Солдатская верность [Яков Филиппович Потехин] (fb2) читать онлайн

Яков Потехин СОЛДАТСКАЯ ВЕРНОСТЬ

Об авторе

Журналист — призвание. Журналистами рождаются.

Автор этой книги полковник в отставке, герой Ленинградского фронта Яков Филиппович Потехин — журналист по призванию. Мне довелось служить в газете Ленинградского фронта «На страже Родины», где до войны Яков Потехин заведовал отделом боевой подготовки и где о нем с удовольствием вспоминали его товарищи по газетной полосе. Но он не только журналист. Когда началась Великая Отечественная война, Яков Потехин стал строевым командиром. Я познакомился с ним в 1942 году, в конце осени, переходящей в зиму. Он командовал лыжной бригадой, подготавливая ее бойцов к прорыву блокады. Он сразу покорил меня открытостью души, собранностью характера и своей статью отважного человека. Он напомнил мне комиссара нашего 335-го полка на полуострове Ханко Ивана Ерофеевича Говгаленко, любившего свои разговоры с бойцами заканчивать глубокомысленной фразой: «Были бы солдаты — генералы найдутся». И если Говгаленко был воистину солдатским комиссаром, то Потехин был воистину солдатским командиром. Я помню январь 1943 года, когда мои товарищи гангутцы под командованием Николая Павловича Симоняка прорвали проклятое кольцо блокады и первыми соединились с Волховским фронтом. В эти ликующие дни я встретил командира лыжной бригады Якова Потехина в разваленном дымящемся Шлиссельбурге, куда он ворвался со своей летучей бригадой, обойдя фашистов и отрезав им все надежды на отступление. Я поздравил его с победой. Он улыбнулся мне своей открытой улыбкой, указал взглядом на своих бойцов, греющихся у костров, и сказал: «Это они победили». А потом добавил: «А я только командовал». Таким он с тех пор и живет в моей душе. Такой он и в этой книге. Собранный командир и отличный журналист, человек прекрасной судьбы и высокого осознанного долга.

Михаил ДУДИН

НА СТАРТЕ — ИСТРЕБИТЕЛЬ

«СЛУЖУ СОВЕТСКОМУ СОЮЗУ!»

Произошло это в феврале 1938 года. С утра по аэродрому мела поземка, а потом пошел снег. Казалось, что в такую погоду дежурному звену Белоусова не придется подниматься в воздух. Но прозвучал сигнал боевой тревоги, — чужой самолет нарушил государственную границу…

Через считанные секунды Белоусов был в воздухе.

Видимость очень плохая. Но кое-где в облаках были еще «окна», и летчик надеялся в одном из них обнаружить непрошеного гостя. Один круг, другой… Вираж, перемена высоты… Ничего подозрительного.

Будь в то время на истребителях радиоустановки, стало бы известно, что самолет-нарушитель ушел на свою территорию. Враг осторожен и хитер, он вовремя убрался восвояси.

Погода тем временем совсем испортилась. Заметно облегчились бензобаки. Белоусов взял курс на аэродром. Посмотрел по сторонам — ориентиров не видно. В таких случаях кроме умения и мастерства летчикам помогает интуиция. Не подвела она и на этот раз. Белоусов точно вышел к аэродрому.

Вот и земля. Снежный покров кажется таким ровным… И вдруг лыжи ударились обо что-то твердое — то был небольшой бугорок, скрытый пушистым снегом. Самолет скапотировал, перевернулся. Баки с горючим взорвались. Пламя мгновенно охватило кабину, ворвалось в нее. Струи огня поползли по рукам, лицу…

Горящим комом Белоусов вывалился из кабины. Еще не потеряв сознания, старался погасить одежду, зарыться в снег.

Последнее, что он запомнил, — это люди, его товарищи, прибежавшие на помощь, и собственные слова: «Режьте скорее шлем — давит…» Потом наступило небытие…

Восемнадцать дней пролежал в беспамятстве Белоусов в госпитале. А когда вернулось сознание — стали мучить нечеловеческие боли обожженного лица, шеи, рук. Но больше всего изводила неизвестность: что с глазами, будет ли он видеть? Пусть лицо останется изуродованным, это не помеха в его профессии. Но вот глаза… Слепой не полетишь. А без этого как жить?

Когда были сняты бинты, пришла радость: он видит, зрение не повреждено, хотя огонь и не пощадил нежную кожу век, уничтожил брови и ресницы. Губы, нос и другие части лица придется наращивать…

Потянулись томительные, ничем не отличающиеся один от другого госпитальные дни. Боль не утихала ни на минуту. Чтобы забыть о ней, Белоусов стал отдаваться воспоминаниям, перебирать в памяти все, что она сохранила. Говорят, воспоминания — следы жизни. До сих пор они у Белоусова были четкими и ровными. Идя таким следом, не заплутаешь.

…В тринадцать лет стал Леонид сыном 151-го стрелкового полка знаменитой Перекопской дивизии. Суровая армейская жизнь привила ему замечательные качества — собранность, прямоту, настойчивость в достижении цели.

После окончания гражданской войны Леонид пошел работать на завод. Любознательность, смекалка, желание быстрее овладеть мастерством способствовали тому, что уже через полгода он получил квалификацию.

Слесаря Леонида Белоусова занимали не только дела производственные. Его увлекла общественная работа. Вскоре Леонида избрали председателем местной юношеской секции заводского клуба. В комитете комсомола он был военным организатором. А когда был создан Осоавиахим и на заводе возник стрелковый кружок, его возглавил Белоусов. В партию Леонид вступил, уже будучи ударником первой пятилетки.

Молодой рабочий втайне мечтал стать командиром Красной Армии. Однако было небольшое «но»: в то время в военные училища принималась молодежь с образованием не менее семи классов. Леонид не имел такого «ценза». И тогда, несмотря на большую занятость, он поступил в вечернюю общеобразовательную школу.

— И как ты, Леонид, все успеваешь? — удивлялись товарищи.

— Не беспокойтесь, у меня времени хоть отбавляй. Находится даже и для сердечных дел, — отшучивался паренек.

Осенью 1930 года наконец сбылась сокровенная мечта Белоусова: он поступил в Одесское пехотное училище. Здесь судьба снова свела его с бывшим командиром 151-го стрелкового полка Хлебниковым. Теперь Хлебников был начальником училища.

— Ленька! Сын полка! — обрадовался он, увидев Белоусова.

Леониду было приятно, что Хлебников не забыл его и даже узнал, хотя он очень изменился за эти годы.

Железный порядок — закон армейской жизни. Военное дело легко дается только дисциплинированным и любящим его людям. Неизменно подтянутый, старательный курсант Белоусов, мечтавший стать профессиональным военным, с первых дней занятий преуспевал во всех видах боевой учебы. На последнем курсе, как лучшего из лучших, его назначили старшиной курсантской роты.

Пришла пора подготовки к выпуску. Позади три года трудной, напряженной учебы. Классные, занятия, где курсанты изучали теорию военного дела, сменялись выходами в поле. Там было особенно трудно. Тактические учения проводились в условиях, приближенных к боевым. А это значит, что ни на время года и суток, ни на состояние погоды скидки не делалось, не допускались поблажки или условности в действиях обучаемых. А частые походы, марш-броски! Сколько за это время пролито пота, сколько километров исхожено на ногах и исползано на животе! Всегда и во всем здесь придерживались суворовского правила: «Тяжело в ученье — легко в бою».

Настал день выпуска. Курсанты-выпускники стоят в строю. Они в новом командирском обмундировании. В малиновых петлицах по одному рубиновому квадратику. Это знаки различия командира взвода. Торжественная минута: зачитывается приказ народного комиссара обороны об окончании училища и о присвоении первой командирской категории.

А на следующий день Леонид метеором ворвался в комнату, где жил уже с семьей — женой и дочерью.

— Ниночка, пляши!

— В чем дело? Что такое? — Нина с недоумением смотрела на него. В таком радостном возбуждении ей еще не доводилось видеть мужа.

— Пляши! Я буду летчиком!

— Как это летчиком? Окончил пехотное училище, и вдруг — летчик.

— Буду летать, — не унимался Леонид. Однако, видя удивление на лице жены, сказал: — Хорошо, хорошо, расскажу все по порядку. Понимаешь, нам сообщили, что из числа пехотных командиров проводится набор в летные училища, в которых готовят командиров звеньев, летчиков-наблюдателей. Я первым изъявил желание пойти учиться во Второе Краснознаменное училище летчиков.

Вскоре семья перебралась в город Борисоглебск, где находилось училище.

И здесь, в авиационном училище, Белоусов остался верен себе — учился отлично. Получив, как отличник, право выбирать место для дальнейшего прохождения службы, выбрал Балтику. Почти три года командовал звеном истребителей. Два года портреты его ведомых Аркадия Свиридова, Владимира Янковского и самого командира звена — на доске Почета. Освоили новую технику: в часть поступили на вооружение истребители И-16. По тем временам это был прекрасный самолет.

И вот нелепый случай прервал службу старшего лейтенанта Белоусова…

После госпиталя летчика поместили в Травматологический институт. Здесь врачам предстояло сделать ему почти новое лицо. Леонид Георгиевич неохотно вспоминает о времени, в течение которого ему сделали около тридцати пластических операций. Пересаживали кожу с плеч на лицо. Надо было обладать исключительной волей, чтобы перенести все это.

В один из осенних дней Белоусова навестил командир эскадрильи Иван Георгиевич Романенко. На этот раз он пришел в неурочный час. Вид у него был усталый, озабоченный, и Белоусов сразу обеспокоенно спросил, как дела в эскадрилье.

— Все в порядке, — ответил Романенко, — только уж очень устаем. Измотали дежурства. А вообще-то ничего, — спохватившись, сказал Иван Георгиевич. Он не хотел трогать летную струнку Белоусова. — Ничего, дела идут хорошо. Ждем тебя, давай поправляйся быстрей!

Романенко еще посидел, рассказал о полковых новостях, передал привет от товарищей. После ухода командира сердце у Белоусова защемило. В том, что его товарищи днем и ночью дежурят в самолетах, а он отлеживается на больничной койке, Леонид Георгиевич почему-то чувствовал свою вину. Эту навязчивую мысль он не мог отогнать до тех пор, пока не пришел к твердому решению: любым способом как можно скорее вернуться в свою эскадрилью. Такая мысль приходила и раньше, но теперь она овладела Белоусовым целиком, и он сразу же приступил к ее осуществлению.

— Все лежите, бездельники? — спросил Белоусов, зайдя в соседнюю палату. Всерьез или в шутку говорил он, понять было трудно, так как лицо его было под бинтами. — Предлагаю интересное дело.

— Вот как, даже интересное? — отозвался один из больных.

— Надо произвести небольшую научно-исследовательскую работу…

— Догадываюсь, в чем дело, — перебил Белоусова артиллерист с эскадренного миноносца. — Наш воздушный ас решил произвести эксперимент над мухой: нельзя ли использовать ее как средство связи в современном бою…

В палате раздался дружный хохот. Белоусов поспешил успокоить товарищей. Чего доброго, услышит сестра, явится сюда, и задуманный план может сорваться. Летчик объяснил, в чем будет заключаться «исследовательская» работа и для чего она ему потребовалась.

— Пошли, — первым откликнулся артиллерист. — В таких делах мы тебе верные помощники. Может быть, за это и поплатимся, но что сделаешь… наука требует жертв!

В процедурной, куда Белоусов привел своих помощников, стояло вращающееся кресло. Леонид Георгиевич сел в него и попросил товарищей раскрутить как можно сильнее. Друзья постарались, они придали креслу такую скорость, что сидевшему в нем летчику казалось, будто он попал в настоящий «штопор». Хотя Белоусов с большим усилием удерживал голову в чуть наклоненном положении, он с радостью думал: «Все в порядке, буду летать».

И тут в процедурную вошел профессор Кьяндский. «Помощников» — как не бывало.

— Стоп! — сказал профессор, остановив кресло. — Начинаем развлекаться? Не рановато?

— Простите, Андрей Александрович, — виновато проговорил Белоусов. — Устал я после этих операций. А сколько их еще впереди!

Белоусов замолчал, словно подсчитывая, сколько еще кусков кожи с его тела надо перенести на лицо. Много, больше двадцати. Глядя в понимающие глаза профессора, он продолжал:

— Может быть, сделаем небольшой перерыв? За это время я мог бы с семьей съездить куда-нибудь отдохнуть…

— Так, — улыбнувшись, сказал профессор, — теперь мне все ясно: и «полет» в процедурном кабинете, и желание отдохнуть. Что ж, я не возражаю против «отдыха».

Белоусов не удержался и крепко обнял профессора.

СНОВА В СТРОЮ

И вот он снова поднимается в синеву неба. Самолет послушен его воле. Минуты, проведенные в воздухе, кажутся ему мгновениями. Истосковавшийся по любимому делу Леонид Георгиевич не упускал случая лишний раз проверить себя, наверстать упущенное за долгие госпитальные месяцы.

Вскоре началась война с финнами.

Боевых вылетов было так много, что в короткие перерывы между ними летчики успевали лишь заскочить в столовую, наскоро перекусить и снова уходили на выполнение заданий. Командир эскадрильи Белоусов, поднимая в воздух свой самолет, часто думал: «Вовремя вернулся я в часть…»

Какие только задачи не выполняли истребители-балтийцы! Ходили в разведку, вели воздушные бои с «фоккерами», прикрывали наши наземные войска, штурмовали всевозможные объекты противника. А однажды большой группе истребителей довелось штурмовать аэродром противника.

Боевая группа, в которую входили эскадрилья Белоусова, отряд Героя Советского Союза А. Нефедова и отряд А. Мясникова, подошла к цели, едва забрезжил рассвет. Удар для противника был неожиданным. После первого захода во многих местах на земле появились небольшие вспышки. Потом они выросли в гигантские костры. Горели самолеты на стоянках, горел ангар. В отсветах этих костров были видны мечущиеся по аэродрому человеческие фигуры. По ним хлестали пулеметные очереди пикирующих истребителей.

Но вот открыли сильный огонь зенитки противника. Пренебрегая опасностью, наши самолеты продолжали пикировать к самой земле. Потом бреющим шли над лесом, увертывались от огня и снова заходили на цель. Так продолжалось до тех пор, пока не был израсходован весь боезапас. Сделав по восемь заходов, уничтожив много самолетов, истребители пошли к себе. Белоусов не утерпел и на прощание угостил зенитную батарею, которую он заприметил во время штурмовки, парой бомб.

Значительно позже, когда штурмовые действия нашей авиации вошли в систему и появились специальные самолеты Ил-2, Белоусов часто вспоминал этот боевой эпизод. Вспоминал и удивлялся тому, что все их машины уцелели. И было чему удивляться. Ведь штурмовка была в то время новостью для истребителей.

Наши войска подошли к линии Маннергейма — полосе железобетонных и гранитно-земляных оборонительных сооружений противника на Карельском перешейке.

Теперь Белоусову часто приходилось летать на прикрытие и обеспечение боевых действий наземных войск. Наступившие морозы досаждали ему больше, чем кому бы то ни было. Свежая кожа и образовавшиеся рубцы на лице были особенно чувствительны к холоду. Поэтому он прикрывал лицо ватой, бинтами и надевал наглухо застегивающийся шлем. Но обжигающий холод все-таки добирался до лица. Однако Белоусов молчал, не заводил об этом речь ни с начальством, ни с подчиненными. Однополчане и сами понимали, как ему нелегко. Как-то, подойдя к своему «ястребку», Леонид Георгиевич услышал разговор техников, готовивших соседнюю машину.

— Ну и холодюга, черт бы его побрал! — проговорил один. — То ли дело посидеть сейчас у горячей печурки.

— А самолет за тебя дядя будет готовить? — отозвался другой. — Ты посмотри на нашего капитана. Ему намного труднее, а хоть один вылет он пропустил? Обмолвился хотя бы словом, что ему очень трудно?

К тому времени капитан Белоусов зарекомендовал себя в полку как «специалист по зенитным батареям». Справедливости ради надо сказать, что финны искусно маскировали свои оборонительные сооружения и огневые позиции. Даже наземные наблюдатели не сразу могли отыскать вражеский дот, пока он молчал. Бывало, долгие часы наблюдатель изучает местность, отыскивает, где у противника установлены пулеметы, орудия, тщательно осматривает каждый холм. Казалось бы, холмик как холмик. На нем даже растут солидные сосны. Но наступало время, и «холм» начинал изрыгать пулеметно-артиллерийский огонь, причем делалось это в такие моменты, когда наша пехота оказывалась в неудобных для укрытия местах.

Капитан Белоусов по каким-то одному ему известным приметам очень часто обнаруживал вражеские доты. Он разгадывал, где установлены зенитные орудия, хотя противник и прибегал к разным ухищрениям. Выискав такую цель, Белоусов обрушивал на нее всю огневую мощь своего самолета. После белоусовской штурмовки вражеская батарея, как правило, не оживала.

Каждый боевой вылет Белоусова и его подчиненных заканчивался успешным выполнением задания. Но однажды Леонид Георгиевич доставил боевым товарищам много тревожных минут.

А дело было так. В один из очень морозных дней с группой истребителей Белоусов отправился на выполнение очередной боевой задачи. Вскоре маленькие «ястребки» растаяли в молочной дымке.

Откинувшись на спинку сиденья, Белоусов уверенно вел машину по заданному курсу.

Вот и линия фронта. Правда, до самолета не доносится ни артиллерийская канонада, ни грохот рвущихся снарядов и мин — все эти звуки заглушаются ровным гулом мотора и пропеллера. Отсюда линия фронта определяется по едва заметным искоркам ружейно-пулеметной стрельбы и молниям-вспышкам артиллерийских орудий.

Белоусов почувствовал уже знакомое покалывание в лице. Он начал энергично двигать челюстями, чтобы не дать застыть не окрепшим после пересадки связкам кожи.

Подошли к объекту штурмовки. Леса и перелески, всхолмленную местность пересекала извилистая сероватая нитка. Это шоссейная дорога, по которой противник подбрасывает резервы к линии фронта. Белоусов отвалил подальше в сторону от дороги. За ним пошли ведомые.

Там, где шоссе глубоко врезалось в высоту, летчики на бреющем полете обрушили на колонну врага огонь своих пушек и пулеметов. После двух заходов на дороге почти ничего живого не осталось.

При штурмовке второй колонны противник обстрелял наши истребители пулеметным огнем. Он был очень плотным (в плоскостях и фюзеляжах самолетов мотористы потом насчитали не один десяток пробоин), но это не смутило летчиков. Завершив последний заход, истребители взяли курс на свою базу.

Белоусову предстояло еще одно «небольшое дело». Вчера, пролетая после штурмовки над линией железной дороги, он обнаружил близ нее два сарая. По внешнему виду они не отличались от многих других, разбросанных повсюду. Однако, пролетая там три дня назад, летчик этих сараев не видел. Может быть, он просто просмотрел, не заметил их тогда? Но Белоусов был уверен, что эти сараи появились здесь совсем недавно и неспроста. Вот он и решил заняться ими. Еще на аэродроме Леонид Георгиевич договорился об этом со своим ведомым Григорием Семеновым, и в условленном месте их самолеты отделились от строя эскадрильи.

К цели вышли быстро. Белоусов чуть качнул плоскостями и перевел самолет в пикирование. Пошел в пике и ведомый. В рев моторов то и дело врывались урчащие очереди пулеметов. Когда машины выходили из пикирования, летчики заметили в небе белые хлопья разрывов зенитных снарядов.

— Есть! Залаяли, моськи! — не вытерпев, крикнул Белоусов. — Ну, теперь держитесь!

На этот раз они зашли со стороны леса. Не успели финны прийти в себя после первого удара, как «ястребки» снова обрушились на них. Прошив сараи очередями пулеметов, они сбросили еще по две небольшие бомбы. Возник пожар. От сараев к лесу побежали уцелевшие солдаты врага.

Взглянув на приборы, Белоусов обнаружил, что горючего осталось только-только, чтобы дотянуть до своей территории.

На исходе и боекомплект. А ведь не исключена встреча с «фоккерами». Он ругнул себя за неосмотрительность.

На аэродроме тем временем все находились в тягостном ожидании. Время возвращения Белоусова и Семенова давно истекло. Такие минуты, пожалуй, самые тяжелые и неприятные: неизвестность о судьбе боевых друзей угнетает, заставляет строить самые различные предположения. Друг Леонида Георгиевича Сербин взволнованно ходил по взлетной полосе, а механик Белоусова, молодой еще паренек, до боли в глазах всматривался в даль.

Уже терялись последние надежды на возвращение летчиков, как к Сербину подбежал дежурный и выпалил:

— Порядок! Целы, невредимы! Сели недалеко от переднего края. Сейчас посылаем горючее.

— А я что говорил! Ведь это же Белоусов! — радостно крикнул механик.

Вечером проходило партийное собрание: подводились итоги боевых действий подразделений. Внимательно слушали коммунисты тех, кто делился опытом своей боевой работы. Выступил ведомый Белоусова Семенов, рассказал о том, как раскрыта была хитрость врага, замаскировавшего сараями зенитные орудия. Белоусов молчал. Его мучила боль. Как он ни берегся, но лютые морозы сделали свое дело. Даже здесь, в тепле, Белоусов сидел в наглухо застегнутом шлеме, чтобы не показывать однополчанам свое пылающее, воспаленное лицо.

Когда взгляды товарищей стали откровенно недоуменными и требовательными, а комиссар полка прямо сказал, что всем интересно было бы послушать ведущего, Белоусов встал. Обычно немногословный, на этот раз он был еще более краток.

— Семенов все рассказал. Так оно и было на самом деле. Нам надо очень тщательно искать врага, как бы он ни прятался. Искать и поражать.

Вскоре Белоусова вызвали в штаб ВВС Балтики. Здесь были собраны особо отличившиеся в боях балтийские летчики. Леонид Георгиевич получал первую правительственную награду — орден Красного Знамени.

А. А. Жданов, вручавший ордена, обратил внимание на лицо Белоусова. А когда узнал о случившемся еще в мирное время и о боевых делах летчика, он посоветовал командованию немедленно направить его закончить курс лечения.

— Уже одно то, что капитан Белоусов воевал при таком состоянии здоровья, является подвигом, — сказал Жданов. — Таких людей надо беречь.

НА ПОЛУОСТРОВЕ ХАНКО

По соглашению с Финляндией в 1940 году полуостров Ханко перешел в аренду Советскому Союзу. Здесь разместились стрелковая бригада, подразделения моряков и специальных войск, авиационный полк. Сюда, в свой полк, по окончании лечения глубокой осенью вернулся Леонид Георгиевич.

Вскоре командование решило оставить на полуострове одну эскадрилью истребителей И-153. Эти очень маневренные самолеты любовно называли «чайками». Командовал эскадрильей Белоусов.

В мире было неспокойно. Полыхала вторая мировая война, развязанная гитлеровской Германией. Фашистские орды терзали захваченные земли, их кованые сапоги топтали дороги Европы. Тревожно было и на Ханко: рядом, на финской земле, уже давно находились гитлеровские войска…

Дни в эскадрилье проходили в напряженной боевой учебе. Жили по готовности номер один. Так, в полной боевой готовности, и встретили белоусовцы начало Великой Отечественной войны.

Была уже полночь, когда с постов воздушного наблюдения сообщили о появлении вражеских самолетов. Группа «юнкерсов» шла курсом на Ханко.

