Junior (СИ) [Deila_] (fb2) читать онлайн

Когда он будет вспоминать церемонию распределения в последующие годы, он еще не раз посмеется: скольким волшебникам придется дорого заплатить всего за одно слово, выкрикнутое старой шляпой Годрика Гриффиндора? Дань традиций сегодня высока как никогда прежде. Но это всё будет потом. Потом, когда он поймет, почему отец говорил ему ни за что не выбирать Слизерин, если Шляпа предоставит ему выбор; и почему некоторые ученики, услышав название факультета, с отчаянной надеждой оглядываются на преподавателей: может быть, можно пройти распределение заново?

Но сейчас в Британии только семьдесят третий год, и ничто из этого не имеет значения.

Ничто вообще не имеет значения, кроме слов, которые Барти помнит наизусть, потому что эти слова венчают родовое древо его Дома в официальном перечне Древнейших Домов Визенгамота. За тысячу лет они успели намертво въесться в кровь его рода.

Я хочу быть лучшим, говорит одиннадцатилетний Барти Крауч-младший Распределяющей Шляпе. Самым лучшим из всех волшебников.

После первого, очевидного варианта, Шляпа предлагает ему Гриффиндор, доблестный путь отважных; заверяет, что в Пуффендуе всегда найдется место усердным и верным; и, конечно, он был бы самым лучшим в Когтевране, потому что любопытство, упорство и амбиции — три ключа, перед которыми не устоит ни одна тайна.

Слизерин, упрямо повторяет Барти. Он не хочет быть лучшим в Когтевране, он хочет быть лучшим среди всех. Только на одном факультете из четырех можно этого достичь.

Поэтому последующее предупреждение Шляпы он принимает как должное — невозможно и представить, что подобная возможность давалась бы даром. И соглашается.

Когда Шляпа оглушительно провозглашает его факультет, в Большом зале воцаряется тишина. Спустя несколько мучительно долгих секунд кто-то за дальним столом неосторожно громким шепотом переспрашивает: Крауч? сын того самого?..

Барти Крауч (младший) поднимается с табурета, кладет на него затихшую Распределяющую Шляпу и безупречно ровным шагом направляется к столу с изумрудно-серебряными флагами. За его спиной объявляют имя следующего ученика, но все взгляды все еще направлены на него, он безо всякого чтения мыслей может ощутить в них недоверие (конечно, он ведь чистокровный), разочарование (Краучу стоило бы лучше поработать над воспитанием сына), презрение (нам не нужен этот аврорский выкормыш).

Староста факультета, Илиан Нотт, сдержанно кивает ему: в Слизерине всегда рады приветствовать наследника Древнейшего Дома. Барти понимает недосказанное без лишних подсказок: но тебе придется постараться втройне, чтобы заслужить здесь доверие.

Он улыбается Нотту вышколенной, отточенной до совершенства во время занятий с гувернерами улыбкой. В Слизерине все достойные его внимания улыбаются только так — это визитная карточка любого чистокровного рода, и добавлять ничего не нужно, все, чье мнение имеет вес, отлично понимают его ответ. Возможно, для некоторых — очень немногих — из собравшихся за столом этого уже достаточно, чтобы счесть его своим. Мальчик из Дома Блэков, тоже первокурсник, поглядывает на него с интересом и дерзкой искоркой соперничества: в этом году только они двое из Древнейших Домов оказались в Слизерине, и, значит, им предстоит соревноваться за первенство до самого выпуска или до тех пор, пока один из них не проиграет другому слишком явно.

Nil satis nisi optimum — фамильное мотто Дома Краучей. Носить его без фальши гораздо труднее, чем громкие лозунги про чистую кровь, и Регулусу Блэку придется понять это собственнолично.

***

Шуршание совиных крыльев наполняет Большой зал — как и возмущенные возгласы первокурсников, еще не приучившихся защищать свои тарелки от дождя из газет, писем и посылок. Барти решает, что ему и без новостных сплетен хватает забот, а вот сидящий слева от него Рег ловит свой «Ежедневный пророк», со скептическим энтузиазмом встряхивает и разворачивает смятую газету — и цепенеет вместе со всем залом. Уже в оглушительной тишине Барти краем глаза заглядывает на первую полосу.

«Уолтер Харвинтон приговорен к пожизненному заключению»

«Правосудие Крауча: Пожирателей смерти не спасут титулы»

Во рту у него становится сухо.

Семьдесят шестой год, шесть лет с начала войны, и он все еще…

— Ты знал!

Эллен Харвинтон, на один год старше него, смотрит на него с противоположного конца стола Слизерина. Ее лицо белее бумаги, на которой жирным черным отпечатана цитата приговора ее отца.

Семьдесят шестой год, шесть лет с начала войны, и он все еще не знает, что ответить Эллен. Или Ирвину. Или Аврелию и его сестре.

Регулус поднимает глаза от газеты, Барти чувствует его взгляд, друг хотел бы помочь ему, но даже не представляет, как. Никто не в силах помочь Пожирателям смерти и их пособникам. Уолтер Харвинтон будет мертв в течение месяца, и его смерть будет настолько мучительной, что ее будут ставить в пример детям, которым еще только предстоит выбрать свою сторону в войне.

Он это знает. Эллен это знает. Каждый человек в зале это знает.

Эллен шепчет еще что-то, прежде чем ее не уводит староста — Барти не слышит, что, но ему бы хотелось надеяться, что это просто ругательство, лишенное магической силы. Больше сотни взглядов провожают осиротевшую мисс Харвинтон до самых дверей Большого зала — а потом обращаются к нему. На ощупь они кажутся острее заклятия Пронзающих Игл, которое он когда-то пытался разучить вместе с Регулусом.

Барти возвращается к своему пудингу. Он искал подходящие слова во всех известных ему языках на протяжении трех лет и не нашел их — поэтому нет смысла оправдываться или объяснять, что отец не присылает ему в дежурных письмах сводки отчетов аврората. И тем более нет смысла давать другим понять, что пудинг застревает у него в пересохшем горле: показать слабость в Слизерине практически равносильно гарантии поражения.

За столами постепенно снова начинают звучать голоса.

— Я не знал!

Он волшебник, поэтому удара о стену недостаточно, чтобы он потерял сознание — но от боли, страха и адреналина в голове штормовой водоворот, синтаксис человеческих языков и формулы заклинаний спутываются в один огромный гудящий клубок где-то внутри.

Глупо. Как глупо. Он всегда был так осторожен, как его подстерегли? Неужели у этих кретинов была мантия-невидимка?

Еще одно заклятие оказывается достаточно болезненным, чтобы он позабыл о мантиях-невидимках. Четверокурсник, один из тех троих, что были столь любезны подождать его в подземельях после отбоя, шипит что-то ему в лицо, что-то об аврорских выродках и о том, что ему не место в Слизерине, может быть, если швырнуть его в гнездо огнеслизней и запереть там под Квиетусом, он наконец это поймет…

Слизнорт проверяет гнездо своих огнеслизней каждые двое суток. Барти знает об этом, потому что помогает декану их кормить, а еще он знает, что слизь этих тварей токсична настолько, что оставляет даже на коже волшебников дьявольски жгучие ожоги.

Эти ублюдки готовы швырнуть его к огнеслизням…

Рискнуть вызвать гнев лорда Крауча…

Ради того, чтобы его сын больше никогда не смел пытаться быть лучшим среди…

Что-то горячо и остро вспыхивает в груди, как грозовой всполох.

Барти собирает себя воедино усилием воли и улыбается уроду в лицо. Может быть, Шляпе и стоило отправить его на Когтевран, но среди слизеринцев его талантам самое место.

— Отпусти меня прямо сейчас, и я забуду про сегодняшнее недоразумение.

Может быть, придурок не понимает предложения из слов длиннее трех слогов, а может, это оттого, что Барти выпаливает свое условие скороговоркой. Так или иначе, палочка в руке старшего слизеринца снова начинает целиться в его сторону, а это значит, что у него осталась только одна попытка.

Барти дергается в сторону изо всех сил — в сторону своей палочки, валяющейся на полу, без нее ничего не выйдет — и одновременно с этим тот, кто угрожал ему, сам роняет палочку и начинает орать. Орать так громко, словно его нанизали на сотню игл разом.

Когда пальцы Барти смыкаются на тонком кедровом древке, коридор заволакивает плотный фиолетовый дым — он знает, что это значит, поэтому задерживает дыхание и бежит, так быстро и так долго, как только хватает сил. Его никто не преследует, потому что дымовое зелье на основе огненной слизи — крайне неприятная дрянь, которая заставит любого пожалеть о единственном неосторожном вдохе.

Первый поворот… второй… ну же… (здесь ему приходится сделать несколько торопливых вдохов)… третий… лестница. На лестнице он окончательно сдается: после двух пролетов ныряет за широкие крылья устрашающей каменной горгульи, так удачно расположенной в стенной нише, и, скрючившись в тяжело дышащий комок, пытается успокоить бешено колотящееся сердце. И заодно уговорить себя, что вначале ему нужно привести себя в порядок, а только затем снять маскировочные чары со своего Маховика времени и довести дело до конца.

Регулус говорил, что брать кучу предметов в идиотской надежде узнать все нераскрытые тайны магии и заодно сдать все возможные СОВ — абсолютно безумная затея, которую мог придумать только полный поехавший вроде Барти Крауча. На особо нудных уроках по магловедению Барти и сам порой подумывал, что доля правды в этом есть.

Рег не знал, что он взял двенадцать предметов, а не десять. Для десяти предметов не был нужен Маховик времени, но для двенадцати — без него было не обойтись.

Барти находит горячую, невидимую цепочку Маховика, отыскивает такой же невидимый теплый циферблат и крепко сжимает в ладони. Профессор Слизнорт строго-настрого запретил ему использовать Маховик в каких-либо целях, кроме учебы, иначе о тайнах магии и полном списке экзаменов можно было забыть, но…

Во-первых, Время уже зафиксировало произошедшее, и его нынешние сомнения не имели значения; во-вторых, он все-таки Крауч.

И шайка каких-то недоумков годом старше позволила себе задеть его гордость.

Позволила себе поставить под сомнение его… право на первенство.

Барти выводит еще чуть подрагивающим кончиком палочки магический символ разнаваждения иллюзий, развеивая маскировочные чары, и начинает отсчитывать обороты Маховика.

— Получилось? — спрашивает Рег пятью минутами позже. Барти ухмыляется и вручает ему одолженную палочку, взамен принимая свою: если придурки все же решатся пожаловаться декану, Приори Инкантатем на палочке самого Барти покажет только элементарные чары разнаваждения.

Рег все еще дуется из-за того, что Барти не рассказывал ему про Маховик, но он слизеринец, он поймет. Точно так же, как понял к концу второго курса, что гораздо выгодней будет подружиться с сумасшедшим Краучем, чем тратить силы на соперничество и в итоге проиграть.

В целом, Рег оказался неплохим парнем, так что Барти не против с ним дружить — тем более, он и сам не мог не понимать, насколько ценным для него будет союзничество с Блэком в Слизерине. Это стоило ему мучительно долгого разговора с отцом, который настоятельно рекомендовал ему немедленно прекратить всякое общение с наследником Дома, открыто поддерживающим идеи Темного лорда и его сторонников. Это было единственным, что привлекло внимание Крауча-старшего за два года обучения в Хогвартсе его сына, поэтому Барти учтиво ответил, что несомненно примет его мнение к сведению. Подобная выходка стоила ему наказания и не менее мучительного и долгого разговора с матерью, но это определенно была достойная цена за приятное воспоминание.

— Знаешь, — говорит Рег, задумчиво вертя в пальцах свою палочку, — я не думаю, что кто-то еще на третьем курсе мог бы сотворить Пронзающие Иглы, кроме нас с тобой. А с чужой палочкой это должно быть еще сложнее.

Пронзающие Иглы — безобидное заклятие по меркам войны, не боевое, оно вызывает резкую боль и способно отвлечь противника, но не причинить какой-либо вред. Наверное, Барти мог бы, предельно сосредоточившись, сотворить и настоящую Бомбарду, но ее последствия было бы нелегко скрыть. К тому же с палочкой Рега он мог и не справиться: она то и дело норовила выскользнуть у него из руки, а сотворить заклятие и впрямь было сущим мучением.

Барти только самозабвенно фыркает. Он вправе покрасоваться перед Регулусом, он это заслужил.

— Двенадцать предметов, помнишь? — с глубоким чувством собственного превосходства напоминает Барти. Регулус фыркает со сдавленным смехом и хлестким взмахом палочки отправляет в него шутливую колючую искорку.

— Ну-ну, еще посмотрим, как ты сдашь двенадцать СОВ. Может, это Слизнорт так пошутил, а ты купился! Невозможно сдать двенадцать предметов на отлично, даже с этой штукой!

В этом вся беда Регулуса: он говорит раньше, чем думает. Барти только хмыкает в ответ. Он бы сдал двенадцать СОВ, даже если бы ему пришлось стать первым, кто это сделает, но проблема в другом: кто-то другой уже сдал двенадцать СОВ. И теперь у него нет выбора.

Рег все понимает по его лицу. Об этом Барти предельно ясно сообщает его мучительный стон.

— Ну конечно. Ты уже нашел в «Истории Хогвартса» какого-то умника, который сделал это раньше, и теперь ты просто обязан его обойти.

— Вроде того, — бормочет Барти. — Таких волшебников было несколько. Последний, кстати, тоже был слизеринцем. Странно: я спросил о нем у Слизнорта, потому что по датам всё сходится, Слизнорт уже был деканом в тот год, и он… не ответил.

Просто ловко ушел от вопроса, переведя разговор — так умело, что Барти даже не сразу это заметил.

Регулус лениво усмехается.

— Очередная персона нон-грата?

— Я тоже бы так подумал, но я вообще не слышал его имени, — не соглашается Барти. Это первое, что приходит в голову, но даже Пожиратели смерти не пропадают бесследно в Азкабане — о них остается хоть какая-то память, какие-то свидетельства. — Этот парень просто… исчез?

— Каждого, кто сдает двенадцать экзаменов, убивает директор, — замогильным голосом сообщает Регулус. Барти давится нервным смехом: с директором, учитывая связи и положение Альбуса Дамблдора в Визенгамоте, он предпочел бы не связываться. — И как звали твоего исчезнувшего героя?

Барти запомнил его имя просто потому, что этот человек стал его… ну, сложно назвать это «конкурентом», учитывая, что их разделяла почти треть столетия. Скорее, тем, кого ему предстояло превзойти.

— Том Риддл.

Рег в замешательстве моргает. Когда он начинает говорить снова, его голос звучит… довольно озадаченно.

— Никогда о нем не слышал. Возможно, мироздание пытается намекнуть тебе, что двенадцать СОВ кончаются для учеников дурно.

Барти бы щелкнул его шутливым заклинанием в отместку, но вся эта суматоха и Пронзающие Иглы оставили его совершенно без сил.

***

Ему всегда рады в доме Регулуса. Лорду и леди Блэк хватает одной беседы с новым другом сына, чтобы понять о Барти гораздо больше, чем он пытался показать; Рег смотрит на него победоносно: мол, я же говорил, что тебя не выгонят только потому, что ты Крауч.

— Ну конечно, — знакомый насмешливый голос раздается со стороны второй спальни, — разве наши дражайшие родители упустили бы такой шанс! Эй, Крауч, держу пари, если твой папка узнает, о ком твой лучший друг вздыхает перед сном, вас обоих сошлют в Азкабан в тот же день!

Это — Сириус Блэк.

Барти он по большей части раздражает, как и вся их придурочная гриффиндорская компания, которой сходят с рук любые выходки, потому что они — приверженцы Ордена Феникса, а значит, они под теплым директорским крылышком. Разумеется — как-то же нужно снабжать аврорат новыми волшебниками.

Но, с другой стороны, примерно три четверти того, что делает Сириус, он делает только чтобы позлить свою семью, с которой радикально расходится во взглядах. Если бы за этим стояла какая-то адекватная цель, Барти бы даже проникся к нему уважением, а так он считает, что Сириус занимается бесполезной ерундой. Дом Блэков не так уж и много потеряет от его бунтарства, пока у Вальбурги и Ориона есть лишние наследники.

— Если ты не перестанешь мучить магловские электрогитары и завывать на весь Хогвартс, тебя тоже сошлют в Азкабан, — не остается в долгу Барти. У гриффиндорцев нет чувства прекрасного, наверное, только поэтому они до сих пор не убили Блэка за надругательство над рок-музыкой. — Надеюсь, окажемся не в соседних камерах. Твоего воя я не вынесу.

Сириусу шестнадцать, ему еще нельзя колдовать дома на каникулах, поэтому он ограничивается тем, что показывает Барти весьма красноречивый жест и скрывается в своей спальне, на которой, по счастью, уже давно висит Квиетус. В Хогвартсе, конечно, дело бы этим не кончилось, но с шайкой Мародеров весь Слизерин в состоянии войны, поэтому они ничего не теряют.

Регулус бормочет неразборчивое проклятие в адрес неугомонного брата и, дождавшись, пока Барти зайдет в его собственную спальню, с грохотом захлопывает дверь. Барти успевает скользнуть взглядом по раскиданным вокруг газетным вырезкам и зачарованным листовкам, прежде чем он запоздало понимает, что Сириус шутил только наполовину.

Если бы не репутация и статус Дома Блэков, это могло бы служить… основанием для подозрений. Для обвинения — в зависимости от заинтересованности Министерства.

Регулус наблюдает за ним сбоку: внимательно, осторожно, весь как натянутая струна. Барти поднимает одну из листовок со стола — простенькие иллюзорные чары осыпают его руки серебряными искрами. Взлетевшая над бумагой сияющая изумрудная лента сворачивается восьмеркой и оскаливает змеиную пасть.

Каждый человек в магической Британии знает, что значит этот символ.

Одно слово Барти о том, что он видел в этой комнате, может повлечь за собой бесконечную череду министерских проверок всего Дома Блэков. Поддержка идеологии чистой крови не карается по закону. Свернувшаяся восьмеркой змея…

— Я никому не скажу, — говорит Барти — так искренне, как только может.

Регулус подходит на шаг ближе.

— Я не хотел говорить в школе. Если бы кто-то узнал, что ты как-то с этим связан… даже через меня…

— Ну, твой отец вроде был бы не против меня усыновить, — Барти выдавливает усмешку. Ему бы точно понадобился новый Древнейший Дом взамен того, из которого его бы выкинули, едва прошел бы хотя бы слух о том, что Барти Крауч-младший поддерживает сторонников Пожирателей смерти. Рег заливается смехом, и напряжение, стальными клыками вцепившееся ему в глотку, становится чуть менее болезненным.

— Если ты собираешься стать самым лучшим волшебником, — уже серьезней говорит Блэк, — не стоит равняться на кого-то еще.

Его взгляд указывает на листовку в руках Барти. От иллюзорных чар у того все руки покрыты серебряной изморозью, но Барти не спешит ее стряхивать.

Находясь в Слизерине, невозможно не слышать… непопулярные мнения. Впрочем, у Пожирателей смерти много сторонников. Трусливых и бесполезных, поддерживающих их только втайне, из тепла надежных фамильных гнездышек, вдали от аврорских облав и общественного порицания — но чем дольше длится война, тем больше становится тех, кто сомневается в компетентности современного Министерства магии.

Возможно, Британии нужен кто-то другой.

Возможно… возможно, ему нужен кто-то другой.

Лучший из лучших.

Барти оглядывается на входную дверь — та надежно заперта всевозможными антипрослушивающими чарами; должно быть, война Регулуса с братом-гриффиндорцем порой становилась серьезней дурацких розыгрышей Мародеров. Впрочем, сейчас это им на руку.

— Расскажи мне, — просит Барти, аккуратно возвращая листовку на стол. Серебро на его руках и в его крови; право и гордость Древнейшего Дома, печать достойных наследия Салазара Слизерина. Первых среди первых.

Декабрь семьдесят шестого года бьется ледяным зимним ветром в окна дома на площади Гриммо. Шесть лет с начала войны, скоро будет семь; кажется, в какой-то книге по нумерологии встречались заметки о том, что это магическое число. Барти тринадцать лет и скоро исполнится четырнадцать; тринадцать лет — безумно долгий срок. Достаточный, чтобы накрепко запомнить, что у всего есть соразмерная цена.

Его не интересует идеология приверженцев чистой крови так, как младшего наследника Блэков. Он просто собирается стать самым лучшим из всех волшебников и никогда больше не быть вторым.

Вполне возможно, цена за это его устроит.

========== Nil satis nisi optimum, Pt II ==========

В небольшой комнате было почти идеально пусто: здесь был стол с двумя стульями по обе стороны; стеклянный графин с водой, пустые чашки из неполного чайного сервиза. Человек напротив ждал, пока Барти не опустится на свое место, прежде чем занять стул напротив: хоть они и были знакомы по многочисленным званым вечерам родов Визенгамота, негласные правила приличий не позволяли полукровке занять свое место прежде наследника Древнейшего Дома.

— Здесь довольно пусто, мистер Руквуд, — усмехнулся Барти, усаживаясь за стол, — вы настолько в меня не верите?

Волшебник напротив искренне и заразительно рассмеялся и, изящно миновав обязательные церемонные вопросы, коснулся чашек палочкой — те наполнились горячим и ароматным чаем. Барти, мгновенно поняв намек, признательно кивнул: его собеседник был сыт по горло рабочим официозом.

Пожалуй, из всех сотрудников Министерства только Августу Руквуду и могло сойти это с рук.

Пару раз Руквуда встречали как гостя в особняке Краучей, но Барти видел его довольно часто — не только на публичных слушаниях Визенгамота, на которые иногда брал Барти отец, но и на куда менее официальных и куда более закрытых встречах. Чистокровные волшебники, высокопоставленные чиновники Министерства и представители Визенгамота по меньшей мере знали имя Августа Руквуда, а чаще всего — держали его в кругу хороших знакомых. В отцовском отделе Руквуд отвечал за учет и сохранность конфискованных магических артефактов, но это никак не могло объяснить его аномальную популярность, и в итоге Барти просто признал, что у Руквуда несомненный талант располагать к себе нужных людей. Смешливый бородач, нисколько не походивший ни на чопорного чиновника, ни на безупречного представителя чистокровного рода, казался невзрачным и неуместным ровно до тех пор, пока не вступал в разговор.

— Вовсе нет, — с обаятельной улыбкой отозвался Руквуд, — но если бы я позвал вас к себе домой, мистер Крауч, я уверен, в моем рабочем контракте нашелся бы запрещающий это пункт.

Знаменитая бюрократия Министерства. Классические шутки не старели со времен Основателей, и Барти, помедлив мгновение, все-таки фыркнул.

— Вы занимались окклюменцией раньше? — беззаботно полюбопытствовал Руквуд, заняв стул напротив.

— Я уверен, что отец сообщил вам степень моей некомпетентности в данной области. — Если полукровка Руквуд мог позволить себе слегка преступить грань приличий, то статус обязывал Барти станцевать на ней фокстрот. Конечно, такое тоже было допустимо только здесь и сейчас, но он был уверен, что его будущий наставник это оценит. — Но, строго между нами, я… интересовался. Совсем немного.

Окклюменции не учат в Хогвартсе. Учат — основам — в аврорате и при поступлении в некоторые отделы Министерства, но этого мало, и Барти отлично это понимал. Тот факт, что он является сыном главы Отдела магического правопорядка и кандидата на должность Министра магии, не оставляет ему выбора: он должен стать более-менее сносным окклюментом к моменту своего совершеннолетия или исчезнуть из Британии.

Британия ему нравилась. Окклюменция ему не нравилась, потому что она оказалась чертовски трудной и непонятной, едва ли не хуже прорицаний, но с этим пришлось смириться: он бы занялся ее изучением и сам, потому что только полный дурак не обеспечит себя хотя бы некоторой защитой от вторжения в разум. Жаль, по книгам этому совершенно невозможно научиться. Он уже попробовал.

— Вы идете на двенадцать СОВ? — Руквуд с любопытством вертел в пальцах печенье. Барти кивнул с легкой усмешкой: интересно, откуда это ему известно. — И вдобавок занялись самостоятельным изучением окклюменции?

— У меня широкий круг интересов, — невинно откликнулся Барти. Руквуд хмыкнул, не скрывая необидной понимающей усмешки.

— Тогда я не буду отнимать ваше время, мистер Крауч. — Усмешка стерлась с его лица мгновением позже — словно провели ластиком; Барти, не справившись со столь резкой переменой тона, сморгнул мимолетное безмолвное удивление. — Я хотел бы увидеть, что вы уже умеете, и после этого можно будет сказать, над чем вам требуется работать дальше. Мне придется применить на вас легилименцию, но обещаю, что не стану заглядывать в вашу память намеренно.

— Мне придется попросить вас гарантировать это, — в тон ему отозвался Барти — без тени удивления или возмущения. В конце концов, как еще учиться окклюменции? — Надеюсь, вы понимаете, мистер Руквуд.

В ответ ему смешливый бородач быстро начертил кончиком палочки на столе замысловатый символ. Спустя полсекунды тот вспыхнул ровным голубым свечением полноценной магической печати.

Барти знал этот символ. Это была печать девятого уровня.

Печать Отдела тайн.

Он поднял глаза, ни говоря ни слова. Вот почему отец предпочел иметь дело с Руквудом, а не частным преподавателем, согласным на стирание памяти после каждого сеанса легилименции. И вот почему волшебник-полукровка пользовался подобным вниманием у лордов Визенгамота. Всё дело в миниатюрном магическом чертеже, сияющем на столе перед ним.

Даже как-то до обидного просто.

— Понимаю, — медленно произнес Барти. Все Невыразимцы приносят Нерушимый Обет, а Нерушимый Обет аннулирует любой противоречащий ему магический контракт. Даже если бы он вынудил Руквуда поклясться своей кровью, это попросту не имело бы значения: магия Обета при необходимости лишила бы клятву всякой силы. — Если мы не можем верить Невыразимцам, то кому же тогда верить?.. Что же, мистер Руквуд, считайте, что вы меня убедили.

Руквуд провел над печатью ладонью, и та исчезла, не оставив и следа.

— Вас я всего лишь попрошу о молчании, — с едва заметной тенью улыбки сказал он. — Готовы?

Глубокий вдох.

Небо — огромное, лазурное, безграничное; не знающее о государствах и их мелочных склоках, не помнящее ни подвигов, ни преступлений; его сияющий ветер поднимется над Гольфстримом и коснется Британии, чтобы вскрикнуть грозой над Северным морем…

Выдох.

— Готов, — сказал пятнадцатилетний волшебник, не помня ни собственного имени, ни обязательств перед ним; не помня ничего, кроме морского ветра, ждущего его на выходе из Ферт-оф-Форта, ветра, от которого даже антипогодные чары на метле и одежде спасали едва-едва.

Ветер коснулся его чужим шепотом: Legilimens.

— О, — голос Августа Руквуда чуть потеплел, — так вы еще и любите квиддич.

Небо над Ферт-оф-Фортом распалось на тысячи сверкающих осколков. Барти встряхнул головой, пытаясь прогнать странное ощущение, но на смену дезориентации и впившейся в виски головной боли мгновенно пришло другое чувство.

— Простите.

Руквуд смотрел на него так же внимательно и дружелюбно.

— Я видел гораздо худшие попытки. Попробуйте еще раз, — спокойно предложил он. Барти мельком подумал, что слова ободрения унизительней этих еще надо было постараться найти. — Я вижу, что вам знакомы некоторые основы окклюменционной медитации. Попробуйте запомнить момент, когда ваше сопротивление ломается. Когда вы сможете с точностью определять, когда именно ваш разум поддается вторжению, перейдем к технике.

Барти постарался выбросить из головы «худшие попытки». Получилось так себе, но пришлось кивнуть. Пришлось снова сделать вдох и на выдохе попытаться забыть обо всем, кроме неба над Ферт-оф-Фортом — воспоминания, ставшего его единственным более-менее сносным окклюменционным барьером.

— Legilimens, — сказал Август Руквуд.

***

Все знают, что в этом году Кубок Школы будет за Слизерином.

Первый матч с Гриффиндором — в сентябре, команды еще не вошли в ритм тренировок, а игра уже совсем рядом: Барти на пару с Регом пришлось постараться, чтобы продавить у МакГонагалл подпись на столь ранний матч. В Хогвартсе непривычно тихо без завываний Сириуса, безуспешно пытающегося изобразить High Voltage, и без громких задиристых шуток Джеймса: Мародеры закончили Хогвартс этим летом.

Время реванша.

Барти невинно улыбается в глаза строгому гриффиндорскому декану: мы ведь хотим укрепить дружеский дух соревнования, профессор МакГонагалл, чем раньше начнется сезон, тем проще будет новым игрокам Гриффиндора влиться в команду, правда? Может, найдется даже замена «золотому ловцу», как знать?

У Пуффендуя очень слаженная команда в этом году, задумчиво говорит Рег, когда они выходят из кабинета декана, получив заветную подпись. Барти с легкой иронией выгибает бровь: лучше нашей?

Смеются они вместе.

Барти пятнадцать, и он разгадал величайшую тайну: чтобы быть лучшим, тебе вовсе необязательно быть совершенным волшебником, не знающим промаха ловцом или безупречным окклюментом. Ты можешь быть сколь угодно плох в любом из этих занятий, это не имеет значения, пока ты будешь немножечко лучше всех остальных.

Ни на одном из семи курсов Хогвартса нет ученика, способного обойти его в учебе, и к тому же теперь он — староста факультета. Это значит, что если какой-то кретин-слизеринец решит пойти по стопам Мародеров и лишить свой факультет уймы баллов бессмысленной идиотской выходкой, Барти превратит его жизнь в ад. Все в Слизерине отлично это понимают. К тому же, вряд ли кому-то хочется новых Мародеров в Хогвартсе; ученики слегка подустали от бесконечной войны с директорскими любимчиками. Как будто мало войны, идущей за стенами школьного замка.

Сентябрьский матч Гриффиндор проигрывает почти вчистую. До самого отбоя в коридорах гремит музыка, и Барти, едва пряча усмешку, соглашается на потерю двадцати баллов: по сравнению с баллами, которые они получили за матч, это пустяки.

— Мистер Крауч! Вы же староста! — возмущенно пищит ему профессор Флитвик.

— Профессор, — с не меньшим возмущением кричит ему в ответ Барти, — но ведь сейчас же будет соло!

Из каждого угла оглушительно гремит Machine Head. Все семь курсов знают наизусть каждую ноту альбома, и когда в горячечный ритм первого трека врывается бушующее клавишное соло, в коридорах замирают не только ученики — даже сам профессор Флитвик.

Когда последняя нота Highway Star затихает, Барти мягко взмахивает палочкой, развеивая развешанные по коридорам замка репродукторные чары. В гостиной Слизерина, конечно, они останутся, но гостиную опечатали Квиетусом сразу после матча, поэтому Мерлин с ней.

Профессор Флитвик неподвижно смотрит во двор поверх широкого подоконника.

— Сколько с вас сняли?

Барти косится на него.

— Двадцать.

— Двадцать баллов Слизерину, — вздыхает Флитвик, — нельзя наказывать учеников за любовь к искусству. Только директору…

— Ни слова, — клятвенно обещает Барти.

***

Пустая комната, наполненные чаем чашки, дежурные вопросы о прошедшей неделе. Барти еще только начинал чувствовать подступающую усталость, но Август едва ее скрывал: на Отдел тайн пришлось немало давления; аврорат требовал выдать боевые артефакты для использования против Пожирателей смерти. Барти знал об этом, потому что большая часть этих требований была подписана рукой Бартемия Крауча.

И еще приближался очередной дождливый ноябрь, пророчивший долгую, дождливую и серую зиму. Небо над Ферт-оф-Фортом казалось теперь единственным спасением от вездесущей английской серости.

— Перерыв, — сказал Август. — Хороший блок, Барти. Ты много работал.

Барти сдержанно поблагодарил за похвалу. Радости от нее он почти не ощутил: впереди было еще очень, очень много работы, но ему, конечно, всё равно было приятно. В Хогвартсе и дома все уже привыкли, что Барти Крауч всегда оказывается впереди, и он терпеть не мог, что это принималось как должное или как не требующий никаких усилий талант. Когда у него спрашивали о талантах, он называл только один: родовую способность к языкам, свойственную всем Краучам. Других у него не было.

— Тебе стоит начать практиковаться с окклюменционными личинами, — задумчиво произнес Август. — Окклюменция хорошо тебе удается, это редкость… даже для количества часов, которые ты посвящаешь практике. Обычно это свойственно людям, которые много лгут. И сотрудникам Министерства.

Они рассмеялись вместе. Нет, из всех сотрудников Министерства и тем более Отдела тайн такое мог сказать только Август Руквуд. Возможно, именно поэтому он не казался Барти настолько же омерзительно фальшивым, как прочие, кого он встречал на торжественных вечерах.

— Я пытался работать с окклюменционными личинами, но так и не понял, как, — признался Барти. — Если не сможешь поверить в нее сам, легилимент не поверит в нее тем более — но как поверить в нечто, противоречащее твоей собственной личности?

Август взял в руки чашку, наполненную чаем. Чай был не высшего сорта, заваренный обыкновенным заклинанием, но Барти и не ожидал, что наставник по окклюменции будет встречать его как в Доме Блэков.

— Ты ведь уже понял, — мягко сказал Руквуд, — тебе вовсе не нужно верить в нее так, чтобы обмануть самого себя. Ты должен обмануть человека, который пытается проникнуть в твой разум, и только. Всегда рассчитывай свои силы и уровень игры. Если проигрываешь — ставь очевидный блок, вынуди легилимента применить силу. В Министерстве тебе поначалу этого хватит.

Барти хмыкнул и поднес чашку к губам.

— Политика Министерства пугает меня меньше перспективы допроса кем-нибудь из Пожирателей смерти.

Август рассмеялся, но не очень весело.

— На допросе Пожирателей окклюменция уже не поможет. Хочешь поиграть? Заставь меня поверить, что ты веришь, будто ты поддерживаешь Пожирателей смерти.

Барти взглянул на него поверх чашки.

— Если этот разговор подслушают и удачно зафиксируют, за такие игры меня отправят прямиком в Азкабан, мистер Руквуд.

— Глупости, — беспечно махнул рукой Август. — Во-первых, эта комната надежно защищена, сюда не смог бы проникнуть даже сам Темный лорд без моего ведома. Во-вторых, ты подозреваешь меня в том, что я использую против тебя твои слова? Барти, я Невыразимец. Если этого недостаточно, я Невыразимец, которому Бартемий Крауч доверил обучение своего сына. Если и этого недостаточно, то, вероятно, в мире попросту не существует аргументов, способных тебя убедить.

Барти помолчал немного.

