На краю темноты (СИ) [Леди Феникс] (fb2) читать онлайн

========== 1. Кровь и вода ==========

Кто никогда не стоял на краю, тот не живет. ©

Ближе к ночи расходится дождь.

В больничном парке сыро и ветрено; холодные капли дождя ползут по шее мурашками, скользят за воротник.

Стыло.

— Да не трясись ты. Выкарабкается. Карпов еще и не из такого выбирался, — голос у Ирины резкий и хриплый; сигаретный дым рассасывается в свежем воздухе — едко пахнет сгоревшим табаком и жженной вишней.

— Откуда вы знаете? — Катя сидит предельно-прямо, смотрит в ночную черноту перед собой и на реплику даже не поворачивается.

— Знаю. Чувствую, — и ничуть не кривит душой — это не любовно-предчувствующее и даже не человечески-сострадательное, скорее зверино-общее, как у хищников одной породы.

Молчат. Ира недокуренную сигарету отправляет в бреющий полет; встает неловко — Катя, тоже поднявшись, на миг придерживает ее за локоть.

— Я сейчас вызову такси, может быть, вы со мной?

Отсыревшая тишина разрывается тихим горьким смешком.

— Помочь хочешь? Выбери более достойный объект.

Поудобнее перехватывает трость и тяжело ступает в ночной ветреный сумрак. Катя мимолетный взгляд бросает на тревожно светящиеся окна больницы — где-то там, в пропитанном хлоркой и лекарствами коридоре, под заботливым вниманием врачей бьется в истерике Светлана.

Дождь усиливается.

— Что там Карпов? — зачем-то спрашивает Паша, когда Ирина Сергеевна, измученная и промокшая насквозь, неуклюже устраивается на соседнем сиденье.

— Жить будет. Наверное.

Тянет из пачки невесть какую за день сигарету и тут же вздрагивает — теплая ладонь в протестующем жесте накрывает пальцы.

— Не надо, Ирина Сергеевна. — Ткачев смотрит ей в лицо как-то слишком внимательно и серьезно — и от этого взгляда вдруг хочется съежиться, сжаться, но Ира только непонимающе вздергивает бровь. Затем, вновь чему-то усмехнувшись, до упора опускает стекло машины — полупустая пачка сигарет летит на бликующий ночными огнями асфальт.

Ткачев молча заводит машину и на начальницу больше взглянуть себе не позволяет. Ира устало откидывается на спинку сиденья и закрывает глаза.

Тошно.

Паша провожает ее до самой двери; смотрит, как подрагивающие пальцы с трудом удерживают связку — отбирает ключи и сам отпирает замок.

— Спасибо что проводил, Паш.

Накрывает гребаным дежавю. Только сейчас Ирина Сергеевна кажется еще более измученной, будто бы подбитой — тревога в глазах Паши увеличивается в геометрической прогрессии.

— Ирин Сергевна, у вас кровь.

Ира перехватывает его взгляд на рукаве кителя — и дурнота накатывает с новой силой. Сглатывает. И вдруг смотрит на Ткачева в упор — секундно лишь, но в ее взгляде такое отчаянное небросайменя, что у Паши что-то останавливается и леденеет в груди.

Все также молча переступает порог.

На столе — пустые стаканы; ломтики сыра на тарелке остаются нетронутыми, зато бутылка виски почти опустошена.

— Паш, будешь уходить, просто дверь захлопни.

Зимина, заметно прихрамывая, скрывается в спальне — Паша провожает ее взглядом по-прежнему молча; затем вдруг с силой грохает по столешнице кулаком, выругавшись сквозь зубы.

Телефон требовательно заходится вибрацией — на экране "Марина" и еще значки десятка непрочитанных сообщений. Ткачев тупо смотрит на дисплей, не сразу врубаясь даже, что это за Марина и кой черт она звонит ему среди ночи. Затем сбрасывает вызов и просто вырубает мобильный.

Мрачным взглядом окидывает кухню и тянет с кресла аккуратно свернутый плед. Никуда он не уйдет сегодня отсюда, и пошло оно все нахер.

Ливень за окном наконец-то стихает.

========== 2. Самообман, (не)обоснованная ревность и передозировка отчаянием ==========

Марина встречает заплаканными глазами, недовольным поджатием губ и заботливо приготовленным завтраком.

— Паш, ты где был? Я всю ночь не могла до тебя дозвониться! — бьет в спину разрядом.

— На работе, — с неохотой оборачиваясь, оправдывается Ткачев через силу, откровенная ложь по гортани растекается противной липкостью.

У Марины в ее кофейных концентрация раздражения переходит пределы.

— На работе? Всю ночь? Паш, от тебя женскими духами несет как от парфюмерного магазина! И алкоголем, кстати, тоже! У тебя что, кто-то есть? — на последнем вопросе голос предательски ломается весенним ледком. И от этой несвойственно-истеричной интонации, так не подходящей его легкой веселой Марине, Пашу накрывает внезапно и жестко.

— Мариш, ты чего? Нет у меня никого, — безнадежная правда вскрывает абсолютной искренностью. Бережно тянет Марину к себе, утыкается в пушистые каштановые пряди лицом и запахом ее духов пытается вытравить из груди сочувствующе-густое отчаяние.

Анестезия не действует.

Утро после вчерашнего ливня сырое, хмурое, неприветливо-стылое. Ира неторопливыми глотками пьет слегка остывший кофе (надо же, какой ты заботливый, Паш), безрадостно смотрит в серый квадрат окна и неожиданно остро не хочет идти на работу. Сказать откровенно — не хочет совсем ничего.

Но все-таки старательно гладит форму, тщательно красится перед зеркалом рекордные пятнадцать минут и заставляет себя выйти из квартиры.

Жизнь продолжается, и мир вокруг мало волнует, что сам ты давно немного умер.

Иру отпускает только после третьего бокала. Улыбки уже не отдают откровенной фальшью, а усталость больше не кажется такой неподъемно-давящей.

Лед в подреберье медленно плавится.

И может быть, дело не только в согревающей жгучести элитного коньяка — мимолетно-теплые бархатистые взгляды Ткачева вскрывают застывшие айсберги.

После четвертого бокала, ловя очередной внимательно-обеспокоенный взгляд, Ирина чувствует острую необходимость подышать.

Обводит взглядом изрядно нетрезвую компанию и незаметно выходит за дверь.

Дышать становится чуть-чуть легче.

У Паши в крови доза алкоголя уже изрядно выше нормы; пульс зашкаливает как от передозировки адреналином.

Вдруг ловит себя на том, что окруженная свитой Ирина Сергеевна занимает его внимание куда как больше, чем собственнически жмущаяся к боку Марина — жгучее раздражение просверливает под ребрами гребаную черную дыру.

В последней отчаянной попытке отрезвления тянет Марину куда-то в глубину затихших пустых коридоров, о больном через силу стараясь не думать.

Это пройдет. Сейчас. Завтра. Когда-нибудь.

Когда за поворотом стихает перестук каблуков, Ткачев успевает лишь чертыхнуться.

Гаснет свет.

У Марины податливо-мягкие губы, отдающие теплой коньячной терпкостью, отчего-то осторожно-неловкие касания рук и внезапно-зашкаливающая нежность на грани отчаяния — почти как у него самого.

Жаль, что совсем не к ней.

Новый приступ боли пробивает навылет.

Что ты со мной делаешь, господи? Даже сейчас.

Еще сильнее сжимает зубы.

Вали нахер из моих мыслей. Пожалуйста.

Требовательно рвет ворот форменной рубашки; губами ловит беззащитный горячий выдох. И вздрагивает тут же, поспешно жмурясь — безжалостный электрический свет бьет по глазам.

Паше кажется, что его тоже бьет — резко, метко, под дых.

Вместо ласковых кофейных куда-то прямо в самую душу смотрят растерянно-больные янтарные.

Боль достигает критической точки.

========== 3. За пределами нежности, за пределами боли ==========

Когда Ткачев настойчиво целует ее снова, Ира впервые за гребаную вечность чувствует себя живой.

На несколько секунд закрывает глаза — позволяет. Себе? Ему? Грудную клетку разрывает горячей отчаянно-острой болью — задыхается. Но Ира впервые, впервые, черт возьми, не хочет, чтобы это заканчивалось.

