Записки советского офицера [Григорий Пенежко] (fb2) читать онлайн

Пенежко Григорий Иванович Записки советского офицера

Десять дней

Тетрадь первая

Вот и началась война! Она застает меня неподалеку от Перемышля ранним утром, когда я думал: скорее бы сдать роту и — в Москву, на зачетную сессию заочников инженерного факультета Бронетанковой академии.

Светает. Позади, за кормой моей машины, весело поднимается заря. Впереди серая лента шоссе уходит в туман. Вдали из тумана выступают островерхие кровли Перемышля.

Я веду роту танкеток Т-37. Моя обязанность, как военного представителя на машиностроительных заводах Одесской группы — сдать роту штабу Н-ской дивизии, стоящему в местечке под Перемышлем. После этого я должен заехать в Одессу, к месту своей службы, а оттуда уже можно в Москву.

Со мной на головной танкетке — Иван Кривуля, младший политрук, назначенный на должность замполита роты.

Кривуля рассказывает мне о своем житье-бытье в Одессе, где он работал на заводе Сельмаша, а потом учился на курсах младших политруков. Я слушаю историю его встречи на танцплощадке одесского парка культуры и отдыха с некоей прекрасной Машей, от которой будто бы вся молодежь завода им. «Январского восстания» сходит с ума и которая скоро будет его женой, посматриваю на Кривулю и думаю: «Молод он все-таки, не солиден для политработника — как мальчишка, руками размахивает».

Увлекшись воспоминаниями о своей Маше, Кривуля при резком развороте машины свалился на меня в башню. Он поправляет свой растрепавшийся при падении большой темно-русый чуб.

— А политрук из вас, товарищ Кривуля, вряд ли получится, — говорю я.

Кривуля улыбается с таким добродушным видом, как будто уже не раз слышал это.

— Думаете, слабоват? — спрашивает он.

— Вы почти угадали, — сознаюсь я.

Кривуля рассказывает о себе. Оказывается, он три года прослужил на действительной в должности помкомвзвода батареи и уже побывал на войне. Служил в артиллерии и бредил танками. Когда его полк преобразовали в танковый, решил остаться на сверхсрочную. В финскую кампанию был старшиной, командиром танка.

Разговор ведется уже совсем в другом тоне. Кривуля говорит:

— Только на войне я стал размышлять о сущности жизни. Сижу как-то под днищем танка, подогреваю его и думаю: «Мало еще сделал ты Иван, в жизни, не далеко ушел, а время такое, что от каждого требуется полная отдача».

— Так вот вы какой! — смеюсь я. — Теперь вы больше похожи на политработника.

— После финской войны на что ни погляжу, все кажется — вижу в первый раз,— продолжает Кривуля в том же тоне. — Одно мне только жаль, что жизнь человеческая коротка, и я не успею сделать всего, что хочется, но я решил выбирать в жизни самое главное. Когда война кончилась, комиссар полка вызвал меня и говорит: «С вами, товарищ Кривуля, бойцы весело воевали, и хоть фамилия у вас кривая, но генеральную линию на войне вы держите правильно. Отправляйтесь, — говорит, — на курсы младших политруков за теорией». Вот я и ухватился за узду теории, — закончил он, и на его худощавом лице снова заиграла озорная улыбка.

Мы приближаемся к Перемышлю при полном рассвете. От тумана осталась только легкая дымка. День обещает быть чудным. Свежий ветерок от быстрой езды дует в лицо. Приятно думать, что через час-два я сдам роту и, может быть, еще сегодня успею выехать в Одессу. Нужно только не задерживаться в Одессе, и тогда я попаду в Москву вовремя.

Мое короткое раздумье было прервано монотонным завыванием моторов. Я увидел в небе впереди себя рябоватое облачко. Это облачко шло вдоль шоссе, росло и быстро приближалось к нам. Вот уже ясно видны большие черные самолеты с хищно вытянутыми вперед, светлыми клювами и белыми крестами на крыльях.

— Это немцы! — закричал Кривуля. — Такие в Финляндии были! Неужели война? ..

Как бы в подтверждение его слов, со стороны Перемышля докатились далекие взрывы. Где-то рядом оглушительно охнуло, и над головой с ноющим воем пронеслись чужие самолеты.

— Война! — сказал я Кривуле сорвавшимся голосом.

Флажком дал сигнал «Делай, как я!», машинально, совершенно не отдавая себе отчета, почему это делаю, свел колонну с шоссе в рожь и ускорил движение. Мысль о том, что война началась, еще не укладывалась в голову, но Москва уже стала далекой.

* * *

Когда я вошел в штаб дивизии, начальник штаба, немолодой полковник, разговаривал по телефону — нервно торопил кого-то с выходом, одновременно отчитывал интенданта, брал у подходивших к нему командиров карты, отчеркивал что-то на них, кому-то махал рукой — «скорей, скорей, чтобы успели» командиры опрометью кидались к двери, — словом, война началась!

От близкого разрыва бомбы посыпались оконные стекла. Один из командиров присел на корточки. Его примеру инстинктивно последовали все находившиеся в штабе, в том числе и я, но увидев, что полковник стоит, мы быстро поднялись, сконфуженно оправляясь и пряча глаза.

— На то и война, чтобы стреляли, — с легкой усмешкой сказал полковник.

— Вы кто? — спросил он меня.

Я доложил.

— Хорошо! Хорошо! — сказал он и вдруг повысил голос: — Постойте, так, значит, в роте только политрук, а кто же командовать будет? Немцы с минуты на минуту могут ворваться в Перемышль. Наши полки только выходят из лагерей, и мне нечем прикрыть их развертывание. Вот вашу роту сейчас самый раз для разведки бы! А вы мне се без командира привели!

— Товарищ полковник, — сказал я, — позвольте мне временно остаться командиром этой роты. Моя командировка кончилась, — и я показал командировочное удостоверение.

— На ловца и зверь бежит! — сказал полковник, пробежав глазами бумагу.— Ну, что ж, получайте задачу! — и он пригласил меня к карте, закрывавшей весь стол.

* * *

Моя рота танкеток мнет небывало урожайную пшеницу. Мы выходим на правый фланг дивизии. Жарко. Палит полуденное солнце. Далеко слева — Перемышль. Город в дыму. Видны только шпили костелов.

Оставив роту в лощине, мы с Кривулей и башнером моей машины поднялись на гребень. Здесь окопалась жидкая цепь бойцов стрелкового батальона. На краю поля подсолнечников стояла батарея противотанковых орудий. Позади орудий лежали убитый лейтенант, командир этой батареи, и тяжело раненный сержант. Батареей командовал другой, бойкий на вид сержант — татарин с черными блестящими, как антрацит, глазами. Он сообщил мне, что батарею только что штурмовали фашистские самолеты.

Ознакомившись с обстановкой, я решил послать Кривулю с одним взводом влево на хутор.

Мы стояли, пригнувшись, высунув головы из подсолнечника. 

— Глядите, глядите! Они там уже... — сказал Кривуля.

Биноклей у нас не было — в спешке я не вспомнил о них в штабе. Да и до биноклей ли тут было, когда от лагеря щепки летели. Хорошо еще, что успел прихватить двухкилометровую карту.

Но и без бинокля видно было, что на хутор с западной стороны въезжает отряд немецких мотоциклистов. Позади него, километрах в двух, двигались какие-то черные точки. «Тоже мотоциклисты!» — подумал я и неожиданно для самого себя, должно быть, потому, что в первый раз за свою жизнь увидел перед собой вооруженного врага, закричал:

— Кривуля, немцы!

Я не узнаю собственного голоса, он мне кажется чужим. Лихорадочно перебираю в памяти все, чему меня учили в армии, разные примеры действия танков на открытом фланге дивизии и ни на одном из них не могу остановиться. От этого мне становиться не по себе. Мысли путаются. 

— По немецким мотоциклам осколочным! — раздалась слева команда сержанта.

— Эй, пушкари! Артиллерия! Не торопись стрелять! — кричит Кривуля.

Это громкое слово «артиллерия», отнесенное к маленьким батальонным пушечкам, сразу привело меня в себя.

Мне стало легко, свободно, все показалось простым — надо только быстрее действовать. Решение возникло само собой.

— К батарее! — скомандовал я Кривуле и бросился к сержанту, на ходу диктуя башнеру моей машины радиограмму в штаб.

Мотоциклисты несмело въезжали на восточную окраину хутора, непрестанно ведя стрельбу из пулеметов в сторону отходивших пограничников.

— Будешь стрелять, когда они начнут отступать, а сейчас замри, приказал я сержанту, ложась возле него.

И я кратко изложил Кривуле свой план. Он должен был с одним взводом остаться здесь и принять командование батареей. Сержант, услыхав это, с радостью заявил:

— Согласен, командуй, а я пойду к своему орудию.

Кривуле мой план тоже понравился.

— Хорошо! Спешите, не то опоздаете! Уж я этим фашистам устрою свалку, — сказал он, мотнув чубом в сторону мотоциклистов.

Моя «малютка», во главе двух взводов танкеток, скребя днищем по кочкам лощины, резво несется к роще, по опушке которой только что подымались черные фонтаны разрывов. Откуда и чья била артиллерия, мы не смогли определить.

Ответа на свою радиограмму я еще не получил, и это волнует меня. «Возможно, делаю не то, что надо», — думаю я. Моя обязанность наблюдать и доносить штабу о том, что вижу. Но нельзя же равнодушно смотреть, как враг обходит нас. Я вспоминаю сообщения наших газет о том, как действовали немецкие мотоциклисты во Франции в 1940 году, и мне кажется, что сейчас самое важное не позволить противнику прорваться в тыл наших войск.

Нам удалось опередить немцев и занять западную опушку рощи. Но не успел еще левофланговый взвод заглушить моторы, как на гребень, прикрывавший хутор в четырехстах метрах от нас, выскочила группа немецких мотоциклистов. Мотоциклисты продолжали двигаться, и это успокоило меня: видно, они не заметили нас. Вдруг один из мотоциклистов замахал флажком в нашу сторону. Не целясь, я нажал гашетку пулемета и, сгоряча, выпустил весь диск.

Когда с мотоциклом было кончено, я подал сигнал «В атаку!» и опять заволновался: все ли увидел — физически почувствовал свою изолированность от людей, которыми должен управлять,— ведь они сидят в коробках, ни я их, ни они меня не видят.  

Чтобы увидеть, принят ли мой сигнал, я высунулся из башни. Эта неосторожность чуть не стоила мне жизни: пулеметная трасса пронеслась перед моими глазами.

Мой сигнал принят. Второй взвод уже давит мотоциклы и теснит их ко мне. С ходу врезаясь в группу мотоциклистов и поливаю ее пулеметными очередями. Верткие трехколесные машины рассыпаются во все стороны. Моя танкетка не может делать резких поворотов. Меня это злит, я ругаюсь и преследую противника по прямой. Танкетки спешат ко мне, расстреливая на ходу не успевших скрыться за гребень мотоциклистов.

Оба взвода вслед за бегущим противником перемахнули гребень, и я увидел над зелеными волнами пшеницы цепь больших темных машин. Они тянули за собой пушки.

Едва успев дать красную ракету, я открываю почти в упор огонь по широкому стеклу встречной машины. Вздрогнув и перекосившись, она застыла на месте. Я — за броней танка, мне кажется, что немцы, которые с криком вываливаются из кузовов машин, беззащитны против меня, и какая-то тяжесть ложится на руку. Я стараюсь преодолеть ее, но ствол пулемета все-таки подымается вверх. Я чувствую, что не могу стрелять в упор по этим бегущим в панике людям.

Сизые пилотки убегающих немецких пехотинцев мелькают в пшенице. Дымят и пылают разбросанные по полю остовы гусеничных машин, от которых немцы не успели отцепить орудия. Мы носимся между горящими тягачами, забыв уже о мотоциклистах, скрывшихся в направлении хутора. Но вот справа от меня вспыхнула шедшая рядом танкетка. Враги уже опомнились и бросают в нас гранаты. Тяжесть сразу спала с руки. Солдаты в сизых пилотках опять бегут от меня, но теперь ствол моего пулемета уже не поднимается вверх.

Вдруг над головой что-то резко и незнакомо просвистело, и я увидел показавшиеся со стороны хутора башни вражеских танков.

Все новые и новые танки выходили из-за гребня. Вот уже ясно вырисовывался их боевой порядок. Они подтягиваются к подсолнечнику, грозя отрезать от нас батарею Кривули.

Немецкие танки мало похожи на те, которые я видел на фотографиях, и это меня смущает — значит у врага появились новые, еще не известные нам боевые машины? Я не отрываю от них глаз. В это время в моих наушниках раздается хриплый голос штабной рации — получаю запоздавший приказ командира дивизии: «Задержать и уничтожить мотоциклистов».

Я понял, что разведка кончилась и мне надо вести бой с наступающими танками. Но с чем идти в бой? Одна надежда на батарею Кривули. Надо скорее перемахнуть вправо за скат, иначе наши танкетки с одними дегтяревскими пулеметами будут все перебиты.

Передаю в штаб радиограмму о появлении танков и, выбросив сигнал «Делай, как я!», разворачиваю машину «влево 90». Непрерывно маневрируя, спешу выйти из-под обстрела.

Машины выполняют мой приказ. Механики выжимают из своих «малюток» весь их запас скорости. Теперь уже ясно, что мы являемся целью немецких танков. Стреляя с хода, они забирают левее и идут нам наперерез. С обогнавшей меня танкетки покатилась сорванная снарядом башня, и машина, вздрогнув, остановилась.

Мне кажется, что я не дышу. Только бы перевалить через спасительный гребень. Вот уже мелькнул угол поля подсолнечника, на противоположном конце которого, ближе к немцам, стоят орудия Кривули. С нетерпением я смотрю в ту сторону, но не замечаю ни одного выстрела по атакующим нас танкам. «Неужели он испугался и удрал?».

...В ушах что-то оглушительно хлопнуло. Вильнув кормой, моя танкетка судорожно оборвала бег. Из машины в лицо пахнуло пламенем. «В меня»,— мелькнула мысль, и я, подав команду «С машины!», кубарем вылетаю из башни, падаю на землю и мгновение лежу оглушенный. В танкетке раздается второй взрыв, и через люк башни вырывается фонтан огня. Пытаюсь откатиться подальше от огня, но не могу шевельнуться. «Наверное, мертв», — думаю. И вдруг слышу спокойный голос механика старшины Никитина:

— Потерпите, товарищ командир!

Он схватил меня и приподнял над землей. Эта встряска окончательно привела меня в себя.

Я услышал дружный залп противотанковых орудий.

— Это Кривуля! — закричал я от радости, что цел и что наши пушки стреляют со своих позиций.

Издали кажется, что выстрелы наших орудий вспыхивают у самых бортов немецких танков. Мы видим, как над одними машинами только взвиваются дымки, а над другими уже вырастают густые столбы дыма, тянутся в небо. Теперь немцам не до нас. Развернувшись назад и отстреливаясь, они отходят к хутору и скрываются где-то за ним у пограничной реки. Оставшийся с Кривулей третий взвод танкеток выдвинулся лощиной вперед и ведет огонь по немецкой пехоте, которая бежит за своими отступающими танками. 

Наконец, я свободно вздохнул и начал собирать свою роту. Вспоминаю все, что пережил за несколько минут,— эту мгновенную смену удач и неудач. Да, на войне не так легко и просто. Не скажу, что я обескуражен, подавлен. Наоборот, я в очень возбужденном состоянии. Меня смущало, что я, техник, вызвался командовать ротой. В глубине души точил червь сомнения: справлюсь ли? Сейчас я чувствую себя увереннее, главное, нет уже того страха перед неизвестностью, который сковывал меня до боя.

* * *

На этом участке противник больше не повторяли атак, а ограничившись беспрестанным артиллерийским и минометным огнем из-за реки. Нашим танкеткам, укрывшимся в лощине, он вреда не принес, но хутору и посадке подсолнечника досталось изрядно. Вскоре к нам подошел батальон пехоты. От комбата мы узнали, что немцы, прорвав севернее города оборону пограничных застав, взяли Перемышль, к которому так и не успели подойти вышедшие из лагерей полки нашей дивизии, и что сейчас основные силы дивизии брошены туда с задачей отбить город и восстановить положение.

Батальон еще не занял оборону, как я получил приказ прибыть с ротой в район штаба.

В штабе меня ждала телеграмма округа о переадресовке наших танкеток. Теперь они предназначались 34-й танковой дивизии.

Здесь же, в штабе, я сдал захваченных нами пленных. Это были два сержанта-мотоциклиста 297-й немецкой пехотной дивизии. От них мы узнали, что дивизией командует генерал Пфеффер. Дивизия эта стояла западнее Перемышля против нашей 99-й стрелковой дивизии, но о ее личном составе, о ее офицерах наши штабные командиры, оказывается, ничего не знали. 

У обоих пленных спесь еще не выветрилась, они держались как победители. Бойцы и командиры тесной толпой окружили их, наперебой спрашивали, почему они воюют против нас. Немцы недоуменно пожимали плечами, не понимая или не желая понимать переводчика. Когда же им предложили закурить махорку, они загалдели «найн», замотали головой, вытащили из карманов по пачке сигарет и стали угощать ими танкистов, щелкая блестящими металлическими зажигалками.

— О, сигареты!

— Посмотри только, что курят у них солдаты! — удивленно заговорили танкисты, закуривая немецкие сигареты.

А минуту спустя все стали плеваться.

— Тьфу, черт, только за язык щиплет! Лебеда!

И кто-то весело и убежденно сказал:

— Нет, братцы, наша махра куда лучше!

Пленные, сделав по две-три затяжки, загасили свои сигареты и аккуратненько положили окурки в портсигары — очевидно, в их портсигарах были специальные углубления для окурков.

Подъехали кухни, и мой механик, старшина Никитин, голубоглазый волжанин-атлет, любитель хорошо поесть и угостить, предложил пленным суп. В нем, как цветы, плавали желтые кружки жира, а над котелком поднимался пар. Но и суп был встречен презрительным «найн». Немцы вытащили леденцы, завернутые в блестящую целлофановую бумагу.

— Э, нет! — послышались голоса. — Не убедительно. Конфетой не заменишь супа!

Мне вдруг этот разговор становится вдруг противным, и я резко обрываю его.

Пленных уводят в штаб, а экипажи, обгоняя один другого, спешат с котелками к кухне.

— Ну как, товарищ командующий артиллерией, — недовольный самим собой, я срываю злость на Кривуле, который не принимал никакого участия в разговоре с пленными и уписывал за обе щеки долгожданный обед. — Чего вы там, в подсолнухе, так долго молчали?

Он уже второй раз спокойно объясняет мне:

— Да поймите! Открой я огонь раньше, они перебили бы с дальнего расстояния мои орудия, да и вы бы не ушли. Я же видел, что они по задним машинам не стреляли. Из наших пострадали только те, кто хотел скорее убежать, — говорит он, и в его глазах вспыхивают лукавые огоньки.

«Камешек в мой огород», — подумал я.

— Еще и теперь не верится, — смачно прихлебывая суп, торжествует Кривуля. — Ни одного промаха! Вот тебе и сорокопятка! — Он грозно потрясает ложкой над головой.— Сразу десятью горящими танками обставил свою батарею да вдогонку десяток затормозил навечно. Вот это дело!

— Мы больше! — кричит ему, не отрываясь от котелка, Никитин.— Двенадцать тягачей подожгли, а мотоциклов даже не успели сосчитать.

— Так, значит, мне не надо было отходить за бугор? — задетый насмешкой Кривули, спрашиваю я.

— Почему же? Именно так и надо было делать. Это и загубило немецкую атаку. У вас все правильно сложилось. Только мой совет вам: если придется когда-либо удирать на танке, то не старайтесь обогнать всех,— говорит он вполголоса, улыбаясь в поставленный себе на колени котелок.

Я молчу и думаю: «Ну и колючка!» В разговор вмешивается старшина Смирнов, командир первого взвода, потерявший три танкетки из четырех.

— Еще хорошо обошлось, ведь с одними пулеметами против пушечных танков, — говорит он. — Хлопцев вот жаль...

Кривуля заговорил о немецких танках:

— А вот поглядел я на заграничные машины и скажу вам, хлопцы, что ничего в них особенного нет — не лучше наших Т-26, а до новых советских марок — далеко!

Вдруг все поворачивают головы к дому с обрушившейся стеной. Из раскачиваемого ветром рупора четко и ясно доносится знакомый голос диктора:

— «Наше дело правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!»

После короткой паузы диктор объявляет, что передавалась запись выступления по радио заместителя Председателя Совета Народных Комиссаров товарища Молотова по поводу вероломного нападения Германии на СССР.

* * *

«Как найти эту танковую дивизию, которой переадресована моя рота. Вот задача!» — думал я, но в штабе, когда я сказал об этом, рассмеялись и показали на шпиль какого-то костела, выдававшегося из-за леса:

— Вон она за местечком, восточное нас, в лесу.

По дороге туда я встретил командира, который охотно подтвердил, что 34-я танковая дивизия полковника Васильева сосредоточивается в лесу и в большом селе за ним. Он добавил, что сам прибыл с ней из Городка (Грудек-Еголонского).

Разыскать штаб оказалось делом совсем нетрудным, так как вокруг него оживленно сновали машины.

Командир дивизии полковник Васильев, вертя в руках врученную ему телеграмму, с удивлением посмотрел на меня.

— Не о ваших ли амфибиях рассказывали мне? Значит, уже воевали?

— Немного воевал, — замявшись, ответил я.

— Ну, как там обстановка? — спросил он.

Я сказал, что на нашем участке наступление немцев приостановлено — подошли пехота и танки.

— Вот слышите, — полковник обратился к командирам, — положение на фронте не имеет ничего общего с тем, что рассказывают на дороге паникеры...

Мне вспомнился один связной, попавшимся нам на дороге после боя. С глазами, расширенными от страха, он прокричал с машины, не останавливая ее, на ходу, что все пропало, штаб разбит, командир убит, немцы наступают, и при этом так очумело вертел головой, точно враги уже настигали его. «Почему я не остановил машину и не схватил этого паникера за шиворот?» — подумал я, отнеся и к себе упрек полковника.

Строгое, сухое лицо полковника, его сильный, но без малейшей резкости голос показались мне знакомыми. Я старался вспомнить, где встречал его.

Твердым и быстрым движением рук он откинул борта кожаной куртки, чтобы расправить под туго затянутым поясом темную гимнастерку. В полумраке, дрожавшем в беспокойном пламени свечи, блеснул орден Ленина. «А не тот ли это самый Васильев, герой войны с белофиннами с таким, о котором мне с таким жаром рассказывали Мурзачев?».

Это было летом 1940 года на очередной академической сессии заочников инженерного факультета. Однажды в ЦДКА мой приятель Петя Мурзачев, схватив меня за локоть, показал глазами на проходившего мимо юношески стройного подполковника.

— Подполковник Васильев, Иван Васильевич,— шепнул он мне.

Странно было видеть рядом с собой, в обычной обстановке человека, о котором рассказывают легенды.

Васильев сел тогда со своим спутником за столик неподалеку от нас. Я стал прислушиваться к их разговору и был очень огорчен, что услышал только одну малозначащую для меня фразу.

— И зачем серые скалы делают на сцене голубыми! — сказал Васильев.

Второй раз я увидел Васильева в клубе на вечере встречи слушателей командного факультета с фронтовиками. Его окружала группа отличников. Рядом, поблескивая очками, стоял преподаватель тактики полковник Ротмистров, очень внимательно слушавший Васильева и время от времени говоривший как бы про себя: «Интересно!» В заключение беседы Васильев, обращаясь к молодым командирам, сказал:

— Ваши отличные знания — залог успеха, но его не будет, если не научите людей всегда помнить о своем долге солдата и гражданина.

Конечно, это он! Когда Васильев заговорил о моральном воздействии, которое оказывают на людей, не бывших ранее под огнем, массовые налеты немецкой авиации, я тотчас вспомнил заключительные слова его беседы со слушателями академии.

— Где командир крепок, там и боец непоколебим, — продолжал полковник точно таким же, как и тогда в Москве, удивительно ровным, чеканным голосом. — А вот вы, подполковник Болховитинов, сегодня умудрились на марше растерять свой тяжелый батальон.

Даже при слабом мерцании свечи было видно, как потемнело, залившись краской, лицо подполковника. Он вытянулся и стал докладывать. Из слов Болховитинова я понял, что первая группа бомбардировщиков противника прямым попаданием бомб вывела из строя три головные тяжелые машины его полка. Они преградили шоссе. Болховитинову пришлось дать команду сойти с шоссе и продолжать движение по сторонам.

— Здесь-то и началась каша, — оправдывался он. — У одних заглохли моторы при развороте, другие посадили машины в кювете. Сейчас получил донесение: все засевшие машины выбуксированы и идут сюда.

В комнату несколько раз вбегал шифровальщик, по частям расшифровывавший какую-то радиограмму.

Слушая Болховитинова, Васильев читал эту радиограмму и торопил шифровальщика. Когда Болховитинов кончил, Васильев, не прерывавший его, неожиданно резко предупредил, обращаясь, видимо, не только к Болховитинову, но и ко всем, что впредь за подобную растерянность он будет отстранять людей от командования, как не сумевших выполнить своего долга перед отечеством, и, словно смягчая резкость предупреждения, добавил уже в прежней интонации:

— Если солдат предан долгу, он при любых обстоятельствах сохранит вверенное ему оружие.

Эти слова, — вернее, удивительно ровная, спокойная интонация, с которой они были сказаны, — опять вернули меня в обстановку памятной мне встречи фронтовиков со слушателями академии. И хотя совсем близко гремели орудийные выстрелы и слышна была даже ружейно-пулеметная трескотня, я на мгновение забыл, что война уже началась, что я нахожусь на фронте.

— Вашу роту назначаю в разведбатальон, — сказал полковник, возвращая меня к действительности. — Завтра получите для доукомплектования роты взвод БТ.

Где-то близко упала бомба, и, точно от взрыва ее, широко распахнулась дверь комнаты. Из темной рамы двери, чуть пригнув голову, шагнул невысокий, крепко сбитый командир.

— Из штаба корпуса, — отрекомендовался он Васильеву, вручая пакет.

Полковник и прибывший из штаба корпуса командир наклонились над лежавшей на столе картой. Я ожидал указаний от начальника штаба, которому Васильев передал мою телеграмму, предварительно что-то черкнув на ней. Болховитинов, стоявший рядом со мной, забрасывал меня вопросами:

— Ну, как немецкие танки? Есть в них что-нибудь особенное? Как воевал на танкетках?

— Воевал с пехотой, с танками, было дело и с артиллерией,— неопределенно отвечал я.

— Что-то у тебя, старшой, выходит вроде того, что ты их шапками забросал! — улыбнулся Болховитинов.

— Непременно забросал бы, да жаль, удирая, шапки растерял! — в тон ему сказал я.

— Вот это по-честному, — обрадовался Болховитинов. — Ну, а немцы-то что?

— Ничего, горят...

— От пулеметов?

— Нет, от пушек.

И я стал было рассказывать об артиллерии, которую взял под свою команду Кривуля, но в это время Васильев распрямился и потребовал внимания. Он изложил обстановку. В районе Перемышля противник только демонстрирует наступление. Подлинное наступление, имеющее успех, немцы ведут севернее, в направлении Яворов. Дивизия в течение ночи должна совершить обратный марш через Львов и сосредоточиться восточное его, в районе Куровице.

— Некоторым командирам обратный марш как нельзя кстати — по пути подберут свое хозяйство и разгрузят шоссе, — закончил Васильев.

Он предложил командирам полков перенести с его карты на свои маршрут в район сосредоточения. Все кинулись к столу. Я, получив приказание начштаба направляться со своей ротой в расположение разведбата, пулей вылетел на крыльцо, где безмолвные часовые всматривались в тьму.

От волнения я забыл спросить, где находится разведбат. Возвращаться было неловко. Досадуя на себя, я выругался вслух:

— А, черт! Как же найти теперь разведбат?

— А вам зачем он? — спросил меня кто-то, сидевший на лавочке у крыльца.

— Я командир новой разведроты, — сказал я.

— Инструктор политотдела Белевитнев, — поднявшись, отрекомендовался тот. — Так вы на пополнение к капитану Скачкову? Очень приятно. Я могу провести вас. Пойдемте!.. Капитан Скачков — один из лучших командиров в дивизии. Его батальон шел впереди по всем показателям,— сообщает он мне по дороге и спешит поделиться со мной последней штабной новостью. 

Я слушаю его не очень внимательно, так как над нами завывают невидимые во тьме «юнкерсы» и где-то неподалеку, должно быть, в местечке, рвутся бомбы.

— Представьте себе, какое нахальство! — возмущается мой спутник. Только стемнело — к оперотделу подъехала «эмка». Выходит майор, прямо к дежурному. Приехал, мол, из штаба фронта проинспектировать части. Ехал сюда с нашим замполитом, и тот-де указал ему оперотдел. Требует, чтобы оперативный нанес на его карту расположение полков. Но оперативным дежурным капитан Карев — парень не промах. «Предъявите, — говорит, командировку и удостоверение». Взял документы, просмотрел и говорит майору: «Простите, я только помощник дежурного. Сейчас же пошлю за картой к дежурному. Вы посидите ...» — и придвигает майору стул. «Лейтенант,— приказывает он своему помощнику, — возьмите документы майора и сбегайте к Харченко, скажите, что нужна обстановка, пусть даст рабочую карту». Я стою рядом, слушаю и не пойму: Харченко-то — начальник особого отдела, причем же тут он? Ну, и ляпнул Кареву: «С каких это пор работники особого отдела дежурят по штабу?».

Свист падающей бомбы прерывает его рассказ. Мы бросаемся в придорожный кювет. Через минуту подымаемся, идем дальше, мой спутник торопится закончить:

— Так вот. Ляпнул я, значит, а Карев как закричит на меня: «Дайте свою карту! Я отмечу по ней, чтобы не задерживать майора». Ничего не пойму — даю карту. А он мне шепчет: «Чего суешь нос куда не надо!" Я бы еще что-нибудь ляпнул, да тут вошел комендант штаба с автоматчиками и попросил «представителя» следовать к комдиву. В командировке-то оказалась небольшая ошибочка в штампе... Что вы на это скажете? Шпион... Уж признался.

— Да, теперь смотри в оба, — сказал я. А про себя подумал: «Что ж ты-то у меня документов не спросил?».

* * *

Наша танковая дивизия в составе всего корпуса совершает обратный 120-километровый марш из-под Перемышля через Львов на Куровице.

Несмотря на глубокую ночь, вокруг светло, как днем. «Юнкерсы» в слепящем свете немецких осветительных бомб  беспрестанно носятся над шоссе и бомбят нашу колонну. Зеленоватый свет немецких «фонарей» по временам гаснет, и тогда кажется, что перед глазами опускается темный, непроницаемый занавес.

Мы едем мимо разбитых и горящих в кюветах автомашин. Встречаются и танки, свалившиеся в кюветы. Возле них суетятся экипажи. Промелькнул танк, разбитый прямым попаданием бомбы. Это — путь дневного марша нашей дивизии. Я боюсь, чтобы на дороге не образовалась пробка, чтобы не воткнуться в хвост колонны идущего впереди меня батальона капитана Мазаева из полка Болховитинова. Растягиваю дистанцию между машинами до пятидесяти метров. И это, кажется, спасает меня от фугасок. Непрерывно стрекочут наши зенитные пулеметы. Ослепленные сменами яркого света и чернильной темноты, зенитчики беспомощны. Тем не менее стрекотание их действует на нас ободряюще.

Я с ротой иду в голове батальона. На нашей машине едет комсомольский работник политотдела политрук Белевитнев, с которым я уже чувствую себя, как со старым товарищем. Мой комбат, капитан Скачков, движется со штабом вслед за нами. Все говорят о нем, как об отличном командире, но Кривуля на мой вопрос, какое впечатление произвел на него комбат, сказал поморщившись:

— Вид бравый, горло зычное...

Мы проходим мимо военного городка, где еще позавчера наша дивизия жила мирной жизнью. Подожженные немецкой авиацией, в полукилометре догорают какие-то постройки. Белевитнев показывает мне горящий парк и казармы.

— А вот и моя квартира, — он показал на дом с открытыми окнами, мимо которого мы проезжаем. — Вон в том окне я в последний раз видел жену, уезжая в полк с пакетом номер один. Наш секретарь говорил, что видел ее потом на вокзале перед налетом немецкой авиации среди командирских жен, грузившихся в эшелон. Что с ней, не знаю ...Сына мы ждали, — сказал он, помолчав.

— А машины из парка успели вывести? — спросил я, чтобы отвлечь его от тревожных мыслей.

Оказалось, что танки уцелели благодаря учебной тревоге. Накануне в штабе дивизии был замполит корпуса Попель. В разговоре с комдивом он завел речь о том, что боевую подготовку надо приблизить к действительности войны, которая, по всему видно, близка. Очевидно под влиянием этого разговора Васильев и приказал вывести дивизию в час ночи, вчера, когда никто не ожидал тревоги.

— И знаете, что интересно, — сказал Белевитнев. — Все были страшно недовольны. Захожу в казарму, чтобы проверить, как проходит подъем, слышу голоса: «Выходной день, и поспать не дают!», «Неужели нельзя было отложить тревогу на понедельник!» А не успела выйти из парка последняя рота танков, как от казарм остались обломки. Кто медлил, там и остался. Гитлеровцы на понедельник войну не отложили.

* * *

Утром у самого Львова нас встретил высокий седой генерал. Это командир корпуса, генерал-лейтенант Рябышев, ветеран гражданской войны — служил в Первой конной. На вид он очень неприветливый, но говорят, что добрый старик. Генерал стоял на шоссе и сворачивал дивизию влево, на главную дорогу, которая почти по окраине города выводит на шоссе Львов — Яворов. «Должно быть, обстановка на фронте меняется с каждым часом, если командир корпуса сам встречает дивизию и на ходу поворачивает ее»,— подумал я.

Поворот дивизии на Яворов обошелся дорого. Над перекрестком дорог, едва мы успели проскочить его, появилась вражеская авиация. Бомбы посыпались на хвост колонны. При втором заходе самолеты ударили по голове колонны. Моя рота отделалась небольшими потерями, так как мы быстро съехали с шоссе и рассредоточились в роще. Дальше двигались в перерывы между налетами. Подразделения перемешались. Машины шли самостоятельно. Только с появлением наших истребителей, расчистивших небо, порядок был восстановлен. Мы помчались со скоростью, какую только могли дать наши машины, и вскоре прибыли в новый район сосредоточения — у местечка Яворов.

Для укомплектования нашей роты мы получили из полка Болховитинова пять машин. Командир батальона, которому приказано было передать нам танки, оказался не из тех, кто отдаст лучшие, а себе оставит худшие. Я доказывал ему, что мне нужны новые танки, он был с этим вполне согласен, но стоял на том, что новые танки и ему не помешают. После жаркой перепалки мы с ним сошлись на том, что он даст мне два новых и три старых БТ-7.

Я выбрал себе машину БТ-7, дизельную. С нею перешел ко мне и механик-водитель старшина Микита Гадючка — бывший колхозный тракторист, высокий, статный полтавец. Выражение лица у него добродушнейшее, а язык — злой. Водителя моей сгоревшей танкетки, старшину Никитина, которого я взял на свою новую машину башнером-стрелком, он встретил с усмешкой.

— Один день повоевали, а машину уж сгубили.

Видимо, на этом же основании он ставит под сомнение и мои танковые познания.

— Хм, так, кажете, це так надо...— скептически пробурчал он, выслушав одно мое чисто техническое указание.

Свое дело он знает, кажется, отлично, но немного медлительный: прежде чем выполнить приказ, подумает, почешет затылок.

Никитин — совсем другой человек. Этот круглоплечий волжанин пришел в армию во время финской кампании со второго курса пединститута. Чувствуется, что военная служба для него не в тягость. «Вот это дисциплинка!» — говорит он с таким вкусом, как будто для него ничего нет более приятного, чем дисциплина. Команду он принимает мгновенно, работает в боевом отделении, у орудия, так же быстро, уверенно, как и на сиденье водителя, за рычагами. Он еще совсем юноша, но мне кажется, что для него все на свете ясно и понятно, что его ничем не удивишь. На язвительные колкости Гадючки он отвечает снисходительной улыбкой богатыря.

Знакомство их началось неудачно.

— Из эмтээс? — спросил Гадючка.

Никитин помотал головой.

— Значит, из совхоза?

— Из пединститута,— ответил Никитин.

— У нас на Полтавщине в пединститут идут одни девчата,— вздохнув, сказал Гадючка.

* * *

Мне приказано было выйти с двумя машинами в полосу действия соседней танковой дивизии, чтобы собрать данные о противнике. На опушке леса западнее Яворов, когда мы прибыли сюда, стояли танки, урча приглушенными моторами. 

По стремительной беготне танкистов между машинами и отрывистым командам, раздававшимся в башнях: «Связывайся скорее с комбатом», «Башнер, наблюдай за ротным», «Лейтенант, за мной», я понял, что танки сейчас идут в атаку.

Не успел я выпрыгнуть из машины, как впереди между редкими деревьями опушки увидел красные ракеты и услышал голос командира рядом стоящего танка: «Механик, вперед». Машина, фыркнув, вырвалась на луг.

Из леса, пуская голубые дымки, выскочили танки и помчались по чистому, нескошенному лугу. Они держали боевой курс прямо на запад, туда, где в полутора километрах от леса на моей карте значится ручеек шириной не больше метра. Всматриваясь вдаль, я увидел в километрах в трех немецкие танки. Они двигались в боевом порядке "линия" и вели огонь.

Что это за танки пошли в атаку, я так и не узнал. «Вот беда, хоть догоняй атакующих да спрашивай» , подумал я с досадой, вызвал машины на опушку и поехал вдоль леса. Неподалеку стояла группа командиров, среди них молодцеватый полковник с несколькими орденами. Здесь я узнал, что в атаку пошли танки как раз той дивизии, которую я ищу, и, став в сторону, стал наблюдать. Далеко, в направлении Немирува, где к небу поднималась сплошная туча дыма, шла в атаку другая группа наших танков. Но все мое внимание было приковано к зеленому лугу, на котором за каждой идущей в атаку машиной тянулись два черных жирных следа. Я не мог понять, почему такие глубокие следы, почему танки идут так медленно, а один, вырвавшийся вперед, остановился и кажется ниже других. Вот еще две машины почти наполовину провалились в землю. Возле остановившихся машин закопошились экипажи. Вскоре двигались уже только отдельные танки. Они загорались один за другим от огня вражеской артиллерии, громыхавшей где-то за рекой. В воздухе появилось несколько немецких самолетов с раздвоенными хвостами. Они кружились и пускали вниз дымовые шашки. Фиолетовые полосы дыма долго стояли в небе, как размазанная на бумаге клякса.

— Вот черт, показывают фланги наших боевых порядков! — выругался появившийся возле меня воентехник.

— А вы чего тут, Ломакин? — накинулся на него полковник. — Почему не эвакуировались?

— Обязанность техника — спасать машины, товарищ полковник, — ответил Ломакин.

Полковник махнул рукой и опять стал смотреть в бинокль.

Я спросил у этого техника, почему он должен был эвакуироваться.

— Понимаете, такое невезение. Лег па операцию, вырезали аппендицит, а на пятый день воина началась. Не сбежал бы, эвакуировали,— пожаловался он.

К группе командиров подъехал на БТ-7 весь измазавшийся в грязи лейтенант танкист. Я слышал, как он, очень волнуясь, докладывал, что танки застряли на лугу, который оказался торфяным, что их расстреливает немецкая артиллерия, стоящая в засадах за лугом, в кустарниках, в роще и крайних садах деревни.

Вражеские танки, нерешительно двигавшиеся навстречу нашим, не дойдя до луга, в километре от него повернули в сторону Немирува, под прикрытие своей артиллерии. Лейтенант еще не окончил своего доклада, когда над лугом появилась немецкая авиация и в воздух полетели торфяные фонтаны.

— Надо спасать! — крикнул Ломакин и побежал в лес, к своей роте технического обеспечения.

От измазавшегося в грязи лейтенанта и от офицера связи, примчавшегося вскоре из другой дивизии, действовавшей под Немирувом, я получил все нужные мне сведения, нанес их на карту и велел механику-водителю завести мотор. По лугу к застрявшим в болоте танкам шли на выручку тракторы «ворошиловцы».

— Бачили, який бравый полковник? — спросил меня Гадючка.

Никитин вздохнул:

— Одной лихостью немца не возьмешь.

На обратном пути, вспоминая, как дружно, красиво началась атака наших танков, стремительно вырвавшихся из леса па луг, я думал: «А ведь если бы не торфяное болото, все было бы совсем иначе!»

* * *

С заходом солнца стали подходить, располагаясь где-то справа от нас, остальные дивизии нашего корпуса. Поздно вечером меня вызвали в штаб получить новую задачу. Только я пришел, как подъехал генерал-лейтенант Рябышев и бригадный комиссар Попель. При мне Васильев своим ровным, чеканным голосом коротко доложил обстановку и при мне произошел весь последовавший затем разговор начальства. Я старался не упустить ни одного слова, чтобы понять, что происходит на фронте. Положение мне кажется более чем тревожным, но разговор об этом шел в таком тоне, как будто все в порядке вещей и только вот сосед сделал непростительную ошибку, предприняв танковую атаку без предварительной рекогносцировки местности, за что и поплатился жестоко.

— А ведь в Испании воевал! — сказал Васильев о нашем соседе — бравом полковнике.

— Командир корпуса нажимал, немцев хотел упредить. На выход дивизии был дан один час. Вот и не успели произвести рекогносцировку,— объяснил Рябышев и вдруг спросил у Васильева, нет ли у него редьки.

— Редьки? — удивился полковник.

— Направление атаки было определено по карте, уклониться не решились,— генерал продолжал объяснять ошибку соседней дивизии.—...Да, захотелось что-то редьки,— закончил он.

— Говорят, что если бы не техники, вся дивизия погибла бы. Тракторами поплатились, но легкие и средние танки вытащили из болота,— сказал Попель и заговорил о другом.— У немцев головы не босиком. Теперь они, конечно, ретировались куда-нибудь на фланг, чтобы обойти нас. Из этого я делаю вывод, что нас отзовут в распоряжение фронта.

— Думаете? — спросил Рябышев.

—Определенно отзовут,— подтвердил Попель.— Фронту сегодня нужен мощный подвижный резерв, танковый кулак, такой, как мы. Вот посмотрите, немцы завтра ударят па правом фланге. Они все время меняют направление главного удара. Я же говорю, что у них головы не босиком.

— Да,— сказал Рябышев,— Это верно. А все-таки они пойдут не на Львов, а севернее, в направлении Дубно.

— Так что, товарищ полковник,— почему-то вдруг весело заговорил Попель, обращаясь к Васильеву,— разведку-то ведите, но войско держите наготове к маршу.

Опять марш! Нет, я все-таки чего-то не понимаю.

Во время этого разговора я стоял у двери. При скудном освещении штаба мне не удалось разглядеть Попеля — он ни разу не подошел к свету, но у меня уже есть какое-то представление о нем. Мне нравится его манера говорить, чуть растягивая слова и как-то закругляя их. Я слыхал, что он тоже, как и Рябышев,— участник гражданской войны.

Уезжая, генерал посоветовал Васильеву:

— Обязательно ешьте редьку — очень полезна для здоровья, особенно черная.

Васильев засмеялся:

— Простите, товарищ генерал, что не мог угостить. В следующий раз редька будет обязательно.

Вражеская авиация всю ночь методически бомбила наш район. Я до утра просидел в штабе, ожидая приказа. Васильев не сомкнул глаз, всю ночь работал. И весь штаб работал в спокойном ритме, несмотря на то, что рядом рвались бомбы.

Теперь, когда я смотрю на Васильева, я уже не думаю, что он — герой, о котором ходят легенды; теперь он для меня просто командир дивизии, но его профессиональная солдатская выдержка меня восхищает. Я уверен, что как бы тяжела ни была обстановка, для Васильева она всегда будет только обстановкой, знание которой необходимо ему для работы. Я думаю, что при любых обстоятельствах не события будут влиять на Васильева, а Васильев на них, и это меня успокаивает.

* * *

Предсказание Попеля не сбылось. Корпус не вошел в подчинение фронта. Приказано к 14 часам 24 июня сосредоточиться восточнее Львова, в районе Куровице — Золочев.

Итак, опять марш. Весь корпус следует одной дорогой через Львов, так как болота к северу от города не позволяют нам обойти его. Штаб идет первым эшелоном, моя рота в голове колонны. Остальные танки разведбата остались позади с капитаном Скачковым, чтобы добыть данные о противнике, главное — установить, куда он движется.

К 10 часам утра мы вышли па пустую окраинную улицу Львова. Проехали квартал, другой, как вдруг застрекотали автоматы. Ясно было, что это действуют диверсанты. Мы уже слышали, что возле Львова приземлились немецкие парашютисты. Решили не останавливаться, чтобы не загораживать движение колонн, закрыли люки машин. Еще немного прошли, увидели опрокинутый трамвайный вагон, трупы женщин, и опят с чердака двухэтажного дома застрекотал автоматчик.

— Надо все-таки вытащить его оттуда,— предложил Кривуля.

Ударив по чердаку из «Дегтярева», выскакиваем из машины и вбегаем во двор. Перед нами черный ход.

Сверху по лестнице сбегает человек с автоматом в руке, в грубошерстном, сером в полоску костюме. Он бросается прыжком к двери во двор.

— Стой! — кричу я и стреляю, прицелившись в руку.

Выронив автомат, диверсант бежит не оглядываясь. Вторая пуля настигает его во дворе.

На улице раздается взрыв. Кто-то бросил гранату из окна. Но нам надо спешить, нельзя задерживать всю колонну. Возвращаемся к машинам и узнаем от пробегавшего мимо с группой бойцов лейтенанта-пограничника, что в город уже вошла пехота и очищает его от немецких парашютистов и что это трудно, так как немцы одеты в гражданское.

Тотчас за городом на нашу колонну накинулась вражеская авиация. Налет следует за налетом. Лес рядом, он с двух сторон подступает к шоссе, но в него не свернешь — шоссе от Львова до станции Винники идет в узком дефиле, между крутыми скатами высот.

— Здесь одно спасение — проскочить на максимальной скорости,- говорит Кривуля.

И как бы в подтверждение сказанного им, впереди идущие танки набирают скорость. Минут через десять мы уже на переезде железной дороги у станции Винники. Горит станция, горят составы на путях.

— Смотри, смотри, что это?! — в ужасе кричит Белевитнев. Он едет на моей машине.

Высунувшись по пояс из башен, танкисты смотрят на железнодорожное полотно.

Сквозь пылающие остовы полуразбитых вагонов виднеются обгоревшие, черные фигуры людей. Белевитнев в отчаянии бросается к эшелону.

Дав команду роте продолжать движение, сворачиваю к полотну, чтобы подождать Белевитнева. Я боюсь отстать от колонны, но то, что вижу рядом с собой, заставляет меня выйти из танка. У переезда лежит мертвая молодая женщина, полузаваленная горящими обломками вагона. Руки се заброшены назад к спеленутому ребенку, точно она все еще пытается оттолкнуть его подальше от страшного костра. На меня смотрят остекленевшие синие детские глазки, в уголках которых не высохли слезы. Белый лобик ребенка сморщился вокруг небольшой ранки. Значит, не только бомбили, но и расстреливали из пулеметов.

Я подхожу к эшелону. Под остовом крайнего вагона — два обугленных тела; кажется — девушки. Они лежат обнявшись. Сестры они или неразлучные подружки?

Сколько обгорелых тел: эшелон, а рядом — второй... Такого ужаса и в кошмарном сне не увидишь.

Через, переезд на малом газе движутся танки. Кто-то, стоя на башне, показывает на обгоревшие трупы детей и женщин и кричит:

— Товарищи! Не забывайте этого! Смерть фашистам!

Я тоже кричу, кричу до хрипоты, пока не возвращается Белевитнев.

— Моей нет,— тихо говорит он.

* * *

Мы опять в колонне, растянувшейся по шоссе насколько хватает глаз. Жарко, ни облачка. Немецкая «рама» коршуном парит над извивающимся шоссе, застывает и вдруг камнем падает на колонну, кренится на одно крыло и, едва не касаясь телеграфных столбов, проносится над нами, чтобы снова взмыть в небо. С ходу ведем по пей беспорядочную пулеметную стрельбу. Это заставляет «раму» держаться на высоте, но она не спускает с нас глаз.

В стороне звеньями по три пересекают шоссе и летят куда-то на запад наши истребители. Увидев «раму», один истребитель отклонился от маршрута, взмывает над нею, но вражеский самолет ныряет к земле и, используя преобладание в скорости, уходит от преследования. Через минуту «рама» снова весит над нами, а наш истребитель, надрывая мотор, спешит догнать своих товарищей, ушедших далеко вперед.

— Вот, фашистская ведьма, не отстает,— бурчит Никитин, вставляя уже истертый диск в пулемет,— Наведет она нас на беду, чувствую, что наведет!

Кривуля, сидящий на кормовой стороне башни, набрасывается на него:

— Слушай, старшина, не ворон, так и не каркай! Делай свое дело — и баста!.. Самого злит черт знает как...

Мне понятна его злость. Столько раз говорилось и писалось: марш совершать скрытно, чтобы противник не мог увидеть или узнать направление движения частей, а вот сегодня мы маршируем на виду у врага.

Вспоминаю слова Попеля, что противник все время меняет направление главного удара. Это объясняет мне, почему нам приходится совершать марш то к фронту, то от фронта, но где этот главный удар, пока ни нам, ни старшим командирам, как это по всему видно, не известно. Не могу примириться и с тем, что в этих маршах мы несем большие потери, и не столько от ударов немецкой авиации, сколько из-за отсутствия у нас ремонтных летучек с запчастями для устранения технических неисправностей машин в строю.

Мои тяжелые мысли обрывает крик Кривули:

— Впереди по курсу «юнкерсы»!

Самолеты, сверкая плоскостями, разворачиваются со стороны солнца, заходят на нас с головы колонны. А за ними уже наплывает новая стая — вторая эскадрилья. Выбрасываю желтый флажок и, махая им справа налево, командую роте: «Развернись!»

Мой танк, соскользнув с шоссе влево, петляя, несется по полю. В небо яростно строчит пулемет Никитина. «Юнкерсы» пикируют на шоссе. Оглядываюсь: два взвода моей роты рассыпались по полю, третий извод заметался, не зная, куда свернуть.

Пулемет Никитина вдруг замолк, и я инстинктивно пригнул голову в башню. В тот же миг меня швырнуло, замотало от стенки к стенке. Машина, качнувшись с боку на бок, запнулась, но вновь рванулась вперед, точно преодолев препятствие.

— Пронесло!..

Поднимаю голову. Бомбы пачками рвутся позади. Шоссе закрыто песчаным занавесом, из-под него одиночками вырываются машины. Вторая эскадрилья «юнкерсов» в сопровождении истребителей разворачивается к шоссе. Случайная тройка наших истребителей, следовавшая куда-то на запад, увидев «юнкерсов», взмывает вверх и вдруг дерзко кидается в самую гущу строя немецких бомбардировщиков. Два «юнкерса» задымились и рухнули вниз, а победители, видно, стремясь использовать скорость, ринулись на «мессершмиттов», оказавшихся под ними. В то же мгновение сверху на наших молнией падает несколько других «мессеров». Брызнул серебристый серпантин огня. Один наш истребитель вспыхнул факелом. Но все-таки строй «юнкерсов» рассеян, и они уходят куда-то в сторону.

* * *

В пяти километрах восточнее станции Винники — село Подбережце. Здесь должна сосредоточиться наша 34-ая дивизия, но пока тут только часть ее штаба с командиром. Село забито беженцами, толпами вливающимися в него со стороны Каменки. Мы сделали здесь остановку, чтобы дать возможность подтянуться отставшим. Явившись к штабу по вызову начальника разведки, я увидел Васильева, подбежавшего к легковой машине, вынырнувшей из-за колонны. В ней сидел маленький, плотный бригадный комиссар, похожий лицом на грузина.

— Получили приказ идти на Буск? — спросил он Васильева.

По голосу я сразу узнал Попеля, которого вчера не рассмотрел в темноте.

— Получил!— сказал Васильев, приветствуя комиссара.

— Нажимайте, други мои, на четвертую скорость и сворачивайте на Буск, а я помчусь на перекресток и задержу наши тылы, они идут нам навстречу. Беда будет, если они врежутся в наши колонны,— сказал Попель.

Комбат капитан Скачков, оставшийся со своими танками позади, еще не вернулся из разведки, и от него пока нет никаких сведений. Васильев очень встревожен этим.

— А на Каменку разведку посылаете? — спросил Попель.

— Так точно, через пять минут выйдет,— доложил Васильев.

— Добре! — Попель кивнул головой и поехал по шоссе вперед.

Я получил задачу: выйти в район Каменки, лично установить, на какой рубеж вышли гитлеровцы, какими войсками и есть ли там наша оборона. К 16 часам я должен прибыть в местечко Красно, где к этому времени будет штаб дивизии.

Все беженцы, собравшиеся в Подбережце, кого только я ни спрашивал, заявляли, как один: «Панцерники германа ходят кругом Каменки». От границы до Каменки не меньше пятидесяти километров. Неужели фашисты действительно уже там? Я сомневался в достоверности рассказов беженцев, но, отправляясь в разведку с тремя БТ-7, все-таки наметил рубеж возможной встречи с противником на пути к Каменке.

Поток подвод, колясок, заваленных домашним скарбом, людей, пеших и конных, с котомками за плечами, с детьми и курами на руках, выходит из русла дороги и широко разливается по степи, обтекая наши танки. Люди с ужасом оглядываются назад, на тучу пожарищ, поднимающуюся, из-за горизонта, и бегут, подгоняемые сзади криком и плачем.

Все мокрые от пота, в одежде, прилипшей к телу, но никто не остановится, чтобы передохнуть, выпить глоток воды, протереть забитые пылью глаза.

Свернув с дороги в поле, мы несемся берегом людского потока. Замечаем в нем мелкие группы бойцов, бредущих в тыл. Возмущенный, я останавливаю двух красноармейцев. Оба нерусской национальности, плохо понимают меня, но наперебой, дополняя слова жестами, стараются объяснить, что идут в тыл потому, что в их части выбыли из строя все командиры.

Что делать? Отпустить нельзя. Каждый солдат, даже по делу идущий в тыл, для толпы — основание к панике.

— Садись на машину, — командую бойцам.

Бойцы охотно взбираются на корму танка, оглядываются, машут руками, кому-то весело кричат:

— Давай, давай сюда, едем обратно, есть командир.

Вскоре на наших танках — полный десант. Размещать желающих вернуться назад больше некуда. Спрашиваю бойцов, где противник. Говорят, что немцы Каменку еще не заняли, но подходят к ней со стороны Крыстынополя.

«Правильно ли я поступил, посадив на свои танки этих бойцов? Не внес ли я дезорганизацию? Если фронт прорван, впереди никого уже нет, зачем я их везу туда! Пусть бы отходили в тыл, в тылу их организуют». Но я не верю, что фронт прорван. «Если не прорван, их место там, впереди. Вернусь, доложу обстановку, и ночью подойдут танки. Иного решения не может быть», — так думал я, подъезжая к Каменке.

Где-то западнее Каменки стреляют танковые пушки, в местечке суматоха, беготня. Мы выдвигаемся на западную окраину. Отсюда видно, что впереди, у селения Батятыче, сосредоточивается много танков. Справа и слева от шоссе, ведя по нас огонь, идут на высших передачах два взвода танков. Мы приготовились обстрелять их, а потом отойти, как вдруг в одном из головных танков, идущих вдоль шоссе, я узнаю по антенне, венцом опоясывающей башню, наш командирский БТ-7.

— С ума сошли!— ругается Микита.

Как вскоре выяснилось, мы приняли за немцев разведку нашей 32-й дивизии.

Трудно было разуверить экипажи по нас танков, что мы не немцы. Для этого пришлось пойти на риск и чуть не поплатиться жизнью.

Показывая назад, на Батятыче, танкисты 32-й дивизии сообщили нам, что там полки их дивизии готовятся к атаке Каменки, где должно быть 300 немецких танков и авиадесант.

— Откуда вы это взяли? — смеемся мы.

— Получили приказ командующего 6-й армии, — отвечают нам.

Потом мы узнаем, что 32-я дивизия после сорокакилометрового марша была с ходу повернута назад для уничтожения немецких танков у Мосты Вельке. Однако противника там не оказалось, и дивизию опять повернули в тыл, на Каменку.

Ругаясь, танкисты 32-й дивизии едут с нами в местечко. 

В центре местечка, на перекрестке улиц, стоит пригожая чернявая молодка в белой галицийской сорочке, вышитой красным и черным. В волосах у нее красный цветок. Несмотря на всеобщую суматоху, она бойко торгует крупной яркокрасной клубникой. Завидев наши танки, молодка вырывается из толпы обступивших ее красноармейцев и бежит нам наперерез. Я останавливаю машину.

— Хочу угостить пана офицера суничками, — говорит она, кокетливо показывая на клубнику. — Карбованец стакан, всего только, — и, не дожидаясь ответа, подает мне аккуратный кулек.

Тотчас такой же кулек вручается и Кривуле.

— Не пан, а товарищ, — строго заметил я.

— Ой, какой вы серьезный! — игриво поводя бровями и плечами, певуче говорит она. — У нас таких в дивизии нет!

— В какой дивизии? — удивленно спрашиваю я.

Молодка называет номер нашей дивизии и высыпает второй стакан в мой кулек.

— Я там в столовой работала. Муж у меня старшиной в полку, що стояв у Сандова-Вншня. Чи не встречали вы его полк? Ни, кажете? Ай-яй-яй! Мы ж разлучилйсь на той неделе, а тут война... Так и не виделись Ось теперь стою тут, на перекрестке, второй день жду может, встречу, чи то увижу, кто знает, где он.

— А где живешь, молодка? Мужа встречу,— на какую улицу приезжать нам? — вдруг спрашивает Кривуля.

Я смотрю на него: неужели этот сердцеед собирается здесь амурничать?

— Живу дальше, на соше, справа дом в саду, — скороговоркой отвечает она. — Заезжайте, будь ласка. А як будете в штабе, передайте командирам привет от Гали, скажите — из столовой, — и она торопливо отошла.

— Надо задержать! — сказал мне Кривуля на ухо.

— Кого?

— Шпионку,— он кивнул в сторону молодки.

— С чего ты это взял? — засмеялся я и отдал механику команду: — Заводи!

— А с того,— сказал Кривуля, — что в Сандова Вишня стоял разведбат нашей дивизии. Об этой самой Вишне вздыхал наш командир батальона. Никакого полка там не было. Одним словом, эта краля хотела с нас кой-что узнать.

Я поискал глазами молодку. Ома вертелась между подводами, остановившимися у перекрестка, кокетничая с ездовыми.

— Что же, возьми ее на свой танк,— сказал я Кривуле.— Нам по пути, отстанешь и проверишь у ее соседей, что за птйца. Потом догонишь нас,— и я повел роту из Каменки на Радзехув, откуда была слышна стрельба.

За первым скатом севернее Каменки какие-то люди копошились в хлебах. На безлюдном шоссе издалека четко рисовался на фоне заката силуэт человека. Широко расставив ноги и заложив назад руки, он стоял спиной ко мне. Приближаюсь к нему, вижу, что красноармеец. Он не оборачивается, Стоит как окаменевший Только когда мой танк фыркнул совсем рядом с ним, он не оглядываясь, отскочил в сторону.

Я остановил танк и подозвал к себе красноармейца. Он оказался старшиной, по морщинистому лицу и манерам строевика сразу видно, что сверхсрочник. Выхожу из машины, засыпаю его вопросами. Он отвечает обстоятельно, неторопливо. Узнаю, что из всех командиров полка он теперь самый старший; остальные погибли. Сейчас он собирает людей, занимает оборону. Вон справа от шоссе роют окопы остатки второго и третьего батальонов полка. У них одна пушка. Вся артиллерия погибла.

— Как же это так? — негодующе спрашиваю я.

Старшина объясняет. Дивизия стояла восточнее Крыстынополя. Склады были в городе, ближе к границе. Они оказались в руках немцев раньше, чем дивизия развернулась. Не успели дойти до подготовленной линии обороны, как навалились вражеские танки и авиация. Пришлось обороняться на поле, ровном, как тарелка: ни тебе окопчика, ни бугорка. А через два часа оказались без боеприпасов. Чем возьмешь? Стали отползать. Да разве отползешь! Танки носятся, давят и расстреливают, а оружия нет, связи нет, командиры перебиты. Ну, и побежали, конечно...

— Тут я и стал командиром полка,— усмехнувшись, закончил старшина.

— Что же теперь собираетесь делать? — спросил я.

— Приказа наступать нет, значит, надо рыть окопы и обороняться. Немцы сразу за Бугом, а может быть, и на этой стороне. Вот стою, поджидаю их с севера и поглядываю на запад... .

На что этот старшина рассчитывает, я все-таки не понял. Неужели он всерьез думает, что сможет обороняться с несколькими десятками бойцов, которые оказались под его командой? Одно мне ясно: этот человек выполнит свой долг.

Фашистских танков старшина не видел. Несколько тяжелых бронемашин противника пытались проникнуть в Каменку, но он издалека ударил по ним из своей пушки, и они больше не показываются.

— Ну, старшина, раз у тебя дело без паники,— принимай пополнение. Видишь, сколько набрал по дороге. Бери их и командуй! — сказал я, показывая на своих десантников.

— Вот за это спасибо! — обрадовался он.— Эй, на танках! Сходи строиться!

Я сидел уже в башне, когда он подошел ко мне.

— Осторожней,— сказал он,— впереди только и частей, что мое боевое охранение.

— Хорошо, старшина... Ну, прощай! А пока стой и держись, завтра здесь будут наши танки...

Позади грохочет машина Кривули. Я поджидаю ее.

— Все в порядке! — весело кричит Кривуля.— Мадам шпионка связанная в машине лежит.

Он пересаживается в мой танк. Мы трогаемся.

— Понимаешь,— кричит мне в ухо Кривуля,— когда она показала мне свой дом, я не будь дурак: танк в сторонке оставил и к соседям. Одна женщина говорит: «Видела я ее у соседа, дней пять как заявилась. Сосед сказывал: дочь его из Львова». Я к другому: «Нет,— говорит,— не знаю такой. У соседа дочери-то ровно не бывало». Тогда я подкатываю прямехонько ко двору, вызываю хозяев, а десантникам приказываю осмотреть сарай, чердак, ямы. Хозяин увидел нашу кралю, рассыпается в благодарностях: «Спасибо, что дочку подвезли», краля смотрит бойцам вслед, гляжу — белее белого стала. Десантники выскакивают из сарая, кричат мне: «Убитые здесь!» Нашли трех убитых красноармейцев из их же полка. «Извиняюсь,— говорю я красотке,— придется, мадам, связать ваши руки». А папашу ее названного отвели ребята в сарай, произвели дознание и именем Советской власти вынесли приговор. Надо было заодно и эту... Теперь возись с ней, как дурень со ступой.

— Смотри, как бы не пришлось за этого папашу отвечать по закону,— сказал я Кривуле.

— Чего? — удивился он.— Да ты что... А я разве не по закону?

Жутко ехать в сторону противника по безлюдному шоссе. Сворачиваю в рожь, к рощам. Высылаю вперед дозорную машину. Она движется, маскируясь среди деревьев и кустарников.

Даю сигнал на остановку. Вдруг из ржи, точно спугнутая перепелка, у самой моей машины выскакивает простоволосая женщина с ребенком на руках. С диким воплем, путаясь во ржи, падая и поднимаясь, она бежит к роще.

Спрыгнув с машины, я быстро догнал ее. Мгновение она смотрела на меня расширенными невидящими глазами и вдруг, видимо, узнав во мне своего, советского командира, прижалась к моей груди и зарыдала. Я с трудом успокоил ее.

В утро, когда началась война, она была на заставе. Муж прислал ей записку: «Забери из больницы сына и как можно скорей уходи. Подожги канцелярию». Канцелярию она подожгла, но едва выбежала на дорогу, как гитлеровцы показались у заставы. С трудом пробралась она в больницу, схватила на руки своего больного ребенка и выбежала на окраину. Вот уже двое суток бежит она полями на виду у немецких танков, унося на руках пятилетнего сына, худого, как скелет, в котором едва теплится жизнь. Она ничего не пила и не ела за эти дни, щеки ввалились, глаза, как у безумной, но как загораются они, когда она смотрит па больного сына! Немцы в трех километрах отсюда, в селе,— говорит.— Я только оттуда...

Из-за Буга ударили вражеские пушки. Снаряды перелетели через нас. Кривуля молча берет у матери ребенка и помогает ей сесть в танк. Я ничего не говорю ему. Он знает, как и я, что не имеем права этого делать но нельзя же оставить женщину с ребенком на поле под обстрелом немецких пушек — нет, так поступить никто из нас не в силах.

Когда мы ехали по безлюдному шоссе, неприятное было чувство: вот-вот притаившийся в засаде танк влепит в тебя снаряд. Как повеселели все, услыхав выстрелы противника, на лицах заиграли улыбки.

— Ага! Ага! Давай, Давай! — радостно выкрикивает Микита при каждом выстреле вражеской пушки.— Немцы выдали себя. Побаиваются, видно!

— Правильно! — поддерживает его Кривуля.— Наверно, мало их, какой-нибудь передовой отряд.

— Прощупаем,— предлагает Никитин.

Мне также подмывает послать туда первый снаряд из своего нового танка, но я удерживаюсь.

Мы сворачиваем на запад и лощинками по кустарнику добираемся до ручья. Движемся вдоль ручья на северо-запад и через два-три километра при выходе из рощи натыкаемся на село. Кривуля замечает на высотке, у южной окраины села, какое-то движение, и, пока я уточняю ориентировку и осматриваюсь, он уже докладывает:

— Справа на востоке немецкая пушка и охранение!

Да, сомнений нет. Это гитлеровцы — и до них не больше километра. Пушка, часто окутываясь дымом, стреляет в противоположную от нас сторону. Значит, мы зашли врагу в тыл.

— Загуменки!— узнаю я село по характерной высотке, гравийной дороге и рядом извивающемуся Бугу.

С высотки вниз к домикам спускается немецкий солдат.

— Пленного взять бы! — предлагает Кривуля.

Он просит меня отпустить его с Никитиным, обещает через четверть часа быть здесь с этим солдатом.

Предложение заманчивое, мне хочется посмотреть, как они это сделают, время в запасе, кажется, есть, и я соглашаюсь.

— Следите за нами и, если заметите внизу у домов суету, прикройте нас огнем,— говорит Кривуля.— Я дам черную ракету,— он показывает на ракетницу, которую держит в руке.

Приказав экипажу одного танка наблюдать за селом, экипажу другого — за выходом из рощи, зарядив пушку осколочным и поставив на боевой взвод пулемет, я стал следить за Кривулей и немецкой пушкой на высотке.

Мелькнув на огороде ближайшего дома, Кривуля и Никитин куда-то исчезли и томительно долго не обнаруживали себя. Я видел, как на высотку, к пушке, не спеша возвращался немецкий солдат, а их все не было.

Советуюсь с Микитой, не сбить ли пушку и не ворваться ли, пока не поздно, в деревню на розыски Кривули.

— Не спешите! Ще успеем со своими козами на торг,— говорит механик.

Наконец, вижу — бегут; облегченно вздыхаю, но Микита не спеша, лениво растягивая слова, невозмутимо докладывает:

— Це не воны, це немцы до нас бегут... А це воны,— добавляет он оживившись.

Теперь я и сам вижу, что бегут и наши и немцы. Наши бегут по высокой пшенице. Впереди Никитин с каким-то длинным мешком на спине, который поддерживает Кривуля. Немцы бегут наперерез им в полукилометре слева, что-то крича, но не стреляя. Ясно, что немцы достигнут рощи раньше. «Еще секунда — вражеские артиллеристы обратят внимание на эту беготню, заметят нас, и тогда все пропало»,— решаю я, беря в перекрестие прицела пушку. Думаю: «Неужели промахну первым!» Не отрываясь от прицела, нажимаю спуск.

Облако разрыва взметнулось у самой пушки и очистило ее от суетившихся возле артиллеристов. «Недолет»,— определил я и, подняв прицел на волосок, вторым снарядом накрыл немецкую пушку.

После первого моего выстрела застучал пулемет нашего левого танка.

Теперь я перевел свой прицел на бегущих немцев, но стрелять уже не стоило. Враги были скошены пулеметной очередью, только двое бежали назад, часто спотыкаясь и падая.

— Помогайте! — услыхал я голос запыхавшегося Кривули.

Никитин втаскивал на корму танка связанного немца. Когда из-за высотки ударила фашистская артиллерия, мы на высшей передаче, в густых сумерках уже уходили обратной дорогой на Каменку. Кривуля и Никитин рассказывали мне, как они взяли пленного.

Притаившись на огороде, они следили за немцем, спустившимся с высотки, на которой стояла пушка. Набрав воды в несколько баклажек, он скрылся за домом. Они решили его накрыть там, стали подкрадываться. За углом стояла гусеничная автомашина, на которой спиной к ним сидел пулеметчик, а за рулем — шофер с винтовкой на коленях. Солдат дал им попить из баклажки и пошел назад. Кривуля и Никитин пропустили его, решив заняться фашистами, сидящими в машине. Когда солдат с баклажками вернулся к пушке, они кинулись — один на пулеметчика, другой на шофера. Хотели обоих взять, но Кривуля перестарался,— так огрел пулеметчика по голове, что тот свалился замертво.

Захваченного в плен шофера мы допросили, остановившись не доезжая Каменки, на шоссе, где я разговаривал со старшиной. Теперь там стоял полковник с группой командиров. Справа в поле занимала оборону подходившая из Каменки пехота, слева у железной дороги становилась на огневые позиции артиллерия.

Пленный сообщил, что он из 16-й танковой дивизии группы Клейста. Трудно верить показаниям одного пленного, но нам не оставалось ничего больше делать, как поверить. Из его слов мы поняли, что 16-я дивизия имеет задачу бокового прикрытия армии, которая еще в полдень овладела Радзехувом и Стоянувом. Кстати, мы уже сами убедились, что немцы хорошо прикрывают с флангов движение своих частей противотанковой артиллерией. В общем сведения важные, нужно торопиться.

В Красне мы прибыли с опозданием, но штаба еще здесь не было. Сдав органам безопасности шпионку и пожелав счастливого пути жене пограничника, мы поехали навстречу дивизии, движение которой задерживали налеты немецкой авиации. Дивизия то вытягивалась на шоссе, то опять уходила с него, поджидая в рощах, пока наши истребители очистят небо.

* * *

В разведке у меня иногда закрадывались сомнения, правильно ли действую, но я отгонял их, уверял себя, что действую правильно. Теперь я опять начинаю сомневаться, выполнил ли я в разведке долг командира. Да, конечно, комдив похвалил меня за обстоятельный доклад, но вернуться-то мог я гораздо раньше, если б не отвлекался от прямых обязанностей. Зачем было собирать по дороге отставших красноармейцев, заниматься поимкой шпионки, разговаривать с женой пограничника? Сколько это отняло у нас драгоценного времени!

Я обвиняю себя в том, что в такой, возможно, решающий для судьбы армии момент не сумел целеустремленно, не распыляясь, выполнить приказ своего командира, и в то же время спрашиваю себя: мог ли я, советский командир, равнодушно пройти мимо всего того, что видел?

И почему Васильев, для которого, кажется, нет ничего более священного, чем долг солдата, словом не обмолвился, когда я, сообщив результаты разведки, доложил, что по пути пришлось отвлекаться от прямых обязанностей?

Кривуля — тот, видимо, нисколько не сомневается в том, что мы действовали правильно.

Наконец вернулся из разведки со своими танками наш комбат капитан Скачков. Он должен был догнать дивизию, а оказалось, что дивизия догоняла его. Обходными дорогами он опередил дивизию километров на сорок, проскочил в тыл, в район Золочев, и оттуда уже повернул навстречу нам.

Комбат оправдывается тем, что, боясь попасть в окружение, отскочил от противника к северу и таким образом потерял след дивизии. В штабе шутят:

— Скачков отскочил и проскочил.

Данные о противнике, которые он привез, такие сбивчивые и путаные, что Васильев не поверил ему.

— В общем все понятно,— сказал он,— Пойдете под суд.

Все в недоумении разводят руками:

Кто мог подумать! Такой бравый командир!

Кривуля смеется:

Вот они, показатели его. До войны — орел, а на войне — курица.

* * *

Опять разведбат движется в голове первого эшелона дивизии. Наша рота — направляющая.

Прошли Красне. Впереди — мост через Западный Буг. Слева — местечко Буск.

Конец нашей колонны танков и автомашин теряется за Красне. Кажется, по шоссе ползет огромная серая гусеница, разрезая темно-зеленый разлив поля, на котором рощи и хутора выглядят, как островки. Солнце опускается к Западному Бугу, к устью впадающей в него речки — той самой, которую мы переехали на окраине Красне. Мы движемся в треугольнике этих рек по шоссе вдоль железной дороги. Где-то юго-восточней, километрах в десяти, также на Буск, идет другая дивизия нашего корпуса. Должно быть, это над ней кружатся немецкие самолеты.

Неподалеку слева захлопали танковые пушки, над головой сердито проурчал снаряд, тоскливо заныл и разорвался впереди на шоссе. Будто пружина развернулась и кинула меня влево. Автоматически выбросил сигналы: «Противник слева», «Делай, как я». А что делать — и сам не знаю. Противника не видно, да и откуда он там может появиться — из-за реки, что ли?

Но вот в вечерних солнечных лучах в километре от нас на живых красках поля я увидел мертвый цвет железа. От рощи и кустарников отделялись угрюмые серые коробки. Утопая в яркой зелени поля, они двигались на нас. Вот они достигли голой пахоты, и уже простым глазом видны знакомые мне командирские башенки, тупорылые носы, тонкие щупальцы пушек.

— Немцы! В атаку идут!.. — крикнул Никитин и скрылся в башне; тотчас послышался лязг затвора пушки.

За нами идет полк Болховитинова. Вижу, что командир первого батальона капитан Мазаев принял мой сигнал и заметил немцев, хоть они от него еще довольно далеко. Его батальон, круто развернувшись влево, врезается в рожь и, вытянувшись в линию, молча идет навстречу противнику. По желто-красным флажкам, передающим сигналы, узнаю танк Мазаева. Рядом с ним, так же как я, по пояс высунувшись из башни, забирает правее Герой Советского Союза лейтенант Фролов. Вдали, вздымая пыль, разворачивается второй батальон полка Болховитинова.

Что же делать мне со своими «малютками»? Немцы развернулись влево от шоссе, инстинкт самозащиты тянет меня вправо, к Бугу, поблескивающему в километре от шоссе. Веду огонь из пушек, отхожу вправо и продвигаюсь по берегу реки вперед, к Буску. Удаляясь от своих и немцев, увязших в бою, кустами подходим к местечку. Вот уже близко первая улица, упирающаяся в реку. Там мост. Мелькает мысль, что мы должны перейти через него, чтобы выйти к Бродам, и я кричу Кривуле:

— Захватить мост!

Он одобрительно кивает головой. «Это и есть моя задача»,— твердо решаю я и повторяю сигнал «Вперед». Меня мучит вопрос, откуда пришли немцы. Если из Радзехува, то мост, может быть, уже в их руках, мы наткнемся у него на немецкие танки.

Но, может быть, они из Каменки, тогда мы успеем захватить мост раньше, чем они подойдут к нему.

До моста по улице местечка около километра. «Только бы удалось захватить его, а держать уже будем до последнего», — думаю я и все-таки еще раз оглядываюсь на поле боя.

Полк Болховитинова развернулся и идет в атаку. Батальон Мазаева забирает правее, ближе к Буску, видимо, хочет ударить немцам во фланг. Теперь боевой порядок танков смешался. Подняв тучи пыли, сверкая выстрелами, обгоняя один другого, они несутся на врага. Три дня бомбежки, смерть товарищей, обожженные тела детей и женщин — эшелоны смерти на станции Винники — нет за них меры отмщения, нет пощады врагу!

От садов западной окраины местечка отделяется новый вал вражеских машин, вон, вдалеке, показался третий. «Хотят нас захлопнуть в междуречье!» — думаю я и кричу:

— К мосту, к мосту! Скорей! Скорей!

Машина стонет от натуги, подпрыгивает на неровностях улицы, точно хочет оторваться от земли. На скорости, какой только может похвастаться БТ, механик-водитель Гадючка гонит танк к мосту. Еще немножко — поворот направо, и мы у моста.

— Стоп! Стоп!

Но Гадючка не успевает затормозить, и мы проскакиваем дальше, уже виден другой мост — через приток Буга. На наших глазах с него съезжает немецкий танк. Он скрывается в направлении боя.

Вот откуда немцы — из Радзехува! Успели!

«Сюда!» — показываю я флажком идущим за мной танкам. Здесь, под прикрытием дома, я оставляю Кривулю с машинами, а сам, взяв с собой один танк, возвращаюсь к мосту через Буг.

На противоположном берегу реки мирно дымятся кухни, наши артиллеристы кормят лошадей. Видимо, бой застал их на привале.

— Развертывай пушки, немцы сзади! — кричу я командиру батареи, показывая рукой в направлении боя.

Решив, что здесь оборона достаточно сильная, опять направляюсь к мосту через приток Буга, где оставил Кривулю. Там поднялась сильная пушечная стрельба.

Пока я отсутствовал, Кривуля отбросил от моста взвод немецких танков. Окружив мост полукольцом, развернув пушки и в ту сторону, откуда подходят немцы, и в направлении, куда они прошли, ожидаем, что будет дальше. Кривуля первый заметил пять немецких танков, двигавшихся на нас вдоль речки, кустарником. Вот и я увидел белый крест в раздвоившейся зелени куста. Они нас еще не видят, но нет сомнения, что они вызваны с другого берега теми танками, которым не дал переправиться Кривуля.

«Хотя мы и отрезаны, но вы, господа, опоздали, мост уже в наших руках», — думаю я и даю команду приготовиться.

Ясно вижу очертания смотрового люка водителя немецкого танка. Пора! Люк врага — в перекрестии прицела, нажимаю педаль. Мой танк вздрогнул от выстрелов. Из середины немецкого танка брызнул сноп искр. Открывают огонь остальные машины, ждавшие моего сигнала. Теперь каждому хочется внести в бой свою долю сполна. В азарте экипажи посылают снаряд за снарядом, не обращая внимания на то, что немецкие танки уже горят. Чувствую, что люди сами не прекратят огня, выскакиваю из машины, подбегаю поочередно к каждому танку, стучу по башням ломиком, кричу, что стрелять больше не надо.

Почему меня не радует внезапный успех? Я стучу зубами, точно мне холодно. Страшно? Нет. Это, должно быть, от злости, которая кипит во мне. Как могло случиться, что гитлеровцы топчут нашу землю, как они оказались здесь — так далеко от границы? «Надо помочь Мазаеву с фланга, фашисты не выдержат неожиданного удара», — решаю я. Но и этот мгновенно принятый ясный план действий не успокаивает душевной боли. Оставив Кривулю с двумя танками БТ и танкетками и поставив ему задачу удержать мост, я с тремя БТ той же дорогой, по которой шли к нам пять немецких танков, отправился к Мазаеву.

Возле подожженного нами немецкого танка, вокруг которого горели кусты и копна сена, мы остановились. Теперь нам видно все поле боя. В небо упираются исполинские тонкоствольные, нарисованные дымом деревья. Но это только опушка, правее дымный дремучий бор встает сплошной стеной. Оттуда наступал враг. Там наш тяжелый батальон истребляет пришельцев, гонит обратно к переправе, на нас. Столбы дыма клином сходятся к нам. Резкий надрывный вой моторов перекрывает пушечные залпы. Воздух стонет. Только в небе спокойно. Но нет! Вон угрюмым строем нависли над полем «юнкерсы». Вдруг один задымился, вошел в штопор. Строй рассыпается, и высоко в небе я вижу остроносые; вытянутые впереди наши истребители. С высоты они камнем, один за другим, бросаются на «юнкерсы», клюя их огневыми трассами. Что это за самолеты? «Миги», — догадываюсь я,— «миги», о которых я столько слышал накануне войны, но которых еще не видел. Вот они какие! Их три. Они взмывают, падают вниз, и каждый раз, когда они метеором прочертят небо, горящий «юнкерс», кувыркаясь и дымя, врезается в землю. Я кричу от радости.

В пятистах метрах, у копны сена, дымится фланговая машина батальона Мазаева. Два танкиста быстро забрасывают землей показавшееся из моторного отделения пламя. В одном из танкистов узнаю старшего сержанта Петренко.

Неподалеку от них, ближе к полю, стоит чей-то танк БТ. В бою у него оторвало пушку. Мимо него несется немецкий танк курсом на Петренко. БТ дрогнул кургузым телом и, спасая Петренко и его товарища, ринулся на врага. Снаряд срывает с него гусеницу. Это стреляет второй вражеский танк, следовавший за первым. Силой инерции при развороте БТ ударил этот немецкий танк в лоб. Вздыбившись, как бы обняв один другого в последней смертельной схватке, оба танка застыли на месте. Немецкий танк задымился от моего выстрела, а тот, что несся курсом на Петренко, резко свернул вправо, стремясь уйти за горящую копну. В то же мгновение блеснула пушка Петренко, и удиравший танк вспыхнул. А Петренко выскочил из дымящейся башни и вновь принялся сбивать землей огонь на корме своей машины.

Оглянувшись, я увидел группу наших танков, обходящих слева рощу — с десяток корявых вязов и низкорослый кустарник. Из-за рощи падают снаряды. Догадываюсь, что это танкисты Мазаева стреляют с перелетом. Вдруг в самой роще блеснули орудийные выстрелы. Что это? Да, конечно — немцы бьют по нашей группе.

Когда мои танки открыли орудийный огонь по роще, в середине ее раздался взрыв. Пламя свечой поднялось в дымное небо. Роща пылает. Снова взрыв, и над кронами вязов взлетают куски железа.

— Цистерны рвутся, цистерны! — в восторге кричит механик-водитель Гадючка.

Конечно, цистерны. «Какое нахальство! — думаю я. — Цистерны чуть ли не в боевых порядках! Значит, у немцев и сомнения не было, что они с ходу расколошматят нас, заправятся в этой роще и пойдут дальше!»

Полуокруженные, отстреливаясь, гитлеровцы бегут к притоку Буга, но уже не к мосту, по которому пришли сюда и который теперь в наших руках, а куда-то левее. Исход боя решила та группа наших машин, которая обошла рощу. Вижу, как над башней поднимается счастливое, улыбающееся лицо лейтенанта Фролова. Так вот чья рота пробилась на фланг боевого порядка немцев!

По шоссе вновь безостановочно движутся танковые колонны нашей дивизии на Буск. Ясно, что они спешат к мосту. Значит, мне можно не возвращаться туда.

Фролов вытирает флажком пот на лице, потом призывно машет мне, показывая вперед, и что-то радостно кричит. Верно, приглашает меня следовать за собой. Разворачиваю танк. Командир второй моей машины Смирнов повторяет мой маневр. Но почему не следует нашему примеру командир третьей машины Зубов?

Из пылающей рощи грянула танковая пушка. Над самым ухом просвистел снаряд. С задней части башни Фролова посыпались искры. Фролов качнулся и упал внутрь машины. В то же мгновение ответил выстрелом Зубов. На опушке рощи из кустов, еще не тронутых пожаром, потянулся дымок, вспыхнуло пламя. Молодец Зубов! А я-то, я-то хорош! Решил, что огонь уже выгнал врага из рощи.

Мы тесним последнюю группу немецких танков. Моя машина идет за машиной Фролова. Фролов ранен. Он часто делает короткие остановки, перевязанная голова его ныряет в люк, раздается выстрел, и почти всякий раз при этом один из немецких танков пускает в небо дымную струю.

Не задерживаясь, рвемся к речке. Вот блеснул на воде розовый отсвет пожара, а на нем темным пластырем — понтонный мост.

Так вот еще откуда пришли гитлеровцы!

Немецкие танки, спеша перебраться на тот берег, сгрудились у моста. Фролов вырывается вперед, останавливается сбоку, в лощине, и первым выстрелом поджигает танк на мосту. Следующий танк, пробираясь на ту сторону, хочет столкнуть горящий, но еще снаряд — и он остается на мосту. Экипажи немецких танков вываливаются из люков и опрометью бегут к реке. Я вылавливаю на прицел отдельные немецкие танки, но мне жалко бить их — могут пригодиться нам.

Все кончено. С западной стороны немцы взрывают мост, чтобы оградить себя от преследования. Я оглядываюсь назад, на поле боя. В густеющих сумерках бушует море огня. Горят деревья, кусты, копны сена, рожь, железо танков. На меня пышет жаром, как из открытой печи. Между горящими вражескими танками разъезжают два КВ. При артиллерийских налетах противника они лениво постреливают за реку, как будто отплевываются от немцев. Они презрительно подставляют немцам свои борта: их броня неуязвима для обычных танковых пушек противника.

Среди горящих у моста немецких танков есть и подожженные мною, меня тянет к ним. «Неужели это я уничтожил их?» Не могу поверить такому счастью, оно мне кажется слишком большим, невероятным. Отойдешь от пробитого снарядами немецкого танка и под каким-нибудь предлогом возвращаешься, опять стоишь и любуешься своей работой.

Когда вернулся Кривуля со своим взводом, мы уже сосредоточились в роще вместе с батальоном Мазаева. После моего ухода Кривуле, кажется, пришлось очень тяжело, фашисты чуть было не овладели мостом. Положение спас командир дивизии, явившийся в местечко со своими штабными КВ. Кривуля говорит, что Васильев похвалил нас за то, что мы захватили мост на Каменку. «Значит,— думаю я,— сделал ошибку: не надо было уходить с моста. Ведьесли бы не Васильев, мы потеряли бы мост и Кривуля не вернулся бы живой со своими экипажами». Пока я размышлял об этом, танкисты закончили заправку машин боеприпасами и горючим, некоторые уже успели получить горячий обед и, расположившись с котелками у своих машин, обменивались впечатлениями.

Микита Гадючка пригласил меня пообедать в компании. У меня давно горела душа по чаю, и я подсел к обедавшей группе танкистов. Разговор не смолкал, Стволы деревьев, танки, танкисты — все вокруг в отсветах пожара казалось отлитым из красной меди. Где-то вверху, в черном небе, завывают «юнкерсы» — вешают «фонари», порою сбрасывают одиночные бомбы. Танкист в запыленной и задымленной кирзовке наливает мне чай в алюминиевую крышку термоса. На лице его — ни бровей, ни ресниц, на щеках вздулись волдыри. Что-то, однако, в нем знакомое. И когда он, протягивая мне кружку, начинает говорить, я узнаю в нем командира горевшей машины старшего сержанта Петренко.

— Непонятно,— говорит он,— откуда взялись здесь немцы.

Микита, прихлебывая чай, лукаво косится на него и говорит:

— Из Германии!

— Так что же, значит, по-твоему, мы отступаем? — спрашивает Петренко.

Ирония изменяет Миките.

— Спытайте у командира,— отвечает он сердито.

Петренко с жаром обращается ко мне:

— Товарищ старший лейтенант, в чем дело? Не пойму я. Почему мы ходим по дорогам то туда, то назад? Разве можно на танках раскатывать, как на эмках? Днем — на Перемышль, ночью обратно к Львову, утром — в Яворов, днем снова через Львов в Винники, а там не успели на гусеницы поглядеть — марш на Буск. Спидометр машины накрутил уже около пятисот километров.

Вспомнив опять ночной разговор в штабе, я повторил слова Попеля о том, что противник то и дело меняет направление удара, и нам приходится ловить его, — поэтому и носимся по забитым дорогам.

Помолчав, Петренко налил себе чаю, хлебнул из кружки и сказал:

— А все-таки выходит, что мы отступаем, так ведь, товарищ старший лейтенант?

— Нет, не отступаем, а гоняемся за прорвавшимися танками противника,— поясняет мою мысль старшина Смирнов.

— Догоняемся скоро до того, шо гусеницы, як лапти станут,— мрачно заявляет Гадючка.

Подходит с котелком Никитин. Он уже сбегал на реку, выкупался. Только одного его соблазнил Буг — все слишком возбуждены для этого.

— Хорошо окунуться после такого пожара,— говорит Никитин и показывает на горящее поле,— Под орех разделали фашистов. Теперь пойдут дела.

Я спросил, не видел ли кто, где был Болховитинов, когда завязался бой.

— Как не видели! — снова возбужденно заговорил Петренко.— Рядом был, машина с машиной. Как только у моста просвистели первые снаряды, он свой КВ остановил подле нас. Я слыхал, как он выругался, что не может связаться с комбатами. Вот он на все и махнул рукой, высунулся из башни по пояс и засигналил флажками подходившему батальону. Так и пошел в атаку.

— Он всегда такой!

— Молодец! — весело заговорили танкисты.

Ко мне подошел офицер связи штаба и передал приказание явиться к комдиву.

По дороге в штаб он с восхищением рассказывал мне, как ходил в атаку полковник.

Три штабные КВ шли за полком Болховитинова. Едва лишь танк Васильева перешел мост у Красне, слева в него полетели снаряды. Видно, немцы стремились захватить мост, чтобы отрезать основным силам дивизии пути подхода к месту боя. Полк Болховитинова уже успел развернуться, шел в атаку. Возвращать его к мосту было поздно. Подходил второй полк. Васильев приказал ему двинуться за ним, а сам стал во весь рост сзади башни и, развернув штабные КВ, повел их в атаку. Танкисты второго полка, увидав несущегося в атаку комдива, выжали газ до отказа, проскочили мост и, с ходу развернувшись, обогнали штабные КВ. Но Васильев так и остался стоять у всех на виду, пока немцев не сбили к реке.

Меня удивило, что он рассказывает об этом с восхищением: хорошо, что у немцев не было пехоты, а будь она — первый автоматчик снял бы комдива. И я сказал об этом офицеру связи.

— Да,— согласился он,— связь подвела.

Оказывается, Васильев пытался перед атакой вызвать по радио командиров полков, по почему-то вызвать не удалось. Разослал нарочных и оперативников штаба, — те нашли командиров полков уже после боя. Оттого полковнику и пришлось управлять боем личным примером.

«Конечно,— подумал я,— полковник личной храбростью сделал много, но все-таки части дивизии действовали самостоятельно, каждая на свой страх и риск. Общего управления ими не было. Вот и выходит: храбрости у бойцов и у командиров хоть отбавляй, а организованности маловато».

* * *

Было уже темно, когда мы явились в штаб дивизии, расположившийся в домике на северной окраине местечка Буск. Васильев, допрашивавший пленного немецкого офицера, сказал, что сейчас должен прийти начальник штаба и мы получим пакеты.

— А пока посидите...

Пленный — обер-лейтенант, адъютант командира танкового батальона, немолодой, уже седеющий немец — хорошо владеет русским языком, который он изучил в молодости, когда работал где-то в России инженером-механиком. Он стоит в стойке «смирно». Отвечает на вопросы дерзко, иногда с иронией.

— Скажите,— спрашивает его полковник,— известно ли вам, почему Германия воюет против России?

— Известно,— отвечает он.

— Почему?

— Фюрер приказал.

— Это не объяснение. Я хочу знать мотивы.

— Фюрер мотивы объявил, — говорит пленный. — Они должны быть вам известны. И вообще я недоумеваю, почему вы, русский полковник, не спросили меня первым делом, какого я полка и какой я дивизии, а задаете не относящиеся к делу политические вопросы. Я не политик, я рядовой германский офицер. Еще за два месяца до войны я знал вас по карточке, знал, что вы Васильев, командир танковой дивизии, участвовали в финской и монгольской кампаниях, награждены высшим орденом. Я знаю всех ваших командиров полков. Знаю вашего начальника разведки. А кого вы знаете из немецких старших офицеров? Я вчера каждые два часа знал, где ваша дивизия, а вы не знали даже, что мы идем на вас.

Он вдруг поворачивается ко мне и спрашивает:

— Какое сейчас время?

Недоумеваю, но все же смотрю на часы, отвечаю:

— Ровно ноль тридцать.

— Вот видите, господин полковник,— говорит немец,— разница в четыре минуты — на ваших часах ноль тридцать четыре,— он показывает кивком на ручные часы Васильева.

Васильев не шевелится, не убирает руки, лежащей на спинке стула. Часы — перед глазами пленного. Немец повышает голос;

— Разве так можно воевать? Вы уже проиграли войну.

Не пойму, как может Васильев равнодушно слушать эти самоуверенные разглагольствования. О чем он думает? Чего он разглядывает пленного? Мне кажется, что он ставит себя этим в неловкое положение.

Немец вытирает с лица пот шелковым носовым платком и, точно спохватившись, снова деревянным аршином вытягивается перед Васильевым.

В комнате гнетущее молчание. Но вот Васильев переводит взгляд с пленного на чисто выскобленный обеденный стол и произносит по-прежнему ровно:

— Думаю, что дорогостоящая картотека вашей агентурной разведки подведет вас. Вы не имеете никакого представления о нас. В этом убеждать вас я, конечно, не буду — скоро убедитесь сами.

Васильев поднялся со стула, быстрым движением расправил гимнастерку и в упор поглядел на пленного.

— Задача вашей дивизии?

Пленный подобрался, точно ожидая удара хлыста.

— Я ничего не знаю... Я давал присягу фюреру, — скороговоркой забормотал он.

— Мне нет до этого никакого дела, — оборвал его Васильев. — Говорите!

— Не знаю!

Васильев круто повернулся и резко приказал конвоирам:

— Вывести!

Немец сразу потерял весь свой гонор.

— Не надо, не надо! Я скажу! — завопил он, пытаясь схватить полковника за руку.

Васильев заложил руки за спину.

— Скажете? — усмехнулся он.— А вот никто из присутствующих здесь не сказал бы, хоть режь его на части. Не беспокойтесь, мы лежачих не бьем.

Пока пришел начальник штаба, я успел ознакомиться с обстановкой: оказывается, мы встретились сегодня с частями прикрытия армии Клейста, главный удар которой направлен па Дубно — Кременец.

Переговорив с начальником штаба, Васильев подозвал меня.

— В штаб армии поедет офицер связи,— сказал он.— Для вас я имею другое задание. Имейте в виду, что задачу я ставлю вам лично. К четырем часам утра я должен знать, куда делись за рекой немецкие танки и где они пытаются форсировать Буг. Кстати,— улыбнулся он,— поставьте ваши часы по моим, пусть не смущают немцев.

* * *

Уже выйдя из штаба, я подумал, что Васильев даже словом не намекнул, как выполнять поставленную задачу, предоставил мне самому намечать маршрут и изыскивать способы добычи сведений. Вспомнил его тон при постановке задачи. Видимо, ему и в голову не пришло, что это может представить для меня трудность. Боюсь, что случайный успех создал мне незаслуженную репутацию. Может быть, все-таки надо было доложить Васильеву, что я не строевой командир?

Откуда начать разведку — севернее Красне или южнее, переправившись через Западный Буг или через его приток? Немцы могли обойти нас как с севера, на Броды, так и с юга. Не выгоднее ли тогда начать разведку объездом с юга, перейти у Красне речушку по железнодорожному полотну и выйти к шоссе на Каменку. Таким путем, пусть длинным, но как будто безопасным, я окажусь в том самом районе, откуда вечером немцы начали наступление и откуда сейчас доносится артиллерийский огонь. «Пожалуй, так...» — ободряюсь я и решаю, что прежде всего надо найти проводника, хорошо знающего эту местность.

Дед Титок, взятый мною в качестве проводника в одном из окраинных домиков местечка, словоохотливый и бойкий па вид старик, сразу же онемел, едва затряслась под ним машина. При каждом рывке он крестился, раскрывая рот от ужаса.

— Э, дедок еще старорежимный,— разочарованно заметил Никитин.— Техники боится. Наш бы колхозник давно полез в моторное отделение и надоел бы вопросами — что да как? А этот только дрожит, как будто на дракона его посадили.

Далеко правее нас свирепствует артиллерийский огонь — это гитлеровцы бьют по нашей дивизии. А вблизи — ни звука, ни живой души. Впереди мерцают во тьме два кормовых стоп-фонаря наших дозорных машин.

— Мост! Мост! — вдруг очнулся наш проводник и подался вперед, всматриваясь в темноту.

Машины идут, едва перематывая гусеницы. Чуть слышны глухо гудящие моторы. В прибрежной заросли начался спуск вниз, потянулась изгородь хутора. Во дворе замычала корова, где-то по соседству завыл пес.

С трудом разыскали хозяина. Он сообщил, что ни немцы, ни наши через мост не проходили.

Все же, затемнив стоп-фонари, я пустил на мост дозорную машину. Противника вблизи не оказалось, и мы повернули вдоль реки в ту сторону, где предполагали встретить его.

На противоположном, восточном, берегу светились огни догорающих пожаров — следы вчерашнего боя. Здесь, в густой луговой траве, в кустарниках — бесчисленные следы гусениц немецких танков. Значит, мы в расположении немцев. Но почему по-прежнему ни души?

— Слева немецкий танк! — кричит мне Никитин.

Над верхушкой куста торчит башня немецкого танка. Бью по башне. В ответ ни звука. Только из-за реки, где находится наша дивизия, к нам прилетело с десяток снарядов. И снова мертвая тишина.

Подъезжаю к вражескому танку. У него разбита гусеница, в башне две пробоины. Пушка исправна, но замок вынут. Видно, танк брошен. В соседнем кусте — брошенный вездеход, мотор его глазеет темными зрачками пустых свечных отверстий. Но куда ушли немцы? На юг, к Львову, или на запад, обратно к Каменке?

— Куда ехать? — советуюсь с Кривулей.

— По следам, по следам! — вмешался дед Титок, сидевший на корме моей машины.

— Эге, осмелел, дед! — воскликнул Никитин.— Охотник дичь чует!

Обойдя село Деревляны, мы затаились на опушке леса и стали наблюдать за шоссе, которое из Каменки идет на Деревляны, к Бугу. Следы вражеских танков уже свернули на Деревляны, туда же по шоссе то и дело проходили с запада небольшие колонны автомашин. Порою тягачи тащили за собою пушки. Но в чем дело? Почему ни одна машина не показывается на восточной стороне села?

— За Буг уходят. Мост в селе поставили,— уверенно заявляет дед Титок.

Да, иначе быть не может. Значит, немцы хотят обогнуть нас севернее и через Яблонувку идти дальше на Топорув или на Броды.

По сути дела задача была выполнена, я уже знал, куда враги идут и где они форсируют Буг, но уж очень соблазнительно сновали перед нами по шоссе немецкие машины.

— Наведем-ка порядок в немецких колоннах! — предложил Кривуля.

Мы решили, если удастся, взять налетом пленного.

Как только черный грузовик, вынырнув из-за угла рощи, мелькнул в моем прицеле, я выстрелил. Он загорелся, съехал в кювет и свалился набок. Рядом ухнула пушка Кривули. Еще один грузовик, протащившись немного по инерции, застрял в кювете и загорелся. Мой танк врывается на шоссе. Обгоняя нас, несутся остальные танки. Подмяли тягач, тащивший пушку. Гитлеровцы рассыпались по ржи, только спины мелькают.

Взяв с головной машины раненого немецкого шофера, мчусь в хвост колонны, откуда машет мне Кривуля. Он стоит у легковой машины, вытаскивает из нее раненого офицера. Невдалеке лежит раздавленный им «опель».

В окошечке «опеля» видны витой погон полковника и бархатные петлицы. Внутрь машины пробраться не удается. «Что ж, возьмем хотя бы полковничьи знаки различия как вещественное доказательство», — решаю я.

Из Деревляны в нас летят снаряды. Разворачиваем машины и несемся обратно. На выбоинах и бугорках, когда танк делает прыжки, дед Титок вскрикивает: «Ой, Иисусе!» — и цепко хватается руками за башню. Лицо его, цвета юфтевой кожи, посерело и вытянулось, побелевшие губы что-то шепчут.

— Смотрите, смотрите,— тормошит меня Никитин: — никак наш дедок с ума спятил!

Перелезаю на корму и сажусь рядом с дедом у башни.

— Что с вами, дед?

— Як бы знав, не повел,— крестится он и с ужасом смотрит на сидящих рядом пленных.

Подходим по шоссе к Краске. Земля гулко дрожит от взрывов. Над головой проходят группы желтобрюхих бомбардировщиков с крестами на крыльях. Красно горит.

Дед, забыв, что едет на танке, выпрямляется во весь рост. Наверное, заметил свой горящий дом в числе десятка других. Мы едем среди двух стен огня. Горят дома, горят машины, небо лижут языки пламени.

На повороте дед прыгает с танка наземь, распластывается, вскакивает и, припадая на одну ногу, бежит к крайним пылающим домам. Вот он остановился, стоит сгорбленный, потом что-то кричит, грозя кулаком небу.

В Красне нас встретил начальник разведки. Узнав, что я везу пленных, он приказал сдать их ему и зайти в штаб корпуса. Оказалось, что Васильев здесь, только что приехал. Я застал его разговаривающим с Рябышевым и Попелем.

— Разведка вернулась,— сказал он, увидев меня в сенях.— Ну, что, где немцы?

Докладываю: немцы ночью ушли за Буг, у села Деревляны, маскируя отход артогнем, и вышли на шоссе Топорув — Броды, севернее нас.

Результаты опроса пленных, доложенные штабным командиром, подтвердили наши данные. Пленные — из артиллерийского полка той самой легкотанковой дивизии, с которой мы вчера вели бой. Дивизия идет на Броды и должна овладеть ими к 10 часам утра 25 июня и закрыть дороги на Дубно. Севернее ее наступает 14-я танковая дивизия той же армии Клейста.

Теперь я уже кое-что понимаю в обстановке. Несомненно, гитлеровцы идут на перехват нас. Удастся ли нам опередить их у Брод? Я ждал, что скажет начальство. Все трое стояли молча. Вдруг Попель издал какой-то смешной звук, точно хотел что-то сказать, но спохватился и проглотил готовые сорваться с уст слова. Его смуглое лицо с большими черными глазами осветилось улыбкой, которую раз увидишь и не забудешь. «Тут же все ясно», — красноречивее слов говорит эта улыбка.

Удивительно, как Попель меняется, когда заговорит. Кажется — суровый, неприступный, а скажет слово — и сразу видишь, что сердечный, мягкий человек.

— А не думаете ли вы, товарищ генерал-лейтенант, шо цей господин Клейст, хай ему неладно буде, идет на авантюру? — сказал он.

Генерал посмотрел на него недоверчиво.

— Как это понять? — спросил он.

— Мне кажется, он хочет связать наш корпус своим прикрытием, этой несчастной дивизией, а главными силами выскочить севернее через Броды на кременецкие просторы. Так что поспешим в Броды.

— Если это действительно его главные силы,— уклончиво сказал Рябышев.— А вы как думаете? — спросил он Васильева.

Васильев сказал, что он согласен с Попелем — южнее нас танковых частей противника не замечено, а севернее, кроме той, с которой мы имели дело, наступает еще одна дивизия.

Выслушав Васильева, Рябышев подошел к карте и, водя по ней карандашом, стал неторопливо излагать всевозможные варианты действий противника и свои контрмероприятия на все варианты. Он долго рассуждал так вслух, с железной логикой, на основе самых незначительных данных оценивая противника, пока, наконец, утомив Попеля, который стал уже нетерпеливо похаживать возле стола, не принял решение.

Решение генерала совпадало с тем, что было сразу предложено комиссаром: корпус продолжает марш на Броды, идет лесными дорогами и с выходом в район Брод занимает оборону.

Сегодня я кое-что узнал о нашем корпусном начальстве, и это мне дало возможность понять взаимоотношения Рябышева и Попеля. Вместе они работают недавно. Рябышеву уже за шестьдесят лет. В первую мировую войну он воевал солдатом, в гражданскую очень быстро выдвинулся, командовал кавалерийской дивизией, кавалерийским корпусом. В танковых войсках он новый человек. Наш корпус принял незадолго до войны. Может быть, поэтому, как мне кажется, он чувствует себя не совсем свободно, хотя человек он с большой боевой славой.

Попель в гражданскую войну тоже был кавалеристом, потом кончил артиллерийскую школу, в танковых войсках он с первых дней их существования в Советском Союзе. Видно, что комиссар очень хорошо знает технику, лучше, чем командир, но, когда они вместе, этого превосходства незаметно, во всяком случае оно не бьет в глаза. Я понял их взаимоотношения так: Попель очень осторожно советует, а Рябышев осторожно принимает советы.

Нам дали возможность полчаса отдохнуть. Кривуле пришлось потратить много труда, чтобы разбудить экипажи, в том числе и меня.

Идем во втором эшелоне со штабом дивизии. Небо пока спокойно, лес тоже.

Первый эшелон — полк Болховитинова — в районе Ясенув столкнулся с разведотрядом немецкой легкотанковой дивизии, обошедшим Броды с юга и перерезавшим нам дорогу. Тяжелыми батальонами с ходу Болховитинов опрокидывает этот отряд, загоняет его в болота, в леса и продолжает движение на Броды. Получаю задание выйти со взводом моей роты в разведдозор, вести разведку до встречи с противником. Справа по шоссе на Дубно действует наша разведгруппа, а впереди должны быть части двух мехкорпусов.

Броды и Червоноармейск забиты всеми родами войск. За Червоноармейском — одиночные окопы пехоты, встречаются отдельные группы бойцов, идущих лесом. У часовни перед мостом через реку Сытеньку — два легких броневика. Спрашиваю у лейтенанта, с опаской поглядывающего за реку:

— Кто такие?

Оказывается, разведка одного из корпусов, которые согласно развединформации штаба нашей дивизии должны быть впереди нас. Узнаю от лейтенанта, что части его корпуса отходят на левый фланг.

— А кто впереди? — спрашиваю.

— Никто. В Комарувке немцы,— говорит он неуверенно.

Вот тебе и развединформация! Выдвигаюсь на северную опушку леса, оттуда веду наблюдение за Комарувкой. Далеко вправо и влево слышен гул массы машин, но противника не видно.

Из леса выскакивают два танка. По характерному быстрому ходу и носовому покачиванию узнаю БТ. Они буквально облеплены танкистами. Выхожу навстречу.

Танки резко остановились. С переднего соскочил танкист, направился ко мне. Сидевшие на броне рассыпались у машины.

— Эй, кто вы? — спросил подошедший ко мне танкист.

Из-под широких смоляных бровей, сросшихся на переносице, на меня смотрят воспаленные глаза. Такие глаза я видел у товарищей, грузчиков нашей артели, после трехдневных авралов в Мариупольском порту, когда мы экономили стране золотые рубли, которые приходилось платить за простои иностранных кораблей.

— А вы кто? — спросил я и невольно улыбнулся: уж очень настороженно поглядывал он на меня, не вынимая правой руки из кармана своей Кирзовой куртки с обгоревшими полой и рукавом.

Должно быть, оттого, что я улыбнулся, настороженность его сразу пропала, он весело крикнул оставшимся у танков:

— Свои!

Затем вновь обернулся, вынул руку из кармана и доверчиво протянул мне:

— Политрук Самойлов!

Я отрекомендовался.

— Какой части?— спросил его.

— Дивизии подполковника Аникушкина, слыхал такого?

— Нет, не слыхал. А это что за десант? — спросил я, показывая на танкистов.

— Немцы их танки подожгли, вот на двух этих едва унесли ноги. Увидев тебя, думаю все... попали на перекрестие...

— Откуда же здесь немцам быть? — спросил я.

Моя ирония не дошла до него.

— Как откуда? Да вон, в том селе, прямо к ним въехали. Не веришь? Майора Устинова спроси,— показал он на одного из своей группы.— Он начальник связи нашей дивизии и соврать не даст.

Неожиданность его аргумента меня рассмешила, хотя известие было далеко не веселым. «Вот тебе и два корпуса впереди»,— подумал я.

— Где же ваша дивизия?

— В том то и дело, что я сам ищу спросить кого.

— То есть?..

— А так... Понимаешь, поехали мы из Радзехува искать штаб фронта или корпуса. Радиосвязи нет, вот комдив и послал. Ездим, ездим, заскочили в Тернополь. Там командующий. Командующий говорит: «Обстановка серьезная, вот приказ комдиву». Приезжаем, передаем приказ. Комдив читает и говорит: «Надо корпус искать». Опять посылает нас. Опять мы едем, кругом ночь. Нашли село, где корпус стоял, приехали — гитлеровцы! Поцарапались немножко, броневик им разбили. Едем назад. Подъезжаем к Радзехуву. На шоссе стоит колонна разбитых танков. «Что за злые шутки»,— думаю, а тут уже крик: «Немцы слева, танки!» Стреляю, два подбил. Разворачиваюсь, отходим, а мне в борт снаряд. Машина горит. Выскочили, бежим в лес. Смотрю, в лесу два БТ из нашего разведбата, а на них экипажи с погоревших танков. Сели и поехали лесами. Выехали сюда. А теперь куда — не знаю,— и он тяжело вздохнул.

Я сказал, что видел много танков в Червоноармсйске.

— Наверное, наши! — обрадовался политрук.— Смотрите, друзья, немцы рядом! — прокричал он на прощанье, и его танки скрылись в лесу.

Напрасно я всматривался в бинокль в окраины села — ничего не увидел. Село точно вымерло. Вдруг над нами раздался пронзительный свист, точно ветер пронесся в верхушках деревьев. Второй раз просвистело, и дремавший в полуденной жаре лес содрогнулся от взрывов. Перелет. Бежим с Никитиным к танку. Из нижнего люка показывается голова механика-водителя Гадючки. Он свистнул и скрылся под звонко захлопнувшейся крышкой. Только мы успели вскочить в башню, как новый залп мин обсыпал наши танки.

Открываем ответный огонь. По нас бьет теперь и противотанковая батарея. Мы отходим за мост через Сытеньку. Решаем удерживать мост до подхода дивизии.

Наша рация, преодолев расстояние, связалась со штабной. Доносим, где находимся и где противник. Легкие танки его между тем смело подходят к охраняемому нами мосту. Это кстати дополняет нашу информацию. Первые два танка, пытавшиеся перейти мост, остаются на нем подбитые. Остальные, отстреливаясь, отходят в лес.

Вскоре подошло боевое охранение, заменило нас. Мы направились в Броды, где, как нам сообщили, расположился штаб дивизии.

Через местечко шла сплошная колонна танков, автомашин с пехотой и артиллерией. Это были части нашей дивизии, смешанные с частями дивизии, которая вчера где-то затерялась на марше. Командир корпуса ночью поехал от нас разыскивать ее. Вот и он сам. Я увидел его высокую фигуру на перекрестке, у ратуши, среди регулировщиков, направлявших части по их маршрутам.

У ратуши стояли знакомые дивизионные автомашины. Решив, что здесь находится штаб дивизии, я забежал в здание. В первой боковой комнате, в кресле у зеркала, сидел плотный, туго сбитый командир, он кряхтел и отдувался от шипевшей ему в лицо одеколонной струи пульверизатора, которым орудовал высокий, согнутый в дугу парикмахер.

— Хлопче! — не поворачиваясь, окликнул меня сидящий командир, принимая, видимо, за своего ординарца.— Доставай теперь чистую сорочку да переоденемся.

По голосу я сразу узнал Попеля, шагнул к нему, растерявшись от неожиданности, но он зыкнул на меня:

— Да не сюда, а в соседнюю комнату неси, вот еще недотепа!

— Зачем вам белье без ванны? — удивился парикмахер.

— Э! Чудак человек! Какая там ванна! Перед боем важно надеть чистое белье, а обмыться — в раю небесном обмоют,— сказал Попель, поднимаясь с кресла.

Я подошел к нему и доложил, что ищу штаб дивизии.

Узнав, что я с разведки, он стал подробно расспрашивать, где я видел немцев, где и какие встретил наши части. На прощанье сказал:

— Передай там хлопцам, нехай готовятся к большому бою!

Возвращаясь обратно, я увидел его стоящим на перекрестке дорог, там, где стоял Рябышев. Он сортировал колонну, направляя части в разные стороны, на свои участки обороны.

Сегодня у меня хороший день. По пути в штаб своей дивизии, в лесу, я наткнулся па штаб мехдивизии генерал-майора Баранова. В стройном, сухощавом, подтянутом генерал-майоре я узнал бывшего своего командира батальона по танковому училищу — полковника Баранова. Он тоже узнал меня, улыбнулся краешками сомкнутых губ и, подозвав к себе, протянул руку.

— Как чувствуете себя? — спросил он, оглядывая меня.

— Еще не как рыба в воде,— сознался я.— Много непонятного.

— Верю вам,— тепло сказал он.— Когда я молодым подпоручиком попал в 1914 году на германский фронт, мне все казалось непонятным, неразбериха какая-то, каша, думаю, пропадешь тут. Страшновато было, а потом разобрался, что к чему, и прослыл боевым офицером, с золотым Георгием познакомился.

Узнав, что я в танковой дивизии и не техникой занимаюсь, а командир, он сказал мне:

— Правильно сделали, поддерживайте честь нашего училища.

После этой встречи тепло стало на душе, как будто с отцом повидался Вспомнил все разговоры за день, подумал: посмотришь со стороны на то, что происходит, и решишь, что паника все куда-то мчатся, дороги забиты машинами, люди бродят туда-сюда, чего-то ищут, а приглядишься ближе, поговоришь с людьми и увидишь, что положение, конечно, сложное, трудное, обстановка очень неясная, но большинство относится к происходящему спокойно, как Кривуля, который уверен, что скоро все изменится.

* * *

Два обстоятельства не сулят нам ничего хорошего. Первое: вместо стойкой обороны мехкорпусов, под прикрытием которых мы должны сосредоточиться для наступления, застаем арьергарды их отходящих частей. Второе: марш и сосредоточение нашего корпуса в исходном районе происходили на виду немецких самолетов, которые беспрерывно бомбили нас до наступления темноты, и только лишь ее благодатная сень дала возможность перемешавшимся подразделениям разобраться и занять свои районы обороны.

И все-таки на душе радостное чувство: знаешь, где противник, куда он идет. Совсем не то, что раньше, когда казалось, что противник всюду.

Завтра мы будем наступать. Наконец-то начинаем воевать по-настоящему. Моя рота в горячке. Каждый экипаж копается в своем танке. Стучат кувалды, выбивая пальцы гусеницы, там затрещит мотор при пробной заводке, там воет вентилятор мотора, работающего на холостых оборотах, всюду бегают горластые техники, за которыми, как на поводу, следуют бензоцистерны.

К полуночи горячка спадает.

Мы с Кривулей сидим в танке, закрыв люки и включив боковой плафон. Кривуля бреется, стараясь разглядеть себя в узеньком металлическом зеркале смотрового прибора, в которое вмещается только четверть лица, а я ожидаю своей очереди. Бритвой Кривули пользуется несколько экипажей. После меня будут бриться Никитин и Гадючка, а пока они меняют белье, подшивают воротнички.

Кривуля требует, чтобы все подготовились к завтрашнему дню так, как подготовляются к великим праздникам.

— И зачем вы все это? — спросил я Кривулю, придерживая ремень для правки бритвы.

— А как же! — удивился он.— Бой для солдата — это, брат, праздник чести, а раз так, то на него каждый должен явиться в подобающем виде. Да, в общем, что вам рассказывать, сами знаете. А главное — очень важно и в санитарном отношении — чистое белье в случае ранения лучше, чем грязное, не заразишь рану.

Около нашей машины уже собрались танкисты, ждущие своей очереди побриться. Кривуля вспоминает о боях в Финляндии.

— Главное в атаке, чтобы ты не сунулся на противника, как на волах,— говорит он,— а чтоб машина маневрировала, бросалась из стороны в сторону, как бешеный конь. Этот маневр на открытом месте только и спасение для танка, пока не достигнешь укрытия. Но не забывай огня. Помни: бросок в сторону и огонь туда, откуда по тебе стреляет противник.

— С ходу трудно попасть с первого раза! — вздыхая, говорит Зубов.

— Неважно, что с первого не попадешь,— убеждает его Кривуля.— Когда у противника над головой один, другой снаряд просвистят, ему уже нелегко поймать тебя на прицел. Я вам скажу, до чего уж финский солдат упорный, а и то под Выборгом пушку с расчетом захватил я в плен.

Танкисты просят Кривулю рассказать, как это произошло.

— Очень просто,— говорит он.— Выскочили мы из лесу в атаку на деревню, из разваленного сарая ударила по мне пушка и промазала — недолет. Я посылаю туда снаряд, считаю в уме до десяти, как перед атакой старшина мне посоветовал, и бросаю танк вправо сорок пять градусов. Только я сманеврировал, вижу слева рикошетом второй снаряд, я — ответный, опять считаю до десяти и — маневр влево. На четвертом маневре я все-таки попал в пушку и вывел из строя весь расчет. Потом, когда я посадил раненых финнов на танк, их лейтенант говорит мне: «Только возьму па прицел, стреляю, смотрю, а танк пропадает в прицеле, надо доворачивать орудие.

Нам сам бог покровительствует». «Не бог,— говорю,— а старшина».

— Це не важно, шо вин не бог, а за такэ дило, товарищ политрук, треба на него молиться и утром и вечером,— говорит Гадючка.

— Теперь держись! — кричит мне Кривуля.— Завтра твой механик будет так швырять машину из стороны в сторону, что не найдешь, где запад и где восток.

Когда я побрился, разговор уже шел о том, что на земле с гитлеровцами завтра справимся, а вот авиация, пожалуй, даст «прикурить», как выразился Никитин.

У Кривули и тут нашелся «случай в Финляндии».

— Кто не видал «мигов»? — спрашивает он.

— Видели! — говорят все.— От «юнкерсов» только пух летит.

— Скоро небо чистым будет, но завтра на это рассчитывать мы еще не можем. Надо свою тактику-практику иметь.

Все очень заинтересовались, что это за тактика-практика.

— Был у меня такой случай в Финляндии,— продолжает Кривуля.— У них авиации не видно было, и вдруг и день нашего наступления появилась авиация — немецкая, но летчики — финские. Немцы бомбят скопом, а финны нет. Финн выбирает себе танк и пока не расклюет его или не израсходует бомб, не отстанет. Дело было в атаке на открытом поле. Только вышли мы из леса, увязался за мной один легкий бомбардировщик.

Я кричу механику, что за нами гонится самолет. Механик был парень не из храбрых, в атаке первый раз, явно не спешил, остался позади всех. Вот почему нас этот Финн и облюбовал. С перепугу мои механик газанул на всю скорость вперед. Слежу за самолетом. Выходит из пике, вижу бомба оторвалась уже, и в этот самый момент моя машина вдруг на полном ходу стоп у какой-то ямы, чуть через нос не опрокинулась. Бомба взорвалась впереди метрах в пятидесяти. Мне это понравилось, говорю механику, что, если потребую остановки на большой скорости, он должен так же взять на тормоза, как перед этой самой ямой. Только мы объехали яму и набрали скорость, самолет опять на меня пикирует, смотрю — бомба отрывается, командую механику:

«Стой» Бомба снова разорвалась впереди. «Ну, думаю, расчет правильный, яма выручила, спасибо ей, научила кое-чему хорошему». Всего выудил я у этого самолета четыре бомбы. Он так и улетел ни с чем... Вот что такое тактика-практика. Особой мудрости не требуется, только лишь слаженность и внимание,— заканчивает Кривуля.

Вспоминаю, как меня раздражали его рассказы об одесском житье-бытье, свои мысли о нем и думаю: «Можно же так ошибиться в человеке!»

* * *

Дивизия получила приказ: перейти в наступление и к исходу дня выйти на восточный берег реки Стырь в районе Плящова — Берестечко, перерезать противнику путь к Дубно.

С рекогносцировки командиры возвратились до восхода солнца. Комдив приказал мотострелковому полку приготовить топоры и пилы для мощения гати через болото и обеспечить форсирование танковыми подразделениями реки Сытеньки. С восходом солнца мотострелковый полк снялся с места и побатальонно вытянулся лесом в направлении переправ, чтобы занять плацдарм на северном берегу и прикрыть переправу танков. За мотострелковыми батальонами пошли и танковые полки.

Моя рота в составе разведбата движется по дороге на Королувку за КВ Васильева как резерв комдива. Остановившись у реки, мы прикрываем огнем мотострелковый батальон, готовящий нам переправу. Васильев выглядывает из открытого люка башни и торопит командира мотострелкового батальона. Он наблюдает за селом Полноцне, находящимся на противоположной стороне реки, показывает нам, куда надо вести огонь, и время от времени сам постреливает в ту сторону. Из второго люка башни часто показывается голова его заряжающего — полкового комиссара Немцева. Наконец, к Васильеву подбегает командир мотострелкового батальона, и полковник выбрасывает сигнал «Вперед».

Из-за деревни по мосту густо ударили мины, у меня над головой откуда-то справа профурчали один за другим два снаряда.

Я приказал Миките Гадючке обогнать КВ Васильева и проскочить вперед него на большой скорости открытый трехсотметровый участок насыпи и мост.

— Газуй так, чтобы снаряд не перенял нас,— пояснил мою команду Никитин.

Риск, конечно, большой, так как самый плохонький снарядик из пушки Виккерса выведет мой танк из строя, но нельзя же допустить, чтобы командиру дивизии пришлось идти в атаку впереди нас. «Во что бы то ни стало быть на том берегу первым»,— думал я, подпрыгивая и колотясь о стенки башни моего легкого танка. Танк точно с ума сошел. Из-под гусениц далеко назад летели обломки бревен настила переправы.

К явному неудовольствию Никитина, пришлось уменьшить ход. Моему примеру последовали и остальные четыре БТ, за которыми шли два КВ Васильева и штаба. Слева впереди в стволе ветвистой осины опять разорвался снаряд.

«По нас прицел взяли,— подумал я,— но теперь, господа немцы, поздно,— мы проскочили мост»,— и я приказал: «Разверни влево!» Свожу машину в молодой осинник, веду наблюдение вдоль дороги, которая подозрительно молчит. Не выходя из зарослей, почти у берега болота, останавливаю танк и наблюдаю за лесом впереди, в котором скрывается уже знакомая мне по разведке дорога на Комарувку, оглядываясь, вижу, как справа прямо по болоту переправляются танки батальона капитана Мазаева. Вдруг по ним с опушки, до которой не более трехсот-четырехсот метров, ударили одна, а за ней и вторая противотанковые пушки немцев.

— Ага, голубчики, раскрылись! обрадовался Никитин.— Теперь вам конец. Атакуем? — спрашивает он.

Нас от гитлеровцев закрывали густой осинник и ивняк. Для того чтобы атаковать противника, нам надо было или выйти на открытую дорогу или, как с завязанными глазами, продираться по зарослям, где можно напороться на пушки в упор. И то и другое не устраивало нас.

— Беги, покажи комдиву, где примерно стоят пушки. Комдиву с дороги видней, пусть ударит туда из своей, а потом мы атакуем,— сказал я Никитину, кивнув на подходившие к нам по дороге два КВ.

Никитину, видно, только это нужно было. Его как ветром перебросило на танк комдива. Пригорбившись за башней КВ, он показывал Васильеву, куда надо стрелять. Но к моему удивлению, выстрелов не последовало. КВ набирали скорость. Примчавшийся назад Никитин сообщил:

— Комдив атакует и приказал нам следовать за ним, а не задерживаться у болота.

«Неприятное замечание»,— подумал я и, дав команду, пошел в атаку прямо по осиновым зарослям. По КВ, которые шли впереди по дороге, зачастили снаряды откуда-то из-за леса. Выбравшись из зарослей у самой опушки леса, я увидел, как танк Васильева с ходу, чуть подняв нос кверху, наехал на роскошный куст, из-под которого бежали три немца. Из впереди растущего куста почти в упор дважды ударила по КВ противотанковая пушка. Взревев мотором и набирая скорость, танк Васильева, чуть развернувшись влево, налетел и на этот куст. Из-под вздыбившегося носа танка выскочили два немца, отбежали немного и, удивленно качая головами, что-то закричали — не то «Хох, рус!», не то «Ой, рус!»

— Вот черти! — крикнул мне Никитин.— Или не боятся, или обалдели от страха?

— Сейчас посмотрим! — крикнул я Никитину.

Мы не успели ударить из пулемета, как танк Кривули подошел к фашистам с другой стороны и смял их гусеницами.

Васильев, выглянув из башни, подозвал меня.

— Вот что, летите прямо на северную опушку Лешнювского леса. Там найдете командира корпуса и доложите ему, что я немного поспешил, на час раньше срока пошел в атаку, занял плацдарм, очищаю Комарувский лес. Оставайтесь у командира корпуса, пока он не поедет к нам. Тогда проводите его. Я буду ждать его команды на северной опушке леса. Это же и в боевом донесении,— сказал он, вручая мне листок, вырванный из полевой книжки.

— А вы не ранены? — спросил я, заметив запекшиеся капельки крови и подтеки на потном лице полковника.

— Нет, это при ударе снаряда о башню отскакивает и царапает окалина,— пояснил он мне.

Глаза его сияли. «Как он счастлив сейчас!» —подумал я и, радуясь, что бой так хорошо начался, погнал машину к Лешнюву.

Сегодня я убедился, что немецкие пушки не страшны КВ, даже если они бьют по нему в упор. Вспомнишь этих немцев, качающих головами от удивлении, и говоришь себе: «Да, хороший танк! Крепко и ладно сшит советскими людьми,— жаль только, что у нас их всего десять штук на дивизию».

* * *

Было около 10 часов утра, когда я разыскал командование корпуса. Генерал Рябышев и бригадный комиссар Попель находились на северной опушке леса, перед болотистой речкой Слонувка. Здесь проходит шоссе на Лешнюв. По опушке от села Полове до села Пяски стояли развернутые в боевом порядке танковые полки дивизии генерал-майора Мешанина.

Предав донесение, я отъехал, по указанию генерала, к танкам Т-34, выстроенным по опушке леса вдоль шоссе и по северной окраине села Пяски. Из Лешнюва по опушке и селу била вражеская артиллерия. От танка к танку бегал командир полка подполковник Волков, на котором, как мантия, болталась за спиной надетая на одно плечо кожаная куртка. Я слышал, как сопровождающий его майор, вероятно, командир батальона, упрашивал подполковника уйти из-под обстрела.

— Товарищ подполковник, я сам обойду и второй раз предупрежу. Зачем вам рисковать, ведь стреляют.

Подполковник отмахивался от него, как от мухи:

— Э, дорогой, оставьте. Надо, чтобы перед атакой бойцы и командиры видели друг друга.

Подбежав к машине, он спросил выглядывавшего из люка командира:

— Живем весело?

— Весело! — отвечал тот.

— Добре, детка, добре. С тем же из боя приехать. По сигналу атаки откройте такой огонь по своему участку, чтобы там и чертям жарко стало.

Меня поразило, как быстро изменилось выражение лица этого командира танка от нескольких слов, которые бросил ему с улыбкой подполковник. Минуту назад он выглянул из люка с той связанностью и осторожностью в движениях, по которым сразу чувствуется, что человек первый раз под огнем. Он смотрел в ту сторону, откуда стрелял противник, с явной растерянностью, вертя головой вслед каждому пролетавшему снаряду. А теперь он улыбался такой же искрящейся, счастливой улыбкой, как и командир полка. Высунувшись из башни по пояс, уверенно расправив плечи, козыряя командиру полка, он говорит:

— Есть, товарищ подполковник! Жду сигнала.— И уже вслед ему кричит:— Я им такую жаровню устрою, что пусть только держатся,— Видимо, очень довольный своим ответом, он приказывает заряжающему: — Приготовь десять снарядов для беглого!