Через считанные минуты звено наших «чаек» взмыло в воздух. В эту первую военную ночь их вел в бой капитан Белоусов. Среди летчиков бывалые воздушные бойцы — Семенов, Чернов и другие. За них можно быть спокойным. Но как поведут себя в бою только что окончившие училище Левочкин, Плешаков?

Впереди быстро вырастают силуэты вражеских бомбардировщиков. Истребители сманеврировали и заняли выгодную позицию для атаки. Не успели первые трассы протянуться к фашистским машинам, как те начали огрызаться пулеметным огнем, стараясь отогнать наши истребители на расстояние неприцельной стрельбы. Но это ни к чему не привело. «Чайки» упорно преследовали «юнкерсов».

Белоусов еще ближе подошел к бомбардировщику с черными крестами на крыльях. Длинная очередь достигла цели. Вражеская машина сошла с курса и устремилась к земле, оставляя за собой хорошо видимый в белую ночь длинный шлейф черного дыма. Остальные воздушные пираты поспешили уйти.

Наступил второй день войны. Леонид Георгиевич, находясь в воздухе вместе с Семеновым и Черновым, в разрывах облаков увидел идущего к полуострову Ю-88. Обнаружили его и зенитчики. Открыли огонь, но «юнкерс» курса не изменил. Тогда, вынырнув из облаков, его атаковали наши истребители. Бомбардировщик, как ни в чем не бывало, продолжал свой путь.

— Да ты, видать, с крепкими нервами или уж очень спесив, — проговорил капитан. — Что ж, пощекочем как следует!

По радио Белоусов приказал Семенову зайти «юнкерсу» в хвост. Увидев наседавшую с тыла «чайку», немец обрушил на нее сильный огонь. Но Семенов не из простачков: он шел в «мертвой», недосягаемой для огня зоне. В этот момент Белоусов и Чернов ударили по фашисту сверху. Он резко спикировал, но истребители не отставали, их пулеметы работали без перерыва. Бомбардировщик, так и не выйдя из пикирования, врезался в каменный берег залива.

Однако профашистская правящая верхушка Финляндии недолго сохраняла «нейтралитет». Теперь белоусовцы не только вели борьбу с воздушным противником, но и ходили на штурмовку его живой силы, наносили удары по огневым позициям артиллерии, обеспечивали дерзкие действия десантников. Были дни, когда каждому летчику приходилось не менее десяти раз подниматься в воздух и выполнять различные боевые задания.

В конце августа наши транспортные суда покидали Таллин. Часть из них шла на Ханко, их прикрывала пара истребителей из звена старшего лейтенанта Цоколаева. Когда советскому каравану оставалось пройти до своей базы всего несколько десятков миль, на него как на легкую жертву устремились гитлеровские катера. Цоколаев со своим ведомым отогнал фашистов. Но очень заманчивой была добыча, и фашисты снова пошли на транспорты. Два балтийских летчика расстроили и эту атаку. Так продолжалось до тех пор, пока у истребителей не стал подходить к концу боеприпас.

— Требуется подкрепление, — передал по радио Цоколаев.

— Вылетаем, — ответил Белоусов и поднял в воздух все оставшиеся истребители.

Пока группа Белоусова не подошла к месту схватки, фашистские катера могли причинить большой вред нашим судам. И Цоколаев решил не оставлять их в беде. Вместе с ведомым они то и дело пикировали на катера, приготовившиеся было к атаке, и разгоняли их. Наконец немцы догадались, что у наших истребителей не осталось ни снарядов, ни бомб, а пикирование — это просто хитрость.

Катера снова стали собираться и строиться в боевой порядок.

Теперь немцы не обращали внимания на «чаек». Фашисты были уверены, что эта назойливая пара советских истребителей не принесет им никакого вреда. Выйдя на боевой курс, гитлеровские пираты уже предвкушали радость легкой победы. Но тем горше оказалась для них расплата.

Белоусовская пятерка своевременно подошла к месту боя и сразу же ринулась на врага. Леонид Георгиевич спикировал на головной катер и первой же бомбой потопил его. Вспыхнул еще один катер, — его подожгла первая пара ведомых. Готовясь к новой атаке, Белоусов заметил, что вторая пара, действовавшая правее, лишь пикировала, но не бомбила. «В чем дело? — подумал капитан. — Неужели у бомбосбрасывателей не сработали замки?» Однако беспокойство командира было преждевременным. Правая пара истребителей развернулась и снова пошла в пике. Вспыхнул еще один катер. Остальных летчики добивали уже пушечным огнем.

Когда вернулись на аэродром, Белоусов строго спросил у летчиков:

— Почему не бомбили с первого захода?

— Ваш приказ выполняли…

— Что-что?! — удивился командир.

— Так точно, товарищ капитан, — заговорил другой летчик. — Вы приказали бросать бомбы только при полной уверенности в поражении цели.

— Правильно, приказывал. Дальше.

— При первом заходе мы не были уверены, что не промажем.

— Хитры, оправдались, — улыбнувшись, сказал Белоусов. Он, как правило, не прощал никому ни малейшей оплошности, поэтому ведомые и ждали крепкой «накачки».

В другой раз эскадрилья Белоусова обнаружила в шхерах залива, неподалеку от Хельсинки, большую группу катеров. Здесь белоусовцы потопили десять судов с вражескими десантниками. Эта схватка была очень жаркой: летчикам пришлось действовать в зоне плотного зенитного огня, но они не ушли от цели, пока не выполнили боевой задачи.

Тем временем с Большой земли приходили неутешительные вести. Ведя жестокие бои с отборными ударными частями противника, наши войска все же отступали, оставляли города и целые области. С каждым днем росло боевое напряжение и здесь, на небольшом клочке земли, за 220 миль от линии фронта.

В эскадрилье уже имелись потери. Но и свою смерть крылатые герои обращали в победу над врагом.

При выполнении боевого задания «чайка» Плешакова была пробита прямым попаданием снаряда вражеской зенитки. В последнее мгновение своей еще совсем короткой жизни летчик направил горящий самолет на батарею противника.

В воздушном бою Чернов сбил фашистский самолет. Подбили и его. На раненую «чайку» набросились несколько стервятников и подожгли ее. На выручку друга бросился Семенов. Он расстрелял фашиста, сбившего Чернова, и погнался за другим. Его окружили пять «мессершмиттов». Семенов отражал атаки врага, увертывался. Точной очередью поджег еще один «мессер». Но силы были слишком неравные…

С каждым днем все труднее приходилось летчикам на Ханко. Белоусовцы в полном смысле слова жили под обстрелом. Чтобы не нести напрасных людских потерь на аэродроме, командир эскадрильи ввел такое правило: каждый самолет, идущий на посадку, встречать группе техников и мотористов у посадочного знака. Посадив машину, летчик уходил в укрытие, а выделенная группа подхватывала самолет и откатывала его в место, защищенное от артобстрела.

Но какими бы трудными ни были условия, боевые вылеты не прекращались. Ни один из них не обходился без личного участия капитана Белоусова. Возглавляемые им летчики за время обороны Ханко уничтожили 52 вражеских самолета, много различных судов, техники и живой силы противника. Здесь Леонид Георгиевич был награжден вторым орденом Красного Знамени.

В ЛЕНИНГРАДСКОМ НЕБЕ

Незадолго до окончания 165-дневной ханковской эпопеи Белоусову пришлось попрощаться с летчиками своей эскадрильи: его отзывали в Ленинград. Нелегко расставаться с боевыми друзьями, но что поделаешь, такова военная служба: сегодня здесь, а завтра там, где, по мнению начальства, быть тебе целесообразнее.

В Ленинграде Леонид Георгиевич был назначен командиром авиационного полка.

Неимоверно тяжелой была для жителей и защитников города Ленинграда зима 1941/42 года. Фашистские войска блокировали город. Над Ленинградом нависла смертельная опасность. Воины фронта и моряки Балтики поклялись умереть, но отстоять любимый город. И они свято выполняли свой долг.

Нашим летчикам приходилось сражаться, как правило, с численно превосходящим противником. Обычным соотношением было один против трех, а то и против пяти. Но, обнаружив фашистов, они смело шли в атаку, разбивали их строй, уничтожали воздушных убийц.

Бельмом на глазу для гитлеровцев был Кронштадт. Не считаясь с потерями, они бросали на крепость десятки «юнкерсов». В те дни командиру полка майору Белоусову подчас было некогда «перекурить». То одну, то другую эскадрилью водил он к острову Котлин. Истребители действовали двумя группами — одна связывала боем «мессеры», другая тем временем расправлялась с «юнкерсами».

Встречали белоусовцы стаи фашистских «юнкерсов» и на подступах к Ленинграду. Смелыми, согласованными действиями они разбивали их строй, вынуждали гитлеровцев сбрасывать свой смертоносный груз где попало, и только отдельным мелким группам удавалось прорываться к цели.

Вскоре полк Белоусова был переключен на сопровождение транспортных самолетов, курсировавших между Ленинградом и Большой землей. Из осажденного города в них отправляли раненых воинов и больных жителей, а в Ленинград доставляли продукты и медикаменты.

— Погибнуть самому, но не дать врагу сбить такой самолет.

Эти слова Белоусова стали законом для летчиков полка. Они даже на выстрел не подпускали врага к охраняемым ими машинам.

20 ноября 1841 года из Кобоны на западный берег Ладожского озера прибыл первый конно-санный обоз с хлебом для ленинградцев. Шел он по льду Ладоги. Так начала свое существование Дорога жизни. А когда лед на озере окреп, по нему пошли колонны автомашин с тем же драгоценным грузом, что перебрасывался на транспортных самолетах, только в значительно больших размерах. Теперь полк Белоусова охранял ледовую трассу. Летчики чувствовали важность возложенной на них задачи и отдавали все свое умение и силы, чтобы обеспечить с воздуха безопасность работы автотранспорта.

Гитлеровцы, занимавшие южный берег Ладоги, находились всего в 12–15 километрах от трассы. Они держали ее под артиллерийским обстрелом, бомбили с воздуха. Невыразимо трудно было всем, кто был тогда на этой легендарной дороге. Нелегко было и летчикам. Над озером почти непрерывно велись ожесточенные воздушные бои. И как правило, с превосходящими силами врага. Вот один из таких незабываемых эпизодов.

Патрулируя над Ладогой, Семен Горгуль столкнулся с шестью «мессершмиттами». Вступить в бой с тремя, даже четырьмя самолетами противника — куда ни шло. Такие случаи бывали. Но шесть против одного!.. И все же комсомолец Горгуль не дрогнул. Он пошел на сближение с неприятельскими истребителями. Вражеская пуля впилась в тело комсомольца, но он продолжал неравный бой. Улучив момент, Горгуль прошил огнем своих пулеметов одного из фашистских стервятников, и тот, задымив, рухнул на ладожский лед. Советский летчик был ранен еще раз.

Наконец у краснозвездного «ишачка» иссяк боезапас. Остатки сил покидали Горгуля. До своего аэродрома не дотянуть. Летчик решил садиться на лед. Как это ему удалось сделать — трудно представить. И все-таки он мастерски совершил свою последнюю посадку…

Однажды по делам службы Леонид Георгиевич приехал в Ленинград. Он знал, что ленинградцы голодают, получают всего по 125–200 граммов хлеба, вернее не хлеба, а его суррогата. Если кусок, выпеченный из муки, жмыха, целлюлозы и других примесей, зажать в руке, из него текла вода. Знал он и то, что люди истощены, но увиденное на улицах города потрясло его. Редкие одиночные прохожие еле передвигали ноги. Кое-где лежали неубранные трупы ленинградцев, которых голодная смерть свалила прямо на ходу. Встречались ему люди, тянувшие за собой салазки с мертвецами, завернутыми в простыни…

Неподалеку от Исаакиевского собора Белоусову попалась навстречу девочка, совсем еще подросток. Но выглядела она старушкой. Одни лишь глаза сохранили что-то детское. И было в этих глазах столько горя, что Белоусов остановил девочку, разговорился с ней. Он узнал, что отец ее на фронте, а мать недавно умерла. Наташа, так звали девочку, третий день ничего не ела — какой-то мальчишка вырвал из рук хлебную карточку, когда она стояла в очереди за хлебом.

— Как же ты теперь будешь жить? — спросил майор.

— Не знаю, — ответила Наташа, грязной рукой размазывая слезы по почерневшему от копоти лицу.

— Сколько тебе лет?

— Четырнадцать…

«Как и моей Надюшке», — подумал Леонид Георгиевич. Он недавно получил письмо от жены и дочери, которые, находясь в Алма-Ате, не испытывали ужасов, обрушившихся на ленинградцев.

— Вот что, дочка, — тихо проговорил Белоусов, доставая из полевой сумки небольшой пакет, — возьми-ка это…

— А как же вы, дяденька? — спросила девочка, догадавшись, что ей дает летчик.

— Бери, бери. Не спрашивай, как я. Это тебя не касается.

— Спасибо, дяденька, — сквозь слезы пролепетала девочка, крепко зажав в руках сверток, в котором был дневной паек Белоусова.

— Только смотри, чтобы опять кто-нибудь не выхватил.

— Ой, что вы! Я спрячу, — повеселев, сказала Наташа, засовывая бесценный подарок под пальто.

Белоусов смотрел вслед девочке и думал о том, сколько горя и страданий принесли фашисты советским людям, особенно ленинградцам, за это короткое время. К постоянно кипевшей в его груди ненависти к гитлеровским извергам добавилась еще одна тяжелая капля гневного негодования.

Вернувшись в полк, Леонид Георгиевич рассказал сослуживцам обо всем, что ему довелось увидеть в осажденном городе.

— Над каждым ленинградцем висит угроза голодной смерти, — говорил он. — Нам надо сделать все возможное, чтобы грузы в Ленинград шли беспрерывно.

С каждым днем все настойчивее рвались фашистские самолеты к Дороге жизни. Напряжение в боевой работе белоусовцев достигло предела. Бывали дни, когда машины приземлялись только для того, чтобы заправиться горючим и пополнить боеприпасы. Командир полка летал наравне с другими.

Встречаясь с летчиками в короткие минуты затишья, Леонид Георгиевич видел, как они утомлены. Уж на что выносливы капитан Васильев, лейтенант Творогов, но и у них осунулись лица, в движениях появилась вялость. Правда, при сигнале на вылет все летчики преображаются, вновь обретают боевой задор. Но сколько так может продолжаться?..

Майор Белоусов и батальонный комиссар Лазарев часто заводили разговоры с летчиками о трудностях, которые испытывают шоферы, работающие на трассе.

— Им не легче нашего, — говорил комиссар, — а может быть, и потруднее. Сутками без сна и отдыха приходится им сидеть за баранкой. И все это на морозе, под артиллерийским обстрелом и бомбежкой… А наземным войскам, насмерть вставшим вокруг Ленинграда, разве легко сдерживать фашистские полчища?

Нелегко было и командиру полка, но он старался во всем быть таким, каким был всегда, — примером для подчиненных.

КАК ТЕПЕРЬ ЖИТЬ?

Леонид Георгиевич уже давно чувствовал, что с ногами у него неладно, побаливают. Вначале полагал, что это от переутомления. Однако с каждым днем летать становилось все труднее. К вечеру, после полетов, ноги так распухали, что даже просторные унты делались тесными. Как-то, запершись у себя, Белоусов внимательно осмотрел ноги. Темные пятна — следы ожогов — раньше не беспокоили, а теперь болят. И боль чувствуется не только на поверхности кожи, а и внутри.

Не раз майору Белоусову приходилось смотреть смерти в глаза, но он никогда не терялся, его мысли не застилал страх. А вот сейчас в груди разлился леденящий холодок. Леонид Георгиевич знал об одной страшной болезни. Что, если это она?..

И все же Белоусов продолжал летать, пытаясь скрыть свой недуг от подчиненных. Но долго так длиться не могло. Полковой врач Грабчак, давно наблюдавший за командиром полка, настоял на том, чтобы он лег на лечение в госпиталь.

Пришлось подчиниться. Но как только наступило некоторое улучшение, Белоусов вернулся в часть. Поначалу все шло хорошо. Леонид Георгиевич радовался тому, что боли от него отвязались. Но через несколько дней, приземлившись на аэродроме после полетов над ледовой трассой, Белоусов не смог выбраться из самолета без посторонней помощи…

«Вот теперь, кажется, все, — с болью в сердце подумал он. — Отлетал». На душе стало пусто и холодно.

А дальше было неизбежное: медицинская комиссия признала, что у майора Белоусова начинается спонтанная, а проще — самопроизвольная гангрена. Необходима срочная эвакуация в тыл.

Вот оно, страшное предчувствие, ставшее реальной действительностью…

— Не согласен! — отрезал Белоусов, когда ему сообщили заключение комиссии.

— То есть как это не согласен?! — удивился одни из врачей.

— Лечиться буду здесь, на фронте. Лечиться и летать! — настаивал командир, у которого еще тлела искорка надежды на то, что болезнь можно излечить.

— Вам что же, жизнь надоела? — спросил другой врач, в голосе которого летчик различил нотки упрека.

Ночью в полк прилетел командир авиационной дивизии полковник Романенко. Увидев его, Белоусов было обрадовался: уж кто-кто, а прославленный боевой летчик, каким был комдив, поймет его. И не только поймет, но поможет остаться в полку, не эвакуироваться (слово-то какое постылое!) в глубокий тыл. Но получилось не так, как хотелось Леониду Георгиевичу.

— Знаю об всем, — сказал полковник, поздоровавшись. — Поэтому и прилетел, как только малость освободился. Чего ж ты с врачами воюешь?

— Да как с ними не воевать?! — взорвался было Белоусов.

Но комдив перебил его:

— Ну, что касается их заключения в отношении тебя, то я с ними согласен. Надо ехать, Леонид. И как можно скорее.

— Уехать из полка в такое время?

— Я понимаю тебя, дружище. Но пойми и ты — необходимо серьезное лечение.

— Приказ? — спросил Белоусов, горько усмехнувшись.

— Нет. Дружеский совет, — ответил полковник. — По если будешь упрямиться, не станет дело и за приказом.

Леонид Георгиевич понял, что упорствовать бесполезно. Его широкие плечи ссутулились, в глазах появилась глубокая тоска, какой Романенко еще ни разу не видел у этого отважного, мужественного человека за все годы совместной службы.

— Могу открыть тебе небольшой секрет, — вновь заговорил полковник, видя, что собеседника уже не надо уговаривать. — Ты со своими орлами воевал на славу. Полк скоро станет гвардейским. Этим гордиться надо, командир. А сейчас пока отправляйся лечиться. Войне еще конца не видно…

— Все равно я вернусь в полк! — горячо проговорил Белоусов. — Вернусь и буду беспощадно уничтожать фашистскую нечисть.

— В этом я нисколько не сомневаюсь. Значит, договорились: завтра отправляешься в путь.

— Отправляюсь.

И вот Белоусов в тыловом госпитале в Алма-Ате. Гангрена до того обострилась, что даже морфий ни на минуту не заглушал боль. Лечение результатов не дало. Профессор Сызганов без обиняков сказал Белоусову:

— Без ампутации ноги не обойтись.

— Доктор, не могу я остаться без ноги, — с мольбою во взгляде проговорил Леонид Георгиевич.

— Поймите, упрямый вы человек, положение очень серьезное. Сейчас речь идет о жизни и смерти, а не только о ноге. Подумайте. Вечером я к вам зайду.

Остаток дня Белоусова терзала неотступная мысль: неужели придется навсегда расстаться с авиацией?

Он пытался представить себя в кабине самолета с протезом. Нет, это невозможно!..

— А почему невозможно?! — высказал вслух он свою мысль.

Он как-то слышал, что на Черноморском флоте летает летчик без одной ноги. Есть и на Ленинградском фронте командир эскадрильи ЯковЖигалев. Он еще в 1933 году потерял ногу при аварии самолета. Сейчас его эскадрилья обслуживает подпольные центры и партизанские отряды Ленинградской области. Значит, и без ноги можно летать, и не только летать, но и воевать…

Гнетущие думы стали постепенно рассеиваться. Вечером пришел профессор.

— Вижу, что вы приняли разумное решение, — сказал он. — Я не ошибся?

— Не ошиблись, — ответил майор.

— Вот и хорошо.

На следующий день профессор Сызганов ампутировал Белоусову правую ногу выше колена.

Три бесконечно долгих месяца был прикован к постели Леонид Георгиевич. Все это время его занимала одна мысль: как летать без ноги? Для того чтобы управлять самолетом, имея вместо правой ноги протез, нужны какие-то новые способы и приемы. И он искал, продумывал эти способы, необходимые при взлете, во время пилотирования и посадки. Мысленно он был уже там, в родном гвардейском полку, и вместе с боевыми друзьями поднимался в ленинградское небо, замутненное горьким пороховым дымом войны.

И вот в такие-то дни радостного ожидания на Леонида Георгиевича обрушилась новая страшная беда. В левой ноге он почувствовал уже знакомую щемящую боль. Нога мертвенно побелела, а ниже колена появилась язва.

На этот раз его не надо было уговаривать. Белоусов сказал:

— Режьте, но только ниже колена. Пусть хоть одна нога сгибается.

Но даже теперь его не покинула мысль о возвращении в строй боевых летчиков. Белоусов узнал о подвиге Алексея Маресьева, которому тоже ампутировали обе ноги, но он вернулся в часть и сейчас продолжает воевать. Правда, Маресьеву ампутировали ноги ниже колен. Ему, Белоусову, придется труднее. Но все равно и он будет летать!

…Около 600 дней провел Белоусов в госпитале. Здесь ему довелось не только провожать 1942 год, но и встретить 1944-й.

Неодолимое желание вернуться в строй постепенно перешло в уверенность, что именно так и будет. И это поддерживало дух Леонида Георгиевича. Но были дни, когда им овладевали мучительные сомнения и раздумья. Примут ли его снова в семью боевых летчиков? А если не примут, то как быть дальше?..

— Нет, я все же буду летать! — снова и снова говорил он себе, отгоняя самые мрачные мысли. — Буду летать, и обязательно на истребителе. Я еще не рассчитался с фашистскими захватчиками за их злодеяния.

Весной Леонид Георгиевич почувствовал себя совершенно здоровым. Он уже хорошо овладел протезами, начал тренироваться в ходьбе без палки. Желание поскорее расстаться с госпиталем и вернуться в свой полк становилось непреодолимым.

Долгожданный день наконец настал: Белоусов в московском поезде. А от Москвы до Ленинграда — всего ночь пути. Когда раньше, до войны, Белоусову доводилось ездить по этой магистрали, ночь обычно проходила в безмятежном сне. Сейчас сон не шел. Через несколько часов он встретится с боевыми друзьями, с которыми не виделся столько долгих месяцев…

Теперь его сверстники по службе и многие бывшие подчиненные выросли и возмужали не только по годам. Взять хотя бы Василия Голубева. Было время, когда он стажировался в эскадрилье Белоусова. Теперь Голубев — командир гвардейского авиационного полка, Герой Советского Союза, подполковник. Иван Иванович Сербин, которого Белоусов знал еще младшим летчиком и с которым служил в одной эскадрилье, сейчас — полковник, заместитель командующего ВВС Балтики по политической части.

Думая об однополчанах, Леонид Георгиевич завидовал им. Но то была хорошая зависть, не отделимая от гордости за успехи друзей.