Если нам больно — мы живы.

И когда Паша осторожно тянет ее за запястье прочь из пустого гулкого коридора, Ирина даже не думает возмущенно вскинуться, отрезвить, напомнить — о Марине, о том, что завтра он пожалеет, да и о самом запретном тоже. Просто послушно шагает за ним в душные звездные сумерки, умело отключая несвоевременные пока сожаления.

Думать она будет завтра.

Завтра вам будет больно.

Ткачев гонит так, словно пытается сбежать от собственных демонов. Педаль газа в пол до упора; лихорадочно-дикий взгляд — на дорогу. А Ира думает внезапно с яростной обреченностью, что это, пожалуй, было бы не самым худшим финалом — влететь сейчас куда-нибудь на предельной скорости и больше уже точно не чувствовать ничего.

Бросает взгляд на окаменевше-сосредоточенное лицо Паши — и новый приступ боли скручивает до остановки дыхания.

— Тормози! — собственный голос бьет по вискам набатом. — Ткачев, тормози, мать твою!

Шины по асфальту взвизгивают протестующе, а в резко раскрытое окно шквальный ветер вносит запах терпкой листвы, придорожной пыли и нахлынувшего безумия.

Смотрят друг на друга не отрываясь. Пытаются дышать.

Одновременно не тянутся — рвутся навстречу.

Крышу срывает тоже.

Ира безуспешно шарит по стене рукой в поисках выключателя — сбивается. Горячее дыхание Паши опаляет навылет, пальцы нетерпеливо из петель вытягивают пуговицы — Ира дергается невольно, тут же нездоровой ногой вписавшись в угол тумбочки.

Боль перед глазами взрывается искрами.

— Больно? — Паша в тускло вспыхнувшем свете коридора смотрит встревоженно-пристально; ладонью медленно ведет по ноющей лодыжке вверх, так бережно, будто боится обжечься.

— Нет, — выдыхает Ирина Сергеевна едва слышно. Паша несколько секунд смотрит ей прямо в глаза, и от необъяснимой горечи становится трудно дышать. Впервые за целую вечность он видит.

В непроницаемо-черных омутах — Баренцево море горячих слез.

Ира впервые за гребаную вечность узнает, что такое нежность.

Когда Паша осторожно подхватывает ее на руки, это даже не кажется чем-то абсурдным, неправильным, неестественным — может быть потому, что сам он запредельно-искренний, отчаянно-настоящий — а что у нее за эти бесконечные годы было искреннего и настоящего?

Ничего, включая ее саму.

И прежде, чем Ткачев успевает обеспокоенно подорваться, начиная тараторить что-то вроде "где у вас обезболивающее" или "надо лед приложить", Ира молча накрывает его горячую ладонь прохладными неловкими пальцами, вздрагивая непроизвольно.

Какой же ты живой, господи.

И почти ненавидит себя за этот жест, почти отстраняется — но Паша сам жадным рывком тянет ее на себя.

В прохладном мягком полумраке тают лишние слова и ненужные объяснения. Взаимно-отчаянная боль наконец-то стихает.

Штормовая волна ломаной нежности накрывает обоих.

========== 4. Холодное утро, уроки человечности и (не)предсказуемость ==========

Утро встречает блеклым холодным рассветом, шквальным беспорядком в спальне и предсказуемым сожалением.

Что точно нельзя назвать предсказуемым и логичным — суетящийся на кухне Ткачев, раскладывающий по тарелкам горячие сырники и колдующий над кофейной туркой на плите. Для Иры, готовой к любым крайностям — от того, что он сбежит от нее еще до рассвета к своей Марине и забудет все как страшный сон, до того, что возненавидит ее еще сильнее, — подобное кажется таким абсурдом, что даже смешно. А когда Паша поворачивается к ней с неловко-теплой улыбкой и мягким "доброе утро", абсурдность зашкаливает настолько, что Ире хочется просто исчезнуть — закрыться в ванной и просто переждать этот нелепый приступ невесть откуда взявшейся заботы о ней.

Детский сад, ей-богу.

Вместо этого проходит к столу, попутно цепляя с подоконника пачку сигарет.

— Доброе.

Ткачев несколько секунд смотрит, как она торопливыми глотками отпивает кофе и щелкает зажигалкой. Не выдерживает.

— Ирин Сергевна, а вы всегда так завтракаете? — и в этом его "ИринСергевна" вместо сдержанной отчужденности столько уважительной нежности, что задохнуться впору.

У Зиминой в ее янтарных — густое недоумение и молчаливо-насмешливое "чтонатебянашло?". Ткачев также молча отбирает зажженную сигарету, тушит о край блюдца и отправляет в мусорное ведро вслед за полной пачкой.

— Чтобы я этого больше не видел, ясно? — и в его голосе такая неправильная встревоженная забота, что под ребрами что-то ломается с оглушительным грохотом.

Может быть, айсберги застывшей жестокости?

Паша умело помогает ей сменить повязку на ноющей ноге, терпеливо ждет в прихожей, пока Ирина прихорашивается перед зеркалом, а по пути на работу покупает ей обезболивающее в ближайшей аптеке — и последнее добивает окончательно.

Ира тупо смотрит на злосчастную упаковку таблеток — натянутая до предела струна в груди звенит оглушительно-больно и кажется вот-вот лопнет.

— Паш, спасибо, что подвез, дальше я сама, надо пройтись, — и торопливо дергает ручку двери.

— Да, конечно, — как-то чересчур понимающе кивает Паша и заводит двигатель. Не надо быть гребаным Шерлоком, чтобы понять — она не хочет, чтобы их видели вместе.

А на что ты рассчитывал, собственно?

Но прежде, чем вспыхнувшее внутри раздражение успевает достигнуть точки кипения, Ирина вдруг наклоняется и мягко целует его в щеку — будто за что-то благодарит.

И в этом прикосновении прощальной нежности такой абсолют безнадежности, что боль пробивает навылет. А еще — осознание.

Дышать без нее решительно нечем. И незачем.

В больничном коридоре канонно-резко пахнет хлоркой и лекарственной въедливостью; мельтешащие перед глазами белые халаты сливаются в бесцветный монолит.

Светлана жмется к холодной бетонной стене, выкрашенной унылым блекло-зеленым, ломает пальцы и дрожит как-то вся — от беспокойно двигающихся рук до искусанных губ и нервно вибрирующего голоса.

— Операция... может потребоваться еще одна... — пальцы терзают накрахмаленную ткань халата; загнанный взгляд упорно уходит в сторону. — Сказали... если еще одна кровопотеря... может не выжить, — сбивается на нервический всхлип.

Катя несколько секунд полирует взглядом дверь палаты, затем разворачивается так резко, что халат на плечах раздувается парусом. Даже не потрудившись бросить Светлане что-то дежурно-успокаивающее, стремительно взлетает вверх по ступенькам к кабинету врача — дробь каблуков отлетает от стен звонким эхом.

Перед лицом смерти все равны, и неважно, чего в тебе больше, звериного или человеческого — суровая арифметика жизни, а Катя всегда знала толк в математике.

Гул приборов в палате размеренно-нудный, бесчисленные проводки тянутся к кровати щупальцами. Катя, стараясь не смотреть в землисто-бледное лицо бывшего начальника, проходит к соседней кровати, закатывает рукав форменной рубашки и невидящим взглядом смотрит на отточенно-ловкие движения медсестры, суетящейся с капельницами и шприцами. Вздрагивает, когда под кожу жадной пиявкой входит игла; закрывает глаза, пытаясь отключиться от противного механического писка, бьющего по ушам.

Вспоминает.

========== 5. Леди и звери ==========

...назад

— Плохой прикол, кукла.

Взгляд у нового начальника пристальный, цепкий, неподвижный — как у хищника, притаившегося перед броском, а в пренебрежительной сухости интонации — ни намека на вынужденно-вежливое "попробуем сработаться". Здесь ей по умолчанию не рады, и даже стопка документов, красноречиво свидетельствующих о том, какой капитан Лаврова ценный работник, начальника СКМ, похоже, нисколько не впечатляют.

Катя до предела выпрямляет и без того по-офицерски ровную спину и в обледенелую пустоту застывше-зеленых глаз смотрит спокойно и прямо.

