Скульптор и Скульптура [Сергей Анатольевич Минутин] (fb2) читать онлайн

Сергей Минутин СКУЛЬПТОР И СКУЛЬПТУРЫ

В книге ничего не выдвигается и не навязывается. В книге просто, в меру понимания автором, описана страна бесконечного опыта, Россия.

Кроме того, данная публикация является «серьёзнейшим» рабочим материалом, подготовленным для КРУПНЫХ и мелких политиков и к дискуссии, или референдуму, который они, несомненно, захотят провести после прочтения данного труда на тему: «Что первично — демократия или диктатура»? Такие референдумы просто необходимы в периоды Всероссийских выборов органов власти.

Это не первое фундаментальное исследование на заданную тему, показывающее легкомысленность СКУЛЬПТУР рядом с величием СКУЛЬПТОРА.

Уместно напомнить, что бессмертие — естественное состояние жизни. Наши поступки — это причины каких–то будущих следствий. Скверные поступки — скверные следствия. Люди не верят в своё бессмертие, и потому творят мыслимые и немыслимые безобразия, уповая на то, что смерть всё спишет. Но смерти нет. Верующие знают суровое предупреждение Евангелия: «Не обольщайтесь. Бог поругаем не бывает».

Книга представляет собой размышления на эту тему.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ДОРОГА ИЗ РАЯ В АД

«Человек всегда идёт туда, где оставляет свой зов, притягивающий магнитом совершенствования того, кто оставил этот зов впереди себя для новых своих воплощений»

Наумкин А. П. «Калагия»

Глава первая Детство. Он и Она

Аналогии. Он

Нет ничего нового в происходящем. Оно произошло, следовательно, уже было. Не все это видят, так как не наблюдательны.

Он. Его рождения ждали. Его будущая мама вслушивалась в биение двух сердец: своего и будущего малыша. Она улавливала любые его желания. Самой же ей бесконечно хотелось солёных огурцов, ему же чего–нибудь горького. Мама была очень осторожна по отношению к нему, ведь он многое забыл о том мире, в который возвращался. Она разговаривала с ним о горьком, перечисляя все возможные варианты горьких продуктов и прислушивалась к тому, что он ей отвечает:

— Горчица, — он не подавал никаких признаков заинтересованности.

— Хрен, — он продолжал дремать.

— Спирт, — он так встрепенулся, что её чуть не вырвало.

— Сигареты, — ей послышалось: «Ну что ты всё о гадостях, да о гадостях».

Она уже отчаялась угадать, что же всё–таки хочет её будущий малыш. Но тут пришёл отец. Отец ждал рождения малыша ещё больше, чем сама мама. Он был уверен в том, что будет сын, и это чувство переполняло его всего.

Он старался угадать и уловить любое желание своей избранницы и своего сына, и только удивлялся их скромности. Удивлялся тому, что они хотят картошку, капусту, кашу и солёные огурцы. Вот если бы он носил их сына, то они бы ели «вкусненькое».

Отец пришёл радостный и счастливый. Он чмокнул маму в обе щёки, приложил ухо к её такому необычно большому животу и поставил на стол бутылку пива и выложил большую, почти прозрачную солёную рыбу.

Малыш заметно оживился и даже начал двигаться. Мама задумалась: «Что же он увидел её глазами, и что он хочет»? Она поочередно смотрела то на пиво, то на рыбу и слушала. Рыба малыша не вдохновляла. При взгляде на пиво её вселенная оживала, малыш начинал подавать сигналы и признаки того, что и у него теперь есть своя вселенная, которой необходима «горечь познания».

Она налила себе большой стакан пива и выпила его, подумав о себе и о нём: «Может он, мой малыш, прав. Мир, в котором он скоро окажется, и солён и горек».

Хотя, — она посмотрела на его отца, — Не только.

Они уже очень любили своего будущего малыша. Они уже придумали ему имя Сергей, в честь своего общего друга, автогонщика, который разбился на одной из своих «сумасшедших» гонок. Судьба долго хранила его, ломая ему руки и ноги, но он, как завороженный, стремился догнать её на огромной скорости.

Давая своему малышу это имя, они думали, что так будет лучше. Возможно, что кроме родителей здесь он получит и доброго ангела–хранителя там. Ангела, который будет удерживать их Сергея на виражах жизни. Они верили в бессмертие и в жизнь на небесах. Они верили, а маленький Сергей знал, и поэтому не спешил покидать мамин животик.

Но все установленные природой сроки прошли, и он родился. Он вышел из мамы в большом пузыре. Набожная медсестра запричитала: «Надо же, в рубашке родился», и быстро, быстро очистила ему розовый носик и ротик. Но он уже успел чуть — чуть задохнуться и отнюдь не от радости своего объявления в этом грубом материальном мире. Глаза его перепугано вращались, личико было синеватого цвета, а вся его маленькая голова была покрытая редкими чёрными волосиками и выглядела весьма сморщенно.

Набожная сестра много–много раз его перекрестила и показала совсем ослабевшей маме. Мама, до этого момента никогда не видевшая новорождённых, машинально спросила: «Это кто?».

Набожная сестра радостно доложила, что это её сын. Часы показывали семь часов утра.

Первым, что сделал малыш, оказавшись в этом мире, стал крик. Он кричал, «продувая» свои маленькие лёгкие и утверждал своё «Я есть». Он требовал к себе внимания и докладывал, что он вполне жив и здоров. Глаза перестали вращаться, личико порозовело, и мама успокоилась.

Набожная сестричка сказала маме, чтобы та не сильно реагировала на крик малыша. Она говорила, что малыш своим криком многое говорит взрослым о своей прежней жизни, но они не понимают. В этом возрасте малыши взрослее своих родителей, они ищут только то, что им по–настоящему нужно. Они даже не ищут, они по–настоящему знают, что им нужна мама и её грудь. А ещё они верят в то, что это им дал Бог.

Набожная сестра знала всё о малышах, о мамах и даже о папах. Малыши, выходившие из–под её рук, были крепкими и какими–то светлыми и смышлеными. Она окружала всех в этом далёком роддоме, стоящем на берегу реки Плющуха в далёком Сибирском краю, своей всеобъемлющей любовью. Эта любовь передавалась всем родным и близким рождённым в этом роддоме детям, но особенно новорождённым детям….

Аналогии. Она.

Она. Её рождения тоже ждали, но ждали, как ждут повод для выполнения ритуала, укладывающегося в рамки формул: «как все», «не хуже других» и т. п.

Её долго не могли зачать. Будто она сама подсматривала за этими машинальными действиями и не хотела приходить в этот мир без любви.

Но желание, а главное «переживания» родителей, что они «не как все» привело, наконец, к её зачатию.

Её будущая мама ушла жить к своим родителям, ибо не была уверена в благоразумности отца своего малыша, да и повод был наконец–то уйти от него, хоть на время.

Её будущий отец, получив свободу действий, с чувством выполненного долга запил.

С ней, ещё не родившейся, никто не разговаривал, никто не прислушивался к биению её сердца.

Мама была озабочена своим будущим в своём новом качестве. Родители мамы, будущие бабушка и дедушка, готовились к нянченью внука или внучки, хотя больше хотели внука, полагая, что с ним меньше хлопот, и что он больше расположит отца к себе, и их дочери будет легче.

Дедушка был поклонником Кузьмы Минина, и пьяненький постоянно цитировал Кузю: «Заложим жён и детей наших и спасём Отечество».

Малыш же, даже не родившись, уже прекрасно чувствовал отношение к себе со стороны своих родителей, бабушек и дедушек, и хотел быстрее родиться, вырасти и уйти. Уйти, сначала туда, куда глаза глядят, а потом обратно.

Она родилась раньше времени, окружённая людьми в белых халатах. Родилась без радости, без любви. Она даже не кричала, она просто появилась «на свет».

Особой радости от её рождения не испытали ни эти люди в белых халатах, ни её родители. Они выполнили ритуал зачатия, теперь им предстоял ритуал воспитания «как все». Этот ритуал не нёс для них никакого удовольствия и подразумевал расходы ещё на одного человека. Только радостный дедушка продолжал цитировать Кузю: «продадим дворы и спасём Отечество».

Родители решили назвать её Настей.

Отец пошёл в то место, куда в этой стране ходили все для регистрации имени при рождении или вычёркиванием имени по смерти. Он шёл регистрировать Настю. По дороге в то самое место он хорошо выпил за рождение дочери, пришёл в свирепое состояние и забубнил: «Настенька — хренастенька. Светкой будет». И зарегистрировал дочь Светкой.

Аналогии. Он

Он сразу стал центром всеобщего внимания и заботы. Для отца первый сын, которого надо учить, для мамы пока единственный ребёнок и самое любимое существо, которое надо баловать. Для дедушки и бабушки первый внук. Сергей ползал где хотел и делал что хотел. За все его проказы перед бабушкой и дедушкой отчитывались родители, но бывало и наоборот. Только Серёжка ни в чём не был повинен.

Когда он в клочья изорвал все папины документы, то и ругали папу, ибо документы надо прятать лучше. А когда они, мама и папа, пошли погулять, оставив своего сына спящим за закрытыми на ключ дверьми, а он тут же проснулся и начал орать, им обоим досталось от деда: «Ребёнка одного оставили…. Не нагулялись…».

Однажды он всех сильно перепугал тем, что, ползая по полу, вдруг пропал. Его искали минут тридцать, пока не обнаружили спящим под своей же кроваткой.

Отец всё время носил его на руках. Поэтому из всех слов, которые он быстро выучил и которые постоянно произносил, были: «Мама, папа, баба, деда и на ручки». Остальные слова, которые ему говорили, он не запоминал.

Дедушка говорил, что его внук гений и за каждую проделку награждал его куском сала. Сало с чесноком внук любил до самозабвения. Дедушка просто таял от такой любви внука к салу, так как видел во внуке главного ценителя своего труда.

С Сергеем все разговаривали, но больше всех, конечно, отец. Он его не учил частностям. Он показывал ему мир целиком, и Сергей жадно впитывал всё то, что видел сам и что ему показывал отец.

В школу он пошёл в семь лет. Он не умел ни читать, ни писать. Но он уже умел главное: видеть и понимать.

— Подумаешь, «Букварь», — по–взрослому размышлял он. Буквы — это частности в сравнении с тем, что он проделал в пять лет, отправившись на поиски мамы, которая, как он слышал, работает в книжном магазине. И он её нашёл. Он шёл и просил всех прохожих подряд читать ему все надписи на зданиях.

— Подумаешь, цифры. Это вообще ерунда, — и он вспомнил, как в четыре года, важно сопя, залазил в поезд, подсаживаемый отцом, и устремлялся на поиски своего купе. Он моментально находил своё купе, папину полку и своё место на ней. У него были свои, совершенно определённые представления о назначении римских и арабских цифр.

Одним словом, с буквами и цифрами он разобрался быстро. Лучше всех стал читать и считать и…заскучал. Ибо закончилась его вольная жизнь, а школьная «неволя» ничего нового уже не давала. К однообразию он готов не был.

Мама и папа быстро заметили скуку, которая овладела их ребёнком и, не мешая ему скучать, подарили ему, торжественно подарили, несколько взрослых книг Жюля Верна, Джека Лондона и Стивенсона. При этом они сказали ему, что эти книги расширят горизонты его сознания.

Книги по форме напоминали учебники и никакого энтузиазма в Серёжке не вызывали.

Тогда на семейном совете было установлено время и место чтения книг. Был определён целый час перед сном. Книги стали читать вслух. Сначала читал папа, затем мама. Сергей был слушателем.

Хватило недели, чтобы Сергей понял, что скука явление проходящее, и что горизонты познания школой не ограничиваются. Даже наоборот школа к знаниям никакого отношения не имеет. Знания — это нечто иное. Например, войти в образ литературного героя и прожить сюжет его жизни — это значит получить знание. И он зашагал по жизни уже пройденными литературными героями путями. Пути литературных героев были абсолютно не совместимы с путями, которыми вела его школа. Школа его воспитывала, а он искал новые образы и свой путь….

Аналогии. Она

Она жила с бабушкой. Бабушка была единственным человеком, который её любил и нежно говорил ей: «Моя внученька». Она затихала на коленях у бабушки, слушая сказки.

Родители продолжали её воспитывать, чтобы она была «как все»: буквы, цифры, ремень или ругань за непослушание. Она рано озлобилась и смотрела на всех исподлобья.

Школа радости не добавила. Хотя дала возможность практически совсем перестать видеть своих родителей. А чтобы они от неё совсем отстали, она хорошо училась. Оценки в её дневнике были предметом гордости родителей и того, что они в чём–то лучше всех. Они гордились. Ей было всё равно. Бабушка умерла.

Аналогии. Он.

Он и Она ходили в одну и ту же школу, получали одни и те же знания. Он откровенно дрых на уроках, ковырял в носу, читал книги. Его никто не контролировал, никто не проверял его дневник. Ему ещё малышу объяснили, что это его жизнь, а задача мамы и папы как его родителей дать ему всё необходимое для познания той среды обитания, в которой он будет жить. В этом их ответственность перед ним.

Он успешно познавал свою среду обитания, пока не попал в школу. В школе же он сразу пришёл к неутешительному выводу о том, что в школе познают не среду его обитания, а её формы. Но как можно учиться на постоянно изменяющихся формах, не объясняя при этом, почему именно они меняются. Он как мог, сопротивлялся впихиванию себя в эти школьные формы.

Учительница литературы бубнила произведения классиков прошлых веков. И из её слов выходило, что древние классики о его сегодняшней среде обитания знали больше, чем он ныне живущий.

На уроках химии, физики, математики ссылались на ещё более древних предков, чем на уроках литературы.

От истории человеческих отношений и общественных наук он вообще впадал в тоску. На этих уроках всё время звучала мысль о том, что как плохо было в древние и не совсем древние времена, и как хорошо сейчас. Но эти выводы полностью противоречили всем остальным урокам.

— «Ничего себе, плохо, — думал он, — если в то время литературных и иных классиков народилось столько, что их до сих пор ни забыть, ни перечитать не могут».

В знаниях, которые давали ему школьные учителя, не было чего–то самого главного. Он чувствовал, что чего–то не хватает, но чего, не знал, и поэтому душа его металась. Плохая учёба, сон на уроках и пропуски занятий были лишь защитной реакцией на то, что давным–давно было определено, как «не брать лишнего в голову, а тяжёлого в руки».

Зато после школы он углублялся в поиск знаний и смысла жизни. Он уже знал, что русские классики в тесных рамках школьной программы, как и учителя, трактующие их труды, помочь ему ничем не могут. Они «бубнят» каждый день одно и то же: «Годы трудные ушли, годы трудные пришли», при этом совершенно не видя своего места в этих трудных годах. Они давным–давно смирились с тем, что являются той самой «пищей», которая эти трудные годы кормит. Классики хоть и выделялись из ряда учителей, но ребятишки были ещё те…

Отец сказал маленькому Серёжке, что смысл жизни в постоянном поиске новых знаний. Классики же, в поиске новых знаний, пустили всех по замкнутому кругу повторяющихся сюжетов. Бег человечества по кругу оказался очень прибыльным делом для вождей, и с тех пор одни бегают по кругу, а другие стоят на страже границ этого круга.

Сергей не раз убеждался, что классики, особенно русские классики, описывая свою собственную среду обитания, вгоняли народ в жуткую тоску, а главное в массовое противоречие по поводу и их жизни. Описывая российскую действительность, они, эти классики, всех донимали одними и теми же вопросами: «Кому там жить хорошо? Так хорошо, что даже не знаете, кто виноват? и что делать? Ну, тогда попутешествуйте из Петербурга в Москву, а лучше сразу до Сахалина и обратно». И действительно, те, кому было жить хорошо, сразу задумывались: «А от чего собственно хорошо?», а те, кому и без вопросов было плохо, узнавали о том, что кому–то хорошо, и это было особенно невыносимо сознавать.

Эти знания, которые вкладывали в Сергея на школьных уроках, он бы даже считал занятными и весёлыми, если бы школьные учителя постоянно не акцентировали его внимание на том, что классики они потому и классики, что описывают вечные сюжеты. А раз сюжеты вечны, следовательно, мы и сегодня живём по этим сюжетам, и никуда нам от них не деться. А если кому — то охота жить по другим сюжетам и оторваться от земли и взлететь, то тому нужно ещё раз прочитать классиков. И тут же, для закрепления опыта классиков и убийства мечты, которая могла, по недосмотру, зародиться в ребёнке, ему рассказывали о некоторых «лётчиках»: о Прометее, решившем огонёк развести, о Спартаке, проявившем излишний оптимизм, о Сизифе. Впрочем, о Сизифе не рассказывали, рассказывали лишь о его труде, ибо рассказ о Сизифе сразу приводил к рассказу о жизни и классиков, и политиков, и самих учителей.

Сергей решил всё постичь сам. Он обратился к первоисточникам. Русских классиков он не понимал, хотя красота и образность текстов его завораживали. Он пытался сопротивляться, но переболел и Обломовым, и Чацким, и Безуховым, и Волконским, и даже тургеневской «Бабой с мозгом». Он даже примерял на себя участь Анны Карениной, чувствуя в глубине души, что все персонажи русской литературы — это в сущности Анны Каренины, а Лев Толстой по этой причине самый большой и великий русский классик.

Когда в девятом классе он впервые положил соседке по парте руку на коленку, а она вся покраснела и перестала дышать, его охватила совершенно беспричинная радость познания вперемежку с лёгкой иронией. Он очень умно, как ему казалось, произнёс: «Любовь бывает на два тома, как «Анна Каренина», а бывает на всю жизнь».

После чего получил «по уху», а заодно получил и просветление, что любовь бывает и короче, а поезд с рельсами — это возможно и даже очень единственное проявление чувства в России, заметное всем. Ухо «горело», а Сергей продолжал размышлять о российской духовности. Он думал, какая же Россия духовная страна и где она скрыта, эта русская душа, если что не классик, то трагедия, иначе душу не рассмотришь, а без трагедии на тебя, в общем–то, всем абсолютно наплевать.

Он уже многое знал. Например, что первая любовь, как её и описывают в книгах, должна быть сильной и несчастной. Если она не сильная и не несчастная, значит она уже не первая. У Сергея всё было, как у классиков. Но он не стал сильно вникать в формы проявления несчастий от своей первой любви и сразу же углубился в зарубежную литературу.

Надо заметить, что его родители прекрасно знали, какие чувства и за какими последуют в их ребёнке. В этом мире они жили не первый день и ходили в те же школы. Родители подарили Серёжке зарубежных классиков: Гёте, Гейне, Байрона и других. Эти классики излагали своё понимание жизни, хоть и не так изысканно, как русские, но зато просто и прямо. По их учению выходило так, что без чувств нет действий, но если чувство пришло, поднимай «свою задницу» и совершай действие, иначе следующим чувством будет только уныние. На этом унынии жизнь и остановится, и будешь бегать по кругу до самого смертного часа. Дальше по их учению выходило так, что материальный мир нужен исключительно для познания духа, и что более того существовать друг без друга они не могут.

Это открытие примирило Сергея с русскими классиками. Он вдруг понял, что все классики говорят об одном и том же, но среда творчества у всех разная. У русских она более материальна и агрессивна, и вся убирается в промежуток между цензурой и анафемой. В таких рамках «русскому духу» только и остаётся либо тосковать, либо баловать.

Сергею, правда, несколько повезло. Он родился в момент, когда в стране цензуры уже не было, а анафема ещё не пришла. Страна переживала кризис, который назвали застоем. Слово было мудрёное. Сергей его воспринимал своеобразно. Застоем он обозначал свою проблемность для учителей. Он всё время удивлялся, почему для родителей он проблему не представляет, а для школьных учителей представляет. Родители о нём заботятся и растят, учителя его «вгоняют в рамки». В эти рамки застоя укладывалось всё: школа, учителя, «рамки» и т. д. Не укладывался только он сам и его заботливые родители. Дома, читая по вечерам книги, запрещённые до «застоя», он понимал, что на граждан его страны снизошло счастье, но, выйдя из дома, он видел, что счастья своего, собственно как об этом и писали русские классики, они опять не заметили.

Время шло, он окончил школу и влился в ряды тех, с кого собственно начинались все великие шалопаи и авантюристы во всех странах мира — он стал военным.

Аналогии. Она.

Она училась отлично. Учиться её заставлял страх. С одной стороны, цензура — ругань и ремень родителей. С другой стороны, анафема — дневник оценок в руках учителей и школьный журнал. Она не стремилась вырваться из этого промежутка, ибо видела и в этой жизни свои прелести.

Вековые атрибуты человеческой «справедливости»: цензура и анафема сыграли с ней злую шутку. Она смирилась со всеми заповедями, вкладываемыми в её голову учителями и родителями.

Соблюдения этих заповедей позволяло осуществлять личное могущество и власть уже в школе. Её ставили в пример. Большинство девочек и мальчиков очень неохотно шли отвечать к доске, в основном, из–за застенчивости. Она, наоборот, всегда выходила, ибо точно знала, что именно так и только так учителя оценивают учеников. Какие они, что у них внутри, что они на самом деле умеют и чем они интересуются, учителей не интересовало абсолютно. У них был один критерий — учебник и его пересказ. Но из пересказа учебника ничего хорошего произрасти не могло. Но она этого не знала. Она просто училась, просто набиралась лжи, просто переставала уважать тех, кто плохо пересказывал учебники и не понимал учителей.

Мальчишкам она нравилась. У мальчишек, по свойственной им детской глупости, а главное природной тяги к силе она вызывала восторг. По всему выходило так, что учебники она знает даже лучше некоторых учителей, следовательно, и в школьной иерархии стоит с ними на равных. Она была для них примером, но лень и другие, более важные занятия мешали им учиться так же, как она. Но мальчишки не могли «пасть в грязь лицом» перед ней, и по отношению к учителям становились либо агрессивными, либо безразличными.

С агрессивными учениками учителям было проще. Эти мальчишки были, словно винтики в чужой иерархии, их можно было подкручивать, отпускать. Они хотели «иметь чувство собственного достоинства». И можно было, не давая его, играть на нём. Они же дети, когда ещё разберутся что к чему.

С безразличными учениками было сложнее. Они жили своим миром, часто не ведомым учителям. Это их и пугало, так как в стране был застой, а в школе по–прежнему цензура. Учителей бесило то, как они, их ученики, жили, даже не задумывались об анафеме, которая учителей сопровождала всю жизнь.

Она окончила школу с золотой медалью. Выбор у всех школьных отличников не очень–то велик и довольно прост: медицина и педагогика — анафема и цензура.

Глава вторая Дом

Дом был самый обычный. Один из тех домов, призванный решить испортивших всех жителей квартирный вопрос. Дом был многоэтажный, многоквартирный, панельный, с шумным лифтом, вонючим мусоросборником и грязным подъездом. С тех пор как Сергей стал жить в этом доме, его не покидали самые разнообразные видения.

Сергей любил тишину. Он хотел её слушать и слышать. Он находил для себя в тишине всё то, что только мог пожелать. Но тишины–то как раз и не стало. Её место занял сплошной, ни на минуту не прерывающийся шум.

Квартир было много. Жильцов в них ещё больше. Большинство его соседей, живущих в соседних квартирах, о тишине никогда и ничего не знали. Тишина для них заключалась в том, чтобы лечь спать под звук работающего телевизора. Телевизор стал умнее зрителя. «Услышав» храп или «уловив» ритмичное дыхание зрителя, он выключался сам.

Сергей пытался сосредоточиться на тишине, когда весь дом ложился спать. Он садился на пол со скрещенными ногами, смотрел на белый экран, висевший на стене, и слушал тишину. Но у него ничего не получалось. Дневных звуков хватало для того, чтобы смутить весь его разум и на всю ночь.

Вместо того, чтобы слушать тишину и видеть на белом экране любовь и чувствовать радость, он размышлял над тем, что кто–то очень и очень далёкий от любви и от радости построил этот дом. У этого кого–то и с юмором было всё в порядке. Надо же, «панельный дом». В доме действительно все как на «панели».

Размышляя так над дневной суетой, он начинал дремать, и в его голову начинали приходить непонятно откуда идущие слова, обрывки фраз: «Кто не грешен, пусть первым бросит в неё камень…». Он уже начинал чувствовать её ужас и свою досаду, что камень бросить теперь уже нельзя, но среди ночи раздавался больной кашель соседа, или шум включённой воды, или обычная ночная ругань. Он вздрагивал и вновь начинал размышлять о жизни, шумящей вокруг него. Жизни больше похожей на наказание. Ведь, действительно, если бы не бросали камни, разве была бы необходимость у того, кто всё это построил, селить всех вместе в одном большом, многоквартирном, панельном доме на виду друг у друга.

Теперь он смотрит на белый экран и пытается слушать тишину. Что это: его благо или его наказание. Почему его соседям не нужна тишина?

Размышляя так, он опять погружался в дремоту и вновь слышал слова и обрывки фраз: «Для соседей я придумал сон. Я погружаю их в него, чтобы ты мог смотреть на белый экран и слушать тишину…».

За стеной у соседей что–то падало, он вздрагивал и вновь возвращался в мир шумов. Он думал: «Разве они спят, его соседи. Они просто погружаются в забытье. В пьяное, в болезненное, в опустошённое от бед или утолённой страсти забытьё. Все эти состояния сна больше похожи на бред, чем на сон. Утром они чувствуют себя ещё хуже, чем накануне вечером. Разве сон для них — это тишина? Разве сны — это картины на белом экране?»

Сергей не раздражался. Он просто не мог сосредоточиться на тишине. Он очень давно жил. Так давно, что его уже никто и ничто не могло вывести из равновесия, нарушить его внутренний мир. В его мире была своя тишина, и он её слышал, но он слышал и всё остальное. Вот что действительно мешало. Он слышал всё во всех временах и на всех частотах, но он ничего не мог воспроизвести на своём белом экране из услышанного по причине шума этого панельного, многоквартирного и многоэтажного дома.

Он слушал и хотел услышать ответ на вопрос, который неоднократно задавал самому себе: «Почему ему отказано в создании новых образов, новой жизни? Почему ему отказано в самом главном — в творчестве мыслью?

Он вновь погружался в дремоту….

Глава третья Сон

Погружаясь в дремоту, он, наконец, засыпал у своего белого экрана. Слова и фразы складывались в текст: «Расширение границ материального мира внутри себя сильно сужает границы знания и возможности духа. Это подмечено давно. Один мудрец даже сказал: «Я знаю, что я ничего не знаю». Расширяя круг познаваемого мира, мы только увеличиваем круг непознанного. Но это верно только для Духа и для его знания. В его случае расширение границ направлено во внешнюю Вселенную. Стоит увлечься одним материальным миром, и стремление к знанию исчезает. В материальном мире чем больше имеешь, тем больше боишься потерять. Материальный мир направляет твоё сознание вовне тебя, на захват чужого. Ты всё время стремишься брать и боишься отдавать. Это сильно ограничивает разум. Потеря разума — самое опасное, что может произойти с человеком, так как ведёт к прекращению эволюции».

