Конец прекрасной эпохи (СИ) [sakuramai] (fb2) читать онлайн

========== 1. ==========

Ветер гонит листву. Старых лампочек тусклый накал

в этих грустных краях, чей эпиграф - победа зеркал,

при содействии луж порождает эффект изобилья.

Даже воры крадут апельсин, амальгаму скребя.

Впрочем, чувство, с которым глядишь на себя, -

это чувство забыл я. (с) Иосиф Бродский

На улицу внезапно и быстро нагрянул серый тяжёлый дождь, и тут же забарабанил по крышам, запузырился в лужах мощённых бульваров. Небо стало изжелта-тёмным, как при грозе, и застанные врасплох люди засуетились укрыться хоть где-то. В прогнозе погоды вроде бы такого не обещали, но на самом деле Колонелло и не проверял утром – забыл. Телевизор в зале с отельным оплаченным завтраком что-то показывал, но скрэмбл-омлет с жареным беконом и горячим тостом в тот момент были интереснее, а мысли в голове висели такие же тяжелые, как раздавшийся позже дождь.

Колонелло один лишь свой капучино пил с полчаса, балансируя языком соотношение арабики и робусты, стараясь думать только об этом и больше ни о чём – мерзкий кофе, больше молока, чем варева, и корицы добавили столько, будто пытаясь прикрыть низкое качество зёрен; в Неаполе разгорелся бы такой скандал, что мамма мия.

Колонелло промок до нитки за те пять минут, что бежал вместе со всеми, куда глаза глядят, лишь бы спрятаться, не продрогнуть как грустная бездомная собака. К счастью, армейские ботинки не мокли, но ногам всё равно было довольно зябко. Чертыхаясь, он пытался что-нибудь выглянуть.

Одно кафе забито до отказа – бар ещё закрыт – общественная прачечная – аптека – секс-шоп – цветочный – китайский «восточный базар» – кафе для местных, столиков нет – ещё одна аптека – переполненный Старбакс – вот он сворачивает в переулок – и «табачка».

Он встал, поежившись, под козырьком магазина. Задержал взгляд на урне формата большой уличной пепельницы. Огни светофора отражались косым фейерверком на грязной текущей воде. Шуршали грязными всплесками проезжавшие мимо автомобили. Несмотря на городской климат, пахло свежо – мокрым асфальтом и зеленью густых платанов с пёстрой корой. Колонелло спрятал ладони в карманах куртки и обернулся в сторону своего временного пристанища. На витрине блестели высокие кальяны за сорок евро: синий, зелёный, лиловый с узором, золоченый в форме АК-47.

Он не покупал сигареты уже двадцать пять лет.

Взгляд, всё такой же меткий и ясный, взгляд снайпера, заскользил по полкам. Руки в карманах почему-то дрожали.

Колонелло, прищурившись, пытался вспомнить хотя бы одну марку, которую он любил до…

… до начала другой жизни.

Память печально покачала головой и развела руками. И тогда уже начали дрожать не только руки, но и, самую малость, колени. Он сказал себе, это всё, брат, от холода. Ты озяб. Сейчас плюхнемся на стул в какой-нибудь в бар, как в старые времена, и закажем… закажем.

Колонелло зажмурился.

Мозг услужливо рылся в шкафу воспоминаний, но чего-то не было. Просто не было.

Вкус любимого пива стерся из памяти вместе с любимыми сигаретами.

Неловко потоптавшись, совсем как подросток, он всё-таки вошёл в табачную. Заскользил взглядом по полкам. Прочистил горло. Сделал жесты и голос по-армейски уверенными:

– Добрый вечер. Жёлтый кэмэл и зажигалку, пожалуйста.

Пожилая «табакалера» латиноамериканской внешности принялась неторопливо искать заказ на стойке с пачками. Колонелло взял марку почти наобум – их курил Иемицу.

Но было легче взять чужое предпочтение, чем что-либо другое; Колонелло не решился попросить Мальборо, или Кент, Л и М, Лаки Страйк, Уинстон, Парламент.

Он не помнил своих сигарет, и от этого чувства было холодно в районе желудка и по коже бежали нехорошие мурашки.

Улица пахла тёмным вечером и дождём.

Пальцы неловко, как в те, другие шестнадцать лет, надорвали и сняли тонкий пластик упаковки. Осторожно оторвали бумажку, укрывавшую сигареты. Он смял мусор в ладони и выкинул в ту урну-пепельницу. Зажигалка в пальцах была знакомым весом, маленькая пластиковая чёрная, с простым классическим дизайном. Вспомнилось, что когда-то сослуживцы подарили ему Зиппо на день рождения, но у него так и не хватило времени научиться заправлять и чистить её. А потом случилась Лал, и он променял работу, друзей, дальних родственников на … в основном, на женщину. Потом вышло, что скорее на сомнительную славу, чем на женщину.

Он одёрнул себя, чтобы не думать.

Колонелло закурил, прикрыв ладонью огонёк от слабого ветра. Закашлялся сначала, слишком сильно затянувшись. Организм забыл, как курить. Выдохнул носом: и внутри стало чуть теплее, чем прежде.

