И вспыхнет лед (СИ) [Леди Феникс] (fb2) читать онлайн

========== Корабли в чужой гавани ==========

К тому моменту, когда у хоккейного клуба "Медведи" появляется новый спортивный директор, клуб переживает не самые лучшие времена. Проще и откровеннее — находится в глубокой и беспросветной яме. Проблемы с игроками, деньгами, руководством — адекватным и во всем разбирающимся; одно за другим поражения кряду.

И появление начальницы-женщины с неприкрытым скептицизмом воспринимают все — от настороженно-внимательных тренеров до откровенно насмехающихся игроков в раздевалке.

Вратарь "Медведей" Шмелев с вычурно-устаревшим именем Кузьма — балагур, душа компании, знаменитый блогер, звезда интернета, любимец пустоголовых школьниц. Просто Шмелев — вечно травящий байки и анекдоты, пустозвон, не лезущий за словом в карман, откровенно нахальный пацан, не стесняющийся ничуть высказать все, что думает или видит — как, например, красивую до неприличия женщину, без стука и стеснения ввалившуюся в раздевалку, потенциально полную полуголых парней.

— А я не представилась? Виктория Михайловна Каштанова, новый спортивный директор хоккейного клуба "Медведи".

У нее рукопожатие — спокойное и уверенное, а точеная ладонь ледяная, как если бы на улице разгар зимы, добрые минус тридцать и никаких перчаток.

Шмелев запоздало насмешками давится — высказанными и рвущимися с языка, с досадой признавая, что привычка острить оказалась неуместной и даже вредной. А еще, ловя затаенно-неприязненный взгляд непроницаемых пыльно-зеленых, понимает с сожалением, что лишился не только всех бонусов, но и малейшего расположения нового директора клуба.

Баба на корабле — быть беде, определенно.

Вика просто сбегает: из ставшего родным города, где случилась трагедия; с прежнего места работы; от сочувствующих взглядов коллег, друзей и знакомых; от звонков и визитов мамы, душу каждый раз заново выворачивающих.

Где-то там остаются беспросветно-изнуряющие одинокие ночи, дни опустошающе-жуткого оцепенения и выматывающих до сердечной боли слез. Остаются траурно-черные костюмы в шкафу с расшатанной дверцей; уютно-обжитая квартира с флером когда-то осязаемо-ясного счастья; остаются друзья и родные, сочувствующие поначалу, растерянно-неловкие после от колющего незнания — что говорить, как смотреть, чем утешить. Все остается там — все, кроме боли.

Вика просто спасается: в суетливости серых рабочих будней, в хлопотах по обустройству на новом месте, в наведении порядка и дисциплины на новой работе, в смене городов, гостиниц, обстановок, пейзажей, проносящихся в окнах автомобиля.

Вика — она как тот механизм из рекламы батареек с непозволительно долгим сроком службы, заведенный и все никак не разряжающийся: кнопку питания, кажется, выключить забыли. Вика — она как вечный двигатель, как программа, напрочь заглючившая в выполнении поставленной ей задачи, как прибор, работающий чисто на автомате. Вика — в бесконечных спорах и ругани по телефону, просиживающая за ноутбуком, чашками глотающая кофе, снующая по Дворцу, решающая вопросы, достающая тренеров, придирающаяся к игрокам, замороченная звонками, организациями, договорами — эта Вика внешне обыденная, настоящая, цельно-живая. Старательно-забывающая. Стремительно-сбегающая — от боли и от себя.

Но все батарейки рано или поздно садятся.

Свою очередную-случайную Шмелев без всякого сожаления выставляет на ночь глядя на улицу, в прощальном проявлении галантности вызвав ей такси. Искренне надеясь: новой встречи судьба ему не подарит.

Заваливается на диван со смартфоном, лениво пролистывая ленты в соцсетях: порция свежих шуток, восторженно-сюсюкающие комменты под недавно залитым видео, несколько обиженно-гневных сообщений от забытых-брошенных: таких же девушек-однодневок вроде той, что выставил недавно за дверь.

Тянущая скука сковывает скулы; становится непонятно отчего противно и жутко хочется спать. И, раздраженно вжимая палец в кнопку питания телефона, Шмелев морщится против воли от нелепо-несвойственной, едкой мысли, пришедшей вдруг: это все ему, кажется, нужно все меньше. Такое — скучное, предсказуемое, набившее оскомину и вызывающее зевоту. Не пробуждающее эмоций.

В свои двадцать с лишним Шмелеву до странного нудно, тошно и пусто жить. И хер его знает, как с этим бороться и вообще — надо ли.

========== Логическое завершение ==========

Смутное недовольство становится ясным и простым: одно за другим замечания, напоминания, предупреждения, больше похожие на угрозы. Каштанова — она как энерджайзер на шпильках, все замечающий, все успевающий и всем недовольный: ругается с кем-то по телефону, мимоходом бросает замечание опоздавшему игроку, цепляет взглядом очередной непорядок во вверенной ей территории, будь то проблемы с освещением, плохо заточенные коньки или еще какая-нибудь из тысячи мелочей — явных и совсем незаметных.

Раздраженный гул за створкой раздевалки замечает тоже. Лидирует, как обычно, Шмелев, — кто бы сомневался?

— А чего вы на меня-то так смотрите? — Неприязненно-холодный взгляд вскрывает не хуже скальпеля.

— Ну это же вы Чеховым зачитываетесь, "Каштанкой" например. Я вам настоятельно советую перейти на литературу для взрослых. Достоевский писал неплохие романы. "Идиот", например. — Гордо удаляется под одобрительные смешки — ответный выпад оценен в полной мере.

Шмелев хмурый взгляд ввинчивает куда-то под лопатки, ненавязчиво обрисованные тонкой тканью, — отмечает краем сознания, что единственная "баба на корабле" знает толк не только в классике, но и в правильных шмотках тоже.

А еще — бесит его неимоверно.

Лерочка — неполные восемнадцать, вызывающе-красная помада, юбка критически неприличной длины и забитые вырванными из контекста цитатками ленты в сецсетях — на фоне сомнительных фоток, разумеется. Корчить из себя начитанную интеллектуалку, оказывается, модно, даже если мозгов хватает лишь на то, чтобы запостить очередное селфи перед зеркалом — ладно хотя бы в белье.

Пока Лерочка, что-то непрерывно треща, показательно таскает его между стеллажами в книжном, презрительно кривясь на яркие обложки так называемого легкого чтива — выискивает не то Коэльо, не то Мураками — Шмелев со свойственной иронией думает, что на деле потолок ее литературных познаний вряд ли поднимается выше глянцевых журналов про косметику, парней и прочую бабскую лабуду — новая покупка, сто процентов, отправится к паре десятков остальных, заброшенных пылиться на шкаф: книжных полок в квартире Лерочки не водится по определению.

Шмелев, рассеянно сканируя обилие печатной продукции, впритык теснящейся на шатких конструкциях, невольно взглядом за очередную обложку цепляется: весьма дорогое и вполне себе красочное "обучающее пособие" с фривольными и более чем понятными картинками вызывает внезапную усмешку не без доли ехидства: недавняя сцена в раздевалке вспоминается очень к месту — идея по-детски хулиганской выходки созревает практически моментально.

Литература для взрослых, говорите?

У Вики от постоянной беготни по коридорам и этажам ноги гудят как после марафонской дистанции; в голове — разрозненными обрывками телефонные разговоры, результаты важных встреч, всяческая финансовая муть, путаница в документах и еще куча всего важного-обязательного-срочного, требующего ее непосредственного участия и пристального внимания.

Устало рушится в кресло; под столом сбрасывает туфли, давая отдых ногам; морщится, прихлебывая давно остывший кофе. Снова тянется к стопкам документов — взгляд недоуменно на каком-то ярком тяжелом издании останавливается. Машинально, на обложку не глядя, раскрывает страницы — замирает, в первые секунды не понимая искренне, как эта литературная порнография здесь оказалась, и только после на бумажный вкладыш натыкается: "Что вы там говорили про литературу для взрослых?"

— Идиот! — растерянно-разъяренно припечатывает диагнозом. Сомнительный "подарок" с брезгливой поспешностью отправляется в корзину для бумаг; гневно смятый листок-послание — следом.

Залпом допивает противный на вкус кофе, решительно придвигает к себе ноутбук, возвращаясь к работе — едким осадком недавнего раздражения мелькает мысль, что попала она не во взрослый хоккейный клуб, а в группу детского сада — выходки соответствующие.

Но самое поразительное — это вполне себе тонизирует.

Лерочка утомляет его уже на третью встречу — непрерывно-пустой болтовней, тягой постоянно селфиться — в кафешке, кино или в постели; привычкой занимать ванную часа по полтора; дурацкими приставаниями и расспросами, когда он, замотанный после тренировки, пытается сосредоточиться на отснятом видеоматериале для очередного монтажа, и еще множеством незаметных практически, но ужасно раздражающих заморочек.

В свои "за двадцать" Шмелев неплохо научился справляться со всякой бытовой мелочевкой, сносно для парня готовить, весьма прилично играть в хоккей и создавать видосы, которые не только заходят зрительской аудитории, но и помогают поднять бабла. Чему он точно не научился — расставаться со своими подружками мирно и без последствий.

Наивная надежда о бывшей больше не вспомнить надеждой и остается — и ее, и ее двинутого братца-качка, и пару его приятелей он теперь уж точно запомнит надолго, да и ноющие ребра и привкус крови во рту, видимо, тоже.

Поднимается неловко, на земле нашаривая отброшенную спортивную сумку и, чертыхаясь, сжимает зубы — ногу сразу прошибает стреляющей болью.

Завтрашний выезд, кажется, накрывается медным тазом, равно как и контракт — королева Виктория еще в прошлый раз соизволили предупредить, что очередного залета ему не простят — ни лично она, ни клуб в целом.

Прекрасно начавшийся сезон для вратаря Шмелева подходит к не менее блестящему завершению.

========== Старые переломы и новые трещины ==========

К утру боль не проходит — вгрызается с новой силой. Шмелев, едва задремавший, кое-как приподнимается на постели, взглядом мажет по циферблату часов.

До отъезда команды остается всего два часа.

— Шмелев, шевелись давай! Ты чем ночью занимался вообще?

Кузьма, последним заталкивая в багажное отделение сумку и с трудом забираясь в салон, тренерский окрик пропускает мимо ушей. На сиденье рушится, благодаря мысленно удачу за поистине царский подарок — отсутствие тренировки перед выездом.

Остается самая малость — пережить матч.

Ерунда совсем, правда же?