Что ждет его впереди? Судьба так сурово расправилась с ним: через край хватил он физических и моральных испытаний, стал инвалидом. Ни звание, ни должность не волновали коммуниста Белоусова. Единственное его желание — снова сесть на боевой самолет. Пусть даже рядовым летчиком, но наравне с другими сражаться с ненавистным врагом.

Лишь далеко за полночь Белоусов забылся неспокойным сном…

А утром долго стоял в коридоре у окна. Поезд приближался к Ленинграду. Знакомые, ставшие дорогими сердцу места. Но как изменился их облик! Леонид Георгиевич смотрел на следы долгих и кровопролитных боев на приневской земле. Перед взором проплывали воронки от авиационных бомб и тяжелых снарядов, целые массивы иссеченного осколками леса, высоко торчащие пни. На подъезде к станции Мга показались тысячи березовых крестов с надетыми на них немецкими касками — все, что осталось от любителей чужого добра. Они мечтали о чужой земле, и получили ее — ровно столько, сколько им положено: по три аршина… Промелькнули корпуса Ижорского завода. Как фашисты ни бесновались, но даже здесь, в полуразрушенных цехах, на линии фронта, не прекращалась работа, ковалось оружие для фронта, для победы над врагом.

С каждым перестуком колес ближе Ленинград. И с каждой минутой нарастало волнение Белоусова. Легендарный город на Неве, каким он его увидит? Как выглядят сейчас ленинградцы?..

Волновало майора и то, как встретят его боевые друзья. Крепкие объятия, радостные лица, расспросы — все это, конечно, будет… Но как они отнесутся к его решению снова сесть на боевой самолет? В письмах они умалчивали об этом, хотя Леонид Георгиевич не скрывал своих планов. В одном из последних писем — он помнит его наизусть — Белоусов писал: «Я вернусь на фронт, и если вы, друзья, поможете, я снова буду летать, у меня еще не закончен счет с врагами моей Родины. У меня нет ног, но у меня есть лютая ненависть к немецким захватчикам. У меня есть глаза, отлично видящие врага, и руки, которые могут держать ручку управления самолетом. И я буду уничтожать фашистскую чуму».

ПРАВО НА ВЗЛЕТ

Поезд медленно подошел к перрону Московского вокзала. Обычная сутолока пассажиров и встречающих. Стоя у окна, Белоусов заметил знакомую фигуру. То был старый боевой товарищ — Иван Иванович Сербин, теперь заместитель командующего, или, как называл его Белоусов, комиссар балтийских летчиков. Встреча была теплой и радостной.

После первых объятий Сербин, посмотрев по сторонам, спросил:

— А где же семья? Я что-то никого не вижу.

— Жена и дочь остались там.

— Как это там? А вещи тоже там?

— Тоже, — смутившись, ответил Белоусов.

— Все ясно, — улыбнулся полковник. — Майор Белоусов верен себе: все оставлено дома, только он один прикатил. Немедленно вызывай семью. А сейчас — поехали.

Машина катила по ленинградским улицам. Белоусов с болью в сердце смотрел на разрушенные дома, на фанерные листы в окнах вместо стекол. Личная беда показалась ему каплей в море по сравнению с той, какую принесли гитлеровцы Ленинграду и его жителям.

— Нет, Иван Иванович, не могу я остаться в стороне, — проговорил Белоусов, как будто продолжая начатый разговор. — Не могу не отплатить врагу. Пока жив — буду драться в небе и мстить фашистам.

— За тебя уже хорошо отомстили твои друзья и все балтийские летчики.

— Все это так, — перебил Сербина Леонид Георгиевич. — Но я-то еще не израсходовался, не вышел в тираж. Думаешь, без ног, так ни на что не способен? Я — коммунист, и вот увидишь, что буду летать не хуже других.

Сербин ничего не ответил на такое категорическое заявление друга. Он достаточно хорошо знал его характер, целиком и полностью был на его стороне. Но доверить боевую машину безногому летчику — дело не простое. На это нужно разрешение начальства. Сербин решил добиваться такого разрешения. Ведь Белоусов был среди них, авиаторов Балтики, одним из лучших. Как же не помочь ему снова занять место в строю?

Долгие дни тревожного ожидания, и наконец из Москвы пришел ответ на ходатайство командования авиации Краснознаменного Балтийского флота. В нем говорилось, что летчику Белоусову разрешается начать учебные тренировки…

И вот Леонид Георгиевич, радостно взволнованный, уже в тренировочном полку. На руках у него направление, на котором рукой командующего ВВС КБФ написано: «Ввести в строй». Это была путевка в небо.

Но еще до начала учебных тренировок Белоусову довелось подняться в воздух. А случилось это так. На аэродром прилетел старый приятель Леонида Георгиевича Николай Никитин, служивший раньше у него в эскадрилье, теперь он был заместителем командира авиационной дивизии.

Белоусов с любовью поглаживал плоскости, фюзеляж По-2, на котором прилетел Никитин. Потом попросил у него разрешения посидеть в кабине. Посидел, поработал рулями и, не выдержав, взмолился:

— Коля, а может, пролетаем, а? Проверишь меня в воздухе…

Никитин посмотрел на майора и коротко сказал:

— Давай!

Сделали несколько кругов. От радости у Белоусова захватило дух. Ему даже не верилось, что это он управляет самолетом. Пусть это не истребитель, а всего лишь работяга По-2, все равно ему, безногому, подчиняется машина. Значит, его мечты и желания не безнадежны, он будет управлять и боевым скоростным истребителем.

Когда сели, Никитин, вылезая из кабины, предложил:

— Если хочешь, Леня, полетай еще. Я передохну.

Белоусов хорошо понял друга и так посмотрел на него, что никакие слова не выразили бы больше благодарности. Он взлетал, делал развороты, шел на посадку, потом снова взлетал…

— Ну как? — спросил Белоусов, подойдя к другу, и затаил дыхание.

Одно дело, когда ты сам оцениваешь свои действия, и совсем другое, когда об этом судят опытные товарищи, наблюдавшие за тобой. Леонид Георгиевич ждал решающего слова Никитина.

— Нормально, — сказал тот. — Дело пойдет. А если хочешь знать, так ты уже сейчас можешь работать летчиком связи.

Нет, такая перспектива Белоусова не устраивала. Он не умалял роли связистов, они делали большое и очень важное дело. Но это не для него, не один год летавшего на истребителе, имеющего за плечами две войны. Леонид Георгиевич так и сказал Никитину:

— Нет, Коля, мне это не подходит. Пусть это останется на крайний случай…

Первым инструктором, которому поручили «вводить в строй» Белоусова, был майор Шварев. Он усомнился в такой возможности. Тогда летной подготовкой Леонида Георгиевича занялся боевой летчик подполковник Лаврентий Порфирьевич Борисов.

Учебу пришлось начинать почти с азов. Надо было освоить на практике все приемы управления самолетом, о которых майор так много думал, будучи в госпитале. Особенно трудно было выдержать направление на пробеге. Именно в этот момент ноги летчика должны обладать особой чувствительностью. Но и эта трудность после длительных тренировок и с помощью подполковника Борисова была преодолена.

После полетов на По-2 предстоял переход на учебный истребитель Як-7у. Как ни готовил себя Белоусов к полетам на скоростной машине, как ни мечтал об этом, все же очень волновался. Скорость этой машины намного превышала скорость И-16 и «чайки», на которых он сражался в начале войны.

Пошли дни напряженной учебы. Каждый, даже незначительный успех в технике пилотирования наполнял Белоусова радостью — все ближе и ближе время, когда он сядет на боевой истребитель. Сейчас майор уже делает развороты, «бочку», вводит самолет в «штопор». Правда, летает он пока еще с инструктором. Ему давно хочется подняться в воздух одному. Но он молчит об этом и точно выполняет все указания и требования.

Настал наконец день самостоятельного вылета. Леонид Георгиевич подошел к истребителю, ухватился руками за борт, подтянулся и сел в кабину. Привычным движением надел и закрепил парашют, застегнул шлем, включил радио и запросил разрешения на взлет.

Как он ни старался не волноваться, в пальцах все же появилась дрожь. «Спокойно, — говорил себе Белоусов, — не распускать нервы». Когда получил разрешение на взлет, почувствовал себя, как бывало всегда прежде, уверенно. Мысли сосредоточились на одном: на выполнении учебного задания.

Самолет вырулил на взлетную полосу и начал постепенно набирать скорость. Вот он незаметно оторвался от земли, спрятались шасси. Набрав заданную высоту, майор сделал круг над аэродромом. Все идет нормально, машина послушна малейшему движению летчика. Но никто не знает, сколько стоило Белоусову труда, чтобы вот так вести скоростной самолет! Сколько пережито волнений, проведено бессонных ночей за тренировками ног с безжизненными деревянными конечностями! Зато как приятно сознавать, что все это не пропало даром.

Выполнив упражнение, Белоусов пошел на посадку. Это самый ответственный момент, Леонид Георгиевич хорошо подошел к земле, выдержал машину, плавно приземлил ее у посадочного знака. Самолет стремительно побежал по полосе и вдруг перестал слушаться пилота, начал уклоняться в сторону… Как ни старался Белоусов вести машину в нужном направлении, она сошла с посадочной полосы. И сам Белоусов, и все, кто находился в это время на аэродроме, удивлялись тому, что самолет не перевернулся.

Бледный, подавленный сидел летчик в кабине. Такая посадка может стоить того, что ему придется продолжать летать с инструктором, а это отдалит срок перехода на боевой самолет.

— Как самочувствие? — спросил подбежавший Борисов.

— Ничего, — с трудом выдавил майор. — Но почему самолет сошел с дорожки?

— Бывает, — придавая беспечность своему голосу, сказал подполковник. — Полетишь еще.

— Не понимаю, почему так получилось? — не унимался Белоусов. — Может быть, с костылем что-нибудь?

Борисов подошел к хвосту машины. Да, действительно, костыльное колесо не стопорилось… У Леонида Георгиевича словно гора свалилась с плеч: истребитель уклонился на пробеге не по его вине!

Последующие полеты проходили, как говорится, без сучка и без задоринки. Даже Борисов, придирчивый инструктор, ни на что не делающий скидок, часто хвалил Белоусова. И было за что.

За одну неделю Белоусов совершил до сорока вылетов. Такая нагрузка сказывается и на здоровом человеке. Но Леонид Георгиевич не жаловался. Наоборот, он радовался: с каждым полетом он возвращал свой прежний «почерк» в небе. Стоило это больших трудов. В свободное от полетов время он часами просиживал в кабине самолета, доводя до автоматизма координацию движений по управлению рулями высоты и поворота.

И вот на старте боевой Ла-5 — лучший истребитель того времени. Задание очень простое: сделать два полета по кругу. Но Белоусова охватило волнение, какого он никогда не испытывал и перед сложными боевыми вылетами. Товарищи помогли ему сесть в кабину. Леонид Георгиевич еще раз посмотрел на собравшихся у самолета и отпустил тормоза. Истребитель, вначале тихо, а потом все быстрее побежал по взлетной полосе. Вот он уже в воздухе, набирает высоту…

Рев пропеллера казался Леониду Георгиевичу песней. Радость его была беспредельной. Радовались полету Белоусова и люди, оставшиеся на земле у взлетной полосы. Они, знатоки пилотажа, следили за полетом и не находили никаких изъянов. Они восхищались железной волей этого человека. Даже в те годы, щедрые на примеры невиданного героизма советских людей, то, что сделал летчик Белоусов, казалось чуть ли не сверхъестественным.

Оба полета по кругу прошли хорошо. Требовательный и придирчивый Борисов признал их отличными.

Успешно закончены программа по технике пилотирования и воздушные стрельбы. Леонид Георгиевич стал подлинным мастером пилотажа и воздушной стрельбы. А после завершающего этапа «ввода в строй» — учебных воздушных боев — Борисов сказал:

— Поздравляю, Леонид Георгиевич! Ты снова готов для боя. Уверен, справишься с любым противником. Хотелось бы повоевать в паре с тобой.

Такую похвалу опытного и требовательного летчика заслуживали немногие.

ПОД ЗНАМЕНЕМ РОДНОГО ПОЛКА

Рано утром над прифронтовым аэродромом появился истребитель Ла-5. Получив разрешение на посадку, самолет сделал круг над аэродромом и точно на три точки приземлился у посадочного знака. Командир полка и летчики, встречавшие незнакомую машину, отметили классную посадку. Ла-5 остановился после пробега, но пилот все не выходил из кабины. Собравшиеся побежали к самолету посмотреть, не случилась ли какая беда.

— Майор Белоусов! — воскликнул кто-то из подбежавших.

— Так точно, он самый, — широко улыбаясь, ответил летчик. — Только помогите мне, друзья, выбраться из кабины.

Многие руки протянулись к прилетевшему, подхватили его и осторожно опустили на землю. Прихрамывая, опираясь на палку, Белоусов пошел навстречу командиру полка Голубеву.

— Товарищ гвардии подполковник! Летчик-истребитель майор Белоусов прибыл в ваше распоряжение для дальнейшего прохождения службы. Готов к выполнению боевых заданий!

— Майор Белоусов! Поздравляю вас с зачислением снова в списки полка, — официально и торжественно ответил командир. Потом шагнул навстречу, обнял старого друга-сослуживца и сказал уже просто, по-дружески:

— Рад, сердечно рад возвращению, Леонид Георгиевич! Завидую твоему упорству. Молодец, добился-таки своего.

Прежде чем вылететь на боевое задание, Леониду Георгиевичу пришлось сдать еще один экзамен. Командир дивизии генерал Кореньков уже был информирован, что Белоусов, не имея ног, летает не хуже других опытных летчиков.

— Ну что ж, — сказал генерал, — летаете вы хорошо. Посмотрим, как умеете драться, — и приказал начальнику штаба полка подполковнику Панфилову провести с Белоусовым учебный воздушный бой.

Хоть и крепко задели майора слова генерала, но он понял, что надо на деле подтвердить свое право называться истребителем, право на равных войти в семью боевых летчиков.

Подполковник Панфилов был опытным летчиком и славился отменным здоровьем. Много поволновался Белоусов, прежде чем вылететь на учебный воздушный бой: ведь это была последняя и, пожалуй, самая ответственная проверка перед выпуском на боевое задание.

Самолеты в воздухе. Они направились в разные стороны, а потом сошлись над аэродромом. Начался «бой». Он изобиловал перегрузками. Тактика подполковника состояла в проведении ряда фигур высшего пилотажа. Леонид Георгиевич мог в этом посостязаться с ним, но решил действовать иначе. В режиме набора высоты майор рванулся за «противником», пристроился к его хвосту и до самого конца не выпускал из-под «огня» своих пушек и пулеметов.

— Разве это бой? — говорил начальник штаба после приземления. — Надо, чтобы красиво было. А то вцепился в хвост мертвой хваткой…

— По-моему, дело не в красоте, а в достижении победы над противником, — ответил Белоусов.

— Правильно говорит майор, — вмешался в разговор Голубев. — Сейчас у нас война, а не парадные вылеты, где надо блеснуть красотой…

Для Белоусова началась боевая страда. Он снова бил врага, летал на разведку, прикрывал действия кораблей, сопровождал бомбардировщиков и штурмовиков.

Еще в бытность Белоусова командиром эскадрильи в полку служил Сильвестр Бычков. Был он тогда шофером, но стремился к одному — поступить в летную школу. Мечта его осуществилась. Сейчас Бычков славился как воздушный разведчик — ему поручались самые ответственные задания.

Бычкову предстоял полет в глубокий тыл противника на разведку. Он попросил, чтобы для его прикрытия назначили майора Белоусова. Это тронуло Леонида Георгиевича: в такие полеты выделяют лучших летчиков, которые при любых обстоятельствах не подведут.

Часто меняя курс, чтобы ввести в заблуждение вражеские посты наблюдения, два истребителя приближались к намеченной цели — крупному аэродрому гитлеровцев. Когда вокруг краснозвездных машин появлялись белые шапки разрывов, летчики применяли противозенитный маневр и уходили из зоны огня. При подходе к вражескому аэродрому зенитки противника заработали вовсю. Вокруг советских самолетов — почти сплошные разрывы. Настал самый ответственный момент — фотографирование. Бычков, выйдя на последнюю прямую, как по линейке прошел через центр вражеской авиационной базы. Майор Белоусов шел за ним, внимательно следя за воздухом и землей. Когда самолеты, сделав свое дело, уже миновали аэродром, майор заметил на земле струйки пыли, оставляемые взлетевшими истребителями противника. Но враг спохватился слишком поздно…

Через некоторое время наши штурмовики Ил-2 взяли курс на разведанный аэродром фашистов. «Ильюшиных» прикрывали «Лавочкины». Они непрерывно сновали в воздухе над штурмовиками, и стоило появиться вражеским истребителям, как гвардейцы устремлялись к машинам с паучьей свастикой и расстраивали замыслы врага. Среди гвардейцев находился и майор Белоусов.

Во время одного из дежурств, или, как говорят, барражирования, в своей зоне Леонид Георгиевич обнаружил «юнкерса». Он шел на большой высоте, где его не могли достать зенитки, курсом на Кронштадт. Белоусов начал набирать высоту, не упуская из виду вражеский самолет. Четыре, пять, шесть тысяч метров. Дышать становится трудно, но истребитель поднимается все выше и выше. Высотомер показывает седьмую тысячу метров… Майор надел кислородную маску.

Забравшись на высоту более десяти тысяч метров, Белоусов развернулся для атаки. Каково же было удивление и огорчение летчика, когда он увидел, что «юнкерс» спикировал, пытаясь уйти.

— Вот как, струсил! — крикнул Белоусов и тоже перешел в пикирование.

Фашист поспешил освободиться от груза — выбросил бомбы, круто повернул к линии фронта и юркнул в облака. Выровняв машину, Белоусов продолжал патрулирование.

— Да, немцы стали не те, что были прежде, — вслух рассуждал он. — Ничего, мы научим вас еще и не этому.

…Коммунист Белоусов жил не только боевыми вылетами и дерзкими схватками с противником. В свободное от полетов время к нему часто приходили молодые летчики. Наслышанные об этом мужественном человеке, они с большим вниманием слушали его рассказы о боевых делах прославленных сослуживцев Леонида Георгиевича. Особо майор подчеркивал значение взаимной выручки в бою, готовность прийти на помощь товарищу в трудную минуту, не считаясь с личной опасностью. С особой теплотой Леонид Георгиевич говорил о летчике коммунисте Алексее Лазукине, с которым он часто летал, когда его полк прикрывал Дорогу жизни.

Белоусов поведал своим слушателям о последнем бое Лазукина.

Группе летчиков, в которую входил Лазукин, было приказано «прочесать» узкую полосу на переднем крае противника. У линии фронта летчики обнаружили восемнадцать «юнкерсов». Алексей Лазукин, не раздумывая, бросился в гущу бомбардировщиков с намерением разбить их строй. Подойдя на короткую дистанцию, он сразу же поджег «юнкерса». Вслед за первым задымили еще три стервятника: их подожгли Цоколаев, Байсултанов, Дмитриев, Герасименко и Орлов. Уцелевшие бомбардировщики поспешили обратно.

После короткой и удачной схватки наши истребители, снизившись, начали поливать из пулеметов траншеи гитлеровцев. Вражеские зенитки открыли бешеную пальбу. При очередном заходе Лазукин был смертельно ранен в грудь. Другим осколком ему перебило правую руку. Теряя сознание, обливаясь кровью, летчик нашел в себе силы, чтобы дотянуть до своего аэродрома и посадить машину. Последними его словами были: «Передайте командиру — задание выполнил…»

Закончив рассказ, Белоусов тихо сказал:

— Это был настоящий человек и настоящий летчик. Его мужеству завидовать можно.

— Да-a, человек обладал сильной волей. Но и вам, товарищ майор, не занимать мужества. Рассказали бы немного о себе, — попросил совсем еще молодой летчик.

Леонид Георгиевич чуть улыбнулся и нехотя проговорил:

— Чего же тут рассказывать? Летаю вот с этими деревяшками, — похлопал он себя по протезам.

— Так в этом-то и дело, — горячо вставил другой летчик. — Немногие способны на такой подвиг!

— Какой уж там подвиг, — возразил Белоусов и перевел беседу на другое.

* * *

До последних дней Великой Отечественной войны находился Леонид Георгиевич в строю боевых летчиков. Наравне со всеми он уходил на боевые задания и, как всегда, выполнял их безупречно.

Вскоре после радостного дня Победы над гитлеровской Германией Леонид Георгиевич демобилизовался. Но, уйдя в отставку как офицер, он не ушел в отставку как коммунист, включился в общественную работу. Он желанный гость в учебных заведениях, в клубах, на фабриках и заводах. Молодежь слушает его с затаенным дыханием.

Заслуги Леонида Георгиевича Белоусова были по достоинству оценены Советским правительством. За образцовое выполнение боевых заданий командования в годы Великой Отечественной войны и проявленные при этом доблесть и героизм он был удостоен звания Героя Советского Союза.

КОМАНДИР ПОЛКА

В детстве Володя Борисенко жил с родителями в деревне, а когда подрос, переехал в город Мозырь, где стал учиться в фабзавуче и работать.

В то время в городе стояла артиллерийская часть. С завистью смотрел Володя на молоденьких командиров: новенькое обмундирование, рубиновые квадратики в черных петлицах, кобура с наганом на правом боку, шашка — на левом… Просто дух захватывало от всего этого.

Однажды на комсомольском собрании секретарь ячейки объявил: кто желает добровольно пойти в армию, поступить в военное училище, может писать заявление, достойным комсомольцам будет дана рекомендация.

Вот оно, долгожданное! Через два дня Владимир был в военкомате. Сдав заявление и рекомендацию комсомольской организации, спросил:

— Когда ехать?

— Не терпится? — улыбнулся военком.

— И даже очень.

— Ну, теперь уже не долго ждать. Скоро вызовем.

И действительно, через несколько дней, вместе с другими ребятами, Борисенко прошел комиссию и был зачислен кандидатом в Минское объединенное военное училище. Владимир понимал, что кандидат — еще не курсант, но он не сомневался, что экзамены сдаст.

Наконец получена повестка о явке в военкомат. Но здесь ждало разочарование: ребятам сообщили, что в Минское училище набор закончен.

— Как же теперь? — спросил Борисенко. Притихший и растерянный, он смотрел на военкома так, словно от его ответа зависела не только судьба, но и сама жизнь Владимира. — Может быть, в другое училище пошлете?

— Так вы же все были зачислены кандидатами в Минское училище, — ответил военком. — В другие у нас путевок не было… Но вы не огорчайтесь, не падайте духом — есть выход из положения.

— Какой? — в один голос спросили ребята.

— Мы можем направить вас в войска как добровольцев. Прослужите там до нового приема в училище и наверняка поступите. Не возражаете?

— Если в артиллерию, я согласен, — не колеблясь, заявил Борисенко.

Таких оказалось трое: Владимир и его приятели Головенко и Менжинский. Остальные решили подождать до будущего года.

И вот друзья уже в артиллерийском полку 43-й стрелковой дивизии. Их зачислили в полковую школу, в которой была создана специальная группа по подготовке в военные училища. Началась армейская жизнь. В первый же учебный день начальник полковой школы Курочкин сказал молодым бойцам: «Армия — это суровая школа жизни, в основе которой лежит строгое, неукоснительное соблюдение порядка и дисциплины». И еще: «Чтобы в совершенстве овладеть военным делом, стать образцовым бойцом и командиром, нужны терпение, настойчивость и трудолюбие в учебе».