— Я хочу стать самым лучшим волшебником. Не думаю, что Альбус Дамблдор позволит кому-то пойти по стопам Темного лорда, особенно — кому-то из Слизерина, поэтому я не стану искать помощи Дамблдора, а обращусь сразу к следующему кандидату в списке. Логично было бы учиться у него самого.

Август посмотрел куда-то на дно своей чашки.

— И ты уверен, что он бы стал учить или по крайней мере терпеть человека, который желает стать его конкурентом?

— Конечно, — удивился Барти, — он же слизеринец. Гораздо выгодней для него было бы попытаться привлечь меня на свою сторону и использовать, пока это возможно. Это взаимовыгодный обмен для нас обоих.

— Ах, ну да, — сказал Август, все так же глядя в свою чашку с едва заметной улыбкой. — Прости, порой я забываю, что ты тоже слизеринец. Еще что-нибудь?

Он поднял голову, и Барти не успел отвести взгляд.

Успел только понять: Август не поверил ни единому слову. Если он сейчас попытается солгать, Руквуд поймет, почувствует, даже не заглядывая в его память. Неужели Руквуд подозревал… неужели Рег все-таки… нет, неважно, важно только то, что он должен верно рассчитать свою силу и уровень чужой игры…

Барти выдохнул. Небо над Ферт-оф-Фортом растворилось в глубине его сознания, взамен позволяя подняться на поверхность тому, что он никогда не показывал никому, кроме Регулуса Блэка.

Август моргнул и улыбнулся.

— Ты быстро учишься.

Барти заставил себя улыбнуться в ответ.

— Мне все так говорят.

А потом Август Руквуд закатал левый рукав, и Барти забыл, как думать.

— Это… все еще игра? — поинтересовался он, изо всех сил пытаясь заставить собственный голос звучать обыденно. Даже успел выругать себя за идиотский вопрос: что, если Руквуд скажет «нет», и что тогда? Извиниться, допить чай и пожелать Пожирателю смерти доброго вечера?

— Извини, Барти, — спокойно сказал Август, — я тебе солгал. Я прочел твою память в нашу первую встречу. Хотел просмотреть как можно больше воспоминаний, прежде чем ты научишься распознавать проникновение в разум, но я не очень хороший легилимент, поэтому увидел не только то, что искал.

— Ох, — вежливо отозвался Барти. Интересно, будет ли у него шанс, если он выхватит палочку прямо сейчас и сотворит боевое? Наверное, нет. Если Руквуд прочел его память, то он отлично знает, на что Барти способен, а значит, готов к сюрпризам.

— И заодно убедился в том, что твой друг Регулус говорил правду.

Барти моргнул.

— Регулус… тоже?

— О, он не носит Метку, — рассмеялся Руквуд, — но, я думаю, это скоро изменится. Я бы наплел тебе ерунды про то, как Тот-Кого-Нельзя-Называть находит блестящих волшебников, которые нигде не смогут раскрыть свой потенциал, кроме как в кругу Пожирателей… но ты этой чуши еще наслушаешься. Пожиратели погибают, и взамен погибших нужны новые — а новых перспективных волшебников, еще не выбравших сторону, осталось мало. Ты слизеринец, и Темный лорд — слизеринец. Ты знаешь правила этой игры.

Барти провел палочкой над все еще оголенной Меткой — Руквуд позволил ему, хотя в его взгляде и мелькнула на мгновение обеспокоенная настороженность. Метка была настоящей. Живой: Барти не стал касаться ее, это могло кончиться плохо; убрал палочку, убедившись в подлинности магической татуировки. Змея, свернувшаяся восьмеркой, изогнулась — будто бы с любопытством.

Барти посмотрел на Руквуда. Тот больше не улыбался.

— Что будет, если я откажусь?

— Я сотру тебе память, — сказал Август. — Заменю фальшивыми воспоминаниями. Продолжу учить тебя окклюменции, иначе твой отец заподозрит неладное. К тому моменту, как найдется повод о чем-то подозревать, твой разум уже отшлифует фальшивку так, что ее не заметит даже самый лучший легилимент, если только не будет знать, где искать.

— А если соглашусь?

— Окклюменцию все равно учить придется. Только без фальшивых воспоминаний, — усмехнулся Руквуд, но тут же посерьезнел вновь. — Не беспокойся. Ты сын Крауча — ты значишь для Пожирателей не меньше, чем наследник Блэков; никто не стал бы поручать тебе самоубийственные задания. Мне нужно, чтобы ты начал учиться настоящей боевой магии, на уровне аврората; нужно, чтобы ты продолжал совершенствовать окклюменционные техники. В первую очередь это послужит твоей же собственной безопасности. Если кто-то начнет задавать вопросы, ты всегда сможешь ответить, что это моя рекомендация.

Барти все еще не был уверен, что это не проверка.

— И вы мне поверите? Что, если я скажу, что согласен, а потом выдам вас отцу?

Невыразимец пожал плечами.

— Значит, я ошибся, и меня отправят в Азкабан или убьют.

Всё верно. Что еще он мог услышать в ответ на такой вопрос? Тайный план, поясняющий, как избежать ареста?

— Я согласен, — произнес Барти после недолгой паузы. Говорить «я не согласен» было просто идиотским решением в любом случае, даже если бы он в самом деле был предан Ордену Феникса и лично Альбусу Дамблдору, поэтому он толком не знал, какого еще ответа мог ожидать Руквуд.

— Отлично, — сказал Руквуд и опустил рукав мантии обратно. — Еще чаю?

***

Время рассчитано до последней минуты, но его все равно не хватает. Он должен сделать так, чтобы хватило.

Барти не глядя зацепляет пальцами верхнюю стопку неотправленных писем. Их невозможно скопировать, подделать или прочесть магическими средствами — точнее, у него нет необходимых для этого умений и инструментов — но это ему не нужно. Всё, что ему нужно, — это Маховик Времени, примененный в тот момент, когда будущее, предреченное письмами, еще не наступило.

— Это работает не на всяких защитных чарах, — говорит Барти Крауч пять часов назад, прижимая кровоточащую ладонь к пергаменту. На листе послушно проступают чернила. — Некоторые письма защищены получше. Их я так не прочту.

А некоторые требуют только крови и имени, потому что, очевидно, кандидат в Министры магии Бартемий Крауч не думает, что его сын способен на предательство. Или на какое-либо иное самостоятельное решение, не согласующееся с уже составленными планамина его жизнь.

Барти отнимает ладонь от письма — на волшебном пергаменте не остается ни капли крови — и мимоходом интересуется у Руквуда, уже просматривающего первый лист:

— Эта поговорка про Невыразимцев… если мы не можем верить Невыразимцам, то кому же тогда верить?

Август на мгновение поднимает глаза от письма и улыбается Барти очень искренне и доверительно.

— Никому.

Расписание составляли, чтобы не оставить ему никаких поблажек. На истории магии Барти решает задачи по нумерологии: для них просто нужно помнить огромное множество формул. Он помнит наизусть пять пергаментных листов, исписанных формулами с обеих сторон. Чтобы не забывать их, ему приходится решать треклятую нумерологию почти каждый день, а это отнимает время — бесценное время, у него всего шесть лишних часов в сутках, он должен спать как минимум пять и удерживать хотя бы один выходной в неделю, чтобы не рехнуться к июню.

Это не самое сложное. Самое сложное — улыбаться, как Август Руквуд, даже когда он не может уговорить собственный разум отдохнуть хотя бы эти драгоценные пять часов, потому что страх оказаться разоблаченным оказывается сильнее и лишает его сна. И улыбаться, как Барти Крауч, когда волшебник из экзаменационной комиссии смотрит на него в изумлении: это что, невербальное заклинание? От пятикурсника?

Барти Крауч выходит из аудитории уверенным быстрым шагом, с высоко поднятой головой, беспечной улыбкой и мыслью о том, что он сдохнет, не дождавшись и седьмого экзамена из непреодолимой череды СОВ. Если бы не Том Риддл, несносный ублюдок, насмехающийся над его отчаянием из Зала трофеев, он бы позволил себе поблажку, не мучился с непонятным магловедением или сдал прорицания на проходной, а так ему придется идти на отличный балл по всем двенадцати экзаменам и умереть в финале, как и полагается великим героям. Пожалуй, он уже не против быть убитым лично директором, как предрекал Рег на третьем курсе. Он так устал, что ему, откровенно говоря, нет до этого никакого дела.

Но на следующее утро он просыпается снова, и снова заставляет себя улыбнуться, как Барти Крауч, и становится Барти Краучем снова, и напоминает себе: секрет не в том, что он способен на что угодно.

Секрет в том, что в это поверят все остальные.

Комментарий к Nil satis nisi optimum, Pt II

AC/DC - High Voltage

Deep Purple - Machine Head (альбом) и Highway Star (трек #1 в этом альбоме)

========== Nil satis nisi optimum, Pt III ==========

В центре Лондона происходили странные вещи.

Никто не удивился молодому джентльмену, появившемуся у Вестминстера словно из воздуха; слабые маскировочные чары отвели от него взгляды обычных прохожих — на чуть укоризненный взгляд пожилого волшебника, спешащего по другой стороне улицы, он ответил беспечной улыбкой. Игры со Статутом секретности могли кончиться плохо для кого угодно, но не для него.

Его чары маскировки не подводили никогда.

На улице Пиккадилли стоял семнадцатилетний волшебник, который был способен на что угодно, и собирался однажды стать лучшим из всех волшебников.

— Привет.

Барти моргнул и повернулся, автоматически отвечая вежливым пожеланием доброго дня.

Человек Руквуда оказался немного похож на самого Августа: немолодой и неприметный маг, тоже не слишком заботящийся о Статуте секретности. Если и чистокровный, то броской элегантности Древнейших Домов, свойственной многим представителям Визенгамота, в нем не было, как и тонкого ощущения опасности, сквозящей в каждой черте облика могущественных Темных волшебников. А вот совершенно руквудовская улыбка — была.

Барти поймал себя на мысли, что не удивился бы, увидев его за барной стойкой или магазинным прилавком. По счастью, он уже был достаточно знаком с окклюменцией, чтобы спрятать эту мысль подальше: человек перед ним был знакомым Руквуда, вероятно, тоже носил Метку, и, вероятно, Барти был нужен ему для какого-то поручения. Август не сказал ничего больше, из чего Барти сделал вывод, что либо тот не знал и сам, либо Пожиратели смерти решили устроить ему еще одну проверку. Такое происходило уже не единожды.

По его скромному мнению, даже слишком много раз.

— У меня пять с половиной часов, — сказал Барти. Ему приходилось прилагать усилия, чтобы заставлять себя избегать зрительного контакта: незнакомец знал, как вести себя, чтобы ему хотелось доверять. Почти как Руквуд. — Этого хватит?

Незнакомец кивнул.

— Более чем. — Он махнул рукой в сторону Грин-парка. — Сколько стоит проезд в метро?

Барти едва не сбился с шага.

Проезд в метро? В магловском? Пять кнатов… то есть, пенсов? Но ведь магловская валюта нестабильна, может, уже вовсе не пять, а пятьдесят? А как конвертировать кнаты в пенсы? Какой сейчас вообще курс?

— Не представляю, — честно отозвался Барти, — около пяти пенсов?

— Надо же, — сказал незнакомец. — У вас есть с собой пять пенсов?

— Нет. — Его начинало одолевать искреннее любопытство. — Могу ли я поинтересоваться, зачем они вам?

— Совершенно ни к чему, я просто отвлекал вас дурацкими вопросами, — беспечно отозвался его спутник. — Так вы собираетесь стать самым лучшим волшебником? Любопытная формулировка. Насколько мне известно, ее не заслужил даже Гриндевальд. Или Дамблдор, если угодно. Или нынешний Темный лорд Британии.

Барти еще раз мельком взглянул на собеседника, пытаясь отыскать ускользающие детали. Он не чувствовал маскировочных чар — вообще никаких, даже анти-магловских, и это… казалось странным. Не слишком странным, но все же странным. Как и внимательность незнакомца к формулировкам. И все прочие… странности.

— Их называют великими волшебниками. В зависимости от того, кого вы спросите, — величайшими. — Ему просто хотелось убедиться, что он не ошибся.

Незнакомец посмотрел на него в ответ, и Барти не смог сказать, что именно ощутил — одобрение или опасность. Впрочем, уже мгновение спустя странное (снова) ощущение миновало.

— Многие не чувствуют эту разницу, — он рассмеялся. — Да, вы правы. Можно заслужить титул великого или величайшего волшебника, просто искусно выполнив один неповторимый трюк. Например, победив Гриндевальда в дуэли, которой не было свидетелей, или объявив о своем бессмертии, которое еще никому не удалось проверить. Но быть лучшим из лучших… вы выбрали непростой путь. Полагаю, вы еще не знаете, зачем это вам?

Все рано или поздно задавали этот вопрос.

— Разве нельзя просто хотеть быть лучшим из лучших? — Барти засунул руки в карманы. Переменчивая лондонская погода становилась ветреной и холодной, а его собеседник, судя по всему, не слишком заботился о приличиях.

Еще один короткий беззаботный взгляд.

— Я бы сказал, что вы из тех людей, кто забрался бы на самую крутую вершину не для того, чтобы присвоить ее себе, и даже не для того, чтобы поплевать с высоты. Я бы даже сказал, что вам неинтересна эта вершина сама по себе. Вы знаете Антона? Хотя… тот просто готов на самоубийственные затеи от скуки, а вы гоняетесь за собственной тенью в попытках доказать, что вы быстрее нее. Впрочем, в вашем возрасте я тоже делал множество глупостей. Кстати, давно хотел спросить — наслышан о вашем родовом таланте — со змеями вы тоже можете говорить?

Барти позволил прозрачному небу над Ферт-оф-Фортом заслонить его сознание непроглядной ветреной синевой.

— Конечно, — с достоинством ответил Барти Крауч-младший.

Наступившая пауза стоила лучшего спектакля «Глобуса».

— …только не уверен, что змеи поймут меня правильно.

Его спутник посмотрел на него с нечитаемым выражением лица. Возможно, при этом безмолвно прося духов Основателей о терпении. Барти не ощутил даже прикосновения к своему ментальному блоку — наверное, он ошибся, слишком много времени проведя с Руквудом; не все добывают информацию с помощью легилименции.

— Понимаю, почему вы так понравились Августу, — наконец произнес Пожиратель с едва заметной усмешкой. — Ладно. Можете считать, что вы удовлетворили мое любопытство. Ваша очередь задавать вопросы.

— Вы не представились. Мне кажется, мы уже где-то встречались, но, скорее всего, вы были под маскировкой, поэтому я не могу вас узнать. — Барти пытался сличить хотя бы магический импринт, но что-то мешало: он не мог толком ничего разобрать, будто собственную магию Пожирателя блокировал или скрывал какой-то артефакт.

— Мы совершенно точно встречались. Но я не могу назвать вам свое имя, потому что вы его узнаете, а на данный момент это принесет нам обоим больше неприятностей, чем пользы.

Интересно, знает ли его Август Руквуд. Барти обычно не пытался выведать, кто из Пожирателей проверял его, но именно сейчас что-то шло не так, и он не только не мог понять — почему, он не мог понять даже — что именно.

Ему решительно ничего не приходило на ум.

— В прошлый раз я присутствовал на показательной казни каких-то грязнокровок, — сказал Барти. — Человек, который был со мной — не знаю, кто именно из ваших коллег — был удивлен, что я способен сотворить и удержать Непростительное. Информация, которую я передал в позапрошлый раз, стоила жизни семьям двух авроров, и то, что с ними стало, не смогли показать даже на колдографии в «Пророке». Не считая всего того, что я делал для Пожирателей смерти прежде. Что еще мне нужно выполнить, чтобы доказать свою надежность?

Они остановились на пересечении улиц. Впереди виднелось здание Парламента — огромное и величественное, вонзившееся в небо узкими башнями. Барти видел его слишком часто — совсем рядом, под Уайтхоллом, находилось британское Министерство магии.

Его спутник вытащил из кармана пачку магловских сигарет. Барти не знал, чему изумился больше — самому факту их наличия у Пожирателя смерти или тому, что волшебник даже не совершил ни единого жеста, чтобы сигарета в его пальцах начала тлеть. Даже беспалочковая магия требовала… чуть больше, чем мысли.

Обычно.

— Август попросил меня объяснить тебе, — произнес волшебник, способный на беспалочковую магию, пренебрегающий чарами маскировки и не брезгующий магловскими сигаретами. — Зачем мы занимаемся всей этой чушью. Я знаю, что тебя интересует не это, но ты по крайней мере в силах понять смысл всей этой идиотской войны, в отличие от юного Блэка.

Он повернул голову — и Барти вдруг ощутил, что уже не может отвести взгляд.

Небо над Ферт-оф-Фортом поднялось над его разумом — и превратилось в бессильную, лишенную всякого смысла картинку, будто замершая в одном мгновении магловская фотография.

— Представь, как горит Парламент, — сказал человек перед ним, и Вестминстерский дворец объяло пламя.

Представь, как всё вокруг превращается в грохот и смерть.

Представь, как ты воздвигаешь самый прочный магический щит из всех, что тебе известны, и спустя мгновение бомба превращает его и тех, кого ты пытался защитить, в кровавые ошметки мяса и камня.

Ты пытаешься защититься от дыма, в котором не разглядеть ни живых, ни мертвых; пытаешься оградить себя от оглушительных взрывов и криков; ты поднимаешь палочку и выцеливаешь черную тень — одну из десятков — в черном небе. Сейчас ее еще можно сбить Бомбардой. Через несколько десятилетий этого уже не хватит.

Через несколько десятилетий ты случайно узнаешь, скольких выпускников Махотокоро хоронили в сорок пятом в белых мантиях — японское Министерство магии будет скрывать точную цифру еще долго, до тех пор, пока их отчаяние не забудется со временем.

Через несколько десятилетий тебя коснется мертвый ветер Новой Земли. Он будет страшней, чем тот, что навестил тебя в Японии.

Вдохни его, мальчик, гоняющийся за собственной тенью, пока та не застыла на выжженном камне.

Вдохни его всего один раз.

Он закашлялся; подавился собственным дыханием, отшатнулся прочь — чья-то рука на плече удержала его, не позволила упасть, оступившись, на влажный от дождя асфальт. Дым, которым он захлебнулся, был всего лишь дымом от сигареты, обычной магловской сигареты; у него ушло несколько лихорадочно рваных вдохов на то, чтобы это понять.

Отдышавшись, Барти выпрямился и поднял глаза. Вестминстерский дворец был в порядке.

Человек, сжимавший его плечо, убрал руку и затянулся снова. Он выглядел… совершенно по-прежнему.

Барти попытался задать вопрос — и не смог.

— Есть еще кое-что, — сказал волшебник, глядя ему в глаза. — Темная Метка — это пожизненный магический контракт между двумя душами. Довольно… своеобразный контракт. Если ты примешь Метку, ты будешь принадлежать мне и только мне до смерти одного из нас. Не слишком деликатная формулировка, но это единственная приемлемая формулировка, которая не искажает смысл.

Безусловная верность. Август никогда не говорил о таком. Не считал нужным?..

Он не успевал произнести ни слова — легилименционная связь все еще держалась.

— Способов расторгнуть контракт Метки, кроме очевидного, нет. У тебя есть время подумать над своим выбором, но лучше поторопись. Нам нужно выиграть эту войну до того, как старик Гриндевальд со своими зловещими предсказаниями окажется прав.

Волшебник выбросил сигарету прочь, и та растаяла в прожорливой пустоте беспалочкового Эванеско. Еще через одну секунду его уже не было рядом.

Барти наконец понял, что с ним было не так. Дело было не в артефактах, искажающих его облик или скрывающих магический потенциал; даже не во внешности, максимально далекой от образа хладнокровного убийцы и мастера Темных искусств.

В нем не было страха.

Словно, если бы на Лондон в ту же минуту обрушились бомбы, если бы Вестминстерский дворец вспыхнул, как факел, и земля погребла бы под собой Министерство магии со всеми неприступными барьерами и щитами — он остался бы жив. Словно он остался бы жив даже там, где сгорающее в один миг солнце превращало людей в тени на камнях. Даже если бы все боевые маги аврората одновременно ударили в него Смертельным проклятием.

Барти сморгнул — ему все еще мерещился разъедающий глаза дым.

Он чувствовал страх, когда смотрел на кружащие над Лондоном тени чужими глазами. И когда видел, как самые прочные магические щиты сдаются под напором взрывов. Это был не его страх: он никогда не видел магловскую войну, кроме как на магловской же кинопленке; страх был чужим, но не менее настоящим. Страх прошлого? Или будущего? Или вовсе выдуманный, чтобы убедить его в необходимости поддержать Темного лорда?

Видения казались до тошноты реальными.

Человеку, который вторгся в его разум без приглашения и пробыл там неизвестно сколько времени, хотелось доверять. Неотъемлемое свойство прирожденных легилиментов; Барти знал о нем, читал о нем еще в школьных учебниках, и все же принимать это во внимание оказалось трудней, чем он думал. Возможно, тоже последствия легилименционного контакта. Возможно, его разум отравлен отголосками чужой воли, как радиационными осадками.

…Или, возможно, он услышал правду.

Безусловная верность — такая ей теперь цена?

***

Следующая встреча происходила в доме. Барти не знал, где находится — одноразовый портключ выплюнул его в полупустое нутро старинного особняка, но он не узнал это место. Скорее всего, он никогда здесь не был; в Британии хватало старинных особняков.

— Так сколько стоит проезд в метро? — беззаботно спросил его единственный человек в неоправданно большой комнате.

Он выглядел совершенно так же, как и в тот день в Вестминстере. Неприметный волшебник неопределенно среднего возраста, за которым могло скрываться как сорок, так и восемьдесят лет, при должных магических способностях. Без единой тени угрозы во всём его облике. И без единой тени страха.

Трудно было представить, что этот же человек, похожий на дружелюбного лавочника, являлся мастером Темных искусств и убийцей, с одинаковым равнодушием обрекавшим на смерть равно Пожирателей, авроров и случайно попавшихся под руку.

Барти осторожно положил разряженный портключ — магловскую монету — на стол, не пытаясь сдержать ответную усмешку. Почему-то ему больше не было страшно.

— Тридцать пенсов.

— А твоя безусловная верность?

Барти поднял голову. Встретив его взгляд, Темный лорд рассмеялся, и Барти не сумел решить — стоило ли принять его слова за оскорбление или за чересчур колкую шутку.

— Больше, чем спасение магического мира от ядерной охоты на ведьм, — сказал Барти вместо этого.

Что-то в воздухе, пропитанном запахом старого дерева и книг, вздрогнуло беззвучной нотой смертельной опасности, и на мгновение он подумал, что позволил себе слишком много.

Человек, стоявший перед ним, улыбался совершенно по-прежнему.

— Хорошо, — просто сказал он.

Барти моргнул. На мгновение, когда голос старшего волшебника растаял в пыльной тишине, ему показалось, что он ослышался.

— Хорошо?

— Ты хочешь учиться — хорошо. Я готов тебя учить; конечно, в пределах разумной осторожности. Или ты видишь более оптимальный вариант для нас обоих?

Он… не нашелся с ответом.

Конечно, этого стоило ожидать; Темный лорд был лучшим легилиментом Британии — должно быть, он принял решение еще во время их прошлого разговора, если не раньше. Только был достаточно щедр, чтобы позволить своему новому стороннику выбор. Или иллюзию выбора. Иллюзию уверенности в правильности этого выбора.

В конце концов, Барти Крауч-младший никогда не сумел бы отказаться от подобного предложения — и это было известно им обоим. О чем еще оставалось говорить?

Волшебник перед ним смотрел на него с едва заметной усмешкой и ждал.

— Если я должен произнести какое-то заклинание или присягу, вам придется мне подсказать. — Барти закатал левый рукав мантии; чуть вздрогнул, когда чужие пальцы сжали руку у предплечья. Хватка у Темного лорда была крепкой.

— Не нужно.

От прикосновения тисовой палочки к обнаженной коже по нервам пробежал разряд магии: огненный, острый. В тишине комнаты зазвучал незнакомый язык — странный, не складывающийся привычно в понятные образы, змеящийся неуязвимым древним шифром.

А потом завеса иллюзий рухнула.

Магия рванулась навстречу, втекая в кровь и душу по чернильному следу клейма — холодной осенней хмарью, темной неотвратимостью, едва ощутимой дрожью на влажной могильной земле. Сила, чистая, колоссальная, пронизывала его насквозь, пропитывала собой всё вокруг, словно лавина звенящей тишины, погребающая под собой все невыдохнутые догадки.

Когда оглушительный шелест парселтанга начал складываться в печать контракта, прошивая его душу насквозь, он ощутил, как вздрогнула его собственная магия — и заметалась внутри проснувшимся штормом, заставляя его всё крепче и крепче сжимать пальцы на чужом предплечье. Метка не дробила, как Смертельное проклятие, но сплавляла воедино — и он чувствовал, не мог не чувствовать, как сквозь боль и обжигающий жар творящегося волшебства доносится сила не его магии.

Не его… души.

Когда волшебник перед ним отпустил его руку и шагнул назад, отчетливое биение магического эха осталось внутри.

Барти мерно вдохнул и выдохнул. Кажется, он снова мог дышать, даже так близко к источнику силы, от концентрации которой начинала пробуждаться магия в его собственной крови; снова мог чувствовать себя — и то неделимое и неотъемлемое, живое, что отныне было частью того, что он называл «собой». От этого мгновения до его смерти.

Так вот каково это.

По руке разлилось тепло, зажглось слабым фантомным жаром — окликнуло, позвало, безошибочно указав цель. Барти нашел взглядом человека, с которым был связан пожизненным магическим контрактом, свернувшимся черной восьмеркой вечности на предплечье.

— Поскольку в прошлый раз я не представился, — сказал волшебник по ту сторону Метки, беспечно и совершенно неуместно улыбнувшись, — думаю, сейчас самое время. Я давно не использую это имя, но раз ты поинтересовался, то справедливо будет… ответить на твое любопытство. Приятно познакомиться, Барти. Я Том Риддл.

========== О королевских кобрах, Pt I ==========

Кажется, он забыл про окклюменционный блок.

— Вы, должно быть, шутите, лорд Волдеморт, — очень-очень вежливо сказал Барти. После пропущенного окклюменционного блока вежливость была единственным, что могло его спасти.

Десять секунд спустя он смотрел на тающие в воздухе огненные буквы анаграммы и надеялся, что в его голове сейчас достаточно пусто, чтобы лучший легилимент Британии не смог распознать, что именно он думает о… об этом всём.

— Мне не слишком нравилось магловское имя, — задумчиво произнес лучший легилимент Британии. — Фокус с анаграммой казался мне весьма привлекательным в шестнадцать лет, но сейчас это выглядит просто по-дурацки. Пришлось наложить Табу и устроить с десяток показательных убийств, чтобы от него избавиться, но это того стоило.

Та часть разума Барти, которая не была занята переосмыслением последних семи лет его жизни, подсказала ему, что называть Темного лорда Волдемортом после этих слов будет весьма неразумно.

— М-м, — еще более вежливо протянул Барти, — в таком случае, какое имя вы предпочитаете?

Сами-Знаете-К-Кому-Я-Обращаюсь. Или, на худой конец, мистер Риддл. Оба варианта выглядели так, будто за ними должна была последовать неизбежная и крайне мучительная смерть.

— Титул вполне безопасен, — с ужасающей серьезностью сказал Темный лорд.

Значит, блестящий ученик со Слизерина прекрасно сдал все экзамены, закончил Хогвартс и стал Темным лордом Британии. Разумеется. Вполне очевидный выбор карьеры.

Неочевидным оставалось другое, но задать вопрос Барти снова не успел.

— Зачем я рассказал тебе об этом, если, очевидно, я предпочитаю сохранять свое старое имя в тайне? — Усмешка Риддла казалась такой же беспечной, как и прежде. — Ты сам знаешь. Впрочем, сейчас важнее другое. Я научу тебя скрывать Метку — заклинание довольно простое, отчасти схожее по принципу с Фиделиусом. Для людей, которые точно знают, что ты — Пожиратель смерти, Метка будет видна, равно как и для любого, кому ты сам захочешь ее показать.

Ах. Старая добрая круговая порука. Учитывая количество перебежчиков, предателей и двойных агентов по обе стороны войны, это даже не удивляло: у Пожирателей должен был быть способ безошибочно определять друг друга, если это станет необходимо.

— Знают или верят, что знают? — автоматически уточнил Барти. Старший волшебник чуть прищурился.

— Какую конкретно разницу между первым и вторым ты подразумеваешь? Сфабрикованные воспоминания не смогут развеять иллюзию. Подозрение — тоже. Иначе бы четверть Визенгамота уже сидела в Азкабане.

— А если я сообщу кому-нибудь, что я — Пожиратель смерти, и потом извинюсь и скажу, что пошутил?

Долгий взгляд Темного лорда заставил его засомневаться в необходимости высказывания вслух всех догадок, которые приходят ему в голову. Впрочем, Барти тут же напомнил себе, что рядом с лучшим легилиментом Британии он может молчать хоть весь разговор, не то чтобы это что-то значило.

— Иногда я думаю, что однажды Август сделает именно так, — мягко сказал Риддл, — вот тогда и узнаем.

***

В Министерстве магии хватает талантливых людей. За ними приходится тянуться всерьез, изо всех сил, чтобы достать до их уровня — хотя бы кончиками пальцев.

Еще один полуформальный вечер, еще одна наполненная светом и легкой музыкой — классика, разумеется, дань традициям — зала чужого поместья, еще несколько часов без права на ошибку. Двум Бартемиям Краучам вовсе не обязательно присутствовать; они не успевают следить за идущей снаружи войной даже с Маховиками времени, и это значит, что на вечере останется только один из них. Всем собравшимся интересно попробовать на прочность следующего лорда Крауча. Пройдут еще годы, десятилетия до того момента, как он примет титул главы Дома, но будущее решается не во время официальных церемоний Визенгамота — будущее решается уже сейчас.

Чья вина, что кто-то успел заверить его преданность раньше всех прочих?

Барти касается палочки всякий раз, когда ему предлагают бокал, бесконечно благодаря себя-из-прошлого за высший балл по трансфигурации. Его окклюменционная личина непрочна, ненадежна, не подстрахована другими личинами, как у опытных окклюментов; он чувствует, как по ней скользят взгляды чужих сознаний, касания чужой воли — поэтому он не собирается рисковать. Единственное, о чем он не хочет думать, так это о том моменте, когда на следующее утро действие трансфигурации закончится и вода превратится обратно в вино прямо у него внутри.

Леди Фоули, хозяйка поместья, конечно же, замечает его уловки — и, конечно же, вовлекает его в светскую беседу, во время которой Барти не может коснуться палочки: подобное неуважение недопустимо. Приходится взять еще один предложенный бокал, но хуже всего то, что леди Фоули сотрудничает с авроратом, она знает, какие вопросы задавать, чтобы заставить окклюмента отвлечься. Вы встречались с Джонатаном, он работает на седьмом уровне? Джон оставил вам предпоследний отчет о нарушениях Статута в Оксфорде и еще одном городе, вы не припомните название? Акции Пожирателей участились — вы ведь работаете с подобными делами напрямую, сколько сейчас происходит атак в месяц, около восьми?

Проезд в метро стоит тридцать пенсов; он выучил свой урок. Барти не позволяет себе отвлечься, даже когда леди Фоули на мгновение отводит взгляд с безупречно отмеренной тенью разочарования: Крауч-младший, должно быть, еще долго будет пытаться догнать своего отца. Бартемий сумел бы ответить на все эти вопросы, параллельно составляя отчет Министру и утверждая приговор трем подсудимым.

Барти улыбается в ответ вежливой и чуть виноватой улыбкой: простите, миледи, это всё вино. Он знает правила игры и знает, что Дом Фоули не позволит себе конфликта с Домом Краучей; каждый из них просто играет свою роль.

Ничего личного.

Леди Фоули развлекает его беседой еще несколько минут. Она больше не позволяет себе разочарования (когда речь идет о Доме Краучей, подобное может быть воспринято как оскорбление), но не позволяет и похвалы. У людей, вышедших из Пуффендуя, особенно сложно заслужить похвалу, и исключение тому, возможно, только Август — Барти краем глаза отыскивает его среди собравшихся, рядом с лордом и леди Лонгботтомами.

Вечер снова становится интересным.

Фрэнк Лонгботтом — лучший выпускник аврората за последнее десятилетие, де-факто, правая рука Альбуса Дамблдора в Ордене Феникса, и около года назад он был удостоен редкой чести — приглашения сменить сторону по доброй воле. Приглашение было отклонено. Теперь, если Темный лорд победит в войне, Фрэнка и Алису Лонгботтомов ждет смертный приговор, но Фрэнк, слыша об этом, только улыбался: Орден Феникса этого не допустит. Пожирателей становится меньше с каждым днем, а судьба тех, кто попал на суд Визенгамота, удержит следующих от следования за Темным лордом. Однажды их станет достаточно мало, чтобы Тот-Кого-Нельзя-Называть больше не смог продолжать войну.

Барти подносит к губам бокал. Август, поймав его взгляд, приветственно кивает, вслед за ним оборачиваются и Лонгботтомы, и тогда Барти подходит ближе.

Нет, тени усталости в глазах Фрэнка невозможно не замечать, невзирая на его сдержанность и спокойствие, не изменяющие ему примерно никогда. Алиса держится лучше своего супруга, но она младше на несколько лет, совсем недавно закончила аврорат — война еще не оставила на ней свое клеймо.

— Все-таки Министерство? — усмехнувшись, спрашивает Фрэнк. Барти помнит их последний разговор, еще перед его выпускным: Фрэнк спрашивал, не хочет ли он пойти в аврорат вместо Министерства. Конечно же, место в аврорате было бы ему гарантировано — не только из-за родового имени; волшебника лучше Барти Крауча было не отыскать на всех семи курсах Хогвартса. — Я уверен, что твой отец крайне обрадовался твоему выбору. Он давно жаловался, что в Отделе правопорядка слишком мало толковых людей.

— Вещи вроде радости лежат вне его компетенции, — с совершенной серьезностью отвечает Барти, — но я могу передать вам официальное уведомление о его удовлетворении.

Фрэнк фыркает под тихий смех Алисы и гораздо более откровенный — Августа. Барти беспечно улыбается; левую руку чуть покалывает, согревает волшебным теплом — но все еще непривычное чувство проходит так же быстро, как и появляется.

Труднее всего помнить о том, что никто, кроме него, не знает об этом.

— Должно быть, у вас сейчас работы не меньше, чем в аврорате, — посерьезнев, говорит Фрэнк. — После смерти Долохова боевые вызовы приходят почти ежедневно.

Долохов-старший был одним из первых Пожирателей смерти — из тех, кто был с Темным лордом еще до войны. Теперь из первой четверки остался только Мальсибер.

