Каждый раз наедине с тобой (ЛП) [Амабиле Джусти] (fb2) читать онлайн

«Каждый раз наедине с тобой»

Амабиле Джусти

Книга вне серий

Над книгой трудились:

Переводчик: Надежда Смирнова;

Редактор: Анна Бродова ;

Вычитка: Наталья Ильянова, Надежда Смирнова;

Переводстихотворения: Дмитрий П.;

Обложкаиоформление: Настена

Перевод выполнен специально для гр. https :// vk . com / beautiful _ translation

Внимание!

Текст предназначен только для ознакомительного чтения. Любая публикация данного материала без ссылки на группу и указания переводчиков и редакторов строго запрещена. Любое коммерческое и иное использование материала, кроме предварительного чтения, запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды.

АННОТАЦИЯ

Когда приходит любовь, то она похожа на питающий землю дождь, даже самое опустошённое сердце снова начинает биться.

Харрисон Дюк, в прошлом успешный писатель, обладает диким шармом и ужасным характером. Бурный развод с голливудской дивой, провал его последнего романа и опасная привязанность к бутылке — побудили его укрыться в хижине, затерянной в горах Вайоминга.

Измученный печальным секретом, Харрисон живет в одиночестве, в поиске новой реальности. Он много работает физически и избегает любого контакта с людьми, особенно женщинами. Возвращение к писательской деятельности — даже не обсуждается. Но однажды его бывший агент предлагает дать интервью Лео Такер, молодому талантливому журналисту, и Харрисон неохотно соглашается. О чём начинает сожалеть, как только понимает, что Лео — уменьшительное от Леоноры.

То, что должно было стать короткой встречей, неожиданно затягивается, из-за последствий катастрофы оба вынуждены в течение долгих дней делить изолированную от мира спартанскую хижину.

Когда тебя наполняет ненависть терпеть друг друга нелегко. Но что может случиться, если выясниться — вынужденное соседство более приятно, чем ожидалось?

Я не люблю тебя приторно, будто розы топазовый цвет,

Или как искры от пламени алых стрел у гвоздик.

Я люблю тебя, словно ты мой страшный секрет,

Что в потемках души моей спрятан, он дик.

Я люблю тебя, как папоротника тайный цвет,

Которого и вовсе нет, но все же люди ищут.

Любя тебя, впустил в свой мрак твой скрытый свет,

И он в густой туман окутал мои мысли.

Люблю тебя, не зная ни истоков, ни причин,

Откровенно, не скрывая ничего и не гордясь.

Потому что, просто невозможно по-другому,

Только так из двух миров сложу историю про нас.

Где своим сердцем буду греть лишь твои руки,

Перед сном касаться лишь твоих прекрасных глаз.

Па́бло Неру́да

ЧАСТЬ

I

Вайоминг

ГЛАВА 1

— Грёбаная развалюха!

Развалюха, о которой шла речь – полностью покрытый коркой грязи старый пикап «шевроле», мерзопакостный до такой степени, что остановился на пологом склоне в то время, как начался дождь. Не то, чтобы такое случалось в первый раз: когда владеешь автомобилем, на котором ездил Мафусаил во времена своей молодости, ты не можешь не списывать со счетов вероятность того, что он оставит тебя на дороге в самый неподходящий момент (прим. пер: Мафусаил – библейский персонаж, один из праотцов человечества, прославившийся своим долголетием: он прожил 969 лет).

Например, когда в один из неудачных дней в середине марта ты вынужден спуститься в долину, чтобы сделать что-то, чего делать не хочешь и убил бы любого, только бы избежать этой необходимости. Проклятая штуковина могла бы сойти с ума и прежде, чем тронуться в путь, а не на середине спуска, именно в том месте, где дорога без асфальта имитировала сволочные пожирающие зыбучие пески.

Харрисон произнёс грубое ругательство, которое заставило бы содрогнуться и небеса, если бы они могли его услышать посреди шума дождя и сухого кашля мотора. Он ударил один раз по рулю и ещё раз по клаксону и отругал себя за то, что не прислушался к интуиции. Не следовало соглашаться на предложение Херба. Харрисон был слишком хорош, ради всего святого, слишком хорош, чтобы не послать того к дьяволу.

Если бы кто-то увидел его сейчас в этой машине, с воспалёнными как при холере глазами, напряжёнными мышцами, длинными волосами и бородой как у дровосека, которые не видели бритву и ножницы на протяжении четверти века, то подумали, что благодать никогда не посещала его жизнь. Он не походил на мужчину, который рисковал быть признанным кем-то «слишком хорошим». Скорее Харрисон казался носителем безумной резкости, цинизма, взрывной ярости и жгучего желания не видеть других людей до конца своих дней.

Кстати, он уже долгие годы проводил свою жизнь, скрываясь в хижине вдали от цивилизации. Его дом не имел ничего минимально прогрессивного: стационарный телефон едва работал, барахлил так же, как и пикап, не было сотового телефона, подключения к интернету, компьютера и телевизора. Если бы он почувствовал себя плохо в период, когда выпадало много снега и каждая линия связи разрывалась, он вполне мог умереть с благословения одиночества. Так почти и случилось однажды, когда он сильно повредил ногу. Харрисон сам продезинфицировал её и наложил швы, заставляя демонов, богов и предков падать с неба, но никого не попросил о помощи.

На этот раз он поддался эмоциональному шантажу своего бывшего агента, по отношению к которому, несмотря на медленное превращение в странную помесь медведя и ледяной глыбы, ощутил воспоминание, похожее на благодарность. Этот заноза в заднице, Херб, был одним из немногих, кто не захлопнул у него перед носом дверь, когда успех хлестнул его ею по лицу. Даже живя на вершине горы, у чёрта на куличках, где Харрисон окончательно уничтожил ту малую частичку доброты, которой наделила его природа, он не смог сказать «нет» своему единственному оставшемуся другу. Таким образом, они заключили некий договор. Если он согласится дать своё первое после шести лет молчания интервью, Херб перестанет спрашивать его: «Когда ты напишешь новый роман?»

Он не хотел ничего писать. То время было мертво и похоронено, тот мужчина умер и похоронен. Харрисона Дьюка, бывшего талантливого вундеркинда, бывшего молодого дарования литературы, бывшего лауреата Фолкнеровской премии и Национальной книжной премии, больше не существовало. На его месте из обломков метаморфозы, спровоцированной личным землетрясением, появился мужчина, который почти ничем не походил на прежнего. Общей у них была только врожденная тенденция наблюдать за миром с сарказмом.

По правде говоря, молодой Харрисон тоже не был особо милым. Тем более тип, который остался под тлеющими руинами жизни, превратившейся в полное дерьмо, не имел по-настоящему доброй души. Хотя прежде он был, по крайней мере, проницателен и делал то, что ему велели: принимал участие во многих общественных мероприятиях, не пренебрегал телевизионными ток-шоу и был женат на Реджине Уэллс, одной из самых красивых актрис Голливуда. С другой стороны, он сам был обаятельным и бурным тридцатилетним, в один и тот же день способным оказаться на страницах «Пост» благодаря своей последней книге и на страницах бульварной прессы из-за кулачного боя со слишком навязчивым папарацци.

Старый тридцати девятилетний Харрисон не потерпел бы даже того, чтобы Гуннард (парень, который управлял магазином, где он всем запасался), посоветовал бы какое вяленое мясо ему купить. Не говоря уже о том, чтобы допустил другое вмешательство. И Харрисон не улыбался даже случайно. Самые обыденные события, в которых он участвовал, были связаны с рубкой деревьев, ремонтом крыши и рождением кобылы. Что касается Реджины, то он не сомневался — она всё ещё прекрасна, но уже какое-то время назад перестала быть его женой.

Однако, на этот раз он вновь позволил себя уговорить. И теперь должен пойти и отыскать этого грёбаного журналиста с его грёбанной идеей взять у него интервью прямо на месте, в окружающей Харрисона обстановке. Херб ему поклялся, что это профессионал, а не любопытный писака, сующий нос в чужие дела. Молодой человек, но талантливый и серьёзный, кто знал его книги и остроумно их прокомментировал. В доказательство сказанного, Херб зачитал ему некоторые выдержки из статей этого Лео Такера, взятые со страницы «Нью-Йорк Хроникл», посвящённой культуре.

Несмотря на свои недостатки, старый Харрисон не мог не признать, что парень знал, как писать. Он выразил своё мнение со спонтанностью, лишённой словесных изощрений любителей, которые заполняют пропуски прилагательными и какой-нибудь фразой для эффекта. Иногда Лео использовал тот же сарказм, который был характерен для его юношеских произведений. В итоге, Харрисон сказал «окей», главное, чтобы интервью было коротким: вопрос-ответ, без сплетен, без зудящих вопросов о двух годах алкоголизма, его последнем сенсационном литературном провале и, прежде всего — о крушении его брака. Лишь бы эта уступка освободила его от других трудностей на всю оставшуюся жизнь. Он не был уверен, что когда говорил «да», его агент не скрестил пальцы на другом конце линии, но Харрисона это волновало мало. В следующий раз, когда Херб начнёт доставать, он напомнит ему о сделке и без колебаний пошлёт к дьяволу.

После очередного раунда оскорблений машина решила завестись, именно когда дождь перестал лить. Вскоре, пару раз рискуя увязнуть в грязи, которая стекала вниз в долину, он быстро достиг города.

Автобус ещё не прибыл, и Харрисон припарковался в зоне отдыха.

Он ненавидел мысль о том, что нужно везти чувака в свой дом, а затем вновь провожать обратно. Харрисон просто хотел, чтобы его оставили в покое, хотел вести одинокое существование, самому решать свои грёбаные дела и перестать думать о прошлом.

Он злился, что согласился дать это интервью, потому что оно наоборот, заставляло его вновь задуматься о проклятом прошлом. Обычно у него не было времени на размышления: ранчо забирало всю его энергию и взамен дарило не загроможденный разум, чистый, как воздух на вершине горы. И вот теперь, пожалуйста, воспоминание, порождённое бездействием во время ожидания, вернулось, расталкивая локтями: в особенности улыбка Реджины, а затем её слезы и «прощай».

Твою мать!

Он вышел из грузовика, несмотря на вновь начавшийся дождь. Плотнее закутался в куртку из овчины потёртую больше, чем его совесть.

Если приступ безумия подтолкнёт Харрисона вернуться в Нью-Йорк, его никто не узнает. Он очень изменился. В молодости Дьюк был красив по-королевски. Его называли «принцем с языком дьявола», сравнивая его красоту и писательский талант. Высокий, стройный, волосы цвета мёда и голубые глаза: ангел был бы менее совершенным. Его произведения, напротив, были грязными, грубыми, откровенно жестокими, злыми и политически некорректными. Комбинация, которая привлекала и превращала женщин в существ без мозгов, пускающих слюни и жаждущих с ним переспать. А он был большим идиотом, потому что желал только тёплое тело своей жены.

Окей, после развода он поменял приоритеты, но это была бесполезная месть, потому что в то время он был почти всегда пьян и даже не помнил половину цыпочек, с которыми у него случался секс. Харрисон написал последний роман, набрал вес, вёл жизнь, которая была не совсем образцовой. Затем однажды посмотрел на себя в зеркало и увидел своего рода йети с налитым кровью лицом, редкими волосами, пожелтевшими от никотина ногтями, который как сумасшедший отрыгивал и как животное трахался. И он глубоко себя возненавидел.

Харрисон продал то немногое, что у него оставалось и купил ранчо. Начал вкалывать как сумасшедший и через шесть лет вот он: ещё один новый мужчина.

Сколько эволюций претерпело его тело?

Исчезли принц и тучный йети, чтобы освободить место для нового индивидуума, в каком-то смысле гибрида. По-своему он всё ещё был снежным человеком с длинными волосами и неопрятной бородой, только вот вместо двойного подбородка, дряблой тусклой кожи, из-под края задравшейся на животе рубашки, он демонстрировал набор жёстких мышц, похожих на дубовые стволы. Харрисон стал крепким, толстокожим, внушительным. Совершенным одиночкой, до такой степени отшельником, что даже для секса ему было достаточно самого себя. Он не хотел видеть рядом женщин — ни шлюх, ни святых. Он не хотел ничего, кроме как закончить работу и заснуть с опустошённым мозгом.

Харрисон начал забираться в пикап, когда появился автобус. Внутри был только один пассажир: конечно, это Лео Такер. Он увидел его мельком за окном, забрызганным трясиной с дороги. Маленький парнишка, темноволосый толстячок в очках. Мальчишка больше, чем он ожидал. Карлик не более двадцати лет. Они послали ему ученика средней школы? Исключено, чтобы такой молодой человек мог уже написать для газеты, если речь только не о средней школе. И как он был одет? Клетчатое пальто? Шапочка с помпоном? Через плечо большая сумка, разрисованная сине-жёлтым мотивом «Звёздной ночи» Ван Гога?

Пацан оглянулся, затем заметил его в конце площади. Поднял в знак приветствия руку и стал к нему подходить.

Именно тогда Харрисон начал в своём разуме раскопки в поисках всех нецензурных слов, придуманных человеком. Этот грёбаный журналист... она была женщиной! Очень молодой, около двадцати пяти лет, довольно упитанной.

В нём вспыхнула неистовая ярость. Херб это скрыл. Он сказал ему: «Вот увидишь, ты получишь приятный сюрприз». И он, дурак, принял это как должное, полагая что Херб подразумевал способность журналиста брать интервью, не вызывая дискомфорта и не провоцируя желание швырнуть того о стену. А настоящий-то сюрприз заключался в том, что речь шла о женщине?

Должно быть, его друг имел о Харрисоне лучшее мнение, если отправил девочку в берлогу медведя. Он должен быть абсолютно уверен, что помимо предоставления интервью, не причинит ей вреда. Бля, Харрисон был отшельником! Дикий мудак, который бесконечность не трахался с чем-то отличным от его собственных рук. И этот отправил туда девушку? Как можно быть таким идиотом?

Не то, чтобы она была бог весть какой красавицей, но Херб знал категорические императивы его существования. Их немного, но железобетонные. И среди них одним из основополагающих принципов являлось: «вокруг никаких женщин, даже если ценой этому будет стать педиком». Разве этот мудак, его агент, не сложил два плюс два и не пришёл к выводу, что Харрисон либо отправит её обратно пинком под зад, либо поимеет на капоте пикапа? Для кого-то вроде него не существовало никакой середины.

Он решил проявить себя джентльменом и просто послать её в ад. Не теряя, однако, впустую слов. Он уже потратил без толку такую драгоценную вещь как время, приехав сюда и выбрасывая в унитаз полдня работы. Поэтому, когда девушка подошла достаточно близко, чтобы хорошо её разглядеть и заметить, что она трахабельнее, чем казалась издалека, он сделал первую разумную вещь за это утро. Забрался в пикап и завёл двигатель. Автомобиль проявил себя как сообщник в его замысле.

Завёлся немедленно, как будто развалюха была скорее живой, чем мёртвой. Харрисон сделал быстрый маневр под шокированным взглядом репортера, выстрелил из лужи грязью, поднимая веер из брызг и окатывая её с головы до пят, а затем рванул прочь.

Он оставил её позади полностью испачканную грязью и засмеялся. Засмеялся с ублюдочным удовлетворением, как не делал этого долгое время, так как давно перестал смеяться любым возможным способом.

ГЛАВА 2

Леонора

Мне было пятнадцать лет, когда впервые прочитала его книгу. Конечно, читала тайно: в такой семье как моя было неприлично позволять девушке знакомиться с романами, в которых речь шла о жизни, семье, любви, смерти с прямым и неуважительным описанием, а порой грубым и чувственным.

Затем я продолжила читать всё, что он написал, а также следить за его жизнью и карьерой. Девочки моего возраста безумно влюблялись в рок-певцов, актёров или сокурсников по школе, а затем и колледжу, которые были похожи на рок-певцов и актёров. Я же испытывала тайное влечение к писателю, к его словам, к тому, как он, казалось, способен проникать в мою душу и мои страхи, как видел мир вокруг меня и его попытке меня подчинить.

Моей первой любовью стал он: Харрисон Дьюк. Он был не только одарен необычайным талантом, но также прекрасно выглядел, хотя абсолютно не соответствовал образу рыцаря на белом коне. Тем не менее, я чувствовала — он был лучше, чем то впечатление, которое производил. Я могла прочитать боль между строк его сарказма, а резкость его улыбок была равносильна рычанию раненого волка. Люди говорили о нём как о мужчине непреклонном, язвительном (до степени жестокости), индивидуалисте, как и все гении. Для меня он был просто печальным, тем, кто провёл тяжелое детство и юность, которая заставила его ломать ногти и никому не доверять.

Очевидно, у нас не было ничего общего — моя семья была настолько богатой, насколько его бедной, я жила в Вашингтоне, в районе Капитолийского холма, а затем на Манхэттене, а он в Южном Бронксе. И всё же я чувствовала: мы путешествовали по двум дорогам-близнецам. Дьюк был сыном матери-одиночки, которая работала в полдюжине мест, чтобы содержать его, также и он проделал с полдюжины работ, чтобы прокормить себя. Он мечтал вырваться из того ничего, что пахло кровью и нищетой. Когда Харрисону исполнилось шестнадцать лет, его мать была убита во время попытки ограбления, возвращаясь домой из паба, где работала официанткой. И до восемнадцати лет его поместили в семейный дом. Он рисковал потерять себя, оказаться в банде и даже умереть. Но вместо этого Дьюк выиграл. И сделал это, сосредоточившись на своём интеллекте и таланте. Харрисон получил стипендию, поменял район и окончил Колумбийский университет. Но прежде всего — он начал писать.

Мы были такими разными и такими похожими. Несмотря на то, что родителей я не теряла, я тоже чувствовала себя сиротой. И также хотела изменить свою жизнь и любила писать. Культивировала мятежный дух, который хотел выбраться за ограничительные рамки, предназначенные ему судьбой. Я чувствовала себя заключённой в клетку — у него она была ржавой, моя казалась золотой, — но тюрьма остаётся тюрьмой.

Когда после достижения успеха и славы он женился на Реджине Уэллс, мне это показалось почти предательством (говорю не обо мне, не я стала жертвой). Предательство самого себя — он начал посещать ток-шоу, ходить на приёмы, на вручение «Оскара» и благотворительные вечеринки, полные людей, притворяющихся хорошими. Я отлично знала такие вечеринки, потому что мои родители часто там бывали, и они очень умело притворялись хорошими. Харрисон был не так искусен, как они: на фотографиях, которые постоянно появлялись в газетах, его улыбка, по-моему, выглядела фальшивой как заплатка, пришитая к губам плохим портным. Мне он не казался счастливым, но, безусловно, был в неё влюблен: в конце концов Реджина была прекрасна.

Не то, чтобы красота давала право получать только искренние чувства, но будучи дочерью бывшей мисс Нью-Джерси, которая стала второй после мисс Вселенная, я выросла полагая, что красота всё-таки остаётся талантом. Хотя, к сожалению, я не унаследовала и унцию великолепия моей матери. Всю красоту она сохранила только для себя со своим обычным эгоизмом. Я росла странным ребёнком, подростком без присмотра, а позже с правильной одеждой и правильным макияжем я стала «типичной» — но «красивой» никогда. И мои родители никогда не упускали возможности заставить меня прочувствовать её отсутствие.

В детстве постоянно меня критиковали: от кого я унаследовала свои чёрные волосы? И карие глаза, чёрт побери, откуда взялись эти банальные карие глаза? Почему я так много ела? Почему я не перестала так много есть, чтобы не выглядеть как слон? И почему помимо близорукости контактные линзы вызывали у меня конъюнктивит, и мне приходилось ходить в очках? Даже с модельными оправами лицо выглядело огромным! Как могла моя бедная мама показаться в обществе с такой каракатицей? Это было бы всё равно, что поставить рядом с Барби ужасную помесь матрёшки, бегемота и крота, чтобы заставить людей содрогнуться и испортить всю избирательную кампанию. Вы не можете быть известным консервативным политиком из числа многочисленных засранцев, зацикленных на идеальной американской семье, сторонником расистских принципов, на фоне которых выглядит бледнее даже «Ку-клукс-клан» и хвастаться уродливой толстой застенчивой дочерью в очках размером с бутылочное дно и волосами какого угодно цвета, только не светлого.

Теперь, когда я повзрослела, то «как» и «почему» моих родителей растянулись, начиная включать в себя мои принципы и ценности, а не только внешность, но по-прежнему всё оставалось показушным. Поэтому для меня любовь рифмуется с блеском (прим. пер.:рифма итал. слов – amore-splendore (любовь-блеск)).

Так что каким-то образом я понимала Харрисона Дьюка. Видела — он потерял голову, рассудок и часть себя ради женщины, которая, возможно, была реинкарнацией Елены Троянской. Одна из тех абсолютных, неоспоримых красот, которые утонченные определяют как «возвышенная», а деревенщина — сногшибательная киска.

А потом... потом он начал падать. Папарацци превратили его жизнь в ад. Сначала просто вторгаясь в его частную жизнь, тем самым пробуждая спрятанный под смокингом гнев, а за бокалами с шампанским прирученного тигра. Затем на разворотах изданий напечатали фото его жены. Непостоянная королева изменяла ему несколько раз то с одним, то с другим коллегой, и фотографии, появившиеся в многочисленных бульварных журналах, не оставляли места для альтернативных толкований.

Пока я продолжала вести свою войну против семьи, которая не хотела, чтобы я работала и потребовала моего замужества с парнем, навязанным моим отцом (за которого должна была бы также поблагодарить, потому что иначе, кто меня когда-нибудь бы захотел). Харрисон после развода вёл ещё более ожесточённую битву — против депрессии, алкоголя и потери своего таланта.

Я до сих пор помню ужасные изображения, «украденные» третьесортными журналистами. Он до такой степени разъелся, что стал неузнаваем, и опустошённый катился по наклонной без малейшего просвета во взгляде. Критики не давали ему передышки: бывший продюсер-вундеркинд, бывший «самый сексуальный писатель в мире» превратился в толстого пьяницу. Его последний роман потерпел неудачу, казалось, его написал не Харрисон. Фактически он был написан лжемужчиной, который был построен вокруг настоящего. Свои самые прекрасные работы он создал ещё до Реджины.

Если бы я доверила кому-то свою тайную страсть, то мне бы сказали, что я ревную. Возможно, я ревновала или просто была в ярости, потому что для меня любовь должна превращать способности в сверкающие гоночные автомобили, а не сводить их к залитым водой горящим углям. Для меня она его погасила и чуть не убила. Я постоянно ожидала увидеть новости о смерти Харрисона в луже рвоты. Тем временем я перечитывала его самые красивые романы и не переставала бороться с отцом и матерью, чтобы и мой огонь также не был потушен кем-то, кто хотел меня надрессировать или убить.

Именно тогда Леонора Джонсон стала Лео Такер.

Я начала с нуля и рассчитывала только на саму себя. Отец пытался мне противостоять, несмотря на тех, кто знал, чьей дочерью являюсь и думал обо мне как об энной протеже в истории человечества. В действительности мне пришлось бороться с его подножками, постоянным повторением того, что я ничего не стою и потерплю неудачу во всём, чем бы не занялась, поскольку не одарена ни одним из существующих в мире талантом, кроме как есть и жиреть, чтобы походить на свиноматку и, следовательно, чтобы портить репутацию его и моей мамы.

Восстановить нанесенные моей самооценке раны было нелегко. В некоторые неудачные дни я рисковала ему поверить. В определённо ужасные ночи я рисковала погибнуть. Но я выбралась из этого, правда не совсем целостной: с плохо заштопанным сердцем, морем шрамов и определённым избытком неуверенности. Однако я не стала такой, кем родители хотели меня сделать.

Начав с самых низов, с низкооплачиваемой работы курьером в редакциях различных газет, разносчиком кофе на этажи, с корректировки черновиков других журналистов, мне удалось показать, что я существую, имею свою точку зрения и знаю, как её выразить. «Нью-Йорк Хроникл» это не «Таймс», но они меня хотели. Хотели меня, мои мысли, мою душу. Я получила свою культурную колонку, которая постепенно расширялась. Вплоть до момента, когда несколько недель назад мой начальник, респектабельный мужчина, который всегда относился ко мне с отцовской привязанностью, ни проявил ко мне повышенное уважение, попросив выбрать тему для обсуждения на полосе в Пасхальное воскресенье.

И я... сказала ему, думая об идее воскрешения, что хочу найти Харрисона Дьюка. Хотела выяснить, где он жил и чем занимался после бесследного исчезновения много лет назад. Мне нужно было узнать, продолжал ли он писать.

Разыскать его оказалось легче, чем ожидалось: агент Дьюка проявил не слишком упорное сопротивление в ответ на моё упрямство. Я чуть не закричала от щенячьего восторга в телефонную трубку, когда узнала, что он ещё жив.

Это было похоже на возвращение части моей юности и надежды — быть для кого-то важной. Как тогда в пятнадцать лет, когда думала, что «Карточный домик» написан специально для меня.

Дождаться не могу встречи с ним. Понимаю, мягко выражаясь, что редактор мог бы послать меня, и такой великий автор как Дьюк, нашел бы меня невыносимо наивной. Я знаю, сердца — это не бомбы или пронзённые булавками шарики, но прямо сейчас мое сердце разрывается.

✽✽✽

С трудом его узнаю. Это он? Отличается от обоих вариантов мужчины, которого я помню... Жуткий. Крупный, но не такой, как когда он пил и дрался с вышибалами. Исполин с длинными волосами и бородой в рваной куртке и забрызганных грязью ботинках. Без сомнения живой, несомненно, здоровый, и совершенно определённо, разъярённый.

Снимаю перчатки и поднимаю руку в знаке приветствия, пока моё сердце, то, которое не должно разрываться, потому что сердца не сделаны из динамита, задыхается как после гонки. Я более взволнована, чем можно ожидать от взрослой женщины, готовой вот-вот взять простое интервью у кого-то, кто не звезда, не VIP и ничего больше не значит. Кто-то бывший с прошлым скорее мутным, чем ясным; кто в течение многих лет жил как медведь среди природы и совершенно точно развивал свои недружелюбные стороны.

На самом деле он смотрит на меня как на гостя, который сорвал эксклюзивную вечеринку. Затем садится в машину, поднимает что-то похожее на фонтан из грязи и скрывается.

Остаюсь стоять неподвижно гораздо дольше, чем мгновение. Я чувствую себя, сделанной из комков желатиновой субстанции, которая тает и стекает на землю.

— Всё хорошо? — неожиданно раздаётся голос, спрашивающий меня.

Я оборачиваюсь и вижу: позади стоит парень. К сожалению, когда ты сильно близорукая, и кое-кто только что заляпал твои очки грязью, то можешь только представлять, что видишь. Мне кажется, он высокий, симпатичный, предполагаю, так должны выглядеть многие мужчины, живущие в этих краях. Думаю, довольно красивый, даже если я и вижу больше очертаний, чем деталей. Я снимаю свои очки, как могу их очищаю, дрожа, возможно, от холода и, возможно, от ярости. Перчатки упали на землю и намокли как печенье, опущенное в молоко.

— Я бы так не сказала, — заявляю перед очевидным доказательством моего плачевного состояния.

— Ты можешь зайти в магазин, — уговаривает он меня с улыбкой. — Там стоит печка. Сможешь обсушиться и переодеться, если у тебя есть багаж.

У меня с собой практически ничего нет, кроме небольшого магнитофона и блокнота. Я оставила свой чемодан в Рок-Спрингс в ста милях отсюда. Меня отговорили ехать в эти места на арендованной машине. Говорят, что, как истинный житель Нью-Йорка, привыкший к геометрическим дорогам Большого Яблока, я бы закончила свой путь в придорожной канаве. В городе, если ты ошибёшься кварталом, то гораздо вероятнее получишь пулевое или ножевое ранение; если совершишь ошибку в этих местах, ты рискуешь упасть, перевернуться или стать медвежьей едой. Возможно, я поступила недальновидно — не взяла с собой сменную одежду, но не могла представить, что герой моей юности окатит меня тонной липкой грязи. Я обманывала себя думая, что возьму интервью, держа под контролем сердце и саму себя — подростка, заключённого в тело взрослой женщины, а затем меня проводят обратно в город.

Вместо этого оказываюсь в кошмарном состоянии, как мешок с мусором, не зная, как достичь цели, ради которой выдержала четыре часа на самолёте и два на автобусе.

А пока попробую себя высушить. Несмотря на то, что уже почти весна, воздух ещё ледяной, а когда я стучу зубами, то не могу думать. Кто-то представляет Вайоминг как пустынную землю, похожую на те, что можно увидеть в вестернах. Вместо этого оказывается, зима приходит сюда не как арендатор, которого легко выселить, и холод не пошлёшь куда подальше, когда он решает ухудшить ситуацию. Скалистые горы вдалеке полностью покрыты белым, а растущие вокруг сосны и тополя, тонкие и немного сутулые, как высокие худющие подростки, всё ещё посыпаны снегом. Бегущие вдоль улицы густые тёмные ручейки говорят о медленно наступающей оттепели, а также о слизи, в которой я испачкана и что капает с помпона.

Следую за любезным парнем в маленький магазин, возможно, единственный в этом своего рода посёлке, который больше похож на город-призрак, с маленькими домиками и немногочисленными прохожими, которых видела на улицах. Когда иду за ним, не чувствую, что сильно отличаюсь от дрожащих деревьев.

Харрисон Дьюк уехал.

Он окатил меня грязью и смылся.

Он посмотрел на меня так, словно я — достойные осуждения отбросы человечества, покрыл меня грязью и ушёл.

Вхожу в магазин, где меня окутывает приятное тепло. Моё первое впечатление — будто совершила путешествие в прошлое, в мир, населённый первопроходцами, заводчиками мустангов, лесорубами и охотниками на медведей. Грубый и дикий мир, в который поставляются товары, далеко не легкомысленные: галлоны бензина, консервы, строительные материалы, сёдла, одеяла, боеприпасы, запасные части всех видов, алкоголь, чтобы забыть о холоде и одиночестве.

Пространство маленькое, но каждый предмет идеально упорядочен. Заметно, что в крови молодого человека имеется что-то индейское и нордическое: как будто произошло идеальное слияние двух великолепных цветов на противоположных сторонах радужной оболочки.

— Наш Уэйн на самом деле не джентльмен, — говорит он после того, как предложил мне снять пальто.

— Уэйн? — инстинктивно спрашиваю я.

— Тип, который тебя так уделал, — продолжает он. — Ах, меня зовут Гуннард.

Парень принимается очищать моё слишком нью-йоркское пальто с видом, словно ничем другим в жизни и не занимался (нечто среднее между ковбоем, который чистит лошадь, и портье из элитного отеля на Манхэттене), напротив огромной угольной печи, занимающей почти целую кирпичную стену. К счастью, я одела шапку, иначе моя голова тоже была б испачкана жижей. Снимаю шапку и с ужасом её разглядываю. Я не осмеливаюсь посмотреть в зеркало: одно дело не являться поклонницей идеального макияжа и совершенно другое — увидеть себя со щеками, вымазанными чем-то похожим на коровий помёт.

— Меня зовут Леонора, — отвечаю я. — И Уэйн... да... он странный парень.

Естественно, он назвался вымышленным именем: если ты убегаешь, ты бежишь от всего.

— Ты его знаешь? — с любопытством спрашивает Гуннард.

— Да, с той поры, когда была маленькой девочкой, — заявляю я без вранья.

— Он твой родственник?

— Что-то в этом роде.

— Я не думаю, что ему доставило удовольствие снова тебя увидеть. Это... — обводя всю мою фигуру, он указывает на грязь, которая высыхает на ботинках, на лице, которое я не вижу, но чувствую под пальцами, как свежую глиняную маску. — Не думаю, что это произошло случайно. Ублюдок обрызгал тебя нарочно. Могу я предложить тебе что-нибудь горячее?

Задумываюсь только на мгновение.

— Здесь можно где-нибудь арендовать автомобиль?

— Настоящего проката автомобилей нет. Кому это будет нужно? На грубый подсчёт здесь около двухсот жителей. И потом, если плохо знаешь местные дороги, лучше не рисковать. Но я могу отвезти тебя обратно в Рок-Спрингс.

— И в дом... Уэйна?

У Гуннарда появилось странное выражение, которое в сочетании с его необычной шайенской и слегка норвежской внешностью отражало набор эмоций, которые обычно не встречаются одновременно. Веселье и страх?

— Ммм... Я не советую тебе это делать, Леонора. Он очень одинокий тип. Довольно охреневший, если позволишь такое выражение. Из тех, кто стреляет в тебя для протокола. Возможно, ты помнишь его компанейским человеком, но я тебе гарантирую – он стал грёбанным ублюдком. И потом, самая короткая до него дорога довольно неудобная. Можно сказать, что она идеально подходит для тех, кто не хочет, чтобы мир копался у них в делах. Когда идёт дождь, из грязи образуется река. В конечном итоге есть риск увязнуть, поскользнуться и упасть в озеро, которое не замерзло и холодное как смерть, я понятно объясняю? Не говоря уже про мост: если эту небезопасную вещь можно назвать мостом. Я действительно не советую тебе его пересекать. Иди домой и позвони ему. По крайней мере, словами он может только послать тебя в ад.

— Я должна увидеть его во чтобы то не стало. Я специально приехала из Нью-Йорка.

— Ммм, ты должна вначале всё обдумать. Подумай лучше. Уверяю тебя – это плохая идея. Если ты сможешь добраться живой, и он не выстрелит в тебя, то может скормить своим свиньям на обед.

— У него есть свиньи?

— У него есть лошади, свиньи, овцы и участок земли, где возделывает пшеницу. Всё делает сам. Конечно, за день надрывается, но пока он не вымотается, пробует измучить других. В первое время местные пытались с ним подружиться, в том числе и мои родители, но безрезультатно: горе тому, кто приблизится, он больший говнюк чем дьявол.

— Начинаю представлять, но… мне всё равно нужно до него добраться.

Я не понимаю, почему так настаиваю: только для того, чтобы продолжить первоначальную идею интервью или столкнуться с ним лицом к лицу. Не потому, что чувак больший мудак, чем дьявол, и позволил себе бросить меня посреди лужи из грязи после нескольких недель поисков и телефонных разговоров — нет. А потому, что является призраком моей юности, первой любовью, вдохновителем мечтаний и мужества.

Гуннард уставился на меня как на сумасшедшую.

— Полдороги я могу тебя подвезти до склона, но не дальше. Когда захочешь вернуться, позвони мне, и я приеду за тобой.

— Ты милый, но я не хочу тебя беспокоить.

— Ты не беспокоишь, вот мой номер. — Гуннард пишет его на кусочке картона и передаёт мне.

— Почему ты такой добрый?

— Потому что Уэйн как дырка в заднице, а ты нет. Ты в моём вкусе. А в этих краях я не часто встречаю мой типаж.

Полагаю, мне нужно поблагодарить его, но у меня имеются другие приоритеты.

— Как далеко отсюда до его дома?

— Ну, прежде всего я бы не стал называть это домом. Скажем так: он живет немного по-спартански. Уэйн купил землю с руинами и отремонтировал всё худшим образом. Животные в хлеву чувствуют себя комфортнее, чем он в этой трущобе. Во всяком случае, расстояние невелико, около пяти миль. Проблема заключается в качестве маршрута, а не в количестве. И прежде всего в качестве придурка, который ждёт тебя с наведённой винтовкой. Если могу себе позволить заметить ещё раз — не ходи туда.

— Спасибо за совет, но я не собираюсь отступать. У меня есть задача, и я её выполню. Мне просто нужна новая шапка, шарф и перчатки, можешь мне продать их?

✽✽✽

Согласна, Гуннард меня предупреждал.

Я его не послушала, так что теперь молчу в тряпочку.

Не то чтобы в данный момент возможно много говорить. Или дышать или возмущаться.

Середина фильма ужасов могла бы иметь менее мрачные черты. Итак, подведем итоги: Гуннард, как и обещал, проводил меня к основанию того, что казалось совершенно безобидным подъёмом. Переполняемая оптимизмом, я начала восхождение. Даже бледное солнце позаботилось о том, чтобы показаться между одеялами из облаков.

Затем внезапно, как только мой собеседник уехал и оставил меня одну в центре того, что казалось гостеприимной природой, вышеупомянутая натура изменила карты на столе и решила вести себя как сука.

Если бы я сказала, что небо разверзлось, то была бы мало конкретна и недостаточно трагична. На половине подъёма я не только промокла, но была именно избита. Это падают капли воды или лезвия? Подниматься нелегко, своеобразный поток из грязи тянет меня назад. Очки запотели, и я двигаюсь скорее интуитивно. Но я более решительна, чем эти несчастные обстоятельства, которые, кажется, хотят мне крикнуть: «убирайся». На данный момент это вопрос гордости. Я уже зашла слишком далеко, пойду дальше! Как улитка цепляюсь за колючие кустарники и скользкие стволы: я цепляюсь за них и продолжаю восхождение.

Достигаю вершины — мне почти кажется, что пересекла Красное море и даже без помощи Бога. Хотела б заплакать от радости и гордости. Я городская девушка, а лучшее приключение, с которым когда-либо сталкивалась было, когда, выйдя из такси, случайно ступила одной ногой в лужу. В тот вечер я одела каблуки. На следующий день у меня была лихорадка с температурой за сорок. Я люблю называть себя мятежницей, по-своему дикой, но моё неповиновение и бегство от правил связаны со стороной духовной, а не со способностью пробираться через грязную реку, когда идёт сильный ливень.

Поэтому, когда покоряю высоту, я очень счастлива. Теперь всё, что мне нужно сделать — это пересечь мост. Гуннард определенно преувеличил, когда его описывал. Я почти вообразила один из тех подвесных тибетских верёвочных мостов, которые качаются на каждом шагу, когда не крутятся вокруг тебя. Этот мост деревянный и довольно солидный на вид. Не то, чтобы прогулка по нему это одно из заветных мечтаний моей жизни; меня немного пугает отсутствие боковых опор, но он не длиннее десяти метров, и я быстро его пересеку.

Или скорее я бы затратила момент, если бы, к сожалению, не решила посмотреть вниз. Высота не сенсационная: молодая женщина, привыкшая наблюдать за миром из окон небоскребов, должна пожать плечами с достаточно ироничным видом. Но я склонна чувствовать себя на грани, когда забираюсь по лестнице, чтобы поменять лампочку, а к окнам небоскрёбов вообще близко не подхожу. Так что у меня кружится голова. Если к этому присоединить настойчивый дождь из лезвий, грязь, которая делает всё мягким и неуловимым и отсутствие чего-то твёрдого, выполняющего функцию перил — это объясняет то, что происходит потом. Теряю равновесие, скольжу, падаю вниз. Я действительно не понимаю, как и почему, только знаю, что слышу внезапный шум, как будто небо раскрывается, холод усиливается, земля становится воздухом, а затем превращается в воду и боль.

Самым абсурдным, прежде чем потерять сознание и, скорее всего, жизнь, стала моя единственная, хотя и измученная мысль: «Я не смогу встретиться с Харрисоном Дьюком. Я не смогу поблагодарить его за то, что составил мне компанию, когда была одинокой девушкой».

✽✽✽

Вода, озноб, холод. Грязь во рту. Запутанные воспоминания и провал в памяти.

Когда прихожу в сознание, то убеждаю себя, что я мертва. Если бы небесный ангел или демон из ада, перед которым меня призвали засвидетельствовать последние минуты моего земного существования, спросили бы, как, чёрт возьми, мне удалось покончить с собой, ограничиваясь переходом по мосту под дождем, я бы не знала что ответить. На самом деле у меня в голове пустота. Я помню только холод.

Сейчас, правда, жарко, поэтому полагаю, что оказалась в аду. Удушающий ад, в котором раздаётся потрескивание пламени. Агрессивный ад: я только что услышала два или три ругательства, которые заставили бы съёжиться банду головорезов из Бронкса.

С трудом открываю глаза. Предполагая, что загробная жизнь существует, я всегда думала — первое что увижу, это длинные тёмные туннели со светом в конце или длинные тёмные туннели без какой-либо тени.

И вместо этого первое и единственное что вижу — это не вещь.

Это человек.

Мужчина. Несомненно мужчина.

Куда делись мои очки? Я сжимаю веки, наклоняюсь вперед и едва не кричу.

Я близорукая, но не слепая. И даже если у меня нет большого опыта в этом вопросе, я могу отличить одетого мужчину отголого.

Тот, что стоит недалеко от меня точно голый.

Окей, я не в состоянии ясно мыслить, но ещё не совсем умерла. Я нахожусь в промежуточной реальности, и мой разум оказывается добычей кошмара.

Не то, чтобы мужчина напротив, повернувшийся задом и демонстрирующий мне свою спину и всё остальное — это кошмар. Я полагаю, что в душах умирающих остается какой-то злой умысел, потому что я не могу не поблагодарить костлявую с косой, которая милостиво дает мне видение такого шедевра природы. Я бы ожидала панораму более прозаичную, но даже эта идеальная попка хороша.

То, что находится вокруг этого зада, не менее великолепно. Превосходное тело. Широкие жилистые плечи с отчётливыми линиями мышечных фасций, как в упражнении по стилю у скульптора. Бёдра спортсмена, волосы викинга. Викинг без единого клочка ткани на нём.

Раз уж он там, мне почти хочется попросить его обернуться. Короче говоря, я терпеть не могу вещи, сделанные наполовину. Если должна умереть счастливой, я бы хотела взглянуть на каждую деталь. Поскольку смерть подготовила для меня этот дар, позвольте мне получить 360-градусный обзор.

Мужчина будто услышал звучание моих мыслей, оборачивается.

На этот раз я действительно кричу.

Харрисон Дьюк, несомненно, обнаженный также и спереди, смотрит на меня с хмурым выражением на лице. И я вместо того, чтобы молиться, ругаться, попытаться ответить на свои собственные вопросы и узнать, где я нахожусь, что происходит, если я жива или мертва или сошла с ума, а это кошмар или сон, не могу отвести взгляд от промежности его брюк. Если бы они на нём были.

Ничего не знаю о том, что происходит, но я уставилась на его нижние части, как будто завтра никогда не наступит.

— Ты понимаешь, сколько времени заставила меня потерять? — спрашивает он, что бы это ни значило. Харрисон двигается, подходит ко мне, даже не мечтая что-нибудь надеть. — Я рисковал умереть, спасая твою задницу!

— Я не… — изо всех сил пытается прошептать мой голос. И я тут же громко чихаю.

Окей, я жива. Как будто чиханье разбило стеклянную клетку, в которую была заключена. Эффект подобен тому, что происходит после взлёта самолета, когда ваши уши заложены, и вы их чувствуете словно покрытыми пластилином. Затем волшебным образом вы слышите приглушенный щелчок, и звуки, сначала приглушённые, вновь звучат во все фанфары.

Это я. Я нахожусь внутри маленькой хижины, в глубине комнаты пылают дрова в камине, занимающем всю стену. Харрисон Дьюк обнажён и разозлён, и я...

У меня вырвался ещё один вскрик.

Я тоже голая. Нахожусь на кровати, завернутая в одеяло, которое трудно определить, кроме как грубое. А в углу комнаты находится свинья.

Нет, я имею в виду не Дьюка, а другую свинью.

Настоящая свинья.

Лежит на одеяле. Улыбается.

— Что... такое... случилось? — задавая вопрос, я понимаю, что продолжаю пялиться туда, куда этикет предлагает не смотреть. Видимо это тот случай, когда нужно поднять взгляд, не так ли?

— Ты пришла вые…ть мне мозг, — заявляет он. Я поднимаю взгляд, ещё бы, иначе разговор может стать немного непристойным.

Мамочки, насколько жуткий. Прекрасный той красотой, которая пугает и завораживает. Руки похожи на стволы деревьев. Кулаки как железные мячи. Его влажные волосы не кудрявые, но и не гладкие, волнистые, как грива льва, доходят до лопаток. Борода не очень длинная, но густая. Глаза голубого цвета, которого, как я считала, не существует. Как если бы естественный синий цвет питался диким воздухом этих земель и превратился в радугу из индиго.

Затем он снова отворачивается, подходит к камину, проводит полотенцем по волосам и затем решает — к счастью или к сожалению — одеться. Он одевает мешковатые штаны и свитер, который выглядит как рубище.

Бросаю быстрый взгляд на комнату, которая является не комнатой, а целым домом, учитывая то, что в ней содержится. Помещение маленькое и уютное. Стоит кровать, на которой лежу я, камин, рядом с которым растянулась свинья с манерами ленивой кошки. Стол и буфет. Стул и маленький гардероб. Каждая вещь состоит из одной единицы, как будто хозяин не собирался принимать кого-либо, кроме самого себя. Доказательством его воли не приглашать сюда живую душу ни сейчас, ни никогда-либо — является туалет. Отсек, в котором я вижу раковину и унитаз даже без занавеса впереди.

Ещё более дико и надо умирать. Я сомневаюсь, что даже имеется горячая вода. С другой стороны, всё это прекрасно сочетается с мужчиной, который стоит впереди.

Осталось только понять, что со мной произошло.

Снова, кажется, он читает мои мысли.

— Ты упала в озеро, и я вынужден был тебя вытащить, — сухо говорит он.

— А потом…

— Слушай, идиотка, ты пришла сюда, чтобы е…ть мне мозги. Подстроила ловушку вместе с моим агентом. Ты вынудила меня нырнуть в это болото. Если ты думаешь, что мне не насрать на то, что ты голая, то ты ошибаешься. Что ты, что свинья – для меня одно и то же.

Я снова чихаю и смотрю на него опечалено. Представляла эту встречу тысячью сценариями, ни один из которых не предусматривал того, что происходит на самом деле. Признаюсь в этом: мысль о том, что я оказываюсь голая в постели Харрисона Дьюка, посещала мои мысли гораздо чаще, чем иногда. Какая девушка, влюбленная в рок-звезду, не культивирует подобных желаний? Он был моей личной рок-звездой: мои подростковые, а затем и юношеские заблуждения, сотканные из обожания его слов, также включали и секс. Даже если это никогда не был секс: по крайней мере, не только. Это было намного большее. Мы узнавали друг друга, словно встречались в другой жизни, как если бы мы были сначала камнем и руслом реки, крабом-отшельником и актинией, облаком в форме дракона и ветром, который его гонит, средневековым королём и его обещанной невестой. А потом мы. Но ни в одной из этих фантазий, вначале более целомудренных, почти поэтичных, как будто секс был символом, а затем всё более и более пронизанных страстью, я не представляла себе подобную ситуацию. Грязь всё ещё в моих волосах, колючее одеяло, чихание, спящая свинья и моя личная рок-звезда, разглядывающая меня так, будто хочет утопить. Мне не нужны очки, чтобы распознать его отвращение.

Однако, как бы ни любила кого-то в юности, я не выношу тех, кто относится ко мне так, словно я — куча мусора.

— О какой ловушке ты говоришь? — спрашиваю я, щеголяя надменным взглядом. Для той, кто сидит голая в постели у того, кому отвратительна, на самом деле не очень подходящий взгляд для сцены. Тем не менее я выпрямляю спину, сопротивляясь его косому взгляду.

— Как будто ты не знала! Я не хочу видеть женщин вокруг, а ты, даже если и ничего особенного, несомненно, чёртова женщина.

— Выражать такое категоричное мнение, не зная правды, может только идиот, — огрызаюсь я.

— Что ты имеешь в виду? Ты не женщина?

— Конечно, я женщина! Я имела в виду... я хотела сказать... я никогда никому не ставила ловушки! Мистер Моррис знал, я неоднократно разговаривала с ним по телефону. Если он скрыл это от тебя, я ничего не знаю об этом. Возможно, ты это заслужил, кто знает. А во-вторых, прежде чем судить «ничего особенного» кто-то другой, должен хотя бы посмотреть на себя в зеркало.

Он не отвечает на выпады, просто хватает мою одежду, лежащую на единственном стуле у камина, грубо бросает её на кровать и заявляет всё более едким тоном.

— Теперь одевайся и даже не мечтай написать обо мне статью.

— Представь, не очень то и хотелось. Не думаю, что в твоей жизни есть что-то интересное. Великий Харрисон Дьюк действительно умер. На его месте стоит деревенщина. А теперь, если ты выйдешь, я…

— Даже не подумаю. Снаружи ливень, а я уже достаточно из-за тебя промок. Графиня ожидала виллу с двенадцатью комнатами? Обойдёшься тем, что имеется. Идиотка, отправляющаяся на встречу к мужчине, который живёт в лесу один, и которого даже не знает, не должна быть неженкой, которая боится показать свою задницу. Кроме того, я её уже видел. И уверяю, у тебя вообще нет бесценного сокровища в этих местах.

Окей, официально — моя юношеская страсть к Харрисону Дьюку окончена. Или нет: влюблённость в него осталась, но это не он. Это мудак, который случайно имеет то же имя. И, честно говоря, у него даже нет того же имени: этого зовут Уэйн, он злодей, который стреляет в людей. И даже если бы мне заплатили золотыми монетами, я не стала бы брать у него интервью. Просто должна сделать вид — Харрисон Дьюк мёртв. Насколько я понимаю, мой любимый писатель скончался много лет назад и не оставил живых следов. И теперь я ухожу.

Пытаясь удержать одеяло, я встаю с кровати. На мгновение у меня кружится голова. Не очень уверенно двигаюсь в ванную, предполагая, что эту дыру без зеркала можно назвать таковой. Выгляжу неуклюжей и неловкой пока пытаюсь понять, как одеться.

К счастью, мудак — по-другому определить его не могу, назвала бы его Харрисон, то признала бы поражение для своей ностальгии — демонстрирует незаинтересованность в том, что я делаю.

Если бы это был посредственный роман из тех, которые он никогда б не написал, то он бы посмотрел на меня, испытывая тайное притяжение. Я заметила бы это и, памятуя о своей юношеской любви, обнажилась бы во всех смыслах перед его нетерпеливым взглядом. В итоге мы б занялись диким сексом.

Но моя жизнь никогда не была романом даже одним из посредственных, в итоге Дьюк начинает перебирать (не знаю что), в шкафу, проявляя полное безразличие к моему присутствию. Я выгляжу как нелепый акробат, вынужденная надевать одежду, которая, конечно, сухая, но очень грязная. Единственная, кто обратил на меня внимание — это свинья. Она проснулась, заметила моё присутствие, встала со своей подстилки и теперь обнюхивает мои ноги. Вспоминаются слова Гуннарда, и я отступаю в страхе. Может быть я действительно неженка.

Не могу дождаться, чтобы уйти. Как только я одеваюсь (мудак в это время добавляет дрова в камин, а четвероногая свинья шагает за мной шаг за шагом), спрашиваю свинью, который стоит на двух ногах:

— Где все мои вещи? Очки, сумка, сотовый телефон?

Придурок снова бросает на меня раздражённый взгляд.

— Графиня хотела большего — чтобы я прочесал всё озеро? Или заставил бы его иссякнуть, чтобы найти эту чёртову сумку?

Можно ненавидеть кого-то сильнее, чем ты его любил?

Это возможно, потому что внезапно я замечаю ружьё, прислонённое к стене, и мне очень сильно захотелось взять и выстрелить ему по яйцам.

Ну, игнорировать его — лучшее решение. Конечно, меня раздражает потеря вещей, но, с другой стороны, он не виноват. Единственная его вина — ведёт себя как грубый и примитивный пещерный человек. Ничего не осталось от очарования, которым Харрисон когда-то обладал. Этот индивидуум даже ниже обезьяны в эволюционном масштабе.