Одиноко стоя под козырьком магазинчика, нахохлившись от прохлады и вперившись стеклянным взглядом в прямую завесу серого городского ливня, он дал себе свободу побыть тонким дымом с кончика сигареты – и только. Совсем как тогда, четверть века назад – когда он ещё не умел быть дождём.

В глазах было влажно.

Колонелло сказал себе, что это от дыма в лицо, и понял, что врёт.

(…)

– Я не пропишу вам антидепрессанты.

Новые мозоли, ещё не привыкшие к оружию, остановились на сгибе бумаги. Ещё не родившийся бумажный самолётик:

– Почему, доктор Лаукс? Разве не этим занимаются психотерапевты? Прописывают «лекарство для души»? Вы ведь знаете, что я могу достать что угодно.

– Именно поэтому, Адриан, они вам не нужны.

Прищуренный взгляд голубых глаз:

– Почему?

– Как бы вам объяснить … Видите ли, они помогают смягчить боль. Но не помогают вам выздороветь. Они как антибиотики. Тяжелое лекарство. Но принимая их, привыкая к ним, организм перестаёт бороться. Вы сейчас учитесь жить заново. Вы говорите, новая жизнь. Новая глава. Как вы начнёте всё сначала, если волшебные пилюли зацементируют вас в прошлом? Нет. Вы сильный человек, Адриан. И самая главная помощь вам – это вы сами. И мир вокруг вас.

Долгая пауза. Конечно, бороться с лихорадкой, используя антибиотики легче, чем без них. Но некоторые люди не выбирают лёгких путей.

– Что вы тогда предлагаете? Попутешествовать?

– Почему бы и нет? Если у вас есть деньги на что угодно, значит, вы можете так поступить. Может быть, новая тихая работа в новом красивом тихом месте это то, что вам нужно. Новое высшее образование, или магистратура. Почему нет?

– Это риск.

– Вы сказали, что рисковали и большим.

(…)

Следующую неделю он провёл в красивой съёмной квартире на окраине исторического центра города Гренобль.

Изысканная французская еда за пятьдесят евро, бокал чернильно-красного вина десятилетней выдержки, всё как хотела когда-то Лал – и столик на одного.

А дома он снова захотел есть.

Кастрюля с бурлящей водой, три яйца, мелкий стук скорлупы. Синий огонёк газовой плиты, чуть более синий, чем его Пламя.

Колонелло давно забыл, сколько нужно минут, чтобы яйца наверняка сварились. Он не готовил со времён Проклятия, даже бутерброд себе почти ни разу не сделал. Ресторанная еда, закуски в кафе, лапша-пюре быстрого приготовления – вот его рацион за последние пару десятков лет.

Он медленно выкурил две сигареты, глубоко затягиваясь, с того момента, как закипела вода и были мягко опущены яйца – синяя пачка Л и М. Безучастно потушив окурок в пустой банке из-под кока-колы, он прикрыл глаза …

И вдруг нахлынуло.

… Раннее детство в гостях у бабушки. Пышные пионы в вазе на обеденном столе; накрахмаленные занавески, шуршащие у распахнутого окна. Солнечный луч, упавший в какао. Бабушка Мария-Луиза в пенсне чистит ему варёные яйца на завтрак. Он болтает ногами, не доставая до пола, а на его хлебе медленно тает деревенское масло. На бабушке синее платье, цвета огонька на газовой плите. Когда он берёт чищенное яйцо, то чувствует её старую мозолистую ладонь; а когда радостно улыбается, видит светлую морщинистую улыбку …

Колонелло много, много лет не ходил к ней на кладбище.

И хотя соли рядом не оказалось, яйца всё равно вышли приправленные – он выл, и ревел, и давился своим скромным ужином, плача как малолетка, и упиваясь тем запахом детства, который так внезапно всплыл в памяти много лет спустя. Хотелось домой. Хотелось к бабушке.

Хотелось никогда-никогда-никогда не встречать Лал.

И к чёрту этот прекрасный, прекрасный город Гренобль, потому что одиночество – это клякса на его пейзаже.

В некоторых местах нельзя быть одному.

(…)

– Когда человек остаётся один после долгих отношений, закончившихся крахом – он снова чистый лист, – спокойной сказал доктор Лаукс. – Боль и горечь разочарования испепеляют всё доброе, что когда-то было между вами. Ведь не могло же ничего не быть, признайтесь сами. На месте пепелища остаются тоска, апатия, пустота. Но, знаете ли вы, Адриан, что пепел является одним из лучших естественных удобрений? Не бойтесь. На опустевшем месте неизбежно вырастет что-то ещё. Таков закон природы.

(…)

В Лондоне было слишком много людей и слишком мало англичан.

Дорогие иномарки, богатый выбор чая, акцент кокни (акцент деревенщины), пьяные неприлично громкие саксы-бритты-уэльцы-скотты-ирландцы вперемешку с костюмами и платьями за сотни фунтов. Пасмурное серое небо, влажный воздух.

Родина Шерлока Холмса, Гарри Поттера, Большого куша. Величайшая колониальная империя – цейлонский чай как «маст хэв» в любом хаусхолде. Шефердс пай и сконы в каждом кафе.

