Дни войны (СИ) [Гайя-А] (fb2) читать онлайн

========== Нищие ==========

Ставить деньги неразумно, особенно если ставки высоки. На что бы ни ставил даже самый везучий игрок, рано или поздно удача-изменница показывает свое истинное лицо.

На песчаной, пыльной площадке сцепились двое. Правилами не было запрещено убийство, однако оба боролись довольно вяло. Только изредка доносящийся рык свидетельствовал, что кому-то причиняют боль.

Наблюдатель сморщился. Принюхался, поводя носом вдоль невидимых струй запаха. Зажмурился, глядя на солнце.

— Э, да ты снова с нами, друг мой! Ты уже сделал ставку? — раздался за его спиной веселый голос, и мужчина оглянулся. Невысокий плотный человек, размахивая свитком исписанного льна, подошел ближе.

Высокий мужчина отрицательно покачал головой.

— Они слишком плохи, Самва. Твои рабы никуда не годны.

— Друг мой волк, это же гладиаторы! Они на раз. Ты много хочешь от них. К тому же это люди Бану. Твои собратья не особо-то охочи портить шкуру ради звонкой монеты…

— Придержи язык, торгаш.

Оборотень сделал движение рукой — и к ногам работорговца упали две монеты. Человек не стал разыгрывать спектакль «гордость» и поднял их. Серебряные ногаты стали дорожать после того, как рудники были закрыты, а гордость мещан подешевела.

— Я хочу купить раба, — глухо произнес волк, — покажи мне товар.

— Для тебя только лучшее! — заверещал торговец, угодливо кланяясь.

Договор купли-продажи заключался в здешних краях просто. Товар попадался разный, иной раз порченый: рабы не доживали до момента перепродажи. Были тут оборотни, проданные в рабство за долги, выкупленные из тюрем либо беглые каторжники; были тут люди Бану, попавшие в плен либо оказавшиеся без денег и продавшие себя в попытке спасти семью от голодной смерти. Были болотные упыри — кровопьющие и очень мрачные, угрюмые создания, которых активно раскупали для охраны торговых складов. Кого только не было! Встречались и одиночные представители таких народов, что якобы обитали за Тарскими нагорьями на востоке, не говорили ни на одном из известных языков и ни на кого похожи не были, только на самих себя. И, конечно, остроухий народ — а точнее, представители его вечно враждующих племен.

И почти все народы Поднебесья были представлены сейчас на рынке рабов, за исключением оборотней. Массивные, крепкие, крупные северяне, с окладистыми бородами, мощными руками и ногами, редко попадали в плен — значительно чаще они в него захватывали.

Несмотря на то, что остроухие отличались красотой и стоили дорого, продавать их было невыгодно, так же, как и специально разыскивать. Закаленные же воины, попав в плен, работорговцев мало интересовали. Продать на рудники, в каменоломни, а еще лучше — предложить выкуп за них — вот, что привлекало умных перекупщиков. Ловкие дельцы наживались на желании пленников вернуться домой, выбирая более именитых и богатых воинов, однако важно было не промахнуться: благородных порой ничто не отличало от нищих и никому не нужных.

Обычно торги вели люди, но и волки не отставали. Чаще всего оборотни-купцы ходили без оружия, зато в сопровождении телохранителей. А высокий волк пришел один, но при себе имел булаву.

Торговец Самва нетерпеливо разгонял мух, вьющихся вокруг клетки с пленниками. Длинные зеленые четки, дважды обвивающие его упитанную шею, он торопливо умудрялся прокручивать ловкими пальцами левой руки.

— Э, взгляни! Отдам лучшую красотку! Смотри, эта просто блеск! Нет, ну ты посмотри! Ты видел такую раньше? Посмотри, какие груди, посмотри, какие бедра!

— Мне не нужны твои толстозадые девки, — равнодушно протянул оборотень, — я хочу купить сильного воина. Остроухого. Эдельхина. Есть такие?

— Друг мой, но зачем же ты подался в перекупщики солдат, они строптивые… — заныл было торговец. Третья монета убедила его заткнуться.

В самом дальнем загоне — по-другому глиняную клетушку было и не назвать — на земле сидел остроухий эдельхин. Увидев его, оборотень прищурился и втянул ноздрями воздух. Пленник был изможден и явно не раз избит, однако был не в пример другим пленникам крепок, довольно широк в плечах; осанка его не превратилась в сгорбленную спину, как у многих, в глазах не появилось затаенного или явного отчаяния.

Это был воин.

— Этот, — ткнул в него пальцем оборотень, — сколько хочешь за него? Давай честную цену.

Эдельхин вяло усмехнулся, щурясь на слишком яркое солнце. Взглянув на его ноги в кандалах, оборотень поморщился, неосознанно потер правое запястье. Торговец Самва следил за каждым его движением с пристрастным любопытством.

— Тринадцать золотых по северному… — начал было Самва и тут же осекся, встретив холодный взгляд волчьих глаз, — ну хорошо, хорошо. Десять и двадцать три медяка.

— Девять, — не моргнув, произнес волк. Человек нехорошо подавился.

— Помилуй, дружище, я его покупал за десять! Ты посмотри, он сильный, у него руки крепкие, он может приносить пользу. А если захочется, то отправишь работать в поле.

— У него ноги колесом, и почти наверняка чахотка. В поле он будет работать недели две, потом помрет, — спокойно продолжал оборотень, — но наверняка умеет ухаживать за лошадьми и другим скотом. Если мне удастся его выходить, это будет чудом, конечно. И посмотри, какой тощий! Восемь ногат.

— Он ученый, — не сдавался торгаш, — а морда постная, потому как верующий; вот тебе и прибыль — школу откроешь, деток грамоте обучишь, сам разуму понаберешься…

— Бесовские пляски вся эта грамота! — волк искренне вознегодовал и сплюнул еще раз, — а зачем я его беру, не твое дело. Сбавь цену!

— Скупка военнопленных запрещена… но я сбавлю, если купишь одну из моих девочек. Для старого друга. Скидка будет хорошая, обещаю тебе.

После непродолжительного разговора торговец и воин сошлись: за пленного оборотень заплатил десять золотых гривен и за восемнадцать серебряных ногат купил миловидную рабыню из Руги. Перепродать ее очередному предприимчивому перекупщику удалось за восемнадцать с половиной, и оборотень, радостно подвывая какой-то мелодии, отправился с эдельхином дальше.

Еще примерно полчаса они шли рядом молча. Волк был, казалось, всем доволен и не собирался вести разговоры со своим пленником.

— Зачем ты купил меня, воин волков? — задал вопрос эдельхин, наконец. Оборотень нервно вздрогнул. Говор родного языка в устах пленника звучал безупречно. Волк подошел к своей лошади, поправил поводья, сунул руку в карман за сухарями. Пегая кобыла с удовольствием захрустела угощением, радуясь редкому добродушию хозяина.

— Ну, у каждого своя работа. Свое призвание. Каково твое, остроухий?

Пленник несколько удивился. Его внимательные карие глаза проследили за движениями оборотня.

— Я воин, но служу при одном из наших храмов. Беру учеников и обучаю их.

Волк усмехнулся.

— А я, дорогой мой друг, — он сунул руку за пазуху, достал что-то и протянул спутнику, — я читать и писать сам не шибко умею. Зато я умею искать тех, кто нужен. Твое?

В руках у оборотня была налобная повязка, расшитая бисером. Мужчина мгновенно переменился в лице.

— Откуда это у тебя? — произнес он, не в силах скрыть удивление. Волк вздохнул с облегчением.

— От твоего друга. Назови свое имя.

Эдельхин помедлил с ответом, словно не зная, как отреагировать, но затем пожал протянутую ему руку, и пожатие это было крепким.

— Я — Хмель из рода Гельвин.

На лице у волка появилось ехидное выражение, затем он мгновенно стал серьезнее.

— Я знал, что не ошибусь. Что ж, Хмель из рода Гельвин, прими мои поздравления: тебя — в моем представительстве — только что выкупила родня. Ты возвращаешься домой.

…Опрокинув на себя очередной ковш горячей воды, Хмель с удовольствием выдохнул. Голова непривычно кружилась, но и головокружение, и боль в желудке — все это казалось мелочью и пустяком рядом с тем, что наконец-то он вернулся домой.

В поселение под названием Лерне Анси, затерянное в степях Черноземья. Храмовые постройки да поля, на которых росла пшеница. И степь. Степь от горизонта до горизонта. Даже все многолетние старания поселенцев изменить ландшафт — прекрасные сады, аккуратные каменные изгороди и оросительные каналы — не могли бы обмануть гостя. Но, как бы там ни было, Хмель был рад вернуться. Узнавать сначала верстовые столбы, затем знакомые деревни, дорожные развилки… и, наконец, въехать в Лерне, не имеющую стен, оборонительных рвов и мостов, по дороге, по обе стороны которой росли ореховые деревья, туи и вязы.

Дома, ворота, высокие заборы, украшенные калитки… молотки при входе, и яркие пятна цветущего клематиса, которым был оплетен практически каждый следующий дом. Свой Хмель Гельвин разглядел издали. Одноэтажное здание с вытянутыми окнами, тень от винограда, просторный двор под ореховым деревом, и аккуратные хозяйственные постройки, стены которых были разукрашены детскими рисунками.

— Дома, — выдохнул воин и улыбнулся. Оборотень хмуро фыркнул, с неудовольствием отмечая, что на глаза почему-то едва не наворачиваются слезы.

Невысокая женщина выскочила на крыльцо на крик «Хозяюшка!», несколько настороженно взглянула на оборотня и лишь потом перевела взгляд на приезжего родича.

— Братец! — выкрикнула она и бросилась ему на шею.

Оборотень ждал. Устав ждать, он хотел было прервать трогательное приветствие, но не смог: к этому мгновению эдельхина обнимали четыре ребенка разных возрастов, а женщина в голос рыдала, успевая театрально благодарить Бога и заламывать руки. Оборотень не выдержал и сел на землю, приобретая звериное обличье.

Именно это отвлекло семейство от слезных приветствий.

— Я не знаю вас, благородный волк, — чуть дрожащим голосом произнесла на хине женщина, оборотень неуверенно вильнул хвостом, — но хочу поблагодарить вас за то, что вернули моего брата домой. Я не ждала его живым уже, и…

Она не выдержала и снова заплакала, обнимая Хмеля.

— Погоди, так это не ты заплатила за меня выкуп? — начал воин, но в это мгновение у ворот раздался задавленный возглас. Рядом с уже скинувшим волчье обличье оборотнем застыла еще одна женщина, лицо ее было скрыто белой вуалью.

— Мила!

***

Если у королевства есть король, а у короля подданные, то охранять королевство должны воины. Власть всегда опиралась на силу. И конечно, там, где собиралось много воинов, неизбежны были войны. Если спросить самого старого среди живущих, даже он не вспомнит и дня без войны. Никто не помнит золотого века, и никто уже не может поклясться, что когда-то он был. Где-то льется кровь, каждый день.

Если задуматься, могло ли стоять королевство Элдойр на чем-то, кроме крови?

«Это всего лишь домыслы. Досужие домыслы слабых. Нельзя бояться войны. Она стучится в двери ко всем».

…Полководец отвернулся от окна. Созерцать степь — занятие скучное. Особенно, когда знаешь вид из окон наизусть. Неминуемая засуха шагала по Черноземью не первый год, многочисленные беженцы с востока теснили и без того скученные поселения у источников воды. Отступать на восток было невозможно: некуда. На севере — оборотни, не настроенные делиться территорией с извечными врагами. Последней надеждой было уйти на юг в сторону моря и вновь столкнуться с клановой дикостью, отчаянной бедностью на просоленной земле и, что особенно неприятно, холерой.

«Война — болезнь, за которой идут и все остальные».

— Помнится, много лет назад ты обещал нам мир, если мы будем служить тебе, а что мы получили взамен?

— Я пока еще твой правитель, Ревиар Смелый. Ты мог бы быть повежливее, — веер ударил в ладонь, — так понимаю, твои войска готовы выступить в бой хоть завтра?

— Если я попрошу. Но по твоему распоряжению — они не пойдут воевать за Элдойр, — воин снял перчатки, — мы потеряли шесть крепостей за последние три года. Это слишком много. Засуха усилилась, больше ждать нельзя. Гриднич сдался без осады. Ни за какие деньги мои не пойдут на это во второй раз.

— А ты?..

— У меня достаточно денег, господин.

— Я знаю, что ты выкупил из плена Хранителя трона, Учителя твоей дочери… дорого, наверное, обошлось? Или наш народ все дешевеет с каждым годом?

Полководец промолчал.

— Знаю, ты не лжешь… и не преувеличиваешь, Ревиар, — голос короля дрогнул, — есть ли что-то, что я могу обменять на твою поддержку?

— Месяц, милорд. Один месяц, и я отступлю. Мои войска покинут Крельжские предместья. Мы не останемся здесь, — воевода легко поднялся с походного кресла, — Лерне Анси, как и остальные степные поселения, будет разграблена племенами с востока, а я слишком дорожу своей жизнью и жизнью своих воинов, чтобы рисковать. Восток для нас закончился. Так что ты можешь предложить мне даже свой белый трон, но я откажу тебе.

— Ты кочевник, Ревиар Смелый, кочевник… тебя нигде ничто не будет держать. Но если уж в Черноземье ты не хочешь задержаться…

— Моя родная земля далеко на юг отсюда. Здесь меня держит лишь пролитая кровь, господин. Или мы отступим — или погибнем.

— Ни Запада, ни Востока в итоге, — задумчиво прошелестел голос опального правителя, — и ты, приносящий мне плохие вести.

Кочевые войска были самыми неукротимыми во всем Поднебесье. Однако к ним королевские ратники относились со снисхождением. Но только они умели противостоять опасности пустошей, населенных самыми различными воинственными племенами. Землей и водой никто не был намерен делиться добровольно.

Ревиар Смелый, великий полководец, не зря получил свое прозвище. Во всем войске не было такого опытного и умелого предводителя. Владыка это знал. Если и был кто-то способен отстоять восточные земли — так это Ревиар, и никто другой. И вот теперь полководец отступал.

Ревиар происходил из семьи воителей. Никто из его предков не принадлежал к знати, и поколение за поколением эта семья довольствовалась платой из казны и наделами в отдаленных провинциях королевства. Семья эта присягнула трону достаточно давно, а благодаря обширному родству со многими кланами, приносила значительную поддержку роду Элдар.

Он, Хмель Гельвин и кочевые войска, несколько обедневших знатных родов — переезжая с места на место, нанимаясь на службу к тем, кто мог заплатить, — так они и жили. И правителю Элдойра такое не могло нравиться. Кое-кто уже и прекратил говорить о нем, как о короле: ведь королевства, как такового, не существовало, а значительная часть войск подчинялась исключительно лордам и воеводам, но не трону.

— И куда ты пойдешь, Ревиар? Обратно в Кельху?

— Если мой призыв поддержат еще три дружины — мы отправимся в княжество Салебское и осадим Сальбунию.

— Значит, на Юго-Запад? — уточнил Оракул. Полководец пожал плечами в знак согласия, — тогда что удерживает тебя от взятия Элдойра?

— Мой господин знает, что я не посягну на белый город. И я здраво оцениваю силы своих войск. Нам не вернуть Предгорье и Беловодье, и не стоит рисковать. Мы уйдем на юго-запад.

— Латалена выбрала для себя и своего сына хорошее место, — веер раскрылся, и на солнце блеснули вышитые золотом драконы и единороги, — и хорошего защитника.

— Моя госпожа вольна выбрать кого угодно. А ее сын уже достаточно взрослый, чтобы сам стоять во главе войска, — церемонно ответил Ревиар, отворачиваясь от бывшего короля, — я могу за него поручиться.

— Очень хорошо, очень… здоров ли он?

— Он сейчас с восточными отрядами, я давно не видел его, государь Элдар. Но я уверен, он в добром здравии.

***

Первое ранение — оно как первая любовь; не забывается. Любви молодой воин не испытал, зато уже сломал два ребра и палец, а сколько раз его били, и сосчитать не мог.

Летящий, наследник Элдар, учился быть воином своего королевства наравне с другими юношами семьи. Четыре месяца он находился там, где требовалось присутствие силы — на восточных границах в ста верстах от города Крельж. Выздоровев, он отправился домой. К матери. К друзьям. К восторженным девушкам.

Юноша с тревогой ощупал свой затылок. У горцев была традиция: первый раз, уходя на войну, они отрубали длинные косы, оставляли невестам либо матерям. Это означало, что юноша стал воином, взрослым и самостоятельным. Но Летящему по-своему повезло: его длинная иссиня-черная коса спасла его от удара тесака, и осталась где-то позади, в пыли и грязи восточных дорог. Оценят ли это? Можно ли гордиться таким неожиданным знаком судьбы?

На горизонте показались первые верстовые столбы. Здесь уже встречались и надписи на столичной хине. «Грамотные, читайте! — звучно раздалось сзади, — далеко ли?». И Летящий был одним из тех, что радостно кричали в ответ: «Близко!». Дом и в самом деле был очень близок.

Уже бесплодные пустоши сменились зелеными степями. Все чаще стойбища пастухов отличались от восточных более яркими, еще не выцветшими шатрами. Весна в Черноземье — время буйного цветения жизни и тяжелой работы. Но местные жители знали, что она окупится: тучная земля рождала шесть из семи лет, достаточно было напитать ее влагой. Последние два года засуха терзала эти земли, но теперь весна удалась, и половодье возродило к жизни степи.

Летящий дышал полной грудью.

— Финист Элдар! Летящий! — раздался позади него звонкий девичий голос, — господин мой, да ты совсем бледный! Перебрал чего-то крепкого вчера?

Среди воинов раздался смех. Летящий отличался крайней умеренностью в выпивке.

— Молния! Да ты смущаешь своего приятеля!

— Э, девушка, не тебе ли досталась его коса?

— Я завидую ему!

С достоинством выслушав гул полупристойных шуточек, девушка подъехала на своем понуром осле ближе и прикрикнула на шутников на родном гихонском диалекте, которого никто не знал.

— Какой из моих соратников поцеловал тебя, что ты так возгордилась? — как бы невзначай бросил проезжавший мимо всадник, и Молния, ослепительно улыбаясь, ткнула его лошадь своим ботинком точно между ребер. Не ожидавший подвоха, всадник едва удержался в седле.

— Если бы звание воина можно было передать через поцелуи, то ты бы свое растратил, зато все придорожные шлюхи ходили бы при знаменах!

Этот ее красноречивый ответ вызвал новое состязание в остроумии, и еще долго над отрядом гремел раскатистый хохот.

Служанкой Летящий обзавелся полтора года тому назад, еще в звании эскорт-ученика. Как и вся родня, Летящий южанок побаивался, наслышанный об их способностях насылать порчу, отравлять еду незнакомыми зельями и снадобьями, заговаривать руки, ноги и иные важные члены. Но Молния была не страшна. За время короткого случайного знакомства Летящий успел в этом убедиться. Однако распрощаться ему с ней уже не удалось. Дико завывая, она вцепилась в плащ «молодого благородного», и не отпустила его, пока тот не пообещал ей место и работу.

— Благородный господин! — возликовала девушка и принялась кланяться, — ты не пожалеешь — пусть обрушит гнев Майяль и святая Дая на меня — пусть сгниют мои ноги — я буду хорошо служить тебе, господин!

— Ради Бога, отпусти меня, — Летящий, закрывавший лицо рукавом, безуспешно пытался вырвать подол плаща из рук навязчивой попрошайки, — я же сказал тебе, что возьму с собой.

— О, благородный господин! — не унималась девушка и рухнула на колени, принимаясь ползать у ног юноши в пыли, — за пять золотых я душу тебе отдам! Спасибо тебе, спасибо.

— Когда я успел сказать про пять золотых? — удивился Летящий и только через несколько минут догадался, что будущая служанка уже успела его обдурить. Однако договор, заключенный столь заметным образом в присутствии посмеивающихся зрителей, расторгнуть он не решился. Так Летящий Элдар обзавелся спутницей.

Невысокого роста, румяная и кудрявая, она по жизни не степенно шагала, но бежала, подпрыгивая от радости и полноты ощущений. Приятелей у нее было много, любимых занятий тоже, и каждое приключение вызывало у нее бурный восторг и желание поучаствовать, поучаствовать немедленно. В отличие от высокородных дам, она не носила вуаль даже по праздникам и никогда не прятала за ней ни улыбки полных губ, ни блеска огромных фиалковых глаз.

И Молния была слишком мила, чтобы на нее злился кто бы то ни было.

— Чтоб вам сгинуть, шакальи дети! Отступаете и поете, где это видано! — вопила она сейчас, обращаясь к соратникам, — что, хвосты промеж ног прижали? И поделом! Каждая тхуди знает, что любая вошь на ваших головах весит больше, чем ваши звонкие монеты.

— А если собрать у всего отряда? — звонко возразил кто-то, но Молния не замешкалась с ответом:

— Если поищешь в голове у мастер-лорда, то и на гривну хватит!

Летящий не смог удержаться от смеха.

Молния теперь числилась служанкой при наследнике Элдар, и вместе с ним имела паек при отрядах воинов, сопровождая полки в качестве прачки и подавальщицы. Летящий смог добиться расположения воеводничего начальства, и у Молнии появилась работа: больше никак прожить девушка без семьи не могла. А с военным сословием Молния вдруг расцвела: ей были совершенно не страшны долгие марши, утомительные переброски, она всегда хорошо переносила лишения походной жизни и снискала безусловную симпатию всех, кто ее знал.

Летящий тяжело вздохнул. Он уже представлял себе дорогу. Одна надежда была на то, что в Молнии за это время проснется учтивость и деликатность. Впрочем, надежд было мало. Это стало ясно уже по репертуару ее песен.

Летящий сам любил петь. Правда, он знал несколько иные песни, например «Первый Снег» — баллада о том, как снежинка за снежинкой обнимают землю. Тонкая музыка, сопровождавшая эту чудесную песню, заставляла дам щуриться и вытирать покрасневшие глаза. Во время песен Молнии краснеть приходилось от стыда. Летящий вряд ли отважился бы спеть что-то вроде «Как закопали тёщу», шедевр волчьего песенного искусства, неизменно вызывавший у слушателей бешеный восторг.

За четыре месяца он вполне сносно освоил здешнее наречие оборотней и ругательства племени Бигум, получил множество ссадин и подзатыльников от старших и привык считать себя воином.

Если это была «война», то он желал бы, чтобы она никогда не кончалась. Ночная остывающая степь, чернота тьмы, разорванная костром, мягкая, окутывающая звездная ночь… трубка с дурманом, кочующая из дрожащих рук соратницы в горячие ладони соратника… пряный запах полыни, далекий-далекий, почти снящийся соловей…

Дальняя дорога, веселая подруга, костры и палатки, добрые новые товарищи, похожие на закадычных друзей после пяти минут знакомства — вот, что влекло Летящего. Конечно, он слышал рассказы о серьезных битвах, о настоящих поединках, да и сам успел пострадать от чесотки и вездесущего степного лишая и не раз травился малосъедобным пайком.

Но это все было далеко, бесконечно далеко от честолюбивой юности и мечты — однажды стать великим воином, из тех, чьи имена навсегда остаются вписаны в историю.

Комментарий к Нищие

Работа написана целиком. И хотя у нее есть множество ответвлений и продолжений, именно с этой истории когда-то все начиналось.

========== Нищие короли ==========

В доме Ревиара царствовал настоящий переполох: не каждый день знатные воины возвращались из плена. Слуги полководца сновали по дома совершенно бесшумно. На веранде, открытой в сад, Ревиар Смелый и Наставник пили чай.

Ни один житель здешних мест не признавал чая, кроме Ревиара. Он перенял его у народа оборотней, когда жил с ними на севере. Они казались Ревиару образцом спокойствия; недаром они победили соседей в последней войне, несмотря на неожиданность нападения последних. Да и сам он был схож с волками в душевном устройстве. Неторопливая беседа, величавые движения Ревиара Смелого создавали резкий контраст с разговором его собеседника. Наставник мог, если хотел, увлечь своими речами любого, стоило ему только увлечься самому.

Именно горячность едва не погубила его.

— Ты никогда не мог выжидать момент, — поучительно произнес полководец, — я предполагал это и потому даже не удивился, когда мне сообщили о твоем пленении. Как тебе повезло избежать участи остальных?

— Мне повезло, что я не был ранен, друг мой, — Хмель улыбнулся, — только побили, да и блох было немало, а так ничего… зато кормили неплохо.

— Оборотни знают толк в хорошем застолье, — Ревиар вздохнул с некоторой тоской, — я успел по их стряпне соскучиться. Рад, что ты вернулся живым и невредимым, несмотря на блох, — он хмыкнул, — благодарность моя волку будет безмерной.

— А чем я смогу вернуть долг тебе? — тихо поинтересовался Хмель, и в комнате повисло грустное молчание.

Полководец и учитель были старые друзья. Их характеры в чем-то сходились, разве что проявлялись в мирное время в разных областях: упорство Хмеля в науке и богословии дополняло всем известную настойчивость Ревиара Смелого в военном деле.

Ревиара оборотни-соседи любили за щедрость, широту души и молчаливое благородство. Хмель прекрасно понимал, что друг не примет денег из рук Наставника. Да и денег у Хмеля не было. Когда-то его род был богат, но с течением времени обеднел. И все же даже эту бедность его семья носила с достоинством: они происходили от Хранителей трона, ближайших советников короля — когда у Элдойра еще был король.

— Деньги никогда не будут стеной между друзьями, — решился наконец произнести Хмель, — и если я могу как-то отблагодарить тебя…

Ревиар Смелый лишь улыбнулся. Ему не доставлял радости разговор о деньгах, тем более, если речь шла о спасении лучшего друга и учителя дочери.

Пока рядом с Милой был Наставник, Ревиар за нее был спокоен.

— Гелар и Мила рыдали, как будто бы меня вернули на щите, — пожаловался Гельвин в шутку.

— Поверь мне, это была лишь легкая вспышка! — улыбнулся в ответ полководец, — они проплакали неделю, пока нам не сообщили, что ты жив. Хотя я ни на секунду не прекращал верить, что ты вернешься, как уже это делал… как тебе удается оставаться таким везучим?

— Если бы я знал, был бы богаче…

— Я тоже: делал бы на тебя ставки. Бесы меня раздери, если я знаю второго такого удачливого воина в войсках Элдойра.

— А ты сам? — Хмель и его друг рассмеялись.

Гельвин дышал глубоко и наслаждался запахами с кухни, с полей и даже запахом мокрой пыли — служанки поливали улицу перед домом. Он был дома; после утомительного путешествия, после угрозы быть проданным в рабство, Хмель все еще не мог поверить, что и в этот раз ему удалось остаться целым и невредимым. Он надеялся, что везение останется с ним и впредь.

— Как знать, как знать… — сдвинув темные брови, ответил Ревиар, — говорят — и это мне сказал кое-кто из клана Элдар — что нам придется сниматься и снова кочевать, возможно, покинуть область Долва и отправиться на юг.

— Нет, только не это, — Хмель откинулся на резную оградку и запрокинул голову: над головой было все то же безоблачное небо, — не говори, что дружины опять едут к Салебскому княжеству.

— Нас сжали в кольцо, — Ревиар стиснул кулак и подался вперед, — клянусь тебе, я готов воевать.

— Ты всегда к этому готов, — вздохнул его друг.

«Не уверен, что смогу сам заплатить за обоз, — думал Хмель, вглядываясь в безмятежную степь, — пожалуй, не смогу… значит, мне придется возвращаться в дружину». Гельвин уже успел раскаяться и в том, что отправился воевать, что всегда шел первым на переговоры, и в том, что нередко переговоры эти заканчивались вовсе не мирно. А самое главное — он укорял себя за безрассудность, из-за которой оказался в плену и расстроил своего друга, сестру, племянников и, конечно, ученицу.

Впереди снова замаячил кровавый призрак неизбежной войны. Хмель был грустен, а Ревиар — счастлив.

— Тяжело нам придется, если будет поход, Ревиар. Каждый присягал своему князю или воеводе. Как ты собираешься их объединить?

— Три года все говорят, что «завтра» или «той луной» или «совсем скоро» будет война, — хлопнул полководец ладонью по столу, и трубка на нем подпрыгнула, — три года я кормлю обещаниями своих воинов. Я знаю, надо терпеть, но — эрух уль хишар! — у Элдойра долги на десять лет вперед. У династии Элдар и того больше. Нам пора. Голод объединит нас крепче любой присяги.

— Ты надеешься на трофеи?

— Да, — кивнул Ревиар Смелый уверенно, — пока мы здесь, без дорог и торговли, будем сидеть в нищете. Всегда.

Хмель не смог сдержать усмешки. Кто бы говорил о нищете и богатстве!

Аскетизм полководца Ревиара был известен так же, как и его военные подвиги. Мало было среди воинов таких, кто, подобно ему, не менял обстановки на более роскошную с каждым новым трофеем.

Домашние Ревиара — то есть, служившие ему эскорт-ученики и несколько девушек-сирот, могли бы многое рассказать о привычках великого полководца. Вставал он рано — рассвет уже встречал его полностью одетым на ежеутренней молитве, и бывало, он успевал лично обойти свой земельный надел, чтобы раздать работы. Все было заведено в доме с бесперебойной точностью. Хмель Гельвин не удивился бы, если бы его друг назвал точный вес только что родившихся ягнят в своих отарах — всех до единого.

И Мила, дочь Ревиара, восхищала Учителя своими навыками. Выросший в Предгорье в Кунда Лаад, Хмель привык к слегка бестолковому быту родичей. Предместья особенно им выделялись. Его родная сестра, Гелар, отличалась неспособностью поддерживать порядок, когда любой необходимый предмет не был ей преподнесен. Если у нее не было большой метлы — она ни за что не стала бы мести двор меньшей. Если у нее терялись корзины для яблок, то она, уж конечно, не стала бы складывать те в корзины для вишен. А Мила, подобно остальным кельхитам и своему отцу, не задумываясь, могла смастерить в голой степи нечто, напоминающее шатер, разложить очаг и приготовить два-три блюда, ничего с собой, кроме ножа да пары веревок, не имея.

Ревиар ли, в собственном доме установивший военное положение раз и навсегда, научил ее, Гельвин не знал. Изящная, ловкая, терпеливая и совершенно по-особенному кроткая, Мила сопровождала полководца и его всю «семью» — войско — сколько помнил себя Хмель в Черноземье. Никогда Хмель не замечал за ней той непреодолимой страсти к украшениям и красивым вещам, что была свойственна его сестре и племянницам, и всей западной родне.

Ведь в доме полководца в изобилии было представлено лишь оружие.

У любого вошедшего в дом гостя появлялся возглас на устах, стоило ему переступить через вычищенный порог дома Ревиара. Как и прочие кельхитские дома, он был построен из тонкоствольного ясеня и самана в большом количестве; снаружи на нем не было никаких украшений, росписи (кроме нескольких боевых кличей и восхвалений Бога прямо над входом), и внутри дома обстановка была самая простая. По старой привычке, Ревиар не стал наращивать имущества, после того, как сменил шатер на стены оседлости. В семи просторных комнатах стояло шесть сундуков, двенадцать сундучков, не лежало ни одного роскошного ружского ковра, изобиловавших в обстановке кельхитской знати, и не стояло ни единой вазы.

Зато повсюду попадалось оружие. Казалось, где-то поблизости находится отдельный оружейный склад — и это было недалеко от истины: под арсенал хозяин выделил отдельные три крепких строения, но и дом Ревиара Смелого был завален боеприпасами в огромном количестве. Здесь были образцы стрел с разными наконечниками, представленные ему заезжим другом-лучником; бесконечные свитки с описаниями боевых искусств и военных хитростей прошлого на всех семи диалектах, жизнеописаний героев, памятных подарков — все тех же свитков, кинжалов, ножей, даже арбалетов и настоящих доспехов, как у оборотней — из жителей Железногорья, что всего воина одевают в металл — и пяти великолепных кольчуг со всех краев Поднебесья. Еще, конечно, были стяги, три для разных случаев: «траур» (также называемый «пост»), «триумф» и «битва». Обычно ими занавешивали вход в шатер, и знамя поста проводило над дверью полководца два-три дня в неделю.

Что же касается прочей утвари, то Мила знала каждую деталь походного быта — ничто не было потеряно за годы ее жизни, и ничто не было добавлено: семь тушаков, два покрывала, двенадцать подушек, плотно набитых оческами шерсти, очажная цепь, очажные крючья, большой котел, маленький котел, жернов, три закрытых кувшина, множество бурдюков и корзин, пятнадцать деревянных ложек, столько же мисок и кружек. И огромный, посеребренный, совершенно волшебный ларец для табака. Сколько тайн и загадок было скрыто в его серебряных украшениях, могла знать лишь пятилетняя Мила, замиравшая когда-то подле отца темными осенними вечерами. Тени расцвечивали ларец волшебными узорами. Металл оживал в бликах луны и трех масляных светильников.

Ревиар также лично ухаживал за тремя лошадьми — двумя жеребцами и немного помятой в работах или боях кобылкой, двумя борзыми псами, привезенными с Севера, и павлином, возглавлявшим пеструю стайку дворовых птиц.

Если что-то приносилось в дом — тут же с другого края порога из дома что-то и отдавали. И хозяин был искренне равнодушен к накоплению богатств; в его доме было только самое необходимое — зато лучшее из доступных; и Мила точно так же, как и ее кочующие подруги, могла собрать весь скарб в поход за полтора часа.

Ничто так не восхищало Хмеля, как эта привычка его друга и ученицы к малому и их совершенное равнодушие к роскоши.

— Только ли нищета, Ревиар? — осмелился высказаться Гельвин, — скажи, как другу…

— И ты, и я служим Элдойру, — спокойно ответил на невысказанное сомнение тот, — и ты и я знаем, что потери неизбежны.

— Без них можно обойтись.

— Можно.

— Но ты все же решил…

— Элдойр устоит. Если мы доберемся, то устоим, а если устоим мы — все получится. Если у нас еще остались силы верить в «если».

Незаметно для себя он произнес последнюю фразу на ильти — наречии степей. Но Гельвин понял его, если не по смыслу, то по глубокому чувству, что угадал в словах друга.

Когда они уже прощались, пошел дождь. Весенний, пряный, он оставил после себя туман над зеленеющими полями, и капельки влаги на новых листочках. Где-то вдалеке звенели колокольчики на коровьих шеях, и резвились козы, объедающие завязи шиповника живых изгородей. Гельвин и его друг прислушались, замерев вместе в тишине. Звуки лились со всех сторон: пели девушки где-то вдали, медленно двигалась повозка со скрипучим колесом, звенели украшения под крышами домов, когда их перебирал ветер.

— Когда мне готовиться выезжать? — спросил Гельвин, — и найдется ли у тебя кольчуга — мою отобрали, а вторая в дырах…

— В этом месяце. Не беспокойся о кольчуге. Лучше поищи лекарств и лекарей, в этом я точно не силен, — полководец быстро прикинул в уме, — половина Иберской армии сгинула от холеры. Не хотел бы я себе такой смерти…

— Малярия тебя прельщает, друг мой?

— А тебя так чахотка, я посмотрю.

— Ну хватит, — не сдержался Гельвин, улыбаясь, — ты не болел никогда в жизни.

— Что ты. Просто никогда не показывался тебе на глаза.

Ревиар прищурился. Хмель узнавал этот взгляд: друг что-то вспоминал.

— Уже скоро свечереет. Мира тебе, твоему дому, и твоим близким, — попрощался, наконец, Гельвин, вставая.

— Взаимно, и тебе того же.

Хмель шел домой через поле, увязая в сырой, жирной земле. Кое-где уже просматривались ростки фасоли, луговых трав, лопуха. Всего через несколько недель жестокая жара угрожала загубить урожаи, но пока над степями разливалась свежесть и весенняя прохлада. Мимо прошла стайка девушек, они все еще пели, и Наставник расслышал обрывок стиха: «…лучшая земля, которую не хочется покидать».

— Так и есть, — вздохнул он тихо, — так оно и есть.

***

«Не хочется покидать».

— Нас загнали в угол.

Грудной, глубокий женский голос первым нарушил тишину. Ревиар развел руками, и за расписной ширмой зашелестел сворачиваемый свиток. Она протянула ему карту.

— Это моя? — спросила она, когда мужчина ее не взял, — Тида! — служанка сделала бесшумный шаг к обладательнице голоса, — это моя? Забери. Господин полководец?

— Вам надо ехать, моя госпожа, — склонился перед полупрозрачной преградой Ревиар Смелый, — пока еще есть шанс выбраться безопасно.

— И куда я поеду? — раздался низкий женский голос, — в Атрейну? Тысяча верст пути без охраны. Это заманчиво.

Сарказм в ее голосе был всего лишь щитом для неподдельной горечи.

— Миледи получит лучших воинов в сопровождение.

— Я никуда не поеду до тех пор, пока никуда не поедешь ты и твои воины. И я не поеду в Атрейну. Не стану отсиживаться в горах. С вышивкой и рукоделием за решеткой? Мне не нравится.

Ревиар Смелый ничего не ответил. Он прекрасно понимал, что Прекраснейшая не желает возвращаться к отшельничеству. Быть неприкосновенной тяжкая работа. Носить титул «Солнца Асуров» еще тяжелее. Латалена Элдар, прекраснейшая из прекрасных, дочь последнего короля, наследница белого престола и мать престолонаследника; обладательница столь длинного хвоста титулов, что сама не помнила всех. Она держалась гордо, даже прозябая в бедности.

— Мой отец будет цепляться за эту степь и ее жителей до последнего, Ревиар Смелый, — женщина поднялась из-за ширмы, нарушая привычный порядок беседы, — война за Элдойр, если мы туда вернемся, неминуема.

Полководец знал это, как и леди Элдар.

— Если госпожа Элдар собралась сама с войском…

— Как и всегда — и хватит церемоний, полководец…

— …то я, как и всегда, буду ее отговаривать.

— Как и прежде — безуспешно, — Латалена легко ударила Ревиара по ладони своей длинной перчаткой, бесшумно проплывая мимо.

— Это очень рискованно. Вам лучше переждать тяжелое время в Атрейне. Я могу подобрать лучших, чтобы вас сопроводили. Элдойр пока свободен, но весь Юг занят войсками Мирмендела, и они контролируют подступы к местам паломничества у Ущелья… и скоро они отрежут и дорогу через Беловодье.

— Так было последние тридцать лет. Никаких хороших новостей. Я отправляюсь со всеми, — голос отдавался эхом в сводах зала, — я решила.

Ревиар Смелый непроизвольно кивнул, подпадая под гипноз ее голоса. Он никогда не доверял пророчествам и предсказаниям. Однако ее голосу не верить было невозможно.

— Солнце нашего народа долго оставалось здесь, но нам вовсе не обязательно отправляться в Элдойр. Мы можем перекочевать на юг, или на юго-восток, в Лерне Макеф. Государь Элдар желает перемирия с Мирменделом. Разве не разумнее дождаться переговоров?

— Остаться навек в степи? — обмахнулась Латалена, подумав, отбросила вуаль и отвернулась, — нет. Перемирие? Лучше умереть. Аей! Ревиар? Ты слышишь меня?

…Сколько Ревиар ни глядел на леди Элдар, никогда он не мог привыкнуть к ее красоте. Как, впрочем, и другие жители Лерне Анси. Как любили шутить ее родственники, вуаль была для Прекраснейшей не признаком скромности, положенной каждой женщине, но тем более вдове, а знаком милосердия по отношению к окружавшим ее подданным; мужчины могли бы умереть от восторга. Женщины — от зависти.

Когда Ревиар впервые увидел ее лицом к лицу, ему самому не исполнилось и девятнадцати лет. Но даже по прошествии стольких лет он всякий раз вздрагивал, как от удара, когда видел ее. Все в семье Элдар без исключения были красивы. А Латалена отличалась от своих сестер особым внутренним сиянием: всякий, на ком останавливала она взгляд, трепетал и долго потом не мог опомниться. Неужто вспомнить белоснежную кожу, или иссиня-черные волосы, такие же мягкие, как шелк, и густые, как самое темное небо самой долгой ночи в году? Или черные глаза, глядя в которые, можно утонуть?

И, прекрасно осознавая силу своей красоты, Латалена Элдар пользовалась ею, как оружием, раз настоящее оружие ложилось в ее руки редко.

Никто не мог сравниться с Латаленой Элдар в красоте, изяществе, и редкостном уме. Латалена Элдар говорила на трех диалектах срединных языков, понимала два наречия северных. Латалена Элдар всегда вставала для утренней молитвы, и ее голос разносился в предрассветной степи. Латалена Элдар занималась классическим боем, и никогда не пропускала тренировок, сама лично распоряжалась в хозяйстве и проводила в постах две трети жизни. Красота женщины была подобнапрекрасной картине, заключенной в прекрасную раму — превосходное воспитание и стойкий, несгибаемый характер.

Ревиар Смелый был старше Латалены на несколько лет. На глазах полководца прошло детство ее сына, которого он сам учил военному мастерству. Даже у него, стойкого и отважного мужчины, мысли превращались в вялый и тягучий комок, стоило леди Элдар взглянуть ему в глаза. И эта баснословная власть ее глаз — это тоже была правда; точно такая же, как и ее мелодичный глубокий голос, проникающий в самую душу и способный любого подчинить своей воле.

Справедливости ради надо признать, что Латалену считали ведьмой, потому что каждый попадал под страшные чары ее глаз и не знал, радоваться или печалиться, если встретился лицом к лицу с леди Элдар.

— Ты слышишь меня? в каком состоянии твои дружины?

— В том же, в каком были три года назад. Обветшали шатры.

Они встали у окна. Ревиар краем глаза следил за княгиней Элдойра, улыбаясь про себя своим мыслям.

Каждый раз, когда Латалена Элдар вставала к окну — хотя в пустой, голой степи особо не на что было любоваться — Ревиар вспоминал ее, еще совсем юную, с ребенком на руках — точно так же застывшую в проеме шатра, в дешевом оливковом покрывале, какое носят беднячки из кочевых семей.

И ни одной служанки. Тогда как теперь их минимум было три — застывших, как немые изваяния, чуть поодаль за креслом леди. Как, впрочем, и те молодые эскорт-ученики и оруженосцы, которые всегда сопровождали его.

И сейчас, когда войска набрались сил, когда отдалился призрак голодной смерти, холеры, когда закончились дни бесконечного позора и бегства… полководец Ревиар Смелый не хотел уходить. Он точно знал, что всему свое время, и время забытья закончилось, закончилось уже давно. Предчувствие перемен душило его изнутри. Как и понимание того, что родные степи — не ограниченные указателями и верстовыми столбами, названиями и строениями — придется оставить.

— Мы так много потеряли, — прошелестел едва слышный ее голос, — и все же что-то и приобрели.

Их мысли всегда двигались в одном направлении, как река, наполняющая одно и то же русло. Поководец прикрыл глаза в знак согласия.

— Как так вышло? — спросила она, поворачиваясь к нему и хмурясь, — как получилось, что, имея на нашей стороне тебя, Гвенедора, Ами Ситара… Эттиэля — как это вообще возможно, что у нас не осталось и трети земель?

Ревиар Смелый промолчал. Даже острое зрение асурийки не смогло бы уловить легкого движения его ресниц и того, как он сглотнул. Она задавала вопрос — и оба знали ответ.

— Пришло время все изменить, миледи. Что решит госпожа? — завершая аудиенцию, спросил полководец.

— А ты? — она пожала плечами намеренно медлительно, прищурив глаза. Ревиар Смелый улыбнулся широко и ясно.

— Я? Если бы я был правителем… — за одно произнесение этой фразы в прошлом иного могли бы и повесить, и дерзость не осталась незамеченной: Прекраснейшая улыбнулась, — если бы решение зависело от меня, как от старшего полководца или даже князя… я бы вернулся на запад и отбил Сальбунию у южан, и занял бы с войсками Элдойр.

— А ты можешь это сделать?

Вопрос был произнесен совершенно будничным голосом, словно Прекраснейшая безмерно скучала. Ревиар дождался, пока она закроет лицо вуалью — чтобы не отводить взгляда от ее глаз.

— Да. Смогу.

…Ревиар Смелый был не только отважен, но еще и очень, очень умен. Он не обманывался показным равнодушием Латалены.

***

Полководец оказался прав: весь день Латалена с нетерпением ждала возвращения своего сына с восточных границ и высматривала его в окно со второго этажа резиденции.

Это долгое ожидание повторялось в третий раз. В предыдущих выездах Летящий не был ранен, уже на первом заслужив похвалу командира и даже заработав награду — не больше, чем остальные юноши отряда.

Единственное доступное всем и каждому равенство приходило в Поднебесье только вместе с оружием. Для кого-то это был путь наверх, для кого-то — наоборот.

— Бейн! Арги! Бейн! — крикнул кто-то на ружском снизу, и Латалена, знавшая все военные термины всех степных наречий, метнулась к окну, придерживая вуаль рукой. Она не смогла сдержать улыбку.

— Госпожа! — окликнула ее служанка, и Латалена немедленно пришла в чувство.

— Мой сын едет. Ставьте на стол. Я хочу переменить платье. Сейчас.

Она никогда прежде с такой скоростью не стаскивала с рук браслеты, а с ног — шаровары, которые, подобно кочевницам, привыкла носить под длинными юбками платьев.

Платье «хинт», которое она носила почти все время, меняя лишь покрывала, она никогда не снимала, прежде чем не убеждалась, что ее сын возвращается в полном здравии. Вот и сейчас Латалена спешила совершить ритуальное омовение, и украситься к приходу своего сына. Он же, конечно, заранее знал, что мать готовится к встрече с торжественностью. К тому же, Летящий еще надеялся, что каким-то чудом синяки на его загорелом лице станут менее заметны за те полчаса, что он проведет на улице перед домом.

Девушки запели песни, почти втащили Летящего внутрь дома, к внутреннему двору, где уже ждала его мать, изнывающая от нетерпения, но, тем не менее, нарядная и величаво торжественная.

— Мама, — и Летящий обнял Латалену, забыв обо всем.

— Вернулся… Господь был милостив, — она отстранилась, оглядела его — и юноша почувствовал, как от ее короткого взгляда не ускользнуло ничто: ни синяки, ни прорехи на одежде, ни единая черточка и ее значение, — проходи, скорее умойся, переоденься, дорогой мой.

Сдержанная, по-горски скрытная, Латалена никогда не могла скрыть своей безграничной любви к сыну.

Впрочем, это было взаимное чувство. Мало что радовало Латалену, как вид возмужавшего наследника, возглавляющего домашнюю молитву. И мало что радовало Летящего больше, чем тихие звучания молитв матери за его спиной.

***

— И что же старший отец говорит? — уже за обедом поинтересовался Летящий у матери.

Латалена, сладко улыбаясь, пожала плечами.

— Можешь прочесть его письма; я тебе скажу коротко, что он собирается в Элдойр в компании ревиарцев. Опять.

Летящий тяжело вздохнул.

— А ты?

— Дорогой мой, что мне там делать? Я не видела белый город с детства, и не горю желанием… попробуй индюка, ты так отощал! Вы вообще там ели что-нибудь?

— Мама!

— И наверняка пили грязную воду?

— Мама…

— Да, — взволновалась Латалена, — ты говоришь, «Элдойр», «Школа Воинов» — но пока, за все эти годы, я видела только крайнюю нищету и бесконечную Смуту. И теперь ты, вместо того, чтобы уехать из этой беспросветной нужды, тоже хочешь провести свою жизнь в шатрах.

Летящий мудро промолчал, не желая заводить в сотый раз один и тот же разговор. Вместо этого он с аппетитом принялся за упомянутого индюка.

Мать была права. Она была права всегда, и это молодого наследника Элдар немало заботило.

С одной стороны, правы были его Наставники, его Учитель — Ревиар, и его дед Ильмар Элдар. Они говорили о войне, о победе, о том, что однажды меч правды одолеет ложь и тому подобное, бесконечно далекое и воодушевляющее…

С другой стороны, была мать — и свойственный ей прямой взгляд на жизнь.

— Носить холщовые штаны, по полгода не мыться, спать на земле. Ради чего?

— Стяжать славу Элдойра! — возражал Летящий, зная, конечно, ее ответ заранее:

— Провались эта слава и знамена Элдойра все до единого, если ради них мой сын рискует жизнью.

В Элдойре до сих пор ощущались последствия давней Смуты, а многие, многие дворянские дома находились в изгнании. И кто, как не Латалена Элдар, мог знать цену изгнанию?

Беженцы в собственном королевстве, дворяне, присягнувшие на верность Элдар, скитались вслед за королевскими шатрами, нигде надолго не оседая. Любой намек на оседлость Оракул приравнивал к измене. Глаза его горели поистине фанатичным огнем, когда он проповедовал возвращение в белый город, возвращение с армией, подобных которой не видело Поднебесье.

И, к своему сожалению, Летящий слишком хорошо знал эту армию.

— Вы вернулись все вместе? — спросила Латалена, устроившись напротив сына на мягких сиденьях в своих покоях на втором этаже.

— Наставник Гельвин вернулся даже раньше, хотя был в плену.

Латалена выронила яблоко.

— Вернулся, говоришь? — тихо произнесла сдавленным голосом, — ранен?

— Ни царапины, — с чувством между превосходством и завистью, ответствовал Летящий, — но почему ты не знаешь? Учитель его выкупил!

Учителем Летящий иногда еще по старой привычке звал Ревиара Смелого.

— Не ожидала другого от великого полководца, — выдохнула леди Элдар и отодвинула тарелку, — не могу есть, не зная, что Гельвин здоров. Его сестра мне не сказала ни слова. Ни слова!

— Говорят, он из плена запретил ей жаловаться и одалживаться, — поделился Летящий слухами, одновременно давясь яблоком.

— Не говори с набитым ртом, задохнешься. А ты не знаешь, каков был выкуп? — заинтересовалась Латалена; Хмель Гельвин был из родовитой семьи, и считался в семье Элдар больше, чем просто дворянином; его семья оставалась верна Элдойру даже в тяжелейшие годы.

— Смешные деньги. Его отчего-то продавали не как пленника, а как раба.

Латалену передернуло. Конечно, она не могла представить себе подобного унижения для члена благородного семейства.

— Когда ты там, я не могу ни спать, ни есть, — вздохнула она тяжело, пока служанки собирали со стола, — подумай, ты единственный наш наследник.

— Наследник чего? — Летящий уютно устроился на лавке, вытягиваясь на подушках, — по правде сказать, я наследник — после тебя, а ты — после своего отца, который, да сохранит его Господь, уже сто лет ничем не владеет.

— Но твое имя…

— Финист Элдар, твой сын, мама.

— Но если бы владел…

— Признай, тебе на это наследство тоже наплевать, ты просто любишь меня и беспокоишься.

Латалена заулыбалась. Сладостью речи и умением спорить Летящий ее даже превосходил.

— Я при звании уже скоро год, и до сих пор ты каждый раз ждешь катастрофы.

— Так будет всегда. И я тебя предупреждала в первый же день.

— Не сердись.

Они перешли в маленькую залу. Здесь было прохладнее, и солнце ложилось разноцветными бликами, пробиваясь через пестрые витражные стекла.

— Я привез тебе подарок, — сообщил Летящий, беря мать за руку и подводя к сумкам, — позволишь показать?

Латалена ничего не ответила, с нежностью глядя на сына. Тот засмущался, отвернулся, затем достал бархатный сверток из сумки.

— Примеришь? Такие носят теперь в Мелтагроте — мне сказали.

Леди Элдар ахнула. Серебряная, кружевной работы тиара была украшена лазуритом, бирюзой и хрусталем, а по нижнему краю перезванивались крошечные подвески.

— Ты, должно быть, разорился, — довольно залюбовалась собой в зеркале Латалена, одновременно посматривая на сына.

— Старинная привычка.

— Надо привыкать держать хозяйство и считать расходы! — поучительно пропела женщина, не снимая тиары и не отрываясь от зеркала.

— Нет дохода — нет расхода, Солнце Асуров.

— Возьми, — сунула Латалена сыну один из кошельков, схватив его со столика, — бери, бери, мне стыдно носить эту красоту, если ради нее ты будешь ходить в лохмотьях.

Летящий засмеялся; в чем-чем, а в обносках его не видели; как и большинство юных асуров, Летящий был щеголем, и готов был ходить недоедающим, но нарядным.

— Не ты, так твоя служанка. Я видела, она совершенно непристойно обнажена. Купи ей ткани, и пусть прикроется. Впрочем, она, должно быть, не умеет. Отдашь Занне, она сошьет. Какие камни! Ты сам выбирал?

— Сам. Ты прекраснее зари утра и вечера, мама.

Даже от сына она не могла равнодушно воспринимать такие слова. Латалена оглянулась на Летящего с нежностью и беспокойством.

Ему было двадцать пять. Но он знал, что в ее глазах, хоть и вырос, представал в двух лицах: один был молодой воин, отважный, и, как говорил ей Ревиар, скупо хваля ученика, талантливый. Другой же был ребенок — в возрасте пяти лет, когда его непослушные иссиня-черные волосы были перехвачены пестрой повязкой, а на поясе висел, заткнутый, деревянный меч; и он по-прежнему все еще любил залезать к ней на колени, когда рядом никого не было, и прижиматься к ней, и всегда говорил…

— Мама! — растерянно и смущенно опустил плечи Летящий, — твои слезы для меня чистый яд.

— Что мне делать? Если мое сердце разрывается, — она заставила сына сесть рядом, не снимая его подарок, — одна половина его ждет, что каким-то чудом мы возьмем Элдойр, и ты унаследуешь трон, а другая…

Латалена знала, что такое война, не понаслышке. Теперь ей требовалось отпустить единственного сына на эту войну.

— Старшему отцу придется нелегко, если он задумал пойти на Элдойр, — вздохнул, надеясь утешить мать, Летящий, — для этого у него почти не осталось сил.

— Ты был на востоке. Что там говорят?

— Мы и так на востоке. Нас оттеснили к самому краю обитаемых земель. Если ты о тех племенах, что за Сааб, то нас проклинают все, от детей до стариков. Нет таких денег во всем Поднебесье, чтобы заставить их воевать теперь.

Латалена внимательно следила за лицом сына, определенно надеясь угадать его чувства по отношению к сказанному.

— И что же будет? — спросила она, не дождавшись разгадки. Летящий снова вздохнул.

— Он найдет способ. Если придется заткнуть им рты кровью и золотом, он сделает это. В этот раз он добьется…

И Латалена договорила одними губами: «добьется войны».

========== Кочевники ==========

Ильмар Элдар, известный в Поднебесье по прозванию «Оракул», как-то сказал — и подобострастные писцы поспешили запечатлеть это для потомков: «Любовь существует в нас помимо нашего желания; любовь подобна болезни, одолевающей любую силу, и принадлежит к числу величайших испытаний, посланным душе Богом».

Отчего-то именно это испытание тяжелее всего давалось Гельвину, когда он встречался лицом к лицу с Милой, дочерью Ревиара.

А он встречался к ней лицом к лицу каждый день последние пять лет. Пять лет на него снизу вверх безотрывно смотрели ее пристальные глаза, преданные и влюбленные.

Долго ли мог выносить это без внутреннего ответа мужчина? Сначала это казалось лишь обычным интересом девочки-подростка, но когда Мила стала эскорт-ученицей, иллюзия развеялась в прах. Перед Хмелем Гельвином была молодая, красивая и очаровательная девушка, явно неравнодушная к нему. Будь она проще, все было бы иначе. Но Хмель не знал другой столь же чистой, невинной и благовоспитанной кельхитки. Ревиар, овдовев слишком рано, не имел представления о воспитании детей. Мила росла, зная все об оружии, убийстве и ужасах войн, и ничего не зная об отношениях женщин и мужчин, о делах сердечных, о тайнах сердца.

И от присутствия этой невинной, покорной, им безгранично восхищенной Милы было невыносимо жарко и тесно; Хмель Гельвин цепенел, понимая, что именно он чувствует. «Желание, — тут же шептал обольстительный голос внутри, — запретное желание».

— Чего-то не хватает? — встревоженно дернулась Мила, поднимаясь с пола у низкого столика, — чего же?

Гельвин молча проклял себя: он думал слишком «громко», и девушка, за долгие годы подстроившаяся к нему, смогла пройти по краю сознания и услышать часть мыслей. «Я сам ее учил этому…».

— Я задумался о всяких мелочах; не обращай внимания, — поспешил оправдаться он, и стряхнул оцепенение, — надо было лечь спать раньше вчера.

Он заметил, как заколыхалась розовая вуаль, отброшенная назад; Мила спешно переменила местами приборы на столе и вновь бесшумно опустилась у ног наставника.

Привычное безмолвие и неподвижность покорной ученицы не мешали Хмелю. Он привык к присутствию Милы; перейдя от звания последовательницы к почетному полувоинскому статусу эскорт-ученицы, она сохранила и преумножила привычки, прививаемые в Школе Воинов. Хмель Гельвин замечал, что большинство учеников, воспитанных далеко от Элдойра, лишены присущего их сословию высокомерия. Он видел, что они стараются во всем следовать идеалам далекого времени, известного лишь по книгам и Писанию.

Идеалом же ученицы было безмолвие и самообладание. Иногда Гельвин сильно страдал от тишины в обществе Милы; но чаще он смирялся с тем, что это являлось частью послушания и уже почти стало частью ее природы.

Ведь хорошему воину следовало освоить очень точную мысленную беседу; впрочем, большинство до этого не доживало, и мало кто имел возможность посвятить себя развитию духовных способностей.

Возможно, когда-то чувствовать Силу или даже управлять ею могли многие, но теперь даже осколки знания были утеряны.

— Мы деградируем, — высказался Гельвин в пустоту, глядя на огонь и напрасно пытаясь пробудить в себе аппетит, — еще несколько лет в степи…

— Неужели наша культура не способна развиваться здесь? Только в городах? — на границах сознания девушки Гельвин ощутил пляшущий огонек беспокойства и сомнений.

И он понимал, почему; Мила все же была кельхиткой, и Черноземье — ее родиной.

— Я не знаю, — честно ответил Гельвин, — моя сестра бы выдала тебе лекцию, — Мила улыбнулась, представив себе лицо леди Гелар, — да и поверь мне, Мила… я надеялся, что ты никогда не увидишь этой войны. Война разочарует тебя в нашем народе. Лишит лояльности к трону…

— Что, Учитель? — взволновалась девушка. Хмель пожал плечами:

— Слово «культура» хорошо смотрится в ученых книгах, но когда дело доходит до крови, Элдойр не лучше, а хуже любого другого сборища, бряцающего оружием.

— Но это должно быть не так.

— Должно. И все же мы имеем то, что имеем. Нет, не думай, что я отговариваю тебя… у тебя еще есть три месяца, чтобы принять решение, и они будут таковы, что переубедят тебя лучше.

— Но если не переубедят? — как и всегда, Мила умела быть настойчивой и упрямой. Гельвин вздохнул, отворачиваясь.

«Злюсь на собственную ученицу за то, что она хороша, и хочет быть воином».

— Тогда я рекомендую тебя, как лучшую, что у меня были, и…

«Злюсь на нее за то, что она не всегда будет со мной. Беспокоюсь, какой она покажет себя там, с остальными».

— Рекомендуешь меня, даже если отец будет возражать? — а оба знали, что Ревиар непременно будет.

— Конечно. И он это понимает.

И Гельвин отвернулся, смаргивая особое волнение. «Злюсь. Переживаю. Не хочу отдавать ее. И оставить не могу».

Откуда-то с селения донесся вечерний призыв на молитву — начинался закат. Хмель поднялся: он должен был поспешить к ученикам-последователям, живущим при Храме и дожидавшимся Наставника для молений.

— Передай отцу карты. Доброй тебе ночи, Мила.

Через мгновение на ее лицо бесшумно опустилась прозрачная розовая вуаль.

Хмель вышел из дома своей ученицы и медленно пошел на восток, к далекому храму. Еще лишь повернувшись в сторону востока, он поднес к носу ладонь, в которой держал вуаль. «Ревность, — думал мужчина, вдыхая ее запах, — когда я думаю, что она будет принадлежать кому-то, кроме меня, я ревную. Не самые хорошие желания — грезы об ученице». И словно назло, чем больше он старался о Миле не думать, тем больше он о ней думал.

Он мог представить ее в любой позе, с любым выражением лица. Перед его мысленным взором она представала живой и прекрасной. Гельвин разрешил себе мысли, но строго запретил любое сближение, хотя неизменное влечение не ослабевало, а лишь усиливалось.

В траве искрились миллионы росинок, над головой сверкали ярче обычного звезды. Не было тумана, и все было видно на полверсты вокруг. Было тихо, только ветер тихо шумел после грозы. А сама гроза ушла, и теперь погромыхивала вдали, но на небе не было ни облаков, ни молний. И только где-то вдалеке шумели еще штормовые тучи. Наставник расправил капюшон плаща; ему стало понятно, что буря всего лишь дала отсрочку, и нагрянет, — рано ли, поздно ли, но неминуемо.

В отчаянной попытке не допустить голода, решено было попытаться купить зерно у Афсар. Обширно расселившееся племя, себя называвшее «афсы», соседствовало с кочевыми племенами Черноземья с востока. Нейтралитет между соседями был шатким и обычно долго не длился.

Афсы красили свою бледную кожу в зеленый цвет, волосы никогда не расчесывали и считали тех, кто это делает, неразумными варварами, недалеко ушедшими от зверей. Сами себя афсы считали развитым народом. Народ этот, большинству прочих враждебный, обитал на востоке, делился на племена и рода. Между ними не стихали войны.

Последняя война началась пятьдесят лет назад, когда Афсар, племя с Марганцевых гор, укрепило свое могущество, заключило торговый союз с жителями небольшого города Таш, и напало на менее процветающее племя Мро. Результатом кровопролитной войны, растянувшейся на два поколения, стало полное разорение Пустошей и захват земель Мро. Вот уже несколько лет обездоленные афсы бродили по восточному Поднебесью и время от времени нападали на случайных путников.

Однако их обширные угодья орошались ежегодными разливами рек, и голод здесь бывал редкостью. Жителям восточных рубежей Элдойра ничего не оставалось, как попытаться договориться с Афсар.

Как мастер переговоров, в стан афсов отправился Хмель. Хмель не впервые близко соприкасался с малоприятным народом. Его послал в тяжелое путешествие Ревиар Смелый не в последнюю очередь за выдержку. Прам-Дорнас был городом большим, но на город походил мало, в привычном для эдельхинов понятии.

Хмель не добился понимания у вождя Афсар. Вождь с презрением посмотрел на варвара, который не красил кожу, причесывался, и чья мать была очень некультурной женщиной, раз допустила, чтобы ее сын порос бородой. Афс даже не стал слушать посланника. Он через переводчика сообщил следующее:

— Уходите. Вас не тронут. Прам-Дорнас вам не поможет. У нас самих засуха, и гибнет скот, и гибнут посевы.

Вождь поднялся, покрутил длинные бусы на своей шее, несколько раз смерил посла Лерне Анси недобрым, озабоченным взглядом, и тяжело вздохнул.

— Засуха подтачивает троны, остроухий, — ровно повторял переводчик, — голод опустошает земли. Никто не может удержать голодных сельчан, даже вождь. Весь следующий год вам придется выживать. Самим.

…Обратный путь был еще мрачнее. Безотрадный серый пейзаж, мелькающие редкие деревца. Хмель Гельвин ненавидел поездки к Афсар — ему в них всегда было плохо, и он от общих невзгод делался гневным и порывистым. А с этими двумя своими чертами Хмель Гельвин привык бороться. Вот и теперь какой-то дорожный недуг прицепился словно к хвосту лошади, и нарушил путь.

Хмель Гельвин и все сопровождающие его воины, и послы свернули в село оборотней — Мясоедово, объехав стороной деревню Волчеглавку: в Черноземье быстро расходились слухи о разбойничьих притонах. Покосившиеся серенькие заборы, давно не крашеные калитки и ворота говорили о том, что жители села в основном старики-крестьяне или пожилые ремесленники, а потому гостеприимство будет проявлено больше из желания приобрести собеседника-слушателя, чем из жажды наживы или любви к широким жестам.

Изба старшины за наполовину разваленным частоколом нашлась в центре деревни. Дородная волчица приветствовала гостей низким поклоном.

— Помыться дорогие гости не желают? — добродушно поинтересовался хозяин дома, вынося к гостям полотенце с хлебом, — нетрудно будет истопить баньку-то!

И Хмель, и сопровождающие его воины переглянулись.

— Разве что лицо и руки, — неуверенно предложил один из гостей, — ветер, от холодной воды можно простудиться.

— Ни за что на свете, — заверил хозяин и цокнул языком, — всякая зараза от грязи, как у нас на севере говорят.

Приезжие вновь переглянулись, затем заулыбались с пониманием. Проблема мытья стояла во всем Поднебесье особенно остро — это касалось Черноземья и юга, и, разумеется, многих областей Загорья — далекого запада. Позволить себе хотя бы раз в месяц мыться в общественной бане могли далеко не все жители больших городов, на счастье, в деревнях севера жить было проще.

Для оборотней из далеких провинций каждый остроухий с оружием был горожанином, и неудивительно, что им всегда предлагали прежде баню, а уж потом сесть за стол.

— Руги и самхитские люди вообще не моются, — делился наблюдениями недавно приехавший сын хозяина дома, — кто бы мимо ни шел — вонь вперед идет, клянусь! Лечиться никто особо не лечится, клопы, вши, блохи повсюду — а странно, ведь блохи нас едят в основном…

— Это что, — пожаловался один из соратников, показывая старый шрам на левой руке, — видали?

— Это тебя кто так, спаси Святой Клык нас? Какой зверь? — присматривались оборотни.

— Да… по глупости, — остроухий слегка смутился, пряча поспешно руку, — из окна прыгал… в Беловодье. Зашивал цирюльник, ночью, на сеновале.

— Могу поклясться, из того окна тебе вслед смотрел чей-то разгневанный муж! — расхохотался хозяин дома, а вслед за ним и его друзья.

Сидевшие за столом охотно принялись рассказывать о своих приключениях, закончившихся ранами, столкновениями с докторами или знахарями. Хмель Гельвин, знающий достаточно из медицинской науки, вздрагивал и морщился.

— А почему вы не лечитесь кровопусканием? — поинтересовался один из сыновей хозяина, — был у нас один старик, он всех лечил пиявками, и знатно, признаю, лечил…

— Тш, — зашипели на него, — зачем обижаешь гостей…

Всему Поднебесью было известно, какая «жидкая» у остроухих кровь.

— Только ткнешь — и помер, — пояснил за спинами гостей оборотень и, поняв, что допустил еще одну бестактность, поспешил загладить вину, — зато самого дохлого ни глисты не жрут, ни лихорадка не берет, и туда их и растуда, живучие!

— Все дело — в чистоте, — завел свою волынку заново старший, — вот в большом городе…

Несмотря на познавательность рассказа, Хмель и сам мог перечислить с десяток недостатков житья в большом городе или в диких поселениях Черноземья. Он и сестра прежде Лерне Анси жили в Торденгерте пять лет, а после — в Сургоже, столице Заснеженья и что в горном городе, что в городе охотников и кузнецов, грязь была везде, разве что боролись с нею по-разному.

— Говорят, вы уезжаете, — наконец, задал главный вопрос хозяин, — что, припекло степное солнышко?

— Зимой холодно, летом жарко, это вам не с Алого Древа сласти кушать…

— Да ты накладывай, накладывай, не стесняйся, у нас чужих нет, все под Богом ходим, — слаженно гнусавили волки со всех сторон, от любопытства готовые не есть и даже не пить — но слушать.

— Уходим, — кивнул Фиорен, один из соратников Гельвина, — кто на юг, кто на запад.

— А здесь кто ж останется? Апсы?

— Афсар? Вряд ли. Слишком много племен из наших кочевников. Эти никуда не денутся.

— А на западе Бану…

Бану — огромный народ людей, анклавы племен, — были, конечно, не такими сложными соседями, как волки, но и легким сожительство с ними называть не приходилось.

Уезжая, кочевники кланялись по-волчьему в пол, благодарили хозяев и оставили им, по обычаю севера, тайные подарки под скатертью; когда хозяйка снимет ее для стирки, то непременно обнаружит пять серебряных ногат. Здешние жители умели поддерживать обычаи гостеприимства, и давно уже распрощались с прежним высокомерием.

Но не до конца.

— Бану, — задумчиво протянул Фиорен, вытряхивая на ходу трубку, — как тебе, а, Гельвин? Если в Предгорье и Элдойре тоже бану — куда денемся?

— Потеснятся, — буркнул кто-то сзади, — расплодились, агтин нирам. В провинциях и центре одно людьё.

— И людьё, и зверьё.

— Так их и так, — вздохнул Фиорен, и вновь взглянул на молчавшего Гельвина, — господин благородный, так что ты думаешь?

— Пустое, — ответил, наконец, Хмель, и поторопил жеребца, — поспешим, братья. Темнеет.

Презрение ко всем прочим народам, и даже к собственному, считалось отличительной чертой остроухих народов.

Хмель Гельвин этой черты был лишен. Он был верующим, а Писание — его единственным руководством. Иногда Гельвин особо остро начинал чувствовать собственное отчуждение от остальных по этой причине.

Но он действительно верил. И вера разрывала его сердце, когда он не мог донести ее до сердец остальных.

— Грязные сабяне! — ругались асуры-горцы, — кого не тошнит от их приторных духов и слащавых песенок?

— Поганые стервятники, — зло сплетничали кельхиты об асурах, — спрятались в своих камнях, и носа в нашу степь не кажут…

— Язычники, — говорили о южанах, гихонцах и ругах.

— Заносчивые демоны, — упрекали жителей Загорья.

Хмель Гельвин жил бедно и тяжело еще до того, как стал воином. Несмотря на знатность своего рода, он большую часть жизни провел, отчаянно борясь с нищетой. И в этой жизни все, кого презирали и ненавидели, о ком слагали насмешливые песни и над кем издевались, хоть раз, но представали перед ним в облике друзей.

Последний раз его жизнь висела на волоске, но помог ему северянин, пусть и наемник — и Гельвин лишний раз убедился, что происхождение не гарантирует благородства, так же, как и не предсказывает подлости. наследник древнейшего рода, связанного с правящей династией, он никогда не чувствовал себя лучше, выше или чище других, и друзей выбирал, не глядя на имена, звания и народности родителей.

Ревиар Смелый когда-то оценил его за эти качества. Хмель отправился наниматься в войска, где рады были любым новичкам. Именно там познакомились тогда еще молодой кельхитский всадник Ревиар и бедный дворянин Гельвин. Молодой воевода Ревиар происходил из семьи воителей-кельхитов, бесконечно кочевавших по дорогам степей. Двое мужчин, совершенно различных по рождению, достатку, складу характера, столкнулись в наемных войсках.

— Ты занял мое место, милорд, — сообщил с ужасающей наглостью и прямотой смуглый и темноволосый мужчина Хмелю, и нахмурился, — уступи мне очередь — тут и так зерна маловато будет.

В то время готовность мужчины воевать означала больше трех пудов зерна с полей и иногда какую-нибудь еще скотину. Год выдался неудачным, и в загоне наличествовали три тощие курицы и полуоколевший баран. Хмель Гельвин, всегда старающийся оставаться вежливым и невозмутимым, не сдержался и впервые за долгое время сцепился с другим воином.

— Мое место в дружине всадника стоит дорого, и у меня семья, — спокойно ответствовал он, — так что тебе придется встать позади меня, и довольствоваться курятинкой на ужин.

— Чем мне ужинать, говоришь? Твоими ахель шакал полакомится, гольба городская. Давай, келе агтуин отсюда! — немедленно начал наступать на него Ревиар.

Однако Гельвин не сдвинулся с места. Спустя пару минут молодые воины сцепились в ожесточенной схватке под звонкое и пронзительное улюлюканье окружающих. А через три дня — после того, как они отбыли обязательное наказание за нарушение порядка и работали вместе на выгребных ямах и попали затем вдвоем в отряд всадников — это были уже лучшие друзья.

Спустя пять лет они вдвоем выступили в первый большой поход — войну с южанами, землями Луны и Союза.

Как случается нередко, народы, произошедшие от одного корня, враждовали особенно отчаянно, и тем более жестокой была борьба, чем ближе они были по родству. Жители зеленых долин далекого Загорья отличались миролюбием, но только не к горским обычаям и не к южанам из земель Луны. Южане, в свою очередь, презирали порядки Предгорья и крепко стояли на своих рубежах. Одно объединяло народности: ненависть к Смуте, разделившей Элдойр навсегда и обратившей в забвение великое королевство.

Семья Хмеля Гельвина жила в Элдойре с момента его основания, и тем самым Хмель становился для большей части Поднебесья бесконечно далеким горожанином. Но что простые крестьяне, воинское сословие или дворяне — тысячи подались за королевским двором в бегство и бесконечное кочевание.

Несколько выгодных браков — и горцы, и кочевники породнились и заключили союз, сливаясь уже в один народ. Хмель Гельвин был рад тому, что обладает «знанием Бога», и способен убеждать обе стороны в необходимости поддерживать мир. Правда, на этот раз он был бессилен: против голодных земледельцев и засухи у него средств не было.

В этот раз шатры разбили за десять верст от Лерне Анси, возле небольшой рощи из акаций и низких степных сосен. Присутствовали многие из старейшин племен и глав кланов, обеспокоенные ответом Афсар.

— …В прошлом году в Мирменделе южане продали каким-то безбожникам серебро, — озабоченно заметил Оракул, — что дальше? Начнут выдавать своих дочерей за них?

— Они покупают рабов; говорят, Мирмендел вымирает, — хмыкнула леди Алида Элдар, воительница из свиты Оракула, — отец семьи, в Элдойре запустение, его дорого содержать. Не лучше ли нам будет вернуться в Атрейну и перенести столицу?

— Гана Отта и его дружина уже покинули Элдойр, — поддерживая сестру, добавил Эйга Элдар.

— Наместник всегда был трусоват.

— Посмотрел бы я на тебя, если бы ты там жил сейчас!

Ильмар Элдар вздохнул, слушая.

— Кто-то может остаться здесь.

— Если нас разбить еще на части, то мы будем беспомощны, тем более в степи, — возразил Ревиар немедленно.

— А если мы помедлим, то новый военный союз возьмет Элдойр, — покачал головой другой мастер войны, — у нас есть месяца три?

— Один месяц, — звонко добавил Ревиар Смелый.

Послышались задавленные восклицания. Месяц!

— Кто-нибудь может посчитать, хотя бы примерно, сколько мечей у нас? — тревожно поинтересовался Оракул, — Ревиар?

— Двенадцать тысяч — я надеюсь, — ответил полководец, — если говорить о регулярных дружинах по эту сторону гор. Сколько в Загорье — не знаю.

— Никто не знает! — подал голос кто-то из воинов, — безумием будет идти на Элдойр…

— Потеряем его — потеряем все.

— Вернемся в стены белого города — помрем от голода или будем платить дань!

Последние двадцать пять лет — Гельвин считал, что это слишком значительный срок — Элдойр никому не принадлежал, вообще никому. Конечно, сохранялась ратуша, и проходящие войска задерживались в городе, но время не щадило руины королевства, и постепенно военная столица Поднебесья превращалась в обычное разбойничье княжество — никто не собирал дань, не облагал налогом, не занимался порядком — и никто ни о чем не заботился.

И каждый глава семьи или клана понимал, что титулом «великий» их государь обязан предкам, а сам навсегда останется в памяти поколений как тот, что потерял Элдойр Белокаменный. И медленно, но верно, разруха подбиралась и к горцам, а там уже недалеко было и до Приморья.

— Призовите остальных полководцев, — встал Оракул со своего места, — и сообщите всем: мы вовращаемся.

Пугающая неопределенность отступила, сменившись неизбежной будущей схваткой.

Тем же вечером Хмель Гельвин платил «седьмую часть» — воинский налог. Скорбно пересчитав оставшиеся деньги, он досадливо прикрыл глаза и тяжело вздохнул.

— Придется взять еще учеников, — сам себе сказал он, и потер шею, — я ушел с войны, чтобы убить себя учительством за четыре с половиной пуда зерна. Даже без соли.

Спустя полчаса он возвращался домой с четырьмя пудами зерна: паек опять снизили. Оставалось жить за счет общины, как и прежде.

— Если только община не будет сама слишком голодна, — скептически высказался его младший брат, и Наставнику нечего было ему ответить.

Комментарий к Кочевники

Ругань:

агтин нирам - ёбанное создание (создания)

ахель - яйца

келе агтуин - съебывай

========== Бездомные армии ==========

Королевский двор, почти пятьдесят лет сопровождавший своего владыку в его скитаниях, наполовину разбежавшийся, в Элдойре состоял из двухсот именитых семейств с представителями от каждого дома. Однако большая часть свиты были воины, заслужившие себе это место в битвах и походах. Звания передавались по наследству лишь у очень немногих семей — их было не более пятидесяти, и многие из них уже почти исчезли.

Традиция предписывала решать судьбу воинского сословия — а через него и всего королевства, и народов, в нем живущих, путем совета всех воевод и князей. Окончательные решения принимала четверка военачальников, старшим из которых был Ревиар Смелый.

Полководец вышел на крыльцо. Ворота открыли прислуживающие ему молодые воины. Мужчина поклонился прибывшим, едва они спустились с коней.

— Я рад приветствовать полководцев в моем скромном доме, — и Ревиар снова поклонился, князья поклонились все по очереди, согласно обычаям своих далеких окраин.

Регельдан, наместник из города Крельж, выглядел нервным и встревоженным, но это было понятно: его рубежи сражались против Афсар и оборотней, и оставлять их он не собирался. По крайней мере, все. Князь Ниротиль Лиоттиэль, молодой и вздорный воевода из простой семьи западных переселенцев, никогда не получал звание мастера меча в Школе, и надела у него собственного не было. Так, разросшаяся разбойничья шайка, изредка занимающая Сабу, а в промежутках между разбоями нанимавшаяся в регулярные войска отдельных княжеств. Однако именно его уважали на Юге, и именно он до сих пор успевал отбиваться там от нападений — что казалось просто невероятным, за что и был пожалован высоким званием против всех прежних правил.

Глаза Ревиара Смелого встретились с глазами третьего гостя.

— Давно не виделись, — жестко отбил тот взгляд, откидываясь на спинку стула, — хорошо ли у тебя в доме?

— Очень хорошо твоими молитвами, — ответил так же церемонно Ревиар, — спасибо, Гвенедор. Спасибо всем вам, что приехали.

Гвенедор Элдар достал трубку и старательно ее раскурил. Каждый раз, когда Ревиар встречался с ним, одним из старших воевод клана Элдар, ему всегда хотелось спросить двоюродного брата леди Латалены: не таскал ли ты сестрицу за волосы в далеком детстве?

Полководцы не встречались очень давно. И теперь присматривались друг к другу, как зубастые кобели в чистом поле, нашедшие одну дичь. Каждое слово, каждый жест был выверен. После стольких лет Ревиар Смелый не верил никому из полководцев, зная, что наверняка каждый из них не упустит собственной выгоды. Однако, проводив гостей, Ревиар устыдился своего недоверия.

Ниротиль остановился на постоялом дворе, и почти наверняка уже напивался, а Регельдан лишь отдал распоряжения своей свите, и вернулся в дом старшего друга. Теперь они вместе пили чай, смотрели на полуденное солнце, постепенно движущееся на запад, и говорили ни о чем.

— Ревиар, мы с тобой не первый десяток лет воюем вместе, — говорил Регельдан, поправляя широкие рукава рубахи, — и мне кажется, именно восточные княжеств будут выдерживать основной удар в этой войне. Поговаривают — ты знаешь, о ком я, и не только мои дружинники, но и кое-кто на севере, — что господин белого города подумывает передать корону… не в свою семью. Что ты думаешь об этом?

Ревиар взвешивал каждое слово, отвечая:

— Я ничего не слышал от него, но если и так — мы узнаем об этом в свое время.

— Ревиар Смелый, я бы принял, если бы ты оскорбил этим ответом Ниротиля, который не из нашего края, но не меня, — с легкой обидой ответствовал Регельдан.

Оба полководца знали друг друга достаточно давно, и оба происходили от кланов Черноземья.

— Не уходи от ответа. Ты совсем стал горцем.

— Не настаивай на ответе, который не захочешь услышать, — поговоркой кельхитов ответил старший с недовольным возгласом, — мы многое пережили вместе, Регельдан, мы многим друг другу обязаны. Но даже если бы я и знал, что замыслил государь Элдар — я бы не сказал; как и ты, я связан присягой и не отступлюсь. Или ты боишься, что твои воины не станут служить никому, кроме Элдар?

— Все наши этого боятся, — после заминки признал Регельдан, закурив и слегкарасслабившись, — кроме тебя; если они будут клясться служить белому трону — который шатается так, что скрип его слышен за Тарскими горами, то ведь — как знаешь — только… гм… величественный зад нашего повелителя еще держит этот трон целым. Кто бы ни взошел на него после, на второй день Смута вернется, усилится и уже никогда не прекратится.

Ревиар внимательно слушал эту исповедь, кивая и хмуря брови; вопрос был очень серьезным. Если речь шла о королевском дворе, то Смута в крови у всякого чиновника или казначея, или жреца; но воин должен быть тверд и непоколебим, и до сих пор полководец был уверен в войсках.

— И ты думаешь… что?

— Я думаю, какую бы власть над собой ни поставили мы после, — продолжил воодушевленно Регельдан, — что нам стоит породниться. Знаю, дочь у тебя на выданье.

Ревиар вздрогнул. Ему показалось даже, кто-то облил его холодной водой, швырнул ледышку за шиворот. Чтобы кто-то говорил ему: «дочь на выданье»! Регельдан залпом допил вино. Ревиар же старательно разглядывал воина, пытаясь угадать, за какого из своих друзей сватается один из полководцев королевства.

— Меня возьмешь в зятья? — спокойно продолжал воин, — не пожалеешь, клянусь. Мои войска присягнут тебе с радостью, и союз будет крепче, коль мы породнимся.

Ревиар едва сдержался от того, чтобы воскликнуть «Нет!».

— Так не делается, Регги, — упрекнул соратника полководец его домашним именем, — ты приходишь ко мне в дом, во время войны, да с пустыми руками…

— Вот уж не знал, что ты так ценишь традиции, — незлобно, но с намеком посмеялся Регельдан.

Ревиар поморщился. За долгие годы полководец почти убедил себя, что Мила всегда будет с ним. Единственная наследница, любимая дочь, в которой ее придирчивый отец не видел изъянов — выросла. И отказать в сватовстве с первого же раза было нельзя.

— Я хочу посмотреть на тебя в дороге до города, прежде чем отвечать. Дай время — времени, друг мой, — ответил полководец как можно более ровно, — и мы посмотрим, что нас ждет впереди.

Регельдан поклонился и вскоре, довольный, покинул дом полководца.

***

Возле Лерне разбили несколько лагерей прибывшие за ночь отряды четырех полководцев. Жители с ног сбились, разыскивая по всему огромному лагерю знакомых и родственников. В полдень же на повозку поднялись глашатаи.

Латалена наизусть знала, что они будут говорить.

— Ее высочество леди Элдар Латалена желает сообщить, что опасность, грозящая нам с восточной стороны, к сожалению, приближается слишком быстро…

Леди Элдар ничего не желала. Ее единственным желанием было оказаться в безопасности и подальше от звона оружия. Куда-нибудь в горы. О да, там, в горах, точно не придется бояться. А все, на что могли рассчитывать кочевники после двенадцати лет в Лерне Анси — это опять ехать на юг или скрываться в бесплодных землях Макеф. За Элдойр же предстояло сражаться.

— Посему как можно скорее следует собрать наиболее дорогие предметы обстановки, и, не теряя времени…

Латалена знала, что время они уже потеряли. Но она воинственно подняла подбородок и сохраняла невозмутимый вид. Никто и никогда не увидит ее паникующей. Она властительница. И все, что она могла сделать — беречь спокойствие.

— Кроме того, объявляется призыв: всем, умеющим владеть оружием, явиться к столам переписчиков…

На мгновение глаза леди Элдар встретились с глазами Ревиара Смелого. Их безмолвный разговор продолжался столько лет, что они понимали друг друга без единого слова. Сейчас полководец едва заметно поднял левую бровь. Он не собирался вести чужие отряды. Все воины, действительно умеющие сражаться, были записаны и так. Теперь же собиралось ополчение. «Опрометчивый шаг, — словно говорил Ревиар Прекраснейшей, — ополчение означает настоящую войну. Война означает страх и хаос».

— Такова воля государя Элдар и владычицы Элдар!

Владычица кивнула полководцу и опустила на лицо белую вуаль. Ревиар досадливо махнул рукой. Она никогда не слушала его советов; впрочем, Прекраснейшая редко принимала необдуманные решения.

***

Ревиар Смелый отчаянно хотел верить, что решение покинуть Лерне Анси с войсками она долго, очень долго обдумывала.

«Всевышний… не дай ей скитаться снова по моей вине».

Он знал, что леди разозлилась бы на него за эти слова. Как и большинство асуриек, она была по-горски горда, и не терпела намеков на недостаточную силу своего терпения и выдержки.

Но полководец не был уверен в себе настолько же. Он, поборовшись с собой, признал, что поражение в борьбе будет стоить слишком дорого. С одной стороны, Ревиар скучал по простой степной жизни в шатрах, как разбросанные вновь племена кочевников — если учесть рассеяние бездомных воинов-асуров, сабян, сулов, эребских суламитов… огромные племена, скитающиеся по Черноземью без особого оседания на месте. Вооруженные племена.

Бывшая армия Элдойра. «Половина шага до разбоя… Смута».

Смута. Так именовалось это рассеяние, лишенное центра. Ревиар Смелый, покинув место утренней молитвы, прибавил шаг, направляясь к Лерне. Именно там, у шатров заезжих оружейников, нашел полководец дочь.

Кельхитка; с ног до головы кочевница, воспитанная у ног бывших правителей. Ревиар Смелый снова вздрогнул, понимая, что ждет его дочь, если победа все же настанет. Если.

Воительниц не было в верхушках Школы Воинов, и служить в регулярных войсках девушек приходило в двадцать раз меньше юношей — и это в военные годы. Однако же, учитывая порядки в войсках, пестрыми стайками среди толпы встречались ровесницы Милы и девушки сильно младше — эскорт-ученицы воинов и воительниц, прислуживавших при них, но и не смевших рассчитывать на звание.

Однако Мила всерьез вознамерилась получить его. Ревиар же мечтал увидеть себя счастливым дедом. Оттягивая неизбежный миг расставания с дочерью, он лишь сильнее травил собственное сердце.

Сейчас Мила стояла, укутанная в темно-угольную вуаль. Просторные камисы были присобраны у легких сапог с ножнами. Девушка вздрогнула, понимая, что отец увидел их.

— Ты меня не спросила.

— Отец, это всего лишь эскорт…

— А разве стрелы и клинки интересуются званиями?

— Ну пожалуйста.

— Нет.

— Тогда я уйду сама, и попробуй меня останови.

Полководец замолчал, усмехаясь.

— И ты думаешь, кто-то примет тебя к себе, если я дам запрет?

— Если…

Она не договорила — резкий удар по щеке слева опрокинул ее на пол, однако сам полководец даже не шелохнулся.

— Звание сейчас — не роскошь, — донесся сверху его голос, — и не украшение. Ты не держишь удар. Ты до сих пор пререкаешься со мной, хотя я твой полководец. Тебя убьют в первой же стычке, и ты станешь слабым местом в любом отряде. Если ты хочешь быть среди солдат — то тебе придется проходить через все то, через что проходят и они, а ты не выдержишь. Понятно это? Прими и откажись.

— Не принято! — вытянулась Мила в стойку, сдерживая злые слезы.

Ревиар вскинул брови.

— Хочешь отказаться сама? У тебя есть последний шанс сейчас, пока ты еще ученица. Ты вообще осознаешь, чего хочешь? Идет война, Мила. Ты же знаешь, что это.

Она молчала, не двигаясь, и глядя в никуда перед собой. Ревиар Смелый нахмурился, и отвернулся. «До сих пор она не сдавалась, но этого не вынесет».

— Ученица Мила из Кельхи! — повысил голос он, не поворачиваясь, — ты поступаешь в эскорт и распоряжение Наставника Гельвина до дальнейших распоряжений. Приказ исполнять.

— Принято!

— Полководец сказал свое слово, голубка, — в спину ей тихо произнес он на ильти, когда Мила задержалась перед выходом, — но отец просит тебя передумать. Служит только одна из двадцати, а воюет — одна из пятидесяти. И я не знаю, сколько из них выживает.

***

Спустя некоторое время Гельвин услышал эти же слова от своего друга.

— Ты знаешь, как я люблю свою дочь, Хмель, — добавил Ревиар Смелый, — ты знаешь, как велик может быть мой гнев. Еще ты знаешь, что такое война.

— Я клянусь тебе…

— Дослушай. В ней вся моя жизнь, Хмель. Все, что у меня есть. Она похожа на меня больше, чем кажется, и она горяча…. Даже если притворяется скромницей. Если ей придется постоянно жить среди всей этой солдатни ополчения…

— Я…

— Дослушай! Если она получит звание, найди ей место. Ты сам все понимаешь.

— Можешь поверить, — Хмель Гельвин вскинул подбородок, — и не сомневайся — твоя дочь и царапины не получит, пока я жив.

— На счет царапин не зарекайся, — заулыбался Ревиар, — насколько я ее знаю, без них дело не обойдется. Иди и успокой ее, я на нее все еще зол.

Хмель Гельвин уже стоял у двери, когда услышал голос своего друга:

— Одного не могу только понять… почему же защищать ее не попросился тот, кто посватался за нее?

Наставник не мог объяснить себе, почему же стало вдруг нечем дышать, потемнело в глазах, и солнце стало вдруг черным, и мир вокруг потерял все свои краски и запахи.

А с утра, после того, как совершил Ревиар Смелый свою молитву, они покинули Черноземье. Больше его дочь никогда не видела этих мест.

***

Летящий привык к кочевью. Привык к перекличке по вечерам и рано с утра. Вот и войсковой переписчик торопливо пробегал по рядам палаток, шатров и повозок знатной верхушки кланов, и быстро теребил спящих: пора было подниматься и собираться в дорогу.

Юноша потянулся и сел. До рассвета оставался час, не больше. Кое-где любители раннего подъема уже пили чай, не желая вновь отправляться в путь на пустой желудок. Умывался в стороне молодой проповедник, готовясь к утреннему пению, и собаки гонялись за взлетающими жаворонками.

— Сын Солнца, молодой наследник Элдар? — осведомился, переведя дыхание, переписчик, и Летящий взъерошил руками волосы.

— Не слишком ли рано? — спросил он, удивляясь. Собеседник вздохнул, и показал на восточный горизонт.

— Говорят, придет пыльная буря, и господин Оракул приказал собираться. Нам нельзя останавливаться, он сказал.

Летящий растолкал Молнию, отправил ее за водой полусонной, а сам поторопился к матери. В шатре, как всегда, было уже все собрано, и его снимали. Латалена с удовольствием руководила погрузкой поклажи. Ревиар Смелый тоже был здесь, и внимательно изучал с полководцами карту.

Провести через пыльную бурю переселенцев и беженцев в таком количестве было невероятно сложно, если возможно вообще. Но и останавливаться было нельзя: песок и пыль запросто могли занести палатки, и это сразу бы сократило скорость. А недружелюбные племена с Афсар уже были совсем рядом, и, возможно, шли прямо за песчаной бурей.

— Мама, что говорят о буре? — обратился Летящий к Латалене, поклонившись и оглядываясь, — долгая или на день?

— Постарайся хорошо заткнуть все щели в повозке, — продолжая распихивать тюки, ответила ему та, — пусть твоя служанка, эта девочка с юга — наберет побольше воды.

— Все серьезно? — настойчиво повторил Летящий, и взял мать за руку. По беспокойству на ее лице он все понял.

— Я не сомневаюсь в тебе, — Латалена поправила его волосы и улыбнулась, — ты знаешь, что делать. Но держись поближе ко мне. Я хочу знать, что могу позвать тебя.

— В любое время я буду готов.

Он узнал у родственников Элдар, что буря предстоит длительная, и уже известно, что поднимается в воздух она с песком и пылью не меньше, чем на версту и все еще растет. Ученые спешили занести познания в календари и летописи, а переселенцы и воины запасались водой и в раздражении ругали королевское решение. Никто не хотел продолжать двигаться во время бури. Это казалось немыслимым расходом сил.

Но, прослышав про преследователей из племен Хасир, путешественники собрались меньше, чем за полчаса. «Можно не засыпать костры, — сказал Ревиар, глядя на небо, — буря сделает это за нас».

Тихо и молчаливо переселенцы снова двинулись в путь и больше не останавливались. Летящий напряженно всматривался в восточные горизонты и всего спустя полтора часа увидел бурю. Зашумели и заголосили кочевницы, и заплакали маленькие дети. Завидев бурю, мужчины спешили привязать повозки друг к другу — на всякий случай, чтобы не потеряться. Всадники поплотнее закутались в плащи и закрыли лица.

— Если это красный песок, придется несладко, — озабоченно сообщил Летящий Молнии. Подруга его поежилась.

— Да разве есть выбор! Пронесет — повезет.

