст слетел томный шёпот, сдавленный и тяжелый, будто каждое слово давалось ему с невероятным трудом:

— Лале… Где… Моя Лале…?

Его голос вывел меня из дурманящего транса и резко выбросил из чужого тела, бросив на произвол судьбы, лишив меня возможности отыграться за всю причинённую боль.

Он не забывает обо мне даже тогда, когда ему донельзя плохо, когда он балансирует между двух пропастей: жизнь и смертью. Он называет меня своей, даже когда не в силах вспомнить собственного имени. Он ищет меня во время того, как болезнь приковала к постели и не позволила подняться, чтобы найти покоя. Мехмед искал рядом со мной покоя. Умиротворения.

Он любил меня даже уродливую. Даже немую, почти лысую и незрячую. Он любил меня такой, какой видел. Такой, о которой заботился и не брезговал.

Вина в моём сердце сменилась тоской, а тоска вновь виной. Мне хотелось вернуться и исправить всё, но в итоге — тщетная попытка превращалась в злобу, неудержимую звериную злобу. Если бы не я и моё желание показать свою строптивую сущность, то всего бы этого не было. Я виновата в том, что Мехмеду пришлось искать подобные лазейки, чтобы добиться моей благосклонности, моего внимания.

Я была виновата во всём, что со мной происходило.

Я была виновата в том, что происходило с Мехмедом.

Моя цель разрушена вдребезги. Она рухнула, с шелестом упала под ноги, словно кипа осенних высохших листьев. Мне незачем было ему мстить. Что, если на самом деле причиняла боль только я? Что, если самым центром ненависти, её второй истинной ипостасью была именно я? Выходит, каждый в этом доме просто пытался мне помочь, приласкать и подарить хоть капельку света, в то время как я была хранителем тьмы, стражем вечного мрака. Не Мехмед. А я.

Обо мне заботился не Аслан, что с детства клялся мне в вечной любви и дружбе, в итоге забыв даже моё имя и мой образ. Обо мне заботился не Влад, с которым я прочувствовала радости первой юношеской влюблённости, а спустя год невыносимой разлуки ещё и ощутила на дрожащих губах вкус предательства, терпкий, горький. Они считали, что я умерла, что меня больше нет и это будет оправданием тому, что они похоронили моё имя в своих воспоминаниях, в которых и лицо моё было размазано, словно на свежее расписанное полотно вылили воду. Пленённые принцы забыли меня сразу же, как только появилась возможность.

Только Мехмед не забывал меня. Он посвящал мне стихи, каждый день передавал сладости или украшения, которые я глупо не хотела принимать, отказываясь от них, будто те заражены чем-то смертельно-опасным. Я всё время отторгала настоящую любовь, противилась всем её проявлением, наивно считая это насилием. Может, он не умеет иначе, а я, наслушавшись сказок, ждала принца на белом коне, что подарит мне весь мир?

Мехмед бы тоже подарил, если бы его не одолевала болезнь. Может, его просто не научили вести себя иначе. Может, он показывает свою любовь не так, как другие и это делает его таким особенным, таким загадочным? Если я дам ему шанс, то сумеет ли он исправиться? Сумею ли исправиться я, если он позволит мне это сделать?

Несколько часов я провела в гнетущем недоумении. Все мои домысли выползали наружу, подобно подземным тварям из мифологии, лярвам, склизким существам, что управляют человеческим разумом. Они цеплялись ко мне, прилипали так крепко, будто врастали в мою кожу, проникали под сплетённые ниточки мышц и сосудов, превращаясь в извилистые толстые лианы.

Наверное, Мехмед никогда и не был мне врагом. Он пытался заслужить мою любовь, пытался получить её от меня, ведь не получал её с малых лет, с тех пор, как лишился матери. И я, став его единственной надеждой, повела себя, как последний предатель на планете, строптивый лицемерный предатель, что, не понимая своих чувств, отстранился от того, в ком, наверное, нуждался сильнее всего.

И теперь в моей жизни были размыты все границы пониманий, что я выстраивала день за днём по маленькому кирпичику осознания, выстраивая крепкую стену убеждений и моральных ценностей. Теперь она была разрушена. Весь мой мир раскрошился с тех пор, как сердце сжалось от боли, стоило услышать жалобный хриплый голос Мехмеда, кой нашёл в себе силы на моё имя.

Мне стоило вести себя сдержаннее. Если бы я не перечила ему, была бы покорной и укротила свой «мужской» характер, то наверняка я бы сейчас нежилась в его тёплых бережных объятиях, воспевая песни о любви, искренней и чистой, подобно материнской слезе.

Я не знала, что реально, а что нет. Не знала, сколько прошло времени с моей последней попытки увидеть всё глазами шехзаде и взять его разум под свой контроль, надёжное крыло, которое бы вмиг избавило его от болей. Но ничего не получалось. Я злилась и разбрасывала всё, что попадалось мне под руки, ругалась во весь голос, не боясь, что кто-то услышит. Даже если кто-то и поймает меня, попытавшись наказать, то в ту же секунду поплатится за это, лишившись жизни. Был лишь страх, стыд и неодолимое чувство вины, отравляющее мои жилы, вены, что разносили остатки крови по медленно погибающей плоти.

Свернувшись комочком на полу, я тихонько роняла хрустальные капли, драгоценный хрупкий жемчуг из своих глаз, даже не видя, как он разбивается, как погибает. Печаль скользнула вдоль изгибов моего тела, тоска холодной рукой огладила мой лоб и мокрыми солёными губами оставила на щеке влажный невесомый поцелуй. Лёгкая дремота тут же унесла мой уставший рассудок куда-подальше, в мир, где невзгод, может, и не существовало. Где была только я и забытое счастье. Я не помнила, что значит это слово и не была уверена, что оно в принципе существовало где-то дальше, чем на задворках моего сознания.

***

— Мехмед! Нет!

Его тело, непростительно холодное, бездыханное, лежало на полу совсем неподвижно, будто он — кукла, которую бросили на сырую землю. Под спиной разрослось тёмно-вишнёвое пятно, липкое и вязкое, отпечатывающееся на моём белом платье, которое так ему нравилось. Стеклянные горько-коричневые глаза смотрели куда-то вдаль, туда, где человеческий взор терялся в пучине мерцающих звёзд и матушки-луны, оберегающей каждый такой утерянный взгляд.