Подполковник уже у следующего танка:

— Смотри не лови зевака. После огонька чтоб вихрем перелетел мост и ворвался в Лешнюв, а там громи все, что заметишь вражеское.

— Та, товарищ командир, то я з нетерплячкою жду сигнала уже цилу годину! — медленно отвечает ему младший лейтенант.

С удобством устроившись в башне, он наполовину высунулся из нее своим могучим торсом. Чуть откинувшись назад, он опирался на согнутые в локтях руки и, видимо, не обращал ни малейшего внимания на пролетавшие снаряды. Рядом с ним во втором люке была видна маленькая голова заряжающего, поглядывавшего снизу вверх на своего командира и строившего уморительные гримасы.

— Ну и язык!— смеясь, крутит головой подполковник.

— Мий язык? — удивленно переспрашивает его командир машины.

— Непонятный, товарищ младший лейтенант Перепилица, вот что. Не разобрал, что вы сказали.

— А! — тянет Перепилица.— То вы мене не хочете понимать. А ось дайте сейчас сигнал в атаку и вы побачете, як мене с пивслова поймуть нимци! — не меняя позы, отвечает Перепилица. А то стой тут и нудьгуй.

— А Шилов здесь? — спросил его Волков.

— Здесь! Здесь! Здесь! — вместо Перепилицы поспешно ответил заряжающий, то поднимаясь над башней, то обрываясь вниз.

Видно было, что он волнуется и его ноги соскальзывают супоров.

— Нэ торопысь!— прикрикнул на него Перепилица.

— Шилов, задачу знаете? — спросил Волков.

— Так точно, знаю: первым ворваться в Лешнюв, взять Лешнюв и наступать...

— Пидожди брать,— перебил его Перепилица.—Ты

лучше добре заряжай та наблюдай мне, а взять — экипажем возьмем, а не ты сам.

Это развеселило всех — и Волкова, и озабоченного майора, и подбежавшего к ним ротного, и меня с Никитиным.

Уже отходя к другой машине, подполковник предупреждает Перепилицу:

— Смотрите, младший лейтенант Перепилица, за вашей машиной буду наблюдать не только я, а, можно сказать, вся Европа.

— Давайте скорей сигнал, та хай весь мир дывится на меня.

— Хорошо, вашу просьбу уважу: скоро дам сигнал. Счастливого успеха! — сказал подполковник.

— Спасибо! — ответил Перепилица.

Внутри машины «спасибо», как эхо, повторили в три голоса остальные члены экипажа, которых мы не видели.

Скоро атака. Я подъезжаю почти вплотную к КВ Рябышева, останавливаюсь позади него. Рядом стоит Т-34 Попеля. Эти два танка — тяжелый КВ и средний Т-34 — я вижу всегда вместе.

Сейчас и комкор и его заместитель стоят за кормой попелевского танка. Рябышев диктует радиограмму в штаб фронта, а Попель, посматривая в бинокль за реку, что-то отмечает на своей карте.

Подъехавший к нам на БТ командир дивизии генерал-майор Мешанин, по-солдатски четко козыряя, докладывает генералу Рябышеву о готовности дивизии к атаке.

Посмотрев на часы, Рябышев говорит:

— Васильев больше чем на час опередил нас. По плану и нам время. Начнем?

— Начнем! — говорит Попель.

— Генерал Мешанин, на свое место,— приказывает Рябышев,— а мы с бригадным комиссаром будем наступать по шоссе на Лешнюв.

Генерал Мешанин умчался к себе. Я вылез из машины и подошел к корме КВ.

— Нехай ему неладно, жаркий будет день. Много сала даром пропадет,— говорит Попель, обращаясь к хмуро молчавшему Рябышеву и вытирая с лица струящийся пот.— А то б на колесную мазь пошла, тачанки в кавалерии, наверное, нечем сейчас смазать.

— Смотрите, товарищ бригадным комиссар, как бы немцы с вас сегодня все сало не вытопили,— смеется генерал.

— На войне все может быть,— отшучивается Попель.

— Даю сигнал атаки,— опять нахмурившись, сказал Рябышев и, подозвав комиссара штаба, приказал дать сигнал по радио и ракетами.

Через минуту со всех концов нашего леса в сторону реки полетели красные ракеты, и в лесу заревели моторы танков.

Откуда-то из-за леса ударил по Лешнюву наш корпусный артполк. Вокруг звонко и четко забухали пушки танков Волкова и орудия дивизионной артиллерии. Рябышев и Попель подняли бинокли к глазам. За мостом и селом, на окраине его, по огородам и садам, как мыльные пузыри, лопались беловатые дымки частых разрывов. Справа из леса, вытянутого рогом в сторону речки, вышел странный, квадратной формы, высокий танк и быстро пошел по лугу к берегу.

— Смотрите, Мешанин пошел,— сказал Попель, показывая Рябышеву на лес.

Вслед за первым танком двинулись еще два танка такой же странной формы. «Что за наваждение!» — думал я, всматриваясь в первый танк. Передняя часть его быстро уменьшалась, становилась все ниже и ниже. На землю одно за другим падали с танка бревна. Продвигаясь по ним вперед, он дошел до реки. Бревна больше не падали. Танк принял форму БТ. По готовому настилу он быстро ушел назад в лес. По его следу пошел другой танк, поджидавший его возвращения. Третий танк стлал дорогу невдалеке, параллельную уже проложенной.

— Вот это здорово! — закричал Никитин, тоже наблюдавший из башни за полем боя и, видно, тоже только теперь понявший, что происходит перед ним.

Попель обернулся и, посмотрев на Никитина, спросил его:

— Чему, хлопче, удивляетесь? Первый раз видите, что ли?

— Впервые,— признался Никитин.

— Ну, тогда учись, как форсировать болотистую речушку,— сказал Попель и посмотрел в бинокль туда, где под огнем через болото выстилалась танковая переправа.

Второй танк с горой бревен на броне прошел по настилу к речке, перебрался через нее, сбрасывая бревна, перешел по ним болото и, ведя частый огонь, подходил уже к крайнему сараю села. По его следу шли другие.

— Хороша, Кирилл Николаевич, ваша механика, слов нет — хороша! Напрасно я сомневался,— говорит Рябышев, то поглядывая на Попеля, то опять в бинокль на переправу.

Из этого я заключил, что инициатором такого способа форсирования болотистой речки был Попель. Посмотрев на переправу, он отвернулся от нее, как будто она его нисколько не интересовала, и стал всматриваться в сторону Лешнюова. На южной окраине Лешнюва, молчавшей все время, вдруг справа и слева от шоссе забабахала раскатистыми залпами мелкокалиберная противотанковая артиллерия. Она открыла огонь по переправе наших танков, до которой было не меньше двух километров. Такое расстояние спасало наши легкие танки, и они взводами быстро проходили на северный берег реки и врывались в соседнюю деревню.

Рябышев не отворачивает бинокля от Лешнюва. Слышу, как он повеселевшим, довольным голосом говорит Попелю:

— Вот-вот, видите! Вот где нас фашисты ждали. Ясно, они думали, что мы прежде всего кинемся по шоссе. Да, господа, просчитались!

Немцы забыли уже про мост и пустое шоссе; их артиллерия в горячке прилагает все усилия, чтобы помешать переправе наших танков через болото, но поздно. Все эти усилия безуспешны. Перебравшиеся через болото танки с прямой наводки уничтожают вражеские пушки по обе стороны шоссе, обезвреживают направление своей атаки.

«Вот как хорошо задумано!» — радуюсь я, вглядываясь в окраины села. Там стало заметно движение доселе невидимых нам танков и бронемашин. Но вот они опять куда-то скрылись за домами и садами.

— Товарищ генерал, не пора ли? — спросил Попель Рябышева.

— Пора! — ответил Рябышев и приказал штабному командиру передать приказ генералу Мешанину: «Атаковать село Лешнюв в лоб по шоссе».

Тотчас же на шоссе появляется танк Т-34. Все больше и больше набирая скорость и с ходу ведя огонь, он летит к мосту. Нам хорошо видно, как замедлив ход, Т-34 осторожно, точно на ощупь, переходит подправленный после взрыва мост и вновь, затянув высокую моторную ногу, все быстрее и быстрее мелькает в просветах между телеграфными столбами, проглатывая последний опасный километр шоссейной дороги.

— Перепилица! — взволнованно кричит мне Никитин.

Между тем к мосту уже подходят три танка, а из лесу на шоссе вырываются машина за машиной.

— Атака началась! — говорит Попель.

Он опускает бинокль, торжествуя оглядывается; его лицо искрится той счастливой улыбкой, которую я видел сегодня уже на многих лицах.

Пушечная пальба на северном берегу речки Слонувки и в Лешнюве внезапно почти оборвалась. Но только я подумал: «Что это значит?» — как стрельба возобновилась. Теперь она велась по шоссе и по краю села, где уже были наши танки. Снаряды часто зафурчали вокруг нас, а у моста стал вырастать занавес из сплошных разрывов.

— Э, дураки, поздно спохватились перенести артогонь,— говорит Попель, обращаясь к генералу, и, опять вскидывая бинокль, добавляет уже сам себе: — Сейчас Волков наведет там порядок,— и вдруг с досадой топнул ногой.

Я взглянул на мост, вокруг которого бушевал заградительный огонь врага, и понял, в чем дело. Летевший по шоссе очередной танк перед самым мостом резко затормозил, стал спускаться с насыпи дороги на болотистый луг. Его маневр мне ясен — он хочет обойти стороной по болоту заградительный огонь. Но, не пройдя и полсотни метров, танк забуксовал на месте и как бы присел в траву.

— Посадил машину в болото, не пошел через огонь,— возмущается Попель.— Боюсь, товарищ генерал, чтобы остальные тоже не начали лукаво мудрствовать и не сели в болото... О, завилял, завилял хвостом! — кричит он.— Второй, товарищ генерал, свернул с шоссе.

— Понесло к чертям в болото! — выругался Рябышев и, опустив бинокль, по-стариковски вздохнул: — Да, Кирилл Николаевич, вспомнишь все-таки кавалерию. Когда я командовал на виду у всех, все меня видели и делали то же, что и я.

Я с ужасом думаю о том, что теперь все остальные машины тоже попытаются обойти мост и, конечно, застрянут в болоте. Дрожа, как в лихорадке, смотрю на начальство и злюсь, что начальство спокойно разговаривает и ничего не предпринимает. Мне кажется, что уже все пропало.

— Товарищ генерал, пойдем в атаку! — круто повернувшись к Рябышеву, сказал Попель.— Вот так, на виду у всех. Пусть видят, что генералы первые пошли через огонь! Все пойдут за нами!

Я обратил внимание на не свойственную Попелю резкость движений и на пронзительный, испытующий, но не без веселой хитринки взгляд, который он бросил на генерала.

Мне показалось, что и генерал посмотрел на Попеля как-то недоверчиво. Повернувшись опять к мосту, помолчав немного, он сказал своим обычным тоном:

— Пойдем!

Я не подозревал в старике-генерале того проворства, с каким он вскочил в свой КВ, на ходу отдав команду «По машинам», больше похожую на протяжную кавалерийскую «По коням», и той ловкости, с какой он забросил ноги в башню, совсем как наездник при джигитовке.

— Механик, заводи! — крикнул он, нагнувшись в башню.— Промчи меня перед строем на опушку у всех на виду! Направление атаки — по шоссе, через мост на село. Скорость — аллюр три креста!

Попель был уже на своем Т-34. Оба танка рванули вперед, выскочили на опушку и, расшвыривая комья земли, волоча за собой пелену черного дыма, гремя и воя, понесли обоих своих командиров, стоявших высоко в башнях на виду экипажей всех машин.

Сигнализируя флажком «Делай, как я», Рябышев и Попель выходят на шоссе. Здесь более увертливая и быстроходная машина Попеля опередила КВ Рябышева.

«А что же мне теперь делать?» — подумал я.

— Пошли за ними, чего отстаем! — крикнул мне Никитин.

«Конечно, за ними!» — решил я, влезая в башню.

Наш БТ едва вырвался из волны хлынувших к шоссе танков и, как гончая по следу, кинулся за Рябышевым и Попелем, уже подходившим к мосту. Несшиеся за нами танки, сверкая выстрелами, образовали на шоссе колонну.

«Ну, теперь не удержит никакой заградительный огонь!» — подумал я.

— Фашистам — вот! — Никитин сложил из рук крест.

С замиранием сердца слежу за танком Попеля, который ринулся в самую гущу заградительного огня. Вдруг он исчез в облаке дыма и пыли, поднявшейся с земли. У меня перехватило дыхание, я старался выдохнуть из груди воздух и никак не мог. «Пропал комиссар, пропал комиссар!» — вероятно, я это подумал, но мне казалось, что кто-то прокричал мне это прямо в ухо.

Но вот облако осело, и я снова увидел танк Попеля. Уже с закрытыми люками, он шел к селу; скорость его, кажется, была еще больше. Я задышал свободнее. Пушка попелевского танка, повернувшись влево, блеснула огнем выстрела. «Жив!» — воскликнул я мысленно и в неудержимом порыве радости, изо всех сил хлопнув ладонью по башне, крикнул своему танку:

— Ну, дорогой, выноси и нас!

Заградительный огонь угасал, но, когда танк Рябышева вступил в его полосу, фонтаны разрывов с новой силой стали вырываться из земли, поднялись стеной.

«Опоздали — перелет!» — обрадовался я, увидев, что снаряды рвутся позади машины генерала.

— Прошел,— сказал Никитин и, захлопывая свой люк, крикнул мне: — Закройтесь, наша очередь!

Одна мысль сменяла другую. Только я подумал: «Если снаряд ударит по верхним броневым листам, наш танк не выдержит», как мелькает мысль, что уже третий раз я вижу впереди стену разрывов, вырастающую после нескольких минут тишины, что танк Рябышева успел проскочить раньше ее появления,— значит, бьют залпами, надо воспользоваться интервалом. Повеселев, я крикнул Миките в переговорное устройство:

— Перейдешь мост, подведи танк вплотную к разрывам, включи третью скорость, выключи бортовые и будь наготове. Дам команду «Полный газ», бортовые включай и выноси из огня. Понял? — переспрашиваю я.

— Ага!— отвечает он.

Меня возмущает это «ага».

— Что «ага»? — кричу я.

Смотри, бахнет тебя снаряд по носу, тогда будет «ага»! — кричит ему Никитин.

— Башнер! Що вы там дрожите? — ехидно спрашивает Гадючка.— Не шатай мне машину, а то на мост не попаду.

— Ртом смотреть будешь, конечно, промахнешь! — хладнокровно отвечает Никитин.

— Думаешь, и я такой, як твоего батьки сын! — огрызается механик, уже припав к триплексу.

Старшина Никитин назначен командиром машины, но в бою командую я, а он выполняет обязанности заряжающего (башнера), и хитрый механик пользуется этим, понижает Никитина в должности на две ступени и позволяет себе свободное обращение с ним. Но когда Никитин остается вместо меня, вступает в свои права командира, механик тотчас проникается к нему уважением и почтением, переходит на «вы» и любую шутку, отпущенную Никитиным по его адресу, как бы она ни была ядовита, проглатывает молча.

— Мост! — предупреждает Гадючка.— Я готов! На скорости!

Машина стоит. Метрах в пятидесяти блеснули взрывы.

— Вперед! — даю я команду.

Меня отбрасывает к задней стенке башни, мотор завывает так сильно, что, кажется, сейчас взорвется.

В ушах забарабанило, но впереди шоссе было уже чисто, только кое где взметывались вверх отдельные разрывы.

Мы обогнали КВ Рябышева и затормозили, увидев дымящийся на шоссе Т-34, у борта которого торопливо работали три человека. Они натягивали гусеницу. В одном из них я узнаю Попеля.

— Проезжайте, проезжайте! А то из-за вас и мне достанется! — обернувшись к нам, кричит он.— Одно копыто подстрелили. Ничего, ничего! Два трака поставили, сейчас догоню.

— Хитрый! — смеется Никитин, показывая на дымящийся танк комиссара.

Я тоже сначала думал, что танк Попеля горит. Оказывается, Попель поставил на корму дымовую шашку, имитируя пожар, и немцы попались на удочку — перестали по нему стрелять, решив, что с этим танком уже покончено.

Первым ворвался в Лешнюв со своими танками младший лейтенант Перепилица. Когда мы подошли к селу, он давил гусеницами противотанковые орудия гитлеровцев, стоявшие во дворах. Вслед за нами подошла вся колонна Волкова. С нею машины Рябышева и Попеля. Я слышу голос Попеля:

— Ну что, товарищ генерал?

— Атакуем северную окраину,— отвечает Рябышев, танк которого останавливается рядом с нами.

— Ясно! Механик, вперед! — командует Попель.

КВ Рябышева идет рядом с танком Попеля по улице. Я иду за КВ, прижимаясь к домам. По другой стороне улицы движутся танки Волкова.

Один за другим противно просвистели два снаряда.

— Оттуда! — кричит Попель Рябышеву, показывая рукой на каменный дом, стоящий на перекрестке дорог за церковью.

Позади нас улицу перегородила стена разрывов, как и у моста. «Новые батареи появились»,— подумал я. Теперь снаряды воют над нами беспрерывно. То там, то здесь над каменным домом поднимается облако красной пыли и звенит битая черепица или летит длинная щепа из бревенчатых стен.

— Товарищ старший лейтенант,— говорит мне Никитин,— свернем за дома в огороды, по ним и выйдем на край села. Комиссар уже захлопнул люк, они сейчас в сторону, и нам несдобровать.

Попель действительно захлопнул люк, он мчится, прижимаясь к самым домам.

— Видите, этот хитрый комиссар что-то задумал, а нам достанется на орехи,— не унимается Никитин.

«Попель атакует батарею. Никитин прав — надо прикрыться домами и идти рядом с ним»,— решил я и дал команду свернуть влево за дома.

Ломая заборы и плетни, мы догоняем танк Попеля. Он идет рядом по улице и куда-то стреляет. Впереди за домами наперерез Попелю крадется тяжелый пушечный бронеавтомобиль; его белое крестовое клеймо мелькает в просветах между зданиями.

Никитин хватается за бронебойный снаряд. Я спешу навести пушку в первый между домами просвет. «Вот он, голубчик»,— сказал я сам себе, наводя перекрестие на середину броневика и предвкушая удовольствие от того, как сейчас продырявлю его насквозь. Но в этот миг позади нас бухнула пушка, и броневик с отваленным боком, задымив, остановился. Выглянув из башни назад, я увидел рядом стрелявший танк Т-34, в башню которого на моих глазах скрывается голова Попеля.

Никитин, держа наготове теперь уже ненужный снаряд, восхищенно ругается:

— Черт возьми! Заметил же!.. Вот глаз!

Огородами по нашим пятам уже двигалась рота Т-34, стреляя из пушек. Через переулок в крайнем саду видны были вражеские солдаты, оттуда доносились сухие барабанящие выстрелы.

— Немцы! Пехота! — нетерпеливо кричит мне Никитин.— Скорее! Уйдут!

Стреляю по какой-то яме, в которую спрыгнули солдаты. Наш танк врывается в сад. Я поливаю из пулемета окопы, а механик разворачивает их гусеницами. В разные стороны от нас бегут гитлеровцы. Одни из них падают, другие успевают добежать до высокой ржи.

Никитин подсчитывает вывороченные гусеницами из ям стволы минометов и всюду валяющиеся ящики из-под мин.

— Наша задача выполнена!— торжественно объявляет он.— Теперь надо найти потерянное начальство!

Но начальство искать не приходится. Вот посреди соседнего сада справа громоздится КВ Рябышева, рядом еще танк — это, наверное, Попеля. Они бьют из пушек вдоль шоссе по уходящим за гребень не то бронемашинам, не то танкам немцев. Туда же стреляют виднеющиеся на этом же гребне далеко вправо танки соседнего полка. Слева где-то за селом тоже гремит бой.

Я подъехал к танку командира корпуса. Генерал Рябышев, поднявшись на башню своего КВ, наблюдал в бинокль, поочередно поворачиваясь во все стороны.

Попель, молодецки, шариком выскочив из машины, с довольным видом вытирает рукой закопченное и залитое грязным потом лицо.

— Успех наступления явный,— говорит генерал с башни, не отрываясь от бинокля.

— Несомненно! — поддакивает снизу Попель.

Подъехал на танке командир дивизии, генерал Мешанин. Он доложил, что село очищено от противника, а справа и слева наши части продвигаются вперед и что в этом бою противник потерял три с половиной десятка легких танков и бронеавтомобилей, до двух батарей артиллерии и много минометов.

— А винтовок? — спросил Рябышев.

— Не знаю, товарищ генерал, не докладывали мне.

— Вот видите, какая война пошла! Я сам за весь бой не слыхал ни одного винтовочного выстрела,— всё орудия, минометы, пулеметы; поэтому и спросил,— сказал Рябышев.

Он приказал преследовать противника без остановки до Берестечка, оборону занять по реке Стырь.

Уже вслед отъезжающему комдиву Рябышев крикнул:

— Мой энпе здесь. Смотрите, связь держите по радио.

Когда вдоль шоссе на север развернутым строем пошли танки, в небе появилось несколько немецких самолетов. Они летели очень низко, у самой земли, что-то высматривали, но не стреляли, и по ним никто не стрелял. Все были заняты наступлением, рвались вперед.

— Ну, раз погнали, теперь уже будем гнать, только успевать заправляться,— уверенно заявил Никитин.

— До Берлина,— подтвердил Гадючка и вздохнул: — Эх, побачить бы, шо там за зараза!

Рябышев слез с танка и подошел к Попелю. По улыбающимся лицам видно, что оба они довольны первым успехом. Теперь они прямо смотрят друг другу в глаза, угощают один другого папиросами. Теперь уже незаметно той настороженности во взглядах, которыми они искоса окидывали друг друга перед атакой и которая угадывалась тогда в каждом их слове.

— Ну что, Николай Кириллович, подстрелил что-нибудь? — спрашивает Рябышев.

— Кажется, да,— говорит Попель.— Два раза по белым крестам между домами стрелял, но результаты так и не пришлось увидеть.

— Подбили! — не удержался я.— Бронеавтомобиль.

— Тяжелый, с пушкой! — добавил из башни Никитин.

— Ну, все равно. Хотя он и тяжелый, но это, дорогой мой, уважаемый Николай Кириллович, то же самое, что из охотничьего четвертого калибра волчьей картечью по воробью. Да разве твою пушку можно портить на такую мелкоту!

— Ничего не поделаешь, Дмитрий Иванович, каков рыбак, такова и рыбка, — отшучивался Попель, намекая, очевидно, на свой маленький рост.— Я, знаете, человек без претензий,— что бы ни попалось, не откажусь.

Хороший принцип: — довольно мотнув головой, сказал Рябышев.

— Дмитрий Иванович, признавайтесь, а почему вы согласились пойти в атаку впереди боевых порядков? — спросил Попель, когда я отошел.

Он, вероятно, думал, что его разговора с генералом никто не слышит, но я, стоя за танком, все слышал.

— Потому, что мы с вами люди новые, друг друга еще не знаем. Ясно?

— Вполне,— сказал Попель.

— В таком случае, Николай Кириллович, не будем больше испытывать друг друга и не советую тебе больше рисковать, как сегодня, через заградогонь. Хорошо, что это был минометный, да и калибры батальонные, а если бы артиллерийский, вряд ли отделался одной гусеницей.

«Так это были минометы, вот оно что, а я считал, что артиллерия!» — разочарованно подумал я.

Рябышев долго пытался связаться по радио с нашей дивизией. Он то и дело спрашивал радиста:

— Ну что, работает рация Васильева?

— Нет, не работает,— отвечал тот из танка.

— Эх, подводит меня Васильев!— злился Рябышев.

— Когда приедете в дивизию,— увидев меня, сказал Попель, не забудьте передать полковнику Васильеву, чтобы расследовал, почему не работает его рация. Виновника взгреть, да так, чтобы долго помнил.

Повторив приказание, я обратил внимание начальства на то, что правее нас впереди, километрах в десяти на северо-востоке, часто рвутся авиабомбы и за садами то появляются, то исчезают большие стаи самолетов в дымчатом зареве неба.

— Видно, комдив ведет бой,— высказал я предположение.— Может быть, он сейчас тоже впереди своих боевых порядков...— невольно вырвалось у меня.

Я как бы продолжил то, о чем все время думал, прислушиваясь из-за своего танка к разговору Рябышева и Попели.

По удивленным и широко раскрытым глазам, смотревшим на меня, я понял, что генерал догадался, что я слышал его разговор с Попелем. Он недовольно гмыкнул, боднул назад головой, вдруг насупился, метнул колючий взгляд и, сказав протяжное «да», повернулся к занятому чем-то Попелю, предложил ему ехать назад в лес к Бродам, на КП.

— Попытаемся связаться через главную рацию,— объяснил он свое намерение и приказал мне следовать за ним.

Теперь и над нами плыли косяки фашистских бомбардировщиков. Развернувшись, они пошли, снижаясь, на север к Королувке, куда двигались танки дивизии Мешанина. Оттуда уже доносились взрывы. Ясно было, что гитлеровцы, обнаружив направление нашего наступления, принимают меры, чтобы помочь своей бегущей легкобронетанковой дивизии и остановить продвижение нашего корпуса.

* * *

Попытка генерала Рябышева поймать нашу дивизию с главной рации штаба корпуса, куда мы прибыли уже с час, пока не дала результатов. Я стою у своего танка на опушке редкого леса и ожидаю очередного приказания. Здесь же, на опушке, в двухстах метрах сгрудились автомашины штаба корпуса.

Микита сидит на носу танка, спустив ноги внутрь своего люка, забавляется с пойманным им в лесу зайчонком и рассказывает, как однажды на весновспашке он набрал полную пазуху зайчат, потом одарил ими всю детвору в колхозе.

— А с тобой що мени робыть? — спрашивает он, поднимая на ладонях к лицу испуганно сжавшегося в комок зверька.— Отпустить в лес — так машины задавят, взять с собой в экипаж — так от страха околеешь. Ты ж — тварь, дикий зверь, ты же ничего не понимаешь в войне.

Над нами пролетают немецкие бомбардировщики, и где-то правее оглушающе рвутся бомбы. Выскочив из леса, я вижу, что враги бомбят опушку, где расположен штаб генерала Баранова.

— Наш лес бомбят? — спрашивает меня Никитин.

— Наш.

Держись, хлопцы, сейчас и нам достанется трохи от этой собачьей свадьбы,— почему-то со злорадством говорит Гадючка, прижимая зайчонка к груди.

— Эй, оракул, придержи язык, а то первая бомба оторвет тебе его! — советует Никитин.

— А шо це такэ «оракул»? — интересуется Гадючка.

— Это в Греции когда-то был такой главный брехун,— смеется Никитин.

Я предчувствую, что Гадючка сейчас «с пол-оборота заведется».

— «Юнкерсы»! — угрожающе говорит он, подняв палец к небу, выпускает зайчонка на волю и кричит ему: — Тикай у норку. Швидче тикай!

Где-то далеко, слева от нас, разорвалась бомба, а другая засвистела совсем близко, правее.

— Ага, оракул-брехун! — кричит Гадючка, успевший нырнуть в машину и захлопнуть люк.— Ховайте, товарищ студент, свой ученый ковпак у башню, а то утеряете.

Гадючка не унимается, но Никитину уже не до него.

— Смотрите, все бегут из леса в поле! — докладывает он свои наблюдения.— Эх, черт возьми, выдали себя, теперь они ударят по опушке.

Услышав это, Гадючка кричит мне снизу:

Товарищ командир, раз люди из леса, давайте мы поглубже в лес.

— Попробуем,— предлагает Никитин.

Я соглашаюсь, и только наша машина тронулась с места, как неподалеку слева начали пачками рваться бомбы. Взрывы быстро приближались к нам, подгоняя нашего механика. Танк шел, виляя между толстыми деревьями. Лес гудел, стонал и трещал.

Когда все стихло, мы по искалеченному лесу вернулись к штабу.

Дымятся разбитые штабные машины, точно белыми голубями усеяна поляна листками штабных документов. Подбегаю с Никитиным к разбитой машине, из которой торчит антенна. Рядом из воронки поднимается генерал Рябышев и, взявшись за голову, согнувшись и пошатываясь, идет к другой большой воронке, в которой за двумя толстыми сваленными деревьями Попель бинтует кому-то голову.

— Николай Кириллович, цел? — спрашивает Рябышев.

— А? — не отрываясь от дела, как-то глухо переспрашивает его Попель.

— Цел, говорю?

— А как же! — улыбается Попель.— Немного царапнуло по мякишам, и в голове какой-то чертополох, а так ничего... А у тебя как, Дмитрий Иванович? — спрашивает он севшего на край воронки Рябышева.— Тоже отметился?..

Санитары подбирают раненых. Попель смотрит на разбитые штабные машины, грустно качает головой, говорит:

— День начинает портиться...

— Уже испортился,— прерывает его Рябышев — Главная рация вдребезги, остальные перекалечены, осталась только одна — оперативного отдела.

— Тогда нечего сидеть, поедем к Васильеву,— предлагает Попель.

Рябышев приказывает мне вести их.

Не успели мы отъехать, как на штаб стали пикировать вновь появившиеся стаи самолетов.

Во время первой бомбежки, отсиживаясь в лесу, мы не видели, сколько над нами авиации, а теперь, с дороги, куда ни посмотришь, везде косяки самолетов, всюду— и вдали и вблизи — взрывы. Там горит большой участок леса, там дымятся рощи. В гуле разрывов непрерывный треск. Это взрываются густо набившиеся в рощи машины с горючим и боеприпасами. Хорошо, что эти машины стояли не у шоссе, а то нельзя было бы по нему проехать.

У дымящихся рощ обращают на себя внимание выгоревшие пятна на зеленой траве. Остановились, разглядываем их.

— Фосфор! — определил Попель.— Фосфорным составом поливают, вот отчего и лес горит.

Яркий солнечный день стал каким-то желтым и тусклым, как во время затмения.

Под Червоноармейском на нас нападают «мессершмитты». Ухожу с шоссе за дома. Рябышев делает то же самое. А где Попель? Мы и не заметили, как он отстал на своем Т-34

* * *

Васильева мы нашли на северной окраине Комарувки. Впереди горели Мытницкие рощи, над головой надсадно ревели самолеты, а по степи катились гулы взрывов. Дивизия притаилась. Только изредка, когда пролетят самолеты, от кустика к кустику пробежит красноармеец или к лесу на бешеной скорости промчатся одна-две машины. Пришлось и нам оставить танки в лесу, около штаба дивизии, а самим испробовать быстроту ног.

Васильев продвинулся с утра на тринадцать километров, достиг у села Остров речки Пляшувки — притока реки Стырь. Здесь фашистская авиация остановила дивизию, и она с полдня отсиживается в окружающих рощах. Но это только до вечера. С наступлением темноты, как доложил Васильев генералу, дивизия возобновит наступление. Одно обстоятельство волнует Васильева. Весь первый эшелон тыла дивизии — автомашины с горючим и боеприпасами — сгорел в лесу от бомбежки. Правда, пока части ни в чем не чувствуют недостатка.

Выслушав Васильева, Рябышев сказал, что он приехал к нему только из-за отсутствия связи с дивизией. Он приказал расследовать, почему не работала рация, и привлечь виновника к суду.

— Товарищ генерал,— доложил полковник.— Я сам свою собственную рацию не мот вызвать до тех пор, пока не приехал сюда.

— А почему?

— А потому, что мой штаб с перепугу, чтоб его не бомбили, приказал все рации выключить.

— Разберитесь лично, а в следующий раз за отсутствие связи ответите по всей строгости... Да! Помните это...

Узнав, что дивизионный разведбатальон потерь не понес, Рябышев приказал Васильеву выделить роту в резерв корпусной разведки.

— Отправьте мне ее на денек-другой. Потом верну. У меня, знаете, авиация разведку покалечила,— объяснил Рябышев.

Когда я передал этот приказ своему комбату, капитану Скачкову, тот сказал мне:

— Вы знаете, где штаб корпуса, ну и отправляйтесь со своей ротой.

К тому, что у него, хотя и временно, отбирают целую роту, комбат отнесся совершенно равнодушно. Уже несколько дней я нахожусь под его начальством, но все еще не могу раскусить, что это за человек. По душам с ним не поговоришь. Он держится подчеркнуто официально, замкнуто, делает вид, что несправедливо обижен. Васильев до сих пор не осуществил своей угрозы отдать его под суд — то ли раздумал, то ли в боевой горячке ему сейчас просто не до того. Скачков старается не попадаться полковнику на глаза.

Генерал Рябышев, не дождавшись Попеля, выехал в дивизию Мешанина, а я, собрав свою роту, лесной дорогой поехал к штабу корпуса.

На старом месте штаба не оказалось. Те же разбитые машины и те же похожие на белых голубей листки из штабных дел, но пи одного живого человека. Поиски вдоль леса не привели к успеху.

— Да хиба их тут треба шукать! Станем у шоссе на краю местечка, кого-нибудь поймаем,— советует Микита.

Я принял его совет, расположил роту в садиках на северной окраине Брод, рядом с шоссе. Тут же под навесом у одного домика оказалась корпусная радиостанция.

— А где штаб? — спросил я начальника.

— Не знаем!

— Как же вы сюда попали?

— Спасались от бомбежки.

— А связь со штабом?

— Ни с кем не имеем. Никто не отвечает на наши позывные, все молчат.

Вспомнив, как объяснил Васильев Рябышеву отсутствие связи, я подумал: «И здесь то же самое, боятся радио, как черт ладана».

— Признайтесь, товарищи, что вы и не думали включать рацию, пока летала авиация! Боялись, да? — накинулся я на радистов.

Они промолчали. Я приказал им вызвать нашу дивизию. Через минуту дивизионная рация ответила, что «старый хозяин уехал давно к сыну, а маленький недавно выехал домой». «Значит, Попель едет к нам»,— решил я.

С перекрестка прибежал связной и доложил, что прибыла мотоциклетная рота штаба. Я помчался туда и увидел Попеля. Он стоял возле своего танка у шоссе и задерживал всех идущих в Броды — и бойцов, и командиров. Люди, чувствуя свою вину, оправдывались: идем, мол, в город, потеряли своих командиров.

— Ну, если потеряли, то я сейчас найду их. Я тут бог и старший воинский начальник. Выходи за лес и занимай оборону,— приказал Попель.

Назначив командиров и указав район обороны, он сказал:

— Рота пополняется за счет отходящих.

Кто-то из этих растерявшихся людей посеял слух, что гитлеровцы взяли в плен двух наших генералов — Рябышева и Мешанина.

Попель велел связаться с дивизиями. Из двух дивизий ответили, что Рябышева у них нет. Дивизия Мешанина не отвечала по-прежнему. Не отвечал и штаб корпуса. Тогда Попель послал па розыски комкора мотоциклистов.

Только утром мы разыскали своих генералов. Оба они оказались в Бродах. Генерал Мешанин под моросящим дождем похаживал возле танка, стоявшего у развилки дорог Тернополь — Золочев. Он не узнал Попеля и в ответ на его вопросы только мотал головой. Адъютант доложил, что генерал контужен. Во время налета вражеской авиации на боевые порядки дивизии его два раза откапывали из земли.

От адъютанта мы узнали, что вместе с дивизией в Броды прибыл Рябышев. Мы поспешили к нему. Рябышев стоял с группой работников штаба у крайних домиков по Золочевской дороге.

Генерал был обут в валенки. Он чистил ножом большую чернокожую редьку.

— От сырости ноги ломит,— пожаловался он Попелю на свой застарелый ревматизм и предложил ему кружок редьки.

— А по рассказам очевидцев, вы попали в плен к немцам,— смеясь, говорит Попель.

Он докладывает командиру корпуса обо всем, что случилось за ночь, в частности о том, что Васильев продвинулся далеко вперед.

— Как, Васильев наступает? — взволнованно спросил Рябышев.

— Да, наступает.

Генерал швырнул за изгородь недоеденную редьку и схватился за голову. Теперь он в свою очередь информирует Попеля о том, что произошло там, где он был.

А там произошло вот что.

С вечера дивизия Мешанина пошла в наступление на Берестечко. Мешанин уже был контужен, поэтому Рябышеву пришлось самому заняться его дивизией. Под Берестечком был получен радиоприказ фронта: «Корпусу отойти за Золочевские высоты, обороняемые пехотой». Не имея радиосвязи ни с одной дивизией, генерал разослал в части свой приказ связными. Дивизию Мешанина он сам вывел из боя и стал отходить с ней, преследуемый немецкой авиацией. Но самое скверное это то, что гитлеровцы, заметив отход дивизии, по пятам пошли за ней, едва сдерживаемые батальоном, оставленным в прикрытие.

— Трагедия, Николай Кириллович, вся в том, что мы привели противника в середину боевых порядков корпуса,— сказал Рябышев.

Он велел оперативному отделу связаться с Васильевым, отдать ему вторичный приказ на немедленный отход в район Золочена, а также информировать остальные дивизии о появлении немцев на их флангах.

Прибегает радист с радиограммой-донесением о том, что дивизия Васильева лишь только что получила письменный приказ об отходе на Золочен, и о том, что она через час начнет отход. Рябышев вне себя от гнева. Он угрожает отдать под суд офицера связи за то, что тот так поздно передал приказ. Достается от него штабу и начальнику связи.

В самый разгар этой «горячей драйки» прибывает бригадный комиссар, начальник политотдела фронта, и привозит письменный приказ фронта: «Отход отменить, корпусу продолжать наступление в направлении Дубно».

Трудно представить, как можно выполнить этот приказ. Немецкие танки — в середине боевого порядка корпуса, штаб разбит, связь с фронтом и дивизиями поддерживается одной рацией,— как переориентируешь на ходу дивизии! А тут еще надо закрыть пустоту, образовавшуюся после отхода частей Мешанина, и не пустить немцев в Броды.

Хорошо еще, что с утра начал моросить дождик и низкая облачность мешает вражеской авиации вновь появиться над нашими колоннами.

Попель останавливает на подходе к Бродам арьергардный батальон и повертывает его обратно на вчерашние исходные позиции. Растрепанные части Мешанина собираются и направляются в село Ситно по шоссе на Дубно — главное направление предстоящего наступления. Рябышев чертит на картах для дивизий новые красные стрелы, диктует приказ, рассылает связных.

Спустя полчаса после приезда с приказом фронта бригадного комиссара подъезжает начальник артиллерии фронта с копией того же приказа. Выясняется, что штаб фронта, в течение всей ночи не имея связи с корпусом и не зная, где он находится, послал три экземпляра приказа по разным дорогам к Бродам. Итак, из трех посланцев прибыло уже два.

Решение Рябышева сводится, как видно, к следующему: корпус посылает передовой отряд в составе танковой дивизии для захвата и удержания рубежа Иване-Пусте, Верба, Дубно до подхода остальных частей корпуса, которые должны прибыть туда завтра утром, после того как будут выведены из боя и сдадут кому-то оборону.

В передовой отряд назначается наша дивизия, так как она не связана противником и находится в направлении предстоящего наступления.

* * *

Штаб корпуса Рябышева перемещается в лес, юго-западнее Ситно. Первым уходит туда батальон Т-34 полка Волкова вместе с ним самим.

С прибытием в район Ситно Попель сейчас же занялся опросом всех проезжавших по шоссе командиров, и в результате этого, пока «чухались» наши разведчики, как он выразился, были собраны данные, прояснившие обстановку в районе Дубно и Кременца.

Мы узнали, что утром гитлеровцы взяли город Кременец, села Козин, Верба и город Дубно, причем Кременец взят с ходу бронеотрядом, который вот-вот будет отрезан нашей стрелковой дивизией, стоящей в лесу западнее города. Для уточнения этих данных Попель разослал всю корпусную разведку. Войдя в соприкосновение с противником, разведка установила передний край. Нам с Кривулей удалось в селе Иващуках украсть у зазевавшихся разведчиков какой го стрелковой дивизии пленного мотоциклиста. Они вели его в свой штаб, по дороге упустили, и мы его перехватили. Я хотел вернуть пленного пехотинцам, но Кривуля убедил меня, что, во-первых, они сами виноваты — взяли, так надо было держать, мы им не обязаны ловить; во-вторых, танкистам сегодня наступать, и поэтому в интересах самой же пехоты отдать нам этого пленного, хотя бы взаимообразно.

— Завтра возместим в стократ,— заявил Кривуля.

Пленный оказался разговорчивым человеком. Сказал, что он из 12-й танковой дивизии и что в составе разведки прибыл на передний край 14-й танковой дивизии, одна из рот которой занимала село Козин. Там он, заглянув в кооператив, выпил русской водки, потом пошел не в ту сторону, заблудился и где-то за рекой встретил «русских солдат — коллег», как он заявил.

Итак, перед нами на рубеже реки Плящувка части 14-й танковой дивизии и где-то на подходе — 12-я танковая дивизия.

В полдень в штаб корпуса прибыл член Военного Совета фронта. Говорят, что после доклада Рябышева об обстановке, член Военного Совета сказал:

— Почему вы вчера отступали, не выполнили приказа фронта?

Передают даже такие подробности. Рябышев, по-стариковски крякнув, спросил:

— А что такое «отступление»? Таких боевых действий не знаю.

Попель тоже сказал, что не имеет понятия, что такое «отступление».

— В уставе такого слова нет. Есть маневренная оборона. Но вчера корпус наступал, пока не получил приказа фронта.

Из разбора дела, кажется, выяснилось, что вчера вечером фронтовой офицер связи неправильно информировал командующего. Не доехав до штаба Рябышева, он увидел танки, уходившие в лес из-под бомбежки немецкой авиации, отдельных бойцов, идущих в тыл,— экипажи погибших танков,— принял это за отход наших частей и, вернувшись, доложил, что «Рябышев отступает», в то время как корпус продвигался и вел уже бой под Берестечком, вышел на Стырь и Пляшувку.

Теперь ясно, почему мы получили вчера вечером приказ отойти на Золочевский оборонительный рубеж, который потом был отменен новым приказом о наступлении на Дубно.

Я слышал, что в конце разговора Попель сказал члену Военного Совета:

— Наши танки сегодня еще раз докажут, что понятие «отступление» для них не существует. Сегодня я буду в Дубно.

— Хорошо,— сказал член Военного Совета.— Предоставляю вам лично возможность выполнить свое обещание — назначаю вас начальником передового отряда.

Член Военного Совета информировал штаб корпуса о том, что главный удар Клейста направлен по району Луцк — Дубно — Ровно, что Клейст стремится овладеть переправами через реку Икву, а также магистралями на Ровно и Кременец. Командующий фронтом решил одновременным ударом с севера, с востока и с юга окружить и уничтожить танковую армию Клейста в районе Дубно. На отряд Попеля и возлагается задача во что бы то ни стало взять Дубно до подхода главных сил Клейста и удержать этот рубеж, пока не подойдут главные силы нашего корпуса, с движением которого согласованы действия остальных корпусов, назначенных для этой операции.

— Вот почему назначаю вас начальником,— сказал член Военного Совета Попелю.— Для твердости!

Попель попросил Рябышева дать ему дополнительно пришедший в Ситно батальон Т-34 во главе с Волковым и мою разведроту. Передав по радио, чтобы Васильев вытягивал свои части на марш в направлении Ситно, Попель подошел к Рябышеву и сказал:

— Дмитрий Иванович, не забывай, я жду тебя в Дубно!

Рябышев молча обнял Попеля, крепко прижал к груди и троекратно поцеловал. Разжав объятия, он промолвил только одно слово:

— Не забуду.

Попель повел нас в Ситно, где стоял в обороне батальон танков Волкова.

Тетрадь вторая

Это приказ генерала, а это начальник к приказу,— сказал Попель Волкову, передавая приказ и показывая пальцем на себя.

Волков вытянулся, лихо козырнул и выпалил залпом: — Готов! Куда, где и что прикажете делать? Говорят, Волков остался очень недоволен своим первым вчерашним боем. Это объясняют тем, что он мечтал о настоящей танковой атаке, когда противники идут друг на друга. Ему хотелось проверить качество своих Т-34. До войны Волков сутками пропадал в машинном парке. Дело доходило до того, что жена его приходила в парк узнать, что с мужем. Он знал капризы каждой машины, по звуку мотора определял, чей танк. За время наших бесконечных маршей Волков извелся, почернел от бессонных ночей и беготни на каждой остановке от машины к машине. Он никак не мог примириться с тем, что его технику «прокатывают в тылу», и, встречаясь с Васильевым, жаловался: «Я каждую машину холил и берег для боя, хочется ударить так, чтобы гитлеровцы забыли, как их звать. А тут на тебе, скачи, как почтовая тройка, по двести верст в сутки!» И вот — долгожданный бой. «Но что это за бой? — возмущался он.— Стоит фашистская машина, дрожит, хвост поджала, голову прячет за сарай и из-под забора тявкает».

На вопрос Волкова: «Где и что прикажете делать?» — Попель ответил:

— Прикажу я тебе бить немецкие танки, а где — разрешаю тебе бить везде, где найдешь: по дороге на Дубно и всамом городе. Только видишь, как бить? — спрашивает он вдруг таинственно.— Тут ты, пожалуй, должен со мной посоветоваться.

«Совет» Попеля заключался в следующем: «Батальону Волкова — авангарду отряда — к исходу дня занять город Дубно».

В разведорган, который пойдет впереди головной походной заставы батальона, назначаюсь я с одним взводом.

— Это потому, хлопче, так делаем,— пояснил Попель Волкову свое построение передового отряда,— что облачно и моросит. Авиация не будет мешать нам. Пойдем одной колонной и таким сжатым кулаком проломим череп любому Клейсту.

Я двигаюсь со взводом Кривули по уже знакомому мне шоссе на Ситно. Из села на шоссе выходит взвод Т-34. В люке башни головной машины — знакомая фигура с горделивой осанкой, опирающаяся на согнутые в локтях руки. Сейчас этого танкиста, видимо, интересует одно — оказаться впереди нас.

Пытаясь сделать это, Перепилица — это был, конечно, он — чуть не сбил поравнявшуюся с ним мою машину,— он затормозил свою уже на скате кювета.

Рассерженный Микита упрекает Перепилицу:

— Э, товарищ лейтенант, да хиба вы не знаете, шо разведка впереди должна быть?

— Знаю, что разведка, вот и уступаю дорогу,— улыбается Перепилица.

— А вы кто? — спрашиваю я его.

— Мы гэпэзэ,— многозначительно отвечает он,— а я — головной дозор.

Договариваемся с начальником головной походной заставы, чтобы он шел за нами на расстоянии зрительной связи, так как до противника всего десять километров. Кривуля советует нам идти не по шоссе, по которому пойдет походная застава, а справа, вдоль насыпи железной дороги. Радиоволна у нас одна, это облегчит информацию.

Подъезжая к селу Иване-Пусте, я заметил на северной окраине пять немецких танков. Донес об этом по радио Волкову. Волков приказал походной заставе уничтожить их «без шума», а нам обходом продолжать движение.

Мы переходим реку Пляшувку, минуем село Грановку и опять движемся вдоль железной дороги.

Слева от нас никого нет. И вдруг мы видим колонну танков и автомашин, выходящую на шоссе с боковой дороги. Голова колонны уже скрылась в селе Верба, а хвоста ее не видно за высотой. Машины появляются на развилке дорог одна за другой с методичной точностью, строго соблюдая дистанцию.

— Мать родная, сколько их! — вскрикивает Никитин.

Вызываю Волкова. Слышу голос радиста, прошу передать наушники Волкову, информирую его о движении танков, сообщаю место, откуда ведем наблюдение.

— Не шевелись! — приказывает он.— Ударю с ходу. Подхожу к Грановке.

«Это, значит, еще пять километров»,— думаю я и слышу, как Волков передает мои данные радисту Попеля.

Кривуля показывает мне на лощину, что впереди и левее нас.

— Сюда, черти, прут!

По проселку в нашу сторону к железнодорожному переезду двигаются два немецких танка и два мотоциклиста.

«На этом проклятом месте не укроешься,— подумал я.— Если они взберутся на насыпь у переезда раньше, чем подойдет Волков, мы вынуждены будем открыть огонь. Нужно минимум четыре выстрела. Этого достаточно, чтобы всполошить колонну, выславшую дозор. Тогда все пропало. Фашисты успеют принять боевой порядок и встретят Волкова в упор». Подсчитываю, что до подхода Волкова остается восемь минут. Столько же приблизительно потребуется и немецкому дозору, чтобы выйти к переезду. Значит, все дело решают секунды. Кривуля, соскочив с машины, загребает в охапку верхушку рядом стоящей копны.

По его примеру все экипажи стали быстро закидывать танки сеном. Немецкие мотоциклисты двигались впереди своих танков, значительно опередив их. «Если они проскочат сразу в хутор и не обратят на нас внимания, мы выиграем две-три минуты»,— подсчитал я и радировал Волкову, что по шоссе движение продолжается, наблюдаю полный порядок,— враги, видимо, не подозревают ничего, но на нас идет боковой дозор, и мы не можем никуда уйти.

— Нажмите на скорость,— прошу я.

— Летим! — радирует Волков.— Осталось четыре километра. Сиди и не шевелись!

Я слышу в своих наушниках, как он взволнованно дышит и как, забыв о переговорном устройстве, надрываясь, стараясь перекричать шум мотора, отдает команду своему механику: «Скорость давай, газ давай...» И опять, обращаясь ко мне, волнуясь, просит: «Что хочешь делай, но ни звука».

Оставив танки далеко позади, мотоциклы стрелой летят к нам. Они уже на полдороге. Отдаю команду прекратить маскировку, всем сесть в танки и без сигнала никому не стрелять.

— Пусть немцы хоть лазят по вас, но вы — ни звука. Надо выиграть две-три минуты,— говорю я.

Нервное напряжение возрастало у меня с такой же быстротой, с какой приближались мотоциклисты. Я уже не дышал. И вдруг на всем ходу мотоциклисты повернули вправо к лесу, что начинался в полукилометре от их дороги.

— Лес осматривать свернули,— обернувшись, закричал мне Кривуля, а я уже прикидывал в уме, сколько времени потребуется мотоциклистам, чтобы доехать до леса, осмотреть опушку и вернуться назад.

«Две минуты»,— подсчитал я и подумал: «Еще бы одну минуту выиграть!»

Едва вражеские танки поравнялись с лесом, как мотоциклисты вынырнули из него и, обгоняя танки, понеслись в нашу сторону. «Приготовились?» — крикнул я и опять, затаив дыхание, стал следить за ними. Вот они скрылись за полотном железной дороги, мне их уже не видно. По внезапно затихшим моторам я понял, что мотоциклисты остановились. «Наблюдают,—подумал я,— но за чем?»

— Да проезжайте же, черти, скорее, ей-богу, стрелять не будем! — заговорил Никитин, все время молча наблюдавший в триплекс.

Этого было достаточно, чтобы заговорил и Гадючка.

— Гайка отошла, товарищ студент, на бога уже надеетесь?

Прислушиваясь к шуму мотоциклов, работавших на малом газу, я думал: «Со стороны переезда танки закиданы сеном хорошо, оттуда, не подойдя вплотную, не разберешь, что это, а вот со стороны хутора — плохо, бока голые».

Уже слышен был позади шум приближавшихся танков Волкова, когда мотоциклы, зарокотав на низкой передаче, показались на переезде. Передний мотоцикл скатился вниз и, удаляясь, залопотал мотором, а задний остановился почти на насыпи. Мне показалось, что я встретил в своем перископе удивленный взгляд мотоциклиста. Но мотоциклист, должно быть, ничего не заметил: набирая скорость, он помчался на хутор вслед за первым.

Через одну-две минуты фашистские танки, лязгая гусеницами и жалобно подвывая моторами, перевалили через насыпь и свернули налево — к дороге на Вербу. В тот же миг на шоссе тяжело ухнул одиночный выстрел танка Т-34, а в наушниках раздался ликующий голос подполковника Волкова:

— Круши их, товарищи! Давите гадов, мои дорогие!..

В радости я так громко прокричал команду, что, когда вражеские танки вдруг почему-то остановились, мне показалось, что они остановились оттого, что услышали мой голос. Я чуть поправил горизонтальную наводку и, выстрелив, крикнул:

— Не разевай рот, гадина!

— А то ворона влетит,— добавил Никитин, послав в пушку второй снаряд.

Кругом загрохотали выстрелы, и я увидел, как оба немецкие танка заискрились.

— Готово! Оба приехали! — смеясь, докладывает Никитин и открывает люк.

В наушники слышу раздельную, по складам, команду Волкова: «Трофим! Трофим! («Третью роту вызывает»,— догадываюсь). Обходи Вербу слева. Жми на всю железку. Давай бери следующую деревню Птыча! Черт глухой! Птыча — следующая деревня, атакуй!»

Вызываю Волкова и докладываю, что дозор уничтожен, продолжаю разведку на Вербу.

— Разведчик!— кричит он мне в ответ.— Не присматривайся и не вынюхивай — поздно, а крой в атаку на Вербу, прорывайся вперед на Дубно! Слышишь? Несись архангелом впереди, наводи порядок на шоссе. Лети, дорогой, лети!

С высотки, из-за которой появились немецкие танки, теперь, рассыпавшись цепью, летят наши БТ и Т-34. Позади них шоссе совершенно чистое — немецкие автомашины и танки сброшены с дороги; разбитые, они дымятся в поле, некоторые, пытавшиеся спастись, увязли на болотистом лугу. Затем танки Волкова скрываются за ближайшим селом, только одна длинная цепочка, обстреляв голову вражеской колонны, вильнула через гребень, ушла в обход, на село Птыча.

В наушниках слышу голос Попеля:

— Волков, вижу тебя! Вижу работу! Молодец! Тебе никто не скажет, что даром ел хлеб. Не останавливайся! На Дубно! Посылаю на помощь Мазаева.

* * *

Перед каждой атакой Микита напоминает: «Если атака, так чтобы уж не только с ветерком, но и с огнем». Сегодня на скорость жаловаться нельзя, но с огнем не везет. Во время атаки на Вербы Никитин долго не мог перезарядить пушку — гильза не выходила, и Гадючка, передразнивая Никитина, любящего выражаться точным техническим языком, ядовито спрашивал:

— Не экстрактируется, товарищ студент?

Два села — Верба и Птыча — были взяты с ходу. У села Птыча мы обогнали наши танки, потом, перемахнув через шоссе, выскочили на высоту у села Подлуже, и тут нам с Никитиным опять не повезло.

— Самолет на земле у рощи,— докладывает механик.

— Вижу! — отвечаю я и стреляю по самолету, вокруг которого суетились люди, тянули его за крылья, видимо, поворачивали.

— Разрыва не бачу,— докладывает Гадючка.

Не пойму, в чем дело, стреляю опять, и Гадючка опять иронизирует:

— Разрыва не бачу.

Земля под самолетом как будто брызжет, но разрыва действительно нет. Волнуюсь, беру прицел на нитку выше.

— А чем стреляете, заряжающий? — спрашивает вдруг Гадючка у Никитина.

Я спохватился и сообразил, что в горячке забыл дать команду «Осколочным заряжай», и ясно, что Никитин заряжал бронебойным. Поправив свою ошибку, я выстрелил третий раз. Облако разрыва, наконец, закучерявилось, но было уже поздно. Самолет, вырулив на шоссе, с короткого разбега оторвался от земли.

Гадючка буквально взвыл с досады. Виноват я, но этот хитрец по своему обыкновению все свалил на Никитина — из уважения к командиру, а стрелы-то, конечно, направлены в меня. На этот раз обошлось без перепалки — Никитин не мог защищаться, тоже из уважения к командиру.

— Ну, пропал, теперь у него второй козырь,— сказал он мне тихо.

Ему пришлось признать законным требование возмущенного механика искупить свою вину по крайней мере тремя фашистскими танками.

— Иначе шапки врозь, и конец нашей компании,— сказал Гадючка.

— Добре,—миролюбиво ответил Никитин.

Несмотря па постоянную пикировку, наша «компания» становится все дружнее, и мы уже во время боя чувствуем себя в танке, как дома.

Пока наш экипаж занимался самолетом, другие экипажи успели поджечь несколько автомашин на северной окраине Подлуже и таким образом закрыть немцам выход из села. Это оказалось вовремя, так как наши танки, которые мы обогнали под Птычей, выскочив из-за леса, уже ворвались в Подлуже. Мы поспешили к выходу из села, чтобы закупорить его прочнее, и, став за домами, открыли огонь по группе вражеских танков, стремившихся вырваться из тесной улицы на простор шоссе. Их гнал наш Т-34. Его пушка то появлялась между домами, посылая снаряд за снарядом в хвост немецкой колонны, то вдруг скрывалась.

Когда мы подбили один за другим два передних танка и остальные шарахнулись к железной дороге, оставив на шоссе несколько следовавших в середине колонны легковых машин, я увидел в башне Т-34 Попеля. Преградив своим танком шоссе, он кричал:

— Господа офицеры, «ком хир», или вы думаете, что у нас лакеи есть открывать вам дверцы?

Офицеры вылезали из машин один за другим и, подняв руки, шли к танку Попеля. Последним вылез из красивой легковой машины высокий офицер с маленькой головкой на длинной шее. По окантовке фуражки и погонам все сразу определили: генерал.

Его картинная поза — он прошел мимо нас, закинув руки назад,— развеселила нашего механика:

— Ого! Вот так гусак! — говорил он, потирая от удовольствия руки.

Но когда Микита узнал, что нами захвачен весь штаб 14-й танковой дивизии немцев и не хватает только самого командира дивизии, генерала Мильче, улетевшего на том самом самолете, который мы упустили, настроение его резко изменилось, и чего только не пришлось выслушать бедному Никитину за то, что заряжал бронебойными вместо осколочных. Гадючка, призывая меня в свидетели, требовал подтверждения, что долг за Никитиным увеличился, что к трем танкам за самолет надо прибавить еще один за упущенного по его вине генерала.

— Слышите? — спросил я отмалчивающегося Никитина.

— Слышу! — ответил он.— И без его морали досада сосет под ложечкой. Долг так долг! Отдам сполна и даже с лихвой, только пусть работает механик и рычагами так же, как языком...

Это обещало новую вспышку красноречия Микиты, но тут подошла рота Т-34 во главе с Волковым, и Попель, узнав от него, что часть немецкой колонны прорвалась на Дубно, крикнул, обращаясь ко всем:

— Э, хлопцы, мабуть, догонять надо?

Я выругал себя за то, что задержался около этих немцев, дал команду: «Вперед, четвертая», и мы полетели на Дубно.

За нашим взводом, машина за машиной, не отставая, шли танки Волкова. На краю города, у озер, мы спугнули немецкую пехоту, поспешно ковырявшую лопатами землю, обойдя Дубно с запада по шоссе, смяли колонну автомашин, выскочили на северную окраину города и врезались у моста через Икву в хвост пехотной колонны врага, спокойно маршировавшей по шоссе на Ровно.

Посреди моста одна за другой вспыхнули три автомашины, огневая пробка закупорила мост, немцы бросились с шоссе врассыпную и стали кидаться в реку. Я услышал рядом чей-то раскатистый смех и, оглянувшись, увидел Попеля, сидевшего на башне танка. Подмигнув нам, он показал смеющимися глазами на гитлеровцев, тонущих и воющих в полноводной Икве, и закричал:

— Ишь, купаться захотели, их благородия, господа будущие помещики. Жарко ходить по советской земле? Еще жарче будет!

Я тоже смеюсь, кричу, кричат и хохочут все, и те, которые выглядывают из башни, и те, которые сидят в танках, и те, которые, выскочив из своих машин, гонят от берега толпу фашистов, испугавшихся воплей тонущих и поспешивших вылезти из воды.

Подавшись вперед и показывая рукой на пловцов, приближающихся к противоположному берегу, Попель кричит:

— Дайте им жару! Не жалейте, хлопцы, пару для гостей. Хай учатся, як в нашей воде пузыри пускать!

Со всех сторон застучали пулеметы. С восточного берега по мосту ударила с перелетом батарея.

Никто из гитлеровцев, кинувшихся в Икву у моста, не вышел на тот берег, но дальше, уже в черте города, до батальона пехоты все-таки перебралось через реку. Противник занял оборону на восточном берегу.

Поставив в прикрытие у моста взвод Т-34 и взвод КВ в роще против моста, Попель повел нас через Дубно обратно в Подлуже, где уже располагался штаб нашего передового отряда. День был хмурый, моросило, но к вечеру тучи разошлись, и солнышко, садясь, улыбнулось нам ободряюще. Мы проходим тихий древний город, с одной фабричной трубой, окруженный лугами и плесами полноводной Иквьк. На нем уже лежит печать войны. На западной окраине несколько больших зданий окутано дымом. Костел зияет сорванными с петель дверями. В центре города мостовая усеяна битым стеклом витрин. На тротуарах лежат тела убитых жителей.

* * *

Итог первого боевого дня передового отряда неплохой: разгромлена на марше 14-я танковая дивизия немцев, взято несколько десятков исправных танков и сотни пленных, занят и удерживается рубеж протяжением в двадцать километров: Иване-Пусте, Верба, Птыча, Подлуже, Дубно.

Как показывают пленные офицеры, у Клейста в нашем направлении действуют четыре дивизии, только вчера введенные в прорыв. Их задача: захватить переправы на реке Иква, при поддержке авиации выйти на оперативные просторы в направлении Кременца и Ровно, нарушить тыл нашей армии, форсированным маршем идти до Днепра, захватить днепровские мосты и тем самым завершить окружение советских войск в Правобережной Украине. Все это должно быть сделано за две недели. Захваченный нами в плен начальник штаба дивизии твердо уверен в успехе. Оказывается, вчера утром им было уже известно, что корпус генерала Рябышева движется на Дубно. Легкобронетанковая дивизия прикрытия Клейста, с которой мы вчера вели бой, обескровлена, но все же она задержала наше продвижение. Клейст этим воспользовался и опередил нас своей 14-й дивизией с южного направления и 18-й, прошедшей на Ровно,— с северного.

Я поделился с Кривулей этими сведениями, и мы обменялись с ним мнениями по поводу осуществляемого нами замысла фронта уничтожить армию Клейста. Мнения наши сошлись: несмотря на все преимущества, которые имеет Клейст, он будет уничтожен.

Первые дни — не в счет. Гитлеровцы ворвались на нашу территорию, мы гонялись за ними, не зная, в каком направлении они идут, а теперь знаем, видим их и каждый раз, когда настигаем, они уходят побитые. Значит, фашистам далеко не уйти — поймаем всех в мешок, вместе с их Клейстом.

К этому же выводу приходит и мой экипаж за ужином, выпивая бордо, найденной под сиденьями немецких штабных машин. Никитин и Гадючка, забыв про упущенный самолет и улетевшего генерала, едят из одной консервной банки и подносят друг другу вино в крышке танкового термоса.

Никитин жалуется, что из-за фашистов у него пропало уже два года учебы.

— И, может быть, еще целый год пропадет,— говорит он.

Гадючка приглашает его после войны к себе в колхоз на свадьбу.

— Невесту уже нашел? — спрашивает Никитин.

— Ще не шукал,— сознается наш механик.— Времени все не хватало.

Кривуля смеется:

— Тогда тебе на свадьбу рано приглашать. А я могу,— и он показывает фотографию своей Маши.

Гадючка долго рассматривает ее, потом спрашивает:

— А якая у нее специальность?

— Электрик,— отвечает Кривуля.— В Одессе на заводе работает, на монтаже электрооборудования гусеничных кранов.

— О це невеста! Пам бы такую в эмтээс.

Никитин, мельком глянув на фотографию, вздыхает:

— Эх, была одна ночка в Жигулях! Там такая природа, что в любую влюбишься.

И рассказывает длинную историю,— как поехали куйбышевские студенты на лодках в Жигули, как он влюбился в Жигулях в одну девушку, просидел с ней всю ночь в горах над Волгой, у костра... История довольно обычная, студенческая, но все слушают ее с таким вниманием, как будто Никитин рассказывает какую-то чудеснейшую сказку. Гадючка замер, его большие уши кажутся оттопырившимися от напряжения. Только Кривуля, не выпускающий из руки карточки своей Маши, все никак не наглядится на нее и слушает Никитина с рассеянной, блуждающей улыбкой.

* * *

Утром я получил задание доставить пакет командиру корпуса. На пути в штаб корпуса, свернув в селе Крупец с шоссе па полевую дорогу, Микита остановил машину — мы услышали какой-то гул. Не пойму, откуда он. Впереди, к селу Ситно,— чистое поле ржи, на шоссе никакого движения. Всматриваюсь в опушку леса, что в полукилометре от нас. На опушке стелется сизый дымок. Что это такое? Ведь там у шоссе штаб Рябышева!

Внезапно из леса стрелой вылетают танки БТ: один, второй, а за ними несется развернутый в боевую линию строй остроносых, быстроходных машин. Они летят по ровному полю вдоль шоссе, ныряют в волнах ржи.

— Наши идут в атаку! — с восторженной дрожью в голосе крикнул Никитин.— Ну и лихо идут!

И он вылезает на башню, весь подается вперед, чтобы не пропустить ни одного движения атакующих.

— Такого мы еще не видали! — кричит он мне.

С радостно бьющимся сердцем я подымаюсь к нему.

Однако, где же противник? Слева — ровное поле, оно окаймляет виднеющиеся вдали сады и крыши села Ситно. Там тихо и спокойно. Только вверху, в солнечной голубизне, что-то вдруг случилось: как будто разошлись густые чернила. Гигантские фиолетовые ленты прочерчивают небо, изгибаются над нашими атакующими танками.

— Вот гидра, пустила чернила,— ворчит Гадючка.— Ну, теперь держись, хлопцы, налетят стервятники! — Он с досадой махнул рукой и скрылся в свой люк.

И у меня защемило сердце. Осматриваюсь, настораживаюсь. Слева, оттуда, где все брызжет солнцем, доносится грохот, кажется, что там сбрасывают листовое железо, и близко от нас свистит снаряд, пролетающий в сторону леса.

Все ясно. Гитлеровцы в селе Ситно. Огнем с места встретили они нашу атаку. Теперь не слышно отдельных выстрелов — они слились в оглушающие раскаты.

Вот уже наши танки отделяет от села только узкая полоса ржи. Несколько танков застыло на бегу. Одни горят, другие стоят, окутанные голубоватым прозрачным дымом. Оставшиеся в строю несутся к густолистным садам села, которые встречают их в упор орудийными выстрелами. Вот герои ворвались в село, сомкнулись за ними сады. Лязг и гул артиллерии утихает. Поднимающееся к зениту солнце пожелтело, поблекло от расплывшегося по небу дыма.

— Все кончено...— шепчет Никитин.— Засада! — вдруг со злостью вскрикнул он.— Товарищ командир, да разве ж это война? Где, скажите вы, авиация, артиллерия, пехота? Как же так выходит, что воюем порознь, каждый сам по себе?

У меня самого уже возникал этот вопрос.

— Поживем — увидим,— уклончиво ответил я.

По земле от села снова прошел глухой гул.

Мы замерли, увидев показавшиеся из садов Ситно уродливые чудовищные машины ярко-желтой, тигровой раскраски. Они медленно катились в нашу сторону, сверкая языками выстрелов.

— Я таких еще не видал,— говорит Никитин.

Немцы движутся линией. Всматриваюсь в бинокль в ближайший левофланговый танк, вырвавшийся далеко вперед. Его контур что-то напоминает мне. Но что?

— «Рейнметалл!»— выкрикнул я, вспомнив фотографию немецкого тяжелого танка, которую видел в альбоме училища, и скороговоркой выпалил: — Тяжелый, пушка семьдесят пять, прямой выстрел восемьсот, броня сорок...

— Товарищ командир, чего мы стоим и дожидаемся, як вол обуха? — спрашивает, высунувшись из люка, Гадючка.

С досады, не ожидая команды, Никитин резко рванул затвор пушки.

— Бронебойным заряжай! — машинально скомандовал я.

— Есть! — с сердцем ответил Никитин и, дослав снаряд, захлопнул затвор.

«Нет,— подумал я, вспомнив, что везу пакет,— тут не воевать, а удирать надо».

— Заводи! — кричу Миките.

Хорошо бы за кустами пробраться до высоты, чтобы прикрыться ее гребнем. До него всего пятьдесят метров. Смотрю сквозь редкие кусты, как бы лучше проскочить под носом у немцев, и не верю своим глазам. От угла леса, откуда ранее выскочили БТ, сейчас мчится, сверкая выстрелами, стройная цепочка КВ. Ближний к нам танк идет на высоту. Его пушка, торчащая из огромной башни, развернута в нашу сторону. Стоит нам сдвинуться с места по намеченному маршруту, как КВ, увидев наш танк, идущий со стороны противника, несомненно, ударит по нему пятидесятикилограммовой чушкой — от нас и мокрого места не останется.

Но фланговый немецкий танк тоже приближается к высоте. Его курс лежит мимо нас. Вот сейчас он заметит в кустах нашу машину — и тогда тоже жди снаряда. Что мы можем поделать с его лобовой броней, имея 45-миллиметровую пушку?

Свой или чужой — нам конец!

Как загипнотизированный, смотрю я на зияющее дуло пушки приближающегося КВ. Сверху, на его башне, полупригнувшись, сидит на корточках маленький головастый танкист. Опираясь на антенну рукой, он то быстро выпрямляется, смотря куда-то через меня, то пригибается вновь.

Видно, почуяв недоброе, из башни вынырнул Никитин.

— Вот это довбня! — воскликнул он, увидев идущий на нас КВ.

Гадючка завел мотор. Пыхнув дымом, он взревел так громко, как, кажется, я никогда еще не слыхал.

— Глуши! — закричал я.

Никитин нырнул вниз, и мотор заглох. Но было уже поздно. Поравнявшийся с нами немецкий танк заметил дым мотора и шевельнул в нашу сторону пушкой.

— Приготовься! Огонь! — бросил я Никитину и, нырнув в башню, прильнул к прицелу.

В прицеле надвигалась ребристая громада. Ее башня, поворачиваясь, нащупывала нас своей пушкой. Надеюсь опередить, навожу перекрестие на башню.

— Есть! — ободряю себя и, держа на прицеле башню, нажимаю педаль спуска.

Раздается гром выстрела. В поле зрения телескопического прицела вместо башни танка клубится облако дыма.

«Что за наваждение? Куда же девался танк? — думаю я.— Не провалился же он сквозь землю!.. И почему так туга педаль? Кажется, я не почувствовал спуска». Гляжу под ноги — о ужас! Под педалью спуска гильза снаряда, и моя нога давит педалью на донышко гильзы. До спуска не дожал, значит, я не стрелял, значит... Но почему немец не стреляет?

Выглядываю из люка. Прямо передо мною, на том месте, где я видел немецкий танк, валяются исковерканные листы брони и дымится черное пятно. Позади спокойно разворачивается вправо башня нашего КВ. Вот, оказывается, кто стрелял! Да, попади он в мою БТ, и следа бы не осталось от нас на земле.

Над лавиной немецких полосатых чудовищ то тут, то там взвивается струйками, подымается клубами дым.

Из люка на меня с недоумением смотрит Никитин. Он еще не понял, почему я не выстрелил. «Приедем,— думаю я,— скажу ему, к чему может привести валяющаяся под ногами стреляная гильза снаряда».

Фланговый КВ все еще не замечает нас. Он занят очередной вражеской машиной. Выстрел, взрыв — и слетает башня немецкого танка, разваливаются борта.

Полуоглушенные стрельбой своего спасителя, мы с Никитиным показываем друг другу большой палец и смеемся от нахлынувшей радости.

Непомерно большая голова маленького танкиста вновь появляется над башней. Из-за гребня высоты раздается выстрел. Башня смельчака брызжет снопом искр, а снаряд рикошетом фурчит над нашими головами. Маленький танкист ныряет внутрь башни. Снова выстрел — и еще один тяжелый немецкий танк качнулся, присел и как будто крякнул от удивления.

Ну, теперь можно без опаски подойти к КВ и спросить стоящего на башне командира, не переместился ли штаб корпуса. Бегу к нему. Маленький танкист указывает на КВ, идущие развернутым строем по шоссе.

Мчимся туда. Уцелевшие «рейнметаллы» в панике бегут к селу Ситно.

* * *

Все так непонятно, так запутано. Вчера днем мы разбили в этом направлении 14-ю танковую немецкую дивизию, а на утро немецкие танки появились в тылу у нас. Не радуют и услышанные мной обрывки разговора на КП комкора. Рябышев, когда я подошел к нему с пакетом, стоял на опушке рощи, опираясь плечом о дерево. Поглядывая в сторону Ситно, где наши КВ еще вели бой среди горящих БТ, он что-то быстро писал на своем планшете, не меняя позы, приказал вызвать связного от командира мехдивизии Герасимова. Я слышал, как он сказал при этом, обращаясь к стоявшему рядом своему заместителю по строевой части:

— Доносит, что продвигается. Что из этого получится,— не знаю, но то, что из-за него у меня не получилось кулака в этом месте, это я уже чувствую... Эх, не научились еще люди воевать...

— Война научит, товарищ генерал.

— Научит, но чем воевать будем. Надолго ли хватит БТ! — и Рябышев тяжело вздохнул.

Да, БТ, действительно, ненадолго хватит. Вспоминаю совещание военпредов на заводах танковой промышленности, выступление комиссара Главного управления бронетанковых войск товарища Аллилуева, обрушившегося на тех, которые говорили: «К чему рисковать, искать чего-то, когда у нас имеются уже испытанные конструкции». Как хорошо, что наши конструкторы не успокоились, рисковали, искали нового, и теперь мы имеем такие конструкции, как Т-34 и КВ! Жаль только, что этих замечательных машин, приводящих наших бойцов в восторг, а противника в ужас, пока еще маловато.

На обратном пути я увидел недалеко от железной дороги, у горящего немецкого танка, один наш КВ. Весь его экипаж был наверху. Кто приплясывал на корме, кто наблюдал с башни. Мне захотелось узнать, как себя чувствуют товарищи после атаки, о чем они думают.

Я подъехал к ним и представился худощавому юноше, вытиравшему с лица копоть и грязь, которые вместе с потом струились из-под слипшихся волос.

— Командир разведвзвода лейтенант Кулеба,— доложил он, спрыгнув с танка.

— Ну, как воевалось?— спросил я, кивнув в сторону разбитого и дымящегося немецкого танка.

Лейтенанту Кулебе, видимо, самому хотелось рассказать об этом. Отдав радисту распоряжение вызвать какого-то Шатохина, он прыгнул на мой танк и присел на башню.

По правде сказать, товарищ старший лейтенант,— засмеялся он,— сначала было подрастерялся... Видите ли... Гитлеровцы утром закупорили нас, перерезав шоссе и заняв оборону на окраине вон того села. Ну, комкор и отдал приказ выбить их оттуда и очистить шоссе на Дубно. В атаку пошли БТ, а нас оставили за высоткой в резерве. Стоим, за гребнем противника не видно. Прибежал комбат, говорит, все «бэтушки» из засады разбиты, и немцы на нас прут лавой. Тут как раз команда: «Вперед!» — и я повел свой взвод в контратаку. Подхожу к гребню, вижу: прет на меня громадина — полосатый, как тигр, а сам, как дом. Раза в два, пожалуй, моего-то побольше. Я такой громадной дуры вовек не видывал... Тут я и подрастерялся, опешил, забыл, что делать. Смотрю на него в телескопический прицел — только и всего. А там немец, должно, тоже не из храбрых попался. Как увидел меня, тоже остановился. Но потом пришел в себя, развернул пушку — и бац мне прямо в башню. В башне пламя, из глаз искры... А башнер мой кричит: «Орудие готово!» Он на финской был, так ему это не в диковинку. Смотрю, башня целая, все здоровы. Ну, раз так,— говорю я,— получай, гадина! — и трахнул я эту дуру между глаз. У нее пушка кверху задралась. Трахнул еще одним,— она и лапка вверх. А с этим,— он показал на дымившийся рядом танк,— я уже разделался, как повар с картошкой. Жаль, больше на мою долю не пришлось. За машинами следил, чтобы зевака не давали. Все остались целы. Вот Шатохина только послал на левый фланг, чтобы сбоку поддержал, так до сих пор не едет...

— А какой он?— спросил я.

— Шатохин? Такой головастый, маленький, в общем ротный Мюнхгаузен. Но вояка хороший.

Я вспомнил маленького головастого танкиста, сидевшего, пригнувшись, на башне КВ, и сказал:

— Видел. Он на левом фланге, за высоткой, у кустов. Там он таких шесть штук разбил.

— Гей, хлопцы! — крикнул Кулеба своему экипажу,— Шатохин шесть штук разбил, а приедет — скажет, что сто шесть.

Все рассмеялись, Кулеба спрыгнул на землю и, глядя на догорающий немецкий танк, спросил меня:

— А не знаете ли вы, что это за танк?

— «Рейнметалл».

— Был «рейнметалл», а теперь стал металл. Так и будем их переделывать... Согласен со мной, старшина фронта? — обратился он к своему танку и любовно похлопал его по башне.

Пожелав им счастья, мы двинулись дальше. У Ситно снова разгорелся бой, в небе появилась немецкая авиация.

Смогут ли наши тылы подтянуться к Дубно, не окажется ли наш передовой отряд отрезанным от корпуса?

Из головы не выходит мысль о потерянных БТ. Нет, нельзя пехотинцам, танкистам, артиллеристам, летчикам воевать врозь, как мы сейчас воюем. Вспоминаю первый день войны, батарею Кривули, спасшую моих «малюток» — вот урок взаимодействия!

С неприятными известиями возвращаемся мы в штаб отряда. Противник явно повернул на юг, отрезает нас от Рябышева. Немецкая тяжелотанковая дивизия, выйдя к реке Сытенка, заняла оборону,— вероятно, хочет преградить корпусу дорогу к нам. Рябышев пробивается с одной дивизией Мешанина, ведет бой за Ситно. Мехдивизия Герасимова пытается наступать самостоятельно в десяти километрах правее. Только одному батальону пехоты и гаубичному дивизиону артполка удалось пробиться в нашем направлении — они на подходе к селу Верба, где я застал штаб отряда.

Нас тут ожидали тоже неприятные известия. Пока я ездил в штаб корпуса, гитлеровцы массой тяжелых танков атаковали нас на южном участке и перебили наше прикрытие в Иване-Пусте — ушел только один танк.

Попель превратил в пехоту автомобильный батальон, ремонтную роту и экипажи танкистов, потерявших свои машины. Благодаря этому отряд смог, не рассредоточивая тапки, занять круговую оборону, прикрываясь с тыла рекой Иквой, а с фронта сильным боевым охранением.

Кривулю я не застал — он отправился с ротой в разведку и должен вернуться из нее в район Бялогрудки, куда передвигается штаб отряда.

Вот и Бялогрудка. Штаб остановился на опушке леса.

На пыльной дороге через ржаное поле мы увидели большое стадо свиней. В багрово-золотистой дымке взбитой пыли медленно плелись породистые иоркширы с запавшими боками, измученные переходом и жарой. Один из гнавших стадо, крестьянин лет пятидесяти, в жилете, надетом поверх полотняной сорочки, скинув фетровую шляпу, поздоровался со мной.

— Будь ласка, товарищ командир, скажить нам, чи не возьмете наших свиней на мясо? А то вси воны запалятся, передохнуть.

— Почему же передохнут? — спросил я.

— А тому, що вже другий день нияк не пиймаем хоч яку воиньску часть. Сегодня в ночи мало нимци не забрали. Ще одного такого дня, як оце був, воны не выдержать.

Я подошел к полковому комиссару Немцеву и доложил ему просьбу колхозника, добавив, что экипажи сегодня не ели, кухни же неизвестно когда придут.

— Нельзя,— коротко ответил он.— Крестьяне увидят, подумают, что мы мародерством занимаемся. Вот что,— сказал он подошедшему колхознику,— можете гнать стадо не торопясь, мы вас прикрываем.

— Як хочете, а сподручнише було б скотыни попасть до нашего войска. За охрану же спасибо,— накинув высоковерхую шляпу с отвисшими полями, колхозник зашагал в голове стада по дороге на Кременец.

Жаль, не плохо бы подкормить экипаж.

* * *

В ожидании, пока Микита раздобудет чего-нибудь поесть, я вышел из леса. Несколько суток уже без сна. Тело одеревенело, стало, как чурбан, а все вокруг казалось необыкновенно ярким. Перед глазами — масса пшеничных колосьев, и каждый колос выделяется, как будто он один здесь на большом поле. На некоторых колосках чернели жучки кузька. Я машинально сбивал этих вредителей и вдруг услышал совсем рядом голос полковника Васильева:

— Вы рассуждаете, как Куропаткин о взятии деревни Сандепу.

Васильев сидел у дороги, на краю пшеничного поля, и торопливо ел мясные консервы.

— Читали сей знаменитый труд неудачливого царского полководца? — спросил он стоявшего перед ним начальника разведки.

— Не приходилось, товарищ полковник,— ответил тот.

— Неужели? — удивился Васильев,— А я думал, что вы докладываете мне о противнике по этому классическому образцу. Обязательно прочтите сей исторический труд. Надо знать уроки прошлого.

— Слушаюсь, товарищ полковник, при первой возможности прочту,— выпалил озадаченный начальник разведки.

— Учтите только,— продолжал Васильев,— что Куропаткин деревню взял, но войну-то проиграл.

Начальник разведки выглядел совершенно обалдевшим.

— Учту, товарищ полковник,— сказал он.

— В таком случае не пичкайте меня всевозможными возможностями и предположениями и давайте мне точные данные о противнике. Слушая вас, можно подумать, что противник везде.

Я услышал стрекот мотоциклов. Спустя мгновение из-за поворота дороги выкатился немец-мотоциклист. За ним в длинном облаке пыли мчались другие мотоциклисты. Всех их было десятка полтора. Первый, увидев на краю поля советских командиров, резко затормозил и прокричал:

— Рус, сдавайся!

— Сейчас! — весело ответил Васильев, поставив банку на землю.

Гитлеровцы спрыгнули с мотоциклов. Васильев медленно поднимался. И вдруг, выпрямившись, выбросил вперед правую руку с автоматом, ударил из него и сейчас же ударил из другого автомата, оказавшегося в левой руке. Только после того, как оба автомата, из которых стрелял Васильев, замолкли, начальник разведки выхватил из кобуры пистолет и тоже начал стрелять. Один свалившийся с мотоцикла немец побежал по дороге назад, остальные или лежали или старались сползти с дороги.

Васильев взмахнул автоматом, точно хотел ударить начальника разведки, но, не ударив, бросил автомат на землю.

— Извольте догнать! Вернуть! — прокричал он.

Начальник разведки, я и еще несколько выбежавших из леса танкистов кинулись за уцелевшим немцем, но догнать его не удалось — он скрылся в пшенице. Когда мы вернулись, Васильев сидел на прежнем месте и доедал консервы.

— Возьмите свой автомат. Хорошо хоть, что он мне попался под руку,— холодно-спокойно сказал полковник.

Мне он ничего не сказал, но я чувствовал себя не лучше начальника разведки. Как это могло случиться: Васильев бил с двух рук, а мы стояли в растерянности?

* * *

Микита принес из села достаточное количество разной снеди, чтобы весь экипаж мог хорошо подкрепиться. Невыносимо хочется спать. Сваливаюсь на корму своей машины, и ребристые жалюзи кажутся мне приятнее всех подушек.

Чувствую, что меня тянут за ноги, как будто железным скребком дерут затылок, слышу, что кто-то кричит: «Вай... вай», просыпаюсь. Это вернувшийся из разведки Кривуля будит меня. Оказывается, колонна немецких бронемашин на большой скорости, приближается к Бялогрудке. Бегу к штабу. Издали слышу голос Васильева.

— Спокойнее, спокойнее! — приказывает он кому-то.— Контратакуем моими КВ с южной окраины села.

— БТ тоже! — крикнул он мне уже на бегу.

Спустя пять минут выхожу со своей ротой на южную окраину Бялогрудки. Немецкая колонна движется по дороге. До нее около километра. Ясно различаю мотоциклы с прицепами, тяжелые бронемашины, за ними идут легкие.

Подходят КВ Попеля и Васильева. Они останавливаются в саду, правее нас. Васильев неотрывно рассматривает в бинокль немецкую колонну.

— Не шевелиться! — приказывает он, потом подзывает меня к себе и ставит задачу; на максимальной скорости вырваться к хвосту вражеской колонны и прижать ее с тыла к лесу.

Чтобы развить максимальную скорость, отвожу свои машины назад, за дома. С нетерпением наблюдаю, когда же взовьется над танком Васильева красный флажок — сигнал к атаке. Вижу, как задымились выхлопные трубы КВ. Заводим моторы. С трудом сдерживаюсь, чтобы не дать команду: «Вперед!» Но вот КВ тронулся с места. Васильев опускается в башню и дает сигнал. Взвыв моторами, развивая скорость, наши танки вырываются из-за дома к роще.

Гитлеровцы провожают нас недоумевающими взглядами. Внезапностью появления и движением без огня мы выигрываем время и достигаем хвоста колонны раньше, чем немцы соображают, что это мчатся советские танки. Только теперь открываем огонь. Снаряд за снарядом посылаем с такой скоростью, какую мы с Никитиным можем дать. Гадючка снизу ободряюще кричит нам:

— Дай ему! Готов! Следующий справа. Ага, готов!..

Оглядываемся назад. Далеко позади, вторя нам басами своих орудий, движутся два КВ Васильева. Тяжелые трехосные пушечные броневики фашистов в панике спешат сойти с дороги. Не отстреливаясь, рассыпаются они по опушке, как испуганные тараканы из-под поднятой половицы. Отрезая дорогу для отхода назад, мы огнем подгоняем их к лесу.

Одна за другой вспыхивают немецкие машины, поле затягивается отвратительно пахнущим масляным дымом. Трехосные тяжелые броневики, достигнув леса, уперлись в него. Им не пройти между деревьев. Лес встречает их орудийным огнем сорокапятимиллиметровок. Это артиллерийский взвод нашего разведбатальона подоспел па помощь. Танк Васильева на всем ходу ударяет носом немецкий броневик. Тот переворачивается, а КВ всей тушей, задрав нос и пушку вверх, взбирается на него и, не успев перевалить, с треском оседает. Броневик раздавлен, как пустая яичная скорлупа.

— Ого! Вот это пресс! — смеется Никитин.

Немногим вражеским машинам удалось спастись. Открыв люки, солдаты выбрасывались на землю и старались ползком прорваться сквозь наше огневое кольцо. По документам убитых установлено, что нами разгромлены подразделения разведывательного батальона 12-й танковой немецкой дивизии.

* * *

Васильев послал меня с приказом к Болховитинову, полк которого занимал оборону в Трытынах. На обратном пути, подъезжая к лесу, где стоял со своим штабом Попель, я услышал позади пушечные выстрелы и, оглянувшись, увидел, что следовавший за мной танк Зубова остановился и экипаж забрасывает корму горящей машины землей. Зубов сигналит мне: «Противник сзади».

В двух километрах от нас, севернее Бялогрудки, разворачивались в боевой порядок немецкие танки силой до полка. Нас обстреляла их разведка.

Взяв танк Зубова на буксир, мы потащили его в лес. На КП Попеля и Васильева окружала группа командиров, возбужденно, наперебой рассказывавших о перипетиях боя с вражескими броневиками. Я доложил о появлении танков противника. Попель сейчас же бегом кинулся к опушке, крикнув на ходу:

— Хлопче, за мной! Показывай!

Все командиры выбегают на опушку. Невдалеке рвутся бомбы. Попель, не обращая на них внимания, наблюдает в бинокль за развертыванием немцев.

— Как только отбомбят, танки пойдут на нас атакой,— говорит он, точно радуясь этому.

Немецкие танки разворачиваются на высотках со стороны Бялогрудки, в двух километрах левее Трытыны. Но из Трытыны их, должно быть, не видно: буйные сады и кудрявая роща на южной окраине села закрывают Болховитинову обзор. Значит, его два батальона, стоящие там, не придут нам на помощь.

— Это, друзья-товарищи, не броневики,— опуская бинокль, говорит Попель, оборачиваясь к нам.— Это, братцы, главные силы немецкой танковой дивизии. Лесом из Буд пришли, черти!

— Ну, и хорошо! — заключает Васильев,— Чем больше их в поле, тем веселее нам, не нужно будет бегать за ними по дорогам.

— Оце добре! Дуже добре сказано. Эх, полковых танков здесь нет, сюда бы их! — мечтательно говорит Попель.— Вы что же предлагаете — контратаковать? — спрашивает он Васильева.

— Нет, атаковать! — с улыбкой отвечает Васильев.— Ударить с левой. Народ говорит: «Когда Иван-левшак бьет, не всякий даже крещеный выдерживает».

Он приказывает адъютанту привести сюда все танки, стоящие у КП, и расставить их вдоль опушки. «Что он задумал?» — я пытаюсь разгадать его замысел. Васильев подзывает меня.

— Вот вам письменный приказ. Живым или мертвым, но вручите его подполковнику Болховитинову. Срок — пятнадцать минут. Передайте устно: как только гитлеровцы двинутся на меня в атаку, пусть ударит им во фланг. В бой ввести два батальона.

— Да пусть неоглядывается назад, что у него мало!..— уже вдогонку мне кричит Попель.

Опять мелькают домики и сады разбросанного села Трытыны.

— Где немцы? — читая приказ, спросил меня Болховитинов.

— Там,— показал я на южную окраину села.

Болховитинов приказал своим комбатам снять оба батальона с обороны и вывести в сады южной окраины, где он будет их ждать.

— Едем туда! — предложил он мне, вскакивая на свой КВ.

Жарко, тихо. Только издалека доносится приглушенный расстоянием шум моторов.

Оставив танки в саду окраинной хаты, взбираемся на ее соломенную крышу. Отсюда видим весь боевой порядок противника.

Немцы идут в атаку двумя эшелонами, построенными шахматным порядком. Я смотрю на это точно рассчитанное движение, и мне кажется, что кто-то невидимый, скрытый завесой пыли и дыма, передвигает по полю огромную шахматную доску.

— Не менее двухсот танков,— говорит Болховитинов.

Холодок пробегает по коже. Беспокойно оглядываюсь назад, на село. Где же наши? Каждая минута дорога! Но на улице, ведущей к центру села, пусто и тихо. Только где-то на северной стороне слышен гул заводимых моторов и сквозь зелень виднеются сизые дымки.

— Наших все нет...— взволнованно говорю я.

— А, черт! — ругается Болховитинов.— Если опоздают — все пропало. Тут момент... Да, да! Батальоном Мазаева — во фланг второго эшелона, батальоном БТ — по тылу первого. Так буду бить! — вслух принимает он решение и, легко соскочив с крыши, бежит к моему танку, чтобы поторопить замешкавшиеся батальоны.

«Тут момент...» — повторяю я про себя. «Если опоздают, сяду на его КВ и ударю по первому эшелону, а там подойдет Болховитинов. Иначе атака этой массы раздавит горсточку Попеля и Васильева».

Но вот справа за хатами, параллельно улице, замелькали Т-26.

— Едут, едут двадцать шестые! — радостно кричу Болховитинову, уже вскочившему на мой танк.

— Я мигом! Только задачу поставлю. Перехватите БТ! — кричит он мне и скрывается за садом.

Гитлеровцы, как бы предчувствуя что-то, держатся за пределом прямого выстрела. Не видят ли они меня? Из предосторожности прижимаюсь к крыше, наблюдаю за полем из-за трубы, волнуюсь, что Болховитинов запаздывает с атакой, думаю, что станет с жидкой цепочкой, выставленной Васильевым на опушке леса, если на нее навалится эта движущаяся по полю махина. Внизу рычит мотор танка. Оглядываюсь — Болховитинов вернулся.

— Где их первый эшелон? — спрашивает он, пересаживаясь в свой КВ.

— Поравнялся с нами. Правым флангом приближается к селу. А где же ваши БТ?

— Сейчас идут.

— Чего ждать? — в нетерпении спрашиваю я Болховитинова,— давайте вдвоем ударим по первому эшелону, не то поздно будет. Второй эшелон подходит! — кричу я завидев приблизившуюся в легком облаке пыли вторую половину шахматной доски.— Средние Т-3.

— Обождем еще,— отвечает Болховитинов.

Низко, над самыми садами, поплыли красные ракеты — сигнал атаки. Точно по мановению руки, из окраины села во фланг немцам выкатилась линия наших танков Т-26, чуть правее — вторая, дальше — третья.

— Мазаев пошел! Сейчас сцепятся! — кричу я Болховитинову и в последний раз оглядываю поле, далекую опушку, выступ леса. Там тишина. «Нет, не увидеть мне больше тех, кто остался там, на КП. Не привезти им радостной вести!» — думаю я с тоской.

Наконец-то из-за угла выскочила первая БТ. За нею, взбивая пыль, замелькали остальные.

— Стой, стой! — кричу я таким зычным голосом, какого и не подозревал у себя.

— Не останавливайте! — кричит из башни Болховитинов.— Пусть на ходу принимают сигналы. Сигнализируйте направление атаки и четвертую скорость.

Он поднял желтый флажок — сигнал «Внимание!» — и я увидел, как первая машина четко повторила его.

— Поймут! — радуется Болховитинов и командует механику: «Вперед!»

Мною овладевает буйная радость. Танцую на крыше. Поднимаюсь на конек и сигнализирую в сторону леса, где КП Попеля и Васильева. Как хочется, чтобы они поняли меня, не волновались, увидев вышедший в атаку, да и то с опозданием, только один батальон! До них далеко, они меня, конечно, не услышат, но я кричу, как будто они тут, рядом со мной.

— Все в порядке!

БТ уже подходят к моей хате. Левой рукой я показываю каждой машине четыре пальца, что означает: «четвертая скорость», правой даю направление движения. Командиры кивают мне головой, мол, понятно, опускаются в башни, и БТ, как стрелы, выпущенные из лука, взревев моторами, вылетают из улицы. В стремительном беге они опережают КВ Болховитинова и на моих глазах съедают пространство, отделяющее их от первого немецкого эшелона, который, удаляясь к лесу, не видит за собой погони.

Но вот КВ Болховитинова остановился, из его пушки сверкнуло пламя, правофланговый танк врага задымился. БТ ворвались в строй немцев, дружно и часто заработали пушками. Вторя им, из леса, со стороны КП, сверкнула цепочка орудийных вспышек. Из-за выступа леса выплыли КВ Васильева и Т-34 Попеля. Переваливаясь, они пошли навстречу вражеской лавине. А я-то боялся, что немецкий строй сомнет их! Они вышли навстречу, как выходили витязи, закованные в броню. Немецкие танки им не страшны. На них — неуязвимая советская сталь.

«Сражение началось, все вступили в дело!» — говорю я себе, всем сердцем ощущая высокую торжественность момента, и скатываюсь с крыши к моему танку.

На бегу командую: «Вперед, четвертая!»

Танк выносит нас из сада в поле, затягивающееся едким дымом горящих танков.

— Куда? — спрашивает Никитин.

Оглядываюсь назад. Там посреди поля, между лесом и селом, пылают разбросанные группами танки. Бой как будто стягивается к середине немецкого эшелона. Если так, значит, наша взяла!

Смотрю вперед, где километрах в двух зона боя Мазаева. Думаю: «Если ему не удастся сбить второй эшелон врага, они обрушатся сзади на наши БТ».

— Направо, к Мазаеву,— командую.

Вот цепочкой дымятся четыре разбитых правофланговых немецких танка, а дальше застыли еще шесть горящих машин, уставившихся носом к лесу. Возле них ни одного нашего Т-26. Видно, что внезапность удара во фланг удалась Мазаеву блестяще. Мчимся дальше, дальше! Вот стоит наш горящий танк, а за ним горит немецкий с пушкой, направленной в сторону села. Значит, здесь, на этом месте, гитлеровцы заметили фланговую атаку и повернули вспять. Вот они впереди отстреливаются, стараясь оторваться от наших Т-26.

Все больше наших подбитых танков. В тыл бредут экипажи, потерявшие машины, мелькают перевязки. Кое-кого несут на руках, некоторых поддерживают под руки. Но ни на одном лице не видно уныния. «Мы победили! — светится па лицах танкистов, проходящих мимо нас.

Подъезжаю к группе разбитых немецких танков. За каждым из них стоят по два наших Т-26 и, развернув башни, бьют по отходящему противнику.

— Почему стоите? — спрашиваю выглянувшего из башни командира.

— Комбат поставил в засаду на случай контратаки. Ставлю свой танк рядом с его, прикрываюсь разбитой немецкой машиной. Фашисты отходят на северо-запад, на Буды. Огонь легких Т-26 уже не причиняет им вреда, тогда как немецкие семидесятипятимиллиметровки все еще вносят опустошение в наши ряды.

На правом фланге, в нейтральной полосе, движется к нам Т-26, ведя на буксире другой, подбитий. Пушка подбитого смотрит вниз, его корма чуть дымится.

— Кажется, это ротный буксирует,— говорит мне сосед, всматриваясь в буксир.— Вот молодец! — восхищается он.— Прямо из-под носа у немцев увел!

Всматриваюсь и я. К медленно ползущему буксиру быстро приближается вражеский танк. Он идет ему строго в затылок, а за ним вдалеке остановилось несколько других немецких машин. Их экипажи, должно быть, следят за крадущимся хищником. Я понимаю его маневр: прикрываясь подбитым, буксируемым танком, он стремится подойти поближе, чтобы затем, развернувшись в сторону, с ходу расстрелять буксирующую машину.

С замирающим сердцем слежу за тем, как он подкрадывается к буксиру. «Чем тут помочь?» — спрашиваю себя.

С отчаяния приказываю Миките: «Вперед», надеясь хоть отомстить врагу, но тут же кричу:

— Отставить!

Из башни буксира один за другим вываливаются двое. Перепрыгнув с кормы на буксируемый танк, они исчезают в открытом отверстии люка механика-водителя. Пушка подбитого танка дрогнула, поднялась навстречу преследователю и дважды блеснула пламенем. Немецкий танк споткнулся и замер, пустив струйку дыма.

— Вот это — да! — восторженно кричит Никитин.

Сгораю от нетерпения узнать, кто ж этот герой, спешу к нему навстречу. Из башенного люка подбитого танка показывается голова.

— Фролов! Он! — узнаю я и радостно машу ему руками, а он, сигнализируя мне, просит остановить буксирующую машину.

«Вероятно, в танке все ранены»,— думаю я и, забежав в нос буксиру, даю механику сигнал «Стоп».

Я в восторге. Хочется расцеловать Фролова. Как просто, как естественно вышел он из, казалось бы, безвыходного положения! Смог ли бы я найти такой выход? Ведь, даже стоя в стороне, я не придумал ничего лучшего, как броситься в контратаку под семидесятипятимиллиметровую пушку врага. Нет, видно, еще далеко мне до Фролова.

Вспоминаю первую встречу с Фроловым. Он произвел тогда на меня неважное впечатление. Я искал в нем, Герое Советского Союза, каких-то особенных, бросающихся в глаза качеств, но не находил ничего хоть сколько-нибудь выдающегося. «Колхозный тракторист!» — разочарованно думал я тогда, слушая, как он пробирал одного из своих командиров за плохо смазанную ходовую часть и непрочищенные воздушные фильтры.

Теперь он стоит среди дымящегося поля боя такой же неказистый, но я смотрю уже на него другими глазами. Ведь идя в голове боевого порядка батальона со своими легкими танками, он опрокинул и разбил противника, в пять раз более сильного. Наконец, эта находчивость..

Вместе с Никитиным помогаю Фролову и его башнеру вытащить из подбитого танка раненых членов экипажа. В танкисте с запрокинутой головой и обескровленным лицом, на котором еще не зажили старые ожоги, узнаю командира танка старшину Николая Петренко, героя первого боя дивизии под Красне. Он без сознания. На мгновение приходит в себя, спрашивает: «Где немцы?» — и снова впадает в забытье.

— Механик, механик, почему назад?..— кричал он в бреду, когда я укладывал его на корму буксира.

Склонившись над умирающим, Фролов сказал ему, что гитлеровцы разбиты, бежали Петренко опять на минуту пришел в себя, узнал Фролова и попросил его написать письмо.

— Напишите, что я честно, как положено...— прошептал он и вытянулся.

— Умер,— сказал Фролов и опустил руку Петренко.

Все сняли шлемы.

Когда мы возвращались с поля боя, я спросил Фролова:

Как вам пришло в голову стрелять из подбитого танка?

— Это наука войны,— улыбнулся он.— Нечто подобное было со мной в Финляндии. Там за буксируемым мною танком увязались с гранатами двое лыжников. Моему башнеру пришлось пересесть в наш прицеп, чтобы прекратить эту игру в кошки-мышки. Как видите, я только повторил...

«Да! вот этого-то мне не хватает»,— подумал я.

* * *

И на этот раз мы победили, но в штаб поступают сведения все неприятнее и неприятнее. В батальоне Мазаева осталась лишь треть машин, треть боекомплекта и столько же горючего в бачках. Пока мы отражали атаки немцев в Бялогрудке и Трытыны, немцы вдоль шоссе на Дубно два раза атаковали Вербу. Их отбили, но сейчас они опять готовятся к атаке.

После боя, едва наши танки отошли в лес и Попель с Васильевым расположились пить чай, пользуясь носом КВ как столом, к нам подъехал взволнованный Болховитинов с Фроловым.

— Что случилось? — спросил Попель, стирая песок с алюминиевой кружки.

Болховитинов доложил, что в отведенном ему районе обороны Пиратын — Морги Птыцке выставленного утром боевого охранения не оказалось, и Фролов, поехавший туда занять рубеж, едва не попал в руки противника.

— Там немцы спешно сосредоточиваются к атаке,— сказал Болховитинов.

Его слова как бы подтвердила мина, пролетевшая над нами и разорвавшаяся поблизости.

За опушкой, в нескольких километрах, фашисты готовятся к атаке, в лесу рвутся мины, и все же Попель со вкусом пьет чай, и его глаза, из уголков которых лучатся морщины, как всегда, смотрят вопросительно: «Та що це вы кажете?» Васильев тоже с наслаждением пьет чай, Я не понимаю: как можно спокойно пить чай, когда вот-вот рядом взорвется мина. У меня пересохло во рту, шершавый язык трется о нёбо. Невольно шагаю к танку, под защиту его брони.

— Эге! Господа гитлеровцы имеют желание разъединить нашу оборону! — делает заключение Попель.— Ну, что ж, полковник,— обращается он к Васильеву,— надо, чтобы эта надежда лопнула у них, как мыльный пузырь. Вот, черти, как жарят! И мин не жалеют!..

— Значит, готовятся к атаке,— резюмирует Васильев и вдруг поворачивается к Болховитинову.— Я знаю, подполковник, что вы не трус, но все же станьте ближе, за машину, прикройтесь ею от мин. К чему терять командира полка перед самым боем?

«Так вот почему он спокоен»,— подумал я. То, что я сделал невольно и стыдясь, он делает сознательно, расчетливо.

— Хорошо бы, товарищ полковник, сейчас, внезапно, ударить по фашистам,— горячится Фролов.

— Да, это хорошо будет, ой, как хорошо! — соглашается с ним Попель. — Они готовятся к атаке... Заняты приготовлением, не знают, где наши танки, вот и ахнем по ним — сразу, всеми силами — сюда, поближе, а потом на Вербу. Что скажет командир полка? — спросил Попель Болховитинова, рассматривая карту под целлулоидом планшета.

— Атаковать, немедленно атаковать!

Из крытой машины с большой штыревой антенной выглянул радист.

— Связались с корпусом? — спросил его Попель.

— Нет, товарищ бригадный комиссар.

— М-да, плохо, хлопче, плохо,— протянул Попель,— значит, совсем одни... Ну, одни — так одни: никто мешать не будет... Значит, атакуем, полковник, а?

— Немедленно,— ответил комдив.

— Наступлением будем держать оборону. Жаль только, не знаю, что делается на правом фланге,— сказал Попель.

Подозвав Болховитинова, он отдал ему приказ на атаку села Морги Птыцке двумя батальонами,

* * *

Над КП проносятся пули, это перекатывает дробь пулеметов. Крадучись, идут лесом двое. Где я видел эти белые домотканные рубахи, торчащие из-под жилетов, эту высокую, худую, чуть сгорбленную фигуру в мягкой шляпе с отвисшими полями? Да ведь это же утренние знакомцы, предлагавшие нам колхозных свиней!

— Что это там за белобокие сороки? — спрашивает Васильев у адъютанта,— Уберите немедленно.

— Это колхозные пастухи,— говорю я и вкратце рассказываю о встрече с ними.

— Позвать! — приказывает Васильев.

Адъютант бросается за пастухами. Робко приседая под щелкающими пулями, к нам подходят мои знакомцы.

— Немцев, почему вы не приняли стадо? — обращается Васильев к полковому комиссару,

— Не счел возможным. Ведь мы не вправе оформлять документы, а так — похоже на мародерство...

— Что? — перебивает Васильев.— Но об этом потом... Где ваши свиньи? — спрашивает он, обращаясь к колхознику.

— Под Столбцом зосталысь...

Колхозник тревожно, с испугом смотрит на нас.

— Вы поедете туда с моим командиром,— говорит Васильев,— и сдадите ему свиней по акту.

— Ни! — вскрикивает колхозник,— Их герман забрав...

— Как герман?

— Подъихали на машинах, стал стрелять в свиней, в нас. Третьего товарища нашего вбили. Добре, хоч мы в лис утекли.

Это сообщение ошеломило всех. Значит, и там, позади нас, противник. Наступила гнетущая тишина. Первым нарушил ее Попель.

— Вот тебе и свежее мясо солдату. Хороша Маша — да не наша,— сказал он и, красноречиво поглядев на полкового комиссара, стал расспрашивать колхозников, где они встретились с немцами и много ли они видели у них автомашин, пушек, танков.

Все ясно: мы отрезаны и со стороны Кременца.

— Что же вы теперь намерены делать? — спросил Попель у колхозников.

— Дасте рушницю, германа будемо з вами биты, не дасте — в лиси будемо их капканами ловыты. Ось, разом с Гнатом,— сказал высокий, показывая на своего спутника.— Лис мы знаемо, як свий вишняк, до самого Тернополя. До дому повертатысь не можна.

— А почему?

— Нам не можна,— выступив вперед, поспешно ответил второй колхозник,— герман убье. Вин колгосп организував, я ферму. Той рик куркуль хотив його убиты, а теперь...— и он безнадежно махнул рукой,— и подавно!

— Треба нимца воювать, инаще життя не будэ,— убежденно сказал высокий.

— Правильно, дядьку, кажете,— похлопав его по плечу, сказал Попель.— Рушницю дамо и работу знайдемо!

* * *

Скоро атака. Окраина села Птыцке ожила, должно быть, и гитлеровцы вот-вот начнут. Кто раньше?

Над головой в ту сторону, откуда мы ждем Рябышева, эскадрилья за эскадрильей проходят немецкие бомбардировщики. Их сопровождают строем попарно тонкие, как осы, остроносые «мессеры». Странно, почему нас не бомбят?

Меня подзывает Васильев.

— Берите взвод БТ и разведайте обстановку на правом фланге. Натолкнетесь на немцев, возвращайтесь.

— Пожалуй, с ним поеду и я,— сказал Попель.— Вы, полковник, командуйте... Не беспокойтесь, приму все меры предосторожности. Хочу увидеть своими глазами, что происходит вокруг нас. Хочу по старинке,— он усмехнулся краешком глаз, — как в гражданскую.

По кислым морщинкам в уголках рта Васильева вижу, что он недоволен этим. Но Попель не любит менять решений. Захлопнув планшет, он движением руки забросил его за спину, как бы говоря: «Ну, я пошел!» И все же Попелю хочется, чтобы Васильев правильно его понял. Разъясняя, что значит «как в гражданскую», он говорит:

— Тогда я видел противника своими глазами, противник был весь передо мной, мне и ясно было, что делать. А теперь противник то впереди, то позади, то почему-то вокруг нас. Не ощущаете ли вы подобное, полковник? — и он дружески, мягко кладет руку на плечо Васильева.

Кислые морщинки в уголках рта полковника исчезают.

— Да, да! — говорит он, и выражение лица его быстро меняется.— Вы правы, товарищ бригадный комиссар. Как будто разбили противника, а он у нас в тылу оказался. Кругом горит, отовсюду стреляют. И, действительно, теряется ясность. Мне тоже сейчас хочется сесть в машину и быть везде самому.

— О, это плохо,— Попель улыбается.— Сам всего не переделаешь. Считайте, полковник, что там, где был я, были и вы.

— Согласен, согласен, только будьте поосторожнее,— просительно говорит Васильев.

Я смотрю на него и не узнаю. Иногда мне кажется, что Васильев сухой человек, а сейчас мне хочется обнять его, как отца, и я думаю: «Откуда в нем, в этом суровом человеке, столько обаяния?»

* * *

Едва поспеваю за Попелем. За ним трудно поспеть, он не идет, а катится.

— Ну, ну, хлопче, быстрее, быстрее! — подгоняет он меня.— А то прозеваем мы с тобой царствие небесное.

В лесу больше не рвутся мины. Теперь они рвутся где-то впереди, а справа доносится гул моторов и частые выстрелы танковых сорокапятимиллиметровых пушек. Видно, Болховитинов начал атаку.

Указываю командирам машин первого взвода маршрут движения: вдоль дороги на большое село справа. Но Попель подзывает меня и говорит:

— Маршрут измените: поедем за атакующими, затем свернем и двинемся на Пелчу.

— Простите, товарищ бригадный комиссар,— говорю я,— если атака не удастся, нам придется возвращаться обратно, чтобы попасть на переправу. Жаль, если даром потратим время...

— Хлопче, учитесь верить в то, что задумано. Решили атаку, значит, атака удастся. Ехать так! — и Попель полез в башню своей машины.

Выезжаем в поле. На левом фланге мазаевский батальон Т-26 только отделился от леса, а справа быстроходные БТ-7 второго батальона, вырвавшись вперед, уже подходят к окраине села, где над зажженной немцами хатой подымается дым. Гусеницы танков прочерчивают в высокой ржи ровные, как на листе школьной тетради, линии.

Немецкие мины и снаряды рвутся то впереди, то позади наступающих. Видно, наводчики изрядно нервничают. Слышу полет бронебойных снарядов. Почему из нашей колонны ни одного ответного выстрела? Танки молча несутся к селу.

Вожу биноклем, ищу околицу. Вот она — ни малейшего движения, ни единой мишени. Но значит ли это, что не нужно стрелять? Ведь противника хоть и не видно, но он там, он стреляет. Я понимаю наши экипажи — они стремятся скорее добраться до «рукопашной», не хотят стрелять наугад, каждый ищет верную цель. Когда я участвовал в атаках, мне тоже казалось, что разрядить пушку можно только в цель, но сейчас, когда я еду за атакующими и вижу их атаку со стороны, мне кажется, что огонь с ходу необходим, и меня злит, что людям не жаль себя, а жаль снаряда.

Догоняю мазаевский батальон на стыке со вторым и, сбавив скорость, еду за ним. Рядом, левее, идет танк Попеля. Из-под крышки люка, приподнявшись над башней, комиссар внимательно следит за атакой. Над головой пролетают бронебойные снаряды.

Злюсь и на Попеля. Мало того, что пошел за атакующими, когда мы могли обходом выйти на мост, нет, еще и высовывается над башней. Впереди вспыхнул Т-26. Очередь за нами. Толкаю ногой сидящего внизу Гадючку в знак команды «Маневрируй по курсу!» Маневрирует и механик Попеля, бросая свой танк с борта на борт,

Обгоняя весь строй, вперед вырывается Т-26. Над башней виднеется голова танкиста. Он непрерывно машет флажком в направлении движения, подавая сигналы: «Вперед!», «Быстрей!» Узнаю в нем капитана Мазаева. Я разделяю его нетерпение: уже горит несколько танков. Эх, открыли бы сразу огонь по садам, может, этих, горящих, и не было бы!

Из сарая, к которому приближался мазаевский танк, ударила пушка. Капитан Мазаев исчез внутри танка, танк Задымился, но, не замедляя движения, продолжал мчаться к селу.

«Огонь по этой пушке»,— решил я и опустился в башню. Но нас опередил другой танк. Он летел к сараю, с ходу ведя по нему огонь.

Увидев, что сарай горит и орудийный расчет разбежался по огороду, я крикнул:

— Молодец! Выручил Мазаева!

Меня охватывает азарт. Припав к телескопическому прицелу, я стреляю через село по немецкой колонне автомашин, растянувшейся по гребню и в панике удаляющейся в сторону Пелчи.

Гитлеровцы не отвечают. Я выглядываю из люка. Т-26, сбивший немецкую пушку, летит навстречу танку Мазаева, который горит, но продолжает мчаться. Вот они сближаются; идущий навстречу мазаевскому разворачивается, подходит к нему борт о борт. Из башенного люка выскакивает танкист, один прыжок — и он на танке Мазаева, скрывается в его дымящей башне. Еще несколько секунд горящий танк продолжает двигаться и, наконец, останавливается у самого сарая.

Спешу туда, выскакиваю, бегу на помощь смельчаку. Думаю: «Кто он?» Из люка механика вываливается бледный, окровавленный водитель, перегибаясь в поясе, застревает в люке, беспомощно трется лицом, сдирая с пего кожу о носовой наклонный лист брони, и медленно ползет вниз. Догадываюсь: его кто-то выталкивает. Осторожно приподнимаю безжизненное тело, тяну на себя и опускаю на землю. В освободившийся люк выглядывает Фролов. Так вот кто этот смельчак!

— Еще даю, помогай! — кричит он мне, задыхаясь от дыма.

— Давай, давай! — кричу я.

Вытаскиваем убитого башнера, тяжело раненных Мазаева и механика, затем мы с Никитиным помогаем вылезти из танка полузадохшемуся в дыму Фролову. Он еле стоит, шатается, как пьяный.

Подбегает Попель.

— Ну, что, орлята? — спрашивает он.

Фролов докладывает ему. Сзади кто-то кричит:

— Куда теперь?

Слышу тяжелое дыхание и топот бегущих. Оборачиваюсь: бежит молоденький младший лейтенант с двумя бойцами, а за ними, шагах в ста,— реденькая цепь, человек шестьдесят-семьдесят.

— Куда теперь? Где командир с флажками? — спрашивает младший лейтенант на бегу.

Глаза его впали, лицо заливает пот. На широкой груди и лопатках белыми пятнами проступила соль.

Увидев сигнальные флажки, валяющиеся у ног распростершегося на земле Мазаева, он останавливается пораженный, потом оборачивается к отставшей цепи и, размахивая пилоткой, кричит:

— Скорей, скорей!

— Что за войско? — удивляется Попель.— Откуда оно взялось?

— Как — что за войско! — с трудом переводя дыхание, возмущается младший лейтенант, но тут он замечает ромбы на петлицах Попеля и теряется.

— Товарищ бриг... ком...— не знает, как сказать: то ли комбриг, то ли бригкомиссар.

— Бригкомиссар,— усмехнувшись, помогает ему Попель.

— Мы — полк... из Равы.

«Вот так полк!» — подумал я, глядя на приближающуюся кучку пехотинцев.

Младший лейтенант ободрился и стал рапортовать:

— Нас сегодня утром разбили. Я собрал оставшихся в живых, отходил лесом. Тут мы наткнулись на танки этого командира,— указал он на Мазаева. — Он сказал нам: «Идем в атаку, помогайте!» Вот я и повел бойцов за ним, но разве угонишься за танками! Малость отстали, запарились совсем...

— Нет, не отстали! — сказал, пожимая ему руку, Попель. Пехоте незачем опережать танки.— И, посветлев лицом, точно оно попало вдруг в какой-то необыкновенно яркий свет, крикнул пехотинцам: — Молодцы, ребята! Орлы!

Он вытащил блокнот, спросил фамилию младшего лейтенанта, записал ее на чистом листке и сказал:

— А теперь воюйте с новым комбатом Героем Советского Союза лейтенантом Фроловым. Вот он! Не теряйте его из виду... Да, я видел — вы остановили танк Мазаева, но почему, загоревшись, он продолжал идти? — спросил Попель, обращаясь уже к Фролову.

— Я знал, что сам он не остановится,— ответил Фролов.— Два дня назад я слышал, как механик Мазаева говорил моему, что у него на поле боя машина никогда не остановится, пусть даже вынут у него сердце. Перед атакой он ставит рукоятку постоянного газа на большие обороты мотора, а в этом случае танк по прямой движется без механика. Потому я и узнал, что эта машина Мазаева, и заглушил мотор. Иначе экипаж спасти не удалось бы.

— Добре, хлопче! Доброе дело сотворил,— сказал Попель, ласково похлопав Фролова по плечу, и, нагнувшись к Мазаеву, нащупал его пульс.— Ну как, дед Мазай? О, совсем молодец! Пульс стучит, как ходики. Крови много из него выцедили и дыма наглотался, вот и очумел,— Он разогнулся.— Ну, новый комбат, раненых на танки — в полк, а вам действовать дальше и выполнять задачу.

Гляжу на раненых танкистов, на Фролова, на удаляющуюся горстку пехоты. И тепло, и радостно становится на душе от сознания того, что вокруг меня такие люди.

* * *

— Ну, поедем, — сказал Попель и засмеялся.— Немцы влево, а мы вправо.

Для удобства общения он устроился в моей машине, занял место башнера. Никитина я отослал вниз, к механику.

Вперед уходят две дозорные машины. Едем на север, выходим на полевую дорогу и, скачками от рощи к роще, спешим к шоссе из Пелчи на Дубно. Минуем второе село; за ним начинается роща, вдоль опушки которой колосится пшеница. В пшенице мелькают пилотки. Сообщаю об этом Попелю.

— Сверните и остановитесь! — приказывает он. — Узнаем, что за люди.

Предупредив дозорные машины, сворачиваем к роще.

Смотрю на пшеницу, колышущуюся под ветром,— никого нет.

— Как в воду канули! — усмехаясь, говорит Попель.

— Показалось мне, что ли,— недоумеваю я.

— Э, вот, здесь они, голубчики! — уверенно говорит Попель.— Приняли нас за немцев, вот и ушли в пшеницу. А ну, покрой-ка этот мирный пейзаж!

Не понимаю, спрашиваю:

— Как так покрыть?

— Давай, давай! Что смущаешься? Крой вдоль и поперек поля.

«Ну,— думаю,— и глупейшее же положение! Ничего у меня из этого не получится, вот и выяснится, что я техник, а не строевик».

Повернувшись в сторону леса, куда, всего вероятнее, могли уйти бойцы, кричу:

— Эй, кто там? Вылезай!..

— Эге-ге, да ты же не в церкви, а на поле боя,— усмехается Попель.— «Господи помилуй» тут не поможет. Покрепче, покрепче давай, да попроще... За живое задеть надо, кричи: трусы... Вот это так! — подзадоривает Попель.— Это вдоль, а теперь поперек.

Но меня уже не надо подзадоривать, я вошел в азарт, крою сразу «вдоль и поперек». Из рощи с шумом вылетает вспугнутая криком стая грачей, а в двухстах метрах от нас из пшеницы осторожно выглядывает чья-то голова в пилотке. Вдруг, поднявшись, человек молча двинулся к нам.

— Подействовало,— смеется Попель.— Берегись, теперь, видишь, обиделся. Медведем прет, а за спиной гранату держит, думает, что не видно. Предупреди-ка его, не то сдуру угостит. Эх, вы, зелень, зелень...

— Свои, свои! — кричу я.

— Свои и кур воруют,— зло отвечает подходящий.— Кто такие? Пароль? А то швырну ко всем чертям.— И он останавливается метрах в тридцати, принимая удобную для метания гранаты позу.

Какой тут пароль, чей пароль? Ни он, ни мы не знаем никакого пароля. Замечаю на его петлицах полную «пилу» треугольников, думаю: «Сейчас огорошу тебя», кричу:

— Эй, старшина, ослеп, что ли?.. Видишь, перед тобой бригадный комиссар. Живо сюда!

Он подходит и останавливается шагах в пяти от нас, все еще держа одну руку за спиной. На нем синие галифе и новая гимнастерка, перетянутая портупейным ремнем, пилотка сдвинута буйным чубом на затылок, глаза красные, воспаленные.

— Подходи ближе, Фома неверующий, подходи и удостоверься,— приглашает Попель.

— Старшина Ворон,— подтянувшись, отрекомендовался он Попелю.— Только нам бояться не приходится, страх у нас уже весь вышел, товарищ бригадный комиссар. С воскресенья до сего дня воюем в выходном обмундировании,— так и не успели переодеться.

Он рванул полевой свисток и протяжно засвистел, Над пшеницей показались два бойца. Вслед за ними по всему полю то там, то тут стали подниматься группы бойцов. Всего их оказалось человек пятьдесят.

— Ого! — воскликнул Попель.— Так у тебя, Ворон целый полк.

— Так точно, полк и есть. Только — остатки. Отступает с боями от пограничного местечка Соколя. Из командиров остался командир полка, да и тот ранен. Несем с собой, сейчас на опушке леса лежит.

— А где немцы?

— По шоссе через то село,— он показал на Пелчу,— идут на юг.

— Вот что, Ворон,— сказал Попель,— собирай-ка своих и лети к нашему гнезду. Туда и командира полка несите. Будете вместе с танками воевать. Смотри сюда,— Попель достал карту.— Найдешь наших на опушке леса, здесь, против села Подлуже. Понял? Записку полковнику Васильеву передашь. Только не задерживайся, срок — три часа.

— Не задержимся. Не задержимся,— дружно закричали обступившие нас бойцы.

— Теперь на черта, не то что на немца, с танками-то сподручней идти,— сказал кто-то.

— Кругом! — скомандовал старшина.— К лесу, бегом!

Мы догнали дозор, поставили ему задачу подойти скрытно к шоссе, узнать, куда движутся гитлеровцы, открыть огонь и, вызвав панику, отойти к нам. Дозор ушел по обочинам дороги. С ядром разведки медленно продвигаемся за дозором, не теряя его из виду.

— Вот, товарищ старший лейтенант,— говорит Попель, переходя на «вы»,— не удивляйтесь, что заставил вас обойти цензуру. Русский человек — мирный, пока его не разозлишь, ну, а когда разозлишь,— держись. Старшина-то, старшина,— думал запустить в нас гранатой! Этот уже обозлился. Но не все еще, нет еще у многих ненависти, злобы. А без этого воевать нельзя, нет. Так и в гражданскую было.

Слушаю его и вспоминаю наше добродушное любопытство к двум первым пленным под Перемышлем, вспоминаю, как угощали их танкисты всем, чем богат солдат в походе.

— Плохо только то,— продолжает он,— что пробелов много в нашей боевой подготовке. Разве не стыдно, что старшина не узнал сегодня свой, советский танк? Живы будете, не забывайте этого, мотайте все на ус, что увидите на войне.

Впереди нас дозорные машины открыли орудийный и пулеметный огонь. В него вплетается частое квохтанье немецких крупнокалиберных пулеметов.

— Открывай огонь, поддай для паники,— приказывает мне Попель.

Развернув машины в сторону шоссе, открываем огонь, бьем через рощу наугад. Возвращаются дозорные. Они сообщают, что по шоссе движутся немецкие танки, артиллерия, автомашины, с ходу отстреливаются и, не задерживаясь, идут дальше на юг. Ранен один наш башнер.

— Обратно! — командует Попель.— Все ясно.

* * *

Ночью я получил задание доставить приказание второму эшелону тыла — подвезти горючее и боеприпасы. Тылы дивизии стояли на окраине деревни Турковичи Чешские. Я прибыл туда на рассвете и только передал письменное приказание, как услышал крик:

— Немцы! Танки!

С начальником отдела кадров штаба капитаном Стадником мы выбежали на шоссе, где вытягивалась колонна ремонтно-восстановительного батальона.

— Легкие танки, до пятидесяти штук, идут по ржи. Пехоты не видно,— сообщил капитану Стаднику выскочивший из «пикапа» инструктор политотдела.

— Взять гранаты и всем строиться повзводно,— подал команду капитан Стадник.

От машины к машине вдоль колонны полетело:

— Гранаты! Строиться!

Невдалеке кто-то командовал:

— Хозяйственная часть! Гранаты! Редакция! Гранаты!

Среди пробежавших мимо я увидел знакомого мне политрука Белевитнева. Он побежал в рожь со взводом резервных танкистов. Я, по указанию капитана Стадника, занял со своим танком позицию за крайними домиками, где стояло на ремонте семь танков. Мы должны были встретить отсюда наступающих огнем с места.

Гитлеровцы уже подошли на дальность выстрела, но нам их почти не было видно. Легкие немецкие танки совсем утонули во ржи, а средние — до половины башни.

Первые наши снаряды ударили по двум немецким танкам, которые далеко обошли наш левый фланг и мчались по шоссе к хвосту колонны. Оба танка пустили густые клубы дыма. В это время справа, совсем близко от меня, поднялась винтовочная трескотня и зачастили взрывы гранат. Я поспешил развернуть свою башню, но стрелять не смог. Волнующаяся рожь была испятнена комбинезонами наших ремонтников и ребристыми шлемами резервных танкистов. Они били из винтовок по приближающимся танкам, бросали гранаты, ныряли в рожь и появлялись уже в новом месте. Я восхищался ими и досадовал, что мешают мне стрелять. Впрочем, стрелять мне и нужды уже не было. Экипажи немецких танков выбрасывались из своих башен в рожь.

Когда я высунулся из люка, чтобы оглядеться вокруг, стрельба прекратилась. По неподвижно стоявшим во ржи немецким танкам лазали наши бойцы. Только один танк, дымя выхлопной трубой, надрываясь, стремился уйти подальше от места боя. Он был уже на недосягаемой для нас дистанции.

Сплюнув от досады, я вылез из башни. Ко мне подошел инструктор политотдела.

— Ну, что? — спросил я его.

— Десять подорваны, шесть на полном ходу захвачены целыми и невредимыми. Крутились, крутились фашисты во ржи, выходят — гранаты со всех сторон, бросили танки и сбежали.

— Э, шкура у них тонка! — подбежав к нам, засмеялся какой-то командир.— Сейчас захвачу тягачи, и повезем комдиву боевой подарочек от тылов.

Из ржи выходили гранатометчики, решившие исход этой схватки. Голой грудью пошли они против вражеской брони, врукопашную схватились с танками, и фашистская броня сдала. Как сейчас вижу: вот они идут, молодые, веселые, упоенные победой.

* * *

Активные действия нашего отряда сильно обеспокоили гитлеровцев. В течение 28 июня они трижды наступали на Дубно с разных сторон, но всюду были отбиты с большими потерями. Они не знают, какие у нас силы, не представляют точного рубежа нашей обороны и, видимо, опасаются удара по своим тыловым коммуникациям и штабам управления. Ближайшие к нам немецкие дивизии, двигавшиеся на восток, повернули в коридор, отделяющий нас от Рябышева. Сможет ли он пробиться к нам? На это рассчитывать уже трудно. Фашисты заняли сильную оборону, упирающуюся своим флангом в реку Икву. Попель предполагает, что они попытаются раздавить наш отряд одновременными ударами с двух сторон.

Усиленные разведывательные действия немцев и показания их разведчиков, попавших в плен, подтверждают это предположение.