Бумаги ровными стопками ложатся по папками; предусмотрительно запароленный и отключенный ноутбук отправляется в ящик стола. Вика прощальным сканирующим взглядом — ничего не забыла? — окидывает кабинет; тянет со стола ключи.

А в следующую секунду от скрипа двери вздрагивает как от прогремевшего выстрела. И до того, как поднять глаза, уже знает — весь старательно выровненный и тщательно устроенный мир смоет волной штормовой, как песчаный замок в накатившую бурю.

— Здравствуй, Вика.

Вот так обыденно-просто, будто только несколько часов назад расстались, мило попрощавшись и договорившись увидеться вновь. Будто не было тех пустых и жутких ночей, унизительного развода и попыток с ужасным несчастьем справиться в одиночку. Будто не оставлял он ее трусливо — выплывай как знаешь, милая; будто не предавал так легко и мимоходом, со спокойной душой уйдя строить новую — счастливую — жизнь. В которой ни ей, ни воспоминаниям о дочери места ну никак не нашлось.

Из-под ног выбивают почву. Из легких — остатки воздуха.

— Вика, Викуля, тебе плохо?..

Он так приторно-ласково ее в другой жизни называл — в другой, тихой, уютной, счастливой. Совместной.

Но сейчас-то, сейчас-то зачем, господи?

"Плохо?"

Плохо ей было, когда в больничном коридоре на узкую скамейку рушилась, оглушенная известием о смерти дочери. Плохо ей было, когда толпа каких-то людей — близкие, кажется, — у заваленной цветами могилы заученно-банальные соболезнования высказывала. Плохо ей было, когда ночами в подушку выла, пока уставший от ее истерик муж где-то задерживался, прикрываясь раздраженно-предсказуемым "много работы". Плохо ей было, когда он ушел — без каких-то внятных объяснений и даже без пары фотографий их дочери, словно и помнить ни о чем не желая.

— Не называй меня так!

— Как скажешь. — С какой-то покорностью издевательской в смягчившемся голосе — Вика взгляд недоуменно поднимает, узнавая и не узнавая одновременно. Да нет, он все тот же, тот же знакомый, некогда родной Виктор, некогда любимый муж, некогда... Все та же щетина колючая на щеках, костюм идеальный, только взгляд серьезный странно, без самоуверенности извечной, которой так восхищалась когда-то, принимая за силу, непробиваемость, стойкость.

Опасно ошибаться в близких — тот еще аттракцион.

— Может, скажешь, что тебе нужно? У меня мало времени. — Деловито-ровно, без доли нервозности. Только пальцы, в ремешок сумки вцепившиеся, непозволительно неловкие и дрожащие — выдают безжалостно. И разжимаются тут же, когда тяжелым горячим выдохом висок опаляет как выстрелом:

— Ты.

Звон раскатившихся по полу дамских мелочей тонет в диком сердечном грохоте.

— Виктория Михайловна, у нас проблемы.

Вика, щурясь на нагло заглядывающий через шторы солнечный свет, осторожно приподнимается, кутается в одеяло, пытаясь сосредоточиться на смысле слов, бьющихся в трубку. Что-то о матче, о проблемах в составе, об очередном косяке Шмелева.

Раздражающе-знакомая фамилия обдает ледяным душем — моментально проясняется в голове и пропадает дремота.

— Что?

И, краем уха выслушивая отчет об очередных неприятностях, молниеносно натягивает на себя неприлично помятые вещи, так неправильно пахнущие вчерашним безумием. И слишком-родным парфюмом.

Вылетая из сумрачного гостиничного номера в душное солнечное утро, Вика даже благодарна Шмелеву и его новой выходке.

Хотя бы за то, что можно не думать о прошлой ночи.

========== Перемена мест слагаемых ==========

Рев трибун в ушах отдается гудением трансформатора.

Лед на пятаке взрывается искрами — фонтан брызг взметается колким крошевом. "Медведи" явно не успевают — увязают, не выдерживают темп соперника. Шайбы рикошетят одна за другой — от беспрестанного мельтешения перед глазами взлетают черные мушки. Дышать становится нечем; нетерпеливые тренерские окрики падают в пустоту.

Очередная шайба прицельно врезается в сетку ворот — Шмелев, как в замедленной съемке, подается в сторону, не успевая на долю секунды. В травмированной ноге сквозь заморозку обезболивающим вспыхивает адская боль, и темнота перед глазами накатывает душной волной.

— Василий Геннадьич, что с ним?

Раздраженная властность знакомого голоса тонет в грохоте распахнувшейся двери. Шмелев непроизвольно морщится: и от перспективы выслушивать очередные гневные нравоучения, и от взрывающейся перед глазами ослепительной красноты — в висках зарождается тупая пульсирующая боль.

— Ушиб сильный и вывих серьезный. Еще и обезболивающего наглотался, вот и результат, — голос врача команды поглощается плотной ватностью.

— Замечательно, — в тоне королевы Виктории предельная концентрация ядовитого сарказма и... усталости? — Только этого нам не хватало. Шмелев, последнее предупреждение было в прошлый раз. Больше такого не будет. — Тон выравнивается, обесцвечивается будто бы, становясь выскобленно-официальным и сухим: — Вратарь Шмелев, хоккейный клуб "Медведи" в ваших услугах более не нуждается.

Равнодушный хлопок двери в голове отдается уже привычным гудением, а из знаков препинания только черные точки перед глазами.

— Виктория Михайловна, что случилось? — низкий тренерский голос бьет со спины. И Шмелев, себя не контролируя, чуть поворачивается зачем-то, наблюдая, как носок изящной туфли по колесу огненно-красной машины мажет нервически.

— Да с машиной что-то. Специалисты подъезжали, сказали, в сервис нужно, работы не на один день... Хоть такси теперь вызывай.

Ну надо же, Победа Михайловна и без сарказма разговаривать умеют, оказывается.

Кривая усмешка на губах застывает беззвучным какого-блин-хрена, когда:

— Ну зачем же такси? Давайте с нами. Место у нас в автобусе есть, думаю, ребята против не будут... Никто же не против?

О, ну что вы, ну нет, конечно же. Раздраженная мысль растворяется в одобрительном гуле — от теплой компании команда определенно в восторге.

— А... это точно удобно? — в начальственно-резком тоне впервые — растерянность. О, сколько нам открытий чудных...

— Да что же здесь может быть неудобного?

Действительно.

— Шмелев, хватит спать на ходу! — окрик второго тренера в сознание входит раскаленным прутом, а взгляд против воли в тонкий силуэт вмерзается, когда крепкие тренерские руки Викторию, мать ее, Михайловну как-то неприлично бережно в салон втягивают.

Галантность-то какая, подумать только.

Шмелев в автобус неловко забирается самым последним, тут же зависая охреневающе: на его излюбленно-законном месте у окна восседает ее величество королева Виктория.

Приятной поездки, ага.

Шмелев просыпается среди ночи — за окном бархатная темнота разливается густыми чернилами; дорога под колесами автобуса стелется скользкой лентой. Кузьма, морщась от боли, к карману тянется за блистером с обезболивающим и замирает тут же, губы скривив непонимающе.

Прислонившись к его плечу, рядом мирно и охренительно неестественно дремлет госпожа спортивный директор. Мягкие каштановые завитки шекочут шею, а от тонкой фирменной блузки пряно веет какой-то нестареющей французской классикой — Шмелев осознает вдруг предельно ясно, что эта близость к спортивному, блин, директору его бесит как-то совершенно неправильно.

А еще — у нее, несмотря на разгар июня, волосы пахнут заснеженным январем.

========== Точки и запятые, а также другие знаки препинания ==========

— Не звони мне больше. Пожалуйста.

Вика закусывает губу до саднящей боли; остановившийся взгляд полирует бордовые лепестки пышных роз.

Вику давно не впечатляют увесистые охапки пошлых роз; Вику давно не впечатляют якобы-искренние заверения бывшего мужа, дурацкие напоминающие эсэмэски и его подчеркнутое желание "все вернуть".

Ведь возвращать, по сути, и нечего.

— Шмелев, далеко собрался?

Кузьма, не отвлекаясь на заданный вопрос, не глядя швыряет в сумку бутылку с водой — последнее, что оставалось в пустом уже шкафчике, и только потом разворачивается.

— Искать другой клуб, какие еще варианты? — цедит сквозь зубы, в упор смотря на Каштанову, почти потерявшуюся за тренерской широкой спиной.

— Я как раз по этому поводу. Мы с Викторией Михайловной обсудили... В общем, у тебя есть еще один шанс. В конце концов, в победе команды и твоя заслуга тоже. Правда, Виктория Михайловна?

— Последний шанс, Шмелев, — проговаривает с нажимом, не отводя взгляд, и в ее прозрачно-зеленых с отливом стали лед колется на симметричные кубики.

Честь-то какая, подумать только.

— Спасибо, Виктория Михайловна, — с затаенной усмешкой, нарочито выделяя подчеркнуто-вежливое обращение.

Кубики льда осыпаются крошевом.

Маленькие мальчики любят играть в машинки; мальчики постарше предпочитают смазливых штампованных кукол. Варьируются цвет волос и цвет глаз, рост и размер груди — пустоголовость и кукольность остаются неизменными.

И сейчас, глядя в толпе празднично разодетых гостей на Каштанову — яркую, пылающую, улыбчивую — Шмелев думает, что она вполне вписалась бы в стройный ряд глянцевито-привлекательных барби в витрине какого-нибудь магазина. Только для Барби в ней ехидства, ума, самодостаточности и деловитости непозволительно много — едкий концентрат, который даже кукольной внешностью не разбавить. И Шмелеву, по хорошему, надо от нее держаться подальше, но...

— Скучаете? — черти дергают за язык, не иначе.

У Каштановой на идеально очерченных губах — пылающе-алый оттенок помады, прохладный привкус шампанского и невысказанное дурацки-колючее "не настолько". Смотрит на него поверх бокала не отрываясь — золотистые искры света в глазах клубятся солнечной пылью. Чуть усмехаясь, отставляет бокал и протягивает ответно руку — позволяет вести. И, сливаясь с толпой танцующих, Кузьма запоздало думает, что даже идея подпирать весь праздник стенку, явившись на свадьбу товарища в одиночестве, была бы менее провальной, чем танцевать с Викторией, блин, Михайловной — абсурдность зашкаливает.

Хмелеет.

Шмелев, за все время выпивший лишь пару-тройку бокалов "за молодых", чувствует себя странно-пьяным — с вакуумом в голове, колотящимся сердцем и смутной дрожью на кончиках пальцев — точно так же, когда касался обнаженной спины Виктории, блин, Михайловны, тщательно сохраняя в танце сомнительную дистанцию.

