Прямой эфир [Евгения Стасина] (fb2) читать онлайн

Евгения Стасина Прямой эфир

ПРОЛОГ

Меня нещадно трясет. Над верхней губой проступают капельки пота, а сердце бьется о грудную клетку раненой птицей, грозясь в любую минуту сбиться с ритма и, сделав последний удар, разорваться на части… Десятки, а то и сотни пар глаз устроившихся напротив зрителей изучают мой бежевый костюм, не оставляя без внимания и носки туфель, на поиск которых я убила не один час, желая завершить свой сдержанный образ парой молочных лодочек на небольшом каблучке. Волосы больше не спадают мне на лицо, уложенные дотошной гримершей в простой пучок на затылке, и мне нестерпимо хочется выпустить на волю локон, чтобы, наматывая его на палец, хоть чем-то занять подрагивающие пальцы.

С детства не люблю внимания. Наверно, поэтому всегда предпочитала шумным компаниям чтение книг в тишине своей спальни родительской квартиры. Пропустила школьный выпускной, сбежав с актового зала сразу, как только грозная директриса вручила мне долгожданный аттестат, в то время, как воодушевленные одноклассники до глубокой ночи отплясывали в арендованном по случаю торжества ресторане…

— Постарайтесь расслабиться, — девушка-редактор, присев на корточки перед креслом, в которое меня усадили пару минут назад, участливо пожимает мою ладонь, озаряя свое не тронутое макияжем лицо вполне приветливой улыбкой. — Прямой эфир, конечно, пугает, зато не придется сидеть здесь часами, десятки раз перезаписывая дубли. Хотите воды? Попрошу ребят накапать вам валерьянки.

— Нет, спасибо, — качнув головой, вытираю испарину на лбу, позабыв о наложенном гриме, и борюсь с желанием вскочить и убежать подальше от направленных на меня камер.

Мечтаю скрыться в пропитанных одиночеством стенах своей комнатушки, но, словно гвоздями прибитая к велюровой обивке, продолжаю ждать заветной команды.

— Ребята, две минуты! — слышу чей-то голос и лишь диву даюсь с какой прытью команда главного канала страны заканчивает свои приготовления: ведущий спокойно поправляет узел галстука, внимательно вчитываясь в свой планшет, девушка-редактор уже скрывается за массивными декорациями, операторы занимают места у камер, а зрительный зал прекращает свою болтовню, поселяя на лицах каменные маски.

Сейчас я умру: от страха, от стыда, от потревоженных душевных ран — неважно, но совершенно точно паду без чувств, подняв рейтинги и без того известного ток-шоу до немыслимых высот. И зачем я пришла?

— Десять секунд! — вздрагиваю и вытягиваюсь по струнке, призывая на помощь все свои силы, еще оставшиеся в моем теле, для финального рывка. Все или нечего. Последний шанс и последняя надежда на победу в затянувшемся противостоянии с мужем.

Закрываю глаза, вспоминая безжалостное лицо своего мучителя, и на долю секунды ликую, представив, как он сжимает свои кулаки, наблюдая за мной с экрана своего ноутбука. Ведь он наверняка в машине… Сколько сейчас? Семь? Едет по вечерней Москве на заднем сидении своего автомобиля и кипит праведным гневом, в сотый раз убеждаясь, что его жена — законченная идиотка.

— Здравствуйте, — хорошо поставленный голос Филиппа Смирнова, вырывает меня из фантазий и, позабыв о смущении, я с интересом слежу за журналистом, уже приступившим к работе. — Жена крупного бизнесмена оказалась на улице, спустя три года счастливого брака. Оставшись без средств к существованию она вынуждена ютиться в коммуналке, в то время, как ее законный супруг проводит отпуск с молодой любовницей на лучших курортах мира. Лиза, — обращается уже ко мне, устраиваясь на соседнем кресле. — Могу я вас так называть?

Я лишь киваю, ощущая, как жар обжигает щеки и спускается вниз, пропадая под вырезом моей шелковой блузки. Нелепая, совершенно неготовая к тому, что сама и заварила, беспросветная дура! С чего решила, что смогу это вынести?

— Почему ваш брак с Игорем Громовым потерпел фиаско? — без лишней мишуры, Филипп переходит к делу, а я все так же молчу, неспособная вымолвить и словечка. Язык словно распух и отказывается подчиняться, а в горле такая засуха, что я с удовольствием осушила бы пятилитровую баклажку…

— Ведь мы все еще помним, сколько шума наделала ваша свадьба. Лучший ресторан, звезды эстрады, вы, такие счастливые и влюбленные, — салютуя рукой с зажатым в пальцах планшетом в огромный монитор, где сейчас демонстрируют наши с Игорем свадебные снимки, ведущий всячески пытается меня разговорить.

Почему? Потому что мой муж самодур, законченный эгоист и мерзавец, не брезгующий ничем, в своей попытке меня наказать.

— Не сошлись характерами, — еле слышно выдаю вместо этого и прочищаю горло, выдерживая взгляд мужчины, видимо, нацелившегося вывернуть меня изнанку. — Не знаю, так бывает…

— Ну, хорошо, — он устраивается поудобнее, забрасывая ногу на ногу. — Для вас стало ударом известие о его связи с Татьяной Петровой, о котором три месяца назад протрубили все таблоиды?

Ударом? Боже, это мой личный апокалипсис! Гигантский торнадо, оставивший после себя руины…

— Да, — не желая смотреть на фото парочки за своей спиной, устремляю взгляд в пол и, отругав себя за несговорчивость, делаю глубокий вдох. Я должна заставить людей мне сопереживать, иначе все это не имеет смысла…

— На тот момент мы уже две недели не жили вместе. Таня поддерживала меня, уверяя, что все образуется, и мы с Игорем сумеем все исправить, спасти свой брак…

— Вы дружили?

— Да. Она моя университетская подруга, и в свое время именно я уговорила мужа вложить деньги в ее раскрутку. Таня прекрасно поет, и купаться в софитах ее детская мечта.

— А замечали ли вы симпатию между ними. Ведь не бывает же так, что, спустя стольких лет знакомства, мужчина внезапно влюбляется в симпатичную подругу жены, с которой только на днях расстался?‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌

— Нет, — признаюсь, наблюдая, как Смирнов кивает, после каждого моего слова. Его попытка показать, что он внимательно слушает мои откровения? Кто бы сомневался, ведь за интервью со мной любой бы продал душу дьяволу.

— Сейчас понимаю, что меня неплохо водили за нос, и от этого в десятки раз больнее.

— Вы любили его?

Глупый вопрос, ведь мы прожили вместе не один год. Это как дышать, или принимать душ — естественно и по-другому просто невозможно!

— Конечно, — стараюсь быть откровенной, хоть и чувствую себя неловко. — Иначе для чего мне выходить за него?

— Давайте посмотрим, что говорит сама Татьяна о вашем разрыве с успешным бизнесменом. Взгляните на экран, — теперь развернувшись вполоборота, ведущий подпирает подбородок пальцами.

Так странно. Сотни раз видела по телевизору, как брошенная олигархом жена промакивает салфеткой глаза, делясь своей личной трагедией с миллионом россиян, а теперь и сама сижу в этом кресле, наблюдая за пышногрудой блондинкой, удерживающей в руках с десяток цветочных букетов. После концерта? Или Игорь решил удивить мою подружку невиданной щедростью?

Сейчас смотрю на нее отрешенно, словно никогда раньше не плакалась ей в жилетку, не выслушивала ее жалобы, не хохотала с ней до утра, обсуждая очередную нелепость, произошедшую в институте. Словно не любила ее всей душой, считая едва ли не сестрой, лишь ей доверяя все свои тайны.

Красивая, статная, похудевшая за те два года, что купается в популярности, знающая себе цену и уверенно держащаяся перед камерами. Уж Танька точно не потеет, когда дает интервью, в то время как я боюсь, что скоро и пиджак покроется мокрыми пятнами…

— Это правда, что решение уйти от Игоря приняли вы, в то время, как ваш супруг был против таких кардинальных мер? — выслушав Петрову, явно уставшую отвечать на вопрос о ее причастности к нашему с Громовым разрыву, Филипп вновь поворачивается ко мне.

— Не совсем, — не вижу смысла юлить, — но я действительно хотела этого развода. Не могу сказать, что Игорь обивал мои пороги, так что Таня явно лукавит, стараясь себя обелить.

— А что послужило причиной? Любая бы вам позавидовала — огромный дом, недвижимость заграницей, безбедная жизнь, двое детей. С чего вдруг вы принимаете решение отказаться от всего этого?

Мужчина встает, теперь перебираясь поближе к зрителям, и терпеливо ждет моего ответа, в то время, как я с трудом сдерживаю ком, подошедший к горлу. Слава предупреждал, что не все вопросы придутся мне по душе, но от одного упоминания о детях, я едва держусь, балансируя на грани с истерикой. Один неловкий шаг и я упаду в пропасть.

— Деньги не самое главное в жизни, — говорю, а самой хочется рассмеяться, вспоминая, как позволяла себе безумные траты — седьмая по счету шуба, страсть к украшениям, черная икра и коллекционные вина… А что теперь? Пятьсот рублей в кошельке и полное презрение к прошлой жизни, где за безбедные будни я расплачивалась душой. По крайней мере, как оказалось, мой муж считал именно так…

— Тогда что? Он вас бил? Унижал? Ведь не просто так, жена собирает один чемодан и уходит в коммуналку.

Краснею, чувствуя раздражение, буквально волнами исходящее от Филиппа, в то время как на лице у него не дрогнул ни один мускул. Я его злю. Молчу, не помогая своими скупыми ответами.

— Вы ведь сами к нам обратились, — беззастенчиво врет, прекрасно зная, как донимали меня его редакторы. — Понимали куда идете. К чему теперь отмалчиваться?

Ему нужно шоу, а я отбираю его хлеб… Идти, так до последнего, да? Послать к чертям свою гордость и заявить на всю страну, что за красивой картинкой скрывалась неприглядная суровая правда — в мире денег и вседозволенности любимый мужчина не брезгует переступить через тебя разок другой…

— Я не знала о его связи с моей подругой, но не питала иллюзий по поводу его верности.

— Значит, были другие? — уцепившись за сенсацию, в пух и прах разносящую образ святого и порядочного семьянина Игоря Громова, Филипп заметно оживает.

— Были, — соглашаюсь, все еще чувствуя, как боль разъедает душу. Это никогда не пройдет, сколько бы я ни убеждала себя, слезы всегда будут литься из глаз, едва я вспомню его в объятиях молоденькой секретарши. Словно в эту самую минуту я стою в дверях его кабинета, судорожно сжимая в руках свою сумку, в то время, как мой горячо любимый муж с жадностью осыпает поцелуями грудь своей помощницы. Смотрю и думаю лишь об одном, не поэтому ли он заказал себе новый стол: дубовый, массивный, такой, где его пылкая любовница без всяких проблем может уместить свое подкаченное стройное тело, не задевая при этом папки с бумагами ифоторамки с нашими семейными снимками?

— И как давно? Ни для кого не секрет, что в прессе не раз ваш брак выставлялся образцово-показательным…

— Достаточно, чтобы у меня хватило ума положить конец этому фарсу. Наверное, я не из тех, кто готов сохранять видимость нормальных отношений для окружающих, при этом разбивая на кухне посуду, едва мы остаемся наедине.

— Сейчас мы уйдем на рекламу, а сразу после нее узнаем, почему известный бизнесмен оставил свою жену без средств к существованию, и с кем сейчас находятся дети некогда счастливой пары. Оставайтесь с нами, — смотря в камеру, начитывает заученный текст Смирнов и, выждав пару секунд, начинает поправлять ворот своей рубашки.

Студия оживает. Вокруг ведущего начинает суетиться гримерша, полный мужчина лет сорока отдает команды, налаживая свет, а ко мне уже торопится редактор — все та же девушка, дававшая мне наставления десять минут назад. От былой приветливости не осталось и следа: губы недовольно поджаты, подбородок вздернут, шаг размашист, а рука поднята вверх. Она манит кого-то пальцем, указывая на меня и, хлопнув в ладоши, командует пошевеливаться. Жутко, скажу я вам. Впредь постараюсь держаться подальше от скандальных ток-шоу…

— Поправь ей лицо, — замерев напротив меня, девица словно сканирует мою голову, наверняка уже просверлив дыру своими синими глазищами в моей черепной коробке.

— Елизавета, это не запись. Зритель увидит лишь то, что вы сами ему покажите. Так что вырезать вашу скучающую физиономию и недовольные гримасы уже никто не сможет. Вас должны жалеть, с вами должны рыдать, а глядя на вас хочется крикнуть: «И правильно сделал, что изменил, она ведь деревянная!». Не обижайтесь, конечно, но не мешало бы и всплакнуть.

— По заказу? Я что в фильме снимаюсь? — почти не шевеля губами, по которым уверенно водит кисточкой визажист, возмущенно вперяю свой взор в командиршу.

— Ну, если вас не трогает, что муж выбросил вас на обочину, отобрав дом и детей, то да, по заказу. Иначе никто не захочет вам помогать, а вы, кажется, пришли за этим!

Грубо и хлестко. Ей бы не мешало познакомиться с моей свекровью, вот бы вышел тандем! От ее суровой отповеди, в чем-то правдивой и от этого еще более безжалостной, ком в горле достигает небывалых размеров. Теперь и вправду с трудом выговорю хоть слово…

— Работаем! — вновь разливается по павильону чей-то бас, и я, отмирая, усиленно моргаю, чтобы избавиться от слезной пелены. — Десять, девять…

— Итак, прежде чем уйти на рекламу, наша гостья призналась, что на протяжении длительного времени терпела измены со стороны своего влиятельного мужа — наследника миллионов — Игоря Громова. Скажите, Лиза, — вновь направляется ко мне, но теперь не садится, а лишь присаживается на подлокотник своего кресла, складывая руки на груди. — Ведь наверняка пять лет назад, когда ваш роман только начал завязываться, вы и представить не могли, что придете к такому финалу. Каким был Игорь в начале ваших отношений?

Каким? Невероятным…

— Обходительным, — отвечаю, невольно улыбнувшись.

— Наверное, красиво ухаживал, — подсказывает мне ведущий, а я уже не могу ничего с собой поделать, дрейфуя на волнах памяти. — Заваливал цветами и дорогими украшениями?

— Нет, — теперь улыбка выходит горькой, ведь вспоминать то время для меня настоящая пытка. Вновь начинает кружиться голова, а в животе порхают бабочки — он моя первая любовь, и каждая минута прошлого для меня бесценна.

— Вы никогда не делились, да и ваш муж человек скрытный, где вы познакомились?

— В университете. Так что вы немного исказили факты. Для меня эта история началась намного раньше, чем об этом стало известно прессе. Я только поступила и не планировала начинать отношения, — с трепетом в груди, удовлетворяю интерес обывателей, хоть и хочется все свернуть, не мучая себя ностальгией. Только имею ли я право сейчас, когда больше всего на свете мечтаю добиться справедливости?

— Вы вместе учились?

— Нет, для Игоря это был выпускной курс, — отвечаю, а перед глазами уже стоит пятикурсник: темные волосы, стриженные на современный манер, так что при желании можно запустить в них руку, крепкие плечи, каждое из которых украшено татуировкой, о чем я узнаю намного позже, волевой подбородок, губы, с четким, словно высеченным придирчивым скульптором контуром, и глаза — покоряющие, приказывающие немедленно сдаться на волю их обладателю…

ГЛАВА 1

— Чего встала? — нагло подталкивая меня локтем, грузная дама средних лет, недовольно пыхтит мне в спину, с трудом удерживая в руках огромные клетчатые сумки. — Здесь тебе не твоя деревня, шевелиться нужно!

Уж не знаю, с чего она отнесла меня к сельским жителям, но в одном оказалась права — с моим маленьким городком в пятьдесят тысяч жителей, этот мегаполис не сравнить. Растеряно озираясь по сторонам, я не на шутку пугаюсь, что этот плотный поток людей, стремящихся покинуть платформу, подхватит меня и увлечет за собой в неизвестном направлении…

Мне всего лишь шестнадцать и я только ступила на путь самостоятельной жизни. Да что там! Лишь оторвала подошву от земли, собираясь совершить прыжок в неизвестность: пугающую, манящую и заставляющую сердце отчаянно биться в груди. Миниатюрная угловатая брюнетка, оторванная от маминой юбки и бдительного ока отца, как тут не испугаешься бешеного ритма Столицы?

Мой скудный багаж, в большинстве своем состоящий из книг, с легкостью уместился в оранжевом чемодане, купленном мамой специально, чтобы я с легкостью могла донести его до машины. До машины моей тетки по папиной линии, которая то ли забыла о моем приезде, то ли пала жертвой толкучки, от вида которой мне становится не по себе. Не знаю, как сумею привыкнуть к такой многолюдности, но очень надеюсь, что Москва встретит меня приветливо.

— Девочка! — протяжно просит меня отойти уставшая женщина в легкой ветровке цвета детской неожиданности, и я, наконец, отмираю. Бодро качу свою поклажу к бетонному столбу и опираюсь спиной на холодную опору. Да уж, потеряться здесь можно за пару минут, а уж разминуться с тетей Викой и вовсе секундное дело!

Несмотря на жуткий азарт, заставляющий бурлить мою кровь, я отчаянно пытаюсь сконцентрироваться на происходящем: вот молодая прыткая мамаша, вцепившись в лямку на рюкзаке сына, проворно лавирует между приезжими; вот пенсионер с длиннющей седой бородой в молодежных солнечных очках и яркой футболке с логотипом группы «Ленинград», лениво переставляет ноги, закатывая глаза к небу, явно сетуя на нерасторопную парочку, следующую впереди. А там шумная компания по очереди обнимает девчонку, только что спрыгнувшую с подножки вагона, шумно приветствуя подругу, на чьей голове красуются африканские косички. Смотрю, и сердце пронзает зависть — ей есть к кому возвращаться, есть ради кого толкаться в тамбуре, выглядывая приятелей в закопченное окно, есть с кем поплакать, едва ноги коснутся перрона. Мои же друзья разбежались, разъехались по разным точкам на географической карте в стремлении найти себя и поскорее избавиться от родительского контроля.

— Вот ты где, — застав врасплох, папина сестра сгребает меня в объятия, окутывая резким запахом шипровых духов.

Я не сразу прихожу в себя, смущенно улыбаюсь свой родственнице и как-то неловко похлопываю ее по спине, так не вовремя отмечая, насколько мягок ее розовый свитер. Наверное, ангоровый…

— Здравствуйте, — произношу сразу, как только она расцепляет свои руки, чтобы теперь вцепившись мне в плечи, слегка отклонить назад мое худенькое тельце. Смотрит внимательно, изучающе, словно я редкая зверюшка, чудом забредшая в контактный зоопарк.

— Ну вылитый Борька! — пусть комплимент и сомнительный, если учесть, что папа сильно набрал за те семь лет, что не приезжал к сестре, отчего его и без того внушительный нос расплылся по пухлому лицу, но все же благодарю свою тетку, не представляя, как вести себя дальше.

— Испугалась поди? Я в пробку встала, время-то какое, все с работы едут! Давай свои вещи, — живо, словно промедление может стоит нам жизни, Виктория начинает вертеться по сторонам. — Это все, что ли?

— Да, — краснею, когда тетя отбирает моего оранжевого товарища. — Взяла только самое нужное.

— Ну даешь! Я все утро переживала, что не смогу дотащить твои пожитки до парковки, а ты тут едва ли не с пакетиком стоишь! Как папка-то? Все жрет?

— По-старому, — теряюсь я от ее прямолинейности. А ей хоть бы что — нагло толкает зевак, все время подначивая меня ускориться. С легкостью школьницы минует площадь, вынуждая перейти на бег, ведь за этой прыткой дамочкой не так-то просто угнаться, и, постоянно оглядываясь, не отстала ли я по дороге, кивает в сторону автомобиля, брошенного у магазина.

— Ну, Борька! Говорила ему, не ешь, разнесет, как деда Геру, а ему хоть бы что! Как по скайпу не созвонимся, вечно колбасу наяривает! Ряха уже в монитор не влезает, боров! Не кисни, Лизок, теперь как человек заживешь! Я тебя объедать не стану, у меня фигура! — видимо, решив, что после папиного набега на холодильник, мне оставалось довольствоваться лишь водой, подбадривает меня тетя Вика, уже кидая мой чемодан на заднее сиденье своего старенького матиза. — Глядишь, и мать твою сюда перетащим, пока он и ее не съел.

Чувство юмора у нее странное, но, видимо, ее все устраивает, потому как она заливисто смеется, выруливая на дорогу. Я же лишь улыбаюсь, не желая обидеть свою родственницу, любезно согласившуюся меня приютить, пока я не решу вопрос с общежитием, и жадно изучаю архитектуру, мелькающую за окном.

— Живу я одна, — тем временем никак не уймется женщина, ради своей болтовни даже выключив магнитолу. — Дома бываю редко, но если мальчика привести надумаешь, лучше заранее предупреди, чтобы краснеть потом не пришлось. Меня-то ничем не смутишь, я твоего папку без штанов в душе застукала — так что после такого ничего не боюсь. А вот ты точно будешь краснеть, как помидор, по лицу вижу — скромница.

Она подмигивает, тряхнув каштановой шевелюрой, и для чего-то тычет мне в бок, переходя на заговорщический шепот.

— Парень-то есть, Лизок?

— Нет, — смущаюсь я такого поворота.

— Значит, найдем. Здесь их как грязи, хоть каждый день меняй. Так что подыщем, не переживай.

— Спасибо, конечно, но мне не надо.

— Ну, как знаешь. Может, и к лучшему, толку от них? Как с козла молока! Я после первого брака всерьез мужиков не воспринимаю, все как один — подлецы.

Замечание спорное, потому что с детства я верила, что счастливый брак возможен, и родители мои яркое тому подтверждение, но предпочитаю смолчать. Кто знает, что пережила моя тетя? Меня в подробности не посвящали, а бередить старые раны расспросами как-то не хочется.

За нескончаемыми разговорами тети Вики, я мало что успеваю запомнить — постройки все как одна сливаются перед моими глазами, не оставляя после себя в памяти ни чудных названий на неоновых вывесках магазинов, ни адресов, которые на такой скорости разглядеть нереально.

— Выпрыгивай, Лизка, приехали! — ворвавшись во двор с диким скрежетом шин, тетя глушит двигатель и раньше, чем я успеваю отстегнуть ремень безопасности, выбирается на улицу, громко хлопнув водительской дверью. Удивительная женщина, просто кладезь ненужной информации и нескончаемый источник энергии. Рядом с ней даже мне хочется двигаться поживее.

Не знаю, что я ожидаю увидеть за железной дверью ее квартиры, но мысленно настраиваюсь на худшее: не удивлюсь, если по утрам она совершает обрядовые танцы в своей гостиной, со всей дури ударяя в бубны, и вряд ли испугаюсь, если все ее полки заставлены замысловатыми статуэтками…

— Замок заедает, так что приготовься. Вот так наваливайся и крути, — хорошенько приложившись к металлической поверхности плечом, тетя кряхтит, и, наконец, совладав с замочной скважиной, произносит:

— Не пугайся, немного не прибрано.

***

Вика меня не обманула — ее почти не бывает дома. Два раза в неделю она и вовсе не приходит ночевать, но непременно звонит, желая удостовериться, что я не разгромила ее берлогу. Хотя, положа руку на сердце, я не думаю, что тут есть о чем беспокоиться: несмотря на современный ремонт, ее жилье больше напоминает захламлённую кладовку, нежели холостяцкую квартиру женщины, знающей чего она хочет от жизни. На окнах помпезные портьеры, перехваченные пушистыми кисточками, на полу — коврики крупной вязки с переливами всех мыслимых и немыслимых цветов, постель накрыта видавшим виды покрывалом, похоже, доставшимся ей от родителей, а новенький встроенный шкаф на фоне советской мебели, которую тетя специально высматривала на сайтах с поддержанными вещами — одно большое нелепое пятно, протянувшееся во всю стену спальни. Мама пришла бы в ужас…

Но вот что странно: будучи очень педантичной личностью, к окружающему меня безумию я привыкла довольно быстро. На второй день перестала брезгливо морщить нос, заметив разбросанные на полу в ванной вещи, на третий перестала собирать их за Викой и бросать в бельевую корзину, а, спустя неделю, относилась к пакету с мусором у входной двери, как к неотъемлемой части интерьера. Возможно, я стала неряхой, заразившись от родственницы удивительным, просто необъяснимым безразличием к дому, но желание навести здесь порядок без лишних усилий похоронила под ворохом действительно важных дел. Тем более что для Вики царящий вокруг бардак не просто результат лени, а самый настоящий протест, вызов чопорному обществу с чего-то решившему, что женщина непременно должна намывать полы.

— Вот кому надо, тот пусть и моет, а я это время проведу с пользой, — и именно этим она и занималась: работала, посещала музеи, часами расчесывала волосы, и заглатывала сериалы целыми сезонами, не желая томиться в ожидании долгожданной развязки.

Сейчас, спустя десять дней жизни под крылом тридцатипятилетней тетушки, я невольно стала ловить себя на мысли, что среди нас двоих — я больше гожусь на роль курицы-наседки.

— Не пихай мне эту гадость, — брезгливо сморщив нос, женщина отодвигает подальше бутерброды, которые я приготовила ей на перекус. — Я же говорила, у меня фигура!

— У меня тоже, — стою на своем, и, воспользовавшись ее невнимательностью, незаметно запихиваю в сумку куски батона и копченой колбасы.

— Пфф, — хихикает, домывая посуду, спешно стирает влагу с рук вафельным полотенцем, и исчезает в прихожей. — Фигура! Доска два соска!

Задело ли меня? Ни капли. На своей внешности я стараюсь не зацикливаться, и у меня довольно неплохо выходит: никакой зависти к моим одногруппницам, чьи тела уже обрели плавные изгибы, я еще ни разу не испытала.

— Сколько у тебя пар? — позвякивая ключами, кричит моя тетушка едва ли не из подъезда, но закрывает дверь прежде, чем я бросаю свое довольное:

— Три!

С группой мне несказанно повезло. Шестнадцать девушек и четыре мальчишки, разные в своих увлечениях и манере общения, мы довольно быстро сумели найти общий язык. Если отправившись в вуз впервые, я едва ли не падала в обморок от возможной перспективы остаться никем не замеченной и заполучить обидное звание белой вороны, к концу вручения студенческих билетов мои страхи канули в небытие. Я невысокая, сто пятьдесят пять сантиметров роста, хрупкая, как березовая веточка, влилась в коллектив без особых проблем. На фоне разукрашенных девчонок, наверняка с самого утра накручивающих себе кудри в желании сразить наповал всех и каждого, я походила на растерянного ребенка, которого хотелось опекать и вести по суровой студенческой жизни, взяв за холодную ладошку. Дня через четыре стало понятно, что главная страсть моей жизни — книги, и если в школе это становилось предметом насмешек, во взрослой университетской среде лишь больше манило ко мне окружающих.

— О, а вот и малявка! Думали, решила прогулять, — обнимая за плечи, Сема Трошев привлекает меня к себе.

Это наша традиция — пока погода радует своим теплом и зеленью выстриженных кустов вокруг территории корпуса, мы непременно сбиваемся в кучку у входа, дожидаясь друг друга, чтобы потом всем скопом нестись в аудиторию. Не знаю, возможно, попривыкнув, мы и начнем перемывать друг другу кости, но пока я наслаждаюсь дружелюбной атмосферой нашей компании.

— Ты с общежитием все решила? — взяв меня под локоть, Таня Петрова подстраивается к моему шагу, пальцами свободной руки придерживая на груди кардиган. Она комплексует из-за своего веса и всячески прячет внушительный четвертый размер под свободной одеждой. Не думаю, что это помогает, ведь Федя Самсонов то и дело теряет нить разговора, пожирая глазами ее пышный бюст, но одно знаю точно — к восемнадцати Тане пока так и не удалось полюбить свое женственное тело.

— Решила. В субботу тетя поможет мне с вещами.

— А комнату какую дали? — неторопливо поднимаясь по широкой беленой лестнице, воодушевляется девушка. Мы неплохо ладим, и хоть ни одна из нас в этом не признается, в глубине души питаем надежды, что в будущем наша симпатия перерастет в крепкую дружбу.

— Двести шестнадцатую.

— Правда?! А я в двести двадцатой! — подпрыгнув на месте, Петрова напрочь забывает о своем прикрытии, и полы кардигана расходятся, являя миру ее природное великолепие.

— Ух, Татка! Чего ты их прячешь? — завистливо глядит из-под опущенных ресниц Соколова, повергая Таню в смущение. — Люди деньги тратят, чтоб такие иметь, а ты мешки на себя натягиваешь!

— Вот-вот, Петька, тряси своим богатством, — потянув за рукав, Федя настойчиво пытается стянуть с нее кофту, ловко уворачиваясь от ее беспорядочных ударов. В затихшем со звонком коридоре, нежная трель девичьего смеха звучит оглушительно громко, и как любая прилежная ученица, опасающаяся строгого выговора от преподавателя, я возмущенно шиплю, пытаясь вразумить разбушевавшихся ребят.

— Вот не удивительно, Волкова, что тебя старостой назначили! Только и знаешь, что нас отчитывать! Лучше бы в деканат сходила. Чего математик не идет? Может, лекций и не будет вовсе? — пыхтит Светка, зеленоглазая бестия, с облаком рыжих кудряшек, непокорно спадающих ей на глаза. За эти неполные две недели, каждый успел усвоить — Светка — сова, и разговоры с ней лучше откладывать до третьего перерыва…

В чем-то она права: помимо тоненького журнала, в котором мне предстоит фиксировать пропуски одногруппников, на меня возложена почетная миссия связного между ребятами и педагогическим составом. Поэтому и разворачиваюсь, скрипнув подошвой своих бело-бирюзовых кроссовок о еще чистую в это время напольную плитку.

Мне нравится величие старых стен экономического института, нравится роскошь позолоченных бра на стенах, массивная люстра с лампочками-сосульками, которую явно не снимают намеренно, желая сохранить налет старины в нашпигованном современной техникой здании. И пусть я до сих пор теряюсь, с трудом отыскивая аудитории, именно здесь понимаешь, что детство осталось позади — на нашей кухоньке с яркими желтыми шторами, в моей спальне, где на полках до сих пор рассажены любимые куклы.

Дверь деканата я нахожу без особых проблем, лишь раз свернув не в тот коридор, о чем догадываюсь только тогда, когда упираюсь в тупик. Делаю глубокий вдох, и уже почти касаюсь дерева рукой. Но прежде чем раздается характерный стук, двери распахиваются, а в меня ударяется что-то жесткое, каменное. Словно я, потеряв разум, разбежалась, и что есть мочи приложилась к стене.

Растянувшись на холодном полу, я не сразу понимаю, что же случилось: в голове ни одной мысли, копчик горит огнем, а из легких словно выкачали весь воздух…

— Вот черт, — сквозь шум в ушах, раздается приятный мужской голос, и вот уже чьи-то руки хватают меня за ворот кофты и словно тряпичную куклу приподнимают в воздух.

— Больно? — не очень-то аккуратно поставив меня землю, парень заглядывает в мое растерянное лицо, и так и не дождавшись ответа, начинает вертеть, видимо, проверяя, сильно ли я покалечилось. — Голова в порядке?

Не знаю, что производит на меня большее впечатление: внезапное падение, грубая встряска за ворот кофты, аромат духов, ударивший в нос, нахальные пальцы, сейчас треплющие мои волосы, или лицо виновника моей острой боли…

— Чего делаешь-то? — придя в себя, отталкиваю этого наглеца, растирая рукой свой многострадальный копчик.

— Проверяю, нет ли раны на голове, — улыбается и виновато чешет затылок. — Я не хотел, правда. Янка виновата, — указав большим пальцем за спину, он все же вспоминает о приличиях.

— А я-то что? Вечно носишься, как угорелый! Скоро диплом получать, а никакой серьезности! — покинув свое рабочее место, секретарь выглядывает из-за распахнутой двери. — Цела хоть?

— Вроде бы, — с пылающими щеками, поправляю лямку своего рюкзака, вспоминая, что в коридоре меня дожидаются обеспокоенные одногруппники. — Скажите, а Морозов Виктор Палыч сегодня будет? Лекция у нас, уже пятнадцать минут его ждем…

— А ждете зачем? — словно я его спрашивала, вклинивается в разговор мой обидчик. — Закон есть, или вы первачье?

Теперь он с интересом меня изучает, и чем ниже спускается его взгляд, тем больше расползается улыбка… Я не успеваю проанализировать с чего вдруг мне становится так неуютно, и на автомате приглаживаю волосы, которые никогда не собираю в хвост, предпочитая давать им свободу, хоть и понимаю, что моя пятерня мало что изменит — уверенна, я похожа на пугало. На мне в меру плотный свитшот в мелкий цветочек, свободная юбка до колен и любимые кроссовки…

— Ты тут не умничай, Громов! Иди на кафедру, а то Ильин три шкуры с тебя сдерет. А ты своим передай, — теперь обращается ко мне, — ко второй половине пары — явится. По понедельникам у него такое бывает…

Я с трудом плетусь обратно, проклиная неуклюжего пятикурсника, в то время как тот, неторопливо бредет сзади, отчего-то цокая языком, чем только меня нервирует…

— Чего увязался? — не сдерживаюсь, резко развернувшись, и меня простреливает еще больше — может, копчик я все же сломала?

— Давай в медпункт провожу? — заметив гримасу отчаянья на моем лице, этот Громов, видимо, борется с укорами проснувшейся совести. — Я Игорь. Знал бы, что ты за дверью, не стал бы так торопиться. Хвосты закрываю, чтоб не отчислили, так что вечно на бегу. Давай донесу?

— Не надо! — взвизгнув, отбрасываю протянутую ко мне руку, хоть и смягчаюсь, понимая, что снес он меня не специально. — Без медпункта обойдусь. Пройдет.

— Тогда до аудитории провожу…

— Спасибо, но я сама. Хвосты ведь…

— Точно, — ослепительно улыбнувшись, Игорь начинает пятиться назад, продолжая удерживать на мне взгляд. А глаза у него необыкновенные, цвета выдержанного коньяка… — Без обид?

— Ага, — киваю, одарив ответной улыбкой, не такой открытой, как у него, но вполне искренней, и, махнув на прощание, провожаю взглядом удаляющуюся спину…

— Это была любовь с первого взгляда? — доносится издалека, и я изумленно трясу головой: та же студия, яркий свет, замершие на своих местах операторы, один из которых сейчас наверняка брал меня крупным планом…

— Нет, — устало отвечаю, так и не отойдя от нахлынувших на меня воспоминаний. — Лишь первая встреча, которой мы не придали значения.

Филипп опять кивает, при этом состряпав скорбную физиономию, отчего мне хочется с размаху влепить ему оплеуху — с недавних пор не терплю напускного сочувствия и притворных речей. «Тебя бросил муж? Какой подлец!», «Вы были такой замечательной парой, Лизонька!», «Черт бы побрал эту Петрову! Никогда не нравились ее песни!» — одно и то, даже руку они жмут мне одинаково: берут ладошку и жамкают, словно это не пальцы, а коровье вымя… А после принимают его приглашения на совместный ужин, выкладывают фото в соцсети, на каждом из которых льнут к известной поп-исполнительнице…

— Потом вы же наверняка обсуждали, смеялись, вспоминая, как он сбил вас с ног, — не унимается ведущий, жестом прося зал помолчать: машет указательным пальцем, даже не поворачиваясь к ожившей публике, и слегка приоткрывает рот в нетерпении.

— Бывало. Я думаю в каждой паре ведутся такие разговоры, — вымучено улыбаюсь, сглатывая горечь с языка. Теперь мы вряд ли когда-то сумеем выстроить с Игорем спокойный диалог.

— И что говорил ваш супруг? Какое впечатление вы тогда на него произвели?

— Он счел меня сумасшедшей. Такого нелепого свитера он прежде не видел, — я тянусь к стакану воды, заранее приготовленному для меня, и делаю жадный глоток. Смотришь ли ты сейчас, Громов? Упиваешься моей болью?

— А вы? Наверное, любая шестнадцатилетняя девчонка потеряла бы голову, увидев такого красавца, — Смирнов кивает в сторону экрана, где сейчас демонстрируются снимки Игоря тех лет, и я долго не отвожу глаз от лица мужа прежде, чем ответить.

— Нет. Моя голова была на месте. Я толком и не запомнила его лицо. Разве что только глаза. Это ведь жизнь, мы ежедневно кого-то встречаем и вряд ли сумеем вспомнить каждого, с кем перебросились парочкой фраз.

— Тогда, когда же вы влюбились?

— Я? Позже, немного позже. Наверное, в конце декабря. Да, — перебрав события в голове, откидываюсь на спинку, подустав от статичной позы. — Именно тогда мы начали с ним общаться…

ГЛАВА 2

К концу декабря в моем родном городке улицы уже усыпаны колючей снежной крошкой. До сих пор помню, как ненавидела пробираться по узенькой тропинке, с двух сторон окруженной высокими сугробами, желая сократить путь до школы. Бурчала себе под нос, соскальзывая ботинком с колеи и увязая в холодной вате. Еще и мороз, пробирающий до костей и обязательно обжигающий щеки…

Здесь же передвигаться значительно проще. Ночами снегоуборочная техника избавляется от выпавших осадков, не забывая посыпать солью широкие тротуары, а с детства привыкнув к суровой непогоде, ветра я сношу вполне спокойно. На прошлой недели мы с Таней урвали мне неплохой пуховик, пусть Петрова и уверяла, что он больше подходит восьмикласснице, так что на улице чувствую я себя вполне комфортно. И если за это время когда и мерзла до самых костей, то только сейчас, когда взгромоздившись на широкий подоконник, прижалась спиной к окну.

Свет уже минут двадцать, как приглушили, погрузив длинный коридор рядом с кабинетом информатики в полумрак, студенты в большинстве своем отправились по домам и лишь наша группа все так же продолжает сидеть в учебной аудитории. Нервно грызет ручки, бросая друг другу вопрошающие взгляды о помощи, и усердно имитирует увлеченный учебный процесс. Все, за исключением меня. Поэтому и трясусь в одиночестве, не в силах справиться со слезами, пугая охранника, расположившегося в другом конце коридора своими пусть и приглушенными, но вполне различимыми всхлипами. Плевать, что он сочтет меня размазней, или кто-то из замешкавшихся студентов, проходя мимо, заметит мой распухший нос и покрасневшие глаза… Пусть даже тот, кто торопливо сбегает по лестнице и уже через секунду покажется на горизонте рассмеется над моей истерикой, все одно — хуже уже не будет.

Да и кому, вообще, может быть дело, отчего я вскарабкалась сюда, вместо того, чтобы отправиться в общежитие?

— Эй, плохо тебе? — опровергая мою убежденность в человеческом безразличии, тот, кто явно куда-то спешил секундой ранее, кладет свою руку на мою коленку. Мужскую руку, мальчишеской я бы вряд ли смогла ее назвать…

— Слышишь меня? — никак не уймется незнакомец, и мне все же приходится поднять голову, предварительно дернув ногой, чтобы избавиться от чужих пальцев.

— Копчик? — удивляет еще больше своим вопросом и, положив свою папку на свободное от меня и цветочных горшков место, делает шаг в сторону, чтобы я могла его разглядеть.

— При чем тут копчик? — глотая слезы, тру нос рукавом, не в силах совладать с дыханием, заранее прикидывая, как смогу побыстрее избавиться от этого добряка.

— Не узнаешь, что ли? Деканат, дверь…

— Игорь? — еле выговорив его имя, вновь опускаю лицо в ладони и жалобно всхлипываю.

— Игорь, — не смотрю на него, но знаю, что он улыбается. — Опять кто-то с ног сшиб?

— Нет, — теперь я перехожу на писк, как делает любой ребенок, наконец, добившийся внимания взрослого, чтобы с кем-то поделиться своими невзгодами. — Информатик…

— Отругал?

— Выгнал!

— И ты из-за этого тут завываешь? — теперь посмеивается открыто, наверняка удивляясь, как в этот солидный вуз взяли ребенка вроде меня.

— Зачет ведь! А он даже слушать не стал…

— И чего? Потом пересдашь, — уж не знаю почему, но Громов явно вознамерился меня успокоить. Может, от природы слишком добр, а может забавляется, глядя на такую неразумную первачку.

Где-то за моей спиной, там на холодной вечерней улице, отгороженной от меня стеклопакетом, кто-то о чем-то громко спорит, под аккомпанемент проносящихся мимо легковушек, и парень молча следит за устроенным парочкой переполохом, давая мне вдоволь выплакаться по так и не полученной заветной записи в зачетке. Когда же, спустя минут пять, я все же перестаю шмыгать носом, он словно отмирает, переводя свои карие глаза на мою зареванную физиономию.

— Пошли давай, Копчик, я тебя до дома подброшу. А то еще под автобус с горя кинешься…

— Не смешно! — слабо протестую, позволяя ему помочь мне спрыгнуть с насиженного места. Тело мое заметно потряхивает — то ли от величайшего горя, то ли от близости продувающей рамы.

— Кто знает, что у тебя на уме, — он подбирает папку и сброшенный мной на пол рюкзак и уверенно направляется вглубь коридора.

Никогда не смогу ответить, для чего иду следом и с чего, вообще, соглашаюсь принять его великодушный жест, но одно оправдание нахожу без труда — я медалистка, победительница городских олимпиад, надежда школы и обладательница стобального результата по двум обязательным экзаменам. И имея за спиной внушительный запас знаний, я только что завалила глупейший зачет…

— Куртку бери, — устало командует мой новый знакомый, уже получив от гардеробщицы свое серое пальто. Солидный такой, в черных не то джинсах, не то брюках, с кожаной папкой под мышкой…

Сейчас я впервые готова согласиться с Петровой — мой дешевенький пуховик болотного цвета на фоне лощеного пятикурсника смотрится убого. Но выбора нет, поэтому я и стараюсь не смотреть на Игоря, пока обматываю вокруг шеи связанный мамой шарф. Уж за него я не переживаю — крупная воздушная вязка выполнена мастерски, хоть и теряет свой шарм в комплекте с моим дутым безобразием.

— Что ж неуклюжая-то такая? — подхватив меня под локоток, когда я чуть не падаю, Громов ведет меня к парковке, и, к великому счастью, не замечает моего изумления, сразу занимая место на водительском кресле своей поблескивающей в свете фонарей иномарки. Явно дорогой и надежной.

— Где живешь хоть?

— В общежитии. Улица…

— Знаю, — хмыкнув, он уже выруливает с территории вуза.

— Тоже там живешь? — ляпаю первое, что приходит на ум, и тут же краснею — образ человека в шикарном пальто никак не вяжется с общим душем и завариваемым на кухне Дошираком.

— Нет, но пару раз там бывать приходилось. Тебя как звать?

— Лиза. Лиза Волкова.

— Волкова, — опять хмыкает, глянув на меня, как на малявку, с которой его попросили понянчиться сегодняшним вечером, и расстегивает пуговицы на своей верхней одежде.

Ему, наверное, года двадцать три, а выглядит старше, хоть легкий бардак на голове и придает мальчишеского шарма его прическе. Скорее всего, дело в его взгляде, каком-то серьезном, задумчивом, и немного хитром, когда он смотрит вот так, с прищуром.

— Признавайся давай, списывала, наверное.

— Нет. Я готовилась. Но эти программные коды мне тяжело даются. Специально заучила тот, что он в лекциях давал, а ему новый подавай, собственноручный…

— Ясно, — притормозив на светофоре, Игорь лениво разглядывает улицу, устроив локоть на водительской двери.

Красивый. И красота у него сугубо мужская, резкая, как заточенный клинок. Скулы, лоб, нос, подбородок — словно умело высечены, без излишней нежностии так часто теперь встречаемой плавности линий в мужских лицах.

— А ты сдал свои хвосты? — устав от затянувшегося молчания, решаюсь попробовать хотя бы раз завести непринужденную беседу, чтоб без подрагивания в пальцах. Про себя даю клятву, что не стану ругать свой болтливый язык за очередную сказанную глупость и, отогревшись в тепле салона, расслабленно расправляю плечи. Может, и не встретимся больше, чего каждое слово подбирать?

— Сдал, иначе бы не подвозил тебя. Так что учись, чтобы потом не бегать.

— А я и учусь. Чтобы ты знал, в группе я лучшая. Просто информатик еще этого не понял, — я нагло вздергиваю подбородок.

— И скромная.

— И скромная, — повторяю, отвечая на его улыбку, и до самого общежития обсуждаю с ним нелегкую участь студента.

— Расстроилась, да? — часом позже, Танька усаживается на мою кровать, отбирая учебник по ненавистному мне предмету, который я вознамерилась заучить от корки до корки.

— Вот еще! Пошел этот Беляев куда подальше. В среду так отвечу, что он дар речи потеряет! — подоткнув под спину подушку, подбираю ноги к груди.

— Какая ты еще малышка, Волкова! — рассмеявшись над моим боевым настроем, Петрова взбивает пятерней мои растрепавшиеся волосы.

— А ты, Петька, значит, старуха? — знаю, как ей не нравится это прозвище, но уже сама завелась. Ребенок, значит? Танька лишь на два года старше!

— Ты посмотри, какая язва! — ничуть не обидевшись, Петрова устраивается рядом со мной, ни с первого раза избавившись от тапок.

С ней мне всегда комфортно. За те три месяца, что я перебралась в недавно отремонтированную комнатку на втором этаже, мы, кажется, сумели неплохо сблизиться.

Я знаю, что в школе училась она неважно, так что сейчас родителям Петровой приходится нелегко. Мама устроилась на подработку, папа взял дополнительные смены, чтобы хоть как-то свести концы с концами, пока любимая дочь учится в одном из лучших вузов России. Мне, может, и хотелось ее спросить, для чего она так настойчиво пробивалась именно сюда, ведь в Москве выбор университетов огромен, но кто ж разберет, что в голове у этой девчонки. Тем более что личность она творческая — может часами сидеть в наушниках, погрузившись в мир музыки, и не реагировать на твой призыв, даже если ты настойчиво станешь трепать ее за плечо.

— Чего меня не дождалась? — устав перелистывать ленту в своей соцсети, Танька вновь отвлекает меня от учебы.

— Знакомого встретила, — стараюсь говорить как можно безразличней. — Предложил подвезти.

— Знакомый? — ее брови ползут вверх, и от такого явного удивления на ее лице мне становится не по себе.

Не красавица я: слишком худая, слишком бледная, а если учесть, что в отличие от многих так и не научилась пользоваться косметикой, то и вовсе слишком непримечательная. Я — одно большое и неприглядное «слишком», но думать так на свой счет про себя — вполне сносно, а видеть в глазах подруги такое неприкрытое недоверие к моим словам — больно.

Ведь правы и Танька, и Сема Трошев, мелкая я еще. Совсем не подготовленная к жизни ни физически, ни морально. Не одного романа за спиной, даже наивной влюбленности в соседа по парте, в то время как многие, уже вовсю придаются безумию…

— А что? По-твоему, у меня знакомых быть не может?

— Могут. Просто, — Петрова краснеет, отводя от меня глаза, — ты всегда такая серьезная, вся в учебе. А тут друг. Да еще и подвозит…

Я предпочитаю промолчать.

— Наутро Игорь нашел в интернете мой профиль и скинул пример злополучного кода, — смотрю на Филиппа, ожидая очередного вопроса.

— И вы влюбились. Такой герой, да еще и в красивом пальто, — ища отклика в зрительном зале на не самую удачную шутку, Смирнов широко улыбается, демонстрируя в камеру белоснежные зубы.

— Не сразу, конечно, но как и любая девочка, начала воображать, — вздыхаю, только сейчас понимая, как эта чертова информатика усложнила мою жизнь. — Он ведь красив. А я хоть и была разумной, но девчачье сердце живет по своим законам. Нам ведь немного надо, — смотрю на улыбнувшуюся мне женщину лет пятидесяти, сидящую в первом ряду. — Где-то с неделю я невольно ловила себя на мыслях: «Он ведь не прошел мимо! Подвез! Еще и про зачет мой не забыл!». И вот однажды набралась смелости и написала. В новогоднюю ночь.

— Поздравили?

— Да. И очень боялась, что он не ответит, — теперь смеюсь уже я, вспоминая, какой дурехой была. Тогда мне это казалось самым страшным на свете — не получить ответ на дурацкое сообщение. А сейчас? Сейчас я знаю, что в мире есть вещи куда более зловещие. Например, не видеть, как твои дети учатся чему-то новому…

— И вы начали общаться? — ведущий вновь садится рядом, а я ловлю себя на том, что за то недолгое время, что я нахожусь здесь, он уже раз десять пересек студию.

— Да. В основном я просила помощи в учебе, интересовалась преподавателями… Тогда я еще не умела кокетничать.

— Но этого ведь хватило, чтобы он разглядел в вас непросто товарища, иначе…

— Нет, — перебиваю, понимая, к чему он клонит. — Для Игоря тогда я была ребенком. Наверное, его подкупила моя детская непосредственность. Когда в нашей переписке мы незаметно для самих себя начали делиться личными переживаниями, я за словом в карман не лезла. Говорила в лоб, чем веселила Громова…

— Он обсуждал с вами своих женщин? Ведь наверняка поклонниц у него было немало, — тараторит ведущий, вновь повернувшись к экрану за своей спиной. А мне и смотреть не надо. Знаю, там мой красавец-муж в окружении размалеванных девиц.

— Редко. И переживала я это очень болезненно… Я мало что смыслила во взрослых взаимоотношениях, и единственное о чем мечтала — держать его за руку. Я была тепличным ребенком, вечеринки не посещала, в старших классах стала почти затворницей. Мечтала о поступлении, а для этого нужно трудиться.

Я расслабленна, но отчего-то выжата, как лимон. Уже начинаю привыкать к яркому свету в павильоне, нацеленным на меня взглядам, дотошному ведущему. По крайней мере, проваливаться в бездну воспоминаний присутствие посторонних людей мне совсем не мешает. Засматриваюсь на синий пиджак своего собеседника и тут же тону в круговороте сменяющихся картинок. Игорь обожает синий.

ГЛАВА 3

За ежедневной суетой я и не заметила, как пришла весна. Со стремительной скоростью деревья одевались в листву, лужайка перед университетом уже окрасилась в насыщенный зеленый, и мы с Таней все чаще коротали большой перерыв на заднем дворе. Расстилали свои ветровки на траве и подставляли лицо солнечным лучам — ласковым и еще таким щадящим. Я по обыкновению читала книги, с недавних пор открыв в себе страсть к любовным романам, а Петрова дремала, подложив под голову мой новенький рюкзак.

Вечерами я устраивалась за компьютером и с нетерпением ждала, когда же Игорь Громов войдет в сеть. Наши разговоры были пустыми, лишенными романтизма, и в основном состояли из его шуток и моих просьб помочь с очередной работой, которых к сессии задавали все больше. Он подорвал мою успеваемость — уж не знаю, как ему удалось оттеснить на задний план мою погоню за званием «круглой отличницы», но постепенно я утратила страсть к преподаваемым мне наукам, выполняя задания механически, все чаще предаваясь мечтам, в каждой из которых был он. Теперь я постоянно сверлила взглядом монитор, с трудом концентрируясь на учебниках. А, может, глупела специально, чтобы в очередной раз завести долгий диалог по поводу непонятного мне материала. Однажды ступив на эту зыбкую почву виртуального общения, я оказалась в полной зависимости от активности его аккаунта…

С того случая в университетском коридоре, мы так ни разу и не встретились. Все-таки это нереально, если учесть, что число студентов нашего факультета превышает количество учеников средней школы, которую я так триумфально окончила. И пусть я больше всего на свете желала случайно столкнуться с ним в дверях или увидеть его машину на парковке, но меня вполне утешала возможность любоваться фотографиями в его профиле.

Игорь все так же называл меня Копчиком, с чего-то решив, что это довольно милое прозвище, а я незаметно для нас обоих стала начинать нашу переписку с неизменного «Здравствуй, Гоша». Четыре с половиной месяца, пролетевшие как один миг, теперь были обречены стать самым светлым периодом в моей жизни, ведь каждый день я начинала с мыслей об этом загадочном парне, впустившем меня в свой сокровенный мир.

— Опять сидите? — оторвав меня от чтения очередного бестселлера, Федя Самсонов нависает над нашей с Танькой парочкой, загораживая своей массивной спиной солнечный диск. Упитанный и неповоротливый, словно медведь мальчишка, швыряет к моим ногам свою сумку, и валится на лужайку, закидывая руку на Танькино плечо.

«Петькой» ее он больше не называет, и теперь ни для кого не секрет, что четвертый размер моей подруги одурманил его светлую голову. Светлую во всех смыслах — он неплохо разбирается в высшей математике, раньше всех сдает работы по физике и волосы у него — цвета спелой пшеницы.

— Там тебя парень какой-то спрашивает, — непонятно к кому обращается одногруппник, пожевывая травинку, и с философским видом устремляет свой взгляд к небу. — Ведь ни облачка…

— Руку свою убери! — Петрова возмущенно шипит, но сама сбрасывать ладошку навязчивого ухажера не торопится. Лишь притворно надувает губы, старательно скрывая улыбку.

— Да что такого-то? Я же тебя не щупаю. Полежим по-товарищески!

— Еще бы ты меня щупал! Клешни твои сразу поотрываю! — она ворчит, а я умиляюсь — пара из них получилась бы неплохая. Самсонов со своим задором и любовью к гитаре, и Таня с живым огоньком в глазах и голосом, от которого мурашки идут по коже.

— Смотрите, какая недотрога! Сама на меня всю лекцию таращилась…

— Никуда я не таращилась! Скажи, Лиз!

— А ты Лиза иди, парень долго ждать не будет, — едва я открываю рот, вклинивается Федя.

— Парень? — я удивленно округляю глаза, а руки уже живут своей жизнью: вырывают рюкзак из-под Танькиной головы, прячут новенькую, еще сохранившую запах типографской краски книгу в ранец, и торопливо натягивают на плечи ветровку. Сердце пускается вскачь, а в голове набатом бьет мысль «Он!».

Я несусь едва ли не вприпрыжку, чудом не сбивая встающих на моем пути студентов, даже не замечая, как оставляю позади залитую солнечными лучами площадку, и, перепрыгивая через две ступеньки, миную лестницу, от быстрого бега теперь жадно хватая губами воздух. Я плыву! Плыву по бескрайнему морю своей первой влюбленности и если и вижу впереди заветный клочок суши, то он где-то там, рядом с Игорем Громовым, сейчас стоящим у окна и с задумчивым видом рассматривающим улицу.

В синей футболке, рваных голубых джинсах, немного спущенных на бедрах, он выглядит даже лучше, чем в том кашемировом сером пальто. И это обезоруживает, сбивает с ног, заставляя меня замедлиться, чтобы как можно дольше любоваться его профилем, навеки выжигая образ этого брюнета в памяти… И я бы шла с черепашьей скоростью, если бы молодой человек не заметил меня и не улыбнулся, теперь и сам делая шаг навстречу.

— Ну, здравствуй, Лиза, — потрепав мою макушку, он выглядит вполне довольным. Только в сердце мое впивается острая игла — понравившуюся девушку так не треплют. Ее ласкают глазами, как Федька Самсонов мою подружку…

— Пришел на консультацию по диплому. Думаю, заодно и к тебе загляну, а то так никогда и не увидимся. Закончила свою контрольную? — с интересом меня разглядывая, спрашивает Гоша. А я немного теряюсь — все-таки переписка-это одно, а живое общение дается мне с трудом: постоянно сбивают его глаза, губы и спортивные плечи, на которые я просто не могу не смотреть.

— Сдала уже. Морозов меня похвалил, — нервно заламываю пальцы, словно не с другом общаюсь, а на экзамене отвечаю. И жарко так, хоть под душ беги!

— А я тебе конспекты принес. Те, что уцелели, — протягивает мне увесистую папку тетрадей, таких мальчишечьих — где спорткар, где девушка, прикрытая лишь одним купальником. — Так что, обещания свои держу. Выросла-то как.

— Неправда, — смущаюсь, и краснею еще больше, когда случайно задеваю его ладонь, забирая протянутые конспекты. — Даже сантиметра не прибавила. А за тетради спасибо.

— Кто у вас, Панфилов? — он кивает на дверь аудитории, а я не могу сконцентрироваться на разговоре, уже окончательно утонув в его глазах. Наверное, смотримся мы комично: красивый брюнет и растрепанная девица, едва достающая ему до груди…

— Странная ты какая-то, Лизка, — когда мое молчание затягивается, Громов глядит на меня с прищуром. — Не заболела?

— Нет, — еле выдавливаю из себя, а щеки уже пылают как маков цвет. Если руку с моего лба не уберет, точно в обморок упаду…

И сколько бы книг я ни прочла, сейчас для меня очевидно — ни один автор так и не сумел подобрать правильных слов, чтобы описать ту гамму эмоций, что ты испытаешь, видя перед собой любимого. С каким наслаждением ты делаешь жадные глотки кислорода, насквозь пропитавшегося цитрусовыми нотками его парфюма, с каким упоением вбираешь в себя мимолетное, невинное касание, удивляясь, почему твоя кожа не сгорает под жаром его нежных пальцев. Нет здесь места ни возбуждению, ни каких тугих узлов внизу живота, и речь моя путается вовсе не от внезапно нахлынувшего вожделения… Любовь — это нечто другое, то, что в первую очередь касается твоей неискушенной души, а уж потом заставляет подгибаться колени…

Вокруг словно и нет никого: ни студентов, ни преподавателей, торопящихся поскорее открыть кабинеты. Лишь я, позабывшая обо всем на свете, и он совершенно расслабленный и не подозревающий, какую бурю внутри меня сумел вызвать своим внезапным появлением.

— Ладно, пойду я… Пара сейчас начнется, опоздаешь еще, — Гоша бьет пальцем по циферблату своих часов, и пятится назад, не спуская с меня глаз. А я уже в его власти: к черту лекции, к черту мечту об автомате, когда он такой реальный, что можно протянуть руку и почувствовать мягкость его смуглой кожи.

— Напишешь потом, смогла ли разобраться в моих каракулях, — бросает мне на прощание, и, махнув напоследок рукой, торопливо уносится прочь.

«Дура! Какая я глупая, беспросветная идиотка!» — закатываю глаза к потолку и ругаю себя за неразговорчивость. Борюсь с желанием броситься вдогонку, крепко прижаться к мужской груди и умереть в его объятиях, навсегда запоминая, как стучит его сердце под моим ухом.

— Лизка, это ведь Громов, да? С пятого курса? — подскочив со скамейки, ко мне подбегает Светка, с недавних пор выкрасившая свою рыжую шевелюру в насыщенный красный. В нетерпении переминается с ноги на ногу, даже не подозревая, как грубо прервала мой поединок с собственными желаниями.

— Ага, — я все так же смотрю вперед, туда, где в последний раз мелькнула синяя футболка и исчезла за поворотом. — А что?

Откуда она, вообще, его знает? Или он не только меня до дому подвозил из лучших своих побуждений? Светка вон какая яркая! Такую никогда не забудешь, не зря же она перевела три пачки краски.

— Совсем темная, да? У него ведь мама актриса! Эвелина Громова. Я ее жуть как обожаю, даже на спектакль однажды ходила! А Игоря этого она в прошлом году с собой на премьеру брала, все журналы их фотками пестрили! — едва не подпрыгивая от восторга, девушка хватает меня за руку. — Вы дружите, да? Сможешь автограф для меня достать? Я Лизка все что угодно для тебя сделаю! Хочешь, за тебя реферат по истории подготовлю?

— Нет уж, — покачиваю головой, прекрасно зная, что реферат и Трофимова — вещи несовместимые. Уж лучше сразу двойку просить, чем долго краснеть, пока преподавательница в пух и прах разносит мою работу. Да и пользоваться чужим трудом я как-то не привыкла…

— Ну, Лизонька, ну, пожалуйста! Он тебя тут пять минут прождал, неужели десять секунд не уделит? Всего-то и нужно, маме листик подсунуть…

— Я, вообще-то, не знаю… Да и не говорил он о ней никогда. Неудобно как-то… — сомневаюсь, а где-то внутри тоненький голосок уже подсказывает: «Чем не повод для очередной встречи?»

***

Таня сегодня сама серьезность, весь день где-то витает. Не сделав в тетради ни единой записи, она с отрешенным видом смотрит в окно, словно происходящее на улице интересует ее куда больше маячащих на носу экзаменов. Под глазами круги, будто и не спала вовсе, а от колпачка ее ручки уже почти ничего не осталось — жеваная пластмасса, теперь острой пикой торчащая на кончике прозрачного корпуса гелевой пасты.

— Если бы ты знала, сколько на ней микробов, никогда бы не стала облизывать, — не выдерживаю ее молчания, с шумом закрывая учебник. — Сама ведь просила с тобой позаниматься! Мне повторять не нужно, хоть сейчас сдам на отлично.

— Прости, Лиз, — она отмирает, пытаясь выдавить из себя улыбку, но, так и не сумев совладать с эмоциями, прячет лицо в ладонях.

От вида ее трясущихся плеч, мне становится не по себе — и сама не раз заливалась слезами из-за учебы, но Танькино отчаяние действует на меня оглушительно. Всегда такая улыбчивая, неунывающая, даже когда в зимнюю сессию была на волосок от отчисления, сейчас она сама на себя непохожа…

— Ну что ты, Татка. Сдашь ты эту математику! Я с тобой хоть каждый день заниматься буду! — крепко обнимаю рыдающую блондинку, пододвинув свой стул поближе. — Не зверь же он! Шпаргалки распечатаем, с ними любой дурак сдаст!

— Да не в математике дело, Лиза, — мотая своей головой, подруга едва не переходит на крик. Закусывает сжатую в кулачок ладошку и крепко жмурится, словно это поможет удержать непослушные слезинки, крупными каплями орошающие порозовевшие щеки.

— А что же тогда? Родители?

— Федька… — произносит одно лишь слово, а мне и спрашивать больше ничего не надо. Два дня назад он заявил, что теперь встречается с Алисой — тихой, незаметной девушкой с параллельной группы. Устал обивать Танины пороги и с того дня больше ни разу не взглянул ни то что на ее лицо, а даже вырез ее блузки оставил без внимания. А это о чем-то, да говорит…

— Не нравлюсь я ему больше!

— Ну и черт с ним! Моя тетка говорит, что толку от этих парней все равно не будет… — не знаю, с чего вдруг вспоминаю Вику, но именно сейчас считаю, что ее словам можно верить.

— А он хороший, Лиза! Цветы вон дарил! Контрольные за меня делал! — всхлипывает, пропуская мимо ушей мои утешительные речи, и сбрасывает со стола тетради.

— Давай я буду их решать! Мне нетрудно, они однотипные!

— Да ну ее эту математику! Люблю я его, хоть и пухлый! И прическа такая дурацкая! А он с этой Алисой… — еще больше раздается плачем, теперь завывая в голос. — Не понимаешь ты просто… Я их вместе вижу, и внутри все переворачивается!

— Ну, Тань, ну не реви! — уговариваю, спустя две минуты, поскольку сама она останавливаться не торопится. — Хочешь, я его позову? Скажешь, как есть, и будь что будет!

— С ума сошла? Разве такое говорят? — оторопев, Петрова забывает об истерике, теперь удивленно вытаращив на меня глаза.

— А почему бы нет? — встаю тем временем, уверенно направляясь к шкафу, вознамерившись отыскать свой спортивный костюм. В этом коротеньком платьице идти на мужской этаж мне совсем не хочется.

— А сама тогда чего молчишь? — ее слова застают меня врасплох, и я так и замираю со штанами в руках. — Сохнешь по этому Игорю, а виделись всего три раза! Каждый вечер болтаешь с ним о всякой ерунде, а до главного так и не дошла!

— А вот возьму и скажу! — со свойственной мне упертостью, я вздергиваю подбородок.

— Обязательно скажу, чтобы потом как ты локти не кусать! — добавляю уже про себя.

— Ага, пошлешь ему СМС? Или любовное письмо на ящик кинешь?

— Если надо будет, то хоть в газету объявление дам! А ты сама виновата, Самсонов за тобой два месяца бегал, а ты времени не нашла взаимностью ответить!

— Да что бы ты понимала? Сама ни разу на свидание не сходила, а о поцелуях я, вообще, молчу! — наступает на меня Петрова, задевая за живое. Ведь и вправду, разве я что-то в этом смыслю?

— А чтобы ты знала, меня Игорь в театр позвал! Свидание у нас! — нагло вру, но не испытываю ни капли стыда, не желая выглядеть бледной молью в глазах подруги. Плевать, что я первая написала, что про маму его спросила и дифирамбы ей пела, хоть всегда считала, что Эвелина Громова — актриса посредственная. То ли роли ей плохие достаются, то ли в камеру много жеманничает…

— Вот я и посмотрю, как ты решишься ему в любви признаться! Думаешь это так просто?

— Просто! Всего лишь три слова! Вот сейчас их Самсонову и скажешь! — с шумом захлопываю дверь, закрывая подругу на ключ. Нечего ей себя жалеть, пора бы за Федьку и побороться! Сначала им помогу, а потом и сама с Громовым точки над i расставлю. Ведь непросто же так он со мной общается — красивый, взрослый, опытный! Прыгну с высокого утеса, и пусть он решает, ловить меня или дать разбиться о скалы.

— Игорь Валентинович, — слышу, но намеренно игнорирую своего водителя, жестом приказывая замолчать. Я так крепко сжимаю в руках планшет, что он сейчас треснет в стальных тисках моих похолодевших пальцев. Непроизвольно тянусь к изображению на экране, желая хотя бы так почувствовать бархатистость ее кожи, и случайно сворачиваю картинку, теперь грязно ругаясь себе под нос.

— Мы на встречу не успеваем, пробку не объехать, — тем временем Витя никак не уймется, поворачивая ко мне свое раскрасневшееся лицо, и нервно елозя на водительском сиденье, ждет моих дальнейших указаний.

Что мне сказать? Что я плевать хотел на московские пробки? На китайцев, дожидающихся меня в ресторане в компании моего заместителя? Что даже начнись сейчас землетрясение, я все равно не смогу заставить себя думать о чем-то, кроме этой хрупкой женщины, устроившейся в кресле по ту сторону экрана? Жадно изучаю ее лицо (уставшее, чего не смог скрыть даже профессиональный макияж), и в который раз поражаюсь цвету ее глаз, больше всего на свете мечтая вытащить шпильки из этой строгой прически, позволив волосам цвета молочного шоколада упасть ей на плечи…

— Может, на метро, Игорь Валентинович? — уже порядком поднадоевший шофер упрямо добивается моего внимания, словно от подписания контракта зависит не мое, а его процветание. — А я за вами заеду, движение как раз возобновится…

— Может, еще и пешком до ресторана пройтись предложишь? Твое дело молчать и баранку крутить, — грубо пресекаю дальнейшие разговоры, и все так же не сводя глаз с транслируемого в прямом эфире выпуска скандального ток-шоу, достаю свой мобильный.

— Начинай без меня, — бросаю в трубку и больше не могу ни о чем думать, кроме как о той, что сейчас горько улыбается, глядя в камеру.

— Он обсуждал с вами своих женщин? Ведь наверняка поклонниц у него было немало, — спрашивает ее ведущий, разглядывая мои студенческие фото на огромной плазме в центре студии. А Лиза даже головой не ведет, отвечая на его вопрос.

— Редко. И переживала я это очень болезненно… Я мало что смыслила во взрослых взаимоотношениях, и единственное о чем мечтала — держать его за руку. Я была тепличным ребенком, вечеринки не посещала, в старших классах стала почти затворницей. Мечтала о поступлении, а для этого нужно трудиться, — молвит слегка охрипшим голосом, не сводя глаз с пиджака своего собеседника. О чем думает, замолкая почти на минуту? Жалеет, что когда-то встретила меня?

— Сейчас, когда за вашей спиной брак, рождение детей, начавшийся бракоразводный процесс, считаете ли вы, что в чем-то допустили ошибку? Что бы вы сказали той шестнадцатилетней девчонке? Отчего бы ее предостерегли? — словно прочитав мои мысли, Филипп устраивает руку на подлокотнике и, слегка сощурив глаза, терпеливо ждет, когда Лиза перестанет витать в облаках. Больше не наседает, как делал это вначале, явно опасаясь напугать мою жену излишним напором.

— Я бы посоветовала ей не ходить с Игорем в театр, — немного покраснев, она отводит глаза в пол, слегка приподнимая уголки губ.

Знаю, что ни за что не расскажет и заранее сочувствую ведущему. Он сыплет шутками, подключая все свое обаяние, надеясь, что она все-таки проболтается о том дне, и сейчас недовольно щурится, натыкаясь на ее молчание. А я уже ничего не могу с собой поделать, мысленно переношусь в тот далекий майский вечер и вижу перед собой шестнадцатилетнюю Лизу Волкову: волосы мокрые от дождя, руки дрожат отнюдь не от холода, терзая мелкие пуговки на зеленом платье…

ГЛАВА 4

— Напомни мне, зачем ты ее пригласил? — втянув голову в плечи, Слава вновь прячется под козырек, отбросив тлеющую сигарету в урну.

— Она хотела автограф, — отвечаю и стряхиваю дождевые капли со своих волос.

Льет как из ведра, и, несмотря на то, что от машины до величественного здания театра лишь пара шагов, я все-таки успел промокнуть под нескончаемым потоком дождевых капель.

— Детский сад какой-то! Когда уже перестанешь быть таким приторно — милым? Аж тошно!

— Это называется коммуникабельностью. И не делай вид, что не завидуешь мне, — задеваю его локтем, отвешивая наглую ухмылку. В борьбе за женские сердца я всегда на шаг впереди. Тянет ко мне симпатичных девиц. Наверное, дело в харизме…

— Твой отец — миллионер, Гошан, а мать заслуженная артистка. Так что не удивительно, что они на тебя слетаются, как пчелы на мед, — не жалея моих чувств, рубит Лисицкий. — Я бы и сам за тобой приударил, не будь я таким яростным гомофобом.

— У тебя бы не было шансов, — дурачусь, играя бровями, но заметив мелькнувший на горизонте ярко-желтый плащ, придаю лицу серьезное выражение. — Опаздываете, Елизавета. Пришлось запереть актеров в подсобке, чтоб не дай бог без тебя не начали.

Девушка сбивается с шага, приподнимает повыше свой зонт с не самым лучшим изображением Эйфелевой башни, и, задрав голову, пытается отыскать меня глазами. Спустя секунду, ее губ касается смущенная улыбка, и она, наконец, продолжает свой путь, быстро преодолевая скользкие от дождевой влаги ступени. И как только не упала?

— Автобус долго ждала, — поясняет взволнованная девушка, а Славик пытается скрыть свой смех за неестественным кашлем. Не знаю, что веселит его больше: знакомое лишь по словарю слово «автобус» или раскрасневшиеся щеки Лизы Волковой, с черными дорожками растекшейся туши, но выяснять сейчас причину его веселья желания нет.

— Заткнись, — произношу одними губами, пропустив вперед первокурсницу, и тут же прохожу следом, намеренно закрывая тяжелую дубовую дверь перед носом своего лучшего друга. И даже гомон людских голосов не способен заглушить дикий хохот, доносящийся с улицы. Уверен, он представлял ее иначе, за столько лет успев изучить мои предпочтения в выборе женщин, но вряд ли это оправдывает такую нездоровую реакцию на Лизино появление.

— Там зеркало, — взяв зонтик из ее похолодевших пальцев, указываю на закуток рядом с гардеробом. — Если поторопишься, успеем заглянуть к моей маме.

— Сейчас? — девушка испуганно округляет глаза, прикрывая рот ладошкой, а я хоть и привык к подобной реакции, не могу сдержать улыбки. — Не надо!

— То есть? Сама говоришь, что она твоя любимица. Вырезки собираешь, все сериалы с ней смотришь, — теперь моя очередь удивляться. Странные люди — создают себе кумиров, преследуют, а когда появляется возможность заглянуть за кулисы готовы бежать без оглядки…

— Смотрю! Только… я вся мокрая! Можем мы подойти в конце? И мне и вправду нужно зеркало. Наверное, я похожа на панду, — проводя указательным пальцем по скуле, девушка виновато глядит на меня из-под своих ресниц. Торопливо семенит к золоченой раме в углу вестибюля и что-то яростно оттирает, повернувшись ко мне спиной.

Чудная. Ей бы в школу сейчас ходить, а она мчит впереди паровоза: что-то учит, читает, решает… Такая редкость в наше время, когда девушки все чаще устраивают свою судьбу под боком у успешного мужчины. Предпочитают вкладываться в свой внешний вид, пренебрегая духовным развитием, в то время как эта хрупкая миниатюрная девица чувствует себя куда комфортнее в библиотеке, нежели в этой вычурной обстановке театрального здания. Ее выдает затравленный взгляд, неестественно прямая спина, платье, подол которого торчит из-под плаща и она то и дело расправляет на нем складки… Неуверенно мнется у начищенных зеркал, без конца проверяя, не ушел ли я в зал, оставив ее одну в этом чуждом ей мире блеска и шика.

— Мелкая она какая-то, — копируя мою позу, Слава с интересом разглядывает Лизу, предусмотрительно отойдя подальше. Наверное, боится, что в этот раз я не стану бить его в ребра, нацелясь своим кулаком прямиком в его наглую физиономию. — В смысле, обычно девушки у тебя высокие и во всех местах выдающиеся.

Теперь он рисует окружности перед своей грудью, явно намекая на отсутствие нужных изгибов в теле моей знакомой, а я все так же безразлично раскручиваю зонтик, игнорируя летящие в стороны брызги.

— Ладно, — друг капитулирует, становясь серьезным. — Понял, больше никакого смеха.

— И не вздумай ее смущать, и так трясется, как заяц, — считаю нужным предостеречь Лисицкого, прекрасно зная, с каким удовольствием он подтрунивает над моими подружками. С детства такой — не знает, когда вовремя остановиться, доводя окружающих до белого каления.

— Да что ты! Что я изверг какой-то? Она и так в панике, смотри, как коленки подрагивают, — явно преувеличивает, но я решаю не развивать эту тему, поскольку Волкова уже устранила последствия непогоды со своего лица и теперь идет к нам, натянуто улыбаясь.

— Впервые в театре? — первым заводит разговор мой друг, и я благодарно выдыхаю. Забираю ее верхнюю одежду и сдаю в гардероб.

— Да. В моем городе театра нет. Только дом культуры, но к нам редко приезжают артисты, — смущенно отзывается девушка, теребя поясок на своей талии. — Так что спасибо за эту возможность, — говорит уже мне, — сама бы вряд ли решилась сходить.

— Тебе понравится, — предлагая ей свою руку, Лисицкий галантно склоняет голову, как верный паж готовый всегда и везде сопровождать свою королеву. — Я Слава, единственный человек на земле способный выдержать общество Громова.

— Разве он настолько плох? — Лиза мешкает пару секунд, но все же принимает предложенную помощь, как-то виновато взглянув на меня.

— Спрашиваешь? Разбалованный заносчивый болван.

— Поговори мне еще, — и сам расслабляюсь, уверенно следуя в зал.

***

Мама, как всегда, в своем репертуаре: картинно прижимает руки к груди, возводит глаза к потолку и, принимая очередной букет, рассыпается в благодарностях, заводя свою любимую песню, что именно ради таких моментов и стоило посвятить свою жизнь сцене. Благодарным зрителям невдомек, что едва за ней закроется дверь гримерки, цветы распихают по старым пластиковым ведрам, оставив умирать в небольшом помещении на втором этаже, мягкие игрушки будут небрежно свалены в кучу, а маска дружелюбия сойдет с лица так же быстро, как этот грим, так тщательно накладываемый ей перед представлением. Человек она тяжелый. Пресытилась всеобщим вниманием, разучилась радоваться мелочам и все чаще сотрудничество с Эвелиной Громовой наводит ужас на известных режиссеров.

— Что за позор! — рухнув на кожаный стул, мать торопливо вырывает шпильки из своей прически. Сбрасывает на пол пузырьки со всевозможными кремами, и что есть силы бьет по выкрашенной в насыщенный синий столешнице. — Эта Иванова бездарность! Чертова кукла с огромными губищами! Забыть текст! Сейчас, когда я такие надежды возлагала на эту премьеру! Ночами не спала!

— Да никто не заметил, — Слава уже не удивляется ее вспышкам, прекрасно зная, какую страсть к драматизму питает Эвелина.

— Не заметили?! В зале полно критиков! Пресса! А эта бестолочь не в силах выдавить из себя пары слов!

Я устраиваюсь на заваленном вещами кресле — изрядно потрепанном, но уже ставшим мне таким родным. В детстве мать часто брала меня сюда: я любил смотреть, как она перевоплощается из молодой красивой женщины в суровую старуху, или мифическое существо, с безобразным вороньим гнездом на голове, любил наблюдать, как она повторяет роль перед зеркалом, то хлопая глазками, то сурово поджимая губы. Когда-то и для меня она была кумиром — яркой звездой на небосклоне, на свет которой хотелось любоваться часами… Когда-то, пока я не стал старше и, наконец, не осознал, что никогда не буду для нее столь же значим, как все эти аншлаги, овации и популярность.

Поэтому и сижу молча, делая вид, что все происходящее меня не касается, словно это не моя мать вопит на весь этаж, грозясь закопать живьем молоденькую актрису, в то время как Лиза, кажется, сейчас упадет в обморок от открывшейся перед ее глазами неприглядной закулисной жизни. Прижавшись спиной к стене, она почти сливается с побелкой, и если бы ни это зеленое платье, ярким пятном выделяющееся на светлом фоне, вполне бы могла и дальше оставаться незамеченной этой фурией, теперь яростно проходящейся гребнем по своим светлым волосам.

— А ты кто? — едва ли не испепеляя взглядом свою преданную фанатку, мама бросает расческу и с жутким скрипом отодвигает стул. Встает во весь рост, уверенно наступая на случайную свидетельницу ее безумия, а девушка уже ищет поддержки во мне, округлив свои глаза, удивительного серого оттенка…

— Лиза, — говорю я, не отрывая головы от своего смартфона, даже не подозревая, что в эту самую секунду Волкова, как никогда, близка к обмороку. — Пересмотрела все твои фильмы и будет тебе очень благодарна, если ты черканешь ей свой корявый автограф на программке.

— Здравствуйте, — пищит Волкова, выуживая из-за спины помятую театральную брошюрку, а я забавляюсь резким контрастом в поведении Эвелины Громовой: в глазах перестает пылать огонь, словно по щелчку пальцев отключились эмоции, оставив после себя безмятежный покой и желание подарить миру улыбку, поэтому-то и уголки ее губ мгновенно поднимаются вверх.

— Лизонька! Здравствуйте. Уж простите мне мою несдержанность, я человек творческий… Где расписаться? — оставив после себя шлейф цветочных духов, женщина возвращается к столу, где перерывает ящики в поисках шариковой ручки. Зуб даю, не найдет. В этом хаосе никому не удастся отыскать желаемое.

— Господи! Ни у кого нет ручки?

— Возьмите, — Славка выуживает из нагрудного кармана свой паркер (подарок отца в честь поступления в вуз) и, подмигнув Лизе, присаживается на подлокотник моего кресла.

— Сейчас начнется, — шепчет, чтоб слышал только я, и прикуривает сигарету, всем видом показывая, что морально готов к десятиминутной пытке.

Я знаю наперед, что произойдет дальше. «Какие картины вы смотрели? Вы слышали, что Козловский снял меня с главной роли, в последний момент заменив на свою любовницу? Не удивительно, что фильм провалился, Павелецкая актриса никудышная!»

— Так приятно осознавать, что молодежь еще смотрит отечественные картины. Сейчас ведь в моде блокбастеры, триллеры, чтоб кровищи побольше! — оставляя размашистые завитушки на бумаге, мама пытается разговорить Волкову.

Я был прав, говорить о собственных достижениях любимейшее занятие моей своенравной родительницы. Уж не знаю, стала ли она такой, познав вкус славы и богатства, или же была такой самовлюбленной с самого детства, но чем старше я становлюсь, тем больше раздражения вызывает во мне ее настойчивое стремление заставлять всех и каждого петь дифирамбы ее посредственному таланту.

— Российские мелодрамы — это ведь кладезь эмоций. Они заставляют сопереживать, окунаться в мир первой влюбленности… Вы ведь согласны со мной, Лизонька?

— Да, — становясь красной, как перезревший помидор, соглашается девушка, бросив на меня странный взгляд. Просит о помощи?

— Вы ведь уже наверняка видели «Объятья страсти»? Как вам?

— Прекрасно. Одна из лучших ваших работ.

— Разве? — заметно погрустнев, мама заканчивает с писаниной и протягивает листочек своей поклоннице. — Признаться честно, мне было скучно. Состав подобрали слабенький. Молоденькие, никому не известные актеры… Хорошо хоть Чернова взяли, с ним на площадке творить одно удовольствие. Вы ведь помните «Реанимационное отделение»? Ох, чудесная была пора!

Эвелина все говорит и говорит, а Лиза становиться мрачнее прямо на глазах. Суетливо бегает взглядом по нашим со Славиком лицам и переминается с ноги на ногу, словно ей невыносимо находиться рядом с народной любимицей. Вот уж не так я представлял себе эту встречу. Встреть я в шестнадцать солиста Limp Bizkit, наверняка прыгал бы до потолка.

— Спасай давай свою подружку, иначе Эвелина живьем с нее не слезет, — доносится уставший голос друга и мне ничего не остается, кроме, как вклинится в их беседу…

***

— Я тебя обманула, — глухо, опустив голову и теперь лишая меня возможности видеть ее лицо, ведь влажные волосы сейчас спадают к ее груди, закрывая от меня наверняка красные щеки. — Я не сморю фильмы с твоей мамой. И до прошлой недели, я даже не знала ее имени.

Я глушу двигатель, впервые чувствуя себя таким растерянным — странное чувство внутри словно предостерегает меня от дальнейших разговоров, заверяя, что это не принесет мне ничего хорошего, но любопытство все же берет верх.

— Вообще, не одного? — странный вопрос, но это первое что слетает с языка.

— Ну, разве что тот сериал про главврача. Осилила пару серий.

— И как?

— Ужасно, — признается честно, и тут же разворачивается, приводя свои локоны в движение: словно пружинки, они приподнимаются и тут же рассыпаются по плечам, в свете уличного фонаря играя теперь переливами — золото, черная бездна и капли растопленного шоколада…

— То есть, мама твоя была неплоха… Можно сказать, на высоте, — Лиза нервно елозит по сиденью, теперь явно не зная, как сгладить эффект сорвавшегося с уст признания, и так отчаянно сжимает в руках свой зонт, что я не могу не рассмеяться.

Пугаю ее своей реакцией, но, уже не в силах остановиться, трясусь от смеха, пряча лицо в сложенных на руле ладонях.

— Брось, Лиз, только не оправдывайся, — успокоившись, решаюсь на откровенность. — Честно сказать, я немного переживал за твое психическое состояние, когда ты написала, что собираешь вырезки с ее интервью. Кто в здравом уме сейчас так делает?

— Света Трофимова, — вызывает еще одну волну неконтролируемого веселья, произнося ни о чем не говорящее мне имя, и теперь и сама еле слышно посмеивается, наконец, расслабленно опустив плечи. — Моя одногруппница. Это для нее я автограф просила.