Нелегко было молодому воину на первых порах. Но, помня слова начальника школы, Борисенко выработал в себе привычку к незыблемым армейским законам, как-то незаметно для себя вжился в новые условия, и они уже не казались такими трудными, как поначалу. Что же касается учебы, то он с завидной прилежностью изучал боевую технику, набирался солдатской мудрости. И не случайно начальник школы обратил внимание на стройного голубоглазого бойца. Он еще тогда определил, что из этого юноши со временем получится настоящий командир. На занятиях со спецгруппой Курочкин часто рассказывал, какими качествами должен обладать командир Красной Армии, как находить путь к сердцам подчиненных, много говорил о такте командира. Начальник знал, что все это пригодится бойцам, когда они станут курсантами училища, а потом и командирами.

Шли дни упорной учебы. Но вот настало время отъезда в училище, на этот раз в Рязанское объединенное. Никто из друзей не сомневался в том, что теперь-то они станут курсантами. Борисенко заметно возмужал, раздался в плечах, имел образцовый внешний вид и вполне достаточные знания для того, чтобы успешно сдать экзамены.

Но судьба нанесла новый удар. Борисенко был зачислен не в артиллерийский дивизион, а в стрелковый батальон.

— Да как же это так? Меня, артиллериста, — в пехоту?! — проговорил он срывающимся голосом. — Нет, тут какая-то ошибка. Пойду к начальнику училища, — сказал он приятелям.

Владимир добился приема к начальнику училища и коротко доложил, где и как он готовился к поступлению в училище, чтобы, окончив его, стать именно артиллерийским командиром.

— А меня зачислили в пехоту. Наверное, произошла ошибка? — закончил Борисенко.

— Нет, никакой ошибки не произошло, — ответил начальник, — не только вы оказались в таком положении. Дело в том, что дивизион укомплектован полностью, и некоторых товарищей, в том числе и вас, мы зачислили в стрелковый батальон.

— Но я хочу быть артиллеристом, товарищ начальник.

— Желание ваше похвально. Но не можем же мы зачислить в дивизион сверх нормы, — терпеливо пояснял начальник училища. — Нет у нас оснований и для того, чтобы кого-нибудь перевести вместо вас в стрелковый батальон, а вас — в артиллерийский дивизион.

Борисенко понимал и вполне был согласен с доводами начальника училища, но от своей мысли, от желания стать артиллеристом отказаться он не мог. А начальник училища продолжал:

— Учитесь на общевойскового командира. Ведь пехота — основной род войск. В бою общевойсковому командиру будут подчиняться и артиллерия, и танки, и другие специальные войска, которые надо грамотно использовать и умело управлять ими.

— Не могу, товарищ начальник училища. Прошу откомандировать меня в часть. В будущем году снова приеду.

— Дело ваше.

— Разрешите идти?

— Идите.

Борисенко четко повернулся кругом, приставил каблук правого сапога к левому и, печатая шаг, направился к двери. Начальник училища, имевший за плечами солидный стаж военной службы, не без удовольствия наблюдал за бойцом, за его выправкой и движениями. «А в нем таится военная косточка», — подумал он и приказал:

— Товарищ Борисенко, вернитесь!

Владимир уже взялся за ручку двери, когда услышал приказание. «Ой, неужели?..» — мелькнула радостная мысль, и на какое-то мгновение он замер на месте. Потом повернулся и снова встал у массивного стола начальника.

— Советую, товарищ Борисенко, хорошенько подумать над тем, что я вам говорил. Завтра в это же время явитесь ко мне, тогда и решим, что и как. Идите.

В общежитие Владимир вернулся хмурым, неразговорчивым. Он считал, что думать ему не над чем. Все давно продумано и решено окончательно. Сейчас занимали другие мысли: как его встретят в части? Что скажет начальник школы? Именно его мнение больше всего волновало юношу.

Многие из тех, кто был зачислен в артиллерийский дивизион, по-дружески успокаивали «неудачника», некоторые советовали согласиться с предложением начальника училища и остаться, а потом, мол, можно перевестись и в дивизион. А один даже предложил:

— Слушай, Володя! Хочешь я уступлю тебе свое место в дивизионе, а сам попрошусь в батальон?

Владимир наотрез отказался от предложения.

— Да я себя уважать перестану, если соглашусь на это, — в сердцах сказал он, а потом тихо добавил: — Спасибо, друг…

На другой день в назначенное время Борисенко был у начальника училища.

— Ну как, что надумали? — пытливо спросил начальник.

— Ничего нового надумать не мог, — ответил Борисенко и положил на стол письменный рапорт.

Пробежав быстрым взглядом по строчкам совсем короткого рапорта, в раздумье постучав по столу карандашом, начальник сказал:

— А вы настойчивый, и, по-моему, даже чрезмерно. Мой вам совет: всегда и во всем, где это требуется, проявляйте настойчивость, но так, чтобы она не превращалась в ненужное упрямство. Это может отрицательно сказаться на вашей службе.

— Постараюсь, товарищ начальник.

— Ну что ж, не стану вас задерживать, — сказал начальник, размашистым почерком накладывая резолюцию на рапорте. — Я здесь пишу, чтобы в документе была указана причина вашего откомандирования в часть. Надеюсь, что против этого возражать не будете? — с хитринкой в глазах посмотрел начальник на Борисенко.

— Наоборот, товарищ начальник училища. Большое спасибо.

Вернувшись в полк, Борисенко подробно доложил начальнику полковой школы Курочкину о своей неудаче, рассказал о встрече с начальником училища.

— На будущий год снова поеду, — закончил он.

— Выходит, что первая неудача не отбила охоту? — улыбаясь, спросил Курочкин.

— Нет, товарищ начальник, не отбила и не отобьет. Буду стараться всеми силами и все равно добьюсь своего.

— Правильно, товарищ Борисенко. Не отчаивайтесь и не теряйте надежды. Командиром вы будете обязательно.

И Борисенко стал командиром, но пока только младшим командиром. Его направили в артиллерийский дивизион стрелкового полка помощником командира взвода. Там встретили новичка с явно предвзятым мнением о его командирских качествах: уж очень молодой помкомвзвода. И в самом деле, шел ему тогда девятнадцатый год, его однолеткам призываться в армию только через два года, а он уже носит в петлицах гимнастерки по три треугольника. Первые дни Борисенко и сам чувствовал неловкость перед подчиненными, отдавая то или иное приказание. Но прошло немного времени, и мнение батарейцев о молодом командире изменилось. Знание дела и распорядительность, сочетание высокой требовательности с заботой о бойцах с каждым днем утверждали его авторитет среди личного состава подразделения. За короткое гремя ему было объявлено несколько благодарностей.

Подходил к концу второй год армейской службы. Для Владимира она не была в тягость. Даже тогда, когда бойцы и младшие командиры, отслужив свой срок, увольнялись в запас, он не завидовал им, как многие из тех, кому еще не подошло время демобилизации. Поступить в училище, стать средним командиром (так именовались в то время младшие офицеры) — таковы были его помыслы, стремления.

Как-то в погожий осенний день на плац, где Борисенко занимался с молодыми бойцами строевой подготовкой, прибежал дежурный по батарее.

— Товарищ помкомвзвода, звонили из штаба: вас вызывает командир полка.

Поручив одному из командиров орудийных расчетов продолжать занятия, Борисенко побежал к помещению штаба полка. Он был уверен, что этот вызов связан с направлением в училище. Его рапорт уже давно передан командиру полка.

Командир полка Смольный хорошо знал Владимира Борисенко не только по отзывам командиров батареи и дивизиона, но и по личным наблюдениям. Ему нравился этот совсем еще молодой помкомвзвода за усердную службу, образцовую дисциплинированность и отменный внешний вид.

— Товарищ Борисенко, — сказал командир полка, — ваши документы направлены в Сумское артиллерийское училище. Если есть желание побывать дома, предоставляю вам отпуск, а потом поедете сдавать экзамены.

— А можно сразу в училище поехать? — спросил Борисенко.

— Что же вы там будете делать до начала экзаменов?

— Очень хочется, товарищ командир, поскорее в училище…

— Ничего, теперь уж недолго ждать. Поезжайте домой, навестите родных.

После отпуска Владимир успешно сдал вступительные экзамены и был зачислен курсантом Сумского артиллерийского училища. И вот осуществилась заветная мечта: в 1937 году он окончил училище и был назначен помощником командира батареи.

— Тебе повезло, Володя, — сказал один из выпускников, когда молодые лейтенанты разъезжались к местам назначения. — Из нашей группы только ты едешь в часть помкомбатом, а остальные — кто командиром огневого взвода, кто командиром взвода управления.

— Повезло? Нет, это не то слово, — ответил Борисенко. — Ты да и все вы знаете, какой была моя дорожка в училище. Два года службы рядовым и помкомвзвода кое-что значат.

— Шучу, дружище, шучу. От всей души желаю хорошей службы.

Судьба вновь свела Владимира Борисенко с бывшим начальником полковой школы. Приехал он в полк, которым командовал подполковник Курочкин. С радостным волнением шел Владимир представляться командиру полка.

— Вот и снова встретились, товарищ лейтенант, — сказал командир полка, после того как Борисенко доложил о своем назначении в полк.

— Я очень рад этому, товарищ подполковник.

— И я рад за вас, что добились своего. Теперь перед вами открыты большие горизонты. Покажите, на что вы способны.

— Постараюсь, товарищ подполковник.

— Знаю, старания вам не занимать. Надеюсь, и умения тоже.

Помолчав немного, подполковник продолжал:

— Воспитывайте у подчиненных мужество, высокое сознание воинского долга, готовность прийти на помощь товарищу, выручить в трудной обстановке и даже пойти на самопожертвование. Все это коротко называется — солдатская верность.

Это напутствие подполковника Борисенко не забывал на протяжении всей службы в армии.

Борисенко командовал дивизионом, когда началась Великая Отечественная война.

Тяжелые, кровопролитные бои шли на рубеже реки Ижоры, где стоял дивизион. Командный пункт Борисенко находился на северной окраине населенного пункта Федоровское. Командир дивизиона видел, как фашисты теснят наши подразделения. Огнем своих батарей он старался преградить путь врагу, но силы были далеко не равными…

Вскоре командиры батарей доложили, что нашей пехоты впереди нет. Пришлось принять решение отойти в направлении деревни Мондолово. Когда батареи стали сниматься с огневых позиций, выяснилось, что передовые группы противника уже в нашем тылу. У Борисенко мелькнула мысль: «Неужели окажемся в окружении? Нет, надо пробиваться!» Он приказал начальнику штаба немедленно собрать на КП дивизиона взводы управления батарей.

Коротко объяснив задачу, Борисенко возглавил эти взводы и повел их в атаку на фашистов, оказавшихся севернее Федоровского. Неожиданные и дерзкие действия артиллеристов принесли успех — путь для выхода батарей на новые огневые позиции был расчищен.

Когда проходили через Мондолово, там никого из жителей уже не было. Увидел Борисенко лишь священника и молодую девушку, его дочь. Она упрашивала отца уйти из деревни, пока не поздно. То же самое посоветовал священнику и Борисенко. Но тот ответил, что немцы православных не тронут…

Через некоторое время наши части выбили гитлеровцев из Мондолова. И вновь Борисенко встретил священника. Тот еле держался на ногах, но с крестом в руках благословлял наших воинов на ратные подвиги. Фашисты не только разграбили поповское имущество, но и избили его самого.

Летом 1942 года Борисенко назначили начальником разведывательного отдела штаба Внутренней обороны Ленинграда. И на этой работе он проявил себя с самой лучшей стороны. Но это было не то, к чему звало сердце. Душою он был со своими боевыми друзьями, воинами теперь уже бывшего его дивизиона, был там, на передовых, где дни и ночи шли бои за город Ленина. Он не один раз обращался к начальству, доказывая, что его место на фронте. Начальство спокойно выслушивало Борисенко, на все его объяснения согласно кивало головой и… отказывало в просьбе.

И все же майор Борисенко добился своего: в мае 1943 года Владимир Александрович был назначен командиром 1428-го легкоартиллерийского полка, воевавшего в составе 42-й армии. Трудные и ответственные задачи выполнял этот полк. Огневые позиции орудий, оборудованные на танкоопасных направлениях, днем и ночью находились в боевой готовности.

Буквально через несколько дней после вступления в командование полком Владимир Александрович уже знал все о жизни и боевых делах каждого дивизиона и каждой батареи. Многое ему рассказали заместитель по политической части майор Шпортько, начальник штаба капитан Хамцов и его помощник капитан Чернышев. Немало узнал он и из личных бесед с бойцами и командирами подразделений.

С первых же дней совместной работы командиру полка понравился майор Шпортько. Это был энергичный, неутомимый, а главное, умный и общительный политработник. Вскоре они стали настоящими друзьями, мысли и практические дела которых ни в чем не расходились.

Борисенко придирчиво осматривал огневые позиции каждого орудия, проверял выучку расчетов. Для этого командир объявлял боевую тревогу, вводными данными создавал различную обстановку до самой сложной и внимательно следил за действиями каждого номера орудийного расчета. Не оставлял без внимания землянки и укрытия. Хвалил бойцов и командиров за хорошую боевую службу, а кое-кого и пробирал за нерадивость и упущения.

Словом, командир полка всегда был с солдатами, использовал короткие минуты затишья и для задушевной беседы, и для деловых советов. За общительность, простоту, смелость и выдержку все больше и больше нравился солдатам новый командир полка. С каждым днем они совершенствовали свое мастерство, старались действовать так, чтобы майор сказал: «Хорошо!»

Через пару недель майор Шпортько спросил:

— Ну, Владимир Александрович, какое твое мнение о наших пушкарях?

— Народ хороший, боевой. И дело свое знают.

— Все до одного?

— Да нет, не все. Есть и такие, с кем надо поработать. Я уже толковал об этом с некоторыми командирами батарей.

— Я по своей линии расшевелю коммунистов и комсомольцев.

Помолчав немного, Борисенко сказал:

— Есть у меня думка, Павел Аксентьевич.

— Слушаю, командир.

— Хотя на артиллеристах оборона и не так сказывается, как на пехотинцах, но все же окопная жизнь в какой-то мере оказывает влияние и на них. У людей появляется вялость, даже притупляется чувство ненависти к врагу. Словом, люди тяжелеют, что ли…

— Вполне согласен с тобой. А что ты предлагаешь, чтобы встряхнуть их? Встряхнуть в условиях окопной жизни, как ты говоришь.

— Все наши войска, выполняя требования командования фронта, ведут активную оборону, не дают фашистам покоя ни днем ни ночью. Думается, что мы можем значительно повысить свою активность.

— А именно?

— Сейчас многие наши орудия ведут огонь и с основных и с запасных огневых позиций. А что, если кое-где выдвигать пушки на передний край, а где можно и в боевое охранение? Выбрать там подходящие места, оборудовать огневые позиции, отрыть «карманы» для орудий, укрытия для расчетов.

— А ведь это дело, — согласился Шпортько.

— Конечно! Наши орудия не так уж далеко расположены от переднего края и не бездействуют, но там, на переднем крае, можно выявить значительно больше целей и уничтожать их.

— Правильно. А теперь и у меня естьразговор, Владимир Александрович.

— Какой?

— Ты еще всего ничего находишься в полку, а я уже слышал кое-что, как бы это сказать… ну, ведешь ты себя не как командир полка.

— В самом деле? — не на шутку встревожился Борисенко. — Что же говорят?

— Да ты не волнуйся, — увидев, как изменилось лицо командира, сказал замполит. — Говорят-то очень хорошо о тебе солдаты. Пришелся ты им по душе. А все ж не дело командира полка становиться за орудие и вести огонь.

— Ну и ну, ошарашил же ты меня, — облегченно вздохнул Борисенко. — А я уже подумал черт знает что…

— Разве я не прав? За такие дела начальство по головке не погладит, если узнает.

— Дорогой ты мой Павел Аксентьевич! Все это я прекрасно знаю. И не лезу очертя голову туда, куда не надо. Но прошу ответить на такой вопрос. Вот ведешь ты в укрытии беседу с бойцами орудийного расчета. Вдруг противник начал обстреливать наш участок обороны из всех видов оружия. Невдалеке рвутся снаряды и мины. Расчет моментально оказался у орудия. А ты что будешь делать? Побежишь туда, откуда пришел?

— Останусь с расчетом и буду помогать ему чем смогу. А потом, в зависимости от обстановки, вернусь на свое место.

— И правильно сделаешь. Так поступаю и я.

— Но ты же становился у орудия вместо наводчика.

— Этим я помогал расчету, — уже улыбаясь, сказал Борисенко. — Ну и хотел узнать, не разучился ли стрелять. Ведь больше полугода не был в бою, не дотрагивался до орудия, не приникал к окуляру прицела.

— Ну и как, не разучился?

— Как будто бы нет. Первый же снаряд влепил в амбразуру дзота.

На другой день командир полка пришел в землянку командира второго дивизиона майора Дикова. Там находились командиры батарей капитан Александров и старшие лейтенанты Яковлев и Соколов.

— Вот и хорошо, что все в сборе, — сказал Борисенко, здороваясь с офицерами.

— Подводили итоги боевых дел, — проговорил Диков.

— Какой же баланс?

— На этот раз похвастать нечем…

— В таких случаях иногда говорят: сочувствую, но помочь ничем не могу, — улыбаясь, заметил командир полка. — Но я пришел, чтобы кое-чем помочь.

Борисенко повторил свою мысль, изложенную замполиту, и предложил офицерам высказать свое мнение. Все они, конечно, были согласны и готовы хоть сейчас же приступить к делу.

— Особенно торопиться не следует, — предупредил майор. — Все надо делать с толком: и выбор мест для огневых позиций, и их оборудование, и провешивание путей выдвижения орудий. Для начала выделите по одному лучшему орудийному расчету от каждой батареи.

Пока шли приготовления, командир полка не один раз побывал в орудийных расчетах, выделенных для выполнения задуманного. А когда все было готово, ни он, ни майор Шпортько не усидели в своей землянке. Задолго до рассвета они уже были на позиции орудийного расчета из взвода лейтенанта Аксютина.

Лишь рассеялся туман, огневики заняли места у орудия. Уже видны очертания дзота, выявленного за второй траншеей противника. Бойцы работают четко, уверенно. Грохнул выстрел, потом второй. Когда рассеялся дым и осела поднятая взрывами пыль, Борисенко увидел развороченную амбразуру вражеского дзота. Орудие и номера расчета были уже в укрытиях. На всю операцию ушло около трех минут.

— Хорошо сработано, ничего не скажешь, — похвалил бойцов командир полка. — На сегодня хватит. Не демаскируйте свою позицию. Поищите еще подходящую цель, а завтра и с ней разделайтесь.

Сопутствовал успех и другим расчетам. В первый же день были разбиты три огневые точки противника. К вечеру весь личный состав полка знал об удаче, о ней рассказывалось в боевых листках, в беседах.

Много разговоров велось среди бойцов. Они по-настоящему завидовали боевым друзьям, называли их счастливчиками. Узнав об этом, командир полка радовался. Нет, «окопная болезнь» не коснулась артиллеристов!

Частые выдвижения на передний край и других орудийных расчетов заканчивались, как правило, успешно. Врагу наносились ощутимые потери. Он недосчитался многих хорошо оборудованных наблюдательных пунктов, огневых точек и других оборонительных сооружений.

Но вот настало время, когда обжитые землянки и добротно оборудованные огневые позиции полка заняли другие подразделения. Часть майора Борисенко на судах Балтийского флота перебрасывалась под Ораниенбаум.

Все понимали, что неспроста на «малую землю» (так называли Приморский плацдарм) переправляются артиллерия, танки, пехота. Значит, предстоят большие дела. И по всему видно — скоро!

Через несколько дней Борисенко получил приказ от командира 43-го стрелкового корпуса генерала Андреева, в подчинение которому поступил, готовиться к наступательным боям.

Батарейцы приступили к учебе. В обороне все орудийные расчеты действовали слаженно, командиры умело управляли огнем. Теперь же предстоят другие действия, которым надо научить артиллеристов в сжатые сроки. На каждом занятии до мельчайших деталей отрабатывались вопросы взаимодействия с пехотой и танками в наступлении.

Постоянно находясь в подразделениях, командир полка видел и радовался тому, что бойцы занимаются с особой прилежностью. Раньше, в обороне, многими учеба воспринималась совсем по-другому. Бойцы считали, что лучше находиться на «передке», чем «повторять азы».

Как-то раз, присутствуя на занятиях в одном из орудийных расчетов, майор Борисенко не без умысла спросил:

— Откуда такой энтузиазм появился в учебе? Что-то раньше я не замечал.

— Так ведь наступать же будем, товарищ майор, — ответил за всех наводчик.

— Значит, наступать готовитесь?

— Так не для обороны же здесь такая силища накопилась.

Помолчав немного, тот же наводчик спросил:

— Может, скажете, товарищ майор, когда? Уж очень руки чешутся.

— Этого я и сам не знаю. Начальство даст команду.

— Скорее бы…

Скорее бы!.. Это было единое желание всех воинов Ленинградского фронта, всех ленинградцев.

С учебой дело шло хорошо. Наезжавшие комиссии находили, что подразделения полка к решению боевых задач подготовлены. Но командир полка не переставал беспокоиться: а все ли сделано для того, чтобы в полной мере обеспечить успешные действия батарей в предстоящих боях? Не подведет ли автотранспорт? Хорошо ли снабженцы продумали план обеспечения подразделений всем необходимым для боя? Все, что ночами занимало мысли командира полка, днем он уточнял с заместителем по снабжению капитаном Поповым и заместителем по технической части старшим лейтенантом Шнейдером.

Наступила последняя ночь перед боем. Вечером командир полка побывал в батареях. Вернувшись на наблюдательный пункт, оборудованный на горе Колокольной по соседству с НП командира корпуса, Владимир Александрович прилег на топчан. Усталость давала о себе знать, но сон не шел.

Майор лежал с открытыми глазами и мысленно представлял себе действия батарейцев. Во время артиллерийской подготовки, которая будет длиться шестьдесят пять минут, они ведут огонь прямой наводкой в течение первых тридцати минут. Потом снимаются с огневых позиций и выдвигаются в боевые порядки 90-й стрелковой дивизии. Дальнейшая задача артиллеристов — сопровождать пехоту, расчищать ей путь в наступлении… Нелегкое это дело. Передвигаясь по бездорожью, глубокому снегу, лесным завалам и в кустарниках, надо своевременно менять огневые позиции, чтобы надежно давить огневые средства противника, угрожающие нашей пехоте и танкам. На проходивших занятиях именно это больше всего изматывало силы бойцов, но они не отставали от пехотинцев, которые часто помогали орудийным расчетам перетаскивать пушки. Таково войсковое товарищество.

Подремав по-фронтовому, Борисенко до рассвета был уже на ногах. По телефону, пользуясь кодом, поговорил с командирами дивизионов. Разговоры эти, ничего не значащие для постороннего человека, имели определенный смысл для говоривших.