В танце. Не в голове.

Уж не съехал ли ты с катушек, вратарь Шмелев?

Но его так неправильно все бесило! Буквально все — алым пламенем взметавшаяся легкая ткань роскошного платья, беззащитно открытые мраморно-белые плечи, теплая шелковистость кожи под пальцами, но больше — запах, запах ее, не по-летнему свежий, пробирающе-зимний, будто стылый поток январского ветра в раскрытую форточку.

Зудящая неправильность. Раздражающее несоответствие. Неразрешимый парадокс, притягивающий магнитом. И выводящее из равновесия неожиданное открытие: она была первой женщиной, которую ему хотелось бы разгадать.

И первой женщиной, которая стала его провалом.

========== Дорога, интимные подробности и севшие батарейки ==========

Мама звонит с утра. Давится слезами, причитаниями и жалостью — Вике остается только жмуриться до рези в глазах, закусывать костяшки пальцев и упрямо молчать.

Вике третий день подряд еда не лезет в горло; работа — в голову. Внушительная стопка бумаг на столе так и остается почти нетронутой — не хватало еще, чтобы по вине ее рассеянности клуб понес очередные убытки. Остается только сновать по гостинице, делая замечания хоккеистам; дергать беспрестанно тренеров, что-то уточняя и выясняя и требуя результатов; ездить во Дворец, проверяя лед и раздевалки, да ругаться по телефону, споря из-за каких-то пунктов в очередном договоре.

Лишь бы не думать о главном.

Тольконедумать.

— Каштанка что-то из-за за каждой фигни лютует, — бросает Шмелев в раздевалке в ответ на очередную жалобу недовольного выговором игрока.

— С цепи сорвалась, — очень удачно каламбурит кто-то.

И Шмелеву бы с удовольствием влиться в общий поток веселья, разбавляя смешки и гул голосов офигеть-какой-остроумной шуткой, но...

Но позавчера за ужином он видел, как Виктория Михайловна вылетела из общей столовой, так и не притронувшись к еде.

Но вчера поздно вечером, выбравшись на балкон, он, кажется, слышал из номера этажом выше сдавленные всхлипы и даже поморщился — от усталости приглючилось, не иначе.

Но сегодня утром, столкнувшись с Каштановой в безликом гостиничном коридоре, едва не рванулся ее поддержать — показалось или действительно пошатнулась, плечом неловко вписавшись в выступ обоечно-цветочной стены.

Но. Но. Но.

Но его это все совершенно ведь не касалось! Ни полные тарелки на ее одиноком столе, ни подозрительно покрасневшие глаза и нездоровая бледность, проступающая даже сквозь идеальный как всегда макияж, ни то, как вздрагивала судорожно на каждый телефонный звонок. Не касалось ничуть!

И только эти гребаные "но"...

Мобильный взрывается трелью прямо во время обеда — Шмелев, взглядом неосознанно вжигаясь в прямую спину Каштановой, сидящей за соседним столиком, реагирует не сразу и напарывается на раздраженное тренерское:

— Я, кажется, просил отключать телефоны до вечера.

— Простите, Сергей Петрович, — пропускает смысл слов и выразительный взгляд: отец никогда не звонит просто так потрещать за жизнь, особенно зная расписание сына. А значит...

Ножки шаткого стула вгрызаются в пол с неприятным скрежетом; дружно направленные взгляды присутствующих проходят сквозь.

— Мама в больнице. С сердцем что-то. Простите, мне надо ехать. — Судорожно шарит по карманам в поисках денег на такси; натыкается только на холодную звенящую мелочь. — Черт, где тут банкомат рядом...

— Шмелев, у нас вообще-то завтра игра, не забыл? Кем тебя прикажешь заменить, если не успеешь вернуться?

— Сергей Петрович, извините, что вмешиваюсь, но мне кажется, для Шмелева сейчас важнее другое. — Решительный перестук каблуков замирает где-то у него за спиной; а голос Каштановой больше обыденного раздраженно-сух. — В конце концов, будет лучше выяснить все на месте и вернуться, чем сидеть здесь и дергаться.

— Хорошо, — цедит Макеев, не в силах противостоять обрушившемуся напору. Переводит взгляд на Шмелева. — Но чтобы завтра...

Последние слова летят уже в спину, тают в стремительном цоканье каблуков — Каштанова догоняет его только на улице.

— Да успокойтесь вы уже. Садитесь.

Шмелев несколько мгновений непонимающе смотрит сначала на сверкающий бок машины, потом — на Каштанову.

— Ну не съем же я вас, — выдыхает как-то устало, дергая дверцу со стороны водительского места — и Кузьма, сам не понимая как, оказывается на соседнем сиденье, попутно набирая номер отца.

У Виктории Михайловны в машине пахнет дорогими духами и пряной горечью крепкого кофе — и скрутившее дикое напряжение вдруг отступает, наконец позволяя полноценно вдохнуть.

— Ну что там?

Виктория Михайловна от окна разворачивается слишком поспешно; так же нетерпеливо, с облегчением явным, сдергивает с плеч насквозь пропитанный больничным духом белоснежно-хрустящий халат. И Шмелеву кажется — ведь только кажется же? — что в голосе ее искреннее участие.

— Все нормально. Диагноз не подтвердился. Просто гипертонический криз. — Фразы рубленные и утомленные; плохо скрытая тревога во взгляде. И сейчас, глядя на этого непривычно собранного и серьезного парня, Вика не верит даже, что это тот самый хамоватый насмешник Шмелев — воспоминания о первой встрече глянцево-яркие и странно-отчетливые. А сейчас ей совершенно необъяснимо хочется мимолетно сжать его руку и выдать это бессмысленно-затертое уверение про "все хорошо" и "наладится".

Необъяснимо ли?

Ведь Вика помнит — помнит, как это страшно: мельтешение белых халатов, резко бьющий едко-лекарственный запах, казенно-безликие фразы врача, опрокинутая на плечи безысходность и рядом — никого.

Вика помнит, как это страшно — терять.

Дымчатая вуаль подступающих сумерек мягко стелется по шоссе; застиранно-белое небо набухает скорым дождем.

Виктория Михайловна снова за рулем — молчаливая, отстраненная и сосредоточенная. Предложение поехать вместе на такси зарублено на корню, но Шмелев и сам не отдает себе внятного отчета, кой черт его дернул снова сесть к ней в машину, и только запах новых сидений, французских духов и кофе по венам льется странным покоем — и не это ли есть ответ?

— Виктория Михайловна, спасибо вам еще раз. И что Макеева уговорили, и что...

— Я просто сказала то, что думаю, — обрубает сухо, не сводя взгляд с дороги. — Никакие дела, проблемы, работа, матчи... ничего нет важнее семьи, родных и близких, ничего...

И что-то рвется, сбоит в ее голосе на последних словах — но Шмелев, сбитый трелью звонка, пропускает горькие ноты. Только замечает вдруг, как Каштанова, удерживая одной рукой руль, а другой прижимая мобильный к уху, моментально-резко бледнеет — будто все краски разом стерли с лица.

— ... Нет, меня не интересует! Я же еще год назад просила вас удалить этот номер из вашей чертовой базы!..

Мобильный со стуком летит на пол салона; в голосе у неизменно выдержанной Виктории Михайловны красной нитью проходит больная дрожь. Шмелев даже поразиться не успевает — рвется вперед, перехватывая руль из ослабевших рук и в последний момент отводя машину от лобового столкновения с ближайшим столбом. Отшатывается на сиденье, пытаясь дышать; сердце в груди навылет грохочет — и не столько от страха.

Потому что неизменно выдержанная спортивный директор вдруг, беспомощно опуская плечи, утыкается лицом в ладони — дрожит.

— Виктория Михайловна, что-то прои...

Давится дурацки-дежурным вопросом и жгучим недоумением — Каштанова, медленно, будто надломенно выпрямляясь, неловко утирает лицо ладонью; дышит часто и рвано — будто воздух в легкие не идет. И, глядя на извилистые змейки потекшей туши на выбеленных бледностью щеках, Шмелев в первое мгновение глохнет от желания просто...

Просто неуклюже притянуть ее к себе. Просто бережно стереть влажные потеки кончиками пальцев, а потом невесомо коснуться трясущихся плеч и как гребаную мантру повторять, что все обошлось.

Но вместо этого резко дергает за ручку двери, вываливаясь в вечернюю преддождевую хмурость; жадно глотает едкий бензиновый дух и запах дорожной пыли.

Не дышится.

— Простите меня. — Каштанова дверью хлопает приглушенно; прислоняется к боку машины — и Кузьма готов поклясться, что это просто в стремлении на ногах удержаться. — Наверное, вам и правда нужно было поехать на такси. А то из-за меня чуть... — Сглатывает поспешно; взглядом отстраненно полирует световое пятно ближайшего фонаря. — Просто я сегодня... Моей дочери сегодня исполнилось бы четыре года. — И тон ее, на последних словах неестественно-омертвевший, в сознание врезается остро заточенным скальпелем.

Шмелеву — у которого из всех близких только вполне себе бодрые родители — представить не то что страшно, физически невозможно: каково это — терять. Терять — и жить после с прямой спиной, арктикой в голосе и выдержкой каменной.

Каштанова — вечные шпильки, элегантные яркие шмотки, острый язык, едкий концентрат деловитости, льдистой сдержанности и отчуждения. Каштанова — терпко-сладкий привкус звучно-победоносного имени на пренебрежительно кривящихся губах; слепящий всполох непозволительно-женского в абсолютно мужском коллективе; глухое раздражение и закипающая буря смутной боли под ребрами. И откуда бы знать ему, что страшнее бывает — настолько, что странно становится: после такого выживают разве?

Выживают, оказывается. Выживают — но только живут ли?

Неуклюже-сочувственная теплая горечь плещет в груди Гольфстримом.

========== Гольфстрим, антидепрессанты и проснувшиеся вулканы ==========

На часах — одиннадцатый час; на душе — необъяснимая смута.

Шмелев с невиданной прежде неуверенностью осторожно мажет костяшками по светлой двери и чувствует себя неописуемо глупо. Большое краснобокое яблоко в другой руке только усиливает ощущение легкой бредовости — какого хера, собственно, происходит? С тобой и вообще.

— Шмелев?

Кузьма только сглатывает судорожно, сам не понимая этой дурацкой робости, но все же переступает порог прохладного номера, торопливо соображая, что и как говорить. Не выходит ничего умнее, кроме:

— Это вот... вам. Вы же не ужинали, — протягивает пресловутое яблоко, ожидая что-нибудь язвительное в ответ.