Барти знает, кто стоит за бесчисленными терактами. После последней безрассудной и, конечно же, несанкционированной своей выходки Антон еще две недели не мог сотворить заклинания сложнее Оглушающего. Учитывая, что именно Антонин Долохов, дуэлянт, учил новых Пожирателей сражаться в настоящих, а не учебных боях, это было… неудобно. Даже неудобней того, что за годы жизни в Британии тот так и не научился здороваться при встрече.

— Еще остался Антонин, — словно угадав его мысли, замечает Август. — Осторожней с ним, Фрэнк. Он убил на дуэлях очень многих волшебников, которые были достаточно самоуверенны, чтобы его недооценить.

Если кто-то учится убивать с самого детства, так обычно и выходит, думает Барти. Долоховский стиль боя — быстрый, грязный, рассчитанный в первую очередь на убийство; у Антона всегда есть несколько козырей в рукаве, чтобы удивить соперника — от собственных никому больше не известных заклинаний до своеобразного исполнения общепринятых боевых. Экономия половины секунды во время сотворения заклятия может решить исход боя, пусть и ценой лишней утечки энергии.

— Долохов-младший? Я-то думал, Темный лорд лично придет мне мстить, — улыбается Фрэнк, но его глаза остаются серьезными. — Его давно не было видно. Должен признать, это беспокоит даже больше всего прочего. Может, у тебя есть догадки, Август?

— Абсолютно никаких, — говорит Руквуд.

Почему-то Барти уверен в том, что это совершенная правда.

***

Биение магии в Метке больше не казалось чужеродным. Привыкнуть ощущать чужую жизнь совсем рядом, по ту сторону нерушимого контракта, оказалось легко; легче, чем привыкнуть к осознанию того, что эта связь — крепче, чем даже узы древнейшей крови Рода — навсегда.

В этот день Метка пульсировала огнем практически всё время, тянула, звала за собой; боль была терпимой, но отвлекающей, и, угаснув, вскоре вспыхивала вновь. Нестерпимо хотелось коснуться Метки хотя бы пальцами, успокоить растекающийся по венам обжигающий жар; Барти повторял техники окклюменции до тех пор, пока не покинул Министерство и не аппарировал несколько раз по Лондону, привычно запутывая магический след.

Аппарация через Метку всегда проходила легче, чем обыкновенная. И после нее боль всегда затихала.

— Милорд.

— Сейчас начало двенадцатого, — сказал Том Риддл, не оборачиваясь. Он стоял у окна в пустой комнате, глядя на яркие оранжевые огни магловских фонарей, стоящих вдоль улицы. — Ты уже разрядил Маховик?

— Метка над Ватерлоо прибавила работы, — коротко сказал Барти. Судя по всему, это был подарок от Лестрейнджей, а не развлечения Антона: была убита семья аврора Дэмьена Монтегю на глазах у уймы маглов. О судьбе самого Дэмьена не было никаких известий.

Риддл кивнул, ничуть не удивившись.

— Милорд, если это продолжится, Визенгамот пойдет на более жесткие меры. Информация об убежище Монтегю не была известна никому, кроме нескольких его доверенных подчиненных. Сейчас мы еще не имеем права выдать ордер на арест семи чистокровных волшебников по одному только подозрению, но скоро это изменится, а допроса после недели в Азкабане не выдержит никто. Вы потеряете своего человека в аврорате и поставите под угрозу остальных ваших агентов.

— Да, — сказал Риддл. — Я знаю.

Он обернулся. Барти не произнес ни звука, но это не имело значения; впрочем, в этот раз Темный лорд покачал головой.

— Нет, я не жертвовал Долоховым намеренно. Он был куда ценней живым, чем мертвым, и держать Антона под контролем после его смерти стало в разы сложней. Что до твоего второго вопроса… — он прервался на мгновение; по полу от двери, извиваясь, скользнула темная лента. — Ассаэххассшаеэссшш.

Змеиное шипение звучало непривычно из человеческого горла, но парселтанг оказался странно певучим для подобного языка. И — пожалуй, впервые в его жизни — он услышал язык, который не сумел понять с первых же слов.

Ощущение было не из приятных.

Наследник Слизерина поднял глаза и улыбнулся.

— Твой Патронус — змея, верно?

Барти кивнул. Он уже начинал уставать задаваться вопросами, было ли всё это известно Темному лорду и раньше, или тот успел прочесть всю его биографию у него в голове.

— Королевская кобра. Но Патронус говорит со мной не на парселтанге.

— С тобой — нет, — сказал Риддл. Он казался слегка задумчивым. — Королевские кобры… удивительные создания. Большинство людей знает о них только то, что они велики и опасны — но это можно сказать о многих существах.

И еще они вьют гнезда. Это было единственным уникальным свойством королевских кобр, о котором был осведомлен Барти, но он не представлял, каким образом это было связано с его Патронусом.

— Королевские кобры охотятся на других змей, — мягко сказал Риддл. — Они не брезгуют даже самками своего вида, хотя это, скорее, связано не с голодом, а с конкуренцией. Удивительно, не правда ли? Многие животные пожирают чужих детей, а эти вынуждены оставлять собственных почти сразу же после их рождения, иначе те просто… станут обедом. Неудивительно, что ххашссаи боится тебя.

Змея, свернувшаяся в дальнем углу комнаты, не сводила с него глаз.

— Но еще они верны своим партнерам — по змеиным меркам — когда не съедают их, конечно. И вьют гнезда. Королевские кобры — очень странные создания, Барти. Только тот, кто знает о них достаточно, может понять, насколько они в самом деле странны и опасны. А еще они любопытны и весьма умны. Порой — достаточно, чтобы по-настоящему удивить меня этим.

Барти был вынужден признаться себе, что последнее, чего он ожидал от сегодняшнего вызова — это лекции про змей.

— Тебе пригодятся качества твоего Патронуса среди Пожирателей смерти, — Риддл, беспечно улыбнувшись, подхватил с кресла свой плащ и, произнеся еще одну фразу на парселтанге, шагнул к двери. — Пойдем. Прогуляемся.

Район был магловским — Барти со сдержанным любопытством разглядывал припаркованные у домов автомобили и сияющие совершенно одинаковым светом фонари. В магических районах те всегда дружелюбно вспыхивали, стоило кому-то пройти рядом, а здешние не реагировали никак.

И к запаху магловского табака он никак не мог привыкнуть.

— Если бы вас увидели курящим магловские сигареты, в Визенгамоте случился бы небывалый скандал.

Риддл покосился на него краем глаза и выдохнул дым — тонкая струйка скользнула ввысь, извиваясь, словно летучая змея. Барти показалось, что перед тем, как раствориться совсем, та сложилась восьмеркой.

— О, они видели, — буднично отозвался старший волшебник. — Пара человек даже пытались запретить мне делать, что я хочу.

— Полагаю, они не преуспели.

Риддл улыбнулся.

— Славно быть Темным лордом, не правда ли?

Барти мельком поднял глаза. Над Лондоном небо было тусклым, совсем не таким, как над Хогвартсом — по ночной темноте рассеялась оранжевая дымка окон и фонарей, едва позволяя различить позади звезды.

Лорда Волдеморта боялись в Визенгамоте не из-за познаний в Темных искусствах. Хотя, несомненно, те сыграли свою роль в том, что он до сих пор был жив.

Барти не стал бы задавать этот вопрос, даже ему он казался слишком личным и неприемлемым, но ему показалось, что Риддл прочел его все равно. Впрочем, тот не стал ничего говорить — только скользнул взглядом в ответ, то ли заинтересованным, то ли испытывающим.

— Есть еще кое-что, что нам стоило бы обсудить, — вместо этого сказал Риддл. — Обычно я стараюсь гарантировать Пожирателям смерти неприкосновенность их близких. Как ты понимаешь, твой случай не входит в категорию «обычных».

Барти ответил не сразу. Он ожидал этого разговора — было бы странно, если бы его не случилось — но так и не сумел найти подходящий ответ.

На это… трудно было ответить честно даже самому себе.

— Я понимаю. Я хотел бы, чтобы вы не вмешивали мою мать, если это возможно.

— Я не могу обещать, что это будет возможно, — Риддл, затянувшись, остановился и посмотрел ему в глаза. — Я не стану тебе лгать, Барти; я постараюсь учесть твои слова — и я обещаю тебе это — но помни о моем предупреждении. Что по поводу твоего отца?

Барти, беззвучно усмехнувшись, развел руками.

— Мне нечего предложить вам за его жизнь. Мою безусловную верность вы уже получили, а больше у меня нет ничего стоящего.

Риддл не улыбнулся.

— А ты бы предложил? Если бы мог?

— Он мой отец, милорд.

— Мне это известно. И все же?

— Милорд, я не отцеубийца. Какими бы ни были наши отношения и сколько бы разногласий между нами ни возникло, я бы не обрекал его на смерть, если бы это было в моих силах.

Старший волшебник отвернулся, неторопливо докуривая сигарету и глядя на истрескавшийся черный асфальт пустой дороги. Барти ждал — до тех пор, пока тишина не шепнула ему, что ждать дальше бессмысленно.

— Я солгал?

— Не знаю, — сказал Риддл, — я легилимент, а не провидец. Но я не уверен, что тебе стоит так заморачиваться по поводу человека, который использовал тебя только ради своей карьеры в этой идиотской паучьей банке Визенгамота, даже не оглядываясь на твои собственные возможности. Если когда-нибудь ты передумаешь и захочешь убить его за это, обращайся. Да, кстати, ты думал, что он сделает с тобой, если узнает, какую красивую татуировку ты носишь на левой руке?

Он улыбнулся, не дожидаясь ответа, и, растворив окурок беспалочковым Эванеско, шагнул с тротуара на дорогу. Указал на неприметный дом на противоположной стороне.

— Здесь прячется Монтегю. И дети ххашссаи — осторожней, не раздави их в траве, иначе сам будешь перед ней извиняться.

Барти не успел заметить, как палочка оказалась в его руке, обновляя маскировочные чары. Он не мог позволить себе неосторожности.

— Вы хотите, чтобы я убил его?

Том Риддл посмотрел на него.

— Мне безразлично, что станет с Монтегю. Но, я думаю, ему придется умереть в любом случае — я хочу, чтобы ты использовал Смертельное заклятие.

Это было худшее время для подобной проверки. Самое худшее из всех возможных — возможно, как раз поэтому Темный лорд выбрал именно этот день; сейчас Барти не был даже уверен, что Непростительное — любое из трех — получилось бы у него в полную силу. И он никогда прежде не применял Смертельное на человеке.

Разумеется, это не значило, что он позволит себе провалить тест на глазах у Тома Риддла.

Он шагнул к входной двери, сотворяя несколько сканирующих заклинаний. Похоже, Монтегю пытался не привлекать внимания — никого живого рядом не было, кроме нескольких притаившихся в траве сада змей, а заклятия, запиравшие дом, были не самыми мощными из обычного арсенала авроров. Барти знал, как обезвредить некоторые из них на короткий срок. А некоторые походили на сторожевых псов — развеять их, не подняв тревогу, было практически невозможно.

У него будет очень мало времени, если…

— Забудь об этой чуши, — Риддл толкнул дверь, и Барти ощутил кожей волну сорванных защитных заклятий. Вся филигранно сплетенная вокруг дома магия вскрикнула десятком голосов проснувшихся охранных чар.

Ну что же. Времени у него больше не было.

Барти нашарил в кармане небольшой хрустальный шарик и сжал в пальцах. Антиаппарационная завеса активировалась, стоило тонкой оболочке лопнуть и раствориться в воздухе.

Первая связка контрзаклятий сорвалась с палочки почти автоматически, едва он различил летящую в него красную вспышку; несколько заклинаний все же пробились сквозь щиты, чиркнули по плечу. Монтегю ждал гостей. Будь Барти один, возможно, тот даже сумел бы ускользнуть снова, но…

Смертельное заклятие, Барти.

Невидимая сила отшвырнула Монтегю к стене, словно тряпичную куклу; от разлившейся вокруг магии воздух запах грозой. Барти машинально поймал чужуюпалочку Экспеллиармусом.

Вряд ли это уже имело значение.

— Ты, — выдохнул Монтегю. Голос его не слушался, горло выталкивало слова пополам с кровью — какое бы заклятие ни пробило его щиты, оно сделало свою работу. — Крауч…

Проклятье. Маскировочным чарам конец.

Барти поднял свою палочку. Элегантность Непростительных — они предельно просты. Даже третьекурсник сумеет безошибочно повторить технику для сотворения Смертельного…

Он произнес первое слово заклинания — и почувствовал, что лжет.

Он не желал смерти Дэмьену Монтегю.

Колоссальная сила, пробужденная магической формулой, прошила его насквозь, от сердца до кончиков пальцев, плотно сомкнутых на древке кедровой палочки — и выплеснулась в пустоту. Вдохнуть готовый заискриться от несотворенного волшебства воздух оказалось почти осязаемо больно.

Кажется, он сумел заставить себя прошептать извинение.

— Мало у кого получается с первого раза, — спокойно сказал Том Риддл. В мареве дрожащей вокруг магии его собственная — темная, тревожащая, завораживающая, словно дремлющая глубина Черного озера — больше не пряталась за скрывающим ее артефактом; даже черты его лица казались иными. — Попробуй еще раз.

Монтегю произнес что-то еще. Барти не услышал — или не понял его слов, будто те превратились в неподвластный ему парселтанг. В белый шум, лишенный значения и смысла.

Наверное, он умолял о пощаде, или угрожал, или предупреждал, или предлагал сделку; что еще может говорить человек перед лицом смерти?

Чьи мысли в его голове?

Попробуй еще раз.

Меня хватит всего на один раз, безмолвно сказал Барти тишине, обретшей голос. Непростительные — даже неудавшиеся Непростительные — требовали столько сил, что третья попытка лишила бы его всех остатков резерва.

Ничего страшного, ответила тишина. Если у тебя не получится, ты попробуешь снова, позже, пока не научишься.

Барти скомкал и отбросил в сторону окклюменционную личину Бартемия Крауча-младшего, юного безупречного наследника Древнейшего Дома. Небо над Ферт-оф-Фортом тонуло в черной глубине — и Барти позволил ему утонуть.

Он остался один. Крохотная искра «я» в океане магии, наполненном отголосками прошлого и будущего, желаниями и стремлениями, тусклыми всполохами мыслей чужих сознаний.

Он позволил себе забыть о значениях, хранимых океаном. Вдохнул черный грозовой воздух.

Человека перед ним звали Дэмьен Монтегю. Барти отказался признавать его право на имя: имена полагались людям; отказался признавать его право на принадлежность к роду людей — помимо имен, людям полагалось милосердие. Он взглянул на безымянное существо перед собой, существо, когда-то звавшееся Дэмьеном Монтегю и когда-то считавшее себя человеком — ему понадобилось время, чтобы запомнить, что всё это было ложью.

Потом он решил, что желает ему смерти.

Волшебник, когда-то носивший имя Барти Крауча, поднял палочку и произнес: Avada Kedavra.

Он ожидал боли, но боли не было. Только пустота — оказавшаяся так близко, слишком близко, достаточно близко для того, чтобы растворить в себе все его окклюменционные иллюзии; достаточно близко для того, чтобы он ощутил ее внутри.

Барти попытался сморгнуть ее, как смаргивают слезы после приступа боли, но пустота не была ни тем, ни другим. Она осталась. Где-то там, где раньше было что-то живое. Барти попытался дотянуться до краев невидимой раны собственной магией, исцелить ее, как дети спонтанно исцеляют случайные порезы — но магия протекла сквозь трещину, как вода.

Барти обернулся. Поймал чужой взгляд — касание чужой силы — и различил в нем только понимание.

— Это не исцелить, — сказал человек рядом с ним. — Ничем и никогда.

Барти не нашел в себе сил кивнуть. Отвернулся снова, глядя на совершенно и безошибочно мертвое тело Дэмьена Монтегю.

Вот, значит, каково это.

Смерть одного загнанного в угол аврора, совершенно обычного аврора среди множества совершенно обычных авроров, нередко умирающих в совершенно обычных случайных стычках, не стоила того, что он заплатил. Даже десяток таких смертей не стоил бы этого.

Он проблевался бы пустотой, но знал, что это не поможет. Ему оставалось только стать Барти Краучем.

Когда он повернулся к Темному лорду снова, он снова был волшебником, который собирался стать самым лучшим из всех, и готов был заплатить за это — даже столь высокую цену, как та, которую назначало Смертельное заклятие.

— Еще что-нибудь, милорд? — спросил Барти Крауч.

Том Риддл покачал головой.

— В следующий раз будет легче, — мягко пообещал он. — Ты допустил только одну ошибку.

— Я знаю. В следующий раз у меня получится с первой попытки. — Барти убрал палочку в карман. У него оставались силы только на последний аппарационный прыжок, и любое волшебство могло лишить его даже этого.

Старший волшебник улыбнулся.

— Это была не проверка, Барти. Это был урок. И он еще не закончен.

За стенами дома ночной воздух не был перенасыщен магией, не опьянял, как вино натощак. Тени на земле подняли змеиные головы, не смея потревожить тишину даже шелестом травы.

У ночной темноты оказалось двойное дно и украденный голос. Барти посмотрел наверх, в чернильную глубину; прочесть ее сейчас оказалось легко — словно они думали на одном языке, древнем, как самая чистая кровь. Ему больше не нужно было лгать.

Гордись, приказал ему шепот, звучащий вне тишины.

Всего на мгновение — но ты подчинил себе смерть. Всего на мгновение — но теперь она стала частью тебя, и ты больше никогда, никогда не сумеешь о ней забыть.

Гордись, что посмотрел ей в глаза — и тебе хватило сил не отвести взгляда.

Чужая воля сплелась с его собственной, когда он поднял руку, указывая палочкой в небо над магловским домом — и чужая воля прошептала ему слово магической формулы, которое он произнес вслух, наделяя его собственной живой силой.

Всполох Morsmordre прошил его насквозь, обжигающий, острый, будто разряд молнии.

Небо больше не было черным. Метка окрасила его холодным изумрудным сиянием — тем, которое невозможно было спутать ни с чем другим, однажды увидев Смертельное заклятие своими глазами.

Кобра, сотканная из зеленого марева, раздула капюшон.

— Здорово, — сказал Темный лорд после недолгой паузы, — очень красиво. Пойдем, пока сюда не сбежался весь аврорат.

========== О королевских кобрах, Pt II ==========

Рабастан двигался со странной скованностью, которую не мог скрыть даже фрак. Проследить связь между ней и недавней — отчасти успешной — операцией аврората, предшествовавшей акции с семьей Монтегю, не смог бы только слепой.

— Кто-то добрался до Дэмьена Монтегю, — сказал Рабастан, слегка оперевшись на зачарованный рояль. Барти оценил этот жест как умеренное кощунство, идеально передававшее отношение братьев Лестрейнджей к Дому Малфоев. Учитывая, что Малфой-мэнор представлял из себя огромный музей старинных артефактов, в другое время лорд Малфой не оставил бы подобное без ответа, но сейчас у него были дела поважней.

— В Министерстве считают, что это ваших рук дело, — изогнул бровь Барти. Рабастан хмыкнул.

— Шутишь? На его убежище было навешано столько маскировочных заклятий, что можно было пройти рядом по улице и ничего не заметить. Мы бы его еще месяц искали. Но кто-то пришел к нему, вынес дверь, даже не позаботившись о взвывших сторожевых чарах, накрыл всё вокруг антиаппарационным барьером и убил бедолагу Авадой. Я бы подумал, что это Антон, но Антон не убивает Авадой. Каркаров, Малфой, Нотт и прочие не занимаются подобными операциями, Крэбб или Гойл практически безнадежны, а для лорда и Мальсибера Дэмьен — слишком мелкая птица. Что оставляет не так уж много вариантов, согласись?

Барти усмехнулся. Рабастан ответил ему зеркальной усмешкой и повернулся к залу, лениво поигрывая палочкой. Лестрейнджи — основная боевая группа Пожирателей смерти — могли позволить себе некоторые вольности на неофициальных собраниях.

Здесь были далеко не все Пожиратели смерти. О всех, вероятно, знал только сам Темный лорд; здесь были в основном официальные сторонники идеологии чистой крови в Визенгамоте. Некоторые из присутствующих вообще не являлись Пожирателями смерти — но Барти отлично знал, что ни один Пожиратель не решился бы преградить дорогу лорду и леди Блэк, пусть даже они и не носят Метку.

Том Риддл тоже был здесь. Вероятно, единственный полукровка в радиусе десятка миль от владений Дома Малфоев. Барти пытался наблюдать за каждым волшебником в зале — но неизбежно раз за разом ловил себя на том, что снова смотрит только на одного человека. Вечер близился к концу, и Темный лорд Британии уже уделил время каждому из гостей; теперь он стоял рядом с Беллатрисой Лестрейндж. О чем они говорили, Барти не знал, и, поразмыслив над этим, решил, что не горит желанием узнать. То, что происходило внутри Дома Лестрейнджей, оставалось внутри Дома Лестрейнджей.

— Забавно, — вдруг заговорил Рабастан снова, сменив английский на французский. — В этом зале полно убийц самых разных сортов. Я ни разу не видел Эйвери на боевой операции, но в зале заседаний Визенгамота он обрек на смерть гораздо больше людей, чем я, ты, Антон или, вероятно, даже Мальсибер — хотя любой из нас мог бы убить его в честной дуэли.

Барти кивнул.

— Но если бы ты попросил указать на самого опасного человека в зале…

— Да, — сказал Рабастан. — Даже Рег это понимает. Кстати, пойду спасу Рега от мадам Эйвери, не то он умрет от скуки раньше, чем этот идиотский вечер закончится.

— Удачи, — искренне напутствовал Барти друга. Дом Эйвери отчаянно пытался укрепить связи с Благородными Домами, но, по счастью, Дом Краучей пользовался определенной репутацией, поэтому основной удар в виде намеков на будущие брачные контракты обычно принимал на себя Рег.

Рояль, едва почувствовав свободу, заиграл громче. Барти торопливо занял место Рабастана: от постоянно поддерживаемой окклюменции у него начинала всерьез болеть голова, а музыкальные чары разносили звук по всему залу. Ощутив давление, рояль недовольно притих снова.

Пожалуй, светские вечера Пожирателей смерти начинали казаться Барти настолько же отвратительными, как и светские вечера Домов Визенгамота. Иногда он хорошо понимал брата Регулуса, который послал к чертовой матери политику Древнейших родов вместе с трансфигурацией ценнейших вин в воду, старинными роялями и терактами, перемежающимися светскими беседами о погоде. Сириус, орущий во все горло магловский рок, внес бы приятное разнообразие в рутину, неизменную с времен Основателей. Возможно, Вальбургу бы от этого зрелища хватил удар, но, откровенно говоря…

Окклюменционные барьеры начинали сдавать. Он слишком устал. Барти с сожалением отступил от рояля: вызвать негодование хозяев своим исчезновением было безопасней, чем оставаться среди дюжины политиков с трещащей по швам окклюменционной личиной.

Маневр не прошел незамеченным. Глупо было даже надеяться.

— Лорд Крауч, — сдержанно улыбнулся Нотт. Сын одного из первых Пожирателей смерти, он пользовался чуть большей благосклонностью Темного лорда, чем все прочие. — Неужели вам не пришелся по душе вечер?

— Ни в коей мере, лорд Нотт, — любезно отозвался Барти. — Я всего лишь не смог отказать себе в удовольствии изучить здешнюю коллекцию картин. Вы позволите?

Если бы на собрании присутствовал Август, он бы его вытащил, но Август Руквуд никогда не бывал в списке приглашенных в Малфой-мэнор. Барти отбросил всякие попытки удержать окклюменционную личину и сосредоточился на простом, грубом блоке: позволить Нотту шантажировать его случайно увиденными воспоминаниями было бы непростительно глупо.

Нотт чуть прищурился. Барти не знал, владеет ли Нотт легилименцией, и если да — то насколько хорошо, но тот явно не собирался отступать в сторону. Барти на мгновение даже задался вопросом, чего именно попытается добиться Нотт? Тайно повесит на него подслушивающие чары или сразу приступит к лекциям о родственных связях, плавно переходящим в угрозы?

— Вильгельм, — мягко произнес еще один голос, — только дураки и самоубийцы дразнят кобр, которые уже расправили капюшон. К которым вы предпочитаете относить себя?

Том Риддл с беспечной полуулыбкой стоял у лестницы, ведущей вниз, в зал. Барти успел заметить, как его взгляд встретился со взглядом Нотта; спустя пару мгновений тот, церемонно склонив голову, пожелал обоим хорошего вечера и прошел мимо него в зал.

— Это было необязательно, милорд, — сказал Барти, когда шаги Нотта на лестнице стихли. Риддл, усмехнувшись, подошел ближе. Конечно же, он понимал.

— Может, и нет, но я предпочитаю работать с живыми союзниками, а не с мертвыми. — Он оглянулся в сторону лестницы, где исчез Вильгельм Нотт. — Поверь, Барти, удерживать Пожирателей смерти от междоусобной грызни еще труднее, чем удерживать их от покушения на мою собственную жизнь.

Барти не сдержал недоверчивой улыбки, но Риддл остался серьезен. Он сотворил палочкой незнакомый Барти жест, и стены, ограждавшие коридор второго этажа от зала на первом, стали полупрозрачными.

— Старые трюки Абраксаса, — пояснил Темный лорд в ответ на невысказанный вопрос.

— Весьма удобно. — Барти надеялся, что в особняке Краучей нет стен, зачарованных подобным образом.

— Весьма, — согласился Риддл. Он скрестил руки на груди, рассеянно наблюдая за собравшимися в зале волшебниками. — Некоторые из тех, кого ты видишь перед собой, с удовольствием воспользовались бы шансом меня убить. А некоторые — без сомнений отдали бы за меня собственные жизни.

— Следующим будет вопрос, к которым из них я предпочитаю относить себя?

Риддл рассмеялся.

— Как ты думаешь, Барти… если бы эти великолепные интриганы, непревзойденные политики, могущественные Темные волшебники вдруг объединились и подстерегли меня с целью убить… им бы это удалось?

С каждой секундой тишины в его глазах появлялось все больше интереса.

— Я думаю, что у вас есть козырь в рукаве именно на этот случай, — наконец сказал Барти, когда его время на размышления определенно начало подходить к концу. — Думаю, даже если вам грозит подобная опасность при вашем гипотетическом бессмертии, вы бы дорого продали свою жизнь. Сегодня они убьют вас, а завтра развеются чары на ядерном заряде, заложенном под Лондоном, или что-то вроде того.

— Поэтому Дамблдор до сих пор медлит, — сказал Риддл. Его в одно мгновение перестали занимать люди, собравшиеся внизу; он повернулся к Барти, будто уже выбросив из головы то, о чем они говорили секунду назад. — Этот вечер слишком затянулся. Собираешься дожидаться конца?

Барти встретил его взгляд с легкой неуверенностью.

Но Темный лорд протянул ему руку — и от подобного предложения он не мог отказаться.

Просторный кабинет встретил его беззвучной тишиной и манящей озерной глубиной разлитой повсюду магии, спокойной и однотонной. После звенящего в голове шума из переплетающихся музыки, голосов и бесчисленных чар это казалось…

Барти выдохнул.

Позволил себе забыть о безоблачном небе над Ферт-оф-Фортом — поддерживать окклюменционный блок не было больше ни сил, ни желания.

— Так гораздо лучше, — негромко рассмеялся Риддл за его спиной. Это его магия пронизывала всё вокруг — Барти уже узнавал ее импринт из многих других; она была… странной, словно волшебник раз за разом подвергал себя магическим ритуалам, изменяющим его сущность. Впрочем, здесь нечему было удивляться. Титул Темного лорда служил уже довольно неплохой подсказкой.

— Я всегда хотел спросить вас, — осторожно сказал Барти, — о легилименции.

Он хотел спросить об очень многих вещах, например, о полусфере магического щита на рабочем столе, которая чрезвычайно напоминала чары неуязвимого барьера, для создания которых требовалось столько энергии, что единственным разумным способом ее получить было жертвоприношение. Или об опрокинутом стакане со слабо светящейся изумрудно-зеленой жидкостью, которая бесконечно выливалась из стакана и растворялась бесследно. Или о том, зачем Темный лорд привел его сюда, в дом, который вряд ли видели многие Пожиратели…

Если, конечно, Том Риддл не водит каждого второго Пожирателя смерти к себе домой — или чем бы это место ни являлось. Барти очень сильно постарался не сосредотачиваться на этой мысли.

Риддл сел за стол и улыбнулся.

— Нет, я не читаю мысли. Да, даже сейчас. Да, мои легилименционные способности — врожденные, я не могу перестать ощущать разумы живых существ рядом со мной, в отличие от людей, которым нужно для этого применить Legilimens. Нет, я не абсолютный легилимент, абсолютных легилиментов не существует. Да, окклюмент может обмануть меня. Да, даже ты.

Он взмахом руки призвал второе кресло. Барти сел, не дожидаясь вербального приглашения.

— Если быть совершенно честным, — аккуратно, но искренне сообщил Барти, — вы были неубедительны как никогда.

Риддл расхохотался. Всё ещё улыбаясь уже почти ставшей привычной полуулыбкой, он покачал головой.

— Это непросто описать. Обычная, поверхностная легилименция позволяет только считать общий эмоциональный фон, может быть, немногие яркие образы на поверхности сознания. Легилимент может считать и воспоминания, но это потребует определенных усилий, к тому же, никто не гарантирует, что он увидит именно то, что ищет. Поверь мне. Бывали… конфузы.

— Это не всё, — после затянувшейся паузы заметил Барти. Он постарался произнести это осторожно, но…

Не вспоминать о человеке из Ордена Феникса, чьи мольбы о смерти слышала вся магическая часть Хаммерсмита, он не мог. Темный лорд редко вступал в войну лично — это было правдой; но правдой было и то, что каждый волшебник по обе стороны войны знал, что под пытками Темного лорда смерть будет казаться величайшим милосердием на земле.

Риддл смотрел на него с легким, но кажущимся искренним интересом.

— Конечно. С людьми можно делать удивительные вещи, просто заставляя их верить в то, что хочешь — спроси Мальсибера, он проводит крайне любопытные эксперименты и будет рад поделиться опытом. Но ты не замечаешь очевидного. Я не могу читать мысли, но я заставил тебя поверить, что могу — хотя я всего лишь пользовался твоим поверхностным эмоциональным фоном и рассказами Августа, который копался в твоей памяти на протяжение нескольких легилименционных сеансов. Я говорил тебе правду на протяжение всего разговора, а потом показал тебе несколько картинок, и ты счел, что они тоже правдивы. Это не тончайший контроль разума, требующий огромного опыта в Темных искусствах. Это просто цирковой фокус. Разумеется, я мог бы добиться того же результата, сотворив Непростительное или напоив тебя чрезвычайно сложным и редким зельем… но зачем?

Его давно уже никто не выставлял идиотом с такой изумительной легкостью. Барти мимолетно признал, что если бы Темный лорд позволил себе хотя бы малую долю снисхождения, с пожизненным контрактом безусловной верности пришлось бы что-то делать.

— Вот еще один пример, — мягко сказал Том Риддл. — Если ты будешь громко заявлять, что ты бессмертен и непобедим, а потом замучишь до смерти пару-тройку недругов силой мысли, знаешь, что произойдет? Тебе все поверят.

— В этот раз вы точно шутите, милорд.

Риддл улыбнулся.

— Видишь? Чистая правда.

Он откинулся на спинку кресла и щелчком пальцев призвал из воздуха стакан воды. В другое время Барти бы скептически хмыкнул над подобным дешевым трюком, но сейчас ему почему-то не хотелось этого делать. Риддл смотрел на него так, словно ждал ответа, и Барти не мог отделаться от ощущения, что всё это — очередная проверка из бесконечной череды проверок.

— Или вы просто можете быть очень хорошим легилиментом, который достиг бессмертия и поэтому вас никто не может убить.

Риддл смотрел на него все так же выжидающе.

— Не могу не спросить, чем вызвано подобное недоверие. Неужели тем, что меня называют Темным лордом, я замучил до смерти пару-тройку людей силой мысли, и никто до сих пор не смог меня убить?

— Ну, — осторожно заметил Барти, — похоже, этого достаточно, чтобы вас до сих пор не попытались убить ваши Пожиратели смерти.

Опустевший стакан на столе незаметно растворился в воздухе. Риддл усмехнулся.

— Хотел бы я, чтобы это было так. — Он задумчиво пробежался пальцами по корешкам книг, сложенных на краю стола; Барти не мог разглядеть названий на их обложках — если таким книгам вообще были нужны названия. — Ты быстро учишься, Барти. Вероятно, ты ожидал, что я буду учить тебя Темнейшим искусствам, но вначале я бы хотел убедиться, что ты проживешь достаточно долго, чтобы оправдать мои усилия. Август — превосходный окклюмент, Антон — отличный дуэлянт, они научат тебя многому, но есть вещи, которые часто упускают из виду. Думаю, ты понял, что я хотел сказать всеми этими словесными играми — задачи, которые пытаются казаться сложными, могут являться или не являться таковыми; используй это с выгодой для себя. Что до остального, то я не лгал тебе — твои окклюменционные барьеры не представляют для меня трудности, я в самом деле желаю предотвратить войну маглов и волшебников — разве что мессеры Бомбардой я лично не сбивал — и я условно бессмертен.

А также есть множество применений легилименции, которых мы не коснулись.

Барти удержал контроль. Заставил собственное тело сохранить прежнюю расслабленность и размеренный ритм дыхания; заставил сердце биться все так же ровно.

Чужое присутствие в его разуме не казалось чужеродным — это пугало сильнее всего. Август долго учил его отличать вторжение легилимента от собственных мыслей, и в конце концов Барти научился этому в совершенстве, но…

Но это ничего не значило для Тома Риддла.

— Еще кое-что, — сказал Темный лорд. — Я делаю всё возможное, чтобы заставить Орден Феникса волноваться. Война затянулась, но и Орден, и Пожиратели смерти отлично понимают, что ей не будет конца, пока жив я или Дамблдор. Аврорат мало интересуют одиночные Пожиратели — убив Долохова, они надеялись спровоцировать меня. В Нурменгарде еще много свободных камер, а если бы я сбежал из старого Нурменгарда, они выстроили бы для меня новый. Секрет войны прост: пока люди верят, что Дамблдор не проиграет, они сражаются на его стороне.

Барти поколебался.

Ему крайне хотелось задать этот вопрос. На самом деле, он тревожил его уже очень долго.

— Но ведь Альбус Дамблдор — Светлый волшебник. Он бы не стал закладывать бомбу под Лондон, чтобы отомстить всем в случае своей смерти, верно? Я… я могу представить, что обычные Пожиратели смерти не сумеют добраться до него, но вы бы могли просто… убить его Смертельным заклятием?

Риддл смерил его долгим, очень долгим взглядом.

— Что заставляет тебя думать, что Альбус Дамблдор не стал бы закладывать бомбу под Лондон?