Борисенко то и дело посматривал на часы. Вечностью кажутся минуты, особенно последние…

Но вот, наконец, мощный залп многих сотен орудий 2-й ударной армии и Краснознаменного Балтийского флота возвестил о начале разгрома гитлеровцев под Ленинградом. В общем гуле канонады Борисенко различал резкие звуки выстрелов 76-миллиметровых орудий, поставленных на прямую наводку.

Никто не знал точно, что в это время творилось в войсках противника. Но несколько перехваченных нашими радистами радиограмм говорили о том, что фашистам невесело. Одна из радиостанций передавала открытым текстом: «Внимание, шквальный огонь русских, прямые попадания в землянки. Быстрее подготовить заградительный огонь!» Другая требовала: «Бешеный огонь на нашем участке. Подавите батареи в квадрате 71. Торопитесь!» И еще одна: «Несу большой урон от пушек прямой наводки. Где же наш огонь?»

Об этих воплях борисенковцы узнали несколько позже и с гордостью говорили: «Дали и мы фрицам прикурить».

Через тридцать минут дивизионы полка двинулись в передовые подразделения 90-й стрелковой дивизии. Каждая из батарей расположилась на заранее выбранном месте.

Точно в назначенное время пехота и танки неудержимой лавиной двинулись вперед. Они рвут вражескую оборону, крушат опорные пункты, узлы сопротивления. Трудны первые шаги в многокилометровой полосе обороны врага. 900 дней совершенствовали ее фашисты. Но советские воины, чувствуя за своей спиной дыхание израненного города-героя, упорно идут все дальше и дальше, в пух и прах разнося так называемый «Северный вал», разрекламированный гитлеровцами как неприступный, непроходимый для русских. Ни на шаг не отстают от пехотинцев и танкистов артиллеристы. Они помогают отбивать яростные контратаки врага, прямой наводкой выворачивают наизнанку дзоты, подавляют артиллерию фашистов, поджигают танки…

Тяжелые то были бои. Проходили они подчас в неравной борьбе. На подступах к Ропше, когда полк Владимира Борисенко уже действовал в составе подвижной танковой группы полковника Оскотского, противник оказывал особенно яростное сопротивление. Пытаясь во что бы то ни стало сорвать дальнейшее наступление наших войск, гитлеровцы поставили на прямую наводку почти всю имевшуюся здесь артиллерию, вплоть до тяжелых 150-миллиметровых орудий. Ничего’ не скажешь — это сила, и сила довольно грозная прежде всего для танков. С ходу ее не возьмешь.

Как действовать дальше? Медлить нельзя, уже горят около десяти наших танков… Посоветовавшись с полковником Оскотским, Борисенко принял решение: оба дивизиона выдвинуть на огневые позиции впереди танков и уничтожить наиболее опасные цели.

Как только наши батареи открыли огонь, фашисты обрушили на них шквал снарядов. Начался поединок легких 76-миллиметровых пушек с тяжелыми орудиями врага. Подобное не предусмотрено никакими теоретическими выкладками. А ведь некоторым орудийным расчетам пришлось вести борьбу с двумя, а то и тремя орудиями. И все же верх взяли борисенковцы.

Вечером командир полка встретился с майором Шпортько. Весь день они находились в подразделениях, там, где завязывались самые жаркие схватки с врагом.

— Владимир Александрович, тебе известно о подвиге сержанта Пальчикова? — спросил замполит.

— Докладывали, что он геройски погиб, уничтожив два тяжелых орудия противника.

— Не два, а три.

— Надо представить его к награде посмертно.

— Такие подвиги нельзя оставлять неотмеченными, — согласился Шпортько.

А было это так. Орудийный расчет Сергея Пальчикова двумя меткими выстрелами вывел из строя два 150-миллиметровых орудия противника. Но тут совсем рядом с огневой позицией разорвался вражеский снаряд. В живых остался один сержант… Но герой не дрогнул. Быстро осмотрел пушку: исправна. Снова резкий звук выстрела, и умолкло третье орудие фашистов. Следующего выстрела не последовало… От разрыва вражеского снаряда вздрогнула земля, ударило пламя в глаза. И сразу легким, чужим стало тело.

Указом Президиума Верховного Совета СССР от 21 февраля 1944 года сержанту Пальчикову Сергею Прокофьевичу было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза. Его имя носит Ропшинская средняя школа.

После Ропши артиллеристам приходилось вести ожесточенные бои еще за многие населенные пункты. Поставив задачи дивизионам, командир полка, как правило, отправлялся туда, где, по его мнению, будет наиболее трудно, где он может оказать помощь командиру дивизиона или батареи.

В одну из деревень вместе с танкистами ворвалась батарея старшего лейтенанта Кипотя. Завязался огневой бой. Командир полка находился неподалеку. Он видел, как точные выстрелы батарейцев заставляли замолкать одно за другим орудия противника. Вот загорелся и вражеский танк. «Молодцы, ребята. Молодцы», — повторял про себя майор.

Чем дальше, тем ожесточеннее проходил бой. Борисенко видел, что батарейцам Кипотя становится все труднее и труднее. Не раздумывая, командир полка приказал командиру соседней батареи выдвинуться поближе к батарее Кипотя и помочь ей. Это решило исход боя.

Противник потерял здесь три танка, шесть автомашин с боеприпасами и пять противотанковых пушек. Личный боевой счет старшего лейтенанта Кипотя пополнился двумя танками и тремя орудиями. Неплохой счет для одного боя.

После того как подвижная танковая группа выполнила поставленную перед ней задачу, артиллеристы майора Борисенко наступали с пехотой.

При подходе к реке Нарве огонь противника буквально прижал стрелковые подразделения к земле. Неоднократные попытки сломить сопротивление врага успеха не имели.

По приказу командира дивизии в ночь на 11 февраля полк майора Борисенко встал на прямую наводку, чтобы утром обеспечить атаку пехоты. И вот, чуть забрезжил рассвет, борисенковцы открыли меткий огонь по заранее выявленным целям. Многие из них были подавлены или уничтожены, и наша пехота успешно атаковала противника, освободила деревню Долгая Нива, вышла к берегу Нарвы, а несколько передовых подразделений форсировали ее по льду.

Артиллеристы, подойдя к берегу, замялись. Во многих местах лед был проломлен снарядами, покрыт водой…

— В чем дело? — спросил подошедший командир полка.

— Да вот смотрим и думаем: не придется ли нам купаться. Уж очень много воронок на льду. Выдержит ли он наши орудия?

— Должен выдержать, — сказал Борисенко. — Павел Аксентьевич, попробуем?

— Попробовать можно, — ответил Шпортько.

— Если лед выдержит нас, то и машины с пушками не провалятся, — пошутил командир полка.

Спустившись на лед, они несколько раз перешли реку от одного берега к другому, выбрали места переправы. Для большей безопасности решили переправлять орудия без автомашин, вручную.

Позаботился командир полка и о надежном прикрытии переправы. Об этом он договорился с командующим артиллерией корпуса.

Вскоре весь полк был на противоположном берегу. Связавшись с командиром стрелковой части, Борисенко уточнил обстановку, узнал задачу пехоты. Положение было не из веселых. Противник то и дело контратаковал, стараясь отбросить наши подразделения с захваченного плацдарма. Пехотинцам хорошо помогала дивизионная артиллерия: давила батареи противника, била по местам скопления живой силы. А вот с танками бороться было трудновато. Теперь дела пойдут по-другому.

Поставив задачи дивизионам, Борисенко приказал немедленно оборудовать огневые позиции. Он понимал, что противник в любой момент может контратаковать более крупными силами, чтобы достичь своей цели. Так оно и было. После мощного артналета гитлеровцы пошли в атаку. Наши пехотинцы встретили их огнем. Враг не останавливался, рвался вперед. Но вот ударили осколочными наши пушки, нанося большой урон противнику. Гитлеровцы, не ожидавшие такой встречи, стали поспешно отходить. Даже показавшиеся несколько танков повернули обратно. Так повторялось несколько раз.

На плацдарм тем временем переправлялись все новые батальоны. Противник тоже усиливал нажим.

Майору Борисенко стало известно, что слева гитлеровцы пытались перерезать дорогу. Оборона там слабовата — всего один стрелковый взвод, — ее обязательно надо усилить. Но чем? Все орудия стоят на самых важных направлениях, днем и ночью помогают пехотинцам отражать яростные атаки гитлеровцев. И все же командир полка решил поставить у дороги хотя бы одно орудие, но с наиболее подготовленным, стойким орудийным расчетом.

Под покровом темноты к дороге было выдвинуто орудие сержанта Александра Курко. Всю ночь бойцы оборудовали огневую позицию. Утром, едва рассвело, невдалеке появилась большая группа фашистов. Артиллеристы открыли огонь осколочными снарядами. Застрекотал и ручной пулемет одного из отделений. Гитлеровцы укрылись в складках местности, а там, где они только что были, осталось не менее десятка трупов.

Не прошло и получаса, как новая, более крупная группа противника под прикрытием пулеметного огня совсем близко подобралась к нашей обороне. В ход пошла «карманная артиллерия». И снова отхлынул враг, недосчитавшись в своем составе доброй половины солдат.

Ощутимы и наши потери: почти все бойцы взвода вышли из строя. У орудия остались двое: сержант Курко и рядовой Богомет. А вскоре командиру орудия пришлось вести огонь одному…

Прислушиваясь к стрельбе у дороги, командир полка понял, что там неблагополучно. Когда подоспела помощь, Курко, выбиваясь из сил, не переставал посылать снаряд за снарядом в наседавшего врага.

С подходом новых сил наши части снова перешли в наступление. Они настойчиво вгрызались в оборону противника, вклинивались в его боевые порядки. Сильными контратаками фашисты старались свести на нет усилия советских воинов. В таких условиях случалось, что отдельные наши подразделения оказывались отрезанными от своих, вели бой в окружении. Не избежали этого и борисенковцы.

Так, батарея старшего лейтенанта Кипотя пять суток дралась в окружении. Заняв круговую оборону, батарейцы стояли насмерть. И выстояли! Они подожгли два фашистских танка, после чего вражеские «тигры» не отваживались больше ходить в атаки. Не один раз командир батареи водил бойцов в контратаки. В одной из них Кипоть лично уничтожил семерых гитлеровцев.

В окружении пришлось вести бой и дивизиону капитана Юрия Пасторова. Гитлеровцы атаковали по нескольку раз в день.

Командир полка приказал немедленно, во что бы то ни стало подвезти дивизиону снаряды и побольше ручных гранат.

Борисенко с большим вниманием ждал сообщений от Пасторова. Он знал, что в часы горячих схваток, а тем более в положении, в каком сейчас находился дивизион, его командиру не до разговоров — надо управлять боем. И майор ждал, когда Пасторов сам вызовет его к рации.

При очередном докладе командира дивизиона Борисенко спросил:

— Как со снарядами?

— Пока имеются, но расход большой.

— К вам пошла машина.

— Пробьется ли?

— Думаю, что да. Шофер опытный и геройский парень. Нагрузили и ручных гранат.

— Вот это хорошо… Кончаю разговор: очередная атака…

И снова молчит рация.

А тем временем через лесные поляны, по просекам, в лабиринте деревьев вел машину с боеприпасами Александр Гривцов. На физическую силу он не обижался, не занимать ему было и опыта в вождении автомашины по бездорожью.

Вот наконец и огневые позиции. Артиллеристы, увидевшие машину, удивились — как она смогла добраться до них? Потом удивление сменилось радостью.

Когда были выгружены ящики со снарядами и ручными гранатами, уже знакомым путем Гривцов вернулся в полк. А через считанные минуты его машина снова мчалась в дивизион капитана Пасторова. Теперь в лесу, где он недавно проезжал, в разных местах слышалась перестрелка.

Вдруг слева появилась группа фашистов. Затрещали автоматные очереди. Несколько пуль пробили верх кабины. Гривцов и его напарник пригнулись. Потом совсем близко снова прострочили автоматные очереди. Гривцов качнулся, схватившись левой рукой за грудь, скрипнул зубами. Когда немцы остались позади, сбавил ход.

— Ранен? — спросил напарник. — Давай мне руль.

— Ничего, дотяну, — тихо ответил Гривцов.

Напрягая последние силы, деревенеющими пальцами держал он баранку. Все тише и тише шла машина. Недалеко от огневых позиций дивизиона она остановилась тихо, без толчка. Шофер грудью навалился на руль. Голова склонилась чуть влево. На лице так и застыло выражение суровой решимости…

Получив достаточное количество боеприпасов, артиллеристы продолжали отбиваться от врага. Очередная атака фашистов сопровождалась танками. Выждав немного, несколько орудий открыли огонь. Первые выстрелы не дали результатов. К одному из орудий подбежал командир дивизиона и первым же снарядом подбил вражеский танк. Остальные машины дали задний ход…

Шел третий день боя в окружении. Дивизион понес значительные потери в людях. Разбито несколько пушек. В критический момент командир дивизиона Юрий Пасторов вызвал огонь на себя. Многие наши бойцы полегли в том бою, но оставшимся, в том числе и командиру, удалось вырваться из окружения.

В один из дней нашего наступления противник с особой яростью, не считаясь с большими потерями, неоднократно переходил в контратаки. Наши стрелки не дрогнули. Из пулеметов они вели огонь по вражеской пехоте, стараясь отсечь ее от самоходок и танков. Артиллеристы тоже обрушили всю мощь своего огня на вражеские машины. В этом бою расчет сержанта Макаренко поджег две самоходки.

С уважением говорили в полку об отваге сержанта Ивана Степанова и бойцов его орудийного расчета.

Как-то в секторе обстрела орудия Степанова появилось сразу восемь танков противника. Все ближе и ближе стальные громадины, а командир орудия не подает команду открыть огонь. Бойцы стали переглядываться между собой. Наводчик, прильнув к прицелу, нет-нет да и посмотрит в сторону сержанта. Когда танки были уже в пятистах метрах, раздалась долгожданная команда. Первый выстрел, и головная стальная громадина остановилась, окутываясь дымом. Остальные, к удивлению артиллеристов, повернули обратно… Целая рота фашистских танков спасовала перед одним нашим орудием.

Было и так. Наши наступающие подразделения вынуждены перейти к обороне. Началась седьмая по счету атака противника. Орудие молчит — израсходованы все снаряды. По команде сержанта Степанова горстка артиллеристов бросилась в контратаку. Дерзость наших воинов озадачила врага, а взрывы ручных гранат посеяли в его рядах панику. Примеру артиллеристов последовали находившиеся рядом пехотинцы. На этом небольшом участке гитлеровцы больше не атаковали.

Шли дни. Каждый из них впечатывался в память советских воинов, все дальше и дальше гнавших фашистских захватчиков. Одни из этих дней радовали боевых друзей, другие огорчали временными задержками. Но какие бы трудности и лишения ни приходилось переносить, все же шаг за шагом наши войска продвигались вперед. Командир полка находился среди солдат, там, где им было особенно трудно. И вот в один из таких дней вражеский снаряд разорвался в нескольких метрах от майора. Взрывной волной его отбросило в сторону. Хотел было подняться, но левую ногу обожгла нестерпимая боль…

— Ранен, Владимир Александрович? — спросил подбежавший Шпортько.

— Нога… — проговорил Борисенко, скрипнув зубами. — Принимай командование полком…

И вот Владимир Александрович в госпитале. До этого он не представлял себе, как томительно проходят там дни и ночи. Он не переставал думать о своей части, о людях, ставших не менее дорогими, чем родные…

Прошло немного времени, и в тот же госпиталь привезли раненого майора Шпортько. От него Борисенко узнал о боевых делах артиллеристов за последнее время. Особенно взволновал его рассказ о спасении знамени.

…В районе Репику фашисты предприняли сильные контратаки и оказались у расположения штаба полка. Капитан Чернышев организовал круговую оборону, но положение с каждой минутой усложнялось. Надо было спасать боевое знамя. Его взял начальник связи капитан Амбаринов, пытаясь вынести в безопасное место. Но, пробежав несколько шагов, он упал, сраженный автоматной очередью. Знамя подхватил майор Шпортько. Но и он был тяжело ранен. Полковую святыню из его слабеющих рук принял секретарь партийной организации полка капитан Денисов.

После боя на знамени насчитали сорок семь пулевых и осколочных пробоин.

…Прошел не один месяц лечения. Борисенко начал подумывать о выписке из госпиталя. Часто просил об этом врачей. Но те наотрез отказали до полного окончания лечения. Лишь в июле Владимир Александрович вернулся в родной полк.

В это же время артиллеристы прочитали в газетах Указ Президиума Верховного Совета СССР от 1 июля 1944 года о присвоении звания Героя Советского Союза. В числе названных были и воины 1428-го легкоартиллерийского полка: Владимир Александрович Борисенко, Александр Иванович Гривцов, Иван Сергеевич Кипоть, Александр Петрович Курко, Николай Николаевич Макаренко, Юрий Викторович Пасторов, Иван Георгиевич Степанов.

В одном указе семь человек из одного полка — не частое явление!

Полк майора Борисенко стали называть полком героев. И недаром. Мужество и отвагу в боях проявили не только те, кто был удостоен Золотой Звезды Героя, но и многие другие воины полка. Это многие десятки сержантов и солдат, геройски сражавшихся с фашистскими захватчиками.

Так вписывали свои строки в историю битвы за Ленинград артиллеристы полка, которым командовал майор В. А. Борисенко.

Сейчас Владимир Александрович — полковник в отставке, живет в Ленинграде. Он желанный гость школьников, которые с неослабным вниманием слушают воспоминания героя.

ЛЕСНЫМИ ТРОПАМИ

СТРАХ МОЖНО ПЕРЕСИЛИТЬ

22 июня 1941 года Костя Кулагин, недавний десятиклассник 154-й школы Смольнинского района Ленинграда, решил, что в это суровое время его место на фронте. Но в военкомате Костю и слушать не стали: семнадцать лет — непризывной возраст. Пришлось ждать, когда объявят запись добровольцев. В начале июля Костя Кулагин был зачислен в партизанский отряд Валентина Савченко, а вскоре отряд был заброшен в Дедовичский район.

Первые бои были для Кулагина большими испытаниями. Не сразу обрел он партизанскую смекалку и выдержку. Поначалу, как только начинался бой, юношу охватывал страх. Как он ни старался, не мог сдержать дрожь в руках.

«Неужели я трус?» — обжигала мысль. Костя стыдился смотреть в глаза товарищам. Однажды он заговорил на эту тему с Николаем Большаковым, бывшим рабочим прядильно-ниточного комбината имени С. М. Кирова. Несмотря на большую разницу в возрасте, они с первых же дней в отряде стали настоящими боевыми друзьями.

— Дядя Коля, скажите, вам страшно бывает в бою?

— Не без этого, — ответил Большаков. — Ведь в бою каждую секунду могут убить. Кому ж охота с жизнью расстаться!

— А почему незаметно, что вам страшно?

— Это другой разговор, — сказал Николай, отмахиваясь веткой от назойливых комаров. — Каждому человеку становится не по себе, когда вокруг него летят пули и повизгивают осколки. В такие минуты начинают, как говорят, мурашки по коже бегать, сердце иногда готово в пятки уйти…

— У вас тоже? — удивился Костя.

— И у меня, — усмехнувшись, ответил Большаков. — Но все дело в том, что одни пересиливают чувство страха, заставляют себя думать только о выполнении задачи, об ответственности за порученное дело. Этим они воспитывают у себя бесстрашие. А другие, безвольные люди целиком отдаются чувству страха и празднуют труса. Страх — не позор. Постыдна трусость. Понял?

— Как будто бы понял, — не совсем уверенно проговорил Костя.

— Вот еще что запомни, дружище, и никогда не забывай: в бою ты не один, в трудную минуту тебе всегда придут на помощь боевые друзья. Основная заповедь войскового товарищества такая: сам погибай, а товарища выручай.

Косте часто приходилось отправляться на боевые задания с Большаковым. И с каждым дном отступал страх. Вскоре Костя Кулагин стал вести себя на любом задании как заправский партизан. Но тут случилась беда…

Однажды командование узнало, что в населенном пункте Зеленый Клин остановилась большая группа карателей. В разведку ушли Николай Большаков, Василий Глухов, Иван Гринько и Василий Костенко.

Разведчики подошли к деревне, когда уже стало темнеть. Они разделились попарно: Костенко и Гринько выдвинулись вперед, залегли на окраине села, а Большаков с Глуховым остались позади. Вскоре из села выехала большая группа мотоциклистов. Случилось так, что гитлеровцы наткнулись на Большакова и Глухова. Завязалась перестрелка. Включились в нее и Гринько с Костенко. Они били по фашистам с тыла, стараясь выручить товарищей из беды. Но силы были далеко не равными.

В перестрелке Глухов был убит, а Большаков тяжело ранен и захвачен карателями. Фашисты зверски пытали Николая Большакова, но он не произнес ни единого слова. Тогда гитлеровские изверги заперли партизана в сарае с сеном и подожгли его…

Весть о злодеянии, учиненном гитлеровцами, обожгла сердце Кости, наполнила его душу еще большей ненавистью к фашистским палачам. Как клятва прозвучали его слова:

— Фашистов, как гадов ползучих, уничтожать буду!

Вскоре партизанской группе под руководством комиссара отряда Михаила Поспелова было приказано устроить засаду у дороги между деревнями Горушка и Зеленый Клин. Здесь часто проезжали гитлеровцы из карательного отряда.

Почти нехожеными лесными тропами, по дну заросших оврагов пробирались партизаны к намеченному пункту. Рядом с комиссаром шагал Костя. После гибели Большакова он заметно изменился: осунулся, стал замкнутым. Трудно пережить потерю такого друга, каким был для него дядя Коля. Комиссар Поспелов заставлял Костю находиться поближе к себе, чтобы в бою вовремя удержать от необдуманных действий и поступков: неукротимая жажда мести приводит иногда к безрассудству. Поспелов исподволь внушал Косте, что Родина призывает своих сыновей на подвиг, но не на бессмысленное самопожертвование, — это не одно и то же.

Еще до рассвета расположились партизаны в облюбованном для засады месте. Ждать пришлось недолго. Как только поднялось солнце, из деревни выкатило около десятка мотоциклов. Мотоциклистов надо было пропустить, а появившуюся за ними основную группу карателей скосить огнем, разметать гранатами. Так было задумано. Но не всякий раз в бою все идет по плану.

Кто-то из партизан не выдержал и преждевременно открыл огонь. Такая оплошность одного человека ставила под угрозу срыва выполнение задачи, подвергала всю группу большой опасности.

Головной мотоциклист оказался не из пугливых: притормозив немного, он стал разворачивать машину в сторону замаскировавшихся партизан. Через считанные секунды фашист, сидящий в коляске, откроет пулеметный огонь, а вслед за ним начнут стрелять и другие.

— Эх, раззява, — проговорил Костя в адрес поспешившего товарища и, чуть приподнявшись, бросил ручную гранату.

Фашистский мотоциклист не успел открыть огонь. Граната, брошенная Кулагиным, угодила в мотоцикл, водитель и пулеметчик были уничтожены. Остальные мотоциклисты повскакивали с машин, залегли в кювете по другую сторону дороги и открыли автоматную пальбу. Партизаны ответили дружным огнем. Но гитлеровцы хорошо укрылись. Гранатой же их не достать — далековато.

— Не зарывайся, Костя! — крикнул Поспелов, увидев, как пополз к дороге Кулагин.