12-я танковая дивизия противника прекратила движение на юг. Ее части, достигнувшие Кременца, возвращены в Козин и готовятся сегодня ночью внезапным ударом, совместно с подошедшей новой танковой дивизией, уничтожить наш отряд и взять город Дубно с юга.

Этому удару, вероятно, будет содействовать удар танковой группы противника с запада, из района Пелчи, сосредоточение которой мы установили с Попелем и задачу которой подтвердили пленные.

На совещании командиров штаба после информации Васильева о намерениях противника, о наших силах и о том, что связи с корпусом нет, выступил Попель, сказавший, что задуманный противником двусторонний удар должен быть сорван во что бы то ни стало.

— Но как это сделать, товарищи? — спросил он.

— Стойко обороняться, сузить рубеж,— предложил начальник штаба.

— Сузить? — переспросил Попель,— А зачем же мы тогда сюда прибыли, если не держать в своих руках магистраль?

— Стойко обороняться, выставив все танки резерва на передний край у Птыча против Козина,— предложил начальник разведки.

— Атаковать! — предложил Васильев.

— О, это мне нравится,— обрадовавшись, сказал Попель. — Верное дело! Испробовано! Но как?

Начальник штаба предложил за ночь собрать все танки и утром ударить по Козину, а потом по Пелче...

— Утром! — перебил его Попель.— А гитлеровцы ударят ночью. Нет, мы должны отразить удар без потери территории и силы, следовательно, надо применить хитрость. Сделаем так,— и он объяснил свой план.

План Попеля заключался в том, чтобы посадив наши экипажи на немецкие танки, захваченные вчера нашими тыловиками, незаметно, под покровом ночи, войти в Козин, где сосредоточены для атаки вражеские танки, создать панику, нанести врагу потери и тем сорвать его атаку.

Попель потребовал, чтобы к осуществлению этого плана штаб приступил немедленно. Командиром диверсионной группы танков он назначил начальника политотдела дивизии старшего батальонного комиссара Новикова.

Было собрано восемь немецких танков Т-3, годных для этой цели, и столько же экипажей из добровольцев. Оказалось, что Микита, не раз заявлявший, что у него «к технике душа горит», уже успел освоить управление немецким танком. За полчаса он проинструктировал и проверил четыре экипажа.

Я тоже добился назначения в ночной рейд. Сначала у меня не было мысли, что рейд опасен и, возможно, многие не вернутся из него — увлекало новое, неизведанное. Но когда я передал свой партбилет Кривуле и партбилет исчез в его полевой сумке, я вдруг подумал, что, наверное, не вернусь, и на всякий случай попросил Кривулю написать моему отцу в колхоз. Кривуля, ни слова не сказав, записал адрес.

Батальонный комиссар Новиков собрал командиров танков, назначенных в рейд. Объяснив задачу, он спросил:

— Кто даст совет, как лучше выполнить задание?

Общее мнение свелось к следующему: ни одного выстрела, прежде чем не включимся в танковые колонны немцев, команда на открытие огня — по выстрелу Новикова; каждый расстреляет с кормы ближайший немецкий танк, подойдя к нему вплотную; сигнал отхода подается длинными очередями трассирующих пуль из пулемета и зелеными ракетами в направлении, противоположном нашему отходу. Для того чтобы в темноте не спутать немецкие танки со своими и не перебить друг друга, уничтожить стоп-фонари, а на башнях машин поднять сигнальные флажки.

Когда в наступающих сумерках мы вытянулись в колонну в направлении Бялогрудки, к нам подошли Попель и Васильев. Танкисты собрались вокруг них. Я думал: вот, может быть, последний вечер в моей жизни; грустно стало, и я сразу вспомнил много хорошего, даже такого, чего никогда не вспоминал.

Молча посмотрел Попель на Новикова, на каждого из стоящих в кругу и тихо сказал:

— Помните, товарищи, одно: мы люди советской эпохи, каждым своим шагом отстаиваем будущность Ро

дины. Успех кроется в выполнении долга каждым членом экипажа. Не забывайте этого, и счастливо всем возвратиться.

Темная южная ночь. На горизонте зарницы пожаров. Небосклон чист только позади, на востоке, но и оттуда, справа и слева, доносятся отдаленные орудийные раскаты. Придерживаясь опушки леса, мы обходим село Бялогрудка с севера и с запада и, чтобы не растеряться в темноте, держимся в плотной колонне — машина возле машины.

Ориентиры карты не совпадают с местностью. Это нас беспокоит, и мы часто останавливаемся, всматриваемся в каждый бугорок, но ни нужного нам перекрестка полевых дорог, ни сарая, возле которого должны проехать, не видно. Где-то далеко влево блеснул огонек фонаря и послышался моторный шум. «Шоссе»,— решили мы. Берем еще вправо и едва движемся на тихом газу. Перед нами затемнели сады и строения. Слева и справа — ясный шум машин.

— Козин!— объявил Новиков, приказал приготовиться к бою и следить за его машиной.

Едва перематывая гусеницы, танк Новикова берет влево,— подальше от села, чтобы не наткнуться на сторожевое охранение.

Нам надо въехать в Козин под видом немецкого подразделения. Люки у всех закрыты, за исключением танка Новикова. Наш командир высовывается из башни и кричит:

— Ферфлюхтер русиш швайн!

По движению, которое слышим во тьме, определяем, что мы у шоссе. Оно забито колоннами немецких танков, двигающихся из Козина в сторону Дубно. Гитлеровцы не обращают на нас внимания. Да разве может им, упоенным успехом своего наступления, прийти в голову, что окруженные советские войска отважатся на дерзкий ночной налет?

У Новикова за спиной вспыхнул зеленый сигнальный фонарик — «Внимание», и наша колонна, повернув, медленно идет параллельно шоссе.

На мой танк кто-то вспрыгнул. Это Новиков, но голоса я его не узнаю,— должно быть, от напряжения он говорит с каким-то странным присвистом.

— Вместе с задней машиной пристраивайся в хвост следующей колонны, наблюдай назад, увидишь — горит, бей с тыла к голове.

Соскочив с моего танка, он подбежал к следующей машине. После мне стало понятно внезапное решение Новикова. Он принял его, увидев, что фашисты идут ротными колоннами. Интервалы между ними позволяют нам незаметно для идущих сзади пристраиваться к идущим впереди. Но тогда, стоя у обочины шоссе, я думал только одно: «Скоро ли появится новаяколонна, где она, проклятая?»

Такое напряжение, кажется, вот-вот что-то лопнет внутри, как перетянутая струна. Наконец, слышу приближающийся от Козина шум. Вот она, эта колонна. Головная машина проходит мимо нас. Мой танк, стоящий у шоссе, может заинтересовать любого немецкого офицера проходящей мимо колонны. От этого не стоится на месте, приказываю медленно двигаться вдоль шоссе. Так и есть: кто-то уже заинтересовался нами. От шоссе наперерез нам бежит человек и машет фонариком: «Стоп». Мелькает мысль: «Оглушить». План возникает молниеносно, и в то же время я с ужасом думаю: «А сели колонна остановится поджидать офицера?.. Что тогда?...»

Срывающимся от волнения голосом объясняю Никитину, что он должен делать, и этот широкоплечий волжанин, которому тесно в немецкой башне, выскочив из нее с молотком в руке на противоположную от подбегающего немца сторону, уже копается у гусеницы. Я пытаюсь ругать его по-немецки, но горло сжимают спазмы, приходится глотать слова. Подбегает немецкий офицер. Он мне кричит что-то, что — не пойму. Прикидываюсь, что мне мешает шум тарахтящих на шоссе танков, спрашиваю: «Вас? Вас?» — а сам смотрю на Никитина и думаю: «Ну, дорогой, глуши скорее». Тот продолжает сосредоточенно бить молотом по кормовой броне. Немец, махнув на меня рукой, направляется к нему. Я вижу, как рука офицера касается плеча моего башнера, стоящего к нему спиной, и в этот момент занесенный молот резко опускается не вперед, а назад, на голову врага.

Офицер упал, не издав ни звука. Взглянув на шоссе, я увидел, что колонна продолжает двигаться, уже проходит ее хвост, и на сердце сразу отлегло, почувствовал себя свободно, как будто вынырнул из страшной глубины.

Круто повернув вправо, мы вышли на шоссе, догнали колонну и пристроились к ней в затылок.

Я оглянулся. По неосторожно мелькнувшему огоньку определил, что сзади идет следующая колонна. Все спокойно. Значит, еще рано. На левой обочине в легковой машине дремлет шофер. «Машина этого офицера. Как хорошо, что он не из колонны, повезло!» — подумал я и с удовольствием нащупал за пазухой документы, снятые с убитого.

Далеко сзади поднялась стрельба. Я скомандовал:

— Вплотную к последнему танку!

Мы почти уперлись в него пушкой. Стреляю в башню и второй раз в башню. Танк остановился. Никто из этого танка не выскочил, и он не загорелся. Это меня радует. У нас еще темно, а позади, где стрельба становится все сильнее, уже совсем светло. Мой напарник, следовавший сзади, обходит меня и тоже стреляет. Ему не повезло. Танк, в который он стрелял, вспыхнул яркой свечой, к тому же экипаж успел выпрыгнуть, и, чтобы уничтожить его, пришлось открыть пулеметный огонь. Теперь светло не только сзади, где действует Новиков,— там сплошное зарево,— но и тут, около нас. Гитлеровцы уже поняли, что их кто-то расстреливает. В голове колонны началось движение в сторону, паника.

Я выстрелил в немецкий танк, спешивший нам навстречу, но, кажется, промазал, так как только после выстрела моего напарника он съехал в кювет. Эти выстрелы выдали нас. Двигаться по шоссе стало невозможно. Трассирующие снаряды летали вдоль шоссе и с хвоста колонны в голову, и с головы колонны в хвост. Наша машина рванулась на обочину, в темноту лощины. Отъехав подальше от шоссе, мы увидели, что вся колонна, в панике рассыпавшись по полю, спешила назад, в Козин. Два немецких танка, стоявшие в отсвете пожара, развернув башни назад, вели огонь вдоль шоссе по своей шедшей им навстречу колонне. Колонна не замедлила ответить. То тут, то там вспыхивали костры. Это веселило Никитина.

— Свои своих бьют! — кричал он.

Я еще раз не удержался — выстрелил. Выстрелил и мой напарник.

С шоссе в нашу сторону тотчас полетели огненный серпантин из пулеметов и красные ленты трассирующих снарядов.

Все-таки нам посчастливилось: гитлеровцы заметили нас, когда Новиков уже дал сигнал отхода. Увидев пулеметные трассы, прочертившие небо сзади влево от шоссе, и зеленые ракеты, мы стали отходить на тихом газу, с пушками, развернутыми назад, преследуемые роем трассирующих снарядов.

Когда наша группа, потерявшая в бою два танка, вернулась в отряд, Попель и Васильев стояли на высотках у шоссе и наблюдали за тем, что происходит у Козина, освещенного горящими танками.

Новиков доложил о выполнении задания. Уничтожено 50 танков противника.

Видимо, от атаки с юга фашисты отказались. Они уходят назад, на Козин. Атака с запада теперь не страшна. Эту атаку встретит Болховитинов из Птычинского леса.

Все экипажи, участвовавшие в рейде, получили благодарность за верную службу.

Впервые я увидел Микиту вполне довольным боем — такие рейды, видимо, в его вкусе. Обыкновенно, как бы ни был успешен бой, он находил предлог, чтобы поворчать на кого-нибудь, а тут его прямо-таки распирало от удовольствия. Он в восторге от батальонного комиссара Новикова:

— Вот це комиссар! Академик! Чапаев! Як задумал, так и зробил.

Последнее — высшая похвала в устах Микиты.

* * *

Засыпая на корме танка, вспоминаю почему-то весну голодного 1922 года. На Трудовском руднике вновь завертелось, блестя на весеннем солнце, колесо подъемной машины. Дома нет хлеба, пашут поле коровой. Я, двенадцатилетний мальчуган, решаю идти на шахту, чтобы помочь выбивающемуся из сил отцу. Дед Клим провожает меня и напутствует:

— Иди в люди, не бойсь. Наша власть не даст пропасть, будешь человеком. Только помни одно: кем ты ни будь, а честь держи чище зеркала. Дядько твой против Шкуро с самодельной пикой ходил, другой с Сиваша не вернулся. Писал его командир — ахнул герой под Каховкой аглицкую таньку бомбой. Помни это.

«Сюда бы тебя, дед Клим. Поглядел бы ты на моих товарищей, может, поклонился бы ты им, дед»,— думаю я, вспоминая, как под Каменкой старшина-сверхсрочник занимал на шоссе оборону с горсткой пехотинцев — остатками полка, как Кривуля со своими пушечками поджидал в подсолнечнике, пока гитлеровские танки вплотную подойдут к нему, как лейтенант Фролов с окровавленной головой летел в атаку на подбитой машине, как резервные танкисты бросались с гранатами в руках на фашистские танки,— и думаю, что все ясно, надо лишь честно выполнять свой долг.

Только задремал, как почувствовал сильный толчок. Странно, что первой моей мыслью было: землетрясение. Танк подпрыгивает и качается, на лицо сыплются сучья и листья. Близко разрывается бомба, и сознание мгновенно проясняется. Мысленно ругаюсь: «Фу, черт, забыл, что на фронте».

Из башни вылезает Никитин и во всю силу легких кричит:

— Командир, вставайте! Тревога! Скорей в машину!

Но я уже и сам хочу скорее скрыться в танк. Кричу Никитину: «Назад!» и, как щука, ныряю в люк. Вовремя.

Не успел я повернуться и башне, как по обе стороны танка раздались взрывы и он закачался, наполнился песчаной пылью, запахом пороховой гари.

Снова и снова рвутся бомбы. Нас спасает песчаный грунт: бомбы глубоко входят в него, и осколки, теряя убойную силу, бессильно стучат по бортам машины. Прямое же попадание мало вероятно.

Сидим и прислушиваемся к завыванию бомб и свисту снарядов.

— Ночью я по радио слыхал,— говорит Никитин,— немцы опять бомбили Киев и Одессу.

«Одессу»,— думаю я, и у меня ноет сердце. Там любимая ждет меня со дня на день, не подозревая, что я в самом пекле войны. Я должен увидеться с нею. Пусть потом долго будем в разлуке, может быть, годы, все равно, только бы на минутку увидеть ее еще хотя бы раз.

Вдруг наступила тишина, мне показалось, что я оглушен, но нет — слышу человеческие голоса. Открываю люк. Медленно оседает песчаный туман. Дымят развалины сарая, где были пленные, горят штабные автомашины. Вылезаю из танка, хочу узнать, нет ли в роте потерь. У нас нет, но кругом много раненых и убитых. В роще недалеко горят остатки нашего тыла. Там гибнет все боевое обеспечение отряда, последнее горючее и боеприпасы.

Бомбежка захватила и штаб Попеля, но штаб уже работает. «До чего хитро и просто придумано»,— удивляюсь я, осматривая убежище, вырытое под днищем попелевского танка. Кругом земля изрыта бомбами, но никто из штабных командиров, сидевших в таких же щелях, не пострадал.

Проходя мимо, я слышал, как Попель пробирал начальника разведки дивизии. Голос у него был сердитый и в то же время удивленный.

Вчера у реки Иквы частями отряда была задержана подозрительная группа людей, одетых в абсолютно новое обмундирование. Никаких документов с ними не оказалось. Они назвали себя разведчиками стрелкового корпуса, который, по нашим данным, должен был действовать в районе Луцка.

Попель задержал этих людей и приказал начальнику разведки проверить правильность показаний задержанных и, если показания правильны, установить связь с их частью.

Ничего этого не было сделано. Попель сказал начальнику разведки, что за невыполнение боевого приказа его следует расстрелять, и, пообещав сделать это после, велел немедленно выслать для проверки сильную разведку.

Начальником этой разведки назначен наш комбат капитан Скачков. Попель передал ему два донесения-радиограммы в штаб фронта и Рябыцтеву об обстановке и о том, что горючее и боеприпасы на исходе.

Капитан Скачков, взяв с собой взвод танков, отправился на восток по маршруту Старо-Носовица — Судобиче. На север отправился в разведку Кривуля со взводом Т-37. Попель приказал ему разведать переправы через реку Икву, у сел Береги и Перевердув, и выяснить, не заметно ли там движения немцев в обход нашей обороны

севернее Млынува. В качестве проводника Кривуля взял с собой колхозника Игната, одного из тех, что гнали свиней.

Попель, кроме того, потребовал, чтобы ему срочно доставили четыре пары крестьянских упряжек с телегами и крестьянскую одежду на десять человек. Вскоре в батальоне было объявлено:

— Кто хочет пойти в тыл противника на разведку?

Все пожелали. Васильеву пришлось самому отобрать десять человек. В это число попал и я, так как мой танк был в ремонте. «Будет готов не раньше как к вечеру»,— заявил мне помощник по технической части.

Задачу объявил нам сам Попель. Каждая партия в два человека, переодетых под местных крестьян, пойдет в тыл врага, чтобы установить наличие сил противника на своем направлении, род войск и что противник делает или куда двигается. Мне досталось разведать район села Буды.

Только Попель успел поставить задачу, как из главной рации донесся радостный голос радиста:

— Корпус поймал! Есть! Попеля вызывают! Скорее командира к аппарату, а то волна уйдет!

Вслед за Попелем мы все кинулись к рации. Радист торжественно объявил, что говорит сам Рябышев, требует, чтобы мы дали ему боевую обстановку и доложили о боевом составе частей открытым текстом.

— Ты что, хлопче, шутить, собрался? — спросил радиста Попель.

— Что вы, товарищ бригадный комиссар. Командир корпуса запрашивает.

— А голос Рябышева знаешь?

— Нет.

— А ну, дай наушники.— Попель приложил их к уху.— Не выдумывай,— он с досадой отдал наушники радисту.— Это не Рябышев, у него голос не такой.

Но «корпус» настойчиво повторял свое требование.

— А голос его радиста помнишь? — спросил Попель начальника рации.

— Помню, этот не похож.

— Ну, то-то, а ты мне — корпус, корпус... — засмеялся Попель.— А свое место, где стоим, не передавал?

— Нет еще.

— Смотри, а то дадут они нам авиацией такого, что ног отсюда не уволочишь.

Попель потребовал, чтобы «корпус» запросил его по кодовой таблице.

— Ругаются, не хотят,— доложил радист и вдруг заволновался, сказал: — Похоже, что голос заместителя начальника связи.

— Дело темное,— сказал Васильев.

— Темное? — усмехнулся Попель.— Сейчас все ясно будет,— и он приказал радисту передать «Рябышеву», что ответит ему, когда он скажет, какой фирмы у Попеля охотничье ружье.— Это лучший ключ,— сказал Попель.— Если действительно Рябышев, то он не ошибется. Перед войной он охотился с моим ружьем... Ну, вот, теперь все ясно,— смеялся Попель, добродушно похлопывая по плечу Васильева, когда радист доложил, что волна ушла.— Гитлеровцы думают, что мы лопухи и сразу укажем, где им лучше атаковать нас сегодня. Нема дурных, господин Клейст.

* * *

В разведку иду с Никитиным. Проводником берем с собой колхозника Мусия, товарища того добровольца, который ушел с Кривулей. Переодевшись крестьянами, сидим на возике, в который впряжена пара худых кляч. Чтобы выдать себя за беженцев, везем гору домашнего скарба. За возком плетутся привязанные к нему две старые коровы и одна кляча.

План наш такой. Дядько ведет нас лесными тропами к южной окраине Буды. При выходе из леса Никитин остается ожидать нашего возвращения и наблюдать за селом, с ним остаются две лошади. Мы с Мусием въезжаем в село на одной лошади. В случае, если задержимся там, Никитин должен возвратиться в часть самостоятельно по старой дороге.

Уже после перепряжки, когда мы оставили Никитина в лесу, меня начал точить червь сомнения: не подведет ли Мусий, не сболтнет ли чего-нибудь, что может выдать нас при опросе комендантским патрулем. Я то и дело искоса поглядывал на него, заговаривал с ним, наказывал ему, как себя держать в селе. Он отмалчивался с таким видом, как будто он тут главный, сам все знает — и только не мешайте ему. Но когда мы выехали из рощи перед селом и увидели, что все окраины его забиты немецкими танками и автомашинами, дядько сразу оживился и стал вслух выражать свои мысли.

— Ой, скилько их тут!

Я испугался, подумал: «Ну, попадусь с ним», и сказал:

— Все ясно, можно назад поворачивать.

— Що вы, що вы! — запротестовал он.— Нас уже заметили. Тилько в село, як умовылись... Це до нас! — показал он на трех немецких солдат, которые шли нам навстречу с каким-то человеком в штатском.

«Так и есть — попался»,— решил я. По правде сказать, я мало надеялся на свой крестьянский вид. Мне казалось, что каждый, даже не искушенный в разведке, человек сразу увидит, что эти полотняные штаны, на одной ноге засученные до колен, я их все время машинально подтягивал,— не мои. Не поможет и то, что я босиком и что ноги мои измазаны дегтем.

Подъезжаем к патрулю.

— Драстуйте, люди добры,— Мусий, сняв свою фетровую шляпу, низко кланяется.— Чи не дасте тютюну мени на цыгарку, а то москали весь забрали, а у мене от страха даже уха попухлы...

И Мусий без запинки забарабанил о том, что у него «москали» отняли хорошую коняку и оставили с одной плохой и что их там сила... Немцам надоело слушать, один из них махнул рукой, мол, довольно, замолчи. Переводчик, показывая на меня, спросил:

— Що це за людина?

— А це ж сын мий, и малый и дурный...— опять скороговоркой забарабанил Мусий, и опять старший по патрулю его прервал.

Нас спросили, куда мы едем. Узнав, что пробираемся в Демидувку, велели ехать не через Пелчу, а через Коханку. Старший сказал что-то одному из солдат, и тот пошел за нами.

Едем по селу. Поглядываю из-под своей широкополой шляпы с прорванным верхом и подсчитываю стоящие в садах танки. На улице полно празднично одетых женщин и мужчин. У всех почему-то в руках белеют платочки. В пестрой толпе много немецких солдат. Думаю: «Что за праздник?» Вдруг слышу гул самолетов, смотрю вверх — одна за другой идут три девятки наших пикирующих бомбардировщиков. Немецкий патрульный требует, чтобы мы вернулись в рощу, из которой выехали, подгоняет нас и сам бежит. Жду, что немецкие танки начнут сейчас расползаться в панике, но вижу что-то странное. Танки стоят, а между ними мечутся селяне и немецкие солдаты без головных уборов, слышу крик, пистолетные выстрелы, душераздирающие вопли. Мечущаяся толпа начинает кружиться в танце, над головами людей взвиваются платочки. Самолеты, блеснув на солнце накрененными крыльями, развертываются и уходят на север.

Теперь я понимаю, что это за «праздник» в селе. Фашисты, чтобы обмануть нашу авиацию, инсценируют встречу советских танков населением. Выстрелы — это наказание нерадивых.

Пока мы поворачивали возок, стараясь всем своим видом показать, что делаем это нехотя, самолет, снизившись к самому селу, прошел над верхушками деревьев и, взмыв вверх, бросил бомбу. Село тотчас скинуло с себя праздничную маску: заквохтали крупнокалиберные пулеметы, ударили зенитки. Свист первой же бомбы, как ветер, унес от нас патруль. Мы поспешили скорее отъехать подальше, чтобы скрыться в лесу, где нас ожидал Никитин. Он был очень удивлен, что мы так скоро вернулись и при том по старой дороге.

Рассказав Никитину все, как было, я откровенно признался, что очень боялся за Мусия, а теперь восхищаюсь им. Дядько посмотрел на меня с сожалением и спросил, называя по званию, существовавшему в старой армии:

— А вы, товарищ поручик, награду уже маете?

Я ответил, что нет.

— Ну, вот бачите, ото вже вы и напрасно за мене боялысь, бо я имею десять наград за першу германську войну. Я повный егорьевский кавалер.

Оказывается, дядько — старый разведчик. Всю обратную дорогу, рассказывая о своих былых подвигах, он убеждал нас, что в ту войну разведчикам было много труднее, чем сейчас.

— Знали бы вы, як тоды трудно було нам. Фронт сплошной. Приходилось по ноздри в болото лазить. Це було трудно. А тут що? Фронт не сплошной, тильки разведчикам и життя.

Я спросил его, сколько, по его мнению, было немцев в селе.

— Полк,— сказал он уверенно.

Меня удивило и то, что он, по-моему, совершенно точно определил силу немцев, и то, что определил это по зенитным пушкам.

— Двенадцать разрывов було, це дивизион. Ось и думаю, що на танковый полк немцы обовязково дадут дивизион. Да и то в цим сели дивизия нияк не помистыться, а для батальона танков, я насчитав, богато.

Доложив Васильеву о результатах разведки, я попросил его представить к награде Мусия.

— Представить через разведку,— приказал он мне.

Попель велел открыто передавать но радио: «Войскам Красной Армии. В районе Буды — Пелчи сосредоточение немецких танков. Воздействуйте авиацией».

— Может быть, какая-нибудь мощная рация услышит нас,— сказал он.

* * *

С минуты на минуту должен получить новое задание, за которым прибыл в штаб с заместителем начальника разведки.

Связи с корпусом все еще нет. Кто-то, называющий себя Рябышевым, вновь вызывал Попеля и запрашивал сведения о расположении отряда; но когда Попель потребовал, чтобы он назвал фамилии командиров штаба, стоящих рядом с ним, голос умолк, и вскоре заговорил кто-то другой, обрушился на Попеля с руганью, пообещал, что он «ошень скоро» доберется до него. После этого гитлеровцы уже не тревожили наших радистов.

Разведка во главе с капитаном Скачковым, высланная для установления связи со штабом корпуса, до сих пор еще не вернулась. От Кривули также нет никаких сведений.

Немцы опять бомбят лес, достается и селу. Васильев и Попель лежат на земле под танками. Ложусь и я, прижимаюсь плотнее к земле, прислушиваюсь к разговору начальства. Они говорят тихо, но по отдельным доносящимся до меня словам я понимаю, что ни Попель, ни Васильев не питают уже надежды на подход остальных частей корпуса, что нам придется держать здесь фронт самим, стоять до последней машины.

Подходит начальник оперативной группы. Попель дает ему указание изъять с подбитых танков все, до единого, снаряды и слить горючее и масло, выделив для этого специальные команды. Все собранное держать в качестве неприкосновенного запаса.

Из дальнейшего разговора мне становится ясным, что Попель особенно обеспокоен обстановкой на нашем правом фланге, в направлении которого вчера отошла 12-я дивизия немцев. Он досадует на то, что нет донесений от разведки.

— Поеду сам,— вдруг решил он.— Скоро вечер, а оттуда ничего нет.

Васильев возражает, но сдается с условием, чтобы Попель взял с собой взвод БТ разведбата.

Прибегает командир, дежуривший на рации наблюдательного пункта.

— По дороге на Пелчи фашистские танки,— докладывает он,— движутся в боевом порядке.

Васильев вскакивает. Я стараюсь попасться ему на глаза, чтобы он послал меня с Попелем... Это удается.

— Вот хорошо, что вы здесь,— сказал Васильев.— Товарищ бригадный комиссар, используйте его для ваших целей.

Васильев скрылся на своем КВ, поехал к Болховитинову отбивать атаку.

Попель повел нас на север. Пробираемся глухой лесной дорогой, лес сдавливает нас с боков, но зато прикрывает сверху. Наконец, деревья расступаются, чувствуется близость опушки. Еще не село солнце, но в лесу — ранние сумерки, впереди, за сто метров, почти ничего не видно. Явственно слышится какой-то шум. Он то усиливается, то слабеет.

— Машины проходят,— говорит Никитин, уступивший свое место Полелю и восседающий на корме.

— Что машины идут, это и я слышу,— смеется Попель.— А вот — чьи они? Ну-ка, проверить пешей разведкой!

Оставляем свои танки на месте, высылаем дозорного и движемся вслед за ним. Попель с нами. Прошли шагов двести, лес кончился, перед нами — дорога из Пелчи на Млынув. По ней катятся высокие крытые автомашины, за ними идут машины поменьше, таща за собой на прицепе орудия.

— Так вот где они нас обошли! — весело восклицает Попель.— Это вчерашняя наша знакомая дивизия, наверно, сбила прикрытие в Млынуве и обходом идет на Ровно. Нет, шалите, господа, сейчас наведем порядок.

Попель приказывает устроить засаду. Пробираемся по опушке леса, к дороге. Развернув танки вдоль дороги, готовлюсь стремглав вылететь из лесу, как только Попель подаст сигнал.

Вот он бежит, машет рукой: «Давай!» Припадаю к наглазнику прицела. В объективе вырастает автомашина. Не целясь, нажимаю ножной спуск пушки. Мой выстрел — условный сигнал; «Вперед». Микита срывает машину с места. Танк, ковырнув стенку кювета, взревев мотором, выходит на дорогу. Под гусеницами раздается треск, что-то застряло под носом машины. Выглядываю из башни: перегородив дорогу, лежит опрокинутый грузовик, его задние колеса придавлены моим танком. Второй грузовик, не рискнув проскочить под вздыбленной гусеницей моего танка, с ходу уперся в него радиатором.

Разворачиваю башню, ищу, куда вести огонь. Впереди тормозит блестящий «мерседес», а за ним, кидаясь от обочины к обочине, задним ходом уходит открытая легковая. В то же мгновение раздается выстрел, и на шоссе выскакивает второй БТ. Легковая машина, взметнув обломками, опрокидывается в кювет. Из башни БТ вылезает танкист, выпрыгивает на дорогу и бежит к легковой.

Попель, — узнаю я.

Выскочив из танка, бегу вслед за комиссаром к остановившемуся «мерседесу». Дверца кабины шофера распахивается, и немецкий офицер вскидывает автомат навстречу Попелю. Позади меня, над самым ухом, раздастся выстрел. Прыгнув в сторону, оглядываюсь: это Никитин стрелял из пистолета.

— Я к грузовику,— кричит он мне и поворачивает назад.

Бросаюсь к упавшему немцу и сталкиваюсь лицом к лицу с запыхавшимся, но улыбающимся Попелем.

— Открывайте! — с трудом переводя дыхание, он показывает на «мерседес».

Рву дверцу пассажирской кабины. Из машины ударяет в нос запах горелой бумаги.

— Прибыли, господа! Прошу! — взяв под козырек и лукаво мигая мне, говорит Попель.

Согнувшись, из машины выходит пожилой немец. Его массивные витые погоны указывают на звание полковника артиллерии. Он настолько высок, что мне и рукой не дотянуться до головы этого полковника с отвисшим индюшечьим подбородком.

— Наш обычай, входя в дом, приветствовать хозяина,— говорит ему Попель.— Мы не возражаем, если вы отдадите долг уважения по своему фашистскому обычаю, только обеими руками повыше.

Он направляет на него пистолет, и гитлеровец поднимает руки.

— Документы! — приказывает мне Попель, указывая на машину.

— Сожжены! — докладываю я, обнаружив в машине открытый портфель и кучу бумажного пепла.

У разбитой легковой машины стоит наш танк. Сержант Зубов усаживает на его корму пленного немца. Никитин с другими танкистами извлекают из-под опрокинутых грузовиков еще двух фашистов.

— Трофеи, трофеи перецепите! — кричит им Попель, указывая на 75-миллиметровые пушки, прицепленные к грузовикам.— В хозяйстве все пригодится, не так ли, господин артиллерист?

Я обыскиваю пленного полковника. Его надменное лицо с белесыми бровями не выражает ни страха, ни уныния. Презрительно сощурившись, он смотрит на своего убитого адъютанта. «А шофер все-таки успел убежать в лес»,— думаю я, замечая открытую дверцу кабины по другую сторону «мерседеса». Насмешливый тон, с которым Попель обращается к немецкому полковнику, не производит на того никакого впечатления. Немец по-прежнему безмолвствует. Это, видимо, раздражает Попеля. Он нетерпеливо переступает с ноги на ногу и подгоняет меня скорее кончать обыск.

Вдоль шоссе над нашими головами проносятся два одномоторных немецких бомбардировщика. Кто-то из танкистов, не удержавшись, дал по ним очередь из зенитного пулемета.

Немецкий полковник, передернувшись, заговорил вдруг на довольно чистом русском языке. Надо отдать справедливость, почти все старшие офицеры германской армии, с которыми мне пришлось иметь дело, вполне сносно изъясняются по-русски.

— Вы должны сдаться на милость победителя. Немецкая армия далеко впереди. Штаб корпуса — и тот уже в Ровно. Я не понимаю, зачем вы еще воюете! — говорит гитлеровец.

В его тоне такое искреннее удивление, что мне становится немножко не по себе. Но Попель, видимо, не обратил внимания на тон немца.

— Ничего! Война только началась,— сказал он.

Обстрел дороги, по которой шли немецкие колонны, встревожил бомбардировщиков. Надрывно воя, они проносятся снова над нами, едва не задевая голов. Теперь не выдерживает и Зубов, тоже провожает их очередью.

— Я требую представить меня вашему генералу,— говорит пленный, явно взволнованный вторичным появлением самолетов.

— Генералу? — удивляется Попель.— Зачем? Сейчас в Советской России каждый трудящийся — судья вам.

— Расстреляете? — спрашивает вдруг пленный.

— Нет, зачем же? Прошу на танк,— приглашает Попель.

Не скрывая своей радости, немец говорит ему доверительно:

— Фюрер приказал расстреливать только русских комиссаров и евреев.

Попель, усмехаясь, снимает свою кожаную куртку и повторяет:

— Прошу на танк!

Увидев на гимнастерке Попеля знаки различия бригадного комиссара, немец оцепенел.

Над нами взвыли моторы, раздался свист бомбы.

— Ложись!— крикнул я и толкнул Попеля в кювет.

Падая, я заметил, как немец перепрыгнул кювет и бросился к лесу. Нас обдало градом щебня, песка и земли.

— Полковник, полковник где? — прокричал Попель, вылезая из кювета.

— Ложись! — крикнул я, услышав свист второй бомбы, и потащил его обратно в кювет.

Взрывная волна приподняла меня и придавила ко дну кювета. В ушах зазвенело. Открыв глаза, я увидел выглядывавшего из башни Никитина. Сквозь пыль он старался разглядеть нас, показывал в небо и манил к себе.

Ничего не соображая, бегу к танку. С танка свешиваются ноги в кованых ботинках и брюках стального цвета. С иссеченной мелкими дырочками штанины капает кровь. Начинаю понимать: это пленный немец убит на корме танка.

— Полковник где?— трясет меня Попель.

— Там!

Никитин показывает в направлении леса.

Перепрыгнув кювет, бегу туда. На валу выброшенной взрывом земли лежит бесформенный обрубок человеческого тела в лохмотьях мундира и полосатого шелкового белья.

Попель сидит уже в башне. Он зовет меня.

— Их полковника — в куски!— докладываю, влезая к нему.

Два наших танка в упор расстреливают подошедшую колонну немецких автомашин. Над колонной дым, переднюю машину лижет пламя.

— Вперед! — командует Попель.— На Млынув!

Свернув на север, въехали в рощу, которая одной опушкой подступает к шоссе на Млынув, а другой — к шоссе на Дубно.

В этом направлении ушел в разведку Кривуля со взводом Т-37. Нас беспокоила его судьба. И вдруг он выбегает из кустов, взбирается на корму моего танка и докладывает Попелю, что взвод танкеток под его командой, высланный с проводником на разведку, находится здесь, в роще.

В течение всего дня они наблюдали с северной опушки шоссе, по которому в сторону Млынув двигались бесконечные колонны немецких танков и автомашин. В Млынуве до вечера шел танковый бой. Два танкиста, проходившие мимо, сказали, что их машина последней уходила из Млынува и что она сгорела на мосту. Немцы уже в Млынуве и готовятся к наступлению на Дубно. Только четверть часа тому назад с опушки ушел последний взвод немецких танков, прикрывавший со стороны шоссе на Дубно прохождение своей колонны. Чтобы не выдать себя, разведка была вынуждена отсиживаться в роще, ждать ночи.

В доклад Кривули вмешался его проводник — колхозник Игнат.

— Товарищ командир,— сказал он, тоже взобравшись на танк.— В ночи все було б добре. А в день поле, як скатертына, не перескочишь,— и он развел руками.

— Выводить на шоссе к Дубно! — приказал Попель.— И к штабу.

* * *

Мы вернулись из разведки поздно вечером. Я остался с Попелем на КП. Когда Попель информировал Васильева, что Пелча и Млынув у немцев и что они подтягивают силы для атаки, Васильев сказал:

— Ну, что ж, пусть идут, будем бить их — это же наша задача...

— Конечно! — согласился Попель.

По тому, как рассказывает Васильев о подробностях боя, происходившего во время нашего отсутствия, видно, что прошедшим днем он доволен. Полковой комиссар Немцев как-то особенно возбужденно весел. Он похаживает, заложив руки за спину, посвистывает и время от времени подбрасывает в разговор Попеля с Васильевым реплики: «Всыпем!», «Накладем и этим!»

Странно — то, что говорит Васильев, мало отличается от того, что говорит Немцев, но слова их действуют на меня совсем по-разному. Мне приятно, что Васильев доволен успехами дивизии, а реплики Немцева вызывают у меня досаду.

На Попели настроение Немцева тоже действует раздражающе. Замечаю: в его голосе уже проскальзывают суровые нотки.

Наконец, он нетерпеливо обрывает Немцева:

— Кажется, радоваться нет причин... Фашисты идут нахально и уверенно. Вероятно, клещи сомкнутся и с юга. Это значит, что мы отрезаны и по общему плану командования действовать не можем. Чего же стоят частные успехи? А вы говорите — всыпем, накладем... Связи с корпусом не установили, а должны бы установить. Кто виноват? Мы сами, мы не сумели установить. Вот и выходит: воюем мы храбро, а командуем плохо.

— Вы правы,— сказал Васильев.— За нашим малым мы теряем общее.

Решено завтра действовать энергично во всех направлениях и так, чтобы привлечь на себя как можно больше сил немцев, еще раз послать разведку на юг, в направлении Золочена, для установления связи с нашими частями.

Придя к себе в роту, я застал у моего танка всех командиров машин.

— Делим сухари,— весело сказал мне Кривуля, давая место в кругу.— Полагается четыре сухаря на брата.

— Вот что друзья,— сказал я.— Вряд ли теперь мы дождемся кухни. Эти четыре сухаря нужно растянуть на два дня.

Все согласились. Вопрос был только в том, с какого дня начинать счет — с сегодняшнего или с завтрашнего.

— Други,— сказал Зубов,— день прожили, так и нечего на него портить сухарь. Оставим на утро. А сегодня попасемся на горохе, тут на поле много зеленых стручков.

На том и порешили.

* * *

Васильев, обеспокоенный долгим отсутствием капитана Скачкова, послал меня разведать дорогу на Золочен. На обратном пути, возвращаясь с донесением, я подобрал капитана с пятью танкистами. Немцы, пропустив его танки, ударили с тыла, подбили их. Из экипажей спаслись только эти люди. Они всю ночь просидели в пшенице. Вот все, что я понял из сбивчивого рассказа капитана.

На гимнастерке Скачкова не было петлиц. Васильев заметил это и не стал слушать его доклада.

— Куда вы дели знаки различия? — спросил полковник.

— Когда пробирались обратно, снял с целью маскировки,— ответил Скачков.

Впервые я увидел Васильева в гневе. Он страшно побледнел:

— Как вы смели оскорбить меня, своего старшего командира, явившись ко мне в таком виде? И почему вы живы, если на глазах своих подчиненных отреклись от чести носить знаки различия командира армии советского народа?

Я думал, что он сейчас ударит его, он несколько раз забрасывал руки назад, стараясь сдержаться, и отвернулся с гримасой гадливости, исказившей лицо.

— Товарищ полковник, разрешите! — раздался голос йз группы танкистов, вернувшихся из разведки вместе со Скачковым.

Вперед выходит старшина Удалов.

Мне нравится его открытое, смелое лицо с белокурым вихром волос, выбившихся из-под шлема. «Но как он смеет в такой момент выступать перед командиром дивизии с защитой явного негодяя!» — думаю я.

Да, негодяя. Вчера он был моим командиром, а вот сейчас он стоит, опустив голову, и у меня нет к нему даже жалости,— одно презрение.

— В том, что наш командир жив, виноваты мы, его экипаж! — сказал старшина Удалов.

— То есть? — спросил Васильев.

— Разрешите по порядку, товарищ полковник,— сказал Удалов. Выскочили мы из подбитой машины и кинулись в пшеницу. Он отбежал от нас и сорвал с себя петлицы. Мы посоветовались с башнером и вынесли решение: расстрелять как предателя. Но потом решили — исполнение приговора отложить до постановления трибунала. Так что, товарищ полковник, если вы удивляетесь, почему он жив, то мы должны принять вину на себя. А что он понимал, что делал, так это точно, иначе зачем он, когда сюда подъезжали, все мою кирзовую куртку просил.

— О! А это что? — раздался голос подошедшего Попеля.

Васильев стал докладывать, о чем дело. Попель перебил его:

— Все ясно,— сказал он так спокойно, как будто ждал этого.— Ваш командир? — обратился он к Удалову.

— Нет, товарищ комиссар,— был нашим командиром,— ответил Удалов.

— Правильно,— сказал Попель,— был, но больше не будет. Не так ли, товарищ полковник?

— Если он отрекся от звания, которое ему дал народ, значит, он отрекся от народа,— ответил Васильев.

Попель приказал коменданту штаба отвести Скачкова к прокурору для расследования и предания суду военного трибунала.

Когда Скачкова уводили, я подумал, что его расстреляют, но меня это нисколько не взволновало. У меня было такое чувство, что случилась неприятность, которая могла нас сильно задеть, но не задела, минула — и теперь все в порядке.

— Будто из моего собственного тела занозу вытащили,— сказал Никитин.

Гадючка переживает это болезненнее всех. По тому, как он растерянно бродит вокруг своей машины, видно, что происшедшее выше его разумения, и наш механик тщетно ломает себе голову над тем, как могло случиться, что комбат так позорно струсил на глазах своих бойцов.

* * *

Мы намеревались наступать на район сосредоточения противника, но противник опередил нас, повел наступление с трех сторон: с Млынува на Дубно, с Сады Бельке на Подлуже и с Вербы на Птычу, то есть с севера, запада и юга.

Нашу оборону Попель построил так, что на каждом из трех главных направлений имеется сильный подвижной резерв, который может самостоятельно отразить атаку и в случае необходимости быстро прийти на помощь любому другому участку.

Васильев послал меня на северный участок к Волкову. Когда я получил задание, в штаб пришел председатель трибунала с приговором Скачкову. Трибунал приговорил Скачкова к расстрелу за трусость и измену.

— Что просил осужденный в своем последнем слове? — спросил Попель.

— Просил сохранить ему жизнь, обещал смыть позорное пятно,— доложил председатель трибунала.

— Хорошо! Предоставляю ему возможность в боях за отечество смыть кровью свой позор,— сказал Попель и велел коменданту передать осужденного в подчинение старшине Удалову.

Скачков должен искупить свою вину в пешем бою на глазах у всех.

* * *

С того дня, когда Волков первый раз повел свой тяжелый батальон в атаку на Лешнюв, он пьян от счастья. Каждая встреча с противником для него торжество. Когда наблюдаешь за ним в бою, кажется, что человек находится в состоянии экстаза, но нет — в башне с флажками в руках, в шлеме с радионаушниками он все, до мелочи, видит, все слышит, всем управляет. Горе тому экипажу, который опоздает выполнить его команду или начнет своевольничать. Он заметит это, хотя бы дело было в самый разгар боя, и его танк тотчас устремится к виновнику, а после боя виновник будет поставлен в круг танкистов на суд «правый и великий», как Волков называет разбор боевых действий. Здесь никто не будет забыт: и умные, и хитрые, и храбрые, и нерадивые — все получат по заслугам.

Каждый такой разбор Волков начинает и кончает одними и теми же словами:

— Приказ помнить буква в букву, выполнять по уставу, с понятием и разумной инициативой. Советуй командиру перед боем, в бою знай только приказ!

Я нашел Волкова в выступе леса у села Клещихи. Как и тогда под Лешнювом, он бегал от танка к танку, кого-то ругал, кого-то хвалил, с кем-то смеялся. Как всегда, он гладко выбрит и среди запыленных людей поражает блеском бархатного воротника своей черной кожаной куртки.

Волкову подстать приехавший со мной начальник политотдела дивизии старший батальонный комиссар Новиков, который водил нас позапрошлой ночью в налет на Козин. Мы действовали тогда врозь, но я хорошо видел, что колонна гитлеровцев, к которой он пристроился, пылала ярче, чем остальные.

В бою он такой же неудержимый|, как Волков. Как бы оправдываясь, он часто говорит: «В бою я должен быть с товарищем рядом». Красивого Волкова он называет «гусаром». Это довольно метко. Встречи их всегда веселые.

— О друг гусар, к тебе я обращаюсь! — приподняв руку, декламирует Новиков и крепко сжимает Волкова в объятиях.

— Чего изволите просить? — таким же выспренним тоном спрашивает Волков.

— Клинка для сечи! — восклицает Новиков.

Волков сразу преображается. Он страшно огорчен, что не может помочь другу, переходит со стихов на «жалкую прозу», разводит руками:

— Нет, друг, не могу! Обезличка будет. Все экипажи живы и здоровы. Но не унывай, поэт, садись на хвост моей машины, жди и вдохновляй нас,— и, взяв его под руку, ободряет: — Я разделю с тобой свой кров, пол-башни уступаю! Пойдем!

* * *

Перепилица всем своим видом выражает крайнее пренебрежение к врагу. Он лениво посматривает из своей башни на север, откуда должны вдоль шоссе наступать немцы. Его механик, грузин, чем-то обеспокоен. Уже второй раз на моих глазах, нетерпеливо высунувшись из своего люка и посмотрев на командира, он сокрушенно качает черной курчавой головой. Наконец, он не выдерживает и спрашивает:

— Товарищ командир, зачем смотришь и смотришь туда? Давай лучше поговорим вместе!

— Дывлюсь, чи е лучше место, чим там, где думаю трощить нимцив. Ни, нема!

— Чего нет, Перепилица? — спрашивает его подошедший Волков.

— Та кажу, що лучшего места нема, чем ото, в овражке, близ дороги,— и Перепилица показал, где это место, прося разрешения у Волкова выдвинуться туда вперед.

— Там я ни одного не пропущу, тильки дивитесь, щоб за спиною у меня не прошли.

— Хорошо! — соглашается с ним Волков и отдает подбежавшему командиру роты приказ: танк Перепилицы и еще одну машину выдвинуть вправо в лощину, к дороге.

Немецкие танки, беспрестанно ведя огонь, шли уступом к нам. Волков, весело блеснув зубами, собирался уже дать сигнал атаки, как из-за поворота лесной дороги выскочил танк Попеля. Появление его здесь было для меня полной неожиданностью. Я знал, что он уехал на центральный участок к Болховитинову.

— Иду в атаку!— показав на наступающих, сказал Волков.

— Подождите! — приказал Попель.— Отбивайте огонь с места, берегите танки!

Я усмехнулся про себя, подумав, что на горячего Волкова такое решение Попеля должно действовать, как ушат холодной воды.

Попель приказал открыть огонь, когда строй немецких танков показался над гребнем, за которым в лощине стояли в засаде танки Перепилицы. Одна за одной заухали пушки наших «тридцатьчетверок». Все они били по приближавшемуся к лесу уступу немецких танков. Это дало возможность средним танкам противника, наступавшим вдоль дороги, подойти к рубежу Перепилицы.

Подгоняемые нашим огнем справа, от переправ у села Иване, и слева из леса, где мы стояли, немцы поспешили укрыться в лотлине, но выскочив на гребень, попали под лобовой огонь пушек Перепилицы. Там сразу заклубился дым.

Одни немецкие танки загорелись на гребне, другие — уже спустившись с него.

Бой разгорелся на большой площади, от опушки леса до переправы через Икву, до которой было километра два ровным лугом. Наши танки, прикрывавшие мост у села Иване, увлеклись отражением атаки и забыли про свой тыл. Пользуясь этим, немецкие танки подошли к ним сзади по противоположному берегу Иквы и подожгли их один за другим. Попель приказал Волкову прикрыть переправу, и Новиков, упросивший своего друга поручить ему выполнить этот приказ, быстро разогнал огнем немецкие танки на восточном берегу.

Нам, стоявшим на опушке леса, видно было все поле боя. Волков помогал Перепилице огнем. На гребне уже горела цепочка немецких танков. Это было, конечно, самое яркое место боя. Мы насчитали там двадцать шесть горящих танков, и Попель, улыбаясь, сказал:

— Ну, вот и все. Победа, Волков, ваша!

В этот момент прибежавший из лощины радист-пулеметчик сообщил, что Перепилица и его механик погибли, нужно послать кого-нибудь на смену, чтобы вывести машину.

Немцы попятились на север, в село Хорупань. Попель уехал на южный участок обороны, а меня послал к Болховитинову за пленным, которого я должен был доставить на КП. Вою дорогу не выходили из головы слова Попеля: «Вот и все. Победа, Волков, ваша!» А перед глазами стоял Перепилица — такой, каким я его видел последний раз, лениво посматривавший в сторону противника.

К Болховитинову я явился, когда он отбил вторую танковую атаку немцев. Его танки меняли огневые позиции, а по опушке леса окапывалась пехота.

— Что за пехота?—окликнул я бегущего мимо младшего лейтенанта в заломленной на бок пилотке, которая только чудом держалась на голове.

— Моя! — бросил он не останавливаясь.— Готовим оборону.

— Не узнали? Помните атаку на Трытыны?—сказал стоявший рядом Фролов.— Это мой приблудный полк. Я умолил Болховитинова оставить его при мне. Вот и воюем вместе. Ну и парень! — он с восхищением посмотрел вслед убежавшему.— Чистый огонь! Подружимся с ним.

* * *

На южном участке нашей обороны немцы после упорных, следовавших одна за другой атак овладели селом Птыча и, главное, захватили мост через Икву. Однако дальше окраин села, несмотря на все свои попытки, гитлеровцы не смогли продвинуться.

Попель вернулся на командный пункт, очень довольный обороной, организованной на высотах севернее Птычи. Там — центр противотанкового узла, которым командует начальник нашей артиллерии старик-полковник, и пехота мехполка, усиленная бойцами, собранными из разных подразделений. За высотами танки.

— Настоящая позиционная оборона и очень живучая,— сказал Попель Васильеву.

Сегодня я сам имел возможность убедиться в этом. Васильев, решив съездить на южный участок, взял мою машину, и я поехал с ним.

Перед высотами у Птычи, в кювете у шоссе, стояли трофейные пушки, прикрытые листвой свежих веток. Тут же пехотинцы углубляли окопы, уже соединенные узкой ломаной траншеей. Среди бойцов я увидел дядьку Мусия, с которым ездил на разведку в Буды. Он на кого-то покрикивал, требуя, чтобы окопы были полного профиля. Дядько уже так освоился у нас, что начинает командовать. Он твердо убежден, что кто не был на «германской», тот и войны не видел.

— Показую, як робыть,— сказал он мне, когда я, поздоровавшись с ним, спросил, что он тут делает.

Было два часа дня. Немцы не стреляли.

— Миттагэссен делают,— объясняет нам старшина Ворон,— тот самый, которого я крыл «вдоль и поперек», выманивая из пшеницы.

— Откуда вы знаете? — спросил его Васильев.

— Из диспозицион,— ответил он.

Полковник заинтересовался:

— Из какой такой диспозицион?

— Профессор, профессор! — крикнул Ворон.— С немецкой бухгалтерией — ко мне.

Через минуту перед нами предстал измазанный землею худощавый белобрысый паренек в очках с одним треснувшим стеклышком, с книгой под мышкой.

Старшина Ворон взял у него толстый журнал в сером переплете.

— Вот она, диспозицион, как у них тут записано. Пожалуйста,— он раскрыл журнал на загнутом листке и ткнул в него пальцем,— 14.00 — миттагэссен — обед значит. Третий день проверяю на практике — и точно... До всего надо дойти, на все нужна диалектика, товарищ полковник.

— Правильно, товарищ старшина, согласен с вашей диалектикой,— засмеялся Васильев и, взяв журнал, прочел на обложке: — «Рава Русская, 23. 6. 41. Диспозиция второго батальона четырнадцатой танковой дивизии».

— Вот где наука! — изумился Ворон.— Только больно нудная. Каждому ефрейтору известно, где стать, сколько раз выстрелить и куда идти дальше.

— Кто переводил вам? — спросил Васильев.

— А вот моя ученая сила,— Ворон показал на белобрысого паренька,— чистый профессор.

— Так точно, товарищ полковник, переводил я,— звонко отрапортовал тот.

— Кончатся бои, товарищ старшина, направьте его ко мне,— приказывает Васильев.— Кстати, где вы взяли эту диспозицию?

— Утром двадцать седьмого за селом, в первой колонне подбитых машин. Бойцов кормить надо, а кухни нет, вот я и приказал осмотреть все машины, нет ли продуктов. Оказались сухие пряники и рыбные консервы. На банках стоит «Голландия», а внутри маленькие рыбки, вроде наших пескарей, только в лампадочном масле. Мучаемся с ними, а профессор ничего — по шесть банок в день ест. В одной машине лежал убитый офицер. У него в портфеле журнал и оказался, а в машине — бутылки с виноградными рисунками и подпись «Мимо». Проверял — соответствует своему назначению. Пьешь — в нос шибает, а в голову никак — значит мимо. Какой-то ихний квас...

Прошу Ворона показать одну бутылку этого кваса. Мне с готовностью вручают. Еще в руках Ворона узнаю по этикетке первоклассное французское шампанское. Молча подаю бутылку Васильеву.

— Не привыкли вы, старшина, к королевским напиткам,— от всей души смеется полковник.

Однако Ворона не легко переубедить. Он приказывает весь свой запас погрузить на наш танк. Васильев благодарит его, но берет только три бутылки.

Мы прощаемся.

— Так, значит, диалектика? — говорит Васильев Ворону.— Ну, если так, то воюете правильно. Главное все время ищи, наблюдай и выбирай лучшее; вот тогда наука будет верной.

Едем к нашему полковнику — артиллеристу, командиру гаубичного дивизиона. Он начальник этого участка. Старик браво докладывает Васильеву об обстановке. Васильев спрашивает его о состоянии узла обороны.

— Отец родной! — восклицает старик.— Я могу положить здесь целый немецкий танковый корпус, только дайте снаряды.

Он в восторге от КВ, присланных ему Васильевым в критический момент.

— Это же не машины, а крепости! — обращается он ко всем.— Фашисты клевали, клевали, а им хоть бы что. Развернется, ухнет — и нет танка у немца. Заметно одно,— говорит он Васильеву: — экипажи-то ими не совсем еще овладели...

— Верно, — соглашается Васильев.— Только перед войной их получили.

— Эх, если бы мы к началу войны получили их штатное количество да освоили хорошо, дали бы перцу германцу. Ведь, черт возьми, в первую германскую мы имели на стрелковую дивизию только одну батарею 122-миллиметровых гаубиц, а теперь...

Из рассказа полковника выяснилось, что и здесь танки, по приказу Попеля, отбивали атаку огнем с места из засад. Васильева это весьма заинтересовало. О том, что Попель применил тот же тактический прием и на северном участке, у Волкова, полковник еще не знал. Меня сначала очень удивило, почему Попель не сказал ему об этом. Я понял, в чем дело, только вернувшись с Васильевым на командный пункт и услышав его разговор с Попелем.

Спрыгнув с башни моего танка, Васильев сказал Попелю:

— Товарищ бригадный комиссар, я научное открытие сделал, по вашей части, а потому требую авторитетного заключения.

— Какое же?

— Век учись, а дураком помрешь...

— Вот как! — смеется Попель.— А точнее?

— Точнее — диалектика, как выразился мой знакомый, старшина Ворон. Но если говорить серьезно, я лишь сейчас, после последней отбитой атаки в десять раз превосходившего нас силой противника, впервые понял, как плохо то сих пор воевал.

— А чем же плохо?

— Да если бы я все прежние атаки отражал с места, из засад, а не бросался навстречу противнику, у меня бы еще дивизия была укомплектована по штату. Вот и оказывается сегодня для дела мало того, чему я всю свою армейскую жизнь учился. Ведь если бы меня били в последней атаке, дураком бы умер. Ну, попробуйте спорить!

Попель засмеялся:

— С какой стати я буду спорить, с вами. Раз вы пришли к выводу, что воевали плохо, давайте будем воевать лучше.

Теперь мне ясно, что Попель, щадя командирское самолюбие Васильева, хотел, чтобы тот сам сделал вывод из очевидных фактов успеха нового для нас тактического приема. Этот прием дает большую экономию в горючем, боеприпасах и танках, что сегодня в нашем положении особенно важно.

* * *

Вокруг КП, под кустами лозы и вишняка, расположились резервные танковые экипажи. Винтовок мало, но почти у каждого наган и гранаты. Много танковых пулеметов, вынутых из сгоревших машин. Немцы не жалеют снарядов, но почему-то никто из наших не вырыл себе окопчик, чтобы укрыться хотя бы от осколков. Спрашиваю об этом молоденького сержанта. Смутившись, он отвечает мне:

— Никто не роет, так чего же я стану рыть? Что я — трус, что ли?

Нелепо, но факт: окопов не роют из ложного стыда.

Сижу подле одного из штабных КВ, покрытых навалом веток. Тороплюсь записать то, что услышал и увидел за последние дни. Кривуля почему-то воображает, что я сочиняю стихи, и подсмеивается надо мной. А ведь по сути дела это он подал мне мысль вести дневник. Как жаль, если дневник пропадет. Останусь ли я жив или погибну, как погибли уже Перепилица и многие другие? Мне очень хочется, чтобы мой дневник сохранился. Может быть, кто-нибудь разберется в этих иероглифах, которыми испещрены уже две тетради, и скажет о вас, мои боевые друзья: вот это люди, им надо только побольше КВ и Т-34.

Тетрадь третья

Во второй (половине дня в болото у Подлуже сел наш истребитель «миг». Летчика привели на КП дежурившие в том районе патрули. Он сказал, что в пути от

Тернополя раз десять удирал от «мессеров», прижимаясь к земле, что поэтому то и сел в болото: «Нельзя было подняться для захода на посадку»,— объяснил он.

Летчик вручил Попелю карту-приказ штаба фронта. Приказ гласил: «В районе Пелча — Буды до четырехсот танков противника без горючего и боеприпасов. Спешите уничтожить».

Весть о получении приказа фронта мигом облетела роты и всех несказанно обрадовала. Значит, мы не забыты.

Попель сейчас же вызвал к себе Васильева. Я слышал, как он сказал ему:

— Разведка фронта малость ошибается. Танки, пожалуй, не без горючего и боеприпасов, но уж коли мы сами напросились, надо спешить выполнить приказ.

— Не совсем точно: мы просили воздействовать авиацией,— улыбнулся Васильев.

Попель, хитро подмигнув, промолчал.

Обстановка на фронте, как сообщил нам летчик, такая: Красная Армия перешла к маневренной обороне, задерживая и изматывая противника на вновь занятых рубежах. Наш корпус тоже обороняется на новом рубеже. Линия фронта проходит восточнее Ровно, Кременец и Золочев.

— Что ж, значит, будем действовать самостоятельно в общих интересах армии. Наша задача — уничтожить как можно больше техники и живой силы противника,— сказал Попель, обращаясь к нам, собравшимся вокруг него командирам.

План Попеля, который вскоре стал нам известен, сводится к следующему: вечером ударом батальона Т-34 Волкова, как самой сильной боевой единицы, с приданными ему батальонами танков Фролова и мотострелков, овладеть селом Птыча и переправой через Икву.

К этому времени собрать весь колесный транспорт, гаубичный и минометный дивизионы, уже оставшиеся без боеприпасов, всех раненых и с танками, которые требуют ремонта, но могут двигаться, переправиться на восточную сторону Иквы в Старо-Носовицу. Оттуда колонна под покровом ночи должна пробиться в Тернополь. Начальником этой колонны назначен старик-полковник, державший оборону южного участка.

Все остальные танки в течение ночи на 1 июля, незаметно для противника, выводятся из боя и стягиваются в Подлуже, откуда под командой Попеля двинутся на Пелчу уничтожать сосредоточенные там немецкие танки, а потом пойдут рейдом по тылам противника на Демидувку. Из Демидувки Попель намерен свернуть на юг, на Лешнюв и Броды, внезапно появиться в глубоком тылу противника, разгромить его встречные маршевые части, пополниться за их счет горючим и, повернув на восток, пробиваться к Тернополю.

Когда я узнал об этом плане, у меня буквально дух захватило. Поражает смелость его и размах. Несомненно, в этом есть что-то новое.

Командиры, прибывшие из полков, доложили Попелю, что на танк имеется от десяти до тридцати снарядов и от половины до трех четвертей бака горючего.

— Передайте всем экипажам,— сказал Попель,— пусть недостаток в снарядах и горючем пополняют дерзостью и храбростью.

Не все, конечно, знают план Попеля, но настроение у всех приподнятое. Удивительно, как влияет на наших людей подготовка к наступлению. Даже в этих тяжелых условиях, в которых мы сейчас находимся, никто, видимо, не сомневается, что наступление сулит успех. Предчувствие успеха видишь на всех лицах.

Солнце спряталось на западе в тучу. Противник продолжает вести методический обстрел. Скоро мы начнем.

Простились с Кривулей. Ему приказано вывести из окружения два неисправных танка БТ, у которых с грехом пополам работает только первая передача. В рейд их взять нельзя и здесь оставить нельзя: достанутся немцам. Мне жаль Кривулю,— знаю, что для него это задание очень неприятное, хотя, прощаясь, он ничем не высказал своего огорчения. Его как будто беспокоит только то, что механикам придется все время держать рычаг переключения, чтобы не выскальзывали из зацепления шестерни. Мы пожелали друг другу встретиться вновь и продолжать свой путь вместе. Неужели не встретимся? Мы стали с ним, как родные братья.

Наша исходная позиция для атаки села Птыча — лес, расположенный в двух километрах севернее села. На восточной опушке у шоссе в боевом порядке стоит батальон Т-34 Волкова, переброшенный из-за Дубно. Правее, на западной опушке, приготовился к атаке батальон Фролова, Впереди на южной опушке леса занимает оборону мотострелковый батальон.

Этим трем батальонам будут помогать в овладении селом и переправой автобат, ремонтная рота, остатки саперного батальона, выполняющие теперь функции стрелковых подразделений.

Гитлеровцы не прекращают минометно-артиллерийского обстрела наших исходных позиций. В глубине леса, по поляне, находится медицинский пункт дивизии, организованный дивизионным врачом, вся аптека которого помешается в одной сумке. Он и фельдшер, он и хирург. Остальные медики были во втором эшелоне тыла дивизии, не сумевшем пробиться к нам. Этому неутомимому молодому врачу уже три дня подряд подвозят и подвозят раненых и обожженных бойцов и командиров со всех участков нашей обороны. Около сотни их уже лежит под развесистыми деревьями поляны на подстилке из веток. Тихо здесь. Лишь изредка раздается приглушенный стон или кто-нибудь позовет санитара, роль которого выполняет механик в измазанном комбинезоне или башнер сгоревшей машины. Раненые не спрашивают, будут ли целы их руки, ноги, они интересуются лишь обстановкой.

— Наши держатся еще?— спрашивает то один, то другой проходящего мимо врача.

— Держатся, товарищи, держатся. И здорово фашистов бьют,— ободряет их врач.

Иду мимо них. С тихим стоном приподнимается закопченный, весь в бинтах танкист. Он спрашивает меня:

— Товарищ командир, есть у нас снаряды и горючее или уже нет?

— Есть. Еще хватает,— отвечаю я.— Не беспокойтесь, товарищи, ночью идем на прорыв, всех вас вывезем в госпиталь.

* * *

Выйдя на южную опушку леса, я подошел к танку, из-за которого Васильев и Попель наблюдали за противником, затихшим на ночь.

— Товарищ бригадный комиссар, — оторвавшись от бинокля и повернувшись к Попелю, сказал Васильев,— теперь слово за вами. Время.

— Начинайте,— кивнул головой Попель.

Телефонисты бешено завертели ручки аппаратов, вызывая командиров батальонов.

— Волков! Фролов! — кричит в трубку Попель.— За правое дело! За Родину! Вперед!

А из башни КВ ему вторит Васильев:

— За наш народ! Вперед!

На вершинах деревьев гаснет последний отсвет кровавой зари. От края и до края нашего леса вместе со стелющимся вечерним туманом отделяется и ползет неровная линия кустов. Это наши замаскированные танки с тяжелым батальоном Волкова на левом фланге пошли в атаку курсом на село Птыча.

Васильев со своим замполитом Немцевым садится в КВ. В другой КВ садится Попель.

— Вперед, четвертая передача, быть в голове!— командует Васильев своему механику и нам.

Садясь в машину, я слышал, как Немцев говорил Васильеву: что не к чему командиру дивизии лично ходить в атаку.

— Знаю, знаю,— сказал Васильев,— но сейчас каждая пушка должна стрелять.

Я старался держаться рядом с танками Попеля и Васильева и, прикрываясь ими, опередил отставшие Т-26 и развернувшийся в атаку резерв безмашинных танкистов.

В танкисте, увернувшемся из-под носа БТ, узнаю старшину Удалова. Со шлемом в левой руке и наганом в правой, в развевающейся куртке Удалов бежит широкими скачками, а впереди него с винтовкой наперевес стремглав летит рядовой Скачков. Он выслуживает право на ношение формы. Увидев меня, Удалов радостно машет шлемом, просит остановиться. Я беру его, Скачкова и еще нескольких безмашинных танкистов десантом на свой танк.

— Нет, пусть лучше убьют на танке, чем так бежать без единого выстрела,— задыхаясь, говорит мне Удалов и тут же поучает Скачкова: — В бою следить за командиром, а не лететь сломя голову — задохнетесь, не добежав до противника.

Прибавив газ, догоняю Т-26, идущий рядом с КВ Попеля. В его командире узнаю лейтенанта Фролова. Заметив меня, он весело показывает большой палец.

У нас, на правом фланге, тихо, тогда как на левом фланге тяжелые танки под командой Болховитинова ворвались на северную окраину Птычи и ведут бой.

Киваю Фролову и в тот же миг замечаю перед собою выходящие на огневые позиции вражеские орудия. «Двести метров»,— думаю я, но не успеваю выстрелить — навстречу нам от крайних хат отделяется с десяток немецких Т-4.

«Противник справа»,— выбрасываю сигнал. В то же мгновение башня Фролова, успев развернуться, открыла огонь. Вспыхнул ближайший немецкий танк. Припав к прицелу, стреляю по другому, вышедшему из-за хаты. Почти одновременно навстречу блеснуло пламя выстрела. «Фашист промазал»,— мелькает в голове. Спешу добить его вторым снарядом. Вижу, как одновременно из башни и борта немецкого танка брызжет сноп искр. «Кто-то помог,— думаю я и выглядываю из башни: — Фролов». Его машина идет рядом. Немецкий танк пылает, но и немец не промахнулся: танк Фролова дымит, у него отбита пушка. Он несется на выскочивший из-за сада третий немецкий танк, всей силой с разбегу ударяет его в угол тупого носа. Струя дыма, и машина Фролова вспыхивает пламенем. Из нее никто не выскакивает. Из танка противника тоже. Его башня, съезжая набок, открывает еще один немецкий танк. Вижу, что тот спешит уйти за прикрытие, стреляю в него.

— Справа, за изгородью, разворачиваются два орудия. Скорей, не то расстреляют комдива! — кричит над ухом Удалов.

Я еще плохо понимаю, что он хочет от меня, но уже чувствую, что секунда промедления — и будет поздно.

Должно быть, от страшного напряжения все впереди меня как будто озаряется светом, и я отчетливо вижу в нем два длинных ствола зенитных пушек. Кричу команду Миките, и мой танк бросается на ближайшее орудие.

Мне кажется, что прошла вечность, прежде чем взметнулся плетень, и я почувствовал удар носа танка о пушку. В то же мгновение я увидел спрыгнувшего с моего танка Скачкова; когда мы развернулись против второй пушки, Скачков уже побежал к ней. Артиллерист, стоявший за орудием, сверкнул ему навстречу очередью огоньков. «Из автомата»,— понял я. Одной секундой позже я увидел Удалова и еще одного безмашинного танкиста, прыгнувших к орудию. С помощью им я опоздал.

— А что Скачков? — спросил я, когда Удалов прибежал назад.

— Не успел я бросить гранату, как он уже у орудия был. Вот и пропал,— мрачно сказал Удалов.

Стрельба утихает. Догоняю КВ Васильева уже на южной окраине села. Позади нас в сгустившихся сумерках факелами горят разбитые танки. Немцы убежали на юг, за село Верба. Задача выполнена. Переправа через Икву, хотя и разрушенная врагом, в наших руках.

* * *

Колонна колесных машин бессильно уперлась в болотистый берег реки Иквы. Когда я со своей группой танков подъехал к разрушенному мосту, здесь уже закипела работа. Попель приказал к двум часам ночи переправить колонну на восточный берег.

На стройку моста брошены все, кроме бойцов прикрытия и механиков-водителей, оставленных в машинах. Рядом с нами работают политотдельцы во главе с Новиковым.

Попель, как и другие, долбит топором бревно, тут же требует от штаба донесений и отдает распоряжения.

Начальник штаба полка Болховитинова Сытник развивает неутомимую инженерную деятельность. Он замеряет, разбивает колышки, расставляет людей, сортирует лес.

— Черт возьми! — смеется он, размечая Попелю большой брус.— Плотницкого метра никогда в руках не держал, а прижала обстановка — инженером сделался.

Ночь гулким эхом разносила далеко по реке стук топоров.

Моя бригада закончила задание до полуночи. Уходим к машинам приготовиться к бою.

Иду, шатаясь от усталости, веки слипаются, покалывает в пустом желудке. Нет сил удержаться, и я даю команду съесть по сухарю из оставшихся двух. Полусонный, грызу его с остервенением, запивая речной водой, как никогда вкусно пахнущей брусничным чаем.

— Ну как, хлопцы, в животах бурчит? — спрашивает Попель.

Рядом слышу умоляющий голос старика-полковника.

— Отец родной! Оставьте при себе, не отправляйте в тыл. Незаслуженно лишаете чести старого солдата.

— Не могу, полковник, не могу,— говорит Попель,— знаю, что это не по вас, но снарядов все равно нет и мне нужен такой командир, как вы, чтобы вывел колонну за ночь к нашим войскам.

У моста слышится приглушенная команда, какая-то возня и шум моторов.

«Переправляются,— думаю я.— Кривуля, наверное, уже прошел, он должен был идти первым. Встретимся ли когда?»

Немцы явно засекли переправу. Снаряды и мины методически посвистывают над рекой. По звуку разрыва легко определить, где снаряд разорвался: на сухом берегу кажется, что он крякает от удовольствия; в болоте снаряд рвется протяжно, с присвистом, чмокая, глухо, недовольно; шлепаясь в воду, он поднимает фонтан воды. На том берегу тревожно крякают утки, где-то дальше, правее, в селе предательски гогочут гуси. Кто-то, должно быть раненый, запел «По долинам и по взгорьям». Голос быстро слабел и на втором куплете замолк.

— Не задерживай! — слышу голос Попеля, и очередная машина, приглушенно рокоча мотором, тянет гаубицу на мост.

Попель и Васильев стоят рядом с танком Т-34 у самого схода на мост. Где-то там и полковник-артиллерист. Его я не вижу, слышу только голос.

— Дивизион прошел,— докладывает он.

— Хорошо, полковник. Желаем удачи. Помните, что на том берегу за ночь худо-бедно вам километров шестьдесят надо отмерить...

— Проскочим,— говорит полковник, и я вижу, как его броневичок, осторожно перебирая бревна настила, входит на мост.

Нас накрывает серия разрывов. Рядом на реке ложится целый залп. На мосту виден взрыв и сильный всплеск воды. Приглушенный вскрик — и опять тихо урчат моторы и стучат бревна настила под проходящими машинами. К нам подбегает мокрый боец. Он докладывает Попелю, что под броневик полковника попал снаряд, броневик перевернулся с моста в воду и полковник утонул вместе с машиной. Я не могу поверить этому, так же как не могу поверить, что погибли Фролов, Перепилица. Трудно, просто невозможно представить их мертвыми.

* * *

Сбор всех танков был в Подлуже. Мы выступили оттуда, когда Большая Медведица только повернулась хвостом к земле, но до утра сделали всего лишь десять километров, дошли до Мала Милча. Это объясняется тем, что в колонне из ста танков девять разных марок. Колонна идет тремя эшелонами. В первых двух эшелонах все виды танков — от танкеток до тяжелых КВ. Только третий эшелон Волкова однотипный — Т-34.

Попель и Васильев со своим резервом движутся в голове полка Болховитинова, в первом эшелоне. Мои танки идут позади КВ Попеля. Все движутся на уменьшенных дистанциях, так как местность здесь сильно пересеченная, а дорога тянется вдоль ручья в узкой лощине. Это настоящее дефиле, и оно очень выгодно для засады противника. Перед маршем Попель предупреждал нас об этом, требовал, чтобы все были особенно внимательны.

Слева звонко ударила немецкая батарея, глухим голосом повторила батарея справа. Гребни укрывали нас от снарядов. Но только я подумал: «Если ударят спереди, получится ералаш»,— как спереди ударила залпом немецкая батарея. Из идущего впереди КВ Попеля в двух местах посыпались искры. «Не пробьет,— подумал я.— Но что будет с моим танком, если Попель сойдет в сторону от дороги».

Попель не свернул. Прибавляя газ, все больше и больше набирая скорость, его танк оставил далеко за собой танк Васильева.

Васильев остановился, и я услышал, как он приказал Волкову скорей развернуться и идти в атаку на село.

Первые два эшелона, втянувшись в дефиле, уже не могут развернуться в атаку. Попель сразу понял, чем это грозит нам. Вот почему он один устремился в атаку на батарею, которая пропустила нашу головную походную заставу и только после этого открыла огонь вдоль лощины.

Если он сумеет привлечь на себя весь огонь этой батареи и потом уничтожить ее, колонна проскочит это проклятое место и у самого села развернется в атаку.

Все это стало ясно мне, как только Попель вырвался вперед.

По звуку выстрелов похоже, что бьют 45-миллиметровые противотанковые пушки.

«Пробьют они КВ или не пробьют?» — подумал я. Снаряды попелевской пушки стали рваться в кустарнике у дороги, и я радостно воскликнул:

— Увидел!

Никитин почти сейчас же закричал:

— На пушку наехал!

Нырнув в кустарник, танк Попеля задрал нос кверху и опять опустился, как бы преодолевая препятствие.

— Справа вторая!— доложил Никитин.

КВ Попеля уже поворачивал туда свой нос. Пушка в упор выстрелила в него и в то же мгновение скрылась под гусеницами танка. Слева — еще две пушки. С первого снаряда они пробили бы мой танк через оба борта, но против КВ они бессильны — только искры высекают из его башни. Мне все-таки хочется ему помочь — не успеваю: КВ разворачивается большим радиусом и душит одну за другой обе неистово тявкающие пушки. Теперь у меня только одно желание — как можно скорее вырваться из этого проклятого дефиле.

Полк Болховитинова разворачивается в боевой порядок. Я стараюсь нагнать опять ушедший вперед танк Попеля. Он явно держит курс вправо, к домам, на другую батарею, стреляющую по нашим развертывающимся к атаке танкам.

Над башней показываются Попель и его заряжающий — начальник особого отдела корпуса.

Оба веселые, что-то кричат друг другу, показывая вправо. Оглянувшись назад, Попель качает головой, видимо, удивленный, что колонна только развертывается к атаке, и выбрасывает сигнал «Вперед», показывая на село. Немецкая батарея, стрелявшая с правой стороны села, переносит огонь на приближающиеся к ней танки. По лязгающему звуку выстрела узнаю 75-миллиметровую противотанковую пушку. Я тороплюсь убраться с открытого места к домам, чтобы, прикрываясь ими, подойти к батарее.

Танк Попеля, далеко оторвавшись от других, тоже держит курс туда. Он уже выстрелил по батарее. «Ага! Вот где она!» Снаряд разрывается в садике. Вижу не меньше роты немецких танков. Они заходят в хвост танку Попеля. Открываем огонь. Гитлеровцы в панике не замечают, кто стреляет, их танки отползают в глубь села. Продолжаю вести по ним огонь.

— Комиссар горит! — кричит Никитин.

Оглядываюсь. Танк Попеля стоит, корма его окутана все возрастающими клубами дыма. По нему почти в упор бьет батарея.

«Опоздали! Прикроем огнем!» — думаю я и, оставив в покое отходящие в глубь села немецкие танки, открываю огонь по батарее из одного своего танка, а второй посылаю к Попелю. Но КВ Васильева опередил нас. Он промелькнул за строениями в той стороне, откуда стреляла немецкая батарея. Она вдруг затихла, и КВ, вынырнув из-за дома, подошел к горящему танку Попеля.

Поспешив туда, мы увидели, что Попель и на этот раз обманул немцев. У его танка была подбита только гусеница, горел не танк, а дымовая шашка на корме.

Васильев отдал Попелю подошедший штабной КВ. Соединившись в одну группу, мы нагнали свои боевые порядки за селом Мала Милча.

Здесь наша атака захлебнулась. Слева, с опушки леса, и справа, из села Пелча, вражеские танки вели такой частый пушечный огонь, что казалось это стреляют пулеметы пушечного калибра. Судя по силе огня и по массовому передвижению танков на окраине Пелчи, перед нами было не меньше танковой дивизии противника.

— Вот тебе без снарядов, вот тебе и без горючего...— сказал Попель Васильеву, когда, попав под сильный перекрестный огонь, мы отошли за крайнюю хату села.

— Да! — ответил Васильев.

— И все-таки приказ фронта должен быть выполнен,— сказал Попель.

— Будет выполнен,— ответил Васильев.

Попель приказывает: Новикову остаться на южной окраине села и собрать подходящие с марша танки в резерв командира отряда, а Болховитинову со всеми танками, которые имеются здесь, атаковать Пелчу.

— Медлить нельзя,— говорит Попель.— Надо опередить их,— и он показывает на север.

И без бинокля хорошо видно, как по шоссе с запада на восток движется танковая колонна немцев.

— Понятно, товарищ бригадный комиссар, готов в атаку,— говорит Болховитинов.

— Желаю удачи, товарищи,— говорит Попель, обращаясь к Васильеву и Болховитинову.— Ищите ее впереди. Назад возврата нам уже нет,— и он, вскакивая на свой танк, отдает механику-водителю старшине Коровкину команду: «Вперед!»

Его КВ, недовольно фыркнув мотором, взял курс налево сорок пять градусов, на опушку леса, откуда враги вели бешеный огонь.

Механик Коровкин, легко маневрируя по курсу, удачно выбирает укрытия и своим дерзким и безостановочным продвижением вперед все больше и больше навлекает на себя огонь противника. Мой танк, как связной, идет за КВ. Уже не один десяток снарядов высекли из танка Попеля огонь, а он все мчится к лесу.

Теперь я понял намерение Попеля. Он хочет отрезать отход немецких танков к Пелче, зажать их между лесом и нашими танками, идущими правее.

Поздно поняли это гитлеровцы. Убедившись в своем бессилии остановить мчащийся на них тяжелый советский танк, они попытались прошмыгнуть опушкой леса к селу. Тогда заговорила пушка Попеля, а с ней и моя. Первый танк, пытавшийся прошмыгнуть опушкой леса, вспыхнул и весь окутался пламенем. Остальные, повернув обратно, уходят куда-то в лес. «В просеку»,—догадываюсь я.

Впереди вижу бегущих за кустами немцев и вспышки, после которых с левого борта КВ сыплются искры.

— Батарея слева,— ориентирует меня Никитин.

Я стреляю в ближайший куст. Не задерживаясь, перевожу прицел на другой подозрительный куст, но пушечный огонь уже не нужен. КВ Попеля громадой своего тела подминает этот куст под себя. В сторону зайцами выпрыгивают три немца. Двое из них поднимают кверху руки, а третий, нагнувшись, возится с круглой противотанковой миной. Над ней струится дымок.

«На корму забросит»,— думаю я и вижу уже движение немца в сторону медленно развертывающегося КВ.

Не успеваю я выстрелить из пулемета, как из просеки в борт КВ ударяет снаряд, высекая искры, второй разрывается перед немцем, уже шагнувшим с миной в руках к корме танка Попеля. Немец оседает на землю с миной в руках у самого носа моего танка, который Микита притормозил, чтобы не врезаться в корму КВ.

— Вправо вперед, скорей!..— командую Миките.

Мой легкий танк крутится волчком. Раздавшийся сзади взрыв подбрасывает кверху корму и кидает танк вперед. Я ударяюсь затылком о рацию.

Когда в голове прояснилось и я высунулся из башни, меня осыпал земляной дождь. У куста, где стояли с поднятыми кверху руками немецкие артиллеристы, дымилась большая воронка. «От мины — в руках у немца разорвалась»,— догадался я.

Вновь выстрелившая пушка КВ заставила меня повернуться в ее сторону. Справа, между деревьями просеки, горел уже третий немецкий танк. Попель, не знавший, что угрожало его танку, не видевший, что произошло позади, бил теперь по четвертому немецкому танку, уходившему в глубь просеки. После выстрела его пушки свалилось подрубленное снарядом стройное деревцо. В образовавшейся прогалине забелел крест на борту остановившегося против нас немецкого танка. В этот же момент я увидел пушку другого немецкого танка, высовывающуюся из-за куста.

Выстрелы наших пушек прогремели одновременно. В горячке я сделал еще два и, высунувшись из люка, был поражен непривычным видом башни КВ. Попель, тоже высунувшись из люка, смеясь, показывал что-то своему башнеру. Я подъехал вплотную к попелевскому танку.

— Вот, черт возьми, ствол со снарядом улетел,— сказал Попель.

Повернувшаяся ко мне башня зияла дырой — ствол пушки был отбит у самого основания.

Больше на опушке леса гитлеровцев не видно и не слышно, но справа от нас чаще и чаще раздаются выстрелы танковых пушек. Там невдалеке по полю штабные КВ Васильева ведут за собой в атаку на Пелчу боевой порядок наших танков.

* * *

Когда мы вернулись в Мала Милчу, сюда уже подтянулись все отставшие на марше танки и пехотинцы, среди которых я увидел и чубатого старшину Ворона с его «полком», и безмашинного танкиста Удалова, и колхозников-добровольцев Мусия и Игната. Мусий — уже в танкистской кирзовой куртке, подпоясанной патронташем, но он все еще не расстается со своей фетровой шляпой, которой издали помахал мне.

Где-то в селе был штаб Васильева, но где — никто не знал. Всем командовали начальник политотдела Новиков и начальник штаба болховитинского полка Сытник.

Фактически Сытник уже несколько дней выполняет обязанности начальника штаба дивизии. Эта должность перешла к нему сама собой. Начальник штаба самоустранился, растерялся, образовалось пустое место, заполнить надо было немедленно, и майор Сытник сделал это, не ожидая приказа. Вероятно, еще много новых людей выдвинется вот так же — из вторых рядов в первые. Что это за люди? Я не думаю, чтобы они родились для войны, как говорят иногда, просто эти люди с непреклонной верой в успех выполняют свой долг.

— Не везет мне сегодня: два танка из-под меня немцы выбили,— сказал Попель, выслушав доклад Сытника.— Давайте мне «тридцатьчетверку», да заткнем им там глотку,— он кивнул головой в ту сторону, откуда била немецкая батарея.

Через несколько минут в лес ушел «полк» старшины Ворона, команду над которым принял Новиков. «Полк» атаковал батарею из глубины леса. По ракетному сигналу Новикова «Атакую» Попель вскочил на новую «тридцатьчетверку».

Что произошло потом, я и сейчас еще не совсем ясно представляю. Когда, следуя за кормой попелевского танка, мы достигли опушки леса, я увидел дядько Мусия. Он обнимал ствол немецкой пушки и кричал, подзывая к себе бойцов:

— Повернем их, хлопцы, мордою до хозяев, та, может, воны лучше послужат.

Рядом Ворон с несколькими бойцами поворачивал вторую пушку. Никто не обращал внимания на то, что какая-то другая немецкая батарея уже перенесла на нас огонь.

— О товарищи, да тут снарядов на два дня пальбы хватит! — закричал Попель со своей башни.— Новиков! Новиков! — позвал он.— Будешь здесь главным пушкарем. Здесь твой противотанковый узел. Подави стреляющую батарею, а потом крой по танкам наступающим и отступающим. Место важное, смотри же, не пропусти немцев к нам в тыл.

Когда Попель приказал мне мчаться в Пелчу, к Васильеву, сказать, что он сейчас возьмет танки резерва и придет к нему на помощь, у всех немецких орудий стояли уже наши наводчики. Среди них были председатель дивизионного трибунала, начальник особого отдела, прокурор дивизии. Старшина Ворон со своим «полком» занимал оборону вокруг батареи.

Вспомнишь растерянно выглядывавшего из танка начальника штаба дивизии, в поисках которого вечно мечутся связные, начальника дивизионной разведки, который никогда ничего не знает, что делается вокруг нас, и подумаешь: откуда такие жалкие курицы в стае орлов?

* * *

Успех, сопутствовавший нам всю первую половину дня, к вечеру оставил нас. Остатки полков Болховитинова и Волкова во главе с Васильевым, вытеснившие было немцев из Пелчи на север, попали под фланговый удар немецких танков, наступавших со стороны Буд несколькими эшелонами, пошли в контратаку и понесли в ней очень тяжелые потери. К вечеру Васильев стянул на опушку леса все уцелевшие танки. Сюда же подошел с резервом и Попель.

Я посматриваю на Попеля и Васильева. Несмотря на тяжелую неудачу, постигшую нас, на их лицах не видно и тени беспокойства. Мне кажется только, что Васильев выглядит как-то торжественнее, а Попель более сосредоточен, чем обычно. Они подготавливают последнюю, решительную атаку.

Танки выстроены в боевой порядок, а за ними в глубине опушки — пехота. Мы ждем, когда слева, из Буд пойдут на нас по чистому полю фашистские танки, чтобы одним быстрым ударом на открытом месте разгромить их и вырваться из сжавшегося кольца на маршрут намеченного рейда. Солнце уже склоняется к закату, а гитлеровцы все медлят.

В эти минуты томительного ожидания узнаем о гибели Волкова. Он убит случайным снарядом во время рекогносцировки, когда наблюдал в бинокль за перегруппировкой немцев. Это печальное известие делает ожидание боя еще более тягостным. Наконец, с северной стороны, из-за Пелчи, доносится оглушительный орудийный гул, и ему откликается такой же гул с юга. Перед нашей опушкой земля поднимается в воздух, падает, и в лучах заходящего солнца кажется, что это с неба падают кровавые потоки.

— По пустому месту бьют, для страха,— ободряет меня Никитин.

Нет, это не для страха, это заградительный огонь против нащей атаки. Вон под прикрытием его с обеих сторон вышли немецкие танки. Немецкая артиллерия переносит огонь в глубь леса.

— Вот она, последняя и решительная! — с праздничной торжественностью говорит Васильев, взбираясь на танк, и дает сигнал: «Сбор командиров — ко мне».

Не знаю, кажется ли мне это сейчас, когда страшное уже совершилось, или действительно мое сердце тогда сжалось в тоскливом предчувствии.

— Николай Кириллович,— впервые при мне Васильев назвал Попеля по имени и отчеству,— хочу не только задачу поставить, хочу говорить с теми, кто, может быть, не вернется.

— Говорите, Иван Васильевич,— тихо сказал Попель, и я, услышав в его голосе необычную интонацию, подумал: «Как хорошо, что все мы понимаем друг друга».

От дальних машин к группе, отступившей танк комдива, спешат и танкисты и пехотинцы. Стройная фигура Васильева в черной кожаной форме танкиста точно срослась с башней. С флажками в руке, простертой к угрюмо несущейся на нас лаве немецких танков, озаренного последними лучами солнца,— таким я буду, помнить его всю жизнь.

— Танкисты! — раздается его сильный и ровный голос.— Смотрите, вот он враг, который идет поработить советский народ. Честь отчизны — наша честь. В этот решительный час постоим за нее, как стояли наши отцы. За наше правое дело! Ура!

— Ура! — подхватывает Попель, который уже рядом с Васильевым.

— Ура! — кричим мы снизу.

Эхо нашего могучего «ура» катится по ровному полю навстречу наступающему врагу. Попель командует:

— Развернуть знамена!

Бежим к машинам. Над тремя башнями взвиваются знамена. Кто-то на бегу кричит:

— Ура нашим командирам! — и снова перекатывается далеко-далеко боевой клич русских людей.

Слышишь ли ты нас, Родина?..

Васильев ведет в центре боевого порядка три последних КВ. Его машина — впереди. За ней — танк со знаменем дивизии. То же самое в полках: танки-знаменосцы следуют за командирскими. Попель опять на Т-34 — где-то на фланге.

Частый огонь противника напоминает дробь барабанов. Я смотрю в перископ и вижу подымающиеся при разрывах и оседающие тучи земли и танки противника. Они катятся строгими рядами, ведя за собой пехоту. Куда ни поверну свой перископ, всюду — немецкие танки. Полукольцом с севера на юг оцепили они нас.

«Вперед! Вперед!» — сигналит комдив, и его машина резко вырывается из строя. За ним на предельной скорости летят два другие КВ — знаменосец и его ассистент. Тонкостенные Т-26 намеренно отстают и ведут огонь с коротких остановок.

КВ Васильева, застывая на миг, бьет в упор по встречной лавине.

С башни КВ, с его бортов сыплются искры, снаряд за снарядом попадают в него, отскакивают, как горох от стенки. Один немецкий танк, вырвавшись вперед, мчится на Васильева. Комдив не тратит на него снаряда, таранит дерзкого носом. С вражеского танка сваливается башня.

Танк Васильева опять вырывается вперед. Приподымается крышка люка, показывается голова полковника, взмах флажками — сигнал «Вперед». В то же мгновение пучок ослепительных искр отскакивает от его башни, вслед за ним второй — от левого борта. Танк вздрагивает и замирает. Из полуоткрытого люка свечой вырывается в небо пламя. Не веря перископу, выглядываю из башни: КВ весь в огне. Из люков никто не показывается. Жду с замершим сердцем: вот-вот сейчас опять появится голова Васильева. Нет, не появляется. Ясно, все кончено, и все-таки я не верю этому. Вспыхивает второй КВ, идущий рядом со знаменосцем. Да что это такое? Отворачиваю перископ в сторону от танка Васильева. На высотке у села видны длинноствольные пушки. «Зенитки,— мелькает догадка.— Вот кто только мог пробить КВ».

Припадаю к прицелу... В глаза ударяет пламя, в голове звенит, звенит. Не могу сдвинуться с места. Почему мое тело вдруг стало таким тяжелым?

* * *

Кто-то тянет меня вверх, на воздух, потом волочит по земле... С трудом поднимаю веки. Я — в окопе, голова лежит на чьем-то теле. Скашиваю глаза: на засыпанном землей лице дико торчат очки с одним треснувшим стеклышком. «Профессор»,— вспоминаю.

Где-то сзади, над головой непереносимо громко, раз за разом, стреляют пушки, каждый выстрел отзывается в теле страшной, глухой болью, слышатся чьи-то знакомые голоса.

— Жив,— говорит Никитин.

«Васильев жив»,— думаю я и окончательно прихожу в себя. Вижу старшину Ворона, перевязывающего свое залитое кровью лицо. Догадываюсь, что нахожусь на батарее Новикова. Подоткнув бинты, Ворон припадает к рукоятке танкового пулемета и по кому-то стреляет короткими очередями.

Через окоп быстро перескакивают бойцы, кругом часто рвутся снаряды и где-то внизу ревут и визжат моторы... «Неужели немецкие танки»,— думаю я и стараюсь поднять голову, выглянуть из окопа.

Недалеко в сизой тени вечернего леса горит немецкий танк, подальше, в стороне, горят еще четыре танка. Сквозь грохот выстрелов и разрывов слышу команду Новикова:

— Каждому орудию вести огонь за батарею. Прямой наводкой. По фашистской нечисти, огонь! — и огонь батареи сливался в один сплошной гул.

«Но где же Никитин? Я ведь слышал его голос. Где же Васильев?» — думаю. Оказывается, Никитин рядом со мной в окопе.

— Живы? — улыбается он.

Уже потом я узнал, что после гибели Васильева наши танки, продолжая вести неравный бой, загнали фашистов обратно к Будам и в Пелчу. Но от выполнения дальнейшей задачи пришлось отказаться: слишком мало у нас осталось танков. Собрав безмашинных танкистов и пехотинцев, Попель отвел их в лес под прикрытие батареиНовикова. С ними и пошли Никитин и Гадючка, вынося меня с поля боя. По пути нас захватил артналет, и они укрыли меня в окопе Ворона.

Вой моторов становится все ближе. Никитин и Гадючка, не говоря ни слова, подхватывают меня вдруг под руки и волокут в лес.

Сильная встряска и на этот раз подействовала на меня оживляюще. Почувствовав, что ноги мои твердо упираются в землю, я вырвался и побежал самостоятельно. Навстречу нам промчалось несколько средних и легких танков, посланных Попелем на помощь Новикову, отбивавшему уже вторую атаку немецких танков.

На восточной опушке леса мы видим много людей нашего отряда. Они толпятся в пяти разных местах и почему-то выкрикивают свои звания и фамилии. Посредине на пне сидит контуженный Попель — у него парализованы нога и рука,— а рядом стоит майор Сытник и что-то докладывает ему. Узнаем, что это идет формирование рот из уцелевших безмашинных танкистов и остатков мотопехоты.

После переклички Попель подсчитал силы. В отряде осталось тысяча семьсот пятьдесят человек, вооруженных кто чем, от гранаты до танкового пулемета, около полсотни раненых и пятнадцать танков.

* * *

Танкисты разбрелись по лесу собирать ягоды, чтобы ими обмануть голод. Механик Коровкин принес Попелю стакан черники, Попель брал здоровой рукой из стакана по одной ягодке, бросал в рот и искоса поглядывал на своего безмашинного механика, который понуро стоял около него.

— Товарищ, бригадный комиссар, как же теперь воевать будем? — спросил вдруг Коровкин,

— Так же, как воевали на машинах, поэкипажно,— ответил Попель, задерживая ягоду перед ртом.

Видно, не один Коровкин боялся, что в пешем строю экипажи перемешаются, неразлучные дружки-товарищи окажутся в разных подразделениях. Ответ Попеля мигом Облетел всех.

— Вот это хорошо, что поэкипажно,— обрадованно заговорили танкисты.

— Значит, я опять впереди? — спросил Коровкин.

— Конечно, будешь протаптывать дорогу,— улыбнулся Попель.

В сумерках отряд двинулся в путь. Два танкиста вели Попеля под руки, мы шли лесом на село Птыча, чтобы воспользоваться мостом для переправы через реку Икву на Старо-Носовицу. Кажется, Попель намеревается прорываться через иквянские болота, на восток.

Я как командир взвода первой роты получил задачу идти в головном походном охранении. Уже было темно, когда я вывел свой взвод из лесу на окраину села Перчин. У первого дома стоял наш танк Т-34, за ним колонной по обочине улицы вытянулись другие танки.

Мы решили, что это наши машины, отбившие атаку на батарею и успевшие уже опередить нас.

Танки стояли с работавшими моторами. В башнях первых двух машин я никого не увидел, а в башне третьей кто-то был. Я окликнул его. В ответ послышалось тревожное:

— Вас, вас?

— Вот тебе квас! — крикнул шедший рядом со мной Никитин и выстрелил из нагана в маячившего над башней.

Только теперь я увидел, что стою у немецкого танка Т-4.

— Назад, в лес!— крикнул я своему взводу, безмятежно шагавшему по другой стороне улицы, и, опрометью кинувшись назад за Никитиным, на ходу выстрелил в черневший отверстием люк водителя второго танка, стоявшего рядом с нашим разбитым Т-34.

Вот что значит не выслать головного дозора!

Моя небрежность могла дорого обойтись уже вышедшему на опушку леса отряду.

Когда я доложил Попелю, шедшему во главе первой роты, что в селе колонна немецких танков, он отдал команду: «Назад».

Так как дорога на Птычу была нам отрезана, Попель решил увести людей и танки поглубже в лес, отсидеться день и разведать, где можно прорвать окружение, и форсировать Икву.

Завести отряд в глубь леса взялся шедший с нами из Белька Милчи местный крестьянин, молодой чех.

— Заведешь, хлопче, нас туда, куда Макар чертей пастись не загонит? — спросил его Попель, все еще не разучившийся шутить.

— Заведу,— сказал чех, и он повел нас незаметной лесной тропой, знакомой только ему да его отцу-старику, как он заверил Попеля.

Мы шли всю ночь в кромешной темноте, спотыкаясь и падая на завалах бурелома, проваливаясь в ямы с жидкой грязью. Только в голове колонны попеременно, то у проводника, то у Попеля, несмело светил в землю один, ручной фонарик. Мы шли за ними, точно слепые, и всякий раз, когда они останавливались, останавливались и мы, плотно сбиваясь друг к другу.

Сначала дорога шла в гору, а потом все вниз и вниз.

— Вот это дорожка,— часто раздавался довольный голос Попеля.

— Черти — и то лучшей в ад ходят,— поддержал его Сытник.

Только к утру наш спуск закончился. Мы оказались в большом и глубоком лесном овраге с огромными деревьями, закрывшими от нас дневной свет.

Несмотря на то что на переход была затрачена вся ночь, танковый спидометр показал, что мы прошли всего лишь около четырех километров.

* * *

Десятый день войны. В нашем отряде он начался открытым партийным собранием возле танков. Среди собравшихся не было полковника Васильева, полкового комиссара Немцева, старшего батальонного комиссара

Новикова, подполковника Болховитинова, подполковника Волкова и многих других, погибших только вчера. Посланные Попелем разведчики, вернувшись с поля боя, доложили, что они нашли сгоревший танк Васильева, с отбитым боком башни, но тела полковника не обнаружили, так же как и тела Болховитинова, танк которого тоже сгорел. Только Новиков найден на своей бессмертной батарее. Он погиб вместе с пушкой под сгоревшим немецким танком.

Попель, держась за плечо своего механика, сделал нам краткую информацию об обстановке. Отряду не удалось прорваться дальше в тыл врага, чтобы рейдом по его коммуникациям выйти на соединение со своими войсками, но все же приказ фронта выполнен. В боях с нами гитлеровцы потеряли больше четырехсот танков, и, кроме того, мы сковали, оттянули на себя три их танковые дивизии. Мы помешали главным силам танковой армии Клейста выполнить план. «Молния» у Клейста не получилась. Благодаря стойкости нашего отряда армия сумела, маневрируя, занять новые выгодные рубежи обороны. Теперь важнейшая задача нашей парторганизации состоит в том, чтобы дивизия, продолжая действия в тылу врага, свято следовала традициям полковника Васильева, не теряла облика воинской части. Выходя из окружения, мы должны нанести противнику возможно более чувствительные потери.

— По данным местных жителей, позади нас — аэродром. Вот для начала и ставлю отряду задачу — разгромить этот аэродром, а вы, коммунисты и комсомольцы, должны обеспечить выполнение этого приказа,— закончил Попель свою информацию.

Собрание партийной организации дивизии решило: обязать коммунистов и комсомольцев строго следить за дисциплиной в отряде; помочь командованию собрать оставшихся одиночек и раненых, а также оружие и боеприпасы с поля боя; выделить людей для разведки по направлению рейда отряда; в каждой роте создать расчетный запас проволоки и плетеные носилки для перетаскивания через воду и болота раненых, а также не умеющих плавать.

Вторым вопросом был прием в партию. Собрание бурно аплодировало каждому поручителю, когда он рассказывал о славных боевых делах рекомендуемого им. Мы приняли в партию двадцать шесть отличившихся в боях бойцов и командиров.

После окончания партийного собрания я удивился, увидев одиноко сидящего в стороне от всех начальника разведки дивизии. Уже несколько дней я не встречал его и ничего не слышал о нем. Вспомнил, что я до сих пор не доложил ему о приказании Васильева представить колхозника Мусия к награде за разведку, и решил сделать это сейчас. Выслушав мой доклад, он посмотрел на меня удивленными, непонимающими глазами.

— Вы в своем уме? Вспомните, что мы в немецком окружении. Может быть, сейчас придется и эти награды снимать да забрасывать,— оказал он, со злобой ткнул себя в грудь и вскочил.

Я отправился к Попелю, чтобы доложить о нашем разговоре. Начальник разведки опередил меня.

— Товарищ бригадный комиссар,— обратился он к Попелю.— Насколько я понимаю в войне, мы разбиты и сегодня в западне. В наши планы я больше не верю, Считаю своим долгом честно освободить вас от лишнего рта...

— Ну, что ж, идите к прокурору и заявите ему...— сказал Попель равнодушным тоном.

Начальник разведки ушел. Его провожали мрачными взглядами командиры, слышавшие этот разговор. Спустя несколько минут из-за танков, у которых майор Сытник сжигал штабные документы, донесся пистолетный выстрел.

Майор Сытник назначен начальником штаба нашего отряда вместо полковника, уже официально отстраненного от должности за бездеятельность и растерянность. Эта смена произошла так, что ее никто не заметил.

Готовимся к ночному походу. Четверо тяжело раненных, которых нельзя взять с собой, перенесены в Велька Милчу— их укроет старик чех. Танки, оставшиеся без капли горючего, поставлены в ряд, как в парке. Пулеметы с них сняты, взяты на вооружение отряда, орудийные затворы разобраны и закопаны в землю. Моторы танков приведены в негодность. В ротах плетут из лозы носилки и волокуши. Надо и мне готовиться, больше писать некогда. Неужели точка, которую я сейчас поставил, будет последней? Ну, что ж, не один же я веду дневник.

* * *

Отряд выстудил с наступлением темноты. Наша рота под командой майора Сытника шла головной. За ней по-эшелонно на ближних дистанциях шли остальные четыре роты отряда. Головная и тыловая роты были усиленно вооружены и освобождены от всего, что могло помешать вести бой. Раненых несли бойцы второй и третьей рот.

Впереди меня механик Коровкин и начальник штаба Сытник вели Попеля, прислушиваясь и настороженно вглядываясь во тьму, поглотавшую головное походное охранение. Оттуда не доносилось ни одного звука. Немцы и не подозревали, что мы ушли из леса. Отряд уже был далеко, а они упорно и методично обстреливали лес. Иногда в отсвете далекой орудийной зарницы сбоку на гребне мелькал силуэт неосторожного бокового дозорного, и снова нас покрывала непроглядная тьма. Дыхание сотен людей сливалось в одно. Казалось, что по лощине движется укрытое ночью громадное безъязыкое существо.

В Турковичах нашего проводника, молодого чеха из Велька Милча, сменил новый проводник — поляк. Он повел нас через иквинское болото. Часа два мы брели болотистой водой, проваливались в трясины, вытягивали друг друга. Каждое отделение тянуло за собой волокушу с одним раненым. Наконец, совсем уже выбившись из сил, мы наткнулись на сухой островок. Он был покрыт густым, в рост человека осинником и примыкал к самой реке.

Первыми поплыли лучшие пловцы, потянув за собой на восточный берег проволоку. Концы ее на обеих сторонах реки были закреплены за кусты. Сделав из волокуш ,и носилок подобие маленьких паромчиков, мы стали переправлять через реку раненых, а потом таким же путем всех не умеющих плавать.

Попель поплыл сам, поддерживаемый Коровкиным. Следом за ним бросилась в воду большая толпа танкистов и окружила комиссара плотным кольцом.

На том берегу Попель вынул из кармана куртки размокший кусок сахару, повертел его в руке — видимо, колебался: съесть или оставить про запас. Рядом застонал кто-то из раненых.

— На, друже, подкрепись,— сказал Попель, отдавая ему сахар.

Как ни торопил бойцов Попель, а все же рассвет застал нас на переправе и выдал противнику. Появились вражеские самолеты. Они начали штурмовку, обнаружив нас с первого захода. К нашему счастью, пошел густой дождь. Но все же мой взвод понес потери. На холмике среди болота мы похоронили старого солдата, колхозника-добровольца Мусия.

Не успел еще затихнуть гул самолетов, как наше прикрытие со стороны села подало тревожный сигнал: «Танки противника». Майор Сытник, забрав первую роту, бегом повел ее на помощь прикрытию. Из лесу, куда по болоту бежал мой взвод, навстречу нам раздались орудийные выстрелы. Мы залегли в болотной осоке. Я недоумевал, почему снаряды рвались далеко за нами. Стал прислушиваться к стрельбе. Только я подумал: «Что такое? Это же наши орудия стреляют», как Никитин и Гадючка, лежавшие рядом со мной, почти одновременно радостно воскликнули:

— Наши стреляют!

Да, конечно, наши. Разрывы снарядов блестели среди развернувшихся к атаке немецких бронеавтомобилей, километрах в двух от нас.

Мой взвод, состоявший из одних раненых, вскочив, помчался уже к опушке, из которой стреляли орудия.

— Скорее! Наши!— кричали мне бойцы.

Я бросился за ними.

На опушке между деревьями бойцы кого-то окружили. Когда они расступились, чтобы дать мне дорогу, я увидел Кривулю. Он весь был в копоти и масле, но я издали узнал его по буйно растрепанному чубу и сразу с тревогой подумал о колонне, с которой он ушел.

— Какими судьбами? Что случилось? — спросил я.

— Ничего не случилось,— сказал он и показал на кусты, в которых я не сразу разглядел два танка БТ. — Уже готовы. Едва кончили, как видим — кого-то бомбит немецкая авиация, потом эти броневики... Ну, мы и помогли огоньком.

Как всегда, он говорил так, будто мне должно быть ясно все с одного слова. Я попросил его рассказать толком.

— Очень просто,— оказал он.

Дело было в том, что два неисправных БТ из полка Болховитинова, шедшие в колонне, едва двигались и заводились только с буксира. Один из них, пройдя мост, заглох и закупорил выход. Пока Кривуля возился с ним, помогая завести, колесная колонна ушла далеко. Посоветовавшись с экипажами, Кривуля пришел к выводу, что догнать колонну на первой передаче не удастся, придется двигаться самостоятельно, поэтому и решил: из четырех неисправных танков сделать два боеспособных. Отъехав в лес, они приступили к работе. Перестановка коробок перемены передач задержала их в лесу до нашего появления.

Майор Сытник, отбив атаку броневиков и мотопехоты, дал Попелю возможность закончить переправу и увести отряд в лес.

— Вот и хорошо,— обрадовался Попель, когда я доложил ему о Кривуле.— Соберите в ротах тяжело раненных и посадите «а танки столько, сколько может разместиться на них, и пробивайтесь на Тернополь. Вывезете раненых и доложите корпусу, что отряд продолжает выполнять новую боевую задачу.

Пока я отбирал раненых, роты выстраивались на поляне. Танкисты становились в ряды поэкипажно. Попель с помощью Коровкина поднялся на штабель бревен. Ряды вздрогнули, подтянулись ближе к нему.

— Соратники и друзья,— тихо заговорил Попель,— Сегодня мы идем на восток, но вы запомните эти тропы,— завтра мы проложим по ним на запад широкие дороги боевой славы нашего народа. Пусть вечно живет его слава!

— Ура!!! — тихо, но несмолкаемо долго и грозно несется над поляной.

— Товарищи!—продолжает Попель, подымая кулак.— И без машин мы останемся грозной силой. Рядом в селе Семидубы — немецкий аэродром.— Наша задача разгромить его. Мы будем уничтожать захватчиков всюду, где бы они нам ни попались. За мной, танкисты! — он взмахнул рукой, и ротные колонны зашевелились — одна за другой двинулись в лес, еще не стряхнувший с себя темное покрывало ночи.

Наш путь — в другую сторону. Раненые уже разместились на танках — по двенадцати-пятнадцати человек на машину. Тех, которые сами не могут держаться, пришлось привязать к броне веревками. Люди сидят и лежат на броне так тесно, что танка не видно, со стороны, должно быть, не поймешь, что это за диковинную машину облепило столько людей. Из наших пассажиров твердо держится на ногах только колхозник Игнат. Он уже переоделся в кирзовую куртку Мусия и опоясался его пулеметной лентой. Я поручил Игнату следить, чтобы во время движения кто-нибудь из раненых не свалился с танка. Он ухаживает за ними, как нянька, бегает вокруг машины, одному что-нибудь под голову сунет, другому флягу наполнит водой.

Сейчас мы двинемся в путь — пусть только отряд Попеля скроется в лесу.

— Не могу ехать в госпиталь,— говорит раненный в голову старшина Ворон.— Вон с Удаловым пойду воевать... Счастливо пробиваться,— и он соскальзывает с танка, бежит за строем.

Удалов машет ему рукой.

— Эй, дружок, пристраивайся к моему взводу.

Гадючка, кажется, чувствует себя обиженным, он молча смотрит вслед уходящим. Вот уже и последние. Замыкая колонну, идет тыловое охранение. Его ведет пехотинец, младший лейтенант, бежавший в атаку за мазаевским батальоном в памятное утро боя за Трыгыны.

* * *

Моя пятикилометровка с маршрутом на Тернополь вся разрисована ориентирами: хутор, могила, верба, яр. Игнат в этих местах двадцать лет батрачил, все стежки и межи исходил. Повторив вслух ориентиры, он заключил:

— Добре буде.

Гадючка, который никак не мог примириться, что его танк, облепленный ранеными, потерял вид боевой машины, не утерпел, конечно:

— Що це добре?

— Як мышь, прошмыгнем,— пояснил колхозник, не знавший нрава нашего механика.

Этого было достаточно, чтобы Микита всю дорогу неизвестно кому доказывал ту совершенно очевидную истину, что танк — это не мышь, особенно БТ-7, мотор которого при выхлопе стреляет, как пушка,— да и вообще, чего лазать по ярам, без толку это, если рев мотора слышен за пять километров.

Два наших танка идут на юг полями и оврагами, укрытые туманом и моросящим дождем, обходя на тихом газу селения, в которых могут быть немцы. В лесу южнее селения Града останавливаемся на дневку, так как дождь прошел и небо стало угрожающе расчищаться.

На южной опушке стоят наши наблюдатели. Впереди — мостик и село, миновать которые нам никак нельзя: слева — река, справа — шоссе, непрерывное движение немецких колонн. Сначала в селе не заметно было немцев, кроме двух солдат, стоявших у моста, но вскоре наблюдатели доложили, что в село въехали автомашины и танки.

Целый день я усердно крутил рукоятку приемника, надеясь поймать какую-нибудь армейскую рацию, но не услышал в эфире ни одного русского слова. Только под вечер кто-то заговорил в наушниках по-русски с сильным западным акцентом. С первой фразы «советы бегут» стало ясно, что это немецкая пропаганда, но диктор упомянул район Дубне, и я решил послушать. Диктор с пафосом сообщал, что сегодня южнее Дубно уничтожена до единого человека ранее окруженная дивизия полковника Васильева. Сначала меня эта информация рассмешила, но потом я разозлился и с досадой повернул выключатель. Положение наше не такое, чтобы спокойно слушать эту бессовестную ложь.

Странно, но только сейчас до моего сознания дошло, что мы находимся на территории, занятой врагом, и что наше задание очень мало похоже на транспортировку раненых, как это представлялось нам еще утром, когда мы стояли на поляне, провожая взглядом уходившие в лес колонны.

Вернувшись с дежурства на южной опушке леса, Микита, не находя себе места, как неприкаянный бродит вокруг машины: то заглянет внутрь, то включит свет и посмотрит на приборы, то попробует рычаги, то начнет замеривать остаток горючего, хотя не раз уже делал это. И все время качает головой, бормочет под нос. Как будто что-то мучает его, он хочет сказать, но не решается. Это так не похоже на нашего механика. Не понимаю, что с ним происходит. В бою он в самые критические минуты мог острить, язвить, задористо завязывал перепалку с Никитиным и при этом всегда оставлял за собой последнее слово. Но после того как мы отделились от дивизии, его узнать нельзя. Неужели запаниковал?

Я замечаю, что Кривуля, который сегодня в дороге уже не раз раздраженно прикрикивал на Микиту, тоже удивленно поглядывал на него. Вот кем я не перестаю восхищаться! В какой бы обстановке мы ни были, всюду оказывается, что Кривуля тут самый необходимый человек. Просто поразительно: он моложе почти всех нас, на вид совсем мальчишка, да и сам, видимо, считает себя мальчишкой, говорит о себе всегда как-то легкомысленно, а в деле многие бывалые солдаты могут у него поучиться. Сколько раз, когда нужны сметливый ум, сноровка или просто житейская практика, он выручал нас. Так и сейчас. Меня очень беспокоило, что наши раненые, корчившиеся на танках в самых неудобных позах и, должно быть, испытывавшие страшные мучения при тряске, не имеют никакой медицинской помощи. Но только мы остановились в лесу, как смотрю — Кривуля уже занялся ранеными: кого-то разбинтовывает, осматривает рану и по всему видно, что и в этом деле он не профан, во всяком случае санинструктора-то уж заменит. Ни бинтов, ни иоду у нас нет. Он и слова не сказал об этом. Взял заправочное ведро, нацедил из машины бензину и начал промывать загноившиеся раны. Можно подумать, что ему уже не раз приходилось использовать бензин и заправочное ведро в медицинских целях.

Откуда у него все это, где и когда он успел набраться опыта? Не может быть, что три месяца финской кампании — единственная практика войны у Кривули — дали ему такое преимущество над нами.

Беспокойно снуя вокруг машины, Микита задел ногой и чуть не опрокинул ведро с бензином. Кривуля не выдерживает:

— Скажи, пожалуйста, какие тебя родимцы мучают сегодня? Брось, надоел уже. Целый день бубнишь чего-то себе под нос. Сядь, успокойся.

Микита покорно усаживается на крыло машины, отворачивается от Кривули, который продолжает промывать раны лежащих на танке бойцов. Несколько минут механик обиженно молчит и вдруг вскакивает:

— Извините, товарищ младший политрук, вот я вам один вопрос задам. Ще на курсах трактористов меня учили: техника решает все. А где наша техника? Десять дней всего провоевали, а в дивизии осталось два танка, так и из тех же зробили санитарные машины. Может, я чего тут недопонимаю, так разъясните мне, втолкуйте в голову: що теперь с танкистами буде?

Я вижу, все насторожились, раненые подняли головы, ждут, что скажет Кривуля. Хватит ли у нас танков в тылу, чтобы все безмашинные танкисты получили новые машины? А если не хватит — что тогда, как будем воевать дальше без танков?

— Ох, Гадючка, Гадючка, недаром у тебя фамилия такая ядовитая,— говорит Кривуля.

— От самого себя не спрячешься,— волнуется Микита.— Я к технике привык. Без техники для меня не война, а одно мучение. Чи мы волки, що ховаемся в лесу от дневного света, от живой людины, чи мыши, як каже товарищ колхозник. И где? — У себя же дома. Тошно подумать...

— Это все с молока,— смеется Кривуля.— Кувшинчик лишний хватил, вот тебя от него и разбирает.

После четырехдневной голодухи сегодня утром в одном хуторе мы опорожнили все кувшины, вытащенные из погребов сердобольными крестьянками, за что в дороге пришлось расплачиваться неимоверными страданиями при каждом толчке машины.

Из дальнейшего разговора мне становится ясно, что происходит с Гадючкой. Дело не в том, что для Гадючки на войне без техники одно мучение, как он выражается, хотя и в этом много правды, а в том, что, когда мы сражались, все было ясно и просто, всеми нами владел один помысел — выполнить свой долг, и в боевой обстановке, требовавшей высшего напряжения всех человеческих способностей, некогда было раздумывать, что и отчего, а сейчас эти вопросы встали. Нет, Гадючка не паникует, он просто не может механически принимать происходящее как свыше данное, независимое от него — это против его существа,— он чувствует себя виновником и никак не может понять, в чем состоит его вина. Вот что мучает механика. Это мучает всех нас. Кривуля так и понял его. Не отвечая на ядовитый вопрос, что теперь будет с танкистами, он перевел разговор на тему о том, что «в жизни и на войне, как на длинной ниве, все может случиться», что война застала нас на дороге, «из-за угла», а все-таки под Дубно мы набили Клейсту морду, и крепко набили.

Да, еще вчера я говорил себе, что хотя за десять дней войны мы и оказались далеко от границы, результаты боев утешительны для нас: ведь потери противника под Дубно не менее чем в два раза превосходят наши. «Если с такими же результатами идут бои на всех участках фронта, это вскоре коренным образом изменит положение»,— думал я. Но вот эти два танка, последние два танка, с которыми мы прячемся в лесу, снова подымают передо мной проклятый вопрос. Они с такой же очевидностью свидетельствуют о тяжести происшедшего, с какой, должно быть, для моряков, потерпевших кораблекрушение, свидетельствуют о том же выброшенные на пустынный берег обломки их корабля.

* * *

Под вечер Никитин, вернувшись с наблюдательного поста, привел с собой девушку, убежавшую из села. От нее мы узнали, что в село вошло пять немецких танков «чуть поменьше ваших», как она оказала, и что немцы перепились, безобразничают и охальничают. Сначала девушка всхлипывала, прикрывая рукой разорванную на груди кофточку, но не прошло и нескольких минут, как она уже бойко отвечала на наши вопросы и даже кокетничала с Кривулей, который с серьезным видом убеждал ее, что она вовсе не случайно встретила нас здесь, что мы только ее и поджидали.

У Кривули тут же возник смелый план, в осуществлении которого эта девушка должна была оказать нам существенную помощь: Надо воспользоваться тем, что фашисты пьянствуют, не дожидаясь ночи, внезапным ударом прорваться через село и мимоходом уничтожить немецкие танки. Успех этого плана зависел от того, сумеем ли мы снять часовых, стоящих у моста, раньше, чем они поднимут тревогу. Следовательно, надо отвлечь их внимание. Это-то и должна была сделать девушка. Кривуля разъяснил ей, что от нее требуется, и пообещал за это прокатить на танке до следующего села, где живут ее родственники. Она охотно согласилась и так быстро вошла в предназначенную ей роль, как будто только для того, чтобы сыграть эту роль, она и прибежала к нам в лес.

Мне кажется, что эта девушка совсем еще не почувствовала того, что происходит. Для нее фашист еще не страшный враг, несущий смерть и опустошение, а просто пьяный охальник, от которого можно спрятаться. Больно наблюдать такую наивность, а мне уже не раз приходилось наблюдать ее среди наших молодых соотечественников в этом краю, недавно ставшем советским, в этих глухих селах и хуторах, пока еще серьезно не задетых войной.

— Только вот что,— сказал Кривуля, когда механики завели моторы.— Сам погибай, но товарища выручай из беды.

Я понял, что он напоминал экипажу присягу не потому, что боялся, как бы они ее не забыли, он хотел подбодрить раненых, которым предстояло прорываться, будучи не защищенными от огня противника броней, прикрывавшей экипажи. Единственное, что мы могли сделать, это замаскировать раненых зеленью. Тут экипажи постарались: так замаскировали раненых, что уже в нескольких шагах от танка их не было видно.

Девушка пошла вперед, неся на спине узел разного тряпья, собранного и связанного Никитиным. Достигнув окраины села, мы выдвинулись из-за углового дома. Девушка была уже на мосту. То, что мы увидели, заставило нас раскаяться в своей затее. Один из часовых, закинув автомат за спину, тащил девушку к реке, должно быть, под мост, а другой подталкивал ее.

— Скорей, скорей! — взволнованно заторопил меня Никитин.

Трудно было сдержаться и не скомандовать Гадючке увеличить скорость, что, наверное, встревожило бы часовых. Я уже чуть было не дал команду, но вдруг заметил в руке высунувшегося из башни Никитина револьвер и понял, что самое главное сейчас — меньше шума. Это же натолкнуло меня на мысль использовать для снятия часовых не пулемет, как мы думали раньше, а наган.

Когда мы въезжали на мост, девушка, вырвавшись из рук гитлеровца, кинулась нам навстречу. Ни я, ни Никитин не утерпели — высунулись из башни. Немец, преследовавший девушку, перехватил ее у самого носа танка. Мы выстрелили одновременно. Я выстрелил в того, который схватил девушку, а Никитин во второго, стоявшего у перил моста и скалившего зубы. Оба солдата свалились, кажется, замертво. Никитин, как на крыльях, вылетел из башни, схватил присевшую от испуга девушку и вскинул ее на корму, к раненым. Назад, в башню, он вскочил счастливый, улыбающийся, сплюнул на ладони и крикнул:

— Ну, пройдемся, родные, с огоньком!

— С огоньком, с огоньком! — обрадовался Гадючка, который, как только мы выехали из леса, сразу повеселел.

Наши револьверные выстрелы, слабо прозвучавшие в реве моторов, никого не встревожили. У ближнего дома стояла грузовая машина. Немецкий солдат потрошил возле нее курицу. Увлеченный этим делом, он даже не глянул в нашу сторону, что до глубины души возмутило Микиту. Скомандовав скорость, я повернул пушку вправо, но в цель навести не успел: Микита, рывком прибавив газу, развернул танк и раздавил куроеда вместе с его машиной.

Танк Кривули шел рядом с моим. Правая сторона улицы — моя, левая — его: таков был уговор. Но так как все пять танков противника стояли на одной стороне улицы, на правой, нам пришлось поделить их. Немецкие танкисты высыпали из домов, когда один танк уже горел ярким пламенем. Опасаясь от нашего пулеметного огня, они кинулись за дома, в сады и огороды.

Надо было скорее выбираться из села, но пришлось задержаться с последним танком. Он почему-то упорно не загорался, а Кривуля хотел добить его во что бы то ни стало. Наконец, мы покончили с ним и помчались дальше на юг, под спасительный покров наступающей ночи.

Игнат, сидя на крыле моей передней машины, все время вертит головой. Не забыл ли он намеченные нами по маршруту ориентиры? Оказалось, что ориентиры он помнит отлично, а головой вертит оттого, что вокруг поля, на которых он еще не так давно батрачил у панов.

— Праворуч! Леворуч! — уверенно командует он на перекрестках дорог.

В своей мягкой фетровой шляпе, так выгоревшей, что уже не поймешь, какого она была цвета, в кирзовой танкистской куртке, опоясанный и перехваченный крест-накрест пулеметной лентой, он напоминает нам партизан времен гражданской войны, каких мы видели в кино и на картинах. Меня забавляет отношение к нему Гадючки, для которого присутствие на танке человека не в военной форме кажется совершенно недопустимым нарушением порядка. Со своего сиденья Миките не видно крыла танка, но он ни на минуту не может забыть, что на этом крыле восседает живописная фигура Игната.

— Ну, як там наш дядько, не свалился ще в кювет?— то и дело спрашивает он по переговорному устройству меня или Никитина.

Хотя Игнат уже около недели воюет с нами, был уже в разведке и в бою, Гадючка ни разу еще не назвал его «товарищ боец», все — «дядько» или, это уже как поощрение, «товарищ доброволец».

До Игната эти тонкости не доходят. Фетровая шляпа нисколько не мешает ему чувствовать себя старым солдатом, который уже не первый раз воюет с «германом». Одно только плохо — не отвык еще он при каждой встрече, кто бы к нему ни обратился, снимать шляпу и низко, чуть не до земли, кланяться — сказывается долгая жизнь в панской неволе, и это действует на всех нас неприятно.

Было уже совсем темно, когда мы расстались с девушкой, так нежданно-негаданно пришедшей к нам на помощь. После стрельбы и суматохи, поднятой нами в селе, она долго не могла прийти в себя. Приткнувшись на корме среди раненых, девушка сжалась в комочек и испуганно озиралась, как пойманный зверек. Мы с Никитиным по очереди вылезали из башни, а то и оба сразу, тщетно пытаясь убедить ее, что опасность позади и стрельбы больше не будет. По вот на одном перекрестке Игнат скомандовал «праворуч», и она тотчас вскочила и, прежде чем мы поняли, в чем дело, спрыгнула с танка на повороте, да так ловко, что и Никитин и я почти в один голос воскликнули: — Ну и коза!

Помахав нам рукой, она побежала в сторону огоньков села, которое мы должны были объехать глухим проселком.

* * *

Опять я усердно кручу рукоятку приемника. Наконец, уже отчаявшись, я вдруг услышал в наушниках русский голос, по силе которого я определил, что говорящий находится от нас не дальше двадцати километров.

«Лев... лев... я — орел, я — орел, иду в — он указывал координаты.

— Наши! — подскочив от радости, крикнул Никитин, слушавший в другие наушники.

— Конечно, наши! — уверенно сказал я, так как знал, что «лев» позывной нашего корпуса.

Ведущей рации я не слышал, но по ответам «орла» понял, что какое-то подразделение танков тоже выходит из окружения. Очевидно, оно было послано кого-то разыскивать, там как «орел» сообщал, что «Васю» он не нашел, оставил свои пять коробок и пробивается с боями к «Тане», что, вероятно, означало — к Тернополю.

Вскоре мы напали на след нашего корпуса. Это был КВ резерва корпусной разведки, одиноко стоящий на обочине дороги, не подавая никаких признаков жизни, но во всей своей грозной боевой мощи. В свете зарницы, полыхавшей всю ночь, мы сразу узнали его по высокой башне с лесенкой. Таких машин у нас только две, и обе в корпусной разведке. Трудно было поверить, что экипаж спит в машине, хотя казалось, что это так. Вернее было предположить, что из-за отсутствия горючего экипаж заминировал танк и покинул его. Но, опустив фонарик, я увидел на земле труп танкиста. Неподалеку от него мы обнаружили тела и остальных членов экипажа и несколько коробок от дымовых шашек. Теперь ясно было, что здесь произошло. Я представляю себе схватку, в которую вступил этот Илья Муромец, прикрывавший отход корпуса. Снаряды врага оставляли на его броне только вмятины. Я насчитал их больше двух десятков. О действии снарядов КВ свидетельствовали четыре разбитых средних немецких танка, стоявшие поодаль от него.

В боевом отделении КВ оказалась толовая мина. Никитин поджег шнур, бросил пару гранат, и мы продолжали путь.

Вскоре я опять услышал «орла». Он шел на новый рубеж. Не имея корпусного кода, я не мог определить, куда он идет. Понял только, что в Мшанцах гитлеровцы и он разгоняет их, Мысленно поблагодарив «орла» за такие ценные для нас сведения, я нашел этот пункт на карте.

Посоветовавшись с Кривулей, мы решили не идти к «орлу», а придерживаться своего маршрута, параллельного его движению.

— Пусть этот орел шумит там, а мы проскочим тишком,— резюмировал наше решение Кривуля.

До нас уже стал доноситься орудийный гул. Часа через три мы увидели, что приближающиеся вспышки выстрелов в основном группируются правее и левее нашего направления.

— Ото праворуч немец блыскае у села Чистулув, а леворуч — у Лозова,— сказал Игнат, когда мы остановились у какого-то холмика, чтобы осмотреться и приготовиться к прорыву через линию фронта.— Возьмем серединкой и яром выскочим до зализницы,— предложил он.