— Спасибо.

Содержательный диалог, что и говорить.

— Может, чаю?

Шмелев торопливо кивает, затягивая и без того неловкую паузу; краем глаза отмечает на столике начатую бутылку вина — а что, тоже антидепрессант.

Нелепость происходящего начинает зашкаливать.

На часах давно за полночь; режим безнадежно похерен.

Виктория Михайловна, без привычных шпилек, утомленная и какая-то удивительно домашняя, устало вытянув ноги на соседнее кресло, греет руки о чашку и едва заметно улыбается, слушая щедро разбавленный шутками рассказ о нелегкой хоккейной судьбе.

— ... В общем, пока в гипсе торчал, от скуки и начал всякую ерунду на мобильный снимать, а там пошло-поехало... Так что если из хоккея выгонят, голодным не останусь.

— Да кто же вас выгонит, — в голосе Каштановой — незнакомая совсем расслабленная мягкость, а Шмелев думает с удивлением, что ему никогда прежде не было так хорошо просто с кем-то разговаривать. — Такими хоккеистами не разбрасываются.

— Спасибо на добром слове, — фирменной усмешкой сбивает нависшую неловкость, а эти простые слова в груди отдаются странной волной благодарности. А еще Шмелев с незнакомым хмельным азартом думает о том, что на завтрашнем матче будет ложиться под каждую гребаную шайбу, рискуя себе что-нибудь сломать, но не допустит проигрыша команды — только чтобы услышать от Виктории Михайловны что-нибудь еще такое же незамысловато-теплое и... удивительное нужное?

И когда это, скажи на милость, мнение какой-то надменной спортивной директорши стало для тебя таким важным? Но копаться в себе в поисках ответа на этот вопрос — такая себе затея.

— Слушайте, Шмелев, по-моему, мы с вами засиделись, — спохватывается Каштанова, мажет взглядом по циферблату часов. — Тренерский штаб мне не простит, если игрок из-за меня выйдет из строя, — смеется.

Кузьма торопливо кивает, отчего-то неуклюже помогая убрать со стола чашки, тарелки и вазочки, и больше всего боится встретиться с Каштановой взглядом.

Ведь в ее глазах впервые за сегодняшний бесконечный день — смешливые искорки россыпью золотистой пыли.

Гольфстрим в груди начинает кипеть.

Сердце о грудную клетку грохает молотом, в руках все еще неловкая дрожь, а в легких осадком — январская стылая свежесть тонких духов, коснувшаяся на миг, когда Виктория Михайловна что-то говорила с улыбкой на прощание, стоя у двери.

В постели вратаря Шмелева побывало хрен-его-знает-сколько девиц; в сердце не задержалась ни одна. А вот сейчас, в двадцать с лишним, его угораздило... что? Втюриться в тетку как минимум на десять лет старше?

Бред.

— Что, Шмелев, ради бонусов так стараешься, что спортивному директору спокойной ночи зашел пожелать? — скалится один из группки "металлистов". Кажется, Смирнов. И кажется, Шмелеву уже очень хочется заехать в его двусмысленно ухмыляющуюся рожу.

— Ну я же не ты, — не задерживается с ответом Кузьма, — меня с детства учили быть с женщинами вежливым, не только спокойной ночи желать, но и гадостей про них не говорить. Или тебя, Смирнов, зависть грызет? У вас-то в клубе мужик рулит, захочешь — не подлижешься, причем во всех смыслах.

— Тоже мне, фаворит королевы Виктории, — фыркает Смирнов под аккомпанемент дружного ржача. А Шмелев понимает с удивлением, что Каштанова вообще — первая женщина, чью честь он готов отстаивать не только словесными пикировками, но и, если потребуется, в реальной драке.

Режим рыцаря успешно активирован, блин.

— Ну ты и сволочь, Шмелев.

Доброе утро, ага.

Виктория Михайловна — в пылающе-красном, сама пылающая ледяной яростью, не имеет ничего общего с той умиротворенно-расслабленной женщиной, что он видел вчера вечером в ее номере. Налетает на него в коридоре гостиницы бешеным вихрем, гневно сверкает своими ведьминскими зелеными глазищами и, похоже, готовится убить прямо на месте.

Знать бы еще — за что.

— Виктория Михайловна, я что-то не совсем понимаю, что...

— Да что ты говоришь?! — В прищуре глаз столько обжигающего презрения, что впору осыпаться кучкой пепла прямо к носкам ее элегантных лодочек. — Блогер! — выплевывает практически как ругательство.

— Но я правда...

Решительно отказывается понимать, какого хрена происходит и что могло довести неизменно выдержанную Каштанову до такой степени кипения гнева. Или кто.

— Не ожидала от тебя такой подлости, — очень тихо, глядя прямо в глаза. Вспыхнувший вулкан гаснет, чтобы разгореться с новой силой.

— Да что, в конце концов!.. — в отчаянной попытке понять, что успело случиться за одно гребаное утро, удерживает Каштанову за запястье; шелковистая кожа оставляет жгучие невидимые прокалины.

— Сволочь.

Яростно-тихий голос в голове взрывается жгучей болью — звон пощечины в тишине коридора не глушит даже стремительная дробь каблуков.

День определенно не задается с утра.

========== Точки кипения и не случившиеся поцелуи ==========

В раздевалку Шмелев влетает с горящей щекой, полной сумятицей в голове и отчаянным непониманием — какого хрена, собственно, только что произошло.

Мерный гул голосов обрушивается тяжелым маревом, заставляет внутренне ежиться — неужели кто-то успел увидеть жаркую сцену в коридоре? Этого еще не хватало!

— О чем трещим? — роняет подчеркнуто обезличенно-беззаботно, тщательно зашнуровывая коньки.

— А ты че, не в курсе? — горящим бумажным самолетиком долетает откуда-то с другого конца раздевалки. — Ты на наш сайт заходил с утра?

— Да нет, а че такое?

— Да сам посмотри, — перед глазами возникает чей-то планшет с открытой вкладкой, и облегченный выдох комом застревает на подступах к горлу.

«Тайный порок спортивного директора "Медведей"», — в желтогазетном стиле кричит заголовок новой темы на форуме. А чуть ниже — снимок части очень знакомого номера, той его части, где заваленный бумагами стол и почти пустая бутылка вина.

Твою же мать!

Невидящим взглядом вмерзается в пропитанный ехидством текст — что-то о трагедии в семье Виктории Михайловны, уходе мужа и бабском одиночестве, о сомнительных организаторских способностях и о статистике команды, только подтверждающей выводы... А ниже — лавина комментариев, от снисходительно-жалостливых до откровенно хейтерских и скабрезных — "бабе лечиться надо, а не клубом рулить", "а я б такую как следует пожалел" и тому подобный интеллектуальный шлак от людей, считающих себя вправе обсуждать и судить совершенного незнакомого им человека.

У Шмелева темнеет в глазах; леденящая ярость в груди поднимается мутной волной.

В застывающем Ледовитом разгневанные черти стремительно уходят на дно.

— Смирнов, тормозни.

Кузьма ловит главного остряка и мажора "металлистов" у двери в соседнюю раздевалку, удостоившись обыденно-снисходительной усмешки.

— Че такое? — цедит Смирнов лениво; останавливается, будто делая одолжение.

— Слушай, такая засада, позвонить надо срочно, а мобила села. Наши все уже разбежались... Дашь позвонить?

— Не вопрос, — пожимает плечами Алексей, протягивает навороченную трубку последней модели. А Шмелев, пальцами скользя по экрану, успевает подумать только, каким же идиотом окажется, если все его догадки — всего лишь плод больной фантазии на грани паранойи.

Притихшие черти опасливо всплывают на поверхность из мутных вод холодной ярости, чтобы тут же захлебнуться волной цунами.

На экране смирновского смартфона — снимки номера Каштановой в приоткрытую дверь, в числе прочих — тот же самый, что висит с утра на форуме.

— Так это, значит, ты у нас в папарацци записался? — давится неестественным спокойствием в тихом голосе, сам удивляясь собственной выдержке.

— А твое какое дело? — моментально огрызается Смирнов, напрягаясь сжатой пружиной. — Страна должна знать своих героев.

— И статью эту поганую ты сам наклепал или как, помог кто?

— Да пошел ты, — лениво отмахивается Смирнов, вырывая свой мобильный и разворачиваясь.

— Я с тобой не договорил вообще-то, — моментально доходит до точки кипения Шмелев, придерживает собеседника за плечо.

— Иди ты со своими разговорами, понял? В постели с Каштановой свое гребаное рыцарство доказывай, а не передо мной, — кривится Смирнов, дергает плечом, стряхивая тяжесть чужой ладони. И давится последними словами, раздраженным рывком отброшенный вплотную к стене; в левом боку разгорается жгучая боль от внушительного удара.

— Слушай меня сюда, урод, — тихо чеканит Кузьма, вцепившись пальцами в ворот пижонской куртки; в хмурости синих глаз стремительно тяжелеют грозовые свинцовые тучи. — Если ты прямо сейчас не удалишь эту долбаную статью, я сам про тебя такое в интернет солью, что ты не то что из "Металлиста" вылетишь, ты вообще ни в один самый задрипанный клуб не устроишься, понял?

— Что здесь происходит?!

Алым всполохом вспыхивает из-за поворота знакомый красный костюм; перестук каблуков разлетается звонкой дробью.

Очень вовремя, что тут скажешь.

— Ерунда, Виктория, Михайловна, не сошлись во мнении об искусстве фотографии.

— Шмелев, ты что, совсем обалдел? — заводится с пол-оборота Каштанова; в холодном прищуре пыльно-зеленых— кипящее недовольство. Провожает взглядом скрывшегося в раздевалке Смирнова; немного сбавляет тон, но не градус горящего раздражения. — Ты думаешь, что творишь?! Сегодня игра! Ты хочешь игроков противника покалечить, чтобы у команды проблем прибавилось? А если бы не я, а кто-то другой увидел ваши разборки? Тебя бы с игры сняли, и это только в лучшем случае!..

Шмелев долго смотрит на Викторию Михайловну в упор, ожидая логического завершения гневной реплики — чтобы оправдаться, рассказать, объяснить...

— Виктория Михайловна, я...

— Я все сказала! Надеюсь, ты меня понял, — жалящее недовольство сменяется ледяной отстраненностью; в заиндевевшем голосе — лишь на грани презрительного стылое отчуждение. А Шмелев думает совершенно не к месту, что глаза у Виктории Михайловны цвета сумрачной зелени в продождившем насквозь утреннем лесу — веет такой же прохладой и смутно-тревожной тоской.

