Золотая нить (СИ) [verrett_] (fb2) читать онлайн

========== Золотая нить ==========

Первые рассветные лучи ласково коснулись сонного города. Уже через несколько часов узкие улочки наводнят туристы, спешащие увидеть первыми творения великих мастеров прошлого, а лавочники откроют свои двери для всех желающих. Во мгновение ока на улицах старого города зазвучат множество языков, а воздух наполнится сотнями пленительных запахов. Но пока на улицах нет ни души. Его торжественные величественные фасады окутывает сонная дымка. Этот город, который стал колыбелью для бесчисленного количества выдающихся деятелей искусства, чьи творения и ныне радуют глаз, где нашли поддержку и признание множество мыслителей и ученых, воистину является жемчужиной Тосканы. Именно здесь, где старый Козимо Медичи подарил новый рассвет флорентийской республике и положил начало великолепной коллекции галереи Уффици, находят свое вдохновение и по сей день люди со всех концов света. Этот город, пронизанный золотыми нитями, таит в себе много тайн, приподнимая завесу лишь перед истинными искателями.

Теодор Митриади стоял на набережной реки Арно с легкой улыбкой на губах. Его самолет сел во Фьюмичино вчера вечером, а спустя несколько часов он уже сошел с поезда на вокзале Санта-Мария-Новелла во Флоренции. Побывав здесь еще мальчишкой, он полюбил этот город всем сердцем. С тех пор прошло уже много лет, но он до сих пор помнил тот восторг, что испытал, стоя перед базиликой Санта-Кроче под пристальным взглядом Данте Алигьери, одного из величайших поэтов всех времен, возведенного руками скульптора Энрико Пацци. И вот теперь он вновь оказался здесь.

Теодор остановился, пройдя немного вперед, устремив свой взгляд к Понте Веккьо. Когда-то здесь располагались мясные и рыбные лавки, но запах был столь ужасен, что в семнадцатом веке их сменили ювелирные магазины и мастерские. С тех пор мост часто стали называть «золотым». Весь мост был застроен домами, которые выстраивались в единую линию и таили в себе еще одну тайну. Именно через него был проложен тайный проход, разработанный великим Джорджо Вазари. Он соединял галерею Уффици с дворцом Пити, а пользовались им лишь представители знати.

Мост соединял два берега Арно, где располагались главные торговые артерии города. Здесь уже начинали появляться люди, отчего Теодор невольно нахмурился. Он не любил чужое общество, но ради искусства был готов с ним смириться.

Бросив короткий взгляд на наручные часы, он поспешил на площадь Синьории. На ее углу располагалось чудесное заведение «Нептун», где варили один из лучших caffè doppio во Флоренции всего за один евро. Галерея Уффици должна была открыться в восемь пятнадцать утра, но он хотел прийти чуть пораньше, чтобы успеть занять место в неизменной очереди, которая начала образовываться уже сейчас. Перебросившись парой слов с приветливым барменом, он одним глотком выпил свой эспрессо, и, расплатившись, отправился в сторону музея. Уже проходя мимо копии статуи Давида, возвышающейся у входа в палаццо Веккьо, он подумал, что этот день, определенно, будет хорошим.

Очередь в Уффици была просто бесконечной, а потому, даже заняв место с самого утра, можно было простоять не меньше нескольких часов, и то, если повезет. За Теодором стоял молодой человек, который явно скучал, изнемогал от этого постоянного стояния, а потому в какой-то момент, видимо, проголодался, ведь прошло не меньше двух часов, а они не сильно приблизились ко входу в настолько туристический сезон, и тронул стоявшего перед ним за плечо.

— Прошу прощения, — сказал человек на идеальном английском, — вы не скажете, что я за вами? Я бы отошел, купил джелато в лавке напротив.

Теодор вздрогнул и обернулся, и несколько секунд рассеяно смотрел на незнакомца.

— Конечно, идите, — ответил он, чуть улыбнувшись, когда осознал, что молчание затянулось.

— Вам купить? Лимонный в маленьком рожке.

— Вы очень любезны, — произнес Теодор, вынимая из кармана пару монет.

Но незнакомец улыбнулся, кивнул и ушел прежде, чем ему вручили деньги. Парень вернулся через несколько минут, протягивая мороженое.

— Я еще мятного добавил вниз. А то так жарко! А вы зачем сюда стоите? За «Венерой», за «Весной»? За «Мадонной»?

— За Караваджо, — ответил Митриади, принимая рожок. — Мой любимый художник. А вы?

— За людьми!

Теодор слегка растерялся, не зная, что ответить.

— Произведения искусства — это отлично, но еще большее произведение искусства — сами наблюдающие. Они определяют, не картина и не скульптура. Только их понимание и восторженность или принятие с отвержением дают ценность тому или иному шедевру. Понимаете, да?

— Кажется, да. Очень интересная точка зрения.

— Вот есть золотые браслеты, часы, кольца и другие побрякушки. Сами по себе в чистом поле в безлюдном пространстве и в мире, где нет понятия «дорого» и «роскошно» — это просто вещички. И будь они из тростника, разницы бы не было, верно? Люди не считают ценностью, например, бутылку воды, правда? А в голой пустыне на палящем солнце она ценнее всего.

— Совершенно верно. Значит, вы изучаете людей?

— Я наблюдаю за ними. К сожалению, люди редко изучают сами себя.

— Должно быть, вы психолог?

— И да, и нет. Мистер…?

— Митриади. Теодор, — он протянул руку для рукопожатия.

— Элиаш Флам. — Теперь уже знакомец с удовольствием пожал руку собеседника. — Значит, за Караваджо?

Теодор кивнул.

— В нем столько жизни.

— И к какой же картине вы пойдете первым делом?

— Мне сложно выбрать между «Жертвоприношением Исаака» и «Вакхом». В любом случае хорошо, что они находятся в одном зале.

— Надеюсь, мы попадем внутрь еще до того, как обгорим на солнце и оглохнем от гомона галдящих туристов!

— Как и я.

Они простояли в очереди еще около часа, периодически перебрасываясь парой слов друг с другом. И вот, когда все рамки были пройдены, они оказались внутри. Элиаш следовал за Теодором, ведь он был в этом месте впервые и, казалось, за столь короткое время умудрился привязаться к своему собеседнику. Митриади выяснил, что Флам живет в Чехии, в небольшом городе Оломоуц, занимается психологией искусства и пишет какую-то там исследовательскую работу о человеке и теории эмоций.