Я плотнее закутываюсь и подхожу к двери. Путешествие недлинное, и теперь у меня нет даже очков. Постараюсь быть очень осторожной, чтобы вновь не упасть. У меня есть отчётливое чувство, что на этот раз неандерталец позволит мне утонуть.

— Я ухожу, — нелюбезно говорю я.

Он наклонился над огнем и говорит со мной, не поднимая взгляд. Тон его голоса одновременно скучен и саркастичен:

— Ничто больше не могло б порадовать меня, но думаю, ты не сможешь.

— Думаешь, небольшой дождь может меня остановить? Я предпочла бы умереть от пневмонии, чем лишнюю минуту остаться с таким пещерным человеком!

— Мне пофиг — ты можешь даже умереть.

Свой последний комментарий он сопровождает пожатием плеч.

Я выхожу боевым шагом, но сразу же замедляюсь или рискую упасть. К сожалению, это не просто дождь — потоп. День стал менее светлым при условии, что с самого начала его можно было назвать таковым. Я понятия не имею, сколько сейчас времени и как долго пролежала без сознания в его постели. Учитывая, что моя одежда и волосы абсолютно сухие, это заняло не несколько минут.

Одежда и волосы остаются сухими недолго. Достаточно двух шагов и вот, пожалуйста — снова губка на прогулке. Сапоги, отяжелевшие от грязи, вынуждают меня шагать осторожно. Передвигаться без очков — почти подвиг. Я не принадлежу к типу людей, кто легко выражается вульгарными словами, но сейчас моя голова, это рассадник проклятий.

Проклятия, которые достигают максимума, когда добираюсь до деревянного моста. Вернее, до того, что должно было быть деревянным мостом.

Согласна, я близорукая, но не настолько, чтобы ошибаться так сильно.

Перед моими потрясёнными глазами пустота.

Пустота, которую я никогда не смогу преодолеть одним прыжком.

Я не могу уйти.

Я застряла в этой части мира с безумцем.

ГЛАВА 3

Он привык к неисправному телефону, но сейчас не воспринимал эту проблему с обычным безразличием. Дьюк хотел позвонить Хербу и, не стесняясь в выражениях, всё ему высказать.

Пока Харрисон перемалывал чёрные, как крыло ворона мысли, Принц начал вести себя взбудоражено. Сначала Дьюк его игнорировал, нервничая из-за ловушки, устроенной агентом, но когда, несмотря на дождь, его чуднàя свинья принялась хрюкать и ударяться носом о дверь, Харрисон понял, — что-то не так. Если бы это была собака, он уделил бы происходящему меньше внимания. Но Принц был свиньей абсолютно оригинальной, и Харрисон неоднократно задумывался, не течёт ли в его жилах голубая кровь в отличие от плебейской, которая бежала в его собственном организме.

И действительно, происходило что-то неладное. Следуя за свиньей, Харрисон достиг моста именно в тот момент, когда идиотка-репортер падала. Дождь бил яростно, и немного усилился ветер.

Мужчина сыпал проклятиями в течение десяти секунд, прежде чем спуститься, чтобы её достать. Если бы Бог существовал, он оскорбился бы от этих ужасных ругательств и отомстил, заклеймив Харрисона в неприкрытой манере.

К счастью, под мост позволяла попасть небольшая тропинка, но из-за воды она стала скользкой. Не считая течения в озере, само оно было небольшим и неглубоким, на вид как безобидная лужа, но его ублюдочное болотное сердце скрывало настоящие ловушки. Однажды погибла овца, её засосало в скрытые потоки. У одного жеребёнка был тот же финал. Дьюк сам в начале, когда ещё недооценивал враждебность природы, решил нырнуть ради глупой мысли поплавать и чуть не утонул. Вероятнее штормовой океан был более преданным врагом, чем это чёртово озеро, притворяющееся хорошим. Харрисон даже дал ему прозвище — «озеро себе на уме», намекая на его лживую кротость, скрывающую злобу шлюхи.

Необходимость столкнуться со всеми ловушками озера из-за городской идиотки, которая не знала, как поставить одну ногу перед другой, усиливало его гнев.

Достать её было нелегко. Хотя она и не оказалась непосредственно в воде, а застряла на мели, чуть выше между водой и берегом. Это не делало его задачу более удачливой. Нести её на руках, уже саму по себе толстую и ставшую ещё тяжелее из-за мёртвого веса, породило у него вспышку злого искушения оставить девушку там и «аминь».

Но он этого не сделал. Держался и выбрался таким потрёпанным, что выглядел как покрытая грязью обезьяна. В некотором смысле, Харрисон почти наслаждался своим господством над вероломством озера.

Не то, чтобы приз за эту выигранную битву представлял собой сокровище. Девчонка, грязная до трусов (и не в метафорическом смысле), потому что он действительно их видел.

На самом деле, как только принёс девушку в дом, живую, но всё ещё без сознания, ему пришлось её раздеть, иначе бы она замерзла до смерти. Если честно — а у Харрисона никогда не было проблем с откровенностью, в отличие от доброты и такта — цыпочка оказалась приятнее, чем он представлял из-за гнева и грязи.

В возникшем спазме на уровне паха он сразу же обвинил долгое воздержание. Дьюк не трахался целую вечность, и это почти монашеское целомудрие сделало тело желанным. В нормальных условиях он не обратил бы на неё внимания. Харрисон никогда не любил женщин с пышными формами. В своих романах он описывал истории несовершенных женщин, но в реальной жизни держался подальше от такого предпочтения. Рядом с ним всегда находились молодые богини: высокие, грациозные, худые как мифологические сирены. И Реджина собрала все совершенства, превращаясь в недостижимый идеал.

Итак, его привлекала эта девушка с рубенсовскими формами. Привлекала вопреки усталости.

Он только что преодолел подъём по грязной дороге, неся на плече минимум шестьдесят пять килограммов, и пока снимал с неё одежду, сгибая суставы и переворачивая как куклу, почувствовал зов скорее животный, чем человеческий. Она была такой мягкой, белокожей, с пышной фигурой. Харрисон представил, как облизывает и покусывает её. Даже большой и глубокий пупок провоцировал у него похотливые мысли.

Однако, несмотря на все провокации, Харрисон проявил удивительный самоконтроль. Он был возбуждён как пятнадцатилетний, разглядывающий центральный разворот «Плейбоя», но не вышел за рамки тяжёлого дыхания и приличной эрекции. Максимум его извращений проявились в воображении. Он создал жутко плотский фильм, в котором взял её всеми возможными способами. Потом набросил на неё сверху одеяло и понял, что тоже должен переодеться. Но прежде всего должен убедить своего «друга» успокоиться.

Харрисону достаточно было вспомнить о том, что годами делало его грустным и злым, чтобы стать вновь несчастным. Тело адаптировалось к этой меланхолии не сразу же, но быстро. Как только он развернулся, то обнаружил глаза девушки, прикованные к нему. Вначале испуганные, потом гневные.

«Не провоцируй меня, сучка, иначе забуду про оставшиеся между рёбрами капли совести и трахну тебя как тот, кто не трахался годами. Ты пришла вынести мне мозг и ещё позволяешь себе смотреть на меня с гневом? Я у себя дома и делаю, что захочу».

✽✽✽

Когда она ушла за порог такая ошибочно самоуверенная, что выглядела смешной, Принц бросил на меня взгляд, словно хотел спросить тоном, напитанным виной: «Не остановишь её?»

В ответ Харрисон начал считать. Медленно, словно делал обратный отсчёт.

Раз, два, три.

Принц понюхал дверь.

Четыре, пять, шесть.

Харрисон добавил другое полено в огонь.

Семь, восемь, девять.

Забегал по дому нервно Принц.

Десять, одиннадцать, двенадцать.

Харрисон выпил кофе глоток, уже холодный.

Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать.

Принц сел под окном, ожидая.

Шестнадцать, семнадцать, восемнадцать.

Харрисон надел ботинки и пошёл взять куртку.

Девятнадцать, двадцать.

В дверь отчётливо постучали.

Харрисон её открыл с безразличным видом.

На пороге, как и ожидалось, стояла сучка-журналистка. Не то чтобы в нормальном виде она была чудом природы, но промокшая была похожа на скрещение плакучей ивы и пучка отварного шпината.

Возможно, учитывая её потрёпанный и жалкий вид, Харрисон ожидал от неё покорного поведения, но вскоре стало понятно, что ошибочно.

Девушка вернулась в дом в более резвом состоянии, чем прежде. Не обращая внимания на капающую из каждой поры воду, она приставила указательный палец к его груди и напала словами:

— Ты знал! Что мост… разрушился! Ты это знал! Почему ты мне не сказал вместо того… чтобы позволить уйти?

— Я ведь не твоя нянька.

— И как я сейчас … как вернусь домой?

— Это не моя проблема.

— Почему это не твоя проблема, ведь если не найду способ вернуться домой, я должна остаться здесь?

— Сюда тебя приглашал не я, поэтому пошла на х…

Девушка распахнула губы и замерла, заметно шокированная его реакцией. Если бы Харрисон был парнем смешливым, то нашёл бы уморительным такое нелепое выражение: смешение между умирающей рыбой на последнем вздохе и непристойностью, предлагаемой надувной куклой. Не то чтобы она казалась вульгарной, выглядела как расстроенная девочка. Только смех давно оставил аккаунт его эмоций. Откровенно говоря — бòльшая часть эмоций покинули этот аккаунт.

Харрисон ограничился пожатием плеч и вышел под дождь. В его тяжёлом и твёрдом шаге звучало окончательное приглашение «уё…ывать». По поводу того как — справится сама. Он уже и так сделал многое, когда вытаскивал её после падения с моста.

Не желая того, Дьюк пришёл в хлев. Это был просторный и тёплый приют, который он построил сам, когда в доме ограничился минимальным ремонтом. У него была кобыла, баран и несколько кур. Четыре гуся и индюк.

Увидев, как он входит, лошадь заржала. Баран встретил его у входа как собака. В полумраке куры взмахнули крыльями. Казалось, гуси что-то оживлённо рассказывали. Но более подвижным, и вероятнее всего предводителем этой неоднородной стаи, выглядел индюк. Огромная птица с чёрными крыльями и воинственным видом.

Харрисон вошёл в хлев и засучил рукава. В течение дня животные свободно входили и выходили наружу, и некоторые из них промокли под дождём. Они обсыхали в своей обычной манере. Странно: когда он занимался с животными, то терялась суровость, и Харрисон вёл себя почти по-отечески. Доходило до того, что разговаривал с ними. Но более абсурдной вещью, убеждающей его в окончательной потере разума, было ощущение, что эти звери его слушают. Определённо, слушали намного внимательней, чем некоторые куски дерьма, повстречавшиеся в его жизни. Несомненно, слушали лучше, чем Реджина.

— Харрисон Дьюк!

На мгновение, прежде чем вспомнил о своей нежелательной гостье, он взглянул на кобылу, словно это та его окликнула. Затем краем глаза уловил тень силуэта девушки, остановившейся у порога. Он дал знать, что заметил её, но ничего не ответил на оклик. Продолжил делать то, чем занимался ранее, словно она важна меньше, чем чучело животного.

Баран и индюк не проявили восхищения от вновь прибывшей. Они двинулись по направлению к ней с воинственным видом.

Девушка вскрикнула, немного отодвинулась назад, но не сдалась.

— Ты не можешь так меня игнорировать! — воскликнула она, пока баран рассматривал её, опустив голову и выставив на обозрение рога, а индюк распушил перья и закудахтал, что-то очень похожее на сигнал тревоги.

Харрисон склонился над кормушкой, чтобы наполнить сеном и, держа в руке вилы, неожиданно резко выпрямился. Он быстро и звонко свистнул, положив два пальца в рот, и огромный баран, вновь спокойный, поскакал к нему. Индюку потребовалось ещё немного времени, чтобы подумать, но в итоге он замолчал и сложил перья вместе.

Но самым агрессивным животным из всех был Харрисон.

— Послушай-ка ты, — сказал ей серьёзно на повышенном тоне, чтобы перекрыть шум дождя, который бил по крыше как падающие камни. — Вместе с моим агентом ты меня надула, выдавая себя за мужчину. Ты добралась до моего дома, несмотря на то, что дал понять — я не хочу видеть рядом людей. Ты заставила меня нырять в озеро, чтобы спасти твою толстую задницу и теперь ведёшь себя как возмущённая императрица? Разве тебя не учили, что каждая реакция — это следствие причины? И причина твоего поведения занозы-в-заднице?

— Я только хочу узнать, есть ли альтернативный маршрут, позволяющий вернуться домой?

— Ты можешь забраться по горло в озеро и перебраться на другую сторону. Однако не рассчитывай на мою помощь, и если умрёшь, то не жди, что соберу твои кости для их надлежащего захоронения.

— Этот мост был единственной дорогой?

— Для тех, кто не умеет летать — да.

— И что мне теперь делать?

В ответ он протянул ей вилы.

— Поможешь мне вычистить хлев и накормить животных.

— Что?

Харрисон наклонился над ней и угрюмо посмотрел. Его густые волосы были мокрые, от воды блестела и борода, а глаза без света выглядели тёмными.

— Если кто-то не появится забрать тебя с вертолёта, планера или инопланетного корабля, ты останешься здесь, пока мост не будет отремонтирован. При таком дожде какие-либо работы невозможны. Поэтому — сделай себя полезной. Мы находимся не в «Хилтон» и не ожидай обращения как с нью-йоркской киской: хочешь крышу над головой и какую-то еду — ты должна их заработать.

Он вновь протянул ей вилы. Девушка, казалось, готова была разреветься. Харрисон фыркнул всё более раздражённо, почти зарычал. Как он ненавидел ложных бунтарей, которые заявляли о себе как о сильных женщинах, а затем при первом осложнении плавились в слезах. Окей, что греха таить, случившееся стало более, чем банальное осложнение, но маленькая сучка должна была предвидеть. Ты не можешь в одиночку отправиться из Нью-Йорка в Вайоминг на встречу с мужиком (который, к сведению, может быть психом), в своём грёбаном пальтишке в клетку, шапке с помпоном и видом придурка на экскурсии и не просчитать возможности, что события пойдут наперекосяк.

— Я…задержусь только на ночь, — промямлила она. — Завтра утром позвоню Гуннарду и попрошу меня забрать.

— Телефон не работает.

— Но какого хера…

— «Но какого хера» говорю я, а не ты. Если тебя не устраивает, можешь спать в хлеву. А сейчас помоги мне, но старайся не делать резких движений. Блэк — тот ещё ублюдок.

— Блэк?

— Индюк. Он может выклевать твои глаза. Шип — баран, с посторонними чуть менее агрессивен. Думаю, ты найдёшь общий язык лишь с гусями и курами по очевидным причинам.

— Не обижайся, но ты не чувствуешь себя реализованным?

— Моя самореализация — жизнь без занозы в заднице. И твоё присутствие здесь посылает её определённо к чертям собачим.

— Где он теперь?

— Где теперь кто?

Девушка чихнула и, опираясь о дверной косяк, с усилием произнесла:

— Харрисон Дьюк. Мужчина, который создавал истории, скручивающие внутренности и заставлявшие почувствовать себя Прометеем. Тот, кто беспристрастно наблюдал за миром, но умел запечатлеть красоту, спрятанную в вещах, под покровом пота и крови. Твои романы были как удары кулаком и ласка, я с ними выросла и любила их! А сейчас вместо воинствующего рыцаря, который выбивал свои зубы, но показывал правдивую жизнь и заставлял понимать, что ты не одинока и другие тоже страдают, как и ты, я вижу лишь мудака, испытывающего гнев и презрение. Кто, если б имел уверенность, что останется безнаказанным, воткнул бы мне эти вилы в живот и скормил свинье.

В течение всего этого монолога Харрисон не мог не смотреть на неё. Он предпочёл бы посвятить себя собственно деятельности, чтобы продемонстрировать ей, как сильно она не важна, но что-то в вибрирующем голосе девушки сокрушило это намерение. Она была как толстый мокрый цыплёнок, определённо — сорви голова.

Харрисон направился к ней шагом, в котором читалось намерение преодолеть закрытую дверь. Подошёл очень близко, увидел, как она дрожит.

«Маленькая толстая матрёшка, разочарованная и злая, не разумно провоцировать мужчину с вилами в руке. Мама тебе не говорила?»

— Пункт первый, — обратился к ней низким, но достаточно пугающим тоном, — если хочешь почувствовать себя как Прометей, то только скажи, и я воткну это тебе в печень. Пункт второй: Принц не ест дерьмо. Ты будешь для него противна, даже если полить тебя клюквенным соусом. Пункт третий: больше не напоминай мне о ком-то, кто умер. Тот Харрисон Дьюк — призрак, вымершее животное, мифологическое существо. Если ты приехала на встречу с ним, то должна довольствоваться надгробием. Пункт четвёртый: возьми этот чёртов инструмент и помоги мне.

Девушка снова чихнула.

— Мне нужна сухая одежда, иначе рискую заболеть. Я не очень хорошо себя чувствую, вот.

— Ещё одна причина, чтобы прекратить ненужную болтовню, так не думаешь?

Вместо ответа девушка пошатнулась и, казалось, что находится на грани падения.

С инстинктом, которого от себя не ожидал, вместо того чтобы позволить ей врезаться в пол, Харрисон наклонился и поддержал её. Она рухнула в его объятия, щекой на грудь; была в испарине, тяжёлой, с ознобом и горячей.

— Мне не хорошо, — повторила ему едва слышно.

— Прекрати терять сознание, я не намерен ещё раз нести тебя на руках. Ты не совсем в категории пушинки.

— Ты никогда не бываешь вежливым? — с трудом спросила она.

— Больше никогда, — единственный ответ, который он успел ей дать прежде, чем, несмотря на предупреждение, девушка вновь потеряла сознание.

ГЛАВА 4

Леонора

Когда я падаю, меня останавливают его руки. Мне кажется, что Блэк и Шип смотрят недобро, в надежде что умру. Возможно умру, и тогда, наконец, смогу покинуть этот варварский уголок мира, где даже овцы имеют злобные взгляды. Я смогу летать и пересеку разрушенный мост.

И мне на самом деле кажется — я лечу.

Хотела бы взмахнуть крыльями, но не могу.

Я как шершень, который не может взлететь.

Потом открываю глаза и понимаю, где я. Моё лицо прижато к груди Харрисона Дьюка. Сказал, что не намеревается больше носить меня на руках, но делает это. В его груди у меня под ухом слышно отчетливое бормотание, оно раздаётся как эхо гармоники. Уверена — адресует не самые приятные слова, измученный моим весом. На мгновение испытываю стыд из-за того, что такая толстая. Чего не случалось со мной давно.

С детства до юности я испытывала стыд очень часто. Оглядываясь назад, и с опытом, достигнутым за годы терапии, я знаю, что никогда не страдала ожирением, как настаивали мои родители. Будучи молодой девушкой, я имела более выраженные формы, с чем стеснительный тринадцатилетний подросток мог когда-либо смириться. Совершенно точно была за пределами размеров, которые считались приемлемыми для того, чтобы выглядеть как Барби. Но я не выглядела как ужасный слон, с которым меня сравнивали. Конечно, я бы никогда не приняла участие в конкурсе красоты: моя грудь выглядела не холмиком, а горой, мой живот образовывал две мягкие складки, когда я наклонялась вперёд, а мой зад явно походил на контрабас, а не на банджо. Тем не менее, я не заслуживала постоянных упрёков от отца, который после трофейной жены, хотел бы также похвастаться и дочерью, и от трофейной матери, которая хотела бы хвастаться своей причастностью. То, что я этого не заслуживала, поняла позднее, благодаря доктору Финну, моему психотерапевту: но тогда чувствовала себя неудачницей, позором, недоработкой, провалом. Бегемот среди лебедей.

Теперь в объятиях злого Харрисона Дьюка, который меня несёт, но скорее предпочёл бы перетащить мебель, наполненную камнями, меня снова мучает чувство неполноценности. Я вешу слишком много даже для такого как он, сильного и крепкого. Я проклятый слон. Если он помнит красоту своей бывшей жены, то сделает беспощадное сравнение.

Доктор Финн побила бы меня символически, но решительно. И она была бы права. Но я тоже права: прямо сейчас, среди недомогания и одолевающих меня воспоминаний, я снова беспомощный подросток.

Когда мне станет лучше, я вернусь, взяв топоры и арбалеты, вновь окружая себя щитами и валами, которые воздвигала годы. Теперь, к сожалению, я чувствую себя совершенно голой.

Я краснею, вспоминая, что ранее он меня раздевал. Не позволю ему сделать это снова.

Краснею, думая о нём голом, и закрываю глаза, как будто Харрисон продолжает стоять передо мной, и я отказываюсь его видеть. Не потому что он не красив, а именно потому, что красивый.

Тепло камина заставляет меня понять, что мы вошли в дом. Харрисон опускает меня на кровать как какую-то вещь. Затем подходит к шкафу, достает кучу одежды и бросает её в меня с любезностью медведя. И, ничего не добавляя, выходит, хлопая дверью.

Окей, я поняла, что моё присутствие не радует. Но знай, что твоё для меня тоже не переносится на дух.

Я остаюсь одна. Или вернее, остаюсь с четвероногой свиньей, которая так за мной наблюдает, что если бы я не была в бреду с лихорадкой, то интерпретировала как экспансивное любопытство. Напуганная, отодвигаюсь спиной по матрасу. Принц, кажется его так зовут, большое розово-серое животное, пятнистое как корова и совсем не грязное или вонючее. Он подходит к краю кровати, хрюкает и нюхает меня снизу.

— Ты ведь меня не съешь? — спрашиваю я и пытаюсь вспомнить, что едят свиньи.

Даже этот страх бесполезен, детский, как и моё сердце. Когда чихаю и меня охватывает холод, понимаю, что должна избавиться не только от своей глупости, но и от мокрой одежды.

Я скатываюсь с матраса и при этом слежу за свином, который... виляет хвостом. Возможно, я неправильно поняла из-за повышенной температуры, но мне кажется, что он даже улыбается. Смотрит на меня, виляет хвостом и улыбается. Если он заговорит, я закричу — клянусь.

Второй раз за несколько часов я добираюсь до ванной комнаты, граничащей со стеной и шкафом. Без двери, нет даже занавески. Я внимательнее оглядываюсь вокруг: вижу маленький туалет, раковину, душевой поддон, который больше похож на дыру в полу. Это определенно не похоже на ванную комнату в отеле «Four Seasons».

Снимаю одежду, которая тяжело падает на пол. Мне нужно также избавиться и от нижнего белья. У меня нет ничего на замену, пока не высохнет это.

Если б мне сказали: «Ты окажешься дома у Харрисона Дьюка обнажённой», — я б не поверила и не знаю, что сделала для более быстрой реализации такого предзнаменования. Сейчас, когда нахожусь у него, отдала бы не знаю, что, только бы не быть здесь.

Заплачу любую цену также за ванну с обжигающей горячей водой и гектолитром медовой пены, но сомневаюсь, что в этой монашеской келье имеется горячая вода, а единственное мыло — большая плитка зеленоватого оттенка, которая лежит на раковине. Беру её, чтобы понюхать; она жирная и выскальзывает из рук. Падает на пол с глухим стуком, как настоящий кирпич.

Принц начинает хрюкать, направляясь к двери. Я в панике — понимаю, что оставила сменную одежду на кровати. Немедленно нужно её взять, пока Харрисон не переступит порог!

Мне вновь кажется, что моё сердце разрывается. Я ощущаю его повсюду: бьёт в голове, во рту, расширяется в грудной клетке и затрудняет моё дыхание. Ощущаю себя вялой и словно в тумане. Реальность вдруг, кажется, стала сделана из медленно сменяющихся снимков, разделённых чёрными интервалами. И в одном интервале я поскальзываюсь на мыле и оказываюсь на полу.

Боль ничто по сравнению со смущением.

Мне хочется плакать, и быть может я действительно плачу, когда пытаюсь встать.

Я растянулась на полу на четвереньках, практически голая, за исключением трусиков. Без очков плохо вижу, наверняка у меня температура, и мне хотелось бы стать достаточно тяжёлой, чтобы пробить пропасть, которая сможет поглотить меня навсегда.

— Какого черта … — голос Харрисона Дьюка слишком близкий, чтобы надеяться, что он всё ещё снаружи, вырывает у меня крик. Нет смысла пытаться прикрыть себя руками: поверхность моего тела слишком велика, моя плоть такая же большая, насколько велико моё смущение. Если не умру от инфаркта сейчас, то не умру никогда.

— Не знаю, какие у тебя намерения, — сурово продолжает он, — но напомню тебе, что у меня есть член.

Протягивает мне руку, чтобы помочь встать на ноги, уставившись на мою грудь и даже не притворяясь, что смотрит на что-то другое. Потом отворачивается, берёт с кровати сухую одежду и снова бросает в меня.

— У меня не было женщины на протяжении веков, поэтому не провоцируй опять, — вердикт звучит без заигрывания, только раздражение. — Я вновь выйду, но поторапливайся.

Затем выходит наружу в сопровождении свиньи.

Оставшись одна, снимаю трусы и на одном дыхании одеваюсь. Мне нужно закатать несколько раз нижний край штанов и рукава у свитера. Ещё немного, и с меня всё свалиться. Ощущаю себя пугалом, закутанным в свободную одежду гигантского фермера. В данном случае, гигантский фермер — мужчина ростом выше метра девяносто и весом не менее ста килограмм, в основном мышц.

Его одежда пахнет мылом — не рафинированным, но приятным, с легким ароматом лимона. Словно из-за эффекта злодейского заклинания чувствую себя грешной и извращённой. Мысль носить его штаны без нижнего белья вызывает трепет в груди и судорогу в паху. Воспоминание о том, как Дьюк на меня смотрел, вместо того чтобы оскорбить порождает почти неприличный стон.

Я не такая. И не думаю о таких вещах. Я занималась любовью с немногочисленными мужчинами, и все они меня бросали, потому что холодна как подводная часть айсберга. Никогда не рассматривала секс превыше всего: им занимаются, когда ты с кем-то вместе. Однако получаемое мной удовольствие всегда было меньше облегчения, после того как заканчивалось притворство.

Женщина, одетая в эту огромную и тёплую одежду безумна, немного в лихорадке, презренная сомнамбула, странница, которая потеряла свой компас и хотела бы, чтобы Харрисон Дьюк засунул ей в рот язык, а руки положил на тело. Такая, кого совсем не обеспокоило сделанное им предупреждение.

Я касаюсь лба — да, он горячий. У меня галлюцинации без всяких сомнений. За сегодняшний день испытала слишком много травм, слишком много воды (вплоть до сердца), много озноба, много разочарований.

Харрисон входит без стука, сопровождаемый Принцем, который подходит и нюхает мои руки. Он пугает меня, но не так сильно, как хозяин. По крайней мере, хотя бы свинья ведёт себя любезно. С другой стороны, Харрисон не ослабляет зверское выражение на своём лице. У него морщин больше, чем у обычных сорокалетних мужчин, как будто вечная угрюмость решила окончательно и бесповоротно вспахать его лицо.

Хотя я делаю вид, что пристально смотрю на огонь, украдкой за ним наблюдаю. Небольшая площадь дома уменьшает проблему моей близорукости. Кажется, что детали проходят сквозь фильтр из очень тонкой органзы, но всё расположено довольно близко от меня, чтобы без труда понять, что происходит вокруг. Харрисон снимает куртку и вешает её на вбитый в стену гвоздь. Подняв с пола ускользнувший от меня кусок мыла, он моет руки. Пьёт, не знаю что, прямо из кувшина, не переливая содержимое в чашку. Достаёт из шкафа сотейник вместе с концентрированной едой. Каждое его движение медленное, но уверенное и с совершенным безразличием к моему присутствию в комнате.

Очередной чих, сотрясающий мою грудь, привлекает его внимание.

Харрисон поворачивается и рассматривает меня, пока стою рядом с камином. Его взгляд одновременно презрительный и отстранённый. Затем он роется в банке, что-то извлекает и приближается ко мне со стаканом воды.

Протягивает в моём направлении руку. Его пальцы длинные и мозолистые, ужасно мужественные. На ладони лежит белая таблетка.

На моё удивление он отвечает с резкой настойчивостью:

— Это аспирин, не экстази.

Соглашаюсь и проглатываю таблетку, запивая глотком воды. Харрисон забирает полупустой стакан и внимательно на меня смотрит.

— Лео — это выдуманное имя? — спрашивает меня тоном, не слишком отличающимся от тона инквизитора.

— Нет. Это сокращение, меня зовут Леонора.

— Херб это от меня скрыл. Сукин сын! Знал, что я никогда не соглашусь.

— Почему?

Он пробежал взглядом от макушки ещё влажных волос до кончиков босых пальцев.

— Потому что женщины приносят только проблемы.

— Это женоненавистническое и ложное утверждение.

— Не отрицаю, что это женоненавистническое, но не ложное. Более корректно подтвердить неточность формулировки. «Проблема» — не достаточно для описания разрушений, которые ты создала с момента прибытия. Этот мост, — Харрисон немного повысил голос и вытянул в сторону руку, как будто мост находился в комнате, и он на него указывал, — стоял там шесть грёбаных лет. И хватило того, чтобы по нему прошла ты, как он рухнул! Не говоря обо всей этой воде: не помню такой дождливой весны, сколько здесь живу. Какой будет следующий трюк: уронить мне на голову крышу?

Намёк на мой вес был более чем очевиден. Он не сказал напрямую, но подумал. Уже умею узнавать взгляды, разглядывающие не меня, а ту мою часть, которую он не желает воспринимать после идеальных форм.

Температура и злость пробуждают внутри меня неожиданную ярость.

— Почему бы нет? Возможно, тебя ударит черепица и перезагрузит твою голову мудилы!

Держусь за спинку стула, потому что боюсь упасть. Неприятно чувствовать себя плохо, и ещё менее приятно, когда находишься в сделанном из стволов доме с незнакомцем под непрестанным дождём посреди ничего, которое недоступно для кого-либо, кто хотел бы за тобой прийти. И даже без возможности поплакать. Если бы я разревелась, то этот мудак понял бы, что напугана. Он начал бы насмехаться ещё больше. Не могу такого ему позволить. Поэтому сопротивляюсь, гордо держась на ногах.

Харрисон не реагирует на мой импульсивный комментарий. Вновь настойчиво меня разглядывает: уверена мысленно критикует ссарказмом то, как на мне сидит его одежда, превращая в мешок человеческих отбросов.

В итоге заявляет бесцветным голосом:

— Ты красная как помидор, должно быть у тебя высокая температура.

Я знаю, что температура у меня поднялась. Ощущаю маленькие змейки, которые сползают по спине, горячие как песок в пустыне. Я ослабла, в ушах свистит, и не исключаю, что вскоре меня вырвет на пол, несмотря на то, что в последний раз ела за ужином вчера вечером. Тем не менее, не выношу безграничную наглость этого мужчины.

— Красная как помидор — не очень образное выражение и немного банальное для такого писателя как ты?

— Я больше не писатель, а крестьянин, фермер, лесник. И ты выглядишь действительно как помидор, никакое другое образное выражение не смогло бы описать тебя лучше.

— Всегда любезен, — огрызаюсь, сжав зубы.

— Любезность — это смертный грех. Слушай, если потеряешь сознание, я тебя не подниму, поэтому если не хочешь есть, приляг где-нибудь.

Смотрю на постель и неожиданно осознаю неудобную истину. Кровать только одна, маленькая и узкая. И не существует никакой другой горизонтальной поверхности, где можно было бы прилечь.

— Я не голодна. Если дашь мне одеяло, то лягу… напротив камина.

— Это место Принца.

— Но тогда…

— Тогда остаётся кровать или хлев. Решай сама.

Сильнее сжимаю спинку стула. Я очень устала и не могу себе позволить пререкаться.

— Окей, однако, когда ты должен будешь лечь спать, я встану и размещусь где-нибудь на полу.

После того, как свернулась калачиком на матрасе, охваченная дрожью, Харрисон наконец отвечает без всякого притворства.

— Можешь на это рассчитывать, вдвоём мы не поместимся, и я не намереваюсь ломать ради тебя спину.

✽✽✽

Резко просыпаюсь от ощущения, что кто-то до меня дотрагивается. Широко распахиваю глаза и чуть не кричу: Принц рассматривает меня с ухмылкой в нескольких сантиметрах от моего носа. Рывком сажусь, пока боров продолжает улыбаться.

Я на кровати, завёрнута в одеяла. Сквозь маленькое окно падает бледный свет. Я проспала больше, чем думала и надеялась. День должно быть уже прошёл. По непонятной для меня причине моё сердце начинает биться быстрее, словно случилось что-то очень страшное, способное спровоцировать сильные эмоции.

Потом понимаю, что ничего пугающего нет: всё та же я, на том же самом месте, где вчера вечером и заснула. Харрисон меня не разбудил, чтобы выселить с кровати.

Не помню ничего из того, как прошла ночь, никаких снов, хотя уверена, что видела их. И теперь у меня никак не получается упорядочить вопросы и мысли.

Дьюк оставил меня спать.

Где спал он?

Спускаюсь с кровати под радостным взглядом Принца. Гротескно и патетично: пятнистый боров, огромный как маленький гиппопотам, самое ласковое живое существо, которое встречало меня утром после сна. Не припомню людей, выглядящих также счастливо от того, что находятся рядом со мной. Те несколько мужчин, с кем я встречалась, сразу же после секса сворачивали удочки с наилучшими пожеланиями и отсутствием намерений перезвонить. Не то чтобы могла их винить. Развлечение так себе, когда идёшь в постель с тем, кто хочет делать это лишь в темноте и имеет больше запретов, чем желаний. За долгие годы психотерапия помогла мне получить больше самоуверенности, но не смогла разрушить последнюю стену — сделать меня свободной и безрассудной любовницей.

К счастью, Принцу всё равно, сколько у меня секретов, он виляет хвостом с неизменным счастьем.

Трогаю свой лоб. Холодный, температуры больше нет. За окном продолжает лить дождь.

Я хочу есть, пить и писать.

Иду в туалет с поспешностью того, кто спешит спасти свою жизнь при землетрясении. С подступившим к горлу сердцем и опасением, что дверь откроется без предупреждения и появится Харрисон, застигнув меня в ещё один неприятный момент. Доктор Финн назвала бы это неудобством, на которое я должна пожать плечами или возможно посмеяться. Но для меня это основание ощутить себя униженной. Такие моменты убивают меня и заставляют себя ненавидеть так же, как ненавижу тех, кто надо мной смеётся.

Я сполоснула лицо. Затем замечаю в ванной шкафчик и после очередного взгляда на дверь решаюсь его открыть. Вижу бритву, большие ножницы, маникюрные ножницы, расчёску, зубную щётку и пасту. Открываю тюбик и поглощаю словно праздничное блюдо. После наклоняю голову и пью воду из-под крана — очень холодную, но приятную. Погружаю в неё губы, глаза, щёки.

Расчёсываюсь: у меня прямые, длинные до лопаток волосы. Если бы мне пришлось их описать, то использовала бы выражение: ни рыба ни мясо. Они лишены какой-либо формы, прямые как струны на арфе и кажется — насмехаются над обильными линиями тела. Девушкой я мечтала об обмене качества — случайно, не могли бы слишком витиеватые формы фигуры переместиться в волосы, а прямые линии волос, наоборот в тело.

Урчание в животе отвлекает меня от очередного грустного воспоминания. Я не ела больше двадцати четырёх часов, и мой желудок протестует.

В буфете стоит неописуемое количество консервированной еды, хлеб в коробках, хлопья, бобовые. Когда нахожу печенье в жестяной коробке, чувствую себя, словно нашла сокровище.

Вероятно, мне следует спросить разрешения у хозяина дома, но полагаю, он не настолько груб, чтобы запретить мне есть. Принц наблюдает за мной и неожиданно врезается мордой в мою ногу. Свиньям можно давать печенье?

Предлагаю ему одно, и гигантский розовый язык облизывает мне руку. Смеюсь, и меня удивляет звук моего голоса, потому что смех спонтанный и не затрагивает мышцы на лице. Учитывая ситуацию, я не должна иметь желание смеяться, но не могу не испытывать абсурдную симпатию к этому огромному четвероногому.

Подозрение, что нахожу его симпатичным, так как Принц немного похож на меня, уничтожает всю весёлость.

В этот момент открывается дверь, усиливается рёв дождя, и Харрисон входит в дом. На нём надет длинный непромокаемый плащ с поднятым капюшоном. Весь обильно залит дождём, капли стекают с бороды и волос. В руках держит два больших разрубленных ствола, направляется к камину и опускает их там на пол.

Нет никакой возможности, чтобы невидимая часть меня оставалась равнодушной. Смотрю на него, и что-то внутри совершает акробатическое сальто. Насколько он грубый, сварливый и невыносимый, а я не могу сохранять дистанцию, как та, кто хотела бы находиться в другом месте. Имейте в виду: я бы хотела оказаться вдали отсюда, мне не хватило одной ночи глубокого сна, чтобы изменить идею, но я сама, очень молодая и влюблённая в этот ужасный экземпляр невоспитанного мужчины, плохо соблюдаю правила. И Харрисон провоцирует усиление сердцебиения, как преклонение перед кем-то, ради кого стоит ощутить разрыв сердца.

Положив поленья в огонь, Дьюк поворачивается, скидывает назад капюшон и смотрит на меня. Насмешливая улыбка затрагивает уголок его рта.

— Ты их ела? — спрашивает меня.

— Да, — заявляю, с самоуверенным выражением. — Что-то имеешь против?

— Я нет. Возможно Принц, они его.

Вылупив глаза, я уставилась на банку, словно держала в руках отвратительного мёртвого инопланетянина.

— Это… это печенье… для свиньи? Но почему… почему ничего не написано… что-нибудь что пояснит?

— Для кого должен пояснять? Живу один.

Аргумент имеет смысл.

— Что там внутри?

— Не умрёшь от отравления, если боишься этого.

Харрисон поворачивается ко мне спиной и направляется к буфету. Юная Леонора внутри озорно ударила меня локтем. Сомневаюсь, что титаны Атлантиды, которые поддерживали свод небесный, имели более мускулистые плечи. Это зрелище заставляет меня даже позабыть, что недавно съела еду для свиней и к тому же она мне понравилась.

Харрисон поворачивается и протягивает другую коробку. Из керамики и расписанную замысловатыми цветами. Необычно для него (ожидала чего-то менее изысканного).

— Эти можешь есть.

— Их приготовил ты?

Дьюк адресовал мне мрачный взгляд.

— По-твоему я похож на того, кто печёт печенье?

Не давая времени для ответа, мужчина вновь натянул капюшон. Предложил мне одну из своих ветровок, которая, вполне ожидаемо, достанет до пяток и обратился ко мне с провокационным тоном:

— Если ты закончила с вопросами и даже если нет, одень это и выходи. Давай выясним, когда и как ты сможешь перестать меня беспокоить.

✽✽✽

При дневном свете, несмотря на туманность от облаков и мою близорукость, повреждение моста видно хорошо. Он не разрушился полностью, упал вниз большой участок в центральной части, длинной по меньшей мере метров пять. Земля вокруг превратилась в грязь и непрекращающийся дождь не сулят ничего хорошего.

Харрисон уставился на всё это с мрачным видом. Что-то пробормотал себе под нос, я уловила только окончания слов. Вода и ветер разбили его слова на фрагменты слогов. В итоге, даже не кивнув головой в мою сторону, мужчина резко разворачивается и вновь шагает по тропинке в сторону дома. Ширина его шага пропорциональна росту, и очень быстро между нами образуется дистанция в несколько метров.

— Можешь подождать меня, твою мать? — ругаюсь, уверенная что он меня не услышит.

Напротив, оказывается его слух лучше, чем ожидалось. Харрисон поворачивается ко мне и пристально смотрит с нетерпением, с каким гений ожидает ответов от психически недоразвитого. Ветер треплет кончики его длинных волос, и на мгновение они мне напоминают щупальца Медузы. Я даже ожидаю, что в конечном итоге превращусь в статую, такова тяжесть его ядовитого взгляда.

— Разве нет другого пути? — спрашиваю его.

— Да.

— И чего ты ждал, чтобы сказать?

— Чтобы ты задала мне идиотский вопрос.

— Почему идиотский? Если существует действительно альтернативный маршрут…

— Если бы действительно был, то я бы не надрывал задницу, чтобы укрепить и починить наполовину прогнивший мост. Есть более длинная дорога, очень коварная, по которой можно пройти только пешком. Сейчас под дождём она равноценна попытке самоубийства.

— И это означает что…

— Должен терпеть тебя больше, чем предполагалось. Если только ты не хочешь покончить с собой: в таком случае кто я такой чтобы тебя останавливать?

Я остановилась, ноги вязнут в ковре из жидкой и очень холодной грязи, отчего у меня сразу леденеет спина.

— Только потому, что я женщина? — спрашиваю его.

Выражение взгляда Харрисона в окружении увеличившихся от эмоций морщинок, говорило лучше всяких слов. Всё отражало его досаду, создавая сеть из знаков: прищуренные веки, сжатые губы в обрамлении колючей бороды.

И вот внезапно, посреди дождя я обнаруживаю себя более смелой, чем предполагала или более безрассудной. Когда мой редактор настаивал, чтобы меня сопровождал фотограф, я отказалась. Хотела побыть одна, так как чувствовала, что отправляюсь навестить друга. По крайней мере — не врага. Теперь знаю, что приходится иметь дело с незнакомцем, погружённым в бесконечный пузырь ярости, который способен причинить мне боль. И всё же зажимаю мужество в кулаке, словно оно сделано из глины, и я могу придать ей форму оружия, и бросаю ему вызов.

— Какого хрена ты имеешь в виду? — его голос не звучит безмятежно.

— Ты ведёшь себя как кусок дерьма только потому, что я женщина? Если бы вместо Леоноры Такер приехал действительно Лео, которого ожидал, ты бы поднапрягся, чтобы вести себя — не говорю как джентльмен — а хотя бы цивилизованно?

На миг мне показалось, что Харрисон оставит вопрос без ответа. Однако наклонившись, он ответил мне с очень близкого расстояния. Капли дождя с его волос падали на мои губы.

— Лео, которого я ждал, перед моим очевидным изменением решения в отношении интервью, не последовал бы за мной сюда. Лео, которого я ожидал, не за…бывался на романтических идеях в отношении меня, а послал бы меня на хер с моим благословением и вернулся назад. И я джентльмен. Не будь я им, у тебя имелось бы больше причин для жалоб. Могла бы до сих пор находиться под скалой, например. Или спать в хлеву с животными. Или трахнул бы тебя в своей постели, даже если не хочешь. Я джентльмен, сучка, и не представляешь насколько.

Признаю, мой ответ так же глуп, как и несвоевременен.

— Если ты так понимаешь, что означает быть джентльменом, то удивляюсь — почему Реджина не бросила тебя гораздо раньше.

Я сразу же сожалею о том, что вырвалось, так газу достаточно щели для расширения.

Раскаиваюсь, потому что его безумной ярости предшествует момент недоумения. Длиться всего мимолётный миг, но замечаю, как его взгляд наполняется очень глубоким несчастьем.

Длится мгновение, точно.

Сразу после этого Харрисон поднимает руку, словно намереваясь меня то ли ударить, то ли задушить или кто знает, что ещё. Мог бы сделать, у меня нет физической силы ему противостоять, и к тому же не от большого ума бросила в него «перчатку с вызовом».

Подозрение, что по-своему — в запутанной манере и несовместимой с цивилизованной жизнью — он действительно джентльмен, ощущается мной вопреки сказанному. Потому что Дьюк так ничего не и делает, ничего не говорит, несмотря на мою глупую провокацию, разворачивается и удаляется, оставляя огромные следы, которые взрываются брызгами на мокрой земле.

Наблюдаю, как он направляется в сторону хлева. Следую за ним, охваченная странной эмоцией, в которой волны гнева смешиваются с раскаянием.

Некоторое время наблюдаю за ним снаружи, пока он ухаживает за животными. Я поражаюсь, понимая, что с ними он не ведёт себя резко и нетерпеливо. Гладит морду лошади и остаётся стоять так какое-то время. Смотрю на его мужественный профиль, влажный и до сих пор хмурый, напротив шелковистой морды кобылы.

Отступаю назад, чувствуя, как будто что-то украла. Как бы я хотела уйти прочь, более того — как бы желала вообще никогда не приезжать. Было бы лучше сохранить иллюзию, что Харрисон Дьюк, возможно, тот же самый мужчина, каким был в мои юношеские годы идолопоклонничества. Но прежде всего было бы лучше не знать, что несмотря на годы жизни, проведенные отшельником, лишённым сердца, он не перестал её любить.

✽✽✽

Если вначале Харрисон вёл себя словно меня ненавидит, то теперь словно я не существую. Принц остаётся единственным источником вежливости и тепла в этом жалком и ледяном доме.

Неожиданно, после того как вновь развёл огонь, он поставил разогревать суп из банки даже не спрашивая, голодна ли я. Не могу больше молчать и шепчу:

— Мне жаль. — И после его, наполненного желчью молчанием, — не должна была затрагивать тему… понимаешь, что имею в виду. Это было мелочно с моей стороны. Знаю, сколько ты пережил когда…

Мужчина развернулся со скоростью пули.

— Напротив, ты не х..я не знаешь.

— Наверное нет, однако мне жаль. Я знаю, что… как себя чувствовал.

— Как себя чувствовал когда? Когда жена перетрахала весь Лос-Анджелес или когда журналисты доставали, не переставая?

— Я знаю, каково это — когда кто-то, кого любишь и кто должен любить тебя, старается изо всех сил, чтобы ты ощутил себя дерьмом. И журналисты… какое-то время доставали и меня тоже, хотя и по другим причинам.

Его взгляд не менее враждебен, чем раньше, он явно не поверил ни одному моему слову или его не заботило ничего из сказанного.

— Ты так хорошо выучила урок, что стала журналистом, чтобы иметь возможность в свою очередь е…ть кому-то мозг. Огромнейшие поздравления.

— Я человек не такого типа, — возразила, оскорблённая.

— Нет, ты другая, — заявляет насмехаясь. — Каким может быть оксиморон, ты журналист с совестью (прим. пер: Оксиморон – сочетание логически не совместимых понятий. Например – звонкая тишина, мёртвые души, горячий снег). В самом деле ты пришла сюда, чтобы влезть в моё дерьмо и спрашивать вновь «что вы испытали, когда увидели свою жену с раздвинутыми ногами на обложках «The Sun e Star Twenty»?

Меня шокирует, как он обо мне думает, словно приписывает вину, к которой я не причастна и что нахожу отвратительным.

— Я не намеревалась спрашивать у тебя ничего подобного, — возражаю я. — Мои вопросы касались бы только твоих книг. То, что недавно сказала… про Реджину… не входило в мой список. Ты спровоцировал своими ужасными манерами, я не хотела её упоминать.

— Как будто я в это поверил. Чёртовы писаки преследовали меня повсюду, пока не начал стрелять в них. Возможно, должен выстрелить и в тебя. Всё равно, как только вернёшься в город, состряпаешь прекрасную статью о том, какой Харрисон Дьюк мудак, и выстрел из дробовика поможет тебе доказать правоту, не так ли?

— Ох, что касается этого, то мне поверят и без выстрела. Твой легендарный характер не нуждается в доказательствах. Конечно, сейчас стал хуже, никто не поверил бы, что ты превратился в святого отшельника.

Ожидаю от него следующего пренебрежительного комментария, но ни с того ни с сего Харрисон издаёт своего рода смешок. Больше похожий на дьявольскую ухмылку, смешанную с животным рычанием. Но точно ближе к проявлению веселья, которое могла бы от него ожидать. Наконец заявляет:

— Вынужден признать, что ты не ошиблась. Но и я не ошибался, заявляя, что ты журналистка, как все другие. Ты обманула Херба своими острыми статьями и заставила его поверить, что у нас состоится сугубо литературная беседа, не затрагивая этой шлюхи, моей бывшей жены. Называется «замани и обмани» — блестит, но не вода. Как кусок стекла, который перережет горло.

Несколько минут наблюдаю за ним в молчании, в свою очередь высказывая всё беззвучно. Затем оглашаю весь список вопросов, которые приготовила. Я потеряла свои записи, но все они застряли у меня в памяти. Никогда не смогу их позабыть. И не только потому, что хорошо подготовилась к интервью, но и потому что эти вопросы хранила всегда. Расспросить о его творческих возможностях, которые для меня были гениальными и грациозными, о его жёстких и хрупких героях, о символическом значении их выбора. Спрашивать о Реджине было бы признанием её причастности к этим произведениям, когда она не имела к ним никакого отношения. Она не существовала и появилась позднее. Уверена — она даже не читала эти романы.

Это последнее соображение по понятным причинам держу при себе.

Харрисон серьёзно на меня смотрит и потом снова приподнимает уголок рта.

— Я понял, — выдавливает он скупо.

— Что ты понял?

— Ты не из числа журналистов, зацикленных на Реджине. Ты принадлежишь к другой категории.

— Какой категории?

— Зацикленной на мне. Признаю, твои вопросы менее дебильные чем в среднем, но преследуют всегда одну цель. Встречался со многими из них, у всех один и тот же блеск в глазах и убеждение, что именно у них получится сподвигнуть меня на написание нового шедевра тысячелетия. Все убеждали, что Реджина разрушила моё вдохновение, отправив в забвение. У всех имелись намерения пробраться в мой мозг через член. Но видишь ли… даже если мой член довольно долго твёрдый и не привередничает много, до мозгов ты никогда не доберёшься.

Я уставилась на него с яростью разочарования.

— Я не заинтересована ни в одном, ни в другом. Мужчина, который не церемонится, обладает больным мозгом — это не большое искушение. А теперь я хочу есть.

Подхожу к нему, забираю из рук тарелку с разогретым супом и опускаю в неё ложку. Сердце бьётся с сумасшедшей скоростью, и на мгновение я опасаюсь, что тарелка выпадет из моих рук. Сажусь перед камином, как потрясённая девочка, которую застукали за шалостью, а она по своей наивности предполагала, что разгадать её будет невозможно.

Потому как откинув в сторону вульгарные части, Харрисон угадал всё.

Одно время хотела стать для него музой. Мечтала любить его и быть им любимой. Видеть, как он пишет и первой читать его романы. Рассказывать ему свои секреты и слушать про его. И занять его разум.

Не утешительно узнать, что стала одной из многих, слишком сентиментальной обманутой поклонницей, которой предназначено столкнуться в реальности с непревзойдённым идолом, оказавшимся слишком несовершенным и слишком человечным.

ГЛАВА 5

Если бы Харрисону сказали, что захочет узнать её получше, то не поверил бы. С другой стороны, если бы сказали — он будет спать на полу и не разбудит её, потому что пожалеет, такую неуклюжую и в лихорадке, то рассмеялся бы с резкостью того, кто думает, что оказался в мире сумасшедших.

Вопреки этому он спал на полу, после того как проверил её в последний раз и понял, что Леонора дрожит. Он подкинул дрова в камин для большего огня и накрыл девушку дополнительным одеялом. А сам заснул вместе с Принцем перед камином. Не то чтобы Дьюк боялся неудобств — его жизнь уже и так стала практически спартанской, полностью исключая понятие роскошь.

