На седьмом небе [Adversa_Fortuna] (fb2) читать онлайн

Adversa_Fortuna НА СЕДЬМОМ НЕБЕ

Пепел

Сегодня пятница, 20 ноября 2038 года. Я лежу на земле и смотрю в небо. Там наверху, далеко, темно так, что хоть глаз выколи. Хоть оба вырви, а ничего нет. Представьте, что вы закрыли глаза — и пусто. Выпили чай, пустая кружка, открытые настежь окна дома — и холодно. Холодно, снег шел уже много раз. В этом году холодно, и в следующем будет также, если не пошевелитесь. Если не включите чайник, не закроете окна, не заставите сигнализацию работать, не проверите детей, жену, собаку.

Никакого тебе больше чая, жены. Теплого пледа. Звезд.

Только это.

Там нет ни чая, ни кофе, ни-че-го. Там нет твоей собаки, напарника, окон.

Кстати, о них.

Я уверен, что в космосе полно стекла. Я уверен, что космический мусор, каким бы он ни был, рано или поздно преобразуется в крошку, именно в порошок или же в пыль, в то, что остается после того, как специальная машина приезжает и забирает твои испорченные оконные рамы. После того, как тебе ставят новые, а сломанные и разбитые забирают и отвозят на свалку. Перерабатывают. Какая специальная машина приедет и соберет ваши окна заново, сказав: а у нас ведь акция! только сегодня, новая собака, жена и дети, но только если у вас два испорченных стекла — машинописным текстом.

Вы обязательно удивитесь: правда? ведь у меня их как раз два! — какое совпадение, они словно знали заранее.

И получите в ответ: показывайте тело. уверен, мы найдем место вашей собаке, жене, детям. там наверху нет чая, но мы позаботимся об этом. мусор попадет, куда надо.

Мусор попадает, куда надо. Трупы обычно сжигают или отвозят на кладбище. Стекло отвозят на свалку, выбрасывают в море, в космос, что там с ним вообще делают? Ты выпил пепси и выбросил банку в контейнер. Контейнер выбросили на свалку. Свалку выбросили

на —

в —

Человек умирает. Находясь где-то на одном из этих этапов (1. газировка 2. контейнер 3. свалка 4. вопрос) он пьет чай и думает: а дальше-то что? Что мне дала эта жизнь помимо цифр? Я выпил пепси и сдох, приехала специальная машина, вышел специальный человек, поправил на голове кепку, а затем одинаковым текстом вдруг выдал: вы были хорошей частью процесса. спасибо за ожидание, теперь пройдемте. сегодня для вас акций не будет, только поездка.

Вы удивитесь, спросите, что брать, а он не ответит. Только растерянно улыбнется. Вы оглянетесь и поймете, что собаки, жены и детей уже давно нет. Что после случившегося вам впарили какую-то хрень, которая сломалась через неделю, но дело-то не в этом.

Дело в том, что нужно было закрыть окна. Всего лишь закрыть окна, поставить сигнализацию и не врубать чертов чайник. Только и всего.

И не нужно знать, что будет за свалкой, совсем не нужно.

Я двигаю руками, словно упал не на землю, а в воду. Смотрю в небо, пытаюсь вдохнуть, пытаюсь выбраться — не понятно, куда — и тут понимаю, что что-то мешает. Что слева и справа, на каждой моей руке, что-то тяжелое.

Время два часа ночи. Наверное. Мои руки на месте, и почему-то вдруг жарко. Я поднимаю голову, как могу, и вижу их двоих. Слева и справа, на каждой моей руке. Как легко.

Не будет специальной машины, когда жена на месте. Когда сын жив, а в голове еще один пункт оказался не выполнен. С детьми все в порядке. Окна разбиты — ну и что. Внутри все тоже сгорело — вряд ли починишь. Но вот семья и собака…

Я вдруг нахожу силы. Собака. Резко сажусь и пытаюсь дышать, потому что только что побывал где-то, куда бы снова никогда не захотел попадать. Вот, что пуля в твоем организме делает — дает билет. А ведь если не найти собаку, специальный человек придумает, что предложить за нее, обязательно!

Когда мои глаза бегают от машины к машине, от формы к форме, от Лизы к Коулу, я понимаю, что они напуганы. Что такими глазами, очевидно, я и сам на них посмотрел. Видимо, дыры в животе меня совсем не красят. Тут маньяк не понятно где бродит, а я бросаю от них взгляд и пытаюсь отыскать пуделя. Не понятно, какой человек кем прикинулся, а я думаю: черт бы их побрал, этих собак.

Где наша?

Когда руки начинают ныть, до меня вдруг доходит: что-то еще не складывается.

Две руки, два человека. Жена, дети. Окна.

Две руки, два человека. Окна, горящий дом. Собака.

Где Коннор?

Коннора нигде нет, есть только две руки, два балласта, теплота и что-то непонятное сверху. На небе. Я отвернулся сразу же, как только начал вглядываться. Там из темноты мне что-то подмигнуло.

Я отвернулся и увидел траву. Зеленая, прямо под снегом. Слишком много людей тут ходило, слишком жарко от одного горящего дома, вот ее и видно. Совсем немного, только в тех местах, где по газонам бегали, кто только мог: пожарные, судмедэксперты, люди из фбр, люди из департамента, соседи, какие-то дворняги.

Где метрах в двадцати от нас лежал Коннор на спине и держал в руках пуделя, который не понятно — подох или просто не двигался. Шерсть у собаки была красная, одежда у Коннора была красная.

Я не смог пошевелиться, когда их увидел, потому что мне было тяжело и тепло, а потом в один момент стало жарко, как в топке. И лучше бы по мне прошлись раз пятьдесят, лучше бы перестали тушить этот дом, лучше бы было опять холодно. Я снова посмотрел наверх в темноту, затем на собаку.

Лучше бы подмигивал сам Коннор.

Лучше бы вызвали ветеринара, скорую.

Но только не специальную машину, не водителя в кепке, никого другого, кто бы сказал: обе ваших собаки сдохли. акции есть, но они вам не подойдут. поехали.

Я не могу пошевелиться, не могу сделать ни шагу, ни движения в его сторону, встать. Да даже ползти не могу! Говорить. Пуля в организме работает, как укус королевской кобры — отбирает сразу все. Жизнь не отбирает — она ведь в животе, а не в мозгу. Убивать будет медленно, но верно. Я закрываю глаза. Жена и дети в порядке, это важно.

Мне тяжело вспоминать о Конноре, но я не могу смотреть на него прямо сейчас. Не могу ничего.

Когда что-то плохое все-таки происходит, ты видишь события — целую цепь, все, что привело к этому. У нас ведь такая работа — в полиции и не бывает иначе. Сначала кажется, что департамент заставляет испытывать себя на прочность: тебе говорят, что твоей семье угрожают. Что программа защиты свидетелей не так уж и хороша, когда кто-то пытается резать людей, как свиней, как скот.

Когда кто-то пытается добраться до тебя самого, но по итогу убивает других.

Если бы меня вдруг попросили рассказать о Конноре, именно о нем, то я бы упомянул Майкла Перриша, с которым он так долго носился.

Гэвин как-то зашел в отдел с горящими глазами. Он крутил на пальце новые ключи с брелком, а потом запрыгнул ко мне на стол. Видимо, все ждал, что я спрошу. Я смотрел, как он мечется из стороны в сторону и печатал отчет, смотрел, как он кашляет несколько раз, затем идет в центр помещения, хватает яблоко с вазы, подходит обратно и ждет. Я смотрел, но потом все же сделал это.

— Ну что, купил?

Он тут же сорвался с места, стал нарезать круги вокруг моего стола и говорить:

— Харли Дэвидсон, Хэнк! Ты бы его видел, раритет настоящий, кожаные сиденья, сияющий руль, он синий — все ну просто, как надо! Сигнализация, тормоза, шлем, Харли Дэвидсон, Дэвидсон, Дэвидсон, Хэнк, — он повторял это так много раз, я помню.

Когда Коннор высунул голову из-за монитора, я не удивился. Он пробежался глазами по Риду, а затем вдруг выдал:

— Ты сказал Майкл? Майкл Перриш?

Тогда все мы его не поняли. Я, Гэвин. Харли Дэвидсон под окнами. Стоял, сиял начищенным корпусом на солнце и наверняка думал: как его вообще посмели спутать с каким-то там Майклом? Я рассмеялся.

— Нет, Лоусон, он сказал Харли Дэвидсон не меньше тысячи раз, как будто ведьму вызывал.

Но пришла не она, а он. Странное заклинание — скажи два простых слова, и все получится. Коннор появится сразу же. А ведь Гэвин даже не потрудился произнести это имя, только и делал, что говорил о своем мотоцикле.

Но давайте-ка обо всем по порядку. Коннор был невыносим. Чаще чем врезать, мне хотелось выстрелить в него. Однако выше моих моральных принципов было только понимание того, что его довел этот самый Майкл.

Потому что, когда все выяснилось, Рид был послан к своему Харли Дэвидсону далеко и на улицу, где тот стоял. Лоусон только рот закрыл, как тут же посмотрел на меня. Губы его начали растягиваться как будто бы в улыбку. Или же в какую-то гримасу. Но по итогу он не сделал ни того, ни другого. Хмыкнул и снова начал бить по клавишам, быстро, как машина.