На горизонте появилась темно-охряная полоса, довольно быстро растущая в толщину. Границ у нее видно не было, казалось, она наползает со всех сторон, постепенно занимая собой половину видимого неба. Теперь уже было ясно, что гигантский ураган несет на огромной скорости песок, пыль, мелкие обломки и части растений, и все это вот-вот загородит непроглядной завесой солнце, Бог знает, на сколько дней.

Летящий в последний раз проверил состояние повозки матери — она сама уже была внутри и помахала ему рукой, чтобы он поскорее возвращался к себе. Жеребец Ревиара гарцевал рядом, оглядываясь на песчаную стену, идущую с востока. Лошади начали беспокоиться еще с час до того, и теперь всадникам приходилось быть в сто раз внимательнее, чтобы не потерять их.

Подул ветер и принес первые песчинки. Все чаще они ударяли в шлемы и кольчуги воинов, и если от первых отлетали, то во вторых оставались, добавляя веса к и без них тяжелым доспехам. Лошади щурились и храпели, скот жалобно блеял и мычал, а переселенцы хранили тишину, вслушиваясь в песню песка. По крышам их повозок с шорохом скользила пыльная буря, закрывшая солнце окончательно. Темень и мрак опустились на степь.

С первым же ударом стихии Летящий изрядно наглотался песка и пыли, но затем приноровился: достаточно было поглубже спрятать в капюшон лицо, и можно дышать. А вот дремать верхом, как обычно, не получалось. Не было ни обычных молитв, ни песен над войском. Все двигались молча и сосредоточенно.

И хотя последующие три дня буря не стихала, переселенцы остановились лишь дважды на короткий ночлег, причем отдыхали по очереди. И даже когда Ревиару доносили вести о жертвах стихии, он стискивал зубы, и просил поспешить с похоронами или вовсе не искать покойных: промедление было опасным.

К третьей ночи небо расчистилось, и Летящий смог, наконец, вдохнуть полной грудью. Он покинул шатер матери — Латалена проверяла состояние своих платьев и командовала служанками — и взобрался на холм, надеясь посмотреть на последствия бури для войска.

Кое-где разожгли костры и принялись раскладывать для приведения в порядок пожитки; где-то выстроилась очередь к колодцу за водой — в степи Черноземья колодцы были общей драгоценностью, и от песка их оберегали. Перекличка и тревожное поторапливание отстающих, затем перекрытые многочисленными проповедниками и их песнопениями, знаменовали закат. Солнце пропало за горизонтом, и в небе засияли звезды.

Когда Летящий вернулся к матери, в шатре обсуждали проблемы передвижения Ревиар, Ниротиль и еще несколько воевод. Молодой воин замер, стараясь слиться с тканью занавесок, и прислушался.

— Разделимся на четыре группы, — уверенно предлагал Ревиар Смелый, говоря с воодушевлением, — пойдем разной дорогой. Каждую дорогу прикроет по сто всадников. На половине пути оставим по отряду — это будет достаточное прикрытие. Если мы остановим их сейчас, дальше на запад они не сунутся.

— Есть другая идея, — вставил воевода Циэльт и поднялся с места, — полководцы, братья… — быстро раздав приличествующие поклоны и приветствия, он повернулся к Ревиару, — мы должны поспешить с частью войск вперед, и подготовиться дать бой на границе Лунных Долов.

Молчание продлилось достаточно, чтобы воевода счел нужным продолжить мысль, и он показал острием кортика на карту.

— На Флейском отроге — с западной стороны, и до границ области Баниат, где их претензии — равно как и наши — заканчиваются. К северу от Баниат есть крепость Парагин. Это одна из старых военных крепостей, она была построена с расчетом на осаду, и — как докладывали — она в лучшем состоянии, чем те, что мы уже потеряли.

Ниротиль покачивал головой, пока воевода говорил, потом согласно хлопнул в ладони:

— Я понял твою мысль. Она нравится мне. Вести переселенцев по южной дороге нельзя — это опасно, мы здесь на виду, в голой степи. Мы должны отправить обозы северной дорогой, в обход, через Беловодье, а сами дать бой в крепости Парагин.

— Это слишком рискованно, — возразил Ревиар, и с ним согласились многие, — через Беловодье дорога в не лучшем состоянии, единственный тракт простреливается со всех сторон. Бог один знает, они могли уже занять дорогу.

— Прямой дороги через Лунный Лес тоже нет, — оправдался Ниротиль, — и вдоль Флейских курганов коридор между границей и лесом небольшой, не больше двадцати верст. Если бы это они шли — разве ты бы не напал?

Ревиар вынужден был признать правоту соратника.

— Значит, решено, — заключил Ревиар Смелый, и встал, — мы остановим их в крепости Парагин!

А с первыми лучами солнца переселенцы снова двинулись в путь на запад.

Следующие четыре дня и вовсе пришлось несладко: сказывалась общая усталость, но до запланированного привала следовало преодолеть сорок пять верст по сухой степи после пыльной бури.

Трудно пришлось переселенцам из Лерне Анси и области Долва в поясе пыльных бурь; были и потери.

Но Летящий и Молния пережили бури и неделю дороги, не печалясь сильно; в их небольшой палатке было прохладно и сетка спасала от песка и пыли; воды хватало и воинам, и лошадям. И, хотя мыться было и негде, Молния обходилась тем, что обтиралась просеянным песком.

— Как можно! — закрывая лицо руками, возмущался ее друг и господин, — вчера… мне весь отряд… хоть бы от лагеря отошла!

— Я боялась, — ответила, дуясь, девушка, — вдруг бы степные духи или катуны похитили меня и утащили? Была ночь, между прочим, и темнота.

— Было достаточно светло, чтобы тебя разглядели двадцать острословов. Они уже спели мне про… — Летящий сглотнул, — прошу тебя! Не давай похабным песенкам шанса, Молния! Ты позоришь меня перед всем домом Элдар.

— Не могу ж я не очищаться, — чувствуя правоту, стояла на своем южанка.

На следующий день произошло первое столкновение за воду с кочевыми племенами Хасир. Трясясь в седле и сплевывая изо рта кровь — по счастью, ни один зуб ему не выбили — Летящий Элдар, сын Солнца, проклинал Хасир, жадных счетоводов воеводства, плохих оружейников, своего коня и самого себя.

Но когда на горизонте снова появилось знакомое красное пятно, свидетельствующее о приближении бури, юноша забыл все свое прежнее недовольство и горячо взмолился, сжимая поводья.

Через пять дней головные отряды Лерне Анси и окрестностей вышли, наконец, из пояса бурь.

***

Ревиар находился в смешанном настроении. Ему было больно, нестерпимо больно оставлять уже обжитой дом, несмотря на то, что полководец всегда оставался кочевником. Но впереди лежали не родные степи — это были зеленые и опасные равнины Кунда Лаад, предгорья и новая война. Леди Элдар переносила тяготы, как и всегда, стоически, и не жаловалась на невозможность остановиться или хотя бы на песок, засыпающий любую щель в одежде. Хуже того, острые камешки, летящие вместе с ветром, проделывали дыры в плащах и кафтанах, а лошади, бредущие наугад, шумно храпели из-под наголовников. Нескольких лошадей они и вовсе потеряли.

На короткое время Ревиар вспомнил прошлые дни, дни юности, когда разбитые войска асуров укрылись в горах, сулы и эребы умчались на тонконогих скакунах в Загорье, а единственное, чем была представлена военная мощь Элдойра — так это кочевниками Черноземья.

Совершив набег, они рассеивались в степях, или уходили и вовсе в пустыни на востоке, где найти их не представлялось больше возможным. Такой образ жизни и обычное здесь скотоводство выработало у служащих трону кельхитов и ругов своеобразные манеры, обычаи, верования.

И именно сюда отправился опальный Ильмар Элдар и сохранившая ему верность знать — кроме тех, что имели земли и просто вернулись к тому, чем владели до Смуты.

Никогда не знавшее войны Черноземье столкнулось с ней впервые.

— Мы выжили тогда, и теперь выживем, — под нос себе сказал Ревиар Смелый, не заметив, как усмехнулась леди Элдар, услышав это. Из-за просторных степных покрывал он видел только краешек ее лица и жгучие глаза.

— Вспоминаешь. Мы сейчас возле Лерне Генес?

— Именно, — кивнул полководец.

— Я еще помню, когда живы были семьи Гай, семьи Анси, чьи селения достались нам. Так странно, знаешь. Я помню, как радушно нас встретили в Лерне Гай, когда мы приехали. Мне было двенадцать лет. Они встречали нас молитвами и зачитывали Писание. Они… — голос ее дрогнул, — они были… лучше всех. И я до этого думала: ну что отец нашел в степях? Мы пропадем здесь, и все закончится для Единобожия и Элдойра. Но это оказались самые лучшие, самые верные нам земли, и самые верующие из всех. И вот теперь мы уводим оставшихся на смерть.

Ревиар промолчал. Она и не требовала ответа. Она никогда не ждала его.

— И такого, как ты, среди всех нет. Но скажи мне, Ревиар. Ты бы покорился кому-то еще, кроме отца моего, владыки Ильмара?

— У жителей Черноземья не бывает владык, госпожа. Как у ругов и кельхитов.

— Ты кельхит.

— Счастлив им быть.

— Тогда кому же ты служишь, если не моему отцу?

— Богу, — просто ответил Ревиар, пожав плечами, словно этот ответ мог все объяснить.

И, как ни странно было ему самому, Латалену Элдар это объяснение удовлетворило.

— И снова ты воюешь во имя Бога. На стороне Элдар.

— Ты знаешь о войне не меньше меня, госпожа. Война — не короткая эпоха или явление, а философия жизни. Бог тут ни при чем.

— Ты с этим смирился?

— А ты?

Она улыбнулась под покрывалом, зная, что даже в молчании полководец чувствует ее улыбку.

— Снова ты и я едем по степи, — спутя какое-то время сказала она, усмехаясь, — с трудом верится.

Ревиар оглянулся, улыбнулся, опуская взор и вспоминая; в самом деле, он и Латалена Элдар изъездили Черноземье вдоль и поперек, особенно на востоке. Но никогда еще за ними не шла армия.

— Помнишь? — она взглянула в глаза ему, подгоняя для этого лошадь и придерживая рукой в перчатке покрывало, — помнишь? Тогда еще было двенадцать коров, три тощих ишака, двадцать с чем-то овец…

— Двадцать три, — смеясь, вспомнил Ревиар, — как не помнить! Помнишь тридцать верст до Лерне? три бурдюка воды.

— Это было счастливое время, — сказала вдруг Латалена, — тогда будущее казалось таким… бесконечным.

Ревиар не увидел, но догадался о слезах, которые она мысленно пролила над каждым днем беспечной степной жизни.

— Но оно было. А ты в Элдойре бедствовать не будешь, госпожа.

— А если захочу вспомнить, как пасти овец, пойду к шатрам, — улыбнулась в ответ Латалена.

— Там, где ты, будут и мои шатры, госпожа.

Латалена поспешно опустила верхнюю вуаль и на некоторое время замолчала. Даже после стольких лет в степи она, асурийка, все еще стеснялась прямой, как стрела, речи кочевников. Эта удивительная прямота наделяла простые и однозначные фразы неповторимым богатством смыслов.

Ревиар не удивлялся молчанию госпожи, когда они покидали бурю. Ведь она оставляла не только засуху, голод, годы неурожая и врагов. Она оставляла землю, которая большую часть жизни была ее домом.

========== Друзья ==========

…Стрела указывала точно в мишень. Стрелок затаил дыхание, стараясь замедлить удары сердца. Он должен был отпустить тетиву лишь тогда, когда возможно было досчитать до пяти между двумя ударами; а для этого нужно было дышать все медленнее, что в подобную жару оказывалось почти невозможным. Он почувствовал, как капля пота падает с налобной повязки на нос — горячая. Наконец, он отпустил тетиву.

Мишень загудела.

— Отлично, Летящий, просто отлично, — завистливо протянул Гиэль, молодой товарищ юноши, — и почему ты не можешь хоть ради меня пару раз промахнуться?

— Если тебя это утешит, я почти промахнулся, — заметил Летящий, пристально вглядываясь в пробитую стрелой мишень, — у меня полно горло песку. И страшно болит третий день.

— Ты заболел, — себе под нос прокомментировала Молния, спешащая мимо стрельбища по своим делам, — ты всю ночь ворочался, у тебя испарина на лбу… если не песчаной лихорадкой, то воспалением легких, а если не воспалением легких, то тифом…

Девушка много ворчала в этом походе; она не оставляла без крепкого словца ни повозки, ни меча, ни расторопности обозных слуг. Постоянно отплевываясь от преследовавших ее господина повсюду злых духов, Молния не стеснялась предрекать страшные раны, порчу и болезни. В ее понимании, пророчества лишали катастрофы всякого шанса на свершение.

Возможно, именно поэтому она одна ни капельки не верила в прорицания Оракула и смеялась открыто над ежедневными упражнениями Летящего в попытках рассмотреть вероятности будущего; и одновременно она докладывала ему обо всех «знамениях» и сновидениях, которые узрела, и требовала толкования их всех.

Близкие друзья наследника Элдар уже привыкли к манерам его служанки; поистине, второй такой во всем войске было не найти. Все воины, стоило им обзавестись достаточным капиталом, нанимали слугу-подростка или, получив звание, таскали за собой иной раз по три ученика, но чтобы южанку-язычницу, да еще и с таким характером — пожалуй, приплати по десять золотых ногат каждому, и то ни один не согласился бы.

Хотя лишних денег ни у кого не водилось: вот и сейчас соратники Элдар-младшего засели за игру на деньги. Занятие считалось рискованным, так же, как бои на руках или дуэли: все это было запрещено.

Войдя в азарт, Летящий, обычно воздерживающийся от всего запретного, в этот раз все же сделал ставку, и она оказалась верной. Молния за его спиной завизжала, как укушенный шакал.

— Господин мой выиграл! — хвастливо ткнула в грудь она, и повертелась, свысока глядя на окружавших ее воинов, — а ну-ка, благородный господин, сколько там у нас? — и она ущипнула Летящего за щеку, да так, что оставила на ней алеющий след.

Густо покрасневший, Летящий собирался дать принародную отповедь служанке, но не успел — резко обрушившаяся на собрание тишина остановила его.

— Встать, — холодно раздалось откуда-то сверху, и Летящий поднялся — что ему оставалось делать?

Он по-прежнему смотрел себе под ноги, но в этом взгляде почти не было страха. Конечно, он знал о том, что ему припишут суровые наставники — возможно, даже преступление против порядка войска. Но вот как решит проучить его старший отец?

— На сей раз ты перешел границы моего терпения, — голос Оракула был незнакомым и жестким, — я всегда хотел обойтись без… без наказаний. На ближайшие полтора месяца я хочу видеть тебя только в обозе, — Летящий сжался, надеясь, что ослышался, — а сейчас — всыпьте ему двадцать пять палок! И так, чтоб его дружки видели это. Я сказал!

По грохоту опрокинутого колчана Летящий догадался, что его дед покинул костер. Он поднял голову. Странное ощущение пустоты охватило юношу. Ему в голову не пришло сопротивляться, когда стражники Элдар подхватили его под руки и выволокли на площадку. Наказания в армии Элдойра были мгновенны: их редко откладывали больше, чем на день, разве что речь шла о казни страшного преступника или врага.

Из всех наказаний двадцать пять палок были самым малым, на что мог рассчитывать молодой воин. Летящий, стоя на коленях, зажмурился, готовясь отсчитывать удары. Одновременно — хоть он и не увидел — зажмурились и стоящие за натянутыми веревками его друзья и верная Молния.

— Раз! — с хлестким звуком палка опустилась, и воин вздрогнул, больше от неожиданности: это было почти не больно, — Два! — все еще не больно, — Три! — теперь только саднящая, легкая еще боль…

К двадцать пятому удару по его щекам текли слезы, и было невыносимо больно; он не чувствовал спины, словно кожу отодрали от него живьем, выдубили и вернули на место, обильно смочив солью и уксусом. Когда наказание закончилось, и его оставили посреди пыльного круга, Летящий Элдар даже подняться сам не смог. Ему помогли друзья, молча поспешившие проводить его к шатру. Летящему было плохо; дрожали колени и голова кружилась. Ему всегда казалось — после тренировок, после истощающего похода — он способен легко выдержать и сто ударов, если придется. Но сейчас юноша был далек от того, чтобы считать себя способным на это.

Он упал лицом в свернутый плащ, и хрипло произнес — и это были первые его слова с того мгновения, как он был схвачен:

— Надо было идти играть в другой отряд.

Всеобщий смех больше напоминал стон.

За последующие семь дней побои молодого наследника Элдар прошли настолько, что он мог садиться без стонов. Каждый вечер Молния, заливаясь слезами, причитая и воя, как на похоронах, смазывала их жутко смердящими мазями, состав коих открывать отказалась наотрез. Каждый вечер она укоряла своего господина за его безрассудное баловство, которое было очень большим риском — с порядками Элдойра во время войны. Летящий молча терпел ее наставления — в конце концов, она была права.

Но деньги за игру он все же забрал. На две ногаты серебром он приобрел неплохой подседельник, часть денег оставил, и еще — купил Молнии новые туфли.

Возможно, это было мотовство, но он давно заметил ее неловкую походку: девушка старалась держать ступни ровно, но старые подошвы трескались, не выдерживая давления, и вот-вот грозили расползтись окончательно, попав в еще хотя бы один дождь. А второй такой крошечной ножки среди всех девушек Лерне Анси и других переселенцев он не знал. Поразмыслив над склонностью служанки наряжаться в самые немыслимые одежды, Летящий отправился к сапожному ряду на ярмарке, когда войска сделали пятидневный привал у Лерне Генес. Вернувшись как раз перед тем, как начался дождь, он успел переодеться и даже раскурить трубку с одним из стражников Латалены.

Молния подарок одобрила.

— Что это? — удивилась она, глядя на туфли, что протягивал ей ее господин.

— Это тебе. Твои совсем развалились. Примерь.

— Мне? — Молния прижала руки к груди, сделала два шага назад, прикусила губу…

Привычная театральность ее движений никогда не казалась Летящему прежде такой естественной и природной.

— Примерь, говорю, — повторил он и с неудовольствием потер бок, — кто-то должен извлечь выгоду из этого бедствия.

Молния молчала, глядя на свои пыльные ноги в новых туфлях: синих, обшитых тонкой кожей, плоскими бусинами и явно дорогих — вряд ли раньше она надевала такую обувь. Зазвенели бубенцами браслеты с кое-где облупившейся эмалью на ногах девушки, когда она делала первые шаги в новой обуви. Глаз служанка не поднимала.

— Не жмут? — спросил Летящий, уже угадывая дальнейшее и готовясь с некоторым внутренним содроганием; и он не ошибся. Молния рухнула к ногам молодого воина и подняла на него покрасневшее лицо. На серьге в ее носу задрожала, задержавшись, первая крупная слеза.

— Господин мой! — взвыла она, и Элдар прикрыл лицо ладонью: это была привычная драма, — благородный мой господин! Сын Солнца! О, щедрейший… достойнейший…

Асуры из Элдар пытались не расхохотаться, наблюдая за отчаянными гримасами на лице сородича. Вся оранжевая от поднявшейся пыли, Молния стянула новые туфли с ног, прижалась к ним лбом, и вновь простерлась перед своим хозяином, не давая тому и шага сделать в сторону.

— Ради Бога Милостивого, не позорь меня и отпусти.

— Благородный!.. — причитала Молния, раз за разом падая, едва начиная подниматься с земли, — ты повелитель моей жизни!

Остальные крики звучали на ее родном гихонском диалекте, и его разобрать ни Летящий, ни его друзья не могли — к счастью, или к сожалению, никто из них не знал.

— Оно того стоило, — заметил себе под нос Летящий, глядя на повеселевшую Молнию, мелькавшую между палаток с присущей ей скоростью, — никогда мне не понять южанок…

— Эту южанку или всех вообще? — не понял Остроглазый, — мне они нравятся.

Молодой Элдар покосился на приятеля. Остроглазый был из сулов — его родиной были далекие западные земли Загорья, терзавшие души почище мифического Заморья и Небесного Чертога; тех хотя бы не ожидал увидеть во плоти и при жизни.

— Не смотри так, я знаю ее не дольше тебя, — ответил Остроглазый, иначе растолковав его взгляд, и улыбнулся, показывая обе ладони, — но вы, горцы, слишком заносчивы; а впрочем, все Предгорье таково. Гихонцы — необычный народ. Их можно узнавать всю жизнь и так и не узнать.

— Она молится за меня, как будто бы я святой, — пожал плечами Летящий, — служит мне, но не так, как… как служила бы… тхуди.

«Тхуди» было именование зависимых служанок — фактически находившихся на положении рабынь и наложниц.

— Но при этом она не чувствует унижения, когда поклоняется тебе. Гихонка. Язычница, — поддел собеседник, складывая руки на груди и любуясь припевающей девушкой, — тебе не понять.

— А тебе?

Остроглазый поправил косы — их у него было две, как у его сородичей, и потер руки; между указательных и больших пальцев темнели воинские татуировки, и только теперь Летящий заметил — на шее его соратник носил, помимо привычных бус, еще и тяжелый амулет.

— Я не их веры, если ты об этом, — ответил тот на его быстрый взгляд, — но я хорошо изучил несколько ее разновидностей.

— Почему они сохраняют старую веру?

— А что им может дать новая? — Остроглазый вновь пожал плечами, — пока они видели от нас лишь войны, сухую расчетливость и жестокость. Спроси ее сам.

Но Летящий никогда не спрашивал о прошлом Молнию; это было почти обещание, что он дал сам себе.

Тем временем, кое-кто прознал о перегруппировке войск, и молодежь затеяла нешуточные споры. Мало кто из друзей Летящего хотел отсиживаться в тылу. Сам он мечтал оказаться в штурмовых войсках.

— Идиот, — коротко высказался Даньяр, с которым поделился Летящий своей идеей.

Юноше большого труда стоило не ответить что-нибудь не менее оскорбительное старшему товарищу. Но пришлось сдержаться. Данни, тем временем, смилостивился и снизошел до объяснений.

— У штурмовиков только одно преимущество — трофеи, и, кстати, все они будут у капитанов в обозе, это я тебе гарантирую. При нынешних порядках лезть в самую заваруху? Бесплатно? Нет, моей ноги не будет там, и задница моя останется в тепле до последнего: окопаюсь на какой-нибудь заставоньке и просижу там тихо-тихо так долго, как смогу.

И это говорил Данни, двоюродный брат полководца Ревиара! Лучник, слава которого разносилась по всей Руге и даже в области Самха его имя знали!

Летящий списал мрачность старших товарищей на усталость, и жалел лишь о том, что не получалось расспросить их больше о Предгорье и южанах.

Однако любопытство он смог удовлетворить, когда встретил на дороге бану из южных земель — тоже торговцы, они решили не упускать выгоды и предложить нехитрый товар кочевым войскам.

Летящий впервые видел людей бану так близко; прежде он слышал о них лишь в сказках да анекдотах, но теперь мог разглядеть их внимательно. Хотя молодой горец старался не смотреть слишком пристально, бану все-таки заметили его интерес и тут же облепили со всех сторон, предлагая разную мелочь: кольца для упряжи, ремни, посуду, иглы и табак.

Ростом они были почти такого же, как и он сам, но суетливость их движений делала их как будто мельче и шустрее; голоса их отличались богатством оттенков, а на лицах беспрестанно возникали новые гримасы, словно они все играли роли на подмостках. Даже самые выразительные игры мимики на лицах южан ни в какое сравнение с лицами людей не шли. Это были воистину беспокойные существа.

— Смотри-ка, благородный, — коверкая слова, приставал к нему особо настырный селянин, — мыло, хорошее, славное, зеленое, душистое. Мыло, кому мыло!

— Не нужно мне, — под нос пробормотал Летящий.

— Как не нужно! Мыло хорошее, мыло самодельное.

— Не нужно…

— Ну и ходи грязный, пока дождь не пойдет! Мыло, мыло…

Они смеялись и улыбались; и это были не сдержанный мелодичный смех или полуулыбка сородичей, и не гортанный лай волков. Они были шумные, громкие и оживленные, за переменами их настроения представлялось невозможным уследить, и от них ощутимо пахло. И вовсе не душистым мылом. Летящий не мог сказать, что пахло грязью или немытым телом, или кровью — к этим ароматам войны он давно привык. И все же бану пахли. Запах их пота, их дыхания, еды, одежды, их жилищ присутствовал в воздухе, отмечал их присутствие, вторгался против воли в мир юноши. Он не мог объяснить, почему именно этот неуловимый и неназываемый запах так глубоко пугает его.

Бану одним своим присутствием делали любую территорию тесной. Казалось, они не могут существовать, чтобы не наполнять пространство шумом и суетой, оставляя за собой самые явные следы пребывания. Удивительный народ — и не только внешне.

— Смотри! — прошептал Остроглазый, сменяя утомившегося Инареста рядом с Летящим, — видел? Мужик без ноги.

— Где? — асур чуть шею не свернул, пытаясь разглядеть.

— Да вон же, вон!

— Хорошо, должно быть, живучим таким быть, — зевнула Молния из телеги. Летящий сглотнул.

— Не уверен, что хотел бы.

Его служанка отчего-то разгневалась совершенно всерьез.

— По мне, так лучше с одной ногой по этому свету ходить, чем с двумя в земле лежать! — шумно возмутилась она, — глупости говоришь, господин!

— Ведуга Косой, волк с Верши, вон с одной рукой, одной ногой, одним глазом живет, — согласился с Молнией Остроглазый, — а нашему Нари Суготскому два пальца отрубили — и убрался к праотцам, бедняга…

Над этим и впрямь стоило задуматься, но Летящему было и без того не по себе.

Почва стала твердой, жесткой и серой, дорога под ногами порой расползалась глиной, вместо высокой травы появилась низенькая поросль. Вокруг росли в основном березы и осины, встречались пышные южные голубые ели и иногда сосны — последних становилось больше. Теперь бану встречались чаще, их деревни соседствовали с прочими, которых, впрочем, было немного. Наряды их делались цветастее и роскошнее, среди них появлялось немало вооруженных мужчин — и ни одной женщины с оружием Летящий не увидел.

Больше его занимали шумные человеческие дети, одной оравой с остроухими ровесниками мечущиеся по придорожью за воинским маршем. Они висли на скрипучих телегах, радостно просились на лошадей к воинам, и умудрялись стянуть из обоза что-нибудь. Немыслимо грязные, дурно одетые, дети составляли разительный контраст со своими ухоженными и умытыми родителями.

Потом появились и таборы гихонцев — точно таких же, как Молния. Народ этот, совершенно отличавшийся от всех прочих, издали давал знать о своем приближении шумом и гомоном. Проходящих мимо воинов они не боялись, напротив, старались на них непременно нажиться, чем могли: предлагали погадать, спеть, станцевать. Босоногие и веселые, гихонки повисали без страха на стремянах всадников, осыпая их потоком лести и перемежая лесть с пророчествами страшных бедствий, сглаза и порчи. Отчаявшись же в прибыли, отпускали шуточки насчет потрепанного вида и уставших лиц.

Лесостепь постепенно делалась все менее ровной; холмы становились все более резкими и складчатыми, а вот их начали прорезывать узенькие ручейки и речки. Плодородие этих земель — западного Черноземья — с одной стороны, приносило радость обитателям, с другой стороны, служило вечным основанием для вторжений и набегов. Возможно, поэтому здесь строили столь хлипкие дома, не особо беспокоясь об устойчивости и долговечности сооружений.

Оружие здесь продавалось в количестве, достаточном для захвата всего Загорья. Безвластие и культурные порядки салебов, близость Салебского княжества породили особое смешение языков и стилей. Здесь все еще сопротивлялись дальнейшему проджвижению владыки Мирем и южным войскам Союза. На каждом десятомверстовом столбе можно было видеть не один, а целую связку черепов и отрубленных голов, рук и иных частей тела. Судя по безразличному виду путников из мирных жителей, подобное было в порядке вещей.

Печать войны лежала на всем вокруг, и игнорировать ее становилось невозможно.

— Как я всё это уже ненавижу, — вырвалось вдруг у Летящего, и Гиэль оглянулся на друга, — ненавижу до дрожи…

— Что, прости?

— Ненавижу эту пыль, — и юноша потряс с брезгливостью жестким от грязи подолом кафтана, — ненавижу этот запах. Не выношу это варево, которое мы едим, и от которого если не понос, то…

— Ты же ешь у матери, — добродушно заметил Гиэль. Летящий хмуро отвернулся.

— Много ты понимаешь…

— Баранина! Баранинка! Покупай! За гроши покупай, друзей угощай!

— И это тоже ненавижу, — Летящий и рад был бы остановиться, но не мог, — каждый голодный и позорный день этой войны. Это — не война. Это — безделье, грабежи, попрошайничество, что угодно, но не война.

Гиэль, с сочувствием вздохнув, хлопнул Летящего по плечу.

— Скука — это похлеще вражеских клинков. Почему бы тебе не развлечься?

— Моя спина помнит последнюю попытку.

— Твоя спина запомнит, если ты побываешь в доме цветов, — усмехнулся Гиэль, — не робей, — Летящий вспыхнул от гнева, — я приглашаю. Сегодня.

— И где ты видел его в этих краях?

— У мастер-лорда Сартола, конечно.

Мастер-лорд развлекался именно так, как знать Элдойра в свободное от войны время. Отказывать себе в удовольствиях лишь потому, что треть его сородичей полегла в сражениях за Ибер и Сабу, он не собирался.

Шатер его был роскошен и запачкан; сквозь дыры мерцали красные и зеленые огни — такими фонарями украшали своим дома куртизанки и танцовщицы. Ученики мастер-лорда были здесь же — стройные, красивые юноши, знавшие, что ими нельзя не любоваться и потому особо надменные.

Летящий по примеру Ревиара — своего учителя — избегал излишних увеселений, но все-таки любил их так, как не любил полководец. Мастер-лорд Сартол был хорошим воином, хоть и не командиром большого отряда, и с удовольствием жил ради войны, а потому упрекнуть его было нельзя. Беспечный и ленивый за пределами поля боя, в битве он был неукротим и сражался со многими знатными противниками — и оставался жив до сих пор.

А слабость к куртизанкам, вину, дурману или азартным играм хорошим воинам обычно прощалась.

— Наследник Элдар! — шумно приветствовал кто-то из соратников лорда юношей, — проходи, проходи, да будет благословен твой приход! Садись! Желаешь вина? Желаешь мяса и хлеба?

Со стороны Остроглазого мгновенно опустилась на колени девушка, заботливо подала ему слегка потертую расшитую подушку, ослепительно улыбнулась.

— А для молодого друга? — заволновался мастер-лорд из тьмы шатра — где с участием трех наложниц происходило что-то настолько непристойное, что Летящий вынужден был отвести глаза, — эй! Цветочки мои! Ваше место не у старых развалин, а у молодых отважных воинов!

Летящий не сразу, но понял, что и хозяин вечеринки, и гости уже настолько пьяны, что им совершенно нет дела до вновь явившихся. Он уселся свободнее, поблагодарил за вино, и огляделся.

Остроглазый вовсю вел учтивейшую беседу с куртизанкой. Обходя традиционными изысканными выражениями пикантные детали, пытался ее соблазнить, и получал в ответ не менее изысканные ответные шутки. Трое мастеров напротив, одного из которых Летящий неплохо знал, вели жаркий спор о преимуществах одних городов перед другими, и уже исчерпали аргументы — а потому чаще предавались воспоминаниям о своих приключениях в разных краях Поднебесья.

Возле них также сидела, а точнее, восседала йарни — с самым кислым выражением на лице. Беседа настолько увлекла воинов, что ей вмешиваться не полагалось, и роль ее сводилась к роли обычной подавальщицы. С некоторой тоской смотрела она на Летящего — он не видел прямого ее взгляда, но чувствовал.

«Ах если бы мне сесть с молодыми воинами и веселить их, и шутить с ними, и выслушивать от них комплименты — а не торчать, в самом деле возле старых занудных развалин…» — всем своим видом, и позой, и грустной улыбкой, говорила девушка.

Место же возле Летящего с левой стороны пустовало.

— …И неужели не дозволено будет мне приникнуть к источнику вечного наслаждения? — жарко шептал Остроглазый, не отставая от своей спутницы, — неужели не обовьют мои страждущие руки этот тонкий стан, украшенный, как двумя виноградными гроздьями, двумя полными лунами, двумя…

Летящий внутренне скривился. Остроглазый был известный повеса и поэт. И мог часами сочинять и не повторяться, когда дело касалось женщин.

— Господин позволит? — прозвучало вдруг над ним, и Летящий вскинул взгляд, погруженный в свои мысли.

Над ним замерла в пышных пестрых одеждах высокая красавица. Постояла минуту, давая оценить себя, и опустилась рядом, поставив перед Летящим поднос со сладостями и неизменным вином.

Мастер-лорд Сартол, наконец, прекратил гоняться за наложницами, всех их весело расцеловал, и присоединился к беседе гостей, а в центр шатра вышла молоденькая йарни и запела длинную песню о достоинствах воинов Элдойра.

— Господин не голоден?

Летящий вздохнул и, наконец, посмотрел на «свою» йарни. И улыбнулся в удивлении.

— Откуда ты? — спросил он ее, обращаясь покровительственно к ней, хотя женщина была его намного старше.

И, к тому же, южанка, из тех самых краев, откуда происходили злейшие враги Элдойра и Элдар. В носу у нее, как и у Молнии, была серьга, крупная потертая жемчужина. На худых смуглых руках — многочисленные браслеты, не подобранные ни по цвету, ни по размеру; рукава доходили лишь до локтя, и безнравственно и бесстыдно она оголила шею, большую часть груди и даже спины. Наряд же ее состоял, как и обычный наряд Молнии, из просторных шаровар — только на этой южанке они были из атласа и вышиты бисером и жемчугом — и многочисленных шелковых слоев укороченного платья сверху. С высокой замысловатой прически — слегка растрепанной — спускалось прозрачное дорогое покрывало, ничего, впрочем, не скрывавшее.

Мгновенно увидев, что молодой воин ею заинтересовался, женщина с достоинством склонила голову и кокетливо метнула полный игры взгляд, прежде чем ответить:

— Покорная подруга господина с Юга, если господин изволит интересоваться.

Покорности в ее взгляде не было.

— Откуда — с Юга? — настойчивее повторил Летящий. Женщина едва заметно взволновалась: ноздри ее раздулись.

— Господин изволил путешествовать по Южным землям?

— Нет, — понимая ее мысли, успокоил ее юноша, отворачиваясь, — но моя служанка — из вашего же племени; и удивительно похожа….

Йарни схватилась за его запястье.

— Господин из Элдар! — с придыханием просияла она, — моя сестра Молния! Сама судьба! Господин!

Остроглазый перевел взгляд на Летящего, и на куртизанку, как бы невзначай оставившую свою руку на его руке и понимающе усмехнулся.

Летящий покраснел и вырвал руку у красавицы.

— Отец назвал меня Грозой, — вздохнула картинно та, делая вид, что не заметила его движения, — он любил традиционные имена для дочерей.

Менее подходящего имени, на взгляд юноши, отыскать было трудно. Вертлявая, излишне украшенная, слащавая, она ничуть не казалась грозной или хотя бы опасной.

— А откуда знаешь, что Молния у меня служит? — полюбопытствовал, оттаивая, Летящий.

— Я так горжусь ею! — всплеснула Гроза руками, и опять, к неудовольствию Летящего, схватилась за его запястье. — Сиротам с Юга так трудно, господин, твоя благодать — родиться на Севере…

— Но я не с Севера, — возразил было юноша, но поток сладкозвучной речи лился, и его было не остановить:

— Все, что севернее Сабы, это уже там, — она махнула рукой, браслеты зазвенели, — мы гихонцы. Южнее нас никого, наверное. У вас холодно? А водятся попугаи? Люблю их, знаете попугаев? — она потрясла его безвольной рукой, набрала воздуха в легкие, и вновь защебетала.

Говорила она сущую ерунду, но Летящий и не слушал, о чем именно она вспоминает; он любовался ею.

Сопровождая свои слова пояснительными жестами, и играя всем телом, голосом, лицом, она представляла собой разительный контраст с остальными женщинами вокруг. Несмотря на их положение в обществе, продавать любовь открыто рисковали немногие; однако то, что они не выходили замуж, а лишь заводили постоянных или сменяющихся покровителей, не говорило в их пользу. Были среди них поэтессы, были знаменитые исследовательницы истории, и немало встречалось искусных рукодельниц.

Однако для Летящего очевидно было, что не за умение танцевать Гроза приглашена в шатер мастер-лорда. Нескладная, худощавая, шумная, она, тем не менее, была столь очаровательна, что сложно было не влюбиться в ее живые движения и пронзительный жизнерадостный голос.

Только теперь Летящий по-настоящему оценил свою служанку — ведь она, при тех же достоинствах, была еще и много краше старшей сестры.

— …И тогда, господин, вы непременно знали бы мастер-лорда. Он так щедр, так добр к нам, тем из нас, кто присоединился к его походу.

— Постой, постой, — оборвал ее юноша, — присоединился?

— Госпожа нанялась к нам в штурмовые войска лет семь назад, — вступил в разговор один из троих старших воинов напротив, показывая на Грозу учтивым жестом, — отважная женщина иной раз стоит пяти нерешительных мужчин.

— Воительница? — задыхаясь от немого удивления, вытаращился Летящий на женщину, и поругал себя за то, что не сдержал эмоций.

Гроза как будто смущенно улыбнулась, опуская фиалковые глаза. В следующее мгновение она снова смотрела на него — и глаза ее говорили, бесстыдно и откровенно.

«Точно Молния. Старше, развратнее и опытнее. Воительница! В армии Элдойра! Гихонка, язычница!».

— Я не училась, — Гроза повела плечами, поправляя спадающее совершенно прозрачное покрывало, — да и не сражалась, они врут, господин.

— Да врём, конечно, — улыбнулся, с редкой нежностью глядя, Сартол-младший, присаживаясь к Летящему, — здоров будь, друг.

— Сато! — Летящий, забыв о беседе с воительницей, обнял друга. Остроглазый также обменялся объятиями с прибывшим, и вдруг вечер, начинавшийся для Летящего скучновато, превратился в его лучший вечер.

Мастер-лорд Сартол и его сын были верными вассалами Элдар, и, казалось, вся их семья рождена исключительно для полуразбойничьего существования в скитаниях по всем землям Поднебесья. Летящий и молодой Сато, как звали его друзья, учились вместе в Школе Воинов, и были добрыми приятелями — как, впрочем, и большинство тех, кто, получив звание, в самом деле оправдывал его, нанимаясь в регулярные войска Элдойра.

Для всех эта жизнь была единственно возможной.

— Так ты знаешься, мерзавец, с такими сестрами, и не знакомишь нас, — Остроглазый немедленно переметнулся от своей бедной йарни к кругу воинов, — подлый негодяй. Сестра позволит?

Друзья насмешливо переглянулись. Страсть отбивать женское внимание в Остроглазом была непреодолима.

— Прошу вас, — подставила чару Гроза, мило улыбаясь ухаживающему за ней юноше, — не верьте ни слову.

— Она наша птица радости, — Сато, пользуясь положением соратника, уселся, потеснив Грозу бедром, — такой второй в войсках не может быть.

Летящий прикусил губу. «Возможно, гихонки в самом деле ведьмы — каждая такая… необыкновенная и особенная, и вообще… такая».

— Мы штурмовали почти с неделю одно укрепление, а потом наш мотылек отпер двери изнутри, — продолжал ухмыляться Сато, глядя на Грозу и незаметно для большинства проводя рукой по ее спине, — держа в каждой руке по две головы их воевод.

Молодые воины пооткрывали рты.

— Господин безбожно врёт, — Гроза изогнулась кокетливейшим образом и, воспользовавшись замешательством Летящего, немедленно пересела к нему прочь от наглых рук соратника, — их было трое, и это были не воеводы.

— Скромница, — неодобрительно вздохнул Сато и с кивком принял трубку у Летящего.

— Иногда пригождаюсь и в этом качестве, — нажала Гроза едва уловимо своим голоском, — а ты, господин Сато, не сказал, чем именно мне обязан. Пусть братья господина посмотрят на мое рукоделие.

Сато с готовностью закатал рубашку и повернулся спиной к собравшимся. Все, включая йарни, придвинулись, чтобы с недоверием посмотреть на огромный изогнутый рубец, почти дошедший до лопатки.

— Господь свят! И ты не истек кровью?

— Сестра, ты это зашила? Вот бы мне такую рукодельницу. Я, пожалуй, сделался бы смельчаком.

Сато, получив свою порцию всеобщего восхищения, отвлекся на йарни, оставленную Остроглазым. Вокруг танцевали розовые и красные тени, постепенно сливавшиеся вместе. В углу кто-то с шумом делал какие-то ставки. Летящий начинал понимать, что успел — позор — не просто напиться, а настолько напиться, что на язык просились песни. Такого прежде не случалось с ним. Вообще, за пьянство наказывали очень строго, что ничуть не сокращало количества горьких пьяниц среди военачальников.

Но, насколько он мог видеть, проповедник законов, Наставник Теон, тут же, совершенно одурманенный, лежал на плече одной из куртизанок, сжимая одной рукой кубок, а другой — ее грудь. И, несмотря на его состояние, руки, очевидно, не потеряли силы.

— А ты была ранена сама? — отвел поспешно взгляд юноша, обращаясь к Грозе.

Внезапно Летящий увидел, как лицо красавицы — сияющей, беззаботной — на мгновение скрылось под тенью воспоминаний, как под вуалью скорби. Улыбка превратилась в гримасу горя. Глаза запали, а вместо румянца проявилась желтизна, как от долгого недоедания.

«Тебе лучше всего, что со мной было, не знать, мальчик», невольно сказало это лицо.

Длилось это недолго, и впечатления не испортило. Зато теперь только Летящий смог по достоинству оценить ту, кого вначале принял за одну из йарни. Перед ним была воительница — не та, что получила звание в результате упражнений и учебы, а добившаяся его годами выживания в южных окупированных землях. Внутренне юноша даже побранил себя за ту надменность, с которой он вначале обратился к собеседнице. И особенно — за свой уже заплетающийся язык.

— Ты была в штурмовых войсках…

Гроза хмыкнула и отвернулась.

— Не воевала, а прислуживала. Ничего хорошего там нет, уж пусть поверит мне господин, — пробурчала она, — воевал прежде?

— До похода — только в обороне становища, и был ранен! — несмотря на старания скрыть гордость, юноше это не слишком хорошо удалось, — я всегда хотел получить звание, даже если придется потратить на это много лет. Я хочу стать мастером…

Гроза резко повернулась к нему, приблизилась на расстояние не больше ладони, и ее темные глаза заблестели гневом.

— Да что ты знаешь о мастерстве! — прошипела южанка, как разъяренная дикая кошка, и тут же взяла себя в руки, приняв прежний вид, однако голос ее уловимо дрожал, — поверь, господин. Ты будешь убивать, и тебя будут пытаться убить, тебе придется смотреть, как погибает всё, что ты знал, и все, кого ты называл своими друзьями. И никто не скажет тебе «спасибо», потому что этим ты будешь платить за пролитую кровь.

— Но это война, — не сдавался молодой воин. Гроза пожала плечами:

— Да, это война. Когда-нибудь, когда ты станешь старше, — если сумеешь выжить — захочешь мира.

Она улыбалась, но в глазах была лишь горечь.

— Только уже никогда не сможешь научиться в нем жить, — закончила она тихо и отвернулась опять.

========== Соратники ==========

Без еды, без ценностей, трофеев, сокровищ идет армия беженцев, надеясь найти где-то на руинах своей родины приют. Утопая в клубах пыли, стирая в кровь ноги, отмахиваясь от мух,

… но Ревиар заставил себя отвернуться. Он привык никогда не считать потерь до того, как они совершатся.

Но они уже потеряли четыреста мирных беженцев, и это только те, кого смогли подсчитать после пояса бурь. Ревиар Смелый прищурился.

«А ведь столкновение только впереди, — подумалось ему, — они злы и голодны, им нечего терять, они полны желания отомстить; разве не это — лучшая армия, которую я могу пожелать после всего, что уже произошло?».

Он тревожно взглянул вперед. Граница безопасных земель была теперь позади. Начинались Лунные Долы. Земли врагов.

Поля молчали. На узких листьях трав собиралась и исчезала роса, но тумана не было, и звезды светили ярко. Ревиар Смелый следил за небом, потому что его неприятные предчувствия усиливались с каждой минутой. И все время ему казалось, что он что-то упустил, что он что-то знал, да забыл.

Рядом с ним уверенно шагал другой воевода. Этого героя все защитники Востока знали в лицо, и потому его имя вызывало уважение даже у Ревиара.

Старый друг, Сернегор происходил из Руги. Проживающий за чертой оседлости, он когда-то добился военного звания, но с тех пор жизнь его пошла по кривой дороге, и вместе с ним на эту же дорогу ступило почти все племя. Прочие руги относились к князю со смешанными чувствами, особенно после того, как за время вражды с северянами потери достигли четырех тысяч мужчин.

Сернегор служил Элдойру, и назад у него пути не было. Долгие годы он защищал самые опасные стены королевства — город Крельж, перешедший к Элдойру по мирному договору после долгой кровопролитной войны. Город напоминал вечный полевой лагерь, окопавшийся в крепостных стенах. За двадцать лет флаг на верхушках городских крыш мог смениться больше сорока раз. Удерживать хоть какое-то подобие порядка в городе было невозможно. Князь Сернегор сделал все, что мог, чтобы город не вымер. Долгие тринадцать лет Сернегор провел на грани постоянной нищеты. Восточные эпидемии, пыльные бури, холодные зимы не смогли напугать воина.

Но даже он был бессилен перед тем, что Восток сдавался. Не имеющие, как прежде, хорошей связи между разрозненными останками королевства, жители его стремились воссоединиться, и Сернегор покинул город.

Как и многие изгнанные наместники, Сернегор остался после всех лет верной службы совершенно нищим и бездомным.

— Война — зло, друг мой, — обратился к воеводе Ревиар Смелый, — но то зло, которым мы живем, а значит — небеса знают! — будем сыты им по горло. Твои отряды вторые по численности после полководцев армии.

— Лучшие из лучших, клянусь тем позорным тряпьем, что именуется моим знаменем, — скривился Сернегор в ответ, — худшую половину доедают стервятники в степях Пустошей. На полпути занедужил мой сводный брат, ты ведь знаешь его?

— Бретегор из Мелота, — кивнул Ревиар Смелый, щурясь, — последний раз мы виделись с ним лет восемь назад, ты знаешь, я в тех краях не бываю…

— Лекарь сказал, что желтуху он себе получил, отравившись брагой, — хмуро продолжал воевода, — ясное дело, лишь бы оправдаться. Сгинул братец мой, сгинул… кто-то отравил, думаю, и если я узнаю, кто — клянусь! — я отомщу по справедливости.

Ревиар усмехнулся. Пьянство прежде не имело распространения в рядах регулярной армии Элдойра. Сернегор и его отряды в этом резко от остальных отличались. Столько пить, по мнению всех прочих, было опасно для жизни. Нередко воины погибали от болезней печени, вызванных неумеренным потреблением вина и браги.

И все же Сернегор и его дружина были самыми желанными союзниками для любого полководца. Они были хорошими воинами, а это искупало страсть к вину, играм и грабежам на дороге. К тому же, у Сернегора Ревиар Смелый хотел разузнать побольше о жизни Регельдана и его дома — он плохо разбирался в знатных семьях Элдойра и мало знал слухов и сплетен. Он и князь шли во главе вторых отрядов, бок о бок, и вели мирную беседу. Дорога, размытая весенними дождями, и затем словно испеченная жарким летним солнцем, мешала проходу армии, но она была единственной, что пересекала степь, и на ней располагались все возможные места для пополнения запасов.

Пустынники были самыми восточными из остроухих Поднебесья. Жили они на границе с холодной пустыней Ирч. Степь с одной стороны, невысокое плато, скалы — и сразу за хребтом пустыня, крошечная и вымершая. Торговцы пряностями, металлами, рабами и диковинками, табунщики и множество племен. Именно там и родился Регельдан, в сообществе Сахдат. Сразу после родов его мать умерла, а отец женился вновь — на полукровке.

— Была у меня одна волчица, — замечтался Ниротиль, решивший на время оставить свои отряды и присоединиться к Ревиару, — рыжуля с веснушками. Вот это зад, небеса святые! Видели б вы те бедра…

— Ниротиль, веди себя достойно, — повысил голос Хмель, — избавь леди от выслушивания твоих похождений…

— Где ты видишь леди? — поинтересовался Ревиар, — здесь только воины.

— Пусть простят меня сестры-воительницы, — тут же нашелся Ниротиль, — эм… формы моей внезапной возлюбленной — поистине, я думал, что не переживу страсти ее объятий! — могли стать вдохновением для… для… поэта!

— Для демонически пьющего поэта, — добавил кто-то.

— Именно!

На это Наставнику ответить было нечего. Мила только хитро прищурилась. Шуточки воинов ей были знакомы с детства, хоть отец и старался временами сдерживать своих острых на язык соратников.

Порой они бывали даже чересчур злы в беседах. Вот и сейчас всадники на чем свет стоит кляли нерадивого воеводу Эттиэля, под чьим руководством потерпели поражение. Сам воевода старался держаться бодро, но за недели с начала похода сильно сдал.

— Загибается уже, — шептались вокруг и старались держаться подальше от мужчины, — как бы не заразиться чем.

— Молчите, степные бесы, я встал на ноги, и простою на них еще долго; достаточно долго, чтобы надрать вам всем, слабаки, ваши трусливые аккиэт, — возмущался Эттиэль, чем вызвал немедленную вспышку гнева бывших соратников.

— Я бы вздернул тебя на виселице, и выпустил бы тебе кишки, позор братьев, — серьезно сообщил проезжавший мимо воин и презрительно сплюнул на землю, — да только тебе и так недолго осталось, с твоими-то болячками.

— Лишаи легче лечатся, правда? — ответно крикнул Эттиэль, заходясь в кашле, — или ты натер себе мозоли на заднице, когда трясся в седле, убегая с битвы?

— Заткнись и сдохни!

Началась немедленная свара, правда, не грозящая перейти в рукоприкладство. Сторонники Эттиэля, бывшие в меньшинстве, громко доказывали свою правоту. Лишь с появлением воеводы Регельдана они поумерили пыл — как показалось Миле, ненадолго. Шумно призывая на сквернословов проклятия, Регельдан огрел кого-то по шее, кому-то дал пинка и отвел зачинщиков в сторону от неугодившего им военачальника.

Несмотря на всеобщее презрение, обычно сопровождавшее отступление, большинство воинов молчали. Эттиэль понес достаточное наказание: ему в самом деле день ото дня становилось все хуже, и, вероятно, дни его были сочтены. И, к несчастью, он был не одинок.

После предшествующих отступлению из Черноземья многочисленных поражений мало кто из бывалых воинов не испытал на себе ранений, плена, всевозможных болезней и крайней степени нищеты. Но страшнее всего полководцу было смотреть на молодых воинов и ополченцев, причем он не знал, кому из них приходится хуже. По крайней мере, ученики воинов знали, на что шли — точнее, им казалось, что знали.

Отчаяние, что овладело большей частью армии, было плохим подспорьем. Ревиар сжал зубы, упрямо сплюнул — понадеявшись, что никто из высокородных не приметит его жеста.

Не принадлежа к знатному роду, Ревиар Смелый предпочитал общество воинов, которые не отошли от военных дел, и сейчас их поддержка очень многое для него значила.

— Едва войска войдут в город, — сказал полководец, и прищурился, — и начнется спор о правителе.

— Ильмар Элдар по-прежнему король в глазах большей части населения, — возразил Ниротиль, — возможно, смены династии удастся избежать, если он отдаст первенство кому-то из семьи Элдар…

— Кому же? — Ревиар резко обернулся и в упор посмотрел на Гвенедора, — кому-то из твоих дочерей, князь? Или тебе?

— Или Латалене, — Гвенедор опустил глаза, — она единственная, чье правление не станет причиной народного бунта, она — Солнце асуров и их сердце. Но женщина — теперь — на троне, даже формально?

— Он отдаст трон, — сказал, наконец, Регельдан то, о чем все присутствовавшие смутно догадывались, но боялись произнести вслух.

Воины замолчали.

— Это ничего не меняет, — встряхнулся Регельдан, — для меня.

— Для меня тоже, — Ниротиль решительно опрокинул в себя стакан вина, — нам он уже заплатил, а идти некуда — мой дом сейчас под флагами у этих сволочей.

— Мне нечего делать в Элдойре, — с заминкой сообщил Гвенедор, и остальные уставились на него, а он тут же рассмеялся, — что? Испугались? Когда я бросал вас? После того, как я раздам дядюшкины долги, останусь голым. У меня восемнадцать детей и три жены. Мне уже до черта лет…

— Короче, ты тоже с нами.

— А как же. Ревио?

Все сошлись взглядами на старшем полководце. Он немного помолчал.

— С вами до конца. Иначе быть не может.

Могло; и все остальные воины знали. Ревиар мог в любую минуту уйти в степь Черноземья и забыть о том, что когда-то даже слышал слово «Элдойр». Он мог основать свое собственное княжество, если бы хотел. И еще он вполне мог узурпировать трон белого города — с полной поддержкой большинства жителей королевства.

Мог, но не собирался.

— Ну что ж, братцы, — Гвенедор хлопнул в ладони, — завтра расходимся. Теперь, даст Бог, увидимся в городе.

— Ты первый там будешь, — слегка завистливо протянул Ниротиль.

— И уже предвкушаю с трепетом, друг мой. Заросшие бурьяном рвы, завалившиеся колодцы. Плесенью покрытые камни. Бог знает, не притаилась ли где-нибудь и оспа.

— Бедняга, — Регельдан хлопнул Элдар по плечу, — тебе их как-то придется разместить.

— Я мастер в этом, — вздохнул горец, выбивая трубку, — за мной ходит орава детей и куча злых женщин. С ними справляюсь, а это непросто. Все-таки мои парни умеют сохранять дисциплину.

Гордость воина была слышна в каждом звуке; в самом деле, войска Элдар могли считать едва ли не лучшими в королевстве, хотя разруха, прокатившаяся по Поднебесью в лихолетье, и по ним ударила неслабо.

— Мне не нравится, что мы делимся, — добавил Ниротиль, — можно было бы поменьше делать перерывы…

— Иначе загадим город за неделю. Молодцы Гвенди поработают над этим хоть чуть-чуть. Может, одного рва нам хватит… И кто-то должен прикрывать южные подходы.

— Грабить-то? — усмехнулся Ниротиль, — ну так лучше южан, чем наших. Нам еще зимовать в Предгорье. Не всем, ладно; но до октября на пайке не дотянем.

— Озаботься. И кто-то встанет с дороги на Флейю.

— Мы, — встрепенулся как будто сильно задумавшийся Ревиар, — нас больше всех, и наши семьи с нами. Мы не будем спешить, да и не сможем. Разобьем лагерь в Долах, и там останемся на все время, пока не продвинемся к Сальбунии. Давайте постараемся встретиться живыми и здоровыми снова.

Его поддержали единовременным боевым кличем.

***

Мила никак не могла заставить себя забыть о сне. Ей очень хотелось спать, и мерное покачивание в седле лишь усугубляло острую необходимость в немедленном сне. Перед глазами, воспаленными от многодневной пыли в лицо, плыла проселочная дорога и хвосты лошадей впереди идущих всадников. Обычно в колонне шло по пятеро всадников, если ширина дороги и обочин позволяла, но в этот раз дорога была узка и небезопасна, поэтому отряды воинов возглавляли и замыкали обозы. Мила не могла точно сказать, где именно находится, и сколько перед ней и позади нее тысяч копыт и клинков.

Наставник находился от нее в нескольких шагах и привычно дремал, беспечно откинувшись на заднюю луку седла. Казалось, его почти не волновало, что за последние пятнадцать часов не было ни единой живой души на пути воинов — даже диких зверей, хотя стада туров в степях и табуны лошадей еще встречались чуть южнее Лерне Анси.

Мила качнулась вперед в очередной раз.

— Думаю, я заболела, — заметила она, обращаясь к Наставнику, — полагаю, мне стоит освободить строевое место на время.

Хмель открыл глаза, удивленный заранее. Впервые он услышал голос Милы за последние несколько дней, и это была нехарактерная для девушки жалоба.

— Отвлекись чем-нибудь, чем угодно, — посоветовал он, приглядываясь к своей ученице, — или у тебя жар, или вконец скрутило от пайка?

— Не напоминай, Учитель, — скривилась девушка, — трое в отряде Долвиэля умерли от поноса, а я не хочу такой смерти!

Гельвин вздохнул.

— Мне, если честно, тоже не по себе.

— Как вы справлялись с этим раньше?

— Ты и сама видишь, — кивнул на окружающих воинов Наставник, — кто-то играет, кто-то пьет, кто-то молится. Иногда остается только последнее.

— Я бы предпочла просто выспаться…

Мила, дочь Ревиара Смелого, никогда прежде точно не проводила по трое суток без сна. Она на удивление хорошо держалась, но и ее силы не были бесконечны. Наставник побранил себя: он должен был заметить состояние своей ученицы раньше и проявить к ней больше внимания.

Если бы только она разговаривала с ним чуть чаще.

— Садись на телегу. Тито, поменяйся местами с Милой… — Хмель приметил чуть позади своего младшего брата, и кивнул ему, — хоть поспишь. Асурах, возьми на повод лошадь моей ученицы!

Стоило Миле оказаться на сложенном вдвое плаще, и опереться спиной о поднятые борта телеги — и она, как подкошенная, упала на дно и засопела. Гельвин, увидев, что его ученица уснула, мгновенно помрачнел. Впереди были еще долгие переходы, и состояние Милы не внушало особых надежд,

«Она здорова, — повторял про себя Гельвин, и на всякий случай опустил на лицо девушки отброшенное назад покрывало, — здесь множество больных, чахоточных, истощенных; пусть только она будет сейчас здорова!». Словно чтобы испугать Хмеля еще сильнее, вдоль дороги, пролегавшей по безрадостной местности, тянулись вереницы беженцев. Тут же хоронили умерших: в канавах и овражках, не заворачивая даже в саван, скидывали тела, и засыпали затем землей и грязью. А иногда и на это не тратили времени.

Над дорогой вились трупные мухи и гнилостный запах многодневного разложения.

«Мы переживем и это, Мила, — про себя говорил Наставник и тут же принимался молиться, — есть ли прощение мне за то, что я все еще мечтаю о ней?».

К моменту следующей стоянки Мила заболела и ушла в шатер отца, а Ревиар Смелый продлил привал до трех дней. Редко случались длительные стоянки во время этой части перехода. Земли, по которым шли сейчас воины Элдойра, подверглись лишь недавно разорительному нападению южан и их союзников, и здесь царил голод, разорение и отчаяние. То и дело марширующие натыкались на горстки уцелевших женщин, представлявших жутковатое зрелище: в основном это были плакальщицы, вдовы и обездоленные скиталицы. Они шли босиком по пыльным дорогам в разорванных одеждах, лица их закрывали серые вуали, вымазанные пеплом, или грубые сетки. Иногда можно было наткнуться на картину возрождения диких культов; несколько раз встречало войско останки вдов, совершивших ритуальное самоубийство. Подавленное настроение овладело всеми.

Мила ничего из этих бед дороги не вспомнила; ее трепала лихорадка, и девушка провела два дня, не приходя в себя. Все, что она знала — так это то, что ее постоянно тошнило, и из носа и ушей текла кровь — если бы сознание возвращалось к ней чуть чаще, она бы даже успевала испугаться. Хмель же, выгадав свободное время, отправился к повозке со всем скарбом его сестры.

На удивление, леди Гелар выглядела довольной и даже приятно возбужденной; проезжая мимо сел вдоль дороги, она успевала где-то что-то продать или обменять, и не голодала, а дети ее, уже привыкшие к тяготам походной жизни, довольствовались теперь играми в придорожной пыли. Соседи и соседки, следовавшие за ее повозкой, все так же составляли значительную часть жизни эдельхинки, и точно так же она обороняла свои припасы от чужого скота, собак и собственного толстого кота.

Но яда в ее словах за поездку накапливалось неизмеримо много.

— Если бы ты женился вместо того, чтобы заниматься науками, — начала она, завидев брата, — то мне не пришлось бы одной тащить все хозяйство.

— А где Сура? — огляделся Гельвин в поисках младшего брата. Гелар поджала губы.

— С самого утра торгует дурманом в дружинах. Вчера мы были последние в очереди за водой, и я не смогла постирать…

— Не стирай, — рассеяно бросил Хмель, оглядывая повозку. Пасшийся неподалеку один из ослов добродушно затряс ушами.

— Как не стирать, пыль везде! И знаешь ли, дорогой мой! — сколько стоит сейчас ячмень? Гельсин — слышишь? Ничего, что я своего брата поднимала из пыли раненным, нищим и даже задолжавшим… и рожала и воспитывала тебя, и теперь никто не в состоянии мне помочь в этой семье…

Четырнадцатилетняя Гельсин, не взглянув на мать, молча и демонстративно закрыла лицо расшитой подушкой, одновременно поворачиваясь к матери спиной.

Пропуская мимо ушей возмущение Гелар, Хмель с улыбкой окинул взором все стойбище, и место своей сестры в нем. Посреди залитых лунным светом полей раскинулся огромный лагерь переселенцев. Сотни огней и тысячи крошечных огоньков пронзали темноту. Шумели голоса, семьи собирались за вечерним чаем, где-то одиноко голосил проповедник, призывая к молитве своей слегка заунывной песней. Еще минута — и Гельвин готов был поверить, что никогда и не бывало Лерне Анси и ее жителей вовсе, а всегда было только кочевье.

«А ведь я жил так много лет, ни на что не жаловался, всем был доволен, и меня всего-то не чаще раза в месяц пытались убить».

Вернувшись за лошадьми и Милой, он нашел девушку очнувшейся: непродолжительная лихорадка отступала.

— Мы отстанем, и пойдем чуть дальше от головных отрядов, — сообщил Наставник ей, — поедем с моей сестрой, если только ты не рассердишься на тесноту подобного соседства, и сможешь заставить свои уши не слышать.

Девушка рассмеялась. Хмель любил негрубо подшутить над своей сестрой, совершенно на него не похожей. Леди Гелар Гельвин была старше своего брата на тринадцать лет. Значительную часть своей жизни она провела в городах, но свой дом обрела лишь в Лерне Анси после переселения из западных земель. Единственным серьезным недостатком Гелар Мила могла бы назвать привычку к накопительству. Как и другие семьи, семья Гельвин вывозила из степи также и растения в кадках, горшках и наспех сколоченных ящиках. Оборотни, завидев закутанных с головы до ног женщин в обнимку с рассадой, лишь переглядывались, пожимая плечами: «Остроухие всегда были сумасшедшими; правду говорят, зелень им милее куска мяса». Ревиар, например, вез через всю степь своих домашних павлинов — они голосили особенно мерзко в полуденные часы.

Но если многие семьи ограничились лишь самым необходимым, леди Гелар предприняла попытку вывезти абсолютно все. Все, не нужное в повседневной жизни, было намертво прибито, прикручено или привязано; каждая пядь была занята бесконечным скарбом, причинявшим определенные неудобства путешественникам.

— Какие нам пришлось оставить кровати! — горестно причитала Гелар, не забывая прижимать руки к лицу, а затем воздевать их к небу, — какие нам пришлось оставить кресла!

— Кресло было одно, Гел, — тут же добавил Хмель, — и то продавленное насквозь. Посмотри на повозку; она то кренится влево, то вправо, да и проседает едва ли не до земли.

— Вам было что оставлять, — обратился с претензией проходящий мимо оборотень из переселенцев, прибившихся к кочевникам, — не вижу, чтобы вы голодали, как мы нередко.

«Садитесь к нам ужинать, — немедленно повысил голос Хмель, спрыгивая с повозки, — угощайтесь всем, что будет на нашем столе». Оборотни — а их было пятеро — переглянулись. Мила, не в силах встать, подняла руку в знак приветствия. Она находилась в сознании, но стоило только девушке открыть глаза — и перед ними мелькали мушки, и все расплывалось. Однако девушка почти пришла в себя, если не считать слабости, и с удовольствием принялась прислушиваться к рассказу сотрапезников семьи Гельвин.

Обрадованные гостеприимством, волчье семейство устроилось со своими скудными пожитками возле костра, разложенного в аккуратной ямке. Две волчицы — мать и дочь — едва поев, улеглись спать, и вскоре раздался их слаженный тихий храп и иногда — тихое повизгивание во сне. В первый раз Гелар вздрогнула, но Хмель поспешил разъяснить ей, подмигивая: «Это волки; они охотятся в своих снах, как и все хищники, смотри». В самом деле, там, куда только что легли две одетые женщины, раскинув лапы в стороны и развесив пышные хвосты, теперь развалились звери.

— Мы сами родом с Сургожа, зовемся Дубравичами, сударь, — утирая рот после еды и вознося хвалы, начал рассказ отец семейства, — прибились к вам с Беловодья, пару раз отстали из-за щенков. Только ушли, а теперь там и нет ничего, все пожгли да порубили. Как знать, успеем ли добраться до тихих земель, до родни?

Мила закрыла глаза, и повернулась на бок, стараясь напрячь свой слух до предела. Она столь хорошо знала карту Поднебесья, известного составителям ее, что могла представить ее в мельчайших подробностях. Долгими вечерами, сидя над этой картой, она слушала, замирая от восхищения, своего Наставника, и мечтала.

Мечты были пространны и замысловаты. Мила видела себя то ученой дамой, изучающей при восстановленном дворе леди Элдар астрономию и алхимию, то представляла, как будет жить в смирении и уединении где-нибудь при новом монастыре, выращивая полезные травы и присматривая за певчими птицами. И все же отчего-то любое видение мирной жизни рано или поздно бывало сметено другими, более реальными картинами: сценами войны, утомительной, кровопролитной и бесконечной.

И в ней, несмотря ни на что, Мила находила недостающую прелесть. Так и теперь, внимая рассказам гостей очага, она почувствовала, как слабость, страх и болезнь отступают, а вместо них приходит прежде незнакомое умиротворение.

«Умиротворение?». Что могло быть умиротворяющего в стычках, заканчивающихся побоями, повешением строптивых, в дележе небогатой добычи или драке за последние сапоги — и те дырявые? Но Мила ощущала это. Чем дальше они шли, тем больше их становилось, как будто к армии примыкали новые отряды — и хотя становилось больше лишь тех же безнадежных оборванцев с оружием, вместе с ними приходило и новое, особое чувство братства — кровавого, быть может, но настоящего.

Впервые она заметила изменение отношения к себе, когда, оправившись от слабости, встала — на третий день, и отправилась на тренировки.

Выйдя в круг, Мила ощутила знакомое покалывание где-то в шее. Напротив, уверенный и спокойный, стоял ее учитель, пара воинов помладше наблюдала в стороне, кто-то сидел на границе очерченного на земле круга. Привычное внимание не удивляло и не расстраивало Милу. Она даже его не замечала. Она и Наставник коротко поклонились друг другу, и исполнили первое упражнение с мечом — они всегда с него начинали. Несмотря на старания скрыть дрожь в пальцах, Мила сделала несколько осечек: ладонь соскользнула с рукояти, и она промахнулась.

— Свободнее, Мила, свободнее. Ты зажата. Дыши ровнее.

Девушка старалась. Словно во сне, она видела себя со стороны: руки, окрепшие, способные удержать тяжелый меч, ноги, быстрые, проворные. Все тело послушно выполняло приказы ума, быстро, еще быстрее. И все же нервное дыхание, сбивчивое, по-прежнему предательски портило работу. Пот лил градом, хотя они лишь начали тренироваться.

— Стой, — Хмель остановил ее жестом, и Мила опустила меч и уселась на землю на скрещенных ногах, — ты готова. Почти. Есть кое-что, что я расскажу тебе, но понять сможешь ты это только сама, одна. Ты слишком спешишь, как будто украшаешь движения. Наше сражение — это не танец, и всегда должно завершиться смертью кого-то одного. Ты понимаешь? — ученица кивнула, — Мила, я говорю очень серьезно. Старайся.

— Я буду.

Она старалась.

— Наставник, ты придираешься! — вдруг вставил один из внимательных зрителей поединка, и Мила недоуменно обернулась, — ты бьешь в полную силу и прибавляешь к удару!

— Мастер меча, брат прав, —добавил другой ученик, — никто из нас не сможет обойти сестру Милу.

— Мила лучше любого из нас!

— Богом клянусь, если ей дадут звание, то заслуженно!

Немыслимая похвала от юношей заставила Милу закраснеться, и она пожалела, что воинский костюм исключает длинное покрывало, под которым она с удовольствием бы спряталась.

На самом деле, Хмель не знал, к чему же еще возможно придраться. Мила, дочь Ревиара, была безупречна. Отточить мастерство воин все равно мог только в бою. Хмель лишь надеялся оттянуть этот момент как можно дальше.

И все-таки он пришел. Даже ученики видели.

— Если я не погибну в первый раз, во второй меня будет уже сложнее убить, — сказала девушка, и Гельвин вздрогнул, — в третий раз это будет гораздо сложнее. Так ты говорил.

— Гарантировать этого тебе никто не может, — ответил, запинаясь, Наставник, — Мила…

Он не сказал: «Может, ты передумаешь?», но его ученица поняла все без слов. Она покачала головой, улыбаясь.

— Если и ты меня начнешь уговаривать, Учитель, это будет нечестно.

Хмель сдался сразу.

— Я знаю тебя очень давно, и никогда не понимал, как ты умудряешься одновременно быть такой тихой и отважной? — спросил он, когда Мила отправлялась к отцу. Девушка опустила глаза, улыбаясь.

— Мы все росли на войне, не так ли?

Гельвин не мог сказать, была ли это боль — странное, щемящее чувство жалости и обиды на судьбу, которое он испытал, размышляя над ее словами.

Вечером он отправился вдоль становища — надеялся побыть в одиночестве, если его можно было так назвать, немного обдумать проблемы с деньгами и прийти к какому-то решению относительно жилья в городе.

Но решение пришло с непредсказанной стороны. Хмеля нашел Прис, мальчик из Храма, и, задыхаясь, позвал к его величеству. Гельвин поспешил, отгоняя сон.

— Сын мой, я заждался, — поприветствовал провидец Наставника, — как твое путешествие? Хватает ли воды вам?

— Хватает, благодаря Всевышнему, — просто ответил Хмель и сел напротив, — идем так быстро, как можем, ваше величество.

— Мне придется ввести порки за это «величество», — укоризненно погрозил пальцем провидец, — не забывай, трона нет. Я хотел поговорить с тобой о войсковых порядках, мальчик мой.

Хмель Гельвин напрягся. Он-то знал, каковы на самом деле были эти «порядки». В воинстве Элдойра в период переселения наблюдался полнейший хаос, и до сих пор никто точно не подсчитал воинов. Переписчики сбивались с ног, но не могли обойти всех в обозах. Оракул улыбнулся, чувствуя смятение Хранителя. Он, конечно, был прозорлив и догадывался, о чем думает Гельвин.

— Я знаю, тяжело соблюдать построение, не говоря уже о ночной тишине и времени дозоров, — мягко произнес Оракул, — и вижу, что Смута стоит за спиной у моих воинов. Хочу твоего совета, Хранитель трона. Я верю, что ты лучше меня увидишь решение. Думай и говори.

Хмель в те две или три минуты молчания, которые прошли с мгновения вопроса, очень хорошо чувствовал холодную струйку пота, ползущую от шеи вниз по спине. Он не задумывался над ответом: ответ был ему известен давно, он размышлял об этом постоянно. Хмель лишь держал необходимую паузу.

— Государь, — решительно произнес он, не увиливая от ответа, — я знаю, что мы слабее южан. У нас много племен, и у каждого своя правда. Многим совершенно все равно, кто правит белым троном. Но горцы служат семье Элдар, как и кочевники. А остальные тревожатся о том, кто теперь хозяин казны…

Оракул слегка двинулся назад. По его непроницаемому лицу нельзя было понять, о чем владыка думает.

— Ты видишь то же, что и я. Можешь не перечислять. Перемирие с Югом, Гельвин. Скажи, что думаешь.

— Я… — Хмель опустил голову, борясь с собой.

Ему очень хотелось жить без войны.

— Нет, господин. Даже если они и согласятся — нельзя.

Слово было сказано.

— Я отказываюсь от трона, — вдруг выдохнул Оракул, и Хмель отпрянул назад: он знал это выражение лица.

Ильмар Элдар поднялся с места, постоял немного, катая свое кольцо-печать между пальцев, обернулся и внимательно посмотрел на Хранителя.

— Я отрекусь от имени всего клана, когда мы войдем в город, — тише сказал он, — по крайней мере, мы сохраним трон, если не династию. Ты дал мне мудрый и честный совет, мальчик мой; и я знаю, как это было тяжело. Так и мне непросто отказаться… Но я не смогу воевать так, как раньше. Я уже старик, и сейчас это понял.

Хмель ощутил нехватку воздуха и вынужден был опустить глаза, чтобы не выдать себя.

— Не так тяжела старость, как приходящая с ней трусость, — мягче добавил провидец, — зная, что не вечен, стремишься продлить драгоценное время, что прежде так бессмысленно расточал. Приходит страх смерти, приходит хитрость, приходит корысть. И иногда этих качеств становится слишком много. Как камни, они тянут к земле. С таким грузом не победить. Богом поклянись, что наш разговор умрет между нами. Гельвин.

— Клянусь!

— Эттиэль умер несколько часов назад. Я любил этого мерзавца: он один из немногих, кто хотя бы старался соблюдать закон. Мы лишились военного судьи. Я вижу на его месте тебя.

Хмель, едва держа себя в руках, поклонился. Он не стал спрашивать о деньгах, так как знал плачевное состояние казны. И Ильмар Элдар не напомнил своему Хранителю о том, что повышения жалованья не предвидится; разве что с приходом в Элдойр войсковая казна раскошелится на нужды советников и воевод: очевидно, что тех из воинов, кто не верит в присягу, привлекут деньги — в них верят все.

— Господин мой видел что-то? — осторожно осведомился Гельвин у правителя, опасаясь намекать на знаменитое предвидение. Оракул улыбнулся, и улыбка заставила его пышную бороду прийти в движение. Кое-где даже проявились поблекшие от времени синие татуировки на впалых щеках.

— Нет. Я вижу и сейчас; вижу, что из всех Хранителей лишь ты не покидал меня, когда у нас была вода, финики, курага и мамалыга на завтрак, обед и ужин. Помню, что твоя сестра и твоя мать доили диких коз для меня, когда и мамалыги не хватало; помню, как ты учил читать моих внуков и правнуков; знаю, как ты отдавал последнее, что было у тебя, чтобы вооружить моих воинов… не думай, что мое знание лишит благодати твою милостыню.

— Но судье зачем такие качества? — осторожно поинтересовался Гельвин, и Ильмар Элдар нахмурился.

— Не испортился ли твой слух? Не засыпало ли пылью твои глаза? Хмель!

— Здесь и внимаю, господин.

— Если ты не продавался тогда, когда был голоден, и я знал все трещины на твоих ребрах… так продашь ли себя сейчас, когда мы хоть сыты, хвала Всевышнему? — Оракул обменялся с любимым учеником улыбками, — а мне нужен хороший судья.

Он не сказал «Потому что мне почти никому нельзя теперь верить», но Гельвин ясно услышал эти слова, сказанные прямым взглядом глубоких черных глаз.

— Иди к своей семье. Эй, Таби! Передай Гельвину баранины; празднует сегодня.

— Повинуюсь, государь; наилучшие поздравления, лорд Гельвин.

Оставив бараний окорок и шейку у котла, Хмель отошел от становища. «Лорд»… он сам себе усмехнулся.

В Элдойре были лорды без земель и были без войск, были даже и очень бедные, но чтобы все это вместилось в одного — нет, подобного прежде Хмель Гельвин не слыхивал.

Гордость, страх, опаска, отчаянная надежда — все смешалось в сердце Наставника, пока он, окончательно лишившийся сна, молча смотрел на степь, раскуривая свою трубку. Он старался подавить в себе всякий намек на сомнение и стать сильнее и мудрее; за одну ночь убедить себя в собственных глубоких познаниях, способных помочь ему рассудить тяжбы, примирять супругов, делить трофеи… но прежде всего — ему следовало восстанавливать военный суд.

В прежние времена это был бы титул Наместника, а княжий титул значил бы земли, столицу княжества, и все земли, и, хотя титул сейчас ничего и не значил, Хмель испытывал глубочайшую радость.

Хмель Гельвин, принимая на себя столь тяжелую задачу, должен был в очередной раз поменять свою жизнь. И он переживал — не за себя; за Гелар, за племянников, за брата и за Милу, конечно. Бесцельно прогуливаясь по ночному становищу, Гельвин дошел до шатров ее высочества и полководца, и увидел издалека заметную статную фигуру Ревиара. Он точно так же задумчиво смотрел вдаль на запад, раскуривая трубку.

— Не спится? — поприветствовал его тихо Хмель, подходя, — о чем думаешь?

— Горы стали совсем близко, — кивнул Ревиар Смелый на Кундаллы, темнеющие на западном горизонте, — скоро начнутся настоящие, большие бои. Придется посылать отряды под зелеными знаменами, разворачивать госпитали. Недобор в штурмовых войсках, и мало порядка во всех остальных…

— Штурмовые? Ты хочешь пойти на Юг? Побойся Бога, нам бы Элдойр удержать.

— Она уверена, что я успею провести войска через город, — кивнул едва заметно в сторону шатра полководец, и друзья замолчали, щурясь вдаль.

Хмель учился у Латалены и вместе с ней в свое время; он знал ее невероятный ум и ее способность к предвидению, ее безупречную интуицию. Но не мог он не заметить также и зависимость леди Элдар от мнения семьи, которая всегда подавляла ее способности. Латалена была беспощадна и хитра, когда речь шла о собственности трона — и все же ее отец не доверял ей.

— Государь Ильмар передал мне пост военного судьи, — высказался и Хмель после нескольких минут тишины, — скажи мне, что делать. Научить горцев порядку — за пределами моих возможностей. Пьянство в войсках — самая малая неприятность. Если они отправятся на Юг, то разграбят все, до чего дотянутся, разорят все деревни от Флейи и до Мирмендела. Посмотри, что они везут с собой: у половины добро ворованное. Что мне, вешать их, что ли?

— Ты не можешь быть миролюбивым сейчас, — жестко отрезал его друг, — Суди за уклонение, за разбой, за насилие, а за воровство… что ж поделать. Я бы их не винил.

Честность между лучшими друзьями сблизила их очень давно, и сейчас Хмель отчаянно нуждался в откровенности.

— Тогда отдай приказ. Вели грабить — потому что казна пуста.

— Я прикажу, — заверил Ревиар с кровожадной усмешкой, — о, клянусь костями отцов, прикажу, и они послушаются! Если мы сегодня разрешим грабеж — завтра избежим смертоубийства; если сегодня закроем глаза на их жестокость, завтра избежим большей жестокости.

— И ради того, чтобы увидеть это «завтра» ты, конечно, готов утопить Юг в крови, — Хмель прищурился.

— Да, — просто ответствовал его друг, заглядывая Наставнику в глаза, — да, готов. Но не для себя.

Хмель повернул друга лицом к себе.

— Латалена Элдар не может решать за всех.

— А с чего ты взял, что…

— Я тебя знаю. Ты всегда поступаешь по-своему. А на Юг сейчас отправиться — безумие. Не твое это решение. Или ты безумен?

— А Латалена? — и Ревиар упрямо сжал губы.

Спорить с ним о принцессе Элдар было безумием в любом случае.

— Я свое слово сказал, Ревиар. Подумай тогда о Миле. Она должна получать звание на днях.

— Но это же не значит, что она отправится воевать, не так ли? — усмехнулся Ревиар, — а это зависит от тебя: порекомендуешь ты ее кому-либо или нет. Но я рад, что она получает звание. Я действительно рад. Мне просто нужен большой повод. Для… ну ты знаешь… это обычаи, — он сделал неопределенный жест рукой, — сватовство, помолвка…

Хмель промолчал.

— Если еще один год она просидит дома… как я выдам ее замуж? Она уже сейчас…

— Я слышал, — оборвал его быстро Хмель, — не повторяй.

— А мне слышать «залежалый товар» про свою дочь куда как больнее, — спокойно произнес Ревиар, — ее мать была девочкой, когда вошла в мой дом. Играла в догонялки с детьми служанок Латалены. Постоянно забывала причесаться и не носила украшений. Никогда не думал, каково это — жениться на ребенке?

Гельвина передернуло.

— Не знал, что Гильдит была ребенком.

— Сначала мне пришлось научить ее одеваться, потом дождаться, пока она хоть немного подрастет, потом родилась Мила… не успел я вздохнуть, а она уже умерла. Испарилась так же легко, как появилась. Знаешь, эта легкость обманчива. Легкость — прямое последствие того, что с ней я не мог даже говорить. Кельхитское наречие учила с трудом, больше, кроме родного, не знала ни одного. Даже на ильти два-три слова не задерживались в ее голове. Считать умела до пятидесяти…

Он замолчал, отвернувшись; голос его оборвался.

— Идти на Юг, Ревиар, будет самоубийством.

— Значит, я самоубийца. Помолись за меня, сумасшедшего, — полководец опустил голову, но не повернулся, — если я останусь жив, то победителем.

— Самоубийство, как и гордыня — всё` грехи, — вздохнул тяжело Хмель, понимая друга. Ревиар выпрямился, усмехаясь.

— Трусость — тоже.

«И отчаяние — грех», — повторял Гельвин про себя, стараясь убедить себя в грядущем бессмертии души и — о, на это он особо надеялся! — победе, когда бы она ни наступила.

Комментарий к Соратники

аккиэт - задницы

========== Враги ==========

Дружины ревиарцев приблизились к крепости Парагин.

Уже издалека можно было принять крепость за иллюзию, порожденную воображением и отчаянной надеждой — настолько чуждой казалась крепость здесь, на открытом пространстве.

— Кто держит крепость? — поинтересовался Ревиар у картографа. Тот сверился со списком лордов.

— Или кто-то из Элдар, или кто-то из Хранителей. Тут не указано точнее…

— Хранителей? Кто же это, интересно, — полководец нахмурился, пытаясь с напряжением воспроизвести в голове хитросплетенное генеалогическое древо дворянских фамилий.

Гельвин вспомнил сразу и напрягся гораздо сильнее своего друга.

— Мой господин, это семья Йут.

— Я таких не знаю.

— Они здесь довольно давно, но никогда не покидают своего надела.

— Присягали королевству?

— Нейтральны.

«Уже плохо, — рассуждал Ревиар, разглядывая с сомнением укрепления на подходе к крепости, — нейтральны они были, когда им предлагали присягу, а теперь и подавно не станут соглашаться».

Ожидания оправдались, когда вооруженные рыцари в доспехах преградили путь переговорщикам с полководцем во главе.

— Йут Сувегин приветствует воинов Элдойра, — решительно сообщил знаменосец с ужасным акцентом, — однако пропустить вас в крепость он может только без оружия и знамен.

— Военное время сейчас. Даже не будь мы воинами, мы не могли бы расстаться с оружием, — постарался ответить дипломатично Гельвин, но на представителей клана Йут его вежливость не произвела впечатления.

— Или убирайтесь, или сдайте оружие.

— Сувегин! — крикнул громко Оракул, открывая лицо и сбрасывая капюшон, — Сувегин, сын Самина, я не уйду, и ты знаешь!

В верхнем окне угловой башни появилась и исчезла тень, затем раздался голос — раздраженный и малоразборчивый:

— Если это ты, Элдар, то Парагин — моя вотчина, и таковой останется. Я не открою ворот ни тебе, ни твоей шайке, что ты повсюду таскаешь за собой!

Кочевники переглянулись, стараясь посмеиваться тише. На лицах немногочисленных горцев выражение было самое каменное.

— Ты даже не спустишься вниз, чтобы приветствовать меня?

— Пока вокруг тебя этот сброд — никогда!

Оракул оглянулся на асуров с едва заметным раздражением.

— Отец, не стоит разговаривать с ним — позволь нам просто убить всех Йут, и навести порядок, — с деланной скукой предложил один из молодых. Это предложение вызвало в рядах горцев небывалый энтузиазм.

Оракул так же ответил ему на горском, что кровопролитие, даже неизбежное, не должно быть началом диалога, но лишь завершать его. Горцы успокоились не сразу. Между нетерпеливыми гостями и Сувегином Йут завязался долгий спор, перемежаемый бранью с обеих сторон.

— По мне, так стоять под дверьми собственного замка унизительно, — поделился соображениями один из ревиарцев, которые наблюдали со стороны.

— Горцы и жители предгорий думают иначе, — пожал плечами Регельдан, мрачно закуривая, — клянусь небом, иногда мне кажется, у них в жилах лед и только.

— Как думаешь, брат, Элдар купят согласие или будет драка? — тише спросил тот же воин.

— Думаю, драки не будет: смотри, этот хитрюга спускается.

В самом деле, теперь Сувегин стоял по ту сторону решетчатых ворот и всем своим видом показывал, что не намерен двинуться дальше ни на шаг. Оракул подошел ближе, демонстрируя удивительную уверенность в себе.

— Ты почти не постарел с тех пор, как я видел тебя, — заявил он Сувегину, разводя руками и принимая самый доброжелательный вид, — и крепость твоя кажется ухоженной. Почему бы нам не обновить наши присяги и нашу дружбу!

— Не будет тебе ни дружбы, ни присяги, старый вор, — грубо отвечал лорд Йут, — когда сюда придет южное нашествие, я скажу им: добро пожаловать. А тебе говорю — убирайся!

— Как бы ты не убрался… — раздались угрожающие одинокие выкрики со стороны горцев.

— Хоть сегодня! — Сувегин поднял руки к небу, — видит небо, видят святые, угодные ему — дай мне справедливую цену за Парагин и не увидишь меня больше!

Вокруг отца семьи сгрудились остальные присутствующие Элдар. Тихо, но весьма эмоционально они пытались решить, стоит ли Парагин риска, денег и жизни лорда Йут.

С одной стороны, Йут не был родовым хозяином крепости, как ни старался это преподнести и доказать: он всего лишь получил ее в надел от отца, а тот был ею за что-то награжден. С другой стороны, повесить родовитого дворянина после того, как тот отказался от крепости в пользу короны — даже если означенный дворянин и переметнется к врагам, чего не скрывает — это удар по чести дома Элдар. Горцы лишь расходились во мнениях, насколько силен будет подобный удар, и достаточно ли он мощен, чтобы напугать подобных Сувегину Йут неопределившихся лордов-вассалов.

К сожалению, среди Элдар не было никого, кто говорил бы на сальбуниди — иначе они бы расслышали схожие речи по ту сторону стен, только рассуждающие, отравить ли запасы зерна и вина, или просто сжечь, назло врагам. Однако опасения обеих сторон оказались беспочвенны, и Сувегин Йут принял решение оставить крепость — если ему, конечно, гарантируют жизнь; а Оракул решил на сей раз воздержаться от кровопролития.

В крепости Парагин оказалось всего пятьдесят восемь воинов, и Сувегин Йут не решился рисковать ими, поспешив освободить замок, но оставил, тем не менее, один из стягов над донжоном.

— Мы еще свидимся, — остановился он, когда поравнялся с Оракулом, — но я желаю тебе околеть прежде, чем это случится.

— О, лорд Йут! — зло смеясь, ответил Ревиар вместо владыки, — зачем ты так беспричинно груб? С тобой поступили, как с другом.

— Если бы я знал, во что мне встанет дружба с твоим господином, я бы повесился раньше, чем услышал его имя, — серьезно ответил Сувегин, демонстративно сплюнул и отправился на юг вместе со всеми своими родичами.

Зрелище это было неприятное. Все воины Йут были отлично вооружены и сохраняли презрительное молчание.

— Подумать только, — прокомментировал это шествие мастер Сартол, — с доброй половиной тех, что сейчас показывают нам спины, я воевал когда-то на одной стороне.

— Скажи это Зориану из семьи Ниэ, — пробурчал под нос Сернегор, — в прошлом году он сражался с дядями по матери, а в этом добьет, если сможет, остатки своей семьи. Будь она неладна, моя присяга! — горько заключил воевода и отвернулся.

***

— Как ты сказала, тебя зовут, сестра?

Мила не могла отделаться от навязчивой компании третий час. Несколько воителей постарше, воительница из Атрейны, эскорт-ученики, и прочие гости шатра Ниротиля зазвали девушку к себе «на чай»: молодые воины окапывались вокруг Парагин и расчищали стены, а старшие отдыхали и развлекались.

— Отец может быть доволен тобой, — подкручивая ус, молвил мужчина, — тебя хвалили проверяющие учителя. Кто твой Наставник? Гельвин?

— Так, господин воин.

— И ты в самом деле намереваешься стать воительницей, сестра?

Этот вопрос Мила слышала столь часто, что отчего-то потеряла способность коротко на него отвечать. С каждым следующим вопросом ей приходилось развивать объяснение простого, как удар мечом, решения: воевать.

И решение перестало казаться простым, сто раз обдуманным, а выбор — очевидным.

— Воин, потом мастер, мастер меча, мастер войны… мастер мастеров, — улыбаясь, прочеканил молодой воин, продолжая играть с ножнами Милы, — кто не хотел бы пройти весь путь?

— А сколько ты лет в армии?

— Двенадцать.

Не было сомнений, что, несмотря на заявленное честолюбивое желание стать одним из полководцев, через восемь лет получив желанный земельный надел, он наверняка осядет в земледельцах.

— Ты умеешь читать? — вдруг обратился к Миле воитель напротив, до сих пор не обронивший ни слова, — кто ты, сестра? Уж не ученица Гельвина, дочка… его друга?

Мила молча поблагодарила его за то, что он не произнес имени ее отца, несмотря на то, что несомненно знал его.

— Я Наставник Неро, мы с ним вместе получали свидетельство от Больших Учителей, — пояснил он свою осведомленность, — он много хвалит тебя, Мила. Должно быть, ты в самом деле решила служить в звании?

— Я надеюсь, — застенчиво ответила она.

«Не хватало только получить и от этого нотации». Видимо, мысли все-таки нашли отражение на ее лице, потому что Наставник Неро рассмеялся.

— Твой Учитель просил у меня довольно давно найти книгу «Двадцать великих воительниц», ее написали лет пятнадцать назад, — продолжил он мягко, — с трудом, но мне достался один экземпляр. Я могу дать его тебе, но пообещай вернуть: Наставник Гельвин, бывало, мои книги терял. А вот и он! Друг…

— Собирайся немедленно, — бросил Гельвин ей на бегу, быстро обмениваясь с другом рукопожатиями, — надо ехать. Нас просят о помощи; капитан Неро, ты тоже едешь. Собирай своих ребят. Четверть часа, и выезжаем.

— К оружию! К оружию! Строимся на выезд! — заголосили еще с нескольких сторон.

— Эрухти омай, поесть не дадут! — визгливо донеслось откуда-то сбоку.

— Что случилось? — крикнула Мила Наставнику вслед и едва успела отскочить в сторону: мимо во весь опор несся первый отряд всадников.

Разворачивались штандарты, седлались лошади, и Мила отчего-то почувствовала себя оглушенной. С опозданием она понимала, что в ближайший час впервые в жизни увидит настоящего врага — такого, которого можно или убить, или взять в плен, и который то же может сделать с ней. Ее обуял дикий, первобытный ужас. Если бы девушка могла, то убежала бы как можно дальше от сражения, как можно дальше от войны вообще, забыла бы собственное имя и никогда в руки не брала бы клинка.

— Не спать! — крикнул кто-то над ее головой, и Мила мгновенно сбросила оцепенение.

Отчего-то, несмотря на многие годы упорных тренировок, сейчас ее ноги стали словно ватными, и руки дрожали, словно она мчалась галопом с отрядом всадников в первый раз. Носком сапога она пыталась найти стремя, меч стал невыносимо тяжел, а впереди была настоящая битва, и успокоить себя никак не получалось. Со стороны рощицы всадники спешились и готовили длинные копья, выставляли их перед собой — очевидно, у врагов тоже была конница.

«Дышать медленно и глубоко, — звучали в голове кельхитки слова Наставника, — дышать медленно и глубоко». Сам же Гельвин опережал свою ученицу, но она вскоре нагнала его.

— Приготовиться! — раздался властный голос капитана отряда, лязг мечей, и девушка успела лишь приметить перед собой дубовую рощу, в которую на полной скорости неслись всадники.

— Мила, клинок! — выкрикнул Хмель, и она безотчетно — как и всегда — выхватила свой меч из ножен, и с небольшой заминкой вынула ноги из стремян.

Вокруг происходило что-то ужасное: раздавались крики, стоны агонии, летели брызги крови. И… удар!

Мила даже не успела разглядеть лица своего врага, потому что он ударил первым. Все, что она поняла — это мужчина. Девушка отбила первые четыре удара, не осознавая этого, каждый раз увязая сапогами в грязи. «Что я тут делаю? — испугалась она себя, — с кем я сражаюсь?». Воспользовавшись ее замешательством, заметным лишь закаленным бойцам, воин повалил девушку на землю.