— А вы, простите, ко всем своим подчиненным так обращаетесь? — и в голосе тонкая насмешка похрустывает первым ледком — ровно настолько, чтобы это не прозвучало дерзостью.

Подполковник вальяжно откидывается в кресле и вглядывается в новую сотрудницу чуть внимательнее.

— Язвить умеешь, это я понял. А какими-нибудь полезными для дела достоинствами можешь блеснуть?

— А у нас что, рекламная пауза, чтобы расхваливать свои деловые качества? Или я все-таки могу уже пойти работать? — парирует сходу.

Когда за язвительной девицей-колючкой с внешностью ромашки захлопывается дверь, Карпов хмурый взгляд переводит на забранное решеткой окно и бесконтрольно злится. Подполковник Карпов привык доверять своему звериному чутью, а сейчас это чутье подсказывает ему только одно: с этой железной леди в погонах неприятностей они не оберутся.

В коллектив (правильнее сказать — стаю) Катя не вписывается как-то сразу и окончательно — потому что единственная девушка среди карповских отморозков, потому что слишком привлекательна и надменна, чтобы стать "своим в доску парнем", потому что умна как-то чересчур — не только с неженской логикой разматывает самые запутанные дела, но еще и замечает в новом отделе то, чего другие достаточно сообразительные предпочитают не понимать.

Катя, хоть и блондинка, но далеко не дура — с оперской цепкостью, мужским умом и женской интуицией подмечает и понимает даже чуть больше, чем следовало, и вывод из наблюдений получается неутешительным: ее начальник подполковник Карпов далек от образа образцово-показательного мента, а если совсем жестко и прямо — самый обыкновенный оборотень в погонах, который плевать хотел на все законы, нормы морали и проявления человечности.

Яркую иллюстрацию этого Катя наблюдает в самое ближайшее время, когда возвращается в отдел поздно вечером за забытым мобильником. В затихшем коридоре даже сквозь тяжелую дверь допросной отчетливо слышатся глухие удары и отрывистый мат — Кате, стремительно влетевшей внутрь, кажется, что попала не то в какой-то дешевый боевик, не то в фильм ужасов: на заплеванном грязном полу корчится окровавленный парень, пытаясь укрыться от града сыплющихся ударов.

— Что здесь происходит?! — разрезает гулкую тишину вопрос почти риторический.

— Дверь закрой с той стороны, — лениво цедит Карпов, невозмутимо вытирая платком окровавленные ладони. А затем, повыше закатав рукава форменной рубашки, приподнимает парня за шиворот и, отпихнув к стене, наносит в качестве решающего аргумента контрольный размашистый удар в солнечное сплетение.

— Вы что делаете? Вы же его убьете! — поспешно-резкий перестук каблуков затихает совсем рядом.

— Выйди отсюда, я сказал! Со слухом проблемы?

Несколько секунд неотрывно смотрят друг другу в глаза — у Лавровой в ее апрельских — изумленное кипящее возмущение, в по-звериному застывших Карпова — абсолютно-бесчувственное ничего.

Катя отходит первой — вскидывает подбородок и чеканит непримиримо-резко:

— Это вы выйдите, Станислав Михайлович. Иначе завтра мне придется доложить обо всех ваших подвигах начальству.

Стас долю секунды стоит неподвижно, затем переводит взгляд на скрючившегося на полу несговорчивого бизнесменишку и молча направляется к выходу. В конце концов, лишние неприятности ему совсем ни к чему, а воспитательную беседу и без того можно считать продуктивной — переговоры в подобной форме подполковника Карпова еще ни разу не подводили.

Новый рабочий день после выходных встречает мертвой тишиной — Катя, пристраивая на вешалку пальто и метким броском закидывая сумку на стул, не слышит даже формально-вынужденного приветствия — опера, зарывшиеся в отчеты, одновременно одаривают выразительными взглядами, а затем подчеркнуто-сосредоточенно углубляются в работу.

— Понятно, — роняет в пустоту Лаврова, так и не дождавшись дежурного "привет" — хотя на самом деле не понимает ровным счетом ничего. Дергает узел душащего галстука и устраивается за столом, но не успевает даже раскрыть папку с делом — в кабинет вваливается припозднивший Воронов.

— Лаврова, тебя Стас вызывал, — бросает, как-то подчеркнуто не глядя в ее сторону, и выглядит озадаченным.

Непонимание происходящего достигает критической точки.

— Ты че, кукла, совсем охренела?

Карпов на своем месте подчеркнуто спокоен и якобы расслаблен — и если бы не недавняя сцена в допросной и взгляд, которым сопровождается реплика, можно было решить, что прекрасно держит себя в руках.

— Простите?

Катя только непонимающе приподнимает брови — ждет, когда хоть кто-то объяснит, какого черта творится в отделе с утра.

— Ты тут святошу из себя не строй, — все также подозрительно невозмутимо выговаривает Карпов, а смотрит так, будто мысленно уже руки на изящной шее смыкает мертвой хваткой. — Скажешь, не твоя работа?

На столешницу, шурша свежими листами, вспархивает утренняя газета, предусмотрительно раскрытая на нужном развороте.

«Ад на "земле": как районная милиция вымогает деньги у бизнесменов и что происходит с теми, кто не хочет делиться», — бьет по глазам броский заголовок. А чуть ниже, в массиве буквенных переплетений — фотографии подполковника и его недавней жертвы в очень плачевном виде.

— Впечатляет, — кивает наконец Катя и поднимает на начальника вопросительный взгляд. — Только я здесь причем?

Смотрит открыто и прямо, не прячет глаз — это сбивает с толку. И бесит еще сильнее.

— Скажешь, ни причем? А кому это еще во всем отделе могло бы понадобиться? Это же ты у нас тут борец за справедливость, мать твою! И подружка у тебя журналистка, неплохое такое совпадение?

— Станислав Михайлович, но я… — прерывается практически рыком.

— Вон пошла! Уволена нахрен! И скажи спасибо, что я баб не трогаю, а то быстро забыла бы, как стучать!

— Да послушайте…

— Вон пошла, я сказал!!! — почти звериное оглушительное рычание бьет по вискам. Катя пару мгновений не двигается, судорожно кусая губы — неизменная выдержка стремительно трещит по швам. Смотрит в искаженное звериной яростью лицо подполковника и молча выходит за дверь.

В идеально-ровной спине что-то незаметно и страшно надламывается.

На работе Катя появляется только через неделю. С облегчением замечает, что кабинет практически пуст, не считая дымящего в форточку Воронова, и поспешно скидывает в первую попавшуюся коробку какие-то мелочи — ручки, карандаши, блокнот с записями, листочки с понятными только ей надписями и схемами.

Обводит взглядом кабинет и выдыхает неожиданно свободно — фанатично любящая свою работу капитан Лаврова впервые ничуть не жалеет, что придется уйти.

Подхватывает сумку, набрасывает на шею шарф и уже тянется к ручке двери, когда со спины бьет глуховатое:

— Кать, подожди. Вот, возьми

Воронов, обыденно-хмурый и какой-то растерянный, протягивает букет подмерзших тюльпанов и смотрит куда-то вбок.

— Спасибо, не стоит. Я же у вас уже не работаю. Ну, почти, — улыбается уголками губ.

— Да просто… возьми.

Катя медлит всего лишь мгновение — принимает букет и тянется к карману пальто.

— Спасибо. И передайте это своему начальнику, — на ближайший стол поверх беспорядочного скопления папок ложится миниатюрный диктофон. — Не забудьте только.

Поудобнее перехватывает букет в хрустящем целлофане и выходит в продрогшее мартовское утро, оставляя шлейф тонких прохладных духов и неуловимую недосказанность.

========== 6. Мартовским ветром ==========

...назад

Мартовский ветер за окном полощет ветви деревьев, раздирает плотную вату облаков в клочья.

У Карпова настроение более чем соответствует — тоже очень хочется что-нибудь растерзать до беспорядочно-кровавых ошметков и пустить навстречу холодному весеннему ветру. Стас чувствует себя круглым идиотом — и ощущение, надо сказать, не из приятных.

Рвет трубку телефона; пальцы в хрупкий пластик врезаются с такой силой — кажется, еще немного, и трубка пойдет трещинами. Совсем как хлипкое самообладание.

— Юра? Гарик на месте? Пусть ко мне зайдет. Да, прямо щас! Быстро, я сказал!