— Он Светлый волшебник. Светлые волшебники так не делают. — В этом весь смысл, ведь так? Барти надеялся, что хоть что-то в этом безумном мире осталось неизменным.

Темный лорд смотрел на него очень задумчиво.

— Сколько преподавателей Защиты от Темных искусств сменилось в Хогвартсе за время твоей учебы? — внезапно спросил он. — Это не попытка заставить тебя отвлечься, это имеет прямое отношение к делу. Сколько?

Барти послушно заставил себя не удивиться. Кажется, это грозило войти в привычку.

— Семь, милорд.

— Что с ними стало?

— Одного загрыз оборотень в Запретном лесу. Другой оказался незарегистрированным анимагом, был арестован — кажется, он как раз должен выйти из Азкабана в этом году. Третий был уволен из-за скандала с советом попечителей. Профессор Айтман оказалась заперта во временной петле вследствие неудачного эксперимента. Еще один погиб на официальной дуэли в процессе кровной вендетты. Один был арестован как ваш пособник, умер в Азкабане, а последняя преподавательница оказалась в Мунго после того, как услышала крик взрослой мандрагоры, которую вырастил один из учеников в школьной подсобке.

— И никто не привлекал к этому особого внимания, верно? Просто ходят слухи, что с этой должностью что-то не то, но желающих претендовать на нее — особенно компетентных специалистов — с каждым несчастным случаем становится все меньше?

— В целом, так и есть, — кивнул Барти. — Совет попечителей пару раз поднимал этот вопрос, но эти случаи совершенно не связаны ни друг с другом, ни с директором, ни с кем-либо еще… в конце концов, кто угодно мог услышать крик мандрагоры именно в тот день, когда на подсобку забыли наложить чары тишины, это…

— Просто случайность, — сказал Риддл. — А что, если бы я сказал тебе, что директор отлично осведомлен о причине этих случайностей? И в его силах было предотвратить все эти ужасные события и спасти… сколько, уже около дюжины волшебников?

— Я… предположил бы, что цена за предотвращение этих ужасных событий была недопустимо высока? — ничего получше не приходило ему на ум.

— В этом ты прав, — мягко согласился Риддл, — проводить справедливые собеседования на должность преподавателя — непосильная задача для Альбуса Дамблдора. В любом случае, он ясно показал свое отношение к шантажу, и, по-моему, на данный момент совершенно очевидно, что ему нет дела до страдающих при этом невиновных. А теперь подумай еще раз о бомбе под Лондоном. Если Дамблдор готов потенциально обречь на смерть десятки волшебников, просто чтобы не пустить меня в Хогвартс, на что он готов, чтобы не позволить мне править Британией?

Барти немного помолчал.

Потом еще немного помолчал.

— Вы хотели преподавать в Хогвартсе?

— Лестно, что это интересует тебя больше бомбы под Лондоном. Да, я подавал на должность преподавателя Защиты.

— И не получили ее, потому что…

— Не прошел собеседование, — сказал лучший специалист по Темным искусствам и по совместительству Темный лорд Британии. Улыбнулся. — Дважды.

========== О компромиссах ==========

— Держи маскировку!

Август закатал рукав и прижал палочку к Метке; черная змея агонически дернулась от прошившего ее разряда магии — Барти ощутил, как вспыхнуло жидкое пламя в левом предплечьи. Сколько бы ни было на самом деле Пожирателей смерти, каждый в их меченой цепи круговой поруки сейчас почувствовал вызов — требовательный, жгущий руку до кости, отчаянный боевой вызов.

Их предпоследний довод.

Он не стал спрашивать, насколько глупо будет надеяться, что кто-то и вправду придет. Уперся ладонью в холодные каменные плиты станции метро: кровь, стекавшая с его рук, впитывалась в них, словно в сухой песок. Ритуалы родовой магии, магии чистой крови, не меняли своей цены с тех самых пор, как их создали тысячу лет назад — но барьер, преграждающий аврорам путь на платформы Фулхэм-Бродвей, все еще держался.

— Маскировка, — хрипло повторил Руквуд, — без маскировки тебе конец.

Барти выругался бы, но сил больше не было: в голове тяжелело с каждым десятком секунд. У него дрожала рука, когда он поднял палочку, чтобы сотворить заново маскировочные чары. Хорошо, что палочка не скользила в ладони: кедровое древко пило кровь охотней вампирской летучей мыши.

Усиленный чарами голос Морвена Медоуза снова зазвучал на платформе с неизменным приказом сдаться без боя.

Всё вокруг было накрыто антиаппарационными чарами. Если кто-то и аппарирует к Фулхэм-Бродвей, чтобы вытащить их, то только самоубийца пойдет на прорыв через оцепление авроров, а если здесь Морвен Медоуз, то это значит, что здесь полный боевой отряд Ордена. Узор на плитках качался перед глазами; Барти зажмурился.

— Не трать силы, — сухо бросил Стаггарт. Он держал палочку в левой руке: правая повисла бесполезной мертвой плетью после одного из пропущенных заклятий авроров. — Лучше выйди, швырни последнюю Аваду в Медоуза. Будет больше проку.

Барти открыл глаза как раз вовремя, чтобы едва не ослепнуть от вспышки заклятия из палочки Руквуда. Рефлекторно заслонился рукой, хоть и с опозданием; Стаггарт такой роскоши позволить себе уже не мог.

— Что ты делаешь?!

Руквуд носком ботинка пнул палочку Стаггарта к краю платформы, а потом равнодушно перешагнул через оглушенного Пожирателя.

— Нас кто-то сдал. Или он, или Нимири. Но с Нимири уже ничего не спросишь, а с этого, может, еще получится.

Барти возразил бы, если бы мог. Руквуд подхватил его за руку, помогая подняться, и сунул в ладонь склянку с зельем.

— Выпьешь, когда я скажу.

— Барьер, — выдохнул Барти. Родовая магия не терпела жульничества; сбавить цену крови крововосстанавливающим зельем было невозможно — заклинание разрушилось бы после первого глотка.

— Знаю, — сказал Руквуд и зашагал к лестнице, поднимающейся к выходу. — Авроры прорвутся так или иначе.

Он не добавил очевидное: лучше так, чем в Азкабане. Ни одно заклинание не прозвучало, когда он остановился у начала ступеней — только магия неохотно вздрогнула вокруг, уплотняясь, сжимаясь в тончайшую завесу, преграждающую вход — и замерла, так и не воплотившись. Барти не знал, в чем именно заключалась ловушка, но подозревал, что Август не просто так потратил на нее один из артефактов Отдела тайн. У Невыразимцев были свои трюки.

Август вернулся назад, обернулся к лестнице и поднял палочку.

— Давай.

Барти оборвал связующую нить магии, пьющую его жизнь, и опрокинул в себя полпинты крововосстанавливающего зелья разом.

Спустя несколько секунд тишины что-то впереди тренькнуло — тонко, как лопнувшая струна. А потом невидимое цунами чистой магической силы врезалось ему в грудь.

Оглушительный сухой треск заставил его скорчиться на полу, позабыв о магических щитах, словно слепого котенка: невыразимская дрянь грохнет весь вокзал им на головы, похоронит всех вместе, не разбирая, у кого есть Метка, а у кого нет. Кажется, он даже задержал дыхание.

Не грохнуло.

Барти моргнул и поднял голову, неловко пытаясь встать на ноги. В стене у конца платформы тонкой извилистой молнией скалилась трещина, прошившая камень насквозь, но магловский вокзал выдержал испытание с честью. Аврорам, первым, ворвавшимся на платформу, повезло меньше.

— Черт возьми, — хрипло просипел Стаггарт, ошалело оглядываясь. Должно быть, волна магии привела его в чувство. — Что это было?

— Взрыв газопровода, — мрачно выдохнул Август. — Барти!..

Барти швырнул Бомбарду почти не целясь — куда-то в сторону лестницы, где еще только мелькнула темная тень. Бомбарда растворилась, не достигнув цели; заклятие Августа — отраженное — исчезло в тоннеле и отозвалось гулким эхом. Он успел еще различить ответный всполох магии, успел поднять бессменный Протего — но заклятие оказалось не боевым, оно прошло сквозь щит и обожгло кожу чистой энергией. В голове прояснилось.

— Там, снаружи, еще авроры, — коротко сказал Риддл, взмахом руки отшвырнув тела оглушенных мракоборцев к стене. На его лице не было привычной чуть ироничной полуулыбки. — Медоуз, МакКиннон. Я не мог пройти незаметно.

Значит, скоро здесь будет весь аврорат. Барти сотворил заново маскировочные чары: прежние сбило энергетическим выбросом артефакта; Риддл внимательно скользнул взглядом по каждому из Пожирателей.

— Уильям Стаггарт. Признаться, я удивлен.

— Милорд, я…

Их взгляды скрестились, и Пожиратель вздрогнул всем телом, запнувшись на полуслове. Когда Риддл отвел глаза, Стаггарт рухнул обратно на пол. Его губы беззвучно шевелились, будто пытаясь отыскать и произнести слова, которые могли бы подарить ему легкую смерть.

Барти крайне сомневался, что Стаггарт их найдет.

— Как славно было бы… — Август кашлянул, — прямо сейчас поймать электричку. Вечно их не дождешься, когда спешишь.

Риддл мрачно посмотрел на него, а потом вдруг криво улыбнулся.

— Фулхэм-Бродвей? Рядом с Бромптоном из Магической Семерки?

Барти моргнул и перевел взгляд на жестяную табличку с названием станции на стене позади Руквуда.

— Жалко, не Кенсал-Грин, а то совпало бы прямо как по Честертону, — сказал Руквуд. Риддл усмехнулся.

— Совпадений не бывает. Старина Уильям, похоже, тебе несказанно повезло… а вот о них, — Темный лорд обернулся к оглушенным мракоборцам, — так уже не скажешь.

Их ждали.

Аврорам не было нужды скрываться под чарами маскировки — Барти знал в лицо почти каждого из них. Морвен и Доркас Медоузы — отец и дочь, МакКиннон, Лонгботтомы, Фенвик, Кромби… самые лучшие. Или самые храбрые.

Чертовски много Светлых волшебников на двух загнанных в угол Пожирателей смерти и одного Темного мага.

Барти заставил себя сфокусироваться на окклюменционном блоке и маскировочных чарах. Он ощущал нечто, сгустившееся в сыром воздухе; магия тревожилась, колебалась, и дышать ею становилось трудней. Четыре человеческих жертвоприношения за раз — слишком много смерти для одного старого магловского вокзала.

Авроры тоже чувствовали. И только потому не атаковали сразу же.

— Если вам дороги ваши жизни, снимите антиаппарационные чары, — мягко сказал Том Риддл. Завершение темномагического ритуала отняло у него немало сил, даже учитывая, что ритуал по большей части был подготовлен заранее — судя по всему, довольно давно. — Или, если желаете, присоединитесь к своим друзьям в увлекательном путешествии в лучший мир. Здесь как раз подходящее место.

Август, стоявший рядом, крепче сжал палочку и повернул голову к парку, лежащему через дорогу, словно авроры вдруг совсем перестали его волновать. Он понял, безошибочно осознал Барти. Он понял, что за ритуал только что был завершен Темным лордом.

И это встревожило Августа Руквуда, Невыразимца, гораздо больше семи орденских волшебников.

— Вы не хуже нас знаете, чем грозит нарушение Статута, — резко произнес Морвен. — Если ваш ритуал подвергнет опасности Статут секретности, это поставит под угрозу всю магическую Британию.

Риддл улыбнулся.

Если бы Барти не знал — не видел его воспоминаний, лично, в собственном разуме — он бы решил, что Темному лорду абсолютно всё равно.

— В таком случае, не лучше ли вам отойти с дороги?

Барти увидел их одновременно с аврорами. Серые тени, мелькающие между деревьев по ту сторону дороги, ведущей от вокзала к парку Бромптон.

Кладбищу. Он вспомнил. Кладбищу Бромптон.

— Инферналы! — рявкнул Медоуз.

Он выпустил из палочки яркую струю огня. Первые ожившие мертвецы отшатнулись прочь от слишком живой для них магии — и кинулись вперед снова. Барти вскинул было палочку, готовясь сплести Бомбарду — ему вовсе не хотелось быть разорванным на части безмозглыми тварями — но Риддл спокойно покачал головой.

— Бесполезно, — сказал он. Его голос звучал все так же негромко, но Барти услышал его даже сквозь грохот магических взрывов и шипение призванного огня. — В Бромптоне хватает свежих могил.

Барти отступил назад, пытаясь удержать перед собой барьер Протего: в невидимую преграду бились отголоски творящейся впереди магии; авроры не жалели огня, но на каждого сожженного инфернала приходилось двое новых. Мертвецы не знали усталости, боли и страха, но эхо человеческого разума, задержавшееся в воскрешенных Темной магией телах, диктовало им человеческие условия боя. Инферналы — десятки, и новые тени все бежали и бежали от кладбища — кружили вдоль черты огненного кольца, оградившего авроров, не спеша напрасно бросаться в пламя.

— В самом деле? — спросил Риддл, изогнув бровь.

Инферналы замерли на мгновение, словно слушая им одним ведомый приказ.

А потом огонь заслонило серыми телами. Барти услышал захлебывающийся крик — и глухой взрыв Бомбарды сразу же следом; а затем антиаппарационные чары, плотно накрывшие Фулхэм-Бродвей, развеялись без остатка.

Авроры аппарировали один за другим. Морвен все еще стоял под хрустальной полусферой щита, которую бессильно царапали когти тварей; Кромби все еще был здесь, хаотично аппарируя с место на место, не позволяя инферналам схватить себя. Замерев на полсекунды, он поднял палочку.

И вдруг антиаппарационный барьер рухнул обратно. От гулко прокатившегося по ткани магии эха на мгновение застыли даже инферналы.

— Нет, не надо! — заорал Морвен.

Когда палочка Кромби выдохнула первую струю пламени, Барти узнал это пламя сразу.

Кажется, Риддл крикнул что-то вроде «беги». Он вскинул палочку, безошибочно вспыхнувшую зеленым всполохом Авады, но заклятие не достигло цели. Барти не слышал ничего, кроме оглушительного рева огня, жадно рвущегося наружу пожирать всё живое и мёртвое; огня, который нельзя было погасить ничем, кроме контрзаклятия, сотворенного призвавшим его волшебником.

Соткавшись из разрозненных струй в огромную огненную змею, Адское пламя разинуло пасть.

Барти позабыл про Протего.

Кажется, так быстро он не бегал еще никогда. Вокзал, рявкнул голос в его голове, и Барти нырнул в черный проем двери, споткнулся о мертвеца на платформе, кое-как поднялся со скользкого пола и прижался к дальней стене. Над его головой, над метрами магловского бетона, волшебник по имени Кромби скармливал Темнейшему заклятию свою жизнь. И, пока в нем оставалась хотя бы капля магической энергии, Адское пламя пожирало инферналов и всё, что встретится на его пути.

Сама магия кричала от боли.

Барти не мог зажмуриться. Не мог отвести взгляда от черного провала выхода. Риддл стоял рядом, подняв палочку в начальном жесте незнакомого ему заклинания, но Барти знал не хуже любого другого мага — нет заклятий, способных спасти от Адского пламени.

Огненный тигр прыгнул на платформу и оскалил пасть. Кажется, Барти успел ощутить на долю мгновения дыхание смертоносного жара: неживого, бесстрастного и невозможного, как жар звезд, пылающих в черной пустоте вечности, а потом…

Кромби умер.

Барти выдохнул. Руки у него дрожали так, что вряд ли он сумел бы сотворить даже простейшее заклинание. Риддл тихо сказал несколько магловских слов, которые Барти понял только потому, что понимал вообще всё, кроме парселтанга.

Наверное, это был первый раз, когда Барти видел его по-настоящему напуганным.

— Антиаппарационные еще держатся, — выдохнул Барти. Наверное, у Кромби был такой же одноразовый артефакт, как тот, что он сам использовал у дома Монтегю.

— Да ну нахрен такие развлечения, — зло сказал Риддл и зашагал вперед. — Даже последний кретин, хоть немного знакомый с законами Темных искусств, не стал бы…

Он остановился, не договорив.

Морвен Медоуз шагнул на платформу. Последний оставшийся в живых аврор рядом с Фулхэм-Бродвей.

Барти не сумел не задуматься, почему Темный лорд не убил его сразу же Смертельным заклятием. Морвен даже не озаботился тем, чтобы поднять щиты; Барти решил поступить умнее, чем раньше, когда он не аппарировал прочь сразу же вместе с Августом — он решил не атаковать первым.

— Как благородно, — с иронией сказал Риддл. — Идиот Кромби устроил грандиозное самосожжение ради спасения Фулхэма от нашествия мертвецов, а его друг и соратник решил воспользоваться великой жертвой, чтобы убить одного-единственного Темного лорда в нечестном бою. Ты уверен, что законы магии поняли всё правильно? Может быть, ты вовсе не защищен сейчас ритуалом жертвоприношения. Получится весьма неловко.

Риддл безошибочно отразил первое заклятие Морвена — сложное, сплетенное из связки нескольких заклинаний. Барти запоздало вскинул палочку, безостановочно сотворяя щиты, но его помощь в лучшем случае позволяла Риддлу экономить силы на контрзаклятия. Медоуз был одним из лучших волшебников в Ордене Феникса, Барти едва мог даже распознать чары, которые разбивали его барьеры раз за разом, и…

— Оставь в покое мальчишку, — бросил Риддл. От последнего заклятия он едва успел увернуться; должно быть, Медоуз отлично понимал, что ритуал с инферналами ослабил Темного лорда достаточно, чтобы как минимум уравнять силы. Следующая вспышка толкнула его в грудь, заставив спрыгнуть за край платформы, чтобы удержаться на ногах. — Я могу предложить тебе больше, чем Дамблдор…

Он взмахнул палочкой, сотворяя сферу беззвучия, накрывшую его и Морвена. Барти видел только, как шевелятся его губы. Риддл отступил дальше в тоннель, и Медоуз, даже не оглянувшись на оставшегося за спиной Пожирателя смерти, последовал за ним.

Магловский громкоговоритель неразборчиво зашипел. Барти не сумел разобрать ни слова, но фраза, судя по всему, была очень короткой.

А вот рокот с другогоконца тоннеля он услышал очень отчетливо.

Морвен оглянулся на свет фар, резко вскинул руки, разводя между ними сияющий росчерк неуязвимого барьера — магического щита, пробить который не могло ни одно заклинание, кроме Смертельного заклятия. Он не умел летать без метлы, как Темный лорд, чтобы успеть подняться на платформу. Впрочем, с неуязвимым барьером нужды в этом не было.

За свистом несущегося мимо поезда Барти услышал ровным счетом ничего. В глазах потемнело на пару секунд от резкого магического выплеска, и только.

Когда поезд проехал, о Морвене Медоузе осталось очень мало напоминаний.

— Соблюдайте дистанцию от края платформы, — вполголоса сказал Том Риддл.

Барти посмотрел на него. Темный лорд выглядел очень, очень уставшим. Признаться честно, Барти не думал, что он сам сейчас выглядит намного лучше — возможно, даже хуже, потому что крововосстанавливающее зелье все же не творило чудес.

— Как? — только и сумел выговорить Барти. — Ведь… чары неуязвимого барьера…

— Как мы видим, поезд они не убедили, — пожал плечами Риддл. — Во времена, когда эти чары изобретал Мерлин или черт знает кто другой, маглы еще не придумали метро с многотонными поездами, несущимися со скоростью тридцать миль в час. Думаю, Медоуза раскатало отсюда и до Уэст-Фулхэма.

— Но чары неуязвимого барьера!

Темный лорд посмотрел на него с некоторой безнадежностью. Он даже не стал отвечать, и Барти принял это за ненавязчивый совет выбросить из головы то, что для чистокровного волшебника казалось абсолютно незыблемой истиной, и никогда больше не доверять ничему, созданному маглами.

— Невероятно глупая смерть, — сказал Том Риддл, когда они вышли со станции. — Признаться, все сегодняшние смерти были невероятно глупыми, но Стаггарт это заслужил, а гибель Морвена была просто идиотской. К тому же, весь ритуал инферналов придется готовить заново. Впрочем, одно хорошо: после армии мертвецов, оскверненного Бромптона и Адского пламени прямо посреди Фулхэма никто больше не захочет тянуть с окончанием войны.

Он смерил Барти внимательным взглядом.

— Завтра ты будешь нужен в Министерстве. Ты достаточно хорошо знаешь целительную магию, чтобы восстановить силы к этому моменту? Ордену известно, что Стаггарт собирался сдать им крупный улов, хоть сам Стаггарт и не знал имен. Если твою причастность заподозрят, тебе останется только устроить самосожжение, как этому идиоту Кромби.

— Разумеется, милорд. — Барти не был уверен, что он сможет восстановить силы полностью, но он отлично знал, как исцелить шрамы после ритуала крови. По счастью, сегодня обошлось без Непростительных; те бы просадили ему весь резерв до нуля.

— Хорошо. Дай мне знать, когда будут новости из Министерства, — кивнул ему Риддл и исчез с негромким хлопком. Завеса антиаппарационного барьера осталась в паре шагов позади; Барти в который по счету раз за сегодня обновил маскировочные чары и аппарировал домой.

Пожалуй, кое в чем он был согласен с Темным лордом безоговорочно: да ну нахрен такие развлечения.

***

В протоколе значилось, что заклятие Адского пламени, предположительно, сотворенное аврором Кромби, уничтожило всех инферналов в районе кладбища Бромптон, но также привело и к смерти аврора Медоуза, пытавшегося скрыться от Адского пламени в тоннеле метро. Двое Пожирателей смерти, мертвы и опознаны, в их числе Мадусанда Нимири и агент аврората Уильям Стаггарт; двое остались неизвестными при помощи маскировочных чар. Согласно проведенной магической экспертизе, у Пожирателей был доступ к артефакту девятого уровня, и один из них успешно использовал ритуал крови, воззвав к родовой магии, что указывало на принадлежность преступника к одному из Древнейших Домов.

Барти подписал протокол. Из Священных Двадцати Восьми Дом Краучей был одним из последних, что попали бы под подозрение; он надеялся только, что Август сумеет избежать грядущих проверок в Отделе тайн.

— Почему так долго? — резко спросил Крауч-старший, заглянув в кабинет. Протокол, взлетев со стола, опустился ему в руки.

— Экспертиза, — коротко ответил Барти. Он заговорил на греческом — в разговоре между двумя Краучами магические шифры вроде парселтанга были ни к чему; встретить человека, понимающего греческий, в Министерстве магии было трудно. — Похоже на утечку на девятом уровне. Один из Пожирателей был из Древнейшего Дома, воспользовался ритуалом крови.

Резкие морщины на лице отца стали отчетливей.

— Составь письма заместителю Министра, заставь Фрэнка и Доркас их подписать. Заручись ее словом, что она поддержит нас на заседании. — Он развернулся, собираясь уйти. Барти окликнул его уже у дверей:

— Нам не дадут разрешение на необоснованный арест наследников Древнейших Домов. На что именно подписывается Доркас?

Отец оглянулся.

— Министр готов рассмотреть предложение усилить охрану в Азкабане, — сухо сказал он. — Если нам запрещают разыскивать преступников до того, как они попадутся, придется сделать так, чтобы попавшиеся стали уроком для всех, кто еще на свободе.

— Насколько будет увеличено число дементоров?

Уже сейчас допрос заключенных, что провели в Азкабане месяц, был проблематичен: допрашивать безумцев было трудно. С усиленной охраной допрашивать стало бы практически некого, потому что через месяц большинство заключенных уже были бы мертвы. Барти знал об этом потому, что допросы проводились обычно после того, как преступник побывал рядом с дементорами — так было гораздо проще.

Конечно, если бюрократия не задерживала процесс слишком надолго.

— Вдвое, — ответил Крауч-старший и вышел из кабинета.

Барти посмотрел на пустой пергамент с уже проставленной печатью, ожидающий его на столе. Он не был уверен, что в Азкабане на данный момент хватало узников, чтобы увеличить число дементоров вдвое. Если отец считал, что аврорат, Орден Феникса и Министр поддержат предложение усилить охрану, это могло значить только то, что скоро им придется сажать в Азкабан всех, кто хоть как-то причастен к деятельности сторонников Темного лорда. Срок — пожизненное заключение полагалось только Пожирателям смерти и лишь изредка посредникам — перестанет иметь всякое значение.

До его конца все равно доживет около десятой доли, а то и меньше.

Он взял в руки перо и безупречно ровно вывел первую строку официального обращения к заместителю Министра Минчума.

Новости об Азкабане Темного лорда интересовали мало. Он смешливо фыркнул с едва заметной долей презрения, но и только; Барти вопросительно взглянул на него — поводов для смеха он не замечал.

— Авроры, творящие неконтролируемые Темнейшие заклятия. Кандидат в Министры, воплощающий в жизнь доктрину страха. А я признан национальным преступником всего лишь за то, что убиваю глупцов, которые мне досаждают, и желаю заниматься изучением магии без идиотских запретов людей, боящихся Темных искусств и не боящихся скоростных поездов. — Риддл покачал головой. — Хорошая работа, Барти. Особенно с ритуалом крови. Многие чистокровные волшебники даже не подозревают, какая любопытная область магии им доступна.

Барти начинало казаться, что он непозволительно охотно ожидает похвалы от этого человека.

— Благодарю, милорд. Впрочем, учитывая, что вы — змееуст и Наследник Слизерина, я думаю, я буду прав, если скажу, что вы можете научить меня еще нескольким ритуалам крови, с которыми не знакомят наследников Дома Краучей?

Темный лорд улыбнулся своей привычной тонкой полуулыбкой.

— Родовая магия крайне капризна, когда речь заходит о чистоте крови. Боюсь, в этом вопросе я не в силах тебе помочь. Я бы предложил тебе предъявить претензии моему магловскому отцу, но, боюсь, он не в состоянии тебе ответить с тех самых пор, как мы встретились в мои шестнадцать.

Должно быть, юный Том Риддл был сильно огорчен невозможностью лично проводить ритуалы крови. Барти попытался придумать ответ, который был бы наиболее уместен, но ни одна из заученных еще в детстве церемонно-правильных фраз не казалась сейчас подходящей. Все они звучали одинаково фальшиво.

— У нас больше общего, чем тебе может казаться сейчас, — неожиданно вкрадчиво сказал Риддл. — И, поверь мне, я ценю твое нежелание мне лгать. О чем ты хочешь спросить?

Не о родословной, это точно. Может, как-нибудь в другой раз.

Барти помедлил, прежде чем заговорить снова.

— Почему вы явились на тот вызов? — негромко спросил он.

Темный лорд посмотрел на него.

— Август никогда не зовет меня по пустякам. Конечно, с исключениями вроде того случая, когда он вызвал меня в какой-то паб посреди уэльской глуши, но там и в самом деле было отличное пиво. Откровенно говоря, я так и не понял, он пытался донести до меня что-то важное или ему просто было не с кем выпить… с Невыразимцами трудно сказать наверняка.

Ироничная полуулыбка незаметно стерлась с его лица.

— Я не мог позволить Ордену забрать Августа и тебя. Я бы пришел, даже если бы там был только Август или только ты; вы слишком ценны, чтобы потерять вас так глупо. К тому же, я еще и проверил ритуал инферналов на практике. Давно собирался.

— А если бы у вас не оказалось инферналов под рукой?

Том Риддл пожал плечами.

— Я бы придумал что-нибудь еще.

Барти отвел глаза. У него оставался еще один вопрос, но ответом на него вполне могло послужить Непростительное заклятие; Темный лорд никогда не позволил бы никому предположить подобное и остаться безнаказанным…

— Конечно, есть еще одна причина, по которой я пришел на тот вызов, — негромко добавил Риддл. — Нельзя доверять никому полностью, но точно так же нельзя не доверять никому вовсе. Метка на твоей руке — контракт, который связывает не только твою душу. Он связывает две. Даже если это не налагает формальных ограничений, это должно что-то значить, верно?

Барти заставил себя встретить его взгляд — по-прежнему безупречно спокойный. Конечно, Том Риддл знал; не мог не знать, не мог не помнить…

На мгновение ему снова почудился бесстрастный, опаляющий жар.

— Адское пламя действительно могло убить вас?

— Не знаю, — после недолгой паузы сказал Риддл. — Предпочел бы не проверять. Оно бы уничтожило мое тело, это точно, но окончательная смерть — это совершенно другой вопрос.

Он задумчиво обвел взглядом рабочий стол, где по-прежнему ровно сияла небольшая полусфера неуязвимого барьера. Барти так ни разу и не выдалась подходящая возможность спросить о том, что могло потребовать столь серьезной защиты.

— Думаю, тебе покажется это любопытным, — Риддл, незаметно усмехнувшись, кратким жестом развеял барьер. Под ним оказалась маленькая таблетка металла и медальон.

Золотой медальон с буквой «С», выложенной зелеными драгоценными камнями.

Барти выбросил из головы авроров, Августа, Адское пламя и прочую чепуху, и сделал всё возможное, чтобы не вцепиться в кресло от восторга и ужаса.

Теперь он понимал, для чего был нужен подобный барьер. От этих предметов веяло разрушительной, отравленной смертью силой; он не мог разобрать ее источника или природы, но что-то внутри него, надломленный Авадой остаток его магической сущности, кричал об опасности.

Риддл внимательно наблюдал за его реакцией. Барти не сумел заставить себя отвести взгляда от лежащих на столе вещей, чтобы посмотреть ему в лицо; казалось, если он отвернется хоть на мгновение, невидимая ядовитая тварь вцепится ему в глотку.

— Медальон вполне безопасен, — сказал Риддл. — Вещь справа — магловская, радиоактивный металл; не волнуйся, волшебникам небольшая доза радиации не нанесет вреда, хотя, конечно, постоянно держать его неэкранированным я бы не рекомендовал. Мне было любопытно узнать, повлияет ли радиация на этот конкретный артефакт. Ты не представляешь, как трудно было достать эту штуку…

— Понимаю. Можно пойти на многое, чтобы стать владельцем медальона Слизерина, — завороженно отозвался Барти. Он ощущал странное притяжение древнего артефакта, наполненного Темной магией до краев; медальон звал его, просил коснуться его, хотя бы на мгновение, хотя бы самыми кончиками пальцев — только попробовать на вкус сокрытую в нем силу и тайну…

Риддл посмотрел на него с той самой безнадежностью, с которой выросшие среди маглов люди смотрят на чистокровных волшебников, впервые столкнувшихся с магловскими реалиями.

— Барти, медальон Слизерина был сущей чепухой, он обошелся мне всего лишь в одно убийство. Я говорю о плутонии. Почти сорок лет прошло с окончания войны, а он все еще не продается в аптеках.

Он задумался о чем-то на мгновение.

— Возьми медальон. Будет интересно взглянуть, как он отреагирует на тебя.

Барти посмотрел на него в ответ.

Как чистокровному волшебнику, эта идея казалась ему чрезвычайно идиотской.

— Извините, — как можно вежливей сказал он, — мне кажется, эти вещи хотят меня убить. Мне в самом деле обязательно брать его в руки?

— Это совершенно безопасно, — убедительно заверил его Риддл. — Он не радиоактивен, если ты об этом. По поводу всего прочего… в самом деле, Барти, чем я заслужил твое недоверие?

Медальон мягко блеснул темной зеленью драгоценных камней, когда Барти взглянул на него снова. Магия, обволакивающе-темная, манящая, как озерная глубина, позвала его: ну же.

Ты веришь мне?

В мире, где нельзя верить даже Невыразимцам, ты поверишь мне?

Барти не сумел солгать.

Цепочка на ощупь была теплой; золото совсем не потускнело от времени — подобные вещи не замечали течения лет. Перехватив цепочку левой рукой — медальон нетерпеливо качнулся — Барти провел палочкой над по-змеиному изогнувшейся «С», чутко вслушиваясь в эманации древней силы; краем глаза он заметил вновь засиявшую над металлической таблеткой сферу барьера, заглушившую излучение магловского артефакта.

Медальон Слизерина был пропитан Темнейшей магией. Когда Барти наконец позволил ему мягко упасть на ладонь, он понял, почему.

— Он живой, — выдохнул Барти. Мир перед его глазами сузился до зеленых огней в золотом мареве, до бешено стучащем внутри… — что… что это такое?!

Он перевернул ладонь над столом почти рефлекторно, пытаясь отстраниться от живой сущности, запечатанной внутри медальона, но цепочка не соскользнула с его пальцев — впилась в кожу до боли остро, не желая его отпускать. Риддл, невидимо стоявший за его плечом, тихо засмеялся, произнес что-то на свистящем парселтанге — и медальон со щелчком раскрылся.

Барти не успел отвести взгляд. Не сумел.

У существа, запертого в артефакте, были человеческие глаза.

Я знаю тебя.

Барти попытался заслониться окклюменционным блоком — и вздрогнул всем телом от боли, с которой его ментальная защита разбилась вдребезги.

Я знаю, чего ты боишься и чего желаешь на самом деле.

У тебя так много времени, но ты всегда опаздываешь, всего на один шаг или на полшага, каждый раз, каждый раз, когда он смотрит на тебя и даже не считает тебя достойным стоять наравне с ним; и каждый раз ты боишься не суметь доказать обратного. Остаться тенью за его спиной. Эхом его голоса, отражением его лица, отголоском его имени.

Я могу помочь тебе убить этот страх.

Я могу дать тебе то, что ты ищешь.

Признай, зачем ты пришел ко мне на самом…

Медальон захлопнулся с едва слышным кликом. Барти, рвано вдохнув пропитанный магией воздух, поднял взгляд; артефакт соскользнул с его ладони в ладонь Риддла послушно и легко, словно обыкновенная безделушка.

— Не обращай внимания, — с легкой улыбкой сказал Темный лорд, — эта штука довольно бесцеремонна.

Барти сглотнул остатки видений. Иллюзорные клочья чужой сущности липли к его собственной памяти, путая реальные воспоминания с наваждениями.

— Она хотела, чтобы я убил свою семью.

Риддл улыбнулся без капли удивления.

— Я знал, что вы друг другу понравитесь. — Он беспечно крутил медальон между пальцами, словно дешевую монетку.

Барти прочистил горло. После насильственного легилименционного контакта сфокусироваться на настоящем всегда было трудней.

— Чтобы создать живое из мертвого, — хрипло сказал он, — даже Темнейшая магия запросила бы цену, которую… немыслимо было бы заплатить. Адское пламя по сравнению с этой вещью — детская игрушка. И этот медальон хранит ваш импринт. Модифицированный, но… все же…

— Да, — сказал Том Риддл. — И да.

— Что это такое? На самом деле?

Во взгляде Темного лорда ему почудилась странная задумчивость.

— Это крайне ценная вещь, Барти. Крайне ценная для меня. Конечно, это не оправдывает манеру лезть в каждый встречный разум подобным неэлегантным образом, но, согласись, ты не услышал ни единого слова лжи.