Миле показалось, схватка продлилась вечность: они покатились по траве, колючки лезли в рот, и грубые крепкие руки неумолимо сжимались на ее шее. Она чувствовала, как на кожу капает кровь с рук врага. Она отбивалась: руками, ногами, извиваясь всем телом. Кто или что управляло ее руками, она не знала, но совершенно точно — не великое воинское искусство и не особая техника боя. Она визжала, царапалась и ненавидела свои длинные волосы, свои слабые руки и дрожащие колени. Ей было страшно и все, что она осознавала, был страх. Только когда все было кончено, она лежала на земле, тяжело дыша, сбросив с себя неподвижное тело с кинжалом в груди, и все вокруг было в крови — липкие волосы, кровь, забившаяся под ногти, отравившая вкус во рту, впитавшаяся в самую кожу.

Ее едва не затошнило, но странным образом Мила сдержалась, понимая, как мало пользы она сможет принести, потеряв самообладание. И в такой страшный миг — приходится вставать и вновь нести себя навстречу врагу. Точнее, предполагалось, что так и следует поступить — но она предпочла лежать без движения.

Все было кончено в какие-то десять минут благодаря опытным командирам и скорости легконогих скакунов; небольшой отряд, направлявшийся по дороге на восток, был разбит. Мила лежала на земле, боясь пошевелиться, смотрела в серое небо, и пыталась понять, не смерть ли это. Судя по тому, что она прекрасно слышала, как добивают раненых и пересчитывают потери, звучно осыпая проклятиями всех подряд, это была все еще жизнь.

Когда она медленно перевернулась и встала — сначала на колено, потом на ноги — то поняла, что только что убила южанина не из самых молодых. Мертвый враг безразлично взирал сквозь густую русую челку на свою убийцу. Девушка выдохнула, опираясь рукой о молодой дуб, и закрыла глаза.

О нет, не смерть; и да — жизнь. По колено в грязи, после всех этих слов о чести, о достоинстве, о благородстве, о священном долге — грязная, кровавая, цинично-откровенная, жалкая, но все-таки жизнь.

Когда Хмель увидел Милу оглушенной и около нее двух врагов, он испытал прилив ужаса. Оставить ее одну было непростительной ошибкой, но в суете и спешке Наставник потерял ее из виду всего на минуту, если не меньше. За эту минуту она успела закончить свое первое сражение.

— Мила! — он сначала шел, затем побежал к девушке, — Мила, ты цела?

— Да, Наставник.

— Точно? Иногда острое лезвие не позволяет чувствовать боль, — Хмель не мог успокоиться, хотя и не показывал страха. Но Мила неуверенно улыбнулась и перевела взгляд на тело своего павшего врага.

— Ты хорошо держалась, дочь полководца, — добавил кто-то из стоявших рядом, — твой Учитель может гордиться тобой.

— Ты молодец.

— Ты должна вознести молитву, Мила! — раздавалось со всех сторон, — удача сопутствовала ударам твоего клинка сегодня…

Ее шатало, ее тошнило, она была в крови и грязи с ног до головы — и она была счастлива больше, чем когда-либо прежде.

В мирной жизни это называлось бы «убийством», а на войне приравнивалось к подвигу, и бывало причиной жалованья. Пока отряд двигался по объездному пути, живо обсуждая причины нападения на деревни, количество врагов и их вооружение, Мила ехала молча, размышляя. Отчего-то прежде ей казалось, что убийство разом изменит всю ее жизнь, превратит ее в другую женщину, более сильную, храбрую, жестокую. Но нет же, ничего подобного не произошло, и чужая смерть оказалась простой, проще некуда: два или три движения острием кинжала.

Сложно девушке было поверить, что она — слабая, неопытная и испуганная — стала причиной чьей-то смерти, и это и именовалось «смерть в бою».

И за это убийство ее хвалили. Впервые за все долгое время похода Милу вдруг увидели все до единого воины и выразили ей свое признание, уважение, и даже некоторое восхищение. Из множества молчаливых теней учениц, сопровождавших войска, Мила, дочь Ревиара, превратилась в глазах соратников в вероятную убийцу врагов и была достойна поддержки и покровительственного отношения.

Их было много: учеников, вот-вот должных получить звание, что выделяло их из вереницы ополченцев, у которых была одна мысль: выжить в войне. Единственным же намерением воина было — стяжать славу и сражаться до конца дней.

Мила не знала, насколько она хочет сражаться, но первое опьянение похвалой уже подсказывало ей — где-то в глубине души — что слава опасна своей кровавой сладостью. И одновременно она понимала, что, если в первый раз рисковать было страшно, то во второй совершенно точно будет еще страшнее.

Потому что теперь она представляла себе яснее, на что шла.

— У тебя такое было, Наставник? — спросила она, глядя в никуда, во время перехода. Гельвин задумался.

— Это было очень давно.

— Я задержалась в звании ученицы, это верно.

— Умирать страшно всегда, и с возрастом все страшнее. Это не новость.

«Не передумала?», — но даже глазами он не имел права задать этого вопроса. Мила опустила голову, поразмыслила немного, потом лихорадочно принялась развязывать платок на голове.

Сзади шумели развеселые барабаны кельхитов. Завывали и улюлюкали ружанки, самхитки и множество их кочующих родственниц из мелких, никому не известных, племен. Выли истерически дудки. Всё, лишь бы не слышать стонов раненных, умирающих, и сдавленных рыданий тех, кто кого-то потерял навсегда.

Мила, зажав губами сорванный, а не развязанный платок, не давая себе времени передумать, отпиливала кинжалом растрепавшуюся косу. Через мгновения дело было завершено, и она уронила пучок собственных волос через плечо. Оставшиеся едва доходили до плеч. Голове стало свободно и легко, и, наконец, больше слов было не нужно, чтобы обозначить свое окончательное решение.

Гельвин молча опустил взгляд. «Не передумала».

В последующие четыре дня она почти не спала. Войска занимали Лунные Долы неспешно, по частям, отсекая уже пройденные земли, возводя быстро укрепления и разворачивая лагеря. Первые беженцы разнообразного происхождения тоже начали осторожно подтягиваться к ним, хотя воины постоянно следили, чтобы они не разбивали своих шатров поблизости. Обрадованные оборотни Элдойра поодиночке, семьями, а кое-где и стаями с вожаками начинали стягиваться к городам и крупым поселкам, надеясь на лучшую жизнь.

Регулярные стычки постепенно перешли в неуправляемое насилие. Ропот закончился, и в окраинных землях Лунных Долов начинался бунт. Мятеж был на руку Элдойру, и, вероятно, Оракул сам постарался, чтобы волнения не стихали как можно дольше — нанимать для этого умелых убийц любили все владыки.

Отряды Лерне Анси встали точно между караванами поселенцев и горячей зоной столкновения, а штурмовые войска принялись по одной, последовательно, забирать деревни и стоянки у владычицы Мирмендела. Звучало это просто.

Выглядело — как беспричинная резня.

— Нет! — едва слышно отозвалась Мила из глубины шатра, — только не это! Я не могу…у меня ноги болят!

— Вставай быстро, — повторил Первоцвет уже настойчивее, — ноги не понадобятся, хватит пары умелых рук. Розовые Ручьи берем, там не меньше трехсот дворов; а ну подъем!

И он спихнул ее с ложа, на котором она было только устроилась достаточно уютно.

Ей пришлось подняться. Пока молодые воины, переругиваясь, собирались на разбор того, что осталось от деревни, в самих Розовых Ручьях шли ожесточенные бои. Посельчане, месяц терпевшие у себя расквартированную дружину Мирмендела, оказались между двумя враждующими сторонами. Кто-то пытался бежать. Кто-то прятался в погребах или спешил перейти на одну из сторон. Стихийно возникающие драки давно раскачали спокойствие Ручьев, и кончилось все тем, что старейшину и его семью заперли в доме и подпалили с четырех сторон.

Гельвин был одним из тех, кто должен был штурмовать Розовые Ручьи. Точнее, под его ответственность поставили сотню молодых воинов и новобранцев. После первого штурма он был несказанно рад тому, что его, наконец, сменил Регельдан. Розовые Ручьи отчаянно сопротивлялись. После третьего один из новобранцев приполз к нему бледный, умоляющий о снисхождении к пленным.

Гельвин поспешил к покоренному селу. Но опоздал.

— В конце концов, они закончили бы все выяснением старых обид, — с интонацией утешения сообщил Регельдан Гельвину, — и потери были бы еще больше.

— Необязательно было их вешать.

Тот поднял голову — едва заметно, но тот, кто знал, чего ждать — заметил.

— Ты судья — тебе виднее.

— Я не судить пришел, а воевать, — тихо и отчетливо ответил Хмель, не желая, чтобы последнее слово осталось за полководцем, — и сужу не строже, чем любой воин Элдойра. Достаточно было и того, чтобы просто сжечь два-три дома. Вешать их было необязательно. Учитывай это и впредь.

Возможно, Регельдан дерзко ответил бы указчику, но, оглянувшись на соратников, на сей раз он отступил.

«Святоши», — послышалось на ильти со стороны его воинов.

«Сахдат, — подумал Хмель, напряженно вглядываясь в Регельдана и его соратников, — это очень, очень плохо; общество Сахдат никогда не примет устава Милосердия». Тем и отличались кельхиты и руги от западных своих собратьев, но, конечно, заречные кельхиты всех переплюнули… если можно было выбрать из двух законов или обычаев — они выбирали наиболее жестокий и скверный; если преступника можно было казнить или помиловать — казнили; если можно было отпустить, отрубив руку — отрубали обе…

Общество Сахдат отличалось, помимо неприятия к прощению и помилованию, также и собственной сильной гордостью, непоколебимостью родственных уз и жесткой клановой поддержкой, не распространявшейся за пределы своего племени.

Со временем Сахдат навязали свои взгляды — чуть подлатав их, ведь прежнее минуло — всем соседним племенами и кланам. Даже Афсар переняли многие их привычки. Сам Оракул сказал, что видит в Сахдат угрозу единству. Пока же они шли вместе с основным войском, но как знать?..

И вот — повешение, бессмысленное в сложившихся обстоятельствах. В иной ситуации, даже отбрасывая моральную составляющую, это могло окончиться катастрофой.

Хмель давно замечал, как за месяцы бестрофейных боев озверело войско, даже самые дисциплинированные и опытные дружинники с трудом сдерживались, когда встречали неприятельские поселения.

— Чего он хотел добиться? — ворчал Первоцвет, шагая рядом с судьей войск к сельскому храму, уцелевшему в бойне, — теперь селяне на нас обижены.

— Кто, их все равно пришлось бы перерезать всех, — отмахнулся один из лучников, — или ты о тех, что были на нашей стороне?

— На нашей стороне только твои подружки — сельские шлюшки! — сердито отозвался Первоцвет и сплюнул, — лучше лишнего закопать, чем оказаться самому потом закопанным, когда ночью он и его дружки придут к тебе с топорами и вилами.

— Это дружественное село… было, — заставил замолчать соратников Хмель, — так что придется хорошо следить за дружинами, иначе мы растеряем союзников.

— Или дружины, — под одобрительные возгласы добавил Первоцвет.

Оставляя за собой разоренные Розовые Ручьи и слегка качающиеся тела, украшавшие теперь деревья на подъезде к селению, дружинники старательно делали вид, словно уже нашли его разрушенным. Гельвин замечал, что подобное притворство сопровождало армию весь ее путь — а он был в трех походах. Возможно, размышлял он, такова была внутренняя защита от сознания собственной вины.

С другой стороны, для существования чувства вины необходима была совесть.

========== Путники ==========

Лунные Долы были пройдены. Туман рассеивался, низкие, заболоченные ушедшими озерами равнины закончились. Вокруг стали появляться лиственные деревья, акации — вечные спутники хорошо проезжих дорог, золотые туи, и развалины ферм. Безжизненные туманные пастбища оставались позади. Ревиар Смелый вздохнул с облегчением — он не любил здешних мест.

Но за него их захватывали три дружины, вела которых знаменитая княгиня — Этельгунда, одна из самых опытных мастеров войны. Мила слышала о ней от отца, что заставило ее пристальнее присматриваться к горизонту. Этельгунда владела землей южнее Сальбунии, и предъявляла права на Сальбунию и другие поселения Долов. Для нее союз с Элдойром был способом отвоевать земли, которыми когда-то владела ее мать, а до нее — дядя.

Как и всегда, Этельгунда о своем приближении сообщила издалека. Едва забрезжил рассвет, с юга зазвучали трубы и шум сотен клинков. Спешные приготовления все равно не опередили быстрые дружины, и армии смешались в радостных приветствиях. Ревиар Смелый едва успел накинуть рубашку, когда шумная, мокрая от пота и веселая от скачки княгиня ввалилась к нему в шатер здороваться.

— Друг мой, от всей души приветствую, — с этими словами княгиня изящно опустилась на одно колено и прижала руки к груди, — к вашим ногам, полководец, сама я и мои воины.

— Этельгунда Белокурая, — не смог не улыбнуться Ревиар и поклонился женщине в ответ, — для любования твоей красотой мне было бы не лень остановить солнце! С чем ты приехала к нам?

Этельгунда притворно надула полные губы и повисла на руке полководца: «Посмотри сам, друг мой. Клянусь, такого хорошего железа ты прежде не видел!». В самом деле, ее рыцари, как на подбор, имели лучшие доспехи и даже были одеты поверх кольчуг в одинаковые светло-голубые туники, с гербами, чтобы отличать их издалека. При ценах военного времени это было немыслимое расточительство.

Именно в княжестве Салебском до сих пор проводились турниры, какие помнил когда-то Элдойр; с пышными соревнованиями герольдов, с целым представлением приветствия больших гербов и даже с бугуртом по завершению основных состязаний. Правда, изгнанная из княжества родственниками, перешедшими на сторону Союза, Этельгунда лишена была возможности наблюдать их.

Пока воеводы и рыцари обсуждали друг с другом пополнение, Этельгунда спешила похвастаться новыми приобретениями своего княжества. Она с удовольствием перечисляла все свои достижения, к которым стремилась не один год: новый устав, новое право, строительство трех мостов и украшение городков, которых в южном княжестве было немало.

— О, тебе и не снилось, как там теперь сделали! — любовно щебетала Этельгунда Белокурая, бегая вокруг сидящего верхом Регельдана, — у меня в саду пятьдесят сортов роз, и вечнозеленые кипарисы вдоль каждой дороги! А какой жасмин! А певчие птицы…

— Я не привык к роскоши, и не очень люблю то, что цветет круглый год, — Регельдан решительно пришпорил своего великолепного скакуна.

— Ты такой же скучный, как и всегда, — притворно дулась княгиня, цепляясь за его стремя, — но подарки моих виноградарей и пасечников тебя точно заставят улыбнуться.

Она была права, конечно: щедрое угощение помогло войску повеселеть.

Хмель Гельвин впервые за очень долгое время захотел раскурить трубку. Одолжить табака он решил у лучшего друга, но в его шатра застал лишь Милу, лежащую прямо в сапогах на лавке. Спала она беспокойно и при первом же звуке шагов вскочила, схватившись за кинжал.

— Это я. Ты видела княгиню?

— Ох… ну и жуть мне снилась… — упала обратно Мила и со стоном вытянула ноги — во сне она сжималась, хоть и не желала этого; однако затем девушка нашла в себе силы поддержать этикетное обращение и встала, чтобы поклониться Учителю.

Гельвин, вопреки обыкновению, не отмахнулся от ее приветствий.

— Этельгунда Салебская единственная, кого я знаю, что поверх кольчуги носит изумруды, — заметил он, набивая трубку, — но у нее есть, чему поучиться, всем нам. После твоего отца и Ниротиля, у нее самые вооруженные всадники, и в ее дружинах безупречная дисциплина.

— Южане… — Мила помедлила, — южане похожи на нас.

— Конечно. Тебя это удивляет?

— Ябы хотела, чтобы они были немного чудовищнее, — ответила Мила, — убивать было бы проще.

— А я бы никогда не хотел делать убийство простым.

— Наставник! Ты всегда знаешь, что я хочу сказать, — почти жалобно обратилась к нему ученица, — с одной стороны, знать врага стоит лучше, чем друга. С другой стороны — мы все-таки родня им.

— Присмотрись к Этельгунде, — вновь повторил свой совет Хмель, с наслаждением вдыхая дым дорогого табака, наполнивший шатер знакомым уютным ароматом, — почти все ее родственники присягнули Мирменделу. В том году она воевала со своим родным братом и победила, а чтобы поддержать своих воинов, украсила его головой свой штандарт на три месяца.

Мила вздохнула. Не хотелось признавать, что до настоящей воительницы — как Этельгунда или Алида Элдар — девушке еще очень и очень далеко. Они могли говорить о том, сколькими головами украсили щиты и соревноваться в количестве. Им ничего не стоило подраться между собой или с другими воинами, и уж точно почти ничего не стоило убить. Как раз сейчас перед шатром Этельгунда распространялась, шумно сквернословя, о том, как ее воинство пожгло мятежные села на востоке княжества. Нежный голос извергал потоки самой непристойной брани, осыпал проклятиями врагов и медлительных в драке друзей. Княгиня Белокурая, на радость окружающим ее воинам, делилась своими приключениями, и все рассаживались вокруг, чтобы выпить вина, пообедать, покурить свои трубки и полюбоваться красавицей. В пылу рассказа княгиня была дивно хороша.

И все же и на ее беззаботное лицо война давно уже наложила свой суровый отпечаток. Мила хорошо знала себя. Рано или поздно ей предстояло, как и многим другим молодым воительницам, научиться быть жестокой, хладнокровной, расчетливой и циничной. Мила была слишком умна, чтобы надеяться этого избежать, и слишком хорошо знала правду жизни, чтобы спешить такой притвориться.

— Я устала, — вдруг молвила девушка, не шевелясь и не сводя пристального взгляда с далеких костров, — мне все время хочется спать и кажется, что я теряюсь. Так, как учил ты, не получается.

— Ты сомневаешься в правильности выбора? — задал вопрос Хмель, но Мила на него не ответила.

Сомневалась ли она? Наверное, нет. Когда она смотрела на других девушек, отказавшихся от обучения в пользу удачного замужества, ей становилось не по себе. «Стоило ли учиться и мне, если я все равно должна когда-нибудь буду выйти замуж, — думалось против воли, — и всю жизнь провести взаперти!». Большинству из них никогда не хотелось того, что искала Мила: ни трофеев, ни побед, ни званий и чествований. Тщетны были попытки проповедников призвать их к познанию наук. Вокруг царило невежество, лишь слегка облагороженное прошедшими временами великих достижений Элдойра.

А Мила, хоть и старательно боролась с собой, была честолюбива.

— Я хочу быть свободной, Учитель, — обратилась она решительно к Хмелю, — не смогу себе простить, если не попробую хотя бы.

Хмель Гельвин вновь услышал голос своего друга и его слова «тот, кто посватался за нее». Свобода красавицы была шаткой и мнимой, даже если она сама об этом пока не подозревала.

Он мог желать Миле только одного: стать проще, поглупеть, полюбить своего мужа и уйти в семейный очаг. Тогда запретный внешний мир не воспринимался бы, как потеря удивительной свободы и невероятных открытий. Хмель Гельвин знал Ревиара: если уж он поделился со своим другом новостью о сватовстве, то речь шла о деле решенном. Ревиар Смелый умел и любил устраивать традиционные застолья, и не поскупился бы на праздник — с отвращением думал Наставник о грядущем. И, зная, что ожидает его лучшую ученицу, Хмель не мог не разрываться между двумя желаниями: сказать ей правду или попытаться заранее утешить.

— Хорошо, что мой отец не любит Церковь, — пробормотала Мила, обхватывая колени руками, — я видела женщин из религиозных семей: даже в бой идут под вуалью.

— И сражаются лучше, чем я, по крайней мере, я таких знаю, — с улыбкой ответствовал Хмель Гельвин.

— Учитель… что ждет воина, если он умрет не в бою?

— Воин всегда сражается, — пожал плечами Наставник, — разве ты забыла?

— И ты веришь, что нас ждет рай, если мы умрем за Элдойр? — переспросила Мила, и Гельвин хмуро отвернулся.

— Ты знаешь, во что я верю, Мила, — ответил он чуть погодя, — и никогда об этом не спрашивай.

***

Наемники, преступники, убийцы, монахи… Ревиар Смелый смотрел с тяжелым сердцем на перепись войска. Срубленные бревна положили на землю, на них сверху разложили щиты, на коленях перед ними расселись переписчики. Сверху щиты прикрыли парчовыми красными скатертями, и ничто так не бросалось в глаза, как столь резкое несоответствие обстановки и багрового пятна дорогой парчи.

Элдар любили редкие, но красивые жесты.

— Имя, род, откуда, звание, умения, — скороговоркой повторяли невольные чиновники.

Ревиар тихо приблизился к одному из «столов». К столу подошел асур неопределенного возраста, в черной одежде, подшитой кое-где заплатами. За спиной у него был посох. На одном глазу чернела повязка, грязные черные волосы свисали на плечи, сапоги напоминали хозяину обо всех битвах и походах его прадедов. Полководец поморщился.

— Имя, звание…

— Айвори из Ахетты, тридцать шесть лет, каторжанин, — буднично перечислял воин в черных одеждах, — посох, клинки, длинный лук.

— Слепой? Слепые не нужны. С глазом чего? — осведомился, едва глянув на добровольца, переписчик. Айвори потянул повязку.

— Шрам, — коротко ответил он, — бельмо небольшое.

— Сойдет. Следующий!

Наемник зашагал, чуть прихрамывая, к костру, придерживая короткий плащ, из-под которого угрожающе выпирала не то палица, не то булава.

— По приказу полководца Ревиара Смелого, мастера войны, каждому явившемуся по призыву в ополчение или регулярные войска, отпускаются все грехи и прощаются все преступления! — зачитывали глашатаи на всех перекрестках всех городов, сел, деревень, — любой проступок перед законом считается искупленным, если совершивший его вступает в армию. Милосердный вождь! Помилование! Помилование!

Но полководец хорошо знал, что, поставив ворота с одной стороны, нужно ограничить поле отхода с другой.

— Каждый, уклонившийся от именного призыва, признается предателем за исключением случаев тяжелой болезни либо иных исключительных обстоятельств! — грозно кричали те же глашатаи, — никакие заслуги в прошлом не искупят отступления в настоящем, и каждый несет кару свою за малодушие! Справедливость! Правосудие!

…Вечером Ласуан Элдар, родич Летящего, Латалены и Оракула, пил пиво в одном из трактиров Торденгерта, воровского города княжества Атрейны. Здесь он, несмотря на ежедневные убийства и кровавые драки, чувствовал себя уютно и безопасно. Каждая собака знала его, каждый горожанин ему кланялся, его обходили стороной воры, а он был милостивым и щедрым, когда того особенно желал — и когда при себе имел наличные.

— Так и разбежались, — заметил он, скептически разглядывая через распахнутую дверь осипшего от надрывного вопля глашатая, — сейчас все бросил, рванул на юг, спасать Элдойр! За кого они нас принимают?

— Тот год хорошо платили на севере, — заметил в ответ Гани, спутник Ласуана. Горец поморщился.

— В этот раз платить не будут, это ополчение, — он развалился на стуле, вытянул длинные ноги, задумчиво оглядел свои грязные ногти, — хорошо, если не за наш счет хоронить будут. Мне, к твоему сведению, жену и детей кормить.

— И любовницу, — строго напомнил собеседник, Ласуан рассмеялся. Если бы Молния видела его, она непременно бы разглядела в нем брата Летящего: тот же смех, те же движения, те же врожденные манеры и привычки.

— И любовницу! — с вызовом согласился он и осушил свою кружку пива, — трактирщик, повтори! Вот что, друг мой, скажу тебе: не надо рваться в бой. Можно записаться в вольные отряды: наворуешь, разбогатеешь, поешь харчей за счет казны и не станешь фаршем в большой битве.

— Фарша того-то, — печально оглядел себя Гани, вытягивая худые руки, — жилы одни остались. Денег хватает или на пиво, или на еду. Живу в палатке. Двенадцать медяков отдаю лекарю… пять — жрецу за его «слааавься, Элдойр»…

— Выпьем за это! — торжественно провозгласил Ласуан Элдар, и друзья выпили. А на следующее утро они уже стояли в очереди к столам переписчиков.

Так собиралось ополчение и сопровождающие его прислуживающие ремесленники и стряпчие. Летящий попасть в отряд даже не пытался, памятуя о своем продолжавшемся наказании.

Он был очень удивлен, когда Оракул попросил его к себе. Чудесный лиловый закат украшал горизонт, и Летящий, вдыхая пряные запахи полыни, конопли и душистого репейника, ненадолго вырвался из действительности. «Как давно я не любовался природой, — асур вздохнул, печалясь от воспоминаний, — так можно сойти с ума, и забыть время года». Оракул, бесшумно подойдя к внуку, залюбовался им и некоторое время не звал, чтобы не помешать ему.

Летящий заметил провидца сам и поклонился — ниже, чем обычно.

— Я простил тебя, — негромко начал дед, — пройдемся?

Они неспешно двинулись по тропинке. Стража, наблюдавшая издалека, держалась на внушительном расстоянии, и через какое-то время исчезли огни лагеря. Тишина вокруг умиротворяла. Оракул и его внук уселись над некрутым оврагом и с наслаждением вслушались в пение соловьев.

— Ты хочешь править Элдойром, Летящий? — спросил Оракул, и юноша вздрогнул.

— Старший отец… — Летящий взъерошил волосы, откашлялся, продолжил, запинаясь, — я хотел бы стать воином, и если буду достоин…

— Понятно, не продолжай, — Оракул отвернулся, удовлетворенно кивнул, — я так и думал.

— Может, пусть другой клан занимается Элдойром? — осторожно предложил Летящий, — с сильной поддержкой среди кочевников, в дружбе с кем-то из полководцев.

Как мог он сказать деду ту правду, которую знали все — не видеть которую было нельзя? Напомнить, что на стенах едва ли не каждого второго города Поднебесья можно было наряду с непристойными рисунками найти призывы вроде «Смерть Элдар» и «Жжечь агнём Илдоир»?

— Я думал об этом, — повторил Оракул, пристально глядя вдаль, — и все же это мечты. Мы как шакалы, которые играют с высохшей коровьей тушей. Элдойра у нас пока нет.

— Если мы вернем его…

— Когда мы его вернем.

— Когда мы вернем его… что будет с Черноземьем?

Его мучал этот вопрос уже много лет, с тех самых пор, как он впервые представил себе реальную перспективу возвращения в белый город. Оракул, понимая причины вопроса, улыбнулся.

— Когда-нибудь мы вернем и Черноземье. Верь мне, сын мой. Когда-нибудь мы вернемся туда в третий раз, вернемся полноправными хозяевами, с которыми не станут спорить, и не попробуют. Как знать, может, ты станешь тем, кто заложит в Черноземье настоящий город — и он станет местом расцвета кочевников и их прорывом… Элдойр тем и велик, что распространил свое влияние до краев обитаемого мира. Если болеет одна ветвь, другая помогает ей…

— Что-то западная ветвь в нашу сторону даже не шелестит, — мрачно заметил Летящий.

— Ты верно угадал причину, по которой я позвал тебя. Готовься к поездке в Мелтагрот.

— Загорье? — Летящий ощутил приятное возбуждение, — ты не шутишь? Ты отправишь меня туда? Но зачем?

— Принц-трещотка! — слегка повысил голос Оракул, — кто-то из нас должен провести переговоры, и я хочу проявить к владыкам Загорья достаточно уважения. В мечтах о будущем не забывай о настоящем — Восток мы потеряли, и нельзя потерять и Запад. Я доверяю тебе важное дело, Летящий. Как только первое войско войдет в Элдойр, возьми двадцать воинов, не больше, но и не меньше, и отправляйся в паломничество, а как только срок его выйдет — двигайся с ними на Запад. И тогда делай, что сможешь — а ты сможешь — но выторгуй нам помощь. А теперь… Посиди со мной.

Он принял позу для погружения в предвидение, и его внук сделал то же, хотя и не собирался сейчас упражняться в Силе. Выровнять поток было делом нескольких вдохов для умелого и опытного, и делом долгих часов — для новичка. Дыхание Ильмара Элдар замедлилось, он слегка качнулся, ловя тонкий ветерок из другого мира, его тело было совершенно расслабленно — одновременно с этим, подкрасться незамеченным не мог никто. Иногда Оракул открывал глаза, но в такие минуты он все равно видел не то, что ему предлагала реальность — перед ним неслись тонкие ожерелья событий, и, не напрягая внутренний взгляд, он мог рассмотреть любую из приблизившихся жемчужин…

— Что ты видишь, когда вот так, как сейчас, смотришь? — полюбопытствовал Летящий, не в первый раз за свою жизнь, — другой мир? Будущее? На самом деле — что ты видишь?

Черные глаза провидца казались двумя полудрагоценными, отшлифованными до зеркального блеска камнями. Нельзя было распознать ни радужного обода, ни зрачка. В минуты прозрений Оракул смотрел сквозь своего собеседника — поговаривали, что даже сквозь время.

— Тшшш, — попросил Ильмар Элдар своего внука, складывая руки на коленях, — запомни, Летящий: я не вижу будущего. Я просчитываю вероятности.

Он закрыл глаза, и Летящий с удовольствием окунулся в знакомое ему молчание — спокойное, созерцательное, мудрое. Его, натренированного в управлении Силой, задевал лишь легкий отголосок того, что видел его дед; не картины и не звуки, лишь смутно уловимые чувства. И даже этого эха было достаточно, чтобы испугаться — или обрадоваться.

Если Летящий хотел — он мог бы управлять Силой, унаследованной от предков, владеть ею так, как считал нужным: возможно, зажечь огонь коротким взглядом или верным словом, или заставить подчиниться дикое животное; но он никогда не пробовал ничего из доступного воображению — по крайней мере, осознанно.

Зная, как опасно умение в руках неумелого, юный воин справедливо рассудил, что упражнения эти он оставит на потом.

— В вероятностях будущего, — задал он вопрос старшему отцу, — видел ли ты меня?

— Я видел твою Силу. Она велика.

— Почему же я не чувствую ее и не управляю ей, как ты? — вздохнул Летящий тихо.

— Ты научишься, — ответил Оракул, когда его погружение в себя было закончено, — ты обязательно научишься, и станешь править лучше, чем это удалось у меня. Только не спеши.

Летящий размышлял над этими словами еще несколько дней; они звучали повсюду, о них напоминала каждая мелочь в повседневном быту войска и переселенцев.

Он не любил свои прозрения, видения, провидения; он даже по-своему презирал их. И мать, и дед слишком высокое значение отдавали знакам, которые можно было истолковать двояко. Прочие воины верили во все подряд — включая сны, приметы, угрозы шаманов бану и гадалок-южанок, и старые суеверия еще не покинули их. Летящий же боролся с суевериями насмерть, и для него существовали только знаки-удары, такие, против которых не возразить.

Пока вероятность не приближалась к абсолютной, он старался не видеть ее.

***

Душное белое небо предместий, невыносимая вонь выгребных ям, утомительная, изматывающая работа и скудный малосъедобный паек — если уж выбирать себе ад, то именно таким его представлял Летящий.

Глаза его были воспалены, болели ноги, все до единой мозоли нарывали, и постоянно — круглосуточно — хотелось спать. Летящий впервые в жизни открыл для себя способность засыпать не только верхом — какая мелочь! — но также засыпать стоя перед капитаном отряда, командирами дружин, проповедниками, и даже — с открытыми глазами. Он не реже раза в день приходил в шатер матери — как того требовал, разумеется, обычай, — но не успевал перекинуться с ней и парой слов — падал на ее постель, не раздеваясь, и отключался в падении.

Каждую свободную от бесконечных окриков и построений минуту Летящий проводил лежа. Теперь он не вспоминал ни о вечерних посиделках в шатрах, ни о том, чтобы перекинуться в карты.

— Демоны живут в благородном господине, — мурлыкала Молния с самого утра незатейливую песенку, вычищая его одежду, — они порвали рукава его кафтана и испачкали пылью его штаны…

Улыбаясь самому себе, Летящий закинул руки за голову. Немилосердная жара просто убивала. Жара, жара… где предел ей? Влажность и жар превратили в баню здешние места; у родника стоял пар столбом, но пыль, смешавшись с влагой, и не думала оседать, только липла к потному телу, оседала на крупах лошадей и в каждой кружке. Привычный к пыли Летящий посмеивался, глядя на то, как скрипели зубами соратники с западных земель после каждого обеда.

Он перевернул повязку на лбу: нижняя ее часть промокла от капелек пота. «Странно, — думал в полузабытьи молодой Элдар, — прежде такой жары не видали, что ли? Я как губка… как сухой кусок сыра… останется ли от меня на таком пекле что-нибудь?». Сон не шел, но и ни на что, кроме сна, сил не было. На кольях над ним легкий, неумолимо жаркий ветерок колыхал когда-то ярко-красную ткань навеса. Молния возилась со щетками. Лошади, из тех, что сообразительнее, долбили копытами землю у водопоя и ложились прямо в сырую грязь.

Где-то вдали заунывно пели на три голоса три проповедника. Сейчас это, кажется, была третья песнь из Писания. Но подробностей Летящий не слышал. Прямо над ним звучал другой голос.

— Демоны живут в молодом хозяине, демоны стоптали его сапоги… — подвывала беспечно Молния, колотя щеткой по седельнику. Летящий вздохнул, опасаясь шевелиться — так невыносимо жарило со всех сторон, что он чувствовал себя ящеркой на солнцепеке: из самосохранения лучше было просто замереть в относительной тени.

— Демоны стоптали его сапоги… духи степные оторвали каблуки и пожрали ремня изнанку…

— Я тебя прошу, о сладчайший голос греха, уймись, наконец! — опередив Летящего всего на мгновение, взвыл Гиэль, растянувшийся под навесом по соседству, — ты меня убиваешь!

— Ты завидуешь, — тут же ответно возмутилась Молния, стряхивая пыль с кафтана точно в сторону Гиэля, — или моему голосу, или своему другу, благородному Элдар; иначе пой со мной, и я соглашусь почистить и твою одежду.

— Добей нас, Гиэль, — пробормотал Летящий, закрывая глаза мокрой от пота повязкой, и надеясь, что щипать будет не слишком сильно, — подпой этой сумасшедшей…

— Байлэ, легко! — раздался шорох, — демоны живут в кафтане молодого господина…

Обрадованная, Молния завыла громче:

— … и в его сапогах!

— И в его сапогах, — покорно согласился Гиэль, — и в его каблуках…

— И в каблуках… — играя голосом, словно распевая старинную балладу, кокетничала Молния. Гиэль промурлыкал что-то про заколдованный ремень, забарабанил по перевернутой своей миске, и внезапно заорал так, что кое-где от неожиданности воины повскакивали со своих прохладных лежбищ:

— …и демоны одолели его молодую служанку, забодай же ее бородатый кабан! И демоны живут в ее трубке с дурманом, а особенно — по ночам!

От того, какой смех одолел всю компанию, и какие гримасы корчил Гиэль, уворачиваясь от пресловутых сапог, Летящий мгновенно забыл про жару.

========== Блудники ==========

Горы приблизились как-то слишком внезапно, и еще внезапнее отступила необычная для этих мест жара. Неожиданно, как будто кто-то обдул прохладным легким ветром землю, прошел ливень, потом еще один. И, завершающий, легкий дождь, освеживший поля напоследок. Довольные крестьяне попадались теперь чаще, хотя на воинство смотрели все так же подозрительно.

Но воины все же ощутили перемену и в отношении к себе. Предгорье приветствовало защитников. Летящий едва не зарыдал от облегчения, когда в каждой следующей деревне первым их приветствовал не прибитый к воротам труп сборщика податей, а флаг Элдойра — потрепанный, бывало, латанный-перелатанный, но совершенно искренне выставленный высоко над въездом.

Молодые воины, никогда не бывавшие в белом городе, примолкли; даже Молния сделалась необычно тиха.

До Элдойра оставалось сорок верст. Уже не было общих привалов, а отряды то и дело отделялись от основного марша войска, и занимали предместья. Летящий и его друзья двигались без остановок.

Ночью они все же сделали последнюю, но даже не стали готовить ужин, и легли спать около костерка под открытым небом.

Вокруг разливалась удивительная уютная тишина, и не было слышно ни привычных шуток, ни подначек. Все молчали, думая каждый о своем. Остроглазый, словно чувствующий ответственность за отсутствие бурного веселья, бубнил под нос то, что успел запомнить из правил пребывания в столице. Накануне их повторяли на построении.

— А там можно петь песни? — заинтересовалась Молния.

— Это город, сердце мое, — ответствовал Остроглазый, — там можно все, но в специально отведенных местах. Только вот тебе придется получить документ.

— Документ? — переспросила девушка, — что такое «документ», господин Летящий?

— Бумага, — пояснил юноша, переворачиваясь спиной к огню, — где написано, как тебя зовут, чья ты дочь и кому служишь. У меня есть такой документ на тебя.

— А почему у тебя, а не у меня?

— Потому что ты мне служишь. И за все, что ты делаешь, я тоже буду отвечать. Пристойность, нравственность и сохранение достоинства — то, что отличает…

Он не закончил свою поучительную речь — южанка хмыкнула и демонстративно отошла от костра, уселась чуть поодаль. Словно этого показалось мало, оттуда она что-то выкрикнула на гихонском. Остроглазый захихикал.

— Что она сказала? — заинтересовался Летящий. Его приятель улыбался.

— Если дословно, то она сообщает, что мочится на каждого, кто в этом войске смеет произносить слова о достоинстве и чести. Приглядывай за тем, чтобы это осталось только угрозой, друг мой… может, со временем из нее тоже может получиться воспитанная горожанка.

— Как же, — проворчал наследник Элдар, закутываясь в одеяло, — когда я подарил ей вуаль, она в нее высморкалась.

— Будь уверен, в следующий раз я этим не ограничусь! — с вызовом добавила Молния, и друзья, сонно посмеявшись, замолчали.

Засыпая, Летящий не мог не чувствовать особого трепета. «Завтра. Я увижу белый город. Наследие моих предков, и, возможно, место моей смерти. Стоит ли он того?.. все узнаю завтра. Завтра…».

Элдойр не оставил равнодушным никого из тех, что видели его, что в первый раз, что — во все последующие. Летящий, увидев стены города, открыл рот — и не закрывал его даже слишком долго, чем полагалось благородному.

Он никогда не видел ничего прекраснее. И, судя по судорожно вцепившейся в него Молнии, девушка его чувства разделяла.

Под горой Белоснежной, уходя, словно ползучими корнями, предместьями в горы, цвел Элдойр — белый город, центр Поднебесья, страж паломничеств и караванов. И хотя Летящий и слышал несчетное число раз о разрухе и запустении — их он не увидал.

Они смотрели — и не могли насмотреться. Перед ними все ближе вставал величественный Элдойр: своими облицованными стенами, двумя невозможно высокими шпилями здания Военного Совета, синими куполами Храма, и множеством других куполов, шпилей, башен и высоких теремов. И вокруг города стоял шум — не тот, который Летящий привык слышать над воинским лагерем. Нет, это была многоголосая песнь: рёв и мычание животных, скрип дверных петель, шумы кузни, веселые напевы извозчиков, шумная ругань пьяниц, плач и смех детей…

Предгорье было заселено плотно, настолько, что с трудом можно было вспомнить, что лишь в паре недель езды верхом — степь, которой, казалось, нет предела и границ. Но глядя на сам Элдойр, нельзя было поверить, что вообще возможно существование на одной земле палаток кочевников Черноземья — и красота и мощь белого города.

Летящий бывал прежде в городах, но в таком городе — нет, никогда; он даже и вообразить его не мог бы.

— Приятель, здесь общая дорога, вообще-то, — недовольно раздалось откуда-то снизу, и молодой асур встряхнулся. Его с укоризной подвинул с дороги за узду какой-то средних лет бану, даже не оглянувшийся на наследника Элдар. Не успел Летящий возмутиться неподобающим отношением, как на него налетел шумный табор гихонцев — он успел уловить знакомое стрекотание Молнии, тут же слезшей со своего осла для быстрых приветствий, — кто-то подсадил невероятно вертлявого и грязного ребенка к нему в седло, и сунул в руки пирожок с капустой.

— Славься, Элдойр! — невпопад запели гихонцы и гихонки, выразительно протягивая открытые ладони к юноше, — славьтесь, белые стены!..

— Молния, — простонал Летящий, теряя самообладание, — что это? Что ты им сказала?

— Господин, живи тысячу лет, — Молния вновь сидела на своем осле, среди соотечественников выделяющаяся необычно опрятным видом, — они услышали, что ты из Элдар.

— И?

— Дай им денег.

— Молния! — пытаясь разглядеть служанку через подпрыгивающих гихонских детей, и особенно того, что извивался перед ним в седле, — у меня нет денег! Скажи им!

— Славься, воинство, — дружно завывали гихонцы, умильно прижимая руки к себе и отчаянно жестикулируя в попытке изобразить искренность, — славься, отвага нашего народа!

Очевидно было, что слова они выучили недавно, и потому в половине ударения ставили, как им казалось удобнее, однако эмоциональное исполнение искупало этот недостаток. Получив какие-то гроши от следующих за Летящим воинов, гихонцы испарились также быстро, как и появились. С седла Летящего исчез босоногий мальчишка — прихватив из рук ошеломленного асура пирожок. С песнями табор растворился в толпе путников.

Летящий двинулся вместе со всеми. Теперь воины в изумлении двигались по мощеной белым камнем дороге — кое-где она уже начинала обваливаться, но все равно казалась им самой ровной, — и в полном удивлении наблюдали за движением вокруг белого города.

Движение не останавливалось ни на мгновение. В стены въезжали, входили, вбегали; в обратную сторону поток был ничуть не меньше. Дети бегали, запуская бумажного дракона в небо, мелькали пестрые покрывала южанок, и плотные сетки на головах кочевниц; шатры, звон бубенцов на шее скота — все смешалось перед глазами Летящего, он едва не пошатнулся в седле, но вовремя нашел пальцами луку.

— Господин мой, — улыбнулась ему снизу Молния, и, задавленный собственным счастьем, Летящий понял, что она испытывает то же.

Они возвращались домой.

Мгновения растянулись в бесконечность, все плыло; Летящий лишь успевал всмотреть, но удивляться — не успевал. Он лишь пораженно молчал, понимая, что все, что скажет, будет абсолютно лишним. Одно не шло из головы у него: то великолепие, тот размах, что он видел, было его. Его наследством.

«Как? — и мысль теряется, тонет в хриплых криках восхищения, — как я — видевший шатры, степь и иногда — богатые дома родственников — могу управлять этим?». Только теперь слова «величие Элдойра» обрели свое истинное значение. Элдойр был действительно велик.

— Куда нам? — спросила Молния, подгоняя ослика, — тут вот говорят, надо выбрать ворота.

Летящий замешкался. Перед собой он видел лишь огромную, нескончаемую белую стену и уйму спешащего народа, шатры торговцев — и никто ровным счетом не обращал внимания на два десятка вооруженных воинов верхом.

— Добрый горожанин, — остановил Летящий одного из торговцев, — будь благословенна твоя торговля и твоя прибыль. Скажи нам, с какой стороны лучше въехать в город?

— Прямо до упора, будут Салебские ворота, но там сейчас скот гонят, — ничуть не удивился вопросу торговец, — ярмарка сегодня здесь, и за северными воротами.

— Далеко?

А вот это уже был странный вопрос, но торговец только понимающе ухмыльнулся, признав растерявшихся провинциалов:

— Прямо, — повторил он, — будут Салебские ворота. После них — снова вдоль стены, господин.

Знаменитая оружейная ярмарка только открывалась, и проехать через северные ворота пока еще представлялось возможным. При входе Летящий с удивлением увидел три десятка воинов Элдар из дружины Гвенедора. Были тут и родственники.

— Проходим, не задерживаемся, — с нескольких сторон монотонно распевали они на разных языках, прерываясь на затяжку трубкой и на откашливание, — проходим, не задерживаемся. Проезд верхом через ворота запрещен. Ведем лошадь в поводу. Проходим, не задерживаемся…

— Эйга! — узнал брата Летящий.

Они обнялись, уходя в сторону.

— Проходим, не задерживаемся, — одной рукой обнимая брата, продолжил Эйга, — у тебя два десятка, брат? А ну-ка, ребята, сейчас по Большой Скотной вниз до пересечения с Горской. Там расквартируют. Не стой, дядя, не стой, места мало. Проходи, проходи, чего встал! И ишака этого убери, девушка! — это он бросил Молнии, сопроводив пояснительным жестом, — в сторону, в сторону!

Мимо прогромыхала скрипящая повозка, которую вели два пожилых оборотня, прижавших к груди мохнатые шапки, и кланявшихся в пространство.

— Проходим, не задерживаемся… братец, ты останься, — задержал Эйга Летящего, — как ты? Я не видел тебя полтора года. Не женили? Меня вот заставили. Проходи, чего уставился, морда, хоть бы причесался, не в баню собрался, в белый город! брат, ей-Богу, устал я, как не уставал прежде.

— Тебя сюда что, сослали? — посмеиваясь суетливому говору родича, спросил Летящий. Тот понимающе подмигнул:

— Кого сослали, те за южными стенами ров чистят. А я три языка, кроме родного, знаю. Вот и сижу тут день-деньской. Кого не встретишь только… проходим, проходим, девушки!

Стайка хихикающих молоденьких девчонок с корзинами фруктов просочилась вдоль стены караульной.

— А дядя где? — разумея Гвенедора, спросил Летящий. Эйга пожал плечами.

— В Совете. Отпразднуем вечером? Знаю-знаю, что паломничество. Ну и что? Поедешь завтра, все равно. Давай, братец, не прогуливай. Мы будем ждать.

Ведя лошадь в поводу, и стараясь не потерять в толпе Молнию, юноша побрел по городу. Дойдя до Горской улицы — она, просторная и удивительно красивая, пересекала половину города от Военного Совета — Летящий был встречен уже расположившимися друзьями, и мастерами меча Элдар, у которых в доме он немедленно вымылся, и, не дождавшись обеда, уснул прямо на той лавке, где сел одеться.

Его не будили до вечера.

«Что? Кто? Нападение, тревога?». Он вскочил, хрипло заглатывая воздух.

— За тобой пришли, господин, — неодобрительно звенел где-то над ним голос Молнии.

«За мной?». Вопросы исчезли, когда Летящий выглянул из окна второго этажа дома, где разместился он и две его десятки. Сидя в разукрашенной арбе, ему улыбался Эйганор.

— А ты думал, я шучу? — покровительственно махнул он рукой, — поехали. На Сиреневую! — это он сказал извозчику.

В синих летних сумерках, только начинавшихся, город постепенно озарялся все большим количеством огней. Летящий не сдержал вздоха восхищения, когда на одной из улиц, по которым нарочно медленно двигался извозчик. Брат понимающе хмыкнул.

Полумрак наползал на Элдойр, превращая его в волшебную долину. Тут и там слышались звуки музыки, чей-то громкий смех, легкий шепот, редкий плач некстати проснувшихся детей, и все чаще — звон соприкасавшихся в заздравных тостах кубков. В город уже прибыли две тысячи воинов, и ночь Элдойра стала ярче.

Но было в городе место, где именно ночь была главным временем в сутках, круглогодично. И это, конечно, знаменитая Сиреневая улица, о которой Летящий был наслышан, и которую впервые видел своими глазами.

Пожалуй, Сиреневой ее называли зря. Он бы назвал Пёстроцветной. Только густые заросли сирени, скрывающие внутренние дворы богатых особняков, говорили о том, как умело избегали горожане напоминаний о том, что в их прекрасном оплоте нравственности Поднебесья существует улица удовольствий. Ветка сирени была символом чувственной любви, и, однажды завезенные с юга, «дома цветов» никогда не пустовали в Элдойре, пока в городе были воины.

Сиреневая улица Элдойра представляла собой самое блестящее место города после центральных улиц — Горской, Славной и Монетной. Правда, для того, чтобы полностью вкусить удовольствия ее, следовало быть приглашенным в дома цветов, а это стоило немалых усилий.

Летящий привык к весу своего имени — для него были открыты все двери города, волей или неволей. А на Сиреневой, помимо актрис, певиц, куртизанок, всегда было много и мастеров меча, знаменитых кузнецов, хореографов боевых техник — которые и составляли значительную часть высокого мира искусства Элдойра.

Летящий, как всякий высокородный асур, стремился к познаниям в искусстве. По крайней мере, этим он пытался оправдать то воодушевление, которое вызвала в нем улица.

«Да что же, ребенок ли я? Так делают все. Ах, какие украшения! Какие дивные контрасты архитектуры и убранства!». Дом цветов, обустроенный и украшенный, как небольшой асурийский дворец, распахнул перед гостями ворота. Во внешнем дворе было тихо, почти не горело фонарей, но роскошь палисадника была видна и так. Мшистые валуны, красиво подстриженные кусты — и непрозрачные окна, на которых тенями плясали профили гостей и принимающих красавиц.

— Брат, поспеши, — обратился Эйга к Летящему, распахивая дверь, — и выдохни, наконец: потому что ты в Элдойре. Ты — дома.

Мир замедлил вращение, вечер поменял вкус, и, шагая через высокий резной порог дома цветов, Летящий в слова брата поверил.

— Видишь, — почти шепотом жарко говорил Эйга в ухо младшему брату, — это знаменитый мастер меча, и вот Рино — не смотри, заметит. А вот ту видишь? Сахна зовут. Бросила меч, ушла в ойяр. Сегодня будет танцевать с саблями. Ты должен это видеть.

— А это кто? — одними глазами показал Летящий на двух девушек, одетых нарядно, но неброско. Особенно по сравнению с йарни.

— Вольные воительницы. Та, что слева, кажется, с Запада. Может, из Нэреина. А черненькая наша, из асуров Атрейны. Не помню ее имени, но помню, что после двенадцатой по счету улыбки можешь ждать от нее поцелуя.

— Любвеобильный характер? — кто-то подлез под руку, и Летящий увидел еще одного асура рядом.

— Нет, так редко улыбается! — и Эйга, довольный своей шутке, захохотал.

Оказалось, в домах цветов не принято долго оставаться в одной и той же компании. Как замечал Летящий, гости то и дело перемещались от столика к столику, и, пока не началось главное представление, развлекались беседами и новыми знакомствами.

— Познакомьтесь, братья, это Финист Элдар, — Эйганор, как старший, взял на себя представление Летящего, — присаживайся, это мои друзья…

— Добро пожаловать.

— Как добрался? Разместился?

Летящий никогда не терял чувство собственного достоинства. Но сейчас ему отчего-то было слегка неловко. Где-то в глубине души он ощущал превосходство окружавших его старших воинов, и боролся с ним.

Они уже имели до десяти лет звания, и следующим надеялись видеть почетное прозвище «мастер». У большинства в руках были дорогие, длинные трубки, инкрустированные матовыми камнями и ценными породами дерева. Все благоухали ладаном и чайным маслом, были хорошо причесаны, явно умели отдыхать, и быстро переключаться от отдыха к войне, и обратно.

— Сахна будет выступать, — кивнул один из представленных Летящему воинов, и вокруг начал стихать гул голосов и смеха. В центр освещенной площадки для танцев вышла девушка.

Даже если бы Летящий не знал, что она училась в Школе Воинов, он бы догадался. То, как она держала сабли, выдавало годы упорных тренировок, которые, несомненно, принесли результат. И одновременно Сахна была удивительно красива. Причесанная слегка небрежно, и нарочно одетая без идеальной завершенности, она отличалась от остальных ойяр. Когда же зазвучали тонкие голоса лютен, а после и глухой ритм барабанов, Сахна начала двигаться.

Пожалуй, ни до, ни после Летящий не мог сказать, что какой-либо танец его настолько поражал. Исчез дом цветов, восхищенные зрители, отдалились стены, провалился во тьме сам Элдойр. Взлетели непокорные ореховые волосы, блеснули мятежные глаза танцовщицы. Украшенные, сабли поднимались и опускались, скользили между пальцев девушки, дополняя ее изящные движения, приседания, поклоны. И в танце Сахны не было ни капли самолюбования. Чувствовалась лишь необузданная, неукротимая мощь оружия и мастерство владения им.

Когда Сахна, под победный завершающий рев барабанов, опустилась на пол, выставив обе сабли перед собой в прощальном жесте, Летящий обнаружил себя, сидящим с широко открытым ртом, уронившим на колени пиалу с чаем.

— Впечатляет, — хлопнул его по плечу Эйга, и мир вокруг начал вращаться в привычном направлении, о чем Летящий пожалел.

Сахна же удалилась к ожидавшим ее благородным воинам из Мелтагрота, которые сидели в другом конце зала. Оттуда доносился ее звонкий смех и замечания, свидетельствующие о редком уме.

— Потрясающе, — оценил Летящий зрелище, оглядываясь на собеседников, — после такого я не смогу смотреть ни на что больше.

— Брат, мастерство древности рождает искусство, — вставил поговорку один из них, выпуская дым колечком, — в древние времена предки украшали поля сражений, как для праздника, и умели умирать красиво.

Летящий воевал всего лишь год, но уже усомнился в том, что понятия «война» и «красота» могут как-то пересекаться.

— Ты поймешь, — засмеялся Эйга, — когда приходит осознание, что это — на всю жизнь, поневоле начнешь искать поэзию. По крайней мере, сидя здесь — для чего мы, собственно, и собираемся.

— Брат Финист Элдар, смотри, тебя приглашают те сестры. Почтишь их приветствием?

В другой ситуации Летящий никогда бы не стал подсаживаться и тем более знакомиться с девушками без сопровождения, но перед ним были воительницы, да и друзья их явно не чувствовали особого смущения. Двое играли в драконьи нарды, еще один дремал на коленях куртизанки, а девушки приветливо усадили Летящего между собой, и добрых полтора часа развлекали самыми приятными разговорами.

Когда Летящий обнаружил, что в ложе остался лишь он и старшая из девушек, свет уже был приглушен, народу в зале значительно поубавилось, и вместо песен звучала тихая ненавязчивая музыка.

— Сестра позволит? — потянулся он за чашей с финиками через колени воительницы.

— Если брат представится еще раз; я забыла его имя.

— Воин Элдар, — под нос себе пробубнил юноша. Асурийка хихикнула.

— Не так много в Поднебесье осталось мест, где в ответ на это имя не получишь нож в глаз, не так ли? — она рассмеялась, не открывая рта, выпустила дым из трубки на Летящего, — и как тебе благословенный белый город? крепкие стены, высокие башни? Стяги нашей победы?

Как хорошо, думал Летящий, не сводя глаз с ее лица, и все-таки краснея, что сказанное и услышанное на Сиреневой остается здесь навсегда.

— Я не многое рассмотрел. Приехал в Элдойр впервые лишь вчера, — спокойно нашел он нужный тон в ответ на ее насмешку, — я не из Атрейны.

— А откуда?

— Из восточного Черноземья.

Она помолчала, опустив взор.

— Я не знала, — тише и мягче пропела она, снова улыбаясь своей безучастной улыбкой, — что ж, это многое объясняет.

— Для меня любые стены высоки, а стяги прекрасны, так ты хочешь сказать? — перехватил инициативу острой беседы Летящий, и подвинулся чуть ближе, — говори. Я не против.

— Так странно, — она также сделала незаметное движение к нему, потеснив для этого кувшин с вином, — мы говорим на одном языке, мы похожи внешне. А ведь ты — оттуда. Оттуда! — она едва уловимо, одним движением бровей и глаз, обозначила взгляд на веселящихся в соседней «ладье» кочевников.

— Да. Черноземье.

— Там красиво?

— Очень, — Летящий сам не мог поверить, что говорит это, и, по мере произнесения слов, он ощущал неназванную, но вполне живую и болезненную тоску, — на востоке степи. Красивее всего на закате, и весной, когда все цветет. Вокруг стоит аромат огромных цветов в два раза выше меня, красных, малиновых, огненно-рыжих. Пасутся степные коровы, а туры дерутся за них, мыча и бодаясь. В конце апреля выводятся первые бабочки, с пестрыми крыльями, и по вечерам они умирают на зажженных фонарях…

«Набрался от Остроглазого его манер. Как пошло — привлекать девушку рассказами о красотах природы!». Но асурийка слушала с живым интересом.

— Огромное Черноземье, — уже увереннеевздохнул асур, закуривая, — кажется, дорога там никогда не кончается. Шатры, палатки, навесы среди ровной, как зеркало, степи. Летом бывает очень жарко, от солнца надо хорошо прятаться, и беречь глаза. Женщины носят на себе длинные покрывала до земли, под которыми прячут маленьких детей и все, что наши обычно носят в сумках. Мужчины, сражаясь, красят лица ярко-голубой и желтой краской. На верстовых столбах — черепа животных и тотемы племен.

— Враги есть?

«Конечно. Каждый шаг по этой земле твой враг. Особенно, когда твое имя стоит ножа в глаз».

— Несколько небольших племен, которые недовольны нами. Мы не начали конфликт. Мы просто ушли.

— Хотела бы я там побывать, — улыбнулась асурийка, поглядывая на Летящего, и вдруг его вернуло в реальность Элдойра. «Какая это по счету улыбка?». Он отставил блюдо со сладостями, придвинулся к ее лицу совсем близко, неприлично близко. Она не отстранилась.

— Если хочешь спросить о Черноземье, спроси меня, красавица.

— Когда в следующий раз увижу.

— И ты сюда ходишь часто? — спросил Летящий — их губы не разделяла и половина пальца. Асурийка улыбнулась — и улыбка начала медленно превращаться в поцелуй.

— Если хочешь меня где-нибудь встретить, здесь для этого самое подходящее место…

…Ага, вот он, Элдойр, говорил себе Финист Элдар, младший наследник своего дома, накинув на голые плечи шелковое покрывало, и ежась под неожиданно свежим летним ветерком. На террасе кадила чаша с дурманом и чайной смолой, и от этого молодого асура уже пошатывало, а предметы то и дело наплывали один на другой, и не собирались никак возвращаться в свои границы.

«Надо как-то ограничиваться в удовольствиях, — говорил внутри кто-то очень правильным голосом, — все-таки мы служим белому трону, должны бы представлять собой…».

Другой, не менее настойчивый голос, напоминал, что уже через несколько дней ему, возможно, предстоит спать на земле и есть сушеное мясо, запивая его кислым молоком. А может, его вообще убьют — страшнее чего Летящий представить мог только плен и пытки. Сейчас ему не только не хотелось умирать. Ему была омерзительна даже мысль о смерти, боли и всем, что несет война.

— Сестра, — позвал он свою подругу, и она вытянула ноги в его сторону.

— Что?

— Ты давно в звании?

— Семь лет. А ты?

— Год, — он не стал говорить о том, что этот год начался, но еще не закончился. Первый год его звания. Первый год его службы.Да и многое было впервые в этот бесконечный год.

— Привыкнешь, — тихо сказала девушка, подбираясь ближе, и приникая к его груди.

«Я хочу привыкнуть, — думал он, целуя асурийку в своих руках, удивляясь ее нежности — и количеству шрамов на ее теле, — хочу привыкнуть и к этому тоже…».

— Еще, — прикусывала она его губы, обнимая за шею, — люби меня еще!

Звуки лютен и мандолин слились с тонким плачем скрипок. Летящий и его незнакомка целовались, срывая друг с друга едва наброшенную одежду и разбрасывая вокруг.

За стеной пели о свободе воина, на улице звучали барабаны. Девичья рука, комкая шелковое покрывало, освобождала место на ложе. С него сыпались подушки и свитки, курильница, два кубка, какие-то мелочи — но любовникам было наплевать.

«Я хочу привыкнуть. К этим, ах, обжигающим смелым ласкам свободных и распущенных воительниц. К запаху дурмана и вина, к громкому смеху. Если б только не надо было убивать. Если бы для этого не надо было умирать». Воительница знала, точно знала, что такое жизнь. Так ласкать, так целовать его, жадно, искренне, страстно — как в последний раз — могла только…

«Война», назвал наутро он свою случайную ночную подругу — чьего имени так и не узнал.

========== Паломники ==========

Ревиара Смелого непросто было застать врасплох. Он спал чутко, никогда не поворачивался спиной к двери, если не имел зеркала, в которое посмотреть, ни разу не пробовал еды в гостях раньше хозяина. И даже во сне великий полководец не расставался с оружием под подушкой — или тем, что эту подушку заменяло.

Однако в этот день его бдительность все-таки притупилась. Проезжая мимо дороги на деревню Союза, Ревиар Смелый совершенно неожиданно встретился с небольшой дружиной оборотней. Уже предвкушая неприятное столкновение интересов и возможную потерю значительного количества золота, тем не менее, мужчина снял шлем и уверенно спрыгнул со своего рослого жеребца.

— Здравия почтенным волкам, доброго пути и хорошей добычи в охоте, — и Ревиар кивнул оборотням, — я Ревиар, полководец армий королевства Элдойр.

— Ты ль это? — добродушно заухмылялся один из оборотней, и тут же уверенно спрыгнул на землю, от чего под кованными подошвами его сапог взвилась пыль, — помнишь ли еще Брельга, сына Брельдара?

Ревиар от удивления даже ступил назад.

— Брельдара? А он сам, — голос полководца выдавал волнение, — сам он жив еще?

— Ну ты меня горазд хоронить раньше времени, — и вперед всей дружины выехал могучий оборотень, и снял шлем, — здравствуй же, остроухий; говорил я — свидимся!

…И конечно же, спустя пять часов ревиарцы, кто был не так сообразителен, уже на ногах не стояли, да и оборотни были пьяны. До деревни никто не доехал: ни волки, намеревавшиеся потребовать возвращения долгов за оружие и железо, ни ревиарцы, намеревавшиеся предложить деревенским жителям отречение от ереси в обмен на жизнь.

Брельг, сын Брельдара, некогда спас жизнь Ревиару, вовремя подметив отравленное вино, присланное полководцу в подарок. Несмотря на то, что никакой обязанности защищать здоровье и жизнь полководца у него не было, юноша честно признался, что его острый нюх чует измену. Предатели были найдены и казнены, а Ревиар и Брельдар обменялись дорогими подарками, свидетельствующими о взаимном уважении и дружбе двух семей. Теперь отказать воинам оборотней, ищущим себе нового покровителя, было никак нельзя, и отказаться от их вина — тоже.

Брельдар и его соратники охотно делились подробностями военных действий на севере в Беловодье.

— Страшные дела деются, друг мой, — оборотень хлебнул вина и отломил кусок от каравая — Ревиару такого хватило бы на полдня, — пятый день ходим вокруг деревни, и до сих пор плетня не увидели! Не иначе ведьма за нос водит, чтоб ей, проклятой, сгореть! Другого дня всех схватила горячка, а как прошла — есть ничего не могли, словно всех разом испортили. Да и как, казалось бы — знамени нет, не видно нас…

По поверьям оборотней, лишь общее имя и знамя могло стать причиной порчи и сглаза двадцати оборотней одновременно. Ревиар Смелый, впрочем, был уверен, что где-то здесь на полях растет сонный мак или болиголов, а оборотни спьяну и не заметили, как въехали в его заросли и потравились. Пренебрегать же поддержкой оборотней было весьма неразумно в военное время — особенно в Лунных Долах, где врагов было больше, чем полыни в Черноземье.

— Не желаешь ли пойти со мной на деревню, Брельдар? — учтиво поинтересовался Ревиар Смелый у оборотня, — и все вы, братья-воины на четырех лапах! Не желаете ли разом расправиться с должниками и ворами, с предателями? Объединив этой ночью наши силы, мы могли бы немало преуспеть.

— А ведьма тамошняя? — недоверчиво спросил один из волков, — никак наколдует нам проказу или мужичью слабость!

— А мы позовем нашего проповедника, у него хватит молитв, — не растерялся Ревиар, — заодно и вам может прочитать что душеспасительное.

На том общение окончательно перешло из русла военного в приятные беседы о трофеях, новостях друзей и соратников, и красоте местных и встреченных по дороге незнакомок.

Но Ревиар заметил, с какой осторожностью говорят о южанах и южанках волки. Нередко даже знатные дома Элдойра сталкивались с тем, что генеалогические книги неумолимо свидетельствовали о кровном родстве с тем или иным родственником отступников. Доходным делом стало платить составителям родословной, чтобы поменять, например, запись «леди Сат из Мирмендела» на «Сат, незнатного происхождения». Предпочтительнее было стать сыном или дочерью хоть полукровки, хоть оборотня-каторжанина, лишь бы не слыть потомком предателей единства народа.

И все же полководец не сдавался предрассудкам, ведь перед ним был пример южанки, которая сражалась за славу Элдойра на смерть, отчаянно и бесстрашно.

Ревиар Смелый знал, что такое хорошая воительница, и мог перечесть по пальцам двух рук лучших во всех войсках — тех, чьи имена останутся в истории. Этельгунда Белокурая, вне сомнений, была одной из них. Она прославилась не только тем, что роскошно обставляла всю свою жизнь — от цветов своего герба и до показательных казней, на которых даже топоры простых крестьян блестели, затмевая солнце. Этельгунда была способна вести осаду, а это умение давалось нелегко. Ее уважали, и через это уважение никто переступить не мог.

Вместе с Ревиаром она когда-то осаждала Сальбунию в течение почти четырех месяцев. Полководец успел убедиться в том, что знаменитая воевода умеет терпеливо сносить невзгоды полевой жизни, и даже умеет в ней успевать вовсю развлекаться.

И теперь Этельгунда не преминула отправить великому полководцу фривольное приглашение разделить с ней наедине ужин. Ревиар Смелый не мог отказать воительнице. И шел к ее шатру с предвкушением удачного вечера.

Этельгунда, распустив свои сверкающие белым золотом косы, ждала полководца в роскошном синем платье, покрытом лишь накидкой с полупрозрачной тесьмой. Она коротко кивнула Ревиару, и пригласила его к столу. Несмотря на военное время, Этельгунда, как и всегда, угождала себе: перед ней был свежий виноград, и молодое вино, и мед, и выпечка.

— Скажи мне, друг мой полководец, — сладко поинтересовалась Этельгунда, наливая вина в кубок Ревиару, — слышал ли ты о том, кто будет править Элдойром? Или пока все решает лишь Военный Совет?

— Совет, — коротко ответил Ревиар, принимая вино, — а чего хотела ты просить у короля?

— Сальбунию, — с алчным блеском в глазах сообщила воительница, — род Хранителей, правивший городом, иссох, подобно ручью; одна полоумная наследница, старая дева; вели рыцарям голосовать — пусть Сальбунию отдадут мне!

Ревиар поставил кубок на стол. Интуиция его не подвела. Этельгунда Белокурая не отказалась, несмотря на свои прекрасные манеры, от привычки клянчить из трофеев особо лакомые куски.

Княгиня Этельгунда отличалась от всего прочего своего семейства: первое определение, которое приходило на ум при знакомстве, было слово «испорченная». Необычно развязная, распутная походка, привычно полуспущенная накидка верхнего платья, два криво висящих ремня, надетых с целью подчеркнуть тонкую талию и длинные ноги — все выдавало в княгине опытную соблазнительницу и любительницу вольной гульбы. В самом деле, после Элдойра и Торденгерта, Сальбуния и все Салебское княжество прославились своими роскошными домами цветов, от недорогих до изысканных. И княгиню Белокурую видели там регулярно; вместе с куртизанками она с удовольствием танцевала со вчерашними соратниками, пила вино, продавала и покупала дурман и заключала головокружительные пари.

Она тратила невероятные деньги, чтобы сохранить свою красоту в походах и войнах; по слухам, многим она была обязана своим любовникам, каждый из которых, конечно, считал себя избранным и единственным. Пожалуй, только Ревиар Смелый никогда не обманывался насчет мятежной княгини Салебской, но только посмеивался наивности остальных, и ни разу не сделал попытки открыть им глаза.

Зная хорошо самого себя, он не решался судить кого-либо другого.

— Сальбуния хороший город, Этельгунда, — мужчина встал со своего места, и подошел к воительнице сзади, наклонился, перебирая пальцами ее роскошные волосы, — а ты ее законная княгиня… тебе осталось только пойти и взять ее назад.

— В военной суете города пропадают и появляются на бумаге, словно сами собой, — подняла бирюзовые блестящие глаза Этельгунда на мужчину, — как и границы.

— Это не пустяк, красавица. Это тридцать верст южного фронта.

— Когда ты отказывался?

Ревиар расхохотался. Потом расстегнул кафтан, поставил кубок на походный стол, покрытый голубым покрывалом.

— Ночь со мной ты оценила в один маленький победоносный поход, — улыбнулся полководец, — Совет и так отдал бы тебе Сальбунию, Эттиги.

— А я и не сомневаюсь, Ревиар, — Этельгунда распустила шелковый пояс, туго опоясывающий платье, — я вольная воительница, княгиня. Сегодня — твоя.

Пояс вместе с платьем скользнули к ее ногам. Нижний наряд был уже совершенно прозрачным. Ревиар Смелый прикусил губу и искренне залюбовался воительницей. Этельгунда сделала шаг вперед и коснулась ладонью его лица.

— Мои отряды и я — в твоем распоряжении, великий полководец. И женщина, что стоит перед тобой, тоже. — Этельгунда повела плечами, — в знак заключения союза, как мой неизменный подарок.

И кочевница томно потянулась. Ревиар недолго колебался. Достаточно было взгляда наружу: сумрак, сгущавшиеся синие облака и ветер, предвещавший бурю. Наступающий день не сулил новых радостей, но ночь с красавицей Этельгундой соблазняла.

— Ты меня уговорила, — и он отвернулся, неспешно расстегивая кафтан, захлопнул занавесь шатра, закинул тяжелую веревку в кольцо, — если таково твое желание, мое с ним совпадает! И прости меня заранее, цветок ночи, — Ревиар подошел к ней близко и поцеловал ее руки, — если любовник из меня не самый нежный. Я так давно не был с тобой… — последние слова звучали уже шепотом.

Но Этельгунда не стала отвечать — она задула три свечи из четырех, и шатер погрузился в сумрак.

***

— Господин мой благородный, сын Солнца, надежда трех народов, — пела Молния, любуясь Летящим, бледным и сосредоточенным, — как никто, ты красив в этой одежде!

— Помолчи, — попросил юноша тихо, — у меня от резких звуков болит голова.

— Наследник великого дома Элдар должен быть стоек перед испытаниями, — не умолкала южанка, — стоек перед всем выпитым вчера…

— Минуту тишины, Молния!

Он оделся для паломничества, но чувствовал себя далеким от трепета веры, что окружал прочих паломников, пешком и верхом движущихся по каменной дороге через южные предместья Элдойра.

Летящий и товарищи с сомнением покосились на приземистые дома, наполовину каменные, наполовину — состряпанные из непонятного сочетания разнообразных материалов. Преобладающим должна была быть глина, но судя по цвету этого сказать было нельзя. Очевидно, все камни, извлеченные из земли, пошли на постройку дома, а то, что осталось, служило пашней.

В Предгорье поселения ютились на склонах, как ласточкины гнезда. Причиной была нехватка плодородных устойчивых земель и отсутствие прямого сообщения с основным торговым трактом. Сюда караваны не забредали даже случайно, а местные жители привыкли полагаться на себя и свой труд.

Именно отсюда происходили предки семьи Гельвин. Здесь, в немыслимой тесноте, где ни один клочок земли вокруг дома не оставался заброшенным, проживал народ, ничем в Поднебесье не прославившийся так, как своей речью — срединной хиной. Из-за легкости и удобства, богатства этого языка, хинское наречие использовалось по всему королевству и далеко за его пределами. Сами жители не были мастерами высокой словесности, но все же здесь грамотность уже получала распространение среди всех сословий.

Эделы и хины, когда-то населявшие Предгорье, давно образовали общий народ эдельхин, и представляли собой самое образованное сообщество в Поднебесье, опережая даже асуров и сулов. Возможно, это помогало эдельхинам относиться философски к тому, что с падением Элдойра они превратились также в весьма бедный народ.

Налоги, которые с боем выдирали у дальних провинций, здесь взимались даже в Смуту. Летящий, проезжая к ущелью, дышал с легкостью. То тут, то там, слышал он знакомые с детства пословицы и поговорки, видел привычные жесты и наслаждался никогда прежде не испытанным ощущением мира. С зеленых холмов поспешали повозки, везде вздымались бережно сохраняемые для паломничества флаги и знамена, и везде виделись взволнованные, радостные лица. С каждой возвышенности доносилась молитва.

По дороге медленно тек бесконечный поток паломников.

С древности, когда Пророк привел народы Поднебесья к новой вере, ущелье в четырех верстах от Элдойра стало объектом круглогодичного паломничества.

Там, где когда-то под Алым Древом — арумасом — Пророк читал свою последнюю проповедь двенадцати тысячам последователем, избрав местность за ее отдаление от поселений и хорошую акустику — теперь царила вечная суматоха.

Никаких ритуалов соблюдать паломники не были должны. Единственной их обязанностью было провести в святом месте десять дней. Чем паломники должны были заниматься, нигде не регламентировалось; и вот, ущелье Драконья Кишель стало самым сердцем Поднебесья, где разрешена и процветала беспошлинная торговля, не имеющая ограничений и запретов. Ограничивала ее во все времена лишь совесть продавцов и кошельки покупателей.

Здесь же разбивали лагеря паломники, прибывшие издалека; все холмы ущелья, каждый клочок земли был занят. Свободной оставалась лишь узкая дорога внизу, где движение не останавливалось и не ослабевало ни днем, ни ночью, вот уже много сотен лет.

Зрелище было удивительное и притягательное. Вдоль всего ущелья располагались шатры купцов — постоянные постройки были запрещены с самого начала паломничества — и торговля, как и движение, не останавливалась ни на мгновение.

Были здесь и скорбные разумом юродивые, которые в иное время в любом другом месте бывали посажены на цепь или в яму. То там, то здесь заунывно завывали плакальщицы и поэты. Деловито сновали вдоль рядов палаток торговцы хлебом, водоносы, продавцы дурмана и всяческой снеди.

В сплошном хаосе расположились менялы, мимо спешили носильщики и погонщики скота. Летящий споткнулся о какую-то спешно выедающую помои собаку. Сердце его замерло на миг: шагах в ста он увидел место, которое тысячи раз видел изображенным живописцами во всех храмах, в которых бывал. Правда, на тех картинах не было ни единой живой души.

Это был Холм, на котором некогда возвышалось Алое Древо. Теперь же вокруг суетилась разномастная толпа. Однако, на удивление Летящего, смотрелась она вовсе не чужеродно.

Приглядевшись, он понял, что и Древа давно уже нет на Холме: вместо него выросла небольшая рощица деревьев. Вокруг и внутри этой рощицы торговали саженцами арумасов, книгами — в основном, богословскими — и собирались богословы со всех краёв Поднебесья, и их бесчисленные слушатели.

И над всем этим бесконечным кругом движения возвышались Кундаллы, подпирая лазурное небо и серебристые кучевые облака.

Здесь можно было купить все, что угодно: от самонаводящихся арбалетов, крошечных, крепящихся к запястью под рукавом, и до пары единорогов, безразлично взирающих на мир сквозь грязно-серые челки. Летящий рассматривал торговцев, разложивших свой товар прямо на земле, лишь подстелив под него какие-то ветхие тряпки.

Прежде чем опять удивленно разглядывать заморские диковинки, Летящий подслушал интересный разговор двух мужиков, одетых в пыльные, сношенные сапоги и плохонькие кафтаны. Судя по выговору, приехали они издалека: прежде столь удивительного акцента юноше слышать не приходилось. Мужики были коренасты, кряжисты, бороды у обоих спускались чуть ниже кадыков, и на обоих были шапки — тоже старые, поношенные. А вот принадлежность их к какому-либо народу молодой асур выявить не смог.

— Кто сегодня коров чешуйчатым продает? — спросил первый, и юноша даже подумал, что ослышался, но второй сплюнул и ответил:

— Мой племянник; хороших, красных коров отдал старый хрыч недоумку; клянусь всеми идолами побережья Сина, однажды отравлю гадов в их гнездах!

Ужасаясь услышанному и внутренне содрогаясь, Летящий заставил себя выпрямиться и обратиться к собеседникам:

— Найна таро, уважаемые! Подскажите, как и мне добраться до торговых площадок драконов?

На него посмотрели, словно на сумасшедшего. Поняв, что молодой воин не шутит, люди переглянулись, и старший из них с сострадательным взглядом покачал головой: «Пусть съедят меня демоны, юноша, но счастливее тот, кто и не знавал этого, и не начинал торговаться с драконами». В последующей непродолжительной беседе Летящий также узнал, что ящеры не только жадные и коварные, но и обладают на редкость скверным характером, и подчас, забывшись в гневе, якобы съедают двуногого собеседника. Несмотря на эти грозные предупреждения, юноша изъявил желание увидеть драконов.

— А что, доставку закажешь, в горы? — вяло полюбопытствовал один мужичок, — чего везти и далеко ли? А то и мы могли бы.

Несмотря на слова эти, он явно не горел желанием что-либо куда-либо доставлять.

— Да вот к драконам дорога, — кивнул другой, — в гору, и иди, иди, иди…

Летящий и его вечная спутница Молния отправились наверх по крашеным в красный цвет ступеням, вырезанным прямо в скале. Хотя Летящий и уговаривал свою служанку соблюдать тишину, Молния просто не могла молчать: от страха она делалась еще болтливее, чем была обычно.

Драконья Кишель оказалась вовсе не мрачной и не страшной, но достаточно было репутации этого места, чтобы колени у молодых путешественников начали дрожать.

— Здесь воняет, — пискнула Молния, и Летящий зашипел на нее, — чего? Я говорю правду; тухлые яйца пахнут приятнее. Нет следов драконов, нет их гнезд, по-моему, нас надули… да прекрати ты шипеть!

— Я не шиплю, — возмутился Летящий, одновременно с этим чувствуя, как мерзкий холодок пробежал по его спине. Он резко обернулся, и тут же столкнулся с огромными роговыми пластинами, с которых капала вода.

Это был дракон. В первые секунды Летящий не мог издать ни звука — столь глубок был поразивший его ужас. А потом он закричал — он даже не мог назвать криком тот утробный звук, вырвавшийся у него из горла и самого его поразивший до глубины души. Молния завизжала чуть позже, но вместо того, чтобы оцепенеть и застыть, подобно своему другу, она выхватила из его ножен кинжал и запустила им в дракона, который тут же с воплем негодования отпрянул.

— Ты хочешь быть сожранным? Бежим! — потянула девушка Летящего за собой, и они, спотыкаясь, помчались, не разбирая дороги, по каменистой тропинке вперед. Заросшая мхом и лишайником, она петляла, то и дело оббегая неглубокие озерца с темной водой, и это было худшее место, чтобы пытаться скрыться.

— Стоять, подлые трусы! — зарычал сзади дракон, и с треском пролез вслед за беглецами на тропу, — бесовы дети; вам не убежать от дракона ни по горам, ни по земле!

Летящий и не знал, что умеет бегать настолько быстро; не разбирая дороги, перескакивая через препятствия, пролезая в узкие щели. Не останавливаясь, он и Молния пронеслись сквозь высохшие заросли горных лиан, через сухие кустарники боярышника и вылетели, покатившись кубарем, на ровную поверхность — плато, огороженное камнями со всех сторон.

Со всех сторон — сверху, снизу — раздалось ленивое ворчание. На двуногих с равнодушием и даже некоторым презрением смотрели десятки пар драконьих глаз.

Летящий внезапно понял чувства овцы, окруженной стаей волков.

— Торговля кончилась, в долг не дадим, табачком не поделимся, у самих мало, — наконец, снизошел до невнятной скороговорки один из ящеров и обмахнулся деревянным веером в аршин длиной, — Пипс! — тут же приветствовал дракон своего родича, что гнался за незваными гостями, и ящеры перешли на свой язык, словно забыв об остроухих.

Беседа их была краткой. Дракон-преследователь отмахнулся от сородича и обратил внимание на незваных гостей.

— Маленькая самка обронила, — сказал он, и протянул кинжал рукоятью в сторону Летящего, который все силы прилагал, чтобы не дрожать слишком уж явно.

— Благодарю вас и прошу прощения за этот… инцидент, — немыми губами ответил он.

— Должно быть, вы оба были не в себе, — важно пророкотал дракон, преследовавший их, веско поднял на лапе один когтистый палец.

Молния вышла вслед за другом из-за скалы. Дракон намеревался прочитать им целую лекцию по правилам поведения. Он устроился поудобнее, сметя своим хвостом с шипами на конце пару мелких засохших кустиков. Летящий сглотнул и поинтересовался: «Не могли бы вы, в таком случае, представиться?».

Дракон выдохнул пару тучек с огнем изо рта, гордо поднял голову и улыбнулся в жутком оскале.

— Не имею обыкновения долго объясняться с двуногими, — кокетливо помахал ящер кончиком хвоста, — но сделаю исключение. Ваша отважная подруга, — он указал на Молнию, — мне стала симпатична. Меня зовут Пипендур Лилсиг Нор Большой Гром, сын Фанпипа-с-горы, сына Рагнафа-из-под-земли, сына Азрагна-волосатые-рога, сына…

Не закончив длинной фразы, дракон закашлялся.

— Зовите меня просто Пипс, — плюнул он на землю, и трава там зашипела, — табака больше не покупаем, и ничего не продаем. Или вы не знаете, что больше торговли не будет? Война; мы поднимемся выше уже через неделю, и торговать перестанем, пока вы, двуногие плуты, не перебьете друг друга. Ну что, оглохли? Скажите уже, зачем приходили.

Пипс повел крыльями. Летящий, наконец, выдохнул, успокаиваясь.

— Это я, благородный дракон, виновата в том, что мы побеспокоили тебя, — встряла Молния внезапно, — я всю жизнь мечтала увидеть настоящего дракона, и мой господин… хоть и старался отговорить меня…

Пипс гордо выпрямился, его друзья также проявили внимание к двуногим.

— Я никак не ожидала, что вы будете так заняты… что вы очень деловые… драконы. Мы очень издалека, мы не готовы были лицезреть вашу силу и ваше величие, испугались…

Летящий прикусил губу, чтобы не рассмеяться. Молния умела прекрасно пользоваться своим основным оружием — лестью, до того тошнотворно приторной, что даже у южан уши вяли от ее славословий; однако драконам такие речи явно нравились.

— Маленькая подруга, ты воспитана лучше того, что ты зовешь господином. Ты, кого она назвала господином — что ты?

Занятный говор сложно было понять.

— Что я? — переспросил Летящий, стараясь скрыть растерянность.

— Что ты есть такое? — нетерпеливо повторил другой дракон, затем поправил, — кто ты есть такой? Ты, вы оба.

С трудом продираясь сквозь смысл драконьих вопросов, друзья представились.

— Торговаться пришли?

— Подружиться пришли, — вторил кто-то еще. Драконы, проявив интерес, теперь говорили и за себя, и за гостей:

— Это можно.

— Торговаться им нечем. Просто пришли.

— Или купаться пришли? — задал очередной вопрос другой дракон.

Только тогда Летящий понял, почему вокруг так много пара. Гейзеры — обычное явление в горах Кундаллы. Чья-то когтистая лапа разогнала пар вокруг. Из тумана появилось удивленное лицо большого дракона, значительно превосходящего Пипса по размерам. Этот дракон был золотистого оттенка. Он вопросительно уставился на гостя, и тот поспешно стал что-то объяснять на драконьем языке. Золотистый дракон отмахнулся от Пипса, и поманил когтем двуногих гостей. Глаза гостей привыкли к пару и туману, и они смогли разглядеть место, куда попали. Это было плато, и в центре пузырилось кипящее озеро, со дна которого время от времени со страшной силой вырывался фонтан горячей воды. Таких фонтанов было несколько. Кроме главного дракона, из пара выступили очертания еще нескольких. Драконьих дам можно было узнать по отсутствию длинных рогов на носу. Они с интересом поглядывали на пришельцев, а некоторые из них с голодным блеском в холодных глазах облизывались. Это пугало.

Пипс с ревом плюхнулся в горячий источник, обрызгав всех драконов. Они злобно зашипели на вынырнувшего собрата. Он же довольно оскалил клыки, и перевернулся брюхом кверху.

— Значит, вы никогда не видели дракона, — и он приосанился, насколько это было возможно, сделал лапой широкий жест, — вот мы! Любуйтесь.

— Любуйтесь, потому что скоро мы поднимемся, — добавил его сосед, поигрывая огромным золотым браслетом, украшенным рубинами размером с хороший булыжник, — на Белоснежную. И спустимся не раньше, чем вы друг друга перебьете.

— Жалко. Хорошая была торговля, — развел крыльями Пипс, — теперь не скоро повторится такой год.

— Это точно.

— От двуногих одни проблемы.

— От двуногих сплошные неприятности!

— Но что вы тогда делаете здесь? — удивился Летящий, и драконы разом смолкли, уставившись на него.

Он бы назвал эти взгляды возмущенными.

— Совершаем паломничество, конечно, юноша. Как и ты.

— Драконы есть всяко не хуже тебя!

— Драконы есть лучше всего двуногого зверья внизу, там.

Чего угодно ждал Летящий. Но каким образом он забыл начисто, что драконы исповедуют Единобожие! У него опустились плечи.

— Мне сказали, что иногда вы доставляете грузы, — юноша прикусил губу, стараясь в точности вспомнить, как именно звучали слова торговцев внизу, — в том числе, двуногие грузы.

Ящеры заклокотали что-то на своем наречии между собой. В конце концов, все отвернулись, кроме Пипса. Тот выглядел не слишком радостным.

— Ты перепутал меня с почтой?

— Что такое «почта», господин? — некстати встряла любопытная Молния. Летящий от нее отмахнулся.

— Если не ты, то кто-то этим занимается, дракон Пипс?

— А ты не так прост, — заизвивался Пипс, пуская пузыри в гейзере.

— Я просто полагаюсь на здравый смысл. Работа эта ничуть не хуже другой, тем более, вы наши единоверцы. У меня есть деньги из казны, рассчитанные на двадцать воинов, бредущих через все Загорье, лишь, чтобы узнать, ждать нам помощи с Запада или нет. Наверняка кто-то уже попадал в такую ситуацию, когда время дороже любых денег. Я прав?

Пипс смотрел на двуногого с определенным удовольствием. Это было заметно по странной гримасе на его чешуйчатой морде.

— Летящий, — дернула Молния юношу за рукав, — что такое «почта»?

— Помолчи, — шикнул он на нее.

— Я не специалист по вашим мастям, остроухие двуногие, но, судя по настойчивости в речах, ты горец. Да, бывали случаи, когда драконы нанимались. Но те времена минули.

— Ты прав. Почему бы их не возродить?

— Мы не принимаем ничьих сторон. Это принцип Золотого Дракона.

Прочие драконы дружно закатили глаза и высунули свои слегка раздвоенные языки, демонстрируя почтение к Золотому Дракону.

— А что Золотой Дракон говорил о «почте»? — Молния не могла успокоиться, встретившись с чем-то неисследованным, — господин Пипс?

Летящий прикусил губу. Переговоры осложнялись, потому что общаться с Молнией дракону явно нравилось гораздо больше. По необъяснимой причине девушка произвела впечатление на всех драконов поголовно и мгновенно вызвала их симпатию. Вот и сейчас Пипс, усевшись поудобнее и достав длинную огромную трубку для табака, принялся увлеченно рассказывать Молнии, что такое «почта», и какими героическими приключениями полнится это благородное занятие.

— Почта — это доставлять двуногих вместо писем? — сделала быстрый вывод южанка. Пипс нахмурился, признавая свою неудачу, как толкователя языков.

— Можешь не объяснять, Пипс, — вставил Летящий, — она не умеет читать все равно.

— Смысл написания письма мне ясен, — отозвалась девушка, дуясь, — непонятно лишь, зачем твоей милости тащиться на край света, если можно просто отправить письмо с благородным господином Пипсом через Великий Драконий Орден Почты и дождаться ответа.

Драконы, когда-либо доставлявшие почтовые грузы, заметно приосанились. Презренное занятие — работа на двуногих — на которую ящеры шли от крайней нужды, обретало заметный вес в устах Молнии, и это драконам, безусловно, нравилось.

— Ну… если, скажем, я попрошу наличную оплату… — Пипс понизил голос, оглядываясь, — и хороший обед…

— Он не жадный, — вступилась Молния за своего господина, который уже испытывал желание треснуть ее чем-нибудь, — он сытно кормит.

Возможно, это и стало поворотным моментом в развитии отношений с драконами. Пипс, клятвенно пообещавший найти Летящего в течение паломничества, распрощался с двуногими в самом наилучшем раположении духа, и Летящий и его верная служанка отправились от гейзеров вниз — к первому закату перед паломничеством.

***

…Очередной закат Ревиар пропускал. Проповедники пели молитвы, вокруг шатров наступала тишина. А Ревиар и Этельгунда вновь проводили время вместе. Полководец не колебался, распахивая занавесь в ее шатре. Храбрая воительница была куда более приятной собеседницей для настоящего воина, чем самая роскошная ойар, изнеженная и пустоголовая.

Воительницы. Ревиар зарылся носом в волосы красавицы Этельгунды, и прижался к ней, зажмурившись.

— Ты приятно пахнешь, — сообщил он ей, не выпуская из кольца рук, — все Салебское княжество благоухает. Как это называется?

— Это смола наших кипарисов, — Этельгунда провела пальцем по его спине, пощекотала слегка, — тебе нравится?

— Мне нравишься ты…

На вкус ее поцелуи тоже были неплохи.

— Сколько лет прошло, дорогой друг, а ты все так же ненасытен, — притворно посетовала воительница между поцелуями, — давай, соблазни меня еще раз, скажи, что это лишь я так волную твою душу и кружу голову…

— Ты многим вскружила головы, Эттиги. А многим их оторвала напрочь.

— Ревио, признайся, — также обратилась она по домашнему имени к мужчине, незаметно выползая из-под него, и продолжая их неторопливую игру, — тебя ведь это заводит? — он не возражал и целовал ее, — правда? — она томно вскинула ногу в воздух, — так же, как меня, или сильнее?

Головы на пиках, кровь, впитавшаяся в подошвы сапог до стелек, боль и голод, вши и чесотка… Ревиар усмехнулся, отрываясь от ее тела и потягиваясь.

— Эттиги, госпожа страсти, пока на войне не появляются сестры вроде тебя, она настолько отвратительна, что…

— Но ты все равно любишь все это, — она обвела блестящими возбужденными глазами обстановку, — я знаю, тебе милее, когда женщина снимает с груди кольчугу, а не шелка…

— …а под кольчугой подкольчужник.

— А под ним? — Этельгунда изогнулась, приникая с жадным поцелуем к его груди и понемногу спукаясь ниже.

— А под ним — провонявшая потом застиранная в лоскуты рубашка. Краденная…

— Гад!

Полководец не стал возражать. Этельгунда довольно взвизгнула, шутливо сопротивляясь его внезапно вспыхнувшей напористости.

Гибкая, стройная, но очень сильная. Смелая, нетерпеливая, страстная… ее характер, ее стальной, цепкий взгляд, который красавица могла в любой миг превратить в пустой, глуповатый и отрешенный.… Этельгунда Белокурая, как и сестры по оружию, с достоинством, хотя и не без греха, несла бремя своего звания.

Шутила, играла, дразнила, зная, что способна за себя постоять. Она, Этельгунда Белокурая, та, которую боялись, та, что перешла единственная изо всей семьи на сторону Элдойра — та, что перебила всех оставшихся верными Югу.… Которая способна отказать любому, которой никто отказать не может.

Воительницы. Засыпая поздно ночью, Ревиар задумался о них. Сцепив руки за головой, он смотрел на еще тлеющий огонь в очаге, и слушал мерное сопение Этельгунды на своем плече. Ревиар думал о своей дочери, и о том, что за будущее ее ждет.

Он все же надеялся, что Мила передумает.

Комментарий к Паломники

найна таро - почтенны предки (приветствие)

========== Враги врагов ==========

Пять дней, пережидая налетевшие шторма, отряды Ревиара, княгини и оборотней ждали, когда закончится распутица, и восстановятся дороги. Сальбуния была всего лишь в тридцати пяти верстах от лагеря, но это расстояние было теперь покрыто расползающейся грязью, глиной и навозом многочисленных стад степных туров. Через пять дней, когда для полководца стало очевидно, что дороги восстановятся нескоро, он принял решение двигаться в обход вдоль гор, намереваясь твердо отбить южную жемчужину Лунных Долов — Сальбунию.

Здесь жили племена и народы южан, которые отличались поразительным равнодушием к намерениям Союза захватить Элдойр. Множество малых народов и всевозможных полукровок, занимались скотоводством, земледелием, постоянно боролись с бурями, приходящими с моря, и с засухами, идущими от восточных степей. Благодаря древней оросительной системе маленьких каналов и плотного слоя глины в почве, это местным жителям вполне удавалось. Каждые пятьдесят лет зеленые насаждения — поля, фруктовые сады, виноградники — продвигались на юго-восток еще на два десятка верст, и это было большим достижением.

Вместе с ландшафтом медленно, но неумолимо менялась и погода — становилось более влажно, уменьшилось количество ядовитых змей, вовсе пропали крупные зеленые ящерицы — на них теперь охотились домашние кошки. Держались лишь северные Долы, но и здесь среди полей нет-нет да появлялись одинокие домишки, отвоевывая у буйства природы кусочек земли.