Осторожно устраивает трубку на рычаге и матерится в голос.

— Стас, вызывал? — запыхавшийся опер Гарик неосторожно грохает дверью — негромкий хлопок отзывается внутри оглушающей злобой.

— Ты че, урод, совсем страх потерял? — цедит Стас, пропуская риторический вопрос мимо ушей.

— Стас, ты о чем? Что-то я не...

— Пасть захлопни! — обрывает Карпов на полуслове. Топит палец в кнопке диктофона и на опера смотрит так, словно уже закидывает свежевырытую могилу комьями стылой земли.

Звенящую тишину кабинета заполняет механическое потрескивание, деловито-холодный голос Лавровой и вибрирующий, нервически-злой — самого Гарика.

— Вот сука! Все записала, — срывается.

— Сука здесь ты! — Карпов поднимается тяжело и неотвратимо; стоящий на пути стул грохает об пол. — Ты что о себе возомнил, мразь? Я тебя из такого дерьма вытащил! Гнил бы сейчас задрипанным участковым в какой-нибудь жопе мира! Это я тебя сюда взял, с Зиминой все утряс, бабок платил не меньше, чем другим, а ты меня в благодарность журналюгам слить решил? Да знаешь кто ты после этого? — И прежде, чем Гарик успевает отпрянуть, бьет — зло, метко, наотмашь; следом мертвой хваткой за воротник и затылком — в неровный бетон свежеокрашенной стены, раз, другой, третий.

Зверь внутри захлебывается яростью и кровью.

В служебном микроавтобусе накурено так, что нечем дышать; негромкий говор сливается в сплошной мерный гул.

— Стас, ну на кой черт ты ее взял, сами бы справились, бабы нам еще на задержании не хватало, — Пономаренко не слишком приязненным взглядом упирается в сидящую впереди Лаврову, сосредоточенно изучающую какие-то документы; в голосе — ни намека на дружелюбие.

— Да ладно тебе, Юрец, — миролюбиво вклинивается Воронов, — пусть покуражится девка в свой последний рабочий день, не все ж в кабинете торчать. Она все-таки опер, а не следак.

— Хорош трындеть, приехали, — обрывает увлекательную дискуссию Карпов, распахивая дверь.

Оперативники, выбравшиеся из салона, напряженно осматриваются и выглядят взбудораженно-оживленными — волки предчувствуют скорую кровь. Карпов оглядывает серые массивы заброшенных складских помещений, привычно-отрывисто отдает указания.

— Дима, Юра, вы заходите с обратной стороны. Остальные через главный вход. Лаврова со мной, — и первый шагает в боковую дверь, мысленно чертыхаясь — не будь с ними этой девочки-ромашки с задатками Шерлока Холмса, парни быстро поставили бы на место этих уродов, попросту их завалив. Принесла же нелегкая эту девку именно в его отдел...

По лабиринтам пыльных извилистых коридоров гуляет сквозняк; шаги в гулкой тишине кажутся оглушительно громкими. Лаврова, бесшумно продвигаясь где-то позади, замирает вдруг — Карпов затылком ощущает прекратившееся движение. А затем что-то резко и сильно толкает в спину, залепленный паутиной высокий потолок закручивается перед глазами, а боль в голове взрывается слепящими искрами.

— Стас! — откуда-то через мерное гудение пробивается тяжелый беспорядочный топот и перепуганный голос Димы; встать удается не сразу — головой о бетон приложился неслабо. В искажающейся реальности — толпящиеся в проходе опера, перевернутое лицо Воронова и неподвижная Лаврова.

Карпов тупо смотрит на расплывающуюся на светлой куртке кровавую кляксу. Осознание случившегося вбивается в мозг гвоздями.

Эта девочка-ромашка только что спасла ему жизнь.

========== 7. Лед, пламя и прогрессирующее безумие ==========

— Какая честь. Весь цвет нашей ментуры.

Карпов, опутанный паутиной проводов, землисто-серый, с голосом на грани хрипа, упрямо бодрится и выглядит скорее истерзанным хищником, чем человеком, побывавшим на самом краю.

— Ну и видок у тебя, Карпов. Краше в гроб кладут. — Зимина опускается на стул у кровати тяжело и неловко; смотрит спокойно-непроницаемо: в чернеющей заводи утомленных глаз — ни намека на приторно-липкое сочувствие в стиле слащавых мелодрам. Лаврова, методично выкладывая из шелестящих пакетов всевозможные фрукты — краснобокие яблоки, гранаты, солнечно-оражевые апельсины — на бывшего начальника не смотрит вообще, и от этого сдержанного внимания на душе будто... теплеет?

— Не дождешься, Зиминух, — привычно, хоть и слабо, скалится Стас. — Еще на свадьбе моей погуляешь. Ты ж мне обещала лезгинку с пистолетом в зубах, разве я могу пропустить такое шоу?

— Стас, там следователь... — вместе со Светланой в палату врывается резкий осенний сквозняк и надвигающаяся нервозность. — Здрасьте.

Замирает на полпути, растерянно теребит пояс халата. На Катю смотрит с явственной неприязнью, на Ирину — с откровенным испугом.

Теплый лед. Холодное пламя. И Светлана — несмотря на изломанную хрупкость, нервическую воздушность какая-то... никакая.

— Ну, нам, наверное, уже пора. Выздоравливайте, Станислав Михайлович, — первой легко и стремительно срывается Катя, ни на секунду не отступив от обыденной прохладно-сдержанной вежливости.

Стас ловит загнанно-тревожный взгляд Светы и улыбается через силу.

Становится отчаянно душно.

У кофейного автомата в холле пусто; молочная пена сползает в бумажный стаканчик снежной шапкой.

— Мне показалось, или Света была... не очень рада тебя видеть? Есть причина? — И если бы не измотанно-изможденный вид, Ира вполне могла бы сойти за заурядно-любопытную тетку, коротающую время в очереди за перемыванием косточек.

— Скажем так, — Катя усмехается уголком губ; смотрит, как неровные кофейные потеки размазываются по бумажным стенкам осадками, — Светлана почему-то видит во мне угрозу своему семейному счастью. — Получает в ответ ироничное вздергивание бровей и с улыбкой кивает куда-то за спину: — А это к вам.

Метким броском закидывает в урну опустевший стаканчик и скрывается в лестничном пролете, звонко цокая каблуками — такая отчаянно молодая, резкая, светлая, живая.

— Че, новая подружка карповская, что ли? — без особого, впрочем, интереса мимоходом роняет Паша и галантно перехватывает у начальницы тяжелую сумку с документами.

— Понравилась? — привычно-ехидно поддевает Ирина, тут же напарываясь на выразительный "ну и дура вы, товарищ полковник" взгляд. — Да подружка это громко сказано. Просто жизнь ему когда-то спасла. Ты ж знаешь, Стасик у нас всегда был такой железный, непобедимый, а тут какая-то баба его спасла... Представляю, что он тогда чувствовал...

Безумие прогрессирует.

Ира насквозь прокуривает легкие на холодном балконе и ненавидит себя за двоих.

Паша давно спит — спокойно и мирно спит в ее постели, и это кажется настолько же диким, насколько естественными кажутся их ночные вспышки безумия.

Пашу, похоже, не смущает совсем ничего — ни разница в возрасте, ни ее подбито-истерзанное состояние, ни то упорство, с каким она пытается избавиться от него, ни то, самое главное, о чем жутко даже подумать. А еще, оказывается, Ире страшно подумать еще об одном: о том, что Ткачева в ее жизни однажды может не стать — и это пугает похлеще всех застарелых пыльных кошмаров.

Ира вспоминает.

Чувствовать — это адски больно.

========== 8. Трещины ==========

Осень занимается первой желтизной — и Паша горит вместе с ней.

Ирина — ледяное всепоглощающее пламя, беспокойное, рыжее, незатухающее — не унять, не потушить. И Паша горит, сгорает в этом огне, распаляя еще сильнее — ярче, яростней, безумней.

Желая лишь одного: только бы это не заканчивалось. Никогда не заканчивалось.

Все сказки рано или поздно заканчиваются. Но вовсе необязательно — многообещающим "долго и счастливо".

Отрезвление приходит слишком поздно: мосты уже сожжены, бетонные стены разрушены.