Я трясла его за плечи, пыталась пробудить от вечного сна десятками поцелуев, но мои губы не чувствовали ничего, кроме ледяной кожи под ними. Я прижимала безвольное тело к груди, старалась передать стук своего сердца ему, чтобы всё стало как прежде, чтобы его сердце билось в унисон с моим, в один такт, не сбиваясь.

Но он не отвечал. Он не дышал. Не смотрел на меня.

Весь мир рухнул со звуком разбившегося вдребезги стекла.

Тьма.

Вспышка света.

Он снова бьёт меня и заставляет лежать смирно, приказав раздвинуть ноги, подобно продажной девице с борделя. Снова больно. Он вжимает меня в постель и оставляет на коже пылающие следы, сливовые кровоподтёки, что так сильно болели при каждой мысли о том, что они всё ещё не сошли. Мехмед отвешивает мне звонкие пощёчины и велит не реветь, ведь он не хочет меня плачущую, ноющую. Ему нужна отдача и он нагло её требует, сжимая руку на моей шее, перекрывая доступ к кислороду. Жадно хватая воздух, словно рыба на суше, я старалась ослабить его хватку, но он давил только сильнее, сжимал горло так, что мир перед глазами плыл, точно туман по водной глади.

— Ты должна была вести себя лучше. Тогда я был бы нежнее.

Он шипел это так яростно, что я совершенно не могла предаться мысли, что это вообще шехзаде. Не шехзаде сейчас вколачивался в моё тело, выбивая из моей глотки жалобные хрипы, что так и не сумели перерасти в громкие крики с плещущимся в них отчаянием, мольбой.

— Я не буду… Только прекрати… — жалкое неподобающее стенание сорвалось с моих уст также резко, как с губ Мехмеда сорвался стон, полный наслаждения, блаженства, которое вряд ли смог бы познать обычный человек. Мехмед не был обычным. Красота греческого бога и пылкость дикого зверя превращались в едкую гремучую смесь, которую не стоило взбалтывать за зря.

За это можно было поплатиться.

— Не молчи, дрянь! Покажи, как тебе нравится моя сила!

— Прошу, хватит… — едва как выдавила я, чувствуя жар его тела и боль внизу живота, что напоминала скорее вонзающийся раскалённый нож, что рассекал мою плоть от пупка до груди и обратно, ниже, вдоль промежности и поперёк бёдер.

Он остановился и метнул в мою сторону молнию, что пронеслась мимо моего лица, ударившись о мягкую подушку. Если бы она попала в мои глаза, то я наверняка бы ослепла, ведь взор его был таким яростным, злобным и отчаянным, что всё нутро сжималось от одной мысли о том, что в этом виновата только я. Я должна была проявить свою учтивость, покорность. Не он, а я.

Юноша занёс руку в воздух, крепко сжав кулак, костяшки которого казались белее моего лица, что в этот момент исказилось нечеловеческим страхом. Вот, он резко срывается и кулак уже возле моего лица.

***

Резко моё тело приходит в привычное состояние отрезвительной реальности, где холодный воздух, скользящий по лёгким, приводит в чувства быстрее ледяной воды. Я поднялась с пола и едва не рухнула вновь, когда жажда и голод ударили по моему животу, заставив все внутренности перевернуться и развалиться на части.

— Кровь… Плоть… Твоя рука…

Зловещий голос раздался, казалось, прямо за моей спиной. Призрачный собеседник нежно огладил мой подбородок, скользнул вниз, вдоль шеи и плеча, оставляя за своим прикосновением узенькую ледяную дорожку и табун мурашек, что в точности повторяют эти незамысловатые едва ощутимые движения, следуя за их изгибами. Я поднесла руку к губам, кои медленно облизнула, собирая капельки запёкшейся крови мёртвой хозяйки, что сейчас разлагается в холодном подвале. Интересно, куда пропала вся стража? Разве они не должны были броситься на её спасение спустя десять минут после того, как она спустилась в погреб, в котором обитала «прокажённая хатун»?

Со зверским желанием я вгрызлась в собственную руку, сильно сжимая челюсти и противореча рефлексу, что неустанно твердил о самосохранении. Я срывала куски мяса со своего тела, борясь с невыносимой болью, но голод был сильнее меня. Он буквально сводил с ума. Горячая кровь, хлынувшая мне в лицо в то же мгновение, стала моим ключом к утолению жажды, что пленила мою глотку, мой рот. Жадно глотая горячую кровь, вкус метала которой уже не вызывал у меня раздражения, а напротив, ублажение, я поражалась собственной испоганенной сущности. Я поедала себя и пила. Ненасытно, словно дикая голодная тварь. Я подчинилась собственным внутренним демонам и выпустила их на свободу, взамен получив то бремя, кое не сумел бы выдержать обычный человек.

Но я не была обычной. Каждый, кому удалось познать истинную суть боли и радости, стыда и страха, не был обычным. Это было сродни просветления, апогей духовного развития, которого не каждый мог достичь.

Теперь мне хотелось припасть к горячим губам Мехмеда и начать молить прощения на коленях за то, что вела себя так. Фаворитке нельзя вести себя подобным образом. Но я, переча правилам и угождая собственному самолюбию, делала всё наоборот, не впуская пылкого юношу в своё маленькое искромсанное сердечко.

Хоть я и не могла теперь видеть его, но я точно знала, что его присутствие я точно почувствую и не прогадаю с этим. Я словно знала вкус его ауры, энергии. Это был запах кожаного седла, металла, свистнувшего о стенки ножен и сладких медовых фиников, от которых в детстве я была в восторге. Вкус его отдавался приятным жжением на языке.

Не знаю, почему меня так тянуло к этому Дьяволу, и почему я выполняла его прихоти. Почему пошла у него на поводу с таким упрямством и что управляло мною в те моменты, когда я больше не проклинала его. Что, если всё это время он помогал мне, направляя, помогая обрести дар?