Но Костя, плотно прижимаясь к земле, все полз и полз. Вот он скрылся в небольшой ямке. Высмотрел, откуда больше ведется огня, и метнул туда гранату. Вслед за ней полетела другая, только немного левее. После взрывов фашисты почти прекратили огонь. Около Кулагина оказался еще один партизан. Они бросили еще по две гранаты и услышали громкий голос:

— Автомашины справа!

Из деревни Горушка двигалось несколько машин с солдатами. Дожидаться их не было никакого смысла: внезапности не получилось. Вступать же в бой с противником, который гораздо превосходит по численности, неразумно. Партизанам пришлось уходить.

Костя шел, как всегда зорко посматривая вперед и по сторонам. Он не предполагал, что комиссар батальона Поспелов сейчас думает о нем. А тот действительно думал о находчивости комсомольца, которая, может быть, спасла жизни многим товарищам. В группе потерь нет, зато уничтожено не меньше полутора десятков гитлеровцев.

А Костя думал о том, что прав был дядя Коля: страх можно пересилить.

ПОД ВИДОМ ПОГОРЕЛЬЦА

С каждым днем все больший урон фашистам наносили партизаны отряда Валентина Савченко. Они ни днем, ни ночью не давали оккупантам покоя. Враг стал нервничать. Он то и дело высылал по следам партизан эсэсовские карательные группы. Но партизаны были неуловимы.

Однако настало время, когда в отряде появилась трудности с питанием. В населенных пунктах, где можно было приобрести продукты, размещались крупные гарнизоны противника. Охрана в них была организована так, что не только группе, но и одиночным партизанам пробраться туда было невозможно. Такое положение не могло не волновать командование отряда.

Как-то к группе партизан, сидевших у костра, подошел комиссар отряда Михаил Поспелов. Среди бойцов находился и Костя.

— Как дела? — спросил у него Поспелов, присаживаясь рядом. — Не заскучал?

— В деревню бы сходить, товарищ комиссар.

— На вечеринку, что ли? — улыбнулся Поспелов.

— Да нет, — ответил Костя, — не на вечеринку.

И внимательно посмотрел на комиссара.

Тот понял, что хотел сказать Кулагин, и подумал: а почему бы нет? Пареньку проще побывать в каком-нибудь селе, чем взрослому. Высмотрит там, что и как. А потом можно устроить налет на фашистский гарнизон и действовать наверняка. Свои соображения Поспелов доложил командиру отряда.

И вот Костя, получив соответствующие указания, шагает к деревне Хохлово. На нем видавшая виды рубаха, залатанная во многих местах, штанины засучены до колен. Грязноватое лицо и взлохмаченные волосы придавали ему вид бездомного, каких немало оказалось на оккупированной фашистами земле. Длинным прутом размахивает он направо и налево, подсекает высокие стебли травы, срезает голубые колокольчики и белые ромашки.

Вдали показалась деревня. Как встретит она парня? Может быть, уже на окраине схватят его фашисты? Или не обратят внимания на неказистого подростка? Мало ли сейчас тут бродит таких. Костю охватило волнение. Но такое состояние длилось недолго. Костя хорошо уяснил, что если при выполнении задания думать только о себе, о своей безопасности, — на успех не надейся.

Кулагин прилег на траву, чтобы успокоиться немного. А когда поднялся и посмотрел в сторону темнеющего перелеска, увидел стадо коров. У разведчика радостно забилось сердце. Это было то, что нужно.

Встреча с пастухами была самой обычной. Их было трое: сухощавый, небольшого роста старик и два подростка.

— Здравствуйте. Хлеб-соль, — сказал Костя.

— Здорово, молодец, — ответил старик. Он откусил от круто посоленного черного куска хлеба, сунул в рот отрезанную дольку луковицы. Неторопливо пожевал и сказал: — А что касается хлебца, сам понимаешь…

На вопрос старика — откуда? — Костя предусмотрительно назвал деревню, находившуюся вдалеке от Хохлова, дотла сожженную фашистами.

— Отца немцы застрелили и мамку тоже, — шмыгнув носом, сказал Костя.

— Чего ж ты здесь очутился, а не у себя в деревне? — спросил старик.

— Так ее ж всю спалили, одни трубы торчат. Теперь мы все погорельцы. Разбрелись кто куда…

— Вот оно что, — проговорил пастух, выбирая крошки хлеба, застрявшие в спутанной бороде. — Теперь, брат, много погорельцев, очень много. А сколько сирот бездомных, таких, как ты, бедолага, не приведи господь!

Старик помолчал немного, а потом как-то виновато проговорил:

— Минька, достань-ка там из сумки краюху. Пусть парень перекусит малость.

Косте казалось, что он никогда не ел такого вкусного хлеба. Да и лук был отменный. Правда, от него палило во рту, но глоток холодной воды остужал язык и щеки, горечь исчезла. Костя ел молча и с благодарностью думал о старике и ребятах, поделившихся с ним, незнакомым парнем, последним куском хлеба.

— Спасибо, дедушка, — поблагодарил пастуха разведчик, поев.

— На здоровье, сынок. Тебя как зовут-то?

— Костя.

— Куда думаешь подаваться? — осведомился старик.

— Не знаю. Где-нибудь пристроюсь, — ответил Костя и подумал, что настала пора деловых разговоров. — Я гляжу, у вас богато живут в деревне. Эвон сколько коров имеете. На каждый двор корова, а кое у кого, поди, и по две.

— Ничего ты не знаешь, парень, — вздохнул старик. — Это немцы согнали сюда коров из разных деревень. Скоро их в Германию будут отправлять, а то и на бойню погонят, фрицам на мясо.

— А-а, — протянул Костя. — Зачем же их отдавать немцам?

— Как же ты не отдашь? Они, ироды, каждую коровенку пересчитывают утром и вечером. Да и днем наведываются в поле.

Как бы в подтверждение последних слов деда невдалеке показались два солдата. Шли они не торопясь, вразвалку.

— Легки на помине, будь они неладны! — с неприязнью проговорил старик.

И опять у Кости неприятно сжалось сердце. Он пожалел было, что не взял с собой пистолет или пару гранат. В случае чего, можно было уложить обоих фашистов. Но тут же отогнал эту мысль. Он должен выполнить поставленную перед ним задачу.

Когда подошли гитлеровцы, Костя уже успокоился.

— Кто такой? — услышал Кулагин булькающий, неприятный голос.

— Погорелец это, — заспешил дед, поднимаясь на ноги.

— Что такое есть погорелец? — пробулькал охранник.

— Дом у него сгорел. Вся деревня.

— Зачем здесь? — спросил солдат у Кости.

— Шел мимо, попросил корочку хлебца, — ответил Кулагин. Устремив на немца просящий взгляд, продолжал: — Может, и меня возьмете пастухом?

На вопрос Кости немец не ответил. Он что-то сказал, словно пролаял, своему напарнику, и они направились к густому кустарнику, что рос у ручья. По всему было видно, что Кулагин не вызвал у них подозрения.

— Дедушка! В вашей деревне только эти два немца? — после долгого молчания спросил Костя.

— Чего? — встрепенулся дед.

— Только эти двое живут в вашей деревне? — кивнул он в сторону ушедших немцев.

— Кабы-то двое, а то цельная рота с пулеметами да двумя пушками. Сожрали все дочиста, будь они неладны. Скоро хоть с сумой иди.

— Жаль отдавать коров немцам? — снова спросил Костя.

— Знамо, жалко, — откликнулся старик, — а что ж поделаешь?

— Вот если бы партизаны пришли, они бы…

— Цыц ты, — тихо проговорил пастух и посмотрел в сторону кустарника. Помолчал немного, а потом спросил:

— Разве слышал о них что-нибудь?

— Всякое говорят, — с безразличием ответил Костя. — Дедушка! А если бы вам помогли угнать стадо в лес?

— Кто? Уж не ты ли?

— Допустим, что я. И еще кто-нибудь…

— А куда гнать-то?

— Как куда? К нам…

— Знаю, что к вам. В какую сторону, спрашиваю?

Костя прикусил язык и, смутившись, отвернулся.

Как же быть? Не указывать же ложное направление. И в какой стороне расположен отряд, тоже нельзя говорить. Затянувшееся молчание нарушил старик:

— Ты вот что, парень, не сомневайся. Я тоже когда-то был служивым и порядки знаю. Выспрашивать не стану. Давай отседова и погоним вон к тому лесочку, а потом повернем туда, куда укажешь.

Какое-то время Костя молча смотрел на старика. Потом его губы раздвинула широкая улыбка.

— Значит, согласен, дедушка? Деда! Какой же ты хороший…

— Рано хвалить… Вон мои пострелята идут, — предупреждающе сказал старик и шепотом добавил: — Завтра. Понял?

Костя согласно кивнул головой.

— А для верности нехристей угостим.

— Чем?

— Есть у меня. Берегу про светлый день, да придется, видно, на это дело употребить…

Костя не стал расспрашивать старика, что он еще придумал, — подходили подпаски.

— Деда, не пора ли домой? — устало опускаясь на землю, спросил Минька.

— Ну что ж, пора так пора, — отозвался старик.

Солнце уже скрылось за горизонтом. Коровы, изредка пощипывая траву, направлялись в сторону деревни.

Когда пастухи собрались, самый младший, тезка разведчика, сказал:

— А ты чего лежишь? Пошли.

— Да я тут, — ответил тот.

— Возьми тогда мой плащишко, — проговорил парень, снимая с плеча уже повидавший виды брезентовый дождевик. — Неровен час, ночью дождик пойдет.

Разведчик остался один. «Как хорошо получилось, — думал он. — Теперь надо бежать в отряд, доложить. Ну и напьемся же мы завтра молока».

Было уже около полуночи, когда Кулагин добрался до отряда и доложил обо всем командиру.

— Коров много? — спросил командир.

— Около полусотни, если не больше.

— Старик надежный, не подведет?

— Дед хороший, — заверил Костя.

Когда забрезжил рассвет, Костя был уже там, где вчера оставили его пастухи. Группа партизан осталась в лесу.

Из деревни показалось стадо. Разноцветными пятнами рассыпались коровы по полю. Вскоре к Кулагину подошел Костя-подпасок.

— Здорово, тезка! На вот, подзаправься, — протянул он узелок с хлебом и бутылку молока. — Не страшно было одному?

— Здорово. Парное молоко? — спросил Кулагин.

— Ага, утреннее. Не боялся, спрашиваю, ночью?

— Было боязно немного. Хотел было в деревню идти, да не знал, где вы живете.

— Ну ничего. Сегодня вместе пойдем. У дедушки ночуешь. Он один живет, никого у него не осталось.

Подпасок начал рассказывать о житейских делах в селе, а Костя тем временем с превеликим удовольствием ел свежий хлеб с молоком. Подошли и дед с Минькой. Сегодня старик выглядел не по-вчерашнему. На нем были крепкие сапоги, штаны и рубаха тоже добротные. Да и взгляд был веселым. «Все в порядке, — подумал Костя, — дед и сам пойдет к нам в отряд. Да иначе и быть не может. Вот только как с ребятами?»

— Здравствуй, парень! Как спалось, как дела? — последние слова старик особо подчеркнул.

— Здравствуй, дедушка! Все в порядке, — тоже выделил последнюю фразу Костя.

— Вот и хорошо, что в порядке. У меня тоже.

Час-другой прошел в ничего не значащих разговорах. Подпаски по очереди бегали завернуть некоторых коров, норовивших отделиться от стада. Дед все чаще стал поглядывать в сторону села. А когда увидел двух солдат, шагавших к ним, начал развязывать свою сумку.

— Сегодня я еще не завтракал, — проговорил он, выкладывая на разостланную тряпицу небольшой кусок сала и несколько яичек. Потом вытащил из глубины кармана поллитровку с мутной жидкостью и поставил рядом с едой.

— Ох, дедушка! Никак ты гулять собрался? — с удивлением проговорил один из подпасков.

Костя тоже былозадачен. Он в недоумении переводил взгляд со старика на бутылку. Для чего старику потребовалось пить самогон?

— Отчего ж не погулять, если у меня сегодня рождение, — весело ответил пастух и чуть заметно подмигнул Косте.

— Дедушка, фрицы идут. Прячь скорее, — скороговоркой выпалил Минька.

— А будь они неладны, — сказал дед, но убирать еду и выпивку не стал.

Подпаски поспешили в другой конец стада. Костя остался лежать на траве, не снимая дождевика.

— Сейчас угощу иродов, — тихо сказал старик. — Настоечкой на маковых головках.

У Кости словно гора с плеч свалилась. Так вот какое угощение приготовил старик немцам! Настой на маковых головках — прекрасное снотворное.

— О-о, шнапс! — удивленно и радостно пролаял один из подошедших гитлеровцев.

— Яйки! — сказал другой.

— День ангела у меня, — пояснил старик, поднимаясь на ноги.

— Это карашо, — не спуская глаз с бутылки, проговорил немец.

— Ежель желаете, милости прошу, — пригласил старик солдат, вынимая из горлышка деревянную пробку, обмотанную тряпицей.

Гитлеровцев, уже пробовавших деревенский самогон, не потребовалось приглашать еще раз. Они по очереди наливали в алюминиевую кружку мутный напиток, пили, покрякивали и закусывали салом и яйцами. Охранники так увлеклись угощением, что даже не налили «имениннику». А деду только этого и надо было.

С выпивкой и закуской фашисты расправились очень быстро. Оставался нетронутым только хлеб.

— Очень карашо, старик, — похлопал деда по плечу белобрысый немец. — Карашо.

Фашисты не сразу ушли. Они сидели и курили сигареты, лопотали о чем-то на своем языке. Их морды лоснились, от выпитого первача мутнели глаза. У Кости было большое желание прикончить этих чванливых, самоуверенных гитлеровцев. Он не вынимал руки из кармана, крепко сжимая рукоятку прихваченного на этот раз пистолета. «И вот такие гады, — думал Костя, — топчут нашу землю, истребляют ни в чем не повинных людей… Вот такие же зверюги живьем сожгли дядю Колю…» При этой мысли Кулагин был готов выхватить пистолет и разрядить всю обойму в отвратительные фашистские рожи. Большое усилие потребовалось Косте, чтобы сдержать себя.

Наконец охранники поднялись и пошли к кустарнику, как и вчера. Дед с большим облегчением вздохнул и сказал:

— Через часик пойдем. Крепко и долго будут спать ироды, будь они неладны.

Когда вернулись подпаски, старик им велел:

— Вот что, ребятки, передохните малость, а потом направляйте коровушек вот к тому лесу. Там травка хорошая.

— А если фрицы увидят? Туда они не разрешают…

— Уже разрешили, — сказал дед и направился к кустарнику. Немцы спали. Старик «нечаянно» споткнулся о ногу одного гитлеровца, но тот даже не шевельнулся.

…Далеко позади осталось Хохлово. Стадо, направляемое пастухом и Костей Кулагиным, приближалось к расположению партизанского отряда. За ним, словно тыльное охранение воинской части на марше, шла группа бойцов-партизан.

Весть об угоне у гитлеровцев большого стада коров быстро облетела подразделения отряда. После выполнения этого задания партизаны с еще большей любовью стали относиться с юному мстителю Косте Кулагину.

В ЗАСАДЕ

Тревожные вести из Ленинграда доходили до партизанского отряда. Гитлеровские войска, не считаясь с потерями, рвались к городу на Неве. Каждый боец понимал, что создавшееся положение требует от партизан удвоить, утроить свои усилия в борьбе с оккупантами, что днем и ночью надо наносить им чувствительные удары, срывать замыслы фашистского командования. И партизаны наращивали удары по врагу.

Мужество и отвагу в боях проявлял Костя Кулагин. Ненависть к фашистам придавала юноше неистощимую энергию, увеличивала силы.

О комсомольце Кулагине стали говорить: «С таким парнем можно идти в разведку». Этим на войне определяется высшая степень солдатской верности. Это значит, что такой человек не бросит тебя в бою, как бы трудно и опасно ни было, не подведет, а если потребуется — собственной грудью прикроет тебя. Таким стал Костя.

В деревне Савастин Остров Дедовичского района остановилась небольшая конная группа противника. Уничтожить ее было поручено комиссару Поспелову. Он зарекомендовал себя мастером устройства засад. Выполнить задачу Поспелов решил небольшой группой. Желающих идти на это задание было много. За короткое время партизанам полюбился их молодой комиссар. Он был смелым и находчивым, не терялся в самых сложных условиях, словом и личным примером воодушевлял людей.

Напросился в эту группу и Костя Кулагин.

Засаду устроили в лесу. Поспелов рассказал бойцам, как лучше действовать, чтобы наверняка и быстро разделаться с фашистами. Напоследок добавил:

— Бейте по всадникам, чтобы лошади целыми достались нам. Огонь открывайте только после автоматной очереди и моей команды. Ты, Костя, будешь со мной.

Медленно тянулось время. Костя по-хозяйски осмотрел автомат, вытер пыль, проверил магазин с патронами.

— Ну как, в порядке оружие? — спросил наблюдавший за ним Поспелов.

— Оно у меня всегда в порядке, товарищ комиссар.

Поспелов смотрел на юношу и думал: как быстро война преображает человека! Давно ли Костя выглядел беззаботным пареньком, а вот теперь он — воин. Партизанская жизнь в короткий срок превратила его во взрослого человека, рассудительного, смелого и находчивого бойца.

Размышления комиссара прервал условный сигнал наблюдателя, извещавший о появлении противника. Партизаны замерли. Ни звуком, ни движением не выдать себя — таков закон засады.

После сигнала Костя залег на заранее облюбованном месте, изготовился к открытию огня. Вот уже слышен цокот лошадиных копыт. В это время Косте что-то обожгло шею. Потом еще, еще. Вскоре такие ожоги он почувствовал во многих местах почти по всему телу. Костя знал, что это такое. Еще в детстве довелось ему не один раз испытать обжигающую боль от укусов мелких красных муравьев. Вот и теперь он не заметил совсем небольшое поселение этих ядовитых насекомых и наступил на него. Костя уже снял было палец со спускового крючка автомата, чтобы смахнуть муравьев с шеи, раздавить их под рубашкой, но удержался. Хотел отползти в другое место, но и этого делать сейчас нельзя.

А немцы тем временем уже подъехали к засаде. Разморенные жарой, они ехали шагом, грузно сидели в седлах, покачиваясь в такт шагу лошадей. Гитлеровцев было больше десятка.

Раздалась автоматная очередь и вместе с нею команда «Огонь!» Грохнули винтовочные выстрелы и автоматные очереди. Костя забыл про боль. Он то и дело выпускал одну за другой короткие очереди. Кони, потерявшие всадников, сгрудились на дороге.

— Козлов и Горбович, поймать лошадей! Костенко и Гринько, снять с убитых боеприпасы и оружие! — приказал Поспелов и сам выскочил на дорогу.

В наступившей тишине раздался револьверный выстрел, другой. Над самой головой Поспелова чуть колыхнулся воздух, взвихренный пролетевшими пулями. Он отскочил в сторону и припал к земле. Потом поднялся и укрылся за деревом.

— Ты еще живой, собака, — проговорил Поспелов, увидев притаившегося немецкого офицера, и протянул руку с пистолетом.

Одновременно с выстрелом Поспелова прозвучала автоматная очередь. Гитлеровец рухнул замертво.

…Как только свалились первые сраженные гитлеровцы, Костя заметил, что один фашист не просто упал, а соскочил с лошади и пополз к обочине дороги в заросли. Кулагин перемахнул через дорогу. Пробиваясь сквозь ельник, он заметил гитлеровца, присевшего за толстой сосной. Тот тоже увидел его и выстрелил. На какую-то долю секунды раньше выстрела Костя упал на землю и притаился. На дороге стрельба прекратилась. Он слышал команду комиссара. Сейчас партизаны выйдут из укрытий, и кого-нибудь настигнет пуля врага. Этого допустить нельзя.

Словно ящерица пополз Кулагин в сторону, чтобы обойти немца. В спешке он ушиб колено, острым сухим сучком распорол руку. Немец еще два раза выстрелил. По звуку Костя определил, что эти выстрелы произведены не по нему. Неужели кто-нибудь стал жертвой? Вот он приподнялся, укрывшись за деревом, и снова увидел гитлеровца, который в кого-то целился. Не мешкая, выпустил по врагу длинную очередь. Ее-то и услышал Поспелов, стреляя в гитлеровца.

Когда Кулагин выскочил на дорогу, там уже все было закончено.

— Ты ранен, Костя? — спросил Поспелов, увидев, что рука у него окровавлена.

— Нет, это об какую-то корягу, когда за фрицем охотился, — ответил Кулагин. — Но у меня есть кое-что похуже ранения, — и, расстегнув ремень, он поднял гимнастерку и рубаху.

На животе у Кости было множество волдырей, кожа воспалена.

— Что это?

— Союзники фашистов, — выдавив на лице улыбку, проговорил Костя. — Как только подъехали к нам фрицы, муравьи и начали меня шпиговать. А шевелиться-то нельзя…

Забрав оружие, документы и лошадей, партизаны поспешили углубиться в лес. У них были богатые трофеи.

ПОСЛЕДНИЙ БОЙ

Шли дни и недели, заполненные жаркими схватками с врагом. Засады и внезапные налеты партизан не давали фашистам покоя. И во всех этих партизанских операциях участвовал ленинградский паренек Костя Кулагин. Его точными очередями, метко брошенными гранатами был уничтожен не один десяток гитлеровцев.

Наступила осень. С каждым днем действия партизан усложнялись. Гитлеровцы решили во что бы то ни стало уничтожить отряд, стоявший у них поперек горла. Они не жалели для этого сил. Избегая столкновений с крупными силами врага, партизаны не задерживались на одном месте, им пришлось вести кочевой образ жизни. Но осеннее ненастье — плохой союзник в этом деле. И все же ленинградские мстители, перенося исключительные лишения, — полуголодные, мокрые, до предела уставшие, — находили силы и возможности, чтобы наносить урон врагу.

Но вот получен приказ: отряду выходить из вражеского тыла. Командиры до мельчайших подробностей продумали и объяснили бойцам, как надо действовать, чтобы с наименьшими потерями выйти к своим войскам, занимавшим оборону на восточном берегу озера Стерж. Ночью подошли к большаку Холм — Старая Русса. По нему движется пехота, артиллерия, танки противника. В ночной темноте партизаны пристроились к одной из вражеских колонн, а потом незаметно свернули в лес.

Перед рассветом отряд подошел к деревне Белка, что раскинулась на живописном берегу озера Стерж. Было решено: передневать в мелколесье севернее Белки. Высланная разведка донесла, что в деревне противника нет. Но вскоре туда вошла большая колонна фашистов. Когда же она стала выходить с другого конца деревни, с противоположного берега ее накрыли наши артиллеристы. Гитлеровцы в панике бросились к лесу, но там их встретили дружные залпы партизан.

— Вот вам, гады, партизанский подарок, — приговаривал Кулагин после каждой автоматной очереди, замертво валившей врага.

— Молодец, Костя, — говорил лежавший рядом Василий Пекарчук. — Так их, так…

Фашисты несли большие потери. Но и бойцов-партизан находили вражеские пули и осколки. Тяжело было видеть смерть боевых друзей. Но партизаны не падали духом. Они с еще большей силой обрушивали свой огонь на противника.