Текст стал не слышим, но осветился белый экран.

Сергей увидел огромный сад, наполненный радостным щебетом птиц и любовным урчаньем животных, тихим шорохом листвы и мягкой упругостью трав. Он гуляет по саду. Он старается никому не мешать в этом саду. Даже на траву он ступает бережно, сразу же поднимая ступившую на землю ногу, чтобы случайно не помять цветок или не раздавить ягодку. Он обходит кусты, на которых резвятся бабочки. Он счастлив тем неизъяснимым счастьем, которым в этом саду счастливы все.

В саду он видит только один предмет, совершенно неодушевлённый и по этой причине — странный. Это белое полотнище, натянутое между двумя деревьями. Всё живое в этом саду, пробегая или пролетая мимо него, словно спрашивает друг у друга: «Зачем это здесь, если в этом нет души?».

Но ему до этого белого полотна нет никакого дела. Он наслаждается игрой с животными, подражает пению птиц, пробует на вкус разные фрукты и угощает ими ещё одно существо, очень похожее на него и по этой причине названного им Она. Он уже узнаёт и различает все виды птиц, животных, растений, насекомых, и они его узнают и радуются ему. Всюду вокруг царит мир и гармония. Вот только это белое полотнище. Кто и для чего его здесь оставил?

Его, конечно, можно сорвать. Но в саду не принято разрушать уже кем–то созданные творения. А всё–таки для чего? Эта мысль занимает его всё больше и больше. Он всё чаще и чаще приходит к белому полотну и подолгу сидит возле него, бесконечно всматриваясь в его белизну.

И вот однажды он обратил внимание на многочисленные кустики разноцветных ягод, густо разросшиеся прямо возле полотна. Ягоды были цвета фиолетового неба, лазурного моря, зелёной травы, оранжевых и жёлтых фруктов, растущих по всему саду. Ягоды были цвета бабочек и птиц, цвета мягкой шерсти животных и даже серебристого цвета звёзд, видимых всегда.

Он бережно стал срывать эти ягоды и собирать их в свою ладонь. Он уже хотел попробовать их на вкус и поднёс их к открытому рту. Но ягодная кожура была такой тонкой и такой нежной, что она лопнула прямо в его руках, и сок брызнул на белое полотнище…

Сильно хлопнула дверь в подъезде многоэтажного, многоквартирного, панельного дома. Он вздрогнул и подумал, что кто–то и ночью бродит по каким–то своим делам и мешает спать другим, а может ветер. Он ещё не отошёл ото сна и помнил, что полотно было забрызгано чем–то очень ярким. Он посмотрел на экран. Экран был чист.

Он смотрел на экран под впечатлением сна и размышлял: «Волны времени. Они несут в себе новые идеи, новые опыты. Они рождают детей, которым суждено пройти через них и осуществить свой опыт. Вместе с рождением ребёнка зарождается и волна времени. Они растут вместе, вместе взрослеют. Что стоит ребёнку, став взрослым и достигнув пика своей волны, спрыгнуть с неё, не угасать вместе с ней, а взойти на новую крепнувшую волну. Начать всё сначала, оставаться вечно взрослым, но молодым. Ведь поток волн бесконечен. Но он привязывается к своей волне, обрастает солидностью и набирает массу. Масса инертна. Достигнув пика волны, он с неё катится вниз, становясь стариком, и разбивается «вдрызг». Опыт завершается, но не тем, кем был начат, не тем, кому он был нужен здесь, на Земле. Опыт завершают наша собственная глупость и невежество. Опыт завершается навсегда, если ты не оставил, не нашёл своих продолжателей, если ты не оставил себя далеко впереди в волнах времени.

Что я могу увидеть на своём белом экране, если жизнь в этом мире у всех совершенно одинакова: родились, учились, женились, родили сами, работали, болели, умерли и опять родились…». Но ведь не может же быть всё так однообразно. Может быть, есть другая жизнь. Жизнь между волнами времени, жизнь на стыках времён…».

Он снова задремал…

Глава четвёртая В ту же ночь сон о мужчине

На белом полотне, натянутом между деревьями, ярко выделялся разбрызганный ягодный сок. Во сне он ощущал что–то похожее на беспокойство оттого, что испортил что–то не своё, вторгся в чью–то чужую жизнь. Но полотно висело, никто его не тревожил, и выходило так, что белое полотнище было предназначено специально для него. Просто он не знал этого раньше. Но теперь он это знал и укрепился в своём знании.

Жизнь его наполнилась новым смыслом. Он стал рисовать на полотне всё то, что видел. Игру животных, плеск моря, полёт птиц, порханье бабочек.

Наступило такое время, когда всё, что он видел, было изображено на полотне. Он подолгу созерцал свой труд. Сравнивал свои рисунки с оригиналом и всегда убеждался, что оригинал лучше. Всё вокруг жило, пело, играло, любило и радовалось. Буйство кипящей вокруг жизни всегда побеждало и убеждало его, что рисунок — это всего лишь застывший миг, и этот миг никогда не сравнится с самой жизнью.

Но он научился этот миг видеть, запоминать его и даже останавливать. Он почувствовал себя творцом таких мигов. Творцом своих картин на этом белоснежном полотнище.

Чем дольше он всматривался в дело рук своих, тем сильнее им овладевало чувство собственной значимости в этом саду. Всё вокруг просто жило, ни на что и ни на кого не обращая никакого внимания. Он же стал наблюдателем чужой жизни. Он всё больше стал задумываться над тем, что он ещё может сделать в этом чудесном саду, чтобы стать ещё более значительным в своих глазах и быть замеченным тем, кто устроил этот мир, этот сад и развесил это полотно. Ответ на этот вопрос ему не давался.

Его стала одолевать сначала скука от бесконечно счастливой и блаженной жизни, а затем и тоска. Он начал менять сюжеты своих картин, просто так, ради баловства. На его новых картинах животные уже не играли друг с другом, а яростно кусались. Птицы сшибались в воздухе с такой силой, что на картине перья летали во все стороны. Рыбы были выброшены на берег, и было видно, как они задыхаются. Вместо цветущего сада он стал рисовать буреломы с вытоптанными ягодными полянами.

Рисунки получались отвратительные. Но это были его рисунки. Это было его творчество, не имеющее в саду никаких аналогов. Он был чрезвычайно рад этому факту и счастлив оттого, что он «состоялся», как неподражаемое «Я», в этом чудесном саду.

Но вскоре и это новое чувство своего «Я» ему надоело. Он стал думать, что если кто–то этот мир устроил, значит этот кто–то водит и его рукой по развешанному полотну рисуя этот созидающий мир. Но раз так, то, видимо, этот кто–то опять же водит его руку по тому же полотну, этот мир разрушая. Он уже так любил себя, что ему была невыносима сама мысль о своей несамостоятельности.

И тогда он решил рисовать на полотне самого себя. У него ещё была совесть, чтобы вместо рисования себя начать воплощать свои разрушительные картины в реальность.

У него ещё была именно совесть, а не страх перед тем, что его картины могут навлечь беду. Он считал, что разрушать мир на белом полотне можно, так как это всего лишь полотно.

И он нарисовал себя с большим и острым камнем, которым крушил голову крупному оленю. Затем он нарисовал себя с изогнутой палкой, которую лихо бросал в пролетающих мимо птиц.

На всех своих картинах он был победителем. Птицы и животные перестали приближаться к полотну, даже бабочки перестали садиться на полотно. Трава рядом с полотном была вытоптана.

Он был победителем. Но кого он победил и где ценитель его творчества.

Он нашёл новый повод для своей тоски. Он начал терзать себя тем, что он тоже творец, что он тоже создатель, но у него нет своего мира, даже такого, как этот. Такого ласкового, доброго, радостного.

В нём стали зарождаться первые чувства самости и первые ростки ненависти к этому доброму миру. Он начинал всё больше и больше любить свой нарисованный, иллюзорный мир. Этот мир, хоть и «дышал» злом, но это был мир, созданный им самим.

Неизвестно чем бы всё это закончилось. Возможно, что он сорвал бы это полотно и вернулся в свой прежний, безмятежный мир любви и радости, если бы…

Глава пятая В ту же ночь сон о женщине

Если бы в том же саду не играло и не резвилось ещё одно существо, очень похожее на него. Существо это отличала исключительная лёгкость, мягкость движений и красота форм. Он называл это существо Она, так как они были чрезвычайно во всём похожи. И с ней ему было необыкновенно хорошо.

Она порхала, как бабочка, урчала, как кошечка, была игрива, как все маленькие рыбки в воде. Она всё принимала, ни над чем не задумывалась и постоянно улыбалась светлой и радостной улыбкой.

Он не считал её своим ценителем, так как она всё время была рядом. Но с тех пор, как он стал считать себя творцом, она всё больше и больше вызывала у него смешанные чувства, которые можно определить, как раздражение. Она вечно что–то пыталась комментировать, подсказывать и говорить «под руку».

И вот в один из тёплых, тихих, радостных, наполненных любовью и покоем дней, когда он облачил себя на своих рисунках в доспехи, а в руку себе вложил длинный и чрезвычайно острый предмет, она ему сказала: «Ты герой!».

Он перестал рисовать. Он понял, что она его труд оценила и заметила именно то, что он хотел показать всему саду. Он произнёс: «Да, я герой». Он отломал от рядом стоящего дерева сук и бросил его в летящую птицу.

Бросил и попал…

Глава шестая Смена декораций

Бросил и попал. Инициатива его была замечена. И хоть тот, кто устраивал жизнь в саду и развешивал белое полотно между деревьев, очень любил и его и её, но инициатива наказуема благостью исполнения. Они сами выбрали свои сюжеты…

Они сидели на голых камнях, голодные и совершенно продрогшие под струями не прекращающегося холодного дождя. Они думали об одном и том же: «Как же так может быть. Только что пели птицы, зеленела трава, было тепло, сытно и светло. И вдруг холод, тьма и голод. Как же так может быть?». Но ничего не менялось от их мыслей, и они мирились с тем, что им досталось.

Они смиренно приняли свои новые условия жизни. Но из этой смиренности стали произрастать самые разнообразные пороки, направленные на унижение друг друга. Их всё больше и больше охватывала ненависть друг к другу, а из неё произрастали корысть и обида, власть сильного над слабым, и хитрость слабого над сильным. Могущество любой ценой одного над другим становилось целью их жизни. Бывало время, когда они ругались друг с другом не переставая до тех пор, пока землю не накрывала тьма. С наступлением тьмы им становилось страшно, и они переходили на шёпот.

Она, продолжая бранить его, бесконечно повторяла: «В том саду, где мы с тобой встретились, ты сделал что–то не так, иначе мы бы не оказались в этом тёмном и холодном мире».

Он прижимал её к себе, прощая ей в темноте всю её сварливость, и немногословно отвечал: «Цепи созидания и цепи разрушения».

Она же, слов таких не зная, очень хотела обратно в сад. В тепло, в радость, в наготу и любовь. Вроде бы, когда они прижимались друг к другу, всё это возвращалось вновь, но в каком–то неестественном, суррогатном виде, как необходимость, вызванная темнотой, тревогой и холодом.

Когда он засыпал, она подолгу смотрела на него. Она пыталась понять, за что и почему она оказалась здесь вместе с ним. Она была чувствительна и наблюдательна. Она видела, как меняется его лицо во время сна. Оно становилось таким, каким она и хотела его видеть. Героическим, мужественным, словно вырубленным из камня. Его лицо становилось похожим на окружающие их скалы. Ей становилось страшно, впервые по–настоящему страшно. С его лица исчезали улыбка, покой, нежность. Их вытесняли другие чувства.

Во сне он вновь произносил непонятные для неё слова: «Цепи созидания. Цепи разрушения». Смысл слов она не понимала, но она смутно уловила гармонию этих слов с тем, что их окружало, с тёмными стенами скал, с твёрдыми и холодными камнями, кем–то разбросанными всюду, с давящей темнотой и мёртвой водой.

Она смотрела на него и думала: «Неужели это то, что он так искал. Но она — то тут при чём?». Вдруг она расхохоталась среди ночи от непонятно откуда возникшей мысли: «Ты тут ни при чём, ты тут при нём. Вспомни, белое полотно от одного вида картин, изображённых на нём, все разлетались и разбегались прочь, а ты что сказала? — Ты герой. Теперь ты будешь жить с героем в героических временах».

От её хохота встрепенулась ото сна вся немногочисленная живность, дремавшая поблизости. Это были серые мыши с крыльями птиц, маленькие бабочки, похожие на грязь, с серыми крыльями. Зашипела и скрылась в камнях уродливая змейка. Она узнала в них лики его рисунков.

Её хохот эхом возвратился обратно, и она услышала: «Ты ещё ему под руку всё время говорила… Ты ни при чём… Ты при нём…».

Глава седьмая Цепи

Сергей проснулся с каким — то странным чувством. Ночью он слышал чей–то хохот. Ему снилось белое полотно и то, как его сорвал ветер и унёс куда–то вдаль.

Странность чувства заключалась в том, что он впервые отчётливо увидел то, чем полотно крепилось к деревьям. Это были цепи.

Очнувшись ото сна, он ощутил страшную тоску. Он почувствовал, что своими собственными руками порвал цепи созидания. Он вдруг понял, для чего в саду было развешано белое полотнище. Он должен был продолжать созидание. Вкладывать в созидание и своё творчество. А что сделал он. Он начал разрушать не им созданное. Он поменял цепи созидания на цепи разрушения, ставшие для него оковами. Белое полотно и цепи — это единственное из того, что было предназначено только ему в том саду.

Цепи остались, полотно унесло ветром. В голове пронеслась мысль: «Мне теперь нечего терять, кроме своих цепей, как нечего и обретать».

Он посмотрел на неё и завершил мысль вслух: «Да и ей, похоже, тоже».

Она встрепенулась, поднялась, и решив, что он достаточно добр и готов к разговору, стала приставать к нему: «Поговори со мной, а не то я выйду из терпения». Он посмотрел на неё долгим и тяжёлым взглядом. Затем поднял с земли белый камень и подошёл к чёрной глади скалы. Она благоразумно притихла. Камень в руке, это не пригоршня цветных ягод в ладони, попробуй вставь своё слово «под руку». Она помалкивала. Он, не оборачиваясь, всматривался в черноту скалы.

Вдруг он с силой ударил камнем о скалу и начал рисовать её портрет. Портрет женщины. Женщины такой, какой бы хотел её видеть. Светлой, в этом тёмном мире…

Глава восьмая Озарение, красота спасёт мир

Он рисовал и рисовал её. Новые штрихи наполняли её новым содержанием. Под его руками скала перестала быть отталкивающе чёрной. Произошли странные изменения. У него ещё оставались воспоминания о белом полотне в саду и буйстве красок на нём. Но там, в саду красота и любовь были «разлиты» повсюду. Он даже не замечал её — эту красоту и любовь. Здесь же, на этой земле было только белое и чёрное. Камни, пустыня, скалы и мёртвые воды. Но оказывается, и белым камнем по чёрному камню можно выразить любовь, если очень захотеть.

Онастояла рядом, любуясь его рисунком её самой. Стояла не дыша, боясь нарушить его сосредоточенность. Наконец он закончил портрет.

Он отошёл от скалы на несколько метров, чтобы полностью охватить взглядом своё творчество. Она прижалась к нему и сказала: «Спасибо». Затем добавила: «Рядом со мной ты нарисуешь и себя. Ведь правда?»

Он долго молчал. Лоб его морщился от разных, совершенно неведомых ему до этого мыслей. Мыслей, идущих одновременно с новыми чувствами. Это были не чувства радости и любви, к которым он привык в саду, но это было что–то очень похожее на них. Эти свои новые чувства он назвал иронией и юмором.

Он сказал: «Да, дорогая, так и будет. Но сначала мне придётся стереть всех кровожадных зверюшек, хищных птиц и кусачих насекомых, коих я породил здесь во множестве. А потом, возможно, будет уместен и мой автопортрет. К тому времени я, может быть, увижу себя в спокойных водах, ибо в этих мёртвых ничего не видно».

А про себя он подумал: «Я буду рисовать и тебя, и просить у тебя прощения. Рисовать и просить того, кто славен и прав. Может быть, ты сделаешь мой путь домой легче, и мы с ней поднимемся над всеми цепями».

Он впервые с тех пор, как они оказались на этой холодной и тёмной земле, посмотрел на неё с любовью. От её широко раскрытых глаз, в которых сияло восхищение от его творчества, настроение его стало совершенно безмятежным. Он подумал о себе и о ней в уже ставшем привычным ироническом тоне: «И здесь можно жить. Возможно, что с ней можно жить везде».

Вслух он сказал: «Я буду звать тебя Машей». И прежде чем она успела ему ответить, поцеловал её и продолжил свою мысль в тёплом юмористическом ключе: «Это имя сильно расширит твои возможности. От Маши легко перейти к маме, от мамы к Саше, Мише и даже Наташе. Если мы встретим кого–нибудь похожих на нас, то они будут «наши». Ну а если возникнет скрытая опасность для нас, я буду орать во всё горло: «Ша»».

Она не стала с ним спорить. У неё уже тоже был опыт, пусть маленький, но свой. Она ответила кратко и просто: «Как скажешь, дорогой».

Глава девятая А в это время в панельном доме…

Сергей сладко потянулся на кровати, наконец–то ощутив, что он остался один. Кровать скрипнула, и вместе со скрипом в голову пришла первая утренняя мысль: «Зачем я женился?». Начиналась вторая неделя его брачной жизни.

Первую он помнил, как долгий, не прекращающийся кошмар. Три «обжоркиных» дня теперь уже общих многочисленных родственников. Длинные напутственные пожелания, которые обязательно должны будут сбыться, затем пьяная правда жизни в частушках и куплетах, из которых Сергей всю первую неделю брачной жизни напевал слова: «Для кого–то просто пьяная гулянка, а ведь это проводы любви».

Затем ещё три дня привыкания к браку, как к новому житейскому состоянию, шёл подсчёт подарков и обоюдных обид на баяниста, игравшего не то и не так, на отдельных представителей родни, которые не соответствовали принятым стандартам других её отдельных представителей.

Главное, что Сергей обнаружил в первую неделю своего брака, так это новый взгляд на себя, как на мужа со стороны жены. Первое, что сделала его жена, так это убрала его белый экран, чтобы он не портил интерьер квартиры и не собирал пыль, так как это не ковёр. Он хоть и не понял разницы, но почувствовал, как у его бывшей любимой девушки в одночасье проросли острые коготки, и как она примеряет их на предмет вцепиться ими в его хребет, как в свою раз и навсегда приобретённую собственность. Но вот прошла и эта неделя послесвадебного счастья, называемого в народе «медовым месяцем».

Сергей уже уловил тёплый и здоровый юмор этого определения. Странно, но только женившись, он начал размышлять за «двоих». Он размышлял, и это ему нравилось. Он размышлял над тем, как вместе с отметкой о браке на бумаге всё очень сильно изменилось у него в голове. «Да, — размышлял он, — далёкие предки про мёд рассказали, но о том, что в улей попадают совершенно разные пчёлки, умолчали». Он почувствовал тоску. Кровать снова скрипнула, и тоска отступила, вытесненная навязчивой мыслью: «Зачем я женился?». Мысль постепенно перерастала в лёгкую панику. Он попытался определить причину и уткнулся взглядом в книжный шкаф. Чтение книжных корешков походило на медитацию, пока его взгляд не остановился на толстом и пёстром корешке с названием «Гороскопы». «Надо бы посмотреть, — подумал он», но радость постельного одиночества и лень овладели им, и он опять провалился в сон.

Глава десятая Сон

Сон Сергея был одновременно похож и на волшебную сказку, и на галлюцинацию. Он видел яркую зелень деревьев и пестроту цветов, ощущал теплые запахи, приносимые водой и ветром. Он был так счастлив, что улыбался во сне самому себе в облике Адама.

— Ева, радость моя, у меня ещё побаливает то место, где было моё ребро, из которого Господь сотворил тебя. Поэтому прошу тебя, дай мне ещё немного отдохнуть. Походи по нашему саду, поиграй со зверюшками, поешь фруктов. Не забывай, что Творец запретил нам есть яблоки с одного единственного дерева во всём саду, не искушай себя, не подходи к этой яблоне. И Адам задремал.

Навязчивая мысль: «Зачем я женился?» пробивалась и сквозь сон, но во сне она была лёгкой и радостной. Сергей завидовал себе в образе Адама и размышлял: «Хорошо тебе, у тебя не было альтернативы. Ты хотел Еву и получил её, заметь, только одну. Ты стал для неё всем, а она стала всем для тебя. Она ведь слушала тебя. Зачем вы сгрызли яблоко. Зачем? Из–за вас мы теперь притираемся друг к другу по астрологическим картам, гороскопам…».

Вдруг он стал зябнуть во сне. Он почувствовал ветер, холодный дождь, ступни охватывала резкая боль, словно он шёл по острым камням. Он терпел, но ему сильно захотелось завыть. Завыть не от своей боли, нет. Завыть оттого, что рядом с ним, под тем же порывистым ветром, холодным дождём, босиком по острым камням шла она, его Ева. Он уже понял, что их изгнали из сада. Он шёл мрачный и хмурый. Он шёл с глубоким сожалением от содеянного и с утраченными надеждами. Ева шла рядом. Она не была так мрачна. Она была сильно испугана и…охвачена восторгом, причину которого понять никак не могла….

(Спустя много веков с тех пор, как в Аду появилась русская баня, женщина может почувствовать восторг Евы, если сильно расслабленная и распаренная, прямо из парной, бросится в холодный снежный сугроб).

Ева жалась к Адаму, и от страха говорила без умолку. Она расспрашивала Адама о столь резкой перемене погоды, о том, почему на смену мягкой зелёной траве и ласкового белого песка пришли острые камни. Её интересовало, куда подевались её любимые овечки и попугай, говоривший голосом Адама. Адам молчал. Он не знал, что сказать в своё оправдание. Он же сам предупреждал её не подходить к этой яблоне или смоковнице, точные названия предметов выветрились из его головы сразу же после изгнания из сада. Он и не пытался их восстанавливать. Действительность была столь неприглядной, что ему думалось: «Как её не обзови, всё одно — Ад». А Ева всё говорила и говорила.

— Ева, — прервал её Адам, — мы с тобой съели запретный плод, и наш удел мёрзнуть, страдать и терпеть. Это наше наказание.

Ева задумалась, но ненадолго. Она вообще не была склонна думать. Творец дал ей намного больше, чем Адаму, не научив её думать, терзаться сомнениями и подвергать всё анализу. Творец одинаково любил обоих своих детей, но Ева была его более успешным ребёнком. Адам не слушал Творца, и даже злился на него. А Ева его слушала и слышала. Лицо её как–то странно прояснилось и засветилось под струями холодного дождя. Говорить она стала ещё быстрее, но вдобавок к болтливости она ещё бесконечно начала вертеть головой во все стороны. Она тараторила о том, что если есть наказание, значит, будет и прощение.

Адам видел перемену, произошедшую с ней, но не понимал её причин. Она не говорила о ней. Она шла по камням рядом и говорила о том, что и где они построят, какие и где деревья посадят. Адам чувствовал, что она старается всё закрепить за собой, хотя бы словами, но не понимал зачем. Кроме него и неё, дождя, ветра и острых камней больше никого не было, кто бы посягал на этот мир.

Сергея охватила непонятная радость, и он отчётливо услышал слова, адресованные Еве или ему: «Ева, в раю у тебя был запрет. В аду запретов нет, всё вокруг твоё, включая и Адама. Творите сами, раз такие умные…».

Слова оборвались. На кровать прыгнул кот, и сразу же, чтобы не получить «шалабан» по своей рыжей морде, заурчал.

Глава одиннадцатая Ева в первые дни изгнания из Рая

«Есть очень много такого, о чём не хочется думать, но что постоянно идёт на ум. В идеале это быт»

Конечно, не правильно было бы думать, что Господь был столь строг к своим первым творениям, что отправил за столь малую провинность и мужчину, и женщину прямиком в Ад. Конечно, всё было не так. Просто детки получились очень смышлёными и непослушными. Им всё хотелось узнать и попробовать самим. Бог этому был чрезвычайно рад. А как же иначе. Ведь до людей он уже создал растения и животных, которые просто росли, просто ели, не сильно вникая в то, зачем они это делают.

С людьми же произошло всё в точности так, как он и хотел. Сначала Он создал Богочеловека, а затем, чтобы богочеловек внимательнейшим образом начал познавать самого себя, разделил его по половому признаку. Но в райском саду мужчина и женщина не сильно стремились к знаниям. Тогда он решил пробудить их любопытство и стремление к самостоятельности. Адам и Ева совершили всё в точности так, как и было задумано Богом. Теперь им предстояло пройти тест на искание знание. Они, съев яблоко раздора, сразу стали ищущими, им осталось найти искомое, то есть найти Бога, познав при этом самих себя. Такая вот игра в прятки, такой вот небесный юмор.

Конечно, камни, конечно, ветер и дождь, но и пышущие жаром вулканы тоже, можно и погреться. Так что Адам и Ева оказались как раз во власти всех стихий, в которых им и предстояло жить, а главное, которые им предстояло преодолеть.

Ева, оказавшись в аду, будем, отдавая дань традиции, именно так называть ту среду обитания, в которой она оказались, не очень–то и расстроилась. Необходимо заметить, что самая первая женщина проще смотрела на многие события в своей жизни. Она ещё не была отягчена негативом мыслей, которые навалились на неё с первыми полученными самостоятельно знаниями. Она ещё не знала, что одни и те же знания могут нести свет, а могут и кромешную тьму. Всё зависит от того, как их применять. Если в соответствии с законами природы на созидание и эволюцию, то — свет, если вопреки законам природы, на разрушение и инволюцию, то — тьму.

Ева, оказавшись в новых условиях, хорошо разглядела себя, всматриваясь в воды озера. Господь специально утихомирил воды и ветры, чтобы Ева могла увидеть себя. И она увидела и решила, что весьма недурна, даже красива. Она любовалась собой. Адам же был занят поиском пищи. Он был создан первым и, как первый, решил, что именно он должен прокладывать все дороги. Ну и пусть, решила Ева, отметив при этом, что для неё самой в этих, весьма странных условиях, теперь нет ни запретных плодов, ни запретных желаний, ни даже запретных мыслей. Она, наша Ева, быстренько установила над Адамом свой женский матриархат, выдумав самостоятельно это первое своё слово и объяснив Адаму, что так было всегда. Более того, она даже стала понукать Адамом, от чего тот заметно сник, чем сильно расстроил своего Творца. Творец размышлял, что им было сделано не так, если его первенец так легко подпал под следствие творения, забыв о причине своего рождения.