Ревиар не желал ехать через селения здешних обитателей, но выбора у него не было — села и хутора тесно облепляли тракт — единственный мощенный камнем путь до Сальбунии.

— Еще неделя без единой стычки — и они поднимут бунт, — буднично пробормотала Этельгунда Белокурая, отламывая кусок от лепешки, и скармливая ее на ходу своей лошади, — эй, шакальи сыны! Пустобрехи! Шевелите окорочками, два часа до привала!

Оборотни злобно ворчали на воительницу, но спорить с ней мало кто решался: уже несколько наглых волков получили от южанки по лбу. Этельгунда была весьма скора на расправу.

Очередной привал был встречен отсутствием зерна и почти иссякшими запасами пива. Местное пиво было настолько не по нраву воинам, что даже в жаркий полдень они предпочитали обходиться водой. Стан изнемогал от жары. Несмотря на приятный свежий ветер, дующий откуда-то с гор, с запада, солнце пекло невыносимо. На привале единственным местом, где можно было освежиться, была оросительная канава — но конечно, никто этого проезжавшим воинам позволять не собирался: воду здесь берегли.

По состоянию канав можно было судить о лени или трудолюбии его владельца: на многих виднелись отметины, соответствующие нужному количеству воды, многочисленные плотины, ровные края. А другие, напротив, заросли камышом, осотом и жгущей крапивой, и там водились лягушки, а то и рыба.

Мила жарой не тяготилась. Отчего-то настроение у нее было просто прекрасное, словно за спиной появились невидимые крылья. Она подавала отцу и его гостям чай, слушала проповеди уставшего войскового святителя, собирала лекарственные травы, которые встречала по пути. Тяготы походной жизни вдруг перестали для нее существовать: первая эйфория от привычки к малому охватила воительницу. Она довольствовалась тем, что ей доставалось из пайка, спать привыкла в одежде и не различала, черствый ли хлеб.

Прославленные воины и опытные ветераны, закаленные множеством битв, наслаждаясь перерывом между схватками и боями, щедро делились с молодежью опытом, смешными и пошлыми историями из своей немудреной жизни, и вином — иногда. Те же из них, кто преподавал искусства в школе воинов, пользовались благоприятным моментом, чтобы уделить время ученикам. Хмель Гельвин тоже был здесь, и его терзали сомнения — Мила собиралась по обычаям, подтвердить или отвергнуть свое звание воительницы, перед советом учителей.

Девушка была совершенно спокойна. Очутившись перед пятью мастерами войны, она растерялась, потому что не очень понимала, как именно так случилось, что были забыты и книги, и молитвы, и пост. Было меньше полудня, и воины отдыхали в тени фруктовых деревьев и дубрав, а Мила сидела перед мастерами войны, ни в чем больше не уверенная.

— Мила, дочь воинов, — с акцентом горца обратился к ней председатель малого совета, протягивая чашку для чая, — ты приняла решение? Будешь ли ты воином или останешься невестой?

Мила осторожно взяла в обе руки пиалу, и поставила перед собой. Она знала обычай решать вопрос за чаем, и знала, как правильно вести себя, и знала все слова, которые должна была сказать.

— Я хочу стать воительницей, — сказала она тихо, но твердо, — я буду изучать мастерство нашего народа в бою, и буду идти с ним кславе или к смерти.

— Ха! — вдруг хлопнул один из мастеров себя по колену, и глотком опустошил свою пиалу с чаем, — не раз я уже слышал это от тех женщин, что сидели передо мной так, как ты. Гельвин — спасибо. Оставь нас, пожалуйста.

Не в обычаях было просить Наставников удалиться от учеников на испытании, но Хмель лишь коротко поклонился, и отошел.

— Ты знаешь, что получаешь вместе со званием? — спросил мастер у молодой кочевницы. Мила, немного удивленная, кивнула, задержав голову, как будто кланялась.

— Да, господин, — поспешила ответить она, — я буду воевать в воинстве Элдойра за его …

— Нет-нет, я про другое, — мастер переглянулся со своей соседкой, и та скептически усмехнулась ему, — про то, что ты теперь собой представляешь. Когда я назову тебя воином, ты перестанешь быть дочерью своего отца, и получишь от него в наследство только его звание, если окажешься достойна, его трофеи и оружие. За бегство с боя тебя казнят на месте. За нарушение присяги — повесят на стене города. Если ты выйдешь замуж, измена закончится для тебя там же, тогда как прежде тебя наказали бы ста ударами палки во дворе твоего дома. Сестра, ровня, сильная — этого от тебя будут ждать. Я об этом. Ты думала?

Внезапно развитая за годы тренировок интуиция восприняла мысли кого-то из воинов, что сидели перед ней. Мысль эта звучала на ильти — родном наречии Милы. Девушка помимо собственной воли уцепилась за нее, и услышала каждое слово, каждую мельчайшую эмоцию — никогда прежде предвидение не было и на треть столь же открытым.

«…спать на земле, носить вонючие тряпки и годами мочиться кровью…».

Мила, сначала, как и полагается, смотрящая в землю, подняла глаза на мастеров. Она никуда особо не смотрела, просто скользила взглядом по воинам перед собой, подмечая прежде пропущенные детали: поношенные плащи, стертые и залатанные сапоги, небрежно скинутые рубахи, пропотевшие насквозь, сохранившие многочисленные бурые пятна от наспех застиранных кровавых следов. Зеленые глаза остановились на треснутой пиале в руках воительницы. Та посмотрела на девушку оценивающе, и подала голос:

— С другой стороны, если ты такая же, какой была я, когда пришла сюда, тебе повезло.

— А еще будешь платить в казну от своих доходов, — напомнил другой мастер, и воительница коротко хохотнула, — Рута, тебе-то точно должно быть известно, как это порой расточительно!

Мастера рассмеялись, словно посвященные в одну общую тайну. Мила решительно дернула подбородком, и посмотрела старшему в глаза.

— От того, что ты назовешь меня воином, мастер войны, — обратилась она к нему смело, — я им не стану. Но тогда у меня будет возможность… попытаться им стать.

Тот усмехнулся, задумчиво глядя на девушку.

— В случае неудачи тебе придется заплатить жизнью, — напомнил он и кивнул, — но я желаю тебе удачи, воительница Мила.

Так просто, сидя под раскидистым дубом и подавая чай старшим, Мила была впервые названа воином. Она помнила, что шла, потом, нежась под солнечными лучами, по лугу, и срывала колосья ржи левой рукой. А навстречу почти бежал Наставник.

— Я горжусь тобой, — Хмель развернул ее к себе и закружил в танце на тропинке, смеясь, — что ты им сказала? Что у тебя спросили?

— Учитель!

Ей казалось, она слышит его голос в своей голове, и она подумала в ответ: «Твоя тень, возлюбленный Учитель, стояла за моим плечом, и я ни на секунду ни задумывалась…».

Хмель же не хотел отвечать, что перед собой клялся оставить ее, только лишь она получит звание. Он сам себе обещал уйти прочь, уйти в отряды смертников или уехать на Запад — но не сталкиваться снова с соблазном прижать ее к себе, и никогда не отпускать; не как сестру-воина, не как ученицу, а как женщину — свою женщину.

— Я смогу снять вуаль, если захочу? — спросила она неуверенно у Наставника, и тот кивнул, улыбаясь, — смогу здороваться первая? — он снова кивнул, — я…

Она выдохнула, и Хмель Гельвин прикрыл глаза на мгновение и отвернулся: так хороша была Мила в это мгновение.

— Я смогу называть тебя по имени, — добавила девушка изменившимся голосом, — если ты мне позволишь.

Не помня себя, Гельвин обнял Милу. Ее волосы пахли полынью, морским ветром и дешевым пивом. Мила замерла, не делая ни единого движения. Лишь через минуту она робко положила ему руки на плечи. Коротко — не дольше нескольких мгновений, показавшихся обоим вечностью — они смотрели друг другу в глаза.

Но этого оказалось достаточно, чтобы все изменилось; и прежнюю легкость невозможно было вернуть даже усилием воли; и изобразить непричастность, равнодушие — тоже.

Теперь желание открылось и стало очевидным.

— Договорились, — отстранился Хмель, — а теперь пойдем; я надеюсь быть первым, кто принесет эту новость твоему отцу.

Мила шла за ним по тропинке, чувствуя, как румянец, не скрытый вуалью, выдает ее с головой. «Если он обернется, — думала она, — то все поймет». Но Гельвин не оборачивался. «Если обернусь, — был уверен он, — я себя выдам».

Вернувшись в шатер своего отца, она поспешила скрыться на женской половине, позвала служанок отца, и с их помощью впервые за долгое время вымылась целиком. Готовясь к вечернему приему — Мила не сомневалась, что вечером отец захочет поздравить ее со званием — она выбирала из сундуков с платьями подходящий наряд, и остановилась на скромном темно-синем сюрко — в тон знамен княгини Этельгунды, желая проявить достаточное уважение к хозяйке земель. Долго думала девушка, разглядывая венец и фату, наконец, все же закрыла лицо.

К шатру Ревиара собирались гости. Давно уже полководец не собирал друзей на ужин без того, чтобы не превратить его в военное собрание, и давно не звучала музыка в его стане, о чем Ревиар Смелый, конечно, сожалел. Но повод пировать сегодня у него был, и какой!

— Где моя дочь? Мила! — Ревиар был доволен, и девушка могла слышать это в его голосе, — выходи ко мне и послужи мне и гостям этим вечером! Видит небо, — обратился он тут же к своим спутникам, которых по голосам Мила сразу не узнала, — моя дочь сегодня меня порадовала…

Его со всех сторон принялись бурно поздравлять. Даже волки, в чьих обычаях женщина на войне была делом немыслимым, глубоко прониклись общей радостью.

Ревиар праздновал, как истинный кельхит. Выли трубы музыкантов, и метались с овцами его соратники и друзья, танцевали женщины, ярко раскрасившие лица, шеи и руки. Вокруг костров собирались юные воины, радуясь возникшему поводу отдохнуть и попраздновать.

За столами рассаживались воины, которых прежде девушка не видела. Под навес Ревиара вошла и Этельгунда. Хотя вуали на ней не было, костюм ее отличался вычурностью, даже для города был он невероятно ярок и богат. Мила сдержала улыбку. Опальная княгиня Сальбунийская слыла самой страшной лицемеркой во всем воинстве Элдойра: никто не вел более свободного образа жизни, и никто не умел так притворяться скромницей, если необходимо.

— Ой, щедро гуляешь, — Брельдар и его дружинники покосились на княгиню Этельгунду, ожидающую, пока мужчины сядут за стол, — что не угощаешься, княгиня? Мы и сладости принесли, попробуй сама, понравится!

Стараясь угодить хозяину, оборотни завалили подарками половину шатра. Была здесь и ветчина, и баранина, и пернатая дичь, и меха — все, чем были богаты волки, они поспешили принести в дар Ревиару. Полководец посмеивался. Вошел в шатер Хмель Гельвин, и оборотни приветствовали и его. Мила разливала по кубкам брагу, и сквозь кружево роскошной фаты пыталась поймать взгляд своего теперь уже бывшего Наставника.

Краем уха она отмечала привычные воинские сплетни — знакомые с детства, разговоры, которые любую другую девушку заставили бы смутиться.

— Слыхал я, воевода, не погневайся, коли лгут холопы, ваши по две бабы за собой таскают? — неуверенно протянул волк. Ревиар кивнул, улыбаясь:

— Кто из дальних краев, бывает дело…

— Да, — протянул Брельдар, — когда бы моя боярыня увидела б меня с другою волчицей, пусть даже и с дворовой девкой, не сносить мне головы, — все засмеялись.

— А скажи мне, полководец — и пусть моя кровь поручится за мою честь, если тебе неугодны будут мои слова, — продолжил волк, провожая жадным взором воинов, вкатывающих непочатый бочонок с пивом в шатер, — правда ли, что у ваших баб — простите меня, сестры-воительницы! — шерсть на хребте не растет?

Этот вопрос был уже неожиданностью, и Ревиар поперхнулся.

— Что? Шерсть?

— Ой не гневись, только скажи, — миролюбиво протянул Брельдар, едва ли не виляющий хвостом от любопытства, — сам я не видал, но братья… или вы просто линяете?

— Нет, не растет, — улыбаясь, а точнее, скалясь, ответствовала Этельгунда, вставая и лично наливая вина в кубок Брельдару, — ни на спине, ни… у мужчин тоже на спине никаких гребней не видела. Такой мы народ: на меха нашу шкуру пустить не выйдет.

— Мрак зимы! Как так?

— Тёщина дочь! — выдал кто-то из угла одно из ругательств севера.

— Вот нежить! Бедняжки, — раздались голоса с разных сторон, и волки переглянулись, почесываясь, словно чтобы удостовериться, что с их драгоценными лохматыми загривками не приключилась внезапная линька.

— Княгиня-хозяюшка! — решительно поднялся Брельг под одобрительным взглядом своего отца, — ты прости нас, неученых, коли обиду сделали. Когда вот еще доведется дивную красу твою зреть, кто знает? Но живы будем — нипочем не забудем. А чтобы лысая твоя спина не мерзла… — он запнулся, изыскивая более изящные выражения, но затем решительно продолжил, — прими от нас в дар шубу…

Подарок, хоть и доставшийся волкам вместе с их воровскими трофеями, растрогал Этельгунду, и она милостиво позволила предводителю шайки целовать свою руку, чем вызвала новый поток комплиментов и восторгов.

Воины шутили, смеялись, делились планами — уже завтрашним вечером они ждали большого подкрепления, которое позволило бы им войти в Сальбунию без опаски. Мила была благодарна отцу за то, что он никогда не звал к себе скучных гостей. Великий полководец одинаково был любезен с каждым: и с нищим, зашедшим за милостыней во двор, и с незрячим слепцом, зарабатывающим пением, и с волками. С крестьянами Ревиар умел быть крестьянином, с купцами — купцом, и Мила надеялась, что и она когда-нибудь научится у него этому умению.

— Ну что, братья-воины, завтра на Сальбунию! — провозгласил, наконец, главный тост полководец, и, подняв кубки, все приглашенные дружно грянули «Гей!», после чего осушили их до дна.

Начались танцы, Мила сняла и отложила свою праздничную фату и принялась с удовольствием слушать приукрашенные, но все же отдаленно правдивые истории Брельдара. Он же, заметив участие красавицы, разулыбался, и рассказ его грозил затянуться. Но Мила все равно внимала ему.

Глядя на нее, улыбались все. Только Хмель Гельвин улыбался одними губами, но мысли его были далеко. И Мила оставалась в них неизменной постоянной

Но никто не смог бы узнать этого, увидев его со стороны.

«Как мне остановить ее? Как мне остановить это ее сражение? Как донести, что я мечтаю, чтобы она отказалась от войны? Как теперь объяснить?».

Ведь в танце, в украшениях и шелковом кельхитском наряде она выглядела гораздо лучше…

И Гельвин прикусил губы и поспешно встал, чтобы уйти прочь от костров, и не дать никому увидеть свое лицо.

После танцев Ревиар и его гости раскурили свои трубки, приказали подавать чай, и принялись делиться воспоминаниями о прошлых победах и поражениях, о путешествиях и сложностях в дорогах. Мила любила слушать воинов и кочевников; никакие песни и пляски не могли бы отвлечь ее от их рассказов. А лицо Ревиара Смелого! Когда девушка смотрела на своего отца, то иногда забывала дышать: так искренне говорил полководец, так удачно подбирал слова. В его рассказах о войнах и путешествиях Мила всегда была рядом; а если она и не помнила, то чувствовала, и все воспоминания и рассказы вдруг оживали и становились близки.

Большинство гостей разошлось, но Брельдар и Ревиар все еще сидели, разговаривая. Речь шла о войне, и оборотень старался повежливее задать свой вопрос.

— Если мы присоединимся к твоему войску, брат, — осторожно начал оборотень, — будут ли нас касаться ваши строгие законы? Сможем ли мы жить как прежде, или вы нас заставите не есть мясо и не пить вина?

— Кто распространяет эти глупости, Брельдар! — возмутился полководец, прекрасно зная, тем не менее, чьего языка это дело, — я не стану скрывать — мы нуждаемся в помощи. Но чужие обычаи уважаем. А что до вина — посмотри на наших иных молодцев, пьют почище ваших — увы мне, как полководцу.

— Нам не нравятся многие обычаи, о которых мы слышали, — продолжил волк, смелея, — видишь ли, парни стали поговаривать, что западные союзники смотрят сквозь пальцы на страшные грехи, вроде мужеложства.

— Мы не смотрим, — Ревиар особо выделил «мы», подчеркивая свое несогласие с какими бы то ни было обычаями союзников.

— Что странно, когда в войсках столько баб… — как бы про себя договорил оборотень и хитро покосился на полководца. Тот миролюбиво усмехнулся.

Вне всякого сомнения, от Брельдара не укрылось движение Этельгунды, когда она прощалась с Ревиаром. Легкое поглаживание по запястью, обозначающее привычное приглашение разделить ночь.

— Свободные сестры неприкосновенны, друг. Это тоже хорошо бы усвоить. С нашими женщинами будь осторожнее.

— Когда они такие, как княгиня…

— Таких всего две, — пожал плечами Ревиар Смелый, с гордостью глядя на знамя мятежной Этельгунды, — но и остальных не задирайте. Договоримся на этом?

— А каков обычай в завоеванном городе? — сказал волк, запинаясь, — видишь ли, южане нанесли большую обиду моим братьям, и я хотел сквитаться.

— Все, что взял в бою — твое, — тут же ответил Ревиар, делая особый широкий жест рукой, — а взять можешь столько, сколько посчитаешь нужным — и жизней тоже. Ты пойдешь?

Конечно, оборотень согласился, они ударили по рукам, и в тот же час мир стал еще на шаг ближе к воинству Элдойра.

Мила уже не хотела спать. Она пила вино, улыбалась, ласково обхаживала гостей отца, обнося их брагой и угощениями, и не уставала часто — глаза в глаза — смотреть в лицо своему Наставнику. И хотя он старался избегать встречи взглядов, они неизбежно происходили снова и снова. Гулянья закончились, когда на горизонте уже показались отблески утренней зари.

Хмель, опираясь о кулак, сидел и смотрел, как слуги Ревиара убирают остатки пиршества, бросая кости собакам, а слишком пьяных гостей разносят по кострищам более крепкие собратья. Где-то в повозках кричали совершенно растерянные петухи и цесарки.

— Слишком поздно, — произнес он вполголоса то, наконец, о чем весь вечер думал.

— Выспимся завтра верхом, — с улыбкой сказала Мила, усаживаясь на землю на подошвы собственных сапог, — господин Гельвин слышит?

Хотя это изысканное обращение она готовила заранее, оно не прозвучало неискренне. Назвать просто по имени своего Наставника Мила не могла — не слушался язык, хотя больше всего хотелось произнести вслух его имя.

— Завтра… — начал было говорить Хмель, но к шатру метнулся посланник, — что случилось?

— Войска Мирмендела вышли из Серпы, — переведя дух, поспешил сообщить тот, — объявляем тревогу. Будет битва! Они приняли вызов!

— Интересно, какие дружины отправятся первыми… — задумался вслух Гельвин, и Мила встала.

— Если поедет отец, я тоже поеду.

— Мила, это же не…

И он вынужденно улыбнулся, стараясь скрыть нахлынувшее чувство беспокойства. «Ревиар не простит мне, если я все-таки дам ей рекомендации, как воину. Я себе не прощу. А она не простит, если я этого не сделаю».

— Время уже позднее, — добавил он к ласковому взгляду, наконец, и встал с земли.

Мила поклонилась.

— Доброй ночи, — пожелала она, не назвав его никак.

Лежа под открытым небом, отгороженная навесом и несколькими сложенными на земле седлами, Мила разглядывала южное небо, полное ярких звезд, и мечтала. Ей хотелось, чтобы победоносная армия как-нибудь обошлась без кровопролитных сражений, и быстро восстановила границы государства. Ей хотелось, чтобы каждый взгляд, в котором золотисто-янтарные глаза Наставника были устремлены на нее, был полон чувства, которое она угадывала и сама не верила в возможность его существования.

***

«Они приняли вызов! — раздавалось над стоянками воинов, и Ревиар тяжело вздохнул, — они ответили!». Полководец лучше других знал, что вызовом было само присутствие войск Элдойра на исконных землях, и Южный Союз никогда не упустит шанс еще раз разбить их.

Южане. Полководец закрыл глаза, надеясь не заснуть тут же.

— Письмо от переговорщиков, — появился перед ним Даньяр — его двоюродный брат, — дружины рассредоточились, как ты и приказал. Полководцы собраны. Мы готовы выступать.

В последний раз воеводы Элдойра собирались вместе до наступления на оккупированные земли. Ближе к границе они быть не могли — здесь, в лугах Салебских Низин, Ревиар Смелый самолично вывернул из земли межевой столб Южного Союза и поставил на его месте свой шатер.

Письмо уже распечатал и зачитывал Ниротиль, остальные хмурились, молча слушая.

— «…вместе с его войском, — бубнил он, пробегая глазами до конца листа, — дальнейшее продвижение будет рассматриваться Верховным Сходом Южного Союза как агрессия. Отдельные группы паломников без оружия могут пройти, заплатив полагающуюся цену, через заставу Сакин…».

Ревиар отметил, что лица у абсолютного большинства мрачнеют с каждой минутой.

— Их не может быть десять тысяч, — задавленно говорил Ниротиль, не в состоянии прийти в себя, и почти жалобно глядя на Оракула, — это просто невозможно.

— Почему? — спокойно возразил Регельдан, холодно глядя на соратника, — только потому, что нас меньше? Они берут деньги за паломничество в своих городах, и в наших. Они захватили все Гавани. Не уставая, нападали на нас, не давая времени опомниться. Вспомни, сколько ты сражался в Сабе.

— Этельгунда?

— Что? Я согласна с братом, — подала голос княгиня, — я знаю, что с Салебских земель Союз призывал семь тысяч воинов. Бог знает, сколько из них встали под знамена.

— Флейя говорит о трех тысячах, — донеслось с характерным певучим акцентом от кого-то из южан, вставших на сторону Элдойра.

— Служители застав клянутся, что их не меньше дюжины!

Воины умно запротестовали. Включая даже и тех, кто даже и не слышал прежде о существовании Флейи: «Нет, никак нет!».

— Ай, что говорить! — сморщился Регельдан, — предпочту оказаться съеденным оборотнями, но не попасть к южанам, — все содрогнулись, невольно соглашаясь. — Больше их или меньше — уже то, что они вообще есть, дурно. В этом году Союз пойдет на Элдойр, ясно же, для чего нанимали дружины; а к следующему году шайка там окопается, и мы уже никогда их не выкурим. Твоя воля, господин мой Элдар, но сейчас у Дивы вряд ли больше семи тысяч под знаменами, вместе с союзниками — не более пятнадцати — а я надеюсь, что не более двенадцати! — и они снаружи крепостных стен. Сколько их станет через год — внутри? Нечего и думать. С ними не договориться. А с кем нельзя договориться, тех… надо…

Послышались согласные смешки. Даже самые упертые и жадные воины предпочли бы взять Элдойр нищим, чем увидеть его богатым, но уже потерянным навсегда.

— И все же соблюдем приличия. Я сам буду вести переговоры с Дивой, — Оракул встал со своего места, — в ближайшую луну мы войдем в белый город, хочет того предводительница еретиков или нет… за Элдойр!

— За трон Элдойра! — подняли кубки все присутствующие.

И только Ревиар Смелый помедлил, прежде чем осушить свой до дна.

***

В историю Поднебесья Флейя вошла по двум причинам. Первой были ее легендарные плодородные земли и роскошные фруктовые леса, второй — Флейский Нейтралитет.

Город Флейя, расположенный точно посередине пути между Мирменделом и Элдойром, неизбежно стал зоной переговоров. Несколько раз за долгие годы противостояния в городе, казалось бы, беспричинно учинялась резня, и однажды все закончилось мятежом с последующим объявлением абсолютного нейтралитета. Вооруженного, разумеется.

Несмотря на строгое Единобожие, флейяне представляли собой своеобразный народ, и Ильмар Элдар с их норовистым характером был знаком не понаслышке.

— Вы поэтому не взяли охраны? — нервно оглядываясь, спросила Латалена. Один из сопровождающих ее Элдар улыбнулся.

— Они не знают, кто мы, а мы не останавливаемся, пока не проедем.

— А что будет, если остановимся?

— Они тут все сумасшедшие, — пожал плечами дружинник, — но они лучшие воины, и не сдаются. Даже их женщины и дети никогда не достаются врагам.

Латалена Элдар с сомнением оглянулась. Эта формулировка была ей знакома, и обычно подразумевала коллективное самоубийство. Теперь она обратила внимание на удивительно высокие каменные заборы — каждый дом был похож на отдельную маленькую крепость, даже с бойницами.

— И они разрешили нам встретиться на их территории с Дивой?

— Это единственное место, на которое она согласилась, — сквозь зубы пояснил Оракул, — она, мы, и нейтральные воины.

Но, как знало Поднебесье, нейтралитет обычно бывает недолгим.

Латалена и Оракул ступили на землю следующего за Флейей городка уже за полночь. Несмотря на позднее время, было людно, и почти везде горел свет, и звучала приятная, легкая музыка. Сейчас здесь в основном жили те, кто привык считать Мирмендел столицей, а Гавань — источником дохода: это были воины, торговцы, однако здесь практически невозможно было встретить простого селянина.

Поговаривали, и не случайно, что предсказательница — одержимая; порой у нее случались приступы столь сильного недомогания, что она несколько дней проводила в постели. Знахари считали, что это истерия, и лечили ее травами, ворожеи прорицали порчу, а Спящая Лань болела, всякий раз поднимаясь с новыми предвидениями. Оракул же считал, что Дива — как сама себя величала Лань — принимает постоянно действующий секретный яд, чтобы получать в бреду свои мистические видения. Как бы там ни было, Мирмендел и соседняя Гавань находились под сильнейшим влиянием культа, созданного Дивой.

Латалена залюбовалась великолепным храмовым комплексом, построенным в самом центре городка. Освещенный множеством факелов и фонарей, окруженный благоухающими садами и фонтанами, он производил неизгладимое впечатление на увидевшего его. Глядя на этот храм, в самом деле можно было представить его строителей хозяевами мира. Однако при взгляде на Спящую Лань иллюзия рассеивалась. Вдохновительница южан выглядела нездоровой. Возможно, все дело было в ее бледности, в фанатичном блеске глаз, или в многочисленных кольцах, украшавших ее худые пальцы, и сковывавших движения. К тому же, верховная жрица не выказала ни малейших эмоций при виде незваных гостей. Ни единый мускул не двинулся на ее абсолютно равнодушном лице.

— Земли твоих народов заканчиваются с той стороны гор Кундаллы, — спокойно изложила она, когда Оракул изъявил желание прекратить необъявленную войну, — если ты уберешь свои войска с юга — восток можешь забирать, если он тебе еще пригодится — мы продолжим нашу беседу.

Хамство — вот, что считал отличительной чертой южан Оракул Элдар. Но он, в отличие от них, своим дурным привычкам старался не потакать, хотя бы в разговоре. Напомнив о восточных землях, Дива показала владыке Элдойра, что знает о его провале в далеких землях Черноземья и радуется ему.

— Салебское княжество, — медленно произнес Ильмар Элдар, — Флейская долина. Область Кельха. Область Руга. Область Баниат — уже почти; все Восточное Заречье. Подожди месяц — и ты увидишь, как мы заберем Янтарный город и Гавани.

Оракул поднялся с кресла и сделал несколько шагов к витражному окну. Лань следила за его движениями, не проявляя никакого удивления или нетерпения.

— Ты так постарел, — сказала она ему на сальбуниди — скорее угадав, что Латалена не знает этого языка, — Предвидение тяжко дается тебе?

— Что ты знаешь об этом? — резко бросил он в ответ ей. Лань пожала плечами.

Она была старше его на пятнадцать лет, не меньше; когда Ильмар Элдар еще лишь учился читать по слогам, она уже заглядывала в Колодец Вечности, надеясь разглядеть в нем будущее или разгадать тайны прошлого.

— Ты должен был уступить мне, — мягко продолжила южанка, — если бы ты поступил так, ты бы обрел больше, чем потерял из-за вражды со мной.

— Ты отступница, — бросил в ответ Оракул, но не оборачиваясь, чтобы не встретить ее глаз, — как живется тебе с этим, Дива?

Лань снова пожала плечами.

— Прекрасно, можешь поверить. Я больше не нуждаюсь в молитвах твоему Богу, чтобы видеть сквозь время и расстояния. Я больше не нуждаюсь в молитвах вообще. Мудрость наших предков — та, что ты так бездумно отверг и продолжаешь отрицать — помогает мне.

— Скажи еще, что ты нашла Сильфион, и сильфы теперь делятся с тобой своим волшебством!

— Тебе это не грозит. Ты никогда не найдешь его — как бы ни старался.

Последнюю фразу она произнесла на хине, и Латалена напряглась.

— Можешь возвращаться в свои стены и ждать, — теперь и Лань встала со своего места, — я в третий раз скажу тебе, Элдар, что не признаю владычества белого города, никогда не признавала, никогда не признаю. Пока Мирмендел стоит, у меня есть свой удел, с твоим домом греха никак не связанный… совершай свое последнее паломничество, и пусть твои последователи сделают то же. И молись хорошенько, потому что больше тебе не доведется этого сделать.

Оракул уже готов был вновь разразиться гневом, но внезапно поднялась Латалена, и положила провидцу руку на плечо. Как и всегда, Прекраснейшая предугадала события.

— Не стоит, отец, — мягко сказала она, насмешливо улыбаясь, — с кем ты споришь. Эта женщина продалась с потрохами предателям и попрекает тебя своим бессилием. Не унижайся до ответа. Идем.

В мгновение, когда оба — и отец, и дочь — выходили, не попрощавшись, их лица были удивительно похожи.

— Я сам бы ее повесил, — выдохнул Оракул, — своими бы руками удавил эту…

— Вырожденку, — Латалена понимающе кивнула. Чувства отца ей были знакомы.

— Однажды ее будут судить, — Оракул уже вновь овладел собой, — и я позабочусь о том, чтобы она умерла страшной смертью.

Путь до Элдойра был непрост: прежде нужно было преодолеть горную дорогу на Мирмендел, а уж оттуда спуститься вниз, в долины. Причиной такой извилистой дороги была опасность дороги по низинам. Да и Оракул решил не терять напрасно возможность лично убедиться, что Мирмендел и его заносчивая владычица опасности для Элдойра не представляют. Он и свита его дочери отправились через город в предгорьях Кундаллы, через Мирмендел — поселение южан.

Мирмендел был городом, выросшим на некогда богатом перевале от южного порта к горным селениям. С течением времени серебряные рудники здесь исчерпались, в отличие от более богатых северных месторождений, а здешние жители слабели: их становилось меньше с каждым годом, с юго-востока их вытесняли предприимчивые бану Загорья, и с севера не менее предприимчивые, но гораздо более агрессивные горцы. Мирмендел с течением времени мог бы превратиться в младшего брата Элдойра, однако у него не было ни стен, ни рвов — как у крепостей северян. Сам городок больше напоминал разросшуюся деревню, каким-то чудом построенную на камнях и из камня.

Доход же приносили удивительные монастыри и храмы, на паломничестве к которым и зарабатывал город уже триста лет. Впрочем, и этот доход Элдойр, построенный в «начале дорог» всего Поднебесья, у южан отнимал; Единобожие вытесняло старые культы. Оракул, бормоча про «рассадник язычества» и «мракобесие древности», внимательно, тем не менее, присматривался к окружающему.

Было на что посмотреть: храмы Мирмендела до сих пор были в отменном состоянии, а на количестве сжигаемых благовоний весь Элдойр мог бы год благоухать. Тяжелый, сизый и даже чуть влажный дым стелился над бурыми улицами города.

Оракул не был полководцем, и особо отменным умением вести войну никогда не отличался, но точно так же он никогда не пытался сам вести в бой воинов. Сейчас он всего лишь запоминал — запоминал расположение улиц, тип строений, качество редко встречающихся каменных оград. От внимательного его взора не ускользало ничто: ни сломанная повозка, ни узкий проезд, ни полуразрушенная арка, ограждающая вход в запущенный сад при недостроенном дворце.

Немногочисленные жители выглядывали из окон или выходили на улицы посмотреть на случайно проезжающих гостей. Все они были, на взгляд воинов, похожи. И редко кто из них говорил на диалекте Элдойра — срединной хине, даже диалекты горцев знали лишь немногие.

— Отец о чем-то задумался? — зевая от скуки, поинтересовалась Латалена, отпуская повод, чтобы ускорить шаг. Оракул кивнул в сторону.

— Если бы у нас в запасе было несколько лет, — тихо сказал он, — язычество всегда обречено на поражение, как всякое истинное зло.

— У нас нет в запасе нескольких лет, — Латалена, порадовавшись, что вуаль в такой тени непрозрачна, не стала сдерживать улыбку, — но у моего сына…

— Смута среди нас самих, — поучительно погрозил ей пальцем Оракул, — думала ли ты, с чем придется столкнуться твоему сыну — кое с чем страшнее, чем-то, что мы видим сейчас вокруг себя?

Сердце Латалены вмиг похолодело. Ее отец редко снисходил до беседы с ней, если не было третьего слушателя. Иной раз казалось, он вообще забывал, что у него есть дочь. И Латалена радовалась этому, потому что, если уж Ильмар Элдар говорил, слушать его порой было страшно.

— Думала ли ты о своем сыне, Латалена?

Перед глазами неслись страшные картины наступающей новой Смуты, а среди них — ее сын, ее кровь, ее маленький сынок, совсем мальчик, ребенок, которого страшно оставить без присмотра даже на минуту. Латалена никогда не забывала о нем. Если бы она могла, то ложилась бы поперек каждого замаха мечом, направленного на Летящего, и все же ей приходилось не только терпеть страх, животный, глубинный, материнский, но и самой учить своего сына презирать смерть.

— Время задуматься, дочь моя, — мягче добавил Оракул, и цепкий холод предвидения, окативший принцессу, отступил, — время задуматься о том, что мы оставим ему.

— Я думала, — глухо раздалось из-под вуали, — и я подумаю еще, когда буду совершать паломничество.

— Ты собралась сейчас ехать туда? — отрешенно спросил отец, глядя мимо. Она пожала плечами.

— Почему нет, отец? Самое время. Ты ведь и Летящего отправил туда. Будущий правитель непременно должен вовремя совершить все полагающиеся ритуалы.

Ильмар Элдар отвернулся.

— Правитель… Тот, кто будет править после меня, возьмет на себя все негодование и ненависть народа, — тихо сказал он, — всю бедность и всю кровь.

— И что? — взвилась женщина, но под тяжелым взглядом Оракула мгновенно умолкла.

Несколько минут они ехали, не разговаривая. Верстовой столб дал знать, что путники покинули пределы городского округа.

— Воистину, здесь только позор, — повторно пробормотал Оракул перед выездом из Мирмендела, и, подумав, сплюнул на землю.

========== Горожане ==========

Мила увидела Элдойр издалека, и он ей сразу не понравился, как не понравилось построение войск, размещение обозов с провизией и разворовывание бесчисленного множества окрестных деревень.

В город восточные армии вступали не как триумфаторы, но как побитые бродяги. Впрочем, для живших в городе это нашествие было поразительным и невероятным. Широко открыв рты, стражники в единственных открытых воротах смотрели, как въезжают один за другим отряды и пытались их сосчитать — совершенно напрасно пытались. Жители же простые на въезжающих смотрели в большинстве без особой радости. Вместе с воинами всегда приходила война. А те воины, что вселялись, не вызывали доверия. Небритые, грязные, заросшие лишаями, клещами и чесоткой, въезжали славные рыцари в белый город. Издали их доспехи блестят на солнце. Приблизиться всего на шаг — и можно разглядеть царапины, ржавчину, кровавые пятна, заплаты… сбруя лошадей украшена парадными лентами, каменными от грязи, выцветшими, пропитанными лошадиным потом и вражеской кровью.

Горожане — а в стенах обитали двенадцать тысяч жителей — тут же смекнули, что именно они станут вскоре богачами. А пока они расставляли столы в своих тавернах и чистили постоялые дворы, спешно мастерили мебель и пристально щурились на приезжих. Старейшина общины сам сдал знамя города — изрядно потрепанное и ветхое — Ревиару Смелому.

Четыре полководца выстроились перед главными воротами, которые после нескольких часов мучений удалось все-таки разбаррикадировать и открыть. Ревиар Смелый первый слез с лошади. Остальные полководцы последовали его примеру. Традиции соблюдались: перед главными воротами полководцы Элдойра обязаны были принести клятву верности городу.

— Кто-нибудь помнит клятву целиком? — разрушил неловкое молчание Ниротиль, сосредоточенно ковырявший в носу. Регельдан нервно рассмеялся.

— Я помню, — кивнул Гвенедор Элдар, — но старший из нас Ревиар, не так ли?

Старший полководец наградил князя Элдар злобным взором. Затем опустился на колено перед знаменем города.

— Приносим клятву белому городу, да стоит он вечно на благословенной земле, мы, четверо воинов. И говорит от нашего имени Запад, — Гвенедор прикоснулся к знамени, как полководец запада, — Восток, — тут к знамени прикоснулся Регельдан, — Юг, — Ниротиль хватко вцепился в обветшавшую ткань, — и Север.

Ревиар снял перчатку, дотронулся пальцами до знамени. Не ощутил он ни покалывания в груди, дыхания не перехватывало у полководца, но тяжелое чувство ответственности перед городом мгновенно поселилось в сердце. До конца жизни полководец города им остается, где бы он ни был, каких бы проступков ни совершал; даже отлучение от Веры не способно изменить клятвы полководца. Только невиданное предательство перед белым городом способно снять столь высокое звание.

— И нарекаем вновь белый город, славный и гордый, город крепкий и священный, — Ревиар чуть помедлил, — Элдойр.

Они поочередно поднялись с колен. Гвенедор тяжело вздыхал, поднимаясь. Знамя внесут в город, положат у подножия пустующего трона; у самого же трона сядут выжившие потомки Хранителей, и только Богу одному и известно, начнется ли грызня между родами Хранителей до того, как их перебьют в войне. Прагматичный и лишенный начисто каких бы то ни было иллюзий, князь Гвенедор прекрасно знал, что уж ему-то и его семье есть куда отступать. Сейчас же у полководца Элдар было, впрочем, как и у других, одно желание: выспаться. И, к сожалению, именно этому желанию осуществиться было не суждено.

***

…Мила невзлюбила город еще со стен. Вопреки ее представлениям, белый город оказался вовсе не белым: стены были покрыты снаружи подтеками смолы, копоти, изнутри — строительными лесами, той же копотью и грязью. Грязи было много — несмотря на славу самого чистого города Поднебесья, Элдойр за годы разрухи и запустения подрастерял былую красоту. На счастье приехавшим в него жителям, строители, возводившие центральные улицы белого города, хорошо знали об опасности просто утопнуть в городских лужах, и в городе существовала канализация и вполне сносная система сброса нечистот в ров под южными стенами.

Городские каналы возле храмов, засорять которые запрещалось под страхом смерти, теперь спешно застраивались сверху деревянными настилами. Ходить по ним было, конечно, нельзя — они предназначались для защиты питьевой воды от пыли, пепла и сточных вод. У одного из незакрытых каналов Хмель Гельвин получил, как мастер меча, второй этаж одного из домов, на ремонт и хотя бы первичное восстановление которого ему предстояло теперь потратить большую часть своих средств.

— Элдойр плохо выглядит и еще хуже пахнет, — пробормотала Мила себе под нос, когда она и Наставник остались одни в его новом доме, — сколько работы будет у лекарей с такой грязью!

— Сколько будет работы у продавцов пива с таким количеством воинов, — усмехнулся Наставник, — их в городе, должно быть, множество, а станет еще больше.

В самом деле, перепись населения того времени отражает удивительное явление: впервые продавцов пива было в городе больше, чем исповедников, а ведь ходить на исповедь воины были обязаны не реже раза в пяти дней.

Не нравились Миле и уже разобранные предприимчивыми переселенцами наделы земель и пашен, не нравилась и Скотная улица — незатейливо названная за стада скота, выгоняемые каждое утро на поля, и каждый вечер угоняемые обратно. И скот этот кельхитке тоже понравился мало, и пастухи, и молочники, и мясники — большой город пугал девушку, которая никогда прежде не видела столько народу в одном месте, столько каменных домов, высоких стен и гнетущую порой тесноту.

Но к городам привыкают быстро. За пять дней Мила привыкла к Элдойру, словно прожила тут не один месяц. Привыкла и к быту горожан, и к манерам жителей даже самых центральных улиц — сушить белье между двумя домами, выплескивать помои в сточные канавы прямо перед домом — и то хорошо, что не на головы прохожим, как в Крельже или Торденгерте. Хмель Гельвин не удивлялся — напротив, его худшие опасения утопнуть в грязи не оправдались, и он мог лишь радоваться везению. Заброшенная и заросшая за годы канализация оказалась цела, и можно было надеяться, что со временем белый город восстановит свою былую красоту и чистоту.

Город состоял из стольких улиц и стольких площадей, больших и маленьких, что посчитать их не было никакой возможности. Одна улица заканчивалась другой, проулки и тупички сливались воедино, а указатели со стершимися надписями давно были заменены. Потому лишь половина улиц носила прежние названия, другая же половина давно именовалась точно так же, как и в любом другом городке со смешанным населением. Было здесь и Порядье, и Кузнецкий переулок, и большая улица Конюшенная, старое название которой не сохранилось нигде — столь часто его меняли.

Почти все здания, за исключением лепившихся к стене, были целы, или почти целы. Несмотря на первое впечатление запустения, город не был похож на руины, которые уже ждала увидеть Мила. Заинтересованная тем, насколько сильно ошибаются легенды, она отправилась пешком обходить улицы, чтобы самой убедиться в величии Элдойра.

Прежде Мила, дочь Ревиара, никогда не была в городе. Один раз съездить на ярмарку — вот и все знакомство с жизнью, спрятанной от мира за крепостными стенами. Она привыкла к Черноземью, бескрайним степям и постоянным караванам по дороге, на которой располагалась Лерне Анси. Элдойр же был началом многих дорог, и простора здесь было мало. Мила шла по улице, и неосознанно вжимала голову в плечи, хотя ей бояться было нечего: к воину в такое время никто не рискнул бы лишний раз невежливо или насмешливо обратиться.

Мимо, торопясь, проталкивались торговцы с бочками, корзинами, кувшинами и сумками. Вот вдоль стены мелькнул босоногий мальчишка, несущий какой-то сверток по нужному ему адресу. У развилки на площади Святой Церкви, где располагался некогда дом Инвизиторов, важно выставив вперед нарядные повозки, ждали извозчики, переругиваясь за право увезти путешественника первым. Здесь же находилась улица, доходящая ровно до монетного двора, и там делящаяся на две улицы поменьше: Малую Монетную и проулок Чеканщиков, а чуть дальше, на Большой Монетной Площади, выстроились в ряд зазывалы. Тут же жили и зарабатывали менялы, ростовщики и хитрые фальшивомонетчики, которых иной раз уважали даже литейщики монетного двора.

Мила свернула в сторону одного из рынков Элдойра — здесь располагались самые крупные в пределах крепостных стен скотобойни. Огромные туши быков, кабанов, иногда дичь от охотников — все ловко потрошилось, вычищалось, обваливалось…

— Ты мое пополнение? — раздался голос откуда-то сверху, и над Милой нависла внушительная фигура, — куда ты, сестра?

— В десятку Теймы, — робея, сказала Мила. Сверху раздалось покашливание.

— Тогда это ко мне. Я Тейма. Почему так долго? Десятка! — гаркнула воительница в пространство, — строй!

Девушки, которыхМила приняла за покупательниц, побросали все, и сбежались к Тейме.

— Тьфу, куропатки, — сплюнула та, с отвращением глядя на молодежь, — это, я надеюсь, те, кто уже прошел отбор? Я не вынесу другого отряда невест.

— Сестра, а ты откуда?

— А ты наша…

— Заткнулись, кошечки! — взвыла Тейма, и девушки мгновенно вытянулись перед десятницей, — здесь вам не школа! Здесь не танцы! Кто хочет ныть и без дела трясти сиськами перед мужичьём, пусть проваливает к мамочке!

Мила, хоть и вытянулась перед сквернословящей десятницей, испытала некоторое облегчение от ее бодрых воплей. Тейма, рыжая, высокая и звонкоголосая, явно не в первый раз руководила новенькими. Вполне вероятно, всю ее жизнь это и составляло — выше десятниц женщины в армии поднимались исключительно редко.

— Слушай приказ! — Тейма не говорила — она выкрикивала каждое слово, — сейчас, всем по лопате в руки — отправляемся на Большую Скотную!

«Знакомо, — едва не застонала Мила, вздыхая незаметно, — сейчас начнется главное. Самая основная. Самая важная работа в городе, который готовится к осаде…».

— Большая Скотная — это отсюда направо! — продолжала надрываться воительница, демонстрируя рубящим жестом прямой мускулистой руки «направо», — судя по состоянию, заселена засранцами! Ваше дело — вычистить улицу так, чтобы я могла есть с земли, и не давиться! Выполнять приказ!

Громко выдав соответствующий ситуации клич, девушки растерянно оглянулись друг на друга, но затем, подчиняясь все еще вытянутой руке Теймы, двинулись к Большой Скотной. Вычищением канав традиционно занимались новички, а наказанные и вовсе отправлялись чистить городской ров вокруг стен. Но в сложившейся ситуации единственным способом хоть как-то разгрузить юношей, способных отбиваться на севере Кунда Лаад, был призыв девушек на все городские работы.

И множество эскорт-учениц и воительниц, лишь недавно получивших звания, проклиная себя, отправились на самые грязные работы. Большая Скотная отличалась масштабами запустения и разрухи. Пролегающая от Северной Торговой площади до пересечения с Горской, она была одной из крупнейших городских улиц, и движение на ней было оживлено круглосуточно. По ней перегоняли стада коров и овец, по ней въезжали, разбивая мостовую, на тяжелых обозах, и ее сточные канавы не вычищались, судя по внешнему виду, еще за триста лет до Смуты.

С населением города, выросшим едва ли не в четыре раза, это могло привести к холере уже через месяц или два.

Впрочем, горожане не выказывали к девушкам-воительницам никакого почтения или благодарности за их работу. Они сновали мимо, вообще не обращая внимания. Иногда только какой-нибудь выпивший прохожий останавливался, чтобы отпустить шуточку. Работать было грязно, скучно и противно, а от вони хотелось лезть на стену.

— Элдойр нуждается в нас! — завывал какой-то военный проповедник буквально над головой Милы, когда она, морщась и соскальзывая то и дело, разгребала помои.

«Не сильно утешает, если приходится сталкиваться с канализацией Элдойра. Особенно на голодный желудок».

— Мы победим! Господь с нами!

«Чего только не выбрасывают на улицы. Это, как будто, чей-то выкидыш?..».

— Славься, Элдойр!

«Потерпи, город. И отмоем, и отвоюем».

***

— Славься, Элдойр…

Услышав крик с южной стены, Ревиар и Гвенедор подняли головы. Тут же заголосил кто-то с юго-западных стен, но уже на хине:

— Правитель! Правитель вошел в город!

— Дядюшка здесь, — сообщил Гвенедор, — сестрица, я так полагаю, тоже. Выйдешь встретить их?

— Ниротиль выйдет, — ответил старший полководец, отворачиваясь, — государь сам позовет меня. Нет времени на церемонии — ты видел городского инженера?

— Конечно, видел. Говорит, стены сохранились лучше, чем-то, что внутри.

— Похоже на Элдойр, — рассмеялся Ревиар. Впервые за долгое время.

Вокруг стен самой огромной в Поднебесье военной крепости кипела работа. Копали и расчищали рвы, укрепляли стены, счищали даже плесень с камней, словно это могло укрепить их. Элдойр когда-то был выстроен на расчищенных скальных основаниях Предгорья, и место, выбранное для города, представляло собой естественное укрепление: с западной стороны стены почти соприкасались с вздыбленными скалами, обрамляющими путь в высокогорье, с южной стороны стены обрывались в ров, куда стекали нечистоты. В городе не текло рек, кроме ручьев от родников и выстроенных каналов; но ни один из них не подмывал стен.

С восточной же стороны из треугольной крепости выдавалась крепость Мелт Фарбена, достроенная уже позже — словно дополнительный гарнизон, переполненная укрепленными домами и дворами. Всего же в стенах Элдойр было двадцать шесть башен, и, хотя некоторые из них уже пострадали от разрухи, другие сохранились, словно были возведены лишь вчера.

Гвенедор и его воины занимали традиционную для горцев западную часть города, охраняя подходы. В случае поражения жители могли успеть подняться в горы, через западные ворота. Горный Элдойр успел разрастись за время Смуты: здесь были и храмы, и фермы, и отдельно стоящие сторожевые и сигнальные башни — пять боевых и одна, разрушенная, принадлежавшая когда-то роду Герт.

Ниротиль со своими лучниками и мечниками расположился на стенах и в дозорных башнях. Ревиар Смелый предпочитал Ниротиля многим другим воеводам: покладистый с другими полководцами, Ниротиль преображался в строгого воина для своих подчиненных и искренне любил службу, а в его присяге никто не сомневался, невзирая на происхождение. Именно он обратил внимание на сомнительное состояние Стены Позора, иначе называемой Зловонной — юго-восточной угловой стены над сточным рвом с нечистотами. Обычно здесь вешали наиболее отличившихся преступников, и кое-где еще сохранились иссохшие от времени желтые скелеты, болтающиеся в ржавых клетках.

От торопливых шагов воинов-дозорных клетки эти дрожали и мелодично звенели вместе с цепями.

— Помилуй, брат, займись, наконец, стеной! — преследовал Ниротиль испуганного инженера, который почти бегом удалялся от него по упомянутой стене, — воротами цел не будешь!

— Уймись, воевода, — возражал тот, роняя по пути длинные рукава и чертежи, но, однако, стараясь не сбавлять шаг, — мне нужно успеть к кузнецам — на воротах нужны новые решетки, мне нужно успеть к плотникам — для стен нужны леса… и к каменщикам — чем-то придется латать башни. Отстань, брат-воин!

— Провалиться тебе в дыры этих стен, ученая крыса! — звенел молодой голос Ниротиля, не то гневно, не то умоляюще, и гремели по следам инженера его латы, — я требую, чтобы ты немедленно — немедленно, раздери тебя…

— Кажется, он уже второй круг делает, — кивнул Гвенедор на бушевавшего Ниротиля, — поможет ли это работать им быстрее?

— Для тех, кто только несколько дней как увидел горы, они работают очень быстро, — возразил ему Ревиар, — если у нас есть хоть месяц…

— Кто даст гарантию? Хотя бы на неделю?

— Если мы разделимся… и пятьсот воинов отправятся на юг к Флейе… мы задержим их. Осаду Элдойр выдержит.

— Если съесть всех наших лошадей и сожрать крыс, голубей и тараканов! — Гвенедор выругался по-горски, и на него оглянулось несколько воинов, — крепость не выдержит осаду; а что насчет жителей? Здесь нет запасов. Для нового урожая еще рано.

— Мы привезем. С юга. Пусть только Парагин удержится — тогда успеем.

— Чтоб тебя! — Гвенедор воздержался на сей раз от ругани, сжав зубы изо всех сил.

Значимым преимуществом южан была земля, плодородная и возделанная, изобильная и не изможденная засухой. Войска союзников могли держать осаду хоть год, хоть два: единственное, чего боялся Элдойр, помимо эпидемий, так это голода. Зная об этом, южане долго ждали, когда голодная армия займет белый город — ведь только так им представлялся уникальный шанс расправиться с противником раз и навсегда.

Гвенедор осаждал города трижды, и дважды — держал длительную осаду. Отвращение его было связано с пережитым. В самом деле, мало приятного в однообразном, угнетающем нытье желудка, плохой воде, разъезженной грязи и угрюмых соратниках, день за днем, неделя за неделей, месяцами. Еще хуже, если при этом периодически обе стороны совершают вылазки — и тогда скука сменяется постоянной настороженностью, а потом, спустя время — обреченностью.

— Я называю это осадной болезнью, — поделился Гвенедор с Ревиаром, — даже если ты снаружи, то не можешь уйти, словно сам находишься в плену. И отступить нельзя, и воевать нет сил…

— Поэт, — отшутился старший, хотя ему было знакомо состояние «осадной болезни», — ну так что, прикроешь Элдойр, пока я отправлюсь на юг?

— Не раньше, чем подвезешь запас хотя бы на пару недель, — ответил Гвенедор, — и оставь столько же воинов из всадников навести порядок на северных улицах. А Сальбуния?

— Лиоттиэль и Белокурая. Они выступают сегодня ночью.

Они разошлись.

Ревиар улыбался. День обещал быть удачным, солнечным и ясным. Отчего-то на Западе большая часть лета была периодом гроз и штормовых ветров, и только у самых гор выдавались погожие дни с чистым небом.

Несмотря на прохладный ветер, Ревиар с удовольствием прогулялся по городу, на всякий случай осматривая все улицы заново. Он наслаждался приятным днем. В такой день даже заколоченные ставни ничем не напоминали о предстоящих битвах, осадах и потерях.

Ревиар Смелый прошел все войны, которыми славилось королевство Элдойр после падения белого города. Не было такого врага, которого он не попробовал бы одолеть в поединке. Не было таких городов на восточных границах, где хотя бы раз полководец со своими дружинами не отмечал очередную победу. Последние годы выдались на удивление мирными: Ревиар Смелый смог осесть на одном месте, и мог позволить себе такую роскошь, как настоящий дом.

И все же война влекла его больше. Ревиар мог жалеть лишь о том, что он так и не смог постичь прелести мирного времени: после смерти матери Милы он не женился повторно, предпочитая службу при дворе Элдар.

Личным защитником леди Элдар он стал еще в двадцать восемь лет, и это был предмет его особой гордости. Ревиара Смелого знал каждый, кто знал Солнце асуров, и даже те, кто никогда о ней не слышал.

Ревиар был богат, очень богат; никто не мог бы этого сказать, глядя на его аскетичный быт и скромный, обставленный лишь самым необходимым, шатер. Но на подарки полководец не скупился никогда.

— Мой друг, мой друг! — громко приветствовал полководца его старый знакомый, торгующий драгоценными металлами, — что же привело тебя в наш торговый ряд? Я не слышал, чтобы ты любил дарить своим соратницам и подругам золото!

— У меня взрослая дочь, — улыбнулся полководец и поспешил обняться с торговцем троекратно, как того требовали обычаи, — я довольно долго не задумывался о приданом, но ты знаешь, как нелегко расставаться отцу с дочерьми, а она у меня одна.

— Видит небо, видят все святые, угодные ему, — привычно воздел купец руки и поцокал языком, — у самого три дочери, и по каждой из них мое сердце плачет кровью; мы их любим, а они сокращают наши дни своими капризами и прихотями. Но твоя дочь, уверен, не из таких; благовоспитанная, честная девушка, для которой в приданом не стыдно дать много хорошего золота.

Ревиар зашел в лавку, и его сразу провели к столам, где купец горделиво выставил лучшие свои драгоценности. Были здесь изумруды, рубины и сапфиры, было и золотое плетение, серьги, кольца, браслеты и ожерелья. По закону Элдойра, за каждой девушкой отдавалось приданое, а за нее платился выкуп ее опекуну, и они должны были быть равны по стоимости. На деле чаще всего этот закон обходили, но полководец не желал думать, что его дочь достанется даже такому именитому воину, как Регельдан, дешево. «Вот посмотрим, как он откупится, — с непонятным чувством отцовской ревности думал Ревиар, — я дам за ней столько золота, что уже за одно это ему придется продаться на медные рудники!». Однако дурное настроение прошло, когда купец с радушной улыбкой выложил самые свои лучшие товары. Миле пошли бы любые из них.

— Цены на все это весьма высоки, — почтительно добавил торговец, — перекупщики привезли их из Загорья. Есть тут и драконьей лепки украшения, самые тяжелые…

— Постой, — оборвал его мужчина, — я хочу, чтобы ты сам выбрал самое лучшее, что у тебя есть. Общий вес должен быть не меньше четверти пуда. Пришлешь ко мне с посыльным — я расплачусь.

Купец едва ли не в ноги готов был упасть воину за столь щедрое предложение. Ревиар отправился дальше по торговым рядам и лавкам. Он заказывал парчу, шелк, атлас, скупал самые дорогие ткани. В посудном ряду он заказал лучшего стекла и достаточно новой расписной посуды из глины. Покупая все это, полководец не мог не думать о том, что готов был бы отдать все это даром, лишь бы оставить себе любимую дочь, и никогда не расставаться с ней.

У Регельдана была почти безупречная репутация, но он в своей жизни видел Милу лишь издали, и полководец не мог забыть об этом. «Какая любовь может быть, если жениться лишь ради положения? — думал мужчина, — разве моя жена была счастлива? Я давал ей столько внимания, сколько мог дать, и она любила меня; но разве я мог любить ее? Уважение, привычка, почет, верность — но только не любовь рождается в таком союзе». Не мог забыть Ревиар и молодой Латалены.

Он видел, как расцветала она, стоило лишь уехать нелюбимому ей супругу. Подавая ему чай, прислуживая ему за столом — день за днем глядя в его равнодушное лицо, будет ли Мила счастлива замужем за Регельданом? Ревиар Смелый был близок к тому, чтобы отвергнуть сватовство, несмотря на все блага, которые оно сулило.

Он направился в свои комнаты — Ревиар Смелый занял крыло в Военном Совете, рядом с покоями принцессы Элдар. Покои леди Латалены пустовали, но полководец все-таки на мгновение замер возле них, наслаждаясь ароматами сандала, апельсинов и розмарина. Едва лишь он вошел к себе, как в дверь вбежал взволнованный воин.

— Господин мой, к вам его святейшество…

Он понял все, хотя Оракул еще не вошел. Сердце его дрогнуло. Бледный, встревоженный, Оракул вошел в зал. Сернегор, опустив голову, следовал за ним. Выглядел он виноватым, словно по его вине случилось то, что случилось. Полководец отвернулся от огромного окна. Стекло сохранилось в нем, как и изящная рама, и разноцветные лучи пронзали комнату, словно клинки. Ревиар Смелый смотрел в глаза Оракулу.

— Мы разошлись не больше, чем на полдня; она хотела совершить паломничество, — сказал Оракул, и полководец понял, как владыку трясет, — клянусь тебе, я уверен, что за нами следили с самого начала. Дива что-то сделала для этого.

— Но она жива? Латалена жива?

— Должна быть жива.

— Где вы разминулись? — Ревиар уже затягивал шнурки на кожаных пластинах подкольчужника, — я возьму своих лучших…

— Нет, Ревиар! — Оракул повысил голос, поднял руку, — стой! Ты не можешь оставлять город сейчас. Лучше потерять одного, чем сотню; если мы начнем искать — привлечем лишнее внимание. Начнется паника. Остановись.

Темные глаза Ревиара блеснули.

— Нет, — хрипло сказал он, и в этом гортанном кельхитском «нан-йо» было такое чувство, которого не смог распознать даже великий предсказатель.

— Да. Смирись. Мы будем ждать.

========== Заложники ==========

…Латалена услышала свист стрелы, вздрогнула, метнулась к оружию, но она не успела сделать и нескольких шагов, когда услышала крик. Так кричит смертельно раненый; женщина вылетела из шатра, придерживая юбку. Ноги ее оказались в липкой красной луже. Латалена вскрикнула. Первый шатер загорелся через мгновение; один удар мечом — и телохранитель принцессы Элдар упал к ее ногам уже обезглавленный.

— Не упустите! — раздался властный голос, и Латалена бросилась бежать.

Красное платье цеплялось за сучья и ветки, дыхание преследователей она слышала словно над своим ухом, топот копыт лошадей все близился. А вокруг были только мертвецы. Латалена упала руками в грязь, рванулась прочь.

Внезапно шум погони остановился. Асурийка замерла, пытаясь понять причину. Мысли ее лихорадочно работали. Не теряя времени, она принялась сдирать с себя красное платье, приметное в прозрачном лесу. Времени жалеть дорогой бархат не было. Латалена скомкала платье, быстро приметила яму с опавшими листьями, расковыряла верхний слой башмаком и спрятала платье. Затем затаилась, прислушиваясь.

«Дыхание, — вдруг осознала она и пвыругала себя в мыслях, — я слишком часто и взволнованно дышу. Надо успокоиться, и я всё смогу…».

Она почти поверила в собственное спокойствие, когда сзади на нее обрушилось что-то, спереди неожиданно оказалась земля — и она провалилась в пустоту.

Очнулась она от незнакомых голосов. Мерное укачивание, запах костра, запах жареного на вертеле мяса, кисловатый запах вина, сладкий запах табака и сена. И запах овчины, на которой, кажется, она лежала. И еще много запахов; и звуки. Сопение лошадей, фыркание, снова сопение, теперь совсем близко. Слова на чужом языке. Латалена немного знала этот язык, — сурт, язык Севера, говор оборотней. Они говорили между собой о ней. Ее мерно покачивало из стороны в сторону. Голос над ухом, приятный низкий мужской голос чуть насмешливо протянул:

— Если ты меня хотел уесть, братец, тебе вполне это удалось. Она красива, как все асурийки, горда, как все асурийки, и когда очнется — ставлю, что она еще и глупа, как они.

Другой голос, не столь веселый отвечал ему:

— Она знатного происхождения. Видно же.

— Что не отменяет того, что она — клянусь собственным хвостом! — глупа и капризна. Но она красавица — в этом не может быть сомнений, а если у нее еще есть знатная родня, то выкуп может составить немало золотых монет. Золотых, друг мой, золотых!

Латалена не уловила никакого движения над собой, но внезапно говоривший умолк, а затем телегу тряхнуло.

— Кажется, — голос приблизился вместе с жарким волчьим дыханием, — наша гостья проснулась. Доброе утро, сударыня!

Яркий солнечный свет слепил. Прекраснейшая прикрыла глаза руками. Когда она смогла взглянуть на своих «спасителей», то увидела спины двух оборотней и лицо одного: он сидел напротив, раскуривал трубку и созерцал асурийку перед собой с хладнокровием мясника, выбирающего свинью пожирнее. Латалене от этого взгляда было не по себе.

— Меня зовут Латалена, — женщина постаралась точно скопировать таильский акцент — она в свое время изучила сурт, язык большинства оборотней, но он был сложен даже для нее, — Латалена из дома Элдар.

— Верен, сын Волка, — доброжелательно представился волк, разглядывая ее по-прежнему довольно бесцеремонно, — меня знают как Старого из Заснеженья. Я воин из первой Таильской армии. Так сударыня весьма знатного рода?

— Рода Элдар, — повторила она, не уверенная, что была понята.

— Я не глухой. Но вас немало, и вы любите титулы. У тебя есть титул?

Она промолчала, лихорадочно соображая, что лучше: признаться или молчать.

— Я — Элдар, — повторила она еще раз.

— Эй! — Верен помахал рукой перед ее лицом, — ты что, слабоумная? Мне еще раз спросить?

— Кум, да отвяжись от бедняжки. Оценщик в Падубах.

— Она не дурочка, — не поворачивая головы, сказал Верен, от взгляда которого Латалена уже и не знала, куда скрыться, — но, наверное, не понимает. Слушай, сестра, — и он перешел на самую отвратительную хину, которую женщине доводилось слышать:

— Ты. Я. Вместе ехать. Белые стены. Тогда плата за тебя есть? Нет? Много плата!

Латалена предпочла отмолчаться. Верен нахмурился:

— Есть? Нет плата? Ах ты холеры дочь, — заворчал он на родном языке, обращаясь к друзьям, — надежды лопнули, братец. Продадим в Падубах старому Зиру.

— Он еще торгует?

— И неплохо имеет с этого, скажу тебе…

— За меня заплатят! — наконец, решилась Латалена, — развяжите меня. Я обещаю, что за меня заплатят. Я не сделаю попыток убежать, если вы будете вести себя благородно.

Возница, не оборачиваясь, присвистнул. Волк, бежавший рядом с телегой, высунув язык, завертелся на одном месте и тявкнул в знак удивления. Верен, улыбаясь, протянул вперед руку.

— Три ногаты, друг мой, три, — пропел он, обращаясь к вознице, — я еще никогда не ошибался, деля добычу…

С этими словами он спрыгнул с телеги и зашагал рядом. Латалена смогла разглядеть оборотня лучше. Он был достаточно высок и широк в кости; в его светло-русых с рыжиной волосах пробивалась седина, а усы и борода выглядели даже для волка неухоженными. Резкие, суровые черты лица казались угрожающими из-за обилия шрамов, оспин и то ли наливающихся, то ли сходящих синяков.

Заметила Прекраснейшая и то, что рубашку последний раз оборотень стирал очень давно, а яркая вышивка на ней уже истрепалась и выцвела. Перед ней был воин, привыкший к своему образу жизни, сдавшийся беспорядку, забывший об удобстве навсегда.

— Меня чем-то усыпили? — спросила женщина у него, пытаясь понять, чем именно ее лечили. Верен косо взглянул на нее и кивнул.

— Если так ты назовешь удар по голове.

— Кто?

— Им уже закусывают стервятники.

— Куда теперь?

— А ты болтлива, нет? — и он тихо, едва слышно, порычал в пространство. Беззлобно, совершенно спокойно, лишь обозначая границы своего терпения.

Латалена уснула еще два раза коротким, беспокойным сном, прежде чем оборотни встали на привал. В основном здесь были торговцы, кузнецы и ремесленники, отправленные от цехов родного города Таила продавать оружие на ежегодной ярмарке. Верен и его весьма значительная дружина нанялись охранниками, и теперь наслаждались пивом, брагой и мясом за счет цеха, купившего их услуги. Лениво и неторопливо разгуливали наемники вдоль телег с товаром, по дороге радуясь возможности отомстить харрумам за нанесенные обиды, да и просто поживиться в местных деревнях и селах. Доведя караван почти до предместий Элдойра, Верен и его друзья решили поискать легкой добычи в южных селениях.

Возле одного такого селения, почти у дороги через перевал, Верен приметил и Латалену. Полумертвая на вид, она без сознания лежала на одной из тележек, брошенных незадачливыми разбойниками-южанами. Оборотень, недолго думая, прихватил живой товар с собой — асурийка была дивно красива, и могла бы стоить немало на невольничьих рынках, особенно на Западе.

Но на привале, устроенном в Живнице, Верен передумал.

***

Сум-Айтур считался пристанищем «пиратов Беловодья» — отсюда к Илне отправляли товары и рабов, привезенные коротким путем через озеро Сумгур с Железногорья, Пустошей и Заснеженья. Почти половина городка располагалась на болоте, опираясь на сваи и мостки. Да и другая половина вся стояла на сваях — топкая местность и высокая влажность делали проживание здесь опасным и непростым. Деревянные настилы здесь служили вместо улиц, лодки — вместо лошадей, а теснота способствовала быстрому распространению любых болезней.

Расцветал Сум-Айтур лишь зимой, когда лед сковывал озера, но не болота: здесь было теплее, чем в других местечках Беловодья, и потому торговля здесь не прекращалась ни зимой, ни летом. А полоса трясин, доходящая до Гиблых Топей, надежно ограждала Сум-Айтур от незваных гостей с юга и запада — дорогу через болота знали единицы.

Верен относился к тем, кто знал. Оставив караван с большей частью своей дружины, он свернул, чтобы сбыть награбленное, и отдохнуть у своих друзей.

— Итак, мы продадим кое-что, и кое-что прикупим, — начал волк, обращаясь после ужина к своим соседям, — какие в Беловодье цены, кто узнал?

— Серебро не берут и не продают, — тут же отозвался один, — говорят, рудники из-за ополчения прикрыли…

— Ишь ты! Чертовы асуры…

— Двадцать одна ногата — самый дешевый шлем. Без очипки, — мрачно дополнил другой оборотень, с бельмом на глазу, — если так пойдет, останемся в убытке, а, Старый?

Верен не отозвался, о чем-то внимательно размышляя. Взгляд его часто падал на Латалену. «Продать? Но выкуп явно больше той цены, что за нее сейчас дадут…». Единственное, что останавливало оборотня — знаменитое коварство Элдар; они вполне могли отрезать ему голову, не успел бы он и шагу ступить на белые камни Элдойра.

С другой стороны, спрятать где-то женщину, а потом прислать требование выкупа — поступить еще хуже. Верен не любил торговлю заложниками и рабами и презирал эти занятия, однако всепроникающая бедность даже его поставила в безвыходное положение.

— Дойдем до Сум-Айтура, и я пойду к Эйлану.

— К Эйлану Ублюдку? — тут же громко дополнили несколько голосов, — да он разденет нас догола, этот прохвост. Что ты хотел от него?

— Мое это дело! — рявкнул Верен, вставая, — денег лишних у нас нет, товара — из того, что мы можем предложить остроухому гаду, тоже. Хотите жрать мох, и спать на болоте? Я договорюсь с ним сам, а вы, шакалье отребье, не мешайте мне.

Присмиревшие перед вожаком, волки помоложе неохотно принялись собираться.

***

Влажный туман в разгаре лета, поднимающийся от болота, дополнил жару, и чем дальше заходили путники по настилам в болота, тем сильнее лил пот. Латалена с трудом удержалась от жалобы — с нее сняли ее сапоги, а лапти, любимые крестьянами-оборотнями, нещадно кололи ступни. «С другой стороны, — женщина судила здраво, — лучше, чем босиком».

Вопреки неприятному названию, Топи оказались не столь омерзительны, и, как поняла Латалена из обрывков разговора оборотней, здесь даже велись какие-то разработки — то ли железной руды, то ли еще чего-то. В сумраке видно было не слишком хорошо, асурийка спотыкалась, в отличие от своих пленителей, который шагали по болотной тропе столь же уверено, как и днем.

Наконец, среди болотного тумана появились оранжевые и красные огни — это был Сум-Айтур.

Они вошли в черту городка. Крошечные домики казались бы игрушечными, не зарости они лишайниками, мхом и папоротником до самой крыши. В окошках кое-где горел слабый свет. Латалена шла след в след за оборотнем, идущим впереди нее, и несколько раз подмечала торчащие из досок настила большие изогнутые гвозди, ржавые до самой шляпки. Сум-Айтур держался даже не на честном слове — лишь на его отзвуке.

Несмотря на это, в Сум-Айтуре было все, что полагается иметь неплохому маленькому селению: дом продажной любви, бани для путешественников и горожан, подобие гостиниц — только для своих — приезжим полагались места у жителей в свинарниках. Верена здесь знали очень хорошо — склонившись почти до земли, приветствовали его слуги и стражники, и все двери перед ним открывались, стоило ему лишь приблизиться.

Там, куда он и его соратники вошли, было шумно и многолюдно. Звучная разноязычная брань разносилась по углам, поросшим плесенью и грибами. Латалена осторожно поглядывала по сторонам. Она разглядела людей, оборотней и пафсов, и, что удивило ее еще сильнее — родичей, асуров-горцев. Но дольше доли секунды женщина взгляд ни на ком не останавливала.

Наконец, Верен разглядел в толпе выпивох и бандитов того, кого искал, и склонился, сняв шляпу.

— Я приветствую тебя, Эйлан, сын Дальмы, и желаю тебе приятной охоты с хорошей добычей!

Внезапно Латалена увидела и обиталище хозяина заведения. Под аляповатым, но роскошным балдахином курились несколько высоких, в рост человека, кальянов и кадильниц, а под тихую дробь барабанов извивались в полумраке полуобнаженные женщины. Из темноты сначала вышли трое огромных оборотней, вооруженных каждый как отдельная армия.

Затем появились две прислужницы, одетые одинаково, и уж только затем появился не слишком высокий южанин-полукровка в одной длинной до пят рубашке, на лице которого было столько серег и колец, что сразу сосчитать их было совершенно невозможно. На немытой шее начиналась татуировка, окончание которой было заметно на левой ступне. Лицо Эйлана хранило следы оспы и многочисленных драк.

— Приветствую и тебя, Верен из Заснеженья, — низким голосом пропел Эйлан, — я вижу, твоя охота была очень плодотворна, но скажи мне, милостью всех богов Сины — зачем ты привел сюда ее?

Его палец указал точно на Латалену. Верен обернулся, недовольный тем, что Эйлан Ублюдок взглянул на женщину.

— Мы нашли ее по дороге, — ответил он негромко, — и я хочу получить за нее выкуп в белом городе. Она моя добыча.

— На твоем месте я бы ее отпустил, — Эйлан повернулся к гостям спиной, — но раз она твоя, можешь оставить себе. Я с друзьями делю только золото.

— Тогда нам нечего делить, Эйлан, — возвестил Верен и снова коротко кивнул, — сегодня я прошу у тебя лишь пару дней отдыха для меня и моих ребят, и хорошего ужина.

Верен уже развернулся, чтобы уйти, когда Эйлан произнес по-горски — Латалена едва услышала:

— Я знаю это семейство. Женщина Элдар. Это племя приносит погибель.

Верен сразу после дома Эйлана отправился в баню, и Прекраснейшая поспешила за ним — запах немытого тела стал уже невыносим, и хотелось скорее смыть с грязью перенесенные болезни и раны. В помещении было душно, стояла кромешная тьма, а вода была холодной и отдавала гнильцой, но особого выбора не имелось. Зато Латалена с удивлением обнаружила под одной из лавок небольшой душистый обмылок — что кое-что значило с учетом увиденного и услышанного.

Несмотря на кажущуюся бедность вокруг, Сум-Айтур был более чем богат. Здесь могло не найтись лишнего топора, но золото водилось круглый год, так же, как роскошные ткани, пряности, вино, горская водка и драгоценные камни. Снаружи захлопнулись засовы, и щелкнул замок. Латалена содрогнулась от этого звука.

Странно, но в Мирменделе она боялась меньше, среди врагов, чем здесь, среди необузданной и первобытной дикости.

— Ты напугала Ублюдка своим появлением.

— Я ничего не сделала для этого, — ответила Латалена, пытаясь определить источник звука. Из полумрака верхней галереи раздалось фырканье.

— Конечно! Ублюдок суеверен, как портовая шлюха. Но он иногда бывает весьма проницателен. И некоторые из моих ребят считают, что тебя надо утопить, от греха подальше.

— Ты за этим пришел? — огрызнулась Латалена, и из темноты донеслось злобное хихиканье.

— Нет, но начинаю задумываться.

— У меня взрослый сын, воин. Моя семья богата и вернет тебе твои деньги, если ты хочешь торговаться, — ответила, стараясь не повышать голоса, пленница.

Верен смолчал, словно оценивая услышанное. Латалена была спокойна. Но все же леди Элдар вздрогнула, когда оборотень бесшумно появился перед ней, выскользнув из темноты. Он разглядывал ее с равнодушным видом.

А Латалену била крупная дрожь. На нее смотрел огромный, голодный хищник, и никакое мастерство и ловкость не могли бы остановить его, желай он причинить ей зло. «Мои братья, — думала женщина, пытаясь не бояться, — ведь стая оборотней перебила мою родню, а это были лучшие воины среди нас!». Однако когда асурийка отважилась вновь поднять глаза и посмотреть в лицо волку, мужчина ухмылялся. И неожиданно леди Элдар бояться перестала вовсе.

По крайней мере, бояться за свою жизнь.

Верен был настолько сильнее, что сама мысль воевать с ней его смешила. И смеясь, он покачал головой.

— Если хочешь, носи свои тряпки на лице, остроухая, — добродушно ответил он, накручивая прядь иссиня-черных волос красавицы на палец, — волки не воюют с женщинами, а я не разбойник — по нынешним временам перебиваюсь, чем придется. Я еду в Элдойр, и собираюсь взять тебя с собой. Видимо, за тебя в самом деле есть кому заплатить.

Латалена чуть помедлила, прежде чем ответить.

— Буду благодарна. Скоро выезжаем?

Оборотень удивленно вскинул густые брови.

— Ох прости, твоё высочество, не спросил, как тебе удобнее. Ты увидишь еще три-четыре заката, прежде чем попадешь домой, если Бог даст, а мы не задержимся нигде.

— Я хочу переодеться, — помедлив, сказала Латалена, сжимая руки, — здесь есть какая-нибудь приличная одежда?

— Женщина, я тебе не прислуга! — заворчал Верен, хмурясь, — здесь есть горячая еда, крыша над головой и нет холеры и южан — будь довольна этим.

Выходя, он хлопнул дверью. Однако через несколько минут дверь распахнулась, и в нее влетел сверток, распавшийся на множество тряпок. Очевидно, контрабанда шелка была поставлена в Сум-Айтуре тоже на широкую ногу.

«Странные, но мужчины», — рассудила Латалена об оборотнях, одевшись и радуясь случаю снова почувствовать себя свободной. Или почти свободной.

Взгляд Верена ей не нравился. Собственнический, покровительственный, оценивающий, и какой-то… беспристрастный. Вне всякого сомнения, он знал имя ее семьи — его знали абсолютно все в Поднебесье, где знали о Единобожии. Но с ним она не чувствовала веса своего имени, хотя он, несомненно, исповедовал ту же веру, что и она.

***

Бесстрастность оборотня была лишь видимостью.

Верен не любил горцев. С кочевниками он мог еще как-то сосуществовать в одном мире, но прочих — и асуров в особенности — не выносил на дух.

— Вот посмотри, — объяснял он причины своей неприязни куму, — в глаза твоей дочери. Или жены. Или тёщи…

— Боже упаси, — усмехнулся Гухард, — я скорее загляну в драконью задницу…

— Кому что. Но ты обращал внимание? Не мог же не заметить. Помнишь мать Эйлана? Глаза ее? Вроде и фигурка, — Верен обрисовал двумя движениями то, что назвал «фигуркой», — и голосок нежный. А глаза, как у дохлой рыбины. Говоришь с ней, отвечает; а души нет ни в глазах, ни в словах.

Сказав это, он сплюнул.

— И все они такие. Как будто…

— Дурману накурились, вот и всё, — пожал плечами собеседник. Верен упрямо мотнул головой.

— Тут что-то еще. Словно мертвяки, прости Господи. Редко-редко жизнь увидишь в них.

— Потому и живут дольше нашего, — предположил кум.

— Не живут. Существуют. Живут, может, и меньше…

Но, сказав это, Верен знал, что встреченная им асурийка тем и отличалась от всех прочих, что жила. Глаза ее были полны чувства, жизни, и Силы — Силу Верен уже встречал и чуял, как хороший охотник. Подвешенные в воздухе, словно шерстяные нити, струны Силы вокруг Латалены были скручены и спутаны, и он всем телом ощущал их дрожь, их напряжение, их притягательную мощь.

Это была сама Жизнь.

— Не смотри на нее долго, кум, — посоветовал Гухард другу, и погладил амулет, висящий на шее, — эдак можно и голову потерять; заманит, околдует, и все, пропадай.

— Чушь это все! — возмущался в ответ Верен, недавно услышавший о том, что суеверия необходимо всеми силами изживать.

И — словно назло всем его планам — взгляда отвести от леди Элдар он не мог. Отплевываясь от маячивших огромных черных глаз, оборотень слонялся полночи по деревянным галереям и задумчиво подвывал себе под нос.

На болотах выдалась жаркая ночь. Верен, раскинувшись по широкой постели поперек, пытался уговорить себя заснуть. За дверью на полу на тюфяке спала без снов Латалена Элдар, свернувшись под тонким одеялом, и волк корил себя за то, что не мог об этом забыть.

«Вот я думаю о ней опять, чертова баба, — отплевывался он, беспомощно проигрывая самому себе, — ухожу на дно, ей-же древние кости! Продать ее! Язык отрезать и себе оставить!». Верен снова заурчал и перевернулся на живот. Улетучился даже призрак сна, и мужчина пожалел себя.

«Проклятые остроухие, — ругался он под утро, все-таки засыпая в совершенной горячке, — если пройдет — значит, здоров, и к черту. А коли не пройдет, я красавицу оставлю себе».

Конечно же, за последующие девять дней дороги его болезнь только усугубилась.

***

Паломничество предоставило Молнии прекрасные десять дней для отдыха.

Наконец-то все прекратилось: и нытье, и разговоры о войне и шансах, и бесконечный подсчет врагов и союзников. Теперь осталось только время, отданное исключительно жизни.

Это Молнии нравилось. Наконец-то Финист Элдар, которого она знала и любила, вернулся в реальность. Он, стеснявшийся собственной образованности. Он, говоривший о Вере, и загоравшийся огнем изнутри.

Пожалуй, за эти десять дней Молния полюбила своего друга и его народ больше, чем когда-либо. Может, потому, что впервые она видела вокруг не одни убийства и подготовку к ним? Но везде вокруг стояли палатки и навесы точно таких же, как и она, простых жителей Поднебесья, и войны не хотел никто.

Должно быть, война это действительно вынужденный шаг, — нехотя убеждалась девушка. Молча и задумчиво следовала она за Летящим, опасаясь потеряться в бескрайней толпе паломников. Она шла, хмуро взирая на вездесущих сородичей-гихонцев, просивших подаяние вдоль дороги. Утоптанная миллионами ног дорога в ущелье, украшенная гирляндами, фонарями и всевозможными колокольчиками и бубенцами, как будто вела в никуда. Лица появлялись и терялись, пестрота одежд сменялась еще большей пестротой; отовсюду, куда ни глянь, стекались сотни паломников.

«Так, Джаха, — обратилась Молния к себе, и вцепилась в руку Летящего, — не теряйся. Все здесь чем-то заняты. Все суетятся, и им кажется, от каждого зависит нечто очень важное. Чем они все заняты? Почему они постоянно куда-то идут и что-то ищут? Сумасшедшие».

Кто-то торговал. Кто-то ругался с торговцами. Кто-то громко сообщал окружающим о подлости своего соседа из далекой какой-то деревни неподалеку от Агминского Устья — Молния даже не представляла, в какой стороне света оно находится.

Летящий, за руку которого она ухватилась, боясь потеряться, пробирался вперед так уверенно, словно знал точный путь. Она ступала за ним след в след.

«Так-так, а вот воины. Все, как всегда: уставшие, злые и хотят спать и есть. Но и они в этом странном путешествии. Они-то что забыли здесь?».

Кто-то пытался найти пропавшего осла. Кто-то укачивал детей. Кто-то пересказывал историю Пророчества, и в красках рассказывал о том, чего никогда не видел, но во что очень верил. Молния хотела послушать, но Летящий спешил. Как выяснилось, он намеревался остановиться чуть повыше Холма.

«Это называется господствующая высота, — гордясь собой и им, вспомнила Молния, — ее надо занимать, если враг может прийти снизу».

Потом он спал. Потом ел. Потом много молился, потом снова спал. Молния успела оббежать несколько соседних костров, познакомиться с десятками соседей и просто проходящих незнакомцев, и узнать, что в этом году в Драконью Кишель собралось невозможное количество паломников — вероятно, потому, что никто не надеялся на победивший Элдойр в следующем.

Молния не разделяла их мнения.

«Вообще, почему они паникуют? — злилась она на трусость окружающих, — где вся эта вера, о которой Летящий постоянно говорит? Если бы они верили хотя бы на десятую часть, как он, никто бы не боялся. Странный народ».

Она в победе не сомневалась, потому что не сомневалась в Летящем. Он заслуживал победы, если была справедливость в мире.

В справедливость Молния тоже верила. Настроение паломников к третьему дню изменилось: они устали от раговоров о трудностях и бедах, и вокруг зазвучали песни и проповеди. Очередной наплыв новоприбывших — и снова все преисполнились раскаяния и смирения — и опять-таки песни и проповеди.

Все это казалось Молнии бессмысленным шумом и суетой. Так оно и осталось бы в ее памяти, если бы, конечно, не Летящий. Он замучал ее книгами и цитатами, обучением грамоте и рассказами о великих историях. Девушка кривилась и отворачивалась, но не слушать не могла. Вопросов возникало все больше.

Если это истина, и все так просто и понятно, то почему все так получается? Если любой, кто ей противостоит, ошибается, почему ошибающихся больше?

«Джаха, это не твоя война, — говорила девушка себе, но внимательно слушала, — разве не это было правилом? От начала времен мы не воюем; и это знает все Поднебесье. Народ Гихона не воюет. Там, где льется кровь, мы не ходим. Лучше нищими, но живыми». И она видела гихонские таборы, неспешно двигавшиеся на запад, через ущелье в Загорье. Сопровождаемые звонким лаем собак, задорными песнями и звуками гармошек, они уходили в дорогу — как и сто лет назад, как и тысячу.

«Пора и тебе, Джаха», — говорила себе Молния, безуспешно пытаясь сделать вид, будто Летящий и весьЭлдойр и вся семья Элдар ничего больше не значат для нее.

Гихон ждал; ждали степи Черноземья. Можно было поехать куда угодно, уйти пешком или улететь на драконе — в том, что она найдет общий язык с ящерами, Молния не сомневалась.

Пожитки? У нее ничего не было, что можно унести, кроме того, что она имела на себе. Сейчас или никогда, повторяла Молния, глядя вслед каждому следующему путнику, уходящему прочь. Бежать, это она умела. Это она умела лучше всего в жизни.

Она могла убежать в любой из этих прекрасных десяти дней. Она знала, что Летящий знает. Ей не доводилось сомневаться в способностях наследника Элдар к предвидению. Он в самом деле умел читать мысли, стоило ему лишь настроиться. А ведь Молния сопровождала его уже достаточно давно.

«Он дает мне шанс, — знала она, догадываясь, зачем Летящий разрешает ей ходить где вздумается, — но я бы на его месте обиделась. Его и так бросили. Все бросили…».

Пятки жгло, больше всего на свете хотелось махнуть рукой и сказать: воюйте, а мне пора честь знать! — и уйти в любую сторону света. Гихонцу везде дом!

Но потом взгляд Молнии падал на синие туфли, подаренные ей господином, и тогда гихонка Джаха улыбалась сквозь невесть откуда появившиеся горькие слезы.

И она осталась.

========== Смертники ==========

Вместе с особым недугом, который вызвало присутствие красивой чужеземки рядом, пришла и другая, застарелая хворь: то ли от неудобной позы во сне, то ли от сквозняка, но Верен проснулся, не в силах выпрямить спину без стреляющей боли.

Друзья наперебой предлагали самые надежные волчьи лекарства в отсутствие бани: выпивку и удар с противоположной стороны — «выбить болезнь». От второго оборотень отказался сразу.

— Кум, а позови свою! — посоветовал ему Гухард, — эй, иди сюда, сестра. Посмотри на старшого.

— Ты понимаешь в лекарствах? Или молитвах? — простонал Верен, досадливо морщась и отвергая протянутую флягу, — болит, ой, болит…

— Спина — к дождю, — заметил кто-то.

— Чтоб тебе прострелило …! Надо было раньше помирать. Ох-ох. Теперь не разогнусь.

— Позвольте взглянуть, — произнесла Латалена.

— Да любуйся. Ох.

Верен потирал спину чуть ниже лопаток. Могучий — только так могла описать его Латалена в эту минуту. Бугрились мускулы, и по ним извивались при каждом движении шрамы. Их были десятки — тонкие, толстые, точечные, … а вот след от волчьих зубов, вот еще один. Латалена, как завороженная, часто моргала. Кроме бесконечного множества шрамов, на спине оборотня наличествовали и веснушки — явление, которого Латалена также прежде не встречала. И, главное, шерсть.

Гребень шерсти, спускающийся с затылка до середины лопаток. Даже с подшерстком. Шерсть была на теле оборотня распределена равномерно: сложно было бы найти такой участок, чтобы ее не было совсем.

Причину же боли Латалена разглядела сразу: торчащий позвонок, возможно, выбитый в давнем сражении. Она поколебалась: знала, как вправлять, но не смела рискнуть. Однако Гухард не переживал за своего товарища столь же сильно, а может, имел больший опыт хирурга или костоправа. Он разом нажал на указанные асурийкой точки, и что-то негромко щелкнуло под его пальцами. Верен коротко взвыл, но уже через мгновение с благодарностью кивнул приятелю.

— Руки твои мясницкие, будь они благословенны. Чего уставилась? — рявкнул он на Латалену, — сглазишь.

Она не ответила, не сводя глаз с самого удивительного шрама — он был похож на перевернутую подкову. Гухард и третий оборотень понимающе переглянулись и, хитро бормоча что-то, тихо исчезли — растворились в суете привала.

— Можно думать, ты что-то понимаешь в военной хирургии, — пробурчал Верен, не сводя внимательного взгляда через плечо с горянки и потирая спину.

— Хорошо понимаю, — ответила Латалена, едва не оскорбившись, — уж если бы я зашивала это…

Ее холодная ладонь легла на шрам. Верен напрягся. Под своей рукой Латалена — удивительно — ощущала не только движение мускулов, но также слышала и участившийся пульс. И его кожа была горячей.

Одно лишь мгновение. Не больше.

— Благодарю покорно, — резко подался вперед оборотень и натянул рубаху, — кто-то из таких, как ты — асур — оставил мне это на память тридцать лет назад и, надо признать, тоже знал свое дело. Твоего умения пробовать не хочу…

«Обиделся, разозлился, вспомнил неприятности прошлого? — гадала Латалена Элдар, удивляясь своему интересу, — что мне до него? Господь святый! Как же тяжело с этим народом!».

— Ты воевал с горцами. Значит, и с моей семьей?

— А, — заворчал Верен, — кровная месть, я и забыл. Да, женщина. Я воевал и с твоей семьей.

Латалена помолчала. Подумала минуту, потом спросила — и голос ее был спокоен и тверд:

— По своей воле?

— Что? — не понял оборотень.

— По своей воле? Тебе приказали? Заставили? Принудили? — она использовала все возможные выражения, чтобы показать смысл вопроса. И достигла своего — волк взорвался от гнева.

Не помня себя, он схватил ее за руку, вывернул ее — по счастью, не вывихнув и не сломав, — и зарычал, обнажив все свои зубы прямо над ее переносицей. Женщина на мгновение ощутила бессилие жертвы перед хищником, и обмерла.

— Слушай, ты, глупая баба! — зарычал Верен, — внимай! Заставить можно раба. Верен из Заснеженья рабом никогда не был. Да, я воевал с твоими братьями — и с Элдар. И знатно перебил многих из вас — похожих на тебя, точно таких же!

— За… что? — сдавленно прошептала Латалена. Оборотень мгновенно успокоился, и следа не осталось от взбешенного лесного зверя.

— За деньги, разумеется.

…В те часы, что они добирались до Предгорья и Кунда Лаад, беседа вновь завязалась сама собой. Чем дальше, тем больше между асурийкой и оборотнем появлялась и веселость старых друзей — которыми они не были и быть не могли. И сказать, в чем была причина ее, леди Элдар потом не сумела, как ни пыталась.

— Вы воины? — спросила Латалена на горском — Верен знал его, в отличие от столичной хины.

— Мы с собой везем три телеги арсенального добра, — улыбнулся волк снисходительно, — конечно, мы воины. Дружинники князя Илидара.

Этого имени Латалена припомнить не могла. Что-то смутно вспоминалось о Заснеженье, но это был в ее понимании отдаленный от центра мира северный край.

— Это вы Бог весть где поселились, — обиделся на осторожные вопросы оборотень, — залезли в горы, окопались там, никакого простору, никакого веселья.

— И Предгорье.

— И все Предгорье тоже окопали! — хмыкнул Гухард. Верен кивал, улыбаясь, и Латалена — сама не зная как — тоже начинала улыбаться.

— Оружейная ярмарка, значит? — она оглянулась, — у вас есть хорошие кузнецы?

— Ишь, все знаешь. Нет, сударыня. Это из старых запасов. Распродаем потихоньку.

Сказанное веселым тоном не обмануло Латалену. Среди воинов она жила всю жизнь, и знала, что значит «распродаемся».

— Уже и до вас добралось? — склонившись чуть ближе к Верену, сказала она по-горски.

— Разруха-то? — хмыкнул Верен, никак не желая поддаваться ее чарам, — нам-то что, кто у нас под боком шумит, вы или южане? Все одно, нет покоя.

— Мы ваши единоверцы, — не нашла Латалена ничего, чтоб сказать.

Сзади донесся хохот.

— То-то мира двести лет нет!

— Сестра, ты веселая. Сестра, правда.

— Я не припомню, чтоб нас хоть раз ваши нанимали…

Услышав последнее, она встрепенулась.

— А можно? — спросила у Верена. Тот пожал плечами, посмеиваясь.

— Конечно, можно. Хочешь? Есть одно условие: золото наличными. Мои парни любят деньги.

«Это все любят», подумала Латалена. Если в этом и заключалась тонкая военная политика ее отца, то, владея его казной, уж она-то не дала бы сгинуть Элдойру.

— Но у тебя нет золота, — зевнул несколько нарочито Верен, — сейчас на тебе моя одежда, ты сидишь на моей лошади. Босиком. Я бы узнал твое имя, даже если бы ты была голая. Лишь у Элдар есть дивная манера предлагать то, чем они не владеют.

И он, усмехаясь, выехал вперед. Латалена вспыхнула, но смолчала.

— За меня заплатят! — сказала она вслед, просто, чтобы как-то обозначить то, что не сдается.

— Я не против, — снова лично к ней обратился Верен, — взять немного денег со смертников — почему нет? За такое я даже согласен терпеть некоторые капризы.