Они начали свой осмотр с Джотто и Фабриано, поднявшись на второй этаж по красивой лестнице. Подолгу стоять у каждой картины не получалось из-за большого потока туристов. В следующем зале располагался Филиппо Липпи, а вслед за ним и его знаменитый ученик — Боттичелли. Увидев «Весну», Теодор невольно ахнул и прижал ладони ко рту. Его глаза увлажнились, и лишь большим усилием воли ему удалось держать себя в руках. Они медленно пошли вдоль выставленных вдоль стен, выйдя в широкий коридор, ярко освещенный солнечным светом, пробивающимся сквозь высокие створчатые окна. Элиаш не то чтобы испытывал и тем более показывал эмоции, когда смотрел на то или иное произведение. Он знал названия, период и автора, но глядел на это все с неким равнодушием, а вот настроение и его перемены в Теодоре, казалось, завораживали Флама. Он с интересом наблюдал, иной раз чуть улыбаясь, внимательно глядя на того светлыми глазами. Элиаша не трогали ни знаменитые скульптуры, ни картины, ни восторженные чужие возгласы, ни восклицания, ни слова экскурсоводов, что «перед вами великое произведение великого…». Казалось, Фламу было даже скучно и словно бы жаль потраченного времени в очереди. Он только лишний раз морщился, когда кто-то слишком выразительно расходился в эпитетах.

— Я должен попросить прощения за такую эмоциональность, — произнес Митриади спустя некоторое время. — Понимаете, каждое из этих произведений искусств для меня почти родное. Быть может, вы сочтете меня безумцем, но здесь я ощущаю себя дома.

— И что в этих произведениях для вас родное, если в них ничего, собственно, кроме ваших эмоций и нет?

— Каждый жест, каждый пейзаж, каждый взгляд.

Элиаш пожал плечами и ничего не ответил. Он не разделял точку зрения Теодора, что в том или ином мазке кисти есть что-то исключительное само по себе. И все-таки через некоторое время, когда они шли в тишине, Флам ее нарушил.

— В самом деле! Тот или иной труд лишь является побудителем воли переживания, а не является им самим. Что вы находите в том, что видите? Разве все то, что вы видите и чувствуете — не ровно ваше, и ничье больше?

— Но оно было бы невозможно без этих произведений.

— Оно внутри вас. Ровно то же переживание вы можете получить даже от прикосновения другого человека или от чашки кофе, выпитой вовремя. И ощущение родного дома. Вы предпочли бы любоваться на «Весну» или заниматься любовью? В сущности, чувства восторга вполне схожи. Подобный восторг возможен и при взгляде на Карпатские пейзажи. Только они нерукотворны.

— Мне кажется, в искусстве нет ничего сексуального.

— В основе искусства, особенно изобразительного, лежит сексуальная сублимация, мой дорогой новый друг. Это ведь переживание сокрытых стремлений. А человеку свойственно переживать все через призму своего природного, животного бытия.

— Я всегда считал, что искусство больше о духовном.

— Об удовольствии и только, Тео, об эстетическом. Формы прекрасного, формы сознания. Эстетическое есть чувственное, а чувственное есть сексуальное, но не пошлое и утрированное, а природное. Образ, впечатление, восторг и экстаз.

Митриади задумчиво посмотрел на Элиаша.

— А вы любопытный человек.

— Отвлечемся, Тео, от живописи, лишь на мгновение, ведь даже в живописи звучит мелодия, и мелодия есть музыка, и искусство есть совокупность всех чувств, поскольку порождение внутри человека бесконечно и множественно, и отклик на что угодно есть его глубинная эмоция, которую нельзя описать. Моя позиция проста. Испытывал ли Моцарт удовольствие, когда писал свои сонаты? А Чайковский — симфонии? Испытывал ли он восторг, упоение, тот самый божественный и нескончаемый экстаз, когда рождалась музыка?

— Я понимаю, что вы хотите сказать, но разве прекрасное может сравниться с плотским?

— Прекрасное есть порождение того, кто облечен в плоть, по чьим венам струится кровь. Не обесценивайте и не разделяйте, ведь все является частью целого. Только вот определение этого целого может быть как человек, общество, мир или вселенная.

— Но плоть порочна, а искусство — нет.

— И в чем же порок, мой дорогой новый друг?

— Мы все были рождены во грехе.

— Искусство создано человеком. Вы не можете отрицать того, что по вашим измышлениям можно сделать лишь один вывод — созданное человеком перенимает его греховную составляющую. Иным словом — ничего непорочного не существует.

— Но что если некоторым удается разделить греховное и праведное? Что если именно поэтому и рождаются такие шедевры, как «Весна»?

— Правда определяется человеком. Праведность лишь строгость и заветы, определенные когда-то и кем-то. Не уничтожайте содержание формой и форму содержанием.

Теодор посмотрел на него и лишь слегка покачал головой. Новый знакомый будил в нем противоречивые чувства. Несомненно он его заинтересовал, но его взгляды настолько отличались от его собственных, что Митриади чувствовал себя даже слегка оскорбленным. В родном Оксфорде, он занимался историей искусств последние десять лет. Срок не слишком выдающийся, но вполне достаточный, чтобы считать себя человеком сведущим. Он привык считать искусство чем-то эфемерным, возводящим к самым тонким материям души. Теодор был без памяти влюблен в итальянских старых мастеров и даже несколько раз присутствовал при реставрации шедевров, пусть и не столь значимых, как те картины, что находились в галерее, но тем не менее достаточно примечательных.

Когда они обошли весь второй этаж, Теодор предложил подняться в кафетерий. Практически бессонная ночь давала о себе знать. К тому же в музеях у него всегда слегка кружилась голова. Новый знакомый его идею поддержал с радостью, а поэтому уже спустя четверть часа, взяв панини и кофе в стаканчиках с эмблемой музея, они наслаждались видом на террасе, откуда открывался вид на купол Брунеллески.

Они стояли и молчали. Каждый, вероятно, думал о своем. Теодор и Элиаш сказали так много, но, кажется, не сказали вовсе ничего. Когда дело доходило до обсуждения искусства, всех слов становилось мало, даже несмотря на то, что каждый из них говорил как минимум на нескольких языках. И то получались лишь философские обобщающие мысли, поскольку эмоция, настолько тонкая золотая ниточка, что прошивает самое сердце или разум, когда смотришь на то или иное произведение, ускользает и не дает себя удержать, как бы ты ни старался.

Неожиданно для себя Тео начал думать о человеке, который покинул его жизнь чуть больше полугода назад, но до сих пор причинял боль. Они расстались в канун Рождества. Джуд устроил ему скандал и обвинил во всех грехах мира: от пригоревшего пудинга до войны в Сирии. Впрочем, все три года отношений были наполнены постоянными упреками и ссорами. Джуд терпеть не мог искусство и постоянно говорил о Тео, как о самом бесполезном человеке в мире. А Митриади терпел, думая, что не достоин ничего лучшего.

Элиаш некоторое время наблюдал за глубоко задумавшимся собеседником, а затем тихо спросил:

— Кто же причинил вам столько боли, что вы нашли утешение в искусстве? Человек бежит лишь от человека в мир образов и собственных ощущений, которые не преломляет чужое слово и восприятие.

Он чуть улыбнулся и прикоснулся к ладони Митриади, лежавшей на парапете.

— Разве невозможно любить искусство, не пропуская его через призму боли? — спросил Тео, поднимая глаза.

— Все эмоции причиняют боль. За великой радостью следует великая печаль.

— В моей боли, увы, нет ничего поэтичного.