Глава двенадцатая А в это время…

А в это время, в соседнем измерении, где первые мужчина и женщина прошли свои многотрудные тесты, Сергей размышлял: «Соскучился, как ни странно, не виделись всего–то ничего, а уже соскучился. И что это значит? Без неё я обречён тосковать, а с ней выслушивать разные недовольства и ждать, когда же всё это наконец кончится.

Возможно, что у нас даже родится ребёнок. Возможно, что это изменит нашу жизнь к лучшему, а возможно и нет. Кто же нас свёл и для чего?».

А в это время за Сергеем с чрезвычайным интересом и любопытством наблюдала его родная Сущность. Ей было известно всё и о нём и о его сегодняшней жене Светлане. Они оба и Сергей, и Светлана составляли её суть. Сергей был ипостасью Светланы, а Светлана ипостасью Сергея. Они были рождены задолго до своего земного знакомства, как двойняшки, как точные копии, как зеркальные отражения, как голограммы вселенского замысла.

Каждый из них пережил все известные на Земле сюжеты: и страшные, такие как война и гибель, вдовство и печаль, тяжёлые болезни и трагическая смерть; и радостные, такие как любовь, восторг, торжество. Они прошли огромную дорогу и приобрели огромный жизненный опыт, но каждый в отдельности.

Теперь же их Сущность соединила их с целью продолжения своего опыта при условии невмешательства в их жизнь и для достижения ими самостоятельно просветления. Божественной и Радостной их Сущности было очень интересно знать, сумеют ли они преодолеть земные стереотипы, вызванные, так скажем, другими менее приятными сущностями, стремящимися всё ломать и калечить. Последние сущности давно водили всех землян «за нос», обещали, но не давали, смешили, но не радовали, томили, но не любили.

Сергей и Светлана были рождены и соединены с тем, чтобы вновь вернуться к древнему вопросу: «Быть или не быть?», а если «Быть, то для чего?». Именно они сами должны были найти ответ на него и вернуться к ней, к своей Сущности, став Ею, по сути.

Они долго жили сами по себе, ибо поиск ответа на вопрос: «Быть или не быть?» — это поиск и выбор холостого, ничем не обременённого человека.

Быть? Для чего? Построить дом, посадить дерево и родить сына? С таким же успехом можно срубить дерево, если оно сушит землю, на которой посеяна пшеница, можно и дом снести, если он мешает прокладке дороги, можно и аборт сделать, если не очень понятно, что же дальше делать с родившимся малышом. Конечно, можно рубить и сажать, строить и ломать, зачинать и делать аборты. Им обоим уже приходило на ум такое слово, как баланс. Баланс интересов, баланс природы. Из этого слова вытекало, что на Земле просто необходимо присутствие и праведников и грешников, и они действительно присутствовали постоянно и неизменно в каждом поколении.

Светлана часто думала, что при таком раскладе Рай и Ад уже давно должны были быть переполнены, как возвышенными, так и падшими душами.

Сергей смотрел на вещи проще. Он знал, что Земля расширяется, и грешники усиливают её внутреннюю энергию, а выбираясь наружу в виде нефти и газа, золота и алмазов, не дают пропасть и праведникам. Золотой телец или Князь мира сего энергией грешников пополняет свои запасы, стирая их бесполезные «души» в «полезные ископаемые».

Расширяется и Вселенная, вбирая в себя Души праведников. Но кто такие праведники на Земле? Именно здесь коренился вопрос: «Быть или не быть?». Стать «полезным ископаемым» и послужить энергией для чьего–либо блага: кого — то согреть, кого–то сделать богатым, а потом будучи вновь замеченным Богом, всё начать сначала, вновь став человеком. Но согрел не того или сделал богатым не того, и вновь возвратился в «полезные ископаемые», и так бесконечно.

Чем праведники отличаются от грешников? Если большая часть праведников была воинами, губившими «души» направо и налево, а другая половина «кошмарила» и праведников и грешников Библией и Кораном, Кабалой и Кама — Сутрой, часто не понимая какое из этих творений первично. Сергей знал ответы на очень многие вопросы, но…всё равно женился. И вновь он начал задумываться: «Зачем я женился?».

Мужчина и женщина создают семью, затем появляются дети: мальчики и девочки, затем опять мужчина и женщина создают семью и снова мальчики и девочки, и это всё? Наверное, всё дело в детях?

Глава тринадцатая Дети

Заметим, что Божественная Сущность, соединившая Светлану и Сергея, вовсе не хотела их брачного союза. Брак был не по её части. Дружба, Любовь — это она поощряла во всех своих ликах, но брак. Господь ведь устроил мир достаточно просто для понимания. Он проявил своё Творчество, сотворив Адама и Еву, и весь остальной мир.

Сотворил и тем самым призвал детей своих к Со–творчеству. Но как трудно людям додуматься до того, что всё, что им можно и нужно, можно и нужно Со–творить. Творчество — вот основа всего в Мире.

Стоило Адама лишить божественной поддержки, и он впал в прострацию, из которой бы так никогда и не вышел, если бы не прелести Евы и не дети, которых она ему рожала. Их надо было кормить, поить, растить. Бог дал Адаму и Еве детей для постоянного воспроизводства нового опыта. Дети по замыслу Бога должны являться причиной для многих следствий. Но так ли всё на самом деле? Увы, дети стали лишь следствием чужих причин и воспроизводства уже пройденного их родителями опыта.

В стародавние времена Земля сформировала на своём теле такое общество, в котором единственным плодом творчества мужчины и женщины были дети. Это не дало обществу пропасть, но каково пришлось Земле. Общество стало порождать пороки. Пороки стали втягивать в себя детей. Общество стало порочным. Круг замкнулся.

Дети! Как живут те, у кого их нет? Судя по всему, намного интереснее тех, у кого они есть. Может, в этом причина демографического кризиса развитых стран. Может, жители этих стран дошли до пика постижения своего опыта через череду своих детей. Они поняли, что дети без причины и без учителя родиться не должны. Беспричинное рождение слишком опасно для Земли, а значит и для всех тех, кто её населяет.

Кем является ребёнок для мужчины? Наследником, единомышленником, учеником и тем, что можно охарактеризовать одним словом: «Моё»?

А для женщины? Любовью, радостью, заботой, счастьем?

А вместе, для мужчины и женщины?

Но и на небесах многое изменилась с тех пор, как родились Адам и Ева.

Божественная сущность присматривалась к своим ликам, пытаясь найти хоть одну причину для зачатия ребёнка, как нового опыта. Адам — герой! Значит и дети должны быть героями…

Глава четырнадцатая Армейские будни

В армии Сергей нашёл многое из того, что искал, думая о смысле жизни. Тело его кормили, тренировали и выгуливали. Мозги тоже тренировали и постоянно тестировали на умение выживать. Что касается души и её участия в поиске смысла жизни, то о душе он почти забыл, ей просто не за что было зацепиться. Служба и быт были поставлены на рельсы дисциплины. Расписаны были все дни, все часы. Служба чем–то напоминала белку в колесе. Одно и то же выполнение одних и тех же обязанностей день за днём. Стоило допустить халтуру или слабину в выполнении служебного долга, как сразу начинались проблемы не только у него, но и у других. Смысл жизни был ему вполне понятен: долг, служба, ритм.

И вдруг, именно вдруг, вся его налаженная жизнь рухнула. Оказалось, что кухонные разговоры по поводу развала империи СССР — это правда. Просто та воинская часть, в которой он служил, была слишком далека от всех столиц, и о тех, кто в ней служил, забыли.

Часть была на самом дальнем Забайкалье, а миграция народов началась на Запад. Обязательные замены по выслуге лет в определённых местах прекратилась, служивые люди стали массово увольняться и тоже уезжать на Запад. Сергей ещё держался. В том, войсковом товариществе, которое его окружало, было много офицеров, одно знакомство с которыми можно было считать за счастье. Несмотря на свою молодость, он каким — то странным образом чувствовал это и называл всех своих братьев по оружию «старыми» и мудрыми воинами. Им это нравилось, и они дружно продолжали тянуть «служивую лямку». Но «чумовая» среда разваливающейся империи добралась и до них. Огромная армада офицеров, служивших во всех бывших союзных республиках, была оттуда вытесняема и искала себе прибежище в России.

Запад России был «забит» до отказа. Сама служба в западных округах требовала огромных денег на постоянные взятки или такого же огромного воровства. Выдерживали эти новые «воинские отношения» далеко не все. Тех, кто не выдерживал, переводили всё дальше и дальше….

Но это уже были потерянные для чести и армии люди. Они знали, как выстраиваются «отношения» на самом верху, ни во что не верили и воровали. Наплыв этих офицеров был равносилен налёту саранчи. Перестали выплачивать и должностные оклады, так как деньги армейскими финансистами сразу вкладывались в товар под прикрытием «группы столичных товарищей», называемой в офицерской среде «райской группой». Должностные оклады выплачивались по мере реализации товара. Никто сильно не роптал, так как служба фактически прекратилась, а плату за безделье можно и подождать, как говорится: «Честь имею».

Из служебных обязанностей у Сергея осталось одна — дежурство по части. Это было очередное, похожее на все остальные, дежурство той поры. В караулы ходили младшие офицеры и прапорщики. Их часто не меняли по два, три дня. В караульные помещения водили женщин, и почти все пили.

Солдатский досуг проходил примерно так же. В казармах пытались установить ночное дежурство офицеров, но инициатива не прижилась. Солдат было мало, а те, кто ещё оставался в сокращаемых частях, ночевали где угодно, только не в казармах.

Сергей сидел в прокуренной «дежурке» и играл в карты со своим помощником. Чередой в «дежурку» шёл «служивый народ» с докладами о том, кто, что и где «сдал — принял». Доклады он почти не слушал. Слух его обострялся только при слове «оружие». Оружие оставалось единственным материальным средством, за пропажу которого можно было понести серьёзное наказание, вплоть до увольнения из армии.

Оружие пропадало везде и повсеместно, но можно было быть уволенным из армии «достойно» при краже по «согласованию», а можно было «вылететь» по «недосмотру» без всяких льгот. Сергей неплохо знал историю. Он знал, что сюжеты повторяются и, как ему казалось, на каждом витке спирали несколько «мягче», чем на предыдущем. Он знал, что ХХ век начался с того, что «белых офицеров», отдававших долг своей стране в таких же далёких и глухих гарнизонах, как тот, в котором он служит теперь, властный клан той поры «развёл» значительно хуже, чем очередной властный клан конца ХХ века разводит «красных офицеров». Тех просто стреляли, этих сокращают — прогресс налицо.

Но Сергей был чрезвычайно наблюдателен, его «на недосмотрах» развести было практически невозможно. На слово «оружие» он реагировал в силу прекрасной выучки и некоторых знаний, что это за «игрушки» и насколько они могут быть «вредны» и «проблемны». Докладывал начальник караула: «охраняемый объект №, опечатан печатью № и т. д., замки в порядке, ограждения не нарушены и т. д.». Сам себе доложил, сам у себя принял. Сергей проводил его словами: «Ну, спи дальше».

Начальник караула вместе с часовыми отвечали за печати на дверях и ангарных воротах. Что за ними их совершенно не касалось. Сергей служил давно и прекрасно знал, что нет такого закона в России, который нельзя было бы нарушить, если дан приказ. Приказ «воровать» был дан, и «армейскую материю» защищали только пластмассовые слепки печатей на дверях и воротах. Вся дежурная служба за них и отвечала.

Игра в карты помогала коротать время. Удачно сбрасывая прикуп, он слушал очередного «докладчика» — прапорщика, дежурившего по автопарку. Утром он доложил, что ночью из автопарка «угнали» автомобиль. Сергей сразу же доложил дежурному «наверх». Наверху его в шутку спросили: «Кто продал и за сколько?». Теперь этот же прапорщик «вспомнил», что на автомобиле находился миномёт с полным боекомплектом.

Сергей с трудом сдержал гнев. Настроение было испорчено. Душа проснулась и металась: «Сколько же это может продолжаться?» Всё продали: корабли, самолёты, танки, Родину».

Душа проснулась. Это был стресс. Дело было не в наказании, дело было в принципе. За машину, не поставленную в ангар своевременно и не сданную под охрану, отвечал тот, кто за ней был закреплён. Но оказалось, что машина была, а должностного лица, отвечающего за неё, уже не было. Все «полководцы», хоть и находились на службе, но почему–то были «за штатом». Словом, всех можно было пощупать, но спросить было абсолютно не с кого.

Сергей уже смирился с пьянством на службе, с картами и откровенным бездельем, даже с огромным наплывом женщин, которые попадали в перекрёстный «огонь» страсти «отцов — командиров», и которые их «кашмарили», задрав им юбки кверху, даже во время «втыкания» телефонных штуцеров во все «дырки» далёких абонентов.

Это был даже не разврат. Это были остатки «имперского борделя». Сегодня и в его воинской части продали оружие, которое было призвано защищать его страну. Если оружие продаётся бесконтрольно, значит, его производят разбойники, и продают они же.

Стресс был сильным. Он даже не подозревал, что ещё способен так переживать. Он уже давно смотрел на всё происходящее иронично и цинично.

Спать Сергей завалился не раздеваясь. Положив ноги в сапогах на спинку кровати, он продолжал размышлять. Засыпал он с мыслью о законе и о его влиянии на честь и достоинство. Во сне он увидел примерно тот же сюжет, что много раз видел в прокуренной дежурке. Форма сюжета была та же, хоть чины были повыше, но содержание отличалось значительно, и главным действующим лицом был князь Владимир.

Глава пятнадцатая Сон: «Князь Владимир и Крещение Руси»

Снилось Сергею, что сидит он в белокаменном доме, только что захваченного им города, во главе длинного стола, с самыми близкими и преданными дружинниками. Горят и потрескивают свечи. Льётся хмельное вино, а обсуждение прошедшего боя вызывает громкий смех. Все живы, можно и посмеяться. Сквозь сон Сергей не понимает одного, почему его зовут Владимир. Но эта мысль уставшего ума скоро оставляет его, и он окончательно погружается в сон.

Ему снится, что он ведёт приём послов, которых прислали к нему народы, завоёванные им и населяющие эту землю. Землю, в которую князь Владимир пришёл проявить удаль молодецкую, казну пополнить и союзников найти, которые могли бы сдерживать на этих землях таких же «проворных» воинов, как и его дружинники, но донимавших набегами его Родину. Победа Владимира была полной, о чём свидетельствовала идущая друг за другом череда послов. Местные народы с подобной силой никогда не сталкивались и теперь наперебой спешили высказать почтение и прощупать почву для своих оставшихся прав.

Послы были чудные, и это добавляло веселья Владимиру и его боевым товарищам, а речи их были так просто уморительны.

Сначала зашёл красивый, рослый воин в блестящих доспехах, в короткой юбке, с круглым щитом, длинном плаще, закрывающим его спину и коротким мечом. Послов дружинники Владимира не разоружали. Владимир от послов сидел в отдалении, а посмотреть на оружие чужестранцев, а главное где и как оно крепится, всегда интересно.

Воин очень лаконично высказал восхищение мужеством, проявленным русскими воинами, и предложил заключить военный союз. При этом он долго говорил о законе и праве. Особенно о праве, которое получит Владимир в рамках закона распоряжаться всем и всеми на этих землях. Говорил он уверенно. Говорил он так, словно Владимиру всё уже было известно о законе и о праве. Речь его была предельно точна и походила на военные команды: «Равный среди равных», «Без гнева и пристрастия», «Там, где согласие, там победа».

Владимир слушал его, но думал о своём, о родном: «Там, откуда пришёл я, нет ни первых среди равных, ни даже вторых не равных первым, как нет и закона и права. Там даже слов таких не знают. Это я тут, пока вас «воюю», узнал о ваших «заморских» диковинах. У нас проще, есть дружина — есть сила, значит прав. Нет дружины — каюк. Или ты, или тебя без всякого выбора».

Владимир слушал воина, но сердце Владимира этого воина не принимало. Дослушав его до конца, Владимир обещал подумать.

Следом за воином вошёл человек в длинной рясе, в высокой конусообразной шапке. Владимир уже знал, сколь опасны такие послы, называвшие себя миссионерами — христианами. Но он сталкивался больше с простыми и бедными людьми, бродившими с этой миссией по всему свету. Владимир даже принёс пару таких миссионеров «варягов — христиан» в жертву своим Богам. Этот же миссионер, судя по всему, был если не за самого главного, то явно бродил где — то рядом с ним.

Свои мудрецы, они же разведчики, сопровождавшие Владимира в походе, рассказывали ему о падении огромной империи. Империи, которая рухнула благодаря одному человеку, которого звали Иисус и который открыл глаза народам, населяющим её, на своих угнетателей. Империя жила по единому закону, и стоило зародиться зерну сомнения в справедливости закона, как империя рухнула. Его мудрецы рассказывали и о том, что на обломках старого закона там теперь устанавливается единобожие и вводится тот же самый единый закон, но называется он теперь — закон божий. Но говорили мудрецы — это не правильный закон, так как в его основу положен мирской закон рухнувшей империи.

Владимир прислушивался к мнению своих мудрецов, и для себя решил что, пожалуй, стоит присмотреться к носителям этого нового «божьего закона». Всё–таки не каждый возьмётся из обломков рухнувшей империи начать выстраивать новую, ещё более могущественную империю.

Он с интересом и любопытством смотрел на миссионера. И пока тот выдерживал паузу, ожидая вопроса, адресованного ему, думал: «Земля хороша и плодородна, женщины чудо как хороши, да и народ послушен и дисциплинирован. Здесь более выгоден мир, чем война».

Миссионер, не дождавшись вопроса, начал говорить сам. Он очень пространно высказал мысль о стремлении Господа к единству мира, о святой миссии воинов на путях единства мира. О крестовых походах, в которых участвуют лучшие из лучших воинов. Он говорил и о законе божьем, едином для всех.

Миссионер не предлагал союз, он предлагал принять его закон. Владимир был не против единства мира. Он уже убедился на примере завоёванных им земель в пользе закона, дисциплинирующего народы. Но он прекрасно видел, что в центр этого единства миссионер, называющий себя христианином, ставит не его Владимира — победителя, а себя как истинного проводника закона божьего и посредника между собой и ещё кем–то, Владимиру не ведомого, но явно не господом. Но, если всё обстоит именно так, тогда чего он топчется в его шатре. Владимир обещал подумать. Когда посол ушёл, Владимир сказал друзьям: «Пришёл дружить с нами против нас самих же».

Последними из послов в шатёр вошли трое. Они были очень похожи на мудрецов из окружения Владимира. Один из них сказал, что они долго шли к нему и очень устали с дороги, а потому хотят есть и пить. Для Владимира такое начало речи было неожиданным. Времена были свирепые, и посольские грамоты послов не спасали. Но эти трое выглядели беспечно, и похоже, искренне хотели пить и есть.

Владимир пригласил их за стол и налил им вина. Они выпили, и самый младший по внешнему виду произнёс: «Хорошо вот так, вместе, соборно, посидеть».

— Соборно, — повторил Владимир это слово в уме, вспоминая, слышал ли он его раньше.

— Да, соборно посидеть хорошо, — вторил ему второй посол, раззадоривая интерес Владимира.

— Что значит, соборно? — спросил Владимир.

— Соборно — заговорил самый старший из послов, молчавший до этого, — Соборно это значит, что мы в своём кругу, в Соборе, решаем что делать дальше, какую и чью волю проводить. С каким противником дружить и с каким другом драться».

По лицу Владимира пробежала тень гнева: «Сговорились с миссионером, уж очень похоже говорят».

— Но посол продолжал: «Соборность — это только воля. Воля божья на ведение всех дел земных. Бог не может следовать людским законам. Эти законы устанавливаются людьми и для людей. У Бога свой промысел, свои законы, мы только пытаемся понимать их. Один человек Христос разрушил империю, ибо на всё воля божья. Есть воля, есть и сила, есть и действие, есть и результат. На всё воля божья. Делай что хочешь, отвечать всё равно тебе перед Богом, ибо на всё воля Господа…».

Это ваша вера, — прервал посла Владимир.

— Да, — ответил посол и добавил: «Это вера Христа и то, как мы её понимаем. Людской закон привёл Христа на крест казни. Значит, такова была воля Бога, и таковым было безволие людей, окружавших Иисуса».

Владимир задумался, вспомнил народы, населяющие его Родину и не поддающиеся никаким людским законам, и спросил: «А ваша соборность позволяет пить, гулять, иметь множество наложниц, совершать набеги и жить так, как хочется?»

— Наша вера и наша соборность позволяет делать всё, но до тех пор, пока людские законы не придут в соответствие с волей и законами Господа нашего.

— Ну, это будет не скоро — сказал Владимир и расхохотался, и продолжил расспросы: «А как называется ваша вера?».

— Православие — ответили послы хором.

— Значит, я буду прав и славен — опять расхохотался Владимир и подвёл итог: «Хорошо, я готов принять вашу веру. Думаю, что и нашим Богам она не повредит, по крайней мере, и у наших народов появится хоть один Бог, который их будет объединять. И этим богом стану я» — и он вновь расхохотался.

— Да будет так — произнёс посол, и словно читая мысли Владимира, продолжал: «Соборность — это выстраивание тайных отношений вопреки принятым людьми законам, но на основе существующих традиций тех или иных народов. Традиции народов — это воля Бога. Местные традиции предписывают родство и порядок через брачные союзы. Ты готов взять в жёны местную царевну?».

— «Хоть всех» — ответил Владимир, войдя в благодушие, и проявляя мужское нетерпение, продолжил: «Где она?».

— Ты готов, — продолжал посол, — огнём и мечом насаждать в своих землях веру христову.

Владимир вспомнил своего родного брата, глаза его сверкнули лютой ненавистью, и он сквозь зубы произнёс: «К этому я всегда готов».

Один из послов вышел и очень скоро вернулся обратно с девушкой удивительной красоты.

Посол сказал, что эта женщина, став его женой, поможет ему крестить русскую землю.

Сергей открыл глаза. Сон оставил у него какое–то радостное расположение духа.

Проснулся он оттого, что кто–то долго и настойчиво стучал в дверь. Он лежал и думал: Вставать или не вставать, открывать или не открывать?». Победила мысль: «Встать, открыть, ибо всё равно уже одет».

Глава шестнадцатая От империи до империи

В дверях стоял особист. В армии, на обломках империи, ещё оставалась такая экзотическая профессия, как контрразведка. И среди носителей этой профессии ещё оставались приличные люди. По крайней мере, Сергей видел в них таких же профессионалов, каким был сам. А профессионал, по его мнению, просто не может быть плохим человеком, ибо знает последовательность развития событий и что бывает, если их нарушить.

Даже наёмник никогда не убивает ослабевшего врага, чтобы не остаться завтра без работы. Зачем губить профессию, которая тебя кормит, пусть даже несколько странным образом.

Конечно, «шпионским страстям» упадок не грозил, так как всегда есть тот, кому интересна чужая жизнь.

Сергей решил, что особист пришёл к нему прояснить ситуацию по произошедшему эпизоду. Они были давние знакомые, и Сергей сразу решил задать неофициальный тон будущему разговору. Он сказал: «То тебя не дозовёшься, то ты спать не даёшь». Особист ответил, что на него нашла хандра, и он зашёл просто так, выпить. И начался медленный, но верный и долгий забайкальский «загул». Загул, который в Забайкалье сравнивают с открытием второго фронта в Великой Отечественной войне и называют его кодовым словом «Торч». Одним словом? Сергей и особист впали в «торч».

В глухом гарнизоне, где–то посередине Даурской железнодорожной ветки, в полуразрушенной пятиэтажной «хрущёбе», на грязной кухне сидели и пили спирт два офицера. Они тупо смотрели на телевизор, стоящий на привинченной к стене полке. Из закуски на столе были только сигареты. Окурки давно вываливались из пепельницы. Звук телевизора был вывернут на всю «катушку». Шла прямая трансляция футбольного матча. Трибуны стадиона периодически взрывались рёвом: «Спартак — чемпион». Одновременно с рёвом в стену начинали стучать соседи.

Обоим офицерам было совершенно наплевать и на матч по футболу, и на соседей. Один был молодой, «дикорастущий» капитан, взявший на себя роль «шпиона» и прекрасно изучивший все нюансы своей профессии. Он был совершенно безучастен ко всему, что происходило вокруг, а для окружающих его людей безвреден и всеми любим, ибо стучал об общих тенденциях, а не о частных случаях. Это нравилось боевому братству, но совсем не устраивало его начальство, поэтому он и рос капитаном уже лет 15. Да и ссылать его дальше было некуда. Только в Китай или Монголию, но это уже заграница. За что ж ему такое счастье?

Второй был подстать первому, только весь седой. Объединяли их три вещи: оба жили в России, оба не были ворами и оба были друзьями детства. Первый был «особист», второй «зампотыл». Разъединяли только имена, одного звали Валера, второго звали Сергей. Они пили и говорили.

— Особист: «На тебя стали поступать доносы от недовольных офицеров. В основном редкой местной сволочи».

— Что пишут, — безразлично спросил зампотыл.

— Пишут, что воруешь много, — ответил особист.

— Куда прячу, — съязвил зампотыл.

— Если бы прятал, было бы легче, давно бы стал большим начальником, прояснил ситуацию особист и продолжил: «Я сравнил накладные на продовольственные пайки, выдаваемые офицерам до и после твоего прихода. Зря стараешься. До тебя они получали маргарин, перловую крупу и всё. А ты им масло сливочное привёз, яйца, гречку. Ты что ох–ел. Ты думаешь, начфин не может им деньги за паёк выдавать, как они этого хотят. Может и легко, но никогда этого не будет делать. Это его власть, только по заявке за отдельную плату, иначе все решат, что денег слишком много. То же самое со жратвой. С рабами иначе нельзя. Если ты им даёшь масло, яйца, это значит для них, что ты сам ешь маринованные языки и ещё этих, — он задумался, вспоминая мудрёное слово, — омаров, всего и не упомнишь, что понаписывали».

Зампотыл рассмеялся.

— Зря смеёшься, рабы это страшно, уже хотя бы потому, что со временем их количество не уменьшается, как и претензии. Чем меньше клоп, тем вонючей, это правда. Но ужас не в этом. Ради них часто приходится начинать разные вредные и подлые «кампании», хотя бы в виде «громких» судебных процессов. Это даже здесь.

Он помолчал и продолжил: «А в мировых масштабах, даже войны. Поэтому только самое необходимое: хозяйственное мыло, перловую крупу, спички. Маргарин можешь не выдавать. Закончился, скажешь. Тогда будет мир, дружба, равенство и порядок. Они в состоянии будут понять, что ты, возможно, и ешь маргарин, но это они простить могут, ибо они его тоже могут достать. Но простить что–то вкуснее маргарина… никогда».