Впереди был небольшой хутор. Мы решили обойти его оврагом, как только подымется утренний туман. Гул выстрелов правее и левее нас редел. Оба экипажа, стоя у своих машин, смотрели в сторону Тернополя, где в черноте ночи мигало что-то светлое, должно быть, далекие вспышки огня, бессильные прорезать тьму. Все молчали, точно на каком-то торжестве. Раненые тоже поглядывали с танков вперед. Кто мог, готовился использовать винтовку или гранату.

На утренней заре овраг стал наполняться туманом. При заводке танков Гадючка показал все свое мастерство. Я не думал, что можно так тихо завести мотор БТ-7, как сделал это он. С мокрыми шинелями на выхлопных трубах и затемненными стоп-фонарями наши танки осторожно продвигались извилистым оврагом.

Сначала шли мы в густом тумане, и по сторонам ничего не было видно; потом, следуя извилинами оврага, поднялись выше, туман поредел, и в нем смутно вырисовывались вверху над оврагом крыша дома и какая-то вышка. У края оврага замаячила человеческая фигура. На донесшийся к нам вниз оклик Игнат ответил по-немецки: «Найн». Повернувшись ко мне, он тихо оказал:

— То я с нимцами балакал.

Его ответ, конечно, не обманул фашистов. По гребню забегали, закричали:

— Хальт! Хальт!

Не отвечая на крики, мы медленно продвигались вперед, к спасительному повороту оврага. Захлопали винтовочные выстрелы, пронеслась красная, огненная трасса снаряда. Но мы уже снова опускались вниз в густой туман. Огненная трасса уткнулась в крутой скат. При разрыве снаряда я с радостью подумал: «Высоко, не достанут».

Но все-таки этот выстрел подстегнул меня, как кнут.

— Четвертую, полный газ! — крикнул я Гадючке, забыв, что хотел тихо выйти из оврага, чтобы внезапно с огнем пронестись над немецкими окопами, которые, как я думал, должны быть за хутором.

Машина запрыгала на ухабах и рытвинах оврага. Почти рядом, обгоняя нас, мчался танк Кривули. В реве моторов я услыхал стук пулемета и чей-то крик на корме танка. И опять только привычный шум. Машина время от времени отрывается от земли, несется, оглушая нас своим воем, во мгле тумана, до краев заполнявшего овраг. Меня швыряет от стенки к стенке, я упираюсь руками в башню и думаю с мольбой в душе: «Только бы в яму не попасть».

В это время раздались крики на корме танка:

— Стой! Стой!

Я понял, что кто-то из раненых свалился за борт. Остановив машину, мы выскочили из нее всем экипажем. Кривуля тоже остановил свой танк, подъехал борт к борту и, развернув башню пушкой назад, приготовился прикрывать нас огнем, хотя дальше кормы машины ничего не мог видеть в тумане.

Подняв упавшего, мы убедились, что он уже мертв — пуля пробила ему голову. Среди раненых на танке оказался еще один убитый, и одного слегка задело пулей.

Стрельба затихла. Вокруг не заметно было никаких признаков фронта. Вдруг над нами просвистели один за другим два снаряда.

— Наши бьют! — радостно закричал Кривуля из башни своей машины.

Смысл его слов дошел до нас только после того, как мы услышали ленивый окрик:

— Кто идет? Стоп!

Этот оклик покрыл раскатистый хохот Кривули.

— Вот так Егор вскочил на бугор! — смеялся Кривуля.— Спрашиваешь: «Кто идет», а тут, брат, давно уже проехали.

Все сразу поняли, что мы миновали немецкую передовую линию, и на шутку Кривули ответили дружным, веселым, из души вырвавшимся смехом.

При повторном оклике, в котором чувствовалось, что человек выполняет только скучную формальность, я, смеясь, опросил:

— Эй, что вы там делаете наверху?

— Как что — оборону держим! — ответил тот.

Этот ответ вызвал еще более дружный взрыв смеха.

— Хороша оборона! — сказал уже со злостью Кривуля, выскочивший из своей башни.

Оставив Кривулю у машин, я поднялся наверх и пошел с этим бойцом на командный пункт его батальона. Я надеялся там уточнить обстановку и выяснить, как проехать в город, чтобы не наскочить на минное поле.

Командира батальона я застал на склоне высотки сидящим в окопчике глубиной по колено. Он, видимо, боролся с одолевавшим его сном. Остальное батальонное начальство опало в таких же маленьких окопчиках, которых на склоне этой высотки было с десяток.

— А, танкисты! Значит, воевать будем, а то я думал уже откатываться дальше,— обрадовался комбат, увидев меня.

Узнав, что мы пробились с ранеными из-под Дубно и направляемся в Тернополь, разыскиваем штаб корпуса, он разочарованно махнул рукой:

— Какой тут вам штаб корпуса, когда я, комбат, три дня не знаю, где штаб нашего полка.

На мой вопрос о минных полях он ответил, усмехнувшись:

— Можете спокойно ехать — никаких мин нет.

Мне не понравился тон этого комбата, и я сказал, что мы могли спокойно проехать его передний край, если бы не пришлось остановиться, чтобы подобрать упавшего с танка,— никто даже не выстрелил.

— Ну и что ж из этого? — сказал он.— Сейчас по оврагам заслоны не нужны. Сейчас оврагами ходят только наши, а немец ездит на машинах по дорогам. Его и арканом не затянешь в овраг. Да что там овраг, когда справа от меня до самой железной дороги ни одного солдата нет. Вчера была там рота, но к вечеру ушла прикрывать шоссе на Проскуров.

Теперь он говорил уже так, точно я был виноват в этом, а закончил неожиданно равнодушной, усталой усмешкой:

— А вы мне говорите о каком-то овражке!

Такое настроение для меня ново. Конечно, если верить комбату, положение его тяжелое. Всю ночь он слушал, как гудели вражеские машины слева, со стороны Лозовой, а теперь ждет, что вот-вот противник начнет наступать, обойдет его справа и отрежет от города. Но этой равнодушной усмешки я не могу понять. Под Дубно мы видели людей, поддавшихся чувству страха, растерявшихся, но в общей массе, сражавшейся с непоколебимой стойкостью и упорством, с подлинным величием, это были пылинки, которые смахнешь, чтоб они тебя не запачкали, и забудешь. А это — опаснее, это — ржавчина.

Комбат показал мне приказ, наспех написанный ему кем-то на клочке бумаги: «Упорно удерживать рубеж», и с той же окончательно взбесившей меня равнодушной усмешкой сказал:

— А рубеж — четыре километра на батальон при одной пушечке.

— Да, обеспечение слабое, вряд ли удержите без желания и труда,— ответил я и ушел не попрощавшись.

Всю дорогу до Тернополя перед глазами, как живой, стоял полковник Васильев, такой, каким он навсегда остался в моей памяти, точно сросшийся с башней танка, с флажком в руке, устремленный вперед, к несшейся на нас лаве немецких танков. Знал ли он, что в последний раз идет в контратаку, когда, обращаясь к нам, говорил: «Честь отчизны — наша честь»? Тем, кто сражался с ним и видел его гибель, напоминать об этом уже больше не придется.

* * *

В Тернополь мы въехали при восходе солнца и громыхании артиллерийской канонады.

На окраине у шоссе, в садах стояло пять танков, вокруг которых суетились люди. Тут же я увидел ремонтную машину. Мы обрадовались, узнав, что это танки нашего корпуса, но нас постигло жестокое разочарование: старшина ремонтной летучки сообщил, что корпус еще 29 июня ушел по дороге на Проскуров, а он оставлен здесь только для того, чтобы собрать неисправные машины.

Нам не оставалось ничего больше, как разыскивать штаб армии. Старшина оказал, что какой-то крупный штаб находится в деревне под Волочиском, и попросил меня захватить с собой три танка, которые могут идти своим ходом, сдать их штабу для отправки в ремонт. Я согласился, и мы двинулись через город в сторону Волочиска.

Поток машин, подвод и людей не умещался в узких полуразрушенных улицах, усыпанных черепицей разбитых крыш, прегражденных, как шлагбаумами, телеграфными столбами, с которых свисали оборванные провода. Пожара не видно, но кажется, что горит со всех сторон — в городе полно дыма.

Остановившись на одном из перекрестков, мы увидели несколько вооруженных всадников, сучивших голыми пятками на неоседланных конях. Всадники рысили по тротуару, обгоняя воинскую колонну. Поверх длинно-полых домотканных рубах на них были надеты жилеты, а на головах шляпы с мягкими широкими полями.

Игнат замахал им и соскочил с крыла танка. Всадники остановились. Поговорив с ними, Игнат вернулся смущенный.

— То наши хлопцы,— сказал он.

Я понял, что Игната тянет к своим, и ответил, что нам остается только поблагодарить его за помощь.

— Кличут до себя. Сгуртуем загин, да и в лис,— сказал он, как бы извиняясь.

— О, це я приветствую,— воскликнул Гадючка, высунувшись из своего люка.— Добре, добре, дядько,— иди к партизанам.

Прощаясь с экипажами обоих танков и ранеными, Игнат каждому пожал руку. Потом, сняв шляпу, он церемонно отдал всем общий поклон, закинул винтовку за спину и взобрался на круп коня одного из всадников.

Не знаю, куда они отправились и как они представляют себе партизанскую борьбу с немцами. Но на душе сразу полегчало, точно я сбросил тяжелый камень, висевший на мне после неприятного разговора с комбатом.

На Одесском плацдарме

Тетрадь четвертая

Прошло только три недели, как началась война, а кажется, что воюем уже давно-давно. В Кировограде, куда нас направили из штаба армии, я простился с моими боевыми товарищами. Они остались там, чтобы отремонтировать выведенные из окружения машины, а мне приказано было вернуться в Одессу, к месту прежней службы.

На заводе имени «Январского восстания», где я работал до войны, решено создать танкоремонтную базу. Это дело поручено мне. В штабе округа меня предупредили, что город эвакуируется, есть приказ о переброске завода на Урал и, следовательно, на заводское оборудование рассчитывать нельзя.

— Ты представляешь, что это значит: Одессу перебросить на Урал! — сказал, здороваясь со мной, начальник сборочного цеха Антон Васильевич Разумовский, делая такой жест, как будто он берет на ладонь весь город и перекидывает его куда-то через себя.

Ясные, как у ребенка, глаза этого богатыря, светящиеся из-под нависших мохнатых бровей, выражают все, что у него на душе. Он не спросил меня, почему я так быстро вернулся с фронта, и я почувствовал по его взгляду, что ему неприятно задавать мне этот вопрос.

Антон Васильевич стоял у ворот своего цеха и угрюмо смотрел на рабочих, втаскивавших в цех доски. Тут же был и секретарь цеховой парторганизации. Этого бывшего военного моряка, несмотря на его пятидесятипятилетний возраст, все на заводе зовут попросту Федей. Он спросил меня с усмешкой:

— Что, уже отвоевался? Тоже думаешь перебазироваться из Одессы? — И всё искоса поглядывал на меня своими буравчиками, запрятанными глубоко в глазницах, неуловимо быстрым движением сдвигая кепку с затылка на нос и обратно с носа на затылок.

Я хорошо понимаю, как важно сейчас восполнить потери, понесенные нами в танках за первые дни войны, но можно ли обижаться на Федю за его злую усмешку!

Вместо частой, веселой дроби пневматических молотков клепальщиков из открытых настежь ворот сборочного цеха доносятся унылые плотницкие звуки. Рабочие обивают тесом станки. Завод напоминает дом, в котором умер человек. Никто не окликает меня, не здоровается, как бывало, громко, издалека — молчаливый кивок головы, и знакомый рабочий проходит мимо.

Это один из старейших заводов Одессы, кузница пролетариата города. Люди работают на этом заводе из поколения в поколение, отец передает сыну свое рабочее место и свою рабочую сноровку. Вспоминаю заводские традиции. Токарь здесь никогда не отдавал наладчику расстроившийся станок, на заводе не считалась заслугой хорошая работа на станке, отлаженном другим, — если ты мастер своего дела, умей сам наладить свой станок, усовершенствуй его, придумай что-нибудь новое. Тогда будь тебе хоть восемнадцать лет, хоть восемьдесят — все равно, лучшие мастера станут называть тебя по имени: Гриша, Миша, Федя. А по имени здесь называют только равных себе мастеров. Это значит, что ты «оригинал», а не «копия».

Как радовались на Январке каждому новому станку, особенно, если это был станок отечественного производства, с какой ревностью приглядывался мастер к работе своего товарища на этом «новичке», какой праздник был для всех, когда на заводе появились автоматические станки последней советской марки «ДИП-200» и «ДИП-300»! И вот станки заколачивают в ящики. Что их ждет в далеком пути? Вернутся ли они в Одессу?

Мне прежде всего надо было принять выполненные заводом армейские заказы. Они уже были готовы, и мы с Антоном Васильевичем пошли в заводоуправление, чтобы оформить документы. Когда мы вышли из заводоуправления, весь двор был заполнен рабочими, уходившими в ополчение. Здесь собрались те же люди, которых я час назад видел в цехах на упаковке станков, но настроение у них было уже совсем другое.

Один из рабочих рассказывал что-то веселое из своей былой солдатской жизни.

— В общем как дело дойдет до рукопашной, так немец и пошел назад крутить, знай только догоняй, — услышал я в гуле голосов.

Был тут и Федя. На нем вдруг появилась матросская тельняшка. Проталкиваясь навстречу Разумовскому, он радостно кричал:

— Антон! Голубчик! Сейчас строимся! Где ты пропадал? Решай скорей! Думай!

— А чего мне думать, — напустился на него Антон Васильевич. — Решение партийного собрания ясное: тех, кто желает итти в ополчение, не задерживать на производстве.

— Антон Васильевич, не глупите, вы должны ехать со своим цехом, не срывайте приказ об эвакуации, — вмешался директор завода, стоявший тут же.

— Приказано завод эвакуировать, но чтобы меня эвакуировать такого приказа не было, — твердо проговорил Антон Васильевич.

По всему было видно, что Феде очень хотелось забрать с собой в ополчение Антона, но как секретарь партийной организации он считал себя обязанным поддержать директора.

— Антон Васильевич, подумай еще! Как цех без тебя поедет? — взволнованно говорил он, сдвигая кепку с затылка на нос. — Конечно, — продолжал он, возвращая кепку на прежнее место, — в цехе без тебя справятся. Но все-таки…

Антон Васильевич рассердился:

— Вчера решили и баста, — сказал он.

У меня были свои виды на Разумовского — я очень рассчитывал на его помощь в ремонте танков. Когда я заговорил об этом с Антоном Васильевичем, он вдруг отечески-ласково посмотрел на меня и, положив мне на плечи свои тяжелые руки, сказал:

— Нет, сынок, не отговаривай. Дело решенное.

Мне захотелось проводить ополченцев. Разумовский взял меня под руку, а другой рукой подхватил подбежавшего к нему сынишку. Мы пристроились к хвосту колонны, двинувшейся к лестнице на эстакаду. Впереди кто-то затянул старинную морскую песню, и она грянула над железнодорожными путями:

Наверх вы, товарищи, все по местам!

Последний парад наступает…

Двенадцатилетний сынок Разумовского вслед за отцом тоненько выводил:

Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,

Пощады никто не желает…

Секретарь райкома, выйдя навстречу колонне, остановил ее у заводского клуба. Сюда на митинг подходили отряды с других заводов.

На митинге Разумовский, так же как и в строю, держал меня под руку, а другой рукой все время теребил волосы сына. Выступать он, кажется, не собирался, но вдруг попросил слова.

Слушая Разумовского, я вспомнил один воскресный вечер, который провел у него. Антон Васильевич жил в большой дружной семье вместе с братьями и сестрами в двухэтажном каменном доме около завода. Мы сидели в тот вечер в саду, буйно-ярком от обилия цветов, в виноградной беседке, и Антон Васильевич, стоя под лиловыми гроздьями «Изабеллы», наливал нам в стаканы из огромной бутыли вино, которое он делал сам по какому-то особому, изобретенному им способу. Кто-то предложил тост за его сына, Игоря, только что родившегося и подававшего нам знать о себе громким криком из открытого в сад окна. Подняв одной рукой стакан, а другой бутыль, Антон Васильевич заговорил о себе, о детстве босоногого мальчугана с Молдаванки, о своей работе на заводе паровозным кочегаром, о том, как стал инженером. Говорил он об этом с какой-то торжествующей, по-детски откровенной гордостью.

Вот с таким же откровенным чувством он объявил на митинге, что идет в ополчение, хотя ему очень тяжело покидать свой цех, который надо в сохранности перевезти на Урал и там, на новом месте, заново поставить.

— Душа на части разрывается, — говорил Антон Васильевич, — когда подумаешь, что без меня цех мой сорвут с места и потащат куда-то. Полдуши в цеху оставил, но все-таки решил, что мой долг сейчас идти в ополчение, защищать наш город.

Многих из присутствовавших Антон Васильевич знал с детства, и сейчас, с трибуны, он разговаривал с ними, как дома с родными.

Ведь для него дом и завод давно уже неотделимы. Одни и те же люди собирались и на его семейные праздники, и на цеховые производственные совещания, которые летом обыкновенно продолжались в саду Разумовских. А теперь они все вместе шли в ополчение.

* * *

Как насторожилась Одесса! Домохозяйки по призыву горсовета обязались превратить каждый дом в ловушку для проникших в город агентов врага. День и ночь сидят они у своих подъездов и ворот, зорко следят за всеми прохожими. Вечером, когда я возвращаюсь к себе на Вагнеровский переулок, у первого же дома дежурная, если она не знает меня в лицо, обязательно спросит, куда я иду, и сейчас же по всему переулку начинается перекличка дежурных, передающих одна другой: «В дом номер четыре». И не пытайтесь итти дальше того дома, номер которого назвали, иначе будете подвергнуты перекрестному допросу дежурных и всех их домочадцев, высыпавших на улицу.

Сегодня уже на углу Вагнеровского я услышал от бежавших по переулку ребятишек, что «в пятом номере попался шпион». Оказалось, что это — Кривуля, прилетевший из Кировограда на самолете. Я сам записал ему в блокнот свой адрес. Его подвел мой почерк: вместо «4» Кривуля прочел «7», а в переулке всего пять номеров. Этого было достаточно, чтобы вызвать подозрение у дежурных.

Кривуля стоял, окруженный толпой, ожидавшей патруля, за которым были посланы ребятишки. Мне с трудом удалось его выручить.

Растянувшись в моей комнате на коротком диване, задрав голые ноги на спинку кресла, Кривуля восхищался всем, что ему попадало на глаза.

— Эх, и квартирка же! Вот если бы в танке так было!

Он шевелил от удовольствия большими пальцами ног и рассказывал о своих делах.

Не прошло еще недели, как мы с ним расстались, а Кривуля уже успел за это время побывать в Харькове. В Кировограде не оказалось запасных частей. Он полетел в Харьков, привез на самолете все, что надо было для ремонта, и сейчас три из пяти доставленных нами на завод машин уже в боевой готовности.

— Хлопцы велели кланяться. Все здоровы, рвутся в бой, и я прилетел за их судьбой, — закончил он свое сообщение неожиданной рифмой.

Для этого прилетать не надо было — Кривуля мог нужные указания получить по телефону. Но ведь в Одессе у него любимая — та прекрасная Маша, с которой он познакомился на танцплощадке!

Конечно, перед тем, как зайти ко мне, Кривуля уже повидался со своей любимой.

— Чего терять время, когда оно на четвертой скорости летит и все меньше остается его впереди, — говорил он, шутливо жалуясь на свою судьбу: на этот раз Маша не пожелала с ним танцевать — в такое время веселиться! — а ему, бедняге, так хотелось еще разок сходить с ней на танцплощадку.

— Ну, а твоя как? — спросил Кривуля и был очень огорчен за меня, узнав, что моя невеста в первые же дни войны уехала из Одессы и что я даже не знаю, где она сейчас.

Утром Кривуля вылетел обратно в Кировоград с приказом отправить три отремонтированных танка в Н-скую часть под Кишинев. За час до его вылета из Первомайска по телефону сообщили, что готово десять танкеток Т-37, моих старых знакомых, с которыми я встретил войну на границе. В штабе округа мне приказали отправить эти танкетки в ту же часть. Было решено, что я сам поведу их из Первомайска, в Кишиневе встречусь с Кривулей и дальше поведем уже машины вместе. Заодно мне поручили точно установить во всех танковых и механизированных частях, воевавших на Пруте, количество танков, требующих ремонта.

* * *

В полдень одиннадцатого июля десять сопровождаемых мною танкеток были уже на южной окраине Кишинева. В садах у дороги на Унгены, где по уговору должен был ожидать нас Кривуля со своими танками БТ, я увидел двух военных, посменно пыхтевших у ветхого «козлика» — легковой машины из первых образцов горьковского завода. На одном из них была танкистская фуражка. Я кинулся к нему спросить, не знает ли он, где сейчас Н-ская часть и не видел ли он где-нибудь тут, в садах, три наших БТ.

— Вот и академию окончили, а не можем тронуть с места этого упрямого козла! — страдальчески вздохнув, сокрушенно-весело сказал он и стал протирать запотевшие очки.

Где-то я видел это добродушно-умное лицо, к которому больше бы шла мягкая шляпа, чем военная фуражка, но вспомнил я только тогда, когда он, проверив мои документы, отрекомендовался. Это был помощник начальника политотдела округа по комсомолу, батальонный комиссар Костяхин, недавно окончивший военно-политическую академию. Мне повезло. Костяхин сейчас едет в корпус, в состав которого входит Н-ская часть. Он только утром приехал из Унген, где видел эту часть на марше в район Бельцы, и теперь догоняет ее.

— Да не так-то это легко, — сказал он и с комичной гримасой посмотрел на «козлика». — Чужая машина упирается. Мою «эмку» авиация по дороге сюда расклевала, придется, видимо, башнером на вашем БТ ехать.

Три наши «бэтушки» оказались тут же в саду, за домом. Кривуля стоял на корме танка и читал собравшимся вокруг машины танкистам что-то написанное на небольшом листе:

— И какой из тебя рыцарь, когда ты голой ж… ежа не убьешь…

Гадючка, чинно приветствуя меня, сказал извиняющимся тоном:

— Це, товарищ старший лейтенант, як запорожцы турецкому султану. В общем послание Гитлеру.

Микита, видимо, извинялся за грубоватый стиль этого послания.

— Собственное сочинение нашего ядовитого механика, — смеясь, доложил Никитин.

— Шоб хлопцы не скучали, — сказал Гадючка.

Днем выехать из Кишинева нельзя было: шоссе непрерывно патрулировали немецкие одномоторные бомбардировщики. Нахально снижаясь, они гонялись за отдельными машинами и даже за одиночными бойцам Мы двинулись на Бельцы уже под вечер и решили ехать всю ночь, чтобы к утру прибыть в дивизию. Костяхин сел на мой «пикап» и повел нашу объединенную колонну по хорошо знакомой ему дороге. Она то поднималась на гребень, то опускалась в темный провал лощины.

Приходилось часто съезжать на обочины, за какое-нибудь укрытие, или отсиживаться в изгибах лощин — немецкие бомбардировщики то и дело вешали над шоссе «фонари». Костяхин удивлялся такой активности немце в ночное время. Недавно еще, говорил он, по этому шоссе ночью можно было ехать свободно.

— Вероятно, начинают, — высказал он свои подозрения. — Хотят, должно быть, на Сороки прорваться. Вот почему и переброшена туда наша часть!

Во время томительных отсидок Костяхин рассказывает мне о фронтовых делах на участках Приморской группы и соседней с ней армии. Оказывается, немецко-румынские войска уже много раз форсировали Прут и пытались с хода развить наступление, но наши части неизменно сбрасывают их в реку или, отрезав от неё, уничтожают со всеми доспехами.

— Это что, намеренная тактика: дать возможность переправиться, а потом уничтожить? — спросил я.

— Думаю, что больше вынужденная, — ответил он. — Нельзя создать сплошную оборону, если дивизия растянулась на тридцать пять километров и имеет против себя втрое превосходящие силы. Да это еще что! А вот Чапаевская дивизия растянулась на сорок пять километров и имеет против себя четыре дивизии да плюс к этому танк и отдельные части. Пятикратное превосходство! Это дает противнику возможность предпринимать бесконечные попытки форсировать реку между узлами нашей обороны. Мы не мешаем, а даже поощряем. В этом вся соль.

Я сказал, что игра мне кажется очень рискованной: ведь Прут здесь главный рубеж нашей обороны; если потеряем ее, трудно будет удержаться до Днестра.

— Испытанная старина: разделяй сильного и бей по частям, — сказал Костяхин. — Все сразу не перейдут Прут, а отдельные части мы бьем сильным подвижным резервом. Конечно, это временная тактика: пока не подойдет помощь для наступления, — уверенно добавил он.

К рассвету мы сделали сто пятьдесят километров, оставив позади Бельцы. Немецкая авиация вновь появляется на шоссе и, хотя небо уже бледнеет, продолжает развешивать «фонари». Мы спускаемся с шоссе вниз, едем проселочной дорогой, которая тянется лесной лощиной. Здесь еще совсем темно, кажется, что наступившее утро осталось где-то позади и снова надвигается ночь.

Со стороны Прута доносятся пулеметная трескотня и редкие пушечные выстрелы. Костяхин прислушивается

— Как далеко в горы заносит звук от реки! — говорит он.

Но я не обращаю внимания на эту стрельбу. Я доволен, что снова удалось укрыться от немецкой авиации, что теперь уже до Брошени, где я рассчитывал сдать танки, дорога будет безопасной, и мне хочется поговорить с Костяхиным, выяснить, почему этот очкастый добродушный комиссар уверен, что вскоре перейдем в наступление.

— Думаете, что будем наступать? — спрашиваю я.

— А как же иначе! — удивляется он.

— И скоро?

Костяхин смеется:

— Этого в академии мне не сообщили, должно быть, и там пока не знают. — Он хватает меня за руку.

— Смотрите, смотрите, — и показывает на перевал, где темная дорога уходит в просвет между стенами густого лиственного леса.

Дорога такая узкая, что две встречные телеги не разойдутся. Крутой подъем, жалобно, на высокой ноте завывает наш «пикап». Я смотрю на перевал. Утро, которое несколько минут назад, когда мы съезжали с шоссе, осталось позади, теперь опять впереди нас. Почему-то все представляется в перевернутом виде: посветлевшее небо кажется полоской реки, текущей в глубоком ущелье.

Навстречу нам в тумане лощины спускается широкий приземистый танк. Он занимает всю дорогу своим неуклюжим телом с короткой тонкоствольной пушкой. Я узнаю немецкий танк Т-3.

В сторону свернуть нельзя, развернуться назад — тоже: дорога сжата крутыми, поросшими лесом, скатами. Я смотрю на немецкий танк, двигающийся на нас думаю: «раздавит, как орех», кричу Костяхину:

— С машины к танкам!

Над головой, оглушая, раздаются один за другим два пушечных выстрела из танка Кривули, струя горячего воздуха с запахом пороховой гари бьет в лицо.

Прыгнув с машины на крутой скат дефиле, я взглянул вверх. На спуске перевала стоял второй немецкий танк, а ниже, ускоряя движение, уже разгорающимся костром катился на нас тот танк, который мы увидели первым.

«Потерял управление, таранит!» — мелькнула мысль и меня опять оглушил грохот выстрела, за которым по следовало еще два. Водитель «пикапа», стараясь освободить дорогу, вздыбил машину передними колесами на крутой откос. Немецкий танк круто развернулся влево и на всем ходу ударил своим тупым носом в кузов «пикапа», подбросил его, сам вслед за ним кинулся на кручу, дернулся, пытаясь подняться выше, и в бессилии застыл на месте. Змеей блеснула в тумане растянувшаяся позади танка гусеница.

— Вот это да: с хода в гусеницу! — воскликнул Костяхин.

Он удивленно смотрел на вздыбившийся танк, как будто не верил своим глазам. Я тоже был восхищен удачным выстрелом Кривули и потерял несколько секунд, глядя на эту горящую машину.

Кривуля махнул нам рукой, и его танк, взвыв мотором, рванулся с места, прошел через узкий проход оставшийся на дороге, и понесся к гребню, ведя за собой всю нашу колонну.

Мы с Костяхиным вскакиваем на танкетку, которая чуть было не опрокинулась на бок, объезжая вздыбившийся немецкий танк.

Костяхин протирает очки, надевает их, сейчас же снова снимает и опять торопливо протирает.

Сейчас увидим, с кем имеем дело, что происходит там внизу. Оба мы невольно задираем головы. Так хочется заглянуть за гребень перевала! Скорее, скорее! Осталось уже несколько десятков метров. Стоп — танкетка резко тормозит. Головная машина Кривули остановилась в проходе между вторым подбитым немецким танком и кручей леса. Соскакиваем с танкетки, направляемся к Кривуле. Тот уже вылез из башни и бежит к гребню.

Лес обрывается почти по самому гребню. Дорога спускается вниз открытым длинным пологим скатом, в конце которого, в голубом тумане, бушует несколько пожаров.

Не слышно ни одного выстрела, но туман внизу наполнен каким-то тревожным гулом. Прислушиваюсь. Улавливаю жужжание невидимых еще в тумане немецких танков, думаю: сколько их? Они приближаются к нам.

Вот уже ясно видны два немецких танка, поднимающиеся на перевал.

— Пусть поближе подойдут, встретим из засады, — предлагает Кривуля.

Костяхин показывает вниз, влево, туда, где из тумана, как из воды, выступает верхушками цепь телеграфных столбов большака. Километрах в трех от нас в разрыве тумана дорога шевелится, как живая.

— Немцы идут на Сороки. Прорвались! Скорее атаковать, — волнуется Костяхин.

Он смотрит на меня, на Кривулю, на танки, стоявшие за нами на узкой дороге, таким взглядом, как будто не может понять, в чем дело: почему мы еще стоим здесь, на горе, в бездействии, когда там, внизу, немцы прорвались, идут на Сороки, к Днестру.

Передвигавшийся по долине туман скрыл от нас колонну, прежде чем мы успели разглядеть ее. На виду остались только два танка, двигавшиеся к перевалу. По тому, как они торопливо съезжали в лощинки и потом медленно выползали наверх, ясно было, что немцы уже обеспокоены тем, что не получают донесений от своих поднявшихся на перевал дозорных машин.

Меня охватывает волнение, такое же, как Костяхина, и я думаю, что если мы сейчас не ударим по этой ползущей в тумане колонне, произойдет что-то, может быть, непоправимое. Я кричу Кривуле:

— Навались на колонну. Бери с собой Смирнова. По этим передним не стреляйте. Пусть подымаются к нам — сами справимся.

Лихо сдвинув на затылок свой запыленный и замасленный танкошлем, Кривуля полез в танк и уже из башни, обернувшись, весело помахал нам рукой.

Оба танка, Кривули и Смирнова, сорвались вниз и, отрываясь от земли, как подхваченные ураганом, понеслись стороной от дороги. Вот они нырнули в лощину, где скрывались два немецких танка, поднимавшихся на перевал, а через секунду, выскочив на бугор, опять неслись вниз, приближаясь к немецкой колонне сбоку. Они были уже далеко в долине, когда танки немецкой разведки вылезли из лощины и стали разворачивать башни назад, вслед им.

У нас в засаде остались танк Зубова и танкетки. После нескольких выстрелов зубовской пушки оба немецких танка, развернувшие свои башни в противоположную от нас сторону, загорелись. Теперь засада уже не была нужна, и мы послали на помощь Кривуле все танкетки, оставив у себя только машину Зубова.

Сначала мы могли судить о том, что происходит там внизу лишь по частым пушечным выстрелам, трескотне пулеметов, по вспыхивающим в тумане огням и какому-то гулу, неясно доносившемуся до нас. Но пелена тумана вновь разорвалась, и в оставшейся от тумана легкой, просвечивающей на солнце дымке мы увидели обе наши «бэтушки». Они носились среди опрокинутых горящих автомашин и мечущихся солдат. Танкетки тоже были уже внизу. Они шли цепочкой.

В стороне, на чистом поле против наших танков разворачивалась немецкая артиллерийская батарея на гусеничных машинах. Мне казалось, что она разворачивается с какой-то необыкновенной быстротой.

— Сто чертей прохвостам! — кричит Зубов из своей башни.

Он открывает огонь по немецкой батарее. Нас отделяет от нее более чем двухкилометровое расстояние.

Все же я вижу, что один снаряд попал в крайнюю гусеничную машину, ее окутал дым, и вверх полетели обломки. У меня появляется надежда, что немецкие артиллеристы перенесут огонь на нас и это спасет Кривулю. Но немцы не обращают уже никакого внимания на перевал, бьют только по двум нашим БТ, которые теперь мчатся по полю, используя всю свою скорость.

Один танк замер на бегу. Из его башни вырвались клубы дыма. Почти одновременно, одна за другой, вспыхивают две танкетки. Остановился и второй БТ. Кто-то вывалился из его люка. Больше я не мог глядеть в ту сторону и опустил бинокль.

— Наши пошли в атаку! — крикнул Костяхин, смотревший в противоположную сторону.

Зубов, высунувшись из башни своего танка, смотрел туда же. Я заметил на его лице злую усмешку и понял, что эта усмешка относится к врагу.

С высот на шоссе, покачиваясь башнями, шел развернутый строй батальона БТ. Одни танки, достигнув шоссе и сбросив с него немецкие автомашины, волчком вращая башни, вели круговой обстрел. Другие прошли дальше и смешались с нашими танкетками.

Костяхин взмахивает рукой.

— Вперед! — кричит он Зубову.

Мы вскакиваем на танк, и через две-три минуты он выносит нас в долину, к разбитой немецкой батарее. Зубова интересуют результаты его работы, а мне хочется поскорее добраться до наших подбитых машин.

Мимо, натужно воя, проскакивают танки БТ. Это тот батальон, который ударил с высот и смял на шоссе немецкую колонну.

Я вижу командира, по пояс высунувшегося из башни с флажком в руке и наклонившегося вперед, как бы ища себе дорогу. Он напоминает мне полковника Васильева в момент нашей последней атаки под Дубно. В памяти проносятся сказанные им перед атакой слова о чести отчизны, и я забываю обо всем, кроме того, что передо мною враг. Костяхин тоже в каком-то упоении. Его мягкое, доброе лицо, несмотря на улыбку, становится грозным. Укрываясь за башней танка, мы выискиваем цели и указываем на них Зубову, который и сам находит достаточно целей для своей пушки.

Но вот жестокий минометный огонь заставляет нас соскочить с брони танка на землю. Рядом какая-то яма, прыгаем в нее.

Несколько минут мы пролежали в яме, прижимаясь к земле, потом огонь вокруг нас утих, мы подняли головы и стали оглядываться. Танк Зубова был уже далеко, он ушел вслед за другими машинами.

— Удрал, черт его возьми! — выругался Костяхин. — Наверное, и не заметил, что нас как ветром сдуло с брони.

«Кто же мне теперь оформит сдачу танков? В штабе соединения их не видели и, возможно, никогда не увидят», — думал я, вылезая из ямы.

— Все в порядке, танки там, где им надлежит быть — в бою, — успокаивал меня Костяхин.

Мы шли с ним по полю, на котором наши пехотинцы выстраивали в колонну пленных. К подбитым машинам Кривули и Смирнова подойти было нельзя. Возле них свирепствовал артиллерийско-минометный огонь. А потом над нашими головами стали пикировать «юнкерсы», и нам пришлось скрыться в лесу.

Так и не удалось мне узнать о судьбе своих боевых друзей. Тяжело было покидать их на поле боя в неизвестности, может быть убитых, а может быть раненых. Но что мне было делать? Все мои старания пробраться к подбитым танкам ни к чему не привели. Костяхин торопил меня. Я поехал с ним-единственным свидетелем того, как моя колонна втянулась в бой.

В штабе соединения, когда мы прибыли туда, все рации, державшие связь с полками, передавали приказ о возвращении частей на исходные рубежи. Немецко-румынские войска, форсировавшие Прут и прорвавшиеся к Сорокам, отброшены на двадцать километров, однако соединению приказано ночью отойти за Днестр, в район Котовска. Кажется, это начало общего отхода за Днестр.

Акт приемки начштаба подписал, не говоря ни слова. Почти все, что я мог сообщить ему, он уже знал. Связь в соединении работает прекрасно, управление боем налажено, беда только в том, что танков в частях осталось очень и очень мало. На мой вопрос о ремонтном фонде начштаба ответил коротко и сердито:

— Все, что можно восстановить, уже отправлено в Харьков.

На следующий день я был в штабе армии. Там мне сообщили, что в отношении ремонтного фонда округ запрашивал шифром и уже послан ответ, что ремфонда не имеется.

* * *

Вернувшись в Одессу вечером, я попал прямо на совещание, созванное начальником автобронетанкового отдела штаба округа. Представитель фронта, прибывший в округ, передал, что фронту нужны ремонтные летучки. В течение ближайших дней он потребовал от нас не менее пятнадцати летучек.

Но где взять необходимые для выполнения этого заказа трехосные ЗИС-6 и сложные электрозарядные агрегаты и кому поручить работу?

Раздается телефонный звонок. Я беру трубку.

— Говорят из горкома комсомола… Что же вы, товарищи дорогие, забыли о нас, не даете нам обещанных заданий? Бюро горкома поручило мне напомнить вам, что комсомол ждет.

Передаю трубку начальнику отдела и делюсь с ним пришедшей мне в голову мыслью, что для ремонтных летучек можно будет использовать шасси автомашин, имеющихся на Январке и предназначенных для автокранов.

После короткого телефонного разговора начальник отдела объявил нам:

— Замечательно, взялись! — и с улыбкой добавил: — я сам тоже был когда-то комсомольцем.

На этом совещание и закончилось. Начальник приказал мне немедленно мчаться в горком комсомола и помочь ребятам разобраться в технике дела.

Было за полночь. Члены бюро шумно обсуждали задание, наперебой докладывали, где и что можно сделать, где и что можно достать, требовали немедленно вынести решение об укомплектовании штата ремлетучек исключительно комсомольцами. Это, видимо, особенно интересовало собравшихся, как будто ремлетучки уже готовы и ждут только экипажей.

К концу ночи в горкоме собрались секретари заводских комсомольских организаций.

— Давайте чертежи, сейчас же приступим к работе, — заявили они.

Утром, приехав на Январку за шасси ЗИС-6, которые стояли на дворе возле деревообделочного цеха, я застал тут весь комсомол завода во главе со своим новым секретарем — высокой белокурой Верой из отдела технического контроля.

Она стояла в полной растерянности с бумажкой в руке. Теснившиеся вокруг нее ребята и девчата громко выкрикивали свои фамилии. Я спросил, что тут происходит, куда записываются. Комсомольцы примолкли, и Вера сказала, что у нее голова идет кругом: все хотят ехать на фронт, и она не знает, можно ли записывать всех желающих, и что вообще сначала надо решить вопрос, как быть с девушками, потому что они тоже записываются.

Тут опять поднялся страшный шум. Девушки стали кричать, что такая постановка вопроса возмутительна — ясно, что ехать должны все. Я ничего не мог понять, пока не узнал, что Вера начала дело не с того, с чего надо было. Собрав комсомольцев, она сразу же объявила запись желающих ехать на фронт в составе бригад ремонтных летучек. Я сказал, смеясь, что прежде чем ехать на фронт с ремонтными летучками, надо эти летучки сделать и это самое важное.

Когда я уезжал с завода, шасси автомашин уже стали обрастать кузовами, бригада комсомольцев механического цеха возилась с ремонтом старых, кажется, уже брошенных на свалку, токарных станков, инструментальщики изготовляли инструмент, электрики монтировали силовой агрегат, а Вера носилась от одной бригады к другой с планом-графиком в руке, в сопровождении целой толпы старых мастеров и инженеров, своих шефов и консультантов. Над местом сборки машин и станков комсомольцы натягивали огромное полотнище брезента. Решено работать и ночью.

* * *

Нашими войсками оставлен Каменец-Подольский укрепленный район Есть опасность прорыва противника к Одессе со стороны Вапнярки. Это, вероятно, и заставило командование выдвинуть ополченцев на окраину города, чтобы в случае прорыва было кому прикрыть Одессу.

Батальон наших январцев расположился на кирпичном заводе, у Лагерного шоссе, и здесь продолжал боевую учебу. Когда я приехал туда, ополченцы метали зажигательные бутылки по макету танка, сложенного из сырого кирпича.

Соскочив с машины, я увидел, как брошенная Разумовским бутылка описала синим дымком неимоверно высокую дугу. Она перелетела через макет танка и скрылась метрах в сорока от него, в глиняном карьере.

После минуты тишины раздался взрыв хохота. Я услышал голос бывшего секретаря комсомольского коллектива Январки Мили Пташного. До войны Миля с первыми весенними проталинами выводил на заводской задворок всех своих комсомольцев на соревнование по метанию гранат, дисков и толканию ядра, упорно отыскивая тех, кто сможет отстоять первенство завода на предстоящих городских соревнованиях.

Теперь он попрекал Разумовского:

— Эх, ты, батя, батя, да объяви ты свои способности до войны, все мировые рекорды по метанию были бы за Январкой.

Антон Васильевич смущенно отшучивался:

— Отстань, Миля, у человека только способности раскрываются, а ты с упреками.

Он взял другую бутылку, и она скрылась в его зажатой ладони. Антон Васильевич покрутил головой и сказал со вздохом сожаления:

— Опять промажу. Легковата, не слышна в руке, вот в чем дело!

Обступившая его толпа опять закачалась от хохота. Кто-то предложил заряжать для Разумовского специальные бутылки — не поллитровки, а четверти. А Миля, подскочив к хохотавшему командиру, посоветовал ему:

— Товарищ командир, отодвиньте вы эту дальнобойную катапульту подальше. Видите же, что дистанция для него мала.

— Правильно, Миля, — согласился Разумовский. — Как это я сразу не догадался!

Он отошел на десять метров назад и стал поправлять в горлышке бутылки фитиль.

— Эх ты, техника дедовская! — сказал он, зажег фитиль, наклонился, развел руки в стороны, крякнул и метнул.

Эта бутылка тоже упала с перелетом, но уже ближе к макету. На месте ее падения взметнулся букет пламени и дыма, вызвавший радостные крики ополченцев. Оказывается, другие бутылки вовсе не вспыхивали.

— Так вот оно в чем дело! — сам с собой заговорил Антон Васильевич. — Сия воздушная торпеда требует усовершенствования: фитиль мал, потому и не загорается.

Шуток уже больше не слышно было. Все озабоченно завертели в руках бутылки.

— А еще лучше вместо фитиля пристроить фосфорный запал, — сказал один из ополченцев.

Это услыхал присутствовавший на занятиях полковник — начхимслужбы армии.

— Вы говорите — запалы? — спросил он. — Конечно, это было бы лучше.

— Так давайте сделаем, — предложил ополченец.

Этот ополченец был инженер-химик. Полковник тут же предложил ему поехать вместе с ним на один из одесских заводов и договориться там о производстве запалов. Теперь нам многое придется делать самим, так как доставлять вооружение в Одессу с каждым днем становится труднее.

* * *

В городе создаются новые воинские формирования. Несколько дней назад казармы имени Котовского, занимающие целый квартал, пустовали: полк, стоявший здесь, ушел на фронт. Ворота были наглухо закрыты. Теперь они открыты настежь, непрерывно пропуская со двора на улицу и с улицы во двор подразделения бойцов в пешем и конном строю.

Я приехал в эти казармы за бензином и долго стоял у ворот, дожидаясь разрешения на въезд. Седеющий лейтенант, которому я предъявил бумажку из штаба округа на право вывоза бензина, потеребив ее култышками пальцев, потерянных, должно быть, в гражданскую войну, сказал, что его полномочий «на такэ дило нехватает». Пока вызванный им боец ходил куда-то с моей бумажкой, я коротал время в разговоре с этим ревностно выполняющим свои обязанности лейтенантом. Он отвечал на мои вопросы очень неохотно, прежде чем ответить сурово оглядывал меня с ног до головы. Но все-таки я узнал, что он из Калаглеи, слободы на Днестровском лимане, колхозный бригадир-полевод, в гражданскую войну воевал у Котовского. Несколько дней назад он прочел воззвание областного комитета партии, призывающего к оружию старых бойцов, тотчас достал из сундука свою именную шашку, сел на колхозную кобылу арабской крови и вот приехал сюда, на пункт формирования кавалерийской дивизии.

— Народу насунуло и с Валахии и с Херсонщины хоть другую дивизию формируй, — сказал он мне вдруг шепотом на ухо.

В это время к воротам подъехала строем по три группа конников. Одни были в шлемах-буденновках, другие в кубанках, а некоторые в старомодных каракулевых шапках-колпаках, лихо заломленных набок. Но у всех были одинаковые кавалерийские седла с притороченными к ним тугими скатками сена, и все были в сапогах со шпорами. Впереди ехал пожилой, осанистый, седоусый всадник, при виде которого я подумал: «вот и Тарас Бульба на войну собрался».

— Тут котовцы формируются? — спросил он, козырнув лейтенанту.

Лейтенант ответил на приветствие, щелкнул шпорами, после чего, приняв сразу скучающий вид, лениво протянул:

— А вам на що це надо?

— По воззванию прибыли из сел Молдавка и Бугское.

Лейтенант усмехнулся, окинув медленным взглядом конников, и спросил с оттенком снисходительности:

— Чего ж так задержались?

— Седла делали и подгонку амуниции.

Лейтенант покачал головой.

— Опоздали, дорогой товарищ. У нас все в ажур, по штату значит заполнено, — сказал он тоном человека, который очень сожалеет, что так произошло, но решительно ничем не может помочь, и опять козырнул, показывая этим, что разговор закончен.

— А шо? Так и вышло, як я вам казал, дядько! — заволновался один из всадников, молодой хлопец в белой, совершенно выцветшей буденновке, должно быть отцовской. — Так шо ж нам теперь, в пехоту прийдется итти? — неизвестно к кому обращаясь, растерянно спросил он.

Но дядько не проявил ни малейших признаков беспокойства. Он вытащил из кармана огромный кожаный кисет, не спеша распутал стягивающий его ремешок и стал свертывать цыгарку. Не знаю, случайно у него это вышло, или тут была преднамеренность, но, когда он, подъехав вплотную к лейтенанту, нагнулся, чтобы прикурить, из его нагрудного карманчика выскользнул и повис над орденом «Знак почета» золотой георгиевский крест.

— Первой степени? — спросил лейтенант, покосившись на ордена.

Дядько кивнул головой и поспешил спрятать крест обратно в карманчик.

— А где ж остальные три?

— В гражданскую ще затерял.

— У Котовского не служил?

— Ну а як же. Отто неладна голова! Я ж тебя и пытаю, где котовцы формируются.

— А советский орден за что? — продолжал допрашивать лейтенант.

— За колгоспных коней. Таких як оци.

Разговор, принимавший все более и более приятельский характер, кончился тем, что лейтенант, как он должен был сделать это сразу, предложил колхозникам съехать с дороги к стене, спешиться и обождать, пока он доложит о них своему начальству.

Обо мне он послал докладывать бойца, который куда-то пропал, а тут сам отправился. Когда лейтенант ушел, дядько подмигнул своим конникам и спросил;

— Замитыли шо-нибудь, хлопцы, чи ни?

— А шо такэ?

— А то, — сказал дядько, одним движением выскользнув из седла на землю, — шо если на чоботах у конника не найдешь нияких признаков кизяка, значит, у полку порядочек, а у него, хлопцы, чоботы горят, як солнце на закате.

Лейтенант, наконец, вернулся, и колхозники въехали во двор вслед за моей машиной. На казарменном дворе стоял выстроенный в полном вооружении эскадрон. К нему шел, поблескивая стеклышками пенснэ и постукивая стеком по бутылкообразным голенищам сапог, рослый, стройный старик-генерал. Он слегка подергивал головой, и по этому признаку — следу старой контузии — я узнал генерал-майора Орлова. Командир эскадрона уже скомандовал «равнение направо», но генерал, заметив въехавших во двор колхозников, остановился и повернулся к ним. Выражение его лица, как будто даже само лицо, сразу изменилось: строгое, сухое, оно стало вдруг мягким, каким-то сияющим, светлым.

— Пополнение? — спросил он.

В ответ я услышал:

— Котовцы, товарищ генерал.

* * *

После отхода наших войск за Днестр танковые части фронта были переброшены на кировоградское направление. В связи с этим решено отложить организацию танкоремонтной базы на «Январке»; попросту говоря, нам пока нечего ремонтировать. Командование опять послало меня в командировку на фронт. Мне поручено принять на эвакуирующихся заводах Первомайска и Кировограда последние танки и передать их в часть по разнарядке штаба фронта. Одну роту танков велено просить для нашей Приморской армии, которая в своем составе не имеет танковых частей. Кроме того, я должен передать штабу фронта подарок одесских комсомольцев — пятнадцать ремонтных летучек.

Все бригады летучек укомплектованы комсомольцами. Ребята выехали в приподнятом настроении. Еще бы: они выполнили срочный заказ фронта и теперь сами едут на фронт на машинах, сделанных собственными руками. Им не терпелось увидеть фронт, в пути все хотели смотреть вперед, а из крытой машины летучки можно смотреть только назад, через узкую дверь, и ребята упросили меня разрешить им ехать на крыльях и подножках машин под тем предлогом, что надо ведь наблюдать за воздухом.

Наша колонна двигалась через Раздельную. Немецкая авиация ежедневно бомбит эту узловую станцию. Все пути ее забиты эшелонами, стремящимися вырваться на север, в сторону Киева. Когда мы проезжали вдоль железнодорожных путей, мои наблюдатели-добровольцы сразу же заметили платформы с разбитыми танками и стали кричать мне со всех машин:

— Товарищ командир, этот эшелон бы к нам на завод!.. Смотрите, сколько танков!

Я остановил колонну и побежал узнать у сопровождающих эшелон, с какого участка фронта они везут танки и куда везут.

На ближайшей платформе эшелона, невдалеке от которого через путь горели вагоны, я увидел статного танкиста в лоснящейся от масла гимнастерке. Стоя ко мне спиной, он устанавливал на корме танка пулемет.

Я окликнул его, чтобы спросить, где начальник эшелона. Он взглянул на меня искоса, быстро повернулся и с радостным криком «товарищ командир!» спрыгнул с платформы.

Это был Микита Гадючка, которого я потерял вместе с Кривулей, Никитиным и Смирновым в последнем бою. Не думал я уже. что Микита мой жив, а он стоял передо мной целехонький и улыбался во весь рот.

— Ну вот, товарищ командир, довелось и мини побачить шмаленого волка, — сказал Микита.

Прежде чем узнать о судьбе Кривулии Никитина, мне пришлось перетерпеть медлительный рассказ о том, как снаряд попал в башню, как Никитин и Кривуля свалились на него и придавили, но он, не мешкая, вылез из горящей машины через свой люк, вытащил через него же обоих раненых и снял пулемет, потом тушил огонь, потому что жаль было машину и отбивался от пехоты, которая, отступая, наскочила на него, — в общем работал за троих. И только после того как доложил, что огонь затушил, от фашистов отбился и обоих раненых, погрузив на первый возвращавшийся из боя танк, доставил в медсанбат, он, наконец, сказал;

— Товарищ Кривуля в тяжелом состоянии — в грудь навылет, но жить будет… Никитин тоже выживет, — добавил он уверенно.

О Смирнове он явно умалчивал, а на мой вопрос о нем промычал что-то непонятное. Зная, что Микита никогда не скажет прямо о боевом товарище, что тот убит, а начнет крутить вокруг да около, я решил, что Смирнов погиб, но тут вдруг увидел его вылезавшего из-под платформы.

Оказалось, что Смирнов отделался легким ранением, но остальные члены его экипажа погибли. Вот почему Микита не отвечал прямо на мой вопрос. Я уже заметил, что если в каком-нибудь экипаже после боя остается в живых только один человек, Микита почему-то считает неудобным говорить о нем. Тут у него какая-то особая, своя точка зрения.

Эшелон с подбитыми танками, «катафалк», как назвал его Микита, стоял уже в Раздельной вторые сутки, и неизвестно было, когда его смогут протолкнуть дальше на Киев, по назначенному маршруту. Поэтому мое предложение переадресовать эшелон в Одессу не вызвало никаких возражений ни у начальника эшелона, ни у коменданта станции.

Дав необходимые указания начальнику эшелона и вручив ему для передачи в штаб округа объяснительную записку, я вернулся к своей колонне.

В Первомайск мы пришли вечером 20 июля. В штабе фронта меня принял командующий бронетанковыми войсками.

— Мастерские кстати в самый раз, нужны позарез, — обрадовался генерал.

О танках для Приморской армии командующий промолчал, хотя я начал именно с этого.

Он велел мне оставить пять летучек при штабе фронта, а десять отвести на станцию Вапнярка в Н-ское соединение.

Об этом танковом соединении я уже много слышал. Ходили легенды о пограничных боях, которые оно вело на Пруте под местечком Рош. Говорили, что это соединение обескровило целую армию противника и вынудило ее перейти к обороне. Вот почему я с особым интересом ехал туда. Мне кажется, что сейчас, для того чтобы найти пружину, двигающую события, нужно прежде всего приглядываться к тем, кто успешно воюет.

То, что мы увидели по дороге к Вапнярке, свидетельствовало о больших изменениях в обстановке фронта. С трудом удалось нам вырваться из встречного потока машин, подвод, армейских и колхозных, эмтээсовских и совхозных тракторов с комбайнами, косилками и молотилками на прицепе, гуртов скота всех видов, арб, нагруженных молочными бидонами и ведрами.

Наши громоздкие машины, облепленные парнями в гражданской одежде, наперекор всему потоку двигавшиеся на запад, привлекали всеобщее внимание. Когда мы пробивались через последние колонны, один молоденький лейтенант подошел ко мне и спросил на ухо: «Это что, партизанский десант в тыл?» Мой недоумевающий взгляд нисколько не смутил его. Он что-то многозначительно промычал и заявил, что тоже пошел бы в партизаны, если бы командование только разрешило. Я не стал ему объяснять, что наши парни едут в гражданской одежде только потому, что мы не успели их обмундировать, и что в машинах не рации, а токарные станки.

Вот и село Шараповка, до Вапнярки осталось не больше пяти километров. Здесь тишина. Если бы не пожар, густой, маслянистый дым которого поднимался на окраине села исполинским черным грибом с рыжевато-медной верхушкой и такими же краями да сплошная завеса дыма, закрывавшая горизонт западнее села, у Вапнярки, и подумать нельзя было бы, что фронт близко.

На окраине села нам просигналили «остановись». Капитан-танкист, подбежав ко мне, спросил:

— Вы куда?

— На Вапнярку, — ответил я.

Он засмеялся:

— Немецкие танки едете ремонтировать, что ли?

Мое объяснение прервал свист снаряда, пролетевшего вдоль улицы со стороны станции. За первым снарядом полетел второй.

— Скорей убирайте свои скворешни назад, за дома, а то испортите мне всю обедню, — сказал капитан и пояснил: — Для паники стреляют, не знают, что здесь танки.

Разместив летучки в садах, я вернулся к этому капитану, чтобы выяснить у него обстановку.

Теперь по селу рвались уже мины, а над садами кружились немецкие истребители-разведчики. Капитан был во дворе, у замаскированного ветками танка Т-26, пушка которого из-за угла саманного сарая была направлена на свекловичное поле. Это поле начиналось за следующим домом и тянулось километра на полтора до леска.

Я подошел к капитану, но не успел обратиться к нему, как очутился в погребе, в который затолкал меня этот же решительно-быстрый командир. Вслед за нами в яму втиснулись два молоденьких командира. Сквозь грохот взрывов, колыхавших над нами земляную крышку, я услышал рядом с собой негромкий, веселый голос капитана:

— Ну, товарищи штабисты, началось искушение. Ишь как свирепствуют! Скоро в атаку пойдут… Главное, дорогуша, — продолжал он так же спокойно, но уже другим, сердечным тоном, обращаясь к одному из молоденьких командиров, тоже капитану, своему начштаба, как нетрудно было догадаться, — главное, чтобы ни одна машина не выдала своего присутствия в селе. Загорелась, так пусть себе и горит на месте, а люди сидят в ямах молча… Еще одно, дорогуша, — посматривайте, чтобы немцы не обошли нас дорогой, с леска.

Начальник штаба выскочил из погреба. На его место сейчас же кубарем вкатился, придавив меня к стенке, другой командир. Вновь явившийся радостно доложил капитану, что к той немецкой колонне, которая задержалась у станционных складов, подошли еще две большие колонны артиллерии на тягачах, остановились рядом и все солдаты побежали к складам.

— Чудесно! — сказал капитан. — Продолжайте вести наблюдение, я сейчас поднимусь к вам.

— Извините, полюбопытствую, откуда и зачем прибыли? — спросил капитан.

Выслушав меня, он сказал:

— Прибыли вы по назначению, правильно прибыли, но обстановка теперь на месте не стоит. — Козырнув, он протянул мне руку: — капитан Потьехов.

Крыша над нами продолжала вздрагивать, со стенок обсыпалась земля. Мне хотелось выглянуть из этой темной ямы, посмотреть, что происходит вокруг, но капитана это как будто совсем не интересовало. Он стал подробно рассказывать мне о том, как это случилось, что я застал здесь не все соединение, а только один его батальон Т-26 и что, собственно говоря, это и есть все, что имеет соединение, если не считать еще одного батальона БТ, воюющего за сто километров, в стороне.

Его батальон, выделенный накануне из дивизии, совершил шестидесятикилометровый марш, чтобы в составе стрелкового корпуса удерживать Вапнярку. Ночью, когда батальон подошел к станции, там были уже немцы, и Потьехов занял рубеж, на котором мы застали его.

— Как же мне теперь быть? — спросил я.

— Не вздумайте двигаться со своими машинами, пока авиация в небе, — сказал капитан, — а то напортите мне. Я скажу вам, когда можно будет выскочить.

Он предложил пойти с ним на КП, полюбопытствовать, как он выразился, что там немцы делают на станции.

— Смотрите, — показал он на зады села, когда мы поднялись с ним на чердак сарая, — вон с одной вашей скворешни уже полетели щепки.

Немецкие одномоторные бомбардировщики пикировали теперь на восточную окраину села, где я укрыл свои летучки. Одна уже горела. Капитан сказал, что он очень рад этому, и в ответ на мой недоуменный вопрос, чему, собственно, тут радоваться, стал объяснять мне, что, во-первых, мои машины уже отвлекли внимание немцев от его танков, а во-вторых, и это еще важнее, при следующем налете немецкой авиации весь бомбовый груз будет сброшен на них. В том, что авиация перед атакой произведет еще один налет на село, он был совершенно уверен.

Только теперь я рассмотрел капитана. Ему было лет за сорок, рост выше среднего, фигура сухопарая, узловатая, как высохшая дубовая палка, волосы яркочерные, а на висках седые, лицо чисто выбритое. Гимнастерка была на нем довольно засаленная и пропыленная, но воротничок обращал на себя внимание приятной свежестью.

Разговаривая со мной, капитан смотрел в бинокль.

— От самого Прута у них один и тот же порядок наступления, — говорил он и, прерывая нить своей мысли, вслух регистрировал результаты наблюдения и оживленно комментировал мне их: на подходе к станции колонна пехоты. Вокруг станции сильное движение людей. Очень хорошо! На складах полно вина. Пусть пьют за упокой своих душ.

Продолжая наблюдение, он не спеша рассказывал мне об одном пленном немецком офицере, взятом им еще в первых боях на Пруте. От этого офицера он узнал все немецкие принципы ведения наступательного боя и основы взаимоотношений немецких офицеров с солдатами.

— Немец, подлец, разговорчивый попался, не врал. Я уже убедился в этом, — говорил он. — Вот посмотрите, они сейчас ударят всей своей техникой по восточной окраине села, разнесут в щепки ваши скворешни, а потом пойдут в наступление колоннами, но не раньше чем покончат с трофеями. У них офицер старается подкупить солдат за счет трофеев. Сейчас они напали на склады, поэтому офицеры не спешат наступать. Ну, а нам это наруку.

Капитан говорил это все таким голосом, как будто для него воевать то же самое, что токарю высокого разряда выточить гайку или болт.

Когда вбежавший в сарай начальник штаба в тревоге прокричал ему снизу, что правый фланг батальона открыт — соседняя стрелковая часть отошла на новый рубеж, — капитан сказал только:

— Следите и докладывайте. — И снова стал смотреть в бинокль, вслух регистрировать свои наблюдения, комментировать их. Он разговаривал со мной, как вежливый хозяин, который занят делом, не может от него оторваться, но не желает, чтобы гость скучал.

— На станции бал в полном разгаре. К складам подходит пехота… Теперь в атаку скоро не пойдут… Придется нам обождать, жаль — моему начштаба это будет стоить нервов. Парень он хороший, душа, но первый раз в бою, вот и порет горячку, — говорил он. Потом обернулся ко мне и сказал:

— Знаете что, дорогуша, бегите скоренько к своим людям да ведите их сюда всех. Вот и будет у нас с вами резерв. У машин оставьте только шоферов.

Я был уже внизу, когда он прокричал мне вдогонку:

— Только не вздумайте уезжать — не успеете, авиация сразу же за селом накроет.

У меня оказались сгоревшими две машины, но из людей никто не пострадал — все отсиживались в погребах. Я колебался, думал, что, может быть, все-таки лучше увести из села уцелевшие летучки, но пришлось отказаться от этого, так как вновь появились немецкие бомбардировщики.

Под огнем артиллерии и минометов, начавших одновременно с авиацией усиленно обрабатывать восточную часть села, я провел своих комсомольцев садами и огородами к капитану.

Появление в сарае гражданских, запыхавшихся от бега парней, с винтовками в руках, которые они держали так, точно сейчас должны были броситься в атаку, развеселило Потъехова.

— Ну и волонтеры! — засмеялся он, высунувшись с чердака и спустившись на лестницу, приставленную к чердачному отверстию. — Ну, как себя чувствуете? Ничего, ничего — молодцы ребята! Смотрите только без команды из сарая не выскакивать, загорится — и пусть себе горит, а вы сидите и молчите, — пошутил он.

Комсомольцы мои чувствовали себя, кажется, не очень важно. Любопытство, мучившее их всю дорогу, совершенно пропало. Забившись в углы, они не выражали никакого желания выскакивать из сарая.

Я поднялся на чердак к капитану. Начальник штаба, опять прибежавший в сарай, передал ему записку, полученную со связным от соседа слева, который уведомлял Потьехова, что отходит на новый рубеж. Прочитав эту записку, Потьехов ничего не сказал, положил ее в планшетку и снова стал смотреть в бинокль. Начальник штаба тоже молчал, но взгляд его красноречиво говорил, что он ждет приказания. Так как никакого приказания не последовало, он, наконец, спросил:

— Афанасий Петрович, значит, остаемся?

Потьехов посмотрел на него удивленно.

— А что, разве поступил приказ отойти?

— Нет, не поступал.

— Если не поступал, чего вы меня спрашиваете?

Начштаба, густо покраснев, скатился вниз. Немецкая авиация делала третий заход и сбрасывала бомбы по всему селу. Наш жалкий сарайчик дрожал не переставая.

— Вы слыхали о пограничном сражении у местечка Рош? — спросил меня капитан.

Я сам несколько раз уже порывался заговорить с ним об этом.

— Многие интересуются, как мы добились успеха, а все дело в строгом выполнении приказа, — сказал он. — Приказано было не подавать признаков жизни, нас сутки били, а мы не шелохнулись. Зато уж, когда отдали приказ «в атаку»…

Потьехов не договорил. Он быстро осмотрел свои ракетницы и вновь сунул их за пояс.

— Ну, надо итти, а то прозеваю. После водки настроение у них боевое.

Я остаюсь на чердачке, вижу, что правее села, в наш тыл идут по тракторной дороге две колонны немецких автомашин. Снизу доносится голос Потьехова:

— Ну, вот и дождались!

«Да, этот капитан умеет заставить людей выполнять приказ», — решил я. До сих пор в селе не заметно было никакого движения — все притаились.

Потьехов разговаривал внизу с начальником штаба, пробирал его за то, что тот еще не установил связь с отступившими соседями и до сих пор не знает, заняли они или нет новые рубежи обороны. Кажется, он больше беспокоится за своих соседей, которые бросили его тут одного, чем за себя, оставшегося со своим батальоном без связи и поддержки.

«Возможно, действительно, о нем забыли», — думал я. Сквозь дырку в соломенной крыше уже невооруженным глазом были видны немцы, двигавшиеся со стороны леса по свекловичному полю, направляясь прямо на нашу улицу. Впереди немцы шли неорганизованной толпой, беспорядочно стреляя из автоматов и крича, а позади — расплывшимися колоннами вперемешку с гусеничными транспортерами, волочившими за собой пушки.

Потьехов был уже за башней своего танка, стоявшего у стены того же сарая, с чердака которого я наблюдал. Я слышал, как он говорил довольным голосом:

— Вот что значит русская водка! Окажись сейчас на их пути море, вброд полезут. — А потом накинулся на кого-то, вероятно, на башнера, спросившего, не пора ли открыть огонь: — Испортить все хотите?!

Я слез с чердака и подошел к танку, возле него чувствуешь себя в такой момент как-то лучше. Потьехов выглядывал из-за веток, маскировавших башню. Видимо, впереди ему что-то мешало смотреть, он наклонялся то в одну сторону, то в другую, вытягивался, задирал голову, и лицо его становилось при этом все более и более сердитым.

— Видите? — спросил он и стал возмущаться немецким генералом, который сидит там на станции и командует.

Я уже различал пьяные лица немцев, которые валили на нас толпой по свекловичному полю. Мне казалось, что они уже видят нас, и у меня похолодело на душе, а Потьехов все возмущался немецким генералом и немецкой тактикой, требовал, чтобы я ответил ему, в чем же заключается хваленое немецкое военное искусство, как будто сейчас его только это и интересовало.

До немцев оставалось не больше ста метров, когда капитан, наконец, подал сигнал «огонь», и по всей окраине села ударили наши танковые пулеметы и пушки.

В толпе, бегущей по свекловичному полю, сразу образовались целые прогалины, а на поле появилось множество кочек. Толпа таяла, но она была большая и продолжала итти прямо на нас, стреляя и крича.

— В пьяном угаре не понимают, что случилось, по инерции идут еще, но не дойдут, — вслух рассуждал капитан. — Смотрите! — воскликнул он, — машины уже повернули. И знаете что, — продолжал Потьехов, выпустив красную ракету, — ведь это всегда так: сначала повернут машины, за ними рядом идущая пехота, потом середина толпы, а солдаты, идущие впереди, так и не успеют повернуть.

Все произошло точно так, как капитан говорил. Когда его танки пошли в контратаку, все вражеские машины уже неслись обратно в лес и за ними бежали только те солдаты, которых мы видели минуту назад идущими в колоннах позади орущей толпы. А из этой толпы, успевшей подкатиться к самому селу, уцелело очень немного солдат. Солдаты эти метались по садам, и мои сразу осмелевшие ремонтники, выскочив из сарая, бегали за ними и стреляли на ходу.

— Ну, спешите, пока в небе опять не появилась авиация, — сказал мне капитан и, сам куда-то заторопившись, пожал мне на прощание руку.

Выводя из садов свои уцелевшие летучки, я все думал: почему соседи ушли, бросив свои позиции, а вот один батальон, по существу оставленный на произвол судьбы, отбил атаку противника, почти не понеся при этом потерь? Да, все дело, видно, в людях, в командирах, в умении.

* * *

С запада надежно прикрывает Одессу Тираспольский укрепленный район на Днестре, но на севере положение неясное и тревожное. Враг развивает наступление в кировоградском направлении. Похоже на то, что Одесса будет обойдена. В таком случае, говорят, район Одессы останется южным плацдармом Красной Армии, и очень возможно, что этому плацдарму предстоит сыграть большую роль в наступательных операциях советских войск.

Я торопился в Одессу, чтобы скорее заняться ремонтом танков, которые должны были прибыть из Раздельной. Но мне еще надо было сдать штабу фронта два танка, отремонтированных в Кировограде. 1 августа моя маленькая колонна в составе двух БТ и полуторки, выехав из Кировограда, направилась к Первомайску, где я рассчитывал найти штаб фронта.

Под вечер, когда на виду был уже Первомайск, мы остановились под ветвистыми ивами у понтонного моста через Буг. Мотор одного танка парил, надо было выяснить, в чем дело.

Механики возились у мотора, а остальные, проголодавшись за дорогу, вспоминали хлебосольство кировоградцев. Старшина, горьковчанин Климов, подшучивая над непомерным аппетитом кубанца Быковца, говорил мне:

— Он съел сегодня всего навсего восемь тарелок вареников. Нет, вру! Еще две тарелки вермишели и больше уже ничего.

— А ты не смейся, — перебил его Быковец. — Правильно! Як бы не война, то и не съел бы столько. А раз война, то и ишь, шоб на том свите не жалко було.

По трем дорогам к мосту двигались автомашины, подводы, скот. С каждой машины, проезжавшей мимо нас, кто-нибудь спрашивал:

— Немцев нет?

— Какие тебе тут немцы, дурень! — с презрением отвечал Быковец. — Кати, трусовер, кати!

Где-то за Ольвиополем постреливали. Доносились выстрелы и с противоположной стороны. Но на реке было много купающихся бойцов и командиров. Я заговорил с одним старшим лейтенантом артиллеристом, поразившим меня своим устало-безразличным видом. Он сидел на берегу, медленно раздевался, почесывал через плечо спину. Можно было подумать, что скучает от безделья.

— Куда двигаетесь? — спросил я его.

— Должно быть, к Днепру, раз с Днестра ушли, — сказал он, лениво стаскивая сапог. Потом добавил — Мы уровцы.

Он сказал это таким тоном, как будто одно слово «уровцы» должно объяснить мне и почему он тут сидит у моста, и почему ему все на свете опостылело. Оказалось, что он из Каменец-Подольского укрепленного района.

— Ну, как у вас там было? — спросил я.

Он посмотрел на меня вопросительно.

— А вас что интересует?

— Ну, как воевали, — сказал я.

Он усмехнулся:

— Да вовсе не воевали, только готовились. Каждый метр земли на всю предельную дальность орудий был пристрелян. И все зря. Приказали взорвать укрепления и отойти: немцы обходить стали. Командир просил оставить гарнизон на месте. Нам бы на три месяца запасов хватило, без всякой помощи могли держаться в окружении и воздали бы немцам за все сполна. Отказали, велели сейчас же взорвать все доты. — Он вдруг со злостью отшвырнул от себя сапог и заговорил, чуть не плача: — Всю душу перевернуло, когда получили этот приказ. Не могли понять, в чем дело, думали — какая-то ошибка, не подпускали подрывников. Полковник с комиссаром ездили от дота к доту, уговаривая гарнизоны выйти из своих укреплений. Ты понимаешь, в каждый дот по 5–8 тонн тола выкладывали, и некоторые только трещины давали!

Он махнул рукой и, должно быть, желая скрыть навернувшиеся слезы, стал поспешно стягивать рубашку и, не оборачиваясь, пошел к воде.

Меня беспокоила стрельба, доносившаяся с разных сторон.

— Где же фронт? — спросил я у саперного лейтенанта, дежурившего возле моста.

— Никто ничего не знает, — заявил он. — Сижу, выглядываю: как появится немецкий танк, так и взорву мост. — Ты чего, Никифор Платонович? — спросил он стоящего рядом с ним голубоглазого юношу сержанта.

Тот смотрел, усмехаясь, на правую, уманьскую дорогу.

— Да что они свариться в собственном поту захотели? Смотрите, в шинелях идут, — он показал на спускавшуюся к мосту колонну пехоты.

«Действительно, почему они в шинелях?» — недоумевал я, возвращаясь к своим машинам. Одетая по-зимнему колонна проходила мимо нас. Она шла торопливым, но ритмичным шагом.

Замыкали колонну два танка Т-26. Вдруг, завыв моторами на низкой передаче, они стали обгонять строй.

— Сапожники! — сказал Быковец, возмущенный тем, что водители Т-26 надрывают моторы на первой передаче.

— Немцы! — Это нем… — донесся до нас с моста чей-то душераздирающий голос и оборвался на полуслове.

Этот крик подстегивает колонну, она бежит к мосту. Я кидаюсь к машине Быковца, вскакиваю на нее и вижу, что Т-26 уже обогнали колонну и несутся по мосту. Передний танк стреляет из пушки. Разрыв в кустах противоположного берега. Там уже во всяком случае немцев не может быть, значит, немцы в наших танках Т-26 и те, что бегут за ними к мосту, тоже немцы. «Вот почему они в шинелях!» — мелькает мысль. Слышу торопливую команду Климова: «Бронебойным заряжай!» Ему вторит в своей башне Быковец. Они поняли уже, в чем дело. Кричу: «По танкам на мосту огонь!»

Задний Т-26 вспыхнул, круто развернувшись, обломал перила моста и свалился в воду. За ним последовал и передний Т-26. Наши танки, стоявшие за зеленым укрытием, не были видны с уманьской дороги. Выстрелы выдали нас. Вокруг засвистало, заныло, посыпались срезанные автоматными очередями ветки. Ныряя в открытый люк механика, я увидел, что голова вражеской колонны уже на мосту. Защемило сердце: «Неужели отрежут?»

Ведя огонь, оба наши танка вырвались из своего укрытия и, развернувшись, пошли на мост. Бежавшие к мосту и стрелявшие в нас немцы шарахнулись кто куда. Но те из них, что были на мосту, продолжали бежать вперед, стреляя из автоматов но противоположному берегу.

Больше я ничего не видел. Я стоял за спиной механика и едва удерживался на ногах. Отвечая на резкие движения механика бортовыми рычагами, машина бросалась то в одну, то в другую сторону, без конца стучал пулемет, раз за разом бухала над ухом пушка. Наконец, танк остановился.

— Кончено, товарищ командир! — прокричал мне сверху Быковец.

Я вылез из танка. У крайних домов Ольвиополя видны вспышки выстрелов. Вокруг — горящие машины и трупы немцев в наших шинелях. С моста возвращается танк Климова, за ним с южного берега бежит взвод пехоты. Климов докладывает мне, что ни один немец не перешел мост и что наша пехота сейчас займет здесь оборону.

Рядом с танком, у окопчика охранения, лежат, сцепившись в объятиях, толстый немец в красноармейской шинели и тот самый голубоглазый молодой сапер, которого лейтенант назвал при мне по имени и отчеству — Никифор Платонович. Оба мертвы. Из горла немца торчит рукоятка штыка полуавтоматической винтовки, руки его сжимают тонкую шею сапера. Догадываюсь — вот кто закричал: «Немцы»! Смотрю на этого юношу, вспоминаю разговоры о водных преградах, на которые все почему-то возлагают главные надежды, полагая, что они задержат немцев, и думаю: как мало значат эти водные преграды по сравнению с тем, что может сделать один солдат, честно выполняющий свой долг!

— Если бы не он, пропали бы все, — говорил Быковец. Он становится на колени, разжимает клешни немца и отбрасывает его в сторону.

Неподалеку находим тяжело раненого лейтенанта. Рядом с ним — истлевший кусок обрезанного бикфордова шнура.

— Не успел, — едва слышно говорит он.

Прибежавшие с южного берега пехотинцы роют окопы. Прошу их выкопать могилу для молодого сапера на том месте, где стояли наши танки — справа от уманьской дороги, под ветвистой ивой, чтобы она была на виду у всех, кто когда-либо будет переезжать Буг у Первомайска.

* * *

Штаба фронта в том селе, где я надеялся его найти, уже не было, и куда он переехал, мне никто не мог сказать. Надо сознаться, что меня это обрадовало. Я решил, что в таком случае, действуя по обстановке, имею полное право вести танки в Одессу, передать их Приморской армии.

Не дожидаясь утра, мы пустились в путь по знакомой одесской дороге через Вознесенск. В Первомайске меня предупредили, что эта дорога перерезана сброшенным немцами авиадесантом, но я поговорил с экипажами танков, и мы пришли к выводу, что десант, должно быть, небольшой, высажен только для того, чтобы поднять панику, и нам не трудно будет разогнать его. Так оно и случилось. Подъехав к высотам, на которых засели немецкие автоматчики, мы дали десяток выстрелов и расчистили себе путь.

В Вознесенск мы прибыли еще до рассвета. Город и все окраины его были забиты войсковыми тылами. Немецкая авиация сбрасывала бомбы в районе вокзала и моста через Буг, но на улицах было сонное царство. Обозники мирно похрапывали на своих подводах и машинах. С трудом пробились мы к реке. Но через мост проехать нельзя было — поток встречных машин создал пробку. Я решил, что придется подремать до зари и нам.

Неподалеку от моста мы увидели тенистый садик и свернули к нему. Садик оказался огородом, на котором почти вплотную стояли подводы и машины, замаскированные срубленными ивовыми ветками. Мы тыкались в темноте со своими двумя танками и полуторкой от одного куста к другому, пугая лошадей пламенем выхлопных труб. Кусты оживали, начинали двигаться, и из них по нашему адресу неслись проклятия. Откуда-то сверху на нас скатился маленький бочкообразный военврач и стал умолять, чтобы мы немедленно убирались отсюда ко всем чертям со своими танками, иначе на его госпиталь сейчас же посыпятся бомбы. Я едва успокоил его, заверив, что мы будем стоять тут на картофельных грядах, не шевелясь.

Подремать не удалось. Мы сидели возле танков, собравшись в кружок, следили за яркосиними ракетами, которые то и дело взвивались в небо, и тихонечко чертыхались. Над головой все время гудели немецкие самолеты.

На соседней подводе кто-то стонал. Вдруг мы услышали обращенную к нам просьбу:

— Танкисты! Дайте папиросу раненому немецкому офицеру.

Я заинтересовался, что это за немец тут, хорошо говорящий по-русски. Оказалось, что он тут не один. На подводах вперемешку с нашими бойцами лежало несколько раненых немцев. Этот был обер-лейтенант. Ему лет пятьдесят, по профессии учитель. В первую мировую войну года три пробыл в русском плену.

— Я немного знаю русских людей, — сказал он, пряча в карман френча папиросу, которую я ему дал.

— Ну и как? — спросил я. — Хорошие люди?

— Люди все одинаковы: и немец и русский — все одинаково хотят жить и все одинаково боятся умереть.

Мои танкисты тоже подходят к подводе, на которой лежит раненый немец, разглядывают его.

— Загибаешь, гражданин, — говорит Быковец.

— Что такое «загибаешь»? — спрашивает немец.

— Не верно говоришь, — он начинает втолковывать немцу, что смерть бывает разная — и хорошая, если с пользой для народа, и одно паскудство, если человек не знает, за что он умирает.

— Все равно, какая смерть, терять жизнь страшно, — упорствует немец.

Разговор становится общим. В нем участвуют и те, кого невидно — подают свой голос из темноты. Танкисты поддерживают Быковца. Немец искренне удивляется:

— Это так просто, ясно для всякий европейский человек, а вы не понимаете!

Быковец говорит:

— Ты мне своей Европой не тычь, она мне ни к чему, — я с Кубани.

— Хорошо, — соглашается немец, — но я задаю вам вопрос: зачем русская армия отступает, когда русский солдат не боится смерти?

Быковец молчит, думает.

— Обожди, вот набьем вам морду, тогда поймете, — говорит он вдруг зло и поворачивается к своему танку.

Разговор на этом заканчивается, все отходят от подводы.

— Вот всегда так, — говорит немец, — один раз у вас сердце мягкое, а другой раз злое.

Никто ему не отвечает. Мои танкисты возмущены, что раненых немцев везут на подводах вместе с нашими бойцами.

На рассвете начался дождь и смыл с неба немецкую авиацию. Мы поспешили перебраться через мост. Лейтенант, регулирующий движение, остановил поток машин, чтобы пропустить нас.

— Ваша переправа у Новой Одессы, но раз с танками — пропускаю в первую очередь, — сказал он. — Побольше бы только танков шло.

На перекрестке нашей и Ново-Одесской дорог нас остановил командующий бронетанковыми войсками соседней армии — бывший начальник автобронетанкового отдела Одесского военного округа.

— Чьи танки? — спросил он.

— Приморской, — ответил я, делая вид, что не знаю его.

Я боялся, что если он узнает меня, то, конечно, догадается, что я веду танки с завода, и сейчас же заберет их.

— Все равно, давай их мне, раз попался в руки, — сказал он и засмеялся: — Хитрый! Думаешь, что я тебя не узнал?

Жалостливо улыбаясь, я стал просить его оставить Эти два несчастных танка для приморцев, уверял его, что это не танки, а хлам, что всю дорогу мучаюсь с ними, но он и слушать не хотел.

— Нет, брат, раз попался мне, прощайся со своими танками. Я каждой машине рад. Не зря мокну тут под дождем.

Пришлось распроститься с экипажами и ехать в Одессу одному на полуторке. А я-то уж радовался, что приведу в Одессу два исправных танка.

Навстречу мне, меся грязь, шли люди с сумками, узлами, саквояжами, чемоданами, а некоторые с одними палками в руках. Это одесситы уходили из родного города.

* * *

Начальник нашего автобронетанкового отдела, выслушав мой доклад о командировке, сказал, что платформы с подбитыми танками, застрявшие в Раздельной, уже прибыли в Одессу и выгружаются на «Январке». Он предложил мне сейчас же поехать вместе и выяснить, сколько танков удастся восстановить.

На пути к заводу, возле Одессы-товарной, мы встретили все начальство «Январки». «Январцы» стояли у своего эшелона. Это — уже третий, последний заводской эшелон. Он дошел до Вознесенска и вернулся назад, так как за Вознесенском железная дорога перерезана немцами.

Заводское начальство угрюмо поглядывало на платформы, заваленные станками вперемешку с разной домашней утварью, и на крытые пульмановские вагоны, уже обжитые рабочими семьями, — с деревянными лесенками и бельем, просыхавшим в дверях на веревках.

Подполковник сказал, что сегодня утром был у командующего — эвакуация будет производиться морем, и в порту уже идет погрузка на корабли. Это успокоило заводских руководителей.

Заговорили о прибывших на завод танках.

— Как думаете, выйдет здесь что-нибудь у старшего лейтенанта с ремонтом? — спросил подполковник.

Мнения разделились. Одни стали говорить, что вряд ли получится что-нибудь серьезное: в цехах остались лишь стены, специалисты эвакуируются. Другие рьяно возражали им, говорили, что если как следует взяться за дело, то найдется самое необходимое оборудование, а специалистов вовсе не обязательно эвакуировать, раз они здесь нужны.

Во втором сборочном, в пролетах над шахтами, где недавно ремонтировались железнодорожные краны, стояли искалеченные танки БТ-7, прибывшие из Раздельной. Машины были уже разобраны, детали промыты.

Начальник эшелона, взявший на себя руководство ремонтом, доложил нам, что во всех моторах требуется замена поршневой группы, во всех коробках перемены передач сработаны шестерни первой и второй передач, электрооборудование тоже надо полностью заменять, но все это уже есть. Оказывается, Микита успел съездить в Харьков и раздобыть все, что нужно для ремонта.

Он вылез из-под танка весь замасленный, черный, со сверкающими зубами, и стал рассказывать, как в Харькове его отовсюду прогоняли, требовали наряд, которого у него не было, и как он разыскал инженера-одессита, и тот моментально устроил все без наряда и вдобавок еще от себя дал в подарок Одессе готовую коробку передач. Он сказал: «они мне дали». Это «они» означает у Микиты высшую степень уважения к человеку, восхищение им. Редко он восхищался чем-нибудь, но если уж начнет, то поток его красноречия может остановить только боевая команда.

Мы обошли пролеты, осмотрели все двенадцать танков.

— Ну что, сделаешь два-три танка? — спросил меня подполковник после осмотра. — Один лом, — помолчав, добавил он.

— Думаю, что шесть сделаем, — ответил я не совсем уверенно.

— Ну, вот что! — сказал он. — Обманывать командующего не хочу. Доложу ему, что будет три танка, а сделаем больше — обрадуем. Сейчас каждый танк для нас клад, даже БТ.

У меня возникла мысль усилить броню носовой частя и бортов БТ тридцатимиллиметровой корабельной сталью, которая, как я знал, имеется на заводе Марти. Подполковник одобрил эту мысль.

— Но сначала нужно просто восстановить танк, чтобы можно было сразу бросить его в бой, — сказал он.

* * *

За перегородкой, в отсеке, шипели и хлопали мощные бензиновые и газовые горелки. Зайдя туда, я увидел Антона Васильевича Разумовского. В переднике, надетом поверх расстегнутой гимнастерки, обливаясь потом, Антон Васильевич накаливал ленивец и одновременно командовал слесарями, навинчивавшими на стяжной винт большую стягивающую гайку.

Я спросил его, почему он тут, а не у себя в батальоне.

— Дали нам на устройство семейных дел три дня. Ну я и заглянул на завод, а тут танки, — ответил он и стал мне объяснять, что по уставу ему полагается в атаку за танками бежать, значит, надо позаботиться, чтобы танки были исправные и гнули и рушили всякие там доты и дзоты, которые попадутся на пути. — Правду я говорю, дед Захар?

Антон Васильевич обратился к молча пыхтевшему люлькой старику, который сидел в углу на наковальне.

— Правда, правда, Антон Васильевич. Такая силища все поломает, — ласково улыбаясь добрыми выцветшими глазами, сказал дед и кивнул мне головой: — Поди, поди сюда, командир!

Тут я только узнал Захара Ивановича, активного слушателя партшколы, которой я руководил на заводе перед войной. Он участник всех российских революций, в молодости был членом организации Южнороссийского союза рабочих. Ему больше восьмидесяти лет, он уже вышел на пенсию, не работал, но собрания цеховой парторганизация и занятия партшколы посещал регулярно; приходил раньше всех, сам не выступал, только слушал, внимательно и часто задавал вопросы, иногда такие, на которые трудно было ответить.

— Ну, как там, у немцев, говорят, танков тьма тьмущая, а у нас вроде маловато? — спросил он тихонько.

— Маловато, Захар Иванович, — сознался я.

— Не надо было языком чесать без толку. Зазнались больно! Но ничего, ты не журись — будет побольше, — сказал он.

— Думаете, будет?

— Чего там думать! Говорю тебе — будет… Значит, наши отступают? — спросил он опять тихо.

— Отходят, маневрируют, — ответил я.

— А ты не юли, говори прямо, как Ленин нас учил, — сказал он. — Мы тоже отступали, а потом наша взяла, победили.

Когда Захар Иванович говорит «мы», это значит — революция. Приятно, что он здесь, в цеху. Поговорил с ним, и на сердце потеплело, и в голове как-то яснее стало.

— Это я его привел, — сказал Антон Васильевич. Опять крановщиком будет работать.

— Надо же помочь хлопцам, — сказал Захар Иванович.

Я слышал потом, как он сверху, с поста управления сердито командовал танкистами:

— Эх, зелень! Не годится!.. Прицепите! Снимите с осей и подденьте сквозную под днище!.. Так… так… Даю вира.

* * *

После того как из-под Вознесенска вернулось около сорока эшелонов, не успевших проскочить на север, и началась перегрузка с железной дороги на корабли, Одесса взволновалась. Движение на улицах стало торопливее и устремлялось все в одну сторону — к порту. Бурлящая толпа людей, навьюченных узлами и чемоданами, забила все причалы и, не вмещаясь в привокзальном дворе, выпирает из его ворот на улицу.

Враг пытается разжечь панику. В проходной завода вахтер вручил мне почтовый листок, исписанный послюнявленным химическим карандашом. Он только что поднял у ворот. «Красные командиры, пока не поздно — удирайте: идут Гога и Магога. Грядет суд божий…» — прочел я. В спецотделе завода, куда я принес эту бумажку, мне показали такой же листок, написанный тем же карандашом и тем же почерком. Старая орфография выдает автора. Это, несомненно, — белоэмигрант, заброшенный немцами в Одессу.

Угроза, нависшая над Одессой, стала еще большей, когда противник прорвался на Днестре в районе Тирасполя, форсировал реку в ее низовьях, овладел Тираспольским укрепленным районом и вышел на наши тыловые коммуникации у станции Раздельной.

Весть об этом принесли артиллеристы, обратившиеся к нам с просьбой сварить лопнувшую станину зенитной установки. Они только что оттуда, с Дубоссарского участка. Вид у их лейтенанта, круглолицего юноши, геройский, как будто он одержал победу.

— Как же это у вас так плохо получилось? — спросил я.

— Отчего плохо? — удивился он. — Дрались очень даже хорошо. Огонь выше всякого предельного режима, руку за метр от ствола нельзя было удержать — во как накалился!

— Значит, пехота подвела? — спросил я.

— Чего зря говорить! — возмутился он. — Немец с того берега трое суток подряд бил по нашей пехоте всей своей артиллерией, а пехота майора Захарова хоть бы шелохнулась.

— Как же не шелохнулась, ведь противник все-таки прорвался, — сказал я.

— Ну и что ж из этого? Конечно, прорвался, — согласился он. — Еще бы не прорваться! Там Днестр излучину делает, мы как на полуострове сидели. По берегу, если по прямой, километров двадцать — одни пульточки, а артиллерия — в дотах у основания полуострова. Вот и судите сами, отчего и почему.

— Правильно! — поддержали лейтенанта бойцы его расчета.

Я все-таки не совсем понял — отчего и почему.

— Очень просто, — сказал лейтенант. — Ночью под прикрытием огневого вала они форсировали Днестр в самой излучине и блокировали мешками с песком пулеметные точки. Плацдарм-то они захватили, но мы все равно держались. Форт наш двухметровый, железобетонный, только гудит от взрывов. Как налет — мы закрываемся бронеплитами, чтобы сохранить орудие, а немец затихает — открываем амбразуры и бьем по его пехоте. Флангами, сволочь, обошел и оставил нас на расправу своим саперам. Ну, думаем, чорт с ним, пусть себе обходит, наша пехота из глубины подойдет и сбросит его в Днестр, а саперов не подпустим — подступы к доту и с фронта и с тыла простреливаются. На второй день кончились у нас боеприпасы. Закрыли наглухо амбразуры, приготовили гранаты, сидим и ждем контратаки. Три дня просидели, так и не дождались. Все из-за того получилось, что контратаки не было, — уверенно заявил он и на этом закончил свой рассказ.

— А как же вы вышли? — спросил я.

— Нельзя было больше сидеть, — сказал он. — Из соседнего дзота позвонили, сообщили, что немцы в вентилятор газы пустили. «Прощайте, товарищи родные, не сдадимся!» — прокричали они нам по телефону, и связь тут прервалась. Это было вечером. Видим, что контратаки не дождаться, сняли ночью замки, забрали раненых, вылезли и пошли лощинкой. За ночь километров двадцать отмахали, по пути двух немцев прихватили. К утру вышли к станции Веселый Кут — тут уже свои. Вот и все, что и как было. Ну, а если бы контратака, то, конечно, все по-другому было бы.

— Это фактически, — подтвердил маленький артиллерист, молча сидевший на станине орудия. — Эх, такой укрепленный район отдать! — вздохнул он. — Теперь на чем держаться будем? — На этой степной тарелке? А ведь придется, ой, придется!

Да, больше перед Одессой нет укрепленных районов — голая степь. Трудно будет приморцам оборонять город, не имея ни одного танка.

* * *

После долгих мучений нам удалось, наконец, восстановить первые две машины. Испытание их происходило в присутствии всех командиров и инженеров автоброне-танкового отдела штаба. Многие сомневались, что в опустевших цехах Январки удастся поставить на ход разбитые танки. Однако обе машины одновременно сорвались с места и резво помчались друг за другом по пролету цеха.

Успех всех ободрил. Нам разрешено было временно вернуть из порта необходимых для работы мастеров — они ожидали своей очереди для посадки на корабль.

Первым вернулся из порта главный технолог Пантелей Константинович, один из старейших Январцев, «столп» завода. Он привел с собой электротехника Каляева. Этот худенький паренек, комсомолец — ходячая контрольная станция. Карманы его черной спецовки всегда отвисают мешками. Там у него полный набор инструментов и приборов. И в эвакуацию он отправился с такими же отвисшими карманами, с вольтметрами и амперметрами. Едва переступив порог цеха, он уже ткнул своим вольтметром в лежавший на его пути аккумулятор.

— Согласен остаться? — спросил я.

Он посмотрел на меня так, точно не понял вопроса.

— Знаете, как я рад, — доверчиво говорил он, взбираясь ко мне на танк. — Стыдно было на пароход садиться — мужчина, на фронт мне бы надо ехать. Спасибо, Пантелей Константинович выручил, — говорил он уже изнутри танка, копаясь в проводах.

В опустевших цехах опять стало многолюдно. Работают тут и два подростка-ремесленника, черноглазые, черноволосые Мишка и Васька, оба с облупленными носами от чрезмерной приверженности к морю.

История их появления у нас такова. Я был в райкоме партии у секретаря. Во время моего разговора с ним в кабинет вошли пожилая женщина и паренек лет четырнадцати. Я немного знал эту женщину — жену ушедшего в армию рабочего. Знал ее и секретарь райкома. Еще не так давно он вместе с ее мужем работал устанка на «Январке».

— Просит вот Мишка, чтобы я походатайствовала заместо батьки. Не знаю, что мне делать с ним, не хочет уезжать, — сказала она.

Мишка не подошел к столу, остался у двери. Секретарь посмотрел на него, укоризненно покачал головой:

— Сколько раз я тебе объяснял, что нельзя — мал еще.

Я спросил, куда это хлопец просится.

— Да вот пристал — в ополчение хочет, дед у него там, третий раз уже является… Может, возьмешь к себе, пристроишь на ремонт танков? — сказал секретарь.

Я спросил у Мишки:

— Пойдешь на завод танки ремонтировать?

Мать обрадовалась:

— Иди, иди на завод.

Но Мишка молчал, насупившись.

— В танкисты бы! — сказал он в нерешительности.

— Что ж на ремонте изучишь танк, а там посмотрим, может быть, и возьмем в экипаж, — сказал я смеясь.

— А приходить-то когда? — он сразу оживился. — Можно сейчас?

Вернувшись на завод, я увидел в цехе двух парнишек, лазавших по танку.

— Говорят, что из райкома партии прислали, — сказали мне. Один из пареньков был Мишка. Я спросил его, что это за шпингалета он привел с собой.

— Брат, Васька, привязался вот, разве от него отцепишься, тоже на танкиста хочет учиться, — заявил Мишка.

— А сколько твоему Ваське лет? — спросил я.

— Тринадцать, — спрыгнув с башни, ответил сам Васька. — Но это ничего — я крепкий, могу по-честному Мишку побороть.

— Да он по-честному ни разу ни с кем не боролся! — снисходительно усмехнулся Мишка. — Рев поднял такой, что мамка сказала, пусть уж идет.

* * *

Противник, овладевший нашими южными укрепленными районами, уже вышел на рубеж Каторжино, Раздельная, Ясски. Он охватывает город подковой. В любом направлении до противника не больше шестидесяти километров. По разведданным, немецко-румынское командование перебрасывает на наш участок фронта три свежие дивизии и объявило приказ: «К 10 августа взять Одессу, где дать войскам отдых».

В цеху на ремонте танков работа идет круглые сутки. Ночью жарко гудят трансформаторы сварочных машин. Искрами фыркают электроды сварщиков. Несмотря на тщательную маскировку стеклянной крыши, режуще яркий свет вольтовых дуг кое-где пробивается наружу, и это мучит дежурного. Он то и дело прибегает, требует, чтобы мы лезли на крышу и закрывали брезентом какую-то новую, обнаруженную им щель.

Заканчивалась сборка двух последних танков, когда мне позвонил Разумовский и сказал, что ополченцы подняты по тревоге. Антон Васильевич просил заехать к ним, взять у него письмо для жены. Я сейчас же сел на мотоцикл.

На окраине города большое движение. Тьма, как в подземелье. Слышны голоса, гудки машин, топот ног, стук колес и котелков, дребезжание привязанных к подводам ведер, а видна только одна темная колышущаяся масса. Изредка блеснет искра, выбитая конником из мостовой.

Ильичевский батальон стоял, вытянувшись в колонну у кирпичного завода. Пробираясь вдоль расползшегося строя, я услышал голос нашего математика, Семена Яковлевича, преподавателя Индустриального института. Он давал на «Январке» консультации рабочим, учившимся в институте без отрыва от производства. Ему уже под шестьдесят, но только кожа на руках выдает его годы. Всегда щеголевато одетый, надушенный, он приходил на консультации, как на концерт. Портфель его вечно был набит яблоками. Угощая ими, он говорил: «Кушайте побольше фруктов и не убивайте себя зубрежкой». Лекции его были веселыми, часто прерывались бурными аплодисментами. «Каждая математическая формула — увлекательный роман, — любил говорить он. — Нужно только искать решение с таким же рвением, с каким мы ищем развязки в романе, и тогда математика будет занимательнее новелл Боккаччио». Это был страстный болельщик футбола. После лекции он вместе со своими учениками несся на стадион в парк Шевченко и во время матча подскакивал так, что его мягкая шляпа порхала между скамейками. «У меня шляпа такая же, как и зять: всегда в воздухе», — смеялся он. Зять у него — летчик, и он очень гордится этим.

Я встретил его на улице вскоре после своего приезда из Кировограда.

— Заканчиваю, батенька, дела, — сказал он тогда. — Вот протоколы кафедры сейчас эвакуировал. Ох, и намучился же я с ними. Понимаете, все суют свои бумаги в мешки, а мои протоколы швыряют мне назад. Ну, я ухитрился, сунул их незаметно в один мешок. Думаю, что не затеряются: мешки пронумерованы, я запомнил номерок.

Я спросил, почему он сам не эвакуируется с институтом.

— Да что вы, батенька, все ученики здесь, а меня куда-то нелегкая понесет! — воскликнул Семен Яковлевич. — Заканчиваю дела и ухожу в ополчение.

Сегодня он уже в ополченской форме, но винтовки ему не досталось.

— Нехватило, зато бомбу дали, — сказал он мне, показав на гранату, заткнутую за пояс. — Буду танки уничтожать, — и стал подшучивать над собой и такими же, как он вояками: — Вот спорим тут, как нам с немцами быть, которые выскакивать будут из подбитых нами танков, вести ли их в штаб, или только обезоружить, а самим подбивать другие танки.

В хвосте ротной колонны шел Федя с ящиком патронов на плече, он куда-то торопился, на ходу успел только прокричать мне:

— Беда с Антоном, не могу подобрать ему гимнастерку по размеру — ни один воротник не сходится.

Федя назначен старшиной роты.

Разумовский стоял тут же, навьюченный пулеметным станком.

— Вот хорошо, что ты здесь, сынок! Боялся, что не найдешь в этой тьме, — сказал он радостно. — Такая досада! — сетовал он. — Только мы выехали из ворот на машине, как жена подошла. Я ей кричал, рукой махал. Не знаю, увидела ли она… Нехорошо получилось. Отпустили меня тогда на три дня для домашних дел, а я все три дня на заводе проторчал. Ну, как там зубчатка ленивца? — спросил он вдруг, вновь оживившись. — Наварили? Значит, шесть танков будет?

— Будет, — ответил я.

— Слышите, танки будут, — закричал Антон Васильевич кому-то.

Меня сейчас же обступили, закидали вопросами:

— Значит, мы за танками пойдем? А где же они? Вперед ушли или догонят?

Я ответил уклончиво:

— В резерве командующего, когда надо будет — поддержат.

— Вот это хорошо, — заговорили ополченцы, — а то у нас один только миномет.

* * *

К утру на заводском дворе были опробованы два последние выпущенные нами из ремонта танка. Мы принялись за подготовку машин к бою: укладывали снаряды, чистили пулеметы и орудия, выверяли телескопические прицелы. Сварщики продолжали наварку дополнительной брони.

Работу прерывает Захар Иванович. Спустившись с поста управления краном, он подходит к каждому из нас и торжественно приглашает в конторку. Там нас ожидают уже две его внучки, принесшие что-то из дому в громадной двухведерной посудине.

Микита сейчас же заглядывает в нее и оглашает конторку восторженным возгласом:

— Вареники в сметане!

Захар Иванович просит к столу.

— В честь того, что хлопцы поработали на славу Январки, — говорит он, ставя рядом с двухведерной посудиной другую, не менее объемистую.

Каждому досталось по два стакана выдержанного домашнего вина и по тарелке вареников. После этого неожиданного пира Захар Иванович и обе его внучки были вынесены из цеха на руках. Танкисты провожали их до проходной завода.

Все эти дни дедушка Захар не выходил из цеха, работал на мостовом кране вместе с одной из своих внучек. Теперь он эвакуируется. Прощаясь, пожимая каждому руку, он говорит смеясь:

— Не уезжал бы, да партия велит, — бережет нас, старых хрычей, чтобы вы больно не загордились.

Микита обнял старика, расцеловал его и сказал:

— Мы ще покушаем с вами вареников.

* * *

Все шесть восстановленных танков уже укомплектованы экипажами и готовы к бою. Нехватало командира для одной машины, но счастливый случай помог мне.

На улице, укрываясь от моросящего дождя под густолистыми каштанами, стояли группки милиционеров с винтовками и вещевыми мешками, какое-то новое воинское формирование.

Меня окликнули:

— Товарищ старший лейтенант, обратите внимание на танкиста!

Маленький милиционер, лукаво щуря мышиные глазки, показывал пальцем на самого себя.

— Какого танкиста теряет республика! — сказал он с наигранным пафосом, и конопатое, плоское, как блин, лицо его расплылось в умной улыбке.

Кругом засмеялись, видно было, что его тут все хорошо знают.

— А вы разве танкист? — спросил я и тоже не удержался от улыбки.

— Механик-водитель БТ-5, старшина Заогородний, участвовал в боях за Халхин-Гол, награжден медалью «За отвагу», — отрапортовал он.

Этот рапорт еще больше развеселил окружающих. Смеясь, все поглядывали на него и на меня. Медаль у маленького милиционера действительно висела, но лицо его не вызывало доверия. Я подумал, что меня просто разыгрывают, и спросил его в шутливом тоне о системе зажигания БТ-5.

— От аккумулятора, катушечное, — бойко ответил он.

Еще несколько вопросов — и у меня не осталось сомнения, что это настоящий танкист. Но тут была подана команда на построение в колонну.

— Как же тебя найти? — спросил я.

— Скажите только, куда притти, — ответил он.

Это было вечером. Ночью маленький милиционер явился на завод и доложил:

— Прибыл к исполнению своих обязанностей по воинской специальности.

Я спросил, как его отпустили.

— А никак! Просто по статье кодекса, — ответил он и пояснил, что это значит: — Послал меня ротный с одним товарищем в город свои вещи пристроить. Я вещи пристроил и говорю товарищу: «Доложи ротному, что старшина Заогородний отбыл к танкистам».

— А вы знаете, какое вам угрожает наказание по этой статье?

— Так точно, знаю. Но судить меня не будут, — уверенно заявил он.

— Почему так думаете?

— Увольнительная записка у меня до утра, а утром вы напишете моему командиру такую бумагу, что под нее комар носа не подточит.

Я позвонил подполковнику, сообщил ему о Заогороднем.

— Пусть остается, бумагу я приготовлю за подписью начальника штаба, — сказал мне подполковник.

Когда я сказал Миките, что назначаю Заогороднего на его место — механиком, а он будет командиром машины, у Микиты язык отнялся. Он долго ошалело смотрел на меня, а потом с трудом выдавил одно слово:

— Милиционер…

— Ты, брат, не бери на таран, посмотри — у него медаль «За отвагу», — сказал я.

— Ще ж за милицию, — простонал Микита.

Заогородний, поглядывавший на Гадючку с добродушной улыбкой, поспешил его успокоить:

— Не за милицию, а за Халхин-Гол.

— Не чуял такого случая, чтоб танкист-механик в милиции служил, — немного придя в себя, сказал Микита.

Он успокоился, узнав, что Заогородний после ранения был признан «ограниченно годным» и, вернувшись из армии, некоторое время не мог работать по специальности.

Тетрадь пятая

Ночью меня вызвал подполковник.

— Обстановка неважная, — сказал он. — Немцы жмут в районе Жовтнево, Каторжино, возможно, уж прорвали фронт. Командующий приказал к рассвету перебросить все шесть восстановленных танков в район Каторжино, в расположение командира дивизии. Прийдётся вести танки вам — больше некому…Выполняйте задачу и берегите машину.

Я позвонил Миките, велел ему сейчас же выводить танки из цеха и помчался на завод Марти за двумя машинами, которые были отосланы туда для дополнительной обронировки. Когда я вернулся на Январку, Микита уже вытянул свою четырехтанковую колонну вдоль заводской стены, под акации.

Экранировку танков мы не успели закончить. Броня была приварена на машинах полосами, латками. Микита боялся, что нам придется выезжать на разнобоких танках при дневном свете. Он встретил меня вздохом облегчения.

— Наконец-то. Чуть до утра не дотянули!

В беспокойные минуты Микита забывает о субординации, сам того не замечая, он может сделать выговор даже генералу.

Я уже дал команду и поднялся на танк, но вдруг во втором танке заметил фуражку ремесленника. Это был Мишка. В тот же момент в башню третьего танка нырнула взлохмаченная черноволосая голова Васьки.

— Это твое дело? — спросил я Микиту.

— Да хиба за ними уследишь, — уклончиво ответил он. — Домой иияк не мог загнать, у ворот сторожили, будто чуяли…

Я велел ребятам немедленно вылезти из машин. У обоих на глазах заблестели слезы.

— Не огорчайтесь, хлопцы, ще успеете побачить шмаленого волка, — утешал их Микита.

На заводе из танкистов остался только один наш воентехник. Я поручил ребятишек его попечению и велел последить, чтобы в последний момент они опять не нырнули в люк какого-нибудь танка.

* * *

Наша колонна уже высекала искры из булыжной мостовой, а Микита, стоявший рядом со мной в башне, все ворчал про себя, что я раздразнил хлопцев: пообещал взять их в экипаж и не взял. Недоволен был Микита и тем, что ему пришлось уступить свое нижнее место механика-водителя Заогороднему. Микита назначен командиром машины, но так как на его машине еду я, ему остается только роль башнера-заряжающего.

Уже начало светать, когда мы подъехали к Раздельной. На окраине села кто-то стоявший посреди дороги, возле «эмки», просигналил нам «стоп». Оказалось, что это сам командир дивизии.

Расстелив карту на капоте своей машины, он познакомил меня с обстановкой. Дивизия вчера заняла оборонительный рубеж вдоль железной дороги. Она растянулась на тридцать километров, противостоит трем дивизиям противника. Правый фланг ее — станция Мигаево, следующая за Раздельной к северу. Тут стык с соседней армией. Наша задача — поддерживать правофланговый полк. На прощанье комдив предупредил:

— Спешите, пока немец не проснулся.

Я повел свою колонну вдоль железной дороги на север. Командира правофлангового полка мы нашли за Раздельной, в садике у железнодорожной насыпи. Он уточнил задачу. Мы должны были действовать совместно с батальоном капитана Снегирева, занимавшего Оборону у станции Мигаево.

В Мигаево наша колонна прибыла на восходе солнца. Капитан Снегирев сидел на крыше станционного здания и смотрел в бинокль на запад. Там, в буйнозеленых волнах садов, выбивающихся из глубокого оврага, белели хаты села.

— Немцы суетятся! Сейчас начнется, — прокричал капитан и, быстро спустившись вниз, сказал стоявшему тут лейтенанту: — Предупредите соседа, пусть приготовится.

Я представился. Капитан — пожилой, весь цвета соломы: все на нем выцвело от солнца, даже русые усы; только глаза яркоголубые и портупейные ремни темные, просаленные. Он заговорил со мной доверчиво, как со старым знакомым.

— По правде говоря, никогда так не чувствовал необходимости в танках, как в эту ночь. Ночь была абсолютно спокойная, а на душе ой как беспокойно! Ведь батальон половинного состава, и фланговый в армии, вытянулся на десять километров. Вон видите, какая густота! — он показал на насыпь железной дороги, где валялись согнутые в дугу рельсы, на которых играли солнечные зайчики веселого утра.

— Не гуще, чем путевых обходчиков. С минуты на минуту жду, что вся 72-я немецкая дивизия навалится на меня, чтобы выйти через Каторжино в тыл Одессе.

Я не утерпел и спросил, откуда ему известен план противника.

— В штабе армии таких данных нет, — сказал я с иронией, о чем сразу же пожалел, потому что моя ирония вызвала у капитана добродушнейшую улыбку.

— В штабе вы могли и не услышать о намерениях противника — расстояние мешает. А у меня с противником зрительный контакт.

Меня заинтересовало, на чем же он все-таки основывает свое предположение.

— На том основываю, — ответил он, — что вчера, когда мы только заняли этот рубеж, между моим и соседним батальоном вклинилась немецкая колонна броневиков. Они взяли пленных и у меня и у соседа. Значит, немцы уже знают, что здесь стык двух армий. Это мой первый аргумент. Второй — само появление разведывательной колонны противника говорит о направлении удара. Третий — если немцы встречают сопротивление, они немедленно обходят наши фланги. Это проверено на горьком опыте…

Договариваюсь с капитаном о взаимодействии моих танков с его пехотой. Комбат отводит мне участок длиной в пять километров. В мой участок входят и станция Мигаево и две зеленые посадки вдоль железнодорожной насыпи — одна южнее станции, другая севернее. Он соглашается с моим предложением — отражать атаки противника огнем с места и, прикрываясь железнодорожной насыпью, маневрировать вдоль фронта с одного угрожаемого места на другое.

Я отвел танки в засаду на правый фланг, в северную посадку.

Танки замаскированы в густолистом молодняке. Рядом, в отлогой железнодорожной насыпи, — два одиночных неглубоких окопчика. Между ними на ветках лежит куча обойм с патронами. Пониже окопчиков сидят два молодых бойца и хозяйственно чистят винтовки. Оба белобрысые, один толстенький, другой щупленький. Толстенький встретил меня вопросом:

— Ну как, товарищ командир, значит, по-серьезному сегодня воевать будем?

— А раньше разве несерьезно воевали? — спросил я.

— Одни перебежки от рубежа к рубежу, у меня от них спина не просыхает. Если бы в ту сторону, я не возражал, — он ткнул большим пальцем в сторону немцев.

— Чего попусту мелешь! — сердито прикрикнул на него щупленький и стал жаловаться мне:

— Я уже разъяснял ему маневренную тактику, а он все свое мелет: несерьезно и несерьезно. Распустил нюни, тошно слушать. Самого обида прошибает, что не в ту сторону перебежки делаем, а молчишь, потому что имеешь понятие о сознательной дисциплине. Нам же товарищ политрук говорил, почему приходится отступать.

Он поставил затвор на предохранитель и, поднявшись, замахал рукой — звал к себе расчет ручного пулемета, строчившего короткими очередями на самом правом фланге, из северной опушки нашей посадки.

— Зачем их снимаете? — спросил я.

— Маневр делаю, — ответил он. — У меня в отделении ручной пулемет, да я вот с ним, — показал он на толстяка, поднявшегося вверх и, пригнувшись, наблюдавшего за противником. — Приказ удерживать посадку, а в ней триста метров. Вот я и маневрирую пулеметом. Построчит справа — бегом влево.

Сильный минометный огонь противника по нашей посадке загнал меня в танк, а пехотинцев в их мелких окопчиках на скате насыпи прижал к земле. Несколько минут нельзя было высунуться из башни, а когда бесновавшийся вокруг огонь затих, толстенький боец лежал уже в своем окопчике убитый. Ясно было, что он убит осколками снаряда, разорвавшегося позади него. «Зачем они вырыли эти пологие окопчики на скате?» — с опозданием подумал я, и сердце заныло: «Как же я не предупредил, что все осколки на них полетят?»

Из-за насыпи уже двигались немецкие танки. Щупленький боец, командир отделения, каким-то чудом уцелевший на насыпи, махал мне рукой, показывая вправо. Там, в километре от нас, из лощины выходили взводные колонны немецкой пехоты и, не принимая боевого порядка для атаки, быстрым шагом, почти бегом спешили за танками.

Микита смотрит из башни вниз на нашего нового механика-водителя Ванюшу-милиционера, как он прозвал Заогороднего. За время ночного марша по исковерканной бомбами дороге Заогородний ни разу не «рванул» и не «клюнул» машиной, но ревнивый и скупой на похвалы Микита все еще присматривался к нему с недоверием. Я понял его красноречивый взгляд вниз: посмотрим, как-то сейчас новый механик покажет себя.

Заогородний, прильнув к триплексу, безмолвно замер.

— Как самочувствие? — спрашивает его Микита, нагнувшись вниз.

— Вот это да! — оторвавшись от триплекса, говорит Заогородний. — Обомлеть от нетерпежа можно.

— Что, механик, мандраже включил? — ехидствует Микита.

— Чего? — не поняв насмешки, спрашивает Заогородний.

— Мандраже, говорю, включил? — повторяет Микита.

— A-а! Нет, просто не видел еще такого. Ты стоишь и ждешь, а на тебя идут. Мы так не ждали, а сразу всем полком вылетали в контратаку.

Микита уже послал в пушку бронебойный снаряд и, спокойно ожидая, поучает Заогороднего:

— Полком можно вылетать, а взводом не дюже вылетишь — крылышки обобьют.

Я жду приказа на открытие огня. Его должен передать связной с ротного телефона. Наблюдаю за разрывами снарядов нашей батареи, бьющей откуда-то издалека, со стороны Раздельной. По густоте сосредоточенных колонн противника уже ясно видно, что главный удар немецкой атаки направлен на нашу посадку. Наконец, запыхавшийся связной подбегает к танку, выкрикивает: «Огонь!»

Мой первый выстрел из пушки — сигнал всем командирам машин. Мы бьем, не выходя из посадки. Немецкие танки заманчиво выползают на высотку. Я перевожу пушку с одного танка на другой, не меняя прицела, стреляю с упреждением на одну нитку. В машине становится душно от пороховой гари, не помогают и открытые люки. Немцы замечают нас, отползают назад, останавливаются и бьют по нашим вспышкам. Над башней непрерывный свист. Удары разрывов сотрясают машину, в люк сыплется земля. Листва сломанных деревьев и густой дым скрывают от меня противника. Командир стоящего рядом танка старшина Филоненко кричит мне:

— Товарищ командир, насквозь прошило снарядом, под рычагами, чорт его дери, прошел.

— Меняй огневую! — кричу ему и командую своему механику: — Вперед, укрыться за насыпью!

Распаренный Микита, выкидывая из танка гильзы, подбадривает Заогороднего.

— А ну, Ванюшечка, дирижируй, дирижируй рычажками! И к тактике присматривайся!

Теперь из-за насыпи немцам видны только верхушки наших башен. Я не могу взять пушкой ни одного градуса снижения, но зато мне не мешают ни листва, ни дым. Темп нашего огня усиливается. Ближайшие к нам танки пятятся. Мы продвигаемся вдоль насыпи, на север, переносим огонь правее, на фланг, где немецкие танки уже Достигли железной дороги и два передних взобрались на насыпь. Мы поджигаем эти два танка. Остальные поворачивают назад. Мы переносим огонь на пехоту. Три разрыва наших осколочных снарядов развалили строй. Вся пехота противника скрывается в овраге. Далеко на дороге застыла в нерешительности колонна автомашин. Ставлю новую установку прицела и несколькими осколочными гранатами убеждаю эту колонну, что и до нее мы достанем.

Наступает тишина, которую нарушает только треск боеприпасов в горящих за насыпью немецких танках. Вдоль насыпи бежит командир отделения, щупленький пехотинец, машет рукой расчету своего пулемета — снова требует от него «маневра». Над нижним люком соседнего танка, опустив в него ноги, сидит механик-водитель Нико Бараташвили. Старшина Филоненко, стоя на одном колене на корме танка, забинтовывает своему механику голову. Подбегаю к ним.

— Вот счастливый случай, — возбужденно-радостно говорит мне Бараташвили. — Снаряд под самыми руками прошел, и только левый рычаг чуть погнуло!

— А это что? — спрашиваю я, показывая на его голову.

— Осколком брони немного задело, — пустяк, товарищ командир, вот только два пальца искалечило, — говорит он, подымая забинтованную руку. — А у старшины голень задело.

Правая нога Филоненко свисает на гусеницу, как негнущаяся.

— Да, дешево отделались, товарищ командир, — говорит он.

В эшелоне танков, перехваченном мною в Раздельной, его машина была самой безнадежной, казалось, что и тащить нечего было — один лом. Восстановить ее удалось только благодаря упорству Филоненко и Бараташвили, не желавших оставаться на положении безмашинных танкистов, но экранировать этот танк корабельной сталью мы не успели.

— Приварили бы сталь — не пробило, — ворчит Микита, осматривая пробоину.

Меня беспокоит, кто поведет танк вместо раненого Бараташвили.

— Три пальца целы — будем работать до конца, — говорит Бараташвили, счастливый тем, что остался жив.

Надо пополнить израсходованный боекомплект, и я командую: «По машинам!»

Мы спешим за станцию, в южную посадку, куда командир полка обещал завезти для нас снаряды.

Когда мы были уже в южной посадке, над нами пронеслись немецкие самолеты, и сейчас же загрохотали взрывы. Немцы бомбили северную посадку, из которой мы только что ушли. Вслед за этой группой самолетов появилась вторая и сбросила бомбы там же. Весь этот груз предназначался на наши головы. Нас спасло то, что мы во-время ушли за снарядами.

Из-за гребня опять показались немецкие танки с пехотой. Только мы успели пополнить свой боекомплект, как пришлось отражать новую атаку. Мы встретили здесь немцев так же, как и в северной посадке, но на этот раз немцы быстро повернули вспять.

Вторая атака отбита, спешим на старое место, туда, где только что бушевал бомбовый ад. Вот уже искалеченная, поредевшая посадка. Над нами снова бомбардировщики. Они не замечают нас, разворачиваются и несутся к земле, пикируя на южную посадку. Теперь там грохочут взрывы, в небо летят обломки деревьев. Микита в восторге, что второй раз так удачно ускользнули от удара немецкой авиации; вытягиваясь из башни, он что-то кричит — издевается над гитлеровскими летчиками.

Щупленький пехотинец сидит под насыпью возле своего завалившегося окопчика рядом с убитым товарищем; он не разделяет восторга Микиты.

— Приманили самолеты и ушли, а я едва ноги унес. Перемахнул на ту сторону насыпи, а то бы и мне крест, — говорит он сердито.

На корму моего танка вскочил комбат, прибежавший со станции с резервом пехоты. Ожидая повторения танковой атаки немцев, он поднимается на башню и смотрит в бинокль за железнодорожную насыпь.

Все танкисты смотрят туда же, а пехотинец все сидит спиной к насыпи.

— Идут! Идут! — закричало сразу несколько человек.

И только тогда пехотинец поднялся, вскинул одну винтовку на ремень, другую взял в руку и тоже стал

смотреть за насыпь. Таким он и остался в моей памяти — больше я его не видел.

Немецкие танки шли в том же направлении, что и раньше.

— Отбейте атаку и опять отведите танки за станцию, — сказал мне комбат.

Подошедший резерв пехоты он отвел из посадки под насыпь и побежал, чтобы помочь нам фланговым огнем своих батальонных орудий со станции. Но это оказалось ненужным. Как только мы начали бить по немецким танкам, над нами закружился немецкий разведчик. Свечой взмыв вверх, он выпустил одну за другой несколько дымовых ракет. В воздухе повис черный дым в виде гигантского пальца, указывавшего на нашу посадку. Этот сигнал «здесь танки противника» магически подействовал на атакующих. Они, как по команде, повернули и ушли за гребень. Туда же уходит и самолет.

Мы опять маневрируем — торопимся проскочить открытое место и спрятаться в южной посадке. Нам по-прежнему везет. Немецкие бомбардировщики, разворачиваясь на северную посадку, не замечают нашего передвижения.

Третий раз наблюдаем мы, как немцы выгружают бомбы на только что покинутое нами место, но уже никого это не радует. Экипажи молча, угрюмо собирают снаряды, раскиданные вокруг разбитой автомашины.

— Не по-товарищески получается, — говорит Микита, поглядывая на посадку, которую бомбили «юнкерсы». — Приманим авиацию и уйдем, а пехота одна держит землю.

Когда бомбежка кончилась, мы помчались обратно на правый фланг, над которым еще висела черная туча дыма и пыли. Но возле станции нас встретил на насыпи капитан Снегирев. Он велел послать два танка в разведку, а остальные поставить в пристанционные сады.

Выполнив приказ, я поднялся вслед за капитаном на чердак станционного здания.

— Смотрите, — показал он с чердака на север, куда уходила железная дорога.

Километрах в четырех-пяти от нас в воздухе висела серая завеса пыли. Она тянулась с запада на восток, перекрывая железную дорогу, и обрывалась где-то в направлении села Жовтнево. Сомнений нет, это идут немецкие моторизованные колонны.

— А смотрите сюда, — капитан показал на запад.

И там было то же самое. В четырех-пяти километрах за железной дорогой, параллельно ей, немецкие колонны шли на север.

— Это те, что атаковали нас, — сказал капитан. — Они идут туда, где прошли их основные силы, видите, там и вся авиация кружится.

Возвращается наша разведка, и мы спускаемся вниз. Разведчики докладывают, что немцы прошли правее и двигаются колоннами на Каторжино.

— Вот видите, как на переднем крае узнают оперативные планы противника, — добродушно напоминает мне капитан о нашем утреннем разговоре.

Командир полка приказал батальону форсированным маршем отходить в восточном направлении, на Каторжино, упредить немцев и занять оборону на северной окраине села. Наши танки должны были содействовать скорейшему продвижению батальона на Каторжино, а по занятии им нового рубежа обороны вести разведку на Жовтнево и установить связь с оторвавшимся соседом. Но немцы опередили нас. Их мотоциклисты и бронемашины вышли нам в тыл из лощины восточнее станции. Огонь наших танков заставил противника уйти обратно в лощину, но, выйдя на гребень, мы увидели далеко впереди себя значительно более крупные силы немцев. Колонны танков и артиллерии вытягивались из села Даниловки на юг. Единственно, что мы могли сделать, это заставить их огнем развернуться и занять оборону.

Дорога на Каторжино была для нас закрыта. Пришлось изменить направление отхода с восточного на юго-восточное. Сообщив об этом командиру полка, мы взяли направление на село Желепово, чтобы обойти занятую противником Даниловку.

Диск солнца вот-вот скатится на землю. Щетинистые тени облепленных пехотинцами танков бегут слева рядом, обгоняя нас. Их четкий темный рисунок на красной охре жнивья напоминает мне виденный в детстве плакат «За власть Советов»: октябрь 1917 года, на фоне пожара синий силуэт грузовика, полного вооруженными людьми. Только длинная тень пушки свидетельствует, что между старым плакатом, висевшим в сельсовете на стене, и этим, живым, бегущим тенью по перезревшей пшенице, легло двадцать три года.

— Эх, если бы и вправду у нас на машине стояла ось така длиннющая пушка! — показывая на бегущую тень, мечтательно говорит Микита.

— И что бы тогда? — спрашиваю я.

— Поставили б мы свою машину на той вин высотке пид копычкою, ну и рубай с миста на пять километров вкруговую, як с крейсера. Один танк — десять километров непроходимого фронта, шесть танков — шестьдесят километров, — фантазирует Микита и вдруг заявляет мне: — Месячный заработок давали мы государству в займы, а я бы трехмесячного не пожалел, шоб теперь ось така длиннющая пушка була на моем танке.

В село Желепово мы въехали с запада, со стороны хутора Лозового. На центральной улице села головой на север стояла колонна автомашин, попыхивавших сизыми дымками моторов.

— Да це ж немцы! — воскликнул Микита.

Этот выкрик, как ветер, сдул с наших танков десант. Я, не целясь, открыл огонь по колонне. Кругом захлопали винтовки пехотинцев.

Наш бесприцельный огонь не уничтожил ни одной машины, но в полминуты село было очищено от противника. Остались только два раненых румына, которых наш пехотинец, молдаванин, использованный в качестве переводчика, быстро убедил рассказать все, что они знают о своей части. Они из разведотряда 7-й румынской дивизии. Отряд занял Каторжино и оттуда повел разведку на юг двумя подразделениями. Подразделение, застигнутое нами в этом месте, углубилось на двадцать километров, достигло села Бараново и уже возвращалось из разведки. Второе подразделение двигалось параллельно.

О том, что нам теперь делать, долго размышлять не пришлось. В село приехал на автомашине офицер связи из штаба дивизии. Нам поставлена новая задача.

Батальон Снегирева занимает рубеж Желепово — Бараново, а наши танки должны обходным маршрутом прибыть к утру в село Жовтнево, чтобы установить связь с оторвавшимися частями соседней дивизии.

* * *

Для того чтобы выйти в район села Жовтнево, нам нужно было сделать тридцать километров на восток, до села Гудевичево, в обход прорвавшемуся противнику, после чего повернуть резко на север и сделать еще километров пятьдесят. В пути третья бессонная ночь свалила меня и Микиту. Повернув на север и миновав село Волково, оба мы заснули на своих местах в башне. Сквозь сон слышу снизу голос Заогороднего. Он несколько раз окликнул меня, прежде чем я проснулся.

Машина стояла.

— Курс не тот, — доложил механик. — Проехали пять километров после поворота, а жирокомпас не показывает азимута больше 295 градусов.

Подготавливая маршрут, я сделал ориентировочные пометки азимута дороги. На карте у села Волково стоит азимут 330. Азимут 295 показывает на глухое село Люботаевку. Возвращаться назад не хочется — неудобно перед экипажами. Решаю ехать через Люботаевку — крюк небольшой.

Говорю Ванюше, что мы уклонились немного влево, но ничего, из Люботаевки выедем, на свой маршрут. Продолжаем движение. Языки пламени, бьющие из выхлопных труб, озаряют нашу колонну. Мысленно ругаю своих коллег, военпредов, которые, конечно, не раз ездили ночью на БТ, видели это зарево и не потребовали от завода постановки другого, более сильного глушителя на эту чудесную машину, которой по скорости нет равной в мире. На машине Филоненко сбилось зажигание. Она вся освещена. Эта иллюминация вблизи противника сильно тревожит меня, и я прихожу к мысли, что в Люботаевке следует обождать рассвета. Кстати экипажи смогут отдохнуть часок, иначе и механики сонными упадут на рычаги, как это случилось уже со мной и Микитой. Он все еще спит, полусвалившись со своего маленького сиденья на орудие. Бужу его — въезжаем в село.

— Невжели задремал? — удивляется Микита. — Значит, с непривычки обморило.

Этим он хочет сказать, что его обморило не от трех бессонных ночей, а от того, что он, механик, не привык сидеть сложа руки в башне, где в походе нечего делать.

Мы проехали через спящее село. Я остановил колонну на противоположном конце его, откуда можно ожидать противника, и зашел в одну хату на огонек. Старик-хозяин, узнав, что мы будем ждать здесь до утра, сейчас же велел своей старухе жарить яичницу — «саму велику сковороду». Яичница соблазнила только меня, Микиту и дежурных башнеров. Остальные уснули на своих сиденьях, как только танки стали на место.

Пока мы трудились над яичницей, а хозяйка готовила завтрак для спящих, уже стало светать. Хозяин, выходивший из хаты поглядеть на танки, вернулся и сказал, что в село въехала еще одна танковая часть и остановилась на улице. Я приказал дежурным поднимать экипажи для движения, а сам с Микитой направился через соседний двор на улицу узнать, что за танки прибыли в село. «Т-26» — подумал я, увидев у ворот силуэт танка и услышав шум работающих на холостом ходу моторов. Спиной к нам, сонно покачиваясь, стоял часовой. Я шлепнул его по плечу. Он вздрогнул и, повернувшись ко мне, сразу сжался. Я не обратил внимания ни на пилотку его, ни на погоны — огромные белки готовых выпрыгнуть из орбит глаз красноречивее всего сказали мне, что это — немец. Охнув, он вдруг упал на меня. Я инстинктивно схватил его за горло, не понимая еще, что произошло.