— Смертников? — она решила, что волк перепутал слово с каким-нибудь другим из асури. Но Верен смотрел ей в глаза, щурясь слегка.

— Именно. Косль и наш город, как ни крути. Мы следим за тем, что вокруг него происходит. И стены его прохудились, а внутренность сгнила. Вам не выдержать ни схватки, ни осады. Дело очевидное — для любого из нас, да, ребята?

Некоторое время ехали молча. Латалена сосредоточенно думала.

— И сколько у нас должно быть еще воинов, чтобы мы победили? — спросила она немного погодя.

— Демоны, женщина! Я говорю о строительстве крепостей, экономике военного времени и торговле, а ты спрашиваешь о количестве лишних трупов в Предгорье.

— Стены могут остаться на любой стороне, — спокойно ответила асурийка, — кровь проливают воины. Сколько?

Он молча прикинул.

— В лучшем случае? В худшем?

— В худшем.

— Восемнадцать тысяч всего, три кольца обороны по Кунда Лаад и вооруженное укрепление границ на юге и востоке лет семь после.

— Сколько?!

— Союз управляется умными хитрыми воинами, женщина. Они не станут проливать крови лишний раз, в отличие от вас. Они будут брать вас измором. А хлеба нет уже в нынешний год.

— Ответь мне, — леди Элдар протянула руку, помедлив, но, рассудив, что на ней перчатка, прикоснулась к его плечу, — а если удача будет на нашей стороне полностью? В этом случае — как?

Верен скользнул взглядом по ее руке, и она отдернула ее.

— Я хочу знать, каковы наши шансы выжить и вернуть королевство Элдойр, — твердо сказала она.

— Леший и его русалки! — взвизгнул, снова гогоча, Верен, запрокидывая голову, и даже подвывая, — ты заставляешь меня смеяться и злиться в два раза чаще обычного!

— Большак втрескался, смотрите-ка, — услышала сзади Латалена ворчание Гухарда, но понятие «втрескался» на сурте ей было неизвестно.

— Помолчи там! Эй, сестра, — улыбаясь и блестя зелеными глазами, обратился Верен к Латалене, — не знаю, откуда ты взялась, умная, на мою голову, но я, черт возьми, отвечу тебе. Тринадцать тысяч хороших, опытных воинов, два кольца обороны вокруг стен, и три дружины дозора в городе — потому что беспорядки будут неизбежно, это Косль, иначе быть не может. Если бы мой князь был здесь, он сказал бы тебе больше.

— А ты… не…

— Что?

— Князь?

Теперь хохотали уже все. С подвыванием, постепенно превращающимся в задушенный скулеж. Хотя сначала эту пугало Латалену, теперь она находила в этом даже своеобразное очарование.

— Нет, красавица, я не князь. Я свободный волк, как и все мои братья со мной. Мы — вольные из Сургожского Братства. Титулы есть у вас, мы предпочитаем жить проще. У нас есть большак, и в эту поездку ребята выбрали меня. Когда мы вернемся домой, там будет волк Илидар, и он вожак над всеми из нас. По-вашему, вроде, это называется «князь». Поняла?

Латалена опустила глаза. Возможно, в военном искусстве было что-то большее, чем преподавали в Школе.

— Как бы там ни было, но мне приятно слышать твои слова, — не сводя с Латалены глаз, продолжил Верен, — смотри! Лучший вид на славный Косль!

Обернувшись, Латалена прижала руку к губам. В самом деле, северный вид на Элдойр считался одним из живописнейших мест в Поднебесье. Высокие шпили Совета, синие купола Храма, зеленые черепичные крыши, железом крытые кузни… и везде, сколько хватало глаз, вились флаги Элдойра. «Этим мы и богаты, — грустно усмехнулась Латалена, вдруг, спустя всего минуту, увидевшая Элдойр заново — после слов оборотня, — знаменами. Песнями. Легендами».

Дождавшись возвращения посланного, доложившего о прибытии леди Элдар, оборотни въехали в город.

Очевидно, они не раз бывали здесь, в отличие от Латалены, которая, сидя на телеге и раскрыв рот, как самая настоящая провинциалка, разглядывала Элдойр.

Казалось, он поднимается над ней, как огромные белые горы, перенаселенные, безумно красивые и недосягаемые. Телега грохотала по кое-где провалившейся отмостке, вокруг сновали вечно суетливые и занятые горожане, а Латалена, прижав руки к груди, все смотрела и смотрела.

Первым встретил ее Ревиар Смелый. Впрочем, так всегда бывало. Она увидела его, стоило им только оказаться на огромной площади перед Советом. Она вздрогнула, схватилась за сердце и смутилась, ощутив на себе взгляд оборотня. Тот хмыкнул.

Наверное, первый раз в жизни Латалены Элдар семья так ее встречала. Они бежали следом за Ревиаром, вздымая руки к небу и голося — все: тетки, двоюродные тетки, внучатые племянники и троюродные младшие братья. Возглавлял их, несмотря на более чем почтенный возраст, сам Ильмар Элдар. Сейчас он не был похож на себя — в домашней одежде, без пояса, растрепанный.

— Это что, все твои? — удивился оборотень и мгновенно был сметен набежавшей толпой асуров.

— Господь спас нас, — завывал Гвенедор, хватаясь за сердце и вьясь вокруг кузины, — ты уцелела. Солнце Асуров уцелела! — на горском крикнул он.

— Позор нам, — тут же метался другой брат Элдар, — мы потеряли, а вернули…

Тридцать с лишним пар черных глаз уставились на Верена, который, растерявшись, даже не сразу снял шапку.

— Доброго дня вам, уважаемые, — неловко начал он, — не прогневайтесь, не сразу довез, зато в целости и добром здоровье.

«Что я несу», читала Латалена, внутренне ликуя, у него на лице.

— Господин благородный волк спас меня, — снизошла она, пребывая в наилучшем расположении духа, — спас от смерти и плена.

Сегодня она могла себе позволить великодушие. Слова ее потонули в восторгах горцев. Один Ильмар Элдар молча смотрел на Верена, не двигаясь.

— Верен? Сын Эйры? — спросил он одними губами, и оборотень кивнул, также не сводя глаз.

«Узнал», поняла Латалена и перевела взгляд на волка.

— Двоих забрали, одну вернул, — сказал оборотень, и снова его никто отчего-то не услышал, — ты дашь мне уйти?

— Я дам тебе больше, — спокойно сказал Оракул, повышая голос и по-прежнему пристально глядя оборотню в глаза, — за добро воздается! — крикнул он и поднял обе руки, — благородные волки наши братья и гости! Добро пожаловать.

«Он знал, — пронзало Латалену жуткое предчувствие, пока она, едва живая от внезапно навалившейся усталости, поднималась в отведенные покои, — мой отец знал, что так будет».

Почти готовая немедленно упасть и заснуть, она мгновенно ожила, услышав знакомый голос за спиной.

— Я виноват. Я не должен был отпускать тебя с отцом без достойной охраны.

— Случается. Это война.

— Я… не мог бы воевать дальше. Я бы не смог.

От Ревиара редко можно было услышать подобные слова. Латалена подняла глаза на его лицо. Сколько же лет прошло с того дня, когда он вернулся с войны против Айеллэ? Тогда, израненный, едва живой, он пришел и положил перед ней три шлема с голов убийц ее братьев.

— Я не всех достал, — сказал он тогда перед тем, как упасть без сил навзничь.

Даже сняв траур по мужу, по братьям Латалена его все еще соблюдала, уединяясь порой на хинт — время для одинокого вознесения заупокойных молитв.

С тех самых пор и до ее вдовства Ревиар и Латалена были часто разлучены. Он завоевывал восток, получил обвинение в жестокости от многих своих противников, и стал полководцем самой маленькой и отчаянной армии в Элдойре. Она скучала дома.

А годы в далекой степи сблизили их. И потом, даже имея возможность вернуться к семье и остаться в горском княжестве, принцесса Элдар, как зачарованная, отправилась с войсками кочевников дальше. Она пошла по дороге полководца Ревиара — по дороге, усеянной горами тел, знаменами, лепестками триумфальных гирлянд, по дороге, тонущей в крови. Латалена боялась, и все равно шла за ним, веря свято в его окончательную победу.

— Спасибо тебе, — тихо сказала она полководцу, непривычно стесняясь, — мне был дан хороший урок: я стала слаба, и не способна защищаться сама.

— Ты не обязана, — возразил горячо Ревиар, — ты Солнце всего нашего народа. Ты не должна воевать. Ты можешь быть выше войны.

— Я одичала, — леди сглотнула, словно стараясь сдержать слезы, — я стала дикой, суеверной и злой. А слабость однажды раздавит меня, как это случалось с теми из нас, кто много о себе мнил. Даже волки говорят, что Элдойр не устоит. Ты не можешь защищать меня, когда в тебе нуждается город. Но если шансов нет? Если их нет, что тогда?

— Латалена, прошу тебя…

— Обещай мне, Ревиар. Если… если мы будем нести слишком большие потери… мы вернемся в шатры.

Ревиар Смелый сжал зубы.

— Если ты прикажешь, мы в два дня бросим Элдойр и уйдем обратно в степь. Но ты не прикажешь. Мы победим, и я уверен.

И ей пришлось поверить.

***

Уверенность. Сернегор никогда не был уверен, особенно, когда дело касалось героизма. А именно его требовал от него государь Элдар, оставив в крепости Парагин.

— За счет чего армии кочевников не уступают горцам? За счет дисциплины, — поучительно говорил Сернегор себе под нос, вышагивая перед рядами молодого ополчения Руги, — поэтому в наших рядах мы должны выгодно отличаться от сброда, который увешался железом. А значит, трусливые скоты покидают наши ряды с быстротой глиста.

— Первая сотня сальбов! — выкрикнул Первоцвет, и брякнул мечом о щит, — равнение на Мелтанора!

Зазвучали ровные шаги. Воины перестраивались.

— Сернегор, они ставят тыл в версте, — доложил оруженосец, — слишком близко.

— Если ты заметил, они лучше вооружены, — озабочено высказался Первоцвет, — и у нас нет арбалетов, и не так много стрел.

— И в хранилищах почти нет зерна, если нам придется держать замок, — мрачно добавил кто-то.

Сернегор опустил голову. Посмотрел на сигнальную башню, вздохнул. Последние дни тревожный огонь приносил вести со всех краев Флейского Отрога.

— Салебская дружина может прийти к нам на помощь…

— Они слишком далеко. Если и придут, то нескоро. Только если взяли уже Флейю.

Сернегор решительно повернулся спиной к противнику.

— Собери всех, — приказал он оруженосцу, — немедленно вышли весть в Кион и в Элдойр.

Осада началась быстро. Слишком быстро, чтобы заточенные внутри крепости успели подготовиться.

Сначала на горизонте появились знамена, за ними медленно, но целенаправленно, двигались огромные осадные орудия — пять машин, за ними еще дальше — несколько возов с камнями и снарядами, и только потом шли всадники, зорко присматривавшиеся к крепостным стенам.

— Зови лучников, — крикнул Сернегор, и стены стали вмиг тесны.

Крепость Парагин, прежде видавшая не больше сотни рыцарей одновременно, теперь вмещала почти шесть сотен воинов и их сопровождение. В основном то были кочевники и ополчение от племен. Кроме Сернегора, здесь присутствовали еще четверо мастеров войны — дворян, пожалованных званиями за заслуги в боях.

Были здесь и самоуверенные «маленькие вожди» — главари племенных общин ругов. Его отец был сыном такой общины, и Сернегор хорошо знал, как трудно, почти невозможно с этими сородичами договориться. Жили они среди восточных оборотней, от которых переняли немало привычек, но с ними не смешивались, на общем диалекте почти не говорили, да и грамотных среди них было чрезвычайно мало. Эти племена не считали себя подданными Элдойра и никогда за него не воевали.

Сернегор еще раз повторил про себя, что он — настоящий князь, с настоящими знаменами, и с детством в низкой избе его больше ничто не связывает, а битвы и прежде бывали выиграны даже необученными воинами.

— Готовься! — крикнул он, и лучники опустили стрелы в огонь, — только в машины!

Противник замедлил движение, словно в ожидании первого удара.

— Первый! — звонко крикнул Первоцвет, и загудели отпущенные тетивы, — второй! — теперь уже стреляли со стен, — третий! — это вступили прославленные ружские лучники.

Насколько мог видеть Сернегор, одна из машин все-таки загорелась, и остановилась: с нее пытались сбить пламя. Но другие приближались, и не думали останавливаться.

— Агтуи яр, — выронил вместе с ругательством князь трубку изо рта, — демоны ночи, я отказываюсь в это верить!

Осадные машины замедлили ход, а прямо из-за них появилась пехота. И очевидно было, что это не плохо обученные ополченцы, и не жадные, но зачастую трусливые и ненадежные наемники. Вооружены они все были лучше дружины Сернегора, не говоря об остальных трехстах солдатах.

И их было никак не меньше полутора тысяч.

— Князь… — неуверенно обратился к нему Первоцвет, но Сернегор поднял руку. Чтобы не бояться, нужно было действовать — и не останавливаться, не задумываться.

— В крепости три уровня. Укрепите второй и верхний. Мне нужны все, на стены. Машин у нас нет. Попробуем снять их до подходов к воротам.

Он не мог не пробовать, хотя больше всего на свете желал отступить. В следующие полтора часа безнадежная оборона оказалась пробита, крепость Парагин лишилась пятидесяти защитников, и нижние ворота оказались перед угрозой окончательного разрушения.

Штурм ворот продлился не больше двадцати минут. Парагин медленно, но верно, сдавалась врагу.

Первым в стенах крепости упало знамя Орты — Сернегор успел только с привычной болью отметить это; он был уверен, что Орта продержится недолго, все-таки мастер-лорд был сильно ранен в предпоследней схватке, а его отряд потрепан в стычках. А эта, стало быть, действительно была последней для всех них.

Но сочувствие к Орте сменилось злостью, когда вслед за его знаменем легли еще три –Генес, Тиакани и Мидоры.

— Слева! Закрыть слева! — едва успевали командовать знаменосцам, чтобы те подавали дрожащими руками знаки сражавшимся в проходе воинам. Первый уровень был потерян. Под напором штурмующих трещали ворота второго.

— Где Данни? — крикнул Сернегор в пространство, — он нужен мне здесь!

— С лучниками. Князь, мы не удержим их.

— Заткнись!

Мимо просвистела стрела — так близко, что ветерок коснулся его щеки. Сернегор упал за укрепление, тяжело дыша, и попытался взять себя в руки.

«Стены и ворота тем более не выдержат. Это просто вопрос времени. Малого времени». Он оглянулся, попытавшись прикинуть, сколько осталось воинов в его распоряжении. Получалось никак не меньше трехсот. Ведь на первом уровне кто-то все еще отбивался.

Оставаться дальше в крепости значило потерять больше воинов, бежать — значило либо оставлять прикрытие, обреченное на смерть, либо… Сернегор вздрогнул, когда рядом раздался тихий стон.

— Стрела, — пояснил Лукам, второй оруженосец, — в печени. Долго не протянет. Князь, отсюда надо сваливать.

— Как? Куда? — Сернегор сжал зубы, — а Данни?

— Кто-то из ругов отправился вниз. Думаю, он с ними.

— Проклятье! Агтуи наро! — выругался князь, сплюнул, — ребята, здесь все?

Дружинники подали голоса из разных углов убежища.

— Нам конец, мужики, — заговорил на сурте Первоцвет, — если Данни не совершит чуда, мы нипочем отсюда не выберемся.

Ответом было тихое, едва слышное ворчание. Никто не произнес ни слова о смерти с честью — очевидно было, сама идея умереть, любым образом, никого из воинов не радовала.

— Можно пойти на прорыв, — неуверенно предложил кто-то, — должно же нам хоть когда-то повезти.

— Их там куча. За воротами. И каждый знает, что мы можем выбраться только через них.

— А ну-ка, — Сернегор приподнял голову над завалом, и тут же скользнул обратно вниз, — кто-нибудь видит мерзавца Данни? Если они прикроют нас…

— Я здесь, — Даньяр подполз практически бесшумно, оставляя за собой тянущийся кровавый след, — высоко же вы забрались.

— Ты живой!

— Это просто царапина. Я везучий. Сколько их там?

— Тьма. А остальные твои?

— Меня мало?

Ругательства зазвучали громче; в большинстве из них поминались такие выражения, относящиеся к роду Элдар и идее монархии в целом, что за них стоило и повесить.

— Мы можем попробовать, — высказался Первоцвет за всех, — хуже не будет.

Это было известно дружине Сернегора. Точнее, тем сорока трем воинам, что от нее остались. Если многие воины могли рассчитывать на плен и даже предложение откупиться — то только не эти. Ни за какие деньги южане не отказались бы от возможности запытать каждого из этой дружины до смерти. Медленной и, несомненно, мучительной.

— Данни, ты в седле удержишься? — спросил Сернегор друга. Тот пожал плечами: «Вероятно», — тогда давайте попробуем выбраться живыми отсюда.

Вместе они принялись спускаться. Крепость Парагин представляла собой печальное и отвратительное зрелище, в основном представленное бесконечными потоками крови, стекающей по каменным ступеням и стенам, и телами погибших воинов — Сернегор сжал зубами трубку так, что она треснула. Многих он узнавал, другие были так изувечены и залиты кровью, что разобрать принадлежность их было совершенно невозможно.

У ворот, привалившись к стенам, замерли пятеро воинов из ругов — очевидно, совершенно потерявшие надежду и попрощавшиеся с жизнью. При виде пришедших к ним соратников они не воодушевились.

— Есть идея, — высказался один из них, услышав о предложении идти на прорыв, — там, с другой стороны, у рва есть слабое место — сразу за угольной. Если его разобрать и вылезти через ров?

— Думай! А лошади?

— А то они не перелезут.

— Утонут в дерьме, пустая ты голова.

— Заткнулись оба! — рявкнул Сернегор, раздумывая, — в степи стояла сухая погода. Ров подсох тоже. Может, и удастся. Быстрее!

Не медля, воины ринулись к сараю с углем, и принялись спешно выламывать его прямо из стены — стена же в самом деле оказалась за деревянными стенами тоньше и, очевидно, была возведена на месте прежних ворот.

Тем не менее, дружинники покрыли страшными ругательствами строителей, планировщиков и каменотесов.

— Не все руку просунут, — глядя на крохотное отверстие в стене, сквозь зубы пробормотал Первоцвет, оглядываясь на трещавшие ворота за спиной, — о лошадях речи не идет.

— Я протиснусь, — подал голос худенький юноша, весь в крови, подходя к ним, — я могу отвлечь их.

Сернегор окинул с жалостью взглядом стоявшего перед ним подростка. Огромные голубые глаза, первая пробившаяся поросль на лице, сжавшиеся до скрипа мокрые от крови пальцы на рукояти кинжала. Именно такими погибало большинство.

— А что будешь делать? — спросил князь, отворачиваясь, но услышав ответ, встал на месте:

— Подожгу ставку командира. Надо пробежать кругом — я могу. Лук, стрелы, кремень.

— Что это даст? — зарычал Первоцвет. Сернегор кивнул мальчику, не сводя глаз с его лица:

— То, что острые стрелы двухсот лучников опустятся, а лучники — отвернутся хотя бы на минуту.

Штурмующие явно не подозревали о количестве сопротивлявшихся в крепости Парагин — иначе штурм был бы давно завершен. Однако, здраво рассудив, что внутри все воины попрятались кто куда, и, должно быть, выжидают и перегруппировываются, южане собирали дружину для повторного натиска и тушили загоревшиеся машины.

— Безумный план, князь, — вздохнул Первоцвет. Сернегор ничего не сказал, глядя пристально на то, как юноша едва пролезает в дыру в каменной стене. Хотелось спросить, как его зовут и откуда он, но времени не было.

Минула почти половина часа, и воины услышали запах гари и удивленные возгласы южан.

— Ты глянь, — весело изумился Первоцвет, прилаживая шлем, — готовиться!

Ворота, державшиеся исключительно на честном слове, едва поддались — и всадники вылетели из них с той скоростью, на которую только были способны их испуганные лошади. На некоторых всадников было по двое.

Крен, с которым всадники огибали Парагин с северной стороны, заставил Сернегора увидеть уже привычные мушки в глазах. В ушах зашумело.

Первые версты бегства он не помнил. Несомненно, кого-то из его дружины убили, кого-то ранили; но свист стрел удалялся, как и погоня; но Сернегор чувствовал только мощные, широкие движения коня под собой, скрипение седла и жуткий, леденящий страх, который овладевал рано или поздно любым воином, показывавшим спину врагам.

Впереди в лиловой пыли уже виден был Кион — сколько длилось бегство? Час или два? Не больше четверти часа гонки, никак не больше, отрешенно пытался думать Сернегор. Мушки в глазах роились, от недостатка воздуха кружилась голова.

Но скорость снижать он боялся. Лишь убедившись, что перед ним в самом деле Кион, Сернегор захотел обернуться и сосчитать своих воинов — и, стоило ему расслабить слегка мышцы спины, и сделать попытку оглянуться через плечо — как острая боль пронзила левый бок, и он не удержался в седле.

Рядом с болью, которая разрывала его изнутри — и на нее радостно слетались фиолетовые мушки в глазах — удар о землю даже не ощущался, как нечто значимое.

— Князь! — кричал над ним кто-то.

Во рту стало горько, потом солоно — и Сернегор понадеялся, что немедленно потеряет сознание. Но все никак не терял. Его волокли по земле — наверняка стараясь сделать это наименее болезненным способом, но так больно, тем не менее, что перехватывало и без того слабое дыхание. Если бы только у него были силы держать нож в руках, он немедленно бы зарезался — терпеть было невозможно. И все-таки он терпел.

Последнее, что он увидел угасающим зрением — это белые стяги Киона, и огромные испуганные глаза молодых ополченцев. Фиолетовые мушки закружились, их стало больше, и, наконец, ничего не осталось, кроме них, и наступил мрак.

***

Когда Ревиар вновь увидел своего младшего двоюродного брата, Даньяра, тот катался поперек щита, завывая от боли, и зрелище это походило на агонию. Только что его отпустили после того, как зашивали веко — Данни потерял левый глаз. Уже тот факт, что он выжил во время операции, говорил о его хороших шансах, но, стоило воинам, сжав зубы, отпустить собрата — он заметался, не зная, чем облегчить боль и издавая страшные вопли.

— Жить будет? — спросил полководец, оставляя брата извергать поток проклятий, стонать и всхлипывать в одиночестве. Лекарь опустил руки в воду, вода, и без того красная, потемнела сильнее.

— Должен бы. Сернегору не так повезло.

— Мертв?

— Почти. Мое мнение, безнадежен.

Безвыходным казалось и само положение.

— Мы потеряли Парагин, — Первоцвет, уцелевший в бегстве, отдышался и, взмокший и грязный, отчитывался перед полководцем, — всех, кто выжил, ты также видишь перед собой. Их было больше, чем нам говорили. В три раза.

— Чертовщина, — стиснул Ревиар зубы.

Элдойр лишился юго-восточного прикрытия; враги отрезали последнее сообщение с Черноземьем, кроме северных дорог, — на которые в любом случае полагаться было нельзя, учитывая положение в Беловодье. А это значило, что вместе с блокадой непременно придет и голод.

Дать сражение слишком рано означало проиграть ввиду малочисленности войска и слабости стен, откладывать же его было чревато всеобщим голодным мятежом. Но хуже всего было то, что поражение при Парагин никак не вписывалось в картину блестящего будущего объединенных народов Элдойра. Бесславная кончина полутысячи обученных, опытных воинов! Даже ревиарцы и воины из асуров были мрачны.

Оставив тяжелых раненных на попечение жителям Киона, выжившие в Парагин отбыли в Элдойр.

***

«Мастер пыточных дел и магистр медицины вместе учатся» — вот какая поговорка ходила по всему Поднебесью.

Неудивительно было, что князь страдал больше от неумелых действий своих «целителей», чем от нанесенной раны. У Сернегора начиналось воспаление крови. От него уже скончалось трое воинов из оставленных в Кионе, вот-вот за ними собирался отправиться четвертый. Сернегор должен был стать пятым.

Но не стал. Спасло князя удивительное совпадение: за ним, как и за другими раненными, ухаживала Гроза и прочие местные женщины. Но только к князю прикасалась лишь Гроза, и она — как и большинство южанок — часто мыла руки.

Грозе уже доводилось встречаться с Сернегором. Тогда, впрочем, обстановка была менее драматичной. А сейчас под ее руками умирал один из самых прославленных и одиозных воевод Элдойра, слава которого распространилась далеко от Черноземья. Сернегор был похож на карту Поднебесья: исчерканный шрамами, заштопанный — и не раз, и не два, множество раз — вышедший за пределы обыкновенного «везения». Настоящий мастер войны, каковых было не так-то много.

Очередное серьезное ранение вычеркнуло еще несколько лет, если не десятилетие, его жизни. И все же, честолюбие заставляло Грозу особенно надеяться, что раненный выживет. Хотя шансов было мало.

«Да их почти и нет, — с легким разочарованием думала на исходе второго дня Гроза, и даже природный оптимизм не давал ей обманывать себя, — кровь льет изо всех дырок». Соломенный матрас пропитался кровью меньше, чем за два часа. Сукровица, гной, желчь. Грозе были знакомы лица умирающих. Даже слишком хорошо. Она привыкла видеть их. Черные круги вокруг глаз, тусклые, почти рыбьи, глаза, бледно-лиловые губы, из которых со свистом выходил воздух.

Она знала все признаки приближающейся кончины. Смерть от ран — не позорное истощение от холеры, не чахоточные кровоизлияния под кожей. Молодые воины еще делили смерть на «позорную» и «честную».

«Как будто есть разница, как околеть, — и непонятно было Грозе, зачем она продолжает сражаться на стороне князя Сернегора против неизбежной кончины, — как будто можно радоваться тому, что тебя распотрошило, как на скотобойне, а кто-то это заметил и запомнил. Умирать все одно не легче».

Она не могла зашить рану — из нее лился гной, и до кишок почти не оставалось пространства. Одно движение иглой — и она обязательно должна была проколоть брыжейку, а значит, казнить воина собственными руками, вызвав у него немедленное усиление заражения.

Она не могла его усадить — потому что рана расходилась, даже если он пытался повернуться на бок.

Она не могла его омыть — потому что его трясло, лихорадило, и потому, что она боялась занести нечаянно еще больше заразной слизи в не инфицированные ранения. Их было три — на животе, на боку, прямо под следами от глубоко вонзившихся колец разорванной кольчуги, и чуть выше сломанной ключицы.

«Полтора месяца он не сможет сам одеться, наверное, если раньше не оденется в саван». Саван заботливые хозяйки подворья в Кионе приготовили, кстати. Его Гроза сразу же пустила на бинты.

«Неужели так трудно не сморкаться в пальцы перед тем, как лезть в кровоточащие порезы?!».

И все же, спустя пять дней, ее работа была вознаграждена, когда раненый впервые открыл глаза в сознании. Первые полчаса его просто тошнило, еще часа два женщина скакала вокруг, пытаясь убедиться, что заражение не распространилось на мозг.

Еще через два дня он впервые заговорил.

***

— Мы… победили?

— Нет, — и она дополнила свои слова жестом. На хине Сернегор говорил с не меньшим акцентом, чем сама гихонка.

— Потери большие?

— Триста два всадника в дружине.

Сернегор подавился скопившейся на языке желчью. Ему хотелось выть, плакать, может, кататься по постели, раздирая лицо ногтями, но сделать этого он не мог. Триста два всадника! Это были триста два его одноплеменника, из тех немногих, что ушли вслед за ним, поверив ему и на этот раз.

«Меня проклянут в Руге, и верно сделают», — ожесточенно сказал себе Сернегор, надеясь, что незнакомая служанка правильно поймет его длительное молчание.

— Добрая женщина, — молвил он, просто чтобы что-то сказать, — я не знаю твоего имени, чтобы поблагодарить.

Она ответила, чуть помедлив: «Гроза».

— Возможно, я помню тебя, — хрипло сообщил князь, — мы уже встречались однажды, и это было…

— …в Сальбунии, господин, — коротко кивнула южанка, — шесть лет назад, когда вы шли с иберскими войсками.

— Точно.

Они помолчали.

— Значит, ты из шатров Сартола, — улыбнулся воевода через силу, — вот уж не думал, что… что единственная женщина, которая будет возле меня…

— Говорите, князь, — сверкнула Гроза глазами и отдернула руку, — слово «падшая» вполне описывает отношение воинов Элдойра к тем, кто им служит.

— Я никогда такого не говорил, — возразил Сернегор, — ты променяла шелка и дурман дома цветов на военный госпиталь, а тому обязательно должна быть причина. Насколько я знаю твой народ, это должна быть месть…

— Она самая, господин.

— …а я уважаю месть. Так кто ты?

— Я служанка при войсках, мой князь, — с легким поклоном Гроза отстранилась от мужчины, — я всего лишь служанка.

— Чья служанка? — поинтересовался между прочим воин.

— Если так пожелает князь, то я буду его.

Они помолчали еще немного.

— У тебя сильные руки, Гроза. Они привыкли к тяжелой работе. При мне никогда не служили женщины. Но для тебя я бы мог сделать исключение.

Зачем он говорил это? Не для того ли, чтобы любой ценой удержать душившие слезы? А плакать непременно будет больно, как и сдержаться. И еще хуже от того, что она точно понимала, что мучает его изнутри. Триста два его всадника, каждый из которых пронзит его мечом или всадит в него стрелу в день Суда перед Чертогом.

— Я благодарна, господин, — Гроза вновь поклонилась, — могу я идти?

— Иди, — выдохнул едва слышно Сернегор.

Но когда она вышла тихими, почти бесшумными шагами, он ухватился обеими руками за бок, стараясь не упасть без сознания: не хотелось опозориться перед едва знакомой служанкой. Или шлюхой — кем бы она там ни была.

Сернегор вдруг понял, как ему стало холодно.

========== Чужаки ==========

Ожидаемым для Ильмара Оракула стал визит оборотней во главе с Вереном. Волки принесли богатые подарки, вели себя самым изысканным образом, и тут же получили благодарности от воинов Элдойра за спасение принцессы.

Оракул присмотрелся к Верену внимательнее, услышав о его приобретенном родстве с князем Сургожа. Высокий, отлично сложенный крепкий воин двигался величаво, но чрезвычайно легко. Пожалуй, пройди он по лесу, не шелохнулась бы ни травинка. Оракулу от прямого взгляда желто-зеленых глаз стало сильно не по себе. Ощущение провиденья кольнуло предсказателя.

И это оказалось правильное предчувствие.

— Твоя дочь стирала мне рубашки, провидец, — сообщил Верен Оракулу, — и ухаживала за моими лошадьми. Вы воспитываете стойких, храбрых женщин. И нас удивляет хитрость и прозорливость ваших мужчин. Ради примирения — не погневайтесь за малые подношения.

Когда принимать подарки явилась сама Латалена, нарядившаяся в простое платье, не было волка, у которого не перехватило бы дыхания. Оракул пристально следил за взглядами всех оборотней и их вожака особенно. Но при взгляде на подарки сердце асура смягчилось.

Щедрость, которую порядочные оборотни ставили на первое место среди добродетелей, проявилась и в «малых подношениях». Все было здесь: на развернутых коврах, изображавших охоту и лесных обитателей, стояли расписные деревянные посудины, лежали изумительной работы уздечки и седла, множество мехов, и четыре больших бочонка икры, считавшейся северным деликатесом.

Трогательное и противоречивое внимание к Латалене,заметное волнение и искренность оборотня успокоили Оракула. Перед ним был воин, придерживающийся традиций и обычаев своего народа, и имеющий свое понимание чести.

А его почтительные, хотя и чересчур откровенные, разговоры за столом заставили бывшего правителя Элдойра заслушаться, улыбаясь. Так, его живо заинтересовало предложение Верена задействовать рабочую силу бездельного мужичья из волчьего племени.

— А чего они таскаются без дела, — деловито возмутился оборотень и подался вперед, — позволь мне, отец, переговорить по-свойски, и недели за три подлатают твои улицы хотя бы у площадей. Только глины да песка подвезти придется, стройку развернем — залюбуешься.

— И во сколько мне это встанет? — усомнился Оракул, живо заинтересованный восстановлением и украшением города. Но оборотень отмахивался.

— Ты их корми, по четвергам наливай. Мы, волки, — тут Верен замолчал на мгновение, но затем продолжил, — мы должны сильно уставать, чтобы состоялась стая. Не позволяй им валяться брюхом кверху дольше трех дней.

— Я должен о многом спросить тебя, — поразмыслив, кивнул Оракул, — пройдемся по моему саду. Расскажи мне об обычаях вашего народа. Я хочу знать их лучше.

***

Латалена, досадуя на отсутствие приглашения, поднялась на галерею внутреннего дворика. Со второго этажа ей было хорошо слышно. Звучный, напевный голос Верена повествовал об удивительных чудесах северной земли. Словно живой, вставал перед Латаленой неведомый север: снега, тайга, огромные стада оленей, сани и радость весенней оттепели.

Узнала женщина и то, что Верен вдовец уже столько лет, что и забыл, когда последний раз бывал в собственном логове: волк-одиночка не строил избы и не оседал на одном месте.

Латалена следовала вдоль галереи, и вопросов у нее становилось только больше. Как жить в доме, где крыша только и видна из-под земли, а под ней прячутся добротные хоромы? Неужели можно уйти в лес зимой, спать в сугробе целиком, и остаться в живых? Каково это — жить в двух обликах, и чувствовать двумя разными способами, и видеть зрением зверя?

Также она присматривалась и к лицу Оракула. Провидец слушал Верена с неподдельным вниманием и знакомым беспокойством — Латалена определила, что ее отец уже что-то увидел там, в другом мире. Но распрощались мужчины с уважительными поклонами и взаимными обещаниями дружбы. Асурийка в замешательстве укрылась за колоннами, и пристально нахмурилась, размышляя.

Ильмар Элдар никогда в своей жизни не называл оборотня другом, пока для того не было крайней государственной нужды. Он не простил им ни смерти сыновей, ни разграбленного в считанные дни Беловодья и элдойрские предместья. Внимание же к Верену было не одной только благодарностью за возвращение принцессы Элдар. Провидец Элдар что-то задумал.

— Ты разбила еще одно отважное сердце, — вот были первые слова Оракула, когда он вернулся, проводив гостя до ворот во внешние части резиденции.

— Если это и произошло, то против моей воли, — ответила, пряча довольную улыбку, Латалена. Но ее отец не обманулся, и грозно грохнул посохом об пол:

— Твое бесстыдство не знает границ, клянусь небесными вратами! Одному только радуюсь: ради тебя такие воины, как этот, идут на перемирие первыми, как и на битву.

— И ты будешь рад перемирию, — Латалена улыбнулась уже открыто, — скажи, почему нет?

— Они кровники. Кровники, дочь моя. На них кровь твоих братьев и проклятие твоей семьи.

— На них, но не на их мечах. Скажи, если завтра у стен встанут дружины с севера, принесут присягу, пообещают драться за нас — тебя так же будет волновать кровь сыновей, ушедшая в землю десятки лет назад?

— Не дерзи! — вспыхнул Оракул и грозно свел брови на тонкой переносице, — сказала бы ты эти слова, если бы их слышал кто-то, кроме меня? Твой сын, например?

— Мои братья мертвы. Мой сын жив, а его Элдойр стоит, — не сдалась асурийка, — а что ты сказал бы, если бы я привела к трону нашей семьи северную армию?

Оракул лишь усмехнулся, скривив губы.

— Нам все равно нечем им платить.

— Но я могу…

— Любой ценой? Что ж, попробуй. И проиграй. Северянам нет дела до трона белого города. А нам не должно быть дела до северян.

Уходя, Оракул еще раз веско постучал посохом по полу и сокрушенно добавил:

— Тщеславие убивает нас быстрее любой другой болезни. Твоя гордыня раздавит тебя однажды, так постарайся опередить ее.

Прекраснейшая знала: рано или поздно ему придется задуматься, и лучше бы сделать это раньше, чем ждать, пока воеводы начнут по одному убегать из Элдойра, а паника охватит всю долину. Убедившись, что Верен не ушел слишком далеко, Латалена отправила вслед ему служанку с письмом. Написанное привычным витиеватым слогом, оно должно было заманить оборотня в ловушку, из которой — как надеялась асурийка — он не захочет убегать.

***

…Получив это письмо, оборотень долго ругался, понося на чем свет стоит и остроухих, и семейство Элдар, и случайных прохожих. Он даже немного повыл — тихо, чтобы не слышали остальные. Придя в себя, Верен решился штурмовать неприступную крепость самообладания Латалены. Как и леди Элдар, он знал о необходимости мирного договора и союзничества, и, как и она, он надеялся на прекращение бессмысленной вражды.

Но чувствовать себя заложником женщины — пусть и воистину Прекраснейшей — Верен готов не был. Он явился к ней с намерением дать гневную отповедь и даже не посмотрел в сторону владычицы, когда здоровался с ней во внутреннем дворике. Его поклон — развязный и непочтительный — должен был свидетельствовать о крайнем презрении и недоверии. Однако леди сохраняла уважительную интонацию в голосе.

— Здесь прекрасный сад, — Латалена чуть отошла в сторону, на приличное для беседы расстояние, и замерла, держа руки у груди.

Верен подошел ближе, и леди Элдар снова сделала несколько плавных движений в сторону. Оборотень хмыкнул и попробовал обойти леди — ему хотелось смотреть ей в глаза во время разговора. Однако из-под вуали видно их практически не было, к тому же, Латалена постоянно вертела головой — и о выражении ее лица можно было лишь догадываться. Верен отчаялся перехитрить ее своеобразные «маневры».

— Лучший сад — тот, что растет сам по себе. Зачем ты звала меня, женщина?

Он знал, к чему она готовилась с утра — тщательно подобранное под сумрачную погоду голубое платье, тончайшая белая вуаль, мягкие туфли и неброское серебро — и все это было зря. Верен не обратил внимания на вежливое начало речи и не намеревался играть словами. Он ничуть не переменился, говоря с ней, по сравнению со своими повадками в Сум-Айтуре.

— С вами так тяжело, — вырвалось вдруг у Прекраснейшей, — вы говорите то, что думаете.

— Скажи сразу, с чем звала, — попросил оборотень миролюбивым тоном, — и поговорим о том, кто как думает.

— Ты был среди тех, кто убил моих братьев?

***

Она не это хотела спросить. Совершенно. Но оборотень не отвернулся, не вздрогнул, все так же, усмехаясь, смотрел ей в лицо.

— Я был там, — наконец, ответил он, тщательно проговаривая слова, — мне было семнадцать лет. Их убивали многие, и все они мертвы. В их числе мой отец и дядя. Что с ними стало, ты и сама знаешь. То, что ваши оставили от них, мы похоронили.

Кровник. Теперь действительно, он сам это признал. От осознания этой мысли краска бросилась в лицо леди Элдар. Ее жизнь принадлежала кровнику.

— У нас нет кровной мести — этот обычай Вера запрещает, и мы строги в соблюдении, — добавил волк, без труда понимая причину ее молчания, — я не держу зла на твой род. Убийцы бывают убиты — вот и все, что я могу сказать. Но я не жалею и о том, что сделали мои братья с твоими. Теперь мы сочлись: я спас тебя, ты не стала губить меня, в дни войны и не такое бывает.

— И ты был бы готов, даже после… всего… воевать за нас?

— Убивать за деньги, княгиня, это еще не война.

— Нет никакой разницы, — терпению Латалены приходил конец, — за какие деньги ты будешь на это готов?

— Я — за любые, но вот наш вожак вряд ли, — усмехнулся Верен в ответ, — скажи мне, все не так просто, что нас пытаешься нанять ты, а не твой отец, например? Должно быть, вы не сходитесь в действительно важном вопросе.

Традиции горского воспитания требовали проигнорировать колкость, но все же Латалена не сдержалась. «Поясни», — потребовала она, и оборотень распрямился, словно только этого и ждал.

— Что ты хочешь услышать, княгиня? — сказал он, — что я ненавижу твою породу? Что почитаю тебя за нежить, из тех, у кого на уме только кровь и власть? Да, смотри, я говорю это тебе в глаза. А ты даже в лице не переменилась.

— Почему нежить? — только и нашла, что спросить, леди Элдар.

Вместо ответа Верен взял ее за руку и, не смущаясь, сорвал с нее перчатку. Латалена усилием воли подавила мелкую дрожь, когда его горячие пальцы сжали ее ладонь.

— Вот поэтому, — спустя короткое время ответил он и отпустил ее, — ты холодна, как дохлая куропатка. Вы все холодные, пока речь не зайдет об убийстве или драке. Лживые насквозь, лицемерные и кровожадные. Как вы хотите победить, если готовы воткнуть нож в спину, едва только сосед отвернется?

— Ты забываешься, волк.

— Расскажи мне, почему правда на твоей стороне. Если вы ведете войну во имя Бога, как говорли это сто лет назад, почему убивали нас — мы тоже верим в Него! — оборотень мотнул головой, фыркнул, — но твой отец хотел земель, и ради них ваши враги стали вашими союзниками. А теперь снова стали врагами.Почему я должен верить тебе? Почему должен хотеть союза с тобой и такими, как ты?

— Где твой вожак? — твердо решила игнорировать нападки леди Элдар, — я хочу говорить с ним. Если тебя прибыль не интересует, он должен меня выслушать.

— Интересует, княгиня, — сдержанно ответил волк, — я лишь сказал, что думал. А ты?

— Я говорю, что думаю, — возразила Латалена, — когда меня спросят.

— И что ты думаешь обо мне? — немедленно задал вопрос Верен.

Минуту или больше смотрела Прекраснейшая на оборотня, стоя неподвижно. Верен сначала не почувствовал ничего, но чем дальше он всматривался в очертания лица под белой вуалью, тем темнее делались глаза Латалены Элдар, и вот он уже не мог от них оторваться и падал в них, затянутый их невероятной Силой.

За эти долгие две минуты Верен ощутил неприятные покалывания в груди, холодный пот на спине и легкую дрожь в пальцах. Затем все прошло без следа.

— Ты хорош, — ответила, наконец, леди Элдар равнодушным голосом, — действительно.

Верен смог, наконец, разжать зубы и вдохнуть.

— Ведьма! — бросил он ей вслед на сурте, очерчивая вокруг себя защитный знак рукой, — тебя надо держать в мешке и на цепи круглый год!

За воротами дома Элдар Верен еще долго отплевывался и возносил к небу пространные молитвы об избавлении от напасти ворожбы. Глядя на него из-за решетчатого окна, Латалена улыбалась.

***

Кион пал; продолжавшаяся две недели осада Флейской границы была отбита; Ниротиль и Этельгунда прислали просьбы о подкреплении в Салебском княжестве, а воевода Кимлан пропал без вести с сотней воинов на границе Беловодья — что тоже не вселяло оптимизма.

Правильным словом для Военного Совета было — отчаяние. Отсутствие многих знатных воевод, потеря Парагин и других опорных пунктов войска озлобило всех воинов, а их разногласия становились только острее.

И каждый считал, что знает, кого винить в продолжающихся потерях.

— Мои бойцы голодны, мы замерзали в болотах Приозерья, и теперь, когда нас сменили и отозвали назад, мы узнаем, что нам еще и не заплатят, — молодой мастер меча Нэртис был скептичен на первом своем Военном Совете, — так говорит государь Ильмар?

— В долг! — устало ответил Гвенедор, закрывая лицо рукой.

— Шесть лет в долг! Или вы просто ждете, пока подрастут следующие, а имеющихся кредиторов склюют стервятники?

Одобрительный гул был эхом и ответом его речам.

— Доблестные соратники, — обратился Регельдан к присутствующим, — я хотел бы напомнить о том, что сегодня мы здесь собрались не для очередных раздоров. Посмотрите на карту! Землемерам впору вешаться. Давайте вспомним, кто мы есть, и сосредоточимся. А кто не успокоится, — добавил он на ильти, обращаясь к кочевникам, — начну рубить пальцы!

Одного из великих полководцев нехотя послушались, и шум приулегся.

— Отправьте молодых на Запад, — предложил один из воевод, не вставая, — пускай берегут Нэреин-на-Велде. Если сейчас не встать у каждого города, еще связанного присягой, за месяц их станет меньше в два раза. Нам не отбиться без подмоги. О том, чтобы пережить осаду города, не стоит и мечтать.

— Мастерица Алида поддерживает решение…

— Мастер Гиостар поддерживает…

Другие были не столь оптимистичо настроены:

— Что же, бросить Элдойр?

— К бесам подгорным этот Элдойр! Сколько сыновей…. И дочерей должны мы потерять, чтобы Элдойр насытился?

— Ты ставишь под сомнение присягу, Орта? — с угрозой встал Регельдан напротив.

— А-ле-ле-ле, уважаемый! — издевательски передразнил мастер Орта акцент полководца, — у меня в наделе стоят три дружины, которые объявили нейтралитет и присоединятся к победившей стороне. На что вам моя присяга, если со мной пятьдесят воинов? Голодных?

— Накормим, — сказал кто-то также ехидно.

— Где найдешь еду? — не сдавался Орта, и с его стороны вставали воины.

— Там, где ты продолжаешь искать всех своих отцов?

Первый клинок вылетел из ножен звонко. Ревиарцы бросились разнимать стороны; по счастью, им это удалось сделать до того, как прольется чья-то кровь.

— Это невозможно, — на ильти обратился Гвенедор к Ревиару, тихо и мрачно, — смотреть на это. Что нам делать?

— Драться, — ответил Ревиар, усмехаясь, — что еще мы делали все эти годы?

— Мы собрали восемь тысяч триста шестьдесят два воина. Из которых треть мечтает вырезать другую треть, а оставшиеся — наёмники; и им еще не заплатили. Ревио, — он ухватил полководца за предплечье, стальной хваткой подтянул ближе, — послушай меня, если мы не остановим моего безумного дядюшку, поляжем все.

Ревиар молча стряхнул его руку, досадливо нахмурился, но промолчал.

— Ты сам знаешь, что я не могу говорить против него, — сквозь зубы продолжал асур, — ты знаешь!

— Ты мог найти другое время. У нас не так много осталось хороших, умелых парней, способных слушаться приказов и делать, что велят.

— Если мы продолжим в том же ключе, и их не останется. Я твержу последние десять лет одно и то же, и удивительно, как не сошел с ума от этого. Арух ул, брат, его надо остановить.

— А зачем это нам? — все-таки снизошел Ревиар до тихого ответа, наблюдая, как с проклятиями растаскивают по углам воинов, чей сан не позволял просто выкинуть их с Совета, и выволакивают вон для «внушений» тех, которым не повезло, — Гвенди, друг мой, посмотри сам. Они сделают это сегодня. Они уже это делают. Сейчас. На наших глазах.

Гвенедор перевел задумчивый и гневный взгляд на собрание. Да, пришло время признать: то, что он видел, могло называться концом королевства.

На нижних ступенях мастера Латори и Нимари вцепились друг в друга. Растащить их пыталась десятка Менда, а мастер Менда, уже получивший от кого-то из соратников по носу, сидел на ступенях чуть выше, осыпая глухо звучащими проклятиями войну, друзей, врагов, и особенно — королевские решения.

Рядом, перекрывая своим звучным голосом даже шум свары, вопил как сумасшедший Первоцвет, схватив за рукав мастера Орту.

— Шлюхины дети! — было самое мягкое из того, как он именовал спорщиков, — предатели! Рожденные в навозных кучах трусы!

— Моего брата даже не похоронили! — ответно надрывался мастер Орта, напоминая о проигрыше при Парагин.

Главным врагом, напавшим с тыла на армию Элдойра, стало отчаяние. Вместе с усталостью.

— И после всего этого, ты продолжаешь верить в вероятность победы, — Гвенедор словно упрекал полководца Смелого, говоря это. Но Ревиар пожал плечами:

— Это общество будет испытано богатством. Бедность пережить проще — у меня обширный опыт.

После вынужденного перерыва Совет сделал попытку вернуться к обсуждению важнейших вопросов.

— В последний раз мы потеряли сорок всадников, — сообщил один из мастеров войны, — мастера, мы не можем себе позволить разойтись. Нам нужно оставаться здесь. Отсюда всего несколько верст до ущелья, и они обязательно попробуют взять нас измором.

— Я не пойду на Запад! — возмутился воевода Ами Ситар, — Регельдан, ты — если хочешь, конечно — делай, что хочешь, но я не хочу ничего общего иметь с Мелтагротом…

— Потише, там! — властно повысил голос представитель упомянутого города, — если не Запад, то кто защитит Элдойр?

— Нам не нужен Мелтагрот! — поддержали Ситара иберские рыцари.

Не успел Ами Ситар надменно сообщить, что сам способен обороняться в Элдойре, даже если придется делать это в гордом одиночестве, как одновременно поднялись с места несколько воевод, возмущенных его речами.

— Да что б тебе крысы рожу твою бесстыжую объели! — взорвался Регельдан, и вскочил тоже, отчего упал наброшенный ему на плечи плащ, — посмотри на мои дружины, разуй глаза: половина едва держится на ногах. Ладно — кельхиты и руги, но самхиты — ты знаешь, сколько детей у нас погибло за время перехода? Завтра им пообещают чистую воду и вдоволь корма — и они уйдут в одну ночь к Югу!

Многие опускали головы. Полководец сказал страшное и окончательное слово; если уж у одного из предводителей войска не были верны королю…

— Мы не отобьемся, — тихо сказал Гвенедор, потирая руки, — без помощи Нэреина и Мелтагрота нам не устоять. Парагин мы потеряли за полдня. Давно бывало подобное.

— Они признали Элдойр лишь формально…

— Но им вряд ли захочется платить Союзу, если те возьмут ущелье! В этом наша надежда, — Ревиар Смелый одобрительно кивнул и обеспокоено взглянул на тяжело дышащего Регельдана.

— Все равно! Недобор слишком велик. Нам не устоять. Нужны союзники!

— Ты предлагаешь мне договориться с северянами? — нахмурился Ревиар.

— Не тебе, — спокойно ответил Гвенедор, — государю Ильмару. Кто из нас может теперь решать за него?

Ревиар замолчал, стискивая зубы и сдерживая рвущиеся из груди ругательства — вероятно, из последних сил.

Ему хотелось, очень хотелось схватить Оракула Элдар за его длинные волосы и заставить смотреть на все, что уже произошло в этот отчаянный рывок на запад. Заставить умирать вместе с молодыми воинами от дизентерии, заражения крови и яда на стрелах южан. Хотелось провозить его лицом по грязи разбитых дорог, и лежать в пыли сухой степи, умоляя о глотке воды. Одна была беда — даже признаваясь в бессильном гневе самому себе, Ревиар Смелый знал, что всё это — и много, много больше — последний король Элдойра пережил.

Хватило Ревиару простого воспоминания о том, как Ильмар Элдар, не моргнув глазом, отказался выкупать жизнь обоих своих сыновей, зная, что они обречены в противном случае.

— Мне дешевле выйдет отомстить за них, — твердо сказал он, глядя в лицо опешившему послу, — казна нуждается в каждом медном гроше.

За этим жутковатым жестом, тем не менее, последовали траты, которые никто не мог назвать разумными. И сейчас, когда Элдойр нуждался в любых союзниках, готовых воевать, друзей у него не оставалось стараниями последнего короля.

Если бы не страшные своим исполнением пророчества, Ильмар Элдар был бы давно свергнут — задолго до Смуты. Никто и никогда не мог предугадать, как поступит Оракул в следующий день, и, возможно, это и помогло ему удержаться на троне дольше, чем предыдущим, более удачливым представителям Элдар. Однако всему приходит конец.

— Мы не хотим Ильмара Элдара нашим правителем! — вдруг просочился откуда-то с задних рядов хриплый голос. Пораженные, рыцари расступились. Испуганный сам собой, растрепанный воин хмуро смотрел исподлобья на собрание. Ревиар словно услышал общий вздох от остальных. «Не нам пришлось сказать это».

Один за другим, воины оборачивались, глядя на великих полководцев. Молча, но все было ясно и так.

Убить короля Элдар они не посмели бы. Но верить ему отказывались.

— Где он? — тихо спросил Регельдан у Гвенедора.

— В Храме, где еще. Молится.

От Храма до Совета было совсем недалеко, но Ильмар Элдар появился не меньше, чем через полчаса. Бледный, но совершенно спокойный, он был облачен в черные одежды, и ничем не отличался от прочих воинов — разве что необыкновенной осанкой.

Завидев его, воины притихли. Только что взвинченные до состояния, когда каждый готов был всадить бывшему королю нож в глотку, они растерялись, как овцы при виде волка. Ревиар Смелый едва сдержал усмешку.

Ильмар Элдар обладал этой особенностью, как и многие его родственники: парализующий волю, пристальный взгляд глубоких черных глаз словно выворачивал душу смотрящего до каждого потаенного уголка.

И сейчас провидец нес за собой свою Силу, как шлейф мантии. Она расползалась по огромному белому залу тенями и тьмой, ложилась, сворачиваясь, в углы, и — Ревиар сморгнул наваждение, оглянулся: похоже, так Оракул влиял на всех и каждого, включая своих же родственников. Медленно, наслаждаясь каждым движением, опустив руки и слегка прикрыв глаза, Оракул взошел на свое место — лишь маленькая каменная скамья под Древом, чуть-чуть возвышавшаяся над местами остальных воинов. Ильмар Элдар развернулся лицом к собранию, одернул костюм и сел. Сев, он закрыл глаза и улыбнулся, вслушиваясь во что-то, никому, кроме него, не доступное. После этого он вновь посмотрел на собрание, легко встал и спустился на ступеньку ниже.

— Я отрекаюсь, — негромко произнес он с той же отсутствующей улыбкой, — отрекаюсь.

Если бы он кричал, а от крика падали бы стены и осыпались стекла — это не могло бы быть внушительнее.

— Отрекаюсь.

Как будто именно теперь он, наконец, победил, выиграв в самой важной битве в своей жизни. Один против огромной армии.

— Отрекаюсь. Я, Ильмар Элдар, прошу у вас прощения за царствование, и склоняюсь перед троном, который выше меня, и перед законом, который меня сильнее.

Не было в зале того, кто, поклонившись Оракулу в ответ, не ощущал бы трепета. Перед воинами, в обычной обстановке совета, произошло немыслимое — отречение короля Элдар. И вот они, только что стремившиеся к переменам, получили свою, самую важную, вожделенную — и молчали, в ужасе, не зная, что делать дальше, на какое-то время потерянные еще сильнее.

— Латалена, — прошептал едва слышно Гвенедор, с трудом разрывая страшную тишину среди полководцев, — Финист Элдар. Прямой наследник.

— Его нет сейчас.

— Где он?

— Пусть она скажет от имени сына! Зовите ее!

— Где Солнце Асуров?

Собрание постепенно вновь наполнилось звуками голосов. Оракул же, спустившись вниз, спокойно уселся у Алого Древа, и с легкой полуулыбкой смотрел на воинов.

— Ох, меня пробирает, — пожаловался Гвенедор Ревиару, и тот не мог не согласиться, — что же будет теперь.

— Ничего не изменится, — ответил Ревиар, не сводя глаз с отрешившегося владыки, — у нас просто появилось время. Пока мы не отобьем Сальбунию и не уничтожим Мирмендел, ничего не изменится. Союз не откажется от войны.

Полководцы понимающе переглянулись и вместе вздохнули.

========== Родственники ==========

Ожидая посланцев с Совета, в этот день, леди Элдар не принимала гостей. Богато нарядившись с самого утра, Прекраснейшая неподвижно восседала на своем бархатном ложе, ожидая напряженно новостей. И они прибыли. По лицу своего кузена Латалена сразу поняла: ее ждут небывалые перемены.

— Миледи, — воины у дверей низко поклонились Прекраснейшей, но она прошла, даже не заметив их.

В слабо освещенном зале Латалена едва разглядела своего отца. Она поняла все, едва увидела, что он сидит не на своем «троне», а у его подножия; и, настороженно вслушиваясь в тишину вокруг, Латалена поспешила открыть лицо и поклонилась — не отцу. Пустующему трону.

— В свое время, — начал неспешно предсказатель, — я пообещал, что откажусь от короны, едва только мы вернем себе Элдойр. Тогда были живы мои сыновья и дети моих сыновей. Сегодня я сделал это.

Латалена едва сдержалась от того, чтобы не сжать ладони, и не показать, сколь сильно она взволнована.

Прекраснейшая оглянулась на воинов. Ревиар не смотрел на нее с самого начала, глядя в сторону, а остальные молча отвели глаза. Асурийка постаралась собрать всю свою силу и волю в кулак.

— Мой сын, Финист Элдар…

— Лишь один из воинов Элдойра, — голос Оракула посуровел, — и сейчас отсутствует.

— Наследник! — повысила голос Латалена.

— Не раньше, чем все с этим согласятся, и засвидетельствует он сам. На время войны — как принято за тысячу лет до нас — власть у воинов. У Совета и четырех полководцев.

Он коротко взглянул ей в лицо.

— Ты мать своего сына. Только поэтому ты здесь. Решение принято. Помни.

— Какой силы за моим сыном ты хочешь? — коротко бросила она, — золото? Княжества? Он Элдар, за ним — его имя!

— За нашим именем они больше не идут. Мечи. Копья. Дальнобойные луки. Другой силы Элдойр не признает сейчас.

Она кивнула.

— Хорошо. Ты увидишь эту силу.

…Когда Ревиар Смелый покидал совет, у него кружилась голова. Жадно глотая воздух Элдойра — пыльный, тяжелый — он не ощутил себя лучше.

Та власть, за которую Латалена готова была цепляться до последнего, отдали ему, как воину, и сейчас полководец на многое готов был пойти, чтобы от нее избавиться. И, судя по всему, теперь она решила вспомнить о том, что когда-то владела мечом и даже получила звание, несмотря на протесты своей семьи.

Ревиар оглянулся. У ворот собирались сопровождающие ее высочество воины, перебрасывались шуточками, обсуждали предстоящую им поездку на север, пытаясь за смехом скрыть страх.

«Всего пять десятков. Пять десятков добровольцев, пусть даже неплохих. А я ведь клялся не отпускать ее из Элдойра без охраны в отряд. До чего мы дошли, что я не могу даже этого сделать для нее».

— Латалена, — хрипло позвал полководец. Она оглянулась.

Ревиар Смелый считался самым отважным воином во всем Поднебесье. Не было битвы, в которой он не показал бы себя героем и мастером военного дела. Но взгляд мятежных черных глаз единственной женщины Поднебесья делал его беспомощным. Не потому, что она была красива: к ее красоте можно было привыкнуть, как слепец привыкает к своей трости, как привыкает воин к смертоносной мощи своего меча. И даже не потому, что она была умна, как мало кто из мужчин был умен.

— Ты могла просить меня сопровождать тебя. Как и тогда, когда у тебя был шанс бежать из Лерне.

— Город не должен оставаться без защиты, полководец, — ответила асурийка, отвернувшись, — а слабая женщина иногда может сделать то, чего не сделает армия сильных мужчин.

— Ты слабая женщина?

— …Ты знаешь меня, Ревиар Смелый. Я не отступлю.

Она не оборачивалась, выезжая из ворот города. Не обернулась, только черный королевский плащ вился на сильном ветру. Воины смотрели со стен. «Солнце Асуров, леди Латалена Элдар!» — гаркнули с дозорной башни, и асуры по команде подняли мечи вверх в старинном пожелании удачи. «Сумасшедшая она… безумная… отважная… — раздавался шепот со всех сторон, — как могла она пойти на такое?». И только Ревиар смотрел вслед женщине с твердой уверенностью: она вернется. Она не сдастся и не погибнет.

— Я тоже не отступлю, Латалена. Никогда.

И он загадал, чтобы ветер принес ей эти слова, где бы она ни находилась, и помог победить, когда рядом не останется никого, кто верил бы в победу.

***

Снова отряды покидали Элдойр — по сотне, по две сотни воинов. Три сотни отправились в Сальбунию — Этельгунда и Ниротиль не сдавались, и продолжали осаждать княжество, то отбивая нападения, то сами нападая на отдельные малочисленные лагеря.

Гвенедор выступил на север — в отчаянной попытке сдержать разбой, который подтягивался все ближе к белому городу; отсутствие всякой власти в Беловодье привело к тому, что через всю область прошла не только трехтысячная армия кочевников, но вслед за ними — и их врагов. Волнения, охватившие в результате и Беловодье, и Приозерье, нужно было тушить.

Кольцо продолжало сжиматься с трех сторон вокруг Элдойра, оставляя лишь благословенный Запад и подъем в горы для тех, кто хотел уйти. Однако на Запад рисковали отправиться немногие беженцы, да и в Предгорье становилось ощутимо тесно в эти дни.

Ревиар Смелый знал точно: осаде быть. Это было так же очевидно для него, как наступление осени или весны. Оттянуть момент осады, вот что было важно — и найти, любой ценой найти как можно больше тех, кто согласится воевать за Элдойр.

Их по-прежнему не хватало.

— Из Загорья нет вестей, — вздохнул Первоцвет, заменяющий Сернегора, — из Атари пришло на двести воинов меньше, чем мы ждали. На двести! — он почти простонал это.

— Загорье обязательно примет участие, — убежденно ответил Ревиар, — я знаю оттуда воинов.

— Господин мой, ты слишком давно их знал, если позволишь.

Взгляд, который полководец кинул на воина, был понятнее и тяжелее, чем прямой удар кулаком в лицо. Первоцвет извиняющим жестом ступил назад.

— Прости, великий полководец, мою дерзость, — вновь заговорил он, — мы привыкли говорить, как есть, мы не… мы не они, и мы — проще. Бог свидетель, Ильмар Элдар больше не король. Кто-то вздохнул с облегчением, и готов теперь воевать. Кто-то, наоборот. На одной стороне оба не сойдутся.

— Я никогда не наказывал за честность, Первоцвет. Тем более тех, в ком могу быть уверен. Если бы наши клинки были так остры, как языки! Но все же. Мы еще удерживаем север Кунда Лаад? Надо выслать им подкрепление.

Теперь ему были нужны лучшие воины, и медлить было нельзя. Он мог положиться на многих. «Но Гельвин меня точно не подведет, — улыбнулся полководец, — да и он будет рад восстановить богатство трофеями. Я обязан ему очень многим — это меньшее, чем я могу отплатить». Через несколько минут Хмель Гельвин уже стоял перед великим полководцем.

— Я не подведу. Соберусь за пару часов, — ответил он другу, — и успею попрощаться и с Гелар, и с твоей дочерью.

— Ты ничего ей не скажешь, — оборвал его полководец и поднял на лучшего друга глубокие серые глаза, — теперь война. Она воительница, и ты больше не связан поручительством за нее; я только могу радоваться, если моя дочь не слишком надоедала тебе в эти долгие годы.

— Ревиар, ты же знаешь… — начал было Гельвин, но полководец только улыбнулся.

— Ты знаешь тоже. Ты сделал для нее все, что мог. Я благодарю тебя за это; я бы хотел предложить нечто лучшее, чем поход на Север. Когда-нибудь ты должен заняться и строительством своего дома, и трофеи помогли бы…

— Я все еще воин Элдойра, — чуть резче, чем обычно, ответил Гельвин, и полководец замолчал, принимая упрек.

Нередко Ревиар Смелый забывал о том, что власть Поднебесья утверждалась не только мечом, но и словом. Особенно сложно было поверить в подобный порядок вещей во время войны.

— Прости, что усомнился. Попрощайся с ней, если хочешь, — прервал неловкое молчание Ревиар и положил другу руку на плечо, — возвращаются не все.

«Ученица, — напоминал Наставник себе, — с ней прощаться не обязательно». Но пока он шел в кузницу забирать свои кинжалы, а затем к седельщику — за новыми стременами, решение успело созреть.

Хмель был прирожденным дипломатом. Даже ножны держал всегда завязанными. Переговоры он вел мастерски, так словом не владел никто. Он умел вытащить младшего брата из любой заварушки, а когда муж его старшей сестры подал прошение в храм на развод, то именно Хмель уговорил своего зятя остаться в семье, и отписать на супругу и детей все имущество. Даже во время службы на восточной границе — пусть Хмель Гельвин никогда не был командиром, именно он выступал на всех переговорах посредником и переводчиком. Наконец, теперь он занимал пост военного судьи. И теперь, со всем своим мастерством и опытом, этот прославленный воин и учитель не знал, как утешить собственную ученицу.

Но она не плакала. Она вообще больше никогда не плакала. Мила смотрела на его сборы молча, или даже помогала ему — подавала меч, стояла тихо в углу зала, глядя в пол. И было в сто раз больнее от ее молчания, чем если бы она кричала в слезах. Это только заставляло Наставника постоянно задавать себе множество ужасных вопросов. Вернется ли он живым? Успеет ли еще увидеть Милу незамужней, свободной воительницей? Или — Хмель пытался не думать, но отчего-то удавалось это все хуже с каждой минутой, — ее нареченный запрет ее в четырех стенах, запретит выходить наружу и отберет все книги, даже молитвенник? Ведь тогда Мила до самой смерти просидит под строгим неусыпным надзором, а если и обретет относительную свободу, то лишь спустя десятилетия. И — самое главное — Хмель Гельвин никогда в жизни не увидит больше ее лица.

Мужчина оперся обеими руками о стену, постарался дышать ровно, но ничего не получалось. «Не могу, не могу, не могу, — повторял он про себя, — не моя эта женщина, не моя, мне нельзя… ни желать ее, ни любить, ни пытаться привязать к себе». Но сердце было сильнее. Каждый взгляд на нее напоминал, что кто-то другой будет распоряжаться ею. А возможно, этот кто-то даже не знает ничего о ней. Зато все знает Хмель.

Каждый шрам. Каждую родинку на лице. Все интонации голоса, все выражения глаз, все причины слез; невыносимо было смотреть на нее, и знать, что кто-то придет, и растопчет то, что связывало их обоих, Наставника и ученицу, девушку и мужчину. И на этом кончится все.

— Я буду очень скучать по тебе, — вздохнула Мила, бледная и прекрасная, и поклонилась ему. В горле у Хмеля пересохло.

— Будешь? — голос был хриплый, сорванный.

— Да.

— Я тоже буду.

Неловкие, ненужные слова! Почему не просить ее назвать по имени? Почему ей не произнести его хоть раз, пусть даже с этим обращением «господин», как угодно, пусть не так, как зовут дома, но все же…

«Пора прощаться!» — прозвучал ясный голос с улицы. Девушки подхватили сосуды с солью и шумно отправились к воротам.

В долгой жизни Хмеля Гельвин по пальцам можно было пересчитать мгновения, когда он терял голову. Несомненно, то было одно из подобных мгновений.

***

Бросив из рук ножны кинжала, словно забыв про ждущих воинов в арке, ведущей к лестнице, ее Наставник решительно подошел к Миле и обхватил за талию обеими руками, жадно прижал к себе.

— Обещай, что дождешься, — прошептал он, заглядывая ей в глазас, — слышишь, Мила, дождись меня!

Мила не могла уже вспомнить, что он говорил все эти долгие годы, и стерлись из памяти все другие его слова, но вот поцелуй запомнила навсегда. Настоящий поцелуй, такой, каким целуют лишь возлюбленных. Он длился, длился, и перехватило дыхание, а сердце не билось и даже не думало биться вновь. «Прошу, дождись, я вернусь, — вновь раздался его голос над девушкой, — вернусь к тебе, Мила».

А когда он ушел, не сказав больше ни слова, просто выпустив ее из крепких объятий — Мила так и стояла спиной к окну, и нечем было дышать, незачем было жить, и совершенно не у кого было просить помощи.

Девушки на прощание рассыпали вдоль дороги соль, что должна была отпугнуть злых духов и обмануть их, заменив собой слезы. Вышли молодые воительницы с цветами, вышли женщины в темных платках с белыми полосами, переговаривались, кланялись воинам. Милы среди них не было. Она хотела пойти на проводы отрядов, но не смогла найти в себе сил.

Прежде ловившая каждую улыбку Гельвина, теперь Мила пыталась найти оправдания внезапному поцелую, и не находила. Если только не чувствует ее Наставник того же — и Мила прижимала руки к алеющим щекам, и радовалась, что отец не видит ее.

Она так разволновалась, что на следующий день даже вынуждена была пойти гулять с несколькими другими девушками из дочерей воителей. Гордые кочевницы радовались, попав в большой город. Несмотря на то, что степной ветер уже не засыпал пылью им лица, они не расставались со своими расшитыми сетками, украшенными бисером и бусами. Сетки эти девушки степей накидывали на голову поверх вуалей. Это спасало от ветра и взвеси пыли и частиц песка, но лица кочевниц разглядеть не смог бы даже самый пытливый глаз.

В городе же считалось особым шиком носить сетку с узорами поверх вуали, но, подходя к торговым рядам или к лавке, откидывать первое покрывало назад — непременно задевая при этом прохожих, подруг и незнакомцев.

— Никаких манер, дорогая, — заметила вслух красавица сулка, разглядывая пристально новоприбывших кочевниц, — никаких…

— Ты видела их обувь, Нинья?

— Бог мой, лучше бы не видела. Можно сказать, босиком…

Над кельхитками смеялись. Ружские девушки среди кочевниц были в меньшинстве, уж слишком далеко осталась их родина, но над ними потешаться рисковали меньше. Сказывалась опаска при виде боевой раскраски их мужчин. Может, столичные жители и опасались прибывших, но Мила знала очень хорошо, что под слоями краски руги ничем не отличаются от любых других остроухих родичей. Разве что чуть смуглее от природы, вот и все.

Хотя горожане задирали нос, даже если сами происходили не из Элдойра и прожили в нем лишь несколько лет.

— Понаехали! — то и дело слышалось ворчливое на базаре.

— Понаоставались, — в тон смеялись прибывшие.

Мила тоже пошла с подругами на рынок и потому была одета, чтобы не потеряться, как и остальные. Чувствовала она себя неуютно, хотя в городе каких только нарядов не встречала. Были здесь и сабянки, одетые по моде Черноземья. Но пытливый взгляд девушки тут же вылавливал детали костюмов, отличавшиеся от исконных: слишком узкие платья, чересчур изукрашенные подолы, тонкие сандалии из замшевой кожи…

Перед стайкой разодетых красавиц расступались прохожие, и с любопытством их разглядывали торговцы. Удивляться жители Элдойра уже устали, а потому обходились умеренным любопытством по отношению друг к другу: в смешении стольких народов и племен, обычаев и обрядов, языков и диалектов ничто больше удивить не могло.

И Милу не задевали слова, которые она слышала — не привычный и милый сердцу степной ильти, а настоящая столичная хина — звенящий, прекрасный, описательный язык, в котором так много было слов, и который теперь казался девушке столь мертвенно-бесчувственным… а ведь она владела им, как родным.

«Но только для беседы с тобой, Хмель Гельвин, мой Наставник, мой возлюбленный».

Вместо тишины и покоя собственного дома Милу окружала вакханалия встревоженных улиц Элдойра, где многие дома не раз и не два держали осаду. Особенно много было показательных порок, и ужесточались законы; военное время запрещало многие прежде дозволенные вольности. Однако бурное оживление на улицах ничуть не пострадало.

Мила начинала скучать по просторам степей.

Дома у родни скучать ей не давали. Брат Суэль, как звали его многочисленные сваты, завел в своем доме самые богатые порядки. Его предки жили в Сабе и торговали с Элдойром; вся семья то переезжала в Элдойр, то спешила вдруг в Сабу, где когда-то породнилась и с Ревиаром Смелым.

Дома у Суэлей все было по-сабянски; обилие бордовых ковров, оранжевых плетеных светильников, громоздких ваз-сосудов под всевозможные пряности и дурман всех сортов, и тщательно загороженные женские комнаты — дальние и отделенные от остального дома коридорами и ажурными воротцами. Двери, конечно, были выкованы под заказ у кузнеца из лучшей бронзы и начищены до блеска.

За ними располагался алый полог, под ним — тонкий розовый шелковый занавес, а уже за ним Мила привыкала теперь ежедневно грустить по Хмелю.

Возможно, ей бы и понравилась обстановка в другое время — и обилие мягкихворсистых ковров, которых ей прежде так не хватало в доме отца, и певчие птицы разных пород и окрасок, и огромное множество занятных вещиц. Сестры и молодые родственницы, занятые в основном сплетнями и любовными томлениями, не менее трети суток посвящали красивому тоскованию, пению, танцам-представлениям и прочим забавам обеспеченных горожанок.

О нет, эти кочевницы уже не были теми, что окружали Милу обычно. Эти не ходили за скотом в пыльную бурю и не ночевали под открытым небом, кроме жарких дней, когда они ложились спать на закрытые топчаны во внутренних дворах.

А внутренние дворы! Мила с тоской вспоминала просторный запыленный двор брошенного дома в Лерне Анси. Ревиар чаще тренировался там, но здесь его выложили нежно-голубой и лазоревой мозаикой и завесили гирляндами; на растущей в центре туе развесили ленты и украшения, брелки и талисманы, призванные, по языческим древним представлениям, защитить от сглаза. При виде Ревиара сваты его обычно, краснея, прятали безделушки подальше: Ревиар был приверженцем строгого Единобожия и беспощадно сражался с суевериями.

Тут же располагался и колодец. На плетеных циновках, подложив мягкие новенькие, расшитые тушаки, гости могли наслаждаться негой: под руку попадались бесконечные сладости, настольные игры и опустошенные трубки. На одной лишь четверти террасы Мила с удивлением насчитала сорок две подушки — разных форм и размеров, обшитых самыми замысловатыми узорами и символами.

Сестры втихомолку посмеивались над своей провинциальной родственницей; они и жалели ее, как отшельницу, которую отец-невежа держал в черном теле. Все-таки сабяне привыкли считать себя культурным центром Южного Черноземья, и к кельхитам относились со снисхождением.

И в нежных сумерках Предгорья Мила, выбираясь на крышу, слышала снизу их мелодичную речь на ильти — на сабянском диалекте, но все же такую понятную. Но ничто не могло одолеть нарастающую боль — ядовитую, тяжелую смесь тоски по родным краям, страха перед будущим, грусти от разлуки с любимым.

«Когда он вернется, — повторяла Мила, словно надеясь поверить, — все будет хорошо. Просто надо подождать, пока он вернется».

***

…Вид с плоскогорья открылся, и Летящего шатнуло назад. Молния поддержала своего господина под руку. Сладкое закатное солнце залило горную площадку, распахнуло зеленые просторы бескрайних равнин. Куда ни глянь — везде была зелень, и не изможденная, сухая степь большей части Черноземья. Это была свежая зеленая листва — ближе к концу лета!

Деревушка на дороге процветала. Здесь можно было купить белый, рассыпчатый пшеничный хлеб, здесь еще можно было встретить хорошую обувь на ногах слуг, и…

— Благородный господин что-то не то съел? — невинно поинтересовалась Молния.

Юноша молча скривился. Обилие благ в окружающем пространстве не смутило ее ни на секунду. Гихонка оставалась собой.

— Ты хоть понимаешь, что тут последний невольник живет лучше, чем половина наших князей? — попытался он в отчаянии вразумить свою служанку. Молния повела плечами.

— Ваши князья слишком много пьют, — беспечно ответила она, — и слишком много болтают. Кто гнет спину в поле, не бывает богат, но никогда не голодает — так у нас говорят.

— Она права, — хмыкнул Остроглазый, — некоторым из братьев не мешало бы иногда…

Летящий закрыл глаза, подставил лицо солнцу. Загорье приветствовало сына Элдар. Блестели серебристые стрелы каналов, полноводных рек, повсюду вились ароматы поспевающих плодов, а в садах пели птицы.

На горных склонах рассыпали первые плоды дикие яблони, далеко внизу змеилась серебристой тонкой ниткой речушка. Мир и покой царили вокруг. Даже представить было трудно, что в нескольких десятках верст день и ночь продолжаются грабежи и убийства. Здесь же золотом отливали стволы прямых сосен, подпирающих лазурное небо, и пахло неповторимой свежестью гор. Свежестью веяло с ледников, и на камни, нагретые солнцем, выползали крохотные зеленые ящерки, маскируясь в проплешинах лишайников и мхов. «Чужая сторона красуется», повторял внутри себя юноша, но все же не мог скрыть восхищения.

Возможно, война и пыталась переместиться на запад, но здешние эдельхины ничуть не были похожи на тех, что в восточном Предгорье десятилетиями вели борьбу с захватчиками.

Вечер друзья проводили в мирной деревушке, а на следующий день уже должны были встретиться с владыкой Циэльт — хозяином рассеянного в пространстве, но очень дружного сообщества, которое выказало желание поддержать Элдойр всем, чем возможно.

Ночью движение по дорогам не прекращалось. Может быть, дело было в том, что каменная широкая дорога вмещала всех желающих, или сказывалось расположение — но каждые пять минут даже глубокой ночью можно было видеть спешащие огоньки повозок.

Знамя Элдойра справа от дороги все было увешано тряпочками, свитками и кусочками бересты. Разбившие стоянку неподалеку от знамени и верстового столбы, Летящий и его друзья заинтересовались странными украшениями.

— Это что? — поинтересовались они у асура, присевшего рядом с ними поужинать.

— Почта, — Молния, услышав ответ, взвизгнула и принялась бегать вокруг столба, и перебирать свитки.

— Когда ты встречаешься с драконами? — поинтересовался Инарест, — ты веришь им, Летящий? Не боишься, что обманут?

— Мне тоже кажется, — вставил кто-то, кажется, Гиэль.

«Они все еще не верят в меня. Как я должен сам верить?».

— Я сказал! — повысил он голос, невольно копируя интонацию Оракула и ненавидя себя за это.

Друзья его примолкли. Их опущенные взгляды все еще наполняли юношу глубоким сомнением, когда над горами забрезжил рассвет.

Сообщество Циэльт защищало свои владения с редким единодушием: на въезде молчаливые высокие парни производили обыск поголовно всех, невзирая на стяги и звания, а на каждой версте можно было встретить угрозы на хине и нескольких других наречиях ворам, убийцам и беглым рабам.

Да, здесь еще можно было видеть настоящих рабов — тех, что носили ошейники и не имели права собственности даже на себя самих. Посмотрев на нескольких из них мельком — Летящему неприятно было видеть столь низкую судьбу у представителей своего народа — он немного воспрянул духом. Если это не самообман, конечно, то ведь все знают, что благосостояние, построенное на рабской силе, долговечным не бывает.

Молния мнение господина полностью разделяла, но богатство Загорья приписывала другим причинам.

— Может, они зарабатывают «почтой»? — живо заинтересовалась она, кивая на ближний верстовой столб, опять увешанный свитками, и, вдобавок, тремя козьими черепами.

Летящий не мог расслышать, о чем его верная подруга щебечет дальше, что ей отвечают Остроглазый и прочие спутники. Он все еще видел перед собой кроваво-красные буквы на черепах, складывающиеся в имя его семьи.

***

— Кто был до войны? — брезгливо спросил Ардэлл, один из родственников Оракула, — кем работал?

Сутулый, замучанный и уставший человек виновато поправил нелепую шапочку.

— Столяр, ваше благородие, — смущенно пробормотал он, — в руках ремесло-то надо…

Ардэлл откашлялся. Махнул рукой.

— Довольно, довольно. Умеешь обращаться с оружием?

Лицо человека расплылось в улыбке, обнажившей гнилые и желтые зубы. Он вертел в руках перо, толстые натруженные пальцы его заметно дрожали.

— А то! — радостно гаркнул он, — вчерась пьяного волка на вилы поднял!

— Без сомнения, воин, — издевательски протянул невольный чиновник, и старательно вытер платком перо, затем обмакнул его в чернильницу вновь, — назначаю тебя… стражником северных ворот. Вилы возьмешь из кузницы.

Оракул слышал весь разговор. Ардэлл немного смущенно покосился на старшего родича.

— Ничего, дитя мое, — ободрил его провидец, — уже то хорошо, что бану записываются в войска; когда такое бывало?

— Всегда нейтральные…

— Почему бы и нет, господин? — вдруг раздался за спиной Оракула голос, и уже по построению фразы, по резкому выговору Ильмар Элдар понял: это был не его сородич, но и не оборотень, не ночной вампир-кровопийца из вымирающего племени Геривайд, и уж точно не кто-то из Афсар, Ирчей или всех прочих разнообразных племен.

Перед ним стоял человек. Бану.

Ильмар Элдар выглядел теперь почти неотличимо от остальных горцев и прочих воинов, наводнивших Элдойр. Он укоротил свою длинную бороду, и теперь на его скулах открылись старые татуировки, поблекшие от времени — знаки воинской доблести, нанесенные после битв при Сааб и Ибере.

Но все же человек перед ним не мог не знать, кто он. И стоял совершенно бесстрашно, и в его позе не было ни благоговения, ни даже особого почтения. Крепкий, полнокровный, с легкой рыжиной в темно-русых волосах, с веселыми искрящимися жизнью глазами — бану смотрел, не отворачиваясь, на провидца.

— Элдойр и наш город, — добавил он к веселому взгляду, — наш дом, наша родина. Моя семья здесь живет уже три поколения.

«Три поколения… сколько? Сто, сто пятьдесят лет? Или меньше? Конечно, меньше…».

— Но у всех бану есть право уйти, — осторожно ответил Оракул. Стоявший напротив него нахмурился — и мгновение назад сияющее, его лицо вдруг стало грозным.

— Разрешение есть. Права нет.

— Ты сын… вождя?

Очередь к столу взорвалась гоготом; это было не робкое похихикивание или отдельные переливистые смешки, нет — смех, словно громовой раскат. Асуры никогда не смеялись так слаженно и так откровенно. Никто из остроухих не смеялся.

— Я сын сапожника, сударь, — ответил ополченец, по-прежнему не отводя глаз, — и я сын Элдойра.

— …Совсем обнаглели, — бурчал под нос себе один из Элдар, сопровождая Оракула к Совету.

— Пройдет несколько лет, и их здесь станет меньше…

— Пройдет пара дней — и нас всех станет меньше!

Но провидец промолчал, и ничего не добавил к их словам.

Тут и там можно было видеть самые разные клеймления, татуировки, стяги и слышать десятки диалектов. Оракул с приятным ощущением возвратившейся молодости окунулся в суету и толчею. Несмотря ни на что, он любил Элдойр — любил его богатым и бедным, сияющим в своей славе и разрушенным почти до основания. Любил он многочисленные стихийно возникающие ярмарки и рынки, любил запахи кислого вина и ароматных пряностей со всех краев земли; любил конюшни и заваленные проулки, кривые улочки и уютные тупички, где по каменистым стенам въется плющ и виноград.

А ползучие растения за годы облюбовали множество стен, которые раньше сияли белизной облицовочного камня; теперь же и виноград, и хмель цеплялись за выщерблины и остатки барельефов, и заползали кое-где даже под черепичные крыши.

Однако здание Совета избежало пока что зеленого нашествия, хотя стайки ласточек его уже облюбовали.

— Должно быть, на камнях Совета следы сотен тысяч ног, — поделился соображениями Гвенедор Элдар с дядюшкой, — никогда не видел такого запустения; Совет красив снаружи, а внутри паутина и пыль.

— Да это просиженные сотнями ленивых задов скамейки, — пробормотал Оракул в ответ и поморщился, отчего татуировки на его лице пришли в хаотическое движение, — глядя на Элдойр, сегодня, сейчас, скажу, что отродясь не было ни одного воина в стенах белого города…

Гвенедор незаметно перемигнулся со своими сыновьями и племянниками, почтительно следовавшими чуть позади. Ильмар Элдар пребывал в замечательном расположении духа, и его ворчание было добрым.

По мнению горцев, это всегда предвещало хорошие новости.

Неподалеку от роскошных домов, окруживших Храм и Совет, располагались знаменитые «белые трущобы» — так называли нагромождение каменных построек в этой части Элдойра. Тесные улочки, сохранившиеся с незапамятных времен предыдущих династий, домики, непонятно каким образом держащиеся год за годом. Здесь, в тесноте, шуме и звонком смехе каждый год проводилась большая ярмарка оружия, и надо признать — в тот год ярмарка была великолепна.

Оракул улыбнулся, проходя по белым трущобам. Он даже остановился, раздумывая, пройти ли ему через них к Нижней Кривой улице — Ильмар Элдар привык знать, что творится на каждой улице его города. Но ярмарка отвлекла провидца.

Казалось, Торденгерт переехал в белый город. Вместе с ним переехали и все купцы и торговцы — и все воры и мошенники заодно. Впервые за двести лет на рынках столицы было настолько шумно и многолюдно. Первые трофеи, менялы, запрещенные товары, оружие в невероятных количествах — здесь было все. Открылся вновь и невольничий рынок, и уже потирали руки предприимчивые работорговцы, подсчитывая первую прибыль.

Ильмар Элдар шел со своей небольшой свитой по рядам и с трудом сохранял спокойствие. Ему хотелось схватить и расцеловать всех этих спешащих женщин, оживленно болтающих о чем-то, мясников, расхваливающих свои острые топоры и тесаки, сапожников, игроков, курильщиков дурмана — все они снова были здесь, как когда-то раньше. А это значило, что надежда никуда не ушла, и годы бедствий народ терпел не зря. «Конечно, мы победим, — повторял Оракул и верил, не сомневаясь, — мы не можем не победить!».

Ильмар Элдар остановился у уличной коптильни. Обнаженный по пояс человек монотонно завывал похвалу товару, размахивая над ним веером.

— Свинина, милорд, — тут же сообщил торгаш, — мариновал вчера, дешево продам — мухи обсидели.

— Заверните парочку, — распорядился Оракул, обращаясь к своим воинам, — отдадите нищим у ворот.

Они шли в толпе суетливых горожан, покупающих, продающих, перепродающих, чтобы что-то купить, торгующихся за каждый грош. Посреди базара, разумеется, сидели в колодках скучающие воры, опять не уплатившие выкуп. От нечего делать они беззлобно переругивались с владельцами торговых лавок, и отпускали едкие шуточки в адрес прохожих. Где-то слышали напевные молитвы беженки с Юга, пытающейся разжалобить подающих милостыню. Трущобы и рынки жили своей жизнью.

Тем не менее, все приветствовали Оракула радостно — даже нищие. Ильмар Элдар был снова знаком каждому в Элдойре.

Но он не мог забыть прямого взгляда и уверенных слов, услышанных утром. «Я сын Элдойра, сударь». Закрывая глаза, Ильмар Элдар видел, как наяву, картины будущего, далекие и прекрасные — и не грустил даже от того, что ему уже не суждено было увидеть его; картины, повествующие о единстве народов, а не о договорах лицемерных владык.

«Я сын Элдойра».

========== Союзники ==========

У каждого воина случаются прозрения на поле боя. У хорошего воина они случаются в первом же сражении. От первого удара меча и до последнего воин знает каждый свой шаг, каждый вздох. Хороший воин может даже предугадать, за каким поворотом судьбы ждет его смерть, подготовиться к встрече с ней и достойно заглянуть ей в лицо, оставив о себе добрую память.

По традиции волчьей стаи, вожак оставляет первенство старшему из своих сыновей, или лучшему среди них, если старший сын вдруг слаб или неспособен вести стаю. С тем, кого знало все Айеллэ, кого любили крестьяне и знать, с князем Илидаром, жизнь обошлась жестоко.

Ему исполнилось двадцать три года, когда он стал княжить в Таиле, а в возрасте двадцати шести лет он уже покорил всю северную землю, от истоков Илны и до окраин за рекой Всеславой. За десять лет Илидар смог то, чего не добился его отец за сорок лет княжения: он нашел способ примирить враждующие княжества и города.

Однако к пятидесяти шести годам, то есть, к тому возрасту, когда вожаку стоит задуматься о надвигающейся старости, Илидар потерял всех своих сыновей, кроме самого младшего, которого никогда не видел наследником престола. Да и воспитан младший сын был, разумеется, не для правления. Даже имя его было простонародным, из тех, которыми нередко называют младших сыновей сапожники и брадобреи.

Илидар, сын Эйры, хорошо понимал, с какими сложностями неминуемо придется столкнуться сыну, и переживал за него. Его единственной надеждой было прожить достаточно долго для того, чтобы Вольфсон возмужал.

Встряхнувшись, великий князь оборотней скинул волчье обличье и принюхался к воздуху.

— Вольфсон! — позвал он, и закашлялся, — Вольфсон, сынок, иди ко мне!

Однако на его зов никто не откликнулся. Илидар сплюнул и зашагал на поиски своего щенка сам. Он прошел мимо своих воинов, мимо служанок, мимо прачек, стирающих в едва теплой воде рубашки, мимо банщиков, продающих веники из можжевеловой хвои.

Но Вольфсона нигде не было видно, ни в хоромах, ни во дворе.

— Вольфсон! — уже громче прорычал Илидар, и прищурил свой единственный глаз, недобро скалясь, — Вольфсон, шакалий ты сын, долго мне тебя звать?

На счастье молодого оборотня, отец не успел разозлиться на него достаточно сильно, и запыхавшийся Вольфсон успел явиться до момента, когда отец достал свою любимую плетку.

Молодому наследнику великого князя было около шестнадцати лет. Он был сообразителен, находчив, отважен и подавал неплохие надежды в обучении военному делу. Несмотря на то, что отец никогда не рассматривал даже саму возможность отдать княжение младшему из своих сыновей, по Вольфсону можно было сказать уже сейчас, что когда-нибудь он будет отличным воеводой.

У мальчика были яркие, как поле синих васильков, глаза, черные густые волосы и необычайно цепкий взор. Он запоминал все, что видел и слышал и редко мог сдержать собственное мнение о происходящем, за что нередко бывал бит отцом или суровыми своими воспитателями.

— Ты звал, отец, — неохотно протянул юноша, — я пришел.

— Чтоб тебе, недоросль, — прошипел Илидар, и заставил себя улыбнуться, — слушай меня, и запоминай: дам тебе меч, вынимать не думай. Мы отправляемся на юг, в Косль. Там нынче ярмарка оружейная, да новые войска стоят, надо бы поприветствовать. Ты едешь со мной.

Глаза юноши заблестели. Он, не мешкая, опустился перед отцом на колено. Илидар похлопал сына по плечу и прошел мимо.

— Чтоб не развязал ножен, понял? — прорычал великий князь, — Будешь смотреть за каждым своим шагом, как будто у тебя две пары глаз. Иди, умойся, надень чистое и новое: поедем на белый город!

«На белый город! — раздалось над войсковым лагерем, — на город!». И радостный волчий вой огласил долину.

Лагерь собрался полностью за три часа. Очередной поход, чтобы укрепить южные границы, затянулся почти на полгода. Неспокойно было князю Илидару. Разумеется, он не собирался добираться со всем войском до самого Косля, но вот уже почти три года безуспешно пытался отбить у союзников двадцать верст своей земли. Сопровождающие князя волки уже и забыли, когда видели свои дома в последний раз.

Илидар же вообще не помнил, когда в последний раз засыпал и просыпался на лавке, в постели или на печи. Уже несколько недель он не успевал выспаться иначе, чем в седле верхом. И его весьма удивило, когда он увидел, что его шатер спешно приводят в порядок двадцать дружинников: меняют занавеси внутри, убирают хлам, отделенный от трофеев, сваленный до того в углу.

— Это что, бесов гоняют, что ли? — удивился оборотень и на всякий случай сплюнул под правую ногу, — эй вы, кто приказал, и что делаете?

— Это я, братец, — раздался голос откуда-то изнутри шатра, и к Илидару, прихрамывая, вышел Верен.

Илидар знал Верена почти столько же, сколько жил сам. Они выросли на одном дворе, вместе дрались, ссорились и мирились, учились воевать, воевали, одновременно женились и в разное время лишь овдовели. Илидар был вторым сыном матери Эйры, знатной волчицы, что смогла удержать власть после смерти супруга в своих руках. Верен был сыном ее хорошей подруги, рано умершей от чахотки. Дружбе между сыновьями подруг было больше сорока лет. Такое сродство в культуре севера считалось «названным» и имело порой больше значения, чем родство кровное.

— Что случилось в чертогах ада, что ты вздумал наводить чистоту? — удивлялся Илидар, подходя к другу, — или вдруг матушка припомнила былое, и села на боевого коня, чтобы проведать нас?

— В чертогах ада и у матушки все спокойно, — расхохотался Верен, — но ты посмотри, чей герб там блестит над твоим шатром, и кого мы принимаем сегодня!

Илидар лишь метнул короткий взгляд и ступил назад.

— Что ты говоришь! — и он прижал руку к груди, — это же Солнце Асуров! Ты ее уже видел? Она взаправду так хороша, как рассказывают?

— Нет таких слов, чтобы описать, — Верен хлопнул брата по спине, — а мне посчастливилось видеть эту красу без одежды: я подобрал ее, случайно на юге…

Он рассказал историю своего знакомства с эльфийкой. Илидар то и дело охал и подвывал: «Как не ослеп от восторга!». Несколько минут двое взрослых мужчин веселились, как подростки, расписывая друг другу красоту женщин вообще и асурийских женщин — в особенности.

— А приехала она просить нас вступиться за своего сына и его наследство, — добавил небрежно Верен, — и обратилась ко мне, чтобы я ее тебе представил.

Илидар решительно вошел в свой шатер. Женщина, что стояла к нему спиной, повернулась лицом, и оборотень обомлел.

