История моего бегства из венецианской тюрьмы, именуемой Пьомби [Джакомо Казанова] (fb2) читать постранично, страница - 4

предлог. Сюда ходят, скорее дабы показать себя, нежели что-то увидеть, а женщинам здесь нравится больше, чем мужчинам: они желают продемонстрировать всему миру, что им нечего стесняться; кокетство здесь исключено из-за небрежности одеяний. Наступает новый день, но, кажется, никто этого не замечает: для них это лишь конец предыдущего; каждая женщина и каждый мужчина должны увидеть друг в друге следы распутства: мужчины должны афишировать скуку, вызванную проявлениями опостылевшей всем учтивости, а женщины — явить то, что осталось от нарядов, с которыми обошлись без должного уважения. Всем надлежит выглядеть усталыми, выказывая тем самым потребность отправиться спать. Я никогда не упускал возможности присутствовать на этой прогулке, наблюдая за ее законами, чаще всего безо всяких задних мыслей.

В этот час все обитатели моего дома уже должны были спать. Каково же было мое изумление, когда я увидел, что входная дверь открыта. Оно еще больше усилилось, когда я заметил, что замок сломан. Я поднимаюсь и застаю всю семью на ногах, а хозяйку — весьма подавленной из-за визита, перевернувшего вверх дном весь дом. Она рассказала, вся дрожа, что за час до рассвета Messer grande (мессер гранде — так называется должность командира республиканских сбиров^[10]) выломал дверь, ворвался в дом вместе со своими людьми и учинил тщательнейший обыск, не исключая и мою квартиру, в которой он осмотрел все потайные уголки. Не найдя ничего предосудительного, он сообщил хозяйке, что якобы накануне утром ей принесли в дом дорожный сундук и ему известно, что сундук этот заполнен солью^[11]; она показала этот сундук, полный не соли, а одежд графа Секуро, друга дома, который прислал его сюда из деревни. Увидев это, мессер гранде удалился. Я уверил мою хозяйку, что добьюсь для нее полной сатисфакции, и, не испытывая ни малейшей тревоги, улегся спать.

Я проснулся в полдень, чтобы отправиться на обед к синьору Бр***, которому рассказал об этой истории и добавил, что считаю необходимым, чтобы эта женщина получила соответствующую компенсацию, поскольку закон гарантирует покой любому дому, кроме тех, где совершено преступление. Я сказал, что неблагоразумный представитель закона должен, как минимум, лишиться своего поста. Мудрый старец, очень внимательно выслушав меня, заявил, что даст мне ответ после обеда. Мы весьма весело провели два часа в обществе двух других дворян, столь же набожных и благочестивых, как и хозяин дома, хотя и моложе его; оба они, разделяя его высокое мнение обо мне, были моими милейшими друзьями. Моя тесная дружба с этими тремя достойнейшими господами вызывала удивление тех, кто ее наблюдал: о ней судачили как о редчайшем явлении, суть которого оставалась непонятна, поскольку было неясно, как эта троица могла сойтись со мной характерами и как я мог сойтись характером с ними, ибо они являли собой непреходящие ценности и добродетель, тогда как я — лишь суетность и пороки. Злые языки придумывали недостойные объяснения; все это противоестественно, твердили они, к этому примешивалась и клевета: здесь наверняка кроется тайна и нужно ее раскрыть. Двадцать лет спустя я узнал, что за нами следили и что самым искушенным инквизиторам государственного трибунала^[12] было поручено найти скрытую причину существования этого из ряда вон выходящего дьявольского союза. Я же, убежденный в своей невиновности, никого не опасался и продолжал жить, искренне веря во все хорошее.

После обеда синьор Бр*** сказал мне с большим хладнокровием и без свидетелей, за исключением двух упомянутых господ, что, вместо того чтобы думать об отмщении за оскорбление, нанесенное моей хозяйке, я должен позаботиться о собственной безопасности. Он сказал, что сундук с солью — это контрабанда, подстроенная мессером гранде, который на меня озлоблен; что, разумеется, это только предположение, но поскольку он когда-то сам заседал в трибунале, то знает, как проходят аресты. На всякий случай он оснастил свою гондолу четырьмя веслами, и я должен немедленно отправиться на ней в Фузину, а оттуда на почтовых лошадях во Флоренцию и оставаться там до тех пор, пока он не напишет мне, что можно возвращаться. По окончании этой разумной речи он вручил мне столбик монет общим достоинством в сто цехинов. Преисполненный уважения и признательности, я сказал ему, что приношу тысячу извинений, но не последую его совету. Я объяснил ему, что, не чувствуя за собой никакой вины, не опасаюсь трибунала. Он ответил, что такому трибуналу, как этот, может быть известно гораздо больше, чем мне самому, и этого достаточно, чтобы приписать мне преступления, в которых сам я себя виновным не считаю, и самым разумным для меня сейчас будет принять эти сто цехинов и уехать. Тогда я заявил ему, что человек не может быть преступником, сам того не ведая, и что я буду действовать себе во вред, если скроюсь и тем самым покажу инквизиторам, что совесть у меня нечиста, что только