— Во двор, — шепнул мне Микита.

Это он стукнул немца по голове. Спотыкаясь в темноте, мы побежали через двор к огородам, где стояли наши танки. Разбуженные уже экипажи жевали хлеб с салом, вынесенный нашей хозяйкой.

— На улице немецкие танки, огонь туда! — крикнул я на бегу и нырнул в башню.

Одно желание владело мной и подгоняло меня: скорее, скорее — огонь. Только выпустив наугад с полдесятка снарядов и увидев взвившуюся над нами красную ракету немцев, я опомнился и выругал себя за то, что упустил момент внезапным прицельным огнем уничтожить немецкую колонну. Когда механик по моей команде вывел машину за дом для стрельбы вдоль улицы, она была уже пуста. Немцы ушли в ту сторону, откуда мы пришли. Мне удалось поймать в прицел последний немецкий танк, переваливавший через гребень балки, в которой стоит село. Одновременно со мной по нему выстрелили и командиры других машин. Немецкий танк факелом вспыхнул на гребне.

От раненого немца, выпрыгнувшего из горящего танка, нам мало что удалось узнать. Он сказал только, что их танковый отряд придан дивизии, наступающей на Одессу, и что немецким командованием назначен уже комендант города, который будет завтра принимать в Одессе парад.

Микита сунул немцу под нос дулю и спросил:

— Бачил, чи ще не бачил? — отвернулся, сплюнул и докончил: — Жаль, что мало огрел, когда догонял.

Выходить со своей колонной на дорогу я больше не решался. Мы двинулись дальше в направлении Жовтнево балкой и вскоре встретили конную разведку. Это была разведка сводного отряда, на днях сформированного в Одессе и только вчера посланного на фронт в направлении Каторжино, чтобы заткнуть образовавшийся прорыв.

Я передал командиру разведки захваченного нами пленного и посоветовал ему вернуться назад, чтобы скорее доложить своему командованию о движении танков противника. Из-за поворота балки, по которой мы продолжали путь, мелькнуло шоссе. В северо-восточном направлении, почти навстречу нам, в сторону Березовки по шоссе шли автомашины на равных друг от друга дистанциях. Подъехав к шоссе поближе, мы с Микитой выскочили из танка и поднялись на скат. Отсюда уже невооруженным глазом видно было, что на Березовку, в тыл нам, движутся немецкие и румынские автомашины с пехотой, артиллерия, танки.

Стою в раздумьи: что делать? Несомненно одно: на Жовтнево в этом направлении пробиться уже не удастся. Вдруг двигавшийся по шоссе поток забурлил — машины стали разворачиваться. Все, что двигалось на северо-восток, повернулось и в том же строгом порядке, соблюдая те же дистанции, двинулось в обратном направлении, на юго-запад, в сторону Каторжино. На востоке, левее нас, развернулась зенитная батарея, а рядом с ней у шоссе параллельно ему легла стрела, режущая глаза искристой белизной.

— Чи у меня очи перевернулись, чи то навождение? — недоумевает Микита.

Я узнаю в белом полотнище стрелы наш опознавательный сигнал для авиации. Сейчас он гласит: «Свои войска движутся в юго-западном направлении». В тот же момент в воздухе зарокотал мотор нашего разведчика. Он летел вдоль шоссе снижаясь. На высоте пятисот метров самолет сделал несколько боковых покачиваний и снова пошел вверх.

Как только наш воздушный разведчик скрылся из виду, все двигавшиеся по шоссе машины повернулись и продолжали движение в сторону Березовки. Белая стрела у шоссе пропала так же внезапно, как и появилась. Два солдата быстро смотали полотнище.

Теперь все понятно: вернется разведчик на свой аэродром, доложит, что по шоссе наши части движутся на Каторжино, и в подтверждение своих слов покажет сделанный им с воздуха фотоснимок. Нетрудно представить, к какой путанице в штабе может привести это.

— Надо раскрыть цей фокус, — говорит Микита.

— Как? — спрашиваю я.

А сердце скребет другой вопрос: откуда противник знает наши сигналы связи с авиацией?

— Чуете? — говорит Микита, прислушиваясь.

Снова слышен в воздухе рокот мотора. Наш летчик, видимо, что-то заподозрил и возвращается назад.

— Бачите цью кумедию? — Микита показывает на вновь забелевшее у шоссе полотнище.

Резко затормозив ход, машины в третий раз разворачиваются, и движение по шоссе опять идет в обратную сторону.

— Обстреляем зараз и самолет и колонну, вот и станет вся их хитрость голенькой, — предлагает Микита.

Я соглашаюсь, и мы бежим к своим машинам. Все бьют по шоссе, а я, задрав пушку вверх, с большим упреждением обстреливаю трассирующими самолет. Он круто взмывает в небо и уходит туда, откуда появился.

На шоссе паника. Пробка закупоривает движение. Машины, пытаясь вырваться в поле, опрокидываются в кювет.

Мы уходим назад в Люботаевку. Оттуда уже слышим взрывы авиабомб, видим наши самолеты, пикирующие на шоссе. Фокус немцев раскрыт, но нас это не очень веселит: на душе тяжело. Теперь мы уже сами убедились, что наш стык с соседней армией разорван и противник вышел на внутренние фланги обеих армий. Образовался широкий коридор, пользуясь которым немецко-румынские войска стремятся занять Одессу с хода.

* * *

Я решил сделать попытку все же продвинуться к селу Жовтнево далеким обходом. Мы двигались по новому маршруту в направлении Березовки, чтобы, обогнав немцев, повернуть севернее этого пункта на запад.

На нашем пути к Березовке был разъезд Мариново. Переезжая железную дорогу, я увидел возле насыпи группу моряков. В центре ее стоял полковник Осипов, бывший начальник одесского военного порта, с которым я был довольно близко знаком. Он смотрел на наши танки, поднимавшиеся на переезд один за другим.

— Жду, жду, — радостно сказал Яков Иванович, когда я, спрыгнув с танка, подбежал к нему.

— К сожалению, не к вам, — разочаровал я его.

— Как так? — резко спросил он. — Только что уехал офицер связи штаба и передал мне приказ командующего. Читайте, — и полковник показал мне бумажку.

Я рассказал о том, как со вчерашнего дня мы пытаемся пробраться к Жовтнево…

— Ничего не получится. Немцы уже вот и вот, — Яков Иванович показал своим мундштуком — он у него всегда в руке или во рту, но большей частью пустой — на село Мариново, видневшееся за разъездом, забитым эшелонами, и левее, на село Балайчук.

Начался артиллерийский обстрел разъезда. Надо было укрыться.

Командный пункт Осипова помещался в небольшой старой яме, из которой когда-то брали землю для железнодорожной насыпи. Мы спустились в эту яму, Яков Иванович с улыбкой, вдруг смягчившей выражение его жестковатого лица, сказал мне:

— По старой привычке. С гражданской осталась, когда балтийцев водил по Заволжью. Беляки один раз накрыли мой штаб ночью в селе. После этого избегать стал крыш, предпочитаю степь, балки, такие вот норы.

Яков Иванович — человек большой биографии, старый большевик. Это один из тех кронштадтских моряков, которые прошли по сухопутью все фронты гражданской войны. Помню нашу последнюю встречу перед войной. Мы сидели вечером за графином пива в павильоне над портом, мерцающим в чернильной тьме множеством огней. Яков Иванович, уставший от мелких хозяйственных забот, в которые он всегда был погружен, в тот вечер как-то обмяк. Прихлебывая пиво и любуясь луной, выползшей из-за туч над заливом, мы говорили с ним о живописи, которой я когда-то увлекался. Онпобранил меня за то, что я оставил мечту стать художником.

— Не каждый человек может осуществить свою мечту, но каждый должен иметь ее. Я вот мечтаю вернуться на Балтику, — улыбнулся он.

Яков Иванович вспомнил крейсер «Рюрик», на котором в царское время служил минным машинистом, говорил, что сроднился уже с Черноморьем, но все-таки его тянет к серым балтийским водам, непроглядным туманам и белым кронштадтским ночам.

Я знал, что в гражданскую войну он командовал десантным отрядом моряков на Волге и Каме, участвовал в боях за Казань, Царицын, Астрахань. Трудно было представить Якова Ивановича моряком тех времен, кидающимся в атаку в распахнутом бушлате с криком «Полундра!» Ему уже лет пятьдесят, в мирное время он выглядел типичным корабельным машинистом или интендантом — тружеником. И вот снова расправил крылья старый морской орел.

После телефонного разговора со штабом Яков Иванович сказал мне:

— Все в порядке. Танки у меня остаются. Слушай задачу.

Он вынул из-за борта кителя карту, опустился на одно колено, разложил карту на земле и, водя по ней своим изгрызанным костяным мундштуком, стал знакомить меня с обстановкой.

Его полк входит в состав сводного отряда комбрига М., прикрывающего Одессу на фронте от Хаджибеевского до Тилигульского лиманов, на направлении главного удара прорвавшихся у Каторжино немецко-румынских дивизий.

— Даже по прямой в ширину пятьдесят километров, — сказал Яков Иванович, подчеркнув мундштуком на карте линию, пересекающую железную дорогу Одесса — Вознесенск. — Широкое поле, есть где разгуляться моим морякам. Двадцать километров для неукомплектованного полка. Вон какой простор! — он махнул рукой, описав в воздухе большую дугу. — Решил держать эту ширь ротными районами обороны, заняв все высоты и перерезав дороги. При себе имею сильный резерв — роту краснофлотцев и огневую мощь — полковую батарею, а теперь еще и танки — совсем хорошо…

Я обратил внимание на то, что прочерченная Осиповым линия обороны отряда не доходит до Тилигульского лимана, обрывается километрах в десяти от него, у села Александровки, и спросил, кто обороняет это десятикилометровое пространство.

— Пока только подвижной патруль — некого поставить; говорят, что туда должны притти завтра ополченцы, — ответил Яков Иванович.

Я посочувствовал:

— Да, участок широкий!

— Ничего, моряки любят и безбрежное море и широкое поле, — сказал он. — Раз надо, так надо, поворачиваться быстрее будем. Ну, давай свою карту.

Он сам нанес на мою карту все рубежи, на которых полку приказано держать оборону. Потом встал, сунул в рот пустой мундштук и посмотрел в бинокль вправо, где ровное поле пересекается четкой линией телеграфных столбов грейдерной дороги, идущей параллельно железной с Березовки на Одессу.

За телеграфными столбами на высотках изредка рвались снаряды. Видны были вспухавшие облачка дыма, но звуков разрыва степь не доносила до нас. Яков Иванович смотрел в ту сторону и молча грыз мундштук.

— Нет, не достанет он своими минометами с центра района на фланги, — сказал он сам себе в раздумьи. — Придется подбросить ему на правый фланг минроту.

Я посмотрел на карту и понял, что Яков Иванович беспокоится за свой первый батальон, занимавший рубеж протяжением в десяток километров. В полку это был единственный батальон полного состава.

— Да, туда бы стодвадцатимиллиметровые… — вздохнул я.

Осипов резко оборвал меня:

— Может быть, захочешь еще, чтобы за твоей спиной стояли крепостные орудия, а впереди батальоны, сидящие за бетоном, и чтобы командовать в телефонную трубку…

— А почему бы и не помечтать об этом завтрашнем… — сказал я.

— Не время мечтать! — опять резко оборвал меня Яков Иванович. — Услыхав свисток боцмана, мечту оставь в кубрике, а сам по трапу дуй наверх, подавай своему командиру смышленную голову и резвые руки.

Я напомнил ему то, что он говорил мне о мечте перед войной, когда мы сидели с ним однажды вечером в павильоне над портом и, смеясь, спросил:

— Значит, теперь, Яков Иванович, мечта ваша о Балтике осталась в кубрике?

— Эх ты. салоежник! — сказал он. — Вспомни гражданскую войну. Где балтийцы были? Везде были. Где опасно — там и балтийцы. Это не спроста! — и вдруг Яков Иванович заговорил совсем другим, доверчиво-дружеским тоном: — Знаешь, почему я мечтал вернуться на Балтику? Ну, как думаешь, почему?

— Возраст у вас, Яков Иванович, уже такой, когда человека тянет под родное небо.

— Эх ты, салоежник! — повторил он свое любимое словечко. — Ничего ты не понимаешь в душе балтийца. Для моряка небо родины везде родное, лишь бы звезды блестели!.. Признаюсь тебе, не думал я, что Одесса будет воевать, на Балтике ждал войну…

Яков Иванович сложил свою карту, сунул ее за борт кителя и в какой-то не ясной для меня связи с предыдущим сказал:

— Вот пишут: «Под давлением превосходящих сил противника», но хоть убей меня, не поверю, что противник сильнее нас. Нет силы, которая могла бы сломить нашу силу. Тут дело не в силе. Там, где отходят, есть, вероятно, какие-то другие причины.

Я засмеялся, показывая на свою карту, которую он только что вернул мне:

— А все же, Яков Иванович, вы вот тоже наметили следующие рубежи на случай отхода.

— Не путай, где боцман, где адмирал! Это — сущность маневренной обороны, — сказал он с досадой.

Получив задачу, я пошел к танкам, ожидавшим меня в садике у разъезда.

Мимо бесшумно продвинулся и остановился возле эшелона маневренный паровозик. Эта старенькая «овечка» была так замаскирована ветками и вела себя так осторожно, что казалось к эшелону подошел какой-то огромный зеленый куст. Из-за ветвистой зелени не видно было ни самого паровоза, ни дыма, ни пара, высовывалась только сивая голова старика-машиниста, с лицом, похожим на печеное яблоко, и двумя свисающими с него мочалами продымленных усов.

Я спросил машиниста:

— Ты что, дед, курсируешь тут на передовой? — и посоветовал ему: — Гони скорее свою «овечку» в Буялык.

— А вагоны с боеприпасами немцам оставить! — сказал старик и цыркнул сквозь зубы слюной.

— Смотри же, бой начнется — не вырвешься отсюда, — предупредил я.

— Мабудь такие щеглы, как ты, еще под столом ходили, когда я в гражданскую бронепоезда водил, — сказал он и, смерив меня сверкнувшим взглядом, чуть не весь высунулся из окошечка паровоза.

— У самого сын такой же вот щегол, только постарше — полковник. Где стыд, где совесть у вас? Вон эшелон битых танков стоит! Мы в гражданскую чуть не голыми руками воевали, а тут какую технику растеряли!

Старик был разъярен. Он уже не высовывался из паровозного окошечка, а вываливался, только каким-то чудом удерживаясь навесу. Я ждал, пока обидевшийся на меня машинист облегчит свою душу, но поток брани все лился на мою голову. И вдруг позади раздался громкий, спокойный и, как мне показалось, чуть насмешливый голос неожиданно появившегося Осипова:

— Правильно, дед, костишь, правильно! Целиком и полностью присоединяюсь к твоей резолюции — щеглы!

Это сразу сбило пыл со старика.

— Конечно — щеглы! — сказал он, остыв так же внезапно, как и вскипел. — А то что, может, скажешь — орлы?

Чья-то голая по локоть рука подала машинисту из невидимой за зеленью будки паровоза большую, с набором, дымящую люльку. Он энергично воткнул ее в рот. Рядом с его сивой головой появилась девичья головка в темном платочке, завязанном над лбом двумя торчащими ушками. Девушка весело подмигнула нам, и ее красивое, пышущее здоровьем и жаром паровозной топки лицо исчезло в облаке табачного дыма, выпущенного стариком, только улыбка как будто осталась и перебежала на лицо старика. Сцепщик замахал машинисту, и тот скомандовал:

— Настя! Задний!

Я спросил машиниста, где он видел эшелоны с танками.

— Были танки, а теперь битые горшки, — сказал он и снова цыркнув сквозь зубы, кивнул в северную сторону разъезда. — Продержитесь часа два — мы с дочкой и снаряды и танки утянем, — пообещал он.

Я побежал разыскивать этот эшелон. Меня ожидала там такая же счастливая встреча, как и в прошлый раз на станции Раздельной. Танкист, при моем появлении скатившийся с башни БТ-7 на платформу и спрыгнувший с нее прямо ко мне в объятия, оказался старшиной Климовым, которого у меня вместе с двумя машинами отобрал генерал на перекрестке дорог.

— Разбита коробка передачи и стартер, а все остальное, хотя и горевшее, но цело, — отрапортовал он. — А вот мой спаситель.

Вдоль эшелона к нам бежал старшина Быковец.

Климов, видимо, все еще был взволнован тем, что он пережил в бою, и спешил рассказать, как Быковец, У которого сгорел главный фрикцион и был разбит ленивец, прикрывал его горящую машину, пока у самого полпушки не стало, а потом взял на буксир и дотащил до станции.

Я сказал им, что будет сделано все возможное для спасения эшелона, но посоветовал не зевать и, если немцы прорвутся к полустанку, поджечь машины, а самим отходить с моряками.

— Нехай прорываются — у нас восемь действующих пушек, — сказал Быковец, показывая на платформы с искалеченными танками, стоявшие между двумя составами крытых товарных вагонов.

Все танковые пушки были повернуты стволами в одну сторону — к правому составу. Прежде чем я догадался, в чем дело, Быковец сильным рывком открыл дверь крытого вагона, в которую был направлен ствол пушки климовского танка. Вторая противоположная дверь вагона была уже открыта, и я, как картину в рамке, увидел молочно-желтое под солнцем жнивье, бурую степь и далеко синевший изгиб железнодорожной насыпи, из-за которой мы ждали противника.

— Вот наш сектор обстрела — 30 градусов вперед направо и столько же вперед налево для каждой действующей пушки, — заявил Быковец, показывая на второй состав порожняка, стоявший слева.

— Бронепоезд в засаде! — торжествует Климов. Пусть только покажутся, сейчас же начнем молотить, а они и знать не будут, кто их молотит. Лучшей маскировочки не придумаешь. Не вагоны, а амбразуры!

Я представил себе, как в открывшихся вдруг дверях восьми порожних вагонов мелькают огни орудийных выстрелов, и восхищенный находчивостью своих боевых друзей побежал к Осипову сообщить ему, что с разъезда моряков будут поддерживать восемь танковых пушек.

Осипов был за разъездом, в степи, на командном пункте одного из своих батальонов.

Черная форма, жадно впитывающая солнце, резко вырисовывала моряков, стоявших на светлом, выгоревшем жнивье. То, что называлось тут командным пунктом, представляло собой наспех вырытый окопчик, в котором могли поместиться лежа три человека, не считая телефониста, сидевшего с аппаратом в углу, в небольшом углублении.

Яков Иванович посматривал на черневшие впереди метрах в ста окопчики краснофлотцев.

— Жидковаты ваши укрепления, Жук, сказал он комбату, коренастому моряку с грудью колоколом и сильно загнутым вперед подбородком.

Комбат, погруженный в задумчивость, просиял, как будто его похвалили.

— Моряки китайских стен никогда не строили — сами стена!

Стоявший тут же высокий сухощавый моряк с нашивками старшего политрука засмеялся:

— Значит, и нечего стене за стеной стоять.

Осипов обернулся к нему. Выражение лица у него стало каменным.

— Товарищ комиссар, прошу вас зачеркнуть свою приписку. А от вас, Жук, чтобы больше подобного бахвальства я не слышал. — Он показал на черневшие в жнивье спины моряков и властно повысил голос: — Что это — гнезда черногузов или дельфины греются на солнце?.. Тоже развели тут антимонию, салоежники, в телячий восторг пришли от того, что краснофлотцы зады свои показывают солнцу. Поднять аврал на этой палубе! Зарыться в землю! Убрать зады! — командует он и, переходя на более мягкий тон, но с тем же каменно-спокойным выражением лица предупреждает: — Смотрите, вникайте, а не то попрошу у командующего рядовых пехотинцев и поставлю к вам инструкторами, пусть покажут морякам, как строить фортификацию.

Комбат бежит вперед, кричит: «Углубить окопы» телефонист, надрываясь, передает это же приказание командирам рот. В окопчиках вправо и влево приходят в движение черные спины, бескозырки, мелькают лопатки, выбрасываемая вперед земля.

А ведь верно, чорт возьми, замечание справедливое, товарищ полковник, — говорит старший политрук. — Пришел, гляжу — везде земля чернеет. Ну, думаю, значит, все хорошо — окопались, а оказывается, что нет, не все хорошо… Эх, Володя, — говорит он сам о себе, потереться бы тебе месяц-другой в пехоте, и тогда бы комиссаром, а то видишь, что получается.

Только потом я узнал, что это был комиссар полка Митраков. Осипов примирительно сказал ему:

— Такие штучки в гражданскую войну дорого обходились морякам.

По гребню, где первая рота батальона держала столовую дорогу с Березовки на Одессу, стали густо рваться мины и снаряды. А левее, в оврагах, не видно было ни одного разрыва.

— Похоже, что немцы пойдут в атаку по дороге. А мы ждали их по оврагам. Да, недомозговали! — уже на бегу говорил Яков Иванович, уточняя мне задачу.

Я спешил к своим танкам, а он — на батарею, стоящую там же в посадке. Телефон свой он уже приказал перенести туда.

— Это — мой главный калибр, — сказал Яков Иванович.

На огневые позиции я вел свою колонну вдоль железнодорожной насыпи. На северо-западе степь чуть приподнималась, и ползущие в сторону Одессы немецкие танки были нам хорошо видны. Немцы действительно шли столбовой дорогой.

По примеру старика-машиниста мои экипажи не пожалели зелени на маскировку. Наши танки приняли вид кустов, немецкий разведчик, пролетавший низко над железной дорогой, не обратил на нас внимания. Он развернулся над нами и полетел вдоль линии окопов.

Из-под вагонов нам сигналят шлемами Климов и Быковец, что-то кричат. Я отвечаю им сигналом «противник справа» и, надрывая горло, кричу, что будем держаться, пока их эшелон не увезут.

«Понятно. Понятно», — сигналят они мне в ответ.

Прикрывшись насыпью, мы встали на огневую позицию возле окопов моряков.

Сюда, на левую сторону железной дороги перекочевал со своим командным пунктом и майор Жук. Телефонист с аппаратом укрылся под насыпью, а комбат взобрался на башню моего пышно замаскированного танка.

— Теперь я как на мостике, — сказал он, довольный, что перед ним как на ладони вся ровная линия окопчиков батальона от наших танков, стоявших на левом фланге, до батальонных орудий и минометов, переброшенных на правый фланг, за столбовую дорогу.

Когда огонь всей нашей обороны, включая танки Климова, заставил взводные колонны пехоты противника рассыпаться серыми козявками по жнивью и эти козявки покатились назад, меня кто-то сильно затряс за плечо, отрывая от прицела. Я оглядываюсь и вижу встревоженно-недоумевающее лицо майора Жука.

— Смотри, пехота бежит назад. Это и есть атака? — спрашивает он, загораживая своими широкими плечами весь люк моей башни.

— Атака, — машинально отвечаю я.

— А где ж бой?

— Еще будет, видите танки идут.

— Сейчас поднимутся догонять.

Теперь уж я недоумеваю, спрашиваю:

— Кто?

— Мои краснофлотцы.

Микита, возмущенный, что в самый напряженный момент мне пришлось оторваться от прицела, бросает на меня и вверх свирепые взгляды.

Теперь в моем поде зрения одни немецкие танки.

— А-а-а… — врываются в башню человеческие голоса. — На мгновение крик прерывается, возобновляется снова чуть дальше.

— Чорт возьми, один взвод поднялся в атаку! — крикнул Жук.

«Неужели в самом деле — пошли в атаку? Да что они, с ума сошли?» — подумал я. Немецкие танки приближались, но я не выдержал и выглянул из башни. Комбата уже не было на танке. Он под насыпью гремел в телефонную трубку:

— Задержать! Остановить! Назад!

По ту сторону насыпи сверкали солнечные огоньки, игравшие на выставленных вперед штыках, голубели воротники фланелек и мелькали ласточкины хвосты бескозырок краснофлотцев, бежавших дружной гурьбой. Кругом ни одного звука. Все как будто замерло в удивлении. Я понял безумное намерение командира контратакующего взвода. Он решил преследовать повернувшую назад пехоту противника по свободному пространству между немецкими танками и насыпью железной Дороги.

— Вот сумасшедшие! — выругался я.

Вновь прильнув к прицелу, я увидел, что немецкие танки уже свернули в нашу сторону и идут наперерез контратакующему взводу краснофлотцев.

Это ломало все планы нашей обороны. Мы рассчитывали захлестнуть немцев в огневом мешке на столбовой дороге: противотанковые орудия справа, полковая батарея и танки на платформах — из глубины, а наши танки — слева. Теперь же, свернув к железной дороге, противник вышел из мешка. Все немецкие танки, а их было до двадцати, пошли на нас. Одни шли справа от насыпи, прикрываясь ею, другие перебрались через насыпь и обходили слева. Мы потеряли все преимущества своей позиции. Выручили меткий огонь полковой батареи и орудия танкового эшелона, повернувшие свои стволы вдоль железной дороги. Два немецких танка запылали у железнодорожной насыпи, остальные скрылись из виду.

Теперь надо было спасать этот сумасшедший взвод. Он куда-то исчез. Я послал вдогон за ними две машины.

— Ну, танкист, где же бой? — опять спрашивает меня комбат, нетерпеливо поглядывая с башни. — Если не считать контратаку этого взвода, у меня нет впечатления боя, — жалуется он. — Чистое поле, ни одного человека в движении, только техника действует.

Осипов вызывает его к телефону. Я слышу, как комбат кричит в трубку:

— Бой? Никакого боя у меня не было, товарищ полковник. Танки стреляли, да один взвод… Честное слово, товарищ полковник, трудно было удержаться, сам едва не сорвался. Как упустить такой момент, ведь за полтора километра повернулись к нам кормой! Весь батальон мог сорваться без команды… Слушаюсь, товарищ полковник.

Майор Жук возвращается к моему танку и говорит смущенно:

— Командира взвода требует к себе.

Он опять взбирается на башню и смотрит в бинокль. Мы с Микитой поглядываем и в сторону противника и назад, на разъезд, где все еще стоит эшелон с подбитыми танками, которые надо во что бы то ни стало вывезти.

— Товарищ командир, а у морского полковника тактика-то другая, — говорит Микита и спрашивает: — Правильно то, чи ни, шо мы по танкам не били, пока их пехоту не повернули назад?

«А ведь верно!» — думаю я, вспоминая, что по переданной Осиповым команде мы на пределе прицельной дальности вели огонь осколочными гранатами по пехоте и что Осипов приказал сосредоточить огонь по танкам только тогда, когда они подошли на дальность действительного огня. Конечно, дело тут не в новой тактике, и я знал, что самое главное отсечь пехоту противника, но выдержки вот нехватило: танки страшнее, и невольно прежде всего бьешь по ним, хотя для стрельбы по танкам дистанция еще слишком велика.

— Правильно, — отвечаю я Миките, смущенный его неожиданным вопросом, и ловлю себя на том, что один этот факт, подмеченный Микитой, говорит мне об Осипове больше, чем все мое довоенное знакомство с ним.

Машины, посланные за бросившимся вперед взводом, появляются из-за поворота железнодорожной насыпи, преследуемые артиллерийским огнем противника. На обеих машинах стоят и сидят моряки, но еще больше их лежит. Среди матросских фланелек сереют немецкие мундиры.

— Пленных везут! — кричит Заогородний.

— А мертвых не бачишь? — мрачно спрашивает Микита.

Первый соскакивает с танков молодой очень высокий командир — моряк с нашивками лейтенанта. Лицо его горит от возбуждения. Он лихо подбегает к комбату и, выпаливая слова, докладывает, что захвачены пленные. Комбат не слушает его, молча смотрит на танки, с которых краснофлотцы снимают своих убитых товарищей. Лейтенант замолкает на полуслове, мнется, оглядывается и вдруг в какой-то отчаянной решимости, показывая на пленных, испуганно жмущихся друг к другу, весело говорит:

— А все-таки догнали, товарищ майор!

Комбат, наконец, поворачивается к нему.

— Почему самовольно подняли взвод? — спрашивает он.

— Товарищ майор, не поднимал, изнутри толкнуло, — оправдывается лейтенант. — Лежим, настроение кипит, ждем, вот-вот в штыки, и вдруг видим, противник уже машет нам пятками. Ну, тут кто-то не удержался, крикнул, — «Товарищи, они же уйдут — не догонишь». Все вскочили. Хочу скомандовать «назад», а язык не поворачивается, присох… Понимаете, товарищ майор, всех несет вперед и меня несет…

— Понимаю, товарищ лейтенант. Но на то у нас и капитан на мостике, чтобы командовать… Видите, сколько жизней погибло из-за вас, — говорит комбат.

Он опять смотрит на тела погибших моряков. Они уже сняты с танков и сложены в ряд на земле.

— Наткнулись на засевших в яме немцев. Четверо сдались, остальных уничтожили. А потом немецкие танки отходили и обстреляли нас, едва ушли канавой и трубой за насыпь, — говорит лейтенант резко изменившимся, глухим голосом.

— Объяснять будете полковнику… Отправляйтесь к нему, — приказывает комбат.

Я все поглядываю на разъезд. Теперь меня интересует только эшелон с танками — удастся ли его вытащить отсюда, дотянуть до Одессы. И вот, наконец, вижу, что эшелон медленно уползает на юг. Радостным голосом говорю комбату:

— Ну, главное сделано. Танки в наших руках.

— Кому что, а боцману дудка, — сердито отвечает майор Жук.

К нам прибежал связной от командира полка. Осипов вызывал меня к себе.

— Справа в нашем тылу немцы, — говорит он, идя ко мне навстречу с картой в руке. — Вот смотри, село Черногорка. Бросаю туда роту. Сади на танки, лети в Черногорку, оседлай большак. Продержитесь хотя бы три часа, пока я выведу полк на рубеж Сербка — Свобода. Только три часа прошу, и я успею закрыть немцам дорогу на город. Все. Рота идет. Сади, лети!

Десант моряков рассаживается на танках. Механики заправляют машины маслом, кто подтягивает гусеницу, кто «запаивает» мылом потекший бачок. Мимо нашей посадки бегут взводные колонны моряков. Осипов уводит полк из-под удара, который немцы готовят ему в тыл. Яков Иванович стоит на железнодорожной насыпи рядом со своим комиссаром Митраковым. Я вижу их сквозь листву. У их ног, между насыпью и посадкой, россыпью текут колонны. Уже трудно определить, где колонна начинается, где она кончается. Обливаясь потом под немилосердно палящим солнцем, моряки на бегу стягивают с себя через головы фланельки. За три часа полк должен пробежать двадцать километров. Я с тревогой смотрю на моряков, сумеют ли они опередить опять прорвавшегося где-то противника и занять подготовленный рубеж раньше его. От этого зависит завтрашний день Одессы.

— Товарищ полковник, а что, разве немцы невидимые? — кричит кто-то из краснофлотцев, замедляя бег.

— Еще увидите — покажу, — отвечает Осипов.

Другой приостанавливается, кричит:

— Товарищ полковник, не в ту сторону атакуем.

— Все в порядке, товарищ. Десять узлов по заданному курсу и поворот для атаки. Не задерживайтесь, а то опоздаем.

Доносится еще чей-то голос:

— Товарищ полковник, от своей тени убегаем? Никак оторваться не можем.

— Не убегаем, а переносим тень на другой рубеж, — отвечает Осипов.

— Понятно, товарищ полковник.

Механики уже завели моторы. Мы вырываемся из посадки и, маневрируя между копнами, спешим напрямик по полю к Черногорке. По пересекаемой нами дороге в облаке пыли несется полуторка с кухней на прицепе. На этом хозяйственном агрегате, кажется, больше краснофлотцев, чем на шести наших танках. Не поймешь, как они держатся — и на котле кухни, и на верху кабинки, и на крыльях, и на капоте машины, точно это не люди, а одни фланельки, бескозырки, клеши прилипли, сдутые откуда-то ветром.

* * *

Вот она большая грейдерная дорога, идущая из Вознесенска через Березовку на Одессу. Телеграфные столбы, просторные, глубокие кюветы, а вокруг голая степь, жнивье, копны пшеницы. Поворачиваем машины на 90 градусов и развернутым строем подымаемся на гребень, за которым село Черногорка.

Первая часть задачи выполнена. Дорога на город перекрыта. Теперь только бы удержаться до подхода полка.

На моем танке — командир того взвода моряков, который бросился в контратаку, лейтенант Жариков. Неимоверно подвижный, он не находит себе места на облепленной людьми машине — перебирается с башни на корму, цепляясь за башню и ствол орудия, лезет зачем-то вперед, проталкивается назад.

— Ну как, надраил полковник? — спрашиваю его.

— И не говорите! Как медяшку, — вздыхает он.

Из-за гребня навстречу нам выскакивают вражеские мотоциклисты, за ними сейчас же появляется броневик. Наши десантники спрыгивают с танков, рассыпаются в цепь.

Я даю ракету «огонь», и через минуту мы на гребне. Сбитые с гребня мотоциклисты и броневики уходят балкой в Черногорку. С противоположной стороны в село вливаются колонны танков и автомашин.

Частый пушечный огонь заставил меня отвести свои танки обратно на гребень.

Экипажи маскируют машины под копны снопами пшеницы. Две машины посылаю вправо, две — влево. Маневрируя по лощине, они время от времени выходят на гребень и ведут по селу огонь. Краснофлотцы, залегшие на гребне в цепь группками по двое, по трое, окапываются, но больше для вида, громко перекликаются, суетятся, подымаются во весь рост, замечая какое-нибудь движение в селе, постреливают из автоматов, хотя до села полтора километра, а когда наши танки начинают бить из пушек, автоматная стрельба вспыхивает по всему гребню.

Я стою на башне, выглядываю из снопов пшеницы, как из гнезда, посматриваю на часы. Уже второй час мы удерживаем дорогу на Одессу. Надо продержаться еще часа два, а немцы, это уже по всему видно, готовятся к атаке.

По дороге со станции Сербка в нашу сторону движется что-то темное в солнечном облаке пыли. Я узнаю полуторку с кухней на прицепе — ту, что мы обогнали в пути. Машина останавливается в лощине. К нам гурьбой бегут моряки. Впереди мой одесский приятель, политрук Катков. Мы вместе с ним посещали лекции в доме партийного просвещения, вместе встречали последний первомай на берегу моря, в Люстдорфе, где стояла его батарея. Последний раз я видел его в Одессе несколько дней назад у ворот морского порта. Я ожидал пропуска, когда он выскочил из подъехавшей к порту полуторки с моряками и, кинувшись ко мне, закричал:

— Помнишь: берег, рыбачьи лодки, уха из живой скумбрии, сухой мускат «осхи»! Как далеко сейчас это чудное мгновение!

Катков был тогда крайне удивлен, что я работаю на заводе, занимаюсь ремонтом танков.

— Не знаю, как ты, — говорил он, — а я не могу сидеть и ждать. Я так и написал в рапорте, когда начался набор добровольцев в морской полк. Капитан поежился, но отпустил. У нас в дивизионе много объявилось добровольцев. Я сам подобрал себе взвод. Погляди, что за орлы! — он показал на машину. — Готовимся к плаванию. Сейчас вот пулеметы получили. Говорят, что сняты с Тираспольского укрепрайона. Думаю, что у нас-то их никто не снимет.

Выпалив все это залпом, он заторопился, так как часовой уже открыл ворота.

— Ну, до свидания, дружок, еще увидимся, поговорим.

Из кабины тронувшейся машины он прокричал мне:

— Учились, трудились, мечтали, а теперь все вверх тормашками пошло.

Он как будто радовался тому, что так случилось. Увидев Осипова, вышедшего из здания управления порта, Катков мгновенно скрылся в кабине и помахал мне из нее кончиками пальцев.

— Все-таки с нами? — кричит он теперь, подбегая ко мне. — Взыграло ретивое — не выдержал?

— Ну что, где полк? — спрашиваю я, здороваясь.

— По сухопутью своей тягой дует вдоль железной Дороги. А я, как видишь, механизировал взвод. Полковник прислал на помощь. Приказал держаться до приказа… Вот уж кого не ожидал встретить! Эх, по такому случаю распить бы сейчас бутылочку нашего любимого «пиногри», помнишь, как бывало в подвальчике на Дерибасовской? Но ничего, вспомним еще с тобой чудные мгновения, поговорим о прошлом и будущем! — Катков в восторге трясет меня за плечи и тут же по своему обыкновению начинает подначку: — А ты что, голенький к нам явился? Где ж твои инструменты? Нет, брат, пушка у борта не та — калибр маловат, — издевается он над моим дамским браунингом. — У нас каждый участвует в оркестре со своим инструментом. Вон погляди на моих орлов!

Он подзывает своих моряков. Я смотрю на обступивших уже нас краснофлотцев и действительно начинаю чувствовать себя среди них, в своем танкистском комбинезоне, «голеньким». Поверх синих фланелек моряки по нескольку раз опоясаны пулеметными лентами, все обвешаны патронташами, гранатами, автоматными дисками. Диву даешься, как они только ходят под тяжестью всего этого вооружения.

— Что тут такое? — спрашивает кто-то из-за спины Каткова.

— Да вот, читаю сухопутнику устав корабельной службы — без оружия явился, — объясняет Катков.

— Не принимать!

Катков подначивает:

— А он еще автомат просит.

Раздаются голоса:

— Не выйдет!

— Отослать назад, доложить полковнику!

— Тоже нашелся!

Под комбинезоном моих командирских знаков различия не видно, и поэтому меня не удивляет, что краснофлотцы не стесняются в выражениях.

— Вот видишь, как у нас встречают голеньких! — подмигивая мне, говорит Катков.

Я показываю на свои замаскированные под копны танки, отшучиваясь, спрашиваю:

— А разве эти станки с полным набором инструментов у моряков не идут в счет?

Мгновенно поднимается буря восторгов. Краснофлотцы кричат: «Ура!» «Качать танкистов!»

Катков, конечно знал, что я тут с танками, и решил разыграть меня, так сказать, в порядке краснофлотской самодеятельности.

Мы сидим под кормой танка-копны. Катков интересуется нашими планами. Я предлагаю ожидать атаки немцев, отражать ее с места. К нам подходят три краснофлотца из резерва. Посредине идет моряк богатырского сложения и роста. На спине его висит баян, а на шее — ручной пулемет, от перевеса ложи задирающийся стволом к лицу. По бокам его, с автоматами на шее, идут тоже немаленькие краснофлотцы, похожие друг на друга, как близнецы.

— Ох, чувствую я, что сегодня дело у нас будет с музыкой! — говорит мне на ухо Катков и кричит: — Кирюша! Как твое мнение, атакнем?

Оба близнеца. вопросительно поглядывают на гиганта.

Кирюша помалкивает, играет пальцами на стволе пулемета, как на клавишах, легонько отталкивая его от лица. Наконец, говорит:

— Атакнем, товарищ политрук!

— Атакнем! Атакнем! — дружно поддержали сопровождавшие его.

Меня испугали возгласы одобрения моряков, которые вновь гурьбой обступили нас:

— Правильно! А то опять уйдут, как на полустанке.

— Поднять авральчик, пока они там еще не разобрались!

— Чего ждать? Атакнем!

С досадой на Каткова я подумал: «Раззадорил, теперь опять сорвутся», — и, потянув его за рукав, зашептал:

— Брось подначивать, видишь, уже атаковать собираются!

— Ну, что ж! Давай выбьем немцев из села, — предложил он.

— Правильно! Опередим их, — поддержал Жариков.

Шесть наших легких танков и около сотни моряков — это было все, что закрывало дорогу на город, пока полк двигался на новый рубеж. Поэтому, когда заговорили об атаке, первой моей мыслью было не допустить ее, но я тут же почувствовал, что если буду против атаки, меня просто сочтут трусом и я навсегда потеряю доверие у моряков, которые только что восторженно приветствовали меня как танкиста. Сначала я подумал: «Вот если бы здесь был Осипов!» Но Осипова не было, и я смалодушничал. А потом меня самого заразил этот порыв моряков: атаковать, выбить противника из села! Но все-таки я не совсем потерял голову. Катков предлагал, не мудрствуя лукаво, атаковать село прямо с гребня, то-есть бежать на виду у противника полтора километра. Это было уж явное безумие: ни один не добежал бы до села. Мне удалось уговорить моряков атаковать село балкой, для чего надо было взять километра два-три вправо. Чтобы не оставлять дорогу на город совершенно открытой, решили взять в атаку только четыре танка и два взвода краснофлотцев.

— Долой фланельки! — крикнул Катков. — Пойдем в тельняшках!

— Вот это правильно!

— Пусть немцы видят матросскую грудь!

И спустя минуту на поле среди копен выросли темные кучки сложенных по отделениям фланелек.

Мы торопились, чтобы немцы нас не опередили атакой. Но на полпути к Черногорке я услышал гул минометных разрывов, доносившийся к нам в балку с гребня, где осталась в обороне часть роты моряков. Потом в той же стороне начали стрелять танковые пушки. По звуку можно было определить, что стреляют немецкие пушки, и я понял: «опередили — уже пошли в атаку». Сердце упало, казалось, что все погибло и погибло по нашей вине: пока мы выйдем из этой балки немцы раздавят жиденький заслон, оставленный на гребне, и хлынут к Одессе незащищенной дорогой. Мелькнула мысль, что надо вернуться назад, но тут же погасла, так как краснофлотцы, соскочив с танков и развернувшись в цепь, уже сорвались в бег. Огромными скачками обгонял мой танк Кирюша с баяном и ручным пулеметом. За ним мчались два его дружка близнеца. Катков, стоявший на моей машине у башни, уже соскочил на землю и потерялся среди моряков.

«Нет, повертывать уже поздно, одно спасение — вперед, вперед, скорее, скорее!» — думал я, и меня била дрожь нетерпения.

Балка укрывала нас от противника, но и нам не было видно его до самого последнего момента, когда, вынырнув из оврага, мы внезапно оказались на окраине села. В садах, в сизом дыму беспрестанно мигали огоньки. От села в гору в противоположном нашему направлении поднимались две цепи немецких солдат, а впереди них шли танки, уже подходившие к гребню.

Еще раньше, чем я увидел боевой порядок противника, краснофлотцы Каткова повернули круто влево и вскарабкались на откос. Я услышал длинные очереди пулемета. Выше нас, на бугре, широко расставив ноги, стоял тот же Кирюша и бил из пулемета с руки. С криком «ура» краснофлотцы гурьбой понеслись по полю.

Мы оказались в тылу наступающих немцев. Левое крыло их задней цепи было сразу смято краснофлотцами. Левый фланг передней цепи, заметив позади себя моряков, пришел в замешательство. Два наших танка, влетев в соседний сад, чтобы занять огневую позицию, стали давить стрелявшую оттуда батарею минометов, а я, прикрывшись с кормы домиком, раздумывал в сомнении: то ли ударить по цепям немецкой пехоты, то ли предоставить краснофлотцам добивать их, а самим с места вести огонь по танкам. Микита убеждает меня «с ветерком, одним заходом прогладить немецкую пехоту, а вторым ахнуть по танкам». Но немецких танков было десятка два, и я боялся, что в поле они сразу уничтожат наши машины. Драгоценные секунды таяли, а я все не знал, на что решиться.

Но вот немецкие танки, идущие к нам кормой, подходят к гребню. «В чем дело? — думаю. — Почему наша оборона молчит, только ручные пулеметы на флангах заливаются? Почему оставшиеся на гребне танки не бьют по немцам, пока они еще на подходе? Зачем они подпускают эту лавину так близко?» Я не мог этого понять, а потом меня током пронзила черная мысль, — «Немцы в мертвом пространстве, недосягаемом для огня обороны, сейчас они выйдут из ложбинки, навалятся всей лавиной на оборону, она не успеет сделать ни одного выстрела, как будет раздавлена, и немцы свободно пойдут дальше в наш тыл прямой дорогой на Одессу».

Теперь для меня нет уже выбора. Я командую: «Огонь по танкам!» и, ныряя в башню, беру на перекрестие прицела левофланговый немецкий танк. Бьют пушки двух моих машин, к ним справа, из садов села присоединяют свои голоса два других оторвавшихся от нас танка.

Четыре машины ведут предельно частый огонь, но Дистанция слишком велика для прицельной стрельбы по движущимся целям — больше километра, — и только один немецкий танк останавливается подбитый. Немцы уходят из сферы нашего действительного огня.

Догонять их было поздно — еще несколько десятков секунд, и они сомнут оборону, перевалят через гребень — да и нельзя догонять, так как это значило оставить без прикрытия взвод Каткова. Передняя немецкая цепь, уже далеко поднявшаяся в гору, повернулась в нашу сторону, залегла и открыла огонь по морякам. Ясно, что через несколько минут все краснофлотцы Каткова будут перебиты, если только они сами не залягут. Но нет, моряки по прежнему бегут в полный рост широкими прыжками, обгоняя друг друга, как на кроссе.

Как будто со стороны врывается в голову мысль «спасать!» и эта мысль заполняет всего меня. Ни о чем больше не думая, я одну за другой даю красные ракеты — сигнал атаки для наших четырех танков. Две мои машины с воем, преодолевая подъем, несутся к левому флангу залегших на косогоре немцев, а две другие машины к правому флангу. За бортом промелькнули развевающиеся ленточки бескозырок, и краснофлотцы остались позади нас. Мы с хода открываем огонь из пушек и пулеметов. Немцы заметались. Побежали куда-то вправо. «Чорт с ними, раз мечутся, значит, они уже не опасны для краснофлотцев», — подумал я. Теперь можно было заняться немецкими танками. Они уже вышли на гребень и так заманчиво, так отчетливо вырисовывались темными силуэтами на голубом небесном фоне.

Я наметил один ближайший ко мне танк и остановил машину для выстрела, как вдруг на корме этого танка вырос куст пламени и сейчас же за ним второй такой же куст. «Что такое? — в смятении думаю я. Почему этот танк продолжает двигаться, а не останавливается, как положено подбитой машине?»

Кусты пламени вырастали то на одном, то на другом танке.

«Бутылки!» — радостно ворвалось в сознание, когда возле второго пойманного в прицел танка я увидел выскочившего из-за копны моряка. В тот же миг, как будто издалека, сквозь бурю донесся голос Микиты, кричащего над моим ухом:

— Керосином отбиваются!

Моряк подбежал к танку, уже переваливавшему за гребень, два раза подряд взмахнул он рукой, и у этого танка сбоку башни взвилось пламя. Я отвернул пушку еще правее, поймал в прицел третий танк, но и тут меня кто-то из моряков опередил.

Вот он вскакивает на корму немецкого танка и взмахивает рукой. Над машиной, между башней и моряком, поднимается огонь. Я ясно вижу моряка. Он стоит на корме машины, широко расставив ноги, как на палубе корабля во время шторма. Вот он сквозь пламя прыгает вперед, наваливается на крышку башенного люка, потом встает на башню одним коленом, очевидно, чтобы не дать выскочить сидящим в ней, и вторично взмахивает рукой. Пламя бьет из-под его ног, и на мгновение он исчезает в огне вместе с танком. А потом я опять вижу его на башне, откинувшегося торсом назад и рукой, согнутой в локте, прикрывающего лицо от огня, вижу взвитые вверх током горячего воздуха ленточки его бескозырки. В мою башню как будто пахнуло оттуда жаром. Мне стало нестерпимо душно, и я высунулся из люка.

Горящий танк, крутнувшись вправо и влево, останавливается. Я ищу глазами моряка. На корме танка его уже нет. Какой-то черный клубок катится с горы, все быстрее и быстрее, прямо на нас. И вдруг этот клубок, точно зацепившись за что-то, задерживается на скате, и из него вырастает фигура человека.

— Это он, тот моряк! — кричу я и трясу от радости Микиту.

Вскочивший на ноги моряк стоит на скате горы, согнувшись, и как будто что-то рассматривает на земле. Потом уже я догадался, что это он хватал горстями землю и забрасывал ею еще горящие снизу брюки. Тех темных машин, что минуту назад четко вырисовывались на горе, уже не видно. Слева немецкие танки уходят по балке в степь, за село, а весь правый фланг их боевого порядка проглотила гора. На гребне ее среди копен в бело-серой пелене дыма пылают костры, деловито снуют краснофлотцы, кажется, что они заняты каким-то хозяйственным делом. Два наших танка, оставшиеся с командиром роты, бьют сверху по удирающим немцам.

Сквозь натужный вой наших машин, продолжающих преодолевать подъем, и свист проносящихся над головой снарядов слышу голос кричащего над ухом Микиты:

— Вот, где люди! Голый человек с керосинкой в руках против брони!

Впереди то правее, то левее вспухают облака пыли от втыкающихся в косогор снарядов. Потрясенный происшедшим на наших глазах, я хотя и понимаю, что это немецкая артиллерия стреляет откуда-то сзади, но никак не реагирую на ее огонь, и меня удивляет, чего это Микита вдруг ругает механика, за то, что тот не маневрирует.

Из этого оцепенения меня вывела мысль о том, что моряки Каткова остались далеко позади. Я дал команду, — «Все кругом», и танки, развернувшись, помчались вниз.

Навстречу нам поднимались четверо краснофлотцев. Они шли в ряд, а за ними группками поднимались в гору остальные. Моряки шли медленно, с презрительным безразличием к разрывам снарядов, которые дыбом подымали гребень и скат горы. Я издалека узнал Кирюшу и Каткова. Высокий Катков шел с гордо откинутой назад головой, а широкоплечий Кирюша растягивал серебристые меха баяна.

Микита свирепо закричал вниз механику:

— Стоп, чорт слепой! Глуши! Слушай святую музыку!

Когда мотор заглох, ударивший в уши мотив «Варяга» дрожью пробежал по телу. Много раз слышал я эту песню, но здесь, на поле боя после победной схватки, среди горящих немецких танков, под гул разрывов, она звучала совсем иначе, с небывало чудесной силой. Мелкими серебряными колокольчиками перезванивались звонкие аккорды баяна, а басовые переливались торжественно, глухо, как рокот моря. Сквозь грохот пальбы всех наших танков эта музыка доносилась в башню, в застаивающуюся в ней пороховую гарь, и казалось, что это не люди играют, а сама земля под нами и небо над нами. Пот заливал лицо, ослеплял, от раскаленной пушки дышало жаром, ноги скользили по гильзам, которые Микита не успевал убирать. И вдруг аккорды баяна, доносившиеся раньше издалека, как будто с эстакады Январки, раздались над самой головой.

Я взглянул вверх и увидел над люком башни моряков. Лицо Каткова было неузнаваемо в своем вдохновенном спокойствии. Неужели это тот самый всегда игриво-задористый Катков, который, как мне казалось, никогда в жизни ни над чем не задумывался?

— Спасибо, брат, — выручили! — сказал он.

Моряки сели на танки. Только несколько краснофлотцев были ранены. Каткова царапнуло осколком по спине, а у Кирюши пулевое ранение в мякоть руки, но это не мешает ему играть набаяне.

Мы повернули назад, укрылись за горой, и тут среди краснофлотцев, подбежавших к нам, я увидел одного с просмоленным лицом, без ресниц и бровей. Его черные суконные брюки-клеш сгорели снизу до самых колен, а выше, так же как и фланелька, были в рыжих полосах.

— Это вы с бутылкой на танк вскочили? — спросил я.

— Он! Он! Сашка наш! — закричали краснофлотцы.

— Очень жаль, испортили нам все дело. Целиться по танку мешали, — сказал я.

Должно быть, тон и выражение лица у меня были совсем не те, что у человека, который шутит, потому что просмоленный краснофлотец стал растерянно-смущенно оправдываться:

— Извините, товарищ командир, не знал. В горячке ничего не видел, только этот танк…

Жариков был ранен осколком в голову, «прическу испортили», как он сказал потом.

— Все живы? — закричал он, подбегая к нам, и сейчас же кинулся к Кирюше. — Ну, если все живы, не мучай мою душу — подметки стонут от нетерпения по «Яблочку». Жарь нам, браток, со всеми переборами эту чудесную симфонию из советского балета «Красный мак», — и, бесовски весело подмигнув мне, пригласил всех жестом следовать за собой.

Охотников плясать оказалось столько, что их не вмещало три круга. В среднем круге носился Катков, а ему Помогал, старательно выделывая ногами замысловатые фигуры пляски, знакомый уже нам Саша. Из-под его обгоревшего клеша, как бахрома, свисали рыжие клочья кальсон. Кажется, он уже давно забыл, что в горячке боя поджигал себя вместе с танком. Наслаждаясь ритмом пляски, он чуть шевелит голыми надбровными дугами и в ответ на шутки, которые сыплются по кругу, улыбается тихой, застенчивой милой улыбкой. Как-то не верится, что это он стоял на танке, черный, среди клубящегося огня, с вскинутой к лицу рукой, но таким он останется в моей памяти навсегда.

— Жарь, Саша! Сыпь, Саша, мельче! — подзадоривают краснофлотцы, — и вдруг в шуме голосов я услышал из-за спины восклицания, которые как ножом ударили по ушам:

— О! о! гут руссиш….

— Ай, гут, гут!

Позади нашего круга стояли кучкой несколько пленных фашистов. На них тоже обгорели и одежда и волосы, и они тоже улыбались, но так жалко и испуганно, что неприятно было смотреть на них, и я поспешил отвернуться.

* * *

Не прошло еще трех часов, в течение которых Осипов велел удерживать столбовую дорогу, как от него прибыл связной с приказом отойти к станции Сербка на занятый полком рубеж. На половине аккорда замолк баян, и плясуны, вытирая пот, забирались на танки. Подгоняемые сверху немецкой авиацией, мы за четверть часа домчались до станции Сербка. В штабе полка был только дежурный командир. Он объявил нам, что мы — резерв и должны расположиться на окраине села со стороны станции.

Расставив машины, мы с Катковым и Ванюшей Заогородним зашли в просторный дом одного колхозника. Нас встретил одуряющий запах борща и еще чего-то не менее соблазнительного. Для наших голодных желудков это было сверх всякого испытания. Хозяйка, словоохотливая старушка, не подозревала о наших мучениях, и нам с Катковым пришлось вести с ней долгий разговор, очень далекий от того, что занимало наши мысли. Ванюша не принимал никакого участия в этом не нужном для него разговоре. Он водил носом, шмыгал им, покачивал головой, пожимал плечами, поглядывал на хозяйку, а потом скрылся за дверью и появился вновь с полевым компасом в руке. Встав посреди комнаты, он положил компас на ладонь, посмотрел на него и подозвал к себе хозяйку.

— Видишь, мамаша, стрелку? — спросил он ее заговорщическим тоном.

— Вижу, сынок, — ой, як вона дрожит! — воскликнула хозяйка, посмотрев на стрелку.

— В том-то и дело, мамаша, что дрожит, — заявил Ванюша. — Куда я ни поверну этот тайный прибор, а стрелка показывает только вон туда.

Он кивает на открытые двери. За ними видна печь и лежащие на столе возле печи, исходящие паром белые буханки.

— Це ж вона кухню показуе? — несмело спрашивает старушка.

— Немного не точно, мамаша, высказались, — говорит Ванюша.

— А куда же?

— Если точнее взять прицел, а в дистанции удостовериться шагами, — широко шагая, как бы отмеривая расстояние, Ванюша идет в кухню, — то это будет печь! — круто поворачиваясь, торжественно объявляет он просеменившей за ним в кухню хозяйке.

Она еще не понимает, в чем дело, спрашивает:

— А шо ж це значит, сынок?

— А то значит, мамаша, — говорит Ванюша, — что этот ученый прибор безошибочно продемонстрировал свою неотразимую силу определять и показывать нам, где и что есть. А в данном, вполне конкретном случае он привлекает нашу бдительность к печи ввиду нахождения в ней борща с курицей и парного молока с кашей. Вот, когда мы не успеваем с утра поесть и с собой ничего не захватим, то этот прибор нас и выручает, показывая на хорошую хозяйку.

Старушка руками всплеснула:

— Ах ты, сынок милый мой! Чего ж ты срезу не казал, шо хлопцы поснидать хочут?

— О нет, мамаша, мы люди деликатные, сами просить не будем, тем более при командире, — Ванюша подморгнул в мою сторону, — а прибор — предмет несознательный, действует механически. Я пользуюсь им только для привлечения внимания хозяйки. А вы уж как хотите, что душа подсказывает, то и делайте.

Мы с Катковым захохотали, а хозяйка забегала, заохала — «як же то я сама не догадалась!» — и через несколько минут на столе были борщ с курицей, и каша с парным молоком, и баклага домашнего виноградного вина. К сожалению, пообедать нам не удалось. Только мы навалились на вкуснейший борщ, как где-то рядом часто забухали пушки.

Мы выскочили из дому, бросились к своим танкам. Пробегавший мимо лейтенант сообщил нам, что с северо-запада по оврагам незаметно подошла к станции пехота противника и сейчас идет бой за станцию.

Обогнув с юга забитую эшелонами станцию, мы помчались по ее западной стороне вдоль товарного состава. Тут я увидел майора Жука. Он стоял на тендере паровоза и, взмахивая рукой, громко командовал кому-то:

— Левый борт, огонь!

Из-за эшелона грянул пушечный залп. Жук увидел меня и прокричал с паровоза:

— Скорее, танкист, скорее вперед! Они уже бегут, помоги морякам догнать.

Мы помчались вперед, сопровождаемые залпами невидимой батареи, бившей с железнодорожных путей, но догнать противника нам не удалось. Он встретил нас организованным огнем артиллерии, и я поспешил отвести машины к станции.

Майор Жук еще стоял на тендере паровоза. Когда я подъехал к нему, он соскочил с тендера прямо на корму моего танка.

— Вот кстати получилось! — сказал он. — Бегу и вижу — знакомый эшелон с битыми танками. Вспоминаю, что пушки у них действующие, вскакиваю на эту дохлую «щуку», кричу «эй, вы, битые танкисты, слушай мою команду! Противник с левого борта». Понимаешь, как с крейсера! Очень кстати получилось! Немцы напоролись. Мы их прямо в упор встретили из восьми пушек.

Из-за паровоза выскочили Быковец и Климов.

— Не отстаем, товарищ командир! В одном направлении двигаемся, только вы своим ходом, а нас, калек, старик-машинист с дочкой тянут — смеются они, и мы второй раз за день здороваемся, пожимаем друг другу руки.

Всего несколько часов, как мы расстались с ними, в Мариново, а кажется, что это было несколько дней назад. Я оглядываюсь, вижу за разбитым товарным составом платформы с танками, так же как в Мариново, вытянувшиеся поперек путей стволы танковых пушек, так же как там, бесшумно двигающуюся по путям кудрявозеленую «овечку» и думаю: что такое, разве мы опять в Мариново? И вдруг у меня возникает такое чувство, что мы никуда не уходили, а все пережитое за последние часы происходило во сне. Должно быть, сказывалось и то, что я уже больше трех суток почти не смыкал глаз. Усталости особенной не ощущалось, но я вышел из танка в каком-то приглушенном состоянии. Бегал по станции, разыскивая начальника, чтобы попросить его поскорее вытянуть отсюда эшелон с танками, и мне казалось, что я уже много раз бегал тут и вот так же разыскивал начальника станции. Терялось ощущение времени, все выглядело каким-то застывшим, даже то, что двигалось. Начальник станции сказал мне, что полковник уже дал ему указание отправить танки в первую очередь.

В таком же состоянии приглушенности я вернулся к комбату, и мы отправились с ним к Осипову. Майор Жук все восхищался тем, как это у него удачно получилось с танковым эшелоном, повторял: «Понимаешь, как с крейсера!» А я все думал: «Как это у него получилось так, что немцы без выстрела подошли вплотную к станции — где же было боевое охранение?» Но спросить об этом мне что-то мешало — такое состояние часто бывает во сне.

Якова Ивановича мы нашли в садике на окраине села. Он стоял возле своей «эмки» под вишневым деревом, наполовину прикрытый ветвями, листва которых рассеяла по его лицу и кителю пятна тени. По тому, как он зло грыз пустой мундштук, перекатывая его резким движением губ из одного уголка рта в другой, я понял, что наше положение далеко не блестящее и что Яков Иванович усиленно ищет решения.

Комиссар полка Митраков сидел на подножке «эмки», уставившись в землю, и вертел в руках боцманский свисток.

Когда мы подошли, ни Осипов, ни Митраков не обратили на нас внимания. Яков Иванович, повернувшись к Митракову, сказал:

— Не вечером, а сейчас, иначе немцы раньше нас будут в Буялыке.

— А не кажется ли вам, Яков Иванович, что это — беспочвенная фантазия? — спросил Митраков.

— Насчет беспочвенности, может быть, и правильно — я родился и вырос на воде, а насчет фантазии упрека не принимаю. Тут у комиссара явная недоработка: без фантазии нет прогресса ни на море, ни на суше, — сказал Осипов, — видимо, еще что-то додумывая, так как он попрежнему не замечал нас, хотя смотрел в нашу сторону.

— Не узнаю вас, дорогой командир! — воскликнул Митраков.

Яков Иванович вышел из-под дерева вдруг повеселевший, хлопнул Митракова по плечу и скомандовал:

— Суши весла, скептик! Греби назад!

— Отставить — назад! — в тон ему ответил Митраков. — На минутку забудьте о земле и взгляните на этот небесный шатер, — не подымая головы, он показал большим пальцем вверх. — Вы увидите там не птиц небесных, а фашистских стервятников. Они не дадут нам днем и шагу сделать.

Осипов наклоняется к сидящему Митракову, обхватывает его руками за талию, приподымает и ставит на ноги рядом с собой, а потом, поворачиваясь к нам, говорит:

— Жук! Разгружаешь на станции липовую артиллерию!

— Липовую? Почему липовую? — недоумевает майор Жук.

— Потому что есть еще настоящая, — серьезно отвечает Осипов.

Я смутно догадываюсь, что Яков Иванович что-то затевает, но у меня нет уверенности, что это происходит в действительности, а не во сне.

— Яков Иванович, а декорации где? — спрашивает Митраков.

— Декорации, товарищ комиссар, на сцене, осталось только расставить их, — отвечает Осипов и обращается к Жуку: — Видел на станции эшелон с разобранными армейскими повозками?

— Видел! — говорит Жук.

— Ну, если видел, так нечего хлопать глазами, бери и ставь на видном месте. Дышло с передка пополам втыкай в задок — вот тебе и два орудия из одной повозки. Понятно или нехватает фантазии?

— Нехватает, — сознается Жук.

— А что у тебя сегодня на камбузе в котлах кипит? — спрашивает Осипов.

— Борщ и рагу из баранины с гречкой, — рапортует Жук.

— Отлично! — говорит Осипов. — А вот в котелке моряка, — он постучал пальцами по голове, — взамен всего этого должна кипеть неугасимая фантазия… Вытягивай эту липовую артиллерию своими танками, — приказывает он мне, — ставь батареями севернее станции по меже кукурузного поля, а дальнейшее — дело моряков. Они сыграют эту постановку не хуже артиллеристов. На это даю взвод, чтобы приманил к повозкам всю немецкую авиацию, пока полк будет отходить на буялыкский рубеж. Будем ждать темноты — попадем в мешок, а немцы выйдут к городу. Фланги открыты. Они обходят их справа в Гудевичах, слева — в Свободе… Ну как, товарищ комиссар, ничего не имеете против моей фантазии? — спрашивает он Митракова, задорно подмигивая мне и Жуку.

— Никак нет, товарищ полковник. Слушаю и наматываю на ус, — серьезно отвечает Митраков и сует в карман боцманский свисток, который он все время вертел в руках.

— Очень хорошо! — говорит Осипов. — Фантазия — пища успеха, дорогой мой комиссар! — и он заливается глуховатым, но по-детски радостным смехом.

Весело переглядываясь, мы с Жуком бежим к станции, чтобы скорее разгрузить эшелон с армейскими повозками и расставить их в поле побатарейно. От сонной одури не остается и следа.

* * *

Немецкая авиация клюнула на приманку. Пока она усиленно бомбила «липовую артиллерию» Осипова, полк беспрепятственно отходил на свой основной рубеж обороны, а за полком, обгоняя его, сопя и чихая, старенькая «овечка» тащила к Буялыку эшелон с подбитыми танками.

Наша колонна отошла после того, как со станции были отбуксированы в поле для приманки все армейские повозки. Осипов приказал нам двигаться восточнее Буялыка в поселок Ленина, куда он перевел свой штаб. Мы прибыли туда еще задолго до захода солнца. В этот же поселок Митраков привел резервную роту.

Получена телеграмма из Москвы, — сказал нам Осипов. — Ставка просит продержаться несколько дней, пока организует помощь людьми и вооружением.

— Просит? — в один голос переспросили мы с Митраковым.

— В том-то и дело, и это надо понять: не приказывает, а просит.

— Да, это сильнее приказа, — сказал комиссар.

Осипов забрал Митракова и меня на свою «эмку», и мы поехали на рекогносцировку нового рубежа обороны, который был в километре севернее поселка и тянулся вправо и влево по совершенно ровной степи. Сначала ехали молча. Только Митраков несколько раз повторял:

— Сильно! Сильно!

По одну сторону дороги на закатном солнце багровеют копны пшеницы. По другую сторону — зеленый массив кукурузы, а за ней опять бескрайнее поле сложенной в копны пшеницы. Не радует сейчас этот золотой дар родной земли, не радует сердце солдата и это ровное поле. Километра за два видны краснофлотцы. Как резко выделяется между копнами их темная форма!

— Подумай, комиссар, насчет камуфляжа, — говорит Осипов, поворачиваясь к Митракову. — Куда ни глянь, везде краснофлотцы, как мухи в сметане чернеют. Надо срочно менять обмундирование, а то поплатимся людьми.

— Да, придется открыть наступление на традиции, — соглашается Митраков и вздыхает: — Ух, пойдет баталия…

— Ничего, разъясним, что моряк и без клеша останется моряком. А тельняшку для признака сохраним. Да, только для признака, — повторяет Яков Иванович, как будто убеждая самого себя, что тельняшку все-таки надо сохранить. Я вздыхаю:

— Ох, эти тельняшки!

— А что? — спрашивает Осипов, и его собранные к переносице брови хмуро свисают на глаза.

Я напоминаю ему о том, как в Мариново один взвод сорвался в безрассудную атаку, и говорю, что по сути это проявление анархизма.

— Ерунда! — обрывает меня Яков Иванович,

Он долго молчит, поглядывая по сторонам, потом, повернувшись ко мне, спрашивает:

— Все из этого взвода ходили в атаку?

— Все! — ответил я.

— Вот это важно! Вот здесь-то и мог проявиться анархизм, но, как видите, этого не случилось.

— А все-таки, Яков Иванович, вы же прорабатывали утром этого лейтенанта! — сказал Митраков.

— Конечно, прорабатывал, но это в порядке прохождения курса общевойсковой тактики, чтобы помнил, что он командир, и имел глазомер, не срывался на «ура» за полтора километра, не портил дела… Надо честно признаться, что наш моряк на суше еще малограмотный вояка.

— Да, — поспешил согласиться я и пожаловался, что моряки не выставляют боевого охранения, сказал, что в Сербке только потому противник и смог без выстрела подойти вплотную к станции.

— Ты прав, — сказал Яков Иванович. — Но ничего, сотрут в боях пару подметок и не хуже тебя будут знать, что такое боевое охранение. Ты вот скажи мне лучше, как нам заставить немцев свернуть отсюда на Александровну? — он кивнул головой в сторону дороги, которую мы пересекали.

— Поставить минное поле, — неуверенно предложил я.

Митраков засмеялся:

— Ого, танкист задул, и мачты гнутся! А мины где? — спросил он меня. — Все, что мы имеем, это сто килограммов взрывчатки морской мины.

— Стоп, комиссар! Говоришь, сто килограммов есть? И подрывные машинки? — торопливо спрашивает Яков Иванович, и брови его взлетают вверх. — Так это же все, что мне нужно! Нет, зачем сто килограммов. Восемьдесят килограммов взрывчатки да плюс фантазия, вот вам и минное поле, — торжественно объявляет Осипов.

Он излагает свой план. Две-три лопаты земли — бугорок. Он грубо маскируется соломой так, чтобы издали обращал на себя внимание. Такие бугорки накапываются по всему полю в шахматном порядке. Справа и слева от дороги колышками обозначаются два проезда. Чтобы у немецких танкистов не было никаких сомнений, что это — незакрытые проезды в минном поле, наши танки на виду немцев должны уходить от них по этим проходам. В каждом из них ставится по два тщательно замаскированных фугаса. Они будут подорваны машинкой с наблюдательного пункта, когда немецкие танки войдут сюда.

Замысел Якова Ивановича заключается в том, чтобы приманить немецкие танки на фугасы. Если это удастся, то немцы, несомненно, пойдут в обход декоративного минного поля, на Александровку, где их встретит полковая артиллерия. Только удастся ли? Мне казалось, что обман грубоватый. Но Митракову план очень понравился.

— Еще вчера я думал, что стрелковые командиры просто напускают на себя важность, смеялся над ними в душе, — сказал он. — Все очень просто казалось: вышел в поле, увидел противника — стреляй, иди в атаку, кричи «ура». А сегодня вижу, что и в пехоте воевать не так просто… Да, огорошил меня один командир своими замыслами!

— Это что, мне дифирамбы поешь? — спросил Яков Иванович, испытующе глядя на Митракова.

— Почему дифирамбы? Нет, я серьезно, — сказал Митраков.

Яков Иванович повернулся к нам, даже чуточку привстав со своего сиденья.

— В гражданскую я не одни брюки-клеш истрепал на фронтах, а сегодня вот открытие сделал, что надо заново учиться воевать. На липах, брат, нынче долго не провоюешь. Одной фантазии мало. Так что с похвалой обожди, преждевременно…

Он не договорил. До нас донесся гул немецких бомбардировщиков. Едва мы успели выпрыгнуть из машины в кювет, как бомбардировщики стали пикировать на дорогу, по которой проходил большой табун коней. Волны разрывов прижали нас к земле. Между разрывами я слышал бешеный топот коней, проносившихся над нашими головами, и чей-то раскатистый голос:

— Мария! Мария! Гони в село! Орлика береги!

Один конь рухнул на всем скаку. Когда вой самолетов затих и мы поднялись наверх к машине, возле нее в луже крови лежала другая убитая лошадь, а в стороне, по дороге, полз, оставляя за собой кровавый след, седоусый табунщик. Табун был уже далеко. Один всадник скакал от него назад. Раненый табунщик, приподымаясь на локте и показывая в сторону от дороги на длинные постройки МТС, кричал:

— За сараи! За сараи! Орлика спасай!

Бомбардировщики, сделав круг, возвращались. Яков Иванович подхватил раненого, побежал к машине и положил его на заднее сиденье. Водитель дал газ. С «эмкой» поравнялась всадница. Низко склоняясь с седла, так что длинные черные косы ее перекинулись через плечо, она старалась заглянуть в машину и со слезами на глазах кричала:

— Тагу! Тату!

Митраков поддерживал голову метавшегося колхозника. Тот уже ослабевшим голосом, как в беспамятстве, твердил все одно и то же:

— За сарай! За сарай! Доченька, спасай Орлика!

Я стоял на подножке машины. Одной рукой держался за дверку, а другой махал девушке, крича, чтобы она не беспокоилась о своем отце. Она стала замедлять ход лошади, потом повернула ее и наметом пошла к табуну, который скрылся за постройками МТС.

Яков Иванович остановил машину, чтобы перевязать раненого. Этот седоусый табунщик как будто не замечал, что одна нога его почти оторвана, держится только на сухожилиях. Пока мы его жгутовали, он все беспокоился о своем Орлике, волновался, что его товарищи-табунщики не уберегут дорогого коня, потомка чистокровного араба, подаренного колхозу Котовским. Старый табунщик сам служил у Котовского, и колхоз, которому принадлежал табун, был организован еще при жизни Котовского его бойцами-соратниками.

От больших коричневых, огрубелых рук раненого, судорожно вцепившихся в пояс, пахло взмыленной лошадью, и этот запах напомнил мне отца-колхозника, сестру, родной сельский дом, который несколько минут назад был бесконечно далеким, отодвинутым войной за какую-то непереходимую черту.

Я стягивал жгут, и мне казалось чудовищным, что на этом мирном колхозном поле, уставленном копнами небывало урожайной пшеницы, рвутся бомбы.

Должно быть, и у Осипова и у Митракова раненый колхозник вызвал на душе нечто подобное, потому что всю дорогу до штаба они не проронили ни слова, как будто что-то другое, большое, заслонило все их чисто солдатские заботы.

Когда я вернулся к танкам, все экипажи похрапывали на своих боевых местах. Оказалось, что Яков Иванович еще до выезда на рекогносцировку позаботился о нас: для охраны танков на ночь был выставлен взвод моряков, так что и дежурных не надо было назначать. Но Микита все-таки не спал, поджидал меня. К нам сейчас же подошел моряк-старшина.

— Разрешите доложить, что в нашу кают-компанию подан ужин. Командиры ждут вас к столу. Но если обстановка не позволяет нашим уважаемым гостям удаляться от своих машин, ужин будет подан сюда! — заявил он.

Я попросил подать ужин к танкам, и через несколько минут моряки притащили нам бачки с первым, вторым и третьим.

— Ото культурно! Це не военторговская столовая! — восхищался Микита церемонным гостеприимством моряков.

Мне жалко было будить только что заснувшие экипажи, но Микита свирепо расталкивал людей — боялся, что моряки обидятся, если ужин останется нетронутым.

— Не баранина важна, а уважение. Когда меня с почтением приглашают к столу, я не то шо баранину, а и дубовое полено со смаком скушаю. Тут уж не желудок, а душа принимает пищу, — говорил он.

* * *

Всю ночь боевое охранение моряков вело перестрелку с разведкой противника, пытавшейся под покровом темноты просочиться к нам в тыл. Осипов пришел к твердому выводу, что утром немцы будут наступать в нашем направлении.

На восходе солнца, когда появились немецкие развед-самолеты, моряки на виду у них накидывали бугорки земли. Два танка были выдвинуты по ту сторону этого бутафорного минного поля. Остальные машины стояли в глубоких ямах, вырытых за ночь по обе стороны дороги, танковые экипажи замаскировали башни соломой.

Немецкая авиация опять клюнула на старую приманку — расставленные еще ночью побатарейно и прикрытые соломой крестьянские телеги. Одномоторные бомбардировщики стали закидывать их мелкими бомбами. А как только бомбардировщики улетели, вдалеке между копнами показались боевые порядки немецких танков, шедших на нас вдоль дороги.

Я определил — шестьдесят танков. За ними шло до двух батальонов пехоты. То, что танков столько, Осипова не беспокоило.

— Пехоты много! — буркнул он и передал приказание по цепи не подпускать пехоту к «минному» полю.

Яков Иванович стоял у моей зарытой в землю и замаскированной машины, наблюдая за полем сквозь щель между снопами. Рядом, под копной, моряки-минеры не спускали рук с подрывных машинок. Тут же стоял Митраков, вертя в руке свою боцманскую дудку.

Пойдут или не пойдут немецкие танки в атаку через проходы в «минном» поле? Если наша бутафория окажется для них неубедительной, немцы раздавят нас. «Нет, они побоятся, не рискнут, должны будут затормозить движение», — убеждаю я себя и опять сомневаюсь: это липовое минное поле, эти батареи из крестьянских телег, вся эта бутафория кажется мне наивной, напоминает детские игры в войну.

То, что это не игра, я чувствую лишь потому, что нахожусь в башне танка, ощущаю налобник прицела, механизмы пушки.

Люк моей башни полуоткрыт. Я то и дело высовываюсь из него, поглядывая на Осипова. Митраков что-то показывает ему, о чем-то спрашивает. Яков Иванович не отвечает, молча грызет мундштук. Он уже долго так стоит, не меняя позы, чуть наклонившись, закинув одну руку за спину, и лениво поводит глазами.

— Может, ударить, уже достану, — говорю я.

— Ни звука! — приказывает он. — И снова стоит, как оцепеневший.

Два наших танка, оставленных по ту сторону минной бутафории, отползают назад проходами, показывая их наступающим. Подгоняемые огнем противника, они проскакивают далеко в наш тыл, чтобы потом итти в разведку на правый фланг.

Немецкие танки сбавляют скорость. Впереди их боевого порядка в трех местах идет по взводу машин — боевая разведка. Мне нравится, что немцы действуют на этот раз осторожно, но в то же время это и сильно тревожит меня: а что, если под прикрытием огня сзади идущих танков эти передние вздумают пройти минное поле? За башней переднего танка, идущего по дороге, замечаю солдат. «Очевидно, минеры! — думаю, — вот сейчас они соскочат с танка и, разрыв первый бугорок, убедятся, что перед ними никакого минного поля нет, и тогда вся эта броневая масса навалится на нас, раздавит и пройдет в город». Мелькает мысль: огнем из пушек не допустить немецких саперов к «минному» полю, но я сейчас же оставляю эту мысль — ведь с первых выстрелов мой танк будет обнаружен под своим соломенным покровом.

Сознание смертельной опасности морозом опахивает меня. Опять выглядываю из полуоткрытого люка, смотрю на Осипова и злюсь на него. Неужели он действительно так уверен, что поймает немцев на этом детском обмане? Мне кажется, что немцы уже давно поняли, что эти грубо замаскированные соломой бугорки пусты и что они уже подсмеиваются над нашей наивностью. Тревожно посматривают на Осипова и минеры, уже зарывшиеся в копну. Но полковник попрежнему в какой-то глубокой задумчивости наблюдает за приближающимися немецкими танками. Только пустой мундштук подпрыгивает в его рту, перекатываясь из одного уголка в другой. Но все-гаки он замечает устремленные на него взгляды.

— Смотреть не на меня, а на проходы, действовать самостоятельно… — командует он минерам, затем протягивает руку к телефонисту, берет трубку и приказывает комбату: — Жук, достанешь или не достанешь — бей минротой по левой группе.

Немецкие танки ползут убийственно медленно. «Нет! они боятся!» — думаю я. Но вот танковый взвод, двигающийся прямо на нас, на подходе к «минному» полю развертывается по обе стороны дороги в линию и центр ее начинает отставать. Танки, идущие по дороге, где заложены наши фугасы, оказываются позади фланговых. Я теряю последнюю надежду: если они и взорвутся, то это будет поздно — боковые к этому времени пройдут уже большую часть «минного» поля. Осипов что-то выплевывает. «Откусил кусок мундштука» — догадываюсь и думаю: «Ну, теперь и он понял, что доигрались! Но чего же он еще ждет? А вон Митраков уже берет из ямки зажигательные бутылки!»

Я вижу, как комиссар, опустив голову, сосредоточенно поправляет фитили зажигательных бутылок и сует бутылки в карманы брюк. Теперь он уже стоит молча, в такой же оцепенелости, как и Осипов. Только Осипов, кажется мне, еще на что-то надеется, а Митраков просто ждет неизбежного.

Частые разрывы мин уже закрыли левый фланг наступающих, там, где правый проход в нашем «минном» поле. Мы стоим у дороги, за левым проходом, против центра боевого порядка немецких танков, надвигающихся на нас, как на учении. Яков Иванович уже не поглядывает по сторонам, он чуть подался вперед, чуть больше пригнулся и окаменел. Даже непрерывно двигавшийся мундштук застыл в уголке рта. Я смотрю на ничего не выражающее лицо его, жду спасительной команды, и мне кажется, что если вот сейчас она не раздастся, я не выдержу и без команды открою огонь.

Это жуткое безмолвие людей в рокоте надвигающихся танков нарушает вдруг ординарец Осипова, все время беспокойно ерзавший в окопчике, прикрытом соломой.

— Товарищ полковник, та ну его к подводному чорту, штоб так выматывать жилы!

— Переключи свой репродуктор с нытья на боевой марш, — медленно, громко, все еще в задумчивости говорит Осипов и сразу же выпрямляется, весело командует: — Первый номер, внимание!

Эта команда относилась к минеру, который должен был подорвать наши левые фугасы. Я припал к своей командирской панораме. Отставшие в центре танки обогнали боковые и были уже у самых фугасов. Это произошло потому, что боковые замедлили ход на разворотах с чистого жнивья на проторенный проезд через «минное» поле.

В следующий момент передний немецкий танк подскочил в вихре взрыва, расшвыривая в стороны далеко от себя листы брони, гусеничные траки, катки с кусками осей, лениво вычерчивавших в небе кривые. Вторая машина, войдя в проход, тоже окутывается высоко поднявшимся дымно-земляным смерчем, и из этого смерча тоже, как брызги от брошенного в лужу полена, разлетаются обломки машины. Слышу третий взрыв, громыхнувший справа. Сердце прыгает от радости, и на лбу ощущаю холодный пот.

— Танкисты! Огонь! — доносится до меня веселая команда Осипова.

— Для живости шкипидара им пид хвост! Бронебойный готово! — докладывает Микита, который с момента появления немецких танков давал о себе знать в башне только посапыванием.

Мы стреляли с быстротой, на которую способны лишь люди, выдержавшие перед этим убийственно-томительное напряжение нервов, но очень скоро наша стрельба стала ненужной. Немецкие танки быстро ушли назад в степь беспорядочной кучей. Вместе с ними ушла и пехота.

Когда я разгоряченный выглянул снова из башни, чтобы глотнуть свежего воздуха, Яков Иванович тряс Митракова за плечи и раскатисто хохотал.

— Ну, снимай свой спасательный пояс. Раньше времени надел. И главное втихомолку, товарищу ни слова.

— Что такое, какой пояс? — недоумевал Митраков.

— А это что? — Осипов похлопал его по раздувшимся карманам брюк.

Митраков вытащил из карманов зажигательные бутылки, протянул их и сказал:

— Вот.

— Значит, так и запишем: в самую критическую минуту комиссар потерял веру в замысел командира и схватился за бутылки, — торжествовал Осипов.

Митракова это нисколько не смутило.

— Напрасно думаешь. Я взял эти бутылки машинально, — сказал он.

— Брось оправдываться! Когда ты рассовывал их по карманам, я видел, что у тебя по лицу гуляла неуверенность, как зыбь по лагуне, — смеялся Осипов.

— Может быть, дорогой мой командир, но я не отдавал себе в этом отчета, — серьезно убеждал его Митраков.

— Понимаю! — сказал Осипов, тоже переходя на серьезный тон. — Это я, брат, комиссар мой, к тому, чтобы у нас впредь с тобой все было без обиняков. Знай, что правило жизни у меня такое: наметил курс, дал команду «Полный вперед» и стоп на полдороге не скажу.

Потом он повернулся ко мне, и я подумал: «Сейчас высмеет меня — ведь Митраков только на веяний случай сунул в карманы эти две бутылки, а я-то вовсе потерял уверенность», но Яков Иванович заговорил совсем не об этом.

— В контратаку танки бросать не будем, — сказал он. — Самое важное сейчас, чтобы они показывались всюду, для поднятия духа наших людей и для демонстрации перед противником. Он думал, что здесь одно минное поле, а здесь и танки, вот и испугался… Атаку мы и сами отобьем. Ну, конечно, в критический момент попросим.

Сколько раз уже за эти два дня Яков Иванович ставил меня в тупик глубиной своих простых и ясных мыслей! Когда дело касалось использования танков, он спрашивал у меня совета. Я чувствовал тут свое превосходство как специалиста. А теперь вижу, что и в моей специальности он крепче меня. Я знаю, чему меня учили, а он, видимо, знает и это и, кроме того, еще что-то, чего я не знаю.

* * *

Небо ни на минуту не расчищалось от немецкой авиации, бомбившей плохо замаскировавшихся в своих окопчиках моряков.

Мы продвигались к Александровне утомительно медленно, чтобы не растрясти привязанные к танкам копны пшеницы, которые совершенно закрывали башни и развернутые к корме пушки. Вместе с нами ползла тоже заваленная копной «эмка» Осипова.

Александровка была на правом, открытом фланге полка, растянувшегося по фронту на двадцать километров. Здесь наша оборона, расположенная уступом вправо, состояла из самостоятельных опорных пунктов отделений, находящихся друг от друга на расстоянии прицельного выстрела из винтовки. Но, кроме того, тут был «главный калибр» Осипова — полковая батарея. Она должна была удерживать вилку двух сходящихся у Александровки дорог на Одессу и обстреливать на предельных установках открытое, не защищенное пехотой пространство от Александровки в направлении Тилигульского лимана. Теперь Осипов перебрасывал сюда и наши танки, так как надо было ожидать, что, отскочив от Буялыка, немцы попытаются пройти через Александровну.

На полпути к Александровке мы встретили мотоциклиста с коляской, в которой сидел командир. Мотоцикл промчался мимо нас с бешеной скоростью и, свернув на жнивье, врезался в копну. С мотоцикла спрыгнул моряк-лейтенант. Он примчался к Осипову с донесением. Осипов и Митраков слушали донесение, пригнувшись под грудой пшеницы, которую вез на себе мой танк, а я слушал сверху, высунув голову из этой копны.

То, что сообщил лейтенант, сводило на-нет весь замысел Осипова. Александровка не имела уже никакого значения. Немцы обошли ее правее еще ночью и частью сил своей 72-й дивизии и 15-й румынской переправились через Тилигульский лиман по Калиновскому мосту, а частью сил прошли вдоль лимана, где нет ни одного нашего бойца, на поселок Новый, и теперь они были ближе нас к Одессе километров на десять.

Яков Иванович молча выслушал лейтенанта и не задал ему ни одного вопроса. Все ясно, этого и надо было ожидать, если в нашей обороне зияют десятикилометровые бреши. Встречая сопротивление на перекрытых моряками дорогах, противник сейчас же сворачивает с них и обходит нашу оборону. Мысль о том, что немцы опережают нас в своем движении к городу, уже не раз закрадывалась в сознание, но теперь она огорошила меня своей ясностью, и я подумал, что при создавшейся обстановке ни героизм моряков, ни изобретательность их командира ничем уже не могут помочь Одессе — слишком жидка наша оборона, слишком велико численное превосходство противника.

Лейтенант побежал назад к мотоциклу, а Осипов и Митраков все еще стояли под копной пшеницы, из которой я поглядывал на них сверху, стараясь отгадать, что последует за этим мрачным молчанием.

— Ну, как думаешь, комиссар? — спросил Осипов, и у меня на сердце легче стало, так как я увидел в темносерых глазах Якоза Ивановича живые огоньки.

— Не хочу тебя, Яков Иванович, сбивать с толку, решай сам. Я еще не освоился с этой сухопутной стратегией, — сказал Митраков.

— Эх ты, Посейдон с Черного моря! — усмехнулся Осипов. — Скорей, брат, пускай в ход свой трезубец и на суше, иначе тебе не будут тут кланяться за одни твои голубые глаза.

— Вполне согласен! — ответил Митраков.

Осипов стал излагать свое решение, но тут примчался догнавший нас на «пикапе», простроченном с воздуха пулеметной очередью, офицер связи полка, и Якову Ивановичу пришлось заново принимать решение. Офицер связи привез приказ, в котором комбриг информировал о наступлении противника левее железной дороги в направлении Куяльницкого лимана, и, очевидно, не зная о событиях на правом фланге, требовал Осипова к себе, чтобы поставить ему новую задачу.

Положение наше оказалось еще хуже, чем я думал: полк обойден не только справа, но и слева, с часа на час противник может ворваться в город, и мы останемся окруженные в этой голой и ровной степи. Я смотрел на Осипова и не мог понять, почему он к этой новой вести, которая сулит нам катастрофу, отнесся совершенно спокойно. Его спокойствие казалось мне уже переросшим в безразличие ко всему происходящему. Но вдруг решительным движением он шагнул вперед, унося на своих плечах с полкопны пшеницы.

— Ну, комиссар, довольно нам с тобой вдвоем командовать, командуй самостоятельно, — сказал Яков Иванович, отряхнувшись.

Митраков, который тоже был засыпан пшеницей, перестал смахивать ее с себя, когда услышал это.

— Курс обучения на войне короткий. Согласен со мной? — спросил его Осипов.

— Согласен, товарищ полковник, — ответил Митраков.

— Ну, так вот, комиссар, лети в Буялык, к комбригу, получай от него задачу и выполняй ее за полк с одним батальоном Жука, а я буду перехватывать немцев у Тилигульского лимана.

Митраков помчался на «пикапе» вместе с офицером связи назад, в Буялык, Осипов поехал дальше на своей «эмке», в Александровку, снимать с обороны правофланговый батальон и батарею, а я, выполняя его приказание, повел танки на юг — надо бы опередить немцев, рвущихся к городу уже с востока, и задержать их на рубеже сел Благодатное и Спиридоновка до подхода на этот рубеж моряков во главе с Осиповым.

* * *

Теперь мы думали уже не о маскировке, а только о скорости. Когда танки были в Благодатном, от копен соломы, укрывавших наши башни и орудия, не осталось и следа — растрясло в бешеной езде. Из Благодатного, не обнаружив поблизости немцев, мы повернули на восток и вот тут, у совхоза имени 1 Мая, на дороге из села Спиридоновка увидели три вражеских броневика. Один из них стоял и стрелял из пушки. При нашем появлении он, не разворачиваясь, задним ходом, со скоростью легковой машины бросился догонять два других, маячивших на высоте за совхозом.

Мы обстреляли эти броневики, не замедляя хода, и въехали в Спиридоновку. Возле сельсовета нас окружила толпа взволнованных людей, одетых по-городскому. Это были сотрудники помещавшегося тут штаба строительства оборонительного участка. Они два дня назад прибыли в село с целым полком добровольцев-трудфронтовиков, в большинстве женщин, для рытья окопов. Люди были настроены воинственно. Ругали свое начальство за то, что оно не побеспокоилось об оружии.

Кто-то кричал:

— Будь у нас хоть десяток винтовок!

Кто-то сожалел, что не было пушки, и грозил кулаком в ту сторону, куда ушли немецкие броневики.

— Мы бы им показали!

Я с трудом понял, в чем дело. Оказалось, что немцы, появившиеся на броневиках со стороны Одессы, подошли к самому штабу, дали пулеметную очередь и, укатив из села, обстреляли по дороге работавших в поле трудфронтовиков.

В этом происшествии меня удивило не то, что немцы разгуливают у нас по тылам, — при совершенно открытом фланге нашей армии в этом мало удивительного, — а то, что противник, видимо, не торопится использовать возможность нанести удар по не защищенному еще с востока городу, ограничивается довольно робкой разведкой. «Неужели он так уверен, что не сегодня — завтра город все равно будет в его руках?» — думал я.

Почти следом за нами в Спиридоновку с бешеной скоростью вкатились четыре автомашины с моряками под командой Каткова. Немецкая авиация задерживала марш батальона, и поэтому Осипов послал нам на помощь два взвода. Среди прибывших моряков — и молчаливый Кирюша со своими неразлучными товарищами.

К совхозу имени 1 Мая, где решено было занять оборону, мы перебросили оба взвода моряков десантом на танках. Кирюша с обоими своими товарищами, с Мокеем и Михайленком, ехали на моем танке. Я спросил Кирюшу, зачем он, и без того перегруженный, таскает еще в бой громоздкий баян, не лучше ли оставлять его в тылу. Кирюша промолчал. За него поспешил ответить Михайленок:

— Что вы, товарищ командир, с баяном и в тяжелую минуту легко! А если оставить, да по обстановке нельзя будет вернуться и забрать, это же все равно, что утерять душу экипажа.

Приехав в совхоз, мы сразу загнали свои машины в скотные сараи. Экипажи стали вынимать оконные рамы, готовя сектор обстрела, а моряки пошли к месту своей засады, в лощину, тянущуюся от совхоза на север, к коммуне «Заря труда».

Кирюша, уходя, забросил ремень баяна на плечо и сказал решительно:

— При мне будет, товарищи не дадут утеряться. А станем на якорь, в блиндаже буду оставлять.

Мой танк стоял в телятнике, выставив пушку в открытые двери. Выйдя из машины, я заметил у ног бирку, очевидно упавшую с раздавленной танком пустой клетушки. На бирке было написано: «Вес при рождении 40 кг. Суточный прирост третьей недели 120 грамм…» И сердце мое заныло. Я вспомнил давнюю пору и далекий, но ставший мне родным совхоз «Иклас» с десятитысячным поголовьем скота, где в комсомольские годы я работал агрономом-животноводом и, по целым суткам не слезая с седла, объезжал фермы, раскинувшиеся по кругу с диаметром в сорок километров на отрогах Тяньшаньских гор. Вспомнил, с каким нетерпением мы ждали первых телков от киргизских коров, скрещенных с шведскими производителями, как волновались, взвешивая и обмеривая этих новорожденных, как радовались всему: и первой прибавке в весе телка-гибрида по сравнению с телком местной породы, и двойному приросту, и двойному удою. Так же вот, должно быть, и в этом одесском совхозе трудились и мечтали люди. Я знаю, сколько труда и любви к делу надо вложить, чтобы добиться этих 40 килограммов от новорожденного телка и 120 граммов прироста на третьей неделе. Вот почему сердце заныло при виде сброшенных табличек и пустых клетушек. Я представил себе, как это племенное стадо с маленькими нежными телками, недопоенное, недокормленное, невыдоенное как следует, плетется по пыльной дороге в глубь страны. Сколько упорного труда будет растеряно в долгой и тяжелой дороге, — племенное стадо превратится в обыкновенное, захудалое. Потребуются годы, чтобы восстановить его.

Первые дни войны я ни о чем не мог думать, кроме того, что происходило вокруг меня на поле боя. А теперь на каждом шагу что-нибудь напоминает прерванную войной мирную жизнь, и я по-настоящему начинаю понимать, какие бедствия несет нам война.

Немецкие танки появились на большой дороге. Мы обстреляли их из дверей телятника, и, потеряв одну машину, они ушли назад, скрылись за высотой. После этого появилась авиация противника и стала бомбить совхоз. Немецкие летчики нахально издевались над нами. Снижаясь до ста метров, летчик сбрасывал бомбу и, отвернув в сторону, накренив самолет, рассматривал нашсарай, казалось, старался заглянуть внутрь него, в уцелевший угол, где, притаившись, стояли мой танк и танк старшины Филоненко.

После одного такого налета, глянув в бинокль, я увидел далеко справа, километрах в пяти-шести, немецкие танки, транспортеры и автомашины. Они двигались не к городу, а прямо на юг, к морю. У меня мелькнула было мысль выдвинуть свои танки туда, навстречу врагу, но нельзя было уйти из этих сараев, оставить неприкрытой главную дорогу на Одессу. Пришлось сидеть в башне и замирать, когда немецкий летчик, накренив самолет, разглядывал наши саран, а потом выскакивать и в ужасе от своей беспомощности в бинокль на колонны противника, беспрепятственно продвигавшиеся к морю, чтобы замкнуть кольцо окружения Одессы.

На нашем направлении после окончания воздушного налета немцы появились левее дороги. Туда поехал отбивать противника Катков с тремя танками. Вскоре, тяжело дыша, прибежал матрос Михайленок с донесением от командира отделения, что немецкая пехота развернулась в цепь и наступает в южном направлении и что наша правофланговая засада уже уничтожена. Тогда я стал выдвигать свои танки низом лощины.

Впереди на гребне высоты рвались мины. По лощине навстречу нам свистели пули, они летели откуда-то из-за грейдерки. На дороге никого не было видно. Потом на ней появился моряк, несший на руках товарища. По большому ящику за спиной я сразу узнал Кирюшу. Он, видимо, хотел укрыть раненого за насыпью грейдерки, но только сделал шага два, как рядом с ним взметнулся столб пыли и дыма и Кирюша упал со своей ношей. Михайленок, стоявший на моем танке, держась за башню, громко ахнул.

Две вражеские автомашины с ровными квадратиками солдат мчались под гору, прямо на Кирюшу, лежащего на дороге вместе с своим товарищем.

— Стоп! — крикнул я механику, чтобы не промахнуться, и припал к прицелу.

В его сильном стекле я увидел, как упавший Кирюша вдруг порывисто сел лицом к летевшим на него машинам, протер глаза и, не снимая с шеи «Дегтярева», полоснул струей огня по первому грузовику, который был от него уже в нескольких десятках метров. В эту же секунду грузовик попал в перекрестие моего прицела.

Не знаю, мой ли бронебойный снаряд или очередь «Дегтярева» сбили грузовик с насыпи дороги в глубокий кювет. Уверенный, что Кирюшу теперь уже не заденут осколки моего снаряда, я скомандовал Миките: «осколочный!», но раньше, чем успел выстрелить по второй машине, она наклонилась всем бортом в кювет. Выпрыгнувшие из кузова немцы бежали вверх по дороге. На гребень высунулся еще один грузовик, но сейчас же скрылся, попятившись за скат.

Когда я оглянулся, Михайленка уже не было на моем танке. Он бежал к Кирюше, стреляя из автомата по первой упавшей в кювет машине. Спустя несколько секунд мы были уже у дороги.

Кирюша сидел и смотрел на нас, болезненно моргая, подле него полулежал Мокей. Силясь подняться, Мокей смешно и жалко улыбался, должно быть, еще не понимая, что произошло, так же как и Кирюша.

Микита с Михайленком хотели поднять Кирюшу, но он оттолкнул их, встал и помог подняться Мокею. Оба они были контужены, а Кирюша, кроме того, еще ранен в голову осколком мины, разорвавшейся на дороге, когда он переносил через нее своего дружка, чтобы укрыть его за насыпью. У Кирюши изо рта и носа сочилась кровь. Оба моряка плохо слышали. Кирюша, вытирая рукавом кровь с лица, спрашивал Мокея:

— Ты, что, Мокей, только очумел?

А Мокей, не расслышав вопроса, спрашивал пострадавшего за него Кирюшу:

— Что мы с тобой, Кирюша, уселись тут на самой дороге?

— Звенит? — спрашивал Михайленок обоих, показывая на свою голову.

* * *

Наши танки стоят в засаде на северной окраине Свердлово, в глубокой балке, по которой растянулось это большое село. Поджидаем появления немцев с севера.

В записке, присланной мне еще в совхоз, Осипов писал: «Не давайте обойти себя справа, если заметите обход, отходите на Свердлово. Я в Свердлове, на северной окраине, занимаю оборону». И вот нет больше открытого фланга, этой все время тревожившей нас пустоты справа. Мы на несколько километров ближе к Одессе, но теперь уже можно не бояться, что противник обойдет нас, опередит в маневре: кольцо обороны вокруг города, хотя оно по-прежнему очень реденькое, уже замкнуто. Полк Осипова, отойдя на рубеж села Свердлово, закрыл брешь в обороне со стороны Тилигульского лимана, а проход между лиманом и морем, дамбу дороги Одесса — Николаев, охраняет армейский понтонный батальон.

Уже третий день мы почти непрерывно в бою, но до середины сегодняшнего дня у нас не было потерь, если не считать оставшихся в строю легко раненых. Под совхозом имени 1 Мая смерть вырвала из наших экипажей свою первую жертву: снарядом, ударившим в тыльную часть башни танка старшины Дерябина, убит наповал его заряжающий.

Для пополнения экипажа я просил Осипова дать кого-нибудь из моряков, имевших дело с артиллерией. Полковник прислал краснофлотца Михайленка. Не успел я растолковать нашему новому танкисту, в чем состоят обязанности (башнера, как возле танка появились Кирюша и Мокей. Они сели у ворот крайней хаты в тени, под деревом и стали поглядывать на нас. Кирюша, с перевязанной головой, сидел, раскинувшись, опираясь плечом о ствол дерева. Казалось, он изнемогает от жары. Мокей, сидя у его ног, как верный страж, что-то мастерил.

Я подошел к ним. У Кирюши была, видно, высокая температура. Кроткие голубые глаза его были затуманены, на побледневшем лбу, под повязкой, как дождинки, висели крупные капли пота. Он срезал ножом перламутровые пуговицы с белой батистовой женской кофточки, лежавшей на коленях. Мокей вытачивал из этих пуговиц клинышки для инкрустации баяна.

— Чего, друзья, пожаловали? — спросил я.

Кирюша посмотрел на меня мутным взглядом и стал подниматься, опираясь на своего «Дегтярева», как на палку. Я сказал, чтобы он сидел, и Кирюша принял прежнюю расслабленную позу. На мой вопрос ответил Мокей:

— Мы на медпункт идем, по дороге к Михайленку зашли отдохнуть… Да вот тут гражданка одна посочувствовала. — Он кивнул на стоявшую у ворот в нескольких шагах от нас колхозницу. — Увидела дырки на баяне и наши унылые морды, вынесла кофточку и говорит: — срежьте пуговки аккуратно и заделайте пробойки на инструменте.

Кирюша срезал последнюю пуговку, положил ее подле Мокея и тихонько сказал, как бы сам себе:

— У моей Анюты такая же кофточка была и пуговки такие же.

— Жена? — спросил я.

— Объясниться не успел, а то может и поженились бы, — проговорил он.

На мой вопрос, где живет его невеста, Кирюша ответил:

— В Юрьевце, на Волге, — и, помолчав, добавил: — На родине.

Подошел Михайленок, за ним — несколько танкистов, все сели под деревом, и Кирюша, из которого обычно слова не вытянешь, стал рассказывать о себе.

До флотской службы он работал бригадиром-сплавщиком леса на Унже. У соседа была дочь, пятнадцатилетняя озорная девушка, а через три года, когда он приехал из Севастополя домой в отпуск, эта озорница стала уже учительницей.

Вся насквозь светится, глаза — небо, голос нежный, ну а язык — бритва, — рассказывал Кирюша. — Ходил я вокруг нее, не зная, с чего начать. Язык у меня в женском обществе туго поворачивается. Возьмешь, бывало, увольнительную, на берег высадишься, а там на любую девушку таких, как я, целый взвод конкурентов. У каждого форма номер первый из-под утюжка, боты лаком сияют, одеколоном цветочным за километр несет, а главное, у каждого язык работает во всех областях жизни, и комплименты сыплет, и науками щеголяет. Выйдем втроем — я познакомлюсь, а через пять минут остаюсь не при чем: ребята уже девушку заговорили. Вот это и дома, в отпуску, меня погубило — не сумел объясниться, а вернулся на службу — война!

Он аккуратно сложил кофточку и передал Мокею, веля с благодарностью вернуть хозяюшке, а потом вздохнул и закончил свой рассказ:

— Все мозги перевернула мне эта кофточка. Точно в такой Анюта меня провожала в Севастополь. Когда теперь увидимся!..

— Да, видать, не скоро… — завздыхали сидевшие вокруг танкисты.

* * *

Немецкая пехота двигалась прямо на нас глубокой балкой, впадающей за селом в Большой Аджалыкский лиман. Прильнув к прицелу, я насчитал двадцать взводных колонн. По моей башне кто-то застучал. Выглянув из люка, я увидел лейтенанта Жарикова, только что принявшего пулеметный взвод, огневые позиции которого были тут же в балке, впереди танков.

— Что будем делать, танкист? Давай вместе атакнем. Пройдемся штормом, с землей смешаем!

Позади, на колхозном дворе, из дверей погреба раздается голос Осипова:

— Ох, Жариков, как бы у тебя слеза не получилась!

Жариков не знал, что тут Осипов. Яков Иванович пришел к нам перед самым налетом немецкой авиации и весь налет просидел в погребе вместе с Кирюшей и Мокеем.

Наблюдая из дверей за продвижением противника, он приказывает Жарикову не подавать признаков жизни, пока немцы не подойдут на четыреста метров, а мне велит немедленно открыть пушечный огонь двумя танками по задним взводным колоннам немцев.

Два крайних танка открывают огонь. Передние колонны, не неся потерь, быстро и уверенно надвигаются на нас, а задние, которые накрывают разрывы наших снарядов, валятся и разбегаются. Но, должно быть, потому что передние идут, не разворачиваясь, командиры задних взводов снова сгоняют своих солдат в колонны под прицелы наших пушек.

Жариков не удержался: до передних колонн было не четыреста, а семьсот метров, когда ударили его пулеметы. Пришлось и мне ввести в действие свои танковые пулеметы, хотя на таком расстоянии огонь их малоэффективен. Все же передние немецкие колонны запнулись, смешались с задними, и вся эта волна людей, заполнив балку, стала выхлестывать наверх.

Осипов куда-то ушел. Ко мне опять прибежал Жариков. Он стал с возмущением спрашивать, почему я не иду в контратаку, а потом увидел подходивший к селу взвод моряков и бросился к нему. Это был взвод, которым он командовал раньше. В этот же момент я увидел Кирюшу и Мокея, появившихся возле танка Дерябина. Они подавали какие-то знаки Михайленку, выглядывавшему из башни. И вдруг до меня докатилось «ура»; По краю балки вдоль села бежали моряки, и среди них маячила высокая фигура Жарикова. Моряки на бегу сбрасывали с себя фланельки.

Все это только мелькнуло в глазах, плохо дошло до сознания, потому что надо было отбивать атаку немецких танков, которые показались слева из-за гребня. Они выходили на гребень развернутым строем и шли на юго-западный угол села. Одновременно на восточной окраине села, откуда до этого доносились только пулеметные и автоматные очереди, загремели разрывы гранат, и я понял, что немцы ворвались в Свердлово справа от нас.

Атаку немецких танков мы легко отбили. Наткнувшись на наш огонь из засады, они потеряли две машины и скрылись в том же направлении, куда отступила их пехота. Высунувшись из башни, я опять увидел Кирюшу и Мокея. Они огромными скачками бежали в глубь села. Оттуда катился крик:

— Полундра! Полундра! Полундра!

Из-за угла улицы выскочил моряк. Размахивая автоматом, он кричал:

— Товарищи, немцы окружили полковника возле церкви! Полундра! К церкви!

Прежде чем я решил, что делать: выполнять свою задачу, оставаясь в обороне, — ведь немецкие танки с минуты на минуту могли возобновить атаку — или спасать командира, все моряки уже снялись с обороны, одиночками и группами бежали к церкви. «Не успеют!» — подумал я и больше уже не колебался.

Через несколько минут мы были у церкви с десантом моряков. Наша помощь оказалась лишней. Немцы, прорвавшиеся к центру села, были перебиты Жариковым, который первый подоспел сюда со своим прежним взводом.

На колокольне церкви уже сидели корректировщики тяжелых батарей береговой обороны, а по улице, в сторону западной окраины села, шли колонны ополченцев Пересыпи.

Через полчаса за селом на высотах у противника поднялись вихри земли. Бегавшие под пулями моряки недоумевающе остановились и потом радостно захохотали, увидев второй вихрь взрывов.

Залпы следовали через каждые пять минут. Не оставалось сомнений, что береговые батареи Чебанки повернули свои орудия с моря в степь.

После боя Осипов вызвал командиров рот и меня в штаб. Когда он велел Жарикову выйти на середину комнаты, я подумал, что сейчас объявит ему благодарность. Но он молча долго смотрел на него каким-то странным, тоскливым взглядом. Потом шагнул к нему и тоже молча снял с его шеи автомат. Отвернувшись от Жарикова, Яков Иванович заговорил, как обычно, негромко, но от того, что он говорил, опустив голову, у меня с первого же его слова замерло сердце.

— Для победы нужна железная дисциплина. Герой тот, кто, рискуя жизнью, выполняет приказ командира. А лейтенант Жариков в ответственный момент бросил свой пульвзвод и побежал в контратаку с чужим взводом. Это чуть не стоило потери всей нашей обороны. Чтобы положить конец всякому самовольству, приговариваю лейтенанта Жарикова к расстрелу. Приговор привожу в исполнение сам.

Он говорил без всякого выражения, как бы читая. Чуть подняв голову, обвел нас всех взглядом и сказал:

— Я думаю, что все вы будете согласны со мной в понятии долга защитника родины и обязанности командира, — и, повернувшись к Жарикову, продолжал, постепенно повышая голос:

— Но, учитывая, что лейтенант Жариков спас своего командира, штаб и медпункт полка, приговор отменяю и ограничиваюсь административным взысканием отстраняю от командования до особого распоряжения. Вот все. Жариков, вы свободны, сдайте взвод…

Жариков не двигался, стоял по команде «смирно». Я подошел к нему, взял его за руку и вывел во двор.

Никогда с таким наслаждением, с такой жадностью не вдыхал я свежий воздух, как в этот раз. Мы стояли с Жариковым молча. Он все вытирал рукой испарину, выступившую на лбу.

«Имел ли Яков Иванович право сам выносить приговор?» — спрашиваю я себя и отвечаю: «Нет, не имел». Но вот я ставлю вопрос иначе: «Правильно ли он поступил с Жариковым в интересах дела?» — и так же твердо отвечаю: «Да, правильно». Меня мучит это противоречие. Как же так: если не имел права, значит, неправильно поступил, а если правильно, значит, право на его стороне. Может быть, он не хотел отдавать Жарикова под суд, но считал необходимым так наказать его, чтобы тот почувствовал всю тяжесть своего проступка. Но я не знаю, заранее ли он обдумал все это или, когда объявил свой приговор, то всерьез намерен был привести его в исполнение и только в последнюю минуту изменил свое решение. И почему изменил: потому ли что спохватился, подумал о том, что не имеет права, или потому, что не решился — рука не поднялась расстрелять человека, который только что спас ему жизнь?

* * *

Вечером 10 августа мы прибыли для получения новой задачи в штаб сводного отряда, расположившийся в живописном поселке Фонтанка, на берегу моря, в одном из новых домов какого-то санатория, потонувшего в громадном саду.

В ожидании приказа сижу в помещении дежурного — в коридоре штаба.

Оперативный дежурный, старший политрук из штаба одесского военного округа, живший до войны в одном со мной доме, не выпускает из рук трубку полевого телефона. То сам передает приказания штаба, то принимает донесения и тут же наносит данные на большую рабочую карту, освещенную двумя потрескивающими и мигающими свечами.

На карте видна конфигурация всего фронта обороны Одессы. С востока, обойдя полк Осипова незащищенным участком у Тилигульского лимана, противнику удалось прорваться к морскому побережью. Но попытка его взять Одессу с хода сорвана. Теперь подковообразная дуга нашей обороны обоими своими концами упирается в море. Она проходит степью, где, кроме кукурузных, просяных, подсолнечниковых полей да прилиманских балок, нет никаких естественных средств маскировки. Без больших фортификационных работ оборона тут долго не продержится. Успеют ли наши саперы закончить строительство укреплений?

Впервые за эти дни я вспомнил о своем дневнике. Многое хочется записать, но столько впечатлений, что трудно разобраться в них, привести все в порядок. Беспокоит эшелон с танками Климова и Быковца. Вероятно, он уже прибыл на завод, но остался ли кто-нибудь на заводе, не эвакуировались ли уже все?

Тихо. Хотя все двери и окна занавешены одеялами, слышно, как плещется внизу море.

Мысли путаются, клонит ко сну, я тщетно пытаюсь бороться с ним, но в конце концов с карандашом в руке засыпаю у стола дежурного. Просыпаюсь от шума.

В коридоре полно моряков-командиров, обвешанных оружием. На всех белеют бинтовые повязки. Шаря в темноте под столом в поисках выпавших из рук тетрадки и карандаша, я слышу, как один из моряков докладывает дежурному, что группа краснофлотцев и командиров двух береговых батарей пробилась из-под Очакова. Два дня, не имея прикрытия, они отбивались от немцев, а когда снаряды кончились и соседние батареи умолкли, решили выходить на Одессу. Им пришлось прорываться через очаковское кольцо немцев, а потом через линию фронта у Коблево. Теперь они просят, чтобы их зачислили в морскую пехоту Осипова.

«Вот люди! — думаю я. — Вырвались из ада и снова рвутся в огонь». А потом вспоминаю застенчиво-смущенный взгляд Саши, плясавшего в обгоревших брюках сейчас же после единоборства с танком, трогательнопростодушный рассказ Кирюши — в Свердлове он был вторично ранен и ему все-таки пришлось отправиться в госпиталь, — его осиротевшего друга Мокея, которому, уезжая в госпиталь, он велел пуще глаз своих беречь «душу экипажа» — баян, и думаю уже, что нет на свете более мирных по своему складу людей, чем эти моряки. Кирюша бы вот, наверное, многое дал, чтобы ему сейчас не в атаку ходить, а плоты гонять по Унже. Почему-то встают перед глазами отроги Тяньшаньских гор, ферма совхоза «Иклас», вьюжные ночи на скотных базах, и я опять засыпаю. Разбудил дежурный. Он передал мне полученный по телефону приказ. К 4 часам утра мы должны прибыть в район станции Рыгода в распоряжение командира стрелковой дивизии, которая прикрывает Одессу с запада.

Тетрадь шестая

К месту назначения мы подъехали на рассвете. Накануне вечером 3-я пехотная дивизия румын, наступавших вдоль железной дороги Раздельная — Одесса, овладела станцией Карпово. Командующий армией приказал дивизии к 10 часам утра 11 августа восстановить положение. Это должен был сделать полк Сереброза. Ему были приданы наши танки и рота ополченцев.

В железнодорожной посадке, где мы замаскировали свои машины, стояла группа ополченцев, вооруженных неокрашенными винтовками. Среди них были две девушки. Одна из девушек, красивая кареглазая брюнетка, обратилась ко мне:

— Не узнаете, товарищ старший лейтенант? Помните, как вы своими тягачами вытаскивали меня из прорыва?

— Катя!.. Екатерина Ивановна! — поправился я.

— С сегодняшнего дня политрук роты, — добавила она, прикладывая пальцы к пилотке, под которой не вмещалась уложенная венчиком толстая черная коса.

Я познакомился с Катей Волошко осенью 1940 года на заседании бюро Одесского обкома партии, куда меня вызвали в связи с задержкой ремонта артиллерийских тягачей. Следующим вопросом обсуждался подъем зяби в колхозах Пригородного района. Я задержался, заглядевшись на докладчицу — девушку-агронома. Она говорила очень торопливо, захлебываясь от волнения, путала цифры и, заглядывая в бумажку, дрожавшую у нее в руке, долго искала их. Так не похожа была эта девушка на встречавшихся мне раньше женщин-агрономов, которым ничего не стоило вогнать в краску самого толстокожего бригадира. Я смотрел на нее, любовался и думал: «Наверное, только что окончила институт. И чего такая пошла по сельскому хозяйству! Не для нее это дело!»

Мы вместе вышли тогда из обкома. Она была очень расстроена, боялась, что колхозы не сумеют выполнить план пахоты в установленный обкомом срок. Мне жалко стало ее, захотелось помочь. Мои артиллерийские тягачи должны были проходить испытание после заводского ремонта — пусть поработают в поле вместо того, чтобы делать бесполезные пробеги по дорогам. Катя с благодарностью посмотрела на меня, когда я предложил ей это, и молча пожала мне руку.

Со следующего дня артиллерийские тягачи уже таскали по колхозному полю тракторные плуги. Мы часто встречались с Катей в поле. Она подъезжала к нам на высокой двуколке. В бригадном стане, у костра она рассказывала мне о своей селекционной работе и яровизации, о новом сорте виноградных лоз «мускат осхи», которым она мечтала обновить все колхозные виноградники, смеялась:

— Пожалуйста, не думайте, что я не могу заставить людей делать то, что надо. Вот заставлю все перепахивать, и будете у меня перепахивать, как миленький.

Я верил, что она может заставить.

То, что она стала бойцом, огорчило меня. На войне приятно знать, что в тылу есть такие девушки и мы их защищаем. «Зачем взяли ее в ополчение!» — подумал я. Мне обидно стало: «Неужели мы не в состоянии защитить своих девушек?»

— Вы что не верите, что это я? — спросила она, засмеявшись.

— Не то что не верю, а не хочется верить, Катя, — сказал я. — Занимались бы в тылу своим делом, выращивали бы «мускат осхи», а на войне уж как-нибудь обошлись бы и без вас.

— Не обойдетесь! — Катя грустно мотнула головой. — Имею основание, дорогой товарищ, бояться за свое опытное поле.

Мы расположились на земле возле моего танка. Я спросил Катю, не страшно ли ей перед атакой, ведь бой это совсем не то, что молотьба на колхозном току. Ее смоляные, сомкнувшиеся вдруг у переносья брови и обиженно опустившиеся краешки маленьких, полных губ дали мне понять, что на этот вопрос Кате не легко ответить и она почему-то считает его неделикатным. Мне показалось, что глаза ее готовы заблестеть слезой, и я уже хотел замять свой вопрос, но тут вмешалась в разговор другая девушка с санитарной сумкой. Она бойко затараторила:

— Удивительный вопрос! Конечно, страшно. И мне страшно, а ведь я только медсестра, могу позади трусить, все равно стрелять не разрешается — нарушение международной конвенции.

— Нет, я трусиха, — вдруг решительно сказала Катя. — Отчаянная трусиха. Хочется еще пожить, очень хочется.

— О товарищи, как хочется-то! — воскликнула медсестра. Она вскинула руки, всплеснула своими пухлыми ладошками, сплела пальцы, забросила руки за голову, обхватила затылок и стала раскачиваться, сидя на поджатых под себя ногах: — Ох, как хочется! Подумать только, что может быть в жизни!.. Знаете, я боюсь за себя: а вдруг не выдержу, выстрелю в какого-нибудь поганого фрица — нарушу международную конвенцию… Кате вот хорошо, у нее твердый характер, как винтик закручен.

Я подумал: какой бы ни был твердый характер, а все-таки женщина, и испугался за Катю. Мне страшно стало не того, что ее могут убить, а того, что за ней начнут ухаживать, что она может огрубеть, так стало страшно, как будто она была моей невестой.

— И у крепежного винтика может сорваться резьба, — сказал я.

Мне кажется, что Катя поняла, о чем я подумал.

— Вы что-то недоговариваете, — сказала она, положив мне на плечо руку и лукаво заглядывая в глаза.

— Ерунда на ум взбрела, — сознался я.

— Случается, — улыбнулась она. — Помните, как мы с вами у будки трактористов пекли картофель?

— Помню, — смущенно засмеялся я.

— Тогда у вас тоже взбрела на ум ерунда, — серьезно сказала она.

К нам подошел молодой ополченец, тоже знакомый — токарь с Январки, студент вечернего отделения индустриального института.

Я удивился, почему он не с январцами. Рота Кати — из Городского батальона ополчения, а все январцы зачислялись в Ильичевский батальон. Он засмеялся и посмотрел на Катю.

— Это наше право добровольцев. — сказала Катя. — Пожениться не успели — на отпуск откладывали, а воевать решили вместе.

— В десятилетке на одной парте сидели, а как вышли из школы, никак не могу угнаться за ней, — заговорил парень, присаживаясь к нам. — После десятилетки она — в институт, а я на завод. Она — агроном, а я еще студент. Она — член партии, а я еще комсомолец. И тут, в ополчении, она уже политрук, а я рядовой. Что же это такое, товарищи, какое же это равноправие? Неужели мне всю жизнь придется тянуться за ней! — Он сорвал с головы пилотку, хлопнул ею по земле и в наигранном отчаянии стал ерошить свои волосы.

Катя сидела, скрестив ноги, откинувшись на локти, и улыбалась. Я смотрел на Катю и на ее жениха, и мне казалось, что я так же счастлив, как и они, хотя моя невеста где-то далеко-далеко и я не могу ей даже написать — не знаю адреса.

Высокий узкоплечий ополченец разглядывал какие-то вырезки из газет или журналов, показывал их Миките, сидевшему на своей башне, и спрашивал:

— А этот?

Микита называл марку танка.

— А вот такого, как ваш, мы не видели ни на одном рисунке. Мы, бы его за немецкий приняли, — сказал ополченец.

— И уничтожили бы, свой своего непознаша, — добавил другой ополченец. — Как, товарищ танкист, эта бомба взорвет танк? — спросил он, показывая гранату РГД.

Оба ополченца стояли ко мне спиной, но я сразу узнал их по голосам.

— Батеньки мои, еще один мой ученик! — воскликнул Семен Яковлевич, прежде чем я успел поздороваться с ним.

Золотое пенсне его слетело и повисло на шнурочка, затянутом за ухо и приколотом к воротнику гимнастерки.

— Как же это так: провожал вас в Ильичевском батальоне, а вы оказались в Городском? — спросил я Семена Яковлевича.

— Ничего не поделаешь, батенька, — перетащили. Тут большинство моих учеников. Пришлось подчиниться. Перед командованием ходатайствовали. Вот как! — хвастался старик, водружая пенсне на нос.

Второй, молодой ополченец, со знаками различия лейтенанта, тот, кто разглядывал вырезки с рисунками танков, тоже был преподавателем Индустриального института, бывший комсомольский работник — Юрий Бойко. Он не сразу узнал меня.

— Я ваш студент — вечерник, помните — военный с двумя кубиками, — сказал я и напомнил, как бывало после лекций он усаживался в коляску моего мотоцикла и эта «антилопа», облепленная студентами, неслась по Чкаловской на Пушкинскую, а вся милиция свистела вслед.

— Правильно! Помню. Это бывало и называлось «проехаться со свистом», — засмеялся он, пожимая мне руку, и сейчас же стал жаловаться, что еще не видел немецких танков даже на рисунках, что ему удалось добыть с большим трудом только рисунки советских танков и то, оказывается, вот не всех.

— Как же мы будем различать? — недоумевал он.

— Я же говорю, что мы по ошибке можем подбить свой танк, — вторил ему Семен Яковлевич.

У меня чуть слезы не выступили на глазах. Вот люди! Ничто их не беспокоит, только одно» — смогут ли они различить немецкий танк от советского. Как мне было сказать этим людям, что под Одессой, кроме наших БТ-7, советских танков пока больше нет и, следовательно, беспокоиться им нечего.

Полковник Серебров вызвал меня к себе на высоту за селом, в окопчик, из которого он поглядывал в бинокль на станцию Карпово. Я получил последнее приказание на атаку этой станции, но не успел выйти из окопа, как противник начал артподготовку. Сухая пыль и дым заволокли наш передний край. Полковник отменил свое приказание, велел мне отражать атаку огнем с места, из железнодорожной посадки. Этот старый солдат с сединой на висках, участвующий уже в третьей войне, чему-то радовался, хотя выражение лица его было жестковатое. Он беспокойно двигался среди своих сидевших в окопе штабных командиров, часто высовывался из-за козырька окопа, поглядывал в бинокль, довольно потирал руки и все приговаривал, растягивая слова: «Будут рябчики», «Накроем рябчиков». Эти же слова он с наслаждением выкрикнул несколько раз в телефонную трубку, разговаривая с кем-то из артиллеристов.

То, что противник упредил нас в атаке, нисколько не поколебало его уверенности в предстоящем успехе, которым полк, почти равный по численности одной приданной ему роте ополченцев, должен был загладить вчерашнюю неудачу. «Обошлись бы и без этих генеральских резервов», — сказал он с усмешкой, когда мимо окопчика проскочили вперед к посадке два бронированных тягача Т-20. Эти тягачи противотанковой артиллерии, использовавшиеся в дивизионном разведбате как танкетки, действительно, производили жалкое впечатление. Автомобильные моторы их завывали на высокой ноте, как бы жалуясь на перегрузку.

Обеспокоенный артиллерийским шквалом, внезапно обрушившимся на нас в последний момент подготовки к атаке, я не разделял возбужденно-радостного настроения полковника. Невыносимо было сидеть в окопе, не видя своих танков, стоявших в четырехстах метрах впереди. Я все время с тревогой думал, успею ли после прекращения артогня добежать до них, приготовиться к отражению атаки самому и поставить задачу своим экипажам.

Когда вражеский огонь внезапно оборвался, я помчался по полю во весь дух. Возле моего танка стоял сухощавый старший лейтенант в окантованной танкистской пилотке, с огромным чубом, сразу мне напомнившим Кривулю, о судьбе которого я все еще не имею никаких вестей. Этот старший лейтенант прямо-таки вцепился в меня и, захлебываясь, стал говорить, что он командир роты танков дивизионного разведбата, но танков у него уже нет, приходится воевать со своей ротой в пешем строю, а сейчас рота в резерве и комбат разрешил ему итти в бой на тягаче Т-20, но он увидел наши танки и не утерпел, прибежал вот, надеясь, что ему посочувствуют.

— Дай отвести душу на настоящем танке, посади хоть башнером! — упрашивал он.

В глазах этого старшего лейтенанта была такая мольба, он смотрел на меня так заискивающе-вопросительно: «Неужели не посочувствуешь безмашинному?», что нельзя было не посочувствовать. Я вспомнил, что старшина Филоненко просил заменить ему струсившего в одном бою башнера, и крикнул Филоненко, чтобы он взял старшего лейтенанта в свой экипаж, заменив им башнера.

Старший лейтенант мигом вскочил на танк Филоненко и с него уже прокричал вне себя от радости:

— Спасибо, брат, за сочувствие, спасибо!

Метрах в восьмистах от нас с земли поднялась небольшая группка людей. Вправо и влево от этой группки, жестикулируя кому-то невидимому, бежало несколько человек, и по направлению их бега с земли поднимались все новые фигурки. Сначала как-то не верилось, что это румыны поднимаются в атаку. Казалось, рыбаки развертывают вдали огромный невод.

Мы первый раз встречаемся с румынами. Противник для нас новый, и это ощущение новизны возбуждает, заглушает все другие ощущения. Все мы смотрим вперед с таким любопытством, как будто там происходит что-то исключительно занимательное. Никто не оглядывается ни на свист, ни на разрывы мин.

«Шестьсот… пятьсот… четыреста метров», — мысленно отсчитываю я дистанцию между нами и румынами. Они наступают тремя цепями, каждая длиной почти в километр. Цепи то изгибаются, то выравниваются. Теперь они напоминают уже не невод, а змей, которые сейчас вот вытянутся во всю длину и бросятся на нас с боку. Но эти змеи нас пока совсем не пугают. «Уж слишком картинна атака!» — думаю я.

— Очумели! Ишь за километр поднялись, хватили горячего и бегут к нам за закуской! — подытоживает свои наблюдения Микита.

Он с чувством плюет на левую ладонь, правой гулко прихлопывает ее, что у него означает: вопрос решен, все ясно.

— Эх! — презрительно восклицает он, нехотя опускается в башню, лязгает там затворами пулемета и пушки, а потом равнодушнейшим голосом спрашивает механика:

— Ну як, Ванюша, первое впечатление?

— Не мешай, башнер, я еще не разобрался, — отвечает Ванюша.

— Сейчас мы поможем разобраться нашему механику, — говорит Микита и докладывает мне: — Товарищ командир, закуска готова.

Мне понятно, что фашисткое командование рассчитывает, конечно, не столько на хмельное, которым, несомненно, напоило своих солдат, сколько на то, что перед ними очень слабый противник. Они, конечно, знают, что полк Сереброва вчера понес большие потери, но они не знают, что в посадке стоят наши танки, иначе не решились бы на эту атаку — ведь и по их уставу бросок в штыки делается только с двухсотметровой дистанции от противника. Эта мысль меня веселит, и я так же возбужденно, радостно, как полковник, машинально повторяю про себя его слова: «накроем рябчиков».

Запихает и редкий минометный обстрел наших тылов. Замершие, приникшие к земле ополченцы начинают беспокойно шевелиться и на северной опушке посадки, возле наших танков и вправо, по полю перед селом. То один, то другой поднимает голову над бугорком земли, притрушенной пшеницей из копен, и сейчас же, как подстреленный, дернет головой в сторону окопчика командира роты, который не сводит глаз с угла посадки, где окоп комбата.