Рука ныла. На ней, наверное, виднелись немаленькие рваные раны, но именно они сумели спасти меня от мучительной голодной смерти. Мне удалось утолить голод и жажду, обрести вновь силы и почувствовать приятное наполняющее тепло, разливающееся по каждой клеточке моей плоти, заполняющее все пустоты собой, своим алым светом, мягким и пылким.

Наверное, именно сейчас я больше всего похожа на умалишённую.

***

Толпа мужчин, вломившаяся в дом, застыла на пороге, будучи не в силах сдвинуться с места от увиденного. Женская фигура, что сперва показалась всем до боли знакомой, парила в воздухе, окружённая чёрной мглой, что скручивалась в тоненькие ниточки и широкие атласные ленты, обвивая молодую девицу. Точнее, её жуткое подобие.

Влад крепко схватился за рукоять меча и сделал аккуратный шаг вперёд, оглядывая лежащие трупы стражников быстро, стараясь не задерживаться на них, чтобы дальше наблюдать за парящим женским телом, на котором так нелепо развивалось бело окровавленное платье. Он не отрывал от девушки взгляда, стараясь в её измученных чертах найти то, что больше всего любил когда-то. Стражники смотрели лишь чёрными впадинами вместо глаз, что по краям словно были обрамлены обугленной каёмочкой, а на их ушах виднелись струйки запекшейся крови. В доме стоял зловонный отвратный запах гнили.

Султан Мурад чувствовал, с какой невероятной скоростью по жилам разгоняется страх, пуская по спине предательский холодный озноб. Он год утратил на поиски племянницы, чтобы полностью отчаяться и убедить себя в том, что её больше нет в живых и вряд ли он когда-либо сумеет лицезреть её миловидный лик или услышать чудный голосок. Сейчас же она предстала перед ним худшим ночным кошмаром, от которого немели пальцы, а страх медленно поедал всё тело, кусочек за кусочком. не оставляя ничего: короткие волосы выглядели так, словно их ей вырывали, переломанная рука была вывернута до отвращения неправильно, обгоревшие пальцы, кои будто облили раскалённой магмой, скрывались за чёрной окружавшей её дымкой. Лале сильно исхудала, на теле сияли кровоточащие ссадины и раны, открытые, тошнотворные. На руке не было куска мяса, словно дикий зверь напал на неё и всё же вырвал лоскут кожи и мышц, победно завывая.

Когда на её лице засияла улыбка, смелые воины, все до единого пошатнулись. Из открытого рта вывалилось несколько белых червей, похожих на тех, что доедали трупы на стадии активного разложения. Она распахнула стеклянные глаза, которые устремлялись сквозь все стены и предметы, утыкаясь в пустоту. Чёрные омуты пылали безумием. Здесь пахло сумасшествием. Сумасшествием Лале, заточённой здесь на год и борющейся за право выжить.

— Лале-хатун…? — осторожно протянул один из мужчин, что мужественно выстроились в плотную шеренгу впереди султана, превращаясь в надёжный щит для поражённого увиденным Падишаха. Каждый здесь боялся и слово вслух произнести, лишь бы не разгневать человека, чья кровь состояла из нагретого концентрированного безумия и ненависти, жажды любви и мести. Она больше не сияла той невинностью и счастьем. Теперь каждый, кто находился на подобном от неё расстоянии мог чувствовать, как это большое доброе сердце превратилось в смоль, чёрную, вязкую смоль, что могла поглотить любого здесь. Достаточно было лишь прикоснуться к этому сосуду искусного мрака, чтобы он вытеснил весь свет в твоём разуме и заставил навсегда о нём забыть, будто это было чем-то непозволительным, абсолютно непростительным.

Хатун с грохотом упала на пол и все в один момент ринулись к ней на помощь, с умирающей внутри надеждой на то, что её всё ещё можно спасти, вытащить из этой бездны помешательства и больной зависимости от чего-то им незнакомого, неведомого.

Первым её схватил невысокий мужчина, темноглазый, с горячей страстной кровью внутри, что, несмотря на своё безудержное юношеское кипение, застыла в момент её прикосновения. Это сложно было назвать прикосновением. Это была мёртвая хватка, обвившая запястье воина крепкими холодными кандалами.

Его изумрудные глаза закатились, оголяя бельмо и пряча под трепещущее веко радужку, а губы стали беспокойно соприкасаться и растягиваться, словно он разминал их перед какой-то важной речью. Движения губ он повторял за Лале, что лежала на полу и лукаво усмехалась, диктуя устами янычара то, чего так давно не могла сказать.

— Спустя столько времени…— твёрдый мужской баритон приостановился ради неуверенного хрипа, секундного кашля, — вы пришли. Вы оставили меня здесь умирать и искать спасения в Дьяволе. А ведь Нечистый так хорош собой… Убирайтесь! — громко завопил мужчина, резко подавшись вперёд и схватившись за меч, за долю секунды высвободив заострённое лезвие из ножен. Рывками кидаясь на каждого, кто пытался подойти ближе, воин хищно рычал, уподобившись зверю, кой отчаянно защищал свою территорию.

— Чем одержима наша Лале…? — испуганно шепнул Аслан на ухо Владу, который перекручивал в голове все те сны, в которых она являлась такой, какой он видит её сейчас. Она приходила его воспоминания, сны, просила помощи, но он лишь отмахивался от неё, как от глупости, что привиделась совершенно случайно. И лишь когда стали мучить кошмары, а крики Лале стали невыносимо громкими, заставляя просыпаться в холодном поту, только тогда она обратил на это внимание и стал молить султана о продолжении поисков. Влад доказывал, что если бы в тот вечер янычары вели себя напористее и всё же вошли в дом, то его любимая племянница сейчас бы сидела в своих покоях с книгой в руках, целая и невредимая.

— «Вашей» Лале никогда не существовало! — яростно закричал молодой воинственный парень, кружа вокруг лежащего бормочущего тела, подобно голодному стервятнику. Он не давал никому прикоснуться ней. Точнее, она сама не давала к ней прикоснуться, выказывая ярость через другого человека, который мог донести хоть что-то до враждебно настроенных мужчин. — Вы предали меня! Предали! Только один человек навещал меня, дарил любовь и заботу, не лишая внимания ни на секунду! И я его фаворитка, единственная и любимая!