— Так, почему сразу не сказала, не пришлось бы в театр идти. Я же думал помогу тебе прикоснуться к мечте — увидеть кумира, сделать фото, — недоумеваю я.

— Мне понравилось, правда. И… Я просто очень хотела тебя увидеть, — последнее дается ей с трудом, и она вжимается в кресло, отчего теперь ее глаза скрывает полумрак. А я так оглушен ее откровением, что даже не знаю, стоит ли продолжать этот странный диалог.

Дождь на улице, кажется, не собирается прекращаться, а от дошедшего до меня тайного смысла слов этой шестнадцатилетней девчушки даже в тепле салона я ощущаю каким тяжелым, пропитанным сыростью, становится воздух…

— Лиз, — откашливаюсь в кулак, опасаясь взглянуть на сжавшуюся рядом Волкову. — Где там твоя тетка живет? Поздно уже…

— Да, — отзывается и называет адрес.

— Я все испортила, да? — впервые с того момента, как мы отъехали от театра, Лиза решается заговорить. Через минуту она уйдет, хлопнув подъездной дверью многоквартирного дома, и я, наконец-то, выдохну, избавившись от сковавшего меня оцепенения. Зачем вообще говорить кому-то подобные вещи? Я и не смотрел на нее, как на ту, кто может думать обо мне вечерами, не придавал значения нашей переписке, в то время, как эта неопытная девчонка, кажется, всерьез вознамерилась пустить под откос нашу дружбу. Ладно, не совсем дружбу, но вполне приличное приятельское общение с особой доверительной атмосферой…

— Нормально все. Ты не обязана сходить с ума от маминой игры. Моя бабушка, вообще, принципиально с ней фильмы не смотрит. Говорит, что если увидит, нам придется выколоть ей глаза, потому что ничего хуже игры Эвелины быть не может, — увожу беседу в мирное русло, надеясь на ее сознательность. Не нужны мне сопливые воздыхательницы и, если честно, я начинаю задумываться, что в словах Славы есть доля правды — кажется, я чересчур мил…

— Я не об этом, — отказываясь от протянутой мной соломинки, Лиза отстегивает ремень и садится вполоборота. Смелая — подбородок вздернут, во взгляде легко читается решимость…

— А о том, что ты мне нравишься, — выдает, и все напускное спокойствие как рукой сняло. Наверняка весь путь до теткиного дома уговаривала себя держаться, а вывалив наружу терзающие душу переживания, готова сбежать, вон как вцепилась в дверную ручку.

— Ты мне тоже, — мне не впервой слышать такое от женщин, но такого смущения не припомню. Стараюсь на нее не смотреть, разглядывая тусклый свет фонарного столба через лобовое стекло, по которому как из ведра барабанит дождь. Нужно что-то добавить, ведь так? Пока она не решила, что я влюблен…

— Ты хорошая девушка, Лиза. И я всегда готов тебе помочь с учебой… Или билет в театр достать, если вдруг решишь повторить.

— Но я недостаточна хороша для того, чтобы ты разглядел во мне не просто друга, да? — она опускает голову и начинает теребить пуговки на груди. От вида ее трясущегося подбородка мне становится не по себе. Я только что обидел ребенка — наивного, нежного, ранимого ребенка, набравшегося сил, чтобы обнажить свою душу.

— Хороша, Лиз. И все у тебя еще будет. Уверен, парни будут табунами носиться…

— Мне другие не нужны, — упрямо стоит на своем, судорожно вдыхая воздух.

— Ты плакать надумала? — услышав первый всхлип, настойчиво заставляю ее взглянуть на меня, бережно обхватив пальцами подбородок. Соленые дорожки уже бегут по щекам, и ей приходится безостановочно шмыгать носом, чтобы хоть как-то сдержать нарастающую истерику. Хотелось бы мне смахнуть эти капли с ее ресниц, хорошенько встряхнуть и заставить мыслить здраво. Зачем ей такой как я?

— Я думала, что симпатична тебе… Ты ведь так часто писал, — словно оправдывается за то, что допустила подобную мысль. — С учебой мне помогал…

— И еще помогу, если нужно будет. Мне ведь несложно, — успокаиваю, а она еще больше раздается плачем. Господи, да у меня таких сотни — натура такая, не могу пройти мимо, когда кому-то плохо. Поэтому и подвез ее в декабре, искренне посочувствовав ее переживаниям. Нелепым детским переживания из-за какого-то зачета!

— Глупенькая, ты Лиз. Маленькая совсем.

— А вот и нет! Что вы заладили все: «Ребенок! Ребенок!», — отчаянно жестикулируя, она вырывается из моих объятий исмотрит теперь с такой обидой, что мне вовек не забыть этого взгляда. — Побольше многих знаю, ясно? И что тебя люблю, тоже знаю! А утешать меня не надо! — яростно распахивает дверь, пуская в салон прохладный воздух. Выбирается на слабоосвещенную улицу, тут же становясь мокрой, но словно не замечает, что туфли ее испорчены смешавшейся с грязью водой, платье, выглядывающее из-под наспех наброшенного плаща, насквозь промокло, а от кудрей ничего уже не осталось. Размазывает тушь по щекам, которую, я уверен, использовала сегодня впервые, и в последний раз награждает меня пылающим обидой взором. Закусывает губы и разворачивается, едва ли не бегом устремляясь к подъезду.

Не помню, как тогда справилась с теткиной дверью, и в лучшем своем состоянии не с первого раза покоряя своей воле злосчастный замок. Я была раздавлена. Опустошена первым отказом, разбившим мое девичье сердце.

Все мы считаем себя особенными, верим, что впервые влюбившись просто обречены на взаимность, и гонимые этой уверенностью порой так нелепо попадаем впросак. Стыдилась ли я своей откровенности? Нет. В шестнадцать еще не умеешь играть и обнажаешь свои чувства без всякого зазрения совести, считая, что это единственно верный вариант на пути к твоему счастью.

Тогда найти свое счастье в объятиях Игоря Громова мне было не суждено. Помню, как сидела у тетушкиного окна, наблюдая за каплями, стекающими по стеклу, и плакала в такт обезумевшей погоде. Моих слез наверняка бы хватило, чтобы стереть с лица земли этот чертов город, в котором я впервые полюбила, узнав на собственной шкуре, как невыносима мыль, что взаимности мне никогда не добиться…

— Поправь мне прическу, — слышу голос ведущего, вокруг которого суетится персонал, и откидываю голову на спинку. Какой высокий потолок в павильоне…

— После рекламы перейдем к обсуждению вашего замужества. Побольше романтических фактов, чаще смотрите в третью камеру. Нам нужен диалог со зрителем, — наставляет меня редактор, всерьез вознамерившись сделать шоу из моей личной трагедии. — Покажем свадебные фото, снимки детей и перейдем к главному. Вячеслав Лисицкий уже за кулисами. Провокационных вопросов не избежать, и обычно я так не делаю, предпочитая живые эмоции, но вас попрошу — держите себя в руках. Никаких побегов из зала, не хочу, чтобы вы сорвали нам эфир.

Ясно, поэтому и киваю, ощущая, как леденеют пальцы. Я знаю, о чем они нас спросят. Мы перебрали со Славой с десяток вариантов развития события, и я не думаю, что канал сможет чем-то нас удивить…

Все тот же голос отчитывает секунды, вынуждая меня вновь напрячься, а Филипп, от постоянного мельтешения которого у меня уже рябит в глазах, на этот раз становится в центре зала, с серьезным видом зачитывая сухой текст эфирной подводки.

ГЛАВА 5

Я видела это видео раз двадцать. Последние десять из них — месяца три назад, когда по дороге к метро, проходя мимо журнального киоска, наткнулась глазами на кричащий сенсацией заголовок: «Я не уводила его из семьи!». А на обложке моя лучшая подруга, держащая за руку ни кого иного, как главного предателя моих женских надежд. В стильном костюме, при галстучке… Весь из себя порядочный! И если после нанесенного им удара по моему самолюбию я почти сумела собраться, теперь главной целью ставя перед собой возвращение детей, то счастливая улыбка Петровой выбила почву из-под моих ног. Не помню, как добралась до дома, но одно отложилось в памяти на века — дурацкая песня, которую я пересматривала до черных мушек в глазах, пытаясь отыскать ответ на главный вопрос — за что?

— Вам неприятно? — видимо, заметив мою брезгливую гримасу, Филипп отвлекается от царящей на экране монитора идиллии: Громов целует меня в висок, плавно покачивая в танце мое тело, пока еще никому не известная блондинка поет мне о женской дружбе. Песню она написала сама, и так искренне сдерживала слезы, пока я рыдала на плече своего законного супруга, прикрывая лицо фатой, что мне и не верится сейчас — как она могла от меня отвернуться? Или здесь, на этом снимке у загса, с бутоньеркой из белых пионов на правой руке, разве похожа она на беспринципную искусительницу?

— Да, — что юлить? Если смотрит, пусть знает, что я презираю ее едва ли не больше, чем Громова. Он хотя бы не притворялся, никогда не отрицал собственной слабости перед красивым женским телом. А эта? Выждала и ударила исподтишка, наплевав на все, что когда-то нас связывало.

— Я никогда и представить себе не могла, что могу столкнуться с чем-то подобным, — опускаю голову и теперь разглядываю свои руки. Все так же трясутся, только теперь не разобрать — от страха или от болезненной судороги, сковавшей мою душу.

— Вы не пробовали анализировать? Говорить с ней? — подавая мне стакан воды, Смирнов что-то высматривает в своем планшете, отгибая страницы с уже заданными вопросами. Раньше считала, он импровизирует, придумывая вопросы на ходу, а он вон, готовился, чтобы не дай бог ничего не забыть.

— Разве здесь есть над чем размышлять? Бросьте, человеческую подлость нельзя оправдать ни чем — ни любовью, ни стремлением к хорошей жизни. Ты либо остаешься человеком, либо смешиваешь с грязью то, что кто-то считал в тебе ценным, — отвечаю после маленького глотка и терпеливо жду, когда он отомрет и продолжит свой допрос.

Спустя секунду, отыскав в тексте необходимую информацию, он вновь устремляет ко мне свои глаза, и голос его звучит мягче. Очередной ход, чтобы заполучить мое доверие? «Я твой друг, Лиза, главное, будь откровенна», — словно говорят мне его глаза.

— А какой вы ее знаете?

— Сейчас — подлой и не брезгующей влезть в семью. Как бы там ни было, официально мы еще не разведены. А раньше… Да уже и неважно, я все равно заблуждалась на ее счет, — аккуратно подбираю слова, хоть так и не могу удержаться от маленькой шпильки в ее адрес. Добрую, милую, отзывчивую, веселую Таню Петрову я уже давно мысленно похоронила, и носить цветы на ее могилу — последнее, что я стану делать в эфире популярного канала.

— В своем интервью Татьяна Петрова намекнула, что сами вы ни так просты как кажетесь. Цитирую: «Меня удивляет, когда женщина крутившая роман с другом своего бывшего мужа смеет обвинять меня в своих жизненных неудачах». Вам есть, что на это ответить?

— Разве что у нее больная фантазия?

— Речь ведь о Вячеславе Лисицком?

— Видимо. Потому что ни с кем кроме Славы из окружения моего мужа приятельских отношений у меня не сложилось.

— Тогда, думаю самое время пригласить его в студию. Встречайте: близкий друг семьи Громовых, собственными глазами наблюдавший трагедию супругов. Кого он считает виноватым в распаде семьи и почему лучший друг больше не пускает его на порог своего дома?

Раздается характерная музыка, свет на время приглушается, а как только Слава усаживается в кресло, вновь слепит мои глаза, заливая ярким свечением огромное помещение павильона.

— Здравствуйте, — одернув пиджак, Лисицкий приветливо улыбается журналисту, еле заметно подмигнув мне.

— Вы первым узнали, что брак вашего друга затрещал по швам? — с места в карьер бросается ведущий. Эфир нерезиновый, и он явно не намерен ничего упускать.

— Да, — простой ответ без ненужных пояснений. Все четко и по делу — именно так Слава намерен вести диалог.

— А вам Игорь объяснял причины такого внезапного разрыва?

— Нет. Так что его мотивов я вам раскрыть не могу. Да даже если бы знал, считаю, что это его личное дело, и если он решил молчать, не пуская СМИ в эту сферу своей жизни, мы должны уважать его решение.

— И тем не менее вы приняли приглашение на эфир.

— Да, но лишь потому, что хочу поддержать Лизу. Ни одна мать не должна разлучаться с детьми. Дети — это не оружие в войне, и чем раньше Игорь это поймет, тем быстрее вся эта шумиха уляжется.

— Скажите, а это правда, что именно вы свели их вместе? — вновь уводя разговор от главной темы, Смирнов начинает копаться в моем грязном белье. Он, купидон, да хоть черт лысый — какая разница? Как долго он намерен оставлять на закуску действительно важные вещи? Для чего пригласил сюда политиков и известных адвокатов, способных помочь мне в решении моей проблемы, если только и делает, что выясняет подробности нашего с Громовым знакомства?

— Да, — между тем доносится издалека голос Славы, и в то время как он сухо повествует о нашем с ним знакомстве, я словно проживаю свою жизнь заново: секунда за секундой, минута за минутой — словно мне сейчас двадцать два и вот-вот моя жизнь кардинально изменится…

— Какое? Это, — приложив к себе вешалку с ярко-красным мини, спрашивает Таня, — или это?

Пастельные тона ей идут больше, но прекрасно зная, что в конечном счёте она решит надеть красное, указываю на него. Устало снимаю очку, небрежно откинув их на кровать, и тру переносицу, мечтая как можно быстрее провалиться в сон. Этот день был бесконечно долгим.

— Думаешь? — между тем никак не уймется Петрова, недовольно хмуря брови. Вновь прикладывает к себе нежнейший атлас, встает на носочки и придирчиво оценивает свое отражение. — Когда я уже похудею?

— Когда бросишь есть шоколад по ночам. Успокойся уже и перестань мельтешить перед глазами. Мы обе знаем, что наденешь ты именно его.

— Я должна всех сразить!

— Тогда иди так, — киваю на ее тело, прикрытое лишь кружевным комплектом белья, и откидываюсь на подушку, с блаженной улыбкой вытягивая ноги.

Квартира у меня небольшая. Студия со свежим ремонтом, но с минимальным набором мебели: кровать, шкаф и стул, который служит одновременно и журнальным столиком, и рабочей зоной. Негусто, зато сама себе хозяйка — никакой зависимости от настроения соседки, вещи не разбросаны по полу, как в жилище моей тетки, и единственная головная боль — хозяин, зачастивший со своими внезапными проверками. Ходит с важным видом по тридцати квадратам, но так и не найдя к чему придраться, уходит с таким лицом, словно только что съел парочку крупных лимонов…

— Сдурела? Федеральный канал! — смотрит на меня, как на сумасшедшую, и, не дождавшись ответа, возвращается к сумке, из которой торчат ее лучшие наряды.

Петрова любительница кастингов. Готова днями и ночами сидеть в бесконечных очередях дожидаясь, когда же худенький парнишка с внушительным списком имен в руках, наконец, выкрикнет ее номер. Выкладывается, не жалея сил, с наслаждением погружаясь в телевизионную атмосферу, а получив отказ, горько рыдает в голос, орошая подушку своими слезами.

Талант у нее есть — люблю я смотреть на ее репетиции и всегда испытываю гордость, слыша похвалу от членов жюри, но отсутствие музыкального образования, по словам опытных акул шоу-бизнеса, не дает ей использовать его на полную.

— Ты ведь пойдешь со мной завтра? — подруга устраивается в моих ногах, отшвырнув свой сценический костюм, и складывает руки в молитвенном жесте, бесчисленное множество раз повторяя свое «Пожалуйста».

— Я, правда, не смогу. У меня заключительный этап, ты же знаешь. Если не приду, место отдадут кому-то другому, — с сожалением смотрю в потухшие голубые глаза, судорожно пытаясь отыскать в голове выход. — Лучше Федьку возьми!

— У него работа, — становясь мрачнее тучи, Петрова вытягивает из-под меня покрывало, чтобы устроившись рядом со мной на подушке, обмотаться им с головой. Плакать она не будет, знаю ее как свои пять пальцев, но до глубокой ночи я обречена слушать ее полные разочарования вздохи.

— Пообещай, если освободишься пораньше — придешь.

— Обязательно.

— И если я провалюсь, поклянись больше никогда меня туда не пускать, — почти шепотом, выглядывая из-за своего укрытия. — Найду работу в офисе и перестану маяться ерундой. Зря, что ли, диплом получала?

— А как же мечта?

— К черту эти мечты, когда есть нечего. Если б не Федька, с голоду бы умерла… Буду, как все: дом-работа, работа-дом. Станем на свадьбу откладывать, потом и о жилье подумаем, не все же по съемным квартирам кочевать. Так что это мой последний шанс, Лизка.

— Ладно, — соглашаюсь, и устраиваюсь поудобнее, подложив ладошки под щеку. — И потом, ты можешь рассылать свои записи по продюсерским центрам.

— Могу, только, кажется, никому они не нужны.

— Да, брось, это только начало пути. Возьмешь небольшую передышку и вновь ринешься в бой. И кто знает, может, завтра тебе повезет. Вдруг в этот раз в комиссию затесался нормальный дальновидный человек. Я знаю, у тебя обязательно получиться, — подбадриваю ее сквозь сон и тут же отключаюсь, на несколько часов освобождая голову от тягостных дум по поводу Таниного конкурса и собственной карьеры, которую до сих пор так и не успела начать.

Два долгих месяца после выпуска, а найти свое место в этом огромном городе мне так и не довелось. Работать в банке — скучно и бесперспективно, когда все хлебные места уже давно заняты другими, небольшие конторки, владельцы которых готовы оторвать меня с руками и ногами, едва завидят мой красный диплом, предлагают настолько мизерный оклад, что он не покроет даже аренду жилья, а крупные корпорации не спешат связываться с неопытными выпускниками… Завтра — великий день. Если я выдержу собеседование с владельцем небольшой, но довольно успешной фирмы, одной головной болью станет меньше…

***

Утро врывается в мою жизнь трелью телефонного звонка и палящими лучами солнца, проникающими в комнату сквозь тонкий тюль, колышущийся от ветра. Танька уже не спит, разглядывая потолок над своей головой, шевелит губами и беззвучно напевает себе под нос. Покрывало сбито к ногам, вещи все так же разбросаны, а на часах уже начало восьмого.

— Я кофе сварила. Отвратный, — все так же не двигаясь, сообщает мне девушка.

— Отлично. Ничто так не бодрит, как отвратительный завтрак. Почему до сих пор лежишь? Ехать часа два, не меньше, — стараясь не наступить на ее барахло, аккуратно пробираюсь к шкафу. Выуживаю из глубин своего гардероба строгую персиковую рубашку, и бегло глянув на улицу, заменяю приготовленные брюки на юбку-карандаш. Надеюсь, в этом я буду выглядеть достаточно солидно, чтобы, наконец, обзавестись заветной записью в трудовой.

— У меня ритуал. Открываю чакры, освобождаю голову от всего дурного и повторяю текст. Не занимай ванную.

— Как скажешь, — ухмыляюсь такому наглому захвату моей жилплощади, и торопливо оставляю ее наедине со своими переживания.

Протираю ладонью запотевшее зеркало и придирчиво оцениваю смотрящую на меня девушку. Серые глаза, смуглая от загара кожа, мокрые волосы, небрежно заброшенные за спину, доходящие мне до лопаток, губы, прямой аккуратный нос — все как у всех. Превращение гадкого утенка в белый лебедь — выдумки детских авторов. Не стала я роковой обольстительной, перешагнув через черту совершеннолетия. Просто научилась работать с тем, чем наградила меня природа. Четыре года назад дала себе обещание сделать все, что от меня потребуется, чтобы окружающие перестали видеть во мне неразумное дитя, и по сей день продолжаю бороться с собственным отражением.

— Я буду держать за тебя кулачки, — крепко обняв взволнованную Петрову у подъезда, бросаю ей на прощание.

— И я! Срази этого большого босса своим интеллектом, — Таня бегло целует меня в щеку и быстро прыгает в такси, прижимая к груди внушительную сумку со всем необходимым для выхода на сцену.

Волнуется, и даже не пытается этого скрывать, прекрасно зная, что рядом со мной ей претворяться не нужно. Сколько раз я подставляла ей своей плечо, после очередного провала и сколько раз твердила, что на небосклоне еще обязательно зажжется звезда с ее именем? Ведь человеку нужно, чтобы в него кто-то верил, так почему бы не мне вселять в нее эту уверенность? Тем более что и сама я не раз изливала душу, устроив щеку на ее внушительном бюсте. Отказ Игоря Громова, который так долго напоминал о себе ноющей болью за грудиной, бессонные ночи перед сессиями, нервная дрожь на защите… Если и есть что-то, что навеки останется незыблемым, то это наша дружба — крепкая, нерушимая и проверенная годами.

— Куда она опять, — заставляет меня подпрыгнуть на месте голос соседки, уже устроившейся на лавке в тени разросшихся берез. — Опять, что ли, в телевизор ее потянуло?

Женщина шуршит бумажным кульком, отправляя в рот тыквенные семечки, и без малейшего зазрения совести бросает на землю очистки. Я улыбаюсь и подхожу ближе, совершенно уверенная, что пара минут в запасе у меня все же найдется. Недаром же я так рано вышла.

— Ага, — провожу ладонью по лакированному дереву скамьи и, убедившись, что не заляпаю свою юбку, уверенно сажусь рядом.

— Где на этот раз ее искать? — не скрывает усмешки Людмила Алексеевна, делясь со мной своей провизией. Милая бабулька так любит почесать языком, что знает поименно каждого жильца двух ближайших подъездов.

— На этот раз канал федеральный.

— Смски будем слать? — подмигивает, пихая меня локтем, и тут же становится серьезной, отвлекаясь на свою старую, перекормленную болонку, уже развалившуюся в подсохшей луже. — Да что ж такое, Бети! Житья с тобой нет!

— Ну, если отбор пройдет, то, думаю, и до СМС доберемся. Волнуюсь за нее очень, — я не брюзга, но все же не могу удержаться и отодвигаюсь подальше от перемазанной песком Беатрисы. Не хватало еще явиться на собеседование в пропахшей псиной и перегноем одежде…

— Да что за нее переживать, такая без мыла везде залезет. Лучше скажи, куда ты так нарядилась? — отнюдь не по-женски сплюнув себе под ноги, старушка с интересом разглядывает мою шифоновую блузку.

— На собеседование. Так что пожелайте удачи, а то я уже отчаялась найти себе приличное место. Еще неделя и я соглашусь танцевать у шеста.

— Пфф, кто тебя к шесту пустит? Там кости не в цене. Вот Танька твоя могла бы прославиться, все данные для этого есть, а с твоим ростом, разве что пиво в баре разносить! — смеется, хотя ее кряхтение больше похоже на кашель заядлого курильщика.

— А рост в этом деле не главное. Главное, фигура и чувство ритма, — на цыганский манер поведя плечами, еще больше раззадориваю соседку. — Лучше скажите, как я выгляжу?

— Как куколка! Бети! — кричим в один голос, когда псина устраивает свои лапы на моих коленках, оставляя после себя внушительные кляксы на голой коже.

— Ну что за бестолочь! Зря я тебя кормлю, лучше бы усыпила — и мне спокойней, и соседи целы.

— Я вытру. И лучше пойду, пока она окончательно не угробила мою юбку.

Бросив влажные салфетки в урну, я, наконец, оставляю двор позади: болонка жалобно скулит, наверняка получив нагоняй от своей справедливой хозяйки, малышня в песочнице, что-то делит, разбавляя собачий вой своими звонкими голосами, а одинокий мужчина с первого этажа уже врубил на всю громкость свой проигрыватель, всерьез веря, что творчество Гарика Сукачева придется по душе жителям старенькой многоэтажки.

Я быстро сливаюсь с толпой, желая как можно скорее оказаться в спасительной прохладе метрополитена, и старательно отгоняю от себя накатывающие волны беспокойства. В этом вся я — знаю, что смогу произвести впечатление, вряд ли завалюсь на вопросах касающихся моих знаний, но постоянно грызу себя множеством «А что если?». И чем ближе приближаюсь к зданию бизнес-центра, поражающему своим блеском и величием, тем больше начинаю переживать, что и в этот раз потерплю крах. Вновь смотрю на часы, забывая о многолюдности московских улиц и столкнувшись с мальчишкой лет пятнадцати, пячусь назад, едва не свалившись на грязный асфальт.

— Вот черт, — бурчу под нос, угодив каблуком в решетку дождевого слива, и зачем-то начинаю оглядываться по сторонам, в поисках желающего прийти мне на помощь. Только кому какое дело до девушки, без устали дергающей ногой, когда стрелки часов приближаются к полудню?

Солнце, еще минуту назад ощутимо припекающее спину, скрывается за невесть откуда взявшейся тучей, и если я как можно скорее не освобожусь, рискую явиться в солидный офис насквозь пропитавшаяся дождевой влагой.

— Да что ж такое! — что есть силы, дергаю ступней и, наконец, блаженно выдыхаю, а опустив голову вниз, уже балансирую на грани истерики — тонкая шпилька моей лучшей пары обуви теперь сиротливо глядит на меня, все так же оставаясь заложницей поржавевших прутьев…

***

— Что? — нервно бросаю мужчине, стоящему позади, от взгляда которого моя кожа начинает зудеть. Хмыкает, продолжая беспардонно разглядывать мое тело сквозь намокший шифон, и не говоря ни слова, достает платок из кармана своего пиджака.

— Мило. Надеюсь, чистый? — злюсь не на него, а на собственную глупость: могла бы посмотреть прогноз и захватить зонт, не умерла бы от тяжести, лежи в моей сумке запасная обувка и уж точно не рассыпалась бы на части, возьми я с собой косметичку.

— Других не держим. Если не секрет, что с вашими туфлями?

— О, это новое веяние моды, — опускаю глаза к своим ногам, уже без прежнего восторга любуясь поблескивающей от влаги обувью, и как ни в чем не бывало делаю шаг к зеркалу, занимающему всю заднюю стену кабинки. — Не поймешь этих дизайнеров, что там у них на уме?

— Если хотите, могу помочь, — брюнет смотрит прямо перед собой, словно и не со мной разговаривает, с трудом сдерживая улыбку. Уверенна, глаза он отводит намеренно — боится не сдержаться и разразиться истерическим хохотом от моего плачевного вида — мокрая блузка, юбка в дождевых разводах и правая лодочка с горделиво задранным вверх носком. — Я про каблук. Он ведь у вас?

— А вы обувщик? — оттирая тушь со своих щек, призываю себя не поддаваться панике. У меня есть пятнадцать минут, и если мне повезет, этого времени вполне хватит, чтобы просушить одежду в дамской комнате.

— Программист. Но с этим справиться и школьник.

Что мне терять?

— Вам на семнадцатый? — желаю удостовериться, наблюдая, как на табло один за другим сменяются этажи, и отыскиваю в своем саквояже злосчастную пластмассу.

— Да.

Едва двери кабинки открываются, являя нашему взору длинный коридор с кожаными диванчиками, беспорядочно расставленными вдоль стен, незнакомец галантно предлагает мне руку. Вкладываю свои холодные пальцы в его теплую ладонь и все же решаюсь его разглядеть: высокий, подтянутый, пахнущий чем-то свежим и до одури приятным. Короткие волосы, на щеках небольшая щетина и, несмотря на дорогой пиджак и серьезную гримасу, его вряд ли можно считать скучным белым воротничком. Солидный, молодой и в отличие от меня совершенно спокойный.

— Давайте-ка посмотрим, — устроив меня на одном из диванов, он приступает к тщательному осмотру моей лодочки. Вертит ее из стороны в сторону, иногда отвлекаясь и посылая мне улыбку, прикладывает отпавшую деталь к пятке и, сведя брови на переносице, интересуется:

— И все-таки, как вас угораздило?

— Мужчины на здешних улицах не очень-то и любезны. Столкнулась с одним и угодила ногой в решетку.

— Он хотя бы извинился?

— Что вы, даже и не заметил, наверное.

— А сюда зачем пришли? — усевшись рядом, он напрочь забывает о своем деле, с интересом меня разглядывая.

— Ищу работу.

— А как же школа? — ухмыляется, наверняка намекая на мой рост — действительно, не выше девятиклассницы.

— Осталась позади. Впрочем, как и институт.

Он зависает, где-то с минуту концентрируя свое внимание на моих глазах, а когда я не выдерживаю и вопросительно приподнимаю бровь, отмирает командуя:

— Снимайте второй.

— Боитесь без примера не разобраться, куда крепиться каблук? — доверчиво протягиваю ему уцелевший, с беспечным видом отвлекаясь на строгий интерьер этажа.

Любуюсь панорамными окнами, даже со своего места восхищаясь открывающейся взору красотой: город словно на ладони, а уж если подойти ближе… Вот где она жизнь — кипит под ногами могущественных бизнесменов, любующихся величием Столицы с высоты птичьего полета…

— Что вы делаете? — заслышав характерный хруст, ступаю голыми ногами на не самый чистый, несмотря на блеск, кафель, и возмущенно выдыхаю воздух, глядя на разворачивающееся на моих глазах безобразие.

Такой улыбчивый и дружелюбный минутой назад человек, сейчас как ни в чем не бывало удерживает пальцами мои изувеченные башмачки.

— Ты варвар!

— А что прикажешь делать? — вкладывая в мою ладонь каблуки, теперь не кажущийся мне таким приятным мужчина не скрывает озорных огоньков в своих глазах. — Не придется хромать. Скажешь, что это новое веяние моды. У тебя довольно неплохо выходит, я вот почти поверил.

— Шутишь, да? Боюсь представить, как ты обращаешься с компьютерами, — и не думаю благодарить, натягивая изуродованную обувку. Теперь мне приходится задирать голову, чтобы взглянуть в лицо этого вандала — я с трудом достаю ему до груди. Возмущенно хлопаю глазами, не зная, чего хочу больше — воткнуть каблук ему в голову или, наплевав на собственную гордость, поскорее явиться на собеседование. Оставить позади весь этот кошмар, и больше никогда не вспоминать, ни эту чертову решетку, ни этого обманщика, к которому успела проникнуться доверием.

— Мой тебе совет, не предлагай помощь в том, что тебе не под силу! — тычу указательным пальцем ему в грудь, привстав на носочки.

— Будь у тебя клей, я бы, пожалуй, справился. А так, чем мог, тем помог. Спасибо можешь не говорить.

— И не собиралась! — разворачиваюсь, чувствуя себя скоморохом, которому для полноты образа не хватает лишь колпака на голове и, не зная, куда повернуть, вновь возвращаюсь к новому знакомому.

— Где здесь туалет? — как можно выше задрав подбородок, бросаю брюнету.

— В конце коридора. Твоя дверь справа. И если это тебя успокоит, тебе очень идут эти тапки.

— Издеваешься? Чтобы ты понимал, через десять минут у меня собеседование. Решающее! А из-за тебя я похожа на шута!

— Ну, не я же виноват…

— Да, — жестом останавливаю незадачливого альтруиста, прекрасно зная, куда он клонит, — но второй доломал ты. Так что прости, до конца своей жизни я буду винить именно тебя в том, что упустила эту должность!

— Да, брось, уверен, никто и не заметит, — кричит мне вдогонку мужчина, уже не скрывая веселья, а я не могу придумать ничего лучше, как показать ему средний палец на прощанье. Глупо, да и успокоения мне это так и не приносит. Мужской смех за спиной лишь усиливается, а в груди уже разрастается предчувствие — ничего хорошего этот день мне не принесет.

Меня поднимут на смех, и, не задав ни единого вопроса, отправят восвояси, отдав место кому-то более подготовленному и везучему. И мне ли винить руководство, если я не в состоянии дойти без приключений до кабинета начальства?

Добравшись до уборной, я, не теряя ни секунды, стягиваю с себя блузку и, подставив под сушилку влажную ткань, придирчиво рассматриваю свое отражение. Волосы, пусть и мокрые, но все так же аккуратно собраны на затылке, ресницы склеены, но от этого взгляд стал лишь выразительней, немного помады, конечно, не помешает… А что касается юбки — вполне можно счесть что эти темные пятна часть декора. Не для того я проделала этот путь, чтобы сдаваться из-за чертовых каблуков! Торопливо застегиваю пуговицы на груди, заправляю материю под холодную липучую юбку и решительно двигаюсь навстречу судьбе. Одно я теперь знаю точно, заводить знакомства в лифте не мое…

ГЛАВА 6

— Привет, — я неловко пожимаю плечами, застыв на пороге Таниной квартиры — просторной комнаты в коммуналке на окраине города.

Старые выцветшие обои, круглый стол на резных ножках, за который моя тетка наверняка продала бы душу, питая необъяснимую тягу к антиквариату, шкаф с лакированными дверками, внушительное бра с тряпичным абажуром в центре комнаты, и ковер, с годами потерявший насыщенность красок и теперь брошенный новыми хозяевами под ноги. Раньше он висел на стене, в которой до сих пор торчат гвозди с поржавевшими крючками.

Мне и спрашивать не нужно, как прошел кастинг — красные глаза подруги и мокрые дорожки на ее щеках говорят куда красноречивее слов. Очередная неудача, самая болезненная для Петровой, с чего-то решившей, что эта попытка станет последней.

Девушка отступает, позволяя мне войти внутрь, и прежде чем ее сосед в сальной от грязи и пота тельняшке заплетающимся языком просит занять полтинник, с грохотом захлопывает дверь перед его носом. И это не способ выместить свою злость на весь белый свет, не попытка спустить пар, а острая жизненная необходимость — дверная коробка настолько износилась, что иначе об уединении можно и не мечтать.

— Чего ты такая? — шмыгнув носом, пятится подруга, позабыв о собственных горестях. Морщит свой лоб, прикусив нижнюю губу, и наверняка ломает голову, что же могло со мной приключиться.

— Там ливень, а я, как назло, не взяла зонтик. Дашь мне полотенце? — стягивая с себя импровизированные балетки, насквозь промокшие и теперь совершенно непригодные для носки, даже если лучший сапожник города возьмется за их реставрацию, с мольбой гляжу в голубые глаза блондинки.

Таня мгновенно оживает и уже выдвигает ящик бельевого комода, в попытке отыскать для меня сменку, пока я торопливо расстегиваю пуговки на своей рубашке, желая как можно скорее избавиться от холодной одежды. Вряд ли когда-то я захочу надеть ее вновь.

— Бери, — протягивая мне махровый халат и пару теплых носков, устало командует девушка, присаживаясь на подлокотник дивана. Обнимает себя за плечи и вымучено улыбается, наблюдая за тем, с каким удовольствием я кутаюсь в мягкую пушистую ткань. Чуть дольше задерживает свой взгляд на моих волосах, сосульками спадающими на лицо, и все-таки произносит:

— Я все испортила, Лизка. Не быть мне теледивой, — голос ее дрожит, а пальцы крепко впиваются в рукава толстовки. Нет большего потрясения, чем осознать, что дело, которому ты посвятила всю свою жизнь тебе не по зубам.

— Какие твои года? Кто-то становиться известным после сорока, а ты в двадцать четыре крест на себе ставишь, — говорю как можно жизнерадостней, успев развесить свое влажное барахло на батарее, и достаю чашки для вскипевшего чая. В минуты слабости и бессилия Таня напрочь забывает о гостеприимстве, впрочем, мне ли ее судить? Не улыбнись мне сегодня удача, я бы, пожалуй, не один вечер предавалась самобичеванию, в конечном итоге наплевав на ежедневные хлопоты.

Я передаю подруге дымящуюся кружку и, не сдержав стона удовольствия, отпиваю горячий напиток. Удивительно, как быстро тепло распространяется по моему телу, помогая почувствовать себя лучше.

— Как собеседование?

— Никак, — выдаю, отправляя в рот ложку малинового варенья, и тут же улыбаюсь. — Но место мое!

Хотелось бы мне радостно подпрыгнуть и кружить по комнате, бросая в потрескавшийся потолок стократное «спасибо», но здравый смысл все-таки берет верх. Не в моих правилах ликовать, когда близкий на глазах рассыпается на кусочки, совершенно не представляя, что делать дальше.

— Умеешь ты нагнать жути! — Петрова пихает меня в плечо, успев не на шутку испугаться, что и я сегодня осталась не у дел.

— Я так и не встретилась с этим Лисицким. Провозилась в туалете, пока сушила рубашку, а когда влетела в приемную, секретарша сказала, что я опоздала. Думала, умру от разрыва сердца! — я передергиваю плечами, вспоминая, как успела похоронить свои мечты о престижной работе.

— В общем, думала все, но эта дама в очках велела мне зайти в отдел кадров. Так что с понедельника выхожу.

— С чего бы это? Если с начальником ты так и не встретилась? — не может скрыть своего удивления блондинка, замирая с поднесенной к губам десертной ложкой.

— Кто их знает? Может, остальные кандидаты главного не впечатлили? Мне без разницы! Единственное о чем я думаю, так это о том, что о поисках работы, наконец, можно забыть.

Если жестокая инквизиция моих лодочек была воспринята вселенной, как акт жертвоприношения, я вполне готова смириться с гибелью любимых туфель, в результате обретя долгожданное место в солидной фирме.

— Счастливая, — с завистью взглянув на меня из-под пушистых ресниц, Петрова выдает тяжкий вздох. Пожалуй, самый громкий и протяжный из всех, что я когда-либо от нее слышала. Я отставляю кружку, и делаю то, что умею лучше всего: пододвигаю свой стул к подруге и обнимаю за плечи, устраивая голову на ее плече. Она, как и всегда, пахнет ванилью, немного табаком, ведь наверняка не удержалась и все-таки выкурила сигарету, стянутую у ни о чем не подозревающего Федора, и что самое горькое — разочарованием, тяжелым облаком окутавшим ее ссутулившуюся спину и теперь витающим вокруг нас.

***

Мне дали три дня. Я подготавливала себя морально, немного опасаясь, как вольюсь в коллектив, наверняка разношерстный по возрасту и взглядам на жизнь. Это все же не вуз, где все на равных, и начинают свое соперничество многим позже, чем успевают обзавестись парой-тройкой добрых знакомых. От волнения, я позабыла сон, оставив в своем рационе лишь плиточный шоколад и килограммы песочного печенья. Уплетала за обе щеки сладкое, и листала свои конспекты, всерьез вознамерившись освежить знания. Раз за разом перечитывала лекции, пока случайно не наткнулась на общую тетрадь, исписанную чужой рукой. Сердце пропустило удар, а пальцы уже поглаживали глянцевую обложку с изображением красного байка на фоне огненного заката. «Игорь Громов» — написано не очень-то и разборчиво, но мне ли не знать, кто владел ею до меня?

Сейчас и не знаю как сложилась его жизнь, но не на секунду не сомневаюсь, что об угловатой первокурснице, размазывающей тушь по щекам, он никогда не вспоминал, прекрасно обходясь все эти годы без ее глупых сообщений и краснеющих щек. Но даже осознание собственной ненужности не мешает моему сердцу ускорить свой ритм, когда память услужливо выпускает на поверхность те крохи, что я все же успела сохранить в душе: трепет, окутавший меня в ту секунду, когда парень прижимал меня к груди, желая остановить поток слез, орошающих мои щеки, волнение, что я испытывала, собираясь на премьеру спектакля, и восторг, непременно охватывающий меня всякий раз, когда я получала очередное послание от Гоши. Первая любовь не забывается, и в этом заключается ее прелесть: несмотря на плохой конец, вспоминаешь о ней с каким-то необъяснимым теплом…

— Здравствуйте, — здороваюсь с администратором и демонстрирую свой пропуск крупному охраннику, который беззвучно кивает, сохраняя каменное выражение на квадратном лице, и едва ли не бегу вприпрыжку к лифтам, ощущая, как от радостного предвкушения потеют ладошки. Примыкаю к кучке таких же как и я офисных клерков, незаметно разглядывая каждого, и украдкой касаюсь волос, сегодня, как никогда, аккуратно уложенных в строгий пучок.

— Вижу, собеседование прошло на ура, — слышу позади себя, но не сразу нахожусь с ответом. Я все еще витаю в облаках, осознавая, что говорят именно со мной лишь тогда, когда плечо мое задевает тот самый добряк, вызвавшийся помочь с починкой каблука. Теперь это наше неизменное место встречи?

Повернувшись к высокому брюнету, только сейчас замечаю, насколько он хорош собой, и искренне радуюсь, что все же не зря встала так рано, тщательно поработав над собственной внешностью, больше не желая попадать впросак. Я даже взяла дождевик, не доверяя опытным синоптикам, обещающим теплый солнечный день.

— Не то слово, — улыбаюсь против воли, не в силах скрыть собственной радости. — Так что, спите спокойно. Обвинения с вас я снимаю.

— Приятно слышать, а то бессонница меня порядком замучила, — галантно указывая мне рукой на раскрывшиеся створки уже порядком заполненного трудягами лифта, мужчина предлагает мне войти первой. — Сегодня хоть без эксцессов? Или взяла запасную пару?

— Взяла. Но надеюсь, они мне не пригодятся. Я все-таки не такая неловкая, как вам могло показаться.

— Тебе. Мне казалось, мы перешли на ты?

— Разве? Когда?

— В ту самую секунду, когда ты размахивала средним пальцем перед моим лицом. Это, знаешь ли, сближает, — отсмеивается программист, а на меня накатывает стыд. Горячей волной миллиметр за миллиметром окрашивает мои щеки в пунцовый цвет, и даже прохладные пальцы не помогают унять жар пылающих щек.

— Прости. Это было ужасно.

— Разве что только немного. И наверное, ты была права, с методами я погорячился. Могу возместить убытки, — не знаю, говорит ли он серьезно, но лишь отмахиваюсь от его предложения, беспечно качнув головой.

— Будем считать, что мы квиты? Я забуду о совершенном тобой акте вандализма, а ты пообещаешь никому не рассказывать, что я повела себя как школьница, — прижимаюсь к нему, пропуская вперед пожилого мужчину, и чувствую, как он неосознанно устраивает руку на моем животе, придерживая за талию.

— Об этом можешь не переживать. Не думаю, что проболтаюсь, — странно ухмыляется, когда я отстраняюсь, и достает из кармана мобильный. — У тебя сегодня первый рабочий день?

— Да, — гордо приподнимаю подбородок и расправляю плечи, наверняка святясь, как медный пятак. — И я дико волнуюсь. Через десять минут у меня встреча с генеральным, и я всерьез жалею, что не запаслась валерьянкой.

— Расслабься, он нормальный мужик. Уж точно не съест, — успокаивает меня незнакомец, засовывая руку в карман.

Дальше мы едем молча — я гипнотизирую табло с быстро сменяющимися цифрами, то и дело отступая, чтобы не мешаться под ногами собравшимся на выход людям, а брюнет что-то выглядывает на экране своего смартфона. Сегодня на нем серый костюм и рубашка, на несколько тонов светлее пиджака, на лице никакого намека на щетину — щеки гладко выбриты, и пусть видела я его лишь раз, все же нахожу этот факт досадным. Щетина ему идет больше. Да и не вяжется его солидный образ с выбранной им специальностью — разве не должен он быть долговязым, нелюдимым безумцем, подобным тем, кто одержим программными кодами?

— Не считаешь, что это странно? — выхожу из лифта и семеню следом за единственным человеком в этом огромном здании, с которым успела установить хоть какой-то контакт. Длинный коридор с множеством дверей, за каждой из которых через пару минут закипит работа, и победный цокот моих шпилек, уверенно несущих меня на встречу с начальником, заставляют мое сердце радостно трепетать в груди. — Мы сталкиваемся уже дважды, и если не брать в расчет мои бедные лодочки, довольно мило беседуем, а я до сих пор не знаю твоего имени.

— Слава, — одарив меня широкой улыбкой, он старается идти медленнее, чтобы мне не приходилось бежать. — Только на людях ко мне так не обращайся.

— Это еще почему? — не могу сдержать любопытства, но тут же перевожу тему, заинтересованно разглядывая таблички на дверях. — Здесь буфет?

Я указываю пальцем себе за спину, отчетливо слыша звон посуды, но не решаюсь остановиться и заглянуть внутрь. Не зря же судьба уже дважды посылает мне этого брюнета? Пусть с ролью сапожника он не справился, но побыть моим гидом, думаю, сможет.

— Комната отдыха. На первом этаже есть большое кафе, думаю, все обедают там.

— Думаешь? Сам ты не ешь? Или из дома приносишь?

— Вроде того, — смеется, явно не собираясь передо мной отчитываться, и останавливается у дверей приемной. Ему тоже назначено?

— Не забудешь?

— О чем? — не совсем понимаю Славу, и впервые отмечаю, что что-то от программиста в нем все-таки есть… Вон как странно поглядывает.

— Про субординацию, — говорит и смело открывает дверь, ожидая, пока я войду.

— Вам же сюда, Елизавета Борисовна?

— Откуда? — единственное, что могу выдавить из себя, машинально переступая порог, и сразу же чувствую на себе взгляд все той же неразговорчивой секретарши в круглых нелепых очках с толстыми стеклами, на прошлой неделе сумевшей за две минуты вызвать во мне целый спектр живых эмоций. Женщина тут же оживает, складывая бледно-розовые губы в улыбке, но внутренний голос уже настойчиво подсказывает, что радуется она вовсе не мне…

— Вячеслав Андреевич, — кивает моему сапожнику, привстав со своего нагретого стула и, слава богу, не замечает, как я растерянно присаживаюсь на подлокотник кресла. — В двенадцать у вас встреча с Лихачевым. Он настоятельно просил не опаздывать.

— Помню, — мгновенно став серьезным, мой спутник замирает у стола, бегло взглянув на документы, собранные помощницей в аккуратную стопку. Отвлекается, видимо, вспомнив о моем присутствии, и незаметно для пожилой дамы, уже бросившейся к кофемашине, подмигивает, кивая на свою дверь. Позолоченная табличка с фамилией генерального мгновенно притягивает мой взгляд, а при виде инициалов я забываю, как надо дышать…

— Проходите, — Слава же, кажется, абсолютно спокоен и лишь потешается над моим растерянным видом.

На негнущихся ногах я следую за этим мужчиной, сумевшим обвести меня вокруг пальца, и замираю истуканом посреди его огромного кабинета. Предпочитаю смотреть куда угодно, лишь бы не видеть насмешливых глаз своего работодателя: сначала изучаю глянцевый серый стеллаж, за непроницаемыми дверками которого наверняка скрываются всевозможные папки, безразлично веду глазами по стеклянной поверхности письменного стола с включенным ноутбуком, пестрая заставка которого отражается в окне за спиной владельца, и отворачиваюсь к дивану, настолько белому, что начинаю сомневаться, что на него, вообще, кто-то когда-то садился…

— Удивлена? — беззаботный и абсолютно спокойный Лисицкий, присаживается на краешек столешницы, не на секунду не сомневаясь, что она его выдержит. Расстегивает пиджак, и прячет руки в карманах брюк — спокойный, расслабленный. В отличие от меня.

— Немного, — вру, расправляя плечи, теперь не зная, как себя с ним вести. С парнем из лифта, представившимся программистом, общаться мне было комфортнее. — Но теперь понимаю, почему получила эту должность. Решили искупить вину за отломанный каблук?

— И не думал. У тебя прекрасное резюме…

— С отсутствием опыта, — перебиваю, мгновенно смутившись собственной наглости.

— Зато с подающим надежды на будущие свершения дипломом. Я окончил тот же вуз, поэтому доверяю твоему табелю. Присядешь?

Я послушно устраиваюсь на стуле, подобно прилежной ученице, сложив руки на коленках, и терпеливо жду, пока он обойдет стол и усядется напротив.

— Станете гонять меня по экономическим терминам? — нервно тереблю трикотажную ткань, гадая, для чего, вообще, он сегодня вызвал меня к себе. — Или решили позабавиться над тем, как я сгораю от стыда?

— А тебе есть чего стыдиться? — Лисицкий приподнимает бровь, придвигаясь ближе к столу.

— Я показала вам средний палец, назвала варваром и, если честно, хотела воткнуть свой каблук вам в лоб. Этого мало для угрызений совести?

— Разве мы не решили забыть о том случае? И когда мы вдвоем можешь не выкать.

— Не могу. Субординация, —вызываю у него улыбку, все еще не отойдя от шока. — Так зачем вы меня позвали?

— Хочу предложить тебе новую должность. Елена Юрьевна, — видимо, говорит о своей секретарше, иначе, зачем кивает на дверь, за которой устроилась его помощница, — дорабатывает последнюю неделю, и я буду рад, если ты согласишься занять ее место.

— Я бухгалтер. Не секретарь, — отрицательно качаю головой, даже не думая соглашаться. Не для того я пять лет грызла гранит науки, чтобы виртуозно заваривать кофе для лощеного босса.

— Знаю, и считаю, что тебе будет полезен этот опыт. Ты явно не из робкого десятка, молода и амбициозна…

— Поэтому никогда не соглашусь тратить свое время на сортировку почты. Мне нужен стаж. Три года, чтобы сдать квалификационный экзамен.

— Хочешь стать аудитором? — перебивает, доставая из ящика какую-то папку.

— Да. И не хочу терять свое время понапрасну. С таким же успехом, я могла бы устроиться официанткой — поверьте, в Москве оставляют неплохие чаевые.

— Тогда взгляни на это иначе? Вникнешь в дела фирмы, будешь присутствовать на важных сделках, получишь возможность изучить специфику производства изнутри. Если сработаемся, и ты получишь аттестат, обещаю рассмотреть твою кандидатуру на должность внутреннего аудитора.

— А вам это зачем?

— Затем, что я доверяю своему чутью. Ты ведь отличница по природе, другая бы никогда не решилась явиться к начальнику в помятой рубашке и дырявых башмаках. Женщины уж слишком пекутся о своем внешнем виде, предпочитая сражать мужчин собственной неотразимостью, нежели стремлением к покорению новых высот. Но не ты. Плевать на все, если от этого зависит будущее, так? А я ищу именно это. Думаешь, почему мой секретарше пятьдесят семь? — задает свой вопрос, но не дает и рта раскрыть. — Потому что она не станет строить глазки, а лучше займется делом.

— Теперь я чувствую себя ущербной, — нервно хихикаю, ведь в двадцать один услышать нечто подобное, удовольствие не из приятных. Я все-таки молода, и не прочь словить парочку восторженных взглядов…

— А зря. Мне нужны мозги. Свежая кровь и желание расти.

Я опускаю голову, взвешивая все за и против, а только что обсуждаемая нами Елена Юрьевна уже расставляет на столе посуду — белый керамический чайник, от которого исходит фруктовый аромат, и две небольших чашки, в одной из которых уже налит крепкий только что сваренный кофе.

ГЛАВА 7

— Они встретились на моем дне рождении, — Слава поправляет микрофон, прицепленный к пиджаку, и спокойно обводит взглядом зал. Чуть дольше задерживается на полысевшем и отъевшемся адвокате, в числе еще четырех гостей, явившемся сюда для очередного пиара, и возвращается глазами к ведущему. Знаю, о чем он думает — я рисковала, принимая предложение редактора, ведь мне никто не обещал, что Егоров — один из самых востребованных юристов страны, окажется в числе приглашенных. Я вытянула счастливый билет, пусть и таким странным способом, добившись его внимания, и теперь Лисицкий наверняка не считает мою затею прийти на телевидение такой безумной. Он один из немногих, кому известно, как настойчиво я пробивалась на прием к Юрию Станиславовичу, неделями обивала пороги его конторы, но так и не сумела добиться его внимания. У него десятки выигранных дел за спиной, безбедная жизнь и безупречная репутация — простые бракоразводные процессы в семьях бизнесменов наводят на него скуку, а я, по его мнению, очередная, ничем не отличающаяся от других охотница, решившая отхватить кусочек от огромного пирога…

Я словно и не замечаю огромной бородавки под его носом, блестящей лысины и внушительного брюха — для меня он бог, идол, которому я готова поклоняться и целовать ноги, не видя спасения ни в ком, кроме этого, умудренного опытом человека. Если Егоров только согласится протянуть руку помощи, я смогу вновь обнять своих детей и позабыть этот кошмар, растянувшийся на долгие месяцы, лишенные звонкого детского смеха. Хотя, кого я обманываю? Подобное не забывается — это навеки останется в кошмарных снах, преследующих по ночам, в мыслях, над которыми я не властна и вряд ли смогу запретить им приходить в мою голову так часто, как им того захочется.

Игорь хотел меня уничтожить, заставить себя презирать, ударить меня побольнее, но он даже не подозревает, что этот выстрел стал контрольным. Я отчаялась — от меня прежней ничего не осталось, и чем дольше я буду позволять мужу считать себя победителем, тем больше рискую потерять веру в лучшее, наблюдая за его довольной физиономией.

— Что вы испытали, увидев свою первую любовь спустя четыре года? — Смирнов оставляет Лисицкого в покое, вновь вовлекая меня в разговор.

— Удивление, — вряд ли в одно слово можно уместить тот фейерверк, что взорвался внутри меня, едва Громов опустился на стул. Помню, как он над чем-то смеялся со Славой, наградив меня сухим «здравствуйте», а я уже была бессильна перед его магнетизмом — жадно впитывала в себя изменения, произошедшие в нем с момента нашей последней встречи: голос стал грубее, с небольшой хрипотцой, словно он много курит или часто на кого-то кричит; глаза выразительней, с еле заметными морщинками в уголках, и все такие же темные, словно ночное небо перед грозой; плечи шире, и в тот момент их поглаживала статная брюнетка, прильнувшая к его боку.

— Он вас узнал?

— Не сразу, — тру висок, чувствуя, как начинает болеть голова…

***

Зима.

Нет, ничего я не предчувствовала. Этот день обещал стать одним из многих, в череде размеренных будней: утро было обычным, ничем не примечательным и прошло вполне спокойно, без малейшего намека на маячащее на горизонте потрясение. Мягкий январский снег беззвучно падал на шапки прохожих, видимо, даже не думая прекращаться, и к тому моменту, когда я все-таки дошла до бизнес-центра, меховая опушка моего пуховика покрылась тонким слоем снежной крошки. Сбросила надоедливые кристаллики себе под ноги и уверенной походкой проследовала к лифтам, на ходу избавляясь от обмотанного вокруг шеи шарфа.

Звуковой сигнал, известивший меня о прибытии лифта подействовал отрезвляюще — я быстро проскользнула вглубь кабинки, и, забившись в угол, прижала к себе небольшую коробку со свежими пирожными, переживая, что в ставшей уже привычной утренней давке, не смогу донести их до кабинета. Что делать, уставшие к концу недели работники, не слишком-то милы и обходительны в столь ранний час, и то и дело норовят пихнуть тебя локтем, напрочь забывая о приличиях.

— Чего вы так рано? — сбиваюсь с шага, заметив устроившегося на моем рабочем месте Лисицкого. Немного потрепанный, помятый и совершенно невыспавшийся начальник подпирает кулаком щеку и уже не сводит с меня своих внимательных глаз. Еле заметно улыбается, и, молча, следит за моими движениями: наблюдает, как я неспешно снимаю свой пуховик и прячу в небольшом шкафу; словно прикованный, провожает взглядом мою руку, расстегивающую молнию на сапоге, и отмирает только тогда, когда я встаю с кресла, уже нацепив на ноги туфли.

— Вам нужно больше отдыхать. За то время, что я у вас работаю, вы постарели лет на десять.

— Хочешь сказать, я уже не такой привлекательный? — развалившись, он сцепляет руки в замок, и от скуки начинает раскручиваться на моем стуле, запрокинув голову назад и теперь разглядывая потолок.

— А разве вы когда-то таковым являлись? — не могу его не поддеть, торопливо включая технику. До начала рабочего дня осталось десять минут, и я буду не я, если к этому моменту не подготовлю кабинет к плодотворной работе. — Вставайте. Нечего тут кружиться без дела. Приведите себя в порядок, а я сварю крепкий кофе.

— Разве это не противоречит твоим принципам?

— Немного. Но я готова пойти на уступку, — хитро прищурив глаза, ставлю перед ним картонный короб, перевязанный голубым бантом, и отряхиваю ладошки. — В честь праздника.

— А это, значит, подарок? — Вячеслав Андреевич тянется к ленте, не сумев скрыть от меня восторга. Быстро развязывает и снимает крышку, тут же ее захлопывая.

— Шутишь? Я ожидал, что ты подаришь мне блокнот или на худой конец галстук, — разыгрывая недовольство, Лисицкий сводит брови на переносице.

— Вот еще. Вы слишком мало мне платите, чтобы я могла позволить себе покупку дизайнерской удавки. Да и будем честными, вы даже эти пирожные не заслужили.

— Разве? Я дважды давал тебе отгул, и самостоятельно готовлю себе кофе. Чтобы ты понимала, этот факт бьет по моему самолюбию — даже мой заместитель не знает, как пользоваться кофемашиной.

— А вас никто не заставлял, брать меня на должность помощницы. Так что, даже не рассчитывайте, что я испытаю угрызения совести, — роюсь в своей сумке, отыскивая органайзер, и, наконец, заканчиваю приготовления к работе.

— Ладно, тогда, что не так?

— Вы надули меня, — даже не думаю спрашивать разрешения, воруя капкейк из-под его носа. — Я скоро умру здесь от скуки, в то время как вы обещали мне постоянное движение и возможность присутствовать на важных сделках!

Я отхожу подальше, деловито поправляя ворот рубашки, и откашлявшись, настраиваюсь на произнесение речи, пока мой многоуважаемый босс переваривает услышанное.

— Перейдем к официальной части, — вытягиваясь по струнке, цепляю на лицо улыбку. — Дорогой Вячеслав Аркадьевич, в этот прекрасный январский день, хочу пожелать вам удачи в работе, крепкого здоровья, и что самое важное, наконец, научиться воплощать в жизнь каждое бездумное обещание, что когда-либо слетало с вашего языка.

Знаю, что не получу нагоняй за свою прямолинейность, поэтому отвешиваю шутливый поклон, и обойдя стол, вцепляюсь в спинку принадлежащего мне по праву стула.

— Теперь идите. В отличие от вас, деньги в мой карман не падают, если я позволяю себе бездельничать. И сильно не налегайте на сладкое, в вашем возрасте пора бы подумать об уровне холестерина в крови, — дружелюбно похлопываю его по плечу, вынуждая скорее подняться, и с чувством выполненного долга, запускаю необходимые программы. Слава же топчется у двери своего кабинета, продолжая сверлить мою спину взглядом, еле слышно ухмыляется себе под нос, и все-таки щелкает дверным замком.

— Не забудь про кофе, — раздается из селектора, когда я остаюсь одна в просторной приемной, и от звука его недовольного голоса, улыбка на моих губах становится лишь шире. — Только не вздумай меня отравить. Не в день моего рождения.

Ему двадцать восемь. Не знаю, как к своим годам он сумел обзавестись собственным офисом с таким внушительным штатом, но видя, как он ведет дела, не удивляюсь такому успеху. Я слукавила — начальник он замечательный — с первого дня я впитываю каждое его слово как губка, боясь пропустить мимо ушей даже малейшую деталь, осознавая, что в будущем даже она может сыграть мне на руку. И пусть мне немного обидно, что наобещав золотые горы, Лисицкий запер меня в четырех стенах, что-то подсказывает мне — впереди еще масса всего интересного.

Я обвожу глазами помещение, с удовольствием откидываясь на спинку, и немного морщу нос, ощущая нотки мужского парфюма, впитавшегося в кожаную обивку. Отворачиваюсь к окну, до моего появления здесь завешанному тяжелыми портьерами, что мешало наслаждаться уличным пейзажем, и в который раз убеждаюсь, что решение избавиться от пыльного старья было верным.

— Пожалуйста. Две ложки сахара и щепотка корицы, — водружаю поднос перед Лисицким, уже приступившим к насущным делам. — На сегодня все ваши встречи я отменила. Ресторан заказан на семь, приглашения разослала на прошлой неделе. С выступлением вашей любимой группы вышла заминка — у них гастроли и отменить их уже невозможно, поэтому придется обойтись диджеем.

— Мне плевать, — он отпивает глоток и тут же сплевывает обратно, явно не придя в восторг от темной жижи в кружке. — Что за гадость?

— Видите, вам еще повезло, что я не готовлю его ежедневно. С этим аппаратом я плохо лажу. Если согласитесь на чай, принесу через минуту.

— Нет, уж. Отныне я не возьму от тебя даже стакан воды, — не слишком-то и, стесняясь, босс пялится на мою пятую точку, сегодня обтянутую трикотажной бардовой юбкой. Я знаю, что нравлюсь ему — все мои радары уже успели засечь повышенный интерес к отдельным частям моего тела, поэтому оставляю его выходку безнаказанной. Пока в ход не пошли руки, нынешнее положение дел меня вполне устраивает. Да и, не буду лукавить, любой девушке, не отличающейся сногсшибательными данными, польстит внимание такого красивого успешного мужчины, и я не стала исключением.

Я пожимаю плечами, больше не зная, чем еще смогу быть полезной, и без лишних слов водружаю посуду обратно, намереваясь оставить его наедине с бесконечным ворохом бумаг, когда Вячеслав Аркадьевич застает меня врасплох своим внезапным вопросом:

— Сама-то придешь?

— Что-то не припомню себя в списке приглашенных, — касаюсь своих губ кончиком указательного пальца, разыгрываю усиленную работу мозга. — Или я что-то пропустила?

— Некоторых я предпочитаю приглашать лично.

— А Елена Юрьевна посещала подобные мероприятия?

— Нет, но она и не хамила мне. Так что, можешь считать себя особенной, — сообщает будничным тоном, немного смущая меня подобным заявлением. — Воспринимай это как репетицию. На следующей неделе будешь сопровождать меня на благотворительном вечере, я рассчитываю пересечься там с Григорьевским. Поможешь мне его расположить, у тебя природный дар развязывать людям языки.

— Это комплимент?

— Констатация факта — ты так много болтаешь, что не ответить тебе невозможно. Так что? — и не думает отступать, пока в моей голове судорожно крутятся шестеренки. Смотрю на приятного мужчину перед собой, взвешивая все за и против: что я теряю? Крутить с ним роман меня никто не заставляет, да и он не похож на человека, который станет силой принуждать меня к подобному. Почему бы и нет, тем более что на подготовку этого мероприятия я потратила не один день? Киваю, поворачиваясь к дверям, и уже на пороге интересуюсь:

— Я уйду пораньше? Не в этом же мне идти.

***

Буду краткой: не вдаваясь в подробности своего туалета, могу смело заявить, что выгляжу я вполне неплохо. В последний раз проверяю, не испортила ли прическу, и, сделав глубокий вдох, прохожу в зал, стараясь ничем не выдать собственной обеспокоенности. Я никого здесь не знаю и большинство гостей вижу сегодня впервые, поэтому оставаться невозмутимой не так-то и просто. Крепко сжимаю в руках свой клатч, как и любая на моем месте, успевая подметить, что на фоне здешних дам мой наряд немного проигрывает, но даже не думаю расстраиваться, воспринимая это как данность — кто-то рожден для того, чтобы блистать, а кто-то просто жизненно необходим для создания контраста. Улыбаюсь официанту, снимая с подноса шампанское, но не спешу к нему притрагиваться, прокручивая ножку бокала пальцами.

Такой размах я вижу впервые — большинство именин, на которых мне посчастливилось присутствовать не идут ни в какое сравнение с тем торжеством, что решил закатить Лисицкий. Мне ли не знать, сколько денег он потратил на многочисленные закуски, если я лично вносила залог, раз за разом перепроверяя, не напутала ли с меню, стараясь угодить всем требованиям шефа?

— Подарки складываем сюда, — координатор — миловидная девушка в легком бирюзовом платье, которую опять же наняла я, указывает мне на стол в углу, уже заваленный всевозможными коробками. — Вы подписали?

— Нет, — и не думаю расставаться со своим сюрпризом, крепче сжимая его в руке. — Я вручу лично.

— Простите, — она смущается, явно неверно истолковав мое желание. Наверняка считает, что у нас роман, и не решается спорить, провожая меня к столику. — Вы ведь Елизавета Волкова, верно? Не сразу вас узнала, в костюме вы выглядите немного иначе. Вам сюда.

Сидеть мне предстоит с молодым человеком, словно и не заметившим, что я опустилась на стул, случайно задев его локоть, и еще тремя людьми, явно опаздывающими, ведь на часах уже начало восьмого. Немного жутко от вида молчаливого соседа, что-то выискивающего в своем смартфоне, и сейчас идея прийти сюда кажется мне безумной. О чем с ним говорить?

— Прекрасное место, неправда ли? — делаю первую попытку хоть как-то скрасить начавшийся вечер, но тут же жалею о своей несдержанности, заметив недоумевающий взгляд обращенных ко мне глаз.

— Не знаю, — мужчина не уделяет мне и секунды, уже возвращаясь к просмотру ленты. — Наверное. Хотя, по-моему, полная безвкусица.

— Почему? — поражаюсь его оценке, пребывая в восторге от атмосферы этого заведения. Свет приглушен, стены обложены декоративным кирпичом, выкрашенным в цвет слоновой кости, то тут, то там развешаны пестрые пейзажи, а на столах кипенно-белые скатерти, с композициями из живых цветов в центре. Я уж точно никогда прежде не бывала в таких ресторанах…

— Я об оформлении. Не знаю, кто занимался подготовкой, но не думаю, что Слава придет в восторг от устроенной здесь оранжереи, — и сам того не подозревая, собеседник бьет по моему самолюбию.

Я вложила в организацию душу, тратила свои выходные на просмотр каталогов, подборку ивент-агентства и составление меню! Недовольно приподнимаю бровь, мечтая убить его своим взглядом, и больше не стремлюсь завязать диалог. К черту этого социопата — не нужно быть человеком большого ума, чтобы понять, насколько ему неприятны гости, о чем-то оживленно болтающие на своих местах, и я, с чего-то вознамерившаяся перекинуться с ним парой фраз. Недаром же он брезгливо морщится, когда смех за соседним столом становится громче.

Проходит еще минут десять, за которые я успеваю раз двадцать отругать себя за самонадеянность — есть мир, в который не так-то просто попасть, а стать своей в этом болоте пресытившихся благами акул и вовсе не выполнимая задача.

— Пришла? — самодовольно улыбнувшись, Лисицкий садится рядом, предварительно пожав руку угрюмому очкарику, все так же вычитывающему что-то на просторах интернета. Никаких дружеских объятий, поздравлений и даже мимолетной улыбки на лице этого парня — полнейшее отсутствие эмоций.

— Как видите.

— Сегодня на «ты», ладно? Забудь, что я плачу тебе зарплату, и лучше вспомни того, кто когда-то испортил твою туфлю, — подозвав официанта, именинник просит наполнить свой бокал.

Сейчас он выглядит иначе — пиджак повесил на спинку стула, галстука нет и в помине, а верхние пуховки рубашки небрежно расстегнуты, приоткрывая ямочку на шее. Обычный человек, изрядно уставший за день и сейчас вознамерившийся отдохнуть от назойливых мыслей о бизнесе.

— Успели уже познакомиться? — Слава обращается не ко мне, но вряд ли даже к утру добьется хоть какой-то реакции от своего товарища.

— Нет. Я стараюсь не отвлекать вашего друга, уж очень он поглощен отслеживанием лайков под своими фото, — все-таки делаю первый глоток и стараюсь говорить тише, не упуская возможности отомстить обидчику за мои разнесенные в пух и прах старания. — Лучше, напишите ему, так он быстрее заметит, что вы не прочь поболтать.

— Ты неисправима. Думал, на тебя так кабинет действует, а ты даже вне работы постоянно язвишь, — мужчина смеется, приподнимая свой бокал. — Произнесешь тост?

— Вот еще, — чокаюсь с боссом, теперь чувствуя себя куда лучше, с его появлением совершенно расслабившись.

Есть в нем что-то необъяснимое, что позволяет отвлечься — то ли непринужденная манера общения, то ли эти глаза, словно выпивающие тебя до дна, то ли аромат морского бриза, смешавшийся с еле уловимым запахом роз, украшающих стол. А может быть, дело в шампанском, незаметно ударившем в голову.

— Здесь и без меня много желающих высказаться. Но подарок я все же купила. Учла твои пожелания, — переступаю через себя, выполняя просьбу оставить официальное обращение за дверью офиса, и стараюсь не улыбаться, наблюдая за нетерпеливыми мужскими пальцами, расправляющимися с оберткой.

— С собакой? — прижав к груди дешевый блокнот, больше подходящий школьнику, Лисицкий и не думает расстраиваться, в то время как его неразговорчивый знакомый брезгливо морщится, уже успев изучить обложку. — Сойдемся на пирожных?

— Без проблем. Хотя, как по мне, он премиленький, — отзываюсь, теперь разглядывая оживившихся гостей, и случайно замечаю мужчину, повернутого ко мне спиной. Не нахожу в нем ничего особенного, но уже точно знаю, что что-то изменится безвозвратно в ту самую секунду, когда я смогу разглядеть его лицо…

ГЛАВА 8

Игорь

Я до сих пор не привык к тому, что отцовский кабинет встречает меня холодной пустотой, от которой вниз по позвоночнику ползут мурашки. Я настоял сохранить это место таким, каким в последний раз видел его отец: на столе раскрытая папка с документами, шариковая ручка небрежно брошена поверх газеты, лампа чуть сдвинута в сторону, опасно приблизившись к краю. И этот его свитер (черный, с отложным воротником и тремя огромными пуговицами на груди), в котором он усаживался в любимое кресло и читал Питера Блэтти — все так же висит на спинке стула, словно он скинул его пару минут назад. Пять месяцев прошло, а я не могу перестать ловить себя на этом глупом занятии — стою у окна и то и дело бросаю взгляды на дверь, вдруг зайдет?

— Ты еще не одет? — как всегда невозмутимая и уверенная в собственной неотразимости Эвелина заглядывает в приоткрытую дверь, так и не решаясь зайти. Постукивает пальцами по дорогому дереву и, не отводя глаз от моего лица, ждет очевидного ответа. На мне спортивные треники и мятая майка, разве я похожу на того, кто через минуту прыгнет в машину и помчится на шумную вечеринку?

И не думаю подавать голос, проходя мимо, и демонстративно закрываю дверь, не считая ее достойной притрагиваться хоть к одной вещи, когда-то принадлежащей отцу. Мы в состоянии затянувшегося противостояния — я виню ее в том, что у шестидесятилетнего мужика, ежегодно проходящего обследование в лучших клиниках страны, так внезапно отказало сердце, после очередного скандала со взбалмошной супругой, а она никак не может мне простить, что я ограничил ее в финансах. Хотела популярности, всякий раз забывая о собственной семье? Валяй, пожимай плоды: нагрузи себя съемками в третьесортных сериалах и самостоятельно оплачивай собственные прихоти.

Я быстро поднимаюсь в спальню, на ходу избавляясь от пропахшей потом одежды, и не могу не улыбнуться, когда моего голого торса касаются маленькие женские ладошки.

— Какой ты здоровяк, — целуя мою спину, Яна урчит, как кошка, с жадностью вдыхая мой запах.

— Я только что из спортзала. Не думаю, что сейчас самое время меня нюхать, — смеюсь, бросая под ноги влажную майку, и разворачиваюсь к женщине, чьи глаза уже сияют каким-то нездоровым блеском…

Свободная, легкая, как летний ветерок и совершенно необузданная натура, сумевшая вернуть меня к жизни после потери самого дорогого человека.

— По-моему, меня это только заводит, — игриво проведя ногтем дорожку по моему прессу к резинке штанов, она закусывает губу, и опускает свой взгляд ниже. — Лисицкий ведь не обидится, если мы немножко опоздаем?

Я и не думаю протестовать, покорно подчиняясь настойчивым рукам, уже толкающим меня в грудь, и завалившись на кровать, позволяю ей делать все, о чем она мечтала на протяжении месяца.

***

Я никогда не считал себя романтиком. Не отличался стабильностью в выборе партнерш и если быть честным, вряд ли хоть одна из моих бывших сумела сохранить обо мне приятные воспоминания. Уж такова моя натура — постоянство не мой конек. К двадцати восьми не одного романа, продлившегося хотя бы неделю, и отсутствие малейшего представления о том, как, вообще, люди создают семьи. Не было у меня примера перед глазами: у мамы постоянные репетиции, у отца сумасшедший график, в который не всегда умещалось время на полноценный сон. Разве что с возрастом, он стал гуманней относиться к собственному здоровью, взяв за правило проводить выходные в загородном доме.

Так что к моменту, когда в моей жизни появилась Яна, я был пропащим, беспросветным гулякой, сохраняющим серьезность разве что только в офисе. Я сразу ее заметил — яркая барменша в одном из баров, где мы со Славой частенько бывали, игриво улыбалась клиентам, замешивая очередной коктейль. Она плавно покачивала бедрами в такт громыхающей музыке, и всякий раз кокетливо опускала ресницы, стоило подпившему гостю что-то шепнуть ей на ушко. Не знаю, что именно меня привлекло, да и если быть честным, даже не стал над этим размышлять, в тот же вечер перейдя в наступление. Следующим утром покидал гостиничный номер с самодовольной ухмылкой на губах, не подозревая, что это вовсе не я одержал верх над длинноногой брюнеткой. Она взяла меня в плен, за одну ночь что-то перевернув в моей голове, и с тех самых пор ни о ком другом я даже думать не могу.

— Я не размазала помаду? — взглянув на себя в зеркало заднего вида, Яна приоткрывает рот, поправляя пальцем макияж, а я уже забываю о времени, впервые готовый наплевать на праздник друга. Месяц, что прошел вдали от нее, стал испытанием — сколько бы ночей мы ни провели вместе с тех пор, как я вернулся в Столицу, мне всегда мало. Мало ее поцелуев, мало ее объятий, ее тела, ласк, и голоса…

— Эй! Не смотри так! — пихая меня в плечо, она дарит мне свою улыбку, немного склонив голову набок. — Тебе стоит провериться — аппетит у тебя неуемный. А в твои россказни о хранимой мне верности я ни за что не поверю.

Быстро целует меня в губы и уже выходит из машины, вышагивая, словно под ногами не припорошенный снегом асфальт, а подиум лучшего дома моды:

— Поторопился бы ты, — кричит, не поворачиваясь, пока я не спеша плетусь следом, любуясь красотой ее тела. — А то еще уведут прямо у тебя из-под носа.

Вряд ли. Это последнее, что может с нами случиться, ведь я впервые настроен серьезно никогда не отпускать из своей жизни женщину, которой вряд ли сумею насытиться. По привычке прячу руку в кармане брюк и сжимаю бархатный футляр, намеренный как можно скорее вручить его законной владелице…

***

— Ну, здорово, старик! — бью Славку по плечу, и жму протянутую ладонь, крепко обнимая единственного друга. Что-то желаю ему, скорее для проформы, ведь он и так прекрасно знает, что я считаю его едва ли не братом, счастье которого для меня так же важно, как свое собственное, и помогаю Яне устроиться на ее месте. Бегло обвожу взглядом стол, не слишком-то обрадовавшись соседству с одногруппником Лисицкого: скользкий тип, постоянно молчит, а если и решается заговорить, то чаще всего бросает что-то несвязное…‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Здравствуйте, — я только сейчас замечаю бледную девушку, напряженно вцепившуюся пальцами в столешницу, и вновь возвращаюсь к имениннику. — Надеюсь, горячее еще не подавали?

— А ты разве не наелся? — не смущаясь присутствия посторонних, шепчет мне на ухо девушка, слегка прикусывая мочку уха, и льнет к руке, устраивая свой подбородок на моем плече. Скромность ей незнакома.

— Нет, вы как раз вовремя. Подарок принес? — друг и не думает дожидаться появления официанта, собственноручно наполняя наши пустые бокалы. — Тебе шампанское?

Яна кивает, скучающим взглядом обводя сотню незнакомцев, заполнивших зал и останавливается на Славиной спутнице, с момента нашего появления, так и не проронившей ни слова.

— Ужасно, да? Сборище напыщенных индюков, — обращается к миловидной брюнетке, стараясь говорить как можно тише. — Я до жути не люблю такие праздники.

— Вообще-то, я все слышу, — Лисицкий считает своим долгом заступиться за приглашенных и только сейчас опомнившись, решается нас познакомить. — Это Лиза. Моя ассистентка.

— Ассистентка? — я не могу сдержать удивления, прерывая товарища.

— Слово «секретарь» у нас под запретом. Ее красный диплом не позволяет мне называть вещи своими именами. Лиза, — Славка улыбается, привлекая ее внимание, — а это мой друг Игорь.

Теперь Лиза качает головой, словно пытается стряхнуть с себя внезапно напавшую дремоту, и приветливо улыбнувшись, глядит на меня из-под ресниц. Странное чувство, что я где-то видел прежде эти серые глаза, вьющиеся волосы, немного курносый нос, овладевает мной на долю секунду, но мелодичный тембр Соловьевой уже вырывает меня из раздумий:

— Я Яна. Видимо, Слава слишком много выпил, и ждать, что он, наконец, представит меня, можно до самого утра.

— Очень приятно, — стандартный набор слов, и очередное дежавю — этот голос я уже слышал…

Лиза

Мое глупое непослушное сердце сейчас выпрыгнет на тарелку. Не могу есть, всерьез опасаясь, что обязательно подавлюсь кусочком мяса, несмотря на старания повара, не сумевшим пробудить во мне аппетит, и не могу не смотреть на того, о ком когда-то грезила вечерами. Я засыпала, прижимая к груди его конспекты, оплакивала свою неразделенную любовь, находя спасение лишь в учебе, все эти годы бережно хранила в душе воспоминания о наших редких встречах, а он даже не узнал во мне ту, что когда-то так нелепо рыдала в его машине! Боже, я как последняя дура обнажила перед ним душу! Так, может, это и к лучшему? Разойдемся, как в море корабли, больше не встретившись в этом огромном городе, и мне не придется краснеть, за совершенную когда-то ошибку.

— Ты москвичка? — его болтливая спутница выдергивает меня из пучины самобичевания, уже расправившись с горячим. Посылает обворожительную улыбку угрюмому молчуну и просит его поменяться местами, чтобы присесть ко мне поближе. Видимо, устала слушать разговоры мужчин, и теперь вынуждена довольствоваться моим обществом.

— Нет. Осталась здесь после окончания вуза.

— Я тоже неместная. Приехала в прошлом году покорять Столицу.

— И как? Успешно? — стараюсь быть милой, хотя с большим удовольствием предпочла бы отправиться домой. Подальше от прошлого, о котором предпочитаю забыть. Если четыре года назад Гоша разбил мое сердце, то сейчас он сделал кое-что пострашнее — вконец уничтожил мое самолюбие, доказав, что я не вхожу в число тех женщин, которых пусть и не любят, но хотя бы не забывают. И я пока не решаюсь ответить, что ранило меня больше…

— Нет, — смеется, бегло взглянув на Громова, и шепотом добавляет. — Зато покорила его. А это уже неплохое начало. А у вас с Лисицким серьезно?

— Что? — я давлюсь шампанским, и теперь судорожно хватаю воздух, ощущая, как пузырьки напитка неприятно щекочут нос. — Мы просто работаем вместе.

— Конечно, — заговорщицки подмигивает, словно мы объединены общей тайной. — Не мое дело. Но лучше сразу все проясним, на мою территорию не лезь.

Яна продолжает любезно улыбаться, даже снимает пылинку с моего плеча, словно мы добрые приятельницы, и это не она только что огорошила меня странным предупреждением, не предвещающим мне ничего хорошего, если вы успели заметить, насколько острые ногти у этой дамы.

— Без обид, ладно? Просто я сразу заметила, как ты на него смотришь. Красив, я все понимаю, но делиться не люблю.

— Я… — не знаю, что и сказать, растерянно хлопая глазами.

— Да ладно. Не оправдывайся, ты не первая, кто так реагирует на Громова. Просто не хочу, чтобы это стояло между нами. Лучше к Славке присмотрись, он, кажется, не прочь, чтобы ваши отношения перестали быть деловыми, — девушка делает небольшой глоток игристого вина, и посылает воздушный поцелуй своему мужчине.

— Все не так. Просто мы пересекались с ним в университете и…

— Правда? — обрывает меня на полуслове, облегченно выдохнув. — Игорь, почему не сказал, что знаком с помощницей Славы?

Теперь мне хочется убежать, чтобы не чувствовать на себе этих вопрошающих взглядов и явного удивления на лице моего виртуального друга. Надеюсь, что у меня получается вполне естественно улыбнуться Громову, и прежде чем он бросит свое «разве?» беспечно пояснить:

— Лиза Волкова. Человек-копчик и самая странная лжефанатка твоей мамы…

— Он вас узнал?

— Не сразу, — тру висок, чувствуя, как начинает болеть голова. — Какая разница? Нам не хватит эфира, если сейчас мы начнем останавливаться на всех подробностях моей жизни. Нельзя ли сразу перейти к сути проблемы?

Я завожусь. Терпеть не могу, когда заставляют топтаться на одном месте, и почему-то сейчас вспоминаю, что именно из-за этого не раз выводила из себя Лисицкого. Требовала поскорее завалить меня делами, уверенная, что мне под силу любое его поручение, лишь бы не сидеть в душной приемной.

— Оставим все эти сантименты? Потому что лично для меня, это уже не имеет никакого значения. Узнал или нет, факт налицо, — перебираю в воздухе пальцами, демонстрируя обручальное кольцо, которое давно переодела на левую руку.

— Я думаю, всем бы хотелось знать, как все начиналось, — все-таки не собирается сдаваться Филипп, явно не придя в восторг от моей вспышки.

— Начало не так важно, важен конец.

— И тем не менее мы хотим докопаться до сути. В чем причина разрыва и что вы такого сделали, что ваш супруг усилил охрану у собственного дома?

— Я? — мой голос срывается, и я уже чувствую, как непрошенные слезы все же стекают по щекам. Против моей воли, ведь я поклялась самой себе, никогда больше не доставлять удовольствия Громову подобным зрелищем.

— Я его любила. Любила так, что забывала о себе. Дала ему понять, что никуда не денусь, но внезапно решила нарушить правила. За это он отобрал моих детей! Девочек, которым неделю назад исполнился год! Только я не видела, как они задували свечи, как разворачивали подарки и… я даже не знаю, сделали ли они первые шаги и кого теперь зовут мамой! Таню? Или, может быть, мой муж уже давно закрутил интрижку с кем-то другим. Вот что для меня важно! Я пришла не для того, чтобы утирать платком слезы из-за потери мужчины, который на самом деле того не стоит. Я пришла за помощью, потому что понятия не имею, куда он увез дочерей, и как долго его юрист будет затягивать процесс, тем самым отдаляя мою встречу с ними. А что важно вам? — смотрю на скучающих зрителей, немного оживившихся при звуках моего сломленного голоса. — Важно, как скоро он меня заметил? Вам это нужно, чтобы я рассказала, как сумела его влюбить? Никак, ясно? Мой супруг любил лишь одну женщину, и, к моему несчастью, ею была не я.

— Лиза, послушайте, — Смирнов подходит ко мне, и присев у моих ног, берет мои трясущиеся ладони в свои. — Я не хочу вас мучить. В этой студии побывали сотни людей, рассказывали сотни историй, и я прекрасно понимаю, насколько это тяжело. Вы не первая мать, оторванная от детей, и, к сожалению, в наше время не редкость, когда богатый успешный мужчина так жестоко сводит счеты с супругой. Я осознаю, насколько тяжело вам, как матери.

