Осколки миров (СИ) [starless sinner.] (fb2) читать онлайн

========== Часть 1 ==========

Четвертак врезается плоскими гранями в ладонь.

Алина, не думая, сжимает кулак крепче, ощущая, как монета нагревается, становится противно-тёплой, когда хочется поскорее избавиться от неё и помыть руки. Будто грязь с денег въедается в кожу.

Она не выпускает монету, как приговорённый к смерти — петлю на шее, вцепившись намертво, прежде чем опора исчезнет из-под ног.

От обшарпанных временем стен приюта веет чем-то забытым и вместе с тем — чем-то чужим. На облезлых ступенях крыльца то взмывают, то опадают брошенные листовки. Стоит чуть пристальнее вглядеться в черноту оконных провалов, как можно вообразить стук приборов, шкрябанье подгорелой каши с исцарапанного дна кастрюли, громкие голоса детей и грохот от их перебежек по всем этажам — шумных, галдящих, агрессивных и скромных, улыбающихся днём и плачущих по ночам. Разных, но неизменно составляющих их маленький мир.

Приют вмещал их всех, растил, чтобы затем выплюнуть во взрослую жизнь.

Теперь он жмёт Алине в плечах, как заношенное пальто, из которого она когда-то тоже выросла.

Ей надо возвращаться, а не торчать посреди пустой улицы рядом с домом-призраком, ни дать ни взять — под зорким оком камер.

Алине должно, необходимо ощутить лёгкую ностальгию, тоску или застарелый страх, или обиду, или злость. Что угодно вместо той зияющей пустоты — вакуума от гортани до клетки рёбер.

Алине должно чувствовать себя дома, но только нет этого чувства — одни ошмётки воспоминаний о собственной же потерянности, заполненной чужим присутствием. Смех Мала звучит отдалённым эхом в ушах, и она понимает, что не слышала его очень давно. С тех самых пор, как сбежала из золотой клетки, потянув его за собой на то дно, на котором они оказались, барахтаясь из последних сил.

Пора уходить. Вернуться на чердак, что служит им квартирой, где Давид неустанно изучает чертежи, древние манускрипты — всё, что может предложить застарелая библиотека под ними; где Женя сидит рядом с ним и едва уловимо поглаживает по плечу шрамированными, словно покрытыми чернильным узором, пальцами; где Зоя морщит свой идеальный нос, соскребая овощное рагу со сковородки — не для того были её холёные руки, конечно же. Для призыва штормов имени её и того, чтобы к этим запястьям припадали губами в благоговении.

Там Мал, который ждёт её. Конечно, ждёт. И Алине бы найти в них то самое щемящее чувство нужности, обрести семью, и у неё взаправду сжимается сердце при взгляде на тех, кто борется за неё больше, чем она сама.

Только одиночество давно накрыло её плечи плотным плащом. Сирота из сирот, осколок мира, несущий свет.

«Таких, как мы, больше нет и не будет»

Ей бы эти слова иссечь из себя, да только они всё пуще вгрызаются и глубже вонзают зубы, рвут сухожилия, что срастутся, но не восстановятся.

У Алины за душой — годы приюта, въедшееся в кожу и волосы одиночество, мириады стеклянной пыли от разбитого сердца из-за своей же потерянности. И нагревшийся четвертак в ладони.

Ей надо возвращаться, а не брести по мостовой так, будто не за ней охотится вся королевская конница и вся королевская рать. Воображение рисует чёрные джипы и ползущие по кирпичным стенам вековых зданий тени. Антрацитовая мгла чеканит с ней каждый шаг, каждую вспыхивающую искру в пальцах.

Ветер путает не укрытые шапкой пряди, выцветшие, выбеленные — её поражение, её мнимая святость. Алина не уверена, что её вот-вот не узнают и не начнут скандировать в благоговении.

«Санкта-Алина!»

Плечи передёргивает отнюдь не от холода.

Прогуливающиеся парочки, шумные, цветастые в своей яркости подростки и одиночки, выгуливающие забавных, коротконогих собак, — все они кажутся найденными, в то время как Алина теряется всё больше, ощущая себя тем самым младенцем, оставленным на ступенях приюта.

Проклятье зияет рваными полосами шрамов на плече, скрытое слоями одежды. Алина старается лишний раз не смотреть, не прикасаться, прячет как метку. Не от отвращения — от воспоминания о призраке надёжности и собственной значимости в чужих руках.