А еще ему до томительно-жаркого Гольфстрима в груди хочется ее поцеловать.

— Я только хотел сказать, что знаю, кто про вас написал эту идиотскую статью и надеюсь, что сегодня ее уже на сайте не будет.

— Я тоже очень надеюсь, — тон Каштановой леденеет еще на пару десятков градусов — впору поежиться. Разворачивается стихийно, обдавая невесомым ароматом привычного уже января; как обычно стремительно скрывается за поворотом.

Лед и пламя, твою мать.

Удушливо знобит.

В самый разгар бурной дискуссии с сайта "Медведей" исчезает тема тайных пороков нового спортивного директора; остаются лишь смутные шепотки и переглядывания в коридорах и по углам.

Инфостервятникам не остается ничего другого, кроме как переключиться на грядущий матч.

Рев трибун сливается в монотонный ровный гул; крошево льда из-под коньков вылетает искрами. "Металлист" полон азарта и вполне обоснованной самоуверенности; нетерпеливые окрики тренеров коротят разрядами.

Для Шмелева вся площадка сжимается до одной-единственной точки — мелькающей совсем рядом шайбы; а еще ему кажется (наверняка просто кажется) что прохладный взгляд с высоты трибун бьет навылет.

"Медведи", измотанные и загнанные, за полминуты до финального сигнала вновь упускают соперника. Шмелев, взмокший, с тянущим напряжением во всех мышцах и неподатливостью движений, в самый последний момент распластывается по льду, не пропуская шайбу в ворота.

Повисшая над трибунами тишина становится оглушительной. И только ровно через десять секунд взрывается криком, ревом и радостным победным гудением.

Шмелев, уже поднявшись, непослушными руками наконец стягивает осточертевший шлем и зачем-то кидает взгляд в сторону трибун, где мелькают знакомые каштановые завитки.

В дождливо-зеленых глазах Виктории Михайловны солнечной пылью вспыхивают золотистые искорки.

========== Дежавю, непосредственность и январь ==========

В раздевалке душно и шумно, от радостного рева закладывает уши. Короткая тренерская речь сбивается аплодисментами и новой волной невнятного гула.

— Ну к этому мне добавить нечего. Разве что одно: вы правда все молодцы, обыграть "Металлист" это нужно было постараться, так что ваши старания будут оценены. В виде премии, как вы понимаете.

У Каштановой глаза сияют, и в глубине — все та же солнечная пыль клубами. Только сквозь одобрительно-сдержанную улыбку просится наружу тягучая густая усталость — или Шмелеву это только кажется?

А впрочем, ему-то какое дело?

Только предательский Гольфстрим в груди растекается кипящей лавой; мешает дышать.

— Шмелев.

Предельно утомленное и свербяще-деловитое обращение настигает на лестнице отеля, бьет со спины куда-то в область лопаток — вздрагивает.

— Да, Виктория Михайловна?

Подчеркнуто-официальное имя-отчество царапает горло изнутри, на зубах скрипит колючими песчинками неестественности. У Кузьмы перед глазами как сейчас — вчерашний вечер, как маячил возле ее двери с колотящимся сердцем, а после торчал в ее номере, забивая концентрированную неловкость глотками горячего чая и беззаботным шутливым трепом — и теперь Шмелев чувствует себя не просто идиотом, идиотом в квадрате как минимум.

Ну куда ты полез, а? А самое главное — нахрена?

— Я хотела извиниться. За то, что так набросилась на вас... Очень некрасиво вышло, я...

— Ерунда. Я все понимаю, — обрывает на полуфразе.

Застывшая тишина леденеет, осыпается крошевом. А Шмелеву вдруг очень просто хочется накрыть рукой точеную ладонь, лежащую на полированных гладких перилах, и...

И что?

Ничего, в том-то и дело.

— Спокойной ночи, Виктория Михайловна.

Легко взбегает по ступенькам — не дожидаясь ответа, не оборачиваясь, не дыша.

В его легких становится критически много ее января.

Выездная серия заканчивается неожиданно блестяще — три матча, три победы. У "Медведей", воодушевленных громкой победой над "Металлистом", будто открывается второе дыхание: две другие команды они обходят просто играючи, зарабатывая необходимые очки и поднимаясь в турнирной таблице.

— Слушайте, я все понимаю, серия была тяжелая, но это не повод спать на ходу, — требовательно поторапливает Макеев лениво копошащихся у автобуса игроков. А Шмелева накрывает гребаной волной дежавю, когда Точилин с невесть откуда взявшейся галантностью помогает Каштановой забраться в салон.

— Мне правда неудобно, что... — доносит ветром обрывок фразы.

— Да что вы, Виктория Михайловна, нам даже приятно... В том смысле...

Шмелев рывком дергает соседнюю дверцу, меньше всего желая выслушивать неуклюже любезничающих в проходе тренера и Каштанову.

Раскаленным прутом ввинчивается в мозг неожиданное и нелепое осознание: ему категорически не нравятся на ней чужие руки.

Но это ведь только твои проблемы, правда же?

Свет фар плавится в темноте бледным золотом; в салоне — тишина, разбавляемая только сонным сопением. Шмелева выбрасывает из полусна резким рывком, и это тоже долбаное дежавю — ночная дорога, полутемный автобус и...

Виктория Михайловна, дремлющая на его плече.

Захлебывается вскипевшим Гольфстримом.

Она, такая вымотанная, издерганная, старательно-дежурно улыбающаяся — просто спит на его плече. И Шмелеву горячие волны нежности пробивают ребра, а еще что-то такое мучительно-сладкое и всеобъемлющее — счастье, быть может?

— Простите, я...

У Каштановой голос тихий, со сна отдающий хрипотцой, а щеки, замечает Шмелев даже в сумраке, вспыхивают жаром внезапной неловкости и смущения.

Так вот вы какая, оказывается, госпожа спортивный директор...

— Будете? — вместо того, чтобы развивать неловкую тему, протягивает пакет с жевательным мармеладом, полученный на сдачу в магазине у остановки. Ловит изумленно-недоуменный взгляд и снова чувствует себя полным кретином — кажется, в присутствии Каштановой это давно уже норма.

— Спасибо, — растерянно кивает Виктория Михайловна; вытягивает из хрустящего пакетика красного мармеладного мишку.

Улыбается. Впервые — просто и мягко, без наклеенно-натянутой вежливости.

У Виктории Михайловны — самая красивая улыбка на свете, и даже веющий от ее волос прохладный январь не сможет его разубедить.

Смутному счастью в груди становится отчаянно тесно.

========== Малиновое вино и глобальное потепление ==========

Целовать нельзя,

За руку не взять. ©

Города, гостиницы, ледовые арены перемешиваются в калейдоскопе будней битыми стекляшками; суета затягивает в водоворот.

И вроде бы все так обыденно-правильно, но...

Трясясь в клубном автобусе, идущем обратно в Подольск, Шмелев сквозь мутную пелену дремы понимает внезапно, чего ему так отчаянно не хватает.

Точнее — кого.

И самое время вроде бы скривиться презрительно-недоверчиво — ну бред же, в самом-то деле. Только Кузьма осознает вдруг с болезненной четкостью, что невероятно сильно, до замерзающего Гольфстрима в груди, хочет видеть Каштанову рядом, на соседнем сиденье. Чтобы она сонно жалась к его плечу, щекотала шею мягкими прядями оттенка разбавленного кофе и... просто, блин, была рядом.

Мечтать не вредно, не так ли?

— Слышь, Куницын, — толкает залипшего в телефон друга. И думает совершенно не к месту, что тоже хотел бы вот так — переписываться всю дорогу с кем-то необходимым и важным, что-то обсуждать и ждать встречи; вот только пустоголовые девочки-фанатки не вдохновляют от слова вообще.

— Чего? — рассеянно отзывается Влад, не сразу отвлекаясь от мобильного.

— Слушай, у тебя было такое... когда ты, ну, вроде как скучал по кому-то?

— Ну естественно, — пожимает плечами Куницын, смотрит с недоумением. — По Ленке вот скучаю...

— Да я не про то, — досадливо морщится Кузьма, не зная, как правильно сформулировать. — Ну вот бывает так, что не хватает рядом вообще постороннего человека? Вроде как между вами ничего такого, но...

Куницын, откидываясь на спинку сиденья, смотрит на друга чуть внимательнее и неожиданно усмехается. Даже с долей понимания кажется.

— Походу, попал ты, вот чего. Может, влюбился?

Шмелев, успевший открутить крышку бутылки и сделать внушительный глоток, давится водой и явственным возмущением.

— Чего-о?

— Другого объяснения не нахожу. Да не боись ты, это вовсе не больно, — смеется Куницын, снисходительно хлопает по плечу.

Вот только Шмелеву нихрена не смешно.

Гольфстрим в груди отчаянно штормит.

Все идет кувырком в душный летний вечер. Расплавленный за день асфальт остывает медленно, будто бы неохотно; в наливающемся синевой небе — ни намека на скорый дождь.

Каштанова ловит Шмелева в затихшем коридоре после очередной дополнительной тренировки. Замотанная, забегавшаяся, но неизменно безупречно-элегантно-красивая; тараторит что-то о каких-то поправках к контракту и документах, которые срочно нужно подписать, а у Шмелева сердце заходится панической радостью, пробивая грудную клетку.

В кабинете Виктории Михайловны пахнет совсем неуместным для вечера кофе, прохладными духами и ей. Шмелев, рухнув на ближайший стул, не вникая даже в текст, проставляет на шуршащих листах необходимые подписи; бумаги на столешницу вспархивают вспугнутыми птицами. Каштанова, мельком просмотрев документы, возвращает один лист назад.

— Вот этот пропустили.

— Где? — поспешно склоняется Шмелев, выискивая взглядом нужную графу.

Сталкиваются.

— Да вот здесь же, — кончик ручки чертит небрежную галочку. От Каштановой предсказуемо пахнет кофе, простудливой зимней свежестью и предельной усталостью.

Простодыши.

Шмелев не глядя чиркает небрежную подпись и наконец выпрямляется.

Продолжает дышать.

Из Ледового выходят вместе. Вика очень вовремя вспоминает, что ее машина еще не скоро вернется из ремонта, мобильный сел и такси не вызвать. И вдруг:

— Виктория Михайловна, вас проводить?

