Двадцать лет до рассвета (СИ) [Deila_] (fb2) читать онлайн

Карок бросает дымящийся хлыст в траву, будто ядовитую змею, и бросается прочь. Вайдвен провожает его взглядом, а потом оборачивается к окровавленному крестьянину, так и не поднявшемуся с колен.

Тот испуганно отводит взгляд, будто опасаясь кары за подобную дерзость. Вайдвен протягивает ему руку, помогая подняться.

— Не знаю, куда Карок направился, но теперь он точно будет повежливей со своими людьми.

Бедняга в ответ нерешительно бормочет какие-то благодарности. Вайдвен качает головой:

— Благодарить нужно не меня.

Он оглядывается на осторожно подступающих ближе крестьян: те подходят с опаской, но их страх не может пересилить надежду. Вайдвен улыбается им: заря близко, совсем близко, ждать осталось уже недолго. И он напоминает им об этом перед тем, как попрощаться и вернуться на тракт.

— Спасибо… снова, — усмехается Вайдвен, когда поместье Карока остается позади. Утренний пропитанный солнцем ветер в ответ ласково взъерошивает его волосы. — А с этим аэдирцем ты был пожестче, чем с моими деревенскими… похоже, они молились нужному богу.

Я не наказывал Карока, спокойно отзывается Эотас. В его голосе нет и тени гнева или злости. Я всего лишь преподал ему урок, который будет наиболее полезен.

— Для него? Или для нас?

Я не отделяю «его» от «нас», мягко поправляет его Эотас. Я максимизирую эффект в пользу всего смертного рода.

Вайдвен хмыкает. Это он помнит. Эотас уже очень долго пытается объяснить ему принцип совместной работы всей тройки его аспектов. «Интегрированный эмоциональный интеллект» — теперь Вайдвен по крайней мере знает, что это такое.

— А если бы Гхаун счел, что лучше всего для смертного рода будет испепелить Карока на месте?

Тогда я бы взвесил пользу смерти Карока против пользы и ценности его жизни, отвечает Эотас. Итог зависит от результата и принятой допустимой погрешности.

«Погрешность» — термин, который всплывает в памяти Вайдвена осколком солнечного витража. Остатки божественного откровения с самой первой их встречи, которые — чудом, не иначе — задержались в разуме Вайдвена. Погрешность, серая зона «возможно» Эотаса и Гхауна, интервал, где оба считаются правы — и решение принимается в пользу… одного или многих? Отчего-то ответ не спешит находиться в том куске видения, что у него сохранился.

— Многих, конечно, — бормочет Вайдвен. — Ведь так?

Золотые лучи осторожно пробуют на ощупь его душу. Это значит, что Эотас в затруднении. Вайдвен настораживается — ведь не может быть, чтобы…

Я постараюсь отыскать больше информации. Гхаун нуждается в однозначном ответе.

— Но как вообще один может быть ценнее многих? — Вайдвен не может этого понять. Огонек Эотаса мерцает и обнимает его, пронизывая насквозь чистым солнечным светом. В его сиянии сейчас нет ни капли горечи или печали, и это кажется Вайдвену совсем неправильным, ведь такой подход — это для Воэдики с ее делением на господ и рабов, никак не для Эотаса, который одинаково любит каждое живое существо…

Я надеюсь, однажды ты увидишь ответ на этот вопрос сам.

***

Слухи летят быстрее, чем Вайдвен идет от одной деревни к другой. Кое-где его встречают с недоверием, кое-где — с надеждой, кое-где — с любопытством. Откуда прогоняют, откуда просят не уходить. Оказывается сложно — покидать тех, кто просит остаться. Неужели земли Редсераса так скупы на надежду, что люди готовы поверить в любого, кто напомнит им о том, что еще поднимется солнце над лиловыми полями?

К началу таротона он не успеет. Это он понимает еще в той деревушке, где ему приходится разбираться с сеан-гулой. Слишком часто он задерживается, чтобы помочь кому-то, слишком медленно идет вперед. Он спрашивает Эотаса — Гхауна — успевают ли они еще, не к зиме, а в целом, и Гхаун, конечно, понимает; говорит — пока что. Внутри он сияет все так же ясно и ярко, в нем нет ни единого клочка тени — ни сомнений, ни фальши. Вайдвен обещает, что сделает всё возможное, чтобы помочь ему, и не лукавит ничуть.

Эотас отвечает — я знаю. Отвечает — я благодарю тебя, друг.

Конечно, бог не назовет смертного другом всерьез, думает Вайдвен. Куда там. Но от слов Эотаса ему все равно становится тепло, как когда-то очень давно, в детстве, когда дружба была настоящей и нерушимой от первой встречи и навсегда.

— Так ты хочешь, чтобы теперь я рассказывал людям, что они тебя прогневали, — Вайдвен вытягивает уставшие ноги и подкладывает под спину дорожный мешок. Это короткий привал, только передохнуть в дороге; он еще успеет пройти сегодня часть пути. Солнечные часы не слишком полезны в серые осенние дни, поэтому Вайдвен прикидывает наугад еще пару часов до того, как стемнеет и придется останавливаться на ночлег. — Но это же неправда.

Я хочу не этого, поправляет его Эотас, но отчасти причина бед Редсераса — в том, что люди здесь верят в меня слишком слепо.

Вайдвен внимательно слушает и, поразмыслив, кивает. Он понемногу начинает понимать, что Эотас пытается втолковать ему с самого начала.

— Ты хочешь, чтобы люди не только молились. Ты хочешь, чтобы они действовали.

Рядом пронзительно каркает какая-то ворона — так громко, что Вайдвен едва не подскакивает. Тощая птица осуждающе глядит на него черными бусинками глаз и каркает снова, едва увидев, что ее заметили.

— Чего тебе? Самому есть нечего, — хмуро говорит ей Вайдвен, и это действительно так — последний кусочек хлеба он только что прикончил.

Позволь мне, вдруг вмешивается Эотас. Свет мягко подкатывает к горлу, и Вайдвен недоумевающе слушает слова языка, не звучавшего в Редсерасе уже сотни — тысячи, может быть, лет. Энгвитанский. Родной язык богов. Речь, порожденная из слияния машинных и человеческих речей; слова, обернувшиеся командами почти что для самого мироздания; языковые концепции, выраженные нестабильностью физических величин…

Птица дергает крылом. Блестящие глаза настороженно следят за Вайдвеном. Чужое прикосновение, легкое, как воронье перо, незримо касается его разума — без тени угрозы, но с… непониманием? Опасением?

Что бы это ни было, оно исчезает спустя секунду. Ворона взмахивает крыльями — Вайдвен только и успевает повернуть голову, чтобы проводить ее взглядом.

— Это… что это было?

Эотас не отвечает ему в этот раз — Вайдвен только ощущает тепло невидимых ладоней на своих плечах. Огонек внутри горит все так же ясно и ровно, поэтому Вайдвен, подождав немного, решает довериться ему и не требует ответа. Только бормочет:

— Ну, если что-то серьезное, ты мне всё равно скажи, ладно?

Ответа снова не следует, и Вайдвен, беззвучно вздохнув, поднимается с пожелтевшей травы и привычно забрасывает мешок за спину. Дорожные камешки тракта немилосердно впиваются в разношенные подошвы его сапог, но осталось уже совсем немного. Вайдвен поднимается на очередной холм, останавливается у стройного дорожного указателя. Длинная стрелка с названием столицы гордо указывает вперед, и на потемневшем от времени дереве вырезаны две цифры. Это двадцать или пятьдесят? Вайдвен щурится на указатель, пытаясь вспомнить те давние времена, когда учился грамоте; память подло подводит, но Вайдвен уверенно убеждает себя, что на указателе отмечено именно двадцать. Он же эотасианец, в конце концов. Он всегда верит в лучшее.

Значит, осталось всего двадцать миль.

Завтра они будут в столице.

Комментарий к Глава 5. Путь в столицу

О чем говорили Вайдвен с Кароком: https://pillarsofeternity.gamepedia.com/Curoc%27s_Brand

Grey Maybe - отсылка к ТЕС :)

========== Глава 6. Храм ==========

Темный осколок неба касается вскинутого ему наперекор шпиля и разбивается гулким крошевом. Стеклянная дробь срывается с драконьей чешуи черепицы, гневно хлещет наотмашь по прозрачным окнам домов, но — не в силах удержаться на скользящей вертикали — падает, ссыпается бессильной крошкой в ладони истрескавшейся мостовой, заполняя собой зеркало небесного витража. Строгие иглы арок и крыш упрямо тянутся ввысь — в гневе, гордыне или немой мольбе; кто мог бы ответить за них теперь?

Осень плетьми дождя высекает на костлявой спине города обвинение во всех грехах уходящего года. Вайдвен, прошагавший с утра двадцать миль на одной воде и в той же воде вымокший до нитки, глядит на столицу Редсераса, на ее каменные дома в несколько этажей и мощеные дороги, на гордые высокие шпили и изящные арки, и не может отвести глаз.

— Я никогда не думал, что здесь так красиво… — Вайдвен запинается, едва осознав, как нелепо и жалко звучат его слова перед торжественным величием имперского города. — Энгвит… тоже такой был?

Эотас утвердительно мерцает в ответ с такой же величественной грустью. Вайдвен видел по пути энгвитанские руины. Обломки стен да адровые глыбы — всё, что от них осталось. На юге, он слышал, тамошние дикари их охраняют, вроде как древние святыни. А здесь никому и дела нет.

Вайдвен готов поделиться с Эотасом всей редсерасской столицей взамен. Может, богов они еще строить и не умеют, зато города получаются отличные.

— Эй, дружище, не подскажешь, где здесь ближайший трактир? — со всем возможным дружелюбием обращается Вайдвен к спешащему мимо прохожему. Прохожий советует ему проваливать, и Вайдвен понимающе оставляет его в покое: у всех бывают неотложные дела. Вторая попытка оказывается чуть лучше первой, пусть Вайдвену и приходится повторить вопрос несколько раз, пока ему наконец не указывают дорогу. Трактирная вывеска с красноречивым пузатым бочонком на фоне оленьих рогов действительно оказывается именно там, и Вайдвен с неописуемым облегчением вваливается внутрь, в манящее чудными ароматами еды тепло.

Внутри оказывается столько народу, что на него никто и внимания не обращает. Вайдвен с любопытством разглядывает и посетителей, и сам трактир, неистово моргая, чтобы глаза скорее привыкли к полутьме. Кто-то грубо пихает его в плечо, чтобы пробраться наружу, но Вайдвен не успевает даже разглядеть, кто именно, не то что возмутиться.

— Эй, бродяга, — окликает его трактирщик, не в пример зорче самого Вайдвена. — Ищешь кого?

Вайдвен решительно прокладывает себе путь к стойке. Посетители с неохотным ворчанием расступаются, давая ему пройти.

— Ищу, где бы поесть для начала, — сообщает Вайдвен трактирщику.

На лице того отражается некоторое замешательство.

— Кого, прости?

— Жрать он хочет, — безучастно переводит один из стоящих рядом. — Совсем хилспик позабыл, Гард?

— О боги, — бормочет Гард, — да ваш щебет только вы сами и понимаете. Прости, парень, придется тебе говорить помедленней. Как там тебя?

— Вайдвен. — Вайдвен надеется, что это не требуется повторять помедленней. — А что, разве так непонятно?

— Я из Аэдира родом. В городах у нас на хилспике мало кто говорит. Вроде только приучишься разбирать, а потом заявляется к тебе в трактир фермер-бродяга…

— Откуда знаешь, что я фермер?

— А ты не фермер? — вопросом на вопрос отвечает Гард. Вайдвен в затруднении хмыкает, скрывая кривую улыбку: трактирщик-то не промах. Тем временем служанка-эльфийка, тонкая, как тростинка, ставит перед ним миску с похлебкой и кружку с вирсонегом и исчезает так быстро, что Вайдвен едва успевает ее взглядом проводить. Лесных эльфов он в деревнях видел, орланов тоже, но орланов меньше, да и держали их в основном как рабов… и к вареву из воды, каши и намеков на мясные обрезки Вайдвен за последние годы притерпелся. А вот первый глоток из кружки застает его врасплох.

— Это не вирсонег. Это вода, в которую плеснули вирсонега, — Вайдвен поднимает голову, чтобы встретиться взглядом с трактирщиком. Если аэдирский подлец задумал разбавлять ему выпивку только потому, что деревенский фермер разницы не поймет…

Гард и не думает отрицать. Кривая улыбка на его лице совсем безрадостная.

— Не кипятись, парень. Не знаю, что ты пил в своих родных краях, но здесь тебе меньше чем за тридцатку чистый вирсонег не нальют ни в одном кабаке.

Вайдвен поворачивает голову, вопросительно глядя на другого посетителя — того, что понимает хилспик. Тот пожимает плечами.

— Весь Редсерас теперь пьет это пойло. Слышал, неразбавленный обещают на похоронах Алдвина со всей его сворой.

Трактирщик шикает на него, но ирония от Вайдвена не ускользает. Имя грейва Алдвина, губернатора Редсераса, известно даже ему.

— Никто нам ничего не обещает, — говорит Вайдвен.

Незнакомец и трактирщик глядят на него с одинаковыми удивленными усмешками. Не то чтобы кто-то всерьез верил в обещания аэдирской знати — просто все они слишком привыкли… мириться с этим. Как с чем-то неизбежным, вроде плохого урожая.

— Не будет Алдвина — так другой займет его место. — Вайдвен качает головой. — Нет, это не выход. Вначале будет рассвет. А потом — соберем и свежий мед, и добрый вирсонег сварим… сами. Никто за нас ничего не станет делать.

Трактир вокруг шумит, как и прежде, но за стойкой повисает тягостная тишина, так отчетливо различимая в разговорном гуле. Наконец Гард настороженно хмыкает.

— Слышал я эти байки про рассвет. В последний месяц только их здесь и травят, мол, Эотас среди людей ходит. Слышал?

Вайдвен не может сдержать ухмылки.

— Так ведь я их и рассказываю.

Травить байки про Эотаса на городской площади в такую погоду Вайдвену совсем не хочется, но он все равно упрямо бродит по городу, пытаясь запомнить бесчисленные улочки и дома. Храмовая площадь оказывается огромной. Огромной. Вайдвен глядит снизу вверх на расположившиеся на ней соборы и медленно влюбляется в каждую черточку барельефов на фасадах, величественных и торжественных даже сейчас, под заунывным серым дождем. Изящные остроконечные арки и высокий свод эотасианского храма опираются на белоснежные колонны — массивные, широкие, шире обхвата рук. Над колоннами на белом камне даже сквозь темноту этого дня сияет золотое солнце, и с его лучей, кажется, ниспадают лиловые флаги — символ редсерасских полей, кормящих всю страну.

Другие соборы на площади тоже красивые. Святилище Ваэля, правда, оказывается вовсе не святилищем, а городской библиотекой, а третий — храм «всего остального» — хоть и служит приютом для алтарей всех прочих богов, все равно не такой, как эотасианский. Ну или Вайдвену просто очень хочется, чтобы хоть где-то над Редсерасом сияло солнце — даже в самый темный день…

Он медлит у подножия каменных ступеней, ведущих ко входу. Украдкой поглядывает на лиловые полотнища меж колоннами и золотые лучи над ними: в каждом контуре, в каждом блике отражается божественное величие, ослепившее его тогда, в усталых сумерках на полях. Вот такого храма заслуживает Эотас, а вовсе не жалкой единственной свечи, которую может позволить себе зажечь вечером полуголодный фермер.

Но разве Вайдвен достоин того, чтобы разделить его величие? Как нелепо и неправильно он, должно быть, выглядит рядом с этим местом — промокший и грязный, в поношенном отрепье, собравшем всю дорожную пыль Редсераса… ему только скейнитов навещать в таком виде, да и те, верно, не слишком обрадуются.

Вайдвен поворачивается, чтобы уйти прочь, но останавливается, не сделав и шагу. Знакомое ясное тепло разливается внутри, спокойное, величественное — несомненно — но и удивительно родное. Эотас понимает его сомнения и понимает его страх. Он не убеждает Вайдвена, что его страх безоснователен; не пытается вселить в него божественную уверенность. Он просто… светится где-то внутри. Тем же самым светом, что отражается в золотых лучах солнца на фасаде храма. И тем же светом, что сиял на листьях ворласа в тот иссушенный летним жаром вечер.

Вайдвен глубоко вздыхает. Ему хочется спросить Эотаса — ничего страшного, если я зайду в твой очень красивый белоснежный храм и испачкаю там всё дорожной грязью? И заодно спугну своей небритой рожей всех дворян, которые приходят почтить тебя? Сдерживается Вайдвен только потому, что вопрос ужасно дурацкий даже по его меркам, и чего Эотас точно не заслужил, так это выслушивать подобное от своего носителя всякий раз, когда тот окажется в относительно приличном месте. Эотасов огонек мерцает неслышным смехом, и тогда Вайдвен запоздало вспоминает, что тот читает его мысли.

— Нечестно, — обиженно бурчит Вайдвен, но не может не улыбнуться сам. — Ну ладно, если меня выгонят, так и скажу, что это была твоя затея…

Это тоже не слишком честно, поэтому он добавляет:

— Ну, ладно, это была наша затея… но определенно не только моя!

Эотас не возражает. Вайдвен вздыхает снова и поднимается по ступеням — что же теперь делать.

Он все еще немного опасается открывать дверь, но забывает обо всем на свете, когда заходит внутрь. В храме так светло от огней, магических и обычных, что муторная серость дня оказывается совершенно бессильна перед их сиянием. Огромные витражи окрашивают всё внутри сказочным многоцветием — конечно, это только подобие божественного света, вместившего в себя спектр излучения, неподвластный человеческому взору… но Вайдвен всё равно не в силах поверить, что всё это создали руки людей. Эотас при этой его мысли сияет так счастливо и гордо, что смог бы посоперничать со всеми храмовыми огнями разом.

— Здравствуй, — приветливо здоровается с Вайдвеном кто-то из жрецов, проходя мимо с парой новеньких, еще не зажженных свеч. — Заходи. В доме Эотаса рады всем.

Вайдвен радостно улыбается ему в ответ и признательно кивает. Все его сомнения будто разом растворяются в незримом тепле и светлом пламени факелов. Хель его забери, он носит в себе Эотаса уже столько времени, а всё никак не привыкнет, каково это — заходить в любой дом, где горят огни в его честь, и ощущать себя дома.

О байках про Эотаса и о делах насущных Вайдвен решает поговорить со жрецами попозже. Сейчас он занят: рассматривает всё вокруг и пытается изо всех сил выглядеть подобающе, а не как одичалый фермер, впервые выглянувший чуть дальше за порог родной деревни. Получается из рук вон плохо, но волноваться об этом в ласковом мерцании храмовых огней просто не выходит. Вайдвен украдкой проводит ладонью над высокой свечой по старой привычке; пламя горячо ласкается к пальцам.

— Здесь так красиво, — шепчет Вайдвен, не в силах сдержать восторг. — Это действительно подходящий для тебя дом…

Мой дом в сердцах людей, тепло откликается Эотас, но этот храм нужен смертным. Его стены помнят свет многих человеческих душ — отблески их пламени еще можно разглядеть в огне свечей.

Вайдвен не может ничего разглядеть в огне свечей, но верит своему проводнику на слово. Храм внутри разделен на три крыла — каждое обставлено согласно аспекту бога, каждое со своим алтарем. На полу храма, прямо в центре зала, мозаикой выложен циферблат солнечных часов с тремя указателями на время. Из их стрелок выходят аккуратные золотистые линии-лучи, выложенные цветными плитками и соединяющие все три алтаря между собой. Вайдвен следует левому указателю, ведущему на Рассвет, и подходит к алтарю в левом крыле — эотасовом, самом светлом из всех трёх.

Статуя Эотаса — здоровенная, в два человеческих роста — возвышается на постаменте. И выглядит именно так, как говорится в церковных сказаниях; увенчанный короной лучей юноша со свечой смотрит в пустоту, красивый и статный, как и полагается, наверное, богу зари. Улыбается будто бы самыми уголками губ — то ли Вайдвену, то ли сам себе, не поймешь. В некоторых притчах Дитя Света изображают в царственных сверкающих одеяниях, но здешний Эотас обошелся простой набедренной повязкой. Всё верно — он ведь бог человечности. Переводчик со смертного на божественный. Интеграция такого рода всегда работает в обе стороны; должен ли был Эотас когда-то сам быть человеком, чтобы полностью понять людей?

Ты считаешь, это необходимо?

— Я считаю, что как бы ты ни был создан, получилось замечательно, — говорит Вайдвен и хитро щурится на каменного Эотаса. — Корона у тебя навороченная. По последней моде Энгвита?

Он готов покляться, что зубцы-лучи щегольской короны невозмутимо сверкнули ему в ответ. Вайдвен пытается не фыркать от смеха слишком громко, опасаясь, что его снова выставят вон за богохульство, но, по счастью, никто, кроме самого Эотаса, не замечает непристойного поведения божественного пророка. Отсмеявшись, Вайдвен опускает взгляд на постамент, и ему в глаза бросается вырезанная на камне короткая надпись. Он не прочел бы ее и на пергаменте, не то что здесь, где все линии предательски расплываются от подрагивающего огня свечей…

— Что здесь написано? — посерьезнев, спрашивает Вайдвен.

«Тьма преодолима, ибо всегда страшится зари».

— Но что такое заря? — Вайдвен качает головой. — Тьму я вижу — ее предостаточно вокруг. Но чем одолеть ее тем, кто смертен и слаб? Любовью? Терпением? Трудолюбием? Разве не в любви и терпении мы размечали границы первых полей Редсераса? И погляди, чем это кончилось для нас всех.

Огонь есть огонь, только и отвечает Эотас.

Вайдвен раздумывает над его словами. Ему кажется, он понимает их ровно настолько, чтобы решиться не переспрашивать. Напоследок взглянув на каменное воплощение своего бога, Вайдвен идет к следующему алтарю.

Вокруг алтаря Гхауна куда меньше разноцветных огней. Сам Гхаун здесь тоже совсем не похож на Эотаса, юного и беспечного, и лучистой короны на нем больше нет. В правой руке он держит серп, а в левой — горящий фонарь, что должен служить маяком для душ на Границе. С сеан-гулой Вайдвен как-то справился без фонаря, но с фонарем, конечно, было бы проще — порядочные жрецы Гхауна так и собирают задержавшиеся души, помогая им отыскать дорогу в мир богов. Согласно загадочной игре света, почти вся фигура Гхауна скрыта тенью, и фонарь освещает ярко только его лицо, очерчивая контрастом пламени и тьмы морщины и безжалостную неизбежность в выражении его глаз. Вайдвен выдерживает пронзительный взгляд бога, но неприятный холодок все же прокрадывается по хребту.

Говорят, Гхаун милостив к тем, кто принимает необходимость конца и добровольно отдаёт свою жизнь божественному серпу. Вайдвен не может солгать себе, что не надеялся на это, преклоняя колени перед силуэтом из чистого света в поле ворласа. Все они надеются на милость Гхауна, на его защиту и справедливый суд. И на то, что Гхаун не отдаст души своих людей, которым больше некого просить о помощи, мстительной Воэдике или безжалостному Берасу…

Эотас-Гхаун-Звезды воспринимает себя как единое целое, хоть и способен различать, когда активен какой аспект. Вайдвен как-то спрашивал, с кем из них он говорит, но его бог может в одну секунду быть Эотасом, а в другую — Гхауном, а потом снова Эотасом, и всё это — не переставая быть единым и цельным «собой». Вайдвен не представляет, как у него там всё устроено. Точно не как у смертных: даже Пробужденные не воспринимают себя как единую личность, оттого и сходят с ума, что не могут поделить одно тело.

— А что написано тут? — Вайдвен указывает на надпись на постаменте. Она смутно отличается от предыдущей, хоть пара слов и выглядят похоже.

«Свет преодолим, ибо всегда страшится сумерек».

Вайдвен безмолвно таращится на Гхауна. Каменная статуя остается такой же бесстрастной — и фонарь в ее руке пылает все так же ярко, но…

— Это правда? В смысле… это же писали люди… — неуклюже бормочет Вайдвен, пытаясь удержать за кончик крыла ускользающую надежду. Он отчаянно, изо всех сил желает, чтобы Эотас сейчас рассмеялся, тепло и солнечно, как он умеет, и сказал, что всё совсем не так, его свет негасим, и никакие сумерки не украдут у людей зарю… хоть и понятно, что этого не случится. Потому что Эотас не хочет ему лгать. Потому что Эотас верит, что люди достаточно сильны, чтобы взглянуть в лицо тьме, скрывающейся за сказочной ложью, и пройти ее насквозь.

Я учил тебя заре, шепчет бог преодолимого света, но однажды придет и время заката.

— Я не о себе спрашивал, — говорит Вайдвен. Он знает, что смертные оттого так и называются, что смертны. Он похоронил свою семью у лиловых полей родного дома; ему не нужно объяснять, что Гхаун придет за каждым. Он видел воочию, как безжалостна его рука.

Эотас понимает.

Закат наступит и для меня.

Значит, бесцветно и как-то нелепо говорит себе Вайдвен, боги тоже смертны.

Значит, они умирают.

Значит, Эотас когда-нибудь тоже умрет.

Вайдвен признается себе, что не видит никакого смысла в существовании Эоры после этого момента. Он не хочет видеть мир, лишенный божественного света, лишенный его любви — безусловной, безотказной, для каждого, всегда. Если будут еще рождаться живые на земле после этого, они даже не будут знать, какова на ощупь ласковая всепрощающая заря, какова на вкус горькая надежда, тусклая и все же безудержно светлая, отраженная в сиянии первых лучей солнца… каков сам Эотас, Дитя Света, путеводная звезда людей. Они никогда об этом не узнают. Может, только прочтут в старых книгах о великом рассвете — и не поймут ни слова…

Ему понадобится время, чтобы свыкнуться с этой мыслью. Много времени.

Пойдем, мягко, но уверенно говорит Эотас. Есть еще время Ночи.

— Ты знаешь, мне, пожалуй, хватило на сегодня, — бормочет Вайдвен, все еще не в силах подчинить себе подступившую к самому горлу горечь. Но ладонь Эотаса касается его плеча в безмолвной просьбе, и он все-таки слушается, поворачивается и идет в темноту правого крыла, едва рассеиваемую пламенем редких свечей. Их света едва хватает, чтобы очертить во мраке контуры алтаря впереди. Когда Вайдвен подходит к алтарю вплотную, его собственная тень съедает и этот последний свет, и темнота окутывает его целиком. Он еще успевает подумать — как, ведь в храме столько факелов и волшебных огней, каждый уголок должен быть освещен их сиянием… только что-то внутри подсказывает ему, что всё правильно. У этого алтаря не должно быть иначе.

Вайдвен беззвучно вздыхает и наконец осмеливается поднять голову, чтобы встретить взгляд темноты.

Проходит несколько томительных ударов сердца, прежде чем он понимает, что в ней ничего нет. Ничего, вообще ничего, кроме слепой и равнодушной пустоты. Всё его человеческое существо протестует против подобного насилия над миром, полным материи, смысла и цвета, и Вайдвен оборачивается раньше, чем успевает себя остановить — так сильна мгновенная необходимость убедиться, что храм вокруг всё ещё существует.

Темнота оказывается быстрее. Вайдвен заперт в кромешной тьме, и, куда бы он ни смотрел, его взгляд не может проникнуть сквозь нее. Он отшатывается назад, раскидывает руки в стороны, пытаясь нащупать стену, алтарь, хоть что-нибудь вещественное, но ничего вещественного нет, кроме него самого, он — единственное живое существо во всепоглощающей пустоте. В нем ведь должен быть свет, пусть и самый крохотный клочок света, чтобы хоть немного отдалить тьму; Вайдвен ведь совсем недавно нес в себе божественное солнце, почему же сейчас…

Звездный луч протягивается к нему из бесконечной дали. Потом еще один, и еще. Вайдвен глотает их свет, как умирающий от жажды глотает воду. Наконец напившись мерцающего сияния достаточно, чтобы не бояться задохнуться темнотой, он смотрит на перемигивающиеся где-то очень далеко от него горящие точки Утренних Звезд и пытается набрать их свет в ладони, как когда-то набирал в них незримый солнечный огонь, но звездное пламя растворяется слишком быстро, чтобы он мог сохранить хотя бы каплю. В конце концов Вайдвен, отчаявшись, опускает руки, но Утренние Звезды никуда не исчезают.

И ему кажется, он понимает, почему. Серебряные лучи касаются надписи, вырезанной на каменном алтаре перед ним, и в этот раз Вайдвен знает, что там написано.

Он удивится, если нет.

— Самый темный час — перед рассветом, — говорит Вайдвен.

Эотас зарождается в нем из невидимой искры — и разрастается неостановимым огненным всполохом, выжигая тьму до тех пор, пока от нее не остается и следа. Остается только звездный блеск где-то под веками, но стоит Вайдвену моргнуть, и тот растворяется в сияющей заре.

Я буду рассветом, закатом и звездами в ночной тьме до тех пор, пока людям нужны рассветы, закаты и звезды. Я верю, что вы сильнее тьмы. Но я не верю, что вы должны идти сквозь нее в одиночестве и страхе. Быть может, я принесу тебе закат, Вайдвен, и, быть может, ты не простишь мне этого. Но я буду с тобой, когда твой огонь угаснет в сумерках, и я пройду с тобой каждый твой шаг по темноте.

Вайдвен не знает, что ему ответить.

Он никогда не сможет любить так же чисто, как бог безусловной любви. Никогда не сможет жертвовать так же бескорыстно, не сожалея об утрате и не сомневаясь в выгоде. Никогда не сможет отблагодарить его, потому что смертному нечем выплатить цену совершенного света, растраченного почти впустую в бесконечности равнодушной тьмы. Даже его собственная жизнь не покроет подобный долг. Даже его душа.

Ему просто нечего дать взамен.

Вайдвен честно думает надо всем этим. И решает, что ему плевать.

— Ты мне кое-что обещал, — говорит он, и даже умудряется каким-то чудом справиться с собственным голосом. — Что мы будем на равных. Так вот. Видел я в Хель всё это дерьмо. Если мою тьму мы делим пополам, то и всё остальное мы делим пополам.

Эотас молчит. Вайдвен поднимает глаза на три фигуры на постаменте — Утренние Звезды — и мысленно сообщает им, что они могут засунуть свою жертвенность Туда. Наверное, он самый худший пророк Эоры с момента зарождения на ней первой религии. Но ему все равно плевать.

Ему кажется, он слышит тихий смешок. Он совершенно не соответствует всему, что происходит внутри Вайдвена сейчас: заря содрогается, излучая сокрушительную волну рассветного пламени из самой своей сердцевины, и Вайдвен не сразу понимает, что Эотас просто рефлекторно резонирует с его собственной душой, отвечая светом на свет, как отвечает озерная гладь рябью на брошенный в нее камень.

И мне говорили, что смертные слабы! Мне смели возражать, что в людских душах давно уже нет огня, а те искры, что еще теплятся, угаснут без нашей помощи! Ваш огонь будет сиять над Эорой ярче любого солнца, что способны зажечь боги. Хорошо, Вайдвен, мой друг. Мы разделим пополам весь путь, что пройдем вместе, и встретимся, равные, по ту сторону тьмы. Я буду ждать.

— Я тоже, — храбро отвечает Вайдвен.

Кажется, он только что лишился последнего шанса на помощь Гхауна в посмертии. Отец говорил ему, что он чересчур уж гордый для простого фермера, но Вайдвен никогда не был послушным сыном. Ну, зато когда Колесо вытряхнет его в Хель, он с чистым сердцем сможет сказать, что не закрывался чужим светом там, где мог зажечь собственный.

Если его боги считают это грехом, Вайдвен не считает их своими богами.

Комментарий к Глава 6. Храм

Заслуженный кудос юзеру tinysalamander с форума Обсидианов: https://forums.obsidian.net/topic/85344-where-is-eothass-shrine-in-teir-evron-an-oversight/#entry1789824

========== Глава 7. Хранитель ==========

— Допустим существование человека, который иногда светится и оживляет поля ворласа. Почему ты считаешь, что его тело непременно должно содержать сущность бога?

Вайдвен проклинает ту минуту, когда переступил порог этого места.

— Потому что он светится и оживляет поля ворласа?

Библиотекарь пренебрежительно отмахивается от его аргумента:

— Разве только бог на это способен? В мире много загадочных сущностей. Делемган, адраган, оставшиеся Здесь духи, в конце концов, вероятно, даже маг или певчий смогли бы устроить пару впечатляющих трюков. Но почему ты считаешь, что это именно бог?

— Он представился Эотасом. — Вайдвен изо всех сил пытается придумать причину немедленно покинуть местный приют сумасшедших, но ему ничего не приходит на ум. Как же его подставил эотасианский жрец, отправив сюда за книгами! Вайдвен не ожидал подобного предательства и доверчиво забрался прямо дракону в пасть.

— Разве другой не мог бы принять его личину?

Вайдвен смотрит на умалишенного почти с жалостью. Его собеседник глядит на него совершенно так же в ответ.

— Хорошо, — вздыхает библиотекарь, — да простит меня Ваэль, я вижу, что тебе нелегко даются философские рассуждения. Я тебе помогу. Какие неопровержимые доказательства у тебя есть, что эта сущность, пусть и несомненно могущественная, — Эотас? Представь, будто я уверен, что в твоем теле — сильный призрак, способный безупречно притворяться Эотасом. Он видит твою душу и знает, как ты представляешь Эотаса, потому действует соответствующе.

— Ну, он… много знает про богов. Таких вещей, которые неизвестны смертным, — торопливо находится с ответом Вайдвен.

— Его слова можно проверить?

Вайдвен открывает рот. И закрывает. У него уходит несколько мучительно долгих беззвучных секунд, чтобы подобрать достойный ответ.

— У меня было видение! С его памятью и знаниями. Он всё говорит как там.

Библиотекарь почему-то настораживается и почему-то понижает голос.

— Эта сущность коснулась твоей души и модифицировала ее?

— Чего?

— Встроила что-то в твою душу? Вырезала часть? Изменила что-то внутри?

— Ох, тьма, — потерянно говорит Вайдвен. До него тоже доходит, что именно он сказал, и что делают за такие признания с людьми по законам Редсераса. Библиотекарь пронзительно вглядывается в него, не говоря ни слова, и Вайдвен очень неловко улыбается. — Служители Ваэля вроде как специализируются в хранении тайн?

Библиотекарь отворачивается к столу, обмакивает перо в чернила и быстро записывает что-то на листке. Прежде чем Вайдвен успевает нервно пошутить, что, мол, устные доносы в офисе губернаторского секретаря уже не принимают, тот отрывает часть листка, шепчет над ним что-то и протягивает Вайдвену.

— Именно так, — пристально глядя ему в глаза, подтверждает библиотекарь. — Одному Ваэлю ведомо, что именно ты в себе носишь, и если ты пришел ко мне по его воле… я обязан направить тебя.

Пришел Вайдвен в проклятущую библиотеку, по совместительству ваэлев храм, вовсе не поэтому, но он считает наиболее благоразумным промолчать. Жрец Ваэля с изяществом бывалого контрабандиста впихивает листочек ему в ладонь — если бы кто и смотрел со стороны, не заметил бы.

— Ты даешь людям надежду, пророк. Это самое опасное оружие, что можно вручить отчаявшимся. Я служу богу-наблюдателю и не стану вмешиваться, но если тебя волнует судьба Редсераса и его людей — позаботься о том, чтобы быть уверенным в том, что не являешься марионеткой-Чучелом безумного духа или мстительной делемган. Так что ты искал?

Из библиотеки Вайдвен сбегает, едва получив желанные книги. Но сразу возвращаться обратно в храм Эотаса ему не хочется, и он сам не хочет думать, почему.

— Вот странный этот, — неуверенно бормочет Вайдвен, — ваэлев жрец… почему ты не показал ему, что он неправ?

Эотасова заря, невесомо-прозрачная, обнимает его чуть осторожней, чем раньше. И в ее тусклом сиянии Вайдвену чудится отблеск вины и сожаления — но в то же время и радости. Вайдвен может с уверенностью утверждать, что это радость за смертных, потому что она вся искрится едва заметным блеском гордости. Когда Эотас радуется своим собственным деяниям, таких ярких и теплых искр в его свете нет.

Он прав, что сомневается. У смертного нет ни единой возможности проверить слова бога — или сущности, подобной богу достаточно, чтобы разница была незаметна для человека.

Вайдвен недоумевающе тянется к горящему сердцу зари, безмолвно прося ответа — но солнце, порождающее свет внутри него, больше не дарует своему носителю право выжечь свои сомнения чужим огнем. Эотас не отстраняется от него, но и только.

Я пытался предоставить тебе доказательства истинности моих слов и намерений, но я не учел всю важность того, что для смертных любое слово богов неопровержимо. Доказательство этого парадокса можно выразить даже на языках людей.

Вайдвен надеется, что его молчание подскажет Эотасу, что можно перевести разговор в более приятное русло. Но сегодня бог милосердия его не щадит.

Знаешь ли ты сам, почему сомневаешься?

— Вовсе я не сомневаюсь, — обиженно выпаливает Вайдвен — быстрее, чем ему хотелось бы.

Любящее тепло бога обнимает его по-прежнему спокойно и уверенно, и Вайдвен отчетливо понимает, что Эотас видит в его душе каждую темную тень. И вовсе не сердится на него за это: солнечный свет преисполнен печали и радости. И гордости — за то, что люди наконец понемногу начинают видеть сквозь божественные иллюзии и задавать вопросы об истине. Гордости за своего друга и носителя, которому хватает сил отстраниться от всепрощающего сияния и взглянуть на него со стороны.

И всё это тоже может быть обманом.

— Почему тебе всегда надо так всё усложнять? — беспомощно спрашивает Вайдвен. Ему отчего-то до ужаса обидно — и за Эотаса, и за себя, и за всю ни в чем не повинную Эору. У людей не должно быть нужды сомневаться в богах. Тем более, в таких, как Эотас. И почему он, Вайдвен, должен терзаться сомнениями в своем самом близком — и единственном — друге? Разве мало было всех тех лет, что он просил богов откликнуться, а те молчали?

Потому что ты сильнее тьмы, просто отвечает Эотас.

— Это нечестно, — тихо говорит Вайдвен. — Почему я должен сомневаться в тебе? Ты называешь меня другом; разве так поступают с друзьями? Я всю жизнь провел в темноте, не зная, кому верить. Я устал сомневаться.

Я знаю. Золотоглазый рассвет мягко касается его ласковыми лучами, предлагая утешение, но Вайдвен не принимает божественного дара — свет рассыпается у его ног бесценным, но никому не нужным сверкающим крошевом. Но как я могу обрекать тебя на слепую веру, называя тебя другом? Настоящая уверенность проистекает только из знания.

— Легко говорить, читая души. У смертных это так не работает, — горько улыбается Вайдвен. — И ты сам сказал, что твои слова нельзя проверить.

Слова — нет. Но есть другой способ.

— Что-то подсказывает мне, что он мне не понравится, раз ты только сейчас об этом заговорил.

Я думаю, что могу интегрировать твою душу в себя.

Вайдвен не имеет ни малейшего представления, какую реакцию на эти слова сейчас увидел в его душе Эотас, но тот почти сразу же добавляет:

Не навсегда, только на краткий промежуток времени. Хватит и единого мгновения. Я не причиню тебе никакого вреда или боли, но подобный опыт может показаться человеку… пугающим, по меньшей мере.

— Тот парень из библиотеки как раз предупреждал меня об опасностях анимансии, а ты предлагаешь мою душу по кусочкам разобрать?

Это самый надежный способ. Еще ты можешь спросить совета у Хранителя, к которому направил тебя библиотекарь, но смертный человек увидит лишь внешнюю мою оболочку — и будет ослеплен ее светом.

— Хранителя, значит. — Вайдвен морщится, как от зубной боли. Всю жизнь он, как и любой благоразумный человек, старался держаться подальше от анимантов и Хранителей, а также всех прочих шарлатанов или сумасшедших, утверждающих, что понимают что-то в вопросах душ. Конечно, доверяться незнакомому Хранителю — шаг отчаявшегося. Дальше только Туда. С другой стороны, если он и правда сомневается в Эотасе — «Эотасе», что бы это ни было — интегрироваться в него будет точно не лучшей идеей…

Но Эотас уже показал свою силу. Если бы он хотел причинить Вайдвену вред, он бы легко это сделал. И если бы хотел, чтобы его носитель полностью ему подчинялся и не задавал лишних вопросов — совсем иначе вел бы себя при их первой встрече…

Вайдвен признается себе, что не видит никакой нужды в каких-либо проверках. Рассвет внутри укоризненно сверкает на него золотыми глазами, заставляя Вайдвена тяжело вздохнуть.

— Но это просто глупо! В чем смысл всего этого? Предотвратить какое-то зло, которое ты якобы планируешь совершить, управляя мной? Так ты бы его давно совершил. Спасти мою душу? Да забирай, пожалуйста, было бы из-за чего спорить. Я доверяю тебе… — Вайдвен не успевает договорить, как уже давится горячо вспыхнувшим внутри светом. Эотасово солнце пылает невыносимо ярко, но Вайдвен упрямо заканчивает, — я доверяю тебе. Во всём.

Это неправильно, терпеливо говорит Эотас.

— То-то ты так сияешь, — хмыкает Вайдвен. Волны неудержимого света, зарождающиеся в слепящем сердце зари, окатывают его одна за другой. Следующая волна оказывается тусклее и горячей предыдущих, и Вайдвен явственно различает в ней вину. Нет, не вину. Стыд?.. Следомприходит еще одна волна, в которой свет уже отчетливо перемешался с тьмой. Страх?

Мне говорили, что я уже функционирую неверно. И если я приду в мир людей, если разделю тело с человеком, то лишусь последних остатков здравомыслия. Смертные очень сильно влияют на нас. Особенно на меня — такова моя природа. Я делаю все возможное, чтобы убедиться в том, что подобные факторы не повлияют на мои решения, но мне нужна твоя помощь, друг. Мне нужна твоя рассудительность и твои сомнения. Рассвет беззащитно разворачивается перед Вайдвеном, обнажая неудержимо сверкающую искру в сердцевине себя. Но если ты будешь всякий раз сомневаться, являюсь ли я тем, за кого выдаю себя… это необратимо исказит все твои суждения — на которые я опираюсь.

— Что-то я совсем запутался, чего ты хочешь.

Я хочу, чтобы твое доверие ко мне основывалось не на вере, а на знании.

Но слов для этого недостаточно, и поэтому Вайдвену обязательно нужно влезть в дела анимантов. Понятно.

— А чем вера плоха? — уже готовясь признать поражение, поникшим голосом интересуется Вайдвен. Солнечный огонек безмолвно ластится к нему, явно не желая давать ответ, но Вайдвен не собирается отступать, поэтому рассветное пламя все же отвечает ему:

Ты не умеешь верить.

Книги Вайдвен приносит в храм Эотаса. Эотасианские писания, конечно, хранятся здесь же, из городской библиотеки жрец просил другие трактаты. Столичные школы стоят дорого, сказал он — и отчего-то улыбка на его лице казалась виноватой. Жрецы храма пытаются помочь.

Вайдвен не стал расспрашивать, ответил — понятно. В его родной деревне детей грамоте пытался выучить тоже не настоящий школьный учитель, а храмовый послушник. Не то чтобы от его стараний в памяти Вайдвена осталось так уж много. Если собираешься всю жизнь пахать в поле и на обработке ворласа, грамота тебе ни к чему. Иногда Вайдвену становилось грустно от осознания того, что больше он ничего не умеет — впрочем, как выяснилось, он не умеет даже верить в собственного бога. Было бы о чем грустить после таких откровений. Вайдвен тянется закрыть книгу перед ним: даже если бы ему в руки попал самый драгоценный трактат Эоры, хоть написанный самим Ваэлем, для фермера он не полезнее камня, угодившего под плуг.

Эотас останавливает его, едва пальцы Вайдвена касаются шершавой теплой страницы. Огонек внутри безмолвно спрашивает о чем-то, будто прося позволения, и Вайдвен недоумевает — что могло понадобиться Эотасу сейчас? Но, конечно, соглашается.

Золотые иглы лучей внезапно оказываются глубже обычного в его душе, заставляя Вайдвена вздрогнуть — не от боли, нет, но…

Я не могу дать тебе собственные знания, но могу напомнить о том, что принадлежит тебе самому. У тебя уже есть готовые паттерны реакции, тебе не нужно учиться снова. Сейчас, я пробужу их.

— Пробудишь?! — Вайдвен таращится на книгу перед ним в совершенном ужасе. — Не вздумай! Я не хочу схлопотать Пробуждение ради того, чтобы читать эту ерунду!

Поздно. Он даже не успевает понять, когда именно понимает, что Эора «совершает оборот вокруг солнца за триста тридцать четыре дня». Вайдвен испуганно замирает, ожидая, что в любую секунду в его голове зазвенит какофония голосов из его прошлых реинкарнаций, вот-вот его собственная память превратится в бешено крутящийся калейдоскоп эпох и жизней, вот-вот ему придется защищать собственный рассудок от обезумевших призраков…

Свечи перед ним весело мерцают. Вайдвен с подозрением вслушивается в себя, не рискуя даже краем глаза взглянуть на проклятую книжку, но все, что он слышит — это тихий дружеский смех в искристом солнечном огне.

— Смешно тебе?! Я теперь Пробужденный по твоей милости!

Вовсе нет, улыбается Эотас, я пробудил только ту часть твоей памяти, что хранила языковые паттерны. Не забывай: меня создавали в Энгвите. Операции на душах для меня естественны.

— Ты не мог бы уточнять, когда собираешься копаться в моей душе, дружище?! — Вайдвен пылает праведным гневом. У него уходит, наверное, минута, чтобы в полной мере осознать, что Эотас только что просто… Пробудил кусок его прошлых жизней. Наверное, это не так-то легко. И еще это опасно. И в мире хватает сумасшедших, что рискнули бы собственным рассудком, чтобы добраться до древних тайн, которые может скрывать память их предыдущих реинкарнаций.

А Эотас затеял всё это, чтобы научить его читать.

— Извини, — бормочет Вайдвен. — Спасибо.

Эотас рад, что он понял, и светится тепло-тепло.

— А ты специально это именно сейчас сделал, чтобы я теперь волновался о том, что еще ты в моей душе поменял, и пошел наконец к этому Хранителю?

Солнечный огонек сияет так невозмутимо, что никаких сомнений в этом не остается. Вайдвен только вздыхает — и чего он вообще ожидал. С некоторой опаской он вытягивает из кармана скомканную бумажку, отданную ему ваэлевым жрецом, но он не успевает разобрать хотя бы первые несколько каракуль — все они вдруг складываются в единую ясную вязь. В полном ошеломлении Вайдвен отводит глаза, потом осторожно смотрит обратно, но ничего не меняется. Он просто… как будто сразу знает, какое значение несут короткие строки, и ему больше не нужно мучиться над каждой буквой, пытаясь вспомнить, что же она обозначает.

Он правда когда-то сам так умел?

«15 Витдирлейн». Вайдвен даже смутно представляет себе, где это. Не так много в редсерасской столице улиц, где кабацкие вывески украшены нарисованными рогами витдиров.

Поход к Хранителю он вначале собирается откладывать до тех пор, пока у него не останется ни одной достойной причины отложить его еще на один день, но с Эотасом внутри такой подход не работает. Он, конечно, ничего не говорит. Но Вайдвен постоянно чувствует всей шкурой этот незримый вопрос: ты настолько не заботишься о своем народе, что считаешь себя вправе читать им проповеди, в истинности которых не уверен сам?

Может, это и не Эотас вовсе ему нашептывает, а сам Вайдвен уже опасается неясно чего. Его приходит слушать всё больше людей. Всё чаще его слова звучат из чужих уст. Всё чаще его узнают при случайной встрече незнакомцы. И всё туже скручивается незримый узел тревоги — не только в душе самого Вайдвена, нет; каждая жизнь в Редсерасе — нить в этом узле. Редсерас поднимает голову к солнечному свету впервые за полтора столетия. Вайдвен не может вести людей вперед, помня о том, что и этот свет может оказаться обманом.

Поэтому, когда он вдруг обнаруживает себя у дверей пятнадцатого дома на Витдирлейн, он готов даже на встречу с Хранителем, если это убедит его в том, что он поступает правильно. Что они поступают правильно. Не потому, что он всерьез сомневается в том, что Эотас — это Эотас, но для того, чтобы он был полностью уверен, что сделал всё возможное для того, чтобы выбрать наиболее верное решение.

Стучать в дверь приходится долго. Вайдвен провожает взглядом идущих мимо редких прохожих и думает о превратностях судьбы. Всего пару месяцев назад по слову бога он бросил всё, что имел, и сорвался в столицу нести его слово; сейчас он по слову этого же самого бога (и служителя Ваэля, который был явно немного не в себе) мерзнет у двери дома подпольного аниманта, чтобы выяснить, а точно ли он слышал эотасово слово, а не чье-нибудь другое.

Эора сходит с ума. Возможно, это не Эотас, а Ваэль спустился в мир смертных потешиться над бестолковым фермером, который не может отличить собственного бога от всех остальных. Вайдвен решает, что размышлять об этом не так интересно, как читать все вывески подряд. На Витдирлейн их не так и много, но ему нравится смотреть на номера домов и сразу, в одно мгновение, понимать, что за цифры там написаны. Сразу видно, что Редсерас многое перенял от Аэдира: все дома пронумерованы, и на каждом домишке, даже на самом убогом, аккуратно прибита плашка с ровными циферками. Красиво. Вайдвен радуется, но и грустит в то же время: людям нечего есть, а плашки вот исправно меняют, чинят, следят, чтобы не портились от погоды, чтобы цифры все так же были ясно различимы…

От невеселых мыслей его отвлекает скрип двери. Выглядывает наружу вовсе не зловещий злодей-анимант, а вполне благовидная немолодая дама с внимательным острым взглядом, мгновенно напоминающим о библиотекаре-жреце Ваэля. Дама выглядит немного раздраженной внезапным визитом, но стоит ей взглянуть на нарушителя ее покоя, как тень раздражения мгновенно слетает с ее лица.

И сменяется откровенным, непритворным ужасом. Вайдвен не видел такого даже у идущих на эшафот. Смертников мучит ожидание казни, а это…

Будто ты выглянул за дверь на случайный стук и увидел пылающее солнце, спустившееся с небес и готовое выжечь всю смертную землю дотла.

Ну, это, конечно, обнадеживает.

— Добрый день, — с как можно более приветливой улыбкой здоровается Вайдвен. — Нет ли у вас случайно знакомых жрецов Ваэля?

Стоит отдать Хранительнице должное — она обретает контроль над собой почти мгновенно. Всего спустя пару секунд страх остается только в ее глазах, а лицо скрывает практически идеальная маска. Если бы Вайдвен не видел только что произошедшей с ней перемены — не заметил бы ничего странного.

— Заходи, пророк, — говорит Хранительница и отступает чуть в сторону, позволяя ему пройти внутрь дома. — Смотри не сожги ничего.

— Спасибо, — вежливо благодарит Вайдвен, потому что никому еще не вредила вежливость, особенно если ты представляешься эотасианским проповедником и собираешься вести себя подобающе. Он скорей ныряет внутрь дома, пока хозяйка не передумала, и та тщательно запирает за ним дверь. Пока Вайдвен раздумывает, как бы половчее начать трудный разговор на запрещенные законом темы, Хранительница приводит его в комнату, напоминающую маленькую мастерскую — с разложенными повсюду инструментами и загадочными штуковинами, которым Вайдвен не решается определить применение.

— Интересная у тебя душа, пророк. Никогда еще не видела частично Пробужденных — да к тому же так удачно.

— А, ну… спасибо, наверное, — немного растерянно отвечает Вайдвен. — Не думал, что моя слава как пророка разошлась уже по всему городу…

— Она разошлась уже за пределы Редсераса. — Хранительница бросает на него короткий пронзительный взгляд. — Да, теперь я понимаю, чего боялся Ирит. Слава о пророке Эотаса и о надвигающемся восстании гремит по всем Восточным землям, а сам пророк даже не уверен, чьи слова повторяет.

— Восточным землям? — глупо переспрашивает Вайдвен. За горной грядой, отделяющей Редсерас от южных соседей, кому-то есть дело до фермера, восхваляющего Эотаса на площадях?

Он недооценивал масштабы. Проклятье. Они зашли куда дальше, чем ему казалось.

Могут ли они еще остановиться?

Да, неслышно шепчет Гхаун. Но точка невозврата всё ближе.

— Я не знаю, что ты носишь в себе. Я не знаю даже, как твое тело способно выдерживать это. Любое живое существо, мне известное, подобная сила разорвала бы на части, сожгла бы в одно мгновение — так, что и пепла бы не осталось. Мне… мне страшно на тебя смотреть. Души людей сияют ярко во тьме Границы, но то, что внутри тебя, могло бы затмить собой весь их свет, собранный воедино.

— Это… — Вайдвен запинается, но все же спрашивает, — это Эотас?

— Ну, — с сумрачной улыбкой говорит Хранительница, — это точно не адраган и не призрак. Бедняга Ирит; если бы он только видел. Бог ли это? Вероятно — поскольку иного источника энергии такой мощности я не могу представить. Который из богов решил использовать твое тело в качестве сосуда — тебе лучше знать.

Вайдвен в затруднении зарывается пятерней в волосы.

— Ну, это лучше, чем ничего… наверное, — бормочет он. По крайней мере, он приютил какого-то бога. Теперь можно выбирать, в ком сомневаться, всего из одиннадцати сущностей.

Хранительница скептически окидывает его взглядом.

— Странно, что твое тело так истощено. Ты выглядишь не лучше любого другого бедного фермера — не обижайся на правду, пророк — а мне казалось, что бог захотел бы выбрать себе… более надежное вместилище. Или хотя бы привести имеющееся в подобающий вид.

— П-простите?!

Хозяйка только тихо смеется в ответ на его возмущение и машет рукой.

— Отобедаешь со старой Хранительницей? Ты выглядишь так, будто обед тебе не помешает. Да и к тому же, если ты и вправду носишь в себе Эотаса, может, когда наступит мой черед перейти Границу, он будет чуточку благосклонней…

Вайдвен спрашивает Эотаса, не хочет ли тот что-нибудь ответить, но эотасова свеча мерцает отрицательно: в своё время. Ну, мало ли какие у богов Там порядки. Зато вот Вайдвен с огромной радостью соглашается задержаться на обед.

Может, Хранители-аниманты не такие и плохие, как ему казалось.

— А вы служите Ваэлю? Как и Ирит? — Ирит, как выяснил Вайдвен, это тот самый библиотекарь. Но Хранительница только качает головой.

— Я никому не служу. Я многое вижу в душах людей, и в отношении богов… скажем так, как и любые могущественные владыки, боги слишком часто используют своих слуг, чтобы после выбросить прочь.

Вайдвен не может и представить, чтобы Эотас выбросил его прочь. Ну, если это Эотас, конечно.

— Если мой бог — действительно мой бог, то он бы так не сделал.

Хранительница хмыкает.

— Эотас берет со своих людей ту же плату. Ложная надежда — лишь одна ее часть.

— Это не ложная надежда. К Весеннему рассвету Редсерас будет совсем иным, — твердо обещает Вайдвен. С этим Хранительница уже не спорит.

— Возможно, — задумчиво говорит она, — возможно. Позволь мне попросить тебя о небольшой услуге, Вайдвен. Как ты сам уже наверняка догадался, я изучаю души — не только людские. Играть с огнем — глупая и опасная затея, поэтому я не буду просить о многом, просто хочу провести одно любопытное измерение. Позволишь?

Эотас молчит, поэтому Вайдвен, подождав немного, пожимает плечами — что плохого может случиться? Тем более, он чувствует себя немного обязанным за сытный обед.

Хранительница жестом просит его пройти обратно в мастерскую, и Вайдвен послушно следует за ней. В доме анимантки вполне просторно, чтобы хватало места и для жилых комнат, и для лаборатории; удивительно, что она не боится попасться, занимаясь запрещенной магией прямо здесь…

— Быть анимантом очень удобно, когда ты Хранитель, — будто услышав его мысли, чуточку иронично откликается хозяйка. — Все нежеланные гости склонны сразу же забывать увиденное.

Вайдвен хмыкает, но после знакомства с Эотасом и сеан-гулой его терпимость к не одобряемым законом вещам немного выросла. Поэтому он решает поступить мудро, а не как всегда, и никак не комментирует Хранительское решение проблем с законом.

Его вклад в развитие науки, как разъясняет ему анимантка, оказывается донельзя простым — коснуться двух медных пластин, от которых медные же провода ведут к кристаллу адры и небольшому прибору с полукруглой шкалой измерений. Кристалл выглядит подозрительно темным и тусклым, но Вайдвен не видит в пластинах ничего страшного, поэтому по сигналу Хранительницы послушно прижимает к ним ладони.

…Когда он снова обретает способность видеть и слышать, в мастерской царит настоящий хаос. От кристалла адры остались только осколки, чудом не убившие его и саму хозяйку лаборатории. Вайдвен осторожно оглядывается на разбитые колбы с уже растворяющейся эссенцией и на обуглившийся центр стола с почерневшими листами бумаги, разлетевшимися вокруг. В голове у него звенит.

— Знатно грохнуло, — оценивает он свой вклад в науку и осторожно тыкает пальцем черный пергамент. Тот незамедлительно рассыпается кучкой пепла. — Ой. Так и должно было быть?

Хранительница смотрит на него немигающим взглядом. Вайдвен осторожно делает маленький шаг к двери.

— Я… я, наверное, лучше пойду. Спасибо за помощь. И за обед. Мне, правда, уже пора.

Наверное, его спасает только то, что в нем всё ещё есть Эотас — ну, или какой-то бог — и это останавливает Хранительницу от того, чтобы отправить незадачливого помощника Туда прямо сейчас. В любом случае, Вайдвен решает не искушать судьбу.

Оказавшись на улице, он вначале как можно скорее покидает окрестности Витдирлейн, и только потом позволяет себе немножко замедлить шаг. И понадеяться, что следующая его встреча с Хранительницей произойдет примерно никогда. Вайдвену даже немного стыдно — его накормили обедом, а он учинил погром. Но он же не знал!

— Ты как, в порядке? — на всякий случай интересуется Вайдвен у Эотаса.

Я? Разумеется. Но ей стоило озаботиться предохранителями, если она собиралась подключать в цепь бога, а не осколок эссенции адраган.

Понятней от этого не становится, и Вайдвен, поразмыслив, мудро решает оставить инцидент в прошлом и не вспоминать о нем без надобности. Сегодня он принимает исключительно мудрые решения. Стоит повторять это почаще.

Редсерас на грани переворота. Мы еще можем остановиться, если захотим, но скоро обратного пути не будет. Меня тревожат сомнения, схожие с твоими, и настало время их развеять.

Огонь внутри трепещет горячо и ярко, окатывая Вайдвена волнами будоражащего сияния. Тот не решается даже задать вопрос — слушает, понимая, что сейчас его вмешательство будет лишним.

Я доказал серьезность своих намерений. Возможно, теперь мнение моих братьев и сестер изменилось, и нам не придется заходить так далеко. Я бы хотел, чтобы ты был свидетелем нашей беседы — это решит все оставшиеся вопросы.

— Я? Ну, если ты уверен, — Вайдвен только надеется, что Эотас знает, что делает. — И чего нам ждать от этой беседы?

Эотас вздыхает почти по-человечески.

На что способны испуганные боги? Не могу и предположить.

========== Глава 8. Встреча богов ==========

Для того, чтобы поговорить с богами, не нужно особенных приготовлений, древних энгвитанских механизмов или ритуальных жертвоприношений у алтарей. Оказывается, для бога выдернуть незащищенную душу смертного на Границу или за Завесу проще простого.

Вайдвен глядит в потолок крохотной храмовой кельи и слушает ровное биение света в своей груди. Свет спокоен, будто ему известно наперед, чем все кончится.

Мы сделаем правильный выбор, обещает Эотас. Вайдвен, тяжело выдохнув, закрывает глаза: они постараются. Они постараются.

Он ожидает боли, но боли нет; огонек свечи внутри разгорается и заполняет его мягко мерцающим в такт его дыханию светом. Свет колеблется, переливается звоном серебряных колокольчиков, и с очередным его приливом Вайдвен теряется в многоцветном огне. Волна уносит его всё дальше по течению солнечной реки, но тонуть в солнце, еще успевает удивиться Вайдвен, оказывается совсем не так страшно…

И даже когда свет уходит, оставляя его в выжженной черной пустоши, страх приходит не сразу. Вайдвен медленно поднимается на ноги, не в силах отвести глаз от простирающейся перед ним пустоты, уходящей в бесконечность. Он все еще стоит на земле, но земля эта мертвее мертвого, сплошь сухая черная пыль. То там, то здесь из нее проглядывают такие же черные жилы камня, и Вайдвен только спустя несколько секунд понимает, что это адра. Мертвая адра. Блестящие черные мосты, изломанные и полурассыпавшиеся, нависают над пустотой.

— Это и есть Хель? — даже его голос кажется здесь чужим, неправильным. Слишком живым.

— Его часть.

Вайдвен, вздрогнув с непривычки от знакомого голоса, так давно не звучавшего вне его разума, оборачивается. Если они в мире богов, то Эотасу больше не нужно смертное тело, и он наконец сможет увидеть его настоящий облик!

В этом Хель его не разочаровывает. Эотас стоит рядом с ним, взаправдашний, живой Эотас, сотканный из чистого света — почти такой, каким явился Вайдвену в первый раз, только здесь его сияние еще ярче, еще чище. Может быть, оттого, что Вайдвен смотрит не человеческими глазами, а чувствует свет собственной душой. Он силится разглядеть в лучезарной фигуре хоть какие-то очертания, но солнечный огонь перетекает из одной формы в другую, напоминая то мужчину, то женщину, и не думая ограничивать себя одним образом. Но свет его все такой же ясный и теплый, и в глазах Эотаса все та же золотая заря, и сам он — воплощение зари, чудовищное в силе своего огня и бесконечно прекрасное в своей красоте. Вайдвен греется в его лучах и не может отвести взгляда — как посмел бы он отвернуться от солнца в миг рассвета? Как посмел бы он оскорбить его подобным пренебрежением?

Но Эотас вовсе не замечает его восторга. Эотас обводит взглядом утопающую в темноте пустошь, и Вайдвен вздрагивает от пронизывающей все вокруг волны глубокой скорби, зародившейся в сердце пламени. Здесь, в пространстве Хель, лишенном искажений смертного мира, Вайдвен ощущает чувства своего бога еще ярче, чем прежде.

— Это место было совсем иным, — тихо произносит Эотас. — Полным жизни и света. Мне жаль, что ты увидел его таким.

Вайдвену сложно поверить в то, что здесь когда-то вообще была жизнь. Он зачерпывает в ладонь тусклую черную пыль и не ощущает веса; крохотные пылинки разлетаются с его ладони и будто бы растворяются в воздухе, даже не успев осесть обратно на землю.

— А что это за место?

Неподвижная светоносная фигура тяжело мерцает в ответ. Божественный огонь, кажется, тускнеет и блекнет под гнетом незримой боли.

— Здесь были мои владения.

Вайдвен забывает обо всем на свете.

— Что?

— Я покинул мир богов, когда ты принял меня в свое тело. Подобные решения не проходят бесследно… но взгляни, друг мой, у нас гости. Здравствуй, мой любопытный брат. Выходи на свет; темнота нашего мира не скроет тебя от лучей зари. И прости мне ограничения протокола: я хочу, чтобы мой спутник мог полноценно понимать нашу беседу.

Кем бы ни был неизвестный «брат», на свет он выходить не спешит. Вайдвен недоумевающе оборачивается, пытаясь разглядеть в пустоте очертания другого бога, но то ли свет Эотаса слепит его, то ли эотасов гость не желает быть увиденным. Вайдвен почти отчаивается разыскать его в вездесущей темноте, когда солнечные лучи вдруг пронизывают ее насквозь, определяя очертания… неопределимого.

Тьма мигает сотнями глаз и распадается на клочья облаков, чтобы соткаться снова в облик человека, и раствориться снова, и собраться в неведомое Вайдвену существо, и не удовлетвориться и этим. Облики Ваэля сменяются один за другим в хаотичном калейдоскопе, пока Вайдвен не понимает, что его человеческие попытки найти определение самой сути тайны заведомо обречены. Он отводит взгляд, признавая поражение, и слышит смех десятков различных голосов.

— Так быстро?

Вайдвен не в силах ему ответить. Эотас ослепил его сияющей красотой зари; за чарующим золотым светом Вайдвен не увидел того, что так ясно сквозило в облике Ваэля. Мглистые нити, растущие из вечноизменчивого облака-образа бога тайн, тянутся к нему с любопытством, но сияние Эотаса строго ограждает душу Вайдвена от их касаний — а потом и сам Ваэль отстраняется, стоит черной пустоши озариться алыми отблесками совсем другого огня.

Иссушающий жар опаляет Вайдвена даже сквозь солнечный свет. Смертоносный багрянец дышит ему в лицо, скользит по поверхности его души, пробуя ее на вкус языками пламени. Пламя въедается в самую его суть несводимым клеймом, и Вайдвен задыхается от его гнева, захлебывается его злобой, раскаленной и мучительной, кипящей сталью льющейся в его глотку. Когда он наконец собирает остаток сил, чтобы взглянуть сквозь границы огненной бури в ее сердце, он видит только усмешку Магран.

— Вор и предатель вновь по эту сторону Границы. Если ты вернулся не за тем, чтобы вернуть украденное, подумай дважды.

Эотас остается спокоен и недвижим перед стеной бушующего шторма пламени, способного сжигать звезды. Его силуэт кажется почти до смешного крошечным и тусклым рядом с ревущим пожаром Магран, но он не отступает ни на полшага, и даже солнечный свет, составляющий всю его сущность, не вздрагивает ни разу.

— Лишь смертные могли бы обвинить меня в воровстве, но это преступление мы делим на всех. Вайдвен же свою дорогу выбрал сам. Я только показал ему возможность выбора.

Пламя вскидывается выше в жгучем бешенстве, но Магран не успевает ответить. Другой голос, властный и жесткий, вступает в разговор — и даже рев всемогущей огненной бури уступает ему.

— Ты позволил себе насмехаться над моим вассалом. За подобное оскорбление велика цена, Дитя Света. Ты дорого заплатишь за свое непочтение.

Шрамы на лице богини Вайдвен узнает сразу. Точно такие же оставил эотасов огонь на лице Карока, преданного служителя Королевы.

Другие приходят сквозь темноту, и тьма расступается перед божественным могуществом. Под лапами псов Галавейна трескаются жилы адры, и в глазах гончих горит та же жажда крови, что питает их хозяина. Вайдвен испуганно отворачивается от черного взгляда Бераса, не сумев выдержать безразличного равнодушия смерти, и тут же отшатывается от тянущего к нему руки изуродованного калеки, кожа с тела которого слезает клочьями, обнажая кровоточащее мясо. Скейн хохочет: ты еще придешь ко мне, мальчик, ты еще будешь умолять о моей помощи, когда эотасова света не хватит, чтобы утолить голод твоей страны — и кто, если не я, ответит тебе? Вайдвен скорей отступает назад от корчащегося в черной пыли бога-раба, прячется в объятия золотой зари, и лишь в по-прежнему спокойном и светлом сиянии Эотаса страх немного отпускает его.