Будто бы осколок мира, сирота из сирот, наконец, нашла свой дом. Только дивная сказка обернулась кошмаром реальности, а золотая клетка всё же оставалась клеткой.

Только вот то или прогрессирующий стокгольмский синдром, или натянутые внутри нити тащат обратно, пока Алина (больше не) пытается выбраться из вязкости зыбучих песков.

Она сама не замечает, как заходит в телефонную будку — рудимент чего-то старого, отброшенного за ненадобностью, но стоящего памятником былым временам. Совсем, как она, рождённая не в том веке, на рубеже технологического величия, когда собственный дар кажется чем-то нелепым и восхитительным одновременно.

Совсем, как он.

«Мы можем изменить мир»

Алина кусает губу, раздирая поджившие трещинки; берётся за тяжёлую трубку заледенелыми пальцами.

Четвертак в противоположность обжигает ладонь, словно стремясь поскорее из неё выбраться. Алина знает, что правильнее для мира было бы положить трубку и скрыться с улиц, вернуться в шаткое здание старой библиотеки и думать над следующим шагом, разрабатывать план, искать усилитель. Искать выход.

Для мира это было бы правильно.

Алина слишком устаёт под него подстраиваться, быть удобным винтиком в системе.

Выхода нет.

Монета падает в свою бездну, звякает глухо, ударяясь о дно. Алина не дышит, набирая номер, который знает наизусть.

Гудки длинные, монотонные. Ей кажется, что они издеваются, шепчут ей в ухо проклятья. У гудков голос Мала, голос Зои, голос Аны Куи. Голос обветшалого здания приюта. Голоса всей живших там детей.

Алина прикрывает глаза, когда эта дробящая пястные кости песня обрывается. Молчаливой тишиной. Ожидающей.

Ей хочется сказать что-то гадкое и злое. Ей хочется, чтобы он на себе прочувствовал всю эту брошенность, да только кому, как не ему, она известна.

У Алины с губ рвётся тысяча проклятий.

Алина говорит:

— Приезжай.

И вешает трубку.

***

В кафе белые стены в оранжевых векторах, цветастые плакаты и чрезмерно маленькие столики, на которые с трудом влезают нагруженные подносы.

Алина сидит за стойкой у витражных окон, бездумно глядя на панораму города — вечно дышащего мегаполиса. Где-то там, за этими высотками, расчерченными трассами и тщательно выстриженными деревьями кроется тьма. Разлом мироздания, поглощающий весь свет. Кроме того, что зиждется в ней.

Стакан с кофе жжёт пальцы, и Алина натягивает рукава по самые кончики, чтобы обхватить его, ощущая, как смягчается тепло, отогревает, пока от груди и выше ей невыносимо жарко. До желания содрать с себя шапку, кожу до самых костей, потому что за рёбрами шевелится, клубится змеиными кольцами страх.

И набирает силу предвкушение.

Жизнь вокруг кипит чужим смехом, окриками о готовом заказе и зачитываемых акциях. В кармане, на самом дне лежат свёрнутые купюры — то немногое, что осталось. То, чего не хватит на побег ото всех.

От Дарклинга ей не убежать даже при всех богатствах мира.

Имя — выдуманное, сросшееся с его лицом, с его глазами и голосом — подставляет подножку её сердцу, как и всякий раз до того.

Люди для неё сливаются в одно большое пятно чего-то сумбурно-раздражающего, а затем — в одну секунду — всё стихает. Алине чудится, что становится темнее: выбеленные стены сереют, а оранжевые вектора теряют свою насыщенность. Голоса стихают с приходом тьмы, или то вакуум в её ушах?

Дарклинг находит её за какой-то жалкий час и приходит один. Осколок черноты, такой же одинокий и налепленный на картинку мира. Ей хочется так думать, без осознания того, что это мир подстраивается под Дарклинга.

Он садится напротив. Нелепо идеальный в своём чёрном пальто, без единой налипшей ворсинки, с острыми углами воротника. Человека в нём выдаёт только едва тронувший скулы румянец — от холода.

Неужели стоял перед входом, гадая, не в ловушку ли она его затаскивает своим отчаянием в голосе, замаскированным под усталость?

— Ну и где твои друзья?

Дарклинг складывает руки на стойке. Проще смотреть на его пальцы, на костяшки, но Алина продолжает смотреть в глаза, пока в ушах заложено и шумит.

— В безопасности, — отвечает, не раздумывая. Губы облизывает и тянет в улыбку, почти беспечную: — Я так хочу тебя убить.