Обычно он отвечал, хамил, но тогда впервые посмотрел на меня и не знал, как ему реагировать. Так бывает, когда ты гладишь дворнягу на улице. Она сначала хочет отгрызть тебе руку и только потом понимает, что ты ее бить не будешь. Что ты в отличие от других не будешь поджигать псу шерсть, ударять палкой и использовать фонарик, чтобы светить в глаза.

Он хотел если не отгрызть ее, то добраться до шеи. Такие глаза человеческими вряд ли назовешь, потому что хотят они сразу все — не бить, а душить. Царапина с ним идет в обмен за перерезанное горло.

Со временем таких людей начинают бояться, и я все ждал, когда же это наступит. Гэвин его сторонился, Перкинс морщил нос, Хлоя вообще в отдел не заходила, а вот Фаулера ничего не заботило, потому что Лоусон сдавал все отчеты вовремя, выполнял план и уже не раз прикрывал меня на заданиях.

Возможно, поэтому он был лучше Гэвина, Перкинса, других молодых курсантов, которые только закончили академию, как их уже прислали в участок. У всех у них во взгляде было что-то одинаковое: сияние, обещание — мы спасем всех и каждого. С нашим — именно с нашим! — приходом все изменится. Ага, конечно. Все мы там были. С желанием всем помочь и всех спасти конкретно Коннор справлялся по-своему: ложился под пули. Пару раз попав в перестрелку с ним, я понял, что говорил он только прямо. Что диалог с ним обычно не завязывался, а тут шел вовсю — у него была не голова, а справочник. Делая вид, что последнее слово за мной, он каждый раз поступал по-своему. Кивал, смотрел прямо в глаза, соглашаясь: конечно, лейтенант. Отводил взгляд, и я уже по положению плеч видел: серьезно, хэнк? ты правда так думаешь? Когда пистолетное дуло упиралось ему прямо в лоб, около глаз, он ломал преступнику руку, чтобы выбить оружие, которое обязательно оглушало его, потому что выстреливало правее.

На пару гребаных сантиметров.

Он провернул такое раза два, а после я набил ему морду. Фаулер набил морду мне. Преступник лежал под Гэвином. Оба смотрели и не двигались. Хлоя держала пистолет, перезаряжала и все проверяла наручники. Перкинс тоже хотел вломить Коннору. Было весело всем, потому что папочка (Фаулер) по итогу оставил в архиве каждого — всю ночь заставил перебирать бумажки.

Никто не начал ненавидеть его сразу, нет. Все это сработало, как плита — огонь разгорался медленно. Суп не варился, потому что вода не кипела. Коннор был обычным, самым обыкновенным.

Сначала.

А месяца два назад, наверное, он направил на меня пистолет. Это было в тире, как сейчас помню. К тому моменту я устал считать выговоры Фаулера, эти его диалоги (нет, монологи, черт бы их побрал) с оружием, ночи в архиве и чужие взгляды. Я подошел с кофе, потому что напарники пьют кофе. Потому что по какому-то странному и негласному правилу этого мира тебе нужно что-то предложить прежде, чем брать. Мне хотелось быть дружелюбным, покормить собаку, погладить шерсть. Узнать, что он за фрукт, потому что к тому времени уже весь департамент шутил.

Гэвин Рид: Та еще ягода. У него всегда один и тот же свитер. Синий. Одни и те же джинсы, Андерсон. Угадай, какие? Это же странно. Кисло.

Хочешь сказать, черника? Да ладно тебе, Рид, не он тебя достал. Иди к своему Дэвидсону и сдирай краску с него.

Хлоя: Мы с ним почти не общаемся, но в первый день, когда я проводила его к папочке, тот сказал мне — у тебя такое лицо, как будто бы ты лимон съела.

А у Хлои на него аллергия, это все знают.

Нет, не лимон, неа.

Мне казалось, что он похож на яблоко. Вот оно лежит на столе, и его никто не хочет. В вазе, в центре отдела — ее ведь наполняли каждый день. Потом подойдет Рид, откусит кусок и бросит. Потом подойдет Перкинс и доест все остальное, даже огрызок проглотит. Спросит, нет ли еще.

Но больше нет. Больше только на следующий день.

Вазу наполняли постоянно, так это работало.

Завтра будет еще — нам все время говорили. Коннор приходил каждый раз новый — о нем тоже к тому моменту говорил уже каждый.

Так вот, это сраное яблоко ткнуло в меня пушкой, когда я подошел сзади. Он направил пистолет прямо промеж глаз, как всегда направляли на него, и в ту секунду я понял, за что он сам каждый раз ломал преступникам руку: мне захотелось сделать то же самое. Но вместо этого я заглянул ему в глаза. И там не было ни простите, лейтенант, ни извини, хэнк, ни проваливай, ни зачем приперся, андерсон? Там не было ни че го. Коннор был пуст, абсолютно. Выглядел так, словно пробежал десять миль, а не выбил мишень. Как будто заваривал чай, а не держал меня на мушке.

Тогда мне это почудилось впервые. Острое, прямо под кожей, на кончиках пальцев и в ребрах. Колючее чувство. Де жа вю, как оно есть. Он сам накладывал на меня обязательства — мы смотрели друг другу в глаза так, словно кто-то из нас сейчас точно умрет. Словно все это уже было. Словно я знал, кто спалил ему шерсть, кто светил фонариком в глаза и кто такой Майкл Перриш.

Я помотал головой и решил, что бред. Вспомнил Нэнси, своего пуделя. Полицейских овчарок — вспомнил всех возможных собак, чтобы выгнать из своей головы все чужое, что Лоусон поместил туда. Одним этим взглядом. Рукой с пушкой. Невыпущенной, придержанной пулей.

Вот так дворняги и поступают: кусают, затем бегут. Он постоял, пришел в себя, опустил руки, а затем посмотрел на мои и спросил:

— Без молока?

Клянусь, он прямо это и выдал. Спросил про гребаный кофе. Словно в руках у него была сладкая вата, а не магнум. И мозги бы мне прошибло сахаром, а не свинцом. Так, Коннор?

Он еще тогда переспросил: лейтенант? Подошел, положил руки на плечи, сжал их и спросил: хэнк? Как будто бы раз и включил в себе нужное. Я поставил его стаканчик туда, куда он сложил оружие. Стряхнул его пальцы с плеч.

— Пошел ты, Лоусон.

И сам ушел.

Один был с молоком, другой без. Другой был без, без, Лоусон, в моих руках, а ты подавись теперь тем. Нахрен, пожалуйста.

Я вышел на улицу и сел на ступени. Холодный осенний ветер ударил по лицу не хуже воображаемого выстрела. Сначала мимо прошел Гэвин, завел своего Дэвидсона, чуть ли не облизал его при встрече, и укатил. Затем была Хлоя. Прыгнула в красного жука и выехала с парковки. Я просидел еще, наверное, час. Фаулер с удивлением притормозил рядом, как если бы выходка Лоусона вдруг отпечаталась прямо у меня на лице. Мы поговорили о женах, об отчетах, о работе, о детях. Затем он уехал, и я думал о Гэвине, Перкинсе, машине папочки, скрывшейся за поворотом.

И о Конноре, который остался там. Чья машина единственная застряла перед глазами, рядом с моей. Когда я поворачивал ключ, выезжал с парковки, гнал по дороге, мне больше всего хотелось прийти домой и поцеловать жену. Обнять Коула, спросить, как прошел день в школе. Хотелось спать, чертовски хотелось лечь. Когда дорога тянулась в линии, в змей, я еще не знал, что Лоусон отправится прямо за мной.

Следом, в мой сон.

Огонь

Снился мне в ту ночь гребаный фруктовый компот — иначе не назовешь.

Я сидел в архиве, перебирал бумажки, раскладывая по годам, по именам, по способу убийства — словом, занимался херней. Как вдруг дверь открылась, зашел лимон. У него были длинные ноги и красные туфли. Поправил волосы, доложил мне на стол папок и вышел. Затем залетела черника. Прожужжала о чем-то, прошипела, запачкала листки, которые принесла, синим цветом, и выбежала в истерике. Наверное, расстроилась, что испортила документы. Но мне, если честно, было совсем не до этого, потому что зашло яблоко и село напротив. Оно положило ногу на ногу, отобрало у меня часть папок и открыло свой шкафчик — достало яблоко поменьше, откусило, прожевало и выбросило. Достало другое — все повторилось. И так много и много раз. Потом зашел Перкинс — единственный живой человек в этом архиве-кастрюле, помимо меня, перезарядил пистолет и выстрелил. Стрелял он всегда хорошо, вот и теперь попал, как обычно — в яблочко.

Проснулся я резко, подскочив на кровати и приложив руки к лицу. Сон шизофреника, не иначе. Довел ты себя, Андерсон, рассуждениями кто и зачем, а в итоге…

Остальным ли не похер? Тебе бы тоже, в самом-то деле, хоть в чем-то взять с них пример.