Окоп Кати прямо перед моим танком. Она сжалась в комок, не шевелится, смотрит вперед, в одной руке у нее неловко прижатый к боку наган, а в другой, немного вытянутой на бруствер, — пилотка, должно быть, сбитая с головы воздушной волной. Катя вся запорошена землей, выброшенной разорвавшейся рядом миной.

Мне кажется, что она замерла в ужасе перед этими быстро надвигающимися на нас цепями вражеских солдат.

Волна атакующих растет. Солдаты бегут молча. Видно уже сверкание широких ножевых штыков. Я чувствую на себе взоры всех командиров машин, выглядывающих из своих люков. Они ждут команды, но я не могу ее дать, не получив сигнала от комбата. И меня вдруг охватывает волнение. Наша артиллерия все еще бьет где-то далеко левее, за железной дорогой. Я не понимаю, почему она не переносит огонь, почему комбат все еще не дает сигнала. Мне кажется, что дистанция между нами и противником начинает сокращаться с неестественной быстротой. Как попавшего в водоворот, меня тянет вниз, в башню, к Миките, молчаливо застывшему в ожидании команды у раскрытого затвора пушки.

Наконец-то, в уши веселой музыкой ударил грохот разрывов наших снарядов. Я увидел столбы земли, вставшие перед цепями атакующих, и почти одновременно услышал снизу голос сразу ожившего Микиты:

— Наконец-то, оркестр дал встречный марш!

Только вошли мы с ним в бешеный ритм слаженной боевой работы, когда сливаешься в одно целое со всеми приборами, механизмами и когда все движения твои и мысли приобретают какую-то независящую от тебя механическую быстроту, как вдруг в стекле прицела странным видением мелькнула Катя.

Голова ее была откинута назад, упавшая на спину коса моталась, пилотка зажата в руке. Катя бежала навстречу запнувшемуся, смешавшемуся под нашим огнем противнику. Мгновение она бежала одна, а потом ее захлестнула волна ополченцев.

Стрелять из посадки нам больше нельзя было: ополченцы настигали повернувших назад, потерявших боевой порядок румынских солдат. Наша артиллерия перенесла уже огонь на огороды и сады станции. По моей команде Ванюша рванул на третьей передаче с места. За мной помчались и все машины с предельным углом снижения пушек — «к самому носу».

За бортом моей машины оставались бегущие вперед ополченцы и кучки румын, которые стояли с поднятыми руками. Я хотел догнать переднюю группу ополченцев, в центре которой бежала Катя, чтобы, заскочив вперед, прикрыть эту группу корпусом машины.

Вправо, на кукурузном поле, четыре наших танка молниями носились, рассекая зеленый массив вдоль и поперек, оставляя за собой просеки. Башни играли вкруговую, сыпя во все стороны огонь. От этой красивой атаки мое внимание отвлекла пушка, выкаченная румынами к полотну железной дороги. Когда я взял ее на прицел, в поле моего зрения попал стоявший на путях эшелон открытых платформ с подбитыми танками разных марок. Этот эшелон на несколько мгновений выключил меня из боя.

— Ремфонд! Ремфонд! — закричал я, вне себя от радости.

На каждой платформе было написано мелом: «Киев», но я мысленно видел уже эти платформы в Одессе, на Январке.

Уже третий эшелон с ремфондом находим мы под Одессой. Только бы вытянуть его отсюда, дотащить до города! — Все-мои мысли были поглощены этим. В голове роились планы организации большого ремонтновосстановительного производства танков. «Теперь у нас будет не взвод, не рота, а целый батальон танков», — думал я.

Мы догнали ополченцев уже на северной окраине станции, в вишневых садиках, от которых начинается ровная, словно выкрашенная охрой степь, перерезанная зеленым массивом кукурузы. Далеко в степи, вдоль полотна железной дороги бежали маленькие группки румын. После нескольких снарядов, посланных им вдогонку, и пулеметных очередей они волчком перекатились через насыпь.

Рота занимала оборону. По топкой земле сада ополченцы взвода Юрия Бойко катили захваченные у румын противотанковые пушки. Одни тянули их за станины, а другие подталкивали, семеня позади, спотыкаясь друг о друга, помогая передним не столько руками и плечами, сколько криком.

В кучке ополченцев, Облепивших одно орудие, я узнал по пенсне со шнурочком нашего математика. Он вынырнул возле моего танка из-под листвы низкокоонного вишневого деревца и, отталкивая кого-то, пытался ухватиться за щит пушки.

У саманного сарайчика, крытого красной черепицей, прислонившись спиной к стене, сидела Катя. Возле нее была медсестра. Выскочив из машины, я побежал к ним, думая, что Катя ранена. Она смотрела на прямо бившее ей в лицо солнце, полузакрыв глаза и тяжело, прерывисто дышала.

— Кажется, я потеряла пилотку, — сказала она вдруг, дотрагиваясь рукой до головы.

Подбежал запыхавшийся, весь мокрый от пота командир роты.

— Что с тобой, доченька? — спросил он.

— Загнала себя. Не по силам хватила. Два километра без передышки! — доложила медсестра.

В полдень, когда у противника наступило обеденное затишье, тут же, в большом саду, происходило ротное партийное собрание. Я попал на него уже к концу, вернувшись со станции, где осматривал эшелон с подбитыми танками. Еще издали я услышал в саду дружные аплодисменты и возгласы:

— Молодец, Катюша!

— Спасибо, дочка, за пример!

— К ордену представить! К награде!

Потом шум сразу затих, как по команде «Отставить».

Ополченцы сидели под деревьями сплошной многоголовой массой, терявшейся в глубине сада. Лицом к собранию, на корме моего танка, укрывшегося за сарайчиком, стояли Катя и еще несколько человек.

Это была уже совсем не та Катя, которую я видел час назад, и не та, какой она была перед атакой. Постукивая костяшками пальцев по башне танка, она говорила с жесткой усмешкой:

— Во-первых, я не Катюша и не дочка, а товарищ политрук. Во-вторых, мое поведение собрание не полномочно обсуждать, а в-третьих, я ничего особенного не сделала. Я сделала то же, что и все, что сделал каждый из вас. О наградах же сейчас, когда мы каждый день километр за километром отдаем свою землю врагу, стыдно говорить, товарищи…

В глубине сада раздались выкрики:

— Правильно, Катюша!

— Правильно, доченька!

— Поддерживайте, Екатерина Ивановна, дисциплину! Не зря мы вас выдвинули в политруки!

Катя весело рассмеялась, потом крикнула:

— Товарищи, давайте-ка поближе к танку, а то задние, кажется, ничего не слышат. Ну-ну, давайте-ка быстрее! — и она показала рукой, куда должны придвинуться передние.

Когда все потеснились, расселись вокруг танка, Катя сказала:

— Товарищи, я хочу сделать маленькое заключение. Мы уже говорили о том, что первое боевое испытание наша рота народного ополчения выдержала с честью. Тут некоторые товарищи откровенно сознавались, что сначала им было страшно. Я тоже сначала задрожала, сердце куда-то ушло. Но все равно, бойся или не бойся, дрожи или не дрожи, а приказ выполнять надо. В общем мне кажется, что все боялись, но все старались пересилить страх и пересилили, и я тоже… Знаете, что я подумала, когда на нас шли фашисты? — спросила Катя помолчав. — Я подумала, что вот меня сейчас фашисты проколют штыком, перешагнут через меня и нахально пойдут дальше по нашей земле. Вот это самое страшное было. Когда же я бежала вперед, мне уже не так страшно было… На войне тоже, как на работе, хочется увидеть результаты…

После собрания я сказал Кате, что слушал ее, как солдат солдата.

Катя махнула рурой:

— Ну, какой я солдат!

* * *

Старший лейтенант из разведбата, которому я разрешил «отвести душу» на танке, упросил Филоненко уступить ему свое место у пушки и в бою командовал машиной. Машина вернулась с пробитой башней.

— Старший лейтенант Юдин, а зовут Николаем, — сказал он, выскочив из башни и порывисто кинувшись ко мне.

Если бы не окровавленная повязка на голове, нельзя было бы предположить, что он ранен: его лицо сияло счастьем.

— С опозданием представляетесь, — усмехнулся я.

— Поверьте, душа над землей- носилась, — сказал он и схватил меня за руку, стал ее трясти. — Думал, так и придется заглушить свой мотор в окопе, — говорил он, показывая на свою грудь. — Тоска напала… а главное, никаких надежд на нашем фронте: даже следов гусениц нигде не видно. И вдруг, смотрю, летят мои дорогие, летят «бэтушки», нашел таки…

— Это же не машина, товарищ медик, а летающий дракон! — спустя минуту восторженно уверял он перебинтовывающую его медсестру. И вдруг, вырвав из рук медсестры моток бинта, он опять рванулся ко мне:

— Как же быть? Неужели возвращаться в пехоту? Что делать? Посоветуй, брат! Согласен на все условия, лишь бы быть в машине.

Я ответил, что прежде всего ему нужно в госпиталь, а оттуда пусть зайдет на завод — буду просить, чтобы его перевели к нам.

— Больше мне ничего не надо, — заявил он на прощанье,

* * *

Командный пункт полковника помещается в домике, пропитанном запахом щебреца и степной полыни, пучками которых обильно украшены стены и углы горницы.

Хозяйка дома, молодая женщина, жена фронтовика, со вчерашнего дня, когда начался бой за станцию, укрывалась с двумя маленькими детьми в своем овощном погребце. Дом ее разграблен гитлеровцами.

Трудно представить, как эта семья переживет зиму, кто ей поможет, если нам все-таки придется оставить Карпово. Но хозяйка, видимо, убеждена, что теперь мы уже не уйдем отсюда. Она весело бегает по двору, приводит в порядок свое разгромленное хозяйство.

Связисты уже наладили связь с батальоном и соседями нафлангах. Соседи информировали, что благодаря успеху нашей контратаки им удалось восстановить положение справа от нас в Большом Фестерово и слева в Секретаревке и что они опять закрепились на старых позициях. Теперь мне понятно, почему долго не было заградительного артиллерийского огня перед нашим передним краем: артполк помогал соседям, где противник первоначально имел успех.

Полковник, оказывается, наблюдая в бинокль контратаку ополченцев, видел, что Катя первой поднялась на встречу врагу. Он до сих пор не может успокоиться. Стоит, склонившись над картой, разложенной на столе, и вдруг, вздрогнув плечами, ежится, как на морозе, потом оборачивается к нам и, опираясь одной рукой на карту, а другой прикрывая глаза, говорит:

— Это же жуть что такое!

Он не может забыть, как волновался, когда румыны шли в атаку, а артполк не мог дать огня. Наконец, первый залп. Но он не успел вздохнуть от облегчения — воздух комком застрял в горле: полковник увидел, как от посадки, навстречу румынам, под наш артогонь, бежала Катя.

— Я совершенно автоматически, не отдавая себе отчета, скомандовал прекратить огонь. Чуть было сам не выскочил из окопа, — сказал полковник.

Я стал рассказывать о Кате, о своем разговоре с ней, о партийном собрании.

Больше всего ему понравились слова Кати о том, что на войне, как на работе, хочется увидеть результаты.

— Как это верно! — говорил он, быстро шагая по комнате. — Вот именно потому и страшно умереть в отступлении. Мне кажется, что когда мы начнем наступать, страх смерти совершенно пропадет у наших людей.

Один из штабных командиров подвел меня к открытому окну, выходившему во двор, и спросил:

— Это ваш танкист разговаривает с хозяйкой? — Ну и парень! Вчера целый день пытался под обстрелом пробраться на станцию с паровозом, чтобы вытащить застрявший тут эшелон с подбитыми танками.

Глянув в окно, я сейчас же выскочил на двор. Когда встречаешь людей, с которыми расстался где-то далеко, особенно чувствуешь, как тесен стал наш одесский плацдарм, как сжалась линия фронта. Теперь все дороги ведут в Одессу.

Это был сержант Зубов, с танка которого меня с Костяхиным сдуло как ветром в тот памятный бой, когда загорелась машина Кривули.

Схватив Зубова за руку, я потащил его в садик, к своему танку. Надо было спасаться от артогня, внезапно накрывшего наш двор.

Сидя с ним в башне, я закидал его вопросами. О Кривуле и Никитине он ничего нового не мог мне сказать — знает только, что они отправлены в госпиталь в тяжелом состоянии. О своей истории он рассказал коротко. Машина была подбита где-то под Котовском, там полк потерял много танков. Инженер полка, погрузив разбитые машины в эшелон, сказал Зубову, что доставка этого эшелона на завод лежит на его совести. Маршрут был дан на Киев. Но эшелон оказался под Одессой, потому что в киевском направлении враг перерезал дорогу. В Карпово немецкая авиация разбомбила паровоз. На другой день противник занял станцию. Чтобы не уходить далеко от своего эшелона, Зубов стал воевать в рядах пехоты. Он надеялся, что пехотинцы отобьют Карпово. Вместе с ними он участвовал в контратаке и вместе вернулся на станцию.

О контратаке Зубов не упомянул, он просто сказал: «Вернулся в Карпово», как будто сел на поезд и приехал. Теперь его беспокоит, что железнодорожный путь местами поврежден артобстрелом, он ходит по поселку, разыскивает оставшихся тут стариков-железнодорожников, надеясь, что они помогут ему исправить путь:

— Как только исправим, попрошу паровоз из Выгоды или Одессы и потянем эшелон дальше, — сказал он.

Меня вызвали на командный пункт за получением приказа. Пришлось проститься с Зубовым, договорились встретиться с ним на Январке.

* * *

Приказом командующего наши танки переброшены на правый фланг дивизии имени Чапаева. Тут, южнее станции Карпово, борьба идет за большое село Мангейм, лежащее на прямой дороге Тирасполь — Одесса. Части 1-й гвардейской дивизии противника, вклинившись в нашу оборону, заняли это село. Контратакой правофлангового полка майора Захарова положение было восстановлено. Противник вторично пошел в атаку, но вновь захватить село не смог.

Теперь наши танки стоят у крайних домиков юго-западной стороны села. Это самая высокая часть его. Остальные домики лежат перед нами в низине. Там — тылы полка. Оборона идет по высотам влево и вправо от нас.

Противник ведет по селу методический минометный огонь.

— Вот, черти, как заводные, клюют и клюют! — ворчит остановившийся возле моего танка командир-пехотинец.

— Растеряли пыл и жар — больше сюда не сунутся, — отзывается с крыши домика пехотинец-наблюдатель.

— Точно, — подтверждает командир. — Теперь они клевать будут, на нервы действовать.

— А чего же им не клевать! — бурчит в башне Микита, протирая ветошью снаряды. — Они не дурни, знают, где штабы…

— Чего легче! Повернул все минометы на один ориентир — колокольню, и долби без затруднения, — вставляет свое замечание наш Ванюша.

Он сидит в башне, свесив ноги, отдыхает.

— Село в степу, товарищ командир, це як ловушка для штаба — обязательно затянет, — говорит мне Микита и вдруг, с шумом послав протертый снаряд в боеукладку, накидывается на Ванюшу, видимо, возмущенный тем, что тот сидит на башне, ничего не делая:

— А тоби кто сказал, шо им легко? Сидишь, як народный судья, и рассуждаешь, а в машине очуметь можно от паров бензина. Под левым баком целая калюжа. Закроем в бою люки, як суслики в затравленной норе подохнем.

— Это с чего вы, товарищ старшина, вышли с берегов? Худой бачок, слава богу, уже пустой. Все стиральное мыло на него извел, каждые полчаса обмазывал. Боитесь травленого бензина? Но когда ж то видно было, чтобы вы люки в бою закрывали? Что-то не в вашем, мне думается, характере это, — говорит Ванюша, подмаргивая мне.

Микита явно польщен. Он возвращается к прерванной нити разговора, снисходительно спрашивает:

— Я пытал, кто тоби казал, шо им легко? Они шо, делились с тобой своими впечатлениями?

— Не они, но вообще делились, — отвечает Ванюша.

— Кто же это?

— Наши артиллеристы на Халхин-Голе. Стояла там в японском тылу глиняная будда, а возле родничок в овражке. Гаубичный дивизион пристрелялся к этой будде и круглые сутки держал под огнем родничок. Потом, когда взяли наши это место, там лежало битых японцев больше, чем на переднем крае… А тут ориентирчик получше будет. — Банкира кивает на колокольню.

Теперь Микита, высовываясь из люка, подмаргивает мне: видали, мол, какой у нас механик-вояка.

Меня беспокоит не минометный обстрел села, а артиллерийский, южнее нас, — у большого села Беляевка. Это село на берегу Днестра. Там водонапорная станция, которая поит Одессу. У Беляевки с утра грохочет артиллерия. Только утихнет далекий, приглушенный гул вражеских батарей, как начинает нарастать более явственный, громкий гул наших орудий. Такие чередования в артиллерийской канонаде свидетельствуют о том, что под Беляевкой атаки следуют за атаками, трудно только сказать, все ли это атаки противника или они перемежаются нашими контратаками. Во всяком случае, ясно, что враг пытается захватить Беляевку, лишить Одессу питьевой воды.

О том, что положение под Беляевкой очень серьезное, я слыхал уже в штабе полка. При мне майор Захаров получил приказ подготовить к передвижению батальон, дополнительно выделенный в резерв дивизии.

По косогору бешено несется «пикап», преследуемый «мессершмиттом». На подножке «пикапа» стоит рослый человек в плащ-палатке, крыльями раздувшейся за спиной. Задрав голову, он следит за пикирующим самолетом, взмахивает рукой, и «пикап» резко бросается в сторону. Истребитель, делая очередной залет, скрывается за гребнем. Неистово завывая, «пикап» несется вниз. Ветер подхватывает нижний конец плащ-палатки, поднимает его на уровень плеч человека и треплет на нем, как на верхушке мачты оборвавшийся внизу парус. «Мессер-шмитт» вновь появляется над гребнем. Он ищет «пикап» среди копен, но тот уже в винограднике. Развивая скорость, «пикап» несется вниз, бросается из стороны в сторону между рядами зеленых лоз, поднимает за собой вихрь сорванной листвы. Не пойму, как удерживается на подножке этот высокий человек с развивающейся за плечами плащ-палаткой. Вот «пикап» проносится мимо наших замаскированных танков и круто поворачивает в село. Он, видимо, недавно выкрашен. На свежей зеленой краске рябят дырочки пробоин, рваных осколочных и круглых пулевых, как будто специально пробитых для заклепок. Над плащ-палаткой, мелкими складками стянутой вокруг шеи, огоньком мелькает пенсне. Я успеваю заметить еще простую защитную фуражку с генеральской кокардой и взмах кавалерийского стека.

Все мы смотрим вслед «пикапу».

— О, це генерал! — восхищается Микита.

Это был генерал-майор Орлов, о котором мы уже много слышали: старый солдат, горячая душа, кавалерист на машине. Он участник гражданской войны.

Спустя полчаса командир полка майор Захаров, проводив генерала, взбирается на мой танк. Он поднимает к глазам бинокль и говорит:

— Беляевка сдана. Полк имени Степана Разина отбил три атаки, а после четвертой отошел.

Это самое страшное, что я слышу за последние дни. Одесса с ее шестисоттысячным населением осталась без воды. С недоверием смотрю я на майора. Непомерно большая для него стальная каска в чехле сползла на затылок, обнаружив целую копну светлых волос.

— И водокачка? — спрашиваю я.

— Да, и водокачка, — спокойно подтверждает он.

Между потрескавшихся губ майора блестит полоска золотых зубов. Мне холодно становится от этого равнодушного блеска. А майор Захаров безмятежно слушает доклад штабного командира, принесшего ему на подпись оперативную сводку, дает указание об усилении первого, резервного батальона за счет третьего десятью бойцами.

«Чорт возьми, у него под ногами горит, а он приводит в порядок свои костыли!» — со злостью думаю я и говорю:

— Это что, товарищ майор, те десять человек, которые решат судьбу города?

Майор с удивлением смотрит на меня сверху вниз. Каска сползает на его глаза, он вскидывает головой, и каска опять перекатывается на затылок.

— Меня тоже, товарищ танкист, волнуют мировые события, но приходится думать и о полковых: они должны итти своим чередом, — говорит он с усмешкой. — Всегда ко всему быть готовым — такова, брат, наша простая солдатская философия… И насчет десяти человек вы не правы. Моя философия говорит, что это — большая сила. Вот в Тираспольском укрепрайоне…

Мне помнилось, что я слышал уже о майоре Захарове, но где и что слышал, не мог вспомнить, пока он не упомянул о Тираспольском укрепрайоне. Тут в памяти сразу всплыл младший лейтенант, приехавший на Январку, чтобы отремонтировать свою зенитную установку. Это от него я слышал о батальоне майора Захарова.

— Вы, кажется, командовали там? — спросил я.

— Было дело, — ответил он.

— Значит, слышал уже о вас, — сказал я.

— Возможно, — согласился он. — От той славы не отрекаюсь. Немцы мешками с песком блокировали все мои пульточки, но ни один пулеметчик не сдался. Только два расчета пробились к своим, остальные все погибли… Да, — вздохнул он, — о хороших делах быстро разносится весть по нашей земле, но и о плохих молнией пронесется. Вот сдала дивизия водокачку, теперь с обратной стороны прославимся.

Микита, забивавший для маскировки пробоину в танке деревянной пробкой, стал прислушиваться к нашему разговору. По взглядам, которые он бросал то на меня, то на майора, я видел, что ему хочется подать свой голос. Наконец, он не выдержал, подошел ко мне и, показав глазами на мою полевую сумку, — я только что сунул в нее свою тетрадку в черной клеенчатой обложке — громко сказал:

— Товарищ командир, а не лучше ли вовсе не упоминать в вашем журнале боевых действий, что мы сегодня воевали совместно с дивизией, сдавшей Беляевку? Если можно, будьте добры, зачеркните дивизию…

Батальон, выделенный в резерв командира дивизии, уже готов к передвижению. Видимо, и нам предстоит движение к центру дивизии. Боевого приказа мы еще не получили, но наш механик-водитель Ванюша Заогородний уже предчувствует жаркое дело. Он оставил котелок с запоздавшим сегодня завтраком и с тоской посматривает на него, лежа на животе в короткой полуденной тени хаты.

— Не пойму, на шо тоби надо так мучиться? — спрашивает Микита.

Он подсаживается к Ванюше, зажимает свой котелок между колен и начинает с жадностью поглощать жирную мясную кашу. Ванюша переворачивается на бок и жалобно вздыхает.

— Що це за азиатская пытка? — уже с раздражением спрашивает Микита.

— Азиатская, говорите? — переспрашивает Ванюша. — Верно, было со мной это в Азии, — и он рассказывает об одном случае, который произошел с ним на Халхин-Голе. Он был тяжело ранен в живот и выжил только благодаря тому, что постился перед боем, как его учил один старый солдат.

— Вот и сейчас, как заговорили о бое, что и съел — в желудке зашевелилось, — сказал Ванюша.

— Чули? — спрашивает меня Микита. — Хлопцу на психику подействовало, а вин на живит звертае.

* * *

В район Беляевки ушел уже один из батальонов майора Захарова, ушли туда и эскадроны кавдивизии, тоже снятые с нашего участка. Вот-вот и мы должны получить приказ о передвижении к Беляевке. В этот момент напряженного ожидания мимо наших замаскированных в садике машин быстро прошел кто-то в танкистском комбинезоне и шлеме. Он шел со стороны города, направляясь в глубь села, где все еще продолжали залпами рваться мины. Я велел Миките окликнуть его, вернуть, сказать, что наши тылы уже выехали из села.

Микита, глядя вслед шагавшему танкисту, сказал мне:

— Голова во все стороны ходит, а очи соколиные не бачат нас.

Искусство маскировки — гордость Микиты, и он не упустит случая похвалиться им.

— Нехай ще немножечко пройдется, — говорит он. — По походке кажется, шо политрук… Вот где фигурка — як отпечатанная на монетном дворе! — восхищается Микита. — Шлем, конечно, на боку, а идет, будто у свое село прибыл и до дивчины торопится… Ну, ясно, шо наш политрук!

— Какой политрук, чего ты мелешь? — недоумеваю я.

Микита оглядывается на меня, пожимает плечами.

— Вы шо, серьезно пытаете? Невжели не признали товарища Кривулю?.. Ванюша! — обращается он к механику. — Ты ще не бачил нашего политрука — сейчас побачишь, вин тебя воспитуе. У него, брат, тактика-практика посурьезнее твоей, не Халхин-Гол, а финская кампания! Вся Европа к нему приглядывалась, да, пожалуй, и Америка.

— Чего он дурака валяет? — подумал я, но все-таки вскинул к глазам бинокль. Танкист, заворачивая за угол, оглянулся. Я узнал Ивана, радостно замахал руками, закричал:

— Кривуля! Сюда! Это мы!

— По чубу всякий признает, а вы бы по походке признали! — торжествовал Микита.

Он кинулся навстречу Кривуле, но, не добежав до него, остановился, вытянулся и замер. Старые друзья чинно обменялись уставными приветствиями, а потом бросились друг другу в объятия.

Меня, когда я подбежал к нему, Кривуля отстранил рукой.

— Обожди, друг, — сказал он. — Прежде всего выясним отношения. Отвечай прямо: даешь мне машину?

Я увидел по его лицу, что он преждевременно покинул госпиталь.

— Об этом будет разговор после, — ответил я уклончиво и хотел спросить его, каким чудом он оказался здесь, но он прервал меня с трагическим выражением:

— Ни одного слова, пока не ответишь на мой вопрос.

— А если у меня нет для тебя машины?

— Тогда дай полбашни, как друг.

— Бери любую! — воскликнул я, торопясь обнять его.

Только после этого он шагнул ко мне, и мы расцеловались.

— Как всегда повезло, — рассказывал Кривуля, — в Тирасполе лежал, оттуда в Одессу попал. Ну, сам понимаешь, тут уж я вздохнул: главная опасность миновала; по железной дороге отсюда не эвакуируют — перерезана немцами. Но остается еще одна серьезная опасность — эвакуация морем. Думаю, только бы свой комбинезон и танкошлем получить — тогда и море не страшно. Подъехал к сестре-хозяйке, шепнул ей: «Невеста у меня на Январке, повидаться бы хоть на часок». Вздыхаю, мол, уплывает моя невеста за море, потеряю я свое счастье. Ну она и расчувствовалась до слез. Сунула мне комбинезон и шлем, говорит: «Бегите, танкист, за своим счастьем, но только не пропадайте долго, а то мне за вас влетит». Прихожу на завод, а там все работают на разгрузке эшелона с битыми танками. Смотрю и глазам своим не верю: в цеху моя обгоревшая «бэтушка» с разбитой башней, из которой меня Микита за ноги вытаскивал. И Маша моя тут же на разгрузке работает. Она тоже глазам своим не верит, спрашивает: «А может быть, это не ты, Ваня?» На радостях всю ночь проговорили. Утром бегали с ведрами и бидонами от одного колодца к другому. В городе у всех на языке «вода», а в колодцах вычерпано все. Маша сказала мне, что вы в Карповне, но по дороге один шофер переадресовал в Мангейм… В общем и Машу нашел, и друзей — везет одесситам.

* * *

Мы у Беляевки. Наши танки, укрывшись за полуразрушенными постройками колхозного стана, ожидают сигнала атаки. Я уже до рези в глазах насмотрелся против солнца, стараясь зацепиться в степи взглядом за какой-нибудь ориентир. Понижающаяся к плавням Днестра степь издали выглядит совершенно ровной, но, конечно, на нашем пути окажутся сотни ям, рытвин и всяких других сюрпризов, не столь уж приятных для танков в ночной атаке.

Замутненный пылью солнечный шар скатывается в приднестровскую пойму. Несмотря на десятикилометровое расстояние, отделяющее нас от Днестра, его русло хорошо видно. Золотой нитью вьется оно по зеленой долине, среди плавней и садов, местами пропадая под крутым южным молдавским берегом. Ближе к нам, за виноградниками, искрится ленточка речки Туруйчук. У самой Беляевки эта речка вливается в большое озеро Белое, соединяющееся с Днестром. Там, на берегу, за селом и стоит водонапорная станция, питающая Одессу днестровской водой.

Все это теперь в руках противника, который выбил из Беляевки реденькую оборону стрелкового полка имени Степана Разина. Этот полк, давно уже не имея положенных ему по штату сил и средств, растянулся от Днестра до высот южной окраины села Мангейм, где мы вчера так счастливо встретились с Кривулей. При нормальных условиях обороны на таком участке было бы две дивизии. Сейчас против одного батальона, левофлангового, обороняющегося на самом опасном месте и прижатого к Днестру, действует 21-я пехотная румынская дивизия в полном составе, что только по живой силе составляет почти десятикратное превосходство.

Несмотря на этот подавляющий перевес сил противника, многие командиры, с которыми мне пришлось разговаривать, считают, что дивизия могла еще обороняться и не допустить у Беляевки прорыва нашей обороны. Командующий и член Военного Совета, сегодня утром приезжавшие на НП дивизии, ознакомившись с обстановкой, тоже признали, что Беляевку можно было отстоять. Как я понял, ошибка командира дивизии состояла в том, что при нарезке участков обороны полкам он придерживался принципа уравниловки, в то время как идея обороны требовала сосредоточения сил на Беляевском участке как ключевых позициях.

* * *

Три часа уже мы, ждем сигнала. По броне, как град по крыше, стучат осколки мин. Румынские минометы, не переставая, бьют по укрывающим нас постройкам колхозного стана. В этом виноват неосторожный, а может быть, неопытный артиллерийский корректировщик, забравшийся в саманный сарай и выставивший в пролом крыши прямо под лучи закатывающегося солнца стекла объективов стереотрубы. За это он поплатился жизнью, а мы должны сидеть, не вылезая из машин, захлопнув люки, притихнув, как мыши. Отвечать румынам нам нельзя, двигаться тоже. Мы не должны вызвать подозрение, что именно тут готовится наша контратака. Это нам удалось. Румынские минометы замолкли.

Экипажи высовываются из люков, чтобы, освежиться на ветерке, дующем с моря. Все поглядывают на разбитый сарай, с крыши которого вел наблюдение незадачливый артиллерийский корректировщик.

— Сдуру можно и на церковь залезть, но кто снимать будет? — сердито говорит Кривуля.

За Днестром догорает заря. Больше не слышно выстрелов. В степи мирная тишина.

Кривуля усаживается на башне, смотрит в степь.

— Природа шепчет: «Бери отпуск», а тут вот надо… — он вздыхает, потом вдруг всердцах ударяет кулаком по башне и говорит: — Будь ты проклята, фашистская сволочь… Что из-за тебя люди терпят!.. В Одессе женщины с грудными детьми в очереди у пустых колодцев стоят, ожидай пока набежит вода.

Боевой курс уже намечен. Я развертываю свою машину на холмик, виднеющийся впереди, километрах в четырех от нас, замечаю показание жирокомпаса и предупреждаю механика, что он должен следить, чтобы показанное мною деление не сходило с нитки указателя, то-есть строго по заданному азимуту. Беляевка останется слева и позади, после этого мы повернем на девяносто градусов к днестровским плавням, оттуда повернем еще на девяносто градусов и вдоль плавней с тыла ворвемся в Беляевку.

С исходной мы решаем выйти на самом тихом газе без стоп-фонарей — только у меня позади башни будет висеть зеленый электрофонарь, за которым все должны итти уступом влево, чтобы впереди идущая машина не закрывала сигнала. Когда противник нас обнаружит, уступ боевого порядка выдвигается немного вперед, вернее подтягивается хвост, и, открыв пулеметный огонь, все движутся на больших скоростях, наблюдая за трассами моего огня.

Уже совсем темно. Тихо подъезжает «пикап», останавливается рядом с моим танком, прикрывшись полуразрушенным сараем. Из машины выходят генерал-майор Орлов и полковник, командир Чапаевской дивизии. Оба направляются к пролому в стене, смотрят в сторону противника, где фейерверком летят ракеты. Я подхожу, чтобы доложить о готовности, и вдруг из-за моей спины прямо на генерала падает яркий сноп света. Генерал круто оборачивается и, ослепленный, закрывает глаза рукой. Когда я оглянулся, свет уже погас.

— Чорт возьми! Что это такое? — набросился на меня полковник, возмущенный нарушением светомаскировки.

Ясно было, что это зажглись пушечные прожекторы моего танка, но я не мог понять, как это произошло.

— Выясните сейчас же и доложите, — угрожающе тихо приказал мне генерал.

Виновником оказался Микита. Заменяя лампочку в телескопическом прицеле, он по ошибке повернул на щитке выключатель пушечных прожекторов.

— Товарищ командир, на шо их срабыли? — в отчаянии спросил он меня.

«Действительно, на кой черт они нужны нам, если мы ночью даже фар не зажигаем!» — подумал я в досаде. Ни разу мы не пользовались этими прожекторами, забыли даже об их существовании.

Когда я вылез из танка, генерал уже стоял подле него и смотрел на прожекторные фары, установленные на башне сверху орудийного ствола. С минуту ожидал я, пока он повернется ко мне.

— На сколько метров дают лучи? — спросил он.

— Метров на четыреста, товарищ генерал.

— В атаке включали?

Я сказал, что никогда еще не включали и думаю, что вообще они ни к чему, зря поставлены. Генерал опять задумался. Потом спросил с задорной ноткой в голосе:

— А если включить?

Так как я не сразу ответил, он, повысив голос, обратился к экипажам, прислушивавшимся к нашему разговору:

— Как думаете, танкисты? А? Что если включить, когда подойдете к противнику метров на триста? Ослепить. Рискнем?

Микита, обрадовавшись, что генерал увлекся новой идеей и забыл о нарушении светомаскировки, первый подал голос с башни.

— Есть, товарищ генерал! С ветерком и при полном освещении. В общем расчет на психику.

Напутствуя нас, генерал сказал:

— Смотрите, чтобы земля зашевелилась под ними от страха!

«Это от шести-то машин!» — подумал я и дал команду заводить и двигаться за мной.

Обогнув угол сарая, моя машина пошла по взятому днем направлению, а за ней вся колонна.

Мы благополучно прошли окопы по обозначенному фонарями проходу и продвигались в темноте к сияющему огнями ракет переднему краю противника. Посмотрев с башни назад, я не увидел ни одной машины. Идут они за нами или не идут? Как проверить? Радио нет, света давать пока нельзя — выдашь наше движение раньше времени. Выругав себя за то, что днем не подумал о сигнале на этот случай, я велел механику заглушить мотор, чтобы определить, где остальные машины. Они шли за нами. Машина Кривули чуть не врезалась носом в корму моего остановившегося танка.

Когда мы двинулись дальше, Микита заметил выхлопы огня задней машины и стал ругать механика за то, что тот целый день регулировал мотор и без толку.

«Теперь выдаст, проклятая!» — подумал я тоже в раздражении. Злила и эта давящая со всех сторон тьма, пронизываемая стайками трассирующих пуль и эти далекие пугающие позади отсветы. Хотелось уже скорее включить огни.

Фашисты услышали гул наших машин, когда мы вышли на рубеж атаки пехоты. Казалось, что пулеметные трассы взлетали с земли совсем рядом с нами, из-под носа танка. Но на душе сразу стало легче — уже близко. Микита торопил меня укрыться в башне. Я подал сигнал, и черную степь раскроили полосы света сильных дорожных фар и ослепляющие снопы башенных прожекторов всех машин. Заливая белым светом передний край противника, стреляя из пулеметов и пушек, с тревожным воем своих сирен, мы пошли в атаку. Я успел сделать только несколько выстрелов из пушки и дать несколько очередей из пулемета, как в несшемся впереди свете промелькнули бугорки земли и мечущиеся, бегущие в стороны и навстречу друг другу люди.

Позади нарастал гул. Он совсем не был похож на человеческий крик, и я не сразу догадался, что это наша пехота с криком «ура» поднялась в атаку.

На нашем участке впереди не видно ракет, но зато весь фронт и справа и слева — осветился, заухал, заохал, затрещал. Все наши танки подравнялись в линию. Моя машина и рядом идущая машина Кривули слепят противника своими прожекторами вперед по курсу движения и в правом секторе, остальные четыре машины — влево от курса движения, в направлении на Беляевку. От беспрестанного движения башен свет прожекторов, особенно в левом секторе, скрещивается, создавая световой хаос. Время от времени полосы света гаснут. Потом снова вспыхивают одна за другой. Только Мои прожекторы не гаснут — по ним ориентируются все остальные машины. Находясь на курсе движения, своим маневром в темноте я показываю, что делать всем — или маневрировать вдоль обороны (тогда моя башня с прожекторами вращается влево или вправо от направления движения) или двигаться вперед (тогда моя башня стоит по курсу, и свет прожекторов и фар сливается в один мощный поток).

Мелкие, по колено, окопы противника уже пусты. О том, что они только что брошены, свидетельствуют валяющиеся на земле шинели, плащи, котелки. Застигнутые на бегу светом, солдаты, застыв на месте, поднимают руки. Некоторые, когда луч моего прожектора покидает их, бегут в сторону и, попадая в луч прожектора Кривули, опять останавливаются и подымают руки. Но таких не много. Большинство солдат, нагнув головы, прячась от света, с поднятыми руками быстро идут к машинам. Они сдаются в плен. По раскрытым ртам видно, что они что-то кричат, но гул моторов и стрельба заглушают их крики.

Все больше и больше солдат с поднятыми руками приближаются к нашим машинам. «Вот этого мы не предусмотрели, — с тоской думаю я. — Кому их конвоировать? Какую им дать команду?» — и ругаю себя за то, что не знаю ни одной румынской обиходной военной фразы.

Из этого глупого положения нас выручили замелькавшие в свете прожекторов пехотинцы. Это были бойцы роты, с которой мы взаимодействовали. Командира ее, старшего лейтенанта Глобу, я видел только один раз, когда мы с ним договаривались об атаке, но его фигуру ни с кем не спутаешь в целом полку. В пилотке, сбитой набекрень, размахивая автоматом, он бежал саженными прыжками мимо пленных, стоявших возле своих винтовок, воткнутых штыками в землю. Политрук роты Токалийчук выглядел рядом с Глобой мальчиком.

— Глоба! Глоба! — закричал я, почему-то очень обрадовавшись, что узнал его.

Остановившись, Глоба свирепо заорал на пленных:

— Айда в плен! — взмахом автомата он показал им, куда итти, а потом побежал к танку и прокричал мне: — Пехота, танкист, не отрывается!

Я предложил ему посадить роту десантом на танки. Глоба согласился. Несколько бойцов он выделил для конвоирования пленных. Остальных разместили на двух машинах.

Больше мы не маневрировали по фронту. С включенными фарами и прожекторами танки продолжали движение по прямой в глубь обороны противника, не переставая вести огонь и не прекращая какофонию гудков. Глоба и Токалийчук, держась за мою башню, восторженно кричали мне в люк:

— Вот это красота! Вот это атака!

Они кричали вдвоем, но казалось, будто кричит один человек двумя разными голосами, низким и высоким.

Все танки, достигнув холма ориентира, по моему сигналу выключили свет. В непроницаемой тьме моя машина повернулась на девяносто градусов, прямо на юг, вдоль виноградников. По пулеметным трассам, одна за другой засверкавшим слева, я убедился, что моему маневру последовали все машины.

— Не сбились ли с курса? — то и дело спрашиваю я, высовывая голову из башни.

— Правильно! Правильно! — кричат мне в одно ухо Глоба, а в другое Токалийчук.

Достигнув западной окраины Беляевки, мы ворвались в село, где уже вели бой наши части, атаковавшие Беляевку с фронта.

Фашистские офицеры при подходе наших танков сбежали. Румынские солдаты, оставшись одни, сейчас же воткнули штыки в землю. У первой же хаты они встретили нас криком на ломаном украинском языке:

— Товарищи, мы нэ война!

Наши пехотинцы заметили снявшийся с позиции дивизион немецкой противотанковой артиллерии. Он помчался по дороге на Ясски. Нам приказано было уничтожить его.

В догонку за ним пустились моя машина, Кривули и Филоненко (остальные три остались в Беляевке). Перед самым селом Ясски мы налетели на вражескую пехоту, занимавшую оборону и, опять включив свет, стали давить ее. Увлекшись преследованием, мы зашли далеко влево, потом, выключив свет, повернули назад, чтобы сделать такой же заход на правую сторону дороги. И вот тут моя машина, задрав нос кверху, подпрыгнула и вдруг нестерпимо завыла и ушла из-под моих ног, как будто провалилась куда-то. Затем днище танка ударилось о что-то податливое. Меня стукнуло по голове, сверху в открытый люк башни хлынула вода.

Еще не поняв, в чем дело, я инстинктивно схватился за кромки башенных стенок.

Было такое ощущение, как будто кто-то с булькающим смехом давит мне на плечи, стараясь оторвать мои руки от кромок стен. В ушах звенело. Звон был дальний, но он становился все сильнее. По телу разливалась какая-то приятная, обезволивающая истома. «Неужели такая гадкая смерть!» — подумал я, и это заставило меня собрать все свои силы, чтобы вырваться из цепких объятий кого-то, давившего на меня сверху. Я стал подтягиваться на руках, сопротивляясь этому давлению. Сил нехватало. Но вдруг тело стало легким и плавно, свечой, пошло вверх, в люк. Затекшие пальцы сами оторвались от кромок стен. Меня сильно рванули за плечи, я на что-то встал и, как выброшенная из воды рыба, жадно заглотал воздух. Рядом был Микита. Он держал меня за ворот комбинезона. Меня рвало.

— Не оступитесь! — сказал он шопотом. — Я зараз, там ще Ванюша! — и его голова скрылась под водой.

Я стоял на корме машины. Воды было по шею. Микита исчез. Я понял, что он нырнул в люк.

Туман скрывал все вокруг. Видна была только вода, плескавшаяся у самых глаз.

Микита долго не появлялся. В напряженном ожидании мне уже стало трудно дышать, как будто я тоже был под водой. Наконец, Микита опять заворочался у моей спины, сталкивая меня с машины. Рядом с его головой появилась голова Ванюши, свисавшая на меня.

— Жив! — прошептал Микита, выдохнув воздух, и стал мне докладывать, что Ванюша сам сумел добраться до боевого отделения и тут уже повис на пушке. — Не дотянул! — сказал Микита.

Он положил механика животом себе на плечо, так что туловище Ванюши свесилось головой вниз, и выпрямился во весь свой рост. Я стал поддерживать Ванюшу руками. Вода потекла из него, как из ведра. Он застонал, задвигался, начал отплевываться.

— Живучий, чертяка! — ласково сказал Микита и поставил Ванюшу на ноги.

Я стоял вплотную к Ванюше. Сначала он только сопел и почему-то ощупывал себя. Потом стал тихонько посмеиваться. Он одного роста со мной. Нам приходилось задирать головы, чтобы не хлебнуть воды. Миките вода была только по грудь. Он смотрел на нас сверху вниз, как на котят, с которыми не знает, что делать…

Я пытался понять, куда это мы попали, в реку или озеро. Местность возле села Ясски была мне совсем незнакома, но я знал, что тут, у реки Туруйчук, есть несколько небольших озер. Так как вокруг ничего не было видно, казалось, что мы стоим посреди большого озера. Я стал высчитывать, как далеко от берега мы могли запрыгнуть. После разворота машина летела на четвертой передаче и на полном газу. «Метров на пятьдесят могли запрыгнуть, — решил я, — берег, наверное, крутой».

Туман стал реже или приподнялся над водой, а может быть, просто глаза мои привыкли к темноте — я увидел камыш метрах в тридцати-сорока слева от нас. «Значит, берег там и недалеко», — подумал я, но тут в сознание вихрем ворвалась мысль об остальных машинах: где они? Ведь не могли же Кривуля и Филоненко. потеряв нас из вида, уйти назад? Нет, этого не могло быть. Но почему слева стрельба затихла, потух свет ракет? Слышны только голоса и довольно близко. Доносятся отдельные румынские слова. «Румыны, наверное, видели, как мы бултыхнулись в воду, и что-то предпринимают», — подумал я мельком, и мною снова овладела тревожная мысль о машинах.

Микита пригнулся к воде, высматривал что-то.

— Оба, — шепчет он.

— Что? Что? — спрашиваю я.

— Шлепнулись, — отвечает он. — Башни пид водой, а хлопцы бачу, стоят, як мы на своих машинах, ще не расчухались, нахлебались воды.

Я всматриваюсь туда, куда показывает Микита, вижу, что кто-то тихонько плывет к нам и с болью отчаяния, пронизывающей все тело, думаю: «Три танка погибло!» Только теперь я понял, какая произошла катастрофа.

— Натворили дел! — вздыхает Ванюша.

— Лучше и не кажи! — тихо отзывается Микита. — Решайте, командир! Горем дилу не поможешь, хоч до утра тут горюй, — грворит он мне.

Надо что-то предпринимать, но что? Плыть к берегу? Там — румыны, а мы без оружия, если не считать пистолетов. (В моем браунинге патроны, наверное, отсырели. Микита вот догадался вытащить свой наган из кобуры — засунул его под застежку комбинезона.) Однако и оставаться посреди озера нельзя. Утром туман разойдется, румыны увидят нас и перестреляют, как уток.

— Скидывайте сапоги и к камышам, только тихо, на спине, — шепчет подплывший к нам Кривуля.

«Да, другого выхода нет, — думаю я. — Поплывем в камыши, а там осмотримся и решим, что делать дальше».

К негодованию Микиты, Ванюша оказался плохим пловцом. На спине он никогда не плавал. Мы уговорились с Микитой, что будем поддерживать его с боков, велели ему усиленно грести руками, ног из воды не выбрасывать.

Большого труда стоило скинуть с ног разбухшие в воде сапоги. Мы по очереди садились на башню, которая была вся под водой, и стаскивали сапоги друг с друга. Потом все втроем, оттолкнувшись от машины, поплыли бок о бок.

Я неплохо плаваю, в Одессе не раз доплывал до маяков, но плыть в одежде, да еще в непривычной пресной воде, которая, казалось, совсем не держит тело, было не так легко, тем более, что приходилось помогать усиленно сопевшему Ванюше.

Эти десятки метров показались мне бесконечными. Рядом плыли экипажи Кривули и Филоненко, но я не видел их и не слышал ни одного всплеска. Несколько раз я опускал ноги — дна не было. «Где камыши? Может быть, мы плывем не туда?» — как во сне, думал я. Замутившееся сознание сразу прояснилось, когда я услышал впереди легкий всплеск и почувствовал, как в воде под ногой прошла легкая камышина, — одна, другая..; «Сейчас будет мелко», — подумал я и, обрадовавшись, хотел сказать Миките, что он, наверное, уже может встать, но в этот момент совсем недалеко кто-то прокричал: «Иогану, Иогану…» и еще что-то по-румынски. Этот голос сковал меня, я перестал плыть и не заметил, как встал ногами на дно.

Вода была до подбородка. Рядом со мной замерло над гладкой поверхностью озера несколько голов. Некоторым вода была по плечи. Впереди у самой стены камыша двое стояли по грудь. Это были самые высокие — Кривуля и Микита. Кривуля, обернувшись, легонько притянул меня к себе за рукав…

Следом за Кривулей мы все вошли в камыши. Я, не отрываясь, следил за его руками, медленно, осторожно раздвигавшими камыш, боялся, что вот сейчас раздастся треск, который выдаст нас. Но Кривуля действовал руками, как опытный охотник, подбирающийся к дичи: камыш не трещал, незаметно было даже, что он шевелится.

Дно все не повышалось. Как я ни вытягивался на носках, увязавших в ил, вода была по шею, а когда вставал на полную ступню, доходила до рта.

Сверху слышны были шаги. Это подтверждало мое предположение, что берег крутой. Мы остановились. Что-то гулко бухнулось о землю. Вероятно один из подошедших сбросил с плеч какой-то груз. Румыны громко заговорили. Я уловил множество звуков, доносившихся и справа и слева, со всего берега: звон оббиваемых лопат, оплевывание, побрякивание котелков. Ясно было, что румыны не собираются уходить от берега, роют тут окопы. Неподалеку строчил пулемет. Эхо стрельбы отдавалось в камышах, как стук пневматического молотка во время клепки котла, когда ты находишься в нем.

Вода, казавшаяся мне на первых порах теплой, парной, теперь была уже чувствительно холодной. Инстинктивно стараясь сохранить тепло тела, мы стали жаться друг к другу и сбились в тесную кучу. Когда один вздрагивал, дрожь передавалась по телам всех.

Несколько минут никто не решался разговаривать даже шопотом. Но вот кто-то застучал от холода зубами, и Микита не выдержал, зашептал:

— Кто там кляцае зубами, наперед его, трави на фашистов.

Эта шутка Микиты развязала у всех языки. Мы стали шопотом обсуждать свое положение.

Все три экипажа были в сборе. Хорошо, что мы в атаке не захлопнули своих башенных люков. Командиры и башнеры быстро выбрались из башен. Механикам с их нижних сидений труднее было выбраться, но экипажи не оставили своих товарищей в беде.

Что делать дальше? Вражеский пулемет, стоявший впереди над нами, стрелял через равные промежутки времени, так же методично бил второй пулемет где-то левее. «Дежурные, значит, все будут спать, за исключением пулеметчиков», — решили мы. Это определило план наших действий: ждать до конца ночи, перед зарей, в перерыве между стрельбой, когда дежурные пулеметчики будут бороться со сном, напасть на них, уничтожить без шума, забрать оружие и ползти к Беляевке.

«Да, но как же танки? Мы уйдем, а они останутся тут под водой!» — подумал я вдруг, после того, как решение было принято. Трудно было свыкнуться с мыслью, что танки наши на дне озера и что мы бессильны вытащить их. «Как я доложу об этом командованию? Утопили три боевые машины, когда в Одессе уже все запасные ружейные стволы пошли на изготовление винтовок!» Холод стал охватывать меня не только снаружи, но и изнутри. Я уже не мог сдерживать дрожь.

— Яка вас там лихорадка трясе? — спросил меня Микита.

Никто не заговаривал о погибших машинах. Товарищи знали, что я как командир должен переживать эту потерю тяжелее всех, и все молчали из деликатности. Когда я сам заговорил о танках, Кривуля сказал:

— Главное, выбраться из этого чертячьего омута… Все зависит от того, откуда смотришь, — добавил он. — Отсюда, из болота все кажется паршивым, а поднимемся завтра на курган, может быть, и другое увидим.

Илистое дно, расходившееся под ногами, засасывало мои ступни, и вода начала закрывать рот. Мы стали придвигаться к берегу, но глубина не уменьшалась. Пришлось остановиться. Дальше двигаться было опасно: камыш редел, с высокого берега взлетела ракета.

Где-то недалеко бил холодный ключ. Он замораживал нас. Защищаясь от холодной родниковой воды, мы все теснее и теснее прижимались друг к другу. Я стоял, втиснувшись между Кривулей и Микитой. Все трое стучали зубами. Вытягиваясь на носках, чтобы вода не подступала ко рту, я все поглядывал на Большую Медведицу — скоро ли она совсем повернется хвостом к земле. Казалось, конца не будет этому мучению.

Я старался сжаться в комок, чтобы удержать уходящее из тела тепло. Надо было простоять еще часа два. «Выдержим или не выдержим?» — спрашивал я себя. И как бы в ответ на этот вопрос в ушах ппозвучал давно забытый сипловатый голос полковника Мартынова, начальника Ленинградского танка-технического училища:

— Я научу вас, детки, как русские воюют!

Это было в лагерях у Красного села, на первом готу моей военной службы, которую я начал не в ранней молодости, а имея уже гражданскую специальность агронома и привычки, негодные для военного человека. Горнист проиграл подъем. Мы пригрелись за ночь под одеялами и наброшенными поверх них шинелями, никому не хотелось вылезать в одних трусиках на оледеневшую землю, бежать на зарядку. Мороз пробирал по коже при одной мысли об этом. Но за палаткой раздается знакомый всем сипловатый голос:

— Дежурный, время выходит, а курсантов на построении не вижу!

— Начальник! — в испуге вскакивает кто-то.

Мы срываемся с коек, вылетаем из палатки. Полковник в трусах уже расхаживает по передней линейке, у головы нашей колонны курсантов-новичков, печатая на побелевшем песке следы своих босых ног. Над его лысиной вьется легкий парок.

Все училище выстраивается в одну колонну. Полковник, растягивая слова, пробирает нас, новичков, за склонность нежиться в тепле, не свойственную русскому солдату. Начинает он официальным обращением: «Товарищи курсанты», а заканчивает, ехидно посмеиваясь, угрожающе-ласковым «Детки!» «Я научу вас, детки, как воевать! Чтобы не пугаться потом, давайте попробуем сейчас. Пора, детки, отвыкать от гражданских привычек… Помните, что броня не любит дряблых мускулов! За мной, бегом марш!» — командует он.

Мы бежим за ним колонной. Слышно, как шелестит под ногами заиндевевшая трава.Потом ноги начинают прилипать к посеребренному инеем, бесконечно длинному настилу водной станции. Теперь нет уже никакой надежды избежать родниковой воды озера, которое парит на утреннем заморозке. Обратно мы вернемся только после того, как проплывем сто метров.

— Вода с парком! — торжествующе кричит полковник. — Для вас подогреть велел. Беда с вами, до чего изнежились… В воду! — командует он и с разбега бросается в озеро.

Бросаемся и мы, как в пропасть. Вода обжигает тело, захватывает дыхание. Вылезаем на берег окоченевшие. Солнце еще только поднимается. Лучи его нисколько не греют. От нас валит пар густой, как туман. Теперь надо пробежать два километра обратно… Сначала мы страдали насморками, а потом забыли, что такое насморк, простуда, грипп.

«Конец сентября, север, а сейчас середина августа и юг. Неужели не выстоим! Правда, вот эти ледяные струи ключей…»

Вода кажется мне уже не такой холодной — вероятно, я уже потерял способность что-либо чувствовать.

Я был в полузабытьи, когда меня кто-то под водой схватил за руку и крепко сжал ее. Я оглянул стоящих рядом. Микита показал мне на что-то впереди. Все смотрели туда. В двух-трех шагах от нашей плотно сжавшейся группы я увидел над водой голову кого-то отделившегося от нас. Это был башнер из экипажа Филоненко. Ни у кого из нас не лежала душа к этому человеку. Все знали, как он струсил в бою, когда снарядом, пробившим башню, был убит башнер одного экипажа. Филоненко рассказывал:

— После того сдурел, решил, должно быть, что и ему неминуемо быть убитым. Зарядит пушку и хлоп: на днище ложится. Думаешь, убит, ничего подобного — живехонький. Вскочит, зарядит пушку и опять хлоп, как мертвый. Только снаряд рядом просвистит, а он уже пластом на днище лежит.

Я собирался, вернувшись в Одессу, оставить этого башнера на ремонте, думал, что, может быть, он хоть и трус, но честный парень.

Когда я увидел, что это он уходит от нас, сердце сразу тоскливо заныло в предчувствии беды.

В темноте он не мог видеть, что все мы не спускаем с него глаз; должно быть, думал, что мы не заметили, как он отделился от нас. Он двигался так тихо, что казалось, стоял на одном месте. Но голова его понемногу поднималась над водой, затем выступили плечи, начала вырастать спина. Силуэт постепенно мутнел.

Микита двинулся за ним так же тихо. Я злился на Микиту за то, что он медлит… «Упустит», — думал я. Мне казалось, что изменник вот-вот оглянется, увидит Микиту за спиной, выскочит на берег, побежит, закричит.

Наверху опять застрочил дежурный пулемет, и я чуть было не рванулся к берегу, чтобы под шум стрельбы самому задушить подлеца. Но Микита наконец взмахнул рукой. В тот же миг предатель скрылся под водой.

Все мы, как один человек, громко выдохнули задержавшийся в груди воздух. Микита возвращался с поднятой рукой. В ней был наган, который он держал за ствол. Видно было, что Микита не знает, что с ним делать. Мы долго стояли молча. Потом Кривуля едва слышно сказал:

— Вот и все.

Микита, сунув наган в нагрудный карман комбинезона, прошептал мне на ухо:

— Извините, шо без команды!

* * *

Под утро все происходившее там, наверху, у румын, казалось уже ничтожно мелким, несущественным. Как будто это не пулемет стучал там, а бахчевая трещотка, отпугивающая грачей. Просто непонятно стало, почему мы стоим в воде, чего мы боимся, когда надо торопиться: ведь в Карпове остался эшелон с танками, и я должен помочь Зубову вытащить его поскорее в Одессу. Я видел теперь только длинный ряд платформ и на каждой платформе танк, непомерно большой, с непомерно длинной пушкой.

— Ну, пошли! — сказал я, шагнув вперед.

Это вспоминается, как сон. Мне казалось, что я поднимаюсь в гору по новостроящемуся шоссе, держу молоток за длинную рукоятку, дроблю шлак и мне никого и ничего не страшно с этим молотом.

У самого берега вода была мне по пояс. Это я очень хорошо помню. Когда я выползал на руках из воды, кто-то удерживал меня и шептал:

— Тише! Тише!

Я страшно торопился. Мы ползли наверх. Ноги плохо повиновались, но руки были сильные, как клещи кузнеца. Они сами ловили, за что ухватиться, что сжать.

Я полз, пока не уперся лицом в подошвы солдатских ботинок с крупными ребристыми головками гвоздей. Вцепившись в эти ботинки, я рванулся вперед.

Микита был уже в окопе. Я видел, как он взмахнул лопатой, точно топором, громко охнув при этом. Не успел я подняться, как на меня свалился кто-то огромный. Потом я увидел Кривулю, махавшего винтовкой, показывая ею вперед. Рядом — Филоненко. У него тоже была в руках винтовка. Вместе с ним мы поползли из окопа к светлевшей впереди полоске неба. Полоска расширялась, верхний край ее выделялся резче. Потом появилась сиреневая, похожая на рыбу, туча, в розовой чешуе — она плыла по огненному морю.

Я полз быстро, кажется, всех обогнал. За мной все время кто-то сопел. Больше я ничего не помню до того момента, когда нас обстреляли секреты нашей пехоты. Тут только я пришел в себя.

Вид мы имели отчаянный: в грязи, мокрые, босые, без шлемов. Особенно жутко выглядел Микита. Комбинезон висел на нем клочьями, лицо было измазано кровью. Его исцарапал вражеский пулеметчик, на которого он навалился в окопе, а потом у нашего переднего края пуля рассекла ему щеку.

По дороге к селу он и Кривуля отстали. Они о чем-то долго, заговорщически шушукались. Догнав меня, Микита заявил:

— Товарищ командир, як вы будэте докладывать начальству, то ваше дило, а хлопцам не надо казать, шо мы шлепнулись в озеро, а то на заводе узнают и це может нехорошо повлиять на авторитет.

— На чей авторитет? — усмехнулся я, понимая, что Микита беспокоится о моем авторитете.

— Всех наших экипажей, — ответил он.

— Старшина прав, — сказал Кривуля. — Никакого греха не будет, если мы внесем в действительность маленькую поправочку.

Они попросили меня сказать на заводе, что танки сгорели в бою.

Тетрадь седьмая

Одесса пестрит плакатами, как крыша голубями:

— Город в опасности! Враг у ворот!

— Не отдадим советской Одессы на уничтожение фашистам!

— Героическим защитникам и трудящимся солнечного города — слава!

Слава Сталину! Слава нашей прекрасной матери-Родине!

— Все, кто способен трудиться — на строительство укреплений, кто способен носить оружие — на фронт! Город опоясывается рубежами обороны. На всех линиях укреплений круглые сутки работает народ. В степи в тылу сражающихся за город частей, заканчивается строительство передового рубежа позиционной обороны. Этот рубеж проходит от Большого Аджалыкского лимана через Кубанку и Чеботаревку до Днестровского лимана у Беляевки. За ним строятся две линии главного рубежа обороны. По городским окраинам, от Живаховой горы через Кривую Балку к Чубаевке ведется строительство дополнительного рубежа прикрытия. В черте, города из камней мостовой и мешков с песком сооружаются баррикады с бойницами, пулеметными гнездами, артплощадками и проходами для транспорта.

У проездной Январки мы узнали от словоохотливых бойцов охраны все одесские новости. Прежде всего нам сообщили, что в городе опять появилась днестровская вода, но городской трубопровод работает для населения только утром и вечером, а остальное время он пополняет резервуары аварийного запаса. Нам рассказали также и о том, что приняты меры на случай, если противник опять Захватит Беляевку — по всему городу идет бурение артезианских колодцев; под руководством мастеров день и ночь бригады женщин посменно сверлят стометровую толщину одесского известняка. Тут же мы узнали, что эвакуация продолжается, но теперь уже наведен порядок — никто сломя голову не летит в порт, а многие даже возвращаются домой, распаковывают свои чемоданы и сразу же идут за город, на строительство укреплений. Был пущен слух, будто бы эвакуация завода откладывается, погрузка на пароход даже прекратилась, но потом опять начали грузить. Сейчас погрузка заводского оборудования уже заканчивается, но не разберешь, кто эвакуируется, а кто остается: большинство начальства в порту, на пароходе уже, а вот главный технолог Пантелей Константинович третий день, с тех пор как прибыл эшелон с подбитыми танками, не выходит из цеха и вроде снова думает открывать завод, собирает рабочих.

Пантелея Константиновича мы застали у ворот сборочного цеха. Он стоял с засученными рукавами и что-то кричал машинисту в паровозную будку.

— Неужели снаряды пробивают и экранировку? — это первый вопрос, который он задал нам, увидев шагавшего за мной забинтованного и ободранного Микиту.

— Це так, снаружи царапнуло, — поспешил замять разговор старшина.

Пантелей Константинович потянул меня за рукав в цех.

— Дорогие мои, посмотрите сколько! Вот где сила. Вот где работы! Пустить бы это все сразу на фронт!

По обе стороны линии сборочных шахт стояли танки, от старых Т-27 до БТ последних выпусков. Это были машины с того эшелона, который вытащил со станции Мариново сердитый старик-машинист. Тут же были и Быковец и Климов, сопровождавшие эти танки. Оба они уже работали на разборке своих машин, о чем свидетельствовали их измаранные и замасленные комбинезоны, надетые на голое тело. Тут был и худенький электротехник Каляев, который как сбежал с парохода, оставив на нем свою семью, когда мы ремонтировали первые танки, так и застрял на заводе. Конечно, тут же были и ученики-ремесленники братья Мишка и Васька, обидевшиеся на меня за то, что я не взял их с собой на фронт. Они выползли из-под стоявших на разборке машин и кинулись к своему покровителю — Миките.

Мое сообщение о втором эшелоне с танками, застрявшем на станции Карпово, привело всех в восторг. Пантелей Константинович заторопился.

— Дорогой мой, тогда надо браться за дело фундаментально. Надо вновь организовать цеха, а прежде всего надо подсчитать, что нужно, — говорил он, уже вынимая из кармана карандаш и блокнот для подсчета.

— А как же с эвакуацией? — спросил я и напомнил, что в порту грузятся на пароход уже остатки заводского оборудования.

— Что ты, что ты! — испуганно сказал он. — Меня это не касается. Разве вы теперь одни справитесь!

Я согласился, что нам, танкистам, одним теперь, конечно, не справиться. Мы пошли в конторку и стали набрасывать расчет оборудования, необходимого для восстановления танков. На заводском дворе против нашего окна остановилась группа людей. Это были старейшие работники завода. Они стояли, к чему-то прислушиваясь.

— Смотри, дорогой мой, не верят своим ушам! — хохочет Пантелей Константинович, высовываясь в окно. — Остолбенели! Не иначе как думают, что в цеху черти свою кузницу устроили. Право, им сейчас представляется, что на нашем мостовом кране лешие катаются. — И он кричит в окно: — Владимир Николаевич, Иван Иванович, где столбняк подхватили? Сюда, сюда — вылечим…

Мы выходим к ним. Владимир Николаевич, главный конструктор, ерошит волосы, делает вид, что он ничего не может понять.

— Три дня не вылезали из трюма, размещали оборудование. Кончили. Отпустил директор последний раз взглянуть на завод и заодно велел Пантюшу прихватить на пароход. «Нечего, — говорит, — делать ему в пустых цехах». А у тебя тут оказывается целый конвейер. Как же теперь будет с эвакуацией?

— Стоп машина! Трави якорь здесь! — кричит Иван Иванович, самый молодой из наших начальников цехов. — Мы прибыли, товарищ капитан, вот берег! — он показывает мне на танки. — Эвакуация закончена в полном порядке, потерь нет, настроение бодро-веселое. Короче говоря, товарищ капитан, команда покидает судно для выполнения боевой задачи…

— Опоздал, Иван Иванович! — смеется Пантюша. — Задание вот уже где! — он сжимает руку в кулак и показывает его Ивану Ивановичу.

— Пантюша! — меняя тон, говорит тот. — Не спорю, согласен, согласен. Но только подскажи: как можно, не нарушая приказа об эвакуации, остаться на заводе и нам?

Я сказал, что поставлю этот вопрос перед командованием, и, возможно, уже завтра будет вынесено решение оставить часть специалистов завода в Одессе.

— Что ты, что ты — завтра! Не годится! — запротестовал Иван Иванович. — Завтра мы уже будем в море, завтра, может быть, нас уже акулы съедят. Надо, чтобы решение было принято сейчас же, немедленно. Скорее садись на свой мотоцикл и мчись в штаб!

— Обождите, товарищ командир, — взял меня за руку мастер Калягин. Он стоял до этого молча, грозно шевеля своими белоснежными усами, кончики которых, загнутые вверх, почти упираются в поля его твердой соломенной шляпы. — Танки танками, но и бронепоезда нужны. В гражданскую войну делали, а сейчас что — не можем?

— Делали, да еще какие! — поддержал Калягина другой мастер, старик Дикуненко.

— Верно! — согласился Пантелей Константинович. — Подыми и этот вопрос перед начальством. За пять дней оборудуем бронепоезд. Лишь бы пушки дали, а броневая сталь есть на «Марти»… И знаешь еще что! Вчера к нам с фронта приезжали чинить минометы. Я их первый раз в жизни видел, но повертел в руках и скажу тебе, дорогой мой, что сделать нам их не представляет труда.

* * *

У дверей кабинета начальника отдела я столкнулся с батальонным комиссаром Костяхиным, моим попутчиком в Молдавии, когда мы сопровождали танки в Н-скую часть.

— Мы, кажется, знакомы? — спросил Костяхин, приглядываясь ко мне.

— Как же, в атаку ходили вместе и все танки растеряли, — засмеялся я.

— Да, погорячился я тогда, — сказал он по-товарищески просто и спросил подполковника, поставлена ли для него в кабинете койка.

— Вон, рядом с моей, второй день уже стоит, — ответил подполковник и, заметив мой удивленный взгляд, — добавил: — Вблизи наш новый комиссар плохо видит — привык смотреть вдаль.

Костяхин назначен комиссаром нашего отдела.

Свой доклад я начал с того, что казалось мне главным и что скребло сердце — с утопленных под Беляевкой танков, а потом перешел к приятным известиям. Обрадовавшись, что, кроме эшелона, уже выгруженного на заводе, есть еще один эшелон с танками, застрявший в Карпове, начальник отдела не придал большого значения потере машин.

— Сейчас главное не то, что было, а то, что будет. Дашь армии батальон танков, и тебе все грехи простятся, даже загробные, — сказал он и предупредил: — Имей в виду: основное теперь у тебя — завод. В заводе смысл твоего существования.

После разговора по телефону с железнодорожным комендантом подполковник сказал мне, что в Карпово паровоз будет послан, но что обстановка там неясная — бой идет, кажется, у самой станции. Он предложил мне сейчас же пойти с ним к командующему, сказал: — Договоримся сразу обо всем.

В ожидании, пока нас примет командующий, я задремал у окна в мягком кресле, полуприкрытом портьерой, и сквозь сон слышал, как кто-то над моим ухом постукивал чем-то о подоконник. Приоткрыв глаза, я увидел Осипова. Он выбивал о подоконник свой мундштук.

Ночь под Беляевкой измотала меня. Отяжелевшие веки снова сомкнулись помимо моей воли. Яков Иванович стукнул меня мундштуком по носу.

— Солдат спит — служба идет, командир спит — служба стоит. В этом, брат, заложен великий смысл воинских порядков, — сказал он здороваясь. — Только что был у тебя на заводе. Там служба идет полным ходом, хотя командир спит. Это уже что-то новое. Он засмеялся. — Видел, сколько у тебя в цеху танков. Полно! Двери не закрываются. А у меня в полку ни одного нет. Дай парочку самых стареньких, латанных-перелатанных. В атаку посылать не буду. Пусть ходят в тылу полка, шумят, чтобы немец знал, что в Одессе есть бронетанковые силы.

Какой-то капитан принес Осипову, пачку пехотных уставов. Постукивая мундштуком по этой пачке, Яков Иванович говорил мне:

— Понимаешь, это одна из главных целей моего приезда. Противник немного притих, только боевую разведку ведет. Вот и воспользуюсь случаем: засажу своих моряков за пехотную науку. Пусть грызут в свободные минуты. А потом экзамен устрою.

Из зала Военного Совета вышел контр-адмирал и кивнул Осипову. Осипов подошел к нему. Когда контр-адмирал скрылся за дверью, Яков Иванович, прощаясь, сказал мне:

— Ну вот, с минометами вопрос решен. В резерве нет ни одного ствола, но командующий обещал дать нам — снимет с менее важного участка. Будем считать, что и танки получим. Уговор такой: первые две машины, вышедшие из ремонта, — нам. Больше не прошу. И экипажей мне не нужно — посажу свои. Завтра же пришлю людей. Закрепи их за машинами. Пусть ремонтируют и учатся, только поскорее… Да, да, торопись, торопись, сказал он, хлопнув меня по плечу, — а то придут корабли из Севастополя, тогда ты и не услышишь голоса своих пушечек!

Накануне вечером, 13 августа, командующим был отдан новый приказ. Этим приказом фронт обороны Одессы, общей протяженностью в 185 километров, разбит на три организационно-самостоятельных сектора: восточный, западный и южный. С фронта один за другим прибывали командиры соединений, назначенные начальниками секторов. Выходя из зала Военного Совета, они, ни минуты не задерживаясь, отправлялись обратно в свои «владения».

Последним из зала Военного Совета вышел начальник армейского подвижного резерва, новый командир кавалерийской дивизии ветеранов гражданской войны полковник Кудюра.

— Эй, полчанин-однокашник! — прокричал он полковнику Славутину, начальнику артснабжения армии, почти одновременно с ним появившемуся из других дверей.

Все с улыбкой смотрели, как встретились эти два полковника. Шагнув к Славутину, Кудюра резко взмахнул рукой, как для удара при рубке, и сунул ее артиллеристу движением, больше всего напоминающим короткий укол штыком в живот. После этого лицо его размякло, посветлело, в грубоватом голосе появилась нежность.

— Здорово… служба… товарищ батарейный командир… — протяжно говорил он.

Должно быть, они служили когда-то в одном полку. Их можно принять за братьев, так они похожи друг на друга. Славутин только полнее, светлее и на вид добрее жилистого и как будто осмоленного Кудюры.

— Только от командующего. Вызвал и говорит: «Матчастью надо поступиться… морякам удружить». Я спрашиваю: «Кобыл, чи лошаков выделить?» Он говорит: «Нет». «Тогда чего же, — говорю, — сабли им отдать, что ли?»… Беда! По твоей линии, оказывается, помоги, — требует Кудюра, тесня Славутина к стене.

— Знаю, знаю, наверное, насчет минометов, — отходя и упираясь рукой в грудь полковника, с тоской в голосе говорит Славутин.

— Ну, да!

Не в моей, друг, воле! Сам посоветовал командующему забрать у тебя. Другого выхода не было.

Пораженный Кудюра перестал наступать. Он немного помолчал. Потом мрачно заявил:

— Сам набрехал командующему — сам и выходи из положения, если не хочешь кровным врагом стать. В случае прорыва противника я твой пустой штабной арбуз, — Кудюра постучал по своей голове, — одним клинком не прикрою — сшибут его немцы миной. Прощай! — Круто повернувшись, он звякнул шпорами и, пружиня ногами, как в седле, быстро вышел.

— Ну и ну, положеньице! — сказал Славутин.

Мой начальник потянул меня за руку. Он решил воспользоваться случаем и заручиться поддержкой Славутина.

Стоило нам только заикнуться о предложении январцев выпускать минометы, как Славутин загорелся и потребовал, чтобы мы сказали ему точно: какие минометы, когда и сколько сможет дать завод. От нетерпения он даже пытался шевельнуть своим парализованным от контузии плечом. Я сказал, что дать завод мог бы много, но если все станки будут эвакуированы — ничего не выйдет: не на чем будет точить стволы и нарезать винты.

В это время через комнату опять проходил контр-адмирал. Славутин потащил нас к нему и тут же с жаром, захлебываясь, начал излагать контр-адмиралу все то, что мы сказали.

Контр-адмирал, слушая полковника, не проронил ни одного слова. Брови его все время были хмуро насуплены, но глаза постепенно становились живее, светлели и, наконец, заискрились веселыми огоньками, точно только они одни и реагировали на слова полковника.

— Все в наших руках, действуйте, — сказал он, выслушав Славутина. — Станки, какие нужно, будут.

Он предупредил, что командующий сегодня больше никого не примет — сейчас уезжает, а завтра Военный Совет обсудит, как, не нарушая постановления правительства об эвакуации, обеспечить армию в условиях осады всем, что только могут дать для нее остатки одесских заводов. Нам велено быть на этом заседании.

* * *

В порту, когда я выкладывал последние новости замотавшемуся на погрузке директору Январки, к нам подбежала девушка, работница электроцеха. На заводе я обычно видел эту девушку в паре с ее подругой. Обе ходили в одинаковых комбинезонах, с кожаными инструментальными сумочками через плечо и вечно что-нибудь напевали. Если они работали на монтаже электрооборудования кранов в сборочном цеху, то сквозь стук пневматических молотков всегда из какого-нибудь угла доносилась песенка. «Наши певуньи», — говорили о них мастера, а они называли всех «папашами».

Подбежавшая к директору «певунья» была очень взволнована тем, что завком не хочет ее вычеркнуть из списка эвакуирующихся.

— Товарищ директор, это же самый настоящий бюрократизм! — возмущалась она. — Целый день бегаю и не могу добиться. Вы говорите, что я должна утрясти это дело с завкомом, а завком говорит: «Утрясай сама с директором». Кто же в конце концов должец утрясать!

— Оставьте вы, Маша, не до этого сейчас! — умолял ее директор, который уже, кажется, не знал, что ему делать — то ли заканчивать погрузку, то ли начинать разгрузку. — Ну скажите ради бога, что вы пристаете с этими списками? Разве дело в списках? Какое они имеют значение для вас, если вы останетесь на заводе?

— Как, какое! — воскликнула Маша. — Надо же оформить. А то я останусь на заводе, а числиться буду в эвакуации. Нет, уж извините! Пожалуйста вычеркните, чтобы не было никакой неясности.

— Ладно, успокойтесь: оформим, вычеркнем, — тяжело вздохнув, сказал директор.

— Смотрите, не забудьте, — предупредила Маша, — чтобы я числилась на ремонте танков, а не в эвакуации.

Вечером я застал эту девушку у койки заболевшего Кривули. После холодной беляевской бани у него вскочила температура, сильно лихорадило. Надо было немедленно возвращаться в госпиталь, из которого он убежал, не долечившись, но Кривуля заявил, что о возвращении не может быть и речи: второй раз убежать не удастся, — эвакуируют. Он сам оборудовал себе госпиталь: притащил откуда-то койку во флигелек заводской амбулатории, где осталась только одна женщина — врач ПВО, и улегся там, заявив, что у него просто трясучка и что ему нужно только побольше одеял и бутылок с горячей водой в ноги. Вечером, когда я пришел к нему, Маша как раз и занималась тем, что укутывала его одеялами и подкладывала под ноги грелки.

— Так вот оно что! — воскликнул я. — Значит, вы и есть та самая Маша!

— Какая это «та»? — с задором спросила она.

— Та, о которой Ваня прожужжал мне все уши.

— Вот как! — вспыхнула Маша.

Покраснев, она бросила на дрожащего в лихорадке Кривулю угрожающий взгляд, но сейчас же смягчилась и положила ему на лоб руку.

У Кривули зуб не попадал на зуб, но он все-таки попытался поймать губами руку Маши.

— Она! Она! — едва выговорил он.

— Теперь мне понятно, почему вы так добивались, чтобы вас вычеркнули из этих списков, — сказал я.

— Вот и неверно! — запротестовала она. — Ваня и сейчас уговаривает меня ехать.

Она начала мне горячо доказывать, что осталась не из-за Кривули, а потому что на танках надо заменять всю электропроводку, что один Каляев с этим делом не справится — может получиться задержка, что к Кривуле она заглянула только на минутку — целые дни носится с Каляевым по заводам и мастерским города в поисках проводов и изоляционных материалов.

Я пытался было заикнуться о том, что любовь не боится войны, что влюбленные еще лучше воюют и работают, но она категорически заявила, что личные мотивы у нее не играют никакой роли; так она и сказала: «личные мотивы».

Кривуля не вмешивался в наш разговор. Он все время стучал зубами, с нежностью поглядывая на Машу, и все просил ее, чтобы она потеплее укрыла ему ноги.

* * *

Большой зал заседаний Военного Совета был полон народа. Собралось все армейское и морское командование, секретари и члены бюро областного и городского комитетов партии, председатели облисполкома и горисполкома, почти все директора и главные инженеры заводов машиностроения, представители промкооперации.

Гражданские «поставщики» занимали одну сторону зала, военные «заказчики», начальники отделов родов войск — другую. За столом — Военный Совет.

Заседание открыл командующий армией. Он предоставил слово контр-адмиралу. Тот обратился сразу к гражданской стороне зала:

— Товарищи, инженеры и техники!

У контр-адмирала хмурый, неприветливый вид, но говорит он очень мягким, приятным голосом.

— Одесса по сухопутью отрезана от баз снабжения… Ждать, пока нам доставят все необходимое морем с Большой земли — нельзя; это было бы преступлением перед народом… Мы должны здесь, в условиях осады, сами изготовлять танки, минометы, мины, гранаты — все, чем можно обороняться, все, чем можно уничтожать врага… Кто поддержит неоценимый почин Январки, уже давшей защитникам города танки? Какой завод, когда и что может дать армии? — спросил он и стал ждать ответов.

Раздалось несколько несмелых голосов:

— А как быть с эвакуацией?

— Все оборудование уже отправлено…

— Все наши мастера уже за морем…

Эти голоса покрыл бас нашего главного технолога:

— Дайте образец миномета, и Январка через десять дней начнет серийное производство.

— Десять дней — много, — перебил его. сидевший рядом с контр-адмиралом худой, по-матросски коротко остриженный вице-адмирал.

Оказалось, что это сам командующий Черноморским флотом.

— Слышите, что говорит командующий? — спросил контр-адмирал.

— Дадим вам семь дней, — сказал командующий флотом тоном приказа.

Он повернул свою коротко остриженную голову к окну. В зал доносился отдаленный гул береговых батарей Чебанки. Вице-адмирал прислушивался к нему, как бы раздумывая: не ошибся ли он, не слишком ли большой дал срок, может быть, через семь дней уже будет поздно?

— Не больше семи дней, — отвернувшись от окна, негромко, обыденно сказал вице-адмирал.

Слово было предоставлено заказчикам — начальникам родов войск. Артиллеристы требовали мин, гранат, запалов, инженерные войска — противотанковых и противопехотных мин, пакетов малозаметных препятствий. Потом выступали представители заводов, заявлявшие, кто и какие заказы берет на себя. Январцы заявили, что, кроме танков и минометов, они берутся сделать еще бронепоезд.

— А что у вас для этого есть? — спросил командующий.

— По правде сказать, ничего, кроме желания рабочих, — сказал Пантелей Константинович.

— Остальное все эвакуировано, — дополнил его директор завода.

— Ну, что ж, желание это тоже хороший инструмент, — командующий улыбнулся. — Значит, надо записать за вами и бронепоезд, — сказал он.

Военный Совет объявил свое решение: все директора заводов остаются в Одессе, кто не закончил эвакуации своего предприятия — заканчивает ее, одновременно налаживает производство вооружения, используя для этого не подлежащее эвакуации оборудование. Для восстановления механического цеха Январки, оборудование которого эвакуировано, Военный Совет предложил собрать станки, оставшиеся на других заводах.

Прошло не-более двух часов после того, как Военный Совет вынес это решение. Вернувшись на Январку, я заглянул в заводской партийный комитет. В коридоре, у дверей кабинета секретаря толпились рабочие, мастера, инженеры. Кто-то, выскочив оттуда, прокричал:

— Петров!

— Пропустите! Пропустите! — заволновался токарь Петров, протискиваясь к дверям.

— В основном оставляют слесарей! — торжествующе объявил кто-то.

— Я старый оружейник, — уверял один глуховатый мастер-старик.

— Откуда это? — удивленно прокричал ему в ухо другой пожилой мастер.

— Вот тебе и на! Все время возился с ружьями.

— Это он со своими охотничьими, — засмеялся третий.

В кабинете секретаря происходило заседание партийного комитета. Решался вопрос, кого из коммунистов надо оставить на заводе.

* * *

Вечером нас вызвали в обком партии. В кабинете секретаря обкома — как на военном складе. Представители армии привезли все образцы вооружения, которое решено изготовлять на заводах города. Посреди комнаты стоит на плите батальонный миномет с задранным кверху стволом, на столе лежат пучки хитро сплетенной проволоки, гранаты, минные и гранатные взрыватели и тут же, как на прилавке гастрономического магазина, расставлены консервные банки с надписью на этикетках: «Икра», «Халва», «Маргарин» — и банки поменьше: полукилограммовые, с яркими помидорами на этикетках, и двухсотграммовые, из-под консервированных паштетов.

Я с недоумением поглядываю на всю эту витрину.

— Чем удивлены? — спросил полковник Славутин.

— Не пойму, к чему этот камуфляж.

Полковник засмеялся:

— Какой там камуфляж! Просто использование готовых банок. Саперы по всем заводам собирали. Вот эти, покрупнее, — полковник отодвинул банки с надписями «Халва», «Икра», — адресуем танкистам, а эти, поменьше, пойдут на всякие сюрпризы пехоте… Подарок от наших инженеров. Новая марка одесская… Как думаете, хватит для немецкого танка пяти килограммов тола?

Под грохот взрывов авиабомб, сотрясавших здание обкома, вносились предложения об изготовлении новых видов вооружения, обсуждались проекты изобретений. Военные техники разбирали каждый предмет на детали, а гражданские, осматривая эти детали, выносили свое заключение — какой завод может изготовлять их, а какой собирать.

Трамвайщики заявили, что если им дадут пушки, они могут переоборудовать трамваи в бронеплощадки. Это предложение было одобрено. Страсти разгорелись. Один работник военкомата притащил изобретателя, по специальности пищевика, с проектом «паровой пушки». Изобретатель предлагал уничтожать противника перегретым паром высокого давления. Он представил чертежи и расчеты и потребовал немедленно отправить его на самолете в Москву для организации массового производства паровой пушки. Это вызвало веселое оживление в самый разгар бомбежки.

* * *

После короткого затишья противник возобновил атаки в восточном и южном секторах. Вражеские войска попрежнему пытаются прорвать нашу оборону на флангах. В штабе со дня на день ждут решающего штурма. Надо быть готовым к тому, что в любой момент нас могут вызвать с завода прямо в бой. Поэтому мы прежде всего торопились привести в порядок те три танка, с которыми вернулись из Беляевки. Кроме текущего ремонта, решено было закончить дополнительную обронировку. Но при наварке экранной брони на башню первого танка нас постигла неудача. Погон башни деформировался, и башня потеряла способность кругового вращения.

Мы стояли в растерянности возле искалеченной башни, не знали, что предпринять.

Из этой беды нас, танкистов, выручил старый мастер Зайчик, никогда не имевший раньше дела с танками. Он предложил новый способ наварки брони. Испытание дало блестящие результаты. Теперь башни, покрытые новой бронью, которая в два раза толще основной, свободно вращаются вокруг своей оси.

На радостях Зайчик тряс меня за плечо, колотил по груди ладонью. Он с жаром доказывал, что одесситы мастера на все руки, что в Одессу нужно завезти только порох да взрывчатку, и тогда хоть ленточные транспортеры ставь от завода прямо к орудиям — снаряды, мины, гранаты конвейером пойдут из города на фронт.

— Нас, старых мастеров, надо поближе к фронту держать, советчиками к вам, военным, поставить, — горячился он. — А вы хотели нас в тыл, за море отправить, на погрузке держали!

— Эге! — поддержал его молчаливый мастер Ляховский. — На Москву-то надейся, Москва не подведет, но и сам не плошай.

Под руководством этих двух старых мастеров Зайчика и Ляховского в сборочном цеху на восстановлении танков работает уже пятнадцать монтажных бригад. В каждой бригаде по одному танкисту, остальные — заводские рабочие. Они вернулись с парохода, проводив в эвакуацию свои семьи.

Для всех рабочих, мастеров и инженеров танки — новинка. Но это никого не пугает. К новинкам здесь привыкли: в довоенное время завод каждый год осваивал производство какого-нибудь нового сложного механизма. Попригляделись к танку, порасспросили танкистов и теперь вот сами уже дают советы.

Оживают и другие цеха. Во втором сборочном налаживается производство шанцевого инструмента, ежей, сюрпризов. Бывший механический цех стал минометным. В тупике заводских подъездных путей строится бронепоезд. Словом, на месте эвакуированного завода возник новый завод.

Только заводской гудок не подает своего голоса. Попробовал было прогудеть, известить об окончании смены, но никто на него не обратил внимания, и после этого гудка больше не давали.

В первую ночь после отплытия парохода с заводским оборудованием и частью заводского коллектива никто из вернувшихся на завод не ложился спать, всю ночь работали. Утром в цеха явились встревоженные жены. Мужья сказали им, что до лучших времен будут жить в цеху. Жены притащили им постели, стали носить пищу. На следующий день возобновила работу фабрика-кухня. Вернувшийся из порта директор раздобыл для всех койки. Их расставили в цехах, по углам.

* * *

Ночью я свалился на койку как убитый, но Микита долго мешал мне заснуть.

— Товарищ командир, а шо вы не беспокоитесь о партийной власти? — спросил он меня.

Я не понял его вопроса. Он, как всегда, начал издалека. Вспомнил свою тракторную бригаду.

— У нас було два члена партии и три кандидата… выбирали мы парторга…

— Ну, что из этого? — злился я на него.

— Я кажу вам це к тому, шо в тракторной бригаде У нас бул парторг, а сейчас я не бачу ниякой партийной власти и начал уже забувать, шо я член партии… Неудобно, товарищ командир, надо побеспокоиться: чи нам, танкистам, к заводской организации примкнуть, чи свою оформить.

— Завтра решим, спи, — сказал я.

Утром Микита опять заговорил об этом же.

— Товарищ командир, так як же будэ с партийной властью? — спросил он меня, когда мы шли завтракать на фабрику-кухню.

Я сказал, что надо бы составить список всех коммунистов, включая прибывших с эшелоном Климова и Быковца. После завтрака он представил мне список. Оказалось, что из сорока танкистов, работающих на ремонте машин, — восемнадцать коммунистов: десять членов партии и восемь кандидатов.

Я доложил об этом комиссару нашего отдела Костяхину. Он заинтересовался Микитой, стал расспрашивать меня о нем, а потом, подумав, сказал:

— Прекрасно, его самого и назначим парторгом.

После обеда в ленуголке цеха состоялось партийное собрание танкистов. Когда я предложил намечать кандидатов в бюро, все с поразившим меня единодушием стали прежде всего предлагать Микиту.

В первый раз увидел я Микиту растерявшимся, смущенным. Он, видимо, никак не ожидал, что его выберут.

— Согласен? — спросил я.

Он посмотрел на меня удивленным, недоумевающим взглядом, но к нему быстро вернулась его обычная усмешечка, и он сказал:

— Хай будэ по-вашему. Голосуйте — не отказываюсь, но чур, шоб после этого не надумали, шо я один должен за всех думать.

Микита был выбран в бюро единогласно. В тот же день вечером политотдел утвердил его парторгом.

— Ну, вот, теперь ты сам партийная власть, — сказал я ему.

— Ничего, попривыкну и я к руководству, — ответил он.

* * *

В дальнем закоулке заводского двора фыркают кислородные резаки, трещат электроды сварщиц, стучат пневматические молотки — кроится морская броня, и ею обрастают платформы и низенький толкач-паровозик «овечка». Тут хозяйничает семидесятилетний мастер Калягин в широкополой соломенной шляпе, укрывающей от солнца не только голову, но и плечи.

Удовлетворенно покручивает он острые рога своих белых усов, осматривая первые куски брони, прихваченные уже сваркой к каркасам платформ.

— Вот, видишь, у тебя разряд ученицы, а пропаяла шов, что мастер, — ободряет он девушку-сварщицу. — Красота, право красота. Я, дорогая моя, верил, что ты не подведешь себя… Главное в любом деле — это вера. Нет веры, и дела не будет… Советская корабельная сталь! — говорит он мне, постукивая разметочной линейкой по броне.

Я помогаю ему делать разметки — держу линейку. Он вспоминает, как на этом же заводе, в этом самом тупике делал бронепоезд Железняку:

— Брали мы броню с разобранного царем революционного крейсера «Потемкин». Мучился я над этой бронею: зубила не берут ее, резаки выходят из строя. А свои же матросы из железняковского отряда кроют меня вдоль и поперек за задержку против обещанного срока. Главное то, что никто и слушать меня не хотел. Я им говорю, что броня крейсера высокоуглеродистая, как чугун, не варится, а для заклепок не сверлится, чушка-чушкой, паршивая бронь. А они говорят: «Ставь пушки скорее на площадки, чорт тараканоподобный!» — Это за усы — тогда еще черные были. «Мы, — говорят, — и без твоей высокоуглеродистой Деникина будем бить, у нас своя, революционная, непрошибаемая…» Ох, как погоняли нас тогда с Дикуненко! Он в то время только возвратился с германского плена. Ни днем, ни ночью не слазили мы с ним с бронепоезда…

Старик не спеша по нескольку раз проверяет замеры и продолжает:

— Вот оно как было! И опять же я с тем же Дикуненко Делаю бронепоезд и опять же машинист у нас тот же!

— Кто? — спрашиваю я.

— Заслуженный, уважаемый коммунар. Сына вырастил, летчика-полковника. Всех детей вывел в люди. Самая младшая кончила железнодорожный техникум, сейчас у отца на паровозе стажировку проходит, вместе топку шуруют…

Я подошел к паровозу и заглянул внутрь. Там стоял, вращая колонкой, знакомый уже мне сердитый старик-машинист. Я спросил его:

— Не узнаете?

Он перестал крутить рукоятку колонки, посмотрел на меня пристально и сказал:

— Что-то не узнаю.

Я напомнил ему о себе.

— А-а! — заулыбался он и, шагнув к дверке, дружески протянул мне сухую, узловатую руку.

Я поблагодарил его за эшелон с танками. Он сел в дверях своей будки, спустив ноги с паровоза, и долго молча набивал табаком массивную черенковую люльку с цепью, убранной серебряными брелоками.

— Как же, помню, помню! — заговорил он, наконец, пахнув клубами дыма. — Не обижайся. Признаюсь, дочку было жаль. Молодая, жизни еще не видела, а снаряды вокруг паровоза ложатся. Но бог миловал — пронесло, ни один чорт не царапнул. — Старик вдруг закатился веселым смехом. — Эшелон товарняка, разбитые танки на платформах, а все равно, что бронепоезд! Веду состав, едва тяну, и вдруг на тебе, — как забабахает! Ну, думаю, пропали мы с Настей — танки рвутся у нас на платформах. А Настя в окошечко глянула и кричит мне: «Батя! Батя! Это танкисты наши из своих разбитых танков по немцам палят…» Вспомнил молодость, как Железняков бронепоезд водил в гражданскую, и схитрил на старости лет — стал нарочно задерживать состав у фронта: пусть думаю, хлопцы попалят еще малость в немца, понравится им и сами бронепоезд запросят… И теперь вот обрастаю стальным кожухом, корабельной бронью. Долго насчет годов не соглашались, но все-таки уважили, принимая во внимание мой характер. Ну, а у тебя-то как дело с танками, будет?

— Большое дело будет, — сказал я.

— Оно всегда так… любое дело. Начнешь с маленького, а потрудишься и не заметишь, как дело твое вырастет выше водонапорной башни. Посмотришь на него со стороны и испугаешься: вон какое дело ты раздул, а сам остался маленьким!.. Человек ни в какое сравнение со своим делом не идет: дело превыше его самого намного. Вот тебе ясный пример: в гражданскую пустишь не спеша бронепоезд, сбоку — кавалерия, тачанки, и к вечеру, смотришь, на двадцать-тридцать километров отогнали беляков. А завтра нет у тебя бронепоезда, и дела нет. Это надо понимать, а то захочешь вровень стать со своим делом — раздуешься, как пузырь, и лопнешь…

Из-за паровоза, посмеиваясь, вышла высокая, на две головы выше меня, красивая, крепкотелая девушка в комбинезоне и синем берете.

— Дочка, — представил мне ее старик. — Уломала девка — в помощники ее взял. — Помнишь, Настя, тот самый, в Мариново, — засмеялся он, кивнув на меня.

Я сказал Насте, что после нашей первой встречи ее отец изменился — и к лучшему, больше уже не ругается.

— Смотрите, не сглазьте, а то опять заругается, — засмеялась девушка. — Ужасно злющий стал, как война началась.

— Чего там — война! — запротестовал старик. — Яна корню такой зародился. Не выношу беспорядка. Как было не ругаться, когда от самого Вознесенска кругом всех сунуло к морю. Не разберешь в суматохе, то ли так надо, то ли вожжа управления лопнула. Вот и озлился! А стал подъезжать к городу — подбитые танки и те стреляют, кругом народ укрепления роет — от сердца отлегло. Главное, вижу, что вожжа управления в государстве действует… Верно, характер у меня строгий, но даром ругаться не буду и нервы портить на старости лет из-за какого-то паршивого фашизма не желаю. Вижу, что в Одессе люди веры не утеряли, а в Москве, думаю, и подавно. Тут и появилась новая почва для моего характера. Вот он где, корень!

Мне не дает покоя эшелон с танками, застрявший в Карпово. Противник снова продвинулся там и занял станцию. Как обидно, если не удастся вытащить эшелон. «Не использовать ли бронепоезд?» — подумал я.

— Как только обрастем кожухом — посылайте, вытащим и тот эшелон, — охотно согласился старый мастер, когда я поделился с ним своей мыслью.

* * *

Вернувшись в цех, я увидел группу моряков, энергично обследовавших один из полуразобранных танков. На мой вопрос, зачем они явились и что тут делают, соскочивший с машины моряк доложил:

— Старшина первой статьи Рябой. Прибыл за танками, — и передал мне записку от Осипова.

Осипов писал, что посылает мне шесть моряков для помощи в ремонте танков, и просил закрепить их за двумя машинами, чтобы послеремонта они сами привели эти машины в полк.

— Малость подучиться надо, — пояснил мне Рябой.

Я спросил, знакомы ли они с танками.

— Танкисты первой категории, — заявил выскочивший вперед маленький, вертлявый и очень озорной на вид моряк.

Рябой укоризненно посмотрел на него.

— Валя, опять болтанка, — сказал он и, взяв вертлявого за ремень, одним движением отодвинул его за свою спину.

— Ну, первой не первой, а второй будем, — поправился тот, высовываясь из-за спины своего дружка.

Я решил, что проще всего проверить их знания на практике.

Испытание показало, что, может быть, в артиллерии они что-нибудь и понимают, но в танках — ничего.

— Так оно и есть, — сознался Рябой.

Я рассердился:

— Возвращайтесь к себе и передайте командиру полка, что я отослал вас назад за то, что вы хотели меня обмануть.

Рябой метнул взгляд на своих моряков, и все они, стоящие шеренгой, как по команде, отмерили несколько шагов назад. Потом мрачно проговорил:

— Без танков мы не уйдем. Нам нельзя без танков возвращаться. Весь полк знает, что мое отделение отправлено учиться на танкистов…

— Зачем же вы меня обманывали? — сказал я.

— Извиняюсь, товарищ командир, положение полка очень тяжелое, так что нам нельзя долго обучаться. Оттого вот ребята и боялись сознаться, что еще не воевали на танках, думали, скорее бы получить танки да назад.

— Так вы и своего полковника обманули? — спросил я.

— Никакого обмана не было, — обиженно сказал он. — Вызвал меня полковник и говорит: «Полку нужны танкисты». «Есть, — говорю, — быть танкистом». «А через сколько дней все ваше отделение может стать танкистами?» — спрашивает. Я подсчитываю наши возможности. Кто артиллерист, кто моторист, двое на тракторе работали, один на шофера учился. Подсчитал и отвечаю, что через пять дней будем танкистами. «Тогда, — говорит полковник, вот вам документ, отправляйтесь на завод и через пять дней возвращайтесь с танками». Вот и все.

Я сказал ему, что напрасно он обнадежил своего командира — за пять дней танкистов из них не получится.

— Получится. Если командир полка прикажет и летчиками станем за пять дней. Время такое, — ответил Рябой.

Я подозвал Микиту и поручил ему обучение моряков.

— Срок пять дней? — переспросил он. На механика не подготовишь, а на башнера — можно. Да, пожалуй, и на командира машины, — добавил он подумав.

Микита стал у нас кем-то вроде главного инструктора. Он поставил посреди цеха стол, завалил его танковыми деталями. Тут он разъясняет заводским слесарям все сложности механизма танка, в трудных случаях прибегая к фанерной доске, мелу и крепким эпитетам. Самые усердные ученики его — наши воспитанники Мишка и Васька. Они постоянно крутятся вокруг него с ключами и молотками в руках. Ребята где-то уже раздобыли себе танкошлемы и теперь потеют в них и днем и ночью. Подражая Миките, они пытаются носить танкошлемы чуть набекрень, но из этого ничего не получается — шлемы непомерно велики для ребят, все время сползают на их облупленные носы.

* * *

Каждое утро под тревожный набат береговых батарей Чебанки и Фонтанки, повернувших свои стволы с моря в степь, я мчусь на мотоцикле в штаб армии, чтобы доложить о положении дел на заводе и заодно узнать, что произошло за ночь на фронте, на каком участке противник атакует сегодня. В это время всех начальников служб можно застать у оперативников и разведчиков. Особенно изводят разведчиков. Каждый, заглянув к ним, задает один и тот же вопрос:

— Ну, что там думает противник?

Шутливый тон этого вопроса никого не обманывает. В нем чувствуется тревога.

Немецко-румынские части, уже обнаруженные против нашей обороны, мало кого тут интересуют. В штабе существует никем еще не высказанное, но всеми разделяемое мнение, что вражеские дивизии, с которыми мы имеем дело уже несколько дней, не страшны для нас. Но не появились ли сегодня под Одессой новые дивизии? Вот, что волнует нас, что заставляет многих каждое утро с карандашом в руках подсчитывать мобилизационные возможности противника, сколько и куда уже брошено румынских дивизий, сколько еще может быть сформировано из запаса, когда они могут появиться под Одессой. В том, что они появятся, что противник пойдет на штурм города, сомневаться не приходится, но — когда? Успеем ли мы усовершенствовать оборону Одессы, получить подкрепления с Большой земли?..

— Читай! Дела неважны! — сказал сегодня подполковник, пробежав глазами разведсводку и передав ее комиссару, который только что проснулся.

Я подсел к изголовью его койки, чтобы вместе с ним прочесть сводку. В сводке отмечалось, что обнаружены две новые дивизии противника, двигающиеся к фронту в направлении Днепропетровска.

Проглядев сводку, Костяхин ничего не сказал, поднял ноги кверху, сложился вдвое и рывком гимнаста, подскочив с поворотом на месте, сел на койке лицом к столу начальника.

— То, что две новые дивизии появились, это неважно, — заговорил он, натягивая сапоги, — а вот то, что… — он не договорил, запыхтел, усердно трудясь над узкими сапогами.

Мне показалось, что Костяхин, как в тот раз, в Молдавии, когда он был так уверен, что мы будем наступать, смотрит на положение излишне оптимистически, и я стал с жаром доказывать, что в сложившейся сейчас на фронте обстановке две новые дивизии противника могут иметь большой вес.

— Напрасно включил четвертую передачу — не по той дороге поехал, — сказал подполковник.

Он поднялся из-за стола и начал проделывать гимнастические упражнения — изгибаться вправо, влево, вытягиваться на носках…

— В отношении противника у меня мысль другая — ты не понял меня, — говорил он изгибаясь. — Дело не в том, что появились две новые дивизии. Если хочешь знать, они появились по ихнему плану развертывания с опозданием на месяц… А это что значит — спрошу я тебя. — И, еще больше нагнувшись, он воскликнул: — Это наш оперативный выигрыш! — и мгновенно вытянулся на носках, из знака вопроса превращаясь в знак восклицания. Да, но где же наш проигрыш? — продолжал он. — Очевидный проигрыш нашей армии в том, что гитлеровское командование бросило эти две дивизии не против нас, находящихся у них в тылу, а против основных сил Красной Армии, на главное направление юга, на Донбасс и Харьков. Значит гитлеровское командование считает, что с нами расправятся и эти шесть дивизий, осаждающие город… Вот, где наш проигрыш! — закончил он, вытягиваясь на носках.

— Правильно, — сказал комиссар. Он закончил возню с сапогами и тоже приступил к утренней зарядке. — Вот, если бы эти две дивизии пожаловали к нам — это был бы большой наш выигрыш на фронте главного удара… Так я понял тебя? — спросил Костяхин.

— Точно, — сказал подполковник и стал развивать свою мысль. — Страна не отмобилизовалась, у противника временный перевес сил и успех, войска всех наших фронтов от моря до моря ведут маневренную оборону на неукрепленных рубежах. А тут мы уже немного обросли окопами. Вот и оттянуть бы на себя побольше сил противника, чтобы ослабить удар на главном направлении.

Это так противоречило сложившемуся у меня представлению о задачах нашей армии — продержаться, пока получим помощь морем, — что сначала я, по правде сказать, с раздражением подумал: «Хорошо вам рассуждать, занимаясь гимнастикой».

— Нет, как хотите, а я против появления на нашем фронте двух новых дивизий противника, — решительно заявил полковник Славутин, зашедший в нашу комнату во время этого разговора. — Сидели бы вы на передовой линии в окопах, по шесть раз в день отбивали атаки, тогда вряд ли обрадовались бы появлению на участке вашего полка двух новых дивизий противника.

— Весь вопрос в масштабах, — сказал Костяхин, продолжая приседания. — Если будем мыслить в масштабе фронтов, то обрадуемся, где бы ни сидели, в штабе или в окопах.

— Ой, так ли! — усмехнулся Славутин.

— А как же! Во всяком случае должны обрадоваться, если мы защищаем страну, а не только свой город.

— Академическая философия! — буркнул Славутин.

— Значит, по-твоему хорошо, что противник бросил эти дивизии не против нас, а на главное направление, где сейчас все решается? — спокойно спросил Костяхин.

Славутин махнул рукой.

— Не знаю, государственными масштабами не ведаю, фронтами не командую. У меня свои масштабы. Нет капсюлей к гранатам — достань, не можешь достать — сделай, но дай. Нет минометов — выдумай! Нехватает того, другого — за все полковник Славутин отвечает.

— Вот-вот, это-то, брат, и подсекает под корень твою стратегию, — засмеялся Костяхин. — Масштабы теряете, товарищ полковник.

— Может быть, — согласился покладистый Славутин. — Где нам, практикам, тягаться с вами, философами.

* * *

Городская радиостанция продолжает работать, несмотря на все попытки немецкой авиации разбомбить ее. Мы не пропускаем ни утренних, ни ночных передач «Сообщений Совинформбюро». Когда в цех врывается голос Москвы, в цеху, как по команде, умолкает стук молотков, гул опробываемых моторов. Все бегут к радиорупору. На несколько минут забываешь, что ты в осажденном городе, думаешь только об одном: что там, на главных направлениях, где идут решающие бои, что там, под Смоленском, у ворот Москвы?

Сегодня ночью московский диктор, сообщив, что несколько дней назад нашими войсками оставлен Смоленск, запнулся на полуслове и замолк. Рупор загудел сильнее. Одесский диктор нудно-тягуче оповестил: «Граждане, воздушная тревога!» Электрик Каляев кинулся к рубильнику. Он не успел еще выключить свет, как рядом с заводом, совсем близко загремели взрывы бомб. Все мы, стоявшие полукругом посреди цеха у радиорупора, кинулись в сборочные шахты, под днища танков. Сидя в этой узкой, темной щели, я с тревогой думал: «Не узнали ли немцы, что на заводе появились танки? Не завод ли ищут?» До сих пор немецкая авиация не трогала еще нас, и мы надеялись, что нам удастся сохранить тайну эвакуированного завода. Но теперь было похоже на то, что наша тайна стала известна противнику, и я очень волновался, что немецкая авиация не даст нам работать.

— Товарищ командир, разрешите свой фонарик, — попросил у меня вдруг Микита.

Я совершенно машинально дал ему фонарик. Он осветил им свою затасканную в кармане, вырванную из какого-то учебника географическую карту европейской части СССР.

— А шо, если вот так, ударить во фланг ихней главной группировки? — Микита провел пальцем прямую линию от Одессы под Смоленск. — Они на Москву рвутся, а мы бы их с тыла потрошить стали. Як вам це нравится, товарищ командир?

— Ну и масштабы у тебя, Микита Иванович! — сказал я, вспомнив разговор в штабе.

— Та я тилько мечтаю, — сказал он и тяжело вздохнул. — Эх, трошки мало дивизий под Одессой и танков почти нема, а то б прорвали осаду, ударили по ихним тылам и стали б с вами мы, товарищ командир, на танке поперек смоленской дороги: держись, ворюга, помощь пришла Москве из города Одессы!

Микита, конечно, чересчур увлекся, но надо признаться, что многие из нас приблизительно так же представляли себе конечную задачу защитников Одессы: во что бы то ни стало удержаться, чтобы, получив помощь, собравшись с силами, нанести удар по коммуникациям противника. Конечно, предполагалось, что наш удар с тыла совпадет с наступлением советских войск на всех фронтах. Но теперь, кажется, уже очевидно, что эта задача отходит на задний план, что главное — притянуть к себе и измотать как можно больше сил противника. А для этого мы должны все время угрожающе шевелиться в своем гнезде, или, как говорит Костяхин, «кадило раздуть, чтобы немцы зачихали».

* * *

Одесса готовится к отражению штурма. Трудно стало ездить по городу: через каждые два-три квартала — баррикады. Узкие проходы не вмещают встречных потоков, приходится останавливаться, давать дорогу идущим навстречу трамваям, машинам, подводам.

На углу Марозлиевской улицы, пережидая у баррикады встречный поток обозных подвод, я увидел жену Разумовского, таскавшую на носилках булыжник в паре со своей подругой, пожилой женщиной; ее муж, слесарь нашего завода, тоже ушел в ополчение.

Был слух, что ополченцы Январки понесли в боях большие потери. Называли фамилии погибших. Я спросил у жены Разумовского, Евдокии Федоровны, получает ли она письма от мужа.

— Пишет, три письма уже получила, но о себе ничего не рассказывает. Все о детях беспокоится, просит, чтобы я за ними лучше глядела, а как я за ними угляжу, когда целый день камень таскаю на баррикадах, а ночью в очереди за водой стою. Вчера пришла домой вечером — Игорек один по двору ползает без штанишек. Спрашиваю его: «Где Коля?» — «Коля поехал на машине» — говорит. — «Куда поехал?» — «Папку поискать на фронте». Ну, что вы скажете? Утром вернулся — до Выгоды доехал, не нашел Антона. Говорит: «Дальше нельзя было проехать, — ребят не пускают, снимают с машин». — «Чего тебя носило?» — спрашиваю. — «С папкой надо посоветоваться по одному вопросу». — «Какой у тебя вопрос?» — говорю, а он мне отвечает: — «Ты, мама, не поймешь». Не знаю, что мне с ним делать — избаловался без отца, не слушает меня совсем, учиться больше не желает, что-то задумывает, целые дни шатается где-то. Пропаду я с ними одна без Антона… Ну, как там дела на фронте? Скоро ли немцев погоните? Антон все успокаивает, пишет, что война эта недолгая — до зимы вернется, а я что-то не вижу конца. Не вернется, видно, уже Антон. Он пишет: «В случае чего, товарищи тебя поддержат, товарищей у меня много — помогут детей воспитать». А где они, товарищи все! С ним же, в самом пекле. Вернется ли еще кто!

У нее стали дрожать веки, закапали слезы. У напарницы, стоявшей рядом, опираясь на носилки, глаза тоже намокли. Мне очень хотелось сказать им что-нибудь ободряющее, но получалось это у меня плохо. Я засмеялся и сказал, что война вовсе не такое уже страшное пекло, как думают женщины, что там окопы роют, в которых можно хорошо укрыться, — и осекся, почувствовал, что шучу глупо.

— Я понимаю, что беда большая пришла, всем надо итти воевать. Надо — так надо, но только не думаю, чтобы Антон вернулся, — сказала Евдокия Федоровна. — Вы же знаете, какой он человек — за спину другого не спрячется. Он пишет мне: «Ты, старуха, не волнуйся, я хорошо себя чувствую, товарищи со мной хорошие, ночью все вокруг меня кружком собираются — днем-то нам нельзя собираться вместе». Любят его все, хоть звания у него нет, но он у них вроде за самого старшего — батей зовут… Да и как его не любить! Он о себе и не думает — все о людях. Вот как раньше бывало…

Я чувствовал, что ей очень хочется поговорить еще о своем муже, рассказать мне, какой он хороший, как его всегда все любили, но из рупора, висящего на угловом здании, загремел голос диктора, передававшего обращение горкома партии:

— Граждане! Город в опасности!.. Укрепления, которые вы строите, еще далеко не закончены, а уже нужны нашим бойцам — защитникам города, — и обе женщины, подхватив носилки, поспешили к кучам вывернутого из мостовой булыжника.

* * *

Все взоры обращены на нас: сумеем ли мы к приближающимся дням решающих боев за город дать обещанные командованию танки, минометы, бронепоезд!? Особенно все ждут танков. «Ну, когда же будут танки?» — это первый вопрос, который задают мне все без исключения — и работники штаба, и командиры, прибывающие в штаб с переднего края. О каждом отремонтированном танке я должен докладывать лично командующему по телефону прямо из цеха. А докладывать пока не о чем. В танковом цеху положение такое, что можно притти в отчаяние. Боюсь, что все наши планы и надежды рухнут.

Моторы разобранных танков оказались настолько сработанными, что поршни в цилиндрах болтаются, как языки пожарных колоколов. По формулярам, обнаруженным в некоторых машинах, видно, что срок эксплоатации их вышел еще перед войной или в самые первые дни войны. Война заставила эти машины работать до последнего вздоха. Изношенные моторы разбрызгивали масло, и оно разъело всю изоляцию электропроводки.

Цех завален разобранными моторами и коробками машин. Произведена дефектировка, составлена номенклатура необходимых для ремонта деталей, но что делать дальше? В городе нам не удалось найти ни одной запасной детали. Положение осложняется еще тем, что приходится иметь дело с разнотипными танками.

За подписью командующего послана радиограмма в Москву, но о том, чтобы ждать запасных частей из центра, не может быть и речи. Пробуем изготовлять их сами.

Главная трудность — отсутствие материала для изготовления некоторых важнейших деталей. Без поршневых колец мы не сможем восстановить ни одной машины. А специального чугуна, необходимого для отливки этих колец, а городе нет. После долгих споров на технических совещаниях Пантелей Константинович взялся испытать соединение халиловского чугуна со сталистым, с присадками никеля, кремния, марганца и фосфора. Он бьется над этим уже третий день. Это испытание — решающее для нас. Мы непрерывно бегаем в литейный цех. И каждый раз, все равно, днем или ночью, застаем Пантелея Константиновича в одном и том же положении у тигля кипящего чугуна. Стоя на четвереньках в формовочной пыли, он не отводит глаз, защищенных синими очками плавильщиков, от земляной воронки формы, в которую проваливается расплавленный металл.

— Ну, как? — с тревогой спрашиваю я.

Пантелей Константинович досадливо отмахивается. Форму заливает старик-литейщик, давным-давно ушедший на пенсию и теперь вернувшийся на завод, чтобы помочь нам. Мы с Микитой присаживаемся на корточки и тоже, затаив дыхание, следим за тонкой золотистой струйкой расплавленного металла.

— Стой! Стой! Не годится, форма развалилась. Масла мало;— кричит вдруг Пантелей Константинович.

Он садится на пол, снимает очки и вытирает глаза от заливающего их пота.

Масло у нас на вес золота. Весь город объездили в поисках его, собирали по стакану.

Мы с Микитой тихонько вздыхаем. Потом Микита толкает меня локтем и показывает глазами, что надо уходить — все, мол, ясно, отливка бракованая и нечего нам тут раздражать своими вздохами и без того раздосадованных литейщиков.

Ни слова не говоря, мы уходим. Все еще сидящий на полу Пантелей Константинович словно не замечает нас.

Вчера вечером в кабинете директора происходило совещание по поводу наших неудач с кольцами. Они не пружинили, «садились» при нажатии. Были собраны все инженеры, мастера и рабочие, знающие литье. Опять начались споры. Пантелей Константинович схватился за поданную кем-то мысль отливать каждое кольцо отдельно в эллипсовидную форму, чтобы после отливки колец делать вырезку в эллипсе. Дело сложное, тяжелое, но другого выхода не нашли.

* * *

Нежданно-негаданно в середине дня на заводе появился контр-адмирал. Когда я после разговора по телефону со штабом вышел из конторки, он уже был в цеху, стоял возле сверлильного станка, на котором работал Микита, и беседовал с окружавшими его инженерами. Начальник цеха объяснял ему, как Микита приспособил этот станок под шлифовку цилиндров танкового мотора. Контр-адмирал похвалил нашего парторга за изобретательность. Микита поднял голову и с усмешкой сказал:

— Шо це за приспособление, товарищ контр-адмирал! Не стоит и балакать о нем. У нас в эмтээс такой станок универсалом був — приспосабливали и под шлифовку, и под полировку, и под нарезку резьб.

Контр-адмирал, высоко подняв свои всегда нахмуренные брови, с теплой улыбкой в одних глазах спросил:

— Механиком был?

— Нет, товарищ контр-адмирал, в эмтээс трошки не дошел до механика, в армии доучивался, — сказал Микита.

Контр-адмирал пробыл у нас довольно долго. Залезал в танк, знакомился с его механизмами, расспрашивал о тактико-технических данных машины. Уезжая, сказал, что кое-что даст нам из оборудования мастерских военно-морской базы и предупредил, что каждый танк, вышедший из ремонта, должен сейчас же приводиться в состояние полной боевой готовности, так как мы каждую минуту можем получить боевую задачу. Это — уже не первое предупреждение, полученное нами за несколько дней работы на заводе.

— Мы, кажется, у цели! — сказал Пантелей Константинович, когда я, проводив контр-адмирала, снова забежал в литейный цех. — Структура получилась, смотри — копия! — восторгался он, показывая на излом последней отливки и сравнивая ее с оригиналом. — Но вот, понимаешь, раковины заели. Металл плохо заполняет форму… Сейчас посмотрим еще.

Он скомандовал мастеру поставить тигель и продолжать пробное литье. И на этот раз отливка забракована, но она получилась лучше предыдущей, и под вечер Пантелей Константинович, две ночи не смыкавший глаз, вбежал к нам в цех с поразительной при его солидной комплекции ретивостью.

— Готово! Вот они! Любые техусловия выдержат! Не кольца, а часовые пружины! — кричал он, суя нам в руки кольца, чтобы, потискав их, мы убедились, какие они упругие.

Кольца безупречны. Теперь все дело в электропроводке. Поиски, предпринятые Машей и Каляевым, объездившими все заводы города, не увенчались успехом — все эвакуировано. Из-за отсутствия электропроводки мы не можем пустить в ход первый собранный танк.

Во время утреннего налета немецкой авиации на город мы наблюдали, как тройка наших остроносых «мигов» ринулась на эскадрилью черных «хейншелей». С заводского двора не видишь всего неба: часть его закрывают цеха и эстакада. Танкистам и рабочим, следившим за непрерывно перемещающимся воздушным боем, приходилось шарахаться по двору из стороны в сторону.

В этой людской волне рядом со мной оказался старик Калягин. Он снял свою широченную соломенную шляпу и в волнении, напряженно сопя, мял ее поля так, что солома трещала, как на току в сухую погоду.

— Наддай, наддай, голубчик… так… так… Жми, жми его, желтобрюхого, — приговаривал он, в нетерпении дергая себя то за рукав, то за борт спецовки, когда «миг», отбившись от двух немецких истребителей, клевал в нос бомбардировщика, и сокрушенно вздыхал, когда тот, сделав несколько раз подряд «бочку», уходил ввысь. — Живой цирковой купол с неба сделали, — сказал он мне, вытирая вспотевший от напряжения лоб.

— Это Куница! Это Куница! — кричит ремесленник Васька, шныряющий со своим братом в толпе и громко комментирующий воздушный бой.

— Чего выдумываешь, шпингалет! Откуда тебе знать, что это Куница? — сердится на него Калягин.

— Конечно, он — Куница, — солидно поддерживает Ваську его старший брат Мишка.

— Верно, верно, дядя Гриша! Куницу можно по почерку узнать… Видали, как он расписался? — горячится Васька.

Со слов этих подростков можно писать ежедневные оперативные сводки о положении на всех секторах обороны Одессы. Они знают, кто и где сегодня отличился, и расскажут об этом с такими подробностями, о которых вы никогда не прочтете в газетах и не услышите по радио.

— Вот, отпечатал номерок! Петля и атака в лоб, это — Куница! Куница! — кричит Васька.

«Миг», пройдя над бомбардировщиком почти впритирку, поджег его, и тот, трепыхнувшись, проваливается вниз, кувыркаясь, факелом летит в море. Другой «миг» с огромной высоты пикирует на уходящую эскадрилью бомбардировщиков.

— А это — майор Шестаков, — оповещает Васька.

Второй черный бомбардировщик, запнувшись, плавно повернулся желтым брюхом вверх, потом набок и, чертя по небу дымную дугу, несется к земле, куда-то за Ближние Мельницы.

— Шестаков клюнул! Шестаков! — вопит Васька.

— У Шестакова пике и петля с одним росчерком, — невозмутимо комментирует Мишка.

В толпе наблюдавших за воздушным боем были и Кривуля с Машей. Он сегодня утром заявил:

— Ну, довольно грелок, — и вскочил с койки совершенно здоровый, только очень похудевший.

— У Маши идея, — сообщил мне Кривуля.

Маша толкнула его под локоть.

— Ну, уж и ляпнешь, идея! — сказала она сердито. — Просто мне пришло в голову использовать для танков электропроводку немецких самолетов, которые наши сбивают.

Я, конечно, с жаром ухватился за эту мысль, и мы сейчас же целой гурьбой отправились на машине к бомбардировщику, упавшему на наших глазах за город.

Спустя несколько минут мы уже лазали по разбитому на части «хейншелю». Все единодушно пришли к заключению, что его проводка может быть использована на танках. Кривуля торжествующе заявил:

— Вот она какая, моя Маша!

Но Маша взглянула на него так, что он осекся. Бедному Кривуле часто достается от нее. Он не может утерпеть, чтобы при каждом удобном случае не похвастаться своей Машей, а она боится, что все вокруг над ними посмеиваются.

Потом мы поехали в авиагородок, в штаб ВВС — узнать места падения ранее сбитых самолетов. Там я рассказал о катастрофическом положении на заводе с материалами, а Маша спросила, нельзя ли сбивать немецкие самолеты так, чтобы не портилась электропроводка. Молодой полковник, командир авиасоединения, смеясь, сказал, что летчики учтут ее просьбу. Он дал нам карту, на которой отмечены места падений всех сбитых над городом бомбардировщиков.

Не только в штабе, но и у нас на заводе мы чувствуем, как буквально ежечасно растет напряжение на фронте. Где и какими силами нанесет противник главный удар по городу? — вот вопрос, который мучит всех нас.

— Возможно, сегодняшнее утро — последнее утро перед штурмом, — сказал мне подполковник после моего обычного утреннего доклада.

Днем он раза два звонил мне на завод, все справлялся, готов ли для боевых действий танк, сборку которого мы заканчивали сегодня.

Во второй половине дня этот танк был готов. Теперь, кроме трех машин, вернувшихся из-под Беляевки, у нас есть еще три машины, почти заново сделанные на заводе.

Наши танковые силы опять состоят из шести машин. Они разбиты на два взвода. Один взвод принял Кривуля, сейчас же выехав с ним в полк Осипова. Командиром другого взвода назначен старший лейтенант Юдин, тот безмашинный танкист, что упросил меня в бою под Карпово разрешить ему сесть на танк.

Он появился на заводе с забинтованной головой, в полосатой госпитальной пижаме, в шлепанцах на босу ногу. Заводская охрана задержала его, мне позвонили из проходной, сказали:

— К вам из госпиталя прорывается какой-то раненый.

— Ну как было не убежать, когда никаких перспектив на скоростное лечение, — жаловался он мне при встрече. — Главный доктор говорит: «Вы черепник, не бухайте копытами, ходите осторожно, легко, как кошка, — тогда через месяц, может быть, и выпишу вас». Как услышал я о месячном минимуме — решил, что надо принимать чрезвычайные меры. Стукнул о пол одной ногой — ничего, в голове спокойно, подпрыгнул на обеих — сносно, черепок выдерживает. Ну, думаю, в машине бросает не хуже, а пока до завода дойду и к толчкам привыкну. В общем объявил я им благодарность за лечение, сунул бумагу под подушку и — в окно. Теперь, брат мой, давай искать обмундирование. Только вот священную реликвию спас! — Он вытащил из-за пазухи завернутую в платок танкистскую пилотку из сукна мягкого стального цвета с яркокрасным кантом. — С ней не расстаюсь.

Тотчас был подписан приказ о его назначении, и ночью он выехал со своим взводом в полк Сереброва.

Перед выездом Юдин в своей праздничной пилотке зашел ко мне в цех.

— Теперь еще только одна сердечная просьба, — сказал он. — Будь милостив до конца: отпусти в боевой экипаж моего друга, старшину Филоненко.

Филоненко и сам просился в экипаж, но отпустить его я не мог — он нужен на ремонте.

— А, может, все-таки снизойдешь к нашей просьбе, — уговаривал меня Юдин. — Грех разлучать людей, заключивших в бою братский союз. Та атака под Карпово будет памятна мне на всю жизнь! — просил он, опечаленный отказом.

Когда Юдин уехал, Микита сказал:

— С душой танкист! — и, вздохнув, добавил: — Сочувствует нам, безмашинным старикам.

На восстановленные танки приходится сажать молодых танкистов, потому что помощь их на ремонте менее ценна, чем таких «стариков», как Микита или Филоненко. Это вызывает обиду у старых боевых экипажей, которые возвращают машины к жизни, а сами остаются без машин.

Выход нашего бронепоезда задерживается — броневым кожухом он оброс, но вооружение еще не получено. Старик-машинист, несколько раз приходивший к нам в цех жаловаться на задержку, сказал мне, что на заводе Марти нас опередили: там его дружок стоит уже под парами с готовым бронепоездом «Черноморец». Этот бронепоезд и решено использовать для налета на Карпово, чтобы увести оттуда зубовский эшелон.

После нашей встречи в Карпово Зубов с помощью нескольких железнодорожников и местных жителей начал ремонтировать путь, но только они успели привести его в порядок, как противник потеснил наши части и занял станцию. Зубову снова пришлось покинуть свой эшелон и уходить из Карпово с полком Сереброва.

— К вечеру отрегулируй все машины, способные ходить, и веди их на Карпово. Туда бросаем бронепоезд «Черноморец», — сказал мне подполковник.

Он предупредил, что, кроме трех новых выходящих из ремонта танков, регулировка и опробование которых уже заканчиваются, надо во что бы то ни стало поставить на ход еще хотя бы две машины. Они должны оставаться в резерве и, как сказал подполковник, «посматривать на море», так как есть данные, что противник не сегодня — завтра попытается высадить вблизи города морской десант.

Я не представлял себе, как мы сможем дать еще два танка, прежде чем вытащим карповский эшелон. Наши возможности уже подошли к концу. Остались только горевшие машины, требующие капитального ремонта.

— Не бачу перспективы, — угрюмо заявил мне Микита.

Он очень досадовал, что когда станция была в наших руках, мы не сумели выхватить из Карпово эшелон с танками, и несколько раз уже говорил мне, что нечего ждать, пока будет готов бронепоезд.

— Дали бы паровоз, а эшелон мы сами отобьем, — убеждал он.

Теперь Микита опять стал доказывать мне, что без карповского эшелона танкистам нечего делать на заводе, а поэтому сегодня же надо всем садиться на отремонтированные машины и итти в налет на Карпово. А когда я сказал, что в направлении Карпово ночью будет действовать бронепоезд «Черноморец», что вместе с ним пойдут наши танки и, если нам удастся ворваться в Карпово, без эшелона мы не вернемся, Микита заявил мне:

— Тогда пишите меня в новый экипаж.

— И меня, — сказал Зубов.

Зубов уже несколько дней на заводе — с тех пор как противник вновь занял Карпово. Он хотел было вернуться в полк Сереброва, чтобы хоть издали следить за своим эшелоном, но я приказал ему остаться на заводе и принять участие в ремонте танков.

Филоненко, Дерябин, Смирнов тоже стали требовать, чтобы я включил их в экипажи третьего взвода, который формировался из последней тройки восстановленных танков. Тщетно объяснял я им, что если все лучшие наши специалисты по ремонту пойдут воевать, работа в цеху замрет и может случиться так, что завтра у нас не окажется ни одной машины. Танкисты упорно стояли на том, что пока карповский эшелон не будет доставлен на завод, делать в цеху им нечего: нет деталей, без которых не восстановишь оставшиеся моторы М-17, нет больше электропроводки — снятая с немецких самолетов уже вся израсходована, жди теперь, когда наши летчики собьют над городом очередного бомбардировщика.

— В общем сажайте на машины, поедем ночью и отвоюем эшелон. Там — все, шо нам надо, а пока не бачу тут нияких перспектив, — твердил Микита.

Я отлично понимал настроение своих старых боевых товарищей. Они потеряли надежду, что нам удастся восстановить оставшиеся на заводе танки, испугались, что в решающие дни боев за Одессу окажутся без машин. Надо было что-то предпринять, и я велел Миките сейчас же созвать партийное собрание нашей группы.

— О, це правильно! — сказал Микита, видимо, твердо уверенный, что все коммунисты поддержат его.

На мое счастье на завод приехал комиссар. Я рассказал ему о настроении наших лучших специалистов-ремонтников, в том числе и парторга. Костяхин, засмеявшись, сказал, что действительно у меня пиковое положение, но партсобрания созывать все-таки не надо — не время, обойдемся разговором в строю.

Мы пошли с ним в ленуголок, где Микита собрал уже всех коммунистов. Костяхин объявил, что собрание отменяется, и приказал построиться. Он коротко рассказал о положении на фронте, объяснил, почему не удалось до сих пор вытащить застрявший в Карпово эшелон, сказал, что сегодня ночью бронепоезд идет за ним. Экипажам, закрепленным уже за машинами, он велел разойтись, остаться только тем, кто работает на ремонте и не имеет еще машин.

