Тайны кремлевской охраны [Валентина Сергеевна Краскова] (fb2) читать онлайн

ВАЛЕНТИНА КРАСНОВА ТАЙНЫ КРЕМЛЕВСКОЙ ОХРАНЫ

ОТ АВТОРА

В мире не так уж много профессий, которые могут быть отнесены к числу древнейших. Но как бы мал ни был перечень, в нем всегда найдется место для охраны.

Древние хранители огня, воды и священных рощ, дворцовые стражники, часовые и сторожа — все эти фигуры с незапамятных времен присутствуют на дороге Истории. Они идут, бегут, скачут, бредут, летят, ползут, маршируют по ней. Их движение постоянно и неустранимо.

У охранников всех времен общее одно: они всегда лишь только спутники, их место — быть рядом, их роль — охранять, оберегать и защищать нечто более существенное, значительное и ценное, чем они сами.

«Бывали иногда случаи, когда приходилось бить кого-нибудь по рукам, — вспоминал генерал Коржаков. — Например, если местный руководитель в порыве подобострастия обнимал шефа за талию. Фамильярность в отношениях с главой государства — вещь лишняя. Ребром ладони я слегка ударял в районе предплечья. Это место чувствительное, и даже после несильного удара надолго пропадает желание обниматься.»

В Кремле просто так ничего не бывает, все здесь держится на традициях, часто многовековых, все строго регламентировано рамками протокола.

За кремлевской стеной, между Троицкими и Никольскими воротами, возвышаются дворцовые фасады Арсенала. В 1701 году Петр I приказал начать его строительство на месте сгоревших хлебных амбаров и разобранных боярских дворов.

Арсенал, по замыслу царя, должен был стать хранилищем оружия и музеем воинской славы. Сейчас в замкнутом периметре здания расположен Президентский полк. Со всеми основными и вспомогательными службами. С плацем и спортзалом посередине.

27 октября 1917 года Владимир Ильич написал инструкцию под названием «Обязанности часового при Председателе Совета Народных Комиссаров». Вот ее текст:

«1. Не пропускать никого, кроме Народных Комиссаров (если вестовой не знает их в лицо, то должен требовать билеты, т. е. удостоверения от них).

2. От всех остальных требовать, чтобы они на бумаге записали свое имя и в двух словах цель визита. Эту записку вестовой должен передавать председателю и без его разрешения никого не пускать в комнату.

3. Когда в комнате никого нет, держать дверь приоткрытой, чтобы слышать телефонные звонки и приглашать кого-либо из секретарей к телефону.

4. Когда в комнате председателя кто-либо есть, — держать дверь всегда закрытой».

Кто придумал их дело? И почему они так ревностно служат ему? Что гонит фигурки охранников по дороге Истории?

В допетровскую эпоху при особе государя в качестве телохранителей постоянно находилось 200 человек — как правило, выходцев из лучших дворянских семей.

Ночью подле царской спальни дежурил главный спальничий с одним или двумя приближенными царедворцами. В соседней комнате находилось еще 6 телохранителей, а в следующей располагалось еще 40 вооруженных человек.

Как становятся охранниками? Владимир Медведев, возглавлявший охрану Брежнева и Горбачева, так ответил на этот вопрос: «КГБ время от времени набирал молодежь, отслужившую в армии. Я работал фрезеровщиком в Серпухове, был план поступать в институт, но тут женился, дочка родилась, и я не мог позволить себе сидеть на шее у родителей. Вызвали в военкомат, предложили: служба военная, зарплата 160 рублей, надумаешь — позвони. Соглашаться не хотелось, но на заводе я получал 90, и перспектив никаких… Позвонил, думал, опять в военкомат идти, оказалось — в Кремль, я смутился, но отказываться было уже поздно. Приехал, спросили: почему решил? Я врать не стал: зарплата. Еще полгода меня проверяли, так я попал в «девятку», 9-е управление КГБ, охранявшее руководство. Со всеми людьми, которые знали, что я пошел в КГБ, навсегда расстался, даже мать и отец не знали, чем занимаюсь.

Своей наукой я овладевал всю жизнь, слава Богу, что не пригодились навыки стрельбы навскидку, из завалов, укрытий, на скорости, в окружении людей, по движущейся цели, с балкона. Стрелять — дело последнее: значит, плохо сработали. Работа телохранителя тоньше, прикрыть охраняемого, но не стеснять движений, не касаться его рук, но уберечь их от возможных наручников или рук прокаженного. Как-то на Ставрополье Горбачев выходил из магазина, все здоровались с ним, а один схватил за шею и крепко поцеловал. Всем эта картина показалась трогательной, но для нас — упущение. Учились на ошибках своих и на ошибках других.

В Архангельске в семидесятых годах во время демонстрации на трибуну ворвался бандит и расстрелял из автомата нескольких человек, милиция просто растерялась, какой-то военный исхитрился выбить у бандита автомат. Мы учитывали этот “опыт”».

Взаимоотношения охраны и охраняемых очень своеобразны, часто охранники понимают своих хозяев лучше родных. Внук Брежнева вспоминал: «Когда умер мой дед — Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев, мне был двадцать один год. Я перешел на пятый курс Московского Государственного института международных отношений. Я любил деда, мои детство и юность прошли в тесном общении с ним. Выходные дни мы, внуки, проводили на его даче, каждое лето вместе отдыхали в Крыму. Я запомнил его веселым, отзывчивым, добрым человеком. В последние годы он, правда, сдал, тяжело болел, переживал, что его дети отбились от рук, позорили его имя. Ограничил контакты с внешним миром, на даче большую часть времени проводил наверху в кабинете или же в беседке, подолгу разговаривал с начальником личной охраны А. Я. Рябенко, своим однополчанином, одним из немногих людей, которому доверял безгранично. Он медленно угасал, и нам было жаль его».

Детали жизни охранников — тайна, и попытка раскрытия этой тайны — основная задача книги, которую вы держите сейчас в руках.

Начальник охраны мэра Владимир Шукшин охраняет Лужкова с 1992 года, до этого он был охранником у бывшего президента СССР Михаила Горбачева. Владимир Шукшин сопровождал мэра во всех его поездках, а во время футбольных матчей с участием Юрия Лужкова даже надевал футбольную форму и выходил на поле в качестве защитника.

Читатель! Если ты склонен к метафизике и к тому же способен распознать в быстротекущей жизни ее основы, то легко найдешь ответ на вопросы: кто придумал дело охранников и почему они так ревностно служат ему.

Да, все дело в том, что мы живем на грешной земле, где существуют такие понятия, как Власть и Деньги. Власть древнее, она — начало.

Политика так же стара, как и человечество. И даже древнее его. В 1988 году в издательстве «Мир» вышел перевод книги Дэвида Мак-Фарленда «Поведение животных. Психобиология, этология и эволюция». Если раскрыть эту книгу там, где речь идет о сознании животных, то на одной из страниц после слов автора «социальная и политическая жизнь некоторых приматов» следует примечание переводчика: «Мы полагаем, что в данном случае не лишенный юмора автор имеет в виду человека». Понятно, что самолюбование — пусть даже смягченное долей иронии — у нас очень развито, но всегда ли стоит перебивать ученого, нетерпеливо вставляя: «Речь идет, конечно же, о нас»?

О каком же «политическом животном» идет речь в повествовании Франсиса де Ваала? О человеке? Нет! О том, что древнее человечества, ведь это предисловие книги Франсиса де Ваала «Политика у шимпанзе. Власть и секс среди обезьян». Деньги появились намного позже, но, несмотря на это, успешно соперничают с Властью. Точнее, соперничают и воюют не сами Деньги, а их рабы — владельцы, т. е. жертвы алчности. Одним из них повезло: не имея Денег, они ухватили за хвост волшебную Жар-птицу — Власть и с ее помощью стали добывать Деньги. Другие, кому молчаливая удача подарила Деньги, только и думают о том, как оградить свое богатство от посягательств. А сделать это можно, только обретя комфорт сильной Власти.

Если долго и пристально рассматривать эти вечные сюжеты, то сквозь них проступит картина иного мира — мира, в котором Власть и Деньги, как разлученные влюбленные, ищут и жаждут друг друга, а найдя, — немедленно сливаются воедино. И есть еще страх вновь потеряться и поодиночке подвергнуться разграблению, вернуться к нищете, безвестности и забвению и политической смерти.

Завистливые взгляды слуг, змеиный шелест мыслей об измене и шепот-шорох слухов о том, что где-то Власть уже уничтожили, а Деньги растащила чернь. А ведь бывает такое в реальной жизни! В дни октябрьского переворота в Петрограде ходила такая острота: что такое анархия? Это когда «всем, всем, всем» можно делать все, все, все! «Всем, всем, всем!» — так начинались большевистские обращения после октябрьского переворота. «С чинами нашего ведомства большевики в Смольном были любезны и, только ничего не добившись, перешли на угрозы, что если им не дать ассигновки на 15 миллионов, они захватят Государственный банк и возьмут столько, сколько им понадобиться», — так 6 ноября 1917 года писал коллежский асессор, чиновник особых поручений Министерства финансов Сергей Константинович Бельгард, которому в ту пору исполнилось 28 лет. А 2 ноября 1917 он сделал такую запись в своем дневнике: «Ночью был разграблена касса Кредитной Канцелярии. Грабителями явились полотеры; было разгромлено два шкапа, и никто ничего не слыхал! Сегодня утром большевики пытались вскрыть кладовые Государственного банка, но стоящие в карауле семеновцы не допустили разгрома «народного достояния».

Менжинский заявил, что, если Совету Народных Комиссаров не будет выдано 10 миллионов рублей, сумма эта будет взята путем взлома кассы силою. Совет Государственного банка постановил: Совет не считает себя вправе удовлетворить это требование как не основанное на законе. Текущий счет на имя Совета Народных Комиссаров не может быть открыт, т. к. Совет не пользуется правами юридического лица».

И все же большевики победили.

Где найти способ одолеть веру в безопасность Власти и Денег? Без веры в безопасность невозможно жить!

Так страх и забота о единстве Власти и Денег рождают государства, велят построить крепостные стены, замки, а под ними вырыть подземные ходы и хранилища для сокровищ и места заключения нынешних и будущих врагов.

Соорудив убежища для Власти и Денег, люди асимметрично разделились на имущих и на жаждущих иметь. Первых мало, последних — тьма, им несть числа, и все они мечтают оказаться в счастливом меньшинстве.

Для большинства попасть в элиту — нереально, поэтому мечты воплощаются в сказки. Сказками люди украшают серые будни и бесконечный уныло-тяжкий труд. Поэтому так любимы в народе сюжеты о Иване-дураке, который вдруг женился на дочери царя.

Мечтающие о Власти люди смирны до поры до времени. Они живут так, как им велят, и лишь когда им угрожает смерть от голода, они способны обрести свободу, уничтожить существующую власть, сожрав ее богатство. Однако так бывает редко. Чаще восстания голодных быстро гаснут, как сигнальные ракеты. Но эти сигналы чрезвычайно беспокоят находящихся у власти.

В своих знаменитых «Рассуждениях» Никколо Макиавелли (1469–1527) замечает, что форм правления государством бывает три: монархия, аристократия и демократия. Все эти формы сложились случайно. Соединившись между собой, люди выбрали самого сильного и самого храброго и стали ему повиноваться как своему правителю. Общение между людьми привело к познанию различия добра и зла, праведного и неправедного, и потому в людях стало появляться негодование при виде человека, наносящего вред правителю. Тогда люди решили установить законы и наказания для их нарушителей. Отсюда явилось понятие справедливости. Вследствие этого люди стали сами избирать в правители уже не самого сильного, а самого умного и справедливого. Но когда правители сделались наследными, то стали вырождаться, стали думать, что дело государя только затмевать прочих пышностью, сладострастием и подобными качествами. От этого они возбуждали ненависть народа и потому стали трусливы. А от страха перешли к унижению своих подданных, и таким образом возникла тирания, вызывавшая затем заговоры против государей, устраиваемые не трусами и малодушными, а возвышающимися над другими великодушием и знатностью и потому не терпевшими преступного существования таких правителей. Руководимая ими толпа подчинялась своим вождям. Те сначала, помня пример бывшей тирании, подчиняли свои выгоды общей пользе; но их наследники, предавшись алчности и честолюбию, обращали аристократическое правление в олигархическое, и их постигала участь тирана.

Тогда устанавливалось народное правление, скоро приведшее к полной распущенности. Граждане, побуждаемые необходимостью, опять восстанавливали единовластие.

Таков круг, по которому вращаются правления всех государств, и, если государство не сделается добычей соседа, оно будет в нем вращаться бесконечно.

Страх потерять завоеванные позиции заставляет увеличивать число и силу тех, кто создает для Власти и Богатства комфортную защиту и уют, т. е. охранников.

Кто эти люди? Как и откуда они пришли, чтобы хранить чужой покой? Так ли уж верна их служба?

Особого рассмотрения требует практика тайной охраны «августейших особ», предупреждения преступлений в отношении жизни, здоровья, чести и достоинства правителя, расследования имевших место при дворе чрезвычайных происшествий.

Бывший руководитель службы безопасности президента России генерал-лейтенант Александр Коржаков писал: «Мало кто знает, что охраннику на службу положено выходить подготовленным: со свободным кишечником и пустым мочевым пузырем. Меня эта служба закалила. Я мог целыми днями не есть, часами стоять на ногах и целый день не пользоваться туалетом».

Можно сказать так: все эти люди вышли из народа, а службу им определило Государство. Все родом из народа! Но охранники — не тот народ, который себе в утеху сочиняет сказки об удаче и счастье Ивана-дурака. У людей охраны иные мысли и чувства. Их жизнь удивительнее любой сказки. Мир, в котором они существуют, — странное и страшное место. Охранники не тут и не там… Они между двух миров — между богатой Властью и толпой хищных нищих.

Иначе говоря, охрана рядом с Властью, но только у ее дверей, а дальше путь заказан. В такой ситуации «человек с ружьем» быстро понимает, что не живым богам он служит и даже не героям. Догадка эта превращает стража в охотника, а то, что он стерег, — в добычу.

Исследователь Феликс Лурье в книге «Провокаторы и полицейские» писал:

«Когда правительство молодой Советской республики создавало правоохранительные органы, оно с революционных позиций классового сознания видело их гуманными и справедливыми. Командный состав ВЧК формировался из бывших политкаторжан. Казалось бы, люди, испытавшие на себе ужасы полицейского произвола, не должны были использовать те же методы насилия, которые применялись к ним. Но случилось обратное, они наполнили арсенал ВЧК именно тем, против чего боролись. Произошла преемственность беззакония. По уровню произвола и жестокости, по количеству жертв преемники оставили своих предшественников далеко позади».

Пытаясь объяснить превращение советских правоохранительных органов в машину произвола и насилия, некоторые исследователи связывают его с работой в них бывших царских охранников. Приведу свидетельство жандармского генерала А. И. Спиридовича: «В рядах большевистского правительства нет ни одного жандармского имени. Их нет там, хотя там находятся представители всех сословий, служб, профессий, степеней, рангов и чинов прежней России. Бывший жандармский полковник Комиссаров, покинувший ряды Корпуса еще при царском режиме, — единственное исключение». Спиридович допустил неточность: в ВЧК помощником Ф. Э. Дзержинского служил Джунковский, но Джунковский, честный порядочный человек, был одним из лучших представителей царской политической полиции. Но не в бывших жандармах дело. Дело в преемственности жандармского произвола.

Мы не разрушили произвол, мы разрушили то немногое, чего добились прогрессивные силы во второй половине XIX века. Неразборчивость в выборе средств для достижения непроверенных целей, непростительные ошибки наших предшественников обернулись для нас возмездием. Мы позволили людям, увлеченным построением социализма, перекрашивать историю чужой кровью, нашей кровью».

Покушения на жизнь чиновника — не редкость в России. Достаточно вспомнить теракт против Валерия Шанцева. Если бы подъезд вице-мэра был обследован сотрудниками ФСО, как это делается в обязательном порядке охраной других первых лиц, то трагических последствий взрыва удалось бы избежать.

В марте 1998 года было сокращено количество персональной охраны в Кремле. В частности, без персональной охраны остались Чубайс и Немцов. Не будем сейчас анализировать символичность этого момента… Все мы уже знаем о правительственном кризисе и отставке правительства, которые последовали вскоре. Мы остановимся на фактах. На одних только фактах.

Этот шаг в Кремле объяснили экономией федеральных средств. А 40 руководителей субъектов Российской Федерации с 20 марта 1998 года вышли на службу без персональной охраны. Президент Борис Ельцин своим указом отозвал сотрудников Федеральной службы охраны у половины российских губернаторов, охрана снята также с бывшего премьер-министра СССР Николая Рыжкова.

Нанимать персональных охранников губернаторы могут лишь в структурах МВД, а пользоваться услугами частных охранных фирм госслужащие не имеют права.

Резиденции руководителей субъектов Федерации охраняются сотрудниками милиции. Московскую мэрию охраняет наряд из Главного управления по охране общественного порядка ГУВД столицы, у подъезда дежурят сотрудники ГАИ, во время всех выездов мэра в город его автомашину сопровождает патрульный автомобиль ГАИ с вооруженными сотрудниками.

Жизнь охранников и охраняемых и детали их взаимоотношений подчас непостижимы. Деталям и нюансам этих взаимоотношений посвящена моя новая книга.

МОЛЧАНИЕ ОХРАННИКОВ

Можем ли мы представить, какие чувства испытывают охранники?

Однажды И. В. Сталин пригласил к себе маршала С. М. Буденного. Когда они подошли к угловому подъезду здания правительства в Кремле, охранник, стоявший на посту у входа, «неестественно напрягся, встал по команде “Смирно” и взял под козырек». Сталин и Буденный обратили на него внимание.

Они остановились, чтобы внимательнее рассмотреть младшего лейтенанта. Сталин спросил: «Как ваша фамилия, товарищ младший лейтенант?». Ответа на вопрос не последовало. Сталин повторил свой вопрос, но офицер молчал, только еще больше старался выпрямиться.

Сталин и Буденный переглянулись и прошли к лифту, а младший лейтенант еще долго не мог прийти в себя. Он впервые после окончания специальной школы НКВД был поставлен на пост и так близко увидел Сталина. Выходя из здания правительства, Сталин вновь обратил внимание на охранника. Он остановился и еще раз спросил его: «Ну как, сейчас вы можете назвать свою фамилию, товарищ младший лейтенант?». Охранник ответил: «Так точно, товарищ Сталин. Солдатов моя фамилия. Михаил Солдатов». — «А почему вы раньше не назвали ее?» — поинтересовался Сталин. На что молодой охранник сказал: «Увидел впервые вас и товарища Буденного, и память пропала. Забыл и не мог вспомнить свою фамилию, товарищ Сталин». — «У вас прекрасная русская, народная фамилия, товарищ Солдатов. Никогда не забывайте ее и будьте всегда достойны этой фамилии. Желаю вам успехов, товарищ Солдатов», — сказал Сталин. — «Есть не забывать свою фамилию, товарищ Сталин!» Эта история рассказана генерал-майором Докучаевым в книге «Москва. Кремль. Охрана». Из всего вышесказанного автор делает вывод, что «этот эпизод наглядно показывает, как трудно порой бывает сотрудникам госбезопасности вести себя естественно, оказавшись рядом с высокими советскими и иностранными руководителями».

Солдатов стал надежным, очень добросовестным телохранителем. Хрущев, став у руля государства, приказал оставить его в Кремле.

В июне 1961 года Солдатов показал, на что он способен. Хрущев в то время прибыл с официальным визитом в Австрию.

На венском вокзале его встречали руководители этой страны.

Из здания вокзала советский лидер выходил вместе с канцлером Австрии Бруно Крайским. Они что-то оживленно обсуждали. На привокзальной площади было много людей. В Вене жизнь протекала по обычному распорядку. Полиция образовывала коридор для прохода — только и всего.

Хрущев с Крайским следовали к сверкающим черным лаком машинам, возле которых уже стояли сотрудники спецслужб и придерживали открытые дверцы.

Когда до автомобиля Хрущева оставалось не более десятка шагов, из толпы к его ногам полетел какой-то пакет. В ту же секунду темная фигура взвилась в головокружительном прыжке и накрыла упавший пакет своим телом. Это Солдатов, сотрудник службы безопасности Хрущева, решил, что брошено взрывное устройство, пытался поймать его на лету, а когда это не получилось, принял взрыв на себя.

Взрыв не последовал. Когда Солдатов вскрыл пакет, в нем оказалось письмо на имя Хрущева. Автор, выходец из Румынии, просил помочь ему вернуться на родину.

Взаимоотношения охранников и охраняемых временами вовсе не просты.

В этих взаимоотношениях есть тонкие нюансы. По утверждению генерал-майора в отставке Михаила Степановича Докучаева, «каждый сотрудник безопасности хорошо понимает, что ему доверяется судьба и жизнь охраняемого лица и его родственников. С ним советуются по важным семейным вопросам и доверяют тайны. Отношения порой перерастают в очень близкие, и здесь не должно быть фальши, ибо этим теряется доверие. Такие отношения, как правило, продолжают оставаться и по выходе охраняемых лиц на пенсию, после политических падений или служебных потрясений. Сотрудники безопасности, верные своему служебному долгу, в таких случаях обычно находятся рядом с ними, поддерживают их морально и физически.

В этом плане много внимания сотрудникам охраны приходится уделять урегулированию различных инцидентов, происходящих с членами семьи охраняемого лица (автоаварии и ссоры в общественных местах, участниками которых становятся дети или внуки охраняемых, нежелательные знакомства, настойчивое стремление со стороны посторонних лиц через родственников найти подходы к охраняемым и т. п.). Примеры этому можно найти почти во всех семьях высоких руководителей.

В работе сотрудников безопасности и обслуживающего персонала на дачах, в квартирах, во время отдыха не допускается излишнего предпочтения женской половине семьи охраняемого, чтобы не вызвать ревность и подозрения. Со стороны официанток и сестер-хозяек не должно быть таких проявлений в отношении охраняемого лица и других родственников-мужчин. В этой части имело место немало неприятных случаев, в результате чего сотрудники всегда оказывались виновными. В лучшем случае их переводили на другие участки работы, а чаще увольняли со службы».

Охранники — спутники, тени. Их функция — быть рядом. Самые неожиданные вещи происходят, когда охранники выходят из политической тени. Нарушается их традиционная роль — хранить, оберегать и защищать нечто более существенное, значительное и ценное, чем они сами. Размышления о доступности и недоступности власти, о ее влиянии на личность, а также особенности служебной карьеры могут превратить стража в писателя-мемуариста.

Насколько часто в их душу закрадывается обида на охраняемое «тело»?

Думаю, что не ошибусь, если скажу, что во многих случаях отношения охранника и охраняемого можно назвать платонической любовью.

Исходной точкой этики Платона является следующее воззрение: высшая задача человека заключается в том, чтобы подняться над миром несовершенного, очистить душу от всего телесного, от всякого чувственного ощущения и желания и привести ее к познанию вечного бытия, — говоря короче, сделаться подобным Богу. Справедливость является добродетелью, заключающей в себе все остальные; она — цель, к достижению которой в практической жизни должны стремиться все люди. Но для того чтобы справедливость достигла своего полного развития, необходимо существование государства. Целью государства является осуществление идеи добра. Но лишь одни философы могут познать и охватить полностью эту идею. Вот почему одни лишь философы могут быть руководителями и управителями государства.

Платон первым обозначил виды любви, навсегда связал свое имя с открытием любви духовной, без чувственного элемента. Вот что пишет о платонической любви русский философ А. Ф. Лосев в своей книге «История античной эстетики»:

«С точки зрения Платона, тело является не очень надежным предметом для любовного влечения. Оно и слабое и ничтожное, то больное, то здоровое, а то и просто смертное, оно умирает, исчезает, забывается, забывается сначала не всеми, а потом и всеми. Куда надежнее душа. Но и души человеческие тоже слишком капризны, слишком неустойчивы, слишком истеричны, слишком нуждаются во всем, и прежде всего в воспитании, и тоже уходят куда-то в неизвестную бездну, откуда еще неизвестно когда они вернутся и вернутся ли. Произведения души и ума как будто бы более устойчивы и более заслуживают быть любимыми. Произведения науки и искусства, конечно, тоже влекут к себе с огромной силой и тоже заставляют их любить и на них любоваться. Но что такое наука? Сегодня она есть, а завтра ее забыли. И что такое искусство? Сегодня им любуются, а завтра его проклинают. Нет, уж если любить, то давайте любить, думает Платон, что-нибудь более надежное, более устойчивое. И если уж иметь к чему-либо любовное влечение, вот эту самую безумную страсть к порождению, то уж лучше тогда любить вечное и неизменное, вступать в брак с идеальным и страстно увлекаться чем-то бессмертным и небесным».

Идея власти бессмертна. Идеи нельзя воспринять при помощи чувств, они не могут быть мыслимы, но они представляют собой чистое, духовное бытие, которое вечно существует само по себе, независимо от знания и восприятия каждого отдельного человека.

Книгу главного телохранителя президента России с полным правом можно назвать книгой о любви. О любви к Родине и к президенту. Долгое время для Александра Коржакова Россия ассоциировалась с Ельциным. Все, что было хорошо для президента, было прекрасно и для Родины. А что было прекрасно для Родины, то радовало и генерала. Примеров тому в книге достаточно. Но наступил кризис.

«Таня, если я тебе скажу, что не люблю Бориса Николаевича, то это будет слишком мягко сказано», — так звучит ключевая фраза книги Александра Коржакова, сказанная дочери президента Татьяне за три месяца до выборов. Перед этим Татьяна сказала: «Вы ведь так его любите». Так был подведен итог. Происходило все во время выборов. Далее следует психологический этюд: «Уставившись в одну точку, я долго сидел в кресле. Меньше всего меня беспокоило то, что дочка передаст недобрые слова папе. Я не боялся отставки, не пугал меня разрыв отношений с президентом. Впервые за последние три года я вдруг осознал, что никогда не любил Ельцина как человека».

Полтора часа ежедневно генерал Коржаков диктовал книгу про свою жизнь и работу. Каков он, генерал Коржаков? Преданный и проданный друг? Верный слуга или зарвавшийся охранник? Игрок, затеявший рискованную игру? Или это человек, у которого действительно после отставки появилось свободное время и он посвятил себя размышлениям о «времени и о себе» и, конечно, об охраняемом.

Бывший пресс-секретарь Бориса Ельцина Вячеслав Костиков, которого Александр Коржаков тоже не обошел вниманием в своей книге, так характеризовал главного телохранителя президента: «Нужно сказать, что природа не обделила Коржакова способностями: у него отличная память, быстрый ум, врожденная ирония. Иногда он казался мне бесхитростным человеком. Думается, что у него нет серьезных аналитических способностей или они не получили развития в силу специфики труда, и совершенно напрасно он поддался соблазну создать при себе аналитическую службу. Со временем он сам стал как бы заложником тех «аналитических» упражнений и выводов, которые ложились ему на стол. Опасность состояла, по-видимому, в том, что он механически переносил их на стол президенту, не имея достаточных знаний для критического анализа.

Коржаков постоянно сидел на телефонах в своем совсем крошечном кабинете неподалеку от президентского блока. У Коржакова в те времена не было вкуса к роскоши или помпезности. Небольшая комната обставлена более чем скромно. Стол с телефонами, простой шкаф для одежды. В этом же шкафу он хранил и небольшой набор оружия. На маленьком столике бутылки с водой и стаканы. Ни водки, ни коньяка в его кабинете я никогда не видел. Нужно сказать, что он не большой любитель выпивки. Я ни разу не видел его в состоянии явного опьянения. О количестве выпитого им можно судить разве что по тому, как часто он вынимает из кармана носовой платок, чтобы утереть обильную испарину на мясистом круглом лице. От необходимости выпивать «за компанию» он явно страдает. Но должность обязывала.

Отношение к людям у него было простое: к сторонникам президента он был неизменно доброжелателен, терпим к их недостаткам, никогда не отказывался помочь. Врагов Ельцина воспринимал как личных врагов, с ними был агрессивен, резок, нередко несправедлив. Понятий «хороший» и «плохой» человек для него абстрактно не существовало — все зависело от отношения к Ельцину. Даже за незначительное уклонение от линии президента он готов был записать человека в предатели».

Всегда трудно понять: кто кого предает. Всякие испорченные отношения — драма.

Я думаю, что даже наедине с самим собой участники драмы не могут ответить на вопрос: кто же из нас был прав? Просто наступает момент, когда все рушится. Рушится и переходит в другое качество. Вот что происходит с человеческими отношениями. Что-то уходит безвозвратно. Генерал Коржаков так описывал чувство, которое появилось после отставки: «У меня было такое ощущение, будто я снял с шеи натиравший кожу хомут, а со спины — тяжелый груз. Позднее я понял, что это был груз ответственности, которую я нес за безопасность президента. Одной размашистой подписью Ельцина я был освобожден от тех обоюдных клятв и присяг, которые мы давали друг другу.

Клятвы, видимо, глубоко в подсознании ассоциировались с хомутом».

Так как власть сулит разные блага, устоять против которых порой очень трудно, все правители без стеснений пользуются этими привилегиями. И правители, и их родственники, и их приближенные. Книгу Александра Коржакова про Ельцина, с которым тот проработал немало — одиннадцать лет бок о бок, в основном ругают, называя автора Полканом. В книге описаны правдивые истории из жизни президента и его окружения.

Уволенный начальник охраны президента написал книгу «Ельцин: от рассвета до заката», после появления которой вся семья Ельциных была в шоке. Внучка Бориса Ельцина, Катя, сказала французским журналистам: «Я пробежала первые десять страниц и не смогла дальше. Важно не то, говорит Коржаков правду или нет. Важно то, что этот человек проводил большую часть своего времени в нашем кругу и что мы действительно считали его членом семьи. В этих обстоятельствах его поступок хуже, чем предательство. Я никогда не любила Коржакова из-за двуличного блеска в глубине его глаз. Но я не была готова к подобному с его стороны, а дед и того меньше. В тот день, когда вышла книга, он пришел домой с мрачным лицом и ни с кем не разговаривал. Дедушка — человек скупой на слова. И он не любит изливать душу. Всегда трудно понять, насколько ему плохо».

В предисловии к своим воспоминаниям генерал Коржаков отвечает на несколько принципиальных вопросов, среди которых: «Не опасаюсь ли я обвинений в предательстве?». На это вопрос он дает такой ответ: «Нет. Достойно расстаться с человеком, тем более близким, всегда труднее, чем сойтись. Я готов был к джентльменскому «разводу» — молчать, молчать и еще раз молчать. Но травля в прессе, развязанная «обновленным» окружением президента, угроза физической расправы со мной, доведенная до моего сведения дикая формулировка «семья дала разрешение на арест Коржакова» расставили все точки над «і». Увы, но предал меня и нашу многолетнюю дружбу сам Борис Николаевич».

Эпиграфом к своей книге Коржаков взял высказывание французского дипломата и мастера тонкой политической интриги Шарля Мориса Талейрана: «Целые народы пришли бы в ужас, если бы узнали, какие мелкие люди властвуют над нами». Сам Александр Коржаков объяснил причину, по которой была написана книга, так: «Чтобы люди читали. Когда я занимался 24 часа в сутки охраной президента, мне некогда было писать книжки». Само название книги говорит о том, что охрана была «от рассвета до заката».

Одно из интервью генерала Коржакова было записано для передачи «Совершенно секретно.» Интервью записывалось в три этапа: Сочи — во время теннисного турнира «Большая шляпа»; на охоте в одном из хозяйств Подмосковья; и, наконец, в Москве, на квартире А. В. Коржакова. Интервью не было показано по телевидению, но было напечатано в газете «Совершенно секретно»:

«В 87-м я охранял Ельцина один. Помочь на митингах я приглашал ребят из кооператива «Пластик-центр». Не для охраны, а просто для поддержания порядка. Оружия почти ни у кого не было. У меня в машине была дубинка и нож десантный, я его из Афганистана привез. Еще ракетница была охотничья.

— Вы были крупной политической фигурой — давайте реально смотреть на вещи. Неужели для вас не было унизительным, выходя из машины, открывать президенту дверь?

— У нас сложилось так. Царь выходил из кареты — ему дверь открывал адъютант. Чином он был обязательно не ниже генерала. Сейчас президент при нашем российском менталитете тот же царь. Нет, меня это не унижало.

— К вам он обращается на «вы» или на «ты»?

— Только на «вы». В первый год президент иногда называл меня Александром, без Васильевича, но тоже на «вы». А потом только Александром Васильевичем. Видимо, потому, что сам надавал мне должностей и званий. Он всех и всегда называет по имени-отчеству и на «вы», кроме членов своей семьи, конечно».

Друг генерала Коржакова, бывший комендант Кремля и экс-директор ФСБ, Михаил Барсуков после отставки отправился на дачу. В отличие от Коржакова Барсуков публиковать каких-либо сведений о Борисе Ельцине не стал.

Обычно когда начинают цитировать книгу Александра Коржакова, то цитируют фрагменты, которые связаны с проблемами алкоголя. На мой взгляд, это не самое интересное в книге. Меня больше интересуют чисто психологические моменты. А что касается алкогольных проблем, то кто с ними не сталкивался в свой жизни. Были и в семье Михаила Горбачева проблемы с алкоголем. Вот что сообщает бывший телохранитель Горбачева, выступивший под псевдонимом Ян Касимов: «Знал он все об Анатолии (зяте — В. К.), о том, для чего тот вечерами, случалось по несколько часов, просиживал в гараже. Поэтому М. С. не раз проводил с ним воспитательные беседы на тему: «Трезвость — норма жизни».

Зарубежная традиция Р. М.: в составленной заранее программе непременно фигурировала «прогулка по городу», где полчаса уделялось «чашечке кофе» в какой-нибудь «забегаловке» на старинной площади.

С соратниками М. С. был всегда на «ты». В том числе и с людьми много старше его. Сколько раз мне приходилось видеть, как Александр Яковлев обращался к нему: «Михаил Сергеевич, а вот еще информация для Вас…» А М. С. ему: «Спасибо, я с тобой после поговорю».

То есть он всегда был безупречно вежлив со всеми, если бы не это «тыканье». Оно резало слух, но объяснялось просто: несмываемая печать «партийного секретаря». Но эта пожизненная печать тускнела, когда М. С. оказывался вдруг в центре компании. А по призванию он настоящий тамада, душа вечеринок. Случалось это крайне редко. Но коли случалось, я знал, что М. С. мгновенно раскрепостится.

За столом М. С. заразительно смеялся, часто рассказывал о своем детстве и юности. Всегда напоминал: «Я же деревенский парень, комбайнер». Произносил это без позы, было видно, что он совершенно искренне гордится своей биографией. Мог рассказать анекдот о себе, который, как ему заранее докладывали, в тот момент пользовался популярностью в народе.

Поесть М. С. любил, хотя без особого гурманства, без явных предпочтений к какой-либо конкретной кухне. Некоторые ограничения накладывались только из-за того, что он страдал сахарным диабетом.

А пил он мало: ну разве это много — бутылка армянского коньяка на четверых — пятерых. Помимо армянского пятизвездочного коньяка предпочитал «киндзмарэули» и «вазисубани». Основным же его питьем был чай с можайским молоком.

Иногда, когда становилось совсем невыносимо нести бремя генсека и президента СССР, М. С. выплескивал всю душу, все, что вынужден был подавлять из-за политических игр, в песнях».

Настоящий «ас» охраны должен обладать многими, если не всеми, качествами, какие требуются от ценного работника гражданских или военных учреждений. Если его мужество и честность вызывают хотя бы малейшее сомнение, его начальник не рискнет довериться ему в трудную минуту.

Охранник обязан быть не только предан делу и долгу, но и лишен чувства себялюбия. Он должен быть чужд всякого бахвальства и других проявлений несдержанности; быть в такой же мере правдив и морально устойчив, как и решителен, изобретателен, бдителен. Кроме того, охранник, состоящий на действительной службе, должен быть приучен к полному душевному одиночеству. Его профессия — профессия особого рода. Сам не доверяя никому, он нередко обязан завоевать доверие к себе.

Большую часть своей работы охранник, агент должен выполнять единолично. Он должен рассчитывать только на себя. Бывший пресс-секретарь президента Вячеслав Костиков писал: «Сконцентрировав за спиной президента огромную власть, Коржаков так и не стал политиком. Видимо, отсюда и развившаяся склонность к упрощенным решениям. Чаще всего он действовал, или советовал президенту действовать, исходя из сиюминутной целесообразности. Многократно, как и сам президент, он ошибался в людях.

Что касается самого Коржакова, то я не замечал в нем склонности к лести, в том числе и к президенту. Это выгодно отличало его от некоторых других приближенных. Он был одним из немногих, кто мог сказать Борису Николаевичу правду. По-своему старался он оградить президента от некоторых «народных» чрезмерностей и шел ради этого на простенькие ухищрения… но в конечном счете всегда проигрывал. В группе помощников знали, что между ним и президентом на этой почве было несколько серьезных столкновений. Я сам неоднократно был свидетелем, когда Коржаков выговаривал людям, которые лезли к президенту с преувеличенными похвалами: «Борис Николаевич, как вы здорово им врезали! Борис Николаевич, ну вы просто мастерски это провели!..»

Несмотря на близость к президенту, Коржаков, в бытность мою в Кремле, держался просто и скромно. На приемах, во время обедов или ужинов в узком кругу он всегда старался сесть с края стола. В разговоры никогда не встревал, ограничиваясь иногда ироническими замечаниями. У него неплохое, несколько грубоватое чувство юмора. Его влияние на президента было весьма значительно и из-за давности знакомства, переросшего фактически в мужскую дружбу, и из-за того, что президент не мог не чувствовать его искренней преданности, а следовательно, доверял ему. Да и просто, в житейском плане, они были почти неразлучны».

Государство — объединение людей, установленное их общим договором, в силу которого все обязуются подчиняться единой воле, воле одного человека или собрания и не оказывать этой воле никакого сопротивления. Люди подчиняются или тому, кого боятся, или тому, от кого ожидают для себя защиты. Задача охранника — защищать того, от кого ждут защиты все остальные.

В одном из своих многочисленных интервью Александр Коржаков сказал: «Мне не стыдно за работу в службе безопасности президента. Я ее честно выполнял, и ко мне люди шли. Я работал добросовестно и хорошо, и сейчас кадры сохранились».

Генерала Коржакова обвиняют в предательстве и мстительности. При этом как будто забывают, что генерал Коржаков — далеко не первый охранник, написавший книгу мемуаров. К примеру, воспоминания начальника личной охраны Брежнева и Горбачева Владимира Медведева не стали сенсацией и не вызвали, в отличие от книги Коржакова, бурной реакции в обществе. Все дело в том, что Медведев писал о Брежневе, который умер, и Горбачеве, который был отстранен от власти. К реальной власти герои его воспоминаний отношения уже не имели, они стали историей. Брежнев в его воспоминаниях предстает благородным патриархом, «отцом родным», особенно внимательным к обслуживающему персоналу и охране. В последнем сомневаться не приходится. Ведь самый любимый зять Брежнева Чурбанов был именно из охраны. Юрий Чурбанов не остался в долгу перед памятью тестя, он написал воспоминания о своей жизнь в семье Брежнева. В его мемуарах подчеркиваются все те же положительные качества Ильича — его доброта, человечность, забота о ближних. «Когда мы прилетали в Крым, — вспоминал Юрий Чурбанов, — он всегда сам садился за руль, но не своего большого «ЗИЛа», конечно, а «иномарки», специально туда доставленной. И рядом с ним был не начальник охраны, как полагалось по инструкции, рядом с ним садилась Виктория Петровна, постоянно говорившая своему супругу только одно: не надо ездить быстро. К ее советам и просьбам Леонид Ильич обычно прислушивался. Вот так мы и шли по трассе: впереди машина ГАИ, потом охрана, затем «иномарка» с Леонидом Ильичем и Викторией Петровной, а за ними — мы с Галей. Что и говорить, любил Леонид Ильич садиться за руль, очень любил! Случалось, что на охоте он сам ездил и на «газике», и на «уазике». Да он и не думал никогда, что на него кто-то станет покушаться. И никаких покушений на жизнь членов Политбюро в 70-е, так же как и в первой половине 80-х годов, не было.

Вопросами охраны Генерального секретаря ЦК КПСС занималось Девятое управление КГБ СССР. Леонид Ильич имел небольшую охрану. Когда он ездил в зарубежные командировки, она усиливалась, но и принимающая сторона, в свою очередь, гарантировала личную безопасность высокого советского гостя. Все поездки Леонида Ильича за границу обычно проходили достаточно спокойно, в строгом, деловом режиме, никаких нежелательных эксцессов не было. Мне думается, что Леонид Ильич пользовался определенной симпатией не только среди руководителей западных стран, но и среди их деловых кругов. Я так уверенно об этом говорю, ибо Леонид Ильич почти всегда возвращался из своих поездок переполненный самыми различнымивпечатлениями и сам о многом подробно рассказывал. При нем была очень хорошая традиция: когда Леонид Ильич возвращался, все члены и кандидаты в члены Политбюро, секретари ЦК собирались в здании правительственного аэропорта Внуково-2, и Генеральный секретарь ЦК КПСС по свежим следам делился своими впечатлениями.

Тогда же принималось решение: принять к сведению информацию товарища Брежнева, одобрить итоги его визита и провести конкретные меры по таким-то и таким-то вопросам. Соответствующие ведомства тут же получали соответствующие указания. В зависимости от общего настроения и усталости Леонида Ильича эти встречи длились когда час, когда больше часа. Виктория Петровна ездила вместе с Леонидом Ильичом за рубеж всего один или два раза, да и то лишь в тех случаях, когда этого требовал протокол.

Именно в Крыму, кстати говоря, я непосредственно наблюдал, как Леонид Ильич работает. Его рабочий день начинался здесь в 8 утра. С помощником или двумя помощниками он уходил в свой кабинет, созванивался с теми руководителями крайкомов и обкомов, где имелись хорошие виды на урожай. Леонид Ильич всегда был противником повышения цен на хлеб, хотя некоторые члены Политбюро на этом настаивали. Он говорил: пока я жив, хлеб в стране дорожать не будет, и всегда очень переживал из-за положения с урожаем. То есть в Крыму Леонид Ильич работал так же плотно, как и в Кремле. А я просто удивлялся: зачем такой отдых нужен? Да и отдых ли это? Леонид Ильич купался примерно до восьми утра, плавал он великолепно, по полтора — два часа держался на воде, правда, в последнее время уже начинал уставать и поэтому старался не злоупотреблять водой. Он обычно делал легкую гимнастику, иногда принимал оздоровительный массаж. Потом, как я уже говорил, уходил в свой рабочий кабинет, и так было до самого обеда. Вечером — встречи с иностранными лидерами. К ним тоже надо было готовиться. Я видел, как он уезжал на эти встречи, какие папки с бумагами были у него в руках. После таких бесед он обычно возвращался очень уставший. Они проходили неподалеку: кажется, это была бывшая дача Сталина…

Сама дача, на которой мы жили с Леонидом Ильичом, когда-то принадлежала Хрущеву. Об этом рассказывали члены охраны. Обычный двухэтажный дом, по-моему, каменного строения, весь заштукатуренный и облицованный заново. Его несколько раз переделывали, менялась, очевидно, планировка комнат, появлялась новая сантехника, но в общем все оставалось, как было. На первом этаже находились две или три комнаты и спальня. Справа — кухня, неподалеку — маленький кинозал с бильярдом. Столовых было две: открытая, под тентом, и закрытая, если шел дождь. Спальня Леонида Ильича и Виктории Петровны находилась на втором этаже. Там же был его рабочий кабинет. Территория дачи на редкость ухоженная, но совсем небольшая; она не располагала к длительным прогулкам. Рядом — дом отдыха «Пограничник».

Возвращаясь с охоты в хорошем расположении духа, Леонид Ильич всегда говорил начальнику охраны: этот кусочек кабанятины отправить Косте — Черненко, вот этот — Юрию Владимировичу, этот — Устинову и т. д. Потом, когда фельдсвязь уже должна была до них добраться, брал трубку и звонил: «Ну как, ты получил?» — «Получил». Тут Леонид Ильич с гордостью рассказывает, как он этого кабана выслеживал, как убивал, какой был кабан и сколько он весил. Настроение поднималось еще больше, те в свою очередь благодарили его за внимание, а Леонид Ильич в ответ рекомендовал приготовить кабана так, как это всегда делает Виктория Петровна.

Все члены Политбюро, министры, работники центрального аппарата знали, что Леонид Ильич обладал достаточной работоспособностью. Она понизилась только в последние годы. Но на даче, конечно, он прежде всего отдыхал — много гулял, иногда один, иногда с кем-то из членов семьи, читал… Очень он любил возиться с голубями. На даче у Леонида Ильича была своя голубятня. Голубь — это такая птица, которая прежде всего ценится за красивый полет. Из числа охраны на даче был прапорщик-любитель, следивший за голубями, — но Леонид Ильич сам очень любил наблюдать голубей, их полет, кормил своих'«любимчиков», знал их летные качества. Он был опытным голубятником. Эта страсть осталась в нем еще от жизни в Днепродзержинске; он как-то рассказывал мне, что его отец тоже был голубятником… да чуть ли и не дед гонял голубей. Весь этот металлургический поселок держал высоколетных «сизарей». Часто Леонид Ильич сам проверял, все ли в порядке в голубятне, подобран ли корм, не мерзнут ли — если это зима — птицы. Побыв немного с голубями, Леонид Ильич обычно заходил в вольер, где жили собаки. Это была еще одна его страсть. Собак он тоже любил, особенно немецких овчарок, относился к ним с неизменной симпатией и некоторых знал, как говорится, «в лицо», по кличкам.

Субботними вечерами, в основном на отдыхе, он очень любил играть в домино с охраной. Вот эти игры просто сводили с ума Викторию Петровну, так как они обычно заканчивались около трех часов ночи, и она, бедная, не спала, сидела рядом с Леонидом Ильичом и клевала носом. Начальник охраны вел запись этих партий. Они садились за стол где-то после программы «Время» — и пошло! Игра шла «на интерес». Веселое настроение, шутки-прибаутки, но проигрывать Леонид Ильич не любил, и когда «карта» к нему не шла, то охрана, если говорить честно, старалась подыгрывать, а Леонид Ильич делал вид, что не замечает».

Долгое время начальником охраны Брежнева был Александр Яковлевич Рябенко. Более 35 лет отдал он службе обеспечения безопасности Л. И. Брежнева. Вместе со своими помощниками: В. Т. Медведевым, Г. Федотовым, В. Собаченковым, В. Н. Филоненко, В. П. Кирилловым, В. В. Богомоловым, В. М. Лукиным и другими — он делал все, чтобы обеспечить безопасность Леонида Ильича. По свидетельствам очевидцев, он пользовался в семье Брежневых авторитетом, был как родной, ему доверяли все сокровенные семейные тайны. Леонид Ильич и Виктория Петровна называли его Шурой, дети — дядей Сашей, внуки — Александром Яковлевичем.

Юрий Чурбанов утверждает, что жизни Брежнева ничего не угрожало, но на самом деле это не так. Жизнь Брежнева неоднократно подвергалась опасности, об одном таком эпизоде вспоминал бывший руководитель личной охраны Л. И. Брежнева генерал-майора КГБ В. Т. Медведев. «Весной 1982 года произошли события, которые оказались для Леонида Ильича роковыми. Он отправился в Ташкент на празднества, посвященные вручению Узбекской ССР ордена Ленина.

23 марта по программе визита мы должны были посетить несколько объектов, в том числе авиационный завод. С утра, после завтрака, состоялся обмен мнениями с местным руководством. Все вместе решили, что программа достаточно насыщенна, посещение завода будет утомительным для Леонида Ильича. Договорились туда не ехать, охрану сняли и перебросили на другой объект.

С утра поехали на фабрику по изготовлению тканей, на Тракторный завод имени 50-летия СССР, где Леонид Ильич сделал запись в книге посетителей. Управились довольно быстро, и у нас оставалось свободное время. Возвращаясь в резиденцию, Леонид Ильич, посмотрев на часы, обратился к Рашидову:

— Время до обеда еще есть. Мы обещали посетить завод. Люди готовились к встрече, собрались, ждут нас… нехорошо… Возникнут вопросы… Пойдут разговоры… давай съездим…

…Мы знали, что принять меры безопасности за такой короткий срок невозможно. Что делают в таких случаях умные руководители? Просят всех оставаться на рабочих местах. Пусть бы работали в обычном режиме, и можно было никого не предупреждать, что мы снова передумали и высокий гость все-таки прибудет. Здесь же по внутренней заводской трансляции объявили: едут, встреча — в цехе сборки. Все бросили работу, кинулись встречать.

Мы все-таки надеялись на местные органы безопасности: хоть какие-то меры принять успеют. Но оказалось, что наша, московская, охрана успела вернуться на завод, а местная — нет. Когда стали подъезжать к заводу, увидели море людей. Возникло неприятное чувство опасности. Рябенко (тогдашний начальник личной охраны Л. И. Брежнева) попросил:

— Давайте вернемся?

— Да ты что!

Основная машина с генеральным с трудом подошла к подъезду, следующая за ней — оперативная — пробраться не сумела и остановилась чуть в стороне. Мы не открывали дверцы машины, пока не подбежала личная охрана.

Выйдя из машины, двинулись к цеху сборки. Ворота ангара были распахнуты, и вся масса людей также хлынула в цех. Кто-то из сотрудников охраны с опозданием закрыл ворота. Тысячи рабочих карабкались на леса, которыми были окружены строящиеся самолеты, и расползались наверху повсюду как муравьи. Охрана с трудом сдерживала огромную толпу. Чувство тревоги не покидало. И Рябенко, и мы, его заместители, настоятельно предлагали немедленно вернуться, но Леонид Ильич даже слушать об этом не хотел.

Мы проходили под крылом самолета, народ, наполнивший леса, также стал перемещаться. Кольцо рабочих вокруг нас сжималось, и охрана взялась за руки, чтобы сдержать натиск толпы. Леонид Ильич уже почти вышел из-под самолета, когда вдруг раздался скрежет. Стропила не выдержали, и большая деревянная площадка — во всю длину самолета и шириной метра четыре — под неравномерной тяжестью перемещавшихся людей рухнула!.. Люди по наклонной покатились на нас. Леса придавили многих. Я оглянулся и не увидел ни Брежнева, ни Рашидова, вместе с сопровождавшими они были накрыты рухнувшей площадкой. Мы, человека четыре из их охраны, с трудом подняли ее, подскочили еще местные охранники, и, испытывая огромное напряжение, мы минуты две держали на весу площадку с людьми.

Люди сыпались на нас сверху как горох.

— Леонид Ильич лежал на спине, рядом с ним — Володя Собаченков. С разбитой головой. Тяжелая площадка, слава Богу, не успела никого раздавить. Поднимались на ноги Рашидов, наш генерал Рябенко, местные комитетчики. Мы с доктором Косаревым подняли Леонида Ильича. Углом металлического конуса ему здорово ободрало ухо, текла кровь. Помогли подняться Володе Собаченкову, сознания он не потерял, но голова была вся в крови, кто-то прикладывал к голове платок. Серьезную травму, как потом оказалось, получил начальник местной «девятки», зацепило и Рашидова.

Доктор Косарев спросил Леонида Ильича:

— Как вы себя чувствуете? Вы можете идти?

— Да-да, могу, — ответил он и пожаловался на боль в ключице.

Народ снова стал давить на нас, все хотели узнать, что случилось. Мы вызвали машины прямо на цех, но пробиться к ним не было никакой возможность. Рябенко выхватил пистолет и, размахивая им, пробивал дорогу к машинам. Картина — будь здоров, за все годы я не видел ничего подобного: с одной стороны к нам пробиваются машины с оглушительно ревущей сиреной, с другой — генерал Рябенко с пистолетом.

Ехать в больницу Леонид Ильич отказался, и мы рванули в резиденцию. В машине Рябенко доложил Брежневу, кто пострадал. Леонид Ильич, сам чувствовавший себя неважно, распорядился, чтобы Володю Собаченкова отправили в больницу. У Володи оказалась содрана кожа, еще бы какие-то миллиметры, и просто вытекли бы мозги.

Конечно, если бы мы не удержали тяжеленную площадку с людьми на ней — всех бы раздавило, всех, в том числе и Брежнева.

В резиденцию вызвали врачей из 4-го управления Минздрава, которые прибыли с многочисленной аппаратурой. Остальных пострадавших на машине «скорой помощи» отправили в больницу. Володя Собаченков очень скоро, буквально через час, вернулся из больницы с перебинтованной головой. Врачи осмотрели Леонида Ильича, сделали рентген и, уложив его в постель, уехали проявлять снимки.

Результаты были неутешительные: правая ключица оказалась сломана.»

Владимир Тимофеевич Медведев — многолетний руководитель личной охраны Л. И. Брежнева и М. С. Горбачева, 30 лет прослужил в КГБ. 19 августа 1991 года ему было приказано в течение трех минут покинуть Форос. Он подчинился приказу своего кэгебистского начальника Плеханова, который принимал участие в путче. Плеханов дал ему три минуты на сборы и приказал лететь в Москву. Он только успел сказать доктору, которого встретил возле дома: «Не поминайте лихом. Будьте здоровы». Сам В. Медведев объяснял свое поведение на Форосе так: «Конечно, мои начальники хорошо понимали, что оставить меня на даче нельзя, на сговор с ними я бы никогда не пошел, продолжал бы служить президенту верой и правдой, как это было всегда. Это значит, что я обязательно организовал бы отправку Михаила Сергеевича в Москву, не говоря уже о налаживании связи со всем миром, повторяю, и экипажи дежурных самолета и вертолета, и все наличные силы на территории дачи подчинялись мне». Но всего этого не было сделано, охранники подчинялись в то время не президенту, а КГБ. На заднем сиденье «Волги» начальник охраны Горбачева выехал с президентской дачи. Охрану частично заменили. В 1991 году в интервью газете «Труд» Раиса Максимовна Горбачева сказала: «Вечером и ночью 18 августа, после того, как мы узнали о поведении Плеханова — начальника управления охраны КГБ, и о том, что Медведев уехал (это два главных лица, ответственных за охрану президента), скажу откровенно, не давала покоя одна мысль: будет ли выполнять оставшаяся охрана указания своего руководства или будет защищать нас? И очень важно, что уже 19-го мы знали, наша охрана осталась с Михаилом Сергеевичем. Пришел старший и сказал: “Михаил Сергеевич, мы с вами”».

Когда семья Горбачевых вместе с российской делегацией вернулась в Москву, в аэропорту среди встречающих был Владимир Медведев. «А этому что здесь надо?» — сказала Раиса Максимовна. «Сойдя по трапу, — вспоминал Владимир Медведев, — Михаил Сергеевич прошел взглядом мимо меня, поздоровался с моим заместителем Пестовым. Я спросил Голенцова: “Как обстановка?”.

— В машине поеду я, — ответил он коротко, — остальное расскажу на даче.

Я понял, что моя песенка спета.»

Мы все помним, какой фурор произвел в стране первый и единственный президент Советского Союза Михаил Горбачев, когда стал появляться «на людях» со своей супругой Раисой Максимовной. Сколько анекдотов, слухов породила эта пара! Как же: он у нее под каблуком! Раиса Максимовна, а не Михаил Горбачев истинная правительница страны! Может быть, супруга и оказывала влияние на президента страны; но для нас было непривычным видеть главу государства не в окружении соратников по партии, а с собственной женой, так как после Надежды Константиновны Крупской, которая была боевой подругой великого вождя, все остальные жены оставались в тени. Не принято было у нас демонстрировать свои семейные взаимоотношения: какой я лидер, какими деловыми качествами отличаюсь — смотрите, но личная жизнь оказывалась закрытой для постороннего взгляда.

Телохранители не только охраняют, но и наблюдают. В скором времени после отстранения Горбачева от власти появились в печати воспоминания личного телохранителя Михаила Горбачева, выступающего под псевдонимом Ян Касимов. Ян Касимов работал в радиотехнической разведке КГБ, в «Альфе». В 1986 году пришел в личную охрану Горбачева, на протяжении пяти лет вплоть до его отставки сопровождал повсюду: от кремлевского кабинета до заграничных поездок. «Я — в «ЗИЛе», который на нашем профессиональном жаргоне называется «лидер», потому что вырывается на сто метров, разгоняя впереди идущие автомобили по обочинам.

Хозяин — в девятитонном броневике, полностью собранном вручную, с салоном в форме капсулы, которую даже гранатометом пробить невозможно.

Прямо за машиной президента следует «ЗИЛ» — «скорпион» — на случай попытки тарана. У «скорпиона» прекрасные маневренные возможности. Внутри — поручни, вращающиеся стулья, падающие гидравлические стекла, в крыше — люк.

Четвертая и последняя машина кавалькады — «ЗИЛ» с полковниками — хозяевами знаменитого чемоданчика с «ядерной кнопкой».

Рядом с М.С. неизменный Владимир Медведев (начальник охраны).

На скорости двести километров в час мы влетаем на дачу (подмосковная Барвиха-4). Кругом редкостный лес: реликтовые корабельные сосны. Дача невысокая, но просторная, с небольшим бассейном, каминным залом, домашним кинотеатром, двумя спальнями на втором этаже, кабинетом и гостиной. Есть еще дань номенклатурной традиции — бильярдная. Ею М. С. вообще не пользовался. Он вообще не играл ни в какие игры, любой спорт игнорировал. Единственное, что действительно любил, так это спокойно поплавать, понежиться в бассейне, особенно по утрам, перед работой.

Дом был поделен на две половины. В одной жили М. С. и Р. М., в другой — члены семьи: Ирина, Анатолий, внучки Ксюша и Настенька. Иногда приезжали мама и сестра Р. М. И — все. Ни одного-единого гостя, никаких шумных «посиделок». Жизнь затворников.

Немногочисленная беспрекословная прислуга в обязательном порядке — сотрудники Девятого управления КГБ: и нянечки, и уборщицы. Естественно, с воинскими званиями. Например, сестра-хозяйка — сержант. Женщины шли работать сюда не ради зарплаты или престижа (это все мифы), а из-за «выслуги лет»: в сорок лет можно было уйти на пенсию.

Вблизи дачи, в ангаре, стояли — да наверное, и теперь стоят — два уникальных танка: без пушек, зато с прекрасными качествами вездеходов. Внутри уютно: кресла, обстановка напоминает салон президентского самолета. Это — чтобы отсидеться в момент ядерного нападения. Надежность — даже на случай, если эпицентр взрыва будет у дачи. Оба танка прошли проверку радиацией в районе Чернобыля. Один танк лично для Горбачева, другой — для семьи. Для личной охраны места бы не нашлось.

Правила безопасности не позволяли разместить дачу прямо на реке, хотя место там живописное, «русская Швейцария». Поэтому специально к территории дачи от Москвы-реки был прокопан отводной канал. А чтобы террористы не смогли проникнуть вплавь, на месте соединения канала с рекой под водой были установлены решетки.

В канал постоянно запускали множество мальков: лещик, судачок — только уди. Но М. С. выбирался на рыбалку крайне редко, и то — разве чтобы уединиться. Рыбацкий азарт был ему совершенно чужд, как и любой другой азарт, кроме политического. Не ездил он и на охоту, что вообще не сочетается с образом советских генсеков. Если Брежнев просиживал в Охотхозяйстве Завидово неделями, то Горбачев с 1985 года появился там только однажды, и не для охоты, а чтобы подготовиться к партийному съезду.

Решетки в отводном канале — это еще «цветочки»: дачная территория сплошь была нашпигована аппаратурой, защищающей от незваных визитеров. Аллея — место для ежедневных прогулок — просматривалась видеокамерами. Кругом прожектора. На заборе — сейсмическая сигнализация. Рядом, в полуметре от земли, протянута проволока: если заденешь — мгновенный сигнал на пульте в «дежурке», причем сразу ясно, кто стал причиной тревоги: собака, ворона или человек. В дополнение ко всему — лучевая сигнализация.

В доме Горбачевых было много картин, подарков и книг. Но если книги принадлежали в основном Ирине, то практически все остальные вещи были государственной собственностью. Когда Горбачеву придется 29 октября 1991 года спешно съезжать с дачи, он ничего не сможет отсюда взять, кроме дочкиных книг. Все будет изъято КГБ. Отставной президент переберется на дачу попроще, под кодовым названием «Москва-река-5». А на его дачу в Барвихе срочно, в считанные дни, не дождавшись нового, 1992 года, въедет чета Ельциных… Но будет это позже.

Днем «переключки» от кремлевских забот была для М. С. суббота. Он подолгу, основательно парился в сауне. А вечером в кинозале непременно смотрели фильм. По вкусам М. С. был «всеяден»: мог посмотреть и «боевик», и мелодраму, и детектив. Особую склонность вся семья питала к итальянскому сериалу «Спрут».

Грандиозные вечерние моционы вдоль дачи — единственное, что не было нарушено, когда он стал предчувствовать свой политический закат. Застрельщицей этих прогулок всегда выступала Раиса Максимовна. Горбачев, сбросив костюм, слегка поужинав, надевал легкую спортивную курточку, если позволяла погода, и шел вместе с Р. М. гулять по аллеям. И неважно, сколько было времени: полночь, час ночи или даже позже. И вот идут они, очень быстрым шагом, час, два часа, кружат, и все говорят, говорят, и никак не наговорятся.

А у меня работа такая — следовать за ними, чтобы страховать от любых ЧП. Вдруг дождь пойдет — тогда в мои обязанности входит подать им зонты. «Светиться» мне не нужно, чтобы не утомлять их своим присутствием. Поэтому я мог быть либо сзади, либо сбоку — в кустах, но, естественно, на близком расстоянии. Это я к тому, что, конечно, слышал основную часть этих ночных бесед.

В основном они даже отдаленно не напоминали диалог мужа и жены. М. С. рассказывал жене о событиях, произошедших за день, делился тревогами, планами на ближайшее дни. Р. М. выступала в роли активного советчика.

Вообще, молва много сложила легенд о «первой леди», часть из них — не более чем легенды. Но мнение, что Р. М. энергично вмешивалась в политику, не лишено оснований. Вспоминаю, как Р. М. на тропинке долго, настойчиво пыталась «уломать» мужа в одном назначении. Наконец М. С. не выдержал, рубанул рукой воздух: «Мать твою, я со своими министрами сам как-нибудь разберусь!».

Конечно, это был исключительный случай!

Но вообще, М. С. в узком кругу мог не раз «матюгнуться». Для разрядки.

Мои коллеги, работавшие с Горбачевым до того, как М. С. стал первым человеком страны, вспоминают, что тогда Р. М. была совсем другой. Она могла кататься за городом на велосипеде, общаться с окружающими. В общем, вела себя вполне естественно.

К сожалению, я застал ее уже взбалмошной, избалованной всеобщим вниманием и внешним поклонением женщиной. Впрочем, «благодарить» за это следует ее и ее ближайшее окружение. Сколько раз я слышал елейные голоса Кручины, Болдина, обращенные к ней. Но только ли они? Высокопоставленный дипломат умилялся: «Ах, какой у вас замечательный английский! Это же нью-йоркский диалект!».

Ходят многочисленные слухи о ее расточительности за границей. В зарубежных поездках я был при Р. М. только эпизодически и чего-то подобного не припомню. Скажу больше, у нее с собой не было не только «золотой» кредитной карточки, но и элементарной наличности. И приходилось как-то выходить из положения. Р. М. изобрела нехитрый способ: пользуясь тем вниманием, которое естественно или искусственно создавалось вокруг нее, она выбирала магазинчик и заходила «поглядеть».

В Мадриде — это была чуть ли не последняя их поездка в качестве главы государства и «первой леди» — Р. М. приглянулся парфюмерный магазин. Она зашла в него и, как написали в светской хронике, «выразила восхищение» дорогими духами. По практике нескольких лет она, видимо, предполагала, что хозяин вручит приглянувшийся флакон в подарок.

На сей раз вышла осечка. Тогда Р. М. в растерянности повернулась к начальнику протокола Владимиру Шевченко. Он же — хранитель финансов во время визитов. Шевченко, конечно, не мог отказать.»

Высокопоставленные политики ошибаются, когда думают, что охрана слепа, шоферы немы, а официантки глухи. Все все видят, слышат и при случае могут рассказать… Правда, чаще всего это случается после выхода в отставку.

В пьесах Шекспира часто встречается образ стражника, т. е. охранника. Но все эти стражи молчаливы, у них роль — без слов. Потому что, когда охранник начинает говорить, он перестает быть охранником. И наоборот, перестав быть охранником, можно начинать говорить.

КРЕМЛЕВСКИЙ ПОЛК

В своих мемуарах генерал Александр Коржаков писал, что в молодости, когда ему предложили службу в Кремле, он очень удивился: не знал, что в Кремле «служат». Собеседование с будущим генералом проходило в комнате для посетителей, под Никольской башней. Майор, проводивший собеседование, задал ряд весьма «странных», на взгляд молодого Коржакова, вопросов: «Есть ли на теле шрамы? Наколки? Нарывы?». Далее генерал Коржаков пишет, что Кремлевский полк по сей день один из самых боеспособных полков в Российской армии, что «в чрезвычайных ситуациях не понадобится просить танки у министра обороны — президенту хватит своих, «кремлевских» сил».

По словам А. Коржакова, во времена его службы в Кремлевском полку, все было «особенным». В эти особенности входили: качественное обмундирование из офицерского сукна, усиленный паек, обмен белья раз в неделю, и денег на карманные расходы выделяли на два рубля больше. Будущий генерал Коржаков тратил свои деньги на сардельки и мороженое, потому что не курил.

Президентский полк был и остается как бы частью фасада Российского государства. Отборный полк.

Такая проблема, как нехватка личного состава в армии, Кремлевского полка не касается. Во время призыва все учитывается по-прежнему. Рост — не менее 180, тип лица — славянский, руки — без наколок, ноги — здоровые, здоровье — отличное.

И — никакого криминального прошлого. Отбор осуществляется военкоматами, оперативными работниками ФСБ, главами территориальных администраций и офицерами полка совместно. Списки тщательно составляются и «просеиваются».

У Кремлевского полка своя история.

Кремль — крепость, цитадель власти, у которой должны быть свои защитники. Кроме государственных тайн в Кремле есть музеи и памятники, которые надо охранять.

Князь Дмитрий Донской интенсивно занимался строительством стен, благодаря чему Москва прослыла «белокаменной». Правда, в 1382 году хан Тохтамыш, напав на Москву, обманом проник в Кремль и разорил его, но крепость, как и Москва в целом, быстро отстроилась.

Кремлевские белокаменные укрепления прослужили более ста лет, но частые осады врагов и бесчисленные пожары разрушили их основательно. Поэтому на месте старых стен при князе Иване III возвели в 1485–1495 годах новые, кирпичные. В результате в центре Москвы появилось мощное защитное сооружение, дошедшее до наших дней.

При постройке укреплений были увеличены высота крепостных стен и их толщина. Высота стен, не считая зубное, достигала 5—19 метров, а толщина — от 3,5 до 6,5 метра.

Стены оказались крепкими. Пятьсот лет стоят.

Кремлевские стены и башни увенчаны зубцами — мерланами, напоминающими по форме ласточкины хвосты.

Всего на стенах Кремля насчитывается 1045 зубцов.

Высота мерланов — от 2 до 2,5 метра, толщина — 67–70 сантиметров.

Зубцы прикрывали стрелков, находившихся на стенах. Для лучшей защиты расстояние между зубцами во время боя закрывалось деревянными щитами.

Доступ во дворец был жестко регламентирован. Правом свободного входа туда пользовались только служилые и дворовые, т. е. придворные чины; но и для тех, в зависимости от должности каждого, существовали и определенные границы.

В «Уложении» царя Алексея Михайловича есть целая глава «О Государеве дворе, чтоб на Государеве дворе ни от кого никакого бесчинства и брани не было». Нельзя было подъезжать не только к царскому крыльцу, но и ко двору. Только высшие сановники, бояре, окольничие, думные и ближние люди пользовались правом сходить с лошадей на расстоянии нескольких сажен от дворца.

Мало кто пользовался правом въезжать на лошадях в Кремль. Послы и иные знатные иностранцы как государевы гости выходили из экипажей. Они шли пешком шагов за тридцать или за сорок и очень редко от самого начала обширного помоста, устроенного перед лестницей во дворец.

Подъезд к Государеву двору соразмерялся с честью или чином служивого или гостя. Этот порядок контролировался стражей, днем и ночью охранявшей дворец.

Руководство физической охраной Кремля, Государева двора и его особы в допетровские времена осуществлял Стрелецкий приказ. Упоминание о Стрелецком приказе появляется в исторических документах с 1572 года.

Стрелецкое войско комплектовалось из свободного люда и имело на вооружении пищали и бердыши.

Нарушения дворцового этикета и попытки проникновения на царский двор пресекались охраной, нарушители задерживались.

Историк И. Е. Забелин описывает такой случай: «Однажды в 1632 году, июля в 10 день, в вечерни, к Рождеству Пречистые Богородицы, что на сенях, в предел к Никите Преподобному прибрел малой; и тот малой пойман и отдан держать до государева указа стрелецкому голове Гаврилу Бокину на караул». Задержанный на допросе заявил, что «из монастыря назад идучи, забрел на дворец, не знаючи, и услышал, что у Рождества поют вечерню, и он де к петью пришел, слушети вечерни». Что стало с тем малым, не известно.

За исключением караула, никому нельзя было являться не только во дворец, но и на царский двор с оружием. Даже с тем, которое, по обычаю того времени, являлось принадлежностью костюма (поясные ножи, кинжалы). Ни для кого не было исключений — ни для бояр, ни даже для государевых родственников. Малейшее нарушение порядка обращения с оружием каралось жестоким образом.

Один удалец в старину выстрелил на царском дворе по скворцу, но пуля, срикошетив, упала в царские покои. Стрелку отсекли левую ногу и правую руку.

Выстрелы в Кремле во все времена не нравились кремлевским властителям. Они пугали, напоминали о собственной уязвимости. Комендант Кремля Павел Мальков вспоминал: «Невзлюбили латышские стрелки ворон, которых действительно возле Кремля была тьма-тьмущая. Вороны в те годы кружились над Кремлем и особенно над Александровским садом целыми тучами, оглашая все вокруг неистовым карканьем. По вечерам, едва темнело, вороны сплошной черной массой висели на деревьях Александровского сада.

Латыши объявили вороньему племени войну не на жизнь, а на смерть и действовали столь энергично, что в дело вмешался даже Ильич.

Излюбленным местом дневного пристанища ворон были позолоченные двуглавые орлы, венчавшие Кремлевские башни. Вороны облепляли орлов гроздьями, ожесточенно дрались за право уцепиться за орлиную лапу или усесться на самой маковке. Вот тут-то и развернулись боевые действия. Сначала по воронам, садившимся на орлов, постреливали отдельные часовые с кремлевских стен, потом начали стрелять и с других постов. День ото дня больше, того и гляди пулеметы выкатят. Я было говорил, чтобы прекратили стрельбу, но особых строгостей не проявлял, все как-то руки не доходили, недосуг было. Вдруг звонок:

— Товарищ Мальков? Ленин. Позвольте узнать, по чьему распоряжению сплошь и рядом в Кремле ведется пальба по воронам, расходуются драгоценные патроны, нарушается порядок?

— Владимир Ильич, никто такого распоряжения не давал. Это просто так, ребята балуются.

— Ах, балуются? И вы, комендант Кремля, считаете это правильным, одобряете это баловство?

— Нет, Владимир Ильич, не одобряю. Я уже говорил, не слушают…

— А уж это ваше дело — заставить вас слушаться, да, ваше дело. Немедленно прекратить возмутительную пальбу!

Я, конечно, тут же отдал строжайший приказ, и стрельба прекратилась, хотя одиночные выстрелы изредка еще и раздавались, только тут уж с виновников стали спрашивать как следует».

Первой кремлевской охраной после 1917 года стали красные латышские стрелки. 300 штыков. Первым комендантом — бывший матрос Павел Мальков. В декабре 1918 года агрессивные латышские стрелки были отправлены Лениным на фронт. Охранные обязанности возложили на 1 и 2-ю московские пулеметные роты.

А старинный Стрелецкий приказ просуществовал до 1699 года, по другим данным, — до 1701 года. После взятия в 1696 году Азова московские стрелецкие полки были оставлены там «отстаивать укрепления и стоять гарнизоном в покоренном городе».

После высылки стрелков, в декабре 1918 года, по личному указанию Владимира Ильича Ленина была создана 1-я Московская советская пулеметная школа, первое советское военное учебное заведение.

Член партии большевиков с 1917 года Илларион Кириллович Матусевич сохранил яркие воспоминания об учебе кремлевских курсантов и охране рабочего кабинета и квартиры Ленина. Он вспоминал, что документы живших в Кремле часто менялись. Делалось это для того, чтобы обеспечить большую безопасность. Поэтому командиры объясняли курсантам, что в жизни Ленин выглядит почти так же, как на портретах…

Илларион Матусевич прибыл в пулеметное училище в самом конце 1919 года: «Сдаю свою изрядно потрепанную в боях и походах шинель, шапку. Форму получаем еще со складов царской армии — серые солдатские шинели, гимнастерки. Но на «буденовке» алеет красная звездочка — недавно выпущенный красноармейский значок с изображением молота и плуга. На левом рукаве гимнастерки заметно выделяется эмблема школы — малиновый треугольник с серебряным кантом. На фоне треугольника — цифра 1 и пулемет. Выбираем по размеру сапоги.

В арсенале выдают ружья, пулеметы, коробки с патронами. Оружие и боеприпасы — не учебные.

Каждое утро старшина роты объявляет наряд. Называются фамилии курсантов, назначенных в караул на разные кремлевские посты. В первые дни учебы нас, новичков, это не касалось. Но в последнее время прислушиваемся — скоро должны прозвучать и наши фамилии… Однажды, когда зачитывался список, я услышал то, о чем давно мечтал.

Впервые становлюсь в строй курсантов, назначенных в караул. Выстраиваемся в две шеренги на нешироком тротуаре перед Гренадерским корпусом. Правый фланг шеренги простирается до Царь-пушки, а левый заканчивается у Троицких ворот. Перед строем — начальник караула А. Александров. Он обменивается со сдающим дежурство паролями. Оба с обнаженными шашками. Все строго, торжественно. Здесь же комендант Кремля П. Мальков. Наверное, немного волнуется за нас, своих воспитанников, командир взвода Н. И. Привезенцев. А может быть, и спокоен: недаром же гонял нас «до седьмого пота». Начальник караула четким, «командирским» голосом называет посты и фамилии назначенных.