Прежде он никогда не видел столь совершенного лица. Одета Прекраснейшая была неброско и стояла одна перед царем севера, без свиты. Среди военной суеты, пыли, грязи она казалась неземным цветком, выросшим на свалке.

— Я рада видеть прославленного воина, о чьей славе слагают песни, — произнесла, вернее, пропела асурийка и низко поклонилась с нежной улыбкой, — для меня честь предстать перед ним от имени семьи Элдар и всего белого города.

— Нет, — протянул с воем Илидар, встряхиваясь всем телом, словно был в волчьей шкуре, — нет, такая красота не может мне привидеться, пока я жив! Или я умер, и в раю?

Латалена вновь поклонилась. Она хорошо знала два правила переговоров: лесть красивой женщины не бывает излишней, и ее же ум и осмотрительность тоже. Склонить любого на свою сторону — вот, что требовалось уметь леди Элдар.

— Значит, вернулись в Косль, да? — хмыкнул Илидар, вытирая рот и руки после жаркого, — в добром ли здравии отец-король?

— Он отрекся от престола ради Военного Совета, — невозмутимо ответствовала Латалена, и оборотень уронил нож.

— Чудеса! — в волнении забормотал он, — жил в нищете на востоке, и был королем, вернулся в столицу — и отрекся! Чудной народ!

Илидар так разволновался, что даже отодвинул от себя тарелку.

— А кто после него будет править?

— Совет решит, — коротко ответила гостья, — но не раньше, чем мы отобьем все земли Элдойра.

— Ха! Ха! Могу поклясться, это будет непросто. У харрумов Союза четырнадцать дружин, и они хорошо платят наемникам, а южные остроухие год назад дали хороший отпор моих братьям.

Верен смотрел на брата в волнении. Князь Илидар был непривычно возбужден и встревожен. Казалось, он чувствует в визите леди Элдар неясную угрозу, и поэтому сидит, напряженный, как сжатая пружина. «Хорошо бы разделаться с харрумами руками остроухих, — рассуждал про себя Верен, — да только не устоят». Вздрогнув, оборотень поймал себя на сомнении: а не этого ли решения добивается ведьма Элдар? Своими обольстительными речами, веселыми историями — всегда к месту, безупречными манерами. Шаг за шагом — не склоняет ли она волков к нужному решению в пользу белого города?

Верен, отмечая обилие комплиментов и взаимной лести в рассказе, заслушался, хотя и убеждал себя в необходимости не слушать.

В его душе распространялся яд. Вместе с взглядом неповторимо прекрасной асурийки, этот яд лишал всякой силы рассудок. От тех, кто носил имя «Элдар», следовало держаться еще дальше, чем от любых других асуров и прочих остроухих. Он знал это. Косль, как и все города, останется собой, кто бы ни владел им. Это он тоже знал. Ничто не должно вставать между волком и добычей — уж это-то точно знал Верен… но яд прожег его разум и сердце, яд заставлял его тело по ночам трястись, как в лихорадке.

«Но что я могу сказать ей?». В самом деле, кровница из другого народа — и из этой семьи особенно!

Он знал все. Но еще лучше Верен, сын Эйры, знал, что без помощи со стороны Косль не устоит, как не уцелеет и доброе имя Элдар.

«Она тоже понимает».

***

Латалена понимала. И, наконец, спустя полтора часа беседы ни о чем с вожаком оборотней, она рискнула заговорить о деле.

В одно мгновение с лица Илидара Одноглазого стекло благостное выражение, а взгляд единственного глаза стал жесток и тверд. В голосе его зазвучал метал. Фразы, длинные и витиеватые, превратились в короткие, отрывистые.

— Воевать? За Косль? Только если вы заплатите вперед.

— Сколько? — торговаться Латалена умела не хуже, чем льстить. Илидар кивнул в сторону названного брата:

— Верен! — тот поперхнулся, уставился на вожака, — вот тот, кому я могу доверить не только свою жизнь, но и свои кошельки и карманы, закрома своих теремов, сохранность своих дочерей. Это честный, верный друг. И он отлично умеет считать.

— Но ты — вожак Илидар, — тихо вырвалось у асурийки. Мужчина кивнул, холодно скалясь.

— Это так. Я — Илидар Одноглазый. Я решаю, с кем мы будем торговаться, воевать, дружить. Я решаю, кого мы любим, а кого ненавидим. А цену всему перечисленному Верен знает не хуже меня. С ним и торгуйся.

Он встал, не прощаясь, и покинул стол.

Это была самая долгая тишина, с которой когда-либо сталкивалась в переговорах Латалена Элдар.

Верен чувствовал себя, очевидно, совершенно комфортно. Он с облегчением отодвинулся от стола, отложил в сторону кусок хлеба, что держал в руке, и шумно принялся прихлебывать чай.

— Ты получила, что хотела? — спросил он, почесываясь, — как я и говорил, мы отличаемся от вас во многих обычаях. Ни один из нас не решает за всех, не посоветовавшись, даже вожак.

— И что я должна предложить тебе?

— Может быть, себя? — шутливо подмигнул оборотень, расплываясь в улыбке. Лицо женщины словно окаменело

— Это то, чего ты хочешь? — тихо спросила она, отворачиваясь, — и этого будет тебе достаточно?

— Повтори, повтори. Я не услышал.

— Если я согласна, ты бы помог устоять городу моего сына? — продолжая отворачиваться, хотя Верен уже стоял прямо перед ней, повторила она.

— Я не слышу, что ты говоришь, — почти шепотом услышала она на горском над собой, — могут лгать губы, но не глаза. Посмотри на меня и скажи.

И впервые ее глаза были слабее. Впервые собственный взгляд был таким неуверенным. А Верен улыбался; улыбался солнечно и открыто, смело и уверенно. Он ни разу не отвел взгляда от лица собеседницы, ревниво ловя ее взгляд, если она, ослабевая, отводила его.

А в мятежных зеленоватых глазах играл огонь самих преисподних, не иначе; как еще можно было объяснить, что Латалена чувствовала жар во всем теле, и приятную слабость в коленях, но главное — желание прикоснуться к его губам и почувствовать терпкий вкус его дыхания. И не только ради одного лишь сына.

Мысли о Летящем придали ей сил и вернули к самообладанию.

— Ты поддержишь право моего сына властвовать Элдойром, когда придет время, — сказала она, и голос ее не дрожал, а взор был тверд и прям, — если я стану твоей?

Волк хотел отпрянуть и сплюнуть, но уже не смог — руки его, вцепившиеся словно сами собой в талию асурийки, сжали ее почти до сильной боли.

— Пуурна, хаги! — воззвал он со стоном к небу, не отпуская, однако, добычу, — мне надо было, дураку, утопить тебя в тот день, когда мы встретились, но я не сделал этого!

Латалена не успела набрать воздуха, и едва не упала — так долго Верен целовал ее, жадно, больно, глубоко. И когда оборотень отпустил ее, как будто отбросил от себя, она несколько секунд стояла, прислонившись к опоре шатра и глотая воздух.

— Уйди, — попросила она слабо, — это все становится неприличным.

— Оно не может быть приличным, княгиня, — Верен уселся на сундук, и упорно избегал смотреть на асурийку, — если ты мне желанна, и я тебе не безразличен…

— Что ты говоришь такое!

— …у меня острый нюх, княгиня; не надейся обмануть его своими сладкими речами. И торговаться ты не умеешь.

Латалена замолчала.

— Да, верно, — задумчиво продолжил волк, глядя в сторону, — если я тебе не безразличен — то как иначе мы можем смотреть друг на друга, после твоих слов здесь, наедине — в ночи…

— Уходи немедленно! — взвилась асурийка и выхватила кинжал, — уходи, пока я не проделала в тебе дыру, чтобы выпустить излишек твоей чрезмерно горячей крови; клянусь, я сделаю это.

— Осторожнее с клятвами. Я клялся, что не дотронусь до тебя, пока ты об этом сама не попросишь, — смеясь, Верен встал и произвел шутливый поклон, не делая ни единого шага в сторону, — а ты попросила, и ради того, чтобы услышать, я и ждал.

— Я старше тебя, — не нашла Латалена слов лучше, — не на одно десятилетие.

— Ты наивна, как девочка, даже если глаза твои говорят об обратном.

Он продолжал улыбаться, глядя на нее. Латалена разжала пальцы, которые словно прикипели к рукояти кинжала. О землю он ударился совершенно бесшумно.

«Летящий и его право на трон».

— Скольких ты сможешь поставить под знамена? — не верилось, что это ее собственный хриплый голос произносит подобные слова.

«Торгуюсь, как шлюха. Хуже, чем шлюха. Я не умираю от голода. Не рискую жизнью. Меня никто не принуждал».

— Пять дружин, и еще одну — возможно.

— Возможно?

— Не требуй чрезмерного и хоть что-то получишь, это же ваша поговорка? — Верен все еще не двигался с места, — я обещаю тебе пять дружин. Богом клянусь, ведьма, ты их увидишь в нужное время. Они получат трофеи. Их вожаки получат месть и славу. Ну-ка, напомни, что получу я?

«Сейчас?».

— Я обещаю тебе себя, — твердо ответила Латалена, находя в себе силы поднять голову.

— Сейчас, — наконец, ответил Верен на ее незаданный вопрос и ухмыльнулся, — ты дорого себя ценишь, женщина. Очень дорого, если понимаешь, сколько крови за тебя прольется. Но — как я говорил — плата хороша вперед.

«Хуже. Много хуже любой шлюхи». Она даже не вздрогнула, когда пальцы оборотня без особых церемоний потянули ткань платья с ее правого, а потом и левого плеча.

В конце концов, этого она и добивалась.

***

Тем временем у полководцев Элдойра появились значительные проблемы: неотвратимо начинались волнения.

Слишком большое число народов собралось в одном городе, и каждый хотел урвать кусок побольше. Возмущенные горожане начинали склочничать.

Мила долго сидела без дела. Она еще не могла сказать, что стала настоящим воином — до сих пор девушка близко общалась только со своим Учителем и оборотнями, да еще с такими же новоначальными воинами, как она сама. «Я слишком долго присматриваюсь, — решительно встала она, и поправила ножны на поясе, — надо идти». Первый визит Мила решила нанести сестре Наставника, леди Гелар, и его младшему брату.

За то, что Гельвин согласился решать судейство военного сословия, ему полагалось «жилье» и немного повышенное жалованье, остававшееся неприлично низким. Поскольку Хмель Гельвин, хотя и был из знатного рода, не был первым вельможей, не имел княжеского звания и не мог заплатить, жить ему приходилось в тесной обстановке не самого лучшего квартала города. Мила, дойдя до поворота на Нижнюю Кривую, немного задержалась. Действительно, эта улица отличалась: во-первых, своей длиной и извилистостью, во-вторых — тем, что казалось, все ее жители постоянно находятся на виду здесь же, и постоянно скандалят между собой; переброшенные из окна в окно веревки с бельем кое-где проседали под тяжестью, так, что задевали головы проходящим.

С мостов, соединяющих вторые и порой третьи этажи, вниз внимательно смотрели мальчишки, прячась от упреков теток и матерей. Мила, попав на Нижнюю Кривую, почему-то вспомнила Лерне Анси, хотя все в Элдойре отличалось от жизни степи.

Младшего брата Наставника она увидела издалека. Его было сложно не заметить. Двадцати двух лет от роду, Асурах всегда торчал на улице. С пятнадцати лет он был причиной головной боли старшей сестры и чуть в меньшей степени — старшего брата. Сколько себя помнила Мила, он постоянно ходил в синяках, и дважды его держали в остроге по три месяца.

И все же Миле парень нравился. С ним всегда можно было просто поболтать, нести любую чушь без цели, лишь желая как-нибудь скоротать время. Жил Асурах со случайных заработков от перепродажи законного и не очень законного товаров.

— Привет, Сура, — кивнула ему Мила, улыбаясь, — как идут дела?

Сура вытащил изо рта трубочку — он всегда носил ее при себе, так же, как мешочек с дурманом, — и широко раскрыл объятия.

— Э, кто идет! Она теперь воюет, солдатка! — крикнул он во все свое горло, — смотри-ка, и кинжал при тебе, кого резать будешь?

— Не дыми на меня, — Мила сама не ожидала, что будет настолько рада видеть его, — я пришла проведать тебя и леди Гелар.

— Придется тебе проведать только меня: сестрица укатила на рынок, и будет позже. Составишь компанию мне? У нас тут родня по матери, друзья мои, — Асурах взял Милу под руку, и беспечно зашагал с ней по улице, — поедим, погуляем…

Мила хорошо знала, как живет вольница Элдойра. Она и сама могла бы так жить, если бы ее отец не был самым строгим из всех отцов. И возможность вот так свободно идти по улице — без вуали, без сопровождения, самой идти — куда глядят глаза — была подобна глотку свежего воздуха, и пьянила.

— Э, Сура! — окликнул кто-то Гельвина, и он повернулся к человеку, несшему в руках огромный тюк.

— Двадцать грошей — моя пригоршня, в долг не продам, — тут же ответил Гельвин-младший, — или загнать мне чего хочешь?

— На кой-мне твоя отрава, — возмутился тот, и кинул тюк наземь, — у меня своей — хоть ослов корми. Ты подписался на одно дельце, помнишь?

— Заберем, заберем, — отмахнулся Сура, — не надо лишних слов. Скажи своим, пусть починят дверь — ночью неспокойно все-таки.

Мила ценила Суру и за то, что он, как и его старший брат, был от природы дипломатичен, и старался не доводить дело до драки. Он обладал хорошо подвешенным языком, и мог уболтать любого. Несмотря на развязное поведение и полное наплевательство в отношении хороших манер, Сура не мог скрыть своего высокородного происхождения: в осанке, в привычках, даже в случайных жестах можно было рассмотреть благородную кровь. Даже перепродаже «нужных вещей», как говорил Асурах о своей работе сам, он смог придать некое очарование, и стать незаменимым в своем деле. И — Мила посмотрела вперед — кажется, наступало самое время для того, чтобы применить таланты дипломата. По улице шли шестеро парней не самого хилого сложения. То, что двое из них чистокровные эдельхины, девушка поняла не сразу. «Вот, кто вырос после эпохи кочеваний, — содрогнулась где-то в глубине души она и тут же поправила себя, — хотя… я сама выросла в это самое время».

Асурах напрягся, и Мила почувствовала это не по напряжению рук или внезапно сжавшимся губам. Где-то на дне его светлых, почти желтых глаз мелькнул короткий сполох опаски, и все.

— Поздорову, Сура, — поприветствовал первый из шестерых, весь покрытый татуировками, — что ж это ты, не заходишь, не здороваешься? Нехорошо так поступать.

— Сам знаешь, Булыга, — с легким кивком отвечал Асурах Гельвин, — нет денег — нет любви, как говорят на Сиреневой улице. Ты недоплатил, я забрал товар.

— Весь, — уточнил Булыга, и его сопровождающие нехорошо переглянулись.

Мила не боялась, но и приятных чувств не испытывала. Уличная потасовка была ежедневным развлечением воинов Элдойра, правда, немногие воительницы начинали свое знакомство с прелестями звания именно так. Мила вдруг поняла, что совершенно не стесняется направленных на нее со всех сторон взглядов. Она была воином, носила воинский костюм, при себе имела оружие, и во взглядах чувствовалось уважение.

— Так, давай разойдемся мирно, — начал Асурах повышать тон, — ты доплатишь мне разницу, и спокойно заберешь свою долю, идет? На следующей неделе мой брат должен вернуться, — Сура едва заметно покосился на Милу, — и если он найдет дома то, что найдет, а я не продам кому-нибудь еще твой товар — будет плохо всем.

— Омай! Омай! — крикнули вдруг с соседних домов, и женщины поспешили отойти к стенам, а иные и вовсе спрятались по домам. По Нижней Кривой широко шагали двадцать пар кованных сапог. Южане тоже не собирались оставаться в стороне от беспорядков, и очередь дошла до тихих кварталов.

Мила обеспокоено оглянулась. Сура отпустил ее руку, и сделал шаг назад.

— Парни, бойцов поднимать надо, — пробормотал один из оборотней, и трое других кивнули, — доставайте-ка ножики-дубинки, разомнем кости: самое время.

Мила не успела понять ничего — ее чем-то огрели по голове, и она, совершенно не раздумывая, нанесла ответный удар — вслепую, просто, чтобы ответить. Вокруг замелькали булыжники, грязь улицы, кулаки и рогатины, а следующим, что увидела Мила, было лицо Суры с небольшим кровоподтеком.

— Вставай, — потянул он ее, — ты себе кафтан порвала!

Он оттащил девушку в какую-то подворотню, и потряс.

— Ну, пришла в себя? — сплюнул кровью Асурах куда-то в сторону, — теперь, пока нас еще не заметили, нам придется применить главное умение настоящего воина Элдойра.

— Опять драться? — слабо спросила Мила. Сура прижал руки к щекам.

— О нет! Убегать.

Мила запомнила только то, как сложно ей оказалось, вопреки ожиданиям, пролезть в узкое окно нижнего этажа дома Гельвин. Асурах выдохнул только тогда.

— Дома, — он отряхнулся опять, — проходи!

Мила прошла через темный тесный коридор, и тут же едва успела отклониться в сторону: откуда-то вылетела курица. Дом Гельвин мало чем отличался от прочих в Элдойре.

Из-за тесноты и многолюдности все вокруг было заставлено; половину вещей, которые кочевники привезли с собой, они так и не разобрали. Леди Гелар, обвязав высокую прическу разноцветными платками, занималась главным достоянием любой семьи с Черноземья — коврами. За поездку в ворс набилось немало пыли, и в эти дни почти все приехавшие в город женщины пытались их отчистить. Пыль столбом зависла в узком коридоре.

— Ты же на рынок пошла, — невежливо толкнул сестру Сура, проходя, а точнее, протискиваясь мимо.

— Уже пришла, — леди запыхалась и выглядела вспотевшей, — а ну, помоги мне натаскать на крышу воды! Три бадьи… — она осеклась, увидев Милу, потом махнула рукой, узнав ученицу своего брата.

Вместе Мила и Асурах принялись помогать Гелар Гельвин. Мила любила приходить к своему Наставнику еще и потому, что ей нравилась его семья: и взбалмошная сестрица, и Сура, и дети. Ученики всегда служили при своих Наставниках, половину времени работая для дома своих родителей, половину — для дома Учителей. Мила начала работать для Наставника в четырнадцать. Она провела бесчисленные часы в комнате с Гелар Гельвин и пудами шерсти, которую чесали, мяли, пряли, из которой ткали, вязали и которую продавали потом. С утра и до вечера юная девушка была занята работой: стиркой, уборкой, готовкой еды, поддержанием огня и выпасом скота.

Мила любила уже тогда четверги, потому что именно на четыре часа пополудни — сразу после начала молитвы — она шла убирать комнаты Хмеля Гельвин.

Был четверг, молитва еще звучала над Лерне Анси, и Мила разглаживала складки на постели Наставника. Из зарешеченного окна открывался вид на солнечный внутренний дворик. Мила лишь недавно начала носить длинное покрывало, и часто любовалась им, играя с тканью перед отражением в стекле или зеркале…

Мила закрыла глаза, и отправилась в страну воспоминаний.

========== Судьи ==========

Хмель помнил тот день. Помнил отрывочно — первый раз он увидел свою ученицу и понял, что девочка выросла, и ничего от ребенка в ней больше нет — детство ее закончилось бесследно. Он стоял в арке внутреннего дворика, смотрел на залитую солнцем комнату — маленький уголок для уединения, служивший также домашней молельной. В ослепительном белом цвете замерла Мила.

Солнце било в глаза, и Хмель видел ее силуэт, расплывчато-мерцающий, когда она морщила нос, чесала голову, еще не отвыкшая от этой простой привычки, и то и делопоправляла непривычное покрывало на голове, стараясь вернуть его на положенное место, двигая плечами.

Хмель подошел ближе, не зная сам, что заставляет его стоять и смотреть, как завороженному, на девушку. Она вздрогнула, услышав скрип половицы, и подняла глаза.

Подняла глаза, улыбнулась, показывая зубы — хотя и считалось это неприличным. Но воспоминания уже путались, отрывочные и непонятные. Вместо того памятного дня Хмель Гельвин мог вспоминать только свое прощание с Милой на стенах Элдойра.

Милу хотелось бы обнять еще раз. Эта мысль преследовала Хмеля Гельвин, как только он закрывал глаза, чтобы утром с рассветом подняться на ноги, после сна, но не спавшим всю ночь. «Я позволил себе думать о ней, как о женщине, которая может быть моей, — размышлял он, стараясь настроиться с утра, — я позволил затмить низким страстям мой разум. И… как сладостно было бы повторить!».

Если поход вносил хоть какое-то подобие разнообразия в военную повседневность, то стояние лагерем на границе напрочь разнообразие убивало. С утра и до вечера это был изнурительный труд и обездвиживающее безделье одновременно. Если не было никакой тяжелой и грязной работы — больше делать было нечего.

Угнетающее однообразие прерывалось ненадолго приездом вестника или нарочного. Хмель Гельвин против своей воли опять вливался в ту скучную военную жизнь, от которой старательно бежал последние двадцать лет. Он не испытывал к ней отвращения, подобно многим из тех, кто уходил в монастыри, чтобы не становиться только воином. И все же жить в постоянной войне, лишь ради того, чтобы сражаться с чем-либо — с чем угодно — Гельвин не желал.

День за днем и час за часом они убивали время бессмысленной болтовней, курением у костра, непременным издевательством над новичками, и ожиданием следующего обеда, к которому полагалась хорошая порция вина. Хмель же, обязанный вести проповеди, напоминать о молитвах и покаянии, предпочитал с нравоучениями не лезть, и скучал неимоверно.

— Ты забросил старых друзей, — обратился к Хмелю его старый знакомый еще по ополчению, — неужто женился?

— Три раза, и все три раза — на многодетной вдове, — встрял с кислой шуткой второй, — у нашего приятеля есть очень красивая ученица — дочка Ревиара.

— Не надо было тебе с ней целоваться, — добавил кто-то, — сам знаешь, видели трое — видели все.

— Стойте, стойте, братцы! — запротестовал Хмель, — она уже не ученица, во-первых…

Все присутствующие хором загудели «У, это все меняет!». Как сами воины Элдойра признавались, сплетни, злословие и домыслы не зря считались одним из самых распространенных грехов. К тому же, воин, берущий в жены бывшую ученицу, был явлением нередким.

Правда, если подобное выносилось на суд, виновного в соблазне молодой девушки пороли при всем отряде розгами, и потом мало кто рисковал из благонравных горожан отдавать ему дочерей и сыновей в ученики. Хмель Гельвин не раздумывал о своем будущем. Он хорошо знал правила и знал все возможности их нарушить.

— Зря рискуешь, друг мой, — посоветовал Гиэль Хмелю, — Ревиар может открутить тебе голову за такие вольности, хоть и любит тебя.

— Любовь способна сделать глупым каждого, — философски ответил тот. Соратник посмотрел на него с опаской:

— Клянусь, меньше всего ожидал услышать что-нибудь подобное от тебя.

— Конечно, ведь до сих пор я не показал слабости и не терял равновесия.

— И как ты сохраняешь его? Все эти суды, приговоры, племена, скандалы в домах Элдойра — как ты остаешься таким спокойным? — Гиэль грустно покачал головой, — наверное, ты последний из знатных дворян, кого я знаю, кто был бы на это способен…

— У меня остался один герб, и тот без штандарта, Гиэль, — посмеиваясь, ответствовал Хмель, отнимая ладони от лица, — среди дворян мое имя упоминают, только когда вспоминают моих славных предков. И удивляются, узнав, что я жив. Я не замешан в интригах двора.

— Среди воинов тебя знают! — не сдавался Гиэль, — пусть Сахдат и не выносят тебя за твою твердость, воины-кочевники любят тебя.

Сказав это, Гиэль не кривил душой. В самом деле, кочевники уважали и любили Хмеля за его судейство, и особенно — за то, что Хмель не был с ними высокомерен. Ни в поведении, ни в глубине души. Неграмотные, безо всяких званий, штандартов и не имеющие представления о существовании аристократии в понимании Элдойра, кельхиты, руги, сабяне и все племена, населяющие границы, с неудовольствием относились к разделению общества на «благородных» и «простых». Тем более, если благородство не означало даже богатства и порой прилагалось к особам с самыми постыдными привычками и чертами.

— Видит небо, за тобой ни единого проступка… пожалуй, я бы не поверил, услышав о твоем существовании, если бы не знал лично, — утешал Гиэль его и дальше.

— И за этот проступок я мог лишиться всего, и верь мне, если я узнаю, что оскорбил этим ее — я поспешу отказаться от последнего, что имею.

— Ты всегда наказываешь себя строже, чем других. Смилуйся над собой, Гельвин…

Ему было уже поздно искать молодых невест, и никто не стал бы выдавать за него замуж дочерей, зная о бедности его семьи. Военная жизнь не делала скидок: грубели не только руки, и не только шрамы портили лица. Принадлежность к воинскому сословиию означала постоянные походы, бесконечный риск для жизни, и большинство воинов выбирали себе спутниц из воительниц или дочерей воинов. Хмель Гельвин знал слишком хорошо, что происходит с большинством воительниц после замужества — помимо тех, которые оставались вдовами по нескольку раз.

Но самой главной чертой всего военного сословия была бедность.

Хмель Гельвин за три дня смог понять то, что не осмеливался признать прежние годы. Он был безмолвно и безнадежно влюблен в Милу, дочь Ревиара Смелого и свою ученицу. И привела его к этой мысли ревность. Ядовитая, как укус змеи, ревность к тому неизвестному, кто осмелился просить у Ревиара разрешения свататься за Милу.

И кому в ответ Ревиар — а еще лучший друг! — с ходу дал свое согласие.

Дружины вновь объезжали занятые земли, и ни одна деревня, ни одно село не вышло возражать. Воинство встречали с радостью и приветствиями, что самим всадникам радости не приносило: постоянное напряжение делало их нервными и злыми, и злость нуждалась во враге. Все чаще время сводилось к потасовкам, разборкам и иной раз дракам — между собой.

«Парадокс, — отметил Хмель и вознамерился однажды записать свою мысль, — чем больше нас собирается, тем больше всем нужно руководство, и тем меньше мы стараемся соблюсти хотя бы половину собственных законов». В мирное время живущие на своих землях, все больше землевладельцев отправляли в войско сыновей, а то и уходили сами, оставляя на пороге плачущих женщин и детей. Мало кто из них интересовался уставом, предпочитая собственные представления о справедливости. Теперь два раза в день Гельвин обязан был вести «Толкования законов», чтобы напомнить устав главной силе королевства. Это занятие выводило его из себя с завидной регулярностью.

— Что неясно в изложении закона о примирении? — с отчаянной надеждой не услышать ни вопроса, закончил он, — славу Закону всего, с мудростью…

— Это я не понял, — прервал его голос откуда-то из группы рассевшихся по траве всадников, — приданое не брать, откуп не брать, а как мировой суд? Откупаться за вину требовать не вправе? А то у меня сосед один…

Хмель стиснул зубы. Законы добрососедства хуже всего принимались воинским сословием.

— Милосерднее будет не брать, — пояснил он, — близкий нам — ближайший, и не надо любить на расстоянии, ведь важнее любить вблизи.

— Погоди, дядя, — на редкость громогласно произнес молодой мужчина из сидевших под грушей, — то есть, если мой сосед держит скотный двор, поганых свиней, и каждое, эрухти, утро метит на свой агтуил собачий манер мой забор, я и к нему должен проявить, эрухти, милосердие?

Гельвин аккуратно сложил свитки. «Прямой наезд» — так он назвал бы эту ситуацию. Он откашлялся, расправляя рукава.

— Кстати, о сквернословии…

«Толкования Законов» с треском провалились во всех без исключения уроках. Из «Толкований» новое все же вынесли и всадники, и воеводы: ворожей для пущего устрашения врага можно вешать по деревьям вдоль дорог, бить законных супруг прилюдно запрещено, особенно в военное время, а в остальном — рядом всегда найдется проповедник. Хмель был именно им для воинов Элдойра, больше половины из которых читали с трудом, писали с ужасающими ошибками и представления не имели об укладе правильной и праведной жизни. Другая же половина прекрасно обходилась и без этих умений.

Однако в обхождении почти каждый представитель народа оставался самым приветливым, вежливым и мягким собеседником и другом, самым тонким ценителем яств и напитков, и даже воин, сняв кольчугу и отложив оружие, становился мягче.

— Дни войны, — вздохнул Фиорен, наблюдая, как двух его соратников колотят палками за драку, — вчерашний благородный сидит в одежде своего слуги, а продажные танцовщицы становятся женами почтенных отцов. А за убийство наказывают мягче, чем за пьянство!

— Все стало возможным, мой друг, дерзай, — отвечал ему Гельвин, улыбаясь, — ты думал открыть свое дело или обучиться ремеслу?

— Моя жена хорошо шьет, и я хочу открыть мастерскую. Невестка вот-вот родит, если уже не родила — можно приучить к делу и ее. Да и мне стоит чему-то выучиться.

— Ты намерен оставить воинское дело? — удивился Хмель. Фиорен нахмурился.

— Я был Наставником почти двадцать пять лет. Ты сам знаешь, это тяжкое бремя. Ты принадлежишь к какому-нибудь ордену?

— Нет.

— Я был в Обществе Итайи, и до последнего года мы получали жалование.

— И все же ты ушел.

Фиорен кивнул и пристально посмотрел в круг, куда уже вышли следующие провинившиеся, чтобы выслушать приговор.

— Я не доверяю никому, кто провозглашает себя «обществом», «партией» или «орденом», — осторожно высказался Гельвин, — для воина достаточно выполнять то, в чем он не сомневается, избегать порицательного и распространять знание.

— А ты в это веришь.

— Как можно наставлять в том, во что сам не веришь? — удивился Хмель. Фиорен опустил плечи.

— Гельвин! Да ты фанатик. Аммияр.

— Насмешил…

«Аммияр». Слово, которое в свой адрес Хмель Гельвин слышал нередко. Возможно, в прежние времена его значение еще не изменилось — «тот, кто стремится к победе любой ценой», однако теперь его употребляли, лишь чтобы подчеркнуть чей-то неукротимый нрав и беспрекословное подчинение законам веры.

Хмель еще помнил свое детство: огромные колонны приемного зала в заметно обветшавшем без достаточного ухода, доме деда, библиотеку, внутренний двор с фонтаном, построенным на месте когда-то пробившегося родника. В библиотеке на потолке расцветали золотом, багрянцем и малахитовыми сполохами искусные мозаики, рассказывающие о победе Тиаканы над Приморьем. По вечерам в зале проводили тренировки ученики дяди, а по четвергам все они, нарядившись в подобающие воинам одежды, шли в Школу, где проходили общие собрания, и где под высокими сводами клубился загадочный синий сумрак.

Но вовсе не воспоминания детства вели Гельвина вперед; он и сам не мог сказать, что именно. Глядя на полуразрушенные улицы Элдойра, он видел будущее, представляя, как возводятся вновь, и становятся краше, чем были, храмы, молельни, библиотека, общественные купальни и школы…

И даже грязь походов, кровь врагов и друзей и постоянный голод и нищенские отрепья вместо когда-то блистающих штандартов не могли изменить этой веры. Таких воинов среди дружин оставалось немного.

Много раз Гельвин слышал разговоры своих соратников и готов был предаться унынию, но чаще он улыбался некоторой наивной мудрости, которой опытные и зрелые мужи с удовольствием делились с юношами.

— Дикость и варварство, Кайнат, истинная правда, говорю тебе! — надувшись, словно дикий индюк, вещал рослый северянин из ополчения Крельжа, — переняли ль мы эти ихние обычаи, они ли у нас — кто знает?

— Неверную жену у нас бьют палками во дворе, а у них удавят, — вставил тот самый Кайнат, привлекая проходящих мимо к разговору, — мою попробуй удави, это же еще сзади подойти нужно…

Собрание разразилось смехом, и Хмель усмехнулся в усы про себя.

— И дороги у вас лошади?

— Да ты умер бы. Десять серебряных гривен. Я купил кобылу, не на Дружке же пахать.

Дружок — рослый, крепкий, и очевидно, избалованный и ухоженный гнедой жеребец, всхрапнул, косясь из-под челки на хозяина.

— А куда свою рыжую дел? — полюбопытствовал какой-то земляк с другого края кострища.

— За дочкой дал, — вздохнул разорившийся на приданом северянин, — сам знаешь, дитю как не помочь. Зять путевый, сам себе, сам нам. Но по молодости ничего не нажил.

— А кто нажил по старости? — демонстративно хлопая по поясу, на котором ничего, кроме оружия, не было, ответил Кайнат.

Все вновь рассмеялись. Они много веселились. Немного посетовали на постоянно растущий объем приданого — нигде, конечно, минимальный и максимальный размер закреплен не был, и даже порицалось заваливать зятьёв излишками имущества. Однако же на деле никто не желал прослыть скупее соседа или приятеля, и приданое нередко подкашивало благосостояние даже крупных семей.

— Наш мастер-лорд, — вступил Гиэль, лениво вытягиваясь на траве, — за дочерью дал деревню, в пятнадцать дворов, семь лошадей, отару в пятьдесят голов, а сколько снеди перевезли — на весь век запаса.

— Это Сартолович-то? Теперь ходит, побирается.

— У него дочь одна, другой раз не разорится.

— У великого полководца Смелого тоже одна дочь. Но я слышал, он дает приданое золотом.

Внутри Гельвина что-то привычно подобралось к сердцу, и застыло в напряженном ожидании.

— Кто? — голос Гельвина прорвался сквозь гул всех прочих голосов так быстро, что он даже не успел подумать, прежде чем сам себя услышал.

Ответ радости не принес.

— Регельдан, — и Хмель вздрогнул: он сжал зубы настолько сильно, что прикусил кончик языка до крови.

За одно мгновение перед взглядом Наставника пронеслась бесконечная цепь возможностей любым способом разорвать помолвку. Ни один способ не был допустим, ни один нельзя было назвать законным.

«Регельдан честолюбив, — думал Хмель, чувствуя приближение головной боли, — он знал, с кем искать возможности породниться». Неплохо зная обычаи сословия, Гельвин не мог не содрогаться от отвращения и злобы. Сдерживать чувства больше не получалось. Внезапное чувство, свежее и сильное, сметало броню спокойствия, равновесие восстановить было невозможно.

— Зверобою заварю, — сочувственно кивнул Хмелю знакомый соратник, — сразу видно, кто из жрецов при храме: только у тех, кто много читает, бывает мигрень.

— Это наследственное от отца, — пробормотал Наставник, — раз-два в год, не чаще.

— Какая неприятность, — цокнул языком наемник Суэль, — должно быть, это здорово огорчает тебя, мастер, даже если приходит редко.

— Меня больше огорчает… — начал было Хмель, и в этот миг раздался тревожный звук рога.

Казалось, все вокруг замерло, прислушиваясь к трубному звуку. Воины застыли, не издавая ни звука. Гельвин знал выражения их лиц: сосредоточенные, взволнованные, напряженные, удивленные. Среди них не должно было быть лишь испуганных.

Настало мгновение тишины. Никто не шелохнулся. Кайнат, жевавший кусок хлеба, нервно сглотнул. Спустя бесконечно долгие минуты зов рога повторился, и все вокруг пришло в движение: воины сорвались разом со своих мест еще до того, как знаменосец громко закричал:

— В защиту! К оружию! К оружию! Виден враг!

***

Верен, сын Эйры, никогда не отличался добродушием. Зная за ним страсть к наживе и отсутствие всякой сентиментальности, теперь вожак Илидар боялся за него.

Верен отличался от старшего сородича. В стане волков не было более язвительного, циничного и жестокого волка. Он был одного с Илидаром поколения, и в долгих кровопролитных войнах уцелел, заработав к сорока восьми годам множество шрамов, недолеченных болезней, ноющих старых ран.

Он чуть прихрамывал в дождливую погоду, но обычно это было малозаметно. Несколько лет назад оборотень получил серьезную рану левого бедра, и едва не лишился ноги — с той самой поры его прозвище пополнилось эпитетом «Старый», а молодые воины стали мечтать на него походить.

Любого другого к его годам перенесенные ранения убили бы, но Верен лишь озлобился на мир в достаточной степени, чтобы научиться с ним хорошо сражаться.

С Латаленой пережитое оказалось бессмысленным, а богатый опыт — ничтожным.

— Братец, — похлопал по спине Илидар своего друга, — остроухая меня порадовала. А ты — дурак.

— Не смешно, — тихо порычал в ответ Верен и рухнул на лавку, схватившись за виски, — у меня болит голова. И нога тоже болит. И спина.

— Если из-за тебя мне придется воевать с Кослем, я с тебя потом спрошу по своей привычке, — развеселился царь оборотней, дружелюбно улыбаясь, — но по мне, может, в самом деле, это знак для союза? С какого толка мы встанем под белые стены, если просто так уйдем?

— Уйди сам, Илидар, — мрачно произнес Верен, — чтобы я повесился в одиночестве.

— Верен.

— Можешь налить мне водки? У тебя еще оставалась привозная, мне правда больно…

— Ты знаешь, что я тебе скажу.

Оборотень не повернулся к собрату лицом. Верен был задумчив, и задумчивость это была нехорошая. Затем Верен поднял свою правую руку и сжал пальцы перед глазами, затем медленно их разжал и снова посмотрел вдаль.

— Тебе сорок восемь, — сказал Илидар, и развел руками, — сколько лет ты еще будешь жив? Старые раны даже на нас заживают с трудом и долго. Поживи уже для себя. Только оставь эту женщину; не бери больше ее добром или силой; она не станет мирной. Случайностей не бывает; я верю знакам.

Верен ударил кулаком в стену. Илидар Одноглазый привык к подобному выражению гнева и бессилия и даже не вздрогнул. Он знал, что говорит правду.

— Портишь мне договор! Не дают покоя собственные трофеи, — ворчливо сообщил Илидар, не отставая от Верена ни на шаг, когда тот шел, чуть прихрамывая, — так-то…

— Ты думаешь, я из жадности? — с ходу завелся Верен, но его вожак зарычал в ответ, и пришлось успокоиться.

Илидар выслушал сумрачные соображения брата — большей частью бранные — по поводу колдовства, глубоких, как черная ночь, глаз, острых ушей и демонов, обитающих в них. С трудом удалось великому князю успокоить своего друга. Подумав, большак решился применить старый, народный способ борьбы с обольщением.

Он притворно оплевал по обе стороны голову друга, воззвал ко Всевышнему, к добрым духам леса, праведным предкам, и торжественно встряхнул Верена за плечи.

— Очнись, брат, очнись! — серьезно сказал он, — колдунья она, кто бы спорил, но разве ты не должен быть сильнее? Подумаешь, подослали красивую — отвернись, да и не смотри.

— Но не слушать нельзя.

С этим Илидар волей-неволей был согласен.

— Что, прямо так и добром взял? — полюбопытствовал он, — что ж ты, дурак, брехать налево-направо побежал?

— Я тебе одному сказал, брат. Просто, чтоб ты знал.

— Будет, я же шучу. Эх, ты! — Илидар уже слегка подвывал, словно в тоске, — морочит всякая баба голову нам, честным волкам. Ты бы лучше думал о деньгах. Деньги — как ни крути — всем нужны.

— Наймешься, вожак?

Илидар прищурился уцелевшим глазом. Верен знал это выражение его лица.

— Нас мало будет. Нужно еще кого-то найти из вожаков. Дело серьезное, хоть и прибыльное. Будешь говорить от моего имени.

Верен услышал остальные слова в спину, но был слишком честен с собой, чтобы спорить:

— Хотя тебе денег в этот раз никто и не посулит: незачем.

Встав перед необходимостью найти несколько дружин оборотней, готовых наняться в Элдойр, Верен воспользовался испытанным методом, наполовину состоявшим из обмана, наполовину — из искренности.

Всего-то и потребовалось — объехать наиболее крупные укрепления западных дружин, и убедить главарей, что именно их стая способна переломить ход схватки за Элдойр.

Первым он навестил Мирволка. Живущий чуть в отдалении от прочих собратьев, он занимал со своими волками Серебряные Холмы, промышлял в основном наемничеством, после того, как убедил торговцев серебром, что выгоднее нанимать волков-соседей, чем от них же обороняться. Мирволк жил скромно, но скромность его скрывала большие достижения: в его ведении находилась каторга, и он рискнул даже в эти непростые годы распахивать под рожь и ячмень новые территории. Верен слышал об успехах вожака, но слышать и видеть — разные вещи.

Увидев же преобразившиеся Холмы, он был восхищен. Последний раз он навещал здешние места лет семь назад, и тогда ничем, кроме мокрого леса, они похвастаться не могли. Теперь же на полях с колосящимися хлебами трудились, не разгибая спин, крестьяне — как раз наставала пора жатвы на севере.

Определенно, население Холмов увеличилось едва ли не втрое. А когда Мирволк услышал о предложении наняться в Элдойр, то продемонстрировал Верену свою маленькую армию — если двести вооруженных головорезов, не считая сотни верховых дружинников, могли считаться армией.

— Мирволк, скажи мне, откуда у тебя эдакая толпа? — потрясенно вопросил Верен старого соратника.

— Это смертники, — зашелся приятным смехом Мирволк, — каждому рабу в этих рядах, каждому каторжанину и карточному должнику обещана свобода, прощение или помилование. Выкупаю с каменоломни и рудников у асуров. Идут в бой первыми, некоторые выживают, не жалуются — да и обходятся дешево: их даже кормить не надо.

— Что, столько каторжан, и никто не ударит другого в спину? А против, на стороне красных плащей, они не идут воевать?

Мирволк презрительно оскалил нижние клыки и почесал за ухом.

— Их там не ждут. Их вообще никто нигде не ждет, брат. Так что это очередь за смертью.

Пехота Элдойра ни в какое сравнение с ополчением Таила не шла — вероятно, причиной также было то, что пеших войск у королевства было немного, и в основном они лишь числились в списках «армий» — чаще всего это были кочевые племена, жившие в вечном скитании на просторах Поднебесья. Командовали ими кланы, порядки и обычаи со времен первобытного хаоса не менялись, и в расчет их не брали никакие полководцы.

Впервые Элдойр столкнулся с вольными стаями оборотней давно, в Заснеженье; то были шумные, румяные, нетерпеливые волки в пестрых одеждах и длинных шубах и кафтанах. Жены их были весьма своенравны, ревнивы и шумны. Основное свое свободное время они проводили за бездельем, в разговорах с соседками за чашкой чая.

Что и говорить было о мужчинах этого племени. Единственным средством против них была пылкая дружба, что для остроухих характерно не было.

— Ты меня уважаешь — я тебя уважаю, — удовлетворенно кивнул Мирволк Верену спустя несколько часов обильных возлияний и взаимных состязаний, — так уж и быть, за добычу сойдемся. Оно нам все равно; ты знаешь жизнь волка. Под какое хоть знамя вставать?

С Ярфридом договориться было еще проще: возможность помириться с Элдойром и Атрейной, то есть ближайшими соседями, для этого оборотня была долгожданной мечтой.

— Океан мёда после

========== Торговцы ==========

Несмотря на безоблачную погоду, бывшую на Белоснежной редкой, Пипс скучал. Но оружейная вмиг отгоняла всю скуку, только выслушивать нудные поучения историка ни один остроухий воин не смог бы.

«Вот здесь, — протяжно гнусавил длинный коричневый дракон, с поблекшей от времени чешуей, — лежит меч короля Альданрэ, сына Ольхойра, того самого, чей дед убил Рохрайма, а меч самого Рохрайма и его сына лежит вон там, около копья Глорна, отца….», и так весь день. Молния не слушала почтенного крылатого странника и весьма неучтиво зевала. Даже бесчисленные наворованные редкости никак не развлекали девушку.

Так остроухие гости провели почти целый день. Только врожденная вежливость и изысканные — относительно остальных двуногих — манеры помогли им продержаться все это время. Наконец, ящеры разошлись по своим делам, предоставив гостей Пипсу.

— Ты поговорил с теми, кто готов отвезти нас к Мелтагроту? — сразу спросил его Летящий. Пипс слегка смутился.

— Я сам сделаю это, — ответствовал он, садясь на свой хвост, — но ты мне, конечно, заплатишь. И заплатишь сразу. Ты же не обманешь меня?

— Обмануть дракона? Полно, Пипс! — Летящий заулыбался против воли, — неужели никто больше не согласился заработать на двуногих?

— Не твое это дело! — возмутился дракон, расправляя одно из крыльев и приглаживая его когтями.

Выяснилось, что, так или иначе, Пипс собирался отправиться навестить родню в Западные Леса, а все прочие обитатели гейзеров и пещер Белоснежной не желали вовсе связываться с суетными двуногими, тем более с теми, кто нарушал их покой, начав внизу толчею, что распугала всю вероятную добычу и обрушив торговлю.

— Мы, драконы, — начал он веско, разводя своими длинными чешуйчатыми пальцами перед глазами друзей, — принесли свет знания в этот мир прежде вас, двуногие. Мы научили вас писать, читать и пользоваться огнем… мы первыми учили вас об Этом, что управляет всем и что вы зовете Богом… и какова благодарность!

Интерес друзей тут же пропал. Пипс вновь читал нотации.

— Тошнит от ханжества, — возмутилась Молния, и тут же чихнула, — за вами, гадами чешуйчатыми, столько грехов водится, сколько и за нами. Смертный, значит, грешен, или нет? И хватит о морали и прочем вашем небесном.

Пипс заткнулся. Несколько мгновений он настороженно сопел, выглядящий оскорбленным в таланте проповедника и прорицателя. Затем махнул лапой, закатывая желтые глаза.

— Договорились, — сообщил он неохотно, — будем просто добрыми товарищами — проповедник из меня никудышный.

Пипс налил себе бульона из котла и принялся шумно прихлебывать. Добравшись до половины, он озвучил цену своей помощи двуногим: пять тысяч золотом за полет до Мелтагрота и обратно, и — два мешка сабянского табака.

— И не вздумай мешать табак с сеном, — предупредил дракон недовольно, — у меня имеется опыт с вашими пройдохами-торговцами… ты согласен?

Пять тысяч! Сердце Летящего упало. Пожалуй, если бы он попросил в долг у каждого в отряде матери, и то не набралось бы стольких денег.

— А в долг? — не нашел он ничего лучшего, чтобы спросить, и дракон закатил огромные желтые глаза к небу.

— Истинный сын Элдар! — процедил он, качая головой и издавая низкочастотные вибрации недовольства, — как ты себе представляешь наше дело? Чтобы я тратил три дня на опасно-низкие пересечения ваших границ — чтобы мне по пузу стреляли двуногие безумцы, желающие мою шкуру пустить на сапоги и сумки, — и чтобы я делал это бесплатно?

— Мы отдадим долг. Даю слово.

— Этими словами стоят белые стены, но не летают драконы, — парировал Пипс и почесался, — но…

Летящий знал едва ли не с рождения, что любое «но» от воина значит, что он хочет торговаться, и приободрился.

— Табак дадим вперед, — с воодушевлением начал он, — в залог проси, что хочешь, хоть мою жизнь…

— Маленькую подругу! — Пипс облизнулся, глядя на помрачневшую Молнию, — не дашь?

— Пипс, даже для дракона это чересчур.

— Но кроме меня, ни один дракон не собирается… — и ящер прикусил язык, понимая, что проболтался. Летящий против воли улыбался. Если забыть о величине страшного небесного хищника и его способности дышать огнем, он был прост и понятен — возможно, даже более понятен, чем многие другие явления Поднебесья.

— А если я найду другого? — будто бы задумчиво возвел к небу глаза асур, — если найду кого-то, кто обойдется… дешевле? Если хорошенько поищу, найду непременно.

— Я согласен в долг, — немедедленно согласился дракон, и тяжело вздохнул — пепел вновь закружился над друзьями, — истинный, повторю, ты истинный Элдар!

В свете последних событий, Летящий сомневался в оттенке, с которым произносили подобные фразы.

***

— Она Элдар, — повторил Оракул, глядя на оборотня, явно сомневаясь, что тот в своем уме. Верен безразлично пожал плечами.

— Я слышал. Я знаю.

Поразмыслив немного надо всем, что желал сказать дому Элдар, Верен предпочел начать с уединенной беседы с Ильмаром. И, хотя он продумывал многие способы и пытался изыскать выражения, доступные ему на горском, когда он и Оракул остались наедине, оборотень сник.

Черные глаза провидца казались бездонными колодцами тьмы. Ни единого проблеска чувств. Говорить с ним о любви, когда вокруг была агония королевства, казалось теперь Верену самым бессмысленным занятием на свете.

«А с чего я вообще решил, что это имеет смысл для кого-то, кроме меня? А если скажет, что взял силой? Может! Ох я дурень. Ведьма она!».

— Я хочу забрать твою дочь, — наконец, вырвалось у Верена просившееся слово, — и готов дать за нее шесть дружин. Отдашь?

Такая лаконичность претила оборотням, но еще сильнее оскорбляла горцев. Однако именно она спасла ситуацию, когда один кровник шел на сближение с другим, и ни один из участников не желал затягивать. Оракул помолчал, затем наклонил голову, и тогда-то и прозвучали слова:

— Она из Элдар.

Приговор? Напоминание? Верен знал цену и тому, и другому. И еще он обладал самым острым чутьем в своей стае — не зря именовался «нюхачом-навигатором», не зря прославился, как Старый, не зря в схватке со многими противниками одержал верх и выжил.

Латалена Элдар — это вызов. Само имя, его значение, его история и его непростое будущее.

— Далеко зашла моя дочь, — вздохнул Ильмар и присел, предложил жестом сделать то же и волку. Верен устроился на лавке, чувствуя неудобство от совершенно излишних, по его мнению, мягких подушек.

Обманчивая мягкость асуров.

— Отдашь? — спросил еще раз Верен. Оракул усмехнулся, посмотрел на оборотня так, что тот пожалел, что не взял с собой оружия — не пронес даже тайно ножа, поступил, как порядочный воин. Безоружного особенно волнуют такие взоры. Источающие презрение и особую брезгливость. Источающие омерзение.

— Бог свидетель, я непричастен к тому, чем околдовала она тебя, — вполголоса заговорил, наконец, Оракул, опуская лицо, — но твое предложение сейчас дорого стоит. Полагаю, дороже, чем любая женщина Элдойра. Если бы не ее имя, я бы не задумался.

— Это против Веры, возвеличивать имена, — сухо напомнил оборотень, и, к его удивлению, старый асур улыбнулся — правда, лишь на кратчайшее мгновение.

— И ты прав, волк из Заснеженья, убийца и сын убийцы.

— Я убил многих, но не трогал твоих детей, — хмуро ответил оборотень, едва не ерзая по лавке и пытаясь найти твердую опору, — я сам был тогда слишком молод, не носил бороды, не ходил в лес один. Кости моего отца сгнили в земле, и Бог пусть простит его и остальных. Забудем вражду, между семьями и между родами.

— Волчонок, — голос Оракула был насмешлив, — с каким лицом мне сказать, что я отдаю тебе дочь? Этим, — он дернул плечом, носом — словно смахнул с плеча невидимую грязь, — которые верят, что она — Солнце Народа? Если я за свою семью не поручусь? Чем ты защитишься от их гнева? Моего слова здесь уже мало.

Этого Верен заранее боялся. Он не хотел такого поворота в беседе, в истории, в течении событий. Он надеялся, отчаянно, конечно, что каким-то чудесным образом удастся сохранить что-то, призрачно именуемое «честью», хотя бы перед этим заносчивым черноглазым чудовищем, против которого ни у кого в Поднебесье не было оружия. Даже у его собственного народа. Даже у единственной дочери.

«Она возненавидит меня, когда узнает. Меня возненавидят все. Определенно, я сошел с ума. Нет сомнения, брат Илидар был прав. И все же я делаю это».

— Ты хочешь победы. Я хочу свою женщину. Я не спросил тебя, когда брал ее в первый раз, — небрежно будто бы бросил Верен, пожимая плечами и складывая ладони на коленях, — и брал по доброй воле.

«Как бы старика не хлопнул сердечный приступ». Оракул же, несмотря на то, что казался мертвенно-бледным, не потерял самообладания. Лишь заходили под скулами желваки, а посох неприятно заскрипел по камням пола.

— О такой торговле не слышало Поднебесье. Понимаешь или нет, это дело принципа. Ты знаешь, что значит «принцип», волк?

Верен вздохнул. Пути назад не оставалось.

— Она моя женщина, — продолжил он, — я так захотел, и я так сделал. Отдашь мне ее сейчас — дам тебе шесть дружин защищать Косль. Не отдашь — погибай, если того желаешь. Я с места не двинусь, а твоя дочь все равно будет моей. После того, как осиротеет.

Оракул посмотрел в пол, размышляя.

— Вот что натворила Смута, — горько посетовал он, едва слышно, на горском, — если мне приходится оставить тебя живым, согласиться с твоими условиями, и скрыть причину от своей семьи. Как бы хорошо смотрелась твоя серебристая шкура на моем стяге! — Верен, хотя и привык слышать разные угрозы, вздрогнул от этой, произнесенной монотонно и буднично, как бы про себя, — что ж, добро. Когда все будет кончено, заберешь ее, и увезешь. Я не стану препятствовать тебе. Даю слово перед Богом. Теперь иди.

— Куда? — опешил волк.

— Иди к остальным Элдар. Будь красноречив и вежлив, — и, когда старый асур поднял лицо, Верен сжался где-то в глубине души: черные глаза полыхали огнем, — если моя дочь не сохранила своей чести, то ты не таков, как я уже понял. Скажи им сам. Будь проклят мой язык, если он повернется произнести эти слова.

— Как скажет отец, — вставая, поклонился оборотень.

Ему, должно быть, послышалось, что за его спиной раздался едва слышный стон, исполненный боли и ненависти.

***

Гвенедор Элдар понял все, стоило только Верену переступить порог дома. Это было не слишком сложно. И все стало ясно для старшего воина Элдар, когда оборотень вернулся после разговора с Оракулом.

— Отец, — обратился он к Оракулу, затем помедлил, прежде чем продолжать, — почтенный отец дома Элдар! Позволь утешить тебя в этот недобрый час.

— Зерном или скотом? — подал нетерпеливо голос Гвенедор, желая лишь одного: услышать приговор скорее и прекратить лелеять нелепую надежду, что все это еще можно остановить.

— Есть у меня, отец, — игнорируя вмешательство полководца, продолжил оборотень, — три брата. При каждом — по сотне волков. У трех братьев есть по двое сыновей. У них по двадцать. Есть у меня два кума — у каждого по пятьдесят голов хороших лошадей.

Ропот, поднявшийся в зале, мог бы заставить замолчать любого. Послышались хлесткие фразы: «Чего хвастаешься?» и «Считать учишься? Оно полезно».

— Знаешь ты, мы так и так побьем южан, — продолжил уверенно волк, — и знаешь, Косль и наш город. Пусть и зовется он для вас иначе. Прежде ты над ним хозяйничал. Теперь вот братья-воины.

— Да говори уже, лохматый загривок!

— Он денег хочет.

— Мы тоже хотим, ан нет.

Оракул молчал, пристально глядя в лицо оборотню.

— Просят мои волки не больше, чем твои асуры, — сохраняя достоинство тона, продолжал Верен, не отводя глаз, — сколько в бою возьмут: нам хватит. А я и того не прошу, отец. Есть у тебя конь, а у меня узда. Есть у тебя товар, на который я купец. Отдай мне свою дочь-вдовушку, которую я вернул тебе, и зароком кладу свою жизнь и всех своих волков — ответь.

С последними словами замолчали все. Когда вперед вышла Латалена, многие отворачивали от нее лица.

— Если согласишься, и примешь их помощь, я разрешу тебе остаться в живых, — почти пронзая ногтями ее ладонь, тем временем по-верхнегорски бормотал Ильмар Элдар, бледнея с каждым шагом, — но никогда, слышишь! — никогда…

Он остановился, перевел дыхание. Гвенедор мог поклясться, что слышит каждый вздох, невидимый даже оборотням, не говоря о людях.

— Я никогда не позволю тебе осквернять своим присутствием белый город, — закончил холодно Оракул, и Латалену шатнуло.

Многие недоуменно переглянулись.

— Пусть она только согласится, — шептал, молясь, Ласуан, закрывая глаза, — пусть она только согласится…

Гвенедор молчал. На одной чаше весов была свобода Латалены Элдар, а на другой — шесть вооруженных дружин, обойтись без которых Элдойр не мог. Отказаться от союза значило обречь город, королевство, да и половину Поднебесья вслед за ним на голод, дикость и возвращение к варварскому времени первых племен, на долгие годы и десятилетия. Но лишиться той, кого называли Солнцем, даже для предотвращения войны казалось невозможным.

Не он один испытывал похожие чувства. Латалена коротко кивнула — слегка шевельнулась трехслойная белая вуаль. Гвенедор, глядя на нее затуманенным взглядом, очень хорошо заметил, как дрожали кончики ее пальцев, сложенные в вежливое приветствие.

Как и в первом замужестве, у Латалены не было выбора.

В покоях Прекраснейшей собралась почти вся верхушка семьи Элдар: сестры и все прочие родственницы спешили принести соболезнования Латалене.

— Как ты смогла, Солнце? — допытывался Гвенедор нежно у сестры, целуя ее руки, — пожалуйста, прекрати плакать хоть на минуту. Скажи, откуда в тебе столько отваги…

— Я пошла на это ради союза. Ради белого города. Ради своего сына и его наследства. Я плачу от счастья, — тихо донеслось из-под вуали, — теперь Элдойр доживет до победы. Не знаю, посчитает ли отец мою жертву достойной того, чтобы Летящий взял трон.

Гвенедор тяжело вздохнул. Его сестра всегда была полна амбиций.

— Я не могу загадывать на такой большой срок, сестрица. Нам в этот раз придется очень тяжело. Надеюсь, ты понимаешь это. Я бы… просил тебя — уезжай в Атрейну. Беги в горы. Сегодня до заката — ты успеешь. А там — может, волка еще и убьют в бою! — в голосе горца слышалось отчаяние.

— Я останусь, — она отбросила вуаль, и Гвенедор увидел знакомое выражение лица: строго сжатые губы и твердый, решительный взгляд, — здесь мой сын. Мои учителя, мои ученики, моя семья и мой город. Я останусь.

Леди Элдар утешали. Ей сочувствовали и, по крайней мере, многие уже выказали ей поддержку. Главным же утешением было то, что обещание, данное Оракулом на словах, могло быть исполнено не раньше победы Элдойра, а до той победы надо уметь дожить. Кое-кто даже сожалел вслух нарочито громко о клятве верности, данной волкам-кровникам: разве что только наемник теперь сподобится убить наглого оборотня, посягнувшего на благородную Солнце асуров!

Латалене были благодарны: под стенами Элдойра раскинулся самый большой из когда-либо выстраивавшихся военных лагерей. Горожане смогли вздохнуть с некоторым облегчением. Дух захватывало от вида, который открывался со стен, и три дня в честь союза желающих пускали посмотреть на войска с высоты. Многим это зрелище поднимало настроение и вселяло надежду.

В самом лагере порядок соблюдался лишь благодаря немыслимым усилиям со стороны воеводств. Любая стычка, любой косой взгляд жестко пресекались, зачинщики — карались. И вопреки тем, кто предвещал озверение войска, ничего подобного не произошло. За долгое время это были первые добрые новости для жителей Элдойра, и настроение в городе изменилось.

***

Настроение Летящего можно было охарактеризовать, как исключительно подавленное.

— Не переживай, маленький друг, — утешил Летящего Пипс, — вряд ли наш полет окажется страшнее кровавой драки, что вы, двуногие, столь любите учинять. По поводу и без оного….

— Я не боюсь крови, — с наигранным презрением к смерти выдавил Летящий.

Дракон хмыкнул, но промолчал, раскуривая свою трубку.

— Ладно, ладно, — всего лишь спустя минуту уязвленная гордость заставила юношу признаться, — я не был никогда в такой драке; я еще могу сосчитать по пальцам рук… — он поморщился, — одной руки, скольких я убил.

— По нашим, драконьим, меркам, я в армии отслужил не больше тебя… ну или чуть-чуть больше, — вдруг сказал Пипс, и тяжело постучал когтистой лапой по камню, — и я однажды дрался с драконом всего лишь. Ну, двуногие у нас… не считаются.

— Не считаются, прости, что значит? — несмог удержаться Летящий. Ящер закатил глаза:

— Вы маленькие и вас много. С вами же нельзя всерьез, так? Один на один против дракона вы никто не устоите. А с драконом я один раз дрался.

Он снова замолчал, и Летящий догадался: Пипс победил в той драке, и впервые ранил или убил сородича.

— А у вас, значит, тоже есть войско? — спросил он, чтобы как-нибудь отвлечь загрустившего дракона. Тот принял смертельно обиженный вид:

— Не такое, как ваши стада бездельников с железом! Знаешь, как нас там мучают! — внезапно дракон прикусил язык, и смутился. Летящий же начинал широко улыбаться против воли.

Из дальнейшей пламенной речи Летящий узнал, что дракону приходится в первые пятьдесят лет службы очень нелегко. Пипс ругал скудный паек, злых капитанов, ведущих стаю, жадных начальников гнездовий, за деньги продающих дармовую рабочую силу молодых драконов.

Именно благодаря этой силе, насколько знал Летящий, было построено несколько крупнейших городов. Задолго до династического периода Элдойра асурийский народ изыскал способ находить общий язык с драконами и немедленно воспользовался их строительными навыками.

— Нет, я не строил этих ваших монументов, — ворчливо ответил Пипс на вопросы своего двуногого собеседника, — мы мост опрокинутый ставили в одной деревне, ну еще пару раз крыши чинили… особенно, когда низко летишь по погоде, хвостом ее как зацепишь! И паек отбирают, и стукнуть могут.

— Что ты говоришь! А я получил двадцать пять палок…и меня два раза дверь заставляли ставить, — понимающе кивнул Летящий, — хотя я просто оказался рядом.

— А мне досталось по гребню, — радостно принялся делиться Пипс, и молодые самцы обоих народов на несколько минут забыли о различиях между собой.

Различий на самом деле оказалось не столь много. Пипс был дракон, а Летящий асур. Пипс умел летать, что Летящему не было доступно. А Летящий представлял собой наследника королевской семьи, и его имя знал каждый в Поднебесье. Об этой известности ни один дракон мечтать не мог.

«Слава несет ответственность, богатство — страх за потерю нажитого. Великое имя принуждает к подвигам…» — Летящий встряхнулся и с содроганием оглянулся на своих ровесников, сопровождавших его на Запад, в Мелтагрот.

Полет на драконе большинство из них подвигом не сочли, и лететь вслед за молодым Элдар отказались.

— Я полечу, но не на трезвую голову, — отрезал Отстроглазый и кивнул Инаресту, — братец, а ты?

— Прикуешь меня к дракону цепями, и я подумаю, — откликнулся тот, и посмотрел на Летящего, — тебя поставили приказывать, но ты выбрал для нас самоубийство.

— Составь ему компанию, Дацит! Ты же вечно стонешь, что надоело жить! — послышались дружеские подначки с разных сторон. Летящий знал: они пытаются приободриться и скрыть свой страх.

«Если рассудить, то драконы могут заменить двуногих, и я не делаю ничего противозаконного, меняя одних на других, — изыскивал он для себя оправдание — перед собой же, — и нет никакой причины переживать, так ведь?».

И все же, поборовшись со страхом, с ним решили отправиться пятеро его соратников, и, к удивлению юноши, Молния.

— Мы полетим на вас сверху? — задал, наконец, Летящий вопрос, мучавший его. Пипс хмыкнул.

— Тебя сдует, маленький друг, а я потеряю маневренность, если буду подлаживаться. Пожалуй, мы понесем вас по одному в корзинах для скота.

Оказавшись перед упомянутой корзиной, Летящий содрогнулся.

— Мне надо сидеть внутри? — слабым голосом поинтересовался он. Деревянная конструкция не казалась надежной, к тому же, пропахла навозом и овечьей шерстью. Пипс плотоядно усмехнулся.

— Дорогой мой друг, но ты же не боишься, правда?..

…страх оказался слабее тошноты и качки, но их Летящий преодолел, так же, как и невыносимую вонь. Однако, что поразило его много больше — это скорость взлета, сила, прижавшая его ко дну «корзины», и прочность дна.

А в просвете он увидел Поднебесье, каким его знали лишь птицы да драконы. Корзина для скота, смрад, качка — все перестало существовать, и Летящий приник к щели. Сначала его сильно бросало из стороны в сторону, но, когда Арно встал на курс, трясти перестало, и юноша смог насладиться открывшимся зрелищем.

Под ними плыли облака, тонкие, густые, и вокруг клубился туман. Иногда туман рассеивался, и в огромном разрыве внизу становились видны далекие зеленые равнины. Летящий постарался представить себе карту Поднебесья и хотя бы приблизительно угадать, каким маршрутом движутся ящеры, но это оказалось невозможно. Земля казалась слишком маленькой и тесной. Привычных очертаний нельзя было угадать с высоты, и юноша потерялся.

«Ладно, сделаю вид, что знаю, что происходит — рассудил он, осторожно перебираясь вдоль стены корзины к противоположной стороне, — только что там, за горизонтом, и почему она не видна вся сразу? Почему она все время уползает?». Что там, сверху, он увидеть не мог, зато очень хорошо видел, что происходило точно под брюхом дракона. Вид открывался потрясающий.

Змеились реки, блестя на солнце. Рассыпались, как жемчужинки, отары овец на зеленых лугах. Как полотнища, сшитые из неровных лоскутков, разворачивались обширные пашни, а вокруг и между ними — веселые крохотные домики под черепичными и соломенными крышами. Этим мирным зрелищем любоваться можно было бесконечно, но от долгого смотрения с высоты Летящего страшно замутило, тошнота подступала к горлу, и пришлось на время отказаться от любования Поднебесьем.

Так прошли часы полеты; юноша то смотрел вниз на землю, то сворачивался в клубок и зажмуривался, борясь с качкой.

В один из светлых промежутков поразила Летящего река, которая появилась под ним, и которую он разглядел с горизонта. Сначала он даже не понял, что это река, и начал думать, что они приближаются к морю. Но это была Велда — самая полноводная река Поднебесья, несущая жизнь жила Загорья. Древние верили, что Велда брала свое начало у стоп одного из божеств, живущих в Кундаллах. Река считалась священной. Минули уже тысячелетия, но по-прежнему Велда занимала в сердцах жителей Загорья значительное место.

Летящий дал себе обещание, что непременно совершит в Велде омовение, если ему доведется вернуться на твердую землю живым. Его опять начало укачивать. Земля то приближалась, то отдалялась, но скорости дракон как будто не снижал и курса не менял.

Еще спустя какое-то время внизу все чаще стали появляться перелески и дубравы, глубокие влажные овраги и заливные луга — никогда раньше Летящий не видел ничего подобного — насколько хватало глаз, везде была влага, в самый жаркий сезон!

В Черноземье последние солончаки собирали на водопой измученных животных, и только колодцы спасали путников от неминуемой смерти от жажды. А здесь… здесь Велда представала Царицей, и вода в изобилии была повсюду. Поблескивали заводи, виднелись каналы, отводящие избыток влаги, и сотни похожих на ореховые скорлупки крохотных лодочек.

Едва он смог разглядеть паруса на реке, как дракон начал делать крен, и Летящий уцепился за дно корзины. В ушах свистел ветер, и нарастало давление. Пальцы начинали дрожать, а дракон принялся снижаться с невероятной скоростью под немыслимым углом. По ощущениям было похоже, что внутренние органы не успевают за телом и висят в пустоте, пока кожа и прочие потроха падают камнем вниз.

Когда же юноша встряхнулся и собрался, то обнаружил себя лежащим на земле.

— Прибыли, — довольно зарычал дракон, — смотри, смотри, испугались! Эй, вы! Не бойтесь! Идите сюда, поговорите с двуногим, которого мы вам привезли! Да не бойтесь, он из вас! Из Элдойра!

Здесь Элдойр не любили. Это было довольно занятно — узнавать, что сулы и суламиты Мелтагрота считают именно свой город и его окрестности центром цивилизации Поднебесья, и уж никак не Элдойр, построенный значительно позже. Мелтагрот, хоть и вырос из деревни, все же был старше, и потому к нововведениям и изменениям относился с опаской и подозрением.

В местных лесах — сосняк и дубы, причудливо изогнутые рябины и густой орешник, сменяющийся зарослями можжевельника, и изредка гигантские оремес, взмывающие в небо… Все загадочные ведьмы, все колдуньи жили в представлении народа здесь, и отсюда происходили все чародейские штучки вроде загадочных амулетов, колец и монет.

Княжий двор располагался между нескольких исполинских дубов, вокруг которых выстраивались причудливо изящнейшие деревянные лестницы, поднимавшиеся вдоль ствола под кроны и дальше к самым верхушкам. Прямо перед рассевшимися лучниками играли в мяч веселые девушки. Молния прищурилась: одеты они были ярко, плечи у всех были обнажены, а в высоких причудливых прическах красовались прозрачные вуали, отброшенные назад. Как и у самой Молнии, в ноздрях у многих сияли драгоценные камни и жемчужные кольца, и тяжелые литые браслеты украшали тонкие, обнаженные руки.

Все здесь было непривычно взгляду. У города не было стен и даже намека на рвы. Конечно, чуть дальше находились бесчисленные линии обороны, а леса вокруг были напичканы ловушками, ловчими ямами и засидками караульных, но их не было видно. И, если там и встречались женщины с оружием, в городе ничто о том не говорило.

Редко можно было увидеть всадницу с мечом в руках; большинство сулок и суламиток вели жизнь самую беспечную и беззаботную, хотя богатство здешних мест было запредельным лишь в сказаниях иноземцев. Княжества очень зависели от разливов рек, между которыми располагались их земли, и урожай и неурожай тоже зависели от них. Города и селения располагались исключительно посреди леса, и только здесь еще можно было встретить подобные первым жилищам постройки — навесные деревянные дома у самых крон деревьев. Считалось, что здешние жители лучше других умеют делать луки и обучены стрельбе настолько хорошо, что им всегда были рады в любой дружине. Правда, они совершенно не умели ездить верхом и предпочитали быструю ловкость в умении перемещаться по деревьям. Летящий, присмотревшись, обнаружил и отсутствие грубых подошв на сапогах.

Почти все вокруг принадлежали к исконным жителям Приморья. Суламитские народности говорили с мягким акцентом, часто пропускали взрывные слоги. Они почти не расставались за пределами своих дворов с плащами, которыми спасались от сезонных дождей, и посохами, служившими одновременно опорой и оружием. Мелтагрот был широким городом, разделенным на две части: построенную на каменистом берегу и спрятанную в густом лесу. Лишь крыши и иногда резные башенки домов поднимались выше крон деревьев.

Летящий отмечал, как похожи сулы были на жителей Элдойра внешне — и как невозможно разнились внутренне. Торопливая, напряженная поступь жителей Предгорья не ощущалась; напротив, здешние горожане вышагивали спокойно, хоть и точно так же бесшумно.

Поразмыслив, Элдар осознал и еще кое-что. Здесь не было оборотней. Ни одного. Здесь вообще не было никого, кроме сулов и их ближайшей родни.

«Благословенные земли… но такие чуждые».

Летящий шел по Мелтагроту, стараясь не показать своего удивления — но это было поистине непросто.

Как и в Элдойре, красивые центральные улицы были выложены из белого камня, только здесь больше было тончайшей кружевной резьбы, и многочисленных цветников. Непривычный к красотам Загорья, Летящий не видел ни единого пятнышка на стенах, и удивлялся чистоте городских улиц и их особому, ни с чем не сравнимому уюту. Повсюду было разлито благоухание, и веселые песни беззаботными юными голосами звучали едва ли не на каждом перекрестке.

Если это и было когда-то королевство Элдойр, то сейчас ничто не говорило, что где-то на востоке решается его судьба в кровавой войне. Здесь о войне не напоминало ничто. Повсюду царил расцвет и достаток.

И женщины; Летящий не мог отвести восхищенных взглядов от суламиток, которые так не были похожи на слегка надменных, мрачноватых асуриек, льстивых и угодливых южанок или напуганных кочевниц. Суламитки улыбались ему, когда видели, что юноша не сводит с них глаз. А он просто не мог не смотреть — хоть и пытался; обилие полупрозрачных тканей, открытых рук и нежных лиц пьянило.

И ни одна не носила кольчугу, не прихрамывала и не кашляла, задыхаясь в чахоточных хрипах. И ни на одной он не видел даже следов от ошейника. Ни одного шрама. Никаких синяков и царапин.

Видел он и холеных ровесников — и перед ними ощутил детский мучительный стыд: за свой потрепанный вид, за налитые несходящие следы побоев, за кровавые мозоли на худых руках. Одновременно с этим Летящий принялся ругать себя: воину не пристало стыдиться…

Резиденция князя, хоть и считалась формально военным лагерем, больше походила на роскошный дворец, слегка лишь недотягивающий размерами до дворцов какого-нибудь спесивого южного вождя Бану. И в то же время чувствовался безупречный вкус властителя всех этих богатств. Сопровождающие воины заняли свои места в приемном зале — в голубых оттенках, с полосами малахитовой инкрустации на стенах — напротив пустого кресла владыки сел лишь Летящий.

Князь дал время гостям освоиться, прежде чем появился.

— Мастер войны, князь Мелтагрота и Найламы, властитель Приморья, — негромко произнес его сопровождающий, открывая ажурные ворота в приемный зал, — господин Иссиэль.

Летящий поднялся с места. Вошедший легким шагом князь был чуть ниже его. Светлые его волосы были аккуратно уложены под воинским обручом, а одеяние было самое простое и без украшений. Моложавый и очевидно, никогда не забывающий тренировки, князь был в несколько раз старше Летящего — юноша почувствовал это, едва Иссиэль посмотрел мельком ему в лицо и кивнул, приветствуя, еще до того, как приступить к официальным переговорам.

Он проявил интерес к потерям и выразил сочувствие; его речь на срединной хине лилась идеально гладко, словно он читал с книги. Ни разу в его светлых, серебристо-серых глазах не мелькнуло и тени сомнений или чувства, большего, чем легкое любопытство. Перед молодым Элдар была словно непробиваемая крепость.

— Мы лояльны к Элдойру, — спокойно сообщил владыка и пожал плечами, после того, как Летящий изложил просьбу Совета о подкреплении, — никогда не пропускали срока уплаты налогов. Никогда не отказывали в смене гвардии. Но… наследник Элдар! Ты уже не мальчишка, должен понимать, что лояльность не может приводить нас к самоубийству. Мы не обезумевшие от горя вдовы, и не рабы — как бы того ни хотелось некоторым нашим братьям с востока.

— Мои отцы никогда не считали вас рабами, — учтиво попробовал остановить его Летящий, но тот лишь отмахнулся:

— Допустим, я ставлю свои сотни под начало Элдойра. Предположим… три недели, если не больше, они будут направляться в вашу сторону. Это далеко. Допустим… допустим, несколько других городов выставят войска. С чем мы останемся тогда? Загорье не знало войны уже очень давно, — он отвлекся, принимая от слуги вино, — а ты хочешь, чтобы на два-три месяца ради Элдойра мы оставили себя беззащитными. И в конце лета!

Летящий внезапно ощутил себя выпавшим из беседы. Он продолжал улыбаться, он спокойно сидел на шелковых подушках и выслушивал пространные излияния князя — перед очевидным отказом — но все же он был где-то далеко-далеко, где-то, где дули суровые степные ветры. Где-то, где был прежде его дом. «Мы прошли тысячи верст, — шептал неузнаваемый голос в его ушах, — впереди еще много-много лет пути… разве остановит нас одна буря, когда мы пережили их столь много?». Летящий задышал глубже, стараясь отогнать видение, но затем понял: это сама Сила нашептывала ему, и ее можно было только слушать.

— Мы все-таки будем ждать вас, — нажал Летящий, изо всех сил стараясь быть убедительно-спокойным. Но лорд лишь усмехнулся, и встряхнул плечами — жест, выражавший недоверие.

— Элдар… Финист Элдар, не так ли? Позволь обратиться к тебе, а не к твоему роду.

— Для вашего удовольствия.

— Выйдите, — все тем же ровным голосом обратился Иссиэль к свите Элдар. Воины переглянулись, посмотрели на Летящего. Тот кивнул.

В зале почти никого не осталось. Владыка Иссиэль поднялся с места, направился к маленькому саду, устроенному прямо внутри приемного зала.

— Дорогой мой брат, ты молод. Ты родился в Смуте и не видел дней без войны, — Иссиэль вынул маленький нож и обрезал несколько веточек у жасмина, придирчиво присмотрелся к росту облепиховых, — ты и представить не можешь, что такое — делить богатство. Бедность делить значительно проще. Знаешь, почему никто не берется за Элдойр всерьез? Никто не хочет ответственности. Посмотри на нас: мы живем вдали от волков, и вдали от южан, поклонников Лунного Диска и Мстительных Богинь. Мы в безопасности, и мы не нуждаемся в помощи с Востока. Мы охраняем свои границы и не рисуем их заново каждые три года. Я когда-то помогал Элдойру ради веры моих отцов, ради моего прадеда, присягнувшего твоему; но видит Бог, которому мы оба молимся — то был последний раз, когда мы погибали ради белого города.

— Элдойр поднимется, — возразил Летящий, но лорд отмахнулся. Оглянувшись, Летящий увидел, что, несмотря на ожидания, в покоях все еще оставались свидетели беседы. Бесшумные, они, тем не менее, слышали абсолютно все, что было произнесено.

— Дорогой мой брат. Никто не оспаривает правду твоего рода, но прими, как сказанное от меня — к тебе самому…

Лорд подался вперед и склонился почти над курящимися благовониями. Глаза его блестели.

— Ты знаешь, что нет ни одного полководца с Запада? Ни один из великих полководцев не представляет наши земли.

— Но господин Ниротиль…

— Ниротиль не из наших земель! Он родился по ту сторону гор! — тон поменялся, и в нем проскальзывали грозные нотки, — за последние годы Элдойр не оказал чести никому из суламитов, из сулов… нам платили равнодушием за нашу безупречную верность. За вечно растущие налоги. Наших дочерей и сестер увозили на Восток, почти как рабынь, чтобы «проявить уважение крови», взяв их в жены; но никто не торопился ответить нам уважением, которое обещали. Что нам толку от белого города, который от нас так далеко? Я не хочу враждовать с Элдойром. Но и дружить с ним слишком накладно.

— Ты говоришь о деньгах, господин Иссиэль. А я напоминаю о священном долге.

— Священный долг накормит моих воинов? — чуть надавил Иссиэль, и акцент его впервые за беседу прорезался в плавном говоре, — быть может, священный долг все эти десятилетия пахал и засевал нашу землю? Финист Элдар, ты здесь только потому, что неопытен и юн, и еще можешь что-либо в войне воспринимать как «священное». Но речь идет о деньгах — и тебе придется поверить.

Хотя он произнес это спокойным голосом, без крика, даже без выражения на лице, Летящий ощутил тревогу. Где-то внутри рождалось что-то — похожее на бред, конечно, — но это что-то, как комок, разросталось и разворачивалось перед внутренним взором. «Мелтагрот нам нужен, — сказал кто-то внутри, где-то глубоко, голосом, в котором Летящий с трудом узнал свой, — не дай ему ощутить пренебрежение. Подари ему…». И все схлынуло.

— Выйдите же и вы, — раздраженно бросил Иссиэль оставшимся свидетелям беседы, — давайте, не испытывайте моего терпения.

— Ты ведешь себя безрассудно, владыка Иссиэль, — выдавил Летящий. Тот пожал плечами:

— Знаешь, почему? Нам нет дела до Востока. Я не хочу, чтобы дети моей земли видели ту грязь, в которой за последние полтора века утоп Элдойр. Я не хочу потом исцелять их души от этой грязи. Вы, там, вы живете другой жизнью, кровавой, жестокой. Я боролся всю свою долгую жизнь, чтобы увести Смуту из наших земель. Я не вернусь назад.

— Пусть мы грязны, но наш народ не виноват!

— В вас одна кровь, — Иссиэль сделал пренебрежительный жест рукой, — кровь убийц. Среди твоих братьев находились те, кто считал себя бессмертными. Потому что вот уже тысячу лет никто из нашего народа не умирал своей смертью. Не этого я хочу для своих детей.

— Что ты хочешь? — спокойно вопросил юноша спустя минуту тишины.

Иссиэль поднял бровь. На его лице впервые появилось подобие улыбки.

— Откажись от трона, — тем же ровным тоном, спокойным голосом произнес он, не моргая, — я хочу, чтобы Элдойр устоял. Но я не хочу, чтобы им правили Элдар. Это мое условие.

Если Летящий и не вскочил, осыпая проклятиями и вероятно, даже ударами своего собеседника, то только из-за неожиданности. А во вторую секунду он уже взял себя в руки, понимая, что горячность не поможет.

— Если я сделаю это, ты пришлешь свои дружины? — стараясь говорить так же спокойно, задал он вопрос. Иссиэль развел руками.

— Две тысячи лучших воинов Загорья. Это самое малое — думаю, наемники также не повредят. Это будут хорошие воины, из тех, кто не раз проливал чужую кровь. И я объявлю добровольное ополчение в храмах, кто пойдет, тот пойдет.

— Но… почему?

— Проверим, насколько искренни твои намерения, — пожал плечами воевода с легкой улыбкой, — то, что Ильмару мы не верим и не верили, не изменится. Но, если ты отличаешься от него…

Он не договорил, и Летящий кивнул, понимая, что многие детали лучше оставить несказанными. Он был молод, но умен; и он понимал, что хочет сказать Иссиэль. Он откинулся в кресле; слишком низкая, непривычная спинка впилась прямо в рубцы, оставшиеся после порки за игру в карты.

Отказаться от трона… в страшном сне не могли видеть его предки такого будущего. «Это справедливо, — знал Летящий внутри себя, — Элдойр и не принадлежал нам. Так и было задумано…». С другой же стороны, достаточно было вспомнить, с каким пламенем в глазах о власти говорила его мать и даже его дед.

«Но, если я сейчас проявлю упрямство, делить станет нечего».

— Гарантии, — сдавленным хриплым голосом выдавил он из себя, наконец, — какие ты хочешь гарантии, Иссиэль?

Владыка вроде слегка удивился.

— Если Элдойр устоит, гарантиями будут мои воины в тылу. Если же нет — я узнаю об этом.

Он помолчал, потом вдруг улыбнулся уже искренне и живо, подался вперед.

— А ведь ты неглуп, юноша. И сам понимаешь, что слаб, чтобы править, тем более, сейчас, после Смуты. Или ты, в самом деле, получил звание не просто так, в подарок к имени? Я слышал, твой учитель — полководец Смелый Ревиар? Редких достоинств воитель. Таких мало.

— Иссиэль, — отчетливо проговорил Летящий, — даже если я согласен с тобой, мастер войны. Даже, если и так. Ты представляешь, каково мне будет вернуться в Элдойр с таким договором?

Немолодой князь усмехнулся в усы, складывая руки на груди, и расслабленно качаясь вместе со своим креслом.

— Конечно, — согласился он легко, — и поверь, я это делаю только из любви к белому городу. К тем идеям, на которых его когда-то основали, как столицу. И я вовсе не прошу у тебя договора. Достаточно будет того, чтобы ты пообещал, и знали лишь мы двое. Если исполнишь обещание… коль уж тебе дороги эти идеи, ты согласишься со мной. Если же тебе дорога лишь власть твоей семьи, то ни я тебе не нужен, ни ты мне, и пусть Элдойр прощается с Загорьем и Приморьем.

«Я в ловушке, которой не избежать». Летящий опустил голову, признавая правоту князя. С ним нельзя было не согласиться, и даже разочарования по этому поводу молодой асур не испытывал.

— А кого ты хочешь видеть на троне Элдойра вместо Элдар? — все-таки спросил он, прежде чем окончательно решиться. Иссиэль пренебрежительно пожал плечами:

— Мне абсолютно все равно. Я претендовать не стану. И не знаю никого, кто стал бы.

— Сильно же вы ненавидите нас, — усмехнулся Летящий, стряхивая чернила с пера и мельком взглядывая на князя. Тот остался на месте, но на миг юноше показалось, что его тень задрожала и увеличилась в размерах, словно раздуваемое пламя. Но голос его оставался все тем же, ровным и сдержанным.

— Я не знаю, чего тебе желать, Финист Элдар. Чтобы ты понял, что я испытываю, тебе пришлось бы пережить то же самое, что я и мой народ. А я не могу просить Бога о подобном ни для кого.

Летящий оставался спокоен.

— То, что я обсуждаю это, говорит тебе достаточно много, владыка Иссиэль, — продолжил он, — поэтому я хочу до того, как обещать тебе свое отречение, увидеть твои армии. В городе нет ни одной, а прибыл я сюда небом — и хочу хоть часть обратного пути проделать сушей. Я дам тебе ответ, когда увижу своими глазами, ради чего хочу… поступить…

— Завтра, — кивнул Иссиэль, вставая, — завтра к закату дай мне ответ. Я не нуждаюсь в нем и в скорости решения, но у Элдойра мало времени, как я понял. Я распоряжусь. До завтра, юный друг мой.

Сила держала Летящего, и она помогла ему пережить те долгие минуты, пока не подали обед для гостей — Иссиэль покинул зал, и, наконец, не отправили восвояси.

И только в лесной гостинице юный Элдар почувствовал, как Сила схлынула, словно морская волна, оставившая после отлива все, что принесла с собой.

========== Добытчики ==========

Строевой смотр, на следующее же утро, произвел на Летящего неизгладимое впечатление. Особенно учитывая то, что никто к его приезду не готовился, и особого внимания не обращал. От кого оборонялись войска здесь, в землях, где врагов попросту не осталось? Неизвестно; но оборона эта была продумана и слажена.

Выделенный в помощники молодой суламит поглядывал с любопытством на Летящего, и переводил немногочисленные разговоры на срединную хину. Коротко и четко отвечал он на задаваемые вопросы, а некоторые обрубал сразу вежливым «Не могу знать». Без подобострастия, но с уважением. С тем самым подчеркнутым соблюдением этикета, от которого ломило зубы.

Шатры у здешней армии были абсолютно одинаковы и сшиты в мастерских, где знали в этом толк. Походная кухня сворачивалась за полчаса, а котлы были идеально начищены даже снаружи. После зрелища походной купальни — отдельно для женщин тоже построили — Летящий ничему не был способен удивиться.

Значит, так воевали раньше. Или должны были воевать. Или это были военные новинки. Или…

— А все ж-таки не верю я, — высказался Дацит, не отказывая себе в удовольствии набить желудок на походной кухне — надо признать, еда тоже была отменной, — показуха это. Хорошо стоят, чистенько. Красиво. Помотай месяца три по Черноземью эдакую красоту — куда она денется?

— Дисциплина прежде всего, — высказался сопровождающий их суламит, улыбаясь, — если и красоты не станет, дисциплина важнее.

— Пока в мисках есть это, — Дацит кивнул на куриную ножку, — будет тебе и дисциплина, и что хочешь.

— В большинстве своем, мы не едим мертвой плоти, — по-прежнему натянуто улыбаясь, ответствовал собеседник, — это — для вас.

Дацит смолчал. Разве сытый поймет голодного?

Смотр же арсенала убедил Летящего в главном: войска Загорья были боеспособны. Оружие не разномастное, отобранное у разбойников или вынутое из дедовских тайников, а очень хорошего качества из кузниц мастеров, было представлено во всем разнообразии по родам войск. Видеть это было и приятно, и немного обидно.

Решение было принято Летящим еще до обеда. Смотр войск происходил на окраинах Мелтагрота. Точного расположения лагеря мог сказать только местный житель, но Летящий уже понял, что драконы приземлялись где-то неподалеку. И очень удивился, когда проводник показал ему короткую взлетную полосу, расположенную прямо за рощицей вязов, меньше чем в версте от черты города.

Владыка Иссиэль был там же. Раскланявшись с гостями, пожелав им доброго пути и попрощавшись даже с драконами, он выжидательно посмотрел на Летящего.

— Будем рады принять вашу помощь, — ответил юноша на его взгляд твердо, и с некоторой необходимой для уязвленной гордости надменностью, — и не останемся в долгу на этот раз.

И владыка тепло улыбнулся, как будто бы мог читать не только мысли, но и самые потаенные чувства.

Драконы решительно отказались вылетать «на ночь глядя», и предпочли заночевать на гигантских деревьях оремес — они нашли шесть таких деревьев невдалеке от столицы Приморья, над деревней суламитов. На трех из оремес уже жили драконы, правда, совсем юные.

Местные Гнездовья ночью представляли собой странный мир. Здесь можно было встретить удивительных существ, многие из которых не показывались при свете дня. Пипс, усевшись и расправив хвост по всей длине, игнорировал радужных жуков, зеленых муравьев, птичек-ядоплюек и слизневого плесневика.

Летящий смотрел на великолепие лесов с высокого дерева оремес. Его трясло, но не от ночной прохлады, а от осознания, что только что он принял решение несколько серьезнее того, что заканчивалось проигрышем в карты, или даже наказанием палками. Только что он, будучи в полном сознании, и не подвергаясь пыткам или угрозам, сделал то, чего не происходило добрую тысячу лет. Это было легко.

«От нас тошнит все Поднебесье. И добился этого мой дед, да еще пара поколений до него внесли вклад. Мы опомнились слишком поздно, когда начали терять даже имя». Мысли эти были безрадостны, но главное, Летящий не мог понять, чего больше испытывает: облегчения или страха. Он хотел назвать себя трусом. Он хотел сказать, что ошибся. И не мог.

Элдойр был велик. Чрезмерно велик; огромны были шпили его зданий, громадны купола соборов и храмов, и невероятно просторны улицы. Грандиозны были идеи, на которых до сих пор чудом стоял город, непомерно раздуты амбиции и самомнение. Это была схватка, в которой Летящий не мог даже надеяться выстоять.

«А выстоит ли сам город?».

— Завтра повезу вас в Элдойр, — заговорил Пипс, как будто прочитав мысли двуногого, — ты, если хочешь, воюй; но маленькую подругу мы будем спасать из белого города, когда его разрушат.

— Его не разрушат.

— Его сровняют с землей, сотрут в прах и втопчут, и забудут, — добродушно настаивал дракон, — а война не закончится еще лет сто.

Летящий повернулся к дракону и сложил руки на груди.

— Слушай, Пипс, — начал он горячо, — или ты хандришь, или все драконы трусы, если думают так, как ты; погоди съедать меня, я тебе объясню. Я успел кое-что понять. До сих пор каждый дом в Элдойре, каждый клан в Черноземье и каждый князь действовали только в своих интересах. Никого не интересовало, чем и как живут остальные. И это радует наших врагов, потому что поодиночке они передавят нас. Пока мы высокомерно отказываемся друг от друга, они только радуются, потому что это начало нашего конца.

— Драконы — другие, — возразил дракон, вслушиваясь, тем не менее, внимательно. Летящий отмахнулся.

— Ты говоришь, война опасна для Гнездовий? А что ты делаешь для того, чтобы эти места ее никогда не увидели? — Летящий сам не заметил, как повысил голос, и вокруг наступила тишина, и даже сверчки замолчали, — если ты прав, и белый город обречен, кто еще сможет сдержать врага?

— Если ты так же говорил перед владыкой Приморья… — зашипел Пипс. И юноша осекся.

Да, он говорил. И что получил в ответ?

— Но двуногий друг прав, — встрял с соседней ветки другой дракон, — слушай его! — раздались возгласы, и внезапно Летящий понял, что его пылким речам внимают не менее десятка слушателей. Он смутился — но лишь на мгновение.

— Элдойр стоит на страже Запада и Востока, — громко продолжил он, вставая и оглядываясь, — потеряв его сейчас, мы уже никогда не вернем прежнее Поднебесье. Смута началась в Элдойре, и у его стен, в эти дни, она может закончиться.

Пипс смотрел на остроухого с удивлением. Летящий набрал воздуха в грудь, и зажмурился. То, что происходило вокруг, он объяснить не мог, но знал, что замолчать теперь будет худшим поступком в его жизни.

— Я желаю Гнездовьям не узнать войны, ни сейчас, ни когда-либо потом. И понимаю, что ты не станешь сражаться за имя Элдар — и никто уже не станет. А золота, чтобы предложить тебе, у меня нет. Но… наивно это или нет — я зову защищать Поднебесье, каким мы его любим и знаем, — он перевел дыхание, и добавил уже тише, — и мне все равно, если я буду один.

Казалось, вокруг наступила могильная тишина; ни единый звук не нарушал ее. Послышались первые несмелые возгласы, звуки шипения, означавшие одобрение и со стороны ящеров. Кто-то шумно свалился со своей ветки, сбив при этом парочку сородичей.

— Ты устыдил нас! — возопил кто-то из крылатых, и тут же завопил на все Гнездовья, — двуногий устыдил нас, чешуйчатые братья!

От трубных звуков, огласивших немедленно всю долину, и хлопков десятки пар крыльев кровь стыла в жилах. Поднятый шум не стихал, но, казалось, только набирал силу. Пипс тем временем молча пыхтел себе под нос трубкой, словно размышляя над чем-то.

— Не думал, что доживу, и не думал, что скажу это, — выдавил он наконец, — но я рад, что заблуждался, двуногие, и рад, что ты изменил мое мнение, Летящий из дома Элдар. На меня можешь рассчитывать.