— Тогда перестаньте копаться… — утираю щеку протянутой мне салфеткой и приоткрываю губы, выпуская воздух из легких.

— Это шоу, — шепчет, впервые взглянув на меня без притворства, хоть и не может не понимать, что камеры пишут происходящее, не оставляя нам шанса остаться незамеченными. Понимаю, что он рад бы свернуть это действо, но требования к передаче никто не отменял.

Я бросаю свой взгляд ему за спину, замечая, как напрягся Слава, что не сводит с меня глаз, явно борясь с желанием схватить и увести подальше от жадной до скандалов толпы, снимаю последнюю слезинку с ресниц и, приподняв подбородок, сдаюсь:

— Ладно. Хотите слушать? Пожалуйста. Только не ждите, что моя история будет романтичной, — предостерегаю, больше ни разу не взглянув на оператора, и все свое внимание переключаю на скомканную салфетку. — В феврале Слава попросил меня отвести Громову документы…

ГЛАВА 9

— Отлично! Теперь я курьер, да? — вырываю из Славиных рук протянутую им толстую папку и недовольно нависаю над столом, опиревшись кулачком о гладкую стеклянную поверхность. — Вот это карьерный рост, Вячеслав Андреевич! Уверена, даже вы мне завидуете!

— Немного. На улице прекрасная погода, так что проветришь голову. В последнее время ты слишком рассеянна.

— Рассеяна? Да я деградирую в четырех стенах! Только и делаю, что распечатываю бумажки и раскладываю пасьянс…

— Правда? Ты оштрафована, — не поднимая головы, бросает мой босс будничным тоном, что-то помечая на полях изучаемого договора.

— Это единственное, что вы услышали? Чертов пасьянс? Тогда лишайте премии за месяц — на прошлой неделе я читала на рабочем месте, — не унимаюсь я, тыча пальцем в его грудь. — Потому что даже дешевый роман, купленный в переходе, куда интересней, чем отвечать на телефонные звонки.

— Не зарывайся, Волкова, — теперь мой начальник не кажется таким отстраненным, хотя и проникнувшимся к моим невзгодам его вряд ли назовешь. Отмахивается от бумаг, грозно зыркнув на меня из-под бровей, и, не скрывая раздражения, цедит сквозь зубы:

— Поднимай свой зад и делай то, что я тебе говорю. Если Громов подпишет, поговорим о смене твоей деятельности. А сейчас, будь добра, испарись.

Мне не нужно повторять дважды — в такие минуты с Лисицким лучше не спорить: глаза загораются огнем, голос бьет хлестко, словно тонкие прутья ивы, а от исходящего от него негодования воздух в просторном помещении кабинета становится тяжелым. Поэтому и иду к дверям, расправив плечи и гордо вскинув подбородок — пусть думает, что не напугал меня напускным раздражением, и если ему так нужна эта подпись — я ее достану, но в ответ непременно потребую перестать кормить меня обещаниями.

***

О деятельности Громова мне почти ничего не известно. Знаю лишь, что он унаследовал от отца несколько заводов, размещающихся в разных регионах страны, и многомиллионное состояние, благодаря которому может позволить себе жить на широкую ногу. О его маме газеты пишут чаще (уж очень она словоохотлива, когда дело касается ее заслуг), но о семье она высказывается редко. Не то чтобы я выискивала сведения о Гоше, но не буду врать, после дня рождения босса не одну ночь я боролась с бессонницей, то и дело пытаясь прогнать его навязчивый образ из своей головы. Это сродни фантомной боли: первая любовь давно канула в небытие, но случайная встреча немного разбередила раны, и теперь душе моей вряд ли удастся отыскать покой. Она постанывает, растревоженная близостью человека, когда-то оставившего огромный рубец на моем сердце.

— Здравствуйте, — не робея, подхожу к стойке, за которой прячется молоденькая секретарша, болтающая по телефону. Наверняка говорит она с мужчиной — уж слишком сладко звучит ее голос. — Игорь Валентинович у себя? Он не пришел на встречу с моим боссом, и…

— Его нет на месте. Когда вернется мне неизвестно, — бестактно прерывает меня девушка, прикрывая динамик рукой, и, наградив дежурной улыбкой, возвращается к своим делам, сочтя, что на этом наш разговор закончен.

Разворачивается в кресле, запрокидывая голову назад, и заполняет приемную звонким смехом, ничуть не смущаясь моего присутствия. Странно, да? Меня оштрафовали за раскладку пасьянса, а эта дамочка не стесняется налаживать личную жизнь в рабочее время.

Я опускаю глаза на документы, доверенные мне Лисицким, и судорожно пытаюсь придумать, как поступить дальше. Уйти, доказав Вячеславу Андреевичу, что я не справлюсь даже с этим, или заставить черноволосую хохотушку отвлечься от своих любовных дел? Обвожу взглядом помещение, заприметив мягкий диванчик у стены, где вполне могла бы комфортно устроиться, поджидая неуловимого бизнесмена, но прежде, чем решаюсь разбить здесь штаб, предпринимаю последнюю попытку расположить к себе этого длинноногого цербера:

— Простите, — не слишком-то это прилично с моей стороны, но отчаявшись до нее докричаться, другого выхода я не вижу: наваливаюсь на стойку, и разворачиваю ее лицом к себе, игнорируя недовольный взгляд неугомонной болтушки. — Может быть, вы знаете где я смогу его найти?

— Он заболел, девушка. Так что простите…

— Домашний адрес? — складываю руки в умоляющем жесте, рассчитывая на ее понимание. — Без его подписи я рискую потерять свое место.

— Мне очень жаль. Но я, правда, не имею права разглашать подобную информацию. Оставьте свой номер, и я обязательно с вами свяжусь, — никакого сочувствия, лишь заученный текст, который до меня наверняка слышали десятки обеспокоенных партнеров.

Она одаривает меня улыбкой, больше похожей на собачий оскал, и, отобрав ручку, которую я незаметно для самой себя схватила со стойки, вставляет ее в органайзер. Награждает убийственным взглядом и вновь прикладывает к уху мобильный.

Подавив стон разочарования, я оставляю секретаршу в покое, и бреду к двери, на ходу застегивая пальто. Мое чутье никогда меня не подводит — даже если я стану ее пытать, адрес Громова она ни за что не выдаст. Касаюсь пальцами металлической поверхности ручки, но прежде чем опускаю ее вниз, слышу, как из селектора доносится хорошо знакомый мне голос…

— Юля, сделай мне кофе. И отмени все встречи на ближайшие пару дней, — хриплый, видимо, и вправду простывший Игорь, единственный, ради кого эта дамочка готова, наконец, повесить трубку, отдает указания своей помощнице.

А я словно к полу приросла: наблюдаю за ее слаженными действиями, сильнее сжимая папку, и судорожно пытаюсь решить, как быть дальше. Перевожу свой взгляд на темную дверь у ее стола, и прежде чем здравый смысл возьмет надо мной вверх, отрезаю ей путь к заветному кабинету.

— Куда? — вскрикивает Юля, в то время как я уже отбираю поднос из ее рук, толкая деревянное полотно своей пятой точкой, уворачиваясь от загребущих пальцев.

— Я отнесу. Прости, но здесь каждый сам за себя, — быстро юркаю в кабинет, с трудом удерживая свою ношу, и захлопываю ее прежде, чем Юля успевает влететь следом.

От тяжелого запаха табака и мрачного освещения в комнате, я не сразу замечаю стол, за которым устроился самый красивый мужчина из тех, кого мне когда-либо доводилось встречать. Он уставился в одну точку, то и дело поднося к губам бокал с янтарной жидкостью, ничем не выдавая, что заметил мое внезапное появление. Пьет, погруженный в собственные мысли, пока в пепельнице дотлевает едва ли не сотая сигарета. Мрачный, уставший и какой-то холодный…

Шторы на окнах из плотной тяжелой ткани наглухо задернуты и не позволяют солнечному свету проникать сквозь панорамные окна, лампы погашены, а с одного из стульев небрежно свисает пиджак — прекрасный антураж для ухода в себя. Да и щетина на щеках Громова, эти темные круги под глазами буквально кричат о том, что в эту самую минуту мужчина переживает какую-то драму, добровольно отгородившись от мира…

— Ваш кофе, — все же решаюсь заявить о себе, и уверенно ставлю перед ним поднос. Обхожу его стол, морща нос отзатхлого запаха никотина, и избавляюсь от пальто, аккуратно повесив его на спинку кресла.

— Лиза? — с трудом сфокусировавшись глазами на моем лице, Громов с шумом водружает бокал на заваленную поверхность стола. — Ты…

— Пришла по делу. Вчера у вас была назначена встреча с Вячеславом Андреевичем, но судя по вашему виду, болезнь прогрессирует, — брезгливо приподнимаю пустую бутылку бренди и демонстрирую ее Гоше, чьи брови уже удивленно взлетают вверх. — Ваша секретарша сказала, что вам нездоровится.

— Немного, — ухмыляется, подливая себе коньяка. — Будешь?

— Я на работе. Не думаю, что мой босс погладит меня по голове, если от меня будет пахнуть спиртным.

— Как хочешь. Зачем пришла?

— Документы, — радуюсь, что в полумраке, ему не удастся разглядеть моих пунцовых щек — я слишком долго его разглядываю, и теперь сама стыжусь собственной заинтересованности.

Но разве можно меня осуждать? Посмотрела бы я на вас, имей вы возможность увидеть мальчишку из параллельного класса, в которого втрескались лет в пятнадцать, или соседа по лестничной клетке… Тело живет по своим законам: сердце не спрашивает в чьем присутствии пропускать удары, а глаза сами решают, чей образ хотят запомнить навеки.

— Подпишешь? — демонстрирую ему кожаную папку, отбросив в сторону приличия. Сейчас передо мной не большой начальник, не уверенный в себе пятикурсник, а сломленный, совершенно разбитый человек, с чего-то не отводящий своего захмелевшего взгляда от моего лица. Откидывается в кресле, устроив руку на подлокотнике, и, подперев ладонью щеку, потирает свой подбородок, словно не слыша моего вопроса.

— Ты изменилась, Копчик, — растягивает слова на манер умудренного жизнью философа. Теперь спускается взором ниже, к моим ногам, спрятанным под офисными брюками, и чуть дольше задерживается на моих бедрах. — Где твой ужасный джемпер?

— Прости? — наверное, он слишком пьян, потому что я с трудом разбираю слова.

— Тот джемпер в жуткий цветочек? Не знаю почему, но он до сих пор стоит у меня перед глазами…

— Выбросила. Как ты успел заметить, я подросла, — смеюсь, непроизвольно касаясь волос, заводя за ухо надоедливую прядь, выбившуюся из общей массы. Насмешка судьбы: моя кофта, в отличие от меня, оказалась незабываемой…

— И к лучшему. В ней ты была похожа на пятиклашку, — роняет беззлобно Громов и замолкает, о чем-то задумавшись.

Хочется верить, что он не вспоминает, как я краснела в его присутствии не в силах связать и пары слов, с детской непосредственностью выкрикивая сквозь набирающую обороты истерику, что для меня он не простое увлечение. Он моя настоящая любовь со всеми вытекающими из этого последствиями: депрессией, навязчивыми мыслями, глупыми фантазиями и разглядыванием его фото в социальных сетях.

Боже, только сейчас, глядя на мужчину, с закатанными рукавами и расстегнутыми верхними пуговками на груди, понимаю, что он сделал мне одолжение — в его богатую пресыщенную благами жизнь в свои шестнадцать я бы никогда не вписалась… Впрочем, как и сейчас, поэтому не позволяю ностальгии брать верх, и улыбнувшись, подхожу ближе, раскрывая документы на нужной странице. Ни к чему все эти воспоминания.

— Подпись, — указываю пальцем на нужную строчку, выдерживая поединок взглядами.

— Почему Слава сам не приехал?

— Спросишь лично, мне не положено оспаривать решения начальства, — я беззастенчиво вру, нетерпеливо вручая Гоше его же ручку. — Без нее не видать мне повышения. Так что, прояви свои лучшие качества и можешь продолжать опустошать бар.

— Ладно. Хотите слушать? Пожалуйста. Только не ждите, что моя история будет романтичной. В феврале Слава попросил меня отвести Громову документы. Наверное, начало было положено именно тогда, — Лиза безостановочно теребит салфетку, больше не обращая внимания на слезы, поблескивающие на щеках.

Это больше похоже на доверительный разговор с психоаналитиком или лучшей подружкой: словно и нет никого вокруг, кроме все так же продолжающего удерживать ее ладонь ведущего и… Славки, который, не моргая, следит за женщиной, которая всегда принадлежала мне.

Я не обращаю внимания на гул автомобильных клаксонов за окном машины, и словно нахожусь в отдельной вселенной, существование которой напрямую зависит от вещания федерального канала. От возможности видеть и слышать ту, что подарила мне не только свою душу, без боя сдавшись моей власти, но и детей, которых я так безжалостно у нее отобрал…

Поднимаю тонированное стекло, не желая отвлекаться на шум городских улиц, и закуриваю, наперед зная, что облегчение мне это не принесет: вокруг шеи словно обмотали веревку и тянут, вознамерившись лишить меня кислорода… Чем дольше говорит моя жена, тем отчетливее до меня доходит смысл случившегося — я испортил ее жизнь, занял чужое место, лишив кого-то другого возможности сделать ее счастливой. И что самое страшное, даже сейчас, видя слезы в ее глазах, я вряд ли смогу отступить.

— Он предложил мне выпить кофе в небольшом кафе за углом, — я прислушиваюсь к севшему голосу Лизы, сжимая руки в кулаки и старательно заглушая проснувшуюся совесть.

Это сделал я. Я растоптал улыбчивую девчонку, всегда поражающую меня своим задором и умением добиваться желаемого.

— И вы согласились?

— А разве я могла отказать? Я уверяла себя, что в этом нет ничего плохого: все же когда-то мы были по-своему близки, а Игорь, — она ухмыляется, а я как сумасшедший ловлю звуки своего имени, слетевшего с ее уст. — Игорь был не в лучшей форме. Он переживал тяжелый период, и мне казалось таким правильным поддержать его, что да, я согласилась.

— О чем вы говорили? Обсуждали студенческие годы?

— Да, — отзывается Лиза на вопрос ведущего, наконец, оставляя в покое несчастную салфетку, а я словно вновь оказываюсь на диване в том уютном кафе. Устраиваюсь поудобнее, стараясь не смотреть в окно, в котором с легкостью могу разглядеть свое помятое отражение, концентрируя все внимание на сидящей напротив девушке. Она стала старше: в ней определенно все эти годы жила красота, которая томилась в ожидании своего часа, чтобы потом окрасить ее лицо легкими уверенными мазками…

— Выглядишь ты, конечно, ужасно, — покончив с изучением ассортимента блюд, Лиза складывает руки, подобно школьнице. — Я заказала тебе эспрессо и бифштекс. Уверена, поесть тебе не помешает.

— Я не голоден. Пьян, но определенно не голоден, — отрицательно качаю головой, закинув руку на спинку диванчика.

— Мой дед гнал самогон, — ни с того ни сего признается девушка, ковыряя ногтем соломенную салфетку, расстеленную на столе.

— На продажу, — она вскидывает голову, отмечая как это важно, а я уже не могу сдержаться, и растягиваю губы в улыбке. Словно хочет мне показать, что и в ее семье мужчины не лишены предпринимательской жилки…

— Так вот, он со всей ответственностью подходил к делу — снимал пробу так рьяно, что наутро с трудом отрывал голову от подушки. И моя бабушка обязательно ставила рядом с кроватью банку с огуречным рассолом.

— Не думаю, что здесь мне нальют хотя бы стаканчик, — теперь понимаю, к чему она клонит, чувствуя себя неуютно под цепким взором ее серых глаз.

Поправляю галстук, который, уверен, завязал не лучшим образом, перед выходом даже не взглянув на себя в зеркало, и только сейчас замечаю пятно на рукаве своей несвежей рубашки. Да уж, не лучшая пара для такой собранной Волковой — ее одежда в полном порядке.

— Тогда доверься мне и не отказывайся от кофе. И возьми мой сок, в нем много фруктозы, — пододвинув ко мне стакан апельсинового фреша, Лиза складывает ладошки под подбородком, устроив локти на краю стола. — Расскажешь, что случилось?

Ей явно не по себе от собственного любопытства, но я и бровью не веду, не находя в этом ничего предосудительного. Когда-то я делился с ней своими переживаниями— с неопытной первокурсницей, мало что видевшей в жизни, — так почему бы и не признаться?

— Проблемы с женщиной.

— С Яной? — она оживает, явно обрадовавшись моей сговорчивости, и благодарит официанта, подоспевшего с горячим. — Поссорились?

— Вроде того.

Мы расстались. Хотелось бы мне высказаться, но если быть честным, я до сих пор не нашел ответ, почему женщина, к ногам которой я готов был бросить весь мир, так трусливо сбежала, оставив на туалетном столике помятый клочок бумаги, придавленный сверху бархатной коробочкой. Несмотря на то что две недели назад она позволила мне водрузить на ее пальчик внушительный бриллиант, прокричав довольное «да» на мое предложение, вчерашним вечером она не сочла нужным поговорить, оставив после себя разбросанные на кровати вешалки, на которых еще утром висели ее платья.

— Мне жаль, — наматывая на вилку спагетти, девушка глядит на меня с неприкрытым сочувствием. — Вы долго были вместе?

— Около года. Но вряд ли наши отношения вписывались в общепринятые рамки, — не желаю ее смущать рассказами о наших ни к чему не обязывающих ночах, спустя полгода приведших нас к понимаю, что этого мало, и намеренно перевожу тему. — А ты? Не вышла замуж?

— Мне двадцать два, — она улыбается, кивая на мой бифштекс, и не произносит больше ни слова, пока я не отправляю в желудок первый кусочек. — Сейчас не самое подходящее время для создания семьи. Хочу построить карьеру и дождаться того, в ком не придется потом разочароваться.

— А у тебя был подобной опыт?

— Конечно. Он есть у каждого, — безразлично поведя плечами, Волкова с аппетитом расправляется с обедом. Возможно, когда-то и я смогу с таким же спокойствием вспоминать о Яне, а сейчас, когда в крови еще бродит бренди вперемежку с дорогим коньяком, мне хочется одного — забыться крепким сном, предварительно напившись огуречного рассола…

ГЛАВА 10

— Какая ты важная, — откусив яблоко, Петрова валится на кровать, и, устроившись на животе, болтает ногами, окидывая меня удивленным взглядом. — Как я не заметила, что ты стала такой…

Она рисует в воздухе вензеля, не в силах подобрать подходящий эпитет, и, отчаявшись, улыбается, одобрительно задрав вверх большой палец.

— Надень мой шелковый топ?

— Боюсь, мне нечего в него положить, — критично оценив свой наряд, поправляю пояс красных брюк на талии и снимаю с плечиков пиджак мужского кроя. Не знаю, в чем принято посещать подобные мероприятия помощницам сильных мира сего, но уверенность в том, что я не упаду в грязь лицом, крепнет во мне все сильнее, едва я заканчиваю макияж, обведя губы насыщенной малиновой помадой.

Бросаю ее в сумочку, не слишком естественно улыбнувшись своему отражению, и покрутившись пару раз в поисках изъяна, благодарно выдыхаю — то ли звезды сегодня мне благоволят, то ли Танькиными стараниями я, наконец, приблизилась к идеалу…

— Красавица, — подтверждает подруга, швыряя огрызок на мою прикроватную тумбу, и вытягивается на постели, сбивая ногами идеально застеленное покрывалом постельное.

Хочу ли я ее убить за устроенный беспорядок? Пожалуй, но не сегодня, когда душа уже не находит себе места в радостном предвкушении. Только тянусь к духам, как трель дверного звонка нарушает наш с Таней покой: блондинка подскакивает со своего места, спешно поправляя задравшуюся футболку, и вопросительно смотрит на меня, изумленно хлопая глазами.

Ко мне редко приходят гости: разве что Федька с Петровой бывают довольно часто, облюбовав мою кухню для своих кулинарных свершений. Готовит в основном Самсонов, а Таня любит наблюдать за его нехитрыми манипуляциями, устроившись в недавно купленном мной кресле, с наслаждением потягивая источаемые кипящими кастрюльками ароматы.

— Кто это? — опомнившись, когда звонок повторяется, девушка спешно исправляет последствия своего отдыха: одергивает мой многострадальный пушистый плед, накрывающий кровать, взбивает подушки, небрежно разбросав их у изголовья, и торопливо семенит к мусорному ведру, не забыв прихватить пару оставленных ей на столе фантиков. — Федька на работе…

— Может быть, Людмила Алексеевна, — я все-таки отмираю, не забывая пару раз сбрызнуть запястья цветочным парфюмом, и быстро преодолеваю расстояние до входной двери.

Не думаю, что пожилая соседка решит нагрянуть ко мне в половине девятого вечера, но кто знает, что могло стрястись с этой бойкой бабулькой? Помню, когда я только заехала, она разбудила меня в шесть утра, настойчиво тарабаня в дверь: ее горемычная болонка застряла в лифте, жалобно поскуливая, и мне пришлось помогать раздвигать створки, вооружившись лыжной палкой.

— Вы? — от удивления, замираю с открытым ртом, не думая двигаться с места, пока мой начальник, с уже ставшей привычной ухмылкой, изучает мое декольте. Не уверена, что там есть на что любоваться, но Лисицкий явно доволен.

— Я звонил. Но твой номер недоступен.

— А как вы узнали адрес? — напрочь позабыв о гостеприимстве, непроизвольно прикрываюсь рукой, словно на мне не брючный костюм с тонкой шифоновой блузой, а нижнее белье, состоящее сплошь из просвечивающего кружева.

— Я твой начальник, — напоминает мне, оттесняя в сторону, и без лишних вопросов проходит в прихожую. — Ты одна?

— Муж вышел в ночную смену, — вру, беспечно взмахнув ресницами, и незаметно оттесняю разбросанную Таней обувь под лавку.

— Ты не замужем, — Вячеслав Андреевич уже вовсю исследует помещение, зачем-то заглядывая в ванную. Прячет руки в карманах брюк, стараясь разглядеть сквозь дверной проем мою гостиную, одновременно служащую и спальней и рабочим кабинетом, и заметив притихшую Петрову, обескураженную приходом симпатичного мужчины в мою холостяцкую берлогу, дружелюбно салютует ей правой рукой.

— Готова? Решил заехать пораньше, — кажется, уже позабыв о симпатичной блондинке, чьи щеки пошли красными пятнами от одного взгляда на красивое лицо гостя, мой босс болтает автомобильным брелоком, и, облокотившись о стену, словно между делом огорошивает своим заявлением, теперь вгоняя в краску меня:

— Ты прекрасна.

В моей жизни был только один мужчина — Вадим, поджарый спортсмен, бо́льшую часть дня проводящий в тренажерном зале. Он был скуп на комплименты, но обладал уникальной способностью без слов говорить мне о своем восхищении: чесал затылок, с шумом выпуская воздух из легких, и смущенно улыбался, или, оставив в покое свою светлую шевелюру, начинал нервно заламывать свои пальцы. К этому я привыкла довольно быстро — бегло целовала его в губы, или смеялась в ответ, когда его молчание неприлично затягивалось, а сейчас, посреди собственной прихожей, совершенно растерялась, не зная, что следует говорить в таких случаях. На поцелуй я не решусь, а мой смущенный смех вряд ли будет уместен.

— Ты тоже ничего, — возвращаю себе контроль над собственным разумом и указываю ему на дверь.

— Подождешь в машине? Я спущусь через минуту.

— Это ведь твой начальник? — оказывается рядом Петрова, как только спину Лисицкого скрывает тяжелая металлическая дверь. — Он довольно милый.

— Обязательно передам. Ключ бросишь в почтовый ящик, — отвечаю спокойно, влезая в туфли, и снимаю с вешалки пальто. — Не забудь выключить свет!

— Я не маленькая. Лизка! — ступает своим белым носком на грязный коврик, брошенный мной у порога на лестничной клетке, и вынуждает меня обернуться, заинтриговав весельем, сквозящем в голосе. — Пообещай не быть дурой! Он так на тебя смотрит!

***

— Не буду! — упрямо обнимаю себя руками, спрятавшись за угол в просторном холле.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍ — Не смеши! Этого не избежать, — начальник все так же настойчиво предлагает мне свой локоть, выглядя при этом довольно забавно. Не хватает лишь белого полотенца и бутылки вина — чем вам не сомелье в дорогом ресторане?

— Неужели нельзя пройти не замеченными?

— Можно. Попросить открыть для тебя черный выход?

— Думаете, согласятся? — цепляюсь за соломинку, больше всего на свете мечтая избежать встречи с папарацци, перед которыми поочередно красуются все прибывающие гости.

Не мое это. Я так стремилась попасть в круг успешных амбициозных предпринимателей, что как-то не учла, что карьерный рост предусматривает и некую публичность.

— Не смеши, ладно. Либо идешь, либо бери такси и в понедельник не вздумай вновь начинать разговор о своем повышении, — мужчина хмурится, нетерпеливо дернув локтем, и победно улыбается, когда моя неуверенная ладонь ложиться на рукав его серого пиджака.

А рука у него крепкая. Да и запах морского бриза уже настолько привычен, что скоро я всерьез стану считать, что именно так и должен пахнуть воздух.

— Вот видишь. Теперь улыбнись, и повторяй за мной, — Вячеслав Андреевич останавливается напротив репортеров, уже во всю щелкающих затворами фотокамер, и, приобняв меня за талию, привлекает ближе. Как в том лифте, когда я случайно столкнулась с ним в вестибюле, всерьез веря, что передо мной простой офисный клерк. Только смотрит он теперь иначе, с какой-то необъяснимой теплотой, и касается моей спины вовсе не из желания поддержать, а словно стремится показать всем и каждому, что это мое законное место — рядом с ним…

— Это непрофессионально, — утыкаюсь взором в его грудь, смутившись подобной близости, но опомнившись, все же решаюсь повернуться к небольшой кучке репортеров.

— Зато, завтра тебе будут завидовать все университетские подружки. Можешь сказать, что я твой поклонник, — не переставая улыбаться, Лисицкий продолжает позировать, а я не могу сдержать смешка — уж слишком самонадеянный у меня босс.

— Не думаю, что тут есть чем гордиться, — вставляю шпильку, наконец, расслабившись, и делаю шаг назад, позволяя брюнету показать мне дорогу.

Бреду, сверля взглядом его широкую спину, не решаясь оглядеться по сторонам, а попав в зал после хорошо освещенного холла, не сразу привыкаю к полумраку.

— Не робей, — хлопает меня по плечу Вячеслав Андреевич, но через секунду признает абсурдность сказанного. — Бред, ты ведь даже не знаешь значения слова робость.

— А вот и неправда. Чтобы вы знали, в детстве я была замкнутым ребенком. До четырнадцати я даже не имела друзей.

— Шутишь? Ни за что не поверю, — он уже пожимает ладонь мужчине средних лет, в котором я с трудом узнаю одного из его партнеров, и, взяв меня за руку, ловко лавирует между гостями, уверенно двигаясь к нашему столику.

Совру, если скажу, что меня не смущает его поведение: он никогда не отличался серьезностью, отвешивая скабрёзные шуточки на рабочем месте, но то, как он переплетает свои пальцы с моими затмевает все, что он делал прежде.

Стараюсь абстрагироваться от собственных ощущений, с трудом поборов неловкость, и молча присаживаюсь на свой стул, не забыв поприветствовать пожилую пару, расположившуюся рядом.

— Я говорил, что намерен пригласить тебя на танец?

— Что-то я не припомню подобного пункта в своем договоре, — нервно тереблю салфетку, не слишком-то довольная сделанными выводами — он взял меня с собой вовсе не для того, чтобы я попробовала себя в новом амплуа. Он намерен переступить черту — дать мне понять, что интерес ко мне у него отнюдь не рабочий.

— Значит, я его пересмотрю. По-моему, это очень сближает: узнаем друг друга поближе, и хотя бы один вечер не будем обсуждать дела.

— Только не говорите, что сейчас заведете разговор о поэзии или моих любимых цветах, — я комкаю ажурную бумажку, нахмурив лоб, и жестом останавливаю Лисицкого, вознамерившегося наполнить мой бокал белым вином.

— А почему бы и нет? Хочешь, я угадаю? Полевые, — тычет пальцем в небо, с самонадеянным лицом потягивая брют.

— Розы. Так что досадно, но в женщинах вы почти не разбираетесь.

— Не спеши с выводами. Это ведь только начало, — явно кого-то заметив, никогда не унывающий Лисицкий даже не думает печалиться о своем промахе. Машет неизвестно кому, и, извинившись, оставляет меня одну, обещая вернуться через минуту.

Я вывожу пальцем узоры на темной скатерти, одним ухом прислушиваясь к разговорам пожилой парочки, обсуждающей рост курса валют, и незаметно для окружающих разглядываю гостей. Танька бы многое отдала, ради десяти минут в кругу этих людей: за соседним столом сидит известный музыкальный продюсер с одной из самых успешных групп, которым довелось попасть под его крыло. Выпей я больше, возможно, рискнула бы подойти, пихая диск Петровой в пухлые ладони бородатого композитора, но, осушив лишь один бокал вина, продолжаю сидеть на месте, отсчитывая секунды до возвращения Вячеслава Андреевича.

— Вот это встреча. Слава говорил, что придет не один, но я даже не думал, что это будешь ты, Копчик.

— Не называй меня так, — легонько хлопаю его по руке, удивляясь разительным переменам, произошедшим во внешности Игоря с момента нашей последней встречи: свежий, с новой стрижкой, придающей ему особого шарма, он устраивается рядом, касаясь моей коленки своей. Расстегивает пиджак — не такой строгий и мятый, как неделю назад, когда он был не в лучшей форме, но вполне уместный в этой обстановке богатства и роскоши. Кажется, он в мелкую, еле заметную полоску…

— Никогда не понимал, почему тебе не нравится это прозвище, — Гоша ударяет своим бокалом о мой, но не спешит подносить его к губам.

— Прозвища априори не могут нравиться, — я хмыкаю, глядя на то, как он морщит нос, едва я делаю глоток вина, — тем более такие дурацкие. Я смотрю, ты излечился?

— Скажи спасибо бабушке — огуречный рассол творит чудеса. Где Лисицкий?

— Налаживает связи. Не удивлюсь, если вернется только к концу вечера.

— Тогда потанцуем?

— Не думаю что…

— Брось. Я тебе задолжал — в свое время я был настолько глуп, что не разглядел в тебе такую красивую женщину, — выбивает воздух из моих легких, предлагая руку. — Теперь обязан наверстать упущенное. У тебя ведь нет проблем с пластикой?

Игорь отходит назад, по-мужски оценивая меня с головы до ног, и не скрывает довольной улыбки, кажется, сейчас находя меня вполне привлекательной. А в моем животе уже оживают бабочки — четыре года назад его комплимент подарил бы мне крылья. Заставил бы меня воспарить над землей и лететь на этот огонек в его карих глазах…

— Я обещала танец Славе, — и не думаю сопротивляться, поражаясь реакции своего тела на невинное прикосновение Гошиных пальцев к моей руке.

Вверх от запястья поднимается горячая волна, от которой спирает дыхание, а в голове не остается ни одной мысли, едва моих ушей касается бархатный голос увлекающего меня в центр зала мужчины.

— Он нас простит. Здесь уйма желающих составить ему компанию, — Громов обескураживает меня своей улыбкой, и, заключая в кольце своих рук, начинает медленно двигаться, в такт льющейся из динамиков музыке. — Не думал, что встречу тебя здесь.

— Почему? Ты не берешь помощницу на подобные мероприятия?

— Нет, — смеется, не отводя от меня глаз, и забрасывает мою руку на свое плечо. — Ее обязанности ограничиваются готовкой кофе и болтовней по телефону.

— Я успела заметить, что это выходит у нее виртуозно. Боже, — смеюсь, когда Игорь поднимает свою руку над головой, крепче удерживая мои пальцы, и заставляет кружиться вокруг своей оси, чтобы после прижать к себе еще теснее. — Ты ведь не заставишь меня танцевать танго?

— В этом я и сам не силен, — бросает, и замолкает, даже не догадываясь, какую бурю эмоций вызывает во мне близость его тела.

Доверчивой первокурснице было невдомек, что он способен напрочь лишать рассудка одним лишь прикосновением — если душа моя безбрежный океан, то от теплого дыхания этого мужчины, внутри меня назревает шторм… Я больше не помню о своем начальнике, отрекаюсь от каждого своего обещания, больше не планируя танцевать с кем-то кроме Громова. Вино, власть его глаз, и необъяснимая тяга к Гоше — единственное, что сейчас имеет значение. Первая любовь не ржавеет, верно? Иначе, у меня помрачение рассудка…

— Ты красавица, Лиза, — произносит с придыханием, склонившись к моему уху, и ноги мои становятся ватными.

Не поднимая головы, уже знаю наперед, что в эту самую секунду он на меня смотрит, и вот уже, повинуясь собственному желанию, отвечаю на его взгляд, чуть сильнее положенного сжав ткань его пиджака под своей ладонью. Неважно, что все происходящее больше похоже на сон, что он ведет себя странно, внезапно воспылав ко мне интересом… Забудьте все, что я говорила прежде: воздух должен пахнуть цитрусом, аромату морского бриза здесь вовсе не место…

— Как у вас с Яной? — спрашиваю, когда его губы отделяет от моих лишь пара миллиметров, и с трудом удерживаю готовый вырваться наружу вздох разочарования: Громов отстраняется, теперь глядя поверх моей головы, и не проронив ни слова, сбивается с шага, удивляя игрой желваков на своем лице. Там, за моей спиной, прижавшись к приятному мужчине лет сорока, бывшая девушка моего виртуально друга заливается смехом, пока ее спутник поглаживает не прикрытую платьем спину…

Ему нужна была таблетка, нужно было заполнить кем-то пустоту, а я, как никто, хорошо вписалась в отведенную мне роль. То как я смотрела на него, самане отдавая себе в этом отчета, как очевиден был мой интерес для любого, кто только взглянет на мои раскрасневшиеся щеки, не могло его не подкупить. Я легкая добыча — глупая мышка, брошенная в террариум с питоном, и с той самой секунды, как я приняла его приглашение, моя судьба была предрешена.

Сейчас я больше чем уверена, что присаживаясь на соседний стул, Игорь продумал наперед и этот танец и несостоявшийся поцелуй, чтобы доказать бывшей невесте, что с ее исчезновением он не утратил вкуса к жизни. Заприметил меня и утащил в свои сети, делая невольной участницей разворачивающейся на глазах ничего не подозревающей публики драмы. В этом весь Игорь — не брезгует ни перед чем, в своем стремлении доказать свою стойкость и независимость.

Он бы меня поцеловал, прямо там, посреди шумного веселья пресыщенных баловней судьбы, и я не сомневаюсь, что делал бы это так пылко, как только способен человек, впервые растоптанный женщиной, которая, купаясь в объятьях другого, бросает взгляды на влюбленного в нее мужчину, неспешно попивая шампанское. И поверьте, меня бы не волновало, что он делает это лишь для Яны, я отдалась бы без остатка, еще сама не понимая, на какую опасную дорожку ступаю в это мгновенье. Я была глупа. Как ни прискорбно это признавать, в свои двадцать два я была ничуть не умнее, чем в тот дождливый вечер под окном теткиной квартиры.

— Скажите, правда ли, что в то время за вами ухаживал Вячеслав Лисицкий? — я и забыла, где нахожусь, погрузившись в омут своей памяти. Немного волнуюсь, до сих пор чувствуя неловкость перед другом мужа, и начинаю играть с цепочкой на своей шее, гоняя по ней еле заметный кулон — подарок родителей на окончание школы. Единственное украшение, помимо обручального кольца, имеющееся в моей шкатулке, ведь все, что успел купить мне Громов осталось в прошлой жизни.

— Нет, — Слава опережает меня с ответом, и оператор разворачивает камеру на моего бывшего босса.

— Но она нравилась вам? Татьяна Петрова пообщалась с одним из наших редакторов и открыто заявила, что всегда подозревала, что вы неравнодушны к жене лучшего друга.

— Если я и интересовался Лизой, то задолго до того, как начался их роман с Игорем. Мне нравились многие женщины, но я не думаю, что их нынешние мужья теперь должны высказывать мне претензии, — ни разу и глазом не моргнув, Лисицкий насмешливо ставит на место Филиппа, давая понять, что трогать эту тему не самая удачная идея. А я тут же благодарю друга одними губами, едва ощущаю на себе взгляд его глаз.

Если быть откровенной, узнав все грани противоречивой натуры моего супруга, я не раз размышляла над тем, что Славина нерасторопность привела меня к тому, что я имею сегодня. Возможно, будь он настойчивее, я бы не устояла, оттаяла и разглядела в нем верного, надежного мужчину… Не уйди он тогда, оставив меня в одиночестве за тем чертовым столом, я бы никогда не познала рук Громова, не позволила бы дурману проникнуть в каждую мою клеточку, и не сидела бы сейчас в этом кресле. Хотя… это самообман. Я всегда выбирала Игоря — плевала на себя, но настойчиво шла к единственной цели, без которой, как мне казалось, жизнь, вообще, не будет иметь смысла.

— Таня любит искать двойное дно там, где его нет, — решаю вставить свое слово, оставляя в покое подвеску, и продолжаю исповедь, теперь сама разворачиваясь к третьей камере. Кажется, меня просили работать на нее.

ГЛАВА 11

Игорь

Видеть, как она ласкает другого — величайшая мука из всех, что я мог себе представить. Не могу не сжимать руки в кулаки, плотно смыкая челюсть, не могу противиться острой необходимости вглядываться в ее довольное лицо, обрамленное каскадом черных волос, и больше всего на свете желаю сгрести Яну в охапку, чтобы выбить всю дурь из ее головы своими горячими поцелуями.

Я помогаю Лизе устроиться на стуле, ругая себя за то, что чуть не втянул девчонку в собственные проблемы и, не дожидаясь прихода Лисицкого, ухожу прочь, мечтая о глотке свежего воздуха. Мне слишком тесно в одном помещении с этой влюбленной парочкой.

С силой толкаю тяжелую дверь, ступая на асфальт, и подставляю лицо апрельскому ветру, наслаждаясь долгожданной прохладой. Я чертов мазохист, раз явился на этот праздник жизни, заранее зная, что встречу здесь ее.

— Устал? — женский голос, от которого меня бросает в дрожь и маленькая ладошка, коснувшаяся плеча. — Хотела тебе позвонить, но никак не могла решиться.

— Наплюй, — я стараюсь говорить как можно спокойнее, но вряд ли сумею ее обмануть — перемены в моем настроении она угадывает безошибочно. Да и кого я вожу за нос? Яна прекрасно знает, какую власть надо мной имеет, иначе не вышла бы в тонком атласном платье, едва доходящем до середины бедра, на вечерний холод. Не боится моей реакции, хотя и осознает, что поступила жестоко, предав меня ради связи с малоизвестным депутатом.

— Мне жаль, Игорь, — теперь она становится передо мной, обнимая себя за плечи, и растерянно хлопает ресницами, заметив кривую усмешку на моем лице. Я готов предложить ей пиджак! Той, что листала свадебные каталоги, выбирая платье, а уже через несколько дней исчезла, считая, что простого «Прости» на клочке мятого листа будет достаточно. Я идиот, если все еще позволяю своему разуму отключаться в ее присутствии.

Поднимаю голову, взглянув на нее свысока, и намеренно медленно изучаю молодое женское тело. Скольжу взором по ее груди, вспоминая, как любил ласкать ее, ловя каждую эмоцию, проскальзывающую на ее лице, в ответ на прикосновение моих жадных пальцев, провожу дорожку своим взором по длинным ногам, и поселяю на лице ухмылку.

— Я неплохо тебя упаковал, не правда ли? Встреть он тебя за барной стойкой, вряд ли решился бы притащить сюда.

Плевать на гримасу боли, исказившую молодое лицо моей бывшей невесты, да и дрожащие плечи Яны не заставляют мое сердце жалостно сжиматься… С куда большим удовольствием я бы встряхнул эту куклу, заставляя расширить глаза от ужаса, нежели прижал к себе, мечтая утешить и снять с нее груз вины.

— Как низко, — мгновенно вспыхивает, мотая головой, и произносит полушепотом. — Я не хотела тебя обидеть.

— Поэтому собрала вещи и сбежала, не забыв черкануть извинения?

Я намеренно подхожу ближе, упиваясь своей властью — женщина тупит взор, выставляя вперед ладошку, а ее острый подбородок уже начинает подрагивать. Она ведь сама сделала выбор, подойдя ко мне именно сейчас, когда вокруг ни души, а чувства мои накалены до предела от одного вида чужих ладоней на ее талии. Никто не обещал, что этот разговор пройдет легко. Да и поверьте, ее поступок ранил меня куда больше, чем пара жестких фраз, сорвавшихся с моего языка, сейчас ранят ее.

— Я зря все это затеяла, — Яна отступает назад, качая головой, словно пытается выбросить из нее навязчивую идею, преследующую ее бессонными ночами.

Переживала? Заглушала укоры совести, отвлекаясь на утехи с новым любовником? Ей чудом удается устоять на своих высоких шпильках, одной из которых она цепляется за бордюр. Качает головой и, наградив меня долгим тяжелым взглядом, уносится прочь, больше не проронив ни слова.

Убегает, как уже сделала это однажды, оставляя внутри меня пустоту и еще большее непонимание, что могло послужить причиной разрыва. Он богаче? Вряд ли, до прошлой недели, я даже не знал его имени.

Стук ее каблуков отдает в висках тупой болью, и чем дальше она удаляется от меня, тем больше мне хочется заставить ее вернуться. Вернуть, чтобы спокойно спать, наконец, осознав, где я допустил ошибку. Хотя, мне вряд ли это поможет, ведь я не перестану мучить себя вопросами, даже если сотни раз сочту ее правой. Разве она не любила? Разве могли эти губы обманывать, с пылом шепча признания, и это тело, всегда такое податливое в моих руках, могло претворяться, послушно доверяясь моим желаниям.

Я запускаю пальцы себе в волосы, с силой сжимая их на затылке, и чертыхнувшись себе под нос, в два шага преодолеваю расстояние до ресторана. Не знаю, когда увижу ее вновь и цепляюсь за эту возможность, наконец, расставить все точки над i. Все, что мне сейчас нужно сконцентрировано в ней — в длинноногой черноволосой бестии, с чего-то решившей, что она имеет право вот так исчезать, строя при этом из себя святую невинность.

— Громов! — Яна зло сверкает глазами, когда я хватаю ее за руку, толкая в первую попавшуюся дверь, и недовольно хмурит свой лоб, провожая мои действия тяжелым взором. Щелчок замка в этой тишине больше похож на выстрел, и ее плечи невольно вздрагивают, а голос уже не звучит так уверенно.

— Какого черта? — недовольно цедит сквозь зубы, когда я не слишком-то нежно вжимаю ее в стену, роняя на пол составленные кем-то в угол швабры.

— Это ты мне скажи, — я обхватываю ее шею пальцами, заставляя смотреть мне в глаза, уже ощущая, как внутри растет возбуждение от близости самой желанной для меня женщины. — Чего тебе не хватало? Денег?

— Пусти! — скорее умоляет, зажмурив веки. Извивается, тем самым еще больше распаляя меня, когда с загорелого плеча съезжает тонкая бретелька не то вечернего платья, не то ночной комбинации. Никакого простора для фантазии — все как на ладони, протяни руку и бери. Главное, не сопротивляться ощущениям, подаренным кончикам моих пальцев ее бархатной кожей, ведь это пустая трата времени — она подчиняет своей нежностью, порабощает, заставляя желать большего.‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Разве я заслужил? — почти рычу, так близко склонившись к ее лицу, что уже чувствую ее вкус, отчего мой полет в сияющую под ногами бездну становится лишь стремительнее. Завожу свою руку ей за спину, с ненасытностью путника достигшего источника и теперь ощутившего вкус родниковой воды, исследую ее плоть, наверняка оставляя отметины на бедрах. Пусть знает, что она сделала со мной… с нами, ведь я ни за что не поверю, что она умело лгала, разыгрывая заботу и ласку.

— Игорь, нас заметят, — бросает еле слышно, но вопреки собственным словам, вцепляется пальцами в ворот моего пиджака, желая стать как можно ближе. Порывисто целует скулы, опаляя жаром своего сбившегося дыхания мои щеки, и не сдерживает стона, когда я нахожу ее губы, о которых мечтал на протяжении стольких дней. Иначе нельзя — если оторвусь от нее, отпущу из своих объятий и позволю уйти — до конца своей жизни буду жалеть, что не растянул это мгновение, как можно дольше позволяя яду проникать в мою кровь.

Неважно, что она скажет после, есть только здесь и сейчас: мои пальцы на ее груди, розовые дорожки от острых ногтей на моих плечах, оставленные ей даже через плотную ткань рубашки, ее томный взгляд, больше не выпускающий меня из плена и звуки ее бессвязной речи, смешавшейся с моим порывистым дыханием. Отодвигаю невесомое кружево ее белья, так и не встретив малейшего отпора, и заклеймив долгим поцелуем, срываю звуки своего имени с ее раскрасневшихся уст. Хочу знать, что она скучала, мучилась, жалея о принятом решении, и отдаюсь во власть своих чувств, стремительно набирая темп. Это агония, которой не видно конца, а тот, кто назвал любовью это безумие, что сейчас овладевает мной, настоящий глупец …

— Это всего лишь секс, Игорь. Страсть, вожделение, называй, как хочешь. Большего я бы тебе никогда не дала, — поправляя мятую атласную ткань, Яна не скрывает горечи, с тоской задержавшись глазами на моих губах. Приваливается к стене, стараясь справиться с дрожью, и опускает голову, пряча лицо в трясущихся ладонях.

— Хочешь сказать, ты никогда меня не любила? — после всего, что произошло здесь, ни на минуту не поверю, что не был для нее так же важен, как она для меня.

Как бы она ни старалась — ей ни за что меня не провести — она скучала по мне, и была вовсе не против оказаться в тесной кладовке наедине со мной. Тянусь к ней, поддевая бретельку указательным пальцем, и медленно веду по руке, с удовлетворением замечая, как быстро вздымается ее грудь от частого дыхания. Бред, женский бред, которым ей хочется оправдать саму себя за самую большую ошибку в жизни.

— Нет, — упрямо качает головой, и все же снимает мои пальцы со своего тела, но отпускать ладонь не торопиться. Сжимает сильнее, словно я нуждаюсь в ее поддержке, и нежно коснувшись моей щеки, добавляет:

— Так как ты меня — никогда. И если бы я осталась, я бы сделала нас несчастными.

— Это чушь Яна. Нам было хорошо вместе.

— Разве этого достаточно? Что будет с нами через год, когда стихнет страсть? — она, наконец, берет себя в руки, теперь разговаривая со мной, как с несмышленым ребенком. — Не знаешь? Так я скажу: я стану тебя ненавидеть. За то как ты смотришь на меня, за твою любовь, которой ты будешь меня душить, лишая глотка кислорода, потому что не буду чувствовать того же. Ты мне дорог, но свадьба и дети — это не то чего я сейчас хочу.

— Разве я тороплю, — изнутри вновь поднимается гнев, лишая меня способности контролировать эмоции: привлекаю ее к себе, и чем больше она сопротивляется, тем больше усиливаю свой захват.

— Боже! Даже сейчас! Ты не слышишь меня? Я не люблю тебя настолько, чтобы мечтать встретить с тобой старость! То, что было между нами — лишь физика, Игорь! Но этого недостаточно!

— А с ним? С ним у тебя иначе? — отпускаю ее, мечтая увидеть лицо, когда она решится ответить на мой вопрос, и жду приговора, прекрасно зная, что моя злость буквально волнами распространяется по этой клетке. В тишине застегиваю ширинку, наплевав на выбившуюся из-под пояса рубашку, и зло сверкаю глазами, презирая себя за свою слабость перед ней.

— Его ты любишь?

— Нет. И поэтому я с ним. Ему не нужны мои чувства — тела хватает с лихвой. В отличие от тебя, ведь так?

Я еще долго не решаюсь выйти к людям, и только сейчас, когда меня перестает сотрясать крупная дрожь, различаю голоса гостей за не захлопнутой Яной дверью. Мои идеалы пали — та, кого я боготворил, решила оставить меня в прошлом, не сочтя достаточно хорошим для совместного «долго и счастливо». Выбросила на полной скорости на обочину, даже не оглянувшись напоследок, пропитав мою одежду ароматом фруктовых духов. Вишня — мое разочарование пахнет именно ей.

Я игнорирую девушек, прекративших свою болтовню, едва я выбираюсь в холл, и уверенно шагаю в центр веселья. Если мне что-то и нужно сейчас — то это пара бокалов коньяка, способных своей горечью навеки стереть вкус Яниных поцелуев с моего языка. Уверенно двигаюсь к бару и замираю, не дойдя двух шагов, заметив мелькнувшую впереди черную макушку. Все просто — пять минут назад она извивалась подо мной, не в силах насытиться, а сейчас этими же губами целует свою новую жертву. Льнет к его груди, хихикая над чем-то, что известно лишь им двоим, а почувствовав мой взгляд, намеренно страстно впивается в его шею.

— Не видел Славу? — чувствую, как кто-то настойчиво дергает рукав моего пиджака, но все еще не могу отвернуться от неприглядной истины — Яна не лгала. Любящая женщина не станет целовать другого с таким пылом и самоотверженностью.

— Гоша? — спасает меня Волкова, скрывая за спиной голубков, чье счастье только что окончательно разрушило мою жизнь. Девушка в ярком красном костюме, едва достающая мне до груди, удивленно приоткрывает рот, наверняка отмечая, что я выгляжу неважно, и собирается что-то сказать, еще больше смущаясь, когда я переплетаю ее пальцы со своими.

— Сбежим отсюда? — бросаю первое, что приходит мне в голову, и больше не смотрю на черноволосую спутницу немолодого депутата…

Так уж устроен человек: мы прибиваемся к берегу, устав от постоянных скитаний, и обретаем покой лишь с теми, кто готов положить свою жизнь ради нашего счастья. Борьба за любовь рано или поздно утомляет, поэтому Лиза пришлась в моей жизни очень кстати — смотрела так, как прежде не одна женщина в этом мире. Цинично? Да, и я не снимаю с себя ответственности за то, как умело окутал ее своими сетями. На тот момент я не мог иначе: она видела во мне что-то хорошее, то, чего, может, и не существовало вовсе, и это давало мне сил, манило призрачной надеждой, что благодаря Волковой я смогу, наконец, забыть о своей несчастной любви. Не по-мужски, скажете вы? Бросьте, мужчины — большие дети и нуждаются в ласке ничуть не меньше, чем представительницы прекрасного пола.

— Таня любит искать двойное дно там, где его нет, — слышу голос жены и возвращаюсь к просмотру передачи, одной рукой стягивая с шеи галстук. Мне душно, хочется сплюнуть на пол горечь, вставшую огромным комом в горле. — Он пригласил меня на свидание, а я согласилась, и все как-то закрутилось.

Она горько улыбается, устраивает локоть на мягком подлокотнике и запускает пальцы в прическу. Знаю, о чем она думает: считает себя использованной и имеет полное право так думать. На протяжении стольких лет я раз за разом ранил ее, так что теперь мне грех жаловаться — не так страшно быть подлецом в глазах миллионов, как мучительно больно видеть презрение во взгляде той, что постоянно находила тебе оправдания, веря, что тебя еще можно спасти.

— Чтобы ты сделал, если бы твоя жена решила от тебя уйти? — не знаю почему, ноне могу не спросить у своего шофера, пока на экране прокручивается рекламный ролик детского йогурта.

— Не знаю, — Саша явно доволен моим вниманием, и ради разговора даже откладывает в сторону свой смартфон, скрутив наушники и спрятав их в кармане брюк. — Я бы до этого не довел… Хотя, у меня нет жены, и я не знаю, почему ониуходят.

Зато знаю я — они не терпят измен, лжи и пренебрежения, но вслух никогда не признаю, что был настолько жесток по отношению к супруге. Гнался совершенно не затем, ослепленный страстью к другой, и не успел вовремя заметить, что счастье мое уже давно томиться рядом… А когда осознал, было слишком поздно.

— А вы? — я успел позабыть о водителе, бессмысленно скользя взором по шумной улице за окном, и не сразу понимаю, о чем он спрашивает. — Чтобы сделали вы?

Я? Я, кажется, окончательно убил в ней любовь…

ГЛАВА 12

Мне казалось, я его отлюбила. Отстрадала свое и погребла под толстым слоем пепла выжженные слезами листки дневника, главной частью которого была моя детская любовь к Игорю Громову, и пошла дальше, уверенно встречая любые препятствия на своем пути. Но жизнь непонятная штука. Не угадаешь, где и когда поджидает тебя твое счастье…

— Он даже не дарит тебе цветы, — задумчиво вглядываясь вдаль, где в безликой толпе прохожих не удастся запомнить ни одного лица, Таня следит за движением людей по шумной улице.

Цепляется взором за старика с неряшливой сальной прической и, брезгливо передернув плечами, поворачивается ко мне, проводив его сутулую спину до самого входа в метрополитен.

— Богат, как дьявол, а не подарил и ромашки…

Спокойная музыка, разливающаяся по небольшому кафе, где мы расположились у окна, сменяется на известный трек, и теперь Петрова еле слышно напевает себе под нос. Забывает об окружающих, заметно повеселев, и ерзает на стуле, даже в таком положении поражая меня своей пластикой.

Ее поцеловал бог. Или, по крайней мере, планировал. Иначе, объяснить ее способность настолько сливаться с мелодией, будто она и музыка единое целое, я не могу: ее голос, движения и блеск глаз так гармоничны, что я готова аплодировать стоя. И почему никто не торопится огранить этот бесценный алмаз?

— Разве не странно, Лиз? А ведь уже две недели подбивает к тебе клинья.

— Глупости, — отмахиваюсь от ее слов, не придавая значения ее наблюдениям, и продолжаю помешивать мороженое в креманке, окончательно утопив ягоды свежей черники в растаявшем пломбире. — Разве Федя часто тебя балует?

— Нет, но он ведь не владелец завода. И потом, он копит на нашу свадьбу, а для этого Игоря купить букет роз — как сходить за хлебом.

— По-твоему, мне есть о чем волноваться?

— Не знаю. Просто… — тянет, смущенно, потупив взор, и долго не решается ответить. Смотрит куда угодно, лишь бы не столкнуться со мной глазами, нервно ковыряя ложкой пирожное.

— Я думаю, тебе нужно остановиться. Включить голову и не торопиться делать глупости. Если такой мужчина всерьез увлечется женщиной, он положит к ее ногам целый мир.

— К чему ты клонишь? — напрочь позабыв о десерте, отодвигаю подальше стеклянную вазочку на изящной ножке, складывая руки на столе.

— Что если он просто считает тебя легкой добычей? Использует в своих целях, а ты потом будешь в одиночку залечивать свои раны.

Так уже было однажды, — знаю, что не специально, но все же давит на больное, все еще помня о том, как я обливалась слезами на ее плече. Хватает мои ладони, участливо сжимая пальцы, и робко улыбнувшись, склоняет голову набок. Ее завитые белоснежные локоны спадают на пышную грудь, ныряя кончиками в тарелку, и покрываются шоколадной крошкой, поблескивающей в свете ламп от крема.

— Я не хочу, чтобы ты страдала. Только и всего.

— А я и не буду. Все не так, Танька. Мне не шестнадцать, и он вовсе не пудрит мне мозги. Мы всего лишь общаемся…

— Вечерами. Мы это уже проходили, верно? Только теперь он сменил тактику, предпочитая телефонные звонки виртуальному флирту.

— Флирту, — надсмехаюсь я, отворачиваясь к барной стойке, — скажешь тоже.

— Ладно, — Петрова капитулирует, размахивая белым флагом, и, наконец, оставляет в покое мою похолодевшую ладонь. — Не хочешь говорить о своем Гоше, помоги с выбором оформления. Цветы или воздушные шары? — ловко отыскивает в галереи смартфона фотографии и разворачивает его экраном ко мне. — Или все вместе?

***

Наверное, нужно уметь правильно мечтать. Если постоянно молить вселенную о женском счастье, она обязательно откликнется. И что бы ни говорила Таня, еще с университетской скамьи привыкшая оберегать меня как младшую сестру, в своем решении я не сомневаюсь ни на минуту. С несвойственной мне раньше придирчивостью оцениваю небогатый ассортимент своего шкафа, дольше обычного выбирая белье, страшась признаться самой себе, что готова к любому исходу сегодняшней ночи, и окончательно останавливаюсь на нежном кремовом платье струящегося силуэта. Легкий креп едва прикрывает ноги, при этом не делая мой образ вульгарным, и придает легкого романтизма моему виду.

Неторопливо вышагиваю по асфальту, направляясь к блестящему спорткару, и улыбаюсь владельцу, уже заметившему мое приближение, и сейчас показавшемуся из салона. Петрова неправа: один букет на моем счету теперь все же имеется…

— Я буду краснеть весь вечер, — прячу лицо за охапкой белых роз, уже ощущая жар на щеках, и смеюсь, как школьница, не выдерживая внимательного взгляда моего кавалера.

— Не страшно. Мне это даже льстит, — Громов открывает для меня дверь, подавая руку, и дождавшись, когда я устроюсь на сиденье, почти беззвучно захлопывает ее, через пару секунд занимая водительское место. — Готова удивляться?

— А меня ждут сюрпризы? Боже, — запрокидываю голову, немного сползая вниз, смущенная обстановкой и его близостью. — Ненавижу свидания.

— Если честно, я тоже. Так что можно обойтись без лишнего официоза. Говори, что вздумается, не пытаясь мне понравиться, — смеется, заводя двигатель, и молниеносно срывается с места, приоткрывая окно, чтобы впустить внутрь свежий воздух.

Зря! Боже, как зря он позволяет аромату дождя, только что прибившему к земле пыль и едва успевшему закончиться, унести прочь ненавязчивый шлейф своего парфюма. Я хочу надышаться мандариновыми нотками, пропитаться ими насквозь, впервые не радуясь резкому, но от этого не менее любимому всеми, запаху озона.

— Куда мы едем? — я беру себя в руки, как мантру, проговаривая про себя, что на этот раз мой интерес взаимен: Громов то и дело изучает мои ноги, сильнее сжимая руль, дольше обычного смотрит в глаза, и ведет себя иначе, нежели той ночью, когда предложил мне сбежать с переполненного ресторана. Больше не использует глупых прозвищ, заставляя мое имя звучать по-особенному, так как никто никогда не сможет повторить…

Он останавливается на светофоре, и нежно отводит прядь с моей щеки, задерживая в пальцах локон лишь на пару секунд, а мне и этого достаточно, чтобы испугаться дрожи в коленках и жара, спускающегося по позвоночнику.

— В театр, — он хитро щуриться, возобновляя движение, — ты ведь театралка. Я не забыл.

— Шутишь? — холодею, теперь смущаясь еще больше: нам обоим известно, каким жутким провалом обернулся мой первый выход в свет в его обществе. И пусть теперь я одета со вкусом, и макияж не потек от проливного ливня, вновь погружаться в ту атмосферу волнительно — признаваться ему в любви я не планирую, но и угадать, что готовит для меня судьба мне не по силам.

— В прошлый раз все прошло неправильно. Так что я намерен провести работу над ошибками.

— Только никаких автографов, — предостерегаю мужчину, деланно хмуря брови, и тут же улыбаюсь, заметив, как уголки его губ ползут вверх.

***

— Ты не привык к вечерним прогулкам, ведь так? — наслаждаюсь теплом его пальцев, держащих меня за руку, и поправляю пиджак, заботливо накинутый мне на плечи идущим рядом мужчиной.

Он любуется окружающими нас домами, словно впервые оказался в этой части города, неспешно шагая по тротуарной плитке. Уверена, чаще он видел эти пейзажи из окна своего автомобиля, который по моей просьбе бросил на парковке супермаркета, и теперь старается запомнить свои ощущения, сосредоточенно ловя каждую деталь: парк через дорогу, освещенный фонарями; лавочки, выполненные в старинном стиле, хорошо просматривающиеся через постепенно одевающиеся в листву деревья, и молодые пары, так же как и мы, прогуливающиеся за руку, несмотря на столь поздний час…

Время давно перевалило за полночь, но мне совершенно не хочется расставаться — я мечтаю продлить эти мгновения, теперь больше всего на свете страшась, что все это больше никогда не повториться. Не хочу, чтобы это волшебство кануло в небытие, не принеся за собой продолжения.

— В последнее время нечасто удается провести вечер так. Трудновато привыкнуть к новому графику, — лишь на мгновенье позволив себе слабость, признается, не скрывая горечи, сквозящей в голосе.

— Ты был близок с отцом?

— Не сказал бы: он пропадал на работе, я был молод и горяч. Я редко появлялся дома, но всегда знал, что он единственный, кто будет готов все бросить, если мне вдруг понадобится помощь.

— А мать? — удивляюсь, выросшая в совершенно других условиях. Моя семья неделима — стараемся как можно чаще поддерживать связь, и я уже с нетерпением жду отпуска, чтобы как можно скорее оказаться дома. Погрузиться в атмосферу тепла и уюта, до рассвета болтая с мамой о наших успехах.

— Через неделю после папиных похорон, она вышла на сцену. Это о многом говорит… — Игорь наклоняет голову, пряча свободную руку в кармане брюк, и плотнее сжимает челюсть, не в силах скрыть очевидного — на великую Эвелину Громову он смертельно обижен.

— У творческих людей всегда так, они принадлежат сцене, разве нет?

— Возможно, но и для своих близких находят время. По крайней мере, так должно быть, иначе, что ты за мать и жена, если пляшешь на премьере, в то время как могила твоего мужа еще не остыла.

— Может быть, это ее способ справиться с болью утраты? Никогда не думал, что люди по-разному переживают свое горе? Кто-то плачет в тишине, прячась от окружающих, кто-то отдается любимому делу, тем самым спасаясь от тягостных мыслей.

— Не думаю, что ей, вообще, знакомо слово «горе». Ты здесь живешь?

— Да, — сбрасываю с себя печаль, жалея, что, вообще, завела разговор о его отце, и останавливаюсь у подъезда под теплым свечением уличного фонаря, освещающего две крохотные ступеньки до металлической двери. Улыбаюсь, робко потупив взгляд, и забираю из рук своего ухажера благоухающий букет — все такие же молочно-белые, бархатные и тяжелые, перетянутые широкой лентой за стебли.

Жду неизвестно чего, пока Громов горящим взглядом исследует мои заалевшие щеки. Вот он почти невесомо касается пылающей кожи, ведет подушечкой пальца вниз, задерживаясь на губах, и, обхватив меня за шею, обжигает жаром своего дыхание. Этот тягучий, неспешный поцелуй, от которого подкашиваются ноги, заставляет меня врасти в землю, вызывает головокружение и дикое чувство страха, что стоит мне шевельнуться и магия развеется. Разлетится по ветру миллиардами мерцающих пылинок и больше никогда не повторится…

В моей жизни были разные поцелуи — детские, нежные, страстные, горячие и те, от которых хотелось протереть рот ладошкой. И ни один из них не идет ни в какое сравнение с умелой игрой, в которую меня вовлекают уста Громова: закладывает уши, тело полыхает огнем, а в голове лишь одна мысль — пусть это никогда не заканчивается!

Приподнимаюсь на носочки, зарывая пальцы в его прическу, едва не обронив букет, чудом подхваченный моим искусителем, и давлю стон разочарования, когда Гоша отстраняется, с улыбкой заглядывая в мое лицо.

— Я тороплюсь?

— Вовсе нет, — стараюсь не засмеяться, на самом деле, считая, что он слишком медлит. Я в его власти — складываю оружие, сбрасывая броню под ноги, и готова следовать куда угодно, лишь бы чувствовать рядом его плечо.

— Все-таки первое свидание. Не будешь ругать себя наутро?

— Зависит лишь от того, с какими мыслями проснешься ты, — не желая, чтобы он вновь увидел во мне ребенка, намеренно не отвожу взгляда и пячусь назад, отыскивая ключи в небольшой сумочке, перекинутой через плечо. Прикладываю пластмассовую таблетку к замку домофона и открываю дверь, но не тороплюсь проходить внутрь.

— Зайдешь? — решительно оборачиваюсь, опуская ладонь с зажатыми в ней ключами — металлическая связка позвякивает в моих дрожащих пальцах, а глаза горят решимостью. В шестнадцать я сдалась, смирившись с поражением, сейчас же чувствую себя достаточно уверенной, чтобы сделать последний шаг на пути к его завоеванию. Пусть даже на одну ночь, какая разница, если здесь и сейчас я хочу только этого?

Не улыбаюсь, когда он протягивает руку, придерживая металлическую дверь, и прохожу первой, молчаливо шагая по ступенькам. Наверное, к подобному антуражу он не привык: запах сырости бьет в нос, после вечерней прохлады, ощущаясь особенно остро, а облезшая краска на перилах не вызывает желания к ней притрагиваться… На третьем этаже кто-то в очередной раз выкрутил лампочку, а мой сосед, которого я видела лишь однажды, вновь курил на лестничной клетке, отчего к затхлому воздуху теперь примешиваются табачные пары, тяжелым облаком повисая над нашими головами.

Я не зажигаю свет, сбросив на пороге туфли, и не спешу устраивать букет в вазе — нахожусь во власти его горящего взора, замерев посреди комнаты, и уже таю как пластилин, ощущая на талии его уверенные ладони.

Нет места робости. Его руки — мои оковы, в которые я заточила себя добровольно, позволяя подчинять своей власти каждую клеточку моего тела. Его губы — мой яд, которым я хочу упиваться, ведь никогда прежде я не испытывала подобной сладости на кончике языка. Его глаза — мой маяк, без которого мне не постигнуть суши, и я больше не отвожу взора, стремясь к их свету, как к последнему причалу.

Смело касаюсь дрожащими от возбуждения пальцами оголенной мужской груди, поражаясь, насколько идеальна его кожа на ощупь, исследую в поисках изъяна и, отчаявшись отыскать хотя бы малейшую неточность в его скульптурно вылепленном теле, прокладываю дорожку поцелуями, только сейчас осознавая, какой дешевой иллюзией счастья была моя жизнь до Гошиного появления. Я сама избавляюсь от платья, отступая к кровати, и не на секунду не помышляю прикрыться зная, что сейчас обнажена перед ним не только телом, но и душой. Душой, которую он забрал намного раньше, и лишь сейчас позволил ей расправить крылья и воспарить в небеса.

Никогда прежде я не чувствовала себя такой желанной, впервые поверила в собственную красоту, доверяя обостренным чувствам. То, как он смотрит на меня, как нетерпеливо избавляется от брюк и подходит к кровати, аккуратно укладывая меня на нерасплавленную постель, подкупает, не позволяя сопротивляться дурману. В эту самую секунду убедить себя, что и он никогда не испытывал чего-то подобного прежде — такой пустяк! Это то, с чем я справлюсь за единое мгновение.

Не замечаю, как мое белье летит на пол, и разверзнись сейчас земля под моими ногами вряд ли смогу испугаться — неважно, что происходит вокруг, важна лишь моя потребность чувствовать его и с готовностью принимать любую ласку, качаясь на волнах удовольствия.

— Гоша, — шепчу, впиваясь ногтями в крепкие плечи, и выгибаюсь, наслаждаясь настойчивыми движениями его разгоряченной плоти внутри меня.

— Тише, — прикусывает мою губу, топя мой стон в поцелуе, и еще сильнее прижимает к себе.

Я на краю бездны и мой полет в пустоту неизбежен. Знаю, что приземление будет мягким, но продолжаю цепляться за крепкую спину своего нежного убийцы. Лишь его шепот, оглушительный шепот, звучащий лучшей мелодией, на которую только способен человек, сейчас разносится в моей голове, подгоняя к неизбежному финалу. Его постель — лучшее место для смерти, его объятия — лучшее место для возрождения к жизни.

Я мать и жена с четырехлетним стажем, а до сих пор не перестаю краснеть, отчего-то вспомнив сейчас именно этот вечер. И, знаете, к какому выводу я прихожу? Мне нужен был Игорь Громов, чтобы пройдя через тернистый путь, сотканный из разочарований, наконец, повзрослеть. Перестать строить воздушные замки, сровняв с землей многочисленные постройки, коих скопилось едва ли не сотни за годы брака. Вырвать из сердца нет, не любовь, а болезнь, перешедшую в хроническую и, очистить разум от пустых иллюзий. Я слишком долго позволяла мужу паразитировать в моем организме — он расшатал мои нервы, лишил меня сна, ранил в самое сердце, пробив внушительную брешь где-то в районе груди, а это лине повод приступить к излечению?

— Я была счастлива, — не хочу вдаваться в подробности, хотя все что происходило со мной тогда, можно спокойно уместить в одно слово — самообман. Он был заботлив, мил, обаятелен, я была глупа, наивна и безнадежно помешана на этом мужчине. — Считала дни до очередной встречи и тяжело переживала его отъезды — он только начинал свой путь в бизнесе, до смерти отца занимаясь лишь мелкими сделками, и в то время часто уезжал с проверками на свои предприятия.

— Мы видим, — задумчиво глядит на старые снимки тех лет Филипп, — он не скрывал вас от общественности, беря с собой на различные мероприятия.

Словно только что сделал важное научное открытие, ведущий кивает, сложив руки на груди.

— Мы были парой, — я соглашаюсь, и, желая расправиться с этой частью как можно быстрее, хитрю, подводя журналиста к разговору о свадьбе. — Спустя шесть месяцев редких встреч и миллиона телефонных звонков, Игорь сделал мне предложение.

— Красивое?

Смотрю на молчаливого Лисицкого, с задумчивым видом изучающего свои руки, и, подавив острый укол в районе груди, тщательно подбираю ответ.

— Спонтанное, — произношу тише, не сопротивляясь ожившим воспоминаниям, и прикрываю веки.

ГЛАВА 13

— Спонтанное, — произношу тише, не сопротивляясь ожившим воспоминаниям, и прикрываю веки. Мысленно переношусь в тот день, и уже сижу за своим рабочим столом, что-то выискивая в кипе распечатанных документов. Так явственно слышу жужжание принтера, что становится не по себе от того, насколько живы картинки в моей голове.

— Скажите, Татьяна Петрова уже была знакома с вашим, на тот момент, еще будущим мужем? — сквозь дымку доносится до меня голос Филиппа, вновь не позволяющего мне как можно быстрее оставить позади эту часть рассказа.

— Нет, — надеюсь, удачно скрываю свое недовольство, уже усвоив за время эфира, что лучше отвечать сразу, ведь мужчина не уймется, не добившись от меня подробностей. Не успокоится, пока не вывернет мою душу…

— В то время Таня переживала не лучший период в своей личной жизни, и мы немного отдалились друг от друга, погруженные каждая в свои заботы…

— Я пришла! — кричу, толкая боком старую потертую дверь, ведущую в скромную комнатку моих друзей, и с облегчением выдыхаю, ставя огромную коробку на пол рядом с обувницей. Сбрасываю балетки, бегло взглянув на свое раскрасневшееся от торопливого шага лицо, и, поправив футболку, скручиваю надоедливые локоны в неряшливый пучок на затылке.

— C чего они понадобились тебе именно сейчас? — суетливо избавляясь от сумки, перекинутой через плечо, и бросая поверх нее легкую кофточку, лучезарно улыбаюсь Петровой, которую не видела полторы недели.

Слава взялся за меня основательно — предложил мне совместную работу над крупной сделкой и теперь все свое время я трачу лишь на изучение документации, всякий раз перепроверяя, не допустила ли ошибку в расчетах. Я лишь помощница и срываться с места в карьер мне никто не позволит, но и те крохи, что доверяет мне Лисицкий — весомый вклад в становление моей личности.

Так что с недавних пор я вливаюсь в бешеный ритм своей новой жизни — учусь совмещать карьеру с чередой вечерних встреч, непременно заканчивающихся для меня в спальне Игоря Громова.

Гордо открываю крышку, демонстрируя персиковые розы, созданные мной из дешевых салфеток, и, важно подбоченившись, терпеливо жду, когда же нервная невеста похвалит меня за проделанную работу. Здесь, в коричневой коробке из-под стиральных порошков, мои многочасовые труды, с десяток пожертвованных на это дело обеденных перерывов и два отмененных свидания с мужчиной моей мечты — с нежным, ненасытным, но всегда принимающим мое желание помочь подруге с организацией главного в ее жизни торжества.

Я жду, как мне кажется, слишком долго, когда Таня разразится восторженными возгласами, и удивленно свожу брови на переносице, понимая, что девушка и не думает проводить инспекцию. Бросает свой взор на часы и под наши вопрошающие с Федей взгляды, срывается с дивана, включая плазменный телевизор на одном из популярных каналов.

— Ты нормальная? — не могу скрыть разочарования, уже ощущая легкий укол обиды, и благодарно улыбаюсь Самсонову, вздернувшему вверх большой палец. — Я в вечер пятницы ехала к тебе через пол-Москвы! Толкалась в метро с этой бандурой, а ты даже не взглянула.

— Прости, Лизок, — молвит тоненьким голоском, увеличивая звук, и тут же тянет меня за руку, заставляя рухнуть на диван рядом с ней. — Я не сомневалась, что они прекрасны. И я посмотрю, обязательно посмотрю, только через пять минут. Все! — хлопает в ладоши, пугая меня своим нездоровым видом — щеки пылают, глаза блестят, и, кажется, она сейчас разрыдается от переполняющих ее чувств…

— Федька, — уже хватает мужскую ладонь, быстро припечатывая поцелуем огрубевшую от бесконечных подработок кожу, — я это сделала!

Мы поворачиваемся с ним синхронно: слаженно, как по команде, открываем рты, видя поющую на экране Петрову, даже, кажется, что-то кричим от радости, пока подруга скачет по полу, довольная собственной победой. Ее мечта — большая сцена, место в телевизионном эфире и мы, с трудом сдерживающие обуревающие нас эмоции.

— Не хотела вам говорить раньше времени. Знаете ведь, как много раз меня отсеивали, — сбивчиво шепчет, пока мужчина беспорядочно целует ее щеки. — Федечка, я смогла! Больше никакого прилавка, надоедливых покупателей и ревизий! Скоро все узнают мое имя!

Он кружит ее, оторвав от пола, чудом не задевая мебель, с трудом умещенную в этом маленьком пространстве, и, когда я настойчиво тяну за рукав его толстовки, нехотя отступает, наполняя комнату грудным смехом.

— Татка! — я едва не душу ее в объятиях, отвоевав у растроганного жениха право, наконец, привлечь к себе будущую звезду. — Я знала! Всегда знала, что ты сможешь!

— Пока еще рано радоваться, это лишь первый этап, но я счастлива! Лизка, как я счастлива!

— И как ты умудрилась не проболтаться? — заглядываю в родное лицо, до сих пор не веря в реальность происходящего: наверное, вселенная решила вознаградить ее за упорство и верность любимому делу.

— С трудом. Ждала звонка от продюсера, и даже специально поругалась с Федей, чтобы лишний раз с ним не говорить. Прости, — шлет воздушный поцелуй довольному парню, и не перестает улыбаться, извлекая из коробки один бумажный цветок.

— Меня берут на шоу, так что через три месяца я проснусь знаменитой, — украсив волосы не лучшим моим творением, девушка лезет в шкаф, доставая припрятанное в нем шампанское.

Наверняка из свадебных запасов — ребята постепенно затаривались спиртным, начав подготовку едва ли не сразу, после подачи заявления. Ждали выгодных предложений в сетевых магазинах, и скупали ящиками крепленные напитки, складируя их подальше от глаз соседей. На подобные вещи у них нюх — стоит услышать характерный звон, уже толпятся под дверью, попеременно жалуясь на здоровье.

— Три месяца? И как будет проходить конкурс? — Федя достает бокалы, отбирая из ее рук бутылку, и сам справляется с пробкой, с глухим хлопком вылетевшей из тонкого зеленого горлышка. Плюет на беспорядок, когда скатерть на столе заливает сладкая пена советского полусладкого, и чокается с нами, быстро осушая фужер. — Аж в горле пересохло.

— И правда, Тань, тебе уже рассказали, что нужно будет делать? — поторапливаю ее с ответом, изрядно подустав от этой таинственности: девушка замирает у телевизора, словно и не слыша нашего вопроса, и, не мигая, следит за конкурсом, наверняка заново переживая растревоженные эфиром эмоции.

— Тань? — не выдерживаю, когда ее молчание затягивается, а от постоянного мельтешения Петровой перед взором начинают плясать черные мушки.

— Ладно, — нехотя сдается она, обреченно вздохнув, но больше не кажется такой счастливой. — Каждую неделю будет концерт, в конце которого зрители будут выбирать худшего. Тот кому не повезет — отправится домой.

— Домой? — не сразу понимаю к чему она клонит, и, почувствовав на себе ее тяжелый взгляд, прячу свой возглас за вовремя поднесенной к губам ладошкой. Это худшее, что могла сделать Танька — отправится на кастинг сейчас, прекрасно понимая, что в случае успеха, она будет жить под прицелами камер, надолго оторванная от реальности.

— Это лишь три месяца. И кто знает, может, я вернусь уже через неделю, — смотрит на Федю, а тот и не думает печалиться, словно и не заметив, как мы напряглись.

— Я смотрел это шоу раньше. Ничего плохого в том, что какое-то время нам придется пожить отдельно я не вижу. Да и я всегда смогу посмотреть выпуск по телевизору, — не унывает, и лишь смеется, прижимая к себе растроганную невесту.

— Брось, малыш, — снимая большим пальцем соленые горошины с ее ресниц, пытается успокоить девушку. — Перенесем свадебное путешествие, и как только выиграешь, полетим куда захочешь!

От его слов даже у меня в горле встает ком, а глаза начинает пощипывать. Он слишком окрылен, чтобы понять, что натворила его возлюбленная…

— Да что с ней? — окончательно теряется Федя, ища у меня поддержки, когда Петрова начинает рыдать навзрыд.

В комнате становится нечем дышать от тяжелого осознания неминуемой драмы, и я инстинктивно вжимаюсь в спинку дивана, желая оказаться как можно дальше от этой парочки, едва с моих губ слетит убийственная фраза:

— Свадьбы не будет, Федь, — отзываюсь севшим голосом, так и не разобравшись до конца в собственных ощущениях: чем ярче загораются глаза Федора, тем сильнее крепнет во мне желание огреть лучшую подругу по голове. Желательно микрофоном, чтобы навеки отбить у нее потребность гнаться за призрачными надеждами, в которых раньше всегда ее поддерживала. До этой самой секунды, пока не стала свидетельницей человеческого горя — порой ради осуществления мечты мы смертельно раним своего ближнего, и остается только гадать, стоит ли заветная победа таких жертв…

— То есть? — почти шепотом, с недоверием во взгляде, переспрашивает мой одногруппник, сейчас совершенно непохожий на уверенного в себе мужчину — мальчишка, не иначе. Ребенок, которого несправедливо прижгли тяжелой ладонью по нежной детской щеке.

— Когда ты должна там быть? — интересуюсь, заметив, что Таня перестала рыдать, и теперь лишь всхлипывает, с благодарностью кивая мне из-за Федькиного плеча. Она позвала меня специально — знала, что сама вряд ли решиться озвучить жестокую правду, а я не смогу смолчать!

— В понедельник.

— Если это шутка такая, то лично мне не смешно. Что значит в понедельник? Свадьба уже через неделю, Тань, — он разворачивается ко мне спиной, к моему счастью, лишая меня возможности видеть, как болезненная судорога изувечила его приятное лицо. Замирает истуканом, повесив руки по швам, и лишь опущенные плечи выдают с головой всю ту гамму эмоций, что сейчас бушует у него внутри.

— Знаю. Федечка, я знаю, — теперь Танина очередь хаотично исследовать губами его бледные щеки. — Мы можем перенести. Это такой шанс!

— Перенести? Гости уже купили билеты. Твои родители приедут во вторник! Ты с ума сошла? А задаток? Один ресторан чего стоит! Я уж молчу о твоем платье! — отстраняется, нервно потирая шею.

— Я все понимаю, но… Я всю жизнь об этом мечтала!

— О пышной свадьбе, мне помнится, ты мечтала не меньше! Я пахал без выходных, чтобы дать ее тебе!

— И я благодарна. Я лишь прошу об отсрочке. Если моя карьера сложится успешно, мы позволим себе торжество в десятки раз лучше!

— Если, Таня! Ключевое слово — если! Так нельзя! — снимает со своего рукава женские пальцы и отходит к окну, шумно выдыхая воздух.

— Предлагаешь мне отказаться? Ты хоть понимаешь, сколько людей боролись за это место?

— Мне плевать! Поговори с руководством, попроси отсрочку!

— Кто станет задерживать реалити-шоу из-за меня? — девушка подскакивает со стула, направляясь к мужчине, который тут же устремляется прочь. Садится за старый стол и, устроив локти на коленях, опускает голову, с силой сжимая виски.

— Сам не понимаешь, какой бред предлагаешь?

— А наплевать на меня и семью, значит, можно? Можно послать все к чертям ради твоей затеи?

— Нет, — трет глаза, явно борясь с желанием подойти ближе, и говорит уже мягче, — я ведь не говорю, что свадьбы не будет. Уверена, родственники поймут…

— Зато я не пойму, почему развлекать толпу для тебя важнее, чем стать моей женой!

— Федя! — кричит, но он уже выходит из комнаты, оглушительно хлопнув дверью.

Танька бросает на меня затравленный взгляд, полный боли и разочарования, наверняка ожидая, что я скажу хоть что-то, но я и не думаю подходить ближе. Не двигаюсь, все еще пребывая под впечатлением от произошедшего, и пытаюсь решить для себя, хочу ли сейчас обнимать рыдающую подругу, шепча ей слова поддержки…

***

Я нахожу его не сразу: усевшись на грязные обшарпанные ступеньки, ведущие на чердак, Федя спешно утирает глаза рукавом, смущаясь, что я застала его в минуту слабости. Мужчины имеют на это право, поэтому делаю вид, что не заметила, как покраснели белки, и как поблескивает от влаги его правая щека. Подхожу, обнимая широкие плечи Самсонова, и глажу короткие волосы, грубые, и немного растрепанные оттого, что он постоянно запускает в них пальцы.

— Так будет всегда, Волкова. Она не успокоится.

— Наверное, — соглашаюсь, отстранившись, и теперь толкаю его бедром, вынуждая подвинуться. — Мы с тобой всегда знали, что ее не остановить…

— Да, но не в такой ситуации. Это же непросто посиделки с друзьями, это свадьба! Я столько сил вложил… Не хочу набивать себе цену, ведь это нормально, когда мужик к чему-то стремится, но последний год был для меня адским. Я брался за любую подработку, лишь бы купить ей чертово платье, не хуже, чем у ее знакомой, фотографу отдал столько, сколько сам не зарабатываю за месяц! Ради чего все это? Чтобы за неделю до загса, спустить все в унитаз? И этот ее ресторан? Думаешь, она смотрит на ценники? Я простой менеджер, Лиз.

— Федь, — глажу его по руке, робко улыбнувшись, — а вдруг у нее получится? Откажется сейчас и никогда не сможет тебя простить, что упустила такую возможность.