— На пост у Совнаркома…

— На пост у Боровицких ворот…

— На пост у Троицких ворот…

Один за другим выходят из строя курсанты, четко следуя за разводящим.

— На пост № 26…

Называются фамилии:

— Шорихин, Громушкин, Данилов.

Они сегодня заступают на самый главный пост — у рабочего кабинета Владимира Ильича Ленина. Мы, впервые назначенные в караул, еще не могли рассчитывать на такую честь.

Развод караула продолжается:

— На пост № 8 у Оружейной палаты…

Наконец слышу свою фамилию. Весь внутренне собираюсь, чтобы строевым шагом строго по уставу выйти из шеренги, с товарищами пройти к месту караула.

Разводящий — москвич Константин Чистяков ведет нас мимо Благовещенского собора, Большого Кремлевского дворца. Подходим к зданию Оружейной палаты. Останавливаемся в пяти шагах перед часовым, которого мне назначено сменить. Замираем по команде «смирно». Обращаясь ко мне, разводящий произносит:

— Часовой, на пост шагом марш!

Хорошо отработанным шагом подхожу к часовому, становлюсь справа. Проверяю слепки печати на массивных замках, исправность запоров на кованых дверях. Докладываю разводящему:

— Пост принят.

— Пост сдан, — звучит голос прежнего часового, и я уже вижу удаляющихся от меня разводящего и сменившегося курсанта.

Остаюсь один. Сразу трудно и представить, какое большое, ответственное дело доверили тебе.

Уже в первые дни пребывания в Кремле старшие товарищи рассказали нам о его главных достопримечательностях. Прямо передо мной — здание Большого Кремлевского дворца. Хорошо видны запорошенные снегом величественные башни — Боровицкая, Тайницкая, Петровская. Влево от моего поста начинается Коммунистическая улица, где живут Я. М. Свердлов, А. Д. Цюрупа, Демьян Бедный, М. И. Калинин, Ф. Э. Дзержинский, А. В. Луначарский и другие. Наши курсанты называют этот пост «безлюдным» — здесь и в самом деле прохожих почти не видно. Дело в том, что ворота Боровицкой башни наглухо закрыты, проход в Кремль разрешен только через Троицкие.

Здание Оружейной палаты, где я стою на посту, расположено на так называемом Боровицком холме. Когда-то здесь, рассказывали нам, у слияния рек Неглинной и Москвы, рос на взгорье густой бор… Да, много на своем веку повидал седой Кремль! Под древними сводами Оружейной палаты хранятся бесценные сокровища — раззолоченные троны самодержцев, украшенные драгоценными камнями венцы, предметы роскоши, изысканные дары иноземных владык… Еще совсем недавно все как бы подтверждало незыблемость царского владычества. Но вот власть эта обращена в прах, а драгоценности отныне принадлежат народу. И мне, простому рабочему пареньку, доверено охранять это богатство.

Москва жила трудно, прямо скажем, впроголодь. Скуден был быт и кремлевских курсантов. Заходим в столовую на первом этаже казармы. Раздатчики выносят большие бачки. Суп с воблой — на первое, на второе — пшенная каша, стакан компота или киселя. Хлеб выдают за завтраком, сразу на весь день. Что эти восемьсот граммов для двадцатилетних парней, к тому же целый день занятых на учениях, часами стоящих в карауле. Кое-кто не удерживается — хлеб мгновенно тает во рту. Но никто не жалуется, не высказывает претензий — ведь так живет вся пролетарская страна. За столом — шутки, смех. Молодость побеждает все трудности.

— Говорят, наши повара раньше в «Метрополе» работали, — говорит Сергей Аввакумов.

— Чуть перца не хватает, — подхватывает Сергей Алексеев.

— Да, несладко елось буржуям…

О многих моих боевых товарищах хотелось бы рассказать, но сейчас слово об Иване Ивановиче. Бывшие кремлевские курсанты знают, о ком пойдет речь. А вот читателю, наверное, трудно будет представить, что курсант Иван Иванович — это стройная шестнадцатилетняя девушка. Наравне со всеми овладела она мастерством пулеметной стрельбы, несла караульную службу и, сдавая или принимая пост, рапортовала: «Курсант Новикова пост принял!.. Курсант Новикова пост сдал!..».

На фронтах Гражданской войны, так же как и в годы Великой Отечественной, немало женщин воевали с врагом, прославились в боях. Курсантку Новикову звали Аней, так как и легендарную в то время Анку-пулеметчицу из Чапаевской дивизии. Родом она была с Тамбовщины, отца — члена комитета бедноты — в первые месяцы Советской власти убили бандиты. Аня, рано повзрослев, делала в семье всю мужскую работу — колола дрова, пахала землю. Трудилась девушка, тянула семью, а в груди горел огонь ненависти к врагам революции, хотелось с оружием в руках бороться за новую жизнь. Став бойцом Особого коммунистического военно-заградительного отряда, она не хуже парней воевала с белогвардейцами. Как-то непривычно было называть мужественного воина Аней, Анной Ивановной. Вот и пристало к ней — «Иван Иванович».

В сентябре 1919 года ее в числе десяти курсантов направили в распоряжение ЦК РКП(б), и дальнейшая судьба Анны Новиковой неизвестна… Дело в том, что курсанты, среди них и Аня, были направлены в отряд С. Тер-Петросяна (Камо). Ему поручались важные разведывательные задания, и, естественно, действия отряда были засекречены. Лишь много позже мы узнали о судьбе, боевых делах этой удивительной девушки. Однажды Камо поручил Анне во главе группы кавалеристов пойти в разведку в тыл к белым. Рейд пятнадцати конников оказался неудачным. Бойцы встретили на пути казачий эскадрон. Аня выходила из боя последней, прикрывая товарищей, она меткими выстрелами из пулеметной тачанки поражала врагов.

— С таким командиром можно идти в любую разведку, — говорили бойцы после этого боя.

Выйдя в тыл деникинских войск, отряд Камо расположился в небольшом городке Малоархангельское. Ане с небольшой группой красноармейцев было поручено стать дозором в нескольких километрах от городка. И тут им пришлось принять неравный бой с белогвардейцами. Убит восемнадцатилетний Ваня Шуляков, ранен Вася Прохоров, и Аня, подхватив его, стала отходить.

— Спасайся сама, Иван Иванович, мне конец, — еле слышно произнес Прохоров.

Была дважды ранена и Аня, но все же добралась до своих. Остался-таки жив Василий Прохоров. Воевал он еще и в Гражданскую, и в Великую Отечественную… Аню командование наградило часами с выгравированной надписью: «От Революционного Военного Совета Республики Анне Ивановне Новиковой за проявленную доблесть».

После лечения Новикова вернулась в Москву, закончила учебу, но вскоре была опять зачислена во вновь сформированный Камо отряд, направлявшийся в Закавказье.

Некоторое время Аня Новикова работала в бакинском подполье, позже в Тифлисе, где готовилась диверсия против ставки и штаба Деникина, располагавшегося тогда в Краснодаре… Вернувшись в Баку, куда в это время прибыл бронепоезд, она уехала на фронт.

Анна Новикова была отличной пулеметчицей, бесстрашным краскомом, требовательным к себе кремлевским курсантом. Жизнь ее трагически оборвалась в 1925 году. Ей тогда едва исполнилось 25 лет.

Среди тех, кто стоял на постах в Кремле, были еще две девушки — Эльза Глазер, дочь безземельного крестьянина-латыша, и Елизавета Барская, москвичка из интеллигентной семьи. Они также участвовали в боях с белогвардейцами на фронтах Гражданской войны.

…Занятия в Кремлевской пулеметной школе подходили к концу. Наш выпуск оказался семнадцатым.

Несмотря на трудное время, производство в красные командиры проходило очень торжественно. На эти праздники приходил В. И. Ленин, обращался к выпускникам школы с напутственным словом. Раньше не раз приходилось видеть, как старшим товарищам вручают краскомовские дипломы, а теперь настал и наш черед. Шеренги курсантов выстроены на просторном Драгунском плацу, вблизи колокольни Ивана Великого. Один за другим подходим к столу, получаем документы. Их вручает начальник школы Л. Г. Александров. С каким-то особым подъемом возвращаются в строй мои товарищи — теперь уже не курсанты, а красные командиры. Близится и мой черед. Внутренне подтягиваюсь, немного шагов надо пройти, но путь кажется долгим. У Красного знамени школы получаю заветный диплом, сохранившийся у меня до сих пор. Есть в нем и такие строки: «За время пребывания на курсах тов. Матусевич обнаружил хорошие успехи в науках и по своим качествам заслуживает звания красного командира Рабоче-Крестьянской Красной Армии».

Собираемся в столовой на праздничный обед. Был он скромен, но все же сытнее обычного, будничного. Ведь шло лето двадцать первого — самое голодное и тяжелое. Но зато за обеденными столами много радости, шуток, смеха. Подымало настроение и то, что впереди в нашем распоряжении было еще целых два дня отпуска.

Несмотря на то что полтора года жили и служили в Москве, не так часто приходилось бывать в городе, тем более поближе познакомиться с ним. С большим интересом ходили мы по центральным улицам и площадям Москвы, останавливались у памятника Пушкину, у Никитских ворот, у знакомых кремлевских стен в Александровском саду. Город как бы открывался заново. Вечером побывали в Большом театре, где слушали оперу «Садко».

Второй, последний свободный день решено провести в Кремле. Вчетвером: я,Костя Чистяков, Альфред Поль, Степан Кузнецов — отправляемся на «прощальную» прогулку по Кремлю. Хочется еще раз обойти памятные места — кто знает, доведется ли когда-нибудь еще побывать здесь. Выходим из Гренадерского корпуса, останавливаемся у Царь-пушки, дальше к Царю-колоколу. По Драгунскому плацу подошли к Спасской башне. Много раз несли мы тут караульную службу! Вглядываемся в окна третьего этажа Совнаркома, где живет, работает Владимир Ильич… Завидуем тем, кто в эти минуты стоит там на посту. Бьют Кремлевские куранты. Как раз сейчас проходит смена караула… Идем по стене вдоль набережной Москва-реки. Красив отсюда вид на Замоскворечье. От Боровицкой башни направляемся к Оружейной палате. С каждым уголком Кремля связано много дорогих воспоминаний.

…Военные сборы коротки. С рюкзаком за плечами, а кто и с чемоданом, собираемся у подъезда казармы. Скоро должна подойти машина. Из здания Совнаркома вышел Ф. Э. Дзержинский. Увидев группу выпускников, подошел к нам, поблагодарил за службу, пожелал доброго пути».

По предложению Ф. Э. Дзержинского была выделена группа красноармейцев из числа бойцов отряда ВЧК-свеаборгцев, которая составила охрану Ленина.

Это было первым актом принятия мер безопасности в отношении советских руководителей, положившим начало службе безопасности.

Ответственность за безопасность В. И. Ленина возлагалась на заместителя председателя ВЧК Я. X. Петерсена и А. Я. Беленького, который с 1919 года стал начальником его охраны.

Чекистов для личной охраны Ленина подбирал сам Ф. Э. Дзержинский, что в дальнейшем стало традицией, заключающейся в том, что руководитель органов государственной безопасности был главным куратором этой службы.

Подразделение кремлевской охраны неоднократно реорганизовывалось. В апреле 1936 года был создан Полк специального назначения, переименованный позднее в Отдельный Кремлевский (1973).

Михаил Степанович Докучаев с июля 1975 по май 1989 года занимал должность заместителя начальника 9-го управления КГБ СССР, которое позднее стало называться службой безопасности. Задачей управления являлась охрана руководителей Советского правительства и партийной верхушки.

В 1995 году была опубликована книга М. С. Докучаева «Москва. Кремль. Охрана», где можно познакомиться с фактическим материалом о работе службы, известной просто как «девятка». «Основу охраны Кремля, — пишет Михаил Степанович Докучаев, — составляет Отдельный Кремлевским полк, который в недалеком прошлом окрестили Президентским полком. Он был создан на базе различных воинских подразделений, охранявших Кремль еще при В. И. Ленине. Полк постоянно размещается на территории Кремля, имеет свою боевую историю и традиции и считается одним из самых верных и преданных руководству страны. В последние годы им командовали генерал-майоры Б. И. Платов, В. В. Редькин, И. П. Коленчук, В. М. Скоков. Сейчас командиром полка является генерал-майор С. В. Стрыгин. В его задачи входит охрана и оборона Кремля, участие в охранных и протокольных мероприятиях во время встреч в нем наших руководителей с высокими государственными и политическими деятелями зарубежных стран, осуществление пропускного режима в президентских и правительственных помещениях и дворцах, а также поддержание порядка на территории Кремля.

Основу всех служб безопасности составляет личная охрана, которая выполняет свои обязанности круглосуточно, во всех местах пребывания охраняемых лиц: на работе, на отдыхе, дома, в поездках по стране и за рубеж. Не менее значительна охрана объектов: дач, квартир, государственных и правительственных учреждений. Не уступает им служба материально-технического обеспечения (транспорт, вооружение, средства связи и специальной техники) и обслуживания: коменданты, персонал дворцов, повара, официантки, сестры-хозяйки, дворники, садовники и т. д., которые также являются сотрудниками безопасности.

Весь этот персонал, начиная от начальника главного управления до самого низшего по служебной лестнице сотрудника, тщательно подбирается, проверяется, обучается и затем допускается к исполнению своих обязанностей. Несомненно, он отличается своей профессиональной подготовкой и культурой, вышколенностью, честностью, порядочностью и преданностью порученному делу. Подтверждением этому может служить то, что за всю историю службы безопасности со стороны ее сотрудников не было ни одного случая предательства или проявления не только враждебности, но и недоброжелательства к охраняемым лицам или высоким иностранным гостям. Это как раз в полной мере соответствует принципам деятельности службы безопасности: преданность своему делу, патриотизм, интернационализм, высокая культура, постоянная боевая готовность, всесторонние профессиональные знания, самоотдача вплоть до самопожертвования.

Поддержанию службы безопасности в таком состоянии способствует тщательный подбор кадров. Как правило, принимается один из ста кандидатов в сотрудники охраны. Он должен пройти службу в армии или в милиции, в совершенстве владеть оружием, быть хорошо развитым физически и хорошо сложенным, иметь нормальный внешний вид и располагать к себе, быть культурным в общении, грамотным, хорошо разбираться в текущих внутренних и международных событиях. Предпочтение при этом отдается спортсменам и лицам, проявляющим способности в различных видах искусства, музыки, народного творчества.

После принятия на службу сотрудники проходят специальную подготовку в учебном центре, а затем в ходе службы заканчивают другие учебные заведения, получают офицерское звание и на всю жизнь остаются в органах госбезопасности. Их путь по службе нелегок, начинается он с объектов охраны и постепенно приближается к высоким ее рубежам, к работе в Кремле в окружении охраняемых лиц. За этот период они приобретают достаточный профессиональный опыт, высокую квалификацию, становятся специалистами своего дела, изучают один или несколько иностранных языков, учатся практике дипломатическо-протокольной службы, правильному поведению в различных условиях жизни и деятельности охраняемых ими руководителей.

Сотрудники охраны в совершенстве владеют вверенными им средствами защиты. На их вооружении имеется самое первоклассное оружие и специальная техника: автоматы, пистолеты, радиостанции, приборы обнаружения оружия, контроля воздуха, продуктов питания и т. п. Они располагают надежным, хорошо защищенным комфортабельным транспортом: самолетами, вертолетами, автомашинами, катерами, спецвагонами.

Главными действующими лицами в службе безопасности являются начальники личной охраны руководителей, отвечающие за их безопасность. Их ближайшие помощники — сотрудники выездной охраны, сопровождающие и обеспечивающие безопасность охраняемых лиц во всех местах их пребывания. Тактику своих действий они строят в тесном взаимодействии с сотрудниками безопасности на трассах проезда, оперативно-технических служб и обслуживания.

Личная охрана, как правило, подбирается по усмотрению и желанию охраняемых лиц».

В августе 1991 года подчинявшийся Комитету госбезопасности полк оказался в сложном положении, поскольку председатель КГБ В. Крючков и начальник Управления службы охраны КГБ генерал-лейтенант Ю. Плеханов, которому полк непосредственно подчинялся, оказались в числе инициаторов ГКЧП.

Поэтому Михаил Горбачев по возвращении из Фороса переподчинил Управление службам охраны вместе с полком себе лично.

Сотрудники охраны разделили судьбу руководителей ГКЧП Янаева, Лукьянова, Павлова, Крючкова, Язова и других. Сотрудников безопасности сразу же уволили со службы. После освобождения руководителей ГКЧП бывшие сотрудники их охраны по доброй воле приступили к исполнению своих служебных обязанностей.

На сегодняшний день полк называется Президентским и подчиняется непосредственно главе государства.

Общеизвестно, что история развивается по спирали. В ней нет ничего нового, все повторяется. Во все времена охранники славились своими бунтами. Горбачев повторил то, что в свое время было сделано по указанию первого российского императора. Только в 1991 году реформирование охраны обошлось без жестоких казней. Напомню, что из 2000 восставших стрельцов по указанию Петра I было казнено более 1200. После этого стрелецкие полки были полностью расформированы. Стрельцам не только не доверялась дворцовая стража, но даже запрещено было жить в Москве, а жителям страны запретили помогать им.

Бывших стрельцов можно было брать лишь в дворовые, да и то только в отдаленных поместьях. Для охраны порядка в столице были размещены полки «нового строя».

Первым российским императором была создана придворная лейб-гвардию (лейб [нем.] — тело, лейб-гвардейцы — телохранители), ядром которой стали его «потешные» полки — Преображенский и Семеновский.

Придворные чины обеспечивали быт государя, отвечали за организацию различного рода церемоний, сопровождали его при выходах, выездах на охоту и путешествиях и, естественно, были последним кольцом охраны.

Это были наиболее близкие к государю дворяне, занимавшие (в допетровские времена) должности: окольничего, стольника, постельничего, оружничего и другие. Каждый из них отвечал за определенное направление — «путь». Отсюда и родилось понятие «путный», т. е. при должности, или беспутный боярин.

Петр I изменил на европейский манер наименование придворных должностей — чинов. Постельничий стал называться обер-камергером, кравчий — обер-шенком, сокольничий — обер-егермейстером, дворецкий стал обер-гофмаршалом. С 1713 года придворными церемониями ведал обер-церемониймейстер.

В «Табеле о рангах», введенном Петром в 1722 году, устанавливался ранг-класс, соответствующий каждой должности. Все придворные чины были 2–3 класса, т. е. генеральского ранга, где право производства в чин зависело целиком от усмотрения императора.

Воинский церемониал, связанный с дипломатическим этикетом, так же появился в горбачевские времена, но разрабатывал его еще Петр I. Алексей Толстой упомянул и об этой царской «прихоти» в своем романе: «В четырнадцати каретах, четвернями, шведское посольство выехало с Посольского двора. Вдоль всей Ильинки — через площадь до кремлевских стен — стояли на стойке под ружьем солдатские полки… Шведы серьезно поглядывали из окон карет на эти новые войска.

Проехав Спасские ворота, увидели оснеженные с бочков кучи ядер, глядящие в небо жерла медных мортир: у каждой — четыре саженного роста усатых пушкаря с банниками, дымящимися фитилями… Когда посольский поезд остановился, генерал поднял руку, — ударили пушки, дымом заволокло подслеповатые окна приказов, церковные главы… Сто семеновских солдат, держа королевские дары и поминки — серебряные тазы, кубки, кувшины, — стали на крыльце и в сенях, подняли в пышной деревянной раме портрет — во весь рост — юного шведского короля Карла Двенадцатого… Посол, взяв у секретаря с бархатной подушки свиток — верительные грамоты, — коленопреклоненно поднес их Петру».

Требовала совершенствования не только система организации массовых церемоний в дворцовых помещениях, но и единая комплексная система обеспечения безопасности государя, охрана его жизни, здоровья, чести и достоинства.

Один из самых знаменитых ритуалов Кремля советской эпохи — смена караула у Мавзолея.

Со дня похорон Ленина (27 января 1924 года) на почетный пост № 1 у Мавзолея Ленина заступали курсанты Командной школы имени ВЦИК. Первых часовых на этот пост поставил разводящий Янош Мейсарош, венгр. В 16 часов 27 января 1924 года курсанты Арсентий Кашкин и Григорий Коблов встали около гроба, установленного на деревянном помосте на Красной площади. Когда гроб подняли и понесли, курсанты шли рядом. Дойдя до Мавзолея, курсанты приставили ногу, повернулись и замерли с винтовками у входа.

Церемониал смены караула зародился в 20-е годы. Точно за 2 минуты и 45 секунд до смены разводящий и два караульных выходили из Спасских ворот на Красную площадь. На площади курсанты переходили на мемориальный шаг. Короткий парад высшей воинской выправки длился 2 минуты 35 секунд. Разводящий осторожно открывает калитку. Вот новые часовые стоят перед предыдущими. В этот момент над Красной площадью раздавался звон курантов. Часовые сменялись на второй перезвон.

Следует отметить, что, прежде чем заступать на почетный пост № 1, курсанты учились правильному подходу и отходу. Для этого был создан деревянный макет портала Мавзолея.

Люди специально приходили на Красную площадь, чтобы понаблюдать за сменой караула.

Отшлифованный ритуал был визитной карточкой Москвы, да и страны советского периода.

Но 6 октября 1993 года в четыре часа пополудни у Мавзолея произошло необычное. За три минуты до боя курантов из ворот Спасской башни Кремля не вышла очередная смена часовых. Туристам так и не удалось посмотреть на известный всему миру воинский ритуал. Вместо этого они увидели, как внезапно открылась дверь гранитного Мавзолея, часовые неожиданно повернулись и исчезли внутри.

Учрежденный 27 января 1924 года пост № 1 впервые с того времени остался без караула — без двадцати минут четыре был отдан приказ о его ликвидации. Последние часовые (ефрейтор Вадим Дедков, рядовой Роман Полетаев и разводящий сержант Олег Замоткин), дождавшись у саркофага командира роты капитана Александра Горбунова, покинули Мавзолей с черного входа и за трибунами, вдоль зубчатой стены, незаметно проследовали в Кремль.

Снятие поста тяжело переживалось кремлевскими курсантами, которые очень гордились тем, что ходили на пост № 1. Молодые люди были теперь лишены восторженных взглядов людей, специально приходящих посмотреть на этот ритуал.

Из многих тысяч призывников только 36 парней каждые полгода попадали в элитарную первую роту, охраняющую Мавзолей.

Мавзолей не остался без защиты. Он как охранялся, так и охраняется первой ротой. Только теперь изнутри.

В часы допуска курсанты переодеваются в милицейскую форму, раньше называвшуюся формой прикрытия, и наряду с настоящей милицией и офицерами комендатуры следят за порядком.

Вся служба Президентского полка проходит за кремлевскими стенами. Первая рота и там продолжает оставаться на виду, но теперь у самого президента и по случаю «выполнения специальных задач» по встрече и проводам высоких зарубежных гостей — первых лиц государств. Если премьер-министр приезжает к премьер-министру, то выставляется рота Почетного караула.

В соответствии с дипломатическим протоколом выглядит это так. По центральной лестнице Большого Кремлевского дворца поднимается гость. Президент России идет по другой — они должны встретиться в центре Георгиевского зала. Рота выстраивается на ступеньках двух лестниц и по приближении президентов подается команда: «Для встречи на кара-ул!». При этом солдаты сопровождают встречаемого медленным поворотом головы. Он уходит — карабин к ноге, мероприятие окончено.

То же самое происходит при вручении верительных грамот. Посол является представителем первого лица другого государства.

Специалисты отдела символики и геральдики Генерального штаба (ныне отдел ИВУ), получившие заказ по разработке новой формы для кремлевской роты, представили ряд проектов. Победил Олег Пархаев, большой знаток истории русского мундира. Рассуждает Олег Пархаев: «Без взгляда на историю, обращения к истокам нашей культуры, народной мудрости создать можно лишь что-то пустое. Поднимет ли это дух? Военная форма, идущая от Петра, была особым языком со своими правилами, четкими, как в грамматике. По его буквам — деталям мундира, поставленным не ради лишь красоты одной, “читали”, получая информацию». С учетом этих правил и была создана форма.

Охранники из 1-й роты имеют еще одну привилегию и предмет солдатской гордости — кивера. Под киверами лица меняются, становятся вдохновленными. Президент доволен.

Но Кремлевский полк не потешный, а боевой, и к тому же режимный, со своей спецификой службы. Поэтому многое из его жизни — тайна.

ШТУРМЫ ЦИТАДЕЛИ ВЛАСТИ

Как и всякая крепость, Кремль отнюдь не является неприступным. В самом простом случае доступность выглядит так: при большом желании можно перемахнуть через кремлевскую стену. Другой вариант более сложный — можно попытаться прорваться на кремлевский Олимп, дабы убедиться, что и там не боги.

В 1382 году хан Тохтамыш, напав на Москву, обманом проник в Кремль и разорил его, но крепость быстро отстроилась.

В оставленный армией Кремль в 1812 году вошел Наполеон. Отступая, он взорвал часть Арсенала между Никольской и Угловой Арсенальной башней. Остальная часть здания сгорела.

В октябрьские дни 1917 года Кремль был сначала взят большевиками, потом его брали юнкера. После удавшегося штурма горстка оказавших ожесточенное сопротивление большевиков была расстреляна. Но этому расстрелу предшествовал целый ряд событий.

Утром 25 октября (7 ноября), во время заседания Московского комитета большевиков, стало известно о вооруженном восстании в Петрограде.

Московский комитет образовал партийный боевой комитет, в который вошли следующие лица: М. Ф. Владимирский, В. Н. Подбельский, О. А. Пятницкий, Е. М. Ярославский.

Партийный боевой комитет призвал к борьбе за установление власти Советов. Комитет был создан уже после того, как в городе начались стихийные выступления, разгорелась борьба за власть. Только в ночь на 26 октября московский ВРК разослал приказ всем воинским частям, который воспрещал воинским частям исполнять приказы, не исходящие от ВРК.

Московская партийная организация большевиков имела свои отличительные особенности.

Стивен Коэн писал про Москву: «Постоянно игнорируемый историей революции, которая ориентируется на Петроград, этот город принес партии некоторые из ее самых ранних и наиболее важных успехов. Первоначально, однако, в среде московских большевиков, как и в большинстве партийных организаций, произошел глубокий раскол между защитниками умеренности и сторонниками радикализма.

Правые большевики обладали особым влиянием в степенной, древней столице, находившейся в сердце крестьянской России, и это укрепляло их осторожные воззрения. «Здесь, в самом центре буржуазной Москвы, — размышлял один из них, — мы действительно кажемся себе пигмеями, задумавшими своротить гору.»

Правые силы концентрировались в городской партийной организации, Московском комитете, чье руководство включало многих защитников умеренности, в том числе Ногина и Рыкова.

Однако на другом крыле партийцев-москвичей была сильная и влиятельная группа воинствующих молодых большевиков, обосновавшихся в Московском областном бюро, ответственном за все партийные организации в тринадцати центральных провинциях вокруг Москвы, где жили 37 процентов населения страны, а к октябрю сосредоточилось 20 процентов общего количества членов партии.

Деятельность большевиков в Москве в 1917 году разворачивалась в борьбе за преобладающие позиции между склонявшимся к осторожности Московским комитетом и радикальным, настроенным на восстание бюро.

Два обстоятельства усиливали соперничество.

Во-первых, бюро формально имело власть над Московским комитетом, который считался просто «одной из областных организаций», — ситуация обидная и оспариваемая более старым и почтенным городским комитетом.

Во-вторых, отношения между ними регулярно обострялись конфликтом поколений.

Штаб бюро находился в Москве, его главными руководителями были Бухарин, Осинский, Смирнов, Ломов, Яковлева, Кизельштейн и Стуков. Исключая Яковлеву, которой исполнилось 33 года, остальным не было тридцати, то есть это поколение было на десять — двадцать лет моложе руководителей Московского комитета (потом в комитет вошло несколько молодых руководителей).

Хотя большинство Московского комитета в конечном итоге поддержало восстание, его реакция на радикальный курс, провозглашенный Лениным и левыми, была замедленной и нерешительной во всех отношениях.

Большинство его старших по возрасту членов полагали, как утверждал один из них, что «нет ни сил, ни объективных условий для этого».

Руководителей бюро, постоянно подталкивавших старших партийцев из городского комитета, очень волновало во время Октября и то, что «миролюбивые» взгляды и «значительные колебания» в МК могут стать роковыми в «решающий момент». Поэтому, несмотря на решительную поддержку со стороны некоторых старых московских большевиков, молодые москвичи склонны были рассматривать окончательную победу революции в Москве как свое личное достижение, проявление большой силы своего поколения. Как позднее выразился Осинский, они вели борьбу за власть «при значительном сопротивлении большей части старшего поколения московских работников». В руках левых оказались московские партийные издания, что дало возможность формировать взгляды и политику большевиков в течение критических месяцев правления Керенского».

Вооруженное восстание в Москве началось 25 октября (7 ноября). Пробольшевистски настроенные солдаты заняли почту и телеграф.

25 октября на заседании Городской думы был создан Комитет общественной безопасности, который должен был противостоять большевикам.

ВРК приказал 26 октября всем районным большевистским организациям создать революционные комитеты на местах, а также выдать людям оружие и занять наиболее важные пункты в городе. В Замоскворечье, Сокольниках, Хамовниках, на Пресне и в других районах Москвы были созданы революционные комитеты.

Охрана Московского Совета, ВРК и Московского комитета партии большевиков была возложена на «двинцев» — солдат-фронтовиков (860) человек, арестованных в Двинске за антивоенное выступление и затем переведенных в Бутырскую тюрьму в Москве. 593 освобожденных по настоянию большевиков человек были готовы к участию в вооруженном восстании.

К утру 26 октября отряды революционно настроенных солдат заняли ряд государственных учреждений и редакций газет. В Кремле находился восставший большевистский 56 полк.

Командующий Московским военным округом полковник Рябцев, в задачи которого входило подавление восстания, не имел достаточно сил для противодействия. Рябцев надеялся выиграть время, пока подойдут вызванные им с фронта войска, с этой целью он предложил ВРК открыть переговоры.

Полковник Рябцев обещал не препятствовать вооружению рабочих и отвести юнкеров от Кремля.

27 октября (9 ноября) было получено известие о наступлении Керенского — Краснова на Петроград.

Рябцев объявил Москву на осадном положении, потребовал ликвидации ВРК, вывода солдат 56 полка из Кремля, возвращения оружия в арсенал. Штаб Московского военного округа опирался на офицерство гарнизона, на школы прапорщиков, кадетские корпуса, Алексеевское и Александровское военные училища.

В 22 часа 27 октября на Красной площади произошел бой между «двинцами», которые двигались из Замоскворечья к Московскому Совету, и юнкерами. Отряд «двинцев» понес серьезные потери, но все же пробился к зданию Московского Совета.

28 октября юнкера захватили Кремль.

ВРК отверг ультиматум Рябцева и призвал массы к решительным действиям.

28 октября в Москве началась всеобщая забастовка. Рабочие вооружались в штабах Красной гвардии. 40 тысяч винтовок было взято в вагонах, стоявших на запасных путях Казанской железной дороги. ВРК железнодорожников установили контроль над вокзалами и тем самым предотвратили возможность прибытия войск, направленных Ставкой в распоряжение Рябцева.

29 октября пробольшевистские отряды рабочих и солдат овладели вновь почтой и телеграфом, взяли штурмом здание Градоначальства на Тверском бульваре.

Бои шли на Сухаревской площади, на Остоженке и Пречистенке, на Садовой, у Никитских ворот. Осаду Алексеевского военного училища вели рабочие Басманного, Рогожского и Благуше-Лефортовского районов.

Решающее сражение в Москве разгорелось 1 и 2 (14 и 15) ноября 1917 года. Большевистские отряды пробивались к Кремлю.

2 ноября было завершено окружение Кремля.

В 17 часов 2 ноября защитники Кремля сдались. По условиям капитуляции Комитет общественной безопасности прекращал свое существование, юнкера разоружались.

В ночь на 3 (16 ноября) большевики заняли Кремль. Вооруженное восстание в Москве оказалось кровавым.

Участник событий Стуков вспоминал, какие чувства испытывали они с Бухариным, когда приехали в Петроград доложить о своей победе: «Когда я начал говорить о количестве жертв, у меня в горле что-то поперхнулось, и я остановился. Смотрю, Николай Иванович бросается к какому-то бородатому рабочему на грудь, и они начинают всхлипывать, несколько человек начинают плакать».

В возможности штурма цитадели власти первому коменданту советского Кремля пришлось убедиться очень быстро. «С пропусками дело понемного налаживалось, — вспоминал Павел Мальков. — Однако весь пропускной режим был бы ни к чему, если бы можно было проникнуть в Кремль, минуя охрану. Вновь и вновь обходил я Кремль, лазил по кремлевским стенам, присматриваясь и изучая, как лучше расставить посты, чтобы исключить такую возможность. Оказалось, что если со стороны Красной площади, Москвы-реки и Александровского сада стены были достаточно высоки, то возле Спасской и Никольской башен они возвышались всего на несколько метров, и влезть там на стену не представляло большого труда, в особенности если бы со стены кто-нибудь помог. Насколько это практически было несложно, я убедился самым неожиданным образом.

Однажды под вечер, обходя кремлевскую стену невдалеке от Спасской башни, ближе к Москве-реке, я внезапно натолкнулся на группу кремлевских мальчишек лет десяти — двенадцати. Спокойно и деловито они спустили со стены толстую веревку и, сосредоточенно сопя, пытались втащить наверх здоровенного парня. Дело двигалось довольно успешно, и парень болтался уже метрах в двух — трех над землей, еще минута — и он будет на стене. Завидев меня, ребята кинулись врассыпную, бросив впопыхах веревку. Парень рухнул вниз. Быстро вскочив на ноги, он грязно выругался, погрозил мне кулаком и пустился наутек. Догнать его не было никакой возможности. Однако выяснить, кто это пытался прорваться в Кремль, зачем, следовало.

На другое утро я вызвал в комендатуру “нарушителей” пропускного режима, принялся их расспрашивать со всей строгостью. Только зря! Ничего толком сказать они не могли. Для мальчишек это была просто игра. Парня они встретили днем в Александровском саду. Когда он, быстро завоевав их расположение, заявил, что им “слабо” втащить его в Кремль на веревке, мальчишки готовы были расшибиться в лепешку, чтобы доказать, что “не слабо”. Интерес к занятному приключению только увеличился, когда парень потребовал, чтобы они побожились, что ничего не скажут взрослым, так как иначе помешают. Что за парень, кто он таков, никто из ребят, конечно, не знал.

Если подобную штуку могли устроить мальчишки, то нечего и говорить, насколько проще это было взрослым. Среди многочисленного и разношерстного населения Кремля 1918 года вполне могли оказаться охотники помочь кому-либо нелегально пробраться в Кремль. Чтобы предотвратить подобные случаи, пришлось усилить подвижные посты по всей кремлевской стене, а вблизи Спасских и Никольских ворот установить на стене постоянных часовых.»

Самым неожиданным и самым везучим среди современных покорителей кремлевски стен оказался Владимир Сучкин. Он просто полез наверх, и все. Восемнадцать метров по отвесной стене там, где не было сигнализации. Четыре зубца в той части считались самыми высокими, потому и не были подключены. Сучкин на самые высокие и полез. Покорителю кремлевских вершин дали спокойно спуститься, но за метр до земли он попал в «объятия» караульных Президентского полка.

Оказалось, что Владимир Сучкин состоит на учете в психоневрологическом диспансере и давно имеет манию покорять высотные объекты и, если удается, любит порыться в бумажках на служебных столах, играя в шпиона. Этому жилистому, цепкому, как кошка, с феноменальной координацией движений, психу быть бы чемпионом по альпинизму и покорять другие вершины, если бы с головой все было нормально.

Как бы там ни было, а Кремль — цитадель власти. Не неприступная, но цитадель… А власть в России — пирамида, на верхушке которой один.

Демократия погибает, когда дух равенства исчезает, или, напротив, перерождается в дух крайнего равенства, и всякий хочет быть равным тому, кого выбрали во властители.

Между тем, как свидетельствует исторический опыт, каждый, имеющий власть, склонен ею злоупотреблять, пока не встретит препятствий.

Чтобы нельзя было злоупотреблять властью, надо, чтобы власть останавливала власть.

Политическая свобода гражданина — уверенность и спокойствие духа, вытекающие из убеждения каждого в своей безопасности. Чтобы иметь такую свободу, надо, чтобы власть не допускала страха одного гражданина перед другим и чтобы все одинаково боялись только закона. Это может быть достигнуто только при условии разделения трех властей: законодательной, исполнительной и судебной, потому что только тогда одна власть будет сдерживать другую в пределах закона и таким образом не допускает злоупотребления властью.

Хотя все государства имели общую цель — самосохранение, но у каждого из них была и своя особая цель. Так, увеличением владений было целью Рима, война — Спарты, независимость каждого отдельного гражданина — США и т. д.

А что же в России? Как я уже говорила, в России власть — пирамида с одной верхушкой. Поэтому не заканчивается борьба между различными ветвями власти.

В 1991 году в СССР произошел один из крупнейших политических переворотов. Старая, одряхлевшая, но пытающаяся молодиться коммунистическая элита была сметена новой, молодой. Теперь нет смысла рассуждать, чем же был августовский путч 1991 года — заговором или инсценировкой. В любом случае в выигрыше оказался не Михаил Горбачев. Осторожность стоила ему должности президента. Охрана президента тоже проявила осторожность. Эта осторожность стоила должности начальнику охраны М. Горбачева Владимиру Медведеву, который, подчинясь приказу участника ГКЧП Плеханова, вылетел в Москву, оставив Горбачева на Форосе. Сам Владимир Медведев в своих воспоминаниях объяснял это так: «Я работник КГБ. Генерал КГБ. Там, в КГБ, я получал зарплату, много лет назад там, в КГБ, я давал присягу и этой могущественной организации был всецело подчинен. Более того, именно Плеханов ввел меня в кабинет Горбачева, и он же своей властью отстранил меня от работы. Разговоры, чтобы вывести охрану Президента СССР из-под крыши КГБ, велись давно. Александр Николаевич Яковлев убеждал в этом Горбачева. Мы, охрана, были «за». Плеханов — против.

— Президента станет охранять только его личная охрана, — говорил он Горбачеву, — а так этим занимается весь КГБ.

…Много я размышлял потом. А если бы Горбачева действительно приехали арестовывать? Силой? Мы не дали бы. Завязалась бы борьба. Но если бы Крючков или его заместитель или тот же Варенников предъявили бы ордер — мы подчинились бы. Подчинение воинской дисциплине — мой долг, этому я присягал. Если суждено было случиться тому, что случилось, хорошо, что все произошло именно так. Без замыслов ареста, угроз, насилия, шантажа. То есть в данном случае подчинение дисциплине не разошлось с нравственным пониманием долга».

В дни путча многие получали приказы, но исполнялись приказы по-разному. По словам генерала Лебедя, когда «последовало возвращение непонятно — то ли арестованного, то ли серьезно болевшего президента СССР, ну, а для нас, грешных, наступил период великих разбирательств. Я побывал на заседаниях трех парламентских комиссий, со мной беседовала масса следователей. Были среди них здравомыслящие люди, были кипящие нетерпимостью дураки, которых зациклило на одном: «Как это вы взялись выполнять преступные приказы?». Таким я отвечал: «Приказы в порядочной армии не обсуждаются, их надлежит выполнять, согласно уставу, точно, беспрекословно и в срок. По приказу я ввел дивизию в Москву, по приказу вывел». Генерал Лебедь был в числе тех, кто получил приказ.

19 августа министр обороны СССР Д. Т. Язов связался с командующим войсками Московского военного округа генерал-полковником Н. В. Калининым. Отдал распоряжение ввести в Москву Таманскую мотострелковую и Кантемировскую танковую дивизии.

Поднятые по тревоге дивизии рванулись по направлению к Москве.

Командующему ВДВ генерал-лейтенанту П. С. Грачеву позвонил заместитель министра обороны генерал-полковник В. А. Ачалов и, ссылаясь на указание Д. Т. Язова, приказал выдвигать в столицу Тульскую воздушно-десантную дивизию.

Таким образом, войска покинули места постоянной дислокации и двинулись к Москве еще до того, как мир услышал о ГКЧП.

К 6 часам утра дислоцированные в Москве воинские подразделения были направлены к Останкинскому телецентру для обеспечения его работы в том режиме, который был приемлем для ГКЧП. Под охрану брались также правительственные здания, станции радиовещания, междугородной и международной связи, ТАСС, другие объекты. В Москву для подкрепления политических акций военной силой было введено в общей сложности около 4600 человек личного состава, более 300 танков, около 270 БМП, 150 БТР и 430 автомобилей.

Рано утром командующему воздушно-десантными войсками генералу П. С. Грачеву позвонил Б. Н. Ельцин. Спросил, что происходит? Версию ГКЧП о болезни президента СССР отверг. Спросил: «Выделишь своих людей на охрану?». Грачев ответил согласием, после чего доложил министру обороны. Маршал несколько минут поразмыслил и отдал распоряжение направить к Белому дому батальон десантников во главе с заместителем Грачева генерал-майором А. Лебедем.

Так на российской политической сцене появился Александр Лебедь. Следует отметить, что никогда еще Россию не спасали юристы. Спасение Отечества всегда было делом «человека с ружьем».

В политическом поведении Лебедя преобладает установка на силу ружья, а не на почтительное отношение к закону.

Генерал Лебедь — тот человек, который понял, что в высших эшелонах власти нет ничего сакрального, что там действуют люди, которые по своему развитию совсем не далеко ушли от уровня населения самого дальнего военного гарнизона.

Во время путча к генералу Александру Лебедю обратилась делегация из пяти человек. Были там В. М. Портнов', А. В. Коржаков и В. И. Рыков. Портнов сказал, что генерала Лебедя ожидает Борис Николаевич Ельцин. «Я прихватил с собой подполковника Бастанова, и мы пошли, — вспоминал генерал Лебедь. — Все подступы к зданию уже были перекрыты. Многочисленные баррикады ощетинились арматурой, трубами, досками. Народу еще поприбавилось. На глаз было тысяч 70–90. Нас провели между баррикадами по каким-то им одним известным тропам (пришлось идти друг за другом по одному). Мы добрались до 24-го подъезда, поднялись на 4-й этаж и проследовали в кабинет государственного советника Ю. В. Скокова. Встретил нас сам Юрий Владимирович. Началось взаимное прощупывание. Для начала я попросил рассказать, что же все-таки происходит. И тут впервые услышал о ГКЧП! И еще о том, что то ли тяжело болен, то ли арестован Горбачев и принято решение президентом РСФСР и Верховным Советом оказать жесткое сопротивление антиконституционному перевороту. Узнав состав ГКЧП, я был поражен. Какой захват власти могли осуществить эти люди?! Они и так были воплощением власти: вице-президент, премьер-министр, министры обороны, безопасности, внутренних дел! Но я промолчал.

После объяснения Юрий Владимирович предложил мне чаю, а сам отлучился. Вернувшись, сказал, что меня ждет президент. Мы прошли по коридорам, куда-то поднялись, куда-то спустились и оказались в приемной. В кабинет нас провели без промедления. Президент был в рубашке, на спинке стула висел белый «дипломатический» бронежилет. Он поздоровался с нами за руку и предложил присесть. Кроме нас в кабинет вошли Скоков, Портнов и Коржаков. Ельцин спросил:

— С какой задачей вы прибыли?

— Силами парашютно-десантного батальона организовать охрану и оборону здания Верховного Совета.

— По чьему приказу?

— Командующего ВДВ генерал-лейтенанта Грачева.

— От кого охранять и оборонять?

Поскольку мне самому этот вопрос был неясен, я объяснил уклончиво:

— От кого охраняет пост часовой? От любого лица или группы лиц, посягнувшего или посягнувших на целостность поста и личность часового.

Президент таким ответом удовлетворился. Выразил озабоченность судьбой Горбачева. Потом начал меня расспрашивать, как относятся к перевороту Вооруженные Силы. Я ответил, что — никак, поскольку просто о нем не знают. Ельцин ничего не сказал, хотя его это заметно удивило и даже покоробило. Но в конце концов он заявил, что верит мне и Грачеву, не видит оснований препятствовать передислокации батальона и велел пропустить его под стены здания. Я объяснил, что провести батальон практически невозможно. Я уже имел сомнительное удовольствие пререкаться с возбужденной, настроенной на волну самопожертвования толпой. Истерия достигла наивысшей точки, хватит и малейшей искры, чтобы грохнул взрыв невиданной силы. Любой негодяй может дать из машины экономную автоматную очередь со стороны толпы по батальону или со стороны батальона по толпе. И тогда — все! Обвальная ситуация. Уже ничего никому не объяснишь и не докажешь. Горы трупов, я такое уже видел. Есть только один выход: собрать руководителей защитников баррикад, представить им меня и вместе проложить маршрут следования, проделывая для этого проходы в баррикадах. Батальон надо провести под стены как можно скорее. Боевые машины, стоящие в непосредственной близости от здания, не могут нанести ему ущерба, и, таким образом, вероятность провокации будет сведена к нулю.

Борис Николаевич с моими доводами согласился и распорядился собрать руководителей. А мы вернулись в кабинет Скокова. Юрий Владимирович сам позвонил Грачеву, сказал, что я нахожусь у него, встречался с президентом, и объяснил, какое принято решение. Не знаю, что Грачев ему ответил, но, видимо, что-то утвердительное.

Через час доложили, что люди собраны и ждут. Мы прошли в небольшой конференц-зал, где за длинным столом сидело человек сорок. Все — с повязками на лбах и рукавах. Видимо, это были отличительные знаки командиров. Я сел на стоящий у стены стул. Через несколько минут вошел президент. Поздоровался, поблагодарил всех за мужество и объявил, что на сторону восставшего народа переходит парашютно-десантный батальон под командованием генерала Лебедя. Представил меня, рассказал, что надо делать, и предложил немедленно приступить к работе. Я потребовал себе парочку авторитетных руководителей, чтобы они объяснялись с толпой по ходу следования колонны. Остальные пусть расходятся по своим участкам и руководят людьми на местах. Я же тем временем пойду к батальону и отдам распоряжения на построение его в колонну. Борис Николаевич согласился. Потом немного подумал и сказал Коржакову: «Как это так, в такой обстановке генерал ходил по площади один? Вы распорядитесь…». Александр Васильевич распорядился, и ко мне приставили двух телохранителей. Хлопцы по 180–182 см ростом, круто накачанные, даже под пиджаками заметно. Один — русский, другой — то ли китаец, то ли кореец. Русский страховал меня со спины, а «китаец» — с фасада и страшно мне надоел, так как вился буквально в 15–20 сантиметрах от моего носа.

С точки зрения военного человека, творилось что-то невообразимое, дикое, противоестественное. И у истоков этой дикости стояли самые высокие военачальники.

21 августа наступила развязка спектакля. Все жалкие попытки со стороны совершенно не готовых к крутому развороту событий государственных мужей овладеть ситуацией рухнули. Днем с речью выступил президент России Б. Н. Ельцин. В речи были и такие слова: «Выражаю сердечную признательность генерал-майору Лебедю, который вместе со своими подчиненными не дал путчистам захватить политический центр новой России».

Генерал Лебедь все же попал на Кремлевский Олимп — стал секретарем Совета безопасности. Не были забыты все-таки основные функции — охраны, исполненные во время путча. Но дальше все развивалось по накатанному сценарию. Министр Куликов заявил, что секретарь Совета безопасности готовится к силовому, военному захвату президентской власти и именно для этого предлагал создать «Российский легион» и именно для этого выписал из Чечни 1500 боевиков.

А дальше все пошло по уже хоженым тропам. Отставка Лебедя почти точь-в-точь повторяет сюжет отставки Коржакова.

И тем не менее в мае 1998 года генерал Лебедь побеждает на губернаторских выборах в Красноярске.

Политические взлеты и падения высших военных чинов в российской истории — не новость и не случайное явление. Это, скорее, закономерность, ставшая политической традицией. Здесь действует правило — чем выше взлет, чем заметнее авторитет и влияние, тем ближе государева опала и политические задворки. Лучшее, на что можно рассчитывать в таких случаях, — «скамейка запасных игроков», или престижное место в лагере оппозиции, либо статус знаменитого пенсионера, от которого все ждут сенсационных мемуаров. Худшее — скамья подсудимых.

Пять — шесть десятилетий назад амплитуда политических качелей, взлеты и падения, высокая слава и низменный позор были уделом советских маршалов. Теперь маршалов нет, и их место заняли генералы. Руцкой, Якубовский, Стерлигов, Калугин, Варенников, Макашев, Лебедь, Рохлин и т. п. И конечно, сколь длинным или коротким ни был бы этот список, в нем не обойти фигуры генерала Коржакова — главного телохранителя президента Бориса Ельцина.

Если сравнивать государство с человеком, то правитель соответствует не голове (хотя говорят — глава государства), как это принято думать, а душе. В ночь на 4 октября 1993 года Кремль призывал штурмовать Руслан Хасбулатов. Политологи и историки еще найдут (и не одну) оценку роли генерала Коржакова в расстреле Белого дома.

Из книги «Борис Ельцин: от рассвета до заката» следует, что ее автор сам отдавал приказы, организовывал танкистов и руководил арестами: «Борис Николаевич опять уснул в задней комнате, а я вновь сел «управлять страной». Обстановка более или менее стабилизировалась. Особенно около мэрии на Тверской. К взводу кремлевских солдат присоединились добровольные защитники».

Кроме того, Александр Коржаков привел резервиста-диверсанта Захарова, который и предложил танковую атаку: «По профессии Захаров — диверсант. Когда его отправили на пенсию, он пришел ко мне ипопросился на работу. Я взял, решив, что такие люди тоже могут пригодиться. А после октябрьских событий назначил его руководителем Центра спецназначения. Центр этот мы создали для того, чтобы больше не возникало кризисных ситуаций, в которых мы чувствовали себя беспомощными. 93-й год многому научил, из этих событий все извлекли суровый урок».

Не все цитаты требуют комментариев. «…Сдав мятежников с рук на руки, мы с Барсуковым прямо из Лефортово приехали в Кремль, на доклад. Президента не застали в кабинете, он был в банкетном зале. С удивлением я заметил, что торжество в честь победы началось задолго до победы и уже подходит к концу. Мы с Мишей умылись: вода была черная от копоти, ружейного масла и пыли. Вошли в зал со служебного входа, но нас тут же заметили.

<…> Нам налили до краев по большому фужеру водки. Легко залпом выпив, мы присоединились к общему веселью, но в душу закралась обида. Я посмотрел на сияющего Грачева с рюмкой в руке и вспомнил, как он просил письменного приказа. Посмотрел на пьяненького Филатова, который две неделю назад бился в истерике в моем кабинете, а теперь рыдал от счастья. Эти люди оказались главными за столом победителей. А тех, кто внес решающий вклад в общее дело и довел его до конца, даже забыли пригласить на торжество.»

Как всегда, «утро красит нежным цветом стены древнего Кремля», и, как всегда, нет покоя за его стенами — ни с одной, ни с другой стороны.

Можно сказать, что кризисная ситуация для защитников Кремля возникла и после заявление Басаева на пресс-конференции в больнице Буденновска о том, что «Кремль захватить смогли бы и этими силами, несмотря на 40 тысяч охраны вместе с Коржаковым». Это утверждение не было беспочвенным. Тогда в Кремль, где на вооружении у солдат, кроме личного оружия — самозарядных карабинов Симонова, — ничего больше не было, ввели тяжелую технику и усилили посты.

Для аналитиков, изучающих деятельность служб безопасности Кремля, роль последних в обществе и влияние на властные структуры неудивительны.

НА КАЖДОМ ШАГУ — ОПАСНОСТЬ

Все усилия специальных служб по охране глав государств направлены на предотвращение возможных покушений.

Агенты службы безопасности политического лидера — люди опытные, думающие, имеющие хорошую базовую подготовку.

Их профессиональные качества строго индивидуальны, механизм бессознательного инстинкта сохранения собственной жизни притуплен длительными тренировками. «Бояться смерти, — утверждал Платон, — это не что иное, как приписывать себе мудрость, которой не обладаешь, то есть возомнить, будто знаешь то, чего не знаешь. Ведь никто не знает ни того, что такое смерть, ни даже того, не есть ли она для человека величайшее из благ, между тем ее боятся, словно знают наверное, что она — величайшее из зол. Но не самое ли позорное невежество — воображать, будто знаешь то, чего не знаешь?»

И все же основная цель службы безопасности — предотвратить смерть.

В распоряжении службы безопасности хорошо разработанная, эффективная практика охраны и защиты, основанная на сборе и анализе сведений о всех покушениях на высокопоставленных чиновников и политических лидеров.

Главная цель охранников — предотвратить покушение.

Покушение — умышленное действие, направленное на лишение человека жизни.

Охранники взглядом рассекают и фильтруют толпу. По манере держаться способны определить, насколько опасен подозреваемый, умеют правильно подойти к нему, грамотно проверить. И при необходимости, мгновенно обезвредить его.

Не всегда убийство — основная цель покушения.

В специальных инструкциях для членов «Красных бригад» в Италии дается рекомендация, которая имеет прямое отношение к покушениям: «При нападении стреляй по ногам, чтобы человек хромал, как власть».

Неугодных убирают при помощи пуль, бомб, яда и самых неожиданных приспособлений. Заглянем в словари. По-латыни «terror» означает «ужас». Именно в Древнем Риме появился и расцвел террор. Сколько страха наводила на окружающих ухмылка диктатора Суллы, «кровожадного аристократа», как характеризовал его римский историк Тацит! При Сулле погибло почти пять тысяч римских граждан, он истребил целые племена и народы.

В Вечном городе убийство было профессией, наградой было имущество жертв. Император Нерон, расправившийся со своей матерью, братом и двумя женами, развязал в Риме кровавую бойню.

В XIX веке идеи тираноубийства буквально носились в воздухе. Никто не удивился, когда на довольно многолюдном собрании известный французский публицист Ф. Пиа поднял «тост за пулю», которой будет убит Наполеон III. Ему же принадлежит и знаменитый риторический вопрос: «Можно ли убить убийцу, если убийца император?». Сама постановка вопроса предполагала положительный ответ.

А в наше время Владимир Вольфович Жириновский оптимистически заявлял, что у него «больше проблем со сторонниками. Много очень сторонников. На встречах телохранители в основном заняты тем, что обеспечивают проход к машине. В Чебоксарах бросали тухлые яйца. Над головой пролетали. Но это же безобидно — не камнями все-таки.

Самая экстремальная ситуация — на Тверской в 92-м году. Демократы какое-то мероприятие проводили около памятника Долгорукому. Я приехал, хотел с ними в дискуссию вступить. А они на нас напали. У меня грузовичок небольшой. «УАЗ». Пытались меня стащить. В общем, нападение устроили на машину и на меня. Мы хотели дискуссии, разговора, а встретили агрессию. Или где-то в начале 93-го года выходил я из Кремля. Слева коммунисты, справа демократы. От демократов кто-то в меня яблоко бросил. Два — три случая помню, когда пытались в меня чем-то бросить, но напрямую физического воздействия не было».

Бывший шеф его службы безопасности утверждал, что серьезных угроз для жизни Жириновского хватало, только их успевали предотвратить, даже пресекли заказное убийство: заказчики обещали киллеру 240 тыс. долларов.

Покушение — убийство, не доведенное до конца по независящим от исполнителя причинам.

Как ни парадоксально, но более, чем психов-одиночек, правители должны опасаться святая святых — собственной охраны. Конечно, охранника трудно подкупить (нужно невероятное количество денег — ведь в любом случае покушающийся сам не спасется), еще труднее запугать, но зато можно воздействовать на его чувства.

Из воспоминаний генерал-полковника М. С. Докучаева, бывшего начальника 9-го Главного управления КГБ СССР:

«Террорист несколько дней осуществлял наблюдение на Красной площади за работой сотрудников служб безопасности при проезде из Кремля и по улице Куйбышева автомашин с руководителями партии и правительства. Он примелькался службе охраны, и его стали принимать за своего сотрудника. 6 ноября его привезли на Красную площадь на автомашине с оружием, и он представился сотрудником безопасности как назначенный на этот участок для усиления охраны в предпраздничные дни.

Когда из Кремля вышла машина с А. И. Микояном, этот террорист вскочил вовнутрь Лобного места и открыл огонь по автомашине. Он стрелял метко и расчетливо, но пули его оружия отскакивали от брони автомобиля. Водитель, почувствовав удары по стеклам, быстро свернул к Васильевскому спуску и ушел от обстрела.

В борьбу с террористом вступили майор госбезопасности Степин, капитан Цыба и сержант Вагин. В перестрелке был тяжело ранен в ногу майор Степин (впоследствии генерал-майор, скончался 11 сентября 1989 года). Однако капитан Цыба успел метнуть гранату вовнутрь Лобного места и тяжело ранил бандита. Цыба и Вагин бросились туда и схватили его. Впоследствии он скончался, так и не сказав, кто он такой и по заданию кого совершил этот террористический акт.

Шестого ноября 1942 года в 16 часов начальнику отдела СМЕРШ московского корпуса ПВО полковнику Масленникову позвонили из Управления НКВД г. Москвы: «На Красной площади задержан на месте преступления боец стрелкового полка ПВО Дмитриев. Он сделал попытку террористического акта — стрелял по правительственным машинам из засады у памятника Минину и Пожарскому.

Одна пуля разбила фару в машине Микояна. Люди, к счастью, не пострадали. Дмитриева тут же схватили дежурившие на Красной площади работники НКВД.

Незадолго до этих событий Дмитриев был переведен из зоны охраны Рублевского водохранилища в свой полк в Москву. В день покушения дежурил в гараже полка, расположенном недалеко от Красной площади.

Дмитриев родился в Москве в 1910 году в рабочей семье. Родители его проживали в Москве, до этих пор никакими компрометировавшими его материалами органы не располагали.

Вскоре вместе с Масленниковым мы были в здании НКВД. Привели Дмитриева. Среднего роста, среднего телосложения, круглолиций и темноволосый. Передо мной стоял мой ровесник. Растерянности или страха на его лице на было.

Первый вопрос задал начальник Управления НКВД Евсеичев:

— Что вас заставило совершить это преступление?

Дмитриев отвечал твердым голосом, полный уверенности в правоте своих действий. Я хорошо запомнил его слова.

— До войны, в газетах, по радио, в выступлениях руководителей всегда говорилось, что, если начнется война, мы будем воевать на территории противника. Немец все дальше лезет, смотрите, уже до Москвы дошел. Поэтому я решил совершить свой суд за обман народа.

— Вы руководствовались своим мнением или выполняли чье-то задание? — спросил Евсеичев.

— Это было мое собственное решение».

Полковник КГБ в отставке Михаил Яремич: «Профессиональных покушений на товарища Сталина не было. В первую очередь это наша, чекистов, заслуга: мы его берегли, как отца родного! Красноармейца Дмитриева, пальнувшего в Иосифа Виссарионовича осенью 42-го, я вообще в расчет не беру. Четыре выстрела из трехлинейки, пронесенной в центр города из-за недосмотра неопытной милиции. Да еще не прицельно, а так, от фонаря, в белый свет, как в копеечку. Нет, это не серьезное нападение, а детсадовская шутка. Правда, время тогда, в начале войны, было суровое: приняли выходку этого плоскостопого вояки за теракт, провели следствие. Установили, что целью стрельбы действительно было покушение на товарища Сталина. Тем более что сам Дмитриев во всем сознался. Залепили ему расстрел по приговору Военной коллегии Верховного суда».

Чаще всего люди, совершающие покушение, — смертники. Они осознают это. Умирать после осуществления покушения не собираются только профессиональные киллеры.

Профессиональные киллеры имеют хорошую подготовку, за плечами у них либо спецподразделения армии и флота, либо участие в боевых операциях, либо они были подготовлены спецслужбами ныне распавшегося СССР и оттачивали свое мастерство и умение в специальных акциях.

Профессиональный киллер — это, как правило, человек, подготовленный государством.

Политики в процессе свой деятельности устраивают не всех — против них плетутся заговоры ближнего окружения, их подстерегают начиненные взрывчаткой автомобили и маньяки-одиночки. Приходится приспосабливаться к условиям жизни, увеличивая и сортируя охрану. Однако до высших должностных лиц государства добираться не так уж сложно, так как публичные политики просто обязаны постоянно появляться «на людях» — там их подстерегает множество разнообразных видов террористов. Во время теплых общений с народом президента России Бориса Ельцина охраняет около пятнадцати человек вблизи и двадцати — на подступах подальше. Это не считая сотен милиционеров, сотрудников ГБ и спецназа. Выставляются посты на ближайших зданиях, проверяются квартиры, а жильцов предупреждают, чтобы не открывали окна.

Считается, что Коржаков довел охрану президента до совершенства.

На вопрос журналиста: «Как произошло, что вы оказались в КГБ?» — генерал Коржаков ответил: «Я тогда очень активно занимался спортом. За «Динамо» играл. Если бы не попал служить в Кремль, сделал бы волейбольную карьеру. Так сложилось, что нужны были спортсмены для кремлевской команды. Набирали лыжников, борцов, стрелков, меня взяли как волейболиста. И действительно, когда сделали несколько таких наборов, положение на спартакиадах улучшилось. Я служил, получил несколько знаков отличия. Предложили остаться в девятом управлении. Выбрал подразделение, которое, с моей точки зрения, больше напоминало чекистское, — негласной охраны. Это когда человек, не выделяясь из толпы, выполняет свои функции. Почти восемь лет там отработал. Потом перешел в подразделение личной охраны».

Все пространство, окружающее телохранителя, условно можно разделить на пять зон. Первая — зона непосредственной близости — от 0 до 3–5 метров. Это пространство, в котором противник может совершить мгновенное нападение. Все объекты здесь пользуются повышенным вниманием. Вторая — ближняя зона от 5 до 20 метров. Внутри этой зоны возможно эффектное нападение с помощью легкого стрелкового оружия и применения метательных взрывных устройств. Третья — от 20 до 300 метров. Внутри нее возможно эффектное нападение с помощью профессионального оружия. Четвертая — зона ближайшей видимости — в основном предназначена для ведения наблюдения и изучения, то есть сбора информации. Пятая зона — дальней видимости до 500 метров. Это предельное расстояние, на котором можно обнаружить опасность, оценить обстановку и принять решение.

Попытаться устранить политического лидера может тот, кто считает себя профессионалом, — хладнокровный, прекрасно подготовленный и оснащенный, хитрый, не оставляющий без внимания ни одной мелочи киллер.

Около 40 процентов покушающихся — психопаты и фанатики, для которых пробиться к кажущемуся неприступной цитаделью политику не составит особого труда.

Так, в Японии в январе 1968 года произошел инцидент с председателем Госплана СССР Николаем Байбаковым, который тогда находился в Японии с официальным визитом.

Николай Байбаков, его супруга и работник советского посольства с представителями администрации города Нагои прибыли на железнодорожный вокзал. Там они должны были сесть на скоростной поезд до Осаки. Гостей охраняли лишь трое телохранителей. Когда они ступили на перрон, охранники отставали от них лишь на несколько шагов.

Среди пассажиров затаился террорист с мечом из мореного дерева, который неожиданно выскочил из толпы и стремительно подскочил к делегации. Байбакову сильный удар пришелся в плечо, его супругу успел загородить губернатор Нагои, ему нападавший раздробил палец руки. Только тут подоспевшие охранники скрутили террориста, которым оказался 25-летний японец, три года отсидевший в тюрьме за уголовное преступление. Таким способом он «заострял вопрос» о возврате Японии четырех Курильских островов. Суд определил ему наказание в три года тюрьмы. Советская печать тогда об этом инциденте умолчала.

Страдавший шизофренией младший лейтенант Виктор Ильин в январе 1969 года покушался на Брежнева. Он переоделся в форму постового милиционера, беспрепятственно прошел через все кордоны охраны на ту же Красную площадь и во время проезда стайки правительственных «Чаек» открыл огонь по лобовому стеклу одной из них, сделав 16 выстрелов прежде, чем отреагировала охрана.

За день до визита Брежнева в 1977 году в Париж пришла информация о том, что при возложении венка к Вечному огню у Триумфальной арки на Елисейских Полях с одной из крыш домов, окружающих площадь, по генсеку готовится открыть огонь снайпер. Основная проблема была в том, что площадь окружают двенадцать улиц, так что снайперских гнезд можно устроить много. Все улицы были блокированы, на каждую из них, выходящих к Триумфальной арке, было выставлено до 1000 полицейских. Крыши контролировались командой в 500 пожарных.

Красная площадь — традиционное место для покушений, арена действий для террористов.

7 ноября 1990 года на Красной площади Александр Анатольевич Шмонов, бывший рабочий «Ижорского завода», покушался на жизнь первого и последнего советского президента.

ИЗ ДОСЬЕ: Шмонов Александр Анатольевич, русский, родился 21 февраля 1912 года в Ленинграде. Образование — среднее, беспартийный, женат. Его отец — ныне пенсионер, а до 1983 года работал начальником Колпинского РУВД. Мать тоже на пенсии.

Александр Шмонов вступил в 1989 году в ленинградский Народный фронт. А с сентября 1990 года стал членом Свободной демократической партии России. Основными формами деятельности среди неформальных политизированных группирований являлись: участие в митингах, шествиях, пикетированиях, распространение печатных изданий и листовок, изготавливаемых указанными группированиями. В 90-м году он получил разрешение органов МВД на приобретение охотничьего огнестрельного оружия, тогда же приобрел в магазине № 75 Ленкомиссмонторга двухствольное охотничье ружье 16-го калибра иностранного производства.

В 90-м году Александр Шмонов уволился с «Ижорского завода» и приступил на даче в поселке Антропшино Ленинградской области к практической подготовке к теракту. Из охотничьего ружья изготовил обрез, сконструировал приспособление для его крепления под пальто, снарядил патроны пулями «Полева», а также изготовил самодельный бронежилет из листовой стали.

После пятилетнего пребывания в психиатрической больнице специального режима Александр Шмонов рассказал о себе А. Константинову: «Я был членом Свободной демократической партии России до 7 ноября 90-го года. За это время меня трижды арестовывали за распространение независимой печати. У меня среднетехническое образование, даже имею авторское свидетельство на изобретение за номером 1652676. Мысль застрелить именно Горбачева и Лукьянова у меня появилась месяцев за восемь до тех выстрелов на Красной площади.

Почему я решил это сделать? Во-первых, я считал Горбачева виновным в убийствах мирных людей 9 апреля 89-го года в Тбилиси и 20 января 90-го года в Баку. Во-вторых, я решил, что Лукьянов тоже виноват, потому что все важнейшие решения в стране принимались коллективно. В-третьих, по моему мнению, Горбачев и Лукьянов совершили злодеяние перед нашим народом уже самим фактом захвата власти. В-четвертых, я полагал, что безнаказанность порождает новые злодеяния. Ну и, наконец, в июне 90-го года я направил письмо в Политбюро, в котором предупреждал, что попытаюсь их убить, если до 1 сентября 90-го года они не организуют всенародный референдум. На него должны были быть вынесены вопросы о свободных всенародных выборах руководства, о введении многопартийной системы, о рыночной экономике, всего 13 пунктов. Если бы мои условия выполнили, я бы не стал мстить. Письмо я подписал псевдонимом. Оно до них дошло, потому что потом, уже на следствии, мне его показывали. Но до выстрелов на Красной площади меня по нему не вычислили.

Готовиться к самому покушению я начал давно: интуитивно чувствовал, что может возникнуть необходимость отомстить. Поэтому в 1987 году я вступил в общество охотников и рыболовов, а позднее приобрел ружье. Стрелял я неплохо. В армии со ста метров попадал в «девятку», диаметр которой всего 15 сантиметров. А на Красной площади я стрелял с 47 метров и целил в голову. Так что шансы у меня были… Я тренировался в лесу, а потом 5 ноября я поехал в Москву. Ружье зарядил двумя пулями: правый ствол пулей «Полева», а левый — пулей «Спутник». 6 ноября приехал в столицу, снял комнату у частника. Конечно, немного волновался: понимал, что могу погибнуть. Но колебаний — стрелять или не стрелять — не было.

7 ноября я вместе с демонстрантами пошел по Красной площади и, поравнявшись с Мавзолеем, достал из-под пальто ружье и стал целиться в Горбачева. Но видимо, целился я слишком долго — секунды две, наверное. Ко мне успел подбежать сержант, он ударил по ружью, и стволы задрались вверх. Первая пуля прошла над Мавзолеем. К сержанту подбежали другие охранники, вывернули ружье в противоположную от Мавзолея сторону, так что вторая пуля попала в стену ГУМа. Я ведь как хотел: если после первого выстрела Горбачев падает, — я стреляю в Лукьянова.

Целиться, конечно, надо было побыстрее. Демонстранты-то мне не мешали, а вот сержант опередил.

Потом меня отвезли в Лефортово. Я там провел месяц. Очень переживал, что не попал. Потом была психиатрическая экспертиза, в которой участвовали 7 профессоров. Из них двое признали меня вменяемым и психически здоровым, а пятеро — невменяемым. Лично для меня, конечно, оно и лучше, что признали невменяемым, иначе могли бы расстрелять. Но объективно было бы полезнее, если бы они признали меня здоровым. Одно дело, когда Горбачева и Лукьянова пытался застрелить невменяемый — народ расценит это как выходку душевнобольного, и все. Если же стрелял вменяемый, то всем ясно, что это месть за совершенные ими злодеяния. Другие властители уже боялись бы подличать: если нашелся один, кто покарал, то ведь может найтись и другой.

А после суда меня направили на принудительное психиатрическое лечение. Условия там тяжелые. Хуже, чем в тюрьме, как говорили люди, которые сидели и там, и там.

Во-первых, неволя, а во-вторых, все время на уколах и таблетках. Многие уколы очень болезненные и даже мучительные.

В зоне ты хоть преступник, но все равно человек. А на принудительном лечении ты как животное, которое постоянно унижают. Бежать я не пытался. Товарищи по Демократическому союзу меня не забывали, носили мне передачи и два раза организовывали пикеты у больницы. Окружающие же относились ко мне по-разному: процентов пять осуждало, процентов десять одобряло, а остальные никак своего мнения не высказывали. Через четыре года и семь месяцев врачи решили, что я вылечился, и меня выпустили».

Душевнобольного майора Кислова, покушавшегося на Ельцина, арестовали, когда тот еще не успел ничего предпринять. Его задержал сотрудник ГУС вблизи тогдашней резиденции правительства на Старой площади, где Кислов темной январской ночью 1993 года поджидал президента с ножиком. Сам объект покушения при этом находился в Индии.

Ситуация в августе 1991 года складывалась намного серьезней — опасность была реальной. В те дни многое зависело от охраны. Было совершенно ясно: именно вокруг Ельцина группируются основные силы, противодействующие ГКЧП. Именно с ним будет основное противоборство. Хотя еще 18 августа Ельцин находился в Алма-Ате. Это был важный официальный визит — подписывалось соглашение между Россией и Казахстаном. Еще во время визита Бориса Ельцина не отпускало чувство необъяснимой тревоги. Казалось: что-то должно случиться. Так оно и было. Ведь именно против Бориса Ельцина в августовские дни 1991 года была направлена основная агрессия путчистов. Об августовских днях и готовящемся покушении рассказано в книге Бориса Ельцина «Записки президента»: «Один из путчистов, находясь в «Матросской тишине», составил инструкцию своим «подельникам». В ней, в частности, говорится: «Необходимо воспроизвести в ходе следственного и судебного разбирательства… что в беседе с Горбачевым предусматривается даже вариант, накануне принятия окончательного решения о введении ЧП, уничтожить 18 августа ночью самолет в воздухе, на котором следовала в Москву делегация Российского правительства во главе с Ельциным из Казахстана…».

Когда я прочел этот документ, отчетливо вспомнил то ощущение тревоги, непонятного холода в груди. Был ли в действительности такой план, или это только фальшивка с целью обмануть следствие — узнать нам вряд ли удастся. Но сейчас, восстанавливая в памяти те дни, я еще раз убеждаюсь — мы шли по краю пропасти…

…19 августа 1991 года. В четыре утра небольшое подразделение группы «Альфа» во главе с ее командиром Карпухиным прибыло в Архангельское. Еще не зная цели операции, люди в пятнистой форме проложили от шоссе просеку через лес, а затем выслушивали по рации бредовую формулировку: по особому сигналу доставить Ельцина «с целью обеспечения безопасности переговоров с советским руководством». Никто ничего не понял. Но пояснений не последовало: приказ о нападении на дачу был к тому времени (в пять утра) отменен лично Крючковым. Он решил не торопить события. Сначала поставить Ельцина вне закона. А потом уже решать, что с ним делать…

…Обстановка в Архангельском в то утро была необычная. Очень много машин, постов наблюдения, часть людей они маскировали, часть, наоборот, нарочито демонстрировали, много было сотрудников КГБ и других спецподразделений в гражданском. Коржаков заметил, что у него такое чувство, будто все эти посланные сюда люди отличают «своих» от «чужих».

Нелепости в их поведении стали бросаться в глаза довольно быстро. Группа захвата из подразделения «Альфа», присланная сюда еще ночью, так и осталась сидеть в лесу без конкретной задачи. Были арестованы депутаты Гдлян и Уражцев, а главные российские лидеры проснулись у себя на дачах, успели сообразить, что случилось и начали организовывать сопротивление.

Пока я обратил внимание только на телефоны. Они работают, значит, жить можно. Марионеточный, тупой характер заговора начал только еще проявляться, но я успел почувствовать: что-то тут не так. Настоящая военная хунта так себя не станет вести. Тут расчет на что-то другое. На всеобщий испуг, что ли? На то, что все само собой образуется?..

…Позже я не раз вспоминал то утро, хотел понять: что же нас спасло? Перебирал в уме и то, и это. Я спортсмен и прекрасно знаю, как это бывает: вдруг какой-то толчок, и ты чувствуешь, что игра идет, что можно брать инициативу в свои руки.

Примерно такой же толчок я ощутил в то утро в Архангельском: на часах почти девять утра, телефон работает, вокруг дачи никаких заметных перемещений. Пора. И я поехал в Белый дом.

Нас могли при выезде расстрелять из засады, могли взять на шоссе, могли забросать гранатами или раздавить бронетранспортером на пути нашего следования. Но просто сидеть на даче было безумием. И если исходить из абстрактной логики безопасности, наше решение тоже было нелепым.