Но ведь эта сказка была совсем не про нее и не для нее: сказка о кровожадной драконихе, отнявшей принца у прекрасной принцессы. Глупые аллегории, зато реальность суровая.

Сожженные мосты осыпаются пеплом.

— Значит вот на нее ты меня променял?! — приглушенный тяжелой створкой голос Марины обжигает закипающей истеричностью. — Да над тобой уже весь отдел ржет! Как ты вообще мог... с ней... да она же... Мымра старая!

— Слышь, Марин, ты давай за словами-то следи! — возмущенный тон Ткачева бьет по вискам гулко и тяжело: мерное гудение разливается внутри, оглушая. Больше Ира не слышит ничего: неверно разворачивается от треклятой двери, медленно направляясь по коридору мимо дрожащих и плывущих куда-то стен, смутных лиц встречающихся на пути сотрудников, неясных голосов. Прочь...

Бесшумно прикрывает за собой дверь кабинета. Прислоняется спиной и долго стоит неподвижно, пытаясь унять ровный болезненный гул в голове. Переводит взгляд на висящее у самого входа зеркало.

Смотрит — не узнает. Измученное, серо-бесцветное лицо с наметившимися морщинами, выцветшие от огненной рыжины пряди, опустошенно-ледяной, ничего не выражающий взгляд.

Ну куда ты полезла, дура?! А главное — к кому?

"Мымра старая!"

Тяжелая холодная злая волна в груди поднимается мутным штормом — тонет.

Сжатый кулак в ненавистное отражение — наотмашь, прицельно-резко. Осколки, мешаясь с каплями крови, дождем осыпаются на пол, режут и без того израненную руку — плевать.

Трещины. Осколки. Кровь.

Больше ничего. Уже никогда.

Когда Паша находит начальницу на полу кабинета в осколочно-кровавом крошеве, сердце на миг останавливается и страшно рушится куда-то вниз.

— Ирин Сергевна!

Ноль реакции. Взгляд стеклянный.

— Ирин Сергевна, вы меня слышите?! — бережно отводит окровавленную руку от тела — рубашка насквозь пропитана кровью, и пальцы у Паши неконтролируемо дрожат — страшно. Беспорядочно мечется по кабинету, не сразу обнаружив аптечку; чертыхаясь и сжимая зубы, кое-как обрабатывает порезы и осторожно забинтовывает кровоточащую ладонь. Осознавая с внезапным обжигающим ужасом: он бы просто не выдержал, окажись все куда серьезней.

Он за нее боится. Нелогично, необъяснимо и жутко так, что все внутри сводит холодом.

Ведь она вся — сплошные осколки и трещины: одно неверное движение — рассыплется крошевом. Но он, черт возьми, впервые в жизни чувствует в себе невероятную силу собрать из этих осколков ту прежнюю Ирину Сергеевну — легкую, солнечную, весенне-живую.

И будто в такт мыслям Ирина поднимает голову, неподвижно глядя в его глаза. А затем вдруг вцепляется в плечо трясущимися пальцами здоровой руки, утыкается лицом в грудь и вздрагивает беззвучно.

Ревет.

Паша тихонько касается ладонями тонких плеч, гладит по волосам и спине.

— Ну, ничего-ничего, — бормочет тихо куда-то в макушку. — Заживет.

И речь сейчас вовсе не о свежих царапинах.

Заживает.

========== 9. Весна в сентябре ==========

В палате просторно и тихо; резко пахнет лекарствами, хлоркой и безнадежной усталостью. Ирина сидит на стуле возле окна, разглядывает свои стиснутые руки с идеальным маникюром и молчит.

— Зиминух, ну давай, говори уже, — Карпов приподнимается, морщась от пронзительной боли в боку; на губах — привычная кривая ухмылка. — Ни за что не поверю, что пришла чисто апельсинчиков принести да на меня, такого красивого, посмотреть.

Ира вздрагивает, словно очнувшись; в бездонной черноте глаз — пылью взметнувшееся смятение. И вдруг:

— Можно вопрос?.. Вот ты говоришь, Света, свадьба… Но как ты… Ведь она же… ты ее… — и замолкает тут же, смешавшись окончательно.

— В переводе на человеческий — как я живу спокойно с ней после того, что сделал? — оскал становится шире. — Да вот живу как-то. Я ж не баба, Зиминух, чтобы сопли размазывать. Можешь что-то сделать для человека — делай. Если я могу ее сделать счастливой, то почему нет? А моральными соплями и всякими терзаниями пусть праведники вроде Глухарева исходят.

— Сделать счастливым… — едва слышным эхом. Пропускает мимо ушей явный подкол и поднимается легко, будто окрыленная. Оборачивается уже у двери. — Знаешь, Карпов, сегодня ты помог мне наверное больше, чем когда-либо раньше…

В высокие окна стучится скупое осеннее солнце; в помещении пахнет краской, дорогими духами и кофе. Колокольчик над дверью приглашающе звякает, и молоденькая парикмахерша расплывается в профессионально-вежливой улыбке, разразившись "я могу вам чем-то помочь?" услужливой тирадой.

Сидя в кресле напротив большого зеркала, Ира с невеселой ухмылкой разглядывает свое утомленно-бесцветное отражение и обращенный к ней вопрос слышит не сразу.

— Что бы вы хотели?

Ира медленно отворачивается от зеркала все с той же усмешкой.

— Знаете что? Сделайте что-нибудь такое… Чтобы жить захотелось.

На часах — ближе к полуночи; звонок — нетерпеливый и властный. Паша не глядя распахивает настежь дверь и замирает восторженно-ошарашенно.

На Зиминой под тонким плащом — легкое мятно-зеленое платье, открывающее шикарные ноги; огненно-рыжие пряди забраны в замысловатую прическу; в руках — бутылка вина.

— Впустишь? — лукаво улыбается припухшими вишневыми губами и смотрит из-под полуопущенных ресниц так, что Паше вдруг становится трудно дышать.

— К-конечно, — запинается. — Проходите. — Отступает вглубь квартиры и только потом выдает невнятно-банальное: — Отлично выглядите, Ирин Сергевна...

Галантно тянет с тонких плеч плащ, да так и застывает — очарованный, восхищенный, загипнотизированный. Плащ соскальзывает куда-то в угол; бутылка вина из ослабевших рук сбитой кеглей рушится на пол.

Рыжими кострами догорает сентябрь.

Ночь светлая, серебристая — полная луна беспардонно заглядывает в неприкрытое занавеской больничное окно; где-то в бездонной дали дворов надрывно воют собаки.

Света дремлет, пристроившись вплотную к кровати — каштановые кудряшки щекочут шею. Стас бессмысленно смотрит на согнутую спину, острые плечи, примятый халат — и внутри не дергается совсем ничего. Разве что отголосок раздраженной усталости — перепуганные взгляды и килотонны липкой жалости в горле тяжелым комом становятся.

Бывший подполковник Карпов — не рефлексирующий придурок и не хренов психолог, но сейчас вспоминает почему-то странный утренний недоразговор и простую убежденность о чужом счастье, вдруг пошатнувшуюся от очень простого вопроса — вопроса, который не задавал себе никогда прежде.

А будешь ли счастлив ты?

========== 10. Время расставлять точки ==========

… назад

Декабрь колкий, снежный, до костей пробирающий холодом — зима будет жесткой.

Вторым снегом летят на узкую тропку сероватые хлопья сигаретного пепла; разросшиеся ели у глухой стены отдела ощетиниваются колючими ветками. Карпов тянет из пачки новую сигарету и, мрачно глядя в смазливое лицо гладенького, пижонски одетого фээсбэшника, думает о том, что запросто мог бы завалить его прямо тут — идеально место. Мог бы… а толку?

— Даже не думай, Карпов, — фээсбэшник усмехается тонкими губами контрастно неприятно, хищно — весь лоск стирается будто ластиком. — Ты же не дурак, понимаешь, что не я сам в одиночку это все придумал. Есть люди, которые давно за тобой наблюдают и в курсе всех твоих выкрутасов. Так что ничего удивительного, что под эту тему решили взять именно тебя. Кандидатура как нельзя более подходящая: мент-оборотень, выбившись в начальники, не выдержал и слетел с катушек. И никаких подозрений. Отсидишь потом пару лет в психушке, и на свободу с чистой совестью. Все довольны и счастливы, да и интересы страны соблюдены. Ты, Карпов, в свое время под себя много нагреб, пора и на благо других потрудиться.