Я встал, чтобы попить воды, дошел до кухни и наткнулся на Нэнси. Она сидела у открытой двери, смотрела на улицу и рычала. Тогда я впервые это заметил — сигнализация была выключена, дверь нараспашку. Я стоял со стаканом в руке, смотрел на деревья и пытался найти оправдание плохому предчувствию. Открытой двери, злой собаке. И холоду.

Потому что было холодно, да. В сентябре обычно не так холодно, но пока я стоял и пытался хоть что-то понять, кусты где-то рядом зашевелились.

И меня пробрало.

Это мог быть и ветер. И бездомный. И собаки.

Моя заскулила и посмотрела в глаза.

Но не тебе ходить и проверять. Правильно, Хэнк? Когда уже двадцатый год находишься под программой защиты свидетелей, невольно начинаешь привыкать к странностям. К скрипящим дверям, к теням, к собственным кислым снам. Ну, и к рычащему псу. Ко всему простому, что обычный человек не заметит, но вот твое — конкретно твое — сердце непременно возьмет и забарахлит.

Наверное, в ту секунду оно вообще не билось. Потому что, если бы оно билось — если бы застучало прямо в голове (по ушам), я бы не сделал ни шагу вперед. Я бы не вышел на крыльцо и не включил бы свет во дворе. Не дал бы темноте себя увидеть. Не дал бы кустам смотреть.

Конечно же, там ничего не было. Потому что оно бы в любом случае притаилось, а ты — идиот, Андерсон.

Жаль, что понять это можно только сейчас. Когда во рту лишь один вкус — собственной крови, но губы все равно высохли. Ты хочешь дышать и плеваться, зашить весь живот только затем, чтобы доползти до собак, проверить их пульс и решить, где твоя.

Где твоя, Андерсон, а? Где твоя?

Я смотрю на Коннора, гипнотизирую, сжигаю все его тело одним только взглядом. Когда его рука шевелится, я почти кричу. От радости даже в груди колет. На пределе собственных сил я разлепляю губы, чтобы произнести его имя, чтобы позвать, чтобы шел, возвращался на голос. Но его рука падает, потому что из-под нее выбирается Нэнси. Она валится рядом, в снег, высовывает язык, скулит и лижет его, пытается отдышаться, пытается пить талую воду — как есть. Затем поворачивает голову и прячет нос в чужой ладони. Я смотрю на красные пальцы, смотрю на язык собаки, смотрю на Коннора, на его руку, считаю и обещаю себе, что когда закончу, обязательно встану.

Один.

У него была сестра. И они были похожи, очень похожи. Наверное, близнецы. Взгляд у Кэрри был такой же — смотрела она словно в голову, в твою самую личную часть, но не говорила об этом. Оставляла секрет, который находила, себе — и в этом была просто копией Лоусона. Я тогда заехал к ним. Единственный раз — хотел вернуть книгу, которую Коннор забыл в машине. Ему было не до нее — он пытался удержать Алису, прижал ее близко-близко к себе, потому что девочка плакала, но, оказавшись в его руках, перестала.

Я вообще заметил, что вещи менялись, когда он к ним прикасался.

— Так, значит, вы Андерсон, — произнесла Кэрри и открыла дверь шире.

— Значит, да, — она меня всего просканировала, прежде чем пропустить. А затем улыбнулась, уже по-своему, стоило лишь подумать, что глядя в ее глаза — устанешь сравнивать с братом. А затем она изменилась опять, стоило Коннору вырасти за ее спиной, положить руки на плечи, пробежаться пальцами и пойти мне на встречу.

— Хэнк, — он кивнул и тут же их убрал, спрятал за спиной (очевидно — свел в замок), как будто я не заслуживал даже рукопожатия. После того случая в тире — после моей реакции — он вообще старался лишний раз меня не касаться, и в его глазах я не заслуживал ничего. Ни привет, нихрена, ни че го — лишь свое имя. То, что у меня и так было, но для Лоусона это словно казалось достаточным — он не мог дать мне больше.

Я заметил, что он прятал руки, потому если для всех людей это акт доброй воли, то для него — что-то личное.

Он просто так тебя не коснется, не потянется к тебе. Уж поверь.

Я протянул ему книгу, без слов, а он посмотрел на нее так, словно держал я не сборник стихов Бродского, а труп Алисы Уильямс.

Кэрри отреагировала быстрее, чем я успел хоть что-то понять.

— Это мое вообще-то, — она прошла мимо Лоусона, толкнув того в плечо, и забрала ее. Пролистала, снова посмотрела на меня: — где это было? — Затем развернулась к Коннору: — где ты ее оставил?

Он выглядел так, словно мы передавали не издание двухтысячного года, а мертвое тело девочки. Замер, как статуя, смотрел на сестру, словно она вдруг оказалась человеком не в то время, не в том месте. Не в той семье, не с тем братом.

— Эм, мы были на задании. Он не мог ее держать, потому что держал ребенка. Ее зовут Алиса, мы везли ее в больницу, и Коннора заодно. У него ладони были исполосованы, тоже после задания. Так что он в любом случае бы не смог. А потом как-то ну не до этого было, — я объяснил, как мог.

Картина маслом: у Кэрри губы сжаты до того, что кажется, будто трещит не книга под пальцами, а ее челюсть. Коннор все еще держит руки за спиной, как будто ему вообще никогда не придется их доставать. Как будто он на прогулке, но не в парке, а в морге. Как будто не его пальцы в бинтах только что были на плечах у сестры, как будто она и не замечала. До этого.

— Так вот они откуда-а, — задумчиво тянет она и прижимает книгу к себе, — руки исполосованы, — а затем идет прочь из комнаты, — Али-и-иса, — тянет снова и кивает брату: — позже поговорим, — кивает и мне: — до свидания, Хэнк.

До свидания, Кэрри. Ты еще не знаешь, как мы с тобой снова встретимся. И лучше б я тоже забыл.

Два.

Так вот, про Алису.

Когда поступил звонок от соседей, мы не думали, что это что-то серьезное. Люди просто услышали шум, и хорошо бы Гэвина отправить проверить с тем же Перкинсом, с той же Хлоей — так нет. Фаулер выдернул нас прямо с обеда — меня и Лоусона. Без объяснения причин, совсем без всего — говорить он не стал, слушать не стал! Просто потому, что приказы начальства не обсуждаются. С каких это пор, а? С каких это пор, бля-я-я… Доедали мы на ходу. Я вел машину и жевал классический набор, который давали в фудкорте. Коннор на соседнем сидении читал книгу и пил кофе. Он его, кстати, хлестал постоянно. Покупал в автомате стаканчик и пил. Мусорная корзина между нашими столами была вся завалена ими. День он проводил в департаменте, ночь в архиве — спать ему было некогда.

Было в нем что-то совсем нездоровое, но никому не было дела.

Он барабанил по краю крышки, и мне все время казалось, что она слетит. Что он зальет и себя, и меня этим кофе. Что мы поедем в больницу с ожогами, а не на вызов проверить. Что он порвет страницу, а не перевернет ее — его пальцы никогда не замирали. Он вечно двигался, вечно следил за тем, чтобы ни одна его конечность не останавливалась — дергал Коннор если не рукой, то ногой — обязательно!

Только когда я включал поворотник, поправлял зеркала, проверял видимость — на деле же следил за всей его лихорадкой, становилось понятно, что мне.

Мне до него дело есть.

Когда обыкновенный вызов вдруг превратился в бытовуху, когда оказалось, что Тодд Уильямс зарезал жену и тем самым ножом тряс перед дочкой, когда Коннор бросился на него, стало понятно, что мне дело есть.

Он как и всегда кивнул. Сказал: конечно, лейтенант. Не дал смотреть на свои плечи, не дал даже подумать, осознать, разглядеть это серьезно, хэнк? как сделал по-своему.

Все произошло быстро. Вот мы стоим у двери и звоним. Вот никто не открывает, проходит минута. Слышится грохот, я достаю табельное. Коннор смотрит на пистолет у меня в руках и выбивает дверь. Вот мы идем до кухни. Вот Тодд, вот Алиса. Первый словно не слышит того, что я говорю. Ему не нужны его права, он не видит ни меня, ни пистолета. Глаза у него красные, зрачки — как два Везувия, в них словно плещется лава. Натуральное чудовище во плоти, в нашем мире.

Я сразу понимаю, что дело дрянь: он под наркотой. Я не сразу понимаю, что и Коннор не дурак. Не могу — просто не успеваю — оценить и его состояние, но это мое дело, ведь он решает все сам. Грудью на амбразуру, так вроде бы говорят про отчаянных? Так вот, про него я скажу: руками на нож.

Сердце и вовсе — в сторону. Ему все равно, выживет ли он. Каждый раз.

Тодд замахивается и ударяет два раза — но только по воздуху. Когда он целится в третий — последний для него — Лоусон перехватывает лезвие пальцами и сжимает. Вот и все порванные страницы, все опрокинутые стаканы. Весь его сон. Я в шоке, даже убитый дозой Уильямс в шоке — а ему то и на руку. Коннор ломает противнику нос. И душит.

Он ведь выживал. Всегда выживал. И теперь выживет.