— Поэзия… это лишь о форме. Содержание порой невозможно облечь ни в одну. Вы больше, чем поэзия. Вы есть сама жизнь, и чувства в вас намного больше, чем во всех картинах Уффици вместе взятых.

— Почему вы решили, что я себя не люблю?

— Потому что не видите себя в том, на что смотрите. А все, что вы видите, все прекрасное, есть только ваше отражение.

— Из ваших слов следует, что я тоже прекрасен, но ведь это совсем не так.

— Просто позвольте себе увидеть, Тео. А дальше все поймете сами.

Митриади просто медленно кивнул в ответ, стараясь осмыслить услышанные слова. Теодор смотрел на Элиаша внимательным взглядом серых глаз, размышляя о том, к чему приведет их встреча. Все больше он думал о том, что все произошло не случайно. Они решили вновь спуститься вниз, простояв еще несколько минут на террасе, где их ждало еще множество удивительных произведений. Два знакомых незнакомца, обратив внимание на тосканских мастеров и маньеристов, постепенно дошли до заветного зала, где, по мнению Тео, располагались главные сокровища всей коллекции, а именно картины Караваджо. Митриади шумно вздохнул, не решаясь сделать шаг вперед. Флам взял его руку в свою, уверенно сжав ладонь.

— Пойдем со мной, — шепнул он так, чтобы слышал только Теодор, ступая навстречу тайнам миланского мастера.

Пальцы Тео коснулись руки Элиаша. Его кожа была гладкой и прохладной. Отчего-то Митриади подумал, что его спутник чем-то похож на прекрасную статую из каррарского мрамора, и тут же зарделся, будто Флам мог прочитать его мысли. А затем они вместе вошли в зал. Элиаш поймал взгляд Митриади, и между ними словно потянулась тонкая золотая нить, о которой говорил Флам. Только нить эта связывала не просто человека и человека, двух мужчин и созерцателей, а ведомого и проводника, который был готов раскрыть перед ним все карты и знаки.

Элиаш смотрел в глаза Теодора с легкой полуулыбкой. Они остановились, когда их окружил поток гостей музея, ведомый экскурсоводом. Митриади на несколько мгновений могло показаться, что все вокруг закружилось и заиграла музыка, тихая, нарастающая мелодия, некий гимн, исполненный на лире и авлосе. Они словно бы становились частью античной ритуальной мистерии.

— Иди за мной… — произнес с улыбкой, тихо шепнул на ухо Митриади Элиаш, поглаживая его ладони пальцами. — Я покажу тебе все.

Тео поднял на него удивленный взгляд и сделал глубокий вдох. Ему показалось, что воздух вокруг задрожал, а лицо его знакомого стало так похоже на портрет Вакха кисти Караваджо. Но Элиаш был красивее любой картины, любого описания и даже прекраснее самого солнечного света. В его глазах отражалось древнее пламя и золото, а губы изгибались в пленительной улыбке. Он шептал, словно заговаривал, словно бы увлекал за собой в таинственный мир теней.

— Стань частью меня, позволь мне стать частью тебя. Иди за мной, танцуй со мной, возлюби меня.

— Должно быть, я сплю, — пробормотал Тео, пытаясь ущипнуть себя. Однако ничего не изменилось. Он почувствовал обжигающее дыхание Элиаша на своей коже, а затем, словно повинуясь молчаливому приказу, его губы приблизились к губам нового знакомого. Поцелуй был горячим и чувственным, и губы Митриади словно бы опалило жаром от костра, а на вкус этот поцелуй был терпким, как крепкое вино. Тео почувствовал, как у него закружилась голова, а в груди закололо, словно от недостатка воздуха. А музыка зазвучала громче, явственнее, окружая, пульсируя и завораживая. Вскоре все грани были стерты, и Митриади нашел себя в совсем ином настоящем, но было ли то настоящее настоящим в самом деле — кто знает.

На секунду Теодор закрыл глаза, а когда он вновь нашел в себе силы приподнять веки, то находился совсем не в музее. На благоухающей поляне было множество танцующих людей, но их лица сразу же едва удавалось различить. Все вокруг полнилось цветами, дивными ароматами и жаром костров, разведенных тут и там. Его за руки держали две прелестные юные девушки, одетые в тоги, и их головы были украшены венками. На небосводе сияли ярчайшие звезды, и ночь была темной, глубокой, полной звуков музыки и веселья. Он и сам был облачен в похожее одеяние, а его ноги были обуты в мягкие кожаные сандали. Пораженный, Теодор не мог вымолвить ни единого слова, и лишь наблюдал за картиной, что происходила перед ним.

— Тебе здесь нравится? — раздался тихий голос, в котором отчетливо слышалась улыбка. — Ты ведь хотел узнать суть.

— Здесь чудесно, — проговорил Митриади, — но я не понимаю…

— Чего же ты не понимаешь, Теодор?

— Что это за место?

— Это место… Ты ведь искал его, я прав? Место, где ты можешь не думать о том, что порочно, а что возвышенно… Где все лишь есть настоящее. Ты всегда знал, где и с кем. Ты, потомок древнего народа.

— Я? Разве? Но как это может быть?

— Подойди ближе.

Несколько девушек, взявшие его за руки в ладони, повели Теодора к тому, кто говорил с ним сквозь завесу мягкого тумана, что скрывала его от чужих глаз. Постепенно из дымки проступило лицо, и Тео удивленно вскинул брови.

— Но как?

— Ты знаешь как, и знаешь мое имя. — Золотые глаза смотрели на Митриади, а губы все еще изгибались в улыбке. — Ты ведь слышишь, что они поют.

— Они прославляют тебя. Они молятся тебе.

— Χαίρε Νύμφε, χαίρε Βάκχε… ⁰ — слышалось со всех сторон. Дионис тем временем поднялся и шагнул навстречу Теодору. Тога на нем вовсе была алого цвета, то ли крови, то ли страсти.

— Я дам тебе и жизнь, и смерть. Я буду тебе солнцем. И золотом звезд.

Дионис протянул к нему ладони, приглашая ступить ближе.

— И я больше никогда не увижу иной свет?

— О, Тео, — Дионис засмеялся, — в самом деле? Страшные сказки о царстве теней? — Он покачал головой и призывно улыбнулся.

— Я не хочу умирать. Не сейчас.

— Ты не умрешь. Никогда не умрешь, Тео… — шепнул Дионис ему в губы.

Не в силах сопротивляться искушению, Митриади вновь прильнул к губам древнего божества. Он почувствовал, как тонкая ткань тоги заскользила по его телу, ниспадая на землю. Горячие ладони Диониса коснулись его обнаженной кожи, обещая долгое и яркое удовольствие. Все вокруг преобразилось, музыка изменилась, словно бы стала тише и медленней, а фигуры, что кружили в танцах, оказались на земле и расстеленных покрывалах. Митриади почувствовал, как волна возбуждения пробежала по его телу, и тихо застонал. И, словно бы по мановению изящной руки Диониса, началось природное, чувственное, первородное таинство, когда плоть сливалась с плотью, время замирало и воздух полнился звуками безусловного экстаза.