Он знал, вдруг понял Барти. Он слышал каждое слово и видел каждый из обрывков навеянных иллюзий, странных и жутких в своей абсолютной искренности.

Барти поднялся.

— Нет, — сказал Том Риддл. — Ты занимаешься никому не нужной чушью, Барти. Хватит лгать самому себе. Что ты собираешься сделать, чтобы сберечь эту ложь? Сотворишь какую-нибудь отчаянную глупость, потому что гордость не позволяет тебе стерпеть подглядывания в твои самые сокровенные страхи? Или попытаешься солгать еще и мне — из стыда, что они стали мне известны?

Он не глядя бросил медальон на стол.

— Тебе придется убить этот страх или подчиниться ему. Ты услышал правду — я могу помочь тебе.

— Вы боялись Адского пламени не меньше меня, вопреки всем вашим словам о бессмертии.

— Я утверждал, что я бессмертен, а не что я не боюсь смерти. Ничто не избавит тебя от страха навсегда остаться вторым, но у всякой цели есть цена — и цена твоей будет высока. Настолько, что ты боишься не только заплатить ее — признаться даже самому себе, что хотел бы это сделать. Страх, что удерживает тебя сейчас и удержит даже в последнем шаге от цели, можно уничтожить. Если ты захочешь.

— Если я захочу, — повторил Барти. Риддл кивнул. Он был непривычно серьезен.

— Невозможно стать мастером Темных искусств, не осознав важность компромиссов. Есть люди, которые называют этот страх человечностью; есть люди, которые готовы умереть, но не расстаться с ним. Если ты не хочешь, чтобы я тебе помогал, я не стану этого делать.

Барти встретил его взгляд глаза в глаза — и на тысячную долю мгновения ему показалось, что они уже вели этот разговор прежде, и каждый из них знает, каков будет итог, и скрывать больше нечего.

— Хорошо, — ответил ему Том Риддл.

Комментарий к О компромиссах

- Магическая Семерка - семь кладбищ, построенных в Лондоне в 19 веке (среди них Бромптон и Кенсал-Грин)

- “For there is good news yet to hear and fine things to be seen,

Before we go to Paradise by way of Kensal Green” - Честертон, “Rolling English Road”

- Mind the gap between the edge and the platform, фраза, которая навсегда останется с вами после всего одного посещения лондонского метро :)

- “Может, у вас в 85-м плутоний продается в каждой аптеке, но в 55-м его не достать!” - цитата из “Назад в будущее” х)

========== О дружбе ==========

В доме Блэков в каминах сияет зеленый огонь. То ли детская причуда Регулуса, то ли давняя выходка его брата, от всех последствий которой не смог избавиться даже домовик; впрочем, цвет никак не влияет на тепло. Барти снимает промокший плащ с нескрываемым облегчением — ему пришлось пройтись по Лондону, чтобы убедиться, что никто не отследит его при аппарации, а лондонская погода никогда не была щадящей.

— Барти, это ты? — голос Регулуса, звонкий и чуть нервный, приглушенно доносится с первого этажа. — Поднимайся!

Регулус всё такой же, ничуть не изменившийся после выпуска; высокий и худощавый юный волшебник, в каждой черте лица которого прослеживается линия крови Блэков — надежнее любого родового документа. Прежняя порывистость из его движений, свойственная и Сириусу, и в меньшей степени — Белле, так никуда и не делась.

Рег встречает его в гостиной крепким дружеским объятием, и Барти смеется: отцепись, не виделись-то всего… сколько там прошло, пара месяцев?

— Почти полгода, — посерьезнев, поправляет его Регулус. Барти чуть настораживается, расслышав в его голосе даже не обиду — нечто похожее на тревогу; но Блэк тут же беспечно машет рукой, подзывая поближе серебряный поднос с бокалами, полными вина. Тот подплывает весьма неспешно, впрочем, Барти не сомневается, что это вино значительно старше их обоих, вместе взятых. В таком возрасте уже некуда торопиться.

— Я лучше чаю, — с невеселым смешком отказывается Барти, усаживаясь на один из гостевых диванов. — От окклюменции и так голова трещит.

Визенгамот заседал четыре часа подряд, а каждая минута в зале совещаний Визенгамота превращается в мучительную проверку собственного самоконтроля. В такие дни Барти завидует маглам: те, по крайней мере, должны следить только за своим лицом. Его могут выдать даже мысли.

Рег смотрит на него очень удивленно.

— Так ты же не возвращаешься сегодня в Министерство?

Барти любит своих школьных друзей, но если Рабастан повзрослел — пришлось, когда лорд отправил его на боевые задания — то Рег так и остался где-то там, в выпускном классе Хогвартса. Отчасти поэтому с ним так легко, и поэтому же он порой ужасно бесит своим непониманием очевидных вещей.

— Может, и нет, — терпеливо говорит Барти, — а может, придется. Я лучше чаю, Рег.

Когда-то дом Блэков был для него спасением — здесь, когда Сириус сбежал от родных, его всегда был готов приютить Рег, и здесь не приходилось прятаться и лгать. Когда-то здесь можно было беззаботно распивать вино, огневиски и всё, что только найдется в погребах Древнейшего Дома Блэков, и не думать о завтрашнем дне. Можно было даже ненароком забыть про чары иллюзий, скрывающие Метку.

Больше ему не хочется так рисковать.

Регулус, кажется, вспоминает, что они больше не в школе. Теперь его чуть рассеянный взгляд становится внимательным.

— Ты выглядишь дерьмово, Барти.

Он чуть не отвечает: да ты что, Рег, я-то думал, быть шпионом Темного лорда в Министерстве и в доме главы Отдела магического правопорядка — это как отдых на курорте, но сдерживается. Рег от его молчания совсем киснет, поэтому Барти приходится выдавить улыбку, похожую на что-то дружеское, а не на вышколенную моя-родословная-позволяет-мне-что-угодно-но-вежливость-обязывает улыбку Крауча-младшего, сотрудника Министерства.

— Правда, Барти, — повторяет Регулус. Тревога в его голосе теперь слышна очень хорошо. — Извини. Я не стал бы дергать тебя по пустякам. Знаю, каково тебе приходится. Просто…

Он отворачивается. Делает несколько глотков из бокала — нервных, быстрых.

— Я боюсь, — тихо говорит Рег. — За тебя и Басти. За свою семью. Всё это… всё это зашло слишком далеко.

Барти смаргивает непонимание, как смаргивают капли дождя.

— Боишься? Вы же Блэки. Вас не тронут до последнего, да никто и не подумает, что ты носишь Метку — твоих родителей проверяли уже раз двести и ничего не нашли.

Потому что родители Регулуса — очень мудрые и не страдающие лишним безрассудством люди. Ни Вальбурга, ни Орион не носили Метку, да и их сотрудничество с Пожирателями смерти было весьма отдаленным, хотя Барти не мог сказать с уверенностью, почему.

— А с Басти Родольф и Белла, — добавляет Барти. Он редко участвовал в боевых заданиях Лестрейнджей, но порой доводилось — и он знал как никто другой, что волшебник, заступивший им дорогу, горько пожалеет о своей храбрости.

— А с тобой кто? — хмыкает Рег, не оборачиваясь. — Темный лорд?

— Еще Руквуд, мерлинова прорва удачи и мои несравненные таланты.

Шутка заслуживает большего, чем унылый смешок. Он больше похож на усмешку — не злую, но непонятно горькую.

Барти не спрашивает, что произошло. Он знает и так — слишком часто видел подобное в коридорах Министерства, отражение происходящего за бесстрастной личиной отчетов и протоколов. В Британии идет война, и теперь она добралась до дома Блэков.

Война. Только и всего.

Чай, призванный чарами невидимого домовика, оказывается терпким, горчащим на вкус — совсем не такой, как у Винки. Барти делает глоток, поглядывая на Регулуса, нервно меряющего шагами гостиную. Похоже, Кричер забыл, какой чай привык пить гость его хозяина — впрочем, в этом есть и вина Барти; он слишком давно не появлялся здесь.

— Ты часто видишь его? Говоришь с ним? — невпопад спрашивает Регулус, останавливаясь на мгновение. Барти понимает, о ком он, в мгновение ока.

— Смотря что ты понимаешь под «часто», — помедлив, осторожно отвечает Барти. — Чаще, чем тебя. Чем ты вообще занимался эти полгода? Я ничего не знаю о твоих операциях.

Рег его будто не слышит.

— Он много рассказывал тебе? О своем прошлом?

Барти приглушенно фыркает, едва не расплескав чай себе на колени.

— Ага, мы каждый вечер чаи гоняем. Он мне еще и автограф оставил, хочешь, для тебя тоже попрошу?

— Я серьезно, — Регулус вдруг оборачивается. Бокал в его руке уже пуст, но куда страннее то, что он и правда говорит всерьез. — Серьезно, Барти, он говорил тебе хоть что-то? Хоть что-нибудь?

Первое правило приближенных Темного лорда — не упоминать ни о чем, связанном лично с Темным лордом.

Барти невольно ощущает, как этот разговор перестает ему нравиться. Всё это начинает напоминать допрос, только допрашивать его некому — Регулус носит Метку точно так же, как и он сам.

— Да, — помедлив, все же отвечает Барти.

— Это было очень осторожное «да».

— Я осторожный человек, Рег, — он усмехается, но больше не спешит прогонять собственную настороженность прочь. — С чего вдруг такие вопросы?

Блэк качает головой.

— Множество блистательных волшебников готовы отдать за него свои жизни. Он дал нам эти Метки, привязал нас к себе… но что мы получаем взамен?

Горчащий чай застывает у Барти во рту. Он сглатывает почти с усилием. Если бы Регулус не был его другом, он бы уже закончил этот разговор и аппарировал прочь.

Но Регулус — его друг. К сожалению. Это должно что-то значить даже во время войны.

— Я видел, что делает Мальсибер, — тихо продолжает Рег. — Видел, к чему он принуждает других под Империусом. Сколько проживет магл, если заставить его отпилить себе руку? Сколько у него займет сам процесс, если применять только магловские инструменты? Я предположил, две минуты. Всё это затянулось на час, а то и больше. Я не стал дожидаться конца.

Мальсибер. Это имя Барти знакомо.

— Ты не на то смотрел, — терпеливо говорит Барти. Ему вдруг разом становится легче: это не из-за Темного лорда, это из-за причуд Мальсибера и забав с маглами; так гораздо проще. — Мальсиберу плевать, как быстро магл может отпилить себе руку и как будет орать в процессе. Он пытается разобрать Империус по составу. Представляешь, что за заклятие это должно быть, чтобы заставить человека перешагнуть через первичные инстинкты? Чтобы извратить боль и страх так, чтобы они воспринимались как наслаждение, без единого следа воздействия на разум? И не на пару секунд — на целый час! Любую иллюзию можно разбить болью, а от Империуса способ только один — Круциатус или Авада. Поэтому Мальсибер и возится с маглами. Ему любопытно, как устроены Непростительные.

Регулус ставит бокал на парящий поднос и смотрит на Барти. Очень внимательно смотрит.

— Ты применял их? На маглах или волшебниках? — дождавшись кивка, он задает еще вопрос. — Которое?

Барти не отводит взгляда.

Лорд говорил, он должен гордиться своими способностями. Не каждый семнадцатилетний волшебник может сотворить полноценные Непростительные заклятия. И не каждый из способных на это семнадцатилетних волшебников может впоследствии сохранить лицо.

— Все три.

Бокалы на подносе издают тончайший, едва слышный звон. Хрусталь, заставший еще, наверное, прадедов Вальбурги Блэк, идет крохотными неразличимыми трещинами.

— Дурак, — обреченно шепчет Регулус. — Дурак. Зачем? Ты же знаешь, что Смертельное…

«Мне приказали».

Даже в мыслях звучит унизительно; подло. Все это говорят, когда оказываются перед судом Визенгамота, с тенями дементоров, ждущими их в дверях. Я невиновен. Мне приказали.

Безупречная прозрачная чистота Непростительных: само их устройство подразумевает вину. Невиновный не сумел бы применить такое заклятие.

«Ему было любопытно, смогу ли я — и каково это будет».

Барти не говорит и этого: это не касается Регулуса, это не касается никого, кроме него и лорда Волдеморта.

— Мне было интересно, — отвечает он взамен. — Смогу ли я. И каково это будет. Рег, черт возьми, успокойся, не то придется потом объяснять леди Блэк, что мы сделали с ее фамильным сервизом…

Регулус бросает безразличный взгляд на треснувшие бокалы и вдруг начинает смеяться.

— Нет, зачем ты это сделал, Барти? Чтобы он тебя похвалил? Сказал, какой ты хороший мальчик, готовый разорвать собственную душу Непростительным ради чужого признания?

До Барти вдруг начинает доходить, что бокал был наверняка уже не первый.

— А что еще ты готов сделать для него? — проникновенно спрашивает Регулус. — Басти, вон, устраивает теракты. Ты пока только пробовал, но, если тебе понравилось, может, он разрешит тебе отдыхать от работы в Министерстве почаще? Как Мальсиберу?

Барти направляет на него палочку и сотворяет отрезвляющее заклинание, пока его пьяный и не в меру разговорчивый друг не договорился до собственной казни. Блэк запинается на середине тирады, будто споткнувшись; жмурится: отрезвляющее по ощущениям как рождественский фейерверк, взорвавшийся в черепной коробке.

Барти молчит.

И Рег молчит.

Первая Авада — это больно. Незаживающий шрам на всю бессмертную вечность души, который не исцелить ни одним заклинанием. Барти помнит, как задохнулся вечноосенним воздухом Англии, будто ослепнув в одно мгновение; как что-то внутри него, цельное и живое, вдруг треснуло, обнажив сырую рану, расползающуюся по краям.

Смерть одного аврора этого не стоила. Он это знал. И человек, приказавший ему сделать это, тоже знал.

Но так было нужно, так сказал ему лорд, и Барти не спорил. У половины авроров души расколоты Непростительными, только никто не судит их за это; он должен быть готов.

— Ирвен погиб при задержании на прошлой неделе, — негромко говорит Барти. — Официальная причина смерти — огненное заклятие. Знаешь, для чего авроры сжигают тела Пожирателей, Рег? Чтобы никто не понял, что их убило. А знаешь, как допрашивают Пожирателей? Никакая окклюменция не спасет от веритасерума и Империуса после нескольких дней в Азкабане. Хочешь просмотреть протоколы, Рег? Или постоять за дверью камер допроса, послушать, что происходит внутри? Каждая капля веритасерума на учете. Пока заполнишь все нужные отчеты, пока дождешься подписи, пока получишь разрешение… насколько быстрее и проще будет Круциатус? Камеры заперты. Никто не смотрит, что происходит за их дверьми.

Он поднимается, оставив чашку на милость магии домовика. Злость — вытренированная, ледяная — вскипает внутри, заставляя кончики пальцев покалывать от готовой вырваться наружу магии. Он младше Регулуса на полгода, Регу семнадцать и Барти семнадцать, только Рег так и остался мальчишкой, мечтающим о Темной Метке и древней славе чистокровных родов, а Барти…

— Круциатус, — Барти криво ухмыляется, — невозможно спутать ни с чем другим. Люди не кричат от Круциатуса — хрипят, воют, как звери. Голоса под Круцио на человеческие непохожи. Очнись, Рег! Отец велел мне присутствовать на допросе, едва мне исполнилось семнадцать! Не нравится среди Пожирателей смерти — иди, поработай в его отделе! Что ты делал эти полгода? На какие операции тебя отправляли? Или лорд пожалел тебя, оставил размышлять о высоком в родовом гнездышке, чтобы ты не запачкал руки?

Регулус вздрагивает, словно от резкой пощечины; сжимает ладонь на древке палочки, едва сдерживаясь от того, чтобы не ответить так, как его учили отвечать на оскорбления — боевым заклятием. Барти ядовито ухмыляется и допивает чай одним глотком; времена, когда они соревновались на факультете за право быть первым из первых и лучшим из лучших, уже прошли. Фамилии Домов больше ничего не значат, Метка уравняла их всех. Выбирать слова больше не нужно.

Рабастан сказал ему то же самое, вдруг думает Барти. Рабастан был здесь. Слышал всё это. И сказал Регулусу то же самое.

Барти глубоко и беззвучно вдыхает. За окном гостиной, на площади Гриммо, лондонская ночь непроглядно-черна — как все их последние несколько лет.

— Еще что-нибудь, Рег? Или я могу потратить оставшиеся четыре часа на отдых?

— Ты мог отказаться, — вдруг говорит Регулус. Его голос кажется непривычно отстраненным и оттого чужим. — Когда твой отец велел тебе присутствовать на допросе, ты мог отказаться. Но ты этого не сделал. Держу пари, ты даже предложил лично провести допрос, и, возможно, он даже согласился… возможно, ты блестяще его провел, вы добились показаний, отчет был безупречен, даже самые дотошные бюрократы не нашли бы, к чему придраться. — Он хмыкает с неясной злой горечью. — Крауч-старший, кровавый палач Министерства. И Крауч-младший, который станет еще страшнее него.

Значит, разговор закончен. Барти призывает невербальным Акцио свой плащ с нижнего этажа; как и самого Регулуса, его сдерживают незыблемые правила вежливости, которым обязан подчиняться как хозяин, так и гость. В ином случае он бы не оставил подобное без ответа.

Регулус следит, как он застегивает плащ, мимоходом обновляя чары, поддерживающие одежду в идеальном состоянии при любой погоде. Гордый, как все Блэки; извинений от него можно не ждать, и Барти не собирается совершать эту ошибку. Он привычно сплетает аппарационные чары, но удерживает их за миг до активации.

— От некоторых магических контрактов нельзя отказаться, Рег, — спокойно напоминает он, коротко указав взглядом на левую руку друга. — Увидимся.

— Увидимся, — эхом повторяет Регулус.

Аппарация размывает звук его голоса, но проходит безупречно, как и всегда.

***

Поздняя английская осень неотличима от английской зимы и ранней английской весны. Барти не помнит, которое число на календаре. С Маховиком времени все дни сливаются воедино, а бланки Министерства зачарованы — на каждом из них уже проставлена дата.

Письмо в его руках датировано декабрем семьдесят девятого года. На обороте стоит фамильная печать Блэков, еще хранящая остаточную защитную магию; Барти узнает почерк — это почерк Вальбурги Блэк.

Вальбурга Блэк спрашивает, где ее сын.

Барти поднимает глаза на человека, вручившего ему вскрытое письмо.

— Я не знаю, где Регулус, милорд. Если он не отвечает на вызов Метки, возможно ли аппарировать к нему?

Левая рука отзывается едва ощутимым горячим жжением.

— Метка — пожизненный контракт, — бесстрастно напоминает Темный лорд, — и Регулус Блэк больше им не связан.

Регулус мертв?

Воздух комнаты, пахнущий пергаментом и чернилами, складывается в невидимое лезвие и входит ему под дых. Регулус Блэк, лучший ловец Слизерина, девять лет вытерпевший его в роли друга Рег, мертв?

Барти заставляет себя вдохнуть неподвижную, обледеневшую тишину.

— Его Метка мертва, — повторяет Темный лорд. Он легилимент, ему не нужно отвечать словами; Барти уже не пытается закрыться окклюменцией в моменты их встреч. — Отследить ее теперь невозможно.

Разум Барти оживает от холодного оцепенения и начинает работать в два раза быстрее обычного. Регулус мертв; мертвецы не оживают; этого не исправить. У него будет время для скорби. Потом. Потом.

Сейчас он должен сосредоточиться. Как они это допустили?

— Как он умер? — глухо спрашивает Барти. Лорд в ответ смотрит на него пристально и остро.

Как они это допустили?

Если бы это были авроры, он бы уже знал. Барти прокручивает в памяти бесчисленные отчеты о задержании, протоколы допросов, услышанные в коридорах и залах Министерства обрывки разговоров. Должно быть хоть что-нибудь. Что-нибудь. Упоминание лишней жертвы. Угрюмое хмыканье авроров в ответ на слова о непричастности Дома Блэков. Неслучайно задержавшийся на нем взгляд: надо же, сын Крауча не разглядел в школьном друге Пожирателя смерти…

Что угодно.

Ответ, который приходит к нему спустя несколько секунд, оказывается гораздо проще. Барти смотрит на письмо в своих руках: леди Блэк, обратившись к своим связям в Визенгамоте и не отыскав свидетельств, пришла к такому же выводу.

— Вальбурга думает, что Регулуса убили Пожиратели смерти.

Лорд кивает.

— Я не знаю, так это или нет. Если это правда, то я с радостью отдам виновного тебе и Лестрейнджам, но я не думаю, что в рядах Пожирателей смерти найдется подобный идиот. Смерть Регулуса будет стоить нам поддержки Дома Блэков.

Вальбурга не простит им этого. Только если бы им удалось сфабриковать доказательства, что в гибели Регулуса виновен аврорат… но тело Регулуса еще не было найдено, иначе бы оно уже находилось у семьи Блэков…

Невозможно. Слишком рискованно — и цель не оправдывает подобного риска.

Регулус мертв; скорее всего, его убила нелепая случайность или слишком неосторожный дурак из людей Темного лорда, Дом Блэков публично заявит о прекращении любой поддержки сторонников Волдеморта, на голоса Визенгамота снова обрушится хаос, и…

Барти возвращает письмо на стол. Ему приходится применять техники окклюменции, чтобы заставлять себя не думать о смерти друга — только о том, что имеет значение прямо сейчас.

Он подходит ближе к лорду. В вечерних тучах над Лондоном не разглядеть ничего, кроме точек-огней на магловском самолете, поднимающимся от Хитроу, но и те скоро пропадают в мутных сумерках. Даже маглы, обычно пользующиеся своим блаженным неведением, чувствуют магическую войну: вся Британия пропитана страхом.

— Мой отец воспользуется этим. С поддержкой Дома Блэков он легализует Непростительные для аврората.

Война превратится в бойню.

И как бы ты ответил ему, спрашивает бессмертный бесплотный голос, змеящийся в его мыслях.

Барти раздумывает над ответом. Вариантов у них не так и много.

Прошлое смеется над ним знакомым голосом: ты можешь отказаться, пока не поздно, но Барти не верит голосам из могилы. Он никогда не припоминал Регу тот разговор. Никогда не признавал вслух, что тот, на самом деле, кое в чём не ошибся.

— Нам придется заставить их бояться, — говорит Барти, — так, чтобы они не верили, что даже Непростительные способны их защитить.

У настоящего острый внимательный взгляд и два голоса: тот, который звучит внутри, и тот, который звучит снаружи. Тот, что внутри, обещает ему всё, чего он желает; скользит по его разуму невесомым шепотом: я не сомневался в тебе. Тот, что снаружи, спрашивает: и с кого бы ты начал, молодой Крауч?

Семнадцатилетний Барти Крауч знает правильный ответ. Предателям нет пощады.

— С Ориона Блэка, милорд.

========== О свободе ==========

Как… тяжело… вспоминать.

Год.

Какой идет год?

Августовская ночь пахнет цветами, травой и магией. Воздух здесь едва не искрится магией: лепреконы, вейлы, волшебники, зачарованные мячи, обереги, безобидные игрушки, всем этим пропитан Дартмур и огромный ревущий стадион.

Стадион.

Разноцветные флаги сборных.

Белый клевер, зеленые лепреконы. Чёрно-красный снитч, крылатые вейлы. Белый… черно-красный… лепреконы… снитч…

Снитч, снитч, ради всего святого, давайте же, вон он, куда смотрят ловцы?!

Лепреконы. Ирландия. Он помнит. Он помнит. Ирландия. Родина лепреконов и земля клевера.

Он помнит.

Ирландия… играет с черно-красным снитчем. Пляшущие лепреконы разбиваются на фонтаны изумрудных искр от чарующих песен вейл. Болгария, конечно, Болгария, как он сразу не понял?

Воспоминания прорываются сквозь магический заслон медленно, словно вода сквозь давшую течь плотину. Ирландия играет с Болгарией. Ирлан…

Где он?

Который сейчас год?

Проклятые цепи заклятья все еще сдерживают его память, его волю, его силу, напоминают о ледяной пустоте, что ждет его снова, если он посмеет ослушаться — но август сладостно жарок и пьян, и в нем нет ни капли мертвенного холода.

Барти Крауч-младший срывает с себя Империус, каклипкую паутину. У него не хватает сил, чтобы избавиться от него разом, и он высвобождает одно воспоминание за другим, пробираясь мучительно пустыми тропами лабиринта собственного разума, не позволяя себе даже представить, что услышит вот-вот так ненавистно родной голос, произносящий вновь так отчаянно знакомое слово, и всё окажется напрасным, и он снова забудет, снова, снова…

Вспышка: он говорит с Винки о лорде и Азкабане, и глупая эльфка плачет и просит его замолчать, но он так боится забыть, ведь отец вернется и обновит заклятье; и тогда высокородный маг Бартемий Крауч (младший), блестящий волшебник с незамутненной чистотой крови, на коленях молит собственную домовую эльфку напомнить ему об этом, когда он забудет.

Вспышка: чей-то хриплый голос по ту сторону одиночества, за стеной из чистого отчаяния, за дверьми последней надежды; ему Барти тоже, сбиваясь, из последних сил шепчет о лорде, о матери, об отце, о друзьях, о… о предательстве, хуже которого не может быть. Голос смеется дико и бешено, как смеялся бы самоубийца перед тем, как приставить палочку к собственному виску, и не отвечает больше.

Вспышка: белая, как снег, рука на его плече; награда, за которую они готовы равно убивать и умирать. Верность, которой нет иной цены, кроме гибельной пустоты под черным плащом дементора, за которую нет иной платы, кроме вечного будь оно проклято, будь оно благословенно не-смертия в камере в промерзшей крепости на острове в Северном море.

Вспышка, вспышка, вспышка; Бартемий Крауч выжигает ими собственное бессилие и, кажется, плачет, но этого никто не слышит в ревущем гуле стадиона. Империус — стены камеры, идущие трещинами; трещинами, которых никогда не было в Азкабане.

Теперь — есть.

Теперь — будут.

Пальцы едва слушаются, когда он смыкает их на чужой палочке, и это так тяжело, Мерлин, это так тяжело, как никогда прежде, но это — его воля. Это — его решение. Это — его выбор.

Его собственный.

Свободный.

— Отпусти меня, — кричит он, или шепчет, или не издает ни звука: отец всегда был сильным волшебником, а он еще слишком слаб, слишком, слишком слаб, чтобы вырваться полностью из пут заклятья подчинения и магии Винки…

Но они, эти жалкие отродья в масках-черепах, палят заклинаниями в кого попало и веселятся, крича имя лорда, словно еще один лозунг из тех, что выкрикивали часом раньше пьяные дураки в рядах зрителей. Тринадцать лет назад все они трусливо лизали сапоги министерским аврорам, чтобы только изловчиться и не вдохнуть ни разу солоно-мертвый запах Северного моря. Тринадцать лет назад они продали своего господина, спасая собственные шкуры от расплаты за поражение, а теперь, едва почувствовав безнаказанность, вновь возносят ему хвалу.

Вечная верность — такая теперь ей цена?

Бартемий Крауч отплевывает на горелую траву рвоту пополам с желчью. Винки причитает рядом с извинениями, но смолкает, едва он поднимает на нее взгляд.

— Я убью этих подонков, — шипит Крауч сквозь зубы, — отпусти меня, я убью их всех, я убью их!

— Мастер Барти, мастер Барти, Винки не может…

— Я приказываю тебе!

Эльфка испуганно прижимает длинные уши, пока Бартемий Крауч вновь становится собой.

Злость, чистая, незамутненная злость — её удушливым дымом теперь пропитан августовский Дартмур, её неистовое пламя обращает прахом то, что прежде казалось неколебимым. Последние липкие нити проклятья Империус рвутся, когда Бартемий поднимает дрожащую руку с палочкой вверх.

Трусливым ублюдкам пора вспомнить, кому принадлежат их жизни.

И Барти Крауч кричит, до хрипа, до слез и немоты, и чужая палочка в его пальцах вспыхивает невыносимо ярко — прежде чем на жирных углях небес впервые за тринадцать лет вновь загорается Черная Метка.

***

На то, чтобы вспомнить жизнь без вечного безразличия, уходит немало.

Отец и Винки, устало-сухое «Imperio» и дрожащее «мастер Барти», исчезают в прошлом, в мутном дурмане порабощающего заклятья. Барти Крауч-младший снова ходит среди людей, учится улыбаться, хмуриться и говорить, как люди. Не так-то легко, после этих долгих тринадцати лет.

Но он нужен лорду, и он выполнит любой его приказ.

Барти помнит его голос — от него остался только голос; тринадцать лет Барти Крауч жил, чтобы услышать его снова. Тринадцать лет повторял себе собственную присягу верности лорду, пока она не врезалась в его память крепче стертого Азкабаном имени матери: даже стылое дыхание пустоты, сводящее с ума любого осужденного на безумие, не могло коснуться её.

Барти немного рад тому, что у Аластора Грюма тоже не всё в порядке с рассудком — по общепринятым меркам. С обликом чокнутого аврора он должен справиться. Вот с нормальным человеком было бы сложнее. Бартемий Крауч-младший не имел привычки спасаться иллюзиями: он вышел из Азкабана другим, и еще более другим — из рабства.

Теперь у него есть более чем уважительная причина ненавидеть слово «Imperio». Ему придется быть учителем, размышляет Барти; придется знакомить студентов с Непростительными. С заклятьем Империус.

Барти взмахивает палочкой и бормочет это проклятое слово. Приблудившаяся к заброшенному дому кошка нервно дергает хвостом, но спустя несколько секунд борьбы — сказывается усталость и сомнения — послушно ластится к ногам. Барти отпихивает ее носком сапога и снимает заклятье. У него появляется непреодолимое желание отшвырнуть палочку и вымыть руки.

Он был блестящим волшебником до Азкабана, пытается напомнить себе Барти, и остался им после; силы вернутся, а воля… ее не сломили даже дементоры, даже двенадцать лет магического контроля, коверкающего разум. Забавно: война стерла разницу между людьми лорда и их противниками, все они теперь применяют Непростительные, все они теперь не гнушаются убивать без суда и превращать собственных детей в рабов. Во имя великой цели, как Бартемий Крауч. Или во имя собственных желаний, как Бартемий Крауч.

В конце концов, есть ли разница?

Он уже не уверен.

Он не уверен, что в нем осталось что-то, способное ее различить.

Голос, молчавший тринадцать лет, шепчет ему, что он все еще жив. Барти не уверен, правда ли это; в нем нет ничего, кроме пустоты, даже ненависть внутри него вспыхивает и угасает снова в сером безразличии мертвых воспоминаний. Голос просит довериться ему, как раньше, но после двенадцати лет существования в виде окклюменционной личины Барти может только догадываться о том, как выглядит нечто вроде «доверия». Ему придется поработать над условиями своего вымышленного «я», чтобы позволить доверию существовать.

Тогда голос напоминает ему о долге.

Барти поднимается со ступеней скрипучего крыльца особняка Риддлов и возвращается в дом.

========== О союзниках ==========

Находит его Хвост. Счастье, что у Барти нет палочки — его палочку сломал отец, давно, тринадцать лет назад, а украденную на Чемпионате он потерял — иначе трусливый предатель подох бы, как ему и полагалось.

Но Хвост, утихомирив дружеские порывы заклинанием обездвиживания, рассказывает ему о том, во что Барти почти уже и не верил. И когда Петтигрю, благоразумно отступив подальше, взмахивает палочкой — Finite Incantatem — Барти уже не пытается свернуть ублюдку шею.

— Где он? — спрашивает Барти. Собственный голос звучит как чужой; слабо, хрипло, словно он разучился говорить за все эти годы. — Где… мы?

Хвост боязливо оглядывается. Дом, в котором они находятся, выглядит заброшенным, и освещает комнату только старая магловская лампа. Барти делает несколько шагов к соседней комнате; от слабости его мутит так, что ему приходится опереться на стену, но это всё неважно.

Это всё неважно.

Это всё…

— Давно не виделись, Барти.

— Я рад приветствовать вас, мой лорд.

Заученные слова вырываются из горла сами собой. Будто они всё ещё правят Британией из-за спин министров, а не прячутся в заброшенном магловском доме, из последних сил пытаясь выжить.

Барти пытается не смеяться, но у него едва получается сдержаться до тех пор, пока смех лорда не раздается в наступившей тишине. Том Риддл всегда понимал своих преданных слуг слишком хорошо. Холеный мальчик Бартемий Крауч-младший, слишком гордый для того, чтобы быть послушным сыном, и могущественный лорд Волдеморт, чье имя боялись произносить во всех уголках магического мира. Вот что осталось от них теперь.

Барти опускается на колени, потому что ноги больше его не держат. Он толком не знает, что сказать. От этого ему тоже смешно: сколько он высидел совещаний в Министерстве, сколько его учили филигранно выбирать слова для самых опасных речей, но теперь… в его памяти только холод Азкабана, блаженный дурман Империуса и обжигающая сила, рванувшаяся из украденной палочки в небо печатью Метки.

— Забавное место для встречи таких старых друзей. Ты неважно выглядишь, Барти, впрочем, я отлично тебя понимаю. Хвост! Найди нашему новому гостю место для отдыха.

— Если я нужен вам прямо сейчас, мой лорд…

Существо в кресле слабо шевелится, и Барти мгновенно смолкает.

— От мертвецов мало пользы. — Это можно принять за смешок, и Барти, поразмыслив, решает так и сделать. — У нас есть еще немного времени. Используй его с умом.

В магловском доме много комнат. Барти не запоминает, в которую приводит его Хвост. Тут есть что-то похожее на старую койку, покосившиеся шкафы с ветхими книгами — тоже магловскими — и торшер. Барти пытается зажечь его, щелкнув пальцами. Петтигрю смотрит на него как на идиота и тянется к выключателю — спасибо хогвартским С.О.В.ам, Барти еще помнит, как называется эта штука, — но магловский способ тоже не помогает.

— Запасной палочки не найдется? — хрипло спрашивает Барти. Он не уверен, что у него хватит сил на Люмос, но крысе необязательно об этом знать.

— Мимо кровати промахнешься, Крауч? — зубоскалит Хвост. Конечно, за своей палочкой он даже не тянется. Барти ухмыляется ему в ответ.

Как только лорду перестанет быть нужен этот кусок дерьма, он попросит позволения лично его прикончить.

Первое свободное утро выдается дождливым и серым. Крыша магловского дома протекает: Барти просыпается от того, что вода промочила насквозь его плащ. Когда-то он уже просыпался, дрожа от холода в отсыревшей камере, поэтому сейчас он распахивает глаза мгновенно, мысленно сжимаясь в комок — и не сразу вспоминает, где находится.

