В конце зимы [Энвер Джолумбетов] (fb2) читать постранично, страница - 4

рассказал о каком-то незнакомце в коричневом, длинном, чуть ли не до пят, кожаном пальто и широкополой шляпе, несколько раз появлявшемся у них во дворе с наступлением сумерек. Это настораживало, однако, ничего не давало. Мыслимое ли дело отыскать человека по одежке, не зная ни его лица, ни имени.

— У него еще шарф был, вроде бы красный… тонкий такой… модный, — уточнял Проценко, многозначительно щурясь и поджимая губы.

Потом выклянчил себе на бутылку и ушел. Но к вечеру вернулся.

— Мы найдем их, Витюха! — кричал он, побагровев от водки, огромный, худой, шапка набекрень, и жилы на его шее вздувались, будто готовые лопнуть. — Они еще узнают Проценку! — грозил он куда-то кулаком. — Гадом буду, если не так!..

Нашумел, наобещал с три короба, да и не показывался больше. Как в воду канул. А закрепленный за ним участок улицы убирал уже кто-то другой.

И Важенин искал один.

По утрам, когда за окнами еще стояла темень, он нетерпеливо сбегал на первый этаж, перелетая через три-четыре ступеньки, выдергивал из пазов донце почтового ящика и шарил внутри, насколько доставало пальцев, в надежде, что если нет от нее письма, то обнаружится хотя бы какая-нибудь записка на клочке бумаги, нечаянно приставшая к одной из стенок, и ничего не найдя, удрученно вздыхал, запахивал полы плаща и выходил из подъезда. Бродил до полудня по городу: по аллеям, по многолюдным улицам, базарам, площадям, заглядывал в глухие тупики и переулки, в чужие дворы, — проголодавшись и подустав, шел куда-нибудь перекусить общепитовскими котлетами. Подремывал в кино, когда случалась попадать к началу сеанса. Или отчаявшись от бесплодно проведенного времени, колесил на чем попало — будь то даже тихоходы-трамваи — вкруговую по городским магистралям, притулившись где-нибудь в уголке и оттуда, уже безучастно и равнодушно, взирая на чужие, беспрерывно сменяющиеся перед глазами лица. И снова ходил. А вечерами, возвращаясь совершенно разбитым, едва волоча подгибающиеся от усталости ноги, с подозрением косился на телефон: не было ли от нее звонка, пока его где-то носило… И так изо дня в день. Иногда нападала хандра. Тогда оставался дома. Бездумно уставясь в какую-нибудь точку на стене, часами пролеживал на диване и курил папиросу за папиросой. В один из таких дней, томимый смутным желанием кому-нибудь высказаться, открыться, услышать чье-нибудь мнение, он подтянул к себе телефон и набрал номер бухгалтерии своего управления, где, не имея ни с кем никаких отношений, никого не знал, кроме Людмилы Васильевны.

— Здравствуйте, — проговорил он вяло. — Это Важенин.

— Здравствуйте, Важенин, — ровно и официально ответила Людмила Васильевна. — Вы что, заболели? Почему вас нет? Ваши ребята уже неделю, как получили объект в Кустанае. Уехали без вас. Догонять будете? Еще не поздно.

— Людмила Васильевна, — замялся он было, — я не приду: у меня жена пропала и дочь.

— Господи, боже мой! А что произошло?

— …

— Ну заявите в милицию… Что вы молчите?

— А что говорить?

— Ну, я не знаю… Мы-то что можем?.. Разве что — обратиться в местком, — сказала она нерешительно, — или к начальнику управления… Не знаю, не знаю. Подумайте сами.

Ничего иного он и не ждал. Контора — это контора. И лучше бы ее и вовсе не тревожить, чем получить оттуда ничего хорошего не предвещающее напоминание, что он, оказывается, в долгом прогуле. Где-то в шкафчике, среди пожелтевших документов, удостоверяющих его личность и права на жилплощадь, пылится и его старая записная книжка. В ней тоже есть телефоны — его друзей, его одноклассников. Но время, огромная пропасть времени давно уже разъединила и разбросала кого куда когда-то шумную, веселую ватагу мальчишек и, сделав их взрослыми, сделала их такими же одиночками, как и он, со своими переживаниями, хлопотами, неурядицами, — и никому ты не нужен. И изнывая в удвоившейся тоске, он снова уставился на какую-то точку над головой, нашарил на полу зажигалку и опять закурил.

По-своему однообразно, слаженно и несколько скучновато, вопреки распространенному мнению, будто бы для влюбленных и в шалаше рай, протекала жизнь в маленьком, обшарпанном домишке-времянке на окраине города, поставленном напротив добротного особняка и отгороженном от улицы длинным дощатым забором с предупредительной табличкой на калитке: «Осторожно! Злая собака!»

Домишко был ветхий. Неровные, плохо побеленные глинобитные стены ощетинились во двор щеточками соломинок, не держали тепла, и за долгие зимние ночи жилище промерзало бы насквозь, если бы его обитатели не поддерживали в печурке огонь.

Раньше других поднималась она — красивая, сероглазая, с рыжими золотистыми локонами, ниспадающими на тонкие плечи вспущенным полукругом — зябко закутывалась в халат, в пуховую шаль, надевала еще что-нибудь, в сенцах разжигала керогаз, кипятила воду, молоко для ребенка, готовила на скорую руку завтрак. Он — просыпался от шума ее шагов, возни, с преувеличенной