Закрыв глаза, Теодор запрокинул голову. Он почувствовал, как воздух вновь задрожал, а звуки смешались в страшную какофонию. А потом Митриади ощутил мягкое прикосновение к своему лицу. Тихий голос звал его по имени.

— Теодор, пожалуйста, очнитесь… Теодор? — Элиаш взволнованно пытался привести его в чувство. — Тео… Тео?

— Может, стоит вызвать скорую? — послышалось со стороны.

Митриади нахмурился. Пение, которое еще недавно звучало столь пленительно, стихло. На смену ему пришел гул голосов. В следующий момент он ощутил, что его рубашка прилипла к телу, которое внезапно стало влажным и липким, а еще мгновение спустя, Митриади закашлялся. Теодор лежал на полу, его голова была на чьей-то свернутой куртке, а рядом на коленях стоял Элиаш, который смотрел на него кошмарно обеспокоенно. Столпились люди, и оказалось, что Митриади упал в обморок, и ему уже были готовы вызвать медиков, хотя смотритель зала принесла для того бутылку с холодной водой.

— Как неловко, — пробормотал Тео, когда сознание вернулось к нему в полной мере.

Флам что-то быстро, хоть и достаточно коряво, говорил на итальянском языке, объясняя, что скорую вызывать не стоит. Он сам перенервничал, что сделал из бутылки с водой хороший глоток.

— Ты! Ты напугал меня! — выпалил Элиаш. — Пить хочешь? Как ты? Ты в порядке?

Прежде чем ответить, Тео долго смотрел на Элиаша, пытаясь найти в нем отголоски того, что только что видел во сне.

— Кажется, да. Здесь немного душно.

— Я решил, что у тебя этот… как его… синдром! Синдром Стендаля! — Флам тяжело вздохнул. — Подняться можешь? Выйдем подышать?

— Я в порядке. Прошу прощения за эту сцену. Я почти не спал прошлой ночью.

Митриади тяжело сел, а затем осторожно поднялся на ноги. Флам подстраховал его на всякий случай, а затем все-таки настоял на том, чтобы Теодор выпил как минимум половину бутылки воды.

— Я на самом деле за тебя… за вас испугался, Теодор.

— Мне ужасно неловко, Элиаш.

— Надеюсь, вам правда лучше. Могу я вас кое о чем попросить?

Митриади неуверенно кивнул и посмотрел своему спутнику прямо в глаза.

— Выспитесь сегодня ночью.

— Я так хотел попасть сюда, что от волнения не смог сомкнуть глаз. Мне казалось… Понимаете, у меня было стойкое чувство, что этот день будет особенным.

— Вы потеряли сознание в Уффици. Это можно считать чем-то особенным?

— Может быть. — Губы Теодора изогнулись в полуулыбке. — Простите, что напугал вас.

— Такое в моей жизни не в первый раз, но я боялся, что вы сильно ударились головой. Скажите, когда будете готовы подойти к Караваджо.

— Спасибо, что сопровождаете меня сегодня. Я рад нашему знакомству.

— И я рад, Теодор. Вы прекрасны.

Митриади склонил голову на бок и задумчиво посмотрел на Флама. Чудесное видение никак не выходило у него из головы. Элиаш смотрел перед собой, но его глаза в дневном свете в это время суток казались золотистыми, то ли чайными или янтарными, то ли зеленоватыми, то ли и вовсе прозрачными, как белое вино. Его каштановые густые кудри были влажными, ведь в музее было в самом деле жарко, и некоторые пряди липли к вискам и шее. Его стан был изящным и тонким, сидел он прямо и даже несколько горделиво, как если бы в нем была некая скрытая сила, не угроза, но воля и превосходство. Тердор ощутил, как его щек коснулся легкий румянец, когда на ум пришел его чудесный сон. Митриади запустил пальцы в свои черные, как смоль, волосы и глубоко задумался. Элиаш перевел взгляд на Теодора и чуть улыбнулся.

— Сейчас лучшее время, вы не находите, Тео? Так стало тихо. Кажется, словно все люди либо покинули зал, либо полностью отдались восторгу. Молчаливому.

— Да, пожалуй, вы правы. Пришел момент, ради которого я проделал столь долгий путь.

— Мы говорили о людях, Тео… Так вот я считаю, что истинное произведение искусства здесь вы и ваша осознанность, ваша вовлеченность, ваше благоговение. Вы и есть то прекрасное, что ищете здесь. Но пока не готовы это принять.

— Неужели вы думаете, что я сравним с этими шедеврами?

— Сейчас именно вы и создаете это прекрасное, само понятие, саму суть. Вы видите красоту. Внимаете ей. Без вас ничего бы этого не существовало. По крайней мере для меня, — тихо ответил Элиаш. — Вы — шедевр.

Тео опустил взгляд.

— Вы меня слишком хвалите.

— Нисколько.

Элиаш покачал головой и вернул ему ласковую улыбку. Они подошли к «Вакху», и Митриади с восхищением замер.

— Что вы видите в этой картине?

— Фантазию художника на образ древнегреческого мифа. Его восприятие Вакха, Диониса, если позволите. Лишь правду Караваджо, какой для него этот бог.

— И какой же?

— Отвратительный, — начал Элиаш. — Взгляните, Теодор… Сперва кажется, что мы видим на картине красивого юношу. Возможно, это юноша с юга. Его кудри смоляные, брови выразительные, а взгляд томный, призывающий. Он возлежит в классической римской тоге, держа в руках бокал с красным вином. Эти символы Вакха — виноградные листья в его венке, наполненный сосуд на столе, гроздья спелых ягод… Но! Сперва скажите мне вы, что видите. И затем я продолжу.

— От него веет спокойствием и умиротворением. Должно быть, Караваджо писал его, когда находился в достатке и добром здравии. Но это лишь на первый взгляд. Фрукты, которые лежат перед ним, уже начали гнить. Он сам начал гнить внутри. Это можно прочитать в его взгляде.

— Как же вы правы, мой дорогой Теодор, как же правы! — в сердцах воскликнул Флам. — Эта грязь и пошлость в каждом цвете и движениях кисти творца… — Элиаш протянул руку, словно желая прикоснуться к картине, но потом его пальцы сжались, словно бы он за что-то резко ухватился, словно бы сдирая краску слой за слоем. — Но я не чувствую ни покоя, ни умиротворения. Вижу лишь опьянение и животное томление, что писал Караваджо.

— Тремя годами ранее он уже писал Вакха, но он был больным и увядающим.

— Там он писал лишь себя самого.

— Это спокойствие и умиротворение лишь маска, которую он носит. Сквозь нее все равно проступает гниль. Даже эти смоляные кудри выглядят скорее, как парик, не находите?

— Искусство отражает искусственное. Должно ли оно отражать жизнь? Или отражать идеализированную реальность? Подражает ли природа искусству, как говорил Уальд? — Флам выразительно посмотрел на Теодора.

— Искусство обнажает душу.

