О войне города Парижа с норманнами [Аббон Горбатый] (fb2) читать постранично, страница - 4

поучительные примеры людям, которым однажды пришлось бы защищать другие города. Это последнее соображение, весьма неожиданное для монаха, гарантирует до некоторой степени его старание быть точным. Он детально описывает, как добросовестный наблюдатель, даже если не слишком компетентный, различные фазы боев, тактику, военные машины. Почти каждый раз, когда современные ему тексты или данные археологии позволяют проверить его утверждения, мы констатируем соответствие. Сохраняя сдержанность, он не позволяет ослепить себя ни своей горячей любви к Парижу, Сен-Жермену и Нейстрии, ни своему искреннему восхищению Эдом, епископом Гозлином и аббатом Эблем. Он открыто упрекает Эда за его бездеятельность по отношению к датским набегам 896 г. Более того, его поэма, написанная с чувством глубокой преданности королевству Франция, включает в себя довольно суровые размышления и увещевания по отношению к французам. Это документ огромной ценности для политической и военной истории.

Литературная ценность.

Это очень интересный памятник и с литературной и лингвистической точки зрения. Не было ничего подобного со времен Эрмольда Черного. Придерживаясь очень привлекательной гипотезы, можно утверждать, что после Теодульфа и Эрмольда Аббон был связующим звеном между эпическими поэтами античности и авторами средневековых героических поэм (шансон де жест)^[7]. Он принадлежит вергилиевой традиции. Он был хорошо знаком не только с Буколиками, на которые он намекает в своем прозаическом предисловии, но также с Георгиками и Энеидой. Ему часто приходят на ум реминисценции из Вергилия. Они впечатались в самый его стих, заимствованный у Энеиды. Как жаль, что частое употребление этой знаменитой модели не стимулировало талант монаха IX века! Конечно, он не был совсем лишен достоинств. Его рассказ придерживается довольно реалистичной и насмешливой манеры, того поэтического дарования, которое позднее стало столь плодотворным среди французских горожан. Он любит заставлять говорить своих персонажей, заставлять нас их видеть в их повседневном и наиболее естественном поведении. Эд, стоя на стене, показывает своим товарищам пальцем на датчанина, потерявшего равновесие на вершине одной из башен аббатства Сен-Жермен и переломавшего кости на покатой крыше церкви^[8]. Эбль, сразив одной стрелой семь врагов одновременно, кричит другим, чтобы они теперь отнесли тела на кухню^[9]. Датские женщины устраивают сцены своим мужьям, которые, слишком быстро упав духом, возвращаются восстановить силы в тылу^[10]. Когда представляется случай прославить Париж, тон становится восторженным. Над страшно опустошенными полями внезапно появляется величественная фигура, подобно сверкающему владыке; это «посреди ужасной схватки бесстрашный Париж смеется над стрелами, падающими вокруг него^[11]».

Этот отрывок и некоторые другие приятно удивляют, тем более, что они очень редки. К монотонности повествования, развивающегося от одного дня к другому, добавляется злоупотребление описаниями обыденного, приводящими в отчаяние банальностями. Для каждого нового приступа повторяются те же самые детали, те же самые движения: распространяющийся страх, раздающиеся звуки рога, встревоженные жители, стремительно несущиеся стрелы и камни, страшный грохот, который поднимается до небес. И насколько бессвязна смесь мифологии с христианскими чудесами! Аббон взывает набожно к Богородице и святому Герману, но не умеет сказать попросту о солнце, воде и огне: он знает только Феба, Нептуна и хромца с Лемноса, и поручает своему дорогому Герману приковать датчанина «к мрачной колеснице Эвменид^[12]».

Язык и метрика.

Что касается стиля, он не был бы столь запутанным, если бы Аббон не задумал изготовить третью песнь с явным намерением предназначить её клирикам, с набором добрых советов и своего рода перечнем редких слов. Никто не мог бы ничего понять в этих своеобразных разглагольствованиях, если бы не почти непрерывные комментарии, которыми автор, - без сомнения, очень гордый своим подвигом, - потрудился снабдить текст. Две первых песни, в общем, понятны. Только их язык темный, вычурный, усеянный неправильностями^[13], странностями, фразами, где запутанность конструкции требует искусства разгадывания ребусов^[14]. Презрение к простоте тут необычайное. В бою гибнет не шестьсот врагов, но тысяча без четырехсот^[15]. В одном месте слова бросаются наугад, без заботы о логике и грамматике^[16], в другом – группируются и выстраиваются наиболее ученым и самым неожиданным образом^[17]. Некоторые слова оказываются разрезаны на две части вставкой другого слова