Мир прозрачен и тих. Половицы поскрипывают за стеной справа — Хвост нервно расхаживает по соседней комнате. Барти Крауч осторожно вдыхает затхлый воздух дома — и так же осторожно выдыхает обратно.

Ничто не пытается остановить его от того, чтобы сбросить с себя промокший плащ, встать, ракрыть настежь окно. Августовское утро, хоть и пасмурное, пахнет одуряюще свежей травой после дождя, и Барти думает, что утра прекрасней он не видел ни разу в своей жизни.

— Не торчи около окна, Крауч, — трусливо одергивает его Хвост, заглянув в комнату. Барти оборачивается к нему, и что-то в выражении его лица заставляет Петтигрю заткнуться.

— Я несколько лет не выходил наружу.

Петтигрю облизывает сухие губы, недоверчиво щурясь. Может быть, даже такой подонок, как Хвост, с трудом может в это поверить. Барти бы и сам не поверил тринадцать лет назад. Наверное.

Он проходит мимо Хвоста, замирает на мгновение у кресла, но сверток с нынешним телом лорда — уродливым, исковерканным Тёмной магией — остаётся безмолвен и неподвижен. Лестница поскрипывает, но дом еще крепко держится; правда, на входной двери уже не осталось ни единого засова, она открывается от легкого толчка.

Барти делает шаг. Другой. Третий.

Ничего не происходит.

Пять, десять шагов.

Ничего.

Он все еще готов захлебнуться сладким дурманом Империуса, все еще готов рвануться из мутного водоворота чужой воли, все еще готов сражаться до последней осознанной мысли за свою свободу. Он делает еще один шаг, чутко вслушиваясь в тишину.

Ни тени Империуса.

Барти присаживается на корточки и осторожно трогает мокрую траву. Травинки щекочут ладонь — мягкие, гибкие, ярко-зеленые. Он слышит, как испуганно поскрипывает сзади дверь — Хвост приоткрыл ее — но шагов за спиной не слышно, да и у Барти есть дела поважнее, чем один трусливый предатель, прибежавший искать защиты у старого хозяина. Пусть смотрит, если ему так интересно.

— Не стоит тут ходить, — через несколько минут все-таки говорит Петтигрю сзади. — Всё это место хорошо просматривается из вон той сторожки. Я покажу, где безопасно.

Барти оборачивается, но ухмылки на лице Хвоста больше нет. Скорее что-то, больше похожее на страх. Несколько секунд Крауч раздумывает, стоит ли напомнить Петтигрю, как закончили свою жизнь люди, которые поверили в его сказки про безопасность, но ему не хочется портить такое утро подобной дрянью. Он поднимается на ноги, не говоря ни слова.

— Еще у нас есть еда, — бормочет Хвост, ведя его по тропинке куда-то за дом. — Там, внутри.

Крауч кивает.

— Дай мне полчаса. Потом тебе придется рассказать мне всё, что я пропустил.

Полчаса проходят быстро — слишком быстро. Но этого хватает, чтобы хоть немного вспомнить, что такое свежий летний воздух, какие на ощупь капли дождя и как они прохладно щекочут кожу, пробираясь за воротник. Как влажная земля мягко пружинит под ногами. Барти даже рад, что вокруг кладбище — здешним завсегдатаям уже нет дела до одного человека, бесцельно бродящего из стороны в сторону под еще теплым августовским дождем.

Потом Барти вспоминает, какова на вкус еда. Еды в доме немного, но Хвост говорит, что это не проблема; Барти к этому моменту и сам замечает чары Призыва. Скорее всего, Хвост обнес какой-то из ближайших магловских киосков со странным названием «Спар». Оно написано на пачке сендвичей. Сами сендвичи отвратительны на вкус, настолько, что Барти даже сквозь безразличную пелену усталости задается вопросом — маглы едят их от отчаяния или потому, что у них тела по-другому устроены?

Выбирать не из чего. Гадкий вкус сендвичей — лучше, чем никакого. В доме отца Винки готовила великолепные ужины, но Барти не помнит на вкус ни единого блюда. Он не вспомнил бы даже, как ел их.

— Всё остальное там еще хуже, — пожимает плечами Хвост. — Это же Спар.

— Только не начни таскать крысиный корм. Что произошло с тех пор, как я попал в Азкабан?

Петтигрю хмыкает и благоразумно стягивает из вскрытой пачки один сендвич, пока те еще не кончились.

— Не знаю. Я двенадцать лет пробыл домашней крысой Уизли. Кстати, их старший сын, Перси, работает в отделе Международного магического сотрудничества. Может, ты даже слышал.

Барти осторожно кладет сендвич на стол и очень внимательно смотрит на Хвоста. Тот ухмыляется как ни в чем не бывало.

— Я слышал о кое-чем другом, — спокойно говорит Барти. — Пара ребят по соседству со мной мечтали скормить тебе твои же кишки за то, что ты привел лорда Волдеморта в Годрикову лощину. Одного из них ты знаешь довольно близко — ты должен был сидеть в его камере. Любопытно, где же сейчас старина Сириус…

Ухмылка Петтигрю блекнет на глазах. Имя Блэка Барти помнит спустя столько лет только потому, что отец устроил ему настоящий допрос после побега Сириуса — и под Империусом, и без него. Барти тогда долго смеялся, до следующего Империуса: из всех, кто мог выбраться из Азкабана, это сделал Блэк из Ордена Феникса. Невинно осужденный как пособник Пожирателей. И ведь хватило же Блэку сил — тринадцать лет спустя…

— Сириус, — несколько напряженно говорит Петтигрю. — Ну, в общем, из-за него я больше не домашняя крыса Уизли. После встречи старых друзей. Я думаю, он убьет меня, если увидит еще хоть раз.

— Он еще в своем уме?

Хвост, смешавшись, запинается на полуслове.

— Он… я не знаю. Он выглядел как…

«Как ты», почти наяву слышит Барти. И глаза Питера Петтигрю, в отличие от слов Питера Петтигрю, ему не лгут. Питер Петтигрю, столько лет обманывавший и Пожирателей, и авроров, неизменно ускользавший от любой опасности, до холодного пота боится сидеть за одним столом с истощенным и безоружным Барти Краучем.

Барти знает, почему. И не может не засмеяться — хоть смех получается рваным, диким, словно он разучился смеяться как люди.

— Они выйдут на свободу, Хвост. Рано или поздно то, что осталось от самых верных людей лорда, окажется вне стен Азкабана. Тебе придется… постараться… чтобы убедить нас, что мы неправы в своем желании воздать тебе должное.

— Но ты же вступишься за меня, Барти, — Хвост нервно улыбается. Может быть, даже думает, что Барти не замечает, как крепко он сжимает палочку под столом. — Ты же скажешь им, что я остался верен!

— Я скажу им, что я буду первым, кто заставит тебя жрать собственное крысиное дерьмо под Круциатусом. — Барти возвращается к своему сендвичу. Он не может и пальцем тронуть подонка, пока тот нужен лорду и пока у Барти нет палочки, но и Хвосту не поздоровится, если он наложит на ценного союзника хоть одно проклятие.

— Так вот, — после долгого молчания оживает Петтигрю, — про Уизли…

Через несколько дней Барти слегка меняет свое мнение о Хвосте. Хвост, без сомнения, подонок, но он оказывается куда полезней, чем раньше: он заботится о лорде, он приносит Барти палочку мертвеца, и главное — он начинает красть еду повкусней. Теперь на магловских пачках с сендвичами и полуфабрикатами написано слово «Теско».

Барти взмахивает палочкой пару раз, и только на третий она отзывается тусклым снопом искр. Новый владелец явно ей не по нраву; хорошо еще, предыдущий мертв. Палочки мертвецов тем и хороши, что на них редко распространяется магический закон владения; исключение составляют только самые могущественные артефакты…

Барти не прикоснулся к палочке лорда, хотя она хранилась в этом же доме — Хвост нашел ее. До тех пор, пока для этого не было действительно веской причины, подобная дерзость каралась бы жестоко. Да и Крауч сам вовсе не уверен, что палочка лорда захотела бы ему служить. Палочка покойника — тоже не лучшее оружие, но к нему придется привыкнуть.

— Хорошо, что ты всё-таки сдал те двенадцать экзаменов, Барти.

Барти склоняет голову, едва ли замечая тонкую тень необидной усмешки в чужом голосе. От его умений, заслуживших ему двенадцать С.О.В. в Хогвартсе, почти ничего не осталось — даже простейшие заклинания, которые он пробовал сейчас с новой палочкой, давались ему с трудом. Раньше он мог колдовать часами без перерыва, теперь…

Ничего. Ничего, силы восстановятся со временем. Он просто должен больше практиковаться.

— Хвост, — шипит высокий голос из свертка в кресле, — расскажи ему о нашем плане.

Плане, повторяет про себя Барти. И какой, интересно, у них план?

Питер Петтигрю смотрит на него таким взглядом, словно ему приказали лично отправиться в Азкабан с повинной. Обреченность — так бы это охарактеризовал Барти.

Петтигрю глубоко вдыхает.

— Ты должен победить Аластора Грюма в бою, взять его в плен, и в его облике преподавать в Хогвартсе Защиту от Темных Искусств до конца Турнира Трех Волшебников, который тоже будет проходить в Хогвартсе. И еще ты должен удостовериться, что в Турнире победит Гарри Поттер.

Барти смотрит на лорда Волдеморта.

Лорд молчит. И Хвост молчит. Никто не смеется над этой идиотской шуткой.

— Я бы хотел узнать детали, — наконец выбирает Барти наиболее безопасный ответ.

— Запомни, Хвост: так отвечают лорды Визенгамота! — Голос Тома Риддла свистяще смеется. Разумеется.

Хвост беззвучно вздыхает. Крауч глядит куда-то сквозь него и думает о том, что если Грюм его не убьет, то надо будет придумать что-нибудь, что убьет наверняка. Он еще не успел соскучиться по Азкабану.

Комментарий к О союзниках

Спар и Теско - две сети супермаркетов в Британии :)

========== Об Аласторе Грюме ==========

С тайного счета, открытого когда-то на имя несуществующего волшебника Эммета Томсона, Барти снимает все оставшиеся сбережения. Сомнительная лондонская контора, конечно, не была Гринготтсом и начисляла отрицательные проценты, но зато и не задавала неудобных вопросов. Этим и прельстила его в те далекие времена, когда Барти было семнадцать, и он всерьез задумался над вопросом, к кому перейдут деньги на его гринготтском счету, если что-то случится. Подозрения себя оправдали: Гринготтс неукоснительно следовал законам наследования, а по законам наследования после смерти владельца имущество переходило к ближайшим родственникам.

Но денег на счету Эммета Томсона как раз хватает, чтобы пройтись по Лютному переулку. Барти не беспокоится, что кто-то узнает его лицо; здесь, скорее всего, облик давно погибшего Крауча примут разве что за маскировку. Наглую, вызывающую, предельно опасную — в девяносто четвертом году не каждый осмелится примерить на себя клеймо Пожирателя Смерти — но все же маскировку. К тому же, деньги есть деньги, а в Лютном переулке не задерживаются любители расспрашивать о чужом прошлом.

К концу дня у Барти накапливается столько защитных артефактов, что он мог бы увешаться ими, как рождественская елка. Еще бомбы, ловушки и с десяток «саперов». «Саперы» обычно представляют из себя зачарованных мелких тварей вроде мух — их задача состоит в том, чтобы обратить на себя внимание защитных чар, выцеливающих живых существ. Продавец, едва оценив общее направление мысли Барти, предлагает Затуманивающие бомбы — те, взрываясь, создают неплохие иллюзии, сквозь которые может видеть только владелец специально зачарованного амулета — но против Грюма это не поможет. Барти, впрочем, покупает одну на всякий случай. Вдруг там будет не только Грюм.

Дорогу на выходе из магазина ему уступает даже местный охранник-вышибала, но Барти не удостаивает его взглядом. Нужно быть безнадежным идиотом, чтобы ссориться с человеком, только что скупившим не меньше четверти боевого арсенала всей лавки.

Проблема только в том, что он не уверен, что четверти боевого арсенала лавки Темных артефактов хватит на Аластора Грюма.

Обмануть вредноскоп можно. Обмануть Проявитель врагов — куда сложнее. Обмануть все вредноскопы и детекторы Темной магии, собранные у Грюма дома — почти невыполнимая задача, поэтому у них очень мало времени.

По счастью, анимаги могут трансформироваться вместе с одеждой, и, по счастью, нынешний дом Аластора Грюма строили по стандартам современной Британии — из рук вон плохо — и в основании стен хватает незаметных для человека щелей.

— Не пожелаешь мне удачи, Крауч? — Хвост нервничает. Даже при свете магловских фонарей видно, как поблескивает пот на его лбу. — Ничего не посоветуешь?

— Если окажешься в безвыходном положении, последнюю Аваду придержи для себя.

Петтигрю оглядывается на него с почти осязаемой тревогой. Вид у него затравленный, словно… словно у загнанной в угол крысы. Барти, усмехнувшись, пожимает плечами: уж кому-кому, а Питеру бежать уже некуда.

— О тебе же забочусь — всё лучше, чем Азкабан. Время, Хвост.

— Не опоздай, Крауч, — мрачно говорит Петтигрю. Начало анимагической трансформации смазывает последнее слово, а парой секунд позже крыса и несколько послушно следующих за ней мух растворяются в ночной темноте. Крауч мягко касается палочкой калитки ворот — Alohomora — и следом за уже исчезнувшим впереди Петтигрю заходит во двор, надежно накрытый антиаппарационными чарами. Его взгляд падает на мусорные баки, явно поставленные у дома с неким коварным аврорским умыслом.

За две секунды до того, как первый «сапер» принимает на себя магический заряд охранных систем, в спальне Аластора Грюма пронзительно взвизгивают вредноскопы.

План срабатывает: пока Грюм разбирается с «саперами», Петтигрю успевает добраться до двери, трансформироваться и открыть зачарованные засовы изнутри. За это время Барти приходится разгромить мусорные баки, вдруг вздумавшие сжечь нарушителя границ частной собственности в пепел.

Потом он бросается внутрь дома и ясно вспоминает, почему Аластор Грюм пережил Первую Магическую Войну. Первые три защитных артефакта рассыпаются, едва Барти делает несколько шагов по коридору; они спасают его от Прилипающих чар, и только поэтому он успевает отразить летящий в него Immobilus. Яркая вспышка впереди волной сырой магии впечатывается в щит Protego — Барти едва удерживает защитное заклинание — но даже взорвавшиеся под ногами у Грюма бомбы замедляют аврора только на долю мгновения. Еще вспышка, еще, еще; Барти не различает уже заклинаний, бьющих в его щиты, он едва может видеть хоть что-то в хаотично сверкающей темноте; где-то рядом голос Петтигрю вскрикивает коротким Glisseo, но Грюму плевать на идеально ровный лед вместо пола — и костыль, и протез зачарованы. Над очередной разбившейся склянкой клубится ядовитый газ, но Грюм не делает ни одного вдоха, его голову уже окружает магический пузырь чистого воздуха. Барти отбивает очередное заклятье не глядя, и рядом кричит от боли Хвост, но смотреть, что задело Петтигрю, нет времени. Если он хоть на мгновение перестанет колдовать, он умрет.

Он швыряет в Грюма всем, что может быть создано невербально. Произносить заклинания нет времени. Кажется, в какой-то момент аврор начинает принимать его всерьез, и едва Барти слышит человеческий голос, он бросается на пол, поскальзываясь на проклятом магическом льду. Коридор над его головой озаряется зеленой вспышкой.

Похоже, Грюм близок к отчаянию.

Смертельное заклятие жрет силы как ничто другое. Оно дает Барти лишние полсекунды, поэтому он вкатывает в ответное Expulso столько магии, что от взрыва лопается не только щит Грюма — вылетают даже зачарованные стекла окон. Грюма впечатывает в стену; простейший Expelliarmus лишает его палочки.

Барти замечает слабое движение костыля слишком поздно, и от заклятья, что разрезало бы его пополам, его спасают только еще державшиеся защитные чары.

Встречное Depulso отправляет костыль к противоположной стене. Заклинание паралича останавливает аврора в дюйме от упавших рядом старых часов, в которых Барти с опозданием распознает артефакт связи.

В наступившей тишине, стоя посреди разгромленного дома он не сразу понимает, что…

…у них получилось?

У них получилось победить Аластора Грюма?

— Episkey, — хрипло выдыхает Барти, направляя палочку на себя. Резкая боль в грудной клетке и обжигающе-острая в боку неохотно успокаиваются до терпимого уровня. — Хвост, живой?

Хвост отвечает неразборчивым скулением. Крови с него натекла целая лужа, поэтому Петтигрю дрожащими руками ищет в карманах крововосстанавливающее зелье. И даже находит — три склянки разбились, а последняя, четвертая цела. Барти ухмыляется: таким везунчикам, как Хвост, и Феликс Фелицис не нужен.

— Удачно получилось… — Барти аккуратно перекладывает пойманную палочку Грюма в правую руку. Та ложится как влитая: палочка признала его победу и будет служить ему так же верно, как и прошлому хозяину.

— Чего ты ждешь, — шипит Хвост, — возьми его под Империус!

Барти не торопится отвечать. Комната перед его глазами плавает из стороны в сторону: выложился подчистую, об Империусе можно и не вспоминать. Он сглатывает тошнотворно-кислую слюну, прежде чем заставить себя выдавить хоть слово в ответ.

— Здесь… здесь скоро будут люди Министерства. И маглы. Грохот стоял на весь квартал.

Хвост чертыхается, но принимается за дело: несколько Reparo возвращают выбитые окна на место, осколки, оставшиеся после взрывов, исчезают в небытии Evanesco. Барти не обращает внимания на попытки Петтигрю придать дому Грюма прежний вид, его больше заботит Оборотное зелье. Если алхимики Лютного переулка не облажались, то зелью недостает всего одного ингредиента.

В человеческом глазе Аластора Грюма мелькает что-то, отдаленно похожее на страх, когда он понимает, для чего ожившему мертвецу Бартемию Краучу понадобился его волос.

— Хвост, — сдавленно говорит Барти, пытаясь удержать в себе мерзкое пойло, — подай мне его костыль. И убери гребаный лед.

Он пил раньше Оборотные зелья — в последний раз двенадцать лет назад, в Азкабане — но это превращение оказывается мучительней других. Физически здоровое тело не желает калечить себя подобно Аластору Грюму; Барти хрипит от боли, когда трансформация мнет его плоть как глину, неуклюже заваливается набок, в наполовину потемневший мир. Петтигрю оказывается рядом как раз вовремя, чтобы удержать его на ногах. На ноге.

— Ну ты и урод, — хмыкает Хвост почти что с восхищением. — Как настоящий, Барти.

Крауч чертыхается: зачарованный протез оказывается неважной заменой живой ноге. Не знай он, каков на самом деле Грюм в бою, никогда бы не подумал, что калека способен…

— Глаз, — говорит Барти. — И костыль.

Вставлять искусственный глаз в пустую глазницу оказывается не больно, но премерзко: разум Барти отчаянно не желает мириться с неестественным предметом там, где должна быть живая плоть. Впрочем, когда артефакт начинает работать, Барти забывает об этом напрочь.

— Что такое? — встревоженно спрашивает Хвост, заметив выражение его лица. Барти откашливается: с непривычки его начинает подташнивать.

— Эта штука видит не только сквозь мантии-невидимки. Я знал об этом, но…

Смотреть одновременно вперед и сквозь собственный затылок, не проблевавшись от головокружения, оказывается трудновато.

— Метка, — вспоминает Петтигрю. Барти закатывает левый рукав и кивает: превращение скрыло Метку бесследно. — А ты все еще…

— Да, — говорит Барти. Метку можно скрыть, но не снять. Он чувствует ее, чувствует тепло магической татуировки, ожившей впервые за долгие годы. Даже в искалеченном теле Аластора Грюма.

От размышлений о Метке его отвлекает то, что видит волшебный глаз аврора за стенами дома. И то, что карманные часы на полу — артефакт связи — начинают тонко звенеть.

Хвост понимает без слов, что ему делать. Он укрывает себя и парализованного Грюма мантией-невидимкой, а Барти ловит часы коротким Accio и старается встать так, чтобы разгромленной комнаты не было видно.

— Аластор, что за чертовщина у тебя творится?!

Амос Диггори несколько постарел с тех пор, как Барти видел его в последний раз.

— Доброй ночи, Амос, — ворчит Крауч. — Что могло случиться?! На меня напали в собственном доме.

Выражение лица Петтигрю под мантией-невидимкой стоит всех денег в хранилищах Гринготтса.

— Что?!

— Мои вредноскопы сработали, когда кто-то крался к моему дому через двор, — вдохновенно врет Барти. — Мусорки его атаковали.

— Что?

— Мусорки его атаковали, Амос, ты оглох?

Диггори прокашливается куда-то в сторону от своего артефакта связи.

— И где нарушитель?

— Не представляю, — говорит Барти, — может быть, пара моих заклятий его спугнули. Или мусорки. Во всяком случае, тела я не нашел.

Звук, который передают часы, похож на стон отчаяния.

— Маглы вызвали этих… этих, магловских авроров. Отдел борьбы с неправомерным использованием магии… Аластор… у тебя были предыдущие правонарушения?

Барти бросает короткий взгляд на парализованного Грюма, на оплавленные стены, и решает, что были. Диггори истолковывает его неопределенное хмыканье правильно.

— Если… если пострадавших нет, то они могут… спустить это на тормозах. Я выдерну Артура, он поможет со свидетелями. У нас нет времени разбираться с этим, Аластор, ты должен быть в Хогвартсе завтра! Жди людей Артура. И ничего не делай.

Хвост сбрасывает мантию-невидимку, едва часы перестают светиться магией.

— Я не собираюсь ждать, пока сюда прибудут все сотрудники Министерства, — нервно говорит Петтигрю. — Тебе нужно еще что-нибудь? Учти, что сил у меня осталось… не очень много…

В этом Крауч не сомневается. Хвост никогда не был сильным волшебником, оттого и терся вечно у ног лорда, выпрашивал себе местечко потеплей.

— Проваливай, — советует ему Барти. — И если ты снова решишь самоустраниться, Питер… я тебя найду.

— Из нас двоих, Крауч, я ни разу не попадался, — противно ухмыляется напоследок Петтигрю. Но больше испытывать терпение старого знакомого не решается, съеживается обратно в свою анимагическую форму; Барти провожает крысу взглядом всевидящего глаза Грюма до тех самых пор, пока Хвост не растворяется в траве за порогом дома.

Теперь он остался один в компании парализованного Аластора Грюма. И он понятия не имеет, что с ним делать.

Поразмыслив, для начала Барти снимает чары паралича. Следующий взмах палочки заставляет Грюма хрипло закричать от боли, заглушая неприятный хруст сломанной кости.

— Чтобы ты точно не убежал, — поясняет Барти. Аластор отвечает достойно и соответственно своей репутации:

— Я найду твою пустую могилу и похороню тебя в ней, сукин ты сын.

Барти почти беззвучно фыркает. Если Грюм попробует двигаться со сломанной ногой, у него не получится сделать это бесшумно; к тому же, теперь у Барти есть магический глаз. Он может повернуться к старику-аврору спиной и не опасаться сюрпризов.

Барти слишком торопится, а тело Грюма слишком непривычное; несколько капель Оборотного зелья брызгают на пол и на рукав, когда Барти переливает снадобье из склянки во фляжку Грюма. Приходится потратить силы на лишнее заклинание.

— Твоя одежда, — внезапно вспоминает Барти. Безразмерный плащ, найденный для него Хвостом (Барти не хочет знать, где), значительно тесноват Аластору Грюму в плечах. Как, в целом, и всё остальное.

По счастью, одежда Грюма валяется недалеко — когда тот вскочил с постели, разбуженный визгом вредноскопов, на одевание времени не было. Магическое сражение здорово подкоптило все вокруг, но если не присматриваться, то можно решить, что так и задумано — вряд ли кто-то вроде Грюма забивал бы себе голову чисткой вещей.

Все старые вещи, пришедшие еще из дома Краучей, Барти сбрасывает в одну большую кучу и испаряет ее одним прожорливым Evanesco. Новая палочка слушается безукоризненно, но уничтожение объектов чуть сложнее пролитого зелья требует значительно больше сил. Барти тяжело опирается на костыль, пытаясь удержать плавающую перед глазами комнату на месте. Неужели у него осталось так мало сил? Ведь их было двое против одного, они были хорошо вооружены, Грюм не ожидал нападения… или это всё ещё влияние Империуса дает о себе знать? Сколько надо восстанавливаться после двенадцатилетнего воздействия на разум?

Вряд ли для этого хватит одного месяца.

Вряд ли для этого хватит одного года.

— Дамблдор убьет тебя, — абсолютно спокойно говорит Грюм, глядя, как Крауч неуклюже отстегивает и пристегивает протез. — Ты не успеешь даже сказать «Авада».

Барти поднимает на него взгляд с явным скептицизмом, но не произносит ни слова.

— Значит, не Дамблдор. — Грюм щурит единственный глаз. — Тогда зачем? Просвети меня, Крауч. Для чего Пожиратели вынули из рукава козырь в виде подонка, который должен был уже давно сгнить на кладбище Азкабана?

— Хочу повидать старых друзей, — совершенно искренне отвечает Барти. Проклятый протез наконец встает на место, и он поднимается на ноги.

— Каркаров? Ах да, — Грюм замолкает на несколько секунд. — Как я мог забыть. Бартемий Крауч-старший.

Время, когда кто-то мог вывести Барти из себя упоминанием его отца, миновало очень давно, поэтому он даже не оборачивается; открывает огромный сундук у стены вручную, без палочки. Тот для приличия пытается откусить ему пальцы, а потом выстреливает несколькими огненными стрелами в ту сторону, где только что был его новый владелец. Хорошо, что Барти оказывается немного проворней.

— Отличная коллекция, — хмыкает Барти, рассматривая различные отсеки сундука. Они начинаются безобидными наборами вредноскопов, зелий и различных мелочей, и заканчиваются самым надежным и самым огромным — пустой камерой. Барти пускает внутрь искру Люмоса, чтобы разглядеть дно, и оно оказывается довольно глубоко. Крышка сундука куда выше, чем смог бы вскарабкаться безоружный человек безо всяких подручных средств; даже стены камеры слишком далеко друг от друга, чтобы можно было создать подходящий упор.

Барти отлично знает, для чего использовался этот отсек тринадцать лет назад. Усмешка стирается с его лица, когда он вспоминает всех тех, кто побывал здесь.

То, что он чувствует, похоже на огонь, растекающийся в груди. Он жжется горячо и больно, с удивлением понимает Барти, куда больнее, чем он мог представить… словно он снова стоит у дартмурского стадиона, пытаясь выдохнуть собственный оглушительный гнев в одно слово Morsmordre, словно он снова…

Так чувствуют себя живые?

— Мне кажется, я в самом деле злюсь на тебя, Грозный Глаз, — почти с удивлением говорит Барти. — Это… хороший знак. Я так думаю.

Он вспоминает, как злиться. Это хорошо. Это хорошо.

— Сколько дементоры оставили от тебя, парень? — все так же спокойно спрашивает Грюм. Старина Грозный Глаз наверняка отлично понимает, в чем дело. Наверняка он бывал в Азкабане.

Наверняка проходил мимо камер, которые были заняты только благодаря ему, слушал крики и мольбы заключенных, слышал их отчаянный хрип, из которого дементоры выпивали последнюю тень надежды. Такое не забывают, думает Барти. Никогда.

— В твоих интересах надеяться, что они оставили от меня достаточно, — говорит Барти, распрямляясь и поднимая палочку. — Mobilicorpus!

========== О правде ==========

В Хогвартсе всё становится по-другому.

Барти помнит, как сам выходил из Хогвартса – блестящим выпускником, гордостью школы, перспективным волшебником, которому прочили карьеру в аврорате не хуже отцовской. В праздничной мантии из ворот Хогвартса вышел молодой аристократ Бартемий Крауч с вечным клеймом «младший», привыкший к роскошной жизни мальчик, которого, впрочем, научили не допускать промахов даже в мельчайших деталях. Вернулся – Бартемий Крауч, слуга лорда, полумертвый, полуживой. Сколько осталось от него после тринадцати лет нескончаемых пыток? Сколько он сможет вернуть, сколько сможет оставить, сколько всего ненужного стряхнул с него Азкабан, как иллюзорные блестки лепреконов?

Барти Крауч смотрит на студентов, слишком юных, слишком храбрых, слишком беспечных – и узнает в них себя много лет назад.

Тогда рядом не было никого, чтобы открыть ему правду. Тогда его кормили ложью, яркой и красочной, ложью Министерства, и все трусливо прятались от простого осознания, что Авада Кедавра, которую выпускают палочки авроров, так же смертельна, как та, которой убивают люди Волдеморта. Что Круциатус – естественное явление для подземелий аврората. Что заклятье Империус равно подчиняет и Пожирателей, и авроров, и равно полезно и тем, и другим…

Что вся эта уродливая правда – рано или поздно – коснется каждого, и, может быть, из этих беззаботных юнцов кто-то так же на втором десятке лет с содроганием ощутит холод промозглых камней, а к ночи – и иной холод, оставляющий после себя лишь сосущую пустоту.

Это сейчас они хохочут, глядя, как паук под заклятьем подчинения выделывает кульбиты, это сейчас они давятся собственным смехом, глядя, как тот же паук корчится от невыносимой боли, это сейчас они замрут, позабыв дышать, глядя на первое настоящее убийство в их жизни. И многим из них будет трудно сомкнуть глаза этой ночью. Барти с трудом вспоминает это ощущение – слишком много было этих сказанных им Crucio, но первый раз всегда остается самым ярким. Первый раз – на всю жизнь.

Мальчик по имени Невилл невидяще смотрит на скорченный паучий трупик, а Барти гадает, что бы тот сделал, узнав, что стоит перед мучителем собственных отца и матери. Лонгботтомы были хорошими аврорами. На их совести было немало сорванных операций Пожирателей и убитых людей. Вот только редкий человек останется в своем уме после беспрерывной пытки заклятьем Круциатус.

Это тоже – правда, о которой не принято говорить в нынешней Британии.

Дамблдор похож на Барти Крауча-старшего. Крауч-младший знает этот псевдо-мягкий взгляд, эту псевдо-заботу. От приторного привкуса лжи хочется плеваться: этот человек, добродушный и слегка сумасшедший старик, отправит под Авады всех своих драгоценных детишек, если сочтет нужным.

Барти говорит ему: все мы знаем, что грядет война, от нее никуда не деться, старые приспешники лорда набирают силу, и нынешние детишки не сегодня-завтра наденут либо маски-черепа, либо мантии авроров. И им придется убивать, им придется причинять боль, им придется делать всё это и испытывать на себе, так почему же вы не готовите их к этому?!

- Они дети, Аластор, - мягко говорит Дамблдор, - они еще только дети, а не солдаты.

- Если научить их сражаться сейчас,может, кто-то из них не станет мертвецом, - зло бросает Барти в ответ. – Может, они тоже заслужили немного правды, Альбус?

Дамблдор разрешает ему применять Империус. Мягкий, конечно. Легкие чары. Барти и сам не стал бы накладывать настоящее проклятье без нужды – пока всё идёт по плану, вмешательство такого рода ни к чему. Он просто покажет им то, что боялись показать другие.

Круциатус Дамблдор запрещает. Даже разговор об этом пресекает сразу же, без колебаний. Барти зло сжимает губы, сдерживая привычку по-змеиному облизнуться: старый дурак, у них не спросят возраст, прежде чем швырнуть Непростительное. У них не спросят возраст, когда натравят на них дементоров, тьма их раздери…

Дементоры были годом раньше у курса Поттера. Барти не может разобраться, рад ли этому: он мог выдать себя, встретившись с дементором, пусть даже твари не узнали бы в нем сбежавшего заключенного.

Он мог сотворить подряд все Непростительные в полную силу, но…

…но он не знал, сможет ли вызвать обыкновенного Патронуса.

Сможет ли когда-нибудь вообще.

Интереса ради Барти пробует, заранее подняв все магические барьеры в своем кабинете. Раз за разом. До изнеможения, до противной дрожи в пальцах и ломоты в висках. Ничего. Даже серебристого дымка.

Он открывает сундук-камеру одним хлестким взмахом палочки.

- Какой у тебя Патронус?

Грозный Глаз – настоящий Грозный Глаз – молчит несколько секунд, осознавая услышанное, а затем разражается громким хохотом и грязными ругательствами. Барти запускает в него слабым Crucio просто от бессильной злобы. Глаз давится руганью, но уже через несколько секунд судороги затихают, и где-то далеко внизу он шумно пытается отдышаться; Барти безразлично прислоняется к высокой крышке сундука. Нога ноет. Проклятая железка. Скоро нужно будет варить новую порцию оборотного зелья.

Что же делать с чертовым Патронусом, если ему придется столкнуться с дементорами… что делать, если Патронус Грюма – никак не королевская кобра?

Раньше он мог вызывать Патронуса. В школе. Учили этому и на Защите – неохотно учили, приходилось тренироваться самому, и Барти помнил, как серебряной лентой гордо и бдительно вилась вокруг него изящная кобра, сотканная из чистого счастья. Потом, когда уже был Пожирателем, ему не приходилось вызывать Патронуса ради необходимости – он делал это пару раз, чтобы проверить, что всё ещё…

Всё ещё.

Больше нет.

- Что, подонок, проблемы? – хрипло рычит Грюм из своей камеры. Зря старается, вне кабинета никто не услышит и звука.

- Патронус, - говорит Барти. Ему нет особого дела до бесед с аврорами – он наговорился с ними всласть за время допросов, в Азкабане он был бы рад любому живому человеку рядом, а сейчас… какая разница, Грюму всё равно конец, едва только исчезнет нужда в оборотном зелье. Барти слегка передергивает от мысли, что лорд может пожелать оставить подставного Грозного Глаза в его лице на месте настоящего аврора, но если это поможет их цели…

Барти внезапно вспоминает, что забыл, когда в последний раз кормил ценного пленника. Он швыряет вниз буханку хлеба и чуть осторожней целится в миску Aguamenti: струя воды с высоты нескольких ярдов плещется о пустую жестянку и разбрызгивается по всей камере. Грюм снова разражается ругательствами.

- В следующий раз засуну к тебе дементора, - ядовито бросает Крауч. Еще неизвестно, кто кого сожрет. – Сколько раз мне накладывать на тебя Империус, старик? Я все равно заставлю тебя говорить. Какой у тебя Патронус? Или у тебя тоже, - Барти ухмыляется, - проблемы?

А ведь Аластор Грюм, убийца и дознаватель, наверняка может вызывать Патронуса. Все авроры могут.

Почему же он – не может? Из-за Азкабана? Из-за того, что множество подчиняющих заклятий изломали его разум? Из-за того, что те немногие счастливые воспоминания, что были у него прежде, выпили из него дементоры, а новых так и не появилось?