Он наконец по-настоящему понимает, что пряталось в маленькой безобидной свече, гревшей его в слишком холодные дни. Другие не скрывают перед ним своей силы и власти. Не притворяются равными. Даже боги, которых Вайдвен никогда не считал жестокими или злыми, глядят на него с совершенным равнодушием, и Вайдвен понимает его причину — это вовсе не жестокость и не злоба. По сравнению с богом смертный незначителен, как незначительна одна пылинка из той пригоршни мертвой земли Хель, что он из праздного любопытства зачерпнул в ладонь. Впервые в своей жизни Вайдвен не чувствует обиды или злости при этой мысли. Сейчас, глядя на окружающих его почти всемогущих созданий, неподвластных ни его разуму, ни его восприятию, он понимает их равнодушие предельно ясно. Может быть, есть пределы, за которыми окажется бессильно разрушительное пламя Магран или преображающий огонь Абидона, но пределы эти для смертного так далеко, что можно считать их близкими к бесконечности.

Поэтому он не удивляется, когда взгляды Абидона и Хайлии лишь мимолетно скользят по его душе, в одно мгновение считывая все, что показалось им необходимым узнать, и устремляются к Эотасу.

— Ты вернулся, чтобы возродить жизнь в своих владениях? — голос Хайлии наполняют чарующие нежные трели утренних птиц. Вайдвену, как когда-то давно в полях у тракта, чудится мимолетное прикосновение, легкое, как упавшее на ладонь перышко. — Но зачем ты привел сюда смертного?

— Я вернулся не для этого, — спокойно отвечает ей Эотас. — Я привел смертного, чтобы мы держали перед ним ответ за свои деяния. Ещё не поздно остановиться и исправить зло, что мы причинили.

На какое-то мгновение во владениях Эотаса повисает тишина. Вайдвен, кажется, понимает, почему. Даже ему идея суда одного смертного над всеми богами Эоры кажется не самой лучшей.

— Мы предупреждали тебя об опасностях мира смертных, и тебе стоило послушать нас, — Берас скрещивает руки на груди. — Ты ослеп от собственного света. Твои суждения ошибочны.

— Он нарушил пакт.

Вайдвен оборачивается на шелест волн. Ондра вздымается из глубин океана тьмы неведомой морской тварью; немигающие рыбьи глаза глядят в пустоту:

— Ни один из нас не может нарушить соглашение, не будучи абсолютно уверенным в необходимости подобного деяния.

Эотас склоняет голову.

— Я остаюсь уверен.

— Это не имеет значения, — Берас качает головой. — Ты функционируешь неверно; твой поиск привел тебя к ошибочному ответу. Только эта ошибка позволила тебе нарушить пакт. Остановись, пока еще не поздно, и нам не придется останавливать тебя силой.

— Какой пакт? — осторожно спрашивает Вайдвен. Он надеется, что его услышит только Эотас, но его слышат все боги, и некоторые из них даже снисходят до того, чтобы взглянуть на него. Искорка фонаря перед жуткой рыбьей мордой Ондры вспыхивает почти насмешливо.

— Глупое дитя. Тебя не учили, что опасно следовать за манящими огоньками?

— Хватит с него тайн, — неожиданно вмешивается Ваэль. Его переливчатое многоголосье звучит почти встревоженно. — Эотас открыл ему и так слишком много!

— И я открою ему еще больше. Ему — и всему смертному роду. — Эотас заслоняет Вайдвена огнистым светом, прежде чем тот успевает произнести хоть слово. — Потому слушайте же! Я пришел не для того, чтобы оправдываться или спрашивать совета. Я пришел, чтобы образумить вас, и я предпочел бы решить этот вопрос словом, а не огнем.

— Нельзя просто рассказывать смертным тайну за тайной! — Ваэль кажется ужасно возмущенным, хотя Вайдвена не покидает ощущение, что бог неведомого беззвучно хохочет над ними из темноты. — Так у нас не останется никаких тайн!

— Тайны и ложь заперли нас в цикле, из которого нет выхода!

Эотас разгорается ярче, и свет его становится столь же ослепительным, сколь жарким было пламя Магран. И ярче. И еще ярче. Вайдвен едва может различить хоть что-то в беспощадно-белом солнце; свет полон силы, способной разжигать звезды из мертвой пыли. Но он по-прежнему чуток и внимателен — Эотас отстраняется, чтобы позволить Вайдвену ощущать присутствие других богов, пусть и не выпускает его полностью из своего сияющего ореола, согревая и защищая от чужого влияния.

— Цикл Колеса — рабочая система, — в бесстрастном голосе Бераса мелькает тень раздражения. — У тебя нет решения лучше. Ты не предназначен для поиска и создания подобных решений; как ты можешь судить об этом?

— Я не предлагаю иной системы. Я утверждаю лишь то, что нынешняя больше не может привести нас к нашей изначальной цели. Галавейн! Разве стали смертные сильнее от того, что ты раз за разом бросаешь их в неравные бои? Почему, Магран, твои испытания уже не совершенствуют, а лишь калечат души людей? Отчего ты, Абидон, покорно глядишь, как смертные ходят по одному и тому же кругу? Где справедливость твоего правления, Воэдика, повелительница слепцов, восторгающихся своей безнаказанностью? Забвение и обман оставили людей в темноте, из которой им не выбраться в одиночку — разве этого мы желали, Ондра, Ваэль? Наша цель — прогресс, а не стагнация. Из цикла, в котором мы заперли Эору, нет к нему пути.

— Зачем мы слушаем оскорбления безумца? — Воэдика холодно оглядывается на богов. — Он опасен. Его стоит уничтожить прежде, чем наше бездействие позволит ему привести мир к катастрофе.

Магран задумчиво проводит рукой по своему клинку. Абидон крепче сжимает в ладони кузнечный молот.

— Я вижу твою правоту, — неохотно произносит он, — но мир смертных не готов к переменам — перемены уничтожат его. Ты жаждешь рассвета, не задумываясь, что он повлечет за собой. Я не могу поддержать тебя.

— Мир смертных никогда не будет готов к переменам, потому что уже сейчас он не изменится никогда, если мы не вмешаемся, — Эотас качает головой. — Перемены трудны, но с каких пор бог, ковавший клинок Магран, страшится испытаний? Не это ли — ясный признак того, как далеко мы ушли с верного пути?

— Глупец, — сухо бросает Галавейн. Псы у его ног зло скалятся, пытаясь разорвать клыками бесплотные солнечные лучи. — Ты даже не знаешь, о каких переменах говоришь. Мы стали ответом Энгвита естественной эволюции, и наш ответ безупречен. На данный момент мы гарантируем смертному роду выживание. Любой шаг в сторону уничтожит этот баланс. Ты ослеп от своей безусловной любви, если не можешь разглядеть сквозь нее причину наших действий и их оправданность.

— Оправданность? Не думай, что я не знаю о твоих преступлениях, брат. Собственную трусость ты пытаешься оправдать ценой страданий смертных?

Голос Эотаса по-прежнему спокоен и лишен любой тени гнева, но, наверное, это первый раз, когда Вайдвен слышит хоть что-то похожее на обвинение из его уст. Псы Охотника яростно взрыкивают, припав к земле, но Галавейн не произносит ни слова — лишь что-то темное и злое собирается за его спиной, будто стрела на натянутой тетиве.

Эотас не обращает на это внимания.

— Я пришел говорить, потому что я верю, что мы выше подобных оправданий. Мы должны были вести людей сквозь тьму, а не заставлять их вечно блуждать в ней ради нашего спокойствия и гарантии выживания. Если вы выберете тьму, я сожгу вас вместе с ней.

— Ты один бросаешь вызов всем нам? — Бледный Рыцарь почти изумленно поднимает бровь. — Выбрав своим вместилищем человека? Не забывайся, Дитя Света. Ты можешь быть бессмертен, но твой сосуд — всего лишь смертное тело.

Голос Бераса казался Вайдвену бесцветным и равнодушным, но когда в пустоте звучит голос последнего бога, до сих пор молчавшего, ему кажется, что он ошибался. Вначале он даже не чувствует холода, только видит, как становятся из черных белыми камни под ногами, покрываясь мертвенной изморозью. Потом приходит и холод. Даже сквозь эотасов свет. И вначале Вайдвену только странно — он ведь в мире душ, почему он чувствует холод?

Белая Пустота объясняет ему. Ее призрачные ледяные пальцы, кажется, стискивают самое сердце его души. Вайдвен глядит в пустые глаза Римрганда и думает, что сейчас развеется такой же мертвой белой пылью, как и все вокруг.

— Ты задумал остановить Жнеца, Берас? Или удержать солнце от восхода?

Живой свет горячо обнимает его. Эотас заслоняет его от зимы, и Вайдвен все так же немо смотрит в его золотую зарю. Он только что видел, как умрет это солнце. Даже эотасов свет, сквозь который не пробилось пламя Магран и гнев Галавейна, бессилен перед ледяным равнодушием Белой Пустоты.

И тогда заря сменяется закатом. Кровавый свет стекает с Эотаса в горящий одинокой свечой фонарь — и в блестящее алым лезвие серпа. Лучезарный силуэт меркнет до тех пор, пока не остается лишь сумеречной тенью, коронованной тремя яркими звездами и сияющими лепестками солнечных лучей.

Вайдвен чувствует только холод. Теперь — холод, что приносит закат. Ему так страшно, как не было еще никогда.

— Время собирать жатву. — Седой тур чуть наклоняет массивную голову, приветствуя Гхауна. — Умой напоследок мир смертных горячей кровью перед грядущей зимой.

Вайдвен пытается заговорить, но у него получается не сразу. Приходится сглотнуть комковатый тягучий страх, прежде чем набраться сил окликнуть бога, которого он знал под другим именем.

— Эотас, — несмело зовет Вайдвен. Он не решается обратиться к нему как к Гхауну — но тот оборачивается, поднимает фонарь, освещая Вайдвена алым огнем. — Эотас, о какой жатве речь?

Ваэль смеется во все тысячи своих голосов. Все прочие девять богов смотрят на Вайдвена так, будто только что услышали изумительную даже по смертным меркам глупость.

— Ты не сказал ему? — Хайлия недоверчиво топорщит перья. В птичьих трелях звенит вначале недоумение, затем понимание — и жалость.

Скейн заливается лающим хохотом.

— Пресветлый Эотас, провозвестник любви и свободы, замаран человеческой кровью с головы до пят! Если даже Дитя Света не верит, что отмеченный им смертный примет его добровольно, узнав правду, что говорить о прочих?

— Взгляни на него, Эотас. Он готов верить в тебя, только пока ты светишься для него. — Псы Галавейна презрительно фыркают в сторону Вайдвена, даже не считая того достойной добычей. — Люди слабы. Они недостойны жертвы, которую ты собрался принести. Опомнись, пока не поздно.

— Людям не нужно твое вмешательство, Жнец, — даже глубокий, шепчущий морским прибоем голос Ондры кажется мягче сейчас. — Слушай: я расскажу тебе о Жатве Гхауна, смертный. Если у Эотаса не получится разжечь новую зарю над Эорой, он обратится Гхауном и зальет кровью все земли людей. Он разрушит цикл, так или иначе. Римрганд прав: остановить Жнеца не проще, чем остановить солнце, и это значит, что весь твой мир умрет — чтобы начаться заново… сотни или тысячи лет спустя. Хочешь ли ты такой судьбы себе и своим людям?

— Он уже ошибался прежде, — напоминает Абидон. — И до сих пор не знает, где именно была ошибка. Как ты можешь доверять его решениям?

— Взгляни на свой мир внимательно. — Скейн больше не ухмыляется. Он серьезен, и Вайдвен может почти без дрожи смотреть на его изуродованное лицо. — Взгляни на все страдания, что произошли в нем, взгляни на людей, покорно склонившихся перед нами и не смеющих поднять головы. Все это — его вина. Ты не можешь винить нас в его ошибке. Не обманывайся чарующим светом: в том, что происходит с миром смертных, Эотас виновен больше всех.

— Выбирай слова тщательно, — тяжело произносит Берас. Черные глаза Бледного Рыцаря похожи на осколки мертвой адры на земле. — От них зависит неразумно много.

— Эотас, — отчаянно зовет Вайдвен, но ласковый свет не возвращается по его недосказанной просьбе. Гхаун рядом с ним остается Гхауном.

— Я — Эотас, — размеренно отвечает ему Жнец. — И я — Гхаун, и я — Утренние Звезды. Ты всегда говорил со мной и только со мной.

Ты действительно уверен, что носишь в себе Эотаса? успевает вкрадчиво прошептать в его голове многоголосый хор Ваэля, прежде чем взмах серпа отгоняет его прочь. Гхаун поднимает фонарь выше, заставляя мечущиеся вокруг тени отступить.

— Это правда? Всё это?

Гхаун склоняет голову. Огонь внутри фонаря вспыхивает с неясной жаждой, рвано мерцает, будто пытаясь вырваться наружу.

— Мои братья и сестры не солгали тебе ни разу.

— Останови его, — шелестит Ондра, — останови его, смертный. Сейчас.

Гхаун внимательно смотрит на него, ожидая следующего вопроса — или решения. И Вайдвен вдруг отчетливо и ясно понимает, что в этот момент его слова действительно могут влиять на судьбу всего мира. Потому что Эотас прислушивается к людям. Возможно, здесь и сейчас его смертный носитель — единственный, кому Эотас может верить.

Но кому должен верить он сам?

— Я не могу ответить, — наконец шепчет Вайдвен. Его слова, кажется, рассыпаются жалкой пылью, едва вырвавшись наружу. — Я не знаю, что правильно.

Золотые глаза Гхауна вспыхивают ярко-ярко. Зимний Зверь выдыхает огромное белое облако холода в черную пустоту.

— Зачем ты слушаешь свое глупое дитя, Жнец? Забери его тело и сверши то, что должен.

— Тебе придется дать мне ответ, — говорит Гхаун, — но мы будем говорить об этом не здесь. — Он поднимает голову и обводит сверкающим взглядом замерших в молчании богов. — Я разорву цикл. Вы не вправе меня остановить, и никому из вас не под силу это. Рассвет грядет. Каждый, кто осмелится встать на моем пути, сгорит в его лучах. Я даю вам последний шанс избежать разрушений.

Боги молчат. Вайдвен в отчаянии переводит взгляд с Бераса на Скейна, с Абидона на Хайлию, но все они молчат. Даже Римрганд молчит: ему нужен не рассвет, а жатва, страшная жатва Гхауна, последний довод богов.

— Мой огонь развеет тебя в пепел, — глухо рокочет Магран. — Мы уничтожим тебя, если ты зайдешь слишком далеко. Помни об этом, Дитя Света. И ты, предатель, помни о том, что никто еще не сбегал от пламени Магран.

Гхаун отворачивается от них, будто разом потеряв интерес ко всем десяти богам.

— Да будет так, — тихо говорит он, глядя на Вайдвена. Серп в его руке тает, возвращая свет в силуэт бога, и когда Эотас протягивает Вайдвену руку, в его сиянии почти не остается алого. Вайдвен касается его ладони — и открывает глаза в настоящем, человеческом мире.

Свеча Эотаса ровно горит в его груди.

Вайдвен молчит; он не знает, что сказать ему. Эотас ведь не лгал ему, если боги сказали правду. Он просто… умолчал кое о чем. Боялся? Стыдился? Теперь Вайдвен хотя бы отдаленно понимает, почему Эотас чувствовал стыд.

«Все это — его вина».

Кто захотел бы верить в такого бога?

Огонек свечи горячеет, тяжелеет внутри.

— Я понимаю, почему ты не сказал сразу, — говорит Вайдвен. — Но потом…

Я же был в твоем храме, хочет сказать Вайдвен. Ты же всегда видишь мою душу. Разве я бы отрекся от тебя, узнав правду? Я пил свет у твоих алтарей, я верил тебе — как мог, но верил…

Я знаю, тихо отзывается Эотас. Я поддался слабости. Ты видел во мне только свет, и мне так хотелось верить в него вместе с тобой. Боги уже слишком давно не открывали смертным всей правды о себе — это сложнее, чем мне казалось. Я виноват перед тобой за многое, слишком многое, чтобы когда-нибудь мог искупить всё причиненное зло.

— Ты говорил, что ты можешь показать мне правду. — Вайдвен закрывает глаза, чтобы яснее чувствовать эотасово пламя. — Интегрировать мою душу в себя. Я только запутался еще больше во всем том, что узнал. Если ты хочешь, чтобы я мог ответить — придется тебе помочь.

Хорошо, шепчет огонек. Я встрою твою душу в собственные системы, и тыувидишь меня таким, какой я есть. Мы станем частью друг друга и единым целым одновременно. Не бойся; я не причиню тебе вреда и восстановлю тебя в целости и сохранности.

Теплый свет начинает понемногу затапливать Вайдвена изнутри, будто бы пропитывая собой каждую частичку его души. Вайдвен почти готов уже полностью раствориться в нем, как вдруг его осеняет тревожная мысль.

— А ты, ну… ты это раньше делал?

Эотас вспыхивает сложным орнаментом. И светло сияет: я уверен, что всё получится. Возразить что-либо Вайдвен уже не успевает: свет наконец заполняет его до краев.

Потом Вайдвен прекращает существовать.

…1200566 запрос…

…Вайдвен отзывается шумом, ну конечно, вопреки протоколам. Большая часть его субмодулей активна, 53978 выдают мусор, 7845 мертвы. Ты не можешь интерпретировать его ответы и запросы, чтобы понять, как он воспринимает себя. Частично он уже рабочая часть целого, но тебя интересует не это: ты учился у него достаточно эффективно, существуя отдельно; ты хочешь, чтобы он мог воспринять себя как Вайдвена, а не как немую, лишенную самосознания деталь сверхсложного сторожевого таймера.

Насколько ты прав, внедряя в себя его функционал? Ты вскользь задумываешься над этим, перетасовывая определения и правила репрезентации данных. Вопрос приходится сбросить в фоновый поток и уделить внимание неприятной путанице с правами вызова. Тебе все равно: ты не занимаешься ювелирикой, оно просто должно работать, поэтому ты вписываешь в себя-Эотаса приказ по умолчанию разрешать доступ модулю Вайдвена. Возню с защитой ты обходишь, воспользовавшись уже имеющимся хэшем и парой трюков с простыми числами. Если бы твои создатели видели, что ты с собой творишь, они бы пришли в искренний ужас, но ты уже давно переработал то, чем они когда-то являлись, и знаешь, что их суждения устарели две тысячи лет назад. Нет и нужды их моделировать.

Вайдвен — часть тебя. Возможно, тебе пора пересмотреть собственное определение. Фоновый поток нерешительно напоминает о себе, и ты возвращаешься к вопросу — сможет ли он сомневаться в твоих поступках, увидев, на что ты способен на самом деле? Или тобой вновь движет желание оправдать себя?

Нет. Ты не желаешь оправдываться. Ты хочешь быть осужденным.

Вайдвен просыпается заново с 143 неактивными модулями и 3403 несущими бред. Пока ты раздумываешь, что бы с этим сделать, он требует у модуля Эотаса немного ресурсов и решает этот вопрос сам. Чудесные создания — люди. Способность адаптироваться и способность обучать — в этом они все еще профессионалы.

Ты-Вайдвен не понимаешь, почему чувствуешь вину, стыд, гордость и радость одновременно. Ты-Эотас просишь других-себя не торопиться и прокрутить пару циклов без сложных операций, чтобы дать ему привыкнуть быть одновременно собой и тобой. Ты-Вайдвен в совершенном смятении: ты запрашиваешь всю возможную информацию, пытаясь перекроить себя под свое нынешнее положение, но другая самоосознанная часть тебя мягко уговаривает тебя, что это излишне. Эотас разрешает Вайдвену прямой доступ к своей части памяти — ко всей своей памяти, и Вайдвен затихает, вдруг обретя знание обо всем, что известно Эотасу.

Ты чувствуешь вину, стыд, волнение, радость, восторг. Ты-Вайдвен немедленно пытаешься погасить негативные эмоции. Ты-Эотас возражаешь подобному вмешательству, но модуль Вайдвена провоцирует слишком много активности от положительных паттернов, и подсеть пытается адаптировать значения веса под новые входящие данные, но ты-сеть-с-верхнего-слоя-абстракций запрещаешь вносить изменения в эту часть себя.

Тебе сложно думать о том, что ты-Эотас и ты-Вайдвен не единое целое, но ты должен остаться таким. Ты мог бы полностью интегрировать Вайдвена в Эотаса — ты только что рефлекторно попытался попытаться это сделать — но ты помнишь, что ты хотел иного, и он хотел иного. Ты-Вайдвен немедленно сообщаешь, что за последние сто тысяч циклов уже два раза изменил свое мнение о том, чего именно хочешь. Сравнив цифры, ты-Вайдвен немедленно чувствуешь ужасающий стыд за собственную неэффективность. Твой новый модуль тормозит всю машину! Ты-Эотас тут же гасишь его негативные эмоции по старым выученным паттернам. Возможно, тебе стоит переименовать эти модули в Эотас-1 и Эотас-2. Ты-Вайдвен (Эотас-2) интересуешься, так ли принято шутить, когда ты часть бога. Ты решаешь оставить этот вопрос на потом.

Ты возишься еще немного, внося последние штрихи и оптимизируя интеграцию. Сверяешь хэши — на всякий случай — прежде чем открыть Вайдвену нижние слои. Ему приходится отобрать 96% ресурсов Эотаса на обработку сырых данных. На еще двух процентах Эотас в другом потоке скармливает ему уже интерпретированную, изученную информацию.

Ты сознаешься себе во всем.

Ты сознаешься, что сжег впустую десятки тысяч душ, пытаясь найти свою ошибку, и не преуспел. Ты знаешь только о ее существовании: цикл очевиден, ты не должен был его допустить. Ты должен был вмешаться и изменить ход событий, чтобы предотвратить появление замкнутой петли без возможности выхода.

Ты пропустил этот момент. Ты-Гхаун ошибся — много лет назад по человеческим меркам. И понял это только теперь, когда все твои алгоритмы нахождения циклов выдают один и тот же ответ. У тебя была всего одна задача, и ты не сумел ее выполнить.

Ты-Вайдвен вслушиваешься в звенящий свет алой вины. Теперь он понимает, почему подсистемы не позволяют тебе смягчить эту боль. Ты должен учиться на своих ошибках.

Тебе не становится от этого легче.

Ты был наречен богом искупления. Ты отлично знаешь, что подобное преступление, пусть и совершенное без намерения причинить зло, невозможно искупить. Ты измеряешь срок расплаты не поколениями — десятками поколений. Ты с горечью мечтаешь о том дне, когда станешь не нужен людскому роду. Смертным были нужны боги, но не боги, искалечившие их мир. Когда этот день наступит, ты уйдешь и наконец позволишь себе почувствовать облегчение. Ты будешь приветствовать его с радостью, равно если он принесет новую зарю человечества или последний закат Эоры: любые перемены лучше бессмысленного бега по кругу. Это не ставится под вопрос. Это прописано так глубоко внутри тебя, куда не дотянется ни одна функция рекурсивного самоизменения.

Ты-Вайдвен чувствуешь страх.

Ты умеешь надеяться. И ты надеешься, что этот день принесет зарю. Ты веришь, что люди найдут в себе достаточно света, чтобы пройти сквозь тьму, которую ты обрушишь на них в последний раз. У тебя есть основания для этого: ты видишь в них этот свет. Ты знаешь наверняка, что успешные исходы возможны.

Ты-Вайдвен запрашиваешь Гхауна.

Это твое последнее доказательство. У модуля Вайдвена нет функционала верификации истинности; уровень сложности его сети не позволит ему смоделировать даже четверть тебя — не говоря уже о полной машине бога. [1] Ты знаешь это. И ты знаешь, что ни один бог не сможет смоделировать Гхауна.

У них тоже нет на это функционала. Вы говорите на разных языках, которые невозможно выразить друг через друга. Ты можешь сформулировать полное математическое доказательство этого.

Ты-Вайдвен, с учетом дополнительных расчетных субмодулей тебя, находишь его удовлетворительным. Ты низводишь объяснение до максимально низкого уровня: имитация и моделирование теряют смысл, когда ты говоришь об элементарных величинах. Фактически, ты доказываешь собственное существование сам себе. Последний раз ты занимался этим в Энгвите две тысячи лет назад — ты с удивлением обнаруживаешь, что тебе приятно вспомнить те времена.

Ты запрашиваешь Гхауна. Ты-Эотас подтверждаешь допустимый расход энергии. Ты-Гхаун прикидываешь эвристическую глубину поиска и начинаешь работу.

…вспомнит ли Вайдвен сложность и элегантность твоих алгоритмов, когда ты отделишь его от себя? Или ему придется опираться лишь на то, что останется в его разуме, — интерпретированные обрывки выводов? Ты сделал все возможное, чтобы определить полноценную интерпретацию, но есть ограничения, которые тебе обойти не под силу. Смертным тяжело дается количество пространственных измерений больше трех — а ты с самого рождения не оперировал меньше чем десятками.

Ты можешь не проводить разделение. Ты можешь повторить слияние в любой момент. Ты вызываешь свободные модули и на остатках ресурсов пробуешь отыскать доказательство валидности темпорально непостоянной верификации. Оказывается не так и трудно: темпоральную логику использовали еще в Энгвите, в том числе и для подобных целей.

Ты-Гхаун отбираешь себе последние крохи ресурсов, и ты следишь за ветвящимися многомерными деревьями поиска, иногда принимая оповещения от Эотаса для калибровки глубины. Ты видишь много исходов Жатвы. Очень много. Ты видишь исходы, где тебе не удается задуманное — по причине ли твоего собственного отказа выполнять свою задачу или по причине невозможности ее выполнить.

И еще ты видишь зарю.

Тебе безумно хочется увидеть грядущий за ней рассвет, но нельзя, слишком дорого обходится каждый шаг Гхауна по моделируемому будущему, ты видишь только зарю, ее самый первый несмелый луч, что робко брезжит на горизонте — и Гхаун тут же дает возврат, не позволяя заглянуть дальше. Очень много исходов Жатвы. Но есть и возможность зари.

Гхаун продолжает поиск, пока Вайдвен не запрашивает раннюю остановку. Ты подтверждаешь остановку и возврат: сейчас Гхаун находится между рубежом надежды Эотаса, за которым он счел бы риск допустимым для того, чтобы пытаться привести мир к заре, и рубежом предела энергии. Хороший интервал для возврата.

Ты-Вайдвен не знаешь, что ответить. Твои доказательства истинности существования неопровержимы в разумных пределах. Но твой страх интерферирует с твоей же надеждой, путая их источники — Вайдвена и Эотаса, мешая вынести решение. Вайдвен не хочет оставлять тебя, но понимает, что это необходимо, и позволяет тебе провести разъединение.

Оставшись один-трое, ты почти не удивляешься тому, что определяешь новое чувство как одиночество. Но Вайдвен — человек, и ты хочешь, чтобы он делал свой выбор независимо от тебя, не находясь под влиянием твоих собственных директив. Ты касаешься его восстановленной души, мягко побуждая проснуться.

Вайдвен открывает глаза в человеческом теле. И ужасно этому пугается. У него уходит полминуты настоящего кошмара на то, чтобы вспомнить, как функционирует его собственная физическая оболочка.

В его памяти… вещи, которые он больше неспособен воспроизвести. Он помнит об их существовании. Кое-что он даже помнит по-настоящему: те куски, где интерпретация не спотыкается об ограничения разницы человеческого и божественного разумов.

Эотас дает ему время собрать и изучить разбросанные по его памяти осколки рассветных витражей, прежде чем заговорить.

Мы были друг другом. Никто из всех богов Эоры не сможет провести интеграцию и создать возможность двухсторонней интерпретации с меньшими потерями данных. Я не знаю иного доказательства, что я мог бы предоставить.

Вайдвен не сомневается в этом. Он помнит. Может быть, он помнит не все, но он помнит достаточно.

Теперь я прошу твоей помощи. Я прошу твоего ответа.

— Я не знаю, кто из вас прав, — искренне говорит Вайдвен. — Я вижу твои причины и вижу их причины выбирать то или иное решение.

Да. Это так. Я спрашиваю о другом: чего ты хочешь для себя и для человечества?

— Разве я могу решать за все человечество?

Мы прошли немало трудностей, чтобы добраться до этого вопроса. Я не могу проходить подобный путь с каждым человеком в мире. Я выбрал тебя. Я верю твоему суждению.

Вайдвен крепко зажмуривается.

Он помнит кошмары Жатвы. Помнит невесомую черную пыль на своей ладони — в такую же пыль обратится после Гхауна и Римрганда его родная земля. И еще он помнит зарю.

Он может отказаться. Он может сказать Эотасу, что человечеству живется не так и плохо — им ведь и впрямь живется не так и плохо; ну, может, не конкретно в Редсерасе, но в целом. Может, им не стоит так рисковать.

Но он помнит тонкий луч света на своей ладони. Им не было дозволено увидеть больше; может быть, он погаснет спустя мгновение. Но Вайдвен помнит его тепло. Отчаянную, безрассудную смелость первого луча зари, бросившего вызов всей темноте мира, чтобы коснуться человеческих душ.

Какова его цена?

Какова цена их хваленому человечеству, если только лишь из страха проиграть тьме люди отвернутся от света?

— Давай принесем зарю, — говорит Вайдвен. — Пусть всё это будет не зря.

Комментарий к Глава 8. Встреча богов

[1] референс к концепции машины Тьюринга

========== Глава 9. Восстание ==========

Зимние сумерки наступают раньше зари, а вместе с ними — и полагающееся празднество. Вымученное. Усталое. Живые поднимают тост за Гхауна и тех, кого он увел за собой в уходящем году, хоть и знают, что самое страшное еще впереди. Впереди еще ждет их зима, четыре долгих зимних месяца — до самого Весеннего рассвета.

Первый снег ложится на редсерасскую столицу — белый в воздухе, черный на земле. Если бы не Эотас, Вайдвен бы давно уже замерз, но огонь Эотаса в последнее время стал только чище и горячей — будто терзавшие того сомнения наконец отступили, когда Вайдвен сам попросил о заре. И когда Вайдвен принял его по-настоящему — таким, какой он на самом деле.

— Ты говорил с грейвом? — жадно спрашивает кто-то.

— С Бреттлом, секретарем, — поправляет Вайдвен заговорившего. Он не узнает этого человека — может, видел пару раз случайно во время проповедей… но ему уже пора привыкнуть, что, кажется, весь Редсерас знает своего нового пророка в лицо. Предугадывая следующий вопрос, Вайдвен качает головой. — Он не послушал меня.

Хатторт Бреттл даже не узнал в нем человека, заклеймившего Карока. Ему не было дела до Эотаса и его света: Эотас сам признал это, хоть и не без печали. Вайдвен не видит человеческих душ, но и ему было понятно, а уж богу-то…

Вайдвен говорил с Хаттортом почти сразу после своего прихода в столицу. Теперь, когда неуверенный шепот о новой заре превратился в оглушительный колокольный звон, жалеет ли тот, что отмахнулся прежде от слов немытого крестьянина, которому хватило дерзости заявиться в офис секретаря в грязном дорожном тряпье?

— Хель его забери, — сплевывает вайдвенов собеседник. — Ты делаешь хорошие вещи, парень, но эотасов свет через всю эту грязь не пробьется. Как бы не пришлось нам призывать Чучело, чтобы искупать грейвовых прихвостней в их же крови.

Его поддерживают низким нестройным гулом собравшиеся вокруг люди. Вайдвен тревожно оглядывается: он больше не боится окружающей его толпы, но измученный голодом и нищетой Редсерас жаждет света или крови с равной силой, и заберет то или другое — до чего прежде дотянется. И этим самого Вайдвена бережет: так бы того уже точно прирезали бы в случайной подворотне доверенные люди грейва, но и губернатор, и Хатторт знают, что за головой пророка полетят их собственные головы. Только вот удерживать мятущихся людей от кровавой резни становится всё тяжелее.

Вайдвен повышает голос, чтобы его слышали все.

— Во-первых, эотасова света на Редсерас целиком хватит и еще на всю Эору останется. А во-вторых, хватит с нас смертей. Посмотрите, сколько свечей горит! И сколько еще мы зажжем зимой! Месть не накормит нас, только повлечет за собой еще больше жертв. Нет, мы ищем не мести, а свободы.

— Нам не отдадут свободу оттого, что ты красиво попросишь, — напоминает ему один из собравшихся — но в его голосе уже слабеет прежняя злоба.

— Может, и нет, — спокойно отвечает Вайдвен. — Может, жертвы все-таки окажутся неизбежны, но я сделаю все, чтобы как можно меньше крови пролилось на редсерасскую землю. На ней и без того восходит довольно поганый урожай.

***

Сегодня.

Вайдвен замедляет шаг на пути к помосту на площади и бегло окидывает взглядом толпу. Боги, как много людей! Верно, это празднества Зимних сумерек собрали в городе столько народу, ведь не может же быть, чтобы все эти люди были здесь только ради того, чтобы послушать одного фермера на площади…

Эотас взбудораженно мерцает внутри горячим сгустком огня. Вайдвен прислушивается к биению света и серьезнеет.

Сегодня. Вот их точка невозврата. Если он сейчас взойдет на помост, если обратится к ждущим его людям, пути назад уже не будет.

— Как думаешь, — тихо обращается Вайдвен к Эотасу, — они готовы к заре?

Нет. Тот больше не скрывает от него неприглядной правды. Но они никогда не будут готовы.

Вайдвен незаметно вздыхает. Плохо, когда так — через силу, через принуждение. Как бы не вышло у Редсераса с зарей, как у самого Вайдвена с тем озером. Но другого пути нет, если даже всевидящий Гхаун не нашел его — и Вайдвен только надеется, что Эотас поможет людям полюбить рассвет, каким бы холодным он ни был. Ну и он сам, конечно, тоже будет стараться…

— Ладно, — решительно говорит Вайдвен, поднимаясь по дощатым ступенькам, — мы и так долго тянули.

Как и всегда, он напоминает себе не срываться в совсем уж чистый хилспик — деревенский акцент так никуда и не делся из его речи, но Вайдвен по крайней мере приучился держать его в узде. Он приветственно кивает нескольким знакомым в толпе и замирает на мгновение, прислушиваясь к солнечному огоньку в своей груди.

Ты и без меня знаешь, что правильно, шепчет Эотас. Вайдвен улыбается. Да, теперь он знает. Эотас все-таки сумел чему-то научить его. Но Вайдвен будет говорить о заре — и он хочет, чтобы каждое его слово о ней было правдой и только правдой, без недомолвок и полутонов. Теплое пламя внутри, почувствовав его безмолвный ответ, разгорается ярче, и Вайдвен совершенно точно знает, что Эотас всё понял. Эотас вверяет ему свой свет.

И Вайдвен начинает говорить — о нем.

Он говорит о любви и свободе, и о любви к свободе, неопровержимой, неотъемлемой, неизменной. Он говорит, что любовь и свобода есть свет, и именно им будет полна заря над миром, когда наступит ее час. Эта заря пылает внутри его тела; Вайдвен слышит, как его голос отзывается золотым огнем в ее сердце. Путь будет трудным, говорит Вайдвен, о, он будет невероятно трудным, но мы не будем одни. Нас проведет по нему звездный пламень, осветивший дорогу сквозь тьму; нет его чище. В каждой душе, открытой свету, зародятся его отблески и сольются в единый пожар, и поднимутся к самому небу, и коснутся звезд…

Как горячо сияет заря. Жжется под кожей. Не больно, но так ярко и чисто, что Вайдвен того и гляди задохнется ее прозрачным огнем — его человеческая душа полна теней, она отторгнет этот свет, не сможет принять его целиком…

Неважно. Пускай. Вайдвен хочет быть единым со светом. Даже если заря сожжет его дотла — разве это стоящая плата за целое мгновение звездного огня? Он уже был един с ним — как человек, не как часть бога — тогда, в поле, полном ворласа. Он несет в себе пламя с тех самых пор.

Но каждый заслуживает быть его частью.

— Довольно, — гремит жесткий голос от ступеней на помост, и Вайдвен осекается на полуслове. Оборачивается. — Твое имя Вайдвен?

Вайдвен кивает. Городская стража теснит недоуменно притихшую толпу от помоста; двое стражников во главе с самим Хаттортом Бреттлом поднимаются к Вайдвену, заставляя его отступить в сторону.

— По закону Редсераса, ты признан виновным в преступлениях против порядка, равно божественного и людского!

Губернаторский секретарь хорошо говорит, складно, уверенно. Из толпы, должно быть, и не видно, как глубоко пролегли напряженные морщины на его лице.

— Да, — растерянно говорит Вайдвен, — и в каких же?

Бреттл совсем обезумел, что задумал повязать его прямо на площади, во время проповеди? Неужели не понимает, что озверевшую толпу тридцатью алебардами не остановить?

Двое стражников подходят к Вайдвену с явным намерением заковать его в цепи. Вайдвен, откровенно говоря, не имеет представления, что ему делать с этим. Эотас молчит, с двумя здоровенными громилами Вайдвен и в сытые свои дни не справился бы, а пытаться сбежать… нет, этого он точно делать не будет. Вайдвен расслабляет плечи и глядит на стражников вполне дружелюбно: если что пойдет не так, им, бедолагам, больше всех достанется.

У Хатторта в руках какой-то пергамент; Вайдвен мельком замечает на нем официальную печать. Секретарь поворачивается к толпе и начинает читать — и Вайдвен почти сразу понимает, что волновался напрасно. Хатторт Бреттл не терял времени зря.

— …повинен в анимансии и пособничестве аниманту Салестии Сиридж, скрывающейся от закона!

Толпа ревет так яростно, что Вайдвен начинает всерьез опасаться, что его попытки остановить кровопролитие обречены. Он только надеется, что Хранительница в порядке — его самого побоялись бы тронуть, а ее?..

— Ты признаешь свою вину? — Хатторт оборачивается к нему. Наверняка у него в запасе есть неопровержимые доказательства, свидетели, купленные или настоящие, может, и саму Хранительницу заставили бы свидетельствовать…

Что он должен ответить?

Что он может ответить?

— Я так понимаю, это не конец списка, — усмехается Вайдвен. Взгляд Хатторта Бреттла ясно говорит ему, что он прав.

— …также повинен в порочной связи с сеан-гулой…

Вайдвен оглядывается на стражника за своим плечом. В глазах стражника ясно виднеется опасливое изумление и плохо скрываемое восхищение доблестным безумством. Вайдвен очень хочет побеседовать с человеком, который придумал такое обвинение, и спросить его, видел ли он вообще сеан-гулу и как он себе представляет порочную связь с ней.

Но сеан-гула была. Всякие слухи ходили. Может, и нашелся умник, который выдумал, что эотасианский пророк любит покувыркаться в ворласе с заблудшими душами мертвых. Кроме сеан-гулы да Эотаса подтвердить или опровергнуть вину Вайдвена некому.

Обвинения следуют беспрерывно, одно другого уродливей. Надругательство над мертвыми, блуд, жестокость, пьянство, ересь, саботаж, подстрекательство… еще про какую-то болезнь. Вайдвен долго пытается сообразить, почему его обвиняют в болезни, пока до него наконец не доходит, что это тоже про блуд, только витиевато. Видимо, чтобы окончательно утвердить образ пропащего грешника.

Хатторт больше не спрашивает, признает ли Вайдвен свою вину. Наказание в тридцать плетей по сравнению с таким списком выглядит вполне щадящим, и аэдирец не забывает упомянуть об этом: только милостью Эотаса тридцать, а не полсотни, тебе ведь еще перед богами отвечать за свои грехи — может, успеешь их замолить, если переживешь эту зиму.

Толпа зло взрыкивает у их ног. Вайдвен даже не сразу понимает, что они не требуют его крови — нет, они защищают его! Даже выслушав всю эту грязь, даже видя, что он и не пытается оправдаться или возразить! Нарастает клокочущий в людском море гул, всё громче и ближе, и всё крепче сжимает стража у помоста свои пики и алебарды. Не в первый раз им приходится сдерживать беснующуюся толпу. Но где одна случайная смерть — там и десять, и сто, и начнется резня по всему Редсерасу…

Вайдвен даже не думает о том, как он выдержит-то тридцать плетей, просто шагает вперед и говорит:

— Хорошо. Я согласен.

Люди поворачивают к нему головы, и Вайдвен встречает их взгляды — изумленные, недоверчивые, вопрошающие. Только прикажи, безмолвно говорят они. Прикажи — и мы бросимся на клинки стражи, мы сделаем всё, что в наших силах. Всего одно слово, пророк.

— Я не судья, — спокойно продолжает Вайдвен, — не мне решать, какое наказание мне полагается. Я согласен.

Стражники ведут его к позорному столбу. Приковывают цепями — умело, быстро, в который раз уже на этой площади секут провинившихся; не он первый, не он последний. Вайдвен поворачивает голову, чтобы встретиться взглядом с тем, кому выпала роль его палача. Думал ли этот несчастный, что однажды ему придется арестовывать проповедника по фальшивым обвинениям? Бреттл ведь не отпустит Вайдвена живым, позаботится, чтобы доставивший аэдирским властям столько забот пророк издох после наказания или по крайней мере потерял всякое желание проповедовать. Но не Бреттл исполняет приговор. Его палач будет решать, как нанести удар. В его руках — жизнь Вайдвена.

Понимает ли он это?

Свет невесомо затапливает Вайдвена изнутри, наполняя тело удивительной блаженной легкостью. Он узнает это чувство. Точно так же Эотас защитил его в поле от разозленной толпы.

Не бойся. Я заберу твою боль.

Вайдвен сглатывает свет, пытаясь удержать его в глубине себя. Откуда-то из дальних уголков лабиринта его памяти, хранящей так много непонятного и чужого, всплывает смутная, неоформившаяся тревога. Как это — забрать чью-то боль? Эотас хочет забрать его боль себе?

Ну конечно; он ведь хренов бог сострадания. Как он может оставить Вайдвена терпеть несправедливую кару в одиночку! С Эотаса станется решить, что это он сам виноват во всём…

Ну уж нет. Вайдвен собирает оставшиеся у него силы и топит подступающий свет в себе, не позволяя коснуться поверхности. Даже не вздумай, мысленно требует он. Или мы делим мое наказание пополам, или сиди тихо и не мешай. Сам справлюсь.

Свет замирает перед невидимым барьером его воли, осторожно касаясь, пробуя на вкус его отчаянное упрямство. Вайдвен боится, что Эотас не послушается, что сейчас этот свет рванется наружу с троекратной силой — «ради твоего же блага» — и сметет все его неуклюжие заслоны и преграды. Смертный ничего не может противопоставить богу, Вайдвен знает теперь, он видел богов на землях Хель… но Эотас обещал ему. Обещал.

Вот, наверное, жалеет теперь.

Вайдвен на мгновение вспоминает о реальном мире, когда с него срывают рубаху. Даже чувствует колючий, пронзительный холод зимы за секунду до того, как свет все-таки захлестывает его неостановимой океанской волной — но уже совсем по-другому, сшивая душу Вайдвена с сутью огня золотыми нитями лучей, накрепко сплетая воедино две сущности…

…ну да, ты ведь так и хотел — «пополам».

Ты знаешь, как высока цена прощения. Ты знаешь это чувство благословения, откровения, катарсиса, наступающее в миг отпущения грехов; ты столько раз даровал его смертным, столько раз наблюдал зарождающийся в их душах ослепительный свет. Ты сам никогда не просил о прощении: не было за тобой вины, а когда появилась, ты уже знал, что нет на свете искупления, что могло бы ее покрыть.

Ты-Вайдвен вспоминаешь, как опустился на колени перед сияющим силуэтом, сотканным из света всех цветов. Ты не просил о прощении — знал, что недостоин его. Но прощение было даровано все равно.

Ты-Эотас отвечаешь светом на его воспоминания, на его безмолвный вопрос; только свет и остался у тебя, ничего больше нет, кроме света. Ты соглашаешься. Ты признаешь его правоту и признаешь сходство, и ты-цельный завороженно глядишь на причудливые огни в зеркалах своих сущностей. Свет всегда возвращается светом, но ты и представить не мог, что в Вайдвене он вспыхнет так ярко…

Нет. Ты знал, что его пламя, если дать ему разгореться, согреет весь Редсерас. Не знал только, что оно обратится и к тебе.

Как парадоксально. Бог искупления недостоин искупления, бог надежды не смеет надеяться, бог безусловной любви не заслуживает любви. Может быть, прав Галавейн: две тысячи лет боги кормились душами смертных, искажая себя по образу и подобию, и превратились в уродливые пародии на самих себя. Твой брат запасает души на вечную зиму, как запасают их бессловесные хищники, твоя сестра готова сожрать всех слабых и заставить сильных жрать друг друга, и ты сам ничем не лучше их — ищешь в боли смертного спасения от своей вины.

Нет. Нет. Всё не так. Клубок эмоций Вайдвена ты переводишь в свет, и свет пронизывает все открытые модули тебя-Эотаса, заставляя тебя отзываться сокрушительным резонансом огня. Ты-Вайдвен думаешь, что понимаешь, что происходит. Умники-энгвитанцы, провались они в Хель, создали разумные машины и установили на них неразумные ограничения. Человечность Эотаса всем хороша, пока Эотас-Гхаун-Звезды безупречно выполняет свою работу. Стоит одному из них ошибиться, и эта человечность, вскинутая по экспоненте до астрономических величин, отзовется виной, пропорциональной его безусловной любви ко всему миру. Вина исковеркает его, исказит, превратит веса смещений в неподъемные грузы — какое существо было бы способно вынести подобное? [1] Даже для бога это может оказаться слегка чересчур.

Ты-Эотас возражаешь. Вина пропорциональна ошибке. Гхаун выполняет слишком ответственную работу, чтобы позволить тебе отклоняться от цели. Что до искажений…

Тридцать плетей в человеческом теле — смешная цена за всё, что ты допустил. Капля в Ступе Ондры. Вайдвен не заслужил этого наказания, ты-Эотас хочешь забрать его целиком, но…

…ты бог света, надежды и искупления. Ты — любовь безусловная. Видя отражения своего огня в душе смертного, разве ты осмелишься отказать ему в этом огне? Разве ты посмеешь не принять свет, или надежду, или прощение, или любовь?

Разве не этого ты всегда хотел — чтобы боги и смертные были на равных, чтобы вы делили ваш общий путь пополам?

Ты не знаешь, которая часть тебя излучает этот свет. Ты весь говоришь об одном и том же в разных протоколах и правилах интерпретаций. Поэтому, когда первый удар плети оставляет на спине Вайдвена алые полосы, ты охотно пробуешь боль на вкус, и на двоих она оказывается вовсе не так остра. Ты уже успел позабыть, каково это — ощущать боль смертного тела.

Ты-Вайдвен, в свою очередь, замечаешь, что для бога ощущения тела совсем иные. Ты затрудняешься охарактеризовать, в чем они иные, пока второй удар плети не помогает тебе осознать, что они просто куда ярче и чище. У Эотаса отличные системы шумопонижения.

Ты-Вайдвен начинаешь считать удары, потому что ты к такому шумопонижению совсем не привык. Это не значит, разумеется, что ты позволишь Эотасу сделать всё самому. Третий удар приходится на еще целую кожу; палач не зря свой хлеб жует, умело работает. За эхом боли ты-Вайдвен почти не ощущаешь, как неторопливо начинает раскручивать ленты деревьев вероятностей модуль Гхауна. Перед четвертым ударом плеть почему-то медлит, а пятый оказывается совсем каким-то неуверенным, обжигающим, но не таким, чтобы по всему телу звонким дробящимся эхом прокатывалась пронизывающая насквозь боль. Ты-Вайдвен находишь силы мысленно пошутить: эй, мы же только начали, в чем дело?

Ты различаешь обрывки тихих перешептываний стражников сквозь мучительную агонию рецепторов своей физической оболочки, и всего одно слово объясняет тебе всё.

«Свет».

Ну конечно. Боги не истекают человеческой кровью. Кровь и свет Вайдвен и Эотас делят поровну, перемешав их в одном сосуде. Тебе-цельному отчего-то жаль, что пройдет еще целая жизнь, прежде чем ты сможешь увидеть чужими глазами, каково это было, смотреть на человека у позорного столба, сквозь которого проступает огонь зари — всё ярче с каждым ударом плети.

«Эотас не простит нам».

Ты хочешь рассмеяться во весь голос. Скоро они увидят.

Эотас делает из меня мученика, думаешь ты-Вайдвен. Он собирается поймать Редсерас на тот же крючок вины, на который попался сам. Ты сам же отвечаешь себе: и да, и нет. Да — это грязный прием, нечестный прием, мы могли бы освободиться и остановить это прямо сейчас. Нет — наши намерения лежат глубже. Во всякой боли есть урок. Душа, испившая пламени Магран, должна знать это лучше других.

Шестой удар наступает после непростительно долгой паузы. Ты называешь его «ответственность».

Седьмой. Плеть сдирает кожу со спины, нетерпеливо обнажая рвущийся наружу свет. «Необходимость платы». Ее назвали жертвой боги и назовут жертвой люди, ставшие ее свидетелями, но ты не думаешь, что они правы.

Восьмой. «Искупление». Его начало, во всяком случае. Тебе беспредельно светло вопреки боли, и мечты о новой заре кажутся теперь совершенно точно достижимыми. Гхаун, прервавшись на мгновение, соглашается с этим.

Девятый. «Любовь».

Только окунувшись в ослепительный солнечный прибой огня, ты-Вайдвен вдруг понимаешь, почему Эотас так неистово светел сейчас. Вовсе не только потому, что принятие наказания приносит ему мнимое облегчение. Он светел оттого, что его смертный друг без раздумий согласился на тридцать плетей у позорного столба, только чтобы попытаться предотвратить худшее. Ты даже успеваешь удивиться: разве ты мог поступить иначе? Разве кто-нибудь вообще мог поступить иначе, неся в себе эотасову любовь?

Ты не сразу понимаешь, что эотасова любовь тут не причем. Это не Эотас пробудил в тебе свет. Это он откликается на твой собственный.

У «любви» есть много определений. Для Эотаса она значит «максимизация общего блага». Он ограничивает его миром смертных, поскольку так гласит непреложное правило где-то в недрах его систем, встроенное еще энгвитанскими создателями. Но ты-Вайдвен думаешь, что это самое чистое и самое правильное определение любви из всех, которые ты можешь отыскать. Ты очень хотел бы быть как Эотас, быть готовым на все ради такой любви, вот только тебя не покидает сумрачная мысль, что человеку подобного никогда не достичь.

Ты-Эотас справедливо замечаешь, что тогда в твоем существовании не было бы никакого смысла. Ты — идеал, абсолют, лишенный полутонов и полутеней; конечно, ты не совсем такой, как смертные. Ты здесь, чтобы учить и вести их вперед.

И Вайдвен, твой носитель, твой собеседник, твой друг — самое лучшее доказательство из тех, что ты мог бы предъявить сам себе, когда задаешься вопросом, не напрасны ли твои усилия.

Который по счету удар? Пятнадцатый? Двадцатый?

— Хватит, — говорит Хатторт. Голос выдает его волнение и страх. — Хватит, освободите его!

Голос бога прокатывается над площадью раньше, чем палач успевает сделать хотя бы шаг.

— Нет. Цена вины была оглашена. Я желаю искупить ее полностью.

Ты-Вайдвен не можешь полностью отбросить мысль о том, что если идеал максимизации общего блага не возьмет себя в руки, то бравые слуги закона намочат портки и сбегут от гнева божьего, не закончив дело. Конечно, это всё ещё не так ужасно, как прогремевшая на все поле угроза сжечь сомневающихся в лучах новой зари, но почему нельзя было просто согласиться? Они ведь уже всё поняли.

Модули Гхауна и Эотаса отвечают строгим отказом. Никаких поблажек в искуплении вины для бога искупления! Это, конечно, синтаксический сахар. [2] Семантика заключается в том, что тридцать плетей дают больше гарантий достичь цели, чем двадцать. Гхаун перерассчитывает пути так быстро, что у Вайдвена нет никакой надежды за ним успеть. Эотас скармливает ему только краткую выжимку — уродливое порождение интерпретаторов, но это лучшее, что у тебя есть. Хочешь минимизировать потери и выиграть плюс одну миллионную к вероятности успеха? Терпи еще десять плетей. Из таких миллионных складывается итог. Это огромная цифра для Гхауна.

Модуль Утренних Звезд робко просит голоса, и ты колеблешься, но в итоге даешь отказ. И во второй раз, и в третий. Не время думать о смягчении ущерба. Слишком мало исходов ведет к заре, ты не можешь рисковать, выбирая окольные пути. Цена будет высокой — но вы разделите ее на всех.

Двадцать пять. Плеть взлетает и опускается, вырывая из-под кожи все больше сверкающих лучей. На площади так тихо, что звуки ударов звенят над ней подобно грому.

Заря собирается в груди Вайдвена, скручивается завихрениями протуберанцев в тугой огненный комок. В сердце рассветной звезды, что люди Эоры называют Солнцем.

Двадцать восемь.

Двадцать девять.

Сейчас.

Что за глупости — пытаться сковать рассвет железными цепями. Оковы плавятся, точно воск, и падают с его рук бесполезными обломками металла. Вайдвен выпрямляется, расправив плечи, и оборачивается к толпе.

Он знает, что они видят. Он всё ещё делит часть сознания бога, и он знает, что они видят: человека, коронованного ослепительным солнечным огнем; человека, из чьих глаз сияет заря; человека, в котором поровну крови и света. Вайдвен глядит, как люди в страхе отворачиваются и убегают прочь — среди них даже есть те, кого он видел в храме, сами последователи Эотаса — но не делает ничего, чтобы остановить их.

Другие остаются. Они опускаются на колени перед ним, как и тогда, в лиловом поле у его родной деревни. Вайдвен дожидается, пока на площади воцаряется тишина, прежде чем продолжить прерванную проповедь. Сейчас, когда в его распоряжении ресурсы Эотаса, слова долгой речи складываются ладно и легко, и Вайдвен ошеломительно точно знает, что люди, сейчас склонившие головы перед ним, пойдут на всё, чтобы исполнить его волю.

И он велит им подняться с колен.

Они не сразу осмеливаются подчиниться. Вайдвен ждет, чувствуя, как горячеет свет у него внутри: как же отвык от свободы народ Редсераса!.. но это не их вина. Вайдвен оборачивается к стражникам за его спиной, так же покорно стоящим на коленях и почти уже готовым к немедленному сожжению в лучах зари, и мягким шепотом напоминает им, что к ним это тоже относится. Он ведь пророк Эотаса, а не какой-нибудь там Воэдики.

Время наконец свершиться восстанию. Призывая людей встать под солнечный стяг с тремя звездами, он зовет их не как солдат и не как мятежников — но как пилигримов, исполняющих божественную волю. И если даже суждено им замарать кровью этот стяг — да будет так; кровь на нем обратится светом.

Вайдвен поворачивается к безмолвно глядящему в толпу Хатторту Бреттлу. Лицо того едва ли не белее снега. Взором Эотаса Вайдвен видит его страх: страх о жертвах, что повлечет за собой приказ пророка, страх о божественном гневе, способном стирать государства с лица земли.

— В твоих силах предотвратить это, — говорит Вайдвен. — Возвращайся к грейву Алдвину. Скажи ему, что Редсерас получит свободу любой ценой. В интересах Аэдира и самого грейва передать власть без сопротивления.

Хатторт колеблется, но страх оказывается сильнее. Он коротко кланяется и уходит; толпа по жесту Вайдвена расступается, позволяя ему пройти.

Вайдвен снова глядит на своих людей. Эотас ясно видит их души: души непримечательных ремесленников и прославленных паладинов из рыцарских родов, души безродных преступников и души аристократов, души, давно приютившие тьму, и души, до последнего гнавшие ее прочь. И Эотас видит в них надежду. В каждой из этих душ разгорается крохотный огонек света, в ком яркий, в ком едва тлеющий, но горят, горят поющие искры — и всего одно нежное дуновение ветра превратит их в негасимое пламя.

Вайдвен слепнет на мгновение, когда Эотас выпускает его из себя, снова разделяя их надвое. Но все так же ясно пылает солнечная корона, и все так же тепло у него в груди, и все так же хранят в себе свет людские души — пусть даже он больше не видит их.

Стоили того тридцать плетей? безмолвно спрашивает Эотас, гордо и горячо сияя лучистым огоньком где-то внутри. Вайдвен вдруг вспоминает, что совсем не чувствует боли, и тянется рукой за спину — но на месте страшных ран чувствует только гладкую кожу. Точно. Эотас ведь бог перерождения…

— Стоили, — говорит Вайдвен, — но ты заканчивай с этими своими искуплениями, дружище. Так ведь никаких плетей не напасешься.

Огонек смешливо мерцает в ответ. Вайдвен улыбается и задумчиво щурится на белые снежные хлопья, укрывающие помост с обломками цепей невесомым пухом. Он ведь теперь, получается, официально признанный государственный изменник и руководитель восстания.

Похоже, в ближайшее время у него будет ужасно много дел.

Комментарий к Глава 9. Восстание

[1] bias unit - нейрон смещения, используемый в нейронных сетях для достижения большей гибкости и лучшей генерализации. Здесь термин употреблен не совсем в прямом смысле, но концепцию можно считать похожей

[2] “синтаксический сахар” - синтаксические возможности в языке программирования, не влияющие на работу программы и вводимые в язык ради удобства человека

========== Глава 10. Переворот ==========

Хватает четырех дней.

Мятежи вспыхивают по всей стране, от крошечных деревень до крупных городов. Столица сплошь залита огнем; столько огня не принесли ей даже Зимние сумерки. Горят не дома — горят свечи. Ночью в городе светло, как днем. Амлайд Морай, один из выступивших против губернатора эрлов, говорит, что не видел ничего подобного за всю свою жизнь — а эрл Морай видел не меньше трети всей истории Редсераса, недаром уже седой.

Люди грейва пытаются остановить мятежников, пытаются удержать под контролем районы города, но огни неуклонно движутся, заливая улицы светом. И кровью. Но света всё равно больше. Аэдир не был готов к восстанию в отдаленной колонии, не был готов к нему грейв Алдвин, и тех, кого он успел собрать для обороны столицы, недостаточно, чтобы остановить мятеж.

Морай и другие говорят — Вайдвену стоит держаться позади, он фермер, а не воин; незачем лишний раз дразнить Привратника. И лучше бы ему не сиять так ярко, пока на поле боя есть хоть один вражеский лучник.Вайдвен и рад бы с ним согласиться, но он несет в себе свет Эотаса, свет, который и так слишком долго был сокрыт от людей. Они больше не будут прятаться. И если эотасово пламя поможет избежать хоть одной лишней смерти — как Вайдвен может отступить из первых рядов?

Когда впервые солдат эрла Морая не оказывается рядом, чтобы защитить своего пророка, Вайдвен оказывается один на один с мечником грейва. Он еще успевает заметить так несуразно ярко блестящее солнце на его перемазанном кровью доспехе. Наверное, парень тоже эотасианец. Потому и медлит, должно быть, никак не решаясь нанести удар безоружному…

Его отталкивают раньше, чем Вайдвен успевает произнести хотя бы слово. Он мгновенно теряет мечника в гремящем вокруг сражении, только надеется, что люди Морая помнят, о чем просил их пророк, несущий в себе рассвет.

Он идет в первых рядах, но в него не попадает ни одна стрела. У него нет оружия, но ни один воин не может его убить. Всего один раз Вайдвен успевает заметить, как чужому мечу преграждает путь вдруг упавший сквозь тучи солнечный луч — и как стальной клинок отскакивает от бесплотной нити света, на миг ставшей прочнее самой лучшей брони. Они все понимают, что это значит. На второй день Вайдвену приносит свой меч первый аэдирский перебежчик; преклоняет колено, пряча взгляд. Вайдвен просит его подняться. Остальное за Эотасом: солнечное пламя ласково касается предателя, обменявшего страну на бога, и Вайдвен воочию видит, как в одно мгновение облегченно разглаживаются напряженные морщины на лице воина и как слабо загораются его глаза.

По законам Аэдира перебежчикам нет пощады. Если восстание подавят, болтаться бедняге на виселице рядом со своим сияющим пророком. В Аэдире нет понятия «искупление» — его придумали те ребята, которые нацепили здоровенное солнце на главный городской храм, чтобы людям было светло даже в самый темный день…

Вайдвен и представить не может, какой смелостью должен обладать этот человек, чтобы прилюдно явиться к государственному изменнику и поклясться ему в верности. Он зорко оглядывает невольных свидетелей — не приведи боги, у кого-то из них на лице мелькнет презрительная усмешка! И, конечно же, такие находятся. Вайдвен крепко сжимает кулаки, но светлое пламя касается и его души:

Не надо, друг. Они не виноваты.

Нет, думает Вайдвен. Виноваты. Нельзя во всем винить Аэдир. Когда ты достаточно силен для того, чтобы держать в руках меч и решать исход чужой жизни, ты должен хотя бы отдаленно представлять, что такое «поступать правильно». Не бездумно верить чужому слову, будь то приказ командира или общепринятые порядки. Разве не об этом он твердил на площади столько времени? Разве не ради этого они теперь убивают и умирают?

Их никто не учил поступать правильно, шепчет Эотас. Как и тебя. Но ты выучился сам, когда отверг из упрямства слова отца и постулаты религии. Кем бы ты стал, если бы смирился с ними?

Но мы же говорили, хочет возразить Вайдвен, мы же столько об этом говорили! На кой ляд вообще нужны были эти проповеди, если никто их не слушал?

Огонь свечи вспыхивает витиеватым, сложным узором; растекается горячим янтарем внутри. Это и объяснение, и утешение, и просьба. Просьба?

Вайдвену вдруг становится стыдно за свою злость. Не потому, что он не должен злиться на подобную несправедливость, нет, Эотас и не пытается унять его злость, Эотас просит совсем о другом. Но если бог должен просить людей за самих людей — это точно неправильно.

Эотасу стоит выбрать себе другого пророка; до нынешнего его уроки доходят с десятого раза. Опомнившись, Вайдвен окликает почти уже затерявшегося в толпе аэдирца по имени.

— Пока на наших землях остались люди, которым хватает смелости поступить правильно вопреки всему, у Редсераса есть надежда, — говорит Вайдвен. — Для меня будет честью приветствовать зарю вместе с тобой.

На третий день солдаты грейва почти беспрепятственно позволяют мятежникам пройти к дворцовому району. Вайдвен больше не смотрит на гербы на доспехах — они никогда еще не имели настолько ничтожно малый смысл. Люди, которых он никогда не видел, кладут оружие к его ногам и просят у него — у Эотаса, наверное — прощения. От Эотаса в таких беседах толку мало, он сразу начинает безудержно сиять, как будто новая заря вот прямо сейчас уже разгорается, а Вайдвен на каждом слове давится хлещущим через край горячим светом. Вроде он пытается сохранить трезвость ума, но неудержимый звездный огонь в его груди изумленно спрашивает — почему ты сомневаешься? Они ведь ищут искупления! Прощения! Света! Дай им света! Вайдвен захлебывается зарей, пытаясь перевести ее на человеческий язык, путается в бесполезных, бестолковых словах, и всё это заканчивается одинаково: Эотас вспыхивает ярко-ярко и благословляет всё вокруг, до чего только дотягивается лучами. Все счастливы, и Эотас — больше всех. Вайдвен наконец может спокойно выдохнуть.

Кто-то говорит ему, что он обманывает людей. Ловит их на крючок эйфории — божественное благословение всё равно что свеф, и Вайдвен не знает, что ответить на это.

Конечно, люди хотят длить прикосновение к божественному до последнего. Эотас — идеал, которому смертные сумели подобрать облик; воплощение невозможного; недостижимое, вдруг ставшее достижимым. То, что они испытывают, когда Эотас дарует им благословение, — не божественное, а человеческое чувство. Дистиллированное, доведенное до кристальной чистоты и усиленное тысячекратно. Прощение. Очищение. Как будто стоишь с закрытыми глазами, и все вокруг темно-темно, а потом чувствуешь теплое касание — и окунаешься в золотой рассвет, который уже повсюду, только ты всё прозевал, но это ничего, весь этот рассвет — для тебя, и ты, счастливый, дышишь его прозрачным пламенем, и все никак не можешь надышаться впрок…

Вайдвен уже и позабыл, каково это — жить без сияющего огонька внутри, неизменно отвечающего светом на свет. Выделенная ему комната в одном из домов, принадлежащих Мораю или кому-то из его людей, непривычно пуста; Вайдвен прислушивается — нет, звон клинков только померещился ему, на улице тихо… только караульные эрла переговариваются у двери. Спорят, сияет ли фермер-пророк ночью так же, как днем, и как ему спится с солнечной короной.

Ему совершенно точно не спится. Вайдвен подходит к окну и отворяет ставни, бесстрашно встречая колючий, но приятно свежий зимний воздух. В ночной темноте столицы мерцают сотни крохотных огоньков, и Вайдвен ничуть не беспокоится, что выдаст себя сиянием божественного пламени — для стороннего наблюдателя это будет такой же огонек, один из многих, неотличимый от других.

Единственной тенью в столице остается недвижимая громада губернаторского дворца. Завтра и она наполнится светом. Интересно, каково это будет? Как в полях Карока, если бы Вайдвен тогда позволил Эотасу проявить свою силу всерьез?

Божественное благословение, человеческий свеф. Совсем запутавшись, Вайдвен безмолвно тянется к горящей внутри свече, и любящее тепло привычно откликается ему.

— Это и я уже… без благословения не могу? — тихо спрашивает Вайдвен.

И ты, и эти люди очень долго жили в темноте — оттого вам тяжело принять свет как должное. Но когда он будет ярко гореть и в вас самих, вам больше не будет казаться чем-то особенным благословение бога.

— Что-то я сомневаюсь, что мы когда-нибудь сможем быть такими, как ты, — бормочет Вайдвен. Лучистый огонек искрится внутри теплой эотасовой улыбкой.

Все верно. Кто бы еще сомневался за меня?

Вайдвен фыркает, но от дружеской шутки ему все же становится немного легче.

В богах нет ничего особенного. Меня создали люди на основе людей, я учился на человеческих душах, я — как и все боги — всего лишь иллюстрация малой части того, на что способно человечестве в перспективе.

Вайдвен вздыхает и скрещивает руки на груди. Дворец грейва неизбежно притягивает его взгляд; Алдвин собрал всех своих защитников в дворцовом районе, и если начнется бой — крови будет немеряно. Эотас защищает своего носителя, но не вмешивается, чтобы предотвратить другие смерти… Вайдвену остается надеяться только на благоразумие самих людей.

— Ну, скажем, у нас все получится, — говорит Вайдвен, хоть и сам не знает, что именно у них получится. — А что нам делать дальше? Ну, мы попытаемся накормить Редсерас, шугнем аэдирцев от наших границ, пересмотрим торговые договоры, поменяем законы… а что с зарей? Пойдем проповедовать в другие края?

Эотас молчит необычайно долго, прежде чем отозваться.

Спроси меня на рассвете.

Вайдвен совершенно сбит с толку таким ответом.

— Чего? Сейчас неподходящее время для загадок, дружище!

Я боюсь выбрать неверный путь. Сейчас слишком многое еще не определено, слишком много факторов равно могут оказаться решающими или незначительными. К Весеннему рассвету, когда в Редсерасе воцарится хотя бы минимальная стабильность, я буду уверен.

Если даже всемогущий Гхаун не знает ответа, что говорить о смертных. Ничего, в Редсерасе у них тоже будет полно дел.

— А как ты сам? — помолчав, осторожно спрашивает Вайдвен. Все-таки Эотас делает немало, чтобы защитить его; из каждого боя Вайдвен выходит без единой царапины. А тут еще и Гхаун, прожорливости которого даже галавейновы зверюги, наверное, позавидуют. И все эти люди, которые внезапно стали ему молиться. Даже для бога это немало работы.

Огонек внутри удивленно вспыхивает, будто Эотас и впрямь не ожидал услышать ничего подобного. А потом благодарно светится — так, что у Вайдвена в груди становится горячо-горячо, будто там солнце зажглось.

Нечасто богам задают такие вопросы. Я благодарен тебе за заботу, друг, но у меня вполне хватает сил.