Харрисон больше всего страшился сочувствия. Этого он старался избегать. Но не смог сдёрнуть Леонору с кровати; неожиданно испытал чувство предательства, пока размышлял о лучшем способе, каким можно вернуть себе одиночество. Вот какой он увидел её: словно раненая собака Леонора свернулась клубочком, обнимала сама себя, завёрнутая в огромную одежду, всё равно не скрывающую мягкую плоть тела. И по какой-то причине будить её и выгонять с кровати показалось альтернативой слишком чудовищной, даже для него. С другой стороны, с животными у него складывались более свободные и искренние отношения, чем с людьми. Поэтому Харрисон решил расценить, что девушка не слишком отличается от раненого животного.

Хотя желание побольше о ней узнать опровергало эти обнадёживающие выводы. Когда она ему сказала, что понимает, каково быть нелюбимым и подвергаться преследованию журналистами, внутри Харрисона блеснула вспышка любопытства.

Кто она — это странное, неловкое создание?

Кем бы ни была, он не станет снова спать на полу, и одного раза достаточно.

Как не изменит и свои привычки.

Поэтому пока девушка ела суп, Харрисон начал раздеваться.

Заметил, как она вздрогнула на стуле и покраснела словно тринадцатилетняя. Больше, чем оксиморон, эта девушка воплощала грани противоречия. Короче говоря, ей было, по крайней мере, двадцать пять лет, занималась работой для хитрых душ и пыталась держать голову с упрямой смелостью, но когда показывала неконтролируемые эмоции, то выглядела застенчивой.

Скромная журналистка с совестью.

Своего рода феномен из цирка уродцев — уверен, зверь редкий. Где, твою мать, Херб её откопал?

— Что ты намереваешься делать? — спросила Леонора, пока Харрисон снимал рубашку.

— Должен помыться. Если тебе не нравится, то можешь выйти.

В этот момент гром сотряс стекло в одном окне единственной комнаты.

Леонора развернула стул наискосок и повернулась к нему спиной. Она продолжала есть, но он заметил, с каким трудом пища проскальзывала в её горло — словно имела консистенцию пробки. В прошлом ему доводилось пробовать что-то вроде этого — во времена пика своего самого оглушительного несчастья, когда пил, избивал до крови кого ни попадя, трахался с отвратительными шлюхами и думал о Реджине — самой отвратительной шлюхе из всех. Еда всегда имела такой же вкус: прессованный картон, желчь и воспоминания о разорванной на части душе.

Кто знает, в силу какой странной связи он почувствовал, что сейчас она тоже не ощущала никакого вкуса. Её плечи выглядели одеревенелыми. Рукой нервно проводила по волосам. Постукивала коленями друг о друга. Уставилась на Принца, как если бы хотела быть уверенной, что удерживает взгляд в невинном направлении.

На очень короткое время её шея показалась Харрисону ужасно сексуальной. Без сомнения это от того, что она первая молодая женщина, которую он повстречал по прошествии веков. Харрисон мгновенно возбудился.

Не мог непристойно не засмеяться про себя, воображая, как она поворачивается и обнаруживает его позади с пугающей эрекцией.

К счастью, вода в душе была холодной и быстро утихомирила его пыл. Когда он закончил, Леоноры в комнате не было. Принц уставился на дверь с нетерпеливым видом.

Харрисон оделся, не вытираясь, открыл дверь и посмотрел снаружи. Девушка стояла под навесом, прислонившись спиной к стене. Выглядела смущённой. Может быть, заметила его эрекцию? Невозможно, если только не имела глаза на шее. На той самой молочной шее, оголённой от волос, перекинутых на одно плечо, которая разбудила его желание. Но даже если в этом была причина её выражения (словно она стоит на пороге плача дарованного небесами), это не давало Харрисону повод к беспокойству. Что касается его, то Леонора могла оставаться посреди поляны в наиболее грязном месте под ударами воды.

— Если собираешься здесь спать, то просто скажи, — заметил ей. Девушка бросила на него рычащий взгляд, но ничего не сказала. — Если в тебя попадёт молния, то не рассчитывай на меня.

Небеса словно его услышали, и в этот самый миг, сразу после грома неслыханной энергии, вспышка молнии осветила двор как днём. Леонора сдвинулась и приблизилась к двери.

— Я должна идти, — сказала ему совершенно неожиданно, как будто готова позвонить и вызвать такси, чтобы отвезли её в аэропорт. Затем стала так вдыхать воздух, как будто готовилась надолго задержать дыхание, потом медленно его выдыхала со странным спокойствием. Не то чтобы выглядела спокойно: одну ладошку открывала и сжимала как паук в конвульсиях. Другой рукой с такой силой ухватилась за лоскут широкого свитера, что казалось, он сделан из металла.

— Я приехала сюда с наилучшими намерениями, чтобы взять интервью у того, кого считала гением. Не то чтобы не ожидала столкнуться с трудным парнем — гении обычно берут столько же, сколько и дают. Напротив, возможно больше. Я знала — нет ни одного избранного разума, который не рискнул бы свести кого-то с ума. Твой агент пытался меня отговорить и предложил несколько имён других известных людей, но я… я хотела тебя.

Такое происходило не впервые, когда ничего для него не значащая женщина опускалась до словесного заигрывания, которое ему вообще не льстило, а сами они казались безнадежными и раздражающими. И всё же на этот раз Харрисон не почувствовал необходимость произнести спасительное «пошла на х..», чтобы отрезать эту омерзительную сладость. Возможно, потому что тон голоса Леоноры был каким угодно, только не сладким. Вероятно потому, что её голос звучал низко как у матери, которая говорит ночью. Может быть потому, что казался искренним; она выстраивала предложения из красивых слов, так как была умна, а не с целью трахнуться до слёз и потом рассказывать всем вокруг, что переспала с ним.

Тем не менее он не даст ей удовлетворения от знания, что поразила его.

— Необходимо быть осторожнее в том, чего желаешь, — сказал ей, — потому что если сбудется, произойдёт пиз…ц.

Взгляд, который она на него бросила, переполняла боль.

— Я должна уйти, — повторила она. — Если останусь здесь, не смогу не ненавидеть тебя, и если начну ненавидеть, то не смогу вновь читать твои романы. Если не смогу их больше читать, то не знаю, в каком окажусь положении. Твои истории и персонажи поддерживали меня на плаву в страшные моменты, когда я была готова утонуть. Если их потеряю, если тебя потеряю — что мне останется?

Дьюк переступил, словно стоял на обжигающей земле. Со стороны этот жест походил на проявление нетерпеливой скуки, как у непослушного и нетерпеливого мальчишки, который пинает банку. Но внутри ощущал что-то похуже: это был способ встряхнуться и отреагировать на очередной соблазн спросить «почему». А потом: что, как, где, когда.

Он не должен угодить в ловушку интересов по отношению к другому человеческому существу. Люди и женщины на вершине этой пирамиды представляли собой создания ненадёжные, вероломные, способные на ложь, в которую даже сами начинали верить.

Хотя Харрисон был не в состоянии войти в список святых, он не считал обман одним из своих дефектов. В болезни и здравии он всегда был искренним. И сейчас он почувствовал глубокую подлинность поведения Леоноры. Как будто эта некрасивая толстая девушка не обманывала себя; она добралась сюда, чтобы осуществить мечту и испытала смертельное разочарование от резкого пробуждения. Словно скрывала настоящую боль, сродни его, которую мог бы понять, если б захотел.

Вновь единственно разумной реакцией для него стало изобразить раздражение. Зевнул, словно страдал от смертельной скуки.

Когда очередная вспышка молнии, казалось, ударила в дерево недалеко от Леоноры, Харрисон инстинктивно приблизился к ней, закрывая своей спиной и испытал гигантский дискомфорт из-за того, что не почувствовал себя неуютно.

Мысленно решил послать самого себя на х…, и потом понял, что не только подумал об этом. Он это произнёс, и девушка решила, что разговаривает с ней. Её грустный и потрясённый взгляд был похож на тот, как смотрел утонувший на озере жеребёнок, которого Дьюк не сумел спасти.

— Ты должна смириться, — сказал ей. — Пока не успокоится эта гнусная погода, ты здесь застряла.

Она прикусила губы и Харрисон в удивлении задумался, что они пухлые, как и её тело: в этой девушке нет ничего, что не переполнялось бы.

— По-твоему опыту, сколько это продлится?

— Я уже говорил тебе, что такого дождя никогда раньше не видел. В этих районах более распространена засуха. Не могу дать никакого прогноза.

Леонора провела рукой по лицу и ещё раз вздохнула. Прикусила снова губу и Харрисон представил, как её язык облизывает его.

«Чёрт побери, прекрати. Запечатай мозг. Возьми искушение и утопи его на дне этого грёбанного озера. Потому что ты мудак с оставшейся маленькой частичкой души, но никогда не будешь тем, кто насильно засовывает член в рот женщины. Даже если не трахался вечность».

— Послушай, — прошептала она.

— Да, как правило, я хорошо слышу.

— Можешь на минутку прекратить умничать? Окей, ты бессердечный дьявол, твои саркастичные шутки очень остроумны, но я… должна сказать тебе одну вещь… немного неловкую.

Харрисон нахмурился.

— Если в этом нет действительной необходимости, избавь меня, о чём бы не шла речь.

— Именно необходимо, в другом случае я бы избежала этого.

— Тогда перестань ходить вокруг. В худшем случае засмеюсь тебе в лицо.

— Было бы уже приятное изменение.

— Думаешь добраться до сути?

— Я… возможно из-за стресса… шока… не знаю… В общем, у меня раньше времени начался цикл.

— То есть, хочешь сказать что…

— Да, у меня менструация. Знаю что для вас мужчин это запрещённое слово, но в любом случае. Не знаю как … что делать. Было б глупо спросить тебя, если имеешь…

— Более чем глупо, я бы сказал абсолютный бред.

— Можешь помочь мне… найти что-нибудь что… Пойми, мне ужасно неловко, но не знаю, что делать. К тому же у меня ужасно болит живот… У тебя имеется обезболивающее кроме аспирина?

Харрисон отчаянно пробормотал:

— Я не держу тампоны и таблетки для менструальных циклов на случай, если мимо случайно пройдёт женщина и будет в них нуждаться.

— Всё пошло наперекосяк. Всё. Сейчас ещё и это. Знай, я не из тех, кто жалуется, однако… хорошее пошло всё на хер не помешает.

Она вышла под дождь и громко прокричала в сторону воды и ветра. Один, два, три раза — с яростью.

Когда вернулась под навес, то Харрисон был уверен — влага на её щеках не только от дождя. Какая заноза в заднице… И всё же… мысль что возможно она одинока, во власти одержимого, лишённого чуткости, с ранеными душой и телом, спровоцировала у Харрисона атаку сочувствия. Хотя, одержимым, лишённым чуткости, был он, напротив, именно, потому что он.

Дьюк сразу же изгнал эту быструю судорогу, как делала кобылица Венера в отношении слепней, жужжащих вокруг хвоста.

— Завтра могу спросить у Майи, — бросил в ответ.

— Кто такая Майя? — прозвучал очередной вопрос.

— Живёт выше на горе. Не думаю, что у неё что-нибудь есть, она старая. Но в любом случае подходит лучше, чем я, чтобы спросить… что делать.

Неожиданно девушка ему улыбнулась. Склонила на бок голову, и в её влажных глазах блеснула вспышка детской благодарности. Вместо ответа Харрисон решительно вернулся в дом и закрыл дверь практически у неё перед носом.

Он должен перестать испытывать сострадание к этой толстой занозе в заднице. Должен перестать считать её достойной внимания. Не признавая исключений, с этим приказом обращался и к самому себе.

Бля, бля, бля.

Мысленно он повторил себе это тысячу раз.

Нет, возможно, тысячи будет мало.

Наблюдая как Леонора ложится на расстеленное на полу одеяло, Харрисон боролся с искушением предложить ей лечь на кровать. В конце концов места на ней имелось достаточно. Но он не будет этого делать. Лучше умрёт, но не превратится в грёбанного денди.

Он уже и так уделил достаточно внимания её раздражающим потребностям (удерживал себя в хлеву, пока девушка ходила в туалет, вооружённая простынёй, чтобы использовать её для своей необходимости), покуда Майя не решит этот злободневный вопрос, стоящий перед ним. И он даже согрел для неё воду на плите.

Чего большего могла ожидать раздражающая стерва?

Он, конечно, не будет вместо неё спать на полу.

«Какое мне дело до этой несчастной, которая к тому же вызывает у меня только отвращение, учитывая её ситуацию?»

— Эй.

Девушка лежала у подножия кровати, повернувшись к нему спиной. Единственный комфорт ей создавала комковатая подушка. Она явно не спала и всё же не ответила на его оклик.

— Если хочешь, ложись на кровать, я тебя не съем.

— Нет, лучше не надо, — прошептала она хриплым голосом, так и не повернувшись к нему. Волосы у неё соскользнули на бок, и её шея вновь намекнула на что-то провокационное.

— Поступай как хочешь, однако я свою часть выполнил. И не говори больше, что я не джентльмен.

— По-своему ты любезен, — продолжила она, все так же обращая к нему спину. Её голос отражался от стены и казался сонным, достигая Харрисона. — Но очень-очень «по-твоему», поэтому не принимай это как комплимент.

Харрисон перевернулся на другой бок и сознательно занял на кровати всё свободное пространство. Больше он ей ничего не предложит.

Эта отвратительная доброта в кавычках и так стоила ему двадцати лет и уравнивала счёт за всё время, когда он вообще забывал звучание слова «любезность».

✽✽✽

Пополнялся список невероятных вещей, которые Дьюк не мог себе никогда даже представить, пока находился в здравом уме. За два дня он сделал и передумал так много фигни, что убедил себя: будь у него зеркало, то в отражении увидел бы совершенно другого мужчину.

И сейчас — вот вам энная нелепость — сцена, которая в сравнении с безумным фильмом выглядела «серьёзной»: Харрисон поднимался по крутому склону в момент перемирия между двумя атаками дождя, на фоне которого бледнел сам библейский потоп. Леонора упрямо следовала за ним, хотя была бледной как привидение. И Принц, который не привык оставаться в одиночестве, следовал за ним по пятам как собака.

Это трио, отправившееся к хижине Майи, выглядело немного комично и немного трагично.

К счастью, хижина находилась не слишком далеко. Дьюк и пожилая женщина могли бы считаться соседями даже если встречались редко. Они оба были очень одиноки и не склонны к болтовне. Иногда Майя готовила для Харрисона еду, а он в ответ покупал провизию и для неё. В некоторых случаях помогал ей с ремонтными работами, а Майя снабжала его консервами и печеньем. Подводя итог: никто из этих двоих не выносил мысли, что для него делали одолжение без возможности отблагодарить в ответ. Таким образом, они почитали правило равновесия — основополагающее для тех, кто живёт в одиночестве, и кому не выносимо чувствовать себя должником.

— Ты отдаёшь себе отчёт, что тормозишь меня? — спросил Леонору Харрисон во время подъема.

Он шёл впереди сердитый, каким может быть отшельник-женоненавистник, вынужденный пройти полтора километра по пересечённой местности с риском того, что в него ударит молния только потому, что отправился на поиски женских тампонов. Дьюк даже отдалённо не помышлял о надежде, что Майя решит приютить девушку у себя. Старая леди не была сукой как он, но ушла от Дьюка не далеко.

Леонора не прокомментировала его случайное замечание.

— Почему ты взял ружьё? — спросила вместо этого.

— Потому что мы не в Центральном парке, где в лучшем случае ты можешь вступить в борьбу за выживание с белкой. Здесь очень велика вероятность встретить медведя, койота или рысь. Особенно весной. Если такое произойдёт, постарайся не гоготать как гусыня.

Леонора обиженно надула губы.

— Я никогда не гоготала как гусыня, не начну и сейчас, — серьёзно заявила, но при этом оглянулась вокруг, будто боялась увидеть тень затаившегося дикого животного.

— Встреча с медведем, как правило, придаёт новое значение понятию «идиотизм». Ты должна была остаться в долине, кажется, вот-вот умрёшь.

— Если я умру, скорми меня на обед медведю, к всеобщему спокойствию, — фыркнула Леонора, словно эта непрерывная словесная борьба истощила её больше, чем недомогание. — Расскажи мне о Майе. Она живёт одна?

— Да.

— Пожилая женщина? Она не боится?

— Чего? Основываясь на собственном опыте — цивилизованный Нью-Йорк меня убивал, здесь я родился вновь, несмотря на медведей.

— Она тоже сбежала из города?

— Что-то в этом роде. Но избегай задавать свои хреновые вопросы от журналистики. И рядом с ней запомни — меня зовут Уэйн.

— Никто не знает, кто ты на самом деле?

— А вот и она, всегда готовая к допросу. Даже если бледная как смерть, ты не перестаёшь вмешиваться, правда?

— Это вопросы не от журналиста, а от человека. Существует также простое желание «знать», которое не имеет ничего общего с необходимостью заполнить половину колонки, прежде чем отдать в печать. Есть сочувствие, интерес, человеческая солидарность.

— Когда у тебя месячные, ты ещё невыносимей, чем обычно. И я, везучий мужчина, должен не только терпеть твоё присутствие, но также и твою версию «лже-занятного романчика, полного фраз для подчёркивания».

— Ты же напротив, не мог не обвинить мои месячные; ты невыносим независимо ни от чего.

У Харрисона почти возникло желание рассмеяться, но он сдержался.

— И я этим горжусь, — прокомментировал он, не сбавляя шаг, хотя Леонора, стараясь от него не отстать, дышала с трудом.

— Однако сегодня ночью ты накрыл меня одеялом.

— Я накрыл также и Принца.

Леонора наблюдала, как гигантская свинья обнюхивает мир вокруг подобно собаке.

— Кстати… как зародилась ваша дружба? Он мне кажется чрезвычайно изысканным по сравнению с тобой.

— Я купил его маленьким, чтобы заготовить бекон и ветчину.

От ужаса девушка широко распахнула глаза.

— Так что… он… ему суждено…

— Вероятность съесть тебя — больше.

— То есть ты не собираешься причинять ему боль? А как же остальные? Шип и Блэк, и курицы с гусями?

— Я понял, что мне гораздо проще застрелить человека, чем зарезать животное. Так что Принц, как и остальные, остался со мной. Я не могу есть то, что выращиваю.

— Так вы семья?

— Семья — это термин, который сочетает в себе гораздо большее.

— Ну а я применяю его к любой компании, в которой уважают друг друга. Не имеет значения, что не все члены люди. У меня на Статен-Айленде живёт котёнок, и я часто с ней разговариваю. Иногда она так смотрит, что складывается впечатление, будто понимает меня.

— Вот снова разновидность твоей патетики. Я создал впечатление, что заинтересован историей твоей жизни?

— Если я задаю тебе вопросы, ты обзываешь меня любопытной журналисткой. Если рассказываю о себе, то становлюсь пафосной. Что я должна делать?

— Держать-рот-закрытым. Разве ты не болеешь? Ты спала на чёртовом полу, истекаешь кровью и ещё болтаешь?

— Я часто разговариваю в одиночестве. Иногда… я боюсь звука тишины. Она накрывает меня воспоминаниями, которые мне неприятны, поэтому наполняю её своим голосом. Я разговариваю с животными и иногда пою. Я люблю Нью-Йорк, потому что он никогда не молчит.

— А я ненавижу его по этой же причине.

При виде хижины Майи, Харрисон ускорился ещё больше. Какого дьявола он отвечал этой идиотке? Почему вместо того, чтобывозвести между ними свою молчаливую стену, он позволил вовлечь себя в беседу, хоть и превратившуюся в пререкания.

Если он хотел уложить девушку в постель, то было бы лучше притвориться, что она его не раздражает. Сделать вид, что слушает её. Прикинуться более утончённым, чем свинья.

Обращаясь с Леонорой как с идиоткой, он не сможет многого достигнуть: на самом деле, чтобы её трахнуть, такая тактика не станет выигрышной. Будучи деревенщиной, Харрисон не был насильником.

Причина этого словесного поноса, хоть и саркастического, видимо кроется в другом. Девушка заставляла его нервничать, и у Дьюка возникало желание ей противоречить.

След дыма просачивался из дымохода деревянного дома Майи, почти такого же спартанского, как и его собственный. На задворках виднелись очертания огорода, о котором хозяйка заботилась почти с маниакальным вниманием. У неё так же имелось несколько кур и собака.

И именно собака, старый молоссо с очень медленными рефлексами, заметил их первым. Встав перед дверью, он тявкнул, и этот лай выглядел смехотворным, будучи не чем иным как попыткой старичка доказать себе, что он ещё остаётся в строю.

Харрисон ему свистнул, что-то достал из кармана и бросил, а пёс подобрал, нежно виляя хвостом.

Когда к нему приблизился Принц, они оба друг друга обнюхали с взаимным удовлетворением, словно были не собакой и свиньёй, а четвероногими одного вида. Леонора разразилась смехом.

Если б девушка не имела аппетитную грудь и зад, похожий на тот, что на картине Рубенса «Венера с зеркалом», Харрисон сказал бы — она выглядела как маленькая девочка. Но она, твою мать, обладала таким телом, что для его исследования необходимо больше времени, чем для быстрого перепихона. И Дьюк не мог думать ни о чём другом, кроме о разочаровании. Проклятье, она ему даже не нравилась, и всё же у него больше не получалось смотреть на неё и не представлять обнажённой. Появление в дверях Майи прервало эту похотливую тоску. Она ему не улыбнулась (никогда не улыбалась), а он и не претендовал. Они были двумя мирными медведями, которые время от времени встречались, иногда помогали друг другу, но симпатии в полной мере не испытывали.

Однако на лице пожилой женщины отразился испуг. Она была высокой, худой и морщинистой, лицо выглядело как кора дерева. И обычно она ничему не удивлялась, но присутствие Леоноры вызвало у неё скрытую ответную реакцию, похожую на отдачу при стрельбе из винтовки, когда ты не готов к силе удара.

— Кто, чёрт возьми, она такая? — спросила женщина у Харрисона без лишней болтовни.

— Была на экскурсии и застряла из-за непогоды.

Леонора протянула Майе руку, чтобы поздороваться, но была вынуждена опустить её; пожилая женщина не протянула свою в ответ. Женщина затачивала какой-то инструмент в форме полумесяца, который держала в руках вместе с полоской кожи и не выглядела заинтересованной освободить руки в соответствии с правилами этикета гостеприимного хозяина.

Тем не менее, после долгого рассматривания Леоноры, она пригласила девушку войти.

— Только она, — подчеркнула Майя, указывая на Дьюка пальцем. — Ты останешься здесь.

— Я не настаиваю, — ответил ей взглядом того, кто не имеет ни малейшего намерения о чём-то заботиться, и напротив, мысль о том, что его считают обеспокоенным, оскорбила мужчину.

Он остался снаружи в одиночестве, пока Принц и Титан, собака Майи, продолжали обнюхивать и играть между собой. В этот момент гром заставил содрогнуться небо.

— Твою мать, — пробормотал Харрисон. Эта гроза вскоре принесёт с собой революцию. Кем, чёрт возьми, была эта девушка — посланницей бури? С момента её появления Вайоминг превратился в болото!

Дождь начался раньше ожидаемого, вынуждая мужчину войти в дом, несмотря на предупреждение Майи.

Леонора сначала стояла перед камином и грела спину. Потом села за стол на кухне, перед ней стояла чашка, из которой струился пар, а внутри плавали непонятные листья. На лице девушки растянулась улыбка, из чего Харрисон сделал вывод, что эта нелепая экспедиция дала какие-то результаты.

Майя даже не обернулась, лишь сказала ему впустить поросёнка и собаку, прежде чем те перемажутся в грязи, и закрыть дверь. Она собиралась что-то приготовить на плите, загромождённой утварью, похожей больше на перегонные аппараты, чем кастрюли.

— Вы не сможете уйти, пока не успокоится дождь, — постановила она.

— Грёбанная жизнь, — жёстко отреагировал Харрисон.

— Вот, выпей, — вновь приказала ему Майя тоном генеральши, которая не опускается до розовых соплей. Она указала мужчине на стул рядом со столом и напротив поставила чашку, такую же, как у Леоноры.

— Это отвар из хмеля и ромашки. В основном оказывает спазмолитический эффект, но может успокоить и дурные головы. Мне кажется тебе это необходимо.

— Я больше не сумасшедший как раньше, — огрызнулся Харрисон.

— О да, ты именно такой. С такой красотой, гуляющей по дому, ты должен быть очень возбуждённым, — заметила пожилая женщина, и её вид не вызвал ощущения, что она хочет пошутить.

Харрисон должен был воздать должное Леоноре, которая выглядела удивлённой, как и он сам. У неё в руках задрожала чашка, пока девушка, вытаращив глаза, смотрела на Майю взглядом, в котором виднелось больше, чем простое недоумение. Она ничего не сказала, но порядочно покраснела. Если Леонора была не слепой, то не могла считать себя красивой. И факт, что он хотел её трахнуть, не имел отношения к внешним данным девушки, а вызывался только его голодом.

— Принц крутится вокруг меня месяцы, но со всей своей доброй волей не могу назвать его красавчиком, — последовал злой ответ Харрисона.

Он не смотрел на Леонору, не напрямую. Но натренированный замечать краем глаза скрытые детали, заметил изменение в выражении её лица. От первоначального удивления, до ярости в кавычках, и к серой тени печали.

— Не очень остроумно, — обрезала его Майя. — И не прикидывайся, что не понимаешь о чём говорю. Выпей, ты перевозбуждён. Мне показалось бы странным обратное. А ты, моя дорогая, не волнуйся. Он кажется монстром, но на самом деле имеет только раненную душу. Как все мы.

— Если ты такая милая, — сказал Харрисон, — почему бы тебе не приютить её у себя вместо меня?

— Даже не подумаю. Мне нравиться жить в одиночестве, и я не поставлю подножку судьбе.

— Судьбе? Какую хрень ты несёшь? — рыкнул Харрисон с грубостью, не подобающей возрасту его собеседницы.

— Пей настойку и не загрязняй покой моих ушей своей грубостью, — властно повторила миссис. — А ты, дорогая, пойдём со мной. У меня кое-что есть, хочу тебе отдать.

— С удовольствием, — ответила Леонора, заговорив в первый раз.

— Звук голоса этого козла вызывает тошноту и у меня. Принц говорит более интересные вещи.

Обе женщины удалились в соседнюю комнату.

Спустя несколько минут Майя вернулась на кухню. Села напротив Харрисона и уставилась на него пристально, с оттенком угрозы.

— Если будешь плохо себя вести с этой девушкой, я выстрелю тебе в рот, — сказала она с абсолютной откровенностью.

— Откуда появилось всё это беспокойство?

— Откуда появилось не твоего ума дело. Ты руки не распускай.

— Да кому эта херня нужна! Ради всего святого, ты её видела?

— Я видела и родилась не вчера, Уэйн. Ты годы живёшь отшельником, а молодая девушка буквально давит сочной плотью.

— Не хочу повторяться, однако, если я так опасен, почему не оставишь здесь у себя?

— Я тоже не хочу повторяться. Думаю, уже ответила тебе.

— Не хочешь ставить подножку судьбе? Да, ладно! Я считал тебя прагматичным человеком, а не чёртовой колдуньей.

— Всё взаимосвязано. Ты о ней позаботишься и будешь вести себя достойно. У меня хорошее предчувствие.

— С каких пор у тебя предчувствия?

— Всегда. Как ты думаешь, почему я не выстрелила в тебя, когда впервые увидела? Ты был агрессивным пьяницей и мудаком, помнишь? И всё же у меня появилось хорошее предчувствие даже тогда. Я прекрасно поняла, что Уэйн это не твоё настоящее имя. Но притворяюсь, что поверила. А сейчас воспользуйтесь тем, что ливень ослаб и уходите вдвоём.

И правда, по крыше дома прекратилось звучание, похожее на стук миллиона гигантских разъяренных кулаков в дверь. Из комнаты вышла Леонора с рюкзаком на плечах и с печальной улыбкой на губах. Её глаза казались блестящими, словно она недавно плакала.

Девушка подошла к Майе и поцеловала в щёку, прошла мимо Принца и Титана, одинаково обоих приласкав. Приблизилась к двери и открыла после того, как толкнула плечом Харрисона, который не сдвинулся ни на миллиметр, но так она всё равно, символически, выразила своё презрение.

ГЛАВА 6

Леонора

Майя оказалась женщиной резкой, из тех, кто не будет ходить вокруг да около. Астенического телосложения с длинными седыми волосами, убранными в пучок, больше похожая на бабушку-вышивальщицу, чем на крепкую крестьянку, но с руками, которыми могла бы задушить дровосека. Удивительно — у неё нашлись все необходимые мне вещи, учитывая, что женщина должна находиться в менопаузе, по крайней мере, лет десять.

Когда приглашает войти в дом, всё проясняется.

В достаточно удалённом прошлом (таком, чтобы не ощущать себя раздавленной болью, хотя болеть никогда и не перестанет), у неё была дочь. На комоде в спальне вижу ковёр из фотографий: на всех в разном возрасте (от девочки до женщины), изображен один и тот же человек. Зачарованно их рассматриваю и ощущаю, как по спине бегут мурашки. В ней видно что-то, напоминающее меня.

С детства я тоже была упитанной, намного больше, чем любая девочка когда-нибудь могла пожелать или принять. Она не выглядит счастливой от возможности быть увековеченной: в её кротком взгляде я чувствую скрытое беспокойство. Может, это скромность или что-то более сложное, но для меня непонятное, и на фото с возрастом не исчезает. Напротив, взрослея, она как будто становилась более невинной и хрупкой.

Её звали Люси, рассказывает мне Майя с каким-то облегчением, словно она счастлива просто произнести её имя. Такая откровенность удивляет, потому что Майя произвела на меня впечатление очень сдержанной женщины, способной достигнуть высот впечатляющей суровости, если ей хоть что-то доставит беспокойство

Возможно, факт, что я похожа на Люси, делает меня желаннее в её глазах. В этом отдалённом уголке мира они жили вместе, конечно до того, как туда переехал Харрисон. Потом, после смерти Люси, Майя сохранила все её вещи. Она не сказала, что случилось, а я не стала спрашивать.

По правде говоря, меня удивляет, что двадцатилетняя девушка (приблизительный возраст, который можно определить по последним фото), согласилась жить в такой изоляции. Я хотела бы расспросить побольше, но моё любопытство ощущается как оскорбление. Поэтому беру то, что Майя мне даёт, даже не думая отказываться. Женщина собрала не только предметы гигиены, за которыми я пришла, но также брюки и сапоги. Когда кто-то делает подарок с подобным блеском в глазах, а у тебя складывается чёткое ощущение, что как правило, эти глаза тусклы подобно окисленным монетам, сказать такому человеку «нет» — равносильно нанесению смертельного увечья.

Пока Майя собирает вещи в рюкзак, я спрашиваю её о возможности альтернативного спуска в долину, про который мне рассказал Харрисон. В общих чертах она описывает путь и потом добавляет:

— В это время года он плохой. Летом дорога покажется почти прогулкой, но не сейчас. Безопаснее дождаться, когда отремонтируют мост.

— Я не могу ждать так долго!

— Почему?

Её одновременно откровенный и резкий вопрос сбивает меня с толку.

— Как почему? Я… моя жизнь в другом месте… я не могу здесь оставаться!

— Тогда зачем ты приехала?

Пытаюсь вспомнить предложенную Дьюком сказку о моём появлении в этом «Литл Спрингс».

— Я решила прогуляться, и…

— Чтобы просто прогуляться, так далеко не забираются. Те, кто сюда приезжает, имеет очень глубокую потребность в уединении. Они обычно оставляют что-то позади, как я или Харрисон.

У меня округляются глаза, когда слышу его имя, произнесённое в манере отвлечённой спонтанности.

— Вы знаете кто…

В ответ Майя открывает ящик и достаёт книгу. Это одно из первых изданий «Карточного домика», с напечатанным на обороте фото автора. Я задерживаюсь взглядом на лице Харрисона. Он такой молодой и непохожий на себя сегодняшнего. И всё же выглядит одинаково: уже тогда имел жгучий взгляд, а губы, кажется, готовы говорить на языке сарказма. Тот Харрисон был ростком нынешнего, с короткой стрижкой, без бороды и без могучих плеч, но всё такой же грубый мыслитель, не джентльмен — первый эскиз сумасшедшего.

Неожиданно, я узнаю больше и о Люси. Понимаю это из сохранённого Майей романа. «Карточный домик» — это история краха того, что казалось идеальной американской семьёй, пока не заболевает младшая дочь, обожаемая всеми. Девочка страдает от тяжёлой умственной отсталости. Это трагическое событие объединяет всех родственников, но в неверном направлении. По сути в развитии сюжета как родители, так и братья, вплоть до дедушек и бабушек — это циничные карикатуры бесчеловечного общества. Они делают всё возможное, чтобы освободиться от бремени в виде маленькой девочки; вначале перекладывают заботы с одного на другого, а затем пачкают себя непростительной виной причинения ей смерти. Тем не менее, фигура Ванессы, несмотря что она ребёнок и жертва, доминирует над всеми персонажами с почти божественной внутренней силой.

Не думаю, что Люси когда-нибудь была оставлена в одиночестве перед открытым окном, в надежде, что прыгнет вниз, стремясь догнать бабочек, мыльные пузыри или лучики света. Но я чувствую, что ум Люси был таким же чистым, как у детей, которые никогда не взрослеют. На фото её взгляд похож на тот, какой я представляла у Ванессы. Своего рода ангельский, оторванный от земных вещей.

Мне хочется разреветься, и я стараюсь не встречаться взглядом с Майей. Я тоже чувствовала себя как Ванесса: моя семья пыталась меня убить. Да, убить можно по-разному, и слова могут стать не менее острым оружием, чем ножи.

Но мне хочется плакать и по другой причине — почему Харрисон, способный написать такие пронзительные истории, мертвее Ванессы и Люси. Я приехала сюда из-за него и обнаружила труп. Нет, на самом деле — зомби.

— Он не знает, что я его узнала — признаётся Майя, прерывая мои грустные мысли. — И я притворяюсь, что имею дело с неким Уэйном. Так же как он делает вид, что ничего не понял о моей жизни. Мы уважаем друг друга по-своему. В любом случае… если ты приехала сюда воспользуйся!

— Чем?

— Свободой. Воздухом. Физической усталостью. Отрешением от своих привычек. Иногда хорошо отключиться. Полезно перерезать верёвку. И если мост, который хорошо ли, плохо ли, но продержался шесть лет, а рухнуть решил прямо сейчас, то поблагодари его!

К сожалению, я просто не могу быть великодушной. На обратном пути наступила моя очередь идти быстрее. Полагаю, мой шаг ускоряет ярость. Когда Майя оставила меня одну в комнате, я услышала в свой адрес шутку Дьюка: «Да кому эта херня нужна! Ради всего святого, ты её видела?»

В его тоне звучало презрение, и я поспешила удалиться от двери, чтобы не слышать других комментариев. Не то, чтобы ожидала панегирик моей красоты (прекрасно знаю, что Харрисон думает обо мне и моём присутствии под его крышей), но в любом случае меня обожгло.

Воспоминание о милых и печальных фото Люси, моей нежной и грустной юности, о Ванессе, которая прыгнула из окна и разбилась на миллион частей, а также дождь, падающий легко, как мокрая пыль, и моё положение заключённой у того, кто никогда не хотел бы брать меня в плен и был бы счастливее, сбросив обратно в озеро — всё это делает меня меланхоличной.

— Эй! — слышу голос Харрисона за спиной, но решаю его игнорировать. — Остановись.

Мысленно посылаю его на х… и ещё быстрее прибавляю шаг.

— Леонора, твою мать, стой!

Предполагаю, усилия, потраченные чтобы вспомнить моё имя, заслуживают некоторого внимания.

Оборачиваюсь: Харрисон направил в мою сторону ружьё и смотрит серьёзно, почти угрожающе.

— Что…

— Двигайся медленно и возьми Принца за ошейник, — негромко приказал он.

Непонимающе смотрю на него, но решительный тон заставляет его послушаться, не задавая вопросов. Шагаю медленнее, чем астронавт по Луне и крепко держу Принца за тонкую плетёную верёвку, завязанную на шее. Потом смотрю туда, куда смотрит Харрисон.

Перед нами на расстоянии десяти метров стоит койот. Он неотрывно на нас смотрит и стоит неподвижно, как статуя из янтаря. По размерам меньше волка, но что странно, выглядит более устрашающе. Быть может потому, что я никогда в жизни не видела живого волка, тогда как койот передо мной — живая плоть, кости и зубы. Инстинктивно отодвигаюсь назад в сторону Дьюка, а он, наоборот, немного двигается вперёд. В моей голове скачет миллион вопросов. Среди которых самые главные связаны с выживанием: койоты передвигаются стаей? Нападут ли они со всех сторон? Начнут с меня или Принца?

— Сейчас я пошумлю, — говорит мне Харрисон. Потом стреляет в воздух.

Несмотря на предупреждение, выстрел меня пугает. К счастью, пугается и койот и убегает словно заяц.

Когда он уже далеко, осознаю, что я затаила дыхание. Сипло вдыхаю воздух, как будто вынырнула из воды.

Только сейчас понимаю, как близко приблизилась к Харрисону, почти прячусь за его спиной. Ещё немного и превращусь в огромную человеческую марку. Какая храбрая женщина! Могу собой гордиться. Даже Принц выглядит менее напуганным.

Я отпрыгиваю назад, словно тело мужчины обжигает.

— Появятся и другие?

— Я так не думаю, но лучше поспешить.

Он ускоряется на самом деле и вновь от меня удаляется. Как же я ненавижу его безразличие ко мне. Могу упасть или неожиданно остановлюсь, а он даже не заметит. Пара койотов может на меня напасть, а он доберётся до хижины и не заметит, что я мертва.

Делая эти глупые выводы, недостойные моего интеллекта, я останавливаюсь и смотрю ему в спину.

«Эгоистичный мудак, который даже не замечает, что…»

Харрисон оборачивается и, хмурясь, смотрит на меня.

— Что ты делаешь? Шевели задницей!

Он заметил.

Окей, я идиотка, заслуживающая госпитализации в дом со слабоумными сопляками.

Я остановилась в одиночестве в середине опушки с койотами поблизости, и это уже серьёзно.

Однако хуже всего другое — я счастлива от того, что Харрисон почувствовал моё отсутствие.

✽✽✽

Дьюк считает, что я должна научиться стрелять.

Три дня тому назад, в лучшем случае, у меня получалось владеть рыбным ножом.

Сейчас я умею заряжать «кольт» 45 калибра и «винчестер». Харрисон в роли учителя смехотворен и нетерпелив. Он не прощает мне ошибки и неуверенность. Я даже почти решилась спросить: стреляла ли когда-нибудь Реджина? По-моему, максимум, что она умела — это полировать ногти, но возможно, она не справилась бы и с этим. Хотя понятно, если ты ростом метр восемьдесят, твоя грудь помещается в бокалы для шампанского, а твои волосы как у «Венеры» Боттичелли и грациозная попка в форме сердца, то можешь себе позволить всё, что ни пожелаешь.

— Это пистолет, а не чайник! — ругает меня Харрисон. Поправляет мои пальцы на спусковом крючке, и от прикосновения его мозолистых ладоней по моей спине бегут мурашки. — И не закрывай глаза. Держи его крепко двумя руками, спина прямая, прицелься в банку и стреляй.

— Я без очков, и с этого расстояния не вижу никакой банки!

— Неважно, стреляй всё равно. Ты должна привыкнуть к оружию и шуму. Если придется стрелять, тебе не понадобятся очки. Медведи и другие звери намного заметнее банки. Иногда они очень близко приближаются к хижине, и ты должна быть готова напугать их. Или выстрелить в упор при необходимости.

Харрисон наклоняется, стучит по сапогу и слегка раздвигает мои ноги. Поднимает мой подбородок и выпрямляет мне спину, касаясь с деспотичной быстротой, словно трогает изгородь, где поправляет мишени, а не что-то столь же незначительное, как моё тело.

Сразу же после этого я сжимаю пистолет с деревянной рукоятью и смотрю вперёд в направлении кучи, неподвижной и нечёткой за пеленой дождя, и грохот выстрела заставляет кровоточить мои мысли.

Тем не менее я не закрываю глаза и стою твёрдо, несмотря на вибрацию оружия в ладони. На мгновение, одновременно с раздавшимся обширным лязгом со стороны забора, мне кажется, что вижу металлическую птицу, которая пытается сбежать.

— Ты попала в банку и сбила ею все остальные, — сообщает Харрисон присвистывая. — В кого ты стреляла?

— Ни в кого.

— Нет, у тебя была цель. Ты прицелилась и выстрелила из «кольта», как будто хотела поразить конкретного врага.

— Кто знает, возможно, я хотела поразить тебя.

В некотором смысле это правда: я стреляла в саму себя, в мои страхи, и в глупое удовольствие, которое испытываю, когда ко мне прикасается Дьюк.

— Я не ожидал подобного, иначе не вложил бы в твои руки оружие. Если тебя не вынудить, ты не обидишь и муху.

— Муху нет, а тебя да.

Он саркастически рассмеялся.

— Меня тоже не сможешь. Ты из тех, кто злится, но не выходит за рамки внешней бури и, вероятно, для сохранения в узде «пошли на хер» отправится на курс йоги. Но ты не сделаешь следующий шаг. Ты культивируешь ярость как грех, как извращённое сексуальное желание, и в итоге остаётся только это — тайная мысль, которую знаешь только ты.

К мысли о том, что представляет собой моё «извращенное» сексуальное желание, которое на самом деле знаю только я, и оно не меняется с годами: Дьюк меня обнимает, пока мы занимаемся любовью на траве под ярким солнцем. Мы лежим на вырванных страницах, мягких как льняные простыни. Харрисон шепчет, как я красива, и удовольствие накрывает меня. Ощущаю себя глупой преступницей.

— С каких пор, живущий здесь, в изоляции в лесной хижине, в окружении лишь коз и кур, берёт на себя роль психоаналитика? — огрызаюсь с презрением.

К счастью, Харрисон стоит у меня за спиной и не может увидеть, как я покраснела, а иначе с его проницательностью он обо всём догадается, и мне останется только нырнуть в озеро с камнем на шее.

Ответ Дьюка вызывает у меня желание привязать этот чёртов камень к его шее.

— Если решил бы стать твоим психоаналитиком, то это означало б, что мне конец, и поэтому даю тебе разрешение в себя стрелять. Правда в том, что ты — открытая книга. Даже козы и куры могли бы тебя прочитать.

— А ты, кто чувствует себя первой тайной творения, знай — в тебе нет ничего особого. Ты лишь очередной мужчина, кому изменили и считающий свою собственную драму важнее, чем у всех остальных. Раньше у тебя был дар, сейчас ты проиграл и это.

Харрисон стоит так близко, что если бы светило солнце, я оказалась бы в его тени. Его борода и волосы задевают меня. Он пахнет тем зелёным мылом, что лежит в туалете: немного лимона и ещё что-то едкое. Ощущаю себя словно мне сейчас пятнадцать лет.

Мужчина оглядывает меня взглядом, который олицетворяет горечь. Потом забирает из моих рук пистолет, закидывает на плечо ружьё и мрачный уходит в сторону хижины. Перед тем, как переступить за порог, Харрисон оборачивается.

— До настоящего момента я проявлял любезность, но теперь перехожу к жёстким манерам. Нужно много всего сделать. Пока ты остаёшься здесь, будешь вносить свой вклад. Или плати, или работай, или уходи. Это моя собственность, и нахлебники не признаются. Других вариантов нет.

✽✽✽

Животные паслись снаружи под лёгким дождём на широком пастбище с ограждением. Считаю, что они красивые, даже если и не говорю об этом Харрисону. Красивые не в классическом понимании, это не лебеди, журавли, пантеры или бабочки; но я люблю необычную красоту, непредвиденные союзы, семьи, которые не ожидаешь. Я не очень хорошо поняла — думает ли индюк, что он баран, но у меня сложилось чёткое ощущение, что баран верит в то, что он индюк. У Дьюка действительно смешное стадо или табун, или стая, в зависимости к какому виду животные себя относят. Всё же не удивлюсь, если Шип попытается загоготать. Я держусь на расстоянии, потому что немного боюсь, когда шипя, меня окружают гуси. Как идиотка выбегаю под дождь, преследуемая четырьмя шумными пернатыми, марширующими идеальной индейской цепью. Харрисон качает головой.

— Иди чистить навоз, — указывает он мне.

Выполняю; иду чистить лопатой навоз, чтобы показать ему, что я не какая-то глупая городская девчонка, которая приходит в ужас от голубиного помёта. Работа тяжёлая, во всяком случае для меня. В какой-то момент, измученная, я вынуждена остановиться и прижаться к стене хлева. Раньше у меня болел только живот, теперь ещё и руки.

— Ты уже устала? — ироничным тоном спрашивает Дьюк.

— Совершенно ни капельки, я свежа как роза, — отвечаю и наблюдаю, как меня вновь окружают гуси. — Почему они на меня злятся?

— Они способны распознать собрата.

— В таком случае, Шип должен признать тебя своим вожаком.

Провожу рукой по лбу, я и правда устала, и начавшийся цикл всё усложняет. В Нью-Йорке я лежала бы на диване, запив половину упаковки обезболивающего настойкой кардамона, а у моей головы свернулась бы клубочком кошка. Здесь же чищу лопатой навоз и вынуждена терпеть упрёки от козла.

— Иди домой, — говорит мне, словно гонит прочь.

— Что?

— Я согрел для тебя воду.

— Что?

— Я ранее подогрел для тебя воду, — повторяет Харрисон, теряя терпение. — Был кипяток, сейчас, наверное, тёплая.

— Что?

Согласна, знаю, что не блещу словарным запасом, но, откровенно говоря, я в шоке.

— От усталости ты впала в маразм? Я должен всё говорить по слогам или, возможно, тебе нужно и нарисовать?

— Нет… только… не понимаю, когда произошло нашествие инопланетян. Я не заметила.

— И потом ты спрашиваешь, почему гуси следуют за тобой. У тебя мозг с фасолину.

— Другого объяснения нет, — настаиваю я, пропуская мимо ушей зловредный комментарий. — Летающая тарелка оставила где-то огромный стручок, как при вторжении пришельцев, и инопланетянин с доброй душой занял место мудака, который был раньше в твоём теле.

— Не болтай фигню, а иди переоденься. Я здесь закончу.

— Можешь сразу не возвращаться в дом?

— Зачем, чтобы увидеть тебя голой? Спасибо, нет, не хочу. Я уже насмотрелся на жизнь вперёд и следующую, и этот опыт повторять не собираюсь.

Приближаюсь к Харрисону и на очень близком расстоянии от его ног с такой злостью втыкаю в землю вилы, что инстинктивно он отступает. Мгновение смотрит на меня яростным взглядом, который практически сразу становится наглым.

— Не понял, почему ты злишься. Обиделась, потому что хочешь, чтобы я увидел тебя голой? Я могу пойти на жертву, но потом не отвечаю за плохой вкус моего члена.

— Ты противен, — говорю ему — Мне кажется, что воспитанный инопланетянин уже улетел и на его место вернулся козёл-пошляк.

Поворачиваюсь к Харрисону спиной и выхожу из хлева. Правда, мой фальшиво-драматический уход испорчен гусями, которые идут по пятам как надоедливые белые тени.

✽✽✽

Закрываю входную дверь на засов, оставляя Принца снаружи играть в грязи. Козёл потом его почистит.

Блокирую окно. Спокойно моюсь. Среди вещей, которые мне подарила Майя, есть клубничный шампунь. Возможно, срок его годности истёк, но всё же — лучше, чем ничего. Переодеваюсь в одежду Люси. Она любила персиковый и цвет морской волны. Понимаю, что выгляжу нелепо, одетая как фея единорогов в этой хижине, которая лишь на ступень отличается от ночлежки древних первопроходцев, но меня это не волнует. Мне кажется, свитер очень сильно натягивается у меня на груди, а брюки менее удобны, чем должны сидеть спортивные штаны, доказывая, что я толще, чем Люси. Ну, мне наплевать. Если кого-то это раздражает, он может отвернуться.

Прибираю за собой в крошечной ванной комнате, пробую проверить работает ли телефон, отодвигаю засов и потом любопытствую на кухне.

Не могу себя назвать шеф-поваром, но я умею готовить достаточно хорошо. Конечно, имея правильные ингредиенты, а не кучу консервированных продуктов, результат получился бы лучше. Тем не менее, я стараюсь и в какой-то момент понимаю, что напеваю.

Прекращаю, когда звук дождя слышится громче, а в спину ударяет резкий порыв ветра.

Мокрый, но очищенный от грязи Принц подбегает ко мне, и я угощаю его картофельной кожурой. Потом поворачиваюсь… Харрисон стоит на пороге с нечитаемым выражением на лице. Носитель множества эмоций, среди которых, без сомнения, узнаю раздражение. Это состояние души легко интерпретировать с таким тяжелым багажом мимики: губы в напряжённой тонкой линии, ноздри расширены, как у коня, ладони сжаты в крепкие кулаки.

— Твою мать, что ты делаешь? — спрашивает меня.

— Ты сказал, что я должна вносить свой вклад, пока здесь живу. Это моя часть. Не переживай, я тебя не отравлю. Не знаю, где ты хранишь цианид, а с собой я не захватила. По правде говоря, я была бы довольна и слабительному, но нет и его.

— Больше так не делай.

— Что?

— Ты достала с этими «что». Возможно, твой мозг необходимо заменить на мозг курицы и тогда уверен, по сравнению с тем, что сейчас, остались бы излишки. Больше не смей изображать из себя жёнушку, которая поёт пока готовит, от этого я зверею.

— Жёнушка? — восклицаю я и взрываюсь от смеха. — Мне кажется — заменить мозг на куриный должен ты!

Дьюк продолжает молчаливо бросать в меня враждебное хитросплетение взглядов. На секунду мне кажется, что он готов вышвырнуть меня вон; представляю, как тянет за ворот свитера и бросает спать в хлеву с моими пернатыми фанатами. Никто и никогда не смотрел на меня с таким упорством. И мне никогда не приходилось выдерживать чей-то долгий настойчивый взгляд. Обычно после безрассудного начала я начинаю смотреть вниз, потому что не люблю войну и ненавижу оружие; но сегодня я научилась стрелять, заряжать «кольт» и «винчестер». Сегодня, когда я ослаблена, ощущаю себя сильной и, вероятно, тоже могу вступить в сражение.

Спустя немного времени, Харрисон отворачивается. Качает головой, закрывает входную дверь, снимает испачканные грязью сапоги и оставляет их в углу. Идёт в маленькую ванную комнату и прежде, чем успевает войти, говорю ему:

— Я тоже нагрела для тебя воду.

Он вновь встречается со мной взглядом.

— Никогда больше не делай и этого. Занимайся своими делами, Леонора. Не желаю доброты любого типа. Меня от этого тошнит.

— Ты проявил раньше любезность ко мне.

— Больше не сделаю, если результатом стало появление идиотки, которая одевается в розовое и бродит по дому, напевая словно Мэри Поппинс.

— Почему ты боишься доброты?

— Я не боюсь! Мне противно, это совсем другое. Просто отстой, всё то, что фальшиво и скрывает другие намерения.