Не знаю, зачем говорю это, все больше убеждаясь, что даже для себя не могу обелить Петрову — она не имела права так поступать с Самсоновым. После всего, что он для нее сделал, низко и подло платить за любовь предательством…

— Ты всегда ее защищаешь. Только когда-нибудь она и через тебя переступит. Ради денег, славы — неважно, раздавит и глазом не моргнет. Набери потом, поделись, как быстро смогла оправдать это ее мечтой, — выдает горько, сплевывая себе под ноги, и натягивает капюшон, пряча от меня свои мысли, так хорошо читаемые во взгляде…

Его слова оказались пророческими. Повисли над моей головой, угрожая в любой момент придавить тяжестью брошенного сгоряча предсказания, и потом еще не раз врывались в мои мысли, отравляя своим ядом душу. Он ее принял, как делал это всегда, не в силах противостоять своим чувствам, но так и не смог до конца простить. Возможно, одержи она победу в том телевизионном конкурсе, такая жертва была бы оправданной, но Таня продержалась лишь три недели. Вернулась, сломленная кем-то более талантливым, и в сотый раз за свою жизнь дала клятву прекратить свой путь на большую сцену. Свадьбу перенесли на декабрь, но уже в ноябре Федя собрал свои сумки и съехал к другу, утратив нечто важное, без чего ни одни отношения не смогут существовать — он больше не доверял ей. Ждал очередного удара в спину и в конечном итоге устал от этого напряжения.

— Я познакомила их лишь на свадьбе, и если вы хотите спросить, понравились ли они друг другу, отвечу сразу — скорее нет, чем да. Игорь занятой человек, так что нам редко удавалось собираться с друзьями, а если это и случалось, они не перекидывались и парой фраз.

— Хорошо. Вернемся к разговору о Громове… Итак, что вы испытали, когда он вручил вам кольцо?

— Счастье, — вздыхаю, наконец, получив разрешение продолжить свой рассказ…

ГЛАВА 14

Игорь

Если Яна была моим знойным летом, яркой осенью, кружащей голову буйством красок, и морозной зимой, сковавшей сердце ледяной коркой, то Лиза вдохнула в меня жизнь. Подобно весне, что ненавязчиво пробуждает ото сна серую землю, она вновь заставила меня улыбаться, неведомым образом вытянув из болота, которое грозилось поглотить меня целиком. Заставляла меня позабыть обо всем на свете и манила к себе, подкупая щедрыми ласками и неиссякаемыми запасами теплоты.

Ей мало что нужно было взамен: я не настолько глуп, чтобы не понимать, отчего ее взгляд сияет, подобно блеску далеких звезд на чернеющем полотне ночного неба, освещая ее лицо особенным светом. Мне это было знакомо. Она уже так смотрела на меня однажды, шепча о любви, которая в то время пришлась совершенно не к месту, но теперь это вовсе меня не пугало. Напротив, заставляло тянуться к этому источнику безграничных чувств.

Нас связывали ночи, непохожие на те, что я проводил в объятиях Яны, немного ванильные и слегка утомляющие многочисленными поцелуями, но уже ставшие неотъемлемой частью моей жизни. Скупое, дурацкое слово «привычка», которым так часто люди объясняют свое нежелание рвать отношения, теперь стало знакомо мне не понаслышке. Она вросла в меня, пустив корни в душе, но так и не затронув сердца, подкупила своими руками, жадными до касаний, обездвижила нежностью, от которой добровольно откажется только дурак.

— Что-то ты невесел, — пропуская в свою квартиру лучшего друга, с порога вручившего мне бутылку виски, терпеливо жду, облокотившись о косяк, когда он расправится с ботинками. — На часы смотрел?

Слава заметно напрягается, выпрямляясь в полный рост, наконец, одолев летние туфли, и подозрительно поглядывает мне за спину, где сквозь дверной проем просматривается гостиная. Растерянно трет затылок, кажется, впервые глянув на часы, стрелки которых давно перевалили за полночь, и интересуется слегка охрипшим голосом:

— Ты один?

— Да, только что выгнал своих подружек, — шучу, но либо Лисицкий чертовски устал, либо настолько озабочен неведомыми мне проблемами, что никак не реагирует на мое заявление.

Уверенно следует в зал, бросая на диван кардиган, и по-хозяйски достает из бара бокалы, щедро наполняя их выпивкой.

— Китайцы слетели. Два месяца работы коту под хвост, — осушает залпом половину, и уже тянется к пачке сигарет, брошенных мной на каменной столешнице.

— Это ведь Лизин проект? — с пониманием отношусь к его желанию напиться, но не тороплюсь сам прикладываться к стакану. Щелкаю зажигалкой, давая ему подкурить, и теперь кручу ее между пальцев, то и дело ударяя об стол металлическим дном.

— Отчасти. Она мне неплохо помогла, но клиент оказался слишком несговорчивым. Так что, дела не к черту.

— Ты ей сказал? — знаю, как ответственно она подошла к делу, несколько раз даже отменив нашу встречу ради пары ночей за своим ноутбуком.

Будь жив мой отец, он наверняка бы восхитился ее упорством, не преминув поставить Волкову мне в пример — в ее возрасте я был слишком ветреным и безалаберным, чем часто выводил из себя Громова старшего.

— Нет. В последнее время она такая окрыленная, что даже жаль расстраивать, — устроившись на высоком стуле, Слава растягивает остатки спиртного, теперь лишь промакивая губы алкогольным напитком. С задумчивым видом отворачивается к окну, любуясь видом ночной Москвы, уже вовсю погруженной в огни, и удивляет меня своим вопросом, в тишине квартиры прозвучавшем подобно летнему грому.

— У вас с ней серьезно? — захмелевший Лисицкий смотрит на меня, не мигая, крепче вцепившись в толстое стекло бокала.

Странно напрягается, втянув голову в плечи, словно от моего ответа зависит то, как он поступит дальше: врежет мне в челюсть, сбивая костяшки пальцев в кровь, или, наконец, выдохнет, растягивая губы в улыбке. И это не может не удивлять…

— С чего такой интерес? — не собираюсь ходить вокруг да около, теперь и сам заметно помрачнев.

— Разве я не могу спросить? Я же твой друг…

— Друг, только что-то подсказывает мне, что волнуешься ты вовсе не из-за меня, — глянув на него с прищуром, и сам не прочь прикончить одну сигарету, в попытке успокоить участившийся пульс.

Славка хмурится, явно не планируя отвечать, а я только сейчас трезво оцениваю ситуацию: он влюблен. Мне и прежде приходилось наблюдать, как он меняется на глазах, стоит ему лишь увлечься симпатичной девушкой, но теперь масштаб разрушений катастрофичен: он не смотрит мне в глаза, и, стиснув зубы, в которых еще дотлевает папироса, так сильно сжимает кулаки, что кожа вот-вот треснет, пугающе побелев от натуги.

— Мне стоит начать переживать? — не могу не спросить, с трудом поборов тягу к никотину — я пытаюсь бросить, уже неделю неплохо обходясь без этой вредной привычки.

— Разве за эти полгода, я сделал хоть что-то, что могло поставить под сомнение мое отношение к тебе? — ухмыляется, при этом став мрачнее тучи. — Ты ведь не мог не замечать моего интереса к ней.

— Не мог. Подозревал, но не думал, что у тебя это настолько серьезно. Ты ведь даже не стал пытаться за нее побороться.

— Потому что был обречен на провал. Видел, как она поменялась в лице, когда ты подошел к столу… Я ее вспомнил — та девчонка с премьеры твоей матери, верно?

— Да, — соглашаюсь, пригубив виски, и морщусь от горечи на языке. Терпеть не могу этот напиток.

— Вот видишь. О какой борьбе может идти речь?

Слава замолкает, сосредоточившись на своих пальцах, выводящих круги по кайме бокала, и устало вздохнув, продолжает откровения:

— Ты мне как брат, Игорь, и я не хочу, чтобы между нами стояла женщина, — тушит окурок о пустую пепельницу, щурясь от дыма. — Но я хочу, чтобы ты знал, что если ты решишь ее обидеть, я не смогу остаться в стороне.

— Тебе не кажется, что это немного противоречит твоим словам? — я смеюсь, желая разрядить обстановку, но прежде, чем успеваю сказать еще хоть слово, друг оглушает меня признанием:

— Я видел Яну, — произносит и внимательно следит за моей реакцией, вновь щелкая зажигалкой. — Она выглядит счастливой.

— Мне плевать. Мне нет до нее дела.

— А так и не скажешь…

— Решил заделаться в психотерапевты? Поговорим о моих чувствах, отыщем корень проблемы? — завожусь против воли, дотянувшись до полупустой пачки, и прокрутив в руках фильтр, нервно бросаю сигарету на стол. — Зачем тебе это? Хотел проверить, забыл ли я ее? Нет. В следующий раз спроси напрямую, без всяких подробностей из ее жизни.

— Тогда перестань пудрить мозги Волковой. Думаешь, я не понимаю, зачем ты ее везде за собой таскаешь?

— Просвети, раз такой умный, — впервые на своей памяти говорю с Лисицким так грубо, в ответ получая не меньшую порцию негодования.

— Хочешь доказать Соловьевой, что не пропадешь без нее. Хотя прекрасно знаешь, что она плевать хотела на то, что с тобой происходит. А теперь ответь мне: разве Лиза заслуживает быть использованной?

— Не переходи граней, Славка, — хватаю его за ворот рубашки, резко поднявшись из-за стола.

Притягиваю к себе, смяв в кулаке плотную материю деловой сорочки, и цежу сквозь зубы, взбешенный его обвинениями:

— В мою кровать я тебе лезть не позволю. Даже несмотря на то, что мы знакомы с пеленок.

— А в этом-то и проблема, — рывком освободившись от захвата моих пальцев, друг настроен не менее решительно. — Она лишь в твоей постели, в то время как девчонка уже давно напридумывала себе невесть что.

Он разворачивается, на ходу хватая свой пиджак, и, замерев в проходе, бросает на меня убийственный взгляд.

— Держи. Привет из прошлого, — бросает на полочку хорошо знакомый мне ключ, глянув на меня с нескрываемым презрением, и голос его не обещает мне ничего хорошего.

— Либо поговори с Лизой сам, либо…

Он молчит, но ему не нужно договаривать, чтобы донести до меня смысл предупреждения. Он только что впервые меня ударил — словом, взглядом, и железными нотками в голосе. Дал под дых и до самого утра я больше ни о чем не могу думать, ощущая себя последним мерзавцем на планете Земля.

***

Славка прав — я недостоин такой любви. Еще толком и не успев начать отношения, я умудрился изгадить наше с Лизой будущее своим предательством. Едва познав ее нежность, подпустил к своему телу чужие руки, не задумываясь о том, что своими действиями могу ранить доверчивую девчонку. Свою юную, наивную Весну, не выдерживающую напора студеного январского ветра…

— Странное место для встречи, — невесомо опустившись на скамейку рядом со мной, Яна забрасывает ногу на ногу, запрокидывая голову вверх.

Смотрю, позабыв о дыхании, как теплые лучи скользят по ее щекам, играют переливами в стеклах солнечных очков и, отражаясь от золотых бусин в мочках ее ушей, вновь устремляются в небо.

Я не видел ее три недели, и с той роковой встречи на пороге моей квартиры, когда Соловьева привалилась к косяку, пошатываясь от выпитого шампанского, она немного изменилась. Наверное, дело в прическе — волосы стали чуть короче, и в них хорошо угадываются коричневые переливы.

— Я покрасилась, — взбив пятерней свои локоны, Яна приветливо улыбается, теперь и сама не отводя взгляда. — А ты какой-то помятый. Проблемы на работе?

— С каких пор ты стала интересоваться?

— Мужчинам нравится думать, что женщинам есть дело до их успехов, — смеется, беззаботно тряхнув головой, а мне хочется сплюнуть себе под ноги, от гадливого чувства внутри — она изменилась не только внешне.

— Зачем передала ключи через Славу? — не желаю и дальше тратить время на изучение всех метаморфоз, произошедших с моей бывшей невестой, и намеренно отворачиваюсь, делая вид, что увлекся стаей голубей, поклевывающих пшено под ногами прохожих. — Могла бы отдать их лично.

— Боялась, что ты неверно истолкуешь мой звонок. Я ведь предупреждала, что та ночь никогда не повторится.

Говорила. Наутро, когда я оставлял ее на смятых простынях в своей спальне, проклиная себя за идею устроить встречу директоров, из-за которой теперь был вынужден бросать любимую женщину на еще неостывшей от наших ласк постели. Все время, что мои умудренные опытом партнеры вещали о делах, я снедал себя мыслями о жгучей брюнетке, всю ночь терзающую меня своимигубами. С ней поцелуи мне никогда не надоедают.

— Ключи были лишними, Игорь.

— И все же ты их взяла, — комментирую, отпихивая ботинком черствую корочку белого хлеба, у которой уже толпятся птицы, пощипывая соперников за пернатые тельца.

— Только потому, что не могла оставить квартиру открытой. Игорь, я вернулась к Диме, тебе это известно. Но за ту ночь извиняться не стану — если я перед кем и виновата, то только перед твоей Алисой.

— Лизой, — поправляю, понимая, что ошибку она допустила намеренно.

— Отлично, Лизой, — повторяет, и выводит меня из себя своим высокомерием. — Кстати, отличный выбор. Она, кажется, неглупа. Твоей маме определенно понравится. Ты ведь познакомил ее с Эвелиной?

— По-твоему, ты можешь приходить когда вздумается? — и не думаю отвечать, все больше убеждаясь в том, что допустил непоправимую ошибку, позволив себе надеяться на ее возвращение.

— Нет, — она качает головой, избавляясь от солнечных очков, и теперь смотрит на меня открыто, без темной ширмы, скрывающей от меня ее мысли. — Поэтому ключ у тебя. Живи, как знаешь. Будем считать, что мы попрощались. С небольшим опозданием, но, наконец, отпустили друг друга.

— Отлично. Тогда напоследок могу задать вопрос? — я устраиваю руку на деревянной спинке, теперь сев вполоборота, чтобы видеть ее всю — короткие шорты цвета хаки, легкий свободный топ, оставляющий неприкрытой узенькую полоску загорелого плоского живота, крохотная сумочка на плече, и бесконечно длинные ноги с белыми босоножками на маленьких женских ступнях.

— Когда мы ругались, ты тоже искала утешения в чужих руках? — спрашиваю, хоть и не горю желанием знать правду. Порою неведение — куда приятней. Позволяет сохранить приятные воспоминания, не омрачая прошлое не проходящим привкусом горечи…

— Боже, Громов, — она хмыкает, и проводит своим ногтем по моей скуле, — ты как подросток, ей-богу!

Встает, медленно вышагивая по тротуару, но, пройдя лишь пару шагов, разворачивается, даже не понимая, как она красива сегодня. Легкий шифон просвечивает, заставляя меня напрячься от вида ее стройной талии и округлой груди, и руки против воли сжимаются в кулаки. Но разве это поможет? Разбей я стену и изуродуй свои костяшки, разворотив их в кровь о серый бетон, мое влечение к ней не уменьшится.

— Не вздумай признаваться своей подружке. Я не вернусь. Я счастлива, чего и тебе желаю, — разводит руки в стороны, словно хочет обнять весь мир, улыбается, и, взмахнув на прощание кистью, вновь демонстрирует мне свою спину. Даже с такого расстояния отчетливо различаю небольшого чертенка с копьем на левой лопатке — татуировка, неплохо отражающая ее сущность…

Что мы имеем? Я безвозвратно вручил сердце дьяволице, а раны свои залечиваю в объятия ангела, который даже не ведает, что я успел подпалить кончики его белоснежных крыльев…

Усилием воли отворачиваюсь, больше не в силах отыскивать Янин силуэт в толпе, и еще долго не двигаюсь с места, стараясь решить, что делать дальше. Стучаться в закрытые двери бесполезно, за ними давно никого нет, и вряд ли кто-то провернет ключ…

Разминаю затекшие конечности, стряхивая с брюк пылинки, и уверенно иду к машине. Я слишком хорошо знаю, как мучительно любить безответно, поэтому всерьез намереваюсь освободить Волкову от этой зависимости…

Лиза

— Я заказала обед, — предварительно постучав, просовываю голову в кабинет угрюмого Лисицкого, в последнее время не показывающего носа из своей обители. Прохожу, робко потоптавшись на пороге, и, набравшись смелости, все-таки делаю шаг вперед, так и не встретив сопротивления со стороны молчаливого начальника.

— Сделать вам кофе?

— Лучше уж сразу пристрели, чтобы смерть не была такой мучительной, — еще памятуя о моей неспособности сварить более-менее пристойный напиток, мужчина откидывается в кресле и начинает прокручивать в пальцах шариковую ручку. — И перестань меня жалеть.

— Делать мне нечего. У меня и без переживаний о вас забот хватает, — деловито подбоченившись, продолжаю стоять, толком и не зная, что говорят своему боссу, когда дела у него явно идут по наклонной — бизнес трещит по швам, а энтузиазма в Вячеславе Андреевиче почти не осталось.

— Ладно, — признаюсь, когда молчание затягивается. — Я переживаю. Но лишь потому, что, если вы не перестанете здесь закрываться, при этом совершенно не занимаясь работой, вам нечем будет платить мне зарплату. Вы выпили? — принюхиваюсь, как ищейка, и возмущенно приоткрываю рот, поражаясь такой наглости — он сдается!

— Из-за китайцев? — опускаюсь на стул, теперь осознавая, что не уйду, пока не вытрясу из него душу. — Вы?! Я ведь считала вас едва ли не Богом бизнеса! На кого мне ровняться, если при малейших трудностях, вы опускаете руки?

— От твоего визга у меня начинает болеть голова. Если переживаешь за свою зарплату, можешь выдыхать — на твое выходное пособие я наскребу…

— Не смейте так шутить! Это нечестно по отношению ко мне — вы зарубаете на корню мою мечту!

— Волкова, выйди — уставшим голосом, без намека на улыбку, Лисицкий указывает мне на дверь, но я словно приросла к этому стулу, теперь не на шутку перепугавшись незавидной перспективы оказаться на улице. Боже, я готова варить ему кофе канистрами, если это поможет его хоть немного встряхнуть!

— Вам нужно развеяться, ясно? Возьмите отпуск, слетайте куда-нибудь, и возвращайтесь с новыми силами. Вы просто себя заездили. Когда вы в последний раз хоть куда-то выбирались?

— Не помню, — подумав пару секунд, признается мужчина и достает из стола початую бутылку. — Мне просто нужно напиться…

— Это не выход, — к черту субординацию! Встаю, отбирая коньяк, и демонстративно бросаю бутылку в мусорку. — Не смейте сдаваться, понятно!

— Ты всерьез задалась целью поднять мой боевой дух? Чтобы ты знала — это мой способ спустить пар. Терплю поражение, опустошаю бар, пару дней мучаюсь от головных болей и, хорошенько проспавшись, возвращаюсь к делам. У всех разные источники вдохновения.

— Пожалуй, поверила бы вам, будь вы писателем или художником. А так, уж простите, это больше смахивает на депрессию. Вам в голову не лезут мысли о суициде? — обхожу его стол, открывая нараспашку окна, на секунду залюбовавшись видом, и, с насмешкой взглянув на своего босса, добавляю:

— Надеюсь, не сиганете вниз с семнадцатого этажа?

— Мои дела идут не настолько плохо, чтобы я прибегал к таким кардинальным мерам. Хотя, — с тоской взглянув на меня, — если ты сейчас же не оставишь меня в покое, у меня не останется выбора.

Он включает компьютер, уверенно щелкая мышкой, и уже через минуту разворачивает ко мне монитор, демонстрируя, что готов трудиться.

Актер из него никчемный — бегает глазами по тексту, создает видимость, что увлекся документацией, при этом всем своим видом демонстрируя обратное. Нервное постукивание пальцев по стеклянной столешнице и дергающаяся правая нога — это ли не признак того, что он пытается усыпить мою бдительность, лишь бы поскорее спровадить в приемную?

Я привыкла к нему. Мысленно давно перевела его в статус приятелей, и за последние три дня успела не раз словить себя на мысли, что без его добродушных подтруниваний рабочий день не несет мне радости.

— Помните, что вы сказали мне в июне? — останавливаюсь, не дойдя до двери пары шагов, и терпеливо жду, когда же он отомрет, наконец, выпустив из рук мышку.

— В июне?

— Да, на мой день рождения?

— Не думаю, что это было что-то стоящее…

— Вы сказали, чтобы я никогда не смела сомневаться в собственных силах. Что в жизни возможно достичь всего, что угодно, если не опускать голову и не смотреть назад, — декламирую с важным видом, и задираю подбородок. — Где же ваша цель? Почему замерли при первой неудаче.

Вячеслав Андреевич долго смотрит на меня — задумчивый, не такой хмурый, как десятью минутами ранее, но все такой же серьезный и тихий. Трет переносицу, чему-то ухмыляясь себе под нос, и вновь вскидывает на меня глаза, полные тоски и разочарования… Я что-то сделала не так?

— Не быть мне философом, верно? Не слишком-то красиво я выражаю свои мысли.

— А по-моему, очень даже звучно. И потом, не всем быть ораторами. Но если оторвете свой зад от стула, могу обещать, что один человек за вами все же пойдет.

— Ты? — улыбается, больше не претворяясь — он смертельно устал, и спиртное тут не поможет.

— Я. Обещаете отоспаться? — улыбаюсь еще шире, когда он кивает, выключая компьютер, и встает из-за стола, снимая со спинки стула пиджак. — Я отменю ваши встречи на завтра, так что вырубайте мобильный и ни о чем не думайте. Кофе я, может, варю отвратительный, зато по части прикрытия мне равных нет. Скажу, что у вас кишечный грипп.

— Можно и без подробностей. И совещание в пятницу…

— Отменю, — перебиваю, чувствуя, как на душе становится светлее.

— Перенеси на два.

— Будет сделано, — я прикладываю руку к голове, в попытке отдать честь, и заливисто смеюсь, от того, как перекосилось лицо Лисицкого.

— Нам нужно обняться! Слышали, ученые доказали, что двенадцать объятий в день помогают в делах, — уверенно двигаюсь к растерянному начальнику, и обнимаю опешившего мужчину, по-дружески хлопая по спине. — Крепкий какой, а так и не скажешь!

— Ты точно больная, — беззвучно смеется в ответ, как-то неловко отвечая на мое подбадривание, и больше не произносит ни слова, пока я вслух отсчитываю секунды. Двенадцать ведь будет достаточно?

***

Игорь

Кто-то считает, что миром правит любовь. Я же с уверенностью могу опровергнуть это ошибочное мнение. Нами правит ревность. Лишь она заставляет нас становиться лучше, порой обнажает худшие стороны нашей натуры, толкает на необдуманные поступки и лишает сна ничуть не хуже, чем пресловутая влюбленность.

Замираю в дверях Славкиного кабинета, и не могу отвести взгляда от друга, прикрывшего глаза от удовольствия. Он наслаждается ее смехом, аккуратно, словно она хрустальная ваза, касается ее спины, и я могу поспорить на что угодно, даже не слышит, что сейчас говорит его секретарша. Впрочем, как и я. Смотрю, и непроизвольно стискиваю зубы, только сейчас осознав, что успел прикипеть к ней душой — эти руки должны касаться только меня, эти губы должны произносить лишь мое имя, иначе мир просто сошел с ума…

Я толкаю дверь, угрожающе зыркнув на Лисицкого, и прежде, чем Лиза, наконец, отлипнет от своего начальника, откашливаюсь в кулак, заставая врасплох этих горе голубков.

— Не помешал? — произношу не мигая, глядя в лицо друга детства, в то время, как Волкова отпрыгивает от него, как от огня. Уверен, она краснеет, хоть и не вижу ничего вокруг, кроме пары таких же горящих вызовом глаз.

— Мы… — Лиза теряется, не зная чем оправдать свое поведение, и словно борется с желанием убежать прочь, испуганно переминаясь с ноги на ногу.

— Не слышал о пользе объятий? Говорят, двенадцати в день вполне достаточно для карьерного роста и развития, — Слава приподнимает уголки губ, но улыбка так и не касается его взора. Поправляет рубашку, приглаживает волосы и делает шаг назад, усаживаясь на столешницу.

— Будь добр повышать свои показатели без помощи моей девушки. Жду в машине, — бросаю Волковой напоследок и как можно скорее уношусь прочь. Еще минута промедления и я заеду ему в челюсть, чтобы навсегда отбить желание тискать свою помощницу.

Имею ли я право злиться, ведь сам далеко не святой, сейчас для меня не имеет никакого значения… Важно лишь то, что я отчетливо осознаю — отпустить Лизу мне просто не хватит сил. Не смогу спокойно наблюдать, как Лисицкий добивается ее расположения, подкрадывается к сердцу, оборона которого рано или поздно дрогнет, как вымещает меня из ее мыслей, чтобы чуть позже навеки изгнать из ее души… Не смогу гулять на их свадьбе, которая обязательно состоится, позволь я ему забрать единственного человека, сумевшего полюбить меня со всеми моими недостатками: с зашкаливающим эгоизмом, с плотным графиком, в котором не всегда находится время для романтических встреч, с больной любовью, которую я умело скрываю от посторонних все еще не в силах потушить неуправляемый пожар. Кидайте в меня камнями, бейте словом, рукой, чем угодно — сегодня я не смогу сказать ей прощай…

— Ты злишься? — интересуется Волкова, устроившись на сиденье и робко поднимая на меня глаза, и тут же касается моей ладони, крепко вцепившейся в руль. Поглаживает, вынуждая взглянуть на себя, и тепло улыбается, надеясь растопить лед своей открытой улыбкой. Выходит довольно неплохо…

— С чего бы? — я ощущаю, как с ароматом ее духов в салон врывается свежий осенний воздух, и делаю глубокий вдох, наслаждаясь покоем, накатившим на меня в ее присутствии. Как странно, правда? Я должен любить ее! Должен не замечать никого вокруг, ведь встретить такую женщину редкость: в меру скромная, ласковая и красивая, пусть красота ее и неброская…

— Ну, мой начальник хорош собой, — целует в щеку, и тут же шепчет на ухо:

— Правда, не настолько хорош, как ты. Даже когда злишься.

— Я спокоен, — позволяю ей и дальше покрывать поцелуями мою кожу, ничуть не заботясь о следах губной помады на своем лице.

Напротив, привлекаю ее еще ближе и нахожу нежные губы, касаясь их почти невесомо, чтобы через мгновение потерять контроль и довести ее до исступления. Прекрасно знаю, что сводит ее с ума, и теперь намеренно запускаю руку под офисную блузку, без труда прокладывая пальцами дорожку вверх по оголенной коже. Терзаю податливый рот, упиваясь тихим стоном, и, молча, ликую, убеждаясь в очевидном — она моя.

Моя лишь до той минуты, пока я не решусь отпустить на свободу эту крохотную пташку, угодившую в мои силки…

— С ума сошел? — первой придя в себя, Лиза прячет лицо в ладонях, все еще тяжело дыша, и сползает вниз на сиденье, боясь быть замеченной прохожими через тонированные стекла. Милая и растрепанная, как неопытная школьница, впервые познавшая прелесть мужских ласк.

— Подай сигареты из бардачка, — прошу, устало запрокидывая голову, куда быстрее Лизы справившись с разбушевавшимися гормонами. Я вымотался, за этот день пережив такую гамму эмоций, что теперь вряд ли смогу обойтись без никотина. Слышу, как щелкает замок бардачка, и холодею, когда Волкова замирает, протянув руку, но так и не коснувшись пачки.

— Это… — хлопает глазами, кивая на бархатную коробочку, словно специально оставленную на виду, и растерянно хватает губами воздух.

Кольцо, которое когда-то я подарил Яне, а получив обратно, швырнул в бардачок, так и не решившись выкинуть…

Мой брак — история одного обмана. С самого начала, на протяжении долгих лет меня кормили ложью, умело имитируя любовь…

— Он сделал мне предложение в машине. Не слишком-то ванильно, верно? — привыкнув к ведущему, чувствую, что могу говорить спокойнее, но никогда не решусь открыть свою страшную тайну — на мой палец надели кольцо, которое мне вовсе не предназначалось. Позволили занять чужое место, сочтя удобной для семейной жизни. Я что-то вроде домашних тапочек — теплых, мягких, запомнивших форму ваших ступней. Яна — шикарные Лабутены, с которыми по жизни шагали бы с большим азартом и удовольствием, но так и не накопив на заветную пару, решили довольствоваться тем, что есть…

— Я бы сказал, необычно, — смеется в ответ Филипп, пряча вопросник за спину. — Вы сразу согласились?

— Конечно! — полная дама с первого ряда кричит на весь зал, не в силах усидеть на месте.

Тянется к микрофону, и со всем возмущением, на которое только способно, обрушивает на меня свою брань.

— Да вы на нее посмотрите! Отхватила олигарха, каталась как сыр в масле, а теперь на жалость давит! Работать нужно, а не по койкам прыгать! Ни рожи, ни кожи, а все туда же! Страдалица сидит! Я с мужем тридцать лет душа в душу прожила…

— Ну, ваш муж, наверняка не магнат, так что еще неизвестно, как сложилась бы ваша жизнь, имей он на своих счетах миллионы, — прерывает ее ведущий, забирая микрофон обратно. — Если подойти к этому делу с финансовой точки зрения, что вы выиграли от брака с Громовым?

— Ничего, — признаюсь, не обращая внимания на поднявшийся шум в павильоне. — Мы заключили брачный контракт, по которому в случае развода я забираю лишь то, что заработала сама. Меня это не смущало, ведь я понимала, что просто так браки в таких кругах не заключаются. Так что вы неправы, — поворачиваюсь к даме в зеленом вязаном жакете и улыбаюсь, ничуть не обидевшись на ее слова. — Если я и была охотницей, то слишком глупой и недальновидной.

— А дом, подаренный вам Игорем на свадьбу? — указывая на фото современного особняка, Смирнов в недоумении взирает на мое безэмоциональное лицо. Сочувствует? Если здесь есть о чем сожалеть, то только о воспоминаниях. В большинстве своем приятных, от этого-то и хочется завыть волком, глядя на этот снимок…

ГЛАВА 15

Съезжать со своей съемной квартирки оказалось куда тяжелее, чем в шестнадцать отправиться покорять Столицу. Мое сердце обливалось кровью, когда нетрезвые грузчики волокли в машину мои пожитки, не слишком-то аккуратно заталкивая в кузов коробки с моими ценностями. Разбили любимую вазу, рассыпали по лестничной клетке затертые томики любовных романов, при этом растерянно разводя руками на мои недовольные причитания.

Даже от вида суетящейся в кустах болонки Бети, на глаза набежали слезы.

— Мне будет не хватать ее завываний, — грустно улыбнувшись, треплю лохматую морду, обращаясь к хозяйке этого нелепого существа. Ей бы не мешало перестать баловать старую псину мясистыми косточками.

— Да ладно тебе. Завтра о нас и не вспомнишь.

— Неправда, — я качаю головой, впервые позволяя собаке лизнуть мой нос. Морщусь, зажмуривая веки, и стараюсь не дышать, когда большой шершавый язык раз за разом проходится по моему лицу, норовя попробовать на вкус как можно больше: исследует губы, щеки, оставляет влажные следы на подбородке, конечной целью избрав мои ноздри.

— А ну хватит! — пихнув ногой разошедшуюся Беатрису, Людмила Алексеевна неодобрительно сводит брови на переносице. — За ней глаз да глаз нужен, а то сожрет и не подавится. Как терпишь, ведь воняет хуже помойного ведра?

Старушка брезгливо передергивает плечами, а я уже отыскиваю влажную салфетку в своем рюкзаке: соседка права, запах из собачьей пасти не самый приятный.

— На свадьбу хоть позовешь? Обещаю не рассказывать, какие табуны мужчин ходили к тебе по ночам, — произносит и тут же начинает хохотать, укладывая свою ладошку на мое плечо. — Шучу. Но ведь, кроме нас, никто не знает, что с чувством юмора у меня не все ладно.

Она подмигивает мне, не переставая беззвучно трястись от смеха, и я впервые за сегодняшний день нахожу в себе отклик на чужое веселье. Застаю женщину врасплох, крепко обнимая ее под непрекращающийся лай ее верного цербера, и не выпускаю из своих объятий даже тогда, когда морщинистые руки Людмилы Алексеевны настойчиво пихают меня в живот.

— Прекращай давай. А то расплачусь, не дай бог. И на свадьбу не зови, мне надеть нечего.

— Позову. Обязательно позову. Вместе с Бети, — даю клятву и, наконец, отступаю, с тоской взглянув на свои окна.

Через пару дней, кто-то другой станет заваривать чай на моей кухне, передвинет мебель, возможно, выбросит на помойку мой пушистый коврик, брошенный посреди комнаты. Станет водить к себе друзей и, сидя в моем любимом кресле, будет наблюдать за тем, как не Федька, а кто-то другой, бодро помешивает кипящие на плите спагетти…

— Вот еще! Я с этой мочалкой никуда не пойду. У твоего жениха гости-то наверняка как на подбор — все со шпицами и йоркширскими терьерами. Куда мне с моей старухой? А, правда, что его мать актриса?

— Правда, хоть я и не в восторге от ее ролей, — впрочем, как и от нее самой, но предпочитаю не озвучивать этот факт, прекрасно зная, что болтливая пенсионерка еще долго меня не отпустит, решись я на откровение.

Слышу, как хлопает дверь грузовой машины, и, в последний раз взглянув на многоэтажку, прощаюсь со своей прошлой жизнью: с этой скамейкой под сенью расставшихся с листвой деревьев, припорошенной первым снегом, с детской площадкой, где в это время уже завели игру карапузы, со звуками матерных песен Сергея Шнурова, льющихся из окна первого этажа.

Главное, не оборачиваться, а то непременно разревусь, увидев, как моя соседка утирает слезу со своей бледной щеки…

— Готова? — Вячеслав Андреевич заводит двигатель, внимательно изучая мой профиль, и заручившись кивком, медленно выезжает со двора, поглядывая в зеркало заднего вида, не отстал ли он нас перевозчик.

— Я могла бы взять такси. Вовсе не обязательно тратить свой выходной на мой переезд.

— Мне нетрудно. Тем более что это отличный повод увидеться.

— Как вам новая секретарша? — улыбаюсь, не признавая, что и сама тоскую по совместной работе с Лисицким. Скучаю по своему столу, по жужжанию принтера и гулу переговаривающихся работников за стеной, по запаху кофе, который у моего бывшего начальника всегда получается особенно вкусным, и по его голосу, неожиданно раздающемуся из селектора…

— Милая и покладистая, чем порой выводит меня и себя. Так что, если надумаешь вернуться, я попрощаюсь с ней без лишних колебаний.

За эти полтора месяца он заметно похорошел — немного похудел, что вовсе его не испортило, вновь вернулся к работе и заключил пару выгодных сделок, ударился в спорт и даже провел несколько дней за границей, успев за это короткое время неплохо подзагореть. Смотрю с теплотой на ставшего мне таким родным человека, и еще больше впадаю в уныние, что так резко поменяла привычный уклад своей жизни, распрощавшись не только со своей берлогой, но и работой, которую успела полюбить всем сердцем.

Знаю, что поступила правильно, опуская на стол заявление об уходе, но до сих пор стараюсь не вспоминать, как проплакала весь вечер, не в силах выкинуть из головы образ обиженного Лисицкого, провожающего меня до парковки с коробкой моих пожитков в руках.

Я нравилась ему, и всерьез опасалась, что могу стать причиной разлада их с Игорем дружбы. Так что сейчас, сидя на переднем сиденье Славиного автомобиля одно могу сказать с уверенностью — то, что я перестала мельтешить перед его глазами, явно пошло на пользу. Он лишь раз чуть дольше положенного задержался взглядом на моем кольце, и больше ничем не выдавал, что в его душе осталась хоть крохотная надежда на ответные чувства. Возможно, успокоился, осознав, что обратного пути нет, а, может быть, встретил кого-то, успешно переключившись на новый предмет обожания.

— Я знала, что ругая меня, вы лишь набивали себе цену. Ты, — поправляюсь, словив его недовольный взгляд, и, устроившись поудобней, отворачиваюсь к окну, кажется, навсегда оставляя позади этот район Москвы.‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я боюсь. Смертельно боюсь перемен, но стараюсь держаться, уверяя себя, что это все равно бы случилось. Рано или поздно, я бы встретила мужчину, переехала бы к нему и привыкала к совместному быту, постепенно обживаясь на новом месте. Конечно, с большей вероятностью, я бы переехала в его купленную в ипотеку однушку, но так как судьба была ко мне более чем благосклонна, мне грех жаловаться на перспективу жить в огромном беленном доме с колоннами и открытым бассейном на заднем дворе.

— Слава, — и сама удивляюсь, как легко его имя слетает с моих губ, — я ведь не нравлюсь Эвелине?

— Ей, вообще, мало кто нравится, так что можешь не переживать… — успокаивает меня мужчина, убавляя звук магнитолы.

— А эта девушка Яна, с которой Игорь приходил на твой праздник. К ней она относилась иначе? — сердце непроизвольно сжимается внутри в ожидании ответа, и я больше не замечаю сменяющихся за окном картинок, в нетерпении воззрившись на водителя. Он не обманет, просто не умеет этого делать, невольно выдавая свое смущение — медленно выдыхает, заставляя себя расслабиться, и, тряхнув головой, поворачивается ко мне:

— Не знаю. На людях она была с ней учтива, а что происходило между ними, когда вокруг не было журналистов, мне не известно. К Эвелине нужен подход: похвали пару раз ее работы, и станешь ее любимицей.

— Не слишком бы мне хотелось, начинать отношения со свекровью с вранья, — прыскаю, расслабляясь, и до самого дома убеждаю саму себя, что ради счастливой семейной жизни можно наступить себе на горло…

***

Не знаю, почему Игорь решил переехать именно сюда. Его квартира в центре нравится мне куда больше этого стерильно белого дома. Опасаюсь касаться посеребренных рамок, из страха оставить на них свои отпечатки, и детскими снимками Громова любуюсь лишь на расстоянии; не решаюсь присесть, пугаясь испортить мебель, мельчайшее пятно на которой будет сразу бросаться в глаза, и на носочках семеню по сверкающему полу за холеной хозяйкой, уверенно задающей такт нашей ходьбе цокотом металлических шпилек. Сколько ей лет? Наверняка ближе к пятидесяти, а она так бодро скачет на десятисантиметровых каблуках, что даже я в свои двадцать три завидую ее прыти.

— Здесь библиотека. Небогатая, — взбивает рукой прическу, высоко задрав нос, — но если захочется скрасить вечер чтением, что-нибудь да отыщешь. Ты ведь читаешь?

Спрашивает так, что мне становиться не по себе — она пытается меня уколоть. Считает, что я не способна осилить даже рекламную брошюрку? Предпочитаю смолчать, делая вид, что не уловила насмешливых интонаций в ее голосе, и еле заметно киваю, продолжая следовать за изысканной дамой в дорогом платье кремового оттенка.

— Здесь у нас спортзал, сауна и солярий. Тебе, кстати, не помешает подзагореть к торжеству. Платье, что я тебе подобрала, не терпит бледности кожи и выцветших волос. Завтра отправимся к моему стилисту. Можешь не переживать, он мастер своего дела и даже твою прическу приведет в порядок.

— Вы подобрали мне свадебное платье? — сбиваюсь с шага, чувствуя, как холодеют ладошки, и, пропустив мимо ушей ее замечание о моей внешности, обгоняю Громову, преграждая ей путь. — Разве я не должна сама решать, какое платье хочу надеть?

— Шутишь? Ты выходишь замуж не за какого-нибудь шахтера. Пресса, политики, звезды эстрады — нужно соответствовать обществу, в которое собираешься войти!

— Я много раз сопровождала его…

— И выглядела при этом прекрасно! Но свадьба! Это очень важное мероприятие, которое еще не раз будет обсуждаться в СМИ. Доверься мне, ведь я не первый год в этом варюсь, — приторно улыбается, касаясь моей руки, и указывает наследующую дверь, давая понять, что разговор закончен. — Здесь моя святая святых, — гордо вздернув подбородок, жестом приглашает внутрь, явно не замечая моего нежелания продолжать экскурсию. Моя жизнь в семье Громовых легкой не будет — только не рядом с этой женщиной…

Прохожу, не сразу понимая, где оказалась, и робко застываю в проходе, боясь нечаянно задеть не принадлежащие мне вещи.

— Мои сценические костюмы, — хлопнув в ладоши, Эвелина уже подталкивает меня в спину, явно удивляясь, что я до сих пор стою, вместо того, чтобы с диким восторгом изучать ее гардероб. — Смотри, это я надевала, когда мне присвоили звание народной артистки. Кучу денег стоит, — расстегнув чехол, почти невесомо касается камней на корсаже красного платья в пол. — Боже! А в этом, — уже позабыв обо всем на свете, семенит между стойками, вознамерившись похвастаться всей коллекцией, — я была на вручении Золотой маски! Господи, сколько лет прошло?

— Очень красиво, — отзываюсь, не находя в себе должного отклика на такое засилье блеска, и мысленно проклинаю Игоря за внезапный отъезд.

Так нельзя! Нельзя бросать меня в пасть этой гиене, которая скоро сочтет своим долгом выбирать, в каком нижнем белье я должна поражать воображение ее сыночка!

— Если захочешь что-то надеть, предупреди. Я не жадная, ведь скрывать такую красоту от мира просто верх неприличия, но просто терпеть не могу, когда что-то берут без спроса. С Яночкой мы довольно быстро договорились. Кстати, вы с ней знакомы?

— Немного, — смущаюсь упоминания о бывшей Игоря, предпочитая подняться в спальню, нежели торчать здесь, снедаемая осознанием, что совершенно не вписываюсь ни в этот интерьер, ни в эту жизнь, где женщина просто обязана любить бриллианты и дорогие меха. Делаю робкий шаг в направлении к мягкому пуфику, но так и не решаюсь присесть, гадая, будет ли верхом неприличия уйти с головой в свой мобильный, пока любимица народа предается воспоминаниям, восхваляя подружку Громова. Бывшую подружку, мыслям о которой в моей голове нет места.

— Прекрасная девушка. Я думала, что их роман перерастет во что-то большое, но, как видишь, моим надеждам не суждено было сбыться. Не принимай на свой счет, я просто успела к ней привязаться, — оставляя в покое полупрозрачную блузу с длинным шлейфом на спине, будущая свекровь вновь дарит мне лживую улыбку. Кто, вообще, счел ее достойной представительницей актерской профессии? Либо я слишком придирчива, либо ее талант за пределом моего понимания…

— Я рада, что он встретил тебя. Мы не так близки, как мне бы того хотелось, но его страдания не прошли для меня незамеченными, — задумчиво вперив свой взгляд в стеллаж с обувью, Эвелина застывает посреди своего будуара и какое-то время молчит, скорее всего, давая мне время переварить услышанное.

— Ладно, что это я все о грустном? — хлопнув в ладоши, женщина вновь приподнимает уголки губ, нехотя следуя к двери. — Ты, наверное, устала? Покажу тебе вашу спальню и попрошу Верочку принести чая. Вещи твои уже разложили, так что можешь прилечь и немного отдохнуть. Остальное обсудим за ужином.

***

— Не хочешь пригласить свою семью для знакомства? Я бы с удовольствием пообщалась с будущей родней, — ловко орудуя ножом для мяса, Эвелина всячески старается вовлечь меня в разговор, то и дело отвлекаясь от обозрения шницеля на своей тарелке, и переводя внимательный взгляд синих глаз на меня. С Игорем они совсем не похожи… Ни цвет волос, хоть я и уверена, что блондинка она крашенная, ни разрез глаз, ни форма носа — ничего, чтобы напомнило мне в ней моего жениха.

— Не думаю, что это удобно. Мне не хотелось бы вас стеснять.

Откладываю приборы, чувствуя себя неуютно под ее пристальным взором, и больше не желаю притрагиваться к еде, хоть и понимаю, что тушеные овощи, к которым я едва прикоснулась, не утолили мой голод.

Мне неуютно. Так не ужинают в нормальных семьях: болтают о ерунде, перемазавшись соусом, молчаливо жуют, расхваливают кулинарный талант хозяйки — все что угодно, но только не так, словно ты проходишь собеседование на престижную должность и должна во что бы то ни стало поразить менеджера по персоналу своим внушительным резюме. От напряжения у меня сводит пальцы. Уж слишком сильно я впиваюсь в тряпичную обивку стула, борясь с желанием сбежать подальше…

— Какое стеснение? Восемь спален! Неужели я не найду комнаты для своей сватьи? — манерно взмахнув рукой, подзывает девушку в светло-серой униформе и жестом указывает на свой пустой бокал.

Это уже четвертый. Если она делает так каждый вечер, то неудивительно, что за минувшие три месяца она не снялась ни в одной картине.

— Кстати, кем они работают?

— Отец преподает математику в лицее, — отвечаю, сомневаясь, что она вспомнит об этом наутро — в глазах ее поволока, щеки нездорово покраснели. Ей бы не стоило так налегать на вино.

— А мама — завуч в школе.

— Значит, ты у нас из интеллигентной семьи, — сомневаюсь, что это вопрос, но все же киваю, и сама удивляясь своей неспособности вести беседу. Но мне ведь простительно? Раньше мне не приходилось знакомиться со свекровью, которая при этом является народной артисткой.

— Мы обязательно должны им позвонить. Все это так волнительно! Как все-таки быстро растут дети, — Эвелина так громко хлопает в ладоши, что я вздрагиваю, еще сильнее смущаясь происходящего. Отличное окончание дня — пьяная свекровь и я, больше похожая на затравленного зайца.

— Я приготовила нам развлечение. Долго думала, чем можно тебя занять, и решила, что просто обязана показать снимки Игорька. Увидишь его пятнадцатилетним, и еще подумаешь, стоит ли выходить за него замуж, — женщина смеется, нетвердой походкой следуя в гостиную, и отыскав нужную полку, снимает стопку альбомов в кожаных обложках. Едва не роняет, и я лишь чудом успеваю подхватить их прежде, чем многолетняя история семьи Громовых рассыплется по полу, устилая паркет разноцветными карточками.

— Это в школе. Он учился неважно, зато иностранные языки давались ему легко. Валя часто брал его в Штаты, тем самым привив любовь к языку. Да и сам, между прочим, прекрасно говорил на английском. Великий был человек! Монументальный! — театрально вздохнув, поглаживает пальцем изображение супруга, а уже через пару секунд вновь растягивает губы в улыбке. — Это на премьере моего спектакля. Первая главная роль в моей карьере!

Первый выпускной Гоши, Рождество в Париже, поездка в Диснейленд, Игорь на фоне водопада, он же верхом на верблюде… Она не так плоха, верно? Бережно хранит снимки сына, грамоты, несколько серебряных медалей с соревнований по самбо. Может быть, ей нужно пить чаще, чтобы немного приоткрывать душу?

— О! А это свежие. Последний Новый год. На Яночке мое платье, — склоняет ко мне голову, перечеркивая мои надежды на хорошо скрываемую ей нормальность, и принимается петь дифирамбы российскому дизайнеру, выпустившему изумрудный наряд в единственном экземпляре.

Болтает, замерев на странице с влюбленной парой, и невыносимо долго не перелистывает, вынуждая меня против воли бросать косые взгляды на свежее лицо бывшей подружки Громова. Она хороша. Таких не забывают наутро. Да что там, и через год ее яркий образ вряд ли сотрется из памяти! Скольжу глазами по ее лицу, стараясь не завидовать идеальным чертам, намеренно игнорирую грудь, которой позавидует любая, чей размер намертво замер на неполной двойке, и ловлю себя на мысли, что старательно ищу изъяны в этой красивой брюнетке. Но их нет. Прямые ноги, просматриваемые сквозь полупрозрачную сетку на юбке, тонкая талия, и даже кисти рук у нее идеальные — пальцы длинные, тонкие…

— Господи! — теперь моя очередь удивлять Эвелину, но я даже бровью не веду, когда она прижимает руку к груди, испугавшись моих резких движений. Отбираю альбом, поднося ближе к глазам злосчастный снимок, и больше не могу оторваться от аккуратного кольца на ее безымянном пальце…

***

Игорь

Не помню, когда в последний раз чувствовал себя таким нужным. Мать никогда не проявляла рвения к моему воспитанию, обделяя вниманием в угоду собственному эго. Зарабатывала себе имя на театральных подмостках, со временем снискав славу и в телевизионных проектах. Она тот редкий тип женщины, который совершенно не создан для материнства, а я еще одна голова в полку не недолюбленных детей…

Наверное, именно поэтому я не смог устоять перед Лизиной нежностью, теперь жадно вбирая в себя малейшее проявление теплоты, направленное в мою сторону. Будь я персонажем романа — меня бы возненавидели. Проклинали эгоистичного героя, так нагло ворующего у доверчивой девушки ее время. Но я стараюсь. Действительно, стараюсь измениться, намереваясь стать достойным ее любви… Пусть и без взаимного трепета, до сих пор дремлющего где-то глубоко внутри. Там, куда Лизе пока не дано достучаться.

— Почему ты привез меня сюда? — первое, что спрашивает, включая ночник, когда я тихо прохожу в спальню, беззвучно прикрывая дверь, уверенный, что она давно видит десятый сон.

— Я думал ты спишь, — так и замираю с чемоданом в руках, впервые наблюдая ее такой: красные глаза, распухший нос и часто вздымающаяся грудь. — Ты заболела?

— Ответь мне, — отмахивается от моей руки, словно боится обжечься, и отползает подальше, утыкаясь лбом в свои подобранные колени.

Натягивает одеяло до самого подбородка, одним движением руки сбросив на пол подушки, и негромко всхлипывает, повергая меня в шок. Что здесь стряслось?

— Не трогай! Просто ответь на вопрос!

— Какой? — ни черта не понимаю, и расстегиваю пиджак, чтобы тут же отбросить егов сторону и усесться рядом с расклеившейся невестой.

— Зачем ты привез меня сюда? Тебе доставляет удовольствие осознавать, что я лежу на простынях, на которых когда ты развлекался с другой? — Лиза переходит на крик, с нескрываемой болью во взгляде сканируя мое лицо.

Сжимает руки в кулачки, не обращая внимания на поток слез, уже оставивший мокрые кляксы на свободной футболке, и ждет, пока я найдусь с ответом.

— У всех нас есть прошлое… — начинаю оправдываться, но замолкаю, когда она зло прерывает мою речь.

— Но не каждый мужчина дарит своей девушке кольцо, которое когда-то покупал для другой! — вскакивает, бросая в меня подушку, и топает ногой как ребенок, задетый бессердечностью взрослого. — Это мерзко! Мерзко носить на пальце эту чертову безделушку, зная, что она никогда тебе не предназначалась!

— Лиза, — порываюсь ее обнять, и чудом уворачиваюсь от пощечины, которая наверняка вышла бы звонкой. Под стать моему поступку.

— Я хочу домой! Ты испортил мою жизнь, Игорь! Использовал, чтобы пережить Янин уход. Не удивлюсь, если ты до сих пор ее любишь!

— Не говори ерунды!

— А для меня это не ерунда Громов. Забери это чертово кольцо и больше никогда ко мне не приближайся!

Она сломлена. Отравлена горечью моего предательства, и вряд ли когда-то найдет в себе силы меня простить. Да и стоит ли? Смотрю, как безжалостно срывая одежду с плечиков, Лиза заполняет свою сумку простыми платьями — лен, ситец, и трикотаж неброских цветов, так хорошо подходящий к ее лицу, даже сейчас, несмотря на красноту щек, милому и заставляющему мое сердце пропустить удар.

Сейчас за ней закроется дверь, и я навсегда потеряю возможность касаться ее волос — они стали короче и, кажется, темнее, и сейчас беспорядочно спадают за спину, порождая во мне дикое желание собрать эту рассыпавшуюся копну и втянуть носом аромат цветочного шампуня. Больше никогда не смогу набрать ее номер, забыться в ее объятиях и похороню свою веру в лучшее — с ее уходом солнечные лучи навсегда покинут мою жизнь…

— Лиза, — подхожу, все еще не решаясь коснуться ее напрягшейся спины, и обещаю самому себе во что бы то ни стало оставить ее в своей жизни. — Не уходи. Я не хотел.

— Но сделал, Гоша! Сделал и даже не подумал о том, какого будет мне, — надрывно, словно каждое слово дается ей с трудом. — Я хочу домой. Здесь я больше ни на минуту не останусь!

— Тогда уедем вместе. Дай мне шанс все исправить, — прижимаю Лизу к себе, не в силах отпустить и ее.

— Зачем? — разворачивается и что-то пытается отыскать в моих глазах. Роняет на пол свою кофточку, и упирается ладошкой в мою грудь, собираясь оттолкнуть как можно дальше…

В тот день он впервые признался мне в любви. В любви, которой не было и в помине в его окаменевшем сердце. Помню, как судорожно била его по спине, пока он осыпал поцелуями мои щеки, целовал руки и умолял поверить, что в его мыслях нет места для других женщин. Сейчас понимаю, чего он боялся больше всего — одиночества. Громов не тот человек, кто может справиться с собственным безумием самостоятельно, а я, как показало время, не та, кто способна его излечить.

Но в чем-то мы с ним были похожи: я так остро нуждалась в его руках, что легко поверила в ту иллюзию, что он для меня создал — радовалась, когда наутро он перевез меня в свою квартиру, а вечером открыл бархатную коробочку и вновь попросил моей руки, стоя на коленях посреди моих не разобранных коробок…

— Мы не укладываемся в эфирное время, — девушка редактор отрезает меня от Славиного взгляда, загораживая спиной единственного, кто не предал меня в тяжелую минуту. — Без второго выпуска не обойтись.

Я предчувствовала. Догадывалась, что они захотят растянуть передачу, ведь узнать подробности из жизни миллионера Громова удается нечасто.

— После рекламы немного поговорим о свекрови, о свадьбе, а завтра перейдем непосредственно к детям, — словно это давно решенный вопрос, ставит меня в известность девушка, не забывая добродушно улыбаться.

— С чего вы взяли, что я соглашусь? — подаюсь вперед, жестко спуская ее с небес на землю. Их рейтинг — последнее что меня интересует. Свою часть договора я выполнила — поведала миру о том, что никогда не должно было стать достоянием общественности и теперь жду ответных действий. — Уговор был лишь на один выпуск. Вы даете мне шанс увидеться с адвокатом, я на протяжении сорока пяти минут отвечаю на ваши вопросы…

— Но мы не обещали, что он возьмется за ваше дело. Так что, предлагаю пересмотреть условия — еще один выпуск и Егоров решит вашу проблему с детьми. Уж поверьте, после такой рекламы, когда вся страна обсуждает ваш развод, нам не составит труда заставить его вам помочь…

ГЛАВА 16

Слава

Самое страшное в жизни — опоздать. Не успеть вовремя произнести важные слова и, стоя на перроне, наблюдать, как дорогой вам человек запрыгивает в вагон, махая на прощание изящной ладошкой. Улыбается, даже не подозревая, что мчащийся на всех парах состав никогда не довезет его до пункта назначения…

Жизнь наказывает меня ежедневно: с той самой секунды, когда Лиза вручила свое сердце моему лучшему другу, я только и делаю, что борюсь с собой, усилием воли заставляя себя оставаться в стороне. На расстоянии вытянутой руки, которое никогда не сократится, ведь этот метр по моим меркам больше походящий на пропасть — непреодолимая дистанция на пути к женщине, принадлежащей другому.

— Во сколько обошлось торжество? — блиц — опрос от Смирнова надоел даже мне. Не удивительно, что Лиза не пытается скрывать свое раздражение, сухо отвечая на нескончаемый поток глупых утомительных вопросов: «Платье какого дизайнера было на вас надето?», «Кто из членов вашей семьи присутствовал на празднике?», «Кто из звезд выступал на свадьбе?». Бред. Очередная порция горячих подробностей из жизни олигарха, чтобы вечером утомленным домохозяйкам было чему позавидовать, сидя на своих кухнях, размером со спичечный коробок. Запомнят лишь цифры, под которыми и потонут все переживания матери, отчаянно стремящейся отстоять свои права.

— Это уже давно не является секретом, — опускает глаза в пол, вновь принимаясь крутить кольцо на своем пальце. Ее свекровь любит кичиться подобными вещами — ее воля, непременно создала бы блог, в котором расписывала каждую свою трату.

— Порядка двух миллионов, — устало выдает Лиза, стараясь незаметно взглянуть на часы, ужепорядком устав от всего, через что ее заставили сегодня пройти. Через что заставил ее пройти Громов, загнав в угол единственную женщину, сумевшую вопреки здравому смыслу пронести через года свои чувства.

— Рублей? — Филипп и сам посмеивается над абсурдностью своего вопроса, и уже привлекает внимание зала к свадебным снимкам. Боже… Я и забыл, насколько красива она была, в этом кружевном платье с оголенной спиной. Горячая нежная кожа, которой мне так хотелось коснуться, когда я кружил с ней по залу, наконец, получив давно обещанный мне танец.

— Вы были свидетелем на их свадьбе, — ведущий, постоянно мечущийся по студии, все больше поражает меня своей неспособностью оставаться на одном месте больше минуты. Он крутит в руках планшет с логотипом программы и становится рядом, вынуждая меня повернуться и перестать смотреть на Лизу. А я делаю именно это — смотрю здесь и сейчас, как быстро сменяются эмоции на ее лице, заставляя меня сжимать кулаки, когда щеки женщины становятся мертвенно-бледными, и выдыхать, когда уголки ее губ еле заметно ползут вверх, давая понять, что это воспоминание ей приятно. Смотрю. Ведь в этом мне нет равных, у меня большой стаж наблюдения со стороны.

— Что вы подарили молодоженам?

Важный вопрос, не поспоришь. Боюсь, зрители не смогут уснуть без такого ценного знания.

— Оплатил месяц проживания на вилле на одном из Сейшельских островов, — наверняка поражаю умы зевак, прильнувших к экрану, своей щедростью, хоть сам никогда не придавал значения деньгам. Возможно, это слишком дорогой подарок для друга, но ничтожно малый для любимой женщины. Я бы отдал все, что имею, если бы это гарантировало ее счастье.

— Почему у меня нет таких знакомых? — Филипп смеется, отвернувшись к оператору, но едва сдержанный смех в зале сходит на нет, продолжает свой перекрестный допрос.

— Вы с мужем оценили такой щедрый жест?

— Конечно, — отзывается Лиза, завладев вниманием Смирнова, и это тот редкий случай, когда ее взгляд теплеет. Так бывает с каждым, перед чьим взором проносится один из самых светлых периодов в жизни. — Мы вернулись раньше, но те две недели для меня стали особенными.

А для меня они стали откровением. Я вдруг осознал, что пусть и не рядом со мной, но если ее глаза сияют, мои загораются в ответ.

С самого утра валит снег. Белые, мягкие снежинки мгновенно усыпают коротенький полушубок, наброшенный на Лизины плечи, оседают в ее волосах, и отчетливо виднеются на бутонах красных роз, составляющих букет невесты. Она прекрасна. Свежа, решительна и, несмотря на огромное количество гостей, совершенно спокойна. Возможно, уверенности ей прибавляет мужская ладонь, обхватившая ее тонкую талию.

Стоит в дверях загса с кольцом на безымянном пальце, с уже привычной улыбкой, с румянцем, который непременно окрашивает ее щеки в минуты волнения, а я вдруг ловлю себя на мысли, что за год нашего с ней знакомства, я никогда не видел ее такой… Солнечной. Светится изнутри, озаряя улицу, и заставляет зимнюю унылую природу оживать под лучами ее магического блеска…

— Поздравляем! — скандирует толпа, подбрасывая в небо рис и нежные бархатистые лепестки, своим шумом нарушая дневной покой московской улицы.

— Прощай, — так и не слетает с моего языка, но совершенно точно не остается незамеченным — серые глаза уже находят мои, и я еле заметно киваю, поднимая вверх большой палец. Самое странное прощание с девчонкой из лифта, сумевшей забраться в мою голову, обосноваться в мыслях и захватить мою душу.

Нужно улыбаться. Как можно шире, не обращая внимания на ноющую боль за грудиной, чтобы ни у одного человека не возникло сомнений, что я искренне рад происходящему на моих глазах действу… Что мне не хочется ничего громить, и я не мечтаю вырвать ее из чужих объятий, чтобы увезти как можно дальше. Туда, где мой друг никогда до нее не доберется, и единственное, что сможет выбить ее из колеи — поломка чертового каблука на любимых туфельках.

— Где бокалы? — суетливая свидетельница пихает меня вбок, растерянно скользя взглядом по дорогим машинам, припаркованным у входа, и, не в силах скрыть собственных переживаний, вцепляется в рукав моего пиджака, кажется, отчаявшись отыскать желаемое. — Я все испорчу! Лизка меня не простит! У меня все повылетало из головы!‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Расслабься. У тебя должен быть опыт в подобных делах. Разве не для тебя Волкова занималась оригами в обеденные перерывы? — интересуюсь, немного смущая и без того перепуганную девицу своей наглостью — завожу покрытую снегом прядь ей за ухо, и тут же поднимаю руку, жестом подзывая молчаливого водителя, выбравшегося из теплого салона авто, в надежде разглядеть в эпицентре этого безумия своего на редкость улыбчивого босса. Обычно из Гоши и двух слов не вытянешь, так уж его воспитали. Сам никогда не признается, но в глубине души наверняка смирился — он сноб, и чем крепче почва под его ногами, тем меньше внимания он уделяет персоналу, четко разграничивая людей на тех с кем можно дружить, и тех, на чей счет он обязан совершать ежемесячные переводы.

— До загса я так и не добралась, — признается, видимо, до сих пор не смирившись с этим досадным фактом.

Закусывает губу, поправляя пуховик, явно смущаясь своей неброской одежды, но очень быстро берет себя в руки, переводя тему в мирное русло. — Как думаешь, это судьба? Он ведь ее первая любовь.

Скорее ирония. Обман, в который Игорь так тщательно пытается заставить ее поверить. Мы, может, и гуляем на их свадьбе, но он все также далек для этой доверчивой чистой девушки.

— Наверное, — произношу вместо этого, и, отворачиваюсь, отдавая распоряжение мужчине, замершему рядом с нами по стойке смирно.

— Так просто? — когда в Таниных руках оказывается бокал с шампанским, а гости уже поднимают первый тост, ежась на пронизывающем ветру, блондинка, наконец, расслабляется, посылая мне благодарную улыбку. — Лиза всегда хвасталась, что начальник у нее замечательный.

Лучший. Но только в пределах кабинета…

***

— Я должен сказать тост, да? — прячу левую руку в карман брюк, а правой крепче сжимаю микрофон, ожидая, пока зал немного стихнет.

Стою напротив новой ячейки общества и больше не могу отвести глаз от белозубой улыбки своей бывшей помощницы. Она быстро припечатывает поцелуем губы супруга и, склонив голову, устраивает ее на мужском плече. Если когда-нибудь их семейная лодка даст трещину, я вспомню именно этот день, чтобы перед самим собой оправдаться за собственную пассивность. День, когда Волкова светилась счастьем, не оставляя сомнений, что он для нее целый мир.

— Игорь, — прочищаю горло, усилием воли переводя взгляд на друга детства. — Я многое знаю о тебе, и если честно, только благодаря моей способности держать язык за зубами, ты сегодня сидишь здесь, — смеюсь, замечая, как напрягается спина Громова, уловив недвусмысленный намек в моей речи. — Не думаю, что Лиза согласилась бы выйти за тебя, знай она, что в детстве ты щедро намазывал омлет яблочным джемом, уверяя, что так вкуснее. А на посвящении в студенты он купался в фонтане, — обращаюсь уже к гостям, заручившись их смешками. — Эвелина, ты должна помнить.

— Да, он вернулся без рубашки, — поддерживает меня Громова, а Игорь уже демонстрирует кулак.

— Перебрал и, желая произвести впечатление на своих одногруппников, с разбегу сиганул в небольшой фонтанчик. Рассек лоб и потом целый месяц прикрывал огромную шишку челкой. У него была челка, Лиза, — отмеряю ее длину ладонью, и таю от звуков ее мелодичного смеха. — Лет с семнадцати он курил, в двадцать пять возомнил себя истинным ценителем коньяка, и в том же году задался целью прыгнуть с парашютом.

— Потом передумал! — выкрикивает Громов, поглаживая ладошку жены.

— Да. Прямо на борту вертолета. Прыгать пришлось мне, — теперь и я смеюсь, находя в своих воспоминаниях то, что немного успокаивает мое сердце. Игорь мой брат. Названный, но это не умоляет тех мгновений, что мы пережили с ним плечом к плечу.

— Так что, если решишь поддержать его в очередной безумной идеи, будь готова к тому, что энтузиазм Громова может угаснуть в любой момент, — в сотый раз за сегодняшний день изучаю лицо невесты, то и дело теряя мысль. — Зато, за полную чашу в доме можешь быть спокойна. Класса с четвертого он продавал старшеклассницам билеты на премьеры своей мамы.

— Как? — Эвелина искренне удивляется, под дружный смех друзей семьи, театрально хватаясь за сердце. — А мне говорил, что раздаешь одноклассникам!

— Предпринимательская жилка, что поделать? — Игорь пожимает плечами, беспечно вторя общему веселью, всё — также обнимая свою супругу. — И, вообще, завязывай с этой антирекламой. Я ее уже окольцевал, так что шанса сбежать от меня у нее нет.

— А я и не думала, — Лиза касается его подбородка, и нежно целует, подтверждая свою готовность идти с ним по жизни до самого конца.

— В общем, к чему я тут распинаюсь… Игорь, — даже мужчинам свойственно поддаваться моменту, тем более, когда градус в крови повышен под воздействием выпитого. — Каждому человеку рядом нужен тот, кто выбьет из головы всю дурь, тот ради кого захочется становиться лучше. Ты такого человека встретил. Я рад за тебя. За вас. Будьте счастливы и берегите друг друга. Цените то, что имеете и никому не позволяйте разрушить свой мир. А я всегда буду рядом, — салютую бокалом, но прежде, чем водрузить микрофон на стойку, добавляю. — Молодые ведь еще не танцевали? Свидетельница приготовила сюрприз, так что сейчас самое время им растрясти салаты.

Бреду к стулу, когда разносятся первые аккорды неизвестной мне песни, и, устроившись на своем месте, наполняю бокал, не дожидаясь уже спешащего ко мне официанта.

— Она неплохо поет, — тетка Игоря по отцу, лет сорока пяти, принимается за второй кусок торта, явно не придавая внимания своему весу. «Спасательный круг» вокруг ее талии смущает только меня, никак не отражаясь на ее аппетите.

— А вот невеста, — Марина переходит на шепот, тыча вилкой в кружащуюся на танцполе пару, и зачем-то оглядывается по сторонам, явно опасаясь быть услышанной. — Невеста простовата. Какая-то невзрачная. Даже дорогое платье ее не спасает.

— Разве? По-моему, она прекрасна.

— Ты предвзят. Эвелина говорила, что она долго на тебя работала? Вот ведь, действительно, счастливый билет, встретить такого мужчину, как Игорь еще и затащить его в загс. Безбедную старость она себе обеспечила.

— У них брачный контракт, — жена юриста семьи Громовых, случайно уловившая суть женской болтовни, вставляет свои пять копеек. — При разводе она останется с носом.

***

— Так что же случилось с домом, который ваш муж подарил вам при двух сотнях свидетелей?

— Я хотела его продать, — отвечаю неохотно, царапая ногтем обивку кресла, не желая смотреть на ведущего. Приподнимаю голову, всерьез опасаясь, что от света ламп грим на моем лице скоро потечет, и отодвигаюсь от навязчивого луча, бьющего мне в глаза.

— Но Игорь моего желания не разделял.

— По скромным подсчетам, он стоит целое состояние…

— От которого мне не достанется и десятки. Благородный жест моего мужа ничем документально не подтвержден.

— Я могу взять слово? — приняв микрофон из рук своей матери, только что зачитавшей внушительную речь о супружеской верности и значимости брачных клятв, Игорь встает из-за стола, окидывая взглядом своих гостей. Нашими их назвать у меня не поворачивается язык — я не знаю ни одного человека из тех, кто сегодня целовал мою ладонь, вкладывая в пальцы дорогой букет.

— Во-первых, хочу сказать спасибо всем, кто пришел разделить с нами наше счастье. Особенно рад видеть родителей супруги, с которыми мне никак не удавалось встретиться до церемонии, — кивает моему отцу, чьи щеки стали настолько пунцовыми, что даже приглушенный свет в зале арендованного ресторана не способен скрыть этого факта. Он волнуется. Высокий, крупный Борис Волков, с легкостью читающий лекции перед студентами, мгновенно теряется, едва сотни пар глаз прилипают к его лицу. Правой рукой оттягивает вниз узел галстука, левой вытирает испарину со лба так вовремя протянутым мамой платком.

— Борис Ильич, Нина Дмитриевна, — привлекает внимание присутствующих к хрупкой женщине, выглядывающей из-за папиного плеча, — спасибо вам за прекрасную дочь, и за доверие, что оказали мне, приняв в свою семью. Лиза, — теперь вынуждает меня подняться, и я даю голову на отсечение, что жар, в который меня бросает, едва кончиков пальцев касается мужская ладонь, мгновенно отражается на лице, постепенно сходя на нет где-то в области декольте. Краснеть, так как в последний раз, чтоб и шея пылала пунцовым цветом…

— Я бы хотел тебе кое-что подарить, — он что-то ищет во внутреннем кармане своего пиджака, не обращая внимания на перешептывания, прокатившиеся по залу. Извлекает наружу бархатный футляр и протягивает мне, с хитрым прищуром следя за моими действиями.

А я словно и не владею телом. Не могу перестать дрожать, не в силах побороть смущение, а во рту так пересохло, что не промолвлю и слова.

— Ну же, — подначивает меня Петрова, последние десять минут просидевшая рядом со мной, и тут же находит поддержку в лице Эвелины, никогда не смущающейся под прицелом камер. Это ее стихия — внимание, фотовспышки и зрители, с жадностью провожающие взором каждый ее жест.

— Не бойся, — Игорь целует меня в висок, и я, наконец, решаюсь заглянуть под крышку. Приоткрываю рот, не совсем понимая, как нужно реагировать на подобное, и все-таки вынимаю клочок бумаги, который теперь верчу перед своим лицом.

— Ты даришь мне листик? — когда способность говорить все же возвращается ко мне, вперяю недоуменный взгляд в любимого мужчину.

— Это непросто «листик».

— Это адрес, — киваю, еще больше запутавшись в происходящем, не в силах ухватиться за мысль, то и дело всплывающую в моем подсознании, и замираю с открытым ртом, едва Игорь будничным тоном бросает:

— Адрес дома, в котором теперь мы будем жить, — произносит, и вкладывает в мою похолодевшую ладонь металлическую связку ключей, перехваченных красной атласной лентой…

Красный кирпич, мощеная дорожка, ведущая к парадной двери, деревянная беседка, вокруг которой наш садовник Арсен каждое лето возвращал к жизни розовые кусты — райское место, ставшее моей второй любовью. Я привязалась к нему едва ли не больше, чем к этому человеку, чей снимок сейчас красуется на мониторах.

Меня воспитывали иначе — вовсе не готовили к жизни, в которой у тебя будет штат прислуги, личный водитель и пожилая кухарка, чей день будет начинаться в пять утра — едва на горизонте всходил алый диск пробуждающегося солнца, она уже вовсю колдовала у плиты. Наверное, поэтому, единственным, что не давало мне насладиться своими владениями в полной мере, был десяток работников, не оставляющий мне простора для деятельности. Через четыре месяца я уговорила Громова распустить помощниц, и взвалила на свои плечи уход за двухэтажным дворцом, в котором воистину ощущала себя королевой.

— Что заставило вас задуматься о его продаже? — до конца эфира осталась минута, и я не думаю, что этого времени хватит, чтобы покаяться еще и в этом — с той же легкостью, с которой я привязалась к особняку, в конечном итоге я возненавидела собственноручно выкрашенные стены…

— Хотела перебраться в город, — чеканю, и выдыхаю, когда Смирнов отворачивается к камере и прощается с многомиллионной аудиторией, наверняка в этот вечер по привычке прильнувшей к экранам.

— Стоп! Всем спасибо, — девушка — редактор как по волшебству появляется в самом центре съемочной площадки и уверенно двигается ко мне, жестом останавливая мой порыв избавиться от микрофона.

— Я помогу, — встает за моей спиной и отцепляет проводки, наверняка отпечатавшиеся на коже. — Вы молодец. И зря переживали по поводу съемок, камера явно вас любит. Чего не скажешь о вашем друге, — улыбнувшись, шепчет мне на ухо, сматывая аппаратуру, с которой за этот час я успела сродниться. — Он всегда такой хмурый?

Мы синхронно поворачиваемся к Славе, в эту самую минуту о чем-то беседующему с одним из гостей, и я с удивлением подмечаю, что моя собеседница смущается, когда Лисицкий находит глазами нашу парочку и еле заметно кивает, жестом показывая, что освободиться через минуту. Наверное, в этом нет ничего удивительного… Он ведь красивый мужчина, видный…

— Обычно, его не заставишь замолчать. Думаю, на него так подействовала телевизионная атмосфера.

— Надеюсь, завтра он будет более сговорчив. Не хочу загадывать, но в это самое время один из моих сотрудников ведет переговоры с вашим супругом. Так что не исключено, что завтрашний выпуск будет горячим, — для нее важны лишь рейтинги, поэтому мою бледность, она оставляет без внимания. Не видит, как я закусываю губу, как бегаю глазами по залу и с каким усилием воли заставляю себя продолжать стоять на месте.

Неуверенна, что готова к такой очной ставке — на глазах оголодавшей до публичных скандалов толпы…

ГЛАВА 17

Я жадно вдыхаю вечерний прохладный воздух, без труда улавливая ненавязчивые нотки ванили — аромат сдобной выпечки из кондитерской за углом. Приподнимаю воротник плаща, и, опустив голову, прячусь от спешно покидающих павильон людей: домохозяйки, актеры массовки, простые работяги, решившие хоть как-то разнообразить свою жизнь и в этот вечер четверга заявившиеся на студию. Выслушали мою исповедь, и теперь меня так и подмывает спросить, стоит ли желание засветиться на голубом экране таких жертв? Перепачкали грязью свободные часы, которые с куда большим удовольствием, могли бы провести в окружении семьи. Почитать детям сказки, соорудить нелепую башню из конструктора, перемазаться в пальчиковых красках, ведь держать в руках кисточку малыши еще не умеют — разве не приятнее, чем выслушивать чьи-то жалобы? Свой вечер я бы провела так. Будь моя жизнь хоть чуточку проще…

Не знаю, зачем я считаю ступеньки, потрескавшиеся, с глубокими сколами на углах гладкого камня, в которые с годами забилась уличная грязь, но иначе просто не могу. Хоть как-то отвлекаюсь от всего, что мне пришлось заново пережить, и, оставив позади последний приступок, ныряю в небольшую нишу, скрывающую высокие металлические двери от глаз прохожих.

Хочу уйти незамеченной. Словно мы и не знакомы. Хотя, наверное, так оно и есть? Я не ведаю, что пережили эти дамы в шелковых блузках, прежде чем воспылать такой страстью до чужих скандалов, понятия не имею, чем займется каждая из них, едва переступит порог своего дома, в то время как все они знают обо мне едва ли не больше, чем моя семья.

Мама, оставившая в моем телефоне голосовое сообщение спустя три минуты после начала эфира, наверняка пришла в ужас от всего, что ей пришлось от меня услышать. И знаете, сегодня я впервые рада тому, что отец не дожил до этого дня… Зная, как близко к сердцу он принимал все мои неудачи, не исключаю, что после выпуска ток-шоу он угодил бы в больницу.

— Какие планы? — Слава без труда находит меня среди картонных коробок, составленных у стены здания, и, остановившись в двух шагах, пинает носком туфли кем-то брошенную на асфальт жестяную банку. Утомленный. Сейчас он закурит, устало взъерошит волосы на затылке и обязательно скажет…

— Ты все еще можешь отказаться.

Я же говорила. Улыбаюсь, пусть и чувствую себя разбитой, и делаю шаг по направлению к этому мужчине. Неважно, заметят ли нас покидающие павильон зрители, караулит ли где-то в кустах фотограф — я делаю то, чего отчаянно желает мое сердце. Замираю в одном шаге от Славы и медленно тянусь ладошкой к щеке, что бы пройтись холодными пальцами по его коже. Хочу почувствовать тепло родного человека, благодарность к которому никогда не станет меньше, и даже спустя десятки лет будет все также жить в моей душе.

— Только не вздумай лезть целоваться, — предостерегает меня шутливо, отчего теперь я улыбаюсь искренне, и забывает о сигарете, лишь чудом не уронив ее на землю.

Дергается, ловко ухватив отраву за фильтр, и приподнимает уголки губ, с легкостью возвращаясь в свое привычное амплуа. Пусть и на пару минут, но становится прежним: беззаботным, с задорным огоньком в глазах. И от этого еще печальней. Больно осознавать, что мои проблемы задели этого человека, в какой-то степени разрушив и его.

Внезапно поднявшийся ветер подхватывает в воздух прибитую к земле пыль, и я отступаю назад, в попытке спастись от летящего в лицо песка. Жалею, что освободила прическу от десятка шпилек, и, порывшись в сумочке, вслепую сооружаю гульку на своей макушке, не слишком то переживая о ее качестве. Какая разница, как я выгляжу? Славка видел меня разной, так что испугать его потекшей тушью и множеством «петухов» на голове мне вряд ли когда-то удастся.

— Я просто хотела, чтобы ты знал: я признательна тебе за все, что ты для меня делаешь, — покончив с непослушными прядями, поправляю пояс плаща на своей талии, и как завороженная слежу за тем, как мужчина подносит к губам сигарету.

Выпускает дым, сосредоточенно вглядываясь в серую стену за моей спиной, и чем больше никотина попадает в его организм, тем больше расслабляются плечи, сглаживаются морщинки в уголках глаз, почти бесследно исчезает глубокая борозда на переносице, возникающая всегда, когда Слава напряженно думает.

Неужели это так помогает? Табак, пропитанный вредными смолами, действительно, способен облегчить душевную боль и пусть на время, но все-таки успокоить нервы?

— Брось, — голос Лисицкого выводит меня из оцепенения.

Спокойно отмахивается от надоедливого шмеля, кружащего над нашими головами, и продолжает дымить, явно не понимая, как значимо для меня его присутствие.

— Ты единственный, кто остался рядом. И я это очень ценю.

— Правда? — теперь вскидывает на меня свой взор, нервно передернув плечами, и отворачивается, выдыхая табачные пары в сторону. — Я предал тебя не меньше, чем Громов. Так что не возводи меня в лик святых.

Бычок не долетает до урны. Все еще тлеет на грязном асфальте, пока мужчина бредет к парковке. Знаю, что он корит себя за случившееся: за то, что не остановил меня на том чертовом банкете, когда я пожирала глазами своего партнера по танцам, не ведая, что в голове Гоши нет места для мыслей о неприметной Лизе Волковой. А что уж говорить о сердце? Жалеет, что не открыл мне глаза, когда я, пребывая в своих розовых мечтах, выводила закорючку в книге регистрации браков, и вряд ли когда-то простит себя зато, что не пошел против друга, когда узнал о его связи с бывшей невестой.

— Я не виню тебя, Слава, — устраиваюсь на сиденье, и закрываю глаза, больше не в силах сопротивляться отяжелевшим векам. Не он виноват в том, что мы с Игорем не сумели сохранить семью, не он развлекался с любовницей за моей спиной, а потом заваливал меня подарками, желая приглушить голос совести, в наличие которой, если быть честной, я до сих пор сомневаюсь. Не он выставил меня на улицу с одним чемоданом, вдогонку изваляв в грязи мои чувства, и, уж точно не он спрятал от меня детей, тоска по которым ежесекундно прожигает душу.

— А зря. Я давно мог положить конец этому фарсу, и, возможно, сейчас тебе не пришлось бы в одиночку разгребать последствия.

— А я не одна, — касаюсь его руки, замершей на рычаге автоматической коробки передач, и разворачиваюсь вполоборота, больше всего на свете мечтая избавить его от мук совести.

Как бы он себя ни винил, обижаться на него я не могу. Не могу позволить себе возненавидеть еще и его, иначе просто умру от холода, сковавшего мое сердце.

В мире много несправедливости и боюсь, нам не хватит всей жизни, чтобы сочувствовать каждому, кто впадает в немилость фортуны. Кто-то теряет родителей, кто-то расстается с финансами, кто-то прощается с друзьями, а кто-то, как я, просто не сумел заслужить любви собственного супруга. И, как бы печально это не прозвучало, спасти всех и каждого — непосильная задача для человечества.

— Давай договоримся, — крепче сжимаю пальцы на мужской руке, и укладываюсь щекой на мягкую спинку. — Хватит разговоров о Громове. Сегодня их итак было предостаточно, чтобы меня начало воротить лишь от одного звука его имени. Как твоя поездка?

— Отлично. Подписал контракт, присмотрел здание под филиал, так что на конец сентября запланировал открытие, — водитель, наконец, расслабляется, или очень умело делает вид, что сумел прогнать из головы тревожные мысли.

Сворачивает на шоссе, намереваясь отвезти меня куда угодно, лишь бы не в затхлую коммуналку, за спокойную жизнь в которой мне приходиться бороться изо дня в день, и пускается в разговоры о делах.

Не хочу его останавливать. Пусть мчится, куда ему вздумается, ведь в тепле салона, я все-таки выдыхаю, впервые за этот день ощущая себя в безопасности — нет сотен пар глаз, миллиона невидимых зрителей, а я — простая женщина, решившая хоть на краткий миг позволить себя расслабиться.

— Выходи с понедельника, — доносится до меня мужской голос, и я усиленно моргаю, стараясь прогнать дремоту. — Чем раньше приступишь к работе, тем скорее вернешься к нормальной жизни. Хватит уже себя мучить.

— Не думаю, что от меня будет толк…

— А я не думаю, что сидение в четырех стенах идет тебе на пользу. Ты вообще спишь? — обеспокоенно окинув взглядом мою фигуру, за это время ставшую угловатой от потерянного веса, Слава заезжает в неизвестный мне двор.

— Периодически, — и сама знаю, что мой голос звучит неуверенно, ведь здоровый сон остался в моей прошлой жизни.

Отдыхаю урывками, когда сосед перестает бренчать на фортепиано, глухая на одноухо соседка, наконец, вырубает свой ламповый телевизор, семейная пара, занимающая комнату в конце заваленного коридора, опустошает запасы спиртного и прекращает выяснение отношений, а дворовые коты разбегаются по округе в поисках сговорчивой подружки. И то проваливаюсь в забытье лишь тогда, когда просто не остается сил на мысли о детях и жалость к самой себе.

— Куда ты меня привез?

— Хочу кое-что тебе показать. Так что выходи, — бросает, и, смерив меня долгим тяжелым взглядом, выбирается наружу, пуская в салон звуки городской жизни: сигналы машин, смех ребятни, пение паренька под гитару, устроившегося на скамейке и окруженного компанией подростков.

***

Я еще не вошла внутрь, не успела спросить для чего вообще стою здесь, на этой недавно выкрашенной в теплый бежевый цвет лестничной клетке, а беспокойство уже захватило меня в тиски, заставляя нервно оглядываться, запоминая малейшую деталь помещения. Разноцветный коврик под дверью тринадцатой квартиры, кем-то прилепленный к металлической двери смайлик, рядом с железным номерком с цифрой «четырнадцать», живые цветы на высоком подоконнике пролетом ниже…

— Заходи, осматривайся, — отвлекает меня от моего занятия Лисицкий, уже распахнувший передо мной двери со вкусом обставленного жилья.