На какое-то время бой затих. Пользуясь этим, партизаны заняли новую, более выгодную позицию. В это время противник открыл сильный минометный огонь. И опять поднялись фашисты, рассредоточенными группами двинулись вперед, намереваясь атаковать партизан, укрывшихся от минометного огня. Но и на этот раз их встретил организованный огонь. А когда наши артиллеристы нащупали огневые позиции вражеских минометов и ударили по ним из-за озера, гитлеровцы вынуждены были залечь.

Внимательно наблюдая за полем боя, Костя заметил, что справа по мелкорослому кустарнику перебегают немецкие солдаты. Там, на правом фланге, находилось всего одно отделение с ручным пулеметом. Неужели товарищи не заметят фашистов? Ведь могут зайти в тыл…

— Справа немцы обходят, — сообщил Костя Пекарчуку. — Я мигом…

Кулагин пополз на правый фланг. Через какую-нибудь сотню метров у него от усталости часто забилось сердце, руки и ноги словно одеревенели. Передохнуть бы малость. Но сейчас каждая минута дорога, может обойтись во много жизней. И Костя ползет, напрягая последние силы. Он как будто бы не слышит обстрела, не замечает, как вражеские пули во многих местах прочерчивают короткие прямые линии на земле.

Наконец он около ручных пулеметчиков. С трудом переводя дыхание, проговорил:

— Немцы справа. Заходят в тыл… Бейте по кустарнику. Длинными очередями.

И пополз дальше. Увидел трех замаскировавшихся партизан.

— Вы что ж, у себя под носом противника не видите? — срывающимся голосом спросил Костя. — Давайте их гранатами…

Теперь уже вчетвером поползли к кустарнику, где скрывались фашисты. Вражеский пулеметчик выпускал одну очередь за другой. Небольшие деревца, срезанные пулями, как подкошенная трава, валились на землю.

— Вот они, — чуть слышно сказал Кулагин, смахивая рукавом обильный пот со лба и бровей.

Почти одновременно полетели в кустарник четыре гранаты, потом еще. Для верности партизаны прошлись по кустарнику очередями автоматов.

Прояснившийся день клонился к концу, а бой не затихал. Фашисты, очевидно, догадались, что партизаны пробиваются к своим войскам, и решили не допустить этого, прижать их к озеру и уничтожить. Но одного желания мало. Поддержанные артиллерией, партизаны отбивали все атаки гитлеровцев, нанося им большой урон. Здесь, у деревни Белка, было уничтожено более четырехсот вражеских солдат и офицеров.

Специально выделенные подразделения готовили подручные переправочные средства, чтобы с наступлением темноты начать форсирование озера. Их прикрывали, сдерживали натиск врага остальные бойцы отряда. Среди них был и Костя. Все они дрались с исключительной стойкостью.

Косте Кулагину не довелось переправиться в расположение наших войск. Когда форсирование озера подходило к концу, очередь вражеского пулемета прошила тело комсомольца.

Произошло это 22 сентября 1941 года. Боевые друзья похоронили Костю Кулагина на берегу озера Стерж близ деревни Белка.

Подвиги юного партизана не забыты — к 20-й годовщине Победы над фашистской Германией Указом Президиума Верховного Совета СССР Константин Кулагин посмертно награжден орденом Отечественной войны II степени. Боевые друзья юного партизана рассказывают молодым ленинградцам о его подвигах.

В школе № 335 Невского района создан музей боевой славы партизанского отряда, которым командовал Валентин Савченко. Один из стендов музея посвящен Косте Кулагину. Имя юного партизана, отдавшего свою жизнь за честь, свободу и независимость нашей Отчизны, носит пионерский отряд.

В деревне Белка установлена мемориальная доска, на которой высечены имена погибших здесь партизан.

У ЛЕМБОЛОВСКОГО ОЗЕРА

На рубеже обороны 23-й армии не велись такие ожесточенные бои, как на других участках Ленинградского фронта. Но войска этой армии изо дня в день своим огнем наносили противнику урон в живой силе и боевой технике, надежно прикрывая Ленинград с севера. От Сестрорецка до Верхних Никуляс враг не продвинулся ни на шаг.

Летом и осенью 1942 года мне довелось командовать 62-м полком 10-й стрелковой дивизии, занимавшим оборону восточнее Лемболовского озера.

На участке обороны полка изобиловали леса и небольшие высотки, а кое-где и заболоченные места. Передний край проходил по берегу небольшой речки Тайполенйоки. Все это требовало от командиров подразделений умелой организации обороны, и в первую очередь организации такой системы огня, при которой противник ни днем ни ночью не смог бы приблизиться к нашей траншее. Днем и ночью, то усиливаясь, то затихая, велась ружейно-пулеметная перестрелка. Иногда противник совершал огневые артиллерийские налеты. Наши же артиллеристы открывали огонь лишь тогда, когда в этом появлялась крайняя необходимость, — лимит на снаряды был жестким. Зато пулеметного огня, особенно ночью, было предостаточно.

В нашем полку да и в других частях серьезной проблемой был захват пленных. К каким бы хитростям ни прибегали наши разведчики, противник всякий раз обнаруживал их и им приходилось возвращаться без «языка».

Как-то лейтенант Александр Блоков, мой адъютант, доложил, что командир отделения левофланговой роты Николай Пушкин просит разрешения на проведение ночного поиска своим отделением. Я хорошо знал сержанта. Это был толковый младший командир. Он болезненно переживал неудачи разведчиков и все чаще подумывал о том, чтобы хорошенько подготовиться и сходить самому в разведку. Своей думкой поделился с бойцами. Все они поддержали командира и с этого дня с особым вниманием стали изучать местность, поведение противника. Много беседовали между собой, советовались, что и как будут делать в различных условиях обстановки.

Поговорив с командиром батальона старшим лейтенантом Гвоздевым, мы решили провести с отделением несколько тренировочных занятий на специально оборудованном учебном поле и только после этого дать разрешение на поиск.

С большим вниманием следил я за тренировками, которые проводил комбат. Солдаты с особой прилежностью занимались маскировкой и наблюдением, переползанием. Много времени отводилось плаванию в обмундировании и с оружием. Вызвано это было тем, что передний край нашей обороны и обороны противника, как уже говорилось, разделяла небольшая, но глубокая речка.

На участке полка имелось небольшое озеро. Там и проводились занятия. Первый день не обошелся без происшествия. В воду бойцы вошли тихо, но когда поплыли, вода забурлила, запенилась. Я понимал состояние солдат, которым впервые в своей жизни пришлось плыть в снаряжении. Набравшаяся в сапоги вода, намокшее обмундирование тянут ко дну. Автомат, патроны и гранаты — тоже не пробковый пояс. Вот и стараются бойцы энергичнее работать руками и ногами, позабыв о требовании комбата соблюдать тишину.

Послышался захлебывающийся голос о помощи. На самой середине озера тонул рядовой Литвинов.

— Николай! Быстро на помощь, — приказал комбат своему ординарцу Казакову, только что спустившему на воду надувную лодку.

Первым подоспел к тонувшему боец Михайлов, а потом подплыл и Казаков, подал конец веревки и отбуксировал обоих к противоположному берегу.

Через несколько минут все собрались на пригорке. Переправились туда на лодке и мы с командиром батальона. Кое-кто разулся и отжимал портянки. Другие просто поднимали ноги, чтобы вылилась вода из сапог: зачем переобуваться, ведь скоро снова в воду. Сначала все это делалось молча, а потом рослый боец Григорий Барабанов спросил у Литвинова:

— Серега, чего это ты сплоховал?

— Понимаешь, автомат соскользнул со спины и болтался между рук, — торопливо стал объяснять все еще бледный, с виноватой улыбкой на лице Литвинов. — Бьет по рукам, не дает грести. Ну, я и растерялся…

— Ничего, в другой раз не растеряется, — похлопал Сергея по спине уже немолодой, рассудительный солдат Лихов. — Давайте, ребята, поговорим о деле. Плохо получается у нас с переправой — шуму много. Да кое-кто и выдохся, пока до берега добрался.

— Что же делать? Потренируемся — и дело пойдет.

— Оно конечно. Но можно кое-что и сделать. Как вы смотрите на то, чтобы перетянуть через узкое место озера веревку и закрепить на обоих берегах.

— А ведь верно, братва. Дядя Костя дело говорит, — поддержал предложение Лихова рядовой Нестеров. — Перебирай руками по веревке — никакого тебе шуму, никакой усталости. И каждый будет гарантирован от пускания пузырей…

Прислушиваясь к солдатскому разговору, я посоветовал комбату послать ординарца за веревкой и, не откладывая, попробовать переправляться, как предлагает Лихов.

Когда принесли веревку, надо было решить, кому первому переплыть и закрепить конец веревки на противоположном берегу. Сделать это вызвался отличный пловец Григорий Барабанов.

Началась тренировка. Все шло хорошо. Как мы с комбатом ни прислушивались, ни всплесков воды, ни других звуков, которые выдали бы разведчиков, не услышали. Но так было, пока бойцы находились в воде. Зато когда они выходили на берег, слышалось чавканье воды в сапогах, что не может не насторожить противника в ночное время. Попробовали не выходить, а выползать на берег: почти никакого шума. Но стоило бойцам подняться на ноги и пойти, как в сапогах снова захлюпало. И тут на помощь снова пришла солдатская смекалка. Один из бойцов подошел к комбату и сказал:

— Товарищ старший лейтенант, если бы у нас были тапочки…

— Дельная мысль. Хвалю за смекалку. Но с этим делом придется обратиться за помощью к командиру полка.

— Хорошо. Завтра у вас будут тапочки, — пообещал я. — За ночь наши сапожники смастерят их из старых плащ-палаток.

После нескольких дней напряженных занятий отделение было готово к выходу в разведку. Командир батальона дает последние напутствия смельчакам. Вид у них несколько необычный: гимнастерки заправлены в брюки, карманы вывернуты, на ногах тапочки…

Начавший еще с вечера моросить мелкий дождик укреплял уверенность в успехе поиска. По всей линии обороны, как всегда, велась редкая стрельба из винтовок и автоматов. То там, то здесь ночную темень прорезали пунктирные линии трассирующих пуль, в небе вспыхивали осветительные ракеты. Далеко слева, очевидно в районе Белоострова, на небе появлялись всполохи — там шла артиллерийская дуэль. Словом, все было так, как вчера и неделю назад.

— Время, сержант, — сказал комбат.

— Есть, — ответил тот, перевалился через бруствер траншеи, за ним бойцы отделения и два снайпера.

Первые минуты в траншее была тишина, лишь телефонист вполголоса произносил:

— «Береза»? Я — «Фиалка». Проверка. «Сосна»? Проверка…

Он почти ежеминутно вызывал «Березу» и «Сосну», проверяя, не нарушена ли с ними связь. Это были позывные командира артиллерийской группы, поддерживавшей наш полк, и командира минометного батальона.

Мы с комбатом курили одну папиросу за другой, то и дело посматривая на светящиеся циферблаты часов и туда, куда ушли разведчики. Мы их, конечно, не видели, но по вспышкам и по интенсивности огня противника могли определить, обнаружены они или нет. Пока все шло хорошо.

— Товарищ подполковник, вас просит ноль пятый, — доложил телефонист.

Всего два дня, как мне присвоено звание подполковника. Я еще не привык к нему и только при повторном обращении связиста взял трубку.

— Я вас слушаю, товарищ ноль пятый.

— Ну как там у вас, художественная часть началась? — спросил командир дивизии полковник Романцов.

— Идет уже минут тридцать, — отвечаю я, понимая, о какой «художественной части» он говорит.

— Начало-то удачное?

— Пока да. Все номера исполняются, как и на репетициях.

— А как музыкальное сопровождение?

— Все в порядке. Музыканты тоже подготовились хорошо. — Это шла речь об артиллеристах и минометчиках.

— Добре. Если выявятся отличные исполнители отдельных номеров, их надо поощрить. Руководителя ансамбля — само собой.

— Все будет сделано.

Прошло больше часа томительного ожидания, и вдруг в воздухе вспыхнуло около десятка осветительных ракет и застрочили пулеметы противника…

— Неужели сорвалось? — проговорил комбат.

Похоже, что так, — ответил я. — Но будем надеяться на лучшее. Прикажите минометчикам открыть огонь по засеченным целям.

Неизвестность волновала…

У разведчиков же дела шли так. По заранее сделанному проходу они миновали наши заграждения. Подползли к речке. Рядовой Барабанов привязал один конец веревки к иссеченному пулями и осколками дереву, а другим концом подпоясался и бесшумно вошел в воду. Шел, пока вода не покрыла плечи, а потом поплыл. Намокшее обмундирование, автомат, запасной магазин с патронами, гранаты тянут вниз. По мере удаления от берега дает себя знать и веревка. Она задерживает движение, изматывает силы…

Речушка неширокая, всего метров тридцать, но, переправляясь, Барабанов успел о многом передумать. Может случиться так, что в это же время, на этом же месте противник тоже ведет разведку? Конечно, может. Подобные случаи уже бывали. А может быть, на ночь противник выдвигает к берегу засаду? И это не исключено. Словом, много разных предположений проносилось в мыслях солдата.

Барабанов коснулся ногами дна. Глубина доходила до груди. Когда до берега оставалось не более трех метров, где-то рядом сильно всплеснулась вода. Барабанов замер на месте и выждал какое-то время. Тишина. Только по-прежнему идет перестрелка.

«Наверно, рыба, — подумал боец. — Потревожил я ее, она и хлестанула хвостом спросонок».

Вот и берег. Боец прижался к земле, прислушался. Подергал за веревку — сигнал «готово, можно переправляться» — и, привязав веревку к находившемуся неподалеку пню, приготовился к возможному появлению противника.

Темно. Словно черным покрывалом, окутала ночь все, что есть на земле. В таких случаях глаза — не помощник разведчику или наблюдателю, и он переключается на слух. Казалось, что голос войны — артиллерийско-минометная и ружейно-пулеметная стрельба — заглушает все другие звуки. На самом деле это не так. Фронтовики настолько привыкают, например, к разрывам снарядов и мин, даже вблизи землянок, что гром этих разрывов не тревожит их короткого сна. И наоборот, какой-нибудь незначительный шорох, разговор вполголоса, стук неосторожно поставленного на стол котелка будят солдата. Точно так же у разведчиков и наблюдателей, действующих в ночной темноте, настолько обостряется слух, что в ружейно-пулеметной трескотне, ставшей привычным явлением, они улавливают отдельные звуки, производимые неосторожно двигающимися людьми. Но сколько Барабанов ни прислушивался, ничего подозрительного не обнаружил.

Вскоре к нему присоединились саперы. Они сразу же поползли вперед, к заграждениям противника.

Прошло несколько минут тревожного ожидания. Каким мастерством и выдержкой надо обладать, чтобы в темноте найти мины противника, обезвредить их, а потом тихо сделать проход в проволочных заграждениях. И наши саперы, эти неутомимые труженики фронта, блестяще справлялись со своими обязанностями.

Когда вернулся один из саперов и доложил, что проходы готовы, группа захвата — сержант Пушкин, рядовые Лихов и Нестеров — поползла к заранее намеченному объекту наблюдения. Группа обеспечения, возглавляемая наводчиком ручного пулемета Сысоевым, тоже была на месте. Все делалось молчком, повторялись заученные на тренировках действия.

Легко и бесшумно добрались три разведчика до вражеской траншеи. Вот она, цель их недельного труда, — огневая точка противника, где надо брать пленного. Вражеский пулеметчик, не подозревая, что через минуту-другую он окажется в руках наших разведчиков, постреливал короткими очередями. Пули пролетали левее смельчаков.

Брать пленного должны были Нестеров, богатырской силы человек, и Лихов. Еще не смолкла пулеметная очередь, как они спрыгнули в траншею. Лихов кинжалом свалил одного фашиста, Нестеров прикладом автомата оглушил другого. Потом подхватил его на руки и выбросил из траншеи. Пушкин и Лихов «запеленали» бесчувственного пулеметчика в плащ-палатку, воткнули в рот добротный кляп и поволокли к речке.

Нестеров на минуту-другую задержался в траншее. Он прилег к пулемету и стал выпускать очередь за очередью в таком же темпе, как это делал пулеметчик противника, с той лишь разницей, что пули шли высоко над землей и никому не приносили вреда. Эти действия тоже были предусмотрены при подготовке к поиску. Выпустив несколько очередей, Нестеров выскочил из траншеи, швырнул подальше пулемет и тоже пополз к речке.

Разведчики уже находились на полпути, когда в небе вспыхнуло множество осветительных ракет и застрекотали вражеские пулеметы. Это и взволновало нас с командиром батальона. Очевидно, кто-то из бойцов не успел прижаться к земле и замереть, когда над ним зажглась очередная ракета, и разведчики были обнаружены.

Наши минометчики заставили замолчать несколько пулеметов противника. Но тут же он открыл минометный огонь. Было ясно, что противник решил преградить путь отхода нашим разведчикам и уничтожить их, а то и захватить в плен. Медлить нельзя, надо выручать попавших в беду.

Связавшись по телефону с командиром полковой артиллерийской группы, я потребовал:

— Немедленно подавите цели три, семь и девять.

Это были огневые позиции минометов противника, которые вели огонь.

— Не могу, — донеслось с другого конца провода.

— Как это не можете? Почему?

— Лимит…

— К черту ваши лимиты! — не сдержался я. — Тут люди гибнут, а вы говорите о лимитах.

— Строгий приказ. Трибунальное дело, — не сдавался артиллерист.

— Не будем спорить, для этого нет времени. Немедленно открывайте огонь! Отвечать буду я…

Я понимал командира артгруппы. Дело в том, что тогда артиллеристы все еще располагали очень ограниченным количеством боеприпасов. Им разрешалось расходовать по нескольку снарядов в сутки. Перерасход так называемого лимита строго запрещался. Ко в создавшейся обстановке я не мог, не имел права бездействовать, оставлять людей без огневого прикрытия.

Тем временем положение у разведчиков с каждой минутой усложнялось. Минометный огонь противника не позволял им приблизиться к речке и переправиться к своим. Правда, наши минометчики вели огонь, но он был малоэффективным.

Сержант понимал, что, поставив отсечный огонь, враг постарается захватить советских разведчиков. Справа, совсем близко, подползла группа солдат противника. Их своевременно заметил наводчик ручного пулемета и выпустил по ним длинную очередь. При вспышке ракеты он увидел, что несколько человек остались лежать, а уцелевшие стали расползаться в стороны. В то же время над головами наших солдат пронесся целый рой пуль. Одна из них ранила наводчика в кисть правой руки.

— Сеня, ложись за пулемет, — сказал он своему помощнику Малахову. — Я ранен.

Противник наседал. Но загремели залпы наших орудий. Вражеские минометы умолкали один за другим. Сержант подал сигнал отходить.

— Давай, Серега, топай со всеми, а я один управлюсь, — сказал Малахов. — Буду вас прикрывать.

— Вместе будем, Сеня, — сквозь зубы проговорил Сысоев.

— Ползи, тебе говорят. Не до споров.

Конечно, Малахов был прав, советуя раненому другу отходить вместе с группой захвата. С одной здоровой рукой он не помощник. Да и чем помогать? Остался всего один диск с патронами. А вот когда надо будет отходить и Малахову, он, Сысоев, не сможет быстро переползать. Понимал это и Сергей, но не мог оставить товарища одного. Мало ли что может случиться. И все же Малахов настоял на своем.

— Захвати сумку с пустыми магазинами, если можешь, — сказал он другу, продолжая стрелять.

— А ты возьми мои гранаты.

Малахов остался один. По телу пробежал холодок, чаще забилось сердце. Но это длилось какие-то секунды. Семен всегда был верен солдатскому долгу. Он и сейчас был готов ценой собственной жизни помочь боевым друзьям. И чем большая угрожала ему опасность, тем хладнокровнее становился солдат, действовал расчетливо, со сноровкой.

Он не задерживался подолгу на одном месте. Выпустит пару коротких очередей, отползет в сторону и снова открывает огонь. Теперь Семен не беспокоился о том, что его могут обойти: наши пулеметчики по вспышкам его пулемета видели, где он находится, и плотным огнем старались прикрыть с флангов.

До берега оставались считанные метры. Там спасение. Но и противник не далее как в пяти-шести десятках метров. Сейчас бы вскочить и рывком броситься к речке, но проклятые ракеты… И все же Малахов решается. Израсходовав остатки патронов, он бросил две гранаты, метнулся к берегу, прыгнул в воду и вскоре был среди своих.

За несколько минут до возвращения Семена один за другим спрыгнули в траншею бойцы отделения. Осторожно, как драгоценную ношу, опустили на дно траншеи пленного. Все радовались успешно проведенной разведке. Сержанта и его бойцов поздравляли, намекали на награды. Ординарец комбата Казаков подносил разведчикам по сто граммов для «сугреву» — вода-то в речке холодная.

Но какова была горечь разочарования, когда выяснилось, что разведчики приволокли не «языка», а… труп. Никто точно не мог сказать, от чего отошел в лучший мир вражеский солдат: то ли Нестеров перестарался, когда опустил на его затылок приклад автомата, то ли он захлебнулся, когда переправляли через речку. Но как бы то ни было, пленный мертв. Правда, по солдатским документам мы установили, что перед нами держит оборону не новая часть противника, а прежняя. Конечно, от живого «языка» можно было бы получить и некоторые другие сведения.

— Подумать только, целую неделю готовились, и все впустую, — проговорил один из солдат. — А все ты, буйвол, не мог полегче, — бросил он Нестерову.

— А может, и не я, а вода…

— Не будем сейчас об этом говорить. Действовали вы хорошо, умело, — прервал я начавшуюся было перебранку. — Не огорчайтесь и вы, сержант. Готовьтесь к разведке на другом участке. Дело у вас выйдет наверняка.

Я не ошибся: через некоторое время отделение Николая Пушкина захватило-таки пленного. Но меня в то время уже не было в полку: получил новое назначение — командиром лыжной бригады.

Как известно, воины Ленинградского фронта были зачинателями истребительного движения, имевшего большое значение в активизации обороны блокированного города.

Отличные стрелки и снайперы, которых называли истребителями фашистских захватчиков, наносили большой урон живой силе врага. О них с уважением говорили в войсках и в городе на Неве. В феврале всем стали известны имена лучших снайперов. Это И. Вежливцев, И. Голиченков, А. Калинин, С. Лоскутов, В. Пчелинцев, Ф. Смолячков. Указом Президиума Верховного Совета СССР им было присвоено звание Героя Советского Союза.

Были и в нашем полку истребители. Правда, винтовок с оптическими прицелами у нас насчитывалось немного, но большинство истребителей обходилось и без них. Дело в том, что местность, как уже говорилось, была лесистой и стрелять приходилось не далее чем на 250–300 метров. Лишь на отдельных участках можно было наблюдать и вести огонь по наиболее важным целям на расстоянии 500–600 метров. Здесь без оптики не обойтись.

Зная эту трудную и небезопасную работу (в тридцатых годах учился в школе снайперов при Высших стрелково-тактических курсах «Выстрел»), я находил время, чтобы побеседовать с истребителями, дать им практические советы, а иногда и понаблюдать за их «охотой».

Красноармеец Василий Сорокин и его напарник (к сожалению, не помню его фамилии) были еще новичками, когда на их долю выпала трудная задача: уничтожить вражеского снайпера. Несколько дней они выслеживали его, изучали повадки. Стрелял снайпер редко, имел несколько подготовленных, хорошо замаскированных позиций. Попробуй узнай, с какого места прозвучит его очередной, может быть, смертельный выстрел.