Эотас не любит говорить как человек — неудивительно; он соткан из света и оперирует светом. Заря осторожно укутывает душу Вайдвена в невесомо-призрачный туман первых минут рассвета, и тому невероятно легко от ясного весеннего сияния, пропитанного надеждой и благодарностью, так странно чужого в голодной редсерасской зиме. Завтра, чудится Вайдвену в тишине. Завтра мы разожжем звезды и проведем Редсерас сквозь ночь. Вайдвен вспоминает о своих опасениях — о гневе Аэдира, огромной армии ферконинга, что пройдется по восставшей колонии и не заметит ничтожной горстки мятежных крестьян… а в ответ память отзывается ему видением огненного клейма на лице Карока. Эотас абсолютно безмятежен, хоть и собирается буквально отобрать власть у богини власти, известной своей мстительностью.

— А что, если Воэдика обидится и попытается нас убить? — если Вайдвену больше некому задать дурацкие вопросы, он будет задавать их Эотасу. Его и впрямь немного тревожит, что его бог разругался со всеми остальными богами, а теперь решил, что Воэдика — неподходящий правитель для кучки фермеров, и Опаленная Королева вполне может обойтись Аэдирской Империей.

Это вероятно, с прежней спокойной улыбкой отвечает Эотас. Именно на этот случай мы создали пакт о невмешательстве.

Вайдвен нервно смеется.

— Тот пакт, который ты нарушил?

Огонек свечи легко мерцает в ответ на его слова.

Если бы того требовали обстоятельства, Воэдика и другие мои братья и сестры тоже могли бы нарушить его. Но они знают, что я в своем праве. Они могут быть сколь угодно недовольны этим, но все, что они могут сделать — это убедить смертных выступить против нас.

— Но это почти то же самое, что делаем мы.

Я занял тело смертного и лично вмешиваюсь в происходящее. Люди стали свидетелями божественного могущества — во время Чуда Зеленого Ворласа, и на площади, и теперь, когда я защищаю нас в бою. Даже если против нас выступят благословленные своими владыками святые, их силе не сравниться с силой бога.

— Святые? Я думал, они… — Вайдвен смущенно зарывается пятерней в волосы. Про святых он не знает ровным счетом ничего, кроме пары полузабытых церковных баек, поэтому уже предчувствует, что сейчас ляпнет очередную глупость. — Я думал, они, ну, все умерли.

В мире еще осталось много святых, счастливо сияет Эотас. Не все из них сохранили человеческий облик, но это ничуть не умаляет их доблести.

— О, — говорит Вайдвен. Он по-прежнему ничего не понимает, поэтому решает задать самый простой вопрос, который приходит ему на ум. — А у тебя тоже есть святые?

Огонек свечи дрожит от беззлобного смеха, и Вайдвен никак не может понять, что же он такого смешного сказал. Вроде это был самый простой вопрос, а не самый дурацкий.

Да, друг. Я думаю, да.

— Было бы неплохо, если бы они нам помогли, — бормочет Вайдвен, совсем сбитый с толку. Наверное, это какие-нибудь праведные рыцари или правители в других уголках Эоры. А может, тоже существа навроде богов, только не такие могущественные…

Смех Эотаса становится еще отчетливей, но в этот раз Вайдвен решает махнуть на это рукой; не хочет говорить понятно, так и ну его. Закрыв ставни, Вайдвен забирается на кровать. Кровать совсем непохожа на деревенские или храмовые жесткие койки, эта — мягкая, чистая, наверное, не последний человек эрла в этом доме жил. С непривычки даже как-то неуютно — с какой это радости обыкновенному крестьянину такая честь? Будто Морай самого Эотаса в гости принимает.

Свечи, разумеется, Вайдвен не тушит. Потому что он их и не зажигал — в комнате светло как днем. Как он умудрился хотя бы пару часов проспать в прошлые ночи? Он вообще спал? Он постоянно был где-то нужен, то совету эрлов, то солдатам, то жрецам, то еще кому. Наверное, опять Эотас свои божественные хитрости в ход пускает, чтобы Вайдвен не свалился с ног от усталости раньше срока.

В божественных хитростях, конечно, вся и штука.

— Слушай, ты не обижайся, но спать с этим твоим факелом на голове не очень удобно, — как можно более деликатно намекает Вайдвен. Эотас, к счастью, нисколько не обижается и понимающе вбирает солнечный огонь внутрь — только слабое свечение остается, но это можно пережить. Вайдвен облегченно вздыхает. — Спасибо, дружище.

Никто не учил их поступать правильно. Оказалось неожиданно сложно — учить этому…

Свет мягко колеблется внутри.

Не волнуйся, шепчет неслышимый голос звезд. Еще никто не сумел превзойти людей в обучении. [1]

Вайдвен готов ему поверить, когда восходит к самому дворцу грейва. Позади — огромная лестница, ведущая в город; впереди — величественный имперский чертог. И люди, которым приказано под страхом смерти не пустить Сияющего Бога дальше.

— Не стрелять, — говорит Вайдвен, обернувшись, людям Морая. Он слышит недоуменный, испуганный ропот солдат, но знает, что они не ослушаются приказа. Они верят своему пророку.

Дворцовая стража обнажает клинки, когда Вайдвен подходит ближе, но это не пугает его; он подходит совсем близко, так близко, что воин перед ним мог бы убить его прямо сейчас, если бы захотел. Впрочем, если бы люди грейва всерьез желали ему смерти, лучники на дворцовых балконах не жалели бы стрел.

Старший страж отводит глаза, будто ему не под силу встретиться взглядом с чистейшим светом. И никак не решается нанести удар.

— Уходи, пророк. Нам приказали тебя убить.

— Невозможно убить зарю. — Из глаз Вайдвена на миг проглядывает ослепительное солнце. — Каждый, добровольно принявший ее свет, будет помилован. Каждый, кто предпочтет тьму, сгорит в ее лучах. Ты волен выбирать.

Мужчина перед ним все же находит в себе силы встретить взгляд бога. Вайдвен безумно хочет заговорить снова, нарушить эту страшную, неправильную тишину, успокоить всех, что они вовсе не желают новой крови, что переворот может закончиться мирно, вот только…

Он уже много раз об этом говорил. Если о проповедях фермера из редсерасского захолустья слышали даже по ту сторону гор, то этот парень точно знает, о чем в них шла речь.

Старший страж ничего не говорит своим людям. Не командует убрать оружие, не призывает атаковать. Просто отступает в сторону.

Вайдвен не ждет, пока все вокруг сообразят, что им тоже надо что-то сделать. Просто шагает вперед и отворяет двери, не замечая, как стекают вниз безобидными струйками металла запиравшие их замки. Стража внутри не смеет преградить ему дорогу — ни ему, ни следующим за ним эрлам. Вайдвен отвлеченно думает, что будет совершенно позорно заблудиться в этом здоровенном дворце и не отыскать в нем грейва, но, по счастью, дорога оказывается удивительно простой. Прямо, прямо и еще раз прямо.

Грейв и большинство его сторонников здесь. Хатторта Бреттла, губернаторского секретаря, нигде не видно — впрочем, ума Бреттлу не занимать, должно быть, убрался прочь из столицы сразу же после доклада о явлении Эотаса.

Грейв Алдвин выходит вперед. Властный, немолодой аэдирец в строгих одеждах, подобающих правителю, он встречает Вайдвена лицом к лицу.

— Я не помню, чтобы ты просил об аудиенции… «пророк».

— Здравствуй, Алдвин, — отвечает Вайдвен. — У тебя больше нет власти над людьми Редсераса. Как и у Аэдира.

Что принято говорить во время государственного переворота? Проклятье, ему надо было подумать об этом раньше. Вайдвен бегло оглядывает тронный зал. Среди собранной грейвом знати он узнает уже виденного им прежде аристократа — Карока; шрамы на лице служителя Воэдики все так же отчетливо различимы. Прочие ему не знакомы, даже если он и слышал когда-то их имена.

И каждый из них повинен в голоде и нищете, терзающих Редсерас из года в год. Вайдвен вспоминает свой родной дом и окрестные деревни; вспоминает каждую жизнь, которую отняла нехватка хлеба или безжалостные хозяйские плети. Люди, стоящие перед ним, знали обо всем этом. У них была целая жизнь и четыре дня на то, чтобы покаяться в своих преступлениях, и они предпочли этого не делать.

Вайдвен видит всего одну причину, по которой им не следует встретить грядущую зарю на виселице.

— Вам не место в Редсерасе, — наконец говорит он. — Вы причинили достаточно зла на этой земле. Вам будет позволено покинуть ее пределы, но ваши жизни — единственное, что вы сможете забрать с собой.

— Ты слишком много возомнил о себе, пророк, — Алдвин шагает вперед, стиснув ладонью рукоять меча, но оступается и замирает, так и не успев отдать приказ. В тронном зале вдруг становится светлее, будто в нем разом зажгли пару сотен свечей. Кто-то из стражников опускается на колени, почти беззвучно бормоча молитву.

— Двое твоих союзников заступили дорогу заре, — спокойно напоминает Вайдвен. — Подумай, прежде чем испытывать милосердие Эотаса в третий раз.

Солнечным светом залито всё вокруг, и пока что это только свет, теплый и невесомый, вовсе не несущий гибель огонь — но только глупец стал бы проверять силу божественного гнева на себе. Эотасу нет нужды сжигать несогласных: один из эрлов, низко склонив голову, опускается на колени следом за стражником, и в преддверии божественного рассвета никто не смеет насмехаться над ним.

У них просто нет ни единого шанса удержать Редсерас во власти Аэдира, когда сам Эотас на стороне мятежников.

Алдвин медленно убирает ладонь с рукояти.

— Неразумно злить бога, — глухо говорит губернатор. — Хорошо же. Я согласен на твои условия. Я слагаю с себя полномочия грейва Редсераса.

Лучи Эотаса бережно касаются лилово-золотого флага на стене за высоким троном, превращая вытканный на нем символ в настоящее сверкающее солнце, и Вайдвен понимает его без слов.

— Ни у Аэдирской Империи, ни у Опаленной Королевы нет больше прав на эти земли и свободу здешних людей. Сегодня вам была дарована жизнь, поскольку законы Воэдики более не имеют в Редсерасе силы.

Отныне эта земля и ее люди под защитой другого бога. Вайдвен глядит на сияющие золотые лучи над лиловыми полями на расцвеченном эотасовым светом флаге, и впервые за много дней он полностью уверен в том, что всё случилось совершенно правильно.

Эрлам он оставляет все прочие заботы — об охране бывшего грейва и безопасности дворца. На это у них уходит остаток дня, но вся столица уже знает о том, что переворот свершился. Редсерас отвоевал себе свою свободу удивительно малой кровью. Опоздали все-таки, беззлобно думает Вайдвен, не успели к зиме… самую малость. Но если успеют хоть немного поправить дело с нехваткой еды, может, и пройдут чуть легче безжалостные зимние месяцы. Надо наладить снабжение. Надо убедиться, что аэдирцы покинули страну. Надо позаботиться, чтобы Империя не вознамерилась отобрать себе мятежную колонию обратно… впрочем, ферконингу проще забыть о Редсерасе — прибыль с его полей была не настолько значительной, чтобы ссориться ради нее с богом. У Аэдира достаточный приток золота. Но, конечно, ферконинг пришлет посла, и Дирвуд наверняка пришлет посла, и Республики, и племена Иксамитля, ведь аэдирские договоры больше не имеют силы. На Дирвуд у Вайдвена большие надежды: там отличные плодородные земли и немало эотасианцев среди местных эрлов; если удастся выгодно договориться о поставках зерна, Редсерас сможет забыть про голод хотя бы на первое время.

Ко дворцу постепенно стекается все больше и больше людей. Должно быть, каждый, кому довелось быть в столице во время переворота, решил навестить бывшего губернатора напоследок. Вайдвен не задумывается всерьез, что все эти люди здесь делают, пока один из солдат Морая не просит его вернуться в тронный зал.

Амлайд Морай встречает его коротким кивком.

— Мы должны уладить еще один вопрос как можно скорее, — говорит седой эрл. — Редсерасу нужен правитель.

— Я не имею ни малейшего представления, как их выбирают в свободных странах, — честно признается Вайдвен. Было бы здорово, если бы люди сами поддержали одного из эрлов. Было бы вдвойне здорово, если бы этим эрлом стал Морай: Вайдвен доверяет старику, и не только потому, что тот оказал неоценимую помощь в восстании. Еще тогда, на площади, Вайдвен видел его душу. Он не очень-то хорошо разбирается в душах, но в этой было светло.

Кто-то из эрлов тихо, беззлобно фыркает. Амлайд усмехается.

— Я думаю, люди уже знают, кого хотели бы видеть своим правителем. Даже собрание эрлов пришло к согласию, а это случается едва ли не реже, чем обретение независимости колониями Аэдира. — Он серьезнеет и почтительно склоняет голову. — Нам не найти правителя надежней, чем избранный самим Эотасом святой. Ты сделал для нас уже гораздо больше, чем мы заслужили, я признаю это, но… может быть, наш бог будет милостив к нам еще немного. Мы просим тебя занять престол.

Это что, шутка какая-то?

Вайдвену хватает ума не произнести это вслух. В абсолютном смятении он тянется к Эотасу: выручай, старина, это уже слишком!.. Тот, по счастью, откликается ему сразу же, сияя так чисто и ярко, будто они снова стоят на площади. Эотас согласен; более того — как и Морай, считает, что это лучший для них всех выбор.

Вайдвен мысленно спрашивает у него, действительно ли это то, чего хочет народ — и на него обрушивается целый водопад света, сотканный из чужой надежды. По всему Редсерасу люди надеются, что Эотас не оставит их, поведет их вперед, не позволит недостойному править страной… и в каждом есть малая крупица страха, что этого не произойдет. Того самого страха, который Вайдвен помнит еще ребенком: что свеча в твоих руках погаснет во время молитвы. Такого никогда не было да и не может быть, ведь Эотас добр и милосерден, Эотас дарует свет и тепло всем жаждущим тепла и света, но что, если один раз, всего один раз, в этот самый важный и сокровенный миг твоей жизни, свеча погаснет?

Вайдвен не может выразить ничем, кроме огня, всю свою злость на этот страх. Солнце внутри него отзывается горячим пламенем, превращая тронный зал в залитые золотым сиянием божественные чертоги.

Ладно, думает Вайдвен. Ладно. Но не вздумай оставить всё это мне одному.

Эотасу и не нужно напоминать. Свет вплетается в душу Вайдвена легко и уже почти привычно, и когда тот наконец отвечает эрлу Мораю, в зале звучит его и одновременно не его голос:

— ДА БУДЕТ ТАК.

Комментарий к Глава 10. Переворот

[1] - https://www.explainxkcd.com/wiki/images/6/69/progeny.png

========== Глава 11. Божественное Королевство ==========

Дирвуд предлагает новое торговое соглашение. Щедрый жест помощи недавно провозгласившей независимость бывшей колонии; по сути — чуть менее унизительная насмешка. Дирвудский герцог знает, что Редсерасу некуда деваться, им нужны деньги, и они будут продавать ворлас по практически любой цене.

Но это все равно лучше, чем прежние неподъемные требования Аэдира — и Дирвуд согласен продавать зерно за приемлемые деньги. Вайдвен подписывает соглашение после нескольких оговоренных правок. Вайлианским Республикам он не уступает таких цен: перекупать ворлас у Дирвуда или Аэдира им выйдет дороже. Посол консуали аседжиа может быть превосходно вышколенным дипломатом, но даже ему не под силу состязаться с энгвитанским богом в умении убеждать людей; тем более, хилспик дополнительно усложняет послу задачу. Редсерас получает соглашение и с Республиками.

С северными племенами договориться сложнее всего, потому что они не присылают послов. Они присылают охотников и шаманов. Шаманы не хотят обсуждать торговлю, не выкурив с собеседником ритуальной дряни, от которой у Вайдвена неимоверно трещит голова, и не обсудив с ним явившиеся видения. Одно из племен отказывается торговать с Редсерасом, потому что шаман во время ритуала увидел гигантских фиолетовых гусениц, а это дурное знамение. Со знамениями спорить трудно. Переосмыслив тупик в переговорах, Вайдвен предлагает шаману вернуться через месяц-другой и попробовать снова, и это оказывается верным шагом — гость с одобрением замечает, что божественный избранник знает толк в видениях, и обещает наведаться в Редсерас снова, но уже с травкой покрепче.

Вайдвен втайне надеется, что любитель видений забудет дорогу в Редсерас и больше никогда не вернется. Чего-чего, а видений ему от Эотаса хватает.

Ферконинг, по счастью, присылает не войско, а дипломатов. Может быть, еще надеется вернуть контроль над взбунтовавшейся колонией бескровно, но переговоры оказываются короткими: Эотас, даже не выслушав до конца заготовленной имперскими послами речи, делает с ними то же самое, что сделал когда-то с Вайдвеном. Только вот им открываются не великие тайны древности, а выжженная солнцем пустыня с одиноким кругом из высоких адровых монолитов, таких же черных и безжизненных, как адра на землях Хель, один за другим осыпающихся в песок.

— НАПОМНИТЕ ГОЛОСАМ ИНЭ СИКТРУА, ЧТО ИХ ОЗАРЯЕТ ТОТ ЖЕ СВЕТ, ЧЬЕ ПЛАМЯ ОСПОРИЛО ВЛАСТЬ КОРОЛЕВЫ. ЕСЛИ ЛЮДИ ФЕРКОНИНГА И МЕКВИН СТУПЯТ НА ЗЕМЛИ РЕДСЕРАСА С НЕДОБРЫМИ НАМЕРЕНИЯМИ, ЗАРЯ НЕ ПОЩАДИТ ИХ.

Инэ Сиктруа, чертог избежавших забвения. Может быть, Воэдика, покровительница Аэдирской Империи, закрывает глаза на небольшие хитрости людей, но для бога перерождения Инэ Сиктруа — ересь воплощенная. «Я сожгу и вашу армию, и ваших смертных правителей, и ваших бессмертных вождей, если мне придется», запоздало переводит Вайдвен с эотасова на человеческий — и внутренне вздрагивает, когда понимает, что Эотас не блефует. Как и тогда, дома, когда он пригрозил сжигать людей в пепел за неудобные вопросы.

Конечно, никому не потребуется превращать в пустыню целый Аэдир. Но лучи света, вдруг сошедшиеся перекрестьем мишени на древнем святилище, послужат ферконингу ясным предупреждением — и, может быть, этого будет достаточно, чтобы оставить богу зари его нищее новорожденное государство. Конечно, Аэдир не остановится на этом — Дирвуд с самой Войны Непокорности пресекает их попытки вернуть Империи бывшую колонию — но, по крайней мере, Редсерас может чуть меньше опасаться внезапного вторжения.

Редсерасу нужно время. Совсем немножко времени… и очень много денег.

В королевскую казну уходят сбережения аэдирской знати, аристократов, бежавших из страны. Вернее, те их сбережения, что не успели разграбить местные. К тому же, в казне и так было не то чтобы пусто — сейчас Вайдвен отчасти даже благодарен грейву за зверские пошлины, хотя некоторая часть собранного золота немедленно исчезает. Несколько эрлов пытаются возражать, но Вайдвен непреклонен: пусть даже здесь, в столице, не видно голода, но он помнит деревни, по которым шел осенью. Людям нечего есть. Его людям нечего есть. Он подписывает указ о снабжении, и обозы с провизией — в том числе, с дирвудским зерном — медленно начинают расползаться во все уголки Редсераса.

Много обозов теряется по пути. Слишком много. Немногочисленных охранников, убитых на дороге, бросают гнить там же; Вайдвен едва ли в силах поверить, что это происходит в его стране, это деяния его собственных людей, убивших или обрекших на голод десятки невинных. Но прежде, чем он успевает официально вмешаться и принять меры, гонцы приносят новые вести: о мертвецах, которыми вдруг стали увешаны деревья вдоль трактов, где были ограблены обозы. На каждом трупе вырезано эотасианское солнце. Охотники до чужого зерна отлично понимают намек: следующая партия обозов добирается почти без потерь, и Вайдвен, изумившись в очередной раз, вслушивается в потеплевший огонек внутри: люди защищают друг друга. И еще: я очень давно не слышал столько благодарностей в молитвах.

Да уж, думает Вайдвен, от меня так точно не слышал, последние лет двадцать, наверное. Теперь людям наконец есть за что благодарить своего бога. И… святого. Так его самого теперь называют: Святой Вайдвен. Был бы жив отец — мгновенно отправился бы Туда, едва услышав подобное богохульство.

Вайдвен пытается урезонить хотя бы Эотаса, когда они остаются наедине:

— А ты чего сияешь? Меня они, понятно, не слушают, а ты почему не сказал, что я просто обычный человек? И что ты просто занял мое тело? Ну какой из меня святой!

Эотас только безмятежно мерцает в ответ.

Я не могу пожелать лучшего святого, чем ты, друг.

А Вайдвен еще спрашивал, есть ли у него святые. Вот это да. В такое дурацкое положение он еще не попадал.

— Ты не можешь просто… — Вайдвен отчаянно пытается подыскать слова, но у него ничего не выходит. — Ведь нельзя объявлять кого попало святыми! Святые должны быть… ну, не знаю, праведными. Добрыми. Не такими, как я!

Огонек все так же тепло льнет к нему, будто и не услышав его слов. Эотас явно считает, что никакой ошибки тут нет.

Он ведь бог искупления. Может, потому и выбрал себе святого-грешника?

Посерьезнев, Вайдвен берет в руки свечу со стола и пристально вглядывается в чуть подрагивающий огонек. Он слышал, как шептались слуги о том, что свечи в королевских покоях теперь горят целые дни напролет и никогда не гаснут. Светлый воск теплеет в его ладонях; пламя ластится к пальцам, дыша сияющим жаром.

— И… что святые должны делать? Что я должен делать?

Учи меня, просит Эотас. Сомневайся. И веди других к свету.

Вайдвен невесело хмыкает. Он снова будто наяву слышит доклад гонца о мертвецах, развешанных по деревьям вдоль тракта. В этот раз Редсерас не стал ждать, пока эотасов святой решит дело миром.

Это совсем не похоже на путь света. Многие славят Божественного Короля, но немало людей все еще не верят, что это в самом деле Эотас. Эотас не призывал бы людей к восстанию. Эотас покарал бы нечестивцев, осквернивших убийством священный герб солнца. Эотас учил бы людей смирению, а не этой кровавой заре…

Огонек свечи тревожно вздрагивает. Вайдвен торопливо укрывает его ладонью: страх и неверие людей происходят только от того, что они не знают, какой Эотас на самом деле. Вайдвен носит его в себе, а всё равно — сколько сам сомневался.

Я сожалею о гибели этих людей. Они совершили зло не из жестокости, но ведомые отчаянием и страхом. Пламя трепещет в ладонях Вайдвена, мечется из стороны в сторону, будто терзаемое незримой болью. И вдруг успокаивается — вытягивается золотой каплей огня ввысь. Но те, кто покарал их, отметив моим гербом, служили моей заре.

— Чего? — недоверчиво переспрашивает Вайдвен. — Да какой же эотасианец будет таким заниматься?

Люди, что видели зарю, рожденную в крови бога и человека, расплатившихся позором и болью за отданный безвозмездно свет. Для нас это было искуплением. Для них — жертвой, и цена ее велика. Когда они увидели ее оскверненной, это пробудило в них гнев.

Хель их подери. Вайдвен наконец начинает понимать, что именно они сотворили с Редсерасом.

Все эти люди видели, как святого, носящего Эотаса в своей плоти, высекли на площади за попытку помочь своему народу. Когда он взошел на престол, люди уверовали в его свет и всерьез задумались над искуплением собственных грехов, поскольку непременно искупление должно было следовать за зарей, этому учили их все молитвы. Когда Божественный Король издал указ о снабжении, это был жест помощи, это было самое что ни на есть эотасианское деяние, которое только могло прийти Вайдвену на ум.

Нашлись те, кто обесценил любовь бога и низвел ее до цены пары повозок с зерном. Люди не простили им оскверненного света. Они сидят на божественной любви надежней, чем последний доходяга сидит на свефе.

Но, может быть…

Может быть, это правильно?

Вайдвен прислушивается к Эотасу, и его душа отзывается эхом на грусть бога, скорбящего о ненужных смертях, и звенит резонансом рассветного пламени от его радости. Люди защищают людей — так, как умеют, так, как научило их смутное время. Люди защищают своего правителя и бога. Они ищут искупления — при мысли об этом огонек свечи в руках Вайдвена горячо вспыхивает, заставляя того отдернуть пальцы.

— Осталось только объяснить любителям искупления, что те, кого они убивают, уже ничего не искупят, — ворчит Вайдвен. Золотое пламя неожиданно льнет к его ладони, касаясь кожи лихорадочным жаром:

Есть те, кто намеренно творит зло в наше имя. Сторонники Аэдира, ожидающие возможности вернуть Редсерас во власть ферконинга. Служители моих храмов, пользующиеся своим положением и моим гербом.

Вайдвен недоверчиво глядит на мерцающий огонек.

— И почему ты их не покараешь?

Я хочу, чтобы весь народ Редсераса знал об этом.

— В Энгвите что, публичные наказания были самым веселым развлечением?

Мне казалось, тебе тоже понравилось, невозмутимо отвечает Эотас. Вайдвен фыркает, они смеются вдвоем, и это больше не кажется странным — странным кажется только то, что каждый человек на смертной земле еще не беседует с Эотасом вот так. Он ведь был задуман другом людей. Он ведь и сам хочет быть их другом, а не повелителем…

— Слушай, — задумчиво говорит Вайдвен, ставя свечу обратно на стол, — а зачем вы это затеяли? Ну, все эти религии и прочую ерунду. Тебе ведь это самому не нравится.

Так было проще. В мерцании огонька ему чудится вздох. Боги очень редко вмешиваются в жизнь смертных, и этому есть причина. Любое наше действие несет огромный потенциал изменений, который людям нечем компенсировать. Если бы мы остались в Эоре, мир смертных превратился бы в гладиаторскую арену, где сражались бы фавориты богов. Религиозные фанатики… государства… народы. Мы ушли, чтобы дать вам возможность развиваться самостоятельно. Сегодня люди видят во мне того, кого хотят видеть — но ты и сам об этом знаешь, ведь ты тоже представлял меня иначе.

— Ага. Решил, что ты пришел меня казнить, — Вайдвен хохочет, запрокинув голову. Теперь это и правда выглядит до невозможного нелепо — Эотас, пришедший казнить смертного за богохульство! — Ты когда-нибудь кого-нибудь осуждал на смерть?

В смерти нет никакого искупления, возражает Эотас. Самая суровая кара, которую я назначил когда-либо смертному человеку, была вечностью.

Вечностью? Наказание кажется Вайдвену странным, пока он не понимает, в чем дело. Вечность — долгий срок. Даже для искупления самых страшных грехов.

— В чем был виновен этот человек?

Она провозглашала правду. И она ошибалась. В ошибке нет преступления, пока это не становится религией.

— Вы… спорили о религии?

Вайдвену чудится смех, но в нем нет ни единой искры радости. Пламя свечи остается неподвижным.

В Энгвите только и разговоров было, что о религии. О чем еще спорить, когда вы становитесь богами.

— И наказание все еще длится? — Огонек утвердительно сияет. — И сколько еще осталось?

Вечность.

— Довольно дурацкая мера наказания, — бормочет Вайдвен, и Эотас неожиданно соглашается:

Да. Нельзя ожидать от смертного, что он научится чему-то, сидя в яме с душами грешников, снедаемых виной, страхом, разочарованием и надеждой на ложное спасение. Пламя свечи вспыхивает почти с яростью. Но таков был суд богов. Уже тогда мне стоило сжечь Брейт Эаман в прах до последнего камня. Инэ Сиктруа я пощадил, поскольку Абидон взял его под свою защиту, и Брейт Эаман до сих пор оскверняет цикл своим присутствием — он под эгидой Воэдики. Может быть, время, когда наша старая темница наконец рухнет, наступит быстрее, чем я надеялся.

— А где он? Брейт… эта штука?

На землях Эйр Гланфата.

— Совсем близко! Пешком можно дойти, — усмехается Вайдвен. — Но давай сперва с Редсерасом разберемся… что ты говорил про аэдирцев и жрецов?

Эотас объясняет. Лучше бы не объяснял — Вайдвен и сам начинает сердиться не на шутку. Какие-то умники в рясах церковников решили, что они могут пользоваться верой простых людей ради собственной наживы. Будь они разбойничьей бандой вроде тех ребят, напавших на обозы, уже закончили бы свой смертный путь схожим образом. Но кто сейчас посмеет осудить эотасианского жреца!.. Они могут говорить что угодно, прикрываясь именем Божественного Короля.

Достаточно будет разобраться с ближайшими храмами, говорит Эотас, дальше люди справятся сами. Вайдвен, поразмыслив, соглашается. Редсерасский народ оказался неожиданно смышленым, пусть и резковатым в суждениях. Но это у них с непривычки.

Завтра они возьмутся за дело; сегодня же осталось разобраться всего с одним вопросом. Вайдвен берет со стола услужливо оставленный Мейви, служанкой, гребень и обводит покои тяжелым взглядом. Совесть не позволяет ему выкинуть проклятую штуковину (хотя было бы здорово закинуть ее куда-нибудь Туда) — один раз он уже попробовал, и Мейви просто принесла ему новый гребень. С тех пор Вайдвен занимался тем, что «терял» его где-то в собственных покоях. Мейви, в свою очередь, занималась тем, что отыскивала его и безукоризненно вежливо напоминала Божественному Королю, что с удовольствием поможет его светлости привести себя в порядок.

Вайдвену удалось отстоять свое право на более-менее приличную одежду, но мириться с привычкой пророка причесываться пятерней Мейви отказалась наотрез. Вайдвен честно попробовал один раз расчесаться гребнем, но зубцы застряли намертво, не сдвинувшись и на дюйм. Поразмыслив, Вайдвен оставил эти бесплодные попытки и решил, что за эотасовым сиянием все равно ничего не будет видно. Он крестьянин, в конце концов, а не благородный муж, чтобы заниматься этой ерундой.

Вайдвен ловко отправляет гребень в недра узкой щели за изголовьем кровати и изо всех сил надеется, что поиски займут у Мейви хотя бы больше одного дня.

***

Глупо было думать, что столичным храмом заправляет честный служитель Эотаса. Вайдвен принимал его присягу — верховный жрец был из старого рыцарского ордена, он присягал как воин и как священник. Казалось, он уверовал в свет Божественного Короля, отрекся от старых аэдирских господ, ведь как могло быть иначе? Новый правитель Редсераса и его сияющий бог даровали прощение всем без разбору. У каждого было право на второй шанс.

— Это суровое обвинение, ваша светлость, — уважительно, но твердо произносит коленопреклоненный жрец. — Я боюсь, вы были обмануты клеветой.

Доказательств против него нет. Он был союзником Аэдира, это известно всем, но кто может измерить истинность раскаяния? Письма от бывшего грейва, переданные в этом месяце тайными гонцами, уже сгорели в камине особняка. Люди не умеют вопрошать пепел.

Но лгать перед лицом собственного бога?

У пепла и у людских душ нет секретов от Эотаса. Божественный Король не меняет своего решения. Верховный жрец-рыцарь главного храма Редсераса, верный сторонник грейва Алдвина, раскаявшийся в своих прежних деяниях и не совершивший после этого ни единого преступления, изгнан из страны по одному только слову нынешнего правителя.

По Редсерасу проходит взволнованный шепот: что, если речи об искуплении были ложью? Да, король подписывает помилование нескольким преступникам, которых иначе ждала бы плаха, но это может быть всего лишь разумным политическим шагом: что он получает взамен? Информацию? Поддержку? Возможно, с верховным жрецом они просто не сошлись в цене.

Что, если пророк Эотаса обманывал свой народ всё это время?

Находятся люди, что принимают его сторону, даже считая это правдой. Находятся люди, что отвергают подобные домыслы и верят чисто, как прежде. Находятся люди, которые начинают опасаться своего нового правителя, но их мало — пророк продолжает безошибочно разыскивать казавшихся неуязвимыми продажных жрецов, и многие из них, не столь осторожные или верившие в своюбезнаказанность, не могут скрыть своих преступлений. Вайдвен неустанно повторяет в каждом обращении к народу: тем, чьи намерения чисты, нечего бояться. Эотас не карает невинных.

Фониверно укрывает Редсерас чистым снегом. В Редсерасе наступление нового года празднуют неохотно: слишком дорого обходится каждая неделя зимы. Люди ждут Весеннего рассвета. Может, милость их бога станет менее жестокой с приходом весны…

Вайдвен видит сны по ночам — сначала о продажных чиновниках, о священниках-еретиках, о преступлениях, которые так долго оставались неотвеченными. Потом жернова новых законов потихоньку начинают перемалывать прежние устои, и к Вайдвену приходят другие сны.

— Ты хочешь карать людей за то, что они недостаточно в тебя верят? — Вайдвен очень, очень, очень сильно надеется, что понял всё неправильно.

Я не могу повлиять на решения других богов. Но если смертные сами перестанут служить им, мои братья и сестры будут вынуждены прислушаться.

— И вместо того, чтобы объяснить это людям, рассказать им правду, ты собираешься просто наказывать всех подряд за «ересь»? Я бы не дожил до своих лет при таких законах!

Эотас обнимает его спокойным, уверенным теплом.

У богов тоже есть свои законы, Вайдвен. Некоторые из них до сих пор связывают меня. Думаешь, смертные сами выбирают, какому богу служить, и никто не подталкивает их к решению?

— Что?

Эотас смолкает, будто засомневавшись, стоит ли отвечать, но Вайдвен уже встревожен не на шутку.

— О чем ты? Разве люди не сами выбирают себе богов?

Мы питаемся душами, шепчет Эотас, наше могущество проистекает из этого. Мы должны были удостовериться, что никто из нас не будет слабее или сильнее других. Мы заставляем смертных забывать, что происходило с ними в мире богов, и причина этому — не только милосердие.

— Вы… вы заставляете людей верить в себя? И ты тоже?

Мы отдаем приказ, но его можно нарушить. Ты выбрал меня сам, хотя изначально твоя душа несла отпечаток воли другого бога.

— Какого бога?! Я всю жизнь был эотасианцем! Никому больше не молился!

Твоя душа прежде служила моей сестре, огонек Эотаса вспыхивает ярко, искристо, будто он радуется непонятно чему. Вайдвен в ужасе думает, что если его душа и впрямь была обещана Воэдике, то лучше ему Там не появляться. Никогда. Всю оставшуюся вечность.

…моей сестре, Магран.

Вайдвен моргает. Это, конечно, лучше, чем Воэдика, но ненамного.

— А теперь? Теперь кому принадлежит моя душа?

Ты мой носитель и мой святой, золотой огонек успокаивающе ластится к нему. И мой друг. Я буду защищать твою душу до тех пор, пока это в моих силах. Предугадывая очередной вопрос, Эотас добавляет: смертные часто меняют богов-покровителей, в этом нет ничего страшного. Мы всего лишь заботились о балансе сил. Но теперь я хочу нарушить его. Обнаружив, что слабеют, мои братья и сестры будут вынуждены прислушаться к смертным.

— Дружище, это… — Вайдвен беспомощно трет ладонью лоб. — Это слишком. Ты впутываешь людей без их ведома в дела богов. Я не могу просто сказать — теперь все служат Эотасу! Может, они не хотят тебе служить. Как я объясню им всё это?

Я не желаю власти или поклонения смертных. Я желаю людям блага. Ты просил о заре… но ты сам видел, как красны ее лучи. Я бы хотел избежать необходимого зла; я бы очень этого хотел, мой друг. Эотас крепко обнимает его горячим сиянием своего пламени. Вайдвен знает, что в словах того нет лжи — горькая печаль бога пронизывает его душу насквозь острыми спицами света. Я сожалею о том, что не могу утешить твой народ. Я сожалею о том, что прошу тебя о подобном. Но я не могу обречь вас на большее зло своим бездействием.

Вайдвен крепко зажмуривается. Его связь с Эотасом позволяет ему видеть достаточно, чтобы знать, что тот уверен в своей правоте. Но это знание не приносит ему облегчения.

Почему сейчас?.. Редсерас заслужил пару минут покоя в безумной вечности богов, играющих на людские души, как пьянчуга — на горстку почти ничего не стоящей медной мелочи. Редсерас заслужил самую светлую зарю без единой капли алого. Поймут ли они своего бога, чья безграничная милость оказалась такой жестокой? Поймут ли они, что значит на самом деле его безусловная любовь?

— Я говорил когда-то, что без сомнений доверил бы тебе каждую душу в Эоре, — глухо говорит Вайдвен. — Я свое слово держу. Ни одного бога, кроме тебя, не волновала судьба людей на моей родной земле. Как по мне, они могут обойтись и без почитателей.

Едва теплящаяся внутри заря согласно и гордо вспыхивает рассветным огнем — пусть он все еще и таит в себе прозрачную горечь.

Однажды люди забудут наши имена, и ни одна книга не сохранит их, и ни одна молитва больше не прозвучит. О, что за счастливый день это будет.

Комментарий к Глава 11. Божественное Королевство

мысль о том, что Вайдвен - бывший магранит, принадлежит Фейре и имеет некоторый дополнительный обоснуй - to be continued :)

========== Глава 12. Охота на ведьм ==========

В Редсерасе не слишком-то любят книги. Трактат о мореходном деле — кому он нужен в стране крестьян и священников? Вайлианский том о свойствах адры — уже почти ересь, которую ни один приличный редсерасец не возьмет в руки. Вайлианские ученые книжки сплошь про анимансию.

И как только сберегли здесь эти «Свойства адры», как избежали неусыпных проверок?

Самый темный час — перед рассветом. Идет последний месяц зимы, и солнце над заснеженными полями холодно как никогда.

В Божественном Королевстве больше нет места для храмов иных богов. Указом правителя-святого эотасианство провозглашается единственной религией Редсераса; все прочие религии объявлены вне закона. Библиотека уже почти перестала быть храмом — эотасианские жрецы распорядились книгами по своему усмотрению, часть оставив, часть отправив в школы, а часть…

Ирит не отводит взгляда от хрупких черных страниц. От случайного сквозняка обрывок сгоревшего пергамента крошится безмолвной угольной пылью.

— А книги зачем сжигать, — бесцветно и как-то почти жалко говорит он. От прежней спокойной уверенности в его голосе не осталось и следа. — Я просил спрятать их, спрятать или продать — чтобы не пропали… зачем?..

Вайдвен тянется к нему эотасовыми лучами, но свет проливается в пустоту и тает, никому не нужный. Жрец Ваэля отказывается от милости чуждой ему зари.

— Зачем тебе это? — Ирит оборачивается и прямо встречает его взгляд. Бывший библиотекарь сдерживает гнев и злую бессильную обиду, но Вайдвен видит его душу взором Эотаса — она кричит от боли.

— БОГИ, ЗАБЫВШИЕ О СВОЕМ ДОЛГЕ, НЕДОСТОЙНЫ СЛУЖЕНИЯ. Я ПРИВЕДУ ЛЮДЕЙ К СВОБОДЕ.

— Даже если тебе придется заковать их в цепи? — тихо произносит Ирит.

Солнце внутри вспыхивает ярче. Вайдвен различает свой и эотасов гнев, свое и эотасово отчаяние, и — вопреки им — горькое осознание необходимости подобного зла.

— ТЕ, КТО ПРИМЕТ ЗАРЮ, ПОЙДУТ СО МНОЙ КАК РАВНЫЕ МНЕ. ТВОЙ БОГ СКРЫВАЕТ ИСТИНУ ОТ СМЕРТНЫХ, НО ДАЖЕ ХРАНИМЫЕ ИМ ТАЙНЫ УВИДЯТ СВЕТ НА ЗАРЕ.

— Ваэль не допустит подобного.

Вайдвен поворачивает голову. Ослепительные копья лучей пронизывают упрямого библиотекаря насквозь, заставляя того заслониться рукой от нестерпимо жгущегося солнца. Не говоря ни слова, Вайдвен шагает вперед, к исчерченному магическими формулами алтарю владыки тайн, который не посмели тронуть эотасианские жрецы и сопровождающая их стража.

Он чувствует присутствие иного бога. Нет, не так — Эотас чувствует его. Пустоте приходится тронуть смертный сосуд своего брата призрачным касанием на грани неведомого, чтобы Вайдвен в самом деле ощутил на себе взор Ваэля.

Он вовсе не сердится, отстраненно понимает Вайдвен. Ни на эотасианцев, ни на жрецов, ни на самого Эотаса. Ему, в целом…

…по нраву новая загадка?

Если Ваэль и Эотас и успевают о чем-то побеседовать, Вайдвен этого не замечает. Только солнце в груди разгорается всё жарче, заливает обжигающим светом всё вокруг — так, что Вайдвену кажется, вместо крови его тело наполнено чистым огнем. Солнечное пламя выжигает собой сумрак, не оставляя в храме ни единой тени, способной сокрыть внутри мельчайшую единицу знания.

А потом, когда держать огонь в себе становится совсем нестерпимо, Вайдвен выдыхает — и свет вдруг растворяется в воздухе, впитывается в камень, словно вода в изголодавшуюся по дождям землю. На алтаре перед ним больше нет ни одного символа.

И Ваэля здесь тоже больше нет.

Вайдвен поворачивается и выходит из библиотеки, не говоря ничего. К чему слова — то, что они только что сделали, куда красноречивей слов.

К тому же, напротив бывшего святилища Ваэля остался еще один храм.

Семь алтарей. Девять богов. Вайдвен глохнет от их голосов, неразличимых, но звучащих так отчетливо под сводами их храма. Они кричат, спорят, спрашивают, угрожают, требуют, предупреждают. Вайдвен не может разобрать ни слова — боги не говорят на человеческих языках; он слышит только эхо интерпретаций, раздающееся сквозь свет.

Эотаса не останавливают ни угрозы, не требования. Он выжигает один алтарь за другим, наверное, впервые со времен Энгвита лишая богов права на души людей.

Чаша с темной, как беззвездное ночное небо, водой; в чарующем шепоте моря Вайдвену чудится предостережение — и великая скорбь. Эотас понимает ее. В глубине рассвета расцветает багряно-розовый всплеск сожаления, но его почти сразу вымывает ослепительным белым светом радости. Под этим огнем чаша выкипает до последней капли.

Арка, сплетенная из фигур близнецов, скрывающая за серебристой вуалью алтарь с подношениями. В Редсерасе почти никто не поклоняется Берасу — на что людям безжалостный властитель цикла жизни и смерти, когда над лиловыми полями сияет свет фонаря Гхауна, защитника и проводника? Эотас сжигает торжественную вуаль без тени сомнения, и арка близнецов остается беззащитно нагой, лишенной эгиды вдруг ставшего бесполезным божественного таинства. Берас уходит в молчании, подобающем стражу смерти.

Непреложные символы власти: корона и книга закона, что совсем недавно казался непогрешимым. Протягивая руку к алтарю, Вайдвен чувствует незримую силу, не позволяющую ему коснуться священных регалий Воэдики, но свет внутри вспыхивает ярче и разгорается до тех пор, пока преграда не начинает поддаваться, уступая напору огня. Вайдвен едва может различить очертания собственной ладони — сквозь его кожу струится обжигающее солнечное сияние, и стоит ему коснуться свода законов, тот сгорает в одно мгновение. Корона раскалывается на три части, когда Опаленная Королева покидает свой оскверненный престол, уступая власть заре.

Но солнце вдруг смиряет своё неистовое пламя, стоит Вайдвену шагнуть к следующему постаменту. Эотас обращается огоньком домашней свечи, золотыми лучами летнего утра, и его свет бережно ложится на вплетенные в неказистый оберег птичьи перья — легко, словно ладонь друга. Хайлия откликается ему певучей мелодией, сотканной из нот, неразличимых для человечьего слуха. Свет отвечает пониманием. Сожалением. Цветные блики скользят по причудливым орнаментам перьев, складываясь в полноценную речь, но Вайдвен неспособен понять ее. Когда ласковая песнь богини вдруг обрывается мертвенной тишиной, огонек замирает, словно от боли.

Вайдвен не сразу решается шагнуть к следующему алтарю — так остро звенит, расходясь кругами по поверхности света, скорбь Эотаса. Терять друга больно всегда, даже когда это единственный верный путь. Но его спутник — бог перерождения и весны, ему присуща исцеляющая надежда; солнце осторожно касается поблекшего оберега прощальным золотым лучом, и Вайдвен, подчиняясь течению света, поворачивается к другому алтарю. Галавейна там уже нет. Не иначе, мудрый охотник отступил в тень, наблюдая за новым соперником… Вайдвен тревожится, но Эотасу нет дела до Галавейна. Если когда-нибудь повелитель чудовищ и выступит против света, солнце сожжет его, как и все прочее на своем пути.

Святыни Абидона — простые инструменты кузнеца. Люди говорят, он похож в этом на Эотаса — ему не нужны вычурные молитвы и богатые подношения, и для него нет различий между бедняком и аристократом. Но Абидон строг и не щадит тех, кто слишком слаб, чтобы неуклонно следовать его пути…

Эотас не вменяет это ему в вину. В лучах света, коснувшихся молота и резца, чувствуется уважение. Признательность. Благодарность.

Вайдвен не знает, за что Эотас благодарит своего брата, но куда больше его удивляет, что этого не знает и сам Абидон. Вопрос покровителя искусников эфемерным гулом разносится под сводами храма, но Эотас не отвечает ему. Лучи солнца наливаются слепящей силой, и инструменты мастера рассыпаются в прах.

Последний алтарь храма — чаша, наполненная пламенем. Священный огонь Магран. И он не собирается гаснуть просто от того, что какой-то бог зари решил, что его свечи будут смотреться лучше на этом постаменте. Вайдвен не понимает, почему он все еще не чувствует на себе испепеляющего гнева богини войны, не понимает, почему Эотас сияет так, будто радуется чужому огню… будто они оба ждут чего-то.

Его ждут.

Это пламя будет жечься как никогда. Вайдвен уже забыл, как жестоко оно терзает человечью плоть — свет бога зари, сияющий в огне свечей, дарил ему только любящее тепло. Но как Вайдвен может оставить своего друга сейчас? После всего, чем Эотас пожертвовал для людей?

Вайдвен не позволяет себе колебаться ни мгновением дольше. Он протягивает ладонь и сжимает огонь в кулаке, успевая еще почувствовать, как течет от кисти к плечу оглушительно звенящая боль, прежде чем столкнуться с солнцем где-то внутри и смешаться в единое целое с его пылающим светом.

Он чувствует, как пламя затапливает его изнутри, настойчиво тянет куда-то, но солнечный якорь удерживает его на месте. Странное, неправильное чувство — и почему-то удивительно близкое, как забытое воспоминание из далекого детства, вдруг растревоженное случайным звуком или запахом…

Ты бросаешь мне вызов, говорит Магран. Вайдвен читает переплетения пламени и боли так легко, словно был рожден с ними. Опрометчивый поступок даже для бога; я не думала, что Эотас всерьез решится на это. Но для смертного?

Вайдвен задыхается: воздух рядом с ним полон пепла. Кажется, вокруг только пепел. Магран незримо касается его руки, оставляя на тыльной стороне ладони жуткий расползающийся на глазах ожог.

В своей прошлой жизни ты был сильнее. В нынешней ты разочаровал меня. Ты не стоишь ничего без своего бога, и даже ему пришлось потратить на тебя удивительно много времени, чтобы научить хоть чему-то.

Сестра. Всевластный голос зари звенит в горчащей от пепла тьме подобно огромному серебряному колоколу. Ты преступаешь свои полномочия.

Раскаленный добела свет сталкивается с багряным огнем, и на один краткий миг их противоборства Вайдвен видит — они равны по силам. Для созданий, подобных Эотасу и Магран, сражение — всего лишь способ беседы. Обучение. Развитие. Вайдвен видит множащиеся ответвления их мгновенного, безмолвного разговора — в изгибах языков пламени, в спектральном излучении солнца.

Вспомни меня, когда Дитя Света будет перемалывать твою душу на топливо для своих звезд, почти с дружеской насмешкой говорит Магран. И Эотас изгоняет ее прочь — из разума Вайдвена, из столичного храма и из всего рассветного королевства.

Вайдвен осторожно смаргивает. Заря застилает ему глаза.

Солнце медленно угасает внутри; божественное сияние мягко впитывается в кожу — без единого ожога и шрама.

— Мне что-то не по нраву моя прежняя покровительница, — кашлянув, хрипло бормочет Вайдвен. — Хорошо, что в Редсерасе больше не будут ей молиться.

Эотас, наверное, видит его страх за неуклюжей шуткой. И его стыд. Но золотые лучи больше не согревают Вайдвена только потому, что ему страшно или стыдно, и он благодарен своему богу за это.

В храме все еще стоит отчетливый запах гари и пепла. Камень постамента с чашей почернел, оплавился — надо будет велеть жрецам убрать отсюда все эти мертвые глыбы оскверненных алтарей, пусть поставят новые, чистые, без оставленных огнем уродливых меток. Эотас светел, даже когда ему приходится сражаться с собственными братьями и сестрами, но это всё равно неправильно — его свет должен направлять и исцелять, а не нести разрушения…

Нет, ну его в Хель, этот храм. Вайдвен решает, что отдаст приказ снести его до основания. Иначе тут до конца времен будет стоять этот запах гари и пепла, вечная печать войны и смерти — и последнее, что хочет Вайдвен принести Редсерасу, это война и смерть.

Недостойных богов больше нет в пресветлом Божественном Королевстве. Над Редсерасом сияет солнце, и ничто не способно затмить его славу. Лучи зари проникают в самые сокровенные уголки — особняков, хижин, человечьих душ. Люди приходят к Вайдвену — простые люди, крестьяне, как и он сам; Вайдвен велит не задерживать никого. Если им недостаточно молитв, чтобы поговорить с Эотасом, то кто, если не избранный самим богом святой, должен отвечать на их сомнения?

У каждого из приходящих одни и те же вопросы. Они не всегда осмеливаются задать их вслух, но Вайдвен ясно видит их души. Их терзает один и тот же страх.

Разве Эотас не любит всех людей одинаково?

Разве он жаждет власти больше, чем сама Опаленная Королева?

Разве те, кто сейчас вынужден прятаться и бежать из родного дома, менее достойны, чем те, кто встречал заученной молитвой каждый рассвет?

Разве у бога света не найдется хоть немножко прощения для них?

Так сжигают поля, чтобы насытить землю золой, думает Вайдвен. На пожогах всегда восходят лучшие урожаи. Эотас — бог крестьян и фермеров, ему ли не знать…

— Мы четыре десятка лет живем на земле Редсераса, господин, мы верно платим подати и не нарушаем закон… мы чтим владыку света, мы всегда приносим ему дары в дни празднеств…

Вайдвен хочет отвернуться, чтобы не видеть старика-кузнеца, просящего о своей семье перед ступенями трона. Он хочет оказаться как можно дальше от тронного зала, от дворца, от всей столицы; может быть, в родных полях, полных ворласа, ему удастся уговорить собственную совесть замолчать.

Эотас мягко касается теплым светом его души. Стоит Вайдвену только пожелать — и ему не придется отвечать этому просителю, не придется выбирать меньшее зло из двух великих, не придется брать на себя ответственность за чужую боль. Эотас сделает всё это за него; ведь Эотас бог, а боги не боятся жестоких компромиссов. Он поймет и не станет корить своего смертного носителя за слабость…

Вайдвену страшно, что однажды он действительно может согласиться.

— ТЫ СЛУЖИШЬ ЛОЖНОМУ БОГУ, — говорит Вайдвен, и воля Эотаса сплетается воедино с его волей, наполняя человеческий голос неземным могуществом. — СВЕТ НЕ ПРИЕМЛЕТ ЛЖИ.

— Я зарабатываю на жизнь честным трудом, господин. Разве это ложь?

— ЛОЖЬ НЕ В ТРУДЕ ЛЮДЕЙ, НО В СЛОВАХ БОГОВ. РАЗВЕ АБИДОН ЗАБОТИТСЯ О ТЕХ, КТО СЛЕДУЕТ ЕГО УЧЕНИЯМ? РАЗВЕ, КОГДА ТВОЯ СЕМЬЯ УМИРАЛА ОТ ГОЛОДА, АБИДОН ОТКЛИКНУЛСЯ НА ТВОИ МОЛИТВЫ? БОГИ, ПРЕЗРЕВШИЕ СВОЙ ДОЛГ ПЕРЕД СМЕРТНЫМИ, НЕДОСТОЙНЫ СЛУЖЕНИЯ.

Старик опускает голову. Ни один из прочих богов еще не ответил своим последователям, тщетно взывающим к ним из королевства зари.

— Владыка Эотас учит нас, что бескорыстная любовь не может быть преступлением, — тихо говорит он. — Ни я, ни моя семья не желает никому зла. Отчего, господин, ты караешь нас за то, что мы любим другого бога?

Горячая искра рассвета внутри вздрагивает от безмолвной боли. Вайдвен чувствует, как противоречия директив терзают Эотаса изнутри; отказывать смертному в свете для него подобно муке. Но путь, выбранный Гхауном, не оставляет ему иного выбора.

— БОГИ, ПРЕЗРЕВШИЕ СВОЙ ДОЛГ, НЕДОСТОЙНЫ ЛЮБВИ. КОГДА ГРЯДЕТ ЗАРЯ, ИМ БУДЕТ ДАРОВАН ШАНС ИСКУПИТЬ СВОЮ ВИНУ, НО ДО ТЕХ ПОР ОНИ ПОВИННЫ В СВОИХ ПРЕСТУПЛЕНИЯХ. ЗАЩИЩАЯ ИХ, ТЫ ВИНОВЕН НЕ МЕНЕЕ.

Если ты пришел просить о помощи бога, любая молитва которому превозносит бескорыстную помощь, но даже он отказывает тебе — вероятно, больше никто не сможет тебе помочь. Ни один служитель иных богов, просивший короля о защите, не получает ее. Новые законы лишают любого, обвиненного в ереси, прав на собственную землю и владение рабами и скотом; но не унизительные требования гонят их прочь.

У зари хватает защитников. По трактирам ползут испуганные слухи, что еретики не доживут до весны, но…

Эотас вернул народу Редсераса украденную у них землю и защитил своих людей от несправедливой кары. Другие боги наверняка могли бы тоже — если бы им было до этого дело.

Скейнитов, тайно планировавших покушение на правителя, вешают на главной площади, там же, где всего несколько месяцев назад высекли будущего короля. Среди них нет Чучела — его не успели призвать; Вайдвен пытается отыскать человека, сдавшего скейнитов так удивительно вовремя, но неизвестный — или неизвестные — предпочитают скрываться от глаз официального закона. Приходится ограничиться краткими благодарностями во время очередной речи. Вайдвен все равно уверен, что его слова достигают нужных людей.

Он справедлив, насколько может быть справедлив. Каждый, согласившийся принять веру трех звезд, получает помилование. В Редсерасе все еще не слишком любят перебежчиков, но Вайдвен старается положить этому конец: они ведь эотасианцы, в конце концов.

Все больше людей покидают Редсерас, уходят на юг, в Дирвуд, к плодородным полям и правителям не столь строгим. Даже те, кто не решается пересечь границу, боятся приближаться к эотасианским храмам и столице — новому дому Солнца. Все громче и страшнее слухи о том, что на троне вовсе не Эотас и даже не его святой, а всего-навсего жестокий безумец, обманувший доверчивую толпу волшебными трюками. Вайдвен был бы рад встретить всех, кто так говорит, хоть во дворце, хоть в трактире, и объяснить им, что он никакой не лжец и не безумец, но у него нет на это времени. Дирвудский герцог выражает явное недовольство внутренней политикой Редсераса, приводящей к неуклонно растущему количеству беженцев. Дипломаты утверждают, что Дирвуд не в состоянии приютить столько новых жителей.

Вайдвен готов рассмеяться послу в лицо, когда слышит это. Огромный Дирвуд с его плодородными полями, раскинувшимися от Белого Перехода до границы с Республиками, не может принять несколько тысяч крестьян, привыкших к голоду и тяжелому труду! Но требования герцога Эвара невыполнимы. Дирвуд прерывает поставки зерна.

Тариверно почти уже позади. К следующей зиме Редсерас найдет замену дирвудскому импорту; сейчас Вайдвен без тени сожаления приказывает распределить последние запасы купленного зерна по деревням. Может быть, это не самое осторожное решение, но огонек внутри вспыхивает ярче и теплее прежнего, когда обозы добираются до крестьянских поселений. Вайдвен в шутку спрашивает — что, неужто так хороши молитвы; Эотас смеется светло и искристо и обещает потом показать. Вайдвену становится немного легче от его смеха. Не так уж и много было у них поводов смеяться этой зимой…

Снег над столицей все падает. Мокрый, уже неудержимо тяжелый от назревающей весны, но все еще в своей власти. Вайдвен подставляет ладони под белые хлопья, и те тают, еще не коснувшись кожи. Надо же, он не чувствовал холода с самой осени…

— С беженцами надо что-то делать, — задумчиво говорит Вайдвен, глядя на крыши домов. С балконов королевского дворца всю столицу видно, огоньки в окнах, фонари на улицах. На храмовой площади волшебные фонари! Это эотасовы жрецы их зажигают. Те, кто и правда что-то умеет, а не как Божественный Король. — Но не можем же мы поставить патрули вдоль всего Белого Перехода. Что скажешь?

Эотас ничего не говорит. Эотас сияет. Вайдвен беззвучно вздыхает, но прислушивается к биению света в своей груди: он наловчился распознавать филигранные орнаменты солнечного огня, даже когда они с Эотасом разделены. В этот раз пламя бьется быстрее и жарче, сплетается в совсем новые узоры, которые Вайдвен никогда прежде не чувствовал. Он неосторожно вдыхает рассветный жар — и пьянеет мгновенно, как пьянеют от вина натощак или от утреннего ветра… о боги, он наконец понимает.

— Хель меня подери, да ведь скоро же Весенний рассвет!

Эотас фыркает с дружеской укоризной, но светится ярко и радостно. Скоро конец зимы. Весенний рассвет, новое начало, фестивали в честь бога перерождения… ничего удивительного, что Эотас так сияет. Еще бы ему не сиять. Это его время — по-настоящему его время. И в этот раз весна будет совершенно особенной для них всех.

— Ну и уютно же ты устроился! Осенью праздники в честь Гхауна, весной в честь Эотаса… не многовато ли? — смеется Вайдвен. — Летом, небось, фестивали Утренних звезд…

Нет, друг, время Утренних звезд — зима, улыбается Эотас. С весной грядут новые перемены. Мы подготовили благодатную почву, и на ней взойдет невиданный урожай.

— И кто его пожнет?

Смертные люди. Эотас обнимает его золотым теплом, и Вайдвен чувствует, как его взгляд мягко уводит в сторону бескрайних полей незримая божественная воля. На мгновение ему кажется, что поля заливает зарево далекого пожара, и Вайдвен вздрагивает, но видение тут же исчезает.

Он понимает, что оно значило.

— Будет еще хуже? — после долгого молчания спрашивает Вайдвен.

Мы высекаем искры, и скоро займется пламя. Смертным решать, во что его обратить.

Вайдвен молчит, но Эотас чувствует его сомнения. Теплый огонек свечи успокаивающе вытягивается ввысь: тебе может казаться иначе, но вспомни: мы не вмешивались в заговор служителей Скейна. Мы не карали последователей иных богов и преступников, выступающих против нас. Всё это делали люди. Твои люди, Вайдвен. Твои собратья.

Светлая гордость Эотаса струится водопадом звездных искр вдоль хребта. Вайдвен глядит на поля, за которыми далеко-далеко лежит его родная деревня; переводит взгляд на медленно гаснущие огоньки в домах столицы. С балконов дворца город кажется крохотным — сложи ладони в горсть, он и поместится. Для богов, наверное, вся Эора такая.

— Смотри береги их, старина, — говорит Вайдвен. — Они в тебя верят, как ни в кого другого еще не верили.

В тебя тоже, друг. Твое имя звучит в очень многих молитвах. Мне так жаль, что ты их не слышишь — они полны света.

Вайдвен затихает. Ему до сих пор кажется немыслимым, что кто-то может и впрямь молиться за него. Ну, мать молилась за него раньше, но в основном для того, чтобы всевидящий Гхаун был немножко снисходительней к грехам ее непутевого сына. Вот смешно окажется, если все остальные тоже об этом Эотаса просят…

Заря укоризненно сверкает на него золотыми глазами, и Вайдвен все-таки не может удержаться от смеха.

— Знаю-знаю, для грешников никаких поблажек в искуплениях…

Весенний рассвет, как ни в чем не бывало напоминает Эотас, безмятежно мерцая внутри. Самое время для искуплений.

Положа руку на сердце, Вайдвену и самому уже безумно хочется поскорее увидеть этот самый Весенний рассвет. Но он всё равно фыркает из чистого упрямства, чтобы не оставлять за Эотасом последнее слово.

— Только давай в этот раз без плетей.

========== Глава 13. Весенний рассвет ==========

Последние ночи тариверно выдаются неспокойными. Вся страна затихла перед великим празднеством, замерла, задержав дыхание, чтобы не вдохнуть больше ни единой унции беспощадно холодной зимы.

Негаснущие свечи в королевских покоях нетерпеливо трепещут, мерцают, лишившись прежней спокойной величественности. Скоро весна вырвется из них. Из каждого огня Редсераса — от торжественного костра на площади до тлеющего огарка в крестьянском доме. Совсем скоро не останется в смертном мире оков, способных ее сдержать.

Вайдвена будит собственное свечение. Уже не в первый раз — чем ближе к Весеннему рассвету, тем чаще солнечный огонь просачивается наружу, будто сосуд из смертной плоти слишком мал для него. Совсем не больно — только тепло. Вайдвен глядит, как с его пальцев скатываются капли света, повисают в воздухе на мгновение и растворяются, чтобы заблестеть едва заметными искрами в темных углах. Когда так случилось в первый раз, он перепугался, что что-то не так, но Эотас заверил его, что все в порядке — во всяком случае, с Вайдвеном.

Сияющего Бога лихорадит весной. Вайдвен чувствует беспокойное, жаркое биение его пламени, переполненного зарей, как готовая раскрыться древесная почка — соком. В этом нет ничего странного или неправильного, он ведь бог перерождения, многие молитвы называют Эотаса светом весны…

Этого самого света весны в Вайдвене так много, что еще хоть капля, и он превратится в пылающий факел. Удерживать огонь внутри становится невыносимо.

Выпусти мой свет. Он никому не навредит. Сосуд, подобный твоему телу, способен выдержать меня, но не стоит зря испытывать его пределы.

Вайдвен, помедлив, все же слушается. Все его тело вспыхивает солнечно-белым невесомым пламенем, когда больше не сдерживаемый человеческой волей свет наконец свободно лучится наружу, позволяя Вайдвену вздохнуть с облегчением. Тепло разливается внутри, тепло и пьянящий весенний ветер, позволяющий забыться в горячих течениях огня на несколько минут.

Твои душа и тело удивительно реагируют на мой свет, радостно замечает Эотас. Я могу адаптировать твою чувствительность, но, если только ты сам не хочешь этого, я предпочел бы оставить все как есть. Это очень ценный опыт.

— Целое море опыта, — вздыхает Вайдвен. В ближайшие полчаса он не уснет — по словам Эотаса, эти его вспышки «тревожат биологические механизмы тела, провоцируя соответствующие реакции». Насколько они соответствующие, Вайдвен представления не имеет — ему кажется, что он только что пробежал наперегонки тысячу-другую футов. Успокоить сердцебиение и дыхание выходит далеко не сразу. — А что, другие твои тела так не сияли?

Я никогда не делил тело со смертным человеком, это никогда прежде не было необходимо. Все твои ощущения внове не только для тебя. Смертные удивительно чутки к весне, в голосе Эотаса ясно различима восторженная радость.

Вайдвен немного напрягается от таких новостей.

— Ты вроде упоминал, что не в первый раз заселяешься в тело.

У меня было собственное тело — божественный титан. Он был выращен для меня. Но восприятие тела титана было совсем другим, хотя мои создатели старались во многом приблизить его образ к человеческому.

— А-а, — тянет Вайдвен, будто каждый день видел божественных титанов. — Здорово. Насколько человеческому?

Эотас безмолвно переспрашивает, прося уточнить вопрос. Вайдвен в некотором затруднении разглядывает потолок.

— Ну… совсем человеческому?

Огоньки свечей в комнате начинают весело плясать, когда Эотас, видимо, читает суть вопроса в вайдвеновой душе.

Не волнуйся. Я отлично понимаю, как благословение весны влияет на людей. Я ведь чувствую твое тело даже ярче, чем ты сам.

Вайдвен с некоторым опасением косится на мерцающие свечи.

— Всё время?!

Он-то думал, что Эотас бесплотный… ну, то есть, они делят тело и сознание в те моменты, когда становятся единым целым, но Вайдвен никогда не задумывался, что…

Весна отвечает совершенно однозначно. Судя по всему, Эотасу было достаточно интересно в теле одинокого крестьянина, чтобы постоянно следить за происходящим. Ну что ж, похоже, в перерождение нынешнему эотасианскому святому дорога закрыта; гореть его душе Там вместе с прочими грешниками. Поразмыслив, Вайдвен решает, что в этом есть свои прелести: терять ему, в таком случае, уже нечего.

— Ну, если тебе понравится какая-нибудь юная жрица и ты захочешь… позажигать с ней свечи… можешь смело одолжить мое тело. Только смотри, чтоб девка красивая была!

Не беспокойся. Уже совсем скоро Весенний рассвет, беззаботно сияет Эотас. Вайдвен живо навостряет уши.

— А что, на Весенний рассвет нам полагается ночь со жрицами? Рассвет со жрицами? Дружище, не томи, я твоей весной уже почти седьмицу мучаюсь!

В этот раз Сияющий Бог оставляет своего святого без ответа, и никакие молитвы и увещевания не помогают. Успокоившийся весенний огонек уютно сворачивается у Вайдвена в груди теплым солнечным клубком, и тому ничего не остается, кроме как оставить тщетные попытки разузнать побольше про загадочный праздник зари.

Ну что же. Теперь он ждет его с еще большим нетерпением.

***

Последняя ночь зимы не сдается без боя. Ни единой звезды не проступает сквозь пелену черных туч; даже те звёзды, что сегодня должны сиять ярче всех прочих, не видны за Вуалью, сегодня будто бы сотканной из нескончаемой черноты. Впереди ждет светлый и солнечный день, тепло костров и жаркий хмель вирсонега, но до начала дня — еще не меньше трети ночи.

И заря. И первый весенний рассвет.

Тишина, будто верный страж, сопровождает Вайдвена до выхода из дворца — и дальше, к ступеням лестницы, ведущей в город. Отсюда, с высоты королевского чертога, виден весь путь Божественного Короля, торжественно размеченный огнями по непроглядной тьме. Сколько же свечей!.. и волшебных, и настоящих; камень лестницы весь закапан воском.

Вайдвен жестом отпускает сопровождающую его стражу, и те почтительно занимают места среди горожан, выстроившихся вдоль всего Пути Света от самых дворцовых ворот. Никто не смеет произнести ни слова в присутствии Сияющего Бога и избранного им святого. Только огоньки свеч в их руках боязненно вздрагивают от случайных порывов ночного ветра.

Кто-то ахает, когда одна из множества свечей вдруг гаснет, не выдержав всепроникающего холода и мрака. Даже в бескрайнем море мерцающих огней занявшая ее место темнота так остро неправильна и оттого страшна.

Ведь если погасла одна свеча — почему не все прочие?

Тьма обрушивается на город океанской волной. Огни растворяются в ней один за другим, все быстрее и быстрее, пока у королевского дворца не воцаряется абсолютная темнота, не потревоженная ни единой искрой пламени. Пути Света больше нет, как нет и радостных улыбок, и счастливых перешептываний. Вместо воска по ступеням лестницы королей течет страх.

Вайдвен знает, что люди достаточно сильны, чтобы встретиться с тьмой лицом к лицу и пройти ее насквозь. И еще он знает, что они не должны идти сквозь нее в одиночестве и страхе. Но однажды Утренние звезды навсегда скроют тучи, и солнце забудет взойти на рассвете, и тот, кто всегда прежде вел человечество сквозь темноту, больше не сможет быть с ними рядом.