— И на меня! — встрял еще один дракон.

— И на нас обоих! За полцены каждый!

— А я за треть! Рассчитаешься потом.

— Уболтал, двуногий!

Про себя Летящий застонал. Глупо было бы рассчитывать на большее: в конце концов, они хотя бы согласились. Насколько ему было известно, на стороне Южного Союза драконов не водилось.

Над Велдой поблескивали огни поселений. Вокруг мерцали светлячки. Летящий не мог не думать о том, что за прошедшие три дня натворил много глупостей, и никто не мог бы сказать, какая из них хуже.

«Мне еще только предстоит осознать, — проваливаясь в сон, думал юноша той ночью, — что последует за всем этим. Ох, и достанется же мне в свое время от мамы и деда!».

***

— Омай! — кричал кто-то позади Хмеля, и он успел выхватить меч из ножен. Первый же противник едва не повалил его на землю, но воину удалось извернуться. Хриплый клич летел над зелеными низинами, все тревожнее звучал призыв рога, пока, наконец, не оборвался вовсе.

— Не спеши, мы их порежем красиво, — заверил всадник Гельвина, выводя свой клин и беспрестанно посылая лошадь вперед, — доберите тех, что возле стойбища, надо позвать южный фланг. Арамай!

Хмель услышал вопль и свист, сопровождавший каждый выезд легконогой кавалерии. Воины спешили потешить самолюбие и гнев в драке на смерть. Однако с другой стороны уже доносились криви «Западня», и Гельвин, поскальзываясь на сырой траве и падая в грязь, не мог докричаться до конных воинов. Чтобы предупредить соратников, нужно было подняться значительно выше.

— Чтоб тебе, эрух… — орал кто-то на холме. Хмель медленно поднял глаза. С горящими яростью глазами на него бросился крупный мужчина в забрызганном кровью плаще. Сцепившись, противники покатились по траве. Хмель успел ухватиться за рукоять меча. Беспрестанно отбиваясь, отражая удар за ударом, он пытался найти хотя бы одно уязвимое место у противника и не мог: казалось, харрум со всех сторон защищен броней с шипами. Наконец, Хмель смог замахнуться мечом с достаточно высокой скоростью и успел увидеть только, как бьет струя крови из разрезанного горла. «Готов», — отметил воин безотчетно и тут же принял следующий удар — на этот раз со спины.

Ни единого лишнего движения он не делал, каждое было точно до расстояния в нитку толщиной. По следам крови, оставленным им на земле, можно было проследить каждый его шаг и каждый победный удар. Хладнокровно сжимая клинок, Хмель Гельвин успевал делать два дела: сражаться и молиться.

Разворот, замах, удар — неосознанно отсчитывая каждый следующий шаг, Гельвин отрешился от того, что происходило вокруг. Но он слышал хорошо, хотя предпочел бы не слышать. Медленно, но верно, харрумы одолевали отряд. Хмель Гельвин и окружавшие его воины оставались в меньшинстве. Отсекая воинов друг от друга, харрумы упрощали себе задачу: поодиночке перебить бойцов составляло значительно меньших забот. Харрумы не учли лишь того, что деревья были остроухим лучшими союзниками, и загнанные в рощу, несколько из них немедленно вскарабкались наверх, скрываясь в густой листве от метких лучников. Хмель был из последних, кто взобрался на самую верхушку дубовой кроны.

— Брат! — позвал Гельвина один из его воинов, — брат, где подмога?! Они должны были быть здесь полчаса назад!

Хмель оглянулся, и сердце его на мгновение ощутило холодок приближающейся неотвратимой гибели. «Подмоги не будет», — понял он, и оглянулся на своих соратников.

— Все вниз! Держать строй! — вместо ответа отдал он приказ, и они подчинились.

Харрумы все наступали, сминая обескураженных противников. Хмель сжал рукоять меча крепче. Время вдруг нестерпимо замедлилось. Если бы Хмель мог, он выбрал бы мгновенную смерть, но выбирать не приходилось, и оставалось только сражаться до тех пор, пока оставались силы. Внезапно засвистели стрелы, и несколько воинов коротко вскрикнули, падая на землю. Но несмотря на то, что от отряда Лерне Анси оставалась лишь жалкая горстка израненных воинов, харрумы предпочли бой на расстоянии, и на время отступили. Хмель огляделся. В дыму горящих шатров и криках агонии он не мог различить ни знакомых лиц, ни голосов. Дым резал глаза, но точно так же он мешал видеть и врагам, а значит, у многих еще был шанс выбраться из сражения живыми. Гельвин вздрогнул — в стволе рядом с ним, вибрируя от силы удара, словно из ниоткуда появилась стрела, вошедшая в древесину едва ли не на половину своей длины.

— У кого есть лошади — отступайте! — приказал Гельвин коротко, утирая кровь с лица, — пока они нас не видят, через минуту дым развеется. Отдавай свой лук и стрелы. Нура, возвращайтесь в Элдойр.

— Мы не можем… — разрываясь между отчаянным желанием бежать прочь и долгом воина, пробормотал всадник, но Наставник не дал ему закончить.

— Проваливай! — закричал он, наступая на Нура, — это приказ!

Подступающий огонь не оставил выбора, и вскоре Гельвин остался совершенно один. Он вжался в ствол дерева, желая стать как можно менее заметным. Жжение под правым коленом становилось невыносимым. Гельвин сморгнул. Острота зрения терялась, и это значило только одно.

— Нет, нет, не сейчас, — он дотронулся до ноги — ладонь была мокрой и красной, — демоны ночи, не сейчас!

Шорох внизу заставил его замереть в неподвижности. Прямо под деревом остановились трое в красных плащах. Хмель пошевелил немеющими пальцами, доставая стрелу и бесшумно целясь. Он успел отпустить тетиву и услышать ее едва уловимый мелодичный звон перед тем, как ощутить режущую боль одновременно в бедре и голени, и свалиться с ветки прямо на поверженного врага.

Отчего-то смерть оказалась иной, нежели представлял себе ее Наставник. Она благоухала едким запахом горелой плоти и копотью, запекшейся кровью и лошадиным потом. Сколько времени в беспамятстве провел Хмель на грани между двумя мирами, он определить не мог при всем желании. Силы покинули его, и он потерял сознание.

Очнувшись, Гельвин не сразу понял, где находится. Дышать было трудно. Душный, тяжелый и горячий воздух обжигал изнутри легкие и рот. Хмель попытался облизать пересохшие губы, и это ему удалось. Однако даже прикоснуться к лицу он не смог — руки были стянуты за спиной.

— Этот — мастер меча, — услышал он наречие оборотней, — бросай его вниз, подохнет скоро.

Дальше Наставник не расслышал ни слова: его подхватили и поволокли по узким коридорам — сапоги цеплялись за выбоины, а боль становилась невыносимой. Хмель Гельвин точно знал, что несколько дней без лечения — и он должен умереть от заражения крови.

— Эй, сюда! — нетерпеливо крикнул кто-то, лязгнула щеколда, хлопнула и заскрипела тяжелая дверь, блеснула лампа, и мужчина вновь окунулся в тяжелое беспамятство.

В следующие часы… или все-таки дни? — ему казалось даже, проходят недели и месяцы — он не мог сосредоточиться на происходящем, как бы ни пытался. Вспоминалась только постоянная, адская, нестерпимая боль, не дающая ни заснуть, ни бодрствовать. Сначала он терпел молча. Затем это стало невозможным, и иногда он слышал сквозь мутную пелену собственные стоны и не узнавал своего голоса. «Держат нас… держат нас в пещере? Здесь сыро, слышал, как кашляет… — слышал Хмель Гельвин речь над своим ухом, — мастер меча совсем плох…». Но его не трогали и не задевали эти слова. Хмель Гельвин стоял на грани между жизнью и смертью и не чувствовал ни страха, ни сожаления. Оставалась лишь боль.

Оборотни были грубым народом, жестоким и беспредельно суровым; но их кодекс чести никогда не позволял им пытать своих пленников без каких-либо на то оснований. А харрумы были жестоки больше, чем того требовали законы природы. Хмель мог лишь понимать, что его состояние одновременно и спасает его, и губит: всех, кто был здоров или хотя бы мог стоять на ногах, сделали заложниками или продалив рабство, иных отправили на пыточные дыбы, кого-то убили сразу. А его просто оставили гнить заживо в пещере.

Он терял сознание столько раз, что не мог оценить даже приблизительно время нахождения в темнице. Глаза с трудом разбирали очертания жителей пещер, но несколько раз ему удавалось понять, что он находится в одном из самых настоящим городом харрумов, если это поселение можно было назвать городом. Тюрьма для пленных и заложников находилась чуть выше остального селения, и солнечного света здесь, конечно, пленные не видели.

Все, что смог сделать Хмель — разглядеть свои ноги. Правая, по крайней мере, болела, а вот левая почти не ощущалась со ступни и до колена. Рана, нанесенная во время стычки, почернела, и от нее исходил неприятный запах, знакомый каждому воину, видевшему хоть раз настоящую смерть на войне.

Хмель сжал зубы, закрыл глаза и запрокинул голову, даже не ощутив удара затылком о камни. «Только не гангрена, — взмолился он, сжимаясь от ледяного ужаса, — о мой Господь, не дай мне умирать долго. Только не гангрена».

— Гельвин, — хрипло раздался голос откуда-то сверху, мужчина вскинул голову. Над ним завис бледный Фиорен, — друг, как ты себя чувствуешь?

— Хуже еще не было, — едва разлепив сухие губы, ответствовал Наставник, — остальных, похоже…

Договаривать не имело смысла. Оба знали правду.

— Нам просто не повезло, — тихо произнес Фиорен, — нам не повезло. Держись.

Хмель хотел было возмутиться, хотел переубедить соратника, но — вот удивительно, почему-то горячий лоб вдруг сжала черная лента дурноты. Его затошнило, и перед глазами замелькали мелкие вспышки.

«Это смерть» — думал Хмель Гельвин, чувствуя, как медленно-медленно горячая немая боль обвивает все тело. Страха не было, оставалась лишь досада. «Мила, — вдруг вспомнил мужчина, — Мила, Мила, Мила. Дурак я, Мила. Слепой и глупый». Если бы только она могла быть рядом, просто быть — даже не было бы больно, только бы знать, что она может дотронуться до него, а затем — встать и уйти туда, где боли не бывает никогда, а любовь не нужно прятать.

А потом была только тьма.

***

Несколько минут после того, как открыл глаза, Гельвин молча смотрел в потолок. Потолок был дощатый, за матицей на сквозняке качались пучки собранных трав, и плетеные из бересты обереги. В воздухе витал аромат чего-то вкусного — желудок немедленно отозвался ноющей болью — а в горле все еще ощущался, кроме сухости и пыли, вкус лекарства.

«Я все еще жив. И меня лечили. Я жив и не в плену, кажется».

— И что ты думаешь, нанялся я, значить, к Ярфриду. Получил, так-то, пять гривен.

— А служил?

— Почитай, два месяца. Неплохо, если не считать последних двух недель. Кормили хорошо. На обед мяса, с костью, с мозгом, жирного даже, бывало. Потом картошка. Два или три раза была рыба на обед. Вино старое.

— А хлеб хороший был?

— Погоди ты, я не дошел еще. Была еще пшеничная…

Чавкая, прямо над Хмелем — или, точнее, в стороне, (окружащие предметы и звуки постепенно возвращались в прежде обесцвеченный мир), — неспешно вели беседу два оборотня. Возможно, их было и больше — кто-то подметал пол в избе, и подкидывал дрова в печь. Хмель не спешил подавать признаки жизни.

«Нога. Не чувствую, — холодок снова прошел по телу, — отпилить не могли — я бы умер. Оставили?». Он медленно пошевелил пальцами левой руки, подождал, пока кровь вернется в них, неловко нашел двумя пальцами, слегка изогнувшись, левое колено.

Слезы брызнули из глаз от боли — и облегчения; нога была на месте и уже болела — под слоями чистых повязок и бинтов. Если кого-то и тошнило когда-то от радости, то это был именно подобный случай. Гельвин всхлипнул, глотая дымный воздух избы и выгибаясь на своем ложе — оказавшемся покрытым соломой и еще чем-то колючим.

— …А на ужин давали пива, а когда не давали пива — давали хлеба. Нашего давали хлеба, и два раза серого, с овсом.

— А ячменного?

— Раскатал губу! Еще была сельдь в бочках. Два раза. Это что?

— Это остроухий в себя пришел.

…Оборотень по имени Дремуша был уважаемым волком в своей стае. Дружина князя Ярфрида вся знала Дремушу как надежного и верного друга. Он всегда входил в захваченные деревни, веси и замки первым. И он всегда делился добычей.

— Эй, ну как, есть там живые, остались еще? — поинтересовался один из молодых воинов у Дремуши, который вошел в бывшую тюрьму харрумов, — может, кто из полукровок?

Дремуша почесал бороду, потом затылок. Сплюнул. Притопнул правой ногой и уже открыл рот, чтобы сказать «Чтоб их кошки съели, нету», как из-под ног его раздался тихий вздох.

— О как! — пожал плечами волк и щедро выругался, — остроухий! Живой! Да ты посмотри! Их тут еще есть!

Хмель Гельвин не пришел в себя ни в Живнице, ни в Падубах, ни на одном перевале не смог восстановить сознание. В первый раз он очнулся лишь в селе Катлия, где разместились несколько небольших групп повстанческих отрядов. Катлия располагалась уже на Сумгурском тракте — почти на северо-восточной границе Кунда Лаад.

Дремуша Куцый был верующий честный волк и надеялся, что однажды ему за доброту воздастся. И, хотя ему ничего не стоило бы проигнорировать раненных пленников, оборотень позаботился о том, чтобы их хотя бы пытались лечить.

— Приходи в себя скорее, остроухий, — заботливо ворчал оборотень, отпаивая горячим вином тяжелораненого, — вон, вся еда обратно идет, гляди-ка, не околей прежде сроку!

И сельские волчицы согласно подвывали, качая головами.

В Беловодье как раз случились выходные: четвертый день недели считался запретным для работы, и обычно народ устраивал гуляния с песнями, хороводами и застольями. Друзья и родственники непременно старались зайти друг к другу в гости под благовидным предлогом, а старшие мужчины совещались, обсуждая намерения на будущее. Однако внезапно, как буря, налетевшая война нарушила привычный безмятежный распорядок жизни. Теперь в четвертый день веселью предавались совсем уж отчаянные любители попойки, и город был опасен. Именно там Дремуша попытался пристроить раненного Гельвина, и попытка эта не увенчалась успехом. Оборотню пришлось вновь взвалить заботу на себя, однако остроухий неожиданно быстро шел на поправку.

Хмель Гельвин был прежде пять раз ранен и ни одного раза — серьезнее сломанного ребра или глубокого пореза. Он даже никогда не болел, разве что простудой, да иной раз по перемене погоды начиналась мигрень. В остальном же Наставник был здоров и крепок.

Медицина у оборотней Беловодья находилась на достаточно высоком по меркам Поднебесья уровне: по крайней мере, лучшим методом лечения оборотни в отличие от людей юга и жителей востока не считали ампутацию и кровопускание. На севере главными врачевателями в больших городах оставались кровопьющие вурдалаки, и их умения ценились весьма дорого. Наставника лечили по старинке — баней с можжевеловыми вениками, настоями трав, крепким вином и заговорами. Как и большинство здоровых мужчин, он выздоравливал лишь от хорошего ухода. Но если бы его раны были чуть-чуть глубже, или случилось заражение крови — скорее всего, он до дома не добрался бы живым.

Божья милость — как называл Гельвин свое известное войску «везение» — не оставила его и на этот раз. Несмотря на рану, остававшуюся безо всякого ухода почти пять дней, волки и их травники смогли остановить заражение и вскрыли гнойную опухоль, и, к тому моменту, когда Гельвин очнулся, он уже шел на поправку.

Встать мужчина смог еще через пять долгих дней, и еще дня три передвигался со значительным трудом даже до поганого ведра — ноги его то и дело подводили. На счастье Хмеля, приютивший его оборотень оказался волком честным, а потому из вещей гостя продал лишь сапоги — и те для того, чтобы оплатить неотложные расходы.

Остальные же выжившие в плену — их было вместе с Гельвином двадцать, но раны восьмерых были близки к смертельным, — разместились в одной из харчевен, которую для своих нужд, не особо стесняясь, отобрал у хозяев Ярфрид. Здесь же размещались трофеи дружинников, часть арсенала, и штаб.

Никогда прежде Хмель не оказывался посреди такой откровенной, нескрываемой, безнадежной нищеты. И это была не чистенькая, опрятная бедность, не скромность иных городских мещан и не военный аскетизм. Идя по селу, мужчина с ужасом, от которого замирало сердце, видел, что же оставила после себя уходящая на запад армия. Здесь было все. Перепроданные в рабство несколько раз женщины, еще вчера бывшие не последними горожанками на востоке; искалеченные войной солдаты и ополченцы, недобитые лишь за свое умение читать или писать; дорогие мастера и ремесленники, что выжили после падения городов в Железногорье.

Но он не рискнул задержаться перед рядами пленных, лежавших лицами вниз на разъезженной дороге.

— Куда их? — с серьезностью спрашивал вполголоса еще совсем юный ополченец своего командира. Тот нервно заозирался, комкая в перевязанной ладони лист лопуха. Увидев Хмеля, ехидно перемигнулся с ним, словно узнав старого знакомого. Затем отмахнулся и сплюнул через плечо:

— Кончай их, парень… самим жрать нечего.

Ничуть не выказав удивления, паренек вытащил из ножен свой длинный кинжал, пару раз взмахнул им, привычно проверяя балансировку, и с коротким вздохом легкой скуки склонился над южанином. Его соратники сделали то же.

Быстро, переговариваясь между собой, посмеиваясь тихо над забавой чьей-то агонии, они принялись резать пленных.

Гельвин, глядя на картину, словно в тумане, мысленно дописал под ней: «Позор и смерть Элдойра», потом, подумав, подошел ближе. Остальные не выказали никакого удивления, не приветствовали сородича, и вообще на его присутствие никак не отреагировали.

— Э, хей э са! Руки убери, зараза! — прикрикнул на одного из пленных убийца, — смотри-ка, боится!

— Не смей! Не надо! — голосил пленник, извиваясь и хватаясь за горло, — собачьи дети!..

— Мать твоя собачья дочь, ублюдок! Тьфу, обделался, ты глянь. Такую-то тварь и резать противно… шакала отребье, Гани, может, ты?

— Не-а, — лениво ответствовал Гани, и сплюнул, — не имею желания. Вито! Ты ли?

— Иди ж ты туда и растуда, твою-то душу налево и направо, Гани. Я не дотронусь до пакости.

— Я не хочу умирать! — голосил тем временем пленник, отчаянно пытаясь уползти — и зная, что уползти не удастся.

Терпение одного из воинов, сновавших над уже коченевшими телами, кончилось, и он, проходя мимо, легко наклонился, быстро провел по горлу пленника ножом и преспокойно проделал то же движение еще ровно тридцать шесть раз — быстро, хладнокровно, практически ювелирно, по-изощренному красиво.

Хмель чувствовал, как перед глазами плывет. Все смешивалось — серая хмарь неба, горелые бревна изб, жалкая рванина, вместо стяга — и алая река крови, еще теплая — от нее даже пар шел в предрассветном холоде.

Никогда прежде голод и ужасы войны не представали перед воином так явно, возможно, причиной этого было еще и то, что он остался один, слаб, безоружен и беспомощен. И еще он видел, что, несмотря на все брошенные против врага силы, армия отступает — Беловодье и Приозерье сгорели в пламени войны, и остались только тлеющие угли.

Случайно довелось участвовать Гельвину в агонии одного небольшого села, но этих нескольких дней он никогда уже не мог забыть. Беспамятство от тяжелых ранений и постоянный ужас, мгновения просветления и снова тяжелый сон — вот, что запомнил Хмель из своего нахождения в Катлии.

Как и любая армия, отступающая после поражения, армия ополчения выглядела не лучшим образом, да и превратилась скорее в сообщество голодных мародеров. Прошло всего несколько дней — а там, где проходили войска, не оставалось больше ничего, ни еды, ни чистой воды, ни мужчин — всех, кто мог держать в руках хоть мотыгу, направляли на защиту Приозерья, а лучших воинов — в Кунда Лаад, в Элдойр.

— Вот ведь набрали вояк, — плевался Дремуша, радуясь возможности предстать перед знатным эдельхином умным собеседником, — скоро кормить нечем будет даже и простых крестьян. Поди-ка, сытая же зима нам предстоит, когда от холопа до княжьей рати все биться уйдут.

— Война некоторым городам пошла на пользу, — Хмель вымученно улыбнулся, — например, Руднянск. Или все Железногорье, Велегож, например.

— Сам там бывал раз, — тут же похвалился волк, — когда станешь здоров, и когда война закончится — приезжай туда, посмотри. Ты ж там не был? Сколько тебе лет вообще?

Волк потянул носом, и прищурился. Наслышанный о долголетии остроухих, он не хотел ошибиться в подсчетах — ему нравилось представать перед собеседником хоть в чем-то превосходящим его. Однако Хмель и без того знал, сколько глубоко прозрение волчьего чутья.

— Шестьдесят восемь, — сообщил он, — но нет, нет, Дремуша, прошу тебя, не кланяйся!

Оборотень икнул. Возможно, от удивления.

— Но ты не стар, и не похоже, что в возрасте, — сообщил он после минутного раздумия, скрещивая ноги, — правду говорят — вы живете долго?

— Долго. Много дольше.

— Тогда где остальные твои ровесники? И где те, кто старше тебя?

— Они есть, но их… не слишком много.

Гельвин не желал произносить ни слова о войне, уносившей больше жизней, чем болезни, голод, несчастные случаи или колдовство. Но Дремуша понял это и без него. Он с видом превосходства откинулся назад, и — Хмель вздрогнул — почесал ухо лапой, которая затем на глазах преобразилась в обычную, не самую чистую, ступню.

— Если бы вы не убивали друг друга, вас было бы слишком много, — подумав, высказался оборотень, — Бог свидетель, мне было жалко тебя, когда мы нашли вас в захваченных пещерах, но сейчас мне жалко тебя еще больше, братец! Может быть, если много молиться, то однажды вы станете менее кровожадны друг к другу и сможете уважать вожака и право стаи; и перестанете тратить свой разум на новые способы убийства и разврата…

Гельвин не мог назвать дня, когда кто-то высказался бы так близко к его собственным мыслям; но если в его устах, как Хранителя, это прозвучало бы прямым оскорблением всех древних законов и устоев, то волк говорил, как думал и нисколько того не смущался.

И был прав.

— Пора нам, — обратился Дремуша к Гельвину с некоторым сожалением, — прости, коли что не так… вожак велел: отступаем. Мы на восток, а вы бегите… кто сможет — в Предгорье. Дня три, может, есть.

— Моя благодарность… — начал было Хмель, но оборотень замахал руками, затряс густой бородой:

— Ой, не говори! Не говори! Сочтемся на этом ли свете, либо на том. Помни добро Дремуши Куцого и молись за него. Не я продавал тебе жизнь, не мне и цену знать.

— Могу я попросить тебя еще об одном одолжении, брат? — спросил Хмель, — я напишу письмо; просто передай его кому-нибудь из моего народа, кому угодно, кто направляется в Элдойр. Любому воину.

Потратив около получаса и найдя лишь небольшой клочок бумаги, Гельвин все же написал письмо, поспешил приложить к нему печать воеводы — на нее он не мог смотреть без горькой усмешки — и отправить.

Волки покидали Приозерье; и отступление, хоть и было продуманным, оставалось отступлением. Оно значило потерю еще пятнадцати верст границы, и сжимавшееся кольцо вокруг Элдойра. Из отряда Гельвина выжило двенадцать воинов, примерно столько же было найдено дружинами Ярфрида в Беловодье. Немногочисленные воины, чудом уцелевшие в схватках, потянулись в Предгорье.

На пути назад к Элдойру их ждала, как и всегда, все та же война.

***

— Десятник Тейма приказывает, десятка! Слушай мою команду!

— Есть! — гаркнули хором девушки.

— От южной стены до Салебского тракта — копаем траншеи! Высота в полтора роста! Три кольца обороны! За мной бегом марш! Выполнять!

Хриплые вопли десятников доносились отовсюду по улицам Элдойра. Мила, увидев знаменитую Стену Кочевников, удивилась — еще несколько часов назад у южной стены царила атмосфера мирного быта земледельцев, и грустные волы волокли телеги с первыми тыквами с пашен. Сейчас же столбами вздымалась пыль, а от пашни не осталось и следа — несколько сотен воинов, то запевая песни, то бранясь, расширяли рвы, копали траншеи, устанавливали в окопах колья.

Взять в руки лопату было делом уже привычным — даже кровавые мозоли не болели, хотя ладони растрескались под перчатками, и покрылись въевшейся рыжей пылью. Над десятками расхаживали мастера, подбадривающие в меру своего понимания слишком медлительных, иной раз ударами и тычками.

По сравнению с другими обязанностями воительниц, эта Миле показалась едва ли не отдыхом.

«В конце концов, здесь нет вздувшихся трупов, нет угрозы быть подстреленными, и кормят два раза в день. А я, ко всему, могу рассчитывать на ужин в шатре отца». Большинство призванных воительниц, очевидно, придерживались такой же позиции и даже не открывали ртов. Возможно, дело осложнялось тем, что у большинства разговорными языками были слишком далекие друг от друга диалекты.

— Замужем, сестра? — спросила одна Милу, и девушка поперхнулась.

— А похоже?

— Заткнулись! Копаем!

— Есть, мастер Тейма. А ты? — тихо обратилась Мила к соседке, не прекращая работать лопатой.

— Вдова. Второй раз, — почти шепотом пробормотала незнакомка, — я из Ибера. Ты из Руги?

— Из Кельхи.

— Ого. Далековато. Сирота? Звание? Хотела славы? Избегаешь каторги?

На этот раз Тейма не была настроена миловать: удар пришелся уроженке Ибера по затылку.

— Заткнули свои пасти, сучонки! Шевелите задницами резче! А чтобы не болтать без дела, поём песни, агтуи яр! С душой, агтуи яр! С энтузиазмом, ульгер эрух!

«Ненавижу. Просто ненавижу. Никогда больше в жизни не смогу слышать ни одну из этих песен без рвотного позыва». Но, продолжая мерно взмахивать лопатой под окриками Теймы и соседних десятников — а их было много, очень много — Мила понимала смысл происходящего.

«Мы должны быть злые, очень злые. Злиться на своих нам осталось недолго — очень скоро начнется осада, и тогда единственный шанс устоять — это быть злее противника».

Их было много, призванных воинов, вокруг Элдойра и внутри. Молодые и очень молодые, малоопытные и совершенно неопытные — и все одинаково злые, изможденные и уставшие. От бесконечных криков, приказов и угроз они быстро впадали в специфическое состояние отупения и покорности командованию. Все, что у них было, это однообразная работа, которой не было видно конца. На эмоции, страх, надежды и планы не оставалось времени и сил.

Они не успевали ни познакомиться друг с другом, ни стать приятелями, а знакомые лица быстро сменялись незнакомыми. Единственное, что неизменно наличествовало — это бесконечные призывы на обязательные молитвы, построения, наказания и ругань. Ее было вполне достаточно, чтобы снизить нужду в переводчиках до минимума.

Порядки Школы, как и говорил Гельвин, мало что имели общего с тем, для чего, собственно, воины были нужны.

«Где же ты, Учитель? Что ты испытываешь сейчас? Каково тебе на этой войне? Почему об этом я не задумывалась раньше?».

— Десятка! Слушай мою команду!

Когда Мила вставала на ноги, ее шатало из стороны в сторону, бросало то вправо, то влево, как и ее подруг.

— Десятка! Вольно!

Этого девушка не ожидала.

— Что? — переспросила она, и Тейма заорала ей почти в ухо:

— Гуляй, твою душу! Десятка! Вольные сутки!

…Мила проснулась, уже когда отец сворачивал карту, и аккуратно размещал по ножнам все свои кинжалы. Переброска началась. Пыль, поднятая сотнями и тысячами пар сапог, вздымалась над городом в высокий столб; за пределами стен там, где проходила армия, дорога погружалась в грязь не ниже, чем на пол-локтя. В один день Элдойр начал готовиться к осаде, пока еще не слишком спешно; домовладельцы расчищали позабытые погреба и укрытия, водоносы заколачивали колодцы, оставляя в доступности лишь охраняемые родники, а прямо со стен города можно было увидеть его защитников — многие, многие тысячи их.

И Мила, и ее отец оставались в черте города, время от времени полководец поднимался на стены, откуда мог хорошо видеть низину, и то, насколько успешно соблюдают его воины построение. Милу знобило, и она не была уверена, что причиной этого был холод и пронизывающий ветер. Последние вести от отрядов, ушедших на северные заставы, задерживались вновь, и только и было известно, что столкновение с врагом все же произошло. Мила не могла спать.

«Пожалуйста, не забирай его, — молилась она по ночам, вместо того, чтобы спать, как велел рассудок, — не забирай его у меня, Господи. Он ближе мне, чем мой отец, и чем кто-либо еще; оставь его мне, и я буду лучшей, послушнейшей, самой покорной и кроткой прислужницей его».

Последние вестники от оборотней все прибывали, и встречать их сбежался почти весь город. Каждый спешил спросить известий о родственнике или друге. Возникла давка, послышалась грубая брань и пронзительный женский визг. Уже раздавались крики отчаяния и горя, и Мила поежилась под вуалью — совершенно прозрачной и тонкой. Рядом метались, завывая и колотя себя руками по лицам, новые вдовы и сироты. Женщины Элдойра в вопросах причитания по покойнику превосходили всех прочих своих сестер.

Для южанок же вдовство было позором несмываемым, столь страшным, что множество их в прошлом предпочитали самоубийство над едва остывшим телом супруга. Мила вновь передернула плечами, увидев пестрые покрывала уроженок Мирмендела в толпе стонущих плакальщиц. Вне всякого сомнения, уже к вечеру камни у запретных капищ на западных отрогах ущелий обагрятся чьей-то кровью; и хотя старые обряды даже самым ярым приверженцам обычаев Юга были запрещены, с этим мало кто считался.

Поговаривали, впрочем, что Ильмар Элдар не велел строго наказывать семьи вдов-самоубийц: ведь во время осады их надо было чем-то кормить, и лишние рты только мешали. Правда, слух этот передавали друг другу шепотом.

Толчея, неразбериха, горестные возгласы язычниц и стоны плакальщиц, тихие, опасливые приветствия тех, чьи любимые вернулись невредимыми, и звонкие, чересчур звонкие призывы к молитве с северных стен… «Хмель Гельвин, вернись сегодня или завтра, — молилась Мила, глядя на северные ворота, — вернись, пока я не сошла с ума!».

***

Возвращение Летящего Элдар в Элдойр прошло тихо. Собственно, вернулся только Инарест из Предгорья, передавший срочное прошение — приветствовать в рядах ополчения Элдойра драконов.

На этот вызов выехал сам Ниротиль Лиоттиэль. Полководцы понимали, что появление ящеров над белым городом не останется незамеченным наблюдателями противников. Но в ущелье воеводу ждало определенного рода разочарование. Он рассчитывал узнать, что хотя бы два десятка опытных крылатых бойцов прервали свой обычай земного нейтралитета. А обнаружил горстку молодёжи, рассчитывавшей слегка подзаработать, о чем они тут же поспешили сообщить.

— Совершеннейшее безумие, — прокомментировал воевода Ниротиль, скептически разглядывая вернувшихся с Запада соратников Летящего — среди которых теперь также наличествовали пять молодых драконов, — и что ты от меня хочешь, юный мой друг?

Летящий сглотнул. Чего он, собственно, добивался?

— Ну, это ведь драконы, — торопливо заговорил он, стараясь изложить свои соображения в краткой форме, — они могут летать, и быть нам подмогой с…

— Как ты сказал, это называется? — игнорируя юношу, спросил Ниротиль Пипса. Дракон приосанился.

— Авиация.

— Так-так. Никогда не получал арбалетный снаряд в брюхо, авиация?

Дракон надулся, и выпустил несколько струек дыма в разные стороны, пыхтя и сопя. Над ними разворачивались и летали другие драконы, где-то, судя по реву, веселилась целая стая. Вопреки ожиданиям, хохот ящеров был слышен даже сквозь шум ветра.

— Чтобы пробить броню, надо еще хорошо прицелиться, — слегка высокомерно сообщил Арно. Воевода оценивающе окинул взглядом ящеров.

— А есть у вас броня? Не особо рассчитывай на свои чешуйки, крылатый юнец. И сколько мне будет стоить ваше вмешательство? — живо осведомился Ниротиль. Пипс икнул, и переглянулся с братом и Молнией.

Летящий осознал, что начинает немного ревновать драконов к подруге.

— Двести в день, — повоевав немного с собственной алчностью, пробормотал Пипс, — и я хочу долю от…

— Сто, — ответил тут же воевода Лиоттиэль, — и ни грошом больше.

— Помилуй, ты оставляешь мое гнездо пустым и голодным!

— Сто двадцать!

— Драконов не водилось в твоих предках? — убито прошипел Арно, но его старший брат не сдавался:

— Меньше, чем за сто восемьдесят, я не расправлю и одного крыла!

— Сто пятьдесят — и ты расправишь оба, никаких инспекций груза, — торжествующе сообщил Ниротиль, — и это мое последнее слово.

Драконы остались довольны торгом; это можно было определить по их нетерпеливо бьющим о землю хвостам. Пыль стояла столбом.

«Если бы также я торговался за свой трон…если бы я знал, что так можно торговаться! — думал Летящий, стараясь усилием воли не думать о том, что впереди ждет весь белый город, когда станет известен его договор с владыкой Иссиэлем, — и все же не могу, не смею торговаться… только не теперь и не сейчас. Нет такого трона, который бы стоил жизни всему народу».

«Идеалист, — сказал в его голове голос, в котором Летящий с трудом узнал голос Оракула Элдар, и понять не мог, как он мог зазвучать так ясно, — нет такого народа, который не стоил бы нашей войны».

========== Полные надежд ==========

Ревиар Смелый кусал губы, надеясь, что проснется, и только что услышанное окажется сном.

— Не говори моей дочери, — было первое, что он смог произнести, и выдохнул, — если это правда, надо ждать подтверждения. Как он погиб?

— Очень хорошо, мой повелитель, — бесстрастно поклонился Первоцвет, — защищал заставу в Кунда Лаад, и пал смертью мученика вместе с остальными двумястами…

— Чтоб им сгинуть, бесовым выродкам! — возопил, не в состоянии сдержаться, полководец, — хорошей смерти не бывает, и не бывать ей никогда. Уйди!

Первоцвет грустно вздохнул, выказывая сочувствие. Он оставил Ревиара одного. Постояв немного, полководец твердой походкой направился к своему столу, и поставил перед собой бутылку красного вина из Заснеженья, подаренную Брельдаром.

Но пить тут же расхотелось. Ревиар бессознательно смахнул кубок со стола, и затуманенными глазами следил, как красное вино расползается по дощатому полу.

Весь север Кунда Лаад был потерян. Дорога на Беловодье окончательно под властью Союза. Лучший друг оказался на этот раз в списке погибших. Это, конечно, был не окончательный приговор, но близкий к нему. Полководец запустил руки в волосы и взъерошил их. Как ни старался он отвлечься от того, что происходило в его душе, это ему не удавалось.

Он и Гельвин. Вместе на ристалищах Торденгерта тридцать лет назад. Одинаково упрямые в воинском искусстве. Гельвин, читающий стихи о победе белого города. Ревиар, бьющий того, кто стихи эти высмеял. Гельвин, утешающий его после смерти Гильдит — которую никогда не видел в лицо, и лишь под покрывалом издали единожды. Ревиар, за шиворот волочащий мужа Гельсин, и заставивший его работать, чтобы кормить, наконец, растущую семью. Меч Хмеля, отбивший удар, нацеленный в спину полководца. Рука Хмеля, твердо державшая стяг кельхитов в племенном конфликте — он рисковал званием, заступаясь за честь друга. Улыбка из-под мокрых русых усов, когда, после трех дней засады под проливным майским дождем, им все-таки удалось отбить отару тощих овец у Афсар — и от голода в ту весну больше никто не умер…

Он был. И его, наверное, не стало. Вместе с ним на днях обещало сгинуть целое королевство, но сейчас Ревиар с легкостью пожертвовал бы значительной частью королевства, чтобы только повернуть время вспять и никогда не возвращаться в Элдойр.

«Спешно будут суетиться хозяйки подворья, — думалось мужчине, — собирая тризну и вывешивая траурные знамена; занавешивая окна и входы. Много выпьют воины… Как это мало рядом с горем, которое останется после!».

И Мила. Ревиар вздрогнул. Он вовсе забыл о своей дочери в эти минуты.

***

Мила хранила самообладание не хуже полководца, даже когда, вернувшись к отцу, обнаружила дом в траурном облачении. Из соседнего двора — занятого под зерно, сено и иные запасы — доносилось пение.

— Луна над простором степи помнит всё, — дрожал нежный голосок юной кельхитки, — и мне говорят, ты этой луны не видишь…

Мила остановила за локоть одного из ревиарцев отца.

— Кто?

— Учитель Гельвин, сестра. Держись…

Мила сделала несколько шагов и опустилась у корней дерева, росшего во внутреннем дворе. С ветвей его уже начали опадать листья — близилась ранняя в этом году осень. Закрыв глаза, Мила прислушалась к своему оглушенному страшной новостью сердцу.

«Я бы не смогла дышать, если бы он умер. Так я говорила? И все же я дышу».

— Мила?

Девушка открыла глаза. Отец присел возле нее на сложенный плащ. Кельхитка за стеной продолжала томно надрываться:

— Ветер развеял твои поцелуи, следы твои поросли бурьяном и полынью…

— Его… его привезли? — спросила она, чувствуя, как онемели прикушенные губы.

— Его не нашли.

— Значит… — Мила боялась вдохнуть и боялась задохнуться. Ревиар покачал головой. Тени под его глазами стали жестче.

— Значит, собаки или лесные кабаны.

— Но в прошлый раз…

— Иди, — оборвал ее отец, глядя в землю, — отошли чего-нибудь его сестре и брату. И позаботься о хинте.

Хинтом — трауром, по мнению оборотней, остроухие просто болели; видимая и явная печаль не считалась постыдной или несвоевременной ни для кого. Со стен и окон снимались занавеси и гобелены, на стол не подавали ничего, кроме закусок, а замазанные пеплом ворота и калитка предупреждали случайных гостей о поводе соболезновать.

Девушки облачались в скромные серые платья и красные или серые вуали — тут дело зависело от традиций. Как-то при Оракуле один из его воинов высказался, что в трауре не дозволяется мыться. Оракул потребовал источник. Узнав, что подобных мнений придерживается чья-то чрезвычайно благочестивая супруга, владыка вознегодовал.

— Бабьи басни! — громко произнес он и нахмурился, затем постучал посохом по полу, — половине женщин Элдойра я бы вырвал языки, и это была бы победа в войне с глупостью.

Но у Ревиара Смелого даже траур был скромен. Только близкие знали, что неполным трауром Ревиар оставляет лазейку судьбе: ведь Хмель Гельвин выбирался всякий раз чудом из самых опасных передряг. И до вечера четверга заупокойную молитву отложили.

***

…Сернегор задернул занавесь на окне, сооруженную из старого одеяла. Это Гроза додумалась завесить единственное окно в половине той каморки, что они занимали в госпитале. Так все-таки было куда уютнее. Князь оглянулся по сторонам. Так он еще ни разу не осматривал своего жилища.

На окне дырявое одеяло, заштопанное и залатанное. Сквозь это одеяло просвечивают огни дозора. Факелы. Доносятся крики стражи. В углу приютилась кровать. Собственно, это не кровать, то есть, ничего общего нет с той роскошной дубовой кроватью, на которой некогда спал князь. Это всего лишь два длинных сундука, снятых с захваченного обоза. Один сундук развалился на части, его перевернули, у другого отпилили крышку. Сверху положили два щита, и кинули драную перину. Из старых досок был сооружен маленький стол: туда князь ссыпал по вечерам донесения и письма. Над столом висела большая карта, срисованная с той, что висела у Ревиара. В полотенце завернут хлеб, бережно оставленный на следующий день. Вот его нехитрый скарб.

Сернегор улыбнулся. Даже в этой убогой комнатке, даже в ней чувствовалось, что отныне он не одинок. Над обстановкой потрудилась женская рука. Над столом на маленькой полочке стояли несколько каменных и две деревянные фигурки божков-покровителей и две бережно хранимые Грозой свечи, которые она зажигала на молитве. Полотенце, в которое заворачивали хлеб, было чисто выстирано и даже вышито по краю незнакомыми узорами. Кровать была прикрыта плащом. Письма, сваленные грудой на стол, Гроза аккуратно разложила на кучки поменьше, в зависимости от срочности донесений. А на карте нарисовала крошечный цветочек в долине Пяти Смертей и внутри стен Мелт Фарбена. И комната приобрела сразу обжитой вид. И теплый, ни с чем Сернегор не мог спутать, свойственный только Грозе, пряный аромат.

Ежедневно южанка совершала три обряда, чтобы сохранить жизнь своего покровителя, ежедневно просыпалась раньше рассвета, чтобы нарядиться к его пробуждению и быть готовой к указаниям. За одну неделю молчаливая, покорная, тишайшая — совсем на себя прежнюю не похожая Гроза — захватила все управление княжьим двором, захватила столь изящно, что Сернегор сам посмеивался.

Все дома родственников беднели во время войны — а его дом устраивался; Гроза распорядилась слугами, и они вели торговлю, каждый, даже самый маленький ребенок княжьего двора, был к чему-то приспособлен. Она, и никто другой, демонстративно пробовала каждое блюдо, что подавали воеводе, и лично проверяла его постель перед тем, как оставить его до утра.

В одну из ночей Сернегор удержал свою служанку за руку.

— Останься, — попросил он, улыбаясь, — останься со мной сегодня.

— Мы не в доме цветов, господин, — возразила Гроза, вставая.

— Ты коварная женщина! — не то возмутился, не то восхитился Сернегор, — клянусь, ты не будешь унижена, если согласишься быть со мной. Так останься же…

После долгих уговоров и пламенных заверений Гроза все же согласилась.

Сернегор, прокляв всех проповедников, всех своих дружинников и себя, сам пришел к решению: Грозу следовало взять в официальные наложницы. И дело было не в том, что связь с южанкой влияла на репутацию Сернегора — пожалуй, на эту репутацию уже ничто не повлияло бы. Гроза была сильной женщиной, а значит, Сернегор мог рассчитывать на то, что его дом, наконец, устроится. За ней не стоял сильный дом или клан, и приданое ей не было известно — невеста хоть куда.

Жениться же на настоящей свободной девушке, принадлежавшей к его вере, Сернегор и не надеялся: он не только обнищал за время войны, но и задолжал за Парагин возмещение семьям погибших.

И, что окончательно склонило его к решению, Гроза не требовала от Сернегора отказа от выпивки, браной речи и бесконечных воинских собраний в доме, к тому же, ей незнаком был выкуп за невесту.

— Кого над нами ставишь, братец! — плакали его сестры, — еретичку! Чужачку! Приблудную девку распутную! Матушку пожалей, коли нас не жалеешь.

Обозлившись на сестер, князь их даже поколотил — несильно, но достаточно крепко, чтобы княжны, причитая о своей нелегкой доле, вернулись к своему рукоделию и больше с братом спорить не решались.

Несмотря на то, что казна Сернегора пребывала в весьма удручающем состоянии, он собрал почти все трофеи своей дружины, и повелел отстроить себе хоромы в Мелт Фарбена. Немного обветшалый терем прежнего владыки принялись перестраивать и укреплять, готовя к самостоятельной осаде.

Дружина князя поддержала: прежде всего, каждый воин знал, что и ему немало достанется от доли воеводы. Терема в Мелт Фарбена обросли лесами, а плотники, столяры и маляры довольно подсчитывали прибыль.

Мать князя, княгиня Агарья, перемены одобрила. Это была хитрая женщина, даже во вдовстве соблюдающая все правила приличия для замужних северянок, среди которых выросла. Сначала княгиня была весьма обозлена на своего сына. «Пиши ему, — диктовала она своему писарю, — Моим материнским повелением, наставлением и советом, воспрещаю тебе ради веры отцов наших и чести рода дабы не посрамить, сходиться с девкой безродной, безобычной, неверной». Однако, немного погодя, Агарья переменила свое мнение.

Прежде ее сын, слывший разгульным бражником, не особо озадачивался хозяйством. Избой его занималась мать, сестры и тетки, но неудачи словно намертво прицепились ко всему семейству. Постоянная ругань преследовала семью: князь почти все добытые деньги тратил на снаряжение дружины, даже когда мог позволить себе начать строительство новых палат. Когда же у Сернегора оставались и от того средства, он их радостно пропивал, щедро одаривая во время застолья своих дружинников.

К тому же, подумала Агарья и о том, что в обычаях южанок на первом месте стояло подчинение мужу, а уж затем сразу шло подчинение его матери — собственные дочери не могли порадовать ее подобными качествами. Заметила мать воеводы и прочих домочадцев — все они к новой зазнобе князя относились с уважением, но выказывали его без подобострастия.

Подсчитав кое-что на пальцах и прикинув, вдова Агарья дала соглашение и благословение на решение сына, и даже выразила желание прежде видеть его избранницу. Сернегор вздохнул спокойно, и в доме началось приготовление к застолью.

Чтобы не смущать соседей излишней пышностью, князь привез Грозу домой без всякого поезда, и не заплатил соседским детям, чтобы те кричали песни с заборов. Гроза ехала перед Сернегором в седле, свесив ноги через луку, и стараясь рассмотреть хоть что-то из-под своего покрывала.

Улица, на которой ей предстояло жить, напоминала проселок — она почти утопала в грязи. Вдоль заборов и дворов кое-где были положены деревянные настилы, по которым спешили в разные стороны прохожие. Коптильня располагалась в начале улицы, прямо перед зелейным двором, чуть дальше тесно жались друг к другу избы оборотней, построенные на каменных фундаментах предыдущих строений, а дальше возвышался и княжий терем. Гроза не могла видеть его целиком, но удивилась красоте резных наличников и расписных ставен.

— Ну как, по душе? — обратился к нареченной князь, — улица ведет к Храму Майяль на Въезде — там проходят службы, в обоих приделах. Но у нас будет домовая молельня.

Гроза тихо вздохнула под покрывалом. Она не знала, что нравится ей меньше: улица, по которой предстоит ходить, или вероятное заточение в доме с молельней.

— Все по душе, господин, — заставила она себя ответить Сернегору, — диву даюсь, как обустроиться успели.

Сернегор был доволен, Гроза — зла. Она смягчилась, только увидев на крыльце дружинников князя, однако потом обзор загородили новые ворота — красивее их южанка в жизни не видела.

— Рубили лучшие мастера, — похвастался князь, — и герб положат на них, как только изгородь завершат.

Они въехали во двор. С башни храма раздалось заунывное пение: это жрец отмечал окончание еще одного часа. Гроза подождала, пока Сернегор спустится с седла, и позволила ему снять себя с лошади.

Агарья встретила сына и невестку, уже стоя на крыльце.

— Это, мать, моя женщина, — подвел Сернегор Грозу к женщине, закутанной в серебристые покрывала с вышивкой, — ее зовут Гроза.

Гроза молча поклонилась, стараясь сделать свой поклон как можно более глубоким. Агарья помолчала, откинула назад покрывала, и, взяв за руку свою невестку, ввела ее в дом. Сернегор поспешил отправиться вкушать обед с немалым облегчением. Его мать была не из простушек, а значит, она тем самым выразила свое согласие с выбором сына.

А Гроза, семеня за свекровью, тяжело вздохнула.

***

В сером листе бумаги, дурной и дешевой, не было бы ничего удивительного, как и в кожаном обрывке, в который обычно северяне заворачивали письма. Как и в самом письме вообще: Мила, дочь Ревиара Смелого, всегда занималась его бумагами, и привыкла видеть записи от подчиненных, сделанные на чем угодно, что попадалось под руку: глиняных табличках, бересте, обрывках ткани.

Словом, письмо было самое обыкновенное, но, только увидев почерк, Мила вздрогнула, выронила на пол все, что держала в руках, и всхлипнула.

Она не сразу смогла подавить колющую боль в груди, и взять письмо в руки.

«Мой полководец, брат и друг, Ревиар! Мира и Божьего благословения твоему дому. Мы потерпели поражение в Серебристой. Несмотря на то, что большая часть отряда нашла свой покой там же, двенадцать воинов, и я в их числе, уцелели в плену, и были освобождены союзными волчьими дружинамиЯрфрида, которые с боем пытаются пробиться через Южное Приозерье. Падубы, Серебряные Холмы, Берл, Катлия и Верхняя Катлия захвачены. Мы не нашли никого из выживших. К тому моменту, когда ты получишь это письмо, все, кто сможет, направятся в Духту».

Чуть ниже его же ровным почерком, с круглыми завитушками и одинаковыми буквами — словно напечатанными — шла вторая часть, крохотная записка для друга.

«Ранен. Молюсь за тебя и твоих домочадцев, за Элдойр и трон Элдойра, и за нашу победу».

— Где ты встретил его? — вцепилась она в рукав смущенного посланника, — как тяжело он был ранен?

— Сестра, оставь мою одежду, она и без того ветхая…

— Где?!

— Дружина Ярфрида оставила в Приозерье всех, кто не мог ходить или сидеть верхом, — вынужден был говорить тот, — все, что я знаю — что среди них был капитан отряда, и он написал письмо, приложил печать, и…

Мила села. Мир, на почти что две недели превратившийся в безрадостную могилу, наполнялся жизнью, и в этой жизни первой пробудилась тревога.

«Я говорила себе, что готова для него на все. А теперь все, что я могу сделать — это обливаться соплями, как деревенская простушка, молиться и сходить с ума». Она снова развернула письмо, и, пока посланнику ставили обедать на стол понимающие служанки Ревиара, она еще много раз перечитала его, стараясь понять, что именно кроется за каждой фразой и каждой знакомой до последней черточки буквой.

Ревиар Смелый, войдя в свой шатер, увидел Милу в полном боевом облачении, сидящей на краю его постели, сжавшей руки в перчатках. Встав, она протянула ему письмо.

Пробежав его глазами, полководец молча задержал его в руках на минуту, вздохнул и положил на стол.

— Хорошо.

«И всё? Не может быть. Не должно быть так».

— Господин?

— Да-да, Мила. Очень хорошо, — тем же сухим голосом произнес Ревиар, отворачиваясь и поправляя кафтан, — надо сообщить его семье, и семьям выживших — список с другой стороны.

— Ты не отправишь никого к нему… к ним? Ты оставишь их там?

Он обернулся.

— Двенадцать воинов, Мила! — резко бросил он, — всего лишь дюжина раненных! О чем ты говоришь? Ты в себе?

Ревиар ступил на шаг назад. Он не узнавал свою дочь, когда она посмотрела на него.

— Отпусти меня к нему… — одними губами произнесла девушка, — отпусти в Предгорье.

Синие сумерки над Элдойром, сиявшие миллионами огней, не были ярче непролитых слез в ее глазах. Ревиара считали жестким мужчиной, но чувства не были чужды ему. Глядя на свою дочь, он печально улыбнулся.

— Я знаю, как ты уважаешь, ценишь и любишь своего Учителя. И может быть, даже больше, чем Учителя, — подошел мягкими шагами отец, и взял Милу за плечи, — я прав?

Мила молча глотала слезы.

— Но я же не ругаю тебя. Я знаю своего друга, твоего Наставника, и его благородство… утри слезы, голубка… клянусь всем святым! Мила! Посмотри на меня, не плачь! Послушай, — он заговорил на ильти с тем знакомым Миле с самого детства кельхитским акцентом, который она так любила, — послушай. Я не могу заменить тебе мать, конечно… не знаю, как сказать. После тебя на всей земле нет никого, кто был бы мне ближе, чем Хмель Гельвин. Никто не мог бы пожелать себе лучшего зятя. Но…

Мила опустила голову. Она и сама знала это «но».

— Мы, как ни будем стараться, никогда не встанем вровень с его семьей в Элдойре, — тихо сказал Ревиар Смелый, — и если ему самому это не будет важно, то ведь ему придется думать и о сестре, и о своем положении. Иначе я бы давно… но … знатные кланы… Они сидят с нами за одним столом, учат нас своей речи и делят все… кроме своей крови. И иногда не стоит даже надеяться и пытаться, чтобы не рушить дружбу. Ты понимаешь меня?

Не могла же она рассказать отцу обо всем: о поцелуе на стене на глазах у половины кельхитской дружины, о неслучайных соприкосновениях рук, о долгих пристальных взглядах и о сотнях других мелочей. Обо всем, что должно было преодолеть все возможные «но». А возможно, она не хотела проверять на крепость собственную веру.

— И ты бросишь его в Предгорье? — спросила девушка тихо. Ревиар вздрогнул.

— Гельвин — воин, а не ребенок!

— Я тоже. Своей жизнью и званием я обязана ему. Позволь мне… Я прошу, господин мой, я умоляю тебя!

Ревиар Смелый оглядел дочь вновь.

Произошло именно то, что когда-то ему лишь снилось, то, чего он боялся. Мила стала воительницей, и без вмешательства отца; да, она училась и у него. Но путь выбирала, глядя на другого мужчину. Заметив сомнение на его лице, Мила успокоилась: она знала, что сможет убедить полководца.

— Всего лишь двадцать пять верст в одну сторону, — твердо начала она, — он тяжело ранен — это он сам писал.

— А если он не выжил? — спокойно возразил Ревиар Смелый, заставляя себя высказывать даже самые страшные подозрения, — если он после того, как отправил это письмо… если он не дошел до Духты? Приозерье потеряно. Туда не пройти.

— Тогда я хотя бы буду знать, что сделала все!

— Мила.

— Именно потому, что я воин, а он — мой Учитель. Господин мой!

Ревиар тяжело вздохнул, повесив голову. Если нежный голос и кроткую улыбку Мила унаследовала у матери, норовом и упрямством она точно пошла в него.

— Что с тобой делать? Я разрешаю. Но постой! — он придержал ее за руку, — пусть твои глаза не выдадут тебя. Высоко держи честь нашей семьи. Не заставляй ни меня, ни Учителя стыдиться твоих поступков. И… не питай никаких надежд. Обещаешь?

Мила кивнула, зная, что впервые лжет, глядя отцу в глаза.

— Тогда будь посланницей в Предгорье. Это мой приказ, как полководца, — Ревиар отвернулся, — сейчас ты возьмешь хорошую лошадь, и отправишься в Предгорье. Объедь деревни, которые не выше дубрав вдоль Кунда Лаад. Поедешь по главной дороге. Отнеси им новости о подкреплении. Если сможешь найти… — он запнулся; это было нелегко, — если найдешь хоть кого-то, кто сможет сражаться, вернись с ними. Нам нужен каждый.

— Сейчас выезжать? — только спросила девушка.

— Сейчас. Пока я не передумал. Иди!

Мила не бежала — она летела; даже не задыхаясь, если вообще дыша, летела по ночным улицам Элдойра, летела, не думая о том, как выглядит, правильно ли поступает, и что ждет ее завтра.

***

Когда в армии случались преступления, военный суд был скор и жесток, и смотреть на наказание приходилось заставлять. Молодые воины бледнели и отворачивались; и нередко получали по пальцам от своих Наставников, ибо обязаны были смотреть неотрывно на все происходящее, и не имели права не смотреть.

Возможно, это, а возможно, появившийся в последние пятьдесят лет распространение обычай учить детей с малолетства добивать врагов на поле боя — приучение к жестокости носило общий характер. Оборотни отличались значительно.

Вот и теперь, взбудораженный вестью о воровстве среди дружины, Илидар, царь волков, гневно сопя, направился к месту преступления. Был он зол со вчерашнего дня, и причина тому была престыдная: неудачно попарился князь Илидар в бане, и нерадивый костоправ окатил его вместо ледяной водицы слегка подостывшим кипятком. На счастье костоправа, ноги его были быстры, бег стремителен, бадья с кипятком — неполной, да и обожгло Одноглазого не до страшных ран. Иначе же — не сносить бы банщикам голов. А так, когда оклемался от своего несчастья князь, то поганца и след простыл.

— Погоди, — недобро прищурившись, погрозил пустоте Илидар пальцем, одновременно поигрывая булавой, словно та ничего не весила, — погоди-ка, умовредный ты, бесов выродок, нечестивого сын. Дождись только Сучьего Села — там-то найду тебя, отца родного имя забудешь. Ох, бесы! Ох, зловредные!

Грозился и бранился великий князь еще долго, иногда скуля: все же ошпарили его кипятком очень больно, да и в такое-то срамное место — не сесть, позор большой, ах, позор, князю родовитому, как щенку, маяться! Тем более никто не должен был распознать, что ошпаренный свой волчий зад Илидар, охая и стеная, мазал сметаной, и громко потешался над ним Верен, раскатисто гогоча на всю избу.

А потому с утра был князь грозен, не спавши предыдущую ночь и кое-как задремав, лежа на животе, только к рассвету. Весть о воровстве застала его особенно раздраженным; таким образом, приговоренный рисковал получить дополнительно к наказанию и пару пинков от великого князя.

Досталось и многим другим.

— Ты, батька, колоти как хошь сильно, — решительно проговорил Вольфсон, хмурясь перед отцом, что загнул в руке уже поданную писарем розгу, — но вот мой тебе ответ: не буду я вести дела с этой бабой.

«Этой бабой» наследник вожака величал старшую из воительниц семьи Элдар, леди Алиду. Дружина молодого наследника согласно затявкала со двора избы, где царь Илидар расположился со своей сворой. Сама виновница наказания молодого оборотня стояла здесь же, рядом, хмурая и рассерженная. Что нередко случалось в последнее время — столкнулись два разных народа с совершенно разными представлениями о дозволенном женщинам.

Алида, разумеется, женщиной по меркам асурийского народа не считалась — она была воительницей, и у нее был свой небольшой отряд, свои ученики и даже воинское звание — мастер меча — и она уверенно шла к «мастеру войны». Но для Вольфсона и его друзей и наставников постарше она оставалась «этой несносной бабой», и переубедить заносчивых волков ничто не могло.

— Батька, — Вольфсон поднялся с колен, — ты бы забыл! Забудь да и помилуй! Не трогал я ее! И никто не трогал! Сама, вестимо, оступилась, да и упала!

— Ты мне поговори, щенок беззубый! — гневно воскликнул Илидар, и пинком опрокинул сына на дощатый пол, — я тебе покажу, изверг малолетний, как чужих баб забижать! Ишь, зубы скалит мне, собачье мясо; то-то покажу тебе, поучу! Поди сюда, чего прячешься!

— Батька, не бей! — взвыл растерявший всю свою доблесть Вольфсон, и несколько минут со двора были слышны только повизгивания подростка и хлест вымоченной в соленой воде розги. Затем с крыльца вылетел пунцовый от стыда Вольфсон, натягивающий порты, а за ним, грозно уперев руки в боки, вышел и сам Илидар.

Облачен царь был в просторный красный кафтан с вышитыми по краю петухами и барсами. Все, кто служил при вожаке стаи, знали: этот кафтан предводитель их надевает по особым случаям. Вот и сейчас Илидару Одноглазому приходилось наступать на собственную гордость и идти извиняться перед самим Ревиаром Смелым за беспорядок, учиненный его сыном.

Илидар Одноглазый слыл суровым воином, отличным командиром дружины, хорошим, «добрым», как звали его подданные, царем. В царстве волков постоянное противостояние князей Железногорья, Таила и Заснеженья привело к тому, что царь-большак на престол выбирался всеобщим советом только на время войны, в остальное же время его обязанности сводились к формальному главенству. Илидар княжил мудро. При нем в Таиле и многих других крупных городах жить стало определенно лучше; благодаря продуманному руководству и строгому взиманию дани с подвластных земель, северное царство ни разу за последние тридцать три года не знало голода.

И вот теперь этот высокомерный владыка должен был извиняться за шалость собственного щенка!

— У, я тебе! — пригрозил Илидар сыну и поволок его за собой, периодически одергивая.

Они шли по Элдойру от избы, в которой прежний ее владелец торговал пряностями, к Военному Совету, разгоняя по пути прачек, пастушек, кузнецов и всех других деловитых горожан, заполонивших улицы. Мясник у поворота, завидев государя, криво заусмехался. Илидар остановился, придержав сына за пояс.

— Куда рвешься, — сквозь зубы проворчал он и тут же обратился к волку-мяснику, — добрый тебе день, сородич! Хорошо ли идет твоя торговля?

— Твоими молитвами, государь, все ими, Небесный Охотник все знает, — скороговоркой пропел оборотень, ловко орудуя тесаком, — вот продажи пошли — а все воинство наше отважное, здешние-то мужики больше не свиноеды, так, хлебом да репой сыты…

— А колбасы-то, гляди! Наварил, навялил. Завернешь большаку в долг?

— Долгами князь не красен, — твердо ответил мясник, упирая руки в бока, и свита князя радостно залаяла и загоготала, признав родича за его язык.

— Ишь! Ой! — Илидар прикусил губу и постарался принять величественный вид, — верно, дом твой в достатке. Пристойно ли жадничать? Ну не гневись на меня, братец; почем кольцо? Заверни мне штуки три, пока мои слюной тебе порог не залили…

— С добрым словом на силу, на мощь, — улыбаясь, сказал оборотень.

— Будь же здоров тогда и ты, — учтиво попрощался Илидар и пошел по спонтанно образовавшемуся торговому ряду дальше.

Вольфсон любил гулять с отцом, хоть до последних пор ему одному редко доставалось внимание вожака. Он остался последним, младшим сыном Одноглазого: все его старшие пять братьев, не считая побочных, погибли в войнах и сражениях за царство, дочерей вождь, как водится, раздал самым своим лучшим соратникам и их сыновьям. К пятидесяти шести годам Илидар был окружен любящими зятьями и многочисленными внуками, а собственный сын остался у него лишь один. Вольфсона пришлось перевоспитывать — по очередности рождения он должен был однажды стать лишь наместником где-нибудь на окраинах царства или в Заснеженье, а теперь из него спешно лепили настоящего вожака стаи.

Вольфсон был совсем еще юн и многого не понимал — но Илидар Одноглазый был мудр и опытен. Он не случайно водил за собой везде своего сына, торговался с каждым, кого встречал на рынке, здоровался с теми, кого узнавал, и знакомился с незнакомыми волками.

— Петуха боевого не желаете, государь? — ловко подскочил торговец к Илидару слева, — вон какой — шпоры какие длинные, а хвост-то, хвост! А гребень? Такому сам Золотой Дракон позавидует!

— Изюма пуд, кураги полпуда, не купишь — прострел и простуда!

— Соленая рыба! Соленая рыба! Ра-а-аки речные!

— Леденцы сахарные! Леденцы на палочке, купите, сударь! — Вольфсон протянул было руку — прежде ему не доводилось пробовать сладость, но отец грозно сжал кулак перед его носом.

— Только попробуй, — пробормотал Илидар, — увижу, что этой дрянью зубы портишь, высеку — неделю не сядешь. Ну-ка ровно за мной иди!

Семья самого великого князя от семьи простого крестьянина ничем не отличалась — разве что царь мог позволить себе содержать нескольких волчиц, чего, впрочем, никогда не было: оборотни многоженство не одобряли и почитали за разврат.

— Смотри внимательно, сын мой, смотри по сторонам и помни, что так жить — негоже, — Илидар кивнул в сторону шествовавшей вдоль стен домов женщины на высокой деревянной обуви причудливо изукрашенной узорами и покрытой лаком, — вон, пошла, пошла! Скелетина худосочная, а туда же — продажная девка.

И царь волков с досады плюнул на мостовую, из-за чего на него тут же с укором посмотрели сразу десять эльфиек, живших на богатой улице: каждое утро они мыли камни щетками и тряпками. «Тоже чистюли», — поморщились оборотни.

Наконец оборотни дошли до трехэтажного особняка, где временно располагался дом Алиды Элдар. Обиженная воительница и рада была бы отказаться от разборок с самим великим полководцем — подобные распри разве что прибавили бы ей позора, и как женщине, и как воину, и — разумеется — как члену королевской династии, пусть даже по боковой линии родства. Илидар Одноглазый разбираться в родовом устройстве остроухих не собирался. Он точно так же пекся лишь о чести своей семьи.

— Вот я, вожак стаи, вот мой сын, воевода, — приветствовал Ревиара Одноглазый, — прости нас, глуп он, слаб и молод, неразумен, как всякое дитя — я его наказал, так и ты накажи, как тебе будет угодно.

Ревиар нахмурился.

— Что случилось? — спросил он Алиду. Леди-воительница закатила глаза.

— Обидел твою бабу… твоего воина обидел, — кивнул на Алиду Одноглазый, — совсем стыд потерял…

— Так «бабу» или все-таки воина? — Ревиар Смелый едва сдерживал улыбку, — моих воинов обидеть не так-то просто, вожак волков; что скажешь ты, Алида?

Асурийка вздернула верхнюю губу, как обычно горцы выражали крайнее презрение к происходящему.

— Ты знаешь мою семью, полководец, чего же испрашиваешь? — и женщина низко поклонилась в пространство, — когда это мы обижались на чужих детей? Раз уж владыка волков так просит — накажи его сына, но я о том просить не буду.

Илидар цокнул языком, явно одобряя дипломатические способности асурийки. Вольфсон мрачно молчал. Ревиар пожал плечами, и развел ладони.

— Коли так, твой сын прощен… подойди сюда, мальчик! — с этими словами полководец обратился уже к Вольфсону, — что, не по нраву тебе наши обычаи? Или, быть может, порядки наши не любы?

Ревиар Смелый владел наречием оборотней так, словно говорил на нем с рождения. Вольфсон понимал лишь горский диалект, но с большим трудом. И сейчас он чувствовал себя не просто глупцом, но еще и слабым щенком, а это чувство любой волк ненавидит всей душой. Молчать же было нельзя — на молодого наследника все смотрели в ожидании достойного ответа.

— Порядки ваши — не наши, — Вольфсон высоко поднял голову и посмотрел прямо в глаза полководцу, — как съехались — так и разъедемся, — он обернулся и посмотрел в лицо отцу, — мне после тебя, отец, воинство водить — так в том воинстве девки не ходили, и ходить не будут, а в чужой земле свое право.

Стоящие позади Илидара оборотни одобрительно закивали. Речь наследника им явно пришлась по нраву. Алида Элдар тоже улыбалась: Вольфсон нашел лазейку, чтобы угодить отцу, и в то же время не попрать собственных убеждений.

— Славный у тебя сын, царь волков, — Ревиар обошел Вольфсона, словно и не заметив юношу, — но молод пока, слишком молод. Наказал бы я ему поучиться.

— Святая истина, — Илидар покачал головой и развел руками, — да где бы и чему?

— Отправишься послужить леди Латалене, мальчик, — и Ревиар Смелый лукаво прищурился, глядя на опешившего княжича через плечо, — поучишься заодно, и тебе польза, и нам радость.

— Ступай, ступай, — поторопил сына Илидар, и кивнул Ревиару, улыбаясь, — правду молвили, воевода, право у каждой земли свое, а правда — одна.

Воины, радуясь случаю приятно провести время, переместились за стол — уже пришел час обеда. Отсутствовал лишь Вольфсон, вынужденный пешком идти в одиночестве на другой конец города, чтобы найти там еще одну женщину, которой — Святые Когти! — ему придется прислуживать.

Младший сын государя северной земли был глубоко несчастен.

========== Влюбленные ==========

— Твой? — на сурте спросил Ревиар у Илидара, едва Вольфсон покинул воинов. Оборотень молча улыбнулся.

— Младшенький.

— Хорош.

Этого хватило, чтобы заменить многочасовую беседу. Илидар стал Ревиару чуть ближе и понятнее, а тот испытал доброе предчувствие хорошего знакомства.

— Наслышан о вашей семье, — наконец, начал Ревиар, как представляющий заинтересованную в союзе сторону, — знался с твоим шурином. Отважный был.

— Проныра тот еще, — заворчал Илидар, почесывая шрам под повязкой, — но я скучаю по нему. Его бы безумия тут как раз не хватало. Что, воевода, собираешься ты делать? Как защищаться?

— Закрытыми воротами, лучниками на стенах. Кольцом вокруг стен.

— Одним?

— Похоже на то.

— Ага.

Илидар засопел, что-то подсчитывая.

— Запереться и пересидеть не выйдет, да?

— Нет. Есть нечего. Совсем. И стены не выдержат. Лучше, чтобы к ним даже и не подошли.

— Кто есть у вас?

Бледный Сернегор, вновь страдающий из-за своей раны, тихо переводил с сурта для остальных воинов.

— Мои две тысячи всадников. Две тысячи из племен. Три тысячи асуров от Элдар и Атрейны. Надежные, хорошие воины. Южане есть. Тысяча сабян. Мастера стрельбы, в основном. Местный народ, эдельхины. Умрут, но не отступят. Ополчение из Предгорья. Ополчение из Ибера. Ополчение с Загорья ждем.

— И мы.

— И вы.

— Ага.

Неожиданно немногословный в деле, Илидар производил наилучшее впечатление на старшего полководца. Ревиар Смелый дал себе обещание стать тому лучшим соратником на битву.

— И сколько вы даете из добычи? — подошел Илидар, наконец, к главному вопросу.

— Трофеи в бою, трофеи в осаду любого их селения, — твердо отчеканил Ревиар знакомый наизусть текст, — столько, сколько каждый унесет на себе и своих верховых животных. Кормим за свой счет. Ничего не забираем. Если у тебя какие-то еще идеи, выскажи.

— Моя идея, — заговорил, наконец, Илидар, все обдумав, — согласиться с тобой. Одного кольца вокруг стен будет достаточно.

«И, собственно, второму выстроиться уже не из кого», усмехнулся про себя Ревиар.

— Мы встанем с любой стороны, кроме южной, — продолжил оборотень, — так тебя устроит?

— Вполне.

«Восемьсот воинов? Готовы сражаться, убивать и рисковать быть убитыми? «Добыл — твоё, не взял — чужое»? Добро пожаловать в армию Элдойра!».

***

— Добро пожаловать в селение Духта, дорогие братья, — прохрипел начальник госпиталя, и сплюнул — на полу осталась кровавая мокрота, — откуда?

— Двенадцать. Обороняли Кунда Лаад на Озерном тракте, — Гельвин смотрел прямо и не моргал, хотя после пятичасового подъема в горы больше всего ему хотелось упасть без движения на что-нибудь сухое, и забыться.

— Погибшие?

— Сорок восемь всадников. Двадцать без вести пропали — мы не знаем, где они, я приказал им отступать.

Заходящийся в тяжелом чахоточном кашле асур с изможденным лицом оценивающе окинул Хмеля взглядом.

— А ты, стало быть, их капитан?

— Да. Гельвин, Наставник из Элдойра.

— Откуда родом?

— Элдойр.

Собеседник хмыкнул. Помолчал. Скривился.

— Нам негде разместить вас. Если остальные парни потеснятся, вам повезет. Если нет — все окрестности в вашем распоряжении.

Духта, высокогорная крепость, была переполнена раненными, выздоравливающими, выкупленными из плена. И немало здесь было волков из Таила — верующих, и даже несколько фанатичных, воюющих исключительно ради идеи, а значит, беспощадных. В селении даже присутствовало несколько дворов северян, где теперь также размещались прибывшие из долин. Хозяева приютили их.

Они строго придерживались своих традиций и порядков, отличались немногословием, в обстановке склонялись к простоте и даже некоторому аскетизму. Им сама возможность объединения армий с Элдойром нравилась мало, хотя к самим остроухим они злобы не питали, невзирая на многолетние войны с краткими перемириями.

— Ну вот смотри, ты ученый, значит, понимаешь, — начал разговор один из них, — нам с вами делить нечего. Но у нас разные обычаи. Мы не сойдемся.

— Да. Мы не одобряем рабства, — немедленно ответил Гельвин, сам удивившись поспешности в своем ответе. Волк презрительно вскинул брови:

— Верно. А еще вы не берете в плен. Вы просто всех вырезаете.

Остроте их взглядов позавидовали бы мечи.

— Не буду спорить с тем, что очевидно, — первым нарушил тишину Гельвин, — что еще?

— Вы не меньшие хищники, чем мы, — продолжил оборотень, — но мы не улыбаемся своей добыче перед тем, как сожрать ее.

Над этим утверждением Хмель задумался, склонив голову.

— Возможно, некоторые из нас…

— И напоказ не едите мяса…

— Мир, мир тебе, брат! — поднял руки Гельвин, улыбаясь, — я борюсь с недостатками себя, но за всех сказать не смогу.

С одобрением оборотни кивнули, услышав эти слова.

— Достаточно и того, чтобы вместе сидеть за столом, что мы оба голодны, — пристально глядя в лицо остроухому, сообщил ему волк, — преломим хлеб, и — я так думаю — того будет вполне хватать для нашего доброго пути.

— Буду благодарен гостеприимству логова, — ответил на том же диалекте, на котором оборотень к нему обратился, Гельвин, и первый протянул ломоть серого хлеба своему собеседнику.

Этот жест оказался решающим. Оборотень повел бровью, принял все же хлеб, поделил краюху со своим гостем, и, пусть для посторонних это могло быть вовсе неочевидно — с этой минуты взор его заметно потеплел. Он удостоил остроухого не только места за столом, но и новых историй и баек.

— Говорят, — начинал он с важным видом, — на базаре в Чертовом Запрудье проезжали сборщики подати от харрумов. Там как раз было много народу — ярмарка же!

— Набежало сброду, — подхватил другой оборотень, — кто-то оторвал гвоздик от оси колеса у телеги, и она покосилась.

— Какая-то потаскуха со второго этажа выплеснула свой ночной горшок, — подключился третий, — и из мешка на телеге на всё это…

— …посыпалось серебро, — почти хором заключили все трое.

Гельвин едва не расхохотался, представив себе эту картину. Голодный год, крестьяне, ярмарка — и серебро в грязи, в которой впору утонуть. Элдойр и Предгорье не любили сборщиков казны Элдар, но пришлых любили еще меньше.

— Харрумы жестоки и злы? — полюбопытствовал будто бы невзначай Хмель, когда рассказчики вдоволь натешились вином, едой и баснями. Волки задумались.

— Не то чтобы жестоки. Война ведь, — задумчиво протянул, наконец, старший, — сам знаешь, война — капризная, сегодня ты держишь ее за руку и запустил другую ей под юбку, завтра она трясет тебя за шкирку. Харрумы… у них почти нет земли, да и та, что есть, неправедным путем взята, а ты знаешь, дорогой гость, что мы, волки, не любим чужаков на помеченных территориях.

— Но они из вашего рода?

— Они были из нашего рода, — возмутился другой собеседник, — они теперь из никакого рода. Лес не метят, — принялся загибать он пальцы, — в Дубраву не ходят, на небо стаей не воют, волками не живут, не охотятся. Но и не из вашего, да и не людского: не пашут, не сеют.

— Пашут! — возразил ему другой, — только как-то не по чести, я сам видел в Предгорье тем летом. Дикий народ, что и говорить, нравы дикие, и могут только биться.

«Это немало» — подумал Гельвин, и хотел было вставить свои мысли по этому поводу, однако старший его опередил:

— Эка невидаль! Тот, у кого в руках бывает только меч, всегда кланяться придет тому, у кого там бывает и плуг.

Это замечание заставило Хмеля смотреть на отдаленные перспективы веселее. В последующие четыре часа — не без помощи крепкого волчьего вина и страшной приозерной браги — Хмель Гельвин почти уверился в грядущей победе, какой бы она ни была.

***

Предгорье севернее Кунда Лаад вскипело.

Прежде мирно уживавшиеся соседи шли друг на друга, и это сказывалось даже на самых маленьких и отдаленных деревнях.

Вооруженные и готовые буквально на всё, жители Предгорья — все те же миролюбивые в прошлом хинцы и эделы — воевать умели ничуть не хуже всех прочих народов Поднебесья. Те, что не успели укрыться за стенами белого города, и не поднялись в горы, забаррикадировались в своих селениях, и готовы были дать отпор в любое время дня и ночи.

Всеобщая подозрительность привела к тому, что радушного приема не могла ждать даже одинокая девушка. Пусть и при оружии.

— Отойти в сторону, — раздался голос с невысокой башенки над воротами, и Мила послушно подняла руки за головой, и прислонилась к столбу с выцветшим знаменем. Она знала порядки укрепленных поселений.

Мила удивлялась тому, насколько быстро поменялось отношение к оружию с приходом армий. Первым указом в любых занятых землях оружие отбиралось у всех. Привычные к постоянной смене власти, местные жители с тяжелыми вздохами заранее снимали ржавые дедовские сабли со стен и сдавали в арсенал.

Правда, через неделю оружие обычно возвращали, а каждый, владеющий им, обязан был уметь им пользоваться. Но и это не сдерживало азарт молодых парней и особо ретивых крестьянских батраков: где-то в погребах, печках, в землянках все равно оставались и мечи — как правило, три на деревню, и луки, и даже иной раз арбалеты.

Военное время преображало королевство Элдойр. Каждая деревушка, каждый хутор становились, едва лишь до них доходили вести, маленькой заставой, имеющей право и возможность дать отпор врагу. Даже в мирное время на улицах любого села можно было видеть мужчин с оружием, что было бы немыслимо на Западе или где-либо еще. В предгорье Кундаллы оружия было больше, чем в любом другом крае Поднебесья.

— Недаром нам отдали приказ повырубить все леса вдоль дороги, — жаловался ей один из воинов, несущих службу при воротах минуту спустя после досмотра, — говорят, так борются с разбойниками.

— И помогает? — заинтересовалась воительница. Тот вздохнул.

— Не слишком. Неделю назад взяли два десятка парней. Подозрительные ребята. Шатались без дела, но деньги были у каждого.

— Что с ними сделали? Это же всего лишь подозрение.

— Ты это нашему старшему скажи! Пятерых — особо дерзких — доедают вороны, остальных пока пробуют на зуб крысы в тюремном подвале.

Подумав, страж добавил:

— Хотя у крыс, наверное, уже нет аппетита — в подвале тесно по нынешним временам-то.

Элдойр был вторым государством Поднебесья после Айеллэ, разрешившим владеть оружием каждому, кто умеет с ним обращаться, вне зависимости от общественного положения, титула или иных богатств — стоило лишь принести присягу. И это означало для королевства вечный источник гордости: владыка княжества с точностью до единицы мог назвать количество тех, кто может встать на войну, а регулярная армия могла посвятить себя исключительно служению. Однако большую часть времени обучение и подготовка занимали бойцов, а не битвы. Хорошее владение оружием предписывалось мужчинам, будь то рогатка, нож или лук.

Но эта воля стоила дорого, и Мила хорошо могла перечислить все, чем приходилось расплачиваться.

Первое, что увидела девушка, войдя в ворота, было три полуразложившихся, исклеванных воронами трупа, висящих с высокой кривой липы. От запаха любому прохожему могло бы стать дурно.

— Со всей округи свозили насильников, — поделился новостью довольный дозорный, — вздернули, чтоб неповадно было. По сроку еще недели три висеть…

Полагая, что оказалась в предместьях какой-то каторги или каменоломни, Мила удивилась, обнаружив, что попала в деревню, знаменитую своими ручными животными из самых разных мест. Умением тренировать и подчинять себе животных кланы деревни славились очень давно. Здесь Мила увидела множество прирученных хищников разных размеров: от дикой лесной кошки и до белоснежного барса с предгория Каарон. Торговля шла не так бойко, как обычно — сказывалось военное время. Но и совершенно останавливать дела никто не собирался. Бедность и разруха соседствовали с перевозимыми трофеями и составляли с обозом разительный контраст. В одном только дворе старейшины Мила увидела пять или шесть повозок с коврами, груженных настолько тяжело, что каждая телега кренилась набок.

Особенно ее посмешили крошечные собачки — не было сомнений, это были именно собаки, но такие крошки, что девушка могла удержать резвого щенка на ладони. Правда, стоил такой щенок, как две хорошие верховые лошади, и Мила сразу же представила, как скоро новое веяние моды охватит Элдойр, и куртизанки примутся выпрашивать у покровителей подобный подарок.

Но, чем выше и западнее в Предгорье уходила Мила, тем многолюднее становилось, и тем беднее были те, что убегали от войны. Все чаще встречались и воины, уже неспособные воевать, но не имеющие денег добраться до Элдойра, не говоря о своих родных селах. Здесь же, в Предгорье, они могли рассчитывать переждать кто у родни, а кто у друзей или просто гостеприимных хозяев самые тяжелые времена. Редко кто мог заплатить чем-то, кроме обещаний.

Она почти не останавливалась, и все же путешествие в горы заняло у нее почти три дня; идти по неровной каменистой дороге, временами узкой и сильно разрушенной, было трудно, лошадь часто приходилось останавливать, и, хотя Мила пыталась не спать так долго, как это возможно, спать все же было необходимо. К середине третьего дня Мила увидела впереди крупное поселение и полуразрушенные древние сторожевые башни.

***

…солнце едва перевалило за полдень, когда с нижних ворот Духты раздался окрик: «Посланник! Посланник!». Этого слова здесь ждали все.

Гельвин не смог, как многие другие, почти бегом направиться навстречу долгожданным новостям, рассудив, что особо значимых событий произойти не могло с визита последнего посланника. Большинство раненных ждали вовсе не сведений о победах и договорах.

Фиорен, также уцелевший в плену, и даже вышедший из него значительно более здоровым, чем его капитан, ждал новостей о родной деревне. Молодой воин Саим ломал пальцы, дрожа от нетерпения — его родина располагалась чуть восточнее Лунолесья. Разговоры и смешки утихли, теперь никто не притворялся равнодушным. Все вытягивали шеи, пытаясь рассмотреть посланника.

— Господи, а ну как они прошли Суготу? — не выдержал Фиорен, глядя на Гельвина, — может такое быть?

— Все может, — откликнулся незнакомый асур сзади, — они взяли Катлию. Катлия в три раза больше Суготы.

— Нижняя или Верхняя?

— А их две? — спросил кто-то.

— Идиот! — разозлился житель Предгорья, — не знаешь, помалкивай!

— Братья, братья! Смотрите по сторонам, — попросил Хмель, сжимая зубы: кто-то наступил ему на ногу. Зазвучали негромкие извинения.

— Ну как, устоял? — улыбнулся Хмелю Фиорен, — ты — самый везучий во всех пяти войсках! Клянусь Богом, никто, кроме тебя, на ноги уже бы не поднялся.

Гельвин вымученно улыбнулся, пытаясь незаметно стереть брызнувшие от невыносимой боли слезы.

— Там у нижних ворот… — начал было он, но ответ на его вопрос прозвучал вместе с воем горской трембиты:

— Посланница старшего полководца Элдойра, воительница Мила из Кельхи!

Гельвин подавился воздухом, замолчал. Фиорен улыбнулся, и поддержал друга под руку. Возможно, он что-то говорил, но Хмель уже не слышал никого и ничего. На караковой нарядной кобылке по извилистым улочкам заставы к нему поднималась Мила.

Теперь их молчание уже никого не могло бы обмануть. Воины тихо переговаривалсь, хихикали, переглядывались, улыбаясь, девушки, кивали друг другу с многозначительными жестами.

Посланница должна была сообщить всем, что подмога идет, что западные союзники, наконец, изволили вспомнить о своем долге вассалов. Много должна была сказать и сделать Мила, как дочь полководца, но, стоило ее ногам коснуться земли — и она, забыв обо всем, метнулась навстречу Гельвину, и прильнула к его губам поцелуем.

И никакая сила в мире не могла остановить поцелуи, которые не имели ничего общего с любовью или лаской, с признанием или обещанием; это было необходимо, как воздух, вода, еда, это были знаки жизни, которая почти покинула обоих.

Мгновения, растянувшиеся в вечность; ее веселое лицо под его ладонями, искусанные вспухшие губы, пронзительно-изумрудные глаза; знакомый пьянящий запах волос…

— На нас смотрят, — выдохнул Гельвин в поцелуй. Мила лишь покачала головой, прижимаясь горевшей щекой к его груди:

— Отвернутся…

— Ну что, надежда, значит, есть? — нетерпеливо крикнул кто-то из раненных ревиарцев, — помирать рано собрались?

— Скажи нам, посланница!

— Что в Элдойре? Отпусти его, он все равно хромой и далеко не убежит; скажи же!

Покраснев, но не отпуская руки Наставника, Мила оглядела сияющими глазами собрание. Ее поразило, что даже многие тяжелораненые кое-как выбрались послушать вести из Элдойра.

— Мы ждем подкрепления в ближайшие дни с Запада, — поспешно начала она, — полководцы шлют сердечный привет и низкие поклоны тем, кто проливал кровь и терпел раны и плен, защищая королевство Элдойр. Тех, кто может разнести эти новости, прошу…

— Я же говорил! Мелтагрот не мог остаться в стороне!

— Боже, дай долгие годы принесшей новости…

— Вито! Вито! Слышал?

На разных языках, с разными акцентами и непременно с нетерпением звучали восторженные слова.

— Сестра, скажи, пятая сотня Сальбов — ты слышала о них? Что с ними? Они вернулись в город?

— Сестра, ты знаешь мастера Тиакани из Циэльта? У него служит мой брат…

— Замолчите, пропустите! — хромая и держась за бок, к Миле подобрался невысокий северянин, — эй, девушка! Ты не знаешь, они взяли Белополье?

— Да сгорела твоя деревня, серый.

— Отвали! Ты слышала? — надрывался оборотень, заглядывая просяще в глаза кельхитки.

Не один час ушел у Милы, чтобы ответить на все вопросы воинов. Она не видела Хмеля, она чувствовала его рукой, плечом, всем телом — и только тем, что он действительно едва выжил, могла объяснить, что Наставник держал ее за руку при всех и не отпускал ни на минуту.

«Как жених. Как спутник жизни».

— Ты можешь держаться в седле? — спросила она его, дождавшись, когда новости закончатся, а народу вокруг станет меньше.

— Могу. Если не быстро, я и бегать могу, — улыбнулся Гельвин, любуясь ею — и как возлюбленной, и как ученицей.

Только потеряв из виду ее на полтора месяца, он смог оценить по-настоящему, какая она, Мила, дочь Ревиара. Стойкая, уверенная. И, самое главное — в ней видел Хмель то же удивительное качество, которое так любил в своем лучшем друге. Мила была лишена сомнений. Победа или рай — для нее это было самое ближайшее, самое определенное будущее, и это сквозило в ее речах, в том, как она спокойно перечисляет потерянные деревни и села, и как уверенны и нежны ее руки, когда она вот так быстро…

— Мила, тебе не стоит… — он остановил ее руки, но она лишь покачала головой, продолжая разматывать бинт, — это неприлично.

— Ты такой один во всех войсках, Учитель Гельвин, — от этого обращения он вздрогнул; оно прозвучало необыкновенно ласково, — ты. Такой. Один.

Глаза ее договорили: «И потому я полюбила тебя». Минуту или две они молча улыбались друг другу, не рискуя тратить слова, которых вдруг оказалось до обидного мало. Ее руки сновали вокруг его пояса, снова и снова обводя нежной заботой его раны. И прикосновения из невинно-осторожных становились все более опасными и продолжительными. Случайно ли?

— Кость не задело, — сказал он, наконец, опуская взгляд, — горячка прошла, все затянулось. Буду немного хромать полтора-два месяца. Завтра уже могу встать в строй — если, конечно, найдется лошадь.

— Конечно.

Впервые тишина была неловкой за все годы их знакомства. Возможно, потому, что оба знали, каково должно быть продолжение: предсказуемый поворот в любых отношениях, которые начинаются в военном сословии. Никто не осудил бы их — разве что, быть может, кроме совсем уж закоренелого ханжи — если бы Наставник и его бывшая ученица, ныне свободная сестра-воин, уединились на каком-нибудь сеновале Духты, и до утра проводили время в неловком, болезненном, бесполезном разврате. Как это часто бывало в войсках Элдойра. Некоторые еще и похвалились бы перед товарищами.

Но только не Гельвин. Он честно пытался оставаться собой — законником, военным судьей, учителем, в конце концов — пока Мила не оказалась близко, на расстоянии одного поцелуя.

И все время она теперь смотрела ему в глаза, а он не был в состоянии отвернуться. Слишком долго отворачивался и отказывался от нее и своего чувства. Это притяжение было слишком сильно, чтоб с ним бороться.

«А ведь я уже, кажется, совершенно выздоровел», — шальные мысли метались, руки тянулись к ее телу. Она была горячей, нежной и очень податливой. На вкус ее губы немного горчили, а воинская курта пахла конским потом и кислым вином.

«Может быть, это последний шанс быть вместе… и последний шанс — остановиться». Как остановиться — когда Мила с хриплым «ах» шепчет ему в губы на ильти такие слова! Разве хоть что-то стоит больше, чем прикосновение к смуглой коже, когда его пальцы заскользили под ее одеждой властно и смело. Чем спешащие ее руки, вцепившиеся в ворот его рубахи. Чем рассыпавшиеся по плечам в свете огня золотом отливающие волосы, смущение, с которым она позволяла к себе прикасаться так, как Хмель это делал. Гельвин и сам не заметил, когда распустил тугой пояс, а поцелуев стало больше — лицо, руки, шея, грудь…

…и, должно быть, Богдействительно любил Гельвина и щадил его добродетель, потому что, стоило мужчине податься вперед, в левом боку что-то хрустнуло — вероятно, одно из сломанных ребер — и он охнул, едва не прикусив губу девушке. Она подхватила его прежде, чем он завалился на землю.

— Ты говорил, только нога! Господи! Это-то как?

— Если б знать, — он хватал губами воздух, перед взором все плыло, — не возражаешь…

Можно было попробовать вернуться в дом и потеснить кого-то из тяжелораненых товарищей, но снова оказаться в помещении, пропитанном болью, смертью и запахом десятков немытых тел Хмель не желал. Чуть поодаль, завернувшись в рогожу, уже кто-то спал — вероятно, также из не выдержавших вони «госпиталя».

— Я сама, — и Мила принялась хлопотать вокруг костра, за пять минут соорудив нечто вроде маленького становища. Сама сняла с его ног сапоги, поставила ближе к огню, и Хмель понадеялся, что до утра их никто не стянет. Душу жгла немая досада на внезапно напомнившую о себе рану.

— Рядом с тобой я забыл про все, что было, — вслух произнеся это, он насладился видом краски на загорелом лице девушки.

— И о том, что тяжело ранен?

— Но не настолько же тяжело! — усмехнулся он, осторожно ощупывая бок и надеясь, что никакое ребро не войдет ненароком в легкое, — правда, Мила…

— Не настолько — что?

«Чтобы не любить тебя, не отвлекаясь на сон, еду и весь земной мир». Гельвин отвел взгляд, сказавший больше, чем он сам того желал.

— Не испытывай меня, Мила, — тихо попросил он, не поднимая головы, — иди.

— Я ехала к тебе, и ты же меня гонишь. Но я все-таки останусь…

«Дикая кельхитка. Которая знает, чего хочет, не сомневается, не останавливается, не отступает».

— Отец не давал тебе разрешения оставить Элдойр? — спросил Хмель, глядя на то, как Мила аккуратно укладывает ножны — разве что не приласкала рукой, как мать ребенка. Девушка неопределенно пожала плечами.

— Я бы не согласилась в любом случае. Пришлось уговорить… просил привезти выживших назад. Но, может… ты остался бы в Духте? — она обеспокоенно взглянула на него, — все-таки раны…

— Это я хотел просить тебя остаться здесь, — нажал он, осторожно перемещаясь на спальное место, — а сам вернулся бы в белый город.

Они посмотрели друг на друга и тихо посмеялись. Больше говорить было не нужно; все было понятно и без слов.

— А я все равно верю в победу, — упрямо высказалась Мила, когда Хмель, сжав зубы, выпростал раненную ногу и устроился под ее теплым одеялом, — иначе зачем мы все так мучились?

— А после победы? — спросил Гельвин, — чего ты ждешь после?

Мила дернула головой, отмахиваясь от вопроса.

— Но если не ждать, зачем она нужна? — продолжил он, освобождая ей место под одеялом.

— А чего ждешь ты? — все-таки спросила она и несмело придвинулась к нему.

Как можно было думать о сне, войнах, времени, о чем угодно — когда она, горячая и живая, была рядом?

— Только тебя, — прошептал Хмель тихо, с неудовольствием провожая взглядом появившихся у костра гостей, пришедших за водой, — зачем мне еще что-то?

Может, она могла бы найти, что возразить. Но стоило ей оказаться в относительном тепле, окруженной кольцом его рук — и мир вокруг завертелся и померк…

«Давай представим, что все пошло чуточку иначе, — мечтал Хмель, глядя на нее, заснувшую на его плече за считанные мгновения, — давай помечтаю за нас обоих, Мила, дочь Ревиара из Кельхи. Давай помечтаем, что никакой войны нет, и мы с тобой — в степях Черноземья, где ни один злой дух нас не найдет. И не ехать нам завтра через десятки верст с гор и не бояться стрел в спины. Давай поверим, что завтра не будет войны, и послезавтра не станет осады, а Элдойра никогда не существовало. А все, что у нас есть, это очаг, звездное небо над нами и любовь».