Арабские принцы на бентли и порше; марроканки в хиджабах; индианки и пакистанки в традиционных робах; австралийцы, новозеландцы; маленькие страшненькие филиппинцы; тысячи приезжих и осевших китайцев. И всё это: следы былого величия. Миром уже давно правит другая рука.

Люди приезжают и остаются в бесконечной погоне за призраком золотой империи – которой больше никогда не будет, частью которой не станешь, не родившись на Туманном Альбионе.

Колонелло перечитывал вторую книгу Властелина колец в оригинале, пережидая дождь в маленьком уютном кафе. Справа – чашка на блюдце, сахарница, чайник с эрл греем и упаковочка сливок. Слева – тарелка домашних сконов, вазочка с мармеладом, пачка Лаки Страйк с двумя кнопками и телефон, на который никто не звонит.

Лондон – город-призрак, воздающий хвалу собственной смерти, что пришла и ушла так тихо, в двадцатом веке, что никто не заметил. Когда уйдет великая королева, его гроб наконец опустят в землю – и закончится ещё одна славная эра.

Дети и подростки слоняются по Лондону в поисках Министерства магии, Бейкер-стрит или ТАРДИСа. Те, кто постарше, выискивают глазами любимых актёров, музыкантов или ещё кого.

Порой краем глаза Колонелло видит свой собственный призрак, когда всё было просто и ясно, когда он мог вырвать своё сердце и положить на алтарь любви. А ещё – призрак Лал, когда она не разучилась рисковать и давать вторые шансы. Моглo ли у них сложиться иначе?

Он недолго смог пробыть в Лондоне. Слишком сильно сжималась на горле белая длань то ли Сарумана, то ли тумана.

(…)

– Больше всего я боюсь вернуться к ней.

– Почему?

– Я чувствую, что если позволю себе прийти снова, это будет последний раз, и она меня уничтожит.

– Тогда не возвращайтесь.

– … Это не так просто, доктор Лаукс.

– Отнюдь. Это проще, чем вы думаете. Не вы первый и не вы последний, которому это предстоит сделать. Жизнь удивительна и прекрасна. Любовь к женщине испепелила вас, но любовь к миру и самому себе поможет вам снова стать тем, кто вы есть.

– А если я не знаю, кто я?

– Значит, тот человек, которым вы выйдете из этой ситуации, и есть вы, Адриан.

(…)

Золотой Мальборо пах так знакомо, как пахнет летним вечером аллея с магнолиями – как что-то из детства. Новый дизайн пачки отдавал чем-то похожим на отчаяние: раньше ведь лучше было. Но дошла очередь до этой модели и марки, так что надо было хотя бы попробовать.

На аккуратную австрийскую брусчатку по тёмно-синим сумеркам мелко и медленно сыпал первый снег. Колонелло прикрыл ладонью кончик сигареты, чиркнул спичками и закурил.

И сквозь мутный туман десятилетий будто мелькнул сильный золотой луч.

… над ним посмеивались сослуживцы, что он курил лёгкие, почти дамские, сигареты. Но когда умер один их товарищ от рака лёгких, (предпочитавший курево без фильтра), им стало уже не до смеха. Выйдя с кладбища, шурша траурными пиджаками, они все зареклись курить что-то тяжелое. На рыдающую беременную вдову, объятую чёрным платьем, нельзя было смотреть без щемящей боли в сердце. Адриан оставил ей пачку денег, несколько утешений и номер телефона – он не знал, что ещё мог бы предложить.

И когда она позвонила много лет спустя, спрашивая помощи для своего сына, трубку взял уже Колонелло.

Даже Лал не называла его Адрианом. Хотя она знала. Она всегда знала…

Ночные огни Инсбрука плясали по расписным домам, отражаясь в старинной брусчатке мутными бликами. Вечерняя прохлада морозила ноги: и он решил пройтись. Из небольших кофеен и просторных ресторанов пахло едой: хрустящий венский шницель с брусничным соусом, тёплый яблочный штрудель, утопающий в ванили, венский кофе, с тающими взбитыми сливками, наваристый гуляш, коричневый бульон с блинной лапшой, свежеиспечённая пицца. Стулья на улице с любезно предоставленными пледами, радостные человеческие лица, освещенные длинными мигающими газовыми горелками. Сизый дым, висящий с чужих пальцев над разговорами.

Он вышел к реке и облокотился на изгородь, вслушиваясь в водяной шелест. Над лохматыми горами не было ни одной звезды: темень хоть глаз выколи. Он вытащил ещё одну сигарету и, поозиравшись по сторонам, прикурил с пальца. Закрыл глаза. Подышал, собираясь с мыслями.

– Как странно, – тихо сказал он самому себе на немецком. – Я нашёл что-то из моего прошлого, что хотел и боялся найти. Но при этом как никогда чувствую себя «здесь» и «сейчас» – тем, кто я есть на данный момент. Что это значит, доктор Лаукс?

Доктор, не обладавший телепатическими способностями, разумеется, молчал; безмолвствовало и вечное тёмное небо. Сколько раз оно видело таких людей, как он, потерянно скитающихся за собственными призраками?