По крайней мере, прихожая, выполненная в светлых тонах, намекает именно на это: яркий бирюзовый пуфик в углу, рядом с ним высокий комод молочного цвета, встроенный шкаф во всю стену, куда, как я полагаю, гости должны прятать свою верхнюю одежду, и миниатюрные репродукции неизвестных художников, хаотично развешанные на нежно — голубой стене. Наверное, краска.

— Точно, — отвечаю самой себе, уловив странное поглядывание Славы, так и оставшегося стоять на пороге, и одергиваю руку, которой только что касалась отделки. — Зачем ты привез меня сюда?

Он отталкивается от косяка и, наконец, закрывает дверь, жестом указывая мне на арку, ведущую в другую комнату. По-хозяйски заглядывает в шкафы, не поленившись проверить на мягкость и бирюзовую сидушку, касается моего плеча, вынуждая двинуться вперед, и, лишь включив свет в гостиной, отвечает:

— Я хочу, чтобы ты переехала сюда, — выбивает из меня воздух такой простой на первый взгляд фразой, и, не дожидаясь моей реакции, продолжает свою инспекцию.

— Это корпоративная квартира. Как я уже понял, получить от меня жилье в свою собственность ты не готова, — наверняка вспомнил наш разговор, состоявшийся за пару дней до моего ухода от Громова, — поэтому предлагаю альтернативу. Выходи на работу, и пользуйся этой, на вполне законных основаниях.

— Законных, говоришь? — словно и не замечаю, ни лавандовых обоев, ни наверняка мягкого дивана в мелкий цветок с кучей разноцветных подушек, ни огромной плазмы, вставленной в золоченую раму, ни этого круглого стола у окна, с тремя высокими стульями, задвинутыми, но наверняка декорированными тканью. — Половина твоих сотрудников живет в съемных студиях. Что же ты не торопишься осчастливить и их?

— Не заставляй меня врать, что ты лучшая в моем штате, и я всерьез опасаюсь, что тебя уведут конкуренты. Правду ты и так знаешь, — ничуть не смущается своих слов, в то время, как мои щеки пылают адским пламенем, и усаживается на подлокотник дивана. — Ты не готова услышать от меня то, что наверняка подозревала все эти годы.

— Это неправильно, — нахожу в себе силы ответить, и зябко потираю плечу.

Прохладно. Возможно потому, что несмотря на современный дизайн, продуманный до мелочей, здесь давно никто не живет. Ни каких запахов, свойственным обжитым жилищам — лишь еле уловимый запах краски и лака.

— Неправильно включать гордыню, когда на кону стоит судьба твоих детей. Егорову будет легче отстоять твои права, если жить ты будешь не в клоповнике, а во вполне приличной трешке. Там, кстати, — указывает на дверь за моей спиной, — детская.

— Думаешь, он согласится? — оживаю, пропуская мимо ушей его болтовню о квадратных метрах, и с надеждой гляжу в родные глаза, полные доброты, сочувствия, и того, в чем я никогда не признаюсь вслух.

— Конечно. Иначе я зря разрешил гримерше припудрить мне носик, — заявляет самоуверенно, и, заслышав мой нервный смешок, поддерживает меня своим грудным хохотом.

Это так просто — смеяться. Немного непривычно, но до ужаса приятно, хватать ртом воздух, не в силах сдержать веселья, наблюдая, как крупный мужчина оттирает тональный крем со своих щек, возмущенно глазея на перепачканный гримом платок, который ему все же придется выкинуть. Просто и жизненно необходимо, чтобы окончательно не потонуть в этом болоте, которые все называют жизнью.

ГЛАВА 18

— Господи! — швыряю в стену резиновый тапок, тут же накидывая на голову подушку.

Мне не нужно смотреть на время — диктор утренних новостей, довольно отчетливо зачитывает текст, извещая мою соседку о событиях, произошедших в государстве за минувшую ночь. Семь утра, а она и думать забыла, что где-то за картонной стеной отсыпаются люди, лишь ближе к рассвету одержавшие победу над бессонницей. Включает на полную своего советского монстра, и, наладив усы домашней антенны, погружается в мир политики, делая меня невольной слушательницей вороха ненужной информации.

Ступаю на пол босой ногой, и потираю глаза, всерьез вознамерившись разгромить допотопный аппарат глухой пенсионерки.

— Не могли бы убавить? — перекричать ведущую, в столь ранний час свежую и одетую с иголочки, задача не из легких, тем более, если учесть, что Арина Семеновна тугая на одно ухо.

Подставляет ладошку к ушной раковине, искренне веря, что это поможет, и раз за разом заставляет меня повторить свою просьбу, еще больше нервируя своим звонким вопросом «чего?».

— Пристрелить тебя мало, старая ведьма! — а это Вадик — запойный работник ЖЭКа.

По образованию он сантехник, но починить кран в общем душе у него не доходят руки. Задевает меня полотенцем, которое неловко забрасывает на плечо, проходя мимо комнаты нарушительницы покоя, и заставляет подпрыгнуть на месте, от хриплого голоса и удручающего вида его помятого лица. Вчера он в очередной раз перебрал. Впрочем, как и его супруга.

— Когда ты уже сгинешь к чертям собачьим? — Люся выглядывает из кухни, тряся ржавым половником, зажатым в руке, и раздается отборной бранью, тут же ныряя обратно. Кажется, у нее убежало молоко.

Привычные будни людей, оказавшихся на дне. Старушка пала жертвой черных риелторов и, распрощавшись с четырехкомнатной квартирой в сталинке, была отправлена на окраину, где теперь скрашивает будни обитателей коммуналки шумным просмотром третьесортных мелодрам. Витя и Люда — такие озлобленные от природы. Комната досталась женщине от родителей, и с момента их смерти так ни разу и не ремонтировалась. Довольствуются тем, что есть и заливают горе и собственную несостоятельность паленой водкой. Только не думайте, что они совсем уж пропащие: по воскресеньям у Люси ген уборка, а на завтрак непременно овсяная каша.

— Полезна для почек, — пояснила мне как-то, накладывая в тарелку мужа щедрую порцию слизкой массы. А их почки явно нуждаются в помощи извне.

— Чего ты хотела, детонька? — заставляет меня очнуться Арина Семеновна, заметившая, что я слишком долго гляжу туда, где только что скрылась Людмила, и уже собирается спрятаться в своем убежище, но Витька, закончивший водные процедуры, подставляет ногу, не давая соседке с шумом захлопнуть обшарпанную дверь.

— Сожгу я твой ящик, Семеновна. Ей-богу сожгу!

— Только попробуй! Вмиг участкового натравлю. Пусть гонит вас взашей, чтоб не устраивали тут гадюшник, — поразительно, но то ли старушка неплохо читает по губам, то ли глухота ее избирательна.

— Какой гадюшник?! — Люська всегда на подхвате, когда разгораются жилищные споры.

Угрожающе надвигается на нас, махая половником, и, нагло окинув мой наряд — хлопковые пижамные брюки с безразмерным лонгсливом — переводит свой взгляд на пенсионерку. — За своей хатой следи! Устроила склад, скоро тараканы нас на своих спинах носить будут!

— А то ты тараканов испугалась? Всю ванную загадила, вон мокрицы по стенам кишат! Белье месяцами в тазах тухнет!

— Будьте любезны, потише, — наш скромный студент консерватории, попавший туда не иначе как по блату, высовывает свою голову, указательным пальцем возвращая на нос очки. Круглые нелепые окуляры…

— А ну, сгинь интеллигент! — хриплый сантехник демонстрирует кулак, и дверь тут же захлопывается… Дважды просить Алешу исчезнуть не нужно — его тонкая душевная организация и любовь к фортепиано вынуждает беречь свои длинные пальцы и избегать открытых конфронтаций.

Я в дурдоме. В самом забытом богом месте, где безобиден лишь кот Василий, умудрившийся прожить в коридоре, заваленном старой мебелью и ненужными мелочами, два долгих по кошачьим меркам года. Кормим его без какого-либо графика, по собственной инициативе меняя его таз.

И Слава прав. Детям здесь точно не место: я и сама из последних сил держусь, чтобы не сигануть в окно от этой какофонии раздражающих звуков.

Разворачиваюсь на пятках, чуть не потеряв правый тапок, и, протяжно выдохнув, бреду к себе, оставляя их разбираться с проблемами самостоятельно. Минут через пятнадцать они успокоятся: выскажут друг другу претензии, вспомнят матерную брань, убавят телевизор, и разбредутся по своим норам. Кто-то примется очищать почки овсом, а кто-то оплакивать прошлую жизнь в комфортабельном столичном жилье.

— Славка, — знаю, что он не спит, ведь через час он уже займет свое место за столом в обновленном кабинете на семнадцатом этаже. Попросит Катю — его секретаря без амбиций и стремления к карьерному росту — сварить кофе, и примется читать газету. — Я согласна. И на работу и на…

Смущаюсь, усевшись на проваленном диване, от которого у меня ломит спину, и разглядываю себя в зеркало на дверке старого лакированного шифоньера. Знаю, что сейчас не время для гордости, но какая-то часть меня, часть прежней Лизы, не терпящей поражений, упрямо отказывается принимать милостыню.

— Успеешь собраться минут за тридцать? Я как раз выхожу из подъезда.

Вот что на самом деле ценно. Не красивые фразы, а крепкое плечо, жаль, что понимаем мы это так поздно… Когда внутри уже все давно выжжено дотла. Ни запаса нежности, ни простого желания почувствовать себя женщиной.

Я прохожусь рукой по волосам, только сейчас замечая какими блеклыми и безжизненными они стали, касаюсь щеки, поражаясь, насколько себя запустила, и приподнимаю кофту, вздрагивая от вида торчащих ребер под светлой кожи.

Страдания не пошли мне на пользу: с места я так и не сдвинулась, даже на шаг не приблизившись к воссоединению с детьми, зато довела себя до истощения, умело заглушив инстинкт самосохранения. Еще месяц такой жизни и меня похоронят рядом с отцом — сломленную и что самое страшное, сдавшуюся…

Встаю, хлопая себя по бедрам, и заставляю улыбку расцвести на моем лице. Пусть выходит не очень естественно, зато неплохо ободряет, заставляя меня резво двигаться по комнате.

Нашла я ее случайно. На третий день после скандала с Громовым, бесцельно гуляя по городу после неудачной попытки пробиться в дом и забрать дочерей, наткнулась на объявление, нацарапанное от руки, и без раздумий набрала номер. Прекрасно понимала, что за те копейки, что просит хозяин, на комфортное жилье можно не рассчитывать, но в тот момент не очень-то заботилась об удобствах.

Тому, что успела подкопить, деля постель с предателем мужем, я нашла куда лучшее применение — наняла средненького адвоката и стала молиться всем богам, чтоб ему удалось ускорить бракоразводный процесс. И пусть диван, на котором до меня спали десятки неизвестных мне людей, вызывал во мне чувство брезгливости одним лишь видом пятен на гобелене, пусть шкаф подкосился, а старенький непригодный для работы письменный стол скорее служил элементом декора, уверения юриста, что скоро девочки будут со мной, заставляли меня мириться с необходимостью ночевать в этой каморке.

— Черт, как здесь, вообще, можно жить? — Славка хмуро разглядывает мою спальню, и, отряхивая табурет, устраивается у окна.

— Он чистый. Я что похожа на неряху? — задетая его нескрываемым отвращением к месту, где прожила три долгих месяца, недовольно приподнимаю подбородок, стараясь запихнуть свое стеснение поглубже. Плевать, что мне самой некомфортно, но сомневаться в чистоте этой комнаты я не позволю.

— Ты не неряха. Но что-то подсказывает мне, что до тебя здесь их перебывало немало. А это что, холодильник? — в неверии уставившись на жужжащего монстра с покрытой застаревшим жиром надписью «Саратов», Лисицкий встает и, засунув руки в карманы брюк, делает шаг ко мне.

— Имей я право, я бы тебя отлупил. Не удивительно, что ты никогда не приглашала меня зайти.

— Ну, извините. Не пентхаус, зато соседи коммуникабельные. Постоянно норовят поговорить, — язвлю, закрывая сумку, и в последний раз сканирую помещение, проверяя, не забыла ли чего в суматохе.

— Что за звуки? — прислушивается к фальшивой игре Алексея, указывая пальцем себе за спину.

— Мелодия дождя, Бетховен. В не самом лучшем исполнении. И если ты закончил свое погружение в суровую реальность жизни простого народа, то можешь брать мой чемодан, — протягиваю свою поклажу, только сейчас осознавая, что с того дня, когда шестнадцатилетняя Лиза Волкова ступила на перрон столичного вокзала, в моей жизни мало что изменилось. Вновь один чемодан с несколькими комплектами одежды, и пять увесистых талмудов по семейному праву.

Улыбаюсь этой горькой мысли и, небрежно тряхнув головой, первой делаю шаг навстречу изменениям. Распахиваю дверь, пропуская Лисицкого, и с шумом ее захлопнув, проворачиваю ключ в замке. Вряд ли когда-то я стану тосковать поэтому месту. Разве что по коту, который трется сейчас об мои ноги, оставляя клочки шерсти на черных джинсах.

— Вы посмотрите на нашу цацу! — с кашей покончено, и в ход пошло светлое пенное. Люся прислоняется к стене, наблюдая за Славой, идущим к выходу, и насмешливо бросает:

— Телезвезда! Один раз в телевизоре мелькнула и тут же во дворец собралась! Что, негоже светским дамам по коммуналкам слоняться? Побежала к мужу в ножки кланяться?

Лучше промолчать. Некоторые уроки я все же усвоила: порой не начать скандал куда мудрее, чем с пеной у рта доказывать всем и каждому свою правоту.

Наклоняюсь, желая на прощание почесать шею животного, и так и замираю, не коснувшись Васьки, впервые услышав его протяжное мяуканье. Молчаливый он. Даже в марте не досаждал своими криками, в то время как под окнами уже вовсю распевали арии его четвероногие братья.

— Лизок, на груди распишись, — Витька рвет тельняшку на теле, выпячивая вперед свое пузо, и под звонкий смех жены надвигается на меня, наступая на хвост бедного кота. — Когда еще к нам знаменитость заглянет?

Сейчас я его не боюсь. Впрочем, солгу, если скажу, что, вообще, когда-то боялась. Как бы он не духарился, Виктор вполне безобиден. Тем более, когда его верная спутница рядом, готовая в любую секунду огреть его чем-то тяжелым, если он, не дай бог, решится до меня дотронуться.

— Давай лучше я, — Слава же явно переоценивает возможности захмелевшего соседа.

Останавливает забулдыгу, схватив за ворот алкоголички, и взгляд его не предвещает ничего хорошего.

— Так распишу, что мать родная не узнает. В машину иди, — даже не смотрит в мою сторону, все еще удерживая перепуганного сантехника, — быстро.

Именно это я и делаю. Машу на прощание любопытной Арине Семеновне, застывшей в коридоре, киваю Люсе и быстро семеню на лестничную площадку, в самый последний момент решительно разворачиваясь. Если и есть среди постояльцев этой квартиры тот, кто действительно жаждет спасения, так это кот, тоскливо глядящий мне вслед.

— Зачем он тебе? — мужчина поглядывает на Василия, мурчащего на моих коленях, и приоткрывает окно, ведь гигиеной этого малого никто не занимался. Я страдала, а соседи и за собой-то уследить не в силах.

— Жалко. Кто-то же должен о нем позаботиться. Без меня ему крышка, — чешу кошачью морду, и с удивлением подмечаю, что счастлива. Счастлива распрощаться с коммуналкой, с этими безумцами и посредственно исполненной симфонией, которую уже неделю разучивает студентик Алеша.

Сбрасываю балетки, и, игнорируя недовольство пушистого комка, подтягиваю коленки к груди встречая новый день с радостью. Что-то изменится. Чувствую, пусть и не знаю в какую сторону, но кто решится со мной поспорить, что это хороший знак? Когда топчешься на одном месте, любое изменение воспринимается особенно остро.

***

Сегодня все иначе. Телевизионщики не слишком-то разговорчивы, редакторша и вовсе отделалась сухим приветствием и сдала меня на руки гримерше. За те тридцать минут, что я сижу в кресле напротив подсвеченного лампами зеркала, так ни разу и не заглянула, чтобы датьпарочку наставлений.

Все суетятся, сосредоточившись на выполнении своих задач, и больше не лебезят передо мной, как это было накануне. Я — отработанный материал. Попалась на их крючок и ни один не допускает мысли, что я могу соскочить.

Приоткрываю губы, позволяя визажисту обвести их темной вишневой помадой, и краем глаза подмечаю, что сегодня мой образ разительно отличается от того, в котором я предстала вчера на суд толпы. К моему платью футляру насыщенного бордового цвета эти завитые локоны совсем не подходят…

— Вы не станете их закалывать? — не сдержавшись, интересуюсь у дамы в коротком топе, открывающим вид на подтянутый живот, и отвожу с глаз кудрю, не слишком-то довольная общей картинкой.

Красива, насколько это возможно в моем случае, но скорее являю собой развязную искусительницу, нежели обманутую жену олигарха. Словно печать о разводе в паспорте еще не стоит, а я уже рвусь к новым приключениям.

— Зачем же прятать такую красоту? — отойдя на пару шагов, девушка любуется своей работой, и делает последний штрих, невесомо коснувшись кожи пушистой кистью. — Отлично. Вика!

Не знаю, кого она зовет, но еще больше теряюсь, нутром чуя, что за моей спиной твориться что-то неладное. Съезжаю на краешек стула, устраивая локти на туалетном столике, и если чему и радуюсь — так это отсутствию темных кругов под глазами, прекрасно замазанных консилером.

— Что тут у нас? — знакомый голос за моей спиной застает врасплох, и вот уже женские руки разворачивают мое кресло так, чтобы позволить редактору оценить картину целиком: черные туфли, платье без вырезов в нужных местах, но прекрасно подчеркивающее фигуру, и прическа, на манер голливудских актрис — легкий небрежный бардак. Словно ветер весь день развлекался с моей копной…

— Вы просто прекрасны, Лиза! Нервничаете?

— Немного, — вру, ведь прекрасно знаю, что правда ей совсем неважна. Вчерашний эфир понаделал шуму, и сегодня они ждут еще лучших показателей.

— Тогда не страшно. Опыт у вас уже есть: никого не бойтесь, почаще смотрите в камеру, и через час все останется позади. Кстати, ваш друг уже в студии. До эфира четыре минуты, и вам бы стоило поторопиться.

Хоть что-то приятное. Слышать, что сегодня Слава будет рядом с первых минут трансляции — услада для моих ушей. Делаю глубокий вдох, зажмуривая глаза, и досчитав до десяти, открываю, уверенно поднимаясь с нагретого стула.

ГЛАВА 19

— Эй, — раскрываю объятия, присев на корточки, и улыбаюсь маленькой девочке с темными кудряшками на голове. — Иди к папе.

Настя старшая. Опередила сестру на пару минут, и не намерена сдавать своих позиций. Первой сделала неуверенный шаг, первой сказала «мама» и первой научилась открывать нижний ящик в моем письменном столе. Улыбается, демонстрируя шесть зубов и, неловко переставляя ножками, мчится ко мне, заливисто хохоча, когда я утыкаюсь носом в ее шею. От нее пахнет шампунем с ароматом бабл-гам и яблочным пюре, в котором она умудрилась перепачкаться, несмотря на старания няни накормить ее без лишних потерь. Слюнявчик полетит в ведро.

— Сладу с ней нет, — добродушная женщина, нанятая нами, когда девочкам исполнилось полгода, притворно насупив брови, грозит пальцем шалунье, принявшейся исследовать пуговицу на моей рубашке.

Настя надувает губы, изо всех сил дергая свой трофей и, кажется, вовсе не беспокоится о мнении окружающих — какое ей дело до недовольства Нины Алексеевны, если рядом отец, который никогда не ругает?

— То ли дело Катюша! Весь день как мышка, — глянув на заснувшую в стульчике для кормления воспитанницу, женщина смущенно опускает голову. — Жалко будить. Так сладко спит, что рука не поднимается беспокоить.

— Ничего страшного. Я сам отнесу ее в детскую, — успокаиваю, вставая и все так же удерживая в объятиях ребенка, и поворачиваю голову, проверяя, сколько времени осталось до эфира. Двадцать минут.

Я дико по ним соскучился. Тосковал по детскому смеху, визгам и даже по нелепым девичьим дракам за полюбившуюся игрушку. Хватают друг друга за кудряшки, возмущенно поглядывая из-под пушистых ресниц и что есть силы тянут, после непременно раздаваясь плачем.

Тот месяц, что они провели в Испании, лишь обострил мои инстинкты — каждый вечер, когда рабочий день подходит к концу, я тороплюсь домой, находя спасение от досаждающих мне мыслей в компании этих неповоротливых девчушек.

Стыдно ли мне за то, что я лишил Лизу возможности видеть, как они растут? Конечно. Но лишь до того момента, когда в памяти воскресает день, ставший последним в нашей с ней истории…

— Папа? — Катя сонно моргает, устроившись в моих руках, и отправляет в рот палец, неплохо обходясь без соски.

Кладу малышку в кроватку, заботливо прикрывая одеяльцем, и, побеседовав с няней, покидаю детскую, плотно прикрывая дверь, на которую жена налепила наклейки с различными животными. Немного странное зрелище, совсем не вписывающееся в интерьер дома, но всякий раз, когда я разглядываю изображение слона с нелепым желтым бантом на шеи, не могу справиться с наваливающимся на меня разочарованием — чтобы не говорила Лиза, когда-то мы были счастливы, а теперь мне остается лишь вспоминать о том времени, натыкаясь глазами на совместные снимки.

Я включаю телевизор спустя две минуты после начала шоу. Знаю, что могу перемотать, но желаю видеть ее здесь и сейчас, в режиме реального времени.

— Вообще, как возникла идея заняться раскруткой Татьяны Петровой? — не знаю, о чем они говорили ранее, но теперь жадно ловлю каждое слово, слетающее с женских губ, подведенных вишневой помадой. Не припомню, чтобы когда-то супруга пользовалась подобным оттенком.

— На тот момент я не работала. Занималась ремонтом дома, — собственноручно, но об этом она предпочитает смолчать. Согласилась лишь на двух помощниц, помогающих ей выкрашивать стены в оттенки, над которыми долго билась, наугад смешивая краски…

— Терракотовый, — мазнув по стене валиком, Лиза замирает, прикладывая указательный палец к щеке, и склоняет голову набок.

— Слишком… ярко, — выношу свой вердикт и старательно сдерживаю улыбку, заметив, каким возмущением загораются глаза жены.

Мы стоим посреди пустой комнаты, в будущем обещающей стать моим кабинетом, и разглядываем цвета, беспорядочно нанесенные на шпаклевку. Оливковый, голубой и тот самый бледно-красный, словно выгоревший на солнце, который явно пришелся по душе супруге.

— Подразумевается, что я должен сам выбрать, ведь так? Мне же потом здесь работать.

— Конечно, — соглашается, но я легко распознаю огонек на дне ее глаз — упертая, и нам предстоит не один день поспорить о дизайне помещения. — Но быть чутким мужем, который идет на уступки любимой женщине совсем не зазорно.

— А я именно такой. Что если выкрасить этим цветом спальню?

— Нет. Она у нас будет персиковой. Я уже и материалы заказала.

Вздыхает, откладывая инструменты на застеленный прозрачной пленкой стол, и садится на столешницу, забрасывая ногу на ногу.

Женись я на другой, давно бы жил в комфорте. Привлек бы к ремонту бригаду специалистов и не существовал бы в таких спартанских условиях, когда спишь в гостевой и бо́льшую часть времени проводишь на кухне, потому что гостиная еще не готова. Но в этом есть своя прелесть. Три комнаты, которые были закончены на прошлой неделе и уже заставлены мебелью, выглядят именно так, как представляла их Лиза. Частичка ее присутствует даже в мелочах.

Подхожу ближе, приподнимая перепачканный подбородок женщины и целую уголок поджатых губ, уже устраивая свободную руку на ее бедре.

— Может, займешься чем-то другим? Тебе вовсе не обязательно делать это самой. Наймем профессионалов, раздашь задания и будешь следить за процессом, потягивая лимонад, — теперь утыкаюсь носом в ее шею, вдыхая аромат сладких духов, и расслабляюсь, когда женские ладошки ложатся на мои плечи.

Скользят по спине, обтянутой футболкой, и спускаются ниже, пряча пальцы в задних карманах моих джинсов.

— Нет уж. Пока во мне есть запал, буду трудиться сама.

За эти три месяца я слышал это раз двадцать. И, если быть честным, наверняка бы удивился, сдайся она и согласись бросить свое начинание на половине пути.

— Ты невыносима.

— Разве? — льнет ко мне, раздвигая ноги, чтобы я мог подойти ближе, и отдается моим ласкам, в запале опрокидывая на пол ванночку с валиком.

— У меня к тебе дело, — чуть позже, когда мы вместе сматываем перепачканную пленку, укрывающую паркет, Лиза смущенно краснеет, удивляя меня не на шутку. — Это касается Тани…

— Тани? — задумываюсь и киваю, когда голос Лизы кидает мне соломинку.

— Она была свидетельницей на нашей свадьбе! Не слишком-то ты внимателен!

— Точно. Четвертый размер и неприличный разрез до середины бедра, — киваю с серьезным видом и чудом уворачиваюсь от летящей в меня тряпки.

— Ах, вот как? Единственное, что ты о ней заполнил, это размер груди? — Лиза старается не рассмеяться, плохо вживаясь в роль ревнивой подружки.

— Я мужчина. И не замечать таких вещей не могу. Тем более, когда их выставляют напоказ. Мой финансовый директор весь вечер следил за твоей подружкой, в надежде, что хоть что-нибудь вывалится из лифа.

Отбегаю к дверям, когда жена грозно надвигается на меня, вооружившись деревянной палкой, которой перемешивает водоэмульсионку, и поднимаю руки вверх, чтобы усыпив ее бдительность, выхватить из ее пальцев угрожающий мне предмет.

— Я шучу. Вовсе я не смотрел на ее декольте. Если б не Славка, вообще бы не заметил.

— А ему, значит, понравилось?

— Наверное. Когда они танцевали, он глаз с них не сводил. Так, о чем речь? — отпускаю успокоившуюся жену, делая вид, что не заметил, как она облегченно выдохнула, и достаю сигарету, до сих пор не одержав победы в своей борьбе с этой вредной привычкой. Пять-шесть штук в день я все-таки уничтожаю.

— Ты ведь помнишь, что она поет?

— Смутно. Но если ты хочешь, чтобы я подтянул ее в вокале, ты обратилась не по адресу.

— С вокалом у нее все хорошо, — заступается, на секунду напоминая мне обезумившую фанатку, на глазах у которой кто-то поставил под сомнение способности ее кумира: нижняя губа недовольно поджата, подбородок вздернут, руки уперты в бока. — А вот продюсер бы ей не помешал…

Бросает, хитро взглянув на мое удивленное лицо, и небрежно отводит назад растрепанные волосы, ожидая моего ответа.

Что-то я не припомню, чтобы из-под моего крыла вылетала парочка успешных музыкантов…

— Лиз…

— Я знаю, что ты сейчас скажешь: «Я ничем подобным не занимался и помог бы ей, решись она организовать производство колбасных изделий», — передразнивает беззлобно, делая шаг ко мне, и махает ладошкой в воздухе, пытаясь развеять дым, кружащий вокруг меня. — Но твоя мама… У нее полно связей. Думаю, она бы могла свести Таньку с нужными людьми. Тем более что у Петровой много рабочего материала. Показали бы демозаписи кому нужно, и, возможно, смогли бы заинтересовать…

— Ты всерьез думаешь, что Эвелина согласится? — удивляюсь, ведь для жены давно не секрет, какие напряженные отношение связывают меня с матерью.

С того дня, как мы съехали с ее дома, я не перекинулся с ней и парой фраз. Разве что только на свадьбе, и то лишь потому, что мы оба прекрасно знаем, как важно поддерживать в обществе иллюзию счастливого семейства.

— Если я обращусь к ней с подобной просьбой, она и слушать не станет. А вот ты, — не договаривает, прекрасно понимая, что мне наперед известно, какой смысл она вкладывает в свой поучительный взгляд.

Волкова с другой планеты. С той, где семья — это непросто звук, а нерушимые связи и безграничная любовь. Где поздравления с праздником — не обязательство, а крик души, желающей поделиться с близкими своими чувствами; в ней нет места секретам и обидам. Этому она и пытается меня научить, то и дело принимаясь читать лекции о том, как важно не потерять драгоценное время, лелея свои обиды.

Странная. Видит хорошее во всем, даже не подозревая, как далека от истины — в моей жизни стало таким привычным обманывать, недоговаривать и претворяться. Даже с ней.

— Ну, Гоша, — тянет, складывая руки в молитвенном жесте, и именно это находит отклик внутри меня — видеть, как искренне она переживает за подругу, как свято верит в ее успех, как уповает на мою помощь…

— Ее первым продюсером стал Юнусов. Моя свекровь, принимала непосредственное участие в ее раскрутке. Первые два клипа были сняты по ее задумке, — понимаю, что так погрузился в воспоминания, что немного отвлекся от просмотра передачи. Гляжу на экран, где сейчас крупным планом транслируется монолог жены, и устраиваюсь поудобней, выуживаю из кармана зажигалку.

— А вы… — ведущий не успевает договорить, поскольку Лиза торопится с ответом, заранее предугадав вопрос Смирнова.

— Я проработала с ней первый месяц. До того как контракт был подписан. Устроила несколько выступлений на небольших площадках, и отвечала за ее превращение в белого лебедя. Первые костюмы, посещение салонов красоты, диетолога, фитнес-центра — все это было оплачено Громовым.

— Безвозмездно?

— Да. Хотя, — криво усмехается, не в силах сдержаться, — думаю, свой долг она уже отработала.

В моей постели. Ухмыляюсь, делая первую затяжку, очень надеясь, что этой женщине в бардовом платье сейчас так же паршиво, как было мне. Известие о предательстве друга любого выбьет из колеи.

Медленно выдыхаю дым, оборачиваясь на дверь, чтобы убедиться, что она плотно закрыта, и возвращаюсь к экрану, болезненно морщась, когда камера крупным планом берет ладонь друга, застывшую на руке моей жены. Невинное касание, вызывающее во мне бурю эмоций: гнев, злость, обида — все-то, в чем кто-то непременно решит меня упрекнуть. Свое право на ревность я давно потерял…

— Тяжело ли было пережить такое предательство? — вкрадчивый голос Смирнова, тишина, повисшая в студии, и еле различимый вздох, сорвавшийся с уст супруги. Ярких, и сейчас особенно манящих, когда между нами непреодолимая пропасть предательств, лжи и измен. Нашим чувствам не суждено было встретиться: мои — слишком медленно разгорались, ее — так внезапно перегорели.

— Приятного мало. Но это жизнь, и нам не дано предугадать наперед, что ждет нас за поворотом, — берет себя в руки и аккуратно освобождается из слабого захвата мужских пальцев. Боится за свою репутацию?

— Вы не пытались позвонить Татьяне? Выяснить, что, вообще, происходит? — перехватывает инициативу девушка с огненно-рыжей копной, неряшливо уложенной в причудливый кокон на голове. Розовая помада, румяные щеки и неестественно длинные ресницы вкупе с провокационным комбинезоном, не оставляющим места для мужской фантазии, противоречат ее манере вести разговор: голос мягкий, спокойный, без придыхания и агрессивных ноток.

— Я ведь знакома с Петровой, — оборачивается к ведущему, с трудом моргая от тяжести нанесенного на глаза грима. — Два года мы проработали под началом Юнусова и довольно часто контактировали. Как на сцене, так и за ее пределами. У нас сложились доверительные отношения, и я знала, как Таня ценит все то, что сделала для нее Елизавета. Их дружба была примером для многих.

— Как видите, неудачным, — моя жена даже не думает поддаваться сантиментам, кажется, готовая окончательно вычеркнуть из жизни ту, кого когда-то так искренне любила…

ГЛАВА 20

— Это бесплатный концерт. Ты будешь выступать на разогреве, — улыбаюсь в тридцать два зуба, от переполняющих меня эмоций не в силах усидеть на стуле.

Подскакиваю как ужаленная, утягивая Петрову в объятия, и кружу с ней по комнате, с переездом Федора ставшей какой-то серой и безжизненной. Все-таки именно он задавал атмосферу: веселил, генерировал идеи и постоянно что-то играл, устроившись со своей гитарой у окна.

Затихал, внимательно вглядываясь в заляпанное стекло, и уверенно перебирал струны, всякий раз заставляя их звучать по-особенному: утром мелодия была динамичной, днем замедлялась, а вечером навевала сон, ненавязчиво разливаясь по комнате. Не знаю, играет ли он теперь. Дружбе пришел конец, ведь поддерживать связь с подружкой той, кто так безжалостно растоптала любовь и надежду на светлое будущее, не станет ни один мужчина. Ни один, для кого любовь не пустой звук, а нечто важное, бессмертное… То, что против воли будет оживать в груди, когда станешь прогуливаться по памятным местам…

— Боже! Как тебе удалось? — застывает, продолжая держать меня за руки, и часто дышит, словно только что пробежала кросс. Длинную дистанцию, которую не могла преодолеть долгие годы, а сегодня на шаг приблизилась к финишной черте — все еще далекой, но с этого расстояния вполне обозримой.

— Подключила свое обаяние… И обаяние мужа, — признаюсь, и не могу сдержать смех, вспоминая, как Игорь, чья фирма стала одним из спонсоров грядущего мероприятия, настоятельно рекомендовал Танину кандидатуру для выступления на концерте. Пошел на открытый шантаж, а потом весь вечер недовольно поглядывал на мою светящуюся физиономию.

— Господи! А что я буду петь? И костюмы… Лизка, столько нужно успеть, — придя в себя от шока, Петрова впадает в панику и теперь растерянно оглядывается по сторонам, обхватив свои раскрасневшиеся щеки подрагивающими ладошками.

— Я и об этом позаботилась. Сегодня вечером, в десять, ты едешь на студию. Знаю, что поздно, но просто так туда не пробиться, — предпочитаю смолчать о сумме, которую выложила звукозаписывающей кампании за возможность поработать с лучшим аранжировщиком, и, глянув на наручные часы, продолжаю делиться своими планами. — Через сорок минут тебя ждут на примерке. А завтра — день релакса. И да, моя свекровь мне немного подсобила.

— Чем? — удивляется, прекрасно зная, что наши отношения с Эвелиной теплыми не назовешь — ей не интересна я, а мне глубоко плевать, платье какого оттенка модно в этом сезоне. Стараюсь одеваться изящней, но что-то подсказывает мне, что, по мнению Громовой, я до сих пор невыгодно выделяюсь на общем фоне светских львиц. Да и львица из меня не выходит, скорее домашняя кошка, предпочитающая здоровый сон ночной охоте.

— С тобой будет заниматься преподаватель по эстрадному вокалу. Если честно, я мало что в этом смыслю, но думаю, пара занятий в неделю не помешают. И да, чуть не забыла!

Выуживаю из сумочки оплаченный подарочный купон в спа-салон, и, ухватив за спинку старый скрипучий стул, ставлю его перед Таней.

— Держи, — протягиваю глянцевую бумажку, устроившись поудобней, и наблюдаю за тем, как быстро сменяются эмоции на ее лице.

— Лиза! — растерянно моргает, застывая с открытым ртом, и не сразу берет себя в руки, протягивая подарок обратно. — Я не могу. Все это слишком… Слишком дорого, и даже моей годовой зарплаты не хватит, чтобы с тобой расплатиться.

— А я разве прошу возвращать? Мой муж — обеспеченный человек, и помочь тебе для него ничего не стоит. Поверь, он на медовый месяц потратил в десятки раз больше, и даже бровью не повел.

— Все равно! Что если у меня не выйдет?

— Такой вариант я не рассматриваю. Что ни говори, а все в этой жизни делается не зря — не зря твои родители заставили тебя поступить на экономический, не зря нас поселили в соседних комнатах, и я не зря полюбила именно Гошу. Моя мечта осуществилась — я замужем. Теперь твоя очередь. Начнем с малого, а там, может, и продюсер найдется. Тот же Юнусов, с которым Эвелина дружит не один год.

Хлопаю в ладоши, только сейчас замечая кучу блестящих фантиков от шоколадных конфет, брошенных на комоде, и нацепив на лицо строгую маску, назидательно выдаю:

— И завязывай со сладким. Работать с неповоротливой толстухой он точно не станет.

***

— Все равно не понимаю, что ты в ней разглядела, — Славка садится рядом, на пластмассовое кресло в вип-зоне, спрятанной под спешно возведенным на улице навесом, и вместе со мной рассматривает Петрову, вполне гармонично вписавшуюся со своим репертуаром в уличный концерт. Двигает бедрами, позабыв о всяком стеснении и, очень надеюсь, не выдает фальшивых нот, которые без труда распознает продюсер, по просьбе Эвелины явившийся в этот пасмурный день на шумную площадь.

— Молчи, — шиплю, щипая его за руку, и с замиранием сердца слежу за реакцией лысого мужчины в строгом официальном костюме.

Не лучший выбор одежды, если учесть, что собравшиеся не слишком-то продумывали свой гардероб, зато на общем фоне смотрится он впечатляюще: на запястье поблескивают массивные золотые часы, галстук подцеплен драгоценной булавкой, а в руках айфон последней модели. Склоняет голову набок, прислушиваясь к словам Эвелины, и, молча, кивает, заставляя меня гадать, считается ли это хорошим знаком.

— Ну правда! Мне обязательно здесь сидеть?

— Видимо. Команды вольно наш командир еще не давал, — Игорь плюхается рядом и протягивает мне минералку, так ни разу и не взглянув в сторону сцены.

Ему вот плевать, но из уважения к моим желаниям, свой единственный выходной он убивает здесь, среди разгоряченной толпы простых обывателей.

— Неужели так трудно помолчать? Мы, между прочим, три недели готовились! — не скрываю обиды, наконец, отвлекаясь от Тани, уже уступившей свое место очередной звезде. — Мне тоже многое не нравится! К примеру, ходить на скучные благотворительные вечера или премьеры твоей мамы, но я держу это при себе! А ты, — тычу в грудь Лисицкому, посмеивающемуся над моими словами, — мог бы давно найти себе постоянную секретаршу, если бы не был таким занудой!

— Вообще-то, Елена Юрьевна, что работала до тебя, продержалась довольно долго, — защищается, ничуть не обидевшись на мое обвинение, и отбирает бутылку с водой, из вредности осушая ее дна.

— Так, разве это не доказывает мою правоту? Ей было за шестьдесят, верно? А это, — отбираю пустую тару и теперь машу ей в воздухе, — предназначалось не тебе!

Знаю, что это глупо, но все-таки дую губы, и, не придумав ничего лучше, демонстративно закатываю глаза, когда мужчины принимаются надо посмеиваться. Они идеально друг другу подходят — два заносчивых индюка, неспособных порадоваться чужому успеху.

Смиряю мужа недовольным взглядом, и, гордо вздернув подбородок, встаю, жестом прося его убрать ноги. Если их Танин дебют не тронул, это вовсе не значит, что и других он оставил равнодушными. Аккуратно протискиваюсь между рядами, желая как можно быстрее спуститься вниз, ведь светлую макушку в кучке работников, сидящих за аппаратурой, я уже отыскала.

Наряд для подруги я выбрала знатный — невесомое кружево на рукавах и свободная юбка, не сковывающая ее движений во время танца. Быть может, слегка простовато, зато вполне сдержанно, а этого на нашей эстраде так не хватает!

Сбиваюсь с шага, когда замечаю Эвелину, уже представляющую Петрову продюсеру, и скрещиваю пальцы, на время позабыв о дыхании. Словно ни ей, а именно мне предстоит выслушать вердикт квалифицированного жюри. Придирчивого, ведь Эвелина даже костюм без внимания не оставляет. Хищно сузив глаза, делает круг вокруг раскрасневшейся девушки, и, ухватив двумя пальцами темную материю, что-то разглядывает, недовольно качая головой.

— Это ведь ты его выбирала? — интересуется, стоит мне подойти ближе. — На сцену в таком нельзя. Слишком скучно и безвкусно…

Улыбаться она не забывает, как и оглядываться по сторонам в поисках папарацци, ведь и сама я одета из рук вон плохо — простые джинсы, и белая футболка с нелепым ананасом на груди.

— Приезжайте завтра на студию. Эльдар готов послушать записи. Только оденьтесь поприличней, — командует, понизив голос, и уводит своего друга подальше от хаоса, творящегося вокруг. Нам же этот шум только на руку. Когда мы вопим, как сумасшедшие прыгая от счастья, наши голоса без труда теряются в общей массе людских криков: кто-то подпевает, а кто-то делиться со вселенной своей радостью — контракт у Петровой в кармане.

— Ты сделала это! — произношу, когда подруга крепко меня обнимает, и уже ощущаю, что слезы вот-вот прольются по моим щекам.

— Нет, Лизка! Это все ты! — отстраняет меня за плечи, заглядывая в глаза, и тут же привлекает обратно. Не слышу, но душой ощущаю ее «спасибо», заставляющее крупные горошины скатиться вниз и утонуть где-то там, в копне светлых волос, касающихся моего лица.

— Наверное, это яркий пример того, как слава и деньги развращают человека, — сегодня гости в студии куда разговорчивее.

Мужчина средних лет, с характерным депутатским значком на отвороте пиджака, рвется высказаться, указывая пальцем на два снимка, выведенных на экран. Таня, с дипломом в руках, в глухом шифоновом платье лимонного цвета, и она же, спустя несколько лет, в откровенном костюме, выставляющем напоказ все ее достоинства, которые прежде она так старательно прятала под безразмерной одеждой.

— Вы пригрели змею! И, да простит меня ваш горячо уважаемый супруг, чтобы променять вас на эту вульгарную особу, нужно быть недалекого ума человеком!

Грубо, но предпочитаю пропустить его заявление мимо ушей. В его словах есть доля истины, но если я и променял жену на другую, то это явно была не Таня, единственная получившая выгоду от всей этой шумихи — количество участников ее фан-групп растет с геометрической прогрессией.

— Ну, знаете! По-моему, это слишком, судить о человеке лишь по внешнему виду. Лиза тоже непохожа на убитую горем жену, — не остается в долгу все та же рыжая певичка, посчитавшая своим долгом заступиться за коллегу по цеху. — Мало ли что пишут в газетах! Я не исключаю, что это лишь пиар — ход, ведь за последние три месяца Петрова стала лишь популярней. Обвинять человека в распущенности, лишь потому, что на сцене она позволяет себе эпатажные наряды — по меньшей мере глупо!

Я отвлекаюсь от их болтовни, не слишком — то сожалея, что пропущу жаркий спор о нравственности селебрити, и бреду к бару, выуживая из коллекции бутылок любимый коньяк. Без спиртного не обойтись. Тем более что с недавних пор следить за моей печенью некому — думаю Лиза только обрадуется, если я посажу свое сердце и однажды не проснусь, тем самым избавив ее от необходимости судиться за опеку над дочерьми.

— Сейчас самое время пригласить в студию ту, кто хорошо знает, что же на самом деле представляет из себя Татьяна Петрова, и в чем кроится истинная причина раскола в семье ее сына. Эвелина Громова, встречайте, — так бодро произносит ведущий, что от неожиданности я роняю стакан, так и не донесенный до рта.

— Черт! — стряхиваю со штанин янтарные капли и закипаю не на шутку, когда женщина, подарившая мне жизнь, с непоколебимой решительностью двигается к дивану. Садится напротив своей невестки, но даже на секунду не задерживается взглядом на ее лице, тут же приступая к работе на камеру. Сухо здоровается, поправив пиджак, и ждет, когда же ей зададут вопрос.

ГЛАВА 21

Это удар под дых. Пригласить в студию именно ее, отличный способ взвинтить рейтинг выпуска до немыслимых высот. Устраивается поудобней, даже не взглянув в мою сторону, и сдержанно улыбается Смирнову, уже спешащему занять свободное место рядом с ней. Ничего хорошего обо мне она не скажет. Где-нибудь там, в кулуарах, одарит скупыми словами поддержки, но на глазах у жаждущей скандала толпы, разобьется в лепешку, чтобы обелить имя дорого сыночка.

— Вы слышали все, что обсуждалось здесь ранее? — интересуется ведущий, устраивая руку на мягкой спинке дивана. Забрасывает ногу на ногу и, наконец, откладывает планшет. — Согласны ли вы, что брак вашего сына дал трещину из-за Лизиной подруги?

— Нет, — качает головой и невозмутимо глядит на меня, поджимая губы. Недовольна, хотя в свое время вела себя иначе — советовала держать ухо востро, жалела, и настоятельно рекомендовала не терять бдительность.

— Танюша здесь ни при чем. И нет, уважаемый депутат, неправ. Судить лишь по обложке, в то время как содержание куда глубже, чем вырез ее декольте, неразумно. Тем более такому уважаемому человеку. А проблемы в браке Игоря начались многим раньше. И отнюдь не по его вине.

— Разве? — не выдерживаю, ощущая знакомое раздражение от ее близости. — Значит, это я виновата в том, что мой муж закрутил интрижку?

— Ну, милая, не от хорошей жизни мужчины бегут на сторону…

— Конечно, вам ли этого не знать? — произношу ехидно, зная, что попаду в цель. В этой студии не только я страдала от неверности супруга…

— Уверена что это удобно? — поправив прическу перед огромным зеркалом в прихожей, Таня придирчиво разглаживает ткань на своей талии. Втягивает живот, в борьбе с которым за эти полгода почти одержала победу, и вертится, желая разглядеть себя со всех сторон. В гостиной нашего с Гошей дома собралось с десяток именитых родственников, и, стыдно признаться, я волнуюсь ничуть не меньше подруги, хоть и являюсь хозяйкой этого величественного особняка.

— С ума не сходи. Это простое немного запоздалое новоселье…

— В семье олигарха, чья мама пугает меня до чертиков, — перебивает, не забывая разглядывать окружающие ее предметы. — Нормально выгляжу? А то умру от стыда, если она начнет распинать меня на глазах у гостей.

Петрова Эвелину боится. И неважно, что за эти полгода они провели вместе достаточно времени на съемочной площадке, работая над дебютным клипом на песню, с которой Таня взорвала хит-парады, и не раз пересекались в продюсерском центре, продумывая до мелочей концертные номера. Робеет, краснеет, забывает слова, едва Громова кидает осуждающий взгляд в ее сторону, и так усердно старается соответствовать заданной свекровью планке, что с недавних пор выводит меня из себя своей услужливостью. Таня — новое увлечение заскучавшей актрисы, внезапно потерявшей интерес к кино: она перестала сниматься в ситкомах, отмахнулась от предложений знаменитых режиссеров и решила попробовать себя в другой стезе. Концертный директор — преувеличенно, но звучит гордо, если учесть, что Таня уверенно завоевывает свою публику.

— Ты на высоте, — успокаиваю девушку, и сама теперь оглядывая себя с головы до ног. Колких язвительных замечаний я бы тоже с удовольствием избежала…

Беру за руку свою заметно похорошевшую одногруппницу, и уверенно веду ее через длинный коридор, на стенах которого только вчера развесила наши с Игорем снимки. Черно-белые профессиональные фото, отснятые специально для интерьера этого помещения.

— Боже, Лиза, вот это да! Неужели все сама? — замерев в дверях гостиной, Петрова не скрывает своего восхищения. — Ни в жизнь бы не поверила, что ты на такое способна! Вот накоплю на свою жилплощадь и не слезу с тебя живой, пока не сделаешь мне нечто подобное!

— Уж лучше сразу найми профессионалов, иначе как мы, лишь через десять месяцев сможешь кого-то к себе пригласить.

— И пускай! Главное, чтоб результат был не хуже! — замирает, поглаживая декоративный кирпич, и мне ничего не остается, кроме как силком втащить ее в шумный зал.

— А вот и девочки! — всегда без труда определяю фальшь в голосе свекрови, поэтому лишь спустя секунду скрываю свое отвращение за улыбкой. Надеюсь, никто не заметил, иначе до конца ужина буду пылать как маков цвет из-за собственной невоспитанности. В этом обществе нужно уметь лицемерить. Иначе, далеко не уедешь…

— Петр, познакомься с Танюшей. Моя протеже, — оторвав от меня подругу, Эвелина уже вовсю хвастается ей перед своим братом.

— Тоже актриса? — мужчина не слишком-то интересуется внешностью незнакомки, тут же ныряя глазами в женское декольте.

Прежняя Танька непременно бы покраснела, а Таня-звезда научилась пользоваться природным богатством, то и дело щеголяя по сцене в кожаных топиках. Часами изнуряет себя тренировками, втискивая фитнес-зал в плотный график между записью треков, репетициями с командой танцоров, и светскими вечеринками, где по наставлению продюсера должна мелькать как можно чаще.

— Певица! Только не говори, что не слышал ее песен. Петрова — новая поп-дива, затмившая саму Засобину.

Боже, боже, боже… Только не подумайте, что я ревную! Я радуюсь ее успехам, но чем выше она забирается по этому Олимпу, тем больше теряет себя. В обществе непременно улыбается, строя из себя искушенную мужским внимание женщину, а едва гаснет свет, набирает меня, жалуясь, что мечтала совсем не об этом. И если честно, я очень боюсь, что когда-нибудь эти звонки прекратятся. Волнуюсь, что она так вживется в образ, что в конечном итоге навсегда позабудет о той девчонке, что куталась в безразмерные кардиганы, смущаясь пристального внимания Самсонова…

— Он сейчас нырнет носом в ее ложбинку, — шепчу Игорю, замерев у его плеча, и надуваю губы, когда муж смеется над моим видом. Недовольным видом, ведь прямо сейчас Таня зачем-то поправляет ворот пиджака Гошиного дяди, заставляя того густо покраснеть от такого проявления в его сторону.

— Образ у нее такой.

— И состояние души, — незаметно подошедший Слава, в отличие от всех заявившийся на праздник в простом пуловере и потертых джинсах, насмешливо приподнимает бровь, отчего я еще больше злюсь.

— Привыкай, Копчик, — явно дразнится Громов, заручившись поддержкой Лисицкого, — чтобы удерживать свою позицию сексуальной выскочки, ворвавшейся в шоу-бизнес, ей придется поправить не один воротник.

— Дураки, — шиплю, запрокидывая голову к потолку, и нацепив на лицо дежурную улыбку, бреду на кухню, где как раз запеклась индейка.

— Ты сегодня какая-то смурная, — Эвелина подкрадывается со спины, и я роняю прихватку от заставшего меня врасплох заявления.

Нагибаюсь, поднимая покоящуюся у женских ног салфетку, и выпрямляюсь, встречая холодный взгляд этой ледяной женщины. Всегда ледяной, даже в сорокоградусную жару.

— Вовсе нет. Просто немного нервничаю. Все-таки, это мой первый прием.

— Прием? — смеется, воруя с тарелки листик салата, и отправляет зелень в рот, потягивая носом ароматы домашней еды. Уверена, сама она и яичницы не пожарит. — Ты слишком утрируешь. Простые семейные посиделки.

Я стараюсь на нее не смотреть. Уверена, прямо сейчас она изучает кухонные шкафы, чему-то хмурится или…

— Брось, перестань переживать, — не на шутку пугает меня свекровь, внезапно схватившая мою руку. Заставляет взглянуть на себя и удивляет еще больше, впервые так открыто мне улыбаясь… А ведь кухня у меня темно-синяя, на деревенский манер… Где насмешки, колкие шуточки и заверения, что ее дизайнер вмиг все исправит, стоит мне только дать на это добро?

— Ты молодец. Знаю, что не всегда бываю милой, но что поделаешь, образ такой. Ледяная леди, — смеется, а я густо краснею, ведь именно такой я ее и считаю. — И нужно отдать тебе должное, здесь очень уютно. Немного простовато, но мой сын никогда не любил помпезности. Наверное, именно поэтому и сбежал из семейного гнезда. Помочь тебе с тарелками?

Меня хватает лишь на слабый кивок. Стою, продолжая удерживать нож, в то время как моя свекровь, на жутких шпильках носится от шкафа к шкафу. Наверное, ищет посуду…

— Над раковиной, — произношу как-то хрипло, и заставляю себя встряхнуться.

Быть может, мы не такие пропащие? Научимся секретничать, станем пить чай по пятницам после совместного шопинга?

— Прекрасно, — Эвелина поглаживает фарфор, второй раз похвалив меня не только за сегодняшний вечер, а за этот неполный год, что я ношу фамилию ее сына. — Красивая посуда моя страсть.

Как и дорогая обувь, дизайнерская одежда и украшения от лучших ювелирных домов… Впрочем, список можно продолжать до бесконечности.

— Раньше постоянно скупала всякие безделушки, но, думаю, ты заметила, когда жила в моем доме? А с недавних пор мне пришлось подужаться, — тяжко вздыхает, не слишком-то красиво разложив еду на первой тарелке. — Игорь не говорил, что урезал мое содержание?

— Нет, — качаю головой, удивляясь, что муж, вообще, занимается ее расходами. Она же заслуженная актриса! Разве на ее счетах не должны лежать миллионы?

— Не делится, значит. Этим он пошел в отца — слишком скрытный. В свое время я была так глупа, что согласилась на его условия о раздельном бюджете. Думала, что в независимости есть свои плюсы. А с его смертью обрекла себя на нечто худшее — довольствуюсь подачками ребенка, который обижен на меня за мою невнимательность, — мрачнеет на глазах, не отрывая взгляда от стены, и замолкает, о чем-то думая. — Не повторяй моей ошибки — откладывай на черный день, чтобы иметь хоть что-то если твоя жизнь полетит к чертям.

— Не понимаю, — я забываю об индейке, остывающей на плите, откладываю в сторону нож, больше не планируя ее резать, и теперь могу лишь гадать, какой смысл вкладывает в свои слова эта дама.

— Брось, не слушай меня, деточка, — касается моей похолодевшей руки, тепло улыбаясь. — Если мой брак не был счастливым, это вовсе не значит, что и тебя ожидает нечто подобное. И пусть Игорь как две капли воды похож на отца, материнское сердце хочет верить, что худшее ему не передалось.

— Худшее? Разве, вы не были счастливы?

— Были. Наверное, до штампа в паспорте. А потом… Потом Валентин занимался бизнесом и пускал в свою постель молоденьких секретарш, пока я колесила по миру с гастролями. Когда встречаются два карьериста, сохранить семью нелегко. Впрочем, — встряхнув головой, вновь становится прежней, закрываясь от меня на десяток замков, — все это давно в прошлом. Где приборы?

— Сейчас, — киваю, как и свекровь, делая вид, что этого странного разговора между нами не было, и достаю столовое серебро, подаренное кем-то на свадьбу.

Молча погружаюсь в заботы, заставляя себя не смотреть на свою помощницу, но тои дело кошусь в ее сторону, все еще ломая голову над ее внезапной трансформацией. Впрочем, недолго. Едва мы накрывает на стол, свекровь останавливает меня за руку, и еле слышно просит:

— Может быть, ты поговоришь с Игорем по поводу денег? Со съемками сейчас туго, а расставаться с привычками слишком поздно.

***

— И не подумаю, — все так же не смотрит на меня, прикрывая глаза рукой, и желваки на его щеках подтверждают мое опасение — я его разозлила.

— Но почему? Она ведь твоя мать, — стою на своем, даже не думая убирать свой подбородок с его груди. Лежу, устроив руки на крепком мужском торсе, своей болтовней мешая Гоше провалиться в сон.

— Лишь формально. Не лезь, куда тебя не просят! — впервые повышает на меня голос, и, не слишком-то нежно отпихнув меня от себя, выбирается из постели, без труда находя в полумраке спальни свою футболку. Сейчас наверняка хлопнет дверью. Не знаю, с чего так решила, но по законам жанра должно случиться именно это.

— Значит, твоя семья меня не касается? Разве это нормально, что я не могу высказать свое мнение по поводу этой ситуации?

— Моя семья — это ты! А твоими мнениями я сыт по горло. Только и слышу: «Не обижай мать! Мать — это святое!», — передразнивает, желая задеть, но добивается противоположного эффекта. Мои губы сами растягиваются в улыбке, а из груди уже рвутся характерные звуки.

— Ты смеешься? — застывает, так и не коснувшись дверной ручки, и щелкает выключателем, удивленно уставившись на мое спокойное лицо.

— Немного. Пародии не твой конек.

Теперь и сама ступаю босыми ногами на пол и быстро подхожу к нему, крепко обнимая за талию.

— Ну что тебе стоит? У тебя денег куры не клюют, а она сон потеряла, не в силах купить очередную побрякушку, — целую, ощущая, как он расслабляется, и уже чувствую вкус победы. Победа моя с привкусом мятной зубной пасты…

Когда-то я даже прониклась к этой даме. Уговорила Громова перестать наказывать ее за ошибки молодости, а в ответ получила это — приехав в студию на новеньком автомобиле, она выставляет меня никчемной женой, напрочь позабыв о работе, которую я проделала, желая хоть немного растопить лед между их странной парочкой.

Эвелина и бровью не ведет, в то время как я пылаю праведным гневом, с трудом удерживая язык за зубами. Мама не погладит меня по голове, если в эфире федерального канала я выскажу Громовой все, что думаю о ней и ее сыночке…

— Помниться, за измену ты его простила. Разве нет? — бьет наотмашь, обманывая всех кроме меня — это не улыбка, это оскал. — И прожила вполне счастливо почти полтора года.

— Спорное утверждение. Счастьем это можно назвать с натяжкой, — все-таки нахожу в себе силы ответить, подмечая, каким азартом загорается взгляд Филиппа. Встает, окончательно позабыв обо всем, что хотел разузнать у народной артистки, и уже идет ко мне, почуяв сенсацию.

— Как долго длилась интрижка вашего мужа?

Вопрос не по адресу, но деваться мне некуда:

— Четыре месяца, — сглатываю, и отвожу глаза в сторону. Увидеть Громову своих слез я не позволю.

ГЛАВА 22

Порой одна случайная встреча способна повлиять на жизнь целой семьи. Моя встреча с Яной сделала именно это — вновь заставила меня сомневаться, толкнула к краю обрыва и обрекла на страдания Лизу, для которой мое предательство стало ударом. Отправной чертой, перейдя которую механизм разрушения нашего брака был безвозвратно запущен — обратного пути нет.

Я встретил ее случайно: в том самом баре, в котором по выходным выступает диджей, заставляющий толпу двигаться в такт быстрой музыке, за той же барной стойкой, выполненной из лакированного дерева, в той же униформе, разве что темно-синюю рубашку предусмотрительно заменили на серую, отлично подходящую под обивку диванчиков и обшивку стен. Замер напротив, забыв о заказе, о Славе, стоящем за моей спиной, и… о жене, которой обещал вернуться к десяти.

— Здравствуй, — сорвалось с ее губ прежде, чем она успела подумать, а сердце мое уже билось где-то у горла, мешая поступлению кислорода.

За полтора года брака я почти справился с чертовой одержимостью этой жгучей брюнеткой. Перестал грезить о жадных руках, добровольно сдаваясь на волю другим — нежным, чаще отдающим, чем требующим взамен. Научился торопиться домой не потому, что того требуют клятвы, данные Лизе за стойкой регистрации, а лишь по той простой причине, что того желала моя душа. Она жаждала поскорее оказаться дома, поскорее вдохнуть цветочный парфюм женщины, которой я дал свою фамилию. Вовсе не дикая вишня была в моих фаворитах…

Помню, как тяжелым взглядом бродил по знакомому мне лицу, пока в шумном зале звенели пивные бокалы, пока Лисицкий, оттеснивший меня плечом, сухо чеканил название выбранного нами напитка, и как нехотя отходил к столику, даже не думая спорить, когда Славка намеренно занял диван, с которого открывался прекрасный вид на барменшу. Мне просто было не нужно на нее смотреть. Теперь, когда мое безумие оказалось заперто рядом, в этом переполненном баре, с густым табачным воздухом, я остро ощущал Яниноприсутствие. Память сама дорисовывала детали: волосы стали длиннее, сменив каре на неаккуратно заплетенную косу, доходящую до середины лопаток, глаза все такие же сияющие, разве что туши на них почти нет…

— Не нравится мне твой взгляд, — произнес тогда Слава, приблизившись ко мне настолько, насколько позволял деревянный стол, стоящий между нами, когда-то покрытый лаком, а сейчас утративший свой блеск. Смотрел исподлобья, и постукивал костяшками пальцев по столешнице, незаметно косясь мне за спину.

— Давай уйдем. Здесь куча баров.

— Брось, ладно? Все в порядке, — все, что успел сказать, прежде, чем Яна, лично вызвавшаяся отнести поднос, поставила передо мной рюмку и тарелку с горячим. Улыбнулась лишь краешком губ, и словно не замечая присутствия моего друга, коснулась руки. Правой руки, будто специально проводя указательным пальцем по ободку моего обручального кольца.

— Поздравляю, — бросила, словно выплюнула, ничуть не скрывая разочарования, а во мне вскипел гнев, довольно уместный, если учесть, что когда-то она дала мне понять, что не видит будущего со мной рядом… — Значит, ты все же решил последовать моему совету.

Это был не вопрос. Сухая констатация факта, заставившая меня иначе взглянуть на жизнь, которую я прожил вдали от ягодного дурмана, уже бьющего мне в ноздри. Действительно ли я сдался, следуя рекомендациям Яны, когда окольцовывал Лизу — удобную во всех смыслах? Прекрасная супруга, понимающий друг, нежная, податливая любовница?

Виски обожгло горло, руки сами сжались в кулаки, а в том самом месте, где еще секунду назад меня касались чужие пальцы, кожа пылала, знакомо покалывая от позабытых ощущений. Поднял голову, встречая ее уверенный взгляд, но так и не ответил, совершенно не понимая, что стоит сейчас сказать. Убедить, что ее чары давно надо мной не властны?

— Мне запрещено надолго задерживаться у столиков, но если вы не торопитесь, через тридцать минут моя смена подходит к концу… Посидим, как в былые времена, — улыбалась, гуляя взором по нашим лицам, умело скрывая, что недовольство Лисицкого не осталось ей не замеченным. Прикусила нижнюю губу, косясь на дверь, скрывающую администратора, и терпеливо ждала, когда же кто-то из нас проронит хоть слово.

В детстве, я часто воображал, что все мы лишь маленькие фигурки, которые кто-то переставляет, разыгрывая очередную партию. Боги, восседающие на своем Олимпе, посылают нам испытания и, предусмотрительно запасаясь попкорном, коротают вечера, наблюдая за тем, как их подопечные преодолевают трудности. Так вот, мой кукловод был далек от небесной выси, райских садов и благородных целей. Он вылез прямиком из ада, из самых темных уголков преисподней, и, взирая на меня сверху вниз, наверняка решал, за какую ниточку дернуть первой. Хотя, была ли разница? За какую ни потяни, начало свое они брали в душе. Врезались ржавыми крючками в мою плоть и лишили воли.

— Давай.

Вот так я собственноручно подписал себе смертный приговор. Как наркоман, положивший не один год на свою борьбу за освобождение от зависимости, жадно вдохнул первую дорожку белого порошка… Все до тошноты предсказуемо — лишь пара минут рядом с ней, и все мои труды полетели насмарку.

Мне достаточно было одной мимолетной встречи, чтобы все, что томилось во мне, вырвалось наружу. Один ее взгляд вскрыл гнойник, и неприглядная рана в моей груди со стремительной скоростью начала разрастаться.

— Как ему удавалось так долго скрывать от прессы свою связь с другой женщиной? — удивляется известная журналистка, примелькавшаяся на одном из развлекательных каналов. — Обычно, подобное мгновенно становится достоянием общественности.

— Игорь был аккуратен, — Лиза довольно быстро берет себя в руки, и теперь смотрит прямо на меня — в камеру, с нескрываемым укором, который обдает холодом, заставляя липкие капли проступать на позвоночнике.

— А вы не заподозрили неладное? — теперь очередь Филиппа включаться в допрос. Он забирает микрофон у гостьи, и, оставив его на стойке, берет бразды правления в свои руки: сам решает, когда и что должно быть озвучено. — Отдалился ли он от вас, стал ли чаще задерживаться на работе?..

— Напротив, — прочищает горло, блеснув глазами в сторону моей матери, которая со скучающим видом рассматривает собравшихся, — он стал внимательней… А если и переживал о чем-то, то всегда списывал это на проблемы в работе.

Не хочу, чтобы вы считали меня безнадежным. Если я и способен на предательство, то осознание собственной подлости вовсе не дремлет во мне… Оно пожирает, заставляя корчиться мою душу от невыносимых мук, и чем больше нежности и любви я читаю в глазах супруги, тем больше ненависти испытываю к самому себе. В конечном итоге это меня уничтожит.

— Чего ты так поздно? — включая прикроватную лампу, Лиза морщится от света и прикрывает глаза ладонью. Щурясь, отыскивает мою фигуру в полумраке спальни, и, взбив подушку, подкладывает ее под спину, натягивая одеяло до подбородка.

Я знаю, она недовольна. Я пьян и от меня наверняка разит женскими духами… Даже двадцать минут горячего душа в гостиничном номере, где я оставил Яну на смятых простынях, не помогли мне избавиться от аромата ее парфюма.

Стягиваю пиджак, бросая его стул, и встав спиной к супруге, неспешно расстегиваю пуговицы на груди. Чувствую себя последним мерзавцем, оскверняющим эту комнату своим присутствием.

— Ты опять пил, Игорь? — наверняка хмурит брови или закатывает газа к потолку. — Третий раз этот месяц.

— Знаю, — выдаю устало, ощущая себя еще хуже, оттого, что в очередной раз собираюсь солгать. — Проблемы на работе.

— Эй, — слышу, ее шаги, и застываю, когда теплые ладошки касаются моего оголенного торса. Обнимает, даже не подозревая, что еще пару часов назад точно так же меня касалась другая. — Это не повод напиваться. Мы ведь договорились.

Я помню. Помню, как еле дошел до кровати, рухнув прямо в брюках на чистую постель в ту ночь, когда впервые забрал Яну из бара и отвез на свою квартиру в центре. Терзал своими губами жгучую брюнетку, а после опустошил не одну бутылку коньяка, стремясь выжечь вкус ее губ со своего рта. Впервые предстал перед женой в невменяемом состоянии, а наутро, выслушав длинную лекцию о пагубном воздействии алкоголя на печень, как мне казалось, твердо решил больше никогда не прикладываться к стакану.

— Это в последний раз, — шепчу глухо, и, обернувшись, целую жену в висок, запуская руку в ее распущенные волосы. Они пахнут яблоком и корицей. — Ложись. Приму душ и приду к тебе.

Не знаю, сколько я стою под обжигающими струями, как часто проворачиваю краник, сменяя горячую воду на ледяные капли, заставляющие каждый мускул моего тела напрячься, но когда сил стоять в душевой кабинке больше не остается, Лиза уже сладко спит. Лампа все так же тускло освещает спальню, давая мне возможность полюбоваться спокойной безмятежной улыбкой, тронувшей ее губы.

Не знаю, что ей снится, но в эту минуту она выглядит иначе. Возможно, все дело в чувстве вины, в выпитом алкоголе и жутком недосыпе, в совокупности заставляющих мой разум бредить, но она похожа на ангела. В этой белой сорочке с тонкой кружевной полоской по краю лифа, с этими волосами, рассыпанными по подушке, с ресницами, отбрасывающими тени на нежную, бархатистую кожу щек…

Сажусь с ней рядом, не в состоянии отвести взгляда, и невесомо касаюсь скулы, одергивая руку, едва на ее лбу пролегает складка. Хмурится, но уже через секунду ее дыхание вновь становится размеренным…

Не припомню, чтобы когда-то так детально изучал ее профиль. А эту родинку на мочке правого уха и вовсе не замечал. Не интересовался ее детством, не заглядывал в книги, которые она так часто читает, забравшись с ногами в кресло, не просил показать детских фотографий… По сути, я не дал ей шанса. Брал, принимая как должное ее заботу и любовь, и верил, что подарков, ответной нежности и десятка выходных, проведенных с ней вместе, будет вполне достаточно. Использовал, а теперь и вовсе добил. В благодарность, пустился вовсе тяжкие с той, с кем когда-то связывал свои мечты о совместной жизни, о доме, о детях…

— Ты чего? — хриплым ото сна голосом, заставляет меня вздрогнуть, и сама при этом выглядя растерянной. Наверное, по меньшей мере странно, просыпаться среди ночи от пристального взгляда подвыпившего мужа.

— Спи, — опускаю руку, так и не решившись коснуться ее еще раз, и обхожу кровать, беззвучно опускаясь рядом. Сегодня я вряд ли засну…

***

— Ты меня пугаешь, — доставая свой фотоальбом с верхней полки шкафа, Лиза посмеивается над моим желанием прогулять работу. — Возможно, эти снимки будут стоить тебе состояния. Сорвется какой-нибудь важный клиент, пока ты тут отсиживаешься…

— И плевать. Моя бабушка завещала мне свою коллекцию картин. Их всегда можно продать, некоторые из них стоят целое состояние, — отмахиваюсь, делая глоток чая, и предусмотрительно отключаю мобильный.

Цепляюсь взглядом за дерево, листва на котором до сих пор сохраняет зеленую окраску, и вновь погружаюсь в свои мысли, пока супруга суетится над тарелкой с печеньем — что-то высыпает из шелестящих пакетов, что-то забраковывает, пряча в шкаф.

Синяя кухня… Никогда не думал, что полюблю эти пестрые шкафы, нелепые статуэтки, расставленные Лизой на полках, и вазы с ромашками, не стоящие разве что на столе в моем кабинете.

— Готов? — улыбается, устраиваясь рядом, но едва я касаюсь обложки, накрывает мою руку своей. — Я была угловатой. И немного прыщавой.

Звучит пугающе, но отступать я не намерен. Листаю, с интересом разглядывая девчонку в хлопковом клетчатом платье, с трудом узнавая в мужчине, держащем ее на руках, своего тестя. Раньше он был стройнее.

— О! — жена вскрикивает, тыча указательным пальцем в пожилую пару, позирующую на скамейке перед зеленым деревянным домом. — Мой дед — самогонщик. Илья Кузьмич.

— И женщина, чей огуречный рассол славился на всю округу, — продолжаю за нее, немного завидуя Лизиным воспоминаниям.

Мне не довелось проводить лето в захудалых деревеньках, воровать яблоки у соседей и тащить из-под носа у бабушки конфеты. Зато в пять я впервые побывал в Диснейленде, мне грех жаловаться, верно?

— А это мы в Анапе. Первый отпуск. Здорово было, — то и дело что-то поясняет, за это время уже наполовину опустошив корзинку с песочными кольцами. Жует, сыпля крошки на стол, и тут же собирает их ладошкой в аккуратную кучку…

— Да ладно, — теперь моя очередь замирать и привлекать ее внимание. — Первый курс? Я помню эту кофту!

— Замолчи! — Лиза закатывает глаза, и тут же прячет фотокарточку подальше, явно смущаясь той первокурсницы, что когда-то нескладно шептала мне о любви. — Мода была такая. Сам-то одевался не лучше!

Лучше, и мы оба знаем об этом. Только разве это так важно? Я носил дорогую одежду, прикрывая ей свой испорченный внутренний мир. Она посещала распродажи, привлекая вовсе не красивой обложкой, а своей чистой и светлой душой… Я бы от много отказался, многое бы поменял, лишь бы хоть на сотую долю соответствовать тому идеалу, что она выстроила в своей голове. Считает меня едва ли не святым, а совсем скоро собственноручно свергнет с этого пьедестала. Как только узнает, с каким поддонком делила постель…

— Танька была потолще, да? Контроль твоей мамы и жесткие условия контракта пошли ей на пользу, — замирает, не давая мне перевернуть страницу, и громко вздохнув, выдает:

— Раньше все было проще. Не припомню, чтобы мы с Петровой могли не разговаривать неделями. А теперь вот, — указывает пальцем себе за спину, — только в телевизоре ее и вижу.

Печенье приторное. Рассыпается во рту, и единственное, чего мне хочется, когда этот ком песочного теста отправляется в мой желудок — как можно скорее запить…

— У вас со Славой тоже проблемы, да? — произносит, участливо постукивая меня по спине, когда я давлюсь холодной жидкостью и протягивает полотенце, намекая, что убирать пролитую воду я буду сам. — Вы поссорились?

— С чего ты взяла?

— Не знаю. Может быть, дело в том, что он уже три недели к нам не заходит? Или его отказ присутствовать на твоем дне рождение толкнул меня на такие мысли?

— А он отказался? — удивляюсь, хоть шестеренки и крутятся в моей голове, легко находя оправдание нежеланию Лисицкого со мной встречаться. Презирает, не иначе.

— Ага, — легкий кивок и вот альбомы закрыты, а женские ладошки уже берут мои пальцы в свои. — Расскажешь, что у вас приключилось? Славка молчит, как партизан. Ссылается на работу, но мне ли не знать, как ответственно он подходит к подобным датам? На нашу годовщину он даже важную встречу перенес.

— Значит, она была не такой важной. Тут не о чем переживать, — вру, хотя внутри все сковывается холодом. Кажется, я теряю куда больше…

ГЛАВА 23

Как бы старательно человек ни охранял свою тайну, всегда найдется тот, кто знает чуть больше остальных. Именно он будет решать, что делать со своим знанием — нести новость в массы, или раз за разом прокручивать в своей голове происходящие, так и не решаясь выставить на всеобщее обозрение чужой секрет.

— Вы знали о том, что Игорь нечестен со своей женой? — один вопрос, а Славины плечи напрягаются. Лицо все такое же непроницаемое, а пальцы уже сжаты в кулаки.

— Да, — другого я и не ждал. Всегда такой правильный и порядочный, он вряд ли стал бы юлить, пытаясь предстать перед зрителем рыцарем на белом коне.

— Так, это вы открыли Лизе глаза на происходящее? — Смирнов не сдается, призывая зрителей к тишине. Чужие измены всегда будоражат — перешептываются, смакуя факты, и лишь под грозным взглядом ведущего, наконец, успокаиваются.

— Нет, — коротко, зато по делу.

— Почему? — хороший вопрос, который я задавал себе не один раз.

Дело вовсе не в нашей с ним дружбе. Плевать он хотел на меня, иначе не соблазнил бы Лизу, не крутил бы с ней роман за моей спиной, ведь не понимать, что рано или поздно я сложу два плюс два, он просто не мог. Все куда банальней — боялся стать тем, кто принесет ей плохую весть, предпочитая, чтобы каждое ее воспоминание о нем было светлым. Так уж повелось — плохое от Громова, все лучшее — от Лисицкого.

— Я узнала сама. Застала их в кабинете Игоря, — вмешивается моя супруга, тут же появляясь в кадре — оператор не дремлет. Знает, как важно успеть переключиться на героя, взявшего слово: зачем-то снимает носки ее туфель, пару секунд дает возможность полюбоваться ее коленками, и вновь уделяет внимание лицу. Берет крупным планом глаза… Они ведь зеркало души, верно? Так вот, сейчас в них пустота…

— Ты не отвечаешь на звонки, — аккуратно прикрываю дверь в Славин кабинет, боясь разбудить задремавшую секретаршу.

Немолодая, тучная дама, разложившая на письменном столе вязальные нитки, так громко сопит, что только смельчак решится войти в приемную в обеденный перерыв. Я совсем не такой. Во мне говорит отчаянье — не один месяц убеждал себя, что рано или поздно друг перебесится, и все-таки сдался, когда его молчание затянулось.

— Много работы, — он даже не смотрит в мою сторону, продолжая стучать пальцами по клавиатуре, выдерживая заданный ритм.

Что-то печатает, задумчиво сводя брови на переносице, и лишь раз отвлекается, чтобы отыскать информацию в кожаной папке.

Слава поменял цвет стен. Всегда считал его кабинет безжизненным, так что одобрительно киваю сам себе, изучая интерьер, находя краску цвета кофе с молоком более уместной.

— Просто скажи все, что думаешь и пойдем дальше. Или не пойдем, — забрасываю ногу на ногу, и укладываю руку на подлокотнике дивана. — Зависит от того, чего ты ждешь от этого бойкота.

— Не припомню, чтобы я устраивал что-то подобное, — и вновь работа привлекает его куда больше, чем друг детства, с которым он не виделся три месяца.

— А что это, если не бойкот? Ты не пришел на мой день рождения, игнорируешь звонки. Ты сменил номер?

— Да что с тобой? — не выдерживаю и поднимаюсь с места, расстегиваю пиджак и ослабляю узел галстука. — Мужик ты или кто? Теперь будешь дуться по углам?

Стук клавиш прекращается. Обрывается резко. Также неожиданно, как пара глаз впивается в мое лицо — с осуждением, с непониманием и… ненавистью? Вот уж не думал, что когда-то мы доживем до подобного.

— Чего ты ждал? — встает, а стул его ударяется о стену, резво отъехав назад. — Это мне нужно тебя спросить: что черт возьми происходит? Какого черта ты вытворяешь? Решил разрушить свою жизнь?

— Ты ведь не за меня беспокоишься, — бросаю ядовито и все эмоции, умело скрываемые мной на протяжении почти двух лет брака, берут надо мной верх.

Делаю шаг вперед, не меньше Славки пылая гневом, и развожу руки в стороны, когда мужские пальцы сгребают в кулак ворот моего пиджака. Притягивает ближе, кажется, с трудом сдерживаясь, чтобы не ударить, и цедит сквозь зубы:

— Да. Я всегда беспокоюсь за нее. Потому что ты, — делает паузу, все так же не отводя глаз, — моих переживаний не стоишь. Не чьих вообще.

— Мило, — выдыхаю, когда мою одежду оставляют в покое, и прячу руки в карманах брюк, даже не думая двигаться с места. В его словах есть доля истины — я пропащий. Избалованный, испорченный золотой мальчик, который так и не стал мужчиной. Ставлю свои желания выше всего, и, пусть и мучаюсь, но не спешу сворачивать с намеченного пути.

— Когда это случилось, Славка? Когда наша дружба полетела в тартарары? Думаешь, я не замечал, как ты отдалялся? Как все разговоры ты сводил к ней?

— Ты сам виноват, — выдает устало, отворачиваясь к окну. — Я поверил тебе. Поверил, что ты приложишь усилия, чтобы сделать ее счастливой, а вместо этого ты прыгнул в чужую койку. Чем она лучше? Твоя Яна и волоска с Лизиной головы не стоит.

Мужчина поворачивается, как и я несколькими минутами ранее, оттягивает галстук вниз, ослабляя петлю, и если быть честным, сейчас я с трудом узнаю в нем того парня, с которым когда-то гонял по ночной Москве, слушая болтовню разодетых девчонок, трещащих без умолку на заднем сиденье.

— Ты кретин, который так и не понял, какое счастье ему досталось.

— Расскажешь ей? — напрягаюсь, игнорируя вибрацию телефона в своем кармане. Знаю, кто мне звонит с неизвестного номера, и знаю, где меня ждут через двадцать минут, наверняка уже переодевшись в ничего не скрывающий клочок кружева.

— Сам расскажи. Хоть раз поступи порядочно. Не заставляй меня жалеть, что все эти годы я считал другом кусок…

Недоговаривает, просто поджимает губы, в последний раз заглянув мне в глаза, и вновь увлекается обзором шумной улицы с высоты семнадцатого этажа.

— Когда я шел сюда, — стучу указательным пальцем по столешнице, сверля его затылок, — я рассматривал множество вариантов. Даже готов был к драке, рано или поздно это должно было случиться.

Затихаю, собирая мысли в кучу, пока мужчина напротив щелкает зажигалкой, выпуская первую струйку дыма в воздух.

— Я не предусмотрел только одного, — в последний раз задеваю костяшкой его рабочее место, и разворачиваюсь, оставив предложение незаконченным…

Дружбы давно уже нет.

— А почему вы его не остановили? — рыжая возмущенно вперяется взглядом в Лисицкого, для пущего эффекта тыча в него указательным пальцем. — Что вы задруг такой, раз не вмешались?

— Действительно, Слава, — мама явно довольна вопросом, и даже поудобней устраивается на диване, цепляя на лицо не самую лучшую из своих улыбок. — Расскажи-ка студии, почему ты стоял в сторонке?

— Молчишь? — когда ответа все же не следует, Эвелина бросается в наступление. — Тогда я скажу — он все эти годы любил жену моего сына. Крутился рядом, и терпеливо ждал, когда Игорь споткнется. Не так ли, Лизонька?

— Бред, — жена и бровью не ведет, лишь складывает руки на груди и потирает плечи. — У вас больное воображение.

— Да что ты? — не собирается сдаваться народная артистка и лишь хорошо поставленный голос ведущего заставляет ее вспомнить о присутствии зрителей и удержать на кончике языка свое обвинение. Возмущенно отворачивается в сторону зала, и нервно крутит кольцо на пальце, позволяя Филиппу делать свое дело.

— Уверен, вам есть, что сказать, и я обязательно дам вам слово. Но прежде хочу понять, почему вы не ушли? — Смирнов вновь приковывает внимание слушателей к Лизе, в этот момент потянувшейся за стаканом воды. — Полтора года назад, когда застали супруга в объятьях любовницы? Почему решили остаться?

Ее молчание бьет по нервам. Не спасает даже сигарета. Сегодня я все же напьюсь.

— Дети, — спустя долгую паузу, раздается голос супруги, и я легко различаю плескающуюся на дне ее глаз тоску. Тоску понятную лишь матери, и, пожалуй, отцу, которым пришлось пережить расставание с собственным ребенком. Меня бог миловал, хоть от подобной трагедии и отделял всего шаг…

Я бью ее тем же оружием, которым когда-то она планировала ранить меня. Монстр? Едва ли… Не поверю, что она сильно беспокоилась о моих чувствах, подготавливая благодатную почву для своего побега.

— Игорь хотел детей?

— Наверное… Мы не так часто вели разговоры о рождении ребенка.

Всего лишь однажды. И если быть честным, я был совсем не готов к подобному. Куда больше меня занимал беспорядок, который я сам и развел: жена, не подозревающая о моей связи с другой, и любовница, все чаще донимающая меня вопросом, когда же мы сможем перестать прятаться.

Я медлил, окончательно запутавшись в собственных чувствах, позволяя нести себя по течению, а женщины вокруг меня строили свои планы — одна задумалась о продолжении рода, вторая мечтала о статусе в обществе, который ей непременно сулила моя фамилия.

Рано или поздно выбор придется делать каждому. Моя очередь уже подходит. Три с половиной месяца кратких встреч с Яной в гостиничном номере, чуть больше сотни дней лжи в кухне нашего с Лизой дома. Разрываюсь между двумя женщинами, и чем дольше тяну, тем больше путаюсь в собственных ощущениях.

— Я хочу ребенка, — Лиза забирается ко мне на колени, и накидывает на нас вязаный плед, предусмотрительно оставленный на спинке дивана.

В доме не холодно, но жену свалила ангина, и уже третий день она не показывает носа из спальни. Разве что сегодняшний вечер стал исключением — нацепила на себя плюшевый домашний костюм и отыскала в закромах своего гардероба связанные моей тещей носки.

— Одного или двух, как ты на это смотришь? — мой выбор она не упрощает. Смотрит своими ангельскими глазами, полными доверия и любви, и тут же прячет лицо под моим подбородком.