— Ваши претензии? — спросил он.

Микита повторил то же, что говорил мне: эшелон в Карпово для нас — все, поэтому нам надо итти отбивать его, тем более ему, повоевавшему уже «старику», а то нехорошо получается — неопытные танкисты идут воевать, а опытные на заводе сидят без перспектив.

Филоненко добавил, что ему, командиру машины, стыдно сидеть на заводе в то время, когда его башнер и механик не выходят из боев. Зубов сказал, что, конечно, он, как и все танкисты, будет работать, где ему прикажут, но прежде обязательно должен вывести из Карпово эшелон, потому что этот эшелон поручен ему.

Выслушав всех, Костяхин скомандовал:

— Кто не хочет оставаться на заводе — два шага вперед.

Весь строй сделал два шага. Костяхин покачал головой и стал говорить о том, что танкисты, хорошо знающие свои машины, сейчас больше нужны на заводе, чем на фронте, что там пока обойдутся без них, и пообещал, что как только будет закончено восстановление танков, старые экипажи получат в награду за работу на заводе лучшие машины, возьмут их по своему выбору. И вторично скомандовал:

— Кто не хочет оставаться на заводе — два шага вперед.

И вторично все шагнули вперед. Теперь строй придвинулся почти вплотную к комиссару. Он опять укоризненно покачал головой и опять стал убеждать «стариков», что в интересах обороны города они должны остаться пока на заводе. Потом строго скомандовал:

— Отказывающиеся выполнить приказ — два шага вперед.

На этот раз никто не шагнул.

— Мы, кажется, поняли друг друга? — спросил Костяхин.

— Поняли! — уныло ответили все стоявшие в строю.

— Тогда направо, в цех, шагом марш!

Строй четко отрубил шаг поворота и пошел в цех.

Костяхин снял очки, протер их платком и, снова водрузив на нос, сказал мне:

— Так надышали мне в лицо, что я ничего не видел — запотели очки…

Он вздохнул, видимо, хотел сказать, что и ему нелегко в такие дни сидеть в штабе.

Но как же все-таки поставить на ход еще две машины, где найти недостающие детали и прежде всего электропроводку? Все в цеху ломали себе над этим головы. Вдруг прибегает Маша, размахивая длинной резиновой трубкой. Кто-то нашёл эту трубку на товарной станции возле разбитых вагонов и сказал, что там валяется много таких трубок разного размера. Это подало нашим электрикам мысль использовать старые провода с негодной изоляцией. Я послал с Машей и Каляевым несколько танкистов, и они насобирали на товарной станции целую кучу резиновых трубок. Все сейчас же взялись надевать их на старые, очищенные и смазанные провода. Танкисты повеселели, стали подшучивать, что в Одессе все можно найти, пожалуй, даже танки, если как следует пошарить.

* * *

В налете на Карпово совместно с бронепоездом должны были участвовать взвод Юдина, уже второй день находившийся в боях в районе этой станции, взвод Кривули, отозванный от моряков, и третий, только что сформированный взвод под командой молодого лейтенанта, присланного из штаба. Танки выехали с завода под вечер. Мне поручено сопровождать колонну. В воздухе появилась немецкая авиация. Это задержало нас на станции «Застава Первая», пришлось укрыть танки в станционной посадке. Рядом стоял бронепоезд «Черноморец», прибывший сюда с завода Марти за полчаса до нас. Он вышел в свой первый рейс еще недостроенный. Полностью забронирован лишь паровоз. Платформы остались с непокрытым верхом, броней защищены только борта и орудия. В орудийных башнях еще что-то доделывается — скрипят пилы, стучат молотки.

Большая часть экипажа бронепоезда — моряки. Командир, старший лейтенант Кирпин, по специальности артиллерист, имевший дело с солидными установками береговой обороны, показывая мне свое новое примитивное хозяйство, насмешливо говорил:

— Не бронепоезд, а миноулавливатель! Днем это — крайне опасное для жизни сооружение — любую мину перехватит, ну а ночью никто не увидит, что мы с непокрытым верхом.

И тут же он поспешил меня успокоить: машинист опытный, старый член партии, воевал в гражданскую войну, водил не такие бронепоезда — вместо брони мешки с песком.

Комиссар бронепоезда, молодой моряк политрук Дудко сейчас же потащил меня к люку машиниста.

— Надо с папашей поконсультироваться, — сказал он. — А то мы с командиром, по правде говоря, в железнодорожном деле слабоваты.

«Папаша» — машинист лет за шестьдесят — сухопарый, седой, гладко выбритый, в черном мелескиновом, до блеска выглаженном костюме, в перчатках-крагах, — не машинист, а адмирал. Я сказал ему, что знаю, где стоит эшелон, который мы должны отбить у противника, и во время налета сам буду на бронепоезде.

— Значит, все в порядке, остается стрелки переключать, — ответил он и тут же решил за командира, — разведчиков пошлем, чтобы путь проверили… Стрелки переключать будет мой помощник.

Его интересовали только такие вопросы — сколько вагонов в составе, какой первый вагон, тормозной или простой, на ближних ли от нас платформах стоят танки или на дальних. Узнав, что эшелон большой, но танки стоят на передних платформах, он сказал:

— Это хорошо, — обойдемся без маневров. Сразу отцепим несколько платформ, сколько паровоз потянет, и назад.

А когда я сказал, что маневрировать на станции во время боя, конечно, невозможно, он усмехнулся:

— Все возможно, если это только надо.

* * *

На станции «Застава Первая» нас нагнал мотоциклист из штаба. Противник вклинился в наше расположение в южном секторе, и это заставило командующего изменить отданный утром приказ.

Третий взвод танков повернул на Кагарлык. Я продолжал путь с одним взводом Кривули.

Навстречу шла колонна пленных, сопровождавшаяся редким конвоем. Мы уже оставили эту колонну позади себя, когда я увидел догонявшего нас автоматчика из конвоя. По наклону торса и по тому, как он легко и красиво выбрасывал вперед ноги, сразу можно было узнать спортсмена-бегуна. Одной рукой он придерживал на груди автомат, а другой махал нам и одновременно проделывал перед своим лицом какие-то странные жесты, как будто сгонял с носа назойливую муху. Потом уже я догадался, что это он откидывает с глаз каску, чтобы не мешала ему бежать.

Что-то говорило мне, что человек бежит за своей судьбой. Оказалось, что это наш Никитин. И он — под Одессой!

Сколько было уже у нас неожиданных и радостных встреч в постепенно сужающемся кольце осады! И вот еще одна — самая неожиданная, потому что Кривуля, разлучившийся с Никитиным в медсанбате, сказал нам, что его башнер был сразу эвакуирован в тыл.

Никитин, догоняя танки, конечно, не думал, что увидит сейчас друзей, с которыми начал войну. Он надеялся, что танкисты, может быть, скажут, где нас найти.

Я надвинул на глаза фуражку, чтобы он не сразу узнал меня, и, стараясь изменить свой голос, встретил его словами:

— В жизни и на войне, как на долгой ниве, обязательно на каком-нибудь конце да встретишься.

Эти слова, часто повторявшиеся Кривулей, конечно, сразу напомнили Никитину его боевых друзей. Смятение, отразившееся на лице этого много пережившего уже юноши-солдата, отбило у меня всякую охоту дальше шутить. Да и нечего уже было притворяться, так как наблюдавший за воздухом Кривуля оглянулся и, не говоря ни слова, мигом скатился с танка.

Он первый трижды наперекрест расцеловался с Никитиным. Опьяневший от счастья, Никитин кидался от Кривули ко мне, от меня к Кривуле, как будто боялся, что опять потеряет нас.

— Товарищ… старший лейтенант!., товарищ политрук!.. значит, снова все вместе, как прежде!

Я показал ему на строй пленных, который пылил уже далеко.

— Пусть себе идут! — сказал он. — Это из нашего полка ведут. Я по пути с ними шел — помогал конвоировать. У меня три дня отпуска. Сам полковник Серебров дал!

— Три дня! Ну, это уж выше моих понятий, — заявил Кривуля. — А ну-ка, покажи!

Никитин вынул из кармана отпускной билет. Он был на полковом бланке с печатью и подписью командира полка.

— Да, случаи необыкновенный в такие дни… сохрани для музея, — сказал Кривуля и пожелал Никитину счастливо провести отпуск.

— Какой там отпуск! — воскликнул Никитин и раньше нас оказался на корме машины. Механик, вперед, четвертую!.. — скомандовал он в башню, хитро подмигнув при этом, как бывало, когда в ответ надо было ожидать какого-нибудь язвительно-колкого замечания Гадючки.

Так как ответа не последовало, он испуганно спросил, показывая вниз:

— Разве там не Микита?

Я поспешил его успокоить, сказал, что Микита жив и здоров, что он теперь у нас парторг и работает на заводе.

— На заводе? — недоверчиво переспросил Никитин.

— На ремонте танков, — пояснил я.

Никитин свистнул от удивления.

Мы держались за башню подпрыгивающей и качающейся на ходу машины, и Никитин рассказывал, по очереди крича нам в уши, как он из танкиста стал автоматчиком.

Госпиталь, в который он попал, перебирался в Одессу для эвакуации морем. По пути часть раненых была передана в медсанбат стрелковой дивизии. В числе этих раненых, подававших надежды на скорое выздоровление, оказался и Никитин. Через две недели его выписали из медсанбата, прямо в полк, в пехоту. Никитин доказывал, что он не пехотинец, а танкист, но врач сказал, что ничего не может поделать — приказано всех выздоравливающих выписывать только в полки дивизии. Все же Никитин не терял надежды попасть опять к танкистам. Эта надежда у него окрепла, когда он услышал о каких-то шести танках, которые ходят по всему Одесскому фронту, с одного участка на другой. Влившиеся в полк ополченцы-январцы сказали ему, что эти танки с их завода. Вот он и решил добиться отпуска, чтобы разыскать нас. О том, как он получил отпуск, Никитин не стал рассказывать.

— Подвернулся одинбоевой случай, — сказал он только.

Как мы потом узнали, случай был такой. Наши истребители подбили немецкий самолет-разведчик. Не дотянув до своих, пилот приземлился на нейтральной полосе. Никитин заметил, что летчик выскочил из самолета. Он кинулся за ним. Наши минометчики открыли заградительный огонь, и летчику пришлось залечь. Противник в свою очередь открыл огонь по Никитину. Тогда Никитин стал продвигаться бросками от одной воронки к другой. Ему удалось перерезать летчику дорогу и заставить его повернуть к нашим окопам. Вот за это-то полковник Серебров и предоставил Никитину отпуск, которого тот добивался для того, чтобы разыскать нас.

* * *

В штабе дивизии мне сказали, что мы должны прибыть в село Виноградарь, где уже стоит взвод Юдина, и там полковник Серебров поставит задачу на ночную контратаку. Таким образом, Никитин, поехав с нами, оказался в своем полку.

С полковником Серебровым мы встретились при въезде в село. Услышав шум наших машин, он вышел из крайней хаты вместе со всем своим штабом.

— А, старые друзья-танкисты, летучие голландцы, прибыли. Очень рад! — сказал он, осветив нас фонариком.

Полковник узнал Никитина и удивился, почему старшина так скоро вернулся из отпуска.

Я объяснил, в чем дело, и сказал, что есть приказ командующего об откомандировании на завод всех безмашинных танкистов, оказавшихся в пехоте. Полковник уже знал об этом приказе.

— Отчего не сказали мне, что вы танкист? — спросил он Никитина.

— Тогда бы вы мне отпуска не дали, товарищ полковник, догадались бы, зачем мне нужно в город, — откровенно сказал Никитин.

Полковник усмехнулся.

— А ведь старшина прав. Жаль потерять такого солдата… Жаль, жаль, но теперь уже не утаишь, придется выполнять приказ, хотя в полку и половины людей нет, девушки даже вот в атаку ходят.

Он вспомнил о Кате, сказал, что только что отправили ее в медсанбат.

— Рана нестрашная, но не могу видеть девушек в строю — сердце не выносит, — сказал он.

Полк Сереброва уже вторую неделю сдерживает наступление противника на кратчайшем направлении к городу, не выходит из боев и несет тяжелые потери. Он пополняется ополченцами, которые вливаются в полк поротно.

Нам пришлось взаимодействовать с батальоном старшего лейтенанта Бабковского. Командный пункт батальона был оборудован посреди поля подсолнечников. Над окопом подсолнечники связаны наподобие шатра, головками в середину.

Комбат молодой, в бою три дня, но всячески хочет показать, что война стала для него уже делом будничным. На мой вопрос: «Ну, как — наступают?» — он ответил:

— Как обычно — наступают. Силой ломят! — Минометов — не продохнешь. Час, иногда и два роют наш передний край, а потом густыми цепями наступает пехота… Надоело: каждый день одно и то же… Слышите? — спросил он меня, выходя вместе со мной из своего окопа-шатра.

С переднего края доносились какие-то голоса. Их было много, близких и далеких, едва слышных, о чем-то моливших, что-то монотонно повторявших.

— Что это? — удивился я.

— Раненые румыны взывают о помощи, — сказал он. — Высылали санитаров, но противник открывает огонь. Выставили щит: «Подберите своих раненых, стрелять не будем», — не помогло. Выставили другой Щит: «Не стреляйте, мы подберем раненых» — бесполезно… Очевидно, надеются, что завтра продвинутся вперед и тогда уже подберут. Основная задача ночной контратаки — разведка огневых средств противника; надо определить направление его главного удара на завтра. О том, что мы собираемся вытаскивать из Карпово эшелон, комбат не знал. Ему приказано продвигаться вместе с бронепоезддом за танками, овладеть окопами, которые захвачены сегодня румынами, и после этого сейчас же отойти назад, оставив в окопах только боевое прикрытие. Этому прикрытию дано особое задание: при первой утренней атаке противника отходить так, чтобы навести его под огонь наших кинжальных пулеметов.

* * *

Нас радует, что ночь безлунная. Наш недостроенный бронепоезд движется к станции во тьме со скоростью пешехода. Впереди — контрольная площадка, паровоз — позади. Он идет так бесшумно, что, кажется, сам глотает отработанный пар. По обе стороны железной дороги — подсолнечник. У самой насыпи видны отдельные тяжелые, поникшие головы его, а дальше — темное море подсолнечниковых голов. В отсвете далеких ракет внезапно четко вырисовываются копны, среди них мелькают тени пехотинцев. Где-то дальше, в темноте, глухо стучат танковые пулеметы, часто бьют пушки. Слышен какой-то неясный, тревожный шум. До окопов не больше километра, но противник еще не замечает нас. Его пулеметы стреляют от насыпи дороги в сторону. Оттуда же и тоже в сторону бьют орудия.

В нашем секторе ракет уже почти не видно, они изредка взлетают только в глубине противника. Значит, наши танки уже продвинулись за передний край.

Я стою на командном мостике. Тут командир, комиссар, разведчик-наблюдатель. Мы возвышаемся над бортом. Бронеколпака над нами нет — не успели поставить. Внизу телефонист с аппаратами. Слышен разговор двух пулеметчиков, стоящих рядом у противоположных бортов, спиной друг к другу. Один моряк, другой пехотинец, казах. Они разговаривают, не отрываясь от смотровых щелей.

Командир и комиссар молчат. Я знаю, что оба они думают об одном: впереди у насыпи — орудия противника, если над нами взлетит хоть одна ракета, эти орудия накроют нас раньше, чем мы их. Хочется скорее открыть огонь, но нельзя преждевременно обнаруживать себя.

Пулеметчикам внизу не видно, что впереди. В их бортовые щели виден только подсолнечник. И они продолжают свой разговор, должно быть, хотят заглушить им тревогу.

После танка в бронепоезде непривычно тихо. Разговор звучит гулко, слышно легкое постукивание колес. И эта тишина, и этот медленный ход по прямой на стоящие впереди орудия противника действуют на меня отвратительно. Ни на минуту не покидает сознание, что мы привязаны к линии, что под огнем противника мы сможем маневрировать только по прямой, вперед, назад. Эта связанность в маневре создает такое чувство, как будто противник взял нас на буксир и на длинном тросе тихонечко подтягивает к себе. Я с досадой поглядываю на командира и комиссара, скорее бы уж они открывали огонь. А они все молчат и вглядываются в тьму по направлению движения, где вспыхивают выстрелы орудий, бьющих пока по нашим танкам. Наконец, командир решает, что теперь уже можно с первых залпов накрыть орудия противника по вспышкам, и передает команду телефонисту. Разговор пулеметчиков внизу сразу замолкает. По открытой площадке, как по трубе, проносится гул орудийных выстрелов.

После первого залпа — давящая на уши тишина.

Шум наружного боя кажется отдалившимся, глухим, как будто над нами появилась крыша.

— На старых установках, огонь!

Гул выстрелов и опять — тишина, еще более напряженная, давящая.

— Накрыли, — вполголоса говорит командир.

— Накрыли, — радостно повторяет комиссар.

И внизу громко, как общий вздох облегчения:

— Накрыли!

Теперь все орудия и пулеметы бронепоезда ведут шквальный огонь по вспышкам во тьме. Разведчики-моряки ныряют в люки, бегут вдоль пути с односторонними фонарями в руках, сигнализируя светом «вперед». Танки Кривули освещают нам путь издалека фарами. Они уже за станцией, обошли ее.

Местность мне знакома: всего неделю назад мы шли здесь в контратаку с ротой ополченцев, отсюда вот била противотанковая пушка, которую мы уничтожили огнем с хода. Сейчас должна быть стрелка. И вдруг сигнал «стоп» — впереди разбит путь.

С головной площадки соскакивает восстановительный взвод, под прикрытием огня бронепоезда принимается за работу. Я больше не в силах оставаться в бездействии в этой открытой, неподвижно стоящей перед огнем противника коробке, тоже соскакиваю под откос, в тьму, и бегу вперед к разведчикам, хочу скорее убедиться, что эшелон с танками стоит на месте. И вот в отсвете ракеты, вспыхнувшей впереди над полотном железной дороги, далеко за станцией, я вижу наш эшелон.

Теперь я боюсь только одного — что начавшийся со станции обстрел может заставить ремонтников пути прекратить работу.

Надо уложить рельсы на стометровом пролете разбитого пути. Спрашиваю, сколько на это потребуется времени. Отвечают, что не меньше часа, и радость моя гаснет.

Слышу в темноте голос машиниста. Он докладывает командиру, что всю дорогу держал пар прикрытым, что котел паровоза «разговаривает, как живой», давление далеко за пределом, и просит разрешения понизить давление.

— Открывайте, но тихо, — отвечает командир.

Наша пехота еще не подошла, впереди только несколько моряков-разведчиков, но меня неудержимо тянет к эшелону с танками. Бегу за разведчиками. Кто-то из них вскрикивает — со стороны эшелона ударил пулемет. Я падаю за шпалы, которые сложены у пути штабелями. Лежу и с ужасом слушаю шипение пара, выпускаемого машинистом. Мне кажется, что это зловещее шипение больше, чем стрельба орудий, выдает присутствие бронепоезда на станции. Пулемет впереди быстро замолкает — разведчики справились с ним. Я вскакиваю, кидаюсь к эшелону, бегу вдоль него. Все платформы целы — ни одного повреждения. «Только бы вытащить танки, и на заводе пойдет работа. Только бы вытащить этот клад, это золото», — думаю я.

Наши танкисты не раз уже замечали, что румынские солдаты, если их обходят на флангах, не пытаются пробиться назад к своим. Они остаются там, где были, стараются только получше замаскироваться, спрятаться где-нибудь и лежат, спокойно выжидая развязки событий.

Так случилось и на этот раз. Услыхав шум наших танков позади себя, румынские солдаты, занимавшие район станции, притаились в окопчиках, канавках, строениях. Нашим пехотинцам оставалось только вылавливать их. Они сгоняли пленных к бронепоезду. Число пленных быстро росло. Командир и комиссар забеспокоились:

— Куда вы их гоните? Что мы будем с ними делать? — накинулись они на пробегавшего мимо пехотного командира.

Тот только сердито прокричал:

— А куда мне их девать? Нет у меня людей, чтобы возиться с ними, — и исчез, махнув рукой.

— Как же нам быть? — спрашивает комиссар.

— Придется загнать на площадки, — решил командир.

— А вдруг взбунтуются они? — волновался комиссар.

— Ничего, среди моряков не взбунтуются, — заверил его командир.

Пленных оказалось в четыре раза больше, чем команды. Они забили все проходы в бронеплощадках. Медсестра кричала, чтобы не пускали больше пленных, а то они наших раненых разведчиков передавят, но пленные все лезли и лезли, подталкивая друг друга, довольные что есть, где укрыться. Их подгонял огонь своей же артиллерии, забушевавший в районе станции. Вероятно, кто-то из вражеских офицеров сумел вырваться со станции и навел на нас этот огонь. Но нам он уже не страшен: путь исправлен, эшелон прицеплен.

После небольших усилий паровоз сдвинул состав, удлинившийся на двадцать пять вагонов, и потянул нас назад.

На подходе к станции Выгода противнику все-таки удалось преградить нам путь. Немецкая авиация, сбросившая несколько бомб на железную дорогу, разворотила рельсы и разрушила насыпь.

Мы стояли перед тремя громадными воронками и вздыбленными рельсами. Командир и комиссар поглядывали на машиниста. Он долго молчал, потом объявил свое заключение: свалить здесь с контрольной площадки шпалы, рельсы, осадить бронепоезд с эшелоном назад, к посадке, замаскировать его зеленью и приступить к работе всем, на кого хватит инструмента.

Уже начинало светать. Трудно было рассчитывать на то, что в дневное время бронепоезд с прицепленным к нему эшелоном сможет спокойно стоять на виду немецкой авиации.

«Никакая маскировка не поможет — и от бронепоезда, и от эшелона останутся только щепки», — думал я в отчаянии.

Единственное, чем можно было помочь делу, это — просить выслать поскорее истребителей для патрулирования над нами. Я побежал на КП Сереброва и связался со своим начальством по телефону. Мне ответили, что прикрытие эшелона с воздуха будет обеспечено. И, действительно, вскоре над эшелоном уже носились наши воздушные патрули.

Бронепоезд, замаскированный подсолнечником и кукурузными стеблями, ощетинившийся всеми своими зенитными пулеметами, стоял поодаль от платформ с танками.

* * *

Пехота и танки после ночного налета на Карпово отходили на свой рубеж. Бой шел километрах в двух от нашего эшелона. Справа, посреди поля, находился КП батальона.

Ночью комбат, старший лейтенант Бобковский, говорил о боевых делах так, будто война давно стала для него привычным, будничным делом, сегодня же он был возбужден до крайности.

— Смотрите! Смотрите! Смотрите! Сейчас! Сейчас! — выкрикивает он, наблюдая в бинокль за полем боя.

Он был настолько захвачен происходившим у Карпово, что, казалось, вот-вот сорвется с места и побежит туда сам. Я спросил у стоявшего рядом лейтенанта, в чем дело. Он сказал, что сейчас должна вступить в действие засада кинжальных пулеметов, оставшаяся уже позади боевого прикрытия. Эта засада укрылась на сжатом поле пшеницы среди копен, в какой-то канавке. Я смог, и то приблизительно, определить место засады только после того, когда она вступила в действие.

Это было так, как будто катившиеся на нас волны фашистской пехоты разбивались о подводные камни. Но зыбь все-таки выплескивалась на берег. Боевой порядок противника был густой и глубокий. Вскоре людская волна, которая обкатывала засаду, оказалась в тылу ее. Кинжальщиков по-прежнему не было видно, но место засады теперь сразу привлекало к себе внимание черными полукругами солдат, скошенных пулеметным огнем. Из станционного поселка вышли немецкие танки. Их было десятка два. Они преследовали три танка Кривули, отходившие вдоль железной дороги, обстреливая вражескую пехоту.

Путь отхода кинжальщикам был уже отрезан. Я считал, что они обречены на гибель, и не мог понять радости комбата, который, не отрывая глаз от бинокля, вытягивался на носках и плавно взмахивал левой рукой, точно птица на взлете.

— Кто им должен подать команду на отход? — спросил я.

— Никто, никто. Собственная совесть, — сказал комбат, явно не зная, кому он отвечает, и, рубанув рукой воздух, скомандовал сидевшему возле него на корточках телефонисту передать приказ минометчикам на открытие огня по рубежу номер один.

Батальонные минометы застучали далеко впереди нас. Среди наступавших поднялись кусты разрывов. По заявке комбата и полковая артиллерия била по этому же рубежу.

Черные приземистые танки противника, блестя огоньками выстрелов, покатились быстрее, и комбат забеспокоился.

— Теперь пора уже, пора… — говорил он сам себе.

Я не понимал, чего он еще ждет, пока не увидел дымно-пыльного облака, окутавшего несколько немецких танков возле железной дороги.

— Есть! Вот оно! — воскликнул комбат и забил вытянутой рукой по воздуху, как пианист по клавишам.

Как только передние немецкие танки, преследовавшие взвод Кривули, наскочили на минное поле и стали подрываться, задние, резко развернувшись, пошли назад. Волна пехоты, обкатившая засаду, была сбита артиллерийско-минометным огнем. Подгоняемая пулеметами танков Кривули, фашистская пехота кинулась через железнодорожную насыпь. Теперь путь отхода кинжальщикам был открыт, и я увидел, как из круга жнивья, вырисованного темными бугорками мертвых тел, выскочило два человека. Они побежали к нашим танкам. Правее этой пары выскочила другая пара.

— Вот когда команда последовала, — укоризненно сказал, обращаясь ко мне комбат. — А, это вы, танкист? Теперь видите, что значит по-настоящему маневрировать и уничтожать противника, — говорил он, вытирая платком лицо, по которому бежал пот. — Ну что же, организуем достойную встречу на рубеже номер два. — И вдруг звонко, раскатисто запел: «Поле мое поле, поле дорогое».

Не знаю, о каком поле он пел — о том ли, что было впереди, заваленном трупами гитлеровцев, или о каком-то своем, родном, которое где-то далеко-далеко. А, может быть, просто избыток чувств вылился в этой песне.

До полудня боевое охранение батальона сдерживало противника, отходя с одного рубежа на другой и оставляя позади себя несколько пар кинжальщиков. Сначала я все волновался за свой эшелон — сумеет ли пехота продержаться, пока будет исправлен путь, но вскоре то, что происходило впереди, заставило меня на время забыть об эшелоне. Я пришел в такое же возбуждение, в каком пребывал комбат. То меня бросало в холод, била дрожь, то я не мог удержаться от радостного выкрика. Нельзя спокойно наблюдать за действиями кинжальных пулеметчиков. Два человека остаются одни позади отступавшего подразделения. Они должны вплотную подпустить к себе густую массу противника и уничтожить ее огнем в упор. Они должны драться, будучи окруженными, не рассчитывая на помощь товарищей. И это были не старые солдаты, а ополченцы, которые только месяц назад начали учиться владеть оружием.

Комбат несколько раз восклицал:

— Ай-да инженеры! Вот это сконструировали!

Так как в ополчении много инженеров, комбат всех вливающихся в батальон ополченцев называет инженерами. И среди кинжальщиков действительно оказались инженеры. Одним из них был наш «батя» — Антон Разумовский.

Я встретился с Антоном после того, как общими усилиями пехоты и бронепоезда была отбита третья, последняя атака противника и он, наконец, успокоился, заняв оставленные ночью окопы. Когда я вернулся к эшелону, Антон стоял с вещевым мешком за плечами у паровоза и, опираясь на пулемет, разговаривал с машинистом. Рядом с ним стоял с таким же мешком, из которого выпирали во все стороны пулеметные диски, наш бывший комсомольский секретарь Миля Пташный. Оба они, инженер-богатырь и худощавый юноша, были опоясаны широкими брезентовыми поясами, которые обыкновенно надевают связисты, работая на столбах и мачтах.

— И там, сынок, январцы и тут январцы, и сзади подходят январцы! — воскликнул Антон, когда я появился у паровоза. — Увидел бронепоезд, думаю, надо выяснить, кто машинист. Оказывается — учитель мой: стажировал у него помощником.

Антон работал на паровозе недолго, до поступления в институт, но он был в кумовьях чуть ли не у всех одесских. машинистов, приятелей его отца машиниста, и до войны, возвращаясь из города к себе на Ближние Мельницы, не мог пройти через товарную станцию, чтобы не заглянуть в дежурку паровозных бригад.

Артиллерийский налет противника по железной дороге заставил нас отойти от паровоза в кукурузу, к командному пункту батальона.

Не все пулеметчики вернулись из засад. Из отделения Разумовского вернулись только он и его второй номер Миля Пташный, который, подкрепившись котелком каши и комбатовской порцией вина, сейчас же уснул в окопчике. Комбат велел всем пулеметчикам спать «для твердости рук и верности глаз», как он сказал, но Антону не спалось.

— Переволновался, — сообщил он мне.

Ничто в нем, однако, не выдавало того, что он пережил в засаде. Видно было только, что он хорошо потрудился, устал и доволен, что теперь, после обеда, можно отдохнуть. Я вспомнил его выступление на митинге ополченцев и подумал, что вот шел человек на подвиг с откровенной гордостью, немного по-детски наивной, а сейчас даже не подозревает, что совершил подвиг.

От вина он отказался; предложив свою порцию мне, сказал:

— Душа не принимает.

— И где она у тебя каменная ковалась? — засмеялся я.

— Дорогой мой, камень для ковки не годен, — ответил Антон.

Втиснувшись в узкий окоп, он полулежал, выгнув вперед свои плечи, опираясь спиной на стенку, и расспрашивал меня о своей жене и сыновьях.

— Иногда так хочется увидеть их, так хочется, хотя бы мельком, издалека, чуточку, — говорил он и вдруг вспомнил: — Да, чтобы не забыть. Миля говорит, что танковая броня в местах новой сварки трескается…

— Трескается, — сказал я с досадой.

— Вот, вот, вот. И должна трескаться, — сказал он. — Я сегодня ночью все время, думал об этом и нашел причину.

Он стал объяснять мне, в чем дело, и предложил применить иной способ варки.

— Попробуй, как только приедешь. Обязательно получится, обязательно, — убеждал он меня.

Я решил, что его следует через штаб армии отозвать на завод, спросил, согласится ли он вернуться.

— Ни, ни. Ни в коем случае. Душа моя рвется на завод, но сейчас мое место здесь. Вот, когда прогоним их, тогда другое дело, — сказал он.

— Думаешь скоро? — спросил я.

— Уверен, что скоро, — ответил он.

Нас оглушали залпы бронепоезда, маневрировавшего между эшелоном и разбитым участком пути, где под обстрелом противника заканчивались восстановительные работы. Антон все поглядывал на бронепоезд из своего окопчика.

— Ох, и досталось мне однажды от этого адмирала, — усмехнувшись, заговорил он вдруг о машинисте. — По молодости экспериментировал, не разбираясь, с чем можно и когда можно. Стояли мы на маршруте. Он сошел, с паровоза, велел держать пар на пределе — впереди трудный подъем был, «голгофой» называли. Занялся я подсифониванием, а топка возьми и вздремни. Дали нам семафор, пришел мой адмирал, посмотрел на топку, нахмурился, но ничего не сказал. Отошел к окошечку, сложил руки на груди, поглядывает вперед на путь, а на меня ноль внимания. Мороз прошел по коже, думаю, если скиснет на подъеме машина, на первой же остановке скажет: «Возьмите ваш сундучок, доедете на попутном». Слыхал я уже о таких случаях. Ну, со страха начал я шуровать топку, уголь ложился, как пудра. Вымотался так, что хоть веревку из меня вей, но котел заговорил, а к подъему заревел и вынес нас на «голгофу». Тогда только и взглянул на меня этот адмирал. «Понял? Ну, продолжай», — говорит, а на остановке сказал: «Вижу, что тебя людоед учил, благодари его». Так одного машиниста-старика окрестили. Мясо сырое ел он, — улыбаясь, пояснил Антон. — Его по всей линии до Москвы знали. Я у него первую половину стажировки проходил. Двадцать лет назад было, а и сейчас дрожь пробирает, когда вспомнишь, как он тренировал на бункере. Свободной минуты не давал; как чуть, — так в бункер, и бросай лопатой уголь, будто в топку. Ты бросаешь, а он стоит и смотрит, глаз с тебя не спускает. Не допустит к топке, пока у тебя уголь лопата за лопатой не будет ложиться в бункере ровным слоем, как пудра. Другой перед «голгофой» два часа стоит, сифонит, поднимает пары, а людоед с хода брал этот чортов подъем. Злой, но с большим искусством машинист. Возьмет у меня перед подъемом лопату, поправит топку, скажет: «Держи, чтоб вот так», а сам выставит из будки свою голову и прислушивается, как ветер в его ушах свистит. По этому свисту и определял ход машины. Ко мне не обернется, только покрикивает: «Поддай, еще поддай… Не дави, не дави топку», — это он по дыму из трубы определял… Все машинисты к нему присматривались, секреты его старались перенять. А сыновья вот обидели старика — не захотели паровоз принять в наследство: старший в авиацию ушел, младший — во флот. Но старик не растерялся: дочку привернул к своему делу, копией своей хочет сделать.

Я вспомнил о нашем старике-машинисте, «овечка» которого уже обросла стальным кожухом.

— Он, право, он!.. Он! Он! — заволновался Антон, когда я рассказал ему о своих встречах с сердитым машинистом.

Оба наших танковых взвода остались в дивизии. Я вернулся в город с одним Никитиным. Одесса встретила нас грозными тучами пыли и дыма, полыханием огня, частыми взрывами и бешеной стрельбой зениток.

И на этот раз удар вражеской авиации только слегка задел завод. Цеха продолжали работать. К нашему приезду «старикам», оставшимся на ремонте, каким-то чудом удалось восстановить еще два танка. Таким образом, требование командования выполнено — у нас есть резерв.

Весть о том, что карповский эшелон спасен, стоит на станции «Застава Третья» и ночью будет подан на завод, вызвала в цеху бурю ликования. Нас с Никитиным начали качать. Гадючка, где-то пропадавший, вернулся в цех как раз в этот момент. Он застыл в изумлении: над толпой взлетал вверх его дружок, которого он полумертвым вытащил из горящей машины.

Когда Никитин, спрыгнув с плеч товарищей, бросился к Миките, наш парторг молитвенно скинул перед ним пилотку и только потом уже с радостным выкриком распростер руки. Они прильнули друг к другу в объятиях. Все затихли при этой встрече боевых друзей.

— Спасибо, друг, за жизнь, — сказал Никитин.

Гадючка отступил на шаг, посмотрел на Никитина восторженным взглядом и воскликнул:

— Такой же, як був. — Ну точь-в-точь. Копия. Невжели все танкисты такие живучие! Эх, дай ще разок поцелую за то, що не растерялся и разыскал свой боевой экипаж.

Заводские мастера забрасывали меня вопросами: как танки показали себя на ходу, в бою, живы ли экипажи? Каждый интересовался прежде всего тем танком, в ремонте которого он участвовал. Во время этого разговора в цех вошел подполковник, он отвел меня в сторону и сказал, что противник начал общий штурм города. Во всех секторах обороны идут тяжелые бои, в море, недалеко от румынского порта Сулин, наша авиация обнаружила караван из двенадцати боевых и транспортных кораблей, держащих курс на Одессу.

Подполковник предупредил, что против морского десанта вылетает вся наша авиация, прикрывающая Одессу, и противник, воспользовавшись этим, может выбросить в городе воздушный десант.

— Надо быть готовым к городским боям, — сказал он.

Мы сейчас же провели партийно-комсомольское собрание и начали формировать противодесантный отряд… Все танкисты и рабочие были разбиты на три взвода. Кроме винтовок, гранат, наганов, люди получили танковые пулеметы. Был отдан приказ держать оружие у стен цеха, каждому против своего рабочего места.

Основную силу нашего отряда составляли два только что выпущенные из ремонта танка. Все остальные машины, которые еще не на ходу, но имеют исправное вооружение, мы решили использовать как доты. Их вытащили из цеха и расставили вокруг Январки.

После того как под эскортом истребителей прошумели над заводом наши бомбардировщики, взявшие курс на море, мы послали для усиления наблюдательного поста заводской ПВО танкиста. И вот он взволнованным голосом сообщает мне по телефону:

— Вижу парашютистов на большой высоте.

Другой наблюдатель уточняет:

— Парашютисты над Чумной горой.

Чумная гора всего в двух трамвайных остановках от завода. Поэтому все мы сразу пришли к единодушному выводу, что десант следует уничтожать нам. Через минуту первый взвод, состоящий исключительно из танкистов, был посажен на автомашины и с двумя танками выехал за ворота завода.

Прибыв в район Чумной горы, мы убедились, что воздушный десант сносится в сторону Куликова поля, и помчались туда. С Куликова поля невооруженным глазом были видны только два парашютиста. Они плыли над белокаменной трибуной площади куда-то к морю. Остальные, видимые только в бинокль, уже висели над бухтой группками по 3–5 куполов. Мы недоверчиво посматривали на небо, не понимая, в чем дело. Кое-кто стал громко выражать свое разочарование тем, что воздушные потоки уносят от нас десантников. Я думал уже возвращаться, когда два парашютиста вдруг пошли заметно на снижение в сторону берега. Это оживило наши надежды, и мы поспешили через горящую Пироговскую на Французский бульвар.

В районе Малого Фонтана наши машины остановились над обрывом. Мы примчались сюда в момент приземления обоих парашютистов.

— Живьем взять! — крикнул я.

Танкисты с радостными возгласами кинулись вниз. На месте приземления первого, в овраге, метрах в пятидесяти от моря, взвился громадный столб пламени, дыма и земли. В этом страшном гейзере кувыркались целые деревья, вырванные с корнями. В следующее мгновение на ровном берегу вырос такой же второй гейзер. Волна горячего воздуха сбила меня с ног и оглушила. Мне показалось, что у меня обожжено лицо. Испугавшись за бойцов, бежавших к берегу, я приподнялся, глянул вниз и увидел, что они бегут назад, карабкаются по откосу на четвереньках.

— Вот так парашютисты! — кричал мне Микита.

Сначала мы не могли понять, что произошло, а потом вспомнили газетные сообщения о минах, которые немцы сбрасывали в английских портах, и догадались, в чем дело. Нас ввела в заблуждение сигарообразная форма мин. В воздухе такая мина очень похожа на человека.

* * *

Сулинский морской десант был разгромлен советской авиацией, но на суще противник продолжал ожесточенные атаки и вынудил наши части во всех секторах обороны за день отойти на один-два километра. Ночью меня поднял с койки приехавший на завод Костяхин. Добродушное лицо, мягкий, размеренный голос комиссара обычно не выдавали его внутреннего состояния, но на этот раз я сразу почувствовал, что он взволнован, Комиссар приехал прямо от командующего, приказавшего немедленно перебросить все готовые танки под село Кагарлык, в Чапаевскую дивизию.

Оказалось, что взвод танков, посланный в Чапаевскую дивизию накануне вечером, потерян в бою — все машины подбиты и остались на поле боя. Виновник этого — командир взвода. Он растерялся, не управлял, танки действовали разрозненно, поодиночке. Поэтому и эвакуировать подбитые машины было трудно.

Я доложил, что, кроме двух резервных танков, готовых машин на заводе нет.

— Ведите их в Чапаевскую, — сказал он. — К шести часам утра туда будет переброшен взвод Юдина.

Мы торопились, выжимали из наших стареньких танков весь запас их скорости. По дороге один танк потерпел аварию. Нельзя было ждать, пока экипаж починит изъезженную ходовую часть, и я прибыл на хутор Петровский, где помещался штаб дивизии, с одним танком.

На крыльце штаба стоял генерал Орлов. Слушая мой доклад, он нетерпеливо пощелкивал стеком по голенищам сапог. К моему сообщению, что должен прибыть взвод танков БТ из соседней дивизии, генерал отнесся весьма скептически.

— Бывает, что обещанного три года ждут, а этот, какой он ни есть, в моих руках, — сказал он, мотнув дергавшейся от контузии головой в сторону танка.

Приказав мне поставить машину на участке, обороняющемся батальоном связи лейтенанта Крылова, генерал накинул на плечи плащ-палатку, которая при его высоком росте не доходила ему до колен, и крикнул кому-то за дом, в вишняк:

— Емельяныч, поехали!

На дорогу выскочил «пикап», в кузове которого сидел боец в каракулевой кубанке. Лихой кавалерийский прыжок, и он уже стоял на подножке машины. Подергал дверцу — крепко ли держится запор, доложил: «Готово, товарищ генерал», — прыжок назад, вверх — и он снова в кузове.

Генерал встал на подножку «пикапа» и, придерживаясь рукой за дверку, помчался по дороге на Беляевку. Так он всегда ездит днем, поглядывая на небо, чтобы вражеские самолеты не застигли его врасплох.

Командный пункт батальона связи лейтенанта Крылова был в четырех километрах восточнее села Кагарлык, на высотке, в посеве сорго. Когда мы подъезжали, к этой высотке, я увидел двух командиров, бежавших под уклон наперерез нам. Они отчаянно жестикулировали, показывая на промятый в сорго проход. Потом я услышал их голоса, повторявшие друг друга, как эхо:

— Сюда! — Сюда! — На капе! — На капе!

Первым подбежал молодой лейтенант с пистолетом, висевшим в кобуре за спиной по-моряцки низко, оттягивая пояс. Он схватился за крыло танка, как будто боялся упустить его, и, задыхаясь не то от бега, не то от радости, бьющей в нем ключом, заговорил:

— Я вам сигналил с капе, а вы ноль внимания, все в сторону забираете. Ну, думаю, прямо к противнику сейчас угодят, надо бежать наперерез.

Проворно взобравшись на корму танка, он притопнул ногами, как будто хотел убедиться, действительно ли он стоит на броне, потом подал руку подбежавшему вслед за ним, такому же юному младшему лейтенанту, помог ему взобраться на танк и только после этого с шумом выдохнул воздух.

— Позвонили мне из штаба, — продолжал лейтенант рассказывать о своих переживаниях, — сказали: «К вам пошел на поддержку танк — не прозевайте». Думаю: как это танк прозевать можно? А тут вижу — идет и в сторону, в сторону от меня забирает.

Он вдруг с озорным любопытством заглянул в башню, потом посмотрел на меня и подмигнул:

— Хорошая штучка… Ну, все в порядке, поехали. Вон туда левее, под высотку. Скорее, скорее! — заторопил он.

Лейтенант был такой веселый и задористый, что хотелось похлопать его по плечу, как мальчика. Я спросил улыбаясь:

— А вы кто такой?

— Хоть звания и нехватает для комбата, но все же комбат, лейтенант Крылов, — сказал он. — Вчера наши связисты заставили румын попотеть, а сегодня, думаю, с танком — ого! и подавно!

Он тут же стал вводить меня в курс обстановки. Его батальон вчера выдвинут на передовую, в стык обескровленных полков, куда вклинился противник.

— Вон их окопы, с километр будет, по краю виноградных плантаций, а резервы подходят вон оттуда, атаки ожидаю с минуты на минуту… Да, — повернулся он к своему молчаливому спутнику, младшему лейтенанту, — капитан Петрашов придет? Обязательно надо лично договориться перед атакой… Ну вот и мой командный, тут же в сорго… Как считаете вид отсюда?

Я думаю, ничего. А окопы по опушке этого же сорго.

Командный пункт батальона представлял собой обыкновенный окоп на четыре-пять человек, скрытый в зарослях густого и высокого сорго.

Спрыгнув с танка, лейтенант Крылов сейчас же с горячностью стал рассказывать мне о своих планах и советоваться, правильно ли поставлены пулеметы, хорошо ли замаскированы окопы боевого охранения и т. п.

Батальон связи оборонялся на правом фланге полка имени Степана Разина. Рота, сражавшаяся на фланге этого полка, два дня отражала непрерывные атаки противника и почти полностью вышла из строя. А соседняя рота уже второй день дралась в тылу противника, окруженная на высотке километрах в грех от рубежа, на который отошел полк. Она не получила своевременно приказ на отход и продолжала в окружении выполнять поставленную задачу, поддерживаемая огнем полковых средств с нового рубежа. Последний связной, прибывший из этой роты, сообщил, что весь командный состав выбыл из строя и командование принял красноармеец, фамилии которого он не знал.

— Молодец! — восхищался лейтенант неизвестным красноармейцем, показывая мне на высотку, где дралась окруженная рота… — Я думаю, старый солдат, наверное, с гражданской, авторитетный, если сумел удержать роту в боевом кулаке.

Планы лейтенанта заключались в том, чтобы, отразив очередную атаку противника, внезапной контратакой во взаимодействии с соседним стрелковым батальоном прорваться к окруженной роте и вывести ее на свой рубеж. Так как при этом он больше всего надежд возлагал на наш танк, я вынужден был сказать ему, что наш старенький танк — не такая уже большая сила и что к тому же он наскоро отремонтирован — может остановиться в атаке.

Лейтенант покрутил головой, должно быть, хотел еще раз взглянуть на танк, но его не было видно из-за сорго. Тогда он вздохнул и заговорил совсем о другом:

— Да, военная подготовка у меня слабоватая — вузовская, а до того и винтовки в руки не брал, о войне знал только по романам. А знаете, как пишут о войне: картинно, но как это на деле было — не представишь. Теперь на практике изучаю. Вон капе капитана Петрашова — метров сто, в кукурузе. Нарочно рядом поставили, для личного общения. Капитан Петрашов говорит мне: «Вы, комсомольцы, представляли войну, как занятие романтическое с приключениями и подвигами». Я не совсем согласен с ним. В общем я все-таки представлял войну такой, какая она есть. — Он поправился: — Нет, вру — представлял даже гораздо хуже.

Рядом с командным пунктом раздался выстрел скрытой в сорго пушки.

— Учитель пристрелку начал, — сказал лейтенант Крылов. — Три снаряда на три ориентира — и больше ни звука, чтобы не выдать себя.

Я спросил, что это за учитель.

— Он меня по старой профессии слаботочником называет, а я его в отместку — учителем. Из ополченцев, преподаватель истории, командир приданной мне полковой батареи. Вчера познакомились и успели уже пофилософствовать. Я ему говорю: получил военную специальность, значит, забудь на время войны старую профессию. А у него такая точка зрения: на войне человеку свежему, без профессиональной предвзятости даже видней, что и где не так…

Его перебил чей-то знакомый, веселый голос.

— Минимальная ошибка. У всех трех целей снаряды легли в пятидесятиметровом габарите.

На тропинке, промятой в сорго, я увидел лейтенанта Бойко, преподавателя нашего вечернего института, с которым я недавно встретился в роте ополченцев.

В ополчении оказалось немало людей, имеющих воинскую специальность. Теперь их постепенно берут на учет и ставят на свои места. Так произошло и с Бойко, артиллеристом, командиром запаса.

Наши приветственные восклицания, наверное, слышали даже притихшие перед атакой румыны. Хорошо, что рядом не было никого из начальства, а то бы нам досталось.

— Не думал я, что по полукилометровой карте добьюсь такой точности, — похвалился Бойко.

Я заметил, что, наверное, это не он добился, а его батарейцы и что они, конечно, специалисты своего дела:

— Ну, ясно, — засмеялся Бойко. — Командир орудия инженер-механик, наводчик — инженер-геодезист, заряжающий — инженер-электрик. Словом, вы совершенно правы — специалисты. А когда собрались на батарее, постановили: в кратчайший срок догнать и перегнать военных профессионалов.

Бойко всегда говорил, как с кафедры, немного увлекаясь. В институте он был самым молодым преподавателем, в нем чувствовался еще комсомольский оратор. И тут, забыв, что находится на передовой, что враг в одном километре и готовится к атаке, он стал нам, как на лекции, излагать свои мысли о том, что военный профессионализм советские люди должны понимать не так, как его понимали раньше.

На тесной полянке командного пункта появилось еще два командира. Один из них, средних лет, давно не брившийся, оказался тем самым капитаном Петрашовым, с которым Крылов жаждал повидаться, чтобы окончательно договориться о взаимодействии при контратаке. Второй, молодой, высокий, на полголовы выше сорго, крепкий, как дубок, — младший лейтенант Кудрявцев. Когда они подходили к нам, капитан сделал младшему лейтенанту замечание:

— Не особенно-то выпрямляйтесь: демаскируете.

Тот, смутившись, покраснел до ушей, хотя лицо его и без того было темнокрасным от загара. Мне кажется, что капельки пота, блестевшие на его переносице, как росинки, тоже выступили от смущения. Меня поразила в простоватом на вид младшем лейтенанте эта чисто девическая застенчивость. Тем более я был удивлен, услышав продолжение его разговора с капитаном. Я не мог понять, почему капитан уговаривает, упрашивает, чуть ли не умоляет его сдать свой взвод и принять роту, вместо того чтобы просто отдать приказание.

— Не могу, товарищ капитан, не имею никакого права, это бессовестно будет перед товарищем, который на два звания старше меня, — возражал младший лейтенант, долго вытирая лицо носовым платком, должно быть, чтобы скрыть свое смущение.

— Да поймите, Кудрявцев, — уговаривал капитан. — Адъютант не командовал самостоятельно, нельзя сейчас рисковать.

— Вот в том-то и дело, что нельзя, — упорно стоял на своем младший лейтенант. — Рота во втором эшелоне, на укомплектовании, а мой взвод сейчас в бою и от него, сами знаете, все зависит. Как же вы требуете, чтобы я сдал его не проверенному в бою младшему командиру?

— Я не требую, — сказал капитан помрачнев. — Откровенно говоря, я просто хочу сберечь вас.

Лейтенант еще гуще покраснел и опять стал усиленно тереть платком лицо.

— Я так и понимаю, поэтому и говорю вам, что вы не правы, товарищ капитан… Разрешите итти? Меня люди ждут.

Теперь покраснел и капитан.

— Идите, — сказал он.

Когда Кудрявцев скрылся в зарослях сорго, капитан сказал:

— Вот ведь не поймет человек, что у нас один в полку представлен к званию Героя Советского Союза. Сберечь хотел для полка…

Я спросил, какую задачу выполняет взвод Кудрявцева.

— Был когда-то взвод, а теперь и полвзвода нет, — сказал капитан Петрашов. — Сидит на полкилометра впереди нас, клином врезавшись в румын, как раз в створе той роты, что в окружении.

Контратака батальона связи намечалась через треугольник, который удерживался взводом Кудрявцева. Задача его состояла в том, чтобы продержаться на своих позициях до контратаки.

Комбаты стали обсуждать, как им получше использовать танк. На танковый взвод Юдина, кочующий где-то по фронту, они не рассчитывали. Но взвод прибыл во-время.

Юдин появился на капе серо-земляной, должно быть, несколько дней не спал, с глубоко ввалившимися глазами.

В это время где-то далеко в тылу противника заговорили пушки, на нашем переднем крае стали рваться снаряды.

— И тут, сволочи, с четырехкилометровой дистанции лупят, ближе не подтягивают, — возмущался он, здороваясь с комбатами.

— Не обольщайтесь, — сказал капитан Петрашов. — Это дивизионная, а полевая у самого переднего края, наблюдает и молчит.

Но Юдина интересовало только одно: применялись ли на этом участке наши танки. Узнав, что нет, он сказал:

— Значит, есть шанс навести порядок без особых осложнений.

Посоветовавшись с капитаном Петрашовым, лейтенант Крылов решил оставить пока танки там, где их поставил Юдин — под высоткой.

Только Бойко и Юдин ушли, как среди метелок сорго показалась простая защитная фуражка с генеральской кокардой. Сильно пригибаясь, на полянку вышел генерал Орлов, а за ним пожилой капитан. Крылов зашептал мне, что капитан — новый командир полка Ковтун, заменивший раненого майора. Вдруг кругом нас завыло и засвистело, и вслед за этим по полю сорго загремела целая гамма взрывов. Противник начал бить из минометов. Генерал выпрямился во весь рост, став головой выше сорго, прищурился, посмотрел вправо, влево и шагнул в окоп. Он положил на кромку неглубокого, по грудь окопа раскрытый целлулоидный планшет с картой и сказал:

— Началось, товарищи командиры. Буду у вас до конца атаки. Возместим сегодня вчерашнее. — Не оборачиваясь, он спрашивает у комбата:

— Резерв проверил?

— Точно так. Готов. Взвод танков и взвод красноармейцев.

— Танки я видел, — и генерал уже просматривает в бинокль местность. —А вот насчет своих подразделений выражайтесь точнее: полный взвод или только взводный номер.

— Среднее, товарищ генерал.

— Очень плохо. Через десять минут доложите, что у вас там рота. Собрать в тылу все ходячее.

Крылов повторяет приказание слово в слово, бросается к окопу телефонистов и опять дословно передает приказание своему начальнику штаба — в «тыл»:

— Собрать все ходячее.

Я чувствую, что ему нравится это выражение. Генерал и за ним командир полка выходят из окопа под снопы сорго, поставленные шалашиком для наблюдателя. Они стоят пригнувшись.

— Окруженная рота на высоте 116,5, так ведь? — спрашивает генерал. — Смотрите, они атакуют ее. Мне не видно, но, должно быть, со всех сторон. Звоните в артполк: подавить пехоту на скатах с нашей стороны.

Минуту спустя, когда мины и снаряды, начавшие рваться вокруг командного пункта, заставили генерала сойти в окоп, он, задумчиво пощипывая свои короткие рыжие, уже седеющие усики, говорил:

— Под прикрытием своей артподготовки они хотят прежде всего расправиться с окруженной ротой.

Прошла еще одна минута, противник стал вести огонь на подавление, по площадям и перенес его на другой участок. Командир полка куда-то ушел, а генерал снова стоял под снопами, наблюдая за огнем артполка.

Как я ни вытягивал голову, подымаясь на носки, чтобы увидеть высотку, на которой дралась окруженная рота, я не видел ни этой высотки, ни переднего края противника, хотя он проходил по господствующей местности, выше нашей обороны. Мне оставалось только наблюдать за выражением лиц стоящих рядом более рослых командиров.

— Пошли, пошли! — радостно крикнул Крылов и, вытянув вперед руки, забавно медленно замахал ими. Потом вдруг опустил руки, обернулся к генералу и спросил его испуганно: — Почему они контратакуют не в нашем направлении, а в сторону?

— Там что-то замысловатое… Потом узнаем, — сказал генерал.

Я нашел, наконец, бугорок повыше и, встав на него, выглянул из-за стены сорго. Высотка, оборонявшаяся окруженной ротой, была сплошь покрыта разрывами снарядов Она как будто поднялась вверх и стала расплываться бурым облаком, которое поднималось все выше и покрывало своей толщей все большую площадь. В бинокль ничего не было видно, кроме этой клубящейся массы дыма.

Совсем близко от нас загрохотали частые разрывы.

— Это по взводу Кудрявцева! — прокричал капитан Петрашов.

На плантации редкого виноградника разрывы снарядов образовали сплошной кудрявый треугольник пыли и дыма.

Не долго наблюдали мы это неистовство огня. Артиллерия противника вновь загнала нас в окоп. Над головой сердито шугнуло, и наш окоп вздрогнул, как живой. По ушам как будто ударило чем-то железным, сверху обсыпало землей.

Генерал прокричал:

— Как там рота на высотке?

Подняться было невозможно, поэтому комбат приказал телефонистам, чтобы позвонили в правофланговую роту, имевшую хороший наблюдательный пункт. Телефонист простодушно передал то, что услышал по проводу:

— Ничего не понятно, все там смешалось, не разберешь, где кто. И к высоте бегут, падают, и на высоте бегают, падают, и вокруг высоты бегают и тоже падают.

Голова генерала сердито задергалась, он потянулся через валик земли, отделявшей наш окоп от окопа телефонистов, и крикнул:

— Передайте наблюдателям — пусть внимательней смотрят, скорее отвечают, — и, несмотря на бушевавший вокруг огонь, выпрямился во весь рост.

— Резерв собран? — спросил он, посмотрев на часы.

Лейтенант Крылов, прочищавший засорившуюся трубку второго телефонного аппарата, сказал, что резерв уже у танков. Генерал метнул на него сердитый взгляд, должно быть, за то, что лейтенант, занявшись аппаратом, забыл сам доложить ему о готовности резерва. Он опять потребовал от телефонистов сообщения с наблюдательного пункта о том, что делается на высоте в тылу противника. В ожидании ответа он нетерпеливо похлестывал стеком по сапогу. Телефонист вновь сообщил, что высота в дыму и трудно разобрать, кто там кого атакует. Ругнув наблюдателей, генерал стремительно выскочил из окопа и стал сам смотреть в бинокль, уже не прячясь под снопы, а стоя во весь рост.

Все последовали за ним. Я искал клубящуюся дымом высоту, но генерал, вскрикнув: «Молодец, Кудрявцев!» — показал биноклем влево. Я посмотрел туда со своего бугорка и невооруженным глазом увидел солдат противника. Под прикрытием артогня они бежали прямо на нас, обтекая оборону Кудрявцева, которая держалась на своем треугольнике.

По стрельбе было видно, что во взводе Кудрявцева осталось очень мало бойцов. Они могли еще отойти влево, лощинкой, но никаких попыток к этому не было заметно. Стрельба там становилась все реже, но она продолжалась и после того, как противник начал общую атаку.

Сорго закрывало перед нами обзор метров на триста. Виден был только дальний край виноградной плантации и подсолнечникового поля, по которым среди разрывов снарядов наших дивизионных пушек катились немецкие танки и бежали цепи пехоты. Вскоре они исчезли, приблизившись к сорго одновременно с заградительным огнем артиллерии. Разрывы снарядов подняли над сорго бурую тучу. Потом немецкие танки опять появились в поле зрения. Они уходили назад отстреливаясь.

Генерал, не отрывая бинокля от пенсне, шел вперед, углублялся в сорго, брал то влево, то вправо — очевидно, искал бугорок повыше.

— Резерв в контратаку! — сказал он и, окинув нас веселым взглядом, крикнул: — Комбат, весь батальон в контратаку, занять высоту!

Я кинулся к танкам, и минуту спустя мы неслись с резервом связистов, усевшихся десантом на танки, к высотке, под которой оборонялся взвод Кудрявцева.

Вот и редкий виноградник, — вывороченные с корнями лозы, разметанная снарядами земля. Никто не поднимается нам навстречу. Из под земли, выброшенной из недр на поверхность, в одном месте торчит винтовка, в другом — нога.

Мы соскакиваем с танков. К нам подбегает лейтенант Крылов, за ним бежит весь батальон, растянувшийся длинной цепочкой, в которой, как толстые узлы, выделяются кучи бойцов, помогающих артиллеристам катить орудия. Впереди в поле видимости никого нет. Противник уже скрылся за высотой.

— Где же взвод? — спрашивает задыхающийся от бега Крылов. — Он оглядывается кругом.

Мимо нас проносится «пикап». С подножки соскакивает генерал. Он шагает от одной группы воронок к другой. Мы тоже идем за генералом. На земле между воронками лежит несколько убитых бойцов.

Из-за уцелевших кустов вдруг донесся тихий стон. Мы кинулись туда и в маленьком полуобвалившемся окопчике увидели красноармейца с забинтованными глазами. Он перевязывал товарища, лежавшего ничком, пытался просунуть под его грудь бинт и стонал, то ли от боли, то ли от досады, что не в силах перевернуть раненого. Когда мы подбежали к окопу, он со злобным выкриком схватился за автомат.

— Свои, дружочек, — сказал ординарец генерала, отводя автомат.

Красноармеец провел рукой по окровавленному лицу, видимо, хотел сдвинуть повязку с глаз, но сейчас же отдернул руку, и рот его искривился в замершем крике. Другой раненый, с размотанным по спине бинтом, лежал неподвижно. Капитан Петрашов повернул его лицом вверх. Это был младший лейтенант Кудрявцев. Красноармеец перевязывал уже мертвого.

Все сняли фуражки и молча стояли над окопом. Мимо нас артиллеристы лейтенанта Бойко, надрываясь, тащили на высоту пушку.

— Что… что это такое? — закричал генерал, оглянувшись на комбата.

Крылов растерянно, непонимающе смотрел на генерала, взволнованно повторявшего: «Что… что это такое?» Наконец, лейтенант понял, что генерал спрашивает, зачем тащат сюда артиллерию, и стал смущенно докладывать, что приданная ему батарея сопровождает батальон. Не слушая его, генерал шагнул к артиллеристам, катившим пушку.

Один из артиллеристов, вероятно, не знавший, кто такой стоит перед ним в простой защитной фуражке с генеральской кокардой и большими защитного цвета звездами, пришитыми прямо к воротнику гимнастерки, озадаченно посмотрел на генерала и озорно закричал:

— Курс на Берлин, товарищ командир!

— Прекратить сопровождение! — приказал генерал подбежавшему к нему Бойко. В гневе контуженная голова его сильно задергалась.

Навстречу батарее Бойко несколько человек, тоже вручную, тянули орудия, рядом с ними шли бойцы, несшие и поддерживающие раненых. Их было около взвода, все черные, словно обгоревшие. Они скатывали под гору, притормаживая, три вражеские пушки.

Это были бойцы той роты, которая сражалась в окружении. При виде вражеских пушек все стало ясно: вот почему рота контратаковала в сторону — она пошла на батарею.

— Кто командовал ротой? — спросил генерал.

К нему подбежал молодой боец с ручным пулеметом.

— Красноармеец Полунин, — доложил он хриплым голосом.

Позади нас кто-то вскрикнул:

— Дружок! Это ты…

Из окопа, цепляясь руками за рыхлую землю, пытался выползти красноармеец с перевязанными глазами. Когда же мы подбежали к нему, он был уже мертв, лежал ничком, так же как и его командир Кудрявцев.

— Комсорг, — сказал мне капитан Петрашов. — Эх, не увидел своего дружка… Все они были дружки, члены бюро комсомольской организации, — добавил он, показывая глазами на двух мертвых и на того молодого, с пулеметом, которому генерал пожимал руку.

— Заслужили славу Чапаева, все заслужили, — сказал генерал и велел Крылову немедленно отводить батальон на свой рубеж.

* * *

Судьба улыбнулась нам. У проходной завода меня поджидал Микита.

Лицо у него было необычайно веселое.

— Вагон моторов М-17 прислали, — таинственно сказал он мне на ухо и прыснул со смеха.

Я ничего не понял.

— Откуда, кто прислал?

— Румыны. Вагон танковых моторов. Новенькие, с капитального ремонта.

В составе эшелона, вытащенного нами из Карпово, оказался вагон с танковыми моторами. Видимо, этот вагон шел в адрес какого-то полевого склада и не дошел до него — попал к противнику.

— Пальцем не тронули, в целости вернули! — восхищался Микита.

Все моторы под пломбами! Мне кажется, что это — сказка. Значит, можно не возиться больше с ремонтом старых, отслуживших свой срок моторов. Надо восстанавливать только корпуса. Теперь мы быстро можем дать еще шесть-семь танков.

Только что под впечатлением боя чапаевцев мне казалось, что поздно уже сейчас делать танки, надо всем итти и драться так, как дерутся чапаевцы, как дерутся осиповцы. Теперь у меня совсем другое настроение; ведь наша мечта о танковом батальоне уже реальна.

Даже Микита не просится больше в экипаж. Все почувствовали, что в цеху можно сделать для обороны города не меньше, чем на переднем крае.

А тут еще к нам на завод приехал осиповский комиссар Митраков и с порога заявил мне:

— Спасай Ламзина. Со всем батальоном дерется в окружении. Пожалей матросов — рвутся выручать Ламзина, полягут все под немецкими пулеметами. Яков Иванович просит помочь одним взводом. Только одним взводом.

— У командующего были? — спросил его Костяхин, с ночи не выходивший с завода.

— Был, — безнадежным тоном проговорил Митраков. — Ответил, что ни одного танка в резерве нет. Член Военного Совета направил меня на завод, посоветовал обратиться к рабочим, чтобы сделали вне плана.

Костяхин, усмехнувшись, сказал:

— Все, что делается тут, делается вне плана.

Но он согласился, что помочь осиповцам надо. Мы еще раз подсчитали свои возможности и объявили Митракову, что к утру завтрашнего дня постараемся дать три танка, только вот придется использовать старую изношенную, изъеденную маслом и бензином электропроводку, так что танки будут не очень надежны.

— Лишь бы стреляли и как-нибудь передвигались с места на место, — сказал Митраков и помчался на машине обратно в полк.

К вечеру прикатил на полуторке моряк, привез нам бочонок вина. В записке за несколькими десятками подписей моряки писали: «Краснофлотцы, командиры и политработники полка постановили отказаться от своей обеденной порции вина и послать ее вам для подкрепления сил, так как вы работаете до полного изнеможения и можете свалиться с ног, а мы считаем, что вполне можем обойтись и без вина. Мы не на море, да и погода нехолодная. Желаем здоровья и успеха. Ждем к утру ваши танки к себе в гости».

* * *

Трудно было в этот день отлучиться из танкового цеха, но и трудно было удержаться от поездки на полигон, на огневое испытание первой минометной батареи, сделанной на нашем заводе людьми, неделю назад не имевшими никакого представления о минометах.

Еще не закончена была сборка всех минометов батареи, а в заводоуправлении уже толпились представители армии и флота, приехавшие на завод, чтобы забрать минометы и везти их на полигон. Когда начальник минометного цеха, вбежав в кабинет директора, взволнованно объявил: «Готово!» — я машинально вместе со всеми заторопился и вскочил на нагруженную минометами машину.

И вот батарея на полигоне — шесть минометов поставлены в линию и рядом с ними — старый, боевой, служивший заводу шаблоном. Мы отходим назад, в окоп, ждем команды неторопливого артиллерийского полковника. Какой-то командир, приехавший с переднего края, чтобы после испытания забрать эти минометы к себе в часть, ворчит на полковника-артиллериста за то, что тот тянет, заставляет минометчиков по нескольку раз проверять, поставлены ли прицелы по-контрольному, не стоит ли плита на камне и тому подобное. Этому командиру так не терпелось получить минометы, что он готов был забрать их без испытания.

— Чего тут тянуть! — говорил он, возбужденно переступая с ноги на ногу. — Время только потеряем и мины. В бою испытаем.

Секретаря обкома партии восхищала простота конструкции минометов.

— Труба на двуноге, а такое грозное оружие! — говорил он и уверял контр-адмирала, что если бы военные раньше сказали, что им для войны нужны эти трубки, одесские заводы наделали бы их столько, что хоть сплошным кольцом выставляй вокруг города, как частокол.

— Я бы не отказался от такого частокола! — смеялся контр-адмирал.

У Пантелея Константиновича разыгралась фантазия, и он стал излагать свой план механизированной обороны города: сплошная глубокая траншея, в ней на метр друг от друга минометы, а мины подаются по конвейеру прямо с завода.

Наконец, полковник подал команду «поминометно», и взоры всех обратились на заряжающего первого миномета. Вот он, чуть приподняв обеими руками мину, толчком опускает ее в ствол и сейчас же рывком отбегает. Мы ждем выстрела, не сомневаемся, что он последует спустя мгновение, нас волнует только, не будет ли миномет сильно разбрасывать мины. Но что-то долго нет пламени. Я не отрываю глаз от обреза ствола, начинаю уже думать, что прозевал выстрел, оглядываюсь на стоящих рядом — всеобщее замешательство.

Произошло то, чего никто не ожидал: выстрела не последовало вовсе. Ни один из шести минометов не выстрелил.

Вот тебе и простое оружие! В полной растерянности смотрим мы друг на друга. Только начальник минометного цеха не смотрит ни на кого. Он рванулся было к минометам, но его вернули, и он стоит побелевший, ни живой, ни мертвый.

Командир с передовой, с нетерпением ожидавший результатов испытаний, в отчаянии оглядывает всех по очереди и говорит чуть не плача:

— А может все-таки что-нибудь сделаете, чтобы они стреляли…

— Что, по-вашему, надо сделать? — спрашивает контр-адмирал полковника-артиллериста.

— Ничего особенного, получается воздушная подушка, — отвечает тот. — Снять по внутреннему диаметру десятую долю миллиметра — вот и все. Думаю, что к утру минометы могут быть на фронте.

Все ожили, но на душе остался очень неприятный осадок и на обратном пути мы зло напустились на главного инженера, обтачивавшего эту первую партию стволов. Он сначала оправдывался — нет хороших инструментов, нет лекальщиков, эвакуировано все, замеры приходится делать шаблонами, изготовленными слесарями-третьеразрядниками, а потом, не выдержав нападок, пересел с нашей машины на трамвай.

К утру минометы были отправлены на вторичное испытание. Мне не удалось на нем присутствовать. Надо было опробовать выпущенные из ремонта танки и вести их в полк Осипова. Но при выезде с завода мы встретились с машиной, возвращавшейся с полигона, и нас порадовала песня, которую весело горланили наши инженеры. Они стояли в обнимку в кузове машины.

Легко становится на душе, когда чувствуешь, что у всех нас и радость, и горе общие. Мы помахали нашим инженерам танкошлемами, они прокричали нам, что все минометы с полигона взяты на фронт, и стали высвистывать веселый марш «На рейде стоят корабли».

И верно — по пути к Осипову мы увидели у причалов военного порта прибывшую из Севастополя эскадру крейсеров во главе с линкором «Парижская Коммуна». Вот они боевые корабли Черноморского флота, которых Одесса так ждала!

* * *

Из трех танков, которые мы вели к Осипову, один был без стартера. В последний момент оказалось, что стартер не годен, и я хотел оставить этот танк на заводе, но экипаж упросил меня разрешить ехать без стартера. Командир этого танка был моряк — осиповец Рябой, прошедший у Микиты курс обучения на танкиста. Он упорно твердил, что не может больше сидеть на заводе. Осипов дал ему пятидневный срок, чтобы стать танкистом, и срок этот уже прошел.

— Товарищ старший лейтенант, моряков бьют, полку трудно, а вы нас держите здесь, — разве это по-человечески! — взывал он.

Микита, сжалившись над моряками, сказал, что если я разрешу, он поведет машину сам и ручается, что не заглушит мотора.

В мастерстве вождения танка Миките нет равных. Он доказывал это много раз, водя машину при заводских испытаниях по откосам и котлованам глиняного карьера у кирпичного завода. Первый раз мы были поражены, когда он, возвращаясь на танке с испытательного поля, не свернул у карьера, как обычно все делали, на дорогу, а на всем ходу сорвался вниз. Мы в ужасе кинулись к карьеру: уверены были, что произошла авария и сейчас увидим танк Микиты опрокинувшимся вверх гусеницами, со сбитой башней. Но ничуть не бывало. С надрывным воем мотора танк карабкался по дну карьера, с бугра на бугор, из одной ямы в другую и вдруг, резко повернув, вылетел по круче вверх.

Поколебавшись, я разрешил Миките вести танк Рябого в полк, чтобы там поставить его в оборону.

Башнером на этот танк пришлось назначить красноармейца Гамкралидзе. С ним у меня было много хлопот. Он прибыл к нам из Чапаевской дивизии по приказу командующего об откомандировании из пехоты бывших танкистов, шоферов и трактористов. Войну Гамкралидзе начал на тягаче в артиллерии, а после того как немецкая авиация разбила его тягач и пушку, попал в стрелковую роту. О своем пребывании в пехоте он рассказывал с большим воодушевлением. Плохо говоря по-русски, Гамкралидзе пояснял свою речь страстной жестикуляцией.

— Здесь немец, здесь я, моя винтовка. Немец на мушке, — говорил он и, показывая, как он прицеливался, весь поддавался вперед, громко прищелкивал языком, тотчас же быстро откидывался назад, прищуривал левый глаз, как бы оценивая свою работу, а затем делал резкое движение рукой по полукругу снизу вверх и восторженно восклицал: — Хлоп, башка нету! Харашо! Винтовка сама работает… Очень харашо!

Вся сила его страстного воодушевления была в этом слове: «Харашо!»

Гамкралидзе отлично работал на ремонте, но ему не терпелось попасть в боевой экипаж.

Как только заходила речь о том, что в экипаже нужно кого-нибудь заменить, Гамкралидзе подбегал ко мне с вопросом:

— Товарищ командир, я нужен?

— Нужен, нужен, товарищ Гамкралидзе.

— К какой машине бежать? — спрашивал он радостно.

А когда я отвечал, что ему нужно бежать к той машине, которую он ремонтирует, Гамкралидзе мгновенно мрачнел и спрашивал:

— Пачэму не доверяете?

Я объяснял ему, что он должен еще подучиться на ремонте, но он упорно повторял этот вопрос — жалобно, тревожно, а под конец возмущенно.

Ночью он не давал мне спать, садился рядом и начинал рассказывать, как в пехоте ходил в разведку, лазал по камышам на Днестре, добывал пленных. Рассказывал мне Гамкралидзе и о своей невесте, о том, какой он видел ее во сне. И всегда, о чем бы он ни говорил, заканчивал угрозой:

— Харашо! Не дадите машину — украду, сам воевать уеду!

Костяхин взял его под свою опеку. Приезжая на завод, комиссар прежде всего разыскивал Гамкралидзе. Они беседовали в сторонке, то оба чему-то смеялись, то переходили на полушопот. Не знаю, о чем они говорили, но эти беседы действовали очень успокаивающе на нетерпеливого и мнительного бойца. Гамкралидзе с благоговением относился к комиссару, но все-таки я боялся, что он может осуществить свою угрозу, — хоть и не с танком, а убежит с завода на фронт.

И вот однажды Гамкралидзе пропал. Мы сообщили о его исчезновении в комендатуру. На следующее утро меня вызвали к проходной, доложили, что какой-то боец привел румынского солдата и требует, чтобы его пропустили вместе с пленным на завод.

В проходной стоял Гамкралидзе с трофейным автоматом на груди.

— Вот документ, — сказал он, — подавая мне записку.

Записка была от политрука роты, сообщавшего, что присланный с завода красноармеец Гамкралидзе задание выполнил и сопровождает по назначению пленного.

— Какое задание? — ничего не понимаю, — сказал я.

Гамкралидзе покраснел от обиды и начал горячо выкрикивать слова, из которых я понял только два:

— Не харашо!

Я с трудом разобрался, в чем дело. Как-то мы говорили на собрании, что в экипаж надо подбирать людей, уже воевавших вместе, испытавших друг друга в бою. Это натолкнуло Гамкралидзе на мысль, что я сомневаюсь в его боевых качествах и поэтому задерживаю назначение в экипаж. Гамкралидзе вообразил, что я жду, пока он докажет нам, что на него можно положиться. Отправившись в свою старую роту, он заявил политруку, что его послали с завода за «языком», который будто бы крайне необходим танкистам. Политрук не стал задумываться над тем, для чего на заводе потребовался «язык», послал Гамкралидзе в секрет с ночным нарядом бойцов, которые, вероятно, и помогали ему в захвате пленного.

После этого я уже больше не мог держать Гамкралидзе на ремонте.

* * *

Командиром нового танкового взвода был назначен Никитин. В должности среднего командира ему еще не приходилось воевать, и поэтому я поехал в полк вместе с ним. В пути на нашу взводную колонну налетела немецкая авиация и немного повредила один танк. Оставив его на дороге с экипажем, который занялся ремонтом, мы прибыли к Осипову с двумя машинами.

Командный пункт Осипова помещался на северной стороне села Корсунцы, в саманном домике. Но этот домик только формально считался местопребыванием командира полка. Здесь находилась часть его штаба, ведающая тылами полка, а сам полковник сидел далеко впереди, в крытом окопе у полотна железной дороги, между штабелей шпал и снегозащитных щитов.

— Спасибо, танкисты, что сдержали свое слово. Благодарю от имени всего личного состава полка! — сказал он, взяв под козырек, и стал пожимать нам руки прежде, чем я успел ему доложить о прибытии.

Меня беспокоило, что вместо трех обещанных танков мы привели только два, к тому же один из них не был годен для атаки, но Яков Иванович как будто был вполне удовлетворен тем, что получил. Он очень обрадовался, увидев среди танкистов своего моряка.

Рапорт Рябого полковник принимал в положении «смирно», не сводя глаз с докладывающего. Я заметил при этом, как задрожали тяжелые веки Якова Ивановича и сквозь его обычную внешнюю суровость стали пробиваться чувства, которые ему приходится в этой обстановке очень часто загонять в глубину души.

— В самый раз явились! — сказал он, пожав Рябому руку, когда тот закончил свой рапорт.

Не сходя с места, только чуть наклонившись, Рябой мгновенно приподнял над собой полковника.

— Что вы делаете? — невольно вырвалось у меня.

— Взвешиваю, как тяжелы полковые дела, товарищ старший лейтенант, — с озорной улыбкой ответил Рябой, поставив рядом с собой покрасневшего Якова Ивановича.

— Ну, как находите? — спросил его полковник.

— Под силу! — засмеялся Рябой. — Куда легче, чем было тогда.

— Спасибо! Обрадовали. Главное — не терять меру силы, — сказал Яков Иванович и в свою очередь высоко поднял Рябого.

Как я узнал потом, они уже лет пять служат вместе и у них вошло в обычай при встрече мериться силой и ловкостью, внезапно поднимая друг друга.

Для танка Рябого полковник велел подготовить вечером капонир у полотна железной дороги. Но прежде чем стать тут в оборону, этот танк должен был выйти на исходный рубеж атаки, чтобы поддержать ее огнем с места. Для заводки его Осипов дал трактор.

Целью атаки был прорыв кольца окружения, в котором второй день бился батальон Ламзина. Противник прижал его к берегу Большого Аджалыкского лимана. Ламзина надо было спасать немедленно, так как в последнем донесении, доставленном через лиман вплавь, он сообщал, что боеприпасы в батальоне на исходе.

Окружив батальон Ламзина, противник пытался прорваться к Чебанке, чтобы овладеть береговой батареей, не дающей ему покоя ни днем, ни ночью. Но Осипову удалось вовремя затянуть образовавшийся прорыв жидкой цепочкой обороны. Для этого ему пришлось использовать все тылы полка, даже раненых, находившихся на полковом медпункте — всех, кто мог двигаться и держать в руках винтовку. На помощь собранному Осиповым резерву прибыл отряд добровольцев с линкора «Парижская Коммуна».

Ширина вклинения противника между батальоном Ламзина и вновь организованной обороной полка не превышала полутора километров. Осипов решил ударить по этому клину, прикрываясь слева лиманом, а справа — огнем береговой батареи Чебанки, сменившей ночью старые стволы на новые.

Когда мы прибыли на исходную, там уже все было готово к атаке. Мощная береговая артиллерия била через наши головы. Противник притих.

Невдалеке от нас стояли четыре автомашины-полуторки с зенитно-пулеметными установками, замаскированные срубленными кустами акаций и дикой маслины. В кузовах машин, у пулеметов суетились моряки.

— Невжели так-таки и будут атаковать на автомашинах? — с удивлением спросил меня Микита.

В кузове одного из грузовиков я увидел политрука Каткова, занимавшегося дополнительным креплением треноги учетверенной пулеметной установки.

— Вы что тут задумали? — спросил я у него.

— Ничего, дружище, ничего — не волнуйся! Боялись, что совсем ни одного танка не пришлете на помощь, думали — не успеете, вот и решили вместо танков автомашины использовать, — сказал Катков.

Мне не верилось, что он говорит серьезно.

— В атаку на автомашинах? — воскликнул я.

— Надо же выручать Ламзина, — спокойно ответил Катков, продолжая возиться с креплением треноги.

Я загорячился:

— Но не на автомашинах же? Что за ерунда! Что вам жить надоело?

— Причем здесь жизнь, товарищ старший лейтенант, когда второй батальон дерется в окружении без боеприпасов? — раздался чей-то возмущенный голос.

Катков посмотрел на меня так, как будто он решительно не понимал, чего я горячусь, а потом заявил:

— Вот что, дружище, приведи роту танков, тогда и разговаривай, а то привел только две машины, так что, пожалуйста, помалкивай.

Меня, как нож по сердцу, резнули слова «две машины», я с тоской подумал: «Только одну, годную для атаки», и, уже понизив голос, спросил Каткова, знает ли полковник об этой бесшабашной затее с автомашинами.

— Полковник также страдает душой за батальон Ламзина. Чего его утруждать! Сами будем беспокоиться, как выиграть бой, на своем кусочке, — сказал Катков.

Конечно, мне надо было сейчас же донести Осипову о затее Каткова, но я усомнился, имею ли на это право, подумал, а вдруг и Осипов скажет мне: «Ясно, что лучше итти в атаку на танках — каждый дурак знает это — но что же вы привели только один годный для атаки танк?» Эта мысль окончательно сбила с меня пыл, и я стал просить Каткова, чтобы его автомашины хотя бы шли за танком Никитина не ближе чем в четырехстах метрах. Он согласился, но предупредил:

— Только пусть он не зевает по сторонам, у меня ведь тоже скорость есть и огня хватит.

Рябой, слышавший весь этот разговор, пришел в неописуемое волнение: как это так — открытые машины пойдут в атаку, а его танк останется в тылу, будет стрелять с места?

— Не могу! Не имею права стоять! — заявил он.

— Конечно! Даешь атаку и больше ничего, — поддержал его Гамкралидзе.

Я не решался изменить приказа полковника, сказал, что без стартера нельзя итти в атаку, но тут вмешался Микита и стал убеждать меня, что, если он сюда довел танк благополучно, то и в атаке не заглушит мотор.

На НП Осипова было решено, что Микита доведет танк Рябого до места и вернется на завод, по пути поможет в ремонте экипажу машины, поврежденной авиацией. Я тоже должен был вернуться с ним, так как от взвода остался один танк Никитина и мне тут делать было больше нечего. Но, увидев, что Катков готовится в атаку на открытых машинах, я не мог уйти, просто не в силах был. По сравнению с тем, что задумали эти люди, все решенное раньше показалось мне мелким. Мне стало стыдно за себя, как будто меня уличили в чем-то недостойном командира. «Моряки на этих грузовых тачках в атаку идут, а мы танк не пускаем, дрожим за него», — подумал я и решительно сказал Миките:

— Веди!

Сигнал атаки был подан еще до окончания артподготовки. Моряки, как на парадном учении, ровной цепью выбежали на гребень. Танки Никитина и Рябого, рванувшись вперед, обогнали цепь. В тот момент, когда они обгоняли моряков, над башней Рябого поднялась на палке трепещущая ленточками бескозырка. Ленточки, как живые, то обвивались вокруг палки, то взмывали вверх, то вытягивались в две стрелы.

* * *

На исходных позициях остались только я да телефонисты из штаба полка. Минут через пять из-за гребня вынырнула «эмка» Осипова, а за ней, ревя мотором, — танк. Это был наш третий танк, оставленный на дороге для ремонта.

— Садись и во что бы то ни стало догони Каткова, верни машины! — сказал Осипов, выскочив из «эмки», и подтолкнул меня к спускавшемуся в лощину танку.

Впереди уже не видно было разрывов нашей артиллерии, началась матросская огневая атака с плеча. Я летел туда на предельной скорости, и казалось, что машина временами отрывается от земли. Сквозь гул мотора слышна была лихорадочная дробь пулеметов и прерывистый, глухой треск автоматов. Перед глазами все прыгало, и я вынужден был остановить машину, чтобы ориентироваться, так как полуторки Каткова куда-то исчезли. Наконец, я различил их в пыли и дыму боевой суматохи далеко вправо от дороги. Там же был и танк Рябого с черной точкой над башней, видимой только в бинокль. Он оторвался от берега лимана и забирал все правее и правее к нескошенной пшенице, в которой, как жучки на колосках, мелькали убегавшие солдаты противника.

В том направлении, где сражался наш окруженный батальон, виден был танк Никитина, за которым бежало много людей. Между копнами горела, опрокинувшись набок, одна из автомашин Каткова. Здесь оборона противника была прорвана, а правее, куда ушли остальные три автомашины, ясно была видна действующая оборона на высотке.

Автомашины Каткова скрылись в лощине. Мы помчались за ними. Там все кругом жужжало, свистело и пело. Все зло было в высотке, на которой перезревала нескошенная пшеница. Противник простреливал оттуда всю лощину, не позволял батальону Ламзина соединиться с моряками. Вот они — две автомашины — стоят и ведут огонь по этой высотке из своих «учетверенок». Башня танка Рябого мелькает впереди на склоне высотки в пшенице. Третья автомашина Каткова горит внизу у снопов, на скошенном поле. Когда мы подъезжали к ней, танк Рябого уже взобрался на высотку, и огонь в лощине затих.

Я опоздал с приказом полковника. Катков был смертельно ранен. Четверо моряков несли его на связанных рукавами фланельках, как на носилках. Они шли назад к лиману. Позади них морской ветер раздувал огонь. От горящей машины Каткова огонь перекинулся по жнивью и копнам на несжатое поле пшеницы, и она запылала. Огненный вихрь покатился по высотке, в глубину противника, куда ушел танк Рябого, исчезнувший в дыму быстро распространявшегося по степи пожара.

Обе автомашины вернулись назад, догнали моряков, несших Каткова. Краснофлотцы уложили Каткова на одну из полуторок. Сознание еще не совсем покинуло его. Вытянувшись, он громко, отчетливо сказал: «Вот так хорошо — все небо видно. Бурное, как море». И верно — облачная рябь в синем небе напоминала пенистые гребешки волн. По лицу Каткова не заметно было, чтобы он испытывал боль, и никак уже нельзя было думать, что он умирает.

Бой за горящей на высотке пшеницей скоро затих — противник оставил это страшное поле и отошел на голые высоты. Я хотел переждать, пока пожар уйдет за гребень, чтобы, поднявшись на него, узнать о судьбе экипажа исчезнувшего танка, но прежде чем огонь испепелил пшеницу на скате высоты, из пелены дыма выскочил человек. Это был Микита, просмоленный, прокопченный, в полусгоревшем комбинезоне, с гранатной сумкой через плечо.

По ту сторону высоты его машина, обстрелянная с двух бортов немецкими пушками, загорелась, провалилась в какую-то яму и заглохла. Из горящей машины выбрался весь экипаж, но Рябой тут же свалился замертво, простреленный очередью из автомата. Башнер Гамкралидзе вместе с Микитой пополз к нескошенной пшенице, но не дополз, тоже был убит наповал. Микита, петляя по пшенице, отбивался гранатами.

Мы вернулись к тому месту, где я оставил Осипова. Он сидел у изголовья Каткова, лежавшего на немолоченной пшенице, разостланной по земле. Катков был уже мертв. Полковник, обхватив руками колено, слушал доклад Ламзина, батальон которого, выйдя из окружения, занимал новую оборону. На наш остановившийся возле него танк Осипов даже не глянул. Когда подъехала «эмка», полковник прервал Ламзина и сказал выскочившему из машины комиссару:

— Прозевали мы с тобой нашего орла, улетел!

Я передал комиссару комсомольские билеты и другие документы нашего первого танкиста-моряка Рябого и его башнера Гамкралидзе, принесенные Микитой. Яков Иванович молча взял комсомольские билеты из рук Митракова, посмотрел на фотографии, потом, зажав билеты между ладонями так, как отогревают озябшие руки ребенка, перевел глаза на Микиту.

— Как вы смели нарушить мой приказ? — спросил он.

Я решил, что этот вопрос обращен не столько к Миките, сколько ко мне, и сказал:

— Товарищ полковник, пришлось рискнуть, когда мы увидели, что Катков идет в атаку на грузовиках… Действовали по обстановке, с одной целью…

— Цель знаю, цель у всех одна! — перебил меня Осипов. Он поднялся и, ни на кого не глядя, сказал: — Катков сделал великое дело, неоценимое. Только благодаря его «учетверенкам» удалось подавить пулеметы противника. Это он спас Ламзина. А вы? — этот вопрос был обращен опять к Миките. — Вы не выполнили приказа, и вот вам результат — нет машины, нет людей.

Во мне начала закипать обида: во-первых, сам же он велел мне вернуть машины Каткова — значит, считал его затею безрассудной. Во-вторых, еще неизвестно, кто подавил пулеметы — «учетверенки» Каткова или наш погибший танк. И я бы высказал это Осипову, если бы не был обескуражен тем, что он все время обращался к Миките, совершенно игнорируя меня.

— Эх, люди вы, люди вы наши! — сказал он вдруг с затеплившейся в голосе нежностью.

Микита все время молчал и угрюмо смотрел в землю. Удрученные, вернулись мы с ним на завод. Никитин с двумя танками остался у Осипова.

Тетрадь восьмая

В штабе армии, после моего обычного доклада, подполковник информировал меня о полученном вчера приказе Ставки. Приморской армии приказано отвести войска с промежуточных рубежей на передовой рубеж главной обороны города. Хотя на передовом рубеже вырыта траншея только в три четверти роста человека, но все-таки она сплошная, а это совсем не то, что отдельные, разрозненные окопчики глубиной по колено, которые наша пехота рыла под огнем на каждом промежуточном рубеже.

Вчерне траншеи были готовы несколько дней назад, и я не раз слышал уже вопрос, задававшийся гражданскими людьми военным: почему торопили рыть траншеи? Вот они готовы, но войска продолжают вести бои в чистом поле. На этот вопрос обычно давался такой ответ:

— Измотаем противника в поле, тогда у него меньше охоты будет на траншеи лезть.

Итак, наступил новый период обороны Одессы — позиционный. Приказом Ставки из Приморской армии и кораблей Одесской военно-морской базы Черноморского флота создан Одесский оборонительный район. Теперь командование уже полностью перешло в руки моряков.

— База для моряка — родной дом. Он здесь хозяин, значит, он и командовать должен. Это — историческая традиция, — пояснил мне подполковник новый приказ.

От него же я узнал, что за ночь наши войска по всему фронту обороны сумели совершить планомерный отход и занять траншеи; только в южном секторе, у Кагарлыка, на правом фланге Чапаевской дивизии сводные части не смогли оторваться от противника. На этом участке противник на плечах наших отходящих войск вклинился в передовой рубеж позиционной обороны. Утром сюда выдвинута из резерва кавдивизия Кудюры. Она должна дать возможность чапаевцам закрепиться в траншеях.

Опять потеряна Беляевка, а с ней и городская водонапорная станция, но теперь это не так страшно — город уже имеет достаточно колодезной воды. Не вызвало у нас тревоги и то, что в южном секторе противник ввел в действие две новые дивизии. Наоборот, это может показаться странным, но появление под Одессой свежих сил противника только радует нас и расценивается уже всеми командирами как наш успех, признание противником нашей силы. Теперь уже всем становится ясно, что наша задача состоит в том, чтобы притянуть к себе Я и перемолоть как можно больше дивизий противника. Микита говорит: «Мала куча — невелика, дайте еще я одного человика». Эту уверенность в своих силах поддерживают в нас и мощные бортовые залпы кораблей, появившихся на одесском рейде и сейчас же включивших все свои стволы в общую систему артиллерийской обороны города.

От залпов «старушки-парижанки», как моряки ласкательно называют линкор «Парижская Коммуна», дрожат перекрытия нашего цеха, хотя этот корабль стоит на рейде в десяти километрах от нас. Он поддерживает полк Осипова. Никитин, прибуксировавший оттуда подбитый танк, восторженно говорит мне:

— Поверьте, товарищ командир, после линкоровского залпа выстрелишь из своей пушки — все равно что из пистолета.

Из Севастополя начали прибывать свежие силы морской пехоты. Формируется 2-й морской полк. Весть о прибытии из Севастополя первого батальона молнией пронеслась по городу. Многие севастопольцы едва высадились на берег, как оказались в кругу своей семьи, родственников. Несмотря на артиллерийский обстрел города и налеты немецкой авиации, на Преображенской улице — смех, пляска, музыка. Под одной акацией — баян, под другой — гитара с мандолиной. Веселые «Яблочко», «Барыня», «Трепак», а рядом вальс «Тоска у по родине». Молодой моряк танцует с девушкой. На коренастом главстаршине повисли малыши. Кто-то старается обеими руками обнять сразу всю кучей бросившуюся к нему семью. А за углом стоят пустые трамваи, прибывшие сюда для того, чтобы отвезти севастопольцев в Лузановку, на фронт.

На одном трамвае поставлена корабельная вращающаяся башня с семидесятишестимиллиметровой пушкой. Я позавидовал трамвайщикам и сказал своему начальнику, с которым мы вместе наблюдали за посадкой моряков:

— Если бы на Январку дали такую башню, мы как-нибудь приделали ей ноги настоящие, самостоятельные, а то где-нибудь от бомбежки нарушится линия и в бронетрамвае галки гнезда совьют.

Подполковник ответил, что таких башен больше нет, одна была на базе, и трамвайщики выпросили ее у моряков.

Под торжественный марш, высвистываемый моряками из открытых окон переполненного вагона, их командир поднялся на переднюю площадку и скомандовал вагоновожатому:

— Полный вперед!

На улице остались две цепи моряков в пехотной амуниции. Они делали перебежки.

Кто-то невидимый мне кричал из-за угла здания надорванным голосом:

— Отставить — не годится! При такой перебежке ни один не уцелеет…

Я ахнул от удивления, увидев нашего Федю, появившегося из-за угла дома во всей блистательной красе главстаршины, с нашивками и с дудкой, висевшей на длинной цепочке. Мне говорили, что Федя тяжело ранен, лежит в госпитале. Я все ругал себя, что никак не могу выбрать время и навестить нашего бывшего партийного секретаря, и вдруг — такая встреча. Сощурившись, он смотрел на меня.

— Ну что, салоежник, не узнаешь?

— Ничего не пойму, — сознался я. — Слыхал, что из ополчения тебя увезли едва живого, а ты, оказывается, цветешь, моряком стал.

— Осиповского полка, — с гордостью заявил Федя.

Он отдал команду «Перерыв, закуривай» и стал с удовольствием рассказывать мне свою историю:

— Лежу, в животе две дырки, вход с одного боку, а выход с другого. Жжет, как будто меня на веретено насадили. Ну, думаю, Федя, играй отбой. Спрашиваю профессора: «Когда, отче, конец?» А он улыбается, щупает мое пузо, говорит: «Ваш конец длиннее моего». И, что ты думаешь, вместо операции дал мне касторки. Я решил, что, значит, безнадежный, не хочет старик со мной попусту возиться, и попросил вина. Сиделка сердобольная сжалилась — знакомая моя — принесла потихоньку полкотелка. Я зарядился, но вижу, что не берет. Попросил еще, она мне еще полкотелка, и я на губах сыграл вечернюю зорю. До утра наигрывал зорю, чтобы не прозевать, когда отбой играть. К утру меня пронесло после касторки и здорово легче стало, умирать передумал, кушать захотелось, как будто неделю не ел. Профессор объявил, что я счастливый: пуля между мышцами прошла… Надо было уже в роту возвращаться, а тут слышу, что старых моряков-коммунистов отбирают на пополнение к Осипову… Ну и не выдержал, изменил январцам. Собрали нас человек двадцать, привезли кОсипову. Он глянул на меня и спрашивает: «Где служил, папаша?» «На крейсере «Аргун» в Тихом океане». «Хорошо! А пехотную службу знаешь?» — «Так точно — старшина роты, ополченцев обучал». «Хорошо! Присваиваю тебе звание главстаршины, даю взвод краснофлотцев с крейсера «Молотов» и чтобы за три-четыре дня они у тебя всю пехотную науку превзошли. Научи мать-землицу обнимать покрепче, да попроворнее, чтобы забыли про свой гвардейский рост…» Ну, вот и стараемся…

Федя точно скинул с плеч половину своей пятидесятипятилетней жизни, прямо светится весь от удовольствия, что снова, хоть и на суше, но среди моряков.

* * *

После того как карповский эшелон пополнил наш ремфонд и по счастливой случайности на заводе оказался целый вагон моторов М-17, никто из танкистов, работающих на ремонте, не может уже сказать, как говорил Микита: «Не бачу перспектив».

На днях к нам в цех зашел инструктор горкома комсомола Хоменко. Он воспитанник заводской комсомольской организации, последнее время работал на Январке лекальщиком. На заводе у него осталась невеста — наша белокурая Вера, заменившая на посту комсомольского секретаря Милю Пташного. Она работает на ремонте танков браковщиком и командует санитарным взводом ПВО.

В горкоме комсомола услыхали, что мы обязались дать еще десять танков, и Хоменко пришел, чтобы узнать, не может ли комсомол нам чем-нибудь помочь. Под конец разговора он вдруг спросил:

— А меня возьмешь к себе в цех?

— Ты же на фронт рвался, — ответил я.

— Теперь я вижу, что тут можно сделать, пожалуй, больше! — сказал Хоменко.

Нам очень нужны квалифицированные рабочие, и на следующий день я заехал в горком комсомола, чтобы договориться о возвращении Хоменко на завод.

В горкоме все занимались упаковкой в ящики архива.

— Ночью грузим на боевое судно, а завтра уходим в армию, — торжественно объявил мне Хоменко.

— А как же с заводом? Пропала уже охота возвращаться? — спросил я.

Он развел руками:

— Не могу же я теперь проситься на завод, когда в городе одни девушки остаются…

Хоменко замялся. Я чувствовал, что парень хочет мне что-то сказать, но почему-то смущается. Мы уже с ним прощались, когда он вдруг, покраснев, выпалил:

— Приходи сегодня вечером к нам на свадьбу…

На заводе все знали, что Хоменко и Вера никак не могут решить, что им делать — жениться сейчас, или ждать окончания войны.

— Как же это вы, наконец, решились? — засмеялся я.

— Понимаешь, какое дело… — Он запнулся в смущении, а потом стал в горячности уверять меня, что не хотел связывать Веру, так как боялся, что скоро придется покинуть ее — вот потому и колебался. Но Вера вчера узнала, что он уходит в армию и твердо заявила, что в таком случае надо вопрос решить сейчас же и вообще все эти колебания — глупости.

* * *

На каждом партийном собрании нашей заводской группы танкистов мы говорим, что сейчас нет ничего более важного, в Одессе, чем делать танки, однако про себя все-таки думаем, что водить танки в атаку гораздо важнее. Как только мы начинаем комплектовать экипаж очередного танка, не оберешься обид, огорчений, жалоб. Особенно досаждают мне ученики-ремесленники. Их работает у нас уже человек пятьдесят. Братья Мишка и Васька прохода мне не дают, все уверяют, что они уже выучились на башенных стрелков.

— Если сомневаетесь, спросите старшину Гадючку, — заявляет старший, а младший тут же опрометью кидается за Микитой, уверенный, что тот поддержит их.

Сколько раз объяснял я этим ребятишкам, что не имею права зачислять их в боевое подразделение, что в бою танк может загореться и если кого-нибудь ранят, другой обязан вытащить его из горящей машины, а для этого нужны и сноровка и сила — ничего не помогает. По представлению этих завсегдатаев кино на Ильичевке, пойти в бой то же самое, что в выходной день на лузановском пляже завладеть заводской яхтой и умчаться в море с попутным ветерком, воспользовавшись тем, что Федя, наш яхтклубовский капитан, отвернулся, заговорившись на пляже с приятелями.

Когда я прикрикнул на них, пригрозил, что, если будут надоедать, прогоню из цеха, они стали подсылать ко мне ходатаев — то кого-нибудь из старых мастеров, дружков своего деда-кузнеца, ушедшего в ополчение, то Веру, которая как комсомольский секретарь покровительствует этим юнцам. Добиваясь зачисления в экипаж, мальчики пустили в ход и письмо своего деда, в котором тот имел неосторожность написать: «А в случае чего, так бейте, хлопцы, врагов наших и за меня».

Но больше всего надежд они возлагают, конечно, на Микиту, своего наставника и друга. В обеденный перерыв их часто можно видеть втроем, сидящими на корме монтируемой машины за сочинением очередного послания деду Подписывая последним это коллективное сочинение, Микита громогласно объявляет на весь цех что-нибудь в таком роде.

— Всякая умная бумага оканчивается точкой. Це значит: все ясно, понятно и решено. Точка, хлопцы, в каждом диле, як сало для хлеба.

В работе Микита не дает своим питомцам никаких скидок и они в своем рвении заслужить у него похвалу обгоняют взрослых слесарей. Особенно высоко поднялся в их глазах авторитет Микиты после того, как тот вернулся от Осипова в обгоревшем комбинезоне, с обожженными руками.

Я просил его поговорить с ребятами, убедить, что на танке в бою не так уже весело, но Микита подвел меня.

— Не бачили ще шмаленого волка? А я, хлопцы, второй раз его побачил и в общем ничего, жив-здоров, — заявил он своим питомцам.

Тогда я решил прибегнуть к последнему средству: сказал ребятам, что назначаю обоих на танки БТ-5, вероятность восстановления которых была очень сомнительной. Но на следующий день, посмотрев в левый угол цеха, где стояли старые, обгоревшие БТ-5, я понял, что просчитался. В этом углу ремесленники кишели, как в муравейнике.

На машинах, считавшихся безнадежными, работало вдвое больше людей, чем на других. Микита заявил мне, что он тут не при чем: над БТ-5 взяли шефство комсомольцы, постановили восстановить их в кратчайший срок.

* * *

Противник не выводит из боя своих дивизий. Он пополняет их резервами на месте, не дает нам ни одного часа передышки. С утра до вечера по всей дуге переднего края гремит канонада. Раньше на заводе слышен был только гул наших береговых батарей. Теперь в многоголосом хоре артиллерии мы ясно различаем голоса не только нашей полевой артиллерии, но и артиллерии противника.

К канонаде на заводе уже привыкли. Больше тревожат минуты тишины, внезапно наступающие после шквального огня. Все уже знают, что эти паузы означают атаку. Томительно тревожна эта тишина. Ведь на некоторых направлениях от нашего завода до переднего края всего 7–8 километров.

Если бы существовал такой манометр с двумя стрелками, из которых одна отмечала обстановку передовых позиций обороны, а другая напряженность работы на заводе, то обе стрелки одновременно подскакивали бы к красной черте предела.

О том, что происходит на фронте, мы узнаем тотчас же от экипажей, возвращающихся со своими машинами после боя на завод.

То и дело у заводских ворот гудят танки, слышны возгласы рабочих, выбегающих из цеха узнать, чьи танки вернулись, подбитые или целые, не убит ли, не ранен кто из танкистов.

— Трофеи! Трофеи!… Наши приехали!.. Мой танк!..

Танк Кривули, лязгая гусеницами по каменному настилу двора, буксирует две немецкие пушки. За ним еще танк. На корму уже вскочил слесарь-бригадир Трофименко. Держась за башню, он кричит:

— Оба мои приехали… девятый и десятый.

Танки заходят в проворно распахнутые девушкой-охранницей ворота цеха. Кривуля соскакивает с машины.

— Как обстановка? — спрашиваю я.

— Тяжелая! Противник атакует беспрерывно, прет лавами, бросает в атаку по полсотне танков. Держимся на окраине Выгоды.

Оба танка, которые привел Кривуля, к утру должны, вернуться в Выгоду отремонтированные, заправленные горючим и снарядами. Теперь наш завод не только ремонтная база, но и пункт заправки. На рассвете после испытания отремонтированной машины на глиняном карьере, после пристрелки и выверки орудий, машина идет на заправку в садик у фабрики-кухни, а оттуда уже прямо в бой.

Кривуля привез письмо от январцев-ополченцев, адресованное коллективу завода. У одной из ремонтирующихся машин, под маскировочным абажуром, начальник цеха читает это письмо собравшимся в круг танкистам, рабочим, мастерам.

«Нам, ополченцам-январцам, товарищи танкисты каждый день привозят с завода хорошие вести: то вышел восьмой танк, а то сразу же одиннадцатый и двенадцатый. Вот и мы, встретившись сегодня ночью, как обычно, у ротной кухни, за получением обеда, хотим рассказать вам, как воюем… Счета атакам противника мы не ведем, днем покушать даже некогда, кушаем только ночью, тогда же и разговариваем, мечтаем о хорошей послевоенной жизни…»

Затем следует перечисление всех ополченцев, отличившихся в боях, заверение, что враг не будет допущен к городу, и приписка Антона Разумовского: «Это от себя. Проушины траков наваривайте высокоуглеродистыми электродами с марганцевым покрытием, проушины будут стойкими на износ, а не такие, как сейчас».

Во время чтения письма Кривуля беспокойно вертит головой.

— Не волнуйся, она здесь и смотрит на твой чуб, — шепчу я ему и показываю взглядом на Машу.

Маша стоит по другую сторону танка в тени и не сводит глаз с Кривули, но когда тот замечает ее, Маша тотчас опускает глаза, делает вид, что поглощена письмом. Потом я вижу, как Кривуля подходит к ней, что-то шепчет на ухо, а она сердито прикусывает губу, качает головой. Кривуля отходит от нее смущенный.

— Что у вас там опять произошло? — спрашиваю я.

Кривуля молчит. Я догадываюсь, в чем дело. Он, вероятно, уже узнал о свадьбе Хоменко и Веры, на которой гуляли почти все наши танкисты-ремонтники, и ему очень обидно, что Маша все еще упорствует.

На ночь в целях маскировки весь цех окутывается брезентом. От застаивающегося моторного газа лица У всех сереют, покрываются крупными капельками пота. На рассвете, когда ворота цеха, наконец, распахиваются, все невольно повертываются навстречу свежему воздуху. Кажется, что слышишь шум врывающегося в цех воздушного потока, чувствуешь, как он хлещет мимо тебя, а потом подхватывает, кружит, несет. Мы выходим из цеха на десятиминутный перекур, как пьяные.

К воротам подплывают «три кита». Так называют у нас трех семидесятилетних стариков-слесарей — Гала-харева, Замотаева и Захарова.

— Закуривайте, «киты», — предлагаю я.

Замотаев протягивает руку к коробке «Казбека». Он не может взять папироску, она скользит у него в пальцах.

— Эка шибануло в голову, словно от кварты спирта, — жалуется Замотаев.

Он наваливается на папиросную коробку всей своей тяжестью, выбивает ее у меня из рук. Папиросы рассыпаются по земле. Замотаев нагибается, чтобы собрать их, и валится на землю.

— Эх, ты, старина! — упрекает его старик Галахарев и тоже, пошатнувшись на пороге, падает возле ворот.

Коренастый мастер Гужва в бессилии опускается на стоящий рядом старый танковый мотор.

Я стою, опираясь на косяк ворот, у меня кружится голова, и я не сразу соображаю, в чем дело. Подбегает Вера, дает Гужве, мне и еще кому-то по кусочку ваты, смоченной нашатырным спиртом.

Старики Замотаев и Галахарев лежат без движения. Мы перетаскиваем их под каштан, на газон. Тут они приходят в себя.

— Вот это закурил! — смеется Замотаев.

— Первый раз со мной в жизни такое приключилось, — как бы оправдывается Галахарев.

— Война такая тоже в первый раз, — успокаивает его Микита.

Он подносит обоим старикам по полторы морских нормы вина из осиповского бочонка. Этот бочонок стоит в конторке цеха. Он под строгим контролем. Вино расходуется только для поддержания ослабевших.

— Так «киты» наши долго не протянут, — говорит мне начальник цеха.

Мы решаем с ним, что надо в течение ночи делать пять десятиминутных перерывов с выходом всех из наглухо закрытого цеха во двор, на свежий воздух.

* * *

Обстановка на фронте снова стала ухудшаться. В восточном секторе противник приблизился к береговой батарее в Чебановке, и она оказалась под ружейным огнем с трех сторон. В прикрывающих ее ротах морского полка осталось по десять-двадцать бойцов… Противник выходит в тыл этой батарее, к перешейку Большого Аджалыкского лимана, последней естественной преграды на подступах к городу с востока. В южном секторе после ряда атак, следовавших непрерывно одна за другой, враг захватил село Петерсталь и стремится расширить вбитый им здесь клин в нашу позиционную оборону. В западном секторе, в районе Выгоды, фашисты атакуют и днем и ночью.

Нам, ремонтникам, приходится метаться из дивизии в дивизию. Там танк подбит, остался в нейтральной зоне — надо скорее вытащить, доставить на завод; там требуется организовать ремонт на месте, так как подбитая машина должна сейчас же опять итти в бой.

Я вернулся с переднего края на завод в полночь. Эта ночь была «воробьиной», так называет народ грозовую ночь, когда даже неприхотливый воробей не может сомкнуть глаз. От зарниц артиллерийской стрельбы в восточном секторе было так же светло, как в западном секторе от осветительных ракет противника.

Воентехник доложил, что позвонил подполковник и приказал через час доставить взвод Никитина и вообще все, что есть на заводе «ходячее», в распоряжение начальника восточного сектора.

— Подполковник сказал, что морякам туго. Немцы прорвались у Аджалыка… А разве эти машины доведешь до атаки! — говорил он возмущенно о танках БТ-5, моторы которых гремели, как пустые железные бочки.

В наших условиях ни при каком полете технической фантазии нельзя представить себе возможности капитального ремонта моторов таких старых изношенных танков, как наши БТ-5 и БТ-2. Поэтому, если танк кое-как двигается, мы считаем его боевой машиной, а когда он перестает двигаться, единственное, что мы можем сделать, это заставить его снова кое-как передвигаться.

Самый опасный и неприятный маршрут для этих «инвалидов» — маршрут к морякам в восточный сектор. Дорога туда идет по мощенным булыжником улицам через весь город, через всю Пересыпь и дальше, почти До самой Крижановки, по шоссе, которое тоже булыжное. Изношенная сверх всяких пределов ходовая часть машин, моторы да и внутренняя арматура с трудом выдерживают тряску на этом злополучном пути. Бывают и такие случаи, что машина по дороге постепенно разваливается — винтик за винтиком, трубка за трубкой, проводок за проводком.

Поэтому я решил сам вести взвод Никитина к месту назначения. На этот раз нам посчастливилось: до места дошли все три танка.

Штаб восточного сектора уже перебрался в Лузановку. Домик, в котором он разместился, дрожал, как в лихорадке, остатки стекол, удержавшиеся в некоторых окнах, непрерывно жалобно дребезжали. Начальника сектора в штабе не оказалось. Нас направили на его наблюдательный пункт, находившийся на высотах у Большого Аджалыкского лимана. Дорога туда была под обстрелом противника. До Фонтанки еще носились машины связных командиров, даже ползали санитарные автобусы, но за Фонтанкой движение кончалось. Бушевавший здесь минометный огонь сразу заставил наших механиков закрыть люки, а командиров машин спрятаться в башни.

Я тревожно прислушивался к залпам береговой батареи чебанки, которой помогала с моря эскадра, оглушавшая нас своим громом, и успокаивал себя мыслью: «А все-таки там еще дерутся». Успокаивало и то, что в десятках метрах от этого ада, под обрывистыми Крижановскими высотами, спокойно жили полковые тылы морской пехоты. Искрами сорили в темноте поддувала ротных кухонь, а в какой-то норе, выдолбленной в обрыве, из-под отогнутого полога плащ-палатки мелькал огонек коптилки.

Начальник сектора, поставив Никитину задачу прикрыть отход батарейцев, сказал, что пехота отводится за лиман, вернее, уже отведена, а упрямая батарея еще ведет огонь.

Только мы вышли из укрытия, в котором помещался наблюдательный пункт начальника сектора, как минометный налет накрыл дорогу. Никитина контузило, закидало землей. Он сам поднялся, но сколько я ни кричал ему в ухо, он ничего не слышал. Пришлось оставить его на НП и самому вести взвод в Чебанку.

Между Новой Дофиновкой и Чебанкой дорога оказалась перерезанной противником. Навстречу нам летели явно наши тяжелые снаряды. Эти снаряды вызывали у нас больше опасений, чем вражеские пехотинцы, которые при нашем появлении кинулись в степь и с почтительного расстояния открыли ружейно-пулеметный огонь.

Тут раньше были две береговые батареи — одна У Чебанки, а другая чуть восточнее ее. Та, что стояла за Чебанкой, уже замолкла — батарейцы взорвали свои мощные установки и отошли берегом моря. А вторая батарея еще держалась. Справа от нее был довольно глубокий овраг, спускающийся к морю, сады, позади — обрыв высокого берега, впереди — степь. Противник находился в нескольких стах метрах. Его сдерживала жиденькая цепь краснофлотцев 2-го полка морской пехоты.

Вражеские снаряды рвались возле орудий с методичной размеренностью, а иногда сериями. Невидимые во тьме неба, нудно взвывали немецкие бомбардировщики. Зенитные «учетверенки» держали их на большой высоте, но они все-таки сбрасывали бомбы на отсветы выстрелов, достаточно яркие, несмотря на увеличенные заряды пламягасителя. Бомбы рвались внизу под обрывом, на самом берегу или в море.

Я подъехал к батарее оврагом, оставив два танка позади у дороги со стороны села Шицли, откуда особенно напирали гитлеровцы. Не очень приятно было вылезать из закрытой машины в эту непрерывно грохочущую и мигающую огнями тьму. На батарее кто-то налетел на меня и чуть не сшиб с ног.

Непонятно, как эти люди могли еще бегать. Уже две недели батарея вела огонь. Стволы орудий пришлось сменить, а люди сражались без смены. Последние дни батарея вела огонь непрерывно и большей частью прямой наводкой по пехоте, по пулеметам.

Командира батареи я нашел у одного из орудий, в броневой нише. Он держал в руке телефонную трубку и кричал что-то в ухо маленькому матросику. Как потом я узнал, этот двенадцатилетний матросик — сын старшины Проценко. Его все зовут Женька. Он прибежал на батарею к отцу, как только орудия открыли огонь по врагу. Отец стал гнать его домой, но мальчик выпросил У командира разрешение остаться и стал разведчиком.

— Ну смотри, если убьют, не появляйся на глаза, — пригрозил сыну старшина Проценко.

Эти слова стали крылатыми. Командир, посылай Женьку в разведку, каждый раз повторял их. Женька неизменно отвечал:

— Слушаюсь, товарищ командир, если убьют, не появляться на глаза.

Он каждый вечер уходил в тыл противника, ночь ползал среди немецких танков и орудий, а под утро стремглав прилетал на свою батарею, торопясь доложить о новых огневых точках врага.

— Почему не отходите? — прокричал я командиру батареи.

— Снаряды не кончились, — ответил он. — В погребе еще есть запасы!

Я сказал, что противник уже перерезал дорогу и вот-вот выйдет на перешеек между лиманом и морем. Он ответил, что батарейцы сойдут овражком к морю и в крайнем случае проплывут вдоль берега километра два, и попросил меня прикрыть овражек, чтобы автоматчики не просочились садами к морю.

Почти до самого утра батарея вела огонь. Два танка, оставленные мною у дороги, вынуждены были отползти к Чебанке, так как на дороге появилась уже артиллерия противника. Кое-где отошла и цепь стрелкового прикрытия. Она была в 100–150 метрах от батареи. Оврагом противник не продвигался, но я боялся, что он выйдет дорогой к перешейку и тогда придется вместе с орудиями взрывать и танки — на них не поплывешь за моряками. Несколько раз, вылезая из танка, я прибегал к командиру батареи.

— Жаль подрывать, стволы новые… слышите, как звенят… недавно сменил, — кричал он мне в ухо, — если бы я знал, что так скоро придется расставаться с батареей, дотянул бы со старыми… Ведь у нас каждый ориентир пристрелян, каждый бугорок…

И все же ему пришлось приказать батарейцам подтянуть к орудиям ящики с толом. Мы слышали взрывы, спускаясь вместе с артиллеристами оврагом к низкому берегу моря.

Рассвет застал нас на НП начальника сектора. Комбриг приказал немедленно вести взвод к Осипову. Контуженный Никитин к этому времени уже пришел в себя. Он заявил мне, что совершенно здоров, может командовать, но я усомнился и, чтобы проверить его, решил поехать с ним.

В пути нас нагнал на танке Микита, доложил, что ночью был на заводе Костяхин, увидел, что есть еще одна готовая машина, и велел сейчас же вести ее в 1-й морской полк.

Штаб Осипова все еще в поселку Корсунцы, который вдоль и поперек простреливается полковой артиллерией противника. Одновременно с нами к штабу подъехала «эмка», и из нее выскочил Митраков.

— Ставьте танки впритирку к хатам. Сейчас позавтракаем, — сказал он, торопливо, по-приятельски, как старым знакомым, пожимая всем нам руки.

Микита обратился к нему, показывая на огородные грядки:

— Товарищ комиссар, як же так: вы кажете впритирку, а тут красненькие?

По тому, как густо краснели на зеленых стеблях омытые утренней росой помидоры, видно было, что их давно не собирали. На фоне белесой, не то солончаковой, не то известковой пыли, они заманчиво блестели.

— Помидоры? — переспросил Митраков.

— Ну да! Подавим их!

— Ну и старшина — люди гибнут, а он помидоры жалеет! — удивился Митраков.

— Не потому, товарищ комиссар, — сказал Микита, уже с аппетитным причмоком жуя помидор. — А зачем давить напрасно. Зимой на каждую помидорину будем молиться.

— Верно! Портить в самом деле не стоит, — согласился Митраков и приказал поставить танки дальше. — Старшина прав, надо готовиться к зиме, солку организовать, — сказал он мне, входя в хату

Яков Иванович, сидя за столом, спал, опираясь запрокинутой головой о стену, и сладко высвистывал во сне. Рядом стоял моряк, тоскливо посматривая то на поданные на стол миски с борщом, то на полковника.

— О, Яков Иванович изображает сводный флотский оркестр. Симфония! — пошутил Митраков и, подняв палец, предупредил «тсс, не разбудите…» А у вас что за выражение такое, точно вы ребус разгадываете? — насмешливо спросил он стоявшего у стола ординарца.

— Мысль в тупик зашла, товарищ комиссар, — бойко ответил тот и стал докладывать, что полковник велел, как только приедет комиссар, подать завтрак и чтобы на столе все кипело, как на плите, и что вот он все выставил на стол, потому что комиссар приехал, а полковник так сладко спит, что будить его жалко — он неделю глаз не смыкал, а ведь немолодой же.

— Пусть полчасика поспит. Приберите на плиту, — приказал Митраков.

— Отставить! — прогремел Яков Иванович, внезапно прервав храп. Он потер рукой затекшую шею и с укором сказал ординарцу:

— Службу плохо знаете! Нюни распускаете не по-флотски! Когда приказал, тогда и надо будить, — и, повернув голову к Митракову, засмеялся: — Тоже мне, няня!

Он пригласил нас к столу. В это время в хату вошел Костяхин.

— О, и Сеня здесь! — радостно воскликнул Яков Иванович, еще до войны хорошо знавший Костяхина. — Все танковое начальство слетелось к морякам! В чем дело?

Костяхин объяснил, что в штабе очень озабочены положением на участке полка и поэтому он приехал проверить, все ли танки дошли до места назначения.

Якову Ивановичу что-то тут явно не понравилось. Лицо его сразу стало каменным.

— Беспокоиться надо было раньше. Больных лечат, когда только заболеют, а мне присылают помощь, когда я уже сдал Ильичевку.

Ординарец зазвенел рюмками. Полковник, повернувшись в его сторону, кивнул на рюмки и спросил строго:

— Это кому?

— Гостям! — растерянно ответил ординарец.

— Убрать, — приказал Яков Иванович и, посмотрев на Митракова, добавил: — С воспитанием у него слабовато, чуть что, так и водку на стол… Другое дело после боя, тут для успокоения души рюмка необходима.

— Золотой закон! — сказал Костяхин.

Яков Иванович хитро подмигнул в нашу сторону.

— Это я между прочим, чтобы гости не обиделись.

После завтрака полковник поехал на свой НП и как сказал он, «морской пейзаж на суше». НП был уже на новом месте, восточнее Корсунцы, у развилки железных дорог, под насыпью дороги, идущей на Одессу. За веткой, отходящей вправо, к морю, — длинное, километра на два кукурузное поле. Ширина его около полкилометра. Оно тянется вдоль основной железной дороги, за ним — агротехнические посадки, а дальше — силосные башни совхоза Ильичевка. По окраинам совхоза — противник, а в посадках — батальон майора Жука. Между нашими окопами и вражескими нет и сотни метров, моряки гранатами отбиваются.

— А это — коммуникации, охраняются на всю длину, — сказал Осипов, показывая нам на длинное кукурузное поле. Он привез нас сюда явно только для того, чтобы показать это поле. Двухкилометровая полоса кукурузы — единственная связь с полуокруженным батальоном. Противник бьет по этой полосе заградительным огнем, атакует справа и слева, иногда группы автоматчиков прорываются в кукурузу, но их быстро вылавливают. И без объяснений Осипова видно, что обстановка крайне рискованная и что вернуть потерянный совхоз очень трудно.

Однако свои объяснения, направленные именно к этому, Яков Иванович неожиданно закончил уверением, что в штабе могут не сомневаться — противник будет выбит из совхоза.

— Передайте, чтоб не волновались за нас, — сказал он.

Костяхин решил, что Якова Ивановича обидело его заявление о том, что в штабе встревожены положением на участке полка. Наш комиссар заметно покраснел — это с ним нередко бывает — и сказал, что в штабе на полк Осипова надеются больше, чем на кого-либо. Яков Иванович рассмеялся и, хлопнув Костяхина по плечу, воскликнул:

— Пойми, Сеня, одного прошу — не отбирайте танки! А то что получается: своих моряков послал учиться на танкистов, лучших людей дал вам, а вы пришлете мне взвод на одну атаку и сейчас же назад забираете, хотя на танках мои экипажи… Сам видишь, что нельзя мне на таком широком фронте обороняться без подвижного резерва. Разве они бы взяли Ильичевку, если бы я вчера имел этот взвод! Будь другом, прошу — прикрепи его навечно к полку.

Костяхин покачал головой:

— Ничего не выйдет, Яков Иванович. Нельзя армии оставаться без резерва.

Осипов долго в задумчивости грыз свой мундштук, а потом заявил:

— Даю два трактора ЧТЗ-65, покройте их бронею и поставьте по пулемету. Хоть какие-нибудь да будут танки! Костяхин спросил у меня, что я думаю об этом предложении полковника. Я сказал, что такие танки будут иметь скорость пешехода и сомнительно, чтобы они могли принести пользу в бою.

— А эти вот, пожалуй, подойдут, — сказал Костяхин спустя несколько минут, когда позади нас зарокотали моторы «комсомольцев» — артиллерийских тягачей СТЗ-НАТИ.

— Но таких у меня ни одного нет! — вздохнул Осипов и вдруг, схватив меня за плечо, воскликнул: — Тьфу, ты, чорт беспалатный! Идея! Я им ЧТЗ отдам, а они мне тягачи. Попрошу контр-адмирала, он прикажет артиллеристам обменяться со мной, а вы только броню поставьте.

На обратном пути в город Костяхин молчал, часто с озабоченным видом протирал очки, прищурившись смотрел куда-то вдаль.

У штаба, вылезая из машины, он велел мне сегодня же осмотреть тягач, произвести все расчеты и вечером доложить.

— Все-таки будем иметь танковый батальон, — сказал он на прощанье.

Мечта о танковом батальоне всем нам не дает покоя. Беда в том, что пока мы восстанавливаем, скажем, двенадцатый танк, одиннадцатый возвращается на завод подбитый и его снова надо восстанавливать. Некоторые танки уже трижды восстанавливались на заводе.

* * *

С первых дней штурма город обстреливается артиллерией, но до сих пор огонь был бесприцельный, теперь же наблюдатели противника появились на Чебановских и Дофиновских высотах, откуда значительная часть города, особенно порт, как на ладони.

Прицельный огонь вражеской артиллерии по порту вынудил командующего отдать приказ о взрыве Воронцовского маяка. Стоя у ворот порта, он служил врагу прекрасным ориентиром, но говорят, не один черноморец заплакал горькими слезами, когда саперы взорвали этот маяк.

По порту бьет не меньше дивизиона. Ночью порт непрерывно обстреливается методическим огнем. Артобстрел по портовым воротам сменяется артобстрелом по причалам. Наши транспорты уже приноровились к этой очередности. Переждав налет по портовым воротам, суда быстро проскальзывают в них. Следующий налет обычно бушует сзади, далеко за кормой.

Из окон штаба мы без труда различаем в бинокли разрывы наших снарядов на Дофиновских высотах. Вполне понятно, что и большое здание штаба не могло не привлечь внимания артнаблюдателей противника. Угол дома уже разбит снарядом. Теперь, приезжая в свой отдел, я нередко застаю всех его работников в щелях, вырытых в институтском садике.

Военный Совет приказал начать постройку командного пункта под землей. Вход в объект «А», как у нас называют строящийся подземный штаб, будет через подвал здания техникума, в котором сейчас помещается Военный Совет. Саперы выбрасывают из подъезда этого здания массу земли, затаскивают в подвал строительный материал. Говорят, что служебные и жилые помещения штаба сооружаются на полукилометровом удалении от входа и на шестидесятиметровой глубине. Но в каком направлении от подъезда, из которого выбрасывается земля, строится подземный штаб, никто из нас не знает. Мы предполагаем, что для него будут использованы ближайшие катакомбы.

Обстреливается город и с запада, со стороны села Дальник, но оттуда огонь ведется по карте, не корректируется наблюдателями.

После ожесточенных воздушных бомбежек артиллерийский обстрел большого впечатления ни на кого не производит. Проезжая через рынок Привоз, я наблюдал такую картину. У магазина стояла очередь за овощами, которые теперь завозятся только попутно армейскими машинами, когда они идут в город с передовой. Начался артналет. Первый снаряд упал в хвосте очереди и свалил несколько женщин. В одно мгновение вся очередь вбежала в здание, унеся с собой раненых. Три следующих снаряда разорвались возле магазина. Потом снаряды стали перелетать через здание, и женщины сейчас же высыпали из подъездов и ворот и опять встали в очередь.

Во время артиллерийских и воздушных налетов по району завода мы обыкновенно укрываемся в сборочных шахтах под днищем танков.

— Ото тягу дали… Як та шкапа, которой я пид хвост шкипидаром подмазал, — смеется Микита, втискиваясь в уже переполненную людьми шахту.

— А вы что, товарищ старшина, ветеринаром были? — спрашивает его кто-то.

— Не я, а дядька мий був вроде ветеринара. Учил меня на помощника, да не выучил — шкипидар подвел… Я тогда ще школяром був, у пятом классе, — начинает рассказывать Микита. — Колхоз в селе уже организовался, но между прочим горемычил один индивидуал. Весной подывился он на поле, бачит, шо люди гуртом сеют, ну и одолела его тоска, решил тоже в колхоз вступать. Заявление у него берут, пожалуйте, а вот кобылу его конюх и на порог конюшни не пускает, кажет, шо це шкапа заразит колхозных коней клещами. Индивидуал бежит к моему дядьке, просит: «Вылечи бисову шкапу». А шкапа стоит чуть дыше, повисыла уха, да блыстыт ребрами, як дробина щаблями. Дядька пидойшел до нее, колопнул струпья и пытает меня: «Шо це такэ?» «Кароста» — кажу. «О то правильный диагноз, — кажет вин. — Ну, промой, потом смажем».

Где-то рядом с цехом один за другим рвутся тяжелые снаряды. Микита замолкает, прислушивается к разрывам, от которых вздрагивает стоящий над нашей шахтой танк, говорит:

— Калибр сто пятьдесят, — и продолжает свой рассказ:

— Процедура мени знакомая, но погорячился и банку перепутал. Дядька чует, як будто сосной запахло, кажет: «А ну, что за промывание?» — и носом над банкой шмыг. А я в тот момент як раз шкапу пид ритницей мазнул. Дядька вскрикнул: «шкипидар!» и тут же на землю повалился — шкапа его лягнула и ногу перебила. Не стерпела шкипидару, бисова шкапа! Як подпрыгнула, хвост трубой и с места галопом — ниякие изгороди задержать не могли, пока в луже не поскользнулась.

Обессилев от смеха, люди валятся друг на друга. Механик-водитель Нико Барташвили кричит:

— Что такое шкапа? Это слово не понимаю, объясни, пожалуйста.