— Давай послушаем, какие скрытые намерения у меня были?

— Например, любой ценой взять у меня интервью. Или написать хорошенький рассказ в журнале о проведённых днях в хижине с Харрисоном Дьюком, скрупулёзную статью о том, в какого дикого зверя я превратился, о том, что ем и сколько раз пописал. Ты ведёшь себя как друг, чтобы завоевать доверие. Получилась бы гораздо более сочная сенсация, чем просто банальное интервью. Очень жаль: ты не сможешь сделать никаких снимков, чтобы продемонстрировать миру мужчину неандертальца, в которого я превратился.

— Никогда не сделала бы чего-то подобного! — возмущаюсь я. — Хорошо, я поняла, ты не хочешь видеть меня рядом, но тебе не кажется, что начинаешь преувеличивать? Как бы сказать… попробуй смириться с моим присутствием и потерпеть, пока не уеду? Вообще-то, это я в большой беде. Это я не могу вернуться к себе домой. Это я та, кто чувствует себя напуганной и дезориентированной. Я должна носить одежду мёртвой девушки, спать на полу, перелопачивать навоз и слушать, как ты ворчишь и смотришь на меня, словно тебе противно. И я никогда втихаря не написала бы статью, не получив в первую очередь согласие от тебя. Как уже тебе говорила — я не такого типа журналист, но если ты мне не веришь, проблема не моя.

Жду, что Харрисон в очередной раз хамовато ответит, но он оставляет последнее слово за мной и в три шага уходит в ванную комнату. Не знаю, он поступает так, потому что верит мне или напротив нет, но видно, что наш конфликт ему надоел.

Я снова поворачиваюсь к нему спиной, слышу, как отягощённая грязью одежда падает на пол. Продолжаю чистить картошку, как будто она причальные опоры, за которые цепляюсь, чтобы не погрузиться в искушение развернуться и на него посмотреть.

✽✽✽

Я просыпаюсь и резко подскакиваю. Ночь. За ставнями единственного окна из-за непроглядной темноты всё лишилось очертаний. Харрисон стоит у двери полностью одетый, включая пальто и шляпу. Подмышкой держит свёрнутое одеяло. Принц у камина чуть приподнимает веко и начинает опять похрапывать.

— Что происходит? — садясь, спрашиваю его.

— Я пойду спать в хлев, — поспешно отвечает Харрисон.

— Почему?

Он не отвечает, бросает на меня быстрый взгляд и открывает дверь.

— Закрой изнутри, — приказал и ушёл без дальнейших объяснений.

Я уставилась на порог в растерянности. Что могло случиться? Быть может, заболело какое-нибудь животное?

Не ощущаю себя спокойно, поэтому заворачиваюсь в одеяло и выхожу. Ради разнообразия идёт дождь. С тревогой в душе подхожу к хлеву. В одном из двух пустующих отсеков Харрисон стелет на солому одеяло. Гуси издают тихую перекличку, похожую на сонное приветствие, индюк мрачно смотрит на меня сквозь тьму, баран подражает индюку и оглядывает меня как птица. Кобыла лишь посмотрела на меня отвлечённым взглядом, в то время как куры безмятежно спят, подобно тем, кого ничего не заботит.

Харрисон резко оборачивается и с ненавистью на меня смотрит.

— Не хочешь свалить? — кричит он.

— Подумала, что какое-то животное заболело и…

— Нет никаких заболевших животных. А теперь возвращайся в дом.

— Но тогда…

— Я хочу спать в одиночестве, твоё присутствие мне в тягость. Храпишь сильнее свиньи. Мягко говоря — ты невыносима.

— Я не храплю.

— Напротив, ещё как. И сейчас можешь исчезнуть?

Вообще-то у меня нет доказательств отсутствия храпа. Я никогда и ни с кем не спала, поэтому не имею свидетелей. Возможно, он говорит правду. Мысль о том, что произвожу ужасные нелепые звуки, вгоняет меня в стыд как вора. Я должна была не обращать внимание и пожать плечами, но вместо этого ощущаю, словно погружаюсь в болото позора. Нельзя спать рядом с мужчиной, который был твоей первой и единственной мечтой: эротической, романтической, отчаянной, и всеми теми, какими могут стать мечты и оставаться безразличной к идее, что имитировала звуки тромбона такие громкие, что он не мог заснуть.

Больше ничего не говорю и удаляюсь из хлева, сгорбленная под тяжестью своего унижения.

Смотрю на пустую кровать с сохранившимся отпечатком от тела Харрисона. Провожу рукой по слегка промятому матрасу, простынь ещё тёплая и пахнет домашним мылом. Я ужасный человек. Совершенно развратная. Я сумасшедшая. Потому что безумно его хочу. Даже если он мудак, даже если грубый, даже если его ненависть причиняет мне боль, словно сделана из металла и огня. Ложусь на кровать на его место и вдыхаю запах подушки. Я бы всё отдала, чтобы понравиться Харрисону хотя бы немного. Я уродливый человек, абсолютно развратная, ненормальная. Ненавижу себя за то, что даже если и говорю ему, что питаю отвращение, это не правда. Ненавижу себя за то, что продолжаю думать о нём как о мужчине, который рассказывал истории, способные трансформировать душу в четырёхмерную реальность. Мужчина, который казалось, знал обо мне всё, и кому в пятнадцать лет я хотела отдать свою девственность. Мужчина, который умел описать невинную боль девочки-бабочки, словно испытал её сам. Создаю себе иллюзию, что за его словесным высокомерием стоит лишь изрубленная душа, которая защищает себя доспехами. Скорее всего, это просто фантазии дурочки. Правда в том, что он привлекает меня недостойным образом, а я пытаюсь придумать смягчающее оправдание, собранное из боли и расставания, одиночества и мучения, чтобы сделать моё неловкое желание менее жалким. Харрисон Дьюк является тем, кто он есть — неисправимый мудак, потерявший свой талант и очарование.

Однако не могу не представлять сцены в багровых и золотых тонах, где всё идеально. Харрисон мне улыбается, как делают, когда дарят цветы и посвящают слова, переплетённые в гирлянды.

Вот так я и засыпаю вместе с памятью о его теле в этом промятом месте, где его запах проник в каждую молекулу, с простынями, оставленными со спешкой грабителей в беспорядке. И даже если и неправильно, продолжаю повторять одну и ту же фразу: «Я бы всё отдала, чтобы понравиться ему хотя бы немного. Я бы всё отдала, чтобы понравиться ему хотя бы немного».

Не претендую на большую любовь, мне хватило бы и маленькой — всё равно она будет огромной, учитывая, что никто и никогда меня не любил.

ГЛАВА 7

Ладно, по крайней мере в одном Харрисон достиг твёрдой уверенности, хотя именно эту правду предпочёл бы не знать. Он хотел залезть на Лео и совсем не в метафорическом смысле.

Мужчина годы не видел женщин и освятил почти матримониальный союз между своим телом и правой рукой, и вдруг обнаружил у себя в доме девушку, которая спит рядом, пользуется его ванной, и сделана только из бессовестно-огромных сисек и задницы. Не захотеть её трахнуть — просто невозможно.

Но самое страшное в этих мыслях было то, что сучка его возбуждала не только потому, что находилась рядом (Харрисон не трахался бесконечность, а она была женщиной). Это была не просто попытка избавиться от естественной неудовлетворённости. Леонора возбуждала и когда говорила.

Провоцировала своими воинственными ответами? Говорила вещи, называемые Харрисоном «помпезная херня»? Зло на него смотрела? Сообщала о своём чёртовом цикле? И вместо того, чтобы испытывать очевидное физическое и психологическое отвращение к глупой толстой занозе в заднице, Дьюк только и думал, как сделать с ней жёсткие пошлые вещи.

Кульминацией стал момент, когда он увидел Леонору в опасно облегающем нелепом розовом свитере, и штанах, которые превращали её бёдра в изгибы греческой амфоры, с собранными волосами (вид оголённой шеи Лео, кто знает почему, провоцировал в нём ненасытную жажду), от которых исходил неожиданный сладкий фруктовый запах. Дьюк был уверен, что девушка делала всё не нарочно, но явное отсутствие злого умысла, вместо того чтобы демотивировать мужчину, наоборот, ещё больше его вооружало.

«Окей, надо залечь на дно, перестань воображать свой язык в сердцевине этой апологии мягкости, чем является её грудь. Избегай сближения, если его допустишь, на этот раз пути назад не будет».

Ночью Харрисон не смог сомкнуть глаз. Леонора спала на полу рядом с кроватью, повернувшись к нему спиной; одеяло переплелось в ногах, а свитер слегка задрался на спине, оставляя на виду только маленький треугольник белой кожи. Вид, какой угодно, только не похотливый, но Харрисону это показалось соблазнительней, чем гораздо более смелые картинки. Он практически находился на грани мастурбации, пока разглядывал это «ничего», лишённое какого-либо явного очарования. Поэтому он встал и отправился в конюшню.

И эта дура, не подозревая о происходящей внутри него битве, даже последовала за ним.

«И не говори, что я не джентльмен. Я, бл_*дь рыцарь, с золотым сердцем».

Чёрт, только он должен бороться с самим собой?! Возможно ли, чтобы идиотка вообще ничего не понимала?

Леонора действительно не понимала, и это немного радовало его. Она продолжала верить, что является нежеланным гостем, которого мужчина вынужден терпеть.

На следующей неделе девушка уверовала в это ещё больше. Харрисон едва перекинулся с ней парой слов, продолжал спать в хлеву и составил график пользования ванной комнатой, во время которого предоставлялась абсолютная приватность. Если внутри находился он, Лео ждала снаружи, несмотря на сильный дождь, и наоборот. Также и с едой: они питались раздельно. Каждый ел, когда испытывал голод и готовил только для самого себя.

Временами, когда Леонора не замечала, Харрисон за ней наблюдал, неожиданно заинтересованный деталями, которые не имели отношения только к её сладострастнойзаднице. Лео казалась грустной, обескураженной, испуганной. Иногда она принимала попытки завязать разговор, словно его молчание, из которого источалось всё менее отфильтрованное отвращение, унижало её подобно оскорблению.

Девушка часто прикусывала губы, кусала изнутри щёки и терзала кутикулу на пальцах. Ещё Леонора часто с налётом меланхолии медленно закрывала глаза или сидела снаружи под дождём и наблюдала за всегда одинаковыми каплями и не меняющейся ни на миллиметр панорамой. Казалось, она смотрела фильм в бесконечном движении.

Однажды утром, в момент слабого перемирия в погоде, когда Харрисон за домом, погрузив руки по локоть в таз, наполненный мыльной водой, стирал простынь, к нему с боевым видом приблизилась Леонора.

— Могу я тебе помочь? — спросила его.

— Нет.

— Можно узнать, что, чёрт возьми, такого я тебе сделала? — спросила Леонора, как отрезала, словно это был главный вопрос, который она пришла ему задать. — Принц говорит со мной больше, чем ты, гуси разговаривают чаще, чем ты, даже Блэк и Шип говорят со мной в отличие от тебя. Ты не позволяешь мне даже помочь тебе и смотришь на меня, словно хочешь ударить ножом. Ты начинаешь пугать меня.

«Да, я хочу нанести удар, только не в том смысле, в каком ты думаешь. И правильно делаешь, что боишься».

Леонора замерла напротив, нависнув над металлическим тазом, из которого исходил запах мыла. Руки скрещены на груди, румянец на щеках, губы надуты — казалась, она собирается ещё что-то добавить, но девушка промолчала. Она бросила на Дьюка взгляд, который отвечал на всё его презрение, обращённое к ней в последние дни, а затем ушла демонстративно боевым шагом.

Она не возвращалась и не беспокоила его несколько часов. Харрисон застелил постель, проверил животных, пробороздил землю, подготавливая к посеву пшеницы. Он использовал плуг, который тянул руками, хотя мог бы запрячь кобылу, но мужчина хотел почувствовать усталость.

В обеденное время Харрисон вернулся домой. Потный, изнурённый, почти расплавленный.

Дома его приветствовала странная тишина. Обычно Леонора играла с Принцем или гусями или пыталась подружиться с Блэком и Шипом. Харрисон делал вид, что не замечает, но если бы его попросили описать каждое её мимолетное движение, он смог бы точно назвать сколько раз Лео коснулась своих волос.

На этот раз не слышался ни один признак человеческой жизни. Он подумал, что глупышка, возможно, снаружи за домом: пару дней назад в углу в хлеву она нашла проржавевшую банку с зелёной краской и старую поредевшую кисть и вдолбила себе в голову намерение покрасить забор. Краски даже разбавленной не хватило бы для всего забора, но, чтобы её разубедить, необходимо с ней поговорить, а Дьюк не собирался этого делать.

Рассеянным взглядом Харрисон посмотрел в окно, но Леоноры там не было. Она даже не ела. Обычно девушка использовала одну миску, которую потом мыла и оставляла в сушилке для тарелок. Миска была абсолютно сухой, Лео не использовала кухонное полотенце, и в доме отсутствовал запах пищи.

Внутрь Хариссона стало заползать подозрение, когда он выходил из дома. Мужчина поискал Леонору в хлеву, в поле, вокруг дома, но тщетно.

Леонора предоставила ему официальные доказательства своего идиотизма, когда Харрисон начал искать подаренный Майей рюкзак, где Леонора хранила свои немногие вещи и не нашёл и его.

Сучка ушла. Она не отправилась на прогулку, а собрала нечто вроде багажа с намерением освободить его от беспокойства.

Дьюк должен был испытать облегчение, ощутить себя свободным, освобождённым от груза присутствия, которое раздражало и делало злее. Пусть катится на все четыре стороны!

Мужчина начал готовить обед. Правда его движения получались напряжёнными, неестественными, чередуясь с моментами, когда Харрисон застывал и очень сильно сжимал предметы, которые оказывались у него в руке. Принц уставился на Харрисона с изумлёнными видом, почти спрашивая: что случилось со странной женщиной, которая готовила для него фрукты в сиропе? Однажды Леонора порезала фрукты на кусочки и аккуратно разложила на тарелке, а потом смеялась, потому что Принц, как «воспитанная» свинья, нырнул в еду без всякой элегантности, разбрасывая всё по полу.

Дьюк не дал Принцу каких-либо объяснений за исключением поспешного:

— Свалила к чертям.

Внезапно во время своих повторяющихся движений больше, чем просто нервных, Харрисон не смог удержать спонтанное:

— Твою мать!

Он выключил конфорку, послал на хер всё на свете, надел куртку, натянул шапку, взял винтовку и вышел из дома.

Харрисон дошёл да рухнувшего моста, даже проверил внизу озеро — мрачный серый свинец, но не заметил ничего, что могло бы походить на труп имбецилки, которая рискнула бы туда спуститься с целью выбраться на другом берегу. Даже если бы она имела в своём оснащении присоски, у неё не получилось бы забраться на эту скользкую стену из грязи.

Оставалось понять: к какому дьяволу Лео направилась.

Одна его часть, та, что привыкла к одиночеству, сильно склонялась плюнуть на всё. Ведь девушка была взрослой и знала об опасностях этих мест. Если уж она всё равно решила столкнуться с неизведанным, то справится самостоятельно.

Совершенно неожиданно другая его часть ощутила себя окутанной чувством раздражающей ответственности по отношению к этой неразумной.

Пока Харрисон поднимался по склону к хижине Майи, вновь начался дождь. Дьюк надеялся, что Леонора, возможно, там и одновременно спрашивал себя, почему он на это надеется, почти умоляет.

Но девушки не было и там.

— Бл_*дь — пробормотал Харрисон, — куда направилась эта кретинка? Если угодила в лапы к медведю — её проблема!

— Не уверена, что проблема только её, — вторила ему эхом Майя. — Что ты натворил, чтобы вынудить её уйти так неожиданно, словно потерявшую рассудок?

— Ничего, — грубо ответил Дьюк.

И это была правда, он ничего ей не сделал. Не коснулся даже пальцем, в реальности, по крайней мере. В воображении, Харрисон трахнул Лео минимум раз сорок восемь. Но посчитал неуместным снабжать Майю такими подробностями.

Женщина взглянула на Харрисона, выглядя мало убежденной.

— Возможно, Леонора решила попытаться пройти по дороге на север?

— Но она даже не знает, где эта дорога проходит!

— В этом могу быть виноватой я: мне кажется, несколько дней тому назад дала ей беглое описание маршрута, хотя советовала не ходить туда, прежде чем наступят солнечные дни и в реке упадёт уровень воды.

Если бы Майя была женщиной тонкого душевного строения с деликатным слухом, то ругательства, которыми разразился Харрисон, вызвали бы огромный риск смерти от инфаркта. Но она была женщиной грубой и сама в нужный момент практиковала непристойную лексику, поэтому совершенно не расстроилась, за исключением судьбы Леоноры.

— Я пойду с тобой, — заявила она Харрисону.

— Нет, ты останешься здесь, я не смогу позаботиться о двоих.

— О себе я позабочусь сама, мне не нужна твоя помощь.

— На этом свете ещё остался хоть кто-нибудь с мозгами? — проворчал Дьюк. — И потом, если ты пойдёшь за мной, то можешь помешать задушить её, а лишиться этого удовольствия я не хочу. Если Леонора ещё не умерла, то клянусь — я прибью её!

✽✽✽

«Сучка» — именно это слово повторял Харрисон мысленно, с настойчивостью мантры. Временами он даже произносил его вслух: тихо, но со злостью.

Дождь продолжал прерывистую пытку: вот он пропал, уступая место иллюзорному солнцу, а в другой миг вернулся, сильно избивая.

Харрисон следовал по знакомому пути и повсюду взглядом искал Леонору. Сам по себе путь не был неудобным, его затрудняла река: превращаясь в трясину она, должно быть, становилась родственницей озера, потому что вела себя также удблюдочно. Пересечь реку можно было в одном единственном месте, но только не в сезон дождей, когда соединяющая берега тропа исчезала, течение усиливалось, превращая переправу в ловушку для людей и животных.

В какой-то момент, когда путешествие уже показалось бесконечным, а дневной свет стал сменяться сумерками, рядом с насыпью Дьюк чётко увидел тёмный согнувшийся силуэт.

Леонора?

Это была она. Чёрт возьми, только она была не одна. Девушка сидела на большом камне на этом берегу и чем-то кормила маленького медвежонка.

Харрисон пробормотал грубое ругательство и огляделся вокруг. Насколько Леонора безрассудна?

Стараясь не шуметь, мужчина стал тихо и неспешно приближаться, приготовив винтовку.

Леонора его заметила и встала. Не произнося ни слова, Харрисон махнул рукой, призывая подойти к нему. Затем он приложил палец к губам, требуя молчания. От недоумения Леонора нахмурила лоб пока приближалась. Медвежонок звонко зарычал.

Дальше всё произошло очень быстро, совпадая с ударом грома и закатом.

Люди не думают, какими быстрыми могут быть медведи; их представляют высокими, сильными, пугающими, но медленными и неуклюжими.

Медведица вовсе не была медленной и неуклюжей. Харрисон едва заметил силуэт, который возвышался за его спиной и не успевал развернуться для выстрела. Инстинктивно (о чём потом будет долго себя спрашивать), Дьюк бросился на Леонору и опрокинул на землю, прикрывая своим телом.

— Заткнись, не дыши и не шевелись, — прошептал ей на ухо. Он чувствовал, как девушка задрожала, испуганно вздохнула, а потом, возможно, произнесла молитву отчаяния.

— Я тебе сказал: не дыши. Притворись мёртвой.

Медведи редко убивают. Для тех, кто осмелится приблизиться к их детёнышам, они могут преподать урок (более или менее символичный). Но поняв, что у них нет причин чувствовать себя в опасности, эти животные не бесятся с необоснованной жестокостью. Оставалось узнать: насколько символичным будет урок.

Когда Дьюк почувствовал, как когти большого животного проникают в плоть на плече, он понял, что наказание будет показательным. Острая боль умоляла его горло о крике, но Харрисон прикусил язык, изо всех сил стараясь выглядеть трупом. Ещё один такой удар и он станет таким на самом деле.

Медведица пугающе прорычала; её рык был похож на сигнал к войне. Но второго удара не последовало, только этот мощный рык-предупреждение, а затем раздался звонкий и невинный зов медвежонка, который удалялся.

— Не двигайся пока, — ещё раз сказал Харрисон, — мы должны быть уверены, что они ушли.

Возможно, прошло несколько минут, а возможно отрезок бесконечности.

Они так и продолжали лежать: под проливным дождём, пока остатки дневного света перемешивались с сумерками. Потом неожиданно Харрисон приглушённо вскрикнул и пошевелился. Он вставал мучительно и тягостно, плечо болело безумно, и на мгновение мужчина испугался, что потеряет сознание, словно девочка, пошатывающаяся при виде капли крови. Харрисон поднимался на ноги, поддерживая себя здоровой рукой с терпением Сизифа.

Леонора тоже пошевелилась и медленно поднялась. В сумерках Харрисону показалось, что силуэт девушки пошатывается.

— Нам нужно немедленно отсюда уходить, — произнёс Дьюк и наклонился за ружьём.

Этот простой жест вырвал у него хриплый стон и яростное проклятье. Тут Леонора не могла не заметить болтающиеся куски ткани на разорванной куртке и кровь, которая стекала поблёскивая, подобно жидкому рубину. Девушка приблизилась с намерением поддержать, но Дьюк её остановил раздражённым жестом.

— Я справлюсь сам! Держи фонарь и освещай хорошо дорогу. Не хватало только свалиться в реку.

Идти было нелегко: с раной, надвигающейся ночью, страхом, что медведица вернётся и необходимостью держать ружьё наготове, чтобы не повторить ошибку и вновь не оказаться неподготовленным напротив новой опасности. И прежде всего было нелегко сдержаться и не придушить эту идиотку.

Время от времени, когда Лео не оборачивалась поинтересоваться, как он себя чувствует тоном, выражающим глубокие опасения, почти истерическим, Харрисон слышал её задыхающееся дыхание.

— Нет, я не в порядке! — потеряв терпение, ответил Харрисон. — А сейчас заткнись, и может осветишь дорогу не дёргая луч света? Если не сможешь удержать руку от дрожи, ты вызовешь у меня грёбаную морскую болезнь!

Леонора притихла на время, но её рваное дыхание издавало больше шума, чем крик.

— Прости, — прошептала Леонора в какой-то момент, — мне очень жаль.

— Ограничься быть полезной. С жалостью загнёмся оба.

— Ты искал меня?

— Нет, я то и дело гуляю и предлагаю медведям порвать мне спину.

— Я повела себя безрассудно. Думала медвежонок один.

— Типичные рассуждения слабоумного ньюйоркца, кто никогда не видел даже документальных фильмов National Geographic.

— Если бы ты не вёл себя как мудак, я бы не ушла разозлившись, и лучше всё обдумала.

— Объясни, это твой способ поблагодарить за спасённую жизнь?

Леонора вновь притихла. Потом, когда они практически дошли до хижины Майи, произнесла шёпотом:

— Спасибо. Ты мог упасть на землю и проигнорировать меня. Но ты меня защитил. Думаю, я твой должник.

✽✽✽

Майя зашивала плечо Дьюка с хладнокровностью хирурга. Харрисон реагировал с такой же невозмутимостью.

Несмотря на то, что боль была похожа на удары раскалённой саблей, он не проронил ни единого звука, глубокое страдание отражалось лишь в выражении лица мужчины.

На протяжении всей процедуры сильно расстроенная Леонора кружила вокруг Харрисона и выглядела бледнее, чем он. Она казалась отчаянной бабочкой: металась вперёд-назад, с почти детским испугом заламывала пальцы и осматривала его разорванную кожу, как будто Харрисон это невинное создание, которого ранил сумасшедший.

Он принял решение ненавидеть Лео за то, что поставила его в такое положение и начал испытывать конфликт с чем-то совершенно неожиданным, чем-то похожим на сопереживание, как дань её мучениям.

«Отлично, хочу отправиться в постель, я рисковал закончить как бык на арене, спасая её задницу, и теперь мне её жаль. Каким будет следующий шаг? Отрезать свои причиндалы и завязать вокруг них розовый бант?»

— Ты бы успокоилась, — неожиданно сказал Харрисон перед очередной вспышкой отдышки, типичной для тех, кто собирается умереть от инфаркта. — Ты продолжаешь провоцировать у меня морскую болезнь. Кажешься грёбаным волчком.

Леонора остановилась, но не потому, что перестала волноваться.

— Это моя вина, — прошептала она. Пальцы на её руках продолжали конвульсивный танец. — Я была идиоткой. Ты мог умереть. Я не могу… не могу дышать при мысли, что… ты мог умереть.

— Какая трагедия, — пробубнил Харрисон. — Майя, сделай мне одолжение, заставь её замолчать и не двигаться, дай ей какую-нибудь дурь, или я успокою её своим способом.

— Замолчи и не двигайся сам, — отреагировала пожилая женщина, намереваясь наложить последний шов. — Скажи спасибо, что у меня полный арсенал медикаментов и медицинских материалов. По правде говоря, в твоём случае необходим настоящий хирург. Медведица хотела только предупредить тебя, рана глубокая, но не опасная, правда рубец останется некрасивый.

— Какая трагедия, — повторил Харрисон. — У меня уже есть с полдюжины шрамов.

— Очень плохой рубец? — вмешалась Леонора и подошла поближе к пугающей вышивке по коже.

— Аккуратным не будет, — прокомментировала Майя. — По-моему, тебе понадобится пластическая операция.

— Да как же, жду не дождусь! — едким тоном воскликнул Дьюк.

Майя наложила на голый торс мужчины очень длинную повязку. — Ты должен будешь принимать антибиотики минимум дней десять. Как думаешь, не забудешь?

— Кто его знает, — ответил Харрисон, наморщившись. Двигать правой рукой было практически невозможно. Он поднялся со стула и прожевал мучительный стон. — Думаю, немного дури нужно и мне, у тебя ничего нет?

— У меня есть травка.

— Отлично, забей для меня косяк.

Пока Майя покорно приступила к занятию наркодилера, Леонора не переставала разглядывать Харрисона.

— Окей, а сейчас хватит, малявка, — отругал её Харрисон. — Тебе жаль, ты расстроена, ошарашена, но если не прекратишь меня рассматривать, я тебе продемонстрирую, что ещё обладаю силой придушить тебя.

— Эта рана должна быть у меня, — прошептала Лео, не слушая.

— Если ревнуешь и хочешь себе похожую, то просто иди и снова пристань к медвежонку.

— Я его увидела там, в одиночестве и дала фрукты, которые взяла с собой. Одно яблоко, лишь одно дурацкое яблоко. Подумала, что он потерялся. Я уже собиралась вернуться назад. Река была слишком полноводной, и сразу стало понятно, что мне не перебраться, но потом я увидела этот пушистый комок и… не подумала, что медведица рядом с ним. Я… не привыкла к тому, что мать заботится о своих детях.

Майя взглянула на девушку недоверчиво, когда передавала Харрисону заслуженную сигарету.

— Почему нет, милая? — спросила она Лео необычно нежным тоном.

Леонора покачала головой, было заметно, что девушка ещё находится в состоянии шока.

— Нет. Моя мать если б могла, бросила меня на горе Тайгет.

— Гора Тайгет? — спросила Майя, не понимая.

Леонора устало кивнула.

— Легенда гласит, что спартанцы бросали туда детей, деформированных или неполноценных по их стандартам. Моя мать поступила бы таким образом. Много раз представляла, как она бросает меня в кусты.

— Как страшно! Я не верю… никакая мать никогда не сможет!

— Моя да. Конечно, она не полезла бы на вершину горы, слишком утомительно! А трудности портят причёску и маникюр. Быть может, поручила бы меня одному из своих рабов, дав указания разместить на хорошо видном для хищников месте. Никогда не знаешь, вдруг кто-то принесёт меня обратно.

— Ты преувеличиваешь, девочка. Конечно, ты сгущаешь краски.

— Просто ты её не знаешь. Мать никогда не была любящей женщиной. Комплимент, который она чаще всего мне делала с детства, это сравнение с жабой. И потом, жабы милые, по крайней мере, мне они нравятся. Во всяком случае, я просто хотела сказать… я не подумала, что медведь может быть таким заботливым и любящим родителем и недооценила проблему.

Майя подошла к Леоноре со стаканом воды.

— Выпей, девочка, ты до сих пор в шоке от случившегося. Сядь на этот стул и сделай глубокий вдох. Ничего страшного не случилось. Дыши. И ты отнюдь не некрасивая, а прекрасное создание. Харрисон, это правда, что она совсем не дурнушка? — пожилая женщина бросила на него решительный взгляд, содержащий императивное распоряжение ей потворствовать.

Из-за завесы дыма, Харрисон произнёс резким тоном:

— Да ты вообще не уродлива.

«И это даже не ложь, грёбаная жизнь».

Он не мог оторвать от неё взгляд.

Возможно, это был эффект от косяка, который Харрисон сладострастно курил после долгих лет воздержания, но Леонора казалась более желанной, чем когда-либо. Боль должна была раздавить мужчину, отвлечь ум от всех видов смутно плотских мыслей, но вместо этого производила обратный эффект на его возбуждённые синапсы. Дьюк спрашивал себя: хороший перепихон с Леонорой сверху (поскольку он сам не может много двигаться), поможет ли ему почувствовать лучше. Пока Лео рассказывала о жестоких матерях и горах Пелопоннеса, Харрисон представлял её на себе: голой и пышной, растрёпанной и дикой. Печальной. Он видел её грустной как сейчас, с блестящими глазами, из которых колючие воспоминания падали подобно лепесткам сломанной розы. И Дьюк хотел что-нибудь сделать, чтобы Лео почувствовала себя хорошо. Он хотел, чтобы, трахаясь с ним, со свойственной ей грацией, иногда превращающейся в ярость и браваду, а потом возвращающейся к своего рода античной застенчивости, Леонора смеялась и наслаждалась и прекратила ощущать себя таким дефективным созданием, что заслуживает быть брошенной на вершине горы.

«Ладно, мне кажется, что качество травки у Майи отменное. Возможно, мне стоит притормозить».

— Лучше, если останешься здесь, — сказал он Леоноре, чтобы не приказывать ей следовать за ним, и едва достигнут дома, немедленно скинуть одежду и лечь в постель.

— Что? — воскликнула Леонора.

— Оставайся с Майей. Думаю это лучшее решение. Можешь оставить её у себя, правда? — спросил Харрисон у пожилой женщины.

Прежде чем последняя успела выразить своё мнение по этому вопросу, Леонора решительно заявила:

— Нет. Я пойду с тобой!

Вот она, вновь стала воином. Девушка перестала плакать и вспоминать прошлое. Твою мать, она по-прежнему его возбуждала: тихоня и болтливая, печальная и агрессивная, обнажённая и одетая. Непростая задача. Ужасно-затруднительное положение.

— Можешь возражать сколько хочешь, но я пойду с тобой. Во всём с тобой случившемся виновата я. Ты не можешь пошевелить рукой, а кому-то надо позаботиться о животных. Поэтому можешь протестовать до скончания веков, плохо ко мне относиться, вообще меня не замечать, вести себя как мудак, но на меня можешь рассчитывать. И это моё последнее слово.

ГЛАВА 8

Леонора

Что со мной не так?

Я на самом деле рассказала Харрисону и Майе о своей матери?

Должно быть я в шоке, только доктор Финн знает этот секрет (посвятила её во время сеансов психотерапии).

В любом случае, уверена, они меня слушали невнимательно. Майя абсолютно точно уверена, что я преувеличила или даже солгала. Человеческий разум, особенно ум матери, потерявшей обожаемую дочь, не может представить такое тотальное равнодушие.

Не говоря уже, как маловероятно, что Харрисон вообще меня слушал. Он только повторяет, чтобы я оставалась с Майей и смотрит, словно видит ту же ужасную жабу, что видела во мне моя мать.

Майя нам предлагает переночевать у неё, так как начинает темнеть, но Харрисон отрицательно качает головой. Надевает шерстяную куртку, которую ему дала Майя и утверждает, что должен вернуться к животным. Именно потому, что скоро стемнеет, самое время шевелить задницей и возвращаться.

Настаиваю, чтобы вернуться вместе с ним, даже если прекрасно понимаю: я желанна, как булыжник под ногами.

Думала, что буду чувствовать себя напуганной ещё больше, особенно сейчас, когда природа вокруг, окутанная падающим с неба сумраком, потеряла чёткие контуры. Думала, что после сегодняшнего нападения (при воспоминании о котором и предположении, что могло бы случиться, моё сердце разрывается), мои ноги приобретут консистенцию желатина на протяжении всего пути домой.

Напротив, я ощущаю себя сильной. В некотором смысле, нападение медведицы заставило понять: какими милосердными могут быть животные. Этот огромный зверь мог нас убить и разорвать на части, но сумел сдержать свою ярость. Мир снаружи без людей и правда не так плох. Он лишь защищает себя, и если не беспокоить и не нападать, тебя отпустят.

Конечно, мы должны двигаться быстро, чтобы не дать темноте застать нас врасплох. На этот раз Харрисон держит фонарь, а о ружье забочусь я. Он не говорит о своём плохом самочувствии, не жалуется на боль, но должно быть сильно страдает, если позволил мне вместо себя нести ружьё. Харрисон никогда не признается, но я ему нужна. Также и поэтому ощущаю себя сильной. Я его должница.

До хижины Харрисона мы добираемся целыми и невредимыми. Если можно так выразиться, учитывая рану в двадцать сантиметров на правом плече у Харрисона. Принц встречает нас в точности как собака. Я отсутствовала лишь несколько часов, но уже соскучилась по всему этому. «Улыбки» борова растягиваются до его глаз и похожи на полумесяц, гуси толпятся как утята вокруг своей матери, индюк перестал раздувать свои перья, имитируя барана, и баран перестал вести себя как раздувающий перья индюк. Куры забавно вышагивают, словно женщины на слишком высоких каблуках, а кобыла под рыжей попоной поворачивается с ленивой грацией. Таких глаз как у неё я никогда не видела раньше; они очень добрые, такие могут иметь те, у кого простое сердце.

Харрисон бледный и весь в испарине, мне сразу становится понятно, как сильно он болен. Его лихорадит, а лоб — это огонь для барбекю.

— Ложись в постель, — говорю ему, но не уверена, что Дьюк меня послушается.

Напротив, он шепчет в ответ слабое:

— Да. — И это тоже яркое доказательство, как ему плохо.

Харрисон снимает куртку, которую дала Майя и остаётся с голым торсом. Длинная белая повязка запятнана кровью. Знаю, где Дьюк хранит свои вещи и, не спрашивая разрешения, выдвигаю ящик и достаю футболку.

— Я помогу тебе её одеть, — сразу замечаю, что говорю с ним решительным тоном, по-матерински. — Так мы не заденем повязку.

Мужчина кивает и смотрит на меня горящими от температуры глазами. Они блестят как мокрые зеркала. Замечаю, что у Харрисона и правда есть другие шрамы, разбросанные повсюду, хотя серьёзных ран, как полученная сегодня, не было.

Дьюк тяжело садиться на кровать. Помогаю ему снять сапоги и когда поднимаю голову, замечаю — он снова на меня пристально смотрит.

— Это правда? — спрашивает странным тоном, заплетающимся и горячим, как и его кожа.

— Что ты имеешь в виду?

— Про твою мать, которая хотела бросить тебя на горе Тайгет.

Он слышал, что я рассказывала? Но прежде всего именно это из сказанного запомнилось?

— Э… да… что-то в этом роде, — пробормотала я смущённо. — А сейчас будет лучше, если ты ляжешь. У тебя жар.

— Мне нужно позаботиться о животных.

— Я сделаю.

— Ты? — его затуманенный лихорадкой взгляд предает вспышка привычной иронии. — Что ты собираешься делать?

— Всё, что необходимо. Когда вернусь из хлева, приготовлю тебе что-нибудь поесть, и сможешь принять антибиотик. — Харрисон падает спиной на кровать и хрипло стонет. — Ты должен спать на животе, на спине будет больно.

Харрисон произнёс сквозь зубы с дюжину проклятий и перевернулся на левый бок. Ну что за человек: никогда не покажет, что прислушивается к любому из моих предложений, не противореча. Накрываю его одеялом и глажу по лбу. Дьюк хватает мою руку, отчего я почти падаю на него.

— Убирайся, — шепчет мне и на мгновение снова выглядит как прежде: с обычным, полным иронии властным голосом, готовый заставить меня почувствовать себя глупой, лишней. Но на этот раз я не куплюсь, не позволю довести себя до предела, чтобы выкинуть очередную фигню.

— Я никуда не уйду. Ты нуждаешься во мне, и я останусь.

— Не говори потом, что я не предупреждал.

— Боишься, что испугаюсь тяжёлой работы? Это не так; я докажу тебе, что способна…

— Твою мать, ты идиотка.

— Знаю, ты повторял много раз. — Я положила ладонь ему на глаза. — Закрывай глаза. Скоро вернусь.

✽✽✽

Сразу понимаю — работа тяжелее, чем ожидалось. Вначале отправляюсь за дровами, нужно оживить огонь, который почти погас. Потом прихожу в хлев и ухаживаю за животными. Затрачиваю на всё втрое больше времени, но, в конце концов — я выигрываю.

Почти ночью, усталая, возвращаюсь домой. Снова пошёл дождь. Снимаю сапоги и босиком вхожу в тишину.

Харрисона лихорадит всё сильнее, он такой горячий, что немного меня пугает. Готовлю бульон и сажусь рядом с ним на кровать.

— Ты должен поесть, — тихо говорю я.

Мужчина открывает глаза и раздражённо морщиться.

— Не доставай, — бормочет в ответ.

Подношу ложку с бульоном к его губам. Дьюк бросает в меня обжигающий взгляд. Если бы взгляд мог выбрасывать пламя по настоящему, то сейчас я стала бы золой.

— Не обращайся со мной как с ребёнком, могу заверить, я не маленький.

— Ах, знаю, что ты не маленький. Ты упёртый взрослый, который сейчас немного поест и потом примет антибиотик. Или я останусь здесь с этой ложкой до рассвета.

— Здесь? — переспрашивает Харрисон, и на его губах распускается бутон странной ухмылки. — Возможно, это не станет большой жертвой.

Тогда я понимаю, что Дьюк пялится на мою грудь, она фактически в паре сантиметров от его носа. Ощущаю, как у меня скручивает живот, и начинают гореть щёки. Вскакиваю с кровати, словно из матраса торчат гвозди или я вдруг оказалась у него под носом голая.

— Какой ты необычный человек, «маленькая жаба», — шепчет он. — Давай мне этот грёбаный бульон.

Знаю, я должна взбеситься и вылить на его голову содержимое тарелки, за то, как меня обозвал. Но по какой-то неясной причине я не чувствую себя оскорблённой. Быть может потому, что используя это обидное прозвище, Харрисон вновь доказал: ранее он меня слышал. И потом — он болеет и заслуживает большего терпения, чем я бы проявила в обычных условиях.

Протягиваю тарелку, он ставит её на кровать и проглатывает немного бульона. Видно, что у Харрисона нет аппетита, еду проглатывает с трудом. Его лоб блестит от пота, движения замедленны, и выглядит очень вялым.

Даю мужчине лекарство, а потом помогаю снова устроиться на боку. Опускаю взгляд и рассматриваю Дьюка: несмотря на то, что он выглядит разбитым, с влажными от пота волосами, испачканной в грязи бородой, мне он кажется самым красивым.

Затем выхожу и набираю дождевой воды. Она ледяная, что послужит нужной цели. Воды набралось немного, но и этого достаточно. Окунаю в неё чистую салфетку, а потом провожу ею по лицу Дьюка. Аккуратно промокаю лоб, волосы, бороду, шею. Несколько капель воды падает на губы. Мне кажется, что его кожа шипит, словно масло на раскалённой сковороде.

Принц спит, и я не понимаю, сколько времени просидела на краю кровати рядом с Харрисоном, неспешно давая скрупулезную свежесть, пока усталость не начинает сокрушать и мои веки. Знаю, что должна поесть, а потом расстелить свои обычные постельные принадлежности на полу. Только я боюсь — если засну, то могу потерять Дьюка; вернётся медведица, нацепив на морду суровое выражение моей матери, бросит его на вершине горы в надежде, что растерзают ястребы. А я буду страдать, так как несмотря на отвратительный характер, когда этот мужчина смотрит на дождь, его глаза становятся похожи на грустные глаза милой Венеры.

Продолжаю бодрствовать. И не хотела бы оказаться сейчас ни в каком другом месте, кроме как здесь.

✽✽✽

В какой-то момент дождь начинает стучать так сильно, что я забываюсь. Но не только дождь. Начинаю ощущать, что ухожу под воду и задыхаюсь.

Широко раскрываю глаза от понимания: я лежу на кровати. Вместе с Харрисоном, который обжигает, как сбрызгиваемый бензином огонь. Я лежу перед ним, зажатая между пустотой и его телом. Мы оба лежим на боку, развернувшись друг к другу. Одной рукой Дьюк забрался мне под свитер и положил её на грудь.

Его рука у меня под свитером на груди!

От потрясения я слабо вскрикиваю, но, что удивительно, не испытываю раздражения. Я должна вытащить его руку и отодвинуться, обвинить во всём лихорадку, собрать своё смущение и уйти. И всё же я не двигаюсь. Сейчас жар и у меня тоже; кажется, как будто медведь пытается погрузить в меня свои когти. Только это не доставляет боль, это абсолютно не больно. Этот коготь вызывает у меня дрожь.

Когда Харрисон меня целует, на мгновение думаю, что умираю. Сердечный удар.

Я умираю.

Нет, не умираю, пока его язык проникает в мой рот. Я не умираю, пока его рука и язык становятся частью меня. И не умираю, несмотря на то, что нахожусь на пороге тахикардии. Мне кажется: я таю, в венах течёт расплавленное золото, а сама сделана из жидкого пламени.

Что я делаю?

Дьюк не в себе и меня он не хочет, по крайней мере, осознанно. Он гонится за сном, может быть, сейчас воображает, что целует и ласкает Реджину. Уверена, будь мужчина в сознании, с ясным рассудком, то не знал бы, что делать с такой, как Леонора Такер.

Понимаю, я безумная, но... мне нравится. Без сопротивления, страха, сомнений, вздоха порядочности я отвечаю взаимностью на поцелуй. Внутренний голос вдалеке даёт мне тысячу оскорбительных имён.

Когда мой психотерапевт сказала, что рано или поздно я найду мужчину, чьи руки не вызовут у меня отвращение, она, конечно, не намекала на подобный опыт. Доктор Финн имела в виду истинные отношения, осознанные эксперименты, связь. Может быть не вечно, но находясь в сознании и не так странно: этот мужчина меня касается — не понимая, кого касается, и целует — не зная, кого целует.

Я и сама хотела бы к нему прикоснуться, но боюсь. Что если я это сделаю, и Харрисон придёт в себя? Если он очнётся от оглушения лихорадки, и в его глазах появиться тот же ужас, что и у тех, кто бросает своих детей голодным койотам? Этого вынести я не смогу. Возможно, выйду под дождь и вверх ногами утоплюсь в озере, как очень тяжелый камень.

То, что происходит потом, окончательно меня шокирует. Когда Харрисон издает мне в рот хриплый рык, я к нему даже не прикасаюсь. Не могу разобрать, что именно он невнятно шипит в момент, когда на его брюках, в месте возвышения, где скрывается явная эрекция, появляется тёмное пятно по форме напоминающее звезду.

Затем его дыхание замедляется, и так же медленно Харрисон засыпает.

Изо всех сил стараюсь не разбудить Дьюка. Внезапно я чувствую себя очень несчастной. Чувствую себя одинокой. Кажется, что я уже торчу в озере вверх ногами.

Встаю, открываю входную дверь и выхожу.

Прячу лицо в ладони и рыдаю под изнуряющим дождем. Могу себе позволить даже рыдать до икоты: рев грозы скрывает всё.

Эти поцелуи и ласки были не для меня. Это возбуждение и оргазм были не для меня. Я знала, но всё же ничего не сделала, чтобы его остановить. Я безответственная шлюха, моя душа полна грязи.

Но не это самое страшное.

Хуже всего то, что я хотела бы пойти дальше. Но не таким образом: хочу его в сознании, живым, осознающим.

Я хочу, чтобы Харрисон посмотрел на меня и не увидел толстую грязную жабу.

Я хочу, чтобы он на меня посмотрел, и у него создалось впечатление, что наконец, взошло солнце.

Я хочу, чтобы его сердце билось так же быстро, как моё.

Боюсь, я хочу более невозможных вещей, чем горшок с золотом у основания радуги. Но прежде всего я боюсь, что поднялась на первую ступень длинной лестницы, которая приведёт меня к очень глубокой боли.

✽✽✽

Следующие три дня Харрисона лихорадит. Моменты бодрствования чередуются с продолжительными бессознательными периодами, когда он бредит и трясётся. Несколько раз называет меня Реджиной, и это даёт окончательное подтверждение: тогда ночью Дьюк думал о бывшей жене. Харрисон и минимально не помышлял обо мне, даже не знал, что рядом — именно я. Если на бесконечно малую часть мгновения я допустила возможность обратного, то была идиоткой и заслужила эту моральную пощечину.

Я всё равно продолжаю заботиться о нём с состраданием. Стараюсь, чтобы он поел, даю лекарства, проверяю рану. Ничего из этого не даётся легко. Я так устала, что иногда сплю стоя. Естественно, на кровати я больше не сплю. Устроила себе спальное место на полу и никуда оттуда не сдвинусь.

На четвертый день, когда я почти готова вернуться к Майе и попросить дать мне других лекарств, меня окликает Харрисон и спрашивает: «какого хера я сделала».

Подозрение, что Дьюк говорит о произошедшем несколько ночей назад, вызывает у меня дрожь паники.

— Что ты... имеешь в виду? — спрашиваю я и подхожу к нему.

Проверяя его лоб, стараюсь не демонстрировать свою неловкость. Боюсь, что от любого моего жеста Харрисона вдруг может озарить, и он вспомнит о нашем поцелуе, жарком во всех смыслах, и о его руках под моим свитером.

— Ты выглядишь отвратительно, — заявляет он с обычным отсутствием такта.

Не то, чтобы Дьюк ошибался: я очень мало отдыхала, работала без остановки и из-за беспокойства почти ничего не ела. Даже думаю, что потеряла в весе. Но вместо того, чтобы ощущать себя лучше, я чувствую себя больной и неопрятной.

— У меня было много дел. Тем не менее, температура снизилась, рана в порядке. Она сухая и чистая и...

— И ты выглядишь как труп.

— Уверяю тебя, я жива.

Харрисон садится, издавая при этом лёгкий стон раздражения.

— Какое дерьмовое пробуждение. У меня в голове грёбаная путаница, плечо кажется распиленным на две части, и ты выглядишь совершенно непрезентабельно.

Его заявление вызывает у меня совсем недвусмысленную реакцию:

— Как насчет того, чтобы ты пошёл к дьяволу? — кричу я и выхожу из дома прежде, чем продолжу озвучивать список ругательств, которые никогда в своей жизни не произносила вслух (по крайней мере, не все вместе и сразу против одного человека).

Иду в хлев и по дороге туда пинаю ведро, камень, бревно. Я так слаба, что оседаю на солому в пустом стойле. Принц, который теперь следует за мной повсюду, устраивает свою мордочку у меня на ноге. Гуси и куры, которые нападали до недавнего времени, заботливо меня окружают. Раньше я думала, что животные глупые, но они, напротив, обладают интуицией и сопереживают, без сомнения, на порядок больше, чем Дьюк. Не то, чтобы требовалось много, учитывая его стадию доисторического бесчувствия, но, несомненно, эти животные феноменальны. Они понимают мою печаль и перестают галдеть.

Когда я лежу спиной на соломе, они вьются вокруг меня и прижимаются как кошки. Вскоре к нам присоединяются Шип и Блэк; они не любят меня также как птицы, но думаю, я начинаю нравиться и им. Наконец, даже лошадь Венера заглядывает в стойло, и от её грустного взгляда начинаю ощущать себя ещё печальнее.

Но я слишком устала, чтобы снова плакать. Я хочу уехать, хочу вернуться в Нью-Йорк. Желаю, чтобы никогда сюда не приезжала.

— Что ты с ними сделала?

Я вздрагиваю во второй раз за последние несколько минут. Харрисон стоит рядом с Венерой у двери и смотрит на меня. Выглядит, мягко говоря, помятым: небритый, растрепанные волосы, тёмные круги под глазами, но мужчина не отказывается от своего естественного сарказма.

— Ты накачала их наркотиками?

— Я просто о них заботилась, — бормочу в ответ, поднимаясь. — Скажу тебе, ты тоже не совсем отрада для глаз.

— Мне нужна твоя помощь, я не могу пошевелить раненным плечом. Другой рукой тоже не получается сделать многое. — Он поднимает левую руку, но невысоко, боль позволяет ему делать только неширокие движения, достаточные, чтобы протянуть руку в приветствии или, в лучшем случае, потихоньку почесать себе нос.

— Я помогу тебе. Позабочусь о животных и доме, пока ты не будешь в состоянии...

— Я хочу помыться, воняю медведем и кровью.

— И каким образом... — В моём воображении появляется картинка обнаженного Харрисона в душе. Чувствую, как краснею, но, видимо, появляется неестественный цвет. Боюсь скорее я стала фиолетовой до корней волос.

— Не так, как ты представляешь, — комментирует он тоном, не лишённым оттенка дерзости и уходит из хлева.

Возвращаясь домой, я непрерывно напевно повторяю словно песню: «Я не хочу помогать ему мыться. Я не хочу помогать ему мыться. Я не хочу помогать ему мыться».

Говоря по правде, я хочу ему помочь принять душ, хочу к нему прикоснуться и смотреть на его тело, намылить, ополоснуть водой и снова посмотреть. Но именно тогда, когда вы с такой одержимостью хотите чего-то, что не сулит ничего хорошего для вашего душевного спокойствия, вы должны сказать: «нет», «стоп», «довольно», «отступи».

Тем не менее, ничего из этого я не произношу, потому что мир таков, и безумие мощнее мудрости.

Застаю Харрисона, пытающимся справиться в одиночку, но он даже не может снять футболку, не распространяя по комнате саундтрек из тяжёлых ругательств.

Подхожу к нему, и мужчина прожигает меня взглядом.

— Поправка, справлюсь сам.

— Вот и нет. Успокойся, я не буду посягать на твою добродетель, с изуродованным плечом ты выглядишь совершенно непрезентабельно.

— Моё плечо сильно изуродовано по твоей вине.

— Будешь повторять это до конца веков?

— Исключаю такое, я не собираюсь видеть твоё лицо так долго.

— Очень хорошо, теперь помолчи. Как спокойно было в эти три дня без твоих постоянных агрессивных шуток!

— Три дня? Прошло три дня? — Во взгляде Дьюка виднеется искреннее недоумение. — Должно быть стал слабаком, если из-за поверхностной раны чувствовал себя полумёртвым три дня. Я ничего не помню: что я делал? То есть, я хоть вставал с кровати или нет?

— Я провожала тебя до туалета, но спокойно, моя помощь не заходила дальше. Ты почти ничего не ел, и один раз я тебя перевязывала. Тебе было больно, и ты не очень галантно посылал меня куда подальше. Ты... ничего не помнишь?