Мне пришлось оттаскивать его. На Уильямса стало резко похер — он давно потерял сознание. Мне пришлось трясти Лоусона за плечи, хлопать по щекам и кричать, потому что Коннора не было. Он был где-то у себя в голове, заперт, а то, что бросилось на Тодда, вообще никак не назовешь — я не мог подобрать ни слова. То, что я увидел — сначала его спину, а теперь и глаза — было даже хуже, чем с пистолетом. Он был один на один с оружием. Он был оружием. Сейчас в нем что-то изменилось, что-то переключилось.

Что-то одно что-то другое сожрало.

Он вдруг очнулся, отошел. Посмотрел на меня уже здоровым взглядом, положил свою руку поверх моей, задержал на секунду и… снял ее. То же самое проделал и со второй. Обошел, сел на колени у девочки и улыбнулся. Клянусь, так и сделал! А затем затрещал, как заводная игрушка:

— Привет, меня зовут, Коннор. Ты ведь не боишься? Я уверен, что нет. Тебя зовут Алиса, я знаю. Читала Льюиса Кэрролла? Там на другую Алису столько проблем разом свалилось, даже сложно считать — настолько их много! Я могу рассказать. И кот с прожаренным мозгом, который вроде и умный, а вроде и нет. И шляпник — с ним хуже. И королева-маньячка, и глупые зайцы, и гусеницы — в общем, целый веселый зоопарк. Веришь? Она сама то увеличивалась, то уменьшалась, ела таблетки, грибы — никак не могла найти свой размер и свой мир. Не поймешь, пока все не попробуешь, верно? Не поймешь, пока все не увидишь, Алиса. Не бойся, пойдем со мной. Я помогу тебе. Покатаемся на машине, поедим таблеток и потребуем после конфет. Нам дадут, нам обязательно их все дадут — самые разные. Будем вместе выбирать размеры, — все это было похоже на одно большое заклинание. Я понимал мало, ребенок еще меньше — так мне казалось.

Но потом я увидел! Я сам видел, как Алиса повисла у Коннора на шее! Как перестала плакать, как смотрела на Лоусона, словно в руках у него был не нож, а розовый пони. Он его, кстати, выронил тут же. Видно, забыл, что держал.

Кровь хлынула сразу.

Есть заклинатели змей, а есть заклинатель детей — Коннор Лоусон. Алиса прилипла к нему как клей до самой больницы. Под удивленные взгляды Хлои, Перкинса, Рида — всех, кого я успел вызвать по рации, он выносил ее из дома, словно котенка из горящего здания, а я шел рядом.

Вез ее в машине так, словно Алиса была его сестра, а не Кэрри, словно она — его собственная дочь, а не Тодда. Его смысл, его гребаный смысл. А я ехал рядом.

Три.

Были вещи важнее Майкла. Одну из них Коннор прижимал к себе всю дорогу, что-то шептал ей на ухо. Мне, конечно же, было интересно, но что — было не моим делом. И ничьим больше — секрет оставался секретом.

И Коннор остался Коннором. На следующий день вернулся таким же помешанным на своем Перрише. Ну хоть выспался — из больницы его не пустили в архив, отправили домой. Дали выходной. А потом я вернул книгу. Наверняка поговорили с Кэрри о руках, о Бродском, об Алисе, о Майкле, о ком же еще?

На следующем задании, при первом же случае, Коннор вышел из укрытия, подошел к преступнику и позволил ему целится прямо в лоб. Сломал руку. Все повторялось. Снова.

Дворняги, волки не становятся домашними. Собачьего рая не существует.

Я смотрел, как он надевает наручники, и думал: лай, пока можешь, Коннор. Гори здесь, на земле, потому что оказавшись на небе, ты сразу же решишь: пусто и холодно. Там внизу, с крокодилами, было хотя бы, ну, веселее.

А наверху ничего, пустота. Ни призраков тебе, ни имен, ни зоопарка. Пустеющий город за спиной, и сам ты как феникс — другой. Сгорел, но не родился.

Собираю всю силу и двигаю пальцами. Цепляю траву и пытаюсь подняться, но я забыл о другом — о балласте. Сначала нужно освободиться. Не смотреть в небо, не видеть специальных машин и водителей в кепках, не держаться за Лизу, за Коула. Я смотрю на жену и пытаюсь улыбнуться, начинаю шептать не понятно что. Что-то вроде:

— Я в порядке, в порядке. Все хорошо, Лиз, это ведь ничего. Ты знаешь как во всех фильмах бывает — такие как я обязательно выживают. Не смотри на живот, это просто пуля. Не смотри… Вы в порядке? В порядке. Хорошо. Все в норме, мы в норме… Не смотри на живот! Это не важно…

Я сам превращаюсь в машинописный текст, становлюсь электричеством. Пытаюсь заговорить, одурачить, потому что холодно холодно холодно холодно.

Четыре четыре четыре четыре.

Ты должен подняться.

Сейчас я вспоминаю, как пытался понять. Смотрел на Лоусона и — помимо того, что мне было дело — старался найти ответ на вопрос.

Что он скрывает?

Кто такой Майкл?

Кто такой Коннор?

Все это время он скрывал какую-то большую тайну. Но я сам ходил как труп, как робот, а по итогу — испорченное личное дело. Фаулер любил отыгрываться на обоих — и спасибо ему, ведь хоть кто-то из нас двоих еще мыслил здраво — использовал возможные рычаги давления. Но Коннор готов был ночами сидеть в архиве, выполняя его поручения, потому что ему это было на руку — получить доступ к бумагам. А вот я заебался перебирать их, каждый раз когда мы снова не могли поделить улику или же чей-то труп.

Когда Лоусон в очередной раз перед всеми играл в смерть, говоря с оружием.

К магнуму обращался на ТЫ, к моделям винтовок на ВЫ, табельное и вовсе не жаловал. А я получал только хэнк.

хэнк хэнк хэнк хэнк андерсон

Пять.

Он был самым странным человеком, которого я знал. Однажды на обеде зашел разговор о страхах — Перкинс просто сказал, что ничего не боится, чем вызвал хохот у Рида.

— Ага, как же, — заржал он, — поэтому ты чуть ли не помирал в зале, когда вырубали свет и мишени двигались? — они говорили об академии, а я в их разговоры не лез, — ты темноту не перевариваешь, просто признай это.

Тот ничего не ответил, только пожал плечами.

— Я боюсь рынков, — вставила свое Хлоя, — а что? Там все эти фрукты лежат, и овощи… На самом деле, у меня аллергия не только на лимон, много на что…

Когда Рид повернулся к Лоусону, я не ждал ничего необычного.

— А у тебя на что аллергия, мисс Я-никогда-ничего-не-боюсь? Смотри, у всех есть свой страх, даже у Перкинса, так что не ври нам.

Я не ждал ничего удивительного.

— Я боюсь птиц.

Но брови мои поползли вверх, и тогда я заметил. При первом же удобном случае.

Мы были в парке, выслеживали курьера. Я смотрел на Коннора, но тот как-то по-тупому уставился на птиц. Как если бы те вдруг оказались в куртках. Или в штанах. Или же в тех же кепках. Или же с собственными пушками. Он словно был готов к этому, ко всему странному, держал руку на уровне пояса, как раз там, где находилось оружие. Черт возьми, Лоусон, это тебе не тир, а парк. Птицы не железные, не роботы. Обойдемся без смертей хоть сегодня?

Сам только не умри от страха, пожалуйста.

Так я тогда подумал.

В одну из ночей, когда нас оставили в архиве (снова), произошло кое-что странное. Телек работал на шестом канале, а мы рылись в бумагах.

Шесть.

На самом деле, работал один только Коннор, а я смотрел Охотников за приведениями. Работал Лоусон, потому что я заебался, а виноват был он.

— Неплохо они устроились, — я указал на экран, где Билл Мюррей держал свой супер-хренов-бластер для призраков, — хорошая работа, непыльная, — а затем посмотрел на Коннора, — хотел бы так поработать? Было бы весело.

Он был весь уставлен стаканами, завален бумагами, и сначала вроде бы даже не понял, что я от него хочу. Потом повернулся, посмотрел на экран и моргнул.

— Я смотрел это шоу, когда был совсем маленьким, — а затем развернулся ко мне, по-странному улыбнулся и произнес: — но охота за призраками не для меня, Хэнк.

хэнк

хэнк

хэнк

хэнк

Тогда меня аж всего пробрало. Я посмотрел на Коннора, но тот лишь пожал плечами и отвернулся. Продолжил работать.

Сейчас, лежа в снегу, я не понимаю, правда не помню, почему сразу не понял, что знаю его?

Комментарий к Огонь

Без шуток — работа в популярном по жанру Философия три дня была на 28 месте. А теперь она на том же месте в жанре POV. Всем спасибо:D

В роли Кэрри я вижу Амелию (жену Декарта). Спасибо их новому фильму.

Я думаю, сон Хэнка конкретно тут хочу объяснить. Ему снятся курсанты, что очевидно. Хлоя-лимон, Рид-черника. Перкинса Андерсон в своей голове ни с чем ни связывал, только с тем, что тот на работе доставал Коннора. А Лоусон яблоко — ест он сам себя, потому что отгородился от каждого, даже от собственной жизни. От сестры, от напарника, от друзей (а были ли они друзьями вообще? ему словно ничего и не нужно: кроме Майкла, конечно).