Конечно, нас «вела» машина прикрытия, но к настоящей безопасности это никакого отношения не имело.

Охрана предлагала другой, более красивый вариант: провезти меня на лодке по реке до пересечения с шоссе — сработать под рыбака. А там уже подхватить машиной.

Наконец, можно было придумать более изощренный путь к Москве, а может, и от Москвы — чтобы затеряться, уйти от преследования.

Позднее я узнал, что группа захвата наблюдала за нашими перемещениями из леса. Начальник группы принял двести граммов для храбрости — он ждал приказа на уничтожение или арест в любую минуту. В течение четырех часов эти парни следили за каждым нашим шагом. Когда они поняли, что мы направляемся в Москву, к центру, — успокоились. Ведь мы же не скрывались, а, наоборот, бросились в самое пекло.

Первой проехала машина Силаева. Он позвонил мне уже из Белого дома — доехал нормально.

Никогда не забуду эти томительные минуты. Эти бесконечные колонны военной техники. Автомат на коленях Коржакова. Яркий солнечный свет в глаза…

…Моя машина уехала в Белый дом. Семья еще оставалась в Архангельском. К воротам дома отдыха подъехала группа, человек восемь, в десантных костюмах. Старший предъявил удостоверение десантных войск на имя подполковника Зайцева. Охраннику они объяснили, что приехали по заданию генерала Грачева охранять президента Ельцина. И надо же было такому случиться, что старшим по охране семьи в этот день оказался Саша Кулеш, человек, который отлично знал, что подполковник Зайцев никакой не десантник, а офицер КГБ.

Саша незадолго до этих событий учился на курсах КГБ, и этот Зайцев приезжал туда читать лекции. Парень, естественно, его запомнил, а вот лектор студента запомнить не смог.

Кроме того, удостоверение Зайцева было абсолютно новеньким, сразу же видно, что выписано буквально вчера.

Группу впустили и накормили до отвала. Сытый солдат — это уже не тот солдат. Накормили раз, потом другой. Они расслабились.

Их план был таков: воспользовавшись моим звонком Грачеву, проникнуть в Архангельское, взять меня как бы под охрану, а потом внезапно арестовать. Но и этот план был благополучно провален — еще в тот момент, когда выписывалось удостоверение на имя Зайцева. И к тому же они опоздали. Машина президента выехала из Архангельского.

Нелепое и запоздалое появление «десантников» в Архангельском еще раз показывало, что события повернули в выгодное для нас русло. Русло самотека.

Еще один скромный сотрудник охраны, о котором я хочу сказать несколько добрых слов, Виктор Григорьевич Кузнецов. Именно на его квартире первую ночь скрывалась Наина с детьми. Эта двухкомнатная квартира в Кунцеве, по нашим сведениям, не была “засвечена” КГБ. Семью посадили в “рафик” со шторками. Сзади поехала машина прикрытия. В “раф” при выезде заглянули — увидели женщину и детей, ничего не сказали».

20 августа 1991 года Российское информационное агентство передало Обращение к гражданам России, подписанное Б. Н. Ельциным, И. С. Силаевым и Р. И. Хасбулатовым. Покинув Белый дом и стоя на танке 110 Таманской дивизии перед телекамерами, президент РСФСР зачитал его, призвав россиян к сопротивлению ГКЧП. В то же время первые колонны демонстрантов вступили на Манежную площадь. Они несли лозунги: «Фашизм не пройдет!», «Свободу!», «Язова, Пуго, Крючкова — под суд!». А около 14 часов РИА передало указ Ельцина, квалифицирующий действия организаторов ГКЧП как государственный переворот.

Число людей вокруг здания российского парламента постоянно возрастало, активность их повышалась. А рядом боевая техника, оружие, люди, управляющие боевыми машинами.

20 августа в 22.30 Б. Н. Ельцин подписал указ, объявляющий ГКЧП вне закона. Сотрудникам правоохранительных органов и военнослужащим, не поддерживающим ГКЧП и не выполняющим его приказы, гарантировались «правовая защита и моральная поддержка».

Охрана должна не только предотвращать покушения, но и быть готовой ко всякого рода чрезвычайным происшествиям.

Судя по внутренним сводкам КГБ СССР 1970–1980 годов, становится ясно, что критические ситуации возникали не так уж и редко. В автомобильных авариях побывали К. Ф. Катушев, Н. В. Подгорный, В. В. Гришин. Во второй половине семидесятых годов навстречу «ЗИЛу» Брежнева, шедшему из Завидово в Москву, неожиданно вылетела грузовая машина. Водитель «ЗИЛа» от прямого столкновения ушел, но машину ударило о трейлер.

Брежнева в машине не было, в ней находилась его личная охрана, возвращавшаяся с дежурства из Завидово. Когда в салоне охраняемое лицо, то охранники обычно не сидят расслабившись, они с автоматами, на краешках сидений, в полуприседе, в любой момент готовые выскочить. В тот день они ехали с работы, и сидели в машине обычно. Пятеро из шестерых успели скоординироваться и уцелели, отделавшись переломами ребер, ушибами, ссадинами. А один не успел — он спал, и ему снесло череп.

На Дальнем Востоке вертолет с Воротниковым на борту попал в полосу сильного тумана. При посадке машина ударилась, лопасти винта зацепили землю, но продолжали крутиться, вовлекая в крутое движение всю кабину. Сотрудник безопасности, пытаясь удержать охраняемого в кресле, при ударе вертолета о землю был отброшен к стене и получил серьезные повреждения шейных позвонков.

Во время официального визита А. Н. Косыгина в Канаду была предпринята попытка покушения. На Алексея Николаевича бросился человек, входивший в число допущенных на это мероприятие местных корреспондентов. Им оказался член венгерской эмигрантской организации, специально внедренный в группу корреспондентов. Сотрудники безопасности полковник Е. С. Карасев и подполковник Н. И. Горенков передали его канадской полиции.

Во время прогулки на байдарке по Москве-реке А. Н. Косыгина потерял сознание, перевернулся и стал тонуть. Офицеры безопасности на себе, вплавь, дотащили премьера до берега.

Опыт работы и знание реальной политики позволяют охране предположительно знать, откуда может исходить возможная опасность для политического деятеля, как проводить комплекс мероприятий по контролю за деятельностью тех, кто предположительно готовит террористический акт, и изучать вопрос возможного покушения и воздействия на ситуацию в нужный момент.

Терроризм прибегает к различным видам насильственных актов. Взрывы могут быть направлены против государственных, промышленных, транспортных и военных объектов, партийных комитетов, редакций газет и журналов и т. п., определенных групп или отдельных лиц, но могут быть и безадресными, рассчитанными на психологический эффект, создание атмосферы страха (взрывы в публичных местах — поездах, вокзалах, ресторанах, банках, во время празднеств и т. п.). В последние годы очень распространены стали взрывы автомашин, начиненных взрывчаткой, а также покушения посредством бомб с дистанционным управлением. Цель похищений — запугивание, политический шантаж, стремление добиться выполнения определенных политических условий, часто освобождения из тюрьмы сообщников, либо крупный выкуп, являющийся одной из форм «самофинансирования». Иногда целью может быть просто сенсация, стремление привлечь к себе внимание. Убийства — «ключевой» метод и основной элемент деятельности террористов. Именно таким образом в первую очередь они рассчитывают достичь своих основных целей — создать обстановку страха, смятения, «покорности». Террористы нередко стреляют в ноги своим жертвам или избивают их, наносят разного рода увечья. Иногда жертву подвергают унижениям и запугивают: например, возят на автомобиле с приставленным к виску пистолетом или связывают, раздевают, вешают на шею пропагандистские плакаты.

Проведение операций по борьбе с терроризмом (спецакций) невозможно без секретных подразделений. Эти подразделения во всех странах считаются элитными, и попасть в них далеко не просто. Современные секретные подразделения способны действовать не только на воде, суше и воздухе, но и под землей. В то же время все секретные подразделения действуют только по приказу. Планированием акций занимаются аналитики из спецслужб.

«БЕЗ ОХРАНЫ ВАМ НЕВОЗМОЖНО…»

Сталин не разглядел в Хрущеве могильщика своего культа. Никколо Макиавелли высказал такую мысль: «Брут стал бы Цезарем, если бы притворился дураком». Хрущеву удалось притвориться человеком вполне без амбиций.

При Хрущеве сотрудникам службы безопасности приходилось работать очень много, потому что Хрущев много ездил по стране и за границу. Кроме того, Хрущев установил новую традицию приема важных гостей: их встречали торжественной церемонией в аэропорту или на вокзале, а на протяжении всего маршрута следования кортежа вдоль городских улиц стояли москвичи с цветами и приветственными плакатами.

Все это требовало тщательной подготовки, больших физических нагрузок от охраны, которая, не щадя своей жизни, готова были защищать главу государства в любых условиях.

В структуре Управления охраны появилось специальное подразделение, которое занималось обеспечением зарубежных поездок советского руководства.

Было время, когда советская охрана давала много поводов для насмешек зарубежным коллегам, которых, например, веселило то, что у представителей московской безопасности руки, вопреки правилам, всегда были чем-нибудь заняты — деловой папкой с речью охраняемого, а то и его шляпой. В западных спецслужбах это было немыслимо, так как категорически запрещалось.

После принятия решения о визите в ту или иную страну туда направлялась группа из нескольких человек, которые входили в контакт с местными спецслужбами и совместно вырабатывали систему мер безопасности, знакомились со спецификой уличного движения.

За несколько дней до визита самолетом доставляли автомобили и водителей. Водители заранее изучали основные и запасные маршруты предстоявших поездок, осваивали подъездные пути, парковки, привыкали к местным особенностям. Первое время с трудом давалось непривычное левостороннее движение и езда по узким улочкам.

Одна из зарубежных встреч Хрущева едва не закончилась трагически. В ноябре 1955 года он вместе с председателем Совмина Булганиным вылетел в Индию. Это был ответный визит. Весной Хрущев принимал в Москве премьер-министра Д. Неру.

Председатель КГБ Серов, вспоминая о том визите, говорил: «На моем веку было немало трудных дел. Но ни одно из них не идет ни в какое сравнение с тем, что пришлось пережить во время поездки Хрущева и Булганина в Индию в ноябре пятьдесят пятого года. Это случилось в Калькутте. Ее жители были уже немало наслышаны о Хрущеве, о его свободной, непринужденной манере общения с простым народом. Когда стало известно, что советские лидеры прибывают в их город, сотни тысяч людей высыпали на улицы. Каждому хотелось посмотреть на московских гостей, а если повезет, то и удостоиться пожатия их руки.

Приблизившись к очередной площади, до отказа запруженной восторженным народом, размахивающим советскими и индийскими флажками, приветствиями на русском языке, Хрущев, для которого все эти заграничные знаки внимания после холодно-протокольных встреч в Китае и Югославии были как бальзам на душу, велел остановить автомобиль.

На площади увидели, что кортеж прекратил движение, и взорвались радостными возгласами. Тысячи людей скандировали:

— Кру-чев! Кру-чев! Руси, хинди — бхай, бхай!

Хрущев вышел из лимузина. То же сделал и Булганин. Приветствуя собравшихся, они непроизвольно потянулись к ним.

В радостном порыве толпа тоже двинулась им навстречу. Еще минута, и жиденькое полицейское оцепление было смято. Возникла давка, закричали первые пострадавшие.

Задние ряды между тем изо всех сил напирали на передние. Всем хотелось посмотреть на гостей вблизи. Люди не обращали внимания на упавших, лезли и лезли вперед. К Хрущеву и Булганину тянулись сотни рук, хватали за одежду, хлопали по плечам.

Гости становились частью разлившегося по площади человеческого моря. Словно гигантским прибоем их бросало то в одну, то в другую сторону. Казалось, вот-вот они потеряют устойчивость, и волны сомкнутся над ними.

Немногочисленная охрана в мгновение ока была оттерта от советских руководителей и потеряла их из виду. Растерялись и представители молодых спецслужб принимавшей стороны: они тоже не обладали необходимым опытом обеспечения безопасности на подобного рода мероприятиях.

И все же чувство профессионализма сработало. Советские и индийские телохранители быстро поняли, что надо делать.

Это была еще та картина! Хрущев и Булганин взмыли высоко над толпой и поплыли в сторону автомобилей. Охранники подняли советских руководителей на руки и понесли к кортежу».

Однажды в Новосибирске и Караганде пришлось убегать от возмущенных людей. Из Горького после митинга, на котором народу объявили о замораживании облигаций, пришлось уезжать ночью. В Тбилиси били стекла автомашины. В Киеве, Новороссийске, Ташкенте на улицах собралось много недовольных по поводу запрета содержания скота в рабочих поселках. Большое число жалобщиков каждый раз собиралось в Пицунде и Ливадии, когда Хрущев приезжал туда на отдых.

Хрущев требовал, чтобы сотрудники охраны «не мешались под ногами» и при этом был весьма наблюдателен, следил за действиями охранников, критиковал их за малейшие сбои.

Хрущев также требовал, чтобы сотрудники охраны были чисто и аккуратно одеты и всегда в белых рубашках, летом разрешал носить рубашки с короткими рукавами или тенниски.

Генерал-майор Докучаев писал о том, что Никита Сергеевич любил плавать с надувным кругом, плавал вдоль берега, иногда он приплывал на городской пляж и беседовал с отдыхающими.

Вместе с внуком Никиткой Хрущев разводил голубей на даче под Москвой, но после возвращения с юга, внук обнаружил, что голуби другие. Дед стал выяснять, куда делись прежние. Выяснилось, что кошка съела голубей и вместо них комендант Божко купил новых. Был большой скандал, Хрущев «задал охране такого жару, что стены дачи, наверное, были горячие».

По утрам на даче Хрущев ходил на огород, вытаскивал морковь, обтирал ее сначала о траву, потом о штаны и ел.

Сопровождавшим его охранникам Хрущев говорил, что в детстве очень любил таким способом есть морковь.

Охрана Хрущева была немногочисленной. Об этом свидетельствует и сын Никиты Хрущева, Сергей: «В доставшейся в наследство от Молотова даче проходы на луг с двух сторон были перегорожены колючей проволокой. Правда, состояние ее было не лучшим: то тут, то там зияли огромные дыры.

Охрана регулярно обходила периметр дачи по этому коридору. Рваная колючая проволока служила своеобразной приманкой для бродивших по окрестным лесам парочек. И тут в самый «интересный момент» из густых кустов появлялся человек в форме и требовал документы. Обычно дело кончалось мирным исходом: ретированием «нарушителей» и красочным рассказом бдительного стража в дежурке.

Однажды здесь, в кустах, у самой кромки берега Москвы-реки, охрана задержала любопытную парочку. В ответ на требование предъявить документы молодой человек долго отнекивался, но когда понял, что выхода нет, показал удостоверение сотрудника посольства Великобритании.

Обе стороны были в шоковом состоянии. С перепугу охрана задержала обоих, хотя «злоумышленники» вразумительно объяснили, что они приплыли на лодке с пляжа на Николиной горе, где обычно летом отдыхают сотрудники иностранных представительств. Не зная, как поступить, дежурный начальник охраны поспешил к отцу с докладом о возможных намерениях задержанных разведать подступы к «объекту».

Отец улыбнулся:

— А спутница у вашего «шпиона» симпатичная?

— Вполне, — замялся офицер.

— Пусть плывут куда хотят. Не мешайте людям отдыхать. Боюсь, что она интересует вашего «разведчика» значительно больше, чем я, — отмахнулся отец, приостановив «международный конфликт».

Ярко выраженных террористических актов против Хрущева, не было. Но один раз в Киеве во время большого совещания работников сельского хозяйства в сторону его и Н. В. Подгорного кинулась буфетчица с ножом.

Особенно Никита Сергеевич доверял Литовченко, с которым решал все служебные и хозяйственные вопросы.

Следует отметить, что охрана Хрущева на даче в Ливадии была очень слабая, по периметру территории дача не охранялась, что привело к инциденту. Супружеская пара перелезла через забор и спряталась в кустах, дожидаясь, когда Хрущев пойдет купаться. Охрана не заметила их и вместе с Хрущевым расположилась на пляже возле легкой парусиновой палатки для переодевания, где стоял стол и два плетеных кресла. После купания Хрущев вышел на берег и стал обтираться полотенцем. Охранники еще выходили из моря, когда заметили, что к Хрущеву бегут мужчина и женщина. Мужчина и женщина оказались около Хрущева раньше охраны. Онивсего лишь передали письмо главе государства с просьбой ускорить предоставление им квартиры, но после этого начался настоящий переполох. Из Москвы прилетели председатель КГБ В. Е. Семичастный и начальник 9-го управления. Н. С. Захаров, часть охраны немедленно заменили и отправили в Москву, а затем уволили.

Летом 1957 года советский крейсер «Орджоникидзе» прибыл с визитом в Великобританию. На борту корабля был Никита Сергеевич Хрущев. Крейсер стал на рейде в порту Портсмут.

В день прибытия советский лидер дал прием на корабле, на котором были политики, банкиры и предприниматели.

Прием проходил на освещенной палубе. Позванивали бокалы со льдом. Играл камерный квартет. Только охрана не могла позволить себе на крейсере расслабиться, охранники следили за каждым подозрительным шорохом, за наглухо задраенными бронированными люками сидели специалисты высокого класса, прослушивавшие морское дно.

Вскоре был зафиксирован всплеск воды неподалеку от крейсера, налицо были все признаки подводного погружения.

Дозорный подал условленный сигнал, группа немедленного реагирования сразу же принялась за дело. Приборы высветили на экранах фигуру аквалангиста в термокостюме, приближавшегося к днищу крейсера. Аквалангист нырнул было под киль, но через несколько секунд поднялся на поверхность, потом снова пошел вниз. И все… С того летнего вечера пятьдесят седьмого года в живых его никто не видел. На следующий день английские газеты сообщили о любителе-аквалангисте Лайонеле Крэббе, который по собственной инициативе решил обследовать днище советского крейсера «Орджоникидзе».

В то же время в оппозиционной английской прессе появились другие сообщения, в которых Лайонел Крэбб назывался командором королевских военно-морских сил, т. е. офицером.

Советская сторона не требовала объяснений, но премьер-министр Великобритании Энтони Иден счел необходимым принести Хрущеву извинения в связи с имевшим место инцидентом: «Господин Хрущев, правительству Ее королевского величества стало известно, что люди из МИ-6 перестарались. Они действовали на свой страх и риск, без каких-либо санкций на этот счет. Господин Хрущев, вы ведь знаете: у разведок свои правила. Мы приносим вам глубокие извинения за случившееся».

Командование королевских военно-морских сил сделало заявление, что Крэбб действовал без ведома своего прямого руководства.

После окончания визита Хрущева пресса обсуждала несколько версий случившегося. Среди них: Лайонел Крэбб пытался прикрепить к днищу крейсера несколько магнитных мин, которые должны были взорваться, когда корабль покинет территориальные воды Великобритании; Крабб выполнял задание по установке на днище особой аппаратуры; Крэбб пытался похитить то, что там установил КГБ.

Через год из залива в районе Чичестера выловили труп в резиновом термокостюме, обнаруженное разложившееся тело было без головы и конечностей. Один из друзей Крэбба, по фамилии Сидней Ноулз, сказал в интервью, что Крэбб обладал нестандартной половой ориентацией, на этой основе был завербован в начале пятидесятых годов знаменитыми агентами КГБ, свое погружение под днище «Орджоникидзе» он совершил, освобождая корабль от магнитных мин, установленных террористами, недовольными Хрущевым.

Московские газеты не обмолвились об инциденте в Портсмуте ни одним словом.

Бывший советский разведчик Иосиф Зверкин поведал свою версию таинственной истории: «Крэбб сработал грубо. Он подплыл близко к кораблю, не маскируясь, в надводном, так сказать, режиме. С двадцатиметровой высоты его заметил вахтенный. Двум морякам «Орджоникидзе», матросу и офицеру (последний, кстати, славился как прекрасный стрелок), приказали произвести обследование поверхности воды и выдали снайперскую винтовку-мелкашку… Крэбб нырнул под киль, но вскоре опять поднялся на поверхность и поплыл. У него, видимо, барахлила подача кислорода. Тут лейтенант и прикончил его выстрелом в затылок. Труп затонул».

Весной 1957 года Хрущев принимал на даче гостей по случаю семейного торжества — женитьбы сына. В застольной речи хозяин задел самолюбие председателя Совета Министров Булганина. Булганин попросил выбирать выражения. Был испорчен праздничный обед: Каганович, Маленков и Молотов демонстративно стали собираться домой. К ним присоединился оскорбленный Булганин.

Покинувшая свадьбу четверка направилась на дачу Маленкова продолжать застолье.

А потом был неудавшийся антихрущевский путч в июне 1957 года. Трое суток члены Президиума обсуждали: может ли Хрущев и дальше возглавлять партию. В результате путча были сняты с занимаемых постов и исключены из состава ЦК Каганович, Молотов, Маленков и Шепилов.

По свидетельству бывшего главы КГБ Владимира Семичастного, Леонид Брежнев весной 1964 года готовил физическое устранение Никиты Хрущева. Однако в один из наиболее напряженных моментов у Брежнева сдали нервы, он «расплакался» в кругу заговорщиков и стал повторять: «Никита убьет нас всех». О существовании заговора был предупрежден сын Никиты Сергеевича Хрущева. Его предупредил сотрудник спецслужб Галюков. По свидетельству сына Хрущева, Сергея, его отца в ту пору тревожили проблемы более глобальные, чем сохранение личной власти.

Хрущева вызвали из отпуска для участия в Пленуме по «сельскому хозяйству». Он прилетел из Адлера вместе с сыном Сергеем, Микояном и охраной. По словам В. Е. Семичастного (председателя КГБ при Совете Министров СССР в 1961–1967 годах), охраны было «пять человек, а мог бы взять и больше в десять раз. Уж 5 человек-то у него были».

И вот наступил октябрьский Пленум, который утвердил отставку Хрущева. Пленум собрали 14 октября 1964 года. На повестку был поставлен вопрос о ненормальном положении, сложившемся в Президиуме ЦК в связи с неправильными действиями Хрущева. С докладом выступил Суслов. Мнение в зале было единодушным. И пришел день отставки, когда изменилось все, в том числе и охрана. Вот как описывает этот день сын Хрущева: «…начиналось его первое утро в отставке — утро 15 октября 1964 года.

В ночь с 14 на 15 октября в особняке была заменена личная охрана отца. За последние дни в дежурной комнате появилось много новых лиц, но и старые знакомцы оставались на прежнем месте. Теперь же можно было действовать в открытую. Все было проведено оперативно и тихо, никто ничего не знал. И только утром мы обнаружили на всех постах незнакомых людей.

Недаром дежурный начальник охраны Василий Иванович Бунаев, прощаясь вечером, с каким-то особым значением пожал мне руку и вполголоса произнес:

— Вот как получилось… Может, больше и не увидимся…

Он, понятно, знал о предстоящей замене.

В сталинские времена охрана всех членов Политбюро, впоследствии переименованного в Президиум ЦК, находилась в подчинении начальника специального управления МГБ. Только он мог распоряжаться ее действиями. Такое положение вызвало немалое беспокойство среди руководства во время подготовки ареста Берии.

Обсуждая практические шаги, Хрущев, Булганин, Маленков и другие столкнулись с положением, когда они полностью находились, в буквальном смысле этого слова, в руках Берии. Ведь только ему, министру внутренних дел, подчинялась их личная охрана, только через него отдавались приказания.

Берия мог отдать любой приказ. После устранения Берии личная охрана была передана в распоряжение самих охраняемых. Теперь только они распоряжались ее действиями, только их указания обязаны были выполнять охранники. В КГБ существовало, естественно, управление охраны, но в его ведении остались лишь общие организационные и хозяйственные вопросы. Возможного вмешательства личной охраны отца в ход событий и опасался в последние дни Семичастный. Естественно, первым шагом стала замена людей из состава охраны. Исчезли, были разоружены и выведены в резерв чекисты, проработавшие с отцом много лет. Со временем судьба их устроилась: кое-кто вышел в отставку, кого-то взяли в охрану других руководителей, а некоторые впоследствии снова появились на даче отца. Но это произошло много позже.

В первый же день отставки появление незнакомых лиц вызывало тревогу.

День начался. Помню, отец спустился к завтраку позже обычного, сегодня уже не надо было выдерживать установленный им самим после смерти Сталина регламент рабочего дня — к девяти утра быть в своем кабинете. Лицо его за ночь осунулось и как-то посерело, движения замедлились. Несмотря на привезенное доктором Беззубиком снотворное, ночь он провел почти без сна.

Позавтракав, как будто не ощущая вкуса пищи, отец вышел во двор. По привычке он обогнул дом и направился к воротам. Навстречу ему спешил незнакомый человек.

— Доброе утро, Никита Сергеевич, — начал незнакомец, остановившись в двух шагах. Его фигура, склонившаяся в полупоклоне, выражала почтение, смотрел он сверху вниз: ростом природа не обидела. Круглое, русское лицо невольно вызывало симпатию.

— Мельников Сергей Васильевич, ваш новый комендант, — представился он. — Вы меня не помните? Раньше я работал в правительственной ложе во Дворце спорта. Мы там с вами встречались. Какие будут распоряжения? — он, полуобернувшись, показал на черную «Волгу». — Может быть, хотите поехать на дачу?

Всем своим видом Сергей Васильевич демонстрировал готовность услужить, помочь. Однако в нем не было и тени угодливой лакейской суетливости. Сохраняя достоинство, он, как мог, демонстрировал уважение к отставному премьеру.

Отец протянул Мельникову руку.

— Здравствуйте, — вопрос застал его врасплох, мысли были где-то далеко. — Скучная вам досталась должность. Я теперь бездельник, сам не знаю, чем себя занять. Вы со мной с тоски зачахнете, — отвечая своим мыслям, произнес отец. — А впрочем, чего тут сидеть. Поехали.

На дачу отправились втроем: отец, Мельников и я. Нина Петровна еще не прилетела из Карловых Вар, где она в тот момент отдыхала и лечилась.

За окнами машины мелькали знакомые места. У плотно закрытых ворот дачи машина остановилась и нетерпеливо засигналила.

Обычно заранее предупрежденный о приезде отца охранник ожидал, вытянувшись в струнку у распахнутых настежь зеленых створок. Теперь на сигнал через форточку выглянул незнакомый человек. Охрану сменили и здесь. Мельников махнул рукой: открывай, мол.

Тогда половинка ворот приоткрылась, образовав щель, в которую высунулся молодой парень с сержантскими голубыми погонами. Он недоверчиво вглядывался в машину, наконец, узнав отца, облегченно заулыбался и поспешно распахнул ворота. Машина, проскочив по аллее, остановилась около дома.

С дачей получилась небольшая заминка. Охрану отца поручили девятому управлению КГБ, обеспечивающему безопасность членов Президиума ЦК. В распоряжении «девятки» находились и правительственные дачи. Отец попытался было отказаться от охраны, ссылаясь на свое положение пенсионера, но его попытки ни к чему не привели.

Начальник, с которым зашла речь об этом, не преминул уколоть отца:

— Что вы, Никита Сергеевич. Без охраны вам невозможно. Вы даже не представляете, сколько вокруг людей вас ненавидит. Мы отвечаем за вашу безопасность.

Хрущев махнул рукой и больше к этому вопросу не возвращался, только иногда грустно шутил:

— Сразу и не поймешь, кого от кого охраняют. То ли меня от окружающего мира, то ли его от меня».

Могло ли не быть отставки Хрущева? Ведь Никита Сергеевич знал о готовящемся. Говорят, что для историков рассуждения вроде «если бы да кабы» просто запрещены, потому что, начав думать в таком стиле, можно сойти с ума. Но иногда так хочется подумать о том, что могло быть, а чего быть не могло. Ведь бывший начальник охраны Игнатова предупреждал сына Хрущева и даже имел продолжительную беседу с Анастасом Микояном. Когда Хрущеву стало известно об этом, он сказал Микояну: «Ты тут разберись. Я поеду отдыхать, а ты тут разберись». Может быть, действительно сохранение личной власти на тот момент уже не волновало Хрущева?

Галюков Василий Иванович, предупредивший Сергея Хрущева о подготовке заговора, в бытность Николая Григорьевича Игнатова членом Президиума ЦК состоял при нем в должности начальника охраны.

Встретившись с Сергеем Хрущевым на Кутузовском проспекте и выехав в подмосковный лесок, Галюков рассказал: «…с Игнатовым жизнь меня столкнула давно, я у него начал работать порученцем еще в 1949 году. В 1957 году Николая Григорьевича избрали секретарем ЦК и членом Президиума, а я стал начальником его охраны. Отношения у нас были не просто служебные, а я бы сказал, дружеские. Сопровождая его в поездках, я был как бы его компаньоном и собеседником, на мне он «разряжался», говорил подчас то, что не сказал бы никому другому. И я был ему предан.

Когда Николая Григорьевича на XXII съезде КПСС не избрали в Президиум ЦК, мы вместе с ним переживали это, мягко говоря, неприятное событие. Кроме всего прочего ему теперь не полагался начальник охраны, а я, конечно, привязался к нему за долгие годы.

— Не переживай, — успокаивал меня Игнатов, — я тебя пристрою. Уходи из органов. Свое ты уже отслужил, пенсию заработал. Остались у меня друзья, найдется тебе хорошее место.

Так я в 1961 году вышел на пенсию и начал работать в Комитете заготовок старшим референтом. Потом пришлось подыскивать новое место. Позвонил я Николаю Григорьевичу, и он пообещал помочь. Игнатов в то время был уже Председателем Президиума Верховного Совета РСФСР, и в скором времени подыскал мне нехлопотную должность у себя в хозяйственном отделе. Забот там особых не было. Когда Николай Григорьевич ехал отдыхать или в командировку, я обычно сопровождал его. Он любил часть отпуска использовать весной; в Москве еще снег, морозы, а мы едем в Среднюю Азию, там уже настоящее лето. Местные руководители принимали нас по старой памяти по высшему разряду, а это Игнатову очень льстило. Бывало, толкнет меня в бок:

— Смотри, Вася, как меня ценят…

Если не в Среднюю Азию, то на Кавказ махнем — там ему тоже очень нравилось.

Сопровождал я его в поездках на отдых и летом, обычно в августе. На мне лежали заботы по обеспечению комфорта. Николай Григорьевич придавал большое значение тому, где, как и с кем он будет жить. Ему хотелось, чтобы условия не отличались от тех, к которым он успел привыкнуть, отдыхая в качестве секретаря ЦК на госдачах».

Гуляя по лесу, Галюков рассказал сыну Хрущева о множестве подозрительных деталях и фактах. Все свидетельствовало о том, что против главы государства готовится заговор. «Если сложить все эти мелочи вместе, получается подозрительная картина. Недомолвки, намеки, беседы один на один с секретарями обкомов, неожиданная дружба с Шелепиным и Семичастным, частые звонки Брежневу, Подгорному, Кириленко… Почему упоминается ноябрь? Что должно быть сделано до ноября?

Галюков стал пересказывать различные эпизоды, характеризующие отношения Игнатова к моему отцу, — одни относились к прошлым годам, другие произошли совсем недавно.

Дурной характер Игнатова был известен всем, не была секретом и его неприязнь к Хрущеву, он не мог смириться с неизбранием в состав Президиума ЦК. И раньше Игнатов после нескольких рюмок любил поговорить в своем кругу о том, что всю работу в ЦК тянет он, остальные бездари и бездельники, а Хрущев только штампует подготовленные им решения и произносит речи…

Надо все не спеша обдумать и решить, что делать дальше. Пороть горячку в таком деле нельзя.

Я взглянул на часы — гуляли мы почти два часа. Стало совсем темно. Мы повернули к машине.

Я поблагодарил Василия Ивановича за сообщение, заверил, что отношусь к его словам с полным доверием и со всей серьезностью. Пообещал, как только появится отец, сразу же пересказать ему все. На всякий случай попросил номер домашнего телефона — вдруг что-то понадобится. Василий Иванович неохотно продиктовал мне его.

— Сергей Никитич, пожалуйста, звоните мне только в случае крайней необходимости, — нерешительно сказал он. — И прошу вас ничего по телефону не говорить, только условиться о встрече. Мой телефон прослушивается, я в этом убежден. Даже проверял: не платил за телефон долгое время. По всем законам аппарат должны были отключить, а этого не сделали. Значит, меня подслушивают, — заключил Галюков.

Как выяснилось позднее, и Галюков, и я были одинаково наивны в оценке возможностей КГБ. Его опасения о прослушивании домашнего телефона оказались только частью истины. Телефон правительственной связи на квартире Хрущева тоже прослушивался, а наша встреча с Василием Ивановичем была зафиксирована от первого до последнего шага. И потом мы не могли сделать ни шагу без ведома «компетентных органов».

Больше я Галюкова не видел. События вскоре понеслись вскачь, и было не до встреч. Я очень беспокоился за его судьбу: наверняка Игнатов все знал и не преминул расправиться с «изменником». А может, его арестовали? Окольными путями я позднее выведал, что неприятности у Василия Ивановича были, но всерьез им не занимались и вскоре оставили в покое».

Осенью 1988 года, после публикации в журнале «Огонек» этого отрывка воспоминаний, Василий Иванович Галюков позвонил в редакцию и вновь встретился с сыном Хрущева.

Константин Смирнов, редактировавший воспоминания Сергея Хрущева, спросил: «А чем же все это кончилось для вас?». Галюков ответил: «Так и кончилось. Ничем». Оказалось, что после октябрьского Пленума, который утвердил отставку Хрущева, Галюков остался работать на прежнем месте — в хозяйственном управлении Верховного Совета РСФСР. Игнатов ничего не сказал ему, но прежние контакты прекратились, хотя Галюков формально оставался в подчинении Игнатова. Через полтора года Игнатов умер, и только с этого момента. Галюков перестал ждать возмездия.

Заговор — тайное планирование соответствующих действий, направленных на достижение целей, осуществление которых законным путем невозможно. Заговоры — теневая сторона политики. Древние говорили: «Судьба человека — это характер его». Никита Сергеевич стал жертвой собственного характера, а не только жертвой среды.

Заговорщикам редко доводится пожинать плоды своих заговоров. Почему? По разным причинам. А самая главная причина заключается в том, что заговорщики не могут предусмотреть все последствия своих собственных действий. Заговоры часто имеют место, но редко удаются. Переворот — удавшийся заговор. Можно сказать, что в 1964 году был тот редкий случай, когда заговорщики одержали верх. Может, именно поэтому, находясь в эйфории, победители забыли о том, кто чуть было не сорвал их планы.

ТЮРЕМНЫЕ СТРАЖИ

Знаете, как после революции хотели назвать тюрьмы? Реформатории!

Правительство Февральской революции поступило со всеми заключенными до примитивного просто: оно выпустило их из тюрем, даже не позаботившись снабдить паспортами. Эти люди получили удостоверение в том, что «такой-то освобожден по амнистии из тюрьмы».

Газета «Известия» от 20 декабря 1918 года напечатала обращение Карательного отдела Комиссариата юстиции под названием «Тяжелое наследие» (к вопросу о постановке тюремного дела):

«Нам, деятелям бывшего тюремного, ныне Карательного отдела Комиссариата юстиции, досталась узкая, черная, но нужная работа — «подлечить» тех, кто пал в жизненной битве, потому что они родились в старом строе, потому что этот строй дал им с детства только нищету, горе, обиды, болезни, сделал из них озлобленных, затравленных волков.

Мы далеки от сентиментальности, как далеки и от доктринерства. Мы отнюдь не имеем в виду тех, кого посылают в наши руки революционные трибуналы и чрезвычайные комиссии.

Этих врагов народа, этих мародеров и спекулянтов, этих взяточников, присосавшихся к хлебным местечкам, мы не намерены «лечить», мы исполним по отношению к ним волю революционного народа, заставим их годами работы заплатить за годы тунеядства, на счет тех, кого они обирали и объедали. Но мы обязаны помочь тем, кто пал жертвой этих тунеядцев; карать, наказывать за чужую вину мы не вправе. Все, что возможно сделать для них, мы должны сделать без фарисейства, без ложного пафоса милосердия, но с трезвой, здравой гуманностью, к которой нас обязывает наше миропонимание.

Как во многих областях перестраиваемой жизни, нам приходится делать все наспех, с очень малыми средствами и при огромном недостатке людей. Мы наметили программу, и довольно широкую, своего рода социальных клиник для тех, кого судьи признали необходимым изъять из общества на тот или иной срок. Нами предусмотрены реформатории и земельные трудовые колонии для легко поддающихся воздействию молодых преступников, специальные карательно-лечебные заведения для лиц с моральными дефектами, дегенератов и. т. п., нуждающихся в особых методах лечения. В основу воспитательных мер положен труд, в условиях, близких к нормальным, как начало, побеждающее уродливо-индивидуалистические навыки. Будет широко применяться досрочное освобождение; намечено создание широкой сети советских патрона-тов и. т. п. Но когда мы сможем осуществить эту программу — трудно сказать. У нас нет ни соответствующих зданий, ни достаточных помещений для работ, а главное — нет людей. Из прежних тюремных надзирателей трудно создать кадры новых деятелей, свежие люди не идут, ибо нынешние тюрьмы их не привлекают, и создается какой-то заколдованный круг.

Приходится создавать все заново.»

Так писала газета «Известия» в 1918 году.

Действительно, долгое время в самой стране Советов и за рубежом ходила такая версия, что в Советском Союзе имеются исправительно-трудовые заведения, но исключительно полезного типа. Заведение такого типа показано в пьесе Н. Погодина «Аристократы», которая рассказывает о перековке преступников на Беломорканале. В пьесе действуют уголовники и инженер-вредитель — все они перевоспитываются трудом. Старушка мать приезжает к перевоспитанному инженеру, с энтузиазмом работающему над новым (уже не вредительским проектом). Начальник лагеря очень добрый, он предоставляет в ее распоряжение машину.

Мать радуется здоровому виду сына. Один уголовник рассказывает, как здорово его перевоспитали, а другой поет: «Я вновь рожден, хочу я жить и петь!».

Возникновение первых лагерей относится еще к середине 1918 года. В 1929–1934 годах заключенный беломорских лагерей мог в среднем протянуть не больше двух лет. Чаще всего жизнь заключенных напрямую зависела от злоупотреблений тюремщиков. Со злоупотреблением тюремных стражей вышестоящие инстанции боролись соответственным образом. Как рассказывает один из заключенных, Чилага, «из Москвы приезжала комиссия ГПУ, половину лагерной администрации расстреливала, после чего жизнь заключенных становилась столь же ужасной, как и прежде».

Один из жителей Западной Беларуси, отправленный после «воссоединения с СССР» в Сибирь, вспоминал об охранниках следующее: «Почти немыслимо, чтобы живое существо, не охваченное особым приступом гнева или мстительности, упорно отказывалось подать ведро воды пятидесяти или шестидесяти другим живым существам, запертым в вагоне. Причем, подавая воду, человек не уменьшал свой собственный водный рацион. Однако факт тот, что эти люди, охранники, систематически отказывались давать воду. Целые сутки проходили без единой капли воды, поданной в вагоны. Бывали безводные периоды и по тридцать шесть часов».

В ведении Дальстроя (Дальневосточного строительного управления) находился самый обширный лагерный район. Лагеря в основном базировались вокруг колымских месторождений золота. Там под присмотром Е. П. Берзина «перековывались» самые разные люди. Говорили, что Берзин был более человечным. Вместе с женой и помощником Филипповым он был арестован в 1937 году. Филиппов покончил с собой в магаданской тюрьме. Центральное руководство НКВД боялось сопротивления аресту Берзина. По этой причине арест был обставлен так: прибыла представительная делегация НКВД вроде бы для награждения Берзина, а в момент, когда тот провожал своих «гостей» на аэродром, его и арестовали.

Сменил Берзина известный своими пытками и казнями Гаранин. Через несколько месяцев он был отозван и сам приговорен. Сменивший его Вишневецкий вскоре был осужден на пятнадцать лет. Начальник Иван Никишов правил Дальстроем долго. Его женой была начальница женского лагеря в Магадане Гридасова. Семья лагерных начальников жила в комфортабельном загородном доме в семидесяти километрах к северо-западу от Магадана. Кроме всего прочего эта семья имела свои охотничьи угодья и помидорные теплицы.

Этапы до лагеря длились месяцами. Охранники эшелонов, так называемые конвойные войска НКВД, отличались особым пренебрежением к заключенным и жестокостью. Жена Николая Бухарина, Анна (уже ушедшая из жизни), вспоминала свои страдания во время железнодорожного переезда. Охранники добавляли ей моральных мук: «Я была доставлена на вокзал. У вокзала я заметила серую толпу изможденных заключенных. Подвал-изолятор, в котором сидела я, такого количества заключенных, конечно же, вместить не мог, их собрали из других новосибирских тюрем. Только тогда, когда заключенные, идущие под конвоем в обход вокзала, скрылись из глаз, подошедший к машине конвоир увел и меня к поезду. Для нашего переезда был подан специальный эшелон, в основном состоящий из темно-красных товарных вагонов, предназначенных в другое время для перевозки скота. В начале состава были три — четыре пассажирских вагона для сотрудников аппарата следственного отдела Сиблага во главе со Сквирским. Мой переезд в одном вагоне с заключенными женщинами разрешен не был, выделить купе в пассажирском не сочли возможным — с таким комфортом заключенных не возили. Поэтому решено было подселить меня в «телячий» вагон к конвоирам, ехавшим вместе со своими семьями. Мы подошли к вагону. Сорванные с насиженных мест, суетились озабоченные женщины, шумели взволнованные дети. В суматоха и невероятной толкотне все подымались в вагон, стремясь занять места на наскоро сколоченных нарах, боясь оказаться на грязном холодном полу. Тащили с собой незамысловатый скарб в узлах, баулах, ящиках, корзинах. Завалили вагон хозяйственной утварью: кастрюлями, глиняными горлачами, чугунами и ухватаьїи, сковородками и самоварами. Тащили с собой кошек, собак, комнатные цветы: герани, столетники, фикусы. «Осторожно, осторожно, хвикус сломишь!» — раздался пронзительный женский голос. Грузили в вагон гармошки. Не живет русская деревня без них. А конвоиры — только-только деревню на «лучшее» житье променяли, но с гармонью расстаться не смогли.

Мужчины усердно помогали своим семьям вносить вещи и подыматься в вагон. Лишь «осиротевшая» жена и двое малых детей моего конвоира остались без помощи главы семейства. Он один оказался при исполнении служебных обязанностей. Кто-то из мужчин мимоходом забрасывал в вагон их вещи, но женщину, державшую одного ребенка на руках, другого за руку, все оттесняли и оттесняли, не давая возможности взобраться в вагон. Мы стояли в стороне, в нескольких шагах от места погрузки. Утомленная и взволнованная, потерявшая терпение жена моего конвоира наконец крикнула:

— Егор! Что стоишь как истукан, подсоблять надо, не сбежит она, твоя девчонка!

Но Егор ее был служака редкостный, он и с места не тронулся.

— Помогите вашей жене, мне бежать некуда, — посоветовала я ему.

— Некуда? А то бы сбежала, знаем мы вас!..

После моего доброго совета Егор еще больше насторожился.

— Васька! — закричал он. — Будь другом, подсоби моей бабе, я при исполнении…

Но голос Егора потонул в шумной, суетливой толпе. Когда все взобрались в вагон и толкотня прекратилась, мы — я и Егор с женой и детьми — поднялись в вагон последними. Мест на нарах действительно на всех не хватало, многие сидели на полу, на своих мешках с матрацами, подушками, одеялами. Старший по вагону распорядился потесниться, мы оказались на верхних нарах. Я у окна, рядом со своим конвоиром, и тут же, по другую сторону, его семейство. Уставшая от сборов и мучительной посадки в вагон, жена Егора не переставала ворчать:

— Язвие тебя возьми! Какая сатана погнала тебя в энтот Мариинск, остаться, что ль, не мог?! Работы на тебя и в Новосибирске хватило бы, — нет же, обязательно прется невесть куда, в дыру!

— Уймись, дамочка столичная, там тебе хуже не будет: огород большой дадут, картошки вволю посадишь, кабанов двух выкормишь, глядишь, и деньжонки будут, а ты их шибко любишь, но тебе ж никогда не угодишь.

Наконец все как-то устроились и чуть притихли. Так неожиданно оказалась я в копании вольной и веселой. «Вольняшками» называли заключенные вольнонаемных сотрудников лагерей. А эти были из тех, кто действительно чувствовал себя на той «воле» свободными. Ничто их не угнетало. Ибо свобода есть осознанная необходимость. Лоснящаяся краснощекость их сытых жен после изможденных, страдальческих и голодных лиц заключенных женщин — жен «врагов народа» — в Томском лагере особенно поразила меня. Конвойный состав в ту еще довоенную пору был молодым. Но затесался среди них один пожилой и мудрый. Сидел он невдалеке, и я слышала, как делился он с молодыми своими мыслями:

— Когда был я мальчишкой, скот в деревне пас, пользу мужикам приносил, а теперь вот — людей пасу, и так много становится людей этих, которых пасти надо, что скоро пастухов на них не хватит, а скотину и вовсе пасти некому будет и хлеб сеять некому. Как подумаешь, ясуть берет! Светопреставление, а не жизнь!

Во всем вагоне только его волновало происходящее, остальные же отнеслись к его рассуждениям более чем равнодушно.

Наконец раздался оглушительный свисток, паровоз запыхтел, заскрипели, загромыхали колеса — мы тронулись в путь. Движение в вагоне-клетке усугубило гнетущее чувство несвободы, обострило ощущение бесперспективности выбраться когда-либо за пределы тюрьмы и воспринималось мною как приближение к смерти.

На станциях, мимо которых мы проезжали, красовались портреты Ежова и плакаты с хвалебными гимнами «ежовым рукавицам», беспощадно громящим «осиные гнезда врагов народа».

И вдруг нахлынуло, защемило сердце… К чему было писать Ежову: «Расстреляйте меня, я жить не хочу?». И без моей просьбы обошлось бы. Быть может, не так уж и «не хочу»? Хотелось же мне увидеть когда-нибудь сына. Но и жив ли он, к тому времени я не знала. В этом обращении к Ежову проявились отчаяние, безысходность моего положения, ужасающие условия, в которых я находилась, и одновременно вызов: вы уничтожили всех, кто был мне дорог, вы убили горячо любимого мной человека, вы замарали его грязью с ног до голо. — вы — убейте теперь и меня!

А вокруг кипела жизнь: жены конвоиров, весело болтая и от души смеясь, готовились к ужину, расстилали на ящиках кто полотенце, кто тряпку, кто газету. Нарезали толстыми ломтями хлеб, сало, выкладывали из кастрюль вареную картошку и яйца. Детям молока, мужчинам водки прихватили. Пили немного, по стопочке-другой, чтобы не опьянеть: поезд в любой момент мог остановиться и начальники нагрянуть. Женщины пытались меня накормить, но мой Егор воспрепятствовал, сказал: «Не положено».

Закусили, чуть выпили и развеселились. Заливались гармошки-трехрядки, пели хором звонко и слаженно «Шумел камыш», грустную, заунывную песню о бродяге: «Идет бродяга с Сахалина, далек, далек бродяги путь, укрой меня, тайга глухая, бродяга хочет отдохнуть»… А затем под гармонь и частушки и плясать пошли. «Эх! В нашем саде, в самом заде вся трава примятая, то не ветер, то не буря, то любовь проклятая!»

И вприсядку, и так и эдак отплясывали. А женщины с удивительной легкостью в движениях, размахивая платочками, казались невесомыми, хотя изяществом фигур вовсе не отличались. И увидела я, что наш мир за решеткой, мир оскорбленных, униженных, расстрелянных, — капля в жизненном море, всего лишь мирок! И что наперекор ужасам, уготованным нам судьбою, жизнь продолжается. Она всесильна — жизнь! Она пробивает себе путь, словно хрупкий шампиньон, ломая прочную толщу асфальта. И, глядя на это веселье, я на некоторое время отвлеклась от тягостных мыслей о будущем.

Пробыв в пути часа три — четыре без остановки поезда и без туалета, я спросила у своего конвоира, что же мне делать. На полу, ближе к стенке вагона, была надломленная доска, отчего образовалась щель, ею пользовались вместо туалета, кто друг друга загораживая, а кто, потеряв стыд, без смущения, у всех на виду. И мне Егор предложил следовать их примеру — а чем другим, кроме этого совета, мог он мне помочь? Но воспользоваться таким советом я отказалась. «Тогда жди, пока не остановят поезд, а если приспичило — в миску», — это в ту, что для супа выдали. Под вечер поезд остановили, и все — люди и собаки — кинулись в кусты. Кинулась и я со своим непременным спутником, еле уговорила его отвернуться. Но и самому ему по той же надобности отлучиться хотелось, так служака тот ко мне сменного приставил. Тупостью природа наделила его сверх меры, да и приказ о моей изоляции и охране был, видно, строгий».

Охранники НКВД были прямо одержимы манией соблюдать инструкции и всяческие правила. Однако во время этапа политических чаще всего грабили блатные. Следует отметить, что грабежи закон определяет как открытое похищение личного имущества. Главным отличительным и определяющим признаком грабежа является открытый способ изъятия имущества: похищение совершается на глазах потерпевшего или других лиц, наблюдающих и осознающих преступный характер действий виновного.

Грабитель, совершая открытое изъятие имущества, делает основную ставку, в отличие от вора, не на ловкость рук, быстроту и незаметность похищения, а на иные обстоятельства. Он может рассчитывать на внезапность своих действий, на их дерзость и неожиданность, на временную растерянность и замешательство потерпевших, на то, что ограбленный не сможет по тем или иным причинам воспрепятствовать ему, наконец, на испуг потерпевших и их опасение подвергнуться вполне возможной расправе. Как правило, грабитель самим характером своих действий парализует возможность сопротивления. Иногда грабитель рассчитывает на возможность и безразличие окружающих, которые, по его мнению, не рискнут или не захотят вмешаться и воспрепятствовать совершению ограбления. Именно безразличие и даже одобрение охраны побуждали уголовников грабить политических. Ведь уголовники официально были объявлены «социально близкими», а политические были врагами. В лагерях уголовники были полноправными хозяевами, там убийства политзаключенных по ночам в бараках, тогда были обычным делом.

Для партийной элиты, попавшей в колесо сталинских репрессий, в один момент менялось все: с вершин власти, почета и достатка они низвергались в лагерный ад. Менялось все… И сотрудники НКВД, которые раньше оберегали их от все возможных опасностей и с улыбкой подавали к подъезду авто, в одно мгновение превращались в палачей и мучителей. Ведь вспоминала же Анна Бухариан в своей книге и про других охранников — хороших: «Два охранника и собака-овчарка также отправились с нами из Новосибирска в путешествие: сколько усилий ни прилагал Н. И., чтобы от них избавиться, это ему не удалось. В Москве у него в последние годы не было охраны. Единственный охранник — Рогов, выполнявший эту функцию в течение 10 лет, с 1919-го, после взрыва левоэсерской бомбы в здании Московского Комитета партии в Леонтьевском переулке в то время, когда Бухарин должен был там делать доклад, был отозван в 1929 году, после вывода Н. И. из Политбюро».

В лагерях женщины, в том числе и «высокопоставленные», подвергались групповому насилию или отдавали себя «под защиту» охранников. Охрана часто бывала крайне жестокой с женщинами. В 1963 году в Париже вышли воспоминания одной из женщин, сидевшей в советских лагерях. В этой книге рассказывается эпизод об одной молодой девушке (она отбывала срок за кражу картошки), которая опоздала выйти на работу и спряталась под настилом пола. Охранники напустили на нее служебных собак, а сами вытащили ее из-под пола с такой яростной жестокостью, что в прямом смысле слова оскальпировали.

Для высокопоставленных партийцев в один момент из верных стражей и помощников охранники превращались в палачей и предателей.

Исключений не было ни для кого. Даже для всемогущего Лаврентия Берии. Охранники зависели от изменения «курса партии» не меньше, чем их хозяева. В книге «Мой отец — Лаврентий Берия» Серго Берия стремится опровергнуть некоторые письменные и устные легенды о своем отце, в том числе и те, которые касаются отношений с охраной: «…якобы у отца была своя элитная преторианская гвардия из 200 грузин. Если верить тем же западным источникам, «охрана любила Берия, как своего племенного вождя». И это сказки, но подтекст совершенно ясен: два грузина оккупировали Россию и бесчинствовали в ней. Охрана, естественно, тоже из грузин, сотрудники НКВД — тоже грузины… Правда лишь в том, что личная охрана действительно любила отца. И он к ним очень хорошо относился. Было этих ребят человек 10–12, не больше. Да и работали они не в одну смену. Больше трех я никогда не видел. Обычно за его машиной шла еще одна машина сопровождения.

Вот и вся охрана. Да еще у ворот дачи дежурный находился, но военным он не был. И еще одна любопытная деталь: в личной охране отца был один грузин и один армянин — Саркисов. Остальные — русские и украинцы.

Он (имеется в виду Берия — В. К) предложил сократить аппарат государственной безопасности, работающий внутри страны, в десять раз. Я эту цифру хорошо запомнил. Кроме того, отец настаивал, чтобы была сокращена до одного — двух человек личная охрана членов высшего руководства страны. По его же мнению, охрану Кремля, Совета Министров, ЦК следовало заменить обычной милицией и разобраться с охраной министерств, ведомств и различных учреждений. Насколько помню, речь тогда шла о 350 тысячах человек. Никакой необходимости в таком использовании военнослужащих, конечно, не было и тогда».

Начальник охраны Берии армянин Саркисов фигурирует в многочисленной мемуарной и публицистической литературе как помощник сатаны. Что-то вроде беса, который беспрекословно выполняет все приказы и пожелания своего хозяина. Говорят, что именно охранник Саркисов поставлял для Берии девушек-спортсменок, якобы делал он это через председателя советского спорткомитета. Саркисов на протяжении 18 лет работал в охране Берии, в последнее время он был начальником его охраны. Из всех руководителей советской секретной службы Берия был самым умным и имел сильное влияние. Но, как известно, мирская слава проходит… В июне 1953 года, через четыре месяца после смерти Сталина, Берия был арестован. Арестовать Берия было поручено маршалу Жукову. «Знали, — вспоминал впоследствии маршал Жуков, — что у меня к Берия давняя неприязнь, перешедшая во вражду. У нас еще при Сталине не раз бывали стычки. Достаточно сказать, что Абакумов и Берия хотели меня в свое время арестовать. Уже подбирали ключи.»

Для успешного проведения операции по аресту Берия необходимо было изолировать его от возможных союзников, защитников и охранников. В то время командующим Московского гарнизона был генерал-полковник П. А. Артемьев. Он же ведал по своей должности разводом караулов в Москве и охраной объектов в Кремле. Специально для нейтрализации Артемьева были придуманы крупные учения войск Московского военного округа, на которые и выехал Артемьев со своим штабом. Исполняющим обязанности начальника Московского гарнизона был назначен генерал-полковник К. С. Москаленко. Замена произошла гладко и не вызвала подозрений у сторонников Берии.

По приказу Жукова 26 июня 1953 года Москаленко заменил часовых в здании в Кремле, где проводилось заседание Президиума ЦК КПСС. Охранники были заменены офицерами штаба Москаленко.

По условному звонку маршал Жуков с генералами Батицким, Москаленко, Неделиным вошли в зал, где проводилось заседание.

«Берия сидит за столом в центре, — вспоминал маршал Жуков. — Мои генералы обходят стол, как бы намереваясь сесть у стены. Я подхожу к Берия сзади, командую:

— Встать! Вы арестованы!

Не успел Берия встать, как я заломил ему руки назад и, приподняв, эдак встряхнул. Гляжу на него — бледный-пребледный. И онемел. <…> Но как только мы вышли из зала и он увидел, что охрана в Кремле заменена, то сразу же сник и запросился в туалет».

Охраны не было, а значит, не было надежды на защиту. А потом был суд, на котором начальник охраны Саркисов давал показания. Вот что показал Саркисов: «Мне известны многочисленные связи Берия со всевозможными случайными женщинами. Мне известно, что через некую гражданку С. (разрешите мне фамилии не упоминать) Берия был знаком с подругой С., фамилию которой я не помню. Работала она в доме моделей… Кроме того, мне известно, что Берия сожительствовал со студенткой Института иностранных языков Майей. Впоследствии она забеременела от Берия и сделала аборт. Сожительствовал Берия также с 18 — 20-летней девушкой Лялей… Находясь в Тбилиси, Берия познакомился и сожительствовал с гражданкой М. После сожительства с Берия у М. родился ребенок… Мне также известно, что Берия сожительствовал с некой Софьей. По предложению Берия через начальника санчасти МВД Волошина ей был сделан аборт. Повторяю, что подобных связей у Берия было очень много.

По указанию Берия вел список женщин, с которыми он сожительствовал. (Смех в зале.) Впоследствии, по его предложению, я этот список уничтожил. Однако один список я сохранил. В этом списке указаны фамилии… более 25 таких женщин. Год или полтора назад я совершенно точно узнал, что в результате связей с проститутками он заболел сифилисом. Лечил его врач поликлиники МВД Ю. Б., фамилию его я не помню. Саркисов».

Сын Берии Серго так объясняет эти показания Саркисова, 18 лет проработавшего в охране Берии: «К тем показаниям, которые выбивали у Саркисова и других, отношение у меня совершенно однозначное. И ему, и другим обещали “скостить” срок, если будут говорить то, чего от них ждали. Обманули конечно. Они нужны были на определенном этапе. Подписал — тюрьма. И что, к примеру, мог сказать в той ситуации начальник охраны? Что охранял агента империалистических разведок и врага народа и партии? Велели говорить, что возил в дом Берия женщин сомнительного поведения, он и повторил. Все это вполне понятно. В те времена, наверное, просто не могло быть иначе».

Все родные и близкие Берии были арестованы. В тюрьме сына Берии подвергали допросам, даже устраивали мнимый расстрел на глазах у матери. Но в Бутырках Серго Берия создал систему старта баллистических ракет, которой оснастили все подводные советские лодки. Система была реализована. Политбюро приняло решение, на основе которого Генеральная прокуратура и КГБ СССР вынеслисвое. решение, и Серго был допущен ко всем видам секретных работ.

Пока начальник охраны Берии, Саркисов, давал показания и осуждал своего бывшего хозяина, у Лаврентия Берия появился новый и последний на этом свете охранник — М. Г. Хижняк. В 1953 году М. Г. Хижняк — майор, комендант штаба Московского округа войск ПВО. В течение шести месяцев, со дня ареста до последнего часа Берии, неотлучно находился с ним. М. Г. Хижняк вспоминал о событиях 1953 года: «27-го июня вызвал меня командующий и сказал, что мне поручен уход за Берией. Я должен готовить пищу, кормить его, поить, купать, стричь, брить и, по его требованию, ходить с дежурным генералом на его вызов.

Когда командующий сказал, что я прикреплен к нему, мне сказали: «Несите пищу». Пошли генерал Баксов, полковник Зуб, и я понес пищу. Хорошая пища, из солдатской столовой. Он сидел на кровати, упитанный такой мужчина, холеный, в пенсне. Почти нет морщин, взгляд жесткий и сердитый. Рост примерно 160–170 сантиметров. Одет в костюм серого цвета, поношенный. Сперва он отвернулся, ни на кого не смотрел. Ему говорят: «Вы кушайте». А он: «А вы принесли карандаш и бумагу?» — «Принесли», — ответил ему командующий. Он тут же начал писать… Когда я дал ему кушать, он эту тарелку с супом вылил на меня — взял и вылил. Все возмутились. Строго предупредили. Но бумагу и карандаш ему оставили. В тот раз есть он вообще не стал.

Скоро его перевели в штаб округа на улице Осипенко, 29. Там мы пробыли три — четыре дня, а потом там же перевели в бункер большой, где был командный пункт, во дворе здания штаба».

Берию судили, причем во время суда особое внимание уделялось моральному облику этого политика. С чем это связано? Может, на этом уровне легче было разбираться. Не надо лезть в политические дебри, где зреют заговоры и покушения. Вот отрывок из стенограммы допроса Берии. Вопросы задает Генеральный прокурор СССР Р. А. Руденко.

Вопрос. Признаете ли вы свое преступно-моральное разложение?

Ответ. Есть немного. В этом я виноват.

Вопрос. Вы признаете, что в своем преступном моральном разложении дошли до связей с женщинами, связанными с иностранными разведками?

Ответ. Может быть, я не знаю.

Вопрос. По вашему указанию Саркисов и Надарил (тоже охранник — В. К.) вели списки ваших любовниц. Вам предъявляется 9 списков, в которых значатся 62 женщины. Это списки ваших сожительниц?

Ответ. Большинство женщин, которые значатся в этих списках, это мои сожительницы…

Вопрос. Кроме того, у Надарии хранились 32 записки с адресами женщин. Вам они предъявляются. Это тоже ваши сожительницы?

Ответ. Здесь есть также мои сожительницы…»

И вновь обратимся к свидетельству последнего человека, который охранял Берию, М. Г. Хижняка: «Когда его приговорили, мне генерал Москаленко приказал съездить домой (Берия жил на углу улицы Качалова и Вспольного переулка) и привезти Берии другой костюм (до того он был все время в сером, в каком его арестовали в Кремле). Я приехал, там какая-то женщина. Я сказал, кто я такой. Мне надо костюм. Она мне его подала. Черный.

Я переодел его. Вот когда переодевал, он уже знал, что это уже готовят его. С двумя плотниками мы сделали деревянный щит примерно метра три шириной, высотой метра два. Мы его прикрепили к стенке в бункере, в зале, где были допросы. Командующий мне сказал, чтобы я сделал стальное кольцо. Я его заказал, и сделали — ввернули в центр щита. Мне приказали еще приготовить брезент, веревку. Приготовил. Привел я его. Руки не связывали. Вот только когда мы его привели к щиту, то я ему руки привязал к этому кольцу, сзади.

Я ведь читал в газетах и книгах, что перед казнью завязывают глаза. И я приготовил полотенце — обычное, солдатское. Стал завязывать ему глаза. Только завязал — Батицкий: «Ты чего завязываешь?! Пусть смотрит своими глазами!». Я развязал. Присутствовали члены суда: Михайлов, Шверник, еще Батицкий, Москаленко, его адъютант, Руденко… Врача не было. Стояли они метрах в шести — семи. Батицкий немного впереди, достал «парабеллум» и выстрелил Берии прямо в переносицу. Он повис на кольце.

Потом я Берию развязал. Дали мне еще одного майора. Мы завернули его в приготовленный брезент и — в машину.

Было это 23 декабря 1953 года, ближе к ночи. И когда я стал завязывать завернутый в брезент труп, я потерял сознание. Мгновенно. Брыкнулся. И тут же очухался. Батицкий меня матом покрыл. Страшно жалко было Берию, потому что за полгода привык к человеку, которого опекал».

Нельзя сказать, что после ареста и казни Берии жертвы и палачи поменялись местами, но то, что палачи заняли места жертв, — это точно. О. Волин написал воспоминания о своем заключении в одной камере с «бериевцами».

«По тюрьме ходили слухи, сконденсированные потом в книге А. Марченко «Мои показания», будто бы бериевцы жили в роскоши и фаворе у начальства. Это неверно. Я могу насчитать только три бесспорных преимущества, которыми на самом деле пользовались обитатели этих камер.

Право на вежливое, всегда корректное обращение. Это право надо понимать всегда в широком смысле: например, в том, как производились обыски. Отношения базировались на доверии — не столько на доверии, что у нас нет запрещенных вещей, столько на доверии, что мы ими не злоупотребляем (например, никто из нас не станет вскрывать себе вены). Поэтому их не очень-то искали. Приезжее из Москвы начальство укоризненно указывало начальнику 1-го корпуса: «Щупляк, слишком много бритых!» (ведь в тюрьме не бреют, а стригут маслинкой). Надзиратели закрывали глаза на наличие в камере лезвий (исключительно «Жиллет») и зеркал. Право на книги. Бериевцы лучше всех нас знали реальную структуру тюремного управления, «кто на кого может выходить». Это они знали еще до того, как их посадили. Они знали, кого и о чем, и как имеет смысл спросить, когда подавать жалобу целесообразнее всего, а когда надо промолчать. Они оказались в своем собственном мире, который они же и построили, а все прочие — попали в чужой, непонятный, порой вовсе не постижимый мир. И это преимущество облегчало их судьбу.

Мамулов подавлял в Абхазии восстание. С тех пор Мамулов подвизался в чекистско-партийном аппарате рядом с Берией, став после войны начальником ГУЛАГа.

В июне 1953 года он был послан Берия с некой инспекцией парткадров для подготовки внеочередного, пятнадцатого съезда КП Грузии, на котором Берия собирался публично закрепить начатую реабилитацию (вроде того, как во всесоюзном масштабе сделал это Хрущев на XX съезде КПСС). Не успел он прибыть в Грузию, как его настигла телеграмма от имени Берии — подложная — с приказом срочно вернуться. Выходя из самолета на военном аэродроме, он попал в объятия своего фронтового друга, тоже генерала: «Сколько лет! Вот радость-то встретиться!», — но из объятий вырваться уже не мог, ибо к двум генеральским рукам присоединилось несколько пар неизвестных, в первую очередь лишивших его пистолета. Не только сцену ареста, но и все обвинение и осуждение Мамулов рассматривал как предательство и весь был пропитан ненавистью и презрением к правящим. При визитах в камеру начальства из Москвы Мамулов демонстративно поворачивался к ним спиной — его негорбящаяся спина невысокого исхудавшего человека (в котором внимательный взор мог заметить прежнюю дородность), демонстративно всегда носившего серую лагерную куртку, чистую и заплатанную, была довольно красноречива. Никогда ни с какими жалобами-заявлениями в Москву и к визитерами оттуда не обращался. Он четко знал, что его жизненный путь поломался из-за интриг Маленкова, которого, как и его начальник Берия, он всегда не любил.

Мамулов не тужился сохранить замашки высшего света ни в одежде, ни в еде, ни в обращении.

Глядя на него, никак нельзя было подумать, что до своего ареста он ежедневно прогуливал на поводке личного крокодила».

Всем этим я хочу сказать, что тюремные стражи сами не были застрахованы от тюрьмы. Избежать тюрьмы — уже жизненный выигрыш. Утверждение, что выиграть можно только при исключительном счастье и относительно недолгой игре, в полной мере можно отнести и к охранникам.

НА ВОЙНЕ КАК НА ВОЙНЕ

Отойдя от службы, многие охранники начинают смотреть на свою прежнюю жизнь по-новому, как бы со стороны, начинается осмысление прошлого. Одни охранники хранят молчание, другие — пишут мемуары. Люди, которые видят охранников «в деле», тоже пишут мемуары, у них свой взгляд на события.

Всех охранников объединяет одно — они рискуют своей жизнью, это их профессия. В мирной жизни как на войне. А на войне как на войне…

На войне офицеры госбезопасности охраняли маршалов Советского Союза: С. М. Буденного, Г. К. Жукова, С. К. Тимошенко, А. М. Василевского, И. С. Конева, К. К. Рокоссовского и других представителей Ставки и командующих фронтами. Их охрану осуществляли подразделения безопасности, которыми руководили офицеры: Александров, Н. X. Бедов, С. П. Марков, А. М. Белов, Н. В. Шванев, Копылов.

Майор Н. X. Бедов, спасая жизнь маршала Г. К. Жукова в ходе Курской битвы, закрыл маршала своим телом.

Охранник маршала Жукова, майор Н. X. Бедов, написал воспоминания. Но всякие воспоминания — явление коварное. В том смысле, что об одном и том же могут вспоминать разные люди. А у разных людей — и взгляды на действительность разные, и оценка людей тоже. Не только Н. X. Бедов вспоминал о войне, но и о Н. X. Бедове на войне тоже вспоминали. И не только о его героических подвигах. Среди тех, кто вспоминал об охранниках на войне, был Александр Бучин — личный шофер маршала Жукова.

Охранники охотно подчиняются власти, идентифицирует себя с лидером, делят всех на «имеющих власть» и «лишенных власти»; сила в них вызывает восхищение, а слабость — презрение. Они боятся власти и решаются на агрессию лишь против тех, кто слабее.

Воспоминания очевидцев и участников всегда вызывали интерес. Но во времена, когда история умышленно фальсифицируется, судьба мемуаров трагична, их заменяет официальная пропаганда.

Когда вскоре после войны маршал А. М. Василевский доложил Сталину, что подготовлены два сборника военных воспоминаний — «Штурм Берлина» и «От Сталинграда до Вены», то ответ был кратким и предельно ясным: «Не пришло время для мемуаров». Так была решена судьба литературы о войне… А разве можно было рассказать в то время о поражениях 1941–1942 годов и их причинах, о репрессиях, от которых высший командный состав понес потери в три раза большие, чем на на войне?

Лжеистория насаждалась, пропагандировалась, и насаждалась не без помощи карательных органов.

Публикации воспоминаний о войне начались после XX съезда партии. Воениздат стал выпускать серию «Военных мемуаров», книги из этой серии способствовали постижению подлинной истории и пользовались широкой популярностью.

Александр Бучин — личный шофер маршала Жукова на протяжении 1941–1948 годов.

Отец Александра Бучина, Николай Борисович, — один из первых автогонщиков в России (дореволюционной). Он был неоднократным чемпионом России по автоспорту, почти с каждых соревнований приносил солидные призы, например премию в 10000 рублей или золотой портсигар. После октябрьского переворота работал в’ гараже ЧК, возил начальника войск НКВД Москвы и Московской области. Старший сын Николая Борисовича, Сергей, впервые открывал парад физкультурников на Красной площади, стоя в седле мотоцикла.

Сам Александр Бучин принимал участие в финской войне — был командиром у командира дивизии П. А. Артемьева.

Сталин сказал: «Мы не можем ничего поделать с географией. Поскольку Ленинград передвинуть нельзя, придется передвинуть от него подальше границу».

Советско-финляндская война не преумножила славу русского оружия, вскрыв крупные недостатки в подготовке и боеспособности Красной Армии. После войны от обязанностей наркома обороны был освобожден К. Ворошилов, проявивший свою некомпетентность в руководстве вооруженной борьбой. Этот пост занял С. Тимошенко. Был реорганизован Генштаб, расширилась сеть военных училищ.

Кардинальные меры принимались по укреплению дисциплины: в августе 1940 года в армии и на флоте было введено единоначалие. Совершилась штатная организация стрелковых соединений. Штат дивизии стал менее громоздким, при этом возросли огневые возможности. Вместо танковых и броневых бригад с 1940 года началось формирование танковых и моторизованных дивизий, как правило входивших в состав вновь создаваемых механизированных корпусов.

Война с Финляндией ухудшила международное положение СССР. Она укрепила убежденность Гитлера в успехе предстоящей агрессии против СССР, в быстрой и легкой победе вермахта над Красной Армией, являвшейся, по его словам, «колоссом на глиняных ногах и к тому же без головы». Мнение о крайней слабости СССР, особенно в военном отношении, сложилось и в правящих кругах Лондона и Парижа. Словом, эта локальная война имела далеко идущие последствия.

После финской кампании брат Сережа отвел Александра Бунина в отдел кадров НКГБ: «Узнали, что имею боевой опыт, и без разговоров оформили на загадочную должность «шофер-разведчик 1 категории». Эту странную квалификацию мне присвоили, наверное, с учетом спортивных достижений. Разведывать, разумеется, было нечего, попал в «общий наряд». Посадили на машину охраны Г. Димитрова. Месяца два поработал, наблюдая коминтерновских бонз».

Мирная жизнь и работа длилась недолго. Началось то, что зрело уже давно, — вторая мировая война. Когда началась вторая мировая война? После подписания в 1919 году Версальского мирного договора, подводившего итоги первой мировой войны, главнокомандующий союзными войсками маршал Фердинанд Фош сказал: «Это не мир, а перемирие на двадцать лет».

Претендовавшая на господство в Европе Германия после поражения в первая мировой войне была разорена и унижена.

В это же время Советская Россия, оказавшаяся в международной изоляции, стремилась найти слабое звено во враждебном европейском окружении. Таким слабым звеном стала униженная Германия.

Именно Германия стала первой крупной европейской страной, которая установила с Советской Россией дипломатические отношения.

По Версальскому мирному договору Германии было запрещено иметь танковые соединения и военно-воздушный флот. Но очень скоро в мире заговорили о том, что на заводах бывшего пушечного короля Германии Круппа производят «детские колясочки, которые при желании можно быстро превратить в пулемет», а в конструкторских бюро вместо моделей тракторов разрабатываются новые конструкции танков.

В подготовке квалифицированных летчиков и танкистов Германии помогал СССР. Летчиков готовили в Липецке, а танкисты обучались в Казани. В то же время один из первых Маршалов СССР М. Н. Тухачевский повышал свою военную квалификацию в Германии.

Гитлер шел к власти под лозунгом: «Долой Версальские оковы!». Перемирие было хрупким. Уже в начале 30-х годов перед миром встал призрак второй мировой войны, которого мир упорно не хотел замечать. Появились первые очаги войны: Япония завоевывала Китай, Италия захватила Эфиопию…

В 1936 году Гитлер и Муссолини приняли участие в Гражданской войне в Испании, где впервые в открытую столкнулись интересы Гитлера и Сталина. Война 1936–1939 годов в Испании явилась в некотором роде испытанием боевой мощи, смотром новейшей техники двух великих держав.

На этом фоне возникала шпиономания. Газета «Правда» от 11 июня 1937 года писала: «Тысячи и десятки тысяч шпионов и разведчиков засылают капиталистические государства друг к другу.

На ярчайших исторических примерах товарищ Сталин в докладе на Пленуме ЦК ВКП(б) 3 марта 1937 года показал и доказал: есть все основания, с точки зрения марксизма, предположить, что в «тылы Советского Союза буржуазные государства должны засылать вдвое, втрое больше вредителей, шпионов, диверсантов и убийц, чем в тылы любого буржуазного государства».

Александр Бучин вспоминал: «В то памятное, страшное воскресенье 22 июня 1941 года я с утра был в поле, тренировался к мотокроссу по пересеченной местности— первенство Москвы, открытие сезона.

Мое дело решилось просто. Гараж военизировали, а меня через пару недель назначили водителем в охрану генерала армии. Оказалось — Георгия Константиновича Жукова. Видел его не вплотную, водил «эмку» на «хвосте», то есть машину сопровождения. Вооружили до зубов — наган и финский нож. В машине трое ребят из охраны, у каждого автомат ППД. В Москве работа не пыльная. Жуков в то время ездил мало. Маршрут обычно Генштаб-Кремль и обратно. Квартира и дача, конечно.