— Грёбаное ничего: как будто выбросил в унитаз кусок жизни.

— Этот кусок был неважен, — бормочу я и вспоминаю его поцелуи и ласки: определенно ничего важного. Несомненно, всё забудется. — У тебя скакала температура от высокой до нормальной. И рана совсем не поверхностная, так что не волнуйся, ты продолжаешь оставаться грубым и диким мужчиной, который не болеет из-за царапины, можешь гордиться своим достоинством.

Пока говорю, я наполняю кастрюлю водой и нагреваю её на плите. Потом подхожу к Харрисону под его подозрительным взглядом. — Если бы ты не был грубым и диким мужчиной, я бы подумала, что ты меня боишься, — говорю ему, изо всех сил стараясь улыбнуться. — Ты следишь за мной, как будто боишься засады. Я просто хочу тебе помочь снять футболку.

— Не трогай меня.

— Ты же сам сказал, что хочешь помощь.

— Я ещё находился в маразме и не задумывался о возможных осложнениях.

— Знаешь, ты ведёшь себя как девчонка, — огрызаюсь я.

Дьюк пронзает меня новым ядовитым взглядом.

— Выйди, Леонора, — наконец, бормочет он менее грубо, но от этого не менее решительно. — Я благодарен тебе за то, что ты сделала, но теперь я справлюсь.

— Какие осложнения? — спрашиваю его.

— Что...

— Ты сказал, что не учёл возможные осложнения. В чём дело? Я так тебе противна, что не сможешь выдержать даже прикосновение намыленной губкой к твоему плечу?

— Твою мать, Леонора, ты серьёзный геморрой. Хочешь правду? Вот, получи, но не говори потом, что я парень не очень деликатный. Я не считаю тебя квинтэссенцией красоты, но ты для меня и не совсем отстой. Я уже шесть лет не трахался с женщиной. Шесть лет дроч*л, и чтобы возбудить меня словно пятнадцатилетнего, требуется мало. Несмотря на рану и боль, достаточно твоего прикосновения, чтобы намылить плечо, и я тут же кончу в штаны. Предупреждаю, чтобы избежать шоу.

Хотела ему сказать, что я уже видела шоу, о котором он говорит, но лишь пытаюсь сглотнуть и ограничиваюсь разглядыванием пола. Из всего этого абсолютно не изысканного разговора, наименее тактичная часть (и она ранит меня сильнее всего), это та, где Харрисон рассуждает о моей красоте. Хорошо, я уже знала и это, но высказанное с такой грубой искренностью, это знание вызывает боль сильнее, чем можно ожидать. Тем не менее, я не хочу, чтобы Харрисон понял, как глубоко меня ранил.

— Ты не можешь сам себя вымыть, это факт, — комментирую с отстранённостью, на которую только способна. — Считай, я медсестра, совершенно равнодушная к твоим возможным перфомансам. Если ты «выступишь» с чем-то неприятным, я не буду расценивать это ни как оскорбление, ни как предложение, а только как естественный факт. В любом случае, спасибо за твою деликатность. Несмотря на то, что ты использовал выражения, какие угодно, но только не тактичные, я ценю усердие.

В последующие полчаса Харрисон стоит под душем, повернувшись ко мне спиной. На нём надеты боксеры и ничего больше. Я поливаю на него горячей водой из тазика, осторожно намыливаю губкой тело, стараясь не намочить рану. Кожа у Дьюка красивая, гладкая без изъянов, хотя кое-где встречаются небольшие огрубелости. А мышцы у него как у того, кто работает: рубит дрова, вспахивает поле, ухаживает за лошадьми и сражается со всеми сезонами, а не как у того, кто посещает навороченный тренажерный зал в модном спортивном костюме, кондиционером и персональным тренером. Как правило, у этих качков с праздничных плакатов имеется только скульптурный пресс, в остальном они демонстрируют две нелепые куриные ножки или кукольные ручки. Дьюк мускулистый везде и мощный повсюду. Его руки, запястья и даже колени выглядят пугающе.

Боже мой, как сильно мне нравится то, что делаю. Мои движения кажутся медленными и чувственными, сексуальными и неспешными. Ещё немного, и я сама достигну оргазма только потому, что провожу пальцами по его коже и сквозь волосы. Тем не менее, Харрисон настаивает, что сам себе помоет грудь и рядом со своим «другом», который, несомненно, «не» в спячке.

Даже если он и стоит ко мне спиной, я всё равно вижу. Ожидаемо: это не оскорбление и не приглашение, а только естественная реакция.

В завершении я протягиваю ему большое полотенце и ухожу. Харрисон появляется через несколько минут в штанах с мокрыми волосами и выглядит, как только что выскочивший из реки Геркулес.

Он садится на стул, и я снова накладываю на его грудь длинную повязку.

— Если хочешь, я подровняю твою бороду, — говорю я всё более обыденным тоном. — Я умею это делать.

— Ты ровняла много бород? — спрашивает Дьюк со странной интонацией.

— Нет. У меня была длинношерстная собака, и иногда я укорачивала её шерсть.

Из горла у Харрисона вылетает сухой смех.

— Хорошо, но немного, — соглашается он.

Надеюсь, он не чувствует, как сильно бьётся моё сердце, когда я наклоняюсь над ним, чтобы взять ножницы. Надеюсь, Дьюк не понимает, что стоит ему только дотронулся до меня и попросить дать его отвыкшему телу небольшую передышку, чтобы спрятаться в женщине, я бы ответила «да», даже без обещания эмоций.

— Такер — это твоя настоящая фамилия? — внезапно спрашивает Харрисон. Я вздрагиваю от удивления. — Ты дала понять, что твой отец является большой шишкой и мудаком, но я не могу вспомнить никого важного с фамилией Такер.

Он действительно слушал меня. Дьюк услышал полностью бредовую речь о моих родителях? Бредовую не потому, что содержала ложь, а потому, что раскрыла вещи, которые лучше оставить для себя.

— На самом деле нет: это придуманная фамилия. Не мной, однако.

— А кем?

— Тобой.

Он хмурится.

— Такер — это собака на трёх лапах из моей книги? — удивленно спрашивает Харрисон, хватая меня за запястье и забирая ножницы.

— Именно он, маленький чудик из «Обманчивой внешности». Жаль, что потом он и «Менелих без колеса» умрут. Хотя я всегда думала, они только притворились погибшими в огне. Такер и Менелих наконец-то свободны от угнетения и пыток. Жертвы по судьбе, убийцы по необходимости, но в конце концов победители. И нет... не говори мне, что это не так, и они действительно умерли; нашли два обгорелых тела, и эта история означает — жизнь одна проклятая пещера без света. Не говори мне!

Харрисон так интенсивно на меня смотрит, что я вынуждена сделать шаг назад, иначе на этот раз он почувствует, как бьётся моё сердце. Ещё как почувствует. Вскорости оно разорвёт мне грудь и преподнесёт себя как цветок.

— Я не скажу тебе, потому что тоже не знаю. Первоначально Менелих должен был стрелять в Такера, а затем стрелять в себя, но я предпочел менее спорный финал. Кто, чёрт возьми, твой отец, Леонора? Кто тот человек, что спровоцировал тебя взять фамилию хромой и замученной собаки?

Я кусаю губы, снова начинаю подстригать бороду и заявляю:

— Стэн Джонсон.

— Этот кусок дерьма?

— Этот кусок дерьма.

— Позволь мне уточнить: твой отец — известный сенатор, коррумпированный, фашист, расист, торговец оружием и бабник?

— Как всегда, ты дал безупречное описание.

— И это дерьмо называло жабой тебя?

— Нельзя отрицать, мужчина он красивый.

— Да, как помёт летучих мышей. А твоя мать, дамочка, которая если бы могла, оставила тебя на Тайгете, это та переделанная шлюха, выглядящая как окунь, на двадцать лет моложе его и всегда появляющаяся в газетах?

— Ты давно находишься вдали от цивилизации, но помнишь всё очень хорошо. Некоторое время репортеры преследовали и меня — загадочную дочь Джонсона, но я никогда не делала ничего, что могло бы их заинтересовать, поэтому меня оставили в покое. Для моих бедолаг это было пыткой.

— Бедолаги? Эти двое — человеческие отходы!

— Да, однако... в определенные моменты они были действительно в отчаянии и даже когда становились более беспощадными, вызывали у меня жалость. Отчасти родители радовались, ведь я не привлекала внимание, но они боялись, что отсутствие у меня сходства с одним из них может заставить людей думать, что меня удочерили или ещё хуже.

— А тебе в этом не повезло?

— Нет, я точная копия моей прабабушки по материнской линии. Во всяком случае, когда пресса положила меня на полку, и я сменила имя, родители воспряли духом.

— А ты опечалена нехваткой их поддержки? Когда рассказывала о них, ты была похожа на скорбящую корифею! Ты должна гордиться тем, что они не испачкали тебя своим дерьмом. Даже я, когда вёл отстойную жизнь, думал — это две фекалии, на которые опасался наступить.

— Я знаю.

— Откуда ты знаешь?

— Однажды моя мама организовала грандиозную вечеринку и пригласила тебя. Не потому, что уважала тебя как автора, максимум, что она читала — модные журналы, а мой отец считал тебя бунтарём и коммунистом. Но в тот период ты принадлежал к VIP-персонам, а им прощаются вещи, которые никогда не будут прощены простым смертным. Тем не менее, ты не принял приглашение и отправил назад билет. Я до сих пор его храню.

Мы одновременно громко заявляем:

— Я бы лучше заболел Эболой. Если не понято — это отказ.

— Мама чуть не умерла от сердечного приступа, — продолжаю, нисколько не печалясь при воспоминании о её истерических криках.

— Это случилось давно.

— Девять лет.

— Я не жалею обо всём этом дерьме.

— Кому ты говоришь.

— И как прошла та вечеринка? — спрашивает меня с сарказмом.

— Не знаю, я не участвовала. Я никогда не участвовала в их вечеринках, была недостаточно репрезентативной.

От его эмоциональной экспрессии мне становится хорошо, как будто Дьюк защищает меня. Такая реакция позволяет испытать сильное облегчение и утешение; и стать сильнее, и тысячи других ощущений, связанных с благодарностью, что я отпускаю восторженный и несвоевременный комментарий:

— Как обычно, ты для меня лучше любой психотерапии.

Харрисон смотрит на меня ошеломлённо — его глаза серьёзны, а под укороченной бородой более заметны сжатые губы. Я краснею (активность, в которой могу продемонстрировать себя высококвалифицированным экспертом), и добавляю:

— Я имею в виду твои романы. Они оказали мне большую поддержку.

— Но что, бля, предки сделали с тобой, что ты нуждалась в психотерапии?

Я пожимаю плечами, внезапно желая уменьшить свою маленькую личную трагедию. Я не хочу, чтобы Харрисон знал или почувствовал ещё больше, не хочу оставлять ему воспоминание о моей отчаянной хрупкости, пролитых слезах, булимии и каждом разе, когда думала о смерти.

— Ничего серьезно. Думаю, все родители занозы в заднице.

— Моя мама никогда такого не делала. У нас ничего не было, в определенные дни мы ели на доллар, она падала от усталости, чтобы заработать этот доллар, но мама никогда не говорила мне других слов, кроме как ободрения. Даже когда я встречался с плохими людьми и рисковал оказаться в банде, она просто продолжала говорить, что доверяет мне. Она никогда мне не произнесла ни одной гребаной проповеди. Я придерживался правильного курса только для того, чтобы её не разочаровывать даже после маминой смерти. Так что не оправдывай этих двух придурков: они куски дерьма без смягчающих обстоятельств.

— А какие смягчающие обстоятельства у тебя? В эти дни ты не лишил меня хорошей дозы оскорблений, и именно благодаря тренировкам с моими родителями они не задели.

— Я не твои чертовы родители, Леонора. В любом случае... я тоже вёл себя как говнюк.

— Ты по-своему извиняешься?

Я жду возражений, но только не единственное слово, которое выходит из его уст:

— Возможно.

Будь у меня зеркало, я бы увидела отражение потрясённой девушки. Влюблённой и шокированной. Влюблённой и готовой полностью превратиться в одно огромное бьющееся сердце.

Надеюсь, что Харрисон не видит того же, поэтому стараюсь перевести внимание на другое.

— Я закончила с бородой. Если бы у тебя имелось зеркало, я могла бы показать, как хорошо справилась, но поскольку его нет, ты должен поверить на слово. Теперь отдохни, иначе откроется рана, а я не могу оставаться здесь до скончания веков и заботиться о тебе.

Улыбаюсь, пытаясь выглядеть как можно спокойнее. Я уже устроила достаточное количество шоу. Больше не открою даже трещину в моей душе. Не хочу, чтобы она превратилась в окно, а затем в пропасть, способную меня проглотить.

Харрисон, кажется, собирается что-то добавить, но затем передумывает.

— Пойду, посмотрю как там животные. Мне нужно немного побыть с ними, чтобы они почувствовали мой запах и узнали. За все годы не было случая, чтобы они не видели меня три дня.

Я киваю. Помогаю Дьюку надеть рубашку, а затем свитер. Улыбаюсь, словно совершенно беззаботна. Харрисон отвечает мне взглядом, и его глаза похожи на колодцы, полные голубой воды. Из-за боли в плече он покидает дом немного напряжённым, но решительным шагом тех, кто действительно нуждается только в себе.

Принц хотел бы пойти за ним, но мужчина приказывает ему оставаться внутри.

— Не выпускай его, — указывает мне, а затем исчезает за дверью.

✽✽✽

Меня будит нервный Принц. Я заснула на кровати Харрисона, к счастью, без него. Кажется, уже прошло несколько часов, потому что на улице темно. Как же сильно я замоталась!

Открываю Принцу дверь и выхожу следом за боровом. Как ни странно, дождь перестал, и я вижу на небе звезды. Но Харрисона нигде не наблюдаю.

Проверяю в амбаре, в поле, в ближайших окрестностях. Его нигде нет. Не знаю, что и думать, начинаю только немного бояться.

Когда разворачиваюсь, чтобы вернуться домой, я с чем-то сталкиваюсь. Нет, с кем-то. Опять нет: это Харрисон.

— Ты не должна уходить так далеко от дома, не взяв с собой оружие, — ругает он.

— Где... где ты был? — заикаюсь я.

Мне холодно, я вышла без пальто; но подозреваю, отчасти это ощущение вызывает испытанный ужас от чувства, что я его потеряла.

Его потеряла? Когда это он был моим? Эх, девушка, потворствовать волнению сердца и мечтам может быть очень рискованно, если не сказать фатально. Это может быть как медвежья рана, нанесенная без рывков: снизу вверх к легким, пока ты не начнешь задыхаться.

Тут я замечаю, что Харрисон держит что-то подмышкой, что-то объемное.

— Иди внутрь, — говорит мне.

Войдя в дом, я понимаю, что за предмет он несёт: свернутый матрас. Такие маленькие и тонкие, которые обычно используют в диван-кроватях.

— Где ты это взял?

— Мне дала Майя.

— Ты... ты ходил к Майе? Один?

— А что, должен был спросить у тебя разрешение?

— Что, если тебе стало бы плохо?

— У койота появились бы запасы еды на длительное время. Но я не такой слабенький, так что перестань смотреть на меня, как будто я умираю.

— До вчерашнего дня ты был похож на него, на умирающего.

— Но только я — грёбаный дьявол, а дьяволы никогда не умирают. Лео, прекращай.

То, как он меня называет, наполняет теплом.

— Что это?

— Я не знаю, а ты как думаешь, бальзамированный опоссум? Я пошёл к Майе, чтобы она проверила рану, затем заметил, что она держит ненужный матрас за мебелью и попросил одолжить мне. И нет, мне было не больно нести его, если ты спросишь об этом. Бля, даже моя мама никогда так много не волновалась. Я не стеклянный. Я большой и сильный мужчина. Итак, я велю это раз и навсегда: заканчивай с обеспокоенными разговорчиками.

Затем Харрисон расстилает матрас на полу.

И тут меня поражает озарение, как солнце, о котором я скучаю.

Это для меня.

Чтобы не спала на голом полу.

Чтобы я чувствовала себя комфортнее.

Я смотрю на него, как будто Харрисон только что даровал мне звезду. Ту, что не успела упасть, и он достал её с неба.

— Леонора, — Дьюк смотрит на меня раздраженно. — Это просто грёбаный коврик, а не почка.

— Тебе никто ничего не сказал.

— Ты говоришь, даже не произнося ни слова. Я уже сказал: ты открытая книга. Никогда не встречал такого светлого человека. Ты смотришь на меня, как на того, кто только что пересёк пустыню, чтобы спасти щенка. Когда ты забываешь контролировать свои эмоции, они опасно расцветают. Твои эмоции похожи на кровь, которая течет в прозрачном теле.

— Опасно? Опасно для кого?

— Для всех, — пробормотал резко Дьюк, как будто вдруг захотел сменить тему. — А теперь мы что-нибудь поедим и завершим этот изнурительный день. Кроме матраса Майя дала мне две хорошие новости: рана заживает, и с послезавтра ожидается несколько дней хорошей погоды. Похоже, пришла весна. Так что как только уровень воды в реке спадёт, наконец-то сможешь уйти.

ГЛАВА 9

Последние несколько дней Харрисону казалось, что разум впал в идиотизм. Действительно, лишь идиот прошёл бы две мили после трёхдневной лихорадки с так сильно болящей рукой, что Харрисону казалось, он сейчас разорвется напополам и из тайн плоти родит инопланетянина. Говоря по правде, только идиот пошёл бы за матрасом для захватчика.

А Леонора была захватчиком. Хоть захватчиком и интересным, но всё равно оставалась тем, кто незаконно занял его пространство.

Оккупант, который, к сожалению, привлекал его внимание, ничего для этого даже не предпринимая. Независимо от всех прикладываемых усилий в стремлении относиться к Леоноре как к чему-то абстрактному, глаза Дьюка преследовали девушку подобно тени, которая следует за отбрасывающими её телами. Потом он ловил себя на этом и насильно переводил взгляд в другое место, пугаясь, что Лео заметит или придаст этим взглядам невозможный смысл. Но в скором времени Харрисон вновь забывался и начинал предаваться разглядыванию Леоноры со странным лихорадочным головокружением, даже если температуры у него больше не было.

Весь ужас состоял в том, что он смотрел не только на её задницу или грудь или, по крайней мере, на те части тела, которые могли бы примирить его с абсолютной нормальностью своих, естественно возникающих похотливых мыслей. Он смотрел на неё в целом: смотрел, что Лео делала, слушал что говорила. Иногда Харрисон над ней смеялся, а иногда вместе с ней. Теперь они ели вместе, а не каждый сам по себе.

«Как только ты уйдёшь, я смогу избавиться от этого вторжения».

Он даже грезил о ней. Когда Харрисона лихорадило после ранения, ему грезилось что целует Реджину, и самое прекрасное — она приняла образ Леоноры.

«Хочу вернуть свою жизнь».

То, как падал на него её взгляд, было невыносимо. Как будто она им восхищалась.

«Она мне доверяет, чёрт побери. Восхищается мной. Даже если я больше никто. Даже если я просто отшельник в лохмотьях, который живёт в доме со свиньей».

Харрисону было невыносимо такое её восхищение. Он просто хотел вернуть свою нормальную жизнь, состоящую из тишины, усталости и глубокого сна в конце дня. Последнее время он спал плохо. У Дьюка не получалось сконцентрироваться на прежних простых мыслях. Он начал размышлять о самом себе не совсем примитивно: не только об элементарных составляющих, таких как еда, сон и отчаянное желание потрахаться, но и о более сложных потребностях. Несмотря на то, что Харрисон ничего не предпринимал для поощрения (а если на чистоту, то ничего, чтобы и заткнуть её), Леонора рассуждала о написанных им романах, о том, что испытывала, читая их, по-своему интерпретируя тот или иной скрытый символ. И не было ни одного раза, ни одного чёртова раза, чтобы её восприятие оказалось неточным.

Как она сумела уловить то, что скрывалось под описанием совершенно других образов?

Его произведения были прочитаны и проработаны многими критиками, более опытными, чем увлекающаяся чтением девушка, которая пишет для третьесортной газетёнки; вот только никто не смог проникнуть так глубоко в тайны его разума. Никто никогда не смог ему сказать: «Вот, даже если ты и попытался скрыть, это твоя душа».

«Я не хочу иметь душу. А просто хочу, чтобы эта назойливая зануда исчезла».

✽✽✽

— У Венеры всегда грустный вид, — прокомментировала Лео, пока чистила лошадь. Всего две недели жизни в глуши и казалось, она родилась с лопатой в руке. — Почему?

Светило солнце, они вымыли животных, убрались в хлеву и доме. Идея принадлежала ей.

«Чёртова создательница хлопот».

Они находились в загоне и выглядели грязнее, чем стадо животных. Несмотря на свой в целом дикий внешний вид, со спутанными волосами Леонора выглядела безмятежно и не обращала внимания на грязь. Дьюк отдал бы свою почку, только бы её трахнуть. Такую, с грязной кожей, помятую, словно бархатное покрывало, затолкнул бы в пустое стойло и...

— С тех пор, как погиб жеребёнок, — ответил он рассеянно.

— У неё был жеребёнок?

— Да, не знаю как, но он добрался до озера и утонул. Я пытался его вытащить, правда, ничего не получилось.

Леонора уронила веник, обняла Венеру, как будто человека и прижалась щекой к лошадиной морде.

— Бедная мамочка, — прошептала девушка лошади. — Откуда у тебя Венера?

— Купил её в деревне уже беременную. Один безумный кусок дерьма хотел продать Венеру на мясо. Я передвинул ему носовую перегородку и забрал кобылу сюда.

— Ты помог ей родить?

— Она сделала всё сама.

— Ты ведь любишь этих животных?

— Пока не напихаешь повсюду с дюжину радуг, ты не будешь довольна?

— Это не радуга, а надежда, — пробубнила Лео, продолжая прижиматься к шее Венеры. — Если бы у меня не было надежды, кто знает, где бы сейчас я оказалась.

— И где бы ты была? — спросил Дьюк импульсивно.

— Где был бы ты, не покинь Нью-Йорк. Мы оба за что-то ухватились. Когда у меня будут дети, я дам им тройную порцию любви, чтобы компенсировать то, что не имела сама. И как понимаю теперь — это то, что Венера хотела бы даровать своему жеребёнку. Долгое время я считала, что единственный способ избавиться от плохих воспоминаний — это уничтожить себя. Высотное здание и прыжок. Полная ванная горячей воды и лезвие. Затем я поняла, такое решение просто приведет к приумножению ужаса. Ты не избавишься от стены, выкрашенной в чёрное, другим чёрным цветом — ты должен нанести на неё красивую смесь ярких цветов. Должен создать что-то хорошее, способное принести в мир новую любовь и страсть, стать источником жизненной силы и свежей крови. Поэтому я хотела бы написать много статей, прочитать очень много книг, много путешествовать и иметь много детей.

— Кому с детства будешь выносить мозг.

Леонора рассмеялась, и у Харрисона неожиданно сжалось сердце.

«Вот ведь ублюдок, мой член стал слишком живой. Вздрагивал, возбуждался, подпрыгивал и сейчас даже сжался. Но приструнить своего дружка ещё раз я смогу».

Звонок телефона прервал невротические размышления Дьюка. Леонора потрясено взглянула на Харрисона, будто тоже позабыла о существовании столь замечательного предмета.

Дьюк вернулся в дом и ответил.

— Харри! Ты жив? — Голос Херба подействовал как крючок, зацепившийся Дьюку за ребро и потянувший назад во времена, когда у него не было сердца, которое можно приручить, когда он не смеялся даже случайно и думал лишь о том, как выжить.

— Я жив. Чего ты хочешь?

— Как чего хочу? Директор «Нью-Йорк Хроникл» чуть не отправил армию на поиски девушки! Мне пришлось соврать и сказать, что разговаривал с тобой и с ней; наговорил, что она в порядке и кучу другого вранья. А сейчас скажи мне: она в порядке?!

— Она в порядке, — холодно заверил Дьюк.

— Звучит неубедительно. Она ещё там?

— Да.

— Какого чёрта ты с ней делаешь? Харри, не делай глупости.

— Самую большую глупость сделал ты, когда отправил её сюда. Ты хоть представляешь, какой ты мудак?

Голос литературного агента задрожал от ужаса:

— Что ты имеешь в виду?

— А то, что мне совсем не понравился сюрприз, поэтому я изнасиловал её, убил и похоронил под деревом.

Молчание и тишина, наполненные тревогой, повисли на линии. Херб заслужил немного этой паники, в следующий раз сосчитает до миллиарда, прежде чем начнёт расставлять ловушки.

Он представил, как Херб потеет, дёргает воротник рубашки и спрашивает сам себя, действительно ли Харрисон такой монстр, а потом проклинает себя за безрассудство. Но при этом уже разрабатывает планы, как прикрыть Дьюку задницу.

Леонора, едва войдя в дом, бросила на Дьюка прожигающий взгляд и забрала из рук телефонную трубку.

— Моррис? Не слушай его. Я жива и в порядке. — И в двух словах рассказала о том, что произошло. — Теперь, когда телефон заработал, я сама поставлю в известность директора. Не беспокойтесь, дьявол не всегда так страшен, как его малюют.

Харрисон не слышал, что ей ответил Херб, но увидел, как Леонора улыбнулась и, сказав ещё несколько слов, прервала разговор.

— Могу я позвонить Лэнсу? — спросила Лео. — Это мой директор. Он действительно способен отправить на поиски армию. Конечно, сначала должен будет определить моё местонахождение, так как я никому не раскрыла твоё укрытие.

Харрисон посмотрел на неё грозно.

— Делай, что хочешь, — ответил он.

Леонора набрала номер, поиграла с проводом телефона, а потом начала разговаривать со своим начальником.

«Окей, лучше я выйду. Этот придурковатый голос бесит меня. Боже, какая слащавая. Обращается к нему на «ты» с успокаивающими словами и любезностью на серебряном подносе; говорит с идиотскими улыбочками, которые её начальник не может увидеть, но они всё равно просачиваются в интонацию грёбаной принцессы».

Харрисон не понимал, почему вдруг еле сдержался, но неожиданно ему захотелось придушить Леонору.

Он вернулся в хлев и закончил ухаживать за животными. Широкие движения делать ещё не мог, но он был таким злым, что работал на пределе своих сил. Боль его разрывала. Дьюк вскрикнул и выругался. Принялся пинать столб ограждения — один из тех, что эта сучка окрасила в зелёный цвет.

Вскоре пришла Леонора.

— Что происходит?

Харрисон повернулся и пронзил девушку кусающим взглядом.

— Случилось, что ты должна отвалить. Мне не нужна твоя помощь.

— Не беспокойся, никто сюда не приедет. Никому не известно, где ты живёшь. Мистер Моррис не откроет ни одной живой душе, иначе давно бы уже рассказал. Он тебя любит и пытается защитить. Поэтому не обращайся со мной как с дерьмом, предполагая, что по моей вине сюда заявится орда журналистов и очернит твой Эдем.

— Ты с ним трахаешься?

Леонора округлила глаза и посмотрела на Дьюка, словно увидела невероятное зрелище.

— Что?..

— С твоим директором — ты трахаешься?

— Это не твоё дело, — ответила она надув губы, жестом характерным одновременно для разозлившейся женщины и грустной маленькой девочки.

— Напротив, моё. Не думай, что меня волнуют твои дела: по мне, можешь перепихнуться со всей командой «Гигантов»! Но если трахаешь своего Ланса, то несчастное сокровище может проявить настойчивость, надавить на отвратительно сентиментального Херба и выяснить наше местоположение. Херб может проболтаться, и тогда закончится мой покой. Если кто-нибудь осмелится приблизиться — клянусь, буду стрелять. Я уже сделал исключение тем, что терплю тебя.

— Не насилуя, не убивая и не похоронив моё тело под деревом?

— Ты же меня реально видишь, правда? Даже притворяясь, что смотришь в другую сторону с видом целомудренной Сюзанны, которая ничего не замечает! Знаешь, когда ты уходишь, я мастурбирую под душем. Поэтому да, я приложил значительные усилия, чтобы тебя не изнасиловать.

— Ты не такого типа человек, ты никогда бы этого не сделал.

— А ты полная дура. С тех пор, как ты здесь, в воображении я трахнул тебя, по крайней мере, тысячу раз.

Леонора затаив дыхание, казалось, задумалась, покраснев как проклятый цветок, а потом сказала:

— Я тоже.

Если на своё признание девушка ожидала другую реакцию, то явно испытала разочарование. Харрисон посмотрел на неё яростным взглядом, ещё больше распаляя гнев, а затем быстро направился в дом. И сразу же вернулся. Протянул Лео охотничье ружьё вместе с рюкзаком, безапелляционно заявив:

— Иди к Майе. Через несколько дней уровень воды в реке снизится достаточно, чтобы ты смогла перейти её вброд. Майя подскажет точное место. А теперь проваливай.

На этих словах Харрисон вернулся в дом.

Какой огонь бушевал внутри него! Какой бессмысленный гнев! Какое неожиданное неудержимое чувство удушья!

Он снял одежду и залез под душ. Холодная ледяная вода попадала даже на рану, но пошло всё на хер. С тех пор, как эта девчонка нарушила его повседневную рутину, внутренние весы его жизни словно решили вести себя, как пьяные. Любая простая вещь стала запутанной. Даже принять душ стало той ещё работёнкой! И не говорить? И не думать? Как он мог не говорить и не думать, если этот маленький толстый клещ только и делал, что выдвигал аргументы, вопросы, шутки, признания?

— Я не думаю, что ты мудак, которым хочешь казаться.

Шокированный Харрисон резко развернулся. Он стоял голый — дорога из мышц для ледяных капель воды. Леонора остановилась на пороге ванной, уставившись на него.

— Бл*, Леонора, убирайся! — выругался он. — Ты не поняла, что я сказал? Проклятье, хочешь, чтобы я причинил тебе боль, а потом ты всё равно меня оправдаешь?

— Да, — нежно прошептала Лео. — Решись причинить мне эту боль, я жду. Мне надоело лишь представлять.

Харрисон издал такой глубокий вздох, что казалось, он исходит от него, но только живущего в другом измерении.

Он повернул кран, закрывая воду, провёл пальцами сквозь влажные волосы и оглядел со злостью Леонору, которая, казалось, тоже появилась из альтернативного мира.

В этом доме не требовалось делать много шагов, пространство имелось то, что имелось и то, что Харрисон хотел, виднелось более чем явно. Даже если бы он был облачен в доспехи, не трудно было бы понять его первобытный голод. Но в таком виде, одетый только в чём мать родила, многого не потребовалось — только проскользнуть вперёд ногой и языком.

В его движениях не было ничего нежного или романтичного. Дьюк положил Леоноре руку на затылок (тот затылок, который мучил его разум), и почти схватил её, притягивая к себе одним рывком, лишённым грациозности. Поцеловал её укусом. Харрисон задрал свитер и так сильно сжал грудь, что Лео застонала. Этот тихий стон (как такое возможно), сделал его эрекцию ещё тверже, почти болезненной. Видимо природа отомстила за причинённую им боль. Когда Лео сама сняла свитер и позволила брюкам упасть на пол, Харрисону показалось, что сходит с ума: он ощущал лишь бешеный ритм сердца, звон в ушах, и бурную нужду войти в неё везде, где имелась возможность.

Леонора была удивительно мягкой: её полная грудь не могла полностью уместиться в его ладони, пупок был похож на выпуклую часть раковины, а бедра просто призывали Харрисона погрузиться в них зубами. Она выглядела как приглашение на роскошный банкет, способный убить после долгого голода. Но Харрисон был слишком голодный, чтобы выбирать угощения. Он испытывал такой сильный голод, что не мог не погрузиться в каждое блюдо. Был так голоден, что даже боль в плече становилась похожа на укол иголкой. Рана снова начнёт кровоточить или вернётся лихорадка? Да к дьяволу всё, кроме мысли о влажной и сладкой киске Леоноры.

Когда Дьюк погрузился в это заколдованное озеро, Лео произнесла его имя, и стон, слетевший с её губ, почти свел Харрисона с ума. Он был слишком опьянен, запутан, воодушевлён, чтобы останавливаться на возникшем ощущении неудержимой благодарности. С таким же ударом по почкам, с каким проникал в Лео, он изгнал из разума все ощущения не связанные с безумным поиском оргазма, разделяемого с женщиной, а не со своей рукой. Ничто вокруг не имело значения, кроме этого молчаливого секса без излишеств. Только удовольствие, покалывающее внутри: такое прекрасное, желаемое, полное и опьяняющее.

Если бы Дьюку сказали, что он будет испытывать такое наслаждение с женщиной, которая даже близко не подходила под его типаж женщин — не поверил бы. И сколько ещё всего, чему он не поверил бы. Например: что Леонора может вести себя так спонтанно, свободно и раскованно. Она всегда казалась ему немного фригидной и бессознательно чувственной, не способной использовать свою сексуальность. Но напротив...

Что если и она давно не трахалась?

По какой-то причине мысль о Леоноре вместе с другим, как сейчас обнажённой и склонившейся на кровати, с таким же слегка сбившимся дыханием, с покрасневшими щеками, и грудью, трепещущей от беспокойного дыхания, заставила Харрисона захотеть кого-то убить.

Он обозвал себя идиотом и не нашел другого способа задушить этот ревнивый зародыш и стереть свои мысли, кроме как снова её поцеловать. Прикоснуться к ней снова. Трахнуть ещё раз. Повторяя себе: ничего не было, ничего не было, ничего не было. Это только тело вспоминало античный танец, от которого он слишком долго отказывался. Он не мог ревновать кого-то, на кого ему было насрать, кого едва знал и кого, если бы не испытывал такой длительный голод, он бы даже не мечтал попробовать.

Не мог чувствовать себя плохо при мысли, что через несколько дней он никогда не увидит её снова.

Не мог чувствовать тяжесть тишины, которая воздвигнется вокруг него, когда снова останется один.

Это была его жизнь, жизнь, которую он выбрал, и от которой не намеривался отказываться. И в этой жизни не было места ни для кого другого, кроме самого себя.

✽✽✽

Харрисон проснулся резко, с ощущением, что из-под ног ушла земля. Как иногда случается во сне: он полетел и упал.

Он сел так быстро, что испытал укол в плече. С другой стороны, этой ночью он проигнорировал с десяток подобных уколов, потерявшись в тумане оргазмов без пауз.

Но укол более острый Дьюк испытал, когда не увидел Леонору. Принц спал перед камином, наивно не подозревая о тотальном отсутствии их невинности, но Леоноры не было и следа.

Дьюк встал с кровати, надел штаны, свитер и вышел. Снова светило солнце и Харрисон инстинктивно его возненавидел, не понимая с чего вдруг, учитывая, что земля нуждалась в тепле.

Потом вдалеке в загоне он заметил два силуэта — Леоноры и Венеры. Они медленно двигались, рука девушки лежала на шее кобылицы без всякой упряжи. Внезапно обе остановились, и Леонора обняла кобылу, а затем принялась гладить гриву.

Дьюк ненавидел её за этот жест, за любовь, которая изливалась из Лео, словно вода из полноводной реки. Он злился на неё за эту, почти материнскую нежность, и на мгновение почувствовал себя в настоящей опасности. Вспомнились её поцелуи и голос, шепчущий «Харрисон», казалось, что только это имя способно сделать рот ещё слаще. А её глаза, в которых блестела нежность в наиболее чувственные моменты. И Харрисон испугался, вдруг Леонора от него чего-то ждёт. Обязательство, связь, или хотя бы некий символ.

Но ничего не имело значения, кроме очевидной природной сути. Секс. «Без купюр» и откровенный — Харрисон надеялся, Леонора это понимала.

Когда он приблизился достаточно близко, Леонора его заметила и улыбнулась одной из тех улыбок, которые в мире сказок или любовном романе заставляют расцветать цветы или вызывают чудеса. Но это не был сказочный мир или роман какого-либо жанра. Это был пыльный и дикий мир, абсолютно реальный — ничего не расцвело и чуда не случилось. Ничего, за исключением вспышки боли в глубине его груди, но Дьюк не стал концентрировать на ней своё внимание. Совершенно точно это стало отражением боли в плече, которая разлилась на всю грудную клетку из-за разгульной ночи.

Какое-то время оба молчаливо шли рядом с Венерой. В волосах у Леоноры запутались соломинки сена, в руке девушка несла пучок свежей травы и периодически перебирала гриву кобылицы. В волосах у Лео также застряла травинка, и Харрисон мысленно послал искушение рискнуть и потеряться между этими локонами.

Ему было тревожно. Никогда он не чувствовал себя так после секса. Обычно его не беспокоила возможность причинить боль женщине, с которой переспал, если та оказывалась опрометчивой и ожидала от него эмоционального участия. Но в некотором смысле, к Леоноре он привязался. Он мог привязываться к невинным существам, о чём свидетельствует его забота о своих животных. И Лео, несомненно, была невинна, хорошая девушка, поэтому Харрисон не хотел, чтобы она почувствовала себя униженной. Однако необходимо было уточнить, что...

— Не волнуйся, Харрисон, — сказала она ему, первая, нарушая тишину.

— Почему я должен беспокоиться?

— Из-за меня. Потому что ты думаешь, я ожидаю предложение о браке после сегодняшней ночи, — она рассмеялась, как будто это предположение действительно её позабавило и протянула Венере маленький чертополох. — Нет, я его не жду, я вообще ничего не жду. Мне почти двадцать шесть, а не шестнадцать, и секс может стать приятным опытом без обязательств. Для меня было очень полезно, и не потому, что лет шесть я не имела секса, и мне понравился бы более или менее любой с пенисом.

Харрисон сжал кулак с такой силой, чувствуя, что если сейчас что-нибудь не ударит, то рука может взорваться. Он устремил взгляд вдоль ограды, сдерживая необъяснимую новую ярость и прежде всего, сопротивляясь желанию спросить Лео, с кем у неё был секс, когда, со сколькими мужчинами, любила ли она кого-нибудь и ждал ли её кто-то в Нью-Йорке. Может босс? Или кто-то другой?

Ни один из этих ответов не был важен.

Вокруг его лица прожужжала муха, и он отмахнулся от неё, как и от этих глупых мыслей.

— Надеюсь, я тебя не разочаровала, — вновь пробормотала Леонора, — хотя после шести лет, думаю, что даже перепихон со стволом дерева в форме женщины тебе покажется приятным.

— Ты не ствол.

— Сказал мужчина, который не занимался сексом две тысячи дней!

Харрисон издал смешок, предназначенный задушить необходимость сказать ей что-то ещё. Он был почти на грани проболтаться (с некоторой горячностью в придачу), что, несмотря на длительное воздержание, он не был идиотом. Он ещё мог понять и отличить, когда женщина являлась средством для физической разрядки, а когда была возбуждающей и красивой.

«Красивая?»

Поэтому Дьюк рассмеялся, по-своему желая подтвердить её шутку.

— Тебе не кажется, что Венера сегодня спокойна? — спросила его Леонора. — Возможно, ей только нужно немного больше внимания. Я заметила, что Венера улыбается, если быть рядом, спокойно с ней разговаривать, погладить и угостить свежей травой.

— Лошади не улыбаются.

— Улыбаются все, если для этого имеется причина.

— У тебя есть основание для улыбок?

— Конечно! Разве не видишь меня? Сегодня я чувствую себя хорошо, светит солнце, уровень воды в реке потихоньку снижается, и дня через два я смогу уйти. Чего большего могу желать?

Харрисон снова рассмеялся, сухо, словно ломали пенополистирол.

— Да уж, чего ещё?

— На самом деле есть кое-что. Я бы хотела сходить и попрощаться с Майей. Если отправлюсь сейчас, то за час смогу вернуться. А потом позвоню Гуннарду.

Харрисон не смог удержаться и выгнул бровь.

— Гуннарду?

— Да, парню из магазина.

— Я знаю, кто такой Гуннард, — заметил он, и создалось впечатление, что его голос сделан из стали.

— Он был очень добр, дал мне свой номер, который, кто знает, почему запомнила.

— И почему это.

— Я подумала, если попрошу, возможно он придёт встретить меня на другом берегу реки? Так что ни тебе, ни Майе не придётся беспокоиться.

— Конечно, зачем отказываться от удовольствия встречи с дорогим Гуннардом? — воскликнул Дьюк тяжёлым саркастическим тоном. — И почему он был таким любезным?

— Потому что, кажется, я девушка его типа, — на этот раз пожимая плечами рассмеялась Леонора. — Если бы знала, что в Вайоминге наверстаю горячий трах и повстречаю любезного жениха, я бы отправилась в путешествие гораздо раньше!

Мысль о том, что Лео даже не задумалась соединить слово «любезность» с «горячим трахом», должна была оставить его равнодушным, учитывая реальность. Он вёл себя как угодно, только не любезно. Вместо этого Харрисону захотелось её придушить. Кроме того, при чём тут Гуннард? Откуда он взялся? И почему его, чёрт возьми, раздражало, как Леонора произносила имя парня и её веселье.

— Ты меня проводишь?

— Разве ты не собиралась позвонить Гуннарду?

— Имею в виду к Майе.

— Я должен работать. Иди одна.

Харрисон вернулся в дом с дьяволом в каждомволосе, а волос у него хватало. Он был чертовски зол и ощущал глубокую рану в своей гордости. Это он должен был отшить её и дать понять, что между ними кроме секса не произошло ничего важного! А вместо этого, она избавилась от него с улыбкой, да ещё как идиотка рассуждала о другом мужчине.

Лучше бы приступить к работе, или он что-нибудь сломает: всё в пределах досягаемости его кулаков и ног. Как сильно он ненавидел эту сучку!

Он начал возиться в хлеву и когда увидел удаляющуюся Леонору, только с сумкой через плечо, сердито пожелал ей оказаться в животе у медведя.

ГЛАВА 10

Леонора

— Значит, решила уйти? — спрашивает меня Майя.

— Ты это говоришь так, как будто я сделала выбор, не рассмотрев другие варианты, — пробормотала я.

— Вот только... Ты не кажешься счастливой. Возвращаешься в змеиное логово, где не умеют любить.

— Имеешь в виду Нью-Йорк?

— Все большие города в этом мире — это места для бесчеловечных существ. Тот, кто хрупок или по-своему отличается, оказывается растоптанным и изгнанным. Посмотри на Харрисона: пока он оставался на гребне волны, его носили на руках, но едва успех исчез, все его бросили. Когда он приехал сюда, то был призраком. Теперь Дьюк возродился, и о нём можно сказать всё, кроме того, что он мужчина беспомощный. Беззащитной была моя Люси, это видно даже по фото. Она страдала редкой патологией, которая нарушила её умственное развитие; и диагноз поставили, когда она уже училась в начальной школе. Её преследовали хулиганы, а в школе ничего не делали для защиты. Девочку можно было спасти, разреши они мне оставить её дома. Однажды её чуть не изнасиловали. Люси была такой наивной и доброй — доверяла всем. Ей было пятнадцать лет, и никакого подозрения о том, насколько мир гнилой. Тогда я решила предложить ей мир более честный. Да, природа может нести опасность, и животные не лишены жестокости, но они не нападают без причины. Не так, как люди. По крайней мере, тут я могла объяснить дочери законы природы, и она могла научиться вести себя. Перед непредсказуемой людской злобой у неё защиты не было. — От воспоминаний у Майи срывается голос. Однако она не плачет, словно уже израсходовала все слезы положенные в жизни.

— Как она умерла? — осмеливаюсь спросить я.

— Люси страдала дегенеративным заболеванием и, по словам врачей, могла дожить лишь до подросткового возраста. Но в итоге, дочь оставила меня в двадцать один год, любуясь видом цветущего дерева с Титаном рядом, который облизывал её руку.

Сильная печаль сжала моё горло и стало казаться, что я с трудом, не так как раньше, вдыхаю воздух. Но Майя так и не расплакалась.

— И посмотри на себя: большой город раздавил твоих родителей, которые в свою очередь пытались раздавить тебя. Мать, которая презирает дочь, лишая её уверенности в себе, — чудовищный плод чудовищного общества. Ещё две недели тому назад ты была такой бледной, напуганной и одновременно полной гнева. Теперь ты спокойнее, не потому, будто забыла о плохом, а словно у тебя получается лучше с этим справляться. Ты не должна уезжать, Леонора. Или, по крайней мере, не сейчас.

— А я напротив, уйду сейчас.

— Несмотря на то, что любишь его?

Понимаю, я должна опровергнуть заблуждения Майи и сказать: это всего лишь романтическая интерпретация одинокой женщины, преждевременно лишившейся самой большой любви в жизни. Но Майя кажется мне какой угодно, но только не романтичной и в конце концов — она права.

— Даже если его люблю, — заявляю я.

— Между вами что-то произошло, правда? — Я киваю и со своей обычной быстротой краснею. — О, я не имею в виду «это». Если абстрагироваться от этого, в любом случае случилось что-то здесь. — И Майя дотрагивается до груди, в области сердца.

— Во мне да, — снова признаюсь я.

— И в Харрисоне тоже. Только он не осознает и, если даже у него начнет возникать подозрение, что он что-то к тебе чувствует, испугается этого. — Майя недолго помолчала, затем вышла в небольшую комнату, служащую кладовкой. И вернулась с большой коробкой. — Приехав сюда шесть лет назад, он был алкоголиком и практически мёртв. Поначалу, когда я приближалась к его хижине, Дьюк пытался меня застрелить. Потом мы подружились, и однажды он попросил меня это сохранить с условием: не открывать. Боюсь, я не сдержала своего обещания. Ему было так плохо, и я хотела помочь, не желала, чтобы умер кто-то ещё. Так я узнала, кто он на самом деле. Пару раз я ездила в Рок-Спрингс, раздобыла несколько его книг и поняла: судьба — это нечто большее, чем то, как оптимист определяет совпадения. — Майя протянула мне коробку, и я осознала, что дрожу. — То, что ты увидишь, причинит тебе боль, — призналась женщина. — Но поможет понять.

— Это нечестно, — пробормотала я. Нечестно смотреть на содержимое. И тем не менее я это делаю.

Имейся у меня сомнения в том, каким сильным источником обожания была для него единственная Реджина, они превратились бы в смятую бумагу. Коробка казалась святилищем. Содержала предметы, которые принадлежали ей, и вероятно были подарены им, а затем возвращены назад: письма, фотографии, газетные вырезки, в том числе те, где Реджина в компании своих многочисленных любовников.

Пока я окунаюсь в мир этих воспоминаний, продолжаю задаваться вопросом: за что он её любил? Да, она была прекрасна, но достаточно ли одной красоты, чтобы вызвать такое идолопоклонство? Нет ни одной фотографии, на которой Реджина не вставала бы в продуманную позу, даже на тех, казалось бы, увековечивающих личные моменты. Например: во время Рождества или на каком-нибудь празднике вместе с родственниками, не выглядящими как с открытки. Эта женщина словно всегда появляется на красной ковровой дорожке: поворачивается к камере, демонстрируя свой лучший профиль, слегка выпячивает губы, стремясь выглядеть сексуальнее, руки расположены, как учат моделей, чтобы они выглядели более тощими, а волосы в таком идеальном порядке, что кажутся отлитыми из медного блока.

Вырезки я знаю почти все; понимаю, почему Харрисон ненавидит журналистов. Кому-то удалось снять фото внутри особняка Реджины в Беверли-Хиллз, на котором можно её разглядеть обнаженной, на кровати, вместе с другим мужчиной.

Я никогда не защищала тех, кого даже не считаю своими коллегами, — они лишь кровососы и негодяи, настолько привыкшие валяться в дерьме, что даже не чувствуют вони, но ревность заставляет меня сформулировать совершенно другие мысли. Если бы эта сука не легла голой в кровать с мужчиной, который не был её мужем, журналисты в лучшем случае увековечили бы задницу Харрисона, а не задницу молодого мексиканского актера.

Я не настолько жалкая, чтобы читать и переписку. Останавливаюсь. Меня тошнит. И появляется уверенность, причиняющая боль: Харрисон всё ещё любит её. Возможно, теперь он страдает меньше, — естественно, он уже не тот мужчина, каким был тогда, — но он продолжает её любить. И чтобы исцелиться, он должен встретиться с ней снова и прекратить делать из неё фетиш. Непрожитые любовные истории и пережитые, но с борьбой, закрытые потом в витрине, подобно останкам святых, становятся вечными в сердцах тех, кто страдал. Она стала вечной именно потому, что причинила ему боль. Реджина смогла ранить его гордость, дух и талант. Кто может сотворить такое, приобретает в твоей жизни своего рода фатальную вечность. Кто ласков, не запоминается так, как тот, кто нанёс тебе удар ножом.

Я никогда не стану для Дьюка незабываемой любовью, потому что могу его любить и сделать счастливым и потому, что никогда его не предала бы и умоляла бы начать писать. Добро не создает много шума, оно как легкий дождь питает землю; зло – это град, который уничтожает побеги, и именно из-за этого опустошения невозможно его позабыть.

Она причинила Харрисону боль, и он, в наказание, будет любить её вечно.

— Как думаешь, реку можно перейти вброд? — спрашиваю Майю, закрывая коробку, без всяких комментариев.

— Через пару дней сможешь перебраться без проблем.

— Мне будет жаль никогда больше с тобой не встретиться.

— «Никогда больше» бывает только для мёртвых, которых никто не любил. Но для живых и для тех, кто остаётся в чьем-то сердце, «никогда больше» превращается в «возможно всегда».

— Тогда, быть может, мы ещё увидимся.

— Мне кажется, что да.

— Позаботься о Люси и Титане.

— Всегда и навсегда.

— И о Харрисоне тоже, пожалуйста.

Майя смотрит на меня и наклоняет голову. Один из её последних подарков — улыбка.

— О нём позаботишься ты, — наконец заявляет Майя, словно действительно в это верит.

✽✽✽

Предпоследний подарок Майи — лист бумаги и ручка, а последний — банка с синей краской.

Первые я откладываю в сторону, а с краской начинаю работать сразу.

Слышу позади шаги Харрисона. Он останавливается у меня за спиной, ничего не говорит, но я вижу его внушительную тень.

Поворачиваюсь и улыбаюсь ему. Я не могу на него злиться за то, что он продолжает любить Реджину. Есть эмоции, которые контролировать невозможно. Как и мои собственные; я смотрю на Дьюка и понимаю, — на свете нет другого человека, способного заставить меня так идеально ощущать себя. К лучшему или худшему, и с каждым вращением земной оси.

— У Майи осталось достаточно краски, после того как перекрашивала комнату Люси. Потом Майя больше не использовала эту краску. Зелёный цвет был бы лучше, но с синим у тебя будет ещё и океан за дверью. — Харрисон продолжает молчать, но его глаза кажутся наполнены загадками. — Не прошу мне помогать, — продолжаю я, — и не только потому, что кисть одна, но и потому, что это задача, которую должна закончить именно я. Но если тебе больше нечего делать, можешь составить мне компанию.

Он смотрит на меня так странно, что какое-то мгновение я боюсь: вдруг он собирается сказать, что не в порядке, рана снова кровоточит или что-то похуже. Похоже, что непогода последних дней оставила небо над нами, чтобы переместиться в небо внутри его глаз.

— Ты в порядке? — спрашиваю я его.

— Да, — отвечает он, — но у меня имеются дела, поэтому остаться не могу. — Затем Харрисон направляется к полю, и я теряю его из виду.