— Мехмед, — сухо констатировал Падишах, делая аккуратный неспешный шаг в сторону лежащей Лале и защищающего её мужчины, чьи глаза походили на стеклянные очи разъярённого быка. Хоть они и были пусты, ведь видно было только их белок и полопавшиеся на нём сосуды, но эта одержимость ощущалась даже в воздухе, что вмиг стал густым настолько, что каждый звук застревал в нём, будто неаккуратный мотылёк в паутине.

— Единственный, кто не был ко мне равнодушен! И хоть он принимал жестокие меры, чтобы угомонить мои порывы быть спасённой и жить среди таких уродов, как вы, он всё же дорог мне. Мехмед сразу показал мне, кого стоило опасаться и кому не стоило доверять.

Взмах мечом. Удар. Свист металла и характерный звон двух соприкоснувшихся лезвий, ударившихся друг о друга в неисчерпаемой злобе. Влажный хруст костей и едва слышный хрип. Запах крови, заполонивший всё пространство.

Парень упал на колени, обречённо глядя на Аслана, уверенно держащего оружие в своих руках и тяжело дышащего после короткой отчаянной схватки. Взгляд, который одаривают предателей, коснулся яшмовых очей рыжеволосого юноши, и тот в бессилии бросил меч на пол, устало оглядывая лежащие тела.

Никто из них не заслужил такой участи. Радовало лишь одно: Лале всё ещё дышала, хоть практически и незаметно.

***

— Бедная моя девочка… Что же с ней стало… Нечистый овладел её светлой душой и заставил страдать!

Султан Мурад метался из стороны в сторону, не находя себе места, в котором бы было спокойно. Он чувствовал свою вину. Неизгладимую вину за то, что не послушал, что не спас. Лале — лучик света, напоминание о его погибшей сестре, которой он пообещал защитить племянницу любой ценой, будь то государство или его собственная жизнь. Всё, что могло стоять на кону — не имело значения. Лале должна была прожить совершенно счастливую жизнь, без боли и страданий, купаясь только в любви и сладострастном счастье. Вместо этого она сейчас бьётся головой о стены темницы, жадно ест собственную плоть и дразнится через маленькую решётку на грубой толстой двери, ведущую в её личную просторную комнату. Каменную и тёмную.

Кто знает, сколько человек она убила. Сколько заставила страдать. Но она явно не заслуживала того, что с ней сейчас происходит, не заслуживала такого скотского отношения. К ней относились уже не как к золоту или сокровищу, а как к жалкой лесной твари, обезумевшей от одиночества и окружившего её мрака, как к рабыне, что прибыла на невольничий рынок в качестве товара. Хотя, так неуважительно не относились даже к грязным непослушным девицам на рынке.

Ей грозила казнь. Казнь за колдовство, за убийства и покушение на жизнь шехзаде, что уже оправился от неведомой болезни и по первой же возможности приехал в столицу по просьбе отца. Конечно, в первые же минуты он был жестко отруган и даже получил пощёчину, такую, что широкая отцовская ладонь отпечаталась пунцовым следом на юношеской белой щеке. Гнев Султана был настолько сильным, настолько неудержимым, что его собственные покои уже трещали по швам, ведь почти каждый предмет в этой комнате был разломан, разбит на тысячи осколков. Мурад винил Мехмеда в его жестокости, винил в том, что произошло с этой маленькой ни в чём невиновной девочкой, что встала на неверный путь лишь благодаря шехзаде. Высокомерному шехзаде, что ставил свои прихоти выше чужих нужд и возможностей.

Выше чужих жизней.

Комментарий к Не хочу видеть

заклинание автор нагло спиzдiл из “Дневников Вампира”

:)

========== На поводу у Дьявола ==========

Я тяжело сглотнула, слабо и неуверенно облизнув сухие губы. Стараясь отделаться от тяжелого липкого сна, что впился в мою кожу маленькими твёрдыми иголочками, я поднялась с холодной земли, на которой дремала уже несколько часов. Или дней. Или минут. Я не улавливала время, не следила за его стремительным течением. Пропускала мимо, наивно полагая, что когда-то сумею им овладеть и научусь управлять каждым неуловимым мгновением, что в моих руках превратится в податливую мягкую массу, подобной глине, из которой я смогу создать то, что нужно мне.

Я не хочу умирать. Я просто не могу умереть после всего, что случилось. Не могу просто так сдаться, оставить тех, кто вселил в меня прорастающее зерно надежды и бережно его выращивал, согревая робкими объятиями и напитывая тёплыми словами, от которых сейчас переворачивалось нутро. Мехмед ни в чём не виноват. Его вины в моём безумии нет. Бремя вины несла я, что не хотела видеть очевидного, хозяйка, что не наставляла меня, не помогала пройти этот тернистый путь принятия, Влад и Аслан, что так нагло и бессердечно предали моё доверие.

Единственное, чего я боялась сейчас — наказания для Мехмеда. Я пережила едва ли не все виды кары, потому могла бы смело и самоотверженно заявить, чтобы вся боль, кою ему собирались причинить, перешла в мои руки, запятнала моё тело. Но не его. Стенания во время того, как меня била хозяйка, слетали с моих губ так часто и невинно, как стихи слетали с губ молодого поэта, а каждый тот дрожащий звук, наполненный страхом и сожалением, обжигал кожу и оставался нарывом на ней. Я бы выдержала любую каторгу, перенесла бы её также легко и непринужденно, как обычно переносила простуду. Не знаю почему мне так хотелось защитить шехзаде, но так велело воспалённое сердце и запутавшийся в густых ветвях сомнения и преданности разум.

— Лале… Ты здесь?

Его голос стал лучиком света в моей бесконечной тьме, что лилась на меня мощным сокрушающим потоком, водопадом из горячей смолы, что проникла в мою мягкую плоть, мою истерзанную кожу, что медленно покрывалась тонким инеем непроглядного мрака. И голос Мехмеда становился моей мерцающей Полярной звездой, по которой приходилось ориентироваться, полагаясь лишь на слух и осязание. Воссоздавая звуковые волны в своей памяти, я опасливо побрела к его источнику, к юноше, тихо шепчущему что-то неразборчивое.