Внезапно распоряжение — ехать на войну. Жуков назначен командующим Резервным фронтом, штаб которого был в Гжатске. Генерал армии выехал на «паккарде», бывшей машине маршала Кулика. Как назло, моя «эмка» сломалась, а когда починили, определили мне постоянное место — глотать пыль от колес Жуковского автомобиля за рулем машины сопровождения. Во время боев под Ельней сначала возили генерала Гриша Широких и Николай Каталагин.

Намотались в то время до упаду, все в дороге, часто под огнем. Покрытый пылью, Г. К. Жуков выглядел как негр, мы того хуже. Решили повысить огневую мощь охраны — выдали нам противотанковое ружье. Бандура эта в «эмке», конечно, не помещалась. Так и ездили: ствол ружья с заткнутым тряпкой дулом высовывался из окна машины, вызывая недоумение и смех бывалых красноармейцев. Нам по положению надлежало сохранять невозмутимое выражение, начальник группы охраны Николай Харлампиевич Бедов был готов взыскать с каждого за малейшую провинность. Дисциплина!

Конфликтовать с ним никто не хотел, да и не решался. Хотя Бедов носил армейские знаки различия старшего лейтенанта, все прекрасно знали, откуда он — из НКГБ. Впрочем, и мы формально проходили по этому ведомству. Черт его знает, какой у него был чин там, в органах. Он не отходил от Георгия Константиновича, прилип, извините, как банный лист. И все щелкал «лейкой». «Запечатлеваю для истории», — объяснял нам Бедов. На деле, наверное, документировал каждый шаг Жукова, который нередко морщился при очередном щелчке «лейки». Но молчал. Понимал, наверное, не хуже нас, что с этим Бедовым до беды недалеко.

В самом начале сентября мы ехали в Калининской области. Погода дрянь — ветер, дождь, дорога еще хуже — скользкая глина. Вдруг вездеход «ГАЗ-61» следовавший с Жуковым впереди, улетел в канаву. Остановились. Попытались вытащить мащину, не удалось. Ко мне подбежал Бедов с криком: «Выручай! Ты же гонщик!». Я сел за руль застрявшего вездехода, включил передний мост. Вперед, назад — и выскочил из канавы. Жуков не произнес ни слова, я вернулся в свою хвостовую машину. Проследовали дальше.

Через пару дней генерал Кокорев, состоявший для поручений у Жукова, на моей машине отправился зачем-то в войска на передний край. Ехали проселком через лес и внезапно выскочили на поляну, а на ней паника — бегают, ополоумев, несколько десятков красноармейцев, мечутся в разные стороны, а над ними на бреющем полете развлекается «мессер» — обстреливает перепуганных ребят. Моя «эмка» камуфлированная, и немец, видимо, не заметил нашего появления. Я мигом загнал машину под дерево, в кусты. Кокорев ушел, мне пришлось еще какое-то время смотреть на кровавые похождения мерзавца. Даже морду ухмылявшегося убийцы запомнил, он, сволочь, был умелым летчиком и почти притирался к земле. Так что был виден через колпак М-109.

Потом Кокорев вернулся, повез его назад. В пути застала ночь. Кое-как сумел благополучно вернуться назад, без света, не включая фары. Потом я стороной узнал, что Кокорев доложил о моей «храбрости» Жукову. Дело было не в этом, трудно быть храбрым под ливнем огня «мессера», просто я хорошо водил машину и обладал отличной реакцией.

Результат оказался неожиданным — поутру Бедов сказал со значением: повезешь «самого». Самого так самого. Сажусь за руль «ГАЗ-61», рядом Жуков, на заднем сиденье Бедов с адъютантом. Только выехали со двора избы, где ночевал Жуков, как машина встала. Широкая деревенская улица, солнышко светит, а автомобиль ни с места. Я взял ключ 12x14, поднял капот, отвернул бензинопровод, продул насосом, закончил операцию, и мотор затарахтел. Поехали. В машине никто не проронил и слова. Так началась моя служба у Г. К. Жукова.

А Бедов, который со своими чекистами был в первую голову виноват в том, что чуть не подставил генерала армии под бомбовый удар, расширил свой бизнес на бдительность. Со значительным видом и зловещими недомолвками он рассуждал с нами о «большевистской бдительности». К сожалению, этим дело не ограничилось. Как-то Жуков в пути спросил меня между прочим:

— А вы, Александр Николаевич, хвастаетесь перед девушками, что Жукова возите?

Я оторопел, потом вспомнил, что действительно сказал одной приятельнице, военнослужащей, с кем работаю, разумеется, не хвастаясь. В чем чистосердечно и признался. Жуков ничего не сказал, только, выходя из машины, бросил суровый взгляд на Бедова. Тот как-то съежился. Ясно. Бедов понимал «бдительность» как наушничество.

Не менее расторопен он и в воспоминаниях, во всяком случае, в части, касающейся меня. Описывая день 8 октября, когда мы ехали из Калуги, Бедов заявляет: «Несколько часов шел изнурительный осенний дождь. Машина плохо слушалась руля. Г. К. Жуков впал в глубокое размышление. Неожиданно для всех сидевших в машине Бучин сказал: “Фрицы” — и показал рукой влево. Одновременно он прибавил скорость, и машина быстро скрылась, чуть не угодив в дерево. Г. К. Жуков тогда отнесся к этому событию безучастно».

Действительно, Георгий Константинович в тот день вел себя безучастно по той простой причине, что не было моего возгласа «фрицы!», ибо немцев мы чувствовали поблизости, но в глаза не видели, машина руля слушалась и мы отнюдь не собирались «угодить» в дерево. А случилось вот что в той памятной поездке. Почти все время мы ехали одни, машина сопровождения безнадежно отстала. По дороге в Калугу я пережил несколько неприятных минут: вдруг мотор стал работать на пяти цилиндрах, потерял мощность, машина стала тупой. Беглый осмотр показал — запала пружина клапана в одном из цилиндров. Об устранении неисправности в полевых условиях и думать не приходилось. К счастью, пружина, побарахлив, сама стала на место».

Георгий Константинович Жуков вручил в ноябре 1970 года Александру Бучину первый том своих мемуаров с дарственной надписью: «Уважаемому Александру Николаевичу, моему лучшему шоферу, безупречно прошедшему со мной все дороги фронтов Великой Отечественной войны». Георгий Константинович Жуков, вручая книгу своему бывшему шоферу, сказал: «Вам также нужно писать, вам есть о чем вспомнить».

Свои мемуары Александр Бучин счел возможным начать только после выхода на пенсию. На пенсию он ушел в январе 1992 года в 75 лет, проработав в международных перевозках. После выхода на пенсию Александр Бучин нашел первого биографа прославленного маршала — профессора истории Н. Н. Яковлева, и они вместе подготовили мемуары. Маршал Жуков был прав, когда говорил, что Александру Бучину «есть о чем вспомнить». Жизнь сводила его с самыми разными людьми, среди которых был и любимый сын Сталина — Василий. На завершающих этапах войны началась «дележка» трофейного имущества, среди которого особый интерес вызывали немецкие машины. Александр Бучин вспоминал: «Василий Сталин повадился ездить к нам в штаб фронта и неизменно, как барышник, интересовался «новинками», автомашинами, которые исправно пригоняли по распоряжению командарма Чуйкова. Приятное он сочетал с полезным, обходил кабинеты начальства, вел там какие-то беседы. Не обходил и Г. К. Жукова. Везде, понятно, к Васе должное внимание, почет и уважение. Как-то Вася отправился на охоту в леса неподалеку от Берлина вместе с Жуковым, Телегиным, Серовым. Когда загонщики, а за ними маршал и генералы скрылись из виду, Вася — не таков он был, чтобы лазить по чащобам, поэтому остался на стоянке — обратился ко мне: «Сашка, скажи самому, чтобы отдал мне тот «паккард». Он положил глаз на отличный четырехместный «паккард» серого цвета, взятый для нужд штаба. Мне довелось прокатить его разок на нем.

Охотники, как водится, вернулись без добычи, мы хорошо закусили привезенной с собой снедью. Вася крепко выпил. По пути назад я все примеривался получше затеять разговор с Жуковым, как он вдруг сам спросил меня, не стоит ли отдать Василию Иосифовичу серый «паккард», наверное, машина нам не очень нужна. Что тут сказать, конечно, нам она ни к чему. Через несколько дней пригнал «паккард» в расположение 286-й дивизии. Застал Васю на квартире в душевной беседе с шеф-пилотом маршала Женей Смирновым. «Царский сын» усадил меня за стол. Все как подобает: икра черная, икра красная, коньяк, водка, Вася на взводе. Разговор о машинах, их у В. И. Сталина, наверное, набралось с полдюжины. Он запомнил услугу и в дальнейшем радостно приветствовал «Сашку» при каясдой встрече, именовал другом».

Не только Александра Бучина мог Василий Сталин назвать другом. На войне друясба измерялась ценой жизни…

Фамилия Сталин рождала у советских людей самый широкий спектр эмоций — от поклонения до ненависти. У летчика Сергея Долгушина не было повода для жалоб. Василий Иосифович Сталин, сын вождя, обязан был Долгушину своей жизнью, поэтому считал себя его должником.

В период октября — декабря 1942 года Долгушина для продолжения службы направили в инспекцию советских ВВС, начальником которой был Василий Сталин. В январе 1943 года инспекция была расформирована, а капитан Долгушин вернулся в свое соединение, которое в это время было переименовано в 32 ГИАП и получило нового командира. Им стал В. И. Сталин. Главная тяжесть боев легла на опытных пилотов: Долгушина, Бобкова, Мошина и Холодова. Командир полка также иногда выполнял боевые полеты, чаще всего в звене Долгушина. В 32 ГИАП он выполнил около 30 полетов, сбив 2–3 самолета противника. Во время одного из боевых полетов Василий Сталин оставил своего ведомого и бросился в погоню за «Fw-190». Увлеченный боем, он не заметил, что другая немецкая машина села ему на хвост. В этой ситуации его спас Долгушин, сбив немца. После вылета, не выбирая слов, Долгушин сказал молодому Сталину все, что думает о его методе полетов. Тот на минуту онемел, а потом ответил с улыбкой: «Сергей, может уже хватит?».

Весь парадокс в том, что служба безопасности в сталинские времена (да и не только тогда) выполняла двоякие функции: охраны и надзора. Известны документы, которые рассказывают о начале стремительной карьеры младшего сына Сталина. Начав службу в апреле 1940 года с должности младшего летчика, двадцатилетний старший лейтенант Василий Сталин в сентябре 1941 года уже являлся начальником инспекции ВВС. Авторитет всемогущего отца всегда стоял за ним. Отсюда привилегии: от комнаты в общежитии до алкогольных забав на личном самолете.

Удивительно другое. В стране, где миллионы людей жили под прессом неусыпного контроля со стороны НКВД, сын вождя не был исключением — сам стал объектом постоянного надзора и доносительства.

Наиболее могущественные советские ведомства: МИД, Министерство обороны, МВД, КГБ и другие имели собственные, или, как говорят, отраслевые, архивы, к тайнам которых был допущен очень узкий круг своих людей.

Документ № 1

Начальнику ОО НКВД МВО

Майору государственной безопасности тов. Базилевич

СПЕЦЗАПИСКА

В обслуживании Особым отделением 57-й авиабригады 16-й истребительный авиаполк для прохождения дальнейшей службы прибыл лейтенант Сталин Василий Иосифович.

Учитывая авторитет отца Сталина В. И. — тов. Сталина, — политкомандование 57-й авиабригады в лице комиссара авиабригады — полкового комиссара Воеводина и нач. политотдела авиабригады — батальонного комиссара Соловьева ставят лейтенанта Сталина в такие условия, которые могут привести к антагонизму между ним и другими военнослужащими авиаполка.

Лейтенант Сталин командованием авиабригады поселен в квартире-общежитии летного состава 16-го АП в отдельной комнате нового 8-го дома гарнизона, который еще не радиофицирован. По распоряжению нач. политотдела бригады Соловьева с занятием комнаты л-том Сталиным был сделан специальный ввод радиоточки в комнату л-та Сталина, даже несмотря на то, что в квартире было 4 комнаты и остальные 3 комнаты остались нерадиофицированными.

Комиссар авиабригады — полковой комиссар Воеводин на один из последних концертов в ДКА привел с собой л-та Сталина, причем раздел его не в общей раздевалке, а в кабинете начальника ДКА, где всегда раздевается и сам, посадил вместе с собой на 1-й ряд, отведенный для руководящего состава авиабригады.

После концерта среди военнослужащих было много разговоров, сводившихся к тому, что вот достаточно л-ту Сталину иметь отца, занимающего высокое положение в стране, так сразу же к нему совершенно другое отношение, даже со стороны комиссара авиабригады.

Сообщается на Ваше распоряжение.

Начальник СЮ НКВД 57 АБ

Сержант государственной безопасности

апрель 1940 года

Титов

Документ № З

Народный Комиссариат обороны Союза ССР 3 Управление

Агентурное донесение

14 июня 1941 года

Начальнику 3-го (истребительного) отдела 1 Управления ГУ ВВС полковнику тов. Гращенкову поручено выпустить на самолетах «Лаг-3» и «Як-3» сына тов. Сталина, ст. л-та тов. Сталина.

Ст. л-т Сталин ежедневно приезжает к полковнику Гращенкову в 16–17 часов, и едут на аэродром на полеты. Перед полетами ст. л-т т. Сталин много ездит на автомашине, тренируется на скаковой лошади и уже к концу дня едет на аэродром летать уже достаточно усталым.

По рассказам полковника Гращенкова (со слов ст. л-та т. Сталина), ст. л-т т. Сталин почти ежедневно порядочно напивается со своими друзьями, сыном Микояна и др., пользуясь тем, что живет отдельно от отца, и утром похмеляется, чтобы чувствовать себя лучше.

9 июня с. г. ст. л-т т. Сталин взял с собой сына т. Микояна, переодел его в свою форму и попросил полковника т. Гращенкова провезти его на самолетах.

Полковник т. Гращенков, потворствуя весьма опасным забавам, взял его на самолет УТИ-4 и произвел полет.

Ст. л-т т. Сталин просил полковника Гращенкова «покрутить» т. Микояна в полете так, чтобы вызвать у него рвоту.

Т. Гращенков, правда, не разрешил себе этого, и ст. л-т т. Сталин сказал: «Вот когда полечу самостоятельно, тогда я его покручу».

Ст. л-т т. Сталин очень молодой, горячий, не встречал соответствующего руководства, а наоборот, поощряемый т. Гращенковым, может в один из дней, никого не ставя в известность, взять в полет кого-нибудь из приятелей и, думая удивить их, может позволить себе то, что приведет к катастрофе, а это вызовет непоправимые последствия в здоровье т. Сталина.

Необходимо установить надзор за поведением ст. л-та т. Сталина и исключить возможность попыток к полетам вне программы его подготовки.

Капитан госбезопасности (подпись неразборчива)

Документ № 4

Совершенно секретно

Народный Комиссариат Внутренних Дел Союза ССР

Управление Особых отделов

Агентурное донесение

2 отделение

2 отдел

9 сентября 1941 года

8 сентября 1941 года т. Василий в 15.00 прилетел с завода № 301 с механиком т. Тарановым и приказал подготовить самолет через 30 минут, в 18.00 подъезжает на автомашине с двумя девушками, авиатехник т. Ефимов запускает мотор и выруливает на старт. Дает приказание т. Таранову сесть в автомашину и привезти девушек на старт, чтобы видеть, как он будет летать. Во время полета он делал резкие виражи и проходил на большой скорости бреющим полетом, делая затем горки. После полета самолет поставил в ангар и уехал. В ночь с 8 на 9 сентября 1941 года во время воздушной тревоги т. Василий приехал на аэродром, вместе с ним приехала молодая девушка, он въехал на своей автомашине в ангар. Приказал автомеханику т. Таранову запустить мотор и стал требовать, чтобы его выпустили в воздух. Время было 0.15, причем он был в нетрезвом состоянии. Когда его убедили, что вылет невозможен, он согласился и сказал: «Я пойду лягу спать, а когда будут бомбить, то вы меня разбудите».

Ему отвели кабинет полковника Грачева, и он вместе с девушкой остался там до утра.

Данный факт является серьезным и опасным тем что он своим приказом может разрешить себе вылет.

Вылет же ночью очень опасен тем, что он ночью на этом типе самолета не летал и, кроме этого, была сильная стрельба из зенитных орудий.

Мероприятия: к сведению нач. 2 отдела.

Сейчас мы научились говорить правду. Под «белыми» пятнами часто зияют провалы. Становятся известными подлинные герои, развенчиваются псевдогерои. Предаются гласности скрывающиеся в архивах документы. Служба безопасности часто бывала навязчивой.

«Возникнув где-то в начале тридцатых годов, эта система все более укреплялась и расширялась в своих масштабах и правах, и лишь с уничтожением Берия, наконец, ЦК признал необходимым поставить МГБ на свое место: только тогда все стали жить иначе и вздохнули свободно — члены правительства точно так же, как и все простые люди», — так писала о службе охраны дочь Сталина, Светлана Аллилуева.

Но вернемся к маршалу Жукову и его шоферу Александру Бучину. Близость к Г. К. Жукову стала роковой для Александра Бучина — за работу с маршалом его бросили за решетку. Всю жизнь он жил в тени карательных органов, но сам оставался независимым, занимался своим делом и даже не вступил в партию. После ареста А. Бучин отстоял честь маршала и сохранил свое достоинство. Аресты таких, как Бучин, были необходимы органам, чтобы раздобыть компромат на маршала Жукова, в котором после победоносной войны Сталин начал видеть политического соперника.

В ходе боевых действий крупному полководцу приходится решать чрезвычайно сложные задачи, в том числе вопросы, связанные с политикой. Поэтому почти каждый крупный полководец имеет политический потенциал.

Традиции, связанные с участием военных в смене действующих на подмостках власти лиц, в России богатые. Целый период отечественной истории — от Петра I до Александра I величают «эпохой дворцовых переворотов». Благодаря штыкам гвардии воцарились Екатерина I, Елизавета — «дщерь Петрова», Екатерина II. От рук заговорщиков пал император Павел I. А советская история? Без поддержки высших военных и стоявших за ними воинских частей не удалось бы, наверное, столь легко устранить Берию. Благодаря твердой поддержке маршала Г. К. Жукова в 1957 году устоял в борьбе с «антипартийной группой» Хрущев. И он же, потеряв расположение приближенных, в том числе и министра обороны Р. Я. Малиновского, был вынужден уйти с политической арены в 1964 году.

После окончания войны вокруг маршала Жукова сложился совершенно особенный ореол. «Авторитет и популярность Г. К. Жукова в то время были громадными, — вспоминал А. Бучин. — Мне довелось наблюдать за маршалом в дни подготовки и проведения Парада Победы в Москве. В столицу прилетели обычным порядком. Правда, с окончанием войны Георгий Константинович внес изменение в график моей работы — взяли напарником Витю Давыдова, и мы были заняты через сутки. Маршал придирчиво проверил готовность к параду, присутствовал на репетициях на Ходынке, то есть там, где был столь памятный Центральный аэродром, на который он прилетал и улетал с фронта и на фронт.

В ненастный день 24 нюня я привез в Кремль Георгия Константиновича за несколько минут до начала парада. За стеной у Спасских ворот держали белого коня для маршала. Увидев Жукова, конь потянулся к нему — маршал несколько дней работал с ним, и конь привык к всаднику. Жуков буквально вспрыгнул в седло, а я отогнал машину в ГОН, где слушал парад по радио. Когда звучали марши и шли войска, у всех нас, собравшихся у приемников, сложилось твердое убеждение — боевые батальоны демонстрировали свою готовность перед маршалом Жуковым. После завершения парада отвез Георгия Константиновича на дачу. В машине он допытывался у меня и Бедова, как прозвучала его речь с Мавзолея. Мы заверили — отлично! Жуков остался доволен. На даче сказал мне — вы свободны.

Я вернулся в ГОН, поставил машину и направился руки в брюки домой на Старопанский. Несмотря на скверную погоду, настроение было безоблачное. Но у Царь-пушки остановил хамский чекистский окрик: «Лейтенант, вынуть руки из карманов!». Град угроз, обещание доставить в комендатуру и т. д. Смотрю, дармоед, капитан МГБ из охраны Кремля. Обругав меня, рявкнул: кто такой? У меня погоны и фуражка танкиста. Ответил: «Бучин, водитель Маршала Советского Союза Жукова. Поставил машину в бокс и следую по месту жительства». Лицо чекиста мгновенно потекло, он залепетал испуганным голосом, взывая к товарищу Бучину не умалять свой ответственный пост (шофера?) держанием рук в карманах и т. д. Я не дослушал, плюнул и пошел домой.

Осенью 1945 года отправился в отпуск Бедов и больше к нам не вернулся. Исчез источник раздражения для маршала, ибо его роль «государева ока» вполне прояснилась. Сменивший Бедова Агеев был спокойным человеком, не досаждавшим никому.

Георгию Константиновичу приходилось все время быть настороже, чтобы не дать пищу недоброжелателям. Они использовали любую мелочь. Юра Былов попросил меня отвезти его на мотоцикле к знакомой девушке. Он уселся за спиной, и мы покатили по Дерибасовской, оба в форме — старший и просто лейтенант. У меня на груди колодка орденов и медалей, по количеству редкая тогда у младшего офицера. В глазах рябило. Мне пришла в голову шальная мысль — прокатиться на глазах гуляющих одесситов на мотоцикле стоя. Юра встал на заднем сиденье, я поднялся со своего, и мы, вызвав всеобщее удивление и, наверное, восторг у некоторых разинувших рты, промчались по оживленной улице. Когда я возвращался один, стражи порядка уже поджидали. Цепь милиционеров, взявшихся за руки, преградила путь. Я сделал вид, что «сдаюсь», сбавил скорость, подъезжая к ним, а оказавшись в нескольких шагах, внезапно рванул ручку газа, мотоцикл взревел, я пригнулся, проскочил под расставленными руками и был таков.

На следующий день Георгий Константинович вызвал меня и с порота огорошил: на вас, Александр Николаевич, пришла «телега». Какая? А кто хулиганил вчера на Дерибасовской? Пришлось покаяться. Жуков не ругался, а только тяжко вздохнул. Мне стало неловко. Тем более что, как я узнал, как раз в это время в Одессу приехал из Москвы по поручению ЦК очередной контролер Жукова, генерал Аношин из ГлавПУРа. Пополнять «компромат» на маршала. Его шофер, мой приятель, москвич Володя Ходнев рассказал, что генерал большая дрянь. Одно слово — политработник.

Получилось, что я в какой-то мере «подставил» маршала. Для себя постановил — вести себя аккуратнее. С фронтовиков, в то время установили повышенный спрос, все в строку. Меня и без того шутливо прозвали «генералом» из-за количества орденов и медалей.

Ранней осенью 1947 года я наконец вырвался в отпуск. Первый за годы войны и послевоенное время. Сил было много, и я решил посвятить часть отпуска участию в мотогонках в Москве на первенство Вооруженных Сил. Победил! Занял первое место на своем БМВ. Старт и финиш на 23-м километре Минского шоссе, четыре конца по 75 километров до 98-го километра и обратно. Установил сразу три всесоюзных рекорда для машин с объемом двигателя 500, 750 и 1000 кубов. Участие в гонках чуть не кончилось неприятностью. На скорости 180 километров в час прокол, полетела покрышка, и финишировал на ободе. Хорошо, что это случилось в конце 300-километровой дистанции.

В награду получил 12 тысяч рублей, по тем временам порядочные деньги. По-моему, в тот же день или, в крайнем случае, на следующей мне позвонили на Старопанский, где я с родными переживал радость победы: «Позовите Александра». Беру трубку, слышу голос В. И. Сталина: «Сейчас подъеду, поговорить надо. Куда подъехать?» Объяснил. Вышел из подъезда, подкатывает знакомый «кадиллак» генерала Власика, начальника охраны И. В. Сталина. В машине Василий. Он привез меня на дачу. Небрежно заметил — раньше на ней жил главный маршал авиации Новиков. «Теперь сидит», — махнул рукой Василий.

Усадил за стол, хорошо угостил. Без предисловия объяснил, зачем встретились. «Поговори с самим, чтобы отдал «паккард». Что за блажь! В Берлине уже выпросил один “паккард”», теперь подбирается к нашему парадно-выездному черному «паккарду», который стоит в ГОНе и на котором Георгий Константинович ездил по Москве при вызовах с фронта. Машину мы не взяли в Одессу, берегли.

Я смотрю на дело проще, без высокоученых сравнений. Этот отпрыск вел себя скорее инфантильно, как капризный избалованный ребенок. Отдай мои игрушки! Убедившись, что Василий говорит всерьез, я сначала даже растерялся, потом оправился и пообещал поговорить о «паккарде» с Г. К. Жуковым. Про себя твердо решил — ни слова маршалу, хватит у него и без этого огорчений. Удовлетворенный Василий, порядочно набравшийся, приказал какому-то грузину отвезти меня домой на Старопанский. Тот отвез на «Мерседесе».

В Одессу вернулся из отпуска, стараясь не подать и виду маршалу, что буквально давило меня. Василий никогда бы не осмелился нагличать, если бы Георгия Константиновича не прижимали со всех сторон. Вполголоса среди нас, близких к маршалу, пошли разговоры о том, что Жукова, наверное, арестуют, ибо по непонятным и необъяснимым причинам бросили в тюрьму десятки генералов и офицеров, непосредственно работавших с ним. Перечислять их и называть опасались даже в разговорах без посторонних. Атмосфера была гнетущая, тяжелая.

Что делать, нужно работать. В последние месяцы моего пребывания в Одессе в машине царило погребальное настроение. Маршал во время поездок почти не разговаривал. Я также не открывал рта, боясь, что не выдержу и расскажу Георгию Константиновичу о домогательствах Василия.

Мрачно встретил Новый, 1948 год, високосный. Значит, жди беды. Так и случилось. А известно, что беда одна не приходит. Вскоре после Нового года меня пригласил, именно пригласил, а не вызвал Георгий Константинович. Домой. Глядя прямо мне в лицо, он печально сказал: «Убирают тебя от меня, Александр Николаевич». И рассказал, что пришел приказ — отозвать меня в распоряжение Управления кадров МГБ СССР. Выезжать немедленно. «Я, — закончил Жуков, — написал письмо Власику, передай ему. Я прошу, чтобы тебя оставили у меня.» Георгий Константинович вручил мне запечатанный конверт. «Сходи на прием и передай письмо лично Власику.»

Я так и сделал. По приезде в Москву сразу отправился во 2-й дом на Лубянке к генерал-лейтенанту Н. С. Власику, недавно назначенному начальником Главного управления охраны МГБ СССР… Пришлось подождать, наконец пустили в кабинет. Я протянул письмо генералу, объяснил, что оно написано Маршалом Советского Союза товарищем Жуковым. Он, не распечатывая, сунул его под стекло на столе и по чекистскому обычаю заорал. Что я «хулиган», которого знает вся Одесса, растленный тип,«ходок по бабам», и прокричал многое другое, что я забыл. Генерал-лейтенант не стал тратить на меня время, объявил, что «позорю органы», выгнал из кабинета. Как водилось в «органах», все это сдобрено отборной матерщиной.

Моя судьба была решена. Вручили трудовую книжку с записью: с 19 января 1948 года уволен из МГБ СССР «за невозможностью дальнейшего использования». Итак, безработный, с подмоченной репутацией, ибо Николай Сидорович Власик еще выкрикнул мне в спину какие-то угрозы. Это было серьезно.

Я был выброшен на улицу. Много спустя я узнал, что, не дождавшись ответа от Власика на письмо обо мне, Г. К. Жуков обратился к Берии. Он начинал пространное послание: «Уважаемый Лаврентий Павлович…», давал мне отличную характеристику, заверял, что лейтенант Бучин ни в чем не виновен. Жуков просил возвратить меня в Одессу. Берия, конечно, не ответил.

У безработного времени вагон, и я отлеживался на Старопанском, лениво строя планы на будущее, как раздался неожиданный звонок по телефону Георгия Константиновича. Случилось это в самом конце января 1948 года. Я уже знал, что Жукова перевели из Одессы командовать Уральским военным округом. Как я понял, по дороге к новому месту службы маршал задержался в Москве. О причине — инфаркт — не знал.

Осведомившись о моем здоровье, Георгий Константинович попросил меня об одолжении — выяснить, почему ему не подают тот любимый черный «паккард». Пропуск в Кремль у меня отобрали, и с большим трудом мне удалось связаться по телефону с Удаловым. Тот сухо ответил, что есть распоряжение Косыгина. Что это означает, непонятно. Когда Георгий Константинович позвонил и справился о моих «успехах», я честно пересказал слова Удалова. Последовала тягостная пауза, потом Георгий Константинович поблагодарил за труды и повесил трубку.

Довольно скоро я узнал — «паккард» забрал В. И. Сталин.

Штаб ВВС Московского округа. 27-летний генерал-майор В. И. Сталин подчеркнуто демонстрировал свою интеллигентность. В вестибюле штаба книжный киоск и театральная касса. Чисто. Офицерам категорически запретили задерживаться после рабочего дня. Неслыханное новшество, все государственные учреждения в то время работали в ненормальном режиме. Коль скоро И. В. Сталин работал ночами, руководители ведомств считали необходимым засиживаться далеко за полночь. А у сына по-иному.

В кабинете, однако, я увидел в генеральском мундире прежнего Василия. Он снизошел, признал «Сашку», но говорил небрежно, свысока. «Работу тебе предложить по специальности не могу, — вслух рассуждал генерал. — Допустим, взял бы я тебя водителем, поехал бы в Кремль к отцу. Тебя в ворота не пустят, что мне, пешком идти?» Я посочувствовал Василию Иосифовичу: «Конечно, как можно пешком?».

В ходе разговора с Александром Буниным Василий Сталин решил создать мотоциклетную команду. Не сходя с места Василий Сталин зачислил А. Бучина в ряды ВВС. В 1949 Александр Бучин с женой получили квартиру, но радость омрачало одно обстоятельство — инструктор по мотоциклетному спорту команды ВВС МО постоянно чувствовал за собой слежку. Так уж было суждено ему — ни шага без «охраны».

27 апреля 1950 года на рассвете раздался громкий нетерпеливый стук в дверь Александра Бучина. В прихожую ввалились четверо, согнали жену с перины, перетряхнули постель. Обыск не занял много времени. Только по завершении этой операции предъявили ордер на арест и обыск А. Бучина. И черный «воронок» повез одного пассажира… При обыске были украдены часы, подаренные братом Алексеем.

ПОЕЗДКА, ВЫЗВАННАЯ ЧРЕЗВЫЧАЙНЫМИ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАМИ

Осуществлять охрану правительства в СССР было сравнительно легко. Но для организации охраны за рубежом нужно было особо постараться.

Известно, что только дважды за свое тридцатилетнее правление Сталин покидал пределы Советского Союза: в 1943 году для участия в Тегеранской встрече «Большой тройки» и два года спустя — в Потсдамской конференции глав стран-победительниц. Обе его заграничные поездки были вызваны чрезвычайными обстоятельствами.

В 1943 году, когда решался вопрос о встрече правительств трех держав, местом конференции был избран Иран.

Несмотря на то что переписка об этом велась в строго секретном порядке, сведения о проектирующейся встрече просочились к фашистам, которые решили организовать покушение на жизнь «Большой тройки». Однако их планы были сорваны.

Возвратившись после Тегеранской встречи в Вашингтон, Рузвельт сообщил на пресс-конференции, что он остановился в русском посольстве в Тегеране, а не в американском, чтобы избежать разъездов по городу, потому что Сталину стало известно о германском заговоре.

Уинстон Черчилль вспоминал: «Я был не в восторге от того, как была организована встреча по моем прибытии на самолете в Тегеран. Английский посланник встретил меня на своей машине, и мы отправились с аэродрома в нашу дипломатическую миссию. По пути нашего следования в город на протяжении почти трех миль через каждые 50 ярдов были расставлены персидские конные патрули. Таким образом, каждый злоумышленник мог знать, какая важная особа приезжает и каким путем она проследует. Не было никакой защиты на случай, если бы нашлись два — три решительных человека, вооруженных пистолетами или бомбой.

Американская служба безопасности более умно обеспечила защиту президента. Президентская машина проследовала в сопровождении усиленного эскорта бронемашин. В то же время самолет президента приземлился в неизвестном месте, и президент отправился без всякой охраны в американскую миссию по улицам и переулкам, где его никто не ждал.

Здание английской миссии и окружающие его сады почти примыкают к советскому посольству, и поскольку англо-индийская бригада, которой было поручено нас охранять, поддерживала прямую связь с еще более многочисленными русскими войсками, окружавшими их владение, то вскоре они объединились, и мы, таким образом, оказались в изолированном районе, в котором соблюдались все меры предосторожности военного времени. Американская миссия охранялась американскими войсками, находилась более чем в полумиле, а это означало, что в течение всего периода конференции либо президенту, либо Сталину и мне пришлось бы дважды или трижды в день ездить туда и обратно по узким улицам Тегерана. К тому же Молотов, прибывший в Тегеран за 24 часа до нашего приезда, выступил с рассказом о том, что советская разведка раскрыла заговор, имевший целью убийство одного или более членов «Большой тройки», как нас называли, и поэтому мысль о том, что кто-то из нас должен постоянно разъезжать туда и обратно, вызывала у него глубокую тревогу. «Если что-нибудь подобное случится, — сказал он, — это может создать самое неблагоприятное впечатление.» Этого нельзя было отрицать. Я всячески поддерживал просьбу Молотова к президенту переехать в здание советского посольства, которое было в три или четыре раза больше, чем остальные, и занимало большую территорию, окруженную теперь советскими войсками и полицией. Мы уговорили Рузвельта принять этот разумный совет, и на следующий день он со всем своим штатом, включая и превосходных филиппинских поваров с его яхты, переехал в русское владение, где ему было отведено обширное и удобное помещение…».

В 1964 году проживающий в Мадриде бывший начальник секретной службы СС Отто Скорцени в беседе с корреспондентом парижского «Экспресса» заявил, в частности, следующее: «Из всех забавных историй, которые рассказывают обо мне, самые забавные — это те, что написаны историками. Они утверждают, что я должен был со своей командой похитить Рузвельта во время Ялтинской конференции. Это глупость: никогда мне Гитлер не приказывал этого. Сейчас я вам скажу правду по поводу этой истории: в действительности Гитлер приказал мне похитить Рузвельта во время предыдущей конференции — той, что проходила в Тегеране… Но бац! (смеется)… из-за различных причин это дело не удалось обделать с достаточным успехом…».

О неудавшемся заговоре нацистов много писалось в зарубежной прессе, в различных мемуарах, воспоминаниях. В Советском Союзе об этом факте упоминалось в произведениях Д. Н. Медведева и А. А. Лукина.

Шульцу исполнилось тридцать три года. На вид ему можно было дать значительно меньше. С чуть вздернутым носом, темно-голубыми глазами, он не был похож на немца, его скорее можно было принять за славянина, но немецкое происхождение Шульца никогда и ни у кого не вызывало сомнений. Все знали, что он племянник Ганса Шульца — видного деятеля нацистской партии, ушедшего незадолго до войны на покой.

Никто не мог подумать, что под маской Шульца скрывается советский чекист Илья Светлов. Но сам-то он не забывал об этом. Поэтому, получив «приглашение» от бригаденфюрера Шелленберга, призадумался. Шелленберг ждал Шульца в Главном управлении имперской безопасности.

Назначив Шульцу личную встречу, Шелленберг сообщил, что возникла необходимость провести в Тегеране очень серьезную операцию. Для этого там нужен надежный человек, способный укрыть нескольких немецких офицеров, которых туда перебросят.

Необходимо также доверенное лицо на границе Ирана с Турцией. Шульц, перебрав в уме иранские связи, сообщил, что в Тегеране есть человек, которому можно верить вполне. Он немец, переброшен туда недавно, уже после прихода красных. Обосновался под видом польского эмигранта Анджея Глушека. Хорошо прижился и находится вне подозрений. А в Иранском Курдистане, недалеко от турецкой границы, кочует курдское племя шейха Асо Каземи. Шейх учился в Германии, полюбил Германию и всецело на ее стороне.

Шульц долго обдумывал, что сказать своему шефу о вызове к Шелленбергу, но ничего вразумительного придумать не мог. Но его никто об этом не спрашивал, все понимали: расспрашивать не следует. Шеф был доволен, что сотрудник возвратился.

В свою очередь Шелленберг сообщил Шульцу:

— Мы включили вас в операцию. Поэтому буду откровенен. В ближайшее время в Тегеране должны собраться Рузвельт, Черчилль и Сталин. Наша задача — сорвать эту встречу. Удачный исход задуманного может благоприятно для нас сказаться на ходе войны. Операцией интересуется сам фюрер. Основную роль в операции сыграют несколько боевых офицеров. Мы сбросим их на парашютах в расположение племени вашего шейха, а поляк должен укрыть их в Тегеране, когда вы от шейха доставите туда наших храбрецов.

Помолчав несколько минут, Шелленберг осведомился:

— По каким документам вы были ранее в Иране?

— По паспорту Самуэля Зульцера, коммерсанта.

— Завтра же по дипломатическим документам, которые я вам вручу, нужно выехать в Швейцарию, получить там у чиновника нашего посольства Линденблатта необходимые документы на имя Самуэля Зульцера и оттуда, не задерживаясь, в Иран. Необходимая сумма денег вам будет передана в Швейцарии.

Шелленберг поднялся из-за стола.

— По указанию фюрера в целях сохранения тайны все участники этой операции с завтрашнего дня переходят на казарменное положение, без общения с внешним миром. На свободе остаетесь вы один, и если слухи об операции разойдутся, то будет ясно, откуда они исходят. Возвращаться в абвер не надо, так же как и звонить туда по телефону или писать. Пусть думают, что вы попали от нас в каменный мешок.

Но в Москве уже получили информацию о готовящемся покушении на «Большую тройку» во время Тегеранской конференции.

Предложение о созыве «Большой тройки» поступило от Рузвельта и Черчилля в августе 1943 года, но место, которое предложили они, не устроило Сталина из-за отдаленности от Москвы. В письме Рузвельту от 8 сентября 1943 года он предложил Иран. Рузвельт долге не соглашался, ссылаясь на то, что в районе Тегерана часто бывает нелетная погода и ему трудно будет сноситься с конгрессом, поскольку радио и телеграф для этого не подходят. Лишь через два месяца, 8 ноября, Рузвельт дал согласие встретиться в Тегеране и предложил назначить конференцию на последние числа ноября 1943 года. Наше и английское правительства не возражали против этого. Условились в дальнейшей переписке держать все в строгой тайне. Тегеран теперь называли в переписке «Каир-Три», а встречу — «Эврикой».

Прямо с вокзала в Берне Шульц пошел на встречу с Линденблаттом, о котором говорил Шелленберг. Линденблатт встретил его любезно и вручил необходимые документы. Из посольства Шульц вышел швейцарским гражданином Самуэлем Зульцером с паспортом, дающим право выезда в Иран.

С швейцарским паспортом в кармане Илья Светлов чувствовал себя почти счастливым. Он зашел в кафе, сел за столик и, развернув перед собой газеты, погрузился в размышления.

Ему вспомнились красивые чистые домики немецкой колонии Еленендорф, в которой он родился и вырос. Отец Ильи Светлова — Афанасий Кириллович был единственным русским в колонии и работал виноделом в местном винодельческом кооперативе. Илья рос среди немецкой детворы, владел немецким языком не хуже родного, учился в местной школе. Он очень дружил с Вальтером Шульцем, сыном бухгалтера кооператива, с которым жил в одном доме. Оба они потеряли родителей, и это их сблизило еще больше. По окончании средней школы Илья был послан на работу в органы ГПУ.

Встречаясь с Вальтером, он нередко поражался его наивности, но это не мешало им дружить. Как-то Вальтер поделился с ним, что получил письмо от брата отца, Ганса Шульца, проживающего в Германии. У него умерла жена, детей не было, и поэтому он просил дорогого племянника, которого никогда не видел, скрасить его одиночество. Дядя обещал помочь Вальтеру получить высшее образование. Но Вальтер не хотел, у него была невеста, русская девушка, и он не мог ее оставить.

Когда Илья рассказал об этом на службе, было решено использовать нежелание Вальтера ехать к дяде. Вместо него поехал Илья с заданием проникнуть на работу в германские разведывательные органы…

Вы вспомнили? Именно этот сюжет лежит в основе фильма «Щит и меч» с молодым Олегом Янковским.

Пассажирский самолет приближался к Баку. Здесь он должен был приземлиться на несколько часов, а потом лететь дальше, в Тегеран. В числе пассажиров были сотрудники советских спецслужб генерал Панков и полковник Авдеев.

На аэродроме их встретил сотрудник местного аппарата органов государственной безопасности и, проводив в служебное помещение, вручил сообщение из Москвы, посланное им вдогонку. Это было донесение командира партизанского отряда Медведева, который сообщал о подготовке террористического акта против «Большой тройки», о вербовке для участия в этом советского разведчика Николая Кузнецова, действовавшего в тылу у немцев под видом гитлеровского офицера. В донесении указывалось, что вербовавший разведчик фон Ортель, не доведя дело до конца, внезапно исчез.

Видимо, его вызвали в Берлин и перевели на казарменное положение, как и других участников заговора. Советскими спецслужбами было решено перебросить в Тегеран для усиления охраны конференции полк пограничников и решить, кому конкретно можно поручить в Тегеране обнаружить немецкого агента.

Дипломатия и разведывательная служба переплетаются самым тесным образом. Они идут часто по одному и тому же ведомственному руслу. Требуется выдающийся ум, чтобы разгадать замысел враждебного государства, раскрыть тайны, в которые посвящен лишь самый тесный круг людей.

…Через три часа Панков и Авдеев ехали на машине с тегеранского аэродрома в город, в советское посольство.

Представившись советнику посольства, они направились в одно из военных учреждений, в помещении которого им предстояло работать.

Следует отметить, что кадровики, работающие за рубежом по заданиям иностранного отдела советских спецслужб, подвергались большей опасности со стороны своих, коллег и соотечественников.

Советский разведчик, генерал-лейтенант Виталий Павлов, вспоминал: «В январе 1940 года нас, 25 молодых сотрудников разведки, вызвали в кабинет Лаврентия Берии. Непонятно, для чего мы понадобились столь высокому начальству. В кабинете наркома на Лубянке — кожаные кресла, ковры, богатые люстры. Не то, что у нас в «пролетарских» кабинетах — бедность. Помню большой стол, накрытый плотным зеленым сукном, мебель из красного дерева. Все обратили внимание на большой шкаф с тяжелыми дверцами. Вскоре к нам присоединилась группа более старших по возрасту товарищей — видимо, руководителей отделений советской разведки.

Неожиданно дверцы шкафа распахнулись, и оттуда вышел Лаврентий Павлович в своем знаменитом пенсне. То, что мы приняли за шкаф, оказалось потайным ходом. Рядом стоящий с наркомом адъютант подал Берии список присутствующих. Берия громко читает: «Зарубин! А ну расскажи, как тебя вербовали немцы!». Зарубин, ничуть не смутившись: «Лаврентий Павлович, меня никто не вербовал, у вас неправильные сведения. Я выполнял задания партии». И так с каждым. По его списку мы все оказались немецкими, английскими, французскими и польскими шпионами.

Через несколько минут прием окончился. Лаврентий Берия, довольный произведенным эффектом, не попрощавшись, ушел обратно в шкаф. Наше недоумение сменилось страхом, что арестуют. Обсудив сложившуюся ситуацию, мы все-таки пришли к выводу, что новый хозяин решил нам, молодежи, показать свою власть. Мол, где бы вы ни были, я все про вас знаю и в случае чего достану из-под земли. Тогда он нас «брал на пушку». Но вскоре я узнал, что многие из моих товарищей были репрессированы».

В 1943 году в Тегеране советский кадровик Смирнов был предупрежден о том, что он понадобится, и поэтому явился буквально через несколько минут.

Генерал Панков пригласил его сесть.

— Давайте сразу же перейдем к делу, — сказал Панков. — Нам надо срочно установить в Тегеране немецкого агента, легализировавшегося под видом польского эмигранта Анджея Глушека. Что вы можете предпринять, не прибегая к расспросам людей?

Смирнов, помедлив, сказал:

— Самый быстрый и удобный случай — попытаться установить поляка по книге местной полиции, в которой учитываются эмигранты, проживающие в Тегеране, указаны род занятий, адрес и другие сведения. В полиции знают меня как представителя советских военных властей и дают эту книгу беспрекословно.

В тот же день Смирнов доложил результаты поисков генералу Панкову и полковнику Авдееву.

— Анджей Глушек, пятидесяти лет, проживает в Хиабане Казвин в собственном доме, прибыл в Иран в 1943 году как эмигрант из Польши. Установленное за ним наблюдение даст возможность получить более подробные данные.

Вскоре Смирновым было выяснено, что Глушек почти нигде не бывает, целые дни проводит на работе в строительной фирме. Выглядит он старше своих пятидесяти лет. Внешне неопрятен, вообще производит впечатление безобидного старого болтуна.

— Скорее всего это маскировка. Неплохой способ поставить себя вне подозрений, — заметил Авдеев.

— Вечером он встретился в конспиративной обстановке с каким-то русским, — продолжал Смирнов, — видимо, белоэмигрантом. Этого мы пока не выяснили.

— Это не русский, а немец, — улыбнулся Панков, когда Смирнов описал внешность Светлова. — Он нам известен, и наблюдать за ним не следует.

На следующий день Илья Светлов дал знать о себе. Поздно вечером на одной из немноголюдных улиц он сел в автомобиль, управляемый Авдеевым. Они приехали на квартиру, где ждал их Панков.

Изложив подробно разговор с Шелленбергом, Илья рассказал затем о встрече с Глушеком и о том, что тот наметил поместить террористов, когда они прибудут от шейха, в ночной притон Гусейн-хана, профашистски настроенного человека, который открыл свое заведение на деньги немцев.

Описывая Глушека, Илья подчеркнул, что этот очень дельный и собранный человек старается казаться старше своих лет, болтливым и неопрятным, чтобы лучше законспирироваться.

Было решено, что Светлов выедет в Курдистан и встретится с шейхом.

Поздно ночью Олег Смирнов вышел из машины в одном из переулков на окраине Тегерана.

Он свернул за угол и попал на небольшую площадь, где на одном из домов виднелась выцветшая от солнца и дождей вывеска чайной. Дверь была не заперта. Узкий проход, напоминающий туннель, привел в полукруглый зал, из которого несколько проемов без дверей, прикрытых дырявыми занавесками, вели в смежные комнаты.

Смирнов прошел мимо, на него не обратили внимания. Посетители чайной сидели группами на полу, застеленном соломенными циновками.

Олег глянув в одну из смежных комнат с отдернутой занавеской. На топчане, покрытом обрывками старого ковра, лежал худой как скелет мужчина с землистым лицом и остекленевшими глазами. Неискушенный мог подумать, что он умер. На втором топчане сидел согнувшись такой же похожий на мертвеца тип. Он держал длинную трубку с небольшим фарфоровым шаром на конце и тянул из нее опиум.

Смирнов сел около одной из компаний, заказал водку, закуску. Отпив глоток и пожевав лаваша, он обратился к своему ближайшему соседу, кряжистому малому с молодым лицом, заросшим густой бородой:

— Как выйти во двор?

— Пойдем, я как раз иду туда, — сказал тот и поднялся с пола.

В большом дворе притона стояла мазанка, окна ее были ярко освещены, в них виднелись суетившиеся фигуры. «Видно, оборудуют помещение», — подумал Олег.

Увиденного было достаточно, чтобы подтвердить уже имеющиеся сведения. Олег покинул притон.

Светлов пошел в гараж, знакомый по прежнему пребыванию в Тегеране, и договорился о поездке в Курдистан. В тот же вечер Светлов выехал к шейху Асо Каземи.

На следующий день к вечеру он оставил машину в небольшом селе, состоявшем из нескольких глинобитных хижин, теснившихся у мечети.

Владелец единственного здесь караван-сарая Ибрагим-ага был своеобразным полпредом шейха Асо.

Несмотря на непомерную полноту, Ибрагим-ага был подвижен и быстр. За несколько минут накрыл для Светлова столик в углу комнаты, провонявшей табаком и перегаром бараньего сала, и встал рядом. Он пытался пуститься в расспросы, интересуясь, отчего так долго отсутствовал, но Светлов отделывался односложными ответами.

Сидевшие поодаль на кошме посетители чайной — курды в широченных шароварах, собранных у щиколотки, и выцветших куртках шептали друг другу, поглядывая на Светлова:

— Посланец Гитлера.

Это заключение было основано исключительно на том, что раз европеец направляется, как они успели узнать, к шейху Асо, следовательно, он немец и близок к Гитлеру. О связях шейха Асо с Берлином было широко известно.

Наскоро поев, Светлов верхом в сопровождении двух вооруженных курдов поехал в кочевые племена шейха Асо.

Ехали долго. Наконец в долине, окаймленной громадой горных кряжей, показались палатки кочевников.

Уже смеркалось, когда Светлов добрался до палатки шейха. Приезд застал шейха врасплох; он вскочил с подушек, разбросанных на ковре и, выкинув руку, крикнул во весь голос: «Хайль Гитлер!».

Широкие голубые шаровары, зеленая вышитая куртка и огромная чалма из цветных платков, обвязанных вокруг войлочной шапки, делали его похожим на какого-то диковинного восточного божка.

Все знали, что шейх, еще будучи студентом в Берлине, увлекся фашистской пропагандой.

В палатке сидели также несколько седобородых курдов в просторных бурнусах, видимо старейшины племени. После того как Светлов поздоровался с ними, бородачи вышли из палатки. Оставшись наедине с шейхом, Светлов рассказал о цели приезда. Шейх был очень горд оказанным ему доверием и сейчас же повел гостя показывать площадки, на которые можно приземляться парашютистам.

Светлов передал ему солидную сумму на расходы, связанные с приемом парашютистов. Шейх расплылся от удовольствия.

Рано утром Светлов решил, ссылаясь на занятость, выехать в Тегеран.

…По возвращении из Курдистана Светлов связался с Берлином и сообщил точные координаты места приземления парашютистов и о готовности шейха принять их.

…Через несколько дней состоялась еще одна встреча Панкова и Авдеева с Ильей Светловым. Он рассказал, что в ответ на его сообщение в Берлин последовала радиограмма, в которой назывался день прибытия немецких парашютистов и указывалось, что в расположение племени шейха Асо их доставит транспортный самолет со стороны Турции. Светлову предлагалось выехать к шейху и ждать там парашютистов, а затем доставить их в Тегеран в подготовленное укрытие. В заключение требовалось об их прибытии немедленно сообщить.

— Допускать приземление парашютистов в расположении курдского племени нельзя. Они могут уйти из-под нашего контроля, а это перед началом конференции очень опасно, — сказал Панков.

— Необходимо, чтобы недалеко от расположения племени находилась на всякий случай наша часть, — предложил Авдеев.

Советский аэродром недалеко от турецкой и иранской границ. В небольшом деревянном доме собралась группа чекистов во главе с генералом Панковым и полковником Авдеевым. Около каждого из них лежал на полу парашют, наготове был и транспортный самолет.

В комнате, несмотря на присутствие большого количества людей, было тихо. Все с напряжением следили за переговорами Панкова с головным звена истребителей, поднявшихся навстречу самолету, который появился над Ираном с территории Турции. Летчик сообщил, что самолет без опознавательных знаков на предложение приземлиться пошел было за истребителями на советскую территорию, а затем неожиданно изменил курс и полетел в сторону Турции.

Все присутствующие впились взглядами в Панкова.

— Открыть предупредительный огонь, — передал он команду радисту.

Летчик сообщил, что самолет продолжает уходить в сторону Турции.

— Огонь по самолету, — приказал Панков.

Приказание прозвучало спокойно и внятно, хотя все понимали, что генерал очень волнуется.

— Самолет загорелся и, падая, взорвался, — доложили с головного истребителя.

— Передайте, что мы вылетаем к месту падения. Пусть дает нам координаты, — сказал Панков радисту и, обернувшись к присутствующим в комнате, скомандовал: — В самолет!

Выходя из комнаты, сказал радисту:

— Пусть начальник отряда вышлет к месту падения самолета машины, и санитарную тоже.

В самолете все сидели молча. Когда внизу на равнине показались еще дымящиеся остатки сбитого самолета, первым прыгнул Панков. Приземлились они благополучно. Взрыв был настолько силен, что от самолете остались только обломки, разметанные в радиусе километра. Сравнительно целым оказался мотор немецкого производства, врезавшийся глубоко в землю. Никаких документов, даже простого обрывка бумаги обнаружить не удалось. Но по собранным частям пистолетов, автоматов, миномета, стреляющего снарядами большой разрушительной силы, от взрыва которых, вероятно, все и разлетелось на мелкие частицы, было совершенно очевидно, что на сбитом самолете летела группа террористов, которую поджидал курдский шейх.

Появились машины, посланные из отряда. На месте взрыва уже нечего было делать, и Панков дал команду уезжать.

В ту ночь группа чекистов отправилась арестовывать Анджея Глушека.

…Многие в Тегеране удивлялись, почему Глушек, будучи материально обеспеченным, не живет там, где все иностранцы, а уединился с одним слугой-иранцем в какой-то лачуге на окраине. Когда его спрашивали об этом, Глушек обычно отвечал, что он бежал туда от городского шума.

Шли по переулкам, сплошь состоявшим из глухих глинобитных заборов. Ожесточенный лай собак преследовал с обеих сторон.

Подошли к дому Глушека, окружили его. Смирнов постучал в калитку. Никакого ответа. Пришлось постучать еще несколько раз. С каждым стуком усиливался лай.

Наконец во дворе заскрипела дверь. Звякнула щеколда, и калитку открыл иранец с фонарем в руках. Поднимаясь с постели, он, видимо, не нашел одежды и накинул не себя одеяло. Встречая гостей, он низко кланялся и гостеприимно разводил руками.

— Не знаю, за что наградил нас Аллах, послав столь приятных гостей, — рассыпался он в любезностях, бросая настороженные взгляды в темноту, где виднелась группа советских офицеров.

Неизвестно, сколько времени он продолжал бы изощряться в восточной учтивости, если бы Смирнов не отстранил его и не вошел в дом.

В комнате у кровати стоял Глушек. Стоило ему увидеть советского офицера, как он метнулся к тумбочке, но Смирнов схватил его за руку.

Глушек весь поник, бессильно опустился на кровать.

…Илья Светлов, ездивший к шейху на случай, если немецким парашютистам удастся приземлиться там, возвратился в Тегеран.

Когда Смирнов ушел, генерал Панков сказал Авдееву:

— Николай Федорович, президент Рузвельт будет ждать в нашем посольстве. Ему и премьеру Черчиллю сказали о заговоре немцев, о том, что они готовят покушение на «Большую тройку». На нас ложится колоссальная ответственность. Надо до максимума усилить охрану конференции, личную охрану глав государств. Не исключено, что у немцев есть второй вариант организации террористического акта, который они попытаются использовать в связи с провалом первого.

Но конференция благополучно закончилась, и главы трех государств отбыли на родину.

Из воспоминаний генерала С. М. Штеменко:

«Одним из центральных на конференции был вопрос о том, что считать вторым фронтом и где его следует открыть. Советская делегация буквально вынудила британскую делегацию признать, что операция “Оверлорд” должна представлять собой главную операцию союзников, что начинать ее надо не позже мая будущего года и проводить непременно на территории Северной Франции. Чтобы отстоять эту правильную точку зрения, Сталину пришлось провести краткий, но исчерпывающий критический разбор возможностей наступления союзников против Германии с других направлений. Наиболее подробно был рассмотрен вариант операций в Средиземном море и на Апеннинском полуострове, где союзные войска подходили к Риму.

Операции на северном побережье Средиземного моря рассматривались советским Верховным Командованием как второстепенные, поскольку там противник располагал относительно малыми силами и театр этот находился далеко от территории Германии. Что же касается Итальянского театра, то советская делегация понимала его значение для обеспечения свободного плавания судов союзников в Средиземном море. В то же время она указывала, что этот театр совершенно не подходит для ударов непосредственно по рейху, поскольку путь к его границам закрывали Альпийские горы.

Не подходили для вторжения в Германию и Балканы, куда прежде всего были обращены взоры Черчилля.

Советские представители предложили своим западным союзникам глубоко обоснованный в военном отношении вариант осуществления трех взаимосвязанных операций, полностью соответствующих сути и масштабам настоящего второго фронта: главными силами действовать по плану “Оверлорд” в Северной Франции, вспомогательный удар наносить в Южной Франции с последующим наступлением на соединение с главными силами и, наконец, в качестве отвлекающей использовать операцию в Италии. При этом достаточно подробно излагался наиболее целесообразный порядок взаимодействия названных операций по времени и задачам.

Особо было сказано относительно высадки союзников на юге Франции. Трудности здесь предвиделись значительные, но эта операция очень облегчила бы действия главных сил. Резюмируя советскую точку зрения по поводу Южной Франции, Сталин заявил:

— Я лично пошел бы на такую крайность.

Сталина, как известно, поддержал Рузвельт, и советское предложение о сроках операции “Оверлорд”, а также о вспомогательных действиях на юге Франции было принято. Такое решение несомненно способствовало укреплению антигитлеровской коалиции трех великих держав, означало торжество идей их совместной борьбы.

Запомнилась мне также церемония передачи Почетного меча, присланного королем Англии в дар Сталинграду. 29 ноября Черчилль от имени короля вручал меч И. В. Сталину. На этом торжественном акте присутствовал и Рузвельт. Сюда же были приглашены члены делегаций всех трех стран, служащие нашего посольства, советские офицеры и солдаты. Черчилль произнес короткую речь. Сталин принял и поцеловал меч.

Во время конференции Черчиллю исполнилось 69 лет. По этому случаю в английской миссии был дан большой обед. Виновник торжества, не выпуская изо рта традиционной сигары, сидел за столом, имея справа Рузвельта, а слева Сталина. Перед ним стоял огромный пирог с горящими свечами, по числу прожитых лет. В честь Черчилля было произнесено тогда немало тостов, в том числе и Сталиным.

В обычные же дни работы конференции главы правительств и члены делегаций обедали по очереди то у Сталина, то у Рузвельта, то у Черчилля. Обеды эти были очень поздними (по московскому времени почти в 20 часов), когда мы успевали уже и отужинать. Рузвельт не всегда задерживался после обеда. Чаще он сразу же удалялся в свои апартаменты, а Сталин и Черчилль подолгу вели так называемые “неофициальные беседы”. Зато Рузвельт любил встречаться со Сталиным в полдень, до заседания конференции, и эти их встречи немало способствовали успеху официальных переговоров.

В один из дней И. В. Сталин ездил с визитом к шаху Ирана. Во дворце был прием. Шах, в свою очередь, приезжал с визитом к Сталину.

Здесь я впервые увидел молодого, стройного, довольно красивого человека в военной форме, каким был тогда шах. Он подарил Сталину искусно вытканный большой ковер. Говорили, что основа этого ковра состояла из серебряных нитей».

Изучение деятельности спецслужб во время войны — задача исключительно важная и куда более важная, чем удовлетворение интересов потребителей шпионских романов. Понять истинный смысл крупнейших военно-политических решений воевавших держав возможно лишь тогда, когда известно: что действительно знали — или не знали — эти державы о своих противниках.

РАССУЖДЕНИЯ «КАЮЩЕГОСЯ АГЕНТА» ОБ ОХРАНЕ ДИКТАТОРА

В XVII веке в Англии появилось множество книг о характерах, авторы которых изучали английское общество на примерах типичных англичан той эпохи. Пытаясь делать то же самое в современной Америке, наблюдатели прежде всего сталкиваются с фактом, что здесь меньше типов характеров, чем где бы то ни было на Западе; вернее, они, конечно, есть и в Америке, но они не являются собственно американскими. Это, к примеру, ученый-гуманитарий, эстет, священник или проповедник, офицер-аристократ, студент-революционер, бескорыстный служитель, школьный учитель-мужчина, брачный агент, куртизанка, мистик, святой. Любой, кто знаком с европейской литературой, легко узнает эти социальные типы по ее персонажам, каждый из которых есть точка схождения литературного героя и жизненного прототипа. Любой, кто знаком с американской литературой, знает, что в ней есть собственная галерея портретов, соответствующих реальным социальным типам.

Есть один тип характера, который наиболее характерен именно для Америки и бывшего Советского Союза. Это тип «разоблачителя» или «кающегося агента». Чаще всего это перебежчик, который переселяется в Америку, где и начинает свою новую жизнь с разоблачений перед широкой общественностью тайных преступлений, участником которых сам являлся. Это и есть «кающийся агент». Он продает информацию, чтобы начать новую жизнь.

Тип «кающегося агента» легко входит в понятие, которое Эрих Фромм обозначил «рыночная ориентация». Их главная забота — о том, что можно продать, что можно быстро предъявить и обменять на стоящий товар.

Следующим логическим шагом становится превращение в товар и самого человека.

Подобный тип личности стремится к тому, чтобы обратить свои таланты даже не столько в деньги, сколько в уверенность — которую деньги отчасти обеспечивают, — что он является полезной обществу личностью, поскольку общество в нем нуждается. В стране, где мерой ценности человека все больше становятся внешние факторы, растет и стремление продавать себя, пользоваться спросом, чтобы доказать подлинность своей жизни, — иными словами, чтобы доказать, что ты существуешь.

В кадрах Главного управления государственной безопасности НКВД СССР он значился под своим настоящим именем — Лев Лазаревич Фельдбин. Будущий автор книги «Тайная история сталинских преступлений» родился 21 августа 1895 года в городе Бобруйске в семье лесоторговца Лазаря Фельдбина. Еще в 1885 году большинство его родственников уехали в Палестину и в Америку, где занимались успешным бизнесом.

Лазарь Фельдбин мечтал о военной карьере, но до Февральской революции доступ к военной карьере для еврейского юноши был закрыт. Однако в 1917 году Лазарь Фельдбин закончил 3-е Московское военное училище и был отправлен на фронт в чине подпоручика. В ряды Красной Армии его привела — Гражданская война. Он вступает в партию большевиков и занимает пост начальника контрразведки XII армии. Фельдбин знакомится с Феликсом Дзержинским, который оценил его способности в области разведки и контрразведки.

В 20-е годы Фельдбин работает заместителем начальника управления в Экономическом управлении ОГПУ. В его обязанности входит организация промышленного шпионажа и слежки за бизнесменами из капиталистических стран, заключавшими торговые сделки в СССР. Часто бывает в длительных зарубежных командировках. В 1933 году в США он впервые встречается со своими родственниками, которые в американском бизнесе занимают прочное положение.

В 1936 году Фельдбин получает новое имя — Александр Орлов и направляется в Испанию в качестве главного военного советника правительства республики П. И. Берзина.

Вскоре Берзин был вызван из Испании, награжден орденом Ленина, повышен в воинском звании, а затем обвинен в создании «Латвийской шпионской организации» и расстрелян. Приближалась развязка и для Фельдбина-Орлова. В августе 1937 года он получил телеграмму от начальника Иностранного управления НКВД Слуцкого, где сообщалось, что якобы секретные службы Франко и Гитлера разработали план похищения Фельдбина-Орлова. Кроме того, — писал А. Орлов, — «Слуцкий сообщал также, что НКВД собирается прислать мне личную охрану из двенадцати человек, которая отвечала бы за мою безопасность и сопровождала меня во всех поездках. Мне тотчас пришло в голову, что в первую очередь этой «личной охране» будет поручено ликвидировать меня самого. Я телеграфировал Слуцкому, что в личной охране не нуждаюсь… Советская личная охрана так и не была прислана, но этот случай меня насторожил».

9 июля 1938 года Фельдбину-Орлову было предписано прибыть в Париж, откуда отправиться в Антверпен, где якобы должно состояться важное совещание на борту парохода «Свирь». К тому времени уже поменялось руководство НКВД — убрали Ягоду, и на его место пришел Н. Ежов. Новый аппарат НКВД был менее опытный, поэтому Фельдбин-Орлов легко разгадал замысел руководства: пароход «Свирь» должен был стать для него плавучей тюрьмой. Западня была подготовлена. Единственным спасением были американские родственники. Фельдбин-Орлов с женой и дочерью отправляется в Канаду. Из Канады бывший комиссар НКВД пишет письмо Сталину (они были лично знакомы), в котором предупреждает о том, что если его мать и теща подвергнутся репрессиям, то он, в свою очередь, опубликует все, что ему известно о Сталине и его преступлениях. Список преступлений прилагался.

При встречи с министром юстиции США Фрэнсисом Биддлом Фельдбин-Орлов сказал, что у него имеется для проживания в США 22 800 долларов, и проживание ему было разрешено. Охота за ним продолжалась более 14 лет. Жизнь была тяжелой. В 1940 году от ревматизма умерла его дочь Вера. В 1953 году Фельдман с женой решили, что их матерей уже нет в живых, поэтому пришло время опубликовать книгу о тайных сталинских преступлениях. Фельдбин-Орлов очень сокрушался по поводу того, что Сталин не дожил до публикации первых глав книги. В предисловии к своей книге он предупреждал: «Я не принадлежу ни к какой бы то ни было политической партии или группе». Дело в том, что Фельдбин-Орлов служил системе, пока опасность не заставила изменить жизненные ориентиры…

В своей книге Фельдбин-Орлов отмечал «необычайную осторожность Сталина и его постоянный страх». Это наблюдение он иллюстрировал примерами. Поэтому в книге о тайной истории сталинских преступлений значительное место отведено описанию организации охраны диктатора и его приближенных.

Фельдбин-Орлов утверждал, «что во время официальных торжеств на Красной площади Сталин появлялся на Мавзолее, охраняемый отборными воинскими частями и массой телохранителей из НКВД. Тем не менее под кителем он всегда носил массивный пуленепробиваемый жилет, специально изготовленный для него в Германии.

Чтобы быть уверенным в собственной безопасности во время частых поездок в загородную резиденцию, Сталин потребовал от НКВД выселить три четверти жителей улиц, по которым он проезжал, и предоставить освободившиеся комнаты сотрудникам НКВД. 35-километровый сталинский маршрут от Кремля до загородной дачи днем и ночью охранялся сотрудниками «органов», дежурившими здесь в три смены, каждая из которых насчитывала тысячу двести человек.

Сталин не рисковал свободно передвигаться даже по территории Кремля. Когда он покидал свои апартаменты и переходил, например, в Большой Кремлевский дворец, охранники усердно разгоняли прохожих с его пути, невзирая на их чины и должности.

Ежегодно, отправляясь на отдых в Сочи, Сталин распоряжался подготовить одновременно его персональный поезд в Москве и соответствующий теплоход — в Горьком. Иногда он предпочитал уезжать непосредственно из Москвы — в таком случае использовался поезд, в других случаях — спускался по Волге до Сталинграда, а уже оттуда поезд, тоже специальный, доставлял его в Сочи. Никто не знал заранее ни того, какой вариант выберет Сталин на этот раз, ни дня, когда он пустится в путь. Его специальный поезд и специальный теплоход по нескольку дней стояли в полной готовности, но только в последние часы перед выездом он наконец сообщал доверенным лицам, какой вариант избирает на сей раз. Перед его бронированным поездом и следом за ним двигались два других поезда, заполненные охраной. Сталинский поезд был так оборудован, что мог выдержать двухнедельную осаду. В случае тревоги его окна автоматически закрывались броневыми ставнями.

Объявив себя вождем рабочего класса, Сталин никогда не бывал в рабочее время ни на одном из заводов, боясь встречаться лицом к лицу с рабочими».

Неудивительно, что офицеры спецслужб имеют возможность заглянуть за кулисы режима, что доступно лишь немногим, узнать о зловещих методах специальных операций, маскируемых разглагольствованиями о социалистической законности. У интеллигентных и посвятивших себя целиком делуправопорядка коммунистов такие сведения вызывали глубокий нравственный шок. Так, один из перебежчиков рассказал, что утратил свои иллюзии, когда узнал: Сталин и НКВД, а не немцы повинны в катыньской резне (убийство около десяти тысяч польских офицеров во время второй мировой войны). В результате это привело его к бегству на Запад. Как только советский человек узнавал об истинном положении дел, он терял доверие к системе, для которой он трудился, и к государству, в котором он жил.

В книге «Тайная история сталинских преступлений» Фельдбин-Орлов приводит множество других примеров сталинской «осторожности».

Сталинская дача под Москвой была окружена двойным забором с натянутой проволокой, через которую пропускали электроток. Между заборами бегали специально обученные овчарки. Замки в его комнатах постоянно менялись. От охранника требовалось сопровождать Сталина даже в туалет. Охрана Сталина насчитывала несколько тысяч человек. Около его резиденции стояли специальные воинские части в полной боевой готовности.

На этом фоне у Сталина было развито чувство постоянного беспокойства, волнение, недовольство и усиленное ожидание, что с ним что-то случится, и т. п. Он искал причины своего беспокойства. Ему казалось, что все окружающие лица относятся к нему как-то не так, что всюду готовятся заговоры. Советский диктатор был параноиком. Будучи скрытными, замкнутыми, сосредоточенными в себе, параноики издали, незаметно для других, зорко наблюдают за всем и за всеми. И к своему ужасу, они видят, что все вокруг них делается неспроста. Все их окружающее не в том виде, как это было прежде. Все это как-то изменено. Все делается не так, как было до сих пор. Подозрительность усиливается и наполняет все их существо. Больной постоянно ко всему приглядывается, больной вечно настороже.

Сталин не верил даже своим безропотным и покладистым приближенным, целиком от него зависящим.

Но по свидетельству Фельдбина-Орлова, нашелся человек, который на достаточно долгий срок подобрал ключ к подозрительной душе Сталина. Этот человек был охранником.

Речь идет о Паукере, начальника кремлевской охраны, которого связывали со Сталиным особо доверительные отношения.

Стоит вспомнить, что в старину (имею в виду эпоху до реформ Петра I) в России ближайшим охранником государя являлся постельничий. Он спал со своим хозяином в одной комнате, ходил в баню, везде сопровождал. Эта должность не пользовалась авторитетом у родовитых дворян, тем не менее она давала близость к государю и позволяла иметь на него огромное влияние. Эта должность возвысила дворян двух известных в России фамилий — удельных князей Волконских и Годуновых.

Так и у Сталина был своего рода «постельничий» — Паукер, который оберегал жизнь своего хозяина целых пятнадцать лет. Но «летай иль ползай, конец известен», хозяин не пощадил его… Главу, посвященную Паукеру, Фельдбин-Орлов называет «Сталинские утехи». Название главы подчеркивает близкие отношения диктатора с начальником охраны. Ведь Паукер разделял со своим хозяином не только «трудовые будни», но и различные развлечения. «Паукер был по национальности венгром. Во время первой мировой воины его призвали в австро-венгерскую армию, и в 1916 году он попал в русский плен. Когда началась революция, Паукер не вернулся домой — у него не было там семьи, на родине его не ждали ни богатство, ни карьера. До армии он был парикмахером в Будапештском театре оперетты и одновременно прислуживал кому-то из известных певцов. Он и сам мечтал о славе и любил хвастать, будто артисты оперетты находили у него «замечательный драматический талант» и наперебой приглашали выступать на сцене в качестве статиста.

Паукер, по-видимому, не преувеличивал. У него действительно были способности актера-комика, надо было видеть, как искусно подражал он манерам начальства и с каким артистизмом рассказывал анекдоты. Но мне казалось, что истинным его призванием было искусство клоунады и что на этом поприще он мог бы добиться славы, которой так неуемно жаждал.

Чтобы дорисовать портрет Паукера, можно добавить, что губы его были неправдоподобно красными и чувственными, а темные горячие глаза смотрели на кремлевских тузов и вообще на большое начальство с выражением искреннего восхищения и собачьей преданности. Эти в общем-то довольно скромные качества позволили Паукеру не пропасть в бурных водах российской революции.

Паукер вступил в большевистскую партию и был направлен на работу в ВЧК. Человек малообразованный и политически индифферентный, он получил там должность рядового оперативника и занимался арестами и обысками. На этой работе у него было мало шансов попасться на глаза кому-либо из высокого начальства и выдвинуться наверх. Сообразив это, он решил воспользоваться навыками, приобретенными еще на родине, и вскоре стал парикмахером и личным ординарцем Менжинского, заместителя начальника ВЧК. Тот был сыном крупного царского чиновника и сумел оценить проворного слугу. С тех пор Паукер всегда находился при нем. Даже когда Менжинский в 1925 году отправился на лечение в Германию, он прихватил с собой Паукера.

Постепенно влияние Паукера начало ощущаться в ОГПУ всеми. Менжинский назначил его начальником Оперативного управления, а после смерти Ленина уволил тогдашнего начальника кремлевской охраны Абрама Беленького и сделал Паукера ответственным за безопасность Сталина и других членов Политбюро.

Паукер пришелся Сталину по вкусу. Сталин не любил окружать себя людьми, преданными революционным идеалам: таких он считал ненадежными и опасными. Человек, служащий высокой идее, следует за тем или иным политическим лидером только до тех пор, пока видит в нем проводника этой идеи. Но такой человек может сделаться и врагом своего вчерашнего кумира, если увидит, что тот предал высокие идеалы и изменил им из личной корысти. В этом смысле Паукер был абсолютно надежен: по своей натуре он был так далек от идеализма, что даже по ошибке не мог бы оказаться в политической оппозиции. Его не интересовало ничто, кроме собственной карьеры. А карьера — это тот товар, которым Сталин мог обеспечить его в любом количестве.

Личная охрана Ленина состояла из двух человек. После того как его ранила Каплан, число телохранителей было увеличено вдвое. Когда же к власти пришел Сталин, он создал для себя охрану, насчитывающую несколько тысяч секретных сотрудников, не считая специальных воинских подразделений, которые постоянно находились поблизости в состоянии полной боевой готовности. Такую могучую охрану организовал для Сталина Паукер, Только дорогу от Кремля до сталинской загородной резиденции, длиной тридцать пять километров, охраняли более трех тысяч агентов и автомобильные патрули, к услугам которых была сложная система сигналов и полевых телефонов.

Эта многочисленная агентура была рассредоточена вдоль всего сталинского маршрута, в подъездах домов, в кустарнике, за деревьями. Достаточно было постороннему автомобилю задержаться хоть на минуту — и его немедленно окружали агенты, проверявшие документы водителя, пассажиров и цель поездки. Когда же сталинская машина вылетала из кремлевских ворот — тут уж и вовсе весь тридцатипятикилометровый маршрут объявлялся как бы на военном положении. Рядом со Сталиным в машине всегда сидел Паукер в форме армейского командира.