Ключи от машины времени

Семь?

Небо над головой похоже на перевернутую чашку. На одну, вторую, третью, четвертую… Целую полку чашек. Я смотрю на самое дно — мне навстречу несутся тысячи литров воды. Кто-то сверху опрокинул целое море. Сотни плотин разрушены. Мне придется пить соленую воду кружками — кружку за кружкой, чтобы выиграть секунду времени. Какая она? Последняя капля?

Я не знаю.

Наверное, яд.

На самом деле, я так долго ждал, что, наверное, зима кончилась. И этот дождь правда. Вокруг никого нет, только мой новый дом. Новые стены, двери и окна. Зеленый сад, Нэнси, жена и сын. Они едят на крыльце шарлотку, зовут меня, пьют сидр. Но что-то не так. Я захожу через главную дверь, прохожу все комнаты, все этажи. Ищу что-то, хоть что-нибудь, или кого-то, но там пусто. Проверяю руки и ноги, голову, пистолет. Кормлю собаку и возвращаюсь.

Открываю глаза.

У меня полный живот — Смит стрелял несколько раз. Не знаю, сколько попал, но скажу точно — больше не влезет. Как червь, когда землю заливает водой, выползает наружу — я пытаюсь выбраться на поверхность, извиваюсь, ищу путь. Но затем кто-то наступает на меня ботинком — под подошвой я распадаюсь на части. Пытаюсь собрать себя, но не выходит. Вот она — истина?

Где-то на седьмом небе и на девятом кругу. В ебаной середине, ты напополам, в этом гребаном мире.

Я зарываю пальцы в снег, пытаюсь совершить прыжок — только наверх. Но сгораю. Внутри моей куртки появляются другие черви, они хватают меня за плечи и со всей силы жрут. Но на самом деле, это пальцы Коула. Он сгребает меня в охапку, поднимает в воздух и дает секунду времени, чтобы понять: небо далеко и ближе не будет. Мне нужно ему довериться, но я не могу. В лабиринте из собственных мыслей обычное рукопожатие может стоить жизни. Все кажется диким и мертвым.

Как Коннор перед глазами. До него так немного, какие-то смешные двадцать метров — не пройду, проползу их. Когда жена и сын на месте, но нет собаки, той самой, ты понимаешь: не все в порядке. Будет непросто. Тебе нужно обойти все питомники, или хотя бы каждую улицу в городе, или добраться до Коннора, вдруг это та.

Мне не хватает сил. Я не помню, как засыпаю, но помню, что падаю. Долго. Я ем бездну за бездной — страшную трапезу, когда шум возвращается с новой силой. Вопросы похожи на рой мух. Коннора много — он в каждом воспоминании и в каждом моем ответе.

Выражение его лица не менялось. Падал я долго. Секунда длилась бесконечно. Боль перед большей болью, как известно — не самое важное. Больше ведь времени — ни на что — у тебя не будет. Все вокруг казалось чертовски медленным, даже мои мысли.

Однажды я уже видел его мертвым. Но тогда я смотрел Коннору в глаза, пытался найти признаки жизни там, а не во всем теле. Пытался спросить его, а не себя: бьется ли и твое сердце? А? Лоусон?

Пытался принять весь ответ, все его состояние. Он был пьян один единственный раз.

Коннор стоял перед Харли Дэвидсоном на коленях и что-то с ним вытворял. Увидев его, я подошел ближе. Нет, он практически лежал на нем! Не смог удержаться ровно и обхватил сидение левой рукой. А правой ключами выводил буквы. Одну за другой.

п и д о Р

Небо над головой тогда едва ли не зарыдало.

Он вздрогнул и повернулся. Каким-то шестым чувством знал, что это был я, а не Рид. Что Харли Дэвидсон спал, а его хозяин был в хлам. Что если дождь вдруг пойдет, то нас не поймают.

Нам чертовски везло, правда, Коннор?

Пусть Лоусон и идиот, пусть у Коннора и мозг, запечатанный в консервную банку — пусть он и рыба и мясо, и то, и другое, и третье. Его называли, как хотели. Департаментской мышью, придурком, королевой полиции, сукой (авторство Перкинса), но вот Рид, видимо, задел за живое. Искал не понятно что и вдруг стал той единственной каплей. Довел до последнего. Не сварил суп, а заставил его кипеть — прибавил огонь. Не смог остановиться, не смог найти кнопку и выключить.

Меня самого уже мучил вопрос: кто такой Майкл?

А? Коннор?

Вода хлынула прямо на нас.

Его злила каждая капля, он старался писать. В какой-то момент он замер и прекратил двигаться. Коннор дал мне ответ сам. Даже и спрашивать не пришлось. Он хотел, чтобы я знал. Либо думал, что за всем этим шумом будет не слышно. Что грозы хранят секреты и что эта сохранит его. Он открыл рот и начал говорить обо всем, что мне было нужно, как с Алисой, как заклинатель. Как новый Коннор, пьяный.

Ничего этого не должно было быть.

Но спасибо, Рид.

Спасибо тебе.

— Я был послушным ребенком, Хэнк, — говорил Коннор, — все эти истории: ему пообещали пони, и он пошел за незнакомым мужчиной ко мне не относились. Меня просто забрали. Накинули мешок на голову и увезли — маньяки в новом десятилетии тогда поумнели и повзрослели. Перестали обещать всякую хрень, брали детей так, как могли — как хотели! Меня должны были убить, либо изнасиловать, я не помню, и ладно… но меня вытащили. Вот так. Вытащил оттуда полицейский, но я не помню его лица, хоть убей. Я был напуган так сильно, что думал — умру. Мне было так страшно, Хэнк. Я не помню его голоса, я не помню ничего, не помню, о чем он мне говорил — только чувство. Он меня спас, — Коннор взял паузу, затем сделал вдох и продолжил: — мама сказала: Майкл Перриш. Так его звали. Мне тогда было восемь лет. Знаешь, ты на него даже чем-то похож. Ну, не внешне, — Коннор махнул рукой, — я уже ведь сказал, что не помню. А этим своим… желанием помочь всегда и везде. Именно мне.

хэнк хэнк хэнк хэнк андерсон

Я стоял и не двигался. Не хотел ничего слышать, но пришлось. Не хотел смотреть на его спину, а когда он повернулся — и в глаза тоже, не хотел ни че го. Вот бы шум был моим оправданием, а не эта правда.

Почему он мне ее дал?

Почему вдруг сблизился с Хлоей?

Первого ноября он подошел к ней на обеде, сел рядом и достал два листа с ручкой. Они играли в слова. Когда ты выбираешь одно большое с кучей букв, а затем составляешь новые. Он прошел мимо меня, взял себе полный обед и чай, отвернулся к ней и заговорил. А затем сделал все то же самое на следующий день. И повторял это день ото дня, неделя к неделе.

Однажды я не выдержал. В очередное наше дежурство достал из его сумки листы и просмотрел их. Там шло по порядку: предпринимательство, одиннадцатиклассница, делопроизводство, сельскохозяйственный и еще двадцать слов, абсолютно не связанных друг с другом. А под ними другие, которые он составил.

Там не было ни че го особенного. Вообще.

Почему мне казалось, что ответ был на поверхности? В этой самой бумаге? В бессмыслице?

В той грозе?

Может быть, Коннор думал, что мне хватит того, что он рассказал? Тогда на парковке? Что мне будет достаточно всего лишь двух слов: октябрь и Хеллоуин, а не Коннор и Лоусон, чтобы свести себя с ума, потому что полный отдел в Департаменте — это курсанты лет 28–30, едва ли выпускники.

Потому что если Фаулер запретил пить, напугав годовым дежурством (а ты и не собирался), то обязательно найдутся Перкинс и Рид, которые решат все по-своему. Которые подмешают Лоусону в кофе виски. Мне правда интересно, как он не заметил? Насколько сильно обращал внимание лишь на бумаги, что за полчаса сумел выпить стаканов десять.

Эти двое, что сказать, постарались.

Я не сразу обо всем узнал. Я и не должен был! Уже собираясь домой, проходил мимо секции архива, где они все сидели, и вдруг услышал голос Рида.

— А что, Лоусон, кто такой этот Перриш? Расскажешь нам? — вещал он из-за стенки.

— Не ваше дело, — Лоусон ответил, как и всегда. Но было в его голосе что-то странное.

Возможно, из-за этого я замер? Не двинулся с места?

— Кто он? Твой друг? Он пропал? — продолжал Гэвин, а я положил руку на дверь. Язык у Рида заплетался, я тут же сложил два и два, — ну, кто он, Лоусон? Ну, скажи. Может быть, твой любовничек? Тебе ведь мальчики нравятся. — Выдал он и загоготал.

Тогда я толкнул ее. Я открыл дверь и в следующую секунду увидел, что Перкинс лежит на полу и держится за нос. А Коннор сидит на Риде, прямо верхом. Оба они валялись внизу. Он его душил. Как Тодда, наверное. С такой же силой. Выжимал, как апельсин — словно сок из спелого фрукта.