В боку перестало, наконец, колоть, и Гельвин забылся сном.

========== Убийцы ==========

Рука Оракула дрожала. Такого Ревиар Смелый давно не замечал. Вместе с рукой дрожал и развернутый свиток. Но голос провидца был тверд, отрывисто он зачитывал каждое слово, и ничто, кроме рук да горящих холодной ненавистью глаз не выдавало гнева владыки Элдар.

— Владыка Мирем предлагает от имени Союза сдачу города на условиях немедленной капитуляции и сообщает, что милосердно согласен оставить жизнь простонародью. Владыка предлагает жизнь также младшим дворянам в обмен на полный отказ от званий и регалий, и пятилетнюю работу на благо…

Все-таки голос его сорвался, он постарался медленно дышать, отвернувшись от письма.

— Бросьте, дядя, — устало произнес Гвенедор, садясь назад на подушки, — мы поняли. Мы не согласимся.

— Он уже «владыка Мирем», — горько заметил Ниротиль, — а я помню его сопливым мальчишкой.

— Они поступают справедливо.

Голос Ревиара никогда не оставался незамеченным. Присутствующие мастера войны и воеводы оглянулись на полководца.

— Они предлагают обойтись без кровопролития, — пожал плечами Ревиар, отвечая на молчаливый вопрос, — и всем ясно, что они и не ждут нашего согласия с унизительными условиями. Давайте не терять голову от гнева. Найдем им достойный ответ.

— Головы отрезать посланцам? — все тем же утомленным голосом поинтересовался Гвенедор, — нет. А что ты предлагаешь, Ревиар?

— Штурмовать Сальбунию.

Воеводы в голос хором застонали.

— Сейчас? Самоубийственно! Помилуй Господь! — раздавались слова. Ревиар поднял обе руки. Он заметил, как шевельнулась вуаль присутствующей леди Латалены.

«Поверить ей сейчас и рискнуть. Как тогда, и тогда, и еще в тот раз. Довериться ее интуиции. Но не все верят…».

— Они ждут, что мы запремся в городе из-за их войск на севере Кунда Лаад. С юго-востока они не оставили никаких войск, и все ушли для группировки. Две осады Сальбуния уже отбила. Они не ждут третьей. Доказательством тому, что наши разведчики узнали, что в город для безопасности тайно выехала Спящая Лань. Она не воительница, ее братья молоды, войска хуже подготовлены. Лучшие свои отряды они перебросили, а те, что остались… вот чьи головы стоит резать!

— Прошу Бога об этом, — поднял молитвенно руки Оракул, — пусть боевой дух будет высок.

Ревиар Смелый, однако, был им преисполнен и без молитв провидца. Даже поникшие воеводы с юга воодушевились, глядя на него.

— Ты, должно быть, в сговоре с духами степей, или вроде того, — протянул Гвенедор, — стоит тебе покинуть город, его тут же осадят.

— Мы будем делать все очень тихо и быстро, — возразил полководец, — перейдем через короткий проход, через Флейский Отрог и Большие Курганы ночью. У ревиарцев отличные лошади. Возьмем только кочевников, осадим их ночью внезапно, одновременно перекроем все дороги на север, и выиграем время.

— И что ты хочешь сделать с Сальбунией после? — осторожно спросила Этельгунда. Ревиар ответил на ее взгляд уверенно.

— Как только мы придавим врага в Сальбунии, просто покинем город и вернемся в Элдойр. Никакого обоза. Исключительно устрашение.

— Без трофеев?! — стон принадлежал Регельдану.

— Именно. Вылазка назло врагу и ничего больше. Мои воины еще помнят, что такое война без подённой оплаты. А твои?

Это могло бы закончиться дракой где угодно, кроме закрытого Совета. Между полководцами словно прозвучала без предупреждения звонкая пощечина. Но Регельдан смолчал. Впрочем, упрек поймали и поняли все воеводы. Многие потупились мрачно и хмуро.

— Ты прав, великий полководец, — подал, наконец, голос воевода Ами Ситар, — не хочется это признавать, так, братья? Я пойду с тобой.

— Принято. Кто еще?

— Я пойду, — Регельдан не мог остаться в стороне после сказанного, — Белокурая? — Этельгунда пожала плечами, — рискнем, братья. Соберемся до вечера?

— Мы выйдем первыми, — решила Этельгунда, — через три часа. Ляжем в кустарник на север от Сальбунии, и будем ждать вас без движения и огня, так что поторопитесь, чтобы никто не умер от голода.

— Завтра пообедаем уже в Сальбунии! — добавил Ами Ситар, и Ревиар, наконец, выдохнул.

По крупицам, но ему удавалось пробудить остатки ревнивого мужества в уставших до предела соратниках.

Уезжая на юг вместе с остальными князьями и их дружинами, полководец наслаждался духом предстоящей битвы, на короткое время свободный от переживаний. Впереди шли дружины Этельгунды и мастера Долвиэль, множество маленьких племенных вождей, вооруженные порой даже лучше воинов Элдойра.

Общаясь с товарищами, Ревиар Смелый чувствовал себя так уютно, словно никакая опасность никому из них не угрожала. Он был уверен в себе, этот увлеченный полководец. В его жизни не было места страху за себя, и от этого качества характера боялись его только больше.

И все же мирные разговоры вокруг вызывали забытую тоску по спокойной жизни. До сих пор ее было у полководца мало, но все же она была. Приятно было вспомнить о раннем утре, когда шатры на плато раздувал теплый южный ветер, и встающее солнце согревало степь. Приятно было пить молоко, праздно рассуждая, чем же заняться в погожий денек. Ревиар скучал по времени, когда проезжавшие поэты, странники и кочующие незнакомые племена останавливались рядом, и недели оказывались заполнены весельем и познавательными беседами.

Словно во сне, мужчина вновь услышал скрип колодезной цепи и почувствовал скользящую по лицу тень от густого виноградника. Очнувшись, Ревиар Смелый обнаружил, что задремал на несколько минут, а вокруг — все тот же отряд и все тот же неспешный разговор.

Сейчас воины делились соображениями на любимую тему — погоды. Молодой воитель по имени Имрит рассказывал о наводнении и небывалой влажности вблизи побережья.

— Не поверите, братья, все в цветах! — делился он, прищуриваясь, — только туман стоит, не рассеиваясь, и дожди накрапывают. Тепло, но по улице не пройти, чтобы не промокнуть: вода оседает, как по воздуху плывет. А туман теплый. Рисовые поля залило…

— Год выдался тот еще, — охотно поддержал Ревиар беседу, — у нас засуха — прежде такой не бывало!

— Три недели степь стоит без ветерка, жара такая, что кое-где загорелась земля. Потом рассеялась пыль, но жар не спадал. Что было восточнее, даже думать не хочу. Странно, что мы не утонули в собственном поту! А бури? А саранча в Руге? Год — согласитесь, проклятый.

Воины делились секретами выживания в жару, которая доконала всех, и только в Беловодье и Элдойре отступала, преклоняясь перед могучими горами. Восточное же Поднебесье изнывало от зноя, но спасалось всеми силами.

— Бегали наперегонки друг с другом за водой, — повествовал воин, — купали даже собак, чтоб не сдохли. Мой конь дважды падал, и я его выпаивал. Столб жара в степи стоял почти два месяца, и три недели без ветра, как и говорил брат Ревиар. Колодцы пересыхали, и кое-какой скот разбежался.

— Говорят, Дива умеет делать такую порчу…

Не успел воин договорить, а его товарищи уже нервно озирались. Ревиар недовольно передернул плечами, пытаясь согнать холод, пробежавший вдруг под кожей. Погода не предвещала, тем не менее, ничего зловещего. Но суеверные воители уже вполголоса обсуждали способы борьбы с нечистью. Ревиар задумал было пристыдить их, но вспомнил, что накануне Оракул обрядил в траурные одежды абсолютно весь город. Смысл этого обряда также уходил корнями в древность и далекие неясные верования предков.

Рациональность, бывшая второй натурой Ревиара, все же порой уступала место мистицизму. Так, он прислушивался к предчувствиям Оракула, настроению собственной дочери или ее высочества леди Элдар; он знал за ними хорошую интуицию и верил в нее. Ревиар старался исполнять и все обряды, переданные ему традициями отцов. Делал полководец все это скорее по привычке, стараясь упорядочить свою жизнь, но в простые действия вкладывал много души.

Еженедельное угощение у себя в шатре или доме бедных, для кого-то стоявшее на грани с личным оскорблением, было для Ревиара Смелого едва ли не самым важным и приятным занятием.

Да и щедрость к соратникам была столь широкой, что иной раз ставила в тупик.

— С тех пор, как женился, — жаловался один воин, — ни на что не хватает денег! Поверьте, раньше жил скромно, но ни в чем не нуждался, и голодным не был ни разу. Сейчас же все так подорожало: зачем-то понадобился новый забор, новые корзины, какие-то занавески…

«Элдойрские домохозяйки», — догадался полководец.

— Чем угодно клянусь, мой жеребец — чтоб ему, окаянному, ноги не сломать, — тот еще проныра, — переживал другой всадник, — за три атаки трижды заваливал меня в третьем ряду, копыто евонную бабушку, прости меня Сущий! И стыд, и грех, и смех: вся дружина потешалась надо мной…

Ревиар продолжал внимать разговорам. Это были спокойные беседы о ценах, путешествиях, оружии и лошадях. Это были добрые беседы, и полководец также оставался спокоен. Тем временем, часы шли, вдалеке кое-где уже просматривались знаменитые южные вязы и длинные стволы выцветших тополей. Беспощадное солнце даже цветки цикория выбелило до прозрачности; не разгибающие спины женщины на полях смахивали пот, не переставая трудиться. Коровы, залезшие в грязный пруд, лениво сгоняли мух. Завидев воинов, многие жители скрывались в домах и спустя некоторое время, опасливо озираясь, перебирались посудачить об увиденном к соседям, на всякий случай, не выходя за заборы.

Ревиар знал: уже до вечера здешние жители будут готовы к бегству.

***

Летящий плохо запомнил переход через Флейский отрог. Он ехал без разговорчивой Молнии под боком, выезжал его отряд в самой середине ночи, и юноша просто проспал время до полудня, уже привычно удерживаясь в седле. Когда друзья его, наконец, разбудили, Летящий увидел перед собой Флейский отрог, и у его подножия дымились стоянки: два, три, четыре… шесть дружин! Сердце молодого наследника забилось чаще.

Прежде он никогда не бывал в южных городах и землях.

Высокие круглые купола, вырастающие из глухих стен, обмазанные глиной заборы и ограды, плетеные решетки на окнах и стайки девушек в пестрых нарядах и звенящих браслетами; запах вишен сопровождал воинов последние десять верст их пути.

Здесь вовсе не пахло войной, а сами южане не казались опасными противниками. Они наблюдали за проезжавшими со сдержанной скукой. Летящий мог понять эту непритворную скуку: Флейя была проходным городом, и через нее проходили войска с перерывом на месяц, не больше. Местные видели все возможные войска, а сам город и долина за год раза три поменяли хозяев, не став, впрочем, от этого ни богаче, ни счастливее — но и не будучи разоренными, тем не менее.

Но урожаи были превосходны. Влага, поднимающаяся от земли, окутывала фруктовые деревья, и распространяла по долине дивные запахи спелой вишни, груш, слив и облепихи. Летящий дышал глубоко — Элдойр пока что похвастаться столь чистым воздухом не мог.

«Будет осада», слышал Летящий и холодел. Само слово «осада» пугало его, хотя он слабо себе представлял, как можно даже пытаться осадить Элдойр. И то, что старшие воины говорили о грядущем нападении серьезно, пугало только больше. Неосознанно, Летящий в этот раз держался старших товарищей и несколько раз навещал своего бывшего Учителя — Ревиара.

Хотя Ревиар и был воином, он никогда не брал учеников — только из семьи Элдар в знак почтения. Летящий же знал полководца всю свою жизнь. Ревиар был ему больше, чем Учитель; он заменил ему отца.

И все-таки даже ему Летящий не мог открыть своих опасений и того, что произошло в Мелтагроте.

— Мы задержимся здесь? — спросил Летящий у полководца, подосадовав на свой голос, звучавший непривычно робко. Ревиар улыбнулся ему и хлопнул юношу по плечу.

— Не переживай. Элдойр сейчас в безопасности. Они испугаются того, что мы не боимся нападать, будучи почти осажденными. Их дух будет сломлен. Они испугаются нас, — голос его стал совсем серьезным, и полководец пристально заглянул в глаза молодого воина, — не смей бояться, Летящий. Я вижу тебя насквозь. Не смей.

— Я не боюсь, — молодому наследнику удались эти слова твердыми, хотя он не мог сдержать внутренней дрожи, — я… мать в Элдойре сейчас.

— Ее высочество была там, — коротко ответил Ревиар. Летящий сразу угадал недовольство воеводы: он именовал в разговоре Латалену «ее высочеством» только в присутствии третьих лиц, либо когда был сильно ею недоволен.

Летящий даже мог сходу назвать причину и не ошибся бы.

— Учитель Ревиар… если позволите… мать всю жизнь живет затворницей, словно в плену, под именем нашей семьи. Не знаю, за что старший отец на нее так зол, но я имею право говорить, как член семьи Элдар. Он несправедлив к ней. Но все же я…

— Довольно.

Летящий никогда прежде не видел своего наставника столь гневным. Полководец кусал губы.

— Не править мне Элдойром, учитель Ревиар. Я и сам знаю.

— Не вздумай рот открыть с такими словами! — не сдержался Ревиар, показывая кулак, — это еще хуже, чем открытый страх.

— Но почему?

Ревиар молча пришпорил коня, который недовольно заложил уши, досадуя на непривычное обращение.

— Я могу ручаться за своих, — чуть погодя, сказал полководец в пространство, — но если кто-то, кому еще не заплатили, услышит тебя… узнает, что Элдар не будут платить… услышат, что… нет, Финист Элдар. Что бы ты ни слышал в шатрах воевод, держи язык за зубами. Даже наедине с собой.

— Держу, — пробормотал Летящий, опуская голову.

Он в самом деле молчал слишком о многом. О том, что ему страшно, страшно днем, ночью и особенно — рано по утрам, когда каждый далекий собачий лай кажется шумом вражеского наступления. Ему приходилось молчать, что зерна — и хлеба, соответственно — в королевских зернохранилищах осталось только до осени, а новые урожаи погибли в огне отступающих армий. Он молчал, но не видеть не мог, как и забыть.

И каждый новый день начинался со страха и им же заканчивался. В первые дни после обретения звания сетования старших воинов казались словами неудачников. Разве могут эти трусливые слова быть правдой? Но теперь собственное тогдашнее высокомерие удручало и заставляло стыдиться. Бывалые воины знали. А он обольщался собственной неопытностью.

«Ревиар гений. Поселение среди степи, окруженное только пустыми лугами… и теперь еще и тремя… четырьмя армиями кочевников… ужасно, должно быть, там внутри стен…». Летящему очень не хотелось признавать перед самим собой, что снаружи стен ничуть не менее жутко.

Особенно внушали опасения виднеющиеся из-за бойниц начищенные шлемы приготовившихся лучников. Осада уже длилась какое-то время, и сейчас Летящий видел, как, подбадривая себя криками, пятьдесят воинов-ругов таранили главные ворота крепости. Уже дважды бывшая осажденной за одно лето, Сальбуния приближалась к падению.

Ами Ситар выстраивал своих лучников, и защищающих их щитами воинов. Он лично оббежал почти всех, укрывшихся за насыпным валом в каких-то двух сотнях шагов от стен воинов.

— Готовься! — прозвучал, наконец, его звонкий голос, — Стрелы! Цель! Выстрел!

Летящий был среди лучников. Медленно, но верно воины приближались к осажденным стенам, а лучников на стенах стало меньше. Внизу уже поддавались ворота — начинали потрескивать возле петель в слабых местах.

— Готовься!

Он запомнил только, что они по очереди перебегали по зигзагу — впереди один с щитом, следом один с луком — и вот уже оказались прямо под стенами. И в этот же миг ворота, наконец, сломались, и в город хлынули всадники.

Лучники заняли позиции внутри стен, готовя прикрытие для нападающих товарищей; Летящий успел только заметить, как мелькнули мимо тени первых ворвавшихся. Они бежали и бежали, группами, а может, и целыми дружинами. Летящий не знал. Все, на чем он был сосредоточен — это по команде воеводы Ситара натягивать тетиву, а затем отпускать ее, целясь в высоту над зданиями западных ворот Сальбунии. Обстрел должен был продолжаться достаточно долго. Наконец, Ами Ситар скомандовал наступление. Точно так же, прикрываясь щитами, артиллерия пошла в наступление.

Над головами лучников что-то взорвалось. Воины привычно прикрыли глаза руками, опасаясь летящей пыли и обломков. Куски штукатурки посыпались на их начищенные шлемы.

С противоположной стороны баррикад почти на ревиарцев вывалились два десятка державшихся до последнего молодых воинов-сальбов.

— Батис! — выкрикивал чье-то имя незнакомый молодой воин, весь залитый кровью, — его распотрошили, как утку!

Его голос прерывался рыданиями. Летящий замер, дрожа от непонятного чувства нетерпения. В это мгновение он раз и навсегда перестал быть собой.

Вокруг была опасность — он не мог предсказать, из-за какого угла покажется враг. Несмотря на множество раненных, он не смотрел ни на кого, его глаза быстро перебегали от одного дома к другому, изучали расположение улиц и строений.

Он разглядел лишь пустоту, всеми покинутый городской округ. По крайней мере, в какой-то момент Летящему очень захотелось в это верить.

Его надеждам не суждено было сбыться. С криками «Проклятье! Выродки!», из-за угла вывалилась группа сильно потрепанных новобранцев войска Элдойра — судя по когда-то пестрой одежде, они принадлежали к сабянам. Летящий помахал им рукой. Изможденные, прибывшие со стонами попадали кто где.

— Третий легион Сабы того, — пытаясь отдышаться, начал один, жадно глотавший воздух, — в смысле, пал. Тяжелая смерть… — он прошипел несколько ругательств, и жадными глотками выпил поданную воду, — парни, я думаю, нам повезло, что мы живы.

Было видно, как он напуган.

— Я видел, что они разделили войска. Прямо за Арками стояла тьма всадников, харрумы.

Хотя Летящий осознавал все, что говорит несчастный, одновременно его мозг лихорадочно работал. Зная об угрозе, Ревиар Смелый не мог оставить войска надолго. И неудивительно, что он сам решил в сложный период перед осадой нанести удар по южному соседу. Летящий пытался разгадать тайный план полководца, но потерпел неудачу.

— Омай! — раздался зычный крик над вновь прибывшими, и Летящий поднялся, прижимая к себе лук, — к стрельбе — готовимся!

Возде камней началась толчея: лучники спешно подтягивались словно из ниоткуда, и располагались у рубежа. С высоты хорошо было видно, как уходят штурмовые войска, бросая все, что им удалось уже захватить, освобождая пространство для прицела соратников. Все предместье было как на ладони.

— Стрелы, — спокойно скомандовал старшина отряда, и все, сидящие за камнями, сосредоточились на своих луках, — готовимся… Цель!

Быстро поднявшись, за долю секунды Летящий нашел своего противника, уже натягивая тетиву. Прицелился, выстрелил, и упал за камень обратно, переводя дыхание и слушая гул тетивы.

— Стрелы! Готовимся, цель!

Повторив, молодой воин заметил, что первая его жертва еще жива, и вновь прицелился по нему. После того, как стрела со свистом отправилась за предыдущей, Ами Ситар огрел юношу по затылку колчаном.

— Тоже мне, поединщик. Ты должен их ранить. И не пялься, пока пялишься, самого подстрелят. Стрелы! Готовимся!

На сто первом повторении одних и тех же приказов Летящий сбился. Он уже не мог сосчитать, сколько раз натягивал тетиву — зато хорошо чувствовал онемение в пальцах правой руки и ноющее плечо, а когда обнаружил, что в колчане осталась последняя стрела, удивился.

Проползая вдоль остальных лучников, Летящий обнаружил пятерых раненных, и троих — убитых, и ужаснулся тому, что не заметил, когда и кем они были убиты. Сколько времени прошло, он тоже понять не мог. У него слегка кружилась голова.

То ползком, то пригибаясь к земле, он и несколько лучников вслед за ним пробрались к следующей точке — шагах в пятидесяти. Медленно, но верно, лучники окружали отбивавшихся, и наступали. Летящий услышал, как, громко выругавшись, защитники Союза отступили за стены. Юноша перевел дух, и вытер глаза — они слезились из-за дыма: похоже, кое-где уже поджигали захваченные дома и лавки.

На этот раз наступавших никто не остановил. Ами Ситар сам куда-то запропастился, и нигде не было видно ни единого знамени. Отчаянно сопротивляясь, жители миремских районов ушли к нижним улицам, и Летящий остался один на один с отбитой территорией.

Шатаясь, шел он по городу, кашляя от густого черного дыма, которым заволокло весь город; горели храмы, роскошные библиотеки нижних садов, крыши из рогоза, склады янтаря. Едкий, масляный, тяжелый дым мешался с приторным, тошнотворным запахом теплой крови, навоза, свежего сена, напоминая, что еще каких-то три недели назад… каких-то три дня тому назад — война не стучалась в двери.

Кого-то за углом шумно тошнило, всадники из тех, что постарше, занимались своей обычной работой — добивали тяжелораненых, молодые лучники разбрелись по городу, дожидаясь переклички.

— Добыл — твое! — визжал кто-то, задыхаясь от нескрываемого счастья, алчно улюлюкая, мимо Летящего пронеслись на полном скаку его соратники. Трое обзавелись трофейными лошадьми, и не смогли удержаться от возможности похвастаться перед товарищами.

— Полоумные! — стащил мастер меча одного из них, стоило тому притормозить, — скольких наших у порта из окон пристрелили! Хочешь сдохнуть? Быстро все сдали в обоз!

Пошатываясь все сильнее, не осознавая уже, от чего, Летящий внезапно свернул на Янтарную — когда-то она считалась самой благоустроенной чуть ли не во всем Поднебесье. Он много раз слышал рассказы. В них сейчас не верилось.

— Посторонись, — зычно и весело рявкнул над ухом кто-то из друзей Ами, и Летящий равнодушным, мутным взглядом проводил пятнадцать пленных, отрешенных, бесчувственных. Таким же бесчувственным, мертвым взором он наблюдал, как их провели на второй этаж одного из домов, бесцеремонно разбивая мешавшие окна и двери, и как поочередно, всех повесили — по одному в окне.

Ему казалось, прошла минута, но вся процедура заняла больше часа, ведь воинам потребовалось время. Час или больше ушло на то, чтобы перекурить, обсуждая погоду и всеобщую усталость, нерадивость молодых лучников и строптивость собственных лошадей, догнать кого-то из пленников, кто в отчаянии бросился бежать, посетовать на тех из пленных, что бросались на мечи до того, как их скрутили захватчики.

Летящий не двинулся с места, даже когда воевода Ситар тронул его осторожно за плечо.

— Жив? Цел? А ну-ка, быстро к воротам, и выводи обозы. И постарайся, чтоб никто не растащил…

Однако исполнить приказ Летящему не пришлось: рог с южных гаваней доложил об особо ожесточившемся сопротивлении. Выжившие не желали сдаваться, и бились до последнего.

Следующие полчаса — или половину вечности, Летящий и сам не мог понять, — он и его соратники провели, ломясь в склад у гаваней, откуда доносились истошные вопли, проклинающие захватчиков. Кончилось все тем, что один не особо рассудительный воин попытался подпалить балки второго этажа — первый стоял на сером камне.

— Не жечь! — заорал Ами Ситар, но было поздно, — там янтарь! Недоумок чертов, туши теперь!

Склад полыхнул мгновенно, посыпались искры, огонь весело побежал по боковым балкам, и спустя всего десять минут столб пламени стал виден издалека сквозь проваленную крышу.

— Скажи теперь, что я жесток, — пробормотал Ситар, отдавая приказ к отступлению, — когда под моим руководством сплошь дикари да девчонки.

Куски горелого янтаря падали сверху, словно с неба, запертые пленные пытались выбраться наружу, их захватчики спешили разбежаться, кто куда. Хаос окончательно овладел городом. Летящему повезло — он отделался ударом по затылку, и это была всего лишь задевшая его обгорелая доска.

Ему повезло также и в том, что именно ночью и именно в предгорном поселении, занятом харрумами и рыцарями Союза появилась Спящая Лань, а за ней вел охоту сам Долвиэль, прославленный мастер войны и предводитель самой отчаянной наемной дружины. Наемникам мастера Долвиэль и досталась самая грязная и тяжелая работа.

Правда, и разрушений они после себя оставляли значительно больше. Горели дома, пылали крыши, стога сена, изгороди. Летящий ухватился за рукав спешащего мимо старшего воина из Элдойра, узнав его по черному плащу королевских войск.

— Кто вы, откуда? — хрипло выкрикнул юноша, — куда идти?

— А, ты верно с той стороны вернулся, — тот сжал его локоть, — я из пятой сотни восточной армии Крельжа и Долвиэль. Ты один выжил, что ли? Тогда чего так дрожишь? Иди туда, там мастер Долвиэль был.

Порадовавшись знакомым именам, Летящий, хромая и стараясь не упасть в обмороке, зашагал в указанную воином сторону. Он не прошел дюжины шагов, как с ним столкнулся чересчур шустрый и вертлявый воин. Воин оказался девчонкой лет восемнадцати. Летящий поднял глаза, и увидел мастера Долвиэль, рядом с которым стояли несколько молоденьких девушек, и даже детей. Это были те немногочисленные освобожденные из плена, которым повезло дожить до нападения войск Элдойра.

— А ну-ка, парень, давай-ка сюда, — подтянул Летящего к себе Ситар, и ткнул пальцем в зловещие кроваво-красные знамена Долвиэль, — сейчас ты присоединишься к тем недоумкам.

— Мастер…

— Заткнулся! В ратуше забаррикадировался смотритель гаваней. Если он еще не отравился, зарежешь сам. Слушай меня.

В полумраке Ами Ситар казался одержимым: глаза его сверкали, пальцы рук нехорошо подрагивали.

— Я хочу, чтобы каждый, кто увидит этот городишко после нас, обгадился от ужаса. Я хочу видеть головы на вон тех кольях…

Летящий не отдавал себе отчета в своих действиях — вообще, он не был уверен, что по-прежнему управляет своим телом. Вокруг была только чудовищная усталость, очень много крови, суета, бестолковые мародеры и невероятное количество знамен Элдойра.

— Хорошо, что оборотни не видели этого, — заметил Ласуан, не замечая своего родственника, что обессилено привалился к обозу рядом с ним, — плевались бы еще долго… Элдар! Финист Элдар, да чтоб меня неделю полоскало! Ты как?

Летящий был настолько бледен, что казалось, даже кровь в его жилах стала синевато-прозрачной, а впалые щеки пепельно-серыми.

Ласуан уже приготовился звать лекарей, но Летящий не узнал об этом — его так ужасно мутило, что он не смог даже сидеть. По счастью, его не вырвало, но ощущения, пронзившие с ног до головы, приятными назвать было нельзя.

— Эй! Куда?

— Ласу, осторожно!

— Прикрой, дурачина. Это мой брат. Подними щит повыше, мне нужно расшнуровать хоть немного. Э са! Кажется, его чем-то пришибло.

Летящий не стал разубеждать Ласуана и его взволнованных товарищей. Да и что он мог сказать?

«Меня просто тошнит. От всех вас, от войны, и от себя — сильнее всего от себя самого».

— Кровищи-то сколько.

— На себя глянь.

«В конце концов, это даже милосердно. Мы уничтожим с жестокостью целый город, украсив колья головами, насадим детей на штыки, сожжем здесь все, но остальные испугаются, и сдадутся без боя. Ведь так? Так ведь должно быть, старший отец?».

Кто-то же должен был быть виноват в том, что происходило вокруг.

— Летящий тут, мастер. Видимых ран нет. По-моему.

— Это что еще за овощ?

— Финист, сын Элдар.

— Хто? — голос принадлежал кому-то с Юго-Востока, очевидно, с далеких, очень далеких окраин королевства.

«Да и не всё ли равно. Чем я лучше любого другого вооруженного сброда».

— А, эти. Ну, хорошо. Ну, наш сектор чист. Мастер-лорд обещал час на трофеи, но пока молчит. В оба глядите, вы, лентяи.

И это было последнее, что услышал Летящий перед тем, как ему в глотку залили самого отвратительного пойла, что можно было вообразить — какую-то настойку, судя по вкусу и запаху, на подгнивших ослиных трупах, — и наконец-то его тошнота и последовавшая мучительная рвота были полностью оправданы перед боевыми товарищами.

========== Осажденные ==========

С триумфом входил мастер войны Долвиэль в Элдойр, и гордо проезжали его дружинники по окрестным деревням. Саму Спящую Лань захватили они прошлой ночью, и немало тем гордились: за поимку их князю вернули его звание, прежде отобранное за взяточничество и мародерские набеги, а дружине выдали месячную норму вина и раздали по сорок ногат из трофеев.

Сразу за воином, поймавшим колдунью, вели и ее саму, со связанными освященными цепями руками и с повязкой на глазах. Она спотыкалась — ноги у нее тоже были связаны, а цепи с двух сторон держали ее на одинаковом расстоянии от опасливо озирающихся всадников.

Редкий случай — стены города украсились сверкающими щитами и яркими флагами. Казнили прилюдно и торжественно всех пленных со стороны Мирмендела. Площади были переполнены как любопытствующими горожанами, так и теми воинами, что пришли одобрительными выкриками поддержать справедливость.

Общее число пленных составило почти двести воинов, что было немало для города. Виселицы строили с самого раннего утра: в основном этим радостно занимались оборотни и те из остроухих, чей доход не превышал военного пайка. Особенно, конечно, старались, молодые юноши: ведь трофеи с преступников им разрешалось забрать себе без разрешения старшего по отряду. С пальцев осужденных срывались кольца, нередко даже с кожей, сапоги обычно стягивали еще оборотни-подростки.

— Слава единому королевству! Слава мужественному его народу! Проклятие и порицание предателям! — возвестил глашатай о начале казни, — слава отважному воинству и полководцам его! Слава воинам!

Мало кто видал из тех, что не видел город в осаде, что такое — показательная военная казнь по самым строгим законам, со всей возможной злобой недоедающего и недосыпающего войска. Спящей Лани повезло: к ней никто не хотел приближаться, даже когда ее протаскивали через толпу — вокруг оставалось пустое пространство.

— Знамена! — громко крикнул Оракул, и Летящий, шатающийся от усталости и накатывающей дурноты, подивился, как громогласен может быть провидец. В воздух вздымались десятки и сотни знамен и флагов; разом прогремел клич всех дружин, всех полков.

…Он не услышал обращение Оракула и виновато поклонился деду, когда тот дернул его за руку, призывая к вниманию.

— Смотри, — процедил провидец, — и постарайся держаться прямо.

Летящий понял, что первую часть казни — поучительные чтения и молитвы — он уже пропустил. На эшафот уже вывели Спящую Лань в подобающем ее статусу предательницы народа наряде: босую, в длинной серой рубашке, с распущенными волосами, обрезанными по плечи воинским клинком.

— Позор! Позор! Позор! — веско и важно прокричал глашатай сначала от эдельхинов и асуров. Затем поднялся и оборотень, который перевел сначала на ильти, потом на сальбуниди, а затем и на сурт, чем именно провинилась эта женщина, и какая судьба в загробной жизни — да будет милостив всевышний закон к тем, кто не грешил нарочно! — ее ожидает.

Спящая Лань смотрела точно перед собой. Ее губы не складывались в молитвы, по ее щекам не катились слезы. Она была каменно спокойна.

— Это не конец, — прошептал Оракул, глядя на ее лицо, и Летящий понял, что о его присутствии рядом провидец, как водится, забыл, — совсем не конец. За ней еще стоит целый народ, пусть и не столь многочисленный, как наш.

— Ты не жалеешь ее, провидец? — спросил Летящий, пользуясь возможностью, — уже очень давно никто не умирал на этом эшафоте…

— Не дерзи, — прошипел Оракул, одергивая внука за рукав, — я мщу за твою мать и за свою жену, за Элдойр и за наших погибших. Пусть скажет мне спасибо, что я не стал живьем ее скармливать стервятникам или не велел вздернуть над воротами.

— Полководцы не одобрили бы.

— Они нет. Войска только этого и ждут.

— Я…

— Ты, Финист Элдар. Слушай полководцев. Уважай мастеров войны. Советуйся с проповедниками. Но помни о том, что от тебя ждет народ — крови врага.

«Приготовиться… трубы!». Спящая Лань хорошо знала обычаи народа Элдойра. Но она даже не зажмурилась перед тем, как воин за ее спиной занес свой меч.

— Варвары они, — ворчал Илидар, — мечом голову бабе снести!

Остальные волки хором поддержали своего вожака.

Глашатай еще не закончил читать проповедь с эшафота, а провидец уже удалился в здание Совета. Уже почти дойдя до ворот, он вдруг обернулся к внуку и крикнул ему, грозя кулаком:

— А за то, какие расходы мы понесли, связавшись из-за тебя с драконами — я спрошу с тебя отдельно, Летящий, так и знай!

Но молодому воину уже было совершенно все равно. Он не мог сказать, что в его душе остался сильный страх перед чем-либо — в тот момент ему показалось именно так. Было лишь тупое усталое равнодушие. Он задержался на площади. Посмотрел на ряд виселиц, пожал плечами и поморщился.

— Жалко только, что так же просто войну не окончить, — вздохнула за его спиной Молния, отчаянно зевавшая все утро, и из брезгливости не смотревшая на казнь — я пойду, господин Элдар, и, с твоего позволения, отосплюсь.

***

Ревиар Смелый, перебрав донесения разведчиков и союзников, узнал расстояние до чужаков. Теперь настолько малое, что бессмысленно было надеяться остановить приближение осады.

— Двадцать три версты к северу точно, — сообщил он Этельгунде Белокурой и Гвенедору, — они отрезали нам путь еще три дня назад. Мы бы только зря потеряли бойцов, отправив их туда.

— Я могу встать на севере, — неуверенно высказалась Этельгунда, — но мы понесли серьезные потери…

— На севере встанем мы, и прикроем отступление, — возразил Гвенедор Элдар, — друзья, нам стоит поспешить — двадцать верст можно за три часа пройти!

Всего через несколько минут над воротами Элдойра уже вывешивали красно-черные флаги. Горожане, сперва недоуменно взиравшие на перестановки у стен, заспешили: разворачивалась бурная торговля, все торопились сбыть товар, перед тем, как начнутся бои, и всякая жизнь внутри стен испугается и стихнет.

На рынках толпились очереди и затевались ожесточенные споры, переходящие в давки и драки; в проулках домовладельцы ругали нерадивых слуг, оставивших окна без ставень. Домохозяйки собирали по соседкам принадлежащие им вещи, и закупали соль и масло.

Красно-черные флаги означали внезапную тревогу, а не осаду, но жители Элдойра словно сошли с ума. В предгорьях паники не было: жители обычно имели дальнюю либо ближнюю родню на высокогорных пастбищах, и, скрепя сердца, готовились уйти с пожитками в тесные каменные хижины. Развернули торговлю и дела довольные драконы, готовые вывозить за долю богатства и запасы в горы.

Оголодавшие, еще не привыкшие к городской тесноте переселенцы, ремесленники, крестьяне, бежавшие от войны — все они, даже владея навыками боя, не могли противостоять вражескому натиску.

— Не хочешь ли ты сказать нам, Ревиар, — в очередной раз подал голос Гвенедор на Совете, — что надо готовиться воевать в стенах города?

Рыцари запротестовали, перемежая объяснения с возмущенной бранью: каждый знает, в доспехах или нет — развернуться на улицах Элдойра непросто, хоть они и слывут самыми просторными в Поднебесье. Вести же какие-либо оборонительные действия становилось совершенно невозможно — горожане в случае любой опасности вываливали на улицы телеги, обозы, мусор, и все в таком количестве, что не только враг, но и свои же войска потом по нескольку дней не могли войти в город.

Была и другая причина для возмущения — скрытый страх перед осадой. Оборотни знали толк в обороне стен — остроухие же предпочитали нападение на них. Стоило им оказаться запертыми где-либо, и шансы резко падали.

— Армии Мирмендела и харрумов подходят к городу с двух сторон, — пытался объяснить свою поспешность Ревиар Смелый, — уже сейчас надо закрывать ворота и готовиться дать отпор. Осаду держать мы не сможем: южные стены практически разрушены, и наша задача будет удержать противника перед северными и восточными воротами, разбить их, не отступая в город всем сразу.

Вновь рыцари переглянулись, на этот раз в тишине: полководец сказал то, что все так боялись услышать.

— Сотники, вас не так много у нас, — продолжил Регельдан, — мы надеемся, что вы непадете духом. Если нам придется драться в городе… — многие содрогнулись, — ваши жизни, солдаты! Отставить мочиться от страха! Кто хочет, пусть наденет юбку и проваливает!

— Все-все, не лютуй, — вздохнул Первоцвет, — кто мог, все уже это сделали. А самые смелые сражаются и в юбках. Верно, братья-сестры? В городе, так в городе.

— Надо запретить торговлю в лавках, только на домах. Расширить траншеи. Заколотить каналы с водой, — посыпались предложения со всех сторон.

— На время осады всем велеть спуститься в погреба — у них точно есть орудия.

— У нас пара тысяч из Баниат тут ходит по улицам, — осторожно высказался один мастер войны, чье имя Ревиар никак не мог вспомнить, — я бы, пока не поздно, переселил бы их в южные части, к стенам поближе…

— Бану такие.

— Хороша твоя идея!

В зале раздались отдельные смешки, даже Гвенедор опустил глаза и постарался спрятать улыбку. Старая уловка — поставить людей на пути врага — была действенна и незатратна.

Многие ученые из тех, что сидят в университетах и не выходят на городские улицы, гадают, почему в любом городе бедные кварталы были втрое, а то и вчетверо чище, если на них было не слишком много бану. А гадать было нечего: люди просто не умели жить в чистоте, особенно те люди, что не могли смешаться с остальными горожанами. Народ Баниат отличался совершенной неспособностью поддерживать порядок и чистоту. Казалось бы, ничего не стоит хотя бы нанимать обоз для вывоза мусора, что не пригодился в хозяйстве — но и этого не делали жители грязных кварталов. Все города Поднебесья были грязны — но там, где жили еще и люди, грязнее становилось с каждым днем. План мастера войны был понят всеми воинами на Совете: вражеские войска, даже разрушив стены и южные ворота, тут же попросту утопли бы в грязи дорог, тесных улиц и сточных канав.

В этом квартале города поставили в последний раз столы переписчики добровольцев. Призыв в войска не заканчивался в Элдойре никогда, но и никогда прежде к столам не стояла столь длинная очередь.

Чтобы поддержать боевой дух, несколько проповедников оглашали площади и проулки зычными криками:

— Вставайте на битву! Вставайте, если вы мужчины!

Другой вторил ему не менее голосисто:

— Запахи горелой плоти ваших братьев не дадут вам спать спокойно!

Впрочем, от подобных глашатаев толпа шарахалась, но очередь к столам не оскудевала.

***

Больше всего Летящему хотелось сделать вид, что войны нет. Да, пожалуй, именно так. Можно было как бы проспать призыв. Можно же было? Например, впасть в оцепенение от голода — паек вновь снизили. В запасах не иссякла только брага.

Его беспрестанно мучили видения грядущих смертей. Он не мог спать и не мог заниматья ничем, кроме как молча сидеть на месте, впериваясь в одну точку. Зайдя к лучникам, Летящий обнаружил низко висящий густой дым: дурман витал в воздухе, вместе с кислыми парами вчерашних возлияний. Кое-где расставляли лучины для молений.

— От дрожи в коленях спасаюсь, как могу, — с видом мудрого старца сообщил один из соратников Ситара, — жить хочется!

— Можно думать, это помогает, — буркнул Летящий, чтобы что-то сказать.

— Не трясись, выпей, — добродушно посоветовал Гиэль.

— Кто трясется?!

— Да и не злись! Я по себе сужу: потрясывает…

— Ну и пусть, — Летящему казалось, что он сам слышит, как-то и дело сбивается его собственный пульс, и в ушах шумит. Чем отвлечься?

Разве что бессмысленными байками и разговорами. Хвастовством. Песнями о погибших друзьях. Отвлекало, правда, отвлекало: уходили мысли хотя бы на время пения.

— Награбил в Сальбунии? — спросил Гиэль Летящего, — много там добра?

Юноша в ответ сделал неопределенный знак рукой. Несмотря на строжайший запрет грабежа, разумеется, никто и не пытался остановить погромы и насилие. Но Летящему было не до трофеев. Гиэль принял его жест как отказ отвечать, и продолжил разглагольствования о своем: он и несколько молодых товарищей собирались отправиться в кольцо обороны.

— Я хочу к Ситару, — говорил Остроглазый, проходя в очередной раз точильным камнем по уже безупречному клинку, — привык.

— А я привык к мастеру Менда. Но он не набирает.

— А я хочу к Орте…

«Я хочу домой, — говорил про себя Летящий, и перед его глазами вставала Лерне Анси, какой он ее покинул, — хочу домой, и пусть рушится Элдойр и все, что с ним связано…». Лерне Анси! Какой, должно быть, там поспевал теперь виноград! Как сладко ворковали весенними вечерами соловьи! Как звякали бубенцы на шеях овец, возвращавшихся с пастбищ!

И вот теперь близилась страшная битва, суетились громкоголосые воины, и бренчали мечи. И ничто не было так далеко, как умиротворение степей Черноземья. И, мечтая о горячей воде, Летящий спешил к Элдар. В доме царила уже привычная сумасшедшая суета, женщины голосили громко, и почти нигде на улице не гас свет. Близкая осада взбудоражила жителей. На третьем этаже особняка, вылезая периодически на крышу, чтобы полюбоваться вбудораженным Элдойром, Летящего дожидалась Молния.

Он улыбнулся, а затем и рассмеялся, обнаружив ее. Посреди суеты и гнетущей паники Молния представляла собой образец спокойствия и уютной самодостаточности. Она расстелила красное покрывало и поставила весь ужин на него, и где-то добыла три настоящие свечи — их давно не хватало в городе, даже в богатых домах. К тому же, Молния приукрасилась, насколько это было возможно. Ничто не напоминало о тех траурных одеяниях, что окружали на улицах, ни о скорбных лицах. Его маленькая служанка была улыбчива и весела.

— Что за праздник ты устроила вдруг? — с улыбкой полюбопытствовал Летящий, принимая от нее трубку после трапезы, — или это какой-то обряд?

— Есть хороший обычай, господин, — изображая благовоспитанную прислужницу, молвила Молния, — мы устраиваем праздники перед победой. И дарим друг другу подарки.

Летящий понял, что усомниться в победе было невозможным для Молнии кощунством, и промолчал. В последние дни она была само послушание. Угадывая настроение Летящего, Молния спешила выполнять его поручения, мелкие и значительные, вела себя скромнее обычного и почти не ругалась.

Она окурила благовониями его кольчугу, его шлем, колчан и каждую стрелу по отдельности; бормоча и напевая гихонские песни — от них у Летящего всегда ползли мурашки по спине — она осыпала его оружие синими васильками, и несколько раз прочитала нараспев какие-то собственные молитвы.

Летящий грустно покачал головой. Действительно, Элдойр был ни на что не похож; он объединил одной идеей сотни непохожих народов и племен, со всеми их пугающими, чарующими, порой отталкивающими обычаями и традициями. Непонятно было, станет ли возможным из последних сил удержать это единство.

Но, глядя на язычницу-южанку, молящуюся за горца, что шел на войну с ее братьями, Летящий находил в себе силы для надежды.

***

— …Так значит, они все же не пьют вино? — допытывался оборотень у Верена, который много времени проводил с асурами вместе, — я же видел…

— Не вино они пьют, — хихикал тот, — а сок.

— Что?

— Сок!

Волки покатились со смеху. Они виляли косматыми хвостами и подвывали едва слышно, давясь смехом.

— Перебродивший слегка сок называют вином, а свои три волосинки — бородой, — продолжал знаток остроухих, — Герви, вот у тебя за сколько борода отрастет? Ежели сбрить.

— Чего удумал! — не понял сначала Гервурд, хватаясь за свою пышную бороду обеими руками, — я ее три месяца растил.

— Ну так остроухий, значит, за год-два такую отрастил бы…

— Брешешь, ей-же! — восхищенно вторили ему голоса соратников.

Но за всем этим весельем и Верен, и прочие оборотни из его дружины скрывали неуверенность.

— Плохо быть остроухим! — заключил, наконец, Верен, сидя около ворот снаружи и раскуривая свою трубку, — Плохо быть остроухим, и плохо жить с ними рядом, видит Бог; хоть и созданы они ходить по земле и портить нам жизнь, а все же лучше бы их вовсе не было. Подлые они…

— Дерутся здорово, брат.

— Конечно! Когда в каждую спину готов воткнуть кинжал — чего бы не здорово! Или эти их стрелы. Наконечники видал? Они любят яд и все, что причиняет боль. А убив, никогда не смотрят второй раз на тело. Даже на своих не смотрят. Мы другие, — решительно возражал оборотень, — хоть и говорят, что у нас два тела, но душа — одна, и это честная и добрая душа.

Латалена, услышав от него эти слова, также вынуждена была согласиться, хотя и не без внутренней борьбы, однако свой народ считать подлым отказалась.

В конце концов, другого она не знала.

— Узнаешь, любушка, — пользуясь своим правом «жениха», Верен вел себя все более свободно, но, слава Богу, пока только наедине, — спроси меня, если хочешь знать… а я спрошу тебя.

— Ты вчера сказал фразу на сурте, когда увидел господина Элдар. Я не слышала ее раньше.

— Ох, лучше не надо, — пробормотал оборотень, но Латалена вполне сносно повторила ее. Закрасневшись, Верен отвел взгляд.

— Если не ответишь ты, я спрошу у кого-нибудь еще, — асурийка знала, чем пригрозить. Верен вздохнул.

— Это значит «волосы между ног моей тёщи». Довольна?

Наверное, ей нужно было разгневаться — а она смеялась.

— Много у тебя таких фраз в запасе? — спросила она, улыбаясь. Оборотень насупился.

— Моя очередь… но не вопрос у меня, а просьба. Не уходи сегодня к своим. Останься до утра со мной.

— Ты многого хочешь. Мы в стенах Элдойра…

— Знаю я, знаю! — Верен развел руками, — потому и прошу, а не принуждаю.

Асурийку передернуло.

— Завтра осадят, — продолжил Верен, очевидно, нимало не смущаясь, — кто знает, вернусь ли — Божья воля. А не вернусь, кто еще тебя обнимет? Или найдется? — он ревниво втянул носом воздух, но затем неприятно посуровевшее лицо его вновь смягчилось, — нет, много лет не найдется…

— Прекрати, — Латалена отвернулась.

Пальцы от его пристальных взглядов всегда слабели, а в коленях поселялась дрожь. И оборотень это чуял и знал.

— А нравлюсь я тебе, лебедь ты моя, — довольно пробормотал волк, — тем и хорош, что не из твоих.

Он вытянул ноги, почесался, вдруг, задумавшись о чем-то, усмехнулся.

— Когда вы стареете… как это выглядит?

Латалена пожала плечами. Молча подошла она к дверям — одна была сорвана, другая в петле едва держалась — и задернула занавесь. За окном смеркалось. Вздохнув, женщина села на скамью у самого выхода, глядя в сторону. Куда угодно, но не на волка.

До старости доживали единицы. Кровь их остывала, они становились слабы, проводили все больше и больше времени во сне, и рано или поздно так же тихо и мирно в нем и уходили в смерть и безвременье. Не седина, не морщинистая слабость и болезни — лишь полный разрыв с миром живых, годами и десятилетиями. И холод.

А что отличалось от ее повседневности? Все то же одиночество и вечное притворство, лицемерная лесть и всеобщая ненависть.

Взглянув на Верена, Латалена встала, и решительно принялась стаскивать с себя платье. Руки не слушались ее, крючки цеплялись за ткань и вуаль, за волосы. «Помоги», сквозь зубы попросила она, и Верен подчинился.

— Ты до моей старости не доживешь, — все-таки сказала она, обернувшись.

Глядела в его зеленые глаза прямо и спокойно. Но оборотень солнечно улыбался и лишь обхватил ее лицо ладонями. Грубые, мозолистые и шершавые, они были горячи, и неожиданно ласково прошлись от ее лица к плечам.

— Я знаю, княгиня, — ответил он тихо, целуя ее руку, — так или иначе, не доживу.

Медленно стянул с нее платье, медленно вынул гребень из ее прически, и длинная коса тяжело хлестанула асурийку по спине.

— Знаю и другое, княгиня, — продолжил волк, раздеваясь сам и легонько подталкивая ее к постели, укрытой мехами и шубами, — знаю, что если завтра одолеем врага, и Элдойр вернется к своим корням… то все здесь изменится. Вокруг расцветут сады. До самого Лунолесья. Снова ваши мужчины облачатся в парчу и бархат. Выведет вшей великое войско. Сделают вид, что не было Смуты.

Он развернул ее к себе, удерживая одной рукой.

— Но ты, какой я впервые встретил тебя, навсегда останешься моей, моя лебедь, — серьезно, непохоже на себя, сказал Верен, — останусь я жив или нет, и останется ли жить белый город.

И тогда Латалена всхлипнула первый раз, второй — и слезы полились сами собой, как будто он разгадал тайну, которая держала их взаперти. А выплакавшись на его груди, она привлекла его к себе — и не отпускала до самого утра.

***

— Смотрится ничего, — глядя снизу вверх, задумчиво протянул Гвенедор. Его сын пожал плечами. Мастер Нэртис перекатил во рту соломинку. Ревиар Смелый подошел к Гвенедору, вместе с ним посмотрел на стену, потом — на друга.

— Внушает уважение, не так ли. Стены Элдойра — удар по чувствительным взорам осаждающих. С этой стороны нужен кто-то, кто не даст им попробовать ее на прочность. Она не переживет.

— Если я умру, то от разочарования в смысле жизни, — протянул Гвенедор жалующимся тоном, — нужна дружина в тысячу воинов под эту одну стену. Но только так, чтобы нельзя было заподозрить, что стена не в порядке.

— Господин полководец, — встрял мастер Нэртис, — есть хорошие крепкие парни из освобожденных из рабства. Может быть, триста мужчин. Если каждому дать по копью, это тоже сила.

— Да-да.

— А где ты, Гвенди?

— Со всеми, в кольце.

— Кто-нибудь посчитал лучников?

Последние минуты перед столкновением всегда порождают суету. Их сложнее всего пережить. Ревиар Смелый знал и то, что его собственное ледяное спокойствие объяснялось точным знанием: все, что могло быть сделано, чтобы устоять, было сделано, и на славу.

Из арсенала изъяли последние ножики. Все мастера сидели по домам, готовые снова и снова делать стрелы и метательные снаряды из подручных средств. В целях борьбы с вероятностью поджогов и пожаров в городе повсеместно, кроме храмов, тушили огонь. Проходы во внутренние дворы и переулки баррикадировалиь до самых крыш. Горожане были готовы биться.

Ревиар был спокоен и потому, что, согласно элементарным подсчетам, ему не хватало для равновесия сил пяти тысячи семисот воинов, а у него наличествовали лишь триста добровольцев с копьями. И паника была бы слишком бессмысленна.

Но все же он оставался спокоен.

Чуть позже Ревиар Смелый обошел стены опять — ему казалось, что он успел сделать это уже несчестное количество раз — и все равно казалось недостаточно. По стенам, рассевшись кто на полу, кто на бочках, занимали себя разговорами и курением лучники.

— Ниротиль, — поздоровался с полководцем Ревиар, — твои, я вижу, уже готовы. Сколько стрел на колчан?

— Добавил по пятьдесят, — вымученно улыбнулся воевода, — в самом деле, спустись уже к отрядам и не мозоль глаза; ты знаешь, что я не подведу.

Ревиар знал, но заставить себя верить было гораздо сложнее.

Враг неумолимо приближался. Сначала вдали стали видны огни, потом стали медленно появляться воины. Бесчисленные их ряды. И, с каждым новым отрядом, выстраивающимся вокруг для блокады, настроение у зрителей ухудшалось.

На этот раз владыка Мирем не дал шанса осажденным сдаться. Не было ни посланцев, ни писем с предложениями. Молчаливые противники просто выстраивались в ряды с востока и юга, разбивали лагерь и разжигали костры. Воеводы Элдойра собрались на стене Мелт Фарбена.

— А поединщиков не будет? — удивился Илидар.

— Что такое «поединщик»? — не поняла Этельгунда. Ревиар пояснил, переводя с сурта:

— Так они называют тех, кто начинает схватку. Первая пара врагов, по одному с каждой стороны. Я знаю, у нас это многие сочтут за дикость…

— Разумная альтернатива, — согласился Гвенедор, — хотя очевидно, на этом ни одна война не заканчивалась. А сейчас это даст нам лишние полчаса, если повезет.

— Кого отправим?

— Тут сказано «самого достойного», боюсь голос повысить, наши передерутся и сдадут город еще…

— Стойте! — повысила голос Этельгунда, — слушайте. Я сегодня видела у вожака Илидара в дружине одного волка. Здоровенный такой детина, но не тучный. Давайте выставим его. Неожиданно, эффектно.

Воины не упели обсудить это заявление и даже не успели высказаться. В нескольких от них шагах в деревянные мостки вонзился с десяток стрел, и они попадали на землю кто куда, укрываясь за всем подряд.

— Атака! — крикнул кто-то.

Осада Элдойра началась.

***

— На стены, — приказал Летящему сотник, — луки в руки, и бодренько!

Зрелище со стен представало занятное. Кольцо обороны словно приникло к земле: прикрываясь щитами, выжидали атаку артиллерии. Если бы ворота могли открываться и закрываться быстрее, маневр мог быть более продуманным, но выбирать не приходилоь.

«Изнутри осада совсем не такая ленивая, как снаружи». Все вокруг были напряжены до предела, и только самоубийца мог бы пытаться шутить.

— Стрелы, готовимся! Небо! — луки взметнулись вверх; стреляли все, сплошной дождь стрел, призванный нанести противнику макимальный урон издалека, накрыл подходы к стенам. Воеводы лучников не подвели. Действовали они слаженно, не позволяли обстрелу ослабевать, пока не прозвучал долгожданный приказ:

— В защиту! — и тут же каждый забился под щиты и каменные уступы стен, молясь об отсутствии ответного огня.

Огонь, конечно, не заставил себя ждать. Стрелы осаждающих все чаще летели, пылая огнем.

— Сколько их? — спрашивали все друг друга, и Летящий в их числе.

— Кто-нибудь видит знамена?

— Потери были?

Летящий на мгновение привстал, и сердце его похолодело: даже приблизительный подсчет давал значительное преимущество войскам Союза.

«Иссиэль не пришел, сабяне потеряли треть в Сальбунии, множество маленьких дружин и племен не имели средств добыть оружие и приехать… выстоим ли мы? И если выстоим, то какой ценой?».

— Сотня, не спим, вашу жизнь! — взвыл Ами Ситар, — какого агтуи яр расселись?! Подъем! Цель!

— Господин капитан…

— Готовимся! Цель!

В парня в трех шагах от Летящего попала стрела. Он умер совершенно беззвучно. Слева кто-то просил дать воды. Из-под головной повязки стекал ледяной пот. Висела звучная ругань в пыльном воздухе.

Ами действовал по плану. Потеряв еще семерых, он отдал приказ на перестройку. Оставив троих в качестве прикрывающих снайперов, он и лучники поменяли расположение.

— Кто-нибудь может рассмотреть знамена под стеной? — нервно выкрикивал Ами Ситар, — кто-нибудь?

— Ами, это волки…

— Нет, это кто-то из ругов.

— Наши?

— А чьи, раздери тебя бес?

Они переговаривались, они перегибались через стены, оживленно спорили и ожесточенно воевали. Летящего пошатывало, а глаза резал дым. Внизу не было видно ничего, только слышны крики, и бесконечные подергивания беспорядочно раскиданных по полю знамен. Как в этом хаосе кто-то мог разглядеть, наступление или отступление производят враги, и сколько их — юноша не понимал.

И еще меньше мог он понять, как воины различают не только знамена, но и отдельных героев на поле. Ситар вскрикнул, выругался и прочел короткую молитву скороговоркой.

— Илидар Одноглазый погиб, — сообщил он мрачно в сторону, — посмотрите, с каким воином он сошелся! Ай, ай, вот и тот теперь лежит мертв! Господи, ты привел меня видеть смерть этих воителей…

— Мастер Ами Ситар! — крикнул кто-то с нижних ступеней башни, надрывая хриплый и без того голос, — полководец Ревиар призывает вас взять клинки и укрепить пятую сотню ревиарцев!

— Не хватало крови братьев на полях, — пробормотал Ситар горестно и заорал первому попавшемуся воину в ухо — им оказался Летящий, — строиться! Мечи к бою!

Ноги у Летящего постыднейшим образом дрожали, и он даже не находил в себе силы стыдиться. Тело вдруг стало свинцово тяжелым и неподвижным, а металл рукояти под пальцами удивительно чуждым и непривычным. Цепкий ужас сковал каждого из дружины за мгновение до атаки: количество врагов, острых клинков, готовых войти в тело, близкая кончина, смотрящая жадными глазами врагов пугала до дрожи.

И, пытаясь побороть страх смерти, воины кричали «Славься, Элдойр» так громко, чтобы не слышать собственных мыслей.

========== Воины ==========

Город сдавал я.

Гвенедор Элдар и его горцы отступили в стены Элдойра, ревиарцы перестраивались, но никакие маневры не могли удержать врага от нападения на наиболее слабые южные ворота. Падение стены оставалось лишь вопросом времени.

Как и предсказывал Верен, на защиту стен три кольца обороны — и те могли оказаться недостаточны. А ведь под ударами катапульты южная стена должна была рухнуть — достаточно было нескольких попаданий.

— Она не выстоит, — развел руками Элдар, обращаясь к Ревиару, — нет ни одного шанса. Это нас добьет.

— Но…

— Стены Элдойра — последнее, во что они верят в этой битве.

— Тогда используем ее как орудие?

Гвенедор и Ревиар обернулись, и словно впервые увидели Гельвина.

— Я не ослышался? — вполголоса спросил Гвенедор.

— Если под стенами выйдут лучшие воины, на них тоже пойдут лучшие. И, когда они подойдут прямо к воротам… мы обрушим на них часть стены. Изнутри.

— Как ты хочешь разрушить ее? — вступился кто-то, — с первого удара она не обрушится. Они разбегутся.

— Я видел здесь драконов, — ответил Гельвин, прищурившись.

Воины охнули.

— Занятный способ деморализовать противника. Эрухти агтуи яр, — ровно, без тени эмоций высказался в ответ Ревиар Смелый, — должно быть, наши дела плохи, если твой способ кажется мне разумным.

— Она рухнет, наружу или внутрь, но она разрушится. Пока мы еще можем выбрать, в какую сторону падать камням.

Они смотрели на Хмеля почти с суеверным ужасом.

— Гельвин, тебя стоит бояться, — Гвенедор хлопнул воина по плечу, — будь я проклят — но я с тобой.

Один за другим, воины переводили взгляды на Ревиара. Никогда прежде не сомневавшиеся, они ждали его одобрения. И Ревиар Смелый видел, как молятся бледными губами умирающие и еще живые, но сам лишь крепче стиснул зубы.

— Принимаем предложение мастера Гельвина! — бодро произнес он тоном, не допускающим сомнений, — даст Бог, сработает.

Остальные опустили глаза, но недолго колебались, прежде чем принять решение. Если это и был шанс, то вполне возможно, последний.

— Хоть бы кто похоронил, — почти жалобно произнес Нэртис, едва слышно. Ниротиль Лиоттиэль услышал его, уже собираясь в сторону от южных ворот.

— Меня лорд Мирем обещал скормить своим собакам, — весело крикнул он в ухо соратнику, — а куда отправишься ты и все остальные? Мертвым так или иначе идти в землю.

Ситар выругался под нос на своем родном наречии. Кто-то в голос молился. Ревиарцы готовились к невиданному — разрушению стен Элдойра изнутри.

Хмель Гельвин и Ревиар Смелый, не сговариваясь, решили в ту минуту, что это было весьма символично.

***

Позже Мила думала, что битва за Элдойр ей приснилась.

Хотелось на это надеяться. Ей казалось, этого не может существовать в реальности. Особенно криков. Криков отчаяния, боли, криков предсмертной тоски. Воя агонии. Если бы не они, все можно было бы пережить. Вид взрезанных животов и вываливающиеся внутренности. Части тел. Лужи крови. Грязь, в которой угадываются после отрядов всадников лишь очертания втоптанных тел. И, вполне возможно, кто-то до сих пор по нелепой случайности жив. Как немилосердно идти мимо и не иметь возможности добить несчастных!

Не было поединков. Только теснящиеся толпы с оружием: стена против стены. Матерящиеся десятники. Мастера, командующие и покрикивающие на первые ряды. Лязг металла. Свист стрел. Вопли наступления и рев отходящих назад, отброшенных защитников стен.

— В строй! — кто-то надрывался над самым ее ухом, и непонятно, к кому было обращено его воззвание; любой, покинувший строй, рисковал быть убитым за минуту, не больше.

— Клинки! Копья! Клинки! Копья! — это сотник пытался, перемежая мечников и копейщиков, удержать южан на расстоянии от прямого столкновения. Получалось из рук вон плохо.

— Воздух! — и половина воинов забывала о щитах, а у второй их не было вовсе.

Сколько раз замахнулась Мила за битву, сказать она не могла. Только точно помнила, что в один из ударов, призванных сдержать натиск, услышала под рукой не скрежет железа, а уже знакомый мягкий, влажный звук.

Так клинок входит в тело. Как его только можно расслышать в окружающем шуме? Но расслышала.

Убит.

Кольца чьей-то кольчуги впились ей в руку. Где перчатка?

— Копья! Клинки!

Под рукой скользит рукоять. Мокрая от грязи, крови, от ее собственных потных рук. В глаза льет со лба.

— Сотня! Назад!

Застучали друг о друга копья и клинки. Сомкнулись с глухим рокотом щиты — их, слава Богу, держали воины покрепче. Милу отнесло на сотню шагов назад, как будто порывом ветра. Она не была уверена, что шагала своими ногами по земле. Что значит толпа: она несет тебя, стихийно и беспощадно, и никто не выбирает пути.

Привалившись к стене, она равнодушным взглядом проводила тех, кто встал сотне на смену. Асуры Гвенедора. Кольцо обороны все еще держалось. В голове было пусто, но схему рвов отчего-то забыть не удавалось. Может, потому, что она сама их копала.

Кто-то сунул в руки флягу. Мелькнуло знакомое лицо. Девушка из Ибера. Или из Сабы. Все они сливались за последние месяцы в одно. Потерянное, изможденное, уставшее. Юное и одновременно древнее.

— Сотня, ваши души сношать! Подъем!

Ноги не держат, руки не гнутся. В спину словно вогнали кол. Но на команду тело реагирует так, словно им управляют помимо воли девушки, и она деревянными движениями поднимает с земли свой меч, поправляет пояс и двигается вперед вместе со всеми. И уже на полпути снова встречает клинком чью-то жизнь.

Чью-то смерть. Чью?

— Сотня! В защиту! — а это голос Гвенедора, и сам он здесь же, грозный защитник Элдойра. И сомнений, ни страхов. Именно в его уверенности черпают свою силу асуры. Миле бы не помешало тоже.

Хоть какую-нибудь малую силу. Найти опору и выйти живой из ловушки, в которую она сама себя загнала. Мечтали ли остальные выжить и бросить войну навсегда? Сколько раз клялись завязать с кровавым ремеслом? В обычной жизни Мила поверила бы, что лишь ей свойственна слабость. Но сейчас, снова пережидающая короткую вечность между наступлением и пересменкой в первых рядах, могла поклясться, что слабость — смысл и суть войны.

С сильными не сражаются, сильных избегают.

— Сотня! В стены!

Они говорили, нужно выиграть сражение, чтобы не вести войну. О, Мила была готова никогда не видеть ничего кроме войны, если только это могло помочь избежать сражений.

***

— Выпить бы… — пробормотал Сернегор задумчиво, стоя рядом со своим огромным скакуном. Несколько сопровождающих его ревиарцев мрачно покосились на князя.

Вместо ответа воевода сплюнул смоляной жвачкой на землю.

— Ну и где подмога-то, а? — нетерпеливо задал мучавший всех воинов вопрос один из оборотней, — долго нам тут без дела сидеть? Там внизу славная заварушка, мы все пропустим!

Сернегор вздохнул, и вытер кровь с наручей. Он не собирался сражаться в первых рядах. Не собирался и во вторых — ранения при Парагин давали знать о себе, и если ему и придется выйти на поле боя, то либо умереть рядом с остальными, либо добивать противника.

Внезапно из пустеющего ущелья показалась — словно призрак, выплывая из тумана — маленькая фигурка. Волки и остроухие вместе напряженно всматривались в приближающегося путника, ожидая непременно увидеть за ним обещанные дружины Мелтагрота и Нэреина-на-Велде. Однако никого больше в Драконьей Кишели не появилось, кроме веселого путника на ослике, напевавшего что-то себе под нос.

Увидев целое собрание вооруженных рыцарей, путник несколько растерялся.

— Ты! — ткнул в сторону странника Сернегор, и покрутил мечом в руке, — далеко ли отсюда дружины Загорья?

Растерявшись совершенно, путник начал заикаться: «Благородные воины… да как же далеко… верстах в семи стоят привалом, с той стороны ущелья, обедают!». На услышавших ответ воителей страшно было смотреть: слово «обедают» вывело их из сосредоточения немедленно.

— Чтоб им, собачьим сынам! — надрывался князь Мелт Фарбена, бледнея от гнева, — братья тут гибнут за этот эрухти ульт Элдойр, а они!

Все вокруг солидарно принялись браниться. Однако у многих отлегло от сердца: подмога все же получила призыв о помощи и уже спешила к белому городу. Если бы не сообщение об их «обеде», воины даже не разозлились бы. Они бы просто молились, глядя в небо.

— Отправьте к ним кого-нибудь самого шустрого, — велел Сернегор, — Пусть все бросают из рук, и мчат сюда. Вот штандарт, не забудь приветствовать владык… хоть одного. Из приличия.

Первоцвет, прикинув на пальцах, предполагал появление подмоги через полтора часа.

— А как они пройдут через ущелье? Носите шатры! — заорал Сернегор паломникам, — к стенам! К стенам! Уберите их отовсюду, откуда только сможете! Скажите им, пусть отходят в горы!

В одно мгновение вокруг воцарилась суета, свидетели которой гордо потом рассказывали о совершении паломничества в тот год, что был ознаменовал великой осадой белого города. Вокруг вздымались столбы красной и серой пыли, звучали крики перепуганных женщин и плач детей, ржание лошадей и бесконечный, протяжный звук рога.

Дружина Мелт Фарбена твердо была намерена дожидаться вестей или немедленного подкрепления из Загорья, но ответ в течение получаса не пришел, и воины начинали беспокойно поглядывать на князя.

— Братья не выдержат без нас, — решился, наконец, Сернегор, — нам надо разворачиваться к воротам и не ждать подкрепления.

— Нас мало, — предупредил один из рыцарей, и, хотя страха смерти невозможно было найти в его замечании, воины невольно сжали рукояти мечей крепче. Многие тихо молились. Отряд готовился к потерям.

— Элдойр — дорогая жемчужина, — тихо ответил князь Мелт Фарбена, — надо, братья. Простите.

— Мы простим, и Он простит, — нестройно ответили рыцари, и отряд начал неспешно разворачиваться.

***

Сначала Ревиар опасался, что южная стена рухнет, стоит лишь убрать деревянные леса и подпорки. Но она все еще стояла. Уже знавшие о предстоящем разрушении, лучники убрались со стены, и даже отошли подальше. Некоторые доставали амулеты. Другие, не поддавшиеся суеверию, молились тихо.

Наконец, последние подпорки были убраны. Площадка перед стеной была свободна.

— Стена готова.

Ревиар Смелый кивнул, и его знаменосец развернул стяг к Регельдану и его дружинам.

— Строй!

Две тысячи воинов только и ждали, что этого приказа. Вперед выставлялись длинные копья и пики — вовремя раскопанные рвы внутри южной части города уже были полны кольев и нечистот.

Полководец кивнул второй раз. На этот раз на стенах города разворачивались знамена Ниротиля. Все силы армии должны были быть брошены к южным стенам.

— Давайте сюда дракона, — негромко велел Ревиар.

— Воины Элдойра! — громко выкрикнул Регельдан, не отходя от Ревиара, — сегодня мы идем на смерть! И мы ее не боимся!

— Мы ее презираем! — ответил дружно хор голосов, и почти минуту стоял невообразимый гул и лязг.

Не спеша, вальяжно, заслоняя одной лапой глаза от летящих сверху стрел, к южной стене подобрался из боковой улицы Пипс. Ревиар Смелый, видевший драконов не раз, подал пример своим кельхитам, большинство из которых явно не были готовы к встрече с крылатыми ящерами.

— Сможешь? — кивнул полководец на стену. Пипс задумчиво осмотрел ее.

— Да что тут делать, особо и не придется…ой.

Видимо, он осознал, что оплата прямо пропорциональна тяжести работы. Полководец не тратил времени на уговоры.

— А когда она упадет… можешь вылететь на них? С огнем?

— Огонь? — растерянно высказался другой дракон, укрывашийся за углом, — эй, двуногий, на огонь мы не договаривались…

— Мы молоды для огня, — тут же подал голос еще один ящер, невообразимым способом втиснувшийся в узкий проулок.

Ревиар заскрежетал зубами.

— Бесполезные чешуйчатые гады…

— Но можем напугать, можем, — поспешно возразил Арно, явно не меньше брата желающий подзаработать, — да, парни?

— Это верно. Дай нам немного… масла, сена, соломы — что у тебя есть?

— Напугаем так, что под ними земля промокнет! Увязнут кони!

Драконы хором загоготали. Усмехнулся и кое-кто из воинов.

— А стену-то взаправду опрокинете?

— Навалимся — справимся! — бодро выкрикнул Пипс, — ну-ка, братцы!

В несколько минут приготовления были завершены. Сторонясь драконов, кочевники внимательно следили за их странными движениями. Ящеры обстоятельно прощупали стену с внутренней стороны, разделились, оперлись лапами о камни, переговариваясь между собой.

— Беру свои слова обратно, — возвестил Пипс, — на славу сработана стеночка.

— Что еще?

— С одного удара не выломать.

— Так ударь дважды, чтоб тебе…

Дракон надулся. Попыхтел немного, пуская клубы бесполезного черного дымка, но согласно кивнул.

Несколько минут Пипс и остальные драконы возились у стены, что-то вполголоса обсуждая. Шипение стояло такое, что заглушало даже звуки сражения.

Снова Пипс вернулся к воинам.

— Теперь только дайте знать, когда, — сказал он и сделал движение, словно закатывал невидимые рукава, — мы готовы. Стена готова. Враги ждут.

Со стены послышалась громкая ругань и чьи-то крики. Драконы замерли, вслушиваясь. Шум битвы приближался и приближался, словно рокот гигантской волны, и воины нетерпеливо вытягивались, словно могли заглянуть за стену и рассмотреть происходящее.

— Омай! Вниз! — командовали со стены, и драконы один за другим нервно оглянулись на полководца Ревиара.

— Давайте, — кивнул он.

Ящеры внезапно забили крыльями, взметая клубы пыли. Кто-то расчихался. Послышался драконий рев и смачные ругательства на хине.

-…не поддаётся!

— А ты ногой ее…

— Ну-ка ломиком, ломиком ее, в бойницу…

Даже потрескавшаяся, стена белого города стояла крепко. Внезапно ее сотряс первый удар снаружи. Драконы отпрянули назад, но Пипс по-прежнему висел, уцепившись лапами, почти на самом верху, и отчаянно бил крыльями, пытаясь сохранить равновесие.

— Трусливые твари! Давайте еще раз!

Второй удар заставил стену загудеть, а трещины — подозрительно расшириться.

Драконы рванули к стене, один, второй — цепляясь чешуйчатыми пальцами за трещины, помогая себе крыльями и хвостами.

— Поддаётся, — заметил Ревиар, непроизвольно делая шаг назад, — строй!

Только один раз, молился он про себя. Один шанс, чтобы все-таки продать жизнь подороже. Только не продешевить.

Стена рушилась медленно, уродливо бугрились и трескались камни, летела еще кое-где остававшаяся целой облицовка, драконы знали свое дело, и с громким ревом набрасывались снова и снова на уязвимые точки наиболее широких трещин.

Озадаченные, какие-то из нападавших с таранами все-таки успели скрыться, но значительная часть была обречена: камни посыпались, и, как игрушечная, южная стена развалилась, подняв в воздух столб пыли. Грохот оглушил, надвигающаяся волна пыли и взметнувшегося с земли мусора засыпала все вокруг в радиусе квартала. В ушах еще звенело, когда появились первые очертания пролома в стене. Видимость была потеряна, но ревиарцам, привыкшим к пыльным бурям, было не привыкать.

Ревиар Смелый приготовился к бою.

Он лишь увидел первых тяжелых рыцарей, когда над войсками зазвучал вой. Рыцари замешкались — всего на секунду, но этого воинам Ревиара хватило, и они ринулись вперед, не ломая линии и идеального построения.

Всадникам в городе было почти не развернуться, и потому единственной надеждой обеих сторон была пехота. Боевые кличи обеих сторон смешались в предсмертных криках и воплях. Мгновенно неровности на белых дорогах южных кварталов заполнились кровью.

— Ждать, — сквозь зубы прошипел Ревиар.

Он уже видел капитана штурмового отряда. Он мог разглядеть каждую морщинку на знамени. Но было еще рано.

— Ждать! — уже громче приказал он.

Ревиарцы были лучшими не потому, что отличались особыми техниками боя. Они умели исполнять приказы. Войска Мирмендела слегка лишь задержались. Полководец уловил мгновение, когда большая часть воинов вышла из узкого проулка, но еще не выстроилась.

— Сейчас!

Озадаченные странным поведением обычно предсказуемого ополчения, мирмендельцы замедлили свой ход, ровно на столько, чтобы со всех сторон воины окружили их, перегородив собой все пути к отступлению. Не дав врагам перестроиться, штурмовые отряды Элдойра легко смели их первые ряды, растоптав и изрубив, словно дрова в щепки. Две волны войска окружили крепостные стены плотным кольцом, и несколько мгновений спустя в пыли и огне невозможно было что-либо рассмотреть.

Город и окружающие его долины погрузились в хаос.

***

— Это даже красиво, — выдохнула Молния, останавливая Летящего за рукав. В самом деле, в сумерках огни смотрелись необычно и завораживали.

— Они пришли слишком поздно, стена уже в пробоинах, — крикнул на нее юноша, — надо бежать из города, пока можем!

Молния, поняв по тону друга, что лучше ему не возражать, крепко вцепилась в его руку, и они побежали. Суматоха и всеобщая паника на улицах, ближайших к разрушенной стене, превосходила даже картины судных дней, которыми пугали проповедники боязливую паству: казалось, в одно мгновение все, кто месяц за месяцем прибывал в белый город, вдруг решили его покинуть. Немало было мародеров, надеющихся поживиться за счет беспорядка, достаточно было и тех, кто им противостоял. В сутолоке, неразберихе и внезапном помешательстве невозможно было разобрать, в какую сторону бежать и чьих приказов слушаться.

Горожане, привычные к войне и те, что ни разу ее не видели, предпочли панику.

— Отходим, — сообщил Летящему первый воин, в замызганном кровью плаще восточных войск, — отступаем к южным стенам, подмога из Загорья почти здесь.

— Здесь! — радостно выдохнул Летящий, и тут же смутился своей несдержанности, — но… зачем тогда отступаем?

— Ты — займись делом! — гаркнул воитель на юношу, и Летящего обдало запахом баранины с луком, кислого вина и табака, — там горит склад лавки лекаря — иди и потуши! — Летящий опешил, и воитель смирился с необходимостью объяснять молодому воину его обязанности.

«Ты, — ткнул он пальцем в юношу, — сейчас. Идешь к тому складу, призываешь к порядку и спокойствию жителей. Подмога пришла. Тушишь склад. Понял?». Летящий не успел опомниться, как остался один.

В воздухе, пыльном и грязном, уже тянуло подозрительным дымком со стороны лавки аптекаря. «Что он имел в виду? — теребила друга Молния за его черный плащ, — ты же сказал, надо бежать из города?». И если Молнии действительно нужно было убегать прочь, в планы Летящего дезертирство не входило.

— Ты беги, я останусь, — несмотря на старания оставаться хладнокровным, Летящий дрожал, — видишь, работка есть.

— Работка, Майяль! — взвыла Молния, и вновь потянула друга за руку со всей силой, — бежим, Летящий, сейчас же, бежим!

— Не могу!

Препирательство прервалось, когда на улице раздались вопли и вой, а затем — с неумолимойнастойчивостью — то тут, то там послышались приказы с характерным акцентом. Летящий сглотнул. Добровольцы по тушению пожара тоже испарились, не рискуя собственными жизнями.

Враг, разрушивший некогда до камня многие города, стоял уже у самых дверей. Летящий потянул Молнию на себя, скрутил ее и вжался в пространство за дверью. Несмотря на плачевное для воина положение, мозг его неустанно соображал.

Девушке же он, как и учили в Школе воинов, зажал рукой рот. Пока вражеские рыцари обсуждали вероятность встретить сопротивление, юноша пытался составить план, благодаря которому и он, и Молния вышли бы из переделки живыми и невредимыми.

Но ничего в голову не приходило.

— Мне нечем дышать, — сдавленно возмутилась Молния.

Летящий оглянулся. Под сапогами хрустело тонкое стекло из-под банок и графинов, бутылей и ампул. Аптекарь собрал весьма обширную коллекцию ядовитых веществ — некоторые лужицы уже изрядно поели половые доски.

Летящий осторожно попробовал перенести вес на левую ногу. Стекло предательски захрустело.

«Господи, пусть только они отвернутся. Пусть только минуту не будут смотреть». Но все-таки ему не хватило в этот раз духа дождатья, что будет дальше: он рванул Молнию за руку, и побежал прочь в сторону единственной свободной улицы со всей скоростью, на которую был способен.

Даже старожилы могли плутать по улицам Элдойра не один лишний час. У Летящего не было лишнего часа. У него не было даже минуты. Единственное, что он ощущал — частое дыхание смерти в спину, и сжатую до боли в левой ладони маленькую руку Молнии, которая не переставая дрожала.

Вокруг творилось что-то невообразимое. На улице уже не было никого из горожан; из слабых маленьких домов жители бежали, крупные и каменные забаррикадировались изнутри. Летящий и Молния были на виду, а отступающие войска Элдойра уже оставили эту часть города.

Пометавшись, Летящий втянул Молнию в арку одного из домов.

— Господин мой, побежали отсюда, — прикусывая губы, взмолилась Молния, — пожалуйста, убежим отсюда куда-нибудь на Гихон, а оттуда в Сабу…

— Помолчи, — одернул ее юноша.

— Наймемся батраками за хлеб, будем жить честным трудом…

Молния скулила, слышался близкий треск огня и далекий шум орудий. Но Летящий ясно ощущал, что звуки эти отдаляются. «Неужели? — он постарался не поддаться иллюзии в отчаянии и надежде, — они отходят? Их отбили? Мы оказались сильнее? Или, — тут он ощутил холод, пронзающий с ног до головы, — это нас отбили, и теперь всё?».

Он хорошо знал теперь, что такое это всё. Он уже видел реальность победившей стороны, и представлял, что увидит со стороны проигравшей.

Это заставило его выпрямиться вновь. Твердыми руками он стянул с локтя извивающуюся служанку и повернул лицом к себе.

— Иди в дом Элдар, — отчетливо произнес он, — тебе должны открыть ворота, объяснишь, кто ты такая и будешь сидеть там, пока я не приду. Если не дойдешь, спрячься куда-нибудь, где есть вода, и нет огня. Увидишь мужчин с оружием — не дыши, не высовывайся, будь то наши или не наши. Выбирайся из города. Поняла?

Она могла лишь всхлипывать в ответ. Летящий постарался смягчить свой голос — и испугался, как бы вместе с ним не стала слабее и его внезапно пришедшая решимость.

— Иди! — толкнул он Молнию в спину, и поспешил удалиться по улице вслед уходящему шуму сражения.

Возможно, он опаздывал с проявлением безрассудной отваги, но точно был уверен, что время ее пришло.

***

Сколько ни бывай ранен — к страху смерти не привыкнуть. Им невозможно управлять, его нельзя победить, так или иначе, он остается навсегда. Оседает на периферии сознания, напоминает о себе, вырывается из-под контроля.

«Я был ранен сорок четыре раза. Сорок четыре удара, семь из которых свалили меня с ног наземь, а три — уложили в постель на неделю. Это — еще один удар. Не больше. Не меньше. Это сорок пятый. Это просто сорок пятый…». Ревиар Смелый разжал руку. Кровь побежала быстрее.

Его замутило, и он поспешил хлебнуть предложенного вина — не пытаясь показушничать и изображать каменное спокойствие. Сложно оставаться спокойным, когда уже в третий раз игла попала мимо. Толстая, еще горячая, накаленная на огне игла.

«Как странно. Половина кувшина крови — и я должен умереть. Но я еще жив, а крови вокруг столько, словно бочки три вытекло, не меньше». Игла вновь вонзилась в рану, и Ревиар заскрипел зубами.

Ему надо было оставаться в реальности, где перед ним, точно такой же пыльный, грязный и окровавленный, отчитывался мастер войны Саймири.

— …удерживаем северную часть города…

Это было, несомненно, важно.

— Ружские лучники укрепились вокруг Военного Совета…

И это — тоже.

— Где Гвенди? — с трудом узнал свой собственный голос полководец.

— Асуры пока стоят вдоль улицы Павших Мучеников.

— Пока?

— Полководец Гвенедор говорит, отступать надо. Сотня из Ахетты разбита. Там крепкие дома, и мы…

— Короче! — мужчина стиснул зубы: игла соскочила уже в пятый раз.

Вместо ответа где-то за ними — на холмах южных окрестностей — зазвучали звуки рога. Мгновение — и на стенах все пришли в движение, надеясь разглядеть, кому именно принадлежит рог.

— Мелтагрот! Загорье! — и у Ревиара перехватило дыхание. Раскаленная игла, рана, боль и весь мир перестали вдруг существовать. Вокруг засиял свет.

— Господин!

«Сорок пять. Сорок пять раз. Я видел свет — много ли я видел его? Что это, если не печать смерти, не ее клеймо?». Сорок пятым усилием воли Ревиар заставил себя вернуться в реальность. На слабость и раны полководцы права не имели. Время завертелось вокруг, на него брызгали водой, ему говорили что-то. Его спрашивали.

Сотня из Ахетты. Разрушенная стена на пути южан. Зажатые между двумя армиями остатки салебов, и где-то там потерявшаяся Этельгунда Белокурая. Дом Элдар на Горской улице, держащий осаду. Ревиар терял сознание и возвращался в него, умудряясь сохранять бодрый вид. И как никогда понимал, что сейчас только это от него и требуется.

Мимо него пронесли кого-то на носилках. Должно быть, воевода или знатный дворянин. Проволоклась измочаленная и избитая Алида Элдар, матерящаяся на асури. Ее сына только что пронесли в обратную сторону мертвым, но воительница не знала. Кто-то просил пить. Два десятка взбешенных оборотней, как будто выпавшие прямо с поля боя, расселись на земле и быстро пересчитывали раны и потери.

Ревиар стискивал зубы и считал секунды. Получалось плохо. Досчитал до пятисот, но не был уверен в точности и готов был начать сначала, когда конское ржание и резкие отрывистые приказания на суламитской хине зазвучали прямо над ним. В эту же минуту сзади его за здоровое плечо дернула чья-то крепкая рука.

— Свои, — задыхаясь, крикнул Иссиэль, почти в ухо, — тихо … свои, брат! Три с половиной тысячи моих только. Уф, жарко у вас тут.

— Целы? — только и спросил Ревиар. Иссиэль стрельнул глазами на южные стены.

— Помяты изрядно.

— Наши салебы?

— Белокурую бестию видел. Лиоттиэль пал, помилуй его Всевышний. Отряд Ганы тоже весь. Мы сменили. Встанешь?

— Встаю. Где ж вы раньше были, — Ревиар попытался откашляться, — а, к степным бесам! — крикнул он на своего лекаря из Бану, — давай жгут, что ты там вышиваешь! Иссиэль, дружище, мы зайдем с севера, вы не тратьте времени, давите с прежних позиций. Общий сбор!

Когда он поднялся в седло, ему показалось, что прошло не меньше века: так переменилась ситуация на поле брани. Полководец не стал наблюдать.

— К оружию! — громко выкрикнул он, — и словно из ниоткуда, появились остальные ревиарцы, — к оружию!

Строй восстановился меньше чем за минуту.

Скорость, с которой неслись отважные воины, испугала воинов Союза, и линия их обороны дрогнула. Ревиар не натянул поводьев. Клин врезался в ломаную линию мирмендельских отрядов и смял их. Казалось, полководец обезумел, но никто не мог бы сказать, так ли это или он в очередной раз все заранее просчитал.

Ответное эхо грома пронеслось по всему Поднебесью, отозвалось в каждом овраге, в каждой мышиной норке. Сквозь тучи показалось небо — черное, далекое.

У армии Элдойра в самом деле не было привычки брать пленных. В этот вечер исключений не было. Все, кто не успел убраться подальше с поля боя, были убиты — быстро и безжалостно. По мирмендельцам словно пронеслась волна — это одиночные всадники Ревиара неслись сквозь отряды врагов, выставив по два коротких меча.

— Разворот! — скомандовал Ревиар.

Скорость, с которой неслись ревиарцы на врага, была настолько велика, что воины противника не успели даже выставить вперед копья.

Пыль, брызги крови, дождь и грязь мешали разглядеть что-либо. Многие из вожаков волков прокусили себе губы насквозь, пока ждали хоть какого-то известия от стен: запахов слишком много, а разглядеть что-либо было невозможно.

Появление дружины из Загорья спутало наступавшим все планы, но еще больше их напугали появившиеся из пролома в стене пять драконов. Если бы не внезапность нападения, осаждавшие никогда не сдались бы, впрочем, они достойно сопротивлялись попыткам сломить ход столь удачной атаки.

Кровь собиралась в лужицы, ветер разносил запах гари и паленого мяса и шерсти, крики и стоны, и множество отрывистых выкриков — ругательств, приказаний, просьб о помощи. Мелькали кельхитские сабли, ружские копья, салебские мечи и длинные клинки Таила. Брызгала кровь и грязь, и грязь, смешанная с кровью. Пепел летел во все стороны и оседал на знаменах.

Мгновение равновесия и битвы на равных длилось недолго. Когда же пыль, поднявшаяся в воздух от рухнувшей стены, слегка рассеялась, перед наблюдателями предстала картина падающих одного за другим стягов Союза.

***

Армии Мирмендела отступали. Угроза для Элдойра была уничтожена. Всадники просто втоптали в грязь значительную часть пехоты противника, а тех, что пытались восстановить строй, раскидали в разные стороны, оставляя идущим чуть медленнее рыцарям оборотней. С южной стороны около тридцати драконов, воспользовавшись замешкой харрумов у орудий, разбросали и орудия, и противодраконные баллисты.

Мирмендел отступал от ворот Элдойра, но в городе никто не торопился снимать доспехи и отдирать доски от заколоченных ставен: с короткой передышкой на отвод раненных, войско Элдойра собиралось в путь. В правилах остроухих было добивать врага, и на этот раз оборотни полностью разделяли их намерения.

Грязные, уставшие, многие едва держались на ногах и в седлах — воины собирались в погоню. Они не слишком спешили, но и не медлили: не больше полудня было у них на то, чтобы отдохнуть, поесть и умыться от налипшей крови и грязи, и уже надо было мчаться на юг, спешить присоединить земли Союза к Элдойру, не давая войскам дозваться подмоги или передохнуть.

Вели преследующих всадников Гельвин, Первоцвет и Регельдан: где Ниротиль, живой или мертвый, никто не мог сказать, Гвенедор тоже был ранен, а Ревиар еще и не мог позволить себе оставить город без руководства. В суете и панике Элдойр был ничуть не менее опасен, чем поля битвы.

Спешно перебинтовав руку и понадеявшись на то, что повязка остановит кровотечение, Ревиар поспешил после раздачи указаний в госпиталь. И он шел не за помощью себе — у него оставался последний шанс попрощаться со многими своими товарищами и соратниками.

Госпиталь был переполнен теми, кто не мог преследовать врага. Немало было здесь тех, помочь которым уже ничто не могло, и кто просто ждал своей печальной участи, как все воины. В прежних обычаях раненных тяжело либо добивали по их просьбе, либо оставляли на милость богов или духов, но теперь старые традиции были забыты. И даже Этельгунде Белокурой, получившей стрелу в грудь, милости умереть без долгих мучений не предоставили: ограничились лишь крепким зельем, чтобы ослабить боль.

Ревиар убедился, быстро глянув на ее рану — надежды выжить у воительницы не оставалось.

— Прощай, друг мой, — Этельгунда была пугающе бледна, и Ревиар не смог не отвернуться, однако женщина улыбалась, — я знаю, что ночь мне не пережить, — она с трудом подняла руку и коснулась быстро наложенной повязки под его плечом, — тебя… тоже успели порезать…

— Я пропустил удар, когда… о чем я говорю, о чем!

— Мне, по крайней мере, не особо больно, и я не проиграла, — струйка крови ползла из ее рта.

— Ты всегда была и будешь победительницей, — голос полководца срывался от сдерживаемых слез, — Этельгунда Белокурая из салебов… Эттиги!

— Побудь со мной, ладно? — Этельгунда сжала губы, но они все равно дрожали, — как ни стыдно признавать, но мне страшно сейчас.

Ревиар Смелый сдержал свое слово. Он сжимал руку воительницы до тех пор, пока она не перестала дышать. Ему не пришлось ждать долго.

Месяц назад — не более — держал он эту женщину в объятиях. Месяц назад она просыпалась с ним, и с ним засыпала, когда ей того хотелось. Он перебирал руками ее сияющие волосы, золотые, словно поле спелой пшеницы, и целовал ее полные розовые губы, забывая рядом с ней о горестях войны. Вместе они смеялись общим шуткам, вместе пили вино, вспоминали прежние свои встречи — если бы Этельгунда Белокурая любила посещать храмы или была набожной, ее страсть к перемене мест, любовников и намерений не одобрили бы священники.

Спустя столь короткое время Ревиар лишался еще одного близкого друга. И потерь было много. Как много было в ту ночь потерь!

Он брел, чуть прихрамывая, по госпиталю — хотя на его постройку и размещение и потратили десятки тысяч золотых, помочь обреченным это не могло. Ревиар не должен был быть здесь. Никто не ждал от него этого. И все же он не мог уйти, снова и снова обходя все этажи, как разъяренный зверь в клетке, не обращая внимания на головокружение и собственную слабость.

Имен, которые он произносил в последний раз в своей жизни в ту вечер, хватило бы на тридцать добрых отрядов.

Найденный, наконец, Ниротиль тоже умирал — по крайней мере, лекари не давали ему шансов: три ранения, в ногу, в спину и в голову — любой бы трижды умер на месте, но каким-то чудом Лиоттиэль дотянул до госпиталя, и более того — по-прежнему оставался в сознании.

На рассвете Ревиар Смелый сидел на ступенях Храма, совершенно потерянный.

— Господин полководец!.. как ваши раны? Вас ждут в шатре!

— Скажите моей дочери, чтобы не ждала, — глухо попросил полководец, не оборачиваясь, — если смогу, я сегодня буду на тризнах.

— Ваша дочь сопровождает господина Гельвина в наступательных войсках, — почтительно доложил рыцарь, — они вывели отряды два с половиной часа назад, чтобы ваши знамена присутствовали на битве… господин, леди Элдар в шатре… вам надо отдать распоряжение о городских воротах…

Предстояло множество дел — до утра город необходимо было успокоить. Но как бы Ревиар ни старался, он не мог удержаться на ногах, и рана беспрестанно кровила. От слишком частого дыхания кружилась голова, и полководец нуждался в отдыхе, хотя и не собирался им себя порадовать.

Он развернулся было, поднял голову. Затем зашагал в свой шатер. Он старался заставить себя не упасть от усталости. Пока этого позволить он себе не мог. Его шатало, и он слабел. Шатаясь, он добрел до ложа, покрытого мехами. Мутно плыло перед глазами, и Ревиар понимал — еще несколько шагов, и он свалится.

Но сопротивляться не было сил, и прославленный вождь сдался.

Над Элдойром, едва лишь стемнело, разразилась гроза. Завесами обрушились потоки воды… дождь, который так долго собирался, наконец, рухнул всей своей тяжестью вниз. В его целительных потоках скрылись город, воины и все тела погибших. Это был великий плач — но когда дождь кончился, над городом открылось ясное звездное небо.