— Любое произведение искусства — всегда автопортрет. Но прячется в своем произведении автор или за ним, или же хочет раскрыться — мы не всегда способны понять.

— Мы можем лишь анализировать и сопоставлять.

— Стало быть, проводить все свое время вместо созерцания и любования, восхищения в попытках обнаружить характер, сокрытую истину, проступающую сквозь форму?

— Любоваться, но не терять бдительность.

— Но красива ли правда и правдива ли красота? — Элиаш, казалось, вошел во вкус их горячей дискуссии.

— Мы сами определяем, что красиво, а что нет. Красота субъективна.

— Вот вы и согласились со мной, Теодор. Хотя утверждали, несколько часов назад, что искусство само по себе прекрасно. — Флам мягко улыбнулся. — Вы правы. Красота… Здесь ничего о красоте. — Элиаш вернулся к картине.

— Но искусство и правда прекрасно. Оно может быть прекрасно для многих, а может лишь для одного, но если все уйдут, оно так или иначе останется прекрасным.

— Художник проникает в суть вещей, а суть вещей истинна, и правдива, а значит — не лишена красоты, даже если безобразна. Ярко вспыхивающая внутренняя правда всегда прекраснее фальшивого и искусственно привлекательного.

— Даже в безобразном есть красота, если оно наделено смыслом. Полотна, что хранятся здесь, наделены необычайной силой.

— Если художник лжет, если он претенциозен и манерен, если в его произведении есть лишь внешняя демонстрация без содержания — это не искусство, а убогое подражание.

— Верно, но перед нами вовсе не такое искусство.

— Но я не соглашусь, Теодор. Я не верю этой картине.

— Ваше право.

— Вас оставить наедине? — съязвил он.

— А вы спешите?

— Моя близость вас слишком тревожит. А мои слова и вовсе задевают.

— Прошу, не уходите.

Элиаш некоторое время внимательно на него смотрел, а затем кивнул. Время, казалось, тянулось медленно и лениво, как течет патока. Были только они двое, Вакх и повисшее молчание.

— Всегда ли вы честны с собой?

— Честность не равна искренности, Тео. Честным быть проще. Искренность требует мужества.

— Что вы чувствуете сейчас?

Элиаш молчал, точно не зная, как ответить, а затем поднял на Теодора взгляд. В тот момент его глаза были полупрозрачные, цвета пресловутого белого вина.

— Красоту.

— Вот видите. Значит, вы пришли сюда сегодня не зря.

— Но вовсе не в картине Караваджо.

— Я вижу в ней всю красоту увядающей жизни, ее последних мгновений.

Флам помедлил, но сказал:

— Вы знаете, я думал о том, почему Диониса изображают таким разным. Почему для кого-то, как для Рубенса, он — тучный, неприятный… Так какой же Вакх на самом деле? Вакх Веласкеса или Тициана, Рубенса или Караваджо?

— На этот вопрос невозможно дать один ответ. Каждый видит его по-своему. Скажем, он мог бы выглядеть, как вы.

— Сочту за комплимент, если это он и был. Какой же — я — Вакх для вас?

Митриади задумчиво посмотрел на картину, а потом вновь устремил взгляд на Флама. Он не мог точно сказать, что чувствует к своему компаньону. Последние полгода Тео казалось, что он вовсе забыл, что значит испытывать чувства к тому, чье сердце бьется, а кожа нежна и горяча. Это и пугало его, и будило потаённое желание. Флам чуть улыбнулся и произнес:

— Он был богом вдохновения и религиозного экстаза, покровителем зрелищного искусства. Не только жутким пьяницей, веселым малым и разгульщиком.

— Мне хорошо известна его история. Полагаю, вы бы смогли стать олицетворением всего вышеназванного.

— Рожденный из бедра Зевса… — Элиаш повел плечом. — Только если для вас.

— А вы бы хотели стать Богом для меня?

— Я бы хотел быть для вас Природой.

Уголки губ Тео чуть дрогнули.

— У меня есть чувство, что наша встреча была вовсе не случайна.

— Случайности не случайны, Теодор. Миллионы решений и выборов. Миллионы золотых нитей вели нас сюда всю нашу жизнь.

Теодор вздохнул и поднес руку ко лбу. В ушах вновь начинало звенеть.

— Возможно, вы правы.

— Куда приведет вас нить Ариадны, Тео? — Элиаш с каким-то особым спокойствием обратился к Митриади. — И куда вы хотите, чтобы привела… — Флам решительно взял его за руку и повел на свежий воздух.

— Думаю, вскоре мы это узнаем.

Они вновь вернулись на террасу. Солнце плавно двигалось по небосклону, воздух становился свежее. Дышать стало намного легче, людей поубавилось. Элиаш купил им холодный кофе и вновь устроился у парапета.

— Мне казалось, мы были здесь всего ничего, а время так быстро пролетело.

— Время удивительная вещь. В обществе людей оно течет гораздо быстрее, чем бок о бок с произведениями искусства.

— И даже со мной? — Элиаш мягко провел ладонью по предплечью Теодора.

— Я не уверен, что вы человек. — Теодор не удержался от усмешки.

— В самом деле? — Флам удивленно изогнул бровь и отпил холодный кофе. — Что же заставило вас сомневаться?

— Вы не похожи ни на одного человека, с которым я встречался ранее.

— Но в чем мое отличие?

Митриади пожал плечами.

— Абсолютно во всем, но ни в чем конкретном. Вы для меня большая загадка.

— Как и вы для меня.

Элиаш устремил свой взгляд на город. Между ними повисло приятное молчание, спокойное и очень умиротворяющее. Они провели на террасе не меньше получаса, а затем эфемерное ощущение, что они находятся в сокровищнице, плавно растворилось, ведь они снова очутились в толпе людей, говорящих громко и возбужденно. И не осталось ни следа от тех мгновений, что они провели наедине друг с другом и Караваджо. Они покинули музей в глубоком молчании. За эти часы они, казалось, узнали так много, но в тоже время оставались друг для друга чужими людьми. Тео робко улыбнулся, бросив взгляд на Элиаша.

— Я был рад познакомиться с вами.

Элиаш ответил ему лёгкой улыбкой.

— И я. Хороший был день.

— Полагаю, у вас есть дела?

— Хотели бы новой встречи? — Элиаш словно бы смущённо опустил глаза. — Или же мне остаться с вами?

— Мне бы не хотелось терять с вами связь.

— Мы встретимся, Тео. — Флам улыбнулся. — Когда придёт время.

Теодор кивнул и, рассеяно попрощавшись, побрел в сторону церкви святой Маргариты. Той самой, где когда-то Данте Алигьери повстречал Беатриче. Элиаш остановился и проводил его взглядом.

— Возлюби меня, Теодор Митриади, потомок древнего народа.

Митриади же этого уже не слышал. Он шел, словно в тумане, среди групп туристов, размышляя о том, что с ним произошло. Ему показалось, что за несколько часов изменилось абсолютно все в его жизни. Его мысли стали другими, его желания, его чувства, да и он сам видел себя в отражениях изменившимся. Будто ему стала подвластна какая-то великая тайна мироздания. День шёл на убыль. Элиаш растворился в толпе, как исчезает последний луч солнца на закате.