Животные не думают, как он, и вскоре мы становимся обычным странным кланом: девушка изображает Тома Сойера, боров валяется в уцелевшей луже из грязи, четыре гусыни ударами клювов и энергичным встряхиванием чистят перья, куры ищут повсюду, какие съедобные мелочи можно бы подцепить, Шип и Блэк, которые играют друг с другом словно два индюка, а Венера загорает и катается по сухой земле с энергией, что почти выбивает фундамент.

И мне так грустно, так грустно, что вынуждена притворяться счастливой, иначе окончательно сорвусь.

Потому что я уже решила — завтра уезжаю.

Харрисон не знает, и говорить ему об этом я даже не собираюсь. Пока он был в хлеву, я позвонила Гуннарду. Он меня помнит, обрадовался, что я ещё жива и не растерзана свиньями и высказал готовность встретить на противоположном берегу реки. Он знает место брода. Оттуда до деревни есть короткая пешая тропинка, ведущая вниз, так что добраться будет совсем несложно.

Поэтому необходимо докрасить забор до вечера. И у Харрисона останется что-то на память обо мне.

Ненадолго, но хотя бы так. Эта краска не для наружных работ, и если снова пройдёт дождь, всё смоется; но до тех пор, пока заноза синего цепляется за деревянные колья, это будет как подпись, отпечаток, свидетельство о том, что я здесь была. Леонора-хромая-собака-Такер покрасила этот забор, испытала много эмоций, обрела кучу друзей, немного себя и испытала свой первый оргазм.

Не застывшая ледышка, которая боится мужских рук и испытывает боль во время полового акта. Она просто нуждалась в руках особенного мужчины, и чтобы конкретный мужчина вошёл в неё. Прошлой ночью ей хотелось плакать, но не по той причине, почему она хотела плакать сейчас.

Вчера она была счастлива.

Теперь в ней образовалась такая глубокая трещина, что достаточно слегка подуть, и она рассыплется.

Когда заканчиваю красить, на улице почти темно, и я чувствую себя очень уставшей.

— Лео… иди в дом. Ты даже не обедала.

Забота Харрисона о моём желудке трогает. Хочется его обнять. Я хочу сказать ему, что никогда этого не забуду. Я хочу остаться с ним. Боже, я хочу остаться. Я хочу, чтобы Харрисон попросил меня остаться.

— Действительно, я голодна как волк, — шутливо признаюсь и указываю на забор. — Нравится?

— Микеланджело плюнул бы тебе в лицо, но неплохо.

Поспешно умываю руки и лицо. Мы едим; у меня очень тяжело на сердце, и я решаю облегчить это чувство, окунувшись в болтовню.

— Ты никогда не молчишь? — неожиданно спрашивает меня Дьюк.

— Когда сказать больше будет нечего. И, между прочим, об этом... — я проглатываю кусочек настоящий и один ложный.

Голос внутри меня умоляет не делать того, что собираюсь: «Молчи. Наслаждайся последней ночью. Добавь ещё одно замечательное воспоминание. Не разрушай чары».

— Ты ничего у меня не спрашивал о Реджине.

Харрисон едва не падает со стула. Он смотрит на меня так, словно я только что появилась из-ниоткуда, как чудовищный призрак, просунувший голову сквозь половицы.

— Какого хрена…

— У тебя нет интернета, журналов, телевидения. В магазине я не заметила даже газет. Шесть лет ничего о ней не знаешь. Ты же понимаешь, я не журналист-сплетница, и никогда без твоего разрешения не напишу статью. Я ждала, что... ты у меня что-нибудь спросишь. Это тотальное молчание означает, что ты исцелился или до сих пор испытываешь такую боль, что не хочешь затрагивать эту тему? Ты всё ещё влюблен в неё?

Дьюк резко встает, уносит посуду в раковину и несколько мгновений стоит, повернувшись ко мне спиной.

Я жду, когда Харрисон повернётся, бросит на меня жесткий взгляд, спросит: с какой стороны это меня касается, и пошлёт на х..й.

Вместо этого, когда поворачивается, в его глазах видна боль.

— Я продолжаю её любить, — заявляет он, и моё сердце разрывается.

— Мне... мне жаль, — бормочу я.

И мне действительно жаль. Дьюка, — потому что у него в глазах вибрирует глубокая любовь и он понимает, что всё ещё должен её задушить. Себя, — потому что я не могу и никогда не смогу конкурировать с таким сильным, неотделимым от кожи чувством, несмотря на время, расстояние и зло, которое Реджина ему причинила.

— Поэтому ты ничего не хочешь знать?

— Я специально переехал сюда жить. И не понимаю, как новости о ней могут мне помочь.

— Я... Если бы кого-то любила, я бы хотела знать... что с ним всё в порядке.

— Если бы она умерла, Херб сказал бы мне. Его молчание по этому вопросу означает только одно: у неё всё прекрасно, вновь вышла замуж и вероятно родила детей. И твой недоверчивый взгляд, как будто я провидец, подтверждает это. — Резкий тон его голоса контрастирует с недавней растерянностью. — Сколько мужей? Два, три? Сомневаюсь, что она могла остановиться только на одном.

— Ты говоришь не так, как будто... как будто любишь её.

— Иногда приходится делать вид, что не испытываешь того, что чувствуешь. Иногда у мужчины нет альтернативы, и поэтому он должен вести себя, словно циничный негодяй. Потому что, если позволит сердцу снова себя трахнуть, с ним всё кончено. Если это квалифицирует меня как человеческое отродье, да будет так.

Харрисон снова поворачивается ко мне спиной и начинает возиться в раковине с посудой. Тогда я делаю нечто импульсивное. Я подбегаю к нему и обнимаю сзади. Прижимаюсь щекой к ране.

— Ты не человеческое отродье. Ты просто страдал. Ты не человеческое отродье.

Я замираю, а Харрисон не отталкивает и не издевается надо мной. Так мы и стоим некоторое время.

— Пойдем, — говорю я ему наконец.

Беру его за руку, и мне кажется, что вместо трёх шагов по тесной комнате мы делаем миллион вдоль аллеи, усаженной деревьями и украшенной гирляндами из роз.

Как будто вместо маленькой неудобной кровати наши тела встречает роскошный альков.

Как будто вместо того, чтобы трахаться, мы занимаемся любовью.

Я знаю, что это не так.

Но завтра я уйду, а сейчас хочу думать только о сегодняшней ночи.

Хочу испытать те же эмоции, что и вчера; не то, чтобы я была девственницей (по крайней мере, не физически), но такой я себя чувствовала... К сожалению, я позволила другому, — много лет тому назад на втором курсе колледжа, — первому внушить мне отвращение в отчаянной попытке обмана, что я красива, привлекательна и способна понравиться тому, кто не приравнивает меня к жабе или толстокожему слону. Ни в тот раз, ни в другой эта попытка не стала выигрышной. Возможно, потому, что те мужчины были ошибочны, может быть, потому, что я была неправильной — с тяжёлым бременем неуверенности и полной неспособностью потеряться в ощущениях. Я говорила уже: у меня никогда не существовало особой близости с сексом и умением дать волю чувствам. Единственное ощущение, которое помню, связано с холодом, раздражением, болью. Страх не понравиться и уверенность в том, что никто не понравится мне.

Но эмоции и ощущения прошлой ночи... Эмоции и Ощущения прошлой ночи.

Может, потому, что он правильный мужчина, возможно, потому, что наконец-то правильная я. Мне хорошо. Моё тело — ковёр из распускающихся один за другим цветков. В лёгком соприкосновении цветы открывают свои венчики. Цветы повсюду. И маленькие пламя, и нежные пожары.

Так что вчера был мой первый раз.

И сегодня последний.

Желаю, чтобы эта ночь стала совершенной, желаю сделать всё, что не делала никогда, я хочу почувствовать кожу к коже, его плоть повсюду, и его дыхание, волосы, язык, и его хриплый, приглушенный стон на смену которому приходит рычащее наслаждение.

Желаю, чтобы он смотрел на меня, как сейчас, — словно смотрит только на меня. Как будто я не любая женщина, способная дать ему то, что он хочет, а Леонора: единственная женщина на свете, единственная, которую действительно невозможно будет забыть.

Я знаю, это сон.

Наступит рассвет, и только сны удерживают ночь вблизи.

✽✽✽

Я ухожу, пока ты спишь.

Я возьму с собой винтовку, чтобы добраться до реки. Оставлю её на берегу, так что потом сможешь забрать.

Если встречу медведя, я поздороваюсь с ним издалека, как прощаюсь сейчас с тобой.

Я прощаюсь с тобой издалека, как делают дети из окон поездов.

Пока, Харрисон.

Вообще-то, прощай, Харрисон.

Желаю тебе поправиться, наконец, найти себя, — и особенно — вновь начать писать. Вот, это был бы отличный подарок, который ты мог бы сделать мне, если пожелаешь.

И будь добр к Принцу и с остальными, найти искренних друзей непросто.

Не бойся, о тебе никаких статей не будет.

Всё, что произошло, останется тайной моего сердца.

ГЛАВА 11

Ясли Венеры оставались нетронутыми, а сама кобылица неподвижно лежала на боку на соломе в своём боксе, и, если бы её грудная клетка не поднималась ритмично при дыхании, можно было подумать — она труп.

Иногда она вставала и стояла без движения, прислонив морду к стене, словно наблюдала сквозь щель за миром, и он ей совсем не нравился. Случались моменты, она выходила на просторный наружный загон, теперь усеянный пучками зелени. Но казалось, ничто не способно привлечь внимание Венеры, даже обилие яркого солнца её не радовало. Прислонив морду на столб ограды с видом, что вот-вот умрёт, кобылица застывала в углу загона, похожая на конскую статую.

Не то чтобы другие животные чувствовали себя лучше. Принц выглядел как чучело свиньи, гуси тихо шипели, а куры не снесли ни яйца даже по ошибке.

— Какого хрена с вами происходит? — выругался Харрисон, хотя прекрасно понимал, в чём причина.

Эта сучка. Она приехала к нему, переполнила своими ложно добрыми словами, похвальными речами, той радостью, которая сочилась маленькими добрыми чувствами и потом уехала.

Не то, чтобы он огорчился; ему не терпелось освободиться от её присутствия, громоздкого во всех смыслах! Когда Харрисон не увидел Леонору рядом с собой в постели, то с облегчением выдохнул.

Он не возражал бы трахнуться ещё разок, но преимущество приятного секса не уравновешивало недостаток того, что по дому бродит незнакомка, которая во всё сует нос и трещит без умолку. Да к тому же говорит кучу глупостей.

Дьюк совсем по ней не скучал, и уж точно не как его животные, у которых слишком маленький мозг, чтобы понять, сколько они выиграли, оставшись вновь в одиночестве.

Одни.

Откуда он взял это слово?

Как будто с Леонорой они были в компании.

Как будто она привнесла в их жизнь что-то хорошее.

Не было раньше одиночества — было спокойствие.

Не существовало ни до, ни после, и не существовало даже достойного для рассмотрения во время.

Ну, был тут человек, который двадцать гребаных дней портил ему жизнь, а потом ушёл, оставив записку, которую Харрисон тут же сжег в камине. Конечно, лучше пережить досаду на идиотскую записку, чем невыносимую тяжесть личного жалкого прощания, сдобренного какими-нибудь её фразами, словно из печенья удачи. Но ещё лучше — ничто из ничего.

Когда он вернулся домой злющий на всё стадо, которое, казалось, составляли не животные, а их чучела в момент абсолютного несчастья, Харрисон осознал пугающий факт. Он сам не ел несколько дней. Он ковырял в тарелке, но потом что-то раздражающее захлопывало желудок, Дьюк начинал испытывать неожиданное чувство тошноты и в итоге отправлялся спать, практически не прикоснувшись к еде.

Возможно, воспалилось плечо?

Или опять поднялась температура?

Если бы Харрисон был менее высокомерным и менее убежденным, что его сердце билось только для того, чтобы гарантировать жизненные функции, а никак не для чувств, включающих опустошающую ностальгию после банальной арифметической операции, он достиг бы единственно возможного результата: ему не хватало Леоноры.

У него пропал аппетит. Он не спал. Харрисон бродил по округе точно так же, как Венера. Всё, что он делал — это думал о Леоноре: упрекал её, ненавидел, обвинял в любой мировой катастрофе, но думал только о ней. Даже мастурбировал, думая о ней. И ещё не стирал одежду, которую ей одалживал. Во всей этой истории настоящим жалким идиотом был он.

Но Харрисон был высокомерен и горд, и никогда не признался бы, что стал жертвой печали.

Когда Принц положил свою большую голову ему на ногу, пробуждая от своего рода транса, Дьюк понял, что долгое время сидел неподвижно за кухонным столом перед пустой тарелкой, которую даже не наполнил.

Именно тогда он взял трубку и позвонил Хербу.

Его агент ответил после многочисленных гудков встревоженным голосом, настолько резким, что у Харрисона заболела барабанная перепонка.

— Харри, что случилось?

— Ничего не случилось, успокойся.

— Всё в порядке, и поэтому ты мне звонишь среди ночи? К тому же ты никогда не звонишь. Разреши мне испугаться, уж позволь!

Уже наступила ночь? Сколько времени он простоял, размышляя? Харрисон бросил взгляд за окно, и полная темнота подтвердила: он не заметил, как пролетело время.

— Харри, ты заболел? — настаивал Херб.

— Я в порядке.

— Что тогда... Господи, только не говори, что случилось что-то с девушкой. Она была в порядке ещё несколько дней назад, или нет? Что ты натворил за это время? Чёрт возьми, Харри, мне удалось отмазать тебя от тюрьмы, когда ты избил до полусмерти журналиста, не говоря уже о вышибале из того клуба. В твоё оправдание можно сказать, что тебя спровоцировали в обоих случаях. Но девушка... Нет, только не она! Что ты с ней сделал?

— По логике вещей, это она меня провоцировала, приехав сюда, чтобы выносить мне мозг. Во всяком случае, я ничего ей не сделал. Она уехала.

С другой стороны телефонной линии до него донесся шумный вздох облегчения.

— А, хорошо… ты заставил меня волноваться. Не то, чтобы считал тебя способным причинить женщине боль. В итоге ты дал ей интервью?

— Нет.

— Друг мой, жизнь затворника сделала из тебя большего идиота, чем раньше, ты знаешь это? Тебе пригодилась бы газетная статья.

— К чему?

— Чтобы люди снова вспомнили о твоём существовании. Ты продаёшься так мало, что я с трудом оплачиваю расходы агентства. Нужно освежить публике память, иначе они забудут, что ты существуешь. Тем более ты пропал, и неизвестно — жив или мертв. На самом деле для увеличения продаж тебе было бы лучше умереть, возможно, как-то театрально.

— Тогда я придумаю очень театральное самоубийство. Хорошо?

— Не говори ерунды, это не твой стиль, Харри.

— Покончить с собой на публике?

— Звонить мне посреди ночи и говорить херню. Чего ты хочешь на самом деле?

Харрисон ответил не сразу; вернее, вообще ничего не ответил. То, что он действительно хотел, было настолько невероятным, что он почувствовал себя смешным. Дьюк позвонил своему агенту, поддавшись безрассудному порыву узнать хоть что-нибудь о Леоноре. Тривиальные вещи, ведь Леонора и не думала о нём, если трахалась с другим... Вообще, а кто такой этот парень, чтобы Харрисон мог пойти и разбить ему лицо и...

— Есть возможность... связаться с мисс Такер?

Если бы Херб находился рядом, то Харрисон увидел бы, как от удивления агент широко раскрыл глаза.

— Что за хрень... У меня должен быть где-то её номер...

— Не знаю я, что делать мне с её номером. Не поэтому тебе звоню. Ты как был чертовски сентиментальным, так таким и остался. Нет, даже стал ещё хуже!

Херб раздражающе захихикал.

— По-моему, чертовски сентиментальный это ты. Поверь мне, такого поворота я не ожидал! Мог допустить, что ты, весь такой зацикленный на неприкосновенности частной жизни и с идеей, что весь мир тебя преследует, просто захотел убедиться, что мисс Такер не собирается без твоего согласия публиковать статью и тому подобное. Если же ты задумался о чём-то романтичном, значит... — На этот раз Херб рассмеялся прямо, не скрывая. Харрисон не сомневался, его слышно до самого Коннектикута. — Неужели мой Харри наконец вернулся в мир живых? У вампира снова начало биться сердце? Я бы не возражал! Совершенно был бы не против! Так ты сможешь выбросить из головы всё дерьмо прошлого. И возможно, у тебя появится желание покинуть дыру, в которой живешь, и написать новый роман!

Харрисон еле сдерживал желание прервать разговор, даже не попрощавшись, если только не считать заключительного «пошёл на х…й» прощанием.

«В противном случае Херб поймет правильность своего нелепого вывода обо мне, будто я к ней что-то чувствую».

— Повторяю: ты был чертовски сентиментальным и не изменился. Меня не интересует эта зануда журналистка. В любом случае, да, это хорошая идея: убедиться, что она не напишет дерьмо обо мне.

— Я проверю. Хотя мне она не показалась такой. Я имею в виду той, которая не держит слово. Я общался с ней только по телефону, но она произвела впечатление порядочного человека. К тому же было ясно, она безумно в тебя влюблена. Когда произносила твоё имя, создавалось ощущение, словно она пробует что-то вкусное.

— Если даже и так, то произнеси она его сейчас, то почувствует вкус яда.

— И тебе жаль?

— Нет. Я совсем не против.

«Она только лишила меня аппетита, сна, разума. Но я не сожалею — это посредственная эмоция, а я не признаю половинчатости. Для меня либо пошло всё на хер, либо нечем дышать».

— Как скажешь, друг мой. Просто я до сих пор не понял, зачем ты позвонил. Ведь как оказалось, ты не в беде или... О боже, хочешь сказать, ты написал роман тысячелетия? В чём причина выпавшей чести?

«Придумай любую фигню, только давай правдоподобную хотя бы».

— Я хотел спросить тебя о Реджине.

Херб шумно пробормотал.

— Нет, мне это не нравится. Вместе с Реджиной вы не создаете ничего хорошего. Мне совсем это не нравится. Предпочитаю мисс Такер.

— Тогда сделай ей предложение. А пока скажи мне, Реджина вышла замуж? Родила?

— Откуда такое внезапное любопытство? С вашего расставания прошло уже восемь лет. Если хочешь знать, возвращайся в Нью-Йорк или почитай чертову газету.

— Так что, это «да»?

— Думаешь, твоя бывшая жена способна жить самостоятельно? — спросил иронично Херб. Повисла кратковременная пауза, словно агент собирал воедино рой мыслей. Наконец он обреченно вздохнул. — Да, она дважды выходила замуж и родила столько же детей. Снялась в дюжине фильмов, озвучила мультяшного персонажа, сделанного по её образу и подобию, участвовала в рекламном ролике для аромата известного парижского дома. Всё время красивая и звезда, как никогда. Теперь доволен? И вообще? Почему, чёрт возьми, ты спрашиваешь меня об этом сейчас, спустя столько времени, и ночью? Ты не здоров, Харрисон, что-то не так, и ты не хочешь сказать мне, что именно?

На самом деле что-то было, и серьёзное, чертовски серьёзное. Можно сказать — смертельное.

Пока Херб рассказывал ему о женщине, которая разрушила его жизнь, и которая ещё месяц назад вызывала у него острые реакции гнева и злобы, Харрисон понял истину, о которой никогда бы и не подумал. Нечто почти немыслимое.

Бывшая жена его больше не волновала.

То, что она вновь вышла замуж, что у неё были дети, и трахалась ли она со всей планисферой или даже с племенем пришельцев.

Он даже не ненавидел её.

Мира, хорошей жизни и «прощай».

Единственная, о ком он хотел знать всё, была Леонора.

На одну причину больше, чтобы ничего о ней не спрашивать, а вернуться в свою скорлупу, стереть девушку из памяти или сделать из неё воспоминание, как о Реджине. Такое, что не причиняет боли, гладкий безболезненный рубец, мишура, без которой чувствуешь себя лучше.

«Меня определенно не убьет это необладание, потому что никто и никогда не преуспел в этом! Я пережил всё, стал сильнее, чем прежде, и не потерплю крах даже в этот раз, да ещё по такой глупой причине».

✽✽✽

Уже почти рассвело, когда Харрисон пошёл в хлев. Венера стояла там, где он оставил её, упрямо-несчастная.

— Ладно, девочка, сейчас мы возьмем себя в руки, — пробормотал он ей.

Он собрал маленький ошеломлённый отряд животных, и все вместе они вышли в наружный загон. Солнце ещё не взошло, но воздух жаждал его света, и всё вокруг было усыпано мелкими бликами. Обычно Харрисон оставлял пастись животных в одиночестве: щипать, нюхать, спать в лучах света, а сам занимался другими делами.

Сейчас он остался с ними. Положил руку на шею Венеры и сказал:

— Пожалуйста, живи. Живите. У меня есть только вы.

Они вместе ходили по загону. Какая странная кучка друзей. Мужчина, лошадь, боров, четыре гуся, три курицы, индюк и баран — вместе встречали восход солнца. Процессия в некотором смысле комичная и во многих других — наполненная меланхолией.

Внезапно Харрисон заметил вдоль забора пучки чертополоха. Он сорвал несколько стеблей, думая об этой проклятой девушке, о ком не должен думать, и протянул кобылице.

— Ешь, — сказал он ей. — Или Леонора больше не вернётся.

Кобыла посмотрела на него одним из тех взглядов, которые, казалось, скрывали необычайные тайны, если вообще не философское понимание смысла жизни, настолько они были загадочными и глубокими. Какое-то мгновение Венера, казалось, выглядела неуверенно, словно, согласись она принять эти сорняки, и тем самым примет на себя обязательство, требующее предварительного тщательного обдумывания.

— Обещаю тебе, я приведу тебе компаньона в скором времени, — увещевал её Харрисон. — А пока ешь!

«Я тоже буду есть, обещаю тебе и это».

Словно прочитав его мысли, Венера принялась за чертополох. Сначала она жевала стебли осторожно, а потом всё с большей интенсивностью. Тогда Харрисон достал из карманов другую еду, которую принес с собой: морковь, кусочки хлеба, листья капусты, семена подсолнухов, дольки фруктов. Он сел на землю и дал каждому свой кусочек.

Животные принялись есть, окружив его и веселя гармоничным шумом клювов и челюстей.

Затем из другого кармана он вынул три печенья, которые для него приготовила Майя. Он съел их, как это сделала Венера, вначале со скептицизмом. Потом уверенно. Наконец, с аппетитом.

Не умирать же ему, чёрт возьми.

У него имелась куча дел, и все они предполагали, что он должен оставаться живее всех живых.

✽✽✽

Гуннард обслуживал клиентку, пожилую даму, которая покупала запас виски лет на десять (если ей удастся прожить столько времени, его расходуя).

Когда женщина ушла, Гуннард заметил ожидающего в дверях Харрисона.

— Уэйн, какими судьбами в наших краях? — спросил он скорее с иронией, чем с добротой. Так говорят кому-то: «увидимся если не умрем», но, безусловно, парень предпочел бы видеть Харрисона мёртвым. — Мост отремонтировали?

— Нет.

— И как же ты собираешься везти домой провизию?

— Я пришел не за покупками.

— Ты как всегда «разговорчивый», не так ли, приятель?

— С каких пор мы дружим?

Гуннард выгнул бровь. Любезная маска, которую он приберегал для своих клиентов, как бы подражая идеальному торговцу, рассыпалась, уступив место истинному лицу того, кто не боится признаться в своих антипатиях.

— На самом деле ты мне совсем не нравишься, и я считаю, это взаимно. Чего ты хочешь?

— Ты помогал Леоноре несколько дней назад перебраться через реку?

Гуннард натянул ухмылку, которая действовала Харрисону на нервы.

— О, прекрасная Леонора. Конечно, это я, так как кое-кто был слишком невежлив, чтобы позаботиться о ней. У неё было такое лицо, бедная девушка. Я говорил ей, когда она только приехала, не переходить мост, не идти в дом к волку, но она не послушала меня.

Харрисон сжал кулак под длинным рукавом, а затем заставил себя не впечатывать его на лицо этого придурка, даже если засранец говорил абсолютную правду. Он вёл себя с Леонорой, как волк и позволил ей уйти, как поступают со шлюхами. Было также верно, что она ушла, не предупредив. Исчезла, как дуновение ветра, который находит между ставнями щель, а он не сделал ничего, чтобы плотнее закрыть окно. Напротив, он распахнул проклятые створки, подталкивая Леонору наружу. И теперь, когда она оказалась снаружи, у Дьюка создалось впечатление, что он избавился не только от порыва ветра, но и от всего воздуха.

— Не лезь не в свое дело, Гуннард. Я просто хочу знать, всё ли с ней в порядке.

— Она была жива и здорова, но не думаю, что этого достаточно для утверждения «с ней всё в порядке». Она мало что говорила. Леонора немного задержалась в магазине, чтобы высушить края брюк, и я предложил ей чаю. К твоему сведению, я даже пытался её поцеловать.

Рука Харрисона шевельнулась, словно была одарена собственной жизнью. Удерживаемый до этого кулак освободился от тормоза и впечатался в нос Гуннарда. От прикосновения раздался сухой и одновременно хрустящий шум, похожий на взрыв пробки от шампанского и крошащееся печенье.

Парень выругался, и задыхаясь, стал искал чем бы тампонировать кровь. Схватил на лету полотенце, а затем с невероятным ужасом уставился на Харрисона, словно впервые до него дошло, как был прав, всегда испытывая ненависть к этому отвратительному мудаку.

Дьюк подошёл к нему с видом, каким угодно, но только не с сожалением.

— Надеюсь, ты просто безуспешно попытался её поцеловать. Иначе тебе придётся дышать задницей.

— Кто сможет тебя понять — молодец! — рявкнул Гуннард. — Если она так важна для тебя, почему позволил ей уйти?

— Что ты ей сделал?

— Ничего! Я не дикарь. Но она мне сразу понравилась, едва увидел её месяц назад, и так как она выглядела такой грустной...

— Ты приставал к ней?

— Это то, что можешь сделать ты. Я только попытался поцеловать её, пока она молча стояла у печки. Но она оттолкнул меня. Она сказала, что это не моя вина, и я потрясающий парень, но она влюблена в другого. Не в тебя придурок, в некоего Харрисона. И хорошо, потому что ты не заслуживаешь такую, как она.

Харрисон сглотнул несуществующий кусочек, похожий на комок соли.

— А потом она уехала?

— Ты не можешь позвонить ей, если хочешь узнать, как она? Ах, возможно, ты не можешь этого сделать, потому что она отшила и тебя?

— Как она уехала? — настаивал Харрисон.

— Она села в автобус. Я предложил проводить её до Рок-Спрингс, но Леонора отказалась и от этого. Плохой день для меня, хотя, видимо, и у тебя всё шло не очень хорошо. Ты выглядишь отвратительно. — Гуннард скуля от боли посмотрел в зеркало на свой нос. — Надеюсь, у меня ничего не сломано. Не буду в ответ разбивать тебе лицо лишь потому, что, если кто-то захочет поцеловать девушку, которая мне нравится, я поступлю также.

Харрисон уже почти вышел из магазина, когда его окликнул Гуннард:

— Ты не хочешь её подарок?

Шокированный, Харрисон резко развернулся.

— О чем ты говоришь?

— Перед уходом она кое-что заметила на одной из полок. Стояла там годами, вся запылённая. Она попросила меня привести её в порядок и отдать тебе. Поскольку у Леоноры не было с собой денег, я даже одолжил ей деньги на автобус. Но несколько дней тому назад она перевела мне деньги. Не знаю, для чего тебе нужна, но она твоя.

Харрисон оказался бы менее потрясён имей предмет подлинную ценность. Но это была старая печатная машинка бело-голубого цвета фирмы Ундервуд.

Несколько секунд Дьюк смотрел на неё, словно это ребус для разгадывания или скульптура абстрактной формы, суть которой определяется глазом не сразу. Он посылал Херба куда подальше и за меньшее (например, когда тот пытался разузнать, не написал ли он новый роман). Харрисон никогда не терпел давления, не выносил его и сейчас.

И всё же по какой-то причине именно сейчас он не испытывал давления.

Он почувствовал себя просветлённым.

Поэтому, немного подумав, он повернулся к Гуннарду и решительно сказал:

— Я её забираю, но мне нужна также и пачка бумаги.

ЧАСТЬ

II

Нью-Йорк

ГЛАВА 12

Леонора

Я захожу в ресторан, где у нас назначена встреча, и взглядом ищу Джулиана. Он сидит за столиком рядом с окном, откуда открывается вид на Бэй-стрит, на Статен-Айленд, район Нью-Йорка, где живу я. Поскольку Джулиан живёт в Квинсе и всегда занят, его визит показывает, как сильно он заботится обо мне. Иногда осознание этого ошеломляет, поскольку к такому я не привыкла.

Подняв руку, он подзывает меня жестом.

На него всегда приятно смотреть. Он один из тех прекрасных мужчины, которые могут появиться на обложках журнала, тех, кто заставляет женщин задуматься о том, что их вера в рыцаря на белом коне в итоге не совсем ошибочна. Потому что Джулиан представляет собой не только идеальное воплощение лёгкого ретро-классического очарования в стиле Кэри Гранта с некоторыми штрихами современности, но он также истинный и совершенный джентльмен.

И он мужчина, за которого мои родители хотели бы выдать меня замуж.

С тех пор, как я повзрослела, проблема «уродства» их единственной дочери ушла на задний план.

Более серьезным вопросом стало другое: электорат требует внука, и проблема «брака» заткнула за пояс любую другую тему. Невозможно баллотироваться на пост губернатора штата Нью-Йорк, пропагандировать с плакатов четырём ветрам о важности семейных традиций и как можно более многочисленной семьи, появляться в рекламных роликах, полных детей (все строго белокурые и со светлыми глазами), и иметь рядом с собой всего лишь чихуахуа (хотя и блондина со светлыми глазами).

Моя мать годами пыталась произвести ещё одного ребенка, но безуспешно. А сейчас уже слишком поздно. Не думаю, что избирателям доставит удовольствие видеть пятидесятилетнюю женщину с младенцем, «испечённым» почти перед лицом естественного предела, который определил Бог. Так что очередь моя. Я должна «изготовить» потомка (желательно мальчика и с надеждой — красивого), вкупе с голубоглазым блондином, который компенсирует мои недостатки и готов на мне жениться.

Я хочу детей, никогда не отрицала это, но планировала иметь их с кем-то по любви. Ради любви, а не для того,чтобы поймать симпатию публики или потому, что в наше время иметь ребенка — это круто.

До недавнего времени отношения с моими родителями были урезаны до предела. Поняв, что не могут мной манипулировать, они решили игнорировать. И это им удавалось в совершенстве: в основном, большую часть года они проводили в Вашингтоне, а в Нью-Йорк приезжали лишь для поддержания неких фасадных отношений с тем или иным влиятельным другом.

В тот раз, учитывая предвыборную кампанию, родители изменили положение вещей, и задержались в Нью-Йорке дольше, чем ожидалось. Однажды вечером по случаю семидесятого дня рождения отца они организовали ужин в своём роскошном пентхаусе на Манхэттене и пригласили меня, демонстрируя необычную настойчивую любезность.

Меня это озадачило, но я позволила себя убедить. И там я познакомилась с Джулианом.

Мы сразу нашли взаимопонимание, но не по мотивам, которые обоюдно ожидали наши родители. Наш союз сильно отличается от того, который складывается между людьми, думающими о женитьбе.

С Джулианом мы быстро почувствовали взаимную симпатию, но никогда не ложились вместе в постель. Полагаю, у самой строгой монахини, половая жизнь более разнузданная, чем у меня. А что касается Джулиана, с сексом у него всё хорошо, но не со мной. Со своим партнёром Мануэлем, актером испанского происхождения, с кем у него тайные отношения уже несколько лет.

Короче говоря, мы тусуемся, потому что хотим это делать, и одновременно избегаем двух проблем: родители Джулиана не посылают по его пятам детектива, чтобы выяснить, почему такой успешный и красивый словно солнце адвокат, без невесты, а мои родители не интригуют, преследуя звонками с предложением возможных партий, которые всегда богаты и всегда засранцы.

По крайней мере, Джулиан не мудак. И он, вероятно, мой первый друг. У меня никогда не было друзей: те, кого мои родители согласились бы принять в своём доме, мне не нравились, и им не нравилась я. Тех, которые нравились мне, родители охотно приговорили бы к костру. К моменту, когда начала жить самостоятельно, я уже получила полное промывание мозгов и была уверена, что не могу никому понравиться. Поэтому я даже не пыталась сблизиться с людьми, по крайней мере, не создавать глубоких и искренних связей. У меня были знакомые, с кем-то встречалась, с кем-то трахалась, но я не считала себя достойной особых отношений. В течение нескольких лет после колледжа мне хватало моего психотерапевта, хотя я не осознавала, что она вовсе не друг: она была всего лишь доктором, посвящённым в интересные откровения обо мне, но уж точно не другом.

Так странно сейчас, почти в двадцать шесть лет, иметь настоящего друга. Раздражительная жестокость моих родителей, которая вызвала у меня комплексы и страхи на всю оставшуюся жизнь, в данном случае привела к чему-то хорошему. Джулиан иногда даже оставался у меня с ночёвкой, после утомительного марафона сериала для ботаников, которые нам обоим очень нравятся. Если бы мои родители знали об этом (не исключаю, что они следят за мной, чтобы выяснить чем занимаюсь, и, следовательно, всё прекрасно знают), то видимо уже сидели в ожидании объявления о предстоящей свадьбе.

У Джулиана есть только один недостаток: ему не хватает смелости, чтобы, открыто признать, что он гей. С другой стороны, когда твоя семья является одной из самых влиятельных в Америке, и её девиз: «Дети, Родина и Бог», а также одна из главных сторонников всех избирательных кампаний Стэна Джонсона, некоторые сомнения всё же испытаешь. И что касается меня, то иллюзия, что после стольких лет презрения, родители наконец-то удовлетворены мной, является непреодолимым искушением.

Доктор Финн сделала бы всё возможное, чтобы привести меня к пониманию, насколько эта ошибка сокрушительна. По её мнению, чтобы по-настоящему оправиться от травм прошлого, нужно быть искренней, говорить, кто я есть и что хочу, не прячась за хитростью. Но я несколько месяцев с ней не встречалась, точнее, после моего возвращения из Вайоминга. Я не могла и не хотела рассказывать, что там произошло, поэтому перестала её посещать.

Таким образом, она никогда не узнает об этой детской уловке.

✽✽✽

Приветствуя, Джулиан встает и пожимает мне руку. Мы сразу заказываем обед и пока ждём, немного болтаем. Мануэль путешествует по штатам с рекламой запуска своего первого высокобюджетного фильма. Когда узнала, кто из звёзд снимался в картине, я чуть не подавилась мартини, которое в это время пила.

Реджина Уэллс. Прекрасная, несмотря на две беременности с небольшим интервалом между ними. Ни намёка на животик, ни лишнего килограмма. Возможно, она стала ещё красивее, чем раньше, с оттенком зрелости и видом женщины, которая в жизни поняла всё. Хотя, возможно, она ничего не поняла, но это неважно: у матери всегда есть нечто большее.

— Когда возвращается Мануэль? — спрашиваю Джулиана.

— Через несколько дней, к премьере фильма. Он сказал мне, что ему важно твоё присутствие, и послал тебе приглашение.

— Я приду с удовольствием, — отвечаю я, но, возможно, без особой убежденности.

— Тебя выводит из себя, не так ли?

— Мануэль? Нет! Он замечательный! — восклицаю, и это чистая правда.

— Я имею в виду Реджину Уэллс. У меня сложилось впечатление, что только упоминание о ней раздражает тебя. Солнышко, конечно нельзя сказать, что ты женщина агрессивная или сквернословящая, но единственные резкие слова, которые я от тебя слышал, ты высказывала о её актерском таланте, который считаешь переоцененным, о её однозначно поддельных сиськах и об ужасном носовом смехе, который делает Реджину похожей на старого осла. «Даже если ослы милее», — добавила ты с улыбкой серийного убийцы. И не могу промолчать о том, что прочитав, о расставании актрисы со своим третьим мужем, ты бросила симпатичный комментарий — «шлюха». Это из-за того, что она сделала с Харрисоном Дьюком, правда?

Титанических усилий мне стоило не покраснеть. Я стараюсь сохранять нейтральное выражение. Джулиан знает, что я люблю романы Харрисона также как и он сам. Иногда нам случалось их обсуждать. В итоге получалось, что фанат злится на женщину, которая уничтожила вдохновение. Нет необходимости объяснять, что я отчаянно люблю Дьюка. Вплоть до того, что спустя шесть месяцев, я даже не задумываюсь над идеей быть с другим мужчиной: и не только до тех пор, пока у меня не пройдут чувства. Навсегда, — потому как не пройдут никогда.

— Ну, — комментирую я, — ты не можешь отрицать, что вина её, если он больше не написал ничего хорошего.

— Я не отрицаю. Несомненно, есть причинно-следственная связь между предательством и смертью вдохновения этого чертовски сексуального гения.

— Ты говоришь как адвокат.

Джулиан смеется.

— Я и есть адвокат!

— И хвастаешься этим? — подшучиваю над ним.

— О да, особенно когда могу заниматься многочисленными бесплатными делами. Будучи богатым и успешным, я в силах помочь тем, кто не может позволить себе достойного адвоката. Женщинам, кого избивают мужья и чернокожим подросткам, по ошибке попавшим в плохие компании. Узнай отец про это, то мой статус гея станет пустяком.

— Я знаю — ты ангел. И ангел не может отрицать, что Реджина Уэллс имеет очарование стервы.

— Солнышко, каждая дива должна быть немного стервой, иначе она не будет настоящей дивой. Она в стиле пятидесятых, очень недосягаемая звезда, всегда элегантная, всегда идеальная. Даже на фотографиях после рождения детей она прекрасна. Людям нравится это в ней: воплощение идеи сказочной мечты.

— Она воплощает идею эгоистичной суки, которая думает только о себе и плюёт на весь мир. Для своих детей только дизайнерские наряды, с брендами на виду. О нет, твою мать: новорожденный в ползунках за тысячу долларов — это оскорбление, и люди должны плюнуть ей в глаз, а не восхищаться!

— О, появились другие ругательства. Реджина в самом деле вдохновляет тебя, а? Тем не менее, эти вещи она не покупает, их просто дают, чтобы рекламировать бренды.

— Зачем показывать? Кто купит их для своих детей?

— В мире много выпендрёжников, разве ты не знаешь? Мы стали бы их воплощением, если бы превратились в тех, кого хотят увидеть наши «респектабельные» родственники. Представь меня и тебя в их мире: женатые, с ребенком, которому без сомнения купили бы комплекты за тысячу долларов, чтобы сразу же испачкать отрыжкой.

Я смеюсь. Для Джулиана использовать ругательства — это тоже необычное явление. Если есть нечто, что его бесит, так это мысль подвергнуться риску стать гетеросексуальным и эгоистичным ханжой, каким его считают родители.

— Мы с тобой понимаем друг друга, — говорю я веселясь.

— Я знаю, солнышко. И мы также понимаем друг друга испытывая надежду прочитать новый роман Харрисона Дьюка.

— Скорее всего, мы с тобой поженимся и пойдем покупать дорогие комплекты, — бормочу я.

— Нет, я бы сказал нет. — Джулиан подмигивает мне и наклоняется. — Болтают: он написал новую великолепную книгу.

Хлеб, с которым играла, выпадает из руки, и сама я тоже, чуть не падаю со стула. Смотрю на Джулиана как на сумасшедшего или вероятно схожу с ума я.

— Что... что...

— Мой клиент, бойфренд секретарши его агента, рассказал, что пятнадцать дней назад на столе Херба Морриса появился печатный текст с инициалами ХД на титульном листе. Моррис закрылся в своём кабинете на целый день, даже не обедал, а вечером выглядел как тот, кто только что испытал с десяток оргазмов. Он повторял, не знаю сколько раз: «Бля, это бомба. Этот мудак Харрисон на этот раз попал в яблочко». Секретарша Херба заставила своего мужчину поклясться никому не говорить, но он знает, что я без ума от романов паршивца, и рассказал мне по большому секрету. Девяносто девять процентов речь идёт о нём, тебе не кажется?

Я хотела бы ответить Джулиану любым способом. Но не могу дышать, не говоря уже о том, чтобы сформулировать полноценное предложение. Под столом в ресторане, к счастью покрытым длинной скатертью, мои ноги застучали, как кастаньеты. Будь мои колени костлявыми, они бы издавали шум камней. Не знаю, сколько раз сглатываю, пока сердце в груди рисует виртуозные спирали.

— О… ну, это хорошие новости, — наконец говорю я, пытаясь выглядеть восторженной, но не слишком.

Он написал новый роман. Он написал новый роман. Великолепно, хотя... так я никогда не смогу его забыть. В любом случае, будто сумела бы...

— И это не последнее, — продолжает Джулиан.

Официант приносит нам две порции лазаньи, которую мы заказали, и мне хочется его пнуть, а также пнуть Джулиана, который, прежде чем закончить, начинает есть.

Хорошо, я должна успокоиться. Я не должна реагировать как психопат. Или словно маленькая девочка, которая настолько полна энтузиазма, что начинает бегать по всему ресторану, устраивая слалом между столами, кружась и выкрикивая во всё горло своё детское счастье.

Съедаю и я кусочек пасты. Делаю глоток вина. Ноги продолжают дрожать, и сердце не хочет соглашаться и оставаться там, где находятся сердца у тех, кто не собирается умирать от инфаркта.

После того, как Джулиан проглатывает пару кусочков, он, наконец, продолжает:

— Держись крепче, это чистые сплетни. Хотя я знаю, что ты журналист не такого типа, и не предашь моё доверие: похоже, Харрисон Дьюк приедет в Нью-Йорк, чтобы подписать контракт с Pickwick Publishing House.

Я чуть не давлюсь куском еды. Начинаю сильно кашлять, багровею, у меня перехватывает дыхание. Джулиан встаёт и хлопает меня по спине, потому что выгляжу я так, словно собираюсь умереть.

Когда начинаю дышать нормально, он смотрит на меня обеспокоено.

— Ты в порядке?

— Да... да. Но... он, Харрисон Дьюк... он уже в Нью-Йорке или это просто... слух?

— Разве не ты репортер? Знаю-знаю, ты очаровательный книжный червь, а не охотник за новостями, но, учитывая страсть к Дьюку, я подумал, что именно ты дашь мне больше информации. У вас в «Хроникл» нет колонки светских сплетен? Возможно, кто-нибудь из твоих ужасно болтливых коллег знает новость?

— Больше, чем ты — очень маловероятно, — замечаю я.

Я улыбаюсь Джулиану и стараюсь казаться весёлой, безмятежной, впечатленной недавними откровениями, но не на грани обморока.

— Что ты хочешь? Адвокат, партнер актер и гей. Только если бы я был священником или парикмахером, я мог бы узнать больше! И, чтобы подтвердить это, я раскрою тебе ещё один секрет: однажды вечером, во время аперитива на террасе своего отеля в Сан-Франциско, Реджина выпила лишний бокал и рассказала Мануэлю, что никогда не любила никого, так как Харрисона. Если Дьюк вернётся, я убежден, она сделает всё, чтобы вернуть его. Осталось только понять, любит ли её до сих пор он.

— Я думаю — да, — бормочу, глядя на тарелку.

— Думаешь так потому, что считаешь его романтическим героем? Но прошло уже много времени, он мог снова жениться, заиметь детей, или тоже стал геем. В этом случае у меня зародились бы раздвоенные чувства. Но ты не ешь?

Я качаю головой, превращая лазанью на тарелке в жуткую кашу.

— Нет, я... Ты не против, если мы встретимся в другой день? Неожиданно вспомнила, что должна написать статью и завтра сдать.

— Окей, солнышко. Только, когда будешь выходить, постарайся надеть на лицо счастливое выражение. Потому что, если за нами следит папарацци, он может подумать, что мы расстались, и я тут же обнаружу отца у своей двери.

— Когда ты расскажешь ему правду? Тебе тридцать пять лет, ты успешный мужчина, тебе не нужно ни перед кем отчитываться, кто ты есть и что чувствуешь.

— Как и ты, любовь моя. Но ты тоже хороша в том, чтобы не говорить правду.

— Мне наплевать, если мои родители узнают, что мы на самом деле не помолвлены, Джулиан. Я уже для них полное разочарование. Они просто добавят ещё одно в список.

— Я имею в виду не эту правду, а Харрисона Дьюка.

Будь я проклята: если за почти двадцать шесть лет своей жизни я хотя бы научилась не краснеть, возможно, могла бы успешнее продать свою правду. Но я не рождена неискренним человеком, сам Харрисон мне говорил: когда я не контролирую свои эмоции, словно вооруженная генеральша, они дезертируют.

И теперь, без сомнений, они сбегают.

— Что происходит? — спрашивает меня Джулиан, глядя в глаза. Он берёт меня за руку, и нежно говорит: — Ты знакома с Харрисоном Дьюком?

Прости меня, Джулиан, но я ничего не рассказала даже своему психотерапевту, и ничего не скажу тебе.

Дьюк — мой секрет, я обещала ему. Я даже с кошкой не говорила об этом, а ей обычно рассказываю всё. Я не произносила его имя вслух даже случайно, как будто, совершив это, я могла взорвать возведенную на мне броню. Доспехи, сконструированные из неустойчивого равновесия, которому достаточно мелочи — сладости «с» его имени, грубой «к» из его фамилии — чтобы взорваться, как здание, подрываемое изнутри.

— Нет, с ним нет, если только не через его романы. Но я знала другого мужчину, его звали Уэйн. Он был из Вайоминга, и я сильно его любила. К сожалению, у него произошла похожая история, и связь с одной женщиной из прошлого помешала ему открыть своё сердце другой. Мне. Вот почему такие женщины, как Реджина, расстраивают меня. Потому что эти глупые... эти глупые мужчины... — мой голос становится запинающимся, сдавленным маленькими паузами, небольшой одышкой, — они не забывают только тех, кто их ранит. Навечно остаются только суки. Даже если ты любишь его всей своей душой, этого недостаточно, этого никогда не достаточно. Таким как я, суждено остаться незамеченными или стать плечом, в которое можно плакать, но не тем, о ком плакать.

— Я так не думаю, Леонора. В твоих глазах много той истории, тех эмоций, той смелости, ты создана, чтобы запомниться. И, кроме того, ты чертовски потрясная! У тебя телосложение Эшли Грэм! Знаешь, я обожаю тебя! И если бы не был геем, то преклонив колено, попросил тебя выйти за меня замуж. Пока обещаешь мне не покупать одежду за тысячу долларов для наших детей... — Я понимаю намерение Джулиана успокоить сгустившуюся атмосферу и улыбаюсь. — Этот Уэйн, кем бы он ни был, будет сожалеть о тебе. Возможно, он думает о тебе теперь, и кусает кулаки, откуда ты знаешь? Что касается Харрисона и Реджины... посмотрим, что произойдет. Конечно она хочет его вернуть, но предстоит ещё выяснить, того ли мнения Дьюк. Я бы не воспринимал это как должное, понимаешь? Я знаком с ним только через его истории, а не лично, но, по-моему, он не выглядит как мужчина, склонный прощать.

Я стараюсь не потерять улыбку, которую позорно приклеила к губам. Без ответа принимаю с благодарностью нежный комментарий Джулиана. Я не говорю ему, что думаю на самом деле. Я не говорю ему: если мужчина не возвращается к женщине только потому, что не простил, это не значит, что он её не любит. Это просто означает, что он воздвиг вокруг себя неразрушимый купол гордости, и не готов пускаться во все тяжкие.

Но потом, со временем, если Реджина публично продемонстрирует свое раскаяние, спасая козу (свою репутацию) и капусту (своё раненное достоинство), возможно, они воссоединятся.

Интересно, в этом мире существует достаточно изолированное место, чтобы уберечь меня от подобных новостей?

✽✽✽

Я люблю свой маленький дом: из белого дерева, в двух шагах от моря, на Бьюкенен-стрит, на Статен-Айленд. Чтобы добраться до Бруклина, где находится редакция газеты, в которой работаю, я могла бы использовать мост, но всегда выбираю паром. Дорога занимает намного больше времени, но она успокаивает моё сердце. Мне нравится всё, что кажется, принадлежит другому времени, эпохе романтичной и неспешной. Вокруг моего дома разбит небольшой сад, огороженный забором, который шесть месяцев назад ещё был белым. После возвращения из Вайоминга я покрасила его в синий цвет.

В этом доме я живу, пишу статьи, культивирую свои мечты. Для сенатора Джонсона и его достойной супруги это постыдная хибара — для меня роскошный дворец. Я купила его сама, никого не прося о помощи. Вечером я прячусь в нём, словно по другую сторону сказочного перехода, который защищает меня от шума мира.

Но в последнее время, кажется, мир не хочет оставлять меня в покое. Последние дни я нервничаю. С тех пор как узнала, что, возможно, Харрисон приедет в Нью-Йорк, сердце бьётся в ускоренном темпе. Я постоянно чувствую себя на пороге инфаркта, и это выражение не просто метафорическое. Меня непрерывно мучает тахикардия, которая перекрывает горло.

Когда выхожу из дома, где бы ни была — на работе, в метро, на улице — мне кажется я вижу Харрисона.

Само собой разумеется, он никогда не встречается, даже наоборот, это кто-нибудь совсем на него непохожий, напоминающий мне Дьюка лишь некоторыми деталями. Борода, волосы, ковбойская одежда. Какая я глупая: если он на самом деле приедет в Нью-Йорк, чтобы подписать контракт с самым важным издательством в мире, то наверняка не наденет кожаную куртку, потертые джинсы и сапоги. Столкнись я с ним на улице, то вероятно, не узнаю. Не говоря уже о другом фундаментальном факте: сомневаюсь, что Харрисон может когда-нибудь оказаться в местах, которые обычно посещаю я. И абсолютно точно уверена, он не сделает это специально. Реджина, когда не живёт на своей вилле принцессы в Калифорнии, останавливается на Манхэттене.

По какой причине Харрисон Дьюк должен тусоваться в Бруклине и на Статен-Айленд, когда его красотка обитает в Трибеке?

Тем не менее, я всегда ожидаю его увидеть. Я хожу и задерживаю дыхание. Официальных новостей о присутствии в городе Дьюка нет, но я действую так, словно каждая стена в Нью-Йорке покрыта предупреждающими плакатами: будь осторожна, потому что можешь встретиться с ним сейчас, через минуту, за углом.

Думаю, встреть я его на самом деле, то умру немедленно.

Я продолжаю повторять себе: какая глупая, через несколько дней у меня день рождения, мне исполниться двадцать шесть лет, а продолжаю вести себя так, как будто мне шестнадцать. Мне необходимо очистить разум, избавиться от его книг и перестать считать Харрисона важным в моей жизни.

Сегодня вечером пытаюсь подумать о чём-то другом: я заказала пиццу и ем сидя на диване, перескакивая по каналам, полных нелепых программ. Девочки, которые рожают и даже не знают, что они беременны; женщины, страдающие от мании накопительства и живущие в домах, полных мусора; мужчины, которые прыгают с крыш, ныряя в почти пустые бассейны и смеются, как сумасшедшие, ртами без единого здорового зуба.