«Он излечился… Сумел одолеть болезнь и теперь стоит здесь, со мной»

— Стража, — грубо отозвался Шехзаде, и его твёрдый мужественный голос сдвинулся правее, словно он обращался к кому-то, обернувшись, — Впустите меня к ней.

— Но, шехзаде, Султан Мурад велел никого не пускать к Лале-хатун, ведь она может быть чем-то заразна, — какой-то мужчина, чей голос был похож на скрежет металла, ударяющегося о твёрдый каменный выступ, отзывался обо мне так небрежно, с таким холодным отвращением, что вдоль позвоночника пробежали мурашки, а следом за ними — горячая волна гнева, запылавшего в кончиках моих пальцев.

— Это приказ. Откройте дверь в эту жалкую каморку, или мне придётся прибегнуть к более жестоким мерам, — холодное шипение, приказной тон, которого я всегда так боялась. Стражникам стоило повиноваться здесь и сейчас, покорно открыть двери и замолкнуть, чтобы в следующий миг их головы не пали к ногам Шехзаде отдельно от тела.

Я знала, что будет, если ослушаться, а потому трусливо сделала несколько широких шагов назад, отдаляясь от Мехмеда и его призрачного тепла, что я ощущала сквозь толстую деревянную преграду. Не знаю, зачем он так рвался зайти сюда, в это беспощадное холодное место, в котором было так плохо. Здесь не место ему. Он не должен знать этот колющий холод на своей коже и запах человеческого сожаления, досады, поедающей нутро, подобно трупным червям, тем, что выпадали из моего рта, когда меня только-только подчинило себе сумасшествие.

Звук отворившейся двери взбудоражил все мои притуплённые нервные окончания, зажег их, точно фитиль свечи, кой заискрился миллионами звёзд. Дрожь пронзила мои руки, ноги, желудок и губы, что искривились в блаженной улыбке. В нос ударил его запах, кой пронёсся по гортани и лёгким безудержным пламенем, заполонив собою всё пространство, а затем обернувшись в беспощадный лёд, что тонкой корочкой покрыл каждый гнилой мой гнилой орган, не упуская ни сантиметра.

Я мягко и боязно коснулась его тела. Кажется, я оглаживаю его грудь. Повела руку вправо и очертила плечо, спустилась ниже, от предплечья к запястью, и коснулась раскрытой вытянутой ладони, пальцы которой трепещут от чувствуемого волнения. Не знаю, что его так взволновало и почему дрожь пробрала его жилистые руки, но я чувствовала её на молекулярном уровне, каждой клеточкой своего естества, бессмысленно скитавшегося по миру в поисках правды и тепла.

Крепко прижавшись к нему и наполняя грудь ароматом, что впивался в каждый рецептор и напоминал о днях, когда удовольствие казалось недостижимой вершиной, апогеем человеческих грёз, что канули в беспристрастных умах.

«Меня казнят, да?»

Говорила это самой себе, на задворках сознания томя надежду, что Мехмеду удастся услышать меня, прочувствовать мою безнадёгу сквозь отсыревшую грязную одежду и возведённую между нами каменную глыбу, что выросла в тот же миг, как меня лишили возможности горячо шептать и отчаянно молиться.

— Тебя казнят… — Юноша коснулся моей щеки своей мясистой расслабленной ладонью, оставляя приятный тёплый след на моём исхудавшем и наверняка не на самом чистом лице. — Если бы ты вела себя подобающе, то сейчас бы и мысли о том, чтобы лишить тебя головы ни у кого не было.

Улыбка стремительно сползла с моего лица, и я, не теряя ни секунды, пала на колени, вцепившись в полы его одежды так, словно они были спасительной тростинкой, соломинкой, что не даст мне упасть в леденящую душу пропасть, место, где твоё существование оборвётся за долю секунды. Беспощадные греческие Мойры не раздумывая рассекут нить твоей жизни, забыв твоё имя и твой лик, уничтожив его с лица земли и памяти людей.

— Я искал тебя. Ждал. А ты при первой же возможности бросилась в объятия тех, кто причинил тебе столько боли, кто предал тебя…

Мотая головой из стороны в сторону, я припала губами к бархатной материи, к объемным камушкам на его одежде, оставляя на них судорожные отпечатки губ, истерзанных собственными зубами и ногтями. Но вмиг он исчез. Словно испарился, не оставив после себя ничего, кроме пряного и до боли любимого запаха.

Я знала, что он где-то рядом, стоит и наблюдает за тем, как беспомощно я протягиваю руки, прося помощи, объятий, утешения. Но почему-то он не отвечал. Казалось, он злится на меня, обижается до такой степени, что готов бросить на произвол судьбы. Но я знала, что он не такой. Я это чувствовала.

Ведь после каждого наказания всегда шло поощрение, и он мог даже не прикасаться ко мне, если я попрошу, не смея нарушать моего внутреннего покоя. Он слышал меня, просто его натура была иной, где-то чуть тоньше, нежнее, а где-то чувствовалась грубость и сила, вспыльчивость и властность. Но до такой степени были прекрасны те моменты, когда в уши лились медовые речи, и стихи кружили голову, оседая громкими мелодичными словами в голове, что я готова была отдать и своё осязание, и зрение, и обоняние, и каждую целую кость в своём организме, лишь бы вернуться в тот тёплый вечер, когда я уснула в его слабых тлеющих объятиях.

— Я готов дать тебе весь мир… Но ты разрушишь его. Разрушишь всё, что я так долго строил!

Об уши ударился звук, похожий на стукнувший о холодный мраморный пол каблучок на обуви, совсем простенький, незаметный. Мехмед рывком поднял меня с пола и впечатал в стену с таким оглушительным треском, что показалось, будто за моей спиной рухнула надёжная каменная постройка, в ответ раскрошив мой позвоночник.

Я протяжно застонала, чувствуя, как медленно иссякает запас кислорода вмоих лёгких, как млеют руки от недостатка воздуха, как набухает и пульсирует венка на лбу, выступившая в тот же момент, как Мехмед сжал моё горло.

— Твоя строптивость всё разрушила!