Она улыбается, где-то там на моей груди, и обнимает крепче, в ответ получая легкий поцелуй в макушку. Мне с ней уютно. Легко, по — домашнему тепло… Это еще больше давит на мои плечи, заставляя разум биться в лихорадке: все эти годы я и не задумывался, о том, как много давали мне руки супруги.

— Эй, нельзя молчать, когда с тобой говорят на такую тему! — щипает меня за бок, и я невольно улыбаюсь, глубже вдыхая запах ее шампуня.

— Не знаю, — как и то, что, вообще, собираюсь делать завтра. Хочется крикнуть, чтобы она очнулась и, наконец, прогнала меня подальше, или сама уносилась со всех ног, ведь со мной ее вряд ли ждет впереди счастье. — Наверное, дети — это хорошо.

— Хорошо? — отстраняется, заглядывая мне в лицо, и насмешливо вторит моим словам. — Дети — это прекрасно Гоша! Семьи без детей не бывает. Возможно, и ты стал бы чаще бывать дома, зная, что помимо понимающей жены тебя ждет кто-то, кто никогда не станет мириться с твоим плотным графиком.

— Значит, муж у тебя невнимательный? — отвлекаюсь, от своих мрачных мыслей, находя успокоение в странном занятии — накручиваю ее длинные волосы, доходящие до поясницы, на палец и вновь отпускаю спирать, тут же принимаясь за новую прядь.

Муж я отвратительный. Даже сейчас, увожу ее от щекотливой темы, потому что до сих пор не в силах решить, а есть ли у нас это будущее?

— Внимательный, — знаю, что улыбается шире, и прижимается сильнее, пытаясь выразить таким способом все то, что чувствует по отношению ко мне. — Только жутко важный.

— Почему с твоих уст это звучит как оскорбление? — я смеюсь, а через секунду хмуро свожу брови на переносице, когда мобильный в моем кармане начинает вибрировать. Сбрасываю не глядя, заранее зная, кто так настойчиво добивается моего внимания.

— Потому что женщинам всегда мало: мало украшений, мало шуб, мало внимания… Последнего мне явно не хватает. Может, все дело в простуде? Становлюсь сентиментальной, когда температурю. Кто там тебе названивает?

Лучше тебе не знать. Вижу, как Лиза подозрительно косится на мой телефон, который я тут же отключаю и отбрасываю в сторону, и понимаю, что сам никогда не смогу признаться. Уж точно не сейчас, когда она готова выбирать имена нашим детям, а электронный термометр пугает своей тридцати девяти градусной отметкой.

— Астафьев. Улетел открывать филиал и теперь постоянно донимает меня звонками. Видишь, ни я виноват в том, что кто-то постоянно меня отвлекает от приятных занятий, — лгу, привлекая ее для поцелуя, довольствуясь подставленной щекой, и не могу думать ни о чем другом, кроме как о том, с какой легкостью нахожу оправдания.

— Гош, ну правда. Может, нам стоит провериться? Вторая годовщина на носу, а результат нулевой. Вдруг со мной что-то не так?

— Если в твоем организме и есть проблемы, то только с гландами. Ты выпила лекарство?

Мы вместе почти три года. И как бы меня ни тянуло к Яне, как бы мне ни хотелось обладать этой жгучей брюнеткой, какая-то часть души все-таки прикипела к женщине, сейчас отправляющей в рот горькую пилюлю. Смотрю, как она делает пару глотков воды и возвращается диван, как хватает подушку помягче — желтую, с мелкими белыми птичками на плотном льне — и вытягивает ноги, устраивая ладошку на больной голове… Смотрю и понимаю, что уход от нее не пройдет для меня безболезненно.

— Значит, беременность вы не планировали?

— Нет, — отрицательно качает головой, поглядывая на мою мать, притихшую на своем месте. — Узнала через пару недель после… После того как застала мужа с любовницей

ГЛАВА 24

Мы все время в чем-то сомневаемся. Весь наш жизненный путь зачастую соткан из миллиарда сомнений: решаем одно, чтобы через минуту ломать голову над очередной дилеммой. Порою торопимся, порой слишком долго ждем… Лизе «повезло» обзавестись именно такими мужчинами. Я — слишком быстро переходил к действиям, а Слава — слишком долго думал…

Любовь не прощает промедления, так что вряд ли внезапно вспыхнувшая между ними искра перерастет во что-то большое. Я скорее поверю, что Лиза решила мне отомстить, воспользовавшись тем, кто всегда маячил на горизонте. Пусть и уверяла, что готова дать шанс нашей семье, однажды проснулась с мыслью, что в мире есть вещи, которым вряд ли найдется оправдание. Выбивала клин клином, наносила ответный удар — неважно. Любить она его точно не может…

— Сейчас вы жалеете о своем решении сохранить брак? — никак не уймется Смирнов и подходит ближе, вынуждая ее вскинуть голову и теперь посмотреть прямо на оператора.

— Да, — слова порой убивают. Даже те, что неминуемо должны коснуться ваших ушей. Ведь другого ждать не приходится.

— Только, что теперь рассуждать? — слабо улыбается, и поправляет складки платья на своих бедрах. — Назад ничего не воротишь. Стоило быть умнее, и, наверное, сильнее.

— Наверняка вы хорошо помните тот день, когда застали мужа в объятьях любовницы?

— Такое не забывается, — теперь ее полуулыбка сменяется горькой усмешкой. Отводит глаза в сторону, на пару секунд на что-то засмотревшись, и вот уже вновь готова продолжать разговор. — Только не ждите подробностей.

Делаю глоток обжигающего напитка, скорее инстинктивно морщась, ведь вкуса я совсем не почувствовал. Жжет сейчас вовсе не горло. Пылает где-то внутри, под рубашкой, немного измявшейся за день, под кожей, похолодевшей от очередного подтверждения, что в эту самую минуту пишется не эфир скандального ток-шоу… пишется финал нашей с Лизой истории. Впрочем, последние строчки я вписал многим раньше, чем многомиллионная аудитория прильнула к голубым экранам. В тот самый день, который прямо сейчас наверняка всплывает пред взором моей все-таки бывшей супруги — развод еще не оформлен, а обручальное кольцо она уже носит на левой руке.

— Какого черта? — швыряю на стол увесистую папку и быстро возвращаюсь к двери, с треском ее захлопывая. Разворачиваюсь, мечтая придушить брюнетку уже усевшуюся в мое кресло, и только поэтому продолжаю стоять на месте. Дистанция нам не повредит, иначе, я точно сомкну свои пальцы на ее тонкой шеи.

— Соскучилась, — улыбается, устраивая свои ноги на деревянной поверхности стола, ничуть не смущаясь того факта, что ее острые шпильки грозятся перепачкать мои документы. Ярко-зеленые туфли, нелепым пятном выделяются на фоне строго дизайна моего кабинета — красное дерево, металл и кожа.

— Пришлось немного пококетничать, но в целом твой менеджер по персоналу и сам был не прочь взять меня на место твоего секретаря. Наверное, подействовали мои слова, что ты лично советовал мне попробоваться на эту должность, — улыбается, потирая ключицу, с каждым касанием все ниже спуская с плеч изумрудное платье.

— Знаю, — хлопает ресницами, вставая и обходя преграду, не позволяющую ей предстать передо мной во всей красе, — оделась не лучшим образом. Но завтра, гражданин начальник, я буду в строгом глухом костюме. Разве что… Чулки мне носить разрешается?

Опирается на стол, ставя длинную ногу на дорогой кожаный стул, и медленно ведет рукой по своему бедру, выпуская наружу резинку чулка — вновь это кружево…

— Перестань устраивать цирк, — вскипаю, и рывком выдергиваю опору из-под ее шпильки. Наверняка остается царапина, но это последнее о чем я стану переживать.

— Работать здесь ты не будешь.

— Буду. Я уже оформилась, — прячет недовольство за непроницаемой маской и набирает в грудь побольше воздуха, кажется, отодвигая свою затею с моим соблазнением в долгий ящик. — Игорь…

— Считай, что это был самый короткий рабочий день в твоей жизни, — бросаю на стол кредитную карту, и тут же тянусь к ящику, где хранятся мои сигареты. — А это выходное пособие.

— Да что с тобой? Думаешь, я из-за денег? Я ведь соскучилась… Ты две недели не приезжал…

— Я уже говорил, что Лиза заболела.

— Чем, если не секрет? Надеюсь, тебе не придется годами сидеть у ее постели, нежно держа за ручку? Потому что, в таком случае, я заявлюсь и туда! — женщина перестает сдерживаться, и сама не прочь сделать пару затяжек. Вырывает из моих рук дымящуюся сигарету, и не сводит с меня своих глаз, о чем-то напряженно думая.

— Ты не хочешь ее бросать, верно? Решил, что сумеешь усидеть на двух стульях?

— А ты всерьез считаешь, что я должен бежать за тобой, стоит лишь поманить меня пальчиком?

Женщина приподнимает бровь, складывая губы в победной улыбке и все так же удерживая меня в плену своих глаз, тушит бычок о пепельницу. Нелепую пепельницу в форме перекошенной рожицы.

— Странный выбор, — отвлекается, приподнимая металлическую «тарелку», — она выбирала?

В точку. Жена прочитала мне лекцию о вреде курения, а когда поняла, что свою пагубную привычку я вряд ли брошу купила эту чудную безделушку, как напоминание, что каждая затяжка заставляет мой организм раз за разом терпеть химическую атаку.

— Иди домой. Или пройдись по магазинам. С отделом кадров я сам свяжусь, — отбираю принадлежащую мне вещь, и настойчиво веду ее к двери.

— И что ты им скажешь? Что моя короткая юбка не настраивает на рабочий лад, — оборачивается, врезаясь в меня своей грудью, и уверенно исследует своей рукой мое тело. Не приходится гадать, куда держат путь ее острые ноготки…‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Перехватываю ее запястье прежде, чем она залезет мне в брюки прямо здесь, в переполненном офисе, пусть сотрудники и отделены от меня толстой деревянной дверью, и недовольно хмурюсь.

— Видишь, все прекрасно функционирует. Так что, бросай строить из себя верного мужа, закрой дверь и не обижай женщину, исколесивший пол-Москвы в поисках подходящего нижнего белья. Оно красное, — обжигает дыханием мою щеку, задевая губами кожу, и стоит мне потерять бдительность, наматывает мой галстук на свою кисть, призывая сдаться и отдаться ее власти.

***

Лиза

— Сидишь, значит, — нагло вторгаюсь в кабинет Славы, жестом останавливая спешащую ко мне секретаршу, по своим габаритам больше подходящую на роль вышибалы. — У него совещание.

Закрываю дверь, даже не обращая внимания на смену декораций, и если что и замечаю, так это отсутствие белоснежного дивана.

— Ну что, ничего не хочешь сказать? — не дойдя до стола пары шагов, уже перехожу к делу, сопровождая свой вопрос ловким броском куртки на новенькое кресло. Наверняка для клиентов. Или партнеров, с которыми Слава так часто запирался раньше, за разговорами осушая бутылку — другую виски.

— Чтобы ты знал, два дня назад у нас была вторая годовщина брака. И, не сочти за наглость, но как свидетель и близкий друг семьи, которому я дважды присылала приглашение, ты просто обязан был прийти. Одного СМС недостаточно, — верчу в воздухе свой мобильный и все-таки сажусь на стул, складывая руки на груди.

Пусть знает, что я недовольна. И пусть не думает, что этого виновата взгляда, шумного выдоха и запущенной в волосы руки будет достаточно.

— Прости? — тоже не действует, но хоть какой-то диалог.

Не слишком-то изящно пододвигаю свой стул поближе к новенькой стеклянной столешнице, которую уборщица так усердно натирает в конце рабочего дня, испрашиваю прямо в лоб, уже изрядно устав ломать голову над тем, какая кошка пробежала между мужчинами:

— Что случилось?

— Спроси у Игоря, — выдает, и отводит глаза, начиная крутиться на компьютерном кресле.

— Спрашивала. Иначе не стала бы пытать тебя. Что вы как пятиклассники?

— Я был в командировке, поэтому пропустил праздник, — пытается защититься, замирая лицом к окну.

— И если верить твоим соцсетям твоя командировка была дальней… Проходила она в одном из столичных ресторанов, а переговоры ты вел с симпатичной блондинкой.

— Ты за мной следишь?

— Немного. И то, — беспечно хлопая ресницами, — лишь потому, что ты меня вынуждаешь этим заниматься. Раньше последними новостями из своей жизни ты делился лично. Уж не знаю насколько у вас все серьезно, но ты вполне мог взять ее с собой. Были лишь родственники — мы бы порадовались твоему счастью.

— Лиз, правда, все нормально. И Игорю я звоню. Не так часто, но пару недель назад мы даже с ним виделись. Работы накопилось…

— Непочатый край, — заканчиваю за него фразу, успевшую набить мне оскомину. — Все это я слышала раз двадцать от своего мужа. Но ни за что не поверю, что это повод отдаляться от друзей. Мы с Таней общаемся по видеосвязи, и поверь, даже после концерта, она находит в себе силы на десятиминутный разговор со мной. А пение — это тебе не по клавиатуре стучать. Так что, давай дорогой, вставай.

— Куда? — удивляется, когда я поднимаюсь и, отыскав в одном из шкафов его пальто, стягиваю его с плечиков.

— Поедем мириться. Раз вы неспособны на взрослые поступки, в тридцать предпочитая молчание конструктивному диалогу, я готова протянуть вам руку помощи. Не безвозмездно, конечно, но пару свободных часов у меня найдется. И да, — улыбаюсь, когда он ловко ловит свою верхнюю одежду. — Я поведу.

— Игорь купил тебе права?

— Машину. Права я получила вполне законно. И ты бы об этом знал, если бы пришел на нашу годовщину.

— Останешься здесь? — глушу двигатель и в недоумении взираю на своего пассажира, весь путь до офиса Игоря наряжено следящего за движением транспорта по оживленной полосе.

Вцеплялся в ручку, словно это спасет его при ударе, и то и дело отвлекал меня своими неуместными советами. Стаж у меня небольшой, зато мой личный водитель, с которым за годы брака я неплохо поладила, потратил не один день, тренируя меня на загородных трассах.

— Передохну немного, — Славка выдыхает, наконец, отстегивая ремень, и собирается закурить, уже вставляя в рот папиросу.

— Даже не думай! Будешь дымить в своем корыте, — любовно скользя пальцами порулю, одариваю мужчину улыбкой, и благодарно киваю, когда сигарета вновь отправляется в пачку.

Никогда не подозревала, что способна на любовь к автомобилям, но не отрицаю возможность, что скоро начну говорить со своей красной иномаркой. Стану подобно многим водителям, называть ее деткой, и, вооружившись кружкой кофе, буду часами стоять у окна, любуясь своей новенькой ласточкой.

— Ладно. Только девчонок сюда не води, — подмигиваю Лисицкому, забирая сумку с заднего сиденья, — а то, не дай бог, перепачкаешь мне обивку. И не убегай, — бросаю напоследок, назидательно погрозив указательным пальцем, и все-таки выбираюсь из салона. Бодро шагаю к лифту, и, не удержавшись, бросаю пару влюбленных взглядов на свою девочку, выделяющуюся даже на фоне этих не менее дорогих автомобилей, ожидающих прихода владельцев в холодном полумраке паркинга. Или мне так только кажется?

В браке с обеспеченным бизнесменом даже не искушенному роскошью человеку не всегда удается сохранить в себе способность искренне радоваться подаркам. Шубы, брильянты, поездки по миру, конечно, приятны, но чем чаще ты их получаешь, тем меньше восторга испытываешь. Моя Ауди сумела взбудоражить кровь…

Миную охранника, не забывая приветливо улыбаться сотрудникам, знающим меня в лицо, и немного теряюсь от количества коридоров современного Бизнес-центра. Мой промах, признаю. Нечасто наведываюсь к мужу, предпочитая не путаться под ногами, когда сильные мира сего вершат чужие судьбы. Все из себя важные, в дорогих пиджаках…

Когда-то и я мечтала об успешной карьере — корпела над книгами, донимала начальника, скрупулезно записывая каждый его шаг в толстый блокнот с цветастой обложкой… Теперь же, кажется, вконец обленилась, одомашнилась, что ли, не видя нужды прозябать свою жизнь в тесных офисных клетках. Не скажу, что испортилась, но когда нужда в деньгах отпадает, стремление подниматься выше куда-то улетучивается…

Быть может, чуть позже, когда наш дом будет доведен до ума, а чтение романов встанет мне поперек горла, я все-таки вспомню о своих амбициях. А пока продолжаю идти, подмечая, что ремонт в здании не прошел даром — рабочие места белых воротничков разделены стеклянными перегородками, отчего помещение больше похоже на улей, в котором вместо пчел жужжит оргтехника. Комната отдыха, двери которой распахнуты, выполнена в спокойных тонах: бледно-желтый, нежно-голубой и немного вкраплений серого. Неярко, но в то же время живенько.

Заглядываю в приемную Гоши, если быть честной, совершенно не помня имени его секретарши, и удивленно приподнимаю бровь, находя ее место пустым. Я бы сказала безжизненным. Никаких рамок, блокнотов, причудливых безделушек, которыми многие украшают свое рабочее пространство… Словно на этот стул уже давно никто не садился.

Тряхнув головой, все-таки прохожу внутрь, и решительно приближаюсь к двери, с золоченой табличкой по центру, на которой красуется фамилия мужа. Касаюсь холодной ручки и застываю, не в силах переступить через порог…

Есть вещи, которые случившись однажды, непременно наложат свой отпечаток на вашу дальнейшую жизнь. Разграничат ваш мир, неряшливыми кляксами перемазав страницы, как вам казалось, счастливой истории, и день за днем, год за годом, нет-нет да отпечатаются на чистом листе, в котором вы вознамеритесь написать очередную главу.

Женщина в задранном платье, распластастанная по столу моего супруга стала именно этим — темным пятном на моем сердце, только что испуганно сжавшемся за грудной клеткой. Таким же черным, как эти волосы, что разбросаны по ее плечам, по бумагам, наверняка помявшимся во время страстного танца этих пылких любовников.

Стою, не в силах заставить себя уйти, и под звук женских стонов, тяжелого мужского дыхания, лязга ручек в металлических корпусах, торчащих из органайзера, забываю о кислороде. Не дышу, не впадаю в истерику, не бросаюсь на них с кулаками, а как истукан, как памятник человеческой подлости, замираю с ошеломленной гримасой на лице и одной-единственной мыслью, так некстати пришедшей в голову — на старом столе она бы не уместилась…

— Что вы сделали, когда застукали мужа с другой? — женщина лет сорока, чье кресло расположено в метре от нашего со Славой дивана, понижает голос, не желая, чтобы кто-то из присутствующих подслушал наш с ней разговор.

Все суетятся, о чем-то переговариваются, разминают конечности, пользуясь двухминутным перерывом, в то время как я даже сейчас не могу взять передышку.

— Повыдирали ей космы? — смотрит на меня так, что даже дурак поймет — другого сценария эта дама в мужском пиджаке и широких брюках ни за что не приемлет.

Пододвигается к краю, жестом призывая и меня наклониться, и, оглядевшись по сторонам, переходит на шепот.

— Мой первый тоже гулял. Когда увидела, чудом сдержалась, чтоб не убить эту змеюку. Всю рожу ей расцарапала, чтоб знала, как поступают с теми, кто разрушает чужие семьи.

— А муж? — не сомневаюсь, что такая женщина способна наказать любого, кто посмеет ее обидеть.

— Муж? Что с ним будет? Вещи его с окна выбрасывала, благо тогда журналисты в мою жизнь не лезли. Было бы, чем заполнить первые полосы. Лет пятнадцать его не видела, и дай бог, еще столько же не увижу, — делится со мной, ничем не выдавая, что эти воспоминания причиняют ей боль.

— Живет где-то. И, надеюсь, живет плохо, — произносит спокойно а, заслышав команду, занимает удобную позу, не забывая проверить свою одежду на наличие изъянов.

Я вот к дракам не склонна. Не представляю, как таскаю кого-то за волосы или разбиваю о голову свадебный сервиз… Признайся я этой незнакомке, что вместо грандиозного скандала, молча ушла — наверняка бы прослыла в ее глазах сумасшедшей.

Помню, как аккуратно прикрыла дверь, медленно отпустила дверную ручку, как возвращалась тем же путем, что шла минутой ранее, и как добрела до парковки, по привычке усевшись сзади. Молча уставилась на свои руки, все еще сжимающие автомобильный брелок и лямки небольшой сумки из крокодильей кожи, и, кроме закладывающего уши гула, не различала ни звука. Славка о чем-то спрашивал, раз за разом повторяя вопрос, но, не добившись ответа, вцепился в мое плечо, отпрянув, едва наши с ним взгляды встретились. Не представляю, что он увидел на дне моих глаз, но даже сейчас помню как побледнели егощеки…

Я не плакала. Точно знаю, что я не плакала, и если быть откровенной, даже спустя пять минут, так и не понимала, что, вообще, со мною случилось. Что случилось с нами? С Гошей, который за одно мгновение перешел из разряда близких в длинную шеренгу чужих незнакомых мне людей… Ждала, когда где-то внутри кольнет, прострелит болезненным уколом, но, кроме оцепенения и пустоты, не чувствовала ничего. До той самой секунды, пока Лисицкий не вылетел из машины, оставив свою дверь незакрытой, впуская в салон ледяной, немного сырой воздух подземной парковки, чуть позже принесший с собой цокот женских каблуков. Туфли! Так стучат только дамские туфли — звонко, хлестко, как те пресловутые шариковые ручки, подпрыгивающие в настольном органайзере.

— Зима ведь, — бросила самой себе и резко обернулась, натыкаясь глазами на стройные бедра женщины, замершей в двух шагах от моей Ауди. Шуба явно наброшена на плечи впопыхах…

Опустила стекло, понимая, что не просто так она застыла у моей машины, и прежде чем прохладный воздух проник в мои легкие, уловила сладкий вишневый аромат ее духов.

— Мне стыдно, — сощурилась хищно, устроив локоть на дверке автомобиля, и победно улыбнулась, противореча собственным словам. Наверное, в тот момент смотрелась она красиво — полы норкового пальто разведены, и позволяли любому полюбоваться изгибами ее тела, обтянутого не самым скромным нарядом.

— Зашла бы чуть позже, не увидела бы меня такой…

— Какой? — не знаю для чего спрашиваю, ведь ответ очевиден — распущенной, бесстыжей, доступной…

— Любимой, Лиза, — произнесла сладко, и вновь нараспев повторила это слово, сумевшее пробить мою стальную броню и заставить душу завыть нечеловеческим голосом.

— Любимой. Но тебе это вряд ли знакомо, — состроила жалостливую гримасу и, оттолкнувшись от блестящего металла, уверенно двинулась к мигнувшему фарами Мерседесу.

Вот тогда слеза все же скатилась по моей щеке. Эта женщина была мне знакома, и что самое страшное — извиваясь под моим мужем, она прекрасно знала, что я стала невольной свидетельницей их утех. Не поэтому ли Яна с таким пылом отвечала на его поцелуи?

Помню, как нервно жала на кнопку стеклоподъемника, не желая быть услышанной этой хищницей и отгородившись от мира, сотрясалась в рыданиях, не сразу заметив, что Славы давно нет поблизости… Лишь пачка сигарет, наверняка выпавшая из кармана, лежала на пассажирском сиденье…

Игорь

— Своего решения я не поменяю, — заправляя рубашку в брюки, слежу за тем, как женщина ловко приводит себя в порядок: несколько раз взбивает волосы, пропуская пряди через длинные пальцы, умелыми движениями возвращает наместо бюстгальтер, тут же скрывая его под плотной материей зеленого платья, ставит ногу на тот же стул, где наверняка красуется царапина от ее шпильки, и подтягивает резинку чулок как можно выше. Словно и не было ничего. Стоит совершенно спокойная, собранная, и лишь мятая ткань юбки выдает в ней страстную любовницу, с таким пылом отвечавшую на мои ласки.

— Найди себе другое место, — бросаю, влезая в пиджак, в то время как Яна уже хватает сумочку, свалившуюся на пол. Вешает ее на плечо, разворачиваясь на каблуках, и, не забывая покачивать бедрами, минует разделяющий нас стол.

— Без проблем. Хотя, ты не понимаешь, отчего отказываешься, — делает шаг ко мне и касается губ поцелуем, напоследок стирая большим пальцем следы своей помады с моего лица.

Не имею понятия, какие мысли скрываются от меня под этой прической, но умело отмахиваюсь от неприятного предчувствия, только что кольнувшего грудь.

— Даже спорить не станешь? — удивляюсь, что она так легко сдается и, следуя ее примеру, приглаживаю пятерней свои волосы. Еще не хватало сплетен, что после визита длинноногой брюнетки, босс щеголял по офису в непотребном виде…

— Нет, — странная улыбка касается ее уст, а глаза загадочно блестят. — Возможно, ты прав — секретарь из меня выйдет неважный. Тем более мое чутье подсказывает, что впереди меня ждет куда более перспективная должность… Заедешь сегодня? — перебросив шубу через руку, оборачивается уже в дверях, и кокетливо хлопает ресницами, прикусывая нижнюю губу.

И это не может не заводить, даже несмотря на то, что я недавно держал ее в своих объятиях. Такими женщинами невозможно насытиться, сколько бы часов вы не провели в их постели.

Собираюсь ответить, что вряд ли сумею вырваться, но прежде, чем слова слетают с моего языка, слышу, как тяжелое полотно двери ударяется о стену, сопровождая глухой хлопок встревоженным женским вскриком.

Слава. На лице играют желваки, грудь тяжело вздымается, а глаза налились кровью…

— Пожалуй, пойду, — быстро вернув над собой контроль, Яна протискивается в приемную, в то время как друг неприязненно морщится, дергаясь, когда темная норка, задевает его черные брюки.

Смотрит на меня исподлобья, стягивая шарф со своей шеи, и отбросив его в сторону, расстегивает пальто, избавляться от которого не торопиться. Молчит, словно тщательно раздумывает над тем, каким должен быть его следующий шаг, и прежде, чем я успеваю спросить, с чего он решил навестить меня в разгар рабочего дня, в мою челюсть прилетает удар.

Кулак у него стальной. Легко достигает цели, вызывая боль и первые капельки крови, скользнувшие по подбородку из разбитой губы.

Раньше с ним драться мне не приходилось. Пихаться, валяться по полу, имитируя серьезную борьбу не на жизнь, а насмерть, когда нам было лет по двенадцать — да, а вот уклоняться от вознамерившегося съездить мне по лицу кулака — навряд ли.

— Убью! — рычит и явно намерен воплотить в жизнь свое обещанье.

Налетает, и припечатывая к книжному шкафу, из которого тут же сыплются папки с бумагами, давит мне на горло предплечьем, как заведенный раз за разом повторяя свою угрозу.

Слишком бурная реакция на встреченную в дверях Яну. Даже несмотря на то, что все эти годы он считает своим долгом присматривать за моей женой — вскользь напоминает мне о приближающейся годовщине, словно между делом интересуется, успел ли я приготовить подарок к ее дню рожденья, и не слишком умело скрывает волнение, когда Лиза подхватывает простуду. Словно, не стань его, я не смогу должным образом заботиться о жене, забуду о важных датах и однажды найду ее безжизненное тело в спальне, где оставил ее дожидаться купленных в аптеке лекарств.

— Да что с тобой? — смотрю, не мигая, в его пылающие яростью глаза, и с силой толкаю на стол, ничуть не переживая о слетевшем на пол ноутбуке. — С ума сошел?

— А ты? Развлекся? Получил удовольствие? — освобождается из моего захвата и встает на ноги, вновь грозно на меня надвигаясь. Вряд ли собирается с силами для очередного раунда, но вот быть как можно ближе, когда обвинения слетят с его губ, явно не прочь. Чтобы каждое слово ощущалось мной физически — запах никотина, парфюма, и мятной жвачки; волны гнева, негодования и презрения.

— Вечер тебя ждет тяжелый. Твоя жена на парковке.

Последовавшего за его словами удара я даже не чувствую, ведь смысл сказанного довольно быстро достигает цели. И как оказалось, цель эта где-то ниже, вовсе не в голове, совершенно пустой и мгновенно отяжелевшей от встречи с чужой рукой. Она где-то в груди, в том самом месте, где мы прячем свои души…

Я помню тот день. И свои ощущения, когда наш с Лизой дом встретил меня тишиной. Абсолютной тишиной, не нарушаемой даже писком духового шкафа, с настройками которого она так и не разобралась. Даже сейчас, спустя стольких лет жизни в этих стенах, звуковой сигнал нет-нет да разносится по кухне.

Помню, как бесцельно бродил по комнатам, прекрасно зная, что ни в одной из них я ее не встречу, как застывал у снимков, почти физически ощущая, что атмосфера тепла и уюта постепенно покидает этот дом, так и не справившегося со своей задачей — семьей мы так и не стали.

Ведь родные и по-настоящему близкие люди друг друга не предают, а я сотворил именно это. Понимал, что у меня больше нет времени на раздумья, и заждавшаяся моих действий вселенная, решила вмешаться, послав Лизу к моему кабинету именно в тот момент, когда я в очередной раз пошел на поводу у своих желаний, но почему-то должной благодарности к судьбе я не испытывал.

Наверное, именно тогда я отчетливо осознал всю соль житейской мудрости, передающейся от поколения к поколению: лишь потеряв жену, я, наконец, осознал, как много она для меня значила. Разве что плакать не стал, предпочитая заглушить собственные переживания водкой.

— Игорь Валентинович, — няня крадучись пробирается в кабинет, пуская узкую полоску света из коридора в темноту комнаты, разбавленную лишь свечением телевизора.

Машет рукой, словно это поможет очистить воздух, пропитавшийся табачными парами и запахом крепкого алкоголя, мокрые лужи от которого до сих пор покрывают журнальный столик.

— Девчонки уснули. Может быть, сделать вам чаю? С ромашкой, как вы любите? — с какой-то материнской теплотой глядит на меня из-под бровей и неодобрительно хмурится, подмечая, что за эти полчаса я успел выпить немало.

— Не стоит. Сегодня я предпочитаю что-нибудь покрепче, — киваю на стакан в своих рукой, краем глаза следя за эфирной заставкой, извещающей зрителей, что реклама подошла к концу.

Неудобно. Ерзаю на сиденье, и сам поражаясь эффекту, производимому на меня этой живой старушкой в строгой драповой юбке, и даже подумываю переключить, пока лицо моей жены не всплыло на экране. Хотя, не могу не понимать, что она наверняка смотрела вчерашний выпуск. Да и знает всю ситуацию изнутри.

— Елизавета Борисовна хороша, — Нина Алексеевна на секунду отвлекается от меня, с легкой улыбкой рассматривая свою хозяйку. — Ей идет бордовый.

— Не знаю, — стараюсь ничем не выдавать эмоций, но алкоголь в крови не повышает моих актерских способностей. Что-то неуловимое, лишь на секунду мелькнувшее в моих глазах, все-таки не остается ей незамеченным. Склоняет голову набок, и прежде, чем оставить меня одного, задает вполне уместный вопрос:

— Что ж вы наделали, Игорь Валентинович?

И сам не знаю. Над этим стоило задуматься раньше, когда в погоне за страстью, я упустил нечто важное, что-то куда более ценное, чем обладание женщиной, способной подарить твоей плоти незабываемые ощущения.

ГЛАВА 25

— Чем ваш муж объяснил свой поступок? — когда все вновь занимают свои места — кто на удобных креслах, кто, подобно нам, на мягких диванах, а кто у камер, то и дело поворачивая массивную конструкцию в нужном направлении — Филипп вновь приступает к допросу. Пожалуй, это все же именно он — разговор следователя с потерпевшей. Даже прожектор, пусть и не слепящий мне глаза, после того, как осветители поколдовали над аппаратурой, придает атмосфере жуткую схожесть с дешевыми детективами: я, мой дознаватель, и старая лампа, помогающая Смирнову разглядеть каждую эмоцию, мелькнувшую на моем лице.

— Что это было: любовь, страсть, скука?

— Все вместе, — подвожу итог, игнорируя недовольное кряхтенье свекрови.

Чувствую, что ее подмывает вклиниться в наш диалог, но слишком хорошо ее знаю — минут на пять ее терпенья точно хватит. Не напрасно же она столько лет варилась в этом котле. Уж без сомненья успела усвоить, что нецензурная брань рейтинги ей не поднимет. Потерпит, немного придержит коней, но в конечном итоге все-таки вспыхнет как спичка, угрожая подпалить каждого, кто отважится ей перечить. Это лишь дело времени.

— И тем немее, брак он решил сохранить. Или это было вашим желанием?

— Нет, — я качаю головой, в мельчайших деталях вспоминая тот вечер, когда моя жизнь пошла под откос… Я, может быть, и была раздавлена, но терять самоуважение не планировала: меня унизили. Ведь чем еще можно считать измену, если не унижением? Демонстрацией, яркой, публичной демонстрацией, что твои чувства и переживания в этом мире совсем ничего не стоят. Что тебя можно заменить другой, можно забыть, можно сделать все что угодно, кроме, пожалуй, самой важной вещи для любой женщины — полюбить тебя невозможно…

— Я хотела развода. Считала, что бороться там больше не за что.

Ведь то, чему не дано устоять, обязательно рассыпется в мелкую крошку, погребая под кучей мусора и строительной пыли не только привычные для вас вещи, но и воспоминания, планы, эмоции, и что самое страшное, вас самих. Мой мир тогда рухнул окончательно. Без права на надежду, что мы еще сможем с ним все исправить, без самого главного — без желания, вообще, что-либо возвращать.

— Что будем делать? — Таня, не успевшая сменить свой сценический костюм на что-то более пристойное, складывает руки на груди, приподнимая и без того с трудом сдерживаемый латексным топом бюст.

Морщится, замечая, что от полной наготы ее отделяет не так-то много, и хватает покрывало, небрежно свисающее с кресла, желая крыть под ним свой вызывающий наряд

— Открыть?

Дверной звонок разрывается. Заходиться в нескончаемой трели, заставляя меня морщиться от болезненной пульсации в области висков, и, кажется, не собирается останавливаться, сдаваясь под настойчивым нажимом мужских пальцев. Пальцев, которые пару часов назад изучали потаенные участки чужого тела, пропитанного ароматом чертовых ягод…

— Может, полицию вызвать? Или сказать, что тебя здесь нет? — перебирает варианты, в то время как я безэмоционально разглядываю плакат, висящий на ее стене. Петрова на нем на себя непохожа — то ли с фотошопом переусердствовали, то ли фотограф выбрал неудачный ракурс.

— Чего ты молчишь? — девушка опускается на корточки, хватая меня за ладошку, и обеспокоенно вглядывается в мое лицо.

Чтобы смертельно обидеть женщину достаточно ее разлюбить. Или не полюбить вовсе. Прибавьте к этому пару тройку интрижек, и, вуаля, — у ваших ног пораженная цель. С виду вполне здорова, даже способна бросать слова невпопад и натянуто улыбаться, но по большому счету от нее осталась лишь оболочка. Да и та изрядно потрепана — глаза покраснели, нос распух, волосы сбились в непонятный комок, а маникюру пришел конец.

Со мной случилось именно это, поэтому Таня так тоскливо вздыхает, не узнавая во мне свою лучшую подругу, пусть и не блещущую красотой, но, по крайней мере, всегда аккуратно причесанную, без этих опухших век и покусанных губ.

— Ладно, я позвоню ребятам, — видимо, намекая на свою охрану, девушка тут же прикладывает к уху мобильный, вознамерившись во что бы то ни стало спасти меня от разговора с Громовым.

Но это ведь все равно неизбежно? Если вчера мне и удалось избежать этой встречи, рано или поздно, столкнуться нам все же придется. Так просто положить конец нашей истории мне вряд ли удастся.

Встаю, вытирая вспотевшие ладошки о спортивные штаны, свисающие с моих бедер, и набрасываю на плечи олимпийку, идущую в наборе с этим сиреневым безобразием: стразы, в форме ангельских крыльев выложенные на спине, больше подходят подростку, нежели поп-исполнительнице, позиционирующей себя роковой искусительницей. Как ей, вообще, пришло в голову купить нечто подобное?

— Лизка, может, не надо? Только ведь успокоилась!

— Надо. Иначе еще не один час будем слушать этот звон. Тебе и на работе шума хватает, — отпихиваю ее в сторону, освобождая себе путь, и намеренно не смотрю в зеркало, наплевав на свой внешний вид. Стараться для мужа мне больше не хочется.

— Что надо? — выхожу в подъезд, избегая встречаться с ним взглядом, и приваливаюсь спиной к металлической двери, со скучающим видом рассматривая свои погрызенные ногти. Не стремлюсь его разглядывать, но все равно замечаю и разбитую губу и ссадину на правой скуле.

Не жаль. Ни капли не жаль, даже если в своем стремлении за меня постоять, Слава сломал ему пару ребер. Чего стоят его царапины по сравнению с той дикой болью, что будет преследовать меня не один день? Ведь у меня кровоточит душа, но огромную пульсирующую рану, образовавшуюся в тот миг, когда я увидела мужа в объятьях другой, никто никогда не увидит. Так что, Игорь легко отделался.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍ — Ты не пришла домой, — голос тихий, надрывный и… Нет, вряд ли он раскаивается.

— Не хотела мешать. На столе наверняка вам было не удобно, — бросаю ядовито, ощущая, как внутри просыпается ненависть — такая же жгучая, как и любовь, что к моему великому разочарованию, за минувшую ночь так никуда и не ушла. — Уступаю свою кровать. Простыни свежие, так что можете не тратить время на смену белья.

— Лиз…

— Только трогать меня не надо, — отвожу руку за спину, спасая похолодевшую ладонь от обжигающего жара его пальцев.

— Прости, — шепчет, еле слышно, и сам понимая, как это нелепо звучит. С таким же успехом он мог покаяться на моей могиле, эффект был бы тот же — тишина.

Не знаю, что говорить, не знаю, хочу ли и, вообще, должна ли спросить, зачем он все это сделал, ведь по большому счету наши жизни это знание не изменит. Я все решила — вооружилась ластиком и несколько раз скользнула по его образу, поселившемуся в моих мыслях. Эффекта нет, но главное ведь не сдаваться? Чаще напоминать себе, что наш брак моих слез не стоит, и когда-нибудь, горький привкус от этой фразы сменится сладостью.

Слышу, как в его руках позвякивают ключи и поднимаю голову, тут же встречая задумчивый взгляд родных глаз. Все-таки, они черные — такие же мрачные, как эта бездна, что разверзлась под моими ногами…

— Машина под окном.

— Не нужно, — отмахиваюсь, и недовольно морщусь, когда он пытается вложить ключи в мою руку.

Свою красную ауди я бросила на парковке. Словила такси, не желая встречаться со Славой, убежала подальше от проклятого здания, которое навеки стану считать цитаделью порока. Нет, дела у этих представительных бизнесменов мелкие, вовсе не многомиллионные контракты занимают их мысли…

— Возьми, — ухватив меня за запястье, насильно разжимает пальцы, смыкая их на холодной связке металла. — Она твоя. Как и дом.

— Как благородно! — сдаваться я не намерена, поэтому демонстративно швыряю на пол горемычный брелок, вовсе не из-за потери машины или полюбившегося мне особняка в уголках глаз собираются слезы. — Ей отдай! Я поносила ее кольцо, она покатается на моем автомобиле. Разве не справедливо?

Разворачиваюсь, собираясь укрыться в квартире Петровой от своего мучителя, но мужская рука уже отрезает мне путь к отступлению. Он нерешительно, почти невесомо касается моего плеча, с шумом выпуская воздух из легких, но тут же ее одергивает, заметив, как напряглась моя спина.

— Не знаю я, что сказать. Виноват, и готов на коленях стоять, лишь бы ты сумела меня простить. Только я понимаю, что этим ничего не исправлю, — шепчет, а мне хочется ударить себя по щеке, чтобы голова прояснилась, и сердце перестало барабанить о грудную клетку. — Не отказывайся от машины, от дома и… Карту оставь себе. Все это твое по праву. Ты не заслужила того, что я сделал с твоей жизнью…

Мне хочется повернуться. Нестерпимо хочется заглянуть в его глаза, чтобы найти ответы на мучащие меня вопросы… Ведь они наверняка там есть? Хочу знать, о чем он думает в эту самую минуту когда наша с ним жизнь рассыпается подобно карточному домику, не устоявшему под порывом лютого ветра…

— Уходи, — шепчу вместо этого, с силой потянув дверную ручку, и прежде, чем закрыть дверь перед его носом, все-таки позволяю себе маленькую слабость — лишь на мгновение бросаю взгляд на мужское лицо, отмечая, что в таком освещении оно отдает нездоровой серостью.

— Мы разъехались, — продолжаю свою исповедь, глядя в первую камеру — сегодня именно она моя главная собеседница. Стараюсь не отводить глаз, но надолго меня не хватает — прилипаю взглядом к серому пиджаку ведущего и даже с такого расстояния замечаю, что платочек в его нагрудном кармане сложен уж слишком небрежно. Выступает из границ больше положенного, и если дотошные гримерши на следующем перерыве не уделят этой мелочи должного внимания, к концу эфира он обязательно выскользнет, грозясь погибнуть под ботинками своего же владельца.

— Точнее, Игорь съехал в свою квартиру, галантно уступив мне наш загородный дом.

— И как долго вы жили раздельно? — кажется, мое пристальное внимание к атласному лоскуту не осталось не замеченным, и теперь Филипп старается поправить этот аксессуар, пользуясь тем, что оператор переключился на одного из зрителей. Садится на подлокотник депутатского кресла и больше не смотрит ни на меня, приготовившуюся отвечать, ни на мужчину, недовольно склонившегося вправо, чтобы не задевать плечом руку ведущего.

— Месяц, может быть, полтора. Не слишком-то задавалась подсчетом, — произношу, и против воли запускаю шестеренки в своей голове. — Полтора. Точно.

— Как думаете, до вашего воссоединения, он продолжал свои встречи с любовницей?

Хороший вопрос. И если честно, им я задавалась так долго, что на одной из моих извилин наверняка натерта мозоль…

— Не знаю. Если верить Игорю, нет. Но, если быть честной с самой собой — зная, что он за человек, полагаться на слово ему все же не стоит.

Говорят, что время неплохой лекарь. Но то ли мне не подходит часовой пояс, то ли сердце мое настолько упрямое, что совсем не поддается лечению. До боли сжимаю пальцы, и теперь удивленно разглядываю свои ладошки — красные дуги от отпечатавшихся на них ногтей постепенно разглаживаются, оставляя после себя еле заметные отметины.

ГЛАВА 26

Игорь

Я встретился с Яной всего лишь раз. Через несколько дней после ухода жены и нашего с ней разговора в полумраке подъезда… Не справился с безудержным потоком мыслей, атаковавшим мою голову и, больше не находя спасения в спиртном, решил, что, увидев ее, смогу отвлечься от душевных терзаний и голоса совести, который становился все громче, почти оглушая меня поучительными речами.

Верил, что одного взгляда на женщину, ради которой я так жестоко растоптал чувства Лизы, мне хватит, чтобы найти хоть какое-то оправдание собственной жестокости…

— Полтора. Точно, — прислушиваюсь к словам супруги, кажется, уставшей сидеть в одной позе, и сейчас с таким вымученным выражением лица, меняющей положение. Касается рукой шеи, медленно ее растирая, и ждет, пока Филипп перейдет к другому вопросу.

— Как думаете, до вашего воссоединения он продолжал свои встречи с любовницей?

Можно даже не слушать дальше. Наперед знаю, что произнесут эти губы, притягивающие мой взгляд: темные, пухлые, и слегка приоткрытые… Когда-то они говорили мне о любви, сейчас на всю страну ставят под сомнение все мои клятвы и обещания.

— Ты мог бы остаться на одну ночь, — Яна ведет пальцем по моей спине, уже облаченной в серую рубашку. Поглаживает плечи, заглядывая мне в глаза, и тянется к губам, хмурясь, когда я, отпрянув, убираю с себя ее ладони.

Я хочу домой, но уже слишком поздно, ведь дома у меня больше нет… Странное, дикое желание, как можно скорее, выйти из этой квартиры, не позволяет мне расслабиться, зародившись в ту самую секунду, когда я переступил порог ее жилья. Хочу убраться подальше от этих красных простыней, от плотных штор, наверняка не пропускающих в окно первые солнечные лучи, от этого запаха ароматических свечей, от пестрой картины, повешенной кем-то над изголовьем кровати… и от нее, что удивляет меня куда больше, чем странная цветовая гамма художественного полотна.

Встаю, снимая со спинки стула свой свитер, и устало бросаю взгляд на свое отражение в зеркале. Двойная жизнь измотает кого угодно, и мне бы стоило благодарить случай за избавление от необходимости выбирать, вот только где этот пресловутый покой? То чего я так жаждал, не принесло долгожданного облегчения. Напротив, удавкой обвилось вокруг шеи и грозится в любую секунду отправить меня на тот свет. Прямиком к чертям, туда где самое место таким как я и эта женщина, что ничуть не стесняясь своей наготы, подходит сзади.

— Мы могли бы жить вместе. Правда, — обходит, становясь передо мной, и льнет оголенной грудью к мягкому кашемиру моей кофты. — Знаю, что когда-то обидела тебя, но сейчас не сомневаюсь ни на минуту — нам хорошо вместе, Игорь. И этих редких встреч мне теперь мало. Я хочу просыпаться с тобой, хочу видеть, как ты собираешься на работу… Хочу проводить с тобой каждую минуту.

Я замираю. Не отвечаю на поцелуй, почему-то в эту секунду вспоминая, с каким пылом мой друг осуждал черноволосую искусительницу, сейчас вознамерившуюся проникнуть своими пальцами под пояс моих брюк.

Как долго я ждал этих слов? Как долго терзался, глядя на ее мимолетные интрижки? Мечтал, что когда смогу обладать не только ее телом, но и душой, а теперь не нахожу в себе должного отклика… Просто стою. Стою, словно со стороны наблюдая за нашей парой, в то время как мой мобильный заходится в нескончаемой трели.

— Это она? — нервно дернувшись в сторону телефона, оставленного мной в прихожей, Яна сверкает своими темными бусинами.

Порывается схватить смартфон первой, и недовольно поджимает нижнюю губу, когда я прячу аппарат в кармане брюк. Ревнует или просто умело разыгрывает вспышку ревности, прекрасно зная, что за эти три дня, моя супруга ни разу мне не позвонила.

— Ты ведь не думал, что я стану довольствоваться ролью любовницы?

— Кажется, четыре месяца тебя все устраивало, — усмехаюсь, хватая куртку с вешалки, и сажусь на пуфик, не без труда влезая в ботинки.

Зачем пришел? Стало лишь в сотни раз хуже.

— А теперь я хочу большего! По-моему, все сложилось вполне удачно — сам бы ты вряд ли решился, наконец, ей во всем признаться.

— Так, ты на эту должность рассчитывала? Думала, я потащу тебя в загс? — замираю, в неверии взирая на женщину, чье лицо пошло красными пятнами, и только сейчас понимаю, с чего она так легко сдалась, отказываясь от перспективы разносить мне кофе. Посчитала, что куда лучше справится с приготовлением завтраков…

— Издеваешься? — недоверчиво косится на меня, приваливший спиной к шершавой стене, но тут же отстраняется от опоры, недовольно морщась. Ей не мешало бы все же одеться.

— Я не понимаю тебя. Ладно раньше, когда ты не знал, как все рассказать Лизе, но сейчас?! Что мешает тебе остаться? Перевезти вещи, или предложить мне переехать к тебе? В чем смысл прятаться теперь, когда жены у тебя больше нет?

— Разве? — бросаю тоскливый взгляд на обручальное кольцо и уже проворачиваю ключ в замке, желая как можно скорее оказаться на воле. Вовсе не свободу и счастье несли мне Янины объятья…

— Ты не в себе? Какого черта разыгрываешь страдальца? — хватает меня за рукав куртки, с силой удерживая ткань в своих побелевших пальцах. — Я что, насильно тащила тебя в постель? Умоляла взять меня?

Дергает, вынуждая обернуться, и заводится еще больше, подмечая, что я смотрю на нее пустым взглядом.

— Тебе нужно лечиться, понял? Думаешь, тебе сейчас плохо? — подходит ближе, бросая свои претензии мне прямо в лицо: чувствую запах вина, геля для душа и клубники, которую она поедала с таким удовольствием. — Нет, Громов. Плохо было мне, когда провожая тебя до дверей, я всю ночь лежала без сна, прекрасно понимая, что в это время ты вовсе не хранишь мне верность. Понимала, что все, что ты проделывал накануне со мной, ты с таким же усердием делаешь с ней. Думаешь, это не больно?

— На страдалицу ты совсем непохожа, — разжимаю женские пальцы, с легкостью поборов слабое сопротивление, и, наконец, выхожу в подъезд, краем глаза замечая, с какой резвостью Яна влезает в халат, почти на бегу обвязывая пояс вокруг талии.

Не знает она о боли. Совсем ничего не знает. У боли волосы посветлее, слегка завиваются на концах, глаза так не сияют, уступив живой блеск смертельной тоске, руки не такие горячие, а почти ледяные, сжатые в кулаки, и голос звенит не обидой, а злостью… Ненавистью, которая неизбежно охватывает человека, которого незаслуженно предают. Как выглядит боль я теперь знаю не понаслышке.

— Когда ты придешь? — перевесившись через периллы, кричит мне вдогонку и сокрушается нецензурной бранью, когда ответом ей служит скрипнувшая подъездная дверь.

Воздух сегодня морозный. Обжигает легкие, мгновенно превращаясь в клубок густого пара, когда я выдыхаю, и размашистым шагом следую к машине. Не будь вокруг людей, пожалуй, бросился бы наутек, описав не один круг вокруг высотки, чтобы окончательно измотать свое тело. Рухнуть плашмя в холодный снег и ждать, когда голова моя прояснится.

Эти несколько дней стали для меня откровением — принесли с собой такую гамму эмоций, такой ворох мыслей и миллион вопросов, что неподготовленному человеку совладать со всем этим не так уж просто. А я явно не готовился — прожигал свою жизнь, изменял, что-то рушил, что-то отстраивал, но вот о последствиях явно не думал… Даже не подозревал, что уходя, Лиза заберет с собой все краски, превратив мой мир в серое унылое полотно…

ГЛАВА 27

— Каково это — узнать о беременности, едва расставшись с супругом? Еще толком и не успев пережить измену? Ведь ни для кого не секрет, что у некоторых уходят годы, чтобы восстановится после такого удара.

— Тяжело, — Лиза сглатывает, но продолжает стойко выдерживать пристальное внимание камер к своему монологу. — Но в то же время волнительно. Узнать о подобном — счастье, и неважно, что было с вами до этого момента. Сейчас мне кажется, что именно это меня спасло. Не наш с Игорем брак, — выписывает лишь ей понятные вензеля в воздухе, — а лично меня.

— Вы сразу же поделились с мужем известием, что скоро станете родителями? — Смирнов отвечает на Лизину улыбку демонстрацией своих идеальных зубов, и вновь складывает руки на груди, начиная кивать как болванчик, на каждое сказанной этой женщиной слово.

— Да. Скрывать не было никого смысла: я жила в его доме, я пользовалась его кредиткой, и рано или поздно он все равно бы заметил изменения.

— И какой была его реакция?

— Спокойной, — пожимает плечами, немного подумав, и опускает глаза, как и я, своими мыслями уносясь в прошлое.

Сегодня безветренно. Тихо. До того тихо, что я слышу поскуливание соседской собаки, наверняка выставленной хозяевами за дверь для прогулки. Кутаюсь в шубу, потираясь щекой о пушистый воротник, и не спешу заходить в дом, позволяя снегу осыпаться на мои плечи, оседать в не прикрытых платком волосах, и таять на теплых ладонях, от безделья подставленных для очередной порции невесомых снежинок.

Оглядываю территорию, обнесенную высоким кирпичным забором, и уже собираюсь идти в беседку, когда синяя иномарка въезжает в раскрывшиеся ворота. Ключ есть только у одного человека…

Я знала, что сегодня его увижу. Знала, что услышу его голос, бегло скользну взглядом по его фигуре, и даже обмолвлюсь с ним парой фраз… Не подозревала лишь одного — своей власти над моим глупым телом он так и не потерял, ведь сердце мое барабанит как сумасшедшее, грозясь выскочить из груди и утонуть в одном из этих белоснежных сугробов.

Три недели безумно маленький срок для того, чтобы чувства угасли, не оставив после обуглившихся угольков. Только дунь, и пожар вспыхнет вновь — возможно, языки пламени не поднимутся в небо, вознамерившись дотянуться до пушистых облаков, но чтобы согреться достаточно и небольшой искорки…

— Здравствуй, — шарф на нем молочного цвета, выгодно оттеняет смуглость кожи. На него и смотрю, не желая лишний раз испытывать собственную выдержку — я либо расплачусь, взглянув в его глаза, либо наброшусь на мужчину с кулаками, наказывая за свои разбитые мечты.

— Привет, — странно, словно и не родные вовсе.

Указываю пальцем в сторону беседки и торопливо иду вперед, предпочитая не оборачиваться. Ни к чему это. Слышу, как хрустит наст под его ногами, подтверждая, что мужчина не отстает, и судорожно перебираю в голове варианты: как мне начать? Что говорить, и как при этом не разреветься?

— Как ты? — Игорь отряхивает скамейку, жестом предлагая мне сесть, и занимает место напротив, приподнимая ворот коричневого пальто. Чем-то он мне напоминает того паренька, в которого так безнадежно влюбилась шестнадцатилетняя Лиза Волкова. Глупая. Мне бы бежать, а я при первой же возможности отдала ему душу.

— Нормально. А вы? — не могу сдержаться, иронично выгибая бровь.

Всего лишь два слова, а в них целый рой вопросов: съехались, выходили ли в свет, подыскали юриста, чтобы как можно скорее избавиться от штампа в паспорте и бежать под венец?

— Я живу один, — разгадать расстраивает ли его этот факт мне так и не удается. Смотрит прямо в глаза, вцепляясь пальцами в холодные доски скамьи, и терпеливо ждет, что я на это отвечу.

— Она опять от тебя сбежала? Жаль, — разыгрываю сочувствие, — вы так хорошо смотритесь вместе.

— Лиза…

— Да брось, — отмахиваюсь, натягивая перчатки, и поправляю полы норковой шубы, почувствовав покалывание замерзшей кожи под узкими джинсами. — Мы ведь не чужие. Можно сказать, друзья.

— Для этого меня позвала? — горько усмехается, смахивая снег с влажных волос, и отвернувшись в сторону, долго вглядывается в даль — туда, где летом наш садовник высаживает цветы. Мой… Садовник теперь только мой.

— Я не вижусь с ней, ясно?

— Неужели интерес пропал? — касаюсь его ладони, насмешливо разглядывая супруга из-под подкрашенных тушью ресниц. — Не знала, что тебя так заводит опасность. Уж прости, что лишила тебя возможности и дальше водить меня за нос…

— Прости. Что мне сделать, чтобы тебе стало легче? — болезненно кривиться, словно я когда-то поверю, что он знает хоть что-то об угрызениях совести. — Я виноват. Я…

— Четыре месяца развлекался с любовницей, позволяя мне строить планы на будущее, — заканчиваю за него, и, отпрянув, забрасываю ногу на ногу.

— Слава сказал?

— Кто-то же должен был.

— И что будем делать дальше? — теперь смотрит серьезно, нервно дергая правой ногой, будто не понимает, что выход здесь только один.

— Разводиться.

Я женщина. И солгу, если скажу вам, что не жду от него мольбы не разрушать нашу семью, не надеюсь, что он упадет на колени и станет меня уверять, что его связь с Яной была ошибкой… Будет целовать мои руки, давая клятвы, что впредь никогда не посмотрит на сторону, а когда я вырву свои пальцы из его похолодевших ладоней, отказываясь поверить, сотрет скупую мужскую слезы, скатившуюся по небритой щеке…

— Хорошо, — у него и щетины-то нет… Собранный, свежий, и все такой же красивый… — О брачном контракте не думай. Распоряжусь, чтобы юристы подготовили документы на дом, и машину.

— Какой же ты милый, Громов, — с нескрываемым сарказмом в голосе, благодарю своего мужа за щедрость, и поднимаю голову, наблюдая, как он встает, явно вознамерившись уходить.

Откупается от меня, словно этот подарок способен заглушить мою боль и сможет заставить меня забыть, с каким упоением он осыпал поцелуями идеальное тело своей возлюбленной. Просто уходит. Молча, без лишних слов и тоскливых взглядов, и лавка, где пару секунд назад сидел этот предатель стремительно начинает покрывается снежной ватой.

Он оборачивается лишь на секунду, как-то странно на меня посмотрев, и прячет руки в карманах, ступая на узкую тропку, ведущую к дому, не подозревая, каким диким страхом скованно мое тело. Главного я ведь так ему и не сказала…

— Игорь, — окрикиваю, понимая, что другой возможности может не быть — не думаю, что обеспеченные мужчины ищут встреч с нелюбимыми женами, ставя крест на своем браке.

— Я беременна, — бросаю в спину, мгновенно напрягшуюся, и стойко выдерживаю удивленный взгляд, остановившийся на моем лице.

Словно и не трясет меня вовсе от какофонии чувств, лавиной обрушившихся на меня, когда я раскрываю все карты — впереди лишь пугающая неизвестность, знакомиться с которой мне предстоит в одиночку. И лишь потому, что ноги у меня не такие длинные, как хотелось бы мужу, грудь не прельщает приятной глазу окружностью, и целовать свое распластанное на столе тело я вряд ли позволю… Для этих целей он находит других. Другую. Всего одну, но от этого как-то не легче.

— Это ничего не меняет. Просто хочу, чтоб ты знал… — поясняю, вперяясь взором в современный особняк, и лишь у дверей дома позволяю соленой горошине скатиться по холодной щеке.

Игорь

Бывают моменты, когда говорить уже слишком поздно. Слова теряют всякий смысл, превращаясь в беспорядочный набор букв, и ничто, ни ваши тяжелые взгляды, ни томные вздохи, ни руки, опускающиеся по швам, но буквально кричащие о желании прикоснуться, — ничто не поможет вам исправить случившееся. Смягчить, облачить во что-то вразумительное все то, что повисло между двумя людьми, запертыми в просторной беседке. Во дворе того самого дома, где когда-то вы неспешно потягивали чай, срывая поцелуи с женских губ…

Не умею я извиняться. И если быть честным, заранее предчувствую свой провал, начни я молить ее о пощаде. Знаю, что она сбросит мои пальцы, при этом исказив лицо гримасой боли и отвращения, закроет уши руками, воспротивившись звукам, льющимся из моих уст, и обнять, хоть на секунду обнять себя, никогда не позволит… Поэтому и молчу, трусливо избегая возможности быть высмеянным собственной женой.

Встаю, не желая тревожить ее своим присутствием, но, не удержавшись, все же оглядываюсь. Боже, что я с тобой сделал? Где та улыбка, что словно приклеенная жила на твоем лице, где румянец, не от этого мороза, что пощипывает кожу, а тот, что с головой выдавал в тебе жажду к жизни, где блеск твоих глаз?

Я выдыхаю клубок холодного воздуха, пряча руки в карманы пальто, и, гореть мне в аду, если то что сейчас сдавило мне грудь называется не тоской. Она самая — жгучая, невыносимая, безнадежная…

— Игорь, — сбиваюсь с шага, отвечая на ее голос пропущенным ударом сердца, и решаюсь обернуться, сильнее стискивая зубы. — Я беременна. Это ничего не меняет. Просто хочу, чтобы ты знал.

Игорь

Не думал я о любви. Ни тогда, когда на протяжении двух лет, делил с Лизой постель, принимая как должное ее отношение, ее стремление докопаться до сути, если вдруг я становился задумчивым и молчаливым. Ни тогда, когда предавал, выпивая до дна предложенный мне напиток — терпкое вино из бордовых ягод, мгновенно вскружившее голову. Ни в тот роковой час, когда неприглядная правда вышла наружу. И вовсе не в те три недели, что прожил вдали от жены, когда внутри обезумивший зверь полосовал душу своими острыми когтями, изнывая в тоске по прошлой жизни: тихой, спокойной, размеренной, и как показало время, счастливой.

— Вчера, во время нашего с вами разговора, вы признались, что Игорь никогда вас не любил, — Смирнов почесывает бровь, уткнувшись глазами в планшет, и на время замолкает.

А я невольно задумываюсь: будь я сейчас там, сиди я на одном из этих диванов, имей я возможность любоваться женой на расстоянии вытянутой руки, чтобы каждой клеточкой тела ощущать ее присутствие, что бы я на это сказал? Промолчал, или бросился бы оспаривать, с пеной у рта доказывая окружающим, что равнодушным меня эта женщина с легкими кудрями никогда не оставляла? Привязала к себе, чем-то более важным, сильным, тем, над чем время почти не властно — светлой душой. Не опьяняла дурманом, как Яна, которой достаточно было лишь поманить, чтобы желание брало меня в плен, а медленно, шаг за шагом заставляла себе покориться, в качестве оружия используя не легкий стан, плавные изгибы тела, и губы, способные сводить с ума жаркими обещаниями, а глаза — доверчивые, глубокие, серые, как небо после грозы, дарящее надежду на скорое появление солнца. Привязала меня к себе этими руками, что сейчас мнут ткань яркого платья, своими речами — порой поучительными, порой обвинительными, но чаще всего заставляющими тепло разливаться по крови. И жаль, как все-таки жаль, что к зову собственной плоти мы прислушиваемся куда чаще, чем к крику наших сердец.

— Знаете, — Филипп ведет головой, заводя за спину руку с планшетом, словно намерен отклониться от намеченного курса и поделиться мыслями, которые донимают его голову. — Как мне кажется, ни одного мужчину ребенком ты не удержишь. Если мы ничего не испытываем к женщине, хоть десятерых роди, уйдем туда, где теплее.

Смотрит на Лизу, выжидающе, приподняв бровь, и ждет, что же она на это ответит.

— В отличие от женщин, кстати, — вставляет свои пять копеек женщина в мужском костюме, великоватом ей в плечах. — У нас многие терпят измены, побои, оскорбления, лишь бы детей отца не лишать.

— Хотите сказать, что муж меня любил? — удивленно округляет глаза моя супруга и, осознав, что именно к этому и клонил Смирнов, нервно смеется. — Нет.

Даже головой качает, для пущей убедительности, что находит подобное объяснение абсурдным. А я морщусь, то ли от горько коньяка, который только что глотнул, то ли от женской обиды, которую никакой смех от меня не спрячет — ей больно.

— Но ведь, если верить вашим словам, именно он предложил сохранить семью, — не сдается ведущий, сотрясая воздух микрофоном, который от безделья вертит в руках.

— Да, но не делайте из него прозревшего романтика: жил столько лет рядом со мной, закрутил роман, оказался на грани развода и вдруг прозрел. Мне бы, конечно, было это приятно, но я реалистка. Игорь не хотел лишать детей семьи.

— Тысячи пар растят детей вне брака. Папы приходят по воскресеньям…

— Да, но Громов такой вариант не рассматривал, — произносит и косится туда, где сидит Эвелина, зная, с чего я так рьяно молил ее остаться и не доводить до развода.

Неполная семья — последнее, чего я хотел для своих детей. Абсурдно, правда? Ведь не так давно я собственными руками воплотил свой страх в жизнь — девочки любуются матерью лишь на фото.

— То есть, ваш муж отказался от любовницы в пользу ребенка, — резюмирует мужчина, и тут же принимается за Громову старшую. — А вы? Как считаете, только известие о беременности удержало вашего сына от решительного шага?

— Нет, — мама, как всегда, задирает подбородок, сцепляя руки в замок.

— Разве, Игорь не исполнял твои прихоти, не стремился заполучить прощение? — интересуется мама, но явно не нуждается в ответе, ведь вставить хоть слово у Лизы нет ни единого шанса. — Мой сын всегда относился к своей жене трепетно. Терпел капризы…

— Бедный, я ведь только и делаю, что пилю мозг, — слышу комментарии жены, которые мать намеренно игнорирует.

— Баловал, не скупился на подарки и всегда помогал ее семье. К примеру, когдаотец Лизы, Борис, заболел, пусть земля ему будет пухом, Игорь оплатил еголечение в лучшей Московской клинике.

— Быть может, таким образом он пытался искупить свою вину? — делает предположение Смирнов, не прерывая контакта взглядами с народнойартисткой.

— Может, но киньте в меня камень, если им двигало только лишь чувство стыда за содеянное.

Рискуешь, мама. Первый прилетит от меня — понять, что на самом деле я испытывал к собственной супруге мне довелось не сразу.

— Ты соображаешь, о чем меня просишь? — Лиза намеренно отходит к окну, предпочитая находиться подальше от меня в минуту моего сумасшествия.

Поправляет пушистый кардиган, в который успела переодеться, пока я, не в силах двинуться с места, покрывался снежными белыми хлопьями на той самой тропинке, где меня настигло известие о скором отцовстве. Стоял, как пригвождённый к земле, лихорадочно обдумывая услышанное, и отмер лишь тогда, когда первая капля растаявшего снега скользнула по моей щеке. Бросился в дом, впервые за эти три недели хоть что-то зная наверняка — о разводе не может идти и речи. Не сейчас, когда руки трясутся от переизбытка эмоций, а сердце, наконец, проснувшееся после спячки, колотится где-то у горла.

Я знаю, о чем больше всего мечтают дети — видеть родителей ежедневно. Слушать сказки по вечерам, озвученные нежным женским голосом, играть в мяч на лужайке, подражая уверенным движениям отца, и каждый праздник проводить за шумным семейным столом. Меня в жизни многого лишили — гнались за баснословными гонорарами, многомиллионными контрактами, свято веруя, что дорогущая игрушк ас лихвой возместит мне отсутствие родителей на школьных утренниках. Ни такой жизни я хочу для своего сына. Или дочери, пол здесь совсем неважен…

— Я понимаю, — делаю шаг по направлению к Лизе, но тут же останавливаюсь, подмечая, как дрожит ее подбородок. Запускаю руку в волосы, умелым движением смахивая с них мелкие капли, и расстегиваю пальто, отбрасывая шарф на диван. — Мы не должны рушить жизнь ребенка, только лишь потому…

Осекаюсь. Господи, я что-то не то говорю…

— Почему? — Лиза же явно намерена докопаться до сути. — Договаривай.

Наступает на меня, но, не пройдя и двух шагов, словно опомнившись, что нужно держать расстояние, замирает, крепче вцепляясь пальцами в крупную вязку своей накидки.

— Потому что я не могу принять твоего вранья? Это ты хочешь сказать?

— Нет. Совсем нет.

— Тогда что? Считаешь, что твоя любовь к другой это не повод для расставания? — в этот раз сорвавшиеся с ее уст слова звучат не как обвинения, а как прямая констатация факта. Реальность, которую стоило лишь облачить в вопрос, и из женских глаз тут же хлынул поток горьких слез. Отворачивается стремительно, поднося ладони к лицу, и еле различимо всхлипывает, с каждым тяжелым вздохом все глубже пронзая мою душу острой иглой.

Боже! Знать я не знаю, что делать: что говорить, как умолять, что обещать и…

— Лиза, — и сам не узнаю свой голос, не осознавая, что нарушаю ее пространство, когда так близко приближаюсь к притихшей в своем горе женщине.

Подавляю ее протест, обнимая трясущиеся плечи, и с удивлением понимаю, насколько сильно скучал по ее запаху, по тому, как ощущается ее кожа, не прикрытая съехавшим с ключицы свитером, по мягкости волос, в которых прячу свое лицо, на секунду позволяя себе забыть, что мои прикосновения ей противны. А она дергается. Дергается, со стоном вырываясь из моих объятий, и вжимается в подоконник, отворачиваясь.

— Прости, — получается слишком тихо, но я знаю, что она расслышала мою просьбу. Надо ли повторять?

— Прости, — теперь громче, почти надрывно, наверно поэтому жена отвлекается от обзора зимнего пейзажа за окном и до красноты прикусывает нижнюю губу, продолжая стоять, словно статуя, опустив глаза, в то время как я уже не могу отвести от нее взора.

— Я… Господи, — медленно скольжу ладонью по своему лицу, немного задерживая пальцы на приоткрытых губах, — я не человек, Лиза, мне нет оправдания… Что я наделал?

Только разве мне кто-то ответит? В голове миллиарды мыслей, так яростно мечущихся в моей черепной коробке, что ухватиться хотя бы за одну не так-то просто.

— Игорь, я не хочу говорить.

— Дай мне минуту, — прошу, но женщина уже уверенно качает головой, стирая влагу с раскрасневшейся кожи.

— Не нужно. Просто уйди…

— Дай один шанс. Один-единственный шанс доказать, что я могу все исправить, — мечусь по комнате, не зная, как достучаться до жены, сквозь броню которой мне вряд ли удастся пробиться.

— Не хочу, ясно! Чего ты от меня ждешь? Пятнадцать минут назад ты готов был уйти, не посчитав нужным сказать на прощанье хоть что-то! — срывается на крик, яростно смахивая со щек соленые бусины. — А теперь просишь меня забыть обо всем что сделал? Только лишь потому, что ребенок должен расти в полной семье, — полоснув по мне полным обиды взглядом, Лиза указывает мне рукой на дверь.

Не этого она ждала. Она всего лишь маленькая, хрупкая женщина, безжалостно преданная своим мужем. Возможно, меня бы спасли всего лишь три слова. Но их я не произношу…

ГЛАВА 28

Игорь

Я потерял сон. Ничто так не отрезвляет человека, как твердое «нет» из уст той, от кого прежде вы не знали отказа. Тем более, если отвергающая вас женщина носит под сердцем вашего ребенка…

Прикрываю глаза, откинувшись в неудобном кресле, и впервые жалею, что избавился от старого отцовского стула, в котором работать было куда комфортнее.

— Игорь Валентинович, — да и новая секретарша, постоянно взвизгивающая на всю приемную, стоит мне внезапно выйти из кабинета, радости не добавляет. Так заунывно тянет мое имя, что мне хочется разнести этот чертов селектор бейсбольной битой.

— К вам тут женщина, — нагоняет тумана, намеренно замолкая на самом интересном месте, и громко сопит, ожидая, когда же я задам закономерный вопрос.

— Кто?

— Кхм, — Виктория откашливается, и с небольшой заминкой все-таки выдает:

— Она не представилась, но уверяет, что в ы всегда ей рады.

Яна. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы с первого раза не угадать, кто с такой самоуверенностью уже стучит в дверь моего кабинета. Не ждет приглашения, толкая деревянное полотно, и тут же предстает передо мной во всей красе: серые полусапожки на высоком каблуке, тесная плотная юбка молочного цвета и блузка — просторная, в тон обуви, и слегка просвечивающая бюстгальтер.

Женщина плавно покачивает бедрами, двигаясь словно лиса, загнавшая в угол зайца и уже предвкушающая вкусный ужин, и поставив свою сумку на столешницу, садится с ней рядом, забрасывая ногу на ногу.

— Соскучился? — слегка подается вперед, хватая карандаш из подставки, и начинает покусывать тупой кончик, не забывая томно на меня поглядывать. — Я вот жутко скучала.

Я не видел ее с той самой ночи, когда, нацепив на себя безразмерный халат, она кричала мне вслед не самые приятные слова. Отстранился от наших с ней отношений и, если быть честным, настолько погрузился в себя и анализ своих поступков, что толком и не вспоминал о жгучей брюнетке, забрасывающей мой мобильный гневными СМС. А сейчас и подавно — думаю о жене, о предстоящем разводе и перспективе стать воскресным папой, о кипе бумаг, скопившейся на моем столе, о друге, с которым так ни разу и не созвонился… о чем угодно, но только не о ней.

Мой мир трещит по швам, а она все так же красива, уверенна и сексуальна, но отчего сейчас, сидя в этой соблазнительной позе с плавным прогибом в пояснице и приоткрытыми губами, терзающими корпус карандаша, я не нахожу ее привлекательной. Так долго томился в ожидании ее прихода в мою жизнь, а, получив желаемое, ужаснулся — тех потерь, что я понес с ее появлением, она никогда не стоила…

— Нравлюсь? — заметив, что я слишком долго молчу, изучая хорошо знакомое мне лицо, призывно улыбается, меняя позу, и теперь едва ли не лежа на жесткой столешнице, взбивает рукой свою прическу.

Нет. Но скажи я об этом вслух, мое четырехмесячное безумие станет достоянием общественности — уж эта женщина не побрезгует известить всех и каждого, что на протяжении долгого времени являлась моей любовницей.

— Ты плохо выглядишь, Игорь. Работа тебя доконает, — произносит, и уже ведет кончиком языка по верхней губе, исследуя помещение задумчивым взглядом. Знаю, что вовсе не переживает за мое состояние, но и не думаю смеяться, когда она не слишком-то умело разыгрывает неодобрение, останавливаясь глазами на толстой папке, принесенной мне Викой в начале трудового дня. Плевать ей на все, но если бы она захотела узнать мое мнение, юлить бы не стал — если я и умру, то явно нет от ежедневной рутины, а от размышлений, которых с каждым днем становится только больше. Напротив, пусть и не всегда удачно, но здесь, среди суеты офисных работников, я хотя бы немного отвлекаюсь.

— Бедный, мне даже кажется, ты постарел! Размять тебе плечи? Или… — замолкает, недвусмысленно сверкнув взором, и принимается медленно расстегивать верхнюю пуговку своей блузки.

Странный она человек — неужели считает, что секс лекарство от всех болезней? Или по-другому и не умеет вовсе?

— Не стоит. И сядь на стул, пока кто-нибудь не зашел, — я не хочу проверять, насколько хватит моей выдержки, и намеренно не слежу за игрой ноготков с перламутровыми пуговицами, еще памятуя о том, как быстро сдался в прошлый ее приход. Кошусь на дверь, проверяя, плотно ли та прикрыта, и благодарю небеса, что Яне хватило ума не сделать секретаршу невольной свидетельницей нашего разговора. Последнего разговора, ведь права на ошибку у меня больше нет.

— Брось, через твою помощницу не так-то просто прорваться. Так что внезапных гостей можешь не ждать, — никак не уймется, продолжая все так же занимать мой стол.

— Но ты ведь здесь. Слезь, — говорю тверже, отбирая и теперь возвращая в органайзер горемычный карандаш, которым женщина принялась игриво водить по моей груди, свято веруя, что и сегодня одержит победу.

— У меня дар — устоять перед моим обаянием невозможно. Кстати, как жизнь? — теряя боевой настрой, все-таки садится напротив, мгновенно становясь серьезной. Даже волосы поправляет, стараясь привести в порядок пряди, которые несколькими секундами ранее взбивала пятерней.

— Видишь, в отличие от тебя, мне не плевать, как ты проводишь дни. Надеюсь, все хорошо?

— Не жалуюсь.

— Счастливчик. А у меня все не так радужно, — картинно хлопает ресницами, теперь поглядывая в сторону, и после шумного вдоха, поясняет:

— Видишь ли, мне отчего-то кажется, что мной воспользовались. Жестоко. Развлеклись и выбросили.

Хочет пристыдить? Бросьте, не ей читать мне лекции о том как правильно расставаться с людьми — мне пришлось довольствоваться мятой запиской и рваным разговором в тесной подсобке.

— Мне знакомо это чувство, — отвечаю холодно и больше не смотрю в ее сторону.

Делаю вид, что увлекся бумагами, но тонкие женские пальцы уже вырывают из моих рук отчет, с которым я должен был ознакомиться еще утром. Вот уж не думал, что когда-то предпочту дела ласкам некогда любимой женщины… Да и была ли любовь? Страсть, волнение, похоть, тяга на каком-то животном уровне — да. Но разве за это любят?

— Ты мне даже не звонишь! Неужели неинтересно, как я живу? — Яна зло сверкает глазами, цепляясь взглядом за снимок жены, все так же стоящий на своем законном месте, и недовольно сводит брови на переносице.

— Я оплатил квартиру на полгода вперед, так что не сомневаюсь, что живешь ты в комфорте.

— По-твоему, все упирается в деньги? А как же мое душевное состояние? Оно тебя больше не заботит?

Пожалуй, верь я в наличие у нее души, хорошенько спрятанной в яркую обертку, непременно терзал бы себя и этим. Страдал, в привычной для себя манере, закрывшись в неуютной спальне своей городской квартиры с верным товарищем — коньяком, и ругал бы свою бестолковую голову, что навлек страдания еще и на Яну.

Но мне повезло — у меня было достаточно времени осознать, что ни о каких чувствах с ее стороны и речи идти не может. Она дарила мне эмоции и жгучую страсть, я ей — жилье в центре Москвы, личный автомобиль и кредитку, с которой она до сих пор щеголяет по столичным бутикам. Надеялся ли на что-то? Да. Определенно питал иллюзии, стоило мне увидеть ее за той же барной стойкой, где когда-то у нас все завязалось. И даже чуть позже, когда придумывал отговорки и задерживался допоздна, оттягивая момент расставания с Яной, прижавшейся ко мне своей оголенной кожей под невесомой шелковой простыней… Даже в тот день, когда Лизе суждено было узнать о нашей с ней связи, задумывался, а не это ли счастье? Единение тел, порывистого дыхания, хриплых стонов… А теперь понимаю, как заблуждался. Счастье — в семье, что с такой как Яна никогда не построишь, в разговорах, которых мы толком и не вели, в совместных мечтах, которые, к сожалению или к счастью, с этой женщиной у нас слишком полярны.

— Ты, вообще, здесь? — щелкает своими пальцами перед моим лицом и уже встает, пылая праведным гневом.

Надеюсь, она собралась уходить, хотя к сумке своей не прикасается. Просто нависает над столом, раз за разом нарушая тишину звонкими щелчками, и мне ничего не остается, кроме как отодвинуть внушительную стопку макулатуры и все-таки решить этот вопрос раз и навсегда. Однажды я разрешил ей взять под контроль мою жизнь, теперь не могу позволить себе такой роскоши, ведь на кону не только мое будущее.

— Я всегда считал тебя умной женщиной. Помниться, ты даже давала мне дельные советы, просила не рушить из-за тебя свою жизнь, — вспоминаю разговор трехлетней давности в парке, — и относится ко всему проще. Так, разве, мы не решили этот вопрос?

— Когда? — взгляд сковывается льдом, а губы, тронутые блеском, поджаты. Лишь на секунду, потому что после, когда женщину настигает осознание, ее уже не остановить…

— Когда ты сбежал от меня? Это ты называешь решением? Или, может быть, ты потрудился объясниться по телефону? — прикладывает указательный палец к щеке, имитируя глубокую задумчивость, но вот уже прожигает во мне дыру, ядовито выплевывая обвинения. — Нет! Ты даже трубку от меня не берешь! Так, когда, по-твоему, мы расставили точки над i?

Вновь тишина, но и она не продлится долго… Яна воинственно подбирается, словно готовится наброситься на меня с кулаками и впервые на моей памяти выглядит такой ошеломленной:

— Погоди, ты так бросил меня, что ли? — даже краснеет, удивленно приоткрывая рот. — Ради нее?

Злюсь, когда поддетая женским пальцем рамка с Лизиной фотографией ударяется о деревянную поверхность стола, разбиваясь на мелкие осколки, но сдерживаю себя и не спеша убираю в ящик оставшиеся снимки, прекрасно зная, на что Яна способна в гневе.

— Из-за этой вот серой моли? — даже бровью не веду, когда пепельница отлетает в стену позади моего кресла, со звоном осыпаясь на пол кусочками разбитой керамики, принесенной в жертву задетому самолюбию.

— Ты чертов кретин!

— Не перегибай, — вовремя перехватываю ее запястье, и наверняка пугаю жесткостью своего голоса. Пусть считает, кем хочет — объясняться с ней я не стану. И давать ей возможность отвесить мне парочку оплеух не намерен.

— Каждый получил то, что хотел — ты больше не разносишь пиво клиентам, я — сыт по горло твоими постельными играми.

— Играми? — дергается, словно я только что дал ей пощечину, и тяжело дышит, не предпринимая попыток избавиться от моих пальцев на своей руке. — Значит, это всего лишь игры?

— Ну не любовь ведь, — стоило бы усмехнуться, как это делала она, высмеивая мою наивность и болезненную зависимость от ее ласк, но отчего-то не хочется. Единственное, о чем я мечтаю — точка. Твердая, без надежды на то, что когда-то из нее можно будет сваять запятую.

— Чего ты ждала, Яна? Моего развода, красивого предложения, громкой свадьбы? Брось, ты и сама знаешь, что для семейной жизни совсем не годишься.

— Я изменилась, — произносит настойчиво, но веры в ее слова во мне нет. — Что если наше время наступило только сейчас? Что если я поняла, что бегала от тебя напрасно и только с тобой я могу быть счастлива? И ты? Разве не понял, что заменить меня этой, — тычет пальцем в лицо жены, усеянное мелкой стекольной крошкой, и, набрав в грудь побольше воздуха, продолжает, — никогда не удастся. Она никогда не даст тебе того, что могу дать тебе я.

— А с чего ты взяла, что хоть в чем-то ее превосходишь?

— Шутишь? Еще скажи, что не скучаешь в ее постели.

— Тебе бы не мешало повзрослеть, — встаю, и аккуратно переступая через обломки Лизиного подарка, подхожу к окну и подкуриваю сигарету. Наверное, в жизни каждого мужчины наступает момент, когда до него, наконец, доходит — увлекать, соблазнять и дарить наслаждение нам могут многие, а полюбить по-настоящему, понять и заставить нас захотеть стать хоть чуточку лучше способны лишь единицы. Я такого человека нашел.

— Ты пожалеешь, Игорь, — слышу тихий женский голос за своей спиной, но даже не думаю оборачиваться, на автомате поднося к губам тлеющую сигарету. — И когда твоя жизнь развалится, знай, где-то я поднимаю бокал шампанского за твой самый громкий провал…

ГЛАВА 29

Лиза

— Ходит сюда, как на работу, — бурчу себе под нос, удерживая пальцами плотные шторы, и, не желая быть замеченной, отступаю назад, когда мой муж все-таки выбирается из своего автомобиля.

Уверенно приближается к двери, пряча брелок в кармане куртки, и прежде, чем каменный выступ скрывает от меня мужчину, поднимает голову в вверх, что-то выглядывая на звездном небе. Вечер, и на потемневшем полотне нет-нет да загораются яркие вспышки небесных святил.

— Если не заметил, на стене есть звонок. Приличные люди обычно пользуются им, прежде чем ворваться в чужой дом, — смотрю прямо, не мигая, заводясь с пол-оборота, ведь сегодня с самого утра я испытываю раздражение, погасить которое не сумел даже травяной чай. Складываю руки на груди, ожидая, когда Громов скажет хоть что-то, и нервно отстукиваю подошвой домашних туфель одной мне ведомую мелодию.

— Вернуть ключ? — приподнимает бровь, протягивая знакомую связку, и прячет ухмылку, когда я вырываю холодный метал из его рук. Право приходить когда вздумается, он давно потерял. И теперь вряд ли заслужит.

— Раз уж мы заговорили о правилах хорошего тона, от кофе я бы не отказался, — Игорь снимает пиджак, вешая его на подлокотник, и уже садится на свое любимое место — напротив камина, огонь в котором я так давно не разжигала. Да и не умею вовсе, ведь обычно этим занимался супруг.