Абрам Беленький был всего лишь начальником охраны Ленина и других членов правительства. Он почтительно соблюдал служебную дистанцию между собой и охраняемыми лицами. А Паукер сумел занять такое положение, что членам Политбюро приходилось считать его чуть ли не равным себе. Он сосредоточил в своих руках обеспечение их продуктами питания, одеждой, машинами, дачами; он не только удовлетворял их желания, но к тому же знал, как разжечь их. Для членов Политбюро он поставлял из-за рубежа последние модели автомобилей, породистых собак, редкие вина и радиоприемники, для их жен приобретал в Париже платья, шелковые ткани, духи и множество других вещиц, столь приятных женскому сердцу, их детям покупал дорогие игрушки. Паукер сделался чем-то вроде Деда Мороза, с той разницей, что он развозил подарки круглый год. Неудивительно, что он был любимцем жен и детей всех членов Политбюро.

Вскоре обитатели Кремля перестали смотреть на Паукера лишь как на безотказного поставщика удовольствий. С ним начали считаться как с человеком, который знаком с личной жизнью кремлевской верхушки и знает множество интимных деталей, способных подорвать престиж «вождей международного пролетариата». Например, Ворошилов, постоянно охраняемый людьми Паукера, не смог утаить от него, что его третья по счету вилла, которая только что возникла по мановению паукеровской волшебной палочки, предназначена для восходящей звезды балета С. А связь другого члена Политбюро с женой некоего инженера, которого тот отправил в соловецкий концлагерь? А покушение супруги очень влиятельного члена Политбюро на самоубийство? А бурные семейные скандалы, происходящие на глазах молодчиков Паукера, охраняющих эти семьи? Как бы ни пыжились члены Политбюро, как бы ни изображали из себя суперменов, им было известно, чего все это стоит в глазах Паукера.

Со Сталиным Паукер был даже более фамильярен, чем с прочими кремлевскими сановниками. Он изучил сталинские вкусы и научился угадывать его малейшие желания. Заметив, что Сталин поглощает огромные количества грубоватой русской селедки, Паукер начал заказывать из-за границы более изысканные сорта. Некоторые из них — так называемые «габельбиссен» немецкого посола — привели Сталина в восторг. Под эту закуску хорошо идет русская водка; Паукер и тут не ударил в грязь лицом — он сделался постоянным собутыльником вождя. Приметив, что Сталин обожает непристойные шутки и антисемитские анекдоты, он позаботился о том, чтобы всегда иметь для него наготове их свежий запас. Как шут и рассказчик анекдотов, он был неподражаем. Сталин, по природе угрюмый и не расположенный к смеху, мог смеяться до упаду.

Паукер подсмотрел, как внимательно Сталин вглядывается в свое отражение в зеркале, поправляя прическу, как он любовно приглаживает усы, — и заключил, что хозяин далеко не равнодушен к собственной внешности и совсем не отличается в этом от обычных смертных. И Паукер взял на себя заботу о сталинском гардеробе. Он проявил в этой области редкую изобретательность. Подметив, что Сталин, желая казаться повыше ростом, предпочитает обувь на высоких каблуках, Паукер решил нарастить ему еще несколько сантиметров. Он изобрел для Сталина сапоги специального покроя с необычно высокими каблуками, частично спрятанными в задник. Натянув эти сапоги и став перед зеркалом, Сталин не скрыл удовольствия. Более того, он пошел еще дальше и велел Паукеру класть ему под ноги, когда он стоит на Мавзолее, небольшой деревянный брусок. В результате таких ухищрений многие, видевшие Сталина издали или на газетных фотографиях, считали, что он среднего роста. В действительности его рост составлял лишь около 163 сантиметров. Чтобы поддержать иллюзию, Паукер заказал для Сталина длинную шинель, доходившую до уровня каблуков.

Как бывший парикмахер Паукер взялся брить Сталина. До этого Сталин всегда выглядел плохо выбритым. Дело в том, что его лицо было покрыто оспинами и безопасная бритва, которой он привык пользоваться, оставляла мелкие волосяные островки, делавшие сталинскую физиономию еще более рябой. Не решаясь довериться бритве парикмахера, Сталин, видимо, примирился с этим недостатком. Однако Паукеру он полностью доверял. Таким образом, Паукер оказался первым человеком с бритвенным лезвием в руке, кому вождь отважился подставить свое горло».

К рассказу «кающегося агента» можно добавить, что подставлять горло и голову человеку из охраны начал еще Владимир Ленин. Об этом факте поведал миру Ф. И. Балтрушайтис. С 1922 года в Горках в охране В. И. Ленина был Франц Иванович Балтрушайтис — литовец.

Однажды Ф. И. Балтрушайтис заменил Ильичу парикмахера. У Франца Ивановича были свои бритва и машинка для стрижки волос. «Одного из ребят из охраны побрил, другого постриг, в общем, «набил руку» и стал считаться заправским парикмахером». Как-то зимой 1923 года, после дежурства на внешнем посту, к вечеру Франц Иванович читал книгу.

Вдруг в общежитие заходит Александр Васильевич Бальмас. «Тебя зовет Петр Петрович (П. П. Пакалн), — сказал он.

Прихожу в Большой дом.

— Балтрушайтис, тебе, как парикмахеру, надо поработать у Ильича, — сказал Петр Петрович и, видя мое смущение, добавил: — Я же по совместительству прокручиваю кинофильмы! Что делать, если по штату нет киномеханика!

Вопросов задавать не приходилось, — надо так надо. «Но ведь одно дело стричь или брить своих ребят, а другое — сойти за парикмахера у Ленина», — с опаской подумал я. Но долго раздумывать не пришлось. Сбегал за инструментом — взял машинку, ножницы, бритву. Снова пришел, поднялся с Пакалном на второй этаж, в гостиную, где располагался врач Кожевников. Жду. Пакалн отлучился и вскоре появился — вывез на коляске Владимира Ильича. Рядом Надежда Константиновна и Мария Ильинична. Ильич кивком головы поздоровался, улыбнулся.

— Здравствуйте, Владимир Ильич, — не особенно громко сказал я.

Мария Ильинична спросила, со мной ли мой инструмент. Я ответил удовлетворительно. Увидев мою машинку для стрижки, она подала мне свою нулевую. Беру из ее рук маленькую блестящую никелированную нулевку и говорю Ильичу как профессиональный парикмахер:

— Разрешите, Владимир Ильич, начать? Начнем с того, что подправим бородку, усы…

Ильич заулыбался. Все стали улыбаться. Улыбался и Пакалн. Я смотрел на Ильича, и мне было радостно, что он бодр. У меня как рукой сняло робость, волнение.

Приступаю к делу. Подстриг Ильичу бороду, усы. Владимиру Ильичу подали зеркало. Он посмотрел на него и остался доволен.

— Все было хорошо, — сказал мне потом Пакалн. — Годишься в настоящие мастера».

Но вернемся к венгру Паукеру. Фельдбин-Орлов убеждает читателя: «Абсолютно все, что имело отношение к Сталину и его семье, проходило через руки Паукера. Без его ведома ни один кусок пищи не мог появиться на столе вождя. Без одобрения Паукера ни один человек не мог быть допущен в квартиру Сталина или на его загородную дачу. Паукер не имел права уйти от своих обязанностей ни на минуту, и только в полдень, доставив Сталина в его кремлевский кабинет, он должен был мчаться в Оперативное управление ОГПУ доложить Менжинскому и Ягоде, как прошли сутки, и поделиться с приятелями последними кремлевскими новостями и сплетнями.

Паукер был очень разговорчив. Когда бы и где бы я ни натолкнулся на него, он неизменно с упоением рассказывал собеседникам, что происходит там, на заветном Олимпе.

— Я из-за него поседел, — жаловался как-то Паукер своему заместителю Воловичу. — Это большое несчастье — иметь такого сына!

— А я и не знал, что у тебя есть сын, — сказал я, удивленный его словами.

— Да нет, я говорю о старшем сыне хозяина, — пояснил он. — За ним по пятам ходят четверо агентов, но это нисколько не помогает. Кончится тем, что хозяин велит его посадить!

Паукер говорил о Якове Джугашвили, сыне Сталина от первого брака. Сталин ненавидел сына, тот платил ему тем же.

Выполняя самые деликатные сталинские поручения, Паукер постепенно стал едва ли не членом его семьи. Правда, Надежда Аллилуева относилась к нему холодно и сдержанно. Зато дети Сталина, Василий и Светлана, души в нем не чаяли.

В 1932 или 1933 году произошел небольшой инцидент, в результате которого открылось тайное сталинское пристрастие и в то же время особо деликатный характер некоторых поручений, исполняемых Паукером. Дело было так. В Москву приехал из Праги чехословацкий резидент НКВД Смирнов (Глинский). Выслушав его служебный доклад, Слуцкий попросил его зайти к Паукеру, у которого имеется какое-то поручение, связанное с Чехословакией. Паукер предупредил Смирнова, что разговор должен остаться строго между ними. Он буквально ошарашил своего собеседника, вынув из сейфа и раскрыв перед ним альбом порнографических рисунков. Видя изумление Смирнова, Паукер сказал, что эти рисунки выполнены известным дореволюционным художником С. У русских эмигрантов, проживающих в Чехословакии, должны найтись другие рисунки подобного рода, выполненные тем же художником. Необходимо скупить по возможности все такие произведения С., но обязательно через посредников и таким образом, чтобы никто не смог догадаться, что они предназначаются для советского посольства. «Денег на это не жалейте», — добавил Паукер.

Смирнов, выросший в семье ссыльных революционеров, вступивший в партию еще в царское время, был неприятно поражен тем, что Паукер позволяет себе обращаться к нему с таким заданием, и отказался его выполнять. Крайне возмущенный, он рассказал об этом эпизоде нескольким друзьям. Однако Слуцкий быстро погасил его негодование, предупредив еще раз, чтобы Смирнов держал язык за зубами: рисунки приобретаются для самого хозяина! В тот же день Смирнов был вызван к заместителю наркома внутренних дел Агранову, который с нажимом повторил тот же совет. Значительно позднее старый приятель Ягоды Александр Шанин, чьим заместителем я был назначен в 1936 году, рассказал мне, что Паукер скупает для Сталина подобные произведения во многих странах Запада и Востока.

За верную службу Сталин щедро вознаграждал своего незаменимого помощника. Он подарил ему две машины — лимузин «кадиллак» и открытый «линкольн» и наградил его целыми шестью орденами, в том числе орденом Ленина. Но существование Паукера трудно было назвать счастливым. Он часто плакался друзьям, что у него нет личной жизни и вообще он никогда не располагает собой. Что верно, то верно. Когда бы он ни понадобился Сталину (а это могло случиться в любое время суток), он должен был оказаться на месте или, во всяком случае, где-то поблизости. Что бы ни происходило в Москве — железнодорожная катастрофа или пожар, внезапная смерть члена правительства или оползень при прокладке туннеля метро, люди Паукера должны были первыми прибыть на место происшествия, а от самого Паукера требовалось немедленно и точно, со всеми подробностями, доложить Сталину, что случилось.

Однако жизнь, которую вел Паукер, имела, на его взгляд, и светлые стороны. Существовали удовольствия, которые только он мог позволить себе. Так, у него было особое пристрастие к военной форме, забавлявшее его приятелей и вызывающее немало насмешек. Во время военных парадов на Красной площади Паукер выглядел опереточным персонажем. Затянутый в корсет, скрывавший его круглое брюшко, он стоял на ступеньках Мавзолея в ядовито-синих галифе и сияющих сапогах из лакированной кожи, наподобие тех, какие в царское время носили полицейские.

Когда же разряженный Паукер катил по Москве в своем открытом автомобиле, беспрерывно сигналя особым клаксоном, милиционеры перекрывали движение и застывали навытяжку. Виновник переполоха, преисполненный сознанием важности своей персоны, пытался придать своей незначительной физиономии суровое выражение и грозно таращил глаза.

Еще одной слабостью Паукера был театр. Когда удавалось выкроить свободный часок, он появлялся в своей персональной ложе в оперном театре, а в антракте проходил за кулисы, встречаемый аплодисментами актеров. Должно быть, только в такие минуты Паукеру могло прийти в голову, каким, в сущности, фантастичным оказался его жизненный путь — от незаметного парикмахера будапештской оперетты до высокопоставленного сталинского сановника, чьей благосклонности домогаются все московские театральные знаменитости.

Как-то вечером, сидя с Паукером за бутылкой, Сталин получил от наркома иностранных дел сообщение, что Чан Кайши начал массовые аресты китайских коммунистов и что китайские власти произвели обыск советского посольства в Пекине (дело происходило в 1927 году). Эти акции были вызваны близорукой политикой, проводившейся Сталиным в отношении Китая, и его лицемерным заигрыванием с Гоминьданом. Сталин был взбешен «двурушничеством» Чан Кайши и приказал Паукеру арестовать всех китайцев, проживающих в Москве.

— А как быть с китайским посольством? — поинтересовался Паукер.

— За исключением посольских, забирай любого китайца! — уточнил Сталин. — К утру все до одного московские китайцы должны сидеть!

Паукер пустился исполнять приказ. Он мобилизовал всех сотрудников ОГПУ, кого только мог найти, и трудился ночь напролет, хватая любого китайца, попадавшегося в руки, начиная с владельцев прачечных и кончая старым профессором, преподававшим китайский язык в Военной академии.

Наутро Паукер предстал перед Сталиным с докладом о том, что приказ выполнен. За завтраком он веселил Сталина, пересказывая ему смешные эпизоды, которыми сопровождалась операция. При этом он комично изображал испуг захваченных врасплох китайцев, имитируя их забавное произношение.

Спустя несколько часов, когда утомившийся Паукер спал в своем кабинете в ОГПУ, личный секретарь Сталина поднял его с постели телефонным звонком и сообщил, что «хозяин» немедленно хочет его видеть. При этом секретарь доверительно предупредил, что хозяин не в духе.

Как оказалось, один из руководителей Коминтерна, если не ошибаюсь Пятницкий, позвонил в сталинский секретариат и спросил, известно ли Сталину, что этой ночью арестованы все китайцы, работающие в Коминтерне, и студенты китайской национальности, обучающиеся в Коммунистическом университете трудящихся Востока.

— Значит, ты всех китайцев арестовал? — спросил Сталин, едва Паукер вошел к нему в кабинет.

Подозревая, что случилось неладное, и не догадываясь, в чем дело, Паукер ответил, что старался не упустить ни одного.

— Ты в этом уверен? — зловеще допытывался Сталин.

Паукер подтвердил: да, уверен.

— А этих из Коминтерна… и китайских студентов? Ты тоже забрал?

— Ну конечно, Иосиф Виссарионович! — воскликнул Паукер. — Я забирал их прямо из постели…

Не успел Паукер окончить фразу, как почувствовал сильный удар по лицу.

— Дурак! — выкрикнул Сталин. — Отпусти их немедленно!

Паукер выскочил как ошпаренный.

После этого инцидента Сталину пришлось задуматься, как быть дальше с Паукером. Как правило, Сталин обращался с личной охраной вежливо и корректно, зная, что обиженный охранник, имеющий доступ к его персоне, может представлять большую опасность. Паукер как начальник всей охраны опасен вдвойне. Стоит ли полагаться на него по-прежнему после всего, что произошло? Рассуждая логически, Паукера надо бы сменить. Но Сталин так привык к его услугам и его обществу, так к нему расположен, что расстаться с ним будет очень трудно. Конечно, если Паукер остается на своей должности, то первым делом необходимо загладить обиду, нанесенную ему этой неожиданной пощечиной.

Освободив всех китайских коммунистов, Паукер возвратился в свой кабинет в ОГПУ и просидел там до ночи, не зная, ехать ли ему в Кремль, чтобы проводить Сталина на загородную дачу, или ждать, пока Сталин сам его вызовет. Похоже, что его положение сильно пошатнулось.

В час ночи на столе у Паукера зазвонил кремлевский телефон. В трубке мягко журчал необычно любезный голос Сталина: «хозяин» удивлялся, почему Паукер не заезжает за ним. Счастливый Паукер полетел в Кремль.

Секретари Сталина встретили его игривыми улыбками и громкими поздравлениями. «В чем дело?» — «Узнаете у хозяина!»

Сталин подал вошедшему Паукеру коробочку, в которой лежал орден Красного знамени, и, пожимая ему руку, вручил также копию указа ЦИКа, гласившего, что Паукер награждается «за образцовое выполнение важного задания». Работники ОГПУ злословили по этому поводу, что Паукеру полагалось бы носить орден не на груди, а на пострадавшей щеке.

Паукер был очень экспансивным человеком, и ему трудно бывало удержаться и не рассказать приятелям тот или иной эпизод из жизни «хозяина». Мне казалось, что Паукеру, вероятно, даже не приходит в голову, что вещи, которые он рассказывает, дискредитируют его патрона. Он так слепо обожал Сталина, так уверовал в его неограниченную власть, что даже не сознавал, как выглядят сталинские поступки, если подходить к ним с обычными человеческими мерками.

Истории, которые Паукер рассказывал про Сталина, можно разделить на три группы. Во-первых, истории о его жестокости, под рубрикой «О, когда он выйдет из себя!..»; во-вторых, о его политических интригах — «А как он обвел их вокруг пальца!..»; в-третьих, о том, как он ценит Паукера, — «Отличная работа, Паукер!..».

Мне довелось слышать множество таких историй; перескажу пару наиболее характерных.

Однажды, проводя отпуск в Сочи, Сталин совершил небольшую поездку вдоль побережья на юг, в направлении Батуми, и на несколько дней задержался в одной из правительственных резиденций, где грузинские власти устроили в его честь банкет. Среди многочисленных национальных блюд было подано какое-то особенное — мелкая рыбешка, которую грузинские повара варят, бросая живьем в кипящее масло. Как знаток грузинской кухни Сталин похвалил это блюдо, но тут же со вздохом заметил, что вот такие-то и такие сорта рыб, приготовленные так-то и так, несравненно вкуснее.

Паукер, радуясь, что представляется еще один случай угодить Сталину, немедля заявил, что завтра же это блюдо будет на столе. Однако один из гостей, завзятый рыболов, возразил, что едва ли это получится, потому что этот вид рыб в это время года скрывается на дне озер и не показывается на поверхности.

— Чекисты должны уметь достать все и вся, даже со дна, — поощрительно откликнулся Сталин.

Эта фраза прозвучала как вызов профессиональной смекалке чекистов, и ближайшей ночью группа сталинских охранников с несколькими грузинами-проводниками отправилась в горы, где было озеро, кишащее рыбой. Они волокли с собой ящик ручных гранат. На рассвете соседнюю с озером деревню разбудил грохот взрывов. Жители деревни бросились к озеру, бывшему единственным источником их пропитания, и увидели, что его поверхность покрыта тысячами мертвых и оглушенных рыб. Люди Паукера с лодок и с берега вглядывались в воду, высматривая нужную им рыбешку.

Население деревни запротестовало и потребовало, чтобы грабители убирались подобру-поздорову. Но чекисты, не обращая на это внимания, продолжали глушить рыбу гранатами. Чтобы защитить свою собственность, деревенские жители набросились на незваных гостей, рассыпавшихся вдоль берега. Некоторые сбегали в деревню и вернулись с вилами и охотничьими ружьями. Впрочем, до перестрелки дело не дошло. После короткой стычки, в которой с деревенской стороны участвовали в основном женщины, чекисты отправились восвояси.

Вернувшиеся на виллу охранники выглядели довольно жалко: у одного было расцарапано лицо, у другого заплыл глаз, кому-то оторвали рукав. В корзине с рыбой нашлась всего пара рыбок того сорта, какой нравился Сталину…

Узнав о том, что произошло, Сталин приказал грузинским «органам» арестовать всех жителей деревни, за исключением детей и дряхлых стариков, и сослать их в Казахстан за «антиправительственный мятеж».

— Мы им покажем, чье это озеро! — злорадно произнес «отец народов».

В подготовке московских процессов Паукер не участвовал. Охрана Сталина и других членов Политбюро считалась гораздо более важным делом. Но, полагая, что сотрудники НКВД, причастные к процессам, получат ордена, Паукер решил внести и свою лепту и таким образом тоже заслужить орден. Он вызвался лично произвести арест некоторых бывших оппозиционеров.

Летом 1937 года, когда большинство руководителей НКВД уже было арестовано, в парижском кафе я случайно встретил одного тайного агента Иностранного управления. Это был некий Г. — венгр по национальности, старый приятель Паукера. Я считал, что он только что прибыл из Москвы, и хотел узнать последние новости о тамошних арестах. Присел к его столику.

— Как там Паукер, с ним все в порядке? — осведомился я в шутку, будучи абсолютно уверен, что аресты никак не могут коснуться Паукера.

— Да как вы можете! — оскорбился венгр, возмущенный до глубины души. — Паукер для Сталина значит больше, чем вы думаете. Он Сталину ближе, чем друг… ближе брата!..

Г., кстати, рассказал мне о таком эпизоде. 20 декабря 1936 года, в годовщину основания ВЧК — ОГПУ — НКВД, Сталин устроил для руководителей этого ведомства небольшой банкет, пригласив на него Ежова, Фриновского, Паукера и нескольких других чекистов. Когда присутствующие основательно выпили, Паукер показал Сталину импровизированное представление. Поддерживаемый под руки двумя коллегами, игравшими роль тюремных охранников, Паукер изображал Зиновьева, которого ведут в подвал расстреливать. «Зиновьев» беспомощно висел на плечах «охранников» и, волоча ноги, жалобно скулил, испуганно поводя глазами. Посередине комнаты «Зиновьев» упал на колени и, обхватив руками сапог одного из «охранников», в ужасе завопил: «Пожалуйста… ради бога, товарищ… вызовите Иосифа Виссарионовича!».

Сталин следил за ходом представления, заливаясь смехом. Гости, видя, как ему нравится эта сцена, наперебой требовали, чтобы Паукер повторил ее. Паукер подчинился. На этот раз Сталин смеялся так неистово, что согнулся, хватаясь за живот. А когда Паукер ввел в свое представление новый эпизод и, вместе того чтобы падать на колени, выпрямился, простер руки к потолку и закричал: «Услышь меня, Израиль, наш Бог есть Бог единый!» — Сталин не мог больше выдержать и, захлебываясь смехом, начал делать Паукеру знаки прекратить представление.

В июле 1937 года к нам за границу дошли слухи, будто Паукер снят с должности начальника сталинской охраны. В конце года я узнал, что сменено руководство всей охраны Кремля. Тогда мне еще представлялось, что Сталин пощадит Паукера, который не только пришелся ему по нраву, но и успешно оберегал его жизнь целых пятнадцать лет. Однако и на этот раз не стоило ждать от Сталина проявления человеческих чувств. Когда в марте 1938 года, давая показания на третьем московском процессе, Ягода сказал, что Паукер был немецким шпионом, я понял, что Паукера уже нет в живых».

Первые главы книги Фельдбина-Орлова были опубликованы в разгар холодной войны в журнале «Лайф» в феврале 1953 года. Публикация оправдала ожидания автора, она имела эффект взорвавшейся бомбы. Однако личностью Фельдбина-Орлова заинтересовалась Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности. Даже высказывались предположения по поводу внедрения Фельдбина-Орлова в США, и ФБР оформило ордер на арест его вместе с женой. Но в конце концов бывший комиссар НКВД, который поведал всему свету о тайных сталинских преступлениях, был оправдан и получил официальное разрешение на проживание в США.

Но я предлагаю вернуться из Америки времен холодной войны в Россию 1917 года.

В протокол заседания Совета Народных Комиссаров от 7 декабря 1917 года рука секретаря внесла запись:

Постановили:

Назвать комиссию Всероссийской Чрезвычайной Комиссией при Совете Народных Комиссаров по борьбе с контрреволюцией и саботажем и утвердить ее.

Задачи комиссии:

1) пресекать и ликвидировать все контрреволюционные и саботажные попытки и действия по всей России, с какой бы они ни исходили стороны;

2) предание суду революционного трибунала всех саботажников и контрреволюционеров и выработка мер борьбы с ними;

3) комиссия ведет только предварительное расследование, поскольку это нужно для пресечения;

4) комиссия разделяется на отделы:

— информационный,

— организационный (для организации борьбы с контрреволюцией по всей России и филиальных отделов),

— отдел борьбы.

Комиссия сконструируется окончательно завтра. Пока действует ликвидационная комиссия В. Р. Комитета.

Комиссии обратить в первую голову внимание на печать, саботаж и т. д. правых с.-p., саботажников и стачечников.

Меры — конфискация, выдворение, лишение карточек, опубликование списков врагов народа и т. д.

— Теперь остается назначить председателя созданной Всероссийской Чрезвычайной Комиссии. Надо было найти на этот пост хорошего пролетарского якобинца! — с этими словами Ленин посмотрел на Дзержинского.

И сейчас же было названо имя Феликса Дзержинского. Назначение состоялось.

Был председатель ВЧК, но не было ни комиссии, ни ее аппарата. Из членов комиссии, утвержденных Совнаркомом на заседании 7 декабря, остались в ВЧК только Петерс, Ксенофонтов и Евсеев. Остальные в ближайшие же дни получили другие назначения. Нужда в кадрах была невероятно велика, и слишком мало было подходящих людей.

Все уже были куда-то назначены. Если старый подпольщик давал согласие на работу в ЧК, его приходилось «вырывать» через ЦК. Помогал Свердлов. Неожиданно пришлось столкнуться с трудностями морального плана.

— Понимаешь, — рассказывал Дзержинский Свердлову, — предлагаю товарищу работать в ЧК. Старый революционер, вместе в тюрьме сидели. И вдруг он мне заявляет: «Вы знаете, я готов умереть за революцию, но вынюхивать, выслеживать — извините, я на это не способен!». Я — способен, рабочие-подпольщики Петерс, Ксенофонтов, Евсеев способны, а этот интеллигент, видите ли, «не способен!» И не он один так заявляет.

В разгар революции все призабыли, что «пролетарский якобинец» имел шляхетское происхождение. Зато он имел трудовую биографию: работа в переплетной мастерской, на табачной фабрике в Нолинске, на швейной машине в Бутырках. Так 7 декабря 1917 года Дзержинский возглавил ВЧК. Еще раньше (в середине ноября 1917 года) Совет Народных Комиссаров утвердил Дзержинского членом коллегии вновь созданного Народного Комиссариата внутренних дел (НКВД).

В этот период предметом особой защиты Дзержинского как члена коллегии НКВД и члена ВРК было создание новой милиции. Старая милиция, организованная Временным правительством, воспринимала поддержку общественного порядка по-своему (действия большевиков могли расцениваться ею как беспорядки). 28 октября 1917 года был издан циркуляр НКВД об упразднении старой милиции и создании новой.

По вопросу об отношении к старой милиции наметилось две точки зрения. Командующий Петроградским военным округом Антонов-Овсеенко считал необходимым полностью упразднить институт милиции, а охрану общественного порядка осуществлять путем «всеобщего вооружения». Более того, он издал приказ об упразднении милиции. Дзержинский на заседании ВРК 19 ноября выступил против приказа Антонова-Овсеенко, расценив его как вмешательство в компетенцию Комиссариата внутренних дел. Он высказался против ликвидации милиции. 19 ноября Дзержинский переписал постановление ВРК о реорганизации охраны Петрограда, в котором говорилось:

1. Предложить всем районным Советам назначить комиссаров во все комиссариаты, где таковых не имеется;

2. Отстранить от должности всех милиционеров, не подчиняющихся Советской власти;

3. Организовать при Петроградском Совете рабочих и солдатских депутатов комиссию по организации охраны города из представителей районных Советов, центральной комендатуры рабочей Красной гвардии, с временным участием избранных от союза милиционеров товарищей.

Таким образом, постановление ВРК подтверждало возможность частичного использования старого аппарата милиции.

22 ноября Совет Народных Комиссаров на своем заседании обсудил доклад Ф. Дзержинского о реорганизации охраны и поддержании порядка в Петрограде. Дзержинский предложил ликвидировать Петроградское градоначальство и создать новый советский орган. Осуществление этой задачи Дзержинский рекомендовал поручить Клименту Ворошилову.

21 февраля 1918 года Совет Народных Комиссаров принял написанный Лениным декрет-воззвание «Социалистическое отчество в опасности!». Всем Советам и революционным организациям вменялось в обязанность «защищать каждую позицию до последней капли крови». Декрет предусматривал конкретные меры для отпора врагу и установления железной дисциплины и порядка в тылу Красной Армии. Пункт 8 декрета гласил: «Неприятельские агенты, спекулянты, громилы, хулиганы, контрреволюционные агитаторы, германские шпионы расстреливаются на месте преступления».

Дзержинский прочел декрет членам коллегии.

— Товарищи! Речь идет о коренном изменении прав и обязанностей ВЧК. До сих пор на нас возлагался только розыск и дознание. Вопрос о наказании преступников решался в народных судах и революционных трибуналах, куда мы передавали свои материалы. Теперь, поскольку именно ВЧК ведет борьбу с названными в декрете преступлениями, она наделяется теми карательными функциями, которые в нем предусмотрены. Беспощадно уничтожить врагов революции. И это должны делать мы.

С поправками объявление о создании ВЧК и появилось 23 февраля в «Известиях ЦИК».

В самом начале своего существования коллегия ВЧК демонстрировала великодушие. Например, после ликвидации монархического «Русского собрания» во главе с убийцей Распутина Пуришкевичем ВЧК не применило высшей меры наказания к Пуришкевичу, он был приговорен к 4 годам. Не был расстрелян и охотник за провокаторами, бывший народоволец, историк и литератор В. Л. Бурцев.

Книга Фельдбина-Орлова свидетельствует о том, что возникшие после октябрьского переворота как чрезвычайные органы «защиты завоеваний революции», органы ВЧК — ОГПУ превратились в оружие укрепления личной власти Сталина. Кадровые вопросы, методы и формы работы органов государственной безопасности — все это находилось под личным контролем Сталина.

Жизненный путь Фельдбина-Орлова закончился 7 апреля 1973 года в Кливленде.

Всю свою жизнь он был в «курсе дела» и мог «расшифровывать» истинный смысл событий, о которых непосвященные судят по тому, что лежит на поверхности. Он никогда не утрачивал иллюзий, ибо не позволял себе роскоши их иметь.

Между тем сведения о Паукере встречаются и в воспоминаниях других охранников. Например, в воспоминаниях А. Рыбина Паукер фигурирует среди участников заговора, подготавливаемого органами безопасности. А. Рыбин — бывший сотрудник личной охраны И. В. Сталина, работал в органах ОГПУ — НКВД — КГБ с 1929 по 1955 год.

По его словам, с 1930 года органы ОГПУ, которые возглавлял Г. Ягода, стали выходить из-под контроля ЦК ВКП(б). Сам Ягода окружил себя единомышленниками, среди которых были его заместителя Я. Сринсон, М. Фриновский, капитан Черток, начальник отдела правительственный охраны комиссар Паукер, его заместитель Волович, комиссар Курский, Даген и другие.

А. Рыбин утверждает, что «Ягода в это время по ряду причин стал избегать встреч со Сталиным, в том числе из-за своих близких отношений с Н. Пешковой (женой сына М. Горького). Мне не раз приходилось сопровождать его на дачу к Горькому, в Горки-10, на дни рождения Н. Пешковой. Она нередко и сама приезжала на службу к Ягоде. Если бы об этих отношениях узнал Сталин, то он бы, что называется, стер Ягоду в порошок из-за того, что тот разлагает семью Горького (следует отметить, что Ягоду и так «стерли в порошок» только не за «разложение семьи Горького — В. К.)».

Бывший курсант школы ОГПУ И. Орловской излагает свою версию: «В начале 1936 года Ягода, Соринсон, Паукер, Волович сформировали из курсантов школы ОГПУ особую роту боевиков. Туда подобрали парней двухметрового роста, богатырской силы и ловкости. Я был в составе этой роты, которая насчитывала 200 штыков. С нами проводил занятия по боевой подготовке капитан из ОГПУ. Ежедневно были занятия по самбо, ближнему штыковому бою, преодолению трудных препятствий. Нас хорошо обмундировали и вооружили. Рота в полном составе несколько раз маршировала по площади Дзержинского. Ягода наблюдал за нашей боевой выучкой из окна своего кабинета. После этого Ягода, Соринсон, Паукер, Волович и другие устроили смотр нашей боевой готовности во дворе здания НКВД. Они нашли, что мы те самые парни, которые готовы на любой разбой ради замыслов верхушки НКВД. Позднее мы узнали, что нам предстояло при содействии коменданта Кремля комиссара Ткалуна войти в Кремль и арестовать Сталина. Но заговор был раскрыт. Нас быстро расформировали по разным воинским частям. Я был откомандирован в Абхазскую ССР».

Далее происходили аресты. Были арестованы Ягода, Соринсон, Паукер, Волович, Гулько, Даген. Курский и Ткалун застрелились. Черток бросился с 7-го этажа и разбился.

СУД НАД ТЕНЬЮ

Охранник — человек за спиной, тень своего хозяина… Легко ли быть тенью диктатора? Что скрывает тень?

Охранник, кто он — ангел-хранитель или демон-искуситель? Приходят на ум легенды о фантастических «личных гениях» и «демонах», когда знакомишься с материалами об охранниках советской элиты. Различного рода фантастические «личные гении» были у всех великих людей. Например, у Сократа. Об этом сам великий философ часто говорил своим друзьям; он постоянно чуял около себя его присутствие и знал, что этому благодетельному гению он обязан в значительной мере и своим благополучием, и личным усовершенствованием, так как его невидимый хранитель предупреждает его о грозящих опасностях и останавливает каждый раз, когда он готов сделать что-нибудь нехорошее.

Боден, автор «Демономании», приведя в своей книге это сказание о Сократе и его гении, прибавляет со своей стороны рассказ о каком-то лично ему известном благочестивейшем муже, с утра до ночи молившемся и певшем псалмы. Этот человек все просил Бога о том, чтобы ему дан был ангел-хранитель и попечитель, и молитва его была услышана. Кто-то незримый руководил его во всех случаях жизни, предварял об опасностях и однажды даже ему явился в виде лучезарно-прекрасного младенца, сидевшего на его ложе. Но по ходу дела здесь мы видим уже явно благодетельного духа, не имеющего ничего общего с адовыми исчадиями.

Вообще над заметить, что рядом с духами, довольно близко примыкающими к нашим домовым, кикиморам, демонам, народные сказания приплели личных гениев, т. е. бесплотных существ, которые, так сказать, приставлены к каждому человеку, чтобы руководить его жизнью, мыслями, поступками. Это что-то вроде тех двух ангелов. — белого и черного, благого и злого, которые полагаются каждому магометанину. В европейских сказаниях эти личные духи по большей части для человека благодетельны, а потому могли бы быть исключены из области сношений человека с демоном, но благодаря путанице понятий и представлений их все же затруднительно начисто выделить из толпы адовых исчадий, и христианское духовенство косо смотрело на них.

Но к толпе адовых исчадий, я думаю, можно добавить многих людей из окружения Сталина. Там они скорее всего и находятся.

Известен только один человек, который продержался в охране Сталина дольше других:это был генерал-лейтенант начальник Главного управления охраны МГБ СССР Николай Власик. Если пресловутый Паукер оберегал жизнь Сталина на протяжении пятнадцати лет, то Николай Власик побил этот рекорд — продержался в охране Сталина двадцать один год. Кроме того, ему удалось выжить, хотя без суда, следствия и отсидки не обошлось.

В охране И. В. Сталина Н. С. Власик появился в 1931 году. Рекомендовал его туда В. Р. Менжинский. Раньше Власик служил в органах ВЧК — ОГПУ. До поры до времени его роль была малозаметна. Но пришло время, и Власик стал организатором досуга близких родственников Сталина, хозяйственным и финансовым распорядителем в сталинском доме.

Он занимал особое место в семье И. В. Сталина, был не только начальником охраны, но после смерти Надежды Аллилуевой и воспитателем детей хозяина. Именно со смерти Надежды начался «подъем» Власика, было это в ноябре 1932 года, когда она умерла и по улицам Москвы потянулась грандиозная похоронная процессия. Похороны, которые устроил ей Сталин, по пышности могли выдержать сравнение с траурными кортежами королев и императриц.

Высокопоставленные сотрудники ОГПУ — НКВД знали, что Сталин и его жена жили очень недружно.

Личная охрана, любившая Надежду Аллилуеву за безобидный характер и дружеское отношение к людям, нередко заставала ее плачущей. В отличие от любой другой женщины она не имела возможности свободно общаться с людьми и выбирать друзей по собственной инициативе. Даже встречая людей, которые ей нравились, она не могла пригласить их «в дом к Сталину», не получив разрешения от него самого и от руководителей ОГПУ, отвечавших за его безопасность.

К моменту загадочной смерти Надежды Аллилуевой в Москве уже давно утвердилась традиция, согласно которой умерших высокопоставленных партийцев полагалось кремировать. Урна с их прахом замуровывалась в древние кремлевские стены.

Аллилуеву как жену вождя должны были удостоить нишу в кремлевской стене.

Однако Сталин возразил против кремации. Он приказал Ягоде организовать пышную похоронную процессию и погребение умершей на старинном привилегированном кладбище Новодевичьего монастыря, где были похоронены первая жена Петра Первого, его сестра Софья и многие представители русской знати.

Личную охрану поразило то, что Сталин выразил желание пройти за катафалком весь путь от Красной площади до монастыря. Это около семи километров. Отвечая за личную безопасность «хозяина» в течение двенадцати с лишним лет, Ягода знал, как он стремится избежать малейшего риска.

Постоянно окруженный личной охраной, Сталин, став диктатором, ни разу не рискнул пройтись по московским улицам. Очень плохо приходилось начальнику охраны Паукеру, если Сталин, идя из своей кремлевской квартиры в рабочий кабинет, нечаянно встречался с кем-нибудь из кремлевских служащих, хотя весь кремлевский персонал состоял из коммунистов, проверенных и перепроверенных ОГПУ.

Ягода не мог поверить своим ушам: Сталин хочет пешком следовать за катафалком по улицам Москвы!

Новость о том, что Аллилуеву похоронят на Новодевичьем, была опубликована за день до погребения. Многие улицы в центре Москвы узки и извилисты, а траурная процессия, как известно, движется медленно. Что стоит какому-нибудь террористу высмотреть из окна фигуру Сталина и бросить сверху бомбу или обстрелять его из пистолета, а то и винтовки? Докладывая Сталину по нескольку раз в день о ходе подготовки к похоронам, Ягода каждый раз делал попытки отговорить его от опасного предприятия и убедить, чтобы он прибыл непосредственно на кладбище в последний момент, в машине.

Эти уговоры не имели успеха. Сталин то ли решил показать народу, как он любил жену, и тем опровергнуть возможные невыгодные для него слухи, то ли его тревожила совесть.

Пришлось мобилизовать всю московскую милицию и срочно вытребовать в Москву тысячи чекистов из других городов. В каждом доме на пути следования траурной процессии был назначен комендант, обязанный загнать всех жильцов в дальние комнаты и запретить выходить оттуда.

В каждом окне, выходящем на улицу, на каждом балконе торчал гепеушник. Тротуары заполнились публикой, состоящей из милиционеров, чекистов, бойцов войск ОГПУ и мобилизованных партийцев. Все боковые улицы вдоль намеченного маршрута с раннего утра пришлось перекрыть.

В три часа дня 11 ноября похоронная процессия двинулась с Красной площади. Сталин шел за катафалком, окруженный прочими «вождями» и их женами, но его мужества хватило ненадолго.

Дойдя до первой же встретившейся на пути площади, он вдвоем с начальником охраны Паукером отделился от процессии, сел в ожидавшую его машину и проехал окружным путем к Новодевичьему монастырю. Там Сталин дождался прибытия похоронной процессии.

«Наша детская беззаботная жизнь, полная игр, полезных развлечений, занятий и веселья, развалилась вскоре после того, как не стало мамы», — утверждала Светлана Аллилуева.

Сталин же, потеряв жену, которой очень не доверял в последнее время перед ее смертью (она могла крикнуть ему прямо в лицо: «Мучитель ты, вот ты кто! Ты мучаешь собственного сына, мучаешь жену… ты весь народ замучил!»), приобрел верного слугу — Николая Власика. После смерти жены семьей Сталина стали люди из охраны. Они были многофункциональны и беспрекословно подчинялись. Экономка Валя не только вела хозяйство, но и удовлетворяла самые интимные потребности вождя. Начальник охраны не только охранял доверенное ему высокопоставленное «тело», но и занимался организацией быта и воспитанием детей. В школу детей Сталина возили на машине в сопровождении офицеров охраны — И. И. Кривенко, М. Н. Климова и др. Светлане Аллилуевой начальник охраны запомнился надолго. «Приходится упомянуть, — писала она спустя годы, — Николая Сидоровича Власика, удержавшегося возле отца очень долго, с 1919 года. Тогда он был красноармейцем, приставленным для охраны, и стал потом весьма властным лицом за кулисами. Он возглавлял всю охрану отца, считал себя чуть ли не ближайшим человеком к нему и, будучи сам невероятно малограмотным, грубым, глупым, но вельможным, дошел в последние годы до того, что диктовал некоторым деятелям искусства «вкусы товарища Сталина», так как полагал, что он их хорошо знает и понимает. А деятели слушали и следовали этим советам. И ни один праздничный концерт в Большом театре или в Георгиевском зале на банкетах не составлялся без санкции Власика… наглости его не было предела, и он благосклонно передавал деятелям искусства — «понравилось» ли “самому”» — будь то фильм, или опера, или даже силуэты строившихся тогда высотных зданий…

Не стоило бы упоминать его вовсе — он многим испортил жизнь, но уже до того колоритная фигура, что никак мимо не пройдешь. В доме у нас для «обслуги» Власик равнялся почти что самому отцу, так как отец был высоко и далеко.

При жизни мамы он существовал где-то на заднем плане в качестве телохранителя, и в доме, конечно, ни ноги его, ни духа не было. На даче же у отца, в Кунцево, он находился постоянно и «руководил» оттуда всеми остальными резиденциями отца, которых с годами становилось все больше и больше…

Только под Москвой, не считая Зуба лова, где тихо сидели по углам родственники, и самого Кунцева, были еще: Липки — старинная усадьба по Дмитровскому шоссе, с прудом, чудесным домом и огромным парком с вековыми липами; Семеновское — новый дом, построенный перед самой войной возле старой усадьбы, с большими прудами, выкопанными еще крепостными, с обширным лесом. Теперь там «государственная дача», где происходили известные летние вечера правительства с деятелями искусства.

И в Липках, и в Семеновском все устраивалось в том же порядке, как и на даче отца в Кунцево: так же обставлялись комнаты (такой же точно мебелью), те же самые кусты и цветы сажались возле дома. Власик авторитетно объяснял, что «сам» любит и чего не любит. Отец бывал там очень редко — иногда проходил год, — но весь штат ежедневно и ежегодно ожидал его приезда и находился в полной боевой готовности… Ну а уж если «выезжали» из Ближней и направлялись целым поездом автомашин к Липкам, там начиналось полное смятение всех — от постового у ворот до повара, от подавальщиц до коменданта. Все ждали этого как страшного суда и, наверное, страшнее всех был для них Власик, грубый солдафон, любивший на всех орать и всех распекать».

Дольше других в охране продержались два человека: няня Светланы — Быкова и сам Власик. Остальные менялись. Обслуживая семью И. В. Сталина, охрана жила хорошо, в званиях не задерживалась, с продуктами и жильем тоже проблем не было.

Откуда же взялся этот охранник, влияние которого было столь велико?

Обратимся к его биографии.

«Я, Власик Николай Сидорович, 1896 года рождения, уроженец дер. Бобыничи, Слонимского района, Барановичской области, белорус, член КПСС с 1918 г., генерал-лейтенант. Был награжден тремя орденами Ленина, четырьмя орденами Красного Знамени, Кутузова I степени, медалями: «20 лет РККА», «За оборону Москвы», «За победу над Германией», «В память 800-летия Москвы», «30 лет Советской Армии и Флота», имею почетное звание «Почетный чекист», которое мне присваивалось дважды с вручением нагрудного знака».

Занимал должность начальника Главного управления охраны бывшего МГБ СССР с 1947 по 1952 год.

В его служебные обязанности входило обеспечение охраны руководителей партии и правительства.

Николай Власик решал практически все бытовые проблемы Сталина. В 1941 году в связи с возможностью падения Москвы он был направлен в Куйбышев. В его обязанности входил также контроль за подготовкой условий для переезда сюда правительства. Непосредственным же исполнителем был в Куйбышеве начальник Главного строительного управления НКВД генерал Л. Б. Сафразьян.

15 декабря 1952 года Власик был арестован. В то время он уже занимал должность начальника Главного управления охраны Министерства государственной безопасности СССР. Суд над ним состоялся 17 января 1955 года. Генерала Власика трудно назвать невинной жертвой. Скорее, он стал жертвой своих собственных пороков: алчности, прелюбодейства, пьянства, обжорства и т. д.

Обратимся к материалам судебного дела.

Подсудимый Власик признал виновным себя в предъявленном обвинении. Он сказал на суде: «Обвинение мне понятно. Виновным себя признаю, но заявляю, что никакого умысла у меня в том, что я сделал, не было».

На суде Власик признавал, что ему было оказано особое доверие Центральным Комитетом и правительством, и он, в свою очередь, принимал все меры для обеспечения охраны.

Власика обвиняли в том, что он выдавал государственные секреты своему приятелю художнику Владимиру Августовичу Стенбергу.

Власик признал, что хорошо знал художника. Познакомились примерно в 1934–1935 годах. Власик знал, что Стенберг работал по оформлению Красной площади к торжественным праздникам. Первое время встречи с ним были довольно редки.

В это время Власик уже находился в охране правительства.

Власик рассказал на суде: «В то время я ухаживал за одной девушкой. Фамилия ее Спирина. Это было после того, как я разошелся со своей женой. Спирина тогда проживала в квартире на одной лестничной клетке со Стенбергами. Однажды, когда я был у Спириной, туда зашла жена Стенберга, и нас с ней познакомили. Через некоторое время мы пошли к Стенбергам, где я познакомился с самим Стенбергом. Конечно, сближение было на почве совместных выпивок и знакомств с женщинами.

У него я бывал очень редко».

Власик признал, что вел в присутствии своего приятеля служебные разговоры: «Отдельные служебные разговоры, которые мне приходилось вести по телефону в присутствии Стенберга, ничего ему не давали, так как обычно я вел их, очень односложно отвечая по телефону: да, нет. Один раз был случай, когда я в присутствии Стенберга вынужден был разговаривать с одним из заместителей министра. Разговор этот касался вопроса устройства одного аэродрома. Я тогда сказал, что меня этот вопрос не касается, и предложил обратиться ему к начальнику ВВС.

Должен признать, что я оказался настолько беспечным и политически недалеким человеком, что во время этих кутежей в присутствии Стенберга и его жены вел служебного характера разговоры с руководством МГБ, а также давал указания по службе своим подчиненным».

Был даже случай, когда Власик в присутствии Стенберга разговаривал с главой правительства: «Правда, разговор сводился только к моим ответам на вопросы главы правительства, и Стенберг… понять ничего из этого разговора не мог.

Разговор шел о посылке, которую прислали главе правительства с Кавказа. Я эту посылку направил в лабораторию на анализ. Анализ требовал времени, и, естественно, посылка некоторое время была задержана. Кто-то о получении посылки доложил ему. В результате этого он позвонил мне, стал спрашивать причины задержки передачи ему посылки, стал ругать меня за задержку и потребовал, чтобы посылка была немедленно передана ему. Я отвечал, что сейчас проверю, в каком положении дело, и доложу ему».

Во время разговора Власик называл главу правительства по фамилии. Велся этот разговор с загородной дачи начальника охраны.

На суде Власика обвиняли в том, что он, зная, с кем будет разговор, мог удалить Стенберга из комнаты, но не сделал этого.

«Да, конечно, мог, — отвечал Власик. — И, кажется, я даже закрывал дверь в комнату, из которой вел разговор».

Кроме всего, Власик выдавал пропуска для прохода на Красную площадь во время парадов своим друзьям и сожительницам. На мой взгляд, это не самое страшное преступление, но суд признал это «злоупотреблением служебным положением».

А Власик оправдывался так: «Тогда я этому не придавал особого значения. Сейчас же я расцениваю это как допущенное мною злоупотребление. Но прошу учесть, что я давал пропуска только лицам, которых хорошо знал».

Председательствующий: Но Вами давался пропуск на Красную площади некой Николаевой, которая была связана с иностранными журналистами?

Власик: Я только сейчас осознал, что совершил, давая ей пропуск, преступление, хотя тогда не придавал этому значения и считал, что ничего плохого произойти не может.

Председательствующий: Своей сожительнице Градусовой и ее мужу Шрагеру Вы билеты на трибуны стадиона «Динамо» давали?

Власик: Давал.

Председательствующий: А куда именно? Власик: Я не помню.

Председательствующий: Напоминаю Вам, что, пользуясь данными Вами билетами, они оказались на трибуне стадиона «Динамо» в секторе, где находились ответственные работники Центрального Комитета и Совета Министров. И Вам потом звонили по этому поводу, выражая недоумение указанным фактом. Вы помните это?

Власик: Да, я помню этот факт. Но ничего плохого в результате таких моих действий случиться не могло.

Председательствующий: А Вы имели право поступать так?

Власик: Теперь я понимаю, что не имел права и не должен был так поступать.

Председательствующий: Вы демонстрировали Стенбергу и своим сожительницам снятые Вами кинофильмы о главе правительства?

Власик: Это имело место. Но я считал, что если эти фильмы снимались мною, то я имел право и показывать их. Теперь я понимаю, что этого я не должен был делать.

Председательствующий: Вы им показывали правительственную дачу на озере Рица?

Власик: Да, показывал издали. Но хочу, чтобы суд меня правильно понял. Ведь озеро Рица является местом, которое по указанию главы правительства было предоставлено тысячам людей, приезжавшим туда на экскурсию.

Председательствующий: Но не все экскурсанты знали, какая именно дача принадлежит главе правительства, а Вы об этом рассказали Стенбергу и своим сожительницам.

Власик: Ее местонахождение знали все экскурсанты, что подтверждается многочисленными агентурными материалами, имевшимися в то время у меня.

Председательствующий: Какие еще секретные сведения Вы разглашали в разговорах со Стенбергом?

Власик: Никакие.

Председательствующий: Что Вы рассказывали ему о пожаре на даче Ворошилова и о погибших там материалах?

Власик: Точно я об этом не помню, но разговор об этом имел место. Когда я однажды попросил у Стенберга лампочки для елки, то как-то попутно рассказал ему, какие бывают случаи при неосторожном обращении с электроосвещением елки.

Председательствующий: Вы рассказывали ему о том, что именно погибло при этом пожаре?

Власик: Возможно, что я сказал ему, что при пожаре на даче погибли ценные исторические фотодокументы.

Председательствующий: Вы имели право сообщать ему об этом?

Власик: Нет, конечно, не имел. Но я не придавал тогда этому значения.

Председательствующий: Вы рассказывали Стенбергу, как однажды Вам пришлось организовать обман одного из иностранных послов, который хотел проверить, находится ли тело Ленина в Мавзолее, для чего он принес к Мавзолею венок.

Власик: Точно не помню, но какой-то разговор об этом был.

Член суда Коваленко: Оглашаю показания подсудимого Власика от 18 февраля 1953 года: «Секретные сведения я выбалтывал Стенбергу только из-за своей беспечности. Вот, например, в годы войны, когда тело Ленина было вывезено из Москвы и один из иностранных послов, решив проверить, находится ли оно в Москве, пришел возложить венок в Мавзолей. Об этом мне доложили по телефону на дачу, когда у меня находился Стенберг. После разговора по телефону я рассказал Стенбергу об этом случае и сказал, что для обмана посла пришлось венок принять и выставить у Мавзолея почетный караул. Были и другие подобные случаи, но я их не помню, потому что этим разговорам не придавал значения и считал Стенберга честным человеком».

Власика обвинили также в том, что он раскрыл перед Стенбергом трех секретных агентов МГБ — Николаеву, Гривову и Вязанцеву.

Были оглашены показания свидетеля Стенберга от 22 октября 1953 года: «От Власика мне лишь известно, что моя знакомая Гривова, работающая в тресте внешнего оформления Моссовета, является агентом органов МГБ, а также что его сожительница Вязанцева Галина (отчество не знаю) тоже сотрудничает с органами МГБ. Больше о работе органов МГБ Власик мне ничего не рассказывал». Власик сказал, что «говорил Стенбергу, что Вязанцева каждый день звонила мне по телефону и просила встретиться с ней. На основании этого и того, что она работала в какой-то продовольственной палатке, я сказал Стенбергу, что она «трепло» и, по всей вероятности, сотрудничает с уголовным розыском. Но о том, что она является секретным агентом МГБ, я Стенбергу не говорил, так как сам не знал об этом. Должен сказать, что Вязанцеву я знал еще маленькой девочкой».

По мнению председательствующего, Власик, показывая Стенбергу материалы агентурного дела на него, тем самым раскрывал методы работы органов МГБ.

Кроме того, подсудимый Власик хранил у себя на квартире секретные документы. Власик признался, что «собирался составить альбом, в котором в фотографиях и документах была бы отражена жизнь и деятельность Иосифа Виссарионовича Сталина, и поэтому у меня на квартире были кое-какие данные для этого. Кроме того, у меня обнаружены агентурная записка о работе Сочинского горотдела МВД и материалы, касающиеся организации охраны в Потсдаме. Я считал, что эти документы не представляют особой секретности, но, как сейчас вижу, часть из них я должен был сдать на хранение в МГБ. У меня они хранились запертыми в ящиках стола, а за тем, чтобы в ящики никто не лазил, следила жена».

При обыске у Власика была обнаружена топографическая карта Кавказа с грифом «Секретно», которую начальник охраны «не считал секретной». Кроме того, ему был предъявлена топографическая карта Потсдама с нанесенными на ней пунктами и системой охраны конференции. Он забыл эту карту сдать после возвращения из Потсдама, и она находилась у него в ящике стола. Карту Подмосковья с грифом «Секретно» хранилась в ящике стола в квартире по улице Горького, там же, где были обнаружены и остальные документы. Агентурная записка о лицах, проживающих на Метростроевской улице, агентурная записка о работе Сочинского горотдела МВД, графики движения правительственных поездов — все это вместе хранилось в ящике письменного стола на квартире начальника охраны.

Используя свое служебное положение, Власик «обращал в свою пользу продукты с кухни главы правительства».

Власик объяснился: «Я не хочу оправдываться в этом. Но мы были поставлены в такие условия, что иногда приходилось не считаться с затратами для того, чтобы обеспечить питание в определенное время. Каждый день мы ставились перед фактом изменения времени приема им (т. е. Сталиным) пищи, и в связи с этим часть ранее приготовленных продуктов оставалась неиспользованной. Эти продукты нами реализовывались среди обслуживающего персонала. После того как среди сотрудников появились нездоровые разговоры вокруг этого, я вынужден был ограничить круг лиц, пользовавшихся продуктами. Сейчас я понимаю, что, несмотря на тяжелое время войны, я не должен был допускать такого использования этих продуктов».

Кроме того, охранники посылали на правительственную дачу автомашину за продуктами и коньяком для себя и своих сожительниц.

Власик не отрицал: «Да, такие случаи были. Но за эти продукты я иногда платил деньги. Правда, были случаи, что они доставлялись мне бесплатно. Это злоупотребление своим положением. После того как я получил замечание от главы правительства, я прекратил это».

Огромный перерасход государственных средств по своему управлению Власик объяснял недостаточностью образования: «Должен сказать, что грамотность у меня сильно страдала. Все мое образование заключается в трех классах сельскоприходской школы. В финансовых вопросах я ничего не понимал, и поэтому этим ведал мои заместитель. Он меня неоднократно заверял в том, что все в порядке».

Кутежи со знакомыми женщинами Власик отрицал: «Никаких кутежей не было. Я всегда по службе был на месте».

Для постсталинского суда имело значение, что гражданка Мербакова, с которой Власик был в близкой связи, имела связи с иностранцами. Власик знал об этом, но продолжал с ней встречаться.

Член суда Коваленко возмутился: «Чем можно объяснить, что Вы, состоя в партии с 1918 года, дошли до такой грязи как в служебных вопросах, так и в отношении морально-политического разложения?».

Власик ответил: «Я затрудняюсь это чем-либо объяснить, но заявляю, что в служебных вопросах я всегда был на месте».

Власик стал на путь расхищения трофейного имущества: «Приехал Берия, дал разрешение приобрести руководящему составу охраны кое-какие вещи. Мы составили список того, что нам было необходимо, заплатили деньги, получили эти вещи. В частности, мною было заплачено около 12 тысяч рублей. Признаюсь, что часть вещей я взял безвозмездно, в том числа пианино, рояль и т. д.».

В зал суда была приглашена свидетельница И., которая рассказала суду, что ей было известно о Власике и по его делу:

«В мае 1938 года мой знакомый сотрудник НКВД Окунев познакомил меня с Власиком. Помню, они заехали ко мне на автомашине, с ними была еще одна девушка, и все мы поехали на дачу к Власику. Не доехав до дачи, мы решили устроить пикник в лесу, на поляне. Так началось знакомство с Власиком. Встречи наши продолжались до 1939 года. В 1939 году я вышла замуж. Периодически мне продолжал звонить Окунев. Он все время приглашал меня приехать на вечеринки к Власику. Я, конечно, отказывалась. В 1943 году эти приглашения были более настойчивыми, причем к Окуневу присоединились и просьбы самого Власика. Некоторое время я сопротивлялась их настояниям, но потом согласилась и несколько раз была на даче Власика и на квартире его на Гоголевском бульваре. Помню, тогда в компаниях был Стенберг, один раз был Максим Дормидонтович Михайлов и очень часто Окунев. Признаться, я не имела особого желания встречаться с Власиком и вообще быть в этой компании. Но Власик мне угрожал, говорил, что арестует меня и т. д., и я боялась этого. Один раз на квартире Власика на Гоголевском бульваре я была со своими подругами, К. и еще одной девушкой. Тогда там был какой-то художник, кажется, Герасимов.

Я до сих пор не знаю, для чего он приглашал меня и других. Мне казалось, что Власик собирает компании только потому, что любит выпить и повеселиться.

Я на вечеринки ехала просто из-за страха перед Власиком. На этих вечеринках мы сразу же, как только приезжали, садились за стол, пили вино и закусывали. Правда, со стороны Власика были поползновения в отношении меня как женщины. Но кончались они безрезультатно.

Я затрудняюсь сказать, что это была за дача, на которой мы были. Она похожа была на маленький дом отдыха или санаторий. Там нас встретил какой-то грузин, управляющий этим зданием. Власик о нем нам тогда сказал, что это дядя Сталина. Было это еще до войны, в 1938 или 1939 году. Приехали мы туда вчетвером: Окунев, Власик, я и еще какая-то девушка. Кроме нас, там было несколько военных, в том числе два или три генерала. Девушка, бывшая с нами, начала выражать особую симпатию к одному из генералов. Это не понравилось Власику, и он, вынув наган, начал расстреливать бокалы, стоящие на столе. Был он уже навеселе.

Сразу же после стрельбы Власика все стали разъезжаться, причем Власик с этой девушкой сел в машину генерала, а я — в свободную машину Власика. Я уговорила шофера, и он отвез меня домой. Через несколько минут после моего приезда мне позвонил Власик и сделал упрек за то, что я покинула их».

Власик утверждал, что «свидетель показывает неправду. Никакой стрельбы не было. Мы ездили с Окуневым, И., Г. и Гулько на одно подсобное хозяйство, которым заведовал Окунев. Действительно, мы там выпили и закусили, но никакой стрельбы не было».

О свидетельнице он сказал, что неприязненных отношений у них не было: «После того как ее бросил Окунев, я жил с ней как с женщиной. И должен сказать, что чаще звонила она мне сама, чем я ей. Я знал ее отца, который работал в особой группе НКГБ, никогда и у нас ссор с ней не было».

Интимная связь с ней не прерывалась довольно длительное время. Но встречи были очень редкими, примерно один — два раза в год.

Свидетельница И. возмутилась: «Я не знаю, по какой причине Николай Сидорович говорит о якобы бывшей между нами интимной связи. Но если он и был способен на мужские подвиги, то это относилось к другим женщинам, а меня, по всей вероятности, он в этом использовал как ширму, так как все знали меня как дочь старого чекиста».

В зал суда в качестве свидетеля был вызван художник Стенберг, который рассказал все (а скорее всего не совсем все), что известно было известно ему о Власике: «Познакомился я с Власиком примерно в 1936 году. До войны встречи наши были редки. Затем, с начала войны, встречи участились. Мы ездили к Власику на дачу, на его квартиру, выпивали там, играли на бильярде. Власик помогал мне в работе над портретами членов правительства.

Власик говорил мне, что в результате неосторожного обращения с электроосвещением елки на даче Ворошилова был пожар, во время которого сгорел ценный фотоархив. Больше об этом он мне ничего не говорил.

Я знал, что Власик ездил в Куйбышев, но для чего конкретно, мне не было известно. Он же рассказывал мне только, что ему пришлось там где-то вести борьбу с крысами.

В начале 1942 года Власик мне сообщил, что он ездил в Куйбышев готовить квартиры для членов правительства. При этом он сказал: «Вот город, ты не можешь себе представить, сколько там крыс. Это целая проблема — война с ними».

Власик однажды в присутствии меня давал кому-то указания выставить почетный караул у Мавзолея. После разговора по телефону он пояснил мне, для чего это было нужно. Было это или на даче, или на квартире у Власика.

Много времени спустя после Потсдамской конференции Власик рассказывал мне, что ему пришлось ехать в Потсдам и наводить там порядок. При этом он рассказывал подробности, в частности, что пришлось привозить туда полностью все продукты, чтобы не пользоваться продуктами местного производства. У местного населения, как говорил он, покупался только живой скот.

Я видел кинофильмы о Потсдамской конференции, о Сталине и членах правительства, о прилете Василия с сестрой к Сталину.

При просмотре был один военный, как его звали все, дядя Саша, из женщин были Кверина и Поварева. С Квериной Власика познакомил я в 1945 году, а Поварева была известна ему ранее. Я лично с Поваревой сожительствовал».

Председательствующий задал свидетелю вопрос интимного характера: «Скажите, много было женщин, с которыми Власик сожительствовал?».

Свидетель Стенберг ответил так: «Я затрудняюсь сказать, со сколькими женщинами он сожительствовал, ибо часто бывало так, что во время наших встреч у него на даче он с той или иной женщиной удалялся в другие комнаты. Но что он там делал, мне неизвестно.

Должен сказать, что Власик морально разложившийся человек. Он сожительствовал со многими женщинами. Поддерживая со мной товарищеские отношения, Власик спаивал меня и мою жену и сожительствовал с ней, о чем сам Власик впоследствии цинично рассказывал мне».

Подсудимый Власик не имел вопросов к свидетелю.

Член суда Коваленко спросил у подсудимого: «Откуда у Вас хрустальные вазы, бокалы и фарфоровая посуда в таком огромном количестве?».

«В частности, — отвечал бывший начальник охраны Сталина, — фарфоровый сервиз на 100 предметов был мною получен после Потсдамской конференции. Тогда было указание дать руководящему составу охраны по одному сервизу. При этом мне без моего ведома в ящик было положено несколько хрустальных ваз и бокалов. Я об этом не знал до момента вскрытия ящика в Москве. А потом оставил все это себе. Кроме того, когда был сделан заказ на посуду для дачи «Ближняя» и эта посуда впоследствии по некоторым причинам не могла быть использована по назначению, я купил один винный сервиз для себя. Все это вместе взятое и создало такое большое количество посуды у меня дома.

Я показал все, что мог. Больше ничего к своим показаниям дополнить не могу. Хочу только сказать, что все, совершенное мною, я осознал только теперь, а раньше я не придавал этому никакого значения. Считал все это в порядке вещей.»

Председательствующий объявил судебное следствие по делу законченным. Подсудимому Власику было предоставлено последнее слово.

Бывший начальник охраны Сталина обратился к суду: «Граждане судьи! Я многое не понимал раньше и ничего, кроме охраны главы правительства, не видел и для выполнения этой обязанности ни с чем не считался. Прошу это учесть».

Решением суда человек, который более двадцати лет являлся влиятельной тенью вождя, был лишен звания генерал-лейтенанта, подвергнут ссылке сроком на 10 лет. Но в соответствии с Указом Верховного Совета СССР от 27 марта 1953 года об амнистии срок этот был ему сокращен до пяти лет. После освобождения Николай Власик жил в Москве на улице Горького. Незадолго до смерти он передал свой фотоархив в музей. Фотоаппарат охранника запечатлел многочисленные моменты жизни диктатора и его приближенных.

Власик умер в Москве в 1967 году. Так исчезла тень диктатора.

ТРОЦКИЙ УВЕКОВЕЧИЛ ПАМЯТЬ СВОИХ ОХРАННИКОВ

Действительно, отношения узника и стражника, охраняемого и охранника — загадочны, можно сказать, интимные. Близость, которая возникает между ними, непонятна непосвященному.

Наверное, не случайно родившийся в семье крупного землевладельца Лейба Бронштейн взял себе в качестве псевдонима фамилию своего охранника. На стороне жандарма была сила и воля, которых заключенный Бронштейн был лишен. Вероятно, поэтому он решил перевоплотиться в своего охранника — Троцкого. На уровне фамилий произошла метаморфоза. Лазарь Каганович говорил: «Это Троцкий объясняет, что у него фамилия Троцкий по имени того жандарма, который его допрашивал. А у нас в Туркестане был народный комиссар продовольствия Троцкий. Он пришел ко мне, я говорю: «Здравствуйте, товарищ Троцкий! Вы что, родственник?» — «Да нет, что вы! Я русский человек, я настоящий Троцкий, а он ненастоящий Троцкий!».

В память о жандарме Троцком он взял себе партийный псевдоним, в память о другом охраннике — Роберте Шелдоне Харте — он изготовил мемориальную чугунную доску, которую в мексиканской резиденции Троцкого прикрепили к флигелю, где находились секретари и охранники.

Троцкий был прав, когда в 1936 году писал: «Сталин стремится нанести удар не по идеям своего оппонента, а по его черепу».

Хорошо известно, что для Сталина Троцкий являлся политическим преступником № 1. Следует отметить, что само понятие «политическое (государственное) преступление» появилось в русской жизни не сразу, сначала оно не выделялось среди других тяжких преступлений. Только Соборное уложение царя Алексея Михайловича (1649 год) четко отделяет политические преступления от других.

Соборное уложение выделяло три разновидности политических преступлений. Во-первых, это — умысел на жизнь и здоровье государя, то есть то, что нынче называют покушением. Во-вторых, это измена — преступный умысел против власти государя. Он выражался в намерении сменить подданство, в бегстве за рубеж, а также в «пересылке» («связи») с неприятелем и сдаче врагу крепости ее комендантом. Наконец, в-третьих, так называемый «скоп и заговор» — умысел к насильственному свержению власти государя с помощью переворота.

10 апреля 1730 года был подписан указ, ставший вместе с Соборным уложением и Воинским уставом основным законом для сыска. В указе говорилось, что смертной казни подлежал не только имевший намерение покуситься на жизнь и здоровье государя, но «той же казни подлежит всякий хулительными словами погрешивший против Величества или действие и намерение императорское презревший или непристойно об оном рассуждающий».

Для Сталина Троцкий был идеальным государственным преступником.

Троцкисты любили анекдот: «Когда из кремлевских ворот показывался Троцкий, все говорили: «Глядите, глядите, Троцкий, Троцкий!». Теперь, когда из ворот выезжает Ворошилов, все говорят: «Глядите, глядите, какая лошадь, нет, какая лошадь!».

Жить в СССР и положительно относиться к Троцкому и его идеям было практически невозможно. Даже сказочник Корней Чуковский записал в 1933 году в своем дневнике:

«28 января. Троцкисты для меня были всегда ненавистны не как политические деятели, а раньше всего как характеры. Я ненавижу их фразерство, их позерство, их жестикуляцию, их патетику. Самый их вождь был для меня всегда эстетически невыносим: шевелюра, узкая бородка, дешевый провинциальный демонизм. Смесь Мефистофеля и помощника присяжного поверенного. Что-то есть в нем от Керенского. У меня к нему отвращение физиологическое. Замечательно, что и у него ко мне — то же самое: в своих статейках «Революция и Литература» он ругает меня с тем же самым презрением, какое я испытываю к нему».

На московском «открытом» судебном процессе в августе 1936 года Троцкий был заочно приговорен к смертной казни. В это время он жил еще в Норвегии. Узнав первые подробности о московском процессе, Троцкий сразу же нарушил запрет: делал заявления для печати, направлял телеграммы в Лигу Наций, посылал обращения к различным митингам. Правительство Норвегии немедленно предложило Троцкому покинуть страну. Однако ни одна страна Запада не хотела пускать его. Только Мексика дала согласие предоставить Троцкому политическое убежище. Он прибыл туда 9 января.

При всей остроте ума Троцкого, у него была одна опасная черта характера: он был легковерен в своих знакомствах.

В темном мире советских спецслужб был соткан заговор против Троцкого. Особое досье Троцкого в здании НКВД на улице Дзержинского № 2 занимало три этажа. Организация убийства Троцкого была поручена полковнику НКВД Эйтингону.

Эйтингон отправился в Мексику. В порядке подготовки покушения пришлось сменить все руководство мексиканской компартии. Власть досталась группе, в состав которой входил известный художник-коммунист Сикейрос.

Первую попытку убийства Троцкого Эйтингон организовал в виде широкомасштабной операции. Сикейрос и его соучастники переоделись в форму мексиканской полиции. Вооружившись дисковой электропилой, зажигательными бомбами, автоматами, захватили с собой штурмовые лестницы. Сам Сикейрос переоделся майором мексиканской армии. Около двух часов ночи убийцы подъехали к вилле на четырех автомобилях. Охранников предварительно заманили подальше от виллы. Охранники, находившиеся в будке на углу улиц Вена и Морелос, откуда осуществлялась наружная охрана обнесенного высокой стеной дома напротив, увидев людей в полицейской форме и услышав приказ: «Руки вверх!», не успели оказать сопротивления, быстро были обезоружены, связаны и оставлены под охраной.

Переодетые полицейские — группа около двадцати человек под командой пехотного майора — приблизились к воротам, и майор нажал на кнопку звонка. За воротами послышался голос: «Кто там?». Один из пришедших ответил, и дверь в воротах отворилась. Расположение дома им было известно до мельчайших подробностей, хотя никто из них прежде в нем не бывал, каждый знал, что ему следовало делать.

Охранников под дулами автоматов связали.

Личного охранника Троцкого, Роберта Шелдона Харта, ждала страшная судьба. По одной из версий, охранник Шелдон был именно тем человеком, который помог нападавшим попасть на виллу. Может, он и был участником покушения, только доказать этого никто не смог: Шелдона просто убрали.

Самым большим заблуждением людей, которые в той или иной форме «сотрудничали» с НКВД, была иллюзия, что дело ограничится первым и единственным преступлением. Но попавший в сети однажды соглашался заключить второй, а затем и третий контракт. После этого, как правило, он сам исчезал при загадочных обстоятельствах, особенно если совершал даже незначительные глупости или начинал воображать себя главарем.

Его устранением занимались вчерашние коллеги. Можно задать вопрос, почему люди, завербованные НКВД и неоднократно становившиеся свидетелями подобных расправ или сами принимавшие в них участие, позволяли заманить, себя в ловушку и отправлялись на бойню без тени подозрения. Видно, несмотря на знание таких фактов, каждый из обреченных был глубоко убежден, что лично ему нечего бояться, что его заслуги, репутация или ранг ограждают его от такого рода злоключений. Почему они должны чего-то бояться, если их не в чем упрекнуть и они не чувствуют за собой вины, если они пунктуально и без лишних рассуждений подчиняются получаемым приказам. До самого момента уничтожения обреченный не мог пожаловаться на изменение отношения к нему, на проявление недоверия. Приговор обрушивался на него как гром среди ясного неба и приводился в исполнение без возможности обреченному представить какие-то объяснения или доказательства в свое оправдание.

Никакая услуга, пусть даже самая значительная, оказанная в прошлом, никакой стаж пребывания в организации, никакие дружеские или деловые связи с вождями не могли защитить его и дать хоть малейший шанс избежать смерти. Наивным кажется то, что все они верили в свою собственную неприкосновенность и не могли представить себе, что их хладнокровно и без тени сомнения могут ликвидировать уже за то, что они слишком много знают.

Сам объект покушения, Лев Троцкий, так описал в своем дневнике события 23 мая 1940 года: «Нападение произошло на рассвете, около 4-х часов. Я спал крепко, так как после напряженной работы принял снотворное. Проснувшись от грохота выстрелов с тяжелой головой, я вообразил сперва, что за оградой происходит народный праздник с ракетами. Но взрывы раздавались слишком близко, тут же, в комнате, возле меня и надо мною. Запах пороха становился все резче и ощутительнее. Ясно: случилось то, чего мы всегда ждали: на нас напали. Где полиция? Где стража? Связаны, захвачены или перебиты? Моя жена уже успела вскочить с постели. Выстрелы продолжались непрерывно. Позже жена сказала мне, что она подтолкнула меня на пол, в пространство между кроватью и стеной: это было совершенно правильно.

Сама она еще несколько секунд простояла надо мной у стены, как бы защищая меня своим телом, но я шепотом и движениями убедил ее спуститься на пол. Выстрелы шли со всех сторон, но откуда именно, трудно было отдать себе отчет. В известный момент жена, как она сказала мне позже, ясно различала огоньки взрывов: следовательно, стреляли тут же, в комнате, но мы никого не видели. Впечатление было такое, что выстрелов было в общем около двухсот, из них около сотни тут же, возле нас. Осколки оконных рам и стен падали в разных направлениях. Несколько позже я почувствовал, что правая нога была легко контужена в двух местах.

Когда выстрелы притихли, раздался голос внука, который спал в соседней комнате: дедушка! Этот детский голос во тьме под выстрелами остался как самое трагическое воспоминание этой ночи. Мальчик после первого выстрела, пересекшего по диагонали его постель, как свидетельствуют следы в двери и в стене, бросился под кровать. Один из нападавших, очевидно, в состоянии паники, выстрелил в кровать: пуля пробила матрац, ранила внука в палец ноги и прошла сквозь пол. Бросив тут же два зажигательных снаряда, нападавшие покинули комнату внука. С криком: «дедушка!» он выскочил, вслед за ними, во двор, оставляя кровавый след, и под выстрелами перебежал в помещение одного из членов охраны, Гарольда Робинса.