— И ещё запомни, рабы это страшно, но ещё страшнее люди, которые не хотят быть рабами, но которых заставляют ими быть. Эти люди начинают проявлять совершенно неукротимую волю и почти всегда своего добиваются.

Сергей с интересом слушал откровения своего друга и рассказал ему о своём сне и о князе Владимире.

Валера, с каким — то новым интересом посмотрел на Сергея и сказал, что всё так и есть: «Ведь о нём думают, думают о нём плохо, и Бог через сны даёт ему объяснение, что так было всегда».

— Разве ты не атеист? — спросил Сергей.

— Среди профессионалов в нашей профессии атеистов нет. Слишком много происходит такого, чего никто не знает, некому сказать, невозможно объяснить, а событие происходит. Возьмём, например, тебя. Вчера, в твоё дежурство украли автомобиль с миномётом. Представляю, какие мысли лезли тебе в голову, и вдруг ты видишь сон, который, вроде бы, совсем не в тему. Затем прихожу я, говорю тебе о доносах, которые пишут на тебя. Кража, сон, доносы — всё встаёт на свои места.

— На какие места, — не совсем поняв, что хочет сказать Валера, переспросил Сергей.

— Знаешь, что сближает наши профессии, — перебил его Валера и сам же ответил, — Мы оба ходим по тонкому льду, только я знаю толщину льда, а ты нет. Я сразу выхожу на причину, а ты бродишь по следствиям. Я ведь уже всё сказал, что было нужно, а ты пристаёшь с расспросами. Но так и быть, как старший брат младшему, в целях успокоения твоей метущейся души и направления её по путям новых снов, я расскажу тебе кое–что из мировой истории.

Они задумались. Сергей молчал, чтобы не спугнуть благодушие Валерки и его желание высказать то, над чем он видимо постоянно думал. Валерка сосредотачивался для исповеди.

— Итак, я тебе сказал, что есть рабы по своему складу, которые в принципе всем довольны, лишь бы кормили, лишь бы не били, лишь бы работать не сильно заставляли.

Власть Рима для укрощения рабов держала целую армию и тайных осведомителей, которые докладывали всё о настроениях в среде рабов. Рим подавлял любое индивидуальное недовольство любого раба. Власть России установила крепостное право над своими гражданами и не верила в возможность бунта с их стороны. Его и не было, пока крепостным крестьянам было где разгуляться.

Тебе приснился князь Владимир, крестивший Русь. Ты думаешь, он от хорошей жизни сначала бежал из России и подался к варягам? Он бежал от своего родного старшего брата, воля которого не допускала даже мысли о каком–то дележе чего–то с младшим братом.

Затем Владимир с ватагой варягов, на то время уже христиан, начал опустошать все земли, кои попадались на пути. Увидев в варяжской вере то, что ему было знакомо по российской жизни — ничем не ограниченное единоначалие, он принял христианство.

Правда, на всякий случай он принёс пару варягов–христиан в жертву своим языческим богам. Затем опять вернулся в Россию, где и убил родного брата. Россия удивительная страна. Только у нас есть возможность проявления ничем не ограниченной воли. Воли, опирающейся на исполнителей, не задумывающихся, а что, собственно, они делают.

— Мне можно сильно не переживать по поводу сегодняшнего разграбления? — сам себе задал вопрос Сергей.

Валера никак не среагировал на вопрос Сергея и продолжил: «Вновь в России родилась воля, которой абсолютно всё равно, что здесь было построено, кем было построено и когда. Новая воля, разрушение и новое созидание. Не смотри телевизор и не слушай этих многочисленных дураков, говорящих о всеобщемпокаянии. Это даже не уловка, говоря терминами большевиков — это глупость. Им можно верить, у них была очень сильная воля, такая воля, что они крови не жалели ни своей, ни чужой. «Гнилая интеллигенция» ещё не знает, кто ей больше подаст и ради кого ей стоит раскорячиться, поэтому и говорит о покаянии… Покаяние штука полезная, но только не в их интерпретации. Большевики были лишь следствием внутренней причины, приведшей народ в ГУЛАГ. Боюсь, что наша интеллигенция опять ошибётся и ушибётся. Каяться, конечно, нужно. Чем чаще, тем лучше. Покаяние задаёт воле правильное направление нашей эволюции. А за что каяться, всегда можно найти. Прежде всего, каяться необходимо за не правильно понятые причины».

Валерка был прекрасный рассказчик. Видимо, долгая и кропотливая аналитическая работа научила его не только всё раскладывать по полочкам, но и собирать всё воедино.

Предаваясь рассказам, он растворялся в образах: «Ты думаешь, мне не снятся подобные сны. Снятся, представь себе. Совсем недавно я видел сон, где был римским сенатором и решал судьбу Спартака. Во как! Я сидел в ложе вместе с Цезарем, иронично посматривая на бесновавшиеся трибуны. Этот рёв и этот восторг был вызван моим трудом. Вдруг с лица сенатора, с моего лица, стала сходить ирония. Мой взгляд был устремлён на самые верхние трибуны амфитеатра. Там орала и бесновалась «чернь». Рабы и свободные граждане Рима восторгались рабом — гладиатором Спартаком. Нравы Рима.

Я, глядя на эти толпы черни, вдруг ясно осознал, каким многоликим стал Рим. В нём всё перемешалось. Стало невозможно понять кто раб, а кто свободный гражданин, кто аристократ, а кто просто богат. Я давно уже разглядел, что в этой многоликой толпе не сила, а слабость Рима. Кто защитит мой Рим, если все хотят только жрать его плоть и пить его, Рима, кровь. Даже рабам здесь стало лучше, чем на Родине. Они давно стали считать, что Рим это дойная корова для всех, что так было всегда — сытно, весело, развратно. Вот и моя жена, благородная Валерия* стала в Риме всего лишь искусной развратницей. Её распаляет и вид гладиатора, и вид покрытого пылью погонщика ослов, и вид актёра, на сцене выставившего свои гениталии на показ. Дама из высшего общества…

Мне известна её любовная связь со Спартаком. Я размышляю, произнося слова вслух, выдыхая их в крике, поддавшись общему восторгу и стараясь быть, как все: «Рабы хотят новых прав…АААААА и привилегий…Свободу Спартаку…ААА». В воздухе стоит один сплошной гул. Я вижу, как по лицам рабов разливается счастье. Ещё бы, думаю я, различая лица рабов, которых пленил сам. Вон того я пленил в дремучих лесах Германии и из варварства он попал в рай Рима. А вон тот из Египта. У себя на Родине ему не давали лизать даже подошвы сандалий слуг фараонов, а тут он развернул небывалую коммерцию. А с этим пришлось повозиться на берегах далёкого острова, умел махать мечом. Рим его сделал свободным через гладиаторские бои. Варвары в Риме слишком быстро осознают свою значимость, чтобы понять чего стоило такое устройство империи. Они решают, что раз им сразу и столько дали, значит можно требовать ещё больше. Но если требования выдвигаются рабами, то свободные граждане Рима совсем теряют меру.

Во сне я думаю о том, что надо ковать новый щит для Рима, и этот щит я буду ковать через Спартака. Слишком велико стало население Рима для спокойной жизни. Легионерам всё труднее сдерживать вспыхивающие недовольства. Легионеры стали всё чаще требовать увеличения своего содержания. Но можно зайти и с другой стороны.

Рабы ведь могут восстать, все и сразу. Тогда на первый план выйдет «не содержание» легионеров, а собственная жизнь. Свободные граждане Рима умеют сплачиваться в трудные дни. Выгоды очевидны, сократится общее население Рима, уцелевшим станет легче «дышать», мера восстановится, требования исчезнут, наступит покой.

Сергей слушал, почти не дыша. Громкий звук телевизора, передающего «взорвавшиеся» криком трибуны «Спартак чемпион» только добавляли таинственности.

— Что было дальше, ты знаешь из истории. Рим всё равно рухнул из–за своей рациональности. Но из обломков мирской рациональности и прямолинейности, которая заключалась в том, что каждый римский бог помогает совершенствовать свой труд и достигать в нём вершин мастерства, Рим построил, опять же, рациональный мир церкви. Где опять в край угла поставлен рационализм и труд. Я был там тогда, я это знаю точно. Но это только часть мира. Часть мира рационального, где властвует закон и порядок, и как следствие, народы живут, на первый взгляд, лучше.

Но, почему–то святой считают Россию, а ни Англию, ни Италию, ни Ватикан, ни Израиль, ни Америку. Никогда не задумывался, почему?

Отвечу. Здесь не Византия посуетилась со своим пониманием мира — это следствие. В основе Русской святости лежит интуитивное понимание всем народом своего Боговедения. Внутри народа живёт Бог, и он всегда у него был один.

Просто византийцы приняли русскую волю, и, пожалуй, только это и есть правда.

Оба долго молчали. Начинало светать.

— Пора на службу, — сказал Сергей.

— До новых снов, — пошутил Валера.

Глава семнадцатая Служба

Сергей шагал на службу. После ночного разговора с Валеркой он видел свой военный городок в совершенно ином свете. Проёмами выбитых окон зияли огромные Дворцы культуры. Они стояли, как солдаты, приговорённые к расстрелу — ровно в ряд по количеству воинских частей. Он шёл мимо офицерских клубов и солдатских чайных, имеющих вид ещё более разрушенный, чем Дворцы культуры. Этих уже расстреляли, подумал он.

У ворот каждой воинской части на постаменте стоял танк. Танков было довольно много. Скандал вокруг них совсем недавно затих. Проворные «отцы — командиры» хотели их сдать в металлолом. Но откуда–то «повылезали» ветераны, ещё той, Второй мировой войны и стали жаловаться в само Министерство обороны на произвол. Их мало кто слушал. Танки спасло то, что их необходимо было резать на части. Солдаты броню пилили, но тщетно. Автоген был дорог. Танки оставили. Ветераны утешились. Их собрал в одну «кучу» местный политработник и, удивившись их количеству, напоил их «чаем с конфетами». Мир и дружба с местным населением, а так же преемственность народа и армии были восстановлены.

Сергей шёл и размышлял: «Что он здесь делает? Сослали его довольно далеко. Раньше отсюда было просто не выбраться, но он служит сегодня. Сегодня, когда идёт массовое сокращение, и его служба абсолютно никому не нужна».

Он подошёл к КПП своей части. Окинул взглядом былое её могущество, приводящее китайцев и японцев в священный трепет перед северным соседом. Из тёплого помещения КПП, не очень–то спеша, вышла очень симпатичная барышня в военной форме и принялась докладывать.

Он рассматривал её с большим интересом, как собственно, всех барышень, и думал: «Дела в империи, видимо, идут совсем плохо. Некрасов, помнится, тоже к барышням не равнодушен был и обращался по–свойски: «в горящую избу войдёт, коня на скаку остановит», а теперь не обращаются, теперь в строй ставят. Старик бы порадовался, его прогнозы сбылись окончательно. Да и куда барышням деваться, если работать в империи больше негде, да и денег не платят, опять одни «трудодни».

Наконец, барышня обо всё доложила и перешла к сплетням и слухам. Это уже был их «внутренний ритуал». Просто все барышни стояли у Сергея в штате. Человек он был добрый, чем мог помогал им, и они в силу природной женской привязанности, как могли старались и служить, и услужить. Конечно, Сергей не лишал их такого удовольствия, как сплетни и слухи, а главное, возможности высказаться.

Барышни его любили. То пирожков притащат, то пригласят на вечерний «капустник», то на двери мелом напишут: «Командир у нас дурак, а зам по тылу дурачок».

В общем, воинская часть жила обычно — необычной жизнью. Обычной, в плане учений, занятий, проверок, а необычной в том плане, что весь полк на редких учениях эмитировал один исправный танк. Дивизию — несколько танков. Сокращать уже было некого, но слухи о сокращении кем–то целенаправленно нагнетались, и это делало службу абсолютно бессмысленной. А на стыках происходили самые невероятные вещи, как, например, женские ночные дежурства на КПП, надписи на дверях и т. д.

Не успел Сергей войти в свой кабинет, как туда же ворвался начальник КЭЧ и с ходу начал шёпотом «канючить» квартиру для своей любовницы: «Я знаю, у тебя квартира освобождается, отдай её официантке Наташке…».

Сергей обещал подумать. С уходом начальника КЭЧ он вызвал к себе Наташку и спросил: «Сколько тебе лет, радость моя?»

— Восемнадцать — бодро ответила она, — и кокетливо продолжала: «А зачем вам?».

— И зачем тебе это старый, похотливый козёл? — продолжил допрос Сергей.

Она вся покраснела и стала объяснять, что живёт их 14 человек в двухкомнатной квартире, а начальник КЭЧ обещал ей дать квартиру.

— Да, это бомжатник — пробормотал про себя Сергей, наследие «царского режима». Отношение к невоенным ещё хуже, чем к военным. Условия, в которых живёт местное население, вообще ужасны. Но куда им деваться, если кормиться они могут только вокруг воинских частей. А в воинских частях пустого жилья прорва, но не положено его отдавать, пусть лучше рушиться.

Вслух, как можно дружелюбней, он сказал: «Значит так, Наташка, пока ты лицо гражданское, квартиру тебе никто не даст. Пиши бумагу, что изо всех своих девичьих, хоть и подорванных сил, хочешь стать рядовым нашей части. Станешь рядовой, получишь квартиру. Этого козла забудь. Скоро сюда приедет толпа лейтенантов — «ботаников», яйца у них через неделю будут, как у страусов, познакомишься и выйдешь замуж. Всё поняла?».

— Всё, — промямлила Наташка и собралась уходить.

— Стоять, — остановил её Сергей и протянул лист бумаги.

— Пиши. Начальнику военкомата, прошу…, — и он начал диктовать текст.

— Военкому можешь отдаться, если понравится, если не понравится и начнёт пальцы загибать, опять ко мне. Всё поняла?

— Всё, — закивала Наташка.

— Ну, терпения тебе, — проводил её Сергей ободряющим словом.

Ради дальнейшего повествования здесь уместно заметить, что насколько его любили женщины, подчинённые ему солдаты и офицеры, ровно настолько же его не любили равные ему по должности и вышестоящие офицеры.

Карьерный рост Сергея абсолютно не интересовал. В его роду было несколько лихих казаков. Был один, довольно высокого ранга военный, погибший в озере Байкал вместе со слетевшим с рельсов поездом. Но он о них мало что знал, а потому и тянуться ему было не за кем. Время его службы было хоть и удачно с точки зрения карьерного роста, так как всюду шли локальные конфликты, но само участие в них выглядело как бесчестие. Интриговать он не хотел, так как был наблюдателен и видел, что сила рождает такую же противодействующую силу. В интригу можно было «войти», но из неё невозможно было выйти.

С уходом Наташки Сергей ощутил какую–то внутреннюю пустоту, и в голове окончательно утвердился вопрос: «А что я здесь делаю?». Явно проявилось желание на чём–то сосредоточиться. Он вдруг обнаружил, что сосредоточиться он способен только на делах службы. Он не знал, радоваться ему этому открытию или впасть в тоску, так как выходило, что остальные грани жизни ему неизвестны.

— Сосредоточиться. Сосредоточиться, — повторял он про себя.

— Сосредоточиться в армии можно только на мобилизационных документах.

Он отправился к мобисту, уже не молодому, но всё ещё сильно пьющему офицеру. Дверь в его кабинет была открыта настежь, как и сейф с папками. Бумаги валялись по всему кабинету, и прямо на полу, среди документов, валялся и сам «мобист».

Сергей не стал входить в кабинет, так как слишком много дверей пришлось бы сначала закрывать, а потом открывать. Он открыл дверь напротив, дверь начальника штаба, и с большим чувством юмора, посматривая на спящего «мобиста», который был виден, рассказал начальнику штаба о том, как один из его орлов упал под тяжестью службы. Начальник штаба, не очень понимая, куда клонит зампотыл, пытался огрызаться, мол сам такой.

— Серёжа, мне бы всех твоих баб, я бы… — пытался шутить начальник штаба, он же Володя.

— Пока бабы со мной, я за них спокоен, — парировал Сергей, — и продолжал: — У тебя есть ключи от мобкласса?

— Тогда закрой его, пока твоего пьяного орла никто не обнаружил, а документы никто не успел забрать. Нас с тобой ссылать уже некуда, а его посадят.

Начальник штаба побледнел и метнулся в соседний кабинет. Ничего нового из того, что там увидел Сергей, он не обнаружил. Ткнул мобиста в бок ногой, тот что–то промычал. Володя поднял с пола ключи, закрыл сейф и кабинет и предложил Сергею пойти выпить.

Это был ритуал, который на фоне развала империи стал традиционным. Слишком много стало нарушений, граничащих с преступлениями, которые хоть и невозможно было скрывать друг от друга, но в силу мужской солидарности необходимо было хотя бы соблюдать рамки приличия. Это была не круговая «порука», это была жизнь вне времени, вне закона.

— Пошли, — согласился Сергей.

Володя чувствовал себя виноватым и не очень понимал дальнейшее намерение Сергея.

Сергей смотрел на него и удивлялся сохранившемуся в нём чувству долга, чести и той дани собственного уважения, которую он отдаёт своей профессии.

Сергей смотрел на него и думал, что начальники штабов, наверное, последними из офицеров, в силу своей загруженности и бесконечной «военной игры», начнут понимать, что происходит на самом деле. «Белая кость», «голубая кровь» — это настоящие кадровые военные, и, пожалуй, единственные. Но как они слепы.

Ожидая, когда Сергей что–нибудь скажет, он достал бутылку коньяка и два стакана. По ходу дела он шутил и приговаривал: «Как зампотыл, ты мог бы обеспечить штаб и рюмками».

Сергей молчал.

Володя продолжал: «Неплохой офицер, когда трезвый. Может любую обстановку на карту нанести. Почерк прекрасный».

Сергей перебил его: «Володя, ты на самом деле такой или не понимаешь, что происходит. Мы все давно занимаем клетки в штатном расписании и всё. Мне просто жалко твоего мобиста и тебя, ибо вы оба, как дети, только по–разному спасаетесь».

Володя стал серьёзен и проговорил: «Ну, уволим мы его, думаешь, другой будет лучше, но самое главное, будет ли другой вообще. Я уже не знаю, что мне со всеми этими документами делать. Бумаг стало больше, офицеров меньше. Бред какой–то».

Сергей его перебил: «Ты знаешь, мне что–то стало очень не везти в последнее время. На прошлой неделе мы точно так же пили коньяк с замом по вооружению. Кстати, по почти такой же причине».

— Наслышан, — проявил осведомлённость начальник штаба, — два ящика гранат под кроватью у начальника склада вооружений, бросание в форточку взрывпакетов, пьяные оргии в общежитии.

— Вот именно, проблема в том, что наш «отец–командир» даже не понял того, что произошло. Этот вор–прапорщик даже выговора не получил, а боеприпасы, кстати, до сих пор лежат в кладовой общежития под «замком». А ты о пьяном «мобисте».

— Проспится, — сказал Сергей, — и добавил, — Открыть не забудь, а то проснётся, жаждою томим, а этаж второй.

Сергей вернулся в свой кабинет. Он посмотрел на часы. Наступало время обеда и послеобеденной дрёмы. До своего, такого неожиданного, прозрения на свою службу и на свою жизнь, в армии его устраивало всё, даже двухчасовой обед, предусматривающий глубокий сон. После прозрения остался один сон. Чтобы не тратить время на переходы от части домой и обратно, он ушёл спать в казарму.

Казарма ещё с курсантской поры оказывала на него какое–то магическое действие своим порядком и силой. При хорошо поставленной службе, с теми, кто находился в казарме, ничего не могло случиться. При плохо поставленной службе в казарме, наоборот, могло произойти всё что угодно. Но суть казармы, её сила и порядок оставались в его чувствах неизменными. Он её даже любил, как любил ходить по плацу строем. Когда сотня человек одновременно кричит, выдыхая одну песню, одновременно ударяет то правой, то левой ногой о плац, и если ты в этом строю, то начинаешь понимать не только силу, но и людскую, военную, мощь.

А с тех пор, как он установил в казарме уставной порядок, он находил там абсолютный покой. Сказав дневальному, когда его будить, он лёг подремать.

Глава восемнадцатая Сквозь дрёму

Армейская жизнь приучила его засыпать в любом положении, в любое время и при любом настроении. Мотивация была простейшая: в армии никогда не знаешь, что и кому взбредёт в голову и во что это может «вылиться». И любую неприятность лучше встречать отдохнувшим. Следовательно, необходимо быть отдохнувшим всегда. Поэтому солдатскую шутку «солдат спит, а служба идёт» он разделял полностью.

Засыпал он просто. Он «вытеснял» из головы все мысли и представлял, как тело предаётся покою и сну. Что касается души, то он предоставлял ей возможность тело караулить и размышлять, и путешествовать где ей только вздумается. Как ни странно, но так оно и было. Если к нему, крепко спящему, кто–нибудь пытался близко подойти, он просыпался ещё за два–три шага до идущего. Внутренние часы работали, как хронометр. Это не было привычкой, это было врождённым качеством.

В этот раз всё было как всегда. Вот только, как ему сквозь сон казалось, он видит свою душу. Она стремилась показать ему вечность жизни вопреки любым изменениям, происходящим в мире. Таких чувств он не испытывал давно. Он не спал, но не мог подняться. Он чувствовал совершенно непостижимую тяжесть своего тела. Он не хотел видеть, но видел чувствами.

Далёкий северный город. Молодой князь благодарит молодых и старых горожан за оказанное ему доверие и приглашение на княжество и одновременно предлагает совершить поход в неведомую им страну, где они не только увидят много диковинного, но и бедные станут богатыми, а богатые ещё богаче. И этот поход он предлагает им, свободным горожанам, в качестве своей княжеской благодарности.

Сергей сквозь дрёму понимает, что князя звать Рюрик, а город тот называется Великим Новгородом, а зовёт он их в поход на Византию. И зовёт только потому, что увидел в горожанах огромную силу, которая позволит ему стать равным среди равных в тех местах, откуда он пришёл в Новгород, если военный поход на Византию будет удачным.

Дальше Сергей видит огонь, пленных с двух сторон. Огромный собор, в котором монахи ведут тихую беседу:

— Сегодня мы отбили нападение ещё одного племени, но это не последний набег, — говорит один из монахов.

— Наше государство всего лишь один из обломков Великой Римской империи и нам не желательно повторять ошибки Рима, — продолжил его речь другой монах.

— Что вы имеете в виду? — спросил тот, кто выглядел старше всех присутствующих монахов.

— Отбиваться от всех племён бесполезно, народам становится тесно, они ищут новые места, но главное тех, кто в большом количестве владеет римскими безделушками: золотом, серебром, — единым голосом заговорили монахи.

— Вы ещё слишком молоды, если видите только это. Знание идёт с Востока в виде никому и ничему не подвластных орд. Они готовы смести всё на своём пути. Это знак. Мы не поняли миссии Иисуса Христа, не поняли миссии его последователя пророка Мохамеда, мы прервали своё поступательное развитие. Мы остановились и пошли назад. Восток лишь ускоряет наше падение. Это справедливо, — мрачно говорил старый монах.

— Но надо что–то делать, — не унимались молодые монахи.

— Конечно надо. И мы будем делать. Мы будем охранять и нести наше православное знание и в Азию и в Европу. В Европу его нести труднее. Европа уже познала все блага цивилизации, но не сумела сохранить их, не сумела распознать Бога. Европу сгубила алчность, корысть и торговля. Европа ещё долго будет жить прошлой памятью и сопротивляться новому знанию. Под рясами европейских священников ещё долго не будет Бога. Хотя эти священники знают истину, но алчность сильнее, и желание личного могущества ещё долго будет застилать всё остальное. В Азию наше православное знание нести легче. Но Азия ещё долго не будет способна понять его. Понять того, что главное вершится там, — он показал рукой на небо, — а не здесь.

Азия охвачена разорением, горем и междоусобицами. Орды кочевников истребляют друг друга, но ищут они не золота и не римских безделушек. Они столкнулись с комфортом, и они ищут тех, кто этот комфорт создаёт. Они уничтожают любую оседлость, ибо видят в ней свою гибель. Они, хоть и по–своему, но повторяют путь Рима, путь рабовладельцев. К сожалению, народы очень быстро привыкают быть и угнетёнными, и угнетателями. К подготовленным европейцам пришёл Иисус, и они его не поняли, что тогда можно говорить о ещё совершенно диких азиатах.

Но на границе между Европой и Азией существует народ, именуемый себя русским. Этот народ будущее нашей веры, а её настоящее, это русские казаки. Казаки — это опыт полной независимости народа, без границ, без государственного устройства. Опыт жизни на Земле, основанный только на вере, а веру они приняли православную. Практически без нашего участия, по зову своего сердца. Казаки — это жизнь будущего. Как в одном государстве живут без раздоров семьи, города, так же живут и казаки на всех землях между Азией и Европой. Казаки своим примером доказывают, что анархия мать порядка, если существует местное управление в виде казачьего круга, схода вплоть до семейного совета, ставя во главу угла веру православную. За это будем держаться, остальное приложиться.

Сергей проснулся, едва дневальный подумал, что пора будить командира. Он встал, потянулся до хруста в суставах и пошёл на обычное послеобеденное построение.

Как ни странно, но плац и все ритуалы, связанные с ним, завораживали Сергея. Он от рождения был чрезвычайно далёк от поклонения голому материализму и не считал материю первичной. Ленина он уважал примерно в той же степени, что и Геббельса. Это были два, несомненно, умнейших человека и самых лучших «пиарщика».

Воспользовавшись очередной опалой на пролетарских вождей и «выносом» их книг из всех библиотек, Сергей умыкнул все тома Ленина, и даже в двух экземплярах. С этого времени он перестал напрягать мозги при составлении того или иного документа, рапорта и т. д. Он, вполне ритуально, «слюнявил» палец, открывал оглавление любого тома и находил все исходящие слова на входящую информацию. Ильич настолько глубоко знал материальную жизнь, что не оставил в ней ни одного, не охваченного своим гением, места. Но, прочитав несколько томов Ильича, Сергей понял, что Ленину была знакома и другая сторона медали. Он просто не хотел её никому показывать. Её сокрытие гарантировало пусть и временную, но абсолютную власть. Видимо, недаром историки нашли в Ильиче не то бурятские, не то калмыцкие корни шаманов. Правда, точно такие же материалисты спокойно ему жить не дали ни одного года, ибо они про вторую половину медали знали значительно меньше, и Ильич «напоролся» именно на то, за что боролся.

Геббельсу повезло больше. Он жил хорошо, в абсолютной славе при жизни. По этой причине трудов Геббельса нигде не продавали и не выбрасывали, их тщательно прятали.

