Неприятность [Андрей Николаевич Лещинский] (fb2) читать постранично, страница - 2

венками. Там была воинская часть, дорога доходила до нее, а дальше — стоп, проход только для военных и больших начальников.

Слева от меня и справа от шедших мужчин, за которыми начали безразличное движение девушка и охранники, располагался обширный, заполненный ямами, буграми и мелкими, вроде кустиков, соснами, мокрый и не очень чистый пустырь, окаймленный деревьями, домиками и удаленным лесом за длинными строениями последней по этой ветке остановки электричек. С другой стороны дорогу ограничивала песчано-сосновая прибрежная полоса Ладожского озера, на краю которой, облокотившись о запыленную кору ствола, стоял я и смотрел на готовившуюся пройти мимо меня группу людей.

Они прошли, повернули направо, пошли от Ладоги в сторону нескольких грязноватых полузаброшенных казенных дач за серенькими низенькими заборчиками, выстроенных вдоль черно-зеленой смеси воды и лиственных густорастущих прутьев, которая планировщиком этой части поселения воспринималась, очевидно, как ручей, а на самом деле была длинной, плохо пахнувшей лужей, родиной многих миллионов комаров и тысяч лягушек, окрашенных в такие же черно-зеленые цвета. Главный остановился у забора второй по счету дачи, остальные встали рядом и приготовились слушать.

— Вот здесь, Сережа, можно сказать, и прошло мое детство. Я тебе говорил, кажется, да? Что отец служил тут в воинской части.

— Слушай, так это у вас дача была или постоянное жилье? Ты зимой здесь тоже жил?

— Нет, ну зимой, конечно, нет. В школу-то надо было ходить. У нас в Ленинграде квартира оставалась. Отец тут начальником штаба, мать — завстоловой, а я у бабушки был. Но каникулы все тут, выходные тут. Столько тут всего было.

Девушка повернулась в мою сторону. Они были довольно далеко, приблизительно в двухстах метрах, но я слышал все, что они говорили, мне так хотелось, и очень хорошо видел злую скуку на поверхности лица, понимание необходимости терпеть, чуть глубже надежду на месть, а в глазах мысли о каком-то другом — сильном, злом и самоуверенном мужчине. Впрочем, вне этих глаз он не существовал вовсе.

— Ну, Леша, в детстве всякого много бывает. Тут, знаешь, вот эти кусты дремучим лесом покажутся, лужа — морем, а пустырь — какой-нибудь там Сахарой.

— Ты все правильно говоришь. Так и было. Мы даже, помню, плот построили, катались тут. Один раз перевернулись, вот дела были...

Он посмотрел вниз, где его светлый замшевый ботинок ковырял коричневые мокрые листья среди редкой зелененькой травки, сказал:

— Смотри, грибы.

Его собеседник тоже скучал. Он не поленился нагнуться, сорвать несколько вылезших из-под забора корявых светло-серых грибов, то ли свинушек, то ли груздей, выпрямился, сказал:

— Все червивые.

И бросил их на дорогу.

Девушка приоткрыла рот, почти захотела сказать, потом вздохнула, промолчала и оказалась права. Ее спутник посмотрел на грибы, подвигал их по шершавому липучему грязно-серому песку дороги потемневшим от влаги носком ботинка, поднял голову, увидел перед собой серые с зеленоватыми плешинами доски крыльца бывшего родного дома, захотел вздохнуть, не позволил себе проявления слабости, неизбежно повлиявшего бы на быстро соскучивавшуюся группу, сказал бодрым, громким голосом:

— Ну, как? Давайте, надо уж хоть до озера дойти.

Им больше ничего не оставалось. Двое мужчин в белых рубахах, девушка в белом и охранники в черном нелепой дисгармонией красок пошли обратно среди размытых бледных цветов ладожского побережья. «Дисгармонии добром не кончаются, — подумал я. — Шли бы они в свои машины да ехали бы в город. Чего ходить? Только неприятности выхаживать».

Дорога, которую они перешли и на которой стояли их машины, отдохновенно караулившиеся удаленным шофером, была пуста, не было на ней ни людей, ни машин. Всем, кто приехал из города, хотелось к озеру, все стремились приблизиться, отдохнуть, уйти от дороги, устроить себе удобства и радости.

Прибрежная полоса поросла высокими соснами с длинными ровными стволами и аккуратными кронами. Я помнил, что тридцать лет назад между деревьями был мох, маленькие сосенки и рыжие песчаные тропинки. Сейчас был плотно убитый многочисленными колесами грязный песок, были ямы, заполненные пустыми бутылками, банками, пакетами, рваные покрышки, куски аккумуляторов, из всего этого торчали застывшие изгибы ободранных, заглаженных колесами корней. Было ясно, что, когда эти сосны упадут и сгниют, здесь станет то, к чему с непонятной яростью стремились любители этого места — грязная, голая помойка.

Любителей было порядочно. Их было удобно считать не по головам, а по машинам — штук тридцать «восьмерок», «девяток», «пятерок», старых «опелей», «ауди» и «ниссанов» стояло у самого обрыва, под которым была узкая галечно-глинистая полоска и мелкий ладожский прибой. Двери некоторых машин были открыты. Взвизги, уханья, сипения и хрипы бешено выскакивали из приемников и магнитофонов, дружно смешивались в дробный громкий вой, объединявшийся в хмурой, но