Мальборо Голд, (Лайт, когда-то Лайт), таял на языке горьким шоколадом и грел изнутри какой-то почти праздничной надеждой – маленькой, но тёплой. На небе в этот холодный ноябрьский вечер не светила ни одна звезда, но тлеющий кончик сигареты был для Колонелло ясным сиянием Полярной.

Адриан задрал голову вверх, выдыхая дым ртом в поцелуе.

Ему на щеку мягко упала первая снежинка – ответом.

Комментарий к 1.

Планируются 2 главы, но вторая выйдет нескоро, хотя черновики есть :/

Предлагаемый трек:

https://vk.com/fromcloudswithlove

========== 2. ==========

Больше никаких образов. Никаких теней.

И никаких отражений больше.

Один лишь ветер ветер ветер сквозь твои волосы.

Одни лишь шаги шаги шаги сквозь твое сердце.

То, что прежде с нами было, ныне опустили мы на дно.

Ныне нет никого, кто молил бы пением.

И никого не спутать с темнотой,

в зеркале твоем и меня больше нет.

Одни лишь шаги шаги шаги сквозь твое сердце.

Одни лишь ножи ножи ножи сквозь твой глаз.

Пауль Целан. «По ту сторону»

Австрия была не самым лучшим вариантом, чтобы начать новую жизнь — уж очень дорогая недвижимость и очень местные люди. К тому же, как и во всём мире, присутствовала некоторая сложность поиска работы. Если «своим» её так тяжело найти, то каков процент удачливости молодого иностранца?

К счастью, Колонелло мог позволить себе хоть яхту, хоть замок; особенно с его документами. Европейский паспорт открывал двери в море возможностей, а деньги приглашали испробовать их. Поддельные бумаги о полученном высшем архитектурном в Италии были приятным бонусом.

Впрочем, он действительно когда-то давным-давно, четверть века назад, закончил этот факультет; не где-нибудь, а в Милане. И сразу же пошёл в армию.

Но это было так давно, что уже почти перестало быть правдой.

Колонелло снял себе двухкомнатную квартиру в том же Инсбруке, в двух шагах от исторического центра, чтобы по ночам было слышно тихое шелестящее дыхание реки. И через случайно увиденное объявление нашёл себе курсы графического рисунка.

(…)

— Что ты здесь делаешь? — прошептала Скалл.

Её лиловые глаза смотрели на него испуганно. Как будто он пришёл всё у неё отобрать. «Всё» — маленькую уютную работу; может быть, квартирку; может быть, студенчество. Новую жизнь. Колонелло знал, что глядел на неё таким же взглядом, и именно это придало ему уверенности для откровенного ответа, раз уж они встретились в такой … хрупкий … этап своих жизней.

Блокнот для рисунков жёг ладонь. Одна из страниц была вся изрисована-исчерчена красивыми ухоженными псами. В памяти нового телефона — фотография курсов кофейного искусства. Это же надо было, бросить всё и всех, скрыть личность, поехать по странам, пряча следы, обрывая контакты — и вот так выбрать свою тихую гавань с кем-то ещё.

— И я здесь заново начинаю.

Скалл закусила нижнюю губу, нахмурившись. Он прекрасно знал её мысли, потому что это были его мысли тоже.

Чёрная униформа официантки ей шла. Лицо без броского макияжа выглядело непривычно женственно и хрупко. Отпущенные волосы, некогда крашеные фиолетовые, теперь просто чёрные, легонько кудрявились от влажности воздуха. Он никогда раньше не замечал, что брови у Скалл южные, широкие и толстые, благородной формы — почти как у молодой Одри Хепберн.

Колонелло многого не замечал; Адриан хотел это исправить. Слепая любовь, как наркотическое наваждение — то ещё удовольствие. Неприятнее всего открывать глаза и просыпаться. Неприятно, но надо.

— Сегодня кофе за счёт заведения, — тихо ответила Скалл, не глядя на него. Колонелло знал, что она и так заметила его густую золотую щетину, хоть как-то прибавляющую возраст и стильно бритые виски. Они оба хотели немного сменить внешность, чтобы не нашли «свои» – чтобы найти себя.

Мадонна, глядеть на Скалл было всё равно что смотреться в кривое зеркало.

— Заходи попозже, если хочешь. Я сегодня закрываю.

— Во сколько?

(…)

В баре, куда она его привела, было по-уютному темно и не слишком людно. Скалл — малиновый блеск для губ поверх такой же помады — заказала Космополитен, едва глянув в меню. Колонелло задерживал взгляд то на одном коктейле, то на другом, перелистывал к винной карте и мешкался.

Закинув ногу на ногу — мини-юбка, тонкий чёрный капрон — она предложила ему выбрать из трёх. Что-то кислое: классическую Маргариту. Что-то сладкое: её Космополитен. Что-то горькое: Негрони. После паузы предложила ещё нейтральное: Джин тоник.

Она смотрела на него из-под длинных крашенных ресниц, с губами на несколько тонов светлее собственного коктейля, и в этом взгляде не было ни презрения, ни сочувствия, ни снисхождения. Скорее всего, приходя в любой бар или бар-ресторан, она выбирала из трёх, а когда выбор не давался, брала четвёртое.