Спустя пять дней Теодор вернулся в Англию. Он уже успел много раз пожалеть, что не взял у Элиаша ни номера телефона, ни адреса у электронной почты. Почти каждую ночь Флам являлся ему во снах. Сначала это были лишь абстрактные образы, но чем больше Митриади думал о своем таинственном знакомом, тем лучше понимал, что каждый из его снов связан с образом Вакха.

Прошел еще месяц, и Тео осознал, что должен сделать хоть что-то. Первой его мыслью было отыскать Элиаша в социальных сетях. Однако, как бы он ни искал, ему не удалось найти ни единого упоминания о человеке с таким именем. Затем он решил поехать в Оломоуц, но и эту идею пришлось отмести. Разыскать Флама в незнакомой стране казалось практически невозможным. И тогда на ум Митриади пришла идея, которую он и решил воплотить в жизнь.

Уже несколько лет он никак не мог избрать для себя тему, которой была бы посвящена его диссертация. Теперь же выбор казался ему простым и очевидным. Он решил изучать образ Вакха в искусстве, и надеялся, что однажды Элиаш прочитает его труды и свяжется с ним. Так и началась работа, которой он посвятил весь следующий год.

Теодору писали неожиданные люди: ученые, что занимались греческими мифами, искусствоведы и даже преподаватели, когда первые его исследовательские статьи стали появляться в сети. Один из студентов Кембриджа, который занимался религией и теологией, и вовсе пригласил Митриади на свидание, написав тому сообщение на электронную почту в аккаунте о том, насколько сильно его увлек последний труд исследователя. Последнее письмо настолько удивило Теодора, что, забыв о давней вражде двух старейших университетов, он принял приглашение студента. На первом свидании они говорили об искусстве и мифологии, об археологических находках и научных трудах. Тот вечер, полный восторженных надежд, плавно перешел в ночь любви. Они продолжали встречаться несколько месяцев, но Теодор все время чувствовал, что что-то упускает.

Митриади могло казаться, что за ним то и дело кто-то наблюдал, подсматривал, но не как это обычно бывает у мнительных людей, а как если бы у вас вдруг возникло ощущение, что если вы обернетесь, то обязательно встретите кого-то важного и знакомого, но этого, увы, не происходило. Иногда ему и вовсе казалось, что какая-то неведомая сила ему помогает. Когда он долго не мог отыскать необходимую книгу в библиотеке, она буквально падала ему в руки, а некий аноним присылал ему по электронной почте ссылки на редкие труды. Однажды в ноябре он и вовсе получил необычную посылку, в которой находилась книга, считавшаяся утерянной более века назад. В конце декабря, чуть ли не в Рождество, ему прислали исторический памятник на древнегреческом языке с переводом на английский, в котором было изложено повествование Гераклита Эфесского, самый настоящий оцифрованный труд философа, отрывки, которые не были известны доселе из его книги «О природе» в личные сообщения.

Теодор посвятил изучению материалов несколько недель, практически не думая ни о еде, ни о сне, а в середине января решил, что ему необходим отдых. Практически не думая, он взял билеты до Мадрида, а уже через неделю оказался в Прадо, где смотрел на «Триумф Вакха» Веласкеса. Отношения у Теодора явно не ладились — не складывалось ничего. Ни разговоры по вечерам, ни секс, ни молчание, а потому решение отвлечься и сбежать в другую страну, чтобы насладиться искусством одному, пожалуй, было верным. Пока он стоял у картины, вокруг не было почти никого. То ли время шло к закрытию, то ли так получилось. Только один человек подзадержался в зале, смотря на картину с дальнего расстояния. Это был мальчик лет тринадцати с худым, но выразительным лицом. Что-то в этом мальчике показалось Теодору смутно знакомым, вот только он не мог понять, что именно. Мальчик взглянул на Теодора и несмело подошел ближе, словно боялся ему помешать. Но потом он спросил, не будучи уверенным, поймут ли его:

— Piacete la tela? ¹ — произнес тот, и его обращение на «вы» было столь откровенно южно-итальянским, хотя Теодора немало удивило, что к нему обратились не на испанском. Митриади кивнул и улыбнулся. Мальчик поднял светлые глаза и внимательно посмотрел на него.

— Perché? Non c’è la verita. ²

— Cioè? ³ — Тео удивился.

— Mi dispiace… Vedo un pittore, non la vita o la natura. ⁴

Митриади лишь пожал плечами, не желая вступать в спор.

— Forse. Devo andare. ⁵

Мальчик чуть улыбнулся и посмотрел на него вновь. Глаза в ласковом дневном свете казались на просвет белым золотом. Он кивнул и покинул Теодора, оставив наедине с мыслями и картиной. Это казалось невероятным, но Митриади чувствовал себя ущемленным.

Проведя еще несколько дней в Мадриде, он вернулся домой, чувствуя себя совершенно не в своей тарелке. Его встретили в аэропорту. Они вот уже с июня, больше полугода, общались со студентом из Кембриджа, с которым отношения с каждым месяцем, казалось, становились только холоднее. Он предложил хотя бы поужинать в греческом ресторане, раз уж они некоторое время не виделись. Теодор согласился, хотя и не испытывал никакого желания ни ужинать, ни вести беседу. Ему лишь хотелось поскорее вернуться домой и вновь приступить к работе.

— Я ухожу, Теодор. Все твои мысли только о твоем обожаемом божестве. Ты думаешь лишь о своем Вакхе!

Митриади поднял на него глаза. Взгляд Теодора ничего не выражал.

— Как скажешь.

— Тебе абсолютно все равно?

— Это твое право.

— Что можно было ожидать от человека, который зарылся в древние фолианты и покрылся пылью. — Юноша поднялся из-за стола, покачал головой и молча ушел.

Теодор лишь проводил его взглядом, а затем принялся за еду. Через некоторое время официант принес ему бутылку белого вина и блюдо мезе из морепродуктов.

— Вам от мужчины за дальним столиком. И приглашение.

Митриади удивленно посмотрел в указанную сторону, однако человек казался ему совершенно незнакомым. Юноша в накрахмаленном фартуке положил перед Теодором карточку и ушел исполнять служебные обязанности. Мужчина же отсалютовал Теодору бокалом. Он лишь склонил голову. Теодор не сомневался, что еда была вкусной, а вино утонченным, но аппетит совсем пропал.

— Вы выглядите совсем удрученно, — произнесла девушка, садясь напротив Теодора. — Может быть, к черту этот греческий ресторан? Составите мне компанию на набережной? С лимонным мороженным.

— Простите?

У нее были длинные волосы, роскошные естественные кудри, а глаза были в приглушенном свете похожи на янтарь.

— Вы расстроены, и вам здесь не нравится. И мне тоже. Не хотите мороженого?

Теодор посмотрел на нее, а потом кивнул.

— Полагаю, хуже не будет?

— Лимонное мороженое все делает лучше, верно?