— Если ты под него ложишься, — Лоусон дернул головой в сторону Перкинса, — не значит, что и я это делаю, — он шипел, как змея. Цеплялся зубами за воздух, прям у его лица, словно хотел укусить. Но на деле — пугал.

Его пальцы словно гладили Рида по коже, но в итоге прилепили тому темно-синий ошейник. Гэвин не любил синий, ненавидел слушаться. Быть на коротком поводке ему тоже не приходилось, но я сам слышал — он заслужил это. Я сделал все так же, как у Алисы. Я подошел, схватил Коннора за плечи, поднял и встряхнул. Тогда мне ударило прямо в лицо — он был пьян. В глазах не было ни че го. Он не понимал. Руками тут же схватился за меня — вцепился в края куртки, куда-то в ее внутренности, полез к червям, и сам после этого замер. Я остановился следом. Приблизился и прошептал ему прямо в губы:

— Успокойся, сейчас же.

А затем отодвинул его от себя и убрал свои руки.

— Иди на улицу, проветрись.

Он не сразу меня отпустил. Посмотрел мне в глаза, куда-то насквозь, затем разжал пальцы. Взял куртку и вышел.

— А вы, — я взглянул на Перкинса и на Рида, — совсем охренели? Попойка на дежурстве. Не слышали Фаулера? Еще один раз, еще хоть раз я такое увижу — и сдам папочке. Разбирайтесь сами.

Я развернулся и сделал два шага в сторону двери. Но что-то давило на плечи. Что-то било в самую грудь, по ребрам, мешалодышать.

— И Лоусона, — я не узнал свой собственный голос: — не трогать, — холодный и требовательный тон. Я ведь не им говорил, а просто пытался убедить самого себя, что ему что-то нужно.

Опека, к примеру.

Как в воду глядел. Он бы и сам обо всех заботился. Но у него уже была Кэрри. Иногда появлялись дети вроде Алисы, и тогда он доставал свои новые части. Другого себя и другие секреты, которые никому (даже мне, даже Кэрри!) не принадлежали.

Когда я сидел в архиве, мне было спокойно. Оставаясь там с Коннором, я делал свою работу и наблюдал за ним. Он часто говорил с сестрой по телефону.

Иногда он говорил кэрри-кэрри, иногда кэрри, иногда кэ-э-эрри. Иногда имя его сестры застревало у меня в голове, сливалось и плавилось в одну сплошную и непрерывную ноту. Тогда я мечтал встретить их снова. Вернуть забытую Коннором вещь и поговорить с ней о нем. Увидеть его комнату, ее комнату, их кухню. Узнать человека, его вещи, всех людей, которых он знал. Кэ-э-э-эрри, кэрри-кэрри — помимо Перриша у Коннора была лишь одна песня. Кэрри звучало и как прости меня кэрри, и как я знаю, что виноват, опять работаю ночью, и как я сделаю все, что смогу, как только найду его. ты станешь сестрой номер один, а не именем номер два в списке имен моей жизни.

Вся его жизнь была обещанием. Жизнь после жизни. Простое правило: чтобы лететь, нужно сгореть. Оставить бы секрет секретом, но Коннор этого не скрывал, а я дураком не был. Складывал один и один, два и два, три и три. Иногда мне казалось, что это загадка. Майкл-Коннор-Кэрри. Кайл, Мэри, Коннор. Рик, Мэйли, Коннор. Буквы менялись, как угодно, имен становилось все больше — Коннор оставался всегда. Я искал не там — я чувствовал это! До того вечера на парковке не понимал где. Правда не мог понять.

Наверное, он заплакал. В том бардаке невозможно было понять. Когда литры воды обрушились сверху, я увел его в здание. Мы вернулись обратно, дошли до кухни и легли на диван. Я отправил Лизе смс, затем взял мобильник Лоусона и написал Кэрри.

Затем закрыл глаза.

Ночь будет долгая, очень — подумал я.

Утро еще хуже. Затем день.

Как же долго я хотел понять, почему. И вот теперь…

Боюсь.

Весь ноябрь я приезжал домой, обнимал жену, смотрел с Коулом матч и ложился спать. Почти каждую ночь Лиза говорила об открытых дверях и об окнах. Я кивал на все ее слова и вспоминал, говорил, что зайду к Фаулеру. Позвоню, куда надо. Я думал, что сделаю все, что успею. Что все обойдется, что все разрешится — как и всегда…

Я думал.

Двадцать лет как во сне.

Удача — странное существо.

Я открываю глаза и падаю прямо на Коннора. Не помню, как я проделал весь этот путь — может быть, пролетел? Нэнси скалится и рычит, а я оказываюсь в снегу, потому что она меня не пускает. Руки Коула исчезают, весь мир исчезает. Мне страшно к нему прикоснуться. Я думаю о том, чтобы не жить взаймы. Чтобы вдруг подавиться всем, что застряло в горле, вытрясти лишнее из головы прямо на землю и спрятать под снег вместе с пальцами.

Тогда, утром, после той самой ночи, когда в отделе возник Рид, я пытался вернуть долг. Он ворвался внутрь, громом и молнией пролетел до соседнего с нами стола и хлопнул по нему, направляя на Коннора палец:

— Ты-ы, — тянул он, — ты это сделал, — он был злой, как сам дьявол, как неспящий Везувий.

— Я ничего не делал, — Коннор замотал головой, а я едва ли сдержался от смеха.

Тогда мне еще было весело. Это все казалось хорошей идеей.

Я встал с места и помахал ему.

— Эй, Гэвин, — подошел вплотную, засунул руку в карман, — это был я.

— Чего? — он развернулся и уставился во все глаза так, словно увидел кенгуру, а не мою руку. Я протягивал ему двадцать долларов, — но… почему? Зачем, Хэнк? — он правда не понимал.

— Возьми, купишь краску, — а я не ответил, — покрась что ли в красный его… Мы все знаем, что ты ненавидишь синий.

— Но этого нихера не хватит…

Я наклонился ближе, к самому его уху:

— Надеюсь, мы все уладили со вчерашним? Или пойдем к папочке?

В Риде боролись все его стороны — хорошая и плохая, самая худшая. Я видел это. Бой был настоящим, самым честным, каким только мог быть. Но в тот момент глядя ему в глаза, я понял, что победила не та. Он пошел к Фаулеру и проиграл — его отстранили. После визита к папочке он много кричал: на Хлою и на меня.

На Коннора.

Лоусон тогда странно на меня покосился. Ложкой размешивал сахар в кружке, делал глотки и вдруг спросил:

— Что ты сделал, Хэнк? Что вчера было?

Я вспомнил, что мог Коннор.

Когда я держал в руках дело и смотрел на его спину — опять — это все еще казалось мне хорошей идеей.

Если тебе нужен Майкл, Коннор, ты получишь его от меня.

Я не думал о доме. О семье. Обо всех тех годах, о двадцатке. Только о том, что все мы варились не понятно, в чем, не понятно, с кем.

С кем хотели, наверное?

С кем горело.

Полет в прошлое

Все чуждо в доме новому жильцу. Поспешный взгляд скользит по всем предметам, чьи тени так пришельцу не к лицу, что сами слишком мучаются этим. Но дом не хочет больше пустовать. И, как бы за нехваткой той отваги, замок, не в состояньи узнавать, один сопротивляется во мраке.

Да, сходства нет меж нынешним и тем, кто внес сюда шкафы и стол, и думал, что больше не покинет этих стен; но должен был уйти, ушел и умер. Ничем уж их нельзя соединить: чертой лица, характером, надломом. Но между ними существует нить, обычно именуемая домом.

И. А. Бродский

У Коннора большие глаза, просто огромные.

Когда он не ломает людям руки, а свои держит в карманах или на табельном. Когда читает книгу или спасает детей. Когда говорит мне хэнк, хэнк, хэнк, звонит Кэрри, приносит кофе, приносит чай, приносит вопросы — раз за разом все больше… у него большие глаза.

Я пытаюсь отодвинуть Нэнси, но не могу. Коул тянет ее за ошейник, пытается помочь Коннору освободиться, помочь мне, но она выворачивается и кусает его. Мне хочется сказать ты не понимаешь. И прекрати, перестань, это не поможет, ты не знал его. Но я молчу. Рука у Лоусона лежит на земле, и я хватаюсь за нее. Во мне почти не осталось сил.

Она такая холодная. Или это мои? Я прятал их в снег так долго, чтобы добраться к тебе, Коннор, что теперь даже не чувствую. Я бы хотел забыть свое имя — оба имени, а не твой взгляд.

Мне нечего поставить в шкаф. Мой новый дом будет пустым.

Все, что там наверху — все эти черные дыры рухнули прямо на нас. Как же легко — упасть прямо туда, им навстречу. Перестать двигаться, превратиться в рыбу, для которых движение означает воздух, и…

Нечаянно захлебнуться.

Коннор Лоусон: Почему?

Хэнк Андерсон: Я не знаю.

Коннор Лоусон: Твое имя…

Хэнк Андерсон: Хэнк Андерсон.

Коннор Лоусон: Хэнк.

Хэнк Андерсон: Хэнк Андерсон.