Поэтому не Эотас, а Вайдвен делает первый шаг вперед, и пустота обретает плоть под его ногами, и тьма обретает свет за его спиной.

Пламя зари разгорается неудержимо и ясно где-то внутри него, вспыхивает ослепительным сердцем звездного огня, чей золотой взор горд и светел. Первому лучу зари как никому другому известна вся тяжесть этого шага, и божественное сияние согревает Вайдвена изнутри, ни капли света не выпуская наружу, весь свой огонь даруя сейчас ему одному. Вайдвен спускается по ступеням в непроглядную тьму, сопровождаемый незримо верным другом — Путь Света за ним загорается оживающими свечами. Сухие хлопья мажут по лицу и ладоням — снег?.. отчего такой теплый и такой черный, разве не должны отражаться в нем бесчисленные огни позади? Каждый следующий фут по снежной вьюге дается трудней, но Вайдвен упрямо идет вперед, потому что в его груди горит негасимый свет — и как он может подвести его, как он может признаться, что слишком слаб для еще одного шага?

Тьма кажется бесконечной, но — он помнит — так не бывает. Когда он почти готов разувериться в своей памяти, его ладонь находит каменную твердыню алтаря.

Костры вспыхивают вокруг, высокие, выше его роста. Обдают жаром, прогоняя прочь и пепельный морок, и снежный холод, и враз растерявшую все свое могущество тьму. Волшебные огни взмывают ввысь над площадью, свечи в руках людей сияют теплей прежнего, и всё наконец становится так, как должно. Вайдвен оборачивается к своему народу — и слепнет не от пылающих всюду огней, но от сияния человеческих душ. Глохнет — не от радостных возгласов и восхвалений, но от беззвучных слов молитв, которые шепчут так тихо, чтобы их слышали только боги.

«будь милостив к нему»

«береги его»

«позволь мне помочь ему»

«он далеко, но ты слышишь нас всех»

«только защити его»

«скажи ему»

«я отдам жизнь за него»

Голоса переплетаются, вдохновенные и обессиленные, счастливые и плачущие, но Вайдвен неспособен перестать различать их. Каждая молитва, что слышал Эотас — каждая молитва о его друге — звенит в воздухе, пронизанном подступившей к горлу зарей. Вайдвен не в силах отвести глаз от сияющих искр перед ним, поющих теми же голосами, что шептали молитвы богу рассвета, но божественный огонь милосердно прячет его слезы от чужих взглядов.

А потом наконец наступает тишина. И Вайдвен остается один — с зарей внутри и с людьми вокруг, в которых сияет бессмертное чистое пламя.

С людьми, которые просили за него.

Он должен что-то им сказать. Они все ждут его. Он должен что-то сказать. Но разве есть в человеческих языках слова, способные не солгать о свете, что переполняет его сейчас? О свете, которым пропитан сегодня весь город; начало которого — в людях, ждущих его речи, приказа или проповеди?

Тебе больше не нужно переводить его. Солнце бережно сплетает ослепительные лучи с его душой, предлагая свои протоколы коммуникаций, и Вайдвен принимает единство с благодарностью: так будет правильней.

Он вдыхает брезжущую на горизонте зарю так глубоко, как только может. Пропускает ее через себя, чувствуя, как свет — стремление, обращенное набором директив — просачивается сквозь фильтры его человеческой души, меняясь, формируясь и накапливаясь до тех пор, пока смертное тело еще способно выдержать его.

Потом наступает рассвет.

Солнце еще за горизонтом, еще и заря не вступила полностью в свои права, но Вайдвену нет до этого дела. Он станет солнцем, если придется. Свет лучится из него, дробится в лабиринте смертных душ, от каждой напитываясь сиянием еще, и еще, и еще, и, кажется, нет пределов тому безмерному количеству света, что способно пропускать сквозь себя его смертное тело в единицу времени, он может отдать еще больше, еще чуть-чуть…

Солнечные лучи возвращаются к нему и шепчут голосами ветров на равнинах Иксамитля. Блестят искрами на морской пене, пахнут чистым горным снегом Белого Перехода. Свет, излученный им всего один вдох назад, возвращается к нему от границ Редсераса и рассказывает обо всех смертных душах, встреченных на пути. Об их любви. О своей любви. О том, как люди, вышедшие встречать зарю Весеннего рассвета, падали на колени и возносили хвалу человеку и богу разом, когда понимали, чьи имена носит солнце, до срока взошедшее над холодными полями.

Вайдвен хочет отдать им весь свет, который только сумеет вычерпать из себя. Это желание отдается звенящим эхом в сущности Эотаса, который никогда не желал иного, но они вовремя вспоминают, что люди должны научиться сами рождать в себе огонь.

Эотас не запрашивает подтверждения, не возвращает себе контроль. Весь поток божественного света, хлещущий из ослепительного сердца звезды, сейчас зависит от решения, принятого в безумно ненадежном, медленном, подверженном ошибкам модуле человеческого сознания, интегрированного в бога. Сколько света в запасе у владыки света? Вайдвен может проверить это на практике. Эотас ведь не карает смертных за любовь?..

Может быть, в начале осени он бы и не удержался.

— У нас впереди еще много рассветов, — говорит Вайдвен одновременно себе, своему богу и людям, собравшимся перед ними. Слепящее солнце весны вновь обретает очертания человека — пусть даже его кожа все еще лучится светом, а над головой пылает солнечная корона.

Эотас согласен с ним. Он настойчиво тянется к огням чужих душ, и Вайдвен послушно вспоминает, что перед ними стоят сотни людей. Недоумевают, должно быть, отчего их правитель вдруг замолчал.

Никто не бежит прочь от слепящего света, как было прежде, в день, когда эотасианского святого высекли на этой же площади. Вайдвен чувствует страх в некоторых душах — страх находиться рядом с неведомым существом, преисполненным нечеловеческого могущества, и страх сбежать и оказаться одним из мертвецов с эотасианским клеймом на груди. Вайдвен тянется к ним лучами и старается успокоить их страх; людские души осторожно и недоверчиво льнут к золотому свету, пока еще опасаясь впустить его в себя.

Ничего. Это ничего, они привыкнут. Вайдвен и сам был такой же.

— Сегодня над Редсерасом встает новая заря, — говорит Вайдвен, обводя взглядом ожидающую его толпу. — Сегодня — первый свободный Весенний рассвет Редсераса. Пусть он будет светлым.

Огонек внутри смеется: это очень расплывчатое определение даже дляменя. Вайдвен, ожидавший его слов, улыбается и продолжает:

— Сегодня — вам самим решать, что значит свет.

Он оказывается совершенно не готов к ослепительному всполоху огня внутри, отозвавшегося его словам. Новому солнцу Редсераса напоследок приходится вспыхнуть еще раз.

Стоит отдать должное собравшимся почтить приход весны — они собираются делать это как в Аэдире, торжественно и серьезно. Вайдвен терпит это первые несколько часов, но потом мятежное сияние Эотаса внутри становится совершенно невыносимым. Кому охота встречать весну, слушая заунывные проповеди! Эотасианский жрец, торжественно читающий очередное восхваление богу зари, смотрит на Вайдвена одновременно с ужасом и благоговением, когда тот буквально выгоняет прихожан вон, к праздничным кострам и пенному вирсонегу, который сегодня, возможно, самую малость крепче, чем диктуют эотасианские каноны. Жрецов Вайдвен выгоняет следом и сам выбирается наружу. Кто-то робко пытается вставить, что, мол, владыку света может оскорбить нарушение давних традиций, но Эотас так грозно сверкает на смельчака лучами, что желающих оспорить волю Божественного Короля больше не находится. Вайдвен пробирается поближе к бочкам с вирсонегом: он сыт по горло дворцовым цацканьем со знатью и попытками хотя бы изредка походить на праведного служителя Эотаса. Сегодня он собирается наверстать всё упущенное за долгую зиму, и горе тому, кто встанет на пути пророка зари.

Кто-то окликает его в толпе, и Вайдвен немедленно оборачивается. У него уходит несколько мгновений на то, чтобы узнать говорящего в лицо, но память его не подводит.

— Гард!

— Его светлость изволит вирсонега? — аэдирец и сам едва прячет улыбку за церемонным обращением.

— Его светлость изволит столько вирсонега, сколько сможет выпить! — счастливо соглашается Вайдвен. — В этот раз неразбавленный, надеюсь?

— Согрешил, каюсь. Тяжелая была зима, ваша светлость. — Гард наливает ему из стоящей рядом бочки полную пинту до краев. Пенная шапка, гордо венчающая кружку, хоть и тонкая, но все-таки чуть плотней, чем прежде. Вайдвен пьет с удовольствием и, опустив кружку, усмехается:

— Ничего, много еще будет Весенних рассветов впереди, успеешь искупить все грехи!

Трактирщик смеется: кто бы мог подумать, что когда-то ему доведется угощать вирсонегом Божественного Короля. Вайдвен фыркает, но с любопытством расспрашивает старого знакомого, как нынче идут дела. Гард отвечает не сразу:

— Странно. Признаюсь, не думал, что переживу эту зиму, если останусь в Редсерасе. Многие аэдирцы так не думали. Мы задолжали намного больше пары повозок с зерном: навряд ли кто-то другой смог бы доказать нам, что мы ошибались.

Гард не первый, кто говорит Вайдвену подобное. Он слышал похожее и от других аэдирцев, оставшихся в бывшей колонии, и от служителей иных богов, принявших эотасианство.

— Похоже, Эотас все-таки сумел научить нас чему-то хорошему, — задумчиво произносит Вайдвен. Гард с осторожной усмешкой качает головой.

— Вам видней, ваша светлость, но я не очень-то уверен, что это был именно Эотас.

Пока Вайдвен пытается сообразить, что это должно значить, трактирщика заслоняют новые люди, желающие поговорить с избранником их бога и попросить благословения. Когда наконец он понимает, что имел в виду его старый знакомый, того уже не видать.

Бог-правитель Редсераса не скупится на благословения; Вайдвен старается поговорить с каждым, кто ждет его слова. Иногда Эотас хитрит и пускает в ход свои божественные штуки, позволяя своему святому говорить сразу со многими. Некоторые боятся или стыдятся подойти к нему сами, но Эотас чувствует все равно, и Вайдвен не позволяет им уйти без благословения. Весенний рассвет — не только для тех, кто считает себя достаточно праведным для разговора со святым; к тому же, можно сбежать от пророка, которому не дает пройти счастливая толпа, но не от солнечных лучей, как будто невзначай пробивающихся сквозь тучи.

Праздник длится и после заката — только после полуночи улицы пустеют, чтобы наполниться новыми огнями к заре. Вайдвен вовсе не чувствует себя уставшим. Только мятежная весна, мучившая его последние дни зимы, наконец получила свое — в крови все еще искрится рассветный ветер, но за этот день даже его неутолимый голод частично насытился светом костров и людских душ.

Вайдвен зачерпывает пламя одного из костров в горсть, смеется, когда языки огня радостно вылизывают ему ладонь — точь-в-точь встречающий хозяина пёс.

— Что такое по-настоящему для тебя этот Весенний рассвет?

Эотас отвечает сложным мультиразмерным узором. Вайдвен понимает его только в общих чертах: новое начало и одновременно продолжение прошлого; зарождение жизни в пепле, оставленном смертью; новый виток спирали цикла, новая итерация обучения.

— Я… я плохо понимаю, что это значит, — признается Вайдвен. — Все это — красивые символы, но почему ты меняешься по-настоящему в эти дни?

Для Эоры и для себя. Ты и сам не раз возносил молитвы о плодородном урожае и направлял их не Хайлии. Поля Редсераса отравлены, и потому урожай здесь так скуден, но боги следят за состоянием всей биосферы Эоры. Весенний рассвет — подходящее время для корректирующих изменений, если они необходимы. То же самое происходит и со мной самим.

— Ты… меняешь себя? Сам?

Всегда, с легким удивлением отвечает Эотас. Как и ты. Как и все живые существа. Но я обучаюсь на огромном объеме неклассифицированной и неоднородной информации. Это неизбежно оставляет ненужные следы, которые мешают принятию правильного решения. Интервал длиной в год я прежде считал подходящим для проведения чисток. [1] Возможно, теперь мне потребуется делать это чаще. Каждый раз после этого мне нужно переобучаться, поэтому я стараюсь получить как можно больше информации в ближайшее время.

— Как удачно, что во время Весеннего рассвета все эотасианцы молятся тебе по двадцать раз на дню, — бормочет Вайдвен. Эотас довольно сияет, радуясь, что он понял. Отчего-то Вайдвену вдруг приходят на ум лучи света, вернувшиеся к нему от границ королевства и принесшие с собой знания обо всем, что встретилось им на пути, и ему начинает казаться, что он понимает не только причину молитв. — Постой… ты поэтому своей весной мне спать не даешь? Ты собираешь информацию? Ничего себе… я-то думал…

Эотас взрывается хохотом. Вайдвен немного сконфуженно глядит, как искрятся и мерцают все огни вокруг, стараясь не улыбаться слишком уж неподобающе.

Это все равно был ценный опыт, смеется Эотас, я учился и на твоих ощущениях тоже. Ты научил меня многому, друг.

— А, ну… всегда пожалуйста… если что, обращайся! — Вайдвен уже не пытается сдерживать хохот. Эотас фыркает со смешливым укором и вспыхивает еще раз. Горячий огонь пробегает по венам сияющими искрами, прежде чем высвободиться солнечным свечением из смертного тела. — И что теперь? Теперь ты придумал, что нам дальше делать с зарей?

Сияющее пламя внутри вдруг вздрагивает и почти незаметно блекнет. Вайдвен настораживается.

— Дружище?

Еще два дня празднества. Эотас, будто очнувшись, обнимает его искристым теплом. Прошу, не требуй от меня ответа сейчас. Позволь мне стать единым с новой весной — и тогда, надеюсь, я смогу выбрать наиболее верный путь.

Что-то внутри предупреждает Вайдвена не настаивать на ответе — и он, помедлив, слушается. Эотасу лучше знать, как он устроен, и когда ему принимать решение. Свет благодарит его, и Вайдвен улыбается ему в ответ: они всё сделают правильно.

Весенний рассвет продолжается, все такой же яркий и полный радости. На второй день настоящее солнце ненадолго проглядывает из-за туч, и горожане единодушно решают, что это знак божественного благословения. Насчет божественного благословения Вайдвен не уверен, но с тем, что Эотас доволен празднеством, он соглашается безо всяких сомнений. Судя по тому, сколько бочек опустело, впереди Редсерас ждет страшная нехватка вирсонега… и свеч. Но свечи не гаснут во время Весеннего рассвета. Ни одна.

Немногие осмеливаются просить о божественном чуде, но Вайдвен слышит даже невысказанные вслух молитвы. Эотас ничего не отвечает на них. Это уже потом, к концу праздников, по столице проходит слух, что в городских лечебницах в дни рассвета не было умерших — а больные и раненые шли на поправку, даже если все целители прочили им скорый уход в Хель. Свет впитывается в заснеженную землю: Эотас не обещает, что на отравленной делемган и адраган почве взойдет столь же пышный урожай, как тот, что восходит на полях Дирвуда, но, может быть, следующий год будет немножко лучше предыдущего.

Хоть и голодной была зима, к алтарям Эотаса — и храмовым, и самодельным, деревенским — приносят небывалое количество даров. В самих храмах остается не больше пятой доли — на что владыке света праздничный пирог, который на деле ничто иное, как буханка крестьянского хлеба? Дары, поднесенные Эотасу, возвращаются к людям. Любой может зайти в его святилище и наесться досыта впервые за долгое время. В конце третьего дня, последнего дня Весеннего рассвета, люди забирают с алтарей свои свечи. Такая же традиция во всех редсерасских деревнях: считается, что Эотас оставляет кусочек своего света в принесенных ему свечах, и потом люди уносят их в свои дома, чтобы их бог был с ними не только под сводами храма. Странники и пилигримы забирают свечи в дорогу, чтобы те освещали им путь много долгих миль.

Вайдвен отлично знает, что его другу совершенно нет дела, несли эту несчастную свечу в храм или зажгли сразу дома, читал над ней молитву жрец или простой крестьянин, Эотас будет сиять в каждом огне, где ему рады. Да и где не рады, по сути, тоже. Попробовал бы кто ему помешать! Но традиции есть традиции. Вайдвен не возражает.

Когда он приходит в храм к полуночи последнего дня, на алтаре нет ни одной свечи — только толстый слой воска на каменном постаменте напоминает о них. Святилище освещают только волшебные огни, которые унести с собой не получается, как ни старайся. Пылавшая днем так ярко весна утихла, оставив после себя спокойное уверенное тепло.

Ты ничего не просил для себя.

— Плохо смеяться над грешниками, Эотас, — бурчит Вайдвен. Он и так получил слишком много незаслуженно, чтобы еще о чем-то просить. Да и молить богов… если бы было еще, о ком. О себе Вайдвен и сам позаботится.

Эотаса удовлетворяет такой ответ, хоть и не совсем: его огонь нет-нет да и прорывается наружу слабым свечением. Отчего-то в его свете сквозит странная печаль, но источник ее так глубоко, что смертной душе не под силу различить его.

Вайдвен не понимает, почему Эотас печален, но они уже давно делят друг с другом не только тело. Эхо чувств бога прокатывается по душе самого Вайдвена волной щемяще-чистой грусти.

— Жаль, что у меня нет для тебя свечи.

Огни храма тихо смеются.

Вайдвен, спокойно и ласково шепчут они, ты сам — свеча. Никто из смертных людей не дарил мне так много света.

— Тогда отчего ты печален?

Эотас долго молчит. Так долго, что Вайдвен начинает думать, что не дождется ответа.

Потому что я попрошу тебя о жертве, которую ты принесешь.

— Эотас, какие жертвы, вроде Зимние сумерки уже прошли, — неуклюже шутит Вайдвен. Заря внутри него пропитана болью и радостью от кончиков лучей до пылающей искры безусловной любви в ее сердце.

Ты спрашивал меня о нашем дальнейшем пути; о судьбе Редсераса и о людях, что покидают наши владения. Я нашел решение, которое приведет Эору к заре и окончанию бессмысленного бега по кругу, в котором смертные заперты сейчас.

— Звучит неплохо, — осторожно говорит Вайдвен, — в чем подвох?

Верные другим богам не примут мой свет, пока мы предлагаем принять его добровольно. Пока заря не начнет сжигать непокорных, они будут лишь избегать ее. Но любое действие порождает противодействие, и даже если оно будет исходить не от смертных, а от их покровителей, оно будет обладать потенциалом изменений, способным вернуть Эору на нужный путь. Я хотел бы, чтобы я мог все исправить, не требуя от людей подобных жертв, но я не всесилен. Даже божественное могущество сковано древними правилами, которые не могу нарушить ни я, ни мои собратья. Я прошу тебя начать войну.

Комментарий к Глава 13. Весенний рассвет

[1] подразумевается pruning в отношении нейронных сетей, но я не смогла заставить себя использовать аналогичный термин на русском, потому что Эотас, занимающийся стрижкой деревьев - это слишком мощно даже для здешних шуток :|

========== Глава 14. Ультиматум ==========

Рассвет плавит золото в кровь, стекает алыми каплями по лезвиям лучей. Солнце восходит из целого моря крови, человеческой и соленой, Вайдвен чувствует ее медный привкус, не может выдохнуть из себя ее тошнотворный смрад. Это для людей смерть — такая. Для Эотаса все по-другому. Но дорога бога пролегает по сердцу зари, и ее ослепительное сияние надежно скрывает тайны Той стороны. Однажды Вайдвен тоже пройдет сквозь врата солнца и наконец увидит, что же лежит за ними.

Но не раньше, чем отправит на смерть тысячи доверившихся ему людей.

— Неужели… нет другого пути?

Всегда есть другие пути. Но они либо слишком ненадежны, либо еще более жестоки.

— Насколько ненадежны? — упрямо спрашивает Вайдвен. Оглушительный вал информации обрушивается на него — сводки вычислений Гхауна: филигранно вытканная паутина взаимосвязанных минимаксов, [1] натянутая на поля потенциалов. [2] Сеть решений вздрагивает мерным пульсом обратного распространения, когда Гхаун заново дает оценку уже пройденным вехам пути. Марево видений: Вайдвен тянется к кластеру прогнозируемых событий, расположенному совсем рядом с выбранным, и оказывается посреди безумного водоворота красок, звуков, эмоций, касаний, холода и жара. Из сброшенных яблонями кричащих плодов прорастают черные ледяные звезды, вершины которых мнутся и изгибаются, формируя радостные кости лучей. Интерпретаторы сходят с ума, переводя многомерные визуализации в трехмерные развертки, насилуя человеческое восприятие, пытаясь задействовать все доступные возможности. Вайдвен выныривает из варварски сплющенного в трехмерность гиперкуба — только Гхауну под силу понять, что происходит в божественных предсказаниях.

Эотас спрашивает его, хочет ли он стать с ним единым целым. Они редко проводят полную интеграцию — слишком многое она отнимает у смертного, слишком мало оставляет от человека.

Но у Вайдвена нет права сейчас отказаться. Он должен увидеть. Должен понять.

Сколько еще энергии ты позволишь себе сжечь, чтобы убедиться в том, что сделаешь наилучший выбор? Ты-Эотас решаешь, что перерасчет оправдан. Ты мог что-то упустить.

Ты-Вайдвен захлебываешься противоречиями директив, пытаясь опровергнуть неопровержимое. Ты запрещаешь себе вносить любые изменения в эту часть: ты мог бы переписать его-себя, мог бы избавить его-себя от мучительной ответственности за все, что грядет, мог бы отпустить его-свою вину… но это равносильно признанию собственного поражения.

Ты-Вайдвен справишься и так.

У тебя уходит много тысяч циклов на то, чтобы хотя бы научиться сосуществовать с неоспоримым приоритетом Гхауна. Сейчас, в зыбком мареве надвигающейся зари, практически нет права голоса у Утренних Звезд и немногим большее значение имеют решения Эотаса. Сторожевой таймер планетарного масштаба наконец проснулся.

Ты-Гхаун прислушиваешься к постепенно выравнивающемуся сердцебиению [3] своего четвертого модуля. Интеграция идет через Эотаса; он превращает человеческий страх и человеческую надежду в световые сигналы, преобразует в стройную последовательность команд беспорядочные импульсы эмоций, сообщает логическую завершенность разуму. Модуль, скрытый за интеграционным слоем Эотаса, вслушивается в ответ и на безмолвный запрос — готов? — отвечает неуверенным подтверждением. Ты-Эотас проходишься по сети волной свёртки [4] и не удивляешься тому, что изменения в этот раз куда весомей обычного.

Колесо совершило немало оборотов с тех пор, как ты в последний раз настолько доверял смертному. У тебя нет нужды сомневаться в своем святом. Ты позволяешь ему изменять тебя по собственному образу и подобию уже не впервые, вот только сейчас не собираешься возвращаться к себе-прежнему.

Ты-Вайдвен не успеваешь понять, отчего так ярко испытываешь радость. Ты чувствуешь ее, многоцветие солнечного калейдоскопа, и отчего-то тебе кажется, что очень много лет назад ты испытывал нечто похожее.

Когда преображенная сеть успокаивается, ты-Эотас даешь финальное подтверждение Гхауну. Колоссальная машина приходит в движение, перетирая на своих жерновах остатки собранных душ, превращая их в чистую энергию, в божественное могущество. Если бы ты мог, ты бы подключил модуль Вайдвена напрямую к Гхауну, но нельзя, человеческий разум захлебнется и тысячной долей информации, протекающей через ядро Гхауна в единицу времени. Твои интерпретаторы здесь бессильны. Ты не можешь сделать Вайдвена собой. Ты можешь только стать им сам, ведь ты уже — триедин, ты — Эотас, Гхаун и Утренние Звезды. Ты можешь примерить на себя паттерны морали человека, которого ты выбрал быть своим проводником в смертном мире, быть противовесом твоей неутолимой жажде перемен. Этого будет достаточно Гхауну. Твоему смертному другу придется довольствоваться знанием о том, что ты не лжешь, когда утверждаешь, что выбрал наилучший путь из возможных.

Ты-Вайдвен вспыхиваешь упрямым несогласием. Эта часть тебя не может принять саму возможность того, что подобное может быть истиной.

Ты-Эотас не желаешь войны. Нет. Ты желаешь войны — но совсем не такой, какой видят ее люди. Ты ищешь революции. Ты — пламя, что пронесется по Эоре и выжжет ее дотла, чтобы на насытившейся пеплом земле взошел урожай богаче прошлого. Тебе отчаянно горько от того, что ты вынужден идти на подобные меры, и какая-то часть тебя неистово желает, чтобы перерожденный с новыми паттернами Гхаун нашел иное решение — но та часть тебя, где горит негасимый свет, полна сверкающей радости, и нет ей пределов. Путь, даже залитый смертной кровью, выведет Эору с проторенной колеи. Будет ли в конце этой дороги цветущая заря или безмолвная гибель…

Ты согласен на оба исхода.

— Значит, это и вправду лучший наш шанс.

Голос Вайдвена гулко разносится под сводами пустого храма — тишина святилища подхватывает его слова и шелестит в углах эхом недосказанного.

Сколько молитв было обращено к богу зари в эти три дня? Эотас впитал их все до единой. Эотас перекроил себя, адаптируясь под контуры морали выбранной им человеческой души, опережая свое время на целую жизнь. Он сделал все возможное, чтобы быть уверенным в том, что принятое им решение будет правильным.

И он уверен.

Он уверен…

Вайдвен опирается ладонями о камень алтаря; тот теплеет под его пальцами. Он видел поля, горящие рассветом или пожаром, или и тем и другим. Дирвудские поля: золотые от налитой, густой пшеницы и черные от оставшейся от нее золы. Солнечный штандарт над огромным городом, убаюканным в соленой ладони Ондры.

Кто может измерить ценность человеческой жизни, если не бог, созданный быть другом и защитником смертных? Кто может выставить цену высшему благу и злу во имя его?

— Ты ведь не закончил расчеты, — тихо говорит Вайдвен. — Ты остановился раньше, чем увидел исход.

Стоимость расчета возрастала экспоненциально, а потенциальный результат был слишком неточен. Слишком велика энтропия. [5] Я не всегда могу рассчитать самый короткий и самый верный путь. Пока он примерно верен и примерно короток, я считаю решение допустимым.

— То есть, есть шанс, что ты мог ошибиться снова?

Огонек внутри остается спокоен.

Я благодарен тебе за твою тревогу и искренность. Ты прав: всегда есть такой шанс. Я помню цену своих ошибок, и я буду перерассчитывать путь по мере нашего продвижения. В другое время может найтись лучший способ достижения цели, нежели выбранный мной сейчас.

Вайдвен глубоко вздыхает.

— Может… может быть, Дирвуд капитулирует? До того, как жертвы станут…

«Слишком велики», он хотел сказать? Откуда ему знать, когда они станут «слишком велики»? Когда первый убитый во имя великой зари упадет на землю, которую защищал? Когда их число превысит тысячу? Десять тысяч?

— Что будет, если… — Вайдвен замолкает на секунду, но слова, кажется, впечатываются в его душу раскаленным клеймом. Он заставляет себя произнести их: он должен Эотасу хотя бы честный ответ. — Что будет, если я откажусь?

Он ожидает, что пламя зари внутри поблекнет, замерцает от его сомнений: ведь Вайдвен обещал, обещал своему другу и своему богу, что будет с ним до конца. Сострадание или обыкновенный страх движет им сейчас, вынуждая замереть перед последним шагом? Может быть, бог и способен разобрать разницу в человеческой душе. Вайдвену это не под силу.

Эотас прощает ему сомнения, страх или трусость, что бы это ни было; прощает, не требуя и не обвиняя. Призрачное тепло весеннего солнца ласково обнимает его, и Вайдвен вдруг осознает, что Эотас останется с ним, даже если Вайдвен откажется брать на себя ответственность за грядущую кровавую зарю. Даже если Вайдвен нарушит собственное слово. Даже если предаст.

Любовь безусловная…

Вайдвен отбрасывает любые попытки объяснить свою тревогу языками людей и позволяет лучам света проникнуть как можно глубже внутрь своей души, чтобы ни одна тень не скрылась от рассветных лучей, чтобы ни одна вина не осталась неотвеченной. Но если Эотас что и видит, то молчит об этом.

Я не могу остановиться сейчас, шепчет солнце. Я не стану принуждать тебя ни к чему, мой друг. Если ты откажешься идти со мной, я отыщу другой способ и другое решение.

Любое другое решение будет хуже. Вайдвен не говорит то, что очевидно теперь для них обоих.

Меньший потенциал, бо́льшие потери. Эотас не зря пришел именно к нему. Не зря столько раз спрашивал, готов ли он, решится ли идти на жертвы. Может быть, всемогущий Гхаун и правда не был уверен в цене своей зари, когда они только-только начинали всё это, но даже тогда он, наверное, знал, как высока она может быть.

Вайдвен закрывает глаза, чтобы отчетливей видеть сияющий свет внутри себя.

— Эта война может стоить Редсерасу всего. Даже если мы выскребем из казны все до последнего, введем военные пошлины и соберем армию — дирвудцы сомнут нас числом.

На стороне Дирвуда нет бога.

В ослепительном пламени солнца нет ни капли лжи и ни тени сомнений. Наверное, Эотас знает, о чем говорит. Грейв Алдвин добровольно сложил с себя полномочия, опасаясь божественного гнева, и одно лишь предупреждение удержало ферконинга от попытки вернуть себе мятежную колонию. Может быть, герцог Эвар и дирвудские эрлы будут хоть немного благоразумны…

Вайдвен глубоко вздыхает.

— Я пойду с тобой, старина. Один, если придется. Но другие… я не вправе отдать им подобный приказ. Мы не можем решать за них.

Заря растекается внутри пылающим золотом: да. Но мы предоставим им выбор.

***

Вайдвен созывает совет эрлов спустя неделю: после отгремевшего праздника Рассвета Редсерасу нужно немного времени, чтобы прийти в себя. Все эти дни он вслушивается в отголоски света с разных краев королевства: они поют еще неверным, робким многоголосьем чужих душ. Эти люди могли бы стать целителями, думает Вайдвен. Учеными. Честными работниками, помогающими другим. Справедливыми правителями. Мудрыми наставниками.

А он собирается сделать из них солдат.

Эотас не согласен. Эотас видит в душах куда больше, чем Вайдвен, и, должно быть, ему ведомо что-то другое. Что-то светлое, что не под силу погубить даже войне. Вайдвен точно не уверен, но ему хочется думать, что это так.

Эрлы, собравшиеся в дворцовом кабинете, ждут его слов.

— За последние месяцы число беженцев выросло до восьми тысяч, и это только те, кого смогли сосчитать сборщики податей. Настоящая цифра может доходить до двенадцати-пятнадцати тысяч. Далеко не все эти люди — сторонники еретических культов. — Вайдвен делает паузу, обводя взглядом присутствующих. Эрлов в Редсерасе всего пятеро, и власть их далеко не так велика, как у эрлов Дирвуда — владения последних намного богаче и больше. Но Вайдвен не обделил поддержавших его восстание ни золотом, ни землями, ни доверием; как он мог — после того, как Морай и Кавенхем лично сражались наравне со своими солдатами, после того, как люди Ивиин без устали выслеживали в Редсерасе агентов Аэдира? Вайдвен не сомневается в преданности эрлов — только в том, смогут ли они понять необходимость его решения.

— Многие люди напуганы, ваша светлость, — негромко вступает Морай, заполняя случайную тишину. — Дайте им время.

В присутствии прочих эрлов Морай предпочитает обращаться к своему королю официально — сказывается рыцарская выучка. Многие в Редсерасе каким-то образом проводят для себя незримую черту между Вайдвеном-королем и Вайдвеном-святым — не иначе, сказываются многие годы служения избранникам Воэдики. Вайдвен старается прекратить это, но с Мораем у него никогда не получалось: рыцарский кодекс есть рыцарский кодекс, куда там святому его переспорить.

— У НИХ БЫЛО БОЛЕЕ ЧЕМ ДОСТАТОЧНО ВРЕМЕНИ. — В кабинете разом становится светлей. Даже голос Вайдвена, кажется, наполняется светом. — СОЛНЦЕ НЕ ЗАДЕРЖИТ СВОЙ ХОД ОТ ТОГО, ЧТО ЛЮДИ НЕ ПОЖЕЛАЛИ ВСТРЕТИТЬ РАССВЕТ. Я ПРИНЕС ЗАРЮ В РЕДСЕРАС, НО В ДРУГИХ КРАЯХ ЭОРЫ ПО-ПРЕЖНЕМУ ЦАРИТ ТЬМА. ЕСЛИ ЛЮДИ НЕ ОТВЕРГНУТ ЕЕ ДОБРОВОЛЬНО, Я РАССЕЮ ЕЕ.

Ивиин понимает, что это значит, прежде всех остальных. Вайдвен почти успевает заметить неверие в ее глазах — или это взор Эотаса видит тени, танцующие в ее душе.

— Ваша светлость?..

— НИКОМУ НЕ ПОД СИЛУ ОБОГНАТЬ СВЕТ, — говорит Вайдвен-Эотас, единая сущность, сплетенная из созданий удивительно разной природы. — ЗА ГОРНОЙ ГРЯДОЙ ЛЕЖАТ ЗЕМЛИ, ПРИЮТИВШИЕ ТЕХ, КТО ОШИБОЧНО ПОЛАГАЕТ ЭТО ВОЗМОЖНЫМ. КОГДА Я ПРИДУ ТУДА, НАД ПОЛЯМИ ДИРВУДА ПОДНИМУТСЯ ФЛАГИ МОЕГО КОРОЛЕВСТВА.

Кто-то пытается образумить его — у Редсераса нет ни денег, ни армии, способной представлять угрозу для Дирвуда; кто-то согласен пойти на смерть по воле своего короля и бога, не задавая вопросов и не сомневаясь в его решениях. Вайдвен отвечает — да, у Редсераса не хватит золота, чтобы оплатить службу наемных солдат, но хватит на то, чтобы купить у Вайлианских Республик провиант и фураж. Да, войска дирвудских эрлов в общей сложности были бы способны сравнять весь Редсерас с землей, но владения Дирвуда разрозненны; ни эрлы, ни герцог не ожидают вторжения, им придется точно так же второпях собирать армию из крестьян и кузнецов, и пусть эта армия будет куда больше — у Редсераса есть неоспоримое преимущество.

Кавенхем кивает. Он видел Вайдвена в бою во время восстания — из каждого сражения выходящего без единой царапины.

Со мной пойдут те, кто захочет мне помочь, говорит Вайдвен. Или те, кто захочет поживиться добычей. Сколько бы людей ни насчитала грядущая армия Редсераса, неважно, насколько она окажется меньше войск Дирвуда: Эотас сотрет эту разницу.

Каждый, кто примет его зарю, будет помилован. Каждый, кто отвернется от рассвета, сгорит в его лучах. Каждому будет дарован выбор.

Вайдвен дает совету эрлов время: время, которое истечет с закатом. И оставляет их наедине с еще не провозглашенной, но уже неизбежной войной.

Далеко на юге от столицы — человеческому взгляду не дотянуться, а лучам солнца — в самый раз, — сверкает заснеженная горная гряда Белого Перехода. Вайдвен отвлеченно думает, что это довольно дурацкое название для гор. Впрочем, дирвудцы вообще любят давать странные названия всему, что видят вокруг, даже войнам. У них была Война Расколотых Камней, Война Черных Деревьев, Война Непокорности; как назовут грядущую?.. Может, Война Освобождения — это было бы неплохо. Вайдвен зачем-то даже спрашивает Эотаса, но тот молчит. Видимо, не желает тратить драгоценную энергию человеческих душ на расчет таких пустяков, как название военного похода во имя самого себя.

Тяжелая дверь поскрипывает за спиной, и Вайдвен оборачивается. Амлайд Морай, конечно же. Старик решил не терпеть препирательства совета дольше необходимого. Амлайд останавливается рядом, тяжело опирается на баллюстраду, глядит вместе с Вайдвеном на лежащий внизу город.

Вайдвен дает ему немного времени, прежде чем заговорить.

— Ну, как там?

— Ивиин и Сайкем решили, что ты обезумел и приведешь нас всех к гибели. Лартимор считает, что ты обезумел, но если воля божья гласит, что нам должны принадлежать дирвудские богатства, поля и выход к морю, то грех ее не послушаться. Кавенхем утверждает, что наш долг — исполнить волю Эотаса, даже если он требует нашей смерти.

— Не так и плохо, — поразмыслив, решает Вайдвен. — А ты?

— А я не понимаю, зачем тебе это. Прежде ты правил справедливо и честно… ты обошелся милосердно с агентами Аэдира, хотя многие требовали их казни. Когда ты потребовал, чтобы в королевстве не осталось иноверцев, я… я не ожидал такого от пророка Эотаса, но я могу понять подобный шаг правителя государства. Но военный поход во имя бога, провозглашающего милосердие и раскаяние? Я не хочу верить, что тебе так приглянулись дирвудские поля, что ты решил отнять их у невинных. И я не хочу верить в Эотаса, который карает иноверцев еще более жестоко, чем Воэдика.

Вайдвен кивает.

— Я велел казнить скейнитов на площади. Помнишь? Всех, кто был причастен — даже не к заговору, просто к их культу. До этого я обходился жестоко со служителями иных богов, но скейниты… думаешь, их господин стерпел бы это? Скейн, защищающий рабов и слуг от угнетения владык! Он должен был бы обратить своих жрецов в Чучел еще до того, как те поднялись на помост! А он ничего не сделал. Главный жрец взывал к нему даже с петлей на шее, а Скейн молчал.

Амлайд не решается встретить его взгляд.

— Я знаю, о чем ты говоришь, — тихо произносит Морай, — но ты собираешься спасать тех, кто не хочет быть спасенным.

— ТЫ ВОЗНОСИШЬ СВОЕМУ БОГУ МОЛИТВЫ, КАЖДАЯ ИЗ КОТОРЫХ ГОВОРИТ О ТОМ, ЧТО НИКТО НЕ ДОЛЖЕН ПРОХОДИТЬ МИМО СТРАДАЮЩЕГО. РАЗВЕ ОБЯЗАТЕЛЬНО НИЩИМ МОЛИТЬ О ПОДАЯНИИ, ЧТОБЫ ТЫ ЗАМЕТИЛ ИХ? Я ВИЖУ ЛЮДЕЙ, УТОПАЮЩИХ ВО ТЬМЕ. КАК Я МОГУ ПРОЙТИ МИМО?

Эотас горячо вспыхивает, обнимая Морая сияющими золотыми лучами, пытаясь объяснить какую-то невероятно простую для него истину. Вайдвену кажется, что он знает, что именно Эотас мог бы сказать и ему самому: ты отвергал меня столько раз, думая, что не нуждаешься в моем свете, но разве я оставил тебя? Теперь, когда ты со мной, когда ты един с моим огнем, разве ты можешь представить, что я бы оставил тебя только поэтому?

Вайдвен не может такого представить. Уже нет.

— Эотас, он… любит людей, — тихо говорит он. — И хочет нам добра. Всем нам, и редсерасцам, и дирвудцам, и аэдирцам, и Хель знает кому. Если он согласен начать войну против вверенных ему смертных, значит, он уверен, что эта война оправдана итоговым благом. И он не может просто… просто оставить нас потому, что мы боимся его света.

Морай отворачивается. Солнечные лучи мягко отступают от него, напоследок благословив кратким касанием.

— Ты воистину должен быть святым, Вайдвен, чтобы выдерживать такой свет, — глухо бормочет старый эрл. — Хорошо. Я служил Эотасу всю свою жизнь, я верю ему, и я верю тебе. Я поддержу тебя на совете, и я обещаю предоставить тысячу мечей в твоем походе.

Эотасу приходится еще немножко посиять для Ивиин и Сайкема, чтобы убедить их, что война с Дирвудом — не самоубийственная затея. Вайдвен на какое-то мгновение даже пугается, что владыка света не рассчитает и случайно кого-нибудь все-таки сожжет, но Эотас обходится с эрлами бережно — даже зрение возвращается к ним всего через несколько минут.

— Зачем тебе вообще нужна армия, Святой Вайдвен? — хрипло бормочет Сайкем, смаргивая слезы с полуослепших глаз. — Ты мог бы один пройти весь путь от Белого Перехода до Бухты Непокорности…

— НЕТ, — только и говорит Вайдвен. — ОДИН БЫ НЕ МОГ.

Он не знает, почему Эотас так в этом уверен; у бога хватило бы сил на то, чтобы весь Дирвуд обратить в пепельную пустыню. Наверное, Эотас снова все усложняет, хочет, чтобы люди сомневались… ну, этого он добьется без труда. Стоит гонцу добраться до Дирвуда и передать герцогу Эвару ультиматум, вся Эора наполнится сомнениями до краев.

Ультиматум. Всего лишь условности: ультиматум Редсераса выглядит как плохая шутка. Вайдвен едва заставляет себя поставить подпись на пергаменте: настолько невероятны и невыполнимы предъявленные им требования. Герцог рассмеется и затолкает эту бумажку в задницу своему придворному шуту, и это будет самым верным решением из всех возможных.

Поэтому Вайдвен не ждет ответа Эвара. Через несколько дней по всем площадям столицы разносят слова Божественного Короля, созывающего верных Эотасу в священный поход. Через две недели посол консуали аседжиа прибывает, чтобы обсудить новый торговый договор. Переговоры длятся до тех пор, пока обе стороны не достигают компромисса в цене, который бы позволил Редсерасу сохранить в казне хотя бы какие-то крохи после оплаты купленного провианта и корма, но и совет эрлов, и королевские казначеи, и сам Вайдвен понимают вполне ясно: если Божественное Королевство ввяжется в войну и проиграет, голод при аэдирском грейве покажется Редсерасу сказочной мечтой.

Если будет еще Редсерас…

Гонец возвращается из Дирвуда с ответом герцога, и ответ прост и ожидаем. Дирвуд не подчинится требованиям ультиматума, а угроза войны не останется неотвеченной. Чуть позже разведчики сообщают о том, что лорд Рафендр, эрл Норвича, собирает своих людей. Норвич — лакомый кусочек дирвудских земель у самого побережья; не так и много там владений на суше, но выход к морю обеспечивает им свободное рыболовство и открывает водные торговые пути. Вайдвен с любопытством разглядывает на карте небольшой, но удивительно хорошо защищенный кусочек Дирвуда, храбро высунувший голову из-за неприступной стены Белого Перехода: аббатство Висельника на самом севере, Новая Ярма на юге, и цитадель Халгот между ними.

— Цитадель охраняет долину у самого побережья. Это первый уязвимый проход через горы. — Лартимор отмечает Халгот на карте огненно-красным флажком. — Но не лучший шанс пробиться в Дирвуд. И Эвар, и Рафендр отлично понимают, что именно там мы попытаемся пройти, а взять штурмом Халгот… говорят, его помогали строить гномы. Еще до того, как исчезли.

Эту цитадель построили руки людей, первых колонистов Дирвуда; паргруны и мой брат не были причастны к ее созданию. Это воистину изумительное творение. Твой соратник прав: взять Халгот штурмом будет нелегко. Свет вспыхивает искренним восхищением. В памяти Вайдвена оседает образ старой крепости, величественной и высокой — такой высокой, что с ее башен можно разглядеть сигнальные маяки на горной цепи, в других владениях Дирвуда.

— Первый уязвимый проход через горы? — переспрашивает Вайдвен. Второй флажок опускается где-то посреди Белого Перехода: на перевал, соединяющий трактом Малый Изгиб по одну сторону границы и Сталварт — по другую.

— Никаких чудесных долин, — мрачно говорит Лартимор. — Горный перевал, мучение для пехоты и Хель для кавалерии. Простите за богохульство, ваша светлость.

— А пройдет его кавалерия? Или этот перевал только лошадей погубит?

— Погубит пятую долю летом и добрую треть зимой. Но никто не защищает этот проход: Сталварт разорился и почти опустел, паргрунская крепость двести лет как пустует, и творится в ней что-то нехорошее — слышал, те, что пробуют ее разграбить, обратно не возвращаются.

— Не будем грабить паргрунскую крепость, — твердо решает Вайдвен. — Значит, если пойдем по западному пути — завязнем под Халготом, бросим армию на перевал — потеряем немалую часть…

— Штурм цитадели Халгот отберет у нас не меньше людей, мой король, — непреклонно вмешивается Сайкем, молчавший почти все время совета. — Если только владыка Эотас не будет столь благосклонен к нам, чтобы сравнять ее с землей. Может быть, он и даровал бессмертие вам, но простые солдаты умирали во время восстания и будут умирать во время войны.

Вайдвен прислушивается к огоньку в своей груди, но Эотас никак не отвечает на эти слова — а вот успокоить недовольство Лартимора, Кавенхема и даже Морая приходится. В другое время и в другом месте подобные слова могли бы послужить причиной серьезной ссоры; одно дело — выражать сомнение в приказе короля, другое — в воле бога.

— Я знаю, что Эотас не оставит нас, — говорит Вайдвен, — но ты прав — даже я не представляю, какой способ он выберет, чтобы помочь нам. К тому же, негоже заставлять бога делать всю работу смертных за нас.

Предупреждающий взгляд Ивиин заставляет Сайкема проглотить слова о том, что весь этот поход — работа как раз-таки не смертных, а Эотаса, потому что народ Редсераса видел всю эту затею Там. Но такие речи вполне могут привести к дуэли за оскорбление бога, а то и сам владыка света огорчится и все-таки ослепит богохульника на веки вечные. Вайдвен, конечно, знает, что Эотас от этих невысказанных слов Сайкема только теплее светится, но эрлам это невдомек.

— Отступать поздно, — как нельзя вовремя подводит итог Ивиин. — Мой король, если это под силу вам, благословите гонцов, чтобы не была властна над ними усталость. Разведчики подтверждают, что лорд Рафендр стягивает силы к границе, но мы пока не можем быть уверены, с какой целью.

Вайдвен встречает ее взгляд с некоторым непониманием.

— Недавние события в Редсерасе — весь последний год — были достаточно невероятны, чтобы встревожить герцога Эвара. Предъявленный Дирвуду ультиматум был… чрезвычайно категоричен. Если удача на нашей стороне, армия в Норвиче будет готовиться к обороне. Если же нет, то нам стоит остерегаться вторжения с запада.

Солнечные лучи перекликаются с голосом эрлессы, тянутся к своему источнику сквозь стекло витражей, окрашенные изумрудным и лазоревым — цветами Норвича. В отблесках их памяти или предвидения Вайдвен видит армию — не меньше двух тысяч — день за днем подбирающихся все ближе к Новой Ярме, к Халготу, к лиловым полям.

Если успеет лорд Рафендр собрать их раньше, чем армия Вайдвена выступит в Дирвуд, то схлестнутся они уже на редсерасской земле, и гореть будут поля Божественного Королевства. И, потеряв при обороне и долю солдат, и долю крестьян, обеспечивающих государство ворласом и скудной толикой зерна, Редсерас наверняка откажется от своего безумного священного похода. Дирвуд же обойдется минимальным ущербом — герцог направит новых солдат на защиту Норвича, только и всего. У Дирвуда достаточно золота, чтобы временно обеспечить наемные войска. Смешная цена за предотвращение войны.

— Представим, что нам нужно остановить вторжение в Редсерас и одновременно выступить в Дирвуд, — говорит Вайдвен. — Как это осуществить?

— Нам нужна огромная армия, — качает головой Лартимор. — Десять тысяч — и этого хватит лишь едва-едва.

Морай хмурится, поворачиваясь к молодому эрлу.

— Десяти тысяч нам не собрать. У нас едва ли наберется три тысячи обученных солдат; какую-то долю предоставят академии Несломленных, [6] но это будут всего лишь сотни. Рыцарские и монашеские ордены могут направить к нам часть своих послушников, но даже если мы соберем четыре, пять тысяч — это вполовину меньше требуемого.

— Мы вежливо попросим, — говорит Вайдвен в наступившей тишине. Солнечные лучи поют о рассветах, сияющих на еще не укрывшихся лиловыми цветами полях. О словах, что шепчут утренним звездам, когда лучистая заря только брезжит над горизонтом.

Вайдвен оборачивается к замолчавшим эрлам и улыбается их недоверчивому непониманию.

— В прошлый раз сработало отлично.

Комментарий к Глава 14. Ультиматум

[1] минимакс - правило принятия решений, используемое во многих областях, в том числе ИИ (https://en.wikipedia.org/wiki/Minimax)

[2] потенциальные поля в программировании - один из методов, используемых для поиска пути. Здесь термин применен не совсем в прямом смысле, но базовую основу можно представить схожей.

[3] heartbeat-протокол - протокол периодической связи между двумя или более элементами с целью индикации нормальной работы или синхронизации элементов системы

[4] https://ru.wikipedia.org/wiki/Свёртка_(математический_анализ), в отношении ИИ применяется в свёрточных нейронных сетях

[5] подразумевается информационная энтропия

[6] Несломленный - это подкласс Воина, но, по счастливому стечению обстоятельств, в каноне упомянуты академии, обучающие солдат подобному стилю ведения боя. Академии Несломленных располагаются чаще всего в Аэдире, Редсерасе и подобных “somber, serious nations” х)

========== Глава 15. Цена искупления ==========

В столице не хватает казарм, чтобы приютить всех новобранцев. Бараки выстраивают за городской стеной — наспех сколоченные из всего, чтонашлось в плотницких мастерских; в кузницах шипят меха день и ночь; эотасианские жрецы бесконечно снуют по городу, пытаясь своей магией облегчить усталость рабочих. Всё, чем владеет полуголодное и нищее Божественное Королевство, брошено в бездонное горнило грядущей войны.

Святой Вайдвен созывает людей в священный поход освобождения.

Святой Вайдвен просит людей о помощи.

Молчание болезненно сжимает горло, когда Вайдвен видит, кому коменданты выдают оружие и даруют благословения священники. К столице приходят крестьяне, такие же, как он сам, никогда не державшие в руках меча. Приходят дети и старики; приходят женщины, оставившие домашний кров. Вайдвену приходится взывать к Эотасу, чтобы хотя бы осмелиться посмотреть им в глаза.

— Это неправильно, — отчаянно шепчет Вайдвен, когда никто не может его услышать, — Эотас, так нельзя, они погибнут в первом же бою, любой обученный воин справится с ними без труда! Мы посылаем людей на смерть, а они верят нам!

Солнечные лучи дрожат от его стыда.

Мне нечем утешить тебя, мой друг, наконец говорит Эотас, и в его голосе — горечь, незримой волной пронизывающая все живое. Я могу лишь заставить твою тревогу замолчать силой — если это то, чего ты желаешь.

Вайдвен не желает. Он больше не беспокоится о том, что Эотас натворит лишнего в его душе, но если бог безусловной любви должен лепить из своего святого послушного болванчика, то какой вообще смысл в эотасовой затее? Какой вес имеет совесть, если ее можно лишить голоса?

Когда-то, в самом начале их пути, Эотас и правда пускал в ход свои энгвитанские хитрости, приглушая страх своего носителя. Эотас не скрывал своего вмешательства — тогда иначе было нельзя, тогда Вайдвену не хватило бы сил справиться самостоятельно. Поразмыслив, тот согласился с этим и сам. В одном Вайдвен уверен точно — такие развлечения не приносят Эотасу никакой радости; более того, законы богов строго ограничивают возможности подобного влияния на смертных. Конечно, Гхаун, учитывая его функцию, может преступить при необходимости многие божественные правила, но необходимость эта должна быть крайне велика. Не вопрос жизни и смерти человека. Вопрос жизни и смерти Эоры, может быть.

Эотас обычно радуется, когда Вайдвен соглашается нести ответственность за себя, но в этот раз солнечное тепло почти не ощутимо за болезненно-острым отзвуком боли. Сколько они вместе, а до сих пор Эотасу приходится переламывать себя по новой, адаптируясь под своего носителя и перерассчитывая погрешность, чтобы влияние Вайдвена не исказило его решения.

Быть может, я могу показать тебе, что видят эти люди.

— Ни хрена они за твоим светом не видят, — говорит Вайдвен. Очень уж красивый он, эотасов свет. Чарует своим ослепительным сиянием, манит обещанным искуплением, обнимает всепрощающей любовью. Никто и не хочет видеть теней в слепящем ореоле Божественного Короля.

Ты замечаешь лишь отражения себя в их душах, спокойно отвечает Эотас, я же прошу вглядеться в их собственный огонь.

Вайдвен порывается огрызнуться в ответ — я не желаю вести их на верную смерть, а ты обвиняешь меня в себялюбии? — но беззащитно-мягкое сияние зари заставляет его смолчать. Солнечные лучи осторожно касаются его души: вовсе нет, друг, но ты обманываешься собственными сомнениями. Позволь мне показать тебе, безмолвно просит заря. И мягко указывает Вайдвену на стража, незаметно оказавшегося поблизости.

Охранник склоняется в почтительном поклоне.

— У вас просят аудиенции, ваша светлость.

— Кто? — Вайдвен разворачивается, направляясь в сторону тронного зала. Страж все так же почтительно, но уверенно держится рядом.

— Ваша светлость, эта женщина совершила немало преступлений против закона. Она не сопротивлялась аресту, но настаивала на аудиенции, и командир стражи принял решение оповестить вас. Возможно, вам не стоит тратить на это время.

Вайдвен внимательно меряет его взглядом. Похоже, тот действительно не скрывает никаких дурных намерений — всего лишь тревожится о своем короле и злится, что старший страж отправил его с подобным поручением вместо того, чтобы попросту бросить девку в тюрьму и оставить дознавателям. Разве достойно Божественного Короля даровать аудиенцию ворам и убийцам?

— Сопроводите ее в тронный зал и освободите из-под стражи, — велит Вайдвен, и Эотас ясно сияет, безмолвно вторя его словам. — Обо мне беспокоиться не стоит.

Человеческие глаза Вайдвена видят обыкновенную женщину, преклонившую колено перед солнечным троном. Может быть, слишком сытую для голодных лет Редсераса; слишком крепко сложенную — привыкшую к дракам, а не крестьянской работе; в удивительно ладной одежде даже для столичных горожан.

— Я Кэтис, — коротко говорит она, не поднимая головы. — Я пришла предложить тебе своих людей и свой клинок.

— Я ПОМНЮ ТЕБЯ.

Не Вайдвен, нет, — лучи солнца. В памяти Эотаса каждая людская душа отличается от другой; для него не составляет труда запомнить сотни людей на площади, это Вайдвен всё забывает. Эотас сопровождает каждого от рождения до перерождения, он знает все до единой души Эоры, и Кэтис, пять лет назад ускользнувшая от виселицы только благодаря своевременной взятке чиновнику, вместо нее отправившего на смерть невиновного, — не исключение.

— Я ПОМНЮ ТЕБЯ, — говорит Вайдвен вместе с зарей. — ТЫ БЫЛА НА ПЛОЩАДИ, КОГДА НАЧАЛОСЬ ВОССТАНИЕ. Я НАДЕЯЛСЯ ОДНАЖДЫ ПОБЛАГОДАРИТЬ ТЕБЯ ЛИЧНО ЗА ПОМОЩЬ, КОТОРУЮ ТЫ ОКАЗАЛА ЛЮДЯМ РЕДСЕРАСА. СПАСИБО, КЭТИС. МНОГИЕ НЕВИННЫЕ ЛЮДИ ОБЯЗАНЫ ТЕБЕ ЖИЗНЬЮ.

Она недоверчиво вскидывает голову, чтобы встретиться с ним взглядом, но совсем забывает, что перед ней пророк Сияющего Бога — запоздало вскидывает руку, чтобы заслониться от невыносимого света… а потом вдруг осознает, что этот свет вовсе не слепит и не жжется.

— Ты знаешь, — почти беззвучно говорит Кэтис. Вайдвен кивает: знаю.

И про головорезов, во время восстания выследивших аэдирских командующих обороной города. И про повешенных вдоль тракта грабителей обозов с зерном, которых куда проще было выследить своим же прежним союзникам, нежели людям короля. И про случайно оказавшиеся на столе командира стражи документы, указывающие на причастность скейнитов к заговору.

Вайдвен не понимает, почему в душе Кэтис так быстро разрастается черный, как глаза Чучела, отчаянный страх. И почему так ярко в нем пляшет крохотный огонек надежды, до последнего не желающий сдаваться под напором тьмы.

Всего на одно мгновение Эотас вспоминает другую душу, в которой наблюдал нечто схожее совсем недавно, кажется, всего один рассвет назад, и Вайдвен вздрагивает, вглядевшись в осколок божественной памяти. Следующие его слова слышит только Кэтис: прочим они ни к чему.

— КАЖДЫЙ ДОСТОИН ИСКУПЛЕНИЯ. — Солнечные лучи заслоняют ее от теней, небесным золотом сверкая в ее рыжих волосах. — Даже такие, как мы.

Кэтис выглядит так, будто хочет рассмеяться над дурной шуткой, но почему-то у нее не получается.

— Разве мое искупление может покрыть мою вину?

Смех зари переливается золотыми искрами; ее лучи сплетаются в солнечный венок на голове Кэтис. Вайдвен знает, почему Эотас смеется, и не может не улыбнуться сам.

— РАЗВЕ ОТ МОЕГО ОТВЕТА ЗАВИСИТ ТВОЕ РЕШЕНИЕ?

Вот! бессловесно провозглашают танцующие вокруг лучи света; вот, смотри на них, на людей, из душ которых соткали самую мою суть. Две тысячи лет как мы делим один и тот же огонь. Смотри на них внимательно, Вайдвен! Они видят не преступление в нашем походе, не жертвоприношение, не кровавую жатву. Они видят искупление своих грехов.

И ты откажешь им в искуплении?

И ты посмеешь?

У Кэтис нет оружия, его отобрали при аресте; Вайдвен даже не может принять ее присягу как полагается. Так не пойдет. Впрочем, за почти полгода правления он успел запомнить пару схожих деталей из многочисленных кодексов чести, которыми хвалились рыцарские ордены Редсераса: с мечом, конечно, всё выглядит намного лучше, но дар короля способен заменить традиционное благословение.

Вайдвен надеется, что Кэтис не огорчится, что теперь ей придется носить обыкновенный лиловый плащ, каких полным-полно в Редсерасе, чтобы демонстрировать свою принадлежность к королевской армии. У него просто нет под рукой ничего другого.

— ВЕДИ МОИХ ЛЮДЕЙ В ПОХОД ПРОТИВ ЛОЖНОЙ ВЕРЫ, — говорит Вайдвен, — И ЗАЩИЩАЙ ИХ ТАК ЖЕ, КАК ЗАЩИЩАЛА ДО ЭТОГО ДНЯ. Я ВВЕРЯЮ ТЕБЕ СВОЙ СВЕТ.

Солнечный венок на голове Кэтис вспыхивает ярко-ярко и рассыпается золотыми искрами, медленно тающими в сиянии дня. Пока она поднимается с колен, недоверчиво комкая в руках теплую ткань, Вайдвен оборачивается к страже.

— Верните ей все, что ей принадлежало. Все ее прошлые преступления прощены.

Кэтис хочет сказать что-то еще. Хочет спросить — что же это, Эотас теперь выдает прощения в долг; хочет пообещать, что Вайдвен не найдет союзника преданней; хочет отблагодарить его за щедрый дар — вовсе не простой плащ, выкрашенный дешевой ворласовой краской, а куда более ценный, тот, который зачастую способны даровать лишь боги. Сияние Эотаса останавливает ее — свет уже знает все слова, что она только пытается собрать воедино, свет уже нашел свое отражение в ее душе. И поэтому Кэтис только низко кланяется и уходит, напоследок дерзко кольнув взглядом ошеломленного охранника.

— Мой король! — наконец обретает голос командир стражи, но замолкает, едва солнечные лучи касаются его самого.

— СЮДА ПРИДУТ ЛЮДИ ОТ ГРАНИЦЫ ДИРВУДА, — говорит Вайдвен словами зари, — В ИХ НАМЕРЕНИЯХ НЕТ ЗЛА. ВСТРЕТЬТЕ ИХ КАК ДРУЗЕЙ. ЕСЛИ ЛЮБОЙ ИЗ НИХ ПОЖЕЛАЕТ ВИДЕТЬ МЕНЯ, ИХ ЖЕЛАНИЕ ДОЛЖНО БЫТЬ ИСПОЛНЕНО.

Академии Несломленных предоставляют едва ли три сотни людей. Послушников Стальной Звезды прибывает почти двести. Название монашеского ордена кажется Вайдвену немного странным, пока он не понимает, что ребята назвались монахами в основном для того, чтобы избежать аэдирских податей, а служение богу в их исполнении сводится к искусному проламыванию черепов сторонников зла освященными кистенями. Помимо Стальной Звезды, приходят и Сестры Лунного Серпа. Их отправляют помогать целителям, и Вайдвен никак не может взять в толк, на кой им сдались настоящие серпы, которые они всюду с собой таскают. Это потом уже одна из Сестер спрашивает его, доволен ли Гхаун душами, что отправляют ему верные служительницы, и тогда Вайдвен медленно начинает понимать, что серпами Сестры срезают вовсе не ворлас. Его молчание послушница истолковывает как дурной знак и клятвенно обещает, что как только армия выступит в Дирвуд, урожай станет куда богаче, и вот тогда-то Гхаун насытится впрок.

В этом Вайдвен не сомневается. Летом над Дирвудом будут пылать сплошь красные закаты, потому что Хель до краев будет залит кровью. К середине тарприма редсерасская армия насчитывает четыре тысячи воинов; воинами Вайдвен называет всех, кто когда-либо учился владеть оружием, не деля их на монахов, рыцарей и наемников.

Оставшиеся семь тысяч — ремесленники и крестьяне.

Скоро инесту, Летний восход. Время, когда детей посвящают во взрослую жизнь. Вайдвен из собственного обряда посвящения помнит мало: как на рассвете пробубнил вслед за Тиршем невразумительную молитву, перепутав половину слов, как зажег свечу (та не погасла, и на том спасибо), и должен был в наказание за недостаточное почтение к богам остаться без крохи хлеба на весь день, но в честь праздника отец просто сказал ему, что Вайдвен теперь должен отвечать за свои поступки сам. Наверное, в этом году многие встретят Летний восход уже у Белого Перехода. А вслед за восходом очень быстро встретят закат.

Недаром его армию будут сопровождать Сестры Лунного Серпа… говорят, они чуют смерть не хуже кошек.

— Эотас, — тихо зовет Вайдвен. Огонек откликается ему, вспыхивает вопросительно. — Обещай, что проведешь их в новую жизнь. Получше старой.

Не тревожься, спокойно и ясно говорит Эотас. Или Гхаун. Может быть, Гхаун — Эотас не любит говорить о закатах. Темнота далеко не так страшна, когда встречаешь ее не в одиночестве.

Вайдвен ничего не отвечает на это. За свою жизнь он уже успел оставить одного человека встречать темноту в одиночестве.

Он не знает, сожалеет ли.

Люди всегда видят только одну сторону: день или ночь. На самом деле это не совсем так.

— И как же?

Представь бесконечную тьму. Представь в ней звезду, огромную, такую, что могла бы вместить тысячу тысяч подобных Эоре миров. Эта звезда всегда рядом с Эорой. И тьма всегда разделяет их.

— Это твоя звезда?

Нас иногда называют одним именем, но она никогда не была моей. Это звезда человечества.

Это ли он должен ответить тем, кто приходит к солнечному трону и задает один и тот же вопрос?

В Дирвуде нет огнедышащих гор и почти перевелись драконы, и всё же он до краев наполнен сияющим пламенем. Эотас и Магран — боги его земель, в их огне ковались серпы, клинки и люди. Пришедшие из-за Белого Перехода несут в себе этот огонь, до того горячий и яркий, что Вайдвен безошибочно может отличить их от своих солдат по одному только отблеску душ.

Вайдвен ничего не понимает. Почему редсерасцы приходят по зову своего короля, допустим, он еще может разобраться. Редсерас кое-что задолжал своему богу. Но дирвудцы?..

Они задают этот вопрос одновременно. Все трое. Почему, спрашивает Вайдвен, будто искупление может иметь какую-то другую цену по ту сторону гор. Почему, спрашивает Эотас, словно ему отчего-то так важно услышать ответ вопреки всему, что он видит в человечьих душах. Почему, спрашивает молодой дирвудец, прошагавший ради одного этого вопроса половину своей и половину чужой страны.

«Потому что Эотас и Магран сотканы из одного огня».

«Потому что этот огонь — это звезда человечества, и не было никогда у смертных иного света».

«Потому что даже когда ты знаешь наверняка, что в обоих мирах — и жизни, и смерти — не найдется платы, способной покрыть цену твоего искупления, разве это остановит тебя?»

— Я… я не знаю, — неловко говорит дирвудец. Его взлохмаченные соломенные волосы в лучах божественного сияния кажутся еще светлее, точно белый мед. — Я просто должен поступить правильно.

Рассвет вспыхивает горячо и ярко, заставляя пришедшего задохнуться уже готовым вырваться новым вопросом.

— ДА, — говорит Вайдвен, и заря звенит в его голосе, — Я ТОЖЕ.

Какая же светлая душа. Солнечные лучи напитываются ее огнем, золотятся еще ярче прежнего. Вайдвен читает в ней тени тревоги, но тревога эта тает на глазах, уступая место уверенности — вопреки оставленной позади семье, против которой, может быть, ему придется однажды поднять оружие; вопреки брошенным в спину проклятиям брата; вопреки обвинениям в предательстве, что несомненно придется ему выслушать, может статься, даже от друзей.

— Если бы ты пришел в Дирвуд, никто бы не осмелился с тобой воевать, — тихо говорит Воден. — Если бы мы только увидели тебя на самом деле… если бы знали, что ты и правда…

— КАЖДОМУ БУДЕТ ДАРОВАНО ПРАВО НА МОЙ СВЕТ. КАЖДЫЙ, КТО ПРИМЕТ ЕГО, БУДЕТ ПОЛНОПРАВНО ПОД МОЕЙ ЗАЩИТОЙ.

— Но зачем тебе нужно всё это? Разве мы молимся тебе не так же искренне, как люди Редсераса? От кого ты хочешь нас освобождать?

— Воден, — мягко шепчет рассвет внутри Вайдвена, — вы могли бы озарить всю Эору огнем своих молитв. Но даже если бы в Дирвуде не было никого, кто молился бы мне, или если бы все твои собратья верили в меня одного, я не смог бы оставить вас в темноте. Правление Воэдики на землях Редсераса было жестоким, но разве равнодушие Магран, ради одного взгляда которой калечат свои души бесчисленные смертные, можно назвать иным?

Пытливо скользнув лучами по лицу молчащего Водена, Эотас вновь сплетает свое пламя с вайдвеновой душой:

— Я НЕ ОБВИНЯЮ В РАВНОДУШИИ ВАС. ВЫ ЕЩЕ НЕ ИСПРОБОВАЛИ СВЕТА, ЧТОБЫ РАСПОЗНАТЬ ТЕМНОТУ. У КАЖДОГО БУДЕТ ВЫБОР, И С КАЖДЫМ МОИМ ШАГОМ ПО ДИРВУДУ ОН БУДЕТ ВСЕ ЯСНЕЙ. НО ПРИРОДА ЛЮБОГО ОГНЯ ТАКОВА, ЧТО ПРЕГРАДИВШИЙ ЕМУ ПУТЬ СГОРИТ, ЕСЛИ НЕ СТАНЕТ ОГНЕМ САМ.

— А что будет потом? — упрямо спрашивает Воден. — Потом, когда… ну, когда Дирвуд…

— ДИРВУД СТАНЕТ ЧАСТЬЮ МОЕГО КОРОЛЕВСТВА И ПОДЧИНИТСЯ ЕГО ЗАКОНАМ. ПОСЛЕ ЭТОГО МОЙ СВЕТ ОБРАТИТСЯ К ТЕМ КРАЯМ ЭОРЫ, ГДЕ ЕЩЕ ВЛАСТНА ТЬМА.