Раньше считалось, что женщина приходила выпить одна, чтобы затем уйти уже с кем-то. Но Колонелло не знал всей истории Скалл. И лично он не мог её судить.

Идея напитка пришла довольно скоро: по беззвучному телевизору в углу бара показывали «Большого Лебовски». Колонелло подозвал официанта и с улыбкой попросил смешать ему то же, что и «тому парню». Добродушный официант намёк понял. Колонелло принесли широкий стакан Белого русского.

Скалл, допив, заказала то же самое.

(…)

— Нет повести печальнее, как говорится, — пожала она плечами, ёжась от холода. Снаружи стелился холодный густой туман. — Моя независимость, моё тело, мои люди — гудбай! Лишь бы этого бамбино выпустили из пыточной камеры! Ну, выпустили. Освободили.

Она закашлялась сигаретным дымом, затянувшись слишком сильно. Пачка, он заметил, золотой Данхилл. Престижные, качественные: их не курит кто попало. Стало немного стыдно за свой Мальборо. Пообещал себе в следующий раз купить хотя бы Парламент.

Скалл, откашлявшись, смахнула выступившую слезу в уголке глаза. Прочистила горло:

– Я стала невестой Бьякурана; он-то поверил, что я настолько ненавижу Реборна, что готова выйти замуж за его мучителя. Свадебный подарок – собственный коллега, чтобы унизить, чтобы самолично мучить, чтобы он принадлежал мне как раб, — её пальцы нервно теребили пачку. Кашель. — Бьякуран не сомневался во мне. Всё было сыграно как по нотам. Жених дал мне локацию пыточной камеры в день свадьбы. Когда я шла к алтарю, Реборна уже конвоировали мои люди в Варию … Ему всё объяснили, что да как. А я так и не дошла до распахнутой Библии: мой снайпер, как было обговорено заранее, пустил мне пулю в грудную клетку. Замарала кровью белоснежный пиджак Бьякурана … Мне было так жаль его, когда умирала … Кстати, выяснила тут недавно, что он даже сейчас верит, что это Каркасса меня предала, а не я его.

— Удивительно …

— Пожалуй, — согласилась она. — Но Реборна всё равно надо было спасти, чтобы Вонгола нанесла решающий удар. А этот сопливый японский щенок, этот неуч и тряпка, видите ли, решил откинуться. — Вдохнула и выдохнула, успокаиваясь. Откинулась в кресле. В её голосе грусть мешалась с усталостью и ностальгией:

— … это была такая красивая смерть, Колонелло, ты бы видел. Старинный готический собор … падающие лепестки роз сверху. Мой свадебный образ, в общем-то, за сто тысяч евро: от белья и туфелек до фаты. Напуганный взгляд жениха. Чужие тёплые руки … И органная музыка. На этом поставили бы точку, и я осталась бы спокойна. Но нет. И спрашивается, — она перевела взгляд на Колонелло, — ради кого тогда жертвы? Ради кого весь театр?

Скалл повертела в ладонях пачку, молча вытянула ещё одну сигарету. Колонелло тоже молчал. Ему нечего было сказать кроме того, что понять можно только без слов.

Скалл понимала. Этого было достаточно.

(…)

В книжном магазине, куда он зашёл за перьевыми ручками и новым блокнотом из плотной бумаги, разыгрывали классические новеллы. Кучка студентов с одинаковыми лицами, (или одеждой?), резные красные тирольские сердца на витрине (хотя Валентин ещё не скоро), и акцент, который Колонелло не мог понять, как бы ни силился. Хотя его немецкий и не был так хорош, чтобы воспринимать разноманерный австрийский.

Но там разыгрывали книги, и это он кое-как понял, подглядев за студентами. Надо было всего-то купить лотерейный билет за пять евро и безошибочно получить свой приз. Выгодное предложение, если учесть, что новенькая книга стоила не меньше десятки.

Он купил билетик, расплатившись картой. Работница магазина, молодая рыженькая настолько-австрийка-что-смотреть-страшно, заискивающе пыталась словить его взгляд. Колонелло намеренно на ней не фокусировался. Бедная женщина, конечно. Тридцать лет, черты лица острые и треугольные, как скалы, губы и брови слишком тонкие, костлявая шея, несуществующая грудь … Он знал этот типаж австриячек: те барышни, в ком не было и капли венгерской крови. Смотреть там было, к сожалению, не на что. Из всего богатого женского арсенала только цвет кожи и яркие пышные волосы. Россыпь веснушек на маленьком остром носу.

На бейджике написано: «Гертруда».

Когда она отрывала чек от кассового аппарата, мелькнули голые безымянные пальцы, без намёка на кольцо.

— Большое спасибо, Труди, — поблагодарил Колонелло с непонятной ему галантностью. Пальцы неловко мяли вытянутый билетик на книгу.

