Золотые вёсла времени или «Уйди-уйди» [Евгений Серафимович Велтистов] (fb2) читать постранично, страница - 2

какая?

Нет, голос у нее вовсе не писклявый, а приятный, теплый.

Я оперся спиной о твердь скамьи, приподнялся, огляделся.

Смотрю: рядом с девчонкой в красной майке и отбеленных солнцем и стиральным порошком голубых джинсах два пацана — один вроде бы прирожденный спортсмен, загорелый, с выпуклой мускулатурой, а второй — подлиннее и похудее — бледный, даже чуть синеватый, с выдающимися ушами и шлеп-шлеп губами.

— Кто вы такие? — спросил я, постепенно приходя в себя.

Оказалось, девочку звали Аленой, а ее братьев — Киром и Ветром. Как я потом выяснил, «Алена» было имя подлинное, зафиксированное в метриках. Кир же был наречен от рождения Кириллом, а Ветер — Вертером. Когда подрос и стал соображать, что к чему, ему, естественно, не очень понравилось это романтическое имя. И он объявил себя Ветром; а брат и сестра при особых обстоятельствах, когда обществу требовалось проявление необычных способностей старшего брата, величали его Ветрогоном.

— У нас есть свой больной, — объявила Алена, уложив все мои вещи в портфель. — Хочешь посмотреть?

Я кивнул.

Алена указала на зеленый мусорный ящик, стоявший в углу двора. Пожалуй, зря назвал я его мусорным. Ящик, наверное, никогда и не служил для мусора. С первого взгляда было видно, что это очень чистенький, редкого ярко-зеленого цвета давно забытый взрослыми какой-то радостный ящик.

При поддержке ребят я допрыгал до него на одной ноге, ухватился рукой за угол дома, откинул крышку. И увидел что-то рыжее, лохматое, тяжело дышащее, аккуратно накрытое синей школьной курткой. Приподнял куртку, а под ней — совсем больной пес. Глаза закрыты, шерсть свалялась клоками.

— Давно он здесь? — спросил я.

— Три дня, — хором ответили мои знакомые. — Мы дежурим по очереди.

— Никуда не годится. Надо его либо домой, либо в лечебницу.

— Но домой... — Ребята растерянно переглянулись.

— Все ясно. Несите сюда бутылку с водой! Соску! И мой портфель! — распорядился я.

Через несколько минут из подъезда большого дома была доставлена бутылка из-под «Пепси» с теплой водой и соской. Я выудил со дна портфеля лекарство и кусочек сахара. Растворил сахар в воде, протянул бутылку Алене. Осторожно достал из ящика пса, прижал к груди. Разжал пасть, сунул две таблетки аспирина и вслед за ними соску. Пес глухо зарычал, но портить пальцы не стал, причмокнул.

И вот тут я неосторожно ступил на больную ногу и, охнув, повалился вместе с псом на землю.

Пес для меня уже не существовал, мир был заполнен болью. Я уже видел спешащую сквозь город «Скорую», которая отвезет меня в Склифосовского. Я попрошусь не в новый шестнадцатиэтажный корпус, а в старый — у Большой Колхозной площади, потому что я родился рядом со старым «Домом милосердия» и знаю его наизусть. Я буду лежать в палате, где лежали раненные в боях с Наполеоном, с японцами, с немцами, с фашистами, а до них лечились отставные офицеры, нижние чины, престарелые священники и три иноземца. Недаром граф Шереметев назвал свой дар Москве «Странноприемным домом»... Когда я начну поправляться, то обойду на костылях все уголки великого больничного ансамбля, зайду в помещение бывшей церкви, вспомню о дивнопрекрасной крепостной актрисе Прасковье Ивановне Ковалевой, ставшей незадолго перед ранней смертью графиней Шереметевой. Ей и посвящен весь этот ансамбль милосердия.

Но почему так долго не едет «Скорая»?

Впрочем, какая «Скорая»?

...Я уже давно лежу в палате, наслаждаясь ее простором, покоем, редкой белизной, а за окном, за чугунной решеткой Шереметевской больницы бушует воскресная Сухаревка. Вот она — знаменитая башня в моем окне, вознесенная по приказу Петра в честь полка стольника Сухарева за особые его заслуги в дни стрелецкого бунта. Вот он — праздничный для всей Москвы и ее гостей торг: сотни раскинутых за ночь палаток, море голов, пронзительные, зазывающие голоса. Я встаю и, хромая, осторожно выхожу на площадь. Пожалуй, это уже не я, а другой писатель в длинном черном пальто и широкополой шляпе, выявивший знаменитый и тайный лозунг Сухаревки: «На грош — пятаков!»

Гиляровский, дядя Гиляй. Его глазами я вижу, как вор-одиночка тащит под полой оборванного пальтеца «стыренные» вещи, а его уже ищут в толпе пострадавшие. Вижу беднягу, доведенного до крайности, его окружают нахальные Сарышники, силой вырывают последнее барахло, суют гроши и тут же на глазах перепродают втридорога. Скупщики везут барахло возами, но и их ждет свой «случай»: дурацкая удачливая прибыль или внезапный разбой... Почему мне все это так знакомо? Случаем, чужим несчастьем, беспомощностью и растерянностью перед наглой силой всегда пользовались бандюги, вроде Карлуши, вроде печально знаменитой «Черной кошки», с которыми мне пришлось столкнуться в детстве...

Звонкий голос заставил меня открыть глаза. Та же скамейка, два костыля на земле. Рядом мои новые знакомые — Алена, Кир, Ветер. С помощью ребят я поднялся, взгромоздился на костыли, захромал к скамье. Костыли эти, оказалось,