Моя жена бросилась на крик внука в его комнату, которая оказалась уже пуста. В комнате горели пол, двери и небольшой шкаф. «Они захватили Севу», — сказал я жене. Это была наиболее жуткая минута. Выстрелы еще продолжались, но уже дальше от нашей спальни, где-то во дворе или непосредственно за оградой: видимо, террористы прикрывали отступление. Жена поспешила потушить разгоревшийся пожар, набросив на огонь ковер. В течение недели ей пришлось потом лечиться от ожогов.

Появились два члена охраны, Отто Шюсслер и Чарлз Корнелл, которые в минуту нападения были отрезаны от нас пулеметным огнем. Они подтвердили, что нападавшие, видимо, уже скрылись, так как во дворе никого не видно. Исчез также сам ночной дежурный, Роберт Шелдон. Исчезли оба автомобиля. Почему молчали полицейские внешней охраны? Они оказались связаны нападавшими, которые при этом кричали: «Да здравствует Альмазан!». Таков был рассказ связанных.

Мы с женой были в первый день совершенно уверены, что нападавшие стреляли только через окна и двери и что в спальню никто не входил. Однако изучение траекторий выстрелов с несомненностью свидетельствует, что те восемь выстрелов, которые оставили следы в стене у изголовья кроватей, продырявили в четырех местах оба матраца и оставили следы в полу под кроватями, могли быть выпущены только внутри самой спальни.Об этом же свидетельствовали и найденные на полу гильзы, а также два следа в одеяле, с обожженной каймой.

Когда террорист вошел в спальню? В первый ли момент операции, когда мы еще не успели проснуться? Или, наоборот, в последний момент, когда мы лежали на полу? Я склоняюсь ко второму допущению. Всадив через двери и окна несколько десятков пуль в направлении кровати и не слыша ни криков, ни стонов, нападавшие имели все основания думать, что они с успехом выполнили свою работу. Один из них мог в последний момент вскочить в комнату для проверки. Возможно, что одеяла и подушки сохранили еще форму человеческих тел. В четыре часа утра в комнате царил полумрак. Мы с женой оставались на полу неподвижны и безмолвны. Перед тем как покинуть нашу спальню, террорист, пришедший для проверки, мог дать «для очистки совести» несколько выстрелов по нашим кроватям, считая, что дело закончено уже и без того.

Было бы слишком утомительно разбирать здесь различные легенды, созданные недоразумением или злой волей и легшие прямо или косвенно в основу теории «самопокушения». В прессе говорили о том, будто мы с женой находились в ночь покушения вне нашей спальни. «Эль Популяр» писал о моих «противоречиях»: по одной версии, я будто бы забрался в угол спальни, по другой — опустился на пол и пр. Во всем этом нет ни слова правды. Все комнаты нашего дома заняты ночью определенными лицами, кроме библиотеки, столовой и моего кабинета. Но как раз через эти три комнаты проходили и нападавшие, и там они нас не нашли. Мы спали там же, где всегда: в нашей спальне. Я, как уже сказано, спустился на пол в углу комнаты: немножко позже ко мне присоединилась моя жена.

Каким образом мы уцелели? Очевидно, благодаря счастливому случаю. Кровати были взяты под перекрестный огонь. Возможно, что нападавшие боялись перестрелять друг друга и инстинктивно стреляли либо выше, либо ниже, чем нужно было. Но это только психологическая догадка. Возможно также, что мы с женой помогли счастливому случаю тем, что не потеряли головы, не метались по комнате, не кричали, не звали на помощь, когда это было бы безнадежно, не стреляли, когда это было бы безрассудно, а молча лежали на полу, притворяясь мертвыми».

После расстрела кроватей Сикейрос — плотный, умевший носить форму и командовать твердым голосом, в котором ликование било через край, — отдал короткий приказ.

Стрельба прекратилась. Нападавшие оставили виллу. Ворота распахнулись — старый «форд» и новый «додж», стоявшие внутри двора с нападавшими, вместе с охранником, который, возможно, впустил их в дом, помчались прочь.

Может быть, за рулем «доджа» сидел Роберт Шелдон Харт — охранник дома, в котором летом 1940 года проживал Л. Д. Троцкий, один из вождей октябрьского переворота, председатель РВС РСФСР, организатор Красной Армии, ближайший соратник Ленина.

Люди в штатском, охранявшие разоруженных полицейских, мгновенно растворились в ночи.

Управляемый Шелдоном «додж», в котором находились Сикейрос и его подчиненные, долго петлял по улицам спавшего Мехико, выпуская на перекрестках то одного, то другого пассажира.

Полковника Леандро Санчеса Саласара, начальника тайной полиции Мексики, разбудили телефонным звонком. Через полчаса он был на месте преступления, казавшегося невероятным и не сулившего тайной полиции абсолютно ничего приятного.

Опросив продолжавших находиться без оружия полицейских, полковник Санчес Саласар и его помощники направились к воротам дома. Калитка приоткрылась ровно настолько, чтобы в щель можно было разглядеть лица звонивших и сквозь нее получить предъявленные ими удостоверения.

Секретари Троцкого и охранники его дома были спокойны, каждый в руках держал оружие.

Сева, внук Троцкого, недавно прибывший из Парижа в Мексику, встретился с полковником на лестнице. У него была перевязана левая нога.

«Пуля слегка оцарапала кожу», — объяснил один из секретарей.

Генерал Нуньес, начальник полиции Мексики, и полковник вошли в спальню, где в халатах их встретили Троцкий и его жена Наталья Седова. Оба сохраняли спокойствие, словно их собственные жизни только что не подвергались смертельной опасности.

Троцкий улыбался, лицо хозяйки, обрамленное аккуратно причесанными с пепельным оттенком волосами, некогда, должно быть, красивое, было поразительно спокойным.

Полковник решил, что все это — хорошо разыгранное нападение. Политэмигрант таким образом желает привлечь к себе внимание и бросить тень на своих врагов.

«Организовал покушение Иосиф Сталин. Он действовал средствами НКВД. Сталин! Он зачинщик покушения. Разве вы не читали? Я совсем недавно писал, что авторы кампании против меня, раздуваемой уже в прессе, уже готовы сменить перья на пулеметы», — сказал Троцкий.

Полковник мексиканской полиции не знал, что ОГПУ еще в середине 20-х годов ввело в практику похищение и убийство «предателей» и «врагов народа», нашедших прибежище в зарубежных странах. В 1936 году для этой цели в НКВД было создано «управление специальных заданий», которое сами чекисты окрестили «управлением мокрых дел». На его счету — ликвидация многих видных «троцкистов» и, наконец, самого Л. Д. Троцкого в 1940 году, а также других «врагов народа».

Длинная рука этого органа государственного терроризма добиралась и до тех сотрудников НКВД, которые, не желая попадать в сталинские застенки, оставались на Западе. В марте 1938 года был похищен резидент советской разведки в Турции Агабеков, который скрывался в Бельгии…

Полковник ожидал услышать имя человека, который находился в поле деятельности полиции Мексики, а тут — Сталин. Идея самопокушения стала казаться еще более реальной.

Троцкий предложил опросить местных сталинистов, задержать наиболее видных из них.

Полковник, подумав, обратился с одним вопросом ко всем: начальнику внутренней охраны Гарольду Робинсу, секретарям и охранникам — немцу Отто Шуисслеру, англичанину Вальтеру Керлею и просто охранникам Чарлзу Корнеллу и Жаку Куперу.

Вопрос был таков: «Кто нес охрану ворот и калитки в момент нападения?». И все отвечали: «Роберт Шелдон Харт».

«Он исчез с нападавшими! Его увезли или он сам уехал?» — спрашивал полковник.

Все говорили: «Боб не мог быть соучастником покушавшихся!». Мнение Троцкого было таким же.

Кроме уже названных лиц, в доме во время покушения находились повариха, служанка и садовник — все трое мексиканцы, а также гостившие Альфред и Маргерит Розмеры, давние — со времен, предшествующих первой мировой войне, — друзья семьи Троцких. Альфред Розмер, писатель и журналист, являлся одним из основателей Французской компартии и Коминтерна, а последние двадцать лет — одним из наиболее верных последователей Троцкого. Они с женой привезли с собой в Мексику Севу и вскоре собирались отправиться в Нью-Йорк.

Троцкий жаждал забрать к себе внука — видно, потому, что боялся оставить сироту на попечении, как он выразился, «недоверчивого и неуравновешенного человека». Он решил апеллировать к закону. Последовала непристойная судебная тяжба.

Придя в отчаяние при мысли о возможной разлуке с ребенком, вторая жена сына Троцкого — Седова, Жанна, решила нейтрализовать иск Троцкого заявлением, что он не регистрировал формально ни первый, ни второй свои браки; Троцкому пришлось это заявление опровергать. Но даже несмотря на поступок Жанны, он выразил (в письме суду) понимание ее затруднений и чувств, признавал ее моральное, хотя и не юридическое, право на ребенка и возобновил приглашение, предлагая оплатить стоимость ее проезда в Мексику. Троцкий даже изъявил готовность рассмотреть возможность возвращения ей Севы, но не ранее чем повидается с ним. Суд дважды решил дело в пользу Троцкого и назначал доверенных лиц, которым надлежало проследить за возвращением внука деду, но Жанна отказалась выполнять решение суда, увезла мальчика из Парижа и спрятала его. Лишь в результате долгих поисков и «зимней экспедиции» в Вогезы Маргерита Розмер сумела найти ребенка и вырвать его из рук тетки. Но и на этом дело не кончилось, ибо друзья Жанны предприняли попытку похитить мальчика, и лишь в октябре 1939 года Розмеры доставили его наконец в Койоакан.

В патетическом письме Троцкий пытался объяснить Севе, почему он настаивал на его переезде в Мексику. Избегая каких-либо обидных для Жанны замечаний, он не мог объяснить ребенку истинной причины, поэтому объяснение вышло неуклюжим и неубедительным.

Вот письмо Л. Троцкого министру юстиции Франции с просьбой разрешить приезд в Мексику его внука Всеволода Волкова, родившегося в Ялте 7 мая 1926 года. В. Волков, сын дочери Троцкого от первого брака, и Платона Волкова, бывшего члена ЦК профсоюза работников просвещения, арестованного в 1928 году, приехал в Мексику за год до гибели Л. Троцкого в сопровождении активных членов французской секции IV Интернационала Альфреда Грио и его супруги. Жанна Молинье, воспитывавшая Всеволода в течение нескольких лет и очень привязанная к нему, опасаясь за его жизнь, противилась отъезду Всеволода к деду.

Койоакан, 7 февраля 1939 года Г. министр!

Если я позволяю себе отвлечь ваше внимание по личному делу, то не только, конечно, потому, что оно крайне важно для меня, — этого было бы недостаточно, но и потому, что оно в вашей компетенции. Речь идет о моем внуке Всеволоде Волкове, мальчугане 13 лет, который сейчас живет в Париже и которого я хочу взять к себе в Мексику, где живу сейчас.

Вкратце история этого мальчугана такова. В 1931 году он уехал из Москвы со своей матерью, моей дочерью Зинаидой, по мужу Волковой, которая с разрешения советского правительства выехала за границу для лечения туберкулеза. В этот самый момент советские власти лишили меня, как и мою дочь, советского гражданства. Моя дочь вынуждена была забрать свой паспорт после визита в советское консульство в Берлине. Оторванная от других членов своей семьи, Зинаида Волкова покончила с собой в январе 1933 года. Всеволод остался в семье моего сына Льва Седова, который жил тогда в Берлине со своей подругой г. Жанной Молинье, француженкой по национальности. После прихода Гитлера к власти мой сын вынужден был эмигрировать в Париж с г. Жанной Молинье и мальчуганом. Как вы, г. министр, может быть, знаете, мой сын умер 16.11.38 г. в Париже при обстоятельствах, которые продолжают оставаться для меня таинственными. С тех пор мальчик находится в руках г. Жанны Молинье.

Юридическая ситуация Всеволода Волкова следующая. Его мать, как я сказала, умерла. Его отец, который жил в СССР, исчез бесследно почти 5 лет назад. Так как он принимал в прошлом активное участие в деятельности оппозиции, не может быть сомнения, что он погиб во время одной из «чисток». Советские власти считают, конечно, Всеволода Волкова лишенным советского гражданства, ждать от них справок или каких-либо документов было бы абсолютной иллюзией. Я остаюсь, таким образом, единственным кровным родственником Всеволода, моего законного внука. Если в настоящих условиях нелегко доказать это официальными документами, можно без труда установить это (если какие-то уточнения необходимы) свидетельством десятка французских граждан, которые хорошо знают ситуацию моей семьи. В списке, приложенном к этому письму, я даю фамилии некоторых из них.

Всеволод Волков не имеет никаких родственных связей, прямых или косвенных, во Франции или в какой-то другой стране.

Г. Жанна Молинье не имеет с ним никакой родственной связи ни по крови, но по браку. Я предложил г. Жанне Молинье, в руках которой находится сейчас мальчуган, приехать с ним в Мексику. Из-за своего характера она отказалась. Не имея возможности самому поехать во Францию, я вынужден организовать отъезд внука через третьих лиц. Представитель моих интересов в этом вопросе г. Жерар Розенталь, судебный адвокат, Париж, д’Эдинбург, 15.

Чтобы облегчить необходимые расследования, я позволю себе указать, что французские власти 2 раза разрешали Всеволоду Волкову проживание во Франции, первый раз в конце 1932 года при отъезде из Константинополя, второй раз в 1934 году при отъезде из Вены. Оба раза Всеволод Волков получал разрешение как мой внук. Переписка по этому делу должна находиться в архивах МВД и дает надежное основание для того решения, о котором я ходатайствую. Мексиканское правительство уже передало инструкции своему консульству в Париже, чтобы Всеволоду Волкову был без всяких осложнений разрешен въезд в Мексику. Остальное зависит только от французских властей.

Прошу принять, г. министр, уверения в моих искренних чувствах.

Лев Троцкий.

И вот, только приехав к деду в Мексику, мальчик Сева становится жертвой покушения — он ранен. Сева — единственная жертва неудавшегося покушения на Троцкого. Единственная, если не считать охранника — Роберта Шелдона Харта.

«Почему никто из внутренней охраны даже не попытался стать на защиту Троцкого?» — спрашивал полицейский полковник.

«Я только было собрался стрелять в нападавших, как после первой же очереди заклинило затвор ручного пулемета», — отвечал один из охранников, немец Отто Шуисслер.

Остальные пояснили, что не успели. События развивались с необыкновенной быстротой, нападавших было много и их действия были четко организованы.

Полиция была уверена, что имеет дело с хорошо организованной симуляцией вооруженного нападения.

Специалисты тщательно осмотрели все системы защиты дома и пришли к заключению, что опытный конспиратор, хорошо знавший силу и возможности своих врагов, их методы и их ненависть к нему, учел все до мельчайших деталей в организации защиты. Это делало его дом действительно крепостью. Охранник Отто Шуисслер, который по графику обязан был дежурить ночью вместе с Шелдоном, пояснил: «Трудно сказать сейчас, как это произошло. Должно быть, Боб узнал или принял за друга дома того, кто звонил… Только сам Боб может пояснить. Отыщется Боб, он расскажет».

Полковник пообещал держать дона Леона Троцкого в курсе дальнейшего расследования дела и отправился к себе в офис. Кроме того, Санчес Саласар разослал в разные стороны от дома, расположенного на улице Вена, своих людей на поиски улик.

Вскоре после возвращения полковника из дома Троцкого на его столе уже лежали ножницы для резки колючей проволоки, электрическая пила, инструмент, которым обычно пользуются мексиканские воры для взлома дверей, маузеры, отобранные у наружных полицейских охранников, большое количество патронов 45-го калибра и целый диск от пулемета Томпсона, морская веревочная лестница с деревянными перекладинами, железная балка.

Был обнаружен и брошенный «додж», в салоне которого в беспорядке валялись одежда полицейских, два полных патронташа с патронами 38-го калибра и кинжал в ножнах. Версия о самопокушении была поколеблена. Кто же были нападавшие?

Троцкий не желал слышать о соучастии Боба. Хотя полицейские видели, что охранник убегал с ними, его не увозили. Командовавший группой охранников сержант настаивал, что без участия охранника в дом войти было совершенно невозможно. Он повторял одно и то же: почему Боб открыл двери, а потом и ворота, когда внутрь не пускают даже хорошо знакомых им полицейских? Да еще в четыре часа утра?

Повариха утверждала, что видела, как Шуисслер, едва началась стрельба, выскочил из своей спальни в пижаме, с револьвером в руке. Она полагала, что потом он отсиделся на кухне.

Было решено арестовать Шуисслера и Корнелла. Корнелл объяснял, что он проснулся, хотел было взять оружие, но услышал, как кто-то сказал по-английски: «Спокойно, не высовывайся, и с тобой ничего не случится!».

Корнелл накануне отдал свой револьвер Гарольду Робинсу — такое прежде часто случалось. Когда Корнелл хотел было выйти из комнаты, он услышал голос Гарольда: «Нагни голову! Они не должны тебя видеть!».

Корнелл, не обращая внимания на эти слова, натянул на пижаму брюки и рубаху, схватил винтовку и уже потянул на себя дверь, как услышал приказ Гарольда: «Боже мой! Нагни голову!».

Этот приказ спас жизнь Корнелла. Все же как только в поле зрения охранника показалась фигура неизвестного, он выстрелил, но промахнулся и тут же увидел, как из своей комнаты выскочил Отто Шуисслер.

Корнеллу не показалось подозрительным исчезновение Боба. Он продолжал верить, что коллега не виноват.

В полиции появилась новая важная информация.

Электрическую пилу в магазине «Наследники В. Клемента» приобрел хорошо одетый человек, подъезжавший к магазину на огромной черной машине с номерным знаком города Нью-Йорка.

Становилось ясно, что в деле подготовки, а возможно, и в нападении участвовали иностранцы.

На следующий день стало известно, что президент Карденас поддержал протест Троцкого против полиции, намеревавшейся обвинить в нападении известного художника Диего Риверу и арестовавшей Корнелла и Шуисслера. Последних пришлось отпустить.

Работа полиции была усложнена, усилия следствия не приносили желаемых результатов, работа шла впустую, пока один из агентов не зашел в бар, находившийся неподалеку от помещения тайной полиции. Агент услышал разговор за соседним столиком о том, что следователь района Такубайи совсем недавно предоставлял кому-то на время три комплекта полицейской формы.

Агент выскочил из бара и помчался в полицию. Через полчаса следователь района Такубайи предстал перед полковником. Он занимал официальный пост и был обязаны помогать правительству. Ему было известно, зачем его вызвали в полицию. Полковник попросил рассказать всю правду и назвать имя человека, которому он оказал содействие.

Следователь района Такубайи сказал, что оказался замешан в это дело против своей воли. Семнадцатого мая его навестил приятель Луис Матео Мартинеси. Приятель просил дать ему на время три комплекта полицейской формы. Якобы он и его друзья узнали, что противники генерала Карденаса имеют склад оружия. Они хотели в этом убедиться, чтобы затем сообщить властям. Поначалу следователь согласился, но в тот день на месте не оказалось каптенармуса. Подумав хорошенько, на следующей встрече следователь отказал своему приятелю в содействии.

Это значило, что он не передавал никому полицейской формы Через два часа полковник допрашивал учителя, члена МКП, который вопреки ожиданиям полицейского не стал ничего скрывать. Учитель Луис Матео Мартинес тут же сообщил, что хотел получить полицейскую форму для Давида Серрано Андонеги, бывшего майора, участника войны в Испании.

Полиция ворвалась в дом, где проживал Серрано Андонеги, арестовала его. Кроме того, полицейские прихватили с собой достаточное количество различных документов, по которым Серрано Андонеги являлся давним и активным членом МКП, входил в состав ее ЦК. Был обнаружен конверт со штампом «Отель Мажестик», адресованный капитану Нестору Санчесу Эрнандесу, проживавшему на авениде Гватемала в доме № 54.

В этом доме полицейские агенты получили сведения о том, что Нестор Санчес Эрнандес, в прошлом капитан испанской республиканской армии, некоторое время назад проживал в этом доме вместе с другими испанскими эмигрантами.

Стало ясно, что нападение на Троцкого совершили в основном участники недавней войны в Испании.

Полицию заинтересовал и другой адрес: улица Коррехидора, дом № 101, где работал привратником и проживал дядя капитана Санчеса. Там нашли оставленный племянником на хранение запертый на замок чемодан, в котором оказались следующие вещи: комплект полицейской формы со значком 7-й роты, пистолет системы «Стар», находившийся на вооружении полиции, отобранный у наружных охранников виллы Троцкого.

Дежурившие круглые сутки у дома № 101 задержали и самого бывшего капитана. Капитан на допросе не признал свою принадлежность к компартии.

Капитан сказал, что принял участие в нападении на Троцкого по причине дружбы с Давидом Альфаро Сикейросом. Он был организатором и прямым руководителем. Капитан познакомился с Давидом в Париже во время Гражданской войны в Испании, а в конце апреля он предложил капитану принять участие «в деле огромной важности».

Капитан сразу согласился. Во-первых, потому как имел революционное прошлое, а во-вторых, — любил опасность и сильные ощущения. Конечно, вскоре он узнал, что речь шла о Троцком, но ведь Троцкий был «заклятым контрреволюционером», «врагом номер один революции».

Но все же не Сикейрос, а иностранцы руководили покушением. Настоящие организаторы и руководители специально для этого приезжали в Мехико. Давид постоянно встречался со странными людьми, когда надо было что-либо решать. Сикейрос был инструментом в их руках.

Ничего не утаивая, бывший капитан Санчес подробно рассказал о том, как готовилось нападение на дом Троцкого, что один из активных его участников, Антонио Пухоль, вошел в дом с ручным пулеметом в руках.

Из признаний Санчеса становилось ясно, что в группе мексиканцев и испанцев были еще и кубинцы, и люди, говорившие по-испански с акцентом.

Бывший капитан утверждал, что ворота дома тут же открылись. Их открыл Шелдон. По пути к дому в Койоакане Сикейрос еще раз заверил всех нападавших, что все получится самым лучшим образом, потому как один из «пистолеро» Троцкого заодно с ними. Он говорил о Шелдоне.

Бывший капитан остался караулить разоруженных полицейских. Стрельба началась сразу, как только Сикейрос и остальные вошли во двор. Стреляли всего несколько минут, затем ворота распахнулись, и из них выехали два автомобиля. Из одного выскочил человек, похожий на француза, приказал всем сесть в машину, которую вел Шелдон. «Француз» за каждым углом заставлял участников покушения по одному выходить из машины.

Капитан был убежден в соучастии Шелдона, абсолютно убежден. Нападение было совершено, именно когда он дежурил. Он без звука впустил нападавших. Его, это точно, подкупил «француз», они были прежде знакомы, чувствовалось, что они доверяют друг другу. Капитан слышал, что «француза» называли Филиппом.

Во время тщательного осмотра комнаты Шелдона были обнаружены ключ от номера в гостинице «Европа», чемодан с московской наклейкой и ящик пива.

Выяснилось, что ночь с 21 на 22 мая Шелдон провел в номере «Европы» с известной полиции проституткой, которая сообщила, что ее клиент был пьян и имел при себе крупную сумму денег.

Шелдон был рекомендован Троцкому его сторонниками в Нью-Йорке. В показаниях одного из секретарей Троцкого значилось, что Шелдон, прибывший в дом Троцкого всего за полтора месяца до дня покушения, не раз получал доллары, поступавшие через «Американ Экспресс Травелерс», по адресу «Уэллс Фарго и К⁰».

После исчезновения Шелдона в Мехико прилетел его отец. Отец Шелдона был состоятельный человек, имевший на прилет одобрение руководителя ФБР мистера Гувера, с которым их связывала давняя дружба.

Джон Эдгар Гувер, директор ФБР с 1924 года и до самой своей смерти в 1972 году, первый человек в США после президента. За время его работы менялись президенты, правительства, а Федеральная полиция выросла в целый институт, полностью ему подчиненный. Он знал все обо всех и соответствующим образом это использовал. Политики и бизнесмены вздрагивали только от звука его имени.

Гувер сообщил отцу Шелдона, что, по мнению ФБР, главным дирижером нападения на Троцкого являлся некий Минк, прибывший в Мехико из Филадельфии, один из главных агентов ГПУ, прежде выполнявший ответственные задания в Испании, Японии и Соединенных Штатах.

Отец охранника Джесси X. Шелдона сообщил полиции о том, что он никогда не делал денежных переводов сыну и что тот, уезжая из США, в свою очередь, не сообщил отцу, что станет служить у Троцкого, «к которому, как мы знали, он никогда не испытывал симпатии, поскольку был сторонником Сталина, что подтверждается находкой большого портрета этого деятеля братьями Боба в его нью-йоркской квартире».

Начальнику тайной полиции было необходимо как можно быстрее найти двух главных исполнителей неудачного покушения на жизнь Троцкого: Давида Альфаро Сикейроса и Антонио Пухоля. Всем гражданским и военным властям республики был разослан строгий приказ в случае обнаружения немедленно задержать упомянутых лиц.

Коммунистическая партия Мексики отмежевалась от покушения и заявила, что не имеет ничего общего с Сикейросом.

Полковник отправился в дом к матери Антонио Пухоля. Она ничего не знала о местонахождении сына. Но полковник нашел в доме новенький чемодан, в котором оказались дорогое белье и предметы женского туалета. Эти вещи принадлежали, по словам матери Пухоля, североамериканской подружке сына.

Полковник уже спускался вниз по лестнице, когда два его агента подвели к нему человека в брюках наездника и шахтерских ботинках. Этого человека задержали у входа в дом. После долгих и настойчивых допросов он назвал себя Мариано Эррерой Васкесом. Два года назад он оставил ряды МКП, по профессии был электриком и находился в незарегистрированном браке с Аной Лопес, которая дружила с Хулиа Баррадас Эрнандес, первой женой Давида Серрано Андонеги. По поручению и на деньги Сикейроса подруги Ана и Хулиа открыли маленькую лавчонку в районе, где жил Троцкий. Хулиа тут же сделалась любовницей одного из десяти полицейских охранников дома Троцкого.

Предстояло немедленно найти и арестовать этих двух женщин.

Газеты уже поливали полицию грязью. Дни шли, а ощутимых результатов не было — основные участники покушения гуляли на свободе. Но Хулиа была найдена, ее нашли в районе Чурубуско.

У нее в сумочке, на оборотной стороне лотерейного билета, был обнаружен телефон квартиры, где скрывалась Ана Лопес.

Женщин допрашивали семьдесят два часа подряд. Семьдесят из них они упорно молчали, а потом рассказали все, что им известно. Тайная полиция Мексики теперь уже имела полную картину совершенного покушения.

Все адреса были проверены, полиции оставалось только разыскать дом возле деревни Санта-Роса, где жил электрик Мариано Эррера Васкес — пассивный соучастник неудавшегося покушения на жизнь Троцкого.

Начальник тайной полиции Мексики полковник Санчес Саласар со своими лучшими агентами отправился в сторону Дасьерто-де-лос-Леонес.

На 22-м километре по шоссе от города и метрах в пятистах от шоссе выше в горы стоял заброшенный дом, известный в округе как Ранчо-де-Тланинилапа. Дверь дома была заперта, но это не явилось препятствием для полицейских.

Зайдя в заброшенный дом, полицейские увидели, что повсюду валяются разбросанные газеты — свежие, вышедшие после 24 мая 1940 года. Было ясно, что некоторые из нападавших на дом Троцкого затем скрывались здесь и хотели знать, что о них сообщает пресса.

В одиноком заброшенном доме полицейских ждала еще одна странно-страшная находка. В спальне на новой раскладушке лежал матрац, очень странным образом изрезанный бритвой или острым ножом в изголовье. Кто это мог сделать и для чего? Кто или что могло лежать на этом матраце?

В одной из комнат стоял мольберт с чистым холстом, рядом на полу лежали нетронутые кисти и краски в тюбиках. Тут же валялось множество окурков американских сигарет, пустой пакет «Лаки» и гильзы от оружия 22-го мелкого калибра.

В углу — еще одна зловещая находка — тюфяк, странно изрезанный с одного края. Во всех комнатах пол был густо посыпан известью. На склоне, во дворе за домом, были сарай и кухня с земляным полом.

В одном из углов кухни земля показалась рыхлой. Начали копать, стало ясно — земля еще не слежалась. На глубине локтя она оказалась смешанной с известью, из ямы потянуло трупным запахом.

К месту обнаружения трупа были приглашены представители судебных властей, которые прибыли только в полночь. Представители судебных властей, вошедшие в кухню, натянули противогазы, пожарники начали работать. На улице начался дождь.

Когда труп извлекли из ямы, полицейский полковник отрезал клок волос, вышел под проливной дождь и промыл волосы в луже. Волосы имели рыжий оттенок. Подозрения подтвердились — это был охранник Боб Шелдон!

Преступники хотели, чтобы известь быстрее уничтожила труп. Осмотр трупа и повторное исследование комнат позволили полицейским и судебным властям сделать вывод: Роберт Шелдон Харт убит во время сна.

Вскрытие трупа показало, что смерть наступила от двух выстрелов в голову из мелкокалиберного оружия. Одна пуля застряла в черепе.

Дом Троцкого стал после покушения еще более неприступной для нападения крепостью. Ворота были бронированными, над углами стен появились кирпичные башенки с бойницами. Луч прожектора освещал подъезжавшие машины. Войти в калитку человек мог лишь после того, как дежуривший в башенке нажмет на вторую электрическую кнопку.

После обнаружения трупа полицейский полковник пригласил охранника Отто Шуисслера проехать с ним, чтобы опознать труп. Приложив платок к носу и поглядев на труп, Отто с трудом сказал: «Да, это Боб».

Когда труп доставили в полицейский участок, приехал Троцкий. Приблизившись к трупу своего бывшего охранника, Троцкий долго не мог оторвать от него взгляда. Глаза человека, прошедшего огонь и воду и медные трубы, наполнились слезами.

В газете «Эль Популяр» от 20 июня было опубликовано заявление МКП и говорилось, что ни один из арестованных по делу не является членом МКП, что главный виновник нападения на Троцкого — Шелдон Харт.

По просьбе защитника участников покушения Серрано Андонеги и Луиса Матео Мартинеса 2 июня состоялась встреча с Троцким, его адвокатом Антонио Франко Ригальтом, Натальей Седовой и секретарями-охранниками. Разговор, при котором присутствовали судьи первой инстанции района Койоакан, представитель прокурора и журналисты, занял более трех часов.

Интересны ответы Троцкого на вопросы защитника.

Защитник: С каких пор вы начали опасаться нападения на ваш дом?

Троцкий: По-настоящему я готов был к нему два года назад, сразу как только приехал. Однако начиная с января, а то и с прошлого декабря я ожидал нападения с большей уверенностью. Я разоблачил захват Россией Польши и части Финляндии, вскрыл и обнародовал причину союза Москвы с Гитлером. Эти мои заявления вызвали шок. Последний съезд мексиканской компартии проходил под девизом борьбы с Львом Троцким, с троцкизмом. Призывом съезда было: «Смерть Троцкому!».

Защитник: Вы считаете, что Шелдон был верен вам до последнего дня?

Троцкий: Шелдон Харт… Я абсолютно уверен, что Роберт Шелдон до конца был верен своим идеям, а значит, и мне, и стал жертвой именно этой верности.

На стене флигеля, где обычно находились дежурные секретари и охранники, Троцкий установил чугунную доску. На чугунной доске были отлиты имя, фамилия, годы жизни погибшего и слова, объявлявшие Роберта Шелдона Харта жертвой Сталина.

Главный участник покушения Сикейрос был разыскан в сентябре 1940 года в провинции, где скрывался от правосудия. Он был арестован. Хотя его участие в покушении было полностью доказано, «интеллигенты и художники» просили президента принять во внимание, что «деятели науки и искусства важны для страны как передовой отряд культуры и прогресса».

Свидетели показали, что, узнав о том, что Троцкий остался в живых, Сикейрос воскликнул: «Вся работа впустую!» Суд решил, что обстоятельства гибели Роберта Шелдона Харта не могут служить основанием для обвинения в умышленном убийстве. Сикейрос был выпущен под залог и, получив приглашение от чилийского поэта-коммуниста Пабло Неруды, отправился в Чили выполнять настенные росписи.

ТАЙНА КОМИССАРА БОРИСОВА

5 декабря 1934 года Корней Чуковский писал в своем дневнике: «Мы пошли по Арбату к гробу Кирова. Я стоял слева у ног и отлично видел лицо Кирова. Оно не изменилось, но было ужасающе зелено. Как будто его покрасили в зеленую краску. И т. к. оно не изменилось, было оно еще страшнее… А толпы шли без конца…».

Трудно найти человека, который не знал бы, кто такой Корней Иванович Чуковский. Не меньше, чем сказки и детские стихи, прославили Чуковского воспоминания о деятелях культуры, литературоведческие и языковедческие труды. Есть еще одна книга — дневник, который К. И. Чуковский вел почти семьдесят лет: с 1901 по 1969 год. Он насчитывает свыше двух с половиной тысяч машинописных страниц. Есть в этом дневнике и моменты, в которых общественного больше, чем личного. Например:

«1934 год, 1 декабря. Писал “Искусство перевода”. Очень горячо писал… вдруг звонок по телефону — из “Правды” Лифшиц: — Убили Кирова!!! Я пошел утром в 8 часов — бродил по Питеру. У здания бездна автомобилей, окна озарены, на трамваях траурные флаги — и только. Газет не было (газеты вышли только в 3 часа дня)… Кирова жалеют все, говорят о нем нежно. Я не спал снова — и, не находя себе места, уехал в Москву.»

1 декабря 1934 года молодой коммунист Леонид Николаев вошел в здание Смольного и выстрелом из револьвера убил наповал члена Политбюро Сергея Мироновича Кирова, главу ленинградской партийной организации. Убийцу схватили на месте преступления. Из Москвы немедленно выехала в Ленинград специальная комиссия, возглавляемая Сталиным, чтобы расследовать обстоятельства убийства.

Подробности этого преступления остались неопубликованными. Кто был этот Николаев? Как он ухитрился пробраться в строго охраняемый Смольный? Как ему удалось приблизиться вплотную к Кирову? Какие причины толкнули его на этот отчаянный шаг — политические или личные? Все обстоятельства преступления оказались окутаны покровом глубокой тайны.

В первом правительственном заявлении утверждалось, что убийца Кирова — один из белогвардейских террористов, которые якобы проникают в Советский Союз из Финляндии, Латвии и Польши. Несколькими днями позже советские газеты сообщили, что органами НКВД поймано и расстреляно 104 террориста-белогвардейца. Газетами была начата бурная кампания против «окопавшихся на Западе» белогвардейских организаций (в первую очередь Российского общевоинского союза), которые, дескать, «уже не впервые посылают своих эмиссаров в Советский Союз с целью совершения террористических актов».

На протяжении немногим более двух недель Советское правительство опубликовало две прямо противоположные версии убийства Кирова: сначала обвинив в этом белогвардейцев, проникших из-за рубежа, а затем бывших вожаков оппозиции. Естественно, советские граждане с нетерпением ожидали судебного процесса, надеясь услышать, что скажет на суде сам Николаев.

Однако им не суждено было этого узнать. 28 декабря было официально опубликовано обвинительное заключение, где утверждалось, что Николаев и тринадцать других лиц являлись участниками заговора, а уже на следующий день газеты сообщили, что все четырнадцать были приговорены к смертной казни на закрытом судебном заседании и приговор приведен в исполнение. Ни в обвинительном заключении, ни в тексте приговора ни словом не упоминалось ни о какой причастности Зиновьева и Каменева к убийству Кирова.

То обстоятельство, что Николаева судил тайный трибунал, еще более усиливало всеобщее недоверие к официальной версии событий, возникшее из-за противоречивых правительственных заявлений. Вставал вопрос: что помешало погасить бродившие в народе слухи, поставив Николаева перед публичным судом? Никто не сомневался, что Кирова убил именно этот человек, схваченный на месте преступления. К чему же вся эта секретность? Что в этом деле такого, что Сталин не мог вынести на открытый судебный процесс?

В январе 1935 года было написано закрытое письмо НКВД СССР (№ 001 от 21 января 1935 г.), в котором сообщалось: «…Ответственные ленинградские работники НКВД спокойно взирали на то, что т. Киров систематически ходит пешком и ездит на машине по городу без всякой охраны, не принимая решительных мер к тому, чтобы такую охрану обеспечить.

В помещении самого Смольного охрану тов. Кирова нес специально прикомандированный к нему комиссар оперотряда — Борисов. Надо сказать, что этот, с позволения сказать, охранитель имел 53 года от роду, член ВКП(б) с 1931 г., до поступления в 1924 г. в органы б. ОГПУ был ночным сторожем.

Мог ли обеспечить этот старый ночной сторож личную безопасность т. Кирова против вооруженных террористов?

На деле оказалось, что в момент совершения Николаевым террористического акта комиссар Борисов, в лучшем случае, был где-то в коридорах Смольного, за добрую сотню метров от места убийства и, конечно, не только не смог отвести руку убийцы, но явился на место покушения одним из последних, уже после совершения убийства».

Бывший чекист, перебежчик Александр Орлов (Фельдбин) утверждал: «Единственной частью государственного аппарата, которая могла помочь Сталину в подготовке этого убийства, являлось ленинградское управление НКВД, отвечавшее за безопасность Кирова. Но начальником этого управления был Филипп Медведь, связанный с Кировым тесной дружбой. Медведя следовало убрать и заменить другим человеком, «более надежным». У Сталина был на примете такой человек: Евдокимов, давний сотрудник «органов». Несколько лет подряд Сталин брал его с собой в отпуск — не только в качестве телохранителя, но и как приятеля и собутыльника. Евдокимов получил от Сталина больше наград, чем любой другой энкаведист. Это была странная личность, с застывшим, точно окаменевшим лицом, сторонившаяся своих коллег. В прошлом заурядный уголовник, Евдокимов вышел из тюрьмы благодаря революции, примкнул к большевистской партии и отличился в Гражданской войне. Когда война закончилась, Евдокимов был назначен начальником областного управления ОГПУ на Украине. Там он лично возглавлял карательные операции против антисоветских повстанческих банд.

По распоряжению Сталина Ягода издал приказ о переводе Медведя из Ленинграда в Минск и назначении Евдокимова на его место. Узнав об этом, Киров пришел в негодование. В присутствии Медведя он позвонил Ягоде и без обиняков начал допытываться, кто дал ему право перемещать ответственных ленинградских работников без разрешения Ленинградского обкома. Затем Киров позвонил Сталину и опротестовал недопустимый образ действий Ягоды. Приказ о переводе Медведя из Ленинграда пришлось отменить.

Поскольку с назначением Евдокимова в Ленинград ничего не получилось, у Сталина не было иного выбора, как обратиться за помощью к Ягоде и посвятить его в свои тайные планы, касавшиеся Кирова. Ягода сразу же вызвал из Ленинграда своего протеже и фаворита Ивана Запорожца, который в то время был заместителем Медведя. Они посетили Сталина вдвоем. Избежать личного разговора Сталина с Запорожцем было нельзя: последний никогда не взялся бы за такое чрезвычайное задание, касающееся члена Политбюро, если бы оно исходило лишь от Ягоды и не было санкционировано самим Сталиным. Получив сталинский наказ, Запорожец вернулся в Ленинград.

Как раз в это время среди бумаг, поступающих в ленинградское отделение НКВД, оказалось секретное донесение, касавшееся молодого коммуниста по имени Леонид Николаев. Этот Николаев был так обозлен тем, что его исключили из партии и связанной с этим невозможностью устроиться на работу, что у него появилась мысль об убийстве председателя комиссии партийного контроля. Этим актом доведенный до отчаяния Николаев намеревался выразить свой протест против партийной бюрократии, чьей жертвой он себя считал».

На закрытом заседании XX съезда Хрущев сообщил: «Следует сказать, что обстоятельства, связанные с убийством т. Кирова, до сих пор таят в себе много непонятного и загадочного и требуют самого тщательного расследования. Есть основания думать, что убийце Кирова — Николаеву кто-то помогал из людей, обязанных охранять Кирова. За полтора месяца до убийства Николаев был арестован за подозрительное поведение, но был выпущен и даже не обыскан. Крайне подозрительным является то обстоятельство, что, когда прикрепленного к Кирову чекиста 2 декабря 1934 года везли на допрос, он оказался убитым при «аварии» автомашины, причем никто из сопровождающих его лиц при этом не пострадал. После убийства Кирова руководящие работники Ленинградского НКВД были сняты с работы и подвергнуты очень мягким наказаниям, но в 1937 году были расстреляны. Можно думать, что их расстреляли затем, чтобы замести следы организаторов убийства Кирова».

Эти факты камня на камне не оставляли от официальной версии, согласно которой Кирова убили по приказу Троцкого, Зиновьева, Каменева, хотя на процессе двое последних признали причастность к убийству.

Охранник Борисов был допрошен в день совершения теракта. Из протокола допроса комиссара охраны Кирова — Борисова М. В. (1 декабря):

«В 4 ч. 30 м. приблизительно т. Киров один вышел из машины и пошел в здание обкома. В вестибюле я пошел сзади на расстоянии шагов 15. На этом расстоянии я шел до второго этажа. Когда я встал на первой лестнице, т. Киров уже был на площадке посередине между первым и вторым этажом, так я следовал за ним до входа на 3-й этаж. Добравшись до коридора, я шел по коридору от него на расстоянии 20 шагов. Не доходя двух шагов до поворота в левый коридор, я услыхал выстрел. Пока я вытащил револьвер из кобуры и взвел курок, я услышал второй выстрел. Выбежав на левый коридор, я увидел двух лежащих у дверей приемной т. Чудова. Лежали они на расстоянии ¾ метра друг от друга. В стороне от них лежал «наган». В том же коридоре, я видел, находился монтер обкома Платой. Тут же выбежали из дверей работники обкома. Их фамилии я не помню».

Больше показаний Борисов не давал — он не дожил до следующих допросов.

Трагедия в Смольном получила новый поворот: охранник Кирова Борисов, предупреждавший, по некоторым данным, Сергея Мироновича о возможном покушении, дважды задержавший Николаева с оружием на пути следования охраняемого и затем отпускавший его по чьему-то распоряжению, был убран.

Устранение двух — трех «слоев» потенциальных свидетелей, по мнению Хрущева, это почерк Сталина. Вот фрагмент из заключительного слова Хрущева на XXII съезде КПСС в 1961 году: «Обращает на себя внимание тот факт, что убийца Кирова раньше был дважды задержан около Смольного и у него было обнаружено оружие. Но по чьим-то указаниям оба раза он освобождался. И вот этот человек оказался в Смольном с оружием в том коридоре, по которому обычно проходил Киров. И почему-то получилось так, что в момент убийства начальник охраны Кирова далеко отстал от С. М. Кирова, хотя он по инструкции не имел права отставать на такое расстояние от охраняемого. Весьма странным является и такой факт. Когда начальника охраны Кирова везли на допрос, а его должны были допрашивать Сталин, Молотов, Ворошилов, то по дороге, как потом рассказывал шофер этой машины, была умышленно сделана авария теми, кто должен был доставить начальника охраны на допрос. Они объявили, что начальник охраны погиб в результате аварии, хотя на самом деле он оказался убитым сопровождающимиего лицами. Таким путем был убит человек, который охранял Кирова. Затем расстреляли тех, кто его убил… Кто мог это сделать? Сейчас ведется тщательное изучение обстоятельств этого сложного дела».

В закрытом письме НКВД от 21 января 1935 года говорилось, что «следствие было лишено возможности допросить лично Борисова о его поведении в момент убийства, потому что Борисов, вызванный 2-го декабря 1934 г. из Управления НКВД в Смольный для дачи объяснений членам правительства, погиб в результате автомобильной аварии».

Что же представляла собой автомобильная авария?

Правда об этой аварии выплыла только в феврале 1956 года, из письма шофера Кузина В. М. в партийные органы (февраль 1956 года). Шофер Кузин сообщал следующее: «Виноградов и Борисов сели в кузов грузовой машины, а Малий сел со мной в кабину. По дороге Малий все время торопил меня. Переезжая улицу Потемкина, Малий вырывает у меня руль и направляет машину на стену дома, а сам пытается выскочить из кабины. Я его задерживаю и не даю ему выскочить. Машина открытой правой дверцей ударилась о стену дома, в результате было стекло дверки разбито. Когда я остановил машину и вышел, посмотрел в кузов, Виноградова в кузове не было, он бежал, я вскочил в кузов и увидел, что в кузове лежит убитый Борисов, правый висок был в крови. Я закричал, что — убили, убили. В это время ко мне подошел Малий и сказал — не кричи, а то будет и тебе, и сам Малий скрылся. Я после этого Малий и Виноградова не видел до моего освобождения из-под ареста.

Когда Виноградов и Малий скрылись, я подошел к милиционеру и просил вызвать автоинспектора. В это время ко мне подъехал Гусев, работник НКВД, и меня арестовал. В этот день часа в четыре меня допросил сотрудник НКВД, который имел знаки различия — четыре ромба, спросил только анкетные данные.

После этого меня посадили в камеру.

Дело вел работник Московского НКВД Черток с двумя ромбами. Просидел тридцать девять суток. При освобождении меня привели в кабинет на 4 этаж. В кабинете были Виноградов, Малий и Фаюзов — работник Управления НКВД.

Работник НКВД с четырьмя ромбами нам объявил, что мы оправданы, что Борисов не был убит умышленно, а убит при аварии машины от удара о водосточную трубу. При выходе из Управления Фаюзов сказал, что вы все освободились благодаря мне.

После этого я поступил на работу в судоверфь НКВД шофером, где проработал до 1937 года.

Шестого июня 1937 года я был снова арестован по этому делу. На очной ставке с Малий он признался, что он прыгал из кабины, я считаю, что Борисов был убит не при аварии машины. Об этом я говорил и на следствии».

Из медицинского заключения о смерти Борисова М. В.: «Повреждение костей черепа произошло от удара очень значительной силы головой о твердый плотный предмет, например, каменную стену. Направление удара было сзади наперед и справа налево, и удар этот мог быть получен при резком повороте автомобиля влево от стены. Можно полагать, что покойный в момент удара находился на правом борту автомобиля правым плечом вперед и после удара мог оказаться отброшенным в кузов.

Осаднение бедра, левой надлопаточной области и осаднение кожи головы слева кровоизлиянием могли произойти при падении в кузов автомобиля и значения для ускорения наступления смерти не имеют».

2—13 марта 1938 года в Москве был проведен открытый судебный процесс по делу так называемого антисоветского «право-троцкистского блока». Среди сфабрикованных обвинений, предъявленных Бухарину, Рыкову и другим, значилась также организация убийства Кирова по решению «правотроцкистского блока». Это обвинение Бухарина, Рыкова и других было основано на показаниях Ягоды о том, что Енукидзе в 1934 году сообщил ему о решении «право-троцкистского блока» убить Кирова.

Суд заслушал секретаря Ягоды — Буланова о причастности своего шефа к организации убийства охранника Кирова комиссара Борисова. Показания Буланова при подготовке к печати судебного отчета были тщательно отредактированы.

В первоначальной стенограмме Буланов говорил так: «Боюсь точно вам сказать — рассказ его (имеется в виду Ягода — В. К.) был достаточно сумбурный, но у меня осталось в памяти и то, что комиссар Борисов, который был единственный участник убийства, который должен был дать членам правительства, которые сами выехали туда и производили расследование, должен был дать показания, которые он мог бы дать, что Ягода там был тоже, то что этот комиссар Борисов не смог явиться на допрос и был убит при аварии машины. Когда он мне рассказал о том, что он был осведомлен об убийстве, мне стала тогда понятна та необычная забота для Ягоды, которую он проявил, когда Медведь, Запорожец и остальные сотрудники по требованию были арестованы и преданы суду». В отредактированном и изданном «Судебном отчете» Буланов уже говорит так: «Ягода далее рассказал мне, что сотрудник Ленинградского управления НКВД Борисов был причастен к убийству Кирова. Когда члены правительства приехали в Ленинград и вызвали в Смольный этого Борисова, чтобы допросить его как свидетеля убийства Кирова, Запорожец, будучи встревожен этим и опасаясь, что Борисов выдаст тех, кто стоял за спиной Николаева, решил Борисова убить. По указанию Ягоды Запорожец устроил так, что машина, которая везла Борисова в Смольный, потерпела аварию, Борисов был в этой аварии убит и таким образом они избавились от опасного свидетеля».

В бывшем архиве Политбюро ЦК КПСС сохранился рукописный документ без подписи и даты, содержащий запись обмена репликами членов Политбюро ЦК после информации Н. С. Хрущева о материалах по делу Кирова (апрель 1957 года):

«Т. Хрущев: Молотов занимает гнилую позицию.

Т. Ворошилов: Ягода рассказывал, несчастье произошло. Авария машины произошла. Это Ягода сделал (это мое предположение).

Т. Булганин: Убрать хотел Сталин и М.

Т. Молотов: Сталин говорил, что Борисова убили чекисты».

Из записки комиссии под председательством Молотова В. М. в ЦК КПСС (25 апреля 1957 года):

«…В связи с давностью событий и смертью лиц, которые могли бы внести ясность в это дело, собрать материалы, которые дали бы возможность установить, была ли гибель Борисова результатом умышленного убийства или автомобильной катастрофы-аварии, не представляется возможным. Поэтому считаем целесообразным дальнейшую проверку этих вопросов закончить».

23 января 1935 года, почти через месяц после расстрела Николаева, в газетах было объявлено, что начальник Ленинградского управления НКВД Филипп Медведь, его заместитель Запорожец и десять других энкаведистов на закрытом заседании Верховного суда приговорены к лишению свободы по обвинению в том, что, «получив сведения о готовящемся покушении на С. М. Кирова… не приняли необходимых мер для предотвращения убийства».

Приговор поражал своей необычной мягкостью. Только один из подсудимых получил десятилетний срок заключения; все же остальные, включая самого Медведя и его заместителя Запорожца, получили от двух до трех лет.

Бывший начальник Ленинградского управления НКВД Медведь и его заместитель Запорожец, приговоренные к тюремному заключению, вовсе и не сидели в тюрьме. Их назначили на руководящие посты в тресте «Лензолото», занимавшемся разработкой богатейших золотых приисков в Сибири. Медведю даже позволили захватить с собой его новый «кадиллак». Капризная жена Медведя бывала у него в Сибири, каждый раз намереваясь остаться там с мужем, однако всякий раз возвращалась обратно в Ленинград. Ей выделяли в поезде отдельное купе первого класса и полный штат обслуги.

Борисов был известен абсолютной своей преданностью Кирову и вряд ли стал бы сознательно подыгрывать НКВД в ущерб своему «хозяину».

Сталин знал, что Борисов арестован и находится в Большом доме. Поговорив с заместителями Кирова, он прибыл в это здание и потребовал привести Борисова. Их разговор был очень кратким, и очень скоро Борисов был в полной тайне ликвидирован. Сталин сразу избавился от двух свидетелей.

Точка в истории убийства Кирова так и не была поставлена. Но с полным правом можно сказать, что охранник Борисов стал одной из первых жертв «большого террора», тайной жертвой.

МОЛОЖАВЫЙ ЧЕКИСТ ФРИДМАН ПРЕДОТВРАТИЛ «КРОВАВУЮ БАНЮ» НА КРАСНОЙ ПЛОЩАДИ

Илья Александрович Фридман — москвич, бывший питерский рабочий и солдат Литовского полка, работал в Московской ЧК, охранял Ленина и был одним из непосредственных участников тайного боя — боя московских чекистов с анархистами подполья.

И этом рассказе воспоминания Фридмана будут тесно переплетены с историческими документами.

Охрана В. И. Ленина в Доме Союзов пополнялась сотрудниками Московской Чрезвычайной Комиссии (МЧК), одним из них был молодой тогда чекист Илья Александрович Фридман.

Послушаем И. А. Фридмана:

«Ждем Владимира Ильича у подъезда Дома Союзов с моим помощником Дмитрием Чекмановым и очень волнуемся. Подъехал автомобиль «роллс-ройс». Товарищ Чекманов подбежал к автомобилю и открыл дверцу. Владимир Ильич и Надежда Константиновна были очень удивлены… Ленин поздоровался и сказал: «Спасибо вам, товарищи, но мы всегда сами дверцы открываем».

Чекманов растерялся и сказал:

— Хорошо, товарищ Ленин.

Выйдя на машины, Владимир Ильич и Надежда Константиновна направились к входу. Я в это время находился в вестибюле и, когда они вошли, приложив руку к кубанке, подошел к Владимиру Ильичу для отдачи рапорта. Владимир Ильич и Надежда Константиновна остановились. Владимир Ильич ответным жестом поднял руку и приложил к шапке. Я произнес:

— Товарищ Ленин, докладывает уполномоченный Московской Чрезвычайной Комиссии президиума Моссовета Фридман. В целях полной вашей безопасности нам поручено охранять вас от врагов революции, встречать, провожать, обеспечивать в зданиях полную безопасность и поддерживать порядок там, где вы будете присутствовать.

Владимир Ильич, слушая рапорт, прищурился и проницательным взглядом пристально посмотрел мне в глаза.

Затем улыбнулся, доброжелательно пожал мне и Чекманову руки. На меня смотрел с ласковой усмешкой… Меня это смутило. Мелькнула мысль: «Очевидно, Владимир Ильич заметил какую-то небрежность в моей одежде?». Я быстро одернул меховую тужурку, проверил пояс, кобуру, кубанку. Эти движения вызвали у Владимира Ильича повторную улыбку. Я еще больше смутился, вытер платком лицо и провел рукой по усикам.

Владимир Ильич, продолжая улыбаться, иронически спросил: — А почему же только товарища Ленина будете встречать и провожать, товарищ уполномоченный ЧК?

— Конечно, всех руководителей партии и правительства, а вас особо зорко должны охранять, товарищ Ленин, согласно решению Центрального Комитета нашей партии, — ответил я.

Надежда Константиновна добавила:

— Мне об этом сообщили Дзержинский и Мессинг.

Владимир Ильич не спуская глаз посматривал то на меня, то на сотрудников, стоящих рядом, и спросил:

— Уважаемый товарищ уполномоченный ЧК, сколько же вам лет?

— Мне 24 года, — ответил я, но понял, что у Владимира Ильича возникло сомнение относительно моего возраста (выглядел я действительно очень молодым).

— Нет, нет, вы, товарищ, изволите шутить. Вам не более 17–18 лет, — сказал Владимир Ильич и продолжал, обращаясь к Надежде Константиновне:

— Как твое мнение, Надя?

Надежда Константиновна внимательно посмотрела на меня, заулыбалась и сказала:

— Действительно товарищ очень молодо выглядит. Даже его усики не придают солидности.

— Да, да, — смеясь, подтвердил Владимир Ильич.

В разговор вступил стоявший рядом Дмитрий Чекманов. В подтверждение моего возраста, обращаясь к Ленину, он сказал:

— Товарищ Фридман в 1915 году досрочно был призван в царскую армию. Ему тогда было 19 лет. А сейчас ему полных 24 года.

— Верю, верю, — сказал Владимир Ильич, похлопывая меня по плечу.

Я набрался храбрости и посетовал:

— Владимир Ильич! Внешность моя всегда меня подводит, вот и у вас она вызвала сомнение. В 1918 году Дзержинский, увидев меня впервые, еще больше удивился, а ведь два года назад я был еще моложе…

С момента этой первой встречи с Владимиром Ильичем Фридману доводилось неоднократно быть в охране в Доме Союзов.

— Владимир Ильич, — рассказывал он, — терпел нас скрепя сердце, но иногда открыто выражал свое недовольство.

— Ваша чрезмерная забота встречать и провожать меня, — говорил он, — не. нужна.

В дни выступлений Ленина возле здания собиралось много народа. На нас, которые несли охрану, это накладывало громадную ответственность, вызывало тревогу. В тот день, о котором я говорю, мы посоветовали Надежде Константиновне вывести Владимира Ильича к автомобилю через запасной выход из Дома Союзов.

Надежда Константиновна сразу согласилась с нами.

Подвижной отряд охраны занял свои посты в ожидании Владимира Ильича. А он, взяв Надежду Константиновну под руку, на ходу что-то рассказывая ей, направился к основному выходу. Мы с Чекмановым шли сзади. Когда оставалось несколько шагов до лестницы, ведущей к выходу, я и Чекманов забежали вперед и преградили путь Владимиру Ильичу и Надежде Константиновне. Они остановились.

Мы попросили Владимира Ильича вернуться и пройти подготовленным безопасным выходом к автомобилю. Надежда Константиновна забыла о нашем уговоре. Вспомнив, она сказала:

— Володя! Я заговорилась с тобой и забыла сказать, что нас просили выйти через другую дверь. Идем, пожалуйста, обратно.

Владимир Ильич не согласился.

— Знаете, товарищи, — сказал он, — ваши опасения мне начинают надоедать. Мы пойдем именно здесь, — и потянул Надежду Константиновну за руку.

Надежда Константиновна повторила:

— Володя! Вернемся и выйдем подготовленным выходом.

Ее поддержал комендант Дома Союзов И. А. Лихачев.

Владимир Ильич не послушал ее и нас и заявил:

— Нет, нет, выйдем здесь и прогуляемся до Кремля, а вас, товарищи, прошу отправить автомобиль в гараж.

С этими словами Ленин поднял воротник, натянул кепку ниже на лоб и вместе с женой пошел по лестнице вниз. Пока они спускались, нам удалось перебросить подвижной отряд к месту выхода.

Стоявшие на улице люди, конечно, узнали Владимира Ильича и встретили его возгласами. Владимир Ильич отвечал на приветствия взмахом поднятой руки. Смельчаки из толпы старались забегать вперед, чтобы поближе увидеть Ленина. Нам, охране, это доставляло новые хлопоты и беспокойство, несмотря на то что Владимир Ильич и Надежда Константиновна шли как по живому коридору охраны.

У входа в Кремль Владимир Ильич и Надежда Константиновна поблагодарили нас за заботу».

…Как обычно, утром 25 сентября 1919 года на московских улицах появились свежие газеты.

«Правда» била тревогу: Деникин прорывается к Москве! Остановить, отбросить его… «Во что бы то ни стало» — так была озаглавлена передовица. На второй полосе крупным, жирным шрифтом чернели повседневные рубрики: «Оборона Советской России», «Последние известия». «В белогвардейском стане», «За границей»… На четвертой — объявления… В пятницу, 26 сентября, гласило одно из них, Московский комитет партии устраивает митинги на тему: «Деникинский шпионаж и защита Советской России»… Под ним — другое. То самое объявление, которое — как стало известно позднее — имело трагические последствия. Вот оно:

«Нижеследующих товарищей Московский комитет РКП (большевиков) приглашает на заседание, которое состоится в четверг, 25 сентября, ровно в 6 ч. вечера в помещении Леонтьевский пер., д. 18.

Явка всех обязательна… Заседание важное и необходимое».

Наверное, где-то в середине дня это объявление попало на глаза молодому человеку с худым лицом, с темными, гладко зачесанными на сторону волосами и большими губами, плотно сжатыми постоянным, почти нескрываемым озлоблением. Это был «левый» эсер Донат Черепанов (кличка Черепок), один из организаторов мятежа в Москве в июле восемнадцатого года. Тот самый Черепанов, который кричал в лицо Ф. Э. Дзержинскому, обезоруженному эсерами: «У вас были октябрьские дни, а у нас — июльские!..». Черепанову удалось скрыться от суда. Теперь он обретался на нелегальном положении, каждодневно выискивая возможность всадить большевикам нож в спину.

И вот она, наконец, эта возможность!.. В списке приглашенных на совещание были Ярославский, Коллонтай, Покровский, Смидович и другие партийные руководители. Черепанов ни минуты не сомневался в том, что будет и Ленин… Год спустя, арестованный чекистами, он признается на допросе: решение свое он принял, будучи уверенным в том, «что на этом собрании предполагалось присутствие гражданина Ленина».

Черепанов тут же направился к своему другу — анархисту Казимиру Ковалевичу.

— Большевики собираются сегодня обсуждать вопрос о сдаче белым Москвы и Петрограда!.. — с порога огорошил он его, потрясая в воздухе номером «Правды»…

И уже в восьмом часу вечера пятеро анархистов во главе с «Черепком», с полуторапудовой бомбой в руках, пробирались к бывшему особняку графини Уваровой в Леонтьевском переулке.

55 человек были ранены и 12 убиты, в том числе секретарь Московского комитета партии В. М. Загорский.

Погибших похоронили у Кремлевской стены.

Теплый и тихий вечер 25 сентября 1919 года…

Взрыв был так силен, что его услышали, наверное, во всей тогдашней Москве. А на Лубянке, отделенной от Леонтьевского лишь несколькими кварталами, он был слышен особенно явственно и резко.

Сразу же зазвонили телефоны в кабинетах начальника МЧК Василия Николаевича Манцева и других ответственных сотрудников. Что случилось? Где взрыв? Манцев немедленно связался по телефону с городской пожарной охраной. Откуда сообщили: взорван и горит дом Московского партийного комитета.

Эта весть застигла И. А. Фридмана в кабинете Станислава Адамовича Мессинга — начальника отдела по борьбе с контрреволюцией. Еще не положив трубку на рычажки, Мессинг обернулся к нему:

— Берите пару ребят и немедленно — туда!

Вдоль высокой ажурной ограды двухэтажного особняка, в котором размещалась в те годы Московская Чрезвычайная Комиссия, застыла вереница пролеток. Это был основной транспорт МЧК — сотня извозчиков, которые посменно круглые сутки дежурили у ворот… Трое чекистов вскочили в одну из пролеток и помчались в сторону Тверской.

Батальон красноармейцев оцепил развороченный взрывом особняк. Пожарники струями воды сбивали огонь с рухнувшей крыши, выносили раненых и убитых. За цепочкой красноармейцев стало постепенно нарастать кольцо москвичей…

Расследование непосредственно руководил председатель МЧК Василий Николаевич Манцев.

На совещании в Леонтьевском переулке шла речь о тайных пособниках Деникина — участниках так называемого «Национального центра», и поэтому естественно было предположить, что кто-то из уцелевших заговорщиков решил отомстить за разгром своего подполья.

Но прошло несколько дней, и чекисты поняли, что они пошли по ложному следу. В их руки попала листовка — «Извещение», отпечатанная в нелегальной типографии «Всероссийским повстанческим комитетом революционных партизан» (анархисты, как известно, всегда любили пышные, громыхающие слова). Составители подпольного листка гордились тем, что бросили бомбу в здание Московского комитета большевиков.

Значит, анархисты!

И тут чекисты обратили внимание на тот факт, что в последние месяцы исчезли из вида их «старые знакомые» — анархисты, с которыми приходилось сталкиваться раньше. Тогда, когда были разоружены и разогнаны анархистские притоны в некоторых московских особняках; тогда, когда шло следствие по крупным ограблениям… вполне возможно, что «рыцари черного знамени» порешили начать тайный террор против неугодной им власти и нырнули с этой целью в подполье.

Дела, заведенные некогда на таких анархистов, были затребованы из архива. За квартирами их установили непрерывное тайное наблюдение…

Подходил октябрь, но розыск все еще был безуспешным.

А положение Советской республики в канун второй ее годовщины было тяжелейшим. В середине октября, захватив уездный городок Новосиль на Орловщине, белогвардейские дивизии подошли к Москве на самое близкое расстояние за всю Гражданскую войну — 300 километров по прямой до Кремля.

«Никогда еще не был враг так близко от Москвы», — писал В. И. Ленин в те дни.

Только двадцать лет спустя, в далекой Испании, возникает выражение «пятая колонна». Но уже тогда, в 1919-м, она действовала в красной Москве.

Бомба, брошенная террористами в здание Московского комитета партии, предназначена в первую очередь для В. И. Ленина… Мы знаем о трех покушениях на Ильича. Дважды — в Петрограде и в Москве — стреляли в него; один раз браунинг в руке террориста был буквально в полуметре от его сердца.

Нить расследования попала в руки чекистов.

В одной из подозрительных квартир, где проживала ранее видная анархистка Никифорова, они устроили внезапный ночной обыск и оставили засаду — четырех комиссаров МЧК. И уже на следующее утро первый человек попал в ловушку. Правда, он сумел вырваться из нее, пытался скрыться, но…

В тот день утром И. А. Фридман шел по переулку Сивцев Вражек в сторону Арбата… Вдруг впереди послышались выстрелы, крики, топот бегущих. И. А. Фридман выхватил револьвер. Навстречу ему бежал что есть силы рослый, взлохмаченный молодой мужчина в высоких болотных сапогах. В каждой руке он держал по револьверу.

— Стой!

И в следующую секунду пуля ударила в стену за спиной Ильи Фридмана.

Погоня по узкому безлюдному переулку. Погоня со стрельбой на бегу из-за углов, из подъездов… И. А. Фридман пытался попасть в ногу: он помнил приказ Ф. Э. Дзержинского — «брать живыми»… Убегавший на мгновение приостановился, повернулся и швырнул «лимонку». Илья Александрович приник к пыльному тротуару, мозг его почти автоматически отсчитывал секунды… Пролетело десять секунд, но взрыва не было. Значит, осечка. Фридман вскочил на ноги, поднял бомбу и с разбегу бросил ее вдогонку бандиту. Бросок оказался удачным: увесистая «лимонка» угодила ему в ногу, и он сразу захромал.

И в эту секунду переулок опустел: неизвестный словно в канализационный люк провалился.

Началось самое опасное: каждое мгновение можно было напороться на смертельную пулю, пущенную с прицела из-за любого забора, из-за любой двери… Илья Александрович стал осторожно продвигаться вперед, прижимаясь к фасаду небольшого особнячка. И тут в раскрытом окне первого этажа он увидел какого-то мужчину, который молча показывал ему рукой: «Там он, там!». И. А. Фридман подошел вплотную к окну и тихо спросил:

— Куда спрятался?

— За калиткой он, — в тон ему отвечал житель особняка. — В собачью будку залез.

Илья Александрович заглянул во двор. У забора, возле калитки, стояла большая собачья будка; из входной двери дыры ее торчали болотные сапоги. Террорист выбил в задней стенке планку и выставил в щель дуло револьвера.

И. А. Фридман выстрелил, пуля попала в живот. Фридман вытащил террориста из будки за ноги, обыскал. Вот и документы… Казимир Ковалевич, комиссар Московско-Казанской железной дороги! Илья Александрович запустил руку в конуру и стал тщательно прощупывать каждый угол. Он нашел в соломе второй револьвер и — самое главное — бумаги, которые Ковалевич пытался запрятать в солому.

На случайной извозчичьей пролетке Илья Александрович повез труп Ковалевича на Лубянку. Он прикрыл его своей шинелью: вполне можно было получить пулю от какого-нибудь ненароком повстречавшегося анархиста.

Уже в здании МЧК И. А. Фридман узнал о том, что произошло утром в засаде на квартире анархистки Никифоровой. Двое из комиссаров с револьверами в руках подошли к двери и быстро распахнули ее. Но гость оказался опытным подпольщиком: он мгновенно выхватил револьверы из боковых карманов своей куртки и стал стрелять. Чекисты погнались за ним по кривым приарбатским переулкам. Один из них, Лев Шиленский, был тяжело ранен в ногу, и его коллеге пришлось прекратить преследование и на извозчике отвезти раненого в санитарную часть МЧК.

Первая квартира анархистов подполья была провалена, засада в ней стала уже бесполезной.

Но бумаги, которые нес с собой Ковалевич, дали в руки чекистов новые нити для розыска.

Вторая конспиративная квартира, которую удалось раскрыть, находилась в Глинищевском переулке. Чекисты подошли к подъезду и стали подниматься по лестнице. Никто не знал, конечно, сколько бандитов сидело за этой дверью и как они были вооружены. Решили установить наблюдение за анархисткой «явкой» из окна дома напротив… Ждать пришлось недолго. К подъезду подошел какой-то статный мужчина, одетый в бекешу. Одна особенность его облика сразу насторожила чекистов: обе руки неизвестного были глубоко засунуты в боковые карманы; вполне возможно, что в каждом кармане лежало по револьверу. Неизвестный огляделся и скрылся за широкими дверями.

Один из чекистов выскочил в переулок и тоже нырнул в подъезд вблед за подозрительным в бекеше. Тот открыл ключом дверь конспиративной квартиры и исчез за ней. Минут через пять он вышел и, заперев дверь, стал спокойно и неторопливо спускаться по лестнице. Решение было принято сразу. Трое чекистов пошли следом за «бекешей». Неизвестный свернул на Большую Дмитровку. Возле многоэтажного здания чекисты приблизились к «бекеше» вплотную и мгновенно скрутили ему руки за спину… Предположение подтвердилось полностью: в каждой руке он сжимал по револьверу; кроме того, в специальном свертке, прилаженном под мышкой, лежало несколько гранат-«лимонок».

Это был один из видных анархистских вожаков по кличке Батя. Его направили на Лубянку, а ключами, отобранными у него, спокойно открыли дверь пустующей квартиры.

Чекистская засада стала ждать «гостей»…

Одно из окон этой просторной квартиры выходило на лестничную площадку. Ничем не примечательное окно, задернутое занавеской. На подоконнике стояла вместительная продолговатая тарелка-хлебница, на которой возвышалась горка аккуратно нарезанных кусков свежего белого хлеба. Тарелка с белым хлебом — далеко не обычная примета в тогдашних московских квартирах: время было голодное. Но она не вызвала у молодых чекистов никаких подозрений. Если бы они смогли догадаться, какую роль играла эта злополучная хлебница!..

В ловушку попались первые «гости». Все прошло благополучно: их скрутили и посадили в самой дальней комнате.

Проходил час за часом. Снабдить пищей и чекистов, и арестованных было делом очень рискованным; до наступления темноты об этом нечего было и думать. Приходилось терпеть… И вот тут арестованные анархисты стали настойчиво просить «чего-нибудь». Они уверяли, что их терзали просто невыносимые муки голода, кивали в сторону окна с хлебом — чего зря лежит. Илья Александрович перебросился несколькими фразами с товарищем и решил: пусть едят, они уже в нашей власти, мы обязаны заботиться об их пропитании.

Во второй половине дня на лестнице появился высокий, плечистый парень. Он медленно поднялся по ступенькам, скосив напряженный взгляд на подоконник, где — между стеклом и занавеской — стояла уже порядком опорожненная хлебница.

Чекисты насторожились. Они пристально следили из-за той же занавески за каждым шагом, за каждым движением неизвестного. Он поднялся на этаж выше, постоял немного и стал так же медленно спускаться. Глаза его так и впились в хлебницу. Вдруг он зашагал быстрее. «Ребята, берем!» — приказал И. А. Фридман. Дверь распахнулась.

— Стой! Руки вверх! Стрелять будем!

Неизвестный выдернул из карманов тужурки два револьвера. Плотная стрельба гулко загремела в лестничном пролете. Высокий парень скатился вниз и выскочил в переулок, И. А. Фридман и несколько его товарищей бросились за ним.

Пуля настигла анархиста на углу Тверской и Гнездниковского переулка. В последние секунды он успел швырнуть самодельную гранату, но ничего не вышло В отчете, напечатанном позднее в газетах, Московская Чрезвычайная Комиссия писала: «Бомба случайно попала в портфель тов. комиссара, который зажал ее там, а имевшимся у него в другой реку револьвером он застрелил Петра Соболева».

Это был Петр Соболев, бросивший бомбу в здание Московского комитета партии.

Буквально час спустя в прихожей был скручен один из самых отчаянных налетчиков-анархистов, Мишка Гречаник. Чекисты захватили третью «базу» — своего рода подпольное «общежитие» анархистских бандитов в доме на Рязанском шоссе.

На Рязанском шоссе была арестована молодая женщина, она оказалась сестрой «Бати».

Организация анархистов подполья была обескровлена, но где-то в Москве или неподалеку от нее продолжала действовать тайная типография. Уцелевшие на свободе анархисты печатали листовки. «Нет никакого сомнения в том, — грозила одна из них, — что вслед за актом в Леонтьевском переулке другие акты последуют. Они неизбежны.»

7 ноября 1919 года в часы демонстрации анархисты подполья решили устроить «кровавую баню» на Красной площади и других площадях и улицах.

До Октябрьских праздников оставались буквально считанные дни, можно сказать, — уже часы.

И только в ночь с 4 на 5 ноября чекисты установили адрес тайной динамитной мастерской «анархистов подполья». Подмосковный поселок Красково, дача некоего Горина.

Чекистская машина мчится по загородному шоссе…

Тридцать чекистов. Среди этих тридцати — Николай Чебурашкин, Николай Павлов, Александр Захаров, Николай Дроздов, И. А. Фридман и его брат Михаил. Все они сидели в засадах, обезоруживали бандитов, преследовали их под пулями на улицах и в переулках. Отрядом командовали В. Н. Манцев и С. А. Мессинг.

Вот по обеим сторонам дороги завиднелись в темноте черные приземистые силуэты дач — поселок Красково.

Оперативный чекистский отряд приближался к месту последней и, наверное, самой ожесточенной схватки с «анархистами подполья».

Дача Горина выходила фасадом на дорогу из Краскова в Малаховку. Просторное деревянное строение с застекленным мезонином. Стены выкрашены светло-коричневой краской. Вокруг стоял плотный, полнорослый сосновый лес — собственность княгини Оболенской, у которой богатые москвичи в старое время арендовали участки для дач.

Чекисты бесшумно оцепили дачу. С револьверами в руках приближались они к безмолвному чернооконному дому, укрываясь за стволами столетних сосен. Шли осторожно, бесшумно, даже дыхание старались сдерживать…

Двое подошли к дверям дачи, прислушались и попытались снять дверь с петель. Взрыв, второй, третий!.. Наверное, у анархистов было ночное дежурство. Разгорелся настоящий бой. Осажденные отбивались залпами, бросали гранаты. Почти не ослабевая ни на минуту, бой продолжался два с половиной часа. Несколько раз В. Н. Манцев громко кричал, обращаясь к осажденным: «Сдавайтесь! Сопротивление напрасно, вы окружены!..».