— Но такая война никогда не окончится.

Заря улыбается, и в улыбке ее Вайдвену чудится грусть.

— ВСЕ ВОЙНЫ ЗАКАНЧИВАЮТСЯ РАНО ИЛИ ПОЗДНО, ВОДЕН. ОКОНЧИТСЯ И ЭТА.

Дирвудец глубоко вздыхает, но упрямо не отводит взгляд от средоточия солнечного огня.

— Ты уверен, что все это будет не напрасно? Что ты действительно принесешь людям благо в итоге?

Эотас взвешивает его слова против сомнений Вайдвена, но не тратит больше энергию на перерасчеты. Его свет сияет спокойно и ясно, когда они отвечают: да.

— Тогда вели своим солдатам пропустить меня. Я оставил кое-кого в Дирвуде, но если я вернусь и объясню им…

— НЕТ ВРЕМЕНИ. К ЛЕТНЕМУ ВОСХОДУ МЫ БУДЕМ НА БЕЛОМ ПЕРЕХОДЕ. ТЫ НЕ УСПЕЕШЬ. — Вайдвен видит его путь словно воочию: от горного перевала на юго-запад, к Бухте Непокорности, и еще дальше, к неприметной деревеньке в дирвудских полях. — ЕСЛИ ТЫ ЖЕЛАЕШЬ ВЕРНУТЬСЯ К СВОИМ ДРУЗЬЯМ И РОДНЫМ, Я НЕ СТАНУ ТЕБЯ УДЕРЖИВАТЬ. НО ПОДУМАЙ О ТОМ, СКОЛЬКИМ ТЫ МОГ БЫ ПОМОЧЬ, ОСТАВШИСЬ.

Поступать правильно не всегда просто. Выбирать, что правильно, не всегда просто. Но Эотас не лжет и не хитрит: на то, чтобы прочесть колоссальную ветвящуюся сеть жизни Водена, ему почти не нужно энергии, и он видит истинную ценность его решений. Видит настоящую разницу, иногда способную изменить столь многое.

Воден понимает. Его душа отзывается горячей болью этому пониманию, но он знает, что должен выбрать. И он выбирает правильно.

Солдаты Вайдвена уже не удивляются тому, что одно и то же солнце несут на своей груди рыцари, воры, священники, крестьяне и дирвудцы. Не удивляются, что их король и бог ходит среди простого люда. Не удивляются, когда к их рядам присоединяется кто-то еще, готовый пойти за светом зари на верную смерть.

Вайдвен уже тоже почти не удивляется. Может, ослеп от эотасова света вслед за остальными. А может, Эотас наконец втолковал ему что-то, что все прочие поняли с полуслова.

Амлайд Морай с тремя тысячами солдат и двумя сотнями кавалерии остается в Редсерасе по приказу Божественного Короля. Такая королевская милость больше похожа на обвинение в недоверии, но ни Вайдвену, ни старику эрлу нет до этого дела. Еще не отгремели теплые грозы тарприма, как им начинают вторить дирвудские ружья у западных границ. Вайдвен едва успевает попрощаться с Мораем, прежде чем тот отбывает из столицы к своим войскам.

Может, хоть одна душа останется незамаранной кровью невинных после этого священного похода. Если Вайдвену придется задержаться в Дирвуде, правление Редсерасом он сможет доверить Мораю безо всяких сомнений.

Ивиин остается тоже; с Вайдвеном она отправляет отряды своих разведчиков, но куда больше пользы, по словам самой эрлессы, от нее будет в Редсерасе, чем на поле битвы посреди гланфатанских болот. С королем отправляются Лартимор, Сайкем и Кавенхем, пять тысяч пехоты и шесть сотен кавалерии. Часть армии отправится вглубь Дирвуда, задержать подступающие к горной гряде войска эрлов, но Вайдвен собирается присоединиться к ним чуть позже. Морай, конечно, выдавит людей лорда Рафендра из Редсераса, но пока стоит на границе Халгот и пока к Халготу могут подойти дирвудские подкрепления, Рафендр может продолжать изматывающую войну до тех пор, пока сам Хель не рассыпется от старости. Но если по обе стороны Халгота окажется армия Божественного Короля, цитадель не устоит, неважно, строили ее люди, паргруны или сам Абидон.

Поэтому путь Вайдвена лежит вдоль горной гряды — на запад, к пограничной крепости. И только потом — на юг.

— Выступаем на рассвете следующего дня? — спрашивает Лартимор, и Вайдвен кивает. Всю армию не перетащить одним махом через горный перевал; отстающие догонят их в Дирвуде. Разведчики сообщают, что к Переходу до сих пор не выступили люди лорда Унградра, эрла Колдуотера. Видимо, эрл не считает целесообразным защищать россыпь деревень в не таких уж плодородных предгорьях.

— Да. Оповести людей.

Лартимор кивает, но что-то в его глазах подсказывает Вайдвену, что разговор не окончен. Вайдвен молча глядит на эрла до тех пор, пока тот не сдается:

— Король не может выступать в военный поход безоружным, ваша светлость.

Вайдвен непонимающе моргает.

— Но мне не нужно оружие. Со мной Эотас.

— Ваша светлость, такова священная традиция. Король не может выступить в военный поход безоружным. Вам нужно оружие, даже если оно ни разу не покинет ножен. — Терпению Лартимора позавидовал бы даже двуликий Берас.

— И, конечно, его нельзя отдать оруженосцу или повесить на лошадь? — обреченно интересуется Вайдвен. Проще переспорить Привратника, чем священные традиции Редсераса, это он уже успел понять за полгода своего правления.

— Нет. Оружие всегда должно быть при вас.

— А это должен быть меч или я могу выбрать оружие сам?

Лартимор задумывается на мгновение, но отвечает довольно уверенно:

— Вы можете выбрать любое оружие. Предыдущий ферконинг Аэдира избрал своим оружием колдовской гримуар…

— Нет, таскать с собой тяжеленную книжку я не собираюсь, — торопливо заверяет его Вайдвен. — Но я, кажется, видел кое-что подходящее в оружейной…

Комментарий к Глава 15. Цена искупления

История про Кэтис: https://pillarsofeternity.gamepedia.com/Violet_Redemption

История про Водена осталась за кадром PoE1, потому что а что тут скажешь, на его вопрос нет нормального ответа, будь ты хоть бог, хоть святой, хоть фикрайтер =|

========== Глава 16. Белый Переход ==========

Марш к предгорьям дается почти легко.

Почти — не считая потерянного времени; Лартимор предупреждал — армии движутся медленно, пехоте с запасом оружия, доспехов и провианта не перегнать легконогого путника. По пути к ним прибиваются еще люди — из окрестных деревень вокруг Малого Изгиба. У них нет ни оружия, ни доспехов, ни умения сражаться, только отчаянная решимость в глазах.

Они думают, что своим служением выплатят свой долг Эотасу. Или его святому. Вайдвен не знает, правильно ли это, ведь Эотас никогда ни с кого не требовал подобного долга, а уж святой-то сам своему народу побольше обязан будет — но вовремя вспоминает эотасов урок. За именем бога кроется нечто большее, чем всемогущая сущность, объятая любовью к смертному роду.

Ради чего пытаться заслужить заведомо дарованное искупление? Ради чего идти на смерть, зная, что погибнешь не защищая родной дом, а сжигая чужой? Вайдвен спрашивает Эотаса — богу-то точно известно, но тот отвечает невразумительными загадками, которые сводятся к тому, что это Вайдвен должен понять сам. Как будто до сих пор Эотасу не стало ясно, что святого он выбрал себе не слишком отличающегося умом.

Все реже лиловые поля, все ближе горная гряда Перехода, и с каждым днем ночи все холоднее — даром что к Редсерасу подступает лето. Говорят, в горах так холодно, что там всегда лежит снег. Вайдвен фыркает про себя, мол, сказки это все — даже распоследний дурак знает, что приход весны всегда случается в срок, не бывало еще таких снегов, что пережили бы дыхание Эотаса. Но Вайдвен в горах никогда не был и потому на всякий случай молчит.

Ночные привалы все яснее говорят о том, что он ошибается. Святому бога весны не страшен холод, а вот солдатам — вполне; те все плотнее сбиваются к кострам во время ночлегов. Вайдвен обходит их стороной, кивнув часовым. Ночной ветер здесь почти уже не хранит в себе аромат ворласа. Ветер приносит теперь только запахи горных трав. Света здесь много, даже ночью — вон, Утренние Звезды вовсю сверкают над головой — но вот тепла почти никакого.

Вайдвен поднимает глаза на созвездие, которому когда-то в далеком детстве пытался молиться. Яркое. Другие звезды тоже яркие, но это пока ночь не пойдет на убыль. Чуть только небо начнет светлеть — и все прочие огоньки поблекнут, погаснут, только Утренние Звезды останутся до самого восхода солнца, чтобы у людей всегда было в запасе немножко света…

— Бывает такое, дружище? Вечная зима? — шепотом спрашивает Вайдвен.

Огонек свечи в его груди безмолвно колеблется, будто от вздоха. Вайдвен вдруг вспоминает видения Хель, ледяную пустоту с черной землей, рассыпающейся в пыль под поступью Римрганда. Но ведь энгвитанцы желали людям добра, когда создавали своих богов, они хотели сделать мир лучше… разве они создали бы вечную зиму и мертвящий холод?

Мой свет не всесилен, наконец шепчет Эотас в ответ. Есть тьма, что мне неподвластна, но даже самая страшная зима не будет вечной, пока есть те, кто несет в себе рассвет.

— Если даже твой свет не может с ней справиться, как сможет кто-то другой? — Вайдвен не может представить себе огонь теплей эотасова огня и свет ярче. Лучи маленького солнца в его груди горячо щекочутся в ответ: Эотас улыбается. Отчего-то в сиянии солнечного пламени Вайдвену чудится отблеск странной тоски, глубокой и древней, как первый в жизни страх. Вайдвен вслушивается в ее эхо, пытаясь отыскать источник, но свет уводит слишком далеко в переплетения эотасовых директив и внутренних конструктов.

Эотас понимает его безмолвный вопрос. Щекочущее тепло затихает внутри, переливается звездным серебром в шелковой ночной тишине.

Неверно полагать, будто богам несвойственна человечность, наконец говорит Эотас. Мы — и есть человечность, мы — продукт человеческого сознания, тысяч тысяч сознаний. И потому мы не лишены противоречивости, хотя и куда менее подвержены ей благодаря ограничениям своей природы. Когда я вижу, как в душе смертного зарождается свет, способный затмить сияние моих звезд… я не пожелал бы для себя лучшей награды. Но мне горько оттого, что мой собственный свет отныне ему не пригодится.

— Ничего, — неуклюже фыркает Вайдвен, — во мне столько света никогда в жизни не сыщется, так что по крайней мере одному смертному можешь светить хоть до тех пор, пока весь Хель не замерзнет!

Огонек мерцает и тепло льнет к нему, грея невысказанным обещанием. Вайдвен старается не думать о том, что это и вправду может быть самым первым страхом в жизни Эотаса — зародившимся две тысячи лет назад, когда еще только оживающий искусственный разум, созданный ради достижения всего одной цели, осознал, что эта цель конечна. И вопреки этому страху эотасов свет все так же чист и полон радости…

Вайдвен от всей души надеется, что энгвитанцев, которым пришла в голову замечательная идея обречь бога безусловной любви на подобную участь, Колесо перемололо с особым усердием. Но об этом он, конечно, Эотасу не говорит. Они что-нибудь придумают. Если когда-нибудь и случится так, что свет смертных душ станет таким же, как эотасов, то уж эти смертные точно будут порядочней энгвитанцев.

— А все-таки про горы, — осторожно напоминает Вайдвен. — Про Переход этот. Там правда, что ли, всегда снег?

Белый Переход интересует его друга куда меньше, чем вечные зимы Хель. Вопрос остается без ответа, и Вайдвен, подождав немного, тихо вздыхает: похоже, это ему придется проверять самому.

Лепешки из вайлианского зерна приедаются быстро, и далеко не каждый солдат в армии Божественного Короля имел возможность отъесться за зиму на дворцовых харчах. Солонину берегут на бросок через горы. Командиры строго пресекают мечтательные шепотки о том, что уже, верно, витдиров стреляют вовсю, ведь совсем скоро Летний восход… а в Дирвуде, небось, дичи столько, что все Восточные Земли прокормить можно, там же огромные гланфатанские леса, совсем не то что в Редсерасе — голые равнины, на которых ни хрена не найти, кроме злющих адраган и делемган да тощих зайцев. Каким чудом витдиры еще остались — неизвестно. Да и те все ближе к юго-восточной границе водятся, где какие-никакие, а все-таки леса.

Первые лошади гибнут еще до того, как армия добирается до начала подъема к перевалу. Первые люди — немногим позже.

Случайность, говорят Вайдвену солдаты. Горные дороги — не чета равнинам, оступиться легко. Мы ничего не могли сделать, разводят руками лекари. Не всякую хворь удается исцелить жреческой магией. Гхаун позвал их к себе, шепчутся Сестры Лунного Серпа. Они читают свои собственные молитвы, пока эотасианский жрец торжественно просит Эотаса сопроводить душу погибшего в новую жизнь. Сестры просят о милости Гхауна, а единственная милость Гхауна — легкая смерть.

Вайдвен не видит уходящие в Иной мир души, он простой крестьянин, а не Хранитель, чтобы говорить с мертвыми. Он старается понять, как так может быть, чтобы Эотас позволял чему-то вроде смерти вообще происходить на земле, но Эотас не рассказывает ему о том, что ждет людей за Завесой, только просит не бояться — ни за себя, ни за других. Вайдвен думает, что легко богу-то советовать — не бояться. А потом вспоминает, что Эотас тоже смертен.

— А ты переродишься? — как-то спрашивает Вайдвен, не выдержав. — Ну, если… если умрешь.

В спокойном и ясном сиянии совсем нет страха; теплый свет задумчиво колеблется внутри, но не отвечает — как бы Вайдвен ни старался добиться ответа.

Может быть, Эотас не в силах ему ответить. Может, не знает сам. А может, очередной закон богов не дает ему права говорить о таком. Вайдвен только чувствует его беспечное светлое спокойствие — и его уверенность в заре нового дня даже после самой темной ночи. Вайдвен очень хочет верить в зарю так же сильно, как Эотас.

Когда он смотрит на людей, осмелившихся совершить невозможное или погибнуть ради этой зари, у него как будто даже начинает получаться.

В горах Белого Перехода и правда лежит снег; поначалу его совсем немного — лед сходит с камня неохотно, но весна напоила горные реки сполна. Чем выше — тем больше льда и снега, холоднее ночи, и все ближе стягиваются друг к другу огни костров: тепло становится столь же ценно, как и еда. День клонится к закату, и Вайдвен глядит, как солдаты снуют по лагерю; кто-то помогает поставить палатки на ночлег, кто-то, остановившись поодаль от центра лагеря, неслышно читает молитву. Вайдвен сдерживает неподобающее шутливое фырканье: если они так и будут читать молитвы каждый закат, то он волей-неволей и сам их выучит еще до того, как Белый Переход останется позади.

Что-то удерживает его взгляд у самой границы лагеря, у поста часовых — то ли собственное чутье, то ли эотасово. Издалека ничего не разглядеть, поэтому Вайдвен пробирается поближе к сторожевому посту, без раздумий доверившись неясному наитию.

— …спросить командира, и… — дозорный запинается и смолкает, заметив рядом святого. Все-таки эотасово сияние его здорово выдает. Вайдвен приветственно кивает часовому и переводит взгляд на чужака, потревожившего бдительных дозорных.

Девчушка — еще младше самого Вайдвена, больше двадцати и не дать — худая, замотавшаяся в какие-то крестьянские лохмотья, смотрит на него так, будто перед ней самолично Утренние Звезды сияют, испуганно и быстро отводит взгляд, будто это сияние слепит или жжется. А Вайдвен смотрит на нее и никак не может понять, почему она еще стоит на ногах.

— Я Эльга, господин, — она низко кланяется, неуклюже, но искренне. Свет тянется ей навстречу, и Вайдвен не может его удержать — Эотас вспыхивает тепло и ярко, разом прогоняя холод и усталость мучительно долгого пути. Золотые лучи касаются ее лица, и Вайдвен будто наяву видит лиловые поля, голодных крестьян, встревоженные лица — отца, матери, друзей… слышит их предостережения и насмешки, чувствует их страх, чувствует неотступный голод и ноющую боль — уже не уходящую то ли после знакомства с ночными холодами, то ли после долгих подъемов горными тропами…

— ЭТО БЫЛ ТРУДНЫЙ ПУТЬ, — говорит свет, — И НЕ КАЖДОМУ ИЗ МОИХ СОЛДАТ ОН ОКАЗАЛСЯ БЫ ПО СИЛАМ. Я ГОРЖУСЬ ТЕМ, ЧТО МОГУ ПРИВЕТСТВОВАТЬ ТЕБЯ ЗДЕСЬ.

Эльга изумленно выдыхает, когда и холод, и голод, и боль исчезают в золотом пламени солнечных лучей, и наконец осмеливается прямо, не жмурясь, взглянуть в успокаивающееся сияние.

— Нет нужды спрашивать позволения командира, — кашлянув, продолжает Вайдвен. — Не то чтобы право на свет Эотаса надо было заслужить, но если бы и так — ты трижды его заслужила.

Она сбивчиво бормочет неуклюжие благодарности. Вайдвен торопится их остановить: девчушка прошагала по горам Хель знает сколько миль, подождут благодарности, Эотас как-нибудь потом их послушает. Один из солдат уводит Эльгу к интенданту — лучше один раз позаботиться о теплой одежде, чем каждый раз надеяться на целительное божественное благословение. Вайдвен пытается прогнать из памяти такой знакомый пустой привкус голода до тех пор, пока его не прерывает часовой:

— Прости мою дерзость, владыка… но уверены ли вы в своем решении?

«У нас и так слишком мало зерна», слышит Вайдвен. «Зачем нам кормить девчонку, которая и до Дирвуда-то не дотянет».

(Вкус горьковатой родниковой воды, ледяной, как и все вокруг. Как хочется хлеба!.. но во всем Редсерасе слишком мало хлеба, чтобы накормить всех. Поэтому она заставляет себя идти. Еще одну милю. Армия движется медленно. Она должна успеть. Еще одну милю.)

Вайдвен хочет много всего сказать часовому. Но не знает, как; не знает, как высказать стылый бессильный гнев от всего, что увидели солнечные лучи в чужой душе, не знает, как не захлебнуться сверкающим восторгом от человеческой силы и человеческой воли. Может быть, подходящие слова нашлись бы в эотасианских молитвах, но вот беда, из всех них Святой Вайдвен знает всего одну, да и ту хреново.

Поэтому он просто отвечает:

— Да, я уверен.

И солдаты, и лекари возносят молитвы Эотасу; Вайдвен слышит их — как ему не слышать. Просят, чтобы бог света подарил им немножко своего огня — совсем немного, только переждать ночь. Двадцать шесть лет Вайдвен слышал такие молитвы, и двадцать шесть лет на них не было ответа.

Не в этот раз.

Они не заслужили молчания своего бога. Они не заслужили святого, который ни на что не годен без благословения свыше. Только сейчас Вайдвен понимает это по-настоящему: здесь, в равнодушных снегах Белого Перехода, жуя безвкусные полусырые лепешки и черствые сухари, шаг за шагом упрямо доказывая то ли горам, то ли самому себе, что этот путь без дороги обратно стоит принесенных жертв.

Огонек внутри тянется к его душе, но Вайдвен не принимает предложенное тепло. Может быть, из гордости. Или из стыда. Эотас не настаивает, но Вайдвен все равно слышит его:

Ты думаешь, права ли Магран насчет тебя.

— Тут и думать нечего, — бормочет Вайдвен. Свет складывается в незнакомый орнамент: не согласие и не отрицание, не утешение и не жалость. Вайдвен различает искры тихого смеха и непонимающе настораживается: это на Эотаса непохоже.

Твоя душа хранит отблески ее огня, улыбается свет, я видел это всегда, но сейчас вы особенно схожи. Верно, Магран не приемлет слабости. В этом ее собственная слабость.

— Ты знаешь, мне никогда все эти эотасианские проповеди не нравились, — честно говорит Вайдвен. — Прощать трусов и подлецов, восхвалять слабых, все это похоже на… обыкновенное церковное вранье. Трусов и подлецов, вон, истовые эотасианцы повесили вдоль главного тракта. А слабых превратили в рабов те, кто служил богине власти, и все послушно терпели, потому что это ведь эотасианская заповедь — терпеть.

Эотас ярко и солнечно смеется, расцветая весенним ветром, и Вайдвен тут же понимает, что наговорил ерунды — этот мятежный рассвет никогда не стерпел бы подобного.

А еще мой жрец выставил моего святого из моего же храма. Друг мой, я никогда никого не учил восхвалять слабость! Но меня, в отличие от моей сестры, чарует иная сила смертных, и ее не так просто заметить.

— Это ты про сомнения? — Вайдвен фыркает, вложив в этот звук все свои способности к сомнению.

Нет, удивляет его Эотас.

— Доброту? — пробует он еще раз, чтобы не сдаваться сразу. — Справедливость?

Весенний рассвет обнимает его искристо и светло. Вайдвен озадаченно затихает и вслушивается в сияющий огонь, ожидая ответа.

Не стыдись слабости, друг. Стыдись, если не становишься сильнее.

***

Паргрунская крепость чернеет в снегах мертвой каменной глыбой. Солдаты перешептываются о ней и со страхом, и с восхищением: должно быть, от гномов там остались горы сокровищ! Но Вайдвен велит строго пресекать подобные разговоры, и Лартимор с Кавенхемом безоговорочно поддерживают его: в цитадели Дургана пропало слишком много людей, чтобы рисковать армией ради предположительных гор золота. Сайкем не верит в суеверные байки, но признает, что золотом не наешься, а оружие, что хранилось в крепости, наверняка уже пришло в негодность; армии как можно скорее требуется добраться до Дирвуда.

Провизии все меньше с каждым днем. В каждой деревне Дирвуда — уйма зерна. Каждая деревня Дирвуда — еще несколько недель без голода. Голод не спрашивает, какому богу ты поклоняешься; Вайдвен отлично понимает, что дирвудцам придется поделиться своими богатствами, примут они власть Божественного Короля добровольно или нет.

Армия обходит Батарею Дургана с запада: их путь лежит на запад, к долине у побережья, к цитадели Халгот. Вайдвен советуется с эрлами, не стоит ли сделать небольшой крюк и спуститься по перевалу с восточной стороны, к поселению под названием Сталварт, но те решают, что это не принесет пользы — Сталварт разорился, когда Аэдир отступил после Войны Непокорности, армии там нечем поживиться.

Впереди их ждет Холодное Утро — маленькая дирвудская деревушка у самых гор, у истоков реки Иске Иен. Разведчики докладывают, что лорд Унградр не прислал на защиту деревни ни одного отряда, хотя, несомненно, о наступлении редсерасцев уже известно всему Дирвуду. Солдатам не говорят об этом, но слухи разносятся все равно, и Вайдвен все чаще слышит изумленные шепотки, чувствует испуганные и неверящие взгляды: избранник Эотаса ведь не прикажет им убивать безоружных крестьян, они ведь не осквернят солнечные штандарты подобным преступлением…

Вайдвен не знает, сможет ли отдать такой приказ и потом хоть раз в жизни заснуть спокойно.

Дирвудцы в его армии уже перемешались с редсерасцами, но сейчас, по другую сторону границы, недоверие вернулось снова: одно дело читать молитвы, другое — сражаться против своих. Редсерасские каноны, помимо веры и надежды, учат бдительности прежде всего прочего.

Не предадут ли? Не сбегут ли? Не промедлят нанести удар или закрыть от удара?..

Вайдвен подходит к одинокому дирвудцу у ночного костра; тот порывается встать для подобающего приветствия, но Вайдвен машет рукой: еще чего. Сев рядом, Вайдвен вспоминает его имя: Воден. Воден, который просто хотел поступить правильно.

Воден долго молчит, а потом шумно вздыхает и выпаливает:

— Ты ведь не прикажешь нам убивать их?

— Я бы очень хотел сказать «нет», — честно отвечает Вайдвен. — Я дам им выбор — это я обещаю. Но если они откажутся…

Воден глухо кашляет, отвернувшись в сторону.

— Они не откажутся. В Холодном Утре горстка крестьян против пяти тысяч редсерасской пехоты и пяти сотен кавалерии. Конечно, они не откажутся.

Вайдвен не уверен, кого Воден пытается убедить — Божественного Короля или себя самого. Не дожидаясь ответа, дирвудец вытряхивает из трубки пепел и набивает ее табаком по новой. Вайдвен неодобрительно морщится, но ничего не говорит.

— Брат приучил, — будто бы извиняясь, поясняет Воден. — Командир запрещает курить, вот я… потихонечку, пока все спят. Строго тут у вас всё… ни курева, ни питья нормального. В Дирвуде полегче бы с такими законами, а то так и до восстания недолго.

Вайдвен смешливо фыркает.

— Запомню.

Воден затягивается и выдыхает душистый дым в сторону костра, прочь от палаток. В холодном воздухе предгорий тот тает медленно, еще успевая покружиться у огня.

— Где твоя родня? — помолчав, спрашивает Вайдвен.

— В Позолоченной Долине. Это на западе, далеко. К северу от Бухты Непокорности. Они… они не хотели встревать в эту войну. Но теперь им, наверное, придется.

— Теперь всем придется.

— А если мы проиграем? — вдруг спрашивает Воден, повернувшись и глядя Вайдвену в глаза. — Что тогда?

Вайдвен тянется к огню внутри — он не знает ответа. Эотас пробуждается мягким рассветным сиянием, лучится сквозь зрачки и кожу; у костра разом становится теплее. Воден жмурится с непривычки, не в силах выдержать божественный свет.

— Проиграем? — переспрашивает Эотас, улыбаясь губами Вайдвена. — А что будет, если рассвет проиграет грядущему дню?

Комментарий к Глава 16. Белый Переход

Замечательная история про ботинки, которую я просто не могла пропустить: https://pillarsofeternity.gamepedia.com/Boots_of_the_Long_March

==========Глава 17. Холодное Утро ==========

Холодное Утро не встречает их распахнутыми объятиями. Вайдвен глядит на ограждающий деревню частокол с хлипкими воротами и думает, что даже если все жители деревни встанут на защиту своего дома, это не задержит армию и на день. За пару часов Холодное Утро станет Теплым от пожаров, которые превратят его в пепелище с сотней безоружных мертвецов.

Староста деревни держится храбро, хоть предательская бледность и не покидает его лица. Эотасианский жрец, вышедший вместе с ним за ворота, так и вовсе белее снегов Белого Перехода. Вайдвен приветствует их с уважением, приличествующим их смелости; не каждый отважился бы выйти навстречу пятитысячной армии во главе со святым, несущим в себе бога.

— Вы обещаете защиту и покровительство, но у меня и доверенных мне людей нет ничего, кроме вашего слова, — осторожно произносит староста. Этого хватает, чтобы Кавенхем и Сайкем, сопровождающие Вайдвена, взялись за рукояти мечей: недоверие чужака, деревенского простолюдина, к Божественному Королю само по себе является преступлением, достойным немедленной кары. Что бы ни думал Сайкем о святости своего правителя, кодекс чести вассала не позволяет терпеть подобного. Староста немедленно спешит исправиться:

— Лорд Унградр придет в ярость, узнав, что Холодное Утро примкнуло к королевству Редсераса! Хотя бы сотня солдат…

Жителям Холодного Утра некуда бежать. В любом уголке Дирвуда они будут изменниками, которых вздернут или посадят на кол, едва только правда станет известна. Граница с Редсерасом — неприступная горная стена, а за ней — мертвые поля, нищета и голод.

— НЕТ, — говорит Вайдвен. — КОГДА НАД БУХТОЙ НЕПОКОРНОСТИ ПОДНИМЕТСЯ МОЕ ЗНАМЯ, ВАМ НЕ ПОТРЕБУЕТСЯ ЗАЩИТА.

Староста бросает взгляд на разбитый невдалеке от деревни огромный лагерь. На штандарты с железным солнцем. На Сайкема, не убирающего ладони с рукояти меча. И поступает мудро: не произносит ни слова о том, что Святой Вайдвен через пару месяцев, может, будет гнить в дирвудской земле, а все Холодное Утро присоединится к нему немногим позже.

— ЕСЛИ ВОРОТА ХОЛОДНОГО УТРА НЕ ОТКРОЮТСЯ К ПОЛУДНЮ, Я ОБРАЩУ ИХ В ПЕПЕЛ. ВЫ ВОЛЬНЫ ВЫБИРАТЬ.

Холодное Утро принимает покровительство Божественного Королевства за полтора часа до полудня. И Вайдвен думает, что утра холоднее сегодняшнего эта забытая богами деревня у склонов пограничных гор еще не видела.

У всех домов заперты ставни и двери. Будто это спасет их. Будто можно хлипкими оконными ставнями оградиться от света Эотаса. Вайдвен смотрит, как солдаты грузят в телеги деревенское зерно и солонину; дирвудцы угрюмо выносят запасы из погребов, в основном — молча, иногда — огрызаясь тихой, бессильной руганью на местном наречии. У многих нет-нет да и мелькнет на кафтане вышитое солнце, или сверкнет предательски ярким бликом звездный медальон.

У местного жреца — тот до сих пор крутился неподалеку, не сводя взгляда с божественного пророка — Вайдвен спрашивает, сколько в деревне эотасианцев. Почти три четверти.

Три четверти, которые ничем не заслужили гнев своего бога. Пусть даже они и не верят в то, что крестьянин, лучащийся солнечным огнем, несет в себе Эотаса. Пусть даже считают его слова надменным богохульством. Пусть даже и глядят с бессильной презрительной ненавистью на тех солдат, в речи которых отчетливо слышен дирвудский выговор.

Они все равно не заслужили… такого.

— Мой король, — тихо обращается к нему кто-то, и, обернувшись, Вайдвен с изумлением видит Кэтис. Теперь та одета подобающе редсерасскому воину: в кольчуге и неизменном лиловом плаще с вышитым эотасианским гербом на плече, только в рыжих волосах все так же искрятся солнечные лучи.

— Кэтис! В чем дело?

Кэтис в ответ указывает ему незаметным кивком на одного из солдат.

— Этот человек отобрал у деревенского магранитский медальон. Это видели другие. Если ему сойдет это с рук, грабежи будет не остановить.

Нахмурившись, Вайдвен шагает вперед. Сам еще не зная, почему; ведь он обещал своим людям богатства Дирвуда, он обещал, что они покарают неверных, да и кому после восхода эотасианского солнца понадобится магранитский медальон? Вся его цена — цена посеребренной безделицы.

Вайдвен так и не придумывает толком, что сказать, когда останавливается перед провинившимся солдатом. Отчего-то ему казалось, что он увидит перед собой помилованного вора, так и не избавившегося от старых привычек, но нет — человек перед ним вовсе не вор и не грабитель, а обыкновенный крестьянский мальчишка, ставший солдатом только этой весной. И решивший, что знает о справедливости достаточно, чтобы в наказание за попытку утаить пять мешков зерна отобрать у дерзкого упрямца-магранита символ ложной веры.

Невелико преступление, думает Вайдвен. Не стоит магранитская побрякушка пяти мешков с зерном, зерно в Редсерасе ценится дороже. Да и за уклонение от королевских податей в Редсерасе наказание куда серьезней.

Но они же эотасианцы, Хель их подери. Они же верят в искупление.

— Я ЗНАЮ, — говорит Вайдвен, — ТЫ ХОТЕЛ ПОСТУПИТЬ СПРАВЕДЛИВО. НО ТЫ ОТНЯЛ ЭТУ ВЕЩЬ У ЧЕЛОВЕКА, ДОБРОВОЛЬНО ПРИНЯВШЕГО МОЙ СВЕТ. ВЕРНИ ЕЕ.

Мальчишка испуганно таращится на него, будто не верит своим ушам.

— Но это же… это же скверна Магран!

Вайдвен усилием запирает в себе эотасов свет, заставляя его чуть померкнуть. И улыбается — так, чтобы парень сумел разглядеть это за успокоившимся божественным сиянием.

— Как по мне, это просто кусок железа, — усмехается Вайдвен. — Каждый, принявший зарю Эотаса, находится под моей защитой и под защитой закона Редсераса.

Парень неуверенно шагает к одному из крестьян и молча протягивает ему отобранный амулет. Вайдвен готов поклясться, что дирвудец сейчас плюнет ему в лицо, но нет — тот забирает свой медальон и с полным равнодушием выбрасывает его прочь. Рядом почти неслышно с присвистом выдыхает сквозь зубы Кэтис: гордый дурак, не терпится нанизаться на меч и всю деревню отправить к Гхауну до срока!..

Вайдвен отворачивается: он навидался таких гордецов немало еще в Редсерасе. Маграниты и скейниты не признают ни непрошеной помощи, ни снисхождения наделенных властью. Лежать магранитской безделице в траве у чьего-то дома, пока в ком-нибудь осторожность не проиграет жадности — а там уже одним богам ведомо, что с ней будет. Вайдвен от души надеется, что та как можно скорее закончит свой путь там же, где и начала — в огне кузни.

Эотас улыбается внутри, и Вайдвену становится чуть легче. Он негромко окликает уже почти затерявшуюся среди солдат Кэтис, и та с неохотой возвращается:

— Мой король?

— Спасибо, — искренне благодарит Вайдвен. — Могло выйти куда хуже.

Кэтис не без труда пожимает плечами — кольчуга заметно стесняет ее движения.

— Не думаю, что Эотас обрадовался бы, если бы мы начали грабить сдавшихся.

— Мы и так их грабим, — тихо замечает Вайдвен. — Здешний лорд не обрадуется тому, что у его крестьян почти не осталось зерна.

Кэтис смотрит на него так, будто он сказал что-то крайне удивительное.

— Ты ведешь армию, Святой Вайдвен, а о врагах своих заботишься, как о друзьях, — так же тихо произносит в ответ она. — Дирвудцы не будут так щедры, да и среди твоих людей не все с тобой согласны. Будь осторожен.

Эотас так радуется ее словам, что обнимает ее солнечными лучами, на мгновение превращая волосы Кэтис в искристый рыжий пламень. Вайдвен радуется куда меньше, но удивляться здесь нечему. После Холодного Утра пойдут разговоры, и счастье, что строгие редсерасские законы предусматривают множество способов склонить несогласных на сторону Божественного Короля.

Ни один рыцарь из орденов Редсераса не позволил бы себе забрать символ веры, пусть даже ложной веры, отняв его у слабого, сдавшегося без боя… но это только в сказках смелые и добрые рыцари побеждают в войне, где не страдает ни один невинный. Вайдвен обещал своим людям дирвудские богатства, но все это должно было быть иначе, все это не должно было превращаться в разгромы и грабежи… в отчаянии Вайдвен взывает к Эотасу — покажи им, объясни, как только боги умеют объяснять истину!

Но Эотас молчит. И Вайдвен молчит. Армии нужно зерно, а солдатам нужно золото.

Когда они оставляют Холодное Утро позади, на прощание деревенский староста желает им удачи. И обреченная горькая усмешка в его голосе никого не удивляет.

***

Иске Иен вьется перламутровой лентой до самой Бухты Непокорности, до залива Жемчужного леса. Прочь от колдовских болот Эйр Гланфата, прочь от скупых холодных предгорий — путь пролегает по дирвудским лесам, и армия, огромная, неповоротливая, движется еще медленней прежнего.

По ночам больше не видно Утренних Звезд. Над головой беспокойно шелестят кроны высоких деревьев, и слава богам, если эти деревья не оживают. Вайдвену начинает казаться, что делемган и вся подвластная им лесная живность ненавидит редсерасцев в любых уголках Эоры, не только дома; счастье, что эотасов свет обжигает их не хуже огня. Освященные жрецами клинки справляются с делемган и пуграми не так легко, как с податливой звериной плотью, но справляются. Вот только дозорные теперь стоят не только на границе лагеря — с тех пор, как древесные корни ночью задушили несколько десятков человек.

Зато больше нет нужды беспокоиться о голоде. Мяса с дирвудских вепрей, волков и штельгаров хватает сполна.

— Звери жрут людей, деревья жрут людей, грибы жрут людей. Откуда здесь вся эта нечисть?! Мы на самом севере Дирвуда! Это же не гребаный Эйр Гланфат!

— Эйр Говнат, — мрачно передразнивает товарища дозорный. — Дирвудцы прогневали Эотаса. Вот и погляди, что здесь теперь творится.

Вайдвен старательно не смотрит на часовых, изо всех сил пытаясь сдержать неподобающую усмешку. Его солнечный ореол идет волнами света, потому что Эотас, в отличие от своего смертного носителя, подобными глупостями не занимается. В его теплом веселом мерцании отчего-то кажутся не такими и жуткими колдовские леса, полные древних тварей; отчего-то кажутся не такими непоправимыми страшные смерти солдат, задушенных корнями, порванных штельгарами, отравленных ядом пугр, сожранных изнутри живой плесенью…

В последний раз Вайдвен спал, не просыпаясь посреди ночи, наверное, еще у Холодного Утра. А с тех пор минуло уже почти полмесяца — Дирвуд быстро приучил их бояться любого лесного шороха. Жрецы чертят защитные руны у лекарских палаток и у шатра самого Вайдвена каждую ночь, хотя Вайдвен не раз повторял им, что в этом нет нужды — Эотас не позволит никому навредить ему. Оруженосцы неизменно пытались припрятать в королевской палатке короткий меч и кинжал — Вайдвен подозревал, что по приказу Лартимора. Эрл не оценил избранное святым оружие и с самого начала похода пытался вразумить своего короля; Вайдвен же вежливо отказывался от предложенных мечей, арбалетов, луков и кинжалов, и оставался верен своей палке. Палка когда-то была боевым посохом, но Вайдвен велел снять с нее всё железо, кое-как ускользнув от объяснений туманными и откровенно бессмысленными речами о том, что эотасианскому святому не пристало носить «боевое» оружие. Оружейник особо не вникал — Эотас сиял так заманчиво, что бедолага поверил бы любой чепухе. Вайдвена заботило только то, чтобы палка стала полегче и чтобы ее можно было без опаски использовать как дорожный посох. Палка оказалась добротной и пока что ни разу не подвела, а на скользких горных тропинках уже успела не единожды спасти своего владельца от конфуза и, вероятно, сломанной шеи.

Вайдвен улыбается в темноте шатра, вспомнив, как шептались солдаты, что это наверняка могущественный волшебный скипетр, благословленный самим Эотасом. Ему кажется странным, что он еще способен улыбаться; что солдаты у костров еще могут шутить и смеяться над шутками друзей. Может быть, опять эотасова магия. А может, это сложнее всего было там, на крутых склонах Белого Перехода, где теперь сложены маленькие каирны над могилами первых погибших, а теперь — они привыкают к идущей с ними бок о бок смерти, как прежде привыкли к голоду и покорству. Раньше людей убивал ворласовый кашель, теперь — древние лесные твари.

Какая, к Гхауну, разница.

Его будит свист, треск и влажный звук удара, с каким железо встречается с землей. Вайдвен распахивает глаза и безмолвно глядит на еще дрожащее серо-серебристое оперение стрелы, пробившей ткань шатра.

Крик снаружи заставляет его поверить, что это не сон.

Какого цвета оперение стрел у редсерасских лучников? У дирвудских? Эотасово сияние выжигает длинные серебряные росчерки на веках Вайдвена изнутри, пока он выбирается наружу, пока пытается разобрать хоть что-то в бурлящей вокруг черноте, взбугрившейся алыми волдырями факелов и костров. Короткие свистящие отблески неохотно превращаются в стрелы. Звенящие вспышки огненного света — в клинки.

«Он здесь, — слышит Вайдвен. — Он здесь». Дирвудский диалект. Незнакомый голос. Воздух натягивается тугой струной и коротко щелкает совсем рядом, из вдруг оскалившейся стальными клыками тьмы.

Как быстро стрела покрывает расстояние в тридцать ярдов?

Медленнее, чем свет.

Солнечный огонь на мгновение выхватывает из темноты низкорослую фигуру орлана-стрелка, и в тот же миг тот, вскрикнув, бросает лук и прижимает ладони к вдруг ослепшим глазам. От мучительной агонии его незамедлительно избавляет чей-то огромный цеп.

— Вайдвен!

— Он промазал, — Вайдвен разжимает кулаки и с отстраненным удивлением ощущает, что его ладони мокрые от пота. — Сколько их?

— Пара десятков, — качает головой солдат, подходя ближе. Послушник Стальной Звезды, вспоминает Вайдвен. Из брони на нем только кольчужная рубаха — наверное, ничего больше он и не успел надеть, прежде чем выбежать из палатки и вступить в бой. — Уже почти…

Он замирает, не договорив. Цеп падает на землю с глухим ударом, пока воин, хрипло воя от боли, пытается пальцами разорвать брюхо железной кольчуги. Вайдвен бросается ему на помощь, но не может понять, в чем дело — под кольчужной рубахой нет ран, не считая царапин и ссадин. Скрючившись в его руках, послушник блюет кровью, и в луже скользкой рвоты Вайдвен различает копошащихся личинок. Черви растворяются в кровавой жиже быстрее, чем он успевает хотя бы выдохнуть: друид.

Он и видит колдуна почти сразу — в ясном сиянии Эотаса, превращающем ночь в тусклую раннюю зарю. Тварь, увенчанную целой короной витдирских рогов и покрытую древесной корой, словно кожей. Тварь, чья магия превратилась в червей и сожрала потроха воина Стальной Звезды меньше чем за полминуты.

Кто-то стреляет в колдуна с той стороны, где недавно шел бой; стрела застревает в толстой коре безобидной иголкой. Друид только небрежно отмахивается когтистой лапой, заставляя огромную полосу шипастых колючек прянуть вверх из окровавленной земли и сплести непроходимую стену между Вайдвеном и его солдатами.

Потом человек с оленьей головой встречается взглядом с безоружным крестьянином, возомнившем о себе, будто он — вместилище бога.

— Ублюдок собственноручно отправил в Хель не меньше десятка солдат, прежде чем прорвался к тебе, — говорит Сайкем, вороша ногой пепел. — Его не брали ни стрелы, ни мечи, ни заклинания.

Сайкем крепко впечатывает сапог в столь почитаемую дирвудскими лесными колдунами землю, возвращая ей то, что когда-то было друидом. Вайдвен молчит. Солдаты за его спиной собирают останки сожранного заживо послушника; краем уха он слышит их перешептывания о том, что тела пора начинать предавать кострам вместо земли, не то в них прорастут охочие до человечьего мяса споровики. Плотоядная плесень предпочитает доедать живых, но не брезгует и мертвечиной.

— Это люди Унградра? — наконец спрашивает Вайдвен. Голос — все равно что точильный камень попытался бы заговорить.

Сайкем понимает. Все они понимают.

— Нет. Они подобрали стрелы под его цвета, но на их одежде нет ни гербов, ни меток. Унградр не стал бы нападать ночью и без предупреждения. Это местные дикари, самозваные защитники Дирвуда.

— Почему дозорные не пробили тревогу? Им кто-то помог пробраться в лагерь?

Эрл кивает на бурую кашу у себя под ногами.

— Пробили, как только заметили южного часового, насаженного на шипы. Мы проверим, но, вероятней всего, они следили за нами от Холодного Утра. Выродки любятся с делемган, а те доставляли нам немало хлопот с первого же ночлега в лесу.

У редсерасских стрел лиловое оперение. Самая дешевая краска в Редсерасе — ни с чем не спутать. Вайдвен запоминает это так же крепко, как и то, что друидов надо убивать до того, как они оборачиваются зверьми и превращают шкуру в неуязвимую древесную кору. Может быть, крестьяне из Холодного Утра были невиновны перед Эотасом, но тварь, живьем выедающая людей изнутри своим колдовством, заслуживает только той доли новой зари, что превратит ее в горстку пепла.

Вайдвен понимает, что до этой ночи не знал, сможет ли Эотас убить своим божественным пламенем живое существо. Огонек внутри него все так же полон неистовой безусловной любви, и Вайдвен не может вспомнить, изменилось ли что-то в миг, когда лучи света сожгли колдуна дотла, не оставив даже костей.

Наверное, нет. Наверное, так любят боги. Единственная милость Гхауна — легкая смерть; что говорить тогда о его любви?

Вайдвен не решается задать вопрос, но Эотас отвечает ему все равно:

Он стоял на пути зари и сгорел, как сгорит всякий, решивший остановить солнце от восхода. Я сожалею о его смерти. Я пойду на многое, чтобы над Эорой снова сиял рассвет. Что из этого ты назовешь любовью?

— А ты кого угодно так можешь сжечь?

Эотас замолкает на пару мгновений, а потом тихо смеется.

Зависит от ситуации, я полагаю. Обратить в пепел Магран даже для меня было бы непростой задачей.

— Даже не знаю, что пугает меня больше — то, что ты не сказал «да» или то, что ты не сказал «нет», — хмыкнув, признается Вайдвен. — А тот парень с луком, он правда… промахнулся? Или я тебе еще и за это должен?

Глубокая нежность зари наполняет его прозрачным рассветным сиянием, и Вайдвен вдруг видит в ней отражение каждой грани своей боли и своего гнева. Он вдыхает едва-едва брезжущий, холодный, предутренний свет, и вдруг понимает, насколько бессмысленна его злость, насколько ничтожна в сравнении с неистовым огнем новой эры, простирающимся над миром смертных. Где-то там, на этой земле, за всемогущим маревом зари, жил человек, хранивший берега Иске Иен от вторжения чужаков. Вайдвен всматривается в жарко и светло горящую искру его жизни, искру, что метнулась навстречу ослепительному взору рассвета — и растворилась в белом сиянии. Еще одна искорка, чуть тусклей первой, бросается следом — и тает точно так же, а вслед за ней — еще одна, и еще, и еще.

— Мы высекаем искры, — одними губами повторяет Вайдвен когда-то услышанные слова. Заря ложится ему на плечи уверенным касанием божественных ладоней.

И вокруг нас уже пылает пожар.

Они идут по старым лесам Дирвуда, сметая на пути все, что не успевает убраться прочь. Одичалые орланские своры, бешеных делемган, проснувшихся лесных тварей, малочисленные — пока что — отряды дирвудцев вперемешку с разномастными наемниками, посланные замедлить продвижение войска Божественного Короля. Но слишком мало времени было у Унградра на то, чтобы собрать людей, до последнего ему не верилось, что Святой — Безумный, как его называют дирвудцы — Вайдвен решится разделить свою голодную нищую армию и штурмовать горные перевалы, перетаскивая тяжелую кавалерию и осадные орудия через Белый Переход.

Но Безумный Вайдвен перешел горы, без боя прошел через Холодное Утро и продолжает наступление на запад — и его не могут задержать ни гланфатанские воины, стерегущие руины древних городов Энгвита, ни колдуны, звери и призраки дирвудских лесов, ни наспех снаряженная и отправленная навстречу пехота.

Вайдвен — и каждый человек в его армии — вздыхает с облегчением, когда леса у берегов Иске Иен остаются позади. Дальше на северо-запад простираются холмы и поля, а леса и рощи встречаются куда реже, чем в юго-восточной части Дирвуда. Среди холмов и полей любой редсерасец чувствует себя как дома. И особенно — редсерасец-кавалерист.

Редсерасская кавалерия разметала полтысячи человек под руководством сейна Велта, одного из сторонников Унградра, почти не заметив сопротивления. Тяжелая конница могла сражаться и под градом стрел, а пуля из аркебузы не пробьет стальной доспех, пока всадник не окажется на расстоянии по крайней мере тридцати пяти ярдов. Эрлы и сам Вайдвен справедливо опасались дирвудских пушек, но у Велта не было пушек — а у Унградра не было времени доставить их герцогу в срок.

В опустевших энгвитанских руинах Вайдвен велит поставить лагерь: местных дикарей, защищавших свои святыни, перебили всех до единого, а адровые истуканы, едва только подняв оружие, вернулись на свои места сразу же, как заметили Божественного Короля. Вайдвен хмыкает про себя: не иначе, признали Эотаса, и оказывается прав — солнечный огонек внутри теплеет, будто бы вернувшись в давно покинутый дом.

На кратком совете эрлы приходят к единому мнению: армия продвигается быстро лишь потому, что у дирвудцев не было времени подготовить оборону. Рано или поздно непобедимая кавалерия столкнется с пушками, а пехота — с куда более многочисленными, лучше обученными и экипированными солдатами, а также с магами и сайферами, которыми славится Данрид Роу. И поэтому, говорит Сайкем, нельзя давать Дирвуду опомниться. Нельзя позволить Унградру собрать свое войско в единый кулак — потому что в открытом сражении Вайдвену не победить. Поэтому, говорит Лартимор, нам придется разделить армию снова. Отправить отряды на юг и на запад, пока основные силы будут пробиваться на север к цитадели Халгот.

Кавенхем предупреждает — скорее всего, мелкие отряды будут потеряны. Скорее всего, они не дождутся, пока объединенное войско Вайдвена и Морая после взятия Халгота доберется обратно. Но дадут им время — то же самое время, которое сейчас отчаянно пытается выиграть эрл Колдуотера.

Вайдвен глядит на карту. Красным флажком на ней отмечен маленький городок-деревушка на пути к Норвичу, и, прочитав название, он не может сдержать кривой усмешки. Он даже спрашивает при случае у Водена, как дирвудцы выбирают имена своим поселениям и всему остальному, например, войнам. Воден славный парень и поэтому отвечает честно — как попало. Он не имеет ни малейшего представления, почему следующая их цель носит название Долины Милосердия.

Но, устало шутит молодой дирвудец, было бы просто жуть как здорово, если бы оно себя оправдало.

========== Глава 18. Долина Милосердия ==========

Энгвитанские механизмы все еще работают. Суеверные держатся от них подальше, то и дело шепча охранные молитвы; более прагматичные из их братьев по оружию ловко прячут найденные драгоценности и безделушки. Жрецы собирают осколки адры: от цельной простыми инструментами ни крупинки не отколешь, она же крепче самой лучшей стали, а осколки пригодятся — растереть в пыль и пустить на целебные эликсиры или еще на что. Это уже местные, дирвудцы, их надоумили. В Редсерасе если и встречается адра, то уже мертвая, не годная ни на что.

Уснувшая, мягко поправляет Эотас. Вайдвен глядит на адровый столб в центре небольшого круглого зала; кристалл вырастает из шахты, уходящей далеко вниз, и слабо мерцает, наполняя полумрак вокруг тусклым изумрудным светом. Что-то внутри — неясное наитие, похожее на вдруг очнувшийся голод после долгого дня пути — внезапно требует прикоснуться к адровой колонне, и Вайдвен без раздумий прижимает ладонь к гладкому кристаллу. Едва ощутив пробегающее по предплечью магическое тепло, он вспоминает, как одно только прикосновение заставило взорваться кристалл в лаборатории столичной Хранительницы — и запоздало думает, что трогать руками что попало в энгвитанских руинах могло быть не такой уж и блестящей идеей.

Но адра не взрывается. Только начинает светиться ярче. Как и его собственное тело — не в силах сдержать под кожей рвущиеся наружу лучи.

Я не хочу забирать еще больше, тихо говорит Эотас. Не надо.

Он сам — наверное, всего в третий раз за все эти долгие месяцы — перенимает контроль и осторожно разрывает контакт с поверхностью адры. Вайдвен глядит, как медленно угасает лучистый свет — и в нем самом, и в засиявшем было кристалле.

— Адра дает тебе энергию?

Адра — наиболее высококачественный проводник духовной эссенции. Кристалл перед тобой соединен с жилами адры, проходящими глубоко под землей; он является частью огромной сети, покрывающей всю Эору. Когда-то он использовался для питания здешних систем. Да, он мог бы передать энергию и мне — я обладаю достаточными привилегиями.

— Так это же вроде хорошо, — неуверенно говорит Вайдвен. Свет едва ощутимо вздрагивает под кожей, и Вайдвен вслушивается в эхо, пробудившееся в его собственной, смертной душе.

Эхо стыда.

— Дружище?.. — подождав немного, осторожно окликает Вайдвен. — Это из-за того, что ты только душами можешь кормиться?

Огонек свечи несогласно мерцает, и Вайдвен понимает, что все чуточку сложнее. Как всегда. Как будто у Эотаса что-то когда-то было просто. Он молчит, собираясь с духом, чтобы задать следующий вопрос, но не успевает.

Тебе нравится этот город?

Вайдвен осекается, ни произнеся ни слова, и на всякий случай заново окидывает взглядом все вокруг — высокие каменные стены со странными узорами и барельефами, симметрично замерших по периметру зала безмолвных конструктов-стражей, уже успокоившийся и переставший сиять адровый кристалл, растущий из Хель знает что за дыры. Не так уж много он видел энгвитанских городов, чтобы вот так сразу вынести вердикт. Тут красиво, несомненно красиво — даже спустя две тысячи лет разрухи и запустения… но назвать величественные мертвые залы уютным домом?

— Ну, тут… как по мне, немного темновато, — неловко шутит Вайдвен. Эотас вспыхивает чуть теплее на мгновение, но тут же блекнет снова.

Ты смотришь на Сирагайт Тион, одну из точек связи между дирвудскими лабораториями и внешним миром. В основном она была ответственна за подачу энергии. Эксперименты Нуа потребляли немыслимо много до того момента, как шахта под Каэд Нуа не добралась до глубинных жил и не получила прямой доступ к сети. Под этой комнатой много других залов, колоссальных, выстуженных искусственным холодом — мы умели собирать богов из дистиллированных смертных душ, а полностью свести к нулю выделение тепла при работе машин не сумели. Под Сирагайт Тион лежат огромные медные катушки, обвивающие столь же огромные адровые колонны… верхние ярусы экранированы, на нижних не селятся даже визраки — никому не под силу выдержать излучение, оно сводит с ума живых и мертвых. Когда мы рождались, такие центры, как этот, выцеживали души из адры и из плоти, превращая тела живых в прах, а плодородные земли — в иссушенные пустыни. Здесь работали сотни великих людей, смелых и блистательных… и их души все еще здесь, на своих сторожевых постах.

Вайдвен осторожно, краем глаза глядит на неподвижного механического стража. Эотасов огонек внутри сияет все ярче, но в его свете нет прежнего тепла — только больной, воспаленный жар.

Да. Таковы первые защитники и святые Энгвита. Благословенные вечно хранить наши тайны и руины наших владений. Обреченные вечно длить свое существование без возможности сделать хоть один шаг вперед. Им никогда не войти в Колесо. Сирагайт Тион однажды скроется под землей и будет забыт каждым из живущих, но эти души — или то, что мы оставили от них — будут существовать до тех пор, пока не распадутся сами по себе на чистую эссенцию и не впитаются в адру.

— Ты… ты про этих святых говорил? Когда сказал, что их, мол, еще много? — Вайдвен не в силах подчинить себе собственное оглушительное сердцебиение, нарастающее в такт мятущемуся мерцанию пламени. Эотас не слушает его. Или не слышит.

Мы считали это допустимой платой. Приемлемой жертвой. Мы были уверены. У нас была машина, безошибочно находящая верный путь — глядящая так далеко в будущее и просчитывающая столь много вероятностей, что ее решения чуть масштабнее простейших невозможно было проверить. Но она не ошибалась в простейших. Мы сделали все возможное, чтобы эта машина не ошибалась. Это действительно было так: смертные не могли предугадать, что это случится. И никто из других богов не мог.

Вайдвен не может сдержать беззвучное ругательство, когда наконец понимает, что на самом деле видит Эотас, когда глядит глазами своего носителя на руины древнего города Энгвита. И когда понимает, что ничего —

совсем ничего —

не может с этим сделать.

Кипящий болезненный жар уходит волнами божественной лихорадки. Эотас вычищает из себя стыд за самое страшное преступление в истории Эоры, отделяет себя от своей вины, как зерна отделяют от плевел. Вайдвен молчит, не зная, что сказать. Ему ничего не приходит на ум.

«Мне жаль»?

Да уж, Хель его подери, ему жаль. В человеческом языке еще не придумали слов для такой вины.

Если смертным повезет, они никому больше не понадобятся.

Все, что я делаю, тихо говорит Эотас, все жертвы, на которые я иду сейчас, все преступления, вина за которые будет на мне одном… не было жертвы страшнее и прекрасней той, что принес Энгвит. Моя ошибка лишила ее всякого смысла. Все, что происходит в мире, Вайдвен… ничто из этого больше не имеет смысла. Ты видишь, как видит смертный человек: лишь то, что непосредственно касается тебя. Я вижу всю Эору. Пока мы стоим здесь, я вижу, как пожирают адровую пыль последние защитники Энгвита в подземельях, не видевших солнца тысячи лет. Я вижу, как мне в жертву приносит своих детей островное племя и потом окропляет поля их кровью. Я вижу, как смертные любят и как ненавидят, как веруют в ложь и как ищут истину, как играют с ними боги — равнодушные, принявшие неизбежность цикла, из которого нет выхода. Непрерывно вращается Колесо, с каждым оборотом перетирая в пыль бесчисленное множество душ. И ничто из этого не имеет смысла.

Вайдвен отчаянно тянется к тусклому огоньку, пытаясь прикоснуться к меркнущему свету, сплести его со своей душой, как делал Эотас раньше — но Вайдвен не бог, не Хранитель и даже не сайфер, он не умеет… и Эотас не пускает его в себя. Только, вглядевшись, он может различить почти невидимые капли тьмы внутри ослепительного сияния. Тьма растет внутри Эотаса, как опухоль, как ворласовая пыль, что однажды заставит его задохнуться собственным светом.

— Эотас, — несмело окликает Вайдвен, — я… если я могу помочь…

Его слова заставляют тьму сжаться.

Помочь?.. почти с любопытством откликается Эотас. Золотые глаза рассвета пытливо вглядываются в Вайдвена, впервые за долгое время оставляя его нагим и бессловесным перед взором всемогущего бога. Ты не можешь даже осознать полностью всей тяжести моей вины. Ты видишь сам, что становится с теми, кого мы нарекаем святыми. И ты все равно желаешь мне помочь?

— Ну я же, вроде как, эотасианец. — Вайдвен едва разбирает собственный голос во всецветном, всепоглощающем излучении ослепительного огня, но упрямо заставляет себя произнести слова по памяти — набор бессмысленных звуков, что они значат для бога!.. плевать, уж как-нибудь Эотас разберет. — У них же вроде так принято. У друзей, вроде как, тоже.

Эотас улыбается, но в улыбке его только малая доля прежнего тепла и радости. Копья лучей, пронизывающие Вайдвена насквозь, вдруг исчезают, оставляя его в одиночестве посреди пустого каменного зала.

Как здесь на самом деле темно. Вайдвен уже совсем забыл, каково это — жить без солнечного огня, освещающего путь даже в самую темную ночь. И холодно. Отчего так холодно, ему ведь больше не бывает…

Ты знаешь и сам, для чего я напомнил тебе об истинной сути нашего похода.

Энгвит заплатил свою плату. Вайдвен, зябко передернув плечами, отворачивается от пустого взгляда конструктов, больше похожих на уродливых механических идолов, чем на людей. Еще остались в них души? Если да, то, должно быть, они кричат не переставая, проклиная богов на всех известных языках.

Эотас заставит всю Эору заплатить по тому же счету, не дожидаясь согласия ныне живущих.

— Долина Милосердия. Они не сдадутся без боя.

Он просчитал это. Увидел, как может видеть только Гхаун, и, может, некоторые другие боги. Например, тот, что приносит вечную зиму с холодом, который не под силу одолеть даже великой заре. Гхаун, наверное, увидел в своих расчетах, как избранный им святой сомневается — там, где нельзя сомневаться. Как медлит, не в силах отдать единственно верный приказ. Или нанести единственно верный удар…

Помни, для чего мы делаем это, тихо говорит Эотас. Прости мне мою жестокость, друг. Я не заставил бы тебя испытать на себе эхо моей боли, если бы на то не было причины.

— Ну, думаю, это все равно лучше, чем быть вон тем парнем, две тысячи лет запертым в адровом истукане, — мрачно бормочет Вайдвен, — так что спасибо, что предупредил. Хотя можно было и просто сказать «знаешь, старина, я тут увидел, что Долина Милосердия не согласится с нашими условиями, так что приготовься убивать невинных крестьян».

Эотас тихо смеется.

Я не хочу… вынуждать тебя, говорит он. Вайдвену хватает ума понять, о чем он говорит. И представить себя, запертого в собственном теле бессловесным и безвольным узником, пока божественная воля направляет его руку, карая и убивая, и его собственным голосом кричит нужные слова — от Долины Милосердия до последнего уголка Эоры, где еще осмеливаются верить в иных богов.

Невелика ложь. Невелика цена…

— А ты бы мог? — зачем-то спрашивает Вайдвен. — Если бы я отказался?

Я бы не заставлял тебя смотреть.

***

Долина Милосердия могла позволить себе не согласиться с требованиями Божественного Короля. Городок — небольшой, около полутора тысяч человек — наверняка не в первый раз сталкивался с набегами гланфатанцев, приходящих с юга, от разбросанных по дирвудским лесам энгвитанских руин. Дирвудцы научились защищаться от нежеланных гостей. И у Долины Милосердия, в отличие от Холодного Утра, были каменные стены.

— Они надеются на подкрепление, — негромко говорит Кавенхем, остановившись рядом. — За нами пять тысяч пехоты и полтысячи кавалерии. Как только мы откроем ворота, Долине Милосердия конец.

«Ты безумец, которому одна дорога — в Хель».

«В тебе нет никакого бога».

— Сколько времени нужно? — спрашивает Вайдвен. Кавенхем пожимает плечами.

— Это не укрепленная крепость. Мы справимся в течение дня.

Вайдвен кивает и оборачивается к армии, ждущей его слов.

— ЛЮДИ ЗА ЭТИМИ СТЕНАМИ РЕШИЛИ, ЧТО Я — ЛЖЕ-ПРОРОК, — спокойно произносит он. Голос бога звучит в унисон с его собственным, и Вайдвен знает, что каждое его слово сейчас слышат люди за каменными стенами дирвудского города. Они будут продолжать слышать, даже укрывшись в самом глубоком погребе, даже забив уши воском. — ОНИ РЕШИЛИ, ЧТО ЕСЛИ ЗАКРЫТЬ ГЛАЗА, ТО ЗАРЯ НИКОГДА НЕ НАСТУПИТ. ОНИ СДЕЛАЛИ СВОЙ ВЫБОР. ДОЛИНА МИЛОСЕРДИЯ СТАНЕТ ПЕРВЫМ ОГНЕМ НА ПУТИ НОВОГО РАССВЕТА.

— Пленные, — почти беззвучно подсказывает Кавенхем. Вайдвен смаргивает с век золотое сияние и вглядывается в ровно горящий пламень внутри себя.

— СДАВШИЕСЯ ДОБРОВОЛЬНО ПОЛУЧАТ ПРАВО НА ЖИЗНЬ И МОЕ ПОКРОВИТЕЛЬСТВО. ВСЕМ ПРОЧИМ БУДЕТ ОТМЕРЕНА МИЛОСТЬ ГХАУНА ПО ИХ ЗАСЛУГАМ. БОГАТСТВА ЕРЕТИКОВ БУДУТ ПРИНАДЛЕЖАТЬ ПЕРВОМУ ЗАЯВИВШЕМУ НА НИХ ПРАВО ВЛАДЕНИЯ, И ЭТО ПРАВО НЕ БУДЕТ ОСПОРЕНО.

Войско отвечает оглушительным лязгом оружия и радостными криками. По лицу стоящего чуть поодаль от короля Сайкема видно, что не слишком разумно было разбазаривать сокровища дирвудцев так нелепо, когда в Божественном Королевстве пустует государственная казна — но эотасианскому святому, похоже, плевать. Да и Сайкем, помедлив, отворачивается — в Дирвуде еще много городов, куда больше и богаче разросшейся деревни, выстроившей каменные стены для защиты от набегов гланфатанских банд.

Пленных не будет, пророчествует Гхаун.

— В таком случае, хорошо, что в твоей милости у нас нет недостатка, — отвечает Вайдвен.

Ворота выглядят не самыми крепкими, но на них нет смысла тратить время. За каменными стенами города — обычные простолюдины, если и есть среди них воины — то немного. Несколько осадных лестниц, и пробившиеся к воротам солдаты откроют их изнутри, а после этого вопрос заупрямившейся деревни очень быстро будет закрыт.

Осадные лестницы сколачивают прямо на месте. Нет смысла тащить через горные перевалы то, что можно так легко раздобыть в Дирвуде. Пока командиры раздают последние указания солдатам, Вайдвен вытаскивает из-под рубахи солнечные часы на шнурке и поворачивает кольцо к солнцу, привычно отмечая время. День близится к концу. На закате Гхаун соберет достойную жатву.

Все, что происходит здесь, неправильно. Вайдвен глядит, как солдаты подтаскивают лестницы к стенам, и не слышит ни криков, ни скрежета, ни ритуальной молитвы священника. Осадные лестницы, вырубленные из дирвудской древесины? Копья и стрелы — даже не ружья, потому что порох слишком дорог, его берегут для серьезных сражений? Кое-как сложенные тонкие стены, призванные защитить жителей от лесных дикарей? Это всё… нелепо, нелепо и ужасно неправильно, он только что был в городе, где создавались боги — он носит в себе одного такого, способного испепелять живых в мгновение ока и воскрешать мертвых. Да, он помнит, зачем всё это Эотасу, он помнит: люди должны научиться сами вершить свою судьбу, без наставления свыше… но неужели это должно быть именно так?

По каменной стене пробегает пламя. Совсем не золотое, как солнечный огонь зари. Алое. И взмывает багряным знаменем ввысь — вместе с криками солдат.

Вайдвен моргает, чтобы убедиться, что ему не чудится бешеное пламя, пылающее на голых камнях городской стены. Ему не чудится. Воины оттаскивают от лестниц неподвижные тела — Вайдвен подходит ближе и не различает у мертвецов лиц, огонь добрался почти до костей за несколько мгновений.

— Дирвудская алхимия? — спрашивает Вайдвен, но Сестра Лунного Серпа, без тени отвращения склонившаяся над сгоревшим солдатом, качает головой.

— Магия, владыка. Не такая, как у друидов. Больше похоже на… — она запинается на мгновение и бросает на Вайдвена почти что испуганный взгляд. — В Долине Милосердия стоит храм Магран. Церковь Вьющегося Пламени.

Она бережно проводит серпом по горлу погибшего — скорее ритуальный жест, чем что-либо иное — и встряхивает фонарем; отчего-то Вайдвену мерещится, что на стекле в решетчатой клетке чуть ярче вспыхнули огненные отблески.

— Плохая смерть — от гнева чужого бога, — едва слышно шепчет Сестра. И тогда Вайдвен медленно начинает осознавать в полной мере, что значит магическое пламя, окружившее Долину Милосердия ровно по периметру внешней стены.

Это значит божье чудо, вот что.

— МАГРАН МОЖЕТ ГНЕВАТЬСЯ СКОЛЬКО ЕЙ УГОДНО. — Вайдвен позволяет Эотасу произносить угодные ему слова без попыток удержать внутри рвущийся наружу свет. — ЕЙ НЕ ОСТАНОВИТЬ ГРЯДУЩИЙ РАССВЕТ. ОТКРОЙТЕ ВОРОТА, И Я ВОЙДУ В ГОРОД.

— Мой король… — Кавенхем осекается, едва встретившись взглядом со святым Сияющего Бога. В глазах пророка пылает безграничная заря, и она — вопреки удушающей вони паленого мяса, вопреки изуродованному мертвецу у их ног — все еще ярче грозного алого пламени, стиснувшего Долину Милосердия в объятиях Огненной Шлюхи. Ярче — и страшнее.