Пошли на хитрость. Сорокин вспомнил приспособления для появляющихся целей, которые ему приходилось видеть на стрельбище в запасном полку. Устройство их было несложным, и бойцы сами смастерили три небольшие установки. Каждая состояла из пары колышков и прикрепленных к ним вращающихся небольших жердей с прибитыми головными мишенями, вырезанными из фанеры и хорошо разрисованными. Ночью в нескольких десятках метров впереди траншеи бойцы оборудовали три ложных окопа и установили здесь свои приспособления.

Когда стало совсем светло, напарник Сорокина медленно потянул за конец шнура, прикрепленного к одной из жердей. Мишень приподнялась и через несколько секунд опустилась. Так повторили несколько раз. Создавалось впечатление, что русский солдат что-то высматривает, на короткое время высовывая голову из окопа.

Прошел час, другой. Вражеский снайпер молчит. Только справа и слева стрекочут пулеметы, идет ружейная перестрелка.

— Неужели не клюнет? — прошептал Сорокин.

— Должен бы клюнуть, — ответил напарник. — Все сделано толково. Потяну-ка левый шнур…

Метрах в двадцати левее от первой стала так же осторожно подниматься другая «голова». Все это время Сорокин внимательно наблюдал за местностью, где, по его предположению, должен находиться вражеский снайпер.

Прошло не менее часа, а результат все тот же.

— Олухи мы с тобой, — улыбнувшись, проговорил Сорокин.

— Отчего такая самокритика?

— Посмотри на солнце.

— А что? — подняв голову, недоуменно спросил боец. — Солнце как солнце. Светит, пригревает.

— То-то и оно, что светит. А куда? Нам в затылок, а ему в глаза.

— Пожалуй, верно. Но, может, он в тени лежит?

— Кто его знает, где он лежит. Давай лучше подождем.

Сорокин не зря говорил о солнце. На занятиях по наблюдению и на учебных стрельбах он не раз убеждался в том, что светящее в лицо солнце мешает наблюдению и снижает меткость стрельбы. Не исключено, что именно поэтому и молчал снайпер противника.

Прав был Сорокин в своих предположениях или нет — трудно сказать. Но во второй половине дня, когда солнце переместилось, вражеский снайпер клюнул-таки на приманку. Сорокин успел заметить, откуда был произведен выстрел, и не спускал глаз с того места. Через несколько минут он тихо проговорил:

— Поднимай правую.

А сам припал к прицелу. В том месте, куда целился Сорокин, мелькнула чуть заметная вспышка, и он тут же нажал спусковой крючок. Истребители, не мешкая, переползли в сторону и затаились на запасной позиции. Через некоторое время подняли левую мишень. Ничего. То же самое проделали и со средней установкой. Тоже ничего.

— Не иначе как уничтожил.

— Думаю, не промахнулся.

На учебных стрельбах или на соревнованиях отлично натренированный стрелок после каждого выстрела может почти безошибочно сказать, куда отклонилась пуля. В бою — другое дело: здесь обстановка не всегда позволяет улавливать ошибки. И все же какое-то подсознательное чувство подсказывало, удачным был выстрел или нет. Сорокин чувствовал, что его выстрел достиг цели. Но утверждать этого не мог.

Пробыли друзья на позиции до темноты. Вражеский снайпер молчал. Не вел он здесь огня и все последующие дни.

Похвальную инициативу проявляли многие бойцы и командиры. Своими действиями они увеличивали потери противника и держали его в постоянном напряжении. Особенно много неприятностей доставляли ему дерзкие вылазки наших смельчаков к вражеским траншеям. Забросав их гранатами, они благополучно возвращались обратно. Правда, такие действия проводились не часто. При частом повторении одних и тех же приемов и способов утрачивается элемент внезапности — противник обязательно примет меры противодействия, и повторная вылазка на том же участке может дорого обойтись.

Припоминается случай, когда бойцы одного взвода «украли», как они потом шутили, проволочное заграждение. Предложил проделать этот «эксперимент» недавно прибывший в полк рядовой Зайцев. До ранения он служил в другой части, где участвовал в подобной операции, и рассказал, как это делалось. Некоторые бойцы высказывали было сомнение: ведь колючая проволока на кольях, вбитых в землю в три ряда. Чтобы растащить такое заграждение, без трактора не обойтись… Но Зайцев сказал товарищам, что перед обороной их роты у противника есть «рогатки», их не так уж трудно утащить. Делать это надо там, где на нейтралке нет леса.

Раздобыли веревки, проволоку. Незадолго до рассвета несколько бойцов ползком пробрались к вражескому заграждению и прикрепили куски проволоки, соединенные с веревкой, к «рогаткам». Когда взошло солнце, бойцы завертели самодельный ворот, установленный в траншее. Заграждение противника тронулось с места и медленно поползло в нашу сторону… Озадаченный противник какое-то время молчал. Но, очевидно догадавшись, в чем дело, открыл бешеный огонь из пулеметов и минометов. Нашим хитрецам пришлось спрятаться в подбрустверных укрытиях. Стих огонь, и проволочное заграждение снова поползло… Примерно на середине нейтральной полосы крепления между «рогатками» не выдержали. Две из них были подтянуты к нашим заграждениям.

Противник несколько ночей пытался навести порядок в своих заграждениях, закрыть образовавшиеся в них «ворота». Но каждый раз ему приходилось уносить раненых и убитых. Наши пулеметчики не оставляли без присмотра этот участок.

Слов нет, немало труда и риска требовалось от воинов, чтобы постоянно проявлять активность в обороне. Но они, не считаясь ни с трудностями, ни с опасностями, делали все для того, чтобы не давать врагу ни минуты покоя.

ЗА ТЕБЯ, ЛЕНИНГРАД!

Осень 1941-го… Вот уже много дней фашисты яростно, но безуспешно атакуют наши позиции. Большие потери бесят врага. До заветной цели — Ленинграда — рукой подать, а тут вдруг задержка, да еще какая!..

По заданию редактора фронтовой газеты «На страже Родины» еду в одну из частей.

Во взвод младшего лейтенанта Николая Семенова я пришел после только что закончившегося артиллерийского налета противника. Познакомившись, мы отправились в отделения. Солдаты во взводе, как на подбор — молодые, рослые. Среди них несколько бывалых воинов. Они — опора командира взвода.

Пользуясь передышкой, солдаты исправляли разрушенные траншеи, вели наблюдение за противником.

Остановившись около подбрустверного укрытия, где сидело несколько бойцов, мы услышали неторопливую беседу.

— Вот ты, Кучеров, смеешься над Семеном, — басил пожилой солдат, — подтруниваешь над ним. А сам-то не боишься, что ли, артиллерийского обстрела?

— По-честному?

— Конечно, по-честному.

— Страшно, Михалыч. Иной раз даже мурашки по коже бегают.

— Вот видишь, а над товарищами насмехаешься…

— Да я же не серьезно, — оправдывается молодой боец. — Когда мне становится страшно, я не хочу, чтобы видели другие, пересиливаю это противное чувство… Ну иногда подковырнешь кого. От этого и у самого делается как-то спокойнее на душе…

Сумерки, опустившиеся на землю, с каждой минутой сгущались. В воздухе то там, то тут вспыхивали осветительные ракеты, посылая на израненную землю свой мертвенно бледный свет. По всему участку фронта шел пулеметный перестук. Далеко на горизонте вспыхивали зловещие оранжевые отблески артиллерийских выстрелов. Так продолжалось всю ночь.

Ровно в 8 часов утра в расположении взвода и других подразделений разорвались первые снаряды и мины. Почти одновременно в глубине обороны заухали разрывы тяжелых снарядов. А потом часто, с оглушительно резкимтреском начали рваться снаряды орудий прямой наводки. Через несколько минут дым и пыль, словно туманом, заволокли наши позиции. Грохот артиллерийской канонады нарастал. Люди, находившиеся в траншее, не слышали даже собственных голосов. Все они были обсыпаны землей, на зубах противно скрипел песок.

Наконец все стихло, только в глубине нашей обороны продолжали рваться снаряды. Но короткой и обманчивой была эта тишина. Она сменилась сплошной трескотней вражеских пулеметов.

Противник пошел в атаку.

Все ближе и ближе густая цепь грязно-зеленых мундиров. Пора!.. Сигнал младшего лейтенанта — и дробно застучали ручные пулеметы. Другой сигнал — начали частый огонь стрелки, за ними — автоматчики. На голову врага обрушился град мин…

Не прошли фашисты и половины пути по «ничейной» земле, как заметно стала редеть их цепь, искореженное металлом поле густо покрывалось трупами.

Но гитлеровцы отчаянно лезли вперед. Появились их танки. Вот они обогнали пехоту. Неприятельские цепи, перестроившись, пошли небольшими группами, прячась за броней танков.

В дело вступила наша противотанковая артиллерия. Два танка остановились, окутанные клубами черного дыма.

Дрогнула и начала окапываться пехота фашистов, а уцелевшие танки с паучьей свастикой попятились…

Во второй половине дня небо очистилось от сплошной облачности и не по-осеннему тепло пригрело солнце. На всем участке фронта наступила непривычная тишина.

И вдруг к небу снова взвились столбы дыма и земли. Гитлеровцы, очевидно, решили не оставить живого места на нашей стороне. Траншею в нескольких местах разворотило прямыми попаданиями снарядов. Появилась авиация противника. Бомбежка началась с переднего края и смертоносным ревущим валом пошла дальше, в глубину нашей обороны.

И опять, как утром, наступила кратковременная зловещая тишина. За ней — новая совместная атака пехоты и танков.

Четыре танка подошли совсем близко к позиции взвода. Их пушки и пулеметы непрерывно изрыгали огонь. Уже отчетливо видны перекошенные лица фашистских солдат…

На считанные секунды стих наш ружейно-автоматный огонь. Только неумолчно стрекотали два ручных пулемета. Третий был разбит прямым попаданием снаряда. Немцев это приободрило. Настал критический момент. Младший лейтенант был бледен, но спокоен.

— Гранатой! — крикнул он.

В танки полетели связки гранат. Десятки гранат начали рваться и среди пехотинцев, подобравшихся к обороне взвода. Один танк неуклюже повернулся и замер, продолжая в упор стрелять по брустверу траншеи. К нему пополз рядовой Михайлов, следом за ним — Локтев. Хотя первый почти вдвое старше второго и их знакомству всего около месяца, — они успели стать неразлучными друзьями.

Противотанковая граната и бутылка с самовоспламеняющейся жидкостью, брошенные смельчаками, угодили точно в цель. Вражескую машину охватил огонь, потом из нее повалили клубы дыма, и тут же раздался взрыв. Башня танка как бы нехотя, лениво приподнялась над корпусом и грузно рухнула на землю. Но главное сейчас — фашистская пехота. И бойцы поставили такой огневой заслон, через который не проскочил ни один гитлеровец.

Неся большие потери, фашисты поодиночке и мелкими группами начали удирать назад. Однако мало кому из них удалось добраться до своих окопов.

…Проходя от отделения к отделению, командир взвода с болью в сердце отмечал убыль в рядах своих бойцов. В то же время в нем росло чувство гордости и удовлетворенности тем, что они выстояли, с честью выполнили боевой приказ, удержали свою позицию. А за потери во взводе противник отплатил сторицей — более чем сотней трупов своих солдат…

— Товарищ младший лейтенант, вы ранены, — сказал один из бойцов, показывая на его рукав, пропитанный кровью.

— Пустяки, царапина, — отозвался Семенов.

— Товарищ командир, вы только посмотрите на Кучерова…

Телогрейка на молодом солдате в нескольких местах была иссечена осколками, из дыр торчала вата, на каске виднелись вмятины. На теле же Кучерова ни единой царапины. Вид бравый.

— Правильно говорят, что смелого пуля боится и штык не берет, — заметил командир.

На землю снова опустились сумерки. Кое-где слышались винтовочные выстрелы да редкие пулеметные очереди. В воздухе все чаще вспыхивали осветительные ракеты.

Невдалеке, правее взвода Семенова, стоял на огневой позиции станковый пулемет. Командир отделения был тяжело ранен и отправлен в медсанбат. Командовал расчетом наводчик Андрей Тимофеев.

Густой утренний туман скрывал очертания предметов. Тем не менее велась усиленная перестрелка. Стреляли из винтовок и автоматов. Часто слышались орудийные выстрелы и ухали разрывы снарядов.

Тимофеев имел заранее подготовленные данные для стрельбы ночью и при ограниченной видимости, но огня не открывал, держался наготове.

В ружейную трескотню врезалась пулеметная очередь. Это стрелял фашист. Он часто посылал короткие очереди. Похоже было, что немец нервничает, вероятно, ему грозила какая-то опасность.

— Это бьют с холма, — сказал Тимофеев второму номеру Беляеву. — Отползи метров на десять в сторону, замаскируйся и, если фашисты будут переть на нас, постарайся выводить из строя их командиров. С остальной шайкой я справлюсь сам.

Тимофеев знал по опыту, что немецкие офицеры прячутся за солдатские спины и их лучше всего уничтожать с фланга.

Через несколько минут над головами пулеметчиков просвистели вражеские пули.

— Лезут, гады. Ну-ну, померяемся!..

Тимофеев приготовился. Туман постепенно рассеивался. Среди небольшого кустарника, между пнями и кочками, стали ясно вырисовываться силуэты ползущих с разных сторон немецких солдат. Они действовали очень осторожно и ползли даже там, где можно было перебегать.

Когда гитлеровцев накопилось изрядное количество, Тимофеев открыл огонь. Фашисты не замедлили ответить. Сразу же был сражен один боец пулеметного расчета, а вслед за ним и другой. На какое-то мгновение Тимофеев растерялся и прекратил стрельбу. Очередь вражеского автомата, разбросавшая землю около пулеметчика, вывела его из оцепенения.

Тимофеев снова ухватился за рукоятки пулемета и стал расстреливать противника почти в упор. Уцелевшие солдаты врага начали отползать и прятаться за укрытия.

Неожиданно пулемет умолк. Но наводчик не дрогнул. Привычным взглядом определил причину задержки и принялся ее устранять.

Немцы решили, что советский пулеметчик выведен из строя. В воздух взвилась ракета — сигнал для броска в атаку. Но ошиблись фашисты. Огневая точка жива! Устранив задержку, Тимофеев снова встретил врага метким огнем. Тут уж он не обращал внимания на установку прицела, наводил пулемет в самую гущу фашистов, и они валились как подкошенные. Вот фашисты уже в 50–60 метрах. Тимофеев ясно видел их лица, слышал визгливую ругань офицеров, понукавших солдат.

— Не возьмете, — говорил пулеметчик, не переставая расстреливать врага.

И на этот раз гитлеровцы вынуждены были откатиться назад. На поле боя валялось много вражеских трупов.

Тимофеев проверил наличие патронов. Их было еще достаточно: две ленты.

Неравный бой длился уже целый час. Гитлеровцы, потерявшие надежду уничтожить советского пулеметчика, пытались окружить его. Но и из этой затеи ничего не получилось. Тимофеев подпускал их поближе и расстреливал в упор. Хорошо помогал ему в этом второй номер Беляев. Он толково замаскировался в стороне, брал на мушку командиров противника и разил их без промаха. Когда наводчику грозила серьезная опасность, Беляев открывал частую стрельбу по наседавшим на огневую точку фашистам.

Скопившись в небольшой лощинке, немцы снова бросились к пулемету. Они лезли как разъяренные звери, но, наткнувшись на свинцовый ливень, откатились назад.

Снова умолк пулемет.

— А, черт, не вовремя!.. — проговорил Тимофеев. — Бей их, Беляев, крепче! — крикнул он второму номеру и вновь стал устранять неисправность.

На этот раз произошел поперечный разрыв гильзы. Тимофеев откинул крышку короба, вынул замок, извлекателем устранил задержку. Пулемет заработал.

Единоборство Тимофеева с несколькими десятками фашистских солдат продолжалось уже около двух часов. Были такие минуты, что казалось, нет никакой надежды отбить врага. Но пулеметчик напрягал все силы, мужественно и умело отражал яростные наскоки фашистов.

Он не слышал, как справа и слева от него шел ожесточенный бой, как наши стрелки и пулеметчики самоотверженно защищали свои позиции. В общем треске ружейно-пулеметной и минометной стрельбы он различал только возгласы «ура!» и с новой силой обрушивал на врага огонь своего пулемета. «Ура!» раздавалось все чаще и воодушевляло отважного пулеметчика. Он понял, что на отдельных участках обороны наши подразделения переходят в контратаку и в рукопашной схватке уничтожают врага. А раз есть успех на отдельных участках, то как же можно допустить, чтобы здесь фашисты прорвали нашу оборону!..

— Не бывать этому, не пройдут! — говорил себе Тимофеев, не переставая поливать противника смертоносным огнем.

Правую руку больно обожгло. Горячей струйкой потекла кровь. Работать стало труднее, нестерпимая боль не давала поднять руку.

— Все равно не возьмете, — проговорил Тимофеев, до крови закусив губу, и, превозмогая боль, продолжал стрелять.

В приемнике пулемета последняя лента. От потери крови рябит в глазах, правая рука почти совсем не слушается.

Но не таков пулеметчик, чтобы отказаться от борьбы. Он еще жив, и жив его пулемет!

Гул победного красноармейского «ура!» все нарастал и ширился. Наконец он заглушил ружейно-пулеметную стрельбу. Наши подразделения в едином порыве стремительно пошли в атаку, уничтожая ненавистного врага.

Пулеметчика Тимофеева нашли на боевом посту. Не отпуская рукояток пулемета, он уронил голову на левую руку и лежал без движения. Последняя пулеметная лента была пуста. У выводной трубки пулемета валялась гора стреляных гильз. А впереди — десятки трупов фашистов, сраженных Тимофеевым.

Отважный пулеметчик был жив. Из-за большой потери крови и чрезмерного напряжения он на время потерял сознание. Когда ему оказали первую медицинскую помощь и он пришел в себя, первый вопрос его был:

— Отбили?

— Отбили, Андрюша, — ответил один из солдат. — Да еще как! Этот бой фашисты запомнят надолго. Особенно не забудут они твоего огня.

А вот еще один пример солдатской стойкости в трудном бою.

Январь 1943 года. Пятый день идут ожесточенные бои южнее Ладожского озера. Войска Ленинградского фронта, прорывая вражескую блокаду, продвигаются навстречу волховчанам. Место в боевых порядках воинов-ленинградцев занимает и 34-я отдельная лыжная бригада, которой довелось мне командовать. Она состояла в основном из 18-летних ленинградских парней. Ненамного старше своих подчиненных были командиры взводов и рот: их возраст не превышал 23 лет. Почти все воины бригады были комсомольцами и коммунистами.

17 января, когда коридор между волховчанами и ленинградцами совсем сузился, немцы сопротивлялись с особым ожесточением, часто переходили в контратаки. Подразделения 3-го батальона капитана Лукина, вырвавшегося вперед, подвергались еще и сильному фланговому пулеметному обстрелу из двух полуразрушенных домов, стоявших на восточной окраине Шлиссельбурга (ныне Петрокрепость).

Было решено с наступлением темноты послать в тыл противника разведывательный взвод батальона и уничтожить огневые точки в домах. На выполнение этой трудной и опасной задачи повел разведчиков лейтенант Николай Стрелков. Несмотря на свои 22 года, он уже был опытным командиром.

Перейдя линию фронта, разведчики проникли в город. К зданиям надо было подобраться с тыла, незаметно проскользнуть в помещения, тихо уничтожить пулеметные расчеты и вывести из строя пулеметы.

Но в бою не всегда все идет по заранее намеченному плану. Так получилось и на этот раз.

Разведчики уже совсем близко подобрались к домам и тут неожиданно столкнулись с группой противника. В короткой схватке она была уничтожена. Но на шум стали сбегаться фашисты. Как было заранее условлено, бойцы забросали подвалы ручными гранатами, чтобы обезопасить себя на тот случай, если там есть противник, и ворвались в оба здания.

Расправа с вражескими пулеметчиками была короткой. Но вокруг домов собиралось все больше фашистов. Положение осложнялось. Стрелков понимал, что гитлеровцы примут меры к тому, чтобы не выпустить советских разведчиков, оказавшихся в западне, и он решил обороняться в захваченных домах до утра, а там подоспеет помощь.

— Орлы! Держаться до последнего! — крикнул лейтенант в пролом бойцам, находившимся в соседнем доме.

— Есть держаться до последнего! — услышал Стрелков голос помкомвзвода.

— Будем бить врага его же оружием, — сказал лейтенант.

Оружия там было достаточно — два пулемета с большим запасом патронов и очень много ручных гранат. То же самое и в другом доме. Разведчики так организовали оборону, что где бы фашисты ни появлялись, по ним немедленно открывали огонь из пулеметов и автоматов.

Прошел час, другой. Все попытки гитлеровцев подойти к домам оканчивались для них плачевно — к валявшимся трупам прибавлялись новые. Разведчики повеселели. Они теперь уже не сомневались, что смогут продержаться до подхода своих подразделений, наступление которых должно возобновиться с рассветом.

Противник все сильнее и сильнее обстреливал дома из пулеметов и автоматов. Иногда небольшим его группам удавалось близко подползти к зданиям. Но каждый раз во врага летели десятки гранат, и опять он откатывался, оставляя убитых и раненых.

Тогда фашисты подтянули орудия. В стену ударил снаряд. Исковеркан пулемет, убиты два разведчика, лежавшие за ним, несколько человек ранено. Дым и кирпичная пыль заполнили комнаты. Командир приказал чаще бросать ручные гранаты. Еще несколько снарядов угодило в стену. Среди разведчиков появились новые раненые…

Но вот Стрелков услышал несколько разрывов у самого дома. Да, это рвались наши мины. Комбат понял, что разведчики попали в беду, и приказал помочь им огнем минометной роты. Теперь фашисты вынуждены были прятаться в укрытиях подальше от зданий. Реже стала стрелять вражеская пушка, а потом и совсем замолкла.

Сражаясь в дыму и пыли, воины не заметили наступившего рассвета. Они лишь обратили внимание на то, что противник прекратил огонь. И тут через проломы в стенах бойцы увидели движущиеся цепи наших лыжников. Теперь подразделения батальона наступали, не подвергаясь губительному обстрелу из домов, захваченных разведчиками. Продолжая наступление, лыжная бригада завершила окружение остатков вражеского гарнизона в Шлиссельбурге.

* * *

В ожесточенных боях с сильным и коварным врагом нашим воинам часто приходилось вступать в неравные схватки, попадать, казалось бы, в безвыходные положения. Но солдатская верность долгу, взаимовыручка, умение хладнокровно разобраться в любой, самой сложной обстановке делали подчас невозможное — и советские солдаты побеждали.

Постигнув трудную науку побеждать, советские воины прошли сквозь все испытания, выпавшие на их долю в минувшей войне. Их ратные дела — образец служения Родине, советскому народу.

Оглавление

Об авторе

НА СТАРТЕ — ИСТРЕБИТЕЛЬ

КОМАНДИР ПОЛКА

ЛЕСНЫМИ ТРОПАМИ

У ЛЕМБОЛОВСКОГО ОЗЕРА

ЗА ТЕБЯ, ЛЕНИНГРАД!