— Вы правы.

— Тогда скорее идемте, Теодор.

— Как вы узнали мое имя? — Он прищурился, подозревая неладное.

— Тот молодой человек, что сбежал от вас, только и повторял,какой вы нерадивый человек, — она легко пожала плечами и широко ощерилась.

— И вы все равно решили подойти ко мне?

— Вы красивы, Теодор, и умны. Я знаю, кто вы. Я читала ваши статьи.

— Благодарю вас, мисс?

— Просто Кассандра, Теодор.

— Так вы изучаете искусство, Кассандра?

— Исповедую латынь, древнегреческий и Ренессанс.

— Поддерживаю вашу религию.

— Но больше всего мне нравится изучать людей. — Кассандра обвела пальцем бокал по самой кромке, а потом посмотрела в глаза Теодора.

— И что же вы видите? — Он поднял свой бокал и сделал глоток.

— Вы далеки от людей так же, как и звезды на небе. Учитесь замечать красоту в настоящем, но глубоко уходите в искусство. Настолько глубоко, что даже немного жаль.

— И что же я ищу?

— Вакха. — Кассандра поставила свой бокал на стол. — Вы словно бы постоянно ищете, но не находите. Не знаете, где свернуть, блуждаете… Какой вопрос тревожит вас сильнее всех?

Теодор одним глотком допил содержимое бокала и взглянул на нее в ответ.

— Я пытаюсь понять суть вещей.

— Какую суть, Тео? — Она изогнула бровь.

— Красоту.

— Красоту Вакха?

— Красоту природы Вакха.

Кассандра покачала головой.

— Вы смотрите не туда, Теодор.

— И куда же я должен смотреть?

Он выпрямился.

— Идемте. — Кассандра встала и протянула ему ладонь.

Теодор поднялся и оплатил счет, а затем, захватив свой рюкзак, отправился вслед за новой знакомой. Когда они вышли из заведения и пошли по набережной, Кассандра все еще держала его за руку. Они остановились только в безлюдном сквере. Падал редкий для Лондона снег.

— Теодор. Чтобы отыскать Красоту и Природу, нужно смотреть не на картины! — Ее глаза были цвета жженого сахара, и Кассандра смотрела на Митриади довольно выразительно. — Не в этом правда искусства!

— А в чем же? — спокойно спросил тот.

— В вас.

— Когда-то я уже слышал эти слова. — Теодор невольно нахмурился.

— Дионис — это Аид. Это синтез живого и мертвого, цветущего и увядающего. Вы Природа, вы Весна… Вы и есть Красота. Вы человек. Не Персефона, не Ариадна, ничто из того, что было. Только вы. Весна и Красота. Сама Правда. — Кассандра подняла руки, дрожащими пальцами касаясь его лица.

— Этого мало.

— Мало для чего? — Она опустила руки. Глаза из пылающих стали медовыми, даже потускневшими.

— Вы говорите, что он представляет собой сочетание жизни и смерти, значит, для того, чтобы найти ответ, я должен не только увидеть жизнь, но и смерть.

— Куда ведет вас золотая нить, Тео?

Митриади покачал головой, будто не соглашаясь с собственными мыслями.

— А в чем Правда?

Кассандра склонила голову на бок.

— Вы уже видели смерть, Теодор, еще до того, как появились на свет. Вы не думали об этом? Конечно, нет.

— По-вашему, я глуп и невежествен?

— По-моему, вы слепы.

Теодор повел плечом.

— Тот человек был прав. Мне пора возвращаться к работе.

— Вы не разбираете дороги. Вы путаетесь в тропах. Если вы не знаете, где искать — вернитесь к началу.

— Благодарю за совет.

Кассандра чуть склонила голову и попрощалась, а затем словно бы растворилась в сумерках. Когда Митриади вернулся в тот день домой, он в порыве отчаяния удалил все, что написал за минувшие полгода. Он несколько недель работал без устали, начав все с чистого листа.

Вскоре пришла весна. Теодору пришло за это время не одно сообщение с приглашением принять участие в лекциях и научных собраниях, различных семинарах. Один из таких и вовсе проходил в Эрмитаже в Санкт-Петербурге. Это была отличная возможность не только чтобы посетить новый город, но еще и взглянуть на «Вакха» кисти Рубенса, о котором так нелестно отзывался Элиаш Флам, о котором Митриади все еще вспоминал.

Город на Неве встретил его ласковым солнцем. Теодор поспешил в музей, когда закончил выступать с докладом. Был будний день, и людей практически не было. У картины разве что стоял один очень специфического вида парень, который разглядывал ее с каким-то скепсисом, выражающимся в абсолютно всех чертах лица.

— Je ne comprend pas… ⁶ — шептал он себе под нос.

— Qu’est-ce que… ? ⁷ — неожиданно для себя спросил Теодор.

— Pardon? — ответил он, поворачиваясь. — Bonjour, monsieur. On dit que cette image est quelque chose magnifique, mais je pense que c’est une horreur! Je ne sais pas pourquoi! Le style de la peinture… ? Non, c’est impossible! Il y n’a rien de la Beaute! ⁸

Парень был немного словно бы нервный, похожий на какого-то современного или не очень художника. Он понемногу заламывал пальцы и качал головой. Его глаза то смотрели на картину, то на самого Теодора. Митриади покачал головой.

— Здесь нет ничего. Все мертво.

— Почему… ? — Тот ответил на английском. Парень изогнул бровь и заглянул в лицо Теодора.

— Живопись — это лишь отражение замысла автора. В нем соединяется и жизнь, и смерть. Если художник достаточно талантлив, его произведение будет жить в веках, но этот критерий слишком субъективен.

— А что до того, что искусство чуть ли не священно и превосходит все сущее? Что искусственное лучше настоящего, ибо подражает всему и отражает лишь характерное и прекрасное?

— Как правило, святость идет рука об руку со смертью.

— А в чем настоящая Красота? — Парень перевел взгляд обратно на Теодора и обернулся к нему всем телом. — Если это все лишь отражение замысла автора. В самой мысли или же в жизни? Или же в смерти?

— В текущем моменте. Посмотрите, — он указал в сторону окна, через которое пробивался золотой луч солнца. Если смотреть очень внимательно, то можно было увидеть даже частички пыли. — C’est la beauté. ⁹ — Митриади улыбнулся и провел рукой по волосам, а потом повернулся вновь к картине. — Лишь только то, что смертно, может быть живым.

— Вы напомнили мне об одной истории. Об Аиде и Персефоне… Владычица подземного царства и богиня плодородия. Весна и Смерть в одном обличии.

— Вы знаете, где история взяла свое начало?

— Знаю ли я, где исток всего? — Тот улыбнулся, с интересом смотря на Митриади своими яркими, неземными глазами цвета белого вина. Тео склонил голову и посмотрел на юношу. — Туда ведут все дороги. В Вечный город.

Улыбка коснулась губ Митриади. Все вдруг встало на свои места. Перед внутренним взором встала сцена прощания с Элиашем.

— Простите, мне нужно идти.