Когда Коннор говорит с вами, это больше похоже на шквал. Он сам как погода — изменчивый. Но слова его быстрые.

Коннор Лоусон: хэнк, хэнк, хэнк, хэнк, хэнк…

Иногда — чаще, чем обычно — в них можно захлебнуться.

Коннор Лоусон: хэнк, хэнк, хэнк, хэнк, хэнк, хэнк, хэнк, хэнк, хэнк, хэнк, хэнк…

И совсем редко — найти что-то новое. Если он позволит.

Коннор Лоусон: это ты, это ты, это ты, это ты, это ты, это ты, это ты, это ты, это ты, это ты, это ты, это ты, это ты, это ты, это ты, это ты, это ты, это ты, это ты, это ты, это ты…

Если вспомнить о той теории цифр прямо сейчас, то я скажу: холодно. Снег шел уже много лет. Тысячу я пролежал на том месте и еще столько же проведу с Коннором.

Кэрри бы позавидовала. Кэрри-Кэрри…

Сразу после я возьму пистолет, приду к ним домой и вручу его ей. Скажу выбрать любой способ — вдруг мой не понравится. Расскажу ей всю правду, от А до Я. Посмотрю, наконец, его комнату…

И слова соберутся в смысл.

Еще утром я был моложе.

Я взял кофе ему и себе, хотя он давно уже пересел на чай, и подошел к своему столу. Без молока, Лоусон. Без него. Обещаю. Я не сделаю все только хуже — так я тогда подумал. Я говорил сам с собой, а потом вдруг увидел ее. Кэрри — не Коннор — стояла у входа и смотрела мне прямо в глаза. Кэрри-Кэрри.

Ее взгляд я зачем-то помню.

— А Коннор не появлялся?

В ту секунду мне показалось, что все неправильно. Что все пошло не так в ту самую минуту, когда я решил рассказать ему. Но на самом деле это случилось раньше.

Его звали Харрисон Смит. И у него был брат, Уильям. Они похищали мальчиков от семи до десяти лет и держали их в своем доме. Сами ублюдки их не трогали, зато приводили клиентов, которые делали это.

Я прошел мимо Кэрри прямо к кабинету Фаулера, но там никого не было кроме Рида. Он только вернулся.

— Где Фаулер?

— Вышел.

— Где Лоусон?

Он тогда посмотрел на меня, как на идиота. Словно говорить по делу — дар вечной жизни. Что-то такое же непонятное и для него уж совсем невозможное.

— Ты что издеваешься?! Да мне поебать, где твой Лоусон, из-за вас меня отстр—

Я схватил его за куртку и прижал к стене. Кэрри была близко, прямо за нами, дышала мне в спину, но не сказала ни слова.

— Повторяю еще раз. Где. Лоусон.

Гэвин забился в руках, как рыба. Стал извиваться и в конце концов выбрался, стряхнув мои руки.

— Да выходной он взял! Отпросился у Фаулера на день, а тот и рад услужить, он же в отпуск не ходит, — Гэвин посмотрел на меня, потом за мою спину — на Кэрри, — а знаете что? Пошли вы все, — и вышел.

Я почувствовал что-то повисшее в воздухе. Оно было прямо здесь, надо мной. Плохое предчувствие.

Кэрри следила за тем, как Гэвин уходит, улыбнулась, когда дверь хлопнула. Но затем увидела все то же самое. И поменялась. У них с братом было много общего. Вот вам хороший пример: хамелеоны. Над моей головой, словно облако, застрял ответ.

— Что случилось, Хэнк?

У меня был обычный вызов, Кэрри. Как с Коннором и Алисой — проверить шум. Но они оказались в том доме, Смиты. Поэтому я действовал по ситуации. Приоритетом было спасти мальчика.

Кэрри-Кэрри, не смотри на меня так. Кэрри-Кэрри, я ведь и сам не знаю, где он.

Лоусон сделал все быстро. Подошел к плите, убавил огонь, сел в машину и смылся. Закончил дела и исчез. Всем нужен отдых, даже твоему брату, поверь. Особенно Коннору сейчас он нужен. Наигрался, набегался. Превратил салочки в игру на выживание и устал. Поверь мне, он вырос. Я сам это видел. Никакое он не яблоко, не теперь. Не фрукт и не овощ, ничья аллергия. Не деталь моего сна, большого фруктового сада. Только дело, мое и твое.

Так я подумал.

Даже смешно.

Я кручу головой, пытаюсь услышать хоть что-нибудь, но щекой упираюсь в чужие ребра. Там внутри — тихо-тихо. Как в пустой комнате. Или коробке.

Он всю жизнь жил по правилам, гонялся за ветром и сам не заметил, как стал им.

Его лицо перед моими глазами вдруг растворяется. Я поворачиваюсь и тянусь выше, оказываюсь прямо у его подбородка и заполняю пробел — как стакан молока, когда твердой рукой наливаешь его. Как тысячи чашек. Сотни шкафов. Я смотрю, чтобы помнить. Толкаю его, зову коннор, коннор.

Отзывается только Нэнси — наконец, отползает в сторону. Я сжимаю его руку, бью в грудь, касаюсь щеки, ложусь совсем близко. Давай, давай, давай, давай.

Докопайся до правды. О том, что мы долго ищем. Что детей в этом мире реальней вообще не иметь, чем в какой-то момент облажаться. С любым. Что слишком много опасностей и условий. Что в этом же самом мире тебя самого не ждут. Как и в следующем — что бы там ни было. Что ад пуст, как и небо — никто не способен понять.

А мне бы хотелось.

Ведь все облака сгорели. И ты на пути к седьмому — тоже.

Существует ли оно вообще? Это счастье?

Я долго смотрю на Коннора, пытаюсь стереть из памяти всю свою жизнь — лишь бы хватило места на следующую, вместе с ним.

Там я захожу домой и вижу Лоусонов. Вижу Лизу, и Коула, и Нэнси — она лежит у Коннора на коленях. Там все ровно в таком порядке, а не в обратном.

Я захожу домой и получаю пулю. Вижу сначала Нэнси — ей отрезали лапу. Затем Коула и Лизу. Они связаны. Затем Смита. Того самого, из головы, но вдруг настоящего. Затем Коннора.

— Забери меня, — шепчу я, прежде чем вижу Коннора, и падаю.

Уильям качает головой и достает зажигалку. На ней написано мое имя. Настоящее.

Я падаю, падаю, падаю, падаю, падаю, падаю, падаю, падаю…

Он бросает ее на пол, и это лишь вопрос времени — дом прогорит тысячу лет, но до нас огонь доберется раньше.

Коннора берут на мушку самого первого. Весь его план катится к черту, я вижу по положению плеч. Как и всегда, он оставил ответ. Что-то вроде все хорошо, хэнк. Или не волнуйся, я проделывал это сотни раз. Или ну неужели теперь будет иначе? хэнк, хэнк, хэнк, хэнк…

Я видел тебя слишком много, чтобы понять — у тебя нет ни шанса.

Когда тяжело, но ты не знаешь почему. Когда больно, но ты не помнишь. Когда ты не его прошлая жизнь, а чувство. Об этом он тебе и говорил. Жизнь взаймы, в долг и в кредит, где процент — пущенный пулей шанс.

Либо в тебя, либо — в него.

Это была простая операция, Кэрри. Я должен был дождаться отряд, но они могли расправиться с ним в любой момент. Коннор был на чердаке. Мне удалось пробраться к нему незаметно — там наверху были сотни птиц. Смиты держали его в одной из клеток, прямо с ними. Шум был дикий и настоящий. Его бы никогда не нашли, не услышали. Тут дело случая, повезет — не повезет…

Повезло.

Я попросил его зажать уши и закрыть глаза, взял на руки и понес, но первый Смит выбежал прямо на нас с пистолетом. Мой сработал быстрее. Я вынес его, Кэрри. Даже не сразу заметил пропажу. Прямо там, у мертвого тела остался лежать мой Данхилл. С одним из имен.

Когда я попросил меня забрать, Смит номер два неправильно понял. Либо плохо услышал. Так в жизни и происходит — нелепое обстоятельство, случайный выбор.

Водишь — не водишь.

Коннор — не Коннор.

Хэнк — не Андерсон.

Он всегда бросался под пули.

Полет в будущее

Перестанешь болеть любовью, будешь пьяным, крутым, беспечным. Ты молчишь, но я знаю: больно. Я поставлю о здравии свечи, возведу тебя в ранг бессмертных, навлеку на судьбу удачу. Я порву нашу верность первым — это слово теперь не значит ничего, кроме двух браслетов, что таскает шериф в кармане. Я уйду с первым встречным… ветром, и тогда нас с тобой не станет.

Мы не те, кто способен выжить, находясь так опасно рядом. Моё имя в предплечьях выжег — запах твой просочился ядом и смертельно залёг под кожу. Взгляды внутрь спалили души. Я уйду, перестав тревожить, я сломаю и я разрушу — и тогда ты расправишь крылья, бывший ангел, легко и гордо, а потом навсегда остынешь и покинешь погибший город.