Брань Грозного Глаза надоедает ему, но стихает только после приказа Imperio. Крауч имел возможность попрактиковаться в наложении заклятья и противостоянии ему; в конце концов, всё решает сила воли, и, пусть у Аластора Грюма нет сомнений в правильности его борьбы с Пожирателями, Бартемий Крауч умеет убеждать людей.

Он выслушивает монотонный монолог о Патронусе, задает еще пару вопросов и получает ответы. С людьми под заклятьем подчинения очень легко работать. Старый аврор упрямо противится, пытается вырваться из-под контроля, но Барти никогда не держит его долго: это отнимает силы, и, к тому же, Грюму всё равно не выбраться из сундука без палочки или посторонней помощи.

- Тебе сложно вызывать Патронуса? – зачем-то спрашивает Барти. Разговор с марионеткой – подходящий для него способ вести светские беседы. Смешно и мерзко от самого себя: отец тоже так делал, приходил к Барти-младшему, скрытому мантией-невидимкой, разговаривал. Барти был рад. Или Империус диктовал ему эту радость. Иногда отец сдергивал с него мантию, наверное, чтобы напомнить себе, как выглядит его сын. В этих беседах контроль Империус не был абсолютно строгим, иногда Барти мог отвечать правду.

Твоя мать умерла из-за тебя. Ты погубил свою семью. Ты хотя бы сожалеешь?

Я не сожалею. Я хочу убить тебя. Я убью тебя, рано или поздно. Ты не сожалел о том, что отдал меня и ее дементорам, верно? Ты бы сел вместо меня в Азкабан, отец?

- Сложно, - безразлично отвечает Грюм. Барти, не слушая дальше, выпускает его из-под Imperio и захлопывает сундук.

Нет, отец не сел бы в Азкабан вместо него. Он скорбел о матери, но вина за ее смерть в его глазах всегда лежала на сыне. Бартемий Крауч-младший знает, что такое ответственность за чью-то смерть, и за тринадцать лет он достаточно понял, чтобы знать – в этом он не виновен.

Просто отец никогда не знал, что такое – верность. Не знал, каково идти на смерть за то, во что веришь; за того, в кого веришь. Барти шел – за лордом. Мать пошла за ним.

Некого обвинять.

Он выпрямляется медленно, тяжело. Поднимает руку с палочкой.

…изумрудный с серебром на флагах и мантиях, «мы гордимся тобой, Барти», оглушительные салюты в их честь – и в его честь, лучшего выпускника курса; сливочное пиво и поздравления…

- Expecto Patronum!

Пустышка.

Барти роняет руку с палочкой, бессильно прислоняется к стене плечом. Пустышка. Одна тень, одно прикосновение склизкого могильного холода – и нет, словно и не бывало, хлопушек и фейерверков, радостных голосов и теплых рукопожатий. Дурак – пытаться вызвать Патронуса этим.

Но о семье он больше думать не может.

Друзья – настоящие друзья – остались за неприступной стеной Азкабана.

Освобождение…

Барти собирает по крупицам хрупкие фрагменты памяти, что не выпили дементоры, не изуродовал Империус, и выбирает самый теплый, самый спокойный из всех. Мягкий всплеск жара у кухонного очага: Винки вертится рядом уютно и ловко, Барти неловко сжимает непослушными пальцами кружку чая с молоком – от тепла и сытости хочется спать, не выронить бы, знаешь, Винки, я забыл, каков чай на вкус, а он… ну, вкусный. Барти тогда не смеется над собственной нелепостью, не смеется и Винки, только тревожно глядит на него глазами-блюдцами, пока Барти впервые за многие дни наконец засыпает…

…свободным хоть на одну ночь.

- Expecto Patronum!

Пшик.

Над кончиком палочки проявляется жалкая струйка серебристого тумана, но и она развеивается в считанные секунды. Попытка столь ничтожна, что Барти только молча и неподвижно глядит на тусклое дерево палочки.

В голове у него до отчаянного пусто.

Больше нет ничего.

Вообще ничего.

Барти закрывает глаза и на ощупь подносит к пересохшим губам фляжку с оборотным зельем. Вкуса он почти не ощущает.

Комментарий к О правде

Облики Патронусов Барти Крауча-младшего и Аластора Грюма неизвестны, в этом вопросе автор позволил себе легкую импровизацию.

========== О причинах ==========

В школе волшебства жизнь кипит, не прекращаясь ни на секунду, и каждый следующий день неожиданно кажется легче предыдущего. Барти сам не может понять, почему, но не замечать этого невозможно. Поначалу требовалось рассчитывать каждое движение, интонацию, сомневаться над каждым словом; теперь же…

ПОСТОЯННАЯ БДИТЕЛЬНОСТЬ.

Это девиз Грюма, но Барти не прочь позаимствовать его на время. Теперь ему порой приходится напоминать себе, что не стоит вести себя в Хогвартсе как дома. То есть, как в Азкабане. То есть… в общем, там, где у него было хоть что-то, что можно было назвать домом.

У него даже получается улыбаться. Вроде бы. Но улыбка Грюма пугает людей не меньше, чем улыбка Барти Крауча, так что, пожалуй, этим не стоит злоупотреблять.

- Как я уже говорил, в Министерстве считают, что вам рано знакомиться с Непростительными, - очень-очень спокойно говорит Барти, - и я уже говорил, что я считаю иначе. Я здесь для того, чтобы вы поняли одну очень простую вещь.

«Простую вещь» Барти формулирует осторожно, поэтому приходится сделать паузу.

- Министерство и профессора будут говорить вам, что вы в безопасности, - продолжает Барти, стремительно обегая взглядом класс. – Что вас защитят, вам помогут, ценнее вас никого нет. Так вот. Это всё полная брехня, и после Метки над стадионом Чемпионата по Квиддичу нужно быть дураком, чтобы этого не понять. Вы не в безопасности. Никто не в безопасности. Или, думаете, Пожиратели Смерти пришли позапускать фейерверки в честь победы Ирландии, а теперь они спокойно разойдутся по домам?!

Руку слегка покалывает, как будто по ней вновь бежит разрядом грозовой молнии всполох Morsmordre. Барти крепче стискивает костыль.

- Война с Сами-Знаете-Кем продолжается. И на войне убивают. Я здесь, чтобы научить вас, что с этим делать.

Барти гулко хлопнул о стол толстым учебником по Защите от Темных Искусств. Учебник на две трети состоял из бесполезной траты чернил, но из оставшейся трети можно было вынести хоть что-то.

Студенты поспешно зашелестели своими книгами.

- Это вас не спасет, - твердо оповестил их Барти. Кивнул на учебник. – Представьте, что вы столкнулись лицом к лицу с Пожирателем Смерти. У вас остается на действие примерно столько времени, сколько требуется ему, чтобы взмахнуть палочкой и крикнуть «Авада Кедавра». Что вы будете делать?

Во взглядах студентов читалась безбрежная пустота, примечательная отсутствием в ней каких-либо сложных вопросов и ответов.

- Что вы будете делать?! – искусственный глаз свирепо заметался из стороны в сторону, разыскивая смельчаков, что решились бы предложить решение.

- Бежать, - едва слышно буркнул кто-то в конце кабинета. Барти прищурился.

- Верно. Отразить Аваду невозможно – если только вы не стоите под сверхмощным статичным щитом, возможно, но если у вас есть сверхмощный статичный щит, то на кой черт вы сидите на моих занятиях?! Один из вариантов – увернуться, желательно, чтобы между вами и оппонентом оказалось препятствие. Авада не проходит сквозь стены. Итак, допустим, в вас выстрелили Авадой, но промахнулись; что теперь?

- Продолжать бежать? – чуть смелее добавил Финниган.

- Обезоружить?

Барти, не глядя, указал в сторону мисс Грейнджер, которой принадлежал очевидно наиболее разумный ответ.

- Обезоружить. Контратаковать. Авада Кедавра – универсальное заклятие, но у него есть некоторые недостатки. Один из них – неспособность пробивать препятствия. Другой – для сотворения полноценного смертельного проклятья необходима значительная сила и не менее значительное желание убить. Сотворить две Авады подряд почти невозможно, между ними будет определенный промежуток, и этот промежуток – ваш шанс выжить и обезвредить вашего противника.

Бартемий Крауч-младший никогда не жаловался на недостаток магической силы. Но, когда он пришел к Пожирателям, ему не доводилось прежде убивать по-настоящему – и потребовалось немало усилий, чтобы научиться этому.

- Я слышал, в прошлом году в Хогвартсе были проблемы с дементорами, - заметил Барти. Голос его остался совершенно прежним. – Вы должны были узнать про заклинание Патронуса… сложное заклинание. Не удивлюсь, если многим из вас оно не удается. По крайней мере два Непростительных в какой-то мере схожи с ним. Для вызова Патронуса маг должен сконцентрировать в себе столько счастья, чтобы даже дементоры не смогли разом его сожрать. Для вызова Авады маг должен хотеть убить. У него не должно быть сомнений, жалости, сочувствия к жертве: это ослабит заклятие, если не лишит его силы вовсе. – Барти поднял голову и внимательно скользнул взглядом по лицам сидящих перед ним студентов. – Я сомневаюсь, чтобы вам пришлось использовать Непростительное заклятье… но если всё же придётся, имейте это в виду.

Барти не требовалось проверять, готов ли он к сотворению Авады или Круциатуса. Любое из Непростительных давалось ему легко – теперь. Нелегко было раньше.

Невилл Лонгботтом похож на своих родителей. Барти пихает ему в руки кружку с чаем, потому что мальчишку почти трясет. Кто бы мог подумать, что два неказистых молодых аврора так долго будут сопротивляться пыткам и заклятию подчинения? Нет, они действительно не знали, где находится лорд, видимо, просто боялись, что могут сделать с ними под Империусом…

Барти помнил, как наконец-то треснула скорлупой ментальная защита Фрэнка Лонгботтома. И как под ней оказалась невнятная кровавая каша из боли и беспамятства. Барти ощутил его безумие в себе самом явно, ярко, до тошнотворной кислоты под языком, и всё же двинулся глубже, пытаясь разглядеть в изломанных, искаженных воспоминаниях хоть что-то, что могло бы помочь им, хоть один жалкий намек на их цель…

Но не было ничего. Империус просто перемолол раздробленный пыткой разум Лонгботтома в бесполезное месиво.

Барти не был уверен, что сожалеет. Он искал лорда. Он сделал бы то же самое сотню раз, если бы ему пришлось; безумие Лонгботтомов вызвало лишь…

Как же тяжело вспоминать. Старую память заволокло туманом, стершим без жалости любые оттенки. Он словно смотрел на очертания предметов во мгле.

Наверное, он испытывал… злость.

- Пей чай, - ворчит Барти. Лонгботтом – удачный способ устроить кое-что незаметно, но вначале его необходимо успокоить. Иначе черт знает, что из этого получится.

Мальчишка вдруг поднимает на него взгляд с решимостью, которой Барти от него никак не мог ожидать.

- Сэр, вы… вы будете нас учить сопротивляться… Круциатусу?

Барти хмуро разглядывает его. Поджимает губы.

- Нет. Я не пытаю студентов, даже если тебе понарассказывали сказок о Грозном Глазе.

- Но… вы же учите нас, что делать, если на нас нападут Пожиратели.

Упрямый малолетний дурак. Барти на долю секунды действительно хочется швырнуть в него Crucio и потом спросить, понравилось ли ему, и многому ли это его научило. Конечно, он этого не делает. В стенах Хогвартса вообще лучше воздерживаться от лишних Непростительных.

С другой стороны, мальчишка прав. У них никто не попросит предъявить сертификат о пройденных курсах аврората, прежде чем запереть в камере и истязать бесконечным Crucio.

Барти понимает, что злится. Но не на Невилла Лонгботтома. Эта злость жила в нем уже очень давно, очень, очень давно, и именно она привела его когда-то к человеку, чье имя боялись называть во всех уголках волшебного мира.

- Послушай, - наконец говорит Барти после затянувшегося молчания, - и постарайся запомнить это без магической напоминалки. Я знаю, парень. Вас нужно учить, что такое Круциатус, Империус и Авада, что за магия считается запретной и почему, как ей противостоять и как ее сотворить при необходимости. Особенно, если вы всё равно столкнетесь с ней за пределами школы. И я бы учил – я был бы рад, черт возьми, но проклятое Министерство отправит меня в Азкабан за такие вещи. Они не хотят преподавать это в школе, потому что после школы кто-то из вас пойдет в аврорат, кто-то на край света, а кто-то в Пожиратели. Я понятно говорю?

Невилл мелко кивает, не поднимая больше глаз. Барти морщится, поднимается из-за стола.

- В аврорате учат. Хочешь уметь защитить себя – иди в авроры.

Их это не защитило.

Невилл не говорит этого вслух, и не говорит Барти. Но невысказанное повисает в воздухе, вцепляется в тишину невидимыми крючьями, раздирая ее на части не хуже Круциатуса.

- Они были хорошими аврорами, - тихо добавляет Бартемий Крауч-младший, осужденный на пожизненное заключение в Азкабане за применение пыточного заклятья на двух мракоборцах. – Я их знал.

В Хогвартсе тепло.

Это слово Барти подбирает как противоположность определению последних его тринадцати лет, отрицание сосущей пустоты и мертвого холода. В Хогвартсе тепло от людей, от споров, шуток, дружеских ссор и клятв в вечной дружбе или вечной вражде. Хогвартс – живая сеть плотно сплетенных между собой живых, и даже такому, как Барти, стоящему в стороне, она позволяет дышать своей силой и кормит своим теплом.

Только Барти Краучу-младшему нет в ней места. Больше нет. Он только цепляется за нее, отчаянно, как паразит, как дементор, почуявший радость.

Или…

Или…

Тридцать два, думает Барти Крауч. Мне тридцать два года.

Из Азкабана редко выходили живыми, еще реже – в здравом уме. Барти не чувствует последнего десятка лет. Он весь – наркотический дурман Империуса, удушающий холод Северного моря. В Азкабане год идет за десяток, но что-то здесь не так, что-то ощущается неправильно, болезненно, словно игла под кожей. Словно время замерло тогда, когда его впервые коснулась склизкая омертвевшая рука конвоира, и так и не продолжило ход.

Мне девятнадцать, пробует Барти снова.

С этим согласиться намного легче.

В девятнадцать он еще был – живым. Уже мог пытать людей Непростительными, еще мог вызывать Патронуса. И где-то там, похоже, остался.

Наверное, навсегда.

***

- Если бы за отвратительные попытки защиты можно было снимать баллы, вы бы разорили ваш факультет! Еще раз!

Мальчишка-гриффиндорец пытался отдышаться и прийти в себя. Глаза у него всё ещё казались оловянными.

- Одну секунду, профе…

- Секунды будете спрашивать у Пожирателей Смерти! Imperio!

Барти в самом деле уставал от этого слова, но он твердо пообещал себе, что не вернется обратно в облик Барти Крауча, пока не научит хотя бы одного из этих придурков делать хоть что-нибудь с заклятиями, обращенными против них.

Управлять было очень легко. Барти доводилось ломать сопротивление авроров, а здесь и сопротивления как такового не было.

Дин Томас послушно запрыгал по классу, протяжно и старательно квакая. Если поначалу это было забавно, то к третьему часу беспрерывных занятий Бартемий Крауч-младший, временно Аластор Грюм, ощущал только желание наорать на безмозглых болванов всласть и разбавить опротивевшее до колик оборотное зелье крепким виски. Среди вещей Аластора Грюма, истинного сына Шотландии, обнаружились потрясающие запасы.

- Сила воли, - отчеканил Барти в двухсотый, наверное, раз. – Только это имеет значение. У вас нет ни единого шанса вырваться, пока вы не бросите в сопротивление все свои силы! Империус – всё равно что водоворот, поддаться на секунду – и уже не выбраться. Вы можете противостоять мне. Каждый из вас может! И на следующем занятии вы это сделаете, или вас ждет кое-что похуже прыжков по столам. Свободны!

Каждый может противостоять заклятию Империус. Здесь не важна магическая сила, не важны отточенность движений и верное произношение. Единственное, что важно – бороться за каждое мгновение свободы, словно за последний вдох.

Только так.

Но никто из них, беззаботных и счастливых, не знает, каково это. Даже те, кому приходилось уже сражаться за свою жизнь. И Барти Крауч, каким бы хорошим волшебником ни был, не сможет их научить, не показав им этот простой выбор: свобода или смерть.

Но если он рискнет, если он в самом деле прикажет кому-то из них отпилить себе руку или применить на себя Incendio, чтобы спровоцировать настоящий страх и настоящее сопротивление, скорее всего, надолго он сам после этого на свободе не останется.

Барти до боли сжимает зубы. Это не его дело. Его дело – играть роль Аластора Грюма и следить, чтобы Поттер дожил до конца Турнира. И совсем-совсем не его дело, что пять лет спустя кто-то из них, не умеющих пока что даже держать Protego, окажется новым Барти Краучем-младшим.

Янтарный, обжигающий горло теплом виски Барти пьет прямо из горлышка бутыли. У Грюма не водится стаканов, помимо излюбленной фляжки, а она занята оборотным зельем. Барти бы волновался по поводу возможной его реакции с алкоголем, но сейчас ему плевать.

Он не может ставить под удар операцию. Он не может ставить под удар жизнь лорда.

Но за ужином он смотрит на Каркарова, и, кажется, даже палочка Грюма в кармане куртки теплеет от ярости: надменный подонок, выменявший свою поганую жизнь за предательство и тринадцать лет беззаботно пировавший в Дурмстранге. Выменявший свою жизнь за его, Барти, жизнь, и жизнь Августа Руквуда, двух бесценных агентов Пожирателей. Ему конец, и Каркаров, похоже, знает это и сам: презрительно-заносчивый взгляд стал затравленным, помертвевшим от страха, и Барти с наслаждением мечтает о том, чтобы ему удалось лично казнить проклятого предателя. О, он бы позавидовал Лонгботтомам. Он бы вспоминал Азкабан с любовью в свои последние минуты.

А чуть дальше, через два места от Каркарова, сидит человек, которого Бартемий Крауч-младший ненавидит сильнее, чем любого из Пожирателей, отвернувшихся от лорда после его падения в восемьдесят первом. Барти никогда не смотрит на него слишком долго, боясь выдать себя, но в этот раз он всё же задерживает взгляд: директор развлекает почетного гостя беседой, и никто не заметит одного слишком внимательного специалиста по Темным Искусствам.

У Барти Крауча-старшего постаревшее лицо, вымученная улыбка и невозможно усталые глаза. Он вежливо улыбается на какое-то шуточное замечание Дамблдора, говорит что-то в ответ, но нечеловеческая усталость сквозит в каждом его слишком нервном жесте, в каждом слишком точном слове, в напряженном тембре голоса. Барти Крауч-старший потерял жену двенадцать лет назад, а в августе этого года – и тех немногих, кто оставался с ним после. Надо быть слепым, чтобы не замечать, что это сделало с ним.

Барти Крауч-младший смотрит на своего отца и стряхивает с себя сомнения резко и зло, как мутную пелену подчиняющих чар.

Он научит своих студентов бороться с заклятием Империус.

Потому что он сражается во имя лорда – но он сражается честно, и он до холода в висках ясно знает: если за это его осудили на вечную пытку, то подходящего наказания за содеянное отцом не найти ни в одном из всех тысяч протоколов Визенгамота.

========== О Лонгботтомах ==========

В дверь стучат как раз в тот момент, когда Барти собирается наконец снять проклятый протез, налить себе огневиски и забыть обо всех проблемах. За дверью мнется Лонгботтом, заставляя Барти беззвучно помянуть недобрым словом весь его Древнейший род, но не впустить ученика было бы странно, поэтому Крауч хромает к двери и открывает засовы.

— Добрый день, профессор, — неуверенно здоровается мальчишка. Барти хмуро меряет его взглядом.

— Виделись, Лонгботтом. В чем дело?

— Я… я хотел задать вам пару вопросов про контрзаклинания, которые вы показывали на прошлом уроке.

Барти молча отступает в сторону, и Лонгботтом, сбивчиво поблагодарив, заходит внутрь кабинета. Дверь Крауч не запирает, но благоразумно проверяет, что чары от прослушивания работают все равно.

— Про контрзаклинания, значит, — повторяет Барти. Детектор лжи на столе явно подсказывает, что контрзаклинания Невилла не слишком интересуют, но, судя по реакции детектора, это не то чтобы прямая ложь — просто не вся правда.

— От Непростительных ведь нет контрзаклинаний?

— Всё думаешь про Круциатус? — Барти морщится и хромает к своему стулу. — Сядь. И спрашивай уже что хотел на самом деле, у меня нет времени ждать, пока ты наберешься смелости.

Если мальчишка и собирался как-то подвести беседу к ключевому вопросу, то эти слова лишают его всякого желания продолжать разговор. Но отступать ему уже некуда. Невилл садится на свободный табурет и смотрит куда угодно, только не в глаза Барти.

— Я никогда не понимал, — наконец говорит мальчишка, так тихо, что Крауч едва может расслышать, — зачем кому-то… зачем кому-то пытать другого Круциатусом до потери рассудка. Я до сих пор не понимаю.

Барти начинает слабо подозревать, что впустить Лонгботтома в кабинет было плохой идеей. Он в задумчивости касается палочкой пустых чашек, наполняя их горячим чаем. Ему ничего не приходит на ум в первые несколько секунд, но в Британии чай может исправить любую ситуацию. Барти пользуется им как бюджетным Феликс Фелицисом — во всех экстренных случаях.

Настоящий Грозный Глаз не отослал бы ученика прочь после такого. Кто угодно — МакГонагалл, Дамблдор, Спраут, но не Грозный Глаз Грюм.

— Если ты хоть раз интересовался подробностями, ты должен знать.

— Мне… никогда не рассказывали подробностей, — тихо признается Невилл. — Я спрашивал, но мне никогда не рассказывали. Недоговаривали или… уходили от ответа…

— Понятно, — негромко произносит Барти. Тишина повисает в кабинете — пронзительная, неправильная и правильная одновременно; детектор лжи все еще беспокоится, но это уже не из-за Лонгботтома, это из-за обмана Оборотного зелья. — И ты хочешь правды.

Невилл медлит, но кивает. И в первый раз с начала разговора прямо встречает взгляд Барти — пусть уже через мгновение и отводит глаза.

— Это не самая приятная правда, — сухо предупреждает Крауч. — Я считаю, что ты должен ее знать, но это твое дело. Только твое.

Невилл смотрит на него так, будто толком не понимает, для чего Барти говорит все это.

— Ты можешь уйти, — подсказывает Барти.

— Как я могу уйти?

Фраза вырывается у мальчишки явно против воли, но Барти только беззвучно хмыкает. Забавно — из всех студентов курса именно бездарный идиот Невилл Лонгботтом раньше всех прочих понял, для чего на самом деле был нужен этот первый урок со всеми тремя Непростительными. Понял по-настоящему.

Первое Непростительное — на всю жизнь…

Тишина длится так долго, что Лонгботтом, уже не ожидавший ответа, вздрагивает от неожиданности, когда слышит чужой голос.

— Ты хорошо представляешь себе Британию в восемьдесят первом?

Невилл неуверенно поднимает голову.

— Ну, я знаю, что шла война…

— Война кончилась, — перебивает его Барти. — Восемьдесят первый год. Месяц назад авроры боялись ночевать дважды в одном и том же доме. Каждого преследовал один и тот же ночной кошмар — Метка над тем убежищем, где они прятали свою семью. Родные братья не доверяли друг другу, потому что любой мог оказаться Пожирателем смерти или их союзником. Одно неосторожное слово приводило к смерти. Каждый выпускник Хогвартса знал, как использовать Аваду, даже когда она была запрещена. Война не «шла», Лонгботтом. Каждый человек в Британии жил этой войной. Представь это. Хорошо представь.

«Мне было шестнадцать, когда я присоединился к лорду. Семнадцать, когда получил Метку».

— А теперь представь, что война кончилась.

«Мы проиграли».

Это не счастливые воспоминания — их не выпили дементоры. Память поблекла после Империуса, оттенки стерлись, но Барти все равно помнит, как оглушительно били салюты в ночь, когда Темный лорд исчез.

Никто еще не смел говорить, что он погиб. Но он исчез, и этого было достаточно.

Девятнадцатилетний Барти Крауч-младший стоял у входа в Министерство магии с бокалом шампанского в руках, смотрел, как пьют и смеются авроры, чиновники и Невыразимцы вместе, вглядывался в сверкающие созвездия салютов на черном небе — и никак не мог поверить.

— Многие из сторонников лорда сдались сами. Продавали секреты Сам-Знаешь-Кого, имена пособников Пожирателей, все, что могло купить им свободу. Достаточно было иметь Метку на руке, чтобы без суда сесть в Азкабан на остаток жизни, поэтому те оставшиеся Пожиратели, что еще были верны своему лорду, должны были скрываться. Их нападение на Лонгботтомов… это было все равно что если бы сейчас кто-то похитил Министра магии, — Барти, не выдержав, усмехается. — Твои родители были одними из лучших авроров. Поверь мне. Но это не имело значения. Они допустили всего одну неосторожность, и этого хватило.

— Мне говорили, что бой был нечестным, — осторожно произносит Невилл. — Что их поймали, когда они не были готовы…

Барти с трудом сдерживает смех.

— Мальчик, запомни: ни авроры, ни Пожиратели не ведут «честные бои». Это не дуэльный клуб. Пожирателей было четверо, они знали, когда твои родители будут уязвимы, и они этим воспользовались. Точно так же, как воспользовались бы авроры, выследив Пожирателя.

— Это не… — Невилл запинается.

— Это абсолютно то же самое. Человек, который объявил начало Турнира, Бартемий Крауч? Он узаконил Непростительные во время войны. Мы использовали одни и те же заклинания. — Барти выдыхает. Он говорит с учеником, с четырнадцатилетним мальчишкой, он должен держать себя в руках, он должен…

…ему шестнадцать — он передает Руквуду копии отцовских писем…

— Возвращаясь к твоему вопросу, — говорит Барти, — назови все известные тебе способы убедиться, говорит ли человек правду на допросе.

— Чтение мыслей.

— Все авроры учатся ему противостоять.

— Заклятие подчинения, — Невилл избегает называть это слово. Барти одобрительно кивает: оказывается, при желании блаженный дурак Лонгботтом может использовать голову по назначению.

— Можно противостоять. Еще.

— Извлечение воспоминаний…

— Фальшивые воспоминания. Хорошо. Есть еще.

— Нерушимый Обет? Можно связать волшебника Обетом и заставить его говорить правду…

— Можно, — соглашается Барти. Похоже, Невилл на самом деле думал об этом довольно долго. — Молодец. Но Обет затратен. Как и любой магический контракт, он берет свою плату. Кроме того, нельзя заключить Нерушимый Обет под любым воздействием на разум — соглашение должно быть искренним.

— Наверняка есть еще способы, — мальчишка упрямо поднимает голову. Барти чуть подается вперед.

— Нет ни единого способа удостовериться, что человек перед тобой говорит правду, — тихо чеканит он. — Можно влить в него пинту сыворотки правды, запереть в комнате с десятком детекторов лжи, взять под Империус — и у него все равно останется шанс солгать. Будь иначе, ублюдки вроде Малфоя или Каркарова сидели бы сейчас в Азкабане, где им и место! Но, по счастью, есть универсальный метод допроса. Боль, причиняемая Круциатусом, может сломать любой ментальный барьер, любые фальшивые воспоминания, любое сопротивление. Нужно только вести допрос достаточно долго.

Барти отворачивается к окну. Он не хочет заставлять Лонгботтома смотреть ему в глаза.

— Семья Лестрейнджей и Пожиратель из Отдела магического правопорядка, Бартемий Крауч… сын знакомого тебе Крауча… четверо Пожирателей против двух авроров. У Лонгботтомов не было шанса. Круциатус сложно удерживать долго, он требует немалой магической силы и искреннего желания причинить боль. Это трудно. Даже для Пожирателей. Поэтому — четверо. Они накладывали Круцио по очереди. Час… два… кому-то достаточно минуты, чтобы сломаться. Если верить тому, что рассказывали Пожиратели на допросах, Лонгботтомы провели под Круциатусом не менее восьми часов.

К концу пытки они не напоминали людей. Так было даже проще.

Девятнадцатилетний Барти Крауч-младший потирает виски: от магического истощения ему трудно стоять на ногах. Сейчас очередь Рабастана и Беллатрисы, поэтому он и Родольф делят плитку шоколада, универсального средства восстановления сил, пополам. Шоколад не лезет в горло, его хочется выблевать вместе с воспоминаниями о сегодняшнем дне, но они должны быть уверены. Они должны знать наверняка. Они должны сделать всё возможное…

Барти, хрипло окликает его Рабастан, опуская палочку. Барти кивает и выходит вперед, повторяя себе то, что повторяли себе бесчисленные волшебники задолго до него.

Он делает это ради будущего Британии.

Он делает это ради общего блага и ради лорда, которому клялся в верности.

Перед ним — не люди. Перед ним — существа, которых с трудом можно назвать живыми, и он желает им боли. Он желает им боли. Он желает им боли, повторяет себе девятнадцатилетний Барти Крауч, и заставляет себя поверить в это одиннадцатый раз подряд.

Тридцатидвухлетний Барти Крауч смотрит на Невилла Лонгботтома магическим глазом Грюма, не поворачивая головы. Невиллу четырнадцать. Их разделяют пять лет войны и тринадцать лет — целая вечность — безумия.

Барти достает начатую плитку шоколада из ящика стола и протягивает мальчишке. Лонгботтом пытается отказаться, но Барти не собирается спрашивать. Невилл послушно принимается за шоколад; в глазах у него пусто, как будто он только что встретился с дементором.

— Если тебе станет от этого легче, их осудили на пожизненное в Азкабане, — говорит Барти. — Тех, кто это сделал.

— Почему их не убили? — Невилл поднимает голову. Его голос дрожит, но Барти не сомневается в том, что если бы Лонгботтому хватало сил — сейчас тот сумел бы создать настоящую Аваду.

— Потому что Азкабан хуже смерти. Может быть, даже хуже того, что сделали с твоими родителями. — Барти пожимает плечами. — Не знаю.

— Но Сириус Блэк сбежал из Азкабана. Что, если эти тоже сбегут?

Барти поглядывает магическим глазом на детектор лжи. Тот слегка подрагивает — реагирует на всю пронизывающую Хогвартс маленькую ложь — но это почти не заметно.

— Если они сбегут, у меня не будет времени учиться в аврорате, — еле слышно добавляет Невилл. — Я… я хотел попросить вас, профессор… чтобы вы научили меня сражаться с Пожирателями.

Шоколад застревает у Барти в горле. Несколько секунд ему приходится потратить на то, чтобы откашляться.

— Это плохая идея, парень…

С этим согласен даже детектор лжи.

— Но вы же сами говорили, что война продолжается! Что, если… если в Хогвартс придет Пожиратель смерти? В прошлом году Блэк так и сделал! Он вошел в Хогвартс! Только дементоры его прогнали…

— Сириус Блэк — не Пожиратель смерти, — машинально возражает Барти. — У него нет Метки. Лонгботтом, ты плохо представляешь себе, на что способны Темные волшебники. Представь, что однажды вместо меня в класс ЗОТИ, полный студентов четвертого курса, войдет Пожиратель смерти. В классе останутся он и два десятка трупов уже через пять секунд. Ты что, ни хрена не слушал на моих уроках?!

Лонгботтом долго молчит, не поднимая глаз. Постепенно шоколад возвращает ему некоторое подобие самообладания.

— Вы… вы сказали, мистер Крауч узаконил Непростительные? Вы тоже их применяли?

Барти, уже отвернувшийся к стопке домашних работ студентов, замирает на мгновение. Но кивает.

— И вам пригодились все три?

Барти приходится повернуться снова. Невилл смотрит на него очень внимательно и очень серьезно.

Проклятье. Проклятье. Безмозглый гриффиндорский дурак.

— Это, — негромко произносит Барти, — очень опасный ход мыслей, Лонгботтом.

Невилл смотрит на кусочек шоколада в своих пальцах.

— Я много раз бывал в больнице Святого Мунго, профессор. Я… простите. Я не должен был спрашивать. Но каждый раз, когда я… — он запинается, но Барти ждет, и мальчишке приходится продолжить. — Все говорят мне, что я должен гордиться своими родителями. Что они — настоящие герои. Я никогда не мог увидеть в них героев… может быть, раньше они были такими, но не для меня. Я просто… я просто хочу, чтобы ни с кем такого больше не повторилось. Даже если для этого придется…

— Я не могу учить студентов Аваде.

Если бы он только мог сказать правду. Шкура Грюма впервые с начала года по-настоящему становится невыносимой.

— И запомни, Лонгботтом, если ты используешь Непростительное и попадешься — ты окажешься в соседней камере с Лестрейнджами быстрее, чем успеешь вспомнить, что я тебя предупреждал. Разговор окончен. — Барти кивает на дверь. Эту беседу пора заканчивать, пока она не переросла в нечто непоправимое.

Лонгботтом кажется ошарашенным резким прощанием, но безропотно поднимается из-за стола и подходит к двери. Барти придерживает его за плечо, когда тот уже готов выйти из кабинета.

— Я дам тебе один совет, парень. Не знаю, насколько ты захочешь слушаться моих советов, но я бы рекомендовал тебе учиться ЗОТИ прилежней, Лонгботтом. Так, будто от этого зависит твоя жизнь.

Прежде чем Невилл успевает раскрыть рот и задать еще один вопрос, Барти выставляет его в коридор и захлопывает дверь. А потом громко, от души смеется.

Вне всякого сомнения, Фрэнк гордился бы сыном. Лонгботтом просит Пожирателя смерти научить его Непростительным! Куда катится Британия!

Разбавив привкус опротивевшего Оборотного зелья рюмкой огневиски, Крауч задумывается над тем, что Невилл Лонгботтом не имеет ни малейшего представления о том, почему Пожиратели выбрали именно его семью. Впрочем, вряд ли он вообще задавался какими-то вопросами об их мотивах, помимо очевидного.

Пророчество говорило о Поттере — они были уверены в этом.

Пророчество говорило о Поттере, но пророчества — ненадежная вещь.

К тому же, Невилл Лонгботтом, непроходимый тупица и блаженный дурак, все-таки понял то, что никак не могли понять его сверстники. Невилл Лонгботтом вспоминал, что война продолжается, каждый раз, когда приходил в больницу Святого Мунго.

Не зря. Спустя год или два сегодняшних четверокурсников перемелет война так же, как их отцов. Будет снова гнетущая мертвая тишина в Большом зале, когда утренние совы принесут газеты с огромной колдографией Метки над чьим-то домом, и каждый из учеников будет мечтать только об одном — чтобы это был не его дом. А через неделю будет следующая газета, и на ней будет горделивый заголовок «Убийцы получили по заслугам», и там будет чья-то фамилия, и следующий юный Лестрейндж или следующий юный Блэк молча поднимется из-за стола и выйдет из зала, когда узнает на колдографии своих родных.