— Других — это тебя, что ли? — презрительно кривится Стас и демонстративно затягивается — сизый прозрачный дым плывет в лицо собеседника. — А знаешь что я тебе скажу на всю эту тему? Пошел ты нахер, майор, вот что. Класть я хотел на чьи-то интересы, понял? И корочки свои знаешь куда засунь? Или ты что, думаешь, если из фэбсов, то бессмертным стал?

— Ну-ну, потише, — собеседник усмехается с явственным превосходством и гнетущий звериный взгляд выдерживает без труда. — Не надо громких фраз. Ты же не думаешь, что я просто так от балды к тебе пришел? Повторю, если ты не услышал: тобой и твоими выходками занимаются давно и плотно. Это ты своих сотрудников можешь дурить как угодно или УСБ, с нашей конторойтакое не прокатит. Подумай лучше, что будет, если вдруг это все наружу вылезет. Что с тобой станет, как думаешь? Никаких бабок откупиться не хватит. Так что присядешь ты конкретно, а выйдешь только вперед ногами. Не мне тебе рассказывать, сколько серьезных людей по обе стороны на тебя зуб имеют.

Недокуренная сигарета тонет в рыхлой громаде сугроба; Карпов рывком подается вперед, стискивая руки на воротнике вычурно-дорогого пальто — но собеседник даже не вздрагивает.

— Руки убери. И подумай над тем, что я сказал. Не прощаюсь.

Легко выворачивается из железной хватки и скрывается в густом ледяном сумраке — только затихающий скрип снега под ногами рвет натянутые нервы тишины.

Карпов медленно опускается на притоптанный снег, захлебываясь бессильной звериной злобой.

Ловушка захлопывается с безжалостным скрежетом.

Впервые они встречаются совершенно случайно почти год спустя в одном купе — Катя возвращается из отпуска, Стас — от матери, которую навещал в элитном санатории.

Всю дорогу почти не разговаривают, не считая отдельных вежливо-сухих обезличенных реплик. Катя забирается на верхнюю полку с книжкой; Карпов сидит у окна, бездумно рассматривая кадрами сменяющийся пейзаж, и чуть ли не каждые полчаса выходит в тамбур покурить.

— Станислав Михайлович, у вас что-то случилось? — не выдерживает наконец Лаврова, когда он возвращается в очередной раз. Усаживается, отложив книгу, и смотрит своими апрельскими с цепкостью рентгена.

— Опять в Шерлока Холмса поиграть решила? Выбери другой вариант для демонстрации своих дедуктивных способностей, — огрызается Карпов на автомате — даже злиться нет сил.

— Ну, просто если человек за половину пути выкурил почти целую пачку сигарет… вряд ли это можно считать признаком душевного спокойствия, — Катя заправляет за ухо светлую прядь и легко спархивает вниз, усаживаясь напротив. Протягивает руку, касаясь холодными пальцами его стиснутого кулака, и смотрит с прохладной участливостью — и будь Карпов чуть более наивным и легковерным по отношению к человечеству, непременно повелся бы на ее светлые глазки и ненавязчивую сочувственность в голосе. — Я могу вам чем-то помочь?

— Я сам себе помочь не могу, ты о чем, кукла? — рывком отдергивает руку и скалится заученно-хищно. — Не лезла бы ты во все это, целее будешь.

— Станислав Михайлович…

— Спокойной ночи, — обрывает на полуфразе, поднимаясь резко. Тяжело грохает дверью купе и в этот раз направляется прямиком в вагон-ресторан — повод нажраться вдрабадан более чем уважительный.

Когда он возвращается уже под утро — с неверными от опьянения движениями, но с трезвой на удивление головой — Катя еще спит. Спит легко и спокойно — сном человека, у которого чистая совесть, не израненная до кровавых лохмотьев душа и твердая убежденность в справедливости на сердце, и Карпову только подивиться остается в очередной раз тому, как судьба могла свести его с ней — с человеком с другой планеты, не иначе.

Мягко стучат колеса замедляющего ход поезда — совсем скоро точка прибытия.

И точка невозврата.

С утра у Кати все валится из рук — сбегает кофе, на форменной рубашке остается прокалина от забытого утюга, в самый разгар разговора о новом деле садится мобильный. Заметавшись в суете по квартире, Катя не сразу улавливает в мерном бормотании телевизора хоть какую-то суть — замирает только, когда на экране застывает искаженно-бессмысленное лицо. Словно сквозь вату пробивается взбудораженный голос диктора.

— Страшная трагедия разыгралась этой ночью…

Грохнувшая на пол чашка взрывается осколками, а осознание непоправимого ввинчивается под ребра раскаленным прутом.

========== 11. Воспламенение ==========

Живите для живых,

Мы на земле лишь гости. ©

Впервые за целую вечность Ира просыпается счастливой — абсолютно, безрассудно, безоговорочно. Сентябрьское солнце лазерами остывших лучей режет сквозь тонкую ткань занавесок; от теплых рук Ткачева в собственнически-притягивающем жесте веет какой-то уверенностью и спокойствием — он прижимает ее к себе так, словно ничего дороже и нужней у него нет, не было и не будет уже никогда. И Ире до зарождающихся на подступах к горлу спазмов хочется ему верить.

А еще хочется притиснуться ближе, закрыть глаза и не двигаться — никуда не бежать, ничего не бояться, ни о чем не тревожиться. Вместо этого указательным мягко ведет по линии скул; смотрит на него с внимательной нежностью — запоминает вот таким, утренним, расслабленно-спокойным, но с какой-то неуловимой серьезностью, силой — то, чего не было (или она просто не замечала?) еще недавно.

Рывком поднимается с постели, наспех накидывает на себя первое, что попадается под руку — по всем канонам это оказывается его смятая, пахнущая вчерашним парфюмом футболка. Вдруг понимает, что не хочет больше опасаться, переживать, прятаться — от него, от себя, от всего, что происходит между ними. Хочет просто чувствовать — и плевать ей, заслужила она того или нет.

Полковник Зимина умеет не сомневаться — и сейчас это важнее, чем когда-либо раньше.

На кухне пахнет горячими оладьями, вареньем и кофе. Ира — в его футболке, все еще немного сонная, с наспех забранными в забавный пучок завитками, — выглядит так непривычно по-домашнему трогательно, что Паше думается в первый момент, будто ему это все мерещится. Но когда Ирина поворачивается, улыбаясь как-то очень просто и мягко, с таким обыденным «завтракать будешь?», Ткачев осознает наконец в полной мере: она с ним. Не сбежала, как обычно, оставляя после себя лишь запах духов и блеклые утренние воспоминания, а осталась — и как же Паше хочется верить, что уже насовсем…

— Да черт с ним, — выдыхает, подходя со спины. Тянет ее к себе, ближе, теснее, губами чертит прерывистые линии поцелуев по напрягшейся тонкой шее; считывает волнительно-жадно прерывисто-горячие выдохи. Опомниться не успевает — Ира рывком разворачивается к нему, вцепляясь собственнически в обнаженные плечи; нетерпеливо-властным поцелуем впивается в губы — сумасбродная, сумасшедшая, его.

Паша ловит затуманенно-лихорадочный взгляд захмелевше-янтарных — на миг забывает дышать.

Сдается.

Набрасывается на него дикой изголодавшейся кошкой.

Совсем как вчера — когда пришла неожиданно, незвано, опьянив внезапной весной, безумием, шальным запредельным счастьем. Не та — тихая, податливая, покорная — другая совсем, почти как раньше — неудержимая, яростная, свободная. Желающая властвовать, подчинять, сводить с ума, воспламенять — и гореть, бесконечно-ярко гореть самой, отдавая все — даже если казалось, что ничего уже нет.

И сейчас снова — пламенным вихрем, штормовой волной, ураганом — когда нет ни сил, ни желания думать о чем-то, вообще ничего нет — только вы, вы вместе, неразрывно, накрепко, намертво спаянные — не разделить.

И где-то вне во вздрагивающее стекло дробью бьет холодный осенний дождь, где-то вне что-то бьется, рвется фарфорово-стеклянными осколками; где-то вне трещит по швам безжалостно сминаемая ткань; где-то вне нетерпеливо разрываются телефоны — плевать.