Ударил меня затылком о стену. Ещё раз. И ещё. До тех пор, пока изо рта вместо хриплых стонов не стали слетать рванные неуверенные всхлипы, и пока слёзы не окропили мои худые впалые щёки.

— Из-за тебя меня едва не лишили всего, понимаешь? Разве ты меня настолько не любишь, что даже не готова была противиться обвинениям этих неверных?!

«Наверное… Люблю…»

Его горячий шёпот обжёг мои губы, тело задрожало и стало ватным, как у тряпичной безвольной куклы, что не могла существовать без крепкой и уверенной руки своего кукловода. Я приоткрыла рот в надежде схватить хоть немного успокаивающего холода, кой остудил бы мой пыл, угомонил жар, разросшийся в груди и обвивший всё пылкими толстыми канатами.

Поддавшись искушению и внутреннему неодолимому желанию, я подалась вперёд, впившись в его губы так горячо, так сладко, что весь мир взорвался в один миг всевозможными красками и оттенками, опадая лепестками роз к моим ногам и накрывая волной эйфории, пенистой, удушающей.

Я почувствовала, как за спиной выросли крылья, белые, подобно одинокой луне на чёрном небесном полотне. Ресницы затрепетали от блаженства, тепло его губ согрело всё моё тело в один только миг. Боязно коснувшись его щеки, огладив её костяшками пальцев, я почувствовала его сжимающиеся руки, обвившие мою талию. Я словно попала в сказку, окунулась в волшебный мир, где не существовало ничего, кроме услады. Только она наполняла моё тело, только её покровительство было так сладко мне, как мёд и приятно, как касания шёлка к обнажённому телу.

«Помоги мне, прошу…»

— Шехзаде, с Вами всё в порядке?

— Хотя бы умри покорно. С достоинством.

Мехмед в ту же секунду отстранился от меня, ещё раз оттолкнув, изобразив отвращение. Я почувствовала его через мимолётное прикосновение его пальцев к обгорелым моим. Прислушавшись ко всем перемешавшимся воедино звукам, я сумела различить лишь несколько: кто-то смачно плюнул на пол, отбросив все рамки приличия, а кто-то приглушённо хохотал поодаль, чуть дальше места моего заточения.

Как иронично. В доме, полном удобств, я чувствовала себя заточённой, постоянно сравнивала то райское место с тюрьмой, в которую меня затащили силой. А теперь, когда я схожу с ума в темнице, поедая все предложенные стражей помои и считая дни до своей смерти, не признавая того, что мне вообще придётся умереть, я уже не так яростно жалуюсь. В санджаке меня кормили самыми лучшими продуктами, отборными деликатесами, которые со временем стали всё проще и противнее, словно хозяйке лень было приготовить что-то, что утолит мой голод. А теперь я доедаю за всеми, словно тупорылая свинья, что особо пищей не перебирает, довольствуясь немытыми овощами, сухим куском хлеба и какой-то вонючей похлёбкой, от которой всё с трудом пережёванное просилось наружу.

***

— Тряпка! Безвольная дрянь! Всю жизнь будешь пресмыкаться, как уродливое склизкое нечто! УМРИ! УМРИ! УМРИ!

«Хватит! Хватит! Хватит!»

Я билась головой о стену, стараясь прогнать голоса, стараясь заставить их замолчать. Они жужжали день и ночь надо мной, подобно пчелиному рою, что больно жалили каждый миллиметр моего тела и насыщая его ядом, увеличивая дозу с каждым разом всё больше и больше, отбирая у меня шансы на последние спокойные дни.

Как же больно от этого скрежета внутри черепа. Словно там сидят десятки кошек, что тоскливо шкрябают мои виски, мой затылок, сводя с ума.

Никакие исповеди и молитвы меня не спасали. Это была точка невозврата, на которой я встряла по самое горло в зыбучих песках, не имея сил выбраться. Дни сочтены, ожидание было утомительным. Я не хотела умирать, не хотела покидать этот мир, оставляя без присмотра того, кто заставил моё сердце биться чаще своим голосом, своими касаниями. Никакая запретная близость не могла сравниться с обычным поцелуем или томным шёпотом, ведь последние разжигали в сердце такой пожар, такое пламя, которое могло сжечь мосты, дворцы, замки и целый свет, оставив лишь серебристую пыль после себя. Но смерть была желанной в те моменты, когда голоса и шум брали контроль над моим телом и доводили до истерик, вырывали из горла крики и плач.

— Пойдём, хатун, пора тебе.

«Наверное, это мой последний шанс проявить свою покорность и преданность Мехмеду».

Плетясь за стражником, что крепко в своих мозолистых ладонях держал верёвку, туго стягивающую мои саднящие запястья. Я шла за ним лениво, неспешно, пытаясь запомнить последние минуты своей жизни перед тем, как у меня её нагло отберут, словно она мне и не принадлежала никогда. Я старалась запомнить каждый встречающийся мне аромат, будь то свежие булочки или свежесобранные цветы, кои до сих пор источали крышесносносный сладкий запах, приятный шлейф, остающийся приятными нотками на моей одежде.

— Смерть… СМЕРТЬ! Смерть!

«Да, смерть».

— Умри! Умри! Умри!

«Умру».

— Лале-хатун, здесь ступеньки. Помочь Вам взобраться?

Мотаю головой в отрицательном жесте. Сама взберусь.

Вытягиваю вперед правую ногу, с которой до сих сочилась кровь. Галлюцинации не покинули меня на уровне осязания, на уровне острых приноровившихся чувств. Мне показалось, что под моей кожей спряталась крыса. Огромная крыса, что причиняла мне невероятную боль каждым своим движением. И в попытке достать её оттуда, вытащить любым способом, лишь бы все мои нервные окончания не вопили об инородном теле, что мечется в поисках выхода. Отросшими ногтями мне удалось рассечь себе кожу, преодолевая жгучие режущие импульсы, некоторый сигнал о бедствии. О моём личном бедствии. Вечной непреодолимой катастрофе.