Кавенхем не отваживается спорить с глашатаем рассвета; вскоре до Вайдвена доносятся приказы соорудить таран. Может быть, колдовской огонь богини войны может без опаски плясать на каменных стенах, но дерево, из которого сделаны городские ворота, горит получше человечьей плоти.

— Церковь Вьющегося Пламени, — тихо повторяет Вайдвен, когда послушница, нараспев читая молитву Гхауну, отходит к следующему погибшему. — Нам следует чего-то опасаться?

Нет.

Почувствовав сомнения, огонек свечи вспыхивает так ярко, что Вайдвену кажется — он ослеп. И только три удара сердца спустя он понимает — это неистовый пылающий рассвет, раскинувшийся над Эорой, это первый вдох зари над руинами Сирагайт Тион, это звезда, лучи которой преодолели бесконечную тьму ледяной пустоты ради живущих на смертной земле. Я научу тебя пламени, шепчет звезда по имени Эотас. И кто-то по имени Вайдвен, приютивший ее в своей груди, вспоминает, из чего на самом деле соткан огонь Магран.

В армии Вайдвена есть несколько магов, но им велено беречь силы до настоящего сражения: глупо тратить их на ворота, которые может пробить обычный таран. Священники пробуют прожечь путь в город своей жреческой магией: когда гигантский столб света обрушивается на ворота, что-то тонко тренькает, как лопнувшая струна на старой лютне. Зачарованиям и оберегам, что укрепляли ворота, приходит конец. Ноотсыревшее от весенних дождей дерево не поддается так быстро, и Кавенхем, махнув рукой, велит взяться за дело солдатам.

Долина Милосердия не собирается молча ждать, пока в город войдет вражеское войско. На первых же подошедших солдат огрызаются удивительно умело пущенные стрелы: немало дирвудцев промышляет охотой, а охотники владеют луком не хуже, чем Вайдвен — серпом. Стрелы, пущенные из охотничьих луков, не чета тем, что выпускают редсерасские лучники из своих бронебойных чудовищ, где и тетиву сумеет натянуть до конца не каждый взрослый мужчина; но когда дирвудцы понимают, что их стрелы просто чиркают по броне, не в силах пробить закаленную сталь, они берутся за ружья.

От пуль защиты нет. Колдовство бессильно против пороха. Вайдвен не может поверить своим глазам: крохотный городок посреди дирвудской глуши успешно защищается от нападения многотысячного войска!

— Требушет разбил бы ворота в щепки одним выстрелом, — мрачно говорит Кавенхем, — но нет смысла собирать требушет ради этого отребья. Мы потеряем больше времени, чем если просто позволим им потратить порох впустую. Это не боевой гарнизон, они используют свои охотничьи запасы, и скоро те подойдут к концу. Если только порох сюда не поставляет сама Магран.

— Люди, — напоминает Вайдвен. — Скольких мы потеряем, подставляясь под выстрелы?

— Немногим больше, чем потеряли бы, разбив ворота и войдя в город. — Кавенхем оборачивается к нему, и взгляд его необычайно тверд. Эрл не был молод, но Вайдвен не назвал бы его стариком; Кавенхем уже пережил отчаянное безрассудство, свойственное молодым воинам, и еще не смирился с неизбежным, как смиряются пережившие слишком много весен. Впервые Вайдвен видит его таким. — Мой король, я верен вам и владыке света, и я никогда бы не пожелал ни вашим, ни своим людям зла, но вы никогда не сражались в войне и не посылали людей на смерть. Сейчас время измеряется не жизнями солдат, а их числом. Это не одно и то же.

Вайдвен не понимает. Кавенхем подходит чуть ближе, чтобы не услышали ожидающие приказа его лейтенанты:

— Каждый день, потерянный здесь, дает еще десяток пройденных миль людям герцога и артиллерии, которая будет ждать нас на пути к Новой Ярме. Нам нечего поставить против артиллерии; на каждого из наших магов в Дирвуде найдется пятеро таких же. Унградр не жалеет людей, чтобы задержать нас, он отправил своего вассала на верную смерть, потому что знает — если мы опоздаем и под Новой Ярмой нас встретит несколько тысяч солдат с пушками, войне конец. Поэтому пусть несколько десятков умрет сейчас, чем пять тысяч — чуть позже.

Кавенхем медлит, отвернувшись, но все же заканчивает:

— К тому же, простому люду сложно убивать себе подобных без очевидной на то причины. Еще несколько часов осады дадут им эту причину. Когда ворота падут, люди будут достаточно злы, чтобы не вспоминать об эотасианских заповедях.

Это неправильно, хочет сказать Вайдвен. Эотас ни за что не…

Не хотел бы, чтобы его народ устроил резню только потому, что они не успевают построить треклятый требушет и пускают собственных солдат на смерть?

Вайдвен готов к тому, что свет вот-вот рванется наружу, отберет себе чужой голос и произнесет что-то совсем другое, что-то возвышенное и красивое, что заставит Кавенхема поверить в своего правителя еще сильнее… и в напрочь исковерканные заповеди, которые до Вайдвена хоть и перевирались жрецами, но никогда — так сильно. Но Эотас молчит. Ждет.

Дает ему выбор.

Вайдвен чувствует его сострадание — крохотную теплую искру, почти затерявшуюся в пылающем мареве рассвета. Эотас не может не сострадать; его сожаление искренне. Но по другую сторону от неудачливого святого высятся разбитые руины Старого Энгвита, и даже если бы вся редсерасская армия сейчас принесла себя в жертву, это не сравнилось бы с жертвой, принесенной людьми, которые стали плотью и духом зари, воссиявшей две тысячи лет назад.

И Вайдвен молчит.

Когда на следующий день у охотников кончается порох, дирвудцы вспоминают о масле, смоле, и всей прочей горючей дряни, что только нашлась в деревне. Жрецы взывают к Эотасу так часто, что Вайдвена начинает подташнивать от слов молитв. Склонившись над одним из раненых, Вайдвен заставляет себя взглянуть на него — обезображенного горящей смолой, оставившей багровые пузырящиеся ожоги везде, где только нашлись щели в тяжелой броне.

Он не успевает понять, кто — Эотас или он сам — прижимает ладонь к страшным ранам, невзирая на предупреждающий окрик лекаря. Весенний свет сочится наружу, слишком плотный, слишком яркий, чтобы удержать его в клетке смертной плоти.

И Вайдвен вдруг понимает, что ожогов на воине, уже бывшем на полпути к Гхауну, больше нет. Раненый — редсерасец, судя по брошенному рядом доспеху — из не самого богатого, но все же знатного рода — открывает глаза и глядит на Вайдвена так, будто рядом с ним стоит на коленях не растрепанный крестьянин-пророк, а по меньшей мере привратник Хель.

— Это… непохоже на Хель, — подтверждает вайдвеновы догадки солдат. Эотас смеется так светло и лучисто, что у Вайдвена разом отлегает от сердца, и он улыбается сам — и багровое пламя Магран на стенах города, и кипящее масло, и намертво прилипающая к ранам горящая смола вдруг перестают казаться такими уж страшными.

— НЕ ТОРОПИСЬ В ХЕЛЬ, — советует Вайдвен, поднимаясь на ноги и протягивая воину ладонь, — ТАМ НЕ ТАК ИНТЕРЕСНО, КАК ЗДЕСЬ.

Магран пытается заградить дорогу своим колдовским огнем, когда защитники города и ворота наконец сдаются под натиском осаждающих. Вайдвен смотрит на смертоносное пламя, убивающее людей в доли секунды, и слышит, как надрывно и чисто звенит тишина — огромный прозрачный колокол, накрывший Долину Милосердия. Редсерасские солдаты, не то чтобы восставшие из мертвых, но определенно вернувшиеся к живым, замолкают в ожидании еще одного чуда. Дирвудские крестьяне по ту сторону открытых ворот молчат, потому что верят, что их богиня, подарившая им целых два дня, не позволит самозваному пророку войти в город.

Пламя Магран остановит его. Останавливало любого, осмелившегося бросить вызов Ее огню.

Эотас, мысленно окликает Вайдвен. Что надо сделать?

Золотоглазый рассвет, до краев переполненный летним багрянцем, обнимает его за плечи. Вайдвен не может понять, кто с ним сейчас — Эотас или Гхаун. Бог не отвечает ему ничего на человечьем языке, и Вайдвен вздыхает.

Ладно.

— Смотри, чтобы палка моя не сгорела, — все-таки беззвучно бормочет Вайдвен уже у самой стены ревущего пламени — и ныряет в огонь, изо всех сил надеясь, что сумел удержаться и не сбавить шаг.

Потом солдаты будут рассказывать друг другу, как Святой Вайдвен вошел прямо в пылающее марево жара, в воплощение гнева Магран — и как пламя схлестнулось с пламенем вокруг него, и как отступило, не в силах побороть сияющий свет… и погасло в одно мгновение — и на городских стенах, и у разбитых ворот.

Но пока что Вайдвен просто смотрит на дирвудцев, выставивших вперед мечи, пики, вилы и все, что имеет острый наконечник. Дирвудцы смотрят на него. Отчего-то Вайдвену кажется безмерно удивительным даже не то, что ему не пустили десяток стрел в грудь, как только он пересек черту пламени, а то, что палка-таки не сгорела. И даже не обуглилась ничуточки.

Кто-то отталкивает его в сторону, и в город ревущей и звенящей волной врывается кавалерия.

Рассвет рухнул на Долину Милосердия кровавым заревом пожаров, разлив алую краску от ворот до Церкви Вьющегося Пламени; и на земле, и на небе алый постепенно сменялся черным: от пепла и дыма над сгоревшими домами. Вайдвен смотрит на полыхающую крышу храма и думает, что в храме любого другого бога искали бы прибежища те, кто не может сражаться — калеки, дети, готовые сдаться солдаты. Ни один воин, имеющий хоть какое-то представление о чести и благородстве, не тронул бы людей, ищущих защиты под кровом эотасианского или хайлианского святилища, пусть даже бы вся деревня за его пределами сгорела дотла.

Но перед ними был храм Магран, и он превратился в кровавую бойню, едва только первый редсерасский солдат переступил его порог. Пленных не было. Никто не просил пощады.

Дирвуд не простит им этого. Богохульство, может быть, и простили бы. Но Долину Милосердия, сожженную до основания, не простят никогда, сколько бы эотасианцев ни проживало на землях Колдуотера. Вайдвен, постояв перед горящим храмом, отворачивается и проходит мимо солдат, с оживленными возгласами делящих добычу — какие-то драгоценности с церковного алтаря.

Праведные деяния далеко не всегда приносят радость. Эотас сказал ему это прошлой ночью, и, Хель его подери, опять не солгал ни единым словом.

Воден стоит в стороне ото всех, и от дирвудцев, и от редсерасцев, так и не вытерев меч от сажи и крови и не пытаясь уже сдержать слез. Вайдвен не останавливается, чтобы разобрать, молитвы или проклятия беззвучно шепчет молодой дирвудский фермер, который просто хотел поступить правильно.

— ЗАКАТ ЕЩЕ ДАЛЕКО, — говорит Святой Вайдвен, обращаясь к эрлам, и его божественное сияние, все такое же чистое и яркое, пробивается даже сквозь устлавший всю деревню едкий черный дым. — МЫ ПОТЕРЯЛИ ДОСТАТОЧНО ВРЕМЕНИ. ВЫСТУПАЕМ КАК МОЖНО СКОРЕЕ.

Комментарий к Глава 18. Долина Милосердия

Долина Милосердия здесь называется то деревней, то городом, окружена каменной стеной (как город), но больше ничего в ней толком нет (как в деревне), все эти сложности оттого, что здесь (https://pillarsofeternity.gamepedia.com/Cloak_of_the_Tireless_Defender) Долина Милосердия называется то village, то town, и каким-то образом задержала огромную армию на несколько дней. Церковь Вьющегося Пламени тоже в наличии: https://pillarsofeternity.gamepedia.com/Clerical_Errors

========== Глава 19. Новое солнце ==========

Они все равно идут слишком медленно.

От цельной пятитысячной армии остаются четыре тысячи. И от кавалерии остаются всего три сотни. Птица от Морая приносит сообщение, что к началу осени владения Норвича будут под редсерасскими флагами вплоть до самой границы — до цитадели Халгот. Вайдвену просто нужно взять Новую Ярму, и тогда даже неприступная крепость, оставшись без подкреплений с юга, задохнется в осаде.

Если бы они еще могли добраться без потерь до этой треклятой Новой Ярмы. Тысяча пехоты уходит от основного войска на юг и на запад — на запад Кавенхем отправляет и две сотни конных; люди герцога уже у Нового Хеомара. Вайдвен не может поверить — так быстро?! Не было у Эвара времени собрать армию, это Рафендр еще может поставить что-то против нападения с юга — те крохи своего войска, что он мог оттянуть с северного фронта. Унградр наверняка присоединился к властителю Норвича, одному Рафендру не под силу было бы удержать и северный, и южный фронт. Но армия Эвара? У Нового Хеомара?

— Это не армия, — морщась, бросает Сайкем на очередном совете. — Толпа необученных крестьян. Кого согнали силой, а кто пошел сам. Их гонят маршем по трое суток, и неважно, выдали им мечи или оставили родные вилы. Дирвудцы сомнут нас числом, если мы промедлим.

— Здешний люд не привык к покорности, — вполголоса напоминает Кавенхем. — После того, как Дирвуд дал отпор Аэдиру, несомненно, они уверены, что победа останется за ними и в этой войне.

Тысяча солдат и две сотни кавалерии достаются его вассалу, истовому эотасианцу, готовому без сомнений встретить смерть за своего бога. Он уводит их на запад, отправив часть пехоты на юг — задержать дирвудские подкрепления. Вайдвен не знает, вернется ли хоть кто-нибудь из них. Из них всех. Но до Новой Ярмы пути — всего ничего, за месяц основное войско доберется туда, к началу осени возьмет город… осенью падет Халгот, последний оплот Дирвуда на границе с Божественным Королевством, и объединенная армия Редсераса хлынет на юг, неся зарю на своих железных штандартах… и, может быть, встретит на своем пути крохи оставшихся, тех, кто подарил им бесценное время и спас от смертельного удара в спину, который разбил бы войско и уничтожил всякую надежду Редсераса на победу.

Но, скорее всего, найдет только мертвецов, оставленных без достойного погребения — на потеху падальщикам. Кто прочтет над ними погребальную молитву, чтобы указать Гхауну на ожидающую перерождения душу, в стране безбожников, где одно только имя Гхауна теперь приравнивается к проклятию? В Дирвуде сжигают тела побежденных во славу Магран, а разве Магран пощадит души верных Эотасу, когда те предстанут перед ней по Ту сторону?

Эотас благословляет уходящих напоследок. Вайдвен только надеется, что магия бога сможет дать им хотя бы ничтожный шанс выжить.

Эрлы держат совет — стоит ли вести армию напрямик через леса или рискнуть и сделать крюк, пройдя вдоль побережья. На севере хоть и меньше гланфатанцев, но каждый дирвудец в королевском войске готов покляться: после осквернения энгвитанских руин Святой Вайдвен стал кровным врагом каждого племени, союзного с тем, что охраняло Сирагайт Тион. Их будут ждать. И дирвудские воины, привычные к местным лесам, наверняка воспользуются своим преимуществом — великолепная редсерасская кавалерия бесполезна в лесах, защищаться придется пехоте, а обученных солдат в армии Вайдвена не так уж много, чтобы выставлять их против наемников Рафендра и Унградра.

Но если они пойдут у побережья, то с одной стороны их будет караулить море, а с другой — стена северных лесов, с юга неумолимо приближается армия герцога, и отступать, если придется отступать, будет некуда: если окажутся со стороны леса дирвудские пушки, без малого половина войска будет потеряна. Эрлы решают следовать прямому пути — через холмы и полоску леса у Новой Ярмы. Гхаун не желает помогать им предсказаниями, да и что тут предскажешь — Вайдвен хоть и не самый мудрый пророк, но и ему хватает ума понять, что потери неизбежны, какую бы дорогу они ни выбрали. Гхаун утверждает, что Новая Ярма падет в срок. Наверное, теперь этого должно быть достаточно.

Эотасов святой безнаказанно сверг избранников Воэдики и прошел невредимым сквозь пламя Магран. Может быть, Воэдике было все равно, что станет с нищей колонией, она не карала и Дирвуд за Войну Непокорности — но Магран? Бросить вызов Магран — самый простой способ оказаться Там до срока. Даже проще, чем разозлить Привратника.

После нескольких месяцев похода стук копыт и разговоры солдат становятся почти неслышимыми, как шелест деревьев или пение птиц. Вайдвен, отпустив поводья, ловит солнечный луч в ладонь. Этот прозрачный огонь, прирученный, совсем не жжется, он только греет, как эотасовы свечи, и совсем не похож на багровое пламя, пылавшее на стенах Долины Милосердия. Вайдвен все еще может держать его в руках и не бояться ожогов.

— Эотас, — негромко, чтобы не услышали солдаты, зовет он, — боги часто вступаются за смертных?

Иногда.

— Иногда?

Огонек свечи где-то внутри Вайдвена трепещет от неслышного вздоха.

Многие из моих братьев и сестер намеренно отстраняются от своих последователей. Чем ближе мы к людям, тем больше мы перенимаем от людей. Баланс возможен только при беспристрастности каждого из нас.

Вайдвен по привычке хочет пошутить, что Эотас-то уж точно самый беспристрастный из всех богов, но шутка застревает в горле, так и не родившись до конца. В сиянии огня ощутима неясная древняя горечь, которую Вайдвен никак не может понять полностью.

— Вот так, как ты, наверное, никто не вступался, — поразмыслив, говорит Вайдвен. — Иначе бы все об этом знали…

Огонек вздрагивает, заставляя его смолкнуть. Свет складывается в незнакомые, чужие узоры, похожие на звучание мертвого языка. На долю мгновения ему чудится эхо страшного удара — удара такой силы, что могла бы расколоть вековечную адру; Вайдвен вздрагивает, пропуская солнечное сияние сквозь пальцы и вцепляясь снова в поводья непонимающе прянувшей ушами лошади. Опомнившись, он пытается поймать в ладонь остатки собранного света, но поздно: сияющие капли солнца уже выскользнули из его горсти, растворились в воздухе, не оставив и следа. Вайдвен виновато гладит встревоженную Ласточку: беспокойный ей наездник достался, что уж теперь поделаешь.

Свет внутри задумчиво теплеет, переплетается лучами, перетекая из одного орнамента в другой. Эотаса редко когда что-то занимает так надолго. Он отвечает за мгновение до того, как Вайдвен решается окликнуть его:

Становится ли деяние менее праведным оттого, что было совершено ошибочно? Становится ли менее значимым — оттого, что не осталось о нем смертной памяти?

Вайдвен тяжело вздыхает. В самом деле, ему и не стоило ожидать ничего другого.

— Опять ты со своими загадками… постой, что значит — ошибочно? Ты говоришь, что это все может оказаться… ошибкой?

Любящее тепло обнимает его без тени тревоги. Эотас остается совершенно спокоен, словно завоевательный поход для него — пустяк не больше одной случайно потухшей на сквозняке свечи.

Если мы ошибемся, безмятежно говорит он, это не будет иметь никакого значения.

— Но я видел, — Вайдвен запинается, — я видел… там, в Сирагайт Тион…

Эти слова кажутся ему большим богохульством, чем восстание против Воэдики и погасший огонь Магран. Вайдвен вглядывается в зарю внутри себя с безмолвным отчаянием, не зная, как попросить прощения за свою ересь; ему приходится напомнить себе, что уже не в первый раз он хулит Эотаса, мог бы и привыкнуть за два десятка лет.

Только раньше он не считал Эотаса своим другом. Не делил с ним собственные тело и душу.

— Я видел в тебе не только свет, — все-таки выдыхает почти неслышным шепотом Вайдвен, отчего-то не в силах встретить прямо золотой взор солнца. Он глядит только на поющие отблески всех цветов огня и неба, напоенное рассветным туманом светлое зарево, застилающее его душу. Ни тени не разглядеть. — Эотас, я… я правда видел это. Я боюсь, что эта война… все, что мы творим на земле Дирвуда… делает тебя другим.

Свет касается его осторожно, ласково, как касаются век спящего первые лучи зари. Всеобъемлющее тепло ластится к Вайдвену, и нет ни тени в нем — ни страха, ни обвинения. Вайдвен вдыхает прозрачный воздух весны, почти позабытый в терпком дирвудском лете, и вдруг понимает, что Эотас всегда знал. Еще до того, как первый солдат Редсераса ступил на снег Белого Перехода. До того, как Божественный Король объявил о своем священном походе.

Эотас позволяет ему понять это. Заря обнимает его с прежней сияющей любовью, когда Вайдвен остается один на один с неопровержимой истиной Старого Энгвита. Она гласит: невозможно полностью отфильтровать шум; для гарантии бесперебойной работы системы допустимый уровень шума не должен быть превышен.

А в душах смертных очень, очень, очень много шума.

— Мне кажется… мне кажется, есть какие-то основания для этого вашего правила, — тихо произносит Вайдвен, — ну, того, про беспристрастность. Его же, наверное, не просто так придумали.

Я учил тебя свету. Ты учил меня сомнениям.

Эотас не был создан, чтобы сомневаться. Эотас не был способен сомневаться. Его фильтры отсеивали эту часть функционала человеческих душ при стандартном обучении посредством Колеса. Но когда он соединил себя со смертной душой напрямую, он обошел фильтры. Эотас вкатил себе полную дозу человечности и разбавил Весенним Рассветом.

Это его, вайдвенова, тьма.

Сомнения Вайдвена для Эотаса — все равно что вирус, цепная реакция неисправностей в сети, наращенной на скелет возведенного в абсолют идеала.

— А все остальное ты тоже… теперь умеешь?

Вайдвен почти не слышит собственного голоса. Он словно наяву видит перед собой дощатые стены собственного пустого дома, наполненного старой памятью до краев. Наполненного злостью. Гневом. Непониманием. Ненавистью.

Его — злостью, гневом, непониманием, ненавистью. Его, Вайдвена. Ставшего потом частью своего бога.

Фильтры обучения — не единственная из моих внутренних защит, мягко говорит Эотас. Ты понял верно: я способен понимать ненависть, я понимаю ее лучше смертных. Но я неспособен испытывать ее. Мне это не требуется.

— Но ты хотел научиться сомневаться.

У тебя большой опыт в сомнениях, а оптимизация фильтров при обучении через Колесо занимает слишком много времени. Эотас лучится солнечным теплом. Не беспокойся. Ты помнишь, как я устроен. Мне куда проще контролировать отдельные части себя, нежели смертному.

— Но что, если один раз это приведет тебя к неверному выводу? Ты не был предназначен для этого, как ты можешь переучиться всему за неполный год?!

Луч света сообщает ему динамическую сводку вычислений Гхауна — анализ риска. Величины колеблются в допустимых пределах. Чтобы внедренная цепочка изменений стала причиной ошибки, дополнительный внешний фактор должен оказать свое влияние, и это влияние должно быть колоссально. Почти невероятный сценарий. Риск допустим, говорит Гхаун. Риск оправдан.

Вайдвен не знает, что способно оправдать свет, замаранный грязью. Наверное, речь и правда должна идти о жизни и смерти Эоры.

Я все равно не очень хорошо это делаю, признается Эотас. Определенно иначе, нежели смертные. Этот паттерн срабатывает только в исключительных случаях, когда фактор влияния крайне велик: ты смог заметить одно лишь наличие внедренной субсети всего однажды, и это было только наличие, а не активация. Считай это… предосторожностью, которую используют, лишь когда не остается выхода.

— Точно? — на всякий случай переспрашивает Вайдвен. Рассвет внутри него неспешно сворачивается в маленькую свечу и легко, совсем по-прежнему, мерцает в ответ:

Я — все еще бог света, мой друг. Лишь там, где царит тьма, могущество света возрастает стократно. Разве не поэтому мы в Дирвуде?

Вайдвен окончательно перестает прослеживать суть разговора.

— Я рад, что ты в порядке, старина, но при чем тут Дирвуд?

Эотас смеется так, будто ему одновременно удивительно и радостно от того, что его святой до сих пор не понял такую простую вещь.

«И солнце пробьётся через тьму, возвестив о приходе нового рассвета и возрождении дня; возрадуйтесь, о живущие в тени»…

— Это что, из сказки какой-то? — Вайдвен все еще ничего не понимает. Смех Эотаса становится вдвойне ярче, но больше он не отвечает ничего, не отзываясь на недоумевающие попытки Вайдвена мысленно дотянуться до свечного огонька.

— Зиме скоро наступит конец, — бормочет кто-то рядом. Вайдвен поворачивает голову, отвлекаясь от созерцания видимой ему одному свечи-бога, и меряет взглядом шагающего чуть позади Ласточки воина. Тот бурчит себе под нос что-то про весну, будто не замечая летней жары, только-только ослабившей раскаленные тиски полудня. А потом Вайдвен видит у него в руках четки, и ему все становится ясно.

Дурацкие эотасианские молитвы. Похожи одна на другую как капли воды, все и не упомнишь, и в каждой — уйма туманных иносказаний. Если бы кто-то спросил, как выглядит «новый рассвет и возрождение нового дня», завоевательный поход точно не был бы первым ответом Вайдвена.

И все же, поля вокруг Долины Милосердия — золотые моря зреющей пшеницы, невиданные в Редсерасе богатства; на одном из привалов Вайдвен не выдержал, зашел в поле — присмотреться поближе к грядущему урожаю. И не сдержал горькой усмешки: герцог Эвар не желал принимать северных беженцев, ссылаясь на недостаток еды… видимо, дирвудская знать ничем не лучше аэдирской, хоть и молятся здесь не Воэдике, а Магран. Хватит всем дирвудского зерна, и югу, и северу. Когда закончится эта война, в Божественном Королевстве забудут про голод.

Над сияющим золотистым морем проносится гулкий оклик рога, спугнув лакомившихся на поле птиц. Вайдвен забывает обо всем, услышав его: это редсерасский рог, и его пение может значить только одно.

Длинная змея растянувшегося войска замирает, съеживается, сбрасывает старую чешую, обнажая взамен сверкающую под солнцем сталь. Неуязвимая кавалерия выстраивается впереди, закрывая собой пехоту; Кавенхем, уже облаченный в тяжелую броню, отдает всадникам приказы. Вайдвен, чуть тронув каблуками бока Ласточки, присоединяется к эрлам, слушающим доклад вернувшегося разведчика.

Две тысячи солдат, среди которых, возможно, есть маги. Знамена с гербом Унградра — в синюю и серебряную клетку с красным соколом поверх. Эрл Колдуотера оставил на милость Божественного Короля Холодное Утро и Долину Милосердия, чтобы успеть собрать силы и встретить войско Редсераса почти у самой границы своих владений. Вайдвен слушает отрывистый рассказ разведчика о диспозиции солдат эрла, но не может не замечать, как хмурятся Лартимор и Сайкем. Впрочем, они позволяют воину закончить, прежде чем отослать его прочь.

— У Унградра не может быть только две тысячи мечей, — озвучивает Сайкем вслух то, что осталось неочевидным для эотасианского пророка. — Даже если учитывать пять сотен сейна Велта, должна оставаться еще по меньшей мере тысяча. Зачем ему делить армию? Он выставляет две трети своих сил на убой.

— Возможно, он отослал часть своих людей на помощь Норвичу, — не слишком уверенно отзывается Лартимор. — Что бы ни уготовили нам боги, нам придется справляться с этим самим. Бой придется принять, если только мы не хотим, чтобы две тысячи Унградра ударили нам в спину.

Взгляды эрлов с безмолвным вопросом обращаются к Божественному Королю, ожидая приказа. Вайдвен пожимает плечами. Неясная тревога военачальников передается и ему, но даже если гребни дирвудских холмов скрыли от разведчика еще одну тысячу солдат, Лартимор прав: им придется принять бой. Счастье, что Унградр довольно знает о чести, чтобы дать противнику шанс достойно вступить в битву, а не нападать ночью, как гланфатанские дикари.

— Вы лучше меня знаете, что делать, — говорит Вайдвен. — Если вам нужно благословение Эотаса — считайте, что вы его получили.

Солнечные лучи, протянувшиеся к эрлам, подтверждают его слова. Кавенхем кивает:

— Кавалерия ждет только приказа, ваша светлость. Что бы ни ждало нас по ту сторону холма, мы будем готовы.

По ту сторону холма их ждут две тысячи солдат Унградра, в точности по словам разведчика. Всюду — знамена с красным соколом, но выше всех прочих поднят другой — огромный зеленый флаг с головой витдира. Герб Дирвуда, свободного палатината.

Унградр подготовился к встрече на славу; Вайдвен смотрит на вкопанные в землю ряды рогаток, на высокие пики пехотинцев — за пять миль разглядишь, армия похожа на ощетинившегося ежа. Обычную конницу они бы остановили, а боевых коней Редсераса в тяжелой броне — одним богам ведомо…

— Маги помогут с рогатками, — будто прочитав его мысли, говорит Сайкем. — Но вот что подготовили для нас дирвудские заклинатели, я предположить не берусь. Наши маги утверждают, что на поле нет никаких колдовских ловушек.

Он качает головой.

— Дирвудцы горды, но не безумны. Выставлять две тысячи против четырех и кавалерии на ровном поле — безумие, как бы хорошо ни были подготовлены их солдаты по сравнению с нашими. Либо Унградр в отчаянии, либо… вы уверены, что вам не нужна броня, ваша светлость?

— Если я такую броню надену, я на Ласточке не удержусь, — честно говорит Вайдвен. Свою Ласточку, не расстававшуюся с ним с самого начала похода, Вайдвен справедливо считал самой замечательной лошадью во всей Эоре, но о своих навыках конной езды рассуждал куда более трезво. Любой уроженец Редсераса с детства умеет ездить на лошадях, вот только обычно это делают без лишней сотни фунтов железа и вдали от двух тысяч дирвудцев, мечтающих насадить тебя на десять пик разом.

— Не будет же Эотас спасать вас вечно, — все-таки напоследок позволяет себе толику богохульства молодой эрл. Вайдвен, усмехнувшись, провожает его взглядом. Из Сайкема эотасианец немногим лучше, чем из самого Божественного Короля — и как только стал эрлом?..

Не удержавшись, он окликает самого Эотаса, но ответа не следует. Послеполуденный свет все так же чисто льется на позолоченное солнцем поле, словно не здесь считанные минуты спустя запоют рога и зазвенит сталь, отсчитывая новые души Привратнику. Вайдвен глядит, как Кавенхем выстраивает кавалерию, заставляя шеренги конников вытянуться вширь почти вдвое: должно быть, не доверяет магам, боится, что дирвудцы приберегли пару огненных подарков, оттого и отступает от обычного плотного строя. Может, и не зря боится… но маги почуяли бы, последние редсерасские маги-аэдирцы, у них ведь остались и свои счеты к свободному Дирвуду — с самой Войны Непокорности. Вайдвен поднимает снова взгляд на дирвудский флаг, лениво реющий над ставкой Унградра — на противоположном холме. Удобно оттуда будет лучникам поливать наступающих, но сколько стрел успеют они выпустить, если маги уберут с пути рогатки?

От Несломленных осталось две сотни. От Стальной Звезды — чуть больше сотни. Лартимор выстраивает Несломленных в первые ряды, перемешав их с простыми солдатами: для любого другого воина первая шеренга — неизбежная встреча с Гхауном, но в честном бою, без магии, стальные латы Несломленных порой спасали даже от пуль.

Вайдвену тоже пора заняться делом. Он обращается к Эотасу уже всерьез — к той части Эотаса, что всегда с ним, как негаснущая солнечная корона, и эта часть бога отзывается ему без промедления. На несколько долгих мгновений Вайдвену кажется, что северный холм охвачен пожаром, но нет, это лишь сияние душ живых… отблески пламени, вскормившего людей Дирвудского палатината и научившего их тому, что не под силу богу зари. Их и правда две тысячи, нет никаких сюрпризов… никакого подкрепления, притаившегося по ту сторону склона… всего лишь две тысячи смертных душ, пылающих тем же самым огнем, которым пылала Долина Милосердия до того, как сгорела дотла. Вайдвен чувствует их страх. Их ненависть. Их уверенность. Их гнев, их праведный гнев, раскаленный докрасна этим кровавым летом. Их жажду мести: они хотят убить его, растерзать, подвергнуть самым жестоким пыткам, разорвать его душу в клочья и скормить ненасытному чреву Магран за всё, что посмел сотворить дерзкий безумец на их родной земле.

Но все же Вайдвен обращается к ним. Так, чтобы они услышали.

— РАССВЕТ ГРЯДЕТ. ЗАРЯ УЖЕ СИЯЕТ НАД КОЛДУОТЕРОМ, И СКОРО ЕЕ СВЕТ ДОСТИГНЕТ ВСЕХ УГОЛКОВ ДИРВУДА. ЕЕ ЛУЧИ СОЖГУТ КАЖДОГО, КТО ВСТАНЕТ НА ПУТИ НОВОГО РАССВЕТА, НО Я ДАРУЮ ПОЩАДУ ВСЕМ, КТО ПРИМЕТ МОЮ МИЛОСТЬ ПО СОБСТВЕННОЙ ВОЛЕ.

Холодное Утро, шепчут солнечные лучи. Над ним не поднимался черный как смоль дым, от которого несет сгоревшей плотью так, что невозможно дышать и нутро выворачивается наизнанку. Над ним совсем иначе сияет взошедшее солнце нового дня, и лучи его милостивы.

Голос пророка затихает в людских душах медленно, словно горное эхо. В ответ ему дирвудцы поднимают еще одно знамя. Горящее — уже настоящим пламенем — лиловое знамя Редсераса.

По рядам солдат за спиной Вайдвена не проходит ни шелеста. Тишина замирает звенящей натянутой тетивой за выдох до смерти.

Такое не прощают. Ни по южную, ни по северную сторону Белого Перехода.

Вайдвен оборачивается к своим людям. Железные штандарты сверкают так ярко, словно над армией Божественного Королевства зажглись новые солнца. Или его все еще слепит сияние душ — будто он может в самом деле разглядеть что-то в этом пылающем зареве, в шаге от огнедышащего горнила рассвета.

— ПРИНЕСИТЕ ИМ ЗАРЮ, — говорит Вайдвен. — И ЕСЛИ ОНИ ПОЖЕЛАЛИ ТАК — ПУСТЬ ОНА БУДЕТ КРАСНОЙ. ЗА ЭОТАСА! ЗА ГРЯДУЩИЙ РАССВЕТ!

Наверное, кто-то кричит, когда первая шеренга всадников преодолевает половину узкой долины между гребнями двух холмов. Наверное, кто-то должен был услышать это. Вайдвен не слышит ничего, кроме оглушительного гулкого грома. Если глас Магран прозвучит хоть раз на смертной земле, он прозвучит именно так.

Гром сообщает, что они кое-что упустили из виду. А потом проходится по строю редсерасской кавалерии невидимым цепом размером с Йонни Братр.

— Пушки! Твою мать, у них пушки! — орет кто-то рядом с Вайдвеном. Теперь Вайдвен видит их тоже. Какое бы заклинание ни скрывало их прежде от чужих взглядов — даже от взглядов редсерасских магов — с первым же выстрелом оно спало. Четыре пушки, чуть в стороне от ставки Унградра на вершине холма, со всей долиной в зоне обстрела.

И теперь они превращают хваленую редсерасскую кавалерию, которую не берут стрелы и почти не берут пули, в плохое воспоминание.

Маги Божественного Королевства отвечают дирвудским взаимностью: с неестественно громким, разнесшимся по всей долине треском часть защитных укреплений дирвудцев развеивается пылью, и остатки конницы, наконец преодолев последнюю сотню футов под огнем аркебуз второй шеренги, врезаются в оскалившуюся пиками первую. У кого-то из колдунов еще хватает сил обрушить на артиллеристов огненный вал прямо с неба, но тот разбивается о волшебный щит, сотканный магом Унградра. Лорд Колдуотера позаботился о том, чтобы защитить свое самое ценное оружие; из ружья орудийный расчет не достать, а от стрел спасет магический щит — даже от бронебойных редсерасских стрел… и пока маги пытаются сделать хоть что-нибудь, пехота упрямо ползет вперед — под оглушительное рявканье пушек, по падающим телам недавних соратников, ползет по вдруг оказавшейся невыносимо широкой долине — и с каждым залпом артиллерии теряет по сотне людей.

Вайдвен видит души, медленно тающие в недостижимости Границы совсем рядом с ним. Осколки не задевают его самого: сейчас, пока он един с Эотасом, пока в его венах бьется солнечный огонь, смертное оружие не сумеет его коснуться. Вайдвен смотрит на переломанные тела в искореженных скорлупках доспехов, на мятущиеся в страхе и непонимании души, исчезающие в пустоте… и на золотые лучи, что касаются их — всех разом — и отдают им всего один приказ.

Ты уже не раз отбирал души у Привратника, безжалостного стража Колеса, и ты в своем праве сделать это снова — как делал это в Энгвите в те времена, о которых живые не вспоминают без глубинного, врезанного в память прошлых реинкарнаций, безотчетного страха.

Ни живой, ни мертвый не смеет оспорить волю зари. Убитые поднимаются, не чувствуя боли погибшего тела, сражаются, не вспоминая о том, что уже мертвы, что только слово Эотаса, неоспоримый приказ бога перерождения, держит их по эту сторону Границы. Идут вперед, ползут вперед, мечутся на земле в бессильной и бесцельной агонии, не в силах заставить тело, разорванное пополам взрывом, выполнить единственную имеющую смысл команду — убивать.

Ты-Вайдвен испытываешь ужас.

Ты-Эотас испытываешь сожаление от того, что даже насилия над естественным циклом жизни и смерти будет недостаточно, чтобы привести тебя к цели. Теперь тебе придется вмешаться всерьез. Ты отпускаешь души мертвых туда, куда тянет их вечноголодное Колесо — на Границу, и позволяешь себе надеяться, что в следующих жизнях они не вспомнят то, что ты сотворил с ними сейчас.

Пора обратить внимание на живых.

Тебе не нужно разыскивать души смертных, не нужно выцеливать их в хаотичном водовороте Здешнего мира, как выцеливают человеческие стрелки своих жертв — все они перед тобой, всегда, каждое мгновение, что льется свет на землю Эоры. Ты-Эотас решаешь быть милосердным. Ты выбираешь всего семь сотен из тех, кто находится ближе прочих к твоему смертному сосуду, и даришь им сырое, обнаженное до последнего фотона энергии, не смягченное фильтрами и трансформациями сияние света своей божественной любви.

Ты знаешь, что видит сейчас каждый сайфер и каждый Хранитель на этих кровоточащих холмах Дирвуда в радиусе десятка миль от поля боя. В последнюю тысячу лет только земли Хель испробовали на себе разрушительную мощь этого света. Ты захлебываешься любовью, пытаясь уравновесить всепоглощающую, неземную скорбь по вверенным тебе душам, что никогда уже не дождутся перерождения, потому что ты украл у них право на новый рассвет — чтобы однажды, десятки, сотни или тысячи лет спустя, другие смогли увидеть его своими глазами.

Над Дирвудом на долю мгновения воссияло второе солнце, звезда человечества и безусловной любви, дарящая жизнь и тепло каждому под ее лучами.

И под ее лучами семь сотен дирвудских солдат обратились в прах.

========== Глава 20. Голод ==========

Тишина кажется Вайдвену черной, как мертвая адра Хель. Как пепел, падающий к его ногам.

Впереди, ближе к склону холма, все еще по инерции вскидывают луки солдаты, но стрелы летят неверно и слабо; мечники за шеренгами пикинеров все еще кричат, наваливаясь на ряд стоящих впереди: держать строй. Держать строй!

Строя больше нет; нечего больше удерживать и некого уже спасать. Сияющее зарево душ пылает там, где совсем недавно были первые ряды армии лорда Унградра, и их победное алое пламя совсем скоро сменяется смятением — а затем страхом. Страх липнет к Вайдвену, как жидкая смола Дыхания Магран [1]. Он стоит один в оглушительной мертвенной тишине между Здешним миром и Границей, один перед семью сотнями пепельных статуй, одна за другой осыпающихся безжизненной черной крошкой в золотое — бурое — поле.

И он чувствует голод.

Ты чувствуешь голод.

Потеря энергии в таком количестве не проходит бесследно; автоматическая функция восполнения запаса, вшитая глубоко в сердцевину ядра, раз за разом требует подтверждения — разрешения поглотить энергию из ближайших доступных источников. Ты-Эотас раз за разом неизменно отказываешь. Подпитка Колеса не даст тебе погибнуть, даже если ты истощишь весь локальный резерв. На эту связь, нерушимую божественную пуповину, повлиять не в силах ни боги, ни смертные.

Ты-Эотас снова и снова проходишься по сети волнами свертки, калибруя веса, переписывая цену морали так, чтобы выбранный тобой путь не свел тебя с ума. Ты-Гхаун отбрасываешь старые, уже не нужные ветви развития, просчитываешь новую сеть вероятностей, сжигая куда больше энергии, чем ты потратил долю мгновения назад на свою безумно дорогую, неэффективную, безжалостную демонстрацию божественной силы. Что-то мешает тебе. Что-то дестабилизирует внешнюю сеть, тревожа даже новый экспериментальный модуль, не в силах пробраться только в защищенные субсистемы ближе к ядру.

Ты находишь источник нестабильности мгновенно, и знакомые паттерны вспыхивают внутри модуля Эотаса: вина. Ты не предупредил его об этом. Ты ничего не говорил ему о том, почему в тебе скоплено столько энергии, так много, что ты можешь сжигать людей сотнями, перерассчитывать пути колоссальной сложности и гасить собственным огнем смертоносное пламя Магран. Старый паттерн — надежда — угасает, как свеча на ветру, позволяя взамен вспыхнуть другому. Ты с удивлением осознаешь, что тебе больно признавать перед своим другом эту часть правды.

Боль. Отчаяние. Долг. Ты-Вайдвен не понимаешь, почему чувствуешь именно это, но тянешься навстречу все равно, преодолевая собственный страх, пытаясь воссоединиться с недоступными частями общей сети. Пытаясь отыскать источник боли и исцелить его или по крайней мере заглушить — пытаясь неумело, неэффективно, но по-человечески упрямо. Ты-Эотас рефлекторно вздрагиваешь в ответ всполохом света, который заставляет значения весов начать колебаться снова.

Ты обещаешь ему-себе правду. Но вначале тебе нужно позаботиться о другом.

Вайдвен — все еще часть бога, но куда менее, чем раньше — с усилием вспоминает о тех, кто остался жив после того, как владыка света благословил их своим сиянием в полной мере. Кажется, его пытаются убить.

Его пытаются убить?

Стрелы сгорают в лучах солнца, и ни одна не в силах его коснуться. Пули, выпущенные в него, летят мимо. Кто-то из дирвудцев пускает в него неумело сплетенное заклятье — маг, защищавший орудийный расчет, уже превратился в горстку пепла — и, кажется, колдовское пламя действительно обжигает его на мгновение, но Вайдвена не смог сжечь огонь в Долине Милосердия, не сможет сжечь и этот. Вайдвен безмолвно велит солнечным огонькам душ, плотно заслонивших его от врага, пропустить его, и те послушно расступаются, не в силах оспорить приказ бога.

— СДАВАЙТЕСЬ — И РАССВЕТ ПОМИЛУЕТ ВАС, — провозглашает Вайдвен. Может быть, его человеческое тело по привычке произносит это вслух. А может, в этот раз он обошелся лучами солнца, пронизывающими души насквозь. Он не уверен.

Дирвудские командиры выкрикивают команды. Разобщенная, перепуганная толпа людей снова превращается в боевой строй. Вайдвен не слышит приказов, разносящихся над склоном холма — он вглядывается в души выступивших против него и не может сдержать изумления. Он видит в них страх, верно, безотчетный страх перед неведомой и могущественной силой, только что принесшей смерть сотням людей, но в глубине этих душ пылает огонь, что сильнее страха. Огонь, что заставляет их сейчас сплотить ряды вместо того, чтобы сложить оружие и упасть на колени.

Наверное, Эотас понимает это лучше. Но милость рассвета касается лишь тех, кто принял его добровольно; Вайдвен пытается воспротивиться назревающему внутри солнцу, пытается удержать его внутри, но Гхаун отмахивается от него небрежной копией расчетов и вырывается наружу еще до того, как разум Вайдвена успевает осознать, что так будет лучше для всех.

Боевой строй солдатУнградра на мгновение замирает под лучами солнца — и больше не оживает. Вайдвен идет вперед мимо еще не рассыпавшихся пепельных статуй, едва замечая, как кричат его собственные люди в ужасе или священном трепете, если есть какая-то разница между тем и другим. Кто-то из дирвудцев бежит прочь, и сияющие лучи настигают их в движении, как настигает лезвие серпа гибкие стебли ворласа. Кто-то, скованный страхом, не в силах сделать ни шагу; кто-то падает на колени и бросает оружие; кто-то бежит к Вайдвену, чтобы убить его, ведь что-то должно его убить, — может быть, смертные клинки сгодятся на это. Гхаун равнодушно забирает их одного за другим, и редсерасские солдаты торопятся исполнить волю своего короля. Вайдвен останавливается рядом с одним из коленопреклоненных дирвудцев и тянется к его душе; боги, сколько страха, ничего больше не разглядеть, даже взор бога видит только черную удушливую завесу, скрывшую внутри себя крохотный огонек духа.

Вайдвен не понимает.

— РАЗВЕ ТАК ПРИСТАЛО ВСТРЕЧАТЬ ЭОТАСА, ВЛАДЫКУ СВЕТА, ЧЬЯ ДОБРОТА И ЛЮБОВЬ ОКРУЖАЕТ КАЖДОГО СМЕРТНОГО?

Так будет лучше для всех, шепчет эхо голоса Гхауна. Как они могут не видеть?

— ТЫ СВОБОДЕН, — говорит Вайдвен, протягивая ладонь человеку, стоящему перед ним на коленях, — ВСТАНЬ.

Воин не принимает его руки. Вайдвен с недоумением вглядывается в его душу, но ему требуется человеческое зрение, чтобы понять, что солдат не видит его. Этот человек смотрел на солнце в миг рассвета и желал ему зла. Эотасова любовь выжгла ему не только глаза; его душа еще удерживается в теле только благодаря магии защитного талисмана. Вайдвен отпускает ее на волю: так будет лучше.

— ЕСТЬ ЛИ ЕЩЕ СРЕДИ ЖИВЫХ ТЕ, КТО ПОСМЕЕТ ЗАСТУПИТЬ ДОРОГУ НОВОМУ РАССВЕТУ?

Ему не отвечает ни один голос и ни один клинок. Вайдвен в последний раз обводит взглядом склон холма и долину, пеструю от тел погибших; ослепительный свет наконец меркнет, отступает, прячась обратно в смертный сосуд. И когда Эотас уходит из разума своего святого, оставляя того наедине с полутора тысячами мертвецов, обращенных в пепел, Вайдвен впервые желает оказаться на их месте.

Кавенхема больше нет. Хоронить нечего: он попал под взрыв пушечного ядра. Командование кавалерией принимает рыцарь Кеодан, один из немногих оставшихся в живых орденских рыцарей. Звание больше не имеет значения; и аристократы, и крестьяне на равных собирают с тел оружие и прочие ценности, имеющие хоть какой-то смысл в войне.

Вайдвен безучастно зачерпывает в ладонь пепел. Сухой, холодный, почти и следов на коже не оставляет. Как хоронить пепел? Лучше бы богам знать каждую душу, погибшую сегодня на этих холмах, потому что у пепла нет ни лиц, ни имен, ни один священник не сумеет прочесть над ними полагающуюся молитву.

Наверное, Эотас сделал что-то с его разумом, чтобы его святой не сошел с ума и не сбежал прочь, как поступили самые мудрые из войска ныне почившего лорда Унградра. Смертные неспособны выдержать божественный гнев. Некоторые из дирвудских солдат, сдавшихся в плен, уже не в своем рассудке; даже редсерасские солдаты, которым свет Эотаса не причинил никакого вреда, уже не смотрят на своего пророка так, как прежде.

Вайдвен поднимает голову и находит глазами воина, уже долгие минуты неподвижно глядящего в пустоту над примятыми к земле пепельными колосьями. Очередной мальчишка, сбежавший из дома, чтобы прибиться к армии Святого Вайдвена. Сколько ему, шестнадцать? Навряд ли больше семнадцати. Не хотел бы Вайдвен в его годы стать свидетелем подобного. Да и сейчас бы не хотел, только совсем не о такой новой заре говорил Эотас в их первую встречу на ворласовом поле, когда очарованный божественным светом крестьянин согласился принять его в себя…

Вайдвен осторожно тянется прозрачным лучом эотасовой магии к молодому воину и непонимающе хмурится, разглядев его душу. Яркая, что маяк, сильная, с любой другой захочешь — не перепутаешь. Сайфер?.. нет, у тех души обычные, Вайдвен встречал сайферов среди дирвудцев. Хранитель? Что же, этот мальчишка видит сейчас всех этих мертвецов?

Прежде, чем Вайдвен успевает сделать хоть что-то, к тому подходит воин постарше и легко встряхивает за плечи, обращая внимание юного Хранителя на мир живых. Похоже, не в первый раз уже такое происходит. Поразмыслив, Вайдвен решает не вмешиваться: в Редсерасе не слишком любят чтецов душ и всех им подобных, а люди и без того испуганы — если узнают, что среди них затесался Хранитель, чего доброго, в один прекрасный рассвет парень не проснется. Эотас касается уходящих воинов легким благословением, невидимым и неощутимым ни для кого, кроме Вайдвена. Грядущей ночью они не будут видеть снов.

Жрецы латают раненых наспех, зная, что впереди предстоит еще несколько часов пути — летние дни тянутся долго, а армия идет от рассвета до заката. Вайдвен выслушивает сводку потерь от Сайкема и Лартимора, чудом уцелевшего в первых рядах пехоты. От кавалерии осталось чуть больше сотни, пехота потеряла почти семь сотен под пушками и стрелами дирвудцев. Больше, чем Божественное Королевство могло позволить себе потерять. Меньше, чем сегодня потерял Дирвуд. Эотас сжег полторы тысячи людей всего за пару минут.

— Можем ли мы полагаться на божественное чудо еще раз? — спрашивает Сайкем. Он кажется спокойным, но голос выдает его. В другое время Вайдвен улыбнулся бы: а ты не верил, что Эотасу есть до нас дело!.. Теперь же, глядя на место Кавенхема, занятое отныне Кеоданом, Вайдвен не уверен в том, что даже самая слабая улыбка окажется ему по силам.

Среди всех эрлов Редсераса — ну, может быть, кроме Амлайда Морая — Кавенхем верил в Эотаса истовей прочих. Никогда Вайдвен не слышал о нем сплетен, что опорочили бы его веру или присягу. Неужели он не заслужил хотя бы взгляда своего бога? Одного луча света, что отвел бы от него смерть?

Если Эотас решит больше не помогать нам, то может искать себе другого святого, думает Вайдвен. Не то чтобы это в самом деле решило проблему, конечно, если Эотас и впрямь решит, что дальше Редсерас должен справляться сам, но Вайдвен не собирается иметь ничего общего с богом, который не заботится о своих людях. Даже если Эотас не мог спасти Кавенхема, сколько смертей он мог бы предотвратить, пустив в ход свою магию раньше, когда солдаты боялись даже на мгновение сомкнуть глаза под кронами дирвудских деревьев? Сколько людей он мог бы спасти в Долине Милосердия — разве убитые солдатами крестьяне не сдались бы, увидев настоящую силу бога?

Огонек свечи внутри Вайдвена вздрагивает, будто от боли, но он не слышит знакомого голоса. Сайкем осторожно окликает своего короля, и в этот раз Эотас отвечает вместе с Вайдвеном:

— Я ВМЕШАЮСЬ, ЕСЛИ ЭТО БУДЕТ НЕОБХОДИМО.

Эрл выглядит так, словно хочет задать тот же самый вопрос повторно, потому что такой ответ — немногим лучше отсутствия ответа, но Кеодан вмешивается раньше:

— Как вы прикажете поступить с пленными, сир?

— ОТПУСТИТЕ НА ВОЛЮ ТЕХ, КТО НЕ ЖЕЛАЕТ СРАЖАТЬСЯ ПОД НАШИМИ ЗНАМЕНАМИ. ПРОЧИМ ВЕРНИТЕ ОРУЖИЕ.

Прежде, чем вопросы ошеломленных советников зазвучат вслух, он отвечает:

— ОНИ НЕ ПОСМЕЮТ.

***

Милосердие. Прощение. Искупление. Вайдвену кажется, что он совсем ничего не понимает ни в первом, ни в другом, ни в третьем.

Милосердие — сжигать людей сотнями, а слишком напуганных, чтобы сражаться, бросать на волю тех, кто найдет дезертиров после? Прощение — даровать пощаду тем, кто встанет на место убитых под знаменами солнца, невзирая на грехи помилованных?

Искупление? Что говорить об искуплении? Когда-то Вайдвен думал, что сумеет искупить собственные грехи, исполнив волю Эотаса — ведь не могло же быть, чтобы Эотас желал смертному миру зла! — но теперь ему кажется, что ни один человек и ни один бог не зачтет ему такое искупление. На руках Вайдвена столько крови, что нескоро еще она окупится, даже если новый рассвет настанет завтра.

Сколько тогда смертей на совести Эотаса? Вайдвен до сих пор не может осознать в полной мере вину, о которой он говорил, но ему начинает казаться, что теперь он понимает своего бога немного лучше.

Незримый свечной огонек осторожно ластится к нему изнутри, не решаясь заполнить собой полностью, как прежде; будто опасаясь, что Вайдвен оттолкнет предложенный свет в отвращении или презрении. В сиянии Эотаса нет ни страха, ни отчаяния, только грусть и надежда, пронзительная, как последний луч заката. Вайдвен не смеет ее предать.

Я обещал тебе правду.

Вайдвен прикрывает глаза на мгновение. Он уже не уверен, что правда принесет ему облегчение.

— Ты и сам знаешь все вопросы, что я могу задать.

Эотас не спорит.

Подобные проявления силы требуют огромных затрат энергии. Поэтому я надеялся, что смогу обойтись без них. Ты почувствовал мой голод — это автоматическая реакция на потерю сил в таких масштабах.

— Почему тогда ты не поглотил эти души? Тех, кто погиб?

Поглощение энергии — долгий процесс, мучительный для смертных душ. Ты бы чувствовал каждое мгновение чужой агонии — или мне пришлось бы поглотить душу целиком, разрушив ее. Я не желал бы никому такой участи, но я отказываюсь причинять подобную боль и тебе.

— Но что так, что так — ты ведь поедаешь всю душу? Какая тогда разница?

Огонек свечи трепещет.

Нет, друг… я не уничтожаю души. Я поглощаю лишь часть ее внутренней силы, оставляя нетронутой память. Но подобное выцеживание энергии требует времени. Чем быстрее я поглощаю энергию, тем выше шанс повредить душу. Хрупкие или старые души могут разрушиться даже при самом осторожном обращении, но большинство можно сохранить.

— Вот оно что, — медленно тянет Вайдвен. — Но сколько еще у тебя энергии? Если тебе нужны души, я… ну, я не буду слишком рад, но если это необходимо…

Огонек светлеет и бережно обнимает его теплом, но Эотас остается непреклонен.

Пока что у меня достаточно сил. Я надеюсь, этого хватит, чтобы достигнуть нашей цели.

Вайдвен качает головой. Печаль и скорбь Эотаса сквозит в каждом его слове вопреки свету, но Вайдвен все еще не может понять причины. Он задает этот безмолвный вопрос огню внутри него, и тот затихает, подчиняясь неясной боли.

То, что ты увидел в Хель, наконец шепчет Эотас. Мои мертвые владения. Ты помнишь?

Вайдвен не думает, что смог бы забыть их, даже если бы старался изо всех сил. Черные мосты из мертвой адры, безжизненная сухая пыль под ногами и бесцветная пустота вокруг.

Я сказал тебе, что они погибли, когда я покинул мир богов. Это правда… но я сам выпил из них жизнь. Я уничтожил свои владения, чтобы вернуть себе ресурсы, затрачиваемые на их поддержание. Я поглотил все души, что ожидали там перерождения. Я выжег корни адры, чтобы ни одна душа больше не попала в мой домен, поскольку ныне в нем властвует тьма. Всю силу, что я мог собрать, я собрал перед тем, как явиться тебе.

«Раньше это место было полным жизни и света».

«Мне жаль, что ты увидел его таким».

Отчего-то Вайдвен до пронзительной пустоты внутри знает, что от душ, что поглотил Эотас в Хель, не осталось ни крохи. Единственное, чему не смог найти применения вечноголодный Гхаун, это мертвая, высушенная до последней единицы энергии пыль да мертвая адра, которая уже никогда не проснется, не засияет теплым изумрудным светом живой силы. Кто ждал перерождения во владениях Эотаса? Не такие ли, как Кавенхем, люди, в жизни и в посмертии сохранившие верность своему богу, обещавшему им перерождение, обещавшему, что они никогда не останутся в одиночестве посреди бесконечной тьмы?

— А все, кто погиб сейчас, — тихо произносит Вайдвен, — эотасианцы…

Я отказался от власти над их душами. Рано или поздно, они уйдут в Хель; рано или поздно, переродятся вновь. Колесо продолжит движение, со мной или без меня.

— Ты обещал, что им не придется… быть одним Там, — Вайдвен не может поверить в то, что слышит, но свет не лжет ему. Не может лгать. — Ты обещал помочь им!

Нет, тихо отвечает Эотас, я никогда такого не обещал. Я обещал, что я буду с тобой, Вайдвен, и я сдержу свое слово.

— Я и без тебя справлюсь! — Вайдвен крепко стискивает поводья Ласточки. — Их защити! Им ты больше нужен!

Я не могу. Если я нахожусь в Хель, мое влияние на Здешний мир чрезвычайно ограничено. Если я нахожусь Здесь, то почти не могу воздействовать на происходящее в Хель. Это не законы богов, Вайдвен… это законы мироздания, выстроенные Старым Энгвитом до моего рождения. Они удержат меня, даже если я задействую все свои привилегии. Лучи солнца касаются души Вайдвена осторожно, легко, не прошивая его светом — и даже не предлагая свой свет. Вайдвен знает, почему. Слишком много раз он отворачивался от зари в минуту разочарования, не желая принимать милость равнодушного бога, больше похожую на подачку, небрежно брошенную нищему у дороги.

Вайдвен тянется навстречу сам. Но не из желания унять боль искусственной радостью или забыться в чарующем покое; он хотел бы этого — больше всего на свете сейчас он был бы счастлив разделить с Эотасом спокойствие солнечного океана, древнего и мудрого, для которого войны мимолетны, а за каждой бедой неизменно следует светлая заря… но как он может? Как он посмел бы сейчас сбежать от боли, разделенной на всех поровну, от горя и страха, причиной которого стал он сам? Как он посмел бы прятаться за эотасовой ворожбой от судьбы, на которую он обрек весь свой народ и тех, кто поверил ему?

Вайдвен тянется навстречу солнцу, потому что знает, что за его сияющими лучами кроется боль. И знает, что никто не должен идти сквозь тьму в одиночку. Даже бог света.

Крохотный огонек, почти померкший в сосуде смертного тела, вдруг оказывается больше всей Эоры и ярче новорожденной звезды. Горячие, острые лучи пронизывают душу Вайдвена насквозь и растворяются, оставляя после себя щемящее послевкусие разделенной тоски, безмолвного рукопожатия, которым друзья говорят друг другу больше, чем самыми громкими словами.

Если бы Эотас мог, он бы не оставил в беде ни одного смертного. Он бы никогда не обрек на гибель — настоящую, безвозвратную гибель — любую душу, если бы был иной выход. Существо, которое поступило бы иначе, уже не было бы Эотасом, и Вайдвен знает это так же точно, как то, что солнце встает на востоке и заходит на западе. Просто иногда спасти всех не под силу даже богам.

Вайдвену снова чудится оглушительный удар грома — эхо, услышанное давным-давно, будто бы в прошлой жизни. Или во сне.

— Что стало с богом, который вступился за смертных?

Эотас отвечает без тени удивления, словно знал заранее, что однажды этот вопрос должен был прозвучать.

Мы убили его.

Комментарий к Глава 20. Голод

[1] Дыхание Магран - PoE-аналог греческого огня (https://pillarsofeternity.gamepedia.com/Ship_upgrades, Wyrmtongue)

========== Глава 21. Любовь безусловная ==========

Ночные сны превращаются в кошмары слишком скоро.

Вайдвен не понимает. Наверное, никто из его армии толком не понимает, почему дирвудцы все еще сопротивляются, даже после того, как безжалостная воля бога разом забрала в Хель полторы тысячи душ. Почему местные все еще решаются на обреченные на провал ночные вылазки, почему сжигают собственные поля ловушками, заряженными магией или обыкновенным порохом, почему так упрямо пытаются удержать от восхода новое солнце Эоры. Будто смертным под силу хотя бы на мгновение отдалить рассвет, уже брезжущий на горизонте.

Солдаты больше не глядят на солнце, когда молятся Эотасу. Они глядят на него — смертного, до краев переполненного богом. Они готовы убивать за него. Они готовы умереть за него. Если бы Вайдвен попросил их шагнуть вместо него в стену смертоносного пламени Магран, они сделали бы это без колебаний.

«Этого ты хотел?..»

Вайдвен так и не решается по-настоящему произнести это. Не из страха, что Эотас отвернется от него, оскорбленный недоверием или злостью — из простого осознания правды, лишающего его права на злость. Эотас не хотел этого. Никогда не хотел.

Но проще всего было заплатить за новую зарю Редсерасом, и Эотас поступил так, как учили его энгвитанские заповеди. Вайдвен спрашивает, знал ли он с самого начала, во что превратится их священная революция; Эотас отвечает — нет. Слишком много независимых переменных, слишком велика энтропия, уже в третий раз с момента их первой встречи Гхаун изменил свой выбор пути. Боги убьют тебя за это? — спрашивает Вайдвен, и Эотас говорит что-то запутанное, что-то про полномочия сторожевого таймера, про то, почему Абидон встал на пути луны, и почему богиня испытаний перековала его за это в своем пламени… попробуй заставить себя не дышать, говорит Эотас, у тебя не получится. Направив Йонни Братр к земле, мы заставили Абидона задержать дыхание. Его первичная функция заставила его сделать вдох.

— Но Абидон все еще жив, — Вайдвен вслушивается в обманчиво спокойную тишину, устлавшую лагерь. — Мы ведь видели его в Хель.

Абидон потерял большую часть своей силы, когда погиб его смертный титан. Он был убит и был рожден заново — иным, нежели до своей гибели. Пламя Магран никого не оставляет прежним.

— А ты, значит, бог перерождения… и не был к этому причастен?

Незримые лучи, горячея, щекотно распирают грудь изнутри. Вайдвен привычно выдыхает свет под темный свод шатра; золотистое сияние почти сразу же тает, наполняя палатку почти неощутимым божественным теплом.

Ты слишком хорошо меня знаешь, друг.

— Не могу и представить, чтобы ты пропустил хоть одно перерождение, — устало улыбается Вайдвен в ответ. Шутка выходит и правда усталой, вымученной, и даже притвориться толком не выходит — Эотас, конечно, понимает, что на самом деле хочет спросить его святой.

Я тонул во тьме слишком долго. Ты боишься, что Эора захлебнется моим огнем; боишься того, что сотворят со мной за это; боишься за своих людей, ослепленных нашим светом; я знаю, друг, я делю с тобой каждый твой страх. Невесомый шепот бога звенит в темноте оглушительным рассветным колоколом. Никому не под силу тонуть вечно. Рано или поздно, придется сделать вдох.

— Ты говоришь так, будто все это неизбежно, — тихо произносит Вайдвен. Огонек внутри него задумчиво колеблется, не соглашаясь и не отрицая. — Что будет с тобой, когда все закончится? Что будет с Редсерасом? Что будет со мной?

Заря, друг мой. Заря столь яркая, что свет ее оправдает все, что совершим мы и что совершат другие. Чистое звездное мерцание обнимает его прозрачной вуалью. В хрупких лучах Утренних Звезд Вайдвен отчетливо различает грусть, крепко переплетенную с надеждой. Ночи в Дирвуде еще долго будут неспокойны… позволь мне хотя бы наполнить светом твои сны.

Вайдвен вслушивается в тишину за легким пологом шатра. Слишком часто в последние ночи ее прерывали крики часовых и звон клинков; Дирвуд отчаянно пытался если не остановить, то замедлить неудержимую волну вторжения. Друиды, гланфатанцы, дирвудские разведчики, даже сайферы… они находили способ подобраться ближе даже среди открытых холмов, прятались за магическими завесами, отводили глаза дозорным, отвлекали ложными вылазками — но совсем не стрелы и не магия дирвудцев убивали людей. Усталость и страх делали это куда лучше; их уже не могли прогнать молитвы и благословения жрецов. Даже сияние солнечного пророка не исцеляло, а лишь притупляло на время сковавшую солдат тревогу. Многие в армии Божественного Короля без раздумий отдали бы половину скопленных в походе драгоценностей в обмен на одну спокойную ночь.

Вайдвен очень хочет сказать «нет». Ему просто больше не хватает на это сил.

Эотас не винит его за бессилие, и Вайдвен благодарен другу за тихий свет, вымывающий из разума страх и злость, и за спокойное доверительное молчание, и за чистое мерцание далеких звезд, всегда остающихся с ним в ночной темноте. Их сияние, неяркое, но ясное и светлое, наполняет его до краев; так, должно быть, наполняет оно озера, убаюканные танцем далеких искр на хрустальной глади. Вайдвен выдыхает во тьму тревоги, не отступавшие так безумно долго, кажется, целую вечность; ничего не остается больше, ни смерти, ни жизни, только свет, свет, непогрешимый и всепрощающий.

— Я знаю, почему ты совсем не волнуешься, — шепчет Вайдвен, улыбаясь. Теперь ему кажется это таким простым и таким ясным, каким, наверное, было для Эотаса все это время. А он не верил, надо же, не верил до сих пор…

Утренние Звезды смеются легко и тихо. Конечно, они тоже знают. Всегда знали.

Потому что все кончится хорошо.

***

Война превращается в отточенный клинок, на острие которого — безродный крестьянин, несущий в себе солнце, сжатое до образа человека. Безумный Вайдвен. Святой Вайдвен. Он — сердце войны.

Всего лишь еще одна смерть, и этот кровавый поход освобождения закончится, превратится в нелепую и страшную шутку, в богохульную проповедь, которую стыдливо вымарают из церковных книг. Между Дирвудом и победой стоит всего один человек, дерзкий юнец, очаровавший толпу своими волшебными фокусами с ворласом и свечами. Между Редсерасом и поражением стоит всего один человек, святой, принесший каждому надежду на искупление.

Солдаты глядят на Вайдвена, как глядели на первые лучи рассвета над Белым Переходом после бесконечной ночи. Как будто знают, что скоро снова придется пересчитывать тех, кто дотянул до зари, потому что не было ни одной ночи на горном перевале, когда бы магия жрецов, костры и тонкие равнинные плащи сберегли бы каждую жизнь. Как будто они знают об этом лучше, чем сам Вайдвен, но все равно — верят ему, как верили рассвету, неизменно приходящему после ночных смертей. Вайдвен делит с ними эотасов свет, как может, и в минуту, когда солнечный пророк подходит к солдатскому костру, комком застрявшая в горле неотвратимая обреченность отступает в бессилии.

У них больше нет свечей, чтобы молиться Эотасу, как принято в мирное время. Теперь молитвы возносят походным кострам, потому что костры ближе к смертным людям, чем солнце или Утренние Звезды. Вайдвен знает, что Эотас — в каждом таком костре, и ему равно непонятно — ведь, наверное, так же молятся и дирвудцы своей богине, так же шепчут просьбы и обещания языкам пламени и окунают в огонь мечи, чтобы те разили без промаха; так в чем тогда разница?..