Потом. Не сейчас. Не в этой реальности и не в этой вселенной.

Взрываются.

Осколки разбитых миров складываются фрагментами рваными — и из двух безупречно-правильно складывается одно — одно единственно верное из всех возможных.

Складывается.

Чтобы уже никогда не разбиться.

========== 12. Алыми вспышками ==========

Октябрь обрывками конфетти раскидывает по аллеям засохшие листья; плачет навзрыд холодными ливнями.

Крупные капли по стеклу ползут прозрачными змейками; в прорехах рваных туч — блеклые лучи холодного солнца. И куда ярче, несвоевременно-весенним всполохом, вспыхивают в конце зала ослепительно-рыжие волосы.

— Привет, Зиминух. А я тут тебе кофе заказал, черный без сахара, все как ты любишь.

— Какая галантность! — ожидаемо ехидничает Зимина, вздергивая бровь. — Видимо, тебе что-то от меня ну очень нужно.

Вот сейчас он ее узнает — не ту выцветше-измученную, подбитую, будто угасшую, другую: язвительную, яркую, живую. Даже внешне будто сбросившую десяток лет и неподъемный груз кровавых грехов, легкую и свободную.

— А что это твой верный оруженосец меня так взглядом прожигает? Ревнует, что ли? — подкалывает Стас, кивая на соседний столик, где в одиночестве хмуро пьет кофе ее Ткачев.

— Да ну тебя, Карпов! — насмешливо фыркает Ира, но во взгляде что-то меняется, резко, разом — будто тают тяжелые айсберги. — Ты меня звал, чтобы мою личную жизнь обсудить или?..

— Или, Ириш.

— Дай-ка угадаю, — Ирина несколько секунд смотрит на него неподвижным взглядом хищно-янтарных, затем тянется к карману плаща. На стол ложится флешка.

— Это что?

— Записи с камер возле того места, где тебя отоварили. Ты же это у меня хотел попросить?

— Да-а, Зиминух, у тебя случайно ведьм в роду не было?

— Будем считать, что спасибо ты мне сказал, — мимолетно усмехается Ира и поднимается резко, на ходу подхватывая сумку. Стас долго задумчиво смотрит ей вслед, не сразу осознавая, что увидел в ней такого, чего не видел никогда прежде.

Счастье. Тихое, спокойное, всепоглощающее счастье — то, чего сам не знал и наверное не узнает уже никогда.

Все возвращается на круги своя: как год, два, три назад. Снова поиски, вычисления, охота — только в этот раз куда серьезнее и опасней, ведь из соратников у него теперь никого, зато противники — целая международная организация по вывозу из страны живого товара. Игры в поиск истины заходят слишком далеко: снова приходится быть в напряжении, прятаться, осторожничать. Из всей связи с внешним миром — только пачка газет из ближайшего ларька и звонок Свете по видеосвязи раз в неделю — но и здесь он умудряется проколоться. Стас понимает это слишком поздно, когда в назначенный час Светлана не выходит на связь; через два и три — тоже. Звериным чутьем предполагает непоправимое — поздно.

А дальше — все будто в бесконечном кровавом кошмаре, только еще страшнее, потому что это не сон.

Сердце в грудной клетке отбойным молотом. Выщербленные временем запыленные ступени. Приоткрытая дверь квартиры.

И кровь. Кровь, кровь, кровь — в отпечатках обуви в коридоре, на полу кухни, на связанных запястьях, на тонкой шее, на каштановых завитках.

— Света!!!

Глохнет от своего то ли крика, то ли рычания. Ничего не видя перед собой, не разбирая дороги — прочь, прочь отсюда, но сил хватает только до коридора, и там — на пол, неловко, обессиленно, не сразу нашаривая на тумбочке мобильный телефон.

Словно со стороны — неестественно спокойный, деловито-четкий голос; выскользнувший из руки телефон и ослепительно-алые вспышки перед глазами. В кроваво-красном болезненном вихре — слепящим пятном белоснежное свадебное платье в приоткрытой дверце шкафа.

Снова заигрался. Снова потерял. Снова виновен.

Грудную клетку разрывает звериным воем.

========== 13. Разделяя боль ==========

Не мать. Не сестра. Не жена. Не подруга.

Я просто тихонько держу твою руку. ©

Въедливый запах масляной краски и растворителя вперемешку с застоявшимся духом крови. На полу у стены — несколько новых картин в подрамниках, на столе — пачка акварелей, написанных с какой-то неуверенной нежностью, на мольберте — набросок какого-то портрета углем, ничего явного, одни хаотичные точки да рваные линии.

Горло распирает от немого крика и невыносимого жжения; дышать решительно нечем — не помогает раскрытое настежь окно: впору выйти через него же.

— Выпейте, Станислав Михайлович.

На дне стакана взрываются шипучкой какие-то таблетки. Стас тупо смотрит на тонкую руку, на сжатые пальцы — и горло схватывает еще сильнее.

— Это еще нахрена? — привычно не стесняется в выражениях. — Я не барышня кисейная, чтоб меня успокоительным пичкать, — от боли в груди голос срывается на хриплый полурык. Наталкивается на сдержанно-твердый взгляд прозрачно-апрельских и будто под гипнозом протягивает руку к стакану. Прохладная вода растекается по гортани долгожданной свежестью — и дышать становится чуть-чуть легче. Чуть-чуть — но не настолько, чтобы кипящая в грудной клетке ярость улеглась, растаяла, стихла: знай Стас точно, кто это сделал, он не сидел бы сейчас как последний идиот в этой тесной гостиной, задыхаясь от невыносимого запаха крови и невозможности сделать хоть что-нибудь.

— Станислав Михайлович, я хотела вас попросить, — Лаврова осторожно усаживается на край кресла — аккуратно, будто с опаской; смотрит прицельно — кажется, что в самую душу. — Я понимаю, что вы сейчас чувствуете, правда понимаю. — Кривая ухмылка на губах Карпова замирает болезненной гримасой — да что ты можешь понимать, девочка? — Но я хочу вас попросить не совершать необдуманных поступков. У вас, конечно, есть свои специфические методы, и понятия о справедливости тоже… Но мы сами, без вас, найдем тех, кто это сделал.

— Не понимаю, о чем ты.

В светлых глазах напротив чистые озера скрываются под неподъемными льдами.

— Давайте вот без этого, ладно? Мы же с вами оба понимаем, что версия с каким-нибудь случайным грабителем не выдерживает никакой критики. А если учесть, что до этого вы активно искали тех, кто на вас напал, и их хозяев… Они пытались узнать у нее, где вас искать, так?

Каменное молчание.

Стас тупо смотрит прямо перед собой; ровная интонация словно сквозь вату доносится мерным гудением.

— Я хотел сделать ее счастливой, — голос бесцветен и мертвенно-сух. — А получилось, сделал все, чтобы ее не стало.

И вздрагивает будто под током — теплая ладонь тихонько касается сжатого кулака. Но больше всего Стас благодарен сейчас за эту тишину — за отсутствие шаблонно-безличных «сочувствую», «мне очень жаль», «держитесь»; лишь ободряюще-легкое касание руки — и столько в этом простого человеческого, что становится нервически-смешно.

Красавица и чудовище, твою мать.

Стас тисками сжимает в своих руках тонкие пальцы и скалится по-звериному хищно, отчетливо ловит током пробежавшее напряжение — именно напряжение, настороженность, не страх, а в следующую секунду Лаврова рывком отдергивает руку и отодвигается даже.

Хрупкие принцессы всегда боятся кровожадных драконов — классика жанра ведь.

Гулкую тишину разрывает едва слышимый звон — на журнальный столик брякает связка ключей.

— Это еще что?

— У меня подруга в командировку уехала, — неестественно-буднично пожимает плечами Катя, — ключи мне оставила на всякий случай. Думаю, вам оставаться здесь…

— А я призраков не боюсь, — и снова звериный оскал. — Люди пострашнее будут, знаешь ли.

И только когда тихо хлопает входная дверь, Стас без сил сползает прямо на пол, закрывая глаза и задыхаясь от распирающей изнутри дикой ярости.

Раненый зверь не знает жалости.

========== 14. Разрывая нити ==========

Зверь ранен, и пока он жив, опасен вдвойне.