Микита объясняет:

— Шкапа — це главная фигура крестьянского хозяйства в доколхозный период, одна лошадиная сила. Як та шкапа утонула в луже, я взял прямой курс на механизацию… Да, — вздыхает он вдруг. — Механизация, а вот по радио читали статью якого-то письменника об уличном бое, так цей письменник представляет себе уличный бой, як Александр Невский.

Микита возмущался тем, что автор этой статьи рекомендует использовать в уличных боях камни и кирпичи, а о танках ничего не говорит.

Ночью из осиповского полка сообщили, что Никитин с двумя танками своего взвода остался в тылу противника. Минут через сорок после получения этого известия я примчался на мотоцикле к развилке железных дорог восточнее Корсунцы — на наблюдательный пункт Осипова.

Полковника не было тут. Он еще днем уехал на командный пункт начальника сектора, а оттуда его вызвал к себе контр-адмирал. В темной норе блиндажа, вырытого в железнодорожной насыпи, сидели комиссар и начальник штаба. Между ними стоял фонарь «летучая мышь». Оба были взволнованы, без конца пили воду. хотя ночь была холодная, лил проливной дождь. Митраков в отчаянии ругал и себя, и начальника штаба, а тот только вздыхал и поддакивал.

Вот, что они рассказали мне. Часа три назад, уже в темноте, гитлеровцы без артподготовки пошли в атаку и вновь захватили только что отбитый моряками совхоз Ильичевку. Воспользовавшись тем, что моряки клином врезались в их оборону, гитлеровцы ударили справа, прорвались в кукурузу и с тылу обрушились на батальон в то время, когда тот отбивал атаку с фронта. Завязался рукопашный бой. Моряки засели в домах. Гитлеровцы стали подтягивать батальонные орудия. Тут и появился Никитин со своим взводом танков. До этого он поддерживал 2-й морской полк, командир которого и послал его на помощь Осиповцам, услыхав о свалке, происходящей на их участке. За Никитиным в поселок совхоза ворвался Митраков с резервом, но дальше первых домиков он не смог пробиться. Под прикрытием танков все осажденные в домах моряки отошли к резерву, а потом вместе с ним — дальше, за железную дорогу. Танки же застряли.

— Две машины дерутся в окружении, а третья, прикрывавшая отход, подбита за дорогой, ремонтируется, — сказал в заключение Митраков.

Он спросил меня, на сколько часов хватит им пулеметного боезапаса.

— С растяжкой на три-четыре часа, — ответил я.

— Значит, уже на исходе. Ну, что ж, сейчас будем выручать.

В штаб сектора Митраков не доносил о происшедшем. Он надеялся до возвращения Осипова восстановить положение. Для этого он пошел на большой риск, решив снять две роты с участка соседнего батальона.

Мне дали провожатого, и я пошел с ним к подбитой машине. По дороге прислушивался к стрельбе в совхозе. Часто раздавались взрывы гранат, а за ними следовали, как по вызову, короткие, торопливые очереди танкового пулемета, пушечные выстрелы. Волновало то, что слышна была стрельба только одного танкового пулемета. Я думал, что вторая машина уже погибла, что, может быть, и Никитина уже нет в живых, что сейчас кончатся запасы и погибнут все, не дождавшись помощи.

Вот и подбитый танк. Вокруг него в ливне хлещущего дождя глухая возня. Кругом моряки, это — подразделения, уже подоспевшие к предстоящей контратаке. В танке поврежден стартер, разбита гусеница. Первое повреждение уже устранено. Правда, в машине нет света но завести мотор можно — провод соединен со стартером напрямую. Скоро и гусеница будет готова. Моя помощь не требовалась.

Тьма такая, что боишься руку поднять, как бы не выколоть пальцем кому-нибудь глаза.

— А, это вы, танкист! — говорит кто-то высокий, наклоняясь ко мне.

Лейтенант Жариков! Я не видел Жарикова с того дня, когда Осипов хотел его расстрелять. Теперь Жариков опять командует пулеметным взводом.

Он накинул мне на голову полу своей плащ-палатки и усадил рядом с собой под танком на сноп кукурузы. Мы прижались к другому такому же снопу, поставленному у облепленных грязью катков, и Жариков стал вздыхать о линкоре «Парижская Коммуна», на котором он служил до войны. Еще в мирное время его списали с линкора на береговую оборону.

— За горячий характер, — сказал он мне. — И теперь на сухопутье опять страдаю из-за характера.

— Вот и у Каткова был горячий характер, — сказал я, вспомнив безумную атаку моряков, Жариков с восхищением заговорил об этой атаке:

— Красота — на грузовиках по чистому полю! Этого, брат, вовек не забудут люди.

Подошел Митраков и велел начинать.

Тьма вокруг нас зашевелилась, под шопот команд моряки поползли через полотно железной дороги. Танк был уже исправлен, но остался на месте. Чтобы не нарушить тишину, решили не заводить его до тех пор, пока моряки не откроют огонь.

Стрельба вспыхнула, когда группа Митракова была уже в совхозе. Ворвавшись на своем танке в совхоз следом за моряками, мы услышали стук кувалд и только по этому стуку обнаружили в кромешном мраке и дожде две машины Никитина. Они стояли рядышком у силосных башен. Совхоз был уже в наших руках, стрельба шла где-то левее.

— Ну как? — спросил я Никитина.

— Теперь ничего, сразу отлегло, как услышал: «Полундра, товарищи! К башням!» Ну раз к башням, значит, к нам на помощь! — возбужденно смеясь, сказал он.

У обоих танков были разорваны гусеницы. Их подорвали вражеские гранатометчики в самом начале боя. Чтобы не подпустить гитлеровцев к машинам, экипажи развернули башни в противоположные стороны и отстреливались из пушки и пулеметов, пока один пулемет не замолк, израсходовав все патроны. От огня батальонных орудий противника танки спасла дополнительная броня. Пострадали только механики, собиравшие во время боя гусеницы. Оба они ранены. На одном танке гусеница была уже собрана, готовились натягивать, но снаряд снова разбил ее.

— Где-то была небольшая надежда, что выручат, но это так для ободрения, а рассчитывали мы только на свои мозги и руки, — сказал мне Никитин.

Экипажи были в приподнятом настроении, суетились вокруг машин, каждый старался делать все сам, никто не хотел, чтобы ему помогали. Все меня уверяли, что если бы во второй раз гусеницу не разбило, они бы вырвались отсюда сами, без помощи.

Когда мы вернулись на НП командира полка, Осипов был уже там. Он пил чай, наливая его в стакан из кипящего в печурке чайника, с наслаждением прихлебывал и слушал начальника штаба, рассказывавшего обо всем случившемся.

— А почему вдруг так сразу решили, не подождали меня? — спросил Яков Иванович, исподлобья взглянув на комиссара.

— Тут причин много было, — заговорил Митраков. — Непогода, передвижение скрыть можно было…

— Стоп! — перебил его Яков Иванович, прихлопнув ладонью по самодельному столику так, что чай выплеснулся из стакана. — Все это я слышал. Правильно! Именно тогда, когда противник не ждет — в ливень, в бурю, в ад кромешный!.. Но все-таки, как вы решились на такой риск? — почти оголили левый фланг…

Митраков и начальник штаба переглянулись, чего-то, видимо, не понимая, или, может быть, один надеялся, что ответит другой. После короткой паузы, во время которой Осипов не спускал глаз с комиссара, Митраков сказал в недоумении:

— Яков Иванович, но ведь танкисты остались там в окружении, и боеприпасы у них на исходе были…

— Так чего ж ты крутишь, комиссар! — усмехнулся Осипов. — Так бы и говорил сразу, а то тактике меня учишь. Какая бы погода ни была — выручать людей надо… Здорово получилось, Володя! — сказал он и опять с наслаждением стал прихлебывать горячий чай.

Первый раз при мне Яков Иванович назвал своего комиссара по имени. Кажется, теперь отношения командира и комиссара установились уже прочно. Это — отношения старого учителя и способного, прилежного ученика или даже отца и сына, отца, заботливо помогающему сыну при первом трудном жизненном испытании. Слишком велика разница и в их военном опыте и в их партийном стаже, чтобы официальное равенство в положении могло стать фактическим. Очень чувствовалось, что комиссар волновался, боялся, что он потеряет доверие Осипова, если до его возвращения не удастся овладеть совхозом.

На завод прибыли тягачи, которые мы должны были переделать в танки. Приехали начальник и комиссар отдела, чтобы решить вопрос о форме будущего танка. Конструктор снимал замеры с тягача, а мы занялись зарисовкой эскизов. Все эскизы оказались почти одинаковыми. Это и понятно: форму танка определяла форма тягача.

— Делаем два пробных! — торжественно сказал подполковник.

— Ничего, что будут пугало по виду, — даже хорошо, — поддержал его Костяхин.

Будущий танк решено назвать в честь завода «Январцем». Слесаря тут же начали ломать кузова тягачей, мастера размечать броню. Для ускорения выпуска двух первых пробных машин мы решили поставить на них башни со старых полностью разбитых Т-26 с 37-миллиметровой пушкой. К принятию этого решения нас побудило и то, что инженер с военно-морской базы заявил:

— На базе 37-миллиметровых снарядов некуда девать — горы!

И вот наши первые два «Январца» готовы. Немного беспокоило, что они получились слишком высокими, неуклюжими. Не терпелось испытать их. До стрельбища машины дошли благополучно, но там на первом же небольшом косогоре одна машина опрокинулась набок.

Все, от слесаря до конструктора, кинулись к нашим первенцам и стали выискивать, где что можно срезать, где и что изменить.

Ко всему этому 37-миллиметровые снаряды, которые нам привезли из порта, оказались зенитными. Они совершенно негодны для старомодных пушек, стоящих на Т-26.

— На базе только такие снаряды, — упавшим голосом заявил инженер, привезший их.

У танков собрался весь завод и весь состав авто-бронетанкового отдела штаба. Долго спорили и решили, что конструкцию танка надо в корне изменить.

Когда новый эскиз был утвержден, на завод приехал контр-адмирал.

— Поставить вместо пушек пулеметы иоставить пока в таком виде. Сделаете партию новых, переделаете и эти! — приказал он.

Каких только танков нет у нас на заводе: от первых образцов танкетки Т-27 и двухбашенного Т-26 до последнего типа БТ-7.

— Столпотворение! Каждой твари по паре! — говорил Микита.

Во время последней бомбежки территории завода мы с ним сидели в пустом корпусе БТ-5 и горевали, что для старых машин, таких, как БТ-5 и БТ-2, у нас нет даже запасной гайки, а вот для БТ-7 мы имеем полтора десятка запломбированных моторов М-17, но корпусов этих танков уже нет — восстанавливаются последние три машины.

И вот меня осенило: а что, если попробовать поставить моторы М-17 в коробки БТ-5. Я поделился этой мыслью с Микитой. Он долго глубокомысленно молчал, а потом начал рассказывать, как он стал бригадиром трактооной бригады и как два трактора, ЧТЗ-60 и ЧТЗ-65, в самый разгар весновспашки вышли из строя.

— Подивился я на оба трактора, и пришла в голову мысль: взять сработавшуюся шатунно-поршневую группу дизеля ЧТЗ-65, подогнать колечки вручную, подшабрить подшипники и поставить на ЧТЗ-60. «Нехай, думаю, судят за раскулачивание, а план весновспашки выполним». Ночью поработали, на утро новый сборный трактор пошел на пахоту… Так вот я и думаю, велика ли разница в размерах моторного отделения БТ-5 и БТ-7, а также и моторов…

Я поручил Миките произвести замеры. Хотелось поскорее узнать результаты, но как только кончился авианалет, за мной заехал Костяхин и повез меня на южный сектор, где противник подбил два наших танка.

— Хоть из огня, но надо вырвать, — сказал мне Костяхин. (За каждым танком на передовой он следит лично.)

Оба танка были подбиты на участке полка имени Степана Разина. Фашисты прорвались через боевые порядки этого полка. Его разрозненные подразделения отошли в кукурузное поле, под высотку. На высотке — НП командира полка. Там мы застали генерала Орлова и полковника Кудюру. Они сидели, спустив ноги в окопчик. Генерал стремительно чиркал карандашом по карте полковника. С Костяхиным он разговаривал сначала через плечо, сердито и торопливо. Оказалось, что от наших подбитых танков ничего не осталось — сгорели.

— Ну кто так воюет, ну кто? — заговорил генерал, когда Кудюра, свернув карту, побежал к своей машине. — Есть угроза на одном участке — вы туда взвод, противник на другом нажмет — вы туда взвод. У вас везде понемножку, а результат-то какой? — Никакого!.. Вот скажите, вы академию кончили, вам доказывать не надо, что нельзя так воевать, разве это решение задачи, если ваш танковый взвод, придя на помощь полку, в лучшем случае поможет ему остановить продвижение противника? Это же убожество! А почему бы не оглушить противника танковым кулаком, отшвырнуть, да так, чтобы он не досчитался трех четвертей своих костей, чтоб следующий раз шел в атаку полумертвый от страха и чтоб ваш второй удар сделал из него месиво…

Увлекшись, генерал соскочил в окопчик и быстро заходил по нему.

Костяхин сказал своим ровным мягким голосом:

— Товарищ генерал-майор, но что же делать, когда противник не дает нам возможности собрать кулак: сегодня один участок тяжело болен, завтра на другом кризис, а третий умоляет дать ему хоть один танк, чтобы выручить батальон из окружения…

— Не дождетесь, пока все выздоровеют, и лечить не взводиком надо. Взводиком тут не возьмешь! — перебил его генерал.

— Соберите ваши взводики в батальон да и ахните. Одесса в осаде, но жернова есть, значит, и мельница должна быть — чего же вручную молоть?

— Спасибо за хлыстик, товарищ генерал, — сказал Костяхин.

Генерал посмотрел на свой стек, по-кавалерийски висевший на руке, метнул на Костяхина испытующий взгляд и, поняв, что тот отнюдь не имеет в виду его стека, длинно протянул: «А-аа» — и заулыбался. От его сердитого вида ничего не осталось. Это был уже совсем другой человек, с веселым, добрым взглядом.

В ответ на улыбку генерала Костяхин сказал:

— Нам остается только сделать соответствующие практические выводы.

— Да, только практические, практические, и чем скорее, тем лучше! — посоветовал генерал.

Мне стало обидно за своего комиссара: ведь то, что говорил генерал, Костяхин и сам отлично знал, уже несколько раз он разговаривал на эту тему с начальником отдела. Так почему же он сейчас промолчал, не сказал, что это не зависит от нас, сделал вид, что высказанная генералом мысль для нас новая? На обратном пути я спросил Костяхина об этом.

Он добродушно усмехнулся:

— Пусть идея будет генерала, это только поможет нам осуществить ее.

Когда я вернулся на завод, в дальнем углу цеха, возле обгоревших старых танков, происходило совместное заседание заводского партийного комитета и бюро партийной организации танкистов, работающих на заводе. Тут же были и Пантелей Константинович и главный конструктор. Микита всех созвал к себе на помощь, «чтобы не завалить хорошую идею», как он потом сказал мне. Он стоял на корме искалеченного БТ-5, вокруг которого толпились коммунисты. Увидев меня, он радостно закричал:

— Получается, получается!

С несвойственной ему торопливостью Микита стал выкладывать мне результаты замеров, сопоставлений, перечислять переделки, необходимые в моторном отделении БТ-5 для того, чтобы установить в нем мотор М-17.

По ширине габариты моторного отделения достаточны, но длина и высота малы. Перегородку придется сделать выпуклой и перенести ее дальше в боевое отделение. Требуется коренная переделка радиаторов, новая система охлаждения, изменение системы электрооборудования. В общем работа предстоит сложная, но есть надежда, что танк получится.

Сейчас же были расставлены люди на работу по узлам, и я помчался в отдел с вестью о возможности использования разбитых корпусов старых типов танков.

Подполковник, выслушав меня, спросил:

— Какая же цифра у нас в перспективе?

Я стал перечислять поштучно все типы танков, добавил к итогу и те, что сделаем из тягачей, и объявил:

— Шестьдесят машин!

— Генерал Орлов во-время подстегнул, — сказал подполковник. — Наши первые танки играли символическую роль. Теперь этот период кончился. Шестьдесят машин — серьезная сила, и надо использовать ее в кулаке…

— Пиши, Сеня, проект приказа командующего! — сказал он комиссару.

Костяхин сел за машинку и стал выстукивать одним пальцем проект приказа о формировании танкового батальона. Утром, приехав на завод, он объявил мне, что приказ подписан командующим и что генерал-майор Орлов внес предложение сформировать, кроме того, еще учебный танковый батальон для подготовки танкистов и это предложение также утверждено Военным Советом.

А мы вот до этого не додумались сами, — сказал Костяхин. — Широты настоящей у нас еще нет, вот в чем беда!

По приказу командующего все танки отзываются на завод для формирования батальона. Командиром его назначен старший лейтенант Юдин.

Наша мечта осуществилась. В осажденном городе рождается новая боевая часть. Когда подумаешь об этом,

забываешь, что люди падают от усталости, забываешь, что ночью надо хоть два часа поспать, — неведомая сила гонит тебя на работу. Теперь только бы немецкая авиация не помешала — она начала нас часто навещать.

Военный Совет стянул для защиты завода сильную зенитную артиллерию. Она не дает немцам возможности вести прицельное бомбометание. Спасает нас и то, что территория наша узкая, длинная — большинство бомб летит мимо. На заводе повреждения пока незначительные, но убитые и раненые уже имеются.

По предложению Кривули мы использовали в качестве дополнительной зенитной защиты все запасные танковые пулеметы, поставили их на треноги с вращающимся вкруговую приспособлением. Сформировано четыре четырехпулеметных взвода. Они расставлены вдоль территории завода. В каждом взводе бессменно дежурит один стрелок. Остальные пулеметчики, работающие на ремонте, бегут к своим установкам по сигналу нашего ПВО.

* * *

Все танки вернулись с переднего края на завод для переформирования, только в полку Сереброва застрял взвод Кривули. У него две машины были подбиты. Кривуле хотелось, чтобы они вернулись на завод самоходом, а не на буксире. Он попросил разрешения отремонтировать эти машины на месте. Я поехал к нему на помощь, кстати мне надо было увидеться с Разумовским, чтобы посоветоваться с ним по одному техническому вопросу.

Ремонт был не большой по объему работы, но сложный. Мы провозились возле танков, стоявших в безопасной лощине, до ночи. Бой шел километрах в двух от нас, к вечеру затих, а ночью опять начался. Неподалеку от нас, в той же лощине у железной дороги укрывался полковой резерв. Комиссар полка провел мимо танков к резерву какую-то делегацию женщин. Потом оттуда стало доноситься что-то похожее на декламацию. Кривуля загорелся желанием узнать, кто это выступает, не артистка ли.

В темноте мы увидели светлое оконце, из которого доносился звонкий девичий голос. Светился фонарик из-под плащ-палатки. Два бойца держали ее над головой кого-то третьего. Я не узнал голоса и сначала не поверил Кривуле, когда он, взволнованно схватив меня за плечо, шепнул:

— Да это же Маша! Обращение читает.

Как-то ночью, выйдя из цеха подышать свежим воздухом, мы заметили, что заводской двор усеян белыми листочками. Накануне работники бухгалтерии сжигали ненужные архивы, и мы решили, что это они, нося бумаги в котельную, захламили двор. Но утром один рабочий принес поднятый с земли листок и сказал:

— Зря бухгалтеров ругали, это не они, а фашистские агитаторы загадили с воздуха весь двор.

Все листовки были одного содержания: «Матери и жены! Уговорите своих сыновей и мужей не лить напрасно кровь и сдать город. Если сопротивление будет продолжаться, мы возьмем город штурмом и сотрем его с лица земли».

Женщины Одессы были крайне возмущены. Они решили сами обратиться к защитникам города. И вот Маша читала это обращение бойцам, собравшимся под железнодорожной насыпью.

Мимо без огней и пара бесшумно проходил к переднему краю бронепоезд «Черноморец». Из люков его высунулись головы.

— Мы, женщины, знаем своих отцов, мужей, сыновей, братьев, мы вместе трудились на стройках социализма, мы уверены, что никто из вас не захочет видеть, как над нами и детьми нашими будут издеваться фашистские громилы. Мы знаем, что нет страха, который бы запугал вас, защитников советской земли! Враг сам дрожит и трусливо лепечет от страха, взывая к нам, женщинам, уговорить вас сложить оружие и сдаться на милость победителя. Не бывать этому! — гневно воскликнула Маша.

Она взмахнула рукой из-под откинутой плащ-палатки, фонарик, висевший на ее груди, бросил полоску света на бронепоезд. Высунувшиеся из люков моряки захлопали в ладоши. Бойцы снова натянули над Машей плащ-палатку. Она продолжала:

— Дорогие! Любимые! На примере нашего города покажем всему миру, как мы, советские люди, защищаем свои права на свободу и социализм! Товарищи бойцы и командиры! Если вам не по силам сейчас же берите в свои ряды и нас! Мы, женщины, ваши матери, жены, дочери, вынесем с вами все тяжести войны и вместе добьемся торжества победы советских людей!.. Мы поем песни о храбрых и смелых, славим мужество, проклинаем трусов и неустойчивых. За муки города, за смерть и страдания детей ваших бейте, товарищи, фашистов в самое черное сердце их!

Прочитав обращение, Маша потушила фонарик. Вдоль железнодорожной насыпи пронесся гул рукоплесканий невидимых в темноте слушателей.

Позади нас раздался голос дежурного штабного командира, который вызывал Кривулю на командный пункт.

— Маша! Маша! Я сейчас, — в отчаянии прокричал Кривуля и убежал.

Когда я разыскал в темноте Машу, она спросила, в самом деле ее кто-то звал или ей это показалось.

Я сказал, что это Ваня и что его вызвали в штаб.

— А это какой Ваня? — заинтересовался один из бойцов.

— Мой муж, танкист, — ответила Маша.

Я не понял, зачем она соврала, и потом потихоньку спросил об этом. Она сказала:

— Чтобы бойцы лишнего не подумали.

Артиллерия противника открыла огонь по бронепоезду снаряды стали рваться в нашей лощине, и комиссар полка поспешил отправить женщин-делегаток в город. Кривуля не вернулся из штаба поехал в атаку на своем единственном исправном танке. Приказом командующего Кривуля уже выведен из подчинения командира полка, но полку пришлось туго надо было поддержать.

В полковом резерве оказался один наш заводской, бывший ополченец. Он сказал мне, что Разумовский «перевооружился», сменил ручной пулемет Дегтярева на учетверенный зенитный «Максим» и с утра не выходит из боя со всем своим отделением кинжальщиков сидит в засаде — и что до вечерней атаки кинжальщики под своими копнами не подавали признаков жизни, хотя фашисты были у самых копен.

На рассвете, когда бой, значительно приблизившись к нам, затих, я услышал трубный голос Разумовского:

— Опять, сынок, к нам приехал!

И на этот раз Антон Васильевич пришел к танкам с Милей Пташным, своим неразлучным помощником, у Мили была забинтована вся голова, в узенькой щелочке лихорадочно блестели глаза.

— Ухо пропороли штыком и щеку чуть рассекли, — поспешил он сообщить мне. — А Бельскому штык под сердце попал, — проговорил он тихо. — Мы с ним в одной копне сидели. Не проглоти он дыхание — крышка! И меня бы запороли и до бати добрались!

Миля был очень возбужден, а Антон Васильевич, как всегда, внешне спокоен. Он внимательно рассматривал приваренную к танку экранную броню.

— Наконец-то освоили варку! — сказал он. — Листы как впаяны! Ты смотри, ни одной трещины на основной броне!

О бое, о том, почему кинжальщики не подавали днем признаков жизни, он рассказывал нехотя:

— В дневных атаках их пехоты мало было. Вот мы и сидели в копнах. Чего же демаскировать себя! До ночи с учетверенным пулеметом не сменишь позиции, надо ждать. Плохо, что в поле одна маскировка — копны. Фашисты уже остерегаются их, боятся засады. Подошли к копнам и штыками начали прокалывать. Бельский, не охнув, помер. Ночью, когда они лавой пошли, дали мы им за Бельского!.. Ну, и Миля отвел сердце…

Антон Васильевич говорит о боевых делах так, как будто они ему ничего не стоят, а я чувствую, что он сильно переживает гибель товарищей, с которыми вместе пришел на фронт с родного завода.

* * *

Положение на фронте под Одессой без перемен. Похоже на то, что выдохнувшийся в атаках противник перешел к обороне. Мы надеемся, что получим еще несколько дней, чтобы закончить формирование танкового батальона.

Командным составом батальон в основном уже укомплектован. Комиссар батальона — Николаев, бывший комиссар танкового полка, участник пограничного сражения. В Одессу он попал с эвакуированным госпиталем; говорит, что наш батальон для него счастливая находка, если бы ему предложили быть командиром машины, согласился бы, не задумываясь.

— Главное для меня иметь в своих руках танк, — сказал он нам.

На должность начальника штаба прибыл моряк из осиповского полка, политрук Герасимов. Мы встречались с ним раньше. Это было в тот день, когда погиб Катков. Догоняя краснофлотцев, помчавшихся в атаку на автомашинах, я увидел, как на корму моего танка, уцепившись за сетку между нагретыми докрасна выхлопными трубами, взбирается моряк. Всердцах я прокричал ему: «Куда, клеш, лезешь, сгоришь от труб!» Но моряк уже взобрался на танк. Показывая на мои флажки, он просил: «Возьми, танкист, в экипаж, семафорить буду».

После того боя Герасимов упрашивал Осипова отпустить его к нам и вот, наконец, добился того, о чем мечтал — стал танкистом.

Этого рослого скуластого волжанина, явившегося к нам в морском мундире и при кортике, экипажи Никитина встретили, как родного, — они уже не раз ходили с ним в атаку. Он сразу взялся за дело так, как будто всегда был танкистом. Дни у нас хлопотливые, а у него с лица не сходит улыбка. Все у него делается легко, играючи, с шуткой.

Кривуля назначен командиром первой роты. Его хотели назначить командиром 2-го батальона, учебного. Услыхав об этом, он прибежал ко мне в цех чрезвычайно расстроенный.

— Спасай! Назначают комбатом учебного! Комбатом быть — мечта, но мне еще рано. А главное, этот батальон — тыловой! Сам понимаешь, что при моем положении тыл — гроб-могила! — выпалил он залпом.

Действительно, положение у Кривули такое, что оставаться в тылу ему опасно. Маша заявила что если его оставят в тылу, значит, он никуда негодный командир. И до этого она уже не раз допрашивала Кривулю, почему на заводе ничего не слышно о его боевых делах, обо всех говорят, а о нем — ни слова. А дело тут вот в чем. Приезжая после боя на завод, Кривуля обычно с азартом рассказывает о пехоте, увлечется и забудет о своих танках, как будто они вовсе не участвовали в бою. Машины других наших командиров часто возвращаются подбитые, на буксире, а машина Кривули всегда приходит своим ходом. Это тоже создает впечатление, что он воюет меньше других — не все же знают, что Кривуля терпеть не может возвращаться из боя на буксире и старается отремонтировать машину сам, на месте.

Все наши танки, собранные на завод для формирования батальона, стоят в садике у фабрики-кухни. Здесь и штаб батальона. В ожидании боевого приказа танкисты с утра до ночи возятся у своих машин — чистят, регулируют, смазывают. Юдин поставил перед экипажами задачу: держать машину в таком состоянии, чтобы в работе она звенела от радости, в управлении слушалась, как дитя.

На нем новый синий комбинезон — подарок завода, но пилотка старая, пехотинская. Свою форменную суконную танкистскую пилотку с кантами он попрежнему носит за пазухой, как священную реликвию.

— Берегу до Берлина, — заявил он.

— Если беречь до такого торжества, то не за пазухой, а в чемодане, — засмеялся я.

— Э, нет! — запротестовал Кривуля. — У танкиста дом — машина, чемоданы — пазуха, карманы — голенища сапог. Все богатство при нем, все ценности для службы и души! За пазухой: справа — наган, слева — пилотка, в карманах гимнастерки — партбилет и письма любимой, в карманах комбинезона — патроны и пара лимонок, за голенищами — нож и карта. Куда я, туда и все ценности. Выскочу из горящей машины или Микита меня за ноги вытащит все со мной, сгорит — тоже со мной, а в чемодане будет — пиши пропало…

Машинами батальон еще не полностью укомплектован. Из восстановленных на заводе БТ-7 на ходу осталось десять танков. Они сведены в одну роту. Остальные роты укомплектовываются модернизированными БТ-5 и тракторными танками «Январец».

— Эх нам бы сюда хоть одну Т-34, чтобы эти утюги прикрыли! — посматривая на неуклюжих «Январцев», вздыхает Юдин.

Пока в батальоне только два «январца». Узкие, тупоносые, почти четырехугольные с маленькими квадратными башенками, они, действительно, рядом с БТ выглядят утюгами.

— Не горюй! И нам выпадет счастье повоевать на Т-34, — утешает комбата Кривуля.

И все начинают мечтать вслух о красавцах Т-34, о богатырях КВ. Никто из нас еще не воевал на них, но многие уже видели эти прекрасные машины в атаках. Микита гадает, на какой машине он кончит войну.

— Во всяком случае на одесском утюге кончать не будем, — смеется Кривуля.

Все с этим соглашаются, но признают, что пока надо сказать спасибо Одессе и за такое «танкоподобие», как «январец». Микита сердито добавляет:

— Правильно, подобие, як между орловским рысаком и рябым бычком.

* * *

Уже трое суток мы с Микитой выбиваемся из сил над переделкой танка БТ-5. Сначала меня раздражала неповоротливость Микиты, который больше раздумывал, чем делал, а потом он стал меня подгонять. И так у нас всегда бывает. Наконец, дойдя до полного изнеможения, мы уселись на корпусе машины и стали зло чертыхаться, поглядывая на новые вырезы, сделанные в днище танка у под люки и лючки мотора М-17.

Тщетны все попытки сцентровать новый мотор с коробкой перемены передач. На тихом газу мотор работает плавно, а на средних эксплоатационных оборотах кажется, вот-вот сорвется с подмоторной рамы, коробка передач гремит, биение маховика становится лихорадочным. Чтобы избежать аварии, приходится сейчас же заглушать мотор.

Пантелей Константинович несколько раз подходил к машине и молча прислушивался к нашим разговорам. Отчаявшись, я попросил его собрать на консилиум наших старых «китов». Микита еще раз завел мотор. Результат был тот же. После жаркого обсуждения все собравшиеся возле машины мастера и инженеры сошлись на том, что надо все начинать сначала.

Моя уверенность, что нам удастся использовать корпуса старых типов танков, была поколеблена, я начал волноваться, что мы не сможем выполнить своего обещания командованию. И вот в этот тяжелый день на завод вдруг приехал военный инженер 3-го ранга Золотников, новый работник нашего отдела, специалист по ремонту — унылый человек с утюгообразным носом и челюстью бульдога. Я встретил его не очень любезно — разговаривать с ним было некогда, — и он, вероятно, обиделся на меня. Несколько часов он болтался в цеху, как неприкаянный, ходил от одной машины к другой, отвлекал танкистов и мастеров от дела зряшными вопросами, а потом, ни слова не сказав мне, исчез. Вечером комиссар сообщил мне между прочим, что Золотников считает нашу затею с модернизацией старых танков нереальной. В запальчивости я ответил, что мнение этого унылого инженера меня не интересует, так как весь наш коллектив совершенно уверен в успехе дела.

— Я тоже уверен, — сказал Костяхин, и разговор тем закончился.

Еще двое суток мы не выходили из закупоренного цеха. О сне все забыли. Не сговариваясь, мы решили не отходить от нашего первенца, пока он не выйдет из цеха. Связь с внешним миром я поддерживал только по телефону.

Унылая физиономия Золотникова больше не появлялась в цеху, но вдруг пришел следователь и стал меня допрашивать, почему до сих пор не готовы танки БТ-5. Когда я, с трудом сдерживая себя, объяснил ему, в чем дело, он без обиняков заявил мне, что теперь ему все понятно: взявшись за модернизацию старых танков, мы испортили их. Ничего не ответив ему, я взбешенный побежал в контору и позвонил по телефону самому командующему, воспользовался тем, что он приказал мне — «Докладывать лично о каждой задержке в работе». Я излил командующему всю накипевшую в душе горечь и обиду, командующий успокоил меня, сказал, что больше этот ретивый следователь не будет совать свой нос в наши дела.

Каждую ночь нас отрывали от работы налеты немецкой авиации, приходилось бежать к пулеметам. В последнюю ночь немцам удалось накрыть и поджечь инструментальный цех, в котором мы собрали весь оставшийся в городе инструмент. За исключением пулеметчиков, побежавших на свои посты, все кинулись тушить пожар. Мы с Микитой задержались у машины и выбежали последними. Бомбардировщики шли на огонь и бомбили все цеха подряд. Мы бежали между стенами двух цехов. Никакого укрытия не было: гладкий, мощенный булыжником двор, железнодорожная колея подъездных путей. Еще секунда, и нас накрыла бы очередная серия бомб. «Не успеем обежать цех, а тут, как в ловушке», — уже падая, подумал я. Это Микита швырнул меня на колею железной дороги. Я упал между рельс переводной стрелки. По двору прыгали зажигательные бомбы, рассыпая яркие искры горящего термита. Потом блеснули языки взрывов фугасок. Микита лежал между рельсами рядом со мной. Я почувствовал, как, вздрогнув, зашевелились подо мной шпалы, рот и нос забило едким сернистым дымом и пескам, а уши как будто ватой заложило.

Противный звон больно отдавался в голове. Я не соображал, что происходит вокруг, был почти без сознания. Помню только, что, поднявшись, куда-то бежал, спотыкался, падал. Прошло не меньше часа прежде, чем я пришел в себя, увидел, что руки у меня в крови — ладони обо что-то ободрались. Мы с Микитой сидели рядышком возле пулеметов нашего взвода. Микита подергивал головой и что-то кричал мне. Ночь уже снова стала темной. Из-под песка, которым был забит огонь, просачивался дым, стелился по двору. Девушки носили раненых к санитарным машинам.

Наш танковый цех не пострадал. Когда мы вернулись к своей машине, Маша и Каляев возились уже на ней с электропроводкой. В ушах у меня еще шумело, голова была, как котел. Не доверяя себе, я по нескольку раз замерял, опробовал выполненную моими помощниками работу. В голове все путалось. Я понял, что зря мучаю себя, зря придираюсь к товарищам, и прилег на койку.

Не пойму, то ли я спал, то ли лежал в каком-то тяжелом полузабытьи. Весь день меня очень мучило: — А вдруг ничего не получится — ведь я всех уверил в успехе. И теперь мне чудилось, что мы с Микитой испытываем наш первый модернизированный БТ-5 и мотор парит, как перегретый паровозный котел, сипя и свистя. Я мечусь в растерянности, не понимая, почему рев мотора усиливается, а скорость машины падает. И вдруг — взрыв. «Мотор взорвался», — с ужасом думаю я. Откуда-то появляется унылая физиономия Золотникова. Мне хочется ударить его, но рука тяжелая, как свинец, не поднимается, и в ней что-то липкое, вроде смолы. Догадываюсь, что это Маша принесла мне только что вынутый из расплавленного каучука электропровод. Мну в руке еще не застывшую массу каучука и волнуюсь, что проводка получается очень толстая, не будет гнуться…

Слышу голос Веры, она кричит:

— Да ведь разорвет радиатор! — и перед глазами возникает разобранная пробка системы охлаждения. Я вижу накипь на стенках пробки и клапанах…

Утром приехал Костяхин и сказал мне, что следователь все-таки послал в Москву радиограмму и что Москва ответила: «Таких случаев модернизации не зарегистрировано, но идея хорошая».

Я сейчас же с торжеством объявил об этом всем работающим в цеху. Микита недовольно пробурчал себе под нос:

— Скажем «гоп», як перескочим.

При первом опробовании машины в цеху, когда наш парторг, долго недоверчиво прислушивавшийся к мотору, отпустил, наконец, педаль главного фрикциона и машина плавно пошла по пролету, все кинулись за ней с надрывным криком «ура», а я сел на что-то совершенно обессиленный и закрыл глаза — одурел от счастья.

В тот же день наш первенец был испытан в полевых условиях. Микита вел машину, начальник отдела и комиссар сидели в башне, а я стоял на корме, держась за башню. БТ-5 летел с «ветерком», отрываясь от земли на снарядных и бомбовых воронках. На третьем круге из башни показалась голова подполковника, и он сказал, что восхищен машиной — больше гонять нечего, надо сдавать в батальон и сейчас же приступать к модернизации остальных заброшенных корпусов БТ-5 и БТ-2.

* * *

Дошла очередь до передачи батальону двух БТ-5, к которым были прикреплены в качестве будущих башенных стрелков братья — ремесленники Мишка и Васька. Не помогли мои увертки. Эти шпингалеты добились своего, поймали меня на слове. Перед испытанием машины я устроил ребятам строгий экзамен на башенных стрелков. Пришлось признать, что работу у орудий и пулемета они знают в совершенстве. Но вот при проверке санитарной подготовки Васька едва-едва вытащил из башни условно раненого командира — запыхался, глаза на лоб вылезли. Комиссар батальона Николаев запротестовал было против зачисления этого юнца в экипаж, но Юдин убедил его, что парнишке можно оказать снисхождение.

На испытание своих машин ребята выехали в новых комбинезонах, распахнутых во всю грудь, чтобы видны были тельняшки. На головах с топорщившимися в разные стороны вихрами лихо сидели матросские бескозырки. Меня рассмешила эта комбинированная форма, но убедить ребят, что морская форма не для танка, было невозможно. Ведь на каждом из нас, танкистов, давно уже появилось что-нибудь из одежды моряков, а тельняшки — на всех без исключения.

Тетрадь девятая

Теперь трамваи подходят к самому фронту. В любую сторону, на восток и запад, можно доехать на трамвае до фронта за сорок минут.

По всем данным противник снова готовится к генеральному наступлению. Наши авиаразведчики сообщают, что в тылу противника идут большие передвижения войск и все в сторону Одессы. Помимо многочисленных маршевых батальонов, обнаружены полковые колонны, двигающиеся с двухкилометровыми интервалами со стороны Тирасполя и Бендер.

Наши войска, пользуясь сравнительным затишьем, совершенствуют свою позиционную оборону, углубляют траншеи переднего края и вторую траншею на линии дивизионных резервов.

11 сентября я с одним инженером нашего отдела поехал в армейский тяжелый артполк, чтобы выяснить, сколько тракторов можно взять у них для переделки в танки. По дороге мы остановили машину на высотах восточнее сел Дальних и Татарка. Здесь проходит вторая линия траншей, занятых частями недавно сформированной Одесской дивизии на случай прорыва противника. Нам захотелось посмотреть на минометы, изготовленные на Январке, они стояли уже здесь на позициях побатарейно.

Несмотря на частые артиллерийско-минометные налеты противника, жизнь в этих траншеях и окопах второй линии бьет ключом. Со всех сторон несутся звуки музыки и песен. В музыке здесь главенствует не баян, как у моряков, а патефон. Один пожилой минометчик, державшийся тут как хозяин, вероятно старый солдат, сказал нам, что вчера отдана была команда все эти музыкальные ящики выставить на бруствер, чтобы подсчитать, сколько их в траншее; оказалось, что на каждых двух бойцов — патефон.

— Было бы и больше, да одному человеку надо нести патефон, а другому тяжелую коробку с пластинками, — усмехнувшись, добавил он.

На наш вопрос, как работают минометы, сделанные на Январке, он сказал, предварительно громким хлопком выбив окурок из мундштука:

— Фирма солидная, одна из лучших в Одессе.

Неподалеку от нас две пары, поднимая легкую пыль, вальсировали по мягкому жнивью пологого ската, спускавшегося в глубокую балку.

— Конечно, по-армейски это не порядок, — сказал тот же пожилой минометчик, — да разве их угомонишь — одесситы!

В полукилометре левее артналет противника поднял над балкой земляную тучу. Танцующих это не испугало. Только две какие-то женщины с узелками и чемоданчиками, свернув с дороги, вдруг побежали параллельно траншее.

— Обстрелянные бабочки, — сказал минометчик, — Вот посмотрите, сейчас прыгнут в окопчик, там их много, окопчиков.

И действительно, в двухстах шагах от дороги женщины скрылись. Потом над гребнем показались их головы. Из траншеи что-то кричали им, махали руками. Затем выскочили два бойца и побежали к женщинам.

Минометчик многозначительно подмигнул нам:

— Бегут открыто — не крадутся, — значит, взводный разрешил, — и стал рассказывать нам, как тут у них жизнь идет. — Как видите, товарищи командиры, наша дорога часто обстреливается, бабочки это уже знают и, чтобы не попасть под обстрел, применяют теперь обходный маневр — подходят со степи. Изучили все до тонкости. Те, конечно, которые по первому разу идут к мужу, обязательно прутся прямо по дороге, под огонь. Тогда наш Аркаша, — он показал на молодого автоматчика, — бежит по кювету им навстречу, дает точный адрес роты и инструкцию безопасности.

Минометчик сказал, что уже несколько женщин они похоронили у дороги, но жены все-таки продолжают ходить к мужьям.

— Беспорядка не наблюдается, все чинно и благородно, — поспешил он успокоить нас. — Останавливаются за гребнем, вызовут кого надо и сидят себе в окопчиках, разговаривают. Каждый, к кому кто-нибудь приходит, вырыл себе для свиданий отдельный окопчик на том скате. Служба не нарушается, и солдат у нас веселый, знает, что делается в тылу, ну, конечно, и женщины знают, как мы живем…

* * *

Огневые позиции артиллеристов были в трех километрах западнее села Дальних, в длинной снегозащитной посадке, на гребне, параллельном балке Сухого лимана. По обеим сторонам этой глубокой балки тянутся гребни высот, но беда в том, что наша, восточная сторона метров на пятнадцать ниже западной, вражеской.

Мы начали осмотр тракторного парка артполка с пушечного дивизиона, выдвинутого вперед для стрельбы прямой наводкой в случае прорыва противника в глубину обороны. Тут нас застала ночь.

Командир дивизиона, капитан, гостеприимно пригласил нас для ночевки в свой блиндаж, но втиснуться в эту узкую нору мы не смогли, и нам пришлось расположиться у входа, на плащ-палатках. Велев подать сюда ужин, капитан поспешил предупредить нас, что посадка просматривается противником с высот и поэтому курить нельзя. Ужин подавался в котелках, соль и масло — в деревянных баночках, ложкой каждый пользовался своей, а так как у меня и у моего спутника ложек за голенищами сапог не оказалось, капитан послал ординарца одолжить их в ближайшем орудийном расчете. Я невольно вспомнил стол у моряков в полку Осипова — тарелки, судки, бачки, серебряные подстаканники. Давно уже моряки воюют на суше, как пехотинцы, но как только они перешли на позиционную оборону, у них сразу появился корабельный комфорт. А здесь в тяжелом артполку люди все еще живут по-походному.

Во время ужина к блиндажу подкатил «пикап». Из кабинки выскочил в шинели, накинутой на плечи, как бурка, генерал Орлов. Из кузова, взмахом через борт, выпрыгнул худощавый полковник, командир артполка.

Полковник, предложив генералу зайти в блиндаж, к свету, потребовал у командира дивизиона рабочую карту и велел вызвать командира разведвзвода. Вдвоем, генерал и полковник, заняли весь блиндаж. Склонившись над картой, они подсчитывали число батарей противника, обнаруженных разведчиками в секторах огня дивизиона. Время от времени, не отрываясь от карты, они задавали вопросы капитану и лейтенанту, которые сидели на корточках у входа в блиндаж.

Кончив подсчет, генерал объявил, что он недоволен разведкой.

— Я насчитал шестьдесят стволов на километр фронта, а где остальные? — спросил он капитана, сняв пенсне и положив его на стол, чтобы протереть уставшие глаза.

— Какие остальные, товарищ генерал? — недоумевал капитан. — Все, что показывало признаки жизни в моем секторе, зафиксировано.

Генерал спросил у капитана, знает ли он по развединформации, что на участок от Вакаржан до Ленинталя противник подтянул три дивизии, и имеет ли он представление о составе артиллерии румынской дивизий. Получив утвердительный ответ, он сказал:

— Значит вам не стоило особого труда подсчитать, что противник имеет на километр фронта артиллерии в пределах восьмидесяти четырех — восьмидесяти шести стволов. Больше двенадцати стволов затеряно. Надо разыскать.

Капитану задан был еще один вопрос: сверил ли он свои цели с целями, которые обнаружили разведчики берегового дивизиона, работающие в соседнем секторе слева и с артиллеристами стрелковых полков. Капитан, смутившись, ответил, что не сверил. Тогда генерал с обидой в голосе сказал, обращаясь к командиру полка:

— Видите, полковник, взаимодействия настоящего нет даже между артиллерией, не говоря уже о пехоте.

Когда генерал уехал, полковник приказал командиру дивизиона сейчас же послать разведчиков в стрелковые полки и к корректировщикам береговой артиллерии. Оставшись вдвоем, они стали работать над картой, вспоминать недавно оставленную местность, все изгибы, рельефы, постройки. Не дождавшись капитана, мы завалились спать тут же у входа в блиндаж, закутавшись с головой в плащ-палатки.

Сквозь сон я почувствовал, что земля подо мной вздрагивает, и услышал страшное грохотанье. Мы с инженером вскочили одновременно, как по команде. Уже рассветало. Противник начал артподготовку. Я хотел спрыгнуть в блиндаж, но вход в него загораживал командир дивизиона. Через насыпь блиндажа он смотрел на передний край стрелкового полка, где часто вспыхивали огоньки и целые языки пламени. Чтобы не мешать капитану, мы с инженером побежали на расположенный по соседству командный пункт майора Захарова.

Артиллерийский огонь бушевал по всей дуге вклинения противника в нашу оборону, от хутора Дальницкий до Ленинталя. Десять дней назад чапаевцы при поддержке двух полков кавдивизии предприняли контратаку с целью ликвидации этого выступа, но контратака успеха не имела — противник удержался тут, на кратчайшем пути к городу.

Артподготовка продолжалась два часа. Ясно было, что противнее предпринимает не частную атаку, не разведку боем. Несколько дней мы уже ждали третьего наступления фашистов на город. И вот оно началось.

Сейчас же после артподготовки над полем появились немецкие бомбардировщики. Они или не видели наши батареи, или игнорировали их: бомбили исключительно траншею переднего края. После того как немецкие самолеты, отбомбившись, улетели, заговорила молчавшая до тех пор наша артиллерия. Вступил в действие весь тяжелый гаубичный полк, и с Люсдорфа загудели береговые батареи. На душе сразу стало легче. Радует, что управление артиллерией у нас построено уже так, что командование в любой момент может концетрированно использовать артсредства всего сектора обороны и даже соседнего сектора, включая береговые дивизионы и главные калибры крейсеров и линкора «Парижская Коммуна».

Вдоль фронта шелестят гаубичные снаряды. Это бьет артполк с участка соседней дивизии. Отсюда мы делаем заключение, что в западном секторе противник пока не наступает и что, следовательно, он замыслил прорвать нашу оборону на узком участке фронта.

С КП видна была большая часть дуги переднего края. На дальних высотах от кукурузного поля одна за другой отделились три темные полоски. Выгибаясь, они катились вниз на наши позиции. Это были танки и пехота противника.

Уже невооруженным глазом можно было различить легкие немецкие машины Т-2 и Т-3. Между ними вставали фонтаны земли. Рвались явно осколочные снаряды. Я не мог понять, в чем дело, защемило сердце. «Неужели наши артиллеристы не видят, что стреляют не теми снарядами?»

Подбежав к «пикапу», мы оглянулись. Немецкие танки, прорвавшись через передний край обороны, шли вдоль дороги на Дальник. И вот на наших глазах головная машина вдруг разлетелась. Башня ее покатилась в сторону, остатки корпуса с оторванным носом пылали факелом.

Второй немецкий танк, кажется, Т-3, подпрыгнув, брызнул своими внутренностями, клюнул носом и застыл, став наполовину ниже, чем был. Третий танк весь разлетелся, от него ничего не осталось.

— Вот это да! — восхищался инженер. — Первый раз такое вижу!

Также мгновенно прекратили свое существование еще два танка. Я понял, что артиллеристы нарочно бьют осколочными. Оказывается, тяжелый осколочный снаряд пробивает броню и разрывается внутри танка. Машина разлетается, как стеклянная посудина, в которую попал камень.

Уцелевшие танки — всех их было не меньше батальона, — повернув на 180°, исчезли в лощине, но пехота противника, захватившая переднюю траншею, осталась. Наша артиллерия начала выбивать ее оттуда.

Мы с инженером решили, что теперь сможем закончить работу в тракторном парке. Находясь уже в гаубичном дивизионе, мы видели, как немецкие авиабомбы бомбили посадку, в которой стоял пушечный дивизион. Вражескую пехоту не удалось выбить из траншеи. Надо было думать, что противник попытается развить успех-прорвать нашу оборону на всю глубину. И действительно, только мы успели выполнить задачу, как он снова начал артподготовку.

На обратном пути мы проезжали поселок Застава, где стояла в армейском резерве кавдивизия Кудюры. Никаких признаков того, что дивизия готовится к выступлению, не было заметно. Все находились в садах. Только на окраине поселка стояло несколько командиров, поглядывавших на юго-запад, где гремела канонада.

Меня удивило, что, несмотря на критическое положение на самом опасном участке обороны города, наше командование не спешит вводить в действие свой резерв.

Наш танковый батальон я застал на заводе. Он стоял на старом месте, вытянувшись вдоль длинного забора фабрики-кухни. Юдин сказал, что никакого приказа он пока не получил.

В штабе на мой вопрос, почему не используются танки, подполковник ответил:

— Зачем торопиться, они еще пригодятся.

Он сообщил мне, что противник начал наступление и в других секторах, правда, меньшими силами. Наше командование, вероятно, считает, что еще рано, опасно расходовать резерв.

Обстановка, видимо, сложная, однако Военный Совет утвердил план изъятия тягачей из артполков. Они будут заменены тихоходными тракторами. Артиллеристы, конечно, не очень довольны этим. В ответ на их протесты сказано: «Наша земля уже простреливается со всех сторон. Колесами маневрировать больше негде, бейте с места, маневрируйте траекторией». Командующий приказал:

— Забирайте у артиллеристов тягачи и делайте танки как можно скорее и несмотря ни на что. Пусть немцы бомбят завод хоть десять раз в день, а танки должны выходить с завода.

Он пообещал усилить прикрытие завода с воздуха.

— Ну, а с земли сами прикрывайтесь, приспосабливайтесь, как приспосабливаются на передовой, — сказал он.

* * *

С завода Марти привезли новую партию корабельной стали. Как обычно, мы испытывали ее на пробиваемость бронебойной пулей. После стрельбы по первому листу с положенной дистанции в 50 метров я увидел страшную картину двадцатимиллиметровый лист светился сквозными пробоинами во всех четырех углах и в центре. «Вероятно, случайно среди листов брони оказался лист обыкновенной котельной стали», — решил я и поспешил испытать второй лист. Результат был тот же.

Испытание происходило в цеху во время перерыва на завтрак. Со мной остался только старшина Смирнов. Мы продырявили с ним почти все листы и в ужасе, молча, рассматривали дырки. Вернувшийся с завтрака Микита, увидев эти дырки, только свистнул. Ясно было, что это обыкновенная котельная сталь № 3.

Пантелей Константинович сейчас же помчался на завод Марти. Вернулся он с неутешительными вестями: броневой стали больше нет. Оказывается, все листы лежали в одной куче, бронебойная сталь была сверху, и мы ее уже всю израсходовали. Кто-то сказал Пантелею Константиновичу, что есть еще листы высокоуглеродистой — надо поискать на разбитом бомбами складе. Мы послали бригаду рабочих с техником для розыска этих листов и испытания их на месте, велев грузить только те листы, которые бронебойная пуля не пробьет. Таких листов набралось две машины. Конечно, это не броня, но лучшей в городе нет.

На заседаниизаводского партийного комитета решено было самим найти выход из создавшегося положения — штаб пока не тревожить. Заседание партийного комитета превратилось в техническое совещание, были вызваны все оставшиеся после эвакуации инженеры. Пантелей Константинович предложил делать танки из отобранных листов стали № 7, а для усиления ее ответственные места танка обшивать дополнительно десятимиллиметровыми листами закаленной стали.

Все сразу повеселели. Оставалось только решить, где производить закалку стали. Термичка нашего завода не была рассчитана на листы нужных нам размеров. После телефонных переговоров с другими заводами выяснилось, что все термические цеха эвакуированы. Начальник кузнечного цеха предложил производить термическую обработку листов у себя, предварительно разрезав их на части, чтобы они могли войти в печь.

Мы не хотели сообщать в штаб о наших волнениях и трудностях, так как думали: чего зря беспокоить начальство — все равно в городе ничего уже нет и никто ничем не может помочь. Но на завод заехал секретарь обкома партии — он почти ежедневно заглядывает к нам — увидел в цеху сложенные у стены продырявленные листы стали и сразу смекнул, что если мы испытываем пробиваемость котельной стали, значит, у нас нет уже брони. Пришлось рассказать ему о наших треволнениях.

— И вы молчали? — удивился он. — Мучаетесь тут, измышляете, когда на «Октябре» есть закаленные под бронь стальные щиты. Остались после эвакуации, на свалке валяются. Разыскать только надо.

Он сам инженер, много лет работает в Одессе и знает, что на каком заводе есть, лучше, чем кто-нибудь.

Секретарь нашего заводского комитета сейчас же помчался на «Октябрь», прихватив с собой и директора и главного технолога. Они привезли целую машину броневой закаленной стали. Этого нам хватит на первое время, пока завод наладит свою термообработку.

* * *

Наш танковый батальон все еще стоит у фабрики-кухни под акациями в готовности к маршу на южный сектор обороны. Положение там становится все более напряженным. Одна из трех дивизий противника, наступающих на участке Вакаржаны — Ленинталь, вклинившись в стык полков, овладела господствующей над местностью высотой и отрогом Сухолиманной балки. Особенно тяжело приходится полку имени Степана Разина. Противник беспрестанно атакует его, нажимает на оба фланга. В полку осталось уже не больше одной трети личного состава. Люсдорфские батареи береговой обороны гудят теперь, не переставая, круглые сутки.

На мои вопросы, почему все-таки командование не использует танковый батальон, ни начальник, ни комисcap отдела по-прежнему прямо не отвечают. Кавдивизия Кудюры тоже еще не введена в бой. Очевидно, наше командование все еще не верит, что наступление противника в южном секторе — его главный удар. Однако подполковник на всякий случай приказал Юдину выехать туда со своим начальником штаба на рекогносцировку.

Вечером прикатил к нам на полуторке Федя, привез для починки два пулемета и несколько батальонных минометов. В восточном секторе, где стоит их полк, обстановка тоже серьезная. Не отвечая на приветствия, только потрясая над своей седой головой флотской фуражкой, Федя прокричал с машины:

— До утренней атаки надо управиться с починкой. Живей сгружайте — турки город обложили.

Как многие старики в Одессе, он называет фашистов турками.

Только рабочие начали разгружать его автомашину, налетели «юнкерсы», и кругом все задрожало от близких разрывов бомб. Мы гурьбой вкатились в подвал заводоуправления. Здесь размещается заводской штаб ПВО со всеми своими службами и командами, с пультом управления и макетом завода, на котором автоматическая сигнализация показывает, на какое строение или на какой участок упала бомба, где и что горит.

Федя, раздосадованный помехой, не обратил никакого вникания на эту механизацию заводской обороны. Я с трудом уговорил его переждать налет в подвале.

— Их бомбят, а они только хвост под себя и в нору! Да разве это жизнь? — возмущался он.

Федя теперь парторг роты.

— Чувствую себя, как бог. И в атаку хожу, и духовное оружие оттачиваю у бойцов, и вот инструмент чиню, это, конечно, уже по знакомству с заводом комиссар послал, — сказал он.

Его смущает только одно — плохо видит, в темноте совсем, как слепой. Однажды поздно вечером он где-то в пути из первой линии окопов на вторую чуть не натолкнулся на Осипова и не узнал его. Яков Иванович спросил Федю, почему тот не приветствует своего командира. Федя должен был сознаться, что глаза у него слабоватые. И теперь он, видимо, побаивается последствий этой встречи.

Ночью немецкая авиация несколько раз прерывала работу завода. Во второй налет немцы подожгли на товарной станции рядом с заводом эшелон с боеприпасами. К путям не подойдешь, а пожар надо было затушить во что бы то ни стало, так как он демаскировал и станцию, и завод. Решено было горящие вагоны сбросить с рельсов танками. К месту пожара мы подъехали на трех танках с закрытыми люками. Глядя в командирский прибор, я думал, как же отцепить горящие вагоны, не вылезая из машины под бешеный огонь рвущихся боеприпасов? Кривуля, машина которого остановилась рядом, сразу приступил к действию. Он разбил крючки сцепки пушечным выстрелом. После этого мы с ним уперлись своими танками в углы горящих вагонов, отогнали их назад и стали опрокидывать эти вагоны и давить их гусеницами. Остались только обуглившиеся щепки и тлеющие головешки.

Все это было проделано непостижимо быстро. Нас подгоняла адская жара, чувствовавшаяся даже внутри танка — я боялся, как бы не взорвались кормовые баки с бензином. Под конец нас стали подгонять и «юнкерсы», вновь прилетевшие на угольки пожара. Мы едва убрались со станции. Один танк был пробит в нескольких местах, экипаж его контужен.

Вернувшись на завод, я спросил Кривулю, как он догадался использовать для расцепки эшелона пушку. Он ответил смеясь:

— А зачем же пушка на танке поставлена?

В перерыв между воздушными налетами вернулся на завод из рекогносцировки Юдин. Он сообщил, что не смог добраться до командного пункта майора Захарова — проползти и то нельзя. Противник захватил Дальницкие высоты. Майор Захаров со своим комендантским взводом отбивается от автоматчиков, залегших в ста метрах от его КП. Не лучше положение и в полку имени Степана Разина.

Только под утро Юдин, наконец, получил приказ выйти в Чапаевскую дивизию и то не батальоном, а лишь одной ротой. Вышла рота Кривули. Спустя немного времени меня вызвали в штаб. Я получил крайне удививший меня приказ — сейчас же выехать к чапаевцам и проследить, чтобы рота Кривули, выполнив свою задачу, не задерживалась в обороне сейчас же возвращалась на завод. Я спросил у подполковника, чем это все объясняется. Подполковник сказал:

— Кажется, командующий чего-то ждет с Большой Земли.

Моя полуторка уже преодолела подъем за Болгарскими хуторами, когда нас остановили громкие оклики. Кто-то из окопа на самом гребне высоты насмешливо и не особенно вежливо спросил, куда нас черт несет — не в Бухарест ли мы задумали попасть. В ответ на мое объяснение вылезший из окопа сержант заявил, что они, чапаевцы, уже два часа назад заняли тут новые позиции, совершив за ночь марш от самого Днестровского лимана, и что позади остались только одни танки.

Уже было совсем светло. Я пошел вправо от дороги, где в кукурузе находился командный пункт батальона. Там мне подтвердили, что сегодня ночью по приказу командования весь левый фланг Чапаевской дивизии отошел от Днестровского лимана к рубежу главной обороны. Это сделано для того, чтобы сократить линию фронта, уплотнить оборону.

…Впереди — заполненная тяжелым морским туманом лощина. В блеснувших солнечных лучах туман кажется полой водой. Танков не видно. Мне говорят, что они должны были бы уже вернуться, но почему-то задержались, наверное, сейчас тоже отойдут в овраг за высоту. С тыла к КП подъезжает группа всадников. В статном седоке в серой кубанке, сдвинутой на затылок, узнаю полковника Кудюру. В руке у него автомат, он правит лошадью одними шпорами.

— А мои ребята где, товарищи стрелки? — спрашивает полковник.

Ему отвечают, что три эскадрона в балке, а два еще не подошли, задержались с танками.

Морской ветерок сгоняет туман, обнажая кукурузное поле и за ним ровное поле жнивья. Танки стоят в полукилометре от высоты, по краю кукурузы. Я насчитываю только два взвода из трех. Не вижу и машины Кривули, резко отличающейся от всех наших машин, так как дополнительная экранировочная броня на ее башне наварена листами полуметровой ширины и два передние выступают над башней, придавая ей причудливо-устрашающий вид.

Полковник Кудюра и его комиссар Ганженко тоже осматривают в бинокль освобождающуюся от тумана равнину. Оба ищут свои два отставшие эскадрона.

— Да, комиссар, — говорит Кудюра, — с сегодняшнего дня на нашей Малой Земле не осталось места для кавалерии. Теперь только называться будем кавалеристами. — И вдруг неистовым голосом кричит:

— Коней! Ганженко, к эскадронам!

Он умчался наметом со всей своей свитой. Километрах в четырех от дороги на Мариенталь согнанная ветром полоска тумана открывает нашему взору пять эскадронных колонн кавалерии противника. Левее от Нейбурга в овраг побатарейно спускаются артиллерийские упряжки. Еще левее — едва заметные точки, очевидно, цепи пехоты.

Неожиданно картина на наших глазах резко меняется. Вражеская батарея, почти уже скрывшаяся в овраге, повернув назад, несется врассыпную в сторону Нейбурга, возле которого на гребне рвутся снаряды наших береговых батарей Люсдорфа. Замешательство происходит и в самой левой колонне кавалерии. Она вдруг устремляется вправо. Из оврага, вслед за мчащейся к Нейбургу батареей, выскакивают два танка. Вот он, третий взвод Кривули! За этими двумя танками скворцовой стаей вылетают наши конники. Другие два танка, сверкая огоньками выстрелов, появляются в хвосте рассыпающейся по полю левой кавалерийской колонны. Уже внизу несутся по равнине и остальные танки роты, стоявшие на краю кукурузного поля. Наши конники, вылетевшие из оврага, забирают правее, отрезают дорогу правой колонне противника.

На левом фланге вся вражеская кавалерия, рассыпавшись по полю, уходит, преследуемая танками, вырвавшимися из кукурузы. А на правом фланге эскадроны сшибаются, сливаются, а потом катятся назад, в овраг, вместе с третьим взводом Кривули. Спустя мгновение эта черная масса появляется на другой стороне оврага. Как гонимая ветром туча, раздвоившись, она несется к Мариенталю. У Мариенталя передняя туча исчезает за гребнем. Задняя катится полем назад, к оврагу. Только после этого мы переводим дух и делимся своими впечатлениями. Все решила танково-кавалерийская засада. Идея ее принадлежала Кривуле. Это его первый боевой успех в должности командира роты.

Танки загудели позади нас. Полковник Кудюра, так и не успевший доехать до своих эскадронов, уже вернулся назад. Пожимая Кривуле руку, он сказал:

— Вы, лейтенант, художник! Образец взаимодействия отчаянно-рискованного, но верного.

— Младший политрук, товарищ полковник, — доложил Кривуля.

Он мне не раз уже жаловался, что его звание младшего политрука не соответствует занимаемой им должности. Фактически Кривуля давно уже не политрук, а строевой командир.

* * *

Наше командование во-время отвело левый фланг чапаевцев. Против этого фланга неимоверно растянувшейся по фронту дивизии противник сосредоточил две пехотные дивизии и кавбригаду, намереваясь, как стало известно нашим разведчикам, с утра 15 сентября перейти в наступление, чтобы поддержать удар, который он наносил на участке Вакаржаны, Дальник силами трех дивизий. С отводом левого фланга чапаевцев линия фронта сократилась на тридцать километров. Теперь наша левофланговая оборона уплотнена, она занимает хорошо подготовленные позиции и прочно упирается в море. Таким образом, угроза прорыва противника к Одессе с юга предотвращена. На правом фланге чапаевцев роты моряков, прибывшие на пополнение дивизии, восстановили положение. Дальницкие высоты очищены от противника.

Ночью из Новороссийска прибыли первые транспорты со свежей пехотной дивизией и дивизионом «катюш». С транспортов сгружены два десятка танкеток Т-27 и пять танков БТ-2 и БТ-5. Внушительные многоствольные установки «катюш» стоят уже в саду у штаба. Тут же стоят и прибывшие из-за моря танки. Бесконечные цепочки молодых отлично экипированных, с полной выкладкой бойцов тянутся по тенистым тротуарам улиц в район сосредоточения.

Так вот чего ждал командующий с «Большой Земли!» Теперь кругом только и слышишь: «Москва… Сталин… Катюши…» Это слышишь и в штабе, и на заводе, и проходя мимо очередей у артезианских колодцев. Женщины, сутки выстоявшие в очереди за ведром воды, не жалея своего скудного пайка — полтора литра воды на человека в день, — наперебой предлагают утолить жажду бойцам, высадившимся с кораблей.

Все больше помощи получаем мы с «Большой Земли». А ведь и «Большой Земле» трудно. Бои идут под Киевом, Ленинградом, немцы уже недалеко от Москвы.

* * *

Прошло несколько дней, как в Одессу прибыла свежая дивизия, а на фронте ее полки еще не появлялись. Не появлялся и наш танковый батальон, хотя противник за это время не раз вклинивался в нашу оборону и казалось, что она вот-вот будет прорвана.

И чапаевцам и морякам все время приходилось предпринимать контратаки ничтожными силами своих собственных резервов, преимущественно полковых и батальонных. А армейский резерв стоял. Мы не понимали, почему это.

Наконец, в ночь на 21 сентября все стало ясно. Наше командование берегло силы для контрнаступления в восточном секторе. Танковый батальон уже получил боевую задачу.

Цель контрнаступления — освободить порт от артобстрела. Замысел этой операции поражает своей смелостью.

В тылу противника, у села Григорьевка, высаживается морской десант — 3-й полк морской пехоты. Во взаимодействии с частями, наступающими с фронта, ударом им навстречу, десант овладевает Чебановкой, Новой Дофиновкой, каменоломнями — районом артиллерии противника, ведущей обстрел порта и города. Десантная операция поддерживается боевыми кораблями эскадры и бомбардировочной авиацией из Крыма. Для внезапного нарушения связи между селом Свердлово и Аджалыкским лиманом высаживается воздушный десант. Частям, наступающим с фронта, приказано продвинуться на десять километров в направлении Свердлово и железной дороги на Вознесенск. Этот комбинированный удар с фронта и с тыла должен уничтожить группировку противника у Аджалыкского лимана. Для обеспечения с воздуха наша авиация наносит штурмовой удар по аэродромам противника.

Указания по организации взаимодействия пехоты с танками даны генералом Орловым. Вот его слова:

— К каждому пушечному танку поставьте взвод, к пулеметному — отделение. Закрепите на весь бой. Пусть завтра весь день знакомятся на рекогносцировке, а к ночи соберутся у своих танков. Все должны знать друг друга в лицо, и солдаты и командиры. В бою куда танк, туда и стрелки…

— Не приказ, а одно удовольствие, — сказал подполковник.

Мы выехали из штаба. Всю дорогу от штаба до завода подполковник и комиссар обсуждали предстоящий выход в бой новорожденного батальона. Наконец-то, наши танкисты дождались счастливого дня! Меня огорчало, что в этом празднике не будут участвовать наши «старики» — ремонтники, главные виновники торжества. Я представлял себе переживания Микиты. Но Костяхин с начальником позаботились о том, чтобы не было обиженных. Они сказали, что первый выход батальона должен сопровождать весь наш отдел штаба и все танкисты, работающие на ремонте, — из них создается бригада «скорой помощи» под командой Микиты. Ремонтникам ставится задача: восстанавливать боеспособность подбитых машин на поле боя, сделать так, чтобы в ходе боя число участвующих в нем танков не уменьшалось.

Перед выходом батальона на исходные позиции Юдин зачитал перед строем приказ о предстоящем завтра наступлении. По этому случаю он вновь надел свою парадную суконную пилотку стального цвета, которую хранит для Берлина. Еще не успел Юдин прочитать приказ до конца, как весь строй грянул «ура!». Потом снова кричали «ура!». Мне кажется, что все поняли этот приказ как начало общего наступления на всех наших фронтах. Раздались голоса:

— Передать привет по радио товарищу Сталину!

— Поблагодарить за помощь!

— Радировать, что задание будет выполнено!

Когда Костяхин сказал, что радиостанция очень загружена, в строю закричали:

— Письмом! Письмом!

* * *

До поздней ночи противник продолжал беспрерывные атаки. Попрежнему он был особенно активен в южном секторе. Только спустя час после того как залпы главных калибров крейсеров и линкора «Парижская Коммуна» возвестили о том, что наш морской десант уже высаживается в Григорьевке, вражеский артогонь в южном секторе начал понемногу стихать.

Танковый батальон с начала ночи стоял на исходных позициях, на северо-восточной окраине села Корсунцы, имея задачу поддерживать полк Осипова и прикрывать левый фланг недавно прибывшей стрелковой дивизии, которая наносила главный удар на Свердлово.

Моряки, прикрепленные к танкам, рисовали мелом на корме машин опознавательные знаки. Командиры взводов и командиры машин уточняли на местности ориентиры своего курса, договаривались, что каждый должен делать, как помогать друг другу.

Осипов и Митраков обходили передний край, унимая матросский гомон, требуя от людей, чтобы они потише выражали свои чувства. Кривуля тоже обходит свою роту, занявшую исходную позицию в кукурузе. Хожу и я с ним от одной машины к другой.

— Ну-ка, снимите свой портупэ! — приказывает он щеголеватому командиру взвода старшине Филоненко. — В бою она машине помеха. Зацепишься в спешке и напортишь и себе, и экипажу. Оставьте только поясной ремень… А это что за мода? — возмущается он, заметив, что у Филоненко брюки комбинезона — навыпуск поверх сапог, как матросский клеш. — Убрать штанины в сапоги, иначе завтра получите обмотки.

— Обмените свой кобур на пехотный и сдвиньте на живот, чтобы не мешал при работе или в случае, если придется выскочить из башни. Не найдете пехотный кобур — еще лучше, суньте наган за пазуху комбинезона, — приказывает он старшине Быковцу, заметив, что у того наган висит в кобуре по-флотски сзади, на ремешках.

Проверяя третий экипаж, Кривуля обнаруживает, что у старшины Климова нет аварийных гранат, — он велел держать их наготове в нижнем кармане комбинезона.

— Эх вы, Аника-воин! Бирюльки навешали, а чем воевать — того под рукой нет, — высмеивает он старшину, на груди которого, как у заправского боцмана, висит дудка и фонарь.

Обход роты закончен. Мы возвращаемся в свои наспех вырытые окопчики возле танка Кривули. Его машина стоит на левом фланге роты. Тут же, в выемке у железнодорожной насыпи, машины Юдина и его комиссара Николаева. В окопчиках устроились экипажи всех трех машин. Только механик-водитель машины Кривули — Ванюша Заогородний — остался на своем сидении. Подоспевший к нам Микита сейчас же стал подшучивать над Ванюшей, уверяя, что тот уже со вчерашнего вечера, когда был зачитан приказ о наступлении, ничего не ест — готовит свой живот к бою голодухой, а обеденные порции вина уже с неделю сливает в термос, чтобы в случае ранения устроить себе дезинфекцию. Микита подговаривает экипажи просить у Ванюши уделить всем из своего термоса по порции вина для предварительной дезинфекции. Ванюша подает свой голос через люк. Он согласен, но с условием, что никто не будет завтракать перед боем. Конечно, это условие с негодованием отвергается.

Никитин сидит в окопчике с комиссаром батальона Николаевым. В бой они идут на одной машине. Никитин остается командиром, комиссар у него — заряжающий. Они еще ни разу не были в бою вместе, но уже полюбили друг друга, и теперь их водой не разольешь.

Под гул нашей корабельной артиллерии, громящей тылы противника, Никитин рассказывает комиссару о своей матери, учительствующей в каком-то селе на Волге, и о том, какое это благородное поприще для коммуниста — воспитание детей. Я знаю, что до войны он был студентом в пединституте, но мне трудно представить себе этого неуемно-храброго и кипуче-деятельного человека, красавца-атлета в роли учителя.

— Никогда не забуду первый урок в школе, — говорит Никитин.

Он рассказывает, как его мать вывела их, первогодков, на сельскую площадь, показала на село, на Волгу, на все, что видно с высокого берега, а видно у них далеко. «Вот, ребята, смотрите — это наша Родина», — сказала она.

Вокруг Никитина и Николаева собирается круг танкистов, и все вспоминают своих учителей. Я тоже вспоминаю нашу сельскую учительницу-старушку, которая любила предугадывать будущее своих учеников и каждому сулила интересную жизнь. Она не имела своей семьи, жила в доме одна и считала своими детьми всех нас — школьников.

— Если после войны демобилизуют, тоже пойду в учителя, — говорит вдруг комиссар.

Мы не заметили, как подошел бронепоезд. Похоже было, что на железнодорожной насыпи вдруг вырос большой кустарник. Танкисты обратили на него внимание только после того, как паровоз, остановившись, осторожно выдохнул пар из-под своего броневого капора.

Впереди нас, в районе Свердлово и где-то за этим селом загрохотали бомбовые разрывы. Это наша авиация била по скоплениям войск противника и его штабам. Вскоре самолеты, возвращаясь на аэродром, прогудели над нами. Корабли вели огонь не умолкая. Я поднялся к бронепоезду. Он стоял к противнику хвостом, уже направив на него все стволы своих орудий. Между двух кустов у самой головы бронепоезда кто-то чем-то позвякивал. В темноте раздался голос:

— Настенька, возьми…

Это был тот самый старик-машинист, паровоз которого обрастал стальным кожухом на нашем заводе. «За Родину» — назвал он свой бронепоезд.

Из куста вытянулась рука, что-то взяла. Вслед за мной у бронепоезда появился Никитин. Мы поздоровались с машинистом. Он сел на край насыпи, спустив ноги вниз, и стал попыхивать своей хитро замаскированной трубкой. Огня в ней не было видно, только неимоверно крепкий дым выдавал ее присутствие. Я спросил старика, помнит ли он своего бывшего ученика Разумовского, а Никитин подошел к люку паровозной будки, о существовании которой в густой листве маскировки можно было только догадываться.

— Чего, хлопче, тянет тебя туда? Иди, посиди лучше с нами — насмешливо сказал ему машинист и покачал головой. — Настырливый хлопец! Вишь как к Настеньке липнет!

На заводе все девушки заглядывались на Никитина, а он как будто ни одной не замечал. Но, оказывается, Настеньку, заметил, хотя она, может быть, только два-три раза выглянула из окошечка паровоза, проезжая мимо цеха. Пошептавшись с ней у люка, он прошел к своей машине стороной от нас.

— То-то, нечего вокруг паровоза шашни заводить, — сказал машинист. — А то и не поцеремонюсь, что дочь, сразу же скомандую — шагом марш на губу! — и стал жаловаться мне, что вот взял дочь на паровоз, и теперь беда — воинская дисциплина нарушается, и все из-за военных — липнут к паровозу.

Только после этого старик ответил на мой вопрос о Разумовском. И ответил сухо:

— Зря учил. Променял человек паровоз на цех.

Под утро готовность к атаке проверял генерал Орлов. Он ходил от машины к машине, интересуясь главным образом организацией взаимодействия танков с пехотой — опознавательными знаками, есть ли они на всех машинах, проводниками, которые перед самой атакой должны будут развести машины по пехотным подразделениям, сигналами.

Юдин облегченно вздохнул:

— Ну, кажется, предварительный экзамен на занятие батальонных должностей выдержали, — сказал он.

Мы договорились, что машины пойдут попарно, одна на уступе за другой, прикрывая друг друга. Оборону батальонных узлов противника решено было проскочить на высшей скорости, взяв с собой пехоту десантом с тем, чтобы высадить ее уже в глубине обороны.

Вдалеке за совхозом как-то странно, залпами, стали рваться гранаты, как будто их из мешка высыпали. Майор Жук, когда мы пришли к нему на КП, волновался, прислушиваясь к этим глухим отдаленным взрывам.

— Нечипуренко проводит гранатный поиск, — сказал он.

Нечипуренко — секретарь комсомольской организации артдивизиона береговой обороны, поддерживающего полк Осипова, командир отделения разведчиков — не раз ходил в тыл противника — уточнял цели для своего артдивизиона. Он убедился, что фашисты не обращают внимания на взрывы противотанковых гранат в своем тылу, если в это время ведется хотя бы слабенький минометный огонь, а вот одна автоматная очередь сразу поднимает их на ноги. Это наблюдение привело его к мысли, что надо провести ночной поиск с применением одних противотанковых гранат и кортиков. Осипов одобрил идею, дал Нечипуренко отделение полковых разведчиков и велел комбату выделить еще одно отделение моряков. Но у майора Жука не было свободных людей. Пока он проверял роты, выискивал людей, которых можно взять, Нечипуренко ушел в поиск, захватив с собой несколько моряков, вернувшихся из госпиталя.

— Все, кто мог ходить, убежали из госпиталя, как только узнали, что мы пойдем в наступление, — сказал комбат.

На мой вопрос, откуда они могли узнать об этом в госпитале, майор ответил усмехнувшись:

— Матросу ветер с моря все тайны приносит.

Он горевал только, что убежавшие из госпиталя моряки его батальона ушли в поиск с одними гранатами да со штыками от симоновских винтовок.

— Ну, пусть бы ушли, — говорил он, — за такое дело, конечно, судить никто не будет, но ведь надо же было захватить автоматы. Дьявол с ними, пусть не стреляют, но для критического момента — это все же самое верное средство!

Комиссар батальона, успокаивая майора, сказал, что он «со всей ответственностью» полагается на Нечипуренко, что тот не на счастье надеется, а на свой тонкий расчет, и стал настойчиво приглашать нас всех в блиндаж — выпить чаю.

Во время чаепития мы несколько раз выходили из блиндажа посмотреть на темное небо и послушать, что там делается в тылу противника. Наконец, из-за полога, висевшего в дверях, появился моряк, заполнивший собой все свободное пространство. Я сразу же узнал баяниста Кирюшу. Из-за его спины выглядывал Мокей. Они привели двух пленных — солдата и офицера.

— А Нечипуренко где? — нетерпеливо спросил комбат.

— Это какой Нечипуренко? — удивился Кирюша.

— Командир ваш.

— Командир? — Кирюша непонимающе посмотрел на Мокея.

— С которым мы в разведку ходили? — спросил Мокей.

— Ну, конечно.

— А-а! — понял, наконец, Кирюша, — не знаю фамилии. Мы только из госпиталя, а тут в разведку идут, ну, мы с разведчиками.

Вскоре вернулся Нечипуренко, прикрывавший с автоматчиками отход разведки. Это — сухощавый молодой моряк. За кружкой обжигающего чая он рассказал, как прошел его «гранатный поиск».

— В ту сторону без всякого скандала прошли, напоролись только на пулеметный взвод. Один большой окоп на высотке под просом замаскирован, а в нем четыре пулемета. Никого не видно, только один солдат. Подходит по порядку к каждому пулемету, построчит немного и — к следующему. Ну, мы, конечно, прикрыли занавес над этой комедией, — сказал он.

«Скандалы» по его словам начались уже в глубине обороны, когда они наскочили на батарею, где и взяли второго пленного — офицера, вытащив его из блиндажа после того, как забросали орудийную прислугу гранатами.

— Ни одного выстрела ни с автомата, ни с нагана. Это и помогло, — заметил он к слову.

На обратном пути они обогнали ротные колонны противника, подходившие к переднему краю. Никто не остановил их.

— Вот до чего тонкая штука эта их психика, — смеясь, закончил Нечипуренко.

Пленные ничего не знали о нашем готовящемся наступлении. Офицер сказал, что им приказано утром развивать вклинивание в районе совхоза. Судя по его словам, фашистское командование уверено, что наши силы на исходе.

* * *

Холодный ветер надоедливо залезает под комбинезон. Танки разведены по пехотным взводам. Наша ремонтная бригада сидит в окопчике позади наблюдательного пункта Осипова у железной дороги.

Яков Иванович наводит порядок в «камбузе войны», как он шутя называет свой наблюдательный пункт с ящиками двух радиостанций, артиллерийскими приборами, телефонными аппаратами, в которые связисты то и дело дуют, как в кипящие кастрюли.

Мы слышим, как полковник отчитывает артиллеристов за то, что они увлеклись передним краем противника, засекли все до одного пулеметы, а в глубине большая часть вражеской артиллерии не выявлена.

— Пока не подавите всю артиллерию, танки в атаку не пущу, — грозит он. — Обеспечьте в первую очередь танки на всю глубину, а с пулеметами и минометами они сами расправятся.

Окопы батальона майора Жука в ста метрах впереди. Это уже не те окопы в полколена, которые отрывали моряки в первые дни обороны города. Теперь у них окопы в рост человека на отделение стрелков. И не видно уже матросских бескозырок, фланелек, — на моряках стальные шлемы, защитные гимнастерки. Микита вздыхает:

— И матросское войско под пехоту перекрасилось!

Высунувшись из окопов, приложив руки ко рту рупором, моряки негромко кричат:

— Товарищу полковнику и товарищу комиссару здравия желаем.

Приветствия несутся со всех сторон. Осипов и Митраков, поднявшись из своего окопа на полфигуры, молча отвечают на приветствия, поворачиваются лицом к морякам, козыряют под стальные каски. Оба они тоже в пехотном обмундировании. Только пояса на них морские.

Впереди кто-то высвистывает «Катюшу». Из кукурузы доносится припев из «Волга-Волга» — «Эй, грянем, сильнее…» В ближайшем к нам окопе тонкий тенорок подхватывает «Подтянем!». Перекликаясь с ним, бас в другом окопе раскатисто грохает: «Сильнее!». Левее под насыпью дороги, в окопе, вырытом почти на открытом месте, раздаются пробные аккорды баяна. Трубач тоже опробывает какую-то высокую ноту.

Время тянется убийственно медленно. Я вижу, как Яков Иванович откусывает по кусочку длинную соломинку мышея. Рядом с его окопом и вокруг нас стебли кукурузы сгибаются под тяжестью налившихся спелых початков. Пришло время уборки кукурузы. Какой урожай! Раздувшееся зерно разрывает шелково-нежную оболочку, обнажает свое оранжево-восковое тело. Кто и когда соберет этот урожай? Вся кукуруза иссечена осколками. Много обезглавленных стеблей, изодранных, изрешеченных листьев, искалеченных початков. Кажется, все поле горько плачет, жалуясь на человека, забывшего про него.

Микита срывает один початок, очищает, взвешивает на руке и говорит мне:

— Сто центнеров с гектара бери, як воды с лимана!

Возвращаются ездившие в штаб сектора начальник и комиссар нашего отдела. Они весело сообщают, что наш морской десант овладел Чебанкой и высотками, захватил батарею, обстреливавшую город и порт. Над нами проносится девятка бомбардировщиков П-2 в сопровождении эскадрильи истребителей. Среди «старичков» летят два «мига».

— Шестаков вылетел со всем своим войском, — смеется Костяхин.

— Иной день ни одного не видел, иной день один-два самолета появятся над полком, а теперь, смотрите, целая стая, как скворцы, — отзывается Осипов.

— У Шестакова на ходу больше и не было, как один-два, а все остальные клеил и латал — к сегодняшнему дню готовился. Хоть и латанные, а жару еще дадут, резво полетели, — говорит Костяхин.

Даль проясняется, видны уже и посадки и силосные башни совхоза. Вот и солнце всходит. Начинается артподготовка. Над нашими головами проносятся снаряды главных калибров кораблей. Бьет и береговая артиллерия, бьют полковые пушки. Хотя залпы орудий и не сливаются в сплошной гул, в один раскат грома, как нам того хочется, но все же мы видим, что там, в посадках в совхозе Ильичевка, в посевах высокого кормового проса-сорго бушует смерч земли и дыма. Эту тучу на лазури утреннего неба дорисовывают минометы. Их у нас уже много. Да, силы наши растут, техники прибавилось; теперь уже совсем не то, что в первые дни обороны Одессы, когда моряки своей грудью прикрывали город. И люди чувствуют себя иначе, кое-чему научились: моряки уже вкусили пехотной науки.

Правее Ильичевки пехотная дивизия и 2-й морской полк пошли в атаку, а Осипов все не подымал свой полк. Мы слышали, как он докладывал по телефону, что на его участке артиллерия противника еще не подавлена, и как потом велел артиллеристу-корректировщику передать по радио приказ на корабли продолжать огонь.

Наконец, по телефону был дан сигнал атаки — «Ветер» — и Яков Иванович выпустил красную ракету — световой сигнал. По всему переднему краю, от лимана до Ильичевки, в побуревшее от дыма и пыли небо одновременно взвились такие же ракеты. Впереди нас в большом окопе у насыпи грянула музыка. Это был «Марш краснофлотцев».

Кругом по окопам боцманские свистки высвистывали «все наверх». Моряки, сбрасывая тяжелые каски, надевали бескозырки и, подхватывая марш словами песни, выскакивали из окопов, мчались к танкам. Вскоре все исчезло в пыли — и танки, и мелькавшие позади них черными пятнами матросские бескозырки.

Двинулся вперед бронепоезд, заглушил все грохотом своих орудий, и наша ремонтная бригада пошла за ним вдоль путей. Вскоре нам стали попадаться разбросанные по полю зеленые шинели, суконные кители, обувь. Сначала попадались только хромовые офицерские сапоги, потом — унтер-офицерские полусапожки с крагами, еще дальше — обмотки и грубые окованные ботинки. Мы сделали из этого вывод, что в фашистской армии и в бегстве строго соблюдается субординация: сначала для облегчения бега избавляются от обуви офицеры, за ними унтер-офицеры и в последнюю очередь — солдаты.

За селом Гильдендорф мы увидели впереди высокие корпуса двух «Январцев», далеко отставших от БТ. Надрывая свои моторы, они старались догнать моряков. Навстречу нам брели кучки пленных с поднятыми вверх руками. К ним со всех сторон сбегались одиночные гитлеровские солдаты. По тому, как эти солдаты быстро бежали, не опуская поднятых рук, чувствовалось, что теперь для них самое страшное — оставаться в одиночестве на поле. И действительно, поле было страшное. От предыдущих боев тут осталось много убитых — и фашистов и наших. Они лежали вперемешку.

Мимо нас промчался на «эмке» Осипов, догонявший своих увлекшихся моряков. Преследуя бегущего противника, они ушли далеко за намеченный командованием рубеж.

Наша «скорая помощь» не потребовалась. Противник подбил только один БТ, но и этот танк вернулся из атаки своим ходом. Задача, поставленная командованием, полностью выполнена. Пехотная дивизия соединилась с морским десантом. Войска противника, оказавшиеся в окружении, частью уничтожены, частью взяты в плен. Из кольца выскользнуло только несколько легких немецких танков и с батальон пехоты, но и они не спаслись. БТ Кривули и моряки загнали их в лиман и потопили.

К вечеру танковый батальон сосредоточился возле нового наблюдательного пункта Осипова, вынесенного вперед на несколько километров. Последним из атаки вернулся комиссар батальона Николаев с машинами Никитина и Дерябина. Увлекшись преследованием противника, они оторвались от боевого порядка танков — ушли в направлении станции Кремидовка и пропадали несколько часов. Уже не оставалось надежды, что они вернутся, и вдруг — оба пропавшие БТ мчатся вдоль железной дороги.

Первая машина была перегружена, корма присела к земле. Танкист — это был Никитин, — высунувшись из башни, размахивал наганом — грозил кому-то. Когда танк приблизился, мы увидели на корме машины две огромные бочки — ведер по двадцать каждая. Вцепившись в эти бочки, на танке стоял какой-то человек в пиджаке, без шапки, с растрепанными волосами.

Николаев и оба его экипажа вернулись очень взволнованными. Оказалось, что, вырвавшись вправо, они с хода захватили станцию Кремидовка и часа три удерживали ее, ожидая, что вот-вот подойдет пехота. Израсходовав все боеприпасы, они примчались назад, чтобы выяснить, почему не двигаются главные силы. Трудно было убедить их, что взятие Кремидовки не входило в нашу задачу, что танки и пехота отведены по приказу командования. Люди не могли понять, как это так: противник в панике бежит, а мы прекращаем преследование и отходим назад.

Человек, стоявший на корме танка, не сходил с машины — все держался за бочки, точно руки приросли к ним.

Никитин стащил его за шиворот.

— Слезай, сволочь, приехал, — сказал он и пояснил нам. — Должно быть, бургомистр. Бабы его откуда-то выволокли и притащили к нам на суд, когда мы эти бочки с вином грузили на складе в Кремидовке. Хотели веревками привязать, но завозились с бочками, тяжелые, черт их подери, и забыли про него. Сам, подлец, приехал.

Рядом с танками курсировал бронепоезд «За Родину», постреливая куда-то вправо. В направлении железной дороги противника не было видно. Моряки не спеша окапывались на отвоеванном рубеже. Танкисты выгружали из своих машин трофеи — оружие, боеприпасы, кипы документов какого-то разгромленного штаба гитлеровцев. Под конвоем одного-двух моряков в сторону шоссе шли колонны пленных. Тягачи тащили трофейную артиллерию.

Настроение у всех нас было возбужденное, казалось, что теперь война пойдет уже совсем по-другому и опасность для Одессы миновала. Разговоры шли только о наступлении. Все почему-то решили, что не сегодня — завтра начнется большое наступление советских войск, хотя как раз в этот день утром было передано по радио о том, что наши войска оставили Киев.

У башенных стрелков Мишки и Васьки глаза горели восторгом. В матросских бескозырках, с танкошлемами, висящими у поясов, они, вероятно, воображали себя бывалыми солдатами. Костяхин, подозвав их обоих, притянул, обнял и спросил:

— Ну, как, ребятки, не очень испугались?

Мишка, обидевшись, что с ним разговаривают, как с маленьким, сказал только:

— Спросите у командиров.

А Васька стал уверять, что он ни чуточки не испугался, что машина очень здорово летела, «как дракон», он и заметить ничего не успел — делом был занят, пушку без конца заряжал, гильзы выбрасывал.

В двадцативедерных бочках, привезенных Никитиным, оказалось вино. Всем досталось по ковшу.

Не успели мы чокнуться, как появилась немецкая авиация, в тот день совершенно не показывавшаяся над полем боя. Самолетов налетело сразу столько, что приходилось считать уже не отдельные машины, а эскадрильи.

И первый удар немецких пикировщиков был по бронепоезду «За Родину». Прямым попаданием бомба разбила контрольную площадку и паровоз. Когда мы подбежали к окутанному дымом бронепоезду, моряки уже вытаскивали из паровоза машиниста и его дочь. Их положили на скате насыпи. Настенька была убита, все на ней намокло кровью, а старик, смертельно раненный, кричал что-то в беспамятстве. Бомбы вокруг рвались, но мы стояли у насыпи, опустив головы, — не могли с места сдвинуться. К горькому чувству обиды примешивалось чувство вины, которое всегда возникает у солдат, когда он видит на поле боя погибшую рядом с ним женщину.

— Эх, товарищ командир, как это мы так допустили… — сказал мне Никитин.

* * *

С востока порт и город больше не обстреливаются. Немецкие дальнобойные орудия, захваченные на Чебановоких высотах, выставлены у оперного театра. На длинных черных стволах пушек — выведенные мелом надписи: «Она стреляла по Одессе — стрелять больше не будет. Факт. Ручаемся». Под каждым ручательством длинный ряд подписей.

Остальное все по-старому. С наступлением сумерек у трамвайных остановок попрежнему выстраиваются длинные очереди женщин с детьми, узлами, подушками — население на ночь перебирается в катакомбы. Начинают выползать из города к передовой эшелоны с боеприпасами. Там они разгружаются и одновременно спасаются от бомбежек. Немецкая авиация бомбит Одессу преимущественно ночью.

Танковый батальон опять стоит на заводе — доукомплектовывается машинами. Закончено формирование роты «январцев». Мы не отказываемся от надежды улучшить конструкцию этих уродливых машин, ломаем себе головы над тем, как бы сделать их чуточку пониже, более устойчивыми, но беда не только в том, что они очень высокие, узкие. Как только мы сняли с них пушки, изменили башни, «Январцы» больше не опрокидываются — ходят, хотя и по-черепашьи. Усилить действенность огня пулеметов — вот чего мы теперь добиваемся.

На «Январце» четыре пулемета, но прицелы на пулеметах пехотные, никаких оптических приборов нет, наблюдение ведется невооруженным глазом в узенькие щелочки — трудно цель найти, трудно попасть в нее, а еще труднее управлять этими машинами в бою.

На полигоне, когда сколачивалась рота «январцев», присутствовало все наше танковое начальство. На завод мы возвращались довольно унылые. Беспокоило, что командир роты явно не справлялся с управлением всеми танками. Командиры машин, занятые наблюдением в своем переднем секторе, не замечали его сигналов.

Сидя в конторе цеха, мы долго думали, что делать, и пришли к решению, что первый раз в бой роту «январцев» должен повести Кривуля.

— Тут только один Кривуля может обеспечить успех, — заявил Костяхнн, и все с ним согласились.

Было предложение временным командиром этой роты назначить Микиту, но пришлось отказаться, так как Микита не мог побороть своего отвращения к этим «утюгам», как он окрестил «январцев». Кустарные, допотопные машины оскорбляют его гордость танкиста, водившего в бой танки лучших советских марок, равных которым нет на свете.

А Кривуля согласился. Он только попросил, чтобы ему дали сутки на сколачивание роты, ознакомление с ней и разрешили самому отобрать командиров взводов и самому определить направление атаки.

В тот же день рота «январцев» под командой Кривули направилась на полигон. Прошли сутки. Мы встретились с Кривулей на скамеечке возле заводоуправления. Я вышел из цеха на минутку подышать свежим воздухом. В это время он явился с полигона. Кривуля попросил меня подвинуться и лег на скамеечку. Эта скамеечка под акацией — его излюбленное место отдыха. Иногда он на ней спит, свесив голову, а иногда лежит, вытянувшись наспине, с открытыми глазами, подложив под голову руки.

— Ну, как дела? — спросил я.

— В порядке. Все повторяют мой маневр. Сигналы принимают боковые пулеметчики, — ответил он и тут же заснул.

Весь следующий день Кривуля ползал по переднему краю в районе Холодной Балки, выбирая исходные позиции для атаки, определяя направление ее. Вернулся он грязный, в измазанном, изодранном комбинезоне и доложил, что нашел замечательный овраг — глубокий, огибает две высотки, потом постепенно переходит в лощину, и лощина эта ведет прямо к переднему краю противника. Кажется, больше всего Кривуля возлагал надежд на то, что наши танки тут никогда еще не появлялись.

— Впервые появятся, и такие страшилы! Успех обеспечен, — сказал он.

Опять наше танковое начальство собралось, чтобы посмотреть, как действуют «январцы» — на этот раз уже не на полигоне, а в бою.

Атаку решено было произвести рано утром, но противник, накануне продвинувшийся на этом участке, стал развивать успех и занял над оврагом одну высотку. Другая осталась ничейной. Танки стояли под ней, в изгибе балки. Отсюда они и пошли в контратаку.

Сначала они медленно ползли по узкому оврагу цепочкой — машина за машиной, а когда вышли в степную лощину, развернулись. С нашего наблюдательного пункта долго не было видно их. На высоте, занятой противником, началась паника, и наша пехота, поднявшаяся в контратаку за танками, легко отбила свои траншеи на этой высотке. А Кривуля все не возвращался. Мы уже думали, что вся его рота погибла, но она вернулась в полном составе и притащила с собой на буксире четыре трофейные пушки. Преследуемые артиллерийским огнем танки едва двигались — моторы перегрелись.

— Виноградник, грунт мягкий, — пожаловался Кривуля, вылезая из машины.

Мы окружили его, стали наперебой расспрашивать, как показали себя в бою танки.

— Если мораль заставит, можно воевать и на этих «утюгах», — заявил он.

«Мораль» — любимое слово Кривули. Оно означает в его устах и долг, и необходимость, и дисциплину.

На другой день Кривуле еще раз пришлось сводить «январцев» в бой. Дело было горячее — в районе Вакаржан, на главном направлении удара противника. Из десяти танков Кривуля в том бою потерял две машины, но остальные притащили на завод двенадцать трофейных пушек. После этого даже Микита изменил свое отношение к «январцам».

* * *

В числе трофеев, захваченных танкистами во время нашего контрнаступления в восточном секторе, оказался ящик с тщательно упакованными и смазанными вазелином генеральскими саблями. По предложению Кривули, который привез этот ящик на своем танке, одну саблю решено было преподнести в подарок полковнику Кудюре. Несколько дней сабля эта, завернутая в плащ-палатку, лежала в штабе под койкой Костяхина. Наконец, выдался случай — мы с комиссаром должны были по пути на передний край проезжать поселок Застава Первая, где стоит штаб Кудюры, и Костяхин захватил с собой саблю, чтобы передать ее полковнику.

Кудюру мы застали в штабе в трагический для кавалеристов момент. Кто-то, похожий на Тараса Бульбу, докладывал полковнику, что одна мина разорвалась у самой коновязи, — ранено десять лошадей и все в живот.

— Дорезали? — мрачно спросил Кудюра.

— Чем им подыхать без пользы, лучше заготовим из них сухую колбасу на зиму, — ответил осанистый седоусый командир.

— Правильно, — подумав, согласился Кудюра. — А теперь вот что: готовь коней к эвакуации. Таков приказ Военного Совета. Нельзя допустить, чтобы их тут зазря перебили… Ничего, ничего, не падай духом, казак. Негде нам, дорогой мой, казаковать больше. На этом блюдечке — под блюдечком подразумевается площадь нашей обороны — в намет не перейдешь, в море свалимся…

Костяхин сокрушенно покачал головой:

— Опоздали с подарком. Жаль, сабля больно хороша.

Я размотал плащ-палатку и пергамент.

Кудюра принял саблю на обе ладони, вынул ее из ножен, стукнул по клинку концом ножен, послушал звон, потом протер лезвие платочком, дохнул на сталь и, увидев, что запотевание быстро сошло, воскликнул:

— Булатная! Златоустовская!

Кудюра так размахивал саблей, что загнал нас с Костяхиным в разные углы. Я из своего угла стал несмело убеждать его, что сабля отменная, хотя, к сожалению, и не Златоустовская, а румынская.

— Что вы мне голову морочите! — рассердился он. — Вот посмотрите, взмахнешь — и с любого супостата две половинки сделает… — и он еще раз продемонстрировал нам это, при каждом взмахе выкрикивая: «Эх, ртутью налитая!»

Затем он поднес к нашим глазам эфес и сказал:

— Вот оно, клеймо завода! — А вы мне — румынская!

Действительно, клеймо было наше, советское. Видно, сабли достались противнику с каким-то эшелоном.

— Кони пусть плывут за море, а клинков котовцы сдавать не будут — сказал Кудюра угрожающе.

— Так точно, товарищ полковник! — подтвердил похожий на Тараса Бульбу седоусый командир. Он напомнил мне котовца, которого я встретил у ворот казарм во время формирования кавдивизии. И грустно стало за дядьку Нечипора: ведь он приехал в дивизию со своими хлопцами на конях, выращенных в колхозе им самим.

Ночью по улицам города в сторону порта двигались пехотные подразделения. Начальник и комиссар отдела, которых я застал в кабинете сидящими на койках в раздумье друг против друга, сообщили мне, что эта дивизия, недавно прибывшая в Одессу, срочно грузится на транспорты для переброски в Севастополь.

— Что это значит? — в тревоге спросил я.

— Это значит, что дивизия выполнила свою задачу, а кроме того, еще значит, что в опасности Крым. Наши войска не смогли удержаться на Турецком валу и отошли на Ишуньские позиции, — ответил комиссар.

— Только об этом никому ни слова, — предупредил начальник.

Больше мне не было сказано ничего, но и так все ясно: Крым — наша база. Если противник ворвется

в Крым, трудно придется Одессе.

Днем на заводе были командующий и секретарь обкома партии. Они интересовались не только тем, как завод работает, но и тем, как он подготавливается к зиме, какие-имеет запасы и что нужно еще заготовить, чтобы зимой работать бесперебойно.

— Угля и кокса хватит на три месяца, — доложил директор.

— Этого мало, — сказал командующий.

Он обещал в ближайшие дни подбросить угля, чтобы создать на заводе полугодовой запас топлива. На такой же срок должен быть создан и запас металла. Для этого велено поднять все свалки металлолома в городе.

По всему видно, что надо готовиться к тяжелой зиме. Войска старательно совершенствуют траншеи, строят блиндажи, землянки, запасаются топливом. Я видел на переднем крае блиндаж, построенный саперами для образца. Блиндаж — типа дота. Его не разобьет снаряд, не страшна ему и пятидесятикилограммовая бомба. Рассчитан он на взвод, но пока в нем только два бойца, назначенные для охраны и заготовки топлива — стеблей подсолнуха и кукурузы.

Зарывается в землю и противник — он тоже начал рыть траншеи, уже не удовлетворяется окопами. В восточном секторе после нашего контрнаступления фашисты перешли к обороне. У них уже появились тут минные поля. Нашим морякам эти поля пригодились для выявления огневых точек противника. Делается это так. На минное поле выходят тракторы, толкая перед собой несколько цементных кругов, заготовленных для колодцев. Передний каток взрывается на мине. Артиллерия противника начинает бить по тракторам. Тогда Осипов командует тракторам «назад», а корабельная артиллерия, засекшая батареи противника, открывает огонь.

Конечно, фашистское командование не оставило еще надежды до наступления зимы захватить Одессу. В южном и западном секторах противник непрерывно ведет разведку боем, бросает в атаку батальон за батальоном, но успеха ему эти атаки не приносят. Боеспособность гитлеровцев уже заметно упала.

В одном ночном поиске моряки захватили приказ командира 13-й пехотной дивизии противника. Для укрепления боеспособности своих солдат командир этой дивизии требует «ввести во взводах замыкающих, а в ротах, батальонах и полках — заградительные отряды» и приказывает «расстреливать на месте всех убегающих».

Опять фашисты начали усиленно обстреливать город из дальнобойной артиллерии. Теперь она действует из района Григорьевки. Оттуда бьют более мощные калибры, чем те, что стреляли с Чебановских высот, но огонь неприцельный — ведется по площадям. Противник выбирает какой-нибудь квартал города и бомбардирует его через равные промежутки времени. Бомбардировка продолжается ровно час. Страдает исключительно мирное население.

Штаб обороны со всеми своими отделами перебрался в подземелье, так называемый объект «А». Кабинеты находятся теперь на глубине сорока-шестидесяти метров от поверхности земли. Этажи соединяются витыми лестницами. Освещение — электрическое полного накала.

Кабинет начальника нашего отдела представляет собой помещение площадью три метра на три. В кабинете две койки (начальника и комиссара), столик между ними, два стула. На столике — телефонный аппарат и пишущая машинка, под столиком — бутыль с водой.

Здесь всегда полная тишина. Единственное неудобство этого подземного штаба состоит в том, что до него надо добираться проходом, который тянется под землей с полкилометра.

* * *

Второй месяц на участке полка Сереброва со времени перехода к позиционной обороне противник, несмотря на ожесточенные атаки, не смог сколько-нибудь продвинуться. Бои тут идут за овладение отдельными высотами. Эти высоты переходят из рук в руки. Только одна из них, в центре обороны полка, ни разу еще не была полностью в руках противника, хотя он особенно упорно пытается овладеть ею. На скате этой высоты фашисты в последний раз оставили два своих подбитых танка. Мы с Костяхиным приехали в полк, чтобы осмотреть эти машины.

Все, что можно взять из тракторного парка артиллерии для переделки в танки, уже взято. Нам остается теперь только одно — собирать оставшиеся на поле боя немецкие танки и пытаться восстанавливать их.

Командир, которого нам дали в штабе полка в качестве проводника, сказал:

— Вон этот курган. Фашисты его скоро со степью сравняют или выдолбят на его месте котлован. День в день, с рассвета до заката артиллерия роет его, а вечером — атака. Один человечище проваливает им все. Заложит четыре пальца в рот, да как свистнет, да как рыкнет, так в степи такой чертополох подымается, что мороз по коже даже нас продирает, не то что фашистов.

Костяхин засмеялся:

— Что се за человечище?

— Прямо Черномор! — сказал проводник. — Сержант один, пулеметчик.

На кургане и вокруг нас начали рваться снаряды. Наш проводник безнадежно махнул рукой — ну, мол, теперь не переждешь, и предложил укрыться в батальонном блиндаже.

Артогонь по высоте долго не унимался. Костяхин больше не мог ждать и решил вернуться в штаб. Проводник ушел с ним. Он был мне уже не нужен: от блиндажа к кургану ведет ход сообщения.

Пока на кургане бушевал огонь, в передовой траншее не было заметно никакого движения. Когда огонь стих, по ходу сообщения тотчас же забегали люди. Впереди поднялась ружейно-пулеметная трескотня — противник пошел в атаку. Трескотня быстро смолкла. Вдруг я услышал пронзительный свист, и на кургане вырос человек. Казалось, что он встал на кромку кроваво-красного закатывающегося солнца. Это видение мелькнуло в глазах и исчезло. В ответ на свист со склона кургана и его гребня начали строчить счетверенные пулеметы.

После того как атака противника была отбита, я стал пробираться к кургану вслед за связистами по ходу сообщения. На середине склона кургана кто-то насыпал холмик над могилой. Я издали узнал Разумовского.

— Сестру медицинскую хороню, — сказал он, рассеянно поздоровавшись со мной, и стал вбивать в землю расщепленную винтовку, на выскобленной добела ложе которой было написано, кто похоронен и когда.

Эта медсестра пришла на высоту перед самым артналетом. Уходя в нижнюю траншею, чтобы переждать там артналет, никто из бойцов не заметил, что она осталась на кургане, перевязывая раненого пулеметчика. Кроме их двоих, на кургане был еще Разумовский. Он перетащил раненого в блиндаж, а медсестра не успела укрыться — осколок разорвавшегося снаряда убил ее наповал.

Антон Васильевич был возмущен тем, что все укрылись, а о медсестре забыли. В наказание за это он никого не подпускал к убитой — похоронил девушку один.

— Сам на сам остался с ней на кургане, сам на сам и похоронил, — сказал он мне.

Я спросил его, что тут, на кургане, происходит, кто это ребячеством занимается на войне — встает во весь рост и свистит, как соловей-разбойник.

— Никакого ребячества нет. Просто сигнал даю, — сказал он. — А из траншеи выскочил со злости, что медсестру потеряли.

Оказалось, что это он и есть тот Черномор, о котором рассказывал наш проводник. Свист — сигнал на открытие огня, который Антон Васильевич дает своим кинжальным пулеметчикам, сидящим в засаде на переднем скате кургана в двухстах метрах от траншеи.

Уже стемнело, и я, спросив Антона Васильевича, где стоят подбитые немецкие танки, пополз к ним. Увы, они сгорели, и о восстановлении их и думать нечего было.

На гребне кургана я услышал песню, доносившуюся из траншеи. Пела девушка мягким драматическим сопрано.

Бойцы сидели в траншее, прижавшись к стенке. Я тоже присел и стал слушать.

Пропев две строфы вполголоса, певица замолкла, как бы прислушиваясь к эху улетавшей песни, а потом перешла на полный голос:

Избы снегом заносилися,

Был морозец молодой…

Песня хватает за душу, и вдруг, как на чудесном ковре-самолете, переносит меня в детство, в родной сельский дом.

…Я проснулся. Ночь холодная. Дед вечером мало принес соломы для топки — экономит на корм корове. Как-то необычайно светло. Не выпал ли уже снег? Кубами скатываюсь к окну, усердно дую на стекло, продуваю глазок в листве сосен и пальм, нарисованных первым морозом, вижу ослепляющую картину белого зимнего утра. Мне кажется, что песня льется оттуда, из-за окна.

По деревне красна девица,

Словно павушка, идет.

Павушка! Нет, Павлина! Опять встает утро ранней зимы. Совхоз, только отстроенный среди лесов и болот на берегу Припяти. Первый снег, скрывший под собой горы плотничьих стружек и обрезок. Легкий пушистый покров все выровнял и выбелил. Низких крыш овощехранилищ совсем не видно. А вот сосны, стеной огородившие совхоз, стали еще выше и темнее. Мы стоим у большого двухрамного окна в комнате молодой доярки Павлины, только что приехавшей со станичного совещания. Она выбежала куда-то на минутку. Мы поджидаем ее, нам не терпится узнать, какие новости она привезла. Ее хлопотливая мать чего-то охает за нашими плечами. У окна — две кучерявые березки. Они как девушки-подружки в одинаковых кофточках. Под ними на белом ковре черные комочки галок. Напротив — совхозные тракторные мастерские. Полтора года назад это было единственное здание, построенное тут в лесу а теперь вон какая поляна, и на ней раскинулся целый городок. Но куда же пропала Павлина? Вот она выходит из дверей скотного сарая, с ней кто-то идет. Узнаю нашего совхозного механика. Они останавливаются, разговаривают. Она чертит что-то ногой на снегу. Не торопится, забыла, что мы ее ждем, смотрим на нее через окно и подмигиваем друг другу…

И взглянул ей в очи карие.—

Он ей парень по пути…

С удивлением услыхал я собственный голос. Сам, не замечая того, я помогал невидимой в темноте певице. И вдруг вся траншея подхватила:

Улыбнулась красна девица

Солнце ясного ясней,

Разгуляйся ты, метелица,

Ветер в сторону повей…

Песня разлилась по степи, затихла. Я слышу чей-то очень знакомый голос:

— А можно ли, товарищ старший лейтенант, петь песни на переднем крае?

Катя!? Это она пела.

— Ну, как там, в уставе написано, можно, или нет? — смеется она, здороваясь со мной.

Я вижу только поблескивание ее глаз, хитрые искорки. Тоже смеюсь, говорю, что теперь окончательно убежден, что она зря пошла учиться в сельскохозяйственный институт — надо было в консерваторию.

— Тише! — раздалось рядом. — Наша песня! Румыны подбирают мелодию!

Это голос Антона Васильевича. Он высовывает голову из траншеи, прислушивается. Со стороны румынских окопов доносятся едва слышные звуки скрипки. Кто-то чиркает зажигалкой, даже не прикрывая ее, закуривает. Я вижу пенсне в золотой оправе с черным шнурочком — узнаю нашего веселого преподавателя математики. Катя делает ему замечание:

— Профессор, прикройте вашу топку.

Скрипки не слышно уже, но все прислушиваются, не заиграет ли еще, не подберут ли румыны мелодию нашей песни.

— Не подберут! Для наших песен нужны и наши струны, а они вот где, — говорит Антон Васильевич и постукивает себя по груди.

— А может, подберут, они же музыканты, — смеется Катя.

Кто-то предлагает, если так, спеть еще.

— Правильно! — поддерживают его. — Пусть подбирают.

Вся траншея грянула «Распрягайте, хлопцы, коней», но эту песню оборвал жестокий минометный налет на наш участок. После этого все сошлись на том, что хотя в уставе и не сказано о песнях, но ясно, что на переднем крае лучше не петь.

Катю и командира роты вызвали на КП батальона. Они побежали по ходу сообщения, и я побежал с ними. В пути мы успели перекинуться с Катей только несколькими словами. Теперь в этом батальоне, почти целиком состоящем из ополченцев, мало осталось наших январцев — кто ранен, кто убит. О судьбе своего жениха Катя уже несколько недель ничего не знает. При проверке ополченцев выяснилось, что он — командир запаса, и его назначили в другую часть командиром взвода. Недолго пришлось им повоевать вместе.

* * *

Начальник отдела срочно вызвал меня по телефону к себе в штаб. Когда я вошел в его подземный кабинет, он вынул из папки листок и молча подал его мне. Я читал, не веря своим глазам. Это был приказ об эвакуации советских войск из Одессы. Мне приказано постепенно свертывать на заводе работу, все запасные части и материалы, необходимые для ремонта машин, запаковывать и готовить к отправке в Севастополь. Прочитав приказ, я должен был дать расписку, что все это будет сделано в тайне.

Подполковник протянул мне свою авторучку. Я взял ее, но долго не в силах был расписаться, хотя под приказом были уже расписки всех наших командиров. Ничего не понимая, я растерянно переводил взгляд с начальника на комиссара, с комиссара на начальника. Мелькнула мысль — не шутят ли они. Но лица их были серьезны. «Что-то не то, видимо, в приказе есть какой-то скрытый смысл и он до меня не дошел, — подумал я. — Ведь вчера еще было приказано готовиться к зиме, создавать запасы на несколько месяцев. В чем же дело? Разве успех нашего контрнаступления не доказал, что противник уже ослаб, выдохся. Почему мы должны оставлять город, когда ослабевший противник уже отчаялся взять его и переходит к обороне?»

— Что случилось? — спросил я, наконец.

Подполковник, занятый своими мыслями, не понял моего вопроса, посмотрел на меня удивленно, а Костяхин сказал:

— Случилось то, что 11-я немецкая армия вот-вот прорвется в Крым. 72-я дивизия немцев, воевавшая против Осипова, обнаружена уже на Перекопе. Немцы не дураки, понимают, что Севастополь для них сейчас важнее Одессы. Значит, у нас теперь одна генеральная задача — во-время попасть к Перекопу.

Он помолчал, пристально глядя на меня, и добавил со своей обычной застенчивой улыбкой:

— Не теряй масштабов событий и помни, что думать о завтрашнем дне — значит думать о победе.

В этих словах и в улыбке явно чувствовался какой-то намек. Смысл его я понял вечером, когда Костяхин неожиданно появился на заводе и ошеломил меня сообщением о решении Военного Совета произвести на рассвете второго октября контрнаступление из района Дальника. Приказ об эвакуации и одновременно приказ о наступлении — это уже никак не укладывалось в голове. Я возликовал было, решив, что эвакуация отменяется, но оказалось, что цель контрнаступления на участке, где противник последние дни проявляет наибольшую активность, состоит как раз в том, чтобы обеспечить организованную эвакуацию города. Для этого надо дезорганизовать противника, создать у него превратное представление о наших истинных намерениях.

— Победа будет наша, когда на глазах фашистов из порта уйдет последний корабль, а они все-таки не поверят, что мы оставили город, — сказал Костяхин.

НА БОРТУ КОРАБЛЯ «ВОЛГА»

16 октября 1941 г.

Впереди море уже посветлело. Там, где осталась Одесса, все еще клубятся темные, багровеющие тучи, освещенные снизу заревом пожара.

Наши танки на борту большого океанского транспорта «Волга», идущего в строю других транспортов под охраной боевых кораблей. На судне только что прозвучали звонки боевой тревоги — «торпедная опасность». Такой сигнал с наступлением рассвета подается теперь в море всегда, хотя бы и не было замечено никаких признаков подводных лодок. На рассвете экипаж корабля должен быть в боевой готовности номер один, так как именно в эго время подводные лодки противника стараются атаковать наши корабли. Если до восхода солнца противник не будет обнаружен, дается команда «отбой».

Я расположился среди танкистов, разлегшихся на верхней палубе у носового зенитного орудия, которое смотрит сейчас по ходу корабля. Все вокруг меня спят. Бодрствует только расчет орудия. Впервые после долгого перерыва я берусь за дневник. С чего начать? Все переплелось, все мелькает — дни, люди, события. Вспоминается наше последнее контрнаступление в районе Дальника, радость успеха, который превзошел все наши ожидания, томительная тревога при вести о том, что от боевого порядка наших танков оторвалась машина Никитина. Никитину всегда удивительно везло, и нам долго не верилось, что на этот раз счастье изменило ему. Мы нашли его машину в яме, заваленной бревнами, обгоревшей. Вероятно, она на большой скорости влетела на вражеский блиндаж и провалилась в него уже охваченная пламенем. Кривуля часто отчитывал Никитина за то, что он чересчур увлекается в преследовании врага. Вместе с Никитиным сгорел в танке и его друг, комиссар батальона Николаев. В этом же бою погиб в другой сгоревшей машине милый сорванец Вася — младший из двух братьев-воспитанников.

Не остыло еще чувство, пережитое на митинге в цеху после того боя. Никто не открывал этот митинг, никто не просил слова. Просто один рабочий за другим поднимался на танк и выкрикивал слова гнева, боли, призыва к мести. Братишка погибшего Васи, вскочив на танк, стал вдруг всхлипывать. Он разрыдался совсем по-детски, с заплаканными глазами замахал кулаком и закричал, что отомстит фашистским гадам.

Потом мы «подчищали» завод, собирали и упаковывали танковые детали, материалы, провожали заводских — кого в армию, кого в эвакуацию, кого в подполье для работы в тылу врага, и попрежнему занимались ремонтом танков, которые не выходили из боев. В эти же дни мне пришлось побывать в Крыму. Я был командирован в Крым для того, чтобы получить район сосредоточения танкового батальона, подготовить самое необходимое для нашей ремонтной базы.

Во время моей командировки Микиту назначили командиром заградительного отряда, в который вошла и большая часть танкистов-ремонтников. Задача этого отряда состояла в том, чтобы не пропускать к порту ни одной машины, не имеющей эвакобилета с указанием корабля и часа погрузки. Все остальные машины загонялись во дворы и уничтожались. Таких отрядов, наделенных полномочиями Военного Совета, было создано несколько. Микита распоряжался на Комсомольской улице, патрулируя проходы в баррикадах. Здесь мы и встретились с ним после моего возвращения из командировки.

— Ну, як там, в Крыму, товарищ командир, позиции для нас подготовили? — спросил он, спрыгнув с подножки какой-то грузовой машины.

Я ответил Миките, что крымские позиции ждут нас.

— В таком случае все в порядке. Лишь бы на позиции скорее встать, а где — начальству виднее, — сказал он.

У ворот морского госпиталя, из которого выносили раненых, я встретил Федю. Он стоял тут в полном боевом вооружении с тремя моряками, обвешанными автоматами. На головах всех белели повязки.

— По совместительству выполняем одно задание — отбираем у раненых оружие и отправляем его на передний край, — сказал мне Федя.

Задание это он получил от Осипова. Яков Иванович, заезжавший в госпиталь попрощаться со своими ранеными моряками, обнаружил у кого-то под подушкой автомат.

— Это зачем? — спросил он.

— На всякий пожарный случай, товарищ полковник, — ответил раненый.

Тогда Осипов тут же отобрал из числа ходячих раненых несколько человек, старшим назначил Федю и велел ему немедленно обыскать весь госпиталь, собрать автоматы и отправить их в полк.

— Перевернул госпиталь вверх дном, сто девяносто штук нашел, отправил на машине, а контрольное задание от полковника дано мне — двести штук, десяти нехватает. Вот и вышел на улицу со своей инвалидной командой, стережем новых раненых. Девять штук уже добыли, остался один до контрольного задания. Вторые сутки веду беспощадную борьбу со своим братом, не хочет отдавать автоматы, — жаловался Федя.

В тот же день мне приказано было готовить танки к погрузке на корабли. Машины стояли в овраге у железной дороги, на участке полка Сереброва. Неподалеку занимал оборону ополченский батальон. Передав приказ Юдину, я увидел на косогоре высокую сутулую фигуру Вани Козлова, бывшего профуполномоченного сборочного цеха, воевавшего в одной роте с Разумовским. Он одиноко шагал по тропинке — спускался в овраг к танкам. У меня сразу упало сердце. Я понял, что с Антоном Васильевичем что-то случилось, иначе он тоже навестил бы танкистов, раз они были поблизости. Так и оказалось.

— А знаешь, Антон погиб, — сказал мне Ваня.

Он шел к танкистам, чтобы через них передать эту весть на завод. Командование удовлетворило ходатайство завода о возвращении Антона Васильевича из армии. Разумовский должен был ехать на Урал, налаживать работу своего эвакуированного цеха, но приказ об этом прибыл в часть слишком поздно: Антон Васильевич был уже убит. Его пулеметы стояли в траншее на самом фланге батальона. Целый день они задерживали продвижение вражеской пехоты, которой на этом участке удалось прорваться в глубину нашей обороны. Противник бил по ним сначала из минометов, потом накрыл артогнем. Ночью, когда батальон стал выходить из траншей к железной дороге, чтобы отойти под прикрытием насыпи, и стрелки добрались до пулеметчиков, все пулеметчики были уже перебиты и засыпаны землей. Один Миля Пташный подавал признаки жизни. Его отправили в госпиталь в бессознательном состоянии.

В том же бою была тяжело ранена Катя. Разрыв снаряда накрыл ее возле пулеметчиков, которым она подносила патроны. О дальнейшей судьбе ее Ваня ничего не мог сказать.

Мы простились, и Ваня пошел в свою роту, не подозревая, что завтра наши войска будут уже на кораблях. Мне кажется, что скажи я ему об этом, он бы не поверил мне. Многие командиры уже знали о предстоящей погрузке на суда, но бойцы были твердо убеждены, что нам предстоит зимовать под Одессой. И обстановка на нашем фронте оправдывала эту уверенность: противник только на том участке, где погиб Разумовский, вклинился в главный рубеж обороны, но и тут его наступление захлебнулось.

Как только стемнело, войска начали отходить к порту. В первую очередь на корабли грузилась полевая тяжелая артиллерия. Чтобы противник не заметил ее ухода с позиций, береговые батареи и орудия кораблей вели непрерывный огонь.

Части двигались через город по строго определенному маршруту в отведенные для них районы посадки. Каждую часть сопровождал проводник, выделенный штабом обороны.

Танковый батальон сначала был отведен на завод. Под утро мы получили приказ послать под командой Кривули роту тракторных танков «январец» на западную окраину города к баррикадным проходам. Кривуля должен был прикрывать огнем с места отход наших арьергардов, после чего взорвать машины.

За несколько часов до этого приказа Маша, недавно зачисленная рядовым бойцом в ремвзвод батальона, наконец, дала свое согласие стать женой Кривули. Весть об этом мигом облетела весь батальон. Наши экипажи, возвращаясь из боя на завод, не раз уже обступали Машу и наперебой доказывали ей, что война будет продолжаться долго, стала уже обычным делом и поэтому нечего ждать со свадьбой до конца войны. Она обыкновенно отвечала на эти уговоры шутками, а иногда и всерьез сердилась. И вот в эту последнюю нашу одесскую ночь, когда батальон стоял в саду фабрики-кухни в ожидании приказа на погрузку, Кривуля является к Юдину вместе с Машей, и они оба просят комбата узаконить их брак, так как больше никто этого сделать не может — все учреждения города уже эвакуированы. Юдин, не долго думая, собственноручно написал им «брачное свидетельство» и прихлопнул его моей старой военпредовской печатью, которой он пользовался за неимением в батальоне своей печати.

После этого новобрачные успели только поужинать вместе со всеми танкистами в столовой фабрики-кухни.

Прощаясь с Кривулей, я поцеловался с ним, как с человеком, который идет на верную смерть: думал, что противник все-таки заметит отход нашей пехоты, и Кривуле придется защищать проходы в баррикадах до последнего патрона. В таком случае экипажам пришлось бы взрывать машины, не выходя из них.

Погрузка танков на корабль началась на другой день вечером. Она происходила под артиллерийским обстрелом и бомбежкой с воздуха, в зареве пожара, охватившего большую часть территории порта, но порядок не был нарушен. Военный Совет руководил эвакуацией со своего командного пункта в порту.

За время обороны Одессы мы никогда не теряли веры в то, что победа останется за нами. Но думал ли кто, что после более чем двухмесячной тяжелой борьбы можно оставить город и все-таки сесть на корабль с чувством одержанной победы? Да, это — победа, если произошло все так, как было решено нашим командованием. Сколько дивизий положил противник под Одессой, а взять города все же не смог! Мы защищали его до тех пор, пока того требовала обстановка. Обстановка изменилась, мы выполнили свою задачу в Одессе, сели на корабли и спешим туда, где мы должны быть по решению командования.

Наша «Волга» тянет на буксире плавучий портовый кран. На него мы погрузили последние танки, для которых не хватило места на корабле. Только несколько ветхих машин пришлось сбросить в море. Когда с заведенными моторами они сползали с мола, ко мне подбежал ополченец. Я не сразу узнал нашего профессора. Яков Семенович был без пенсне, наверное, разбил или потерял, не помог и шнурочек. Он отвел меня в сторону, к свету пожара, снял с винтовки штык и стал вычерчивать им на мокрой свае какой-то угольник. Я долго не мог понять, чего он чертит и почему так довольно улыбается. Оказалось, что в этом угольнике решение задачи, над которой мы мучились, стараясь улучшить конструкцию тракторного танка, и которую так до конца и не решили… Ее решил Разумовский. За день до того как Антон был убит, ему пришло в голову, что машину «январец» можно значительно понизить, если опустить сидение водителя ниже рамы и, главное, сделать рычаги изогнутыми. Обрадовавшись этой идее, он тут же, в траншее, у своего пулемета, нарисовал на земле эскизы изогнутых рычагов. Вот этот эскизик и старался воспроизвести Яков Семенович штыком на свае. Убедившись, что я понял идею Разумовского, он, не простившись, побежал к причалу, с которого садилась на судно его часть.

Ночь подходила к концу, уже грузились моряки Осипова, прикрывавшие отход наших войск. Запылал оставшийся на путях портовой станции товарник, а Кривуля со своими экипажами все еще не появлялся. Мы прислушивались — не стреляют ли на окраине города танки, но ничего не было слышно, кроме грохота рвущихся снарядов и бомб, канонады корабельной артиллерии. Снаряды рвались и на молу, и на причалах, и на палубах кораблей, которые стояли в ряд у всех причалов. На соседнем с нами транспорте два снаряда один за другим разорвались, накрыв группу бойцов, только что расположившихся на корме.

Корабль должен был отойти с минуты на минуту, мы уже потеряли всякую надежду дождаться Кривули, как вдруг услышали внизу на причале, крик:

— Ваня! Ванечка!

Это Маша встречала у трапа Кривулю. Он поднялся со своими экипажами на борт перед самым отплытием корабля. Его танки стояли в засаде у баррикадных проходов до конца посадки войск на транспорты. Экипажи взорвали свои машины, не сделав ни одного выстрела. Противник так и не заметил, что ночью наша оборона опустела.

Вот уже солнце поднялось в небо. Мы в открытом море. Берега не видно. Одесса исчезла позади. Дана команда «отбой» торпедной опасности. Облачность рассеялась. День обещает быть ясным, что не очень приятно, так как противник может заметить с воздуха наш караван, растянувшийся кильватерной колонной насколько хватает глаз. Но мы под надежной охраной. Впереди идут тральщики. За каждым транспортом по два-три торпедных катера. Сбоку идут крейсера.

На палубе вокруг меня все еще спят. Кривуля лежит, разметавшись, голова его сползла с вещевого мешка, чуб распушился. Маша лежит рядом, свернувшись в клубок.

Только Микита бодрствует. Он дежурит по батальону, стоит и посматривает на море, по которому мимо нас бегут снежные гребешки ряби; оборачиваясь ко мне, посмеивается:

— Якую уж вы тетрадку изводите на писанину.

Я не отвечаю, он говорит:

— А все же, товарищ командир, як задумали, так и зробыли мы на Январке. Начали вовсе без машин, а эвакуировали — батальон танков.

Спасибо сайту https://vairgin.com/

Оглавление

Десять дней

  Тетрадь первая

  Тетрадь вторая

  Тетрадь третья

На Одесском плацдарме

  Тетрадь четвертая

  Тетрадь пятая

  Тетрадь шестая

  Тетрадь седьмая

  Тетрадь восьмая

  Тетрадь девятая