Угроза простая и лёгкая, щекочущая язык, но пропитанная всё тем же отчаянием — не высказанным желанием.

Алина не хочет быть одна, не хочет этой пустоты внутри, что у неё с рождения ощущение одной только раздробленности. Даже если бы у неё была семья, она бы всё равно была сиротой — отделённой завесой своего дара.

«И ты мне не нужен, будь ты проклят, убирайся, исчезай, потому что ты мне необходим, как чёртов воздух, как яд, как наркотик. Хочу убить тебя, поцеловать тебя, выдрать твои глаза, забрать себе каждый вдох за то, что ты лишил меня покоя мыслью. Мыслью о том, что у меня может быть дом.

Ты мне нуженнуженнужен. Сгинь и пропади»

У Алины — пустота в груди и графе «семья», кардиган с ползущими толстыми нитками, паршивый кофе из автомата и осколки чувств, своей искренностью ранящие ещё сильнее.

Её семьёй должен быть Мал. Давид, Женя, даже раздражающая, но такая смелая Зоя, Толя, Тамара, пропавший среди сотен городских горгулий Николай — десяток имён, что должны были стать для неё всем.

У Алины за спиной приют да гнетущее одиночество — разрастающаяся пропасть. Она себя не чудом считает, как скандируют паломники, верующие в благодать, а монстром, что страшнее Каньона.

Страшнее, чем тот, что напротив неё сидит и мысль за мыслью её читает, древний, как все эти возведённые, отреставрированные стены. Древнее, чем проложенная земля, утрамбованная для идеально ровных трасс.

Алина думает, что её родителям, наверное, повезло, не растить её.

Дарклинг не двигается, не сыплет речами о великом будущем. Он выжидает, потому что

Алина

сама

позвала его.

Она утыкается взглядом в свой стакан, в черноту, в которой отражаются её глаза.

— Я не помню лиц своих родителей. Я их не знаю.

— Понимаю.

— Да неужели? — Алина взвивается, смотрит исподлобья. — У тебя есть мать.

Дарклинг тонко и остро усмехается — выражение раскраивает его черты, но не уродует, лишь подчёркивает вылепленное природой, будто в насмешку.

— В самом деле? — он возвращает шпильку ленно, едва откидываясь на спинку стула.

Алина знает, что на них пялятся, и понижает голос. Прячет собственный взгляд за веками, осознавая вложенный смысл в вопрос.

Он такой же.

Багра отвернулась от него, отвернулся и мир.

Он такой же.

— Я бы хотела закончить всё здесь, — говорит Алина. — Но не могу. Твои тени повяжут меня раньше. Или в меня выстрелят с какой-нибудь соседней высотки? Или, дай угадаю, одна из каменных горгулий, что старше меня, оживёт и отгрызёт мне голову?

Она говорит и говорит, внутренне осознавая, что сделала шаг ещё в телефонной будке, но теперь боится посмотреть за спину.

— Я не собираюсь убивать тебя, Алина.

В произношении её имени — далёкие вечера в королевской резиденции под его покровительством, лживое чувство приобретённого дома. Алина хочет, чтобы оно было настоящим.

Алина знает, что это возможно только рядом с Дарклингом.

— Я собирался забрать всё то, что тебе дорого, — добавляет он буднично, словно решив пойти и взять себе кофе.

— Моих друзей.

— Да.

— Больше у меня ничего нет, — Алина цепляет пальцами нитки от кардигана. Она могла бы попытаться использовать разрез. Один взмах рукой.

Но костью в горле встаёт не вероятный проигрыш, а осознание собственного нежелания.

По телу проходится электрический разряд, от запястья до макушки, когда Дарклинг берёт её за руку и прижимается губами к пальцам.

Сердце падает куда-то в желудок.

— У тебя есть я.

— Предлагаешь мне себя? — с губ Алины рвётся нервный смешок.

— Всё, что есть.

И весь мир, и всё, что захочешь, если тебя саму этот голод не поглотит, не оставив и косточек.

Алина ощущает тепло его дыхание на самых кончиках.

— У меня есть выбор?

Вдалеке остаётся ветхое здание, старая библиотека и те, кто могли бы стать приютом её одиночеству. Алина могла бы найти своё пристанище, чтобы после всё равно оказаться в точке невозврата.

«Подобное притягивает подобное»

Слишком похожие, острые осколки. Отвергнутые. Сироты в любом из миров.

Дарклинг опускает веки, усмехаясь. Чуть крепче сжимает её пальцы.

— Разумеется, нет.