Она на него посмотрела серыми глазами из-под ржавых ресниц, цвета того лондонского дождя, и кротко улыбнулась, блеснув ровными белыми зубами. Будто по-доброму говоря, нет нужды со мной заигрывать; я мила с тобой, потому что так хочу, а не из-за каких-то надежд; уж я-то знаю. И отвернулась всё с той же мягкой печальной улыбкой. Подошёл новый покупатель, и Колонелло пришлось сойти с места. Но, пока он ждал лотерею, его глаза время от времени задумчиво задерживались на рыжей женщине и на том, как бледные угловатые кисти мелькали на фоне тёмной блузки, пока она пробивала чужой заказ.

Колонелло подумал, теребя пальцами в кармане спички, как удивительно порой люди несут на себе свой крест. И не роняют при этом достоинства.

Из книжного он ушёл с более мутной головой, чем хотелось бы; но Колонелло не был против заглянуть в кафе к Скалл. Присев за столик у горелки с видом на горы, он укрыл колени любезно предоставленным пледом и попросил крепкий венский кофе со взбитыми сливками.

В самой же лотерее ему выпал Томас Манн, поэтому за чашкой кофе и тарелкой яблочного штруделя пришлось открыть книгу, включить переводчик гугл и начать читать.

(…)

Колонелло не хотел униматься.

— Почему это я должен был поменять себя? Я прекрасно знаю мои идеалы: вот мы с Лал, вот наша собака, вот наш загородный дом и пара детей! Всю свою осознанную жизнь я хотел именно чего-то такого! Приходить домой, и чтобы меня встречали любящая жена и свои родные один-два ребёнка. Это простая мечта, знаю, но ведь и я, и ты, и мы все когда-то были простыми людьми. От Лал только требовалось надеть фартук, и хотя бы взять декрет… И, да, я её завоевывал! Да! Но она никогда ещё ни разу не сказала мне «нет» с этой тяжелой точкой на конце. Конечно, это разбило бы мне сердце, Лал ведь женщина всей моей жизни, но, чёрт возьми, я … Мы столько лет на это угрохали просто зазря, в дрова, к … — он увидел неподалёку маленького ребёнка и проглотил ругательство. — И Лал решила расстаться, переспав с другим. После стольких лет!

Колонелло с громким стуком уронил голову на лакированный стол — то ли с отчаянием, то ли выдохнувшись.

— … слушай, — спустя какое-то время неловко и осторожно начала Скалл. Её голос звучал так, как будто она шла через минное поле, делая вид, что всё в порядке. Дождь не шевельнулся. — Лал, она … она из тех женщин, кто замужем за своей работой …

— Я знаю, — глухо отозвался Колонелло.

— … и она очень … упрямая, исполнительная, волевая и целеустремлённая. Мне бы её качества, на самом деле. Трудовая этика просто атас. — Скалл кашлянула. Выдержала паузу. — В общем, у неё настрой: «работаем, пока не умрём».

— Да.

— … и …

Скалл замешкалась.

— … и я не знаю, как тебе сказать.

Колонелло приподнял голову и окинул её уставшим тусклым взглядом, с глубоко залегшими тенями под глазами. Скалл нервно комкала руками салфетку.

— Мне кажется, — начала она. Прервалась. Снова начала, — мне кажется, вы оба очень упрямые. И кому-то надо было чем-то пожертвовать. И, получается, что ты пожертвовал. Конечно, тебе это не понравилось, и, думаю, Лал это поняла, но …

Скалл умолкла.

— Но.

— Но она не смогла уйти от тебя, — выдавила из себя Облако и отвернулась, заскользив задумчивым взглядом по чему угодно, но не по нему. — Она не смогла уйти, потому что … потому что когда тебя так сильно и прекрасно любят, будто ты единственная женщина на земле … очень сложно сказать «нет». Я не пытаюсь её оправдать! Конечно, нет! Просто … я понимаю её логику.

В несколько торопливых движений она закурила. Её фигура выглядела хрупко и неловко.

— Я знал, — долгая пауза, — что мы не подходили друг к другу. Но мне казалось, что если постараться; если приложить не усилие, а сверхусилие … то можно поймать эту синюю птицу. Сорвать большой куш. Выйти в дамки. Я думал, если нам обоим с ней измениться, то мы всё сможем.

Он сглотнул солёный ком в горле.

— Но не было никакого «мы».

Колонелло поднялся и спрятал лицо в ладонях. Может быть прошло пять минут, может и десять. Кто-то выгуливал лающую собаку. На них двоих наверняка косились прохожие, на эту драму за кофейным столиком. Скалл выкурила две сигареты и взяла себе ещё кофе. Колонелло не хотел отнимать ладоней от лица, потому что щёки были мокрыми и красными, как в детстве. Наконец она, тяжело выдохнув, сказала:

— Ни ты, ни я не задумывались, что чувствует другой человек по ту сторону чувств. Сильная, жертвенная, слепая любовь … это мы. Ты и я.

Скалл потушила дотлевшую сигарету в пепельнице.

— Нам надо было вовремя уйти от них, Колонелло.

— Как мы могли уйти, когда именно любовь помогала идти дальше? — глухо отозвался он. — Играть в треклятую мафию, разжигать это волшебное Пламя? Нет … Выходит, ни у нас, ни у них выбора не было.

— Выбор всегда есть. Но даже чтобы его увидеть, надо сделать другой выбор.

— И ты его сделала?

Он услышал, как Скалл пожала плечами.