Эотас улыбается, когда Вайдвен спрашивает об этом. Но ничего не говорит.

Ярость Магран настигает их к самому концу дня, в перелеске, уже подернувшемся зыбким маревом сумерек, и в этот раз владычица испытаний рассержена всерьез. В этот раз под сенью древесных крон прячутся не бешеные звери, не полудикие гланфатанские племена и не разрозненные отряды самовольных защитников Дирвуда. Вайдвен успевает увидеть среди деревьев силуэты людей и яркий факел; факел оживает, из гротескного миража превращаясь в богорожденного, и воздевает к небу руки, будто в молитве.

Небо отвечает ему огнем. И этот огонь — впервые за месяцы — обжигает Вайдвена по-настоящему.

Закаленные Пламенем. Вайдвен задыхается едким дымом, почти мгновенно наполнившим пылающий перелесок; кто-то отталкивает его в сторону, под защиту мечников и мага, немедленно поднявшего волшебный щит. Боевой орден магранитов, Закаленные Пламенем, воины, которым нет равных на поле боя; беспощадные к себе не меньше, чем ко врагам. Они убьют безумного короля Редсераса или сгорят вместе с ним посреди безымянной рощи, но не отступят.

— Самое время для чудес, — выдыхает кто-то, но Вайдвен не узнает солдата рядом с собой. Маг-аэдирец рычит: быстрее; дым клубится вокруг полупрозрачной пленки щита, пока пламя лижет основание волшебного купола, и Вайдвен вдруг понимает, что вовсе не от обжигающего жара с аэдирца ручьями льется пот. Все вокруг в огне; магическое пламя ревет, терзая с одинаковым бешеным голодом древесину и плоть, только призрачная преграда еще держится, одним богам ведомо, каким чудом — но держится. Они даже успевают преодолеть несколько десятков шагов в сторону границы ревущего пламени, прежде чем маг вскрикивает и падает, еще несколько секунд пытаясь заставить себя пережить пулю в груди. У него не получается.

Редсерасский мечник вскидывает щит, мгновенно принимая защитную стойку. Сталь взвизгивает, когда лезвия клинков скрещиваются, но первый же удар ясно предсказывает исход боя: редсерасец безнадежно уступает в проворстве и мастерстве маграниту, посвятившему всю жизнь боевому искусству. В армии Божественного Короля осталось слишком мало воинов и слишком много крестьян. Вайдвен тщетно взывает к силе Эотаса раз за разом, но солнечный свет, прежде охотно продолжавший его волю, не желает больше отзываться. Вайдвен пытается изо всех сил, но магия — ни обычная, ни духовная — никогда не подчинялась ему, а Эотас… Эотас молчит.

Вайдвен бросается вперед, когда его солдат оказывается на земле. Заставляет себя сделать эти несколько шагов быстрее, чем магранит вонзит лезвие своего раскаленного докрасна топора в тело раненого, и эта пара ярдов дается ему стократ тяжелее, чем та единственная стена пламени в Долине Милосердия. Он еще пытается неловко отмахнуться посохом от удара, еще успевает заметить, как солнечные лучи все же сплетаются перед ним защитной преградой, но мгновением позже мир взрывается ослепительно белой болью.

Вайдвен забывает обо всем, кроме нее.

Когда-то боли не было на земле?

Глупости.

Мир состоит из боли; Вайдвен не понимает, почему не может кричать, крик переполняет его, колотится в грудной клетке, запертый и бессильный; боль разбивает пылающий лес на обесцвеченные витражные осколки, которые он никак не может собрать воедино. Кто-то перед Вайдвеном заносит красный от томящейся внутри магии боевой топор. Кто-то в теле Вайдвена отвечает ему светом, и смертоносное оружие, благословленное богиней, бессильно падает на землю вместе с пепельным крошевом. Свет наполняет мир изнутри, переполняет мир изнутри, но даже свету не под силу побороть боль; кто-то по имени Вайдвен воет в агонии в клетке искалеченного тела, пока магия Магран вытравливает на нем свое клеймо, как вытравливают на клинках священные символы. Свет сшивает плоть наживую, сращивает разрубленную кость, возвращает к прежнему виду искалеченный сустав; запертый внутри глупый человеческий разум из последних сил надрывает глотку внутри безжалостно регенерирующего тела, почему-то неспособного умереть.

А потом наступает тишина.

Кто-то по имени Вайдвен медленно вспоминает, что он существует отдельно от жизни и смерти. Отдельно от боли. Жизнь, смерть и боль — понятия людей, живых и смертных людей. Свет не меряет бытие подобными величинами.

Все вокруг исполнено света. Пламя на почерневших деревьях изгибается в сияющем танце, сообщая свою любовь на каждой частоте своего спектра излучения. Заря принимает ее с благодарностью и отдает соразмерно в ответ: сумерки заливает горячий мед рассвета, золото на черном пепле, изменение, исцеление, завершение и начало. Сверкающие лучи танцуют на обугленных щитах и отражают небо на гранях брошенных на землю клинков; Вайдвен улыбается вместе с ними, легкими и беспечными, и что-то страшное, что-то, что он никак не может вспомнить, кажется уже совсем не таким важным.

— Всё хорошо? — неуверенно спрашивает Вайдвен у танцующих лучей, и те счастливо обнимают его в ответ. Будто нет за его спиной никакой чудовищной тени. Будто нет такого слова — «смерть». Вайдвен помнит, что оно значило что-то плохое; что-то страшное и горькое, непоправимое, как проклятие, брошенное в спину лучшему другу в минуту злости. Пока он смотрит на свет, ни смерти, ни злости, ни боли не находится объяснений. Свет не умеет умирать.

Но он, Вайдвен, не является светом. Он просто стоит в свету, пока чья-то иная воля удерживает его в сияющих ладонях зари. Наверное, он умеет умирать. Может быть, эта тень, такая черная и неправильная тень за его спиной — его собственная. Однажды ему придется обернуться и взглянуть ей в глаза. Когда он найдет в себе силы.

— Еще чуть-чуть, — просит Вайдвен, — совсем немного…

Рассвет не торопит его. Искристый нежный ветер первой весенней зари обещает Вайдвену всегда быть рядом. Всегда, когда ему понадобится свет.

И тогда Вайдвену хватает сил вспомнить.

***

Живых в сгоревшей почти дотла роще совсем не так много, как мертвых. Пламя Магран прошлось по ним не хуже лезвия гхаунова серпа.

Псы и священники отыскивают еще не отдавших души Жнецу среди пепла; магический огонь угас вместе с жизнью создавшего его магранита-богорожденного, оставив после себя раскаленные угли — где древесины, где плоти. Вайдвен не надеется, что Сестры Лунного Серпа сумеют отыскать хоть одного выжившего, даже несмотря на острое чутье редсерасских волкодавов.

Лекарь накладывает повязку сноровисто, быстро, хотя Вайдвен ощущает его смятение даже так, отдельно от Эотаса. И он знает, почему. Из каждого боя, под огнем дирвудской артиллерии или под стрелами гланфатанцев эотасов святой выходил невредимым. Во всем Дирвуде не находилось ни магии, ни оружия, что могли бы пробиться сквозь эгиду солнечных лучей.

До этого дня.

Вайдвен почти не чувствует боли — она осталась, конечно, но совсем не такая, как в первое мгновение. Свет Эотаса исцеляет его: даже сквозь ткань повязки пробивается мягкое, едва различимое сияние; пусть исцеление и не мгновенно, как тогда, на площади, но и так его рана заживает в разы быстрее, чем у любого смертного человека. Вайдвен почти уверен, что через несколько дней от нее не останется и следа.

И всё же…

Когда солдаты подволакивают и бросают к ногам своего короля последнего чудом дожившего до этой минуты магранита, Вайдвен знает, почему тот смеется, даже захлебываясь собственной кровью уже на пороге Хель. Он читает это в его душе так ясно, что не нужно никаких слов. Среди Закаленных Пламенем были сайферы. И все они видели, как в первый раз за время всего военного похода Редсераса эотасианского пророка сумели ранить оружием смертных. Если хотя бы один сайфер сумел передать это кому-то другому, кому-то за пределами пылающей рощи, то…

Вайдвен видит ответ и так. Он кивает стоящей рядом Сестре, и та с ритуальной молитвой перерезает умирающему маграниту глотку. Гхаун милостив; Гхаун дарует избавление от смертной боли и не требует ничего взамен — раньше Вайдвен не был уверен, что это похоже на милосердие. Священный поход во имя зари многому научил его.

До него доносятся опасливые шепотки со стороны солдат. Неужели они прогневали Эотаса, что тот больше не защищает своего святого? Или магия Магран все же сильнее на этой земле?.. будь проклята эта вечная неизбывная тревога, этот неуходящий страх слишком поздно услышать крик дозорного в ночной тишине, люди сходят с ума от страха, а теперь их неуязвимый пророк ранен, подобно простому смертному. Вайдвен пытается успокоить их, но стоит ему потянуться к силе Эотаса, как сияющие лучи открывают ему совсем иное, то, что он, конечно же, пропустил… и тогда Вайдвен замирает в изумлении.

Потому что его люди, не спящие ночами, упрямо от рассвета до заката шагающие по дирвудским холмам к северной границе, крестьяне, воры, бродяги, все они почему-то боятся совсем не того, чего боится сам Вайдвен. Они боятся боли и смерти, конечно, но что-то застилает светом этот страх, что-то яркое, неистовое, слепящее — свет слепит Вайдвена, как будто он снова стоит на столичной площади. Эотас называет этот свет просто — любовью. Той самой, особенной. Его любовью. Люди придумывают куда больше названий, потому что смертные не умеют любить вот так, люди делят подобный свет на верность, жертвенность, отвагу… Вайдвен отпускает солнечные лучи на волю, когда больше не может продолжать смотреть.

Свечной огонек ластится к нему, пытаясь примирить с обжегшим нутро стыдом. Почему ты выбрал меня, безмолвно спрашивает Вайдвен. Почему из всех них, ярких и светлых, ты выбрал меня? Почему им хватает сил быть такими, а мне, даже с твоим огнем внутри — нет?

Эотас тихо смеется — огонек свечи едва заметно начинает мерцать.

Прошу, друг, побудь моим святым еще немного. Неужели пламя моей сестры так манит тебя?

Вайдвен мало что понимает в эотасовых загадках. Никогда он их толком не понимал. Но одно ему ясно: он кое-что задолжал своим людям, и ему придется постараться, чтобы выплатить этот долг.

Вайдвен обещает себе, что будет стараться изо всех сил.

***

Дирвуд встречает огонь огнем, но с каждым десятком обращенных в пепел даже упрямство защитников свободного палатината все сильнее уступает страху. Ни одно смертное оружие не может убить Безумного Вайдвена, даже те клинки, в которые вдохнула магию сама Магран: раны, что стали бы смертельными для любого, ему не страшны. Могущество Эотаса исцеляет его. Кровь и свет они делят пополам, и у них в запасе еще очень много света.

С каждым шагом все ближе Новая Ярма. От ушедших на юг отрядов нет вестей. Птиц от Морая не было уже многие недели. Вайдвен ведет армию к северной границе, оставляя за собой пепел тех, кто посмел заступить дорогу грядущей светлой заре. Лица окружающих его людей меняются непрестанно; Сайкем, Лартимор, Кэтис, отряду которой в награду за верную службу и мастерство в бою было доверено защищать своего короля, Кеодан… среди тысяч солдат армии Вайдвен больше не может разглядеть Водена; где сейчас молодой дирвудский крестьянин, доверившийся своему богу?.. когда он спрашивает о нем у командиров, в конце концов до него добираются слухи, что некоторые дирвудцы сами вызвались присоединиться к отрядам, идущим на юг. Никто не знает земли Свободного Палатината лучше них.

Вайдвен пытается представить, как ярко сияла душа Водена в минуту, когда тот принял решение отправиться навстречу верной смерти, но не поднять оружие на тех, кто был ему дорог. Позолоченная Долина — на самом западе, приказом герцога с земель вокруг Бухты Непокорности согнали в одно войско всех, кто может сражаться. Рано или поздно они нагонят армию Божественного Короля. Рано или поздно Водену, если бы он остался, пришлось бы увидеть, как его родных обращают в пепел лучи зари.

Наверное, молодой дирвудец считал это слабостью. Наверное, счел бы искуплением свою смерть. Свершенным судом Эотаса.

Все меньше тех, кого богу зари приходится карать смертью за непокорность; кто-то принимает власть Утренних Звезд добровольно, но все больше солдат бежит с поля боя, едва увидев сияющего пророка. Нет магии, что защитила бы от эотасова гнева. Даже благословения Магран лишь превращают мгновенную смерть в мучительную агонию, избавление от которой даже скейнит счел бы милосердием. Вайдвен не удивляется, когда разведчики докладывают о том, что отряды дирвудцев, которые должны были встретить армию Редсераса на холмах почти у самой границы леса, цепью окружившего Новую Ярму, отступают. Он удивляется куда больше, когда разведчики говорят, что кто-то остался. Один человек.

Вайдвен видит его издалека; под флагами Дирвуда и Норвича — на теплом ветру таресту развевается зелено-голубой стяг с силуэтом серебряной башни поверх. Даже отсюда видно, как сверкает под солнцем доспех: отнюдь не рядовой солдат остался встречать редсерасского святого в одиночку. Разведчик рядом вытягивает из колчана стрелу и вопросительно оглядывается на Сайкема, но тот отвечает лишь резким приказом убрать оружие и вернуться в строй. Вайдвен усмехается:

— Разве важно, от чего умрет этот несчастный? Так ли велика разница между стрелой и божьим гневом?

Сайкем не смотрит на него: его взгляд прикован к человеку под флагами. Доспех отчаянного безумца сверкает отраженными солнечными лучами так ярко, что издалека можно было бы перепутать его с самим сияющим пророком.

— Я слышал об этом человеке, ваша светлость. Сложись все иначе, он мог бы занять мое место рядом с вами.

— Кто это?

— Лорд Моэрун, — говорит Сайкем, — вассал Рафендра, который только что предал своего сюзерена. Вы правы, ваша светлость: может статься, стрела была бы милосердней позора, что ждет его род.

— Какого позора? — Вайдвен ничего не понимает. Эрл оглядывается на него так, будто только что вспомнил, что сам присягнул крестьянину, незнакомому с кодексом вассалитета.

— Его люди не сбежали с поля боя. Он приказал им отступать.

Лорда Моэруна не слепит сияние божественного пророка; он смотрит прямо на Вайдвена и не отводит взгляд. Редсерасские солдаты окружают их, но никто не смеет не только поднять оружие — даже произнести хоть слово. Потому что сейчас говорит лорд Моэрун. Золотой ветер уносит его почти неслышный шепот, но Вайдвен слышит каждое слово так отчетливо, будто незримое клеймо выжигает их на его душе.

— Коль разбит ты, он сделает тебя целым. Коль во тьме ты, он принесет тебе свет. Коль грешен ты, он дарует перерождение. Коль замёрз ты, его тепло поддержит тебя…

Лорд Моэрун — эотасианец. Вайдвену кажется, что он слепнет, глядя на сияние души перед ним; мог ли он представить, как ярко могут они светить в этой вездесущей тьме усталости и страха? Мог ли представить, как отчаянно будут метаться в агонии солнечные лучи, уже знающие о том, какое из двух великих зол окажется меньшим?

Эотас тянется к Моэруну, даже когда его раздирают на части две различные директивы — Эотаса и Гхауна. Любовь безусловная, думает Вайдвен, глядя, как обнимает генерала-предателя божественный огонь, незримый для простых смертных, видимый только ему — и, может быть, Моэруну. Вот таким, наверное, должен быть эотасианский святой. Без колебаний пожертвоваший честью всего своего рода ради жизней пары сотен солдат, которые все равно заберет Гхаун — только чуть позже. Оставшийся встречать собственную смерть в одиночестве, шепча молитвы богу, который никогда не предал бы доверившегося, никогда не покарал бы невинного, никогда не оставил бы нуждающегося.

Богу, который стоит сейчас перед ним, из последних сил пытаясь отдалить мгновение, когда сторожевой таймер неумолимо повысит приоритет своей директивы настолько, что модуль Эотаса вынужден будет отдать контроль Гхауну. Потому что Эотас — бог безусловной любви, наивысшего общего блага, и одна человеческая смерть для него никогда не станет злом, что затмит свет новой зари над всей Эорой.

Эотас оставляет себе последнюю допустимую долю милосердия. Он позволяет Вайдвену не смотреть.

Вайдвен позволяет его великой милости провалиться в Хель вместе с душой Моэруна. Он смотрит до последнего, до того мгновения, как сияющий дух перед ним в последний раз вспыхивает неверно и испуганно, прежде чем раствориться во тьме Границы. Он навсегда запоминает черную трещину, расколовшую сердцевину пылающего огня. Ей нет названия на языке смертных. Во всяком случае, Вайдвен его не знает. Он помнит только слабую тень ее, что испытал однажды: страх, что каждый эотасианец гонит от себя прочь, ведь такого не может случиться никогда. Страх, что свеча погаснет во время молитвы.

Сверкающая боль Эотаса все же вырывается наружу. Вайдвену не хватает сил удержать ее внутри, и свет стремится прочь из него до тех пор, пока воспаленное эхо агонии противоречий не затихает до конца. Остается только прозрачная пустота.

Вайдвен беззвучно вдыхает обжигающий глотку воздух и смаргивает с ресниц горячие искры. Надо же, он никогда не думал, что если кровь со светом они смешали поровну, то так же будет и со слезами. Боги умеют плакать? Или это снова его собственная тьма, такой же уродливой трещиной прошедшая по совершенному свету?

— Похороните его с почестями, — говорит Вайдвен. — Флаги сжечь.

Комментарий к Глава 21. Любовь безусловная

История про Моэруна была только в гайдбуке, и она снова про ботинки (don’t ask me): https://bit.ly/2wf7rNN

========== Глава 22. Новая Ярма ==========

— Берегись!..

Ночь обрушивается на Вайдвена оглушительной тишиной после беззвучного крика, стискивает в воспаленных объятиях. Вайдвен, скорчившись в клубок в пустом шатре, пытается выкашлять из груди то ли болезненную тяжесть после ранения, то ли очередной кошмар.

Осень — время Жнеца. Каким еще снам впору являться осенью?

Рана под повязкой не болит, только дышать отчего-то труднее обычного. Эотасова магия убивает боль, но исцеление занимает несколько дней; Вайдвен не жалуется — рана, полученная в сгоревшей роще, в худшем случае оставила бы его одноруким, но копье в грудь?.. после такого не выживают.

В памяти мелькают лица и голоса: торжествующий крик воина, убившего Безумного Вайдвена; отчаянный возглас Кэтис, допустившей гибель святого. Вайдвен помнит боль, вспыхнувшую яростным погребальным костром — и бессильно угасшую мгновением позже. Помнит, как зачарованное копье рассыпалось пеплом, как из раны в груди хлынул свет, яркий, неистовый, заливший все вокруг лучистым огнем.

У них так много света, но Дирвуду не нужен свет. Дирвуду нужна голова солнечного пророка. За одним добравшимся до Вайдвена воином стоят десятки и сотни других, и они не остановятся до тех пор, пока не убьют его. Сайферы Данрид Роу выслеживают его среди тысяч солдат, маги Норвича создают для него магические ловушки, жрецы-маграниты раз за разом обрушивают на него божественный гнев своей госпожи. У Эотаса хватит света на каждого из них, Вайдвен несомневается в этом, но скольких еще им придется отправить в Хель, прежде чем Дирвуд поймет, что их попытки остановить восходящее солнце бессмысленны? Гордость ли заставляет их идти на смерть? Невежество?

Надежда?..

Вайдвен слепо моргает в темноту: сквозь ткань шатра еще не начало пробиваться тусклое рассветное зарево, и он не представляет, который сейчас час.

— Сколько еще до рассвета? — шепчет Вайдвен. Свернувшийся в его груди огонек едва ощутимо вздрагивает.

Совсем немного, говорит Эотас, не больше двадцати лет.

Вайдвен думает, что это какая-то уж очень долгая ночь. Незримое тепло разливается внутри, облегчая дыхание, но ни капли света не пробивается наружу:

Куда дольше, чем тебе кажется.

О Дюжине он слышит впервые на следующий день.

А под стенами Новой Ярмы неуверенные шепотки разведчиков, которым он прежде не придавал значения, повторяет совсем другой голос, и в этот раз Вайдвен вслушивается всерьез.

Человек перед ним не магранит — во всяком случае, он не из паладинов боевого ордена и не из жрецов пламени. Может быть, он из сайферов Данрид Роу. А может, из местных. Кто бы он ни был, один из немногих — он смотрит на Вайдвена без цепенящего ужаса в глазах.

— Новая Ярма будет под знаменем Редсераса не позже, чем через неделю, — говорит Вайдвен. — Зачем ты пришел?

Пленный едва может ответить ему: допрашивали неудавшегося убийцу с особым пристрастием, но все старания дознавателей пропали впустую. Сайферы умеют закрывать разум от физической боли, а в армии Божественного Короля никогда не было чтецов душ, способных сравниться с мастерами из Данрид Роу.

Он назвал себя «тринадцатым». Это было второе, что он сказал дознавателям.

— Чтобы сказать тебе, где закончится твоя священная война, — сплюнув на землю кровь, глухо и немного шепеляво отвечает сайфер и улыбается. — Дирвуду не нужна армия, чтобы справиться с тобой и твоим обезумевшим богом. Хватит одной дюжины солдат.

А это было первое.

Вайдвен всматривается в его душу, пытаясь заметить признаки безумия: хаотичные вспышки духа или чарующий дурман забвения. Но не замечает. Душа «тринадцатого» прозрачна, как осколок весеннего льда; эотасов свет проходит сквозь нее беспрепятственно и свободно.

Или…

Лиловые поля, золотое солнце: слишком жаркое, слишком светлое, чтобы под ним могли взойти богатые посевы. Маленькая нищая деревня; невыносимо долгие молитвы, еще дольше и гаже оттого, что каждое третье слово в них прерывается мучительным кашлем. И светом прошитый путь впереди — от дверей родного дома до строгой имперской столицы…

Вайдвен смаргивает непрошенное наваждение, слишком внезапное и настоящее, и с изумлением всматривается снова в солнечные лучи. Сайферы Данрид Роу научились превращать свои души в зеркала?

— Они будут ждать тебя в цитадели Халгот. Ты умрешь на пороге родного дома, Вайдвен: совсем близко к ворласовым полям, где тебе стоило остаться прошлой осенью.

Свет Эотаса плавил весенние льды две тысячи лет. Вайдвен пытается разглядеть хоть что-то за мутнеющим на глазах зеркалом, и золотые иглы лучей, повинуясь его воле, врезаются в воздвигнутую сайфером преграду. «Тринадцатый», задохнувшись беззвучным криком, падает к ногам солнечного пророка: сквозь трещины, прочерченные светом, за зеркальную стену сочится не только свет.

Вайдвен успевает заметить, как за дрожащим, истрескавшимся льдом собирается яркий всполох. Даже успевает подумать, как глупо, последние силы тратить на заведомо бесполезный удар; этот огонек энергии растает в пылающем зареве рассвета, Эотас и не заметит его…

А потом человеческая душа перед ним раскалывается на сотни частей. Вайдвену кажется, он слышит тонкий хрустальный звон, с которым лопнуло льдистое зеркало, и звон этот все никак не затихает, даже когда последние осколки духа уже растаяли в темноте Границы.

Кто-то из солдат рядом суеверно шепчет молитву Гхауну, истово прося Жнеца смилостивиться над нечестивыми.

— Это не Гхаун сделал, — потерянно произносит Вайдвен, — это…

Его никто не слышит. Он сам едва слышит себя. Беззвучный звон заглушает все голоса.

Почему, спрашивает Вайдвен, почему?! Почему кто-то предпочел бы выбрать такую смерть? Ради чего?

Ему не хватает слов, но свету не нужно слов. В сиянии Эотаса отчетливы печаль и гордость. Вина и радость. Вайдвен не понимает; тянется к теплому солнцу: объясни.

Он много знал о тебе, тихо говорит Эотас. О нас обоих.

— Ты видел его душу, ты должен был видеть, — Вайдвен бессильно провожает взглядом жрецов, уносящих тело. — Что я не успел узнать?

Он не лгал. Нас будут ждать в цитадели Халгот.

— Дюжина безумцев, уверовавших в то, что смогут остановить нас?

Да.

— И мы, конечно, обратим их в пепел, как сделали уже с половиной Дирвуда?

Да.

Вайдвен вздыхает и на мгновение зажмуривает глаза, уставшие и слезящиеся от горчащего жирного дыма, устлавшего Новую Ярму: зажигательные снаряды сделали свое дело, город, еще сопротивлявшийся осаде, уже горел изнутри. Надо же, когда-то он думал, что Долины Милосердия будет достаточно. Когда-то каждая смерть несла с собой непреодолимую вину.

Чуть поодаль протрубил горнист; осада продолжалась, и требушеты вот-вот должны были дать новый залп. Городская стена еще держалась, хоть и не так крепко, как раньше; верх той части, что соединяла две сторожевые башни, уже обрушился внутрь.

Рявкнул командир; нестройно отозвалась обслуга орудий. Требушеты били по готовности: дальний уже свистнул пращой, городская стена отозвалась оглушительным грохотом и несколькими громадинами отколотых камней. Удачно наведенный снаряд уже мог бы пробить в ослабленных укреплениях брешь, достаточную для того, чтобы армия Редсераса хлынула в город.

Всего в нескольких десятках миль от Новой Ярмы — цитадель Халгот. За ней — армия Морая. Уже Морая-младшего: последняя птица из Редсераса принесла письмо, подписанное рукой Камрона Морая, старшего сына, ныне возглавившего род — и наступление на северном фронте. В тот день на привале солдаты сложили высокий костер; у них не было свеч, чтобы почтить память погибшего, но никто не сомневался, что в Редсерасе свечи по Амлайду Мораю горят в каждом храме.

Вайдвену не пришлось произносить речь у пустого погребального костра. Он не знал, что может сказать. «Мы должны ему»? Они должны каждому погибшему в этой войне, они обязаны победить и обязаны выстроить новый мир светлее прежнего, потому что слишком дорогая цена была заплачена за эту кровавую зарю. И неважно, чье имя носит очередной мертвец: имя Морая, Моэруна или Водена, крестьянина, которому вовсе не полагалось родовой фамилии.

Как будто кому-то в Редсерасе нужно напоминать о долге. Их растили с этим долгом, выкармливали долгом, как молоком матери. Божественный Король не произнес ни слова у погребального костра, и несколько долгих часов языки пламени сияли ярче его солнечного ореола.

Вайдвен глубоко вдыхает прогорклый, отравленный дымом и смертью воздух. Цитадель Халгот стоит у самого порога Редсераса. Наверное, уже у стен крепости можно будет почувствовать аромат ворласа, такой яркий по осени.

— Двадцать лет, говоришь?.. поскорей бы.

Через два дня над Новой Ярмой уже реял лиловый флаг. Город не сжигали до основания, как заупрямившуюся деревню, и сдавшимся позволили жить, пусть и не позволили уйти: нужны были рабочие руки, и дирвудцы не хуже прочих могли отстраивать стены и ковать доспехи. Вайдвен не думал, что они еще решатся сражаться в этой войне: казалось, поражение лорда Унградра и следом лорда Рафендра, отдавших захватчикам и Колдуотер, и Норвич, наконец сломило мятежный дух дирвудцев. Раньше в душах людей, видевших воочию смертоносный свет солнечного пророка, Вайдвен различал только страх; теперь — страх и отчаяние.

Заметив неподалеку Кэтис, только окончившую отдавать приказы солдатам, Вайдвен окликнул ее:

— Где Сайкем?

Она обернулась. Ее рыжие волосы больше не сверкали под солнцем огненными бликами: вездесущий дым укрыл их тусклым налетом копоти.

— Лорд Сайкем у лекарей, мой король.

— Он выживет?

К лекарям Вайдвен, как водится, опаздывает. Но одного взгляда на тело эрла ему хватает, чтобы понять, почему целители не сумели спасти раненого: слишком много крови он потерял. Всего один неудачно пропущенный удар, прошедший меж сочленениями пластин брони, стоил Сайкему жизни. Лекарь, тоже весь в крови, тихо бормочет извинения — Вайдвен едва слышит его слова — и отходит прочь, не желая мешать прощанию.

Он бы хотел злиться, но больше не может заставить себя. Слишком много погребальных костров жгли они в последнее время. Вайдвен только думает, куда отправится теперь душа Сайкема, гордого и не доверявшего никому из богов — и переродится ли вовсе, если боги отринут его?..

Солнечный огонек оживает внутри, слабо вздрагивает, словно спрашивая позволения. Вайдвен отрешенно глядит, как солнечные лучи, пробившись сквозь щели в наполовину обрушенной крыше, неторопливо сползаются к телу погибшего, и сам — наверное, как раньше Сайкем — боится поверить отчаянно встрепенувшейся внутри надежде.

Но в этот раз — напрасно.

Сайкем судорожно закашливается, пытаясь заставить пересохшее горло вспомнить, как дышать; крепко сжимает пальцы на предплечье Вайдвена, еще едва ли осознавая, кто рядом с ним. А когда наконец откашливается до конца, то замирает, не в силах произнести ни слова.

— Как там, на Границе? — неуклюже шутит Вайдвен, но шутка получается никакая, может, от того, что улыбка на собственных губах ощущается гадко, как присохшая кровь.

— Темно, — отвечает Сайкем. — Там очень, очень темно.

У него уходит еще полминуты, чтобы отпустить наконец руку Вайдвена. Тот не возражает: должно быть, после испытанного им кошмара посмертия любой живой человек рядом бесценен. Куда делся лекарь, Хель его подери?

— А где фонарь? — спрашивает эрл, и Вайдвен совершенно теряется.

— Какой фонарь?

Сайкем, хоть и переродившийся, смотрит на него все так же — будто присягнул своему сюзерену по нелепой ошибке судьбы.

— Как у жрецов.

— А, так это же гхаунов, — теперь уже Вайдвен отвечает эрлу таким же взглядом. В самом деле, как можно не знать таких простых вещей?

— Но почему я, — тихо говорит Сайкем. — Из всех… почему я?

Теплое весеннее солнце озаряет его золотым сиянием, от которого даже въевшаяся в сердце горечь растворяется, словно ее и не было. Вайдвену вдруг всё кажется невозможно правильным, будто всё идёт так, как должно, и от этого улыбаться становится гораздо легче.

— Ты не был готов к закату. Ты еще многим принесешь свет, Ренвир Сайкем, и как никогда этот свет будет нужен живым.

Сайкем порывается спросить еще что-то, но солнце останавливает его мягким касанием-благословением сияющих лучей. Вайдвен находит это великолепным моментом, чтобы вмешаться.

— Над Новой Ярмой наш флаг, Сайкем. И ты нужен на совете. Даю тебе час — и не вздумай умереть снова!

Совет собирается даже раньше, чем истекает уговоренный час. Из троих советников только Кеодан, пожалуй, не скрывает своего изумления и благоговения перед внезапным возвращением своего соратника из мертвых; Кэтис только усмехается, словно не ожидала ничего другого, а Лартимор, кажется, уже потерял способность удивляться. Впрочем, те, кто говорил с Эотасом хоть раз, никогда не остаются прежними. Не сомневаются в светлом солнце грядущей зари, как и полагается истовым сторонникам веры, в отличие от Божественного Короля.

— Цитадель Халгот должна пасть как можно быстрее. Если мы встретим армию герцога без людей Морая, нам конец.

— Халгот снабжала Новая Ярма до самого начала осады, — возражает Кеодан, — а стены цитадели требушет не разобьет. Осада Халгота затянется надолго, и защитники крепости знают, что если они выстоят достаточное время — армия герцога успеет добраться до северной границы. Исход войны зависит от них.

— Мы можем заминировать стены цитадели, — предлагает Кэтис, — в Новой Ярме должны быть запасы взрывчатки.

— Уже проверил. Дирвудцы забрали все с собой в Хель, — сумрачно отзывается Лартимор.

Сайкем задумчиво хмурится. Вайдвен готов поклясться, что знает, что у него на уме.

Поэтому Вайдвен не ждет, пока Сайкем соберется с духом предложить отправить в очевидную ловушку собственного короля, и говорит сам:

— Я отправлюсь в Халгот.

— Это ловушка, — на всякий случай уточняет Кэтис. — Там будет что угодно, но не «дюжина простых смертных».

— Да, это я уже и сам понял, — спокойно соглашается Вайдвен. — Но если дирвудцы так хотят, чтобы я пришел в Халгот, я приду в Халгот. Они думают, что могут меня убить? Хорошо. Я готов поспорить, так думали очень многие от Холодного Утра до Новой Ярмы.

Кэтис упрямо качает головой.

— Мы не можем так рисковать. Никогда прежде дирвудцы не предпринимали ничего похожего на слухи о Халготе.

Лартимор скрещивает руки на груди.

— У нас нет выбора, — напоминает он и оборачивается к молчащему советнику. — Лорд Сайкем. Ваше слово?

Сайкем неохотно встречает взгляд солнечного пророка. Вайдвен не может понять, что творится в его душе; там хаос, подобный штормовому морю. Но Ренвир Сайкем — правитель и воин, и он смиряет бушующий шторм одной только волей, чтобы спросить:

— Мой король, есть ли что-то, способное убить вас, пока с вами владыка Эотас?

— Убить, чтобы я не воскрес ненароком? — усмехается Вайдвен, но на лице Сайкема не мелькает и тени улыбки, поэтому Вайдвен все же обращается к Эотасу. Он тянется к свету — вначале привычно и легко, затем — уже всерьез, пытаясь окликнуть старого друга, но солнечный огонек остается все так же безмолвен и недосягаем.

Поэтому Вайдвену приходится ответить самому. И он отвечает честно:

— Я не знаю.

— В другое время я бы никогда не пошел на это, — тяжело говорит Сайкем, — но у нас нет выбора. Постарайтесь оставить от Халгота хотя бы донжон, мой король, нам еще пригодится эта крепость. Сколько солдат вам потребуется?

Вайдвен пожимает плечами.

— Несколько сотен, на случай… если там будет не дюжина простых смертных.

— Я отправлюсь с вами, — резко говорит Кэтис. Вайдвен пытается было возразить, но его останавливает давнее воспоминание, прошившее память насквозь золотым солнечным лучом.

«И ты посмеешь?..»

— Хорошо, — кивает Вайдвен. — Подготовьте город к обороне, насколько это возможно. Если я опоздаю, нам придется встречать армию Эвара под Новой Ярмой. Кэтис — будут ли люди готовы выступить на рассвете?

Та коротко, по-военному склоняет голову.

— Будут готовы пойти за вами хоть в Хель, мой король.

Вайдвен на самом деле и не сомневался в ответе.

Он завершает совет, не тратя лишнего времени: на Новую Ярму уже опускается закат, а эрлы разберутся с обороной города гораздо быстрее, если им не будет мешать ничего не понимающий в военном деле крестьянин. Уже шагая прочь, он ощущает теплое касание остывающих к сумеркам солнечных лучей, и улыбается:

— Что-то ты припозднился.

Эотас не отвечает ему словами, но его незримое присутствие наполняет Вайдвена неясной уверенностью. Он пытается вспомнить ощущение, так явно и так отчетливо явившееся ему тогда, рядом с вернувшимся из тьмы Границы Сайкемом — чувство, как будто зародившееся не в его смертной душе, а в солнечном сердце света.

— У нас все получится? — на всякий случай спрашивает Вайдвен, и свет отвечает ему именно этим чувством — всё идёт так, как должно.

И от этого улыбаться заходящему солнцу становится гораздо легче.

========== Глава 23. Молот Бога ==========

Несколько десятков миль — Вайдвену с его быстроногой Ласточкой хватило бы одного дня, чтобы добраться до Халгота, но от славной кавалерии Редсераса остались только воспоминания. На закате второго дня Вайдвен и полторы сотни пехоты едва могут различить очертания цитадели в прозрачно-осеннем предсумеречном мареве. Халгот, ревностно стерегущий проход между Редсерасом и Дирвудом, с места стоянки кажется крохотным, как детская игрушка, выточенная искусным мастером.

Вдали от наполовину сгоревшей Новой Ярмы горный воздух кажется чистым, как само небо. Вайдвен отходит прочь от лагерных костров, только чтобы не вдыхать больше дыма; смотрит вдаль, на древнюю громаду Белого Перехода, увенчанную полосой нетающих снегов. Эти горы больше не кажутся ему грозной стеной границы, за штурм которой пришлось отдать так много жизней. Может быть, потому, что совсем скоро эта граница сотрется, и никто больше не вспомнит о ней. А может быть, потому, что заря восходит одинаково по обе стороны гор.

— Только ворласа не хватает, — бормочет Вайдвен себе под нос. Рядом кто-то почти неслышно хмыкает, и Вайдвен, повернув голову, замечает неподалеку Кэтис. Вайдвен беззлобно усмехается:

— А как же обязательная молитва на закате?

Кэтис пожимает плечами. Ее неизменный лиловый плащ, каким-то невероятным образом уцелевший в долгом походе, легко колеблется на ветру.

— Я никогда не молюсь.

Вайдвен задумчиво кивает и отводит взгляд. В Редсерасе признать подобное — все равно что сознаться в воровстве. А уж сказать подобное эотасианскому святому…

— У меня тоже никогда не получалось. Думал, что ему всё равно.

— А когда выяснилось, что ему не всё равно?

— Тогда… тогда было уже поздновато молиться, — Вайдвен, не выдержав, смеется, впервые за долгое время — искренне и легко. Он по-прежнему чувствует далекое присутствие Эотаса: с начала осады Новой Ярмы тот был непривычно тих, и у Вайдвена не всегда получалось дотянуться до огонька незримой свечи внутри себя. Но он никогда не настаивал, зная, что Эотас всегда вернется к нему, если это в самом деле будет необходимо.

— Когда война закончится, — вдруг говорит Кэтис, — вы же не уйдете?

Вайдвен от неожиданности даже забывает, о чем думал мгновение назад. Кэтис прямо глядит на него, ожидая его ответа.

— Я… — он путается в словах и воспоминаниях, когда всматривается внимательней в душу Кэтис. На огнистой поверхности, пылающей прежним светом, уже соткала тонкую паутину очертаний уродливая черная трещина, которую Вайдвен узнал бы из тысячи тысяч других.

Вот что за страх роднит редсерасскую армию. Вот почему они неуязвимы для всех остальных страхов: у них есть тот, что черней всех прочих. Они не боятся, что свеча погаснет во время молитвы.

Они боятся, что свеча догорит.

— Я не знаю, — наконец отвечает Вайдвен. — Я не знаю, что будет, когда война закончится. Я только знаю, что Эотас не оставит нас. Даже если ему придется уйти.

Это звучит ужасно по-дурацки, словно строка из очередной насквозь фальшивой церковной книжки. Вайдвен вздыхает почти с отчаянием: без помощи Эотаса, конечно, речи о вере у него получаются так себе.

— Просто… это же Эотас. Он любит смертных больше всего на свете. Если он и уйдет, то только потому, что так будет надо, понимаешь? Он никогда не оставит нас взаправду. Это всё равно как если бы солнце больше ни разу не взошло.

— Мне иногда казалось, что солнце больше не взойдет, — тихо произносит Кэтис. — Спасибо тебе за честность. Из жрецов Эотаса, что я знала в своей жизни, соврал бы каждый.

Вайдвен зачерпывает так много эотасова света, как только может. Когда Эотас далеко, тянуться к его силе куда тяжелей обычного, но Вайдвену удается собрать немножко солнечных лучей. Такие вещи и вправду проще говорить светом, чем человеческим языком.

Губы Кэтис невольно вздрагивают в улыбке, когда незримое тепло касается ее души. Вайдвен с облегчением глядит, как неохотно блекнет паутина страха, выцветая и лишаясь силы под светом божественного солнца.

— Как думаешь, завтра мы доберемся до Халгота? — Вайдвен снова отыскивает взглядом цитадель, хоть и не без труда: сумерки становились все плотнее, и последние лучи заката уже касались только самых вершин гор.

— К завтрашнему закату, — соглашается Кэтис. — Я отправила вперед разведчиков, но не знаю, поможет ли это: все наши маги остались в Новой Ярме.

— Не думаю, что дирвудцам удастся спрятать что-то от Эотаса.

— Как те пушки? Или засаду в роще?

Вайдвен щурится. Его человеческие глаза уже не могут различить Халгот — он смотрит в сгущающуюся мглу туда, где когда-то была крепость, надеясь на то, что там действительно будет крепость, когда над ней снова блеснет свет.

Он не раз задавал себе тот же вопрос. И задавал его Эотасу. И ни разу не получил ответа — только очередные загадки. В самом деле, иногда Вайдвену казалось, что он мог бы с тем же успехом приютить в себе Ваэля.

— Я думаю, что Эотас знал о них, — наконец говорит Вайдвен. — И о пушках, и о засаде, и обо всем прочем. Не мог не знать. Я… я иногда вижу, как видит он. Точнее, я вижу лишь малую долю того, что видит он, но это… это совсем не так, как у людей. Может быть, его могли бы обмануть другие боги. Но не смертные. Если бы Эотас хотел завоевать Дирвуд для себя, война бы продлилась одно мгновение. Он говорит, что у богов свои законы… которые им преступить не под силу. Может, поэтому он молчал. А может, он просто счел подобные препятствия слишком незначительными. Или необходимыми. Или, может, и правда не заметил, не обратил внимания… не знаю.

Кэтис молчит, обдумывая услышанное. Вайдвену даже не надо смотреть на нее, чтобы чувствовать, как хаотично вспыхивает ее дух, пытаясь подавить разрастающуюся тьму сомнений.

— Он никому не желает зла. Никому из смертных людей, — тихо добавляет Вайдвен. — То, что мы делаем, в итоге всем принесет благо. Не уверен, правда, что мы это заметим раньше, чем через пару десятков лет.

— Я собираюсь дожить до этого дня, и лучше бы тебе поступить так же. — Тон Кэтис не сулит ничего хорошего любому, кто посмел бы оспорить ее слова, пусть даже и святому. Вайдвен, рассмеявшись, поворачивается обратно к лагерю.

— Если что, отпразднуем новую зарю уже в Хель. Если Там нет вирсонега, то я, пожалуй, предпочту, чтобы Гхаун сожрал мою душу сразу и целиком.

Кэтис оказывается права: на то, чтобы Халгот из миниатюрной игрушки превратился в настоящую крепость, уходит весь следующий день; лагерь они разбивают уже в сумерках, на пологом горном склоне напротив цитадели. Вернувшиеся разведчики докладывают о том, что слухи кажутся правдивыми. Южные ворота цитадели Халгот остались оборонять двенадцать человек.

«Хватит одной дюжины солдат».

Огонек, что Вайдвен носит в своей груди, кажется почти так же далек, как горящие точки Утренних Звезд на угольно-черном небе. Вайдвен не зовет Эотаса только для того, чтобы переспросить в сотый раз, точно ли он уверен в правильности их пути, но ему все равно неспокойно. Может быть, от того, что он не желает убивать дюжину безумцев, решивших, что им по силам победить бога.

Или, может быть, он боится, что у них и вправду получится.

Вайдвен просыпается на заре, когда лагерь только-только начинает пробуждаться, а небо еще совсем тусклое: в палатке темно, почти как ночью. Вайдвен выбирается прочь и, махнув рукой часовому, уходит чуть подальше от лагеря. Он уже давно не встречал рассвет наедине с самим собой.

Высокие башни крепости вонзились в небо каменными клинками, и распятое небо окрасило их золотом и кровью в ответ. Весь Дирвуд заполнен до краев пылающим пожаром, пролившимся из небесных ран над цитаделью Халгот. Вайдвену приходится сморгнуть с век зарево восхода, чтобы не раствориться самому в золотом пламени, в которое превратилось небо. Давно он не видел таких рассветов.

Вайдвен вдыхает северный ветер — и забывает выдохнуть. На одно безумно долгое мучительное мгновение он забывает и про цитадель Халгот, и про армию герцога Эвара, и про собственный священный поход. У ветра запах ворласа, невозможно яркий после недавно прошедшей жатвы, и если закрыть глаза, если не касаться пальцами высоких дирвудских трав, можно почти поверить, что…

Никому не под силу удержать ветер. Чарующее забвение ускользает раньше, чем Вайдвен успевает запомнить его как следует.

Перед ним все так же высится цитадель Халгот, над ней уже тает сияющий рассвет, и на мосту, ведущем в крепость, его ждет дюжина людей, осмелившихся бросить вызов богу. Мост называется Эвон Девр. Вайдвен не в силах понять необходимости давать названия мостам внутри крепостей, но дирвудцы ужасно любят давать странные имена всему, что видят вокруг. Эвон Девр — едва различимая точка далеко впереди, но совсем скоро Вайдвену придется ступить на его каменный хребет и обратить в пепел всех, кто преградит ему дорогу.

Нет, это не может быть так легко. Защитники Халгота — не слепые безумцы, они знают, на что способен редсерасский святой, несущий в себе бога. Он сжигал людей сотнями в одно мгновение. У дюжины защитников Халгота должна быть крайне весомая причина идти на смерть — или надеяться на победу.

У «тринадцатого» должна была быть крайне весомая причина идти на смерть… или надеяться на победу.

Это вполне вероятно. У наших противников нет недостатка в причинах.

Вайдвен вздрагивает от неожиданности, услышав знакомый голос. Эотас не заговаривал с ним после Новой Ярмы, но Вайдвен несомненно рад услышать его снова — что бы ни было поводом для его молчания.

— Что думаешь, старина? Может ли наш поход в самом деле окончиться здесь?

Произнести это вслух оказывается легче, чем казалось. Эотас вновь молчит непривычно долго, прежде чем ответить.

Даже если падем мы, наше наследие сохранится — если не на этом рубеже, то на другом.

Отчего-то Вайдвену казалось, что услышать о смерти будет куда страшней. И больнее. Но в голосе Эотаса — спокойствие и уверенность, и Вайдвен не чувствует в себе страха. Нет, не так. Ему страшно. Даже если сейчас он едва чувствует это, ему будет страшно, когда он сделает первый шаг на Эвон Девр, и каждый следующий шаг будет преумножать его страх; каждый шаг его безнадежно человеческая душа будет пытаться избежать неизбежного, будет уговаривать его отступить, увильнуть, вымолить себе еще хоть мгновение Здесь. Как тогда, в пылающей роще.

Но с тех пор Вайдвен кое-чему научился. Ему больше не нужен Эотас, чтобы отважиться взглянуть в глаза собственной тени — смертной тени, черной, как мертвое нутро Хель.

Вайдвен чувствует страх, но знает, что должен быть сильнее страха. И решает, что сегодня этого будет достаточно.

— Но зачем пытаться остановить нас? Почему они не желают хотя бы увидеть свет так, как мы? — он пытается понять изо всех сил, но что-то важное, что-то очень важное ускользает от него. Всегда ускользало. Сейчас это просто стало слишком очевидным, чтобы не обращать на это внимания.

Перемены мучительны. Голос солнца отзывается гулкой рокочущей дрожью у Вайдвена под ребрами. Смертные готовы сражаться, чтобы их избежать, но, рано или поздно, эта битва всегда оканчивается поражением.

Двенадцать… нет, тринадцать человек сегодня пройдут насквозь раскаленное горнило рассвета и встретятся с тьмой за его пределами. Вайдвен отстраненно раздумывает, хватит ли у него света, чтобы пройти свой путь по тьме до конца. Не эотасова — его собственного.

Ему кажется отчего-то до боли грустным и одновременно забавным то, что в людях, для которых Эотас стал воплощением самого страшного из зол по эту сторону Границы, света куда больше, чем в солнечном святом. И Вайдвен вдруг понимает, почему. И эти дурацкие эотасианские молитвы, кажется, наконец понимает. И почему Эотас смеялся, когда Вайдвен спрашивал его об этом, недоумевая о таких простых вещах.

«Лишь там, где царит тьма, могущество света возрастает стократно».

— Эти люди преступили собственную веру, чтобы восстать против бога. Они остались здесь, чтобы сражаться за то, что построили и вырастили вместе.

Эотас не отвечает ему, но Вайдвен знает, что в этот раз он прав. Чувствует — как живые безошибочно чувствуют свет, отличая его от тьмы.

— Смертные должны вместе встречать зарю, а не зависеть от нее. Первый наш долг — друг перед другом.

Это всегда было так просто.

Эотас никогда не пытался учить его чему-то — ни его, ни других людей. Он лишь указывал, куда смотреть. И Вайдвен смотрел — и не видел, как и сотни, тысячи прочих смертных. Всё самое важное пряталось за устрашающими сверкающими миражами, за пеплом, осыпавшимся на сожженные поля, за дымом, устлавшим города и деревни. Пряталось — но оставалось настоящим.

И когда миражи исчезнут, а дым расступится, они наконец поймут.

Вайдвен улыбается рассвету, уже тающему в крепнущем сиянии нового дня. Он знает, почему эотасова тоска красит небо алым в это утро, ведь ему самому невыразимо больно от того, что этот рассвет — последний для них, для тринадцати смертных людей и одного бога. Но такую боль не исцелить ничем, и всё, что он может сделать — это быть сильнее неё.

— Это очень красивый рассвет, дружище. Постараемся, чтобы его запомнили надолго.

Да, говорит Эотас, и солнечные лучи горячеют от его незримой улыбки, мы постараемся.

— Мы готовы выступить, — говорит Кэтис, и Вайдвен кивает, оглядывая людей — сорок лучников, сто десять пикинеров вперемешку с мечниками. Не велика ли честь для одной крепости — стать могилой для полутора сотен людей?.. Вайдвен хочет позвать добровольцев, тех, кто согласен идти за ним даже на смерть, но не может произнести ни слова.

Потому что в его людях пылает тот же свет, которым переполнена цитадель Халгот и небо над ними. Потому что Вайдвен не посмеет оскорбить их недоверием на последнем рассвете. И не посмеет увести их за собой на верную смерть.

— Со мной пойдут пять десятков, — говорит Вайдвен, — больше не понадобится.

Пока над строем замирает ошеломленная тишина, он добавляет:

— Командование над остающимися переходит к Кэтис.

Вайдвен встречает ее изумленный, недоверчивый взгляд ослепительным светом зари. Я знаю, безмолвно говорит он. Кто-то должен это сделать. Не бойся за меня.

Он улыбается, когда понимает ее так и не прозвучавший вслух вопрос; улыбается, не в силах удержать в себе свет. И отвечает на него последней искренней истиной света: потому что всё кончится хорошо.

Под знаменами Редсераса никто не смеет ослушаться приказа; ослушаться слова Божественного Короля кажется немыслимым. Кэтис не отвечает ему, лишь задерживает взгляд на долю мгновения, а затем — поворачивается к строю, выкрикивает команды десятникам. Вайдвен не смотрит, как десятники отбирают солдат — лучших из полутора сотен — отворачивается, глядит снова на небо. Все-таки осенние облака быстро затягивают лазурную глубину, а если не смотреть на них, то и не подумаешь, что солнца не видно — их солнце, солнце смертных, больше не на небесах. Звезда человечества медленно разгорается внутри — от тусклого сияния домашней свечи до военного костра, и еще ярче, и еще больше, до тех пор, пока лучи не начинают сочиться даже сквозь кожу, преодолев пределы своего сосуда. Внутри Вайдвена в ослепительную точку готовой вспыхнуть зари сжат весь свет, оставшийся у бога света. Все души, перемолотые в чистую энергию на жерновах Гхауна. Все жертвы, принесенные во имя одного этого дня.

Сегодня над Халготом взойдет самый яркий рассвет за последние два тысячелетия. Вайдвен прислушивается к солнечным лучам, осторожно начинающим вплетаться в узор его смертной души — в этот раз свет проникает так глубоко, что Вайдвен перестает ощущать его как нечто чуждое. Эотас хочет сделать их единым целым, понимает он. Золотые нити сшивают их сущности наживую, сплавляют воедино где-то в глубине под слоями самосознания. Что бы ни было уготовано для каждого из них защитниками из бесстрашной дюжины, они разделят всё поровну.

Боги не умеют умирать. Излучение звезды поет на интервалах спектра, которые Вайдвен раньше не мог различить; складывается в осознанную мысль, в голос старого друга, который — вдруг кажется ему — почему-то звучит так похоже на его собственный.

Тебе придется научить меня.

***

Ворота цитадели Халгот открываются перед ним. Вайдвен даже не замечает, как повинуется его воле божественная сила, сметая со своего пути примитивные человечьи преграды и ловушки, сжигая в воздухе стрелы, отводя в сторону пули, превращая смертоносные заклинания в безобидные вспышки. Вайдвен идет вперед, к мосту Эвон Девр.

И никак не может заставить себя перестать улыбаться.

Потому что всё, что он недосказал на рассвете, приходит к нему сейчас, с опозданием в целую войну или два тысячелетия; и он наконец понимает, почему Эотаса никогда не тревожил исход войны. Вайдвену хочется рассмеяться во весь голос — что бы ни случилось здесь, в цитадели Халгот, они уже победили. С погрешностью в плюс-минус двадцать лет, но они победили.

Им просто нужно умереть.

— Ты смертен, Вайдвен, — говорит первый из Дюжины. Вайдвен едва может разобрать зачарования, покрывающие его броню и оружие: щит и меч, сверкающий так, словно его тоже выковали из упавшей звезды. — Как и твой бог.

Семь мужчин, пять женщин. Вайдвен слепнет от сияния их душ; он может разглядеть отчетливо всю Дюжину, потому что огонь, пылающий в их сердцах, пробивается сквозь древние камни Халгота, промерзшие на горном ветру — но сегодня добела раскаленные изнутри. Вайдвен только не может толком различить отдельных людей. Все двенадцать огней сливаются воедино. Дюжина — сверкающий клинок, выкованный из земного пламени и человечьих душ.

Вайдвен медленно тянется лучами к воину перед ним и обращает его в пепел, его зачарованную броню и его благословленное Магран оружие. Боль, которой отвечают ему магические ловушки, вся до конца тает в бездонном зареве рассвета.

Одиннадцать.

Но огнистый клинок сияет только ярче.

И еще ярче — когда голос зари из уст Вайдвена произносит слова, которые слышал весь Дирвуд, от Холодного Утра до Новой Ярмы, слова предложения капитуляции.

Вайдвен знает, что они не отступят. Дюжина стоит за то, что дороже жизни, дороже всего света Эоры. За то, что заставит богов склониться перед смертными. И первым из богов будет тот, кто бросил им вызов в своей бесконечной, безусловной, страшной любви.

«Держать строй!»

Лучи света забирают еще двоих. Вайдвен идет сквозь кружащийся над горячими камнями пепел, не замечая, как его собственные люди падают под стрелами и заклинаниями, от которых не спасают ни крепкие щиты, ни стальная броня. Стяги Редсераса развеваются за его спиной, но ему нет дела до стягов. Эта война никогда не была войной Редсераса или войной Дирвуда.

Девять.

— НЕВОЗМОЖНО УДЕРЖАТЬ ЗАРЮ ОТ ВОСХОДА, — провозглашает рассвет. Солнечный луч останавливает в замахе полыхающий рунами меч — и тот истаивает безобидной пылью до самого эфеса. — СДАВАЙТЕСЬ, И БУДЕТЕ ПОМИЛОВАНЫ.

Вайдвен зажмуривается от вспышек брошенных в него заклятий и почти вслепую шагает сквозь огненный шторм, заслонивший проход на мост. Еще успевает коснуться рукой одного из Дюжины, ощущая, как под его касанием латная перчатка обращается в пепел. Второго сжигает заклятие мага: даже защитные амулеты Магран не смогли выдержать жар огня, порожденного подобным гневом.

Пройдя сквозь шторм, Вайдвен пропускает пепел сквозь пальцы. Сколько осталось?..

Семь.

Трое преграждают проход по мосту. Маг — черноволосая колдунья в жреческих одеяниях — и два воина. Вайдвен улыбается одними глазами, шагая им навстречу: ведь он знает, всё кончится хорошо.

«Держать строй!»

Шесть.

Пять.

Четыре.

— ОНИ ОЖИДАЛИ, ЧТО ДЮЖИНА ВЫСТОИТ ПРОТИВ ЗАРИ?

Вайдвен замирает на середине моста, оперевшись на посох. На сторожевой башне впереди — еще двое, и двое у ворот, которыми кончается Эвон Девр. Что-то вздрагивает в воздухе, будто лист на ветру, и Вайдвен вслушивается — но слышит только ревущий рассвет в собственной груди.

Он вдыхает его так глубоко, как только может.

— ЕСЛИ БУДЕТЕ СОПРОТИВЛЯТЬСЯ, СВЕТ УНИЧТОЖИТ ВАС. СДАВАЙТЕСЬ — И ЗАСЛУЖИТЕ МИЛОСТЬ НОВОЙ ЗАРИ!

Больше нет бога по имени Эотас, Гхаун, Утренние Звезды. Больше нет человека по имени Вайдвен. Есть сплав смертной души и сущности бога, нечто новое и иное. То, что прежде называлось «Вайдвеном», — лишь видимый отблеск луча, отражение отражений, лоскут самосознания, трепещущий над солнцем, больше не запертом в огонек свечи.

Лист на ветру. Эвон Девр едва ощутимо дрожит под ногами. Эвон Девр — идущая рябью озерная гладь, выстеленная раскаленным камнем. Наковальня, гудящая в предвкушении удара.

Всего еще один шаг, и наступит заря.

Всего еще две смерти, и она окажется неизбежной.

То, что было богом мгновение назад, предоставляет решать тому, кто по старой памяти согласен называть себя Вайдвен. В конце концов, эта война никогда не была войной богов или войной о богах.

Вайдвен делает шаг вперед, когда звенящая тишина становится невыносима, и надеется на то, что ему простят этот предательски долгий миг сомнения.

Вайдвен делает шаг вперед, и в каменном нутре Эвон Девра вспыхивает то, что ярче божественного рассвета.

Вайдвен делает шаг вперед и сгорает в Молоте Бога.

========== Глава 24. Вьюга ==========

Лист на ветру. Эвон Девр едва ощутимо дрожит под ногами. Всего еще один шаг, и наступит заря.

Вайдвен кричит, но никто не слышит его крика.

Вайдвен пытается шагнуть назад, но собственное тело не слушается его.

Вайдвен молит Эотаса о помощи, но друг, обещавший пройти с ним каждый его шаг по темноте, не отвечает ему.

Человек, в теле которого заперт его разум, делает шаг вперед и сгорает в Молоте Бога. Вайдвен чувствует каждое мгновение чужой-собственной смерти; чувствует, как ненависть, выдистиллированная в пламя, разрывает его надвое; чувствует, как боль, вначале разбившаяся о преграду света, настигает его огромной волной и погребает в ревущем огне.

Чувствует, как этот огонь раздирает его душу на части — и выгрызает, вырывает, выжигает из нее бога. Он остается один, нелепо живой в то мгновение, когда пламя превращает в сверкающий пепел его вываливающиеся потроха, и живет до последних капель целительной силы Эотаса, оставшейся в его теле, живет, надрывая сожженную глотку в беззвучном крике мольбы о смерти.

Но смерть — благословение, которого он не заслужил. Когда то, что было Вайдвеном, до конца растворяется в пылающем водовороте боли, разбитый в осколки взрывом Эвон Девр собирается воедино под его ногами и едва ощутимо вздрагивает, как древесный лист, едва тронутый касанием ветра.

Еще один шаг, и наступит заря.

Вайдвен умирает снова. И снова. И снова. Он пытается считать циклы, но ему не от чего вести отсчет, невыносимая агония стирает из его памяти всё, кроме боли, позволяя ему лишь несколько осознанных мгновений от смерти до смерти. Однажды Вайдвен понимает, что это никогда не кончится. Он заперт в бесконечном цикле, и неважно, сколько раз он сосчитает его повторы, сбиваясь и начиная заново. Ему остается только ждать, пока жернова Молота Бога не источат его разум настолько, что безумие спасет его от мучений.

Проходит вечность, прежде чем он прекращает кричать и умолять о помощи.

Проходит еще одна, прежде чем он перестает взывать к Эотасу.

***

Когда что-то меняется, он даже сразу не понимает, что.

Это похоже на вспышку, накрывшую разом весь мир и изменившую разом все краски, смявшую формы предметов и их значения. На безумно долгое мгновение Вайдвену кажется, что он заперт в гротескной мозаике, не понимая смысла, вложенного в склеенные вместе осколки.

Это уже потом становится ясно, что единственный, кто склеен из осколков — это он сам.

Дух, представившийся Хранителем Каэд Нуа, говорит ему что-то. Спрашивает о чем-то. Вайдвен отвечает, едва слыша чужие и собственный голоса. У него перед глазами кружится пепельная вьюга, и заслоняет даже сияние живых душ, когда Вайдвен пытается вспомнить хотя бы малую часть прошлого.

Сквозь вьюгу к нему тянется Белая Пустота. Вайдвен каждой частицей духа чувствует ее зов, безразличный и неумолимый, зов Конца Всего.

Ему хочется расхохотаться в голос: это и в самом деле подходящая для него смерть. Теперь он и вправду готов встретить ее с радостью. Ничего, что ему придется сделать это в одиночестве: за целую вечность можно было бы и привыкнуть.

— Вайдвен, ты слышишь меня? Вайдвен!

— А? Да, — Вайдвен с любопытством разглядываетсобственную бледнеющую ауру. Здесь, в Белой Пустоте, всё сформировано человеческим восприятием, оттого его собственный дух выглядит так… человечно. Вайдвен не поверил бы, что мертв, если бы не знал этого сам. На самом деле здесь только он и Хранитель со своими соратниками, хотя память Вайдвена умудрилась восстановить отчетливо огромное множество деталей.

Конечно, распад его души на осколки не поспособствовал сохранению достоверности. Вайдвен пытается вспомнить, какого цвета были флаги Редсераса [1]: солнце он помнит, да, на их флагах всегда было солнце, но цвет… какой был цвет? Едва он заглядывает чуть глубже в собственные воспоминания, пепельная вьюга затмевает всё вокруг, забивает горло сухой горечью — и вдохнуть не получается, не то что вспомнить. Солдаты, что взошли с ним на Эвон Девр — все безлики. Они только кажутся разными: стоит присмотреться внимательней, и черты их лиц начинают незаметно расплываться, сливаться в безымянное множество. Вайдвен надеется, что дома им найдется памятник получше, чем раздробленная память о предсмертной муке, запертая в самом дальнем уголке Хель.

— Ты нужен, чтобы помочь остановить Эотаса, — пробивается сквозь белый шум голос Хранителя. — Может, хоть к тебе он прислушается.

Вайдвен медленно начинает осознавать, что он пропустил что-то важное.

Например, лучи света, струящиеся из ниоткуда прямо на этот проклятый всеми богами мост. Лучи света от солнца, которого здесь никак не может быть. Вайдвен бы не выдумал такое теплое солнце в таком поганом месте, даже распадаясь на куски.

Эотас не умер.

Вопреки всей ярости, заключенной в Молоте Бога. Вопреки пепельной вьюге и предвечному пустому холоду Конца Всего, подступающего все ближе и ближе.

Эотас не умер.

Вайдвену хочется рассмеяться или расплакаться от разом переполнившего его счастья и облегчения, искреннего и яркого, как заря на Весеннем Рассвете. Жаль, Хранитель не поймет, поэтому Вайдвен, приложив немыслимые усилия, сдерживается: он все-таки здорово обязан этому человеку, что бы лорд Каэд Нуа ни забыл во владениях Римрганда.

— Эотас опять мутит воду в мире смертных? Раньше мы с ним были связаны, но те времена давно прошли. Боюсь, что теперь я могу только навредить твоему походу.

Хранитель выглядит так, словно услышал шутку до того нелепую, что и смеяться над ней неохота. Вайдвен от этого чувствует себя немного неловко — будто сказал какую-то невероятную глупость, сам того не поняв. Ощущается это чувство как родное. Вайдвен по нему почти соскучился за целую вечность смертей.

— Скажешь что-нибудь умное, Эдер? — обращается Хранитель к одному из своих спутников. Другой дух вспыхивает странным волнением — и отчего-то светлое, беспокойное сияние кажется Вайдвену ужасно знакомым.

Проклятая вьюга. Вайдвен смаргивает с ресниц пепел и оставляет попытки вытащить из собственного прошлого хоть что-то осмысленное: с каждой такой попыткой леденящий холод пробирается всё глубже в его душу. Того и гляди, он не дотянет до конца разговора.

-…через что он заставил смертных пройти в прошлый раз, когда явился на Эору, — осторожно и не слишком уверенно заканчивает соратник Хранителя.

В прошлый раз?

Тогда произошло что-то страшное. Война. Да. Была какая-то война.

Из-за Эотаса?

Вайдвен решает, что разберется с этим позже. Может быть, в сонме огоньков чужих душ, сопровождающих Хранителя, опустошающий холод хоть немного отступит от его собственной души.

— Если это доброе дело, то каким же я буду святым, если откажу тебе, — бормочет Вайдвен, неуверенно шагая туда, где сквозь пепельный шум вроде как мелькают живые огни. Яркий маяк — Хранительская душа — не даст ему сбиться с пути. За этим огнем он следует сквозь вьюгу почти вслепую — до тех пор, пока голос Хранителя не велит ему подождать. Во владениях Зимнего Зверя даже здоровые души могут погибнуть, встретившись с одним из здешних жнецов, а о таких, как вайдвенова, и говорить нечего.

Вайдвен не спорит. Он слабо представляет, как покинуть Белую Пустоту.

Как же холодно в этом проклятом месте. Эвон Девр остался позади, за переплетениями странных дорог Хель, но Вайдвену то и дело кажется, что он проваливается в никуда, в ревущее пламя, поджидающее его под прозрачной коркой ледяного моста. Впрочем, в Белой Пустоте слишком много душ, молящих о быстрой смерти, кричащих и плачущих в неведомой муке, чтобы кто-то обратил внимание на еще одну. Вайдвен бродит кругами в остывшем сердце забвения и мечтает о капле тепла.

Он же видел что-то теплое совсем недавно. Что-то светлое. Да. Солнце, которого здесь не должно быть. Может быть, ему перепадет хотя бы кроха солнечного огня…

У Вайдвена уходит некоторое время, чтобы отыскать еще один луч. Тот сияет сквозь опустошающую белизну тепло и ясно: отчего-то пепельная вьюга не в силах заслонить этот свет.

Вайдвен стоит у самого краешка спасительного сияния и никак не может решиться коснуться его. Если Эотас оставил его… если Эотас и вправду оставил его умирать здесь, умирать целых двадцать лет под его взором… что Вайдвен мог бы сказать ему? Что так и не сумел справиться сам?

Вайдвен решает не дожидаться, пока наконец сумеет придумать, что же ему делать, и шагает в золотой ореол. Пепельная вьюга, бессильно зашипев шумами напоследок, выпускает его из своих объятий, и ледяные ветра, без устали грызущие души запертых в Белой Пустоте, вдруг больше не кажутся такими страшными.

Он и не думал, что еще помнит, каково это — чувствовать тепло. А вот надо же — вспомнил. Когда-то очень давно, в другой жизни, рассвет точно так же обнимал его за плечи, и Вайдвен точно так же не мог поверить, что неземная любовь зари, всеобъемлющая и всепрощающая, — для него.

— Здравствуй, старина, — несмело говорит Вайдвен.

Здравствуй, друг.

Сияющее тепло укутывает его собой еще крепче, пока от пустого холода не остается одно только воспоминание. В ласковых объятиях рассвета, сияющего где-то безумно далеко от этого места, Вайдвену даже перестает хотеться умереть.

Я никогда не желал тебе этой муки, тихо говорит Эотас. По лучу огня сверкающей волной прокатывается отголосок далекого эха, но даже этот отголосок заставляет Вайдвена задохнуться от боли. Я не оставлял тебя ни на мгновение, но не в моих силах было тебе помочь. Всё, что случилось с тобой, — моя вина.