Сергей довольно часто размышлял над иронией истории. Однажды, придя на кладбище, он увидел целый ряд роскошных памятников, под которыми лежали останки, а часто и остатки «новых русских». Его поразили надписи: «жил год», «жил три года», максимум был определён в пять лет. Ребята плохо знали историю власти. Для здоровья было бы полезней ходить по плацу.

Плац — это магия. Так считал Сергей. На плацу он видел, насколько иллюзорен мир. Вчера в его воинской части жизнь кипела, как в муравейнике. Чудом сохранившийся Дворец культуры не вмещал всех именитых артистов желающих петь и плясать в нём. Сегодня пустота, редкая «душа» прошмыгнёт в ещё теплящийся «чепок», так солдаты называли своё кафе.

Да, мир иллюзорен по определению, но только не плац. Его форма неизменна. Его не пробивает даже трава. У плаца особый дух и он вполне реален.

Едва Сергей ступал на плац, в его голову начинали проникать мысли о великом. Он думал о том, сколько созидающих начал зародилось на плацу. Сколько форм было создано или наоборот разрушено духом, зародившимся на военных плацах. Сергей считал плац высшим произведением искусства, и всё время недоумевал, как «тупые» головы критиков и прочих болтунов не могут рассмотреть в картине Малевича «Чёрный квадрат» воинский плац — это же так очевидно. На плацу начинается замысел, и на нём же подводятся итоги работы сосредоточенного исполнения замысла.

Глава девятнадцатая Повторы

Сергей, служба которого складывалась прекрасно, вдруг обнаружил, что затосковал. Братья по оружию не раз говорили ему: «Гусары книжек не читают, они их пьют и ими закусывают», а он читал.

Сначала на знания, копившиеся в его голове, стала давить фуражка, и он всё чаще таскал её под мышкой, а то и вовсе забывал одевать. Затем его замкнуло так, что вместо дум о том, «с чего начинается Родина?», он стал постоянно думать о том, «с чего начинается Человек?». С этого момента стала проявляться его профессиональная непригодность.

Он, даже в страшные минуты похмелья, перестал орать на подчинённых. Они это почуяли, ибо подчинённые его были людьми нормальными, они мало что понимали, но чуять могли, как зверушки, и эти зверушки перестали подчиняться. Действительно, если никто не орёт и не пугает, значит и Родине никакая опасность не грозит. Следовательно, можно расслабиться.

Знания и думы Сергея пришли в противоречия с картинами его армейской жизни до такой степени, что он пошёл в школьную библиотеку и взял «запрещённую» новым режимом книгу Герцена «Былое и думы». Читая её, он пришёл в игривое настроение от мысли, что и Александр Иванович тоже маялся, а значит и он, Сергей, не одинок. Но повод был разный. Герцен изучал других, а Сергей пытался изучать самого себя. А если, изучая самого себя, фуражка начинает давить на мозг, значит это кому–то нужно. Но кому?

С чего начинается Человек? Первый ответ, который пришёл ему в голову, был таким: «С начинаемых им дел». Ответ, в принципе, его вполне устраивал, но первое дело, которое малыш делает осознано, это ломает игрушку. Сопя и сосредоточенно, крепко держа игрушку в руках, возможно, впервые проявляя всю свою сознательную заинтересованность, он её ломает. Чем дороже и красивее игрушка, тем с большим наслаждением, к дальнейшему ужасу родителей, он её разбирает по частям и кусочкам.

А чем занимаются малыши зверюшек, у которых люди не обнаруживают интеллект? Они тоже ломают и грызут всё что находят: книги, обувь, диван, кресло. Грызут с наслаждением, и даже если Шарик или Тузик, или Мурзик получит по морде обгрызенным им же ботинком, это не даёт никакой гарантии спасения остальной обуви.

Но этот пример приводит к простой мысли о роли Адама и Евы. Их раздавил райский сад, как и его, Сергея, фуражка. Фуражка, простая фуражка, головной убор. Но она же и условия для отдания чести и прикладывания руки к голове. Без фуражки голова считается «пустой», а в фуражке «умной».

Адама, гулявшего по райскому саду, видимо, очень донимала та же мысль, что его полное благополучие не является таким уж полным, ибо находится «под условием».

Делай что хочешь, но не трогай «фуражку», а уж тем более не ешь яблоко искушающее. Адама видимо эта мысль иссушила. Он бродил и думал: Бог создал Природу и законы, по которым она живёт. Всё, буквально всё, в природе не задумываясь следует этим законам и живёт вполне счастливо, но стоит задуматься… разве это жизнь… Может быть настоящая жизнь — это грех. Он съел яблоко, совратив и Еву.

Теперь мы исправляем ошибки. Но как? Одни законы пишут, считая, что Бог дал не всё и не так. Эти, которые пишут, самые вредные, ибо погрязли в самости и самолюбовании.

Другие их читают и принуждают по ним жить, им любопытно, совершил бы Адам свой грех, если бы над ним была масса судов и судебных приставов, или нет.

Третьи по ним живут, это смирившиеся, те которые давно перестали жить и оставили надежду вернуться в райский сад, те, кто грустно напевает: «хочешь жни, а хочешь куй, всё равно получишь х-й». А действительно, как трудно разобрать, где грех, а где Жизнь.

А вдруг всё то, что с ними, а теперь и с ним происходит — это всего лишь ухудшенные повторы чего–то совершённого ранее, или совершаемого где–то.

Что накапливает человек всю жизнь и куда всё это девает?

Сергей совсем забросил службу, тем более что, как оказалось, с распадом его Родины, называемой СССР, на отдельные части, «пал» и её условный противник. Вроде бы разруха наступила только на его Родине, но изменение взгляда на внутренний мир привело к тому, что и внешний мир перестал быть страшным и угрожающим.

Но всё–таки, что человек накапливает всю жизнь и куда девает. Сергей не был склонен к философии. Он не был интеллигентом, он был офицером. Правда, офицером русским, и в этом, во все времена, было что–то завораживающее и магическое для всех народов. И как нормальный русский офицер, он всё время шёл грубо и прямо, через тернии к звёздам. Терний было сколько угодно, их досконально описали русские классики, половина из которых, также как и он сам, были русскими офицерами.

Он опять пошёл в школьную библиотеку, единственную оставшуюся в гарнизоне. В библиотеке он взял всё наследие, накопленное за свою жизнь Ильфом и Петровым. Оно убралось в две книги: «Золотой телёнок» и «Двенадцать стульев». По прочтению книг Сергей понял, что копит человек всю жизнь. Он копит опыт. Копит либо быстро, либо медленно и мучительно. Кому как повезёт, хотя случайностей не бывает.

Через своих персонажей Илья и Евгений показали всю нашу земную жизнь. Читая их книги, Сергей удивлялся, думая, что написанная ими «библия» есть, а понимания её нет. Но когда он решил чуть больше узнать об авторах, то обнаружил, что издательства не напечатали даже отчества этих авторов. Действительно, зачем весёлым парням отчества? Вот только весёлого в их книгах мало. Есть юмор, как смазка наших земных отношений, есть радость, как надежда на лучшее. Есть намёк любому властолюбцу о дне его поминок, есть предложение встать на путь истинный. Но путей–то много.

Остап Бендер — олицетворение земной власти, со стороны взлетающего монетного орла. Остап готов прикармливать тех, кто ему служит, но не терпит конкурентов. Младореформатор, полный идей. Способный, умеющий, но без возможностей.

Киса Воробьянинов — тоже олицетворение земной власти, но со стороны падающей решки, хотя и гигант мысли, отец русской демократии. С возможностями, остатками умения, но уже мало на что способный.

Весь диалог между Кисой и Остапом — это превосходство молодого над старым, одной власти над другой и, конечно же, торг.

Корейко — это антипод власти. Его вместе с отцом Фёдором можно причислить к олицетворению народа, причём любого. Они лучшие его представители, хотя и вороватые.

Шура Балаганов — чистая душа, заблудшая. Душа, живущая одним днём в цепях своих привычек и пороков. Шура, тоже народ, его основная часть.

Паниковский — чужой для России, но главное, он чужой и для будущего, а потому несчастный. Он законсервирован в прошлых жизнях, в пустыне, по которой его вместе с остальным племенем водил Моисей. Он хочет денег и порядка. Всё равно какого: фашизма, коммунизма, капитализма. Главное для него: «Когда будем делить наши деньги»? Он стар для нового мира, поэтому похож на осенний лист, который ветер загоняет в лужу, где он тонет и становится грязью.

Но Сергея, внимательно читавшего книги Ильфа и Петрова, мучил всё тот же вопрос: «Для чего же мы всю жизнь копим, копим, а потом…»? В книге перед ним прошла череда героев абсолютно таких же, каких он видел каждый день в своей жизни. Деньги, стулья, бриллианты, золото — хвать, хвать. Больше, ещё больше. Золотой запас. Валютный, резервный, стабилизационный, инвестиционный фонд — хвать, хвать, а дальше? Тырим, тырим, не согласных «кошмарим», «обугливаем» и «мочим».

Этот вопрос: «Для чего копим?» он обыгрывал многократно, и всякий раз выходило, что каждый копит для себя. А для кого ещё можно копить то, что всё равно обратится в прах, хаос, пустоту. Тот же Остап остался в истории не как собиратель денежных знаков, а как идейный борец за денежные знаки.

Видимо, думал Сергей, — я не правильно ставлю вопрос. Если спросить: «Для кого и что копим?», то всё встанет на свои места, даже только что родившиеся дети. Мы копим опыт и копим его для Бога. Творцу интересно наше движение. Он тоже любит смотреть кино. Кино о нас, людях. А в кино только сценарий привлекает нас, делая его интересным. Без сценария — нет кино, есть мучение зрителя и мучения актёров. Вот и получается, что если кино «для чего…», то одно сплошное мучение, а если «для кого…», то появляются и радость, и любовь. Следовательно, важно и направление движения.

Продолжение, накопление и бесконечное улучшение опыта делают нас бессмертными, ибо это интересно всем зрителям, там, на самом верху. Кто понял это, тот веками сохраняет в своей семье знания ремесла, искусства. Тот бережно выращивает себе приемника, хранителя своего творчества, чтобы вернуться к нему вновь, через 100, 200 лет.

Это действительно так, думал Сергей, если даже копающийся в накопленном людьми хламе и паразитирующий на людских страстях нотариус считает аж семь колен родственников. Наверное, родственнику из седьмого колена может оказаться чрезвычайно обидно, как распорядились его накопленным, нет, не имуществом, а опытом, и тогда плохо станет всему роду. На этом пересечении и дележе и происходят родственные обиды и беды. Род Амати, род Страдивари? Кто может изготовить такие же скрипки? Только они сами, родившись вновь, если конечно, их сущность захочет.

К счастью, для Творца все едины, и опыт может быть передан и ученику, казалось бы, никакого отношения к «вопросам крови» не имеющего. Но, например, учёный, получивший Нобелевскую премию, больше гордится своей связью с теми, кто её получил также как и он, чем своей роднёй. Не потому что он плохой, а потому что ему стало доступным высшее знание — все едины. Хотя видеть великого учёного в своем сыне или дочери приятнее. Вроде как свои, в семье, в себе… — это тешит.

Сергей чувствовал, что этот период родов, кланов проходит. Он находил этому простейшее объяснение: опыт земледелия, опыт строительства, опыт врачевания, опыт виноделия и т. п. Весь этот опыт имеет автора — Творца. Затем этот опыт распыляется по людям, которые начинают его культивировать в семьях. Они продолжают экспериментировать с ним, или паразитируют на нём, но всё должно вернуться к истоку, к своему началу.

Река, берущая своё начало из маленького родника, на всём своём течении не становится чище. Воды больше, грязи, которая примешивается к ней, плывущего по ней мусора, но чистейшая вода только в том же роднике, из которого вытекает река. Так и людская река берёт своё начало из своего источника — Прародителя.

Люди, семьи, накопившие опыт и набившие «шишек», всё равно придут к своему Источнику. Придут утратившими такое понятие, как «свои — чужие», вновь став едиными на своей Земле.

В своих размышлениях он начинал понимать пользу, несомую людям книгами. Книги необходимо читать, чтобы знать что было в прошлом и что ждёт в будущем.

Так просто, но отчего этого никто не понимает. Работа школьного учителя — это работа над ошибками, которые совершило государство, общество. Учитель — это как командир в бою.

Получив невыполнимый приказ, ему легче погибнуть самому, чем посылать солдат на смерть. Можно, конечно, спрятаться за их спины и выполнить приказ «любой ценой», тогда дадут орден, или звание «заслуженного», а можно броситься первым, но спасти солдат, тогда могут и креста на могиле не поставить, решив, что не повезло. Солдаты, как ученики, часто бывают не в состоянии понять, что командир пал за них.

На эту мысль «наползала» следующая, о его Родине — России. Он воспринимал её, как женщину, которая верит всему тому, что делает сама и всем тем, кто проделывает с ней всё что захочет. Но, имея на удивление легкомысленный характер, она остаётся самостоятельным игроком на Земле.

Сергей думал: «Почему так»? Ответы приходили разные, но Россия опять была «больна», из неё опять все кто мог сбежали. В этот раз, правда, её гражданам повезло. Им было дозволено бежать с «вещами». Они хапали всё, что могли найти на территории России и уносили и вывозили за её рубежи.

— Ну и что, — думал Сергей — разница между нами и ними лишь в том, что из России бегут, а к ним прибегают. Хотя есть ещё множество стран, из которых бегут, но по другим, отличным от российских, причинам. Из России бегут не потому что работать негде, есть нечего, а потому что мозги давят изнутри наружу.

На всех давит атмосферный столб сверху, а на российских граждан снизу. Русский считает, что где–то есть земля обетованная, где всем дана возможность творить. Убежав из России и не обнаружив такой земли, многие впадают в уныние и ностальгию и возвращаются обратно, вновь и вновь подтверждая, что куда бы их не занесло, они везде русские.

— Да, — приходил к заключению в своих мыслях Сергей, — Россия не Америка. В США всем приехавшим сразу объясняют, что все они приплыли на конечный пункт и плыть дальше некуда. Богатейте, крепите мощь США. Вы все: англичане, немцы, французы, поляки, армяне, евреи и т. д. с этого момента американцы. Работайте на Америку, и вы приобретёте своё благополучие, пусть в прошлом вы и были предателями, мошенниками, авантюристами, убийцами, террористами и прочее. На все народы такие посулы действуют, на русских нет. Даже такой писатель, как Солженицын, при первой же возможности зачастил в Россию, охваченный ностальгией. Да что Солженицын, даже истлевшие кости и те хотят лежать в России… Возможно, что Россия — это альфа и омега всего остального на Земле.

Глава двадцатая Служба

Сергея с первого дня своей армейской службы чрезвычайно мучил один и тот же вопрос: «Что есть служба?». Вроде это и не работа, и трудом её назвать трудно, а дальше выходило так, что «кто не работает, тот не ест». Но в армии никто не работает и ничего не производит, но при этом узаконен продовольственный паёк.

Мысль уносила его в мир аналогий. Служба — это защита Родины, но и разгон демонстраций — тоже служба, ловля воров и жуликов — служба и необходимость брать и давать взятки — служба. Служит чиновник и служит военный. Второй вроде бы обязан служить честно, а первый — просто служить.

Но все его выводы вертелись вокруг поговорки «кто не работает, тот не ест». Чем больше он над ней думал, тем больше приходил к выводу о правильности выражения, но не правильности его толкования. Правильнее было бы сказать, кто не ест, тот не работает. Тогда всё вставало на свои места. Армия готовит солдата к тяжёлому труду на перспективу. Если солдат собирается совершить работу, он должен есть, чтобы появились силы. Еда и работа — два неразрывно связанных понятия на Земле. А дальше начинается опасность попадания в лабиринт зависимости от еды и работы. Есть даже такая песня: «А вместо сердца пламенный мотор».

— Действительно, — размышлял Сергей, — сердцу нужна энергия для вдохновенного труда, а мотору нужно топливо для работы. Мы ведь не говорим, что мотор трудится. Мы говорим, мотор работает. Топливо может быть любым: уголь, дрова, мазут, спирт.

А сердцу для труда еда вообще не нужна, ему нужно вдохновение, ему нужна энергия, ему нужно созвучие мыслей. Люди в творческом порыве о еде забывают напрочь. Они худеют, но при этом становятся здоровее, видимо, Бог видит тех, кто трудится и помогает им. Но труженики смотрят на тех, кто работает и ест, сердце отключается, приходит аппетит. Видимо, и здесь есть иерархия и важна мера. Служба, труд, работа. Что первично. Наверное, всё–таки служба.

Какой труд и какая работа может заставить одиночек трудиться и работать, более того, убивать друг друга? А служба может. Даже историки изучают и чтят в основном битвы, бои, войны. Почти все исторические измерения проводятся от одной битвы до другой, от одной войны до другой. Наверное, такое поминание войн и не даёт вырваться из замкнутого круга.

И уже новая мысль захватывала его, лишний раз давая ему понять, что для армии он уже потерян.

От службы он переходил к обдумыванию «поминок». Он размышлял, что поминки — это не стакан водки, выпитый не чокаясь, это нечто совершенно иное. Поминки — это волна, пронёсшаяся во времени, но волны не угасают совсем.

— Поминай, как звали, — многократно повторял про себя Сергей. Чем больше повторял, тем больше ему открывался истинный смысл определения, сильно отличавшийся от общепринятого: «было и сплыло». Как звали? Поминай, как звали, и круг будет вечным.

— Что мы можем потерять в нашей жизни, — размышлял Сергей, — только опыт. Свой собственный опыт, где–то берущий начало. Вспоминая имя, мы вспоминаем опыт носителя опыта, а может свой связанный с ним, а может себя в ушедшем и приходящим вновь? Но тогда поминки становятся самым уместным и нужным ритуалом на Земле, данный нам с одной единственной целью, собрать всех знающих ушедшего, чтобы они в «час поминовения» вспомнили его опыт. Думали о хорошем. Сказано же «о покойном либо ничего, либо хорошо». И сказано не случайно, плохой опыт тоже может вернуться вместе со своим носителем. Видимо по этой причине, есть дни обязательных упоминовений святых. Это особые дни, когда все души должны быть созвучны друг дружке, умиротворены и охвачены счастьем.

— А как надо поминать? — думал Сергей.

— Да тоже просто. Собрать всех единомышленников за одним столом для чистой и безгрешной беседы.

Подумав так, он вспомнил, что никогда не был на таких поминках. В лучшем случае, он безучастно стоял в толпе, вытащенный из дома ватагой «страждущих и верующих» и слушал «богослужение» священника, не очень разбирая смысл слов поминовения, произносимых им, в худшем наблюдал конвейер кормления, когда одна группа ест, а вторая ждёт.

Глава двадцать первая Баня

Для Сергея наступило удивительное время. Это время носило название перестройки, и было точно таким же, как прошедшее «смутное», «переходное». Это было не настроение страны, это было его собственное чувство. Сначала он тосковал оттого, что рухнули устои. Затем обнаружил, что вечных устоев не бывает, и что перемены происходят постоянно.

Поговорка «чтоб вам жить в эпоху перемен» приобрела для него совершенно иной смысл.Жить в эпоху перемен — это большое счастье, если относиться к этой эпохе и переменам безучастно. Есть ли смысл в том, чтобы мешать переменам или наоборот торопить их. Всему своё время. Но в хаосе начинаешь видеть и ценить лучшее. Ценить то, что будучи вечным, не может ни уйти, ни придти. Лучшим Сергей считал несколько фильмов: «Мистер Икс», «Летучая мышь», венские вальсы, старые романсы и ещё многое из того, что позволяло ему забывать «напрочь», где он и кто он.

В фильмах, в вальсах проявлялась чарующая магия любви между мужчиной и женщиной. Чарующая магия танца.

Сергей искал и не находил лучшего способа найти и ощутить свою любовь, пусть на один вечер, чем в танце. Вечер танцев, ласк и поглаживаний. Это потом воспоминания, ирония, а сначала одно голое чувство причастности к одной большой сущности любви и танца.

Была суббота. В полку она имела кодовое название: мыльно — банный день. С некоторых пор Сергея просто выворачивало от армейских банных посиделок с водкой. Кроме того, опытным путём он выяснил, что во всех банях его «драгоценной» дивизии в большом количестве водятся вши. Путь опыта он считал самым правильным, видя «героизм» начальника медицинской службы, который опытным путём выявлял венерические заболевания всех гарнизонных шлюх. Но, после каждой бани у соседей вши его догрызали до остервенения.

Должность позволяла Сергею победить вшей в своём полку, он их победил и всем запретил «ходить налево». С начмедом было сложнее. Он был неисправимым бабником, и таким же балагуром. В итоге, его опыт и заразительный пример увлёк и Сергея, но в несколько ином направлении. Он решил выяснить, как и чем живёт творческая богема. Лучшего места для выяснения нюансов профессии, причём любой, чем баня, в России нет.

Сергей познакомился с известным художником, у которого была банька на берегу реки Турга в глухой деревеньке. В этой бане он прятался от супруги и её удушающей творчество деспотии. Художника звали Миша.

Конечно, одному Мише прятаться в бане было скучно. Друзья и подруги приезжали к нему в баню гурьбой. Подруг он называл ласково: «Мои натурщицы».

Название своё они принимали легко и радостно. Сергей сначала не понимал почему, но Миша ему объяснил, что женщине трудно раздеться в бане, играя роль любовницы или подруги. Натурщица и любовница, это разные вещи. Раздеться для дела, это почти долг для женщины. Это большая, оказанная ей, честь. Долг и честь раздеться и вдохновить художника. Миша утверждал, что их, его натурщиц, положение более завидное, чем его, Сергея, которого устав обязывает отдавать долг и честь любому «барану». Сергей надолго задумался.

Но потрясла Сергея не эта часть «богемной» жизни. Его потряс сам факт расслабления. Если в бане по — «армейски» основным атрибутом были выпивка и закуска, основательность постройки и какой–нибудь «новорот» для кичливости командира, то у художника было всё в точности наоборот. Это «наоборот» настолько радовало Сергея, что он с разрешения художника тоже стал иногда наведываться в баню со своими любимыми женщинами. Был как раз один из таких вечеров.

Зима. На дворе холод и снег. При виде бани художника его барышню, совсем недавно легко танцевавшую и верящую во всё сразу, а особенно в мечту о вечном счастье, охватил страх, который при входе вовнутрь перерос в стойкий ужас.

Банька была собрана из разного деревянного хлама, привезённого в разное время с территорий окружающих деревеньку войсковых частей.

Первое, что пугало в «студёную зимнюю пору» неискушённую ещё парильщицу, так это стеклянная дверь, ведущая в баню, и многочисленные щели и дыры между досками снаружи.

Внутри бани, правда, все дыры и щели были прикрыты специально для этой цели развешанными картинами обнажённых натурщиц. Все картины были выполнены на плотном картоне, который как мог сдерживал дуновение северных ветров.

Картин было много, для приезжающих друзей этих картин было вполне достаточно, чтобы начать согреваться, но женщинам нужно было настоящее тепло. В этих целях в комнате отдыха, она же мастерская художника, она же столовая, она же спальня, стояли две «буржуйки», которые и составляли тайну всего действа.

Когда перепуганные дырами и холодом натурщицы, уже почти застывшие на входе от ужаса, через десять минут обнаруживали распространяющиеся непонятным образом тепло, их охватывала необыкновенная радость оттого, что они выживут, не заболеют и даже не простудятся. И тогда они совершенно переставали и бояться, и стесняться. По их лицам было видно, что такого расслабления они не испытывали никогда.

В бане художника всё было устроено чрезвычайно просто: сначала холод, затем тепло. Как две буржуйки могут дать столько тепла, никто не понимал, включая и самого художника.

На этом контрасте Сергей мог понять и раскрыть любую женскую душу. Но до Миши ему было далеко.

Мишина жизнь была чрезвычайно насыщена именно женщинами. Он их любил. Любил всех, искренно и нежно. В такой своей бескорыстной любви он чем–то походил на юных и неискушённых барышень, легко идущих в ласковые руки.

Вся «шалопутная» жизнь «падшего» художника проступала весной, когда из–под тающего снега начинали проступать следы любви.

Рядом с баней валялась целая груда сломанных вещей, ранее предназначавшихся любимым женщинам. Это были очень интересные вещи, интересны тем, что они были призваны вызывать чувства. Обломки торшеров и фотоувеличителей, цветомузык и радиол, патефонов и пластинок, подсвечников с остатками свечей, новогодних гирлянд, водных лыж. Обломки лодок, пенопластовых досок, мотоциклов и машин.

Все эти вещи, после ухода женщин, для которых они предназначались, сразу же становились не нужными и были сразу же выброшены, освободив место для новых. По обломкам «любовных приключений» можно было восстановить всю жизнь «падшего» художника. Можно было подумать, что он разрушает всё то, к чему прикасается, но он не разрушал. Он забывая одних, выбрасывал всё то, что могло напоминать о них, а соблазняя других, покупал новые вещи.

Глава двадцать вторая Мужчина и женщины

Мужчина часто не менее изворотлив и хитёр, чем женщина. Это проявляется тогда, когда он попадает в женскую среду и конечно в задачах, которые ему предстоит в этой среде решать.

Видимо, когда–то давно, Адаму было намного легче совладать с Евой. Она была одна, непорочна, не опытна. Она слушала его открыв рот, потакала ему и никуда не лезла. Потом был грех, пошли дети. Хотя здесь заключена некоторая странность опыта: грех и дети. Но дети размножили пороки, особенно её, их мамы, Евы.

Итак, Сергей стал приходить на службу эпизодически, как и все остальные офицеры. Но дело, военное дело никуда не девалось. Более того, если с массовым сокращением такие «военачальники», как начальник физической подготовки, начальник химической службы, начальник инженерной службы и прочие оставались без всяких обязанностей и без кадрового состава, то служба тыла, за которую отвечал Сергей, хоть и часто сокращалась, но всё ещё оставалась многолюдной. Но что это были за люди. В основном это были женщины, жёны старшего командного состава, которые даже не знали того, где они несут свою «нелёгкую» службу. Но были и «энтузиастки», не жёны, а любовницы, племянницы и даже карьеристки. Мороки с ними было полно.

Проблема состояла в том, что командовать ими, рядовым и сержантским составом с косичками, должен был офицер. В полку не было женщины офицера. Сергей перепробовал способности всех молодых офицеров. Все как один «пали» в неравной борьбе.

Однажды, читая биографию Ленина, Сергей обнаружил, что Ильич имел бурятские корни и управлялся со многими женщинами.

— Ё моё, — воскликнул он радостно, среди офицеров были буряты. Они отличались от остальных простотой мышления и удивительной работоспособностью, но с замедленным выполнением любой работы.

Сергей задумался над национальными особенностями офицеров и обнаружил, что из всего многонационального состава офицеров его полка он бы служил вечно с корейцами, бурятами, молдаванами за их весёлость и отходчивость.

