Алексей Толстой и его «эмигрантский» цикл [В. И. Баранов] (fb2) читать постранично, страница - 3

художественная правда предстаёт с поражающей силой», дал замечательный художник-коммунист Д. Фурманов.

Наконец, надо вспомнить, что в годы эмигрантских скитаний А. Толстым написаны «Детство Никиты» и первая часть его будущей трилогии «Хождение по мукам».

Демонстративный разрыв с лагерем эмиграции, всё более последовательное принятие правды революции и были той органической основой, на которой формировалась антиэмигрантская тема в творчестве А. Толстого. При этом безосновательными оказываются всякого рода окололитературные легенды, а то и просто сплетни о том, что А. Толстой якобы «приспособился» к большевикам, был неискренен. Увидев, что весь наш народ пошёл за Советской властью, художник объединился с народом. После всего сказанного становится понятно, почему писатель столь демократического мироощущения, каким был А. Толстой (вспомним «Детство Никиты»), мог не иначе как с презрением писать о людях, которые давно уже вели паразитический образ жизни, причём вред их для родины был тем большим, чем больше были их претензии представлять себя в качестве своего рода национальной элиты.

Рассказ «Рукопись, найденная под кроватью» А. Толстой считал одной из центральных вещей, написанных за рубежом. Его герой Александр Епанчин — потомок старинного дворянского рода, который значится ещё в «Готском альманахе». Но чем дальше, тем больше Епанчины порывали с народом духовно, превращались в захребетников. Эмиграция для таких лиц — лишь завершение давно начавшегося процесса отрыва от Родины. Ни о какой драме здесь, собственно, и не может идти речь.

В своей исповеди Епанчин доходит до предельного маразма. Он имеет лишь одно прочное убеждение: все люди сволочи, «унылое дурачьё», вся Россия — «нужник», а «высшее, что есть в жизни — покойно заснуть, покойно проснуться и покойно плюнуть с пятого этажа на мир». В минуту откровенности он вынужден признать: ничто его в жизни не интересует, кроме чашки кофе да уютного абажура…

Видный критик 20‑х годов Вяч. Полонский, немало внимания уделявший литературе эмигрантского лагеря и обобщавший черты её «героя», писал:

«…когда всматриваешься в эти „искания“ белогвардейского интеллигента, то видишь, что причиной его недовольства революцией, источником его ненависти были не столько какие-нибудь важные, принципиальные положения, сколько вот это лишение удобств, тепла, котлет — вообще съедобного в самом широком смысле слова. Недаром во всей белогвардейской мемуарной литературе лейтмотивом проносится единодушный вздох: „Как мы раньше ели! Куда девались наши сытные обеды с аппетитной сервировкой и вкусным вином!“»^[3].

В конце концов Епанчин не только теряет человеческий облик, но начинает испытывать своего рода «самоусладу гнусностью и грязью». Личность деградирует, саморазрушается, «отрекается от самого себя». Грани между «я» и «не-я» стираются. Начинается какая-то жуткая фантасмагория…

Изображение падения русских эмигрантов органически сочетается в творчестве А. Толстого с обличением гримас западной цивилизации («Убийство Антуана Риво»). В некоторых произведениях оба мотива переплетаются, образуя единое целое («Чёрная пятница»).

Одним из первых и наиболее значительных произведений А. Толстого, опубликованных вскоре после возвращения в Советскую Россию, была его повесть «Похождения Невзорова, или Ибикус». Спустя годы К. Чуковский сетовал, что критика как-то не обратила на неё поначалу внимания. А между тем, утверждал маститый знаток литературы, написан «Ибикус» с удивительным чувством внутренней свободы и артистизмом. И вправду, читаешь повесть, и словно человек, отлично владеющий искусством устного повествования, рассказывает о только что происшедшем с ним самим или его давними знакомыми.

Между тем в «Ибикусе» дана не только история трагикомических метаний определённой разновидности так называемого «маленького человека», но и с калейдоскопической скоростью возникают меняющиеся картины петербургской окраины, московских артистических кафе, вокзальной сутолоки в Курске, усадебного быта под Харьковом, благополучия и роскоши Дерибасовской в Одессе, турецкого карантина в Константинополе…

В центре всей этой исключительно пёстрой картины — фигура конторщика Семёна Ивановича Невзорова, человека поначалу незаметнейшего.

«Семён Иванович,— нужно предварить читателя,— служил в транспортной конторе. Рост средний, лицо миловидное, грудь узкая, лобик наморщенный. Носит длинные волосы и часто встряхивает ими. Ни блондин, ни шатен, а так — со второго двора, с Мещанской улицы».

Это скорее не портрет, а сознательный уход от портретной характеристики. Портретировать-то нечего! Перед нами сама безликость! И не случайно прохожие постоянно путали его на улице с