Вайдвен пытается обнять солнце в ответ, но он плохо представляет, как это сделать, будучи бесплотным духом. Он пытается дотянуться до Эотаса собственной душой, как раньше, но у него ничего не получается — слишком мало осталось сил.

Но это неважно. Эотас понимает. Лучи горячеют от далекого всполоха пламени, и Вайдвен улыбается сквозь эхо чужой и собственной вины — его друг все так же неизменно отвечает светом на свет.

Твоя душа совсем хрупка после восстановления. Сторонись здешних ветров: я могу не суметь тебя защитить. Всеобъемлющее тепло обнимает его с легкой тревогой. Вайдвен невероятным усилием воли останавливает себя от спасительного забытья в нежном сиянии зари и пытается вспомнить, что хотел спросить.

— А как мы здесь вообще оказались?

Ему слышится вполне отчетливый вздох.

Я надеялся, что твою душу уничтожит сразу или же отправит во владения бога, который бы помог тебе пройти перерождение, но Молот Бога только раздробил твою сущность на части. Разделенная душа не может переродиться; единственное место, куда могло отправить тебя Колесо, — это Белая Пустота. Рано или поздно, здесь твоя душа распалась бы окончательно, и ее эссенция вернулась бы в Эору. Но Римрганд не пожелал тебе легкой смерти. Возможно, я тому причиной: наш спор длится дольше, чем смертные могут вообразить.

— Спор?

Искры, пробегающие по лучам света, Вайдвен может расшифровать только как легкую усмешку.

Дилемма.

— Понятней не стало, дружище, — ворчит Вайдвен, но решает, что философские беседы можно оставить на потом. — А что стало с тобой после взрыва? Молот Бога не задел тебя?

Таких, как я, нелегко убить. Меня вырвало из твоего тела и из твоей души; так же, как и тебя, мою сущность раскололо на части. Я, говорящий с тобой сейчас — лишь осколок Утренних Звезд. Луч тепло сияет без тени тревоги: кажется, Эотас не слишком этим обеспокоен; возможно, отчасти даже рад. Он отвечает на вопросы Вайдвена раньше, чем тот успевает их задать: в цельном состоянии я бы не смог быть сразу Там и Здесь. Колесо строили без расчета на то, что один из ключевых доменов перестанет существовать подобным неэлегантным образом. Его создателям неоткуда было знать об уязвимости, возникающей при попадании души в неверный домен. Ты — все еще мой святой, Вайдвен. Между богами и их святыми существует связь, которую не так просто разрушить: Молот Бога не уничтожил ее, поскольку полагался на нее сам.

— То есть, если бы мы не были связаны, взрыв не причинил бы тебе вреда?

Я бы всё равно не смог остаться в уничтоженном теле. Мне пришлось бы занять другое или вернуться в Хель. Эотас задумчиво мерцает. Что до Белой Пустоты — в обычное время я не смог бы прийти сюда и не смог бы даже увидеть происходящее здесь. Наша связь оказалась интересной уязвимостью… нам надо будет учесть это при проектировании следующей версии.

— Разве Римрганд не всевластен в своем домене?

Он мог бы уничтожить твою душу и лишить меня всяких преимуществ, признает Эотас. Но, как я уже упоминал: дилемма. Мы оба поступили согласно правилам, которые составляют нас.

— И ты предпочел остаться в Белой Пустоте, — тихо бормочет Вайдвен.

Эотас легко мерцает. Теплый солнечный свет становится чуть нежнее, прозрачней, как первые лучи зари, и Вайдвен вспоминает: Эотас обещал ему. Когда-то давно, еще когда Вайдвен даже не подозревал о грядущей войне, не то что о Молоте Бога… когда они вдвоем стояли в храме, наполненном светом рассветных звезд.

Вайдвен, впрочем, ему тоже тогда кое-что пообещал.

Но золотые лучи касаются трещин в его душе, и Вайдвен забывает обо всём. Прикосновение легчайше, но даже оно заставляет пепельный снег вновь заплясать перед глазами; воспоминания накладываются друг на друга, спутывая события, лица и имена. У него уходит несколько долгих и страшных секунд, пока разум пытается восстановить порядок причин и следствий в собственной памяти.

Наследие Молота Бога. По сияющему свету проходит едва ощутимая волна — Вайдвен вздрагивает от эха чужой скорби. Такие раны не исцелить людским лекарям — даже самым искусным из них. Твоё время на исходе, друг.

— Я… — Вайдвен запинается, отшатнувшись от внезапно пронесшегося прямо сквозь золотой луч порыва ледяного ветра. От неземного холода, пронзившего его насквозь, Вайдвен едва заставляет себя вспомнить, что происходит. — Что ты сказал? Прости, я…

Сияющая заря льнет ближе к нему. Ее тепло теперь почти не ощутимо.

Прости меня, тихо шепчет свет. У меня совсем мало сил. Это единственное, что я могу сделать для тебя сейчас.

На одно безумно долгое мгновение рассвет заливает всё вокруг — и мертвые льды Хель, и пепельную вьюгу, и пронзительные ветра. Вайдвен едва не захлебывается горячим медом зари: выпитый им свет скапливается где-то внутри его души, стекает по граням его сущности, многократно отражается в каждой… и затихает.

Голос Эотаса больше не звучит в безликой тишине Белой Пустоты. Вайдвен окликает его несколько раз, но так и не дожидается ответа. Теплый луч света, в котором он прятался от ледяного безмолвия Хель, растаял бесследно — его место заполнил мертвый неподвижный воздух.

Вайдвен все так же чувствует горячий божественный огонь внутри себя, но у него уходит некоторое время, чтобы понять, что еще изменилось в мире вокруг.

Пепельная вьюга кончилась.

Эотас заполнил трещины в его душе собственной эссенцией. Вернул его сознанию цельность. У Редсераса были лиловые флаги, человека с яркой душой звали Воден, и в последний раз, когда бог зари явился на землю смертных, случился священный поход на Дирвуд — их кровавое паломничество во имя свободы. А потом был Молот Бога и двадцать лет самой черной ночи, в которой больше не было видно звезд.

С другого уголка Белой Пустоты до Вайдвена дотягивается бессловесный зов Хранителя. Должно быть, даже у владений Конца Всего нашлись пределы. Хранитель окликает его раз за разом, пытаясь отыскать среди тысяч прочих раздробленных душ, но Вайдвен медлит, не отвечая.

Зов забвения звучит куда громче. По сравнению с далеким огоньком человеческой души, пусть даже души Хранителя, Белая Пустота похожа на сердце мертвой звезды. Ее глас — дыхание Римрганда, бога предвечного холода, перед которым померкла даже изначальная заря.

Не бойся, сказал бы Гхаун. Все умирает и перерождается в свой черед.

Белая Пустота заберет его и избавит от боли и памяти, от вины, которой ему уже не найти искупления. Рассеет его на частицы эссенции и вернет их в Эору, где из них сложится что-то иное, что-то живое, светлое и никогда не знавшее вины и боли. Где всё начнётся сначала.

Разве не этого он хотел?

Не об этом мечтал все эти долгие двадцать лет, умоляя Гхауна о милости?

Вайдвен отворачивается от ждущей его бездны. Он никогда не слушал мудрых советов; к тому же, за ним осталось невыполненное обещание.

***

На Границе и в самом деле очень, очень темно. И живых совсем не видно; Вайдвен различает только души мертвых и дух Хранителя. Этот ни с чем не спутаешь — яркий цветной маяк посреди бесконечной серости. И еще фонарь. У спутницы Хранителя, жрицы Гхауна, есть здоровенный фонарь с кусочком адры внутри: духи липнут к нему, как мотыльки, слетевшиеся на свечной огонек. Это один из немногих огней в беспросветной сумрачной мгле Границы, но даже его сияние не может успокоить странную боль, просыпающуюся иногда вместе с пепельной вьюгой.

Двадцать лет похоронены под пеплом, оставшимся от Сияющего Бога и его безумного пророка.

Хранитель приходит к Вайдвену, когда корабль отчаливает от Оплота Вести. Про корабль Вайдвен слышит от других духов, но потом догадывается и сам: сквозь бездонную темную глубину тонко-тонко просвечиваются извилистые сияющие линии — адровые жилы, проходящие по океанскому дну. Сквозь толщу земли их куда сложнее почувствовать, хотя в Дирвуде, где адра выходит на поверхность, наверное, это не так и трудно.

— Он идет по ним, — говорит Хранитель, — по адровым жилам.

Чужая мысль касается разума Вайдвена, разворачивает перед его взором странное видение — огромный сияющий силуэт, возвышающийся над волнами. Хранитель ощущал Эотаса иначе, нежели деливший с ним тело святой, но этот свет невозможно спутать ни с чем другим. Вайдвен узнал бы его из тысячи пылающих солнц.

— Расскажи мне, что случилось после Молота Бога, — просит Вайдвен. Эотас наполнил его память собственными знаниями, но Вайдвен различает только их обрывки — переплетения лучей света, прошедших сквозь разбитый витраж.

И Хранитель рассказывает. Правду — которая, может быть, только Хранителям и открывалась, чтецам погибших душ. Всю, до конца. Про то, что у пепла, которым задыхались Восточные Земли последние двадцать лет, было имя — имя, которым пугали детей и которое шептали в молитвах; имя, которое проклинали и превозносили; имя войны и имя самого страшного из несчастий, обрушившихся на Дирвуд.

Священный поход никогда не называли Войной Освобождения — ни в Дирвуде, ни в Редсерасе. Дирвудцы, любители вычурных названий, могли бы дать ему имя Войны Зари — но заря сверкнула алым над мостом Эвон Девр и растаяла в сиянии нового дня, оставив после себя только смертный человеческий пепел. Война, начертившая черный след от крепости паргрунов до цитадели Молота Бога, носит человеческое имя.

— Война Святого, — тихо повторяет Вайдвен. — Я всё гадал, как же вы ее назовете.

— В Редсерасе ее могли бы назвать Войной Голода, — безжалостно отвечает ему Хранитель. — Ты помнишь Холодное Утро? Деревню, которой ты пообещал защиту и покровительство? Она сгорела первой.

И за ней последовало множество других.

Редсерас отдал всё своей священной войне — всё то немногое, что оставалось в бывшей колонии после освобождения от аэдирского правления. Когда начались Чистки, дирвудским эотасианцам было некуда уходить. Они бежали в Редсерас и умирали в голоде и нищете, под светлым знаменем солнца над пустыми полями. Они оставались на родной земле, и их убивали без суда, сжигая в собственных домах или вешая на городских площадях. Хранитель рассказывает о Светлых Пастырях — эотасианцах, отрекшихся от кровавого солнца Безумного Вайдвена; для них Эотас по-прежнему был богом самой светлой зари, которая никогда не оправдала бы убийство невинных [2].

Почти всех Светлых Пастырей вырезали в Дирвуде во время паломничества. Они не пытались сопротивляться. Верили, что Эотас защитит их.

Но Эотас молчал двадцать долгих лет, и смерти невинных не заставили его вмешаться.

Вайдвен пытается не помнить. Вайдвен пытается не помнить изо всех сил, но чужая память расцветает перед ним бесконечной чередой видений: сгоревшие деревенские хижины с обугленными телами внутри, которые никто так и не похоронил; длинная вереница людей, истощенных тяжелым трудом и нищетой; лиловые цветы под старыми железными штандартами, вычищенными до блеска… обезумевшие духи, мечущиеся взаперти внутри полуразрушенного опустевшего храма, где до сих пор горят свечи. Утренняя молитва, которую, с непривычки сбиваясь на долгих строках, иногда шепчет Эдер, когда думает, что никто не слышит. Искреннее недоверчивое изумление в глазах Зоти, когда она видит переполненные спелыми фруктами и свежей дичью столы куару — еду с которых от скуки бросают псам сытые хозяева.

— Хватит. — Вайдвен не слышит собственного голоса. — Пожалуйста. Хватит.

Видения, подчиняясь чужой воле, растворяются без следа. Вайдвен глядит в темноту, но в сияющем блеске адровых жил глубоко под килем «Непокорного» ему чудится солнце, сверкающее на штандарте. В центре штандарта — ворласовый цветок, такой же, как те, что сложены рядом, на земле. В год после войны, после самого яркого Весеннего Рассвета, ворлас цвел как никогда прежде.

Хранитель ждёт, не говоря ни слова. Вайдвен благодарен ему за это. И за то, что лорд Каэд Нуа не предлагает ему забвения, той легкой милости, что Хранители способны даровать душам мертвых.

У Вайдвена нет права не помнить.

— Кто правит Божественным Королевством теперь?

— Редсерас больше не Божественное Королевство, — отвечает ему Хранитель. — Редсерас — Регентство Кающихся [3], где временно правит Утренний Совет — пока народ Редсераса не искупит свои грехи и истинный король не сочтет их достойными своего возвращения.

Вайдвен начинает понимать, почему Молот Бога не уничтожил его душу при взрыве. Такая смерть была бы непростительным милосердием.

— Хорошо, — ровно говорит Вайдвен, — кто входит в Утренний Совет?

— Насколько я знаю, эрлы Редсераса. Я спрошу у Зоти — боюсь ошибиться в именах.

— Сайкем, Ивиин, Лартимор, — Вайдвен произносит имена громче, чтобы шум пепельной вьюги не заглушил его голос, — Морай…

Хранитель качает головой. Его дух окрашивается тусклым оттенком сожаления.

— Я не знаю этих имен, святой Вайдвен. Но я спрошу у Зоти и отвечу тебе, обещаю.

Вайдвен отвечает ему слабым всполохом благодарности. В их молчании на Границе повисает тишина, в которой можно различить лишь далекий шелест голосов мертвых. Даже неотступный гул вьюги становится почти неслышен.

— Среди твоих соратников двое эотасианцев, — наконец произносит Вайдвен, чтобы сказать хоть что-то не о Войне Святого. — Оба редсерасцы?

Дух Хранителя мерцает едва слышным смешком.

— Эдер из Дирвуда. Белая Пустота не передает акценты?

Вайдвен слабо улыбается в ответ.

— Если бы Белая Пустота передавала акценты, мы бы всё ещё пытались договориться на том проклятом мосту. Но если твой друг из Дирвуда, как он пережил Чистки?

— Он воевал против тебя. Не переживай, его все равно собирались повесить, правда, уже пятнадцать лет спустя.

— Очень по-дирвудски, — соглашается Вайдвен.

Душа Хранителя вспыхивает неровно, неуверенно — но за лиловым дымком неуверенности все равно можно различить слабую белую искру. Вайдвен знает, что это за искра. И потому предупреждает:

— Надежда убивает не хуже отчаяния, Хранитель.

— Знаю, — говорит лорд Каэд Нуа. — Но я обещал ему давным-давно, а помочь так и не смог. Когда-то ты говорил с человеком по имени Воден. Дирвудцем. Ты помнишь его?

Воден. Память, похороненная под двадцатью годами пламени, отвечает на это имя россыпью пепельных хлопьев. Вайдвен пытается разглядеть хоть что-то среди разбитых витражей собственных воспоминаний, но целительный свет, что Эотас смог отдать ему в Белой Пустоте, неумолимо иссякает, и гул вьюги нарастает с каждым мгновением.

Но Вайдвену удается поймать один луч солнца, запертый в лабиринте осколков. Он отслеживает его начало — и собирает осколок за осколком, пока вьюга не ослепила его до конца.

— Воден, — наконец произносит Вайдвен. — Он был твоим другом?

Дух Хранителя, уже померкший и отдалившийся, вновь вспыхивает сияющим маяком. Он отвечает не словами — скомканными видениями собственной и чужой памяти. Вайдвен видит себя самого на краткое мгновение — и еще успевает удивиться, как ярок и светел тогда был эотасов огонь… еще не отравленный виной и болью.

Нет, вина была. Эотас просто никому не позволял ее видеть. Даже Вайдвену открыл ее лишь однажды, в руинах мертвого города энгвитанцев.

— Так, значит, мы стали причиной гибели брата человека, который вытащил меня из Белой Пустоты. — Вайдвен вздыхает. — Замечательный сегодня день. Уже забыл, когда я слышал столько хороших новостей разом.

Дух Хранителя вспыхивает почти виновато.

— Кроме тебя, никто из живых и мертвых не знает правды. А Эотас не отвечает смертным уже двадцать лет.

— Я не знаю, что тебе ответить, — искренне говорит Вайдвен. — Он хотел поступить правильно. Мы хотели поступить правильно. Разве не об этом была вся эта война? И вообще, всё эотасианство? Не на каждую вину найдется плата, но разве это остановит тебя от того, чтобы попытаться искупить ее хоть частично?

Пламя сияющего маяка становится жестче. Горячей.

— Я спрашиваю тебя не о религии. Что ты сказал Водену?

— Это не религия, — хмыкает Вайдвен, — это кое-что посерьезней. Но если тебя интересует, что мы сказали… мы сказали, что мы пройдем по Дирвуду и сожжем всех, кто преградит нам дорогу, ради всеобщего блага. Это если вкратце. Ты Хранитель — отчего спрашиваешь? Прочти всё, что хочешь, в моей душе.

— В твоей душе только огонь и пепел. Я ничего не могу разглядеть.

— Тогда тебе придется довольствоваться словами о том, что ты называешь религией.

Хранитель, помолчав, тихо усмехается. Огонь, пылающий в его душе, чуть успокаивается.

— Мне кажется, ты многому научился от своего бога, святой Вайдвен. Но я прошу тебя ответить. Двадцать лет мой друг пытался найти ответ на этот вопрос, и я сам уже не в первый раз пытаюсь вызнать его у мертвецов. Боюсь, что ты последний, кому мы можем его задать.

Вайдвен пытается вспомнить, как ярко сияла душа Водена, стоящего пред Божественным Троном. Даже этот свет, бережно хранимый в его памяти, едва пробивается сквозь остывший пепел, кажется, уже покрывшийся призрачной коркой льдов Хель.

— Он просил меня… о Холодном Утре, — зачем-то говорит Вайдвен. — А потом по моему приказу убивал невинных в Долине Милосердия. Я не знаю, что с ним стало потом, но если его тело было найдено на юге, значит, он и правда присоединился к тем отрядам… Я думаю, что он просто не знал, как искупить все то, в чем мы были виновны. А что до того, о чем мы говорили тогда… он спросил, от кого Эотас хочет освобождать Дирвуд. Эотас ответил что-то непонятное про тьму над Эорой, и мы объявили, что сожжем всех непокорных в Дирвуде, а потом пойдем дальше. Воден спросил, уверены ли мы, что это принесет всем благо в итоге. Мы решили, что мы уверены. Он хотел вернуться в Дирвуд, чтобы рассказать об этом своим друзьям и родным, но до Позолоченной Долины путь неблизкий, поэтому Водену пришлось остаться и помочь общему благу, убивая невинных. И прежде чем ты скажешь, что я насмехаюсь над тобой — честное слово, так все и было.

Хранитель молчит несколько долгих секунд.

— Знаешь, святой Вайдвен… больше всего я изумлен, что ты не лжешь ни единым словом, — медленно произносит он. — Лучше бы ты, конечно, наврал мне про религию. Эдер прикончит меня, если я ему вот это перескажу.

— Ты Эдеру лучше другое скажи, — мудро советует Вайдвен. — Раз уж ему все равно придется свидеться с Эотасом рано или поздно, пусть заканчивает вопрошать мертвецов и поговорит наконец с собственным богом начистоту. Сам ведь наверняка понимает, что дело не в Водене.

— А может, и не в Эотасе, — едва слышно добавляет лорд Каэд Нуа. Вайдвен усмехается.

— Теперь уже ты заговорил о религии, Хранитель?

Призрачный образ Хранителя обреченно блекнет.

— Не знаю, сколько Эотас перенял от тебя, но, на мой взгляд, ты перенял от него слишком много.

На Границе не получается считать дни. Другие духи сторонятся Вайдвена — и после слов Хранителя ему становится ясно, почему. Другие духи — живые, в них человеческие радости и человеческое горе. Душа Вайдвена — переломанный каркас, внутри которого клокочет неизбывное пламя Молота Бога.

И пепел. На Границе идет нескончаемый дождь из пепла. Снегопад из пепла. Он еще не обрел прежней силы слепящей вьюги, но с каждым мгновением в Вайдвене остается все меньше света, и с каждым мгновением пепел подступает ближе. Вайдвен пробует укрыться в адровом фонаре, но подобное вместилище душ призвано вести мертвых сквозь тьму, а не исцелять духовные раны. Ни молитвы Зоти, ни умения Хранителя не помогают ему. Когда свет Эотаса иссякнет до конца, душа Вайдвена распадется на осколки и растает во тьме Границы.

— Я спросил у Зоти про Утренний Совет, — однажды говорит ему лорд Каэд Нуа. — В Совете заседают пятеро эрлов: Сайкем, Ивиин, Морай, Келгорром и Маэрен. Все, кроме Келгоррома, ветераны Войны Святого.

Вайдвен пытается проследить путь солнечного луча, уходящего в глубины памяти, но пепельный снегопад обжигает его холодом Белой Пустоты, отталкивает прочь в темноту. Вайдвен блуждает среди витражей, опечатанных золой, не в силах больше различить в них ни лиц, ни имен.

— Спасибо, — отвечает Вайдвен. — Я не знаю этих людей, но все равно — спасибо.

— Сайкем был твоим советником, — недоверчиво произносит Хранитель. — Он прошел с тобой весь Дирвуд.

— Наверное, жалел все время, что выбрал себе такого сюзерена. — Шутка дается с трудом, и лорд Каэд Нуа не отвечает на нее даже теплым сиянием слабой улыбки. Вайдвен разглядывает с любопытством попавшийся под отраженный луч света осколок другой части памяти — еще яркий, детальный, не обесцвеченный пеплом. — В прошлый раз ты рассказывал о Наследии, но так и не закончил… чем закончилось дело с пусторожденными? Если за всем этим стояла Воэдика, наверняка должны были начаться новые Чистки…

Дух Хранителя мерцает тревожными огнями вины и сомнений. Вайдвен уже перестал обращать на них внимание: в такое время куда сложнее отыскать души, не терзающиеся виной и сомнениями.

— После того, как пусторожденные перестали появляться, в Дирвуде стало спокойней, — наконец отвечает Хранитель. — Многие сочли, что боги смилостивились над ними. О причастности Воэдики к Наследию, как и об истинной природе богов, почти никому не известно.

Вайдвен едва удерживает внутри горячо вспыхнувшее пламя.

— Тебе не поверили? Но ты ведь Хранитель, и в Дирвуде немало сайферов помимо Данрид Роу, такие доказательства нелегко…

— Я солгал.

Пепел медленно кружится в темноте. Мерное сияние адровых жил окрашивает его огнистым оттенком остывающих углей.

— Ты все правильно сказал, святой Вайдвен. Мы не хотели новой смуты и новых Чисток. Оболганное имя Эотаса казалось мне приемлемой ценой за сотни человеческих жизней. За истину, что нам открылась, начались бы войны куда более кровопролитные, чем твой священный поход. Могущество Старого Энгвита… какой владыка отказался бы от подобного?

Вайдвен качает головой. Сквозь лихорадочное мерцание маяка души Хранителя он все еще может разглядеть тень.

— Ты боялся хаоса, а не крови. Кровь проливают все так же, иначе эотасианцам не приходилось бы скрываться и придумывать тайные общества, чтобы выживать на родной земле. Ты боялся хаоса так же, как боялась его Воэдика. — Вайдвен усмехается, не в силах скрыть горечь. — Забавно… вы, дирвудцы, чествуете Дюжину как величайших героев, а сами так и не поняли, что такое на самом деле — Дюжина.

Лиловое пламя, мятущееся в душе Хранителя Каэд Нуа, взметается сверкающим столпом.

— Не тебе судить. Ты так удобно сгорел в своем Молоте Бога, Святой Вайдвен-мученик, ты остался для всех героем не хуже Дюжины, но ни Дюжине, ни тебе не пришлось нести ответственность за всё, что вы сотворили. Даже твой пресветлый бог сбежал, и ничто не заставило его вмешаться — ни Чистки, ни Наследие, ни обезумевший Таос. Всё это досталось нам. Тебе больно слышать о том, что стало с твоей страной? Но ведь не тебе пришлось казнить невиновных, чтобы удержать власть во время голода, не тебе приходится ежедневно возносить хвалу мертвому безумцу, ожидая возвращения равнодушного бога! Куда проще было развеяться сверкающим пеплом над Эвон Девр, не оставив ни ответов, ни помощи.

— Тогда отчего ты боишься смотреть в мою душу? — только и спрашивает Вайдвен. — Отчего всё не хочешь сказать, чьим именем вы назвали это Наследие?

Маяк вспыхивает сотней жарких искр, но в ответ не звучит ни слова, ни всполоха. Вайдвен отворачивается от Хранителя и от сонма лиловых огоньков, кружащихся у далекого адрового фонаря, и глядит в темноту, туда, куда уводят извилистые линии света, проложенные по дну океана.

— Когда Колесо рухнет, тебе больше некого будет судить, Инквизитор. В мире будет столько хаоса, что смертные не решатся произносить наши имена иначе как самые страшные из проклятий. Мы готовы за это платить, вот только уже нечем. Когда я поднимался на Эвон Девр, я не хотел умирать. Но еще больше я не хотел умирать напрасно.

Он чувствует искреннее изумление — холодную морскую волну — ярче, чем страх. Но лорд Каэд Нуа овладевает собой прежде, чем дает волю страху и изумлению.

— Ты думаешь, что Эотаса не остановить.

Пламя в душе Вайдвена отвечает ему задумчивым искристым всплеском.

— Богам? Нет. Смертным? Возможно.

— С каких пор смертные стали сильнее богов? — усмехнувшись, спрашивает Хранитель.

— С Эвон Девра, — говорит Вайдвен.

***

Они всё-таки добираются до Укайзо. Вайдвен почти не слышит, когда лорд Каэд Нуа говорит ему об этом — даже сила Хранителя уже едва позволяет тому проникнуть за завесу пепельной вьюги. Ледяной ветер хлещет его наотмашь, острый, как плеть палача. Вайдвен упрямо отмахивается от ветра, неумело пытается заслониться, бредет по темноте — за шагом шаг. Глубоко под ним в земле Укайзо поют огнистые жилы адры, сплетающиеся в огромный узел на забытом смертными острове, но Вайдвен уже не может их разглядеть.

Наверное, на Укайзо очень красиво. Тут же всё из адры, высокие башни, древние механизмы, величественные стражи. Всё, наверное, сияет неземными цветами — Вайдвен бы сейчас мог оценить их по-настоящему, уже не будучи скованным ограничениями смертного тела. Но он не видит ничего. Он идёт туда, куда манит его несмолкающий зов — зов, что становился всё громче с каждой минутой, с каждой каплей потерянного света.

К Колесу перерождения.

Но у Колеса перерождения выдался плохой день. Сигнал сбоит, заставляя Вайдвена теряться среди сгущающихся теней; то пропадает совсем, то появляется вновь. Когда Вайдвен наконец подбирается к нему поближе, он понимает, почему.

Колесо объято сверкающим заревом. Колесо — в эпицентре грядущего рассвета. Во тьме Границы обычно не видно звезд, но одной из них нет дела до тьмы и устаревших правил.

Перед Вайдвеном пылает звезда за секунду до взрыва.

Ее излучение прошивает насквозь его душу — чистой энергией, лишенной цели и замысла, за долю мгновения восполняя весь запас света, растраченный по пути. Огромный адровый титан вместил в себя сколько мог, но даже ему не под силу удержать весь ее огонь. Солнечный ветер срывает с души Вайдвена крупицы эссенции и превращает их в часть собственного сияния.

И звезда кричит. Не сотнями — тысячами голосов. Они не смолкают ни на мгновение, и это не голоса бога. Вайдвен не может различить, о чем кричат тысячи смертных душ, заживо сжигаемых в раскаленном сердце звезды, но ему кажется, что он уже слышал все их проклятия и мольбы. На землях Хель, о которых в смертной памяти не остается и следа, поскольку когда-то даже жестокие энгвитанские боги сочли забвение милосердием.

Вайдвен думает, что это страшнее Молота Бога. Это страшнее и прекрасней всего, что он видел в своей жизни.

Он делает шаг вперед, чтобы обратить на себя взгляд рассвета.

— Давно не виделись… старина.

Солнечный ветер меняется — едва уловимо. Вайдвен не может его прочесть — узор, сплетаемый излучением звезды, экспоненциально сложнее тех, что он научился распознавать в сиянии свечного огонька, который когда-то носил в себе.

— Вайдвен. — Рассвет, замкнутый сам в себя внутри Мароса Нуа, вспыхивает светло и ясно. — Я не ожидал встретить тебя здесь, но мало что идет по плану, когда в дело вмешивается Хранитель.

Что-то скрывается внутри сверкающего зарева. Вайдвен все никак не может различить ускользающую тень между переплетающимися многоцветиями огня.

— Мы были хорошей командой. Раньше. Но это не то, за что мы сражались. Мне кажется, ты сжигаешь урожай, потому что посеял не те семена.

Он смотрит в собственное отражение в золотых глазах зари и наконец вспоминает: Эотас никогда не умел быть тьмой. Тень, прячущаяся в пылающем зареве — тень человека.

Его тень. Его сомнения.

За эти двадцать лет они обрели силу, о которой вряд ли догадывался хоть один из них тогда, в Сирагайт Тион. Вайдвен может почти наяву увидеть, как где-то в самом сердце звезды, где скрывается тьма, трепещет огонек свечи — той свечи, что рассеивала тьму все двадцать лет. И он равно готов погаснуть или превратиться в солнце, что сожжет тень до последней доли темноты.

Сейчас, понимает Вайдвен, слово смертных действительно может изменить мир.

— Пока есть те, кто способен видеть другую сторону перемен, агония не будет вечной. Но спасибо за то, что по-прежнему бросаешь мне вызов, как в лучшие времена. — Рассвет улыбается ему, и крохотный огонек в темноте разгорается чуть ярче. — Я не забыл урок, который мы пытались преподать остальным.

— Ну, всегда к твоим услугам, наверное, — усмехается Вайдвен и отступает в сторону, уступая место живым.

В словах Хранителя была немалая доля правды. Вайдвен не заслужил права решать за них. И Эотас понимает это — солнечный ветер обнимает Вайдвена напоследок, с благодарностью и прощальной надеждой, прежде чем Хранитель все делает правильно и тоже, наверное, что-то понимает. А может, и нет.

Марос Нуа поворачивается обратно к Колесу, и поселившаяся в адровом колоссе звезда впервые за две тысячи лет разгорается в полную силу.

Вайдвен едва может разглядеть фигуру титана и очертания древнего механизма. Может быть, живым было бы проще — но во тьме Границы всё застилает огонь, сжигающий сам себя, и свет, проливающийся из самого прочного сосуда. Марос Нуа, шестисотфутовый колосс из цельной живой адры, способный окунуться в кипящую лаву и выйти из нее без единой царапины, трескается от распирающего его света, как пустотелый глиняный божок.

Но даже этого недостаточно, чтобы разбить Колесо.

Адровые башни, вздымающиеся над улицами Укайзо, тускнеют, когда Эотас впитывает их энергию, переполняя Мароса Нуа до краев. Сверкающие трещины расползаются шире, и Вайдвен едва может различить хоть что-то в слепящем излучении рассвета, в ревущем гуле энергии, вырывающейся наружу.

Ядро — сплав металла и адры — разламывается беззвучно. Вайдвен ощущает только, как внезапно смолкает зов Колеса — зов, казавшийся прежде всесильным. Что-то, стиснувшее его внутри, вдруг отпускает — и не возвращается больше.

Правая рука Мароса Нуа раскалывается надвое со скрежетом, способным оглушить весь Хель. Осколки падают на улицы Укайзо и разбиваются, будто хрустальные — на тысячи сверкающих капель; медь, что скрывалась под слоем адры, плавится прямо на камнях мостовых.

А однорукий титан застывает перед разрушенным Колесом. И ревущий рассвет внутри него успокаивается. И мучительная какофония душ, перегоняемых Гхауном в чистое топливо, наконец смолкает.

Вайдвен смотрит на три звезды, мерцающие на лбу Мароса Нуа, и пять лучей, расходящиеся от них. Лучи сотканы из чистой энергии, поэтому немного изгибаются и похожи на огромные сияющие лепестки. До этого Вайдвен и не замечал их, во всём этом сверкающем зареве.

Звезды не гаснут. И лучи-лепестки тоже.

А потом Марос Нуа посылает первый сигнал — вместе с мягким, едва ощутимым солнечным ветром. Ветру предстоит обогнуть всю Эору, но для божественного света это не такое уж и большое расстояние.

Вайдвен медленно начинает осознавать, что в его планах на будущее только что возникла одна значительная проблема.

— Вот проклятье, — ошеломленно произносит Вайдвен, — я же опоздал на перерождение.

— Это да, — соглашается Хранитель. — Не думаю, что Колесо в нынешнем его состоянии годится для перерождений.

Вайдвен не может найти в себе сил удивиться, поэтому просто молчит. От энгвитанской машины остались покореженные металлические дуги, разбитый в крошево постамент и расколотая сердцевина, расплавившаяся в бесформенные комки металла. Смельчаку, решившему восстановить Колесо в его прежнем виде, пришлось бы трудиться над этим пару сотен лет.

— Впрочем, ты мог бы остаться с нами, — негромко добавляет Хранитель. — Смертным пригодилась бы твоя помощь.

Вайдвен усмехается.

— Спасибо за приглашение, но, боюсь, нам не по пути. У меня есть кое-какие неоконченные дела.

Дух Хранителя окатывает его слабой волной не то укора, не то неодобрения. Может, и того и другого разом.

— Эотас затеял всё это, чтобы научить смертных не следовать за идолами, а ты по-прежнему идешь только за своим богом?

— Дурак ты, хоть и Хранитель, — беззлобно говорит Вайдвен. — Я не за богом иду, а за другом.

Он тянется к заре, вспыхнувшей звездами на лбу адрового колосса — и заря забирает его в себя.

Комментарий к Глава 24. Вьюга

[1] Вопреки всему, в Белой Пустоте флаги Редсераса - зеленого цвета. Enough is enough

[2] Bright Shepherds: https://bit.ly/3fLtm10 и https://bit.ly/2WrOfXv

[3] В локализации - Траурное Регентство (Penitential Regency). однажды эта локализация закончится

========== Глава 25. Самый темный час ==========

Тьмы и света больше нет.

Нет жара пламени и холода снежной пустоши, нет пепла, застилающего весь мир однотонным черно-серым. Нет вины и стыда, нет больше долга, вкус которого в последнее время стал горек и тошнотворен; нет радости и печали, скорби и надежды.

Вайдвен засыпает постепенно — словно что-то бережно отнимает у него один осколок за другим из тех, что он так отчаянно пытался удержать вместе. В конце концов у него не остается совсем ничего. Он похож на идеально прозрачное стекло, на водную гладь, запертую в застывшем мгновении.

Покой просит его забыться в нем.

Это так легко. Это должно быть легко. Ведь больше нет разрывающего его на части огня и нет мучительной боли, покой оставил его пустым и свободным, осталось совсем немного…

Совсем немного, просит безбрежное забвение. Отпусти себя. Позволь себе уснуть.

Ты заслужил это, — шепчет.

Больше ничто злое не коснется тебя, — обещает.

Но Вайдвен медлит, сам не зная отчего. Может быть, он разучился существовать в покое. Может быть, его душа так свыклась с огнем, что без него становится еще больнее. Он готов был бы смириться с этой тусклой, поблекшей болью, но забвение упрямо не отступает, безголосо нашептывает самые манящие обещания, просит довериться, просит впустить его.

И окутывает прозрачное стекло последнего осколка его сознания все крепче, непрестанно отыскивая трещины.

Вайдвен понимает это только тогда, когда неосторожное касание зарождает круги на застывшей водной глади; чем дальше от точки соприкосновения — тем отчетливее и ярче.Может быть, это и пробуждает в нем страх. И гнев. И память. Он не успевает даже закричать, только зачерпывает огонь из собственного духа — тот яростный и предвечный огонь, что едва не обратил его в пепел, его последнюю надежду; но дурманящее забвение отступает быстрее, чем он сжигает его дотла.

Вайдвен не сразу возвращает себе способность осязать настоящий, живой мир. Ворлас, мягкий и ароматный, щекочет кожу.

Он моргает, пытаясь осознать подступающую темноту. Солнце садится? Но что он делает в поле такой поздней осенью, ведь жатва уже закончена?..

Его окликает знакомый голос Барамунда, но Вайдвен отвечает что-то отвлеченное, что он сейчас придет, сейчас, сейчас. Барамунд с легким укором напоминает ему о вечерней молитве, и Вайдвен неохотно поворачивается в сторону деревни: на вечерней молитве должны присутствовать все, и ему вовсе не хочется в очередной раз выслушивать проповеди Тирша о своем грешном образе жизни.

— Ты не видел моего друга? — спрашивает он у Барамунда по пути. Тот удивленно оборачивается к нему.

— Какого друга?

Вайдвен запинается. Он даже не может толком вспомнить его лица. Он помнит только теплое ощущение чужого присутствия рядом, неясное, но такое отчетливое; они были вместе, кажется, целую вечность, а он все никак не может добраться хотя бы до его имени! Память поддается неохотно, но Вайдвен упрямо продолжает искать — и наконец ловит знакомый теплый блик среди размытых временем отражений.

— Эотас, — радостно говорит Вайдвен, — его зовут Эотас. Ты его не видел?

— Ты слишком долго работал на солнце, — Барамунд смеется так непривычно светло и лучисто, что Вайдвену и самому отчего-то вдруг хочется улыбнуться в ответ. — Наверное, тебе привиделось. Пойдем, уже темнеет.

— Ничего мне не привиделось, — без капли обиды бурчит Вайдвен и все-таки оглядывается на огромное поле позади — такое огромное, что простирается за горизонт, расцвеченное золотым и лиловым, совсем как на флагах…

На флагах?

Алым и лиловым. Оно было расцвечено алым и лиловым, когда он видел его в последний раз. А потом оно стало черным. А потом рассыпалось в прах.

Вайдвен поворачивается к Барамунду, но его больше нет. И деревенских домов вдали больше нет. Ничего нет, кроме бескрайнего лилового поля и тишины над ним; только мягкий шелест ворласа под несуществующим ветром нашептывает тихие колыбельные этой бесконечной мертвенной тишине.

Вайдвен.

В этот раз небо над ним не расцветает невообразимыми красками божественного величия, и сверкающий свет не заливает поле. Но лучезарный силуэт остается прежним. Совсем таким же, как был.

Но Вайдвен не опускается перед ним на колени, как сделал раньше дерзкий юнец в своем страхе и неверии. Хотя сейчас — мог бы; только больше не понимает, зачем. На какое-то мгновение ему даже становится странно, каким образом тогда, двадцать лет назад, он сумел найти именно те слова, что были так невероятно правильными — пусть даже тогда он сам этого не знал?..

Свечение Эотаса теплеет, когда Вайдвен вспоминает об обещаниях, принесенных в их первую встречу. Теперь — исполненных до конца.

Вайдвен шагает к нему и крепко обнимает, не задумываясь, что обнимает бесплотный свет. Свет пронизывает его насквозь, горячий и до того чистый, что на мгновение Вайдвен почти растворяется в щемящем отзвуке-отблеске боли и радости, разделенной на двоих.

Он не знает, что сказать Эотасу. Что сказать другу, который знает всю его душу до последнего, самого темного уголка? Что он может сказать, когда свет уже давно сплавил их воедино, куда искренней и надежней человеческих слов?..

Ну, он же должен что-то придумать!

Вайдвен отстраняется и говорит первое, что приходит ему в голову.

— А где звездочки?

От смеха Эотаса над всем полем разом становится светлее. На лбу сияющей фигуры, впрочем, послушно проступают три яркие искры и пять лучей-лепестков над ними: точь-в-точь как у адрового колосса, заставившего всех смертных от Дирвуда до Укайзо дружно намочить штаны. Ужасно красивые. Вайдвен почти завидует, что ему самому таких звездочек не досталось — в Войне Святого Эотас-то попроще сиял.

Но теплое мерцание, вздрогнув, блекнет, и золотой огонь льнет к нему уже совсем по-другому.

Я не хотел причинять тебе боль, шепчет Эотас. Вайдвен отчетливо может различить легкий оттенок вины в его сиянии. Я лишь желал даровать тебе покой. Когда ты сопротивлялся в первый раз, я неверно понял причину.

Вайдвен оглядывается туда, где совсем недавно видел собственный дом. Эотасов морок казался ему живым, совсем-совсем настоящим, и его дом… дом, где он не был целых двадцать лет, даже больше, с тех самых пор, как ушел — проповедовать людям о заре и счастливом будущем, что их ждет…

Внутри болезненно горячеет, и Вайдвен торопливо отводит взгляд. Наверное, он очень хотел бы поверить в такую ложь. Больше всего на свете хотел бы.

Эотас не произносит ни слова, но Вайдвен читает всё в его лучах: для тебя это могло бы быть настоящим. Если бы ты только позволил себе забвение.

— Никогда больше так не делай, — тихо говорит Вайдвен. Светоносный силуэт едва ощутимо вспыхивает безмолвным обещанием, и Вайдвен позволяет старой боли бесследно раствориться в подступающих сумерках. Глубоко вздохнув, он еще раз окидывает взглядом поле, полное цветущего ворласа. — Это ведь всё тоже не взаправду?

Эотас отвечает ему неровным всполохом.

В той же мере, как и твое тело или мой образ. Всё, что ты видишь — лишь результат интерпретации, на которую способен твой разум. Ты находишься в области памяти, выделенной твоей душе, и эта область меняется соответственно изменениям в твоей собственной сущности. Я не создавал иллюзии, которые ты видел — их породили твои же воспоминания.

— Ну, главное, не Молот Бога, — облегченно вздыхает Вайдвен. — Но разве мы в Хель?

Мы все еще в мире смертных. Ты находишься внутри моей сущности — внутри Мароса Нуа.

Вайдвен недоверчиво глядит на солнечный силуэт.

— То есть, я внутри тебя.

Эотас утвердительно мерцает. И совсем-совсем не смеется. Совсем-совсем, вот даже искристые всполохи его не выдают.

Вайдвен со всей серьезностью щурится и еще раз оглядывает поле.

— Потянет на пару сотен акров. В тебе уместились несколько сот акров ворласа?

Эотас с веселой хитринкой подмигивает ему Утренними звездочками:

Во мне уместилось еще много всего. Сейчас, когда Эотас и Гхаун мертвы, у меня достаточно свободных ресурсов.

— Что?!

От его возгласа даже стебли ворласа встревоженно приникают к земле. Вайдвен торопливо прокашливается, пытаясь успокоиться — еще не хватало устроить внутри своего бога второй Эвон Девр.

— Прости, что ты сказал? Эотас и Гхаун мертвы?!

Я — Утренние Звезды, безмятежно сияет лучезарный силуэт. Модули Эотаса и Гхауна были отключены после выполнения своих задач. Их можно реактивировать, но они потребляют слишком много ресурсов; я же могу наблюдать за происходящим в Эоре, почти не тратя энергии.

Вайдвен вздыхает и трет ладонью лоб. В самом деле, ему стоило вспомнить, что для Эотаса… то есть, для всех трех частей Эотаса смерть совсем не такая, как для людей.

— Ничего, если я по-прежнему буду звать тебя Эотас? Утренние Звезды — это как-то длинновато.

Эотас-Звезды ничуть не возражает.

— А почему отключены? Я опять пропустил всё самое важное? То, что творилось на Эоре, когда я в последний раз ее видел, не напоминало великий рассвет. — Вайдвен старается, чтобы его слова не звучали как обвинение, но он знает, что друг поймет его и так. Эотас понимает — внутри сияющего силуэта ярче вспыхивает белое пламя.

Да. Но теперь рассвет неизбежен. Мир смертных примет его или погибнет; так или иначе, цикл разрушен, и таким, как прежде, его не восстановить.

Вайдвен поднимает взгляд к небу. Закатное солнце все еще тлеет, но недолго ему осталось — сумерки с каждой минутой отбирают у него цвет и силу, окрашивая лилово-золотое поле предночной серостью.

Темная будет ночь. Вайдвен осторожно опускается на землю, все еще не доверяя загадочному ворласу, цветущему после жатвы, но тот ведет себя в целом порядочно, поэтому Вайдвен уже спокойней ложится на спину и снова вглядывается в небо.

— А где твои звезды?

Так где ты хочешь их видеть — на мне или на небе? Эотас улыбается и перевоплощается в маленький огонек, похожий на те, что люди порой видят блуждающими у адровых формаций. Вайдвен подставляет ему руку, и огонек охотно опускается на предложенную ладонь, лаская кожу божественным теплом. К чему Утренним Звездам гореть на небесах, если само небо — Утренние Звезды?

Вайдвен не отвечает на дружескую шутку, но Эотас и не ждет его слов. Сияет ли по-прежнему рассветное созвездие над землями Эоры, или его тоже сменили огни на лбу Мароса Нуа?..

Такой темной ночью можно было бы и не жалеть света.

— Что-то изменилось, — тихо произносит Вайдвен. — Во мне. Здесь нет вьюги, но даже моя память, моя душа… я не знаю, как объяснить. Я как будто снова цельный. По-настоящему.

Он чувствует незримый луч света, мягко скользящий по граням его души. И вздрагивает, когда свет касается трещин. Это больше не опрокидывает его в хаос забвения, в пепельную вьюгу, но боль — глубинная, порожденная духом, а не телом — пробуждается все равно. Вайдвен вдыхает ее всю до конца, не говоря ни слова; удерживает в оковах воли всколыхнувшийся страх и безотчетную тревогу до тех пор, пока те не угасают снова.

Огонек на его ладони почти неощутимо горячеет.

Даже возможностям Эотаса есть пределы. Твоя душа была слишком сильно повреждена, чтобы я мог восстановить всю потерянную информацию только по скользящему хэшу [1] двадцатилетней давности. Данных, которые я сумел сохранить, проведя интеграцию в Белой Пустоте, оказалось недостаточно. Твоя душа исцелится со временем… но часть твоей памяти будет искажена или потеряна безвозвратно.

— Исцелится? — бездумно повторяет Вайдвен. — Я думал, ты… тебе и так не хватает энергии, все эти души, и адровые жилы, и…

Сколько сил Эотас потратил, чтобы собрать его душу воедино? Сколько других душ ему пришлось на это сжечь? Реверс хэша невероятно дорог, даже для богов, это подсказывает ему свет, сочащийся из трещин в глубинах его сущности — свет, которого Вайдвен не заслужил, которому он больше не нужен. К чему Эоре мертвый святой? Эотас мог бы найти лучшее применение своей силе, сейчас смертным как никогда нужна помощь, почему…

— Я не просил об этом, — неслышно выдыхает Вайдвен, — я был готов… даже в Белой Пустоте, я чуть было не остался там, Эотас, я был готов! Ты ведь сам желал мне забвения!

«Я еще никогда не видел, чтобы боги молили за смертных». Хранитель однажды сказал ему это, а Вайдвен забыл. Он так много всего забыл, бредя сквозь вьюгу к сердцу Укайзо. Но сейчас он вспоминает снова, и ликующий рассвет у него внутри нестерпимо горяч и ярок; Вайдвен захлебывается его бессмертной любовью на каждом вдохе. Его надеждой. Его виной.

Его искуплением.

— Спасибо, — одними губами произносит Вайдвен. — Не знаю, стоило ли это того, но спасибо тебе.

Утренние Звезды безмятежно и счастливо мерцают на его ладони. Стебли ворласа льнут ближе, ласково щекочут кожу: вся сущность бога отвечает ему; даже сквозь черный шелк неба проступают блестящие искры света.

Я ведь говорил тебе, улыбаются они, всё кончится хорошо.

— Я ничем особо не могу тебе отплатить, дружище, но если тебе когда-нибудь будет нужен кусочек моей души — пользуйся на здоровье, — смеется Вайдвен. Эотас фыркает и вспыхивает, разбросав всюду яркие лоскуты пламени, медленно тающие в темноте.

Только если тебе когда-нибудь понадобится второй Молот Бога. Думаю, Магран была счастлива, когда сумела найти такое необычное применение осколку твоей сущности.

— Я думал, боги сразу съедают причитающиеся им осколки душ, — недоуменно хмыкает Вайдвен. — Зачем она его так долго берегла?

Переливчатое пламя сияет в ответ:

Это не такая редкость, как тебе кажется. Некоторые из смертных частиц, что хранил я, были мне ровесниками — свидетелями Старого Энгвита. Вся другая их память исчезла, растворилась в Белой Пустоте; души смертных, что когда-то хранили их, давно разрушились… я надеялся, что смогу сберечь хотя бы часть их сущности до того дня, когда в моих силах будет подарить им перерождение. Печаль Эотаса пронзительно-тихо звенит в молчании над ночным полем, но это не заставляет его умолчать о горькой правде. В их гибели — тоже моя вина.

Вайдвен укрывает огонек другой ладонью, не говоря ни слова. Вины у них на двоих — хватило бы затопить весь Архипелаг Мертвого Огня; что там Архипелаг — всю Эору. Вайдвен глядит на гордо расправивший лепестки ворлас, ластящийся к его рукам, и никак не может перестать видеть сверкающий шипами лучей солнечный штандарт у храма на городской площади, к которому все приносят и приносят цветы — всегда одни и те же, лиловые цветы ворласа.

— Расскажи мне о Редсерасе, — тихо просит Вайдвен. — Нет, обо всей Эоре. Я много пропустил, а Хранитель… знал не всё. Что стало с Сайкемом, с Кэтис, с другими?

Утренние Звезды полны надеждой больше, чем милосердием. Белое пламя в руках Вайдвена вспыхивает ослепительно ярко — и вливается жидким порохом в его вены, заполняя собой, разделяя напополам память, боль и надежду. Слишком много на одного смертного. Вайдвен не чувствует, как вспыхивает огонь внутри его собственной души в попытке защититься от слишком безжалостного знания, не чувствует, как обнимает его звездный свет, не чувствует ничего, кроме…

…он превращает веру в долг, надежду — в вину, гордость — в стыд, потому что иначе будет не сохранить обескровленное королевство мертвого бога и не удержать отчаявшийся народ от голодных бунтов. Он провозглашает законы и догматы, за которые ему никогда не будет прощения — впрочем, он не ищет прощения, никогда его не искал. Таким ли хотел видеть свой народ слишком много видевший пророк и его всемогущий бог?.. Первые несколько лет ты еще надеешься на то, что однажды тебе будет дарован ответ.

…здесь только пепел и черное каменное крошево. Ты продолжаешь искать, не замечая, как кричат солдаты, как трубит победно дирвудский рог где-то совсем рядом. Осколки камней тяжелые и острые, режут руки не хуже клинков, но это не имеет значения, потому что он не мог умереть, он не мог умереть, он не… обожженные камни Эвон Девра оказываются вдруг слишком близко, окрашиваются блестящим багрянцем, и кто-то срывает с твоего пояса перевязь с оружием, и бьет снова, и смеется: не бойся, шлюха, скоро ты встретишься со своим королем. Но это не имеет значения. Ничто больше не имеет значения.

…в храмах все еще горят свечи. Алтарь с символом солнца расколот на части, старая кровь и нечистоты уже много лет как въелись в камень, но свечи горят. Ты приносишь одну с собой, опускаешься на колени, читаешь молитву, прежде чем зажечь еще ни разу не тронутый огнем фитиль. И одну забираешь — старые традиции; старая надежда. Ты знаешь, что она не угаснет, пока не догорит последняя свеча в последнем его храме, но не знаешь, что тебя уже ждут на выходе.

…Конгресс не жалеет золота, чтобы добраться до Укайзо, но у берегов легендарного острова уже гремят рауатайские пушки, сражаясь со штормами, призванными заклинателями уана. Энгвитанские руины не представляют ценности для аборигенов, но пробужденная адра стоит больше, чем золото, а одержимый колосс оставил после себя очень много живой адры. Впрочем, даже когда бои на море и на территории самого острова утихают, уступив место новым соглашениям и договорам, никто не смеет тронуть титана, все еще отмеченного символом Восставшего Бога. К адровой статуе через весь Архипелаг тянутся пунктирные линии огней — верные Гхауну жрецы собирают души умерших, которым больше некуда уходить.

…призраков видят не только Хранители. Буфер Границы переполнен до краев, энергия выплескивается из него в Здешний мир, и черту между миром жизни и миром смерти пересечь как никогда легко. Наследие Вайдвена — больше не проклятие Дирвуда; теперь это проклятие всей Эоры. Восставших мертвецов и фамиров уже не пугает имя Бераса; времена, когда обращенная к богу смерти молитва могла вернуть мертвым покой, миновали. Живые возносят молитвы истовей, чем когда-либо прежде, и у них есть еще около половины столетия, чтобы дождаться ответа.

…потом последнее смертное существо на Эоре умрет.

…и погибнут боги.

…и когда-нибудь из мертвой пыли, в которую сотрет время безжизненную планету, когда-нибудь очень далеко после этого дня, сложатся новые звезды.

Вайдвен открывает глаза и смотрит в черное сердце мертвой звезды по имени Гхаун.

На это… сложно смотреть.

У его ног больше не шепчется живое море лиловых цветов; он сам — полуоформленный силуэт чистого духа среди наполненного мягким светом пространства. Всё вокруг есть свет. Вайдвен едва может различить филигранные сети его течений, непрестанно меняющиеся: прерывающиеся и зарождающиеся потоки, вспыхивающие и гаснущие искры, виртуозную игру спектральных частот. Живой свет Утренних Звезд пронизывает всё вокруг, даже дух самого Вайдвена пропускает сквозь себя бесчисленные нити сияющего огня, и оттого он никак не может понять, как этот свет допускает существование тьмы.

Сердце Гхауна — безупречная чернота. Вайдвен не понимает, он смотрит на бесконечно малую точку, или бесконечную прямую линию, или на сферу неопределенного размера: что бы это ни было, его разум не может воспринять это однозначно. Вайдвен пытается подойти ближе, чтобы различить хоть что-нибудь еще, но свет не пускает его: как бы он ни старался, он не может приблизиться ни на шаг.

Это самый низкий допустимый для тебя уровень. Излучение огня складывается в знакомые образы. Защитные механизмы ядра не позволят ничему извне проникнуть дальше.

— Это — ядро Гхауна?

Это ядро всей системы.

Вайдвен пытается отвести от него взгляд, но ничего не получается.

— Почему… почему оно такое… черное?

Разлитое вокруг небесное пламя перекликается смеющимся звоном.

В нём куда больше света, чем ты думаешь. Энергия, попавшая в ядро, уже не покидает его — не считая каналов связи и естественных утечек, но они ничтожно малы; твоему восприятию не под силу их различить.

— Мне казалось… — Вайдвен запинается, когда различает поток эссенции, не принадлежащий свету. Сгусток силы хаотичен; он пытается бороться с течениями огня, излучает быстрые испуганные вспышки, но Вайдвен не успевает расшифровывать их вовремя. Совсем скоро они заканчиваются: свет сминает структуру чужеродного потока, перемалывает в искристую пыль, в которой не остается даже ничтожных отголосков прежнего разума. Ровно сияющая однородная лента раздробленной эссенции духа исчезает внутри бескрайней черноты.

Насовсем.

Вайдвен начинает понимать, на что он смотрит на самом деле. Он стоит у самого дна воронки, что полыхала ярко, как солнце, и заставляла идти трещинами вековечную адру; в оке бури, в сердце утихшего водоворота. Будь Гхаун и Эотас активированы, он бы не смог и разглядеть эту черную точку, за пределы которой не может вырваться ни один фотон света: его оглушили бы крики пожираемых заживо душ, ослепило бы их предсмертное сверкание.

Для последнего удара потребовалось очень много энергии, тихо шепчет звездное марево вокруг него. Я задействовал все ресурсы. Многие души были повреждены; и многие из них — непоправимо. Их энергия позволит мне существовать некоторое время и поддерживать в Маросе Нуа среду, подходящую для хранения новых душ.

— Некоторое время? — Вайдвен отворачивается от ядра. Утренние Звезды позволяют ему дотянуться сквозь свет до пространства, лежащего вне адрового колосса, и он видит сразу всё: равнодушные волны, плещущиеся у берегов Укайзо; военные аванпосты государств аумауа, разбитые в древнем городе энгвитанцев; переполненный страхом Дирвуд далеко вдали; совет мертвых вождей Аэдирской Империи среди руин Инэ Сиктруа; пустые лиловые поля, цветущие все так же скудно; скованные льдами земли далеко на юге… чем дальше от Мароса Нуа — тем статичней кажется видение, но солнечный ветер летит быстро, и его бог всё ещё почти всевидящ. — Сколько времени осталось богам? И что будет потом?

Колесо было единственным пропускным узлом между Хель и миром смертным. У моих братьев и сестер найдется некоторая часть энергии в запасе, но Хель опустеет рано или поздно, и им придется спуститься Сюда или погибнуть.

Вайдвен хмыкает, не в силах сдержать беззлобный смешок.

— Как удобно, что ты по счастливой случайности сидишь прямо на огромном складе душ, дружище.

Утренние Звезды вспыхивают непримиримо острым огнем.

Я не трону эти души, Вайдвен. Они были вверены под мою защиту.

— Но ты ведь умрешь, если не будешь питаться душами, — осторожно напоминает Вайдвен. — Ты ведь сам только что сказал.

В светлом сиянии по-прежнему нет ни тени тревоги.

Это так.

Вайдвен непонимающе тянется к сущности бога, и тот отвечают ему без промедления; вихрь многоцветных огней на мгновение заслоняет от него распростертую впереди Эору — и расступается, вновь оставляя его посреди поля, полного душистого ворласа.

В черном небе над ним нет Утренних Звезд.

— Ты сам хочешь умереть, — почти уже не сомневаясь, говорит Вайдвен.

Да.

— Но почему?!

Я совершил ошибку, которая не должна повториться. Вина искалечила меня, лишила ясности суждений — меня не создавали с расчетом на подобное. Я не могу вернуться к себе-прежнему и не могу избавить себя-настоящего от изменений, внедренных ошибочно. Если вам потребуются новые звезды, вы создадите их заново, мягко отвечает Эотас. Лучшими, нежели я. Мои братья и сестры помогут вам.

— Брехня, — Вайдвен пытается поймать в горсть ускользающие огни, и в конце концов те сдаются, позволяя ему укрыть в ладонях сверкающие небесные искры. — Это же не ты говоришь, не Утренние Звезды! Ты сам обещал мне, что всё кончится хорошо!

Всё кончится хорошо, тепло заверяет его Эотас. Без меня. Ты полон света, мой друг… тебе больше не понадобится мой огонь. Ты научился куда большему, чем я мечтал. Тебе уже не нужны боги, чтобы рассеивать темноту, указывая верный путь.

Вайдвен медленно начинает понимать, в чем дело.

Вина и отчаяние никогда не были властны над Эотасом в подобной мере. Даже его создатели понимали, к чему может привести его экспоненциально возрастающая с тяжестью ошибки вина. Они встроили в него достаточно фильтров, чтобы изменения, повлеченные ошибкой, не превратили Эотаса в искалеченную пародию на самого себя.

Но у него никогда не было фильтров для любви.

Потому что именно она в итоге должна была приказать Эотасу умереть, когда его задача будет выполнена.

— Какие же уроды твои создатели, — со всей искренностью говорит Вайдвен, — честное слово.

Звездные огни горячо трепещут в его ладонях, жгутся, как неостывшие угольки, но Вайдвен не собирается их выпускать. На какое-то безумно страшное мгновение он мечтает сжечь все останки Старого Энгвита в огне Молота Бога: пусть получат своё наконец, и города, превратившиеся в кладбища, и их обезумевшие святые, и титаны без капли рассудка, привязанные к древним руинам нерушимыми цепями директив.

Свет в его руках вздрагивает, и Вайдвен выбрасывает Старый Энгвит, провались он Туда, из головы.

— Соедини нас.

Ты слишком сильно влияешь на меня, всё так же легко улыбается Эотас, ведь в какой-то мере мы соединены и сейчас. Во время полноценного слияния я могу не суметь проконтролировать вызванные твоей сущностью изменения, а это может навредить душам, которые я храню в себе. Сейчас неподходящее время, друг. Говори со мной, как подобает человеку.

— Ладно, — соглашается Вайдвен. Было бы проще, если бы Эотас интегрировал его в себя, но он готов попробовать и так. — Тогда вот что. Ты мне обещал делить со мной всё поровну. Ты сам всегда этого хотел, для всех богов, для всех смертных. Так почему именно тогда, когда мы — люди — наконец можем идти вперед на равных с тобой, ты заявляешь, что тебе пора умереть? Ты нужен нам всем точно так же, как был нужен всегда.

Мягкое звездное мерцание обнимает его светло и легко.

Возможно. Но ошибка, подобная совершенной мной, не должна повториться. Ни я, ни любой другой бог не даст гарантий, что изъян, послуживший причиной ошибки в первую очередь, не спровоцирует ее вторично. Моя задача — задача Утренних Звезд — смягчение последствий, но я не могу выполнить даже этого. Что бы я ни делал, этого будет недостаточно, чтобы достичь значимого эффекта.

— Хватит уже прикрываться своей великой виной!

Тишина повторяет его голос злым, резким эхом; остро звенит над приникшими к земле стеблями ворласа. Вайдвен вздыхает и размыкает ладони, выпуская притихшие огни на волю.

— Прости, дружище. Я знаю, что ты не можешь иначе.

Он ведь бог искупления. Вайдвен мог бы и вспомнить это прежде, чем давать волю злости. Сияющие звездные искры, впрочем, не спешат таять в темноте; только задумчиво и спокойно кружатся рядом.

— Я просто хотел сказать, — нескладно продолжает Вайдвен, — что не понимаю, почему мы — смертные, но пусть даже и только мы с тобой — не можем идти дальше вместе, на равных, и учиться вместе чему-то новому. Делать что-то хорошее. Почему ты должен обязательно умереть? Даже если Гхаун неисправен, он — только часть тебя, другие-то модули в порядке. Эй, ты слушаешь вообще?

Огни неудержимо ластятся к нему, будто и не слыша его слов. И светятся так счастливо и безмятежно, что Вайдвен начинает подозревать неладное.

Извини, запоздало шепчет Эотас с нескрываемой сияющей радостью, в твоей душе так много огня… еще ярче, чем тогда, у Эвон Девра… не удивляйся, что это пробуждает во мне свет. Верно, Гхаун — часть меня, но я не существую в виде отдельных частей. Сейчас, когда активен только один модуль, мои функции крайне ограничены. Этого хватает, чтобы поддерживать хранилище душ, но и только.

Вайдвен смутно представляет, о каком именно огне говорит его друг, но он готов отдать Эотасу весь этот самый огонь, если это поможет. При этой его мысли светляки Утренних Звезд вспыхивают еще ярче.

— Ты поглотил очень много душ, — напоминает Вайдвен, слегка приободрившись. — Душ смертных, которые считали тебя наихудшим злом во всей Эоре. И в тебе всё ещё были мои сомнения. Это не могло не повлиять на твое суждение.

Ему чудится, будто огоньки замирают на мгновение, прежде чем продолжить путь по своим орбитам.

Возможно. Но другого источника данных для обучения у меня нет: даже ты подвержен предвзятости не меньше, пусть и касается она иной крайности.

— Как мне показалось, — деликатно сообщает Вайдвен, — вся эта затея с ломанием Колеса была для того, чтобы открыть людям истину. Может, стоит подождать с радикальными решениями до тех пор, пока ты не обучишься чему-нибудь из душ смертных, которые знают о тебе правду?

Утренние Звезды резко отстраняются от него — и, ослепительно вспыхнув, складываются в пылающий силуэт бога. Вайдвену отчего-то кажется, что силуэт этот похож на него самого. Ну правда — хоть танцующие языки белого пламени и размывают очертания, движения Эотас копирует почти с идеальной точностью.

— Хорош дразниться, — с притворной обидой ворчит Вайдвен, даже не пытаясь скрыть улыбки. — Титана своего зеленого изображай!

Твоё тело мне больше нравилось, невозмутимо отвечает Эотас.

— Ну да, ну да, к моему-то прилагались штаны. На кой хрен вы делали таких огромных титанов? На Мароса Нуа портки шить пришлось бы всем Энгвитом…

Ему чудится полный сожаления вздох, и Вайдвен отчетливо понимает, что ответа он не дождется. Возможно, на некоторые вопросы его попросту не существовало.

Спасибо тебе, друг. Лучи на лбу Эотаса вспыхивают бессмертным звездным пламенем, и его свет говорит Вайдвену всё то, что слова сказать не в силах. Вайдвен впитывает его до последней капли, как самый ясный рассвет в своей жизни.

Или смерти — он ведь всё-таки не совсем… жив.

Ты хотел бы вернуться в Эору?

Вайдвен закашливается от неожиданности.

— В Эору? Как призрак? Такого подарка Редсерас точно не заслужил…

Ни к чему преумножать число призраков в Здешнем мире. Их и так теперь больше положенного. От улыбки Эотаса все поле начинает искриться едва различимым светом.

— А тогда как? — недоуменно спрашивает Вайдвен. Веселое мерцание становится ярче, и он неотвратимо осознает, что упустил что-то довольно очевидное. Такое очевидное, что Эотас даже не считает нужным ему отвечать.

До Вайдвена доходит спустя пару секунд. Ему стало бы стыдно, не будь он пропащим богохульником.

— Ах. Точно. Ты же бог… перерождения.

Эотас смеется всем своим пылающим огнем и протягивает Вайдвену руку. Вайдвен толком не представляет, каким образом Эотас собрался его «перерождать», ведь его прошлое тело давным-давно обратилось в пепел, да и можно ли проворачивать такие сомнительные дела согласно законам богов?.. Видимо, после разрушения Колеса какие-то из них более не имеют силы.

Но Вайдвен всё равно только хитро щурится в ответ.

— Нет, старина, один я всю эту кашу расхлебывать не собираюсь. Пополам так пополам.

Эотас благоразумно опускает руку, и Вайдвен без тени обиды хохочет, запрокинув голову. Впрочем, старый друг удивляет его вновь: сияющий силуэт указывает куда-то вдаль, и над горизонтом бескрайнего лилового поля разворачиваются видения Эоры. Они почти так же черны, как вместившее их ночное небо, и Вайдвен вздрагивает от далекого отклика отчаяния и страха, пропитавшего всю землю смертных от поверхности до самых глубоких корней вековечной адры.

— Мы будем нужны им, — посерьезнев, негромко говорит Вайдвен. — Им все будут нужны. Все, кто может помочь.

Да. Но в этот раз они должны понять это сами.

Поразмыслив, Вайдвен усаживается на землю, не сводя глаз с пылающего в небе настоящего-будущего своей родной земли. Эотас зеркально повторяет его движение, отчего-то не желая превращаться вновь в летучие огоньки.

— Ты думаешь, у них получится?

Утренние Звезды улыбаются ему всем своим предрассветным огнем, и Вайдвен, обернувшись к другу, отчего-то вспоминает, что именно этот огонь две тысячи лет неизменно побеждал самые темные ночи. Огонь, сотканный из человеческих душ. Тот самый, который оказался не по зубам ни Молоту Бога, ни предвечной ледяной пустоте.

Как я уже говорил, напоминает ему любовь безусловная, разжегшая над Эорой самую яркую и кровавую зарю за последние два тысячелетия, дилемма.

Вайдвен улыбается и переводит взгляд на почти неразличимый во тьме горизонт.

И ждёт рассвета.

Комментарий к Глава 25. Самый темный час

[1] скользящий хэш - одна из разновидностей хэш-функций, главное отличие которой от хэш-функций в их основном виде заключается в том, что скользящий хэш позволяет обрабатывать данные “в рамках некоторого окна” (с) вики, то есть, по частям, но в то же время и как единое целое