Вдруг прогрохотал страшной силы взрыв. Дача была буквально поднята на воздух. Над уютным, насмерть перепуганным, ничего не понимающим дачным поселком взметнулось зарево пожара. Один за другим ухали взрывы, разбрасывая далеко по сторонам пылающие обломки… Только четыре часа спустя чекисты смогли наконец приблизиться к обуглившимся развалинам. Они отыскали в них остатки типографского станка, две невзорвавшиеся «адские машины» — жестяные банки с пироксилином, оболочки для бомб, револьверы.

Под рухнувшим потолком валялись трупы шести анархистов.

ОТ СМОЛЬНОГО ДО МАВЗОЛЕЯ

В далеком XVIII веке после землетрясений, всколебавших закаспийские страны, такое всем известное животное, как серая крыса, несметными массами ворвалось в Европу. Ничто не могло ни изменить, ни остановить ее нашествия. Человек травил крыс собаками, напускал кошек, хищные птицы пожирали их целыми стаями, хомяки, лисицы наедались до пресыщения, — и все-таки прожорливые стаи продолжали двигаться вперед. Сама Волга многоводная не могла помешать ордам грызунов. Подойдя к Астрахани, они бесстрашно бросились в бурные волны могучей реки и густыми массами покрыли ее гладь. Тысячи их тонули в пучине, тысячи пожирались рыбами, — но что за дело?! Когда имеется в виду великая цель, на гибель единиц не обращают внимания…

В 1917 году произошла социальная катастрофа в России. Несметные толпы возмущенной бедноты стерли с лица земли все хорошее и плохое, что существовало в старой России, в надежде на то, что «мы наш, мы новый мир построим». Произошел крутой поворот в истории.

Вспомним слова Максима Горького, написанные в 1917 году: «Ленин — «вождь», «русский барин», не чуждый некоторых душевных свойств этого ушедшего в небытие сословия, а потому он считает возможным проделать с русским народом жесткий опыт, заранее обреченный на неудачу.

Измученный и разоренный войной народ уже заплатил за этот опыт тысячами жизней и принужден будет заплатить десятками тысяч, что надолго обезглавит его.

Эта неизбежная трагедия не смущает Ленина, раба догмы, и его приспешников-рабов. Жизнь во всей ее сложности не ведома Ленину, он не знает народной массы, не жил с ней, но он по книжкам узнал, чем можно поднять эту массу на дыбы, чем всего легче разъярить ее инстинкты».

Революционный процесс в России был многосторонним и многоликим. Павел Милюков в статье «Почему большевики взяли верх?» утверждал: «Главной и основной пружиной, развертывавшейся в этом процессе постепенно, но неуклонно, надо считать войну — с ее внешним ходом и с последствиями на фронте и внутри России.

Неудачный ход войны дал, в сущности, успех Февральской революции в лице ее решающих факторов (дума, военные вожди). Но положительное отношение революционной власти к продолжению войны послужило затем первой причиной ее ослабления. Последствия войны на фронте и внутри России заранее расположили народные массы в пользу тех, кто являлся самым смелым отрицателем войны и вместе с тем оказался отрицателем Февральской революции. Война в этом смысле подготовила народ к Октябрьской революции».

Министр юстиции Временного правительства П. Малянтович вспоминал о последних часах перед арестом:

«Часов до четырех доступ к Зимнему был еще возможен.

Какие же воинские части были в распоряжении Временного правительства для охраны его и Петрограда?

Точных сведений не было. Это странно, а между тем это так. Мы точно не знали, под чьей защитой находиться новый российский государственный строй.

Моя память сохранила такие сведения: по две роты от двух военных училищ, кажется Павловского и Владимирского; две роты Ораниенбаумской школы прапорщиков; две роты Михайловского артиллерийского училища с шестью пушками; какая-то часть женского батальона и две сотни казаков.

Кем были даны эти сведения? Не помню, но помню, что точного ответственного доклада представителем военного командования Временному правительству сделано не было…

На Зимний дворец сосредоточенно глядели орудия с башен «Авроры» за Николаевским мостом и пушки Петропавловской крепости. В окна дворца лил холодный свет. Серый, бессолнечный день.

В огромной мышеловке бродили, изредка сходясь все вместе или отдельными группами на короткие беседы, обреченные люди, одинокие, всеми оставленные…

Вокруг нас была пустота, внутри нас — пустота, и в ней вырастала бездумная решимость равнодушного безразличия…

— Что грозит дворцу, если «Аврора» откроет огонь?

— Он будет обращен в кучу развалин, — ответил адмирал Вердеревский, как всегда спокойно.

И опять пошел…

В семь часов вечера из Главного штаба пришел Кишкин.

— Я получил ультиматум от Военно-революционного комитета. Пойдем обсудим, — сказал он.

Беседа была очень коротка. Было решено ничего не отвечать на этот ультиматум…

…Момент, во всяком случае еще для сдачи, не наступил.

Парламентер, доставивший ультиматум, был отпущен с объявлением, что никакого ответа не будет.

Кишкин собрался идти в Главный штаб, но было доложено, что штаб занят большевиками. Занят совсем просто: никакого сражения не было… Настроение складывалось определенное…

Стрелка перешла за восемь часов, мы погасили свет.

Я прилег на полукруглом диване, положив пальто под голову, а рядом полулежал в кресле, положив ноги на мягкий стул, генерал Маниковский.

Ружейные и пулеметные выстрелы стали учащаться. Изредка слышались пушечные. Кто-то вошел и доложил: женский батальон ушел, сказали: «Наше место на позициях, на войне; не для этого дела мы на службу пошли…»

Опять шум во дворце отдаленный… Замер…

Вошел кто-то. Кажется, начальник нашего караула. Доложил, что юнкера — не то павловские, не то владимирские — ушли.

Приняли к сведению равнодушно. Защитников у нас становилось все меньше и меньше.

По телефону разные люди от разных учреждений передавали нам сочувствие и «советовали» продержаться до утра.

Стрелка приближалась к двенадцати часам ночи.

Нам доложили, что часть юнкеров Ораниенбаумской школы ушла…

Вдруг возник шум где-то и сразу стал расти, шириться и приближаться, и в его разнообразных, но слитых в одну волну звуках сразу зазвучало что-то особенное, не похожее на те прежние шумы, — что-то окончательное.

Дверь распахнулась… Вскочил юнкер. Вытянулся во фронт, руку под козырек, лицо взволнованное, но решительное:

— Как прикажете, Временное правительство! Защищаться до последнего человека? Мы готовы, если прикажет Временное правительство.

— Этого не надо! Это бесцельно! Это же ясно! Не надо крови! Надо сдаваться! — закричали мы все, не сговариваясь, а только переглядываясь и встречая друг у друга одно и то же чувство и решение в глазах.

Вся эта сцена длилась, я думаю, не больше минуты».

Отряды солдат и матросов ворвались в Зимний дворец глубокой ночью.

Американский исследователь Стивен Коэн писал: «Ленин решил, что «главный основополагающий пункт марксистского учения о государстве» состоял в том, что «рабочий класс должен разбить, сломать государственную машину». Временно было необходимо новое, революционное государство, но оно «учреждалось, чтобы вскоре исчезнуть». Поэтому мы вовсе не расходимся с анархистами по вопросу отмены государства как цели».

Ленинская работа «Государство и революция» сделала антигосударственность органической частью ортодоксальной большевистской идеологии, хоть она и осталась несбывшимся обещанием после 1917 года.

Руководил разрушением старого мира и построением нового В. И. Ленин. Его охрана была организована уже в дни октябрьского переворота.

Среди тех, кому довелось охранять Смольный, был и Н. А. Абразумов.

Утром 26 октября 1917 года его вызвали к коменданту Смольного П. Д. Малькову.

Павел Дмитриевич Мальков в бескозырке с надписью на ленте «Диана» объяснил, что нести службу в комендатуре Смольного могут только самые надежные люди. Он послал товарища Абразумов на пост к комнате № 67.

«Признаюсь, в тот момент, — вспоминает Абразумов, — у меня перехватило дыхание: комната № 67 — это же кабинет Владимира Ильича! И вот я на самом важном посту — у дверей комнаты № 67, что на третьем этаже Смольного.

В кабинет Ленина почти беспрерывно заходят его ближайшие соратники, идут представители фабрик, заводов, чаще группами в два — три человека, крестьянские ходоки. Иногда через открытую дверь краем глаза вижу склоненную над столом фигуру Ильича. Ленин работает…

Вспоминая о прошлом, как бы мимоходом замечает: «Вестибюль и коридоры Смольного словно растревоженный улей. И днем и ночью люди снуют туда и обратно. Попробуй разберись, кто свой, а кто враг. Тут глаз должен быть особенно зорким…»

Из воспоминаний Николая Романовича Дождинова, радиста царскосельской радиостанции, посещавшего в те дни Смольный и передававшего в эфир первые ленинские декреты.

«…У дверей стояли два вооруженных красногвардейца.

— Здесь занимается товарищ Ленин? — спрашиваю я.

— А тебе на что? — в свою очередь задает мне вопрос часовой.

— Нужно видеть по срочным делам, — отвечаю я.

— Здесь несрочных дел нет, все срочные. Что у тебя?

— Пакет с важными бумагами!

— Ну, сейчас товарищ Ленин читать твои бумаги не будет, нет времени, — резюмирует один из красногвардейцев. — Ты ведь знаешь, что происходит?

— Знаю. Вот поэтому и пришел сюда.

— Ну так сдай свои бумаги кому-нибудь.

— Такие бумаги кому-нибудь не сдают, мне нужно передать их самому Ленину, — настаиваю я.

— А ты кто? Откуда?

— Вот с этого ты и начинал бы, — говорю я. — Я с главной российской радиостанции привез важные радиотелеграммы.

— Что-то не верится, по шинели ты на юнкера похож, — говорит красногвардеец.

— Ловко ты определяешь, — отвечаю часовому. — Ты, быть может, по усам и в генералы меня произведешь?

— Генералов тут нет, они в «Крестах» сидят, — сообщает мне часовой.

— А ты на шинель не гляди, ты вот пакет посмотри, — говорю я, раскрыв разносную книгу и показывая толстый пакет, опечатанный сургучными печатями.

На конверте крупные надписи, напечатанные типографским шрифтом: «Совершенно секретно», «По военным обстоятельствам», «Весьма срочно», «Радиотелеграммы». Оба красногвардейца посмотрели на пакет и решительно сказали: “Проходи!”».

Н. Р. Дождинов гордился тем, что он, сын кузнеца, из рук В. И. Ленина получил для передачи по радио воззвание «К гражданам России».

После переезда Советского правительства в марте 1918 года в Москву комендантом Кремля стал Павел Мальков. На этом посту П. Д. Мальков оставался до лета 1920 года.

Он два года руководил кремлевским бытом и организовывал охрану Советского правительства.

«Новая столица Советской России раскрылась передо мной постепенно, — вспоминал Павел Мальков. — Шаг за шагом я узнавал не только ее фасад, но и изнанку. В день же приезда навалилось столько неотложных хлопот, что и вздохнуть как следует было некогда, не то что смотреть или изучать.

Прибыли мы на Николаевский вокзал часов около одиннадцати утра 20 или 21 марта 1918 года. Ехал я поездом, в котором переезжал из Петрограда в Москву народный комиссариат иностранных дел. В этом же поезде разместился отряд латышских стрелков в двести человек — последние их тех, что охраняли Смольный и ныне перебазировались в Кремль. Надо было организовать их выгрузку, выгрузить оружие, снаряжение.

Была и еще забота. Поскольку в Москве с автомобилями было плохо, переезжавшие из Петрограда учреждения везли с собой закрепленные за ними машины. Погрузил и я на специально прицепленную к нашему составу платформу автомобиль, который обслуживал комендатуру Смольного. Теперь надо было его снять с платформы и поставить на колеса.

Машина была снята с платформы и, урча мотором, стояла возле вокзала. Можно былотрогаться. Так нет! Откуда ни возьмись бежит секретарша Наркомата иностранных дел и слезно молит взять какой-то ящик с ценностями, принадлежащими наркомату. Пришлось нам с шофером отправиться за грузом.

Ящик оказался солидным. Он был лишь слегка прикрыт крышкой, и мы разглядели золотые кубки, позолоченные ложки, ножи и еще что-то в том же роде. Секретарша объявила, что это банкетные сервизы Наркомата иностранных дел. Когда разгружали эшелон, про этот ящик попросту забыли.

Мы благополучно доставили ценности в Кремль и оставили их во дворе здания бывших Судебных установлений. Там злополучный ящик и стоял недели две — три, никто за ним так и не пришел. Тогда я сдал ценности в Оружейную палату.

Добирались мы с вокзала до Кремля не без труда — ведь ни шофер, приехавший со мной из Петрограда, ни я дороги не знали. Но вот наконец и Манеж, вот и Кутафья башня. На часах — латышские стрелки, наши, смольнинские. Дома!

Через Троицкие ворота едем по Троицкому мосту вверх. Проникнуть в Кремль тогда можно было только через Троицкие ворота, все остальные — Никольские, Спасские, Тайницкие, Боровицкие — наглухо были закрыты. Лишь месяца три — четыре спустя мы открыли для проезда машин и экипажей Спасские ворота, оставив Троицкие только для пешеходов».

По воспоминаниям коллег и очевидцев, рабочий день В. И. Ленина начинался в 9.30 утра и обычно продолжался до 16 часов, затем следовал перерыв и вновь с 18 до 22 часов работа. Во многих случаях глава правительства задерживался в своем кабинете до поздней ночи, и его рабочий день длился 18 часов в сутки.

Сначала у Ленина не было какого-нибудь постоянного места за городом, где бы он мог в конце отдохнуть.

Но летом 1918 года Ленин стал отдыхать в Мальцеве-Бродове, в 30 километрах от Москвы, близ станции Тарасовка. В свое время это было имение доктора И. В. Соловьева, там жил и работал отец старого большевика Ивана Ивановича Скворцова-Степанова.

Живописная местность у реки Клязьмы, великолепный парк, лесные поляны привлекли внимание тех, кто подыскивал место для загородной резиденции вождя.

Впервые Ленин приехал туда с Надеждой Константиновной и Марией Ильиничной 19 мая 1918 года. Они осмотрели дачу, где поселился В. Д. Бонч-Бруевич, и приняли его предложение приезжать к нему на выходной день.

Владимиру Ильичу, Надежде Константиновне и Марии Ильиничне отвели две комнаты; в других жили Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич, его жена Вера Михайловна Величкина, их дочь Леля и ее няня Ульяна Александровна. Питались все вместе.

Владимир Ильич хотел поселиться на первом этаже дома, но ему порекомендовали второй этаж. Внизу, на первом этаже, были размещены сотрудники охраны.

Это были, вспоминал В. Д. Бонч-Бруевич, «четыре латыша-коммуниста из кремлевского отряда, хорошо проверенные и вполне преданные товарищи, которые должны были дежурить около дома и охранять Владимира Ильича во время его иногда весьма дальних прогулок, но охранять так, чтобы он не замечал этой охраны».

В описываемое время постоянной охраны В. И. Ленина не существовало. Дачный район Мальцево-Бродово охранялся отрядом милиции.

Один из тех, кому довелось принимать участие в охране Мальцева-Бродова, И. П. Соколов, рассказывал: «На дачах в Тарасовке и прилегающих к ней местах жили видные деятели Советского государства — председатель ВЦИК Калинин, народные комиссары Цюрупа, Курский, Свидерский, Владимирский, Середа. В нашем районе жили также писатели Демьян Бедный и Дмитрий Фурманов. Когда приезжал В. И. Ленин, нам вменялось в обязанность при прогулках Владимира Ильича следить за всем подозрительным, оберегать его жизнь от возможных покушений врагов Советской власти. Но Владимир Ильич очень не любил «особую охрану» и если обнаруживал работника милиции, то подзывал его к себе и говорил, что ему лично никакой особой охраны не надо».

Дочь первого управделами Совнаркома Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича Е. В. Бонч-Бруевич, заслуженный врач РСФСР, вспоминала: «Отдыхая в Тарасовке, Владимир Ильич хоть и встречался с товарищами, но больше всего лю_г бил уходить в лес один. Уйдет, заляжет где-нибудь в траве, и нет его. Начинаются волнения, поиски. Пропал Владимир Ильич. Он ужасно не любил, чтобы за ним кто-то наблюдал, охранял его. Хотелось побыть одному.

Выручала моя собака Нелька — веселый и ласковый пес фокстерьер. Нелька вечно увязывалась за Владимиром Ильичем… Владимир Ильич умел легко обучать животных разным фокусам, и они поразительно его слушали и любили. Какие только штуки Нелька не выделывала по команде Владимира Ильича: и на задние лапы становилась, и здоровалась, давая лапку, и через веревочку прыгала, — словом, все, что хотел Владимир Ильич, Нелька выполняла. И когда Владимир Ильич «терялся», мы звали Нельку, которая появлялась на мой зов. По ней обнаруживали и место, где находился Владимир Ильич».

Мальцево-Бродово — одно из первых подмосковных мест, куда летом 1918 года наезжал Владимир Ильич. Но, как отмечала Мария Ильинична, там было многолюдно, а Ильич любил отдыхать в полном уединении, и настоящего отдыха «не получалось». «Но самым большим злом на даче в Тарасовке, — вспоминала сестра Ленина, — были комары, которых Владимир Ильич совершенно не переносил… И раз, безуспешно пытаясь заснуть ночью, Владимир Ильич сбежал с дачи в город, и с тех пор поездки в Тарасовку были оставлены.»

После покушения на жизнь Ленина была усилена его личная охрана. «До ранения, — отмечала Н. К. Крупская, — охрана была весьма проблематична. Ильич был к ней непривычен, да и она еще неясно представляла себе, что ей делать, как вести себя.»

Отобранных бойцов на двух «фиатах», санитарных машинах, отвезли в Горки, в бывшее имение московского градоначальника Рейнбота. (Горки, — подчеркивал П. Н. Пташинский, входивший в охрану Ленина, — располагали всем необходимым для временного отдыха. Прекрасно сохранившийся дом со службами в густом лесу и парком вокруг него на высоком берегу реки Пахры. Отдаленность от села ограждала от хождения через территорию окрестных жителей. Яблоневый садик, обилие созревшей антоновки существенно обогащали скудный рацион Ильича. С террасы открывалась широкая панорама окрестностей…)

Усадьба поразила всех. «Обстановка была непривычная, — отмечала Надежда Константиновна. — Мы привыкли жить в скромных квартирах, в дешевеньких комнатах и дешевых заграничных пансионатах и не знали, куда сунуться в покоях Рейнбота. Выбрали самую маленькую комнатку, в которой Ильич потом, спустя 6 лет, и умер; в ней и поселились… Встретила охрана Ильича приветственной речью и большим букетом цветов. И охрана и Ильич чувствовали себя смущенными…»

О первом кратковременном пребывании Ильича в Горках можно прочитать в воспоминаниях П. Н. Пташинского. «В Горки мы приехали днем 24 сентября 1918 г. Владимир Ильич приехал позже. Вместе с ним прибыли Н. К. Крупская, Мария Ильинична и доктор Н. А. Семашко, народный комиссар здравоохранения РСФСР.

В день приезда Ильича ночью мне предстояло стать на свое первое дежурство. Решил поспать и хотел прилечь на кресла, которые поставил рядом с лестницей, ведущей на второй этаж. Попытка оказалась неудачной — ролики разъехались, я шлепнулся на пол. Пытаясь подняться, я посмотрел вверх. На ступеньках стояла Надежда Константиновна и, улыбаясь, глядела на мое барахтанье. Мне стало очень стыдно, быстро вскочив на ноги, я стал по стойке смирно. Продолжая улыбаться, Крупская попросила меня помочь разжечь камин в комнате Ильича.

Вместе с Алкснисом и другим товарищем из охраны мы напилили и накололи березы на хозяйственном дворе и принесли несколько охапок на второй этаж.

Моя вторая попытка улечься отдыхать снова была безуспешной. Вдруг раздался крик: «Пожар! Пожар, в комнате Ильича!».

С двумя ведрами воды я бросился в комнату Ильича, где сквозь дым увидел Семашко. Николай Александрович схватил у меня из рук ведро и вылил воду в горящий камин, потом второе ведро… Все мы были испуганы. Самым хладнокровным и самым спокойным человеком среди нас оказался Владимир Ильич. «Надюша, — сказал он, — успокойся, ничего страшного нет, вероятно, камин давно не чистили, вот сажа и горит.» Ильич стоял, прислонившись к окну, и смотрел, как мы льем воду в камин…

В охране было двадцать человек. Дежурства были круглосуточные: днем количество дежурных сокращалось, в сумерках и ночью оно увеличивалось.

Первое время мы не очень понимали, как нужно себя держать. Охранять в нашем понимании означало не допускать на территорию усадьбы никого постороннего. Поэтому каждый из нас стремился быть близко к В. И. Ленину. И маячили перед его глазами без надобности. Очевидно, это вело к тому, что мы чаще, чем это было нужно, сталкивались с ним во время его прогулок по усадьбе. С Надеждой Константиновной чаще всего встречи происходили на кухне, где она готовила скудную пищу. Как правило, это был жидкий суп, картофельное пюре и две маленькие мясные котлетки.

Мы хорошо знали, с какими продовольственными трудностями сталкивается Советская власть, но не могли все же примириться с тем скудным рационом, который позволял себе Владимир Ильич. Поэтому, когда приехал Петерс, мы набросились на него чуть не с кулаками.

Петерс заверил нас, что в ближайшие дни питание Ленина улучшится. Действительно, через несколько дней в Горки на имя Ильича стали поступать продовольственные посылки от рабочих кооперативов и крестьянских обществ. Обрадованные, мы с посылками в руках поднялись на второй этаж. Навстречу нам вышла Надежда Константиновна. Она удивилась, спросила, что это за посылки, сказала: «Подождите» — и ушла в комнату к Ильичу. Спустя несколько минут она возвратилась:

— Свяжитесь с товарищем Мальковым, возьмите у него адреса детских больниц и отправьте по этим адресам посылки.

— Надежда Константиновна, хотя бы одну посылку оставьте для Владимира Ильича, — взмолился я.

— Вы, юноша, хотите огорчить Владимира Ильича, — ответила Крупская. — Выполните его желание.

…Незадолго до окончания отдыха В. И. Ленина в Горках Генка и я сидели на скамье недалеко от Большого дома. Вдруг неожиданно появился Владимир Ильич.

— Здравствуйте, юноши, чем занимаетесь?

Мы вскочили, Генка стал по стоике «смирно» и громко отрапортовал:

— Охраняем жизнь вождя мировой революции!

Это было так неожиданно и нелепо! Мы ведь знали, как не терпел и не любил Ильич возвеличивания и восхваления! Нужно было видеть в тот момент Ленина! Обычно приветливый, благожелательный к нам, хотя он и не любил, чтобы его охраняли.

— Революция, — говорил Ильич, — нуждается в каждом солдате, а тут 20 здоровых парней бездельничают около моей особы. — Он вдруг резко изменился. Лицо его стало суровым, на нем появилось выражение обиды.

— Кто вас, юноша, научил так выспренне выражаться? Зряшным делом занимаетесь!

И махнув рукой, Ленин ушел.

Поздно вечером Петерс собрал всех, кроме дежурных, в Северном флигеле и отругал нас за «вождя мировой революции» так, что мы долго не могли поднять головы.

— Ваша задача и обязанность — ни на секунду не упускать Владимира Ильича из виду. Но и на его глаза также не должны попадаться, — закончил гневную тираду Петерс».

Охрана В. И. Ленина в Горках имела свои особенности. Вот выдержка из одного воспоминания: «Товарищ Ленин от охраняющего удирал: скроется в кустах, в лесу, и баста. Туда, сюда, его нет. Приходилось поиски конспирировать. Пойдут, бывало, в разные стороны несколько человек из отдыхающих в санатории (санаторий МК РКП(б)), и обязательно кто-нибудь в лесу «нечаянно» наткнется на товарища Ленина, поздоровается, заведет о чем-либо разговор, и идут вместе, товарищ Ленин не подозревает, конечно, с какой целью встретил его собеседник. Но не всегда в таких случаях бывало легко найти товарища Ленина, часто он уходил очень далеко. И направление, куда он пошел, трудно было угадать».

Владимир Ильич, волжанин, прекрасно плавал.

«Уплывет, бывало, на полверсты, — читаем мы в том же воспоминании, — вылезет на берег и сидит. Плыть из нас никто не мог, а идти по берегу… знали, что он этого недолюбливал. В таких случаях как хочешь, так и выкручивайся.»

Охранник Карл Адамович Дунц вспоминает: «Владимир Ильич и мы находились в Горках инкогнито. Никто из посторонних не должен был знать, что именно Ленин временами прогуливается в окрестностях Большого дома. Как-то на значительном расстоянии от парка навстречу Ильичу шел крестьянин с косой. Поравнявшись с ним, Ленин стал его расспрашивать о семье, его хозяйстве. Владимир Ильич был в вязаной фуфайке, в кепке, рука на перевязи. Мы затем спросили крестьянина — знает ли он, с кем разговаривал? Оказалось, что Ленин был принят землепашцем за дачника».

Надежда Константиновна Крупская вспоминала, что Владимир Ильич любил звездные ночи…

Артем (Сергеев Ф. А.) вспоминал об одной ночной зимней прогулке с Ильичем по улицам Москвы:

«Мы сворачиваем за угол, Ленин замедляет шаг и говорит ворчливо:

— Знаете, после Каплан ко мне приставили такую охрану… порой просто это невыносимо.

— Разве охрана так велика?

— Нет, но очень уж они бдительны. Я все понимаю, однако отдых необходим и от охраны…

…Поглядывает на меня искоса, словно хочет сказать что-то веселое, но опять всматривается в снежную мглу и машинальным жестом поправляет шалевый воротник пальто, и в тоне его слышатся сардонические нотки:

— Как здорово вы все это придумали в ЦК — отправить Ленина в Горки, чтобы не думал о партии и Совнаркоме, а гулял себе в саду и перед сном читал истории о Шерлоке Холмсе. Горки — действительно уютное и целебное место. У 'меня совершенно прошла бессонница и прекратились головные боли… Поздоровел, окреп, я это чувствую.

Ленин не очень весело смеется и поворачивается ко мне лицом:

— Вы знаете Федора Александровича Гетье? Прекрасный врач, он обнаружил новую болезнь и назвал ее «советская». Симптомы: постоянная перегрузка, переутомление, расстройство и истощение нервной системы. Основную причину этой болезни я вам назову: наше бескультурье. Неумение отдыхать и неумение понять, что наше здоровье принадлежит не только нам! Вы давно видели Дзержинского?

Мы уже на Тверской; впереди в дрожащей мгле виднеются три черные фигуры. И я сразу начинаю ощущать в своем кармане тяжесть нагана. Ленин их не замечает, ой ждет моего ответа.

— В последние дни Дзержинский плохо выглядит.

— Очень плохо! — поддерживает Ленин. — Мы взвалили на него невероятное количество работы, а он… он нездоров… И еще. Нынче днем приходил Горький, приходил хлопотать об улучшении условий жизни академика Павлова.

— …У самого Горького открылось кровохарканье, ему нужно немедленно выехать за границу…

…Ленин вдруг улавливает мое волнение, оглядывается через плечо и смеется:

— Знают службу! Выследили нас с вами, товарищ Артем, никудышные мы теперь конспираторы. Это из охраны, не волнуйтесь».

Традиционно охрана должна была принимать участие во всех увеселениях вождя. Среди основных утех была охота.

Впервые охотиться Ленин стал еще в 1887 году, в Кокушкине, куда был выслан под надзор полиции после исключения из Казанского университета. Уже в Шушенском он для охоты использовал любые возможности, завел себе собаку, а через брата выписал из Москвы охотничье ружье, с которым не разлучался, охотясь на зайцев, дупелей, бекасов.

В последние годы жизни охота стала для Ильича одним из самых любимых в свободное время занятий. «Когда он был уже больной, — вспоминала Мария Ильинична, — ему кто-то достал маленького щенка, ирландского сеттера. Одного достали — заболел чумкой и погиб. Потом другого достали. В 1922 году, когда он был болен, он немало возился с ним. Охота для него была просто отдыхом.»

В записях Л. А. Фотиевой со слов Пакална отмечено, что ежедневно к Ильичу в Горках «приводят собаку (Айду), с которой он играет и которую он очень любит».

Надежда Константиновна Крупская писала: «…играл в городки. Плавал, хорошо катался на коньках, любил кататься на велосипеде… На Волге места не грибные, где он жил. Когда я приехала к нему в ссылку, мы часто ходили в лес по грибы. Глаза у него были хорошие, и когда он (быстро) научился искать и находить грибы, то искал с азартом. Был азартный грибник. Любил охоту с ружьем. Страшно любил ходить по лесу вообще… Азарт на охоте — ползание за утками на четвереньках. Зряшного риска — ради риска — нет. В воду бросался первый. Ни пугливости, ни боязливости».

Брат В. И. Ленина Дмитрий Ильич Ульянов вспоминал, что, когда выпал снег, на охоту они ездили в санях. Владимир Ильич подолгу любовался прекрасными видами зимнего пейзажа. Последняя поездка его была еще за три дня до смерти.

Охранник Сергей Николаевич Аликин вспоминал о поездке Владимира Ильича за грибами (август 1922 года). «Ехали мы на двух машинах. Я сидел рядом с шофером в машине, в которой был Ильич. За рулем был Рябов. Отъехали от Горок километров восемь, оставили машины на лужайке и пошли собирать грибы. Я пошел по прямой дальше, в глубь леса. Прошел вперед значительное расстояние. Ильич опередил меня слева, быстро вышел из-за куста вереска, как будто вырос из-под земли.

Пакалн, Проценко и я рассыпались по лесу, делая вид, что ищем грибы, а сами старались с Владимира Ильича глаз не спускать. Подойдя ко мне поближе, Ленин спросил:

— Насобирали много грибов?

— Нет, Владимир Ильич, я не нашел ни одного.

— Я тоже ничего не нашел, здесь не грибное место. Дайте сигнал для сбора.

Я дал сигнал, мы все собрались, сели в машину и поехали в глубь леса. На новом месте нам повезло: грибов набрали две большие корзины; в них было много белых грибов.

— Все же нашли подходящее местечко, вот сколько грибов набрали! И на грибницу хватит, и на засол, — радовался Ильич по дороге домой.

Машина была открытая, подул прохладный ветер, Ленин поднял воротник пальто. Шофер ехал медленно. Ленин говорил:

— Нельзя ли, товарищ Рябов, побыстрей?

Надо полагать, что Ленину было холодно.

Рябов ответил:

— Владимир Ильич, я еду медленно потому, что дорога неровная и вас будет трясти.

— Ничего, везите побыстрей, — сказал Ленин.

Шофер ускорил езду, и мы быстро доехали обратно.

С. Н. Аликин вспоминал и о другой поездке глубокой осенью 1922 года. Охотились на зайца. Погода была холодной. Моросил дождь со снегом. От Горок отъехали примерно десять километров. В автомобиле с Ильичем были: Беленький, Пакалн и фельдшер Зорька. Вел машину также Рябов…

Остановились на опушке леса. Машины оставили на лужайке под большой сосной.

«Владимир Ильич, Беленький, Пакалн, Зорька, Проценко и еще кто-то, теперь уже не помню, — рассказывал Сергей Николаевич, — остановились в засаде на опушке леса. Остальные, я в том числе, были в загоне. Тогда убили трех зайцев. Когда выгнали зайцев, Пакалн растерялся и промахнулся. Ильич все время подшучивал над ним: “Да, вы, батенька, здорово промазали. Косой был совсем рядом…”».

Во время поездок на охоту работники охраны всячески конспирировали Ильича, но это не всегда удавалось. Младший брат Ленина Дмитрий Ильич привел такой факт: «После охоты зашли к леснику. Когда сели за стол попить чаю, в избу зашел приехавший из Москвы знакомый лесника, рабочий. Увидя Ленина и обращаясь к нему, сказал: «Здравствуйте, Владимир Ильич!».

— Разоблачили! — раздался голос Беленького, отвечавшего за конспирацию.

Река Пахра с ее красивыми берегами в летнюю нору как магнит притягивала к себе рыбаков (они ловили рыбу сетью) и всех отдыхающих. Ленин прекрасно плавал, мог подолгу находиться в воде, свободно переплывал реку, искусно нырял.

«Приезжая летом из Москвы в Горки, — рассказывал Александр Васильевич Бельмас, — Владимир Ильич первым делом шел на Пахру. Посидит несколько минут на берегу и сразу в воду. Плавал как настоящий, хороший пловец.»

Макарий Яковлевич Пидюра отмечал, что каждый из охраны Ленина по-хорошему завидовал Ильичу, — в воде он никогда не уставал, так как чередовал плавание, ныряние с отдыхом, лежа на спине.

Сидя на берегу, Владимир Ильич любил наблюдать за рыбаками, сам ловил рыбу».

Аликин вспоминал: «В один из солнечных дней, когда я вышел на дежурство, предыдущий дежурный сообщил мне, что Ильич ушел с удочкой по направлению к реке Пахре. С ним были Мария Ильинична, Петр Петрович Пакалн и несколько других наших товарищей.

Большая аллея парка граничила с обширным фруктовым садом. Если пройти по аллее вверх, можно было увидеть огромный развесистый дуб, которому тогда уже исполнилось несколько столетий. Под ним стояла удобная садовая скамейка — на ней любил отдыхать Владимир Ильич. Дверь была закрыта на засов со стороны парка, и я все время смотрел в ту сторону, откуда должен был он появиться. Вскоре за дверью на дороге послышались голоса, я подошел к воротам, увидел приближающегося Ленина с его спутниками и раскрыл дверь. Владимир Ильич вошел в парк, поздоровался и сказал:

— У нас нынче улов.

В руке у него на кукане висело несколько рыбок.

— Целый праздничный обед кошечке, — пошутила Мария Ильинична.

Владимир Ильич ее перебил:

— Зато вдоволь погуляли, прокатились на лодке, побывали на правом берегу Пахры.

Владимир Ильич с уловом, Мария Ильинична с удочкой отдохнули под развесистым дубом и направились к себе в Большой дом».

21 января 1924 года 6 часов 50 минут. В Большом доме в Горках дежурил тогда Александр Васильевич Бельмас, который вспоминал: «Накануне ночью 20 января Владимир Ильич потерял сознание. Еще до этого несколько дней от его постели не отходили Надежда Константиновна и Мария Ильинична. Кроме врачей — профессора Розанова, Обуха, Крамера, Ферстера и Гетье, — в Горках был нарком здравоохранения Николай Александрович Семашко. После того как Ильич впал в беспамятство, врачами было сделано все возможное, чтобы приступ у него прошел. В результате к утру 21 января приступ действительно кончился. Я как раз в тот день заступил на дежурство. Из Москвы все время в Горки звонили, спрашивали о состоянии здоровья товарища Ленина. «Как Ильич?», «Как здоровье Владимира Ильича?» — только и слышно было в телефонную трубку. Эти телефонные звонки, эти вопросы нагнетали нервозность, вызывали глубокое беспокойство, тревогу. Несмотря на то что Ильичу совсем недавно стало значительно легче, настроение у всех было подавленное. Однако никто не предполагал возможности скорой катастрофы, которая неожиданно произошла. В 7 часов вечера я был в Большом доме внизу, у телефона, когда к нему подбежала Мария Ильинична и быстро схватила телефонную трубку. В невероятном волнении, едва сдерживая слезы, она срывающимся голосом неожиданно произнесла страшные слова: «Ленин умер». Сообщив в Москву эту печальную весть, сестра Ильича сразу поднялась наверх. От волнения она забыла повесить телефонную трубку. Я остолбенел, совершенно потерялся. Стою и вижу, что телефонная трубка все еще не на месте, беру ее и твердой рукой кладу обратно на рычаг. Телефон сразу зазвонил. Кто-то спросил:

— Как состояние товарища Ленина?

Отвечаю:

— Ленин жив.

Кладу трубку на рычаг, но снова звонят. Снова, как и до этого, отвечаю, что Ленин жив. Раздаются все новые и новые звонки. Отвечать приходится одному мне. Около меня никого нет. Всем отвечаю, что Ленин жив. Я сам поверил в то, что Владимир Ильич не умер, что он жив, что он не может умереть…

— Через некоторое время, — вспоминал далее Бельмас, — ко мне подошел начальник охраны тов. Пакалн, весь в слезах, и говорит: «Пойди скажи ребятам, что Ленин умер». Иду выполнять последнее поручение. Вхожу в помещение. Меня встретили вопросом: «Ну что… говори скорее». Я отвечаю: «Ребята, Ленин умер».

Все охранники пошли в оранжерею совхоза, набрали цветов и с ними направились в последний раз к Ленину».

В последний период жизни В. И. Ленина сотрудниками охраны в Горках среди других были С. И. Аликин, Ф. И. Балтрушайтис, А. В. Бельмас, А. Г. Борисов, Г. П. Иванов, Т. И. Казак, П. П. Пакалн, М. Я. Пидюра. Начальником охраны оставался А. Я. Беленький.

В телефонной книжке В. И. Ленина, хранящейся и поныне в его кабинете в Кремле, кроме А. Я. Беленького, была записана фамилия П. П. Пакална, который был старшим среди сотрудников личной охраны.

За время работы у Ленина Пакалн постоянно находился возле хозяина. Мария Ильинична даже сказала П. П. Пакалну: «Если ваша жена еще не была в отпуске, пусть едет отдыхать в Горки».

Петру Петровичу и его жене отвели комнату.

После того как не стало хозяина, П. П. Пакалн был назначен комендантом Мавзолея. Ведь главная задача телохранителя — хранить тело. Какая разница — живое или мертвое. Тем более что еще в наши дни не перевелись люди, которые утверждают, что Ленин и теперь «живее всех живых».

И если наступит день, когда набальзамированное тело Ленина вынесут из Мавзолея, то сделают это все те же люди — кремлевские охранники.

Они будут обладать минимальной информацией, но во время Ч. прибудут в Кремль в спортивной одежде и будут готовы выполнять тяжелую физическую работу. Поздно вечером, когда Красная площадь будет закрыта, пятеро охранников выйдут с лопатами через черный ход из Мавзолея и выкопают могилу. Вместе с боем курантов другие охранники вынесут гроб с телом и опустят в вырытую могилу.

ЗАЩИТА ТЕЛА

Как бы там ни было, но тело Ленина всегда защищали. Защищали, когда оно было живым, защищали, когда оно стало мертвым.

В аналитическом исследовании, которое провела служба безопасности президента Российской Федерации в 1997 году о предполагаемой операции перезахоронения мумии Ленина, сказано следующее: «Если информация о предполагаемой операции просочится в СМИ, осуществить вынос тела без столкновений с гражданами не удастся. Похороны могут привести к несанкционированным митингам, акциям протеста и послужить сигналом для массового неповиновения граждан».

Такими образом, служба безопасности вполне оправданно, предполагает, что тело организатора «красного террора» может стать причиной новых нарушений закона.

Террор (от лат. terror — страх, ужас) — политика устрашения,' подавления политических противников силовыми методами.

Следует отличать понятия «террор» и «терроризм». Террор — привилегия тех, кто находиться у власти. Терроризм — ответная реакция недовольных и угнетенных. Однако и то, и другое — неотъемлемые части современной действительности.

История терроризма уходит своими корнями в глубь веков. Политолог У. Лакёр считает, что современный терроризм «исторически является не более чем возрождением некоторых форм политического насилия, — которые были использованы ранее во многих частях света». Этот тезис У. Лакёр подкрепляет ссылками на античных тираноборцев, ближневосточную секту сикариев (от «сика» — короткий меч, которым в соответствии с определенным ритуалом члены секты убивали сотрудничавших с римлянами соотечественников), маркиза Солсбери, высказавшего в XVIII веке мысль о том, что узурпировавший власть при помощи шпаги заслуживает того, чтобы от шпаги погибнуть.

Многие политологи связывают появление террора с Французской революцией. Якобинский террор датируется моментом процесса над бывшим королем Людовиком XVI и его казни. Сен-Жюст заявлял: «Каждый человек имеет право убить тирана, и народ не может отнять это право ни у одного из своих граждан».

Террорист убивает не ради денег, а ради «высокой идеи». Терроризм — удел молодых, он связан с жертвенностью. И очень часто жертвой становиться не только объект покушения, но и сам исполнитель акта. Так получилось и в случае покушения на Ленина. В ответ на террористический акт волна «красного террора» захватила всю страну.

Насильственная смерть стала привычна. Циничной стала терминология смерти: «пустить в расход», «разменять», «идите искать отца в Могилевскую губернию», «отправить в штаб Духонина», «сыграл на гитаре», «больше 38-ми я не смог запечатать», т. е. собственноручно расстрелять, или еще грубее: «нацокал», «отправить на Машук — фиалки нюхать»; комендант Петроградской ЧК громко говорит по телефону жене: «Сегодня я везу рябчиков в Кронштадт».

В день покушения на Урицкого Ленин должен был выступать заводе быв. Михельсона. Соратники, узнав о гибели Урицкого, пытались удержать, отговорить его от поездки на митинг. Чтобы их успокоить, вождь пролетариата сказал за обедом, что, может, он и не поедет, а сам вызвал машину и уехал. Разве могло что-нибудь остановить Ленина? Он был безгранично самоуверен, как и все, кто наделен природной способностью манипулировать людьми.

А в это время среди толпы рабочих завода, носящего впоследствии имя Ильича, затаились террористы. После окончания митинга Ленин, сопровождаемый криками рабочих, вышел на улицу, направился к машине и… упал, пронзенный пулями.

Верный ленинец — комендант Кремля П. Мальков в своих не самых правдивых мемуарах свидетельствовал:

«Я работал у себя в комендатуре, как вдруг тревожно, надрывно затрещал телефон. В трубке послышался глухой, прерывающийся голос Бонч-Бруевича:

— Скорее подушки. Немедленно. Пять — шесть обыкновенных подушек. Ранен Ильич… Тяжело…

— Ранен Ильич?.. Нет! Это невозможно, этого не может быть! Владимир Дмитриевич, что же вы молчите? Скажите, рана не смертельна? Владимир Дмитриевич!..

Отшвырнув в сторону стул и чуть не сбив с ног вставшего навстречу дежурного, я вихрем вылетел из комендатуры и кинулся в Большой дворец. Там, в гардеробной Николая II, лежали самые лучшие подушки.

Ворвавшись во дворец, ни слова не отвечая на расспросы перепугавшихся служителей, я вышиб ногой запертую на замок дверь гардеробной, схватил в охапку несколько подушек и помчался на квартиру Ильича.

В коридоре около квартиры растерянно толпился народ: сотрудники Совнаркома, кое-кто из наркомов. Обхватив руками голову, упершись лбом в оконное стекло, в позе безысходного отчаяния застыл Анатолий Васильевич Луначарский…

Всегда плотно прикрытая дверь в квартиру Ильича стояла раскрытой настежь: возле двери, загораживая собою вход, держа винтовку наперевес, замер с каменно-неподвижным лицом часовой.

Увидев меня, он посторонился, и я передал находившемуся в прихожей Бонч-Бруевичу принесенные мною подушки.

Потянулись томительные, долгие минуты. Я стоял словно прикованный, не в силах сдвинуться с места, уйти от этой двери. Взад и вперед проходили, пробегали люди, а я все стоял и стоял…

Вот в квартиру Ильича вбежала Вера Михайловна Бонч-Бруевич, жена Владимира Дмитриевича, чудесная большевичка и опытный врач. Ни на кого не глядя, ни с кем не здороваясь, стремительно прошел необычно суровый Яков Михайлович Свердлов. В конце коридора показалась, поддерживаемая под руку кем-то из наркомов, сразу постаревшая Надежда Константиновна.

Она возвращалась с какого-то заседания и до приезда в Кремль ничего, ровно ничего не знала. Все расступились. Прерывисто дыша, с трудом передвигая внезапно отяжелевшие ноги, Надежда Константиновна скрылась за дверью.

Наконец появился профессор Минц, еще кто-то из крупнейших специалистов… Наступил вечер, надвигались сумерки, надо было расходиться, а толком все еще никто ничего на знал, не мог сказать, что с Ильичем, насколько опасны раны, будет ли он жив.

Я вернулся в комендатуру, но работать не мог. Все валилось из рук. Мозг упорно сверлила одна неотступная мысль: как-то сейчас он, Ильич?

Ночь прошла без сна, да и думал ли кто-нибудь в Кремле в эту ночь о сне? Несколько раз за ночь я отправлялся к квартире Ильича. Все так же неподвижно стоял перед дверью часовой. Царила глубокая, гнетущая тишина. Там, в глубине квартиры, в комнате Ильича, шла упорная борьба со смертью, борьба за его жизнь. Там были Надежда Константиновна и Марья Ильинична, профессора и сестры.

Как хотелось в эти минуты быть рядом с ними, хоть чем-нибудь помочь, хоть как-то облегчить тяжкие страдания Ильича! Казалось, будь от этого хоть какая-нибудь, самая малая польза, самое ничтожное облегчение, всю свою кровь до последней капли, всю жизнь до последнего дыхания я отдал бы тут же, с радостью, с восторгом. Да разве один я?

Но сделать я ничего не мог, даже в мыслях не решался переступить заветный порог и уныло бродил из конца в конец пустынного коридора мимо обезлюдевшей в ночные часы приемной Совнаркома, мимо дверей в кабинет Ильича.

Из-под этой двери, за которой еще сегодня днем звучал такой знакомый, такой бодрый голос, в полутемный коридор пробивался слабый свет. Там, за столом Ленина, склонившись над бумагами, бодрствовал Яков Михайлович Свердлов.

Жизнь продолжалась. Пульс революции дал глубочайший перебой, но ничто не могло остановить его мощного биения.

Уже в день покушения на Владимира Ильича, 30 августа 1918 года, было опубликовано знаменитое воззвание Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета «Все, всем, всем», подписанное Я. М. Свердловым, в котором объявлялся беспощадный массовый террор всем врагам революции.

Через день или два меня вызвал Варлам Александрович Аванесов.

— Немедленно поезжай в ЧК и забери Каплан. Поместишь ее здесь, в Кремле, под надежной охраной.

Я вызвал машину и поехал на Лубянку. Забрав Каплан, привез ее в Кремль и посадил в полуподвальную комнату под Детской половиной Большого дворца.

Комната была просторная, высокая. Забранное решеткой окно находилось метрах в трех — четырех от пола. Возле дверей и против окна я установил посты, строго наказав часовым не спускать глаз с заключенной. Часовых я отобрал лично, только коммунистов, и каждого сам лично проинструктировал. Мне и в голову не приходило, что латышские стрелки могут не усмотреть за Каплан, надо было опасаться другого: как бы кто из часовых не всадил в нее пулю из своего карабина.

Прошел еще день — два, вновь вызвал меня Аванесов, предъявил постановление ВЧК: Каплан — расстрелять, приговор привести в исполнение коменданту Кремля Малькову.

— Когда? — коротко спросил я Аванесова.

У Варлама Александровича, всегда такого доброго, отзывчивого, не дрогнул на лице ни один мускул.

— Сегодня. Немедленно.

— Есть!

Да, подумалось в тот момент, красный террор не пустые слова, не только угроза. Врагам революции пощады не будет!

Круто повернувшись, я вышел от Аванесова и отправился к себе в комендатуру. Вызвав несколько человек латышей-коммунистов, которых лично хорошо знал, я их обстоятельно проинструктировал, и мы отправились за Каплан.

По моему приказу часовой вывел Каплан из помещения, в котором она находилась, и мы приказали ей сесть в заранее подготовленную машину.

Было 4 часа дня 3 сентября 1918 года. Возмездие свершилось. Приговор был исполнен. Исполнил его я, член партии большевиков, матрос Балтийского флота, комендант Московского Кремля Павел Дмитриевич Мальков, собственноручно.

И если бы история повторилась, если бы вновь перед дулом моего пистолета оказалась тварь, поднявшая руку на Ильича, моя рука не дрогнула бы, спуская курок, как не дрогнула она тогда».

На следующий день, 4 сентября 1918 года, в газете «Известия» было опубликовано краткое сообщение:

«Вчера, по постановлению ВЧК, расстреляна стрелявшая в тов. Ленина правая эсерка Фанни Ройд (она же Каплан)».

Жизнь и смерть Фанни Каплан — загадка. Есть сведения, что и звали то ее вовсе не Фанни, а Дора.

Британский агент Роберт Брюс Локкарт писал в своем дневнике: «В пятницу 30 августа Урицкий был убит Каннегисером, а вечером того же дня молодая еврейская девушка Дора Каплан стреляла в Ленина. Одна пуля попала в легкое, над сердцем. Другая попала в шею, близко от главной артерии…».

Нет ничего удивительного в этой путанице с именами. Дора или Фанни — какая разница. Жившие в конспирации профессиональные революционеры сами забывали свои настоящие имена. Вы лучше вспомните, кто нами руководил… Кто из вождей осуществлял руководство массами под именем, данным ему при рождении родителями? Большинство пользовались партийными кличками и псевдонимами. Своеобразная игра? Прятки? От кого?

Летом 1994 года по радио «Маяк» передавали рассуждения человека, в свое время работавшего в охране, который объяснял, что утверждение коменданта Кремля П. Малькова о том, что он собственноручно застрелил Фанни Каплан и сжег с помощью Демьяна Бедного, ложно.

Охранник рассказывал, что комендант Кремля Мальков вернулся из ссылки сломленным, на него оказывали давление, и писал он свои мемуары под чужую диктовку. Последнее не вызывает сомнения. Хотя диктовал может и сам Мальков, но коррективы и акценты, конечно, вносили и расставляли другие люди.

Выступающий утверждал, что Фанни Каплан не была расстреляна осенью 1918 года. До 1939 года она якобы содержалась в одном из лагерей под Свердловском в особо секретной камере со всеми удобствами. Кому и зачем понадобилось это тайное оружие в виде террористки, покушавшейся на Ленина, — абсолютно не ясно.

В данном случае мы склонны больше верить Павлу Дмитриевичу, рука которого не дрогнула, спуская курок.

«2 сентября ВЦИК, заслушав сообщение Я. М. Свердлова о покушении на жизнь В. И. Ленина, принял резолюцию, в которой предупреждал прислужников российской и союзнической буржуазии, что за каждое покушение на деятелей Советской власти будут отвечать все контрреволюционеры и их вдохновители.»

«На белый террор врагов рабоче-крестьянской власти, — говорилось в резолюции, — рабочие и крестьяне ответят массовым красным террором против буржуазии и ее агентов.» Народный комиссар внутренних дел Г. П. Петровский подписал приказ, в котором требовал от местных властей положить конец расхлябанности и миндальничанию с врагами революции, применяющими массовый белый террор против рабочих и крестьян.

В приказе предлагалось взять из буржуазии и офицерства заложников и при дальнейших попытках контрреволюционных выступлений в белогвардейской среде принимать в отношении заложников репрессии, подтверждая законность применения красного террора.

Совет Народных Комиссаров объявил 5 сентября 1918 года, что все лица, причастные к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам, подлежат расстрелу.

Итак, красный террор получил как бы законодательное обоснование, И еще обратим внимание на логику большевиков: если 1 сентября «выстрел в Ленина ВЧК с полным основанием расценила как преступление против рабочего класса в целом», класса, понятно, многочисленного, то на другой день в приказе Петровского уже клеймится «массовый белый террор против рабочих и крестьян».

За сутки к рабочим прибавились и крестьяне. Видимо, массовость белого террора катастрофически нарастала. А на массовый белый террор надо отвечать массовым же красным террором. Логично.

Надо только привыкнуть к мысли, что выстрел в Ленина равнозначен стрельбе по рабочим и крестьянам «в целом».

О терроре стоит сказать немного подробнее. Вот, например, гневное послание Ленина председателю Петроградского совета Зиновьеву. Письмо написано 26 июня 1918 года, то есть спустя пять дней после убийства Володарского и за два месяца до выстрелов Каннегисера и Каплан.

«Т. Зиновьеву и другим членам ЦК.

Также Лашевичу.

Тов. Зиновьев! Только мы сегодня услыхали в ЦК, что в Питере рабочие хотели ответить на убийство Володарского массовым террором и что вы (не Вы лично, а питерские цекисты или чекисты) удержали.

Протестую решительно!

Мы компрометируем себя: грозим даже в резолюциях Совдепа массовым террором, а когда до дела, тормозим революционную инициативу масс, вполне правильную.

Это не-воз-мож-но!

Террористы будут считать нас тряпками. Время архивоенное. Надо поощрять энергию и массовидность террора против контрреволюционеров, и особенно в Питере, пример коего решает.

Привет, Ленин.

Р. S. Отряды, используйте победу на перевыборах. Если питерцы двинут тысяч 10–20 в Тамбовскую губернию и на Урал и т. п., и себя спасут, и всю революцию, вполне и наверное. Урожай гигантский, дотянуть только несколько недель».

Причинная связь между ожидаемым урожаем и необходимостью террора выражена в этом письме достаточно ясно. Ведь не собирать урожай, а отбирать его в Тамбовской губернии и на Урале должны были 10–20 тысяч питерцев.

Итак, была дана команда, и «красный террор» начался.

«Красные» палачи творили в специально приготовленных подвалах с асфальтовым полом с желобком и стоком крови свое ежедневное кровавое дело.

Палачи — все члены российской коммунистической партии, живущие в довольстве, сытости и богатстве.

Они, как и все вообще палачи, получают плату поштучно: им идет одежда расстрелянных и те золотые и прочие вещи, которые остались на заключенных.

Они выламывают у своих жертв золотые зубы, собирают золотые кресты…

Расправляются с политическими противниками и безвинными обывателями, а уголовщина цветет буйным цветом.

И следующее «покушение на Ильича» происходит со стороны профессиональных преступников.

Это случилось 19 января 1919 года… Накануне, 18 января, Ленин выступал на Московской общегородской конференции РКП (б) и на II Всероссийском съезде учителей-интернациалистов.

Потом Ильич собрался навестить свою супругу, находившуюся в то время в Сокольниках на отдыхе в лесной школе.

Шофер Ленина, Степан Казимирович Гиль, рассказывал: «Я подал машину Владимиру Ильичу в Кремль в точно указанное время, около шести часов вечера. Вместе с ним в автомашину села Мария Ильинична. Рядом со мной был чекист Чебанов. Владимир Ильич сказал: «Поедем к Надежде Константиновне». О поездке Владимира Ильича в Сокольники никто не знал, кроме Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича.

Зима выдалась, — продолжал Гиль, — на редкость снежной, а в Москве не очищали улицы от снега. Снежные сугробы, завалы делали невозможной скорость даже на такой машине, как «роллс-ройс», ныне экспонируемой в Музее В. И. Ленина. Я все норовил попасть колесами автомобиля на рельсы трамвая.

Миновав три вокзала на нынешней Комсомольской площади, мы выехали на прямую улицу, идущую к Сокольникам.

Владимир Ильич был в хорошем настроении, что-то рассказывал сестре, шутил, смеялся. Неподалеку от бывшего пивоваренного завода Калинкина (ныне завод безалкогольных напитков, ул. Русакова, дом 13) на дорогу выбежали четверо вооруженных человек и стали останавливать автомобиль.

— Стой!

— Остановись!

— Стрелять будем! — послышались голоса неизвестных.

Я хотел проскочить мимо, но Владимир Ильич, полагая, что это патруль, предложил остановить автомобиль.

Резко затормаживая, автомобиль скользнул мимо неизвестных, которые, устремившись за ним, размахивали маузерами. Один из нападающих резким движением открыл дверцы автомобиля и, угрожая револьвером, потребовал,чтобы все вышли из машины.

— В чем дело? — невозмутимо спросил Ленин.

В ответ послышались брань и крики вооруженных бандитов. Один из них, выше других ростом, оказавшийся, как было впоследствии установлено, главарем банды, схватил за лацканы пальто Владимира Ильича.

Владимир Ильич вышел из машины на снег, за ним вышла Мария Ильинична.

— Что вы делаете? — с возмущением спросила она одного из напавших. — Ведь это же товарищ Ленин! Вы-то кто?..

Бандиты не обратили на эти слова никакого внимания. Двое из них стали по бокам В. И. Ленина, угрожая ему револьверами. Владимир Ильич вынул из кармана небольшой браунинг, документы. Тотчас один из нападавших вырвал все это из рук Ильича, засунул «добычу» в карман. Затем бандиты обыскали Ленина, забрали бумажник.

Несколько поодаль от автомобиля под дулом револьвера четвертого бандита стоял Чебанов, а про шофера Гиля бандиты как будто забыли.

— Я все еще сидел за рулем, — вспоминал С. К. Гиль, — двигатель не выключал. В руках у меня был наган. Главаря банды я могу уложить мгновенно… Дверца переднего сиденья автомобиля открыта. Но Владимир Ильич находится в смертельной опасности. Ведь он стоит под двумя дулами бандитских револьверов. Если я нажму курок, свершится непоправимое: Ильичу не миновать несчастья.

Сунув наган за спинку сиденья автомобиля, С. Г. Гиль вышел из него, а его место за рулем занял один из нападавших. Вслед за ним в автомобиль влезли трое других. Не выпуская из рук маузеров, направленных на Ленина и его спутников, бандиты на большой скорости умчались по направлению к Сокольникам.

Будучи вооруженными, Ленин и двое других мужчин без всякого сопротивления нелепо отдали бандитам государственное добро — автомобиль. Не свое — не жалко. Работник охраны Чебанов и Гиль ссылались на то, что они не имели права подвергать жизнь Ленина риску.

В руках у Гиля был бидон с молоком.

В протоколе допроса Ф. Э. Дзержинским бандита Павлова (он же Филиппов, он же Крылов, по кличке Козюля) были установлены участники преступления, их приметы, воровские клички. Оказалось, что вожаком налетчиков был крупный преступник, бандит-рецидивист Кошельков, орудовавший в Москве еще до установления Советской власти. Может он и не знал, что такая власть существует и уже установилась.

В ходе следствия стало известно, что бандиты вначале не знали, что в автомобиле был Ленин (им показалось, что была названа фамилия Левин).

Но официальные советские историки ссылаясь на воспоминания очевидцев, утверждают, что и после этого случая Ленин не отказался от прогулок без сопровождения охраны.

Об этом вспоминал брат вождя, Дмитрий Ильич Ульянов. Как-то праздничным днем зимой 1919 года часов в пять вечера к нему подошел Владимир Ильич и сказал:

— Пойдем гулять, мне хочется немножко встряхнуться, только чтобы нас никто не сопровождал.

Чтобы часовые не узнали его, Ленин закутал лицо башлыком и в таком виде, в валенках и меховой куртке, прошел с братом через заднюю дверь во двор ВЦИКа.

— Часовой не узнал его, — вспоминал Д. И. Ульянов, — и поэтому не сигнализировал куда следует. Через Троицкие ворота мы не пошли, чтобы не быть замеченными публикой, а направились к Спасским.

Вот так и получается, что «вождь мирового пролетариата» блуждал по Кремлю, как привидение, не узнаваемый охраной. В этом контексте нельзя не упомянуть и воспоминание бывшего коменданта Кремля П. Д. Малькова.

«Однажды вечером я сидел в комендатуре и работал, как вдруг звонит Яков Михайлович и спрашивает, не знаю ли я, где сейчас находится Владимир Ильич.

Я ничего не мог толком сказать.

— Не знаю, Яков Михайлович. А он не у себя дома? — высказал я первое пришедшее в голову предположение.

— Ну если бы он был у себя дома, я бы это, наверное, выяснил и без вашей помощи. В том-то и дело, что дома его нет. Около трех часов тому назад он вызвал машину и уехал. Ни Бонч, ни Надежда Константиновна ничего не знают. Но вы — комендант Кремля, и если Ленин выехал из кремлевских ворот, то вы обязаны в ту же минуту знать об этом, обязаны знать, куда поехал Ленин, и, если это нужно, немедленно принять необходимые меры для его охраны.

— Но, Яков Михайлович…

— Никаких «но». Обзвоните всех, кто может знать, где Владимир Ильич, примите любые меры, но выясните, где он, не случилось ли с ним чего. Только действуйте спокойно, без шума.

Я положил трубку и на минуту задумался. Где искать Ильича, как искать? Ведь давалось указание посту у Спасских ворот, чтобы, если Ленин проедет, немедленно извещали. Ан нет, не известили! Я позвонил секретарю Московского комитета партии, спросил, не заезжал ли случайно к ним Владимир Ильич. Нет, не заезжал. Позвонил на всякий случай секретарю Совнаркома Фотиевой. И она не знает. Тогда решил позвонить Анне Ильиничне Елизаровой, жившей напротив Кремля, на Манежной улице. Но и она сказала, что у нее Ильича нет.

— А вы позвоните-ка Горькому, — посоветовала Анна Ильинична. — Вероятно, Ильич у него.

Так оно и оказалось. Владимир Ильич поехал к Алексею Максимовичу, никого не предупредив, и у него засиделся.»

Среди охранявших был И. И. Алексеев.

И. И. Алексееву особенно запомнилось одно его дежурство у кабинета Ленина зимой 1921 года. Владимир Ильич всю ночь проработал и только к утру направился по коридору в свою квартиру. Сделав несколько шагов, он остановился, повернулся в сторону Алексеева и спросил:

— Который час?

— Шесть часов, — ответил только что заступивший на вторую за сутки смену молодой чекист.

Владимир Ильич провел ладонью по голове. На его лице были заметны крайнее утомление, бледность. Он покачнулся и беспомощно стал опускаться на пол. Алексеев развязал Ильичу галстук, расстегнул воротник рубашки. С большим усилием Владимир Ильич поднялся. На его лице выступили капельки пота. Медленно и тяжело он повернулся к Алексееву и тихо сказал:

— Об этом случае, пожалуйста, никому не говорите.

Поддерживая под руку Владимира Ильича, Алексеев не заметил, как вместе с ним оказался уже в его квартире. В ней был утренний полумрак, из других комнат проникал электрический свет через просветы неплотно закрытой двери. Владимир Ильич тихо присел на стул. Послышались шаги Надежды Константиновны…

В кабинете Владимира Ильича на специальных полках были книги русских классиков — Толстого, Пушкина, Некрасова, Чехова. Многие редкие книги для библиотеки приобретались в букинистических магазинах.

— Нам, несшим охрану, — продолжал Алексеев свой рассказ, — приходилось иногда в отсутствие Владимира Ильича заходить в его кабинет. В кабинете возле плетеного кресла у письменного стола стояла известная «вертушка» с книгами. Нужную книгу, стоявшую на полке «вертушки», Владимир Ильич обычно снимал движением руки, не поворачиваясь к ней: на память знал, где и на какой полке стоит нужная книга. Однажды в отсутствие Владимира Ильича я взял книгу Чернышевского «Что делать?». Прочитав ее, я поставил книгу на ту же полку. Через день или два, выйдя из кабинета, Владимир Ильич спросил меня, не брал ли я книгу Чернышевского? Я ответил:

— Да, брал, но, прочитав, положил на место.

Тогда Владимир Ильич попросил меня:

— Покажите, пожалуйста, куда вы положили ее.

Войдя в кабинет, я указал на среднюю полку «вертушки». (В кабинете В. И. Ленина около рабочего стола и поныне стоят две вращающиеся этажерки, сделанные по рисункам Владимира Ильича в 1920 году. Он их назвал «вертушками».) Владимир Ильич на это ответил:

— Вы правильно положили книгу на среднюю полку, но не в то гнездо, откуда взяли ее, — и добавил: — Пожалуйста, читайте любую книгу, но кладите ее на свое место.

Оказывается, когда книга понадобилась, он движением руки хотел вынуть ее из гнезда, а в руке оказалась другая…

Во время работы VIII Всероссийского съезда Советов (конец декабря 1920 года) и Пленума Центрального Комитета партии (24 и 27 декабря) было проведено совещание председателей губисполкомов. Оно проходило в Москве, на Воздвиженке, 5 (ныне проспект Калинина, д. 5/25), где помещался Секретариат ЦК РКП(б).

Совещание затянулось за полночь. Михаил Иванович Калинин предложил закончить его, так как всех ожидал очередной напряженный день.

Участник этого совещания Б. М. Волин вспоминал:

«Когда я вышел на улицу и стал спускаться ощупью к Моховой, чтобы затем пойти налево, к I Дому Советов (гостиница «Националь»), я вдруг на самом углу, впереди себя, к моему изумлению, увидел Владимира Ильича. Ему как-то удалось незаметно одному уйти с собрания.

— Как вы решились, Владимир Ильич, в такую ночь один пуститься по Москве?! — вскрикнул я.

Ленин остановился.

— А что, товарищ Волин, если я Председатель Совнаркома, — услышал я его насмешливый голос, — то уже лишен всяких прав состояния гражданина республики?..

— Да, но без провожатых!

— Уж будто не могу и без провожатых, — продолжал он с прежней иронией.

Весь этот короткий разговор происходил на углу Воздвиженки и Моховой. Пробираясь через сугробы, мы добрались до Троицких ворот. Я облегченно вздохнул: все обошлось благополучно.

Но не тут-то было. Владимир Ильич взял меня под руку и, потянув влево, к Александровскому саду, сказал:

— Куда спешить! Пройдемтесь. — И опять шутливо: — Смотрите, какая хорошая ночь…».

Один из охранников Ленина — Георгий Петрович Иванов, выходец из крестьянской семьи, вспоминал: «Было это в Кремле. Примерно в середине октября 1922 года я дежурил на ночном посту у квартиры В. И. Ленина со стороны кухни. Примерно в 11–11.30 часов вечера вдруг слышу в кухне шорох и движение. Я насторожился — посторонний в квартиру проникнуть не может, потому что парадный вход в квартиру строго охраняется нами и кремлевскими курсантами, а со стороны кухни я дежурю. Надежда Константиновна и Мария Ильинична всегда ложились отдыхать после 11 часов вечера. Дольше всех работал по вечерам один Владимир Ильич. Значит, на кухне Ленин.

Не успел я так подумать, как дверь отворилась и вышел Владимир Ильич.

— Здравствуйте, товарищ дежурный, добрый вечер! Я вас хочу угостить молоком.

Смотрю, Ильич держит в одной руке кувшин с молоком, в другой две фарфоровые кружки.

— Спасибо, Владимир Ильич! Сыт, идя на дежурство, только-только поужинал.

— Кружку молока выпить всегда полезно.

Владимир Ильич подошел к моему столу и налил в кружки молоко. Я стою у стола.

— А вы садитесь, товарищ, — говорит Ильич. — Как ваша фамилия?

Я сел за стол и назвал свою фамилию. Мне стало ясно, что Владимир Ильич хочет о чем-то спросить меня. Быстро выпил налитое мне Ильичем молоко и поблагодарил его. Ильич тоже выпил свою кружку и спросил, откуда я приехал в Москву. Как и где живут мои родители? Что они пишут? И т. д. Я рассказал Владимиру Ильичу, что родом из Башкирии, из Уфимской губернии, что до революции мои родители были безземельными крестьянами-бедняками, а сейчас жизнь налаживается, хотя в нашей семье девять едоков. Между прочим я упомянул, что меня и брата родители ждут домой…

Ленин спросил:

— Ну а как вы решаете вопрос о возвращении домой, ведь война-то кончилась?

Я замялся:

— Владимир Ильич, домой не собираюсь, хочу учиться: учеба всегда была мечтой моей жизни. До революции нас учиться никуда не пускали, да и средств у родителей не было и не могло быть. Да вот сомневаюсь, сумею ли я поступить на рабфак? Как вы посоветуете, Владимир Ильич?

— А какое у вас образование, товарищ Иванов?

— Только четыре класса начальной и сельской школы.

— Да, образования у вас маловато, но на рабфак вас примут. Все трудности можно преодолеть упорной работой.

Я осмелел.

— А после рабфака я мечтаю поступить в вуз, хочу стать инженером.

— Одобряю ваше решение учиться, товарищ Иванов, это очень правильное решение. Без знаний нельзя строить новую жизнь».

«Я был в красном уголке дома № 11 по Большой Лубянке в Москве, — рассказывал М. Я. Пидюра, — когда Кравченко, Тюрина и меня вызвали к Дзержинскому. Никто из нас не знал, почему это нас вызывают к самому Дзержинскому. Быстро собрались, пошли. Поднялись на третий этаж, входим в секретариат. Нас приветливо встречает секретарь Дзержинского товарищ Гереон и сразу просит пройти в кабинет Феликса Эдмундовича. Входим. Каждый спешит по-военному представиться. Феликс Эдмундович встает из-за стола, выходит к нам навстречу и с каждым здоровается за руку.

— Мы вас направим в распоряжение товарища Пакална — вы будете в охране Владимира Ильича. Будьте хорошими коммунистами и чекистами. Верю, что вы оправдаете доверие…

— Оттого, что Дзержинский не стал больше распространяться, а ограничился лишь приведенными словами, — продолжал М. Я. Пидюра, — мы вышли из кабинета очень взволнованными. Мне был 21 год, а Кравченко и Тюрину и того меньше.

Но каждый из нас понимал, что означает быть в охране Ленина.»

По-разному сложилась судьба охранников Ленина. Нельзя сказать, чтобы судьба их баловала. Сын чекиста Я. Д. Березина пишет: «В июле 1939 года арестовали Березина — последнего оставшегося на свободе дважды Почетного чекиста.

О том, что было дальше, больно рассказывать и трудно писать. Но я все же пишу — это мой долг перед светлой памятью моих родителей. Березину предъявили обвинения в попытке покушения на Ленина.

Здесь я должен сделать небольшое отступление. В 1919 году в районе Сокольников шайка вооруженных бандитов остановила и угнала автомобиль, в котором ехал Ленин. К счастью, Владимир Ильич при этом не пострадал. Грабители лишь забрали у него личные вещи. Вскоре московские чекисты настигли и в перестрелке смертельно ранили главаря шайки Якова Котельникова. При обыске у него были изъяты документы убитого сотрудника МЧК Королева, 63 тысячи рублей, бомба, два маузера и браунинг. По номеру чекисты установили, что браунинг — личное оружие Ленина. Дело по уничтожению банды было за МЧК, операцией руководил Березин, поэтому Дзержинский поручил ему возвратить браунинг Ленину. Кстати, дело по ликвидации банды сохранилось в архиве, его отнесли к разряду уголовных.

Бериевские следователи обвинили Березина, что браунинг был заряжен, и когда он передавал его Ленину из рук в руки, то лишь бдительность личной охраны не позволила отцу исполнить «коварный замысел». Предел кощунства? Да, но на это и был расчет: ошеломить Березина чудовищной ложью.

Бериевцы решили применить пытки. Одна из них — «пятый угол». Небольшая комната окрашена в темно-зеленый цвет, пол коричневый. С потолка свисает электролампа, прикрытая колпаком так, что высвечиваются лишь галифе и сапоги палачей, выстроившихся спиной к стене. Измученного допросами и бессонницей Березина надзиратели вталкивают в комнату. Садисты швыряют его от стены к стене, бьют сапогами и цинично выкрикивают: «Мы больше не будем, если ты, фашистская сволочь, найдешь здесь пятый угол».

На втором «сеансе» он уловил среди выкриков голос следователя. Собрал остаток сил и выждал, когда его толкнули в нужную сторону. Выпрямился как пружина, схватил палача за грудки, оторвал от пола и кулаком нанес сокрушительный удар в подбородок. Сам слышал, как затрещали кости; следователь затих на полу. На несколько секунд воцарилась мертвая тишина…

После жестоких побоев отец очнулся в карцере. Невыносимо болело сломанное ребро. Надели наручники, от которых отекали и не переставая болели руки. Новый следователь завел на Березина еще одно — уголовное дело за нанесение телесных повреждений офицеру НКВД при исполнении им служебных обязанностей. И участие в пытках считалось у них исполнением служебного долга.

Ни сам Берия, ни его ближайшие сподручные не вызывали Березина на допросы. Моей матери А. И. Фатеевой «повезло» гораздо больше. Отчаявшись выбить показания из отца, Берия прислал за ней своих порученцев. Ее привезли в час ночи. Разговор он начал ровным голосом: «Ваш муж — враг народа. Мы вам доверяем как бывшему работнику ОГПУ и заместителю областного прокурора. Откажитесь от него. Я обещаю вам благополучие и детям».

При первой же возможности вставить слово в размеренную речь Берия мать заявила, что она ни за что на свете не откажется от своего мужа, не верит, что он враг народа.

Берия по-прежнему спокойно ответил: «Ты сама выбрала свою судьбу».

Ее вывели из здания на Лубянке, сопроводили на другую сторону улицы и оставили. В то время мать была беременна на девятом месяце, мне не было еще двух лет, а старшей сестре Майе исполнилось четыре.

На следующий день у матери начались преждевременные роды, и ее увезли в родильный дом. Комендант нашего дома Нелькин уже успел «уплотнить» нас из четырех комнат в одну маленькую.

Когда мать рожала младшую сестру Надежду, опять приехали на квартиру с вызовом на допрос. Опоздали на полсуток.

Как только мать вернулась домой, ее подняли с постели и в середине ночи увезли в НКВД. С ней «беседовал» кто-то (он не счел нужным представиться) из близких помощников Берии. Этот стал сразу кричать и угрожать. Ослабленная родами, подавленная морально, мать успела сказать, что отец коммунист с дооктябрьским стажем, один из любимцев Дзержинского и… потеряла сознание.

Она упала грудью и лицом на стол. Очнулась через несколько секунд и, не поднимая головы, услишала, что хозяин кабинета спрашивает: «Что она мне здесь наделала?». Дежурный офицер обмакнул указательный палец в разлившуюся по столу белесую жидкость, понюхал, попробовал на вкус и ответил: «Да это же грудное молоко».

Хозяин с пренебрежением сказал: «Немедленно уберите ее». Опять перевели на другую сторону улицы и велели идти домой.

Отец решил пойти на крайность: дал отвод новому следователю, молчал на допросах, при пытках стал отвечать ударом на удар.

И вдруг в конце марта 1940 года Березина переводят в сравнительно неплохую камеру, не вызывают на допросы, дают отоспаться. Еще через несколько дней следователь вызывает Березина и объявляет постановление Наркомата внутренних дел о прекращении следствия по его делу за недоказанностью предъявляемых обвинений и об освобождении из-под стражи. Он не поверил, насторожился.

Но вот его опять вызывают и говорят, что ему сегодня вернут носильные вещи и он может идти домой.

Березин снимает тюремную робу, надевает гимнастерку, на которой лишь дырки от наград.

«Где партбилет, где орден Ленина, где знаки Почетного чекиста?» — спрашивает он.

«Получите позже, а сейчас идите домой», — отвечают.

«Пока не вернете, я не уйду отсюда», — заявляет Березин.