Стучу закруглённым носком простенькой обуви по деревянному выступу, проверяя, в верном ли я движусь направлении. Поднимаю ногу и делаю неуверенный шаг, затем ещё один и ещё. До тех пор, пока мои руки не потянутся вслед за верёвкой куда-то в сторону. В ушах застрял звук журчащего фонтана и перешёптывающихся людей, чьи голоса превратились в сплошной неразборчивый гам.

Во мне не осталось никакого волнения. Если ещё несколько часов назад меня с ног сбивал озноб и заставлял рвать желчью, от которой оставалось жжение в глотке и горькое мерзкое послевкусие, то сейчас — ничего. Я абсолютно пуста и уже чувствую, как бесплотные тонкие пальцы касались моей спины и шеи, как бы невзначай останавливаясь на выступившей венке, что пульсировала с каждым разом всё слабее, всё незначительнее. Наверное, именно так себя и чувствуют люди, когда перед ними появляется занавес, запрет к дальнейшему созерцанию чудес и уродств этого мира. Они чувствуют душевную пустоту, непринадлежность самому себе и желание поскорее с этим покончить.

Думаю, так себя чувствовали те, кто действительно желал смерти. Но мизерный порыв во мне, мимолётный, точно пылкий взгляд влюблённого, молил о борьбе, просил не опускать рук и бороться до тех пор, пока меня не свергнет бессилие или голод.

Меня нагло заломили и заставили уложить голову на холодный камень, словно на материнские колени. Я приоткрыла глаза, чтобы удостовериться в том, что до сих пор ко мне не вернулся этот дар, что доселе я не вижу ничего, кроме тьмы. Может, именно так жизнь готовила меня к смерти, наглядно показывая, что мне привидится после последнего тяжёлого вдоха и слабого удара сердца.

— Тебе есть что сказать, хатун?

***

— Тебе есть что сказать, хатун? — голос палача раздался громко, требовательно, настойчиво. Капля жалости в его бархатистом тембре всё же просочилась в воздух и разрослась в нём также быстро, как разрастался ядовитый плющ по стенам величественных дворцов и замков. Люди втянули носом этот пропитанный жалостью кислород и затаили дыхание, затаили слова до лучшего времени, до необходимого момента.

Её истерический безумный смех разразился, подобно грому средь бела дня и ясного неба. Смех, наполненный болью и отчаянием, расколол небо и землю пополам, каждому в уши врезавшись лезвием кинжала. К коротковолосой девице подскочил рыжеволосый парень, схвативший её за руку крепко и хищно, несмотря на то, что палач и стражники не подпускали никого так близко. Он миновал её защиту, чтобы дать ей высказаться, преодолев собственный страх перед неизвестным.

Яшмовые глаза закатились. С уст донёсся лёгкий смешок.

— Надеюсь, каждый из Вас сгорит в Аду, не сумев отыскать своей любви и своего Спасителя. Воздастся каждому, кто причинил мне боль.

Аслан бессильно рухнул рядом с Лале, коя, хоть и не видела его, но чётко чувствовала. Ощущала его пряную энергию. Она сказала всё, что хотела.

Султан Мурад поднялся с дивана и едва ли не заскулил увиденного. Маленькая невинная девочка, за которой ему так нравилось приглядывать, звонкий певчий голосок которой зачаровывал его, испарились. На их месте находилась обезумевшая, совершенно незнакомая ему девушка, что выглядела кошмарно, поистине страшно. Ничего страшнее для него не было, чем увидеть родную кровь измученной и изуродованной, находившейся под влиянием Шайтана. Он столько раз посылал церковных служителей к ней, просил о том, чтобы они помогли ей отпустить грехи и очистить душу, но в ответ всегда ждала лишь тишина. Падишах готов был растерзать собственного сына за то, что тот сотворил собственными руками. Но не мог. Он подумывал отправить сына в ссылку до тех пор, пока тот не раскается, не вымолит прощения у Аллаха и Лале, но сейчас не было сил на то, чтобы думать. Второй раз в своей жизни он надел чёрный кафтан и видел его на сыне, чьи глаза не выражали ничего, кроме безразличия. Такого холодного равнодушия, которое стыдно было показывать людям.

Взмах заточенной сабли. Воздух разошёлся в стороны, уступая дорогу холодному беспощадному металлу.

Султан зажмурил глаза. Мехмед и Влад смотрели неотрывно из разных точек площади, не веря в реальность происходящего.

Свист лезвия и громкий хруст кости, треск разорвавшейся плоти. Брызнувшая кровь омыла руки палача.

Султан взревел, подобно раненому зверю. Достаточно было увидеть упавшую на землю голову племянницы, что прокатилась по маленькому холмику, испачкавшись в грязи, чтобы почувствовать, как стремительно рвётся по швам его сердце. Мужчина поспешил удалиться и скрыться за стенами дворца, чтобы дать волю слезам, брызнувшим также резко, как и кровь Лале, когда сабля ударила по её шее. Ему никогда не было так страшно, как в тот момент, когда она сделала последний вдох, словно почувствовав, что прямо сейчас всё закончится. Он услышал этот последний детский вдох, от которого всё тело занемело.

Влад ринулся к безжизненному телу той, которой так дорожил, той, которая покорила его сердце с самого первого взгляда. Пробиваясь сквозь толпу, толкая всех в стороны и не заботясь о том, кто упал и кого он сбил, парень рвался вперёд, чтобы в последний раз взглянуть на неё и поверить, что это не сон. Чтобы поверить, что всё это суровая реальность. Он забыл про светловолосую Дилару, что стояла рядом с ним, в душе не желая смотреть на всё это, не желая смотреть на его прошлую нынешнюю любовь, по которой так горевало его сердце. Влад упал на колени и отчаянно заревел, так, как не положено плакать мужчине, так, как не плакал ни один человек. Горечь просачивалась и в всхлипах, и в двух тоненьких кристальных ручейках, жемчуге, что падал на окровавленное изуродованное лицо первой любви.

— Лале…. Нет-Нет-Нет!

Он отрицал случившееся, в душе удерживая надежду на то, что всё это — спектакль, развлечение для кровожадной публики. Но это не так. Она действительно была мертва, в последний раз заговорив устами Аслана, только что пришедшего в сознание. Даже с туманом в глазах он сумел с первого раза осознать, что случилось непоправимое, необратимое.