Шерил Фэнн

Сегодня пятница, 20 ноября 2039 года. Я смотрю на небо сквозь открытые окна. Там наверху, далеко, темно так, что хоть глаз выколи. Хоть оба вырви, а ничего нет. Представьте, что вы закрыли глаза — и пусто. Выпили чай, пустая кружка, открытые настежь окна дома — и холодно. Холодно, снег шел уже много раз. В этом году холодно, и в следующем будет также…

Я допиваю пепси и выбрасываю банку в ведро.

Мусор попадает, куда надо. Трупы обычно сжигают или отвозят на кладбище. Стекло отвозят на свалку, выбрасывают в море, в космос, чего с ним только не делают.

Коннор умер. Находясь где-то на одном из этапов (1. газировка 2. контейнер 3. свалка 4. вопрос) он выпил чай и получил три пули в живот. Приехала специальная машина, вышел специальный человек, поправил на голове кепку, а затем одинаковым текстом вдруг выдал: он был хорошей частью процесса. спасибо за ожидание, теперь отдайте его нам. сегодня для вас акций не будет, не будет даже поездки, отдайте.

Я не хотел отдавать, но он уехал.

И мы больше не виделись.

Похороны были красивыми, но я не уверен. Ради Коннора собрался весь Департамент, полгорода пришло, наверное, а я лежал в операционной, пока мои кишки вытаскивали и рассматривали под лампой. Я потянулся к своему пистолету, когда Фаулер сообщил об этом, но оружия при мне больше не было.

Лишь привычки.

И тонны снотворного.

Тысячи Конноров, снов.

— Ты веришь в судьбу, Коннор? — то самое слово. Я спросил у него, подходя к столу.

Если Лоусон и до этого напоминал тень, то теперь он как приведение. Сначала может показаться, что этот человек просто любит работать. Фаулер так и думает — только рад оставлять его на ночь в архиве.

— Читали Бродского, лейтенант? — тянет он и смотрит в мою сторону. Листает дела, что-то пишет в блокноте, пьет кофе. Пальцы дрожат, потому что последний сон был давно.

— Не, — я сажусь напротив него и одним движением сгребаю всю кипу бумаг со стола на пол. Пальцы у Коннора начинают дрожать сильнее. Он разливает кофе, по привычке тянется к пистолету.

— Какого хера, Андерсон?!

Я кладу на стол одну единственную папку.

— Мое дело, — говорю и смотрю своей правде в глаза, — мое дело ты не смотрел.

Но у нее нет глаз, потому что это воспоминания.

Я не запомнил их, не запомнил, Фаулер. Съешь эти таблетки сам или скорми Департаменту.

Но от моих желаний мало толку. Коннора больше с каждым моим отказом — я ем бездну за бездной. Выпиваю тысячи литров воды, перестаю считать чашки — они разбиваются. Лоусон бросает их в стену, но когда прибегает врач, в палате почему-то пусто.

Мы вместе лежим на диване на кухне. Коннор совсем близко. Никого в Департаменте нет, только его копия, которая стоит у раковины и моет стаканы, ставит их в шкаф, а затем разворачивается и уходит. Настоящий Коннор придвигается еще ближе, он берет мою руку и прячет у себя в ребрах. Я считаю: один, два, три, четыре…

Сердце громкое, даже слишком.

Он говорит майкл, майкл, майкл…

Это ты?

На нем пижама, как в нашу первую встречу.

Я выдергиваю руку и просыпаюсь. Разбиваю новую чашку.

Бездна глотает меня.

Я провожаю Кэрри до дома, довожу до самой двери, и она предлагает чай. Я не могу, говорю, что пора возвращаться, но она не согласна со мной: чайник уже вскипел. Целый день на ногах, в Департаменте. Я уговариваю себя, что дело лишь в этом. Что мне не нужна его комната. Совсем не нужна.

Она уходит на кухню, а я иду дальше. По длинному коридору направо — как будто точно знаю, куда. Квадрат три на четыре. Кровать в самом центре, стол с ноутбуком, виниловые пластинки, полки с книгами, книги, книги, книги. На полу, на подоконнике, под кроватью. Как лабиринт. Беру первую попавшуюся — Бродский. Открываю любую страницу — все чуждо в доме новому жильцу — и закрываю.

Здесь все хранит его присутствие, как будто он все еще жив.

— С молоком или без? — она появляется прямо за мной и протягивает две чашки. Я беру без.

Возвращаюсь домой уже за полночь. Света во всем доме нет — я никого не предупредил. Может, и к лучшему. Лоусон ждет меня прямо у входа. Я почти убрал ключи от машины в карман, но промазал — они летят точно в грязь.

— Привет, Хэнк.

Он подходит и поднимает их.

— Где ты был, Коннор?

— Ездил по городу. Объехал все улицы, собрал всех собак, которых нашел, и развез в приюты. Нашел кошку домой. Кэрри еще не знает.

Он смотрит во все стороны, но только не на меня.

— А ты сам… как?

Меня едва ли хватает на вопрос, когда его ответ:

— Ничего.

становится последней каплей. Потому что это огромное и жирное Ничего, которое тянет в самую середину темного леса и там сжирает. Которое пьет и съедает тебя целиком. Ты веришь в обратное всем своим сердцем, но оно вот-вот остановится этим сраным Ничем. Внутри его тела сотни тонн Пустоты. Я бы напился, чтобы поверить в другое. В то, что однажды увижу его где-то помимо собственных снов. Или в свою правоту. В то, что призраки не становятся чьим-то кошмаром, их лучше ловить.

В откровение Коннора я не поверю ни за что, потому что он достает сигарету и курит.

— Ничего, — говорит, — ничего, ничего, ничего…

На похороны его я прихожу, хоть и не приглашен. Там говорят хорошие вещи.

Гэвин Рид: Мы были друзьями, еще с академии. Коннор готов был бросаться под пули за нас. Он всегда был таким…

Хлоя: Я его давно знала, но мы с ним почти не общались. Он меня… напугал. Еще в академии Перкинс направил на него пистолет, а он сломал ему руку. С этого все и началось. А так мы никогда не разговаривали…

Я подхожу к тумбе и протягиваю листы с их играми. Смотрю на гроб, словно взываю к судье — Коннор удивленно выглядывает из-под цветов.

— Вранье, — говорю, — объясните гостям, а что это?

Хлоя бормочет какие-то глупости: вроде своих аллергий или видов птиц, сортов яблок. Я провожаю ее с трибуны. Она садится в красного жука и уезжает. Гэвин садится на красного Дэвидсона и уезжает.

Сон заканчивается.

Все сны рано или поздно заканчиваются.

Те два месяца похожи на молоко. Они влетают мне в голову белым туманом, портят все, что находят, а на остальном оставляют пену. Она горькая и ядовитая. Я пью ее с чужих ладоней, словно собака пьет воду из миски — хозяин не может обманывать.

Чьи это ладони — не знаю, да и знать не хочу.

Не помню я и разговора с Кэрри. В первую нашу встречу после больницы она была со своим пистолетом.

А потом проходит полгода. И год. Я уезжаю в Чикаго, покупаю там дом и остаюсь навсегда. Новое место ни о чем не помнит, оно стерильно, и я бы с удовольствием стал таким же, но не могу.

Нэнси умирает через год — обструкция дыхательных путей. Одним днем она просто не просыпается, лежит на полу, а я роняю чашку с кофе, стоя в конце коридора и испытав шок — сильнейшее де жа вю. Я подхожу к ней, беру на руки и прислоняюсь к груди. Сердце не бьется.

Но это ничего, ничего.

Еще с утра все было в порядке.

Я раскрываю окно шире — переваливаюсь через него и смотрю вниз. Каких-то три метра. Смешно. Наверх целые миллионы. Но мне все равно почему-то страшно. Сна ни в одном глазу и слава богу. Видимо, все дело в годовщине. Еще и новая смерть. Нэнси ушла сегодня, Коннор ушел сегодня. Вся моя семья спаслась сегодня и я. Эта дата проклята, либо священна.

Мы поделились на два лагеря. Ровно. Кэрри и я — за первое, Лиза и Коул за второе. Кстати, она приезжает днем. Кэрри-кэрри.

Бывают дни, когда я думаю, что этого не было. Что Коннора Лоусона никогда не существовало в моей жизни, у меня была собака по кличке Сумо породы сенбернар, а не Нэнси-пудель, что, конечно же, бред. Но развивать эту мысль мне нравится. Что-то вроде: я никогда не был полицейским, а читал лекции в университетах об общественной безопасности. Мы всегда жили в Чикаго и нигде больше. Из-за меня не умер ни один Коннор, а уж Лоусон — точно.

Но когда приезжает Кэрри, я вижу.

Она смотрит мне прямо в глаза, и я вижу.

Они как хамелеоны — оставляют секрет, который находят, себе. И в этом неотличимы.

Когда она обнимает меня и виснет на шее, когда говорит об Алисе, об их квартире, о Департаменте, когда спрашивает, как Коул и Лиза. Когда произносит хэнк, хэнк, хэнк, приносит кофе, приносит чай, приносит вопросы о своем брате — раз за разом все больше…

У нее большие глаза, просто огромные.

Оглавление

Пепел

Огонь

Ключи от машины времени

Полет в прошлое

Полет в будущее