Нравились ему немцы и прибалты, но на них нужно было нагонять ужас, иначе они по–своему истолковывали понятие «солдат спит — служба идёт» и кивали в сторону русских, но в отличие от русских «раскисали» и ничего не делали «принципиально».

Сложнее всего было служить с белорусами и украинцами, относившимися к службе и ко всему что видели вокруг, как к своему натуральному хозяйству. Они просто всё и отовсюду растаскивали.

Предстояло самое простое, убедить бурята, что возглавить роту, сплошь состоящую из женщин — это его повышение и лебединая песня «карьериста». Бурят был не молод. В свои сорок он всё ещё ходил старшим лейтенантом. Бурята звали Володя.

Володя не спорил. В нём жила какая–то мудрость ламы. Он не делил людей на мужчин и женщин, плохих и хороших. Философия его была проста. Раз есть армия, значит есть и приказ, который не нужно обсуждать, а нужно выполнять. Потом он привык, что на него в основном орут все вышестоящие «отцы — командиры», а здесь его просили и даже повышали до капитана. Кроме того, его звали в тыл, куда, как известно, зовут только умных.

Офицеры заключали пари на предмет продолжительности его службы на новой должности. Солдаты посмеивались. Все были в курсе истерик, интриг, творящихся в этой бабьей роте.

А дальше произошло чудо. Володе хватило ровно одного месяца, чтобы в его «хозяйстве» наступил мир и порядок. Процесс воспитания он провёл блестяще. Сергей даже начал почитывать книги о буддизме, присматриваться к ламам и захаживать в буддистские храмы, которые в тех местах редкостью не были.

Военную операцию бурят провёл с блеском, видимо это была, действительно, его лебединая песня. Володя дней десять терпеливо слушал жалобы одних стерв на происки других. При этом он делал вид, что не замечает подмигиваний и намёков. Он что–то рисовал, привязывая события ко времени, а сам, как потом понял Сергей, постоянно размышлял, кому бы всё это «сбагрить». Здесь его мысли были очень созвучны мыслям Сергея. Сергей тоже всегда считал, что должны быть желающие выполнять его работу, надо их только найти. Из сорока женщин Володя выделил двух. Они были не молоды, разного ума и разного темперамента. Одна была глуповата, с заторможенным мышлением, но красива. Её красоту «подруги» ей простить не могли. Вторая была не красивая, но хитрая, а главное работящая и очень, как её определил бурят, «языкастая». Она в основном и вносила раздор. Они были не молоды, они были ничьи и поэтому готовы буквально на всё. Готовы не из корысти, а из–за жизненного разнообразия или наоборот однообразия.

Володя не был знаком с толкованием христианских грехов. Ему хватало буддизма, но он знал, что письменная форма грехов была почти одинаковой, понимание разным. Просто ламы были много старше христианских священников и о начале жизни знали значительно больше. Володя «пожертвовал» собой и стал любовником у обеих дам.

Одну, красавицу, он в основном поругивал в назидание остальным. Ругаться он правда не умел, но волнение изображал хорошо, и то повышал ей квалификацию, то снова понижал, то давал ей надбавку к окладу, то не давал. Ей было абсолютно всё равно, так как с его приходом она жила только им одним, другие страсти для неё закончились.

Второй даме, не красивой, но языкастой, он обеспечил быстрый карьерный рост до звания «старшины», что по сути было справедливо, ибо она работала и главное ей нравилась служба.

Остальные 38 барышень запутались в этих ассиметричных отношениях и успокоились. Их женскому уму было понятно, что красивую он любит, и потому не выгоняет, а за хитрую и умную спрятался и тоже не выгоняет.

Володе, конечно, было нелегко, но к делу это уже не имело никакого отношения.

Сергей как–то заметил Володе, что его тёска, при наличии бурятских корней, был просто обречён на успех, тем более в окружении, примерно таких же женщин.

Володя впервые на памяти Сергея расхохотался.

Сергей почувствовал, как мало известно народам друг о друге, и как всё тесно взаимосвязано: мужчины, женщины, народы.

Глава двадцать третья Ритм

Бог предупреждал Адама и Еву не есть яблоко раздора. Но нигде не сказано, предупреждал ли он остальных обитателей райского сада не грызть эти самые яблоки. Скорее всего, нет. Люди в райском саду всё–таки были самыми недисциплинированными, хотя и совершенными творения Бога. Но, опять же нам неизвестна трактовка Бога своих самых совершенных творений.

То, что люди придумали на свой счёт: цари природы, где природа по умолчанию подразумевается, как кладовая разного хлама, из которого его величество человек изготовляет «царский» продукт, ни в какие ворота не лезет. Тем более, обратно в ворота райские. Пока ворота открыты только в одну стороны: из рая. Человечество явно обиделось на Бога и придумало свой собственный путь.

Отец и сын Дарвины, на радость таким же умникам, всю свою жизнь разгибали человека с помощью труда из согбенной, бегающей на четырёх лапах обезьяны в то, что звучит гордо, в человека. И разогнули, правда, при этом не заметили, что в стаде обезьян жизнь устроена более правильно, чем в стаде людей.

Хотя им, людям, не нужно было даже зрение напрягать, чтобы увидеть, как молодой, например, орангутанг, решивший улучшить стадо и начавший «кошмарить» молодых и не очень орангутангок, бывает быстро остановлен «советом старейшин», старых и мудрых орангутангов, которые хоть каждый в отдельности и слабее, но вместе по шее могут дать и молодому. И молодой, задиристый орангутанг вынужден слушаться. До него начинает доходить, что чего–то он ещё не знает, а раз не знает, то лучше не лезть.

Вообще–то, семья дарвинистов очень надолго сбила всё человечество с ритма развития, указав на прародителя. Человечество с радостью устремилось обратно в макаки, мармозетки, мангобеи, шимпанзе, гориллы, пока не упёрлось в Кинг — Конга.

Всё бы хорошо, но люди стали видеть в них себя, чем очень обижали обезьян. Если бы подражание улучшало породу человека, вероятно и Господь бы радовался. Но люди начали делить единое стадо обезьян на мартышкообразных обезьян старого света, добавляя при этом, что старых мартышек новым трюкам не обучишь, и на обезьян нового света, связывая с последними свои надежды на развитие. Так и пошло, природа — кладовая, обезьяны — прародители.

Им, людям, задуматься бы над тем, почему Бог не разрешал есть яблоки только им. Видимо, создавая людей, Господь и хотел одного, чтобы они задумывались и видели, как живут разные зверюшки, и брали от них лучшее.

Если два оленя или лося начинают что–либо делить, они просто стукнутся рогами, и чьи рога крепче, тот и главней. Никакой крови, никакой драки. Тигры и львы, в сравнении с людьми, ведут себя более чем скромно, хотя люди их и обзывают хищниками. Захотели покушать, поймали того, кто мимо пробегал, сели за «стол» и съели, а дальше переваривают и никого не трогают без нужды. Даже рыбки пираньи грызут всех подряд только в период голодухи.

Во всём животном мире с правами и обязанностями всё в полном порядке. Каким–то странным образом, каждая зверюшка знает, что только она является субъектом права, как редчайшая и божественная индивидуальность, хоть и в понимании человеческом тварь.

Молодая зверюшка может съесть старую, но исключительно в целях улучшения и сохранения вида, породы. Молодые нужны для развития, старые для обучения молодых, их одёргивания, иногда для пропитания молодым, что здесь поделаешь, но всё в рамках законов природы.

Восторженная барышня может воскликнуть: «Как жестоко»! Но, при дележе наследства стариков между молодыми родственниками часто кипят куда как более страшные страсти. Одних судебных систем, правоохранительных органов человечество придумало столько, что не хватит пальцев ни на руках, ни на ногах. А уж с того, кто всё живое назвал тварями, спрос особый.

Господь, конечно, знал, с кем имеет дело, и от чего предохраняет Адама и Еву. Живите спокойно, развивайтесь, не сбивайтесь с ритма. Сначала научитесь у других всему тому, что они умеют: у птиц летать, у рыб плавать, у змей ползать, у обезьян вести себя, а там посмотрим, что с вами делать дальше. Почувствуйте ритм жизни и симметрию мира. Не трогайте нулевую отметку — яблоко, ибо через неё с вершины камнем упадёте вниз.

Увы, а может быть и к будущей радости Адаму и Еве, только после «падения» предстояло познать и ритм и геометрию ритма.

Сергей по–настоящему любил армию и военное дело. Он изначально знал систему координат. Он родился с ней в голове. Она и привела его в армию. Где ещё можно в кратчайшие сроки с поверхности воды уйти под воду, или с земли подняться в воздух, или из рая мирных будней попасть в ад военных действий. Куда ни глянь — везде ритм в заданной системе координат.

Это знание было открыто Сергею. Всё же его окружение оперировало другими понятиями, примерно теми же, что заставили Адама и Еву съесть яблоко: дисциплина, порядок.

Сергей удивлялся массовой глупости господ офицеров, отказывающихся понимать что первично, а что вторично. Но вскоре смирился и с «ать — два», как Господь Бог с искушением Адама и Евы. Право выбора должно быть у всех. Но смирился он с этим не в рамках своих обязанностей. Что же касалось его службы, то ритм он насаждал незаметно, но властно. Задавая ритм, он задумывался над тем, почему Бог, отвечающий за райский сад, более подробно не объяснил Адаму что есть что. Но потом, подумав, решил, что ученикам нужно давать возможность учиться на ошибках и право на инициативу. Всё–таки там был сад, а здесь «зоосад».

Дальше его увлекала мысль к пониманию того, что люди все без исключения счастливчики. Иначе как понимать несомненный факт того, что на Земле есть всё из того, что есть во Вселенной, в Космосе. А если чего–то ещё нет, то можно сделать, стоит лишь до этого, небывалого, додуматься.

Сергей давно понял, что лучшее воспитание проходит через объяснение с показом. Через ноги доходит лучше, чем через голову.

Над ним посмеивались, когда он, выведя своё «войско» на плац, стал подробно рассказывать ему о бубне и барабане. О том, что инструмент, способный задавать ритм, является правильным и божественным инструментом. Особое внимание он обращал на чувство меры и пояснял, что главное не переборщить, ибо набор из барабанов и тарелок, именуемых ударной установкой сеет хаос. Хотя на первый взгляд одно и то же, и даже лучше. Но не надо «как лучше», надо как правильно и по предназначению. Его начинали понимать даже женщины, которые хоть и вносили в армию ассиметрию, но исключительно по причине своего долгого в ней отсутствия. Выслушав лекцию о барабане, они переносили свои знания на свой домашний быт, и жизнь налаживалась. До них доходило, что армия — это не война, это школа.

Сергей во всё вносил элементы ритма. Часто не произнося самого слова, но раскрывая его грани. Проводя занятия по физической подготовке, он сопровождал каждого солдата и офицера, делающего комплекс упражнений на брусьях: «Не гнездись, не на бабе, ноги прямые, жёстче». Барышням тоже доставалось «афоризмов», некоторые улыбались, находя в его словах некоторые противоречия от тех, что были сказаны накануне.

Но лучше всего понимание ритма «доходило» при прыжке через «коня». Сложнейшее упражнение. Для его выполнения необходимо соблюдение ритма и при беге, и при прыжке, и при приземлении. Сергей не уставал повторять: «Шею берегите и тяните, а не яйца».

Вообще с появлением в армии женщин Сергей вместе со всеми впал в некоторое уныние. Мужчины не отдавали себе отчёта в том, откуда идёт это уныние, а Сергей знал точно. В армии уже давно большинство мужичков было ни на что негодными, а женщин набирали лучших. Естественно, обленившимся офицерам, животы которых не скрывала и портупея, было от чего впасть в уныние. Но постепенно жизнь всё и всех выравнивала. И становилось непонятно, кто и кому диктует ритм. Мужчины женщинам или наоборот. Сергей увидел гармонию. И на него волной накатила новая мысль: «А что её связывает?»

Глава двадцать четвёртая Энергия

Что мы извлекли из уроков прошлого? Опыт Адама и Евы, гармонично «пасущихся» в райском саду. Затем нарушение гармонии не столько с Богом, сколько между собой. Собственно в этом и раздор, этого и нужно было стыдиться и прятать друг от друга, если они оба и мужчина и женщина были одной крови.

Сергея мало занимали вопросы крови. Он был уверен, что все народы имеют один корень — божественный. Поэтому ему было абсолютно всё равно, кто перед ним: русский или немец, еврей или татарин, бурят или якут. Хотя и он был не без греха. Его тянуло к людям, обладающим знанием и способным к принятию знания. Людей дремучих, оперирующих лозунгами: «Долой…. Бей… Прочь…», он сторонился. Насколько велик этот грех, он не задумывался. Но понял, что эти люди составляют команду, «подсевшую» на яблоки раздора и постоянно стремящуюся к омолаживанию своего чувства ненависти к тому, кто их совершенно справедливо изгнал из райского сада.

Значительно больше Сергея занимал другой вопрос: «Откуда всё вокруг черпает свою энергию, как созидательную, так и разрушительную»? Он давно понял, что народы, кичащиеся своей древностью, сродни тем же людям, размахивающим лозунгами: «Долой…». Хотя, по аналогии с природой, он был уверен, что развитие цивилизации на Земле началось с России. Просто на это указывала сама природа, её вечное обновление. Любой застой был противен природной среде, а посему обвиняемую во всех грехах Россию хоть и можно было упрекать в чём угодно, но только не в застое.

Где–то в далёком Египте несколько тысяч лет стоят каменные пирамиды, и человечество исходя из этого, делает вывод о существовании древней египетской цивилизации. По остаткам Римского акрополя человечество делает вывод о древности римской цивилизации, по останкам Афин — греческой.

Но человечество никак не хочет разглядеть несомненный факт, что останки сохраняются только там, где тепло и сухо, а лучше — жарко, где исчезает вода и останавливается жизнь.

Какие останки древних цивилизаций могут быть найдены в России? Где времён года насчитывается четыре, а их оттенков десятки. Естественно, никакие, разве что бульдозерист раскопает фундамент какого–нибудь былого строения. Зима с её морозами, осень с её дождями, лето с палящим солнцем, весна с талыми водами и потоками воды разрушают всё, что остаётся без человеческого присмотра. СССР рухнул и что осталось? Два–три наводнения, два–три землетрясения, два–три бестолковых правительства и никаких следов, словно и не было цивилизации под названием Союз Советских Социалистических Республик. Одни руины былого величия, от которых остался только глубоко зарытый фундамент.

Но каковы люди! Они собой, своей энергией держат всю ветхую мировую недвижимость. А наиболее шустрые и пожелавшие остаться в земной памяти подольше, ну там воин Аттила, например, с ватагой весёлых ребятишек могли построить и египетские пирамиды, и греческие храмы. Тот же Владимир–креститель Руси, «кошмаривший» Вавилон, в итоге положил начало строительству православных храмов по всему миру. Но исток–то в России.

Хотя, конечно, есть и вторая сторона медали, народу российскому в массе своей от этой бесконечной перемены погоды чрезвычайно трудно определиться чего он хочет, чего желает. Вот и выходит, что он всё время стоит враскорячку, а правители его из него вышедшие совсем худы на голову, они потому и взяли для герба две головы, чтобы крутить ими во все стороны и интересоваться у соседей: «Как у них идут дела, не надо ли помочь»?

Но кто и что направляет народы, что и кто даёт ему силы и питает энергией? Изучение истории российских войн и мнение поверженных врагов о своём крахе привело Сергея к мысли, что всему основой является природа. Природа в 1812 году угробила французов, но та же природа дала возможность русским победить. То же самое произошло в 1941 году. Вроде и русских уже нет, всех разбили, пленили. Но вдруг, откуда ни возьмись, появился…

Выходит, что материальная вода несёт энергию, силу духа. Материальный воздух несёт энергию и силу духа. Сама Земля как планета имеет свою энергетику, подогревая одних и остужая других.

Сергей видел, как это происходит. Например, вода. По воде можно двигаться самому, передвигать по ней грузы, которые по земле не сдвинешь, ловить в ней рыбу и так далее. Одно это наблюдение приводит к мысли о том, что взаимодействуя с водой, человек становится сильнее, повышаются его энергетические способности. Если исследовать значение воды дальше, то оказывается, что с её помощью можно молоть муку, поднимать или опускать тысячетонные грузы, приводить в действие машины. А если построить на воде гидроэлектростанцию, то можно получать энергию в чистом виде. Но воду можно разложить на отдельные элементы кислород и водород, и уже их использовать в качестве энергетического топлива. А сам человек, почти полностью состоящий из воды?

— Что же получается, — размышлял Сергей, — Какая–то энергетическая система законсервировала саму себя в форме воды для каких–то, только ей известных целей, и раскрывает себя по частям, открывая для человека всё новые и новые свои грани.

Видимо, не только человек стремится соединиться с Богом, но и любая энергетическая система стремится к тому же. Сергей нашёл аналог такому стремлению в виде ртути. Где бы она ни находилась, в какие бы формы не была заключена, будучи освобождена, всё равно сливается в единое целое. Формы различны, а суть одна.

Показательным примером Сергей считал и вулканическую магму. Одна жидкая огненная масса, поглотившая в себя всё вокруг, только по мере застывания выявляет различия своей структуры и образует формы. Интересным примером он считал и нефть, распадающуюся на многочисленные фракции, которые могли быть возвращены в обратное, первоначальное состояние.

Для Сергея открылась важность фазовых переходов или, как он их окрестил, стыков.

— Действительно, — думал он, — Адам и Ева «попали» на такой стык. Перешли из рая в ад. Чем вызваны их беды? Адской непогодой? Но они давным–давно сделали себе зонтики от дождя, придумали огонь от холода, кондиционер от жары, но стали ли они от этого счастливее, приблизились ли к раю? Увы. Значит, что–то есть между ними, что не даёт им найти счастье друг в друге. Есть что–то разрушающее их общую энергетику, гармонию, общий баланс. Выходит, что наш плотный, материальный мир не имеет никакого отношения к нашему счастью.

Размышляя так, Сергей делал всё новые и новые открытия.

— Возможно, — думал он, — Господь предупреждал и берёг их от употребления всего плотного, а не только от яблок. Возможно, как только ручонка потянулась и совершила своё первое «хвать», остановить её уже не так просто. С «хвать» начинается делёж, с дележа конфликт, с конфликта в нашу жизнь входит то, что называется кармой. Карма кормится материальными противоречиями, раздорами. Там, где нет противоречий, нет и кармы. Но, видимо, наш плотный мир имеет к карме только косвенное отношения. Ведь не известно, сколько мучились Адам и Ева, прежде чем отважились нарушить запрет и съесть яблоко. А ведь мучались они не в камуналке, не бамжуя по вокзалам, не живя в шалаше, а в райском саду. Не случайно говорят, что все болезни от нервов. Сначала нервная дрожь, мучения духа, затем зарождение кармы, затем процессы заболевания и фазового перехода материи в другое состояние. Видимо, с тех самых времён Адам и Ева изживают свою карму, проживая её в разных жизнях и постигая фазовые переходы. Проблема в том, что изживают они её не сообща, а каждый свою в отдельности.

А надо бы вместе, слившись и забыв о том, кто ел, а кто только надкусывал.

Глава двадцать пятая Политика

Чем больше Сергей пытался отстранено наблюдать жизнь людей, службу, тем очевиднее для него становилось, что после того, как было съедено яблоко раздора, Господу, действительно, нужно было задумываться о судьбе райского сада и спасать свой сад от Адама и Евы.

С другой стороны, Адам и Ева также требуют неусыпного контроля, но по другим причинам. Со своим «раздорами» они могут погубить не только райский сад, но и любую песчаную, каменистую землю.

Нам неизвестно, пожалел ли Господь о том, что просто не оградил яблоню от их взгляда, а поверил в их разум, который и ограничил только одним условием, а даже не всеми космическими законами. Наверное, пожалел, так как из маленького «условия» появился большой «раздор», который разросся до пороков, альтернатив, выборов и прочего того, чего в первом издании Книги судеб просто не было.

На воинскую часть, в которой служил и которой командовал Сергей, обрушилась очередная напасть. Напасть эта была эхом давнего раздора и называлась выборами. Ничего против выборов Сергей не имел. Все священники, включая и лам, и батюшек, и пастырей, и раввинов, и муфтиев, и даже вождей мелких и крупных сектантских движений, говорили о выборах, но о выборах, как о выборе правильного пути. Народные сказки говорили о том же: направо пойдёшь, налево пойдёшь. Но о добровольном выборе того или иного человека, от которого будет зависеть твоё благополучие, не говорил никто.

Выбор человечеством начальника для себя или проводника своих идей всё ставил с ног на голову. Сразу возникал вопрос: «Куда девался змей, искусивший Адама и Еву?». А дальше в голову Сергея лезли совсем крамольные мысли: «Так выходит, что проголосовавшие яблоком раздора Адам и Ева не оправдали надежд обоих своих избранников, надоели им, и были изгнаны из самого процесса выборов. Но какая–то память у них в головах осталась, и они вновь и вновь пытались сделать правильный выбор между Змеем и Богом. Совершенно не задумываясь над причинами, то есть, над своим внутренним миром, над своим разумом. А ведь как просто, если есть разум, то зачем погоняло?».

Сергея вызвали в местную администрацию. Там уже под предводительством областного чиновника из состава избиркома заседали местные чиновники в лице начальника милиции, главы местного самоуправления и представителя крупного бизнеса, родственника первых двух чиновников.

Задача ставилась простейшая. Милиционеру обойти всех бандитов, воров и мелких жуликов и объяснить им кому они обязаны «воздухом свободы», а в связи с этим и за кого голосовать. Милиционеру отводили в общей массе голосов процентов 10 %. Главе местного самоуправления предлагалось начать пугать весь свой аппарат, который разросся именно для проведения выборов и составлял процентов 40 от всех живущих на данной территории людей. Но так как, в отличие от монолитной криминальной среды, в среде чиновников был некоторый раздор, то над явкой надо было поработать. Для этой цели главе местного самоуправления предстояло объяснить им, что если в списке явки не будет обнаружена та или иная фамилия, то эта фамилия будет уволена под любым предлогом. Крупному бизнесу, в случае неявки их корпоративных работников на избирательный участок, родственники обещали быстрый закат.

Сергей понял, что явка гарантирована. Пиар был поставлен даже лучше, чем в раю у змея. Сергей получил лишь одну рекомендацию. В армии день праздничный, солдат разбудить, но не поднимать. Урны приблизить к кроватям, а дальше строгий и чёткий контроль за бойцами, чтобы бюллетени они бросали в урну, а не в отхожее место. И только потом, можно и поодиночке, в столовую, но после голосования.

Сергей чувствовал некоторую симпатию к представителю областного избиркома. Он знал, кого между кем и кем предстоит выбирать. Все фигуры были более чем одиозны. Шагая в администрацию, Сергею было чрезвычайно интересно, как же властные и правительственные кланы соберут народ у урн. Но, посетив совещание, он понял, что его представление о мобилизации сильно устарело. Змей, так он назвал «про себя» представителя избиркома, «развёл» всех блестяще. Сергей сразу понял, что яблоньку в райском саду ни Адам, ни Ева, обойти просто не могли. Но тогда возникал другой вопрос: «Зачем?».

Воспользовавшись тем, что представитель избиркома, которого звали Володя, остался один и, судя по всему, никуда не торопился, Сергей пригласил его вечером в баню. Предложение было принято.

Вечером, за бутылкой водки, в окружении «падшего» художника Миши и трёх его натурщиц, они вели тихие и безгрешные беседы.

Сергей интересовался, проговаривая свои вопросы всё в той же навязчивой манере райского сада: «Володя. Ты мне объясни. Есть Бог, есть Змей, есть Адам и Ева. Зачем там нужна была яблоня?»

Володя, явно захмелев и, чувствуя своё превосходство в знании основ мироздания, поучал: «Серёжа, ну нельзя быть таким тупым. Зачем Герасим утопил Му — Му? Тот мир был устроен очень справедливо. Райский сад имел прекрасное и очень правильное правительство в лице Бога и в лице Змея. Первый созидал, второй искушал, проверяя прочность и моральную устойчивость божьих творений. Баланс сохранялся. Адам и Ева играли роль электората, а яблонька играла роль избирательной урны. Каждый день Адам и Ева проходили мимо этой яблони и задумывались над тем, как они живут и за кого голосовать. И каждый день они приходили к выводу, что голосовать надо только за Бога, и не ели яблок».

В разговор встряла одна из натурщиц, которую по странному стечению обстоятельств звали Евой: «Прямо как у меня, жила я себе спокойно, ни о чём не думала, пока Мишу не встретила. А он передо мной открыл такие горизонты, что я в бане оказалась, ещё и нарисованной».

— Истину глаголет, — поддержал Володя натурщицу, чмокнув её в губы, и продолжил, — Примерно так всё и было. Утром Адам с Евой прогуливаются возле яблони и думают, как всё чарующе прекрасно, а вечером им змей объясняет, что может быть и лучше.

— Не понимаю, — тупо пробормотал Сергей.

На него разве что не зашикали, от его такого непонимания. Но, видимо, Володя уже не в первый раз объяснял концепцию мироздания. Он был очень терпелив и продолжал: «Ну, какие же вы тупые, все военные без исключения. Недаром в рассказах о райском саде о вас нет ни слова. Ещё раз объясняю. В райском саду было, да и есть правительство, электорат, яблонька, на которой растут яблоки. Правительству абсолютно плевать на электорат, он же народ и на его прародителей Адама и Еву, но ему нужна страховка. А страховка ему нужна для того, чтобы народ на его действия не обижался. Заметь, на любые действия. Змей же им не заталкивал яблок в рот, они его сами съели.

То, что было не очень хорошо для Господа, было очень хорошо для Змея, но это в нашем понимании, понимании наблюдателей, а на самом же деле им обоим, скорее всего, было всё равно.

Сергей напряг весь свой военный ум в попытке всё разложить по «своим полочкам»: «То есть яблоня — это что–то вроде Государственной Думы, а яблоки на ней что–то вроде депутатов, а вся эта конструкция — это страховая компания, страхующая правительство от народного недовольства».