Несмотря на оттягивающих их стражников, что непристойно ругались и грозились наказанием, пленённые принцы на коленях оплакивали самую светлую душу, что покинула этот мир в поисках умиротворения. Покоя, что не могла найти при жизни.

Прямо над их головами и истекающим кровью телом пронеслась белоснежная голубка, воркочущая так громко и радостно. Аслан первый поднял голову и устремил на неё свой взор, поддаваясь сильным рукам янычара, что оттягивал его за плечи от всё ещё тёплого трупа:

— Наша голубка освободилась…

— Больше не в заточении… — тихо прошептал Влад, вяло поднимаясь с земли.

***

— Опять кошмары… — заныл юноша, сидя на собственной постели и отбиваясь от остатков очередных тягучих кошмаров, просочившихся в кровь и вечно затуманенный рассудок. Его преследовало чувство вины до сих пор. Прошёл год с тех пор, как её казнили. Ему восемнадцать, и он в ссылке, отбывает наказание за свой самый зверский поступок, мучит его до сих пор. Он вспоминал все те дни, проведённые в пучине забытья и высокомерия, в безудержном течении которых он погубил самого светлого человека, что доселе преследовал во снах, молил о любви, теряя его вновь и вновь из виду из-за своей невозможности видеть.

Он хотел отмотать время назад, вернуться в то время, когда боль была привычной средой его обитания и исправить каждую деталь. Не подговаривать Шахи-хатун, повесившуюся от горя спустя три дня после казни, чтобы та подмешала снотворного в воду Лале. Не брал бы её силой. Никогда не причинил бы ей вреда. Очаровал бы своим умом, показал бы, как умеет бороться на мечах. Но не сводил бы её с ума лишь ради собственной забавы. Не обрекал бы на долгие мучения лишь для того, чтобы добиться любви и выместить всё наболевшее горе, тоску и обиду, затаившихся в груди на долгие годы.

Мехмед ворочался на постели, не находя удобной позы для сна. Любое положение казалось издевательством, словно все его кости выворачивались в разные стороны, и от этого удобнее не становилось ни на минуту. Всё же умостившись на бок, парень прикрыл глаза, надеясь погрузиться в липкие паучьи сети волшебной дремоты. Он знал, что спокойно провести остаток ночи не получится, но не спать совсем было ещё более плохим решением.

Дыхание налаживалось. Страх отступал, выпуская тело из своих оков.

— Я никогда тебя не оставлю.

Отстранённый женский голос раздался прямо за его спиной, а по оголённой коже пробежались тонкие пальчики, кожа которых казалась сморщенной, будто обожжённой. Сердце пропустило несколько ударов. Тело оцепенело и стремительно стало замерзать, покрываться льдом, начиная с пальцев ног и заканчивая головой, кончиками чёрных волос. Страх накрыл его холодной отрезвляющей волной, что смыла любые намеки на сон, кои до этого стали появляться хоть и с трудом, но всё более уверенно.

Шехзаде не в силах был пошевелиться. Это была явь. Реальность, которую он проклинал до мелочей, лишь бы она в один момент растворилась и его страх отступил, превратился в пыль. Ему почудился её голос. Охрипший голос. Такой, будто она им совершенно не пользовалась в течении долгого времени.

Зрачки расширились, а вдоль позвоночника пробежал леденящий душу озноб. Мурашки табуном пробежали по смуглой коже, поперёк сильной спины и широкой груди, полностью покрывая тело миллионом маленьких бугорков.

Он не мог думать ни о чём кроме неё. Не мог забыть её испоганенную сумасшествием улыбку, не смог забыть тех стеклянных глаз, что одновременно лезли в твою душу и упирались в темноту, непроглядную бесконечную темень. Вечно истерзанное тело, с которого не сходили синяки, гематомы и переломы, а с некоторых пор и открытые раны, в которых виднелись все слои её плоти и даже белые вкрапления кости. Короткие каштановые волосы словно и не отрастали никогда, или же они просто не успевали, ведь из-за частых срывов она вырывала их, сдирая даже кусочки кожи.

Из красавицы, за которую он готов был лечь костьми, Лале превратилась в мифическую тварь, страшную и хитрую, как разъярённый зверь. И сейчас она лежала прямо возле него, тяжело дыша в затылок и покрывая его тоненьким слоем небесно-голубого инея.

До утра он так и не сумел пошевелиться, ровно до тех пор, пока золото солнца не коснулось его комнаты, не усеяло каждый сантиметр покоев светом, перед которым расступился мрак. Она исчезла с первым лучом золотого шара. Забрала с собой холод и унесла его в неведомые края, с которых она прибудет вновь в это место с наступлением ночи.

Молодой наследник трона не мог сомкнуть очей. Окутанный страхом, Мехмед не поднялся с кровати до тех пор, пока в покои не влетел взволнованный верный слуга, советчик, которому так доверял шехзаде. Слуга принёс в своих руках письмо, известие, которое заплывшим взглядом пытался разобрать парень, отделяя буквы и слова друг от друга, чтобы точно понять смысл послания:

«Султан Мурад умер этой ночью. Покойный Падишах кричал имя той, кого ты погубил.

Возвращайся в столицу и возьми государство в свои руки.

Хотя тебе нельзя ничего доверять.

Постарайся не подвести покойного отца.

Влад Дракула».

Ночью она навестила всех. Пришла к тем, с кем так и не удалось поговорить. И к Султану Мураду, и Шехзаде Мехмеду. Только вот юное сердце сумело справиться с нагрузкой и страхом, не покидавшем до тех пор, пока в поле зрения не появился живой человек. Не призрак, не виденье в вспышке лихорадки, нет. Настоящий живой человек, чьи чувства и эмоции не фальшивы, чьё тело не посмеет рассеяться от одного небрежного прикосновения.

Мехмед поспешно собирался в столицу, в попытках отделаться от прилипшего к телу осознания:

Она никогда не оставит его и не уйдет до тех пор, пока смерть не отберёт последний стук сердца.

Она выполнила все его прихоти. Прихоти Дьявола.

И теперь требовала награды.

Жизнь за жизнь.

Безумие на безумие.