Вездесущий Шмелев стоит на крыльце парой ступенек ниже и вопреки обыкновению не выглядит обыденно-нагловатым, скорее растерянным. И Вике вроде бы (разумно же?) нужно вежливо-холодно отказаться, но...

— Поздно уже, — долетает вдогонку.

Оправдывается будто. Перед собой? Перед ней?

— Проводите, — очень естественно кивает Вика и торопливо шагает с освещенного крыльца в душные летние сумерки.

Сутулые фонари светятся апельсинно-оранжевым; влюбленные парочки где-то на заднем плане обозначены смутными тенями.

Вика не помнит уже, когда ей было так... просто. Наверное только той ночью в салоне автобуса, где была сонная тишина, разноцветные мармеладные мишки в хрустком пакетике и разговоры ни о чем и обо всем на свете.

А сейчас она, скинув туфли, сидит на прогретом за день бортике у фонтана, слушает очередные байки Шмелева, забыто-искренне смеется и просто чувствует себя живой.

Вика уже не помнит, как это — гулять по расцвеченным огнями вечерним улицам; держать в руках подтаивающее шоколадное мороженое; обсуждать что-то забавное и совершенно-не-деловое; просто дышать.

Самое странное — рядом с нахальным насмешником Шмелевым, который младше ее на страшно-сколько-подумать лет и с которым у них априори ничего не может быть.

Несовместимость зашкаливает.

— Что-то засиделись мы, поздно уже, а у вас выезд завтра, — Вика мажет взглядом по циферблату наручных часов; поднимается и тут же, ойкнув, непроизвольно хватается за плечо Шмелева. — Черт, мозоли натерла...

Гольфстрим в груди накрывает цунами.

Шмелеву больше всего сейчас хочется придержать ее за талию, прижать к себе крепко-крепко и больше не отпускать.

Что за наваждение, твою мать?

Виктория Михайловна тем временем переворачивает вверх дном содержимое крохотной сумочки, раздосадованно и как-то беспомощно чертыхается:

— И пластыря, как назло, нет...

— Я сейчас, — мигом подрывается Кузьма, лихорадочно вспоминая, где тут ближайшая аптека. Вика успевает только растерянно моргнуть: Шмелев, перемахнув через бордюр, скрывается в надвигающейся ночи.

— Спасибо, вы меня просто спасли.

Виктория Михайловна с неизменной тщательностью заклеивает пластырем закровившие ранки, а Шмелев успевает одновременно подумать о двух вещах: о том, что у нее охренительно красивые ноги, и о том, что понятия не имеет, как она сможет добраться домой. Нашаривает в кармане смартфон.

— Я вызову вам такси.

Виктория Михайловна благодарно кивает — в дождливо-зеленых горячими волнами плещет растерянность.

Со следующим матчем Шмелев пролетает как фанера над Парижем — также стремительно и без шансов. Травма, полученная в прошлый раз, дает о себе знать: ВасГен, качая головой, чиркает на листочке какие-то указания и до игры не допускает.

— Извини, астронавт, на этот раз придется побыть зрителем.

Побыть зрителем ему приходится вместе с Каштановой: уже по традиции устраиваются у фонтана; на экране Шмелевского смартфона — самый разгар игры "Медведей" и "Викинга". Кузьма, только чтобы удобнее было держать телефон, устраивает вторую руку возле тонких плеч — Каштанова, сосредоточенно глядя в экран и кусая губы, кажется, ничего не замечает.

— О господи, неужели, — выдыхает только, едва звучит финальный сигнал. Напряженная битва завершается с почти невероятным исходом — 3:4 в пользу "Медведей"; трибуны гудят.

А значит, случилось почти что невозможное: команда все-таки выходит в плей-офф.

Несколько секунд недоверчиво-радостно смотрят друг на друга; поднимаются синхронно. И только почти коснувшись точеных плеч, обтянутых тонкой шелковой блузкой, Шмелев приходит в себя.

— Простите, я... Просто... даже как-то не верится...

— Ничего, бывает, — невозмутимо-ровно роняет Каштанова.

И в самом деле, совсем ничего.

Кирпичные многоэтажки тают в чернильном полумраке; пахнет пыльным асфальтом, бензиновым смогом и ночными цветами. Шмелев, стоя у подъезда Виктории Михайловны, в очередной раз ощущает себя каким-то школьником — с этими прогулками по вечерним аллеям, посиделками у фонтана, провожаниями и подчеркнутым мыничеготакого.

Снова чувствует себя идиотом.

— Так вот на кого ты меня променяла. Что, Викуля, на молодняк потянуло? Или это уже от отчаяния?

У стоящего перед ними мужика — дорогущий костюм, брутально-киношная небритость и противная до ломоты у скул ухмылка.

Вика замирает, будто резко споткнувшись.

— Вы извиниться не хотите, нет? — в присущей ему манере встревает Шмелев, замечая, как каменеет лицо Каштановой.

— Отвали, щенок, не видишь, взрослые разговаривают, — цедит презрительно мужик, даже не повернувшись.

— Что ты здесь делаешь? — отмирает наконец Вика, до боли выпрямляя спину.

— Встречный вопрос можно? Что это на тебя нашло, дорогая? Что, материнский инстинкт взыграл?

С лица Виктории Михайловны разом сходят все краски; в глазах — леденеющая яростно боль.

Шмелев, может быть, простил бы этому нагло ухмыляющемуся типу "щенка", откровенное пренебрежение и грязные намеки; но эту боль, стынущую сейчас в дождливо-зеленых — ни за что.

Хруст под его сжатыми в кулак пальцами — совершенно недвусмысленный; ответный выпад проходит лишь по касательной.

Гольфстрим в груди смерзается яростью.

— Еще раз подойдешь — оставшиеся зубы выбью, — чеканит холодно-зло; молча тянет неподвижно замершую Каштанову в гулкую тишину подъезда.

Что-то неуловимо меняется.

Квартира у Виктории Михайловны неожиданно уютная — без холодных хромированных поверхностей, дурацких барных стульев и кислотных цветов — бежевые стены, удобные мягкие кресла и полупрозрачные шторы на окнах, из акцентов — яркие подушки и милые мелочи вроде статуэток на полках и фотографий на стенах. А еще много книг — экономика, менеджмент и прочая байда, выдающая искреннюю заинтересованность и любовь к своему делу.

— У вас кровь, — наконец разрывает тишину Вика; Шмелев, потрогав ноющую скулу, только отмахивается пренебрежительно:

— Фигня, до свадьбы заживет.

Каштанова только качает головой укоризненно; принимается рыться в аптечке.

Кузьма наугад прикладывает к царапине полученную ватку с перекисью, промахивается.

— Дайте сюда, — выдыхает Вика; склоняется к его лицу.

Накрывает январем, теплым дыханием и кипящим Гольфстримом.

— Пойду сделаю кофе, — выбивает за секунду до неизбежного. Виктория Михайловна скрывается на кухне, а Шмелев в ритм судорожным ударам сердца успевает подумать, что готов получать по роже каждый день — только бы слышать на своем лице это теплое дыхание и ощущать прохладные пальцы на коже.

Рыцарство так и прет, да?

От Гольфстрима в груди становится трудно дышать.

Кухонные посиделки с чашкой кофе как-то незаметно сменяются терпким малиновым вином в гостиной и внезапными откровениями.

— ... А когда я вернулась, он собирал вещи. Рубашки, пиджаки, какие-то мелочи... Перевернул ящики в поисках каких-то документов, а лежащий перед глазами фотоальбом просто швырнул на стол. Вот тогда я поняла, что все кончено. Он не хотел помнить, вот в чем все дело...

Они сидят на светлом ковре, прислонившись спинами к дивану и соприкасаясь плечами; загорающийся рассвет заливает прозрачным золотом квадраты пола и Викино лицо, а Шмелев впервые в жизни думает с неожиданной сладко-тянущей болью под ребрами, что...

Хочет сделать эту женщину самой счастливой.

Опустевшая бутылка вина стучит об пол сбитой кеглей, а пальцы у Шмелева чуть заметно дрожат, когда протягивает руку и бережно отводит от лица спутавшиеся пряди.

У Вики мягкие шелковистые волосы, усталая горечь в дождливо-зеленых, а губы пахнут малиной, горячим летом и вином. Хмельным, нетерпеливым и судорожным почти-счастьем. Почти — потому что в самые губы лихорадочным выдохом:

— Шмелев, вам лучше уйти.

Промерзший Гольфстрим накрывает болью.

========== Вкус Победы ==========

Первый же матч плей-офф "Медведям" выпадает не с кем-нибудь, а с "Барсами" — лидерами турнирной таблицы, крепкой командой, раскатавшей в предыдущих играх всех соперников и горящей прорваться в КХЛ. Команда предсказуемо падает духом, тренеры гоняют игроков в хвост и в гриву, хлесткими и жесткими словами пытаются вывести из спячки — перспектива после стольких усилий вылететь из плей-офф после первой же игры вовсе не вдохновляет.

На игре трибуны предсказуемо забиты до отказа; явственный дух нервозности в Ледовом висит плотной завесой — на взводе игроки, тренеры, болельщики и даже клубное начальство. Вика, старательно кутаясь в короткую шубку поверх костюма, пропускает мимо ушей рассуждения сидящего рядом Калинина и старательно пытается себя убедить, что вовсе не высматривает встревоженно среди игроков одного-единственного.

Почти получается.

До того момента ровно, как Шмелев, вставший в рамку, за секунду до начального сигнала поднимает голову, бросая взгляд на трибуны — Вике кажется, смотрит прямо на нее.

Просто кажется.

Какая-то вульгарно одетая девчонка парой рядов ниже машет кому-то рукой — и Вика даже знает, кому именно.

Плотнее запахивает шубу, ежась от накрывшего внезапно озноба.

Становится холодно.

— Ребят, это было действительно круто, спасибо!

Каштанова влетает в гудящую ульем раздевалку как обычно стремительно, тараторит о том, какой получился зрелищный матч, как важна эта победа и что-то еще, а Шмелев неожиданно остро чувствует, насколько ему больно смотреть на нее — как обычно пылающую, в этом алом костюме, с чуть растрепавшимися каштановыми завитками и совершенно искренней радостной улыбкой.

— ... Просто спасибо, правда, — доносится будто эхом. А затем вдруг Каштанова, сияющим взглядом обведя сбившуюся в кучку взбудораженную команду, как-то очень естественно и просто подается вперед, мимолетно, на долю секунды лишь, одаряя недообъятием.

На эту долю секунды Шмелев перестает дышать.

Накрывает теплотой, январской свежестью и болью.

Задыхается.

На улице духота наливается приближающейся грозой; по небу чернилами медленно растекается хмурая синь.