Будет, наверное, и следующий Бартемий Крауч-младший, шепотом повторяющий Непростительное до тех пор, пока подопытный паук не съежится в мертвый комок под слабой зеленой вспышкой — чтобы, когда вместо паука окажется человек, больше не колебаться.

И все же, кто-то из малолетних идиотов, вчера пытавшихся прогулять ЗОТИ и не попасться всевидящему оку Грюма, завтра может оказаться коленопреклоненным в кругу посвящения, с проступающей рваной восьмеркой бессмертия на левой руке. Фамильное сходство обманчиво, думает Барти Крауч-младший.

Ему ли не знать.

В четверг у четвертого курса практические занятия по ЗОТИ — контрзаклятия. Барти заходит в класс и, хромая к доске, вспоминает о том, что сейчас ведь только октябрь. Еще весь Турнир впереди. И весь учебный год.

— Практические занятия, — сообщает Крауч, оборачиваясь к классу. — Оглушающее заклятие и способы его нейтрализовать. А также способы противодействия всей прочей дряни, о которой я рассказываю вам уже полтора месяца. На занятиях дуэльного клуба вас бы разбили на пары, но мы не в дуэльном клубе! Поэтому один из вас будет отражать заклятия, а все остальные — по очереди накладывать их. Лонгботтом!

Невилл Лонгботтом, вздрогнув, быстро поднимает глаза от книжки про растения Шотландии, которую безуспешно пытается выдать за учебник по ЗОТИ. Барти ухмыляется, встретив его взгляд.

— Ты первый доброволец.

Комментарий к О Лонгботтомах

Согласно словам Роулинг, сыворотка правды - действительно ненадежное средство, поэтому способы добиваться искренних показаний на допросах довольно ограничены (https://web.archive.org/web/20060316221637/https://www.jkrowling.com/textonly/en/faq_view.cfm?id=105)

========== О черном дереве ==========

Когда Барти добирается наконец до кабинета Грюма, на часах за полночь — первый день его преподавательской карьеры неумолимо близится. Барти пытается вспомнить, сколько он уже не спал. Выходит, что больше суток — после нападения на Грозного Глаза ему пришлось разбираться с сотрудниками Министерства, потом добираться до Хогвартса, потом был этот проклятый бесконечный ужин и разговор с Дамблдором, а теперь у него есть целых восемь часов на то, чтобы отдохнуть и восполнить практически пустой магическийрезерв.

Совсем как раньше. Когда он был Пожирателем и сотрудником Отдела магического правопорядка. Или еще раньше: Барти хватает сил усмехнуться уголком рта, когда он вспоминает свои школьные экзамены.

У него много воспоминаний о Хогвартсе, хороших воспоминаний. Поэтому от них почти ничего и не осталось; они как черно-белые замершие колдографии, из которых со временем стерлось все волшебство. Барти пытается вспомнить, какими они были, пытается снова ощутить тепло, которое когда-то они несли; к нему ведь уже вернулась злость, значит, может вернуться и всё остальное…

Нет. Их нет. На их месте — зияющий колодец пустоты, черная дыра Азкабана.

Позже, говорит себе Барти, позволяя темноте забрать его. Позже. Может быть, когда он хоть раз поспит в тепле, тишине и спокойствии без заклятия подчинения и Хвоста по соседству, разобраться с последствиями долгосрочного воздействия на разум будет немного проще.

По счастью, первый день преподавательской карьеры выдается довольно свободным. Барти посвящает остаток дня тому, чтобы примерно вспомнить содержание первого урока ЗОТИ для каждого курса, а вечер…

В камере темно. Даже с открытой крышкой сундука свет сюда практически не попадает; Барти приходится повесить в воздухе искру Люмоса, чтобы нормально видеть.

Аластор Грюм слепо щурится на него единственным целым глазом, заслоняясь рукой от непривычно яркого света. Барти ставит на пол миску, наполняет ее коротким Aguamenti.

— Стены и пол камеры зачарованы, чтобы заключенные не могли покончить с собой, — невозмутимо говорит Крауч, — но ты и сам об этом знаешь. Если ты перестанешь есть или пить, я просто накормлю тебя силой, поэтому сделай одолжение — избавь нас обоих от этой возни.

— Я должен ползать здесь со сломанной ногой? — прохладно уточняет Грюм. Барти молча взмахивает палочкой; миска плавно перемещается ближе к аврору. Следующим он призывает в камеру табурет: разговор обещает быть долгим.

Грозный Глаз не устраивает сцен и не собирается играть в геройство, чем заслуживает определенную долю уважения Барти — хотя бы в качестве благодарности. Крауч молча ждет, пока миска опустеет; после нового Aguamenti Грюм коротко хмыкает.

— С чего такая щедрость?

— Чтобы ты не помер раньше времени. — Барти неуклюже устраивается на табурете поудобней. Он пока не успел привыкнуть к протезам; разум Барти Крауча все еще забывает, что находится не в своем теле — но это дело привычки. — Мне нужно задать тебе много вопросов. У тебя есть выбор, хочешь ты отвечать на них по собственной воле или под Империусом.

— А ты думаешь, что сможешь подчинить меня Империусом, Крауч?

Барти меряет его взглядом. Лицо Аластора Грюма абсолютно спокойно — даже сейчас, когда он валяется на полу собственной потайной камеры, раненый и безоружный. Грозного Глаза не зря боялись не только Пожиратели смерти; Барти раздумывает над тем, что может ему ответить, но…

Нет смысла продолжать играть в угрозы.

Барти делает глубокий беззвучный вдох. На выдохе он заставляет себя забыть о бессмысленной мишуре на краю сознания — о том, что где-то далеко были другие правила, живые люди, их радость и боль, их смешная маленькая Британия на огромной карте Земли. Мир сужается до полутемной камеры и человека, которого когда-то звали Аластор Грюм.

Потом Барти поднимает палочку и произносит слово, которое слышал каждый день на протяжение последних двенадцати лет.

Быть по ту сторону Империуса оказывается…

…непривычно. И в то же время — знакомо.

Барти ощущает невидимую стену сопротивления: старый аврор противится контролю, как его учили; Грюм превосходный окклюмент, этого у него не отнять. Но у него не было беспрерывной многолетней практики — а у Барти Крауча была.

В противостоянии воли не может быть сомнений. Любое колебание превратится в трещину, сквозь которую рано или поздно просочится чужой приказ. Барти Крауч больше не позволяет себе сомневаться. Он отдает всё, что у него есть — до последней крупицы силы, до последней капли себя, потому что если он проиграет…

Грюм непонимающе моргает, когда Барти отводит палочку, обрывая Империус. У аврора уходит несколько секунд на то, чтобы прийти в себя.

— Силен, — без выражения говорит Грозный Глаз. — Кто тебя обучал?

Барти, не сдержавшись, оскаливается в ухмылке. В этот раз, пожалуй, он не пожалеет о том, чтобы сказать правду — даже если Грюм решит, что это ложь.

— Барти Крауч-старший.

На лице Аластора мелькает тень непонимания, но и та исчезает почти мгновенно. Барти вдруг замечает, что палочка, еще теплая после Непростительного, от пота скользит в ладони; даже две минуты сопротивления Грозного Глаза потребовали от него немалых усилий.

Но это пока. Это пока.

— У меня есть еще вопросы, — напоминает Крауч. — Продолжишь сам или мне снова накладывать на тебя Империус?

— Мне интересно, сколько ты продержишься, — хмыкает Грюм. — Надолго тебя не хватит.

Это правда. К тому же, сейчас он не может позволить себе пускать все силы на допрос одного упрямого аврора; ему все еще нужно преподавать ЗОТИ и играть роль Грозного Глаза. Но Барти все равно: он только улыбается в ответ.

— У нас очень, очень много времени впереди, Аластор.

Почему-то Грюма это не радует.

— Episkey! — приказывает Барти, снова направляя палочку на Грюма. Сломанная кость с хрустом встает на место; аврор, болезненно выдохнув и схватившись за уцелевшую ногу, настороженно поднимает голову, но Крауч молчит. Грюм аврор, Грюм должен знать, как отчаянно пытаются калечить себя заключенные в Азкабане, спасаясь физической болью от пыток дементоров. В этой камере нет дементоров, но непроницаемая темнота без единой капли света и звука рано или поздно возьмет свое.

И Барти не собирается облегчать участь Грозного Глаза таким дешевым способом, как старая добрая физическая боль. У них много времени впереди — целый учебный год. Только для Грюма один год будет идти за двенадцать.

Резкая судорога заставляет Барти скрючиться на табурете и тяжело выдохнуть сквозь стиснутые зубы. Проклятое Оборотное опять начинает корежить его тело: зелье из Лютного переулка сварено так, что доза работает только час; перед сном он должен превратиться обратно в себя, чтобы не просыпаться в агонии посреди ночи. Как это случилось в прошлый раз.

— Должен оставить тебя ненадолго, Грозный Глаз, — хрипло говорит Барти, усмехаясь. Во время трансформации он уязвим, а рядом с Грюмом не стоит рисковать. — Постоянная бдительность, да?

Весь кабинет окутан многослойным барьером защитных чар. За дверью не слышно ни звука; никто не услышит голоса человека, которому уже много лет как полагается быть мертвым. Конечно, кроме Грюма, думает Барти, но Грюм работал дознавателем — криками от боли во время трансформации под Оборотным зельем его не удивить.

Как же больно… растить… чертовы… кости. Когда трансформация заканчивается, Барти бессильно обмякает в кресле, тяжело дыша и пытаясь примириться с новым-старым телом: после облика Грюма оно ощущается… странно. И каждая частица этого тела еще помнит боль от превращения; Барти приходится подождать несколько минут, пока та растворится до конца.

Плащ Аластора Грюма так и остается в кресле, когда Барти поднимается на ноги. Вся одежда старого аврора висит на нем мешком, но ему плевать. Когда он снова спускается в камеру, Грюм смотрит на него пристальней, чем раньше; Барти знает, почему. В доме Реддлов было старое зеркало. Барти стоял перед ним долго-долго, но так и не смог до конца убедить себя, что незнакомый волшебник, грязный и неопрятный, с отчаянной одержимостью и не менее отчаянной усталостью в глазах — это он сам.

Всегда и во всем безупречный Бартемий Крауч-младший.

На лице Грюма нет ни тени насмешки, и Барти даже немного удивляется этому. Возможно, он выглядит еще хуже, чем мог предполагать Грозный Глаз.

— Чего ты добиваешься, Крауч? — наконец спрашивает аврор. — По сравнению с тобой даже я меньше похож на мертвеца. Ты должен был бы забиться в какую-нибудь дыру и восстанавливать силы, но вместо этого ты пытаешься провернуть какую-то безумную авантюру под носом у Дамблдора, Крауча и Каркарова разом. Ради чего?

Барти закатывает левый рукав и поворачивает руку ладонью вверх. Метка, тринадцать лет назад превратившаяся в поблекший шрам на предплечье, больше не кажется дешевой выцветшей татуировкой.

— Она теплая, — говорит Барти с почти нескрываемым восторгом. Слабое тепло Метки еще совсем непохоже на жар, которым она горела когда-то; она пока не налилась до конца глубоким черным, как надо, но с каждым днем ее печать все темнее. — Ты не представляешь, сколько раз я мечтал, чтобы…

Он осекается; по старой привычке, забывшись, облизывает уголок губ. Когда-то черная змея, восьмеркой свернувшаяся на предплечье, была наградой достойных. Клятвой вечной верности. Она одна оставалась с ним всегда — и в промерзшей камере Азкабана, и в собственном доме, когда он едва отличал реальность от сладостной иллюзорной пелены Империуса.

Иногда только благодаря едва теплящейся Метке Барти Крауч-младший помнил, что еще жив.

— Ответ за ответ, — Барти опускает рукав и выпрямляется на стуле. — Что ты знаешь о сбежавшем из Азкабана Блэке и вернувшемся с того света Петтигрю?

— Что в последнее время вас, ублюдков, так и тянет воскреснуть из мертвых, — совершенно искренне отвечает Аластор Грюм.

***

Уже через неделю Барти Крауч знает о жизни Аластора Грюма больше, чем многие из друзей параноидального аврора. Если, конечно, его понимание «друзей» совпадает с общепринятым. Через две недели Барти приходится в первый раз применить на нем пыточное заклятие в полную силу: Грозный Глаз постепенно привыкает к давлению Империуса и вырывается из-под контроля всё чаще. Барти никогда не переступает черту: хватило с него дурацкого инцидента с мальчишкой Лонгботтомов; он должен контролировать себя лучше, должен следить, чтобы Грюм ненароком не рехнулся окончательно. И нельзя допустить, чтобы тело Грюма было всерьез повреждено пытками, потому что Оборотное зелье копирует облик с удивительно дотошной тщательностью — вплоть до последней царапины.

Через месяц Барти начинает порой снимать с сундука звуконепроницаемые чары, чтобы Аластор мог вспомнить, что мир не ограничен стенами камеры. Когда он приходит в камеру, чтобы оставить пленнику еды, изменения невозможно не замечать; невозможно не видеть, как отчаянно взгляд Грюма тянется к забытому свету даже вопреки невероятной выдержке. Иногда Барти думает, что Грозный Глаз согласен был бы обменять одно Круцио на пять минут рядом с живым человеком.

Поэтому Барти начинает говорить с ним не только во время допросов. Вначале Грюм только молча слушает, потом начинает отвечать. К концу октября из аврора получается вполне сносный собеседник, не хуже Сириуса Блэка. Барти даже шутит, что завел больше друзей в Ордене Феникса, чем планировал, будучи агентом Пожирателей, и Грозный Глаз, конечно, для приличия отвечает грязным ругательством.

Старый добрый Грозный Глаз. Барти ловит себя на мысли, что быть им отчасти даже приятней, чем помощником отца в Отделе магического правопорядка. Лгать, во всяком случае, приходится гораздо меньше — а ведь Барти даже не успел получить должность в Визенгамоте.

— Черное дерево, одиннадцать с половиной дюймов, — Барти взмахивает палочкой, и та отвечает недовольным всполохом искр, — судя по темпераменту, сердечная жила дракона… не каждая палочка может сотворить столько Непростительных подряд.

Аластор Грюм наблюдает за ним с нечитаемым выражением лица. Говорят, что по виду и составу палочки можно узнать немало о ее владельце; Барти с любопытством проводит кончиками пальцев по глубоким царапинам на дереве. Боевые шрамы? Огрех мастера? Нет, Олливандер бы не допустил таких грубых повреждений… если только не оставил их специально?..

— Это работает в обе стороны, Крауч, — вдруг говорит Аластор. Его голос звучит сипло и тихо после многих дней молчания; Барти давно уже не открывал сундук, а если и открывал — то не задерживался внутри дольше чем на минуту. — Никакой магический закон владения не примирит палочку с волшебником, который ей не подходит.

Когда-то давно Барти бы рассмеялся: гордый и непобедимый Грозный Глаз снизошел до разговора с Пожирателем смерти! Не понадобилось даже многочасовых пыток Круциатусом! Всего-то нескончаемое бессильное одиночество в камере без единого источника света, где нет ничего, кроме миски с водой и остатков еды.

Теперь Барти умнее, чем был когда-то. Он знает цену каждой минуте такого одиночества.

— Возможно, — спустя некоторое время соглашается Барти. — Я знаю про жилу дракона, а что про черное дерево?

— Палочки из черного дерева достаются упрямым кретинам, которые будут стоять на своем до последнего. Проще убить такого, чем… — Грюм закашливается; то ли слабость, то ли все прошлые Круцио делают свое дело, — чем заставить отступиться от своих целей.

Барти усмехается и выписывает палочкой еще несколько кругов.

— Моя первая палочка была из кедра. Но твоя мне тоже нравится.

— «Никому не перехитрить владельца кедровой палочки». — Грюм отвечает ему зеркальной усмешкой. — Да… жив еще старина Каркаров?

Черное дерево теплеет, едва почувствовав старую ненависть; даже сейчас, после целого дня занятий с учениками, палочка готова к бою. Барти бросает на аврора долгий взгляд, и Грюм удовлетворенно кивает.

— Не могу и представить, что за немыслимо важное дело у тебя в Хогвартсе, что Каркаров до сих пор разгуливает на свободе, — хмыкает Грозный Глаз. — Неужто и Крауч-старший еще жив? До семейного примирения еще не дошло?

Барти на несколько мгновений задается вопросом, когда он успел так привыкнуть к манере общения Грюма. Раньше он отвечал на подобное Круциатусом, теперь обходится только короткой ядовитой усмешкой.

— Который месяц сейчас? — посерьезнев, спрашивает Грюм. Барти смотрит в окно магическим глазом Грюма, для которого стены камеры не помеха — и глядит, как на стекло шлепаются толстые снежинки, больше похожие на огромные капли полузамерзшей воды. Шотландия не славится приятной погодой; по хогвартским окнам хлещет ледяной ветер и вот это. И снегом-то не назовешь.

— В Англии я бы сказал, что январь. А здесь — середина ноября. Погода просто отвратительная.

— Лучше, чем та теплая гоблинская моча, что льется круглый год на Англию, — парирует Грюм. Барти не уверен, что теплые английские дожди — худшая альтернатива происходящему сейчас за стенами замка, но Аластор — шотландец, и этим все сказано.

— Скоро Рождественский бал, — вдруг вспоминает Барти. Палочка в его руке нервно выстреливает искрами: к нему медленно приходит ужасное осознание.

Аластор Грюм — шотландец.

Хогвартс находится в Шотландии.

Все профессора обязаны присутствовать на балу. И шотландец Аластор Грюм, придя на торжественный праздник в Шотландии, оделся бы согласно шотландским традициям.

— Мне нужно задать тебе еще один вопрос, — бормочет Барти. — Много… много вопросов.

Грюм кажется слегка удивленным.

— Про Рождественский бал? Ты же сынок Крауча, ты бывал на всех торжественных вечерах Министерства… о.

Он понял. Барти видит это по совершенно неподобающей ухмылке, расползающейся по его лицу.

— Ты никогда не носил килт.

— Я никогда не носил килт. И в последний раз я танцевал кейли три года назад, напившись с друзьями на каком-то празднике в Хогсмиде. Но МакГонагалл ведь не заставит калеку с костылем плясать кейли? Верно?

— Насчет этого я бы не был так уверен, парень, — широко ухмыляясь, говорит Грюм. И почему-то Барти склонен с ним согласиться безо всякого Империуса. — Ты сказал, три года назад?

— Ну да, на шестом, кажется, курсе, — рассеянно отвечает Барти. — Или на седьмом?

…Они опрокидывают в себя еще по кружке чего-то горячего и искрящегося и со смехом вываливаются из «Трех Метел» на улицу. Усиленная магией музыка мгновенно увлекает их в объятия толпы, где совершенно неважно, знаешь ты кейли или нет; сегодня — все смешиваются воедино в шеренгах танцующих, сегодня Блэк протягивает руку полукровке с Хаффлпаффа, а слизеринец Крауч смеется вместе с шотландцем-гриффиндорцем над собственными неуклюжими попытками угадать следующее движение танца. Сегодня в Хогсмиде нет войны. До тех пор, пока не кончится кейли, в Хогсмиде нет войны. И поэтому Барти Крауч танцует вместе со всеми, и ему тепло от старой музыки, и от смеха друзей, и от горячего вина, и от кусачего зимнего воздуха.

Барти пытается удержать краткий всполох воспоминания, но тот будто молния в грозу — мелькнул, разбил мир на части ослепительной вспышкой и исчез. Барти изо всех сил старается вернуть это странное, непривычное ощущение, и не может понять, почему так больно думать о нем.

— А в каком году это было?

Крауч непонимающе хмурится. Отнять от восемьдесят первого три года нетрудно, но он все равно отвечает:

— В семьдесят восьмом. В чем дело?

— Сейчас девяносто четвертый.

Разбитый на части молнией мир складывается в единое целое и падает на Барти Крауча свинцово-черной громадой бесконечного Северного моря, запирая его в ледяной пустоте. Мелодия кейли, почти уже вернувшаяся из забытого прошлого, бесследно растворяется в какофонии криков, среди которых Барти не может различить ни единого знакомого голоса — ни Блэка, ни Руквуда, ни Лестрейнджей.

Барти Крауч-младший выдирает себя из собственной памяти, как когда-то выдирал себя из Империуса — и оказывается в глубокой темной камере с погасшим Люмосом и едва различимым силуэтом Аластора Грюма в углу.

— Lumos, — тихо командует Барти, и новый сгусток света, подрагивая, срывается с кончика палочки.

— Это не Азкабан. — Грюм бесстрастно разглядывает его единственным живым глазом. — Я допрашивал заключенных после многолетнего влияния дементоров. Это не оно, хотя очень похоже — и Азкабан наверняка этому поспособствовал. Я почти готов был списать это на индивидуальную реакцию, но… Ты не попадал под Конфундус, Крауч? Выглядит как Конфундус. Очень жесткий и очень мощный.

Барти, не глядя на своего пленника, касается ладонью левого предплечья. В чужом теле Метки не видно, но он все еще чувствует ее живой жар, чувствует, как переливается в ней магия. Когда Метка отзывается на прикосновение, Барти выдыхает чуть спокойней.

— Или… — Грюм хмурится. — Ах. Это бы объяснило, почему твой Империус так трудно преодолевать.

— Ты слишком догадлив, Грозный Глаз, — говорит Барти, поднимая голову. — Однажды это может сослужить тебе дурную службу. Если я не убью тебя раньше, конечно. Так что там про килт?

Комментарий к О черном дереве

Кейли (ceilidh) - народное шотландское увеселение с танцами и музыкой

Состав палочки Грюма неизвестен (постоянная бдительность!), но выглядит она примерно так (https://i.ytimg.com/vi/QVCjOlPY0G4/maxresdefault.jpg)

========== О прошлом ==========

Незнакомый ненавижу тебя немолодой волшебник смотрит на тебя — меня нет мимо тебя. У него когда-то было имя, но больше не имеет значения ты его не помнишь. Говорит — меня нет не называя по имени никогда. Его слова бессилие презрение стыд казались бы больнее плети, если бы не меня нет меня никогда не будет.

Он мертв, говорит волшебник с глазами, острыми как кинжалы Беллы. Повтори это.

нет не смей сражайся сражайся

Он мертв, ты соглашаешься с этим смиренно и равнодушно. Я ошибался. Он мертв. Что-то внутри затихает при этих словах, перестает рвать тебя на куски. Ты не чувствуешь ничего, даже стыда, даже ненависти к самому себе — за то, что сдался, за то, что предал, за то, что больше не можешь надеяться. Смерть считается предательством?

меня нет

Человек перед тобой могу ли я еще ненавидеть? кажется доволен твоим ответом. Он произносит заклинания, которые возводят твое бессилие в абсолют. Легилименс. Империо. Он говорит: повтори еще раз.

Когда-нибудь давным-давно когда ты был жив ты бы рассмеялся. Сейчас тебе меня нет всё равно.

Ты повторяешь, не думая. Он мертв. Он мертв и забрал вас всех с собой в могилу, где бы она ни была. Твой разум пуст; Легилименс выискивает ложь, но соскальзывает с пустоты — ему не за что зацепиться. Империус больше не превращается в убей меня умоляю убей меня пытку. Ты послушен. Твое подчинение меня нет безупречно.

Волшебник с острыми глазами удовлетворен. Он отпускает тебя прочь — до завтрашнего дня, когда этот разговор повторится снова, и снова, и снова, пока ты не забудешь, что когда-то когда ты был жив было иначе.

Ты благодаришь, и твоя благодарность искренна. Когда он приотпускает поводок, это похоже на свободу, и ты испытываешь то, что похоже на радость, и отвечаешь тем, что похоже на благодарность.

И когда всего на одно мгновение тебе кажется, что ты по-настоящему свободен…

Барти просыпается от собственного крика. Магия выплескивается из него штормовой волной даже без волшебной палочки; взметает в воздух книги и ученические тетради со стола, разбивается о защитные чары кабинета. На полках шкафа звенят небьющиеся склянки с ингредиентами.

— Он жив, — бормочет Барти вслух, хрипло, неразборчиво, только чтобы услышать собственный голос. У него есть голос. Если вглядеться в темноту при тусклом лунном свете, можно различить очертания рук. Он может дотянуться до палочки, сотворить заклинание, закричать во весь голос, если ему захочется — весь кабинет огражден Квиетусом, никто ничего не услышит…

Барти так и делает.

Крик не приносит облегчения. Проклятия, обещания, гнев, надежда, ничто не приносит облегчения, ничто, кроме усталости, избавляющей его от кошмаров. Но это неважно; важно то, что он наконец просыпается до конца и вспоминает, что он существует.

Пожалуй, называть это «жив» будет неоправданно опрометчивым шагом.

Барти взмахивает палочкой, зажигает ночной светильник; комната озаряется тусклым светом. Над койкой Грюма — кроватью это трудно назвать — висит потемневшее старое зеркало; привстав, Барти всматривается в блеклое отражение. Он не вздрагивает, увидев в нем незнакомое лицо, но только потому, что был к этому готов. Он не узнает себя в зеркалах уже много лет.

Сколько времени прошло с тех пор, как он впервые очнулся вот так, стоя перед зеркалом в одиночестве — выцарапав себя из мутного блаженного забвения, из ледяной пустоты кошмаров о треугольной башне и ее черных камерах — и вдруг понял, что может закончить это всё прямо сейчас?

Нет заклинаний, спасающих от вскрытого горла, будь оно вскрыто Режущим заклятием или осколком стекла. Он бы мог пересилить приказ, запрещающий ему вредить себе, в ту краткую минуту свободы. Он бы успел.

Может быть, хорошо, что Азкабан выпил из него способность надеяться или желать, иначе он бы не удержался, не вспомнил, почему всё ещё…

Сундук вздрагивает на полу, гудит приглушенным окриком, и Барти, очнувшись, взмахом палочки открывает крышку. Он перестал накладывать на сундук чары Тишины, когда сумел вспомнить, почему ненавидит их.

Он не хотел становиться таким, как Бартемий Крауч — единственный живой Бартемий Крауч в магической Британии. Человек, которого не сломило предательство сына и смерть жены. Доблестный ревнитель закона, до последнего отстаивавший справедливость, не уступивший ради своей цели даже…

Новый выплеск спонтанной магии принимает на себя палочка — Барти едва успевает указать ею в сторону, чтобы магический взрыв не разнес к чертям половину кабинета. Стена вроде выдерживает, впитывает энергию, как губка воду — Хогвартс пережил спонтанное волшебство сотен учеников, что ему один сумасшедший Пожиратель смерти.

— Ты закончил громить кабинет? Дай мне пожрать, — хрипло вопит Грюм. Он всегда напоминает о себе, когда чувствует слабину, когда в бесконечной череде допросов и кормежек мелькает сколь угодно призрачный шанс сделать еще один шаг к побегу. Сундук грохочет каждый раз, стоит кому-то, кроме Барти, зайти в кабинет — да к тому же так громко, будто там сидит не один пленный аврор, а голодный драконий выводок.

Барти знает об этом, но сейчас ему всё равно. Выбирая между Грозным Глазом и сводящими с ума кошмарами, он в любом случае предпочтет Грозного Глаза. Он провел уже слишком много времени наедине со своим безумием, пора внести в эту славную многолетнюю традицию некоторое разнообразие.

— Ты видел не Азкабан. — Грюм поглядывает на него целым глазом, не забывая уничтожать содержимое миски. — Ты орешь по-другому, когда тебе снится Азкабан. Признаться, даже мне стало любопытно. Что с тобой делал твой любящий папашка, чтобы ты запомнил это не хуже, чем дементоров?

Барти встречает его взгляд, но отвечать ему не хочется. Грюм кривит рот в ухмылке:

— Даже мне трудно представить.

— Тебе и не снилось, — говорит Барти. — Ты, Грозный Глаз, вся ваша гребаная аврорская кодла… да и вся наша кодла… я и Лестрейнджи, даже лорд Волдеморт…

Мысль об этом почему-то кажется удивительно забавной. Барти хохочет, запрокинув голову; лорд не стал бы заниматься всем этим двенадцать лет, ему бы надоело уже через час. Что толку в бесцельной пытке, которую никто даже не видит? Том Риддл никогда не был сторонником бессмысленных затей, ни до своего становления Темным лордом, ни после.

— Когда нас судили, — Барти резко обрывает смех, — нас судили за восемь часов Непростительного. Но мы делали это не просто так. Ни слова, старик, не то получишь еще одно Круцио; знаю, что все так говорят. Но когда мы выяснили, что Лонгботтомам ничего не известно, мы ушли. И нас судили — за восемь часов пытки. А двенадцать лет…

Нужно быть очень особенным человеком, чтобы длить бесцельную пытку двенадцать лет. Нужно быть Барти Краучем.

Барти смеется, когда представляет мертвенную тишину в Визенгамоте, если бы это дело и правда дошло до суда. Высокие лорды и леди, участники боев и допросов, видевшие смерть и направлявшие ее собственными руками, Светлые и Темные волшебники — они онемели бы в одно мгновение, обратились каменными статуями, едва услышав, что сделал человек, которому тринадцать лет назад они были готовы вверить всю магическую Британию.

Грюм не смеется. Грюм смотрит на него очень внимательно.

— Если бы это был Круциатус, ты бы сейчас делил палату с Лонгботтомами.

— О, что ты, он никогда не применял Круциатус, — от одного этого предположения Барти становится еще смешней. Старик Грозный Глаз все меряет своими мерками — мерками волшебника, всегда выбирающего практичный подход. — Он бы никогда не опустился до того, чтобы применять заклинание, за которое я был осужден. Но даже не оглядываясь на это… физическая боль его вообще не интересовала.

Воспоминания тошнотворны на вкус, до кислоты под языком — так, что хочется проблеваться. Палочка из черного дерева снова начинает подрагивать в руке, и Барти, крепче сжав ее в ладони, вдруг понимает, что древко обжигает кожу скопившейся внутри сырой силой.

У него не было таких проблем дома. Его поили зельями, практически полностью блокирующими спонтанную магию.

— Представь…

Он никогда и никому этого не говорил. Хвоста это не интересовало. Лорд был занят тем, что пытался выжить в теле магического голема. Да и сам Барти тогда пытался не вспоминать. Не мог вспоминать.

Забавно, что в итоге это услышит Грозный Глаз Грюм. Аврор, мечтающий отправить его обратно в Азкабан, и задающий все эти вопросы только для того, чтобы узнать его слабые стороны. Барти хмыкает, не пытаясь сдержать смешок.

Впрочем, это не имеет значения. Грюм не доживет до следующего года.

— Представь, что тебя нет, — говорит Барти Крауч. — Представь, что твое тело больше не подчиняется тебе. Ты пытаешься закричать — и не можешь произнести ни звука. Пытаешься умолять — но не слышно ни слова. Пытаешься позвать на помощь — впрочем, к этому моменту ты уже понимаешь, что никто не услышит.

Ты пытаешься выйти в другую комнату — но остаешься на месте.

Зеркала в твоей спальне не отражают тебя.

Ты не можешь покинуть ее, не можешь говорить вслух, не можешь вести записи; всё сливается в бесконечную череду приказов, которые превращаются в пытку, если ты пытаешься противиться — когда у тебя есть на это силы. Ты пытаешься забыться во сне, чтобы вечность стала короче хотя бы на одну ночь, но каждую ночь ты видишь камеру, наполненную черными тенями, и кричишь, только теперь — беззвучно, и не можешь проснуться.

Конечно, ты все равно просыпаешься, когда наступает утро.

В определенный момент ты начинаешь сомневаться, существуешь ли ты на самом деле. Можно ли удостоить твое существование некой личностью, если не личностью — то хотя бы разумом; твой собственный разум распадается на осколки. Ты пытаешься вспоминать теоремы трансфигурации. Как ты можешь их не помнить? Ты сдал на отлично двенадцать С.О.В., они где-то там, среди изорванных черно-белых колдографий, в которые превратились твои воспоминания. Когда ты касаешься собственной памяти, тебе начинает казаться, что ты по-прежнему можешь испытывать боль.

Так проходят первые три года.

Потом от тебя начинают требовать признания своей вины. Барти Крауч не верит в раскаяние, но ты должен осознавать свое преступление и справедливость своего наказания. Ты должен быть благодарен.

Империус не может заставить испытывать благодарность, лишь имитировать ее. Но ты — вытренированный министерскими специалистами окклюмент, ты привык заставлять себя быть кем-то еще, и ты приучаешь себя быть благодарным на самом деле, потому что тогда Империусу не за что зацепиться, ничто не причиняет боли, и новых наказаний не следует. Ты привыкаешь к благодарности — у тебя есть на это целая вечность.

— И однажды, представь, — Барти указывает палочкой Грюму в лицо и усмехается, — много лет спустя, он один раз ослабит контроль. Всего один раз.

И этого будет достаточно.

Грюм смотрит на кончик палочки: он тоже чувствует магию, готовую вырваться из нее мгновенной и смертоносной молнией. Барти улыбается и развеивает скопившуюся энергию одним взмахом.

Он выучил свой урок слишком хорошо.

— И теперь ты здесь. — Аластор отставляет пустую миску в сторону. Он закончил есть уже давно, но ждал, слушая — неподвижно и внимательно. — Люди не выходят из Азкабана прежними даже после недели заключения. Те, кто выходят через месяц, чаще всего возвращаются в Азкабан снова, уже навсегда. А ты пробыл там год. И после этого двенадцать лет под Империусом. И вот ты здесь… в моей шкуре… зачем?

Барти моргает почти непонимающе.

— Зачем?

— Зачем? — с напором повторяет Грюм. — Чего ты хочешь?

Барти встряхивает головой. Он… не понимает вопроса.

— Темный лорд должен вернуться.

— Чего ты хочешь, Крауч? Ты сам?

Он молча смотрит на сидящего в углу камеры аврора. Аластор тихо хмыкает.

— Я так и думал. В тебе этого уже не осталось.

Злость вспыхивает внутри драконьим пламенем, зачарованным порохом; обжигает кровь, заставляет стиснуть зубы и вскинуть палочку в привычном жесте заклятия: Crucio. Мучительный хрип Грюма слышен будто издалека; Барти вдыхает жгучую, неистовую ненависть как последнее средство оставаться живым.

В какой-то момент заклятие прерывается, когда ненависти становится недостаточно. Поддерживать Непростительные трудно — даже Пожирателям. Даже после Азкабана.

— Ты прав, — спокойно соглашается Барти, — этого во мне уже не осталось. Но кое-что дементоры не выпивают даже за год. Даже за тринадцать лет.

Он точно знает источник огня, который напоминает ему, что он всё ещё жив. Метка на его левом предплечье становится теплее с каждым днем.