— Ну, наконец–то, — произнёс Володя, явно радуясь за просветление Сергея, и продолжил: «Но, путь к истокам такого страхования был долог и извилист. Представь себя правительством какой–либо страны или проще капитаном корабля, или судовладельцем. Представь себе, вернее верни себя на несколько веков назад. Ты богатый судовладелец. Твои корабли развозят товары по всему миру. Прибыль, которую получают купцы от продажи своих товаров в других странах, во много раз превышает ту, которую они бы могли получить в своей. А заморские товары очень ценны в твоей стране. Но у тебя лишь корабли, которые возят этот товар, и твоя прибыль это всего лишь фрахт этих кораблей. А им ещё надо доплыть туда, не знаю куда, и вернуться обратно. Как только груз погружен на корабль, уже ты несёшь за него ответственность, и не только за груз, но и за его качество, и за время доставки, и за безопасность. А вокруг тебя есть всё: природные стихии, пираты, жулики и морские чудища. Ответственность огромна. У тебя корабли и ты первый после Бога, но и Змей рядом. А народу, состоящему из тех же пиратов, жуликов, купцов, абсолютно всё равно, как ты изворачиваешься. И ты изворачиваешься. Первая мысль, которая приходит тебе в голову, это оставить в залог купцам один из своих кораблей на случай потери их товара. Но такие отношения порождают напряжение во взаимоотношениях, буквально раздор, особенно если корабль был послан явно в опасное место. Ты можешь лишиться обоих кораблей. Ты как судовладелец просто перестанешь отправлять свои корабли в опасные места, а торговцы будут терять свою прибыль, но у них в отличие от тебя есть выбор и другие доходы, поэтому ты должен додуматься, чем обезопасить себя и заинтересовать их. Но и ты не один, рядом с тобой живут такие же судовладельцы. Из ваших взаимоотношений в итоге родится новое качество взаимовыручка, прародительница страхования. Но родится–то, буквально в муках, в потерях».

Ева, казалось дремавшая, опять встрепенулась и произнесла: «Взаимовыручки Адаму и Еве явно не хватало, да и зачем она им была нужна в райском саду».

Володя опять её чмокнул в губы и продолжал: «Видишь, как из зла раздора рождается добро — взаимовыручка. Из взаимовыручки родился страховой пай, в начальном варианте напоминавший кассу взаимопомощи. В эту кассу, страхуя себя от разного рода неприятностей, стали вносить свои средства и купцы, и судовладельцы. Все суда стали уходить в рейд. Даже если какие–то не возвращались, остальные с лихвой перекрывали потери, а судовладелец, не досчитавшийся своих судов, получал компенсацию на строительство нового судна, так что и их парк обновлялся. Опять, видишь, не было бы счастья, да несчастье помогло. Этот путь страхования, основанный на взаимовыручке и взаимопомощи, правильный. Согласись, Адам и Ева могли съесть яблоко раздора и при этом не ругаться, но тогда бы они не получили весь последующий опыт».

— А ты уверен, что они его получили, — спросил Сергей.

— Я уверен, что они вернулись к возможности различать, где Бог, где Змей, а где яблонька и яблоки, — ответил Володя и продолжил: «Правительство сегодня от взаимовыручки и взаимопомощи перешло к прямому страхованию своей ответственности, через Парламент, Государственную Думу, Совет и прочее, кто и как называет. Страхование ответственности, это уже жульничество. Ответственности такое страхование не прибавляет, а рост безответственных деяний растёт. Более того, обе стороны и Правительство и Дума как участники процесса страхования только и думают: Правительство, как бы подешевле застраховаться, а Дума — как бы побольше «огрести» компенсацию от безответных правительственных деяний. Страхование выродилось в открытый фарс, но к счастью, в основном для тех, кто живёт в рукотворном думско–райском саду. У них там не страхование, а круговая порука.

Скоро они все подавятся яблочками, и начнётся новый виток развития. Возможно, что человечество наконец–то спокойно будет проходить мимо яблоньки, а плоды её перестанут представлять для него опасность. Люди видят этот путь в глобализации. Считая, что если бы Бог контролировал весь райский сад, то змей непременно был бы занят чем–то полезным, и ему некогда было бы искушать Адама и Еву».

Последние слова, произнесённые Володей, страшно не понравились Мише. Ему был ближе Змей. Прорисовывая берёзовые листочки на банном венике, которым очередная его натурщица пыталась прикрыться, он произнёс только одно слово: «Диктатура».

— Если дети Адама и Евы до сих пор столь бестолковы, что не в состоянии понять, что яблонька и райский сад — это одно целое, а они всего лишь поселенцы в нём, то и глобализация в виде диктатуры вполне хороший опыт, — откликнулся Володя.

— А я думаю, что не всё так плохо, если все найдут согласие между собой, — оптимистично заключил Сергей.

— Пожалуй, — вторил ему Володя, и продолжал, — Вся власть народу, лозунг не новый, хотя для понимания труден.

Все дружно пошли париться.

Глава двадцать шестая Сюжеты и силуэты

Мысли Сергея всё время «вертелись» вокруг райского сада. Они именно «вертелись», так как множество раз обходили яблоню внутри райского сада. Сергей был не уверен в том, что одного съеденного вдвоём яблока хватило на все земные последующие сюжеты. Но Володя вполне убедительно доказал обратное.

— Так выходит, — думал Сергей, — что концентрированная Богом мысль, его представление о жизни при своём центробежном движении, а проще, раскручивании порождают такие сюжеты, что как у нас говорят, «не приведи Господи». А при центростремительном движении, то есть, скручивании, все эти сюжеты опять возвращаются к Богу в райский сад.

Сергея нашла новая мысль о том, что должно быть Адам с Евой при изгнании из рая совершили столько «дисциплинарных проступков» ещё в раю и под дверьми рая, просясь обратно, что ему, Сергею, и всем людям, живущим на Земле, ещё стремиться и стремиться обратно в рай. Эта мысль повергла его в дрожь, и он решил, пойти и выпить с местным ламой.

Из всех «святых» людей, несущих тяжёлое бремя своей профессии в этих отдалённых местах его службы, был только лама и какой–то американский миссионер с группой поддержки с хорошими голосами и прекрасно игравшими почти на всех музыкальных инструментах. Они очень хотели выполнить свою миссионерскую задачу в офицерском клубе, но самое верхнее командование, даже за большое вознаграждение, как от миссионеров, так и божественного благословения, пускать их туда боялось. Поэтому миссионеры периодически устраивали хорошие просветительские концерты в кабаках. Кабаков же волевым решением верхнего командования развелось во множестве. Действительно, не отказываться же от вознаграждения и благословения.

В городке была православная церковь, но как только государство признало церковь, местный поп, ранее в ней прятавшийся от государства, повесил на церковь замок и устремился искать новый приход ближе к Западу. Но Россия не была бы Россией, если бы «свято место долго пустовало», рядом был быстро восстановлен буддистский храм и налажена служба. Сначала осторожно, а затем и «грехи» замолить туда стало похаживать всё местное и приезжее китайское, монгольское, русское и даже японское население.

У Сергея не было трепетного отношения к священнослужителям. Будучи военным человеком и сам неся службу, он не видел особой разницы между офицерским корпусом и корпусом священнослужителей всех мастей. А что касается паствы, то её дурили и те и другие, как, впрочем, и приносили в жертву. Сергей не видел особойразницы между молоденьким солдатом, посланным на войну, и жертвенным барашком.

Хотя по степени приближения к мудрости он такое деление видел. Миссионеры занимались просветительством, но исключительно в шоу–представлениях, а так как они были католиками, то Сергей сравнивал должность самого главного ихнего начальника с должностью начальника клуба, а если шоу удавалось, то даже с должностью начальника политотдела.

Православных священников, так как они ему были ближе всех, он сравнивал с начальником разведки, тёртым, хмельным, весёлым и мудрым пройдохой, которого мало интересуют дела местные, земные, но то, что делается вокруг, читай в небесах, находится под его неусыпным контролем. То, что на церкви висел замок, лишь подтверждало это сравнение. Замок говорил сам за себя: «Хозяин в отъезде, но скоро вернётся и наведёт порядок».

Буддисты Сергею нравились. Это была настоящая служба. Всё как у него в части: тумбочка с дневальным, тихие неслышные шаги в коридорах. Концентрация внимание на любом произнесённом ламой слове. Во всём покой и уставной порядок. Сергей не переставал удивляться этому уставному порядку. Лама был из бурят, возможно, что он ещё не достиг верха святости, а может быть, был на самом верху её. Сергей в этих моментах путался. Его, Сергея, вера не приветствовала спиртные напитки, но её носители гнали и продавали их в огромных количествах. Напитки эти пользовались огромной популярностью, даже при закуске их одной мацой, атрибутом уже другой веры. Время от времени разные носители веры поднимали «кипиж» на тему, не так едим, не то пьём. Лама же ничего и никого не осуждал. Он говорил, что можно пить соляную кислоту и запивать её серной, надо лишь быть готовым к этому.

Так как они ещё не были готовы, то пили что–то хоть и крепкое, но общечеловеческое и такого же производства. Лама говорил Сергею, что алкоголь затуманивает только неготовое к его принятию сознание, ибо открывает новые каналы восприятия информации. Если сознание не готово, то есть и на трезвую голову с трудом справляется с тем, что в него поступает, то на пьяную оно теряет всякое понимание мира.

Но если оно готово, то часто, как говорят у русских, «в подпитии» творит чудеса и в науке, и в литературе и т. д. Но увлекаться не следует и лучше стремиться к тому же, но без стимуляторов.

Выслушивая назидательную мудрость, Сергею не терпелось задать вопрос о райском саде, и он спросил: «Ра, — так звали Ламу, — ты знаешь Библию, ты знаешь все её сюжеты, скажи мне, чтобы вернуться обратно в рай под яблоньку, мы должны их все, эти сюжеты, пережить, что называется «до дыр»»?

Ра помолчал, подумал и начал говорить довольно пространно, как казалось Сергею: «Ветхий завет Моисея, где природа показана, как кладовая для человека, Новый завет Иисуса Христа, где природа показана как храм, наш общий дом, и всё это пронизано сценами человеческой жизни, их там 33».

— Это я знаю, — нетерпеливо перебил его Сергей, — Ты мне ответь, «до дыр» или есть шанс вернуться раньше?

Ра словно не заметил нетерпеливости Сергея и продолжал: «Пока ты ощущаешь своё «Я ЕСТЬ», всё возможно. Я существую, Я есть — это знание. Ощущение «Я ЕСТЬ» уже говорит о том, что мы Боги. Бог — это концепция. Библия — это концепция, нужная для избавления от концепции индивидуальности. Моисей писал свой завет, чтобы сохранить свою общину. Завет оказался хорош, община обрела могущество, а Земля реальную угрозу своему существованию. Пришла другая концепция. Не секрет, что накануне все апостолы И. Христа перессорились друг с дружкой и пребывали в неведении о том, что будет с ними после вознесения И. Христа, о котором он им говорил всё чаще и чаще. Их очень мучил вопрос о том, что будет с ними, какова будет плата за их 4-летнее хождение с ним. Их совершенно не интересовали свои новые качества, открытые им Иисусом, такие как возможность лечить, учить, ясновидеть. При первой же мысли о жизни без него их охватывал ужас, и конечно, начинался делёж, ибо трудно было перейти законы Моисеевы, кто ближе, кто дальше, кто больше избран, а кто меньше. А когда блудница Мария разбила сосуд с миро из нарда чистого, драгоценного и, поклонившись Иисусу, возлила миро ему на голову, а потом стала мазать ноги его и отирать своими волосами, то все присутствующие прониклись к ней немалым гневом, ибо в склянке той было миро не меньше чем на триста динариев.

Сергей заслушался. Речь Ра была каким–то странным образом знакома ему, а Ра тем временем продолжал: «Святость апостолов проявилась не до распятия И. Христа, а после, и не в том, что Иисус вознёсся, а на них пала его благодать, как на людей, долгое время соприкасавшихся с ним, а в том, что они написали Библию, где изложили всё то, что должны были изжить в себе. Они вспомнили все сюжеты своей жизни, приведшие И. Христа на голгофу, чем довольно сильно озадачили всех последующих читателей. Они ведь описали в основном свои действия, включая и смертные грехи и заповеди от них. Конечно, все апостолы были перепуганы событиями, предвиденными Иисусом. Но до понимания того, что только Бог действует через все живые существа, ещё предстояло дойти, в том числе и через осмысление Библии. Можно, конечно, думать, что Иисус за годы совместной жизни мог знать пороки и недостатки каждого из своих последователей, и потому мог предвидеть их поступки и даже сказать им об этом, но он точно знал и своё предназначение, а это подвластно только Богу. О рае и яблоках додумывай сам. Скажу лишь, что мы просто играем роли, предписанные Богом».

— Ты меня утешил, — ответил ему Сергей и тихо произнёс, — значит, «до дыр».

Лама улыбнулся.

Сергей, сильно хмельной, брёл по ночному, плохо освещённому посёлку. После посещений буддистского храма, при котором образовался и монастырь, Сергея всегда радовала плохая освещённость посёлка. В темноте ночи были прекрасно видны звёзды и планеты.

Сергей шёл и думал о том, что «до дыр» ещё жить и жить, если дети Адама и Евы каждый живёт по своим сюжетам, более того, сыновья по одним, а дочери по другим. Эти сыновья и дочки даже, друг друга с трудом терпят, а если переходить от межличностного к общечеловеческому, то совсем худо.

Он почему–то вспомнил роман Льва Толстого «Анна Каренина», и чуть не разрыдался от мысли о том, что Аннушка, видимо, испытала те же чувства, которые испытывает он. Хотя, что–то, наверное, изменилось. Она не видела выхода, задохнувшись между двумя тупыми мужиками. Мужем — чиновником и бравым военным с яйцами страуса и такой же головой. Она была бесконечно одинока со своей страстью. Она не смогла победить страсть и обрести любовь. И хоть потом Аннушка отомстила, пролив растительное масло на рельсы (роман Булгакова «Мастер и Маргарита), но это только усложнило проблему.

Сергей смотрел на небо и думал о том, что там, наверное, есть мужские и женские планеты, где раскаявшиеся души изживают свои грехи.

— Наверное, всё так и устроено, — думал он, — а как может быть иначе, если на Земле невозможно вырваться из «цепких лап» сюжетов. А что делать тем, кто их уже исчерпал? И он отвечал сам себе: «Уйти к своим. Видимо, две сущности, мужская и женская, в геометрической прогрессии плодят пороки, видимо, смешанная жизнь разных народов ведёт к затуманиванию мозгов, а не к ясности их». В завершении этой мысли он почему–то вспомнил раввина, замечательного еврея Мишу, не то Глейзера, не то Гитмана, но сына древа Давидова, с которым тоже не раз пил водку, закусывая её килькой.

У Сергея не было чувства завершённого дня, и он отправился к Мише. Миша не был расистом, хоть и не отрицал, что подвижность еврейского ума заносит его народ то в фашизм, и тогда держись весь мир, то в коммунизм, и тогда опять весь мир держись. Но это от подвижности ума, а вовсе не от остальных приписываемых его народу недостатков и пороков.

Миша всю свою жизнь спасался от белых, от красных, он демократов, от консерваторов. Он бы мог примкнуть к своему племени в Израиле, отгородившемуся от остального мира бетонным забором и частоколом денег, тем более, что это племя чтило родственные связи, но Миша, как он сам говорил, имел интерес в России.

Весь его интерес сводился к изучению разный религий на стыках изменения форм общественного сознания. Сергей не хуже самого Миши чувствовал, насколько тому тяжело. Миша, пытаясь крепко держаться за старое, стремился увидеть новое и метаться в поиске: принять, не принять.

Ра говорил Мише, что ищущим является только Бог, и что нет обособленного ищущего. Через одних Бог ищет духовность, через других деньги и власть. То, что ты ищешь, не зависит от тебя. Но это знание Мишу утешало мало. Он и сам знал, что чужое и прямое проявление власти постоянно заставляет его народ искать всё новые и новые пути её косвенного, тайного проявления в деньгах. Но то, что поиск его народа лишь следствие совершенно других причин, он понять не мог.

Миша понимал и то, что проклятием его народа является этот самый поиск власти и могущества. Она причина, но он никак не мог объяснить себе самому. Почему народы, живущие под лозунгом «Бей жидов», так привлекательны для его собственного народа. Немцы, англичане, русские, даже французы и американцы, будучи сильно разбавленные Мишиными соотечественниками, с трудом терпели этот народ.

Сергея как–то озарило понимание того, что видимо, у всех народов плохо с поиском духовности, но хорошо с осуществлением власти, насилия, то есть тех самых библейских сюжетов, которые им предстояло изжить. А раз о духовности никто не думает, а все думают только о власти, то какая разница, как её проявлять. Вот только тайное, становясь явным, может усиливать проявление всех библейских сюжетов сразу и взрывать их, ослепляя народы, уже, ни кем и ни чем не сдерживаемой яростью.

Серёжа, сочувствуя Мишиным метаниям, даже подсказал ему возможный выход. Он предложил его народу из тайного качества перейти в явное и начать легально возглавлять хоть целые государства, хоть отдельные его части. Миша с мыслью согласился, добавив, что она не нова, но есть большие проблемы. И Миша, прямо и без всякой задней мысли, сказал Сергею всё, что думает о стране их совместного проживания.

Со слов Миши выходило так, что власть в этой стране абсолютно бездуховная и столь же абсолютна в своей бездуховности. Возглавить её Мишины единоверцы просто не в силах, так как играют они на одном и том же поле бездуховности. Просто Мишины единоверцы свою жизнь подчинили исполнению законов, в том числе и религиозных, общинных, там много порядка, но мало духовного, а Серёжины единоверцы полному игнорированию законов, у них нет ни порядка, ни духовности. Поэтому Серёжина власть, в случае её «возглавления» Мишкиными единоверцами, просто станет ленивой содержанкой. Другое дело слегка её разбавить, тогда она, власть в стране их проживания, начнёт быстрее бегать, но опять под старым лозунгом «Бей жидов, спасай Россию». Но остаётся вопрос о духовности.

Сережа, будучи сильно хмельным, шёл теперь к раввину, выяснять именно этот вопрос.

Миша встретил Сергея в своей обычной манере — печально. Он был высок и худ. Если бы Сергей не знал, что Миша раввин, он бы никогда не заподозрил в этом грустном человеке с иконописным лицом, тонким носом и русой бородкой еврея.

Миша предвидел многие вопросы и многие события. Предвидел он и приход Сергея. Он был неминуем, с тех пор, как Сергей начал задумываться над основами мироздания.

Миша улыбнулся своим мыслям, увидев Сергея на пороге, и спросил: «Пришёл уточнять, что первично, а что вторично и почему с обеих сторон просматриваются евреи»?

— Я ведь не потомок Давида, я даже дедов своих не знаю, — огрызнулся Сергей.

— Это ровным счётом ни о чём не говорит, возможно, в этом твоё счастье, да и вообще счастье всех людей, не помнящих родства. Не знаете своего родства, не знаете и грехов своих и можете сказать:

«Ну а коль я не грешен ничем?

Не понять мне апостольской схимы?

Всё равно, я заблудший совсем…

И к чему мне тропа пилигрима? — произнёс Миша.

/Юрий Герцман «Юмор, Размышления»,

ГП «Принт», 1998 год, тираж 100 экз./

— А ты о себе так сказать не можешь? — сыронизировал Сергей.

— Если бы только я, — продолжал мысль Миша, — целый народ не может так сказать о себе. Нет ни одного земного сюжета, действующими лицами которого не выступали бы мои братья и сёстры, евреи. Иисус вряд ли был евреем, но Библию писали евреи. Они задали путь и ритм человечеству на многие века. Причём они ничего не придумывали сами, они просто описали пороки, с которыми постоянно сталкивались, и дали заповеди Иисуса, как эти пороки можно исправить.

— Сами же при этом остались безучастны, предались порокам, которые сами же и открыли, и быстро забыли о заповедях Иисуса, заменив их другим словом — «Советы», в которых весь мир окончательно запутался, — бурно прореагировал на речь Миши Сергей.

— Серёжа, не читай и не слушай посредников, читай и слушай первоисточники. Прочитай хотя бы одну книжку, написанную евреем, и тебе русская тоска покажется необузданным весельем, а пресловутый пессимизм радостным оптимизмом. Ты когда–нибудь слышал, чтобы евреи себя хвалили? — Миша выдержал паузу и продолжил, — Нет, только анекдоты о себе, перемешанные с грустной иронией. Евреи такие же, как все, часть одного большого земного народа со своей ролью.

— Какой? — не скрывая любопытство, — спросил Сергей.

— Прозаической, — ответил Миша, — евреи хроникёры этого мира, мы пишем нестареющий отчёт о событиях, происходящих в мире для будущих поколений. Ветхий завет — отчёт, Новый завет — отчёт. Мы постоянно перебираем историю, но не в целях изменения и порядка её частей и событий в угоду быстро изменяющемуся времени, а в целях поиска истины и строительства своего собственного здания истории. Мы удерживаем в своей памяти тысячи лет истории. От нашей памяти и наши беды. Как поётся в песне об острове невезения: «Им бы понедельники взять и отменить…». Увы, мы помним наш величайший взлёт и вершину процветания, а затем падение до самых глубин ничтожества, виной которого явились мы сами.

Пришла очередь Сергея задуматься над услышанным. Он действительно никогда не встречал радостного еврея. Думая так, он машинально произнёс слово «хроникёры».

Миша решил, что Сергей не очень понял то, о чём он ему говорил, и продолжил развивать свою мысль: «Если бы люди читали наши хроники, они давно бы поняли, что все беды происходят из смуты, из розни и из вражды. Но, увы, не читают, а если читают, то не понимают, а если понимают, то надеются на то, что именно их пронесёт. Не пронесёт, чтобы в этом убедиться, достаточно прочитать единственную книгу Флавия, сына Матиттьяха «Иудейская война». К сожалению, люди отстаивают своё право «быть» исключительно в ссорах, войнах, раздорах, забывая о том, что кроме мирского, есть ещё и вечное, а кроме быта, есть ещё и бытие. Евреи, к сожалению, в этом идут рука об руку со всеми другими народами. Среди нас нет единства до сих пор. Русская часть единого российского народа в этом плане более образована. При очевидной видимости полного отсутствия цели русские не единожды объединялись для решения, именно вопросов бытия и вечности».

Сергей зевнул, из него начинал выходить хмель. Он попросил у Миши какую–нибудь книгу еврейского автора. Миша дал ему несколько древних книг, среди которых была и переведённая с греческого книга Иосифа Флавия «Иудейская война».

Сергей брёл домой спать, и шагая под покровом ночи, думал: «В чём–то Миша прав. Каждый народ сам себе и режиссёр, и сценарист, и зритель. Каждый народ и причина, и следствие своих побед и своих несчастий. Евреи сами придумали себе оковы исторических хроник и вяжут себя ими по рукам и ногам. Видимо прохождение этого опыта ими хочет Бог. Но Господь не против принятия мира здесь и сейчас, без оглядки на будущее, просто к этому народы ещё не готовы. Народы не готовы к признанию своего единства».

Он посмотрел на небо, там отчётливо просматривалась свастика, в контурах звёздной изгороди, растущих деревьев и мерцающих звёзд.

— Вон он, райский сад, — тихо произнёс Сергей и улыбнулся.

Глава двадцать седьмая Власть и Любовь

Раздоры и повторы

Сергей лежал с открытыми глазами, и мысли, сменяя друг друга, накатывали на него. Он прожил ещё один необычный для его профессии день. Он не хотел отключаться и отдыхать. Он хотел думать, искать ответы. Он хотел знать.

Бог. Змей — искуситель. Райский сад. Яблоко. Адам и Ева. Ад. Условие этой задачи совсем короткое. Бог испытывал. Змей искушал. Эту часть задачи люди поняли давно, спрятав все свои беды и пороки за словами: «Кого Бог любит, того и испытывает». А испытывает он искушая. Казалось бы, чтобы из испытуемых и искушаемых, живущих в аду, вернуться опять в рай, людям надо просто вернуться к яблоку, вновь съесть его, а кочерыжку, именуемую раздором, выбросить далеко — далеко, и их пустят обратно.

Бог — это знание. Змей — это путь к знанию. Наверное, было бы несправедливо обрести абсолютное знание без усилий. Бог вывел своих детей на перекрёсток, Змей расставил указатели, дети столпились на перекрёстке и стали галдеть, каким путём идти. Путём свободы, или путём запретов. Так зародился раздор, а следом за ним стороны света, системы координат, антонимы. Но не это стало главным в жизни людей. На перекрёстке зародились оттенки альтернативы. От простых понятий, есть или не есть яблоко, с Богом жить или со Змеем, люди перешли к сложным, к налаживанию отношений друг с другом. Решение этой задачи стало для них всем последующим смыслом их обитания в аду.

— Кто ты такой, — пыталась спрашивать Ева Адама. Адаму это быстро надоело, он нагнал на Еву, по праву сильного, страху, облачил её в паранджу и поместил в гарем.

— Кто ты такая, — спрашивал подвыпивший Адам Еву, выслушивая её постоянные упрёки.

Видимо, люди знают не всех участников игры, в которую их вовлекли. Но ни Бог, ни Змей эти вопросы не придумывал, а задумано было основательно, и главное, механизм до сих пор работает, как часы. Внесение в отношения мужчины и женщины раздоров — есть по факту осуществление могущества и власти над целым народом. Вопрос: «Чьего?», но оно есть, и это несомненно.

Что дал Бог мужчине и женщине? Радость, красоту и любовь, совместный ночлег, общий кров, общий очаг, возможность соития и зачатия для лучшего понимания друг друга, своей духовной близости и единства.

Откуда взялись запреты? Бог их не вводил, Змей тоже. Он просто усилил и расписал в цветах и красках то, что дал Бог. Радость расписал, как веселье, красоту, как роскошь, любовь, как разврат. Вроде похоже на пик чувств, данных Богом, но уже не то.

Подниматься трудно, опускаться легко, Змей просто передёрнул карты, сделав низ верхом, а верх низом. Но какая разница при вечности пути. Если есть силы, люби хоть всех подряд мужчин и женщин, скатишься к разврату, но устанешь и вернёшься обратно, к тихой и безгрешной любви, раскаявшимся и возродившимся.

Если утонул в роскоши, то всё равно задумаешься над простотой красоты и вернёшься к ней.

Если стал неуёмно суетлив и весел, всё равно успокоишься и вновь обретёшь радость покоя.

Господь едва ли даже расстроился по поводу открытых Адаму и Еве знаний Змеем–искусителем. Он просто был недоволен лёгкостью, с которой Змей отдал знания людям, к которым сам так долго полз.

Поэтому Адам с Евой и были отправлены в школу жизни, но уже не как пользователи и потребители райского сада, а как ищущие его вновь. Поиск для них труден. Ближайшим аналогом для них было поведение мудрого Змея. Даже до его знаний самостоятельно дойти трудно, а уж до понимания Бога и того трудней. Так и пошло, Адам в лике Прометея, найдя огонь, решил по аналогии со Змеем всех оповестить о своём открытии, и был прикован к скале, ибо люди его об этом знании не просили. Не просят, не делай, раз сделал — неси тяжкую ношу «греха» за использование людьми взятого у Бога знания. Огонь ведь может быть не только созидающим, но и разрушающим. Прометей над этим не думал. В итоге, хоть и жив и бессмертен, но прикован к скале и орёл печень клюёт. Тоже ад. Здесь уже не Бог наблюдает за своими детьми, и не Змей удивляется смышлёности своих учеников и, играя с ними, постоянно запускает Адама и Еву по сизифову кругу. Они сами делают свой выбор.