Грета, мой рыжий котенок, спит рядом, свернувшись калачиком.

Я не хочу большего. Мне достаточно этого: тихий вечер в полутени моей гостиной с поеданием пиццы с начинкой четыре сыра, и ТВ, который мне показывает жизнь людей, более странных чем я.

Внезапно, переключая канал, эта временная передышка исчезает. Нет больше тишины, нет более зоны комфорта.

Из моей руки падает на пол кусочек пиццы. Я кричу, и Грета в ужасе подпрыгивает на диване, как будто её укусил питон. Я показываю пальцем на экран, как будто хочу указать самой себе на то, что вижу, чтобы быть уверенной, что не пропущу это.

На «Вечернем Шоу» канала NETWORK2 присутствует мужчина, который...

Нет, это не тот, кто похож на него, это именно он. Харрисон Дьюк, гость передачи Терезы Мэннинг, записанной в театре Эда Салливана.

Встаю перед телевизором, буквально парализованная. Единственное, что во мне движется — это сердце. Оно продолжает бить по рёбрам, подпрыгивая, подпрыгивая, подпрыгивая, пока у меня не начинает кружиться голова, заставляя пошатнуться.

На этот раз это он, а не кто-то, кто мне напоминает его.

Это он, и одет не в кожаную куртку и грязные сапоги, но ушёл не далеко от этого образа.

Харрисон укоротил волосы и бороду, но не настолько, чтобы казаться подходящим для салона.

В нём ещё присутствует дух, как в Вайоминге: та дикая аура, тот сварливый взгляд.

Если бы я искала термин, который послужил бы эталоном для сравнения при объяснении, насколько он привлекателен, я бы не смогла найти ничего другого, кроме его имени.

Такой же сексуальный, как Харрисон Дьюк.

Одет в повседневную рубашку, джинсы, которые, конечно же, не принадлежат ни одному бренду, и ботинки, похожие на те, которые носят мотоциклисты. Дьюк сидит, как фермер садится на тюк с сеном, когда курит сигарету, прежде чем вернуться к разгребанию навоза. Никакой элегантной позы, одна рука вытянута вдоль спинки дивана, ноги удобно расставлены, другая рука лежит на бедре, почти на уровне промежности брюк. Все будут смотреть туда, я уверена, все будут смотреть на эту руку, задаваясь вопросом, если и «остальное» этого неожиданного ковбоя, с плечами, делающими предназначенный для гостей диван, похожим на игрушку, находится на уровне его внушительного телосложения. Без сомнения, будет место, где зрителей заинтересует его новый роман, но не здесь. В этом интервью Харрисон Дьюк — всего лишь эквивалент сочного куска мяса, выставленный чтобы смочить слюной горло.

Внезапно понимаю — я его ненавижу.

Он вернулся к показухе, которая была во времена его брака с Реджиной. Каким будет следующий шаг: второй раз жениться на этой суке? Разве Дьюк не говорил, что ненавидит публичные выступления и хочет жить в Вайоминге вечно?

Что он сделал? Избавился от всех своих животных, и вновь стал марионеткой, чтобы продвигать свою последнюю книгу?

Я ненавижу его, без сомнения.

Я ненавижу осознание того, что если раньше его ублажали, то теперь он будет затравлен.

Таинственный исчезнувший писатель, бурное прошлое, неудавшаяся связь с одной из самых популярных американских звезд, зудящее ожидание того, как сложится с Реджиной, новый роман, который обещает быть великолепным, и этот дикий вид, словно он трахает тебя, и клеймит огнем.

Что ещё может желать публика?

Немного увеличиваю громкость телевизора, потому что меня оглушает сердце, и я не слышу ничего, кроме энергичного тамтама у себя в ушах.

Вопросы Терезы Мэннинг, как и ожидалось, сосредоточены на его исчезновении, его преображении и возвращении. О книге говорится почти случайно, как будто это неважно.

— Мы ожидали увидеть тебя сломленным болью, — говорит Тереза, — и вместо этого, позволь мне заметить Харрисон, ты совсем не разрушен. Смею сказать, что ты хорошо сконструирован.

— Я гарантирую тебе, что лучшая «конструкция» — это та, которую ты не видишь, — заявляет он голосом, который сам по себе вызывает многочисленные оргазмы, разбросанные по всему театру и среди телезрителей.

Что это, двусмысленность брошена, чтобы вызвать экстаз у Терезы? Кажется, он намекает на путь внутреннего роста, или напротив, замершая у впадины между бедром и животом рука подразумевает другие типы конструкции?

Знаю, я сумасшедшая. Я вижу вещи, которых нет. Это не эпизод Playboy Show. Я злая и ревную. И разочарована, и мне грустно, и ревную.

Раньше меня утешало воспоминание о тех особых днях, только наших, секретных для остального мира. Я утешалась осознанием того, что, не встречая почти никого на своем пути, он обязательно бы помнил обо мне. Не навсегда, я никогда не питала надежду такой высокомерной цели, но, по крайней мере, в течение разумного периода времени. Но теперь... теперь каждое воспоминание обо мне исчезнет полностью, сольётся подобно тени толпы на Таймс-сквер в час пик. Эти глупые двадцать дней полностью сотрутся, если он уже их не позабыл. Вернется ли он к Реджине или нет, Леонора Такер, безусловно, прекратит своё существование.

— Собираешься ли мириться со своей бывшей красавицей женой? — вновь спрашивает Тереза. — Весь город в ожидании и хочет узнать.

— Очевидно, что всему городу нех*й делать, — отвечает Дьюк серьезно, но без злости, с громким звуковым сигналом на грязном слове, что, однако, не делает его более непонятным.

Ненавижу его ещё больше. Я бы даже не затронула эту тему, а Тереза Мэннинг позволяет себе такое? А он рисуется?

Конечно, Тереза Мэннинг — это Тереза Мэннинг, а я никто. Она является одной из самых влиятельных женщин в своей области: сорокалетняя, с несомненным обаянием, озорная, упрямая, забавная, элегантная, настолько универсальная, что в некоторых выпусках она поет, играет на пианино и также копирует. Америка её любит. Я её люблю. Но сейчас я бы ей глаза выколола.

Окей, хватит, я оплакиваю себя. Ещё немного и превращусь в капризного младенца.

Сажусь на диван с Гретой, которая устраивается на мне. Несомненно, она почувствовала моё плохое настроение и по-своему пытается утешить.

— Те немногие, кто прочитал твой новый роман, утверждают, он лучший из тех, что ты когда-либо написал. Тем не менее, меня удивляет твоё возвращение. Очевидно, тебе было хорошо, где бы ты не находился, и хорошо настолько, что написал книгу, которая, несомненно, поднимется в чартах. Так почему ты вернулся? Устал от того, чем занимался?

— Нет, я не устал. Я больше устал сейчас, после десяти дней на Манхэттене.

— Так что ты здесь делаешь? У меня сложилось впечатление, что это не просто рекламный тур для книги.

— У тебя правильное впечатление.

Тереза издала смешок и выдала одну из своих гримас, не поддающихся описанию, которыми она намекает на компрометирующие секреты. Она смотрит на него; их поочерёдно показывают крупным планом настолько близко, что мне кажется, — Харрисон передо мной. Я инстинктивно протягиваю руку, словно могу его коснуться, а затем сразу же отдёргиваю, стыдясь перед собой и даже немного перед Гретой.

— Могу я сделать предположение, Харрисон? — настаивает Тереза.

— Думаю, единственный способ, помешать тебе это сделать — убить тебя, — иронично говорит он.

Тереза смеется, а затем на её лице появляется выражение соучастника. Не с Харрисоном, а с аудиторией.

— Если бы я сказала, что ты вернулся в Нью-Йорк ради любви, я была бы очень далека от правды?

Харрисон делает глоток воды из красной чашки, поставленной на столе в стиле Chippendale, за которым, подавшись вперёд с любопытством, ждёт Тереза.

— Нет, совсем нет.

Его ответ краткий, который, тем не менее, вызывает аплодисменты публики.

— Великая история любви не заканчивается, — провозглашает Тереза, выглядя растроганной. Её глаза блестят, хотя я знаю, что это простая постановка.

Однако мои эмоции — не выдумка, я его окончательно и бесповоротно ненавижу. То есть он решил вернуться к этой суке? Предлагает ей эту глупую клоунаду, посылает свои тайные сообщения через телевидение, затем она наверняка ответит похожими шутками в другой передаче, и, наконец, они снимут встречу в прямом эфире на национальном канале, который предложит больше денег за эксклюзив? Всё это, чтобы продать грёбаную книгу?

Нет, всё это потому, что Харрисон понял, — он продолжает любить Реджину. Возможно, начав писать, он отправился в путешествие внутрь себя. Он вспомнил их лучшие моменты, забыл боль, простил. С ним случилось что-то революционное.

И я ему помогла. Я помогла ему вернуться к Реджине. Подарив пишущую машинку, я вдохновила Харрисона начать путешествие, которое привело его в Нью-Йорк, к постоянно намекающей на влюблённость Терезе Мэннинг, а он и не скрывает.

Какой я гений!

Теперь я ненавижу себя больше всех на свете.

Я заслуживаю публичной порки.

Я заслуживаю вечных оскорблений от моего разума.

Я заслуживаю того, чтобы сердце никогда не переставало пытаться проткнуть мне рёбра.

Но с другой стороны, если это то, чего хочет Харрисон, и это заставляет его чувствовать себя счастливым...

И, в конце концов: как мне могло помочь его невозвращение к Реджине? Что меняется с моей точки зрения? Ничего, абсолютно ничего.

«Поэтому удачи, любимый. Я желаю тебе всего хорошего. Я желаю тебе найти своё солнце».

Когда Харрисон встает с дивана и уходит, а телекамера берёт крупным планом женскую аудиторию в экстатическом восхищении его задницей, я сползаю с дивана. Выключаю телевизор. Сворачиваюсь калачиком, как человек, способный ещё что-то чувствовать.

Обнимаю Грету. Закрываю глаза. И плачу в тишине.

Меня больше не утешает рёв прибоя за пределами дороги. Он больше не кажется сладкой монотонной песней и именно поэтому успокаивающей. Он похож на издевательский смех.

ГЛАВА 13

Херб представлял собой живую картинку удовлетворения.

Человек он был низкий, тучный и почти лысый. Агент ходил взад и вперёд по своему кабинету, потея из-за большого веса, но как будто был движим внутренней энергией, которая мешала ему устоять на месте.

— Эта книга пользуется успехом ещё до публикации. Люди даже приблизительно не знают сюжет, но книжные магазины уже переполнены заказами. Я думаю, читателей заинтриговал факт твоего исчезновения и возвращения. Даже старые романы вернулись в рейтинг: мы выбрали правильный путь.

Харрисон сидел, глубоко погрузившись в кресло, закинув ноги на подлокотник и не отводил взгляда от панорамы, которая открывалась за широким окном. Он смотрел наверх, словно заметил что-то в небе, хотя там не было ни облачка.

Если бы Херб был менее взволнован триумфом, он бы заметил состояние Харрисона. Агент увидел бы многочисленные морщины от наполняющих Дьюка эмоций, его сильно сжатые челюсти (казалось, их вырезали из дерева), и вспышки мерцающих отблесков в глазах, которые сочетались с кто знает какими бурными мыслями.

— Людям наплевать на роман. Они просто хотят знать, сойдусь ли я с Реджиной. И надеются, что в книге есть ссылки на нашу историю. Мы будем в дерьме, когда публика узнает, что роман повествует скорее о смерти, чем о любви.

— В каком-то смысле это история любви... В любом случае, позволим им в это поверить. И, говоря о Реджине, я ещё не понял, каковы твои намерения. Когда ты согласился посетить шоу Терезы Мэннинг, на мгновение я подумал, что ты снова начал пить. Ведь с начала ты был категорически против. Что заставило тебя передумать?

Дьюк продолжал смотреть ни на что в небе. Он не собирался сообщать агенту настоящую причину; Харрисон пытался отрицать её даже для себя.

На первый взгляд, завершение написания своего романа и решение вернуться в Нью-Йорк казались двумя связанными событиями, одно из которых было следствием другого. На самом деле, он всё равно бы вернулся.

Он скучал по писательству, но по Леоноре скучал больше.

Харрисон не верил, что такое возможно.

По какой абсурдной причине эта женщина не хотела уходить из его мыслей? Достаточно ли двадцати дней, чтобы укорениться в душе мужчины?

За прошедшие полгода ему показалось, что он теряет рассудок. Конечно, он не сидел сложа руки, как мальчик, который страдает от воспоминаний… и всё же для него она не ушла. Она никогда не переходила реку вброд.

Дьюк приехал в Нью-Йорк ещё до того, как Херб дал ему знать, что думает о новой книге. По правде говоря, книга его волновала мало. Он написал её только для Лео.

На этом этапе Харрисон вёл себя в городе так, как у него всегда удавалось лучше: как настоящая сука.

Он искал Леонору и нашёл и был в шаге от того, чтобы постучать в её дверь. Харрисон остановился недалеко и шпионил за ней с сердцем в горле, словно подросток.

Леонора была с мужчиной. Было ясно — они близки.

В общении она казалась непринужденной, словно их объединяет особая связь. Мужчина даже задержался допоздна, вероятно, на ночь. В Вайоминге Леонора говорила, что никогда ни с кем не спала: очевидно, с тех пор многое изменилось.

Собирая информацию о незнакомце, Дьюк обнаружил, что его звали Джулиан, он был адвокатом и принадлежал к семье состоятельных реакционеров. Видимо, Лео позволила себя убедить искать партию. Родители обоих приветствовали этот союз. Если двое ещё не помолвлены, то очень скоро сообщат об этом.

Первой реакцией такого открытия стала пронизывающая боль, которая сразу же сменилась первобытной яростью.

«Я прав. Я всегда был прав».

Женщины — это флаги, чувствительные только к одному типу ветра. Они следуют за владельцем того, кто лучше подходит согласно их потребностям на настоящий момент, кого считают лучшим «членом». В Вайоминге она использовала его; в Нью-Йорке посвятила себя напористому адвокату.

В состоянии бешенства, хотя, чтобы быть таким ни одной в мире логической причины у него не имелось, Харрисон передумал о Леоноре всеми возможными жестокими фразами. Разумом он понимал, что окончательно слетает с катушек, но избавиться от этого палящего разочарования, замаскированного под гнев он не мог.

Именно тогда он согласился участвовать в телешоу.

«Пошла на хер Леонора и настоящая причина, по которой я приехал в Нью-Йорк».

Он покажет ей, что ему наплевать, что не думал о ней даже случайно, что она стала только полезной киской, с которой можно играть в отсутствие чего-то лучшего. Он не позволит никому узнать его истинные муки. Пусть люди продолжают верить в возможное воссоединение с бывшей женой.

— Харрисон? Ты меня слушаешь?

— Нет.

— По крайней мере, ты искренен. Я спрашивал тебя, примешь ли ты приглашение Реджины принять участие в специальном показе её нового фильма на вилле, которой она владеет на Мартас-Винъярд. Провести там выходные может ограниченное количество гостей.

— Я не собираюсь. Больше не буду публичным клоуном.

— Так ты хочешь встретиться с ней наедине?

— Почему ты думаешь, что я хочу с ней встретиться?

— То, что ты сказал на шоу...

— С каких пор то, что говорят по телевидению, стало чистым золотом? Шоу — это лишь шоу, а не жизнь.

— И всё же я был уверен... Когда ты просил посоветовать хорошего детектива, я подумал, что прежде, чем вернуться, ты хочешь побольше узнать о ней. Кроме того, многие люди ожидают этого.

— Позволь мне понять: не ты ли возражал, чтобы я о ней просто думал? Ты сказал, что Реджина не приводит меня ни к чему хорошему. Что превратило тебя в чертова Купидона?

— Я продолжаю считать, что вы не подходите друг другу и она не та женщина, которая может стимулировать твой талант. Но, как ты сам заметил, людям сейчас наплевать на книгу: их просто тянет к сплетням. Итак, на данный момент я бы сказал, что уместно использовать эту тенденцию. После публикации романа, когда его начнут читать, Реджина уйдет на задний план, и ты снова станешь Харрисоном Дьюком писателем, а не Харрисоном Дьюком, который был с Реджиной Уэллс. И в любом случае, сам факт вашей встречи не означает, что вам нужно воссоединяться, но вы сделаете людей, которые ожидают этого, счастливыми.

— То, что люди ожидают, не моё дело. Уверен, запечатлеть нашу встречу будет готова целая телевизионная группа, и сама мысль оказаться в эпицентре какой-то романтической пантомимы выворачивает мой желудок.

— Нет, это я исключаю. Будут присутствовать немногочисленные персоны и некоторые отобранные журналисты, которых пригласили на сам показ без участия в последующей за ним вечеринке. Телевизионные группы не допускаются, и охрана будет очень внимательна. Где-то здесь у меня есть список гостей, его отправили мне, чтобы заверить о соблюдении конфиденциальности и… — Херб достал из ящика список и взглянул на него. — Но подумай только.

— Что я должен думать?

— Ты помнишь ту журналистку, которая приезжала в Вайоминг?

Харрисон резко повернулся к агенту. Его «да» прозвучало чуть слышнее шепота. Однако сердце, как бы он ни старался держать его под контролем, начало биться как барабан.

— Она тоже будет там. Буду рад лично с ней познакомиться. Мы никогда не встречались.

Харрисон встал и принялся расхаживать по комнате, заменяя этим нервную энергию от неподвижности раньше.

— Она участвует как журналист? — спросил у Херба, который недоверчиво смотрел на Дьюка, словно начинал улавливать сигналы, сначала слишком блёклые, а теперь всё более чёткие.

— Нет, как гость кого-то из актеров. Возможно, она подруга одного из актеров: каждый из них может пригласить одного или двух человек.

— В списке есть некий Джулиан Махони?

— Да, действительно, есть. Махони из «тех» Махони?

— Думаю да. Важная персона, — с сарказмом заметил Харрисон. Ещё несколько минут он продолжил это гневное блуждание взад и вперёд, словно на чём-то зациклился. Затем тихим, но агрессивным тоном сказал:

— Скажи, что я буду.

Херб окинул его очередным вопросительный взглядом.

— Харри… ты ничего не хочешь мне сказать?

— Я ни фига не хочу тебе рассказывать.

— Ты всегда обвиняешь меня в сентиментальности, словно критикуешь. Я не отрицаю этого, но моя сентиментальность не априори, а всегда основана на точных уликах. Потому что я — прежде всего наблюдатель. И у меня сложилось чёткое впечатление, что эта девушка, Леонора, тебе небезразлична. Если соединить некоторые вещи и вспомнить определенные факты, мне интересно: в итоге, не влюблен ли ты в неё. Детектив нужен был тебе не для Реджины, я прав? С чего тебе узнавать о женщине, о чьей жизни болтают повсюду? Итак, позволь спросить тебя: что такое случилось в Вайоминге прошлой весной?

Харрисон посмотрел на него взглядом не то, что невежливым и даже неворчливым. Это был взгляд врага.

На какое признание Херб претендовал? Что он любит её? Что не может больше жить без неё? Что, наконец, понял, какого хера означает: чувствовать в животе бабочек? И не может представить себя с кем-то ещё? Какую идиотскую фразу агент хотел от него услышать?

Ну, если Херб хотел этого, то может умереть в ожидании. Харрисон не собирался говорить ничего подобного. Он ведь не был влюблен в Леонору. Думал, что испытывает ностальгию, это был только мираж путника, заблудившегося в пустыне, который видит оазис, где стоят лишь песчаные дюны. Интенсивная похоть тех нескольких дней создала гротескное недоразумение, заставляя его путать потребность в новом перепихоне с необходимостью трахаться только с ней, навсегда.

Но он бы себя переделал. С Реджиной, с любой другой женщиной. Он был более чем уверен, что от выбора мог испытать смущение.

Леонора Такер была окончательно объявлена вне закона в его мыслях.

✽✽✽

«Окончательно» оказалось несколько высокомерным наречием. Фактически через два дня, когда он входил в собственность Реджины, Харрисон снова почувствовал их, этих чертовых романтических бабочек. И если честно, то никогда не переставал их ощущать.

Дьюк ненавидел себя за такую слабость. Он находился в великолепном месте, собирался встретиться со своей прекрасной бывшей женой, а у него возникала проклятая дрожь при мысли увидеть эту жирную и бесполезную стерву. Но он не доставит ей удовольствия увидеть себя потерянным, смущённым или минимально взволнованным. Он должен использовать весь арсенал своей чёрной души.

Реджина сразу непоявилась. Заставлять себя ждать — это совершенно в её стиле. Она появится, когда будет уверена, что внимание каждого живого существа сосредоточится на ней. В настоящее время, пока прибывали актеры и возникали организационные проблемы, связанные с распределением пятидесяти гостей между главным зданием и многочисленными хозяйственными постройками, Реджина предпочитала оставаться в своих апартаментах и быть желанной.

Комната, которую хозяйка предоставила Харрисону, располагалась очень близко к её, о чём позаботилась сообщить ему молодая женщина, тщательно отобранная из числа самых уродливых существ на планете Земля. Реджина оставалась верна себе. Её окружение состояло из красивых мужчин, а женщины выглядели так уродливо, что казались результатом какой-то генетической мутации.

Харрисон мысленно сравнил этот дворец, очень похожий на замок золушки, построенный в колониальном стиле, с собственной хижиной. Дела его бывшей жены шли очень хорошо. Тем не менее, он многое отдал бы, чтобы оказаться в своей развалюхе.

За последние несколько дней Херб познакомил его со многими людьми. Все говорили ему одно и то же:

— Мы не можем дождаться, чтобы прочитать твой новый роман, ты в отличной форме, уже видел Реджину? — И не обязательно в таком порядке. Он заставлял вести себя вежливо, не перегибая палку. Немногословный, с расплывчатым выражением достаточности, словно ему нравится быть в Нью-Йорке, хотя ему это совсем не нравилось. Так выглядела маска, которую Дьюк одевал в определенных кругах, он хорошо её помнил. Никто не мог и не должен был быть искренним: вопиющий энтузиазм проявляли неудачники, которые ничего не значат, и тотальное отвращение к потерпевшим фиаско, кому не удавалось сдерживать зависть. Нужно было что-то среднее, чтобы доказать — неудачу он не потерпел.

Но что за стресс, эта непрерывная актерская декламация.

Харрисон вспомнил свою подлинную жизнь, своих животных, с которыми мог полностью быть собой, и на мгновение захотел отправить всё в ад и вернуться к Принцу, Венере и другим.

С тех пор, как он приехал в город, он ничего не делал, кроме рукопожатий, улыбок, вранья.

Харрисон даже пить не мог. Последние шесть лет алкоголь оставался под запретом в его жизни. Теперь он должен столкнуться со всем этим театром, не выпив ни капли.

В комнате стоял холодильник, в котором хранились изысканные вина и готовая еда: японская, тайская и что-то патриотически-американское (несомненно, всё приготовил звёздный шеф-повар). Харрисон также заметил и отличное шампанское, при виде которого испытал искушение.

Что плохого оно могло с ним сделать? Безусловно, алкоголь отличного качества и хорошее вино не опьяняет, если употреблять его в умеренных количествах. Не то, чтобы сейчас Дьюк хорошо собой владел: ему хотелось залить прямо из бутылки, отправить к дьяволу каждого присутствующего и сбежать. Убежать от реальности, которая больше не принадлежала ему, которая на самом деле никогда ему не принадлежала. В жизни Харрисон прошёл сквозь многое — успех, деньги, лесть, Реджину и её золотой мир. Но он всё равно оставался результатом союза мальчика без гроша из Бронкса и нищего ковбоя из Вайоминга. Всё, что окружало сейчас, казалось всего лишь длинной дорожной аварией. Писательство нравилось ему самим актом творения, а следующее за этим внимание — это чистый балласт.

Он как раз собирался выпить, когда мир оказался на грани взрыва.

Это случилось, когда он увидел её из окна.

Леонора. Она только что подъехала на машине и вошла в сад.

Как и ожидалось, Лео была не одна. Её сопровождал «жених». Её волосы стали длиннее и доходили до плеч. Возможно, она их осветлила, потому что то здесь, то там появлялся какой-то похожий по цвету на коньяк блик, которого он не помнил. И нужно заметить — он хранил память обо всём (даже о скоплении родинок у неё на спине, так похожем по форме на созвездие Плеяды). Леонора была в очках и одета в джинсы и бледно жёлтого цвета рубашку, которая мягко очерчивала её женственность. Дополняли наряд сапоги на высоком каблуке, к которым она, похоже, не привыкла. Харрисон надеялся, что именно поэтому Лео продолжала держать этого типа под руку. Вообще-то, он надеялся, что в этом причина, почему парень её обнимал.

«Какое тебе дело до того, кто её обнимает? Ведь ты здесь не ради неё».

Голос Херба внезапно прорезался среди этого, своеобразного сна с открытыми глазами. Харрисон оставил дверь приоткрытой, и друг вошёл без стука.

— Красивая, правда?

— Очень красивая, — инстинктивно ответил он.

— Моя комната, конечно, не соответствует этому великолепию, но я могу довольствоваться и этим.

— О чём ты говоришь?

— О том, что Реджина, несомненно, выделила тебе лучшую комнату в доме после своей. Великолепное строение, не находишь? Без вульгарной претенциозности, так часто встречающейся в домах в Беверли-Хиллз. Здесь виден класс. Конечно, Реджине следовало бы уделить такое же внимание и выбору своего персонала. Самая симпатичная похожа на таракана.

— Уверяю тебя, напротив, она выбирает их очень тщательно, — с циничной небрежностью объяснил своему агенту Харрисон. — И чем уродливее женщины, тем выше у них карьерные перспективы (если переход от ответственной по минеральной воде к менеджеру по полировке обуви может считаться карьерой).

— Как странно, я не думал, что Реджина так чувствительна к менее удачливым женщинам.

— Она делает это только для того, чтобы иметь математическую уверенность в том, что всегда великолепнее в сравнении. Когда она немного постареет, и молодость сама по себе покажется ей ценностью независимо от внешности, она начнёт выбирать персонал постарше, чтобы всегда оставаться самой свежей. К счастью, у неё родилось двое сыновей, иначе она вступила бы в борьбу за превосходство даже с дочерями.

Немного потрясенный, Херб рассмеялся.

— Интересно, как ты терпел её целых три года брака?

— Я тоже часто спрашивал себя. Но расскажи мне о сегодняшней программе. Кто гости, что нас ждёт? И самое главное: как часто курсируют паромы на случай, если я захочу улизнуть раньше времени?

Леонора всё ещё оставалась снаружи. Мануэль Мартинес, главный герой в фильме, только что вышел из дома и бросился приветствовать её и Джулиана Махони. Они поздоровались как хорошие знакомые и Леонора рассмеялась.

Харрисон почувствовал привычный натиск бабочек на уровне живота, похожий на вкусное подташнивание. Одновременно спазм пониже сообщил ему тревожную правду. Леонора до сих пор ему нравилась во всех аспектах. Он желал её, как сумасшедший.

— Это мисс Такер? — снова поверх мыслей с ним заговорил Херб, глядя в то же окно.

— Откуда ты знаешь...

— Сказал наугад. Я угадал?

— Да.

Агент похлопал Харрисона по плечу.

— Я надеюсь, что ты будешь смотреть на Реджину хотя бы с четвертью от этой интенсивности, или у неё случится истерический припадок!

✽✽✽

К великому удовлетворению Харрисона, Реджина не появлялась весь день. Подъехали другие гости, и повсюду бродило множество людей. Харрисон сидел в этой большой комнате, размышлял, спал и опять думал.

Интересно, Леонора делила комнату со своим мужчиной?

Такая уверенность разозлила его, и Дьюку пришлось сделать несколько подходов отжиманий от пола, прежде чем он успокоился.

На этот вечер был запланирован «абсолютно неформальный» ужин-приветствие, но Харрисон достаточно хорошо знал Реджину и был уверен, что её концепция неформальности требовала, по крайней мере, полуфрак. Харрисон почти решил появиться в джинсах, опираясь на это «абсолютно» — одно из наиболее ненавистных ему наречий, и которое Реджина, казалось, обожала. Его остановила лишь мысль, что Джулиан Махони появится одетый элегантно, выставляя его в невыгодном свете.

Чёрт возьми, он никогда не испытывал в себе неуверенности. Даже когда был бухой в стельку, женщины хотели его трахнуть. Да и теперь не было женщины, которая могла бы ему противостоять. В конце концов, перед ним не устояла и Леонора. Почему на него напала паранойя пятнадцатилетнего подростка?

Харрисон надел грёбаный полуфрак и спустился на первый этаж.

Часть гостей должна приехать на следующий день на показ. По-прежнему не появился ни один журналист, и Харрисон задавался вопросом: какая особая связь у Леоноры с Мануэлем Мартинесом, что её пригласили заранее вместе с самыми близкими друзьями? Было довольно странно, что Реджина позволила ей присутствовать.

Гости расположились в одной из гостиных, и когда Харрисон вошёл, ему пришлось пройти очередное испытание из рукопожатий и притворной любезности. Он волновался, нервничал по-детски, словно ребёнок перед выступлением в школьной пьесе. Херб не уловил относительного значения этого «абсолютно» и оделся, как на пикник на пляже. Он должен был предупредить его, чёрт возьми. Но потом Харрисон подумал о том, как забавно проявить неуважение к Реджине, а в зале его друг казался единственным с истинно мятежным духом.

Дьюк почти решился подняться в комнату, чтобы переодеться и снова стать настоящим собой, а не чертовой марионеткой, когда Леонора вошла в комнату вместе со своим вечным сопровождающим. Нервозность Харрисона сменилась болезненным беспокойством. На мгновение у него перехватило дыхание, как это случается с подростками на выпускном, когда появляется цыпочка, которая очень нравится.

Леонора была такой красивой, такой милой, такой похожей на его воспоминания. Одетая в платье пурпурно-голубого цвета, длиной до щиколоток, простое, без излишеств. Она была без очков, а волосы собрала, и когда поворачивалась, чтобы с кем-то поздороваться, то вид её белой шеи заставлял Харрисона отводить взгляд. Однако, стараясь не смотреть на неё, он не мог не думать о пленённом одеянием теле и о том, как ему хотелось бы освободить его от такого рабства. И избавить себя от помешательства представлять Лео всегда обнаженной в своих объятиях.

Боже, он идиот. Харрисон был близок к безумию. И если он собирается вести себя как пьяница, с мыслями, застрявшими между сном, кошмаром и паранойей — ему стоит выпить. Харрисон на лету взял бокал шампанского с подноса официанта, похожего на Адониса. Выпил в один глоток, словно находился в одном из баров Боготы и пил агуардиенте с анисом. Затем Дьюк заставил себя обратить свое внимание на других женщин, присутствующих в зале.

Очевидно, Реджина не сумела сделать такой же отбор, как среди прислуги и пригласить только уродливых гостей. Многочисленные дамы, вероятно родственницы или подруги продюсера — среди них он заметил пару очень красивых молодых женщин — постоянно направляли на Харрисона интригующие и озорные взгляды. Тем не менее, он хотел познакомиться с ними так же, как стремился заразиться герпесом. С нулевым энтузиазмом. Он был слишком занят притворяться, что присутствие Леоноры скользит по нему, как шампанское по его горлу: безостановочно и почти безвкусно.

В этот момент Херб, которому в голову пришла странная идея, подошел к Леоноре и представился. Леонора улыбнулась ему непринужденно и добродушно, слегка покраснев. Чёрт, она продолжала краснеть.

«Разве в двадцать первом веке взрослая женщина может так краснеть? И может ли взрослая женщина, которая так краснеет в двадцать первом веке, быть такой чувственной в постели?»

Он должен перестать мыслить подобно, иначе рискует продемонстрировать присутствующим гротескную эрекцию в штанах своего проклятого полуфрака. Дьюк упорно продолжил притворяться ничем в мире незаинтересованным и погружённым в мысли (можно было подумать умные и глубокие), но все они имели отношение лишь к красивой женщине с цветущим телом. Он представлял её лежащей рядом с ним на кровати, принадлежащей только ему…

Когда Харрисон понял, что Херб, Леонора и её спутник — все вместе приближаются, он почти выругался вслух. Эти несколько шагов показались ему ступенями, ведущими к пахнущему клубникой Эдему или на эшафот старых воспоминаний.

— Ты знаком с мисс Такер, не так ли, Харрисон? — спросил его Херб, подмигивая.

Дьюк ничего не ответил, лишь кивнул, что могло означать всё и ничего. Тем не менее, взглянул на Лео. Сколько времени он не видел её так близко?

Дьюк ещё раз вспомнил, как целовал её и потом медленно проникал, глядя в глаза и зовя по имени. На мгновение — греховное и чудесное мгновение — у него создалось впечатление, что, пожимая ему руку в приветственном жесте, Леонора думала о том же.

Затем Херб представил ему Джулиана Махони, и эти чары превратились в гнев и жажду мести. Джулиан, несомненно, мужчина привлекательный, хотя его красота немного слащавая.

— Я и моя Леонора любим ваши романы, — заявил он Харрисону, подчеркивая «моя».

Леонора вздрогнула, смутившись, и Харрисон сделал вывод, что Джулиан знает. Знает о них двоих. Он спросил себя, в каком ключе она рассказала: как женщина, которая не может позабыть другого мужчину и раскрывает неизгладимую вину. Или сделала это как та, кто уже его позабыла и болтает о пустяках прошлого.

— Как ты? — спросила его Леонора, пока Херб и Джулиан общались между собой. Её взволнованная улыбка позволила Харрисону надеяться, что всё случилось по первому варианту.

Смысла надеяться не было — он не собирался и не мог с ней сближаться, между ними больше ничего не произойдёт, а прошлое должно превратиться в инопланетный мир, погружённый в пыль. Поэтому надеяться, что Лео его любит ни к чему не приведёт — одно лишь эгоистичное желание.

— Очень хорошо, — ответил он ей.

— Ты не спросишь, как я?

— Я вижу, как ты поживаешь, мне кажется, замечательно.

— Ты странный, одет как джентльмен.

— Быть может, потому что я не джентльмен?

Леонора приблизилась к нему поближе. Она пахла клубникой и чем-то цитрусовым, возможно, лимоном или мандарином.

— О нет, в своём стиле ты джентльмен, — сказала она ему шепотом. — Ты проявляешь это, не заморачиваясь с церемониями, и включая кучу «пошли на х*й», но ты он.

Харрисон отступил на шаг на первый взгляд, чтобы взять ещё один бокал шампанского и вновь заглотил его, как не должен был делать джентльмен, лишь бы не дать услышать Леоноре биение своего сердца. У него в груди гремел охренительный концерт. Харрисон не был полностью уверен, что у него не дрожат руки; его тело желало Лео на примитивном уровне.

Именно тогда его бывшая жена невольно пришла ему на помощь. Среди собравшихся в зале гостей раздались аплодисменты, и на вершине большой лестницы появилась Реджина, с самодовольным выражением того, кто неделями репетировал этот выход на сцену.

На ней было платье — полная противоположность неформальному — бледно-розового цвета, которое местами перетекало в золотую фольгу. Волосы Реджины были уложены в прическу почти девятнадцатого века, которая сделала бы любую другую женщину ужасной, а её превращала в редкий бриллиант.

Беременности сделали её более чувственной, не лишив подтянутого и гибкого телосложения. Она начала спускаться такой торжественной походкой, как будто её имя было не именем, а титулом, который когда-то сводил Дьюка с ума. А теперь это казалось ему карикатурным.

Харрисона удивило ещё больше, когда он понял, — Реджина его заметила и теперь смотрит только на него. Она стала вести себя как актриса из немого кино, которая в отсутствие звуков должна уметь выражать любые эмоции только глазами. Точно так же, как те актрисы, не имея возможность говорить, она вверяла слова жестам, делая их преувеличенными. Приветствуя Харрисона, Реджина подняла руку, потом поднесла её к глазам, изображая движением пальцев крыло умирающей бабочки, которым вытирала воображаемую слезу.

«Она всегда так делала? Но как, чёрт возьми, я её терпел?»

По крайней мере, Реджина помогла ему отвести взгляд от Леоноры и её щедрой груди.

Как только спустилась по лестнице, Реджина прошла сквозь толпу пылких поклонников, которым не терпелось проявить своё обожание. Реджина проигнорировала их всех и подошла к Харрисону.

Теперь весь зал смотрел только на этот гротескный балет, достойный сцены в фильме и который до смерти ему надоел.

— Ох, Харрисон, милый, — пробормотала ему в губы, едва сумела до него добраться.

Её окутывал дорогой парфюм, в котором она должно быть искупалась, учитывая благоухание, погружающее Харрисона почти в тошнотворное состояние. А может это именно он сейчас предпочитал нежные ароматы: клубники, лимона, кожи женщины чистой и простой.

— Я так по тебе скучала. Абсолютно и сильно. — Затем Реджина взяла Харрисона под руку и повела в угол зала.

Перед монументальным незажженным камином он протянул ей бокал, который прежде держал в руке. Даже в том, как она выпила шампанское, а затем поставила фужер на серебряный поднос проходящего очаровательного официанта, Реджина оставалась в образе героини высокобюджетного фильма и играла главную сцену. Гости вокруг притворялись, что заняты другими вещами, но имитированное безразличие их движений, жужжание, рукопожатия и мягкая атмосферная музыка — всё звучало как согласованные пассажи в репетиции спектакля.

— Когда ты успела соскучиться по мне? — спросил Харрисон. — Между двумя мужьями, двумя детьми, двенадцатью фильмами, озвучкой мультфильма и рекламой французского парфюма?

В глазах Реджины сверкнула радость.

— Ты подсчитал?

— Я не очень хорош в расчётах. Херб решил сообщить мне обо всех твоих успехах. Как дела? Ты счастлива быть матерью?

На мгновение взгляд Реджины утратил надуманный вид.

— Да — пробормотала она. — Это ценный опыт. Думаю, я хорошая мать. К сожалению... как жена я стою чуть меньше.

Харрисон издал смешок.

— Кто я такой, чтобы противоречить тебе?

На мгновение Реджина растерялась, а потом рассмеялась.

— Хорошо выглядишь, Харри. Ты настоящий красавчик: тебе говорили?

— Примерно половина населения Нью-Йорка.

— А вторая половина?

— У неё ужасный вкус.

Бывшая жена протянула руку и коснулась его щеки.

— Я так и не извинилась перед тобой.

— И не начинай делать это сейчас. Я не выношу извинений и не выношу прощаний. Избавь меня хотя бы от первых.

У Реджины появилось сначала сомнительное, а потом встревоженное выражение.

— Это означает, мы должны сказать «прощай»?

— Думаю, да. Мы никогда не делали того, что от нас ожидали люди и сомневаюсь, что начнём сегодня вечером.

Харрисон не раз спрашивал себя, как он почувствует себя, увидев Реджину. Скажет, что всё ещё любит её? Отомстит каким-нибудь эффектным способом? Удивительно, но он не испытывал ни мучений, ни страданий. В каком-то смысле он даже был ей благодарен. Без того удара он никогда бы не вырос и не стал тем, кем был сейчас. Тогда он был просто дураком, смущенным успехом и влюбленным в богиню, чьё тело обожал, но не мог терпеть сердце. Он был индивидуалистом, убеждённым в том, что он гений и неспособен потерпеть неудачу. Он был идеальным идиотом и рисковал просрать свою жизнь. Если бы он не сбежал, то умер бы и сделал это за то, ради чего умирать не стоило. Именно это стало бы настоящей трагедией, а не сама смерть.

— Найдёшь другого.

— Но я никогда никого не любила так сильно, как люблю тебя!

Это такая типичная фраза, которая вела к следующей по списку: кем бы он ни был.

— Но увидишь, появится кто-нибудь ещё. Ты заполнишь пустоту, я уверен. Реджина Уэллс не может жить в одиночестве.

— Никто не может жить один, даже ты.

Харрисон на мгновение задумался.

— По-моему, ты права: я тоже не могу жить в одиночестве.

— Почему тогда не со мной? То, что произошло, никогда больше не повторится. Теперь у меня есть всё, что я хочу. Я не собираюсь ничего искать в другом месте.

— И потом, уверен: у тебя уже есть всё, что ты хочешь. А я не только не могу быть частью этого, но и не хочу.

— Это твой способ отомстить, не так ли?

— Если бы я хотел отомстить, то не был бы таким деликатным. Я не такой уж утончённый парень. Был рад тебя увидеть и не ненавижу тебя. И я не люблю тебя. Я больше ничего не чувствую, а когда у тебя не остаётся даже злобы, это значит, что история окончена.

При этих словах взгляд Реджины сделался злобным. На мгновение ему показалось, что именно она выплеснула ненависть и месть.

— Это утверждаешь ты, — вновь надменно и наигранно заявила она. — Для меня это ещё не конец, и я докажу тебе, что ты абсолютно неправ. Но сейчас я должна позаботиться о своих гостях.

Реджина внезапно отошла, убежденная, что оставила его в одиночестве и во власти разочарования. Бедная Реджина, какая жалкая маленькая дурочка. То, что он больше не любил её, было предельно ясно. То, что он никогда не любил её, было идеей, над которой Харрисон работал. Он предпочел бы не приходить к такому выводу, но уверенность извивалась внутри него, как сигнал тревоги. Чувствовать себя плохо только потому, что он был придурком, сделало бы его смешным в собственных глазах.

Хотя, отчасти, это новое размышление даже утешало его.

Он думал, что любил Реджину до безумия и теперь понимал, это было всего лишь недоразумение молодого придурка.

К такому же выводу он пришёл бы и с Леонорой?

То, что он думал чувствовал к ней, было ещё одним затмением разума в момент слабости? А чем это было сейчас? Лишь старый придурок со вкусами, немного отличающимися от прошлых, но, несомненно, всё ещё склонный обменивать огарки свечей на стаи светлячков?

Он искал Лео взглядом, светлячки от этого недоразумения объединились с бабочками в животе, и он надеялся, что так оно и есть. И надеялся с той же силой, с какой больной надеется исцелиться от болезни, от которой не существует лекарства.

✽✽✽

Когда Харрисон понял, что за столом Леонора сидит рядом с ним, он почувствовал спазм удовольствия вместе с ощущением гнева.

Заметив таинственный обмен репликами между Реджиной и прислугой (как при встречах на высшем уровне), Дьюк сделал вывод: хозяйка изменила расположение мест в последний момент. Наверняка, она намеревалась наказать его за то, что отказался публично поклонился у её ног и удалила Харрисона с почетного трона рядом с ней, заменив Мануэлем Мартинесом. Это повлекло другие изменения. Харрисон слишком хорошо знал Реджину, чтобы думать, что та позволит ему насладиться вечером. Поэтому, посадив Леонору рядом с ним, в глубине души бывшая жена намеревалась наказать его, усадив рядом с женщиной, которую среди гостей считала менее красивой.

Ему хотелось задушить Реджину и в то же время поблагодарить за такой выбор.

Вначале каждый из них игнорировал другого. Харрисону пришлось смириться с ещё одним потоком банальности от сотрапезников, сидящих слева от него:

— Я не могу дождаться возможности прочитать ваш роман, знаете ли, вы в отличной форме, и вы видели, как прекрасна Реджина?

Потом еда, и фильм, и пляжи Мартас-Винъярд, и опять фильм.

— Кто заботится о Принце и остальных? — спросила вдруг Леонора.

Этот вопрос подарил ему вкус горного воздуха, рассеивая скопления миазмов.

— Майя. Я оставил их у неё.

— Они в порядке?

— Да. У Венеры новый партнер, и она беременна.

Леонора улыбнулась глазами.

— О, я рада этому! Я... я так часто думаю обо всём! — Она покраснела с обычной безжалостной быстротой. — О них, я имею в виду. Я бы хотела завести поросёнка.

— А твой жених согласен?

— Мой жених?

— Этот манекен, который всегда тебя лапает.

— Но это неправда!

— Что именно? Что твой парень похож на манекен или то, что постоянно лапает тебя?

— Что... он похож на манекен, конечно. Я не собираюсь спокойно выслушивать, как ты высказываешься плохо о Джулиане.

— Констатация факта — не означает плохо высказываться. Твой парень двигается напыщенно, словно марионетка из папье-маше и практически засунул руку тебе в лифчик — ты собираешься отрицать это?

Леонора открыла рот, не удосужившись изобразить более сдержанное и подходящее для случая изумление.

— Я... у меня упала контактная линза и... и в любом случае — это не твое дело!

— Разве у тебя не было аллергии на контактные линзы?

— Если ношу их слишком долго, да, но на сегодняшний вечер я хотела... Очки не идут мне и...

— Ты совсем не выглядишь в них плохо. И это твой жених должен сказать тебе, а не лапать публично!

— То, как мой жених прикасается ко мне на публике и тет-а-тет тебя не касается. Харрисон, мне надоело повторять тебе — занимайся своими делами.

Он понизил голос, чтобы не слышали окружающие, а потом прошептал:

— Мужчина, который не в состоянии заставить тебя понять, что ты красивая даже в очках, с растрепанными волосами, в рабочем комбинезоне, пока разгребаешь лопатой навоз в грёбаной конюшне, не для тебя.

— А для тебя, напротив, женщина, которая ждёт твоей первой неудачи, чтобы предать, превращает в алкоголика, заставляет убегать, чтобы спастись от самого себя. И затем просто потому, что успех снова улыбается тебе, приходит, подражая Глории Свенсон с таким видом, словно хочет превратить тебя в своего четвертого мужа перед пятым.

— У меня нет намерения стать четвёртым мужем, а ты, видимо, размышляешь о том, чтобы стать первой женой этого чёртова пижона.

— Первой и последней — можешь поклясться!

— Я уверен, это понравится твоим родителям, и они перестанут обзывать тебя жабой и говорить, что ты ничего не добилась в жизни. Это и есть настоящая причина столь нелепой помолвки? Какой замечательной парой вы будете! Могу представить, как вы трахаетесь, словно мертвецы, с абсолютным безразличием друг к другу.

Леонора окинула его пристальным взглядом. Её глаза (возможно, из-за отражения свечей, поставленных на стол в подсвечниках из блестящего серебра), на мгновение показались ему полными настоящих молний.

— Я обручаюсь с тем, кто мне нравится. И ты не можешь позволить себе судить о других, поскольку сам меня трахнул, испытывая ко мне абсолютное безразличие.

— До тех пор, пока не доказано обратное. Это ты ушла, как воровка, после того как сказала, что тебе достаточно секса, и ты не хочешь обязательств.

В этот момент Реджина, хотя и на значительном расстоянии, должно быть, заметила его разговор с Леонорой. Они оба говорили вполголоса: никто, кроме ближайших сотрапезников, которые были вовлечены в другие активные обсуждения, не мог уловить его смысла. Несмотря на это, только слепой не заметил бы сердитых выражений обоих, покрасневших щёк Леоноры и Харрисона, держащего нож для рыбы, словно имитировал убийцу или метателя ножей. Только слепой не почувствовал бы электрическое напряжение, пробивающееся из этих двоих, и Реджина наслаждалась отличнейшем зрелищем и чувствами острее этих ножей.

— Харрисон, ты ещё не сказал нам, какое название у твоего нового романа, — заметила Реджина, с явной целью привлечь взгляды каждого гостя, словно магнит. Дьюк понял это сразу: она терпеть не могла, чтобы другая женщина привлекала его внимание, пусть даже и для того, чтобы навлечь на себя подобие ссоры.

По правде говоря, его роман ещё не имел названия. У него не получалось найти то, которое удовлетворило бы его. Он ненавидел ярлыки и эффектные фразы. Своего рода название было.

Тем не менее, в этот странный момент тишины, пока все ждали ответа, а Леонора уставилась на свою тарелку — его сердце бродило в груди, как слепой в лабиринте изгородей. Сомнения, что мучили Харрисона между взлетами и падениями, полными «да», «нет» и «возможно», превратились в жестокую уверенность.

Он был влюблен в Леонору.

Ничего невозможно сделать, выдумать и скрыть, чтобы не думать об этой истине.

Он не просто хотел трахнуть её тело, горящее от необходимости трахаться.

У него не прошло бы и после шести лет.

Харрисон никогда не думал о Лео, как об эгоистичной кукле, способной вонзить клинок в спину. Он был одурачен больше, чем лиса, у которой за спиной стена и полукруг собак впереди.

Херб собирался что-то сказать, спеша ему на помощь, но Харрисон не думал об истинном названии, он думал только о свободе, которая без Леоноры стала пустой. Думал о себе наедине с кем бы то ни было, о книге, которую написал, вспоминая о Лео каждую проклятую секунду тех минут, часов и месяцев, и медленно сказал:

— «Любовь льется из меня, как кровь».

Это было не название, это было замаскированное заявление того, кто никогда не сможет сделать откровенное признание.

Гости, казалось, оценили. Так это роман о любви? Как интересно, наверняка его прочитали бы все, даже те, кто ни хрена не понял из его предыдущих книг.

Реджина, однако, не выглядела удовлетворенной. Её взгляд пробежал по Харрисону и остановился на Леоноре, которая кромсала остатки пирожного. Казалось, Реджина задавалась вопросом: что же эти двое сказали друг другу с таким подавленным волнением, и почему её бывший муж, вместо того, чтобы пялиться весь вечер на неё (Реджина была «абсолютно» самой красивой), ничего не сделал, кроме как подглядывал за этой китообразной, которую она посадила рядом с Харрисоном с единственной надеждой сделать ему больно.

ГЛАВА 14

Леонора

— Дорогая, ты не в порядке?

Я цепляюсь за руку Джулиана, чтобы не упасть. Высокие каблуки делают меня неустойчивой, но Харрисон — худший шторм.

Сегодня утром я видела его в окне на первом этаже этого своеобразного сказочного замка из дерева. Мне хватило одного мимолетного взгляда, чтобы почувствовать себя подвешенной вверх тормашками и обнаженной. Что произойдёт сейчас, когда мы оба находимся в одном доме, одной комнате и на опасно близком расстоянии?

Опасно для меня, поскольку не уверена, смогу ли я достойно скрыть свои чувства. Конечно, не для него, ведь теперь Харрисон катит по безопасным рельсам равнодушия. Он может быть с Реджиной: после стольких лет Харрисон может вернуть женщину, которую любил больше всего на свете. Сомневаюсь, что у него останется место для другой ностальгии.

— Леонора, что с тобой? — снова спрашивает меня Джулиан.

— Я... мне нехорошо, не нужно было сюда приходить.

— Я заметил, ты весь день странная, рассеянная и задумчивая. А теперь дрожишь, как в лихорадке. Хочешь вернуться в комнату?

— Нет, полагаю, мне нужно столкнуться с врагом: я не могу прятаться вечно.

— И кто этот враг? Харрисон Дьюк?

— Как ты...

— Я продолжал думать, что ты что-то скрываешь от меня, девочка. Как только увидела его сегодня утром, то пошатнулась. Не удержи я, ты свалилась бы. Едва слышишь, как кто-то называет его имя, тебя бросает от трупной бледности до цвета пламени. Ты можешь притворяться сколько хочешь, но я не дурак.

— Он мой любимый писатель. Видеть его лично — это эмоция, которая...

На лице Джулиана появилось выражение из оттенков полуиронии и грусти.

— Почему ты продолжаешь лгать? Ты не доверяешь мне?