Вика через полуопущенное стекло машины видит спускающегося с крыльца Шмелева; стайка разодетых школьниц вьется вокруг разноцветными мотыльками. А у Вики щеки внезапно вспыхивают досадливым и сердитым румянцем: вспоминает совершенно не к месту тот недопоцелуй золотящимся теплым утром — чувствует себя полной, беспросветной, непроходимой дурой. Уже собирается вжать в пол педаль газа, но замирает, замечая вдруг: Шмелев, успевший поравняться с машиной, заметно прихрамывает — все-таки последствия тяжелого матча дают о себе знать.

Опускает стекло до упора.

— Подвезти? — максимально обезличенно-сухо — обычная вежливость, ничего более.

— Если не затруднит, то, конечно, спасибо, — в зеркально-вежливом тоне Шмелева — откровенная насмешка колотым льдом.

Ощутимо морозит.

В салоне авто уже привычно пахнет кофе и прохладой тонких духов; приемник ненавязчиво вполголоса мурлычет что-то расслабленное на французском — про любовь, конечно же.

Становится так смешно, что даже грустно.

— Да что там еще такое! — приглушенно ругается Каштанова, когда до нужного дома остается буквально один поворот. Дергает дверцу машины, выбираясь на пасмурно притихшую улицу; раздосадованно пинает носком элегантной туфли спущенное колесо. — Черт, пробило... Придется теперь эвакуатор вызывать, — тянется в сумочку за мобильным.

И в этот момент на них тяжелым занавесом падает дождь.

Растерянное восклицание Каштановой тонет в шелестящем грохоте капель, а Шмелев (что-то напоминает, не так ли?) уже бесцеремонно тянет ее за руку в сторону пробивающих небо многоэтажек.

В квартиру вваливаются запыхавшиеся, промокшие до нитки, смеющиеся; Вика на ходу стягивает сырой насквозь пиджак.

Замирают.

Электрические разряды в воздухе искрят в добрые двести двадцать; становится трудно дышать.

У Шмелева в глазах беззаботная летняя синева сменяется грозовой удушливой хмуростью — тяжелее, горячей, яростней бушующей грозы за окном.

Взглядом скользит давяще-пристально, изучающе-медленно, сканирует ее лицо растерянное, смутную панику в дождливо-зеленых, напряженную шею в распахнутом вороте белой блузки, очертания тонкого кружева под отсыревшей шелковой тканью...

Вика только сглатывает судорожно — не хватает воздуха.

Отрезвить не успевает.

Душная синь взрывается грозой.

Пуговицы с влажной блузки рикошетят об пол оглушительно-тихо; смятая юбка бесформенным комом летит куда-то в угол, собирая вчерашнюю пыль.

— Шме...

Самое время остановиться, ага.

Сбивает вспыхнувший было протест требовательно-жадным поцелуем.

Теплые руки под его футболкой запускают переменный ток искрами — не взорваться бы.

Гольфстрим в груди вскипает запредельной отчаянной нежностью.

Когда золотисто-мягкий рассвет скользит по полу первыми солнечными лучами, Шмелев просыпается с ясным и острым ощущением полного счастья. С зоны кухни тянет чем-то восхитительно-домашним и определенно вкусным; запах кофе накрывает теплой волной.

— Доброе утро.

Прислоняется к косяку в дверном проеме и просто смотрит.

На Вике его футболка поверх белья; волосы наспех сколоты шпильками, на лице — полное отсутствие макияжа, а еще явственная неловкость. И она выглядит сейчас такой обыденно-домашней, родной даже, как будто такое их утро — давно уже норма. Давно и навсегда.

Вика — первая женщина, которая осталась у него до утра. Вика — первая женщина, которая готовила ему завтрак. И Вика, черт возьми, первая женщина, которую он не хочет никуда отпускать.

Гольфстрим в груди мучительно-сладко штормит.

========== Арктика, стоп-сигналы и доводы разума ==========

— И ты считаешь это нормальным?

Отец из-под насупленных бровей смотрит хмуро; в голосе — не предвещающие ничего хорошего металлические нотки.

— Ты о чем, прости?

Кузьма с непринужденной вопросительностью дергает уголком губ; замедляет шаг. Эйфория от очередной победы стучит в грудной клетке гулким молотом; на щеке отпечатком — смазанно-торопливый Викин поцелуй, а в ушах еще бьется негромко-мягким выдохом поспешное «поздравляю».

Теплые волны нежности захлестывают приближающимся штормом.

— То есть ты считаешь нормальным называть своей девушкой тетку, которая чуть ли не ровесница твоей мамы? — тон отца окончательно становится враждебным.

Разгоревшийся Гольфстрим в груди застывает Арктикой.

— Но не ровесница же? Это раз. А еще я попрошу тебя больше никогда не называть мою девушку теткой, это два. И я уже достаточно взрослый, чтобы самому решать, как жить и с кем жить, это три. А теперь извини, меня тренер ждет.

— Кузьма! — раздраженный возглас бьет уже в спину, падает в никуда — громко хлопает дверь тренерской, где команда в полном составе ожидает разбора полетов.

Неприятный осадок разговора на зубах остается песчаной взвесью.

Вечер на город падает тяжелым бархатным занавесом; фонари прожекторами высвечивают обрывочные декорации, льют золото на парковые аллеи и проезжую часть.

У Шмелева окна в квартире настежь; в квадраты потемневшего неба гвоздиками вбиты звезды. С улицы веет прохладой, с кухни — свежей выпечкой; на экране планшета в самом разгаре матч между "Викингом" и "Бураном" — кто-то из них станет соперником "Медведей" в решающей игре. Шмелев, успевая смотреть в экран, ловко разрезает только что приготовленную совместно пиццу и не скупится на рассуждения о ходе игры, не упуская своих извечных шуточек. И Вике при взгляде на него становится так пронзительно-больно, что схватывает дыхание.

— Вик, что-то случилось? — смешно замирает с полной тарелкой в руках, смотрит напряженно и изучающе.

— Да нет, устала просто, день был сумасшедший, такая игра, сам понимаешь, — Вика привычно клеит к губам беззаботно-искреннюю улыбку; старательно играет непринужденность.

Она не скажет ему о разговоре с его отцом, о резких, справедливых и правильных словах — словах, от которых изматывающе-больно.

Когда теплая рука мягко ложится на талию в притягивающем жесте, Вика позволяет себе прижаться лбом к сильному плечу с россыпью родинок, крепко зажмуриться и просто не думать. Хотя бы на сегодня.

Хотя бы на бесконечное сейчас.

— Значит, Викуля, по-хорошему ты не хочешь.

Виктор, спиной подпирая подоконник, смотрит пристально-неприятно, в темно-карих — душно назревающая гроза.

— А по-хорошему это как, извини?

Вика арктически спокойна, только хмурая зелень в ее дождливых обесцвечивается ледяной сдержанной яростью.

— По-хорошему было, когда ты мне морочил голову своими букетами и разговорами о нашей семье, которой давно уже нет? — чеканит отрывисто-зло.

— В общем так, дорогая, — Виктор вопрос в лоб игнорирует с обыденной небрежностью, только раздражение в голосе доходит до точки кипения. — Люди, которые меня попросили об этой услуге, очень и очень серьезные, церемониться ни со мной, ни тем более с тобой не будут, так что по-хорошему прошу — оформи эту долбаную сделку, получи свой процент и спи себе спокойно.

— А иначе что?

Вика поднимается неспешно-вкрадчиво, хищно практически; спина — идеально прямая натянутая струна.

— А иначе мне придется кое-что вспомнить и накатать заяву на твоего малолетку, — бьет наотмашь предательски. — Избиение человека это тебе не шутки, тут и на нары загреметь недолго, не то что из спорта вылететь.

— Ты этого не сделаешь.

Слова на губах смерзаются льдинками, а внутри так выжигающе-холодно, что становится больно дышать.

— Конечно не сделаю, если ты выполнишь мою просьбу. Ну или… Суши сухари своему ненаглядному, дорогая.

Дверь хлопает с тихим вкрадчивым щелчком — совсем как щелчок капкана. Вика в кресло рушится обессиленно; пытается вдохнуть.

Виктория Михайловна Каштанова — гребаный монолит железных принципов и правил — никогда не позволит себе быть втянутой в какие-то сомнительные дела и грязные аферы. Но еще Виктория Михайловна Каштанова ни за что не позволит кому-то сломать судьбу молодого парня, который стремительно и внезапно стал для нее больше чем всем.

Стальные тиски капкана захлопываются с безжалостным хищным скрежетом.

Остаточное тепло выстужается безнадежной Арктикой.

Идиллия распадается хлипким карточным домиком в тот совсем не прекрасный день, когда Вика перестает брать трубку на его звонки, отвечать на сообщения, открывать дверь и показываться во Дворце.

Отчаянно-непонимающее какого-хрена-происходит разом стирается после очередного трепа с командой в буфете, когда среди беспорядочного вороха шуток, сплетен и новостей слух больно царапает услышанная мельком фраза.

Спортивный директор Виктория Михайловна Каштанова увольняется из хоккейного клуба "Медведи".

Бушующий Гольфстрим в груди заполняется страшной леденеющей пустотой.

========== Закрытые двери и распахнутые сердца ==========

Мы переходим на вы с тобой,

Так же как и в начале.©

Непрочитанные сообщения стаей галок улетают в пустоту; гудки неотвеченных исходящих в барабанные перепонки бьют метрономом.

— Какого хера ты творишь, Вик?

Шмелев в кабинет вваливается предсказуемо без стука; смотрит, как Вика запылившиеся залежи документов педантично раскладывает ровными стопками, и отчаянно не понимает. Совсем ничего.

Каштанова бумажный ворох заталкивает в сейф; оглядывает опустевшй стол с коробкой, набитой какими-то мелочами, — сколотый край кофейной чашки щерится фарфоровой выбоинкой. И только потом:

— Шмелев, вы что-то хотели?

И это сдержанно-холодное "вы" обдает с ног до головы ледяным душем — продрогшие демоны испуганно ежатся и пытаются подпалить костер вспыхнувшим раздражением.

Трезвеет.

Его почти-родной Вики больше нет — надменная сука Виктория Михайловна смотрит с нетерпеливой прохладой в дождливо-зеленых. Ждет.

— Хотел. Узнать хотел, какого хрена происходит, вот что.

— А что происходит?

Действительно, блин.

— То есть на звонки отвечать уже необязательно?

Вика молчит, только в ее дождливых ноябрьский ветер полощет колючее раздражение — преждевременная осень вымораживает остаточное тепло.