А в разгар заснеженного сырого декабря она отбирает у него последнее, что осталось — право на месть.

Стас понимает это слишком поздно, когда ему в лицо смотрит дуло пистолета, а непробиваемая решимость в апрельски-синих обдает ледяной волной.

— Станислав Михайлович, ну я же вас предупреждала.

У Кати темные круги под глазами, бескрайняя усталость в голосе и табельное, твердо сжимаемое в руке. И Стас не сомневается почему-то нисколько, что, если понадобится, она пустит его в ход — несмотря на всю свою светлую сочувственность, несмотря на то, сколько раз спасала ему жизнь, несмотря на то, что он гораздо сильнее — несмотря ни на что.

— Не мешай мне, — голос снова ломается на хрип. Рука почти рефлекторно тянется к карману пальто, отягощенному пистолетом. — Не мешай. Я должен.

— Нет, Станислав Михайлович. — Мажет взглядом по циферблату наручных часов. — Скоро здесь будет группа захвата. Уходите. Я сделаю вид, что не видела вас здесь. Это все, что я могу для вас сделать, простите. Руки! — срывается на окрик, когда его ладонь уже касается прохладной тяжести металла.

Вздрагивает. Смотрит в ее сосредоточенно-холодное лицо — и не понимает отчаянно, что это так адски-горячо кипит под ребрами, мешая ровно дышать.

Бывший подполковник Карпов — оборотень в погонах, всю жизнь имевший систему и людей; псих со справкой, непредсказуемый в своей жестокости; хищник, способный смести на своем пути любую преграду — и плевать, что этот путь будет залит кровью. Но почему, почему, черт возьми, он не может сейчас рвануться и нажать спусковой крючок — чтобы эта упрямая девка не помешала ему осуществить задуманное, то, ради чего он выжил и не рехнулся, потеряв последнее в своей жизни? Ведь пяти минут ему с лихвой хватило бы на то, чтобы зайти в этот роскошный дом и положить всех ублюдков, которые несомненно заслужили смерть.

— Ты была там. Ты видела, что они сделали, — грудную клетку сдавливает так, что, кажется, вот-вот разорвет. — И ты считаешь, что после этого они заслужили жить?

— А это не нам решать. Не вам и не мне. Да, я была там и видела то же, что и вы. Но неужели вы думаете, что, убив их всех, измените хоть что-то? Или что быстрая смерть для них страшнее, чем провести в тюрьме всю оставшуюся жизнь?.. Да речь сейчас даже не о них! Подумайте о себе, о сыне! — Безошибочно бьет куда-то в цель. — Даже пусть Дима вам не родной… Да и вы не образец морали и нравственности. Но я уверена, правда уверена, что вы сможете воспитать его как нужно. Или вы хотите, чтобы он жил с мыслью, что человек, которым он восхищался и на которого хотел равняться — убийца, отбывающий срок в психлечебнице?

Риторический вопрос повисает в воздухе дутым шариком — еще немного, и напряжение лопнет с оглушительным треском.

— Со своей стороны я вам обещаю, я слово даю, что они получат по максимуму, выше максимума, слышите?

Стас долго смотрит в бездонную апрельскую синь и медленно выдыхает, выпуская оружие из сведенной руки. Где-то совсем рядом по снегу оглушительно-тихо проскипывают шины микроавтобуса.

Тяжело поворачивается и замирает тут же, с трудом выталкивая застывшие в горле слова.

— Помни, ты обещала.

— Значит, точно решил? С чего это вдруг?

В кафе сумрачно и почти безлюдно; тусклые блики ламп масляными пятнами мажут чисто вымытые оконные стекла. Перед Ирой на столике — привычная чашка кофе, перед Стасом — внушительная бутылка коньяка.

— Устал я, Ириш. Безумно устал.

И сейчас, контрастом с такой ожившей и легкой Ириной, он, обессиленный, выпотрошенный и одинокий, выглядит особенно жалко — с заметной сединой на висках, глубоко залегающими морщинами и опустошенно-безразличным взглядом подбитого, умирающего зверя.

— И что? — Ира насмешливо-недоверчиво вздергивает бровь. — Думаешь, где-то в другом месте лучше будет? Нет, Стас, не будет, уж я-то знаю.

— Может и не будет. Но попробовать стоит.

Небрежно швыряет на стол пару купюр и, поднявшись, хрупкого плеча касается в мимолетном усталом жесте.

— Прощай, Зиминух. И не повторяй моих ошибок. Самое главное береги.

Уходит не оборачиваясь.

Время прощаться с городом напрасных надежд.

========== 15. Однажды зажженное солнце ==========

Покурим. Обними и уходи.

А на память привокзальные огни. ©

Последние дни декабря разносятся по ветру вместе с мягким снежным пухом; на улицах — тепло и снежно. Громады сугробов высвечиваются замерзшими фонарями, рассеянные желтые отблески ложатся на вагоны неровными кляксами.

На перроне безлюдно и серо; сонная проводница у приоткрытой двери поезда кутается в распахнутое пальто, переругиваясь с кем-то в глубине вагона. И кажется сейчас, что не осталось в мире больше ничего — лишь это раннее блеклое утро, бесконечный снег, тяжелая громада поезда и тишина.

И сейчас, поправляя на плече спортивную сумку с минимумом вещей, Стас молча смотрит на Катю, сам толком не понимая — зачем позвонил ей вчера, чтобы сказать, что уезжает; зачем она пришла в этот заснеженный час его проводить. Просто смотрит, как снежная пыль оседает на полупрозрачном синем шарфе, путается в золотистых растрепанных завитках, и молчит.

— Поезд номер… — неразборчивый голос диспетчера сквозь безмолвие кажется неестественно громким, бьет по ушам.

— Вам пора.

— Спасибо, что пришла.

Шикарный диалог, что и говорить.

Стас еще пару секунд смотрит в светлое лицо, смягченное теплыми бликами придорожных огней, — будто запомнить пытается ее вот такой, растерянно-тихой, сдержанно-чужой, прохладной, словно морозное зимнее утро перед солнечным ясным днем.

Откуда в тебе столько света, девочка?

— Да не за что, — усмехается едва заметно уголком губ. — Удачи вам. — И не дожидаясь, когда он рванет на себя дверь поезда, разворачивается, не размениваясь на бессмысленные обезличенно-вежливые прощания. А Стас так и застывает на месте, не в силах сделать тот самый последний шаг вперед — в новую неизвестную жизнь.

— Лаврова, — и голос ломается снова на хрип. Катя, обернувшись, смотрит вопросительно с прохладным недоумением — но Стас и сам не знает, что мог бы сказать. Просто в два шага перемахивает через снежный занос, а потом неловко, как-то совсем неуклюже тянет ее к себе, прижимая крепко-крепко — так, что пушистые светлые пряди щекочут лицо, а тонкий запах зимы, свежести и цветов захлестывает волной.

— Спасибо, — полушепотом-полухрипом.

— За что? — непонимающе выдыхает Катя куда-то в шею.

— За все. Ты знаешь. — На миг закрывает глаза — как будто хочет вобрать ее всю в себя: цветочный запах духов, апрельскую синь строгих глаз, тепло, сияние, свет. — Спасибо.

Подхватывает с земли намокшую от снега сумку и скрывается в поезде, больше не обернувшись.

Зная: теперь остаток его пути будет освещать строгий прохладный свет. Чтобы ни произошло, отныне и навсегда — потому что часть этого света навсегда останется в нем.

Листы календаря осыпаются пожухлой листвой — год неуклонно подходит к концу. Бесконечный тяжелый год — хотя какой год у них был простым?

Ире страшно надеяться, мечтать, ждать — но так хочется, чтобы, однажды начавшись, ничего уже не заканчивалось: чтобы неизменно каждое утро просыпаться с Пашей в одной постели, готовить по очереди завтрак, ездить на выходных на дачу, кататься на лыжах и пить глинтвейн у камина; ходить в гости к друзьям или пропасть с радаров, отключив телефоны и посвятив друг другу весь день — чтобы из постели вылезать только за вином, кофе и пиццей; устраивать семейные посиделки с мамой, Сашкой и его новой девушкой — потому что важнее семьи не может быть ничего.

Просто жить. Жить и чувствовать.

Ведь однажды зажженное солнце не погаснет уже никогда.