Я снова вздыхаю, и, накручивая прядь волос на палец, морщусь от усталости. Какой смысл притворяться? В надежде, что, отрицая правду, она исчезнет вместе со всеми эмоциями?

— Прости меня, я очень тебе доверяю, — бормочу я. — Но это особые дни для Мануэля и, соответственно, для тебя тоже, и я не собираюсь утомлять тебя своим нытьём неудачницы о колоссальной любви к тому, кто её даже не замечает.

— А мне кажется, он тебя заметил, и ещё как. В этот момент, хотя он и находится по другую сторону зала, у него такое выражение... как будто хочет наброситься на тебя. И я имею в виду, как хочет наброситься мужчина, дорогая.

— Ты определённо ошибаешься. Он влюблён в Реджину, и не думаю, что я причина такого внимания.

— Если он влюблен в Реджину и смотрит так интенсивно на тебя, то как минимум, должен страдать биполярным расстройством.

— Да, он немного ненормальный, но не думаю, что так.

— Теперь на тебя пялится и его агент. Он приближается. Девочка, послушайся меня!

— В чём именно?

— Притворись, что влюблена в меня. Давай продолжим по сценарию помолвки. Если Харрисон Дьюк захочет меня зарезать, у меня будет официальное доказательство.

— Чего?

— Того, что он любит тебя до безумия, моя дорогая!

✽✽✽

Ссора не становится менее жестокой только потому, что происходит вполголоса. За столом я и Харрисон говорили со злостью, приглушенно, но тоном тех, кто хочет взорвать мир.

И я даже не знаю почему.

Сразу после ужина мы, дамы, выходим из зала, а мужчины остаются, чтобы покурить и выпить спиртного по архаичному обычаю, который, по утверждению Реджины, она впустила через дверь двадцать первого века. Мы развлекаемся в Розовой гостиной, названной таким образом потому, что каждый предмет обстановки, без сомнения, имеет конфетный цвет Hello Kitty. У меня сложилось впечатление, что все, включая самых пожилых представительниц, в восторге. Не только потому, что Реджина это Реджина — дива, женщина, которой все хотели бы быть, и иметь хотя бы маленькую толику её красоты, но потому, что она, несомненно, нервничает.

Она даже не имитирует ни капли радушия. Официантка, настолько уродливая, что по сравнению с ней я похожа на «мисс Галактику», подавала кофе пока Её Величество (которая должна бы оказывать почести дома), сидела в розовом кресле, очень похожем по форме на трон, с хмурым выражением, совсем её не украшавшим. Сейчас Реджина выглядела значительно старше двадцати девяти лет, как она заявляет, и даже тридцати восьми, которые исполнились ей на самом деле.

Остаюсь равнодушной к её настроению, я должна позаботиться о своём.

Я думаю, что лучше пойти отдохнуть и попытаться забыть этот странный судорожный вечер, от которого до сих пор в груди остались отметины. На самом деле моё сердце не перестаёт мчаться галопом. Вспоминаю Харрисона, его ярость и чувствую смесь надежды и гнева. Надежда — что я ему не безразлична, казалось он ревновал, он ревновал?! И злость на него из-за того, как проявил свое небезразличие — как он посмел ревновать?

К сожалению, моя идея уйти с вечеринки противоречит намерениям Реджины. Она неожиданно встаёт и идёт в мою сторону. Нет, не в моём направлении, а прямо ко мне.

— Мне кажется, я с вами не знакома, — произносит тоном, каким хотела бы продолжить не знать до конца своих дней, что я существую, но, к сожалению, вынуждена. Я качаю головой и чувствую себя немного неловко.

— И думала, мой Харрисон тоже вас не знает. Но, видимо, я ошиблась?

— Нет, вы совсем не ошиблись: на самом деле я его не знаю.

Она разглядывает меня с нескрываемым подозрением.

— Вы невеста мистера Махони?

— Э... да

— Вам было бы неплохо помнить об этом.

— В свою очередь, и вы можете вспомнить, что больше не являетесь супругой мистера Дьюка.

— Как вы себе позволяете? Что вы имеете в виду?

— Прежде, чем использовать притяжательные прилагательные, не повредило бы освежить вашу память.

Если бы Реджина не раздражала своим видом новоиспеченной императрицы, которая ещё немного и затопает капризничая, я пожалела б её. Подозреваю, что она не знает, что такое притяжательное прилагательное, и её ум суетится в поисках объяснения. Она понимает, что я сказала ей что-то неприятное, но не знает, что именно.

Реджина собирается добавить комментарий, но понимает, что посвятила мне слишком долгую аудиенцию. Реджина Уэллс известна многими вещами: её отчаянной попыткой сыграть в фильме арт-хаус, где вступила в противоречие с хронической неспособностью играть роли, отличные от образа глупой красотки; коллекцией любовников и мужей; детьми, о которых заботится с полдюжины швейцарских нянь и почитаемых больше, чем наследники английского престола; и, конечно, завершившимся браком с Харрисоном Дьюком — но уж точно не своим дружелюбием. Она обращается со всеми, как с крысиным пометом. Кажется, высокомерие составляет основную часть современной дивы.

То, что она подошла ко мне, когда я никто и уделяет мне столько внимания, пусть даже ненавидя меня — откидывает на неё тень. Реджина замечает, как за ней наблюдают другие дамы: если её заподозрят в том, что она подозревает обо мне и Харрисоне, дива будет чувствовать себя униженной. Это равносильно признанию, что Харрисон предпочел неизвестную жирную жабу единственной звезде, которая должна сиять на небосводе каждого мужчины.

Поэтому, хотя и с подавленным злостью кивком, она сухо прощается со мной и уходит. Я не исключаю, Реджина пойдёт искать словарь, чтобы понять, что такое притяжательное прилагательное и правильно интерпретировать мою насмешку. А потом больше разузнает обо мне.

Тем временем я выхожу из гостиной.

Я выхожу из дома, вернее из замка с чувством, что владеющая им Реджина — настоящая ведьма. Не сомневаюсь, она прячет в шкафу волшебное зеркало, у которого постоянно спрашивает, самая ли она красивая. Жаль, что у меня нет physique du róle, чтобы быть Белоснежкой (прим. пер: физических данных).

Строение стоит на возвышенности, в пятидесяти метрах ниже которой простирается пляж. Длинная лестница, вырубленная в скале, соединяет вершину холма и океан внизу.

Небо звёздное, но дует ветер, и по воде бежит рябь. Солёный аромат подает мне знак дружбы. Мне нужно почувствовать его утешительный вкус. Поэтому, никому ничего не сказав, снимаю туфли и осторожно спускаюсь по ступенькам.

Когда достигаю песка в лагуне, окруженной стенами из скал и недоступной, если не со стороны моря, — при условии, что оно позволяет это, — мой первоначальный гнев немного исчезает, как волна, которая при каждом столкновении со скалистым берегом разбивается белым фейерверком.

Я не чувствую себя счастливой, просто немного менее грустной.

Иду, окутанная лёгким туманом из испаряющейся воды. Ясное звёздное небо достаточно освещает землю, чтобы не спотыкаться в темноте.

Все происходит так, как это происходит в старых фильмах цвета сепии, скупых на слова, в которых говорят пейзажи и глаза. Говорит дымка и следы на песке, даже звёзды говорят, но голоса никогда.

С противоположной стороны пляжа приближается Харрисон, знак того, что он пришёл сюда раньше. Сначала он был всего лишь тенью в тумане, затем стал плотью и кровью. Галстук-бабочка свободно лежит вокруг расстегнутого воротника рубашки, перекинутый через плечо пиджак висит на пальце, а в другой руке Харрисон держит бутылку шампанского.

Прежде, чем понимаю, что это не галлюцинация, я пару раз плотно сжимаю веки.

Мы приближаемся, не произнося ни слова и ничего не делая, лишь продолжаем идти друг другу навстречу. Волосы у обоих развеваются на ветру.

Когда нас разделяют несколько метров, я замечаю, что Дьюк печален, пошатывается и даже немного навеселе. Галстук улетает, пиджак падает на землю, и бутылка следует за ним, погружаясь в песок. Он смотрит на меня таким же взглядом, каким смотрит на жертву слишком голодный койот. Потом спрашивает меня ироничным тоном:

— Как я могу о тебе не думать, если твой дух преследует меня?

— Я не дух, — бормочу я.

Я подхожу ещё ближе, беру его за руку и прижимаю к своему бедру. И не дожидаясь решения с его стороны, поднимаюсь на цыпочки и целую его.

Не понимаю, что я делаю, но я знаю, почему делаю это.

И Харрисон, хотя, возможно, даже не знает почему, отвечает мне тем же.

Он обнимает меня, целует, кусает. Его рот такой же ненасытный, как облизывающее пляж море. Дьюк захватывает в кулак мои волосы, чтобы их не воровал ветер, а потом целует повсюду. Губы, шею, над сердцем.

Затем в поисках удерживающей платье молнии он шарит по спине. Из-за его нетерпения слышу шорох разрывающейся ткани, и платье соскальзывает на талию. Харрисон смотрит на моё белое бюстье, совершенно не сексуальное, из тех, кому суждено лишь вмещать грудь большого размера, как если бы это была самая эротичная модель из последней коллекции Victoria's Secret.

А потом я больше ничего не понимаю. Мы оказываемся на влажном песке, не полностью одеты и не полностью раздеты, моя грудь убегает из тисков корсета, юбка задрана, в моих трусиках Харрисон лихорадочно ищет вход, у него спадают до бёдер брюки, и следуют его толчки в моё тело.

Спиной на мокром песке я смотрю на него и чувствую его. Харрисон удерживает себя на руках, и свет луны ласкает изгиб его спины. Он пронзает и овладевает мной.

— Леонора, — шепчет он мне, кончая, а я ни о чём не думаю, ни о чём. Только о своём освобождении. Только, когда я вижу в его глазах оргазм и чувствую, каквспыхивает мой, я больше раскрываюсь и принимаю его без препятствий.

В конце этого соития, посыпанного солью, одурманенного шумом волн, возбуждающем, как опыт неожиданный и запретный, Харрисон смотрит на меня почти испуганно.

— Прости меня, Лео, каждый раз наедине с тобой я не могу нормально соображать. Превращаюсь в животное.

— Мне нравятся животные, — бормочу я.

Харрисон садится, а я приближаюсь и сжимаю его руку.

— Хочу заверить тебя в одном: я здоров, — пробормотал Харрисон, глядя на море и проводя рукой по волосам. — Я имею в виду, когда вернулся из Вайоминга, первое, что сделал — это пошёл к врачу. Не для себя, мне плевать на себя. Только... я не мог перестать думать, что занимался с тобой сексом без защиты. Шесть лет назад, после развода, у меня был паршивый период, в течение которого я не обращал внимания на такие нюансы в своих случайных партнерах. Судя по всему, я в отличной форме, но существуют болезни с длительным инкубационным периодом. И пока врач не заверил меня, что всё в порядке, я переживал, что навредил тебе. Но всё в порядке: так что будь спокойна.

— Самая безответственная была я, — говорю тоном далеким от тревоги, как будто довольна своим безумием. — Я тоже, когда вижу тебя, становлюсь животным и умолчала тот факт, что две недели назад у меня начался цикл. Поэтому это я должна извиниться перед тобой.

Когда Харрисон понимает о чём я говорю, у него округляются глаза. Сразу после этого он хмурится, погружает руки в песок и смотрит на море, как будто ненавидит его и, возможно, словно ненавидит и меня.

Это как другой способ сказать мне, что он не видит вещи так же, как и я. Иногда нет необходимости в словах. Нет необходимости говорить: «Ты мне нравишься, но отсюда, к тому, что ты себе представила, ещё дальше, чем до другого берега этого океана, и я был настоящим придурком, не позаботившись о таком».

Понимаю: его отношение гораздо нормальнее, чем моё, ведь я совсем не волнуюсь и уже представляю себе полчища малышей, голубоглазых, как и Харрисон.

— Прости меня и за ужин, — пробормотал он после нескольких минут молчания, тщательно избегая темы «ты могла забеременеть». — Я вёл себя немного агрессивно. Просто я больше не создан для публичных мероприятий, они заставляют меня нервничать. Галстук, ложная любезность, все смотрят на тебя, как будто точно знают о чём думаешь, и все чего-то от тебя ждут. Тошнотворно. И человек склонен говорить и делать то, что... чего он обычно не говорит и не делает.

— Потому что не думает о них или потому что в нормальных условиях мог бы лучше скрывать то, что думает?

— Быть может... возможны оба варианта.

— Ну, раз уж мы не в нормальном состоянии, позволь мне воспользоваться этой атмосферой, которая заставляет говорить безрассудные вещи. — Я набираюсь смелости, смотрю на него, а потом говорю то, о чём, я знаю, не пожалею. Не потому, что я думаю: всё будет хорошо, а потому, что это правда. Правда пугает только тех, у кого грязная совесть. — Я люблю тебя, Харрисон.

— Лео...

— И знаешь, что ещё? Думаю, ты тоже что-то испытываешь ко мне. Тебе не хватало меня, я ощущаю это и не только физически. Верю, что мы... Я думаю, между нами есть нечто, что, несомненно, включает в себя страсть, но не только. Ты заставляешь меня чувствовать себя красивой.

— Ты прекрасна, Леонора.

— Если ты видишь меня красивой, это значит, что ты без ума от меня, — шучу в ответ. — Думаю... у нас отлично получится быть вместе.

Харрисон продолжает смотреть на воду, которая борется с небом и с землей, словно имитирует её, сражаясь с самим собой.

— Это не так, — наконец заявляет он. Мы были бы катастрофой. — Я — катастрофа и разрушу твою жизнь.

— Как ты можешь её разрушить? То, что ты не лорд Байрон, я уже знаю. Ты Харрисон Дюк, и я любила тебя за это с детства. Именно потому, что твои слова пронзили мою душу.

— Леонора, я знаю, что говорю.

То, как он сказал, на мгновение воспринимается словно пощёчина. Я мотаю головой недоверчиво и даже немного испуганно.

— Значит, ты ничего не чувствуешь ко мне?

— Меня к тебе тянет. Ужасно. И, кажется, я это тебе продемонстрировал.

— Но ты меня не любишь.

— Нет. — Он произносит это с такой твёрдостью, что звучит как ложь. У Харрисона такой же тон, как у испуганного ребенка, который отрицает, что сломал игрушку, хотя его застукали, когда он её разбирал.

— Тогда мне придётся сказать Джулиану, что ошибся: он был убежден — ты влюблен в меня и ревнуешь.

Харрисон резко разворачивается и смотрит на меня немного удивлённым и немного убийственным взглядом.

— Какого плана жених, этот Джулиан?

— Типа «не жених». Мы не вместе. Он гей и партнёр Мануэля Мартинеса, хотя на данный момент это секрет. Мы просто друзья. Но даже если бы он был натуралом, я бы не хотела его, потому что хочу только тебя. Я люблю тебя с пятнадцати. И не говори мне, что это просто идеализированная любовь, потому что я сталкивалась с настоящим мужчиной, который у тебя внутри, — неаккуратным, закрытым, сварливым и совсем не романтичным, — но я не переставала желать тебя.

Его молчание предвещает несчастье. Харрисон выглядит грустным, его что-то мучает; взгляд упрямо устремлен на океан, который почти напоминает его штормовое отражение. Кажется, он хочет что-то сказать, но вдруг вскакивает на ноги.

— Давай вернёмся. Нас могут искать.

— Даже если и так, кого это волнует?

— Остров кишит любопытными журналистами. Достаточно одной детали, и мы попадем на первую страницу. Ты сама не хочешь, чтобы кто-то совал нос в наши дела, верно?

Я пробормотала неопределенное «нет». Не из-за его слов, а из-за поспешности в тоне. Создалось впечатление, что Харрисон выслушал моё признание, пережевал, переварил его и теперь намеревается двигаться дальше, отказываясь принимать мои слова во внимание.

— Что не так, Харрисон? Если думаешь, я могу навредить тебе, как Реджина...

Теперь его голос звучит резко и грубо.

— Мне не нужны истории. Ни с кем. Ты мне не нравишься настолько, чтобы рисковать и создавать связь, которая обязательно превратится в дерьмо. Я нахожу тебя чертовски сексуальной, и ты также замечательный человек: чиста внутри, и нежная, и щедрая, как немногие, но я не люблю тебя.

Возможно, у меня взгляд потерянного ребенка, потому что я чувствую себя потерянным ребенком. Я смотрю на него, не в силах больше ничего сказать. Дьюк всматривается вперёд, в сторону основания каменной лестницы.

— Иди первой, хорошо? Я поднимусь вскоре.

Начинаю подниматься, и ветер толкает меня в спину. Я чувствую его между лопатками почти как руку: он давит так сильно, что мне вдруг кажется, это Харрисон.

Я оборачиваюсь, но он стоит на расстоянии. Он смотрит на меня так, будто его сердце разбито, а может и нет. Возможно, именно я тот, кто воображает это, потому что фрагменты моего разбросаны по всему миру.

— Больше не позволяй никому говорить тебе, что ты уродливая, толстая или другую подобную чушь, — говорит он мне.

— А ты больше никому не позволяй мешать тебе писать, — отвечаю я, а потом ухожу, не оглядываясь.

✽✽✽

У моих родителей на Мартас-Винъярд есть вилла. Честно говоря, мне не приходит в голову ни одно модное место, где они не купили недвижимость. Тем не менее, они приезжают сюда не очень часто. Кажется, это стало местом для легкомысленных VIP-персон и демократических политиков, поэтому вилла большую часть времени находится на попечении смотрителя, который время от времени проветривает комнаты и косит в саду траву.

У Реджины я не собираюсь задерживаться ни на минуту, поэтому смиряюсь с тем, чтобы стряхнуть пыль в семейной обители. Оставляю Джулиану поспешную и не совсем исчерпывающую записку и убегаю.

У меня нет ключей, но я знаю, где их хранит смотритель: внутри отвратительной каменной вазы в форме сапога гнома с пугающим колючим растением, куда никто не захочет забраться рукой.

Я делаю это и, как предсказуемо, натыкаюсь на иголки.

Дом родителей не такой замок, как у Реджины Уэллс, но и халупой его назвать нельзя. Я ненавижу это место: у меня нет приятных воспоминаний, связывающих с этими стенами в колониальном стиле и винтажной мебелью внутри, которая хорошо смотрелась бы в Версальском дворце. Помню смущение матери, когда в детстве я носила купальный костюм, чтобы идти на пляж. Её кусающие глаза, если я позволяла себе съесть мороженое; вечеринки взрослых, на которых я никогда не могла присутствовать, и вечеринки для подростков, на которых смертельно скучала, потому что, если бы я не была дочерью Стэна Джонсона, они бы даже меня не пригласили, и демонстрировали это с импульсивной злобой молодости.

Ну, очевидно, я всё ещё дочь Стэна Джонсона, которую никто не хочет, и родители меньше всего. Я провожу ночь на диване, уткнувшись лицом и рыдая в атласные подушки с синими и золотыми полосками. На мне до сих пор платье со сломанной молнией. Я всё ещё ощущаю на себе его запах и ласкающие прикосновения на коже.

На рассвете звонит телефон. Это Джулиан.

— Солнышко, куда ты пропала? Я провел ночь с Мануэлем и только сейчас понял, что тебя нет! Что случилось? Похоже, на рассвете уехал и Харрисон Дьюк. И Реджина, мягко выражаясь, в истерике.

— Мы уехали не вместе, если намекаешь на это, — бессильно бормочу я.

— Тебе плохо? Ты говоришь голосом, словно...

— Я просто хочу немного побыть одна. Не беспокойся обо мне.

— Как я могу не беспокоиться, если говоришь, словно проплакала часами? Ты поссорилась с Харрисоном?

— Нет, мы не ссорились, если под ссорой подразумеваешь двух людей, которые повышают свои голоса и враждебно друг на друга смотрят, — признаюсь я. — Он лишь ясно мне сказал, что не любит меня. Но сделал это очень мягко, даже с некоторым сожалением.

— Не верю.

— Во что ты не веришь? Что он отверг меня или был добр?

— Эта сексуальная обезьянка без ума от тебя, поверь мне, детка.

— Думаю, ты должен в приказном порядке принять идею, что ошибаешься. Ты перепутал похоть с любовью. Я ему нравлюсь, в этом не сомневаюсь, но трахаться на пляже — это одно, и совсем другое — начинать отношения.

— Вы трахнулись на пляже, а потом он тебя бросил? — На этот раз настала очередь Джулиана выглядеть истеричным. — Хоть я и гей, но лицо этому негодяю разобью!

— Прошу тебя, Джу. Я взрослая женщина, и меня никто не заставлял. Вообще-то, это я начала. Хотя боялась, что... Даже если уже всё знала.

— Где ты сейчас?

— В доме родителей на острове, но я не хочу, чтобы ты приезжал. Я требую, чтобы ты посвятил себя только Мануэлю и его великому дню. Не хочу, чтобы ты кому-нибудь разбивал лицо, и чтобы даже думал обо мне. Обещаешь?

— Невозможно не думать о тебе, девочка. И не только потому, что ты самая восхитительная женщина из всех, кого я знаю, единственная, в которую я могу влюбиться, если решу расширить свои границы, а потому, что эта ведьма Реджина постоянно меня спрашивает, куда ты пропала. Полагаю, у неё возникла идея, что ты сбежала с её бывшим мужем.

— Что думает Реджина, меня не волнует. Пожалуйста, ничего ей не говори обо мне. Она в состоянии заявиться сюда и устроить громкую сцену. А я сейчас этого не выдержу. Я бы никогда этого не вынесла, но сейчас меньше, чем когда-либо.

✽✽✽

Не думала, что смогу почувствовать по отношению к этому месту доброжелательное чувство, но в итоге я испытываю его. По сути, это просто дом, и хранимые негативные воспоминания были созданы людьми, а не стенами.

В эти дни он защищает меня. Он становится чем-то вроде пузыря, внутри которого я укрываюсь. В кладовой нахожу разнообразные запасы продуктов, в четырёх ванных комнатах из итальянского мрамора нет недостатка в горячей воде и десятках флаконов из муранского стекла, полных ароматизированных солей, а спутниковые каналы прекрасно видны на большом экране ультраплоского телевизора. Телевизор и еда меня волнуют поскольку-постольку, а вот соли использую с удовольствием. Каждый день долгими часами принимаю ванну, пока вода не остывает, а моя кожа не размачивается, как моё сердце.

Домашний арест полный комфорта.

Меня не интересует, что происходит в мире. Джулиан уважает мою просьбу о конфиденциальности, и я даже не знаю, как прошла премьера фильма. Я живу «не жизнью», и лишь неожиданное появление Харрисона может вселить в меня желание жить по-настоящему.

Знаю, я постыдно хрупкая. Я должна соорудить щит из своей гордости, из своей оскорбленной, но честолюбивой женской гордости, игнорировать тех, кто не хотел меня, и преодолеть каждую потерю с решимостью того, кто не терял ничего важного, потому что единственная фундаментальная вещь — это я сама.

Но мне не хватает сил. Возможно, я восстановлюсь завтра.

Может, оживу через пару дней.

Но, к сожалению, после почти недели тюрьмы я вынуждена приоткрыть дверь.

Однажды утром, когда я курю в саду кубинскую сигару, которую мой отец ловко спрятал в своем кабинете в коробке будто бы с марками римской эпохи, я слышу рядом с домом звук двигателя. Машина остановилась прямо перед домом?

Возвращаюсь в дом, чтобы выглянуть за дверь и чуть не проглатываю сигару.

В усыпанной коврами прихожей, под люстрой, состоящей из трех тысяч хрустальных капель, стоит моя мать.

«Возвышается» может показаться необычным глаголом, когда речь идёт о человеке, в придачу женщине, но он очень хорошо сочетается с ней, с её статной красотой и, прежде всего, с эффектной индивидуальностью.

Можно только сказать — она как хорошее вино. Никогда не стареет, а становясь старше, делается только лучше. Я не знаю, благодаря ли превосходному генетическому наследию или хорошему пластическому хирургу, способному делать почти невидимые ретуши, но даже на пороге пятидесяти лет она не перестает быть сногшибательной.

Ростом метр восемьдесят, с гладкой кожей двадцатилетнего подростка, одета в брючный костюм простого стиля, но роскошный, дизайнера которого я не знаю, но чувствую непомерную стоимость.

Двигается так, словно представляет, что наступает на вражеские армии, видя противника на горизонте. И даже вооружена. Нет, она не размахивает ножом или пистолетом, в руках у неё свёрнутый журнал.

Даже не спрашивая, как поживает её единственная дочь, которую не видела два месяца, мать спрашивает, как это сделал бы окружной прокурор:

— Как ты это объяснишь? — И протягивает мне журнал, подёргивая запястьем, что выглядит похоже на щёлканье кнутом.

На мгновение моя кожа покрывается мурашками. Без сомнений — это бульварный журнал.

Что, если кто-то видел меня и Харрисона на пляже несколько ночей назад?

Я дрожу, пролистывая, пока не нахожу страницу обвинения.

Нет, это не мы с Харрисоном, застигнутые на месте папарацци. Это Джулиан и Мануэль, страстно целующиеся в саду особняка Реджины Уэллс. Это определенно украденный снимок: они прятались за беседкой, уверенные, что их не видят. Но их поймала камера, одна из тех, которыми можно с Земли увеличить малейшие кратеры на Луне.

Под фотографией надпись: «Обжигающий секрет Мануэля Мартинеса». Поднимаю взгляд на мать, которая смотрит на меня так, словно требует быстрого и полного объяснения, возможно, в сопровождении государственного гимна, который никогда не повредит.

Не знаю, от чего это зависит, но я не чувствую страха. Последние дни стали пропитаны отчаянием, и ничто больше не может причинить мне боль. Её бравада меня даже не трогает.

— Как ты узнала, что я здесь? — спрашиваю её.

— Мы в полной катастрофе, а ты задаёшь мне такой идиотский вопрос?

— Если быть педантичными — твой вопрос более идиотский, чем у меня. Тебе сказал смотритель, да? Мне показалось, что он проходил мимо и заметил меня.

— Не меняй тему!

— Что именно ты хочешь знать?

— Мужчина, которого этот актер целует — твой жених! — Она так это произносит, словно во всём виновата я, и геем Джулиана тоже сделала я. Из серии: ты настолько уродлива и нежеланна, что любой, кто приблизится к тебе, решит играть за другую команду, лишь бы больше тебя не видеть.

— Ты не можешь удержать мужчину! Единственный стоящий, что ты нашла, закончил подобным образом. Люди задаются вопросом, знала ли ты про это. Твоё имя на устах у каждого, а отец испытывает отвращение и уничтожен! Мы находимся в самом разгаре избирательной компании, ты представляешь себе, как всё повлияет на общественное мнение? Не говоря уже о том, что у пострадавших от этого страшного скандала Махони, теперь наверняка не будет ни времени, ни желания продолжать финансирование избирательной кампании!

— Знаю, но мне всё равно — заявляю с равнодушием, которое озадачивает даже меня. Затем я гашу сигару в хрустальном блюде, которое совсем не пепельница.

— Что... как ты смеешь?

— Это как ты смеешь приезжать сюда и устраивать мне подобие судебного процесса! Джулиан гей. Я знала всегда. И нет, его испортил не плохой опыт со мной. Он всегда был геем, а мы никогда не были помолвлены. Мы просто развлекались, издеваясь над вами.

На мгновение мне показалось, что у неё вылезут из орбит глаза. Мама так широко их открыла, что я задаюсь вопросом: не упадут ли они на пол.

— Ты всегда была разочарованием! Посмотри, на кого похожа! Смотритель подумал вначале, что на виллу забралась бродяжка. В тебе нет ни капли класса; ты должна была меня послушаться и уменьшить грудь вместе с липосакцией. Уверена, ты не найдешь достойного мужчину, который тебя захочет! Только какое-нибудь ничтожество или гея, пытающегося скрыть свою болезнь.

— Быть геем — это не болезнь. Так же, как и быть засранцами, иначе я порекомендовала бы тебе специалиста. Это природа, а твоя на самом деле отталкивающая. Не говорю, что тебе не хватает духа материнства, потому что я знаю многих женщин, которые не являются матерями, но у них есть этот дух. Ты просто гарпия, которая не должна была заводить детей и даже не должна выращивать цветы или бросать взгляд на звёзды. Потому что ты обречена всё уничтожать, ты пытаешься жить или блистать по-своему. Хочешь знать, что я тебе скажу? Я себе нравлюсь такой. Я не изменюсь, навсегда останусь жирной неумелой дочерью, которая не смогла уважать ни тебя, ни папу. А теперь, если ты позволишь, но даже если и не позволишь, я уйду. Я пришлю вам чек за еду, которую съела в эти дни. Если вы захотите извиниться, то знаете, где меня найти. Иначе я буду считать себя осиротевшей окончательно.

Я иду к выходу, когда она меня окликает. Не надеюсь, что мать хочет принести мне свои искренние извинения: теперь я ни на что не надеюсь.

И правда, она спрашивает меня тоном не менее раздражительным:

— Что ты скажешь журналистам?

— Чистую правду, если меня когда-нибудь спросят. И, возможно, немного увлекусь и продвинусь дальше. Мир будет рад узнать, что за родители Стэн Джонсон и его жена, скрытые рекламой о красоте семейной гармонии.

— Ты так не сделаешь!

— Думаю, я даже смогу найти издателя, если захочу рассказать о своём детстве с самого начала. Ты сама сказала — публика любит подобные скандалы. Было бы весело, и к тому же заработала бы неплохо! Я могу упомянуть имена нянек, секретарей и служанок, готовых подтвердить каждое моё слово. И даже несколько учителей. Я не стала бы ничего выдумывать: вы на самом деле были и есть два засранца. Что скажешь: избиратели оценят?

Я улыбаюсь, когда выхожу из дома, сознавая, что больше ранила мать этой угрозой, чем язвительными и слезливыми обвинениями. Хлопаю дверью, даже не взяв сумочку с кошельком и кредитками. Возвращение назад сделало бы эту сцену менее эффектной.

В кармане у меня нет ни доллара, и одета я на самом деле, как бродяга. Я не знаю, как вернусь в Нью-Йорк, но знаю, что не стану просить маму о помощи, даже если она будет единственной, кто в состоянии протянуть веревку, пока буду тонуть в колодце, полном отравленной воды.

✽✽✽

После получасовой прогулки под солнцем, в которой истощаю всю энергию, я начинаю всерьёз осознавать свою несчастную ситуацию.

Я всё оставила в доме: кредитные карты, мобильный телефон, даже обувь. Не исключено, что мама всё выбросит в мусоропровод.

Я босиком и беспомощна, и паника начинает поглощать меня изнутри. Может попросить милостыню у богатых туристов острова?

Потом слышу приближающийся звук мотора.

Неужели мама пожалела о своих жестоких словах и решила стать доброй? Я с трудом в это верю, и когда вижу MINI Countryman цвета серый металлик, у меня появляется подтверждение. Она никогда бы не села в такую маленькую машину. Для неё приемлем только Cadillac и выше по размеру, иначе она чувствует себя подавленной в тесных пространствах.

Тем не менее, затемнённые стекла продолжают питать сомнения. Она любит тонированные стекла. Продолжаю идти, игнорируя, изображая бесцеремонную беженку, которая точно знает, где найти деньги на поездку, и посылает на фиг весь окружающий мир, но, похоже, машина меня преследует.

Через некоторое время окно со стороны водителя опускается на три пальца.

— Садись в машину, — приказывает мне голос. Нет, не какой-то голос, а принадлежащий Реджине Уэллс.

Я изумлённо на неё смотрю в эти несколько сантиметров опущенного окна.

— Залезай, тебе прекрасно известно, я не могу выйти, иначе рискую подвергнуться приставаниям.

Смотрю на неё с недоумением. По-своему она считает, что выглядит инкогнито: тёмные очки, на волосах платок. Жаль, что эти волосы безошибочно указывают на неё. Слияние блонда и рыжего, которое переименовали в «золото Реджины», и по соседству с губами, накрашенными с типичной точностью того, у кого есть личный визажист, выделяется её знаменитая маленькая родинка, по форме напоминающая сердце.

Я должна двигаться дальше, вдвойне возмущённая неприятными встречами за утро. Но останавливаюсь, недолго размышляю, а затем обхожу машину и сажусь на место пассажира.

Это как попасть в Тардис «Доктора Кто». Не потому, что внутри больше места, чем снаружи, интерьер салона, несомненно, является мини, и моя мама задохнулась бы внутри. Однако несмотря на то, что небольшой, он отделан роскошно (и это, мягко говоря). Нежная розовая кожа, приборная панель из полированного дерева цвета шампанского и повсюду её инициалы, написанные золотом.

Реджина снова заводит мотор и едет в сторону утеса, покидая густонаселенный жилой район, где мы находимся. Ловлю себя на мысли, что, если бы она хотела меня убить, сбросив вниз, мне было бы всё равно. Затем я снова задумываюсь и осознаю, что по сравнению со мной она тростинка, и гораздо более вероятно, что сброшу её я.

Когда мы удаляемся от любого человеческого сборища, Реджина переходит без всяких околичностей с «вы» на «ты», как если бы олицетворяла собой чрезмерное уважение, которого я не заслуживаю.

— Что ты сделала с Харрисоном? — спрашивает меня.

Что-то изменилось по сравнению с прошлой встречей. Она забыла притяжательное прилагательное.

— Ничего, — отвечаю я. — Почему ты думаешь, я с ним что-то сделала?

Реджина слегка опускает очки по идеальной линии носа и смотрит на меня. Затем открывает дверцу машины, выходит и начинает спускаться вдоль вершины утеса.

Сегодня не очень ветрено, и это немногое оборачивает её в кинематографическом стиле, не разрушая причёску. Само собой разумеется, что один и тот же ветер прикасается ко мне гораздо менее щадящим образом, запутывая волосы.

— Той ночью я ждала Харрисона у него в комнате, — признаётся она. — Он увидел меня обнажённой в своей постели. Любой мужчина желал бы найти меня обнажённой в своей постели, кроме Мануэля, но теперь я знаю, почему он сваливал и восхищался моей обувью больше, чем моей грудью. Харрисон, однако, не гей, и он всегда был отличным любовником. Даже отцы моих детей никогда не трахали меня так хорошо, как он.

Поднимаю руку, чтобы заставить её замолчать. Я чувствую злость и отчаяние. И даже тошноту.

— Я не собираюсь стоять здесь и выслушивать... рассказы о вашей прекрасной... ночи!

— Не было чудной ночи. Пара слов, и он выставил меня. Выглядел грустным. И я уверена — Харрисон грустил из-за тебя. Я думала, что вы ушли вместе, но Херб заверил, что он был один. Тогда я собрала о тебе информацию и когда узнала настоящую фамилию, вспомнила, что у сенатора Джонсона на острове вилла. И я пришла тебя искать. — Реджина снова бросает на меня кислый взгляд из-за очков. — Когда шесть с половиной лет назад случилось то, что произошло, Харрисон бросился в объятия многих женщин. Он был чертовски зол, начал пить и не пропустил ни одной шлюхи. Тем вечером он выпил и грустил. Не злился, только выглядел глубоко несчастным. И он не хотел меня. Я спросила его, почему он такой, и виновата ли в этом та толстая сучка, с которой он поссорился за ужином, возможно, она чем-то его расстроила. Если непонятно, жирная сучка — это ты. Ну, тогда он разозлился. Дословно: сказал проваливать на хер и не сметь произносить о тебе ни слова. Я же, напротив, несколько слов тебе скажу, уродливая жирная сука. Как может такая дрянь как ты позволить себе издеваться и доводить его до такого состояния? У него глаза были на мокром месте! Он никогда не плакал из-за меня, даже когда сунул мне под нос те самые откровенные фотографии, опубликованные в газетах. И плакал из-за тебя? А ты, с твоим лицом и задницей как у кита, ещё привередничаешь?

На очень малую долю секунды у меня появился соблазн толкнуть Реджину и сбросить вниз в сверкающую воду, но затем он испарился, заменяясь единственной эмоцией, которой удается укорениться во мне — отчаянной болью. В последние дни я постоянно плакала, словно сделана из замерзшего моря, которое стало таять. Я думала, что полностью обезвожена и не найду даже капли жидкости, способной поцарапать мои щеки. Но я оказалась неправа, потому что снова начинаю плакать.

— Я ничего ему не сделала, я люблю его! — восклицаю едва раздраженным тоном, как у маленькой девочки.

Реджина снимает очки, демонстрируя мне всё своё изумление.

— Разве не ты оттолкнула его?

— Нет! Я хотела создать историю любви и семью. Он не готов.

— Ты говорила ему, что хочешь семью? А может, детей?

— Да, это... да, со мной случилось...

— Тогда Харрисон должен любить тебя очень сильно.

— Что?

— Послушай меня, глупая толстушка. Я не знаю, отчего у него так испортился вкус, но думаю Харрисон отверг тебя, чтобы не обрезать твои крылья. — Кажется, Реджина почти гордится этим последним предложением и торжественностью тона, которым всё продекламировала, как будто она только что исполнила драматическую и сильную речь перед Ларсом фон Триером. — Харрисон бесплоден. Азооспермия. У него не может быть детей. Я хотела стать матерью и не собиралась соглашаться на усыновление. Это раздавило его. Потом наш брак полетел к чертям. Я всегда думала, что если бы мы действительно любили друг друга, то были бы в состоянии со всем справиться. Но мы этого не сделали, потому что, даже если и не знали, мы ждали удобной возможности отступить. Судьба очень правильно послала нам это, давая понять — вместе мы отстой. И попытайся мы вновь воссоединиться — опять получилось бы фигово. Судьба вмешалась ещё раз, чтобы прочистить наши головы.

Пока Реджина говорит, я испытываю абсурдное чувство. Эта информация должна была уничтожить меня, и вместо этого... Мне хочется подойти к Реджине и обнять её, даже если она не перестанет оскорблять меня.

«Возможно, это неправда, что Харрисон не любит меня. Может, он просто хотел защитить меня. Быть может, у меня есть надежда».

Я улыбаюсь как идиотка, не получившая только что ужасную новость.

— Мне кажется, я люблю этого упрямого гения, — говорит Реджина. — И хочу, чтобы Харрисон был счастлив, даже если я не понимаю, как можно быть счастливым с женщиной, у которой задница, размером в собственную страну. Его вкусы сильно ухудшились, но я бы ощущала себя очень подавленной, если бы он выбрал женщину более красивую, чем я. При предположении, что такая существует. Ну, поскольку это ты, я чувствую себя спокойно. Это всё равно, что узнать: твой муж гей. Он не предпочёл мне киску получше; тот факт, что любит мужчин и, в этом случае, большие задницы. Я мужик, но не толстожопый!

— Я не разозлилась только потому, что ты дала мне хорошие новости, но не переусердствуй, окей?

— Если для тебя это хорошая новость, позволь мне сказать, что у тебя вместо мозга шоколадка.

— Лучше шоколадка, чем хомяк в колесе. И теперь, видя, что твоя хрень в общем впадает в спячку, можешь оказать мне ещё одну услугу? Не одолжишь наличных? У меня... э-э… украли багаж, и я не знаю, как вернуться в Нью-Йорк.

— Наличные? По-твоему, я хожу с наличными? Но мы можем поехать на виллу и посмотреть, смогут ли мои слуги одолжить тебе. И, возможно, мы также найдем для тебя подходящую одежду, менее пугающую, чем эта больничная пижама. Конечно, если есть мужчины, которых привлекают плохо одетые толстухи, мне недостаточно нанимать только некрасивых и толстых горничных. У них должен быть какой-то другой ужасающий недостаток. Станет трагедией, если мой четвертый муж, кем бы он ни был, изменит мне с жирной поварихой!

ЧАСТЬ

III

Вайоминг

ГЛАВА 15

Как всегда, усталость помогла ему не думать. Вот так идти, толкая плуг руками!

Ему не хватало этого клочка земли несмотря на то, что разлука длилась всего несколько недель.

«Бывает достаточно и нескольких недель, чтобы перевернуть с ног на голову всё существование».

Возвращение стало похоже на возможность заново дышать. Не полной грудью, но, чтобы выжить — хватало. Использовать мышцы до тех пор, пока они не начинали гореть, позволяло ему вдохнуть ещё больше воздуха и удерживало вдалеке призраков из неосуществленных мечтаний.

В этот день небо угрожало дождем. Не то, чтобы Харрисон возражал: вода питала землю, а животные любили валяться в грязи. Он сожалел только, что синий цвет на заборе медленно угасает и дождь ускорит процесс.

«Я мог бы всё перекрасить сам, но это будет не одно и то же».

Другой мужчина надеялся бы, что дождь сможет смыть сожаление, ностальгию и любовь, которую он испытывал к Леоноре, но не Харрисон. Он предпочитал чувствовать себя живым, испытывая эти бездонные чувства, даже если их сила заставляла его ощущать себя немного мёртвым.

Он решил оставить название романа «Любовь льется из меня, как кровь», и для него не имело значения, если никто не поймёт.

Внезапно Харрисон заметил вокруг хлева некоторую суматоху. Все животные собрались снаружи под усиливающимся дождём и столпились вдоль ограды, словно за чем-то наблюдали.

Он надеялся, что это не пришёл кто-нибудь из деревни доставать его, воспользовавшись отремонтированным мостом. С такой точки зрения он не стал более общительным.

Харрисон оставил плуг и пересёк поле, следя за направлением их взглядов.

Он подумал, что переживает «дежа-вю», если только не мираж сумасшедшего, который видел то, что отчаянно хотел увидеть.

Под дождём в клетчатом пальто стояла Леонора. Длинные волосы были собраны в высокий хвост. С большой трудностью (из-за грязи), она тащила за собой чемодан на колёсиках. В другой руке держала переноску для животных, сквозь решётку которой выглядывала любопытная мордочка кошки.

Харрисон в плену у волнения, которое подкашивало его дыхание после более двух часов вспахивания поля вручную, ускорил шаг.

Тогда она заметила его. Лео отпустила чемодан и поприветствовала его, подняв руку, как в первый раз.

Когда Харрисон подошёл совсем близко, он увидел её улыбку. Казалось, Леонора сделана из майолики и мёда. И пушистых роз, которые он хотел бы укусить.

Однако эта потребность, хотя и неотложная, поскольку каждая эмоция, которая охватывала его внутренности каждый раз, когда его глаза её пожирали, была менее неотложной, чем необходимость знать, какого чёрта она здесь делала.

Разве он не был достаточно убедителен?

Харрисон был уверен, что так и выглядел, прекрасно исполнив роль мужчины, которого заботит только секс.

Ему придется настойчиво двигаться по этому пути даже сейчас и приложить все усилия, человеческие и за их пределами, чтобы она ушла. Лучше немного пострадать сейчас, чтобы не страдать сильнее позже, когда он неизбежно разочарует Лео неспособностью дать ей то, что она хочет. Он должен был, но Харрисон остановился под дождем и смотрел на неё, не говоря и ничего не делая.

Леонора вернула ему взгляд, погруженный в такое же молчание, с улыбкой, обещавшей вещи, на которые ему было лучше даже не надеяться.

— Что ты здесь делаешь? — наконец, спросил после того, как выиграл небольшую войну против желания её обнять.

— Я пришла остаться с тобой.

— Чёрт возьми, Леонора, я же тебе говорил...

— Реджина мне всё раскрыла.

— Что?

— Я знаю о твоём бесплодии. И мне жаль. Я очень сожалею. Но полагаю, я сожалею недостаточно. Я люблю тебя больше, чем любая жалость.

Харрисону было нелегко изображать грубую твёрдость, требуемую от тех, кто провозгласил себя полным решимости не желать отношений. Непросто было не раскрыть объятия, чтобы сжать и коснуться её и сказать, что без неё никогда не шёл дождь, и никогда не всходило солнце, а земля чувствовала себя покинутой и не приносила плодов, которые не были бы засохшими и испорченными. Нелегко было снова почувствовать этих проклятых бабочек, единственных в его жизни и попытаться убить их одну за другой.

— Не... не говори ерунду. Ты просто... дура. Обожествила того, кто этого не заслуживает. Я не герой твоей молодости — я всего лишь мужчина. И то, что сейчас тебе кажется терпимым, завтра станет бумерангом.

Леонора приняла его признание без ярости и не возражала с презрением. Она выглядела такой счастливой, что находилась с ним и улыбалась, чтобы Харрисон ни говорил.

— Я никогда не считала тебя героем, наоборот, мне всегда нравилась твоя человечность. Несовершенство твоё и твоих героев были эквивалентны моему. Я чувствовала себя менее одинокой с тобой, чем в идеальном ложном мире, который мои родители хотели мне навязать. Я чувствую себя менее одинокой даже сейчас. Ощущаю себя самой собой только сейчас. Я прочитала твой новый роман. Мистер Моррис дал мне рукопись, доверился мне и заставил прочитать до публикации. Читая, я полюбила роман. На этих страницах я снова нашла себя так же, как и тебя. Паренёк, у которого детство полно насилия. Поэтому вырос жестоким мужчиной, но, тем не менее в секрете сохраняет чистоту. В твоём романе много смерти. Жизнь в трущобах описана тем, кто её прожил и ничего не изобретает. Даже мужчина, кто считает себя бездушным, описывается тем, кто считает, что у него тоже нет души. Тем не менее, в твоих историях всегда много невинности, несмотря на используемые тобой грубые слова. И я не убью тебя, как это сделала Рэйчел, как только Джамал немного ослабил доспехи своей чёрной души, а она вонзила нож в единственный кусок плоти — сердце. Я люблю тебя и хочу остаться с тобой. Я хочу, чтобы мы были вместе: я, ты, животные, Майя, ростки, которые взойдут на этом поле, слова, которые мы напишем. Все это будет нашими детьми и семьёй. Я могу работать и отсюда, мне просто нужно подключение к интернету. Со своим боссом я уже говорила, и он не высказал никаких возражений, особенно если ты позволишь мне, наконец, взять у тебя это благословенное интервью. — Лео снова улыбнулась с весёлым и мечтательным видом, слегка склонив голову набок, словно вспоминая их прошлое с весельем. — А теперь посмотри мне в глаза, скажи ещё раз, что ты не хочешь меня, что ты не испытываешь ко мне ни проблеска чувства, что никогда не занимался любовью с моим сердцем, а просто трахнул часть моего тела, и я уйду. Навсегда, клянусь. Заберу багаж, Гуннард отвезёт меня обратно в Рок-Спрингс и…

Мужчина, более стойкий в своих убеждениях или просто менее эгоистичный, подтвердил бы ей этот список отвратительной лжи. Возможно, имя этого мудака, который пытался прикоснуться к ней, может быть, мучительная мысль о «навсегда» без неё, или нетерпеливый зов животных, которые изо всех сил пытались пробиться за забор, пихая друг друга, чтобы добраться до них. Или это стали бабочки, которые кружили у него внутри, наконец, получили преимущество в его намерении убить их. Дело в том, что Харрисон решительно произнёс:

— Скажи Ганнарду, чтобы он пошел на х*й. Если он попытается снова поцеловать тебя, я вырву ему язык. Никто не тронет тебя. И ты останешься здесь, или я умру.

Харрисон обнимал Лео так же, как дождь обнимает землю, с тем же ощущением насыщения. Его руки в её волосах, клубничный запах Лео, её мягкий язык, словно мякоть персика... Боже мой, эти чёртовы бабочки выиграли войну без оружия. Только биение крыльев. Он никогда больше не попытается избавиться от них. Он больше никогда не попытается изгнать Леонору.

Любовь льётся из меня, как кровь.

В этот момент даже животные выиграли свою битву с забором и толпились вокруг, счастливые как-то по-детски.

Леонора засмеялась, выглядя среди них самой юной, раздавая каждому ласки и слова, пока в переноске настойчиво мяукала кошка, словно просила свободы, чтобы стать частью этой группы с немного сказочной радостью.

Харрисон стоял и смотрел, как Лео улыбается под дождём в окружении армии дерзких и грязных существ, и эта грязь и наглость никоим образом ему не мешали. Он думал обо всём том, что мог построить и посеять своими руками: дом побольше, больше цветов и деревьев, а также об огромной кровати, в которой можно заниматься любовью после писательства, прежде чем начинать писать, во время написания и в гармоничной паузе между двумя словами.

Никогда не уставая считать Плеяд на её спине.

ЭПИЛОГ

Майя видела их с высоты пологого холма, пока медленно спускалась со своим таким сладким багажом. Она приготовила печенье и торт и, как всегда, принесла их лично в сопровождении Титана.

Конечно, эти два месяца не прошли легко для Дьюка и Лео: у обоих имелись проблемы. Дом Харрисона был пригоден для жизни дикого дровосека, который мылся в снегу и спал на камнях, но девушка, пусть и толстокожая, нуждалась в каком-то комфорте. И хотя Лео не показывала, что страдает, засучивала рукава перед каждой бедой, посланной Богом, который испытывал её волю, она не заслуживала того, чтобы свечкой размораживать трубы или чтобы крыша рухнула ей на голову во время сильного снегопада.

Поэтому Харрисон работал как мул, вернее, как король мулов. Он также смирился и принял помощь от некоторых деревенских рабочих, чтобы ускорить ремонт. Всё для неё. Он был влюблен, как мальчишка, и ревновал, как сумасшедший.

И ещё он был богат, как Крёз, благодаря всемирному успеху своего романа, хотя его образ жизни не слишком демонстрировал это. Окей, теперь у них была крепкая крыша, прекрасно работающий камин, настоящая ванная комната с горячей водой, веранда с красивой панорамой, современный плуг и даже подключение к интернету. Но ничего другого не доказывало, что Харрисон Дьюк мог позволить себе гораздо большее.

Ну, почти ничего.

Например, кольцо, которое Харрисон купил для Леоноры и которое ещё должен был ей вручить, стоило кучу денег. Она вряд ли сможет носить платиновое кольцо их помолвки, в которое вмонтирован жёлтый бриллиант в три карата. Но Харрисон всё равно его купил во время одной из своих редких рекламных поездок, посылая к дьяволу любые разумные возражения.

И теперь он собирался вручить его Лео. И попросить её выйти за него замуж. Здесь, посреди природы, без искусственности вокруг.

Майя отлично видела их на расстоянии в окружении колосьев пшеницы. Сверху они тоже напоминали огромный драгоценный камень в окружении платины: желтые посреди обожженного коричневого цвета земли. Представила радость Леоноры от предложения и страх этого большого упрямца, который до сих пор не считал себя достойным Лео, хотя сам не мог без неё обходиться.

В этот момент Титан лениво залаял, и его громкий лай эхом прокатился по долине.

Харрисон и Леонора подняли головы и увидели их — пожилую женщину и старую собаку, спускающихся, словно они были молоды. Шесть конечностей и хвост двигались, приветствуя.

Какой большой была эта семья. Она состояла из людей, которых больше не было, из людей, которых никогда не будет и из людей, которые решили остаться там и нигде больше. Она состояла из старых немного хромых собак, которые не боялись смерти, свиней, которые улыбались, хотя никто не мог себе представить, что свиньи улыбаются. Гусей и кур, которые соревновались, чтобы привлечь внимание своим смешным «тип-топ». Индюков, которые чувствовали себя львами, баранов, которые чувствовали себя индюками и кошек, которыечувствовали себя королями. Из кобыл-матерей и детенышей-жеребят.

И сладостей, приготовленных для девушки, которая так похожа на твою дочь и которая, возможно, именно ею была послана, чтобы помочь тебе снова заплакать.