— Пусть золотая нить приведет вас к конечной цели. К началу.

Теодор написал заключение для своего исследования, вернувшись из Петербурга. Слова нашлись сами собой, как будто он все время знал в точности, что должен написать. Он чувствовал в себе невероятную силу и уверенность. А поставив точку у диссертации, он купил билеты в Рим.

В Риме в мае стояла самая настоящая жара под тридцать градусов. Всё туристы кучковались у Треви или у Тибра, или же скрывались от солнца в музеях и на виллах, по магазинам и в кафе. В полдень и вовсе было настолько невыносимо, что, казалось, можно расплавится на солнце. Гулять по улице было практически невозможно, обгорало по очкам лицо, а единственным приличным досугом можно было считать посещение церквей, садов или вилл. На вилле Медичи в то время был перерыв до новой экскурсии почти в три часа, в церквях и так было достаточно немало народу, а потому Митриади принял решение сперва взять джелато, и только потом определиться с дальнейшими планами на день.

Все его мысли были обращены к Элиашу Фламу. Теодор был твердо уверен, что Флам появился в его жизни далеко не случайно. Он помнил то чувство, что охватило его перед посещением Уффици год назад. Ему казалось, что тот день навсегда изменит его жизнь, разделит ее на «до» и «после». И ровно так произошло. За несколько часов их разговора, Митриади понял больше, чем за десять лет, что он посвятил учебе и исследованиям. Пусть сама мысль казалась ему безумной, но в глубине души он был уверен, что то видение, которое предстало перед его взором в зале с Караваджо, было совсем не случайным. Чем больше Теодор об этом думал, тем больше убеждался в том, что и сам Элиаш был совсем не так прост. Митриади долго размышлял над тем, кто же мог помогать ему в работе. Каждый раз, когда он заходил в тупик и был готов отчаяться, он будто получал знак. И пусть у Тео не было никаких доказательств, он верил, что за всем этим стоит Флам. Иногда в своих мыслях он даже допускал, что Элиаш не кто иной, как сам Дионис.

Теодор купил в небольшой лавке у Треви рожок с лимонным джелато, а затем, остановившись в тени одной из церквей, где можно было сесть на ступени, задумался о том, куда стоило держать путь. Единственное место, куда он мог отправиться, была Вилла Боргезе, где хранилось собрание произведений Караваджо. Как правило, попасть в Боргезе было достаточно сложно. Билеты было необходимо бронировать заранее, но иногда кто-то из туристов не приходил или брони отменялись по иным причинам, а поэтому Тео решил испытать удачу. И она улыбнулась ему.

День уже клонился к закату. Посетителей было немного и большая часть из них лишь устало рассматривала экспонаты, не сосредотачивая свое внимание ни на чем конкретном. Вскоре Митриади очутился перед «Больным Вакхом». Его охватило странное волнение. Теодор почувствовал, что нечто должно произойти. Цепким взглядом, он скользил по полотну, отмечая про себя детали, на которые раньше не обращал внимания. Считалось, что эта картина являлась автопортретом художника. Посмотрев в глаза божества, он ощутил, как по спине пробежал холодок. В тот же момент на его спину легли горячие ладони, огладили плечи, а тихий голос произнес:

— Tutte le strade portano a me. ¹⁰

— Sapevo che ti avrei visto qui. ¹¹

Элиаш встал рядом, смотря на картину.

— Ты знал, что это я, с самого начала.

— Да, я знал, но боялся до конца в это поверить. Я даже подумал, что схожу с ума.

— Но ты не сошёл. Я рад, что мы, наконец, встретились. — Флам взглянул на Теодора с улыбкой. — Впрочем, виделись мы не раз.

— Теперь я понимаю это. — Митриади посмотрел прямо в его глаза.

— У тебя получилось найти и Правду, и Красоту.

Элиаш взял Теодора за руку.

— Потому что ты вел меня через тьму.

— Ты думал о том, почему я пришёл именно к тебе?

— Много раз, но так и не нашел ответ.

— Всё просто, Тео. — Элиаш ласково ему улыбнулся. — Ты по-настоящему веришь в меня.

— Разве я один?

— В тебе я чувствую саму жизнь.

Митриади бросил взгляд на картину, а потом вновь повернулся к Фламу.

— И что теперь?

— А чего хочешь ты? — Флам все ещё улыбался, смотря на него во все глаза. Теперь цвет, напоминавший белое вино, стал ярче, радужку пронизывали тонкие золотистые нити, расходящиеся лучиками от зрачков.

— Я бы хотел быть с тобой всегда.

— Тогда будь. Хоть всю вечность. — Элиаш погладил его лицо и привлёк к себе.

Теодор крепко обнял его и закрыл глаза. Объятие Флама было тёплым, успокаивающим и мягким. Они так и стояли в зале у картины некоторое время, пока им не сказали уходить, ведь время посещения закончилось.

— Ti amo dal momento in cui ci siamo conosciuti. ¹²

— Ti amo, Teo. Ti amo. ¹³

Теодор улыбнулся и глубоко вдохнул душистый аромат цветов, что росли в саду близ виллы, когда они покинули музей.

— Близится ночь. Что может быть лучше, чем Рим в свете звёзд…

— Лишь любоваться им вместе с тобой.

Когда они вновь оказались в городе, когда замерли в ночной тишине рядом с собором Святого Петра, Флам привлёк его к себе для поцелуя. И в этом поцелуе, казалось, была сосредоточена сама жизнь. Когда они отстранились друг от друга, Элиаш сказал:

— И дальше — вечность. Но сперва… эспрессо и паста? — он весело улыбнулся.

— Ты прекрасно меня знаешь. — Теодор вернул ему улыбку.

— И узнаю ещё лучше. Ведь для этого у меня есть все дни и ночи мира!

— Я знаю одно уютное местечко в Трастевере, которое работает допоздна. Тебе там обязательно понравится.

Митриади взял его за руку, увлекая за собой в безмолвие ночного Рима.

Комментарий к Золотая нить

Примечание:

0) Славься Нимфа, славься Вакх (греческий).

Диалог на итальянском:

1) Вам нравится полотно?

2) Почему? Здесь нет правды.

3) То есть?

4) Мне жаль… Я вижу художника, но не жизнь и не природу.

5) Возможно. Мне пора.

Диалог на французском:

6) Я не понимаю…

7) Чего именно?

8) Простите? Добрый день, месье. Говорят, что эта картина является чем-то поразительным, но я считаю, что это кошмар. Я не знаю, почему. Из-за стиля картины? Нет, это невозможно. Здесь нет Красоты!

9) Это Красота.

Диалог на итальянском:

10) Все дороги ведут ко мне.

11) Я знал, что встречу тебя здесь.

12) Я полюбил тебя в тот момент, когда мы познакомились.

13) Я люблю тебя, Тео. Люблю тебя.

[1] Имя Элиаш Флам с чешского языка означает: бог, кутеж.

[2] Женское имя Кассандра — запутывающая мужчин.

[3] Имя Теодор — посланник бога.