— Хотя бы нормально что-то объяснить можно было?

— А что объяснять? Поиграли и хватит.

Промерзшим демонам в подреберье становится отчаянно душно и тесно.

— То есть для тебя это была игра?

— А для тебя нет?

1:1, господа. Только не по уровню боли.

Трясущихся демонов выбрасывает под ноябрьский дождь, а не затушенный костер под ребрами выжигает до основания.

Больно же, ну.

Шмелев целую бесконечность смотрит на колючий ноябрь в глазах напротив — и не знает, чего хочет больше, убить ее на месте или поцеловать.

Демонов под контрастным душем отчаянно лихорадит.

Молча выходит из кабинета. И из себя.

— Куницын, тормозни.

Шмелев ловит друга у бортика, испещеренного рекламными баннерами; выглядит загнанным и разбитым в хлам.

— Торопишься?

— Да нет вроде, а че такое?

Влад из-под приподнятого шлема смотрит вопросительно — какого с тобой творится, Шмель? — но неуместные вопросы осмотрительно оставляет при себе.

— Можешь меня погонять немного? А то я чего-то сегодня…

— Я заметил, — роняет с усмешкой Куницын; пропускает лезвием вспарывающий холодный взгляд. — Ладно, пошли.

Из десяти заброшенных Шмелев предсказуемо пропускает больше чем половину; недоумевающие взгляды друга проходят сквозь — да что такое с тобой?

Виктория Михайловна, вот что такое со мной. Точнее, совсем не со мной, в том-то и дело.

Взрезанный лед под коньками расходится крошевом; в душе, по ощущениям, — то же самое.

Зачем так больно-то, а?

Несказанные слова смывает ноябрьским дождем.

Ключ в замочной скважине прокручивается волчком; пальцы дрожат.

Вика долго стоит в пустом коридоре, потом медленно разворачивается в противоположную от выхода сторону.

На трибунах пробирающе-холодно; тусклый свет ламп под сводами арены дробится о зеркальную гладь асимметричными пятнами.

Снежная Королева обещала Каю коньки и весь мир в придачу; Вика не Снежная, и все, что может дать своему Каю, — раздробленные осколки льда вместо сердца.

Боль Мировым океаном захлестывает впадины ребер.

Мимо кирпичной мозаики стен гуляет сквозняк и послерабочая тишина; Вика плотнее кутается в тонкий пиджак, прощальным взглядом окидывает ряд дверей — тренерская, медпункт...

Зачем-то толкает дверь раздевалки.

— А вы, простите, кто?

— Виктория Михайловна Каштанова, новый спортивный директор клуба "Медведи".

В уголках глаз предательски закипает Баренцево море; спазм стягивает горло удавкой.

— Виктория Михайловна, вообще-то это мужская раздевалка, — бьет насмешкой куда-то в солнечное сплетение.

— Не волнуйтесь, Шмелев, я уже ухожу.

Пальцы на дверной ручке сжаты тисками, но подло дрожат; и только голос — чистый лед, такой же ровный и безупречно-холодный — не порезаться бы.

— Сбегаете, Виктория Михайловна? Очень по-взрослому.

Шмелев стоит за ее спиной, дышит насмешливо-едким раздражением и отчужденностью — между ними критические несколько миллиметров и пропасть размером в Марианскую впадину.

— Чего ты хочешь, Шмелев?

И это ее растерянное "Шмелев" током расходится по позвонкам — она никогда не называла его по имени, а по фамилии только — раздраженно, насмешливо, строго или тепло. А сейчас в ее голосе — тонны заиндевевшей усталости и потерянность битым стеклом.

Врезается куда-то в область застывшего сердца.

— Господи, Вик, какого хрена ты со мной вытворяешь?

У нее плечи дрожат как под переменным током, на щеках румянец расцветает пятнами — на Шмелеве из всей одежды только полотенце на бедрах, а на лице больше чем явственно: он хочет никуда ее не отпускать. И просто — хочет.

— Подож...

Просто целует.

Единственно связная чтотытворишь мысль камнем уходит на дно — только круги по воде.

Бесы глотают морскую соль и кверху брюхом всплывают — больше не больно.

Пиджак алым всполохом маячит где-то в углу; блузка на пол спархивает белым флагом — безоговорочная капитуляция.

У Вики следы мертвой хватки на запястьях обручем, а на плечах и шее красноватые пятна вспышками; у Шмелева по спине дорожки царапин рваным штрих-кодом и воздуха не хватает критически.

Если бы он только мог — он вытрахал бы из нее всю свою ненужную-никому-нахер любовь вперемешку с ненавистью; но он может только выбивать из нее стоны сдавленно-приглушенные и глухое отчаяние — одно на двоих.

— Если бы я мог, я бы тебя ненавидел.

— Если бы я могла, я бы позволила себе любить.

— И что теперь?

Вика смотрит подчеркнуто мимо; непослушными пальцами дергает последнюю пуговицу. И только потом — глаза в глаза.

В ее дождливых стылый ноябрь сменяется майскими ливнями, только горечь все та же — льдисто-осенняя.

Молча кончиками пальцев чертит ломаную траекторию по его щеке; отстраняется рывком, тянет с пола собравший пыли пиджак.

Выходит из его жизни, бесшумно прикрывая дверь.

У Шмелева в венах коньяк разбавлен отчаяньем; букет в руках топорщится полураспустившимися бутонами, а стрелки на часах зашкаливают не хуже, чем на спидометре такси.

Безнадежное "Вик, открой", "надо поговорить" и "я никуда уйду" поглощает безмолвие; Кузьма спиной упирается в шершавую обивку двери и пытается дышать.

— Я же люблю тебя, Вик.

Мертвая тишина.

Вика по другую сторону двери бессильно сползает на пол, отчаянно закусывает пальцы и больше всего боится плюнуть на все, распахнуть эту чертову дверь, и…

Дрожит.

Шмелев уходит, когда на небе зажигаются первые звезды, а последняя надежда гаснет оплывшей свечкой.

За упокой. Чувствам и совсем немного — вам.

Когда в четыре утра Вика выходит на лестничную клетку с чемоданом, единственное, что остается памяткой безнадежности, — успевший поникнуть букет с небрежно скомканной бумажкой внутри.

Потерявший управление чемодан, шкрябая колесиками потертую плитку, по инерции катится куда-то вниз — совсем как вся Викина жизнь. На смятом клочке лишь короткое:

"Спасибо за вино и рассветы".

========== Августовские звезды и неудачные попытки к бегству ==========

Наверно это и есть любовь —

Когда дороги ведут к тебе. ©

А небо, как ни странно, не рушится.

Рушится что-то другое — страшнее, больнее, в хлам. Что-то, что ноет до сих пор в области сердца и дыхание останавливает, когда:

— Да, жаль, что Каштанова уволилась, походу, клуб опять окажется в полной... — долетает откуда-то из угла раздевалки перед очередной тренировкой.

У Шмелева перед глазами майский дождь и алые всполохи, а беспокойные бесы на пороховых бочках чиркают спичками.

— Да вы достали уже со своей Каштанкой! — Взрывается. — Потрещать, что ли, больше не о чем?

Выкатывается в коридор, громко хлопая дверью, — грохот скрадывает чье-то недоуменное "Шмель, ты чего?" и накатившую боль.

Надолго ли?

А небо, как ни странно, не рушится.

Может потому что Вика (ей же не привыкать, правда ведь?) жизнь свою заново по кирпичикам пытается выстроить — вытаскивает из ямы новый безнадежный клуб, зарывшись в бумагах и замотавшись со звонками и деловыми встречами; обживает новую квартиру, покупая милые мелочи и обустраивая быт. Старательно улыбается в ответ на комплименты новых коллег-мужчин и роскошные букеты от хозяина клуба каждый раз оставляет засыхать в кабинете.

Пытается жить.

И все вроде бы правильно, но...

Ехидно скалящиеся бесы в два счета крушат хлипкую конструкцию каменного спокойствия и баррикады самообмана расшвыривают без лишних усилий.

Поздно вечером, переступая порог пустой и отчаянно неприкаянной квартиры, Вика, взглядом бесцельно сканируя медленно угасающее лето за окном, отчаянно не понимает, что делает здесь — в чужом городе, среди совершенно чужих людей.

Хочется покидать в чемодан необходимый минимум вещей и вызвать такси на вокзал. Чтобы...

Чтобы что?

Гасит свет.

Чем ближе осень, тем ощутимее обострение.

Шмелев на каждой тренировке выкладывается на все двести; после по опустевшему льду упрямогоняет шайбу или в безлюдном спортзале упахивается так, чтобы на утро болела каждая мышца.

Чтобы думать не оставалось сил.

Только очередным неприветливо-пасмурным утром, крутя в руках смартфон, бесцельно в списке контактов гипнотизирует взглядом знакомый наизусть номер, едва не срываясь на очередное смс заведомо без ответа.

Прекрати мне сниться, пожалуйста.

"Медведи" — чемпион.

Восторженный болельщицкий гул стихает; на экране отрывочно — кубок, тренеры, раскрасневшиеся и взволнованные лица игроков. Кисляк, Горовой, Костров...

Шмелев.

И в груди становится оглушительно тихо, когда:

— ... Что для вас самое главное в жизни?

— Победа.

Короткое "поздравляю" улетает подбитой птичкой; Вика выпускает смартфон из подрагивающих рук и называет себя полной дурой.

Хочется разреветься.

Шмелев не отвечает ей ни через час, ни через два; он не отвечает вообще.

Вика долго смотрит на сиротливое неотвеченное — единственное не стертое в их истории — и тянется к заветному "удалить", когда дверной звонок взрывается настойчивой трелью.

И Вика, беспечно распахнув дверь, думает в первое мгновение, что, похоже, сошла с ума.

Во второе Кузьма молча переступает порог и швыряет на пол спортивную сумку.

И только в третье:

— Шмелев... Ты почему...

— Потому что если без тебя, то я точно двинусь.

Вот так вот просто?

— В конце концов, ты же не сможешь всю жизнь от меня бегать, — улыбается.

— А ты что, всю жизнь собираешься...

У Вики в ее дождливых теплые ливни смывают растерянность — проясняется.

— А что мне еще остается?

И прежде, чем Вика успевает что-то спросить, выдавая очередную истинно-женскую глупость, сгребает ее в охапку, лицом утыкаясь в растрепанные завитки, пахнущие свежестью легких духов и подступающей осенью. Прижимает ее к себе до дискомфорта у ребер и наконец начинает дышать.

На августовском небе зажигаются первые звезды.