— Проснулась после моей красивой смерти, и пелена спала с глаз. Потом разрушилось Проклятие. Ну и слава Богу, что всё закончилось. Разве что с Реборном больше не общаемся.

Он наконец отнял ладони от лица. Посмотрел на Скалл недоумевающим взглядом.

— И всё?

— Ну да. И всё.

Комментарий к 2.

тематическая песня, если вам интересно :)

https://vk.com/wall-112401322_460

========== 3. ==========

— А если будет боль?

— Стерплю!

— А если вдруг — стена?

— Снесу!

— А если — узел?

— Разрублю!

— А если сто узлов?

— И сто!..

— Любовь тебе отдать?

— Любовь!..

— Не будет этого!

— За что?!

— За то, что

не люблю рабов.

Роберт Рождественский

Иногда появление человека сопровождают какие-то знаки. Будто жизнь даёт призрачные подсказки, которые нутром чувствуешь, а головой не понимаешь, и только когда все карты раскрыты, только когда песенка спета, всё становится ясно. Миг полной трезвости мыслей во время неистовой сонливости, когда у всех предметов вокруг появляется оболочка, когда чувствуешь себя во всём и во всех, и собой одновременно. Дазайн по Хайдеггеру, или что-то очень близкое к нему.

Это стул, это стулья, это мощёный бульвар, на котором они стоят. Это длинная газовая горелка с пламенем под прозрачным колпаком. Это рассказ «Смерть в Венеции» Томаса Манна, и бледное болезненное утреннее солнце, едва выглядывающее из-под перламутрово-серых облаков.

Это латте макиато, припорошенный корицей, и длинная ложечка для такой же длинной стеклянной кружки. Австрийцы в субботний день на уличных террасах посреди сказочного ноября, припорошившего ёлки на тех склонах гор, что повыше. Тяжелый говор немецкого диалекта вокруг, и тот самый скетчбук в широком кармане длинного пальто. Сообщение по вотсапу от Скалл, что она сегодня вечером в первый раз идёт к репетитору на занятие гитарой. Собственные мысли о продавщице из книжного, о Труди, чьи фарфоровые кисти на фоне тёмной блузы напоминают картины фламандцев. Ласковые лохматые псы, и даже один золотой ретривер, и старые детские мечты о собаке. Запах ёлок, лиственниц, сосен и навоза, пробирающийся в город с окружающего кольца гор.

Это тёмный нечитаемый взгляд Реборна за соседним столиком, когда он свернул свою утреннюю газету.

— Гутен морген, дружище, — не оборачиваясь, поздоровался Колонелло.

Реборн молчал.

Ручка в ловких пальцах Дождя принялась спокойно штриховать страницу, пока её хозяин всеми своими инстинктами следил за незваным гостем.

— Я понимаю, зачем ты здесь, — подал голос Реборн.

— Неужели? — деланно удивился Колонелло. — Объяснишь мне?

— Ты думаешь, что Лал предала тебя-

Смешок.

— Когда выуживаешь свою ненаглядную из чужой, твою мать, постели-

— … но ты не понимаешь, чего ей это стоило.

— Послушай. Мне плевать. Я виноват. Она виновата. Мы виноваты. Долбанная жизнь виновата. Ну не сложилось, и не сложилось. Всё, партия сыграна, начинаем снова. И я искренне клал на то, что ей расставание тяжело далось. Не нужно трахаться с кем-то левым, чтобы вышвырнуть жениха из дома. — Затем он обернулся и вперился взглядом в Реборна. — Зачем ты на самом деле приехал? Я знаю тебя много лет, и ты бы не стал кого-то выискивать, чтобы передать чужие оправдания.

На безукоризненном лице Аркобалено Солнца темнели синяки под глазами и двухдневная щетина. Не будь он профессионалом до мозга костей, от него бы резонировало усталостью.

— Я приехал, — они встретились взглядами, — потому что я люблю Скалл.

Колонелло растерянно моргнул.

— Вот и всё.

Они помолчали. Взбитые сливки почти растаяли в сладком кофе и, чтобы не перелилось за край чашки, пришлось сделать глоток. И ещё один. И ещё. Пить было явно легче, чем думать.

Реборн смотрел, как старинные дома перетекали в горы, и в его обычно нечитаемых глазах были видны только две эмоции: тоска и примирение.

На площадях прозвенели пару раз колокола. Было без четверти чего-то.

Реборн прикурил свой «Парламент» от именной Зиппо. Дым заструился по длинным, почти аристократичным, пальцам.

— В будущем, которого больше не будет, она умерла за меня. Я помню. И я знаю то, что не знает она — а именно, как сильно у меня стояло в штанах во время того единственного поцелуя, и как я убил потом с добрую сотню, потому что ярость душила стальной перчаткой, — он посмотрел на Колонелло. — Мы очнулись, вернули прежний облик, и Скалл убежала.

— По её словам, одной жизни было достаточно.

Реборн невесело усмехнулся.

— Эгоистка. Моя школа.

— Ты хочешь вернуть её?

— Нет. Но я хочу поговорить.

— А если она не захочет слушать?