— Здесь тебе не кафе. Выпьешь его в другом месте.

— Гормоны? — чтобы он понимал?

— Гулящий муж, — вот теперь полегчало. Любуюсь его потускневшим взглядом, проступающими на щеках желваками и напрягшимися пальцами, тут же сжимающимися в кулаки.

Слезы уже прошли. Почти. Но если я больше не плачу на людях, разве нельзя закрыть глаза на мои ночные терзания в тишине одинокой спальни?

Зато злость захлестнула меня с новой силой — увеличилась, став в сотни тысяч раз больше, а эти частые визиты внезапно прозревшего мужа отнюдь не способствуют ее уменьшению. Напротив, лишь распаляют, ведь я не настолько глупа, чтобы не понимать, что возвращает он вовсе не меня…

— Ладно, — устав наблюдать за тем, как он медленно потягивает черный кофе, даже ни разу не поморщившись от крепости приготовленного мной напитка, я решаюсь положить конец этому фарсу. — Перестань делать вид, что тебя все устраивает. В нем нет сахара.

А это главный ингредиент, без которого Громов даже чай пить не станет.

Встаю, с шумом возвращая на поднос чашку, нагло вырванную из его рук, и сверкаю глазами, уставившись в спокойное мужское лицо:

— Этот визит станет последним, — юбилейный, десятый, и ничем не отличающийся от других — сначала он расспрашивает меня о том, как прошел мой день, потом вскользь делится своими успехами, а когда моему терпению приходит конец, начинает терзать мою душу своими обещаниями. Он говорит, говорит, говорит… а я с трудом держусь, чтобы не броситься прочь из комнаты, которая стремительно сжимается до размеров спичечного коробка.

— Нет, — произносит твердым голосом, не терпящим возражений, и как ни в чем не бывало возвращает себе недопитый кофе.

Мне знаком этот тон. Раньше я бы непременно улыбнулась, прижалась к его груди и не поднимала бы глаз, пока его плечи окончательно не расслабились — видеть, как я ликую, в очередной раз убеждаясь, что перед лаской Гоша бессилен, ему совсем необязательно. А теперь… Теперь прячу руки в карманах безразмерного свитера. Разжечь камин все-таки не мешало бы…

— Зачем ты это делаешь? Неужели не понимаешь, что ничего не выйдет?

— Не могу по-другому, — он опускает голову, что-то разглядывая под своими ногами долгих десять секунд, и вот уже вновь смотрит в мои глаза. — Каждый вечер буду сюда приходить.

— Не стоит, потому что больше я тебя не пущу, — отвечаю я, достав ключи, еще полчаса назад принадлежавшие этому человеку в черных джинсах, белом свитшоте и таких же белоснежных носках, и прячу обратно, не забыв поразмахивать ими перед его носом. Кто для него стирает? Впрочем, какое мне теперь дело до таких пустяков?

— Значит, я буду сидеть под твоим окном. Столько, сколько понадобиться, чтобы ты поняла, что просто так я не сдамся. Лиза, — резко встает, едва не залив штаны остывшим эспрессо, и хватает мою ладошку, когда я прохожу мимо, не собираясь досматривать этот спектакль до конца.

В актерскую игру Громова я не верю — ни в одно из его обещаний, ни в одну из его гримас боли и отчаяния. Верю лишь в то, что подсказывает мое сердце — какими бы благородными ни были цели, добиться, которых он стремится так рьяно, движет им вовсе не любовь ко мне. Да и смысла в ней уже не осталось.

Знаю, что даже если решусь подпустить мужа ближе, наша дальнейшая жизнь будет отравлена тягостным ожиданием — моего окончательного прощения и его очередной измены. И сколько бы мы ни делали вид, что сумели переступить через это предательство, каждый раз, когда он будет задерживаться на работе, память услужливо станет воскрешать не самую приятную картину — Яна, развалившаяся на его столе, и он, яростно вколачивающийся в стройное женское тело. О том, что за их спинами десятки, а то и сотни таких «ночей» лучше, вообще, не думать…

— Лиза, — заставляет меня вернуться на землю мужской голос, и одновременно с тем, как приправленный хрипотцой баритон долетает до моих ушей, то место, где шершавые пальцы касаются кожи, начинает пылать.

Мне бы сейчас на улицу, чтобы тяжелый воздух сменился зимней прохладой, чтобы рука не горела, словно я сунула ее в костер, а постепенно отходила под спасительным холодом тающих на запястье снежинок…

— Я все исправлю. Сделаю все, чтобы ты была счастлива со мной…

— Один раз ты уже попытался, — опять эта обида, против воли вырывающаяся их горла сдавленным всхлипом. Я ведь клялась, самой себе обещала, что не позволю себе слез в его присутствии!

А Игорь уже хватается за эту незримую соломинку — неспешно ведет подушечкой большого пальца по моей скуле, смахивая влагу, и наверняка не подозревает, как нестерпимо мне хочется улечься щекой в эту большую ладонь, чтобы ластиться, подобно кошке, истосковавшейся по хозяину, впитывая в себя хорошо знакомый запах, тепло и нежность. Хочется вопреки всему. Вопреки каждой мысли, что только что крутилась в голове… Одно мимолетное прикосновение и я вновь не принадлежу себе.

— Знаю. И больше никогда не допущу подобного. Мне… — обрывается на полуслове, и щеку мою будто сковывает ледяной коркой, когда он отступает на шаг, и растерянно потирая шею, отворачивается, тут же натыкаясь глазами на стену, где развешаны наши свадебные фото.

— Не знаю я, что сказать. Я тебя обманул, и если скажу, что она для меня ничего не значила, это станет очередной ложью. А врать тебе больше я не хочу.

Не понимаю, как меня еще держат ноги, ведь это признание подобно выстрелу в грудь. Мне бы упасть, зажать кровоточащую рану трясущимися пальцами и молить о пощаде, но я все так же стою, не отводя взора от этого мужчины.

— Я тебя не ценил, Лиза. Даже мысли не допускал, что когда-то смогу тебя потерять, а теперь не знаю, куда деваться: просыпаюсь с мыслями о том, что обидел единственного человека, ради которого мне хотелось меняться, и с ними же засыпаю. Я так дико скучаю по тебе, что скоро начну выть в голос, сидя в той чертовой квартире…

Он вновь подходит ближе, вновь тянется к моим рукам, но, когда остается всего лишь несколько сантиметров, опускает свои, позволяя им плетями повиснуть по швам. Я замираю и, кажется, не дышу — лишь раз он вставал передо мной на колени.

— Прости. Если нужно, я буду как попугай молить тебя о прощении, — упирается лбом в мой плоский живот, и устраивает пальцы на моей талии. — Мне больше никто не нужен, Лизка. Без вас моя жизнь потеряет смысл… Что хочешь проси, я на все готов, лишь бы вернуть тебя. Лишь бы не сидеть на том проклятом кресле и не видеть, как ты поглядываешь на часы, ожидая, когда же я, наконец, уйду. Я осознал, — поднимает голову, смотрит мне прямо в глаза, и мне отчего-то не хочется разуверять себя, что блестят они вовсе не от яркого света ламп, — только не прогоняй. Не умею я любить так, как это делают нормальные люди, но если ты только позволишь, я обещаю, что научусь. Начнем сначала и я докажу, что, кроме тебя, мне не нужна ни одна женщина.

— А Яна? — шепотом, почти беззвучно, ведь сил не хватает даже на то, чтобы произнести вопрос громче.

— С ней покончено. Навсегда.

— Я бы его не простила, — Лиза смотрит куда-то в сторону, туда, где забитые зрителями ряды, пестреют смелыми платьями, скучными цветастыми блузами и отутюженными мужскими рубашками.

Они лишь часть декораций, и, возможно, поэтому концентрироваться на них проще, чем раз за разом наблюдать ужимки известного телеведущего. Ведет головой, словно выбрасывает из нее лишнее, и машинально разминает пальцы, ногти которых тронуты бесцветным лаком.

— Но Эвелина права — Игорь был очень заботлив. Он часто звонил, приезжал ко мне каждый вечер, и постоянно каялся… Это подкупало, но… В общем, забыть такое не так-то просто.

— И когда же вы все-таки сдались?

— Наверное, когда заболел мой отец. Я только узнала, что ношу двойню, когда папу свалил инсульт, — знаю, что ей больно вспоминать ту часть своей жизни, поэтому неосознанно напрягаюсь, до скрежета сжимая зубы. — Я была к этому не готова. Напугана и совершенно не понимала, что делать, а Игорь стал тем, кто подарил нашей семье надежду.

Помню, как жена не спала у постели Бориса, беззвучно, одними губами, призывая его открыть глаза; как ее мать вливала в себя литры кофе, едва ли не каждый час донимая врача вопросами. Помню ту тишину, что никто из нас не нарушал, предпочитая никого не пускать в свои сокровенные мысли. И тот день, когда бледная от переживаний и недосыпа супруга, больше не могла сдерживать подступающий к горлу ком, тоже отлично помню.

Наверное, именно тогда я осознал всю глубину чувств, что испытывал к этой женщине: с шумом выпустил воздух из легких, когда жена, позабыв обо всем, что стояло между нами незримой преградой, бросилась в мои объятья, спрятала лицо на моей груди, и рыдала в голос, позволяя гладить себя по волосам. Никогда прежде так не дрожал, скользя ладонью по ее спутавшимся прядям … Чувствовал, как кровь закипает в венах от ее близости, как каждая клетка возвращается к жизни, как где-то там, глубоко внутри, оживает моя душа. По ней тосковало вовсе не тело, по ней тосковало сердце и в ту самую секунду оно так яростно к ней стремилось, что к почти осязаемому страху потери, уже витающему в воздухе палаты примешался мой — страх, что стоит ей отступить и бешеный стук в моей груди навсегда оборвется.

ГЛАВА 30

Лиза

— Было страшно, — столько времени прошло, а стоит сейчас приоткрыть дверь в воспоминания о том страшном периоде, как тело молниеносно дает реакцию: внизу живота поселяется ноющее беспокойство, и наспех проглоченная перед эфиром еда грозится открыть миру мою главную тайну — жена богатейшего бизнесмена страны на ужин довольствовалась акционными пельменями, щедро смазанными майонезом; пальцы лихорадочно сжимают трикотаж платья, желая скрыть от посторонних печальный факт — в последнее время, дрожь их не оставляет; а спину мою словно ледяным ветром обдуло, и теперь организм спасает себя, насылая волны жара, оставляющего липкие капли пота на позвоночнике…

— Давать отношениям второй шанс в разы труднее, чем создавать что-то новое, ведь теперь в памяти слишком много плохого, которое по щелчку пальцев из головы не выкинешь.

— Но Игорь старался? — Филипп поправляет очки в ярко-синей оправе и еле заметно шевелит носком начищенной туфли.

Наверное, только я замечаю это нервное подергивание, ведь никому, кроме меня, не приходит в голову избегать камер. Напротив, только и ждут, когда же наступит их звездный час. Даже моя свекровь, за многолетнюю карьеру щедро обласканная объективами, не забывает держать лицо, после чего ей наверняка придется ни один час растирать перед зеркалом затекшие мышцы.

— Да, — нет смысла тянуть, поэтому все-таки признаю очевидное — в своем стремление заслужить прощение он был хорош. Смотрелся вполне гармонично в роли заботливого супруга и терпеливого отца, с завидным спокойствием воспринимающего детские капризы.

— Вы что-то спрашивали о любви? — гляжу с вызовом в черного монстра, с трудом скрывающего за своей хитроумной конструкцией щуплого оператора, и, выдохнув, отвечаю:

— Порою мне казалось, что это она и есть. Самая настоящая, — выстраданная, та, которой я сумела дождаться, пройдя свой путь через опасные джунгли семейной жизни. — И именно это помогло нам вновь сблизиться: я изо всех сил старалась отгонять от себя мысли о его любовнице, он делал все, чтобы ненароком не разбередить мои еще свежие раны.

Не помню, когда в последний раз целовала своего мужа. Наверное, в то утро, когда позавтракав, он отправился на работу, где его ждало куда более аппетитное угощение, чем моя слизкая овсянка.

Смотрю, как он подносит к губам черный кофе и, щурясь, делает небольшой глоток горячего напитка, от которого в воздух вздымаются тонкие струйки пара — полупрозрачный дымок, от которого через минуту совсем ничего не останется. Слежу за тем, как Громов внимательно вчитывается в текст какой-то статьи, периодически сводя брови на переносице, то ли демонстрируя непонимание, то ли полное несогласие с мнением журналиста, и, задумавшись, почесывает висок… Теперь отставляет чашку, сматывая газету в трубку, и поднимаясь со стула, разминает затекшую спину, заставляя ткань бежевой рубашки натягиваться на его широких плечах.

Их я тоже давно не касалась… Еще помню их твердость, помню, пусть и размыто, какова его кожа на ощупь и могу с закрытыми глазами воспроизвести витиеватый узор на его правом предплечье…

— Невкусно? — боже, я так долго его разглядываю, что даже забыла о травяном чае, позволив ему остыть и покрыться блестящей пленкой.

Игорь смотрит на меня с высоты своего роста, не глядя, отправляя прессу в выдвижной ящик кухонного стола, где мы обычно храним рекламные буклеты, и уже тянется к пиджаку, тщательно проверяя его на наличие складок. Их нет, ведь я лично отглаживала плотную ткань выбранного им на сегодня костюма.

— Я не голодна, — выдаю не своим голосом, наконец, оторвавшись от обозрения собственного супруга, и мгновенно краснею, осознав, что была поймана им за разглядыванием. Я заливаюсь краской в присутствии мужа! Боже, разве может быть что-то более абсурдное?

— Ты нет, а вот девочки не отказались бы. Уверена, что у тебя ничего не болит?

Болит! Еще как болит, но врачи мне здесь не помогут — лекарства от душевных терзаний, к сожалению, пока не придумали.

Мне бы что-то сказать, успокоить помрачневшего мужчину, позабывшего о ключах, что пару секунд назад он так тщательно разыскивал в плетеной корзинке, доверху забитой бесполезной мелочевкой, но если я все же решусь ответить, стану ярче спелого помидора.

— Зачем ты сделал это с нами? Зачем позволил этой робости и смущению, что я непременно испытываю в твоем присутствии, встать между нами нерушимой стеной? Зачем прячешь руки в карманах брюк всякий раз, когда взгляды твои кричат, что ты мечтаешь меня коснуться ничуть не меньше, чем я? И неважно, что это лишь очередная попытка меня умаслить, и, возможно, она заранее обречена на провал — почему ты не стремишься заставить меня забыться в своих умелых руках? — думаю про себя, так и не отправляя эти вопросы по назначению, и даже не замечаю, как Громов обходит стол, отмирая только тогда, когда он садится на корточки у моих ног.

— Я останусь. Погуляем по центру, или поедим мороженое в твоем любимом кафе, — глядит серьезно, и неловко, словно делает это впервые в жизни, переплетает мои холодные пальцы со своими. Единственное, что я могу сейчас — удивляться, как идеально моя ладонь вписывается в его большую мужскую руку.

— Эй, — вновь этот сочувственный тон, с вкраплениями беспокойства и какой-то нерешительности. Словно сам до конца не знает, имеет ли право так нежно произносить мое имя, после всего, что успел натворить.

— Лиза, позвонить врачу?

— Не надо. Со мной все в порядке, я просто немного не выспалась.

Как и вчера. Как и все эти ночи, что провела у него под боком. Вела немой диалог с собственным сердцем и в сотый раз пришла к неутешительным выводам — пока разум кричит мне не доверять, не покупаться на Гошину мягкость, заботу и стремление уберечь ото всех невзгод, тело уже томится, буквально гибнет от ожидания, когда же его ладонь опустится на мой округлившийся живот, сгребет в объятия, получше всякого одеяла согревая прохладную кожу, и больше уже не отпустит. До того самого момента, пока первые солнечные лучи не ворвутся в нашу спальню, не пробегутся по лицам, заставляя ресницы затрепетать от такого варварского вторжения, и пока сон окончательно не отпустит нас из своего плена. А лучше, до самого заката наслаждаться этой близостью, ощущать затылком его размеренное дыхание, и любоваться розовыми всполохами, превращающими небосвод в неповторимый шедевр, воссоздать который не сумеет ни один художник.

— Кому ты звонишь? — испуганно тянусь к мобильному мужа, но через мгновенье уже благодарно выдыхаю, осознав, что сдавать меня в больницу за отсутствие аппетита никто не станет.

За неполные шесть месяцев беременности, там я побывала дважды, и если быть честной, свой первый раз я почти не помню. Наверняка знаю только одно: единственное, что меня волновало на тот момент — отец, похороны которого я пропустила, оставаясь прикованной к больничной койке гинекологического отделения. Пока в меня литрами вливали капельницы, родственники бросали горсти замерзшей земли на его гроб. Прощались, орошая слезами лакированное дерево, в то время, как мой гинеколог стращал и без того разбитого человека возможностью потерять единственное, что заставляет меня по утрам просыпаться — детей.

Так что врачей я теперь боюсь, как огня. Ничего хорошего их сдержанный тон, статичная поза с прямой осанкой и ледяные руки, касающиеся плеча в попытке утешить, мне не принесли. Один разбил вдребезги мои надежды на счастливый исход, исполосовал мой и без того неидеальный мир своим режущим по живому известием о смерти папы, другой по сей день выбивает почву из-под моих ног, размахивая перед носом плохими анализами.

— Пора начинать выходить из дома, — мягко отчитывает Игорь, заставляя меня задрожать, когда подушечка большого пальца начинает поглаживать мою ладошку.

Косится на окно, наверняка намекая, что даже погода буквально трубит об этом, маня жителей Столицы жарким солнцем, позеленевшими улицами и тридцатиградусной отметкой термометра.

— Я помогаю Арсену в саду и часто читаю в беседке…

— Неубедительно, — муж качает головой, оставляя мои пальцы замерзать, когда той же рукой, что дарил мне ласку, приводит в беспорядок свои слегка отросшие волосы. — Не хочешь со мной, возьми Таню. Пройдитесь по магазинам или сходите в кино. Жизнь ведь не закончилась, Лизка. Я знаю, что терять отца нелегко, но своим затворничеством лучше ты никому не сделаешь. Уж я-то знаю.

— Но и покупки не восполнят мне горечь утраты.

— Зато немного отвлекут от грустных мыслей.

— Глупости, — решаюсь попробовать дурно пахнущую смесь сушеных трав, но даже глоток мне дается с большим трудом — сахар, щедро брошенный мной в эту бурду, положения не спасает… Отставляю чашку, так и не притронувшись к сырникам, оставив без внимания фрукты и любимое печенье, которое Игорь с завидной периодичностью насыпает в цветную конфетницу, и устало растираю поясницу — ем через силу, а талия неумолимо раздается…

— Гоша, — окрикиваю мужа, заставая его в дверях, и на чем свет стоит ругаю себя за сомнения.

Он ведь мой муж! И дальше ходить по дому, словно мы с ним соседи по коммуналке просто-напросто глупо. Я ведь решила попробовать, так почему бы не облегчить ему задачу? Перестать снедать себя мыслями о его затяжном романе и не ради детей, нет, ради себя, дать второй шанс нашей семейной жизни. Он ведь мне нужен, особенно сейчас, когда все так стремительно катится под откос.

— Я согласна на парк. И мороженое, — улыбаюсь, немного смущенно, словно это не простая прогулка, а наше первое свидание. — Только пообещай, что не станешь причитать, если одним я не ограничусь.

***

Игорь

— Как ты пережил смерть отца? — кусает подтаявший пломбир, и, сняв солнечные очки, цепляет на голову соломенную шляпу, нагоняющую тень на ее пылающие от жары щеки.

— Мой способ не подойдет замужней беременной женщине, — отвечаю, стараясь не нарушить данное ей обещание, и просто не смотрю на то, с какой жадностью жена доедает четвертое по счету мороженое. Оставляю комментарии при себе, боясь омрачить этот день своим недовольным пыхтением, и уповаю на случай — надеюсь, удача будет на нашей стороне, и от такого количества пломбира Лиза не сляжет с ангиной.

— Ты делал что-то непристойное?

— Ну, — кручу в руках пачку сигарет, и даже порываюсь достать одну, но вовремя бросив взгляд на ту, что сидит рядом, благоразумно засовываю ее обратно. Пожалуй, отказаться от них все же придется.

— Мне понадобилось много алкоголя, и если честно, за те вещи, что я вытворял под его воздействием, мне до сих пор стыдно.

А еще мне была необходима Яна. Но знать об этом супруге не обязательно.

Лиза кивает, поправляет поля огромной шляпы и машинально поглаживает живот, разглядывая резвящуюся на площадке ребятню. О чем она думает сейчас? Возможно, как и я, гадает, чьи глаза будут у наших дочерей или станут ли их волосы причудливо завиваться на кончиках…

— Ты размышлял над именами? — бросая в урну обертку от ванильного рожка, жена, не отвлекаясь от обозрения детской горки, на ощупь отыскивает бутылку с минеральной водой, спрятанную от солнца в ее вместительной сумке.

— Да, — поворачиваюсь и, заметив каплю пломбира на женской щеке, стираю пятно большим пальцем.

Страшно. Всегда боюсь до нее дотрагиваться — в ее глазах я изменщик, и от мысли, что каждое мое прикосновение заставляет ее вспоминать, как этими же руками я исследовал тело Яны, мне становится не по себе.

— Как насчет Юли и Насти? Или, может быть, хочешь назвать одну в честь своей мамы?

Не дернулась. Не вздрогнула, как это часто бывало, когда я задевал ее рукой или невзначай дотрагивался до волос, которые так и манили меня запустить в них пальцы. От этого даже духота не кажется такой невыносимой — внутри полыхает пожар, мгновенно вспыхнувший от такой незначительной мелочи, и летний зной не идет ни в какое сравнения с тем огнем, что сейчас распирает мою грудь.

— Нина, — Лиза произносит вслух, словно пробует на вкус такое сочетание букв и, притихнув, погружается в себя, как мне кажется, на целую вечность.

— Нет уж, а то решишь и свою не обделять, а иметь в семье еще одну Эвелину я морально пока не готова.

И я ее понимаю. Мне и самому одной хватает с лихвой.

— Мне нравится имя Катя. В детстве всех кукол так называла, — подставляет лицо легкому ветерку, и, запрокинув голову, придерживает шляпу на своей макушке. Спокойная, так похожа на себя прежнюю, что у меня спирает дыхание от ее красоты. И как я раньше не замечал, насколько она прекрасна? Эта ее улыбка, открытая, но в то же время загадочная, пушистые ресницы, настолько длинные, что отбрасывают тени на порозовевшие скулы…

— Мы можем их поделить, — поворачивается, и тут же заливается смехом, осознав, насколько странно это звучит. — В смысле, ты назовешь одну, а я вторую.

Тону во взгляде ее серых глаз, которые касаются души, заставляя ее совершить кульбит и воспарить к облакам, и не могу больше ни о чем думать, кроме как о желании отмотать время назад и никогда не доводить наш брак до того, что мы имеем сегодня. Хочу говорить с ней обо всем, что только придет в голову, как делал это прежде, хочу, чтобы эти не выплаканные слезы, что нет-нет да туманят ее взор, канули в небытие, уступив место счастливому блеску, подобному тому, что я вижу сейчас, когда она немного отвлекается от своего горя, спасаясь тоннами сладостей.

И просто не выдерживаю. Вдруг осознаю, что если прямо сейчас не коснусь ее губ, буду всю жизнь жалеть о тех днях, что прожил впустую. И от этого моя потребность в ней растет в геометрической прогрессии — желание вспомнить, каковы ее поцелуи на вкус становится нестерпимым, затмевает все опасения быть отвергнутым и уже ведет меня к ней навстречу.

Я ворую ее улыбку. Впитываю в себя, заставая врасплох своим внезапным вторжением, и не даю ей ни единого шанса на отступление. Вряд ли у меня выходит нежно дотронуться до ее губ, но и страстным наш поцелуй не назовешь. Скорее, какой-то неопытный, когда не понимаешь, что делать и двигаешься интуитивно, то изучая жадными пальцами неприкрытые плечи, то спокойно ведешь ими по спине, заставляя супругу прижаться к тебе теснее. Одно знаю точно, соломенный «блин» с ее головы слетел на асфальт…

— Вы уронили, — ничуть не смутившись увиденного, парень лет двадцати протягивает Лизе ее шляпу и даже умудряется ухмыльнуться, когда она заливается краской, тут же пряча лицо за полученной назад вещью. Хихикает, и из-за своей светло-коричневой «ширмы» выдает глухое спасибо, являя миру горящие глаза только тогда, когда со щек сходят последние пятна смущения.

— Я уже перестала надеяться, что ты когда-нибудь на это решишься, — так легко произносит эти слова, что я, наконец, сбрасываю с себя тяжелую ношу, что таскаю на своих плечах не один месяц.

Понимаю, что это лишь маленький шаг на пути к исцелению нашей семьи, но уже ощущаю первые капли подтаявшего ледника на своих ладонях, в эту секунду как никогда веря в то, что нам удастся его растопить.

ГЛАВА 31

— Он смотрел на меня иначе, — Лиза словно не замечает внимательных взглядов навостривших уши зрителей, забывает о камерах и жадном до подробностей ведущем. Даже пытливый взор молчаливого Славы не заставляет ее смущенно отвернуться. Впрочем, о какой робости может идти речь, если их отношения давно обрели новый окрас?

Устраивает руку на широком подлокотнике и теперь перебирает пряди на виске, задумчиво разглядывая что-то недоступное телезрителю. Бог его знает что там: декорации, продюсер шоу, решивший понаблюдать за выпуском, завладевшим вниманием миллионов, или ансамбль народного танца, случайно перепутавший дверь павильонов и теперь решивший дослушать ее историю до конца — ей плевать. Мыслями она далеко, поэтому взгляд у нее туманный, неживой, что ли…

— Не знаю, как это объяснить, — пожимает плечами, отчаявшись облачить в слова собственные ощущения и замолкает, ухмыляясь чему-то, что навсегда останется для меня недоступным. Как и то, чего же ей все-таки не хватило: внимания, нежности, теплоты, заботы… К черту! Даже скажи она это сейчас, ничего нам уже не исправить. Ни тогда, когда она познала чужие объятья, подпустила к себе чужие руки, и испробовала Славкины губы на вкус. В своей любви я эгоистичен — знаю, что и сам оступился, но отыскать в себе силы ее простить до сих пор не могу.

Сжимаю кулаки, и прежде, чем успеваю подумать, ощущаю острую боль в ладони: осколки бокала осыпаются на паркет, а из кожи, горящей от пролившегося коньяка, угрожающе торчит кусок стекла.

— Он заставил меня поверить, что я непросто звено между ним и детьми, что моя роль в его жизни вовсе не второстепенная — главная, и порой именно от меня зависит, как будет развиваться сценарий. Все было другим: разговоры, где теперь говорила я, а он, улыбаясь, прислушивался, не забывая вставлять комментарии. Семейные праздники стали личными — никакой показухи, шумных банкетов, и незнакомых мне людей за столом. Он оберегал дом от присутствия журналистов, стремился оградить и меня и детей от надоедливых папарацци, позволяя мне наслаждаться материнством… И он никогда не задерживался на работе…

— Когда же все изменилось? — Филипп просит Славу подвинуться и присаживается рядом с моей женой. За руку ее не берет, как делал это вчера, стараясь заручиться доверием, зато так ловко управляет своим голосом, который тут же становится мягким, что будь я там, и сам бы выложил все, что он пожелал услышать.

Обматываю руку вафельным полотенцем, белизна которого разбавляется алыми пятнами, и горько усмехаюсь, заранее зная — она не сознается. Никогда не расскажет миру, как снимала деньги со счетов, подготавливаясь к «самостоятельной» жизни, как оставляла детей на няню, навещая моего друга в обеденный перерыв; не станет делиться подробностями их романа, и уж точно не будет хвастаться щедрым подарком Лисицкого — четырехкомнатной квартирой в центре Москвы, где эти влюбленные голубки даже успели подготовить детскую. Для моих дочерей, которых, к слову, она планировала без всякого предупреждения перевести в свое новое семейное гнездышко… Так, почему же я главный злодей? Чем я так плох? Тем, что среагировал раньше, чем мои дочери стали называть папой своего крестного?

— Давай, Громова, — говорю сам с собой, откидываясь на спинку, и больше не ощущаю боли — то, что происходит внутри, скручивает мышцы куда сильнее, чем ноющая от пореза рука. — Просвети, чем я тебе не угодил?

— Наверное, первый звоночек прозвенел на дне рождении Эвелины, — оборачивается к моей матери, нервно проворачивая кольцо на пальце, — вы должны помнить тот.

Как и я, хоть и не отказался бы от таблетки, способной стереть из моей головы все воспоминания о том чертовом празднике…

— Я толстая? — Лиза поворачивается ко мне в своем нежно-голубом платье, невесомо струящемся по ногам, и нервно подтягивает повыше расшитый стразами лиф, явно не собираясь двигаться с места, пока не добьется правды. Волнуется, как и любая женщина впервые после родов отважившаяся выйти в свет.

— Ты прекрасна, — не вру, ведь пара прибавившихся в талии сантиметров не способна испортить общей картины, — и останешься таковой, даже если наберешь еще килограмм десять. Мы можем заходить? Эвелина уже оборвала мой телефон.

— Можем, — глядит на меня недоверчиво, но после глубокого вздоха все-таки соглашается.

Выпрямляет спину, поправляет бриллиантовое ожерелье, в свете ламп переливающееся разноцветными бликами, и, слабо улыбнувшись, берет меня под локоть, краснея еще больше, когда я, наплевав на людей, столпившихся в вестибюле, касаюсь ее губ в тягучем поцелуе. Сладкая. Сегодня ее ласки отдают молочным шоколадом, который она уплетала с самого утра, уверяя, что он отлично успокаивает нервы.

Толкаю тяжелую дверь в ресторан, пестрящий позолотой, и ухмыляюсь предсказуемости моей мамы: если уж и устраивать гуляние, то с шиком. Чтобы на входе стоял человек в ливрее, в белых перчатках и нелепом напудренном парике… Чтобы интерьер был украшен красными розами, ярким пятном выделяющимися на скатертях цвета слоновой кости.

— Бог ты мой, — жена хватает мою ладошку, не в силах скрыть удивления, когда из зала выбегает молоденькая девушка, больше похожая на дворянку, велением судеб закинутую в наш прославленный всевозможными гаджетами век, и даже сбивается с шага, оглядывая свой наряд. — Нужно было надеть что-то более помпезное…

Лиза с таким неподдельным страхом смотрит в мое лицо, что удержаться от смеха почти нереально: какая разница, в чем щеголяют эти жадные до славы девчонки, если даже в простой хлопковой пижаме она будет выглядеть куда эффектней? По крайней мере, для меня, а на мнении окружающих я зацикливаться не собираюсь.

— Ты так нарываешься на комплименты? — приподнимаю бровь, разыгрывая удивление, и тяну ее к скрытой плотными шторами арке, на страже которой стоит угрюмый швейцар.

Смотрит поверх наших голов, и не думает двигаться с места, кажется, совсем не планируя пропускать нас в эпицентр веселья.

Если костюмы у гостей далеки от современных, то музыка идет в ногу со временем— Танины хиты я узнаю из тысячи, ведь главная фанатка ее творчества переминается с ноги на ногу, уткнувшись носом в мое плечо.

— Фамилия? — без лишних эмоций и неестественных улыбок, скорее командует, чем просит представиться, этот амбал в красном фраке, расшитом на груди серебряными нитями. А Лиза охает, впервые сталкиваясь с таким жестким контролем… Неужели так много желающих стать частью того безумия, что скрывают от нас бархатные портьеры?

— Громов, с супругой.

Я откашливаюсь, когда поиски наших имен неприлично затягиваются, и, взглянув на смущенную жену, провожу большим пальцем поперек горла, давая понять, что этот цирк мне самому не по душе.

И почему моя мать не может быть простой поварихой или кассиршей из супермаркета? Чтобы ее день рождения мы праздновали вдали от журналистов и этих вздорных избалованных актрис, что недовольно пыхтят нам в затылок, обмахиваясь веерами?

— Вас нет в списке.

— То есть? — Лиза первой приходит в себя, и не слишком-то церемонясь, выхватывает папку с именами гостей из рук этой статуи.

Шевелит губами, сопровождая чтение скольжением указательного пальца по внушительной веренице фамилий, и пару раз даже приподнимает бровь, то ли удивляясь составу приглашенных, то ли их количеству.

— Вот, — тычет в нужную строку, возвращая ему бумаги, и, победно улыбнувшись, вскидывает подбородок. Жаль. Я бы не сильно расстроился, забудь моя мать внести нас в этот длиннющий перечень великосветских особ.

— Я думала она шутит, — оглядывая собравшихся, нарядившихся в лучшие из своих костюмов, Лиза разочарованно выпускает мой локоть, и начинает суетливо что-то отыскивать в сумке. — Ей что двенадцать? Откуда такая страсть к костюмированным вечеринкам? Помоги.

Протягивает мне изящно изогнутую на концах маску, инкрустированную мелким бисером под цвет платья, и, утянув меня за руку в небольшую нишу, разворачивается спиной, заставляя меня ворчать всякий раз, когда дергается, желая разглядеть проходящую мимо даму.

— Ты знал, что у Славки роман? — зачем только шепчет, если из-за пения Петровой говорить здесь почти невозможно? Динамики разрываются от тех нот, что берет эта новоявленная поп-дива.

— С чего ты взяла? — галантно отодвигаю стул и помогаю ей занять свое место за столом.

Мы с ним почти не общаемся. Кожей чувствую его недовольство, стоит нам оказаться рядом. Скучаю ли я по своему другу? Возможно. Но делать вид, что его любовь к Лизе меня не волнует я больше уже не могу: ни на минуту не сомневаюсь в жене, но буквально киплю, стоит Лисицкому проводить долгим печальным взглядом ее прямую спину.

— Я видела список. С ним определенно пришла его «плюс один». Как думаешь, может быть, он решил остепениться? Ему ведь за тридцать уже…

— Для мужчины возраст не так уж и важен, — да и зная его, сомневаюсь, что он нашел противоядие от болезни женщиной, что носит на пальце мое кольцо.

Лиза

Терпеть не могу устриц. Ем через силу, ведь того требует положение — сидя за столом в центре зала, когда по правую руку от тебя принимает поздравления яркая представительница московской богемы, отказываться от дорогих блюд — моветон. Хотя Игорю, кажется, эта соленая слизь по душе… Может, я чего- то не понимаю?

— Побольше лимона и не жевать, — шепчет мне Танька, пользуясь тем, что все внимание приковано к Эвелине, и заговорнически подмигивает, лишь на секунду сбрасывая с себя оковы навязанного ей образа светской львицы. Посылает мне добродушную улыбку и, вот, как по щелчку пальцев, вновь расправляет спину, едва ли не укладывая на стол свое природное богатство. Проделывает все то, что только что мне советовала и, послав томный взгляд сидящему напротив политику, подносит к губам вино.

Моя очередь, верно? Боже, мамин оливье я проглотила бы с большим удовольствием, чем этого отвратительного моллюска, а это единственный салат, который она умудряется испортить очередным ноу-хау: то бросает в него изюм, то зачем-то крошит в салатницу помидоры. Ищет себя и идеальный рецепт, который будет передаваться из поколения в поколение… И зачем я позволила мужу сделать заказ за меня?

Поддеваю раковину ножом, отделяя от ее стенок неаппетитную слизь, и сглатываю, непроизвольно морщась от одной мысли о перспективе отправить это в себя. Может, ну их? Никто не станет проверять тарелку…

— Лизонька, в них много белка, — голос свекрови так внезапно разносится над моим ухом, что устрица тут же валится мне на колени. — Боже! Надеюсь, нас никто не снимал.

Вот он главный страх именинницы! Боится, что мой феерический проигрыш в схватке с деликатесом станет достоянием общественности!

Виновато улыбаюсь, и, схватив клатч, прикрываю им пятно на развивающемся при ходьбе шифоне, молясь, не упасть лицом в грязь на пути к дамской комнате. Зная себя, не исключаю, что доведу свекровь до больничной койки, ведь удача и я явно давно разминулись…

Не без труда нахожу нужную мне табличку и юркаю в просторное помещение, манящее начищенными раковинами и запахом жидкого мыла. Даже туалет в ресторане повергает в шок роскошью своего убранства! Не удивлюсь, если унитазы отлиты из чистого золота, а вода, под которой я так тщательно замываю пятно на юбке исключительно родниковая…

— Отличный вечер, не правда ли? — интересуется у меня девушка, занявшая соседнюю раковину: черное платье, оставляющее плечи открытыми, перчатки из атласа, скрывающие большую половину руки и маска, оставляющая лицо незнакомки в недосягаемости… Актриса? Или, может быть, ведущая? Ведь этот голос я точно слышала прежде.

Киваю, закрывая кран, и аккуратно обхожу черноволосую даму, в эту секунду поправляющую прическу. Не переношу такие сладкие ягодные ароматы…

И стоит этой мысли коснуться моего сознания, как невесомый шифон выскальзывает из ослабевших пальцев. Так пахнет только ОНА. И плевать, что миллионы женщин нашей планеты отдают свое предпочтение таким приторным композициям…

Разворачиваюсь, не дойдя до вожделенной сушилки лишь пары шагов, и упираюсь взглядом в карие глаза, горящие превосходством и нескрываемым ликованием.

— Отлично выглядишь, Лиза, — губы, обведённые красной помадой, выплевывают мое имя, а руки уже опускают маску на туалетный столик.

Не изменилась она. Совсем. Все так же самоуверенна, ухожена, идеальна и боже… Я что, пою дифирамбы любовнице мужа?

Вскидываю голову, не желая выдавать волнения, от которого дыхание мое участилось, и подобно своей сопернице, не слишком-то аккуратно избавляюсь от нелепого аксессуара, ничуть не сожалея о бусинах, слетевших на кафельных пол. Если и выдерживать этот поединок, то без всяких ширм, глаза в глаза.

— Даже не верится, что ты не так давно родила. Сколько твоим девочкам, месяца два?

— Четыре, — не знаю, зачем поправляю ее. Наверное, хочу, чтобы она знала — я не стану трястись как заяц, пока она ведет великосветские беседы, на манер царицы, снизошедшей до болтовни с простолюдинкой.

— Четыре, — повторяет, складывая руки на груди, и улыбается шире, демонстрируя ровные белоснежные зубы.

Где справедливость? Почему она не может быть хоть чуточку менее красивой, чтобы я не чувствовала себя серой мышью, ожидающей жестокой расправы в лапах лощеной тигрицы?

— Наверное, мне стоит тебя поздравить?

— Обойдусь, — делать вид, что мы старые приятельницы, случайно столкнувшиеся в ресторане — последнее, на что я решусь, после всего, через что мне пришлось пройти по ее вине. — Что ты здесь делаешь?

— Праздную, — отвечает и зачем-то подходит ближе, останавливаясь на расстоянии вытянутой руки. Клонит голову набок, сканируя мое платье, на юбке которого так и красуется мокрое пятно размером с мячик для гольфа, и, вздохнув, произносит:

— Эти устрицы — та еще мерзость, верно? Скользкие, бесформенные и совсем неаппетитные, — произносит, а у меня создается ощущение, что говорит она вовсе не о моллюсках. Такой она видит меня в своих глазах?

— Впрочем, обсуждать меню в туалете не принято. Расскажешь, как прошел этот год?

— Что-то не припомню, чтобы мы когда-то дружили. Так что, прости, но моя жизнь тебя не касается.

— Разве? Подружками мы, может, и не были, но ты ведь не станешь отрицать, что нас многое связывает?

— Например?

— Например, мой мужчина, которого я великодушно тебе уступила, посочувствовав твоему положению. Кому ты нужна, да еще и с довеском? Брось, — заметив, как я сжимаю руки в кулаки, больше всего на свете мечтая вцепиться в ее идеальную прическу, Яна смахивает с моего плеча невидимую соринку. — На правду не обижаются. И потом, не всем же рождаться красавицами…

— Ты для этого меня караулила? — усмехаюсь, приподнимая бровь.

Целый год выжидала, чтобы сделать парочку язвительных замечаний о моей внешности? Боже… Как она могла ему нравиться? Чем зацепила, тугими канатами привязав к себе мужчину, который готов был падать к ее ногам, стоило ей захотеть поставить его на колени?

— Не совсем, — отступает назад, и с кошачьей грацией отходит к зеркалу, на ходу разглаживая несуществующие складки на талии. Замирает, приоткрывая пухлые губы, и стирает с них излишки макияжа указательным пальцем.

— До твоего внешнего вида мне дела нет, — ловит мое отражение и, больше не отводя взгляда, бросает свои угрозы, то и дело выдерживая паузы, чтобы дать мне время переварить услышанное:

— Я просто хотела, чтобы ты помнила — я всегда рядом. За твоей спиной, впереди, опережая на пару шагов, или, возможно, даже в твоей постели… Ведь кто знает, о чем думает Игорь, ублажая тебя в спальне?

Жарко. Хочется ослабить корсет, ведь легкие мои полыхают, отравленные вишневым ядом, грозящимся въестся в мою одежду, осесть в волосах, и изувечить мою душу своими тяжелыми парами, оставив после себя уродливые ожоги.

Заставляю себя очнуться, когда давление ногтей на мягкую кожу ладоней становится нестерпимым, и впервые хвалю себя за то, что не поскупилась, накладывая на щеки толстый слой тонального крема. Пылать, как маковое поле, в присутствие этой дамы я себе запрещаю.

— Я дала Игорю время поиграть в семью, насладиться отцовством и немного усмирить взыгравшую совесть… А теперь, возвращаюсь. Возвращаюсь, чтобы забрать свое.

— Свое? — удивляюсь, как далеко она зашла в своем сумасшествии, и, прочистив горло, добавляю стали в свой осипший от волнения голос. — Шутишь? Не думаю, что тут есть хоть что-то, на что ты можешь предъявлять права. Он выбрал меня, Яна.

— Детей. Правильнее говорить детей. Был бы он с тобой, не забеременей ты так вовремя? — ухмыляется, а я так явственно ощущаю покалывание на щеке, словно она ранила меня не колкой фразой, а увесистой оплеухой, от которой перед глазами уже заплясали искры. — Я та, кого он будет хотеть всегда: в машине, на рабочем столе, в спальне квартиры, которую снимал для меня не один месяц, в вип-ложе ресторана или в запотевшей кабинке душа. О таких, как я, мечтаю, Лиза, а таких, как ты, терпят. Так что бойся. Каждое утро, когда будешь завязывать ему галстук, помни, что, возможно, именно я буду его снимать.

Терпят? Так это называется? Его поцелуи, его взгляды, его слова лишь проявление железной выдержки? Смирение, ведь бросить детей он никогда себе не позволит, поэтому должен играть эту роль по уши влюбленного мужа?

Проглатываю обиду, умоляя глупое сердце перестать так болезненно сжиматься, и все-таки опускаю глаза, боясь, что слезная пелена перед моим взором падет, пролившись потоком слез по побледневшим щекам.

— Господи, — едва ли не вскрикивает, воззрившись на меня в недоумении, и уже не скрывает веселья, открыто посмеиваясь над моей реакцией. — Ты ведь не думала, что это любовь?

Думала! Господи, сколько раз я убеждала себя, что это непросто попытка сохранить брак, а чувства, пусть и проснувшиеся с опозданием, но самые что ни наесть настоящие чувства, благодаря которым мы сможем перевернуть эту страницу! Засыпала, с наслаждением вбирая в себя его тепло, покрываясь мурашками, когда ладонь спящего рядом мужчины, опускалась на мою талию. Просыпалась, ловя на себе горящие взгляды заспанного супруга, надеясь, что он больше ни на кого так не посмотрит… Только не после того, как узнал всю горечь потери…

— Лиза, — растягивает мое имя, смахивая следы веселья с ресниц указательным пальцем. — Какая ты все-таки жалкая.

Жалкая. Такое короткое и такое емкое определение. Недолюбленная, недоласканная, преданная и вдобавок ко всему совершенно растоптанная этой самоуверенной женщиной.

Наверное, именно эта насмешка в голосе, ее восторг от осознания блистательного триумфа, помогает мне с такой легкостью вернуть контроль над собственным телом. Теперь моя очередь подходить: не знаю, откуда берутся силы, но даже опостылевший аромат, когда-то вызывавший во мне рвотные позывы, больше не кажется таким нестерпимым. Останавливаюсь, смиряя ее глазами, и намеренно долго не отвечаю, желая отыскать в ней хоть какой-то изъян. Нос. Уж слишком он острый…

— Разве? А по-моему, посочувствовать стоит тебе, — произношу, и от осознания, что это вовсе не ложь, даже, кажется, улыбаюсь, заводя женскую черную прядь за ухо, украшенное серьгой в форме дождевой капли. — Стараешься, соблазняешь моего мужа, караулишь меня в туалетах, что-то планируешь, просчитываешь наперед… А эту ночь, как и сотни других он проведет с жалкой, невзрачной, серой мышью. Ведь ты считаешь меня таковой? Видишь? — радуюсь, что администрация ресторана не поскупилось на лампы в этой просторной комнате, и упиваюсь отблеском камня от моего обручального кольца, скользнувшим по лицу соперницы. — Так что я не буду принюхиваться к его рубашкам, заглядывать в его мобильный и устраивать проверки в разгар рабочего дня. Ведь будь ты уверена в своей победе, тратить драгоценное время на разговоры со мной, ты бы точно не стала.

Молчит. Лишь бровь ползет вверх, с головой выдавая ее удивление. Разворачиваюсь, неторопливо отдаляясь от девушки, задумчиво сверлящей взглядом мою прямую спину, но прежде чем уйти, добавляю:

— Кстати, о галстуке: если тебе посчастливится его снять, в чем я очень сильно сомневаюсь, будь добра повязать новый узел. Нью — классик, — дергаю ручку, уверенная, что она абсолютный ноль в повязывании шейных платков, и не могу отказать себе в удовольствии, хоть немного ее уколоть. — Впрочем, ты вряд ли хоть что-то в этом смыслишь, верно? Любовницы ведь специализируются на мужских ширинках.

Она что-то бросает мне напоследок, но тяжелая дубовая дверь и музыка, доносящаяся из зала, лишают меня возможности разобрать хоть слово. Да и стоит ли? Сказано было уже немало.

Заставляю себя не оглядываться, итак зная, что Яна дышит мне в затылок, так громко отстукивая шпилькой по плитке, что мне нестерпимо хочется зажать уши руками. Зажмурится, закричать в полную силу, разбить эту вазу, что едва не сношу, не слишком-то разбирая дороги… Хочется убежать, и, желательно, сорвав финишную ленточку, очутиться в родных объятиях. Чтобы яд ее угроз потерял свою власть над моей онемевшей душой, чтобы голову не атаковал единственный вопрос, который теперь неминуемо будет преследовать меня ночами — она права?

Я, правда, совсем ничего не стою? Ворую его у той, с которой, возможно, он был бы счастлив?

Стираю соленую каплю, оставившую мокрую дорожку на моей шеи, очень надеясь, что никто из присутствующих не заметит красноты моих глаз, и уже выхватываю знакомую макушку из сотни собравшихся в зале гостей. Не знаю, как мне себя вести, не знаю заметит ли он, что от пятна я так и не избавилась, не знаю, с какими мыслями проснусь завтра. Зато точно знаю одно — мысль, что он может узнать ее несмотря на маскарадную маску, поселяет внутри животный страх…

— Ты пьян? — налетаю на Славу, вздрагивая, когда рядом проносится черное платье, и никак не могу усмирить бешено колотящееся в груди сердце. Толком и не смотрю на Лисицкого, хмурого, покачивающегося на нетвердых ногах: в руках бокал, и судя по мутному взору — далеко не первый, пиджак расстегнут, а бабочка торчит из нагрудного кармана…

— Немного, — ведет головой, безжизненным взглядом провожая ловко лавирующую между столиков фигуру, наверняка заметив, как я напряглась при ее приближении, и запускает пальцы в свои зачесанные назад волосы.

Подносит к губам стакан, ничуть не смущаясь своего и без того нетрезвого состояния, и теперь, не мигая, смотрит мне прямо в глаза — задумчиво, настороженно, словно о чем-то раздумывает, ведя внутреннюю борьбу с собственными желаниями.

— Потанцуем?

***

Игорь

Ее слишком долго нет. Больше не прислушиваюсь к разговору, ведущемуся за столом, и нетерпеливо ищу глазами голубое платье среди этой развеселившейся толпы, заполнившей танцпол перед небольшой сценой. В третий раз за последние десять минут бросаю взгляд на часы, и делаю вид, что не замечаю понимающей улыбки Петровой. Считает меня влюбленным романтиком, которому и секунда кажется вечностью, когда соседний с ним стул пустует?

— Жену потерял? — дядя стирает пот со лба белоснежным платком, и тут же прячет его в карман, неуклюже плюхаясь на свое место.

Его молоденькая подружка уже о чем-то шепчется с Таней, в то время, как он до сих пор не может отдышаться после зажигательного танца, в котором выглядел настолько нелепо, что моя мать пошла красными пятнами. А это о чем-то да говорит, ведь способность заливаться краской она давно потеряла…

— Отплясывает она со Славкой. Он, кстати, на ногах еле держится. С чего бы это?

Не знаю, но предаваться рассуждениям, пока Лисицкий кружит в своих объятиях Лизу я не собираюсь. Встаю, с шумом отодвигая стул, и без раздумий двигаюсь в самый эпицентр веселья. Сомнительного веселья, ведь собравшиеся уже разбились на парочки и теперь медленно кружат по паркету, что-то нашептывая друг другу на ухо.

— Простите, — даже не смотрю на женщину в черном платье, которую случайно задеваю локтем, ведь моя цель достигнута: вижу, как Лиза задумчиво потупила взор, устроив ладошки на мужских плечах, а Слава уткнулся лбом в ее висок, и теперь что-то говорит, неторопливо ведя ее в танце. Уж слишком крепко он стиснул в объятиях мою жену…

Ему я больше не доверяю. Не знаю, как это объяснить и чем руководствуется мой разум, буквально крича о необходимости увести Лизу как можно дальше от этого человека, которого когда-то я считал своим братом, но наблюдать за ними невыносимо. Сжимаю челюсть, не отводя взора от друга, и мгновенно закипаю, когда он скользит по ее позвоночнику своей ладонью…

Он смертельно пьян и безвозвратно влюблен. Гремучая смесь, иначе он вряд ли позволил бы себе такую вольность — отстраняется, приподнимая пальцами ее подбородок, и насупив брови, мечется своими газами по ее лицу. Я окончательно прозрел и совершенно безоружен перед овладевшим мной приступом ярости… Я что — то говорил о том, что наша дружба дышит на ладан? Последний рваный вдох она сделала только что…

— Конечно, помню, — Эвелина усмехается, полосуя меня недовольным взглядом, и, повернувшись к Филиппу, поясняет. — Она опозорила нашу семью.

Уж слишком громкое заявление. Если кто и испортил вечер, так это она, когда пригласила бывшую невесту сына на свое торжество, в чем наверняка никогда не признается. А чуть позже Игорь, набросившийся на Славу с кулаками. Схватил егоза ворот пиджака, встряхнув, как нашкодившего школьника, и отбросил на пол, словно он и не друг вовсе, а злейший враг, подписавший себе приговор невинным танцем со мной.

— Что значит опозорила? — удивление Смирнова не знает границ, и челюсть его сама собой опускается вниз.

Спохватившись, качает головой, стрельнув глазами в сторону оператора, который, к его великому счастью, сейчас увлечен съемкой народной артистки, и быстро цепляет на лицо маску спокойствия.

— Миловалась со своим любовником, — свекровь цедит сквозь зубы, наградив Лисицкого презрительной гримасой, и, оживившись, меняет свое положение на диване: забрасывает ногу на ногу, устраивая локоть на колене, и сцепляет руки в замок, переводя свое внимание на ведущего.

— Я устала. Вся эта болтовня о несчастной обманутой жене мне уже поперек горла. Лиза, может быть, наконец, признаешь, что и сама не была паинькой? Посмотришь в камеру и на всю страну поведаешь, что и за тобой водились грешки.

— Да что вы? — копирую ее позу, и приподнимаю бровь, ожидая продолжения.

— А разве нет? Тогда, пригласим в студию нашего водителя. Пусть расскажет, куда он тебя возил, едва ли не каждый день, пока твой муж трудился не покладая рук на благо семьи? Или, может быть, Нина Алексеевна, няня девочек, — поясняет студии, на секунду оставляя меня в покое, — поделится с нами своим рассказом о визитах Славы в ваш с Игорем дом?

— Это правда? — заметно приободрившись, словно все что было до давно навевало на него сон, Филипп встает, теперь взглянув на меня иначе: задерживается взором на колене Лисицкого, касающегося моей ноги, и еле заметно улыбается, когда я одергиваю ладонь, к которой так не вовремя тянутся мужские пальцы.

— У вас был роман?

— Нет, — выдыхаю, ощущая досаду, что эту тему вновь вытащили на поверхность: сначала Таня, порочащая мое имя с глянцевых страниц таблоидов, теперь вот родная бабушка моих дочерей.

Смешно, не правда ли, как далеко готовы зайти люди в своем стремлении обелить любимых? Впрочем, в случае с Эвелиной война идет вовсе не за честь сына. Ей просто претит мысль, что их звучная фамилия вывалена в грязи с моей легкой подачи.

— Ну, конечно! Слава, не надоело играть в молчанку?! — впервые вижу ее такой, и невольно вздрагиваю, когда женщина повышает голос, подаваясь вперед. — Держи ответ, вы же это все заварили!

— Вы уж простите, но мне не верится, что наша героиня способна на измену, — мой верный страж, подруга по несчастью в мужском костюме, вставляет свои пять копеек, теперь внимательно меня разглядывая. — Но если это все-таки так, то поделом ее мужу-подлецу!

— Подлецу?! — Эвелина даже встает, но вовремя опомнившись, грациозно опускается на мягкое сиденье, нервно одергивая полы своего пиджака. — Мой сын оступился! И вины с него я не снимаю. Но он из кожи вон лез, чтобы заслужить ее прощение!

— Вас послушать, так он просто герой, — теперь и рыжая не остается безучастной. Пропуская мимо ушей критику в свой адрес, она принимается о чем-то шептаться с депутатом, и теперь студия больше напоминает улей, где жужжащие пчелы меряются длиной своего жала.

— Думала, выйдешь чистенькой? — едва Филипп объявляет о двухминутном перерыве, свекровь резво подходит ко мне, отпихивая гримершу, уже во всю колдующую над моими губами.

— Постыдитесь камер, — я выжата, поэтому голос мой звучит глухо. Обнимаю себя за плечи, случайно задевая микрофон, и теперь всячески стараюсь вернуть наместо небольшую коробочку, от которой идут тонкие проводки.

— Стыдиться нужно было тебе! Когда устраивала шоу из собственного развода!

— Если бы Игорь не был таким мерзавцем, я бы здесь не сидела!

— А чего ты ждала, когда кувыркалась с его лучшим другом? Благодарностей? Благословения?

— Вы сами слышите, что несете? — не остаюсь в долгу и теперь и сама встаю с дивана, игнорируя покалывание в своих затекших ногах. Гнев поднимается высокой волной, грозясь затопить мой рассудок, чьи призывы к спокойствию становятся еле слышными. Она выше, но я впервые не чувствую робости, не меньше Эвелины пылая еле сдерживаемой яростью.

— Слышу! И если бы ты была хоть чуточку мудрее, с детьми бы тебя никто не разлучал. Нужно было признаться раньше. Все мы взрослые люди!

— Мне не в чем признаваться!

— Твое дело. Тем более что Слава оказался куда смелее, — бросает, и разворачивается на каблуках, оставляя меня в растерянности хлопать глазами.

Кошусь на друга, не в силах выдавить из себя вопроса, и, прячу свой удивленный вздох за трясущейся ладошкой — в глаза он мне больше не смотрит. Потирает брови, опустив голову, и нервно отстукивает пяткой по сверкающему глянцевому полу.

— По местам! — доносится словно издалека, а я все так же стою, ожидая, когда хоть кто-нибудь объяснит, в какую игру меня втянули…

ГЛАВА 32

Я не могу дышать. Отчего-то вспоминаю сейчас тот вечер, когда Игорь смахнул со стола посуду, перевернув блюдо с картофельным пюре, которое неаппетитным пятном красовалось на дорогом напольном покрытии с коротким ворсом.

— Пошла вон! — цедит сквозь зубы, гаркнув на Нину Алексеевну, чтобы та не смела вмешиваться в наш конфликт, и уже хватает пеня за локоть, настойчиво волоча в спальню. Я оступаюсь, едва не свалившись с крутой лестницы, а он и не думает отпускать, игнорируя мое слабое поскуливание, когда неприкрытые колени царапаются о деревянные ступени.

— Собирай свое барахло, — достает чемодан с полки и теперь бросает в него мою одежду, не слишком-то задаваясь вопросом, что именно попадает в саквояж. — Думала, я не узнаю?

Жмурюсь, когда, с шумом захлопнув крышку, он толкает к моим ногам поклажу, из которой торчит рукав любимой блузки, и, взревев, ударяет ладонью о стену, чуть левее моего побледневшего лица.

— Не могла выбрать другого?

— Лиза, — доносится издалека чей-то голос, и мне приходится тряхнуть головой, чтобы внезапно обрушившиеся воспоминания уступили место реальности. Яркий свет, шепот зрителей, камеры, логотип программы на стене с монитором, на котором красуется наш с Игорем свадебный снимок… похоже, реклама уже закончилась, а я все так же стою, изучая пол под своими туфлями.

— Присядьте, пожалуйста, — вкрадчивый голос ведущего буквально обволакивает меня, и ноги сами идут к дивану, где мой молчаливый друг сидит с опущенной головой.

Только друг ли? Есть ли, вообще, на Земле хоть кто-то, кого можно назвать таким громким словом? Сначала Игорь, потом Таня, теперь вот… Славка. Славка, все это время так искренне меня поддерживающий!

— Вам плохо? Принесите воды! — чувствую, чью-то ладонь, опустившуюся на мою поясницу, и несколько раз моргнув, чтобы прогнать эту липкую темень перед глазами, сменившую цветную картинку, с силой отталкиваю от себя Лисицкого. Справлюсь и без его помощи.

— Простите, — осушив до дна стакан, сглатываю привкус валерьянки и отодвигаюсь подальше от мужчины, взволнованно взирающего на меня из-под густых ресниц.

Жалею ли я, что пришла? Безумно. Только сейчас понимаю, для чего мне так тщательно укладывали волосы, почему выбрали такой кричащий оттенок помады, и почему не поскупились на тушь, от количества которой мои глаза стали в несколько раз выразительней. Обсуждать неверную жену олигарха, до этого в красках описывающую ужасы своей семейной жизни куда интересней, чем перемывать кости загулявшему бизнесмену, который уже завтра выложит крупную сумму, чтобы ни одно солидное издание не валяло в грязи его доброе имя.

— Уверены, что мы можем продолжить? — кажется, искренне озаботившись моим состоянием, Филипп садится рядом, даже не подозревая, какую благодарность я испытываю к нему в эту минуту.

Пусть лучше так, рядом с человеком, поставившим перед собой цель то ли уничтожить меня, то ли спасти, докопавшись до истины, чем ощущать на своем плече холодную ткань пиджака Лисицкого, постоянно задевающего меня рукой.

Я не хочу здесь находиться! Единственное, что сейчас занимает мою голову, острая необходимость избавиться от сотни пар глаз притихших гостей этого телешоу.

— Ну, хорошо, — Смирнов даже в ладоши хлопает, отвлекая от меня оператора, и принимается за Эвелину, наверняка ликующую, что хоть как-то сумела мне отомстить за любимого сыночка. — Вам ведь наверняка известно, почему их брак дал трещину?

— Да. Три месяца назад, мой сын узнал о том, что Лиза ему неверна.

— При каких обстоятельствах? — я вздрагиваю, а ведущий уже участливо пожимает мою ладошку, адресуя свой вопрос сидящей напротив женщине.

— Случайно. Вернулся домой пораньше и обнаружил, что жены нет.

— Это повод для переживаний? Она могла выйти в магазин, встречаться с подругой в кафе…

— Но вместо этого проводила время с мужчиной, — отмахнувшись от догадок, свекровь устало вздыхает. — Лиза больше года не садилась за руль, поэтому в город ее сопровождал шофер. Именно от него мой сын узнал, что она не впервые отлучается из дома, оставляя детей на няньку.

Бред. Не стану отрицать, что проводила эти часы с Лисицким, но обвинять нас в запретной связи до невозможности глупо. Кожей чувствую, как выжидательно Филипп взирает на меня из-под стекол ультрамариновых очков, и все же решаю не дожидаться очевидного вопроса.

— Нет, — машинально качаю головой, но не порываюсь поднять своих глаз: все так же изучаю свои пальцы, позволяя волосам укрыть пылающие щеки своей непроницаемой ширмой. — Слава мой… — осекаюсь. Кто он? Я теперь и не знаю.

— Нас связывали лишь деловые отношения. Я на него работала.

— Ну, конечно! Знаем мы, каким местом ты так усердно трудилась! Прос…

— Не забывайтесь! — прежде, чем она успевает договорить, Филипп пригвождает Эвелину к дивану своим возмущенным взглядом. — Мы на федеральном канале. Ваш муж об этом не знал? — обращается уже ко мне, оставляя без внимания народную артистку, и устраивает свою руку на спинке позади меня.

— Нет.

Мой муж не знал много. Потому что однажды, даже у самого понимающего, доверчивого человека заканчиваются ресурсы, иссекают запасы терпения и собственные желания, наконец, выходят на первый план. Моей страстной мечтой стало избавление. Избавление от вновь предавшего меня человека, который продолжал бы из года в год играть в семью, удовлетворяя свои потребности на стороне. Ведь Яна была права — ее хотят, и порой это влечение так нестерпимо, что для своих любовных утех Игорь не брезгуют использовать наше брачное ложе…

Яну я обманула. Потеряла покой, и, к собственному стыду, нет-нет да подносила к лицу брошенную мужем рубашку, всякий раз переживая, что найду на его одежде следы ее возращения — духи, отпечаток помады или черный волос…

Это унизительно, страшно, и до ужаса обидно — инспектировать гардероб мужчины, который априори должен принадлежать лишь мне, не подпуская к пуговицам на своей деловой сорочки чужие пальцы.

Возможно, мне стоило ему признаться, рассказать о своем столкновении с его любовницей, но тот страх, что жил внутри, не давал мне решиться на отчаянный шаг. Я боялась найти в глазах Гоши подтверждение собственным переживаниям, боялась понять, что для него давно уже не секрет, что эта жгучая брюнетка решила его добиться, или, что в разы хуже, уже прошла половину пути, не поленившись освоить узел нью-классик, в завязывании которого теперь практикуется на его шеи.

Наверное, это и стало моей роковой ошибкой — я слишком долго оттягивала момент истины, и теперь была совершенно не готова к вторжению реальности в мой иллюзорный мир: любовь либо есть, либо остается непостижимой мечтой, осуществление которой от меня совсем не зависит…

— Девочки готовы, — слышу, как Нина Алексеевна останавливается в дверях моей спальни, но и не думаю вставать с пола, продолжая сидеть на коленях у прикроватной тумбы. Наверное, моя бледность заставляет женщину так нахмуриться? — Вам плохо?

Очень. Моя находка до сих пор холодит ладонь, а грудь сдавливают рыдания, давать волю которым нельзя, ведь за стеной меня ждут две пятимесячные малышки. Запускаю руку в прическу, взбивая пряди одеревеневшими пальцами, и устраиваю локоть на стоящем рядом со мной чемодане — встать я сейчас не смогу.

— Нина, — шепчу, с трудом подавляя ком в горле, и отворачиваюсь к окну, не желая делать старушку свидетельницей своего горя. — Погуляйте одни. Самолет меня измотал.

Одновременно с тем, как женщина прикрывает за собой дверь, чемодан под весом моего тела отъезжает в сторону, с грохотом опрокидываясь набок. И именно этот хлопок срывает петли со всех замков, что я наложила на собственное сердце — слезы жгут кожу, а ладонь саднит от впившейся в плоть застежки серьги, которую я случайно обнаружила на полу. Чертова дождевая капля, смотревшаяся идеально на ухе Яны, которая с таким садизмом проворачивала острый клинок, вонзившийся в мою грудь, настраивая меня на неминуемый конец моей спокойной семейной жизни…

Плачу, потеряв счет времени, и чем больше соленых дорожек полосуют мои щеки, смывая макияж с загорелого лица, тем больше презрение к собственному мужу затапливает мою душу. Он привел ее в дом! Уложил на мою постель, предусмотрительно сослав семью на недельный отдых на лазурном берегу… Срывал протяжные стоны с ее раскрасневшихся губ на моих простынях, а потом с такой легкостью врал о тоске, что поселилась у него в груди с нашим отъездом.

Наверное, Яна повеселилась наутро, вспоминая, с какой горячностью я отстаивала свое место в жизни Громова…

***

Игорь

Домой я мчу на полной скорости. Затянувшееся совещание совета директоров помешало мне встретить жену в аэропорту, и последний час дался мне особенно тяжело. Раздражал окружающих, нервно отстукивая концом ручки по столу в конференц-зале, и, не выдержав, нагло оборвал финансового директора, больше тридцати минут демонстрирующего графики на интерактивной доске.

Плевать мне на наши доходы, когда дочки, которых я не видел целую неделю, сейчас гуляют на заднем дворе семейного особняка. Хочу к ним, хочу обнять Лизу, разлука с которой оказалась невыносимой, хочу взять на руки Катю, хочу вдохнуть аромат детского шампуня, исходящий от причудливых кудряшек Насти…

— Я дома! — кричу с порога, быстро избавляясь от обуви, и на ходу расстегиваю пальто, перебросив шарф через лестничные перилла. Слышу детские голоса из гостиной и иду прямо туда, так широко улыбаясь, что у меня немеют скулы.

— А вот и папа! — Нина Алексеевна, держащая на руках младшую, тут же протягивает мне малышку, посмеиваясь над тем, с каким пылом я покрываю поцелуями ее нежные румяные щеки.

— Какая ты стала большая!

— Ну, скажете! За неделю сильно не вырастешь, — поправляя кофточку на притихшей Настене, с жадностью впивающейся двумя зубами в резиновую игрушку, подтрунивает надо мной няня, и, заметив, что я уже бегаю глазами по комнате в поисках супруги, добавляет:

— Елизавета Борисовна в спальне. У нее разболелась голова. Вы же знаете, как она боится летать.

Знаю. Поэтому вовсе не удивляюсь, когда нахожу ее спящей в любимом кресле, у окна, в которое до сих пор пробиваются яркие лучи послеполуденного солнца. Присаживаюсь на корточки, наслаждаясь ее мирным сопением, и завожу за ухо мягкую прядь, и сам пугаясь, когда женщина, дернувшись, вжимается в спинку.

— Это всего лишь я, — касаюсь ее губ, слегка солоноватых и отчего-то не реагирующий на мой поцелуй, и отстраняюсь, удивленно изучая ее лицо.

Бледная. Как я мог этого не заметить? Дотрагиваюсь до ее лба ладонью, желая убедиться, что она здорова, но от того, что вижу сейчас в ее глазах, мне становится не по себе…

— Все нормально, — руку мою отводит, стягивая с ног плед, и как-то вымучено улыбается, награждая меня тяжелым взглядом.

Не ведаю я, о чем она думает. Почему принимается разглядывать стену, вместо того, чтобы обвить мою шею руками и, наконец, дать мне насладиться ее цветочным ароматом… Да и не знай я, как тяжело ей даются перелеты, решил бы что эта женщина, что сейчас обнимает себя за плечи, ни один час ревела, в конечном итоге забывшись спасительным сном.

Встаю, порываясь прижать ее к себе, но прежде, чем мои пальцы дотрагиваются до ее плеча, ощущаю вибрацию мобильного в кармане брюк. Она. Как всегда не вовремя, когда ее совсем не ждут…

— Гоша, — нахмурившись, после секундной заминки, последовавшей за отклоненным мной звонком, Лиза подходит к своему чемодану.

Борется с заевшей молнией, покусывая нижнюю губу, и когда тишину комнаты разрезает звук проскользнувшего по металлическим зубьям бегунка, принимается копаться в вещах, что-то выискивая в аккуратно сложенных стопках.

— Это тебе. Сувенир, — краснея, протягивает мне коробку, украшенную голубой атласной лентой, и отходит подальше, всем своим видом буквально крича, что теплого приветствия мне ждать не стоит.

Странно. Слишком странная встреча двух любящих супругов, разлученных друг с другом на целую неделю, которая была для меня непростой… Нет ни объятий, ни счастливых улыбок, лишь тяжелое неуютное молчание, от которого хочется спрятаться, с головой укрывшись одеялом.

— Что случилось? — не тороплюсь открывать, ставя подарок на прикроватную тумбу, и просто стою, хоть ладони мои зудят от необходимости прижать ее к себе.

— Это, — отходит к туалетному столику идостает из шкатулки серьгу. Небольшую, неброскую… Я ей ее дарил?

— Это должно мне о чем-то говорить? — вконец запутавшись в происходящем, избавляюсь от пиджака, небрежно бросая его на кровать. Терпеть не могу, когда нагоняют тумана, вместо того, чтобы спросить прямо в лоб.

— Наверное. Потому что она не моя, — хрипит, и неловко отводит глаза, давая мне передышку. — Нашла на полу. У кровати.

Мне жарко. Расслабляю галстук, но даже это не спасает от удушья, ведь только дурак не поймет, что успела нафантазировать эта женщина с потухшими серыми глазами. Она все-таки плакала! Плакала, потому что однажды ей довелось убедиться в моей ненадежности…

— Ничего не хочешь сказать?

А что говорить? Ведь я знаю, кому может принадлежать эта безделушка, но произносить это имя при побледневшей жене я никогда не решусь.

— Ну, — улыбаюсь, принимая из ее рук миниатюрное украшение, — одно могу сказать точно, она не моя. Может быть, Нина Алексеевна обронила? Или та женщина, из клининговой компании, что в среду здесь убиралась?

Те месяцы, что я провела в его постели после того, как внутри зародилась стойкая убежденность, что от урагана по имени Яна нам больше скрыться, стали для меня испытанием. Я молчала, задыхаясь в стенах дома, в которые когда-то вложила столько сил и любви, а бессонными ночами строила планы своего спасения. Сам он не разрубит этот узел. Упадет на колени, вновь ударится в клятвы, вспомнит о боге, а в конечном итоге вновь продаст свою душу дьяволу…

Отныне я не боялась остаться одна. Напротив, до скрежета зубов презирала его за необходимость придерживаться этих правил: улыбки, забота, ласки, за которыми кроется безнадега, обреченность и смирение…

ГЛАВА 33

Игорь

— Нас связывали лишь деловые отношения. Я на него работала, — так виртуозно врет, что я даже готов поверить. Готов принять любое ее объяснение, лишь бы перестать терзать себя горьким фактом — мне она больше не принадлежит. Пропасть между нами не переплыть, не оббежать, и мост, к сожалению, точно не перекинешь — под ногами бездна.

Может, любил я ее неправильно? Ни тогда, когда крутил роман с Яной, а после, когда, наконец-то признал, что сердце мое держит в своих ладонях жена? Мало ей говорил о своих чувствах, мало ласки дарил ее телу, мало, до неприличия мало, теплоты отдавал ее душе? Неправильный, недостойный ее внимания человек, собственноручно разрушивший брак и убивший ее любовь…

— Для чего обеспеченная женщина устраивается на работу, да ещё и тайком от богатого мужа? — хороший вопрос.

Тем более, если знать, какие суммы она снимала со своих карт. О какой коммуналке, вообще, могла идти речь?

— Ваш супруг был скуп? Ограничивал вас в финансах? — продолжает допрос ведущий, а оператор уже берет крупным планом мою мать — недовольную, злую, но молчаливую, ведь вновь быть отчитанной телевизионщиком на глазах у всей страны она не желает.

— А что мне оставалось? У меня ничего нет — все, что я имела было куплено на его деньги: одежда, машина, дом…

— То есть вы предчувствовали расставание?

— Да. Скажу больше — я его планировала.

За дорогой я почти не слежу. Не слушаю болтовню водителя, осадить которого мне не дает уважение к его почтенному возрасту — лет шестьдесят, не меньше, и двадцать из них он трудится на семью моего мужа. Седовласый, но все еще крепкий, подтянутый мужчина, то и дело разглядывает меня в зеркало заднего вида, рассказывая очередную историю из детства Игоря. Удивительно, их он знает больше, чем Эвелина, которая за последние пару дней набрала меня раз десять…

— Я припаркуюсь, — Ефим Ильич тормозит у бизнес-центра и оборачивается ко мне, а его пушистые усы уже расползаются по лицу от широкой открытой улыбки.

— Можете пообедать. Я наберу вас, как закончу.

Ветер не щадит прически. Придерживаю капюшон на своей голове, и торопливо семеню к стеклянным дверям, вклиниваясь в ряды торопящихся на работу служащих. Переступаю порог, кивая охраннику, с которым когда-то делилась пончиками, купленными в соседнем кафе, и иду к лифту, рядом с которым уже толпятся замерзшие люди: растирают пальцы, прикладывают покрасневшие ладони к заалевшим щекам и переминаются с ноги на ногу в своих не по погоде тонких сапожках. Когда-то и я так наряжалась…

Здесь мало что изменилось, и от этого мое сердце пропускает удар, поддавшись ностальгии по былым временам, когда я сама решала, что буду делать завтра, оплачивала квитки за съемную студию и радовалась, принимая из рук продавца пакет с платьем, на которое откладывала месяца три.

— У Вячеслава Андреевича совещание, — новенькая. Не ладится у Лисицкого с кадрами. — Присядьте.

Я погорячилась, мой стол совсем не узнать: завален бумагами, ручками, канцелярскими скрепками, одна из которых покоится у лакированной туфли секретарши, да и кофемашину они заменили. Интересно, ей удалось освоить любимый Славкин рецепт?

Неторопливо снимаю платок, несколько раз обмотанный вокруг шеи, и расстегиваю пуховик, совсем не желая с ним расставаться, ведь даже те несколько метров, что я прошагала с парковки, показались мне длиннющей дистанцией на пути к спасительному теплу.

Знаете, о чем я думаю, наблюдая за молоденькой шатенкой, раскладывающей пасьянс, пока ее босс заключает очередную сделку? Я ей завидую. Через пару часов она выключит свой компьютер, погасит свет в кабинете начальника, дождется подружек из отдела кадров или той же бухгалтерии, и шумной компанией двинется домой. А там наверняка нет изменщика-мужа, страха, что в своей кровати ты найдешь чужой бюстгальтер, и тягостных мыслей о том, что даже родные стены способны на предательство: впустили захватчицу, и продолжают стоять, ведь по большому счету, им плевать, кто будет стирать пыль с лакированных полок.

Раньше все было проще.

— Лиза? — знакомый голос и скрип дверей заставляют меня оставить свои рассуждения, и вот я уже встаю, отвечая вялой улыбкой на блеск Славкиных глаз.

С нашей последней встречи он заметно похорошел, ведь ни одного мужчину не красит разбитый нос и порванный рукав пиджака.

— Вот уж не думал тебя увидеть, — отодвигает мне стул, жестом приглашая присесть, и через секунду оказывается напротив, идеально вписываясь в интерьер своего рабочего места.

Идут ему эти папки, покоящиеся на краю стола, ноутбук и вид осенней Москвы, прекрасно просматривающийся в панорамное окно позади него.

Как мне начать?

— Как девочки?

— Хорошо, — отвечаю торопливо и не могу перестать теребить ручки сумки, что удерживаю на коленях.

Терпеть не могу просить чьей-то помощи, тем более после того, как вмешалась в многолетнюю дружбу своего собеседника: разрушила, растоптала, пусть никогда и не желала чего-то подобного.

Глупо молчать. Но язык словно распух, а предательские слезы уже скапливаются в уголках глаз, вынуждая меня отвести взор в сторону.

— Что-то случилось? — явно успев уловить мое настроение, друг подается вперед, теперь внимательно меня разглядывая.

Что он видит? Узнает ли меня, вообще? Ведь мне кажется, что от прежней Лизы Волковой ничего не осталось…

— Что…

— Все нормально, — выдыхаю, усилием воли заставляя себя взглянуть на обеспокоенного человека, что сейчас нервно мнет пальцами уголок какого-то важного документа.

Ему из-за меня нос разбили на глазах у сотни именитых гостей, а он забывает дышать, ожидая, когда я промолвлю хоть слово.

— С девочками все прекрасно, у Насти лезут еще два зуба.

— Тогда, почему ты, — теряется, с трудом собирая мысли в кучу, когда я стираю влагу со своей щеки, опускает голову, а через секунду резко выпрямляется, откидываясь на спинку белого кожаного кресла:

— Игорь?

— Он, — теперь мне хочется снять пуховик.

Жарко, ведь от стыда, как оказалось, можно сгореть в прямом смысле этого слова. Я глупая, беспросветная, безнадежная дура! Наверное, именно такой меня видят окружающие?

— Мне нужна работа, Слава, — нет смысла тянуть, поэтому все же перехожу к делу, отставляя на соседнюю сидушку свою дорогущую сумку.

Боже, на мне замшевые полуботинки, на ценнике которых красовалось шестизначное число, а я умоляю о подработке. Каламбур, да и только.

— Зачем? — одно лишь слово.

Жаль, что ответить на этот вопрос нельзя, не потратив и без того истончившийся запас сил на длиннющий монолог.

— Я хочу заработать.

— Тебе Громов денег не дает?

— Дает. И не только мне, — поясняю, многозначительно взглянув в его хмурое лицо и, наконец, признаюсь. — Ничего не вышло, Славка.

Улыбка выходит сама собой — натянутая, горькая, та, от которой белеют губы, предательски подрагивая от грядущей истерики.

— Весь мой брак — фарс. Не гожусь я на роль его спутницы жизни, — вновь рука скользит по щеке, мгновенно становясь влажной. — Зато Яна годится. Впрочем, кто бы сомневался, да? Куда мне тягаться с такой…

Зачем-то развожу руками, демонстрируя масштабы ее выдающейся личности, и возвожу глаза к потолку, усиленно обмахивая свое раскрасневшееся лицо.

— В общем, я хочу уйти от него.

— Уйти? — удивлению Славы нет предела, оттого и проходится пятерней по своей идеальной прическе. — То есть уйти?

— Сниму жилье, заберу девочек, подам на развод.

— А дом? Разве нельзя все решить спокойно? Уверен, в деньгах ты нуждаться не будешь…

— Не буду, — и сама пододвигаюсь, незаметно для себя вцепившись пальцами в столешницу, которую уборщице придется усиленно тереть тряпкой, чтобы избавиться от моих отпечатков на полированном стекле. — Потому что уйти он не даст. Ты же знаешь, как он дорожит детьми. Ни за что не допустит, чтобы мы жили раздельно.

— На это есть суд…

— Суд? Он миллионер Слава! Да и не доведет развода: вновь будет молить опрощении, обещать, что больше никогда с ней не свяжется, а я… — осекаюсь, давая себе секундную передышку, — а я прощу. Потому что вновь пожалею, вновь дам ему шанс заставить меня поверить в лучшее…

— Лиз, — мужчина встает, растерянно оглядывая мою осунувшуюся фигуру, а я уже близка к сердечному приступу.

— Пожалуйста. Я согласна на любую работу. Мне больше не к кому обратиться…

Черт его знает, на что я надеялась? К чему привели меня мои жалкие попытки противостоять величественному магнату? Деньги, что я успела заработать, давно покоятся на счетах адвоката, который так и не справился с поставленной перед ним задачей, а многомиллионная аудитория по ту сторону экрана теперь считает меня распутницей…

— Планировали? — господи, разве можно назвать это планами?

Я была безумна в своем отчаянье. Ведь даже пойди все по моему сценарию, финал был бы таков — дети у мужа, а я орошаю слезами подушку. И ненавижу. Люто ненавижу всех за то, что нашли в моем лице неплохую грушу для битья: свекровь, что не так давно рыдала на моем плече, спустив все деньги на молодого любовника; Смирнов, предвкушающий зашкаливающее число просмотров своего шоу; Яна, лишний раз польстившая своему эго; муж, избавившийся от супруги, чье недовольное ворчанье засело у него в печенках; и зрители, измотанные за многочасовой рабочий день и теперь наверняка ликующие, что хоть одна избалованная жена олигарха была спущена с небес на землю.

— Да, — а дальше может не спрашивать. И так знаю, что это будет за вопрос.

— Я хотела помочь ему сделать шаг, на который он никогда бы сам не решился: наконец, воссоединиться с той, кого он действительно любил, — приподнимаю бровь, гипнотизируя камеру взглядом, и ядовито ухмыляюсь, запуская пальцы в завитки прически, устраивая локоть на спинке дивана — я само благородство, не правда ли?

ГЛАВА 34

— Тебе не стыдно? — похоже, не только я на грани эмоционального истощения. Свекровь, что за последние три минуты не проронила ни слова, устало растирает запястья, словно только что освободилась от кандалов и теперь мечтает вернуть чувствительность затекшим конечностям. Не улыбается, не кричит, не пылает праведным гневом…

— Совесть у тебя есть?

— Есть, — не совсем понимаю, куда она клонит, поэтому благоразумно замолкаю, давая своей собеседнице полную свободу действий.

— Сама наворотила делов, а теперь хочешь выставить виноватым моего сына? После всего хорошего, что он для тебя сделал? После того как я приняла тебя как родную дочь?

— Правда? Простите, — искренне удивляюсь, только сейчас понимая, что, оказывается, ее нравоучения, издевки над моим внешним видом и приглашение Яны на свой день рождения, не что иное, как проявление материнской любви! Театр абсурда, не иначе, а моя свекровь его действующая прима.

— А разве нет? Я всегда была добра к тебе, всегда желала вам счастья…

— И именно поэтому усадили меня за один стол с его любовницей? — немного утрирую, но от этого сладость победы при виде перекошенной физиономии Громовой — старшей отнюдь не становится меньше.

Нравится мне наблюдать, как она хватает воздух губами, как бегает глазами по залу, примолкшему в ожидании ее ответа, и как впервые на моей памяти нервно заламывает пальцы… Впрочем, о чем это я? Такое мне видеть уже приходилось.

Я привыкла к их перепалкам: иногда шумным, с громкими ругательствами, обвинениями и кучей претензией, а иногда проходящим вполне спокойно. Например, как сейчас.

Эвелина сидит с каменным выражением лица, так и не притронувшись к моим фирменным кексам, а Игорь усердно имитирует работу, бегая глазами по принесенным с офиса документам. Тихо, но каждый из собравшихся в этой гостиной знает, что это временно, ведь маленький вихрь, мечущийся по комнате, лишь набирает свою мощь, грозясь перерасти в гигантский торнадо.

Встаю, складывая на поднос опустевшие чашки, и старательно избегаю призывающий к помощи взгляд свекрови — знаю, что вместе мы могли бы уболтать Громова, но с недавних пор не считаю нужным вмешиваться в их конфликты. Я злюсь. До сих пор злюсь на мать Гоши, и больше чем уверена, что даже через пару лет мое возмущение не станет меньше.