Его опять переодевают в казенную одежду, водворяют в камеру. Проходят пять длинных дней. Ничто не меняется.

На шестой день приносят вещи и все, что требовал вернуть. Березин внимательно просматривает документы. Партбилет, орденская книжка и грамота к знаку Почетного чекиста от 1932 года — все в дубликатах. Лишь грамота к знаку Почетного чекиста от 1922 года, подписанная Дзержинским, в подлиннике.

Значит, был подготовлен к уничтожению, но освобожден. Почему?

Первое, что узнал после выхода из тюрьмы, — это то, что Г. М. Кржижановский обращался с просьбой за него лично к Сталину. Второе — в 1939 году работала комиссия под председательством члена Политбюро Андреева по проверке НКВД на предмет выявления невинно осужденных. Березин считал, что всего этого было недостаточно для его освобождения, каждый день ждал нового ареста. Через несколько лет он пришел к умозаключению, что НКВД мог освободить его, а Верховный суд оправдал Кедрова только по указанию Сталина. Зачем же это нужно было Сталину? Такая уж у него была повадка — «держать на крючке» людей из своего ближайшего окружения.

Вместе с тем мне не хотелось бы, чтобы можно было сделать вывод, что в НКВД работали только подонки. Мать рассказывала мне, что один из офицеров, делавших обыск у нас на квартире во время ареста отца, сказал своему напарнику:

«Ты только посмотри, кого арестовали! Да как же это так! Что творится на белом свете?»

Тюремный парикмахер, что брил Березина, кормил его черносливом. Этот удивительный человек заранее вынимал косточки из сушеных слив и складывал их в карман халата. Во время бритья из своей руки скармливал отцу 10–15 слив, чтобы, как он говорил, не заклинивало желудок. Парикмахер сильно рисковал: в случае доноса на него получил бы лет пять лагерей».

Таковы были охранники Ленина. Честно говоря, они представляются более яркими и живыми, чем само охраняемое тело — вождь мирового пролетариата. Я очень хорошо представляю себе этих людей, которые готовы были отдать свою жизнь за Ленина. А вот самого Ленина я не представляю. Не живой он для меня человек — вот и все. Ленин — это портрет в моем старом букваре, мумия в Мавзолее, ряды хорошо переплетенных томов в библиотеке, памятник на площади, октябрятский значок и еще много, много всего. Но не человек… Не могу я себе его представить. Может быть, это и правда не человек, а идея?

ЛАТЫШСКИЕ СТРЕЛКИ В КРЕМЛЕ

Первыми на охрану советского Кремля стали латышские стрелки из отряда бывшего батрака, впоследствии командира Красной Армии Яна Яновича Лациса. Латышские стрелковые части были созданы в 1915 году, во время первой Мировой войны. В 1916 году стрелковые части были развернуты в Латышскую стрелковую дивизию. Латыши активно участвовали в октябрьском перевороте, в Гражданской войне, охраняли Ленина — и все это за особую плату и привилегии.

Они были защитниками переворота, устроенного большевиками.

19 марта 1918 года Ленин и Крупская переехали в Кремль.

Эдуард Эдуардович Смилга вспоминал:

«Для семьи Владимира Ильича подыскали три небольшие комнаты с кухней, маленькой передней, ванной и комнатой для домработницы.

Бонч-Бруевич отдал распоряжение оборудовать эти комнаты. Когда с ремонтом было покончено, нам дали задание обставить квартиру мебелью. Так как в нашем распоряжении был весь Кремль, мы натаскали в новую квартиру самую лучшую мебель, какую только можно было найти, обставили квартиру Ильича позолоченными стульями и креслами, обитыми шелком и бархатом, зеркальными шкафами, массивными столами и т. д. Уж очень нам хотелось доставить любимому человеку удовольствие.

Но когда Ленин осмотрел приготовленную для него квартиру, то ему не понравилась роскошная мебель, и он распорядился заменить ее простой.

Мы были разочарованы: старались, старались, и оказалось, что перестарались. Ленин посмеялся над нашим огорчением и подбодрил нас. Поступок Владимира Ильича мы восприняли как урок: быть в жизни всегда скромными, никогда не гнаться за роскошью».

До октябрьского переворота служба охраны высочайших особ была налажена достаточно надежно. Например, в обязанности дворцового коменданта входило как общее наблюдение за безопасностью императорских резиденций, так и главный надзор за безопасностью пути во время высочайших путешествий, вследствие чего все правительственные учреждения должны были сообщать поступавшие к ним сведения, имевшие отношение к обязанностям, возложенным на дворцового коменданта, в непосредственном подчинении которому находились: особое управление, дворцовая полиция, охранная агентура, собственные Его Величества сводный пехотный и железнодорожный полки и собственный Его Величества конвой для несения службы; а для исполнения различных поручений командировались выбранные самим дворцовым комендантом военные и гражданские чины всех ведомств.

Ведению дворцового коменданта подлежала полиция Царского Села, Петергофа, Гатчины и Павловска, все охранные команды дворцовых управлений и императорских дворцов, так же как и полицмейстеры императорских театров.

Собственный Его Величества железнодорожный полк занимался эксплуатацией и охраной специальной железнодорожной ветки, так называемой царской, между Петербургом и Царским Селом; при высочайших же путешествиях чины полка командировались для контроля мостовых сооружений и подаваемых паровозов на всех путях следования императорских поездов.

Для организации путешествий в ведении дворцового коменданта имелся специальный орган, называвшийся инспекцией императорских поездов, во главе которого стоял инженер путей сообщения.

При выездах Его Величества за район установленной вокруг дворца охраны дворцовый комендант должен был сопровождать государя.

После октябрьского переворота первым комендантом Смольного, а потом и Кремля стал бывший матрос Павел Дмитриевич Мальков. На этом посту П. Д. Мальков оставался до лета 1920 года. Потом пришлось Павлу Дмитриевичу испытать все тяжести советских лагерей. Лагерные страницы биографии коменданта Кремля покрыты мраком. Выйдя на свободу, П. Мальков вспоминал не о лагере, а о своем «звездном» комендантском часе.

Павел Дмитриевич был страшным человеком. Чекист и палач. Он постоянно находился на подхвате у Ленина, Дзержинского, Свердлова, всегда был готов выполнить их любое пожелание. Трудно сказать: служил он людям или идеям.

Известно, что именно он собственноручно расстрелял эсерку Фанни Каплан и сжег ее, облив бензином… Арестовывал британского агента Роберта-Брюса Локкарта.

Свои воспоминания Павел Дмитриевич создавал в «творческом содружестве» с Андреем Свердловым — сыном Якова Свердлова, следователем НКВД, который плюс ко всему был кандидатом исторических наук.

Это воспоминания коменданта, который два года руководил кремлевским бытом.

«В Москве я никогда ранее не бывал и ко всему присматривался с особым интересом. Надо признаться, первое впечатление было не из благоприятных. После Петрограда Москва показалась мне какой-то уж очень провинциальной, запущенной.

Поскольку все основные указания по охране Смольного да и по организации переезда из Питера в Москву я получал от Президиума ВЦИК, и теперь первым делом я отправился во ВЦИК, к Якову Михайловичу Свердлову.

Яков Михайлович пригласил меня к своему столу. Внимательно выслушав меня и задав несколько вопросов, он перешел к организации охраны Кремля.

— Дело придется ставить здесь солиднее, чем в Смольном. Масштабы побольше, да и мы как-никак солиднее становимся. — Яков Михайлович чуть заметно усмехнулся и вновь посерьезнел. — Нарождается новая, советская государственность. Это должно сказываться во всем, в том числе и в организации охраны Кремля. Штаты вы разработайте сами и представьте на утверждение. Только, повторяю, ничего лишнего. Обсудите все с Аванесовым, посоветуйтесь с Дзержинским. С Дзержинским обязательно. С ЧК вам постоянно придется иметь дело. Нести охрану будут латыши, как и в Смольном, только теперь это будет не отряд, а батальон или полк. Подумайте, что лучше. Учтите при составлении штатов. Довольствие бойцов охраны и всех сотрудников Управления возложим на военное ведомство, но оперативного подчинения военведу никакого.

Я вышел от Якова Михайловича и отправился разыскивать комендатуру. Как оказалось, она разместилась на Дворцовой улице, недалеко от здания Судебных установлений, в трех — четырех комнатах первого этажа небольшого трехэтажного дома, вплотную примыкавшего к Кавалерскому корпусу, почти напротив Троицких ворот. Окна комендатуры выходили к Троицким воротам.

В комендатуре я застал несколько сотрудников, большинство которых работало раньше в Смольном. Не было только Стрижака, исполнявшего до моего приезда обязанности коменданта Кремля.

Стрижак был тоже питерцем. После Октября он работал в Таврическом дворце. Как только был решен вопрос о переезде правительства из Петрограда, его послали в Москву готовить Кремль. У него-то я и должен был принять дела.

Не успел я толком побеседовать с товарищами, расспросить, как идут дела, не успел выяснить, как встретили и разместили прибывших со мной из Питера латышских стрелков, как они сами напомнили о себе. Дверь неожиданно распахнулась, и в комендатуру ввалилось человек десять — пятнадцать латышей. Все с винтовками.

— Где Стрижак?

Прервав беседу с сотрудниками комендатуры, я поднялся из-за стола.

— В чем дело?

— Ничего особенного, — ответил один из латышей, — пришли Стрижака сажать. Тут он?

— Что? Как это сажать? Куда сажать?

— Обыкновенно. Посадим за решетку. В тюрьму. Такое решение.

Я вскипел.

— Да вы что говорите?! Какое решение? Чье решение?

— Наше решение. Мы на общем собрании отряда постановили посадить Стрижака как саботажника…

Оказалось, что, когда усталые после утомительного переезда из Петрограда и пешего марша по Москве, донельзя проголодавшиеся латышские стрелки прибыли в Кремль и обратились к Стрижаку с просьбой накормить их, он отказался выдать предназначенные для них консервы, сославшись на какую-то кем-то несоблюденную формальность, — не так оформленную ведомость. Всегда спокойные, выдержанные, но не терпевшие непорядка и несправедливости латыши возмутились, тем более что их товарищи, прибывшие в Москву раньше, сообщили, что консервы у Стрижака есть. Латышские стрелки собрали тут же митинг и приняли решение: объявить Стрижака саботажником и как саботажника арестовать.

Говорили латыши спокойно, держась уверенно. Нет, по их мнению, они не анархисты, самоуправством не занимаются. Действуют согласно революционным законам: единогласное решение общего собрания — закон. Суть не в консервах, а в том, что Стрижак — саботажник, разговор же с саботажником короткий…

Разобравшись наконец, в чем дело, я вызвал интенданта и велел ему немедленно выдать латышским стрелкам консервы, а латышей разнес на чем свет стоит. Хороша, говорю, законность, нечего сказать!

Собрались, погалдели и на тебе — арестовать. Будто ни командования, ни Советский власти, ни порядка нет. Самая настоящая анархия!

С латышами прошли первые, самые трудные месяцы моей кремлевской жизни, когда все только налаживалось, входило в норму.

В Кремле латышей было больше, чем в Смольном. К нашему приезду там уже был расквартирован 4-й Видземский латышский стрелковый полк. С прибытием пятисот латышских стрелков из Питера сформировали еще один полк, 9-й. 4-й вскоре из Кремля вывели, и 9-й полк нес в 1918 году охрану Кремля и выполнял различные боевые задания. Входил полк в Латышскую стрелковую дивизию, командовал которой Вацетис, впоследствии главком вооруженных сил республики, комиссаром дивизии был большевик-подпольщик Петерсон. Подчинялся же полк фактически мне.

Размещались латыши в казармах, что напротив Арсенала, направо от Троицких ворот.

В боевых операциях действовали они энергично, самоотверженно, караульную службу несли превосходно, хотя порою кое-кто из латышей и пошаливал».

Никколо Макиавелли в трактате «Государь» писал: «Наемные войска бесполезны и опасны; никогда не будет ни прочной, ни долговечной та власть, которая опирается на наемное войско, ибо наемники честолюбивы, распущенны, склонны к раздорам, задиристости с друзьями и трусливы с врагом, вероломны и нечестивы; поражение их отсрочено лишь на столько, на сколько отсрочено решительное наступление.

В мирное же время они разорят тебя (государя) не хуже, чем в военное неприятель. Объясняется это тем, что не страсть и не какое-либо другое побуждение удерживает их в бою, а только скудное жалованье, что, конечно, недостаточно для того, чтобы им захотелось пожертвовать за тебя (государя) жизнью. Им весьма по душе служить тебе в мирное время, но стоит начаться войне, как они показывают тыл и бегут…

Я хотел бы объяснить подробно, в чем беда наемного войска. Кондотьеры (наемники) по-разному владеют своим ремеслом: одни превосходно, другие — посредственно. Первым нельзя доверять потому, что они будут домогаться власти и ради нее свергнут либо тебя, их хозяина, либо другого, но не справившись о твоих намерениях. Вторым нельзя доверять, потому что проиграют сражение.

Наемники славятся тем, что медлительно и вяло наступают, зато с замечательной быстротой отступают».

Ответственность за состояние охраны В. И. Ленина сразу после ее введения была возложена на заместителя председателя ВЧК Я. X. Петерса. Когда Яков Христофорович по условиям работы не мог отлучиться из Москвы, в Горки выезжал А. Я. Беленький. С 1919 по 1924 год он был начальником охраны В. И. Ленина.

Беленький не раз говорил сотрудникам охраны: «Ребята! Никто не воспрещает вам спросить о чем-нибудь Ильича, он всегда ответит и никогда не будет в претензии. Но помните, что, углубившись в свои думы, он ведь продолжает работать. И мы не имеем права ему мешать».

Я. X. Петерс и А. Я. Беленький регулярно ездили в Горки, проверяли несение службы охраной. В один из очередных приездов Я. X. Петерса в Горки Владимир Ильич пожаловался, что кое-кто из охраны неотступно следует за ним. Петерс собрал охранников и вновь повторил им инструкцию Ф. Э… Дзержинского. В то же время обстановка требовала постоянного внимания.

Владимир Ильич допоздна гулял по парку, а там появлялись неизвестные люди. Правда, о пребывании в Горках В. И. Ленина поначалу никто из окружающего населения не знал и не должен был знать.

— Беленький, — вспоминал А. Юргенсон, — сказал, что окрестному населению не надо пока знать о том, что здесь будет находиться Ленин. Говорите, что это профессор, а вы студенты.

Конрад Иокум — бывший латышский стрелок — стал писателем. В 20—30-е годы латышские советские писатели были объединены в латышских секциях организаций Пролеткульта, а затем РАППа. Центром их культурной жизни было просветительское общество «Прометей», основанное в Москве в 1923 году и переставшее существовать в 1937 году.

О чем мог писать латышский стрелок, ставший писателем?

Только о том, что хорошо знал — о войне и убийствах.

Конрад Иокум работал главным редактором советского латышского издательства «Прометей». В одном из разговоров с коллегой по издательству Конрад говорил:

— Во сне наваливается на меня совесть, костлявая такая особа, и давай душить: «Ты что, сукин сын, не работаешь над романом о стрелках? Ведь не зря судьба провела тебя живым сквозь огонь сотен сражений?». Насилу умолил: повремени немного…

В рассказе Конрада Йокума «Колокольня» отразилась психология наемника, умноженная на «революционную романтику».

«При форсировании Днепра погибли десятки латышских стрелков. Их сразили белогвардейские пули, и молодые жизни поглотила пучина, пустив по голубой воде красней разводы.

Когда стихли бои, рыбаки выловили в плавнях трупы. Похоронили их на берегу, под акациями, вблизи станицы Казацкой. Окрестные жители до сих пор это место зовут «Латышской могилой».

Весной, когда цветет акация и над степью плывет ее медвяный запах, там в лад со звонким ветрами звучат песни. Поет молодежь, радуясь солнечным утрам, в которых столько бодрости, жизни, веселья. Звенят песни по берегам свободного Днепра, пышно цветет акация на могиле латышских стрелков. А на левом берегу, как раз напротив, стоит монастырь. В нем устроен свиноводческий совхоз «Победа революции». Директором этого совхоза был недавно назначен латышский стрелок Джек Эйланд.

Еще издали, с палубы парохода, Эйланд приметил монастырскую колокольню, как и прежде гордо возвышавшуюся на крутом берегу, далеко видимую отовсюду.

Эйланд люто ненавидел эту колокольню еще с той поры, когда ему пришлось изрядно поторчать на ее верхотуре по соседству с колоколами. Пока шли бои, те хранили молчание. И только когда осколок снаряда или шальная пуля ударялась об их позеленелые бока, колокола, точно раненые, глухо стонали. И монастырские монахи, словно крысы, затаившиеся в подвалах, испуганно крестились и тарабанили молитвы.

Колокольня была хорошим наблюдательным пунктом. Оттуда просматривалась все окрестность, чуть ли не до самого моря. С макушки колокольни как на ладони были видны передвижения противника. С колокольни можно было корректировать огонь артиллерии, беспощадно громившей сосредоточения вражеских войск.

Потому-то колокольня постоянно находилась под обстрелом, независимо от того, в чьих руках она была. Но колокольня, всем на зло, продолжала надменно возвышаться над степью. Он пестрела от выбоин, снаряды пробили ее толстые стены, и все-таки ни перед кем не склонила она головы. И местные жители невольно прониклись благоговением к монастырю, который, казалось, сам Бог бережет.

Когда Эйланд приехал в совхоз, он взглянул на колокольню как на заклятого врага.

Из монастыря давно прогнали монахов, в церкви устроили склад и амбар. В зимнем помещении открыли школу, клуб, в кельях расселились рабочие.

От дождей и ветров ржавели колокола, теперь уже навсегда онемевшие. Не слышно более монашьей тарабарщины, не слышно причитаний о вечном блаженстве. Свиньи ели и пили из мраморных кормушек — приспособили надмогильные крышки, под которыми догнивали кости окрестных помещиков и попов. Кресты и памятники со стершимися надписями тоже пошли в дело. Монастырское кладбище постепенно выравнивалось, земля освобождалась от давивших ее камней. И только громада колокольни высилась гордо, надменно и вызывающе, затаив в себе память о вчерашнем дне.

Джек Эйланд получил указания расширить хозяйство. Трест выделял немалые средства на строительные нужды, предполагая необходимые материалы разыскать на месте.

— Но из чего же будем строить свинарники? Из песка не выстроишь. Плавни тоже не подходят, — рассуждали рабочие совхоза, ознакомившись с новым заданием.

«В самом деле, где взять материалы, если в степи последний камень подобран, если в парке каждое дерево на счету», — размышлял Эйланд. Перебрав все возможные варианты, он наконец нашел удивительно простой выход.

В колокольне уйма строительного материала, и торчит она бельмом на глазу, совершенно ненужной. Почему бы не взорвать ее, не использовать камень в строительстве? Предложение показалось настолько очевидным и естественным, что все подивились, как это решение не пришло раньше в голову.

Уже через несколько дней приступили к сносу. Тем утром Днепр беспокойно катил свои воды, а по затопленным плавням метался низкий порывистый ветер. На берегу угрюмо шумел парк. Ночью прошел дождь, над степью все еще плутали всклокоченные облака, напоминая перепуганных подранков.

Вокруг колокольни собрались чуть ли не все рабочие совхоза. Каждому хотелось посмотреть, как станут крест снимать.

Действительно, добраться до него было не просто. Снаряды раскроили, раскрошили стены, уничтожив целый пролет лестницы, тем самым отрезав путь к верхушке колокольни. До сих пор туда никто не взбирался, поскольку это было связано с большим риском.

И вот теперь Эйланд с двумя рабочими пытался залезть на самый верх. Чтобы восстановить путь, проделанный некогда с винтовкой за плечами, пришлось втащить лестницу, привязать ее веревками. Нелегкое дело — как раз в этом месте колокольня была разбита гораздо больше, чем это казалось снизу. Только к полудню удалось подобраться к верхушке колокольни, где крепилось основание креста.

Эйланд надавил на тяжелую крышку люка, открывавшего доступ на верх. Как и тем жарким летом, он надеялся увидеть узкие оконца, сквозь которые так хорошо видна окрестность, надеялся услышать свист степного ветра в выемках стен, испещренных пулями.

Но он не увидел ни слуховых окон, ни окрестностей, не услышал свиста ветра. Глазам его открылась странная картина, совершенно ошеломившая его. Через поперечный брус была переброшена драная истлевшая шинель, а по всему тесному помещению разбросаны кости и тряпье.

Эйланд невольно отпрянул. Ему показалось, что он попал в склеп. Ветер дохнул сухим запахом гнили. Перепуганные галки с громким криком порхнули на волю. Эйланд рывком откинул до отказа крышку люка и взобрался на верх.

— Залезайте ребята, быстро! — крикнул он, оглядывая помещение.

Пыль, птичий помет и прочий мусор густо устилали пол. Между потолком и поперечными балками торчали гнезда, свитые из речного тростника степных былинок. На полу под шинелью были ржавые гильзы и желтые кости. У стены, обращенной к Днепру, лежал череп, на нем истлевшая фуражка, по другую сторону — вконец сгнившие сапоги, из дырявых голенищ торчали кости. Тут же валялся револьвер с двумя нерасстрелянными патронами и наполовину занесенный песком бинокль.

— Батюшки, это что такое? — вырвалось у одного из рабочих. — Да тут, никак, монах за молитвой Богу душу отдал.

— Как бы не так, за молитвой… Небось белякам подавал сигналы да скопытился от нашей пули.

Эйланд приподнял шинель. Из нее, как из старого тюфяка, посыпалась труха, заклубилась пыль.

— Не монах это, — проговорил в раздумье Эйланд. — Может быть, даже наш человек.

Не один разведчик в то лето был сражен здесь пулей. Распахнул шинель. Да, внутри были еще какие-то клочья одежды. Все ясно: тут на ветру уже несколько лет иссыхал и тлел человек, останки которого они обнаружили.

Эйланд бросил шинель на пол. И опять взметнулась пыль. Какой-то жук шуршал в проеме окна в ворохе сухих листьев, нанесенных сюда птицами. Вдруг в груде тряпья рабочие приметили полусгнивший ранец. Обычный офицерский ранец. Из него Эйланд достал клочки бумаги, видимо, остатки полевой карты, ее тоже время не щадило. Среди прочих бумаг оказалась небольшая записная книжка в кожаном переплете.

Дрожащими руками Эйланд раскрыл ее. Записи, сделанные чернильным карандашом, местами совершенно выцвели, некоторые страницы начисто размыло, но кое-что можно было разобрать. Эйланд сообразил, что это записная книжка разведчика. Раскрыл первую страницу. В уголке довольно четко было выведено:

Поручик Миронов, лето 1920 года.

Собравшиеся внизу люди кричали от нетерпения, наверху же крики были едва слышны, будто доносились они с того берега Днепра. Эйланд сунул записную книжку в карман.

— А ну, ребята, соберите кости и тряпки в мешок. Будет время — похороним. А сейчас давайте-ка за крест приниматься.

Сотни глаз в тот день неотступно следили за небом — там люди собирались опрокинуть колокольню, веками славившую Господа Бога. Рухнул крест, и по степи пронеслось ликование. Уже через час началась разборка стен.

А вечером, когда поутихли степные ветры и солнце закатилось за багряные облака, когда смолкли разговоры о найденных костях, Эйланд засел в своей комнате и принялся читать заметки поручика Миронова.

«В станице на правом берегу противник. Особой активности не проявляет. Артиллерия в лощине. Над станицей редкая перестрелка. Река укрыта утренним туманом: ничего не видно. На монастырь внезапное нападение. Тяжело ранен в ногу. Остаюсь в тылу врага.

Наши отступают в панике, хотя для этого нет основания. По моим наблюдениям, силы противника незначительны. Продолжают наступать. Лично мне опасность угрожает теперь главным образом от своих. Пушки бьют по колокольне. Два снаряда как будто угодили в колокола, и ониразразились оглушающим звоном.

Подтверждаются штабные данные: именно в этом районе действуют латышские стрелки и кавалерийский полк 52-й дивизии, известный по желтым козырькам фуражек.

Нет сомнений, силы противника незначительны. Район оперативных действий все время расширяется. А подкреплений не поступает. Внезапным контрударом можно было бы отбросить противника за Днепр, восстановив тем самым прежнее положение.

В районе станицы Казацкой на реке лодки. В степи рассредоточенные цепи противника. Кавалерия затыкает образовавшуюся брешь. Противник ломится по направлению к Черненко. Наша артиллерия ведет прицельный огонь. Уверен, к вечерку противник будет отбит.

Монастырь словно вымер. Никаких частей. Штаб разместился в двухэтажном здании, что справа от собора. В степи беспрерывно идут бои.

Противник занимает позиции. Подохнут с голоду. Третий день им не привозят еды.»

Поручик Миронов был прав: в течение трех дней им выдавалось всего лишь по ломтю черствого хлеба. Солнце палило нещадно. Песчаные дороги накалились, как жаровни. Над томительно однообразной степью с разбросанными то там, то здесь курганами плыл жаркий воздух. Только на хуторах в тени тополей, абрикосовых деревьев можно было отыскать прохладу и перевести дух. Но отдыхать дальше было некогда. Наступление продолжалось. Линия фронта все больше вытягивалась. Появлялись бреши, в них стремилась конница противника.

Эйланд продолжал читать дневник поручика. «Об этих сволочных латышах я столько наслышался. Словно гадкие твари, расползлись они по нашей земле. И ведь находятся русские, которые с ними заодно.

Как странно. Мысль о смерти не дает покоя. Прошу прощения. Но сегодня, когда я не смог подняться и подойти к окну, я впервые почувствовал, что я не разведчик. Поручик Миронов! Черт подери, неужто тебе суждено заживо сгнить на этой колокольне, стать пищей для галок? Чего тянете? — Наступайте!

Собрав силы, пополз к окну. Как далека и как близка эта цель! Отсюда я вижу парк родного поместья, по ту сторону Днепра. И грустно, и больно. Не сердитесь, что вместо стратегии — лирика. Я болен. Болит нога. Болит голова, ломит виски. Я весь как разверстая рана.

В монастырском саду собралась толпа. Много красноармейцев. Они так похожи на разбойников с большой дороги: оборванные, босоногие, серые, как земля. Вроде бы митингуют… Кто-то произносит речь, но кто? В воздухе мелькают кулаки… Наседают, грозят. Так… так… Хватайте друг друга за глотки. Грызитесь…»

Это эпизод Эйланду хорошо запомнился. За него потом укоряли латышских стрелков, хотя и не совсем обоснованно.

Три дня без передышки стрелки провели в боях. Преследуя противника, потом сами отступая, они исходили сотни верст по раскаленной степи. Не смыкая глаз ни днем, ни ночью. Эйланд припомнил дерзкую ночную атаку врага. В лунном свете надвигавшаяся цепь казалась черной змеей. Она извивалась в дикой злобе, изрыгая свинец и огонь. Цепи стрелков были редки, рассредоточены.

И все же они отразили атаку. Это стоило нечеловеческих усилий. Эйланду редко приходилось видеть что-либо подобное. Степь полыхала вспышками огней, блестели штыки, к небу взлетали фонтаны земли. Стрелки стояли насмерть. Казалось, они зубами вгрызлись в эту землю, которую видели впервые, а кое-кто и в последний раз в своей жизни. Ночь пролетела без единой минуты отдыха. А днем противник перебросил с другого участка свежие подкрепления. И опять пришлось принять бой.

А тут новое несчастье. Одежду и обувь разодрали в клочья в первые же дни. Раскаленный песок обжигал босые ноги, колючки, стерня раздирали ноги их в кровь, которая сразу спекалась, и все тело было сплошь покрыто струпьями и ноющими ранами.

В таком вот состоянии находились стрелки, когда их наконец вывели из-под огня в монастырь, чтобы дать передышку. Все ожидали этой передышки как большого и светлого праздника. Каждый мечтал хотя бы несколько минут закрыть глаза и еще сполоснуть свои пыльные раны в днепровских водах. И тут как раз был получен приказ занять исходные позиции. Пришло сообщение, что бригада на фланге отброшена за Днепр. Многие погибли, утонули. Закрались сомнения, имеет ли смысл и дальше удерживать этот проклятый берег. Усталость была беспредельной. Казалось, в ней, как в глубоком сне, иссякают и тонут последние силы.

И вот в такую минуту один из агитаторов, прибывших с того берега, воскликнул:

— Так и знайте, что, отказываясь идти в наступление и вместо этого требуя хлеба, вы предаете революцию!

Стрелки пришли в ярость. В воздухе замелькали кулаки, агитатора едва не застрелили. Комиссару насилу удалось успокоить стрелков.

Но потом в строю они долго еще кипятились:

— У самого молоко на губах не обсохло, а он учить нас вздумал. Трепло несчастное.

Миронов продолжал свои записи.

«Подниматься к окну все труднее. Невероятная усталость и бессилие. Может, пустить себе пулю в лоб? Что за вздор, поручик Миронов? Это же трусость, отступление. Нет, и так слишком долго отступали. От Орла до Перекопа. Довольно! Опять забраться в Крым? Никогда!

К окну уже не полезу. Это стоит ужасных усилий. Силы надо беречь.

В таком случае, что же ты за разведчик? Собираешься дрыхнуть в этом загаженном гнезде, пока красных загонят в Днепр? А если это случится не скоро? Если красных не потопят в днепровских топях?

Проклятая нога!

Потерян счет дням. Ночи кажутся бесконечными. Хотя бы каплю воды! Но, может, они и Днепр испоганили?

Испоганили всю Россию. Топчет ее русский, латыш, китаец, жид, мадьяр, поляк, башкир…

За монастырским парком слышна перестрелка.

Понемногу нарастает. Может, наши перешли в наступление? Давно не слыхал я радостного стрекота пулеметов.

Ласкают слух эти шумы битвы, залетающие сюда из внешнего мира…»

Это было одно из последних сражений во время тех семи дней, что Эйланд находился на левом берегу.

Цепи залегли совсем близко друг от друга. Белые — в винограднике, стрелки — по ту сторону дороги. Так близко, что, окопавшись, они перестреливались, переругивались.

— Подлец латыш, куда катишь?

— Задать вам перцу, чертям толстозадым!

Белые открыли бешеную пальбу. Стреляли и, не вставая с места, орали:

— Ур-р-р-р-ра! Ур-р-р-ра!

В атаку все же пойти не решились.

— Ну что, сдрейфили? — кричали стрелки.

— А куда торопиться, бардаков на том свете нет, — отзывались белые.

На следующее утро, получив подкрепление, белые широким фронтом перешли в наступление. В соседней дивизии был убит командир. Всю степь заволокло сизым туманом.

И дальше Джек Эйланд прочитал:

«Где-то у Днепра кукует кукушка.

Может, красных уже прогнали?

Не могу подползти к окну.

Я буду ждать, я знаю, вы придете за мной, мои отважные орлы.

Если только останусь жив, я научу вас, как ненавидеть врага.

В этой колокольне я до тонкостей познал науку ненависти. А если вы найдете мой труп, — может статься, я не дождусь вас, — так знайте, поручик Миронов задохнулся от ненависти.

Обагрите степь кровью врагов.

На Украине глубокие колодцы. В них можно скинуть целую роту стрелков.

Стройте мосты через Днепр из костей красных.

Вы еще не пришли?

Значит, вы их не прогнали за Днепр?

И все же я буду ждать вас!

Мое последнее желание: увезите меня за Днепр в мой тенистый парк. Там фамильное кладбище Мироновых. Похороните меня на том кладбище. Пусть растет, благоухает сирень над моей могилой. Поручик Миронов этого заслужил.

Поручик Миронов простым солдатом дрался под Кромами в составе офицерской дивизии Дроздова. Под Харьковом он командовал батальоном, истребившим вражескую роту до последнего солдата. В апреле Миронов был на валу под Перекопом, и на эту колокольню он взобрался для того, чтобы указать вам путь к Днепру. Хочу увидеть степь.

Воет ветер. Воет, словно красный волк. Где-то пощелкивают выстрелы.

Нога как чурбан, синяя, опухшая.

Боль невозможная.

Может, все-таки пулю?..»

За окном светало, когда Эйланд закончил листать пожелтевшие страницы. Дальше невозможно было что-либо разобрать. Угадывались отдельные страницы, но общий смысл терялся.

Да, тогда пришлось оставить левобережье, словно продолжая неоконченные записи Миронова, вспоминал Эйланд. Оставили и монастырь. Если бы только наблюдатели знали, что над ними, всего метр-другой повыше, сидит белогвардеец, они, конечно, взобрались бы наверх, свели с ним счеты.

Покидали монастырь тоже утром.

При всеобщем затишье начали переправу. И вдруг заговорила батарея. Артиллеристы, приметив в степи беляков, ударили по ним прямой наводкой. Первый же снаряд угодил в самую гущу, разметав их ряды. Батарея долго не смолкала. Противник решил, что красные приготовились к упорной борьбе, и потому сосредоточил огонь по монастырю. А стрелки со своей батареей уже давно находились на правом берегу. Наблюдая, как белые атакуют покинутый монастырь, они от души смеялись.

Так прошли эти семь дней. Эйланду и другим стрелкам казалось, что прошли безрезультатно. Кавалерия Барбовича и офицерская дивизия Маркова на некоторое время отвоевали левобережье. Говорили, неудача объяснялась неправильной расстановкой, дроблением сил. Как бы то ни было, но это послужило хорошим уроком для будущих сражений, увенчавшихся славными победами.

…На следующий день над степью клубились тучи известки. Разборка колокольни шла полным ходом. В ней находили невзорвавшиеся снаряды, глубоко засевшие в стенах. Камни кладки были громоздкие, тяжелые. Сколько народу гнуло спины, надрывалось, пока строилась эта колокольня. А теперь ее ломали, смеялись.

Революция и не такие колокольни разрушала.

— Ну, так как нам быть с теми костями? — спросил чий, кивнув на лежащий в стороне мешок.

— Закопайте прямо тут, на свинарником, — равнодушно бросил Эйланд.

— Выходит, не наш был?

— Не наш!»

Мораль наемников находит свое отражение и в мирной жизни. Они несут смерть и разрушение. Их не покидает равнодушие к чужой жизни, они равнодушны к смерти, не испытывают христианских чувств в отношении побежденных.

Наемники убивают и охраняют за деньги, они составляют категорию людей, для которых убийство и охрана являются работой. Два американских журналиста — Вилфред Барчет и Дерек Робек, написавшие книгу о наемниках «Проститутки войны», утверждали:

«Сравнение наемников с проститутками очень удачно. В обоих случаях те, кто тайно покупает человеческую плоть, нисколько не беспокоятся о том, что после будет с живым товаром. Автором этой метафоры является Гус Грильо, американский наемник, оказавшийся в плену. Как бывший гангстер, Грильо был хорошо знаком с обеими “профессиями”».

Латышские стрелки охраняли Кремль только первое время — уже через год Кремль, Советское правительство охраняют курсанты разместившихся здесь Московских Советских пулеметных курсов.

ИСТОРИЧЕСКАЯ ДРАМА

В 1914 году в ежемесячном литературном, научном и политическом журнале «Русское богатство» было напечатано следующее: «Страна не безмолвствует. Стихийно бродят силы. И опасно бродят. В частности, активное настроение рабочей массы, кажется, начинает перерастать организаторские способности и возможности рабочей интеллигенции. Эту опасность, по крайней мере, позволяют предполагать последние непрерывные забастовки в петербургском районе. И не только среди рабочих повышена активность. Вообще в наглухо завинченном котле, если уместна эта старая метафора, пары, видимо, достигли напряжения, достаточного, чтобы внушить кочегарам страх за последствия дальнейшей усиленной топки».

Но кочегары не знали страха…

Наступало время, когда работодатели должны были бояться своих работников, а охраняемым высокопоставленным лицам приходилось опасаться своей «охраны». В этом парадокс истории.

Вспомним, как в разгар всего того, что было связано с публикацией мемуаров генерала Коржакова, на экранах телевизоров появился ведущий Евгений Киселев и начал подводить итоги прошедшей недели с демонстрации фотографии начала века. На фотографии был мальчик в матроске, узнать которого не составляло труда: это был несчастный наследник русского престола Алексей. Возле Алексея стоял взрослый матрос. Евгений Киселев объяснил, что это матрос Деревенько, в обязанности которого входило охранять и оберегать мальчика, что он и делал. Но потом, после отречения царя, он стал насмехаться и оскорблять своего подопечного. Далее были сделаны выводы о сущности лакейской натуры. Но были и в охране императора люди совершенно другого рода, правда, они не «вышли родом из народа». Таким человеком был дворцовый комендант государя императора Николая II — Владимир Николаевич Воейков. В рождественский Сочельник 1913 года он получил высочайший указ о назначении дворцовым комендантом:

«Декабря 24-го. Командиру лейб-гвардии Гусарского имени нашего полка свиты нашей генерал-майору Воейкову — всемилостивейше повелеваем быть дворцовым комендантом».

Кстати, именно Воейков в книге «С царем и без царя» рассказал об измене «дядьки цесаревича боцмана Деревенько».

Правда, и до революции были люди, которые считали вредным постоянно присутствие матросов подле ребенка. Среди этих людей был преподаватель французского языка и воспитатель П. Жильяр, который вспоминал: «Я находил, что постоянное присутствие двух матросов — боцмана Деревенько и его помощника Нагорного было вредно ребенку. Это внешняя сила, которая ежеминутно выступала, чтобы отстранить от него всякую опасность, казалось мне, мешала укреплению внимания и нормальному развитию воли ребенка. То, что выигрывалось в смысле безопасности, ребенок проигрывал в смысле действительной дисциплины. На мой взгляд, лучше было бы дать ему больше самостоятельности и приучить находить в самом себе силы и энергию противодействовать своим собственным импульсам, тем более что несчастные случаи продолжали повторяться. Было невозможно все предусмотреть, и чем надзор становился строже, тем более он казался стеснительным и унизительным ребенку и рисковал развить в нем искусство его избегать, скрытность и лукавство. Это был лучший способ, чтобы сделать из ребенка, и без того физически слабого, человека бесхарактерного, безвольного, лишенного самообладания, немощного и в моральном отношении».

О дворцовом коменданте Воейкове говорили, что его влияние на государя чрезмерно и выходит за рамки. Так, принц А. П. Ольденбургский говорил, что все считают одну из причин революции влияние Воейкова на государя. Сам Воейков писал о том, что его влияние преувеличивали: «Царившее в обществе того времени настроение отразилось и в отношении ко мне со стороны близких к престолу лиц: одни припомнили мне сокращение числа особ, сопровождавших государя при выезде на театр военных действий, так же как и находившихся на Ставке; другие мстили за то, что были «поставлены на место» за вмешательство в подлежавшие ведению дворцового коменданта вопросы… Все эти выпады мало меня беспокоили благодаря тому, что нисколько не влияли на оказываемое доверие царя, который, будучи тонким наблюдателем, прекрасно понимал положение вещей. Как все в жизни обыкновенно преувеличивается, а чаще передается в ложном освещении, так и отношение государя ко мне истолковывалось окружающей средой превратно: часто мне приписывали влияние на решение Его Величеством таких дел, о которых я даже понятия не имел. Происходило это, вероятно, вследствие того, что государь иногда выражал желание знать мое мнение по какому-нибудь вопросу, прямого отношения к моей служебной деятельности не имевшему. У меня до сих пор сохранилась одна написанная карандашом собственноручная записка Его Величества, приложенная к докладу, по которому государь желал знать мое мнение.

Когда придворным не удавалось подорвать доверие царя ко мне, они иногда прибегали к другому способу — наводить путем похвалы по моему адресу государя на мысль дать мне какой-нибудь высокий административный пост; но труды их не увенчивались успехом, так как государь был очень чуток к интригам, сильно, к сожалению, распространенным в придворных сферах.

Благорасположением царской четы я пользовался до того времени, когда императрица Александра Федоровна, иногда подпадавшая под влияние окружавших ее лиц (имеется в виду Григорий Распутин — В. К.), стала ко мне менее благосклонна; но даже и в этот период она давала мне возможность откровенно высказывать ей мои мнения по самым щекотливым вопросам. Ярким показателем высоких нравственных качеств императрицы служит то, что она в период начавшегося с декабря 1916 года охлаждения ко мне не повлияла на своих детей, имея, как мать, полную к тому возможность; отношение ко мне со стороны наследника цесаревича и великих княжон нисколько не изменилось».

Можно сказать, что дворцовый комендант в своем роде являлся членом семьи государя. Ему были близки все проблемы, он много общался с детьми.

«Однажды, в разговоре о животных, — вспоминал дворцовый комендант, — я рассказал Алексею Николаевичу об имевшейся у меня в имении породе кошек, представлявших из себя помесь куницы с домашней кошкой и напоминавших сиамских. Они были очень красивы: шоколадного цвета, с голубыми глазами и с лапами, не обладавшими неприятным свойством выпускать когти. Наследник попросил привезти ему такую кошку.

Поехал я как-то на несколько дней в имение. По возвращении застал Алексея Николаевича, ожидающего меня в моей комнате, с вопросом: «А где же кошка?». В этот раз я ее не привез. Наследник был страшно разочарован и даже заподозрил меня в обмане.

В следующую поездку, встреченный наследником при возвращении опять в моей комнате, я ему вручил корзинку-домик, внутри которого находился кот. Восторгам не было конца. Сейчас же было написано сестрам письмо с извещением о прибытии кота, что и у них вызвало желание завести себе такого же. Дело это было поручено мне. Условия были поставлены следующие: кошка должна быть рыжая, иметь такую же шерсть, как у их любимого кота на яхте «Штандарт», от которого они надеялись получить потомство, не подозревая его равнодушия к кошкам. Была куплена в деревне и отправлена в Царское Село кошечка, подходившая под все условия. Великие княжны были страшно довольны и назвали ее Зубровкой. Наследник расставался со своим котом только на время прогулок из боязни его потерять; в остальное же время он его постоянно брал с собой вместе с любимой собакой по кличке Джой, породы спаниель, и приходил иногда во время высочайших обедов, держа его на руках, чем приводил в ужас людей, боявшихся кошек.

В Александровском дворце обыкновенно раз в неделю устраивались кинематографические сеансы. Выбор фильмов был государыней поручен П. А. Жильяру. Когда наследник был здоров, сеансы происходили в круглом зале дворца в присутствии государя, иногда и императрицы, Алексея Николаевича, великих княжон, дежурного флигель-адъютанта, живших в Александровском дворце фрейлин и воспитателей наследника. Приглашения на эти собрания исходили от наследника и всегда передавались мне государем от имени Алексея Николаевича; в дни же, когда наследник был болен, сеансы происходили в его большой угловой комнате в верхнем этаже дворца и присутствовали на них только служащие детской половины, воспитатели Алексея Николаевича и княжон.

Никогда в жизни не забуду последнего сеанса в начале февраля… Это был фильм «Мадам Дюбарри» — со всеми ужасами Французской революции, гильотиной, народным судом, казнями и т. д. После этого фильма я почувствовал невероятную тяжесть на душе, а теперь не могу даже вспоминать про него».

После отречения царя дворцовый комендант решил ехать в направлении своего пензенского имения, получив прежде предписание начальника штаба Верховного главнокомандующего. Предписание он получил.

Позже председатель Государственной думы, Михаил Родзянко скажет в светском салоне своей супруги: «Первыми, в тяжелую минуту бросившими царя, были министр двора граф Фредерикс и дворцовый комендант Воейков. Вот как государь не умеет выбирать людей». Следует отметить, что граф Фредерикс был арестован в Гомеле, а Воейков в Вязьме. Помещением для арестованных служила бывшая квартира дворцового коменданта в кавалерийском корпусе.

В описании Воейкова все выглядит не так. В воскресенье 5 марта в 6 часов вечера Воейков в последний раз в жизни видел своего государя.

Он зашел к нему проститься. Бывший император принял его в своем кабинете. Государь был на вид очень расстроен. Он обнял дворцового коменданта и «в самых сердечных выражениях еще раз высказал свое сожаление по поводу того, что ввиду сложившихся обстоятельств ему приходится со мною расстаться.

Затем государь выразил надежду в скором времени соединиться с семьей, жить с нею спокойно вдали от мирской суеты и через некоторое время встретиться со мною при менее тяжелых условиях жизни». Этому, конечно, не суждено было случиться. В тот момент ни государь, ни его охранник не могли знать своей дальнейшей судьбы.

Николай II выразил благодарность за неизменную преданность ему и императрице. Обняв Воейкова в последний раз со слезами на глазах, государь вышел из кабинета.

События развивались следующим образом. 2 марта 1917 года Николай II отрекся от престола в пользу брата — Михаила Александровича. Оставляя престол, Николай Романов надеялся, что Временное правительство разрешит ему и его семье выехать в Англию (они находились под домашним арестом в своем Царскосельском дворце), но Временное правительство не было полновластным хозяином в собственной стране, и отъезд Романовых не состоялся. Октябрьский переворот семья Романовых встретила в Тобольске. К концу зимы 1918 года в Тобольск стали прибывать монархически настроенные офицеры. Наиболее активной была группа бывшей царской фрейлины Анны Вырубовой. В Тюмени действия прибывших координировал поручик Борис Соловьев, хорошо известный Александре Федоровне и Николаю II. Планы освобождения семьи Романовых намечались на весну — лето 1918 года, но провалились. В роковую ночь с 16 на 17 июля 1918 года семья Романовых была расстреляна в «Доме особого назначения в Екатеринбурге».

Как в людях, так и в целых народах и царствах есть что-то фатальное, неизбежное. Но времена и лета, различные сроки остаются во власти Божией.

Почти все пророчества и предсказания несколько предупреждают события, потому что точное определение времени скрыто от людей. Помните слова Иисуса: «О дне же том и часе никто не знает, ни ангелы небесные, а только Отец Мой один».

Отсюда можно заключить, что год и месяц как будто еще в нашей власти, но день и час сокрыты от нас.

В 1917 году никто не мог представить, что случится со всем миром, их окружавшим, и Россией (этого не могли представить даже те, кто совершал сначала Февральскую революцию, а затем октябрьский переворот). Какими наивными и странными кажутся теперь слова одного человека из свиты государыни, адресованные дворцовому коменданту Воейкову: «Отчего у тебя такой удрученный вид? Что тут особенного, если тебя при перевороте арестуют? У тебя же есть состояние. Правда, ты лишишься положения, которое имел при государе, но прекрасно можешь устроить свою жизнь и без придворных привилегий».

Никто не мог подумать, что скоро наступит жизнь не только без «придворных привилегий», но и без состояний. А за арестом может следовать расстрел. В результате долгих злоключений бывший дворцовый комендант оказался в эмиграции, где и написал книгу воспоминаний.

Мог ли Воейков остаться со своим государем? Не нам судить; может, и мог… Тогда при идентификации останков царской семьи и приближенных было бы больше неопознанных тел. Нельзя долго думать о том, что могло бы быть, но не случилось. Если много думать про это, можно сойти с ума.

Монархия в России была свержена, вскоре пришел конец и парламентаризму. Это случилось в день разгона Учредительного собрания.

Матросы, якобы призванные охранять парламентариев, разогнали Учредительное собрание. Но перед этим драматическим событием был ряд других… Например, было создано «советское правительство». На моменте создания этой ветви власти следует остановиться особо, так как большая часть, этой книги посвящена именно охране Советского правительства. Советского, досоветского и постсоветского. Все крутится вокруг да около хорошего русского слова «совет». Можно сказать и так: «Совет вам да любовь!» Я думаю, что никто не обидится.

Второй Всероссийский съезд Советов открылся в 23 часа 40 минут 25 октября (7 ноября) в Смольном.

На повестке дня стояли три вопроса: об организации власти, войне и мире, Учредительном собрании.

Открыл съезд меньшевик Ф. И. Дан. Однако руководство съезда быстро перешло к большевикам как к самой крупной партийной фракции.

На Втором Всероссийском съезде Советов по вопросу о создании нового правительства специального доклада не делалось. С «сообщением» о новом правительстве выступил Л. Троцкий.

Существует множество рассказов о том, как возникло первое Советское правительство.

Например, Д. В. Луначарский вспоминал:

«Это совершалось в какой-то комнатушке Смольного, где стулья были забросаны пальто и шапками и где все теснились вокруг плохо освещенного стола.

Мы выбирали руководителей обновленной России. Мне казалось, что выбор часто слишком случаен, я все боялся слишком большого несоответствия между гигантскими задачами и выбираемыми людьми, которых я хорошо знал и которые казались мне неподготовленными еще для той или другой специальности.

Ленин досадливо отмахивался от меня и в то же время с улыбкой говорил:

— Пока, — там посмотрим — нужны ответственные люди на все посты; если окажутся негодными — сумеем переменить».

В 2 часа 30 минут ночи на съезде стали обсуждать состав правительства.

Каменев зачитал декрет:

«Всероссийский съезд Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов постановил: образовать для управления страной, впредь до созыва Учредительного собрания, временное рабочее и крестьянское правительство, которое будет именоваться Советом Народных Комиссаров.

Заведование отдельными отраслями государственной жизни поручается комиссиям, состав которых должен обеспечить проведение в жизнь провозглашенной съездом программы, в тесном единении с массовыми организациями рабочих, работниц, матросов, солдат, крестьян и служащих.

Правительственная власть принадлежит коллегии председателей этих комиссий, то есть Совету Народных Комиссаров.

Контроль над деятельностью народных комиссаров и право смещения принадлежит Всероссийскому съезду Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов и его Центральному Исполнительному Комитету».

В состав ВЦИК вошел 101 человек, в том числе 62 большевика, 29 левых эсеров, 6 социал-демократов интернационалистов, 4 представителя других партий.

Само название Советского правительства «Совет Народных Комиссаров» принадлежит Троцкому. В автобиографическом романе «Моя жизнь» Л. Троцкий писал:

«Надо формировать правительство. Нас несколько членов Центрального Комитета. Летучие заседание в углу комнаты.

— Как назвать? — рассуждает вслух Ленин. — Только не министрами: гнусное, истрепанное название.

— Можно бы комиссарами, — предлагаю я, — но теперь слишком много комиссаров (так назывались чиновничьи должности в период деятельности Временного правительства). Может быть, «верховные» комиссары? Нет, «верховные» звучит плохо. Нельзя ли «народные»?

— Народные комиссары? Что ж, это, пожалуй, подойдет, — соглашается Ленин. — А правительство в целом?

— Совет, конечно, совет. Совет Народных Комиссаров, а?

— Совет Народных Комиссаров? — подхватывает Ленин. — Это превосходно: ужасно пахнет революцией!»

Второй Всероссийский съезд Советов закрепил своими решениями победу октябрьского переворота в Петербурге.

Входивший в состав уральской делегации большевиков А. Спундэ вспоминал:

«Обстановка на съезде была нервной: отражалась происходящая за его стенами историческая драма. Открывший съезд Дан держался внешне спокойно. Страшно волновался убежденный в своем антибольшевизме Мартов. Когда раздался первый холостой выстрел “Авроры”, возвестивший о начале захвата Зимнего дворца, он, сильно волнуясь, выступил с заявлением о том, что, если солдатские штыки направляются в грудь министров-социалистов, подлинные социалисты (он имел в виду эсеров и меньшевиков) не могут молчать в этих условиях.

На подавляющее большинство участников съезда апелляция Мартова не оказала почти никакого влияния. Даже среди самих меньшевиков и эсеров по этому вопросу не оказалось единства, а для нас это был решенный вопрос, ибо пропасть между нами и министрами-социалистами была уже непреодолимо велика. Но было внутренне тяжело видеть, что люди, бывшие еще недавно нашими товарищами в борьбе с царизмом, искренне считающие себя защитниками народа, уходят из блещущего огнями Смольного в темный, скупо освещенный город…».

В то время представители многих политических партий восприняли победу вооруженного восстания как случайную, а само восстание как «верхушечный переворот».

Лидеры правых эсеров, меньшевиков и бундовцев отказались войти в президиум. Они выступили с защитой незаконно арестованного Временного правительства, назвали вооруженное восстание под руководством большевиков «военным заговором». Группа, выразившая протест против действий большевиков, покинула съезд и направилась в Городскую думу, где совместно с кадетами приняла участие в создании центра «Комитет спасения Родины и революции».

1 января 1918 года, под вечер, Владимир Ленин вместе со своей сестрой Марией Ильиничной и швейцарским социалистом Платтеном выехали в автомобиле из Михайловского манежа. Там только что закончился митинг, посвященный проводам уходящей на фронт первой регулярной части социалистической армии.

Неожиданно раздался удар в кузов машины. За ним другой, третий. Платтен резким движением руки пригнул голову Ленина. Шофер рванул машину на полный ход. Пули вдогонку впивались в кузов, пронизывая его стенки. Автомобиль был пробит в четырех местах…

ВЧК провела расследование. 2 января члены всероссийской боевой дружины эсеров были арестованы.

Происходило все это накануне выборов в Учредительное собрание.

Учредительное собрание — парламентское учреждение. Еще при Временном правительстве началась подготовка к выборам в Учредительное собрание. Советское правительство пошло на созыв Учредительного собрания в установленный ранее срок. Совсем отказаться от созыва Учредительного собрания большевики не могли: идеей парламентаризма в России жило несколько поколений революционеров.

Выборы в Учредительное собрание проводились по спискам, составленным при Временном правительстве.

Итоги выборов в Учредительное собрание убеждали в том, что выборщики предпочли парламентскую республику, а не власть Советов. Итоги выборов противоречили планам большевиков.

На выборах большевики и эсеры потерпели сокрушительное поражение. Большевики в среднем взяли менее 25 процентов и лишь в Латвии — 72 процента. Власть в случае признания Учредительного собрания уплывала от них.

Троцкий в своих воспоминаниях о Ленине писал о том, как незадолго до созыва Учредительного собрания к ним зашел Марк Натансон, старейший член ЦК левых эсеров, и сказал:

— А ведь придется, пожалуй, разогнать Учредительное собрание силой…

— Браво, — воскликнул Ленин. — Что верно, то верно! А пойдут ли на это ваши?

— У нас некоторые колеблются, но я думаю, что в конце концов согласятся.

4(17) января, когда стали известны итоги выборов, фактически была предрешена расправа большевиков над самой идеей парламентаризма, был предрешен разгон Учредительного собрания.

5(18) января 1918 года состоялось первое заседание Учредительного собрания. В зале присутствовало много вооруженных матросов и «представителей трудящихся» на местах для публики.

Левый эсер С. Мстиславский говорил: «Мы собрались в этот день на заседание, как в театр, мы знали, что действия сегодня не будет, будет только зрелище».

Депутаты Учредительного собрания открывали заседание пением Интернационала (при почтительном молчании небольшой группы кадетов). Незадолго до созыва Учредительного собрания большевики выпустили декрет, которым партия кадетов объявлялась вне закона. Левый эсер Прошьян выступил с протестом во ВЦИКе: как можно арестовывать депутатов Учредительного собрания, пользующихся депутатской неприкосновенностью, и объявлять вне закона целую партию, не имея против нее реальных обвинений?

На первом заседании Учредительного собрания депутат В. Чернов говорил, что Россия выстрадала социализм, и призвал положить конец гражданской смуте, напомнив, что демократические свободы куплены кровью ряда поколений.

Достаточно было осторожного сомнения в правильности действий нового правительства (социализм «не есть скороспелое приближение к равенству в нищете»), чтобы спровоцировать реакцию слева. Возглавлявший делегацию большевиков Бухарин заявил: «Мы клянемся с этой трибуны вести гражданскую войну, а не примирение».

Штейнберг от лица левых эсеров предложил собранию «преклониться перед царственной волей народа» и сделать своей программой Декларацию, выработанную ВЦИК («Декларацию прав трудящихся и эксплуатируемого народа»).

Учредительное собрание тоже предполагало себя народным представительством, оно перед ВЦИК не «преклонилось» и решило выработать новую программу.

Видя, что навязать свою волю не удалось, большевики и левые эсеры ушли с заседания.

Учредительное собрание отказалось от обсуждения подготовленной Лёниным «Декларации прав трудящегося и эксплуатируемого народа». Это и решило его судьбу. Ведь «те», кто не с нами, те против нас».

19 января в пятом часу утра Анатолий Железняков, возглавлявший отряд матросов, объявил депутатам, принимавшим законы республики, что «караул устал» и депутатам пора разойтись.

Как говорится, надежда умирает последней… Даже когда прозвучали печально знамениты слова «караул устал», парламентарии продолжали верить, что избрание Учредительного собрания всем народом сделает его авторитет неприкосновенным, недосягаемым, неоспоримым.

Они не знали, что план ликвидации парламента уже вызрел и специально для разгона Учредительного собрания большевиками создан Чрезвычайный Военный Совет.

Таврический дворец, где 5 января должно было открыться Учредительное собрание, подступы к дворцу, район Смольного и другие важные позиции Питера совет (созданный для ликвидации) поручил охранять матросам. Сама формулировка «для охраны» должна была притупить бдительность парламентариев. Командовал агрессивно настроенными матросами народный комиссар по морским делам П. Е. Дыбенко.

Дыбенко вызвал Ховрина и Железнякова. Объяснил задачу, поставленную перед ними. Подойдя к карте Петрограда, висевшей на стене, он говорил:

— Вот какие пункты займут балтийцы: Таврический дворец — 100 человек; Николаевская академия — Литейная — Кирочная — 300 человек; Государственный банк — 450 человек. У Петропавловской крепости будет 4 гидроплана. Таврический дворец за вами. Тебе, Ховрин, поручается командовать отрядом по охране порядка на подступах к дворцу. А ты, Железняков, расставишь караулы…

— Но где взять столько людей? — спросил Ховрин.

Дыбенко вместо ответа протянул Ховрину текст телеграммы, посланной им на имя Центробалта. В ней говорилось:

«Срочно, не позже 4 января, прислать на двое или трое суток 1000 матросов для охраны и борьбы против контрреволюции в день 5 января. Отряд выслать с винтовками и патронами, — если нет, то оружие будет выдано на месте. Командующими отрядом назначаются товарищи Ховрин и Железняков».

— Я немедленно выезжаю в Гельсингфорс. А ты, Анатолий, двигай в Кронштадт, — сказал Ховрин.

Над Петроградом висело хмурое январское небо. День 5 января 1918 года зарождался в волнении. Быть или не быть российскому парламентаризму? Страна замерла в волнении. Россия готовилась сделать новый шаг навстречу цивилизации. Но большевики по-своему решили этот вопрос — «диктатура пролетариата» вместо парламента.

Пять лет спустя Дыбенко писал об этой ночи:

«…На главных улицах Петрограда заняли свои посты верные часовые Советской власти — отряды моряков. Им дан был строгий приказ: следить за порядком в городе… Начальники отрядов — все боевые, испытанные еще в июле и октябре товарищи… Железняков со своим отрядом торжественно выступает охранять Таврический дворец — само Учредительное собрание… Он искренне возмущался еще на 2-м съезде Балтфлота, что его имя предложили выставить кандидатом в Учредительное собрание. Теперь, гордо выступая с отрядом, он с лукавой улыбкой заявляет: «Почетное место займу». Да, он не ошибся. Он занял почетное место в истории».

Сын Маленкова в книге мемуаров, вышедшей уже в постперестроечный период, писал: «Однако нельзя забывать и того, что у людей, переживших шквал Октября, даже у той части русской интеллигенции, которая не приняла революцию 17-го года, ощущение исторического возмездия было, что называется, в крови. И этому тоже есть немало причин… Совсем кратко, по моему мнению, можно сказать, что главной социопсихологической причиной октябрьского переворота было страстное желание многих миллионов людей восстановить свое человеческое достоинство, опрокинуть и уничтожить тех, кто столетиями уничижал и предков их, и их самих. Ведь не случайно же самыми преданными бойцами за новый строй были беднейшие крестьяне, брошенные правящей кастой на фронты первой империалистической, часть радикально настроенной молодежи из местечек и представители некоторых малых наций, также постоянно чувствовавших высокомерный гнет феодальной империи. Общая ненависть к тем, кто унижал их, объединила этих людей, вовсе не питавших симпатий друг к другу…

Именно таким «преданным бойцом за новый строй» был матрос Железняков, разогнавший Учредительное собрание.

…Отряд выстроился у подъезда дворца. Железняков расставил посты, проверял оружие, указывал, где установить пулеметы, отдавал последние распоряжения.

Он знал, что делать, если Собрание не примет предлагаемую большевиками «Декларацию прав трудящихся и эксплуатируемого народа…».

К Таврическому дворцу, прорезая морозный воздух сиренами, ежеминутно подкатывали автомобили, подлетали с храпом стройные рысаки. Никто не знал, что замышляет «охрана».

К трем часам дня с высокими сводами круглый зал заседаний бывшей Государственной думы был переполнен.

Рассаживались по традиционному порядку: правые эсеры и кадеты заняли крайнее правое крыло, где раньше размещались октябристы. Представители национальных группировок и беспартийные разместились в центре. Большевики и левые эсеры — на крайнем левом крыле.

Хоры были до отказа забиты питерскими рабочими, матросами и солдатами. По воспоминаниям одной из участниц событий, публика на хорах была оснащена трещотками, и в функции ее входило одно — срывать выкриками и шумом проведение Учредительного собрания. Большевики учили, что все парламентарии — предатели, малограмотная публика верила. Пьяные матросы топали ногами, плохо одетые женщины истерически верещали.

Большевистская фракция поручила Я. М. Свердлову как председателю ВЦИК огласить «Декларацию прав трудящегося и эксплуатируемого народа». Этим должна была подчеркиваться зависимость Учредительного собрания от высшего органа народной власти — Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета. Но поднялся правый эсер Лордкипанидзе и, призывая к — порядку, начал говорить:

— Граждане! Предлагаю предоставить честь открытия заседания старейшему из собравшихся членов Учредительного собрания!

Быстро пробравшись между шумных рядов, на трибуну взошел седоволосый, с огромной бородой правый эсер Швецов.

Поднялся невообразимый шум. Правая сторона и центр зала аплодировали, а слева и с галереи раздались протестующие крики:

— Долой, самозванцы!

Тем, кто находился на галерее даже не приходило в голову, что самозванцы — это они сами.

Но вот, как черт из табакерки, появился на председательской трибуне Я. М. Свердлов, он отстранил Швецова и, когда в зале стих шум, объявил:

— Исполнительный Комитет Советов рабочих и крестьянских депутатов поручил мне открыть заседание Учредительного собрания. Центральный Исполнительный Комитет Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов выражает надежду на полное признание Учредительным собранием всех декретов и постановлений Совета Народных Комиссаров. Октябрьская революция зажгла пожар социалистической революции не только в России, но и во всех странах. Мы не сомневаемся, что искры нашего пожара разлетятся по всему миру, и недалек тот день, когда трудящиеся классы всех стран восстанут против своих эксплуататоров…

После короткой паузы еще громче продолжил свою речь:

— Мы не сомневаемся в том, что истинные представители трудящегося народа, заседающие в Учредительном собрании, должны помочь Советам покончить с классовыми привилегиями…

Раздался взрыв аплодисментов с левой стороны. В рядах остальных фракций царило молчание.

Свердлов продолжал:

— Центральный Исполнительный Комитет выражает надежду, что Учредительное собрание, поскольку оно правильно выражает интересы народа, присоединится к декларации, которую я буду иметь честь сейчас огласить.

Развернув перед собой декларацию, оратор начал читать ее по пунктам…

Закончив чтение, Свердлов объявил Учредительное собрание открытым и предложил избрать председателя.

Но номер не прошел. Блок правых эсеров и других партий получил большинство голосов.

Председателем был избран лидер правых эсеров Чернов. Началось конструирование президиума.

Дыбенко, избранный, как и Ленин, делегатом Учредительного собрания от моряков Кронштадта, послал Чернову записку с предложением избрать Керенского и Корнилова секретарями президиума. Чернов, не поняв насмешки балтийца, развел руками и несколько удивленно заявил: «Ведь Корнилова и Керенского здесь нет».

Когда закончились выборы президиума, Чернов выступил с речью, содержащей факты нанесения большевиками ущерба демократии. В заключение своего выступления он предложил почтить вставанием память тех, «кто пал в борьбе за Учредительное собрание».

В. И. Ленин был вне себя, его амбиции страдали, а планы срывались, он так передал свои впечатления об Учредительном собрании:

«После живой,настоящей, советской работы, среди рабочих и крестьян, которые заняты делом, рубкой леса и корчеванием пней помещичьей и капиталистической эксплуатации, — вдруг пришлось перенестись в «чужой мир», к каким-то пришельцам с того света, из лагеря буржуазии и ее вольных и невольных, сознательных и бессознательных поборников, прихлебателей, слуг и защитников…

Это ужасно! Из среды живых людей попасть в общество трупов, дышать трупным запахом, слушать тех же самых мумий «социального», луиблановского фразерства, Чернова и Церетели, это нечто нестерпимое». (В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 35, стр. 229.)

…Заседание продолжалось.

Большинство Учредительного собрания отвергло предложение утвердить декреты Совнаркома. Большевики покинули Учредительное собрание.

Прилегающие к Таврическому дворцу улицы огласились громкими криками. Приближалась демонстрация из эсеровских дружинников, студентов, чиновников — членов партий кадетов, эсеров и меньшевиков. Они быстро заполнили Литейный проспект. Над пестрыми рядами колыхались зелено-розовые, желтые и белые знамена, плакаты с лозунгами в поддержку Учредительного собрания.

Железняков окинул взглядом демонстрантов. Это был взгляд зомби. Восприятие действительности у матроса было искажено. Он видел перед собой не людей, ликующих по поводу победы парламентаризма, совсем другая картина создавалась в его воспаленном мозгу. «Враги революции! — думал матрос. Они были и его личными врагами! — Эх, если бы можно было скомандовать дать залп, смести с лица земли эту шваль. Но… нельзя! Приказано не допускать кровопролития.» Железняков быстро взобрался на высокую каменную тумбу.

— Внимание! — Его голос утонул в криках толпы. Железняков повысил голос: — Внимание!.. Тише!..

Демонстранты постепенно стали умолкать. Выждав немного, Железняков внушительно объявил:

— Прошу не задерживаться и немедленно очистить улицу!

В ответ на это раздались возгласы:

— Не уйдем! Мы приветствуем избранников народа!

— Долой большевиков!

— Да здравствует Чернов!

Громче прежнего, тоном, не терпящим возражений, Железняков категорично потребовал:

— Разойдись!

Толпа надвигалась на него еще более угрожающе. Раздались новые выкрики:

— Разбойники!

— Насильники!

Железняков обратился к стоявшему рядом с тумбой Ховрину:

— Ну что ж, придется… — Железняков не договорил, так как Ховрин понял его мысль и скомандовал матросам, стоящим за решеткой, окружающей Таврический дворец:

— В ружье, товарищи, за мной!

Демонстранты бросились врассыпную. Но через несколько минут мостовая снова заполнилась толпой.

Матросы рассыпались вдоль ограды, приготовившись к отпору.

— Предупреди их еще раз, — сказал Ховрин Анатолию.

Железняков снова поднялся на высокую тумбу:

— Господа! Последний раз требую: разойдись!

Убедившись, что уговорами здесь не возьмешь, Ховрин, заранее предупредивший бойцов, громко скомандовал:

— По врагам революции… пли!

Грянул залп.

Улица загудела. Демонстранты бросились бежать в разные стороны.

На совещании большевистской фракции Ленин сообщил о решении Центрального Комитета. Все большевики-депутаты должны отказаться принимать участие в работе Учредительного собрания и уйти из зала на хоры.

— Правильно, Владимир Ильич! — одобрили члены фракции.

…Была уже поздняя ночь.

Заседание Учредительного собрания возобновилось речью меньшевика Скобелева, бывшего министра труда, который вместе с другими членами Временного правительства был арестован, а затем освобожден Советским правительством.

За ним выступил эсер Тимофеев.

Представитель фракции большевиков взял слово для очередного заявления. Поднявшись на трибуну, он огласил написанную Лениным декларацию фракции РСДРП (большевиков):

«Не желая ни минуты прикрывать преступления врагов народа, мы заявляем, что покидаем Учредительное собрание с тем, чтобы передать Советской власти окончательное решение вопроса об отношении к контрреволюционной части Учредительного собрания». (В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 35, стр. 228.)

Покинули зал и левые эсеры. Они долго колебались, прежде чем приняли это решение.

Среди пьяных матросов все больше и больше росло озлобление против депутатов, «порочивших завоевания молодой Советской республики». Следует отметить, что озлобление это умело подогревалось.

Дыбенко отдал приказ караулу закрыть заседание Учредительного собрания.

О настроении матросов сообщили Ленину. Он прислал в ночь с 5 на 6 января предписание:

«Предписывается товарищам солдатам и матросам, несущим караульную службу в стенах Таврического дворца, не допускать никаких насилий по отношению к контрреволюционной части Учредительного собрания и, свободно выпуская всех из Таврического дворца, никого не впускать в него без особых приказов.

Председатель Совета Народных Комиссаров В. Ульянов (Ленин)». (В. И. Ленин. Поля. собр. соч., т. 50, стр. 26.)

Твердо помня это указание Владимира Ильича, Железняков обходил помещения Таврического дворца, поднимался на хоры, заглядывал за кулисы, проверял посты. Напряженнее становилась обстановка.

Шел третий час ночи. С очередного объезда города вернулся оживленный, довольный разгоном демонстрации Дыбенко.

— Сейчас заседает Совнарком, как раз решается вопрос о роспуске учредилки. Как только народные комиссары уйдут из дворца, разгоняй всю контру! — скомандовал он Железнякову.

Железняков снова обошел посты и поднялся на хоры. Прислонившись к одной из колонн, он смотрел вниз. Ему вспомнилось, как после разгрома рабочего клуба на даче Дурново Чернов заявил в печати: «Солдаты хотели только восстановить порядок».

«Что ж, надо и здесь “только восстановить порядок”», — мысленно решил он.

Было 4 часа 20 минут утра. Железняков обошел посты, еще раз напомнил матросам директиву Ленина, и вошел в огромный, ярко освещенный зал дворца, прошел мимо рядов, поднялся на трибуну. Он подошел к Чернову, положил ему на плечо руку и громко сказал:

— Прошу прекратить заседание! Караул устал и хочет спать…

Придя в себя после минутной растерянности, охватившей его при словах Железнякова, Чернов закричал:

— Да как вы смеете! Кто вам дал на это право?! Железняков сказал:

— Повторяю: караул устал!

Из рядов меньшевиков кто-то крикнул:

— Нам не нужен караул!

Чернов что-то начал торопливо говорить секретарю Учредительного собрания Вишнякову.

В зале поднялся шум.

Чернов, обращаясь к Железнякову:

— Все члены Учредительного собрания также очень устали, но никакая усталость не может прервать оглашения того земельного закона, которого ждет Россия…

Железняков не отступал:

— Повторяю еще раз: караул устал и хочет спать. Прошу подчиниться законной власти! Немедленно очистить зал!

Своды дворца наполнились криком. Сотни людей стучали ногами, грохотали деревянными пюпитрами, крича:

— Насильники!

— Бандиты!

Стрелки часов показывали ровно 4 часа 40 минут утра.

Обращаясь к бушующему залу, Чернов испуганно прокричал:

— Объявляю перерыв до 5 часов вечера!

Покидая председательскую трибуну, он сказал:

— Подчиняюсь вооруженной силе! Протестую, но подчиняюсь насилию!

Через несколько минут Таврический дворец был пуст. Железняков проверил караулы и закрыл все двери.

Декретом ВЦИК от 6(19) января 1918 года Учредительное собрание было распущено.

Большевики использовали силовые методы при разгоне Учредительного собрания. Мирная демонстрация, осуждавшая роспуск Учредительного собрания, была расстреляна. Жертвы расстрела были похоронены рядом с жертвами «кровавого воскресенья» 1905 года.

С парламентаризмом в России было покончено.

Открывшийся через несколько дней 10(23) января 1918 года Третий Всероссийский съезд Советов прошел без проблем для большевиков и левых эсеров: утвердил «Декларацию прав трудящихся и эксплуатируемого народа» и левоэсеровский закон о земле.

Третий съезд заслушал и одобрил доклад Ленина о деятельности Советского правительства и доклад председателя ВЦИК Я. Свердлова.

И. Сталин выступил с докладом о национальногосударственном строительстве и принципах федеративного устройства Республики Советов. Съезд принял резолюцию о федеральных учреждениях Российской Республики.

Закрывая съезд, В. Ленин говорил: «Этот съезд, закрепивший организацию новой государственной власти, созданной Октябрьской революцией, наметил вехи грядущего социалистического строительства для всего мира, для трудящихся всех стран…

Теперь мы, на расчищенном от исторического хлама пути, будем строить мощное, светлое здание социалистического общества, создавать новый, невиданный в истории, тип государственной власти, волей революции призванной очистить землю от всякой эксплуатации, насилия и рабства».

Через несколько лет бывший левоэсеровский нарком юстиции И. Штейнберг писал: «Мы не поняли тогда, что речь идет о самом принципе, о самой душе революции».

Уступки, которые идея демократии по частям делала идее диктатуры — «во имя революции», — привели к тому, что к лету 1918 года возглавлявшая революцию партия уже не была связана ничем — ни законами, ни «демократическими предрассудками».

Оглавление

ОТ АВТОРА

МОЛЧАНИЕ ОХРАННИКОВ

КРЕМЛЕВСКИЙ ПОЛК

ШТУРМЫ ЦИТАДЕЛИ ВЛАСТИ

НА КАЖДОМ ШАГУ — ОПАСНОСТЬ

«БЕЗ ОХРАНЫ ВАМ НЕВОЗМОЖНО…»

ТЮРЕМНЫЕ СТРАЖИ

НА ВОЙНЕ КАК НА ВОЙНЕ

ПОЕЗДКА, ВЫЗВАННАЯ ЧРЕЗВЫЧАЙНЫМИ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАМИ

РАССУЖДЕНИЯ «КАЮЩЕГОСЯ АГЕНТА» ОБ ОХРАНЕ ДИКТАТОРА

СУД НАД ТЕНЬЮ

ТРОЦКИЙ УВЕКОВЕЧИЛ ПАМЯТЬ СВОИХ ОХРАННИКОВ

ТАЙНА КОМИССАРА БОРИСОВА

МОЛОЖАВЫЙ ЧЕКИСТ ФРИДМАН ПРЕДОТВРАТИЛ «КРОВАВУЮ БАНЮ» НА КРАСНОЙ ПЛОЩАДИ

ОТ СМОЛЬНОГО ДО МАВЗОЛЕЯ

ЗАЩИТА ТЕЛА

ЛАТЫШСКИЕ СТРЕЛКИ В КРЕМЛЕ

ИСТОРИЧЕСКАЯ ДРАМА