— Значит, выслушает. Скалл пошла на риск, сделала пару поступков, а теперь пора нести ответственность. Убегать от проблем намного легче, чем решать их.

— Она отпустила тебя.

— Зря.

— Может быть уже слишком поздно.

Реборн даже бровью не повёл.

— Я знаю.

Он закурил ещё одну. Колонелло, чертыхнувшись, закурил тоже.

— Залечь на дно в Инсбруке, — неспешно протянул Реборн. На его голос профессионального сердцееда заинтересованно обернулась официантка с солидным декольте. Он не обратил на неё внимания. — Я могу понять, почему Скалл здесь остановилась. Но почему ты? Разве тебя больше не тянет к морю?

— Тянет, — признался Колонелло. — Но я к нему пока не хочу. Думал после Инсбрука, когда надоест, осесть в Анси.

— Французская горная Венеция. Чудесное место.

— И довольно спокойное. Мафии там нечего делать, поток туристов не такой большой.

Они посидели молча, держа в пальцах догорающие сигареты. Реборн казался непривычно тихим. Без образа галантного чёрта из табакерки с пистолетом и топором он походил скорее на романтичного героя художественного романа, чем на самого успешного убийцу нынешних дней. От его наглухо закрытой души сквозило сентиментальностью, словно родной возраст догнал его молодое тело.

— Скалл винит меня, разумеется, — Реборн затянулся. Выдохнул. Потушил в пепельнице догоревшую сигарету. — И не понимает, что без её маски клоуна всё могло бы произойти гораздо быстрее. Если мужчина не воспринимает женщину как… непосредственно женщину, то это её личная трагедия. Но в случае Скалл — это весьма банальная и глупая ошибка. Рискни она раньше, всё было бы иначе. Но мы же боимся.

Колонелло не без сочувствия вздохнул.

— Как у вас всё сложно. — Задумался о своём и всё-таки спросил, — так почему Лал мне изменила?

— Потому что иначе ты не уходил. Она хотела, чтобы ты понял всё сам.

— Разве Лал мне намекала?

— Откуда мне знать? Она уверена, что перепробовала все способы, кроме разговора тет-а-тет а-ля «мы с тобой не пара, пора расходиться». Но, — добавил Реборн, — она также считает, что ты бы не ушёл, а продолжил бы добиваться её, несмотря ни на что.

— И поэтому надо было мне изменить?! — повысил голос Колонелло. Несколько голов на него обернулись, но было наплевать. Он спрятал лицо в руках, глубоко выдыхая.

Долгий вдох. Долгий выдох. Вдох. Выдох.

Колонелло хотел убежать от чужих слов, но они уже были в голове. Перед глазами стояла Лал со сложной улыбкой на лице, полной грусти и чего-то ещё. «Когда-нибудь ты поймёшь» — сказала она. Долгий вдох. Долгий выдох. Вдох. Выдох. Они садились для очень серьёзного разговора несколько раз, и каждую беседу Колонелло умудрялся выигрывать. Или оттягивать. А у Лал плечи все ещё держались напряжённо, как на задании, и взгляд блестел как что-то, чему он не знал названия. Секса становилось всё меньше и меньше, хотя он только начался. Лал ссылалась на гормоны и вновь растущее тело и боялась его поцелуев. Боялась его желания. Боялась его разговоров о домике с лужайкой, детях и собаке. Боялась, когда он в очередной раз принимался расспрашивать её о кольцах и свадьбе. В глазах Лал блестел конец, финишная прямая отношений, а Колонелло не хотел этого видеть, потому что верил, что всё будет так, как он захочет. Иначе зачем это всё? Иначе зачем его жизнь?

Лал раз за разом говорила: «две души не могут стать одной». Колонелло отвечал: «посмотри на нас, мы и есть одно целое». Она качала головой.

Разве не этого же хотела Скалл?

Реборн, с его привычкой предугадывать чужие мысли, произнёс:

— Настоящие романтические отношения, подразумевающие брак — это союз. Единение подразумевает неравенство, где один человек растворяется в другом. Лично я подобное рабство в отношениях не терплю. Как минимум, это игра в пьедесталы и идолов. Как максимум, — он хмыкнул, — это скучно.

Он поднялся со стула и стряхнул с себя невидимые пылинки. Колонелло, отняв руки от лица, наблюдал за ним. Реборн передал оплаченный счёт официантке, так и не взглянув на её декольте.

— Идёшь возвращать Скалл?

— Разумеется.

— А ты думаешь, она вернётся?

Реборн сделал задумчивое лицо.

— Понятия не имею. Ответ: или да, или да. Да — залепит пощёчину, и всё будет хорошо. Да — расплачется, и всё будет хорошо.

— Тогда почему ты так плохо выглядишь? — не удержался Колонелло.

Тот улыбнулся.

— Для эффекта, конечно.

И пошёл прочь, спрятав руки в карманы штанов. Его неизменная фигура в такой же неизменной шляпе мелькнула в толпе и исчезла, будто его и не было. Колонелло смотрел ему вслед, медленно моргая. И думал. Возможно ему стоит гораздо раньше уехать в Анси. Хотя бы для того чтобы Скалл, если всё пройдёт плохо, не смогла его прибить как соучастника.