— Все равно не понимаю, с чего ты так за него уцепился! — откинувшись в кресле, женщина недовольно поджимает губы, покачивая стройной ногой в такт своему участившемуся дыханию. Ее распирает негодование, отсюда и эти громкие вздохи.

— Я сказал нет!

Они делят дом. Семейный особняк, от которого эта дама в персиковом платье-лапше, мечтает как можно скорее избавиться, ведь одинокой телезвезде, чей закат не за горами, нет нужды в шестнадцати комнатах и зимней оранжереи. Хочет перебраться в город, где присмотрела отличную квартирку в триста квадратов с террасой и двумя машино-местами на подземном паркинге.

— Да что ж ты за человек?! Без твоего согласия я его не продам, а потянуть покупку жилья без этих денег мне не удастся!

— Насколько я помню, квартира у тебя уже есть, — супруг с шумом захлопывает папку, кидая ее на журнальный столик, и, бросив на блюдце недоеденный кекс, отряхивает ладони, всем своим видом показывая, что дальше развивать эту тему он не намерен.

Вскакивает, сгребая бумаги в кучу, и уже направляется к выходу, когда его мать нарушает тишину своим обескураженным выкриком:

— Квартира? Две комнатки, отошедшие мне после смерти бабушки, ты называешь квартирой? — Эвелина смеется, а я откусываю свой десерт, наслаждаясь сладостью ягод и мягкого теста, которая ощущается особенно остро под аккомпанемент нервозных ноток, проскальзывающих в женском голосе.

Наверное, я нехороший человек, если упиваюсь ее поражением?

Беззаботно, словно люди вокруг меня не метают молнии, не сжимают руки в кулаки и глаза их не наливаются кровью, пережевываю сдобную массу, уткнувшись в модный журнал, обложка которого встречает меня лучезарной улыбкой лучшей подруги. Все-таки Петрова хороша. Получила свою первую музыкальную премию, и теперь ближайший год расписан для нее по минутам: гастроли, съемки клипов и участие в комедийном сериале, где ей предстоит сыграть роль избалованной певички.

— Лиза! — подпрыгиваю, когда внезапно присевшая рядом свекровь отбирает таблоид из моих пальцев и с таким пылом принимается умолять хоть как-то помочь ей в ее борьбе за квадратные метры, что мне становится не по себе от тех мыслей, что только что снедали мою голову:

— Ну, я ведь права! Повлияй на него, пожалуйста! Я знаю, что Игорь прислушается, если ты встанешь на мою сторону. Я с трудом свожу концы с концами — молодые актрисы дышат мне в спину, с театра не сегодня завтра попрут! Еще и эти санкции с его стороны, — едва не плача, жалуется мне на отказ Громова оплачивать ее счета, если она не прекратит спускать все свои деньги на молодых любовников. — Да, я транжира! Да, я люблю дорогие вещи и украшения, но разве это повод так со мной поступать? Я же его растила…

— Когда? — муж появляется в дверях, уже без галстука, с закатанными до локтя рукавами темно-серой рубашки, прекрасно подходящей под эти брюки цвета мокрого асфальта.

Играет желваками, сверля затылок матери взором, который, как мне кажется, вполне способен испепелить эту изящную женщину, оставив после нее лишь неприметную кучку пыли на обивке дивана.

— Расскажи мне, когда ты меня растила? В перерывах между спектаклями?

— Это моя работа! И что-то я не припомню, чтоб ты хоть в чем-то нуждался! — отбрасывает мою руку, а я, наконец, выдыхаю, растирая покрасневшую кожу. В своем стремлении меня разжалобить Эвелина и не думала рассчитывать силы.

— А что перепадает мне?! — теперь встает, подпирая бока кулаками, и даже топает ногой, жестом прогоняя мелькнувшую в коридоре няньку.

Сколько сейчас? Девять? Надеюсь, девочки уже спят.

— Жалкие крохи, сынок!

— Вот только не надо! Я никогда не скуплюсь на твои нужды, — и, между прочим, это моя заслуга.

Плод бесчисленного множества поучительных лекций, что я прочитала Гоше, стремясь хоть немного его вразумить. Разве это справедливо, так плевать в мою душу, устраивая мне встречу с его любовницей, после всего, что я сделала для свекрови?

— Тебе сколько не дай, всегда будет мало!

— Господи! Какой же дурой я была, что, вообще, связалась с твоим отцом! Хожу, как попрошайка, уговаривая собственного ребенка обеспечить мне достойную старость!

— Старость, — ядовитая ухмылка у Гоши неподражаема.

Меняет красивое лицо до неузнаваемости, искажая благородные черты звериным оскалом, но только должного отклика внутри себя я больше не нахожу. Не пугаюсь, не хочу приласкать того обиженного ребенка, что нет-нет да явит миру свою израненную душу, и, уж точно, не стану жалеть эту даму, что смахивает со щеки скупую слезу.

Они стоят друг друга. Вот так, спустя сотни, тысячи дней, что я провела бок о бок с этими людьми, очевидное, наконец, коснулось моего взора — передо мной два испорченных эгоиста, с таким запалом требующих у окружающих любви и внимания, хотя сами совсем неспособны на отдачу.

Пользуюсь тем, что обо мне благополучно забыли, и быстро ретируюсь в кухню, все еще слыша их звенящие злостью голоса за своей спиной.

— Твой последний ухажер лишь на два года старше меня. О какой старости идет речь? И, кстати, именно на деньги отца ты вывозила своего любовника в Испанию.

— Не смей мне указывать… — плотно прикрываю дверь, навалившись на белое дерево, и перевожу дыхание, посылая робкую улыбку Нине Алексеевне, чей брючный синий костюм настолько сливается с гарнитуром, что если бы ни платиновая копна волос, собранная на затылке, я бы не сразу заметила свою незаменимую помощницу. Она моя находка, опора и поддержка в воспитании девочек, с которыми одна я бы вряд ли справилась.

— Опять ругаются? — вздыхает, нахмурив лоб, и берет очередную тарелку, которую тут же принимается тереть вафельным полотенцем. \

Наверняка ей чужды подобные сцены, ведь каждый ее рассказ о детях, что разъехались по миру, непременно наполнен теплотой. Хвастается достижениями внуков, украдкой любуется снимками дочери на своем смартфоне, и становится молчаливой, если сын забывает ей позвонить, закопавшись в делах или перебрав с пивом в небольшом пабе.

— Ага, — соглашаюсь, и уже спешу на помощь этой седовласой женщине. — Давайте я домою.

Настраиваю воду, до сих пор гадая, как она умудряется так спокойно отмывать приборы едва ли не в кипятке, что толстой струей бьет из крана в каменную мойку, и намеренно громко позвякиваю керамикой, стараясь заглушить звуки брани, все еще раздающиеся из просторной гостиной.

— Вы уж меня простите, но вашему мужу в детстве мало ремня давали, — произносит, и тут же прикрывает рот морщинистой ладошкой, смутившись замечания о его воспитании.

Только стоит ли? Разве для меня новость, что он не образец добродетели?

— Ох, что я несу?

— Не страшно, — улыбаюсь, передавая ей вымытую кастрюлю, и резво избавляю от остатков соуса пару пиал, что все еще покоятся на дне раковины. — В этом я с вами согласна.

Возможно, имей он перед глазами правильный пример построения семьи или неравнодушного к своей судьбе человека, способного объяснить ему прописные истины, наша брачная лодка не разбилась бы о скалистый берег.

Закрываю вентиль и устраиваюсь за столом, прогоняя из головы ненужные мысли — я не там ищу виноватых. Уж точно не отсутствие любящей матери рядом сделало из него изменщика, да и вряд ли занятой отец садился вечером у его кровати, вместо сказок науськивая Игоря в будущем ранить жену своими интрижками…

— Выйди, — любезностью здесь и не пахнет, и если еще пару минут назад Нина Алексеевна и жалела мою свекровь, то сейчас вряд ли испытывает сочувствие.

Поджимает губы, оставляя в покое все еще мокрую кружку, и торопливо покидает кухню, так тихо прикрывая за собой дверь, что я не сразу замечаю ее уход. Ерзаю на стуле, откладывая в сторону салфетки, которые вот уже пару минут складываю, аккуратно всовывая в держатель, и, наконец, гляжу во взволнованное лицо своей родственницы.

— Лизонька, — шепчет и осекается, отворачиваясь к окну с поднесенной к губам ладонью.

По тому, как трясутся ее плечи, не приходится сомневаться, что эта дама сейчас обливается слезами.

— Мне нужна помощь…

— Что я могу? — выходит излишне сухо. — Разве я имею право лезть в такие вопросы?

— Конечно! Ты же жена, — молниеносно оказывается рядом, вновь принимаясь терзать мои пальцы. — Он обязан тебя послушать!

Разве? Мне кажется, куда большую власть над этим мужчиной имеет другая. С волосами темными как смоль, и глазами, такими же черными, как ее извращенное нутро.

— Я в долгах, Лиза, — тупит взор, теребя бриллиантовое колье на своей шее, слишком вычурное для ужина с сыном и непозволительно дорогое для той, кто пытается меня убедить в отсутствии финансов…

— Тех денег, что дает мне Игорь катастрофически не хватает, а сниматься… Господи, за эти годы я уже и забыла, как это делается! Да и кому я теперь нужна? — горечь ее отчаянья так глубока, что она забывает держать лицо, теперь громко всхлипывая, словно она не великая и ужасная Эвелина Громова, а простая пенсионерка, столкнувшаяся с суровой действительностью — у сына давно своя семья, а ее насиженное место под солнцем уже норовит занять другая — молодая, амбициозная, чью мордашку не придется часами гримировать, чтобы в кадре она смотрелось свежее.

— Я, может быть, только почувствовала, что такое свобода. Без этого сумасшедшего графика, бессонных ночей, перелетов… Только сейчас задышала полной грудью! Почувствовала себя женщиной, а не безмозглой марионеткой, проживающей на сцене чужие судьбы, в то время как твоя жизнь проходит мимо. Узнала, что такое любовь, Лиза, — поднимает на меня глаза, горящие отчаяньем, и хватает салфетку, разрушив мою аккуратную стопку.

— Думаешь, я не понимаю, что он со мной только из-за денег? — наверняка имеет в виду свое последнее увлеченье — молоденький манекенщик, что вот уже месяц позирует с ней в обнимку на всех светских вечерах. — А мне плевать! Пусть хоть так, чем это чертово одиночество!

Мне ли ее не понять? Ведь ради возможности обнимать любимого мужчину, я запрятала подальше свою гордость, наступила себе на горло, придумав тысячи оправданий своему решению спасти брак. Все просто — женщины так страстно желают быть нужными, что готовы добровольно обманываться, принимая за чувства сухой расчет: Игорю нужны были дети, чтобы в собственных глазах не напоминать себе ту, что сейчас плачется мне в жилетку, а юнцу, что решил покорить столичные подиумы — слава, которой Эвелина готова так щедро с ним поделиться.

— Я просто хочу женского счастья…

Я тоже его когда-то хотела. Наверное, именно поэтому запрятала подальше собственные обиды, и втайне от Громова сняла приличную сумму со своего счета. Знала, что он никогда не проверяет мои траты, поэтому все же пошла на уступку. Дважды.

ГЛАВА 35

— Не понимаю, о чем ты? — так искренне строит из себя святую невинность, что я даже забываю о собственных переживаниях, что снедали меня последние двадцать минут. Тянусь к бокалу с водой, который благоразумно наполнили, опасаясь, что убойной дозы валерьянки, влитой в меня после рекламы, окажется недостаточно, и, промочив губы, излишне громко ставлю его на место.

Мы ведь для этого здесь собрались — семья, что не сумела решить свои проблемы без помощи телевизионщиков — чтоб, наконец, разобраться во всем, что не давало нам покоя? Так, к чему молчать?

— О Яне, которая была настолько любезна, что прежде, чем вновь окрутить моего мужа, удосужилась поставить меня в известность. В том самом ресторане, куда и нас-то не сразу пустили, пока среди сотни гостей не отыскали нужную фамилию, — невольно ежусь от холода, вспоминая прохладу дамской комнаты и ледяной взгляд соперницы. — Так что можете перестать претворяться. Мне ли не знать, как тепло вы к ней относились.

— Боже, — округляет глаза, но довольно быстро берет себя в руки, и, прочистив горло, обхватывает его рукой, словно ей не хватает кислорода и без этих медленных поглаживаний о долгожданном глотке свежего воздуха можно забыть. — Быть такого не может! Я пригласила лишь самых близких…

— А кто может быть ближе любовницы сына, чьи фото вы до сих пор храните в семейном альбоме? — не сдерживаю ехидства, намеренно отворачиваясь от вошедшей в роль Эвелины.

Ей бы в Голливуд, и Оскар непременно попал бы в ее ухоженные руки.

— Что ты? Зачем мне это нужно, если я видела, что Игорь по-настоящему счастлив с тобой?

— Не знаю? Может, она обещала вам больше денег или сразила своими речами о ваших нарядах? — забываюсь, что мы не одни, и теперь мысленно ругаю себя за несдержанность — выносить ее финансовые проблемы было лишним.

— Лиза! — голос звенит, а взгляд уже загорается укором, который ни с чем не спутаешь. — Я не враг своему ребенку! И знай я, что кто-то додумается привести Яну на праздник, не раздумывая, внесла бы этого человека в черный список!

Не знаю, зачем поворачиваюсь к Славе. Наверное, по привычке, ведь непонимание, каким образом он повлиял на мою судьбу до сих пор сидит где-то внутри, прогрызая очередную рану на и без того изуродованном рубцами сердце. Просто машинально веду глазами в сторону друга, и то что вижу сейчас отдает болезненной судорогой во всем теле — спирает дыхание, жаром обдает щеки, роем мурашек проходится по позвоночнику и покидает тело через кончики пальцев, оставляя после себя пустоту.

Он белый, как тот самый снег, что скрипел под моими ботинками, когда я волокла чемодан по подъездной дорожке, покидая дом, где остались мои дети…

Слава

Она ни о чем не спрашивает. Помнит, что вокруг нас люди, любопытные камеры, фиксирующие каждый ее вдох, Эвелина, что и сама сейчас наблюдает за мной, пронзенная осознанием.

Я совершил кучу ошибок, но эта стала фатальной. Непоправимой и разрушительной для того хрупкого мира, что установился в семье моего друга. Друга и женщины, что никак не хочет покидать мои мысли, глубокой занозой засев у меня за грудиной.

Не двигаюсь, хоть и не могу больше выдерживать этого серого взора, что лишь на мгновение заволакивает пелена, тут же исчезая, едва пушистые ресницы делают очередной взмах. Что мне сказать, и, господи, как исправить все то, к чему привела меня моя слабость? Любовью такое не оправдывается…

— Что за странная страсть к стеклу? — Яна ведет своим ноготком по столешнице, а взглядом уже полосует панорамное окно, медленно переключаясь на стеллажи с прозрачными дверками.

Презираю эту женщину, но хорошие манеры никто не отменял: кофе не предлагаю, но и гнать ее взашей не тороплюсь. Сижу, закинув ногу на ногу, и стараюсь взглянуть на нее отстраненно. Не как человек, что видел Лизины слезы на заднем сиденье автомобиля, а как мужчина, способный оценить женские прелести.

Талия у нее тонкая, бедра округлые, грудь вряд ли уместится в ладони. Песочные часы — аппетитные, но меня не манящие.

— Вот это красота, — замирает, разглядывая город с высоты семнадцатого этажа, и на какое-то время затихает, поглаживая плечи через тонкую ткань своей кофты. Розовой, совсем неподходящей к ее распущенным черным волосам.

— Слава, — оборачивается, приторно улыбаясь, и вот уже идет ко мне, ловко разворачивая стул и усаживаясь напротив.

В чем-то я Игоря понимаю — она красивая картинка, и если не копать глубже, вполне сгодится, чтобы раскрасить холодные серые ночи своим присутствием… Только, разве Громов в этом нуждается? Ведь дни рядом с его женой вряд ли можно назвать унылыми.

— Я пришла тебе помочь.

— И в чем же? — хмурым взглядом прошу ее остановиться, когда наглые женские пальцы приводят в движение настольный маятник, подаренный Лизой еще в то время, что она трудилось на меня в качестве секретаря. Уверяла, что он помогает отвлечься и неплохо снимает стресс, но если быть честным, единственное на что он способен — усыпить своим монотонным глухим постукиванием.

— В твоем затянувшемся безуспешном завоевании жены Игоря, — произносит легко, даже улыбается, причем беззаботно. — Я ведь знаю, что ты к ней неравнодушен.

— Откуда, если не секрет?

— Интуиция и умение наблюдать со стороны. Вы ведь известные люди, и часто мелькали своей троицей в популярных изданиях… Да и постоянных отношений у тебя так ни с кем не сложилось.

— Еще не встретил ту единственную, — отодвигаю горемычный сувенир, что опять привлекает ее внимание, и намеренно поглядываю на наручные часы, давая понять, что время ее на исходе.

— Или просто упустил, — Яна подается вперед, насмешливо приподнимая бровь, и, игнорируя мою кислую физиономию, устраивается поудобнее, теперь задевая мою брючину своей шпилькой.

— Мы могли бы оказать друг другу услугу. Я забрала бы то, что принадлежит мне, а ты утешил бы несправедливо обиженную женщину, тем самым избавив Громова от необходимости подтирать ей сопли. Разве плохой расклад?

— Ужасный. Хотя бы потому, что я не имею привычки разбивать семьи, и уж точно не сохну по чужим женам, — откатываюсь, противясь такой близости с этим монстром, и указываю на дверь, больше не в силах смотреть на эту охотницу. Бессердечную, ведь ее даже дети не останавливают.

— Да брось! Разве тебе ее не жалко? Ни я так другая их брак разрушит. Потому что натура у Игоря такая, гулящая.

— Тогда, зачем он тебе?

— А я бы справилась. Удовлетворять его аппетиты — мой конек. Если забыл, он готов был уйти от нее, стоило мне мелькнуть на горизонте, а это о чем-то да говорит.

— Но он все же остался, — подмечаю, напоминая этой самоуверенной даме, что в реальности все не так сказочно, как ей бы того хотелось.

Порою, лишь оступившись, человек осознает, что не все что блестит, достойно безумных трат, и пусть я не верю, но все же надеюсь, что это как раз его случай.

— Если бы не ребенок…

— Два, — прерываю, хоть и понимаю, что даже этот факт вряд ли ее вразумит. — Это девочки.

— Тем более, — лишь подтверждает правильность моих мыслей, — тяжелая артиллерия, благодаря которой Лиза все-таки одержала победу. Сомнительную, ведь я больше чем уверена, что она мучается перед сном, осознавая, что вовсе не от большой любви ее муж продолжает делить с ней спальню. Так что, у тебя есть шанс избавить ее от душевных терзаний. У Эвелины, кажется, намечается костюмированная вечеринка?

Ее осведомленность не может не пугать. Вперяюсь в нее внимательным взором, гадая, что же ей движет — любовь или безумие — и откладываю ручку, что взял скорее от безделья, чтобы хоть чем-то занять свои руки.

— Чего ты хочешь?

— Разве не понятно? — улыбается, а я брезгливо морщусь, ведь высокими чувствами от ее мотивов даже не пахнет. — Проведи меня в ресторан. Я увижусь с Громовым, а дальше пусть распорядится судьба: ты либо убедишься в том, что твоя любимая женщина находится в надежных руках, либо, наконец, поймешь, что своим бездействием делаешь только хуже.

Я прогнал ее. Прогнал, а через несколько дней попросил Эвелину добавить в список гостей мою спутницу. Загадочную «плюс 1», из-за которой теперь мы все сидим здесь. Есть в Яне что-то бесовское, что-то демоническое в ее взгляде и умении вытягивать наружу чужие пороки. Моим стала зависть. Зависть к тому, с какой любовью Лиза взирала на моего друга детства. Острое желание хоть на мгновенье быть обласканным серыми бездонными глазами взбудоражило кровь, напрочь лишив рассудка.

Только любому умопомрачению приходит конец. Рано или поздно разум возобладает, и осознание совершенного непременно обрушивается нам на голову, заставляя терзаться угрызениями совести и признанием собственной подлости.

Наверное, именно поэтому я так напился, с жадностью опустошая дорогие напитки с завидной регулярность пополняемые официантом. И не ударил в ответ, когда каменный кулак Громова прилетел мне в лицо, ведь этот удар я заслужил…

— Ты? — охрипла.

Из-за меня, из-за моей несовершенности, ведь все, что она думала на мой счет оказалось обманом — никакой я не рыцарь в сияющих доспехах.

— Я, — одними губами, ведь голос меня не слушается. Жмурюсь, крепко сжимая челюсть, и вновь устремляюсь навстречу грозовому небу, что вижу в ее глазах: преддверие дождя и грома вместо солнечного света, навсегда покинувшего ее очи.

— Что же ты…

Так горько мне еще никогда не было, ведь в этой скользнувшей капле, что оставила мокрый след на Лизиной щеке виноват я.

ГЛАВА 36

Я уже не понимаю, что там происходит. Почему жена отбрасывает Славкину руку, словно ужаленная вскакивая со своего места, почему убегает, на ходу избавляясь от микрофона… Уже не смотрю на экран, и не прислушиваюсь к гулу голосов, мгновенно наполнивших студию, едва ведущий скрывается за декорациями. Лишь растираю виски похолодевшими пальцами, словно это поможет заглушить стук отбойных молотков: нарастающий, заставляющий жмурится от очередного прилива боли.

Я пьян. Пьян настолько, что вряд ли сумею собрать в кучу ту информацию, что обрушилась на меня за эти короткие десять минут. Десять минут ушло у телевизионщиков, чтобы открыть мне тайны, докопаться до которых мне не хватило нескольких месяцев!

— Как ты мог? — встревоженный возглас матери заставляет меня вернуться к просмотру. Я даже прибавляю звук, из страха пропустить в этом жужжании что-то важное. Только что? Черт его знает…

— Слава! Ну как же ты мог?! — не припомню, чтобы Эвелина хоть раз наплевала на годами поддерживаемый образ невозмутимой леди, что ярче других сияет на звездном небосклоне, поэтому от удивления даже приоткрываю рот, так и не донеся бокал до пересохших губ.

Встает, надвигаясь на Лисицкого, как хищница перед броском, и, замерев перед ним, заносит руку для хлесткой пощечины. Не ударяет. Так и стоит, а через секунду и вовсе опускает ладонь, ведя немой диалог с другом моего детства, и, сокрушенно качнув головой, делает шаг назад.

— Елизавета попросила пару минут, чтобы собраться, — Филипп так внезапно выныривает из-за укрытия, что даже я вздрагиваю от громкого голоса, льющегося из динамиков. — Что вызвало этот поток слез?

Смотрит, не мигая, на мою мать, что уже заняла свое почетное место на диване, и одним взглядом пристыдив зрителей за гомон догадок, разливающихся по рядам, деловито поправляет очки на переносице.

— Подлость.

Ее предают постоянно, но каждый раз для нее как первый. К такому невозможно привыкнуть, невозможно обрасти толстой кожей, защищающей ранимую душу от очередного пронзительного укола. Так что не верьте тем, кто, сталкиваясь с очередной несправедливостью, держит марку, не поведя даже бровью — дома они непременно плачут.

Даже табачный дым меня не спасает. Обхватываю голову руками, с силой оттягивая волосы на затылке, и прикрываю веки, устав от постоянного кружения стен перед моим взором. Все плывет, контуры размываются, а в голове ни одной связной мысли: деньги, встречи, измены… Боже, пустой набор слов, приведший к краху нашу семейную жизнь.

— У вас ведь не было романа, так? — с трудом отталкиваюсь от сиденья, пытаясь разглядеть лицо бывшего друга, что сейчас тщательно обдумывает заданный ему вопрос, дергая правой коленкой, и очень жалею, что не могу схватить его за грудки — он слишком долго молчит…

Минута, наполненная лишь его рваными вдохами и предчувствием необратимой развязки, грозящей лишить мое тело жизни. Но это не страшно, ведь душа моя уже давно умерла.

— Нет.

Нужно перебираться в другую комнату, иначе эфир я недосмотрю — в центре огромной плазмы красуется черное пятно, от которого расходятся разноцветные полосы, ведь устоять перед прилетевшей в экран бутылкой у нее не было ни единого шанса… Рычу, сжимая руки в кулаки, и пинаю ногой журнальный столик, опрокидывая пепельницу и недопитый бокал коньяка. Теперь и ковер безвозвратно испорчен.

Я должен быть честным: Лизино прощение я принял с большой благодарностью, но вряд ли хоть когда-то задумывался над тем, скольких сил стоил ей этот шаг мне навстречу. Не анализировал, не пытался поставить себя на ее место, ведь даже мысли не допускал, что мне на смену может прийти другой.

Наверное, именно за это меня так наказала Вселенная: сижу у ее туалетного столика, верхний ящик которого до сих пор открыт, опасно накренившись под тяжестью тех вещей, что она сложила в небольшую полку, и все еще не понимаю, как реагировать на свою находку. Желтый бумажный пакет, без каких-либо подписей, опознавательных знаков… Именно этим он и привлек мой взгляд, стоило мне заметить его среди полупустых тюбиков кремов, резинок для волос, почти закончившейся помады, которую Лиза зачем-то хранит.

Прохожусь холодной ладонью по лицу, теперь потирая подбородок, покрытый легкой однодневной щетиной, и прожигаю дыру глазами в дарственной, что обнаружил внутри конверта. Жаль, что огонь, выедающий душу не способен обратить в прах бумагу, подписанную знакомым витиеватым почерком…

— Игорь Валентинович, — доносится из коридора голос няни, и мне ничего не остается, кроме как с грохотом задвинуть полку и проследовать к двери. Хмурый, наверняка бледный…

— Не нашли? Даю вам таблетку из своих запасов. Сейчас же отправлю Ильича в аптеку, со списком необходимых лекарств. А то где это видано, чтоб кроме детского нурофена не одного обезболивающего в доме? — Нина Алексеевна протягивает мне блистер с двумя светло-зелеными пилюлями и, улыбнувшись, разворачивается на своих низких широких каблуках, беззвучно вышагивая в сторону детской.

Боже, мне не помешало бы лекарство, позволяющее как можно быстрее переварить информацию…

— Стойте! — окрикиваю работницу, теперь и вовсе испытывая приступ удушья. — Ефим Ильич разве здесь?

Лиза за руль не садится. Ее двухнедельный стаж вождения остался в далеком прошлом, а брать уроки езды сейчас, когда в доме две девятимесячные малышки, по ее словам, пустая трата времени, которое она с куда большим удовольствием проведет рядом с детьми. Поэтому я и уступил супруге проверенного надежного водителя, которого считаю едва ли не родственником, ведь именно он отвозил меня в спортивные секции и, в отличие от родителей, терпеливо сидел на скамейке, наблюдая за каждой моей тренировкой.

— А где ж ему быть? Минут тридцать назад вернулся, — беспечно хлопая бесцветными ресницами, женщина покрепче прижимает к груди толстенный сборник детских сказок.

Не будь я сейчас так раздавлен, наверняка бы задался вопросом, на кой черт читать младенцам рассказы, смысл которых до них вряд ли дойдет? Впрочем, я в отношениях с женой не могу разобраться, куда мне лезть в вопросы развития грудничков?

— Машина на выезде из поселка сломалась, вот и вернулся. Теперь в гараже копается.

— А Елизавета Борисовна? — напрягаюсь, шурша документами, что так и удерживаю в руке.

— Такси взяла. Сказала, что торопится.

Торопится. На часах начало двенадцатого, и, насколько я помню, фанатичной страсти к салонам красоты она не питает, да и шопинг для нее лишь повод скоротать время — скупает все без разбора, а потом удивляется, каким образом таили иная вещь затесалась в ее пакеты с обновками. Так куда же ее понесло? Что, вообще, случилось с нашим браком, если за последние пару месяцев мы так отдалились, что даже элементарные вещи, что каждый муж должен знать о своей половинке остаются в зоне моей недосягаемости?

Знаю ли я, какую книгу она проглотила последней, пополнив копилку прочитанных ей романов, какой фильм посмотрела, пока я пропадал на работе, решая проблемы с одним из своих заводов? Чем она, вообще, дышит и отчего так часто хмурит лоб, молчаливо наблюдая за возней дочек или заботами няни? Почему почти не отвечает на мои ласки, лишь изредка обжигая полыхнувшим на дне ее взора огнем?

Отпускаю няню и закрываюсь на ключ, теперь детально изучая дарственную, где так и не нахожу ее подписи. Разговаривай я с любимой женщиной, вряд ли мне пришлось бы гадать, с чего это Лисицкий делает такие широкие жесты в адрес моей жены.

Извлекаю металлическую связку ключей, отбрасывая на постель опустевший конверт, и уже уверенно двигаюсь к гардеробной, мечтая как можно скорее избавиться от офисной одежды. Натягиваю свитер, и, переписав адрес, отправляю ключи в карман, прежде намереваясь побеседовать с ее водителем. Может, он прольет свет на происходящее, ведь ни на один мой звонок, Лиза так и не ответила.

— Привет, Ильич, — куртка на мне не по погоде тонкая, ведь зима, кажется, решила задержаться. Если в городе снег не устоял, сгинув в небытие трудами снегоуборочной техники, то во дворе нашего загородного дома он все еще слепит глаза, отражая лучи яркого солнца.

— Здравствуй, — протягивает ладонь, одаривая меня крепким рукопожатием, и поправляет красную шапку на своей полысевшей макушке.

Сам в добротной кожаной куртке, а на голове несолидный вязаный чулок. Вотона настоящая любовь в действии — дабы не обидеть супругу, носит сотворенное ей безобразие, делая вид, что ничего краше никогда не цеплял на свою макушку.

— Чего это ты не на работе?

— Устал. Решил провести время с семьей, — жаль только не знал, что меня не ждут: девочки уснули раньше положенного, а Лиза…

— Ильич, — не могу скрыть тревоги, поэтому прячу руки в карманы, желая укрыть от его бдительного ока подрагивающие конечности. — Не знаешь, куда Елизавета Борисовна подевалась? Телефон не берет…

— Знаю, конечно, — беззаботно улыбается, не усмотрев в моем вопросе ничего странного, и произносит адрес, от которого меня словно током прошибает. — Я ее часто туда вожу. Может, салон там какой? Сейчас любят в этих бизнес-центрах помещения кому ни попадя сдавать.

— И долго ждешь? — не приподнимаю уголки губ в ответ, ощущая, как злость встает из самых глубин моего естества, грозясь обрушиться на каждого, кто попадется мне на пути.

И в первую очередь на Лисицкого, которого я так настоятельно просил держаться от нее подальше.

— Так не жду. Отпускает меня, а когда нужно забрать звонит. Игорь!

Неважно, что он хотел мне сказать, важно лишь то, что за моей спиной происходит что-то, что вряд ли мне понравится…

***

Почему я приехал именно сюда? Не знаю, что хочу здесь увидеть, и если честно, надеюсь, что восемнадцатой квартиры в этой высотке нет. Пусть бы ее пропустили, или дверь мне открыли жильцы, что вот уже лет пять наслаждаются жизнью в этих ста двадцати квадратах. Пусть это окажется шуткой, дружеским розыгрышем, а не странным подарком, который мужчина не станет делать той, к кому не питает высоких чувств.

На негнущихся ногах, миную пять этажей, проигнорировав суетливую консьержку, встретившую меня на входе, оставив без внимания лифт, и, в общем-то, не заметив, когда успел преодолеть ни один десяток ступеней.

Дверь металлическая. Гладкая. С золотым номерком чуть повыше глазка.

Лязг открываемого замка и скрип дверных петель я запомню навсегда. Ступаю в просторную прихожую, даже не думая разуваться, и замираю, медленно изучая интерьер этого помещения. С обоями друг не угадал — Лиза любит спокойные оттенки. Да и на фоне красных стен белая мебель, как бельмо на глазу. Заглядываю в ванную, миную гостиную, чуть дольше задерживаюсь в кухне… Синяя. Чтоб напоминала о нашем с ней доме?

Не знаю я, что сказать. Чем объяснить свое здесь присутствие, и уж тем более боюсь строить догадки относительно того, какие отношения связывают Лизу со Славкой. Верю ей, хоть здравый смысл и кричит мне одуматься, ведь кровать в этой спальне явно предназначена не для одного… А едва переступаю порог детской, сжимаю руки в кулаки, цепляясь взглядом за расставленных на полке медведей. Заезжай и живи. Не удивлюсь, если найду в шкафу аккуратные стопки постельного белья, полотенец… Черт, он даже на детские присыпки не поскупился, напичкав комод всем необходимым: пеленки, влажные салфетки, даже ватные палочки с ограничителем…

И, знаете, что? Одна догадка простреливает мое сердце куда ощутимей других — уж не знаю, что затеял Лисицкий, но в одном уверен на сто процентов — меня собираются бросить.

ГЛАВА 37

— Вчера я неоднократно задавал свой вопрос, что же все-таки стало причиной их расставанья, — Филипп нависает надо мной, горя плохо скрываемым любопытством, и, заметив, что загораживает обзор оператору, отходит в сторону. — Вы от ответа ушли, сославшись на мужскую дружбу и собственные принципы.

Пауза, а после вновь пулеметная дробь, ведь времени осталось не так уж и много.

— Сегодня, — складывает руки на груди, — я готов его повторить. Ведь, как оказалось, дружбы никакой нет и в помине. Вам есть за что себя корить? Напомню, в эту самую секунду Лиза, которая вчера едва ли не дифирамбы вам пела, из-за вас обливается слезами за кулисами?

Я бы сейчас не отказался от сигареты. Чувствую себя обвиняемым, которому неподкупный судья дал последнее слово перед тем, как вынести пожизненный приговор, и прежде, чем ответить, завожу пальцы под ворот рубашки, в надежде ослабить тиски галстука, что мешают мне сделать глубокий вдох.

— Есть. Но говорить я буду лишь с ней, — хватит шоу, оно ни к чему не приведет.

С самого начала не одобрял ее бредовой затеи, и теперь окончательно убеждаюсь, что мы лишь развлекли толпу, так и не достигнув желаемого. Тот самый адвокат со скучающим видом разглядывает присутствующих, наверняка не меньше меня мечтая, чтобы свет как можно скорее погасили…

— Ну, знаете, это уже неактуально. Тем более что, как оказалось, наедине с женой друга вы откровенничать не торопитесь.

— Я уже сказал, говорить буду с ней…

— Так говори, — вздрагиваю, замечая проплывшую перед моим лицом фигуру, и не решаюсь взглянуть в серые омуты, довольствуясь обозрением Лизиных туфель.

Боюсь, что увижу капли на ее щеках, губы, искусанные в истерике, или глаза, покрасневшие от разъедающей соли слез, виновником которых стал я.

— Говори, Слава. Мне кажется, я уже ничему не удивлюсь…

Ком в горле мешает словам сорваться с языка, а лицо горит от ее пристального внимания. Маленькая… Такая хрупкая, но все еще продолжающая держать спину ровной. Она не заслужила того, что мы все с ней сделали…

— Ладно, — откашливаюсь, но настойчиво игнорирую камеру, выбравшую меня своим объектом для наблюдения. — Я всегда знал, почему он тебя выгнал. В тот день Игорь узнал о квартире…

— Квартире? — кто его знает, кому принадлежит этот голос?

— Я подарил Лизе квартиру в центре, чтобы она могла перебраться в нее с детьми.

— Но судя по тому, что все эти месяцы она ютилась в коммуналке, ваш подарок она не приняла? — делиться своими выводами Самсонов, и двигается к замершей рядом со мной женщине. — Я правильно понимаю, от такого щедрого подарка вы отказались?

— Да, — словно и не плакала вовсе. Собрала всю воли в кулак и готова отвечать на любой вопрос, терзая пальцами ткань своей юбки. — Если честно, не успела толком обдумать его предложение, потому что на следующий день после того, как Слава вручил мне конверт, оказалась на улице.

— И что же случилось, когда Громов узнал о том, что вы одариваете его супругу?

Что? Разве не предсказуемо, каким будет мой ответ?

— Да нельзя ведь! Кому говорю?! — слышу возгласы секретарши из приемной, но прежде, чем успеваю подняться, дверь распахивается, а крепкие мужские руки оттесняют в сторону мою тощую помощницу. Деревянное полотно с треском ударяется о косяк, и вот уже фойе отрезано от моих глаз.

Вижу лишь Игоря, что молчаливо взирает на меня, остановившись посреди кабинета.

— Здравствуй, — нарушаю тишину первым, но никакой реакции на мое приветствие не следует.

Он не мириться пришел. С таким видом не приходят в разгар рабочего дня дабы наладить утерянные связи… С таким блеском в глазах убивают.

— Что это? — хмурюсь, когда он бросает конверт на мой стол, и теперь встаю, предпочитая встретить его гнев, как мужчина. На ногах, не увиливая, не отводя взора… Ведь мне хватает доли секунды, чтобы понять причину его визита.

— Внутрь ты явно успел заглянуть, — приподнимаю бровь, даже не думая прикасаться к пакету, и жестом прогоняю охранника, что, приоткрыв дверь, взирает на нас из-за Гошиной спины.

Подмога мне не нужна. Рано или поздно этот разговор все равно состоялся бы.

— Бери выше, я и в квартире был. Ты неплохо постарался.

Странный диалог, и странное бездействие, ведь я ожидал чего-то другого: драки, ругани… да чего угодно! Но ни этого.

— Какого черта, Лисицкий? — вновь прячет руки в карманы куртки, и лишь натянувшаяся ткань на его плечах не дает сомневаться, каких сил ему стоит вот так стоять, когда между нами дарственная и еще витающий в воздухе аромат Лизиных духов.

Она ушла лишь десять минут назад.

— Почему моя жена тайком наведывается к тебе в офис, почему хранит это, — теперь и связка ключей ударяется о стеклянную поверхность моего стола, — почему отсылает водителя и отключает мобильный?

Играет желваками, приподнимая подбородок, и теперь глядит на меня из-под бровей — ревнивый муж, не иначе. Только имеет ли право на ревность? Не он ли растоптал ее чувства, в сотый раз обманул ее ожиданья, и не он ли вырвал из ее груди изувеченное шрамами сердце? Разве, не по его вине она вынуждена жить в аду, привязавшись к собственному мучителю настолько, что до сих пор не готова уйти? И самой себе не признается, что этот провальный план с заработком и побегом ни что иное, как очередная попытка сохранить их семью, способ оттянуть неизбежное.

— Чего молчишь? — теперь уверенно надвигается, замирая в метре от моего кресла, и хватает меня за грудки. — Отвечай, Слава! Иначе убью, потому что в голову мою лезут не самые хорошие мысли.

— Какие? — хриплю, загораясь как спичка, но не спешу вырываться, ведь врезать ему я всегда успею. — Ну же, скажи. Спроси, действительно ли, Лиза хочет уйти от тебя?

Он сам меня отпускает. Даже пиджак мой одергивает, поправляя смятую ткань. Отворачивается, пятерней раз за разом проходясь по волосам, и прежде чем заговорить, награждает меня долгим пронзительным взглядом.

— Вы с ней… — а как закончить не знает. Не знает или просто боится.

— Он счел, что у нас роман, — потираю шею, словно до сих пор задыхаюсь, ощущая, как врезается в кожу ткань моей рубашки, что он держал в своем кулаке. — Задал прямой вопрос, а я…

— Не ответил, — заканчивает за меня Лиза, а мне не нужно на нее смотреть, чтобы убедиться в своей догадке — она улыбается.

Готова рассмеяться в голос над тем, как оказалась слепа. Добровольно шагнула в мою клетку, даже не заметив, как захлопнулась дверь за ее спиной, и теперь даже расплакаться не в состоянии. Слезы закончились — она окончательно опустошена.

— Знаете, — больше не могу сопротивляться телу, что живет по своим законам, и устремляюсь на голос говорящей. — За эти четыре года я усвоила один урок: верить в наше время можно только себе. И не питать иллюзий, что помощь, предложенная ближним, порыв его доброй воли. Это лишь откуп. Ты ведь поэтому купил ту квартиру? Счел, что это компенсирует мои переживания? Бессонные ночи, на которые обрек меня, подстроив встречу с Яной?

Отчасти. Мучился, презирая себя за содеянное, хоть и пытался себя убедить, что это столкновение было неизбежно. Яна нашла бы способ посадить зерно сомнения в благодатную почву, ведь как бы Лиза ни хотела поверить в любовь Громова, вернуть доверие он еще не успел.

Я знаю, что это лишнее, и от моих сожалений ей легче не станет, но не могу не попытаться, бросая свое "прости" в молчаливую женщину, что брезгливо отклоняется, стараясь увеличить расстояние между нами. Извинения ей совсем не нужны, ведь трех месяцев разлуки с дочерьми они ей никогда не восполнят.

ГЛАВА 38

— Вернемся в тот день, когда ваш муж сообщил вам о расставании, — Филипп, во время рекламы о чем-то шептавшийся с адвокатом, на чью помощь я до сих пор рассчитываю, переворачивает лист вопросника, и теперь похлопывает им по бедру, второй рукой почесывая кончик носа. — Что вам запомнилось с того вечера?

Все. Тишина, инородная, совсем несвойственная дому, в котором живут дети; запах виски, ударивший в нос, стоило мне перешагнуть порог гостиной; осколки бутылки под ногами, на которые я лишь чудом не напоролась, благоразумно нацепив тапки; накрытый стол, на двоих, ведь девочки еще слишком малы, чтобы ужинать с нами.

— Игорь, — выдавливаю из себя, убеждаясь, что этот эфир никогда не закончится.

Это не час, это вечность, временная ловушка, в которой я раз за разом буду переживать худшие моменты своей жизни.

— Таким я его прежде не видела.

Мы и не ругались толком, поэтому его злость, фразы, брошенные невпопад, крепкие пальцы, вцепившиеся в мой локоть — все это было для меня ново. Понимала, что он узнал о моих поездках к Славе, и не сомневалась, что мое решение уйти для него уже не секрет, но и подумать не могла, что он счел меня изменщицей. Подогнал под свое мерило, и вычеркнул из своей жизни, наказав так, чтобы я навеки усвоила этот урок — Громова не бросают. Ждут терпеливо, когда он пожалует вольную, даже не помышляя о побеге. Я ведь неровня, а жалкая приживалка, его тяжелая ноша, что давит на плечи и клонит к земле.

Он приглушил свет. Стоит у окна, потягивая виски, и не реагирует, когда яшиплю ругательства себе под нос, напоровшись на внушительный осколок стекла. Лишь чудом не полосую ступню, ведь даже сквозь подошву домашних тапочек ощущаю болезненный укол где-то в районе пятки.

Что он творит? Во что превратил дом, надымив прямо в гостиной своими тошнотворными сигаретами.

— Где дети? — интересуюсь, ставя на диван свою сумку, и уже жалею, что не отнесла ее в спальню, где могла бы спрятать среди десятка других. Переживаю, да и молчание Игоря в сто крат увеличивает мою нервозность, поддавшись которой, я принимаюсь поглаживать прядь своих только что выкрашенных волос.

Немного странно видеть его дома в такой час. Без пятнадцати шесть, неужели сегодня Яне придется ужинать в одиночку? Ведь я не сомневаюсь, что причина его частых задержек кроится именно в ней: в ненасытной, на все согласной любовнице, с которой они пополняют список тех мест, где уже успели насладиться друг другом: его кабинет, душевая, кровать наверняка им уже приелись.

Так и не дождавшись ответа, прохожу мимо этого задумчивого мужчины, и усаживаюсь за стол, щедро наполняя свою тарелку картофельным пюре. Немного стыдно, что в очередной раз подвела няню, взвалив на нее заботы о приготовлении ужина, поэтому даю себе обещание выплатить ей премию в этом месяце…

— Что ты… — осекаюсь, вздрагивая, когда горящий взор мужа вперяется в мое лицо.

Крепче цепляюсь за сидушку, боясь упасть от такого резкого разворота стула, и морщусь, когда мне в нос ударяет запах спиртного. Кажется, Гоша слетел с катушек…

— Вкусно? — скалится, но явно не ждет ответа. — День был длинный, Лиза, наверняка успела проголодаться…

Очерчивает контур моих губ своим пальцем, излишне надавливая на мягкую кожу, спускается к подбородку, и больше не позволяет мне отвести глаз — стальной захват его руки наверняка оставит следы на моих скулах.

— Где была?

— У Марины, — пребываю в ужасе от его поведения, поэтому не сразу вспоминаю имя своего стилиста. — Красила волосы.

А до этого несколько часов корпела над контрактом для Славы, выпив не одну кружку паршивого кофе, что варит его секретарша; чувствуя себя воровкой, ведь с недавних пор ощущать себя частью Гошиной жизни я перестала, снимала деньги со своей кредитки, впервые решившись подумать не о свекрови, а о себе, ведь хоть какую-то компенсацию я заслужила…

— И часто ты к ней наведываешься? — не отпускает и дышит так тяжело, словно вымотался на длиннющей марафонской дистанции. — А то, представляешь, вернулся пораньше и случайно узнал, что оказывается, моя жена дома почти не бывает. Теперь гадаю, где можно пропадать, когда твои маленькие дети так в тебе нуждаются?

Хочет меня пристыдить? Заставить почувствовать себя плохой матерью, в то время как сам живет двойной жизнью, совсем не задумываясь, как его связь с другой женщиной отразится на нашей семье? Дергаюсь, и, так и не заполучив долгожданной свободы, с силой отбрасываю его руку с покрасневшего лица.

Встаю, случайно опрокидывая стул, но даже слова сказать не успеваю, замечая перепуганную Нину Алексеевну, замершую в дверях. Поправляю кофту, заводя за ухо растрепанные волосы, и стараюсь выдавить из себя улыбку, пользуясь тем, что мой муж отвлекается на бокал с горячительным.

— Все хорошо, — звучит вполне естественно, словно внутри не царит беспокойство. — Я просто неловкая. Девочки наверху?

— Да. Я включила им мультики. Хочу подогреть молока…

— Кухня дальше по коридору, — пошатываясь, Игорь зло полосует ее не терпящим возражения взглядом, и вновь принимается за меня.

— Значит, уйти решила?

Кто-нибудь скажет мне, что здесь происходит?

— Тем более есть куда, верно? — отставляет виски, расплескивая напиток на полированный столик, и ухмыльнувшись, продолжает:

— Квартиру я уже оценил.

А вот теперь я хочу сесть: на пол, на диван, где все так же стоит моя сумка с брошенным сверху шелковым платком — неважно… Колени дрожат, ведь разум уже вопит об опасности.

— Я…

— Только, — обрывает на полуслове, делая шаг в моем направлении, и чем ближе подходит, тем ощутимей становятся волны ярости, что исходят от этого грозного мужчины, — с детской вы поторопились. Катя и Настя останутся здесь.

— Нет, — холодею, бледнею, задыхаюсь… Боже, я сейчас рухну! — Ты не можешь!

— Я все могу. Забыла? Кто платит, тот и устанавливает правила. А ты свободна. Иди, строй новую жизнь, — бросает в десяти сантиметрах от моего лица, но морщусь я вовсе не от гремучей смеси сигарет и крепкого виски. От страха, ведь он не шутит!

— Ведь рядом со мной тебе явно чего-то не хватило. Только вопрос: чего? — повышает тон, заставляя меня сжаться от звуков ненависти, какого непонятного отчаяния и обиды… Только, разве мне нужно задавать такие вопросы? Разве не его любовница теряет свои украшения в моей спальне, отбирает часы, что он должен был провести с нами?

— Шутишь? — знаю, что не должна поддаваться панике, поэтому сжимаю ладони в кулаки и отталкиваю от себя обезумевшего мужчину. — Это не я превратила наш брак в это…

Развожу руками, и собираюсь уйти, уже не переживая о случайной свидетельнице нашей ссоры, прижавшей к груди детские бутылочки. Но и шага не успеваю сделать, когда звон посуды нарушает звенящую тишину гостиной.

— Пошла вон! — цедит Игорь сквозь зубы, гаркнув на Нину Алексеевну, чтобы та не смела вмешиваться в наш конфликт, и уже хватает меня за локоть, настойчиво волоча в спальню. Я оступаюсь, едва не свалившись с крутой лестницы, а он и не думает отпускать, игнорируя мое слабое поскуливание, когда неприкрытые колени царапаются о деревянные ступени.

— Собирай свое барахло, — достает чемодан с полки и теперь бросает в него мою одежду, не слишком-то задаваясь вопросом, что именно попадает в саквояж. — Думала, я не узнаю?

Воздуха в гардеробной почти не осталось. Он уничтожен, отравлен ядом, что выплескивается наружу через резкие жесты, громкие фразы и эти черные глаза, что сегодня затмят своей теменью самую беззвездную ночь.

Жмурюсь, когда, с шумом захлопнув крышку, он толкает к моим ногам поклажу, из которой торчит рукав любимой блузки, и, взревев, ударяет ладонью о стену, чуть левее моего побледневшего лица.

— Не могла выбрать другого?

Не хочу знать, что им движет, и поддаюсь инстинктам, срываясь на бег подлинному коридору, стены которого украшены семейными фото. Я не уйду без дочерей! Ни за что, иначе просто умру, лишившись единственного, ради чего еще стоит жить! Бегу, не оборачиваясь назад, и уже слышу детский смех, но мужские руки, что обхватывают меня за плечи, прижимая к твердой груди, уже отрывают ноги от пола, вновь увеличивая расстояние до заветной двери.

Игорь сильнее меня, и мои попытки спастись бесполезны. Сколько бы я ни пыталась выбраться, сколько бы ни царапала его кожу, он словно и не чувствует боли, продолжая двигаться к выходу. И вот уже тело мое обдает холодным дуновением ветра, а ступни жжет от попавшего в тапки снега, на который меня только что бросили, не забыв и про чемодан, раскрывшийся от удара о расчищенную Арсеном дорожку.

— Проваливай, Волкова, — словно намеренно использует мою девичью фамилию и, сорвав с вешалки мою куртку, бросает ее на ступеньки, следом оправляя и сапоги…

— Почему вы оставили дочерей? — Филипп и не ведает, насколько болезненный вопрос задает.

Потому что я слабая. Не из тех, кто может противостоять крупному мужчине, расцарапать лицо, огреть по голове тяжелым подсвечником… Меня хватило лишь на дикий, пронзительный вой под окнами особняка, на обессиленные удары по дубовой двери, на крики с мольбами о пощаде…

— Игорь не дал. Выкинул меня на улицу, как собаку, что погрызла его любимые ботинки, — с одним лишь паспортом, парой комплектов одежды.

Без мобильного телефона, без кошелька, что остался в злосчастной сумке вместе с пачкой купюр, что я так и не успела спрятать. Смотрю на Эвелину, а та отводит глаза, словно стыдится его поступка.

— Я вернулась утром, но пройти на территорию мне не дали два амбала, что он поставил у ворот.

— И вы больше не предпринимали попыток добиться встречи?

Шутит? Я как пес дневала у дома, надеясь, что хоть кто-то поможет мне… Только желающих так и не нашлось. Кто захочет терять хлебное место, теплую крышу над головой и хорошие рекомендации?

— Дня через три он увез детей из города.

ГЛАВА 39

Павильон я покидаю последней. По-моему, люди преувеличивают пользу исповедей, ведь легче мне так и не стало… Впрочем, место для откровений я выбрала нестандартное, так что не мне судить.

Ступаю туфлей в грязную лужу, совсем не заботясь о разводах, оставшихся на искусственной коже обуви, и наслаждаюсь каплями, хлестко бьющими мне в лицо. Даже голову задираю, крепко жмурясь от потока воды, что наверняка смывает остатки грима с моих ресниц и раскрасневшихся щек. От помады я избавилась самостоятельно.

— Лиза! — если он ждал, что я остановлюсь, мне придется его разочаровать.

Ускоряюсь, толком и не зная, где искать автобусную остановку, и намеренно не смотрю на промокшего до нитки Лисицкого.

— Стой! Я прошу тебя, — не прикасается. Лишь тянет пальцы к рукаву моего плаща, а тело уже реагирует, дергаясь, как от удара. — Давай поговорим? Всего лишь минуту!

Сколько их уже было? Сотни, тысячи, миллионы. Еще одна явно будет лишней.

Упрямо веду подбородком, тут же пряча его под воротом плаща, и, склоняя голову ниже, слежу за дорогой под своими ногами: лужа, трещина в плитке, бычок чьей-то сигареты…

— Я отвезу тебя, ладно? Ливень ведь, — не унимается Славка, то ли намеренно слегка отставая, то ли и впрямь не поспевая за моими шагами.

Спотыкается, ругаясь себе под нос, и вновь дышит мне в спину, разбавляя цокот каблуков звуками своей тяжелой поступи.

— Хоть зонт возьми!

Какая забота, верно? Только что этот дождь по сравнению с тем, что творится внутри меня? Что этот вечерний холод запоздавшего где-то лета, по сравнению с той мерзлотой, что подчинила себе мою душу? Глупые! Глупые люди, неспособные понять, что порою сердечная боль куда нестерпимей, чем жжение в кончиках окоченевших пальцев.

Торможу, заметив на парковке мигнувшую фарами иномарку, а человек в дорогом костюме, чьи брючины напрочь испорчены брызгами грязи, уже преграждает мне путь и хватает за руку.

— Прости, Лиза, какой я дурак! Хочешь, на колени встану? Только скажи, — кается Слава, словно не замечая людей, что торопливо бредут по своим делам: в дождевиках, прикрывая голову пакетом, кто-то делит один зонт на двоих…

— Только не молчи!

Самое время на него посмотреть: волосы облепили лоб, ресницы отяжелели от дождевой влаги, губы дрожат, а глаза умоляют о прощении. Только знаете, я к нему не готова. Мой запас понимания просто иссяк…

— Прощай, Слава, — произношу, горько улыбнувшись, и обхожу, оставляя позади студию, дотошного ведущего, редактора, что все же сдержала свое обещание и свела меня с адвокатом, воспоминания и друга. С собой я забираю только надежду, теперь вовсе не призрачную, и от этого серый вечер уже не кажется таким унылым.

— Сиденье намочишь, — стоит мне хлопнуть дверью и устроится рядом, Эвелина не упускает шанса для очередной претензии.

Проворачивает ключ в замке зажигания, даже не взглянув на одинокого Лисицкого, так и не сдвинувшегося с места, и уже ловко лавирует между поредевшими рядами машин. Вот чего я точно не планировала, так это народной артистки в качестве извозчика…

— Куда ехать — то?

Я и не знаю. Куда угодно, лишь бы подальше от всех, кто не поленился всадить в меня острый клинок.

— Ясно, — словно прочитав мои мысли, свекровь что-то шепчет себе под нос, настраивая нужную волну радиостанции, и когда салон заполняет знакомая мне мелодия, острым уколом отдающая в сердце, бросает на меня сочувствующий взгляд. — Не было у них ничего. Журналисты раздули скандал на пустом месте, а Юнусов прижал Таньку к стенке. Грозился контракт разорвать, если откажется от такого пиара.

Это когда-нибудь кончится? Даже на удивление сил не осталось. Безразлично пожимаю плечами, не испытывая ни радости, ни облегчения, ни легкой досады. Ведь что это меняет? Напротив, лишь еще больше доказывает, что у всего в этом мире своя цена, которую устанавливают не слишком-то заботясь о человеке, за чей счет повышают свои рейтинги.

— А эти фото с совместного отдыха, — неверно истолковав мое молчание, Громова продолжает свою речь, — чистая случайность. У нее был концерт неподалеку, а Игорь как раз приехал забрать детей. Я вместе с Ниной вывозила их морю.

— Мне все равно, — отзываюсь, больше заботясь о том, что толком и не знаю, как жили мои дети все эти месяцы. Чем занимались, чему успели научиться…

— Скажите, они уже сделали первые шаги? — не выдерживаю, и теперь сгораю от нетерпенья в ожидании ответа.

— Настька во всю по комнате носится, а Катя постоянно падает. Зато мое имя говорить научилась, — улыбается, оставляя руль, пока мы останавливаемся на светофоре. — Линой зовет.

Жжет мою кожу от этой слезы. Да и губы дрожат, так что, не придумав ничего лучше, закусываю кулак, отворачиваясь к окну. Они уже говорят! И, вполне возможно, называют мамой свою няню.

— Нина им твои фотографии показывает. Говорит, что так им будет проще тебя узнать, когда ты вернешься.

Дергаюсь, наплевав на то, что рыдания мои заглушают голос диктора из вечерних новостей, и прячу лицо в ладонях, больше всего на свете мечтая, чтобы слова этой женщины оказались пророческими.

***

Утро бывает разным. Пасмурным, ясным, морозным… неважно. Вовсе не погода задает ему настроенье. Мы сами, наши мысли и окружение добавляют необходимые штрихи к первой картине дня, и именно от выбранного нами цвета зависит, поселится ли улыбка на нашем лице. Моим цветом сегодня стал шоколадный…

Подрываюсь на чужой постели, одергиваю ночную рубашку, дарованную мне с хозяйского плеча, и крепко жмурюсь, зажимая уши руками. А через секунду уже бегу вниз по белым ступенькам, убедившись, что мне это не причудилось. Едва не падаю и вовсе не думаю оборачиваться, снеся со стола любимую вазу Эвелины, ведь больше не вижу ничего вокруг, стоит распахнуть эти двери, ведущие на веранду.

Я растрепанная, неумытая, наверняка распухшая от рыданий, но впервые за это долгое время живая!

— Катя! — даже голос свой не узнаю, со всех ног несясь к девчушке в легком ситцевом платье, чьи темные кудряшки светятся от играющих прядями лучей солнца.

Падаю на колени у детских ног, обутых в золотистые сандалии, и уже прячу лицо на ее груди. Малышка хихикает, пытаясь освободиться, ведь мои локоны наверняка щекочут ее голые руки, а я, и сама не замечая, обливаюсь слезами, не в силах насытится ее ароматом. Вот оно счастье — в моих руках, маленькое, не больше восьмидесяти сантиметров в высоту!

— О, — причудливо округляет губы, поднимая вверх указательный палец, наверняка подражая кому-то из взрослых, и тут же хватает небольшой кулон, болтающийся на моей цепочке. Повзрослевшая, словно между нами разлука длиною в несколько лет…

— Смотри, кто проснулся, — и этот голос пускает волну тепла по моему телу.

Поворачиваюсь, тут же натыкаясь глазами на Нину Алексеевну, рядом с которой притихла Настена, и смеюсь уже в голос, когда дочка вынимает палец изо рта и вразвалочку направляется к нам.

— Вишь, как к мамке торопится, — поддерживает мое веселье старушка, когда неуклюжая малышка заваливается набок, не добежав до меня лишь нескольких шагов.

Целую ее щеки, не отдавая отчета своим словам, и, кажется, никогда не смогу расцепить своих рук, обнимающих дочерей.

— Ну, наконец-то! Хоть на выходной вырвусь, а то бабушка ваша ни в какую одна с ними оставаться не хочет.

— И правильно, — только сейчас замечаю Эвелину, устроившуюся в шезлонге и потягивающую разноцветный коктейль. — У меня здоровье не то, я свои силы все на сцене оставила. Так что, давайте-ка сами с этим детским садом разбирайтесь.

Игорь

Я прирос к полу. Не смею шевельнуться, наблюдая за тем, как Лиза кружит в объятьях дочку, как волосы ее развиваются по ветру, как губы осыпают поцелуями детские лица. Нервничаю, наперед зная, что за содеянное заплачу высокую цену, и просто любуюсь этой утренней картиной, пытаясь запомнить каждую мелочь. А ведь так могло быть всегда.

Позади, на отцовском столе, лежат подготовленные юристом документы, а я все тяну, никак не решаясь ее окрикнуть… Боюсь осквернять ее имя звуками своего голоса, боюсь увидеть боль и обиду на глубине ее взора, боюсь, что мне просто не хватит сил не отвести глаз.

Я бы мог стоять здесь часами — напротив окна с легкими полупрозрачными занавесками, что колышутся от теплого ветерка — но вот моя жена замирает, сделав испуганный рваный вдох и потому, как бледнеют ее щеки, становится понятно, что меня она все же заметила…

Обнимает себя за плечи, опомнившись, что ее тонкая хлопковая сорочка в золотистом свечении солнца за спиной обнажает стройный силуэт тела, и, что-то бросив женщинам, сидящим неподалеку, стремительно уносится, напоследок задерживаясь глазами на дочерях. Знаю, о чем она думает: боится, что когда вернется, может не обнаружить их на лужайке…

Что я наделал? Столько лет испытывал на прочность ее чувства, столько лет позволял себе мысли о другой, не осознавая, что они по праву должны принадлежать Лизе, а когда оценил, понял, насколько она важна, сделал то, что ни одна женщина уже не сможет простить — отнял, безжалостно вырвал из ее рук самое дорогое… Позволил ярости затопить мою душу, считая, что она обязана заплатить за мое разбитое сердце.

— Здравствуй, — вздрагиваю и не шевелюсь, не находя в себе сил взглянуть на ту, что замерла в дверях кабинета.

Мне бы обернуться, мне бы что-то ответить, бросится в ноги и умолять, умолять хотя бы о мизерном шансе, что когда-то она сможет взглянуть на меня без лютой ненависти, которая наверняка живет внутри этой хрупкой женщины.

Минута, две… Уже не считаю. Просто молчим, каждый думая о своем…

— Лиза, — хриплю от волнения, от пачки сигарет, что скурил за самую длинную ночь в моей жизни, от крепости водки, что вливал в себя, обжигая горло отравой, которая так и не справилась с поставленной задачей — моих страхов она так и не заглушила.

Отхожу от окна, медленно поворачиваясь к жене, и стоит мне увидеть ее так близко, не с экрана телевизора или фотографий, что так и не решился выбросить, больше не могу остановиться, с жадностью изучая каждую черту лица. Похудела. Так сильно похудела, что сердце мое, кажется, сейчас разорвется…

— Изменилась? — во мне бушует ураган эмоций, а она так спокойно задает свой вопрос, усаживаясь на самый краешек стула.

Не стремится поправить волосы, как делают это женщины в нервном ожидании вердикта, не краснеет, смущаясь, что не успела наложить макияж, и не теребит ткань безразмерного свитера, что наверняка одолжила у моей матери. Ей плевать, какой я вижу ее сейчас…

— Что я с тобой сделал? — порываюсь вперед, но почти прозрачная, худенькая ладошка жены пресекает мою попытку подойти ближе.

— Ничего, Игорь. Считай, что заставил меня повзрослеть. А это, — безразлично окидывает взглядом свою фигуру, — издержки образовательного процесса.

Нет. Это нечто худшее. Я собственноручно убил в ней-то, за что до сих пор люблю…

— О чем ты хотел поговорить? Я хочу провести время с детьми. Мне ведь не сообщили, сколько будет длиться эта акция… — бросает тихо, а голос все равно звенит от злости.

И правильно. Другого я не заслуживаю.

Откашливаюсь и обхожу стол, занимая отцовское кресло, и аккуратно пододвигаю к ней папку, сверху которой сам положил шариковую ручку.

— Прочти.

Просить ее дважды не нужно. Листает, внимательно вчитывается в текст, и пусть и пытается скрыть, но искорки счастья, что наполняют ее взор, я улавливаю без труда.

— Это… — Лиза теряется на мгновенье, и вытирает о свои коленки вспотевшие ладошки. — И ты, правда, не станешь судиться за них?

— Если позволишь, я бы хотел видеться с ними, как можно чаще, — подавив ком в горле, прошу, потупив взор.

И если она сейчас взбрыкнет, решит заставить меня пережить то, что испытала на собственной шкуре — я пойму. Приму, потому что заслуживаю такого наказания.

— Конечно. Я ведь не зверь, Громов.

А я именно он.

— Дом я давно переоформил на тебя. Машина, и квартира в центре, что мы купили в прошлом году, тоже твои. А что касается алиментов… — само слово заставляет меня брезгливо передернуть плечами, — можешь подать иск в суд. Если, конечно, сомневаешься, что я не стану жалеть денег на собственных дочерей.

Жду, пока Лиза закончит с чтением, и по ее реакции понимаю, что до последней страницы она уже добралась.

— Так будет правильно, — не даю ей и рта открыть, гася свой порыв дотронуться до ее ладони. — Эти деньги твои.

— А как же брачный контракт? — ее бровь ползет вверх, а лицо выражает недоумение.

Наверное, такая резкая смена моего настроения настораживает: то выгоняю ее из дома, лишая возможности участвовать в воспитании дочерей, то перевожу круглую сумму на ее счет и переписываю недвижимость. Да я бы все отдал, помоги это нам наладить отношения!

— Он уже не актуален.

В кабинете становится тихо. Вижу, как она берет ручку, порываясь поставить подпись в нужной графе, и так отчаянно желаю, чтобы в ней закончилась паста, что готов закричать об этом во все горло. Чтобы Бог, или кто там следит за нами из-за облаков, помог мне, остановил это безумие и вернул эту женщину в мои объятия.

— Лиза! — пальцы горят огнем от ощущения ее кожи под моей ладонью. — Прежде чем ты подпишешь… Хочу, чтобы ты знала, что я до сих пор люблю тебя.

— Игорь…

— Нет, я должен сказать, иначе буду сожалеть всю жизнь, что не попытался тебя остановить. Знаю, что никогда не был идеальным мужем, но я не предавал тебя с Яной. Я даже не помню, когда видел ее в последний раз…

— Разве? Может, в тот день, когда она забыла свою сережку в нашей спальне? Впрочем, это уже не имеет значения…

— Имеет, — не отпускаю ее руку, хоть она и старается вырваться. — В нашем доме она никогда не была.

— Кто тебя пустил? — удерживаю дверь, так и не перешагнув порог кабинета, а черноволосая женщина в моем кресле даже бровью не ведет.

Сидит как ни в чем не бывало, устроив свои длинные ноги на моем столе, и приветливо улыбается, словно не замечая стальных ноток в моем голосе. Крутится, нарушая тишину еле различимым скрипом компьютерного стула, и по-хозяйски, словно является владелицей этого офиса, машет рукой, приглашая меня внутрь.

— Встань, — хоть что-то ее отрезвляет: дергается, когда я, не рассчитав силы, ударяю дверью о косяк, и вытягивается по струнке, опуская ступни на пол.

— Я сняла обувь, — копошится, влезая в туфли, и, поборов застежку, поднимается, поправляя задравшуюся ткань узкой юбки.

Я уволю свою секретаршу.

— Какой-то ты нервный! Разве так встречаю старых друзей? — плывет мне навстречу, покачивая бедрами, и взбивает распущенные волосы, наверняка считая, что выглядит при этом соблазнительно.

Стоит ее расстроить? Ведь ничего внутри не оживает. И самому не верится, что долгожданное исцеление все же свершилось: улыбаюсь, даже скорее смеюсь, почесывая лоб, уткнувшись глазами в напольное покрытие, пока гостья в недоумении взирает на меня, присев на краешек стола.

— Это ты так радуешься?

— Скорее удивляюсь тому, насколько ты предсказуема, — обхожу, даже не взглянув на ее ложбинку, что она так старательно выпячивает вперед, и усаживаюсь в кресло, тут же включая монитор. — Ты по делу? Или просто похвастаться новой грудью?

— Знала, что ты заметишь, — наваливается на стол, и я без труда улавливаю ее запах.

Она постоянна во всем…

— Трудно не обратить внимание, когда ты так настойчиво пихаешь их мне под нос.

— И как? Нравится?

Оставляю вопрос без ответа и смотрю на часы, радуясь, что до встречи с юристом у меня в запасе еще десять минут.

— Скучный ты стал, Громов. Отцовство не пошло тебе на пользу, — берет рамку со снимком детей, и с безразличным видом разглядывает девочек. Ее они не умиляют, скорее нервируют, иначе чем объяснить эту складку на лбу и опустившиеся уголки губ?

— Но, — возвращает фотографию на место, — я готова протянуть тебе руку помощи и вдохнуть жизнь в твое престарелое тело. Посидим где-нибудь? Поделишься впечатлениями, — поднимает ладони и фальшиво улыбается. — Обещаю не перебивать, если ты вдруг увлечешься и начнешь рассказывать мне о коликах, бессонных ночах и припухших деснах…

Она и впрямь считает, что стоит ей появиться, я вновь стану нырять в этот омут? Верит, что сколько бы лет ни прошло, я всегда буду думать только о ней?

— Яна, — прочищаю горло, — давай кое-что проясним. Я не буду с тобой пить, не буду обсуждать свою семью, и не буду встречать тебя с распростертыми объятиями всякий раз, когда ты решить меня навестить. Между нами точка. Вновь совершать эту ошибку я не намерен.

Отстраняюсь, и легким кивком головы указываю ей на дверь, всерьез подумывая проветрить помещение — с парфюмом она переборщила.

— Рад был встречи, но если она не повторится, буду тебе премного благодарен. Я жду человека, так что…

— Ошибка? По-твоему, я ошибка? — вскидывает подбородок, указательным пальцем тыча в свой увеличившийся бюст.

Яркий образец женщины, что создана лишь для того, чтобы обнимать очередного толстосума, позируя перед камерой. Неважно ей, что я не принимаю ее душу, ей обидно, что я не реагирую на ее тело.

— Я считала тебя умным мужчиной, Игорь. Думала, ты перебесишься и поймешь, что упустил, предпочтя свою серую невзрачную жену…

— Невзрачную? — улыбаюсь, и нахожу глазами Лизу, чье лицо обрамлено стальной рамкой. — Я красивее еще не встречал. Да и будь у нее один глаз или нос размером с картофелину, я бы все равно выбрал ее.

— Из-за детей? Ты издеваешься? Разве это стоит таких жертв?

— Из-за любви, Яна, — произношу, веря каждому слову, что сейчас произнес.

Есть люди неспособные молча пережить отказ. Устраивают шоу из собственного поражения, виня кого угодно, кроме себя. Машут руками, в промежутках между обвинениями, стараясь отвесить вам пощечину, сопротивляются, стоит вам подтолкнуть их к выходу, красноречиво высказываются на вас счет, ничуть не смущаясь присутствия секретарши, что уже покинула свое место и теперь заглядывает в кабинет, испуганно хлопая глазами…

— Ты уволена, — бросаю ей, поправляя галстук, что теперь торчит из-под помятого пиджака, и демонстративно захлопываю дверь перед ее носом.

Торопливо привожу в порядок стол, с которого моя бывшая любовница едва не снесла ноутбук, и краем глаза замечаю поблескивающий шарик…

— Игорь Валентинович, — голос адвоката застает меня врасплох, поэтому я машинально прячу находку в карман, приветливо улыбаясь молодому мужчине, с интересом разглядывающего мою растрепанную прическу. — В приемной пусто, поэтому я решил проявить вольность…

— Должно быть, она выпала из моего кармана, — сокрушенно качаю головой, поражаясь, к чему привела эта нелепая случайность. Безделушка, слетевшая с Яниного уха, о которой я забыл через пять минут после того, как мой юрист стал сыпать юридическими терминами…

Ощущаю, как оживают Лизины пальцы, как вода утекая из-под моей ладони, и больше не думаю ей противиться, пряча руку под стол. Слежу за тем, как она крутит шариковую ручку, молчаливо разглядывая детей сквозь все-то же окно, у которого я так долго стоял, любуясь любимой женщиной, и холодею, едва ее губы приоткрываются.

— Поздно уже, Громов, — говорит вовсе не о времени, ведь на часах лишь десять утра. — Все эти разговоры уже не имеют смысла.

— Просто не торопись. Возьми паузу…

— Паузу? — отрывается от обозрения Насти, что неловко толкает мяч по зеленой траве, и проходится по волосам. — Сколько ни думай, главное уже давно потеряно — доверия нет.

— Я заслужу! Докажу…

— Гоша, — душу рвет от того, как она произносит мое имя. Выворачивает наизнанку, от той теплоты, что лишь на секунду поселяется в ее взгляде. — Я больше не хочу. Устала давать людям шансы, устала понимать, входить в их положение… И к такой любви я не готова.

Лиза

Плакать совсем не хочется. Хочется улыбаться, избавившись от груза, что, наконец, свалился с моих плеч, хочется броситься во двор и целовать, целовать, целовать… Впитывать в себя нежность, что дарят мне руки моих детей.

— Мы с тобой не раз пытались начать все сначала, но сейчас дошли до той точки, когда никакие надежды на лучшее уже не спасут, — поворачиваюсь к своему пока еще мужу, а он даже не пытается скрыть слез, что сейчас застят его глаза. Не скатываются по небритой щеке, но наверняка размывают мой силуэт…

Щелкаю кнопкой на шариковой ручке и уверенно вывожу свою подпись на бланках, ощущая, как с каждой подписанной страницей окончательно освобождаюсь от своей зависимости… Зависимости от этого мужчины, от его любви, непонятной, жестокой наказывающей и совершенно неспособной на прощение… От людей, что окружали меня, усыпляя бдительность своими слащавыми речами… От страха, что я так и не добьюсь справедливости…

— Прощай, Громов, — улыбаюсь, немного тоскливо, болезненно, но все-таки искренне, и встаю с жесткого стула, от которого мой бывший муж так и не может отвести глаз.

— Катя! — машу, уже подхватив Настену на руки, и, улыбаясь, иду навстречу к неуклюжему медвежонку, что где-то с минуту безрезультатно пытается подняться с земли. — Сейчас мама вас накормлю. Будем есть суп?

— Сюп! — хлопает в ладоши старшая, пока ее сестра грызет мою золотую подвеску. И чем она ей так приглянулась?

ЭПИЛОГ

— Бывший муж известной российской певицы вывез ее детей заграницу и вот уже месяц не дает ей увидеться с семилетним сыном и полуторагодовалой дочкой, — Филипп совсем не изменился.

Разве что волосы стали длиннее и теперь собраны в хвост на затылке. Немного претит моим представлениям о том, как должен выглядеть брутальный мужчина, но отрицать, что это придает ему определенного шарма, я не могу.

Напрягаюсь, ведь он смотрит прямо на меня, но вовремя вспомнив, что сегодня не я гвоздь программы, заставляю себя перестать заливаться краской. Надеюсь, мне это все-такиудается.

— Лиза, — опускает руку с вопросником и, устроив локоть на ограждении, что отделяет кресла гостей от зрительного зала, глядит на меня из-под очков. — Два года назад ты приходила к нам в студию с подобной проблемой. Как считаешь, Забродин избрал правильную тактику для возвращения любимой женщины?

— Нет, — прочищаю горло и отрицательно качаю головой. — Нет ничего хуже, чем разлучить мать с детьми.

И вспоминать не хочу. Сердце сжимается от вида женщины в платье цвета лаванды, что стирает слезы со своих щек, а пальцы сами собой собираются в кулаки от той несправедливости, что твориться в мире. С чего мужчины решили, что имеют право использовать такое оружие?

— Как сейчас складывается твоя жизнь? Ведь насколько я знаю, буквально на следующий день после эфира ты, наконец, смогла обнять своих дочерей, — зал хлопает и его открытая улыбка вызывает во мне ответную реакцию: расцветаю, до сих пор помня те ощущения, что испытала на лужайке Громовского особняка — счастье, безмерное, необъятное; нежность, восторг… Боже, это и словами не передать!

— Прекрасно. Месяц назад мы отпраздновали их третий день рождения, — поглядываю на фото, что прямо сейчас вывели на монитор: Катя с гигантским бантом на голове отбирает у Насти новую куклу, вот они вместе задувают свечи на именинном торте, вот я смеюсь, когда они целуют меня, крепко обняв за шею.

— Уже успела отдать их в спорт? Или на танцы? — проникнувшись теплотой снимков, Смирнов не отводит взгляда от экрана, который, кажется, перевесили, ведь насколько я помню мне постоянно приходилось поворачиваться назад, чтобы разглядеть очередной снимок.

— Нет, на мой взгляд, они еще слишком малы. Да и в спорт мы вряд ли пойдем — бабушкины гены дают о себе знать, — я смеюсь, а Эвелина, сидящая рядом, по-доброму хлопает меня по ладошке.

Не такая уж она и мегера, какой я считала ее прежде. Все эти издевки, нравоучения, обидные фразы, что были брошены здесь же, канули в небытие и давно быльем поросли. Подругами нас не назовешь, но звоним мы друг с завидной регулярностью.

— И это прекрасно, Филя, — смеется актриса, успевшая уже сродниться с этим креслом.

Съемки в мелодрамах закончились, и теперь она завсегдатая различных ток-шоу, где или эпатирует публику резкой критикой в адрес гостей, или обливается слезами, проникнувшись чужим горем.

— Даже спорить не буду. С такой родственницей грех не прославиться на театральных подмостках, — в очередной раз вызывает волну аплодисментов ведущий, и вот как по щелчку пальцев вновь становится серьезным, обращаясь уже ко мне. — Скажи, вы сумели друг друга простить? Такое, вообще, забывается?

— Нет. Конечно, нет, — глупо надеяться, что однажды ты и не вспомнишь о том аду, во что злость бывшего мужа превратила твою жизнь. — Эта часть прошлого, которую никуда не выкинешь, как бы тебе этого не хотелось. Так что теперь я учусь жить с этими воспоминаниями.

— А он не пытался тебя вернуть? Ведь с тех пор, как вы расторгли брак, о его романах нигде не упоминается.

— Это все-таки личное, — не хочу больше огласки, о чем сразу извещаю Смирнова. — А комментировать свою жизнь я больше не готова.

Не готова делиться со студией сотней разговоров, что мы вели с Игорем, не хочу, чтобы кто-то знал, как он обивал мои пороги, и уж точно не хочу выносить на всеобщее обозрение свои мысли по этому поводу. Мысли, чувства, переживания — теперь только мои, за пределами досягаемости для посторонних.

— Что бы ты посоветовала нашей героине?

— Не сдаваться, — отзываюсь, без лишних раздумий, прекрасно зная, что отчаяние часто берет над ней верх. Ведь со мной было именно так.

— Верить, что дети обязательно к тебе вернуться, и использовать любые методы, чтобы достучаться до бывшего мужа. Мне вот помогло это шоу, за что я хочу сказать спасибо. Я высказалась и была услышана… А что касается отца этих детей, — указываю на фото двух ребятишек, вид которых вызывает новый поток слез на лице убитой горем матери, — надеюсь, он смотрит и, наконец, осознаёт, что натворил.

***

— Дежавю, — улыбаюсь, вытягивая ладонь, в которую тут же начинает барабанить дождь, и вновь прячусь под навес, ожидая, когда же Эвелина закончит свою болтовню с продюсером передачи.

Киваю знакомым, что укрывшись под зонтами, разбредаются по парковке, наверняка уже позабыв, о том горе, что им поведала коллега по цеху, но заметив проносящуюся рядом блондинку, отворачиваюсь, надеясь, что она пройдет мимо.

— Лиза, — удача явно не на моей стороне.

Таня натягивает джинсовую куртку на свои плечи, поправляет волосы и теперь неловко переминается с ноги на ногу.

— Здравствуй.

— Привет, — в память о студенческих годах, я все-таки улыбаюсь, хоть и предпочла бы, чтобы этого разговора и вовсе не было. — Как дела?

Зачем спрашиваю? О ее жизни не пишет только ленивый, так что я знаю и о громкой помолвке с известным актером, и о доме, что они недавно приобрели, и даже о том, что из-за гастролей они вынуждены перенести свадебное торжество на будущий год.

— Прекрасно. А ты? Как девочки? — она ведь их крестная. Присылает подарки, но никогда не получает от меня приглашение на их праздники. Впрочем, как и Славка.

— Растут, — произношу и уже замечаю бывшую свекровь, что наконец-то готова ехать. — Прости, меня уже ждут.

— Да, конечно. Лиза! — окрикивает, вынуждая обернуться, и теперь смотрит на меня с сожалением.

Знаю, что хочет сказать, но не уверена, что готова это услышать, устав от этих бесконечных «прости». Просто киваю, тем самым ставя окончательную точку между нами — есть люди, которых возвращать в свою жизнь не стоит, и Таня одна из них.

— Знала бы, что вы так долго, взяла бы свою машину, — ворчу, с трудом поспевая за народной артисткой, больше не оборачиваясь на свою университетскую подругу.

— А я, вообще, не понимаю, зачем ты меня ждешь. За тобой вон такси приехало, — подмигивает и, отобрав зонт, продолжает путь к своей иномарке в гордом одиночестве.

— По-моему, мы договаривались на завтра, — улыбаюсь мужчине, что уже неспешно идет мне навстречу, как и я, не переживая о промокшей одежде. Теплые капли струйками стекают с его волос, впитываются в футболку и оставляют разводы на светлых джинсах.

— Завтра никак не могу. Забираю детей у бывшей жены. Пропущу, и она мне кислород перекроет, — галантно поддает руку, и стоит моим пальцам обхватить его локоть, уже ведет меня к автомобилю, отпуская только тогда, когда я устраиваюсь на пассажирском сиденье.

— Поговорил бы с ней, — достаю из бардачка салфетки и теперь стираю потекшую тушь с мокрого лица. — Ничего страшного не вижу в том, чтобы один субботний вечер твои дети провели с бабушкой.

— А твоя работа? — принимает предложенный мной платок и промакивает небритые щеки, оформленные умелым барбером. — Разве ты не должна подготовить квартальный отчет?

— Я все сделала. Так что теперь не вздумай меня подвести.

— Даже не знаю, Лиз, — вцепляется в руль, задумчиво разглядывая опустевшую парковку сквозь лобовое стекло. — Моя бывшая не подарок. Чуть что, сразу дверью хлопает. Я поэтому с ней и развелся.

— Разве? — удивляюсь, теперь разворачиваясь в кресле, и поправляю его волосы своими тонкими пальцами. — В газетах писали иначе.

— Нашла, кому верить, — ухмыляется и проворачивает ключ в замке зажигания.

Немного уставший, с пятном от фломастера на правом ухе… С тяжелой историей за плечами и с неимоверным желанием построить что-то новое — светлое, чистое и надежное. И пусть я до сих пор боюсь, что нам это не удастся, я все-таки не тороплюсь его прогонять. Ведь жизнь продолжается, верно?

— Эй, — хмурюсь, не собираясь упускать возможно провести выходные наедине, и протягиваю ему мобильный, брошенный им на приборную доску. — Звони давай! Я три вечера прозябала в офисе ради этого пансионата.

— Ладно, — соглашается после секундной заминки и уже растягивает губы в улыбке.

— Да не мне, Гоша! Маме своей звони, тебе она не откажет! — смеюсь, сбрасывая его звонок, и включаю печку — мои босоножки насквозь промокли.

КОНЕЦ.

Оглавление

Евгения Стасина Прямой эфир

ПРОЛОГ

ГЛАВА 1

ГЛАВА 2

ГЛАВА 3

ГЛАВА 4

ГЛАВА 5

ГЛАВА 6

ГЛАВА 7

ГЛАВА 8

ГЛАВА 9

ГЛАВА 10

ГЛАВА 11

ГЛАВА 12

ГЛАВА 13

ГЛАВА 14

ГЛАВА 15

ГЛАВА 16

ГЛАВА 17

ГЛАВА 18

ГЛАВА 19

ГЛАВА 20

ГЛАВА 21

ГЛАВА 22

ГЛАВА 23

ГЛАВА 24

ГЛАВА 25

ГЛАВА 26

ГЛАВА 27

ГЛАВА 28

ГЛАВА 29

ГЛАВА 30

ГЛАВА 31

ГЛАВА 32

ГЛАВА 33

ГЛАВА 34

ГЛАВА 35

ГЛАВА 36

ГЛАВА 37

ГЛАВА 38

ГЛАВА 39

ЭПИЛОГ