Но откуда следом за запретами пришли ещё и заповеди?

Сергей уснул.

Ему снилась дорога, по которой, к белеющему вдали городу, шли люди в белых балахонах. Они переговаривались между собой.

— Ты думаешь, они примут нашу мудрость?

— Это совершенно не важно, что–то они запомнят.

— Но ведь мы им откроем всё из того, что знаем сами?

— Да, мы им откроем всё. К сожалению, всего они не поймут, не поняв, не примут, но какая–то часть знания будет ими принята, и они продолжат её развитие.

А остальное знание?

— Нам придётся обойти ещё многие народы, чтобы наше знание не угасло совсем. Ты же знаешь, мы где–то допустили ошибку и зашли в тупик. Необходимо, чтобы части нашего знания начали развивать другие, затем из множества частей мы соберём его вновь и найдём ошибку. Мы вновь соберём всё наше знание и объединим все народы.

— Но мы же выяснили, что наша ошибка заключалась в противоречии целей, которые вели к противоречивым отношениям. Одни хотели реализовать свою мудрость, другие силу, третьи усиливать пороки, четвёртые отрешиться от всего.

— Это только часть ошибки, сегодня мы идём все вместе к другим народам с тем, чтобы открыть им наш опыт, наше знание и пронаблюдать за тем, куда он приведёт их, может быть, тогда мы сами выйдем из тупика.

Потом он увидел крепкую деревянную избу. Он вошёл в неё вместе с людьми в белых балахонах и сел вместе с ними за круглый стол, за которым уже сидели другие люди, но в балахонах чёрных.

Люди в чёрных и белых балахонах, сидящие за круглым столом и тихо спорящие друг с другом, как казалось Сергею, уже были знакомы ему. Белые пришли в гости, но Сергей точно знал, что они вернулись «в гости» к себе. Сергей почему–то знал, что белые были жрецами, а чёрные — философами.

Один из гостей сказал: «Мы пришли к вам с ответным визитом. Один ваш воин посетил нас и рассказал о вашем умении объединять народы силой. Ваша сила впечатлила нас. Но в вашем воине было мало мудрости, он всюду водил за собой двух философов, которые давали ему советы. Но все советы несли разрушающий характер, так как у воина было много силы. Разрушающая сила приемлема только при избыточном ресурсе, мы убедились в том, что у вас он действительно избыточен. Избыточный ресурс даёт возможность проявления избыточной воли. Это опасно, так как она не терпит альтернативы. В итоге сила уничтожит всё, и ваша цивилизация прекратит своё развитие. У вас, как и у нас, много богов, но вы их объединили человеческим правом, поставив во главе права императора. Вы подчинили богов себе, хоть и приносите им жертвы. Скоро боги откажутся от вас. Будет лучше, если вы начнёте поклоняться одному Богу и множеству императоров, так проявится ваша мудрость».

Наступило долгое молчание.

Сергей не знал точно, в какую именно одежду он одет, но во сне он чувствовал, что предложение гостей едва ли понравится тем женщинам, которых он любил и которым он поклонялся, как богиням. Он чувствовал, что будет просто не в состоянии поклоняться только богу–мужчине, да ещё в одном лице. К чему тогда стремиться, что познавать. Поклоняться Богине–женщине как своей ипостаси, он ещё согласен, но мужчине, пожалуй, нет.

Молчание нарушил один из философов: «Нашему императору не нужна мудрость, ему нужны могущество и власть, в том числе и над богами. Могущество и власть легче осуществлять над разрозненными и небольшими народами. Народы можно сделать мелкими, дав им многобожие по их интересам. Одним народам дать богов «порочных», например, бога пьяного разгула и поставить его на службу императора. Другим — бога разврата и опустить в эту яму «золотую молодёжь», чтобы никакие мысли о власти ей не лезли в голову. Третьим — богов труда и внушить им, что именно это самые достойные боги. Четвёртым народам дать богов, олицетворяющих собой власть и силу, могущество и деньги, и их тоже поставить на службу императора.

Мы давно и успешно так живём. Мы подняли очень высоко финансовую планку соития ради рождения детей между могущественными и знатными родами, одновременно открыв шлюзы разврата для всех народов. Ни рабы, ни свободные граждане не стремятся рожать детей, но они стремятся получать удовольствия. Из их удовольствия император получает воинов и проституток, землепашцев и рабов. Для этих народов удовольствие соития мы сделали единственно бесплатным удовольствием.

С другой стороны, императором ведётся строжайший учёт детей, рождённых в могущественных кланах. Так как любое рождение ребёнка, особенно сына, усиливает эти кланы. Более того, надзор ведётся и за самим императором. Ему, как и всему его окружению, спокойней жить со своим оруженосцем, чем со своей женой».

Вновь наступило долгое молчание.

Сергей отчётливо увидел во сне причину заката многих цивилизаций и исчезновения целых народов. Он почему–то был уверен, что и эта, наплывшая на него во сне цивилизация, долго не продержится.

Молчание нарушил белый жрец: «Мы пришли к вам с Востока, и мы уже наблюдали столь же рациональную цивилизацию, она сошла с Земли, как сходит высыхающая на солнце лужа, ничего не оставив после себя. На освободившемся месте зародилась другая цивилизация, где женщин унизили общественным бесправием, но наделили неограниченным семейным значением. Там можно было купить себе много женщин и жён, и зачинать детей хоть по несколько раз в день, были бы силы. На Востоке большое количество жён и детей только увеличивали собственное могущество и богатство. Согласитесь, что такой подход исключает само зарождение разврата, могущества одного человека над многими, так как многочисленные родственники просто не допускали этого.

С другой стороны, народы этой цивилизации относились к женщине, как к товару, причём к дорогому товару. Не каждый мужчина мог купить себе жену. Часто несколько мужчин покупали одну женщину и жили с ней. Уместно заметить, что вопрос наследования родового права и могущества возникал и там, но наследник рассматривался, как главный попечитель своего рода, клана, а уж затем остального народа, жизнь которого была устроена по такому же принципу.

Но и эта цивилизация исчезла. Беспросветная работа на «дежурного по роду» и ограниченность родового ресурса гнала представителей этого народа к расселению по всему миру».

По лицам философов было видно, что напрягая все своё внимание, они понимают далеко не всё.

Один из них спросил: «Там были только красивые женщины и совсем не было некрасивых и потому дешёвых?»

Жрец улыбнулся и ответил: «Своим вопросом вы очень точно наметили грани непонимания истины между народами. Женскую красоту лица и тела ценили и там, но больше ценили другие качества, составляющие, кстати, ещё большую красоту. Такие, как ум, рукоделие, способность любить. Но и это не спасло известную нам цивилизацию».

Жрецы и философы опять надолго замолчали. Сергей знал причину. Она была проста и по сути и по форме, но трудна для понимания. Каждый из мужчин задумался над качествами той женщины, которая жила рядом с ним в это время. Сергей задумался вместе со всеми, и ему открылась устрашающая безликость окружающих его женщин. Настолько устрашающая, что во сне он стал торопить продолжение сна.

Молчание нарушил самый молодой философ, у которого, по всей видимости, ещё не было богатого опыта общения с женщинами: «Я, кажется, понял, что вы хотите нам сказать. Наша цивилизация центростремительна и направлена на могущество одного лица, нашего императора, который концентрирует власть, богатство, силу, но всё более возрастающую мощь, так же как и раньше, трудно охранять и удерживать в своих руках, в итоге произойдёт взрыв, который погребёт под своими обломками своего создателя.

Та цивилизация, о которой рассказали вы, наоборот была центробежной. Распространяясь по миру, она распылила свои силы».

Жрецы согласно кивнули.

Сергей проснулся с застрявшей в мозгу мыслью: «А дальше….»?

Глава двадцать восьмая Иисус Христос и «заповеди»

А дальше Сергей додумывал сам.

— Сколько тысячелетий прошло, — думал он, — с тех пор, как была открыта истина, есть даже стенографические записи основных принципов жизнеустройства и законов мироздания, но «грабли» всё так же больно бьют по голове. А с другой стороны, разве может быть услышан человек, призывающий всех людей любить друг друга, когда всем людям надо стеречь своё добро друг от друга, при этом ещё и делить его между собой, и что самое трудное, между «своими».

Но Иисус уже принёс искру. Из искры возгорится пламя прозрения. Не беда, что люди, которым было кого любить, что копить, а главное стеречь, сделали всё для того, чтобы погасить искру, а её носителя унизить и убить. Искра была, и её подхватили. Не было бы счастья, да несчастье помогло. А всё–таки интересно развивались события той далёкой поры. Ни высокий ум, ни сильный дух, ни многочисленные философы разных народов не смогли остановить единственного фанатика «ветхой веры». Но бывают ли случайности?

Римляне были очень близки к тому, чтобы понять истину, которую им принёс Иисус Христос. Они уже поднялись на необходимую высоту знаний, чтобы увидеть, чем можно объединить захваченные ими и сплочённые в одну империю народы. Но не увидели. Римляне были помешаны на своём праве и предпочитали удерживать народы в повиновении силой права и своих легионов, чем объединять их на основе любви. Только римские наместники в далёких провинциях понимали, что устойчивость империи может дать только любовь. Цезарь и Клеопатра пытались доказывать это на практике.

Сергей вспомнил свой сон, и мысль продолжилась: «Но в самом Риме делили и стерегли только власть, могущество, деньги, одновременно сея вокруг разврат и создавая из Рима огромный имперский бордель. Деньги становились основой, у них появились свои поклонники, сделавшие их своей верой. Римляне пропустили страшный удар. Боги на Олимпе залились горючими слезами. Народные толпы забыли своих богов и включились в погоню за деньгами. Знаменитая римская мудрость сошла на нет. Иисус был услышан, но не был понят. Его просто некому было понимать. Его последователи, ставшие апостолами, знали грамоту и цену ей в Риме. С оригинальными мыслями и своей философией можно было «причалить» к богатому римскому шалопаю и блистать перед гетерами странностью речей.

Последователи устремились за Иисусом, как за странным человеком, говорившем о привычных людских пороках и о путях их преодоления. Говорившем о целостности мира, о равенстве всех перед законом Бога, о том, каким он может стать прекрасным, если в его основу будет заложена любовь и красота.

— Да, так и было, — думал Сергей, — для людей той поры, да и нашей, эти знания были крамольными, но как ими можно было блеснуть в узком кругу своих товарищей, а там глядишь, и на тебя прольётся золотой дождь. Всегда можно найти место, где можно говорить всё что хочешь, главное правильно расставить акценты: я открываю знания, вы платите, а не наоборот. Последователи, наверняка, думали об Иисусе, какой простак, делится мудростью с чернью и не берёт за это деньги, хотя знания стоят больше, чем собранные с черни налоги. Последователи, наверное, думали, что за такие знания можно потерпеть и временные неудобства. Тем более, что за речи Иисуса Христа подают милостыню, а он столь щедр, что делит её со всеми. Последователи не домысливали речи Христа, они их примеряли к своему будущему процветанию.

Речи Иисуса о свободе, любви, равенстве, красоте будущего мира домысливал народ на площадях. Домысливал часто правильно и высказывал их продолжение более откровенно, а следовательно, крамольно. Так живёт вечная народная мудрость, освобождаясь от римского права и написанных могущественными людьми законов. Народная мудрость стремилась к счастью. Народная мудрость выходила из–под контроля римского права, которым себя наделили могущественные люди. Мудрость выходила и из–под контроля тех, кто купил себе римское право на осуществление власти.

Эти испугались более всего. Иисуса распяли, грамотных последователей купили и заставили их писать о том, куда с ним ходили, что делали, о чём говорили, но при этом объяснили им, что в их собственном благополучии первично, а что вторично, и что у римлян ещё много крестов для распятия тех, на кого укажут поклонники денег.

Последователи старались изо всех сил лишить народы мудрости и опять вернуть его в рамки права и законов, так появились заповеди, которые в точности повторяли римское право на осуществление могущества. Но, так как заказчиками были не римляне и деньги платили не они, то появились некоторые выгодные заказчикам уточнения.

То, что написали последователи, сильно отличалось от того, что слышали народы. Последователей «вознесли» деньги. Народы, став ещё более разобщёнными, впали в глубокую депрессию, из которой их не могло вывести даже посещение построенных в честь Иисуса Христа и его апостолов храмов в которых одним и тем же «святым» предписывалось разное поклонение.

Предвидел ли Иисус Христос подобный поворот событий?

— Почему предвидел ли, — сам себе ответил Сергей, — он видит и ждёт пламени из искры Бога.

Глава двадцать девятая Порядок

После мыслей об искре и пламени Сергея охватило огромное желание написать письма всем друзьям и обзвонить всех близких ему людей, но главное, хоть немного попутешествовать и посмотреть, как сегодня живут люди. Люди, которые подчинены не воинским уставом, а абсолютно свободные, или как он любил повторять своим солдатам: «Свободнорожденные и благонамеренные граждане, которых мы призваны защищать».

Выбор маршрутов для путешествия был ограничен автомобильной и железной дорогой. Сергей выбрал дорогу железную, по которой перемещалось большее число граждан.

Сергей ехал в электричке и рассматривал женщин, сидящих рядом. По их уставшим лицам, серой одежде было видно, что власть в стране вновь «облегчает» всем жизнь и опять всех ведёт к светлому будущему.

— Странно, — думал Сергей, почему–то вспомнив хронику документальных фильмов. — Раньше в экономическом экстазе сливались партия и спецслужбы, и многим было плохо от такого тандема. Сегодня партии и попы, но от такого тандема стало ещё хуже.

Не успел он додумать эту мысль, как в вагон вошла толпа мужиков в камуфляжной форме, которую украшали нарукавные шевроны «каскад», «бумеранг», «охрана на транспорте» и т. д. Во главе мужиков шли две, изначально злющие бабы–контролёры. Сергея, постоянно сталкивающегося с солдатскими проделками и армейскими буднями, трудно было чем–либо удивить, но когда мужики перекрыли вход и выход в вагон, он удивился. Какое–то непонятное войско проводило самую настоящую облаву с единственной целью «обилечевания» пассажиров. Сергей спросил у контролёров об их «военном сопровождении», те радостно ответили, что это ВОХРа.

— Наверное, это что–то сродни стрельцов Ивана Грозного? — сам себя спросил Сергей.

Но облава в любом виде есть облава. Даже во времена империй на её проведение нужно разрешение, а во времена демократии? Выходит, что нет.

Сергей стал смотреть в окно. Вдоль всей линии железной дороги стояли недостроенные дома, лежали груды мусора, а остановочные пункты были в таком состоянии, словно совсем недавно здесь прошли бои.

Сергей смотрел в окно, а в голову ему «лезли» совершенно нелепые мысли: «Человек с ружьём, это что, символ его Родины, или люди в форме необходимый атрибут любого внутреннего порядка, а может быть, это проявление тысячелетней человеческой глупости? Он ещё не успел далеко отъехать от своей воинской части, как уже обнаружил какую–то ВОХРу, хотя чего он ждал, если даже в действующих частях появилась масса знаков отличий, какие–то ящерицы, мыши, топоры, саламандры и прочее. Так выходит, что нынче у каждого войска своя «зверюшка».

Сергей очень давно не был в большом городе, но приезжающие из отпуска офицеры рассказывали, что нынче в каждом магазине, в каждом банке, в каждой школе, на каждом предприятии есть охрана, поэтому работы для отставных офицеров полным полно. Конечно, лучше идти охранять завод, там во главе охраны стоят бывшие чекисты, которые многие заводы уже «забезопасили» до банкротства, можно неплохо заработать.

Сергей странно реагировал на подобные радостные заявления. Он всё время думал, что если здоровых и грамотных мужиков нечем занять, то что тогда говорить о молодёжи, которая подражает худшим проявлением взрослых пороков. При таком количестве разношёрстных «стрелецких войск» стоит ли удивляться молодёжной тяги к объединениям в криминальные группировки.

Сергей стал перебирать в уме, как называются молодёжные группировки. На ум пришло: банды, шайки, хулиганы и из последних — скинхеды.

— Как бы там ни было, — думал Сергей, — но скоро и футбольные фанаты будут казаться детсадовскими группами. Да и признаки на лицо. Всё чаще он стал слышать слова: не власть, а режим, не творческая или хозяйственная элита, а команда, а теперь ещё, вместо внутренних войск появилась и расползлась по всей стране какая–то ВОХРа, сплошь состоящая из отставных силовиков. Чумовой народ. Никак не может понять, что власть и элита концентрируют мудрость и знания, а режимы только плодят глупость, что армия концентрирует силу и порядок, а ВОХРа сеет хаос. Чумовой народ.

Мысль была оборвана разразившимся в вагоне скандалом. Две юные студентки, зажатые ВОХРой с двух сторон, напрочь отказывались покупать билеты. Контролёрши с перекошенными от злобы лицами крыли их матом. Судя по всему, студентки были не новички в этой электричке. Они тоже орали, но отмечая при этом, что на вагоне отсутствует инвентарный номер, ВОХРа не имеет права устраивать облавы, стоимость билета превышает оказываемую услугу, так как этой электрички с выбитыми стёклами, скорее всего уже не существует в закромах этой железной дороги и т. д.

— Какие умницы, — думал Сергей, — наверное, в таких же «боях» закалялись и пламенные революционеры, которые затем свернули шею всему, что не имело и имело «инвентарный номер».

Он почему–то вспомнил завет Ильича: «Социализм — это прежде всего учёт». Он понял, что в вагоне лукавые с обеих сторон. Контролёры и ВОХРа одержимы жаждой грабить, а девчонки не хотят быть ограбленными, но при этом хотят ехать. Пока у них ещё нет злобы на государственную власть, но её ростки начинают прорастать.

Остальные, уже проверенные и обилеченные пассажиры, сначала созерцали и слушали мат–перемат молча, но купленные билеты жгли внутренности. По всему выходило, что эти студентки отвертятся и от покупки билетов, и от штрафа, к пуганью которым, как к последней мере воздействия, прибегли контролёрши. Большинство пассажиров не выдержало давления ругани и тоже стало орать на студенток, требуя, чтобы те немедленно купили билеты.

Сергей оценил народный юмор и ушёл в другой, уже проверенный вагон. У него был билет, и он просто хотел путешествовать. В его голову откуда–то вошла новомодная мысль со странным добавлением: «Россия, вперёд» орал машинист «Сапсана», давя на рельсах россиян»….

Глава тридцатая Аналогии

Вагон, в который вошёл Сергей, уже успокоился. Одни пассажиры смотрели в окно, другие мирно дремали, третьи читали и отгадывали кроссворды. Сергей даже поразился такому резкому контрасту. Он даже усмехнулся, вспомнив чьё–то подобное наблюдение, уложенное в коротенькую фразу «о кровавом и беспощадном российском бунте».

— Сначала бунт, затем похмелье и вопрос, а из–за чего собственно морды друг дружке били? — думал Сергей, — удивительно, что человек, создавший по аналогии своих отношений с Богом радиоприёмник, телевизор, интернет, до сих пор не может разобраться в том, как и какая информация на него влияет, откуда она берётся и куда ведёт.

Казалось бы, всего лишь завыла в части сирена, но все бегут на общее построение, объявили по радио праздник и место его проведения, и люди идут на празднование. Вся людская энергия и все действия людей зависят только от способности их принимать и реализовывать информацию.

Выходит, что наша энергия и наши действия складываются из способности принимать информацию и способности её реализовывать.

Сергей смотрел в окно. Электричка въезжала в черту большого города. Город начинался с контрастов. Рядом со старыми деревянными лачугами высились роскошные особняки, и здесь же рядом с пятиэтажными «хрущёбами» строились новые высотные здания, закрывая просветы солнца и лачугам, и «хрущёвкам».

— Неужели не видят своей откровенной глупости, — размышлял Сергей, — неужели не видят, что строят не город, а гетто. А собственно, чего я жду. Люди ведь, как радиоприёмники, хоть и размножаются, пока естественным путём, но настраиваются на дальнейшую жизнь, начиная с детского сада по чужим волнам. Чего я жду, если даже радиоприёмники производят самые разнообразные фирмы во всём мире, начиняя их способностью принимать радиоволны разной длинны. Свобода выбора и ещё говорят: «Свобода воли».

Казалось бы, покупая приёмник, приобщаешься к огромному миру информации для своего дальнейшего развития. Но много ли желающих передавать для тебя то, что тебя может развивать. Более того, приёмник может быть просто ограничен в диапазонах приёма. А передающему информацию может быть совершенно неинтересно, чтобы ты умнел, да и вообще жил. Тогда с утра и до позднего вечера тебе будут рассказывать о таблетках, ритуальных услугах и «кошмарить» происходящими вокруг тебя ужасами.

Конечно, ты волен слушать или не слушать, но если диапазон приёма ограничен, а из всех твоих «отдушин» в жизни эта самая безвредная, то ты «попал». Так от гимна и до гимна и будет проходить твоя жизнь. Жизнь, со всех сторон закрытая от солнца помойками, небоскрёбами, ВОХРами, контролёрами и такими же братьями по разуму, слушающими ту же волну, что и ты.

Навстречу электричке по параллельной автомобильной дороге потоком ехали машины. Сергей с детства любил рассматривать автомобили, особенно в вечерних сумерках. Он вспомнил своё детство и свою первую настоящую драгоценность в виде игрушечного автомобильного подъёмного крана, выполненного мастером с исключительной любовью. В кране было всё настоящее. Резиновые колёса спротекторами, отдельная кабина для крановщика, лебёдка и стрела, поднимающая груз. С этим краном Сергей надолго выпал из обычной мальчишеской жизни. Все дни он проводил возле крана, разъезжая по комнате и сопя поднимая всё то, что встречалось на пути. Став взрослым, он научился определять по автомобилям ментальность народов, а вернее то, насколько они стремятся к красивому.

— Человек, как и приёмник, — продолжил свои размышления Сергей, — для него всё зависит от того, что он слышит, а для общества, наверное, ещё и от того, что оно видит.

Он улыбнулся не понятно откуда возникшей и вновь накатившей на него мысли о райском саде: «Сначала слышит, а потом видит».

— Пожалуй, что так, — решил Сергей, — Адам и Ева видели только красивое, и пока они слушали Бога и обладали одним с ним сознанием, всё шло замечательно. Как только они стали принимать и слушать Змея, настройка на Бога сбилась, и они стали управляемыми Змеем.

Кто настраивает, тот и управляет. Каков приём, такова и жизнь. Каков поп, таков и приход. Но божественное сознание осталось. Остались руки, которыми можно трясти свою голову. Остались ноги для бега, чтобы дурные мысли не лезли в голову. Да и вообще, многое ещё осталось из того, что можно считать индивидуальным. Бог суров и мудр, а Змей хитёр и умён. Надо же было загнать Адама и Еву в такую «Тмутаракань», что даже их далёкие потомки видят в основном грязь и тьму, которая не даёт никого другого, кроме Змея, слышать. Змей даже теоретиков вдохновил, которые провозгласили, что только от целого общественного счастья можно придти к счастью индивидуальному. Не хотели пастись в Раю сами, паситесь в Аду в стаде. Воля Божья, и она вечна, а местный пастух хитёр.

Сергей, сойдя с электрички, пошёл бродить по вокзалу. В общем–то, он был непритязателен в своих путешествиях. Его не влекли разные страны и чужие города. Он, хоть и часто бывал в них, но по необходимости службы. Кроме того, армейская мудрость точно определяла, что важно, а что нет, так как произрастала из мудрости природной, самой пожалуй, жестокой её части — звериной.

Хочешь понять, насколько солдату хорошо или плохо живётся, встань на точках его «водопоя»: бане и столовой. Синяки на теле или их отсутствие, выступающие рёбра или накопившейся жирок расскажут больше любых индивидуальных бесед. А если научился чувствовать среду «голой бани» и «обжорки», то секретов для тебя не будет совсем. Хотя отсутствие секретов — это, пожалуй, самый большой секрет. Понимание всех скрытых нюансов армейского быта вовсе не открывает глаза на смысл бытия, а перенос армейских методов на домашний быт приводит к драмам.

Многие офицеры, пытаясь перенести методы контроля за солдатами в свою постель, сильно страдали, не осознавая всей своей глупости и неуместности метода. Метод хорош для стада, но пагубен для отдельной овцы.

— Хитёр пастух, — вернулся к своей мысли Сергей, — на вокзалах он пасёт путешественников.

Сергею были известны многие из вокзальных бомжей и пьяниц. Однажды он дал одному из них денег на выпивку, а потом и выпил вместе с ним, после чего стал для них своим. Обычно, завидев его, они сами бежали к нему, как к отцу — благодетелю. В этот раз он был удивлён тем, что вот уже минут двадцать гуляет по вокзалу, видит «своих» пьяниц, а они к нему не подходят и выглядят какими–то растерянными.

Наконец, самый интеллигентный из них не выдержал и подошёл к Сергею. О нём Сергей знал не очень много и со слов самого пьяницы выходило так, что он даже защитил кандидатскую диссертацию по истории, но потом его потянуло на вокзал, где он бывает в кругу друзей каждый день.

Сергей опять же по аналогии с армией понял, что будучи прекрасным рассказчиком, этот пьяница на вокзале самый главный, ибо деньги на выпивку найти можно, а вот «уложить» выпивку в задушевную беседу «за жизнь» без рассказчика нельзя. Сергей стал для них своим по тем же причинам.

Сергей, видя, как мучается подошедший, предупредил его непонятную робость вопросом: «Какие–то вы сегодня тихие»?

Подошедший, а его все величали Валерий Михалыч, торжественно произнёс: «Так ведь праздник же».

— Действительно, — вспомнил Сергей, — как я мог забыть за своими «героическими буднями» о Пасхе, о Возрождении Христовом.

Душа Сергея потеплела к этим, по–своему, счастливым людям. Что–то в их мозгу «перемкнуло», что–то такое, что не позволяло им заниматься попрошайничеством в такой день, но никто с ними и не «христосовался», и не целовался, и не подносил выпивки, чтобы разговеться. Ещё Сергей понял, какая именно сила оторвала его с места и вынесла в самую народную гущу.

— Ну что, — сказал Сергей, — пошли разговляться.

— А можно остальных позвать, — робко спросил Валерий Михалыч.

— Зови, — просто сказал Сергей, а про себя закончил фразу, — Человек всегда возвращается туда, где оставляет свой зов. Возможно, что эти люди отдыхают на вокзале от прошлых путешествий.

Народу собралось человек семь, и они странной, разношёрстной толпой, во главе которой «плыла» офицерская фуражка, направились в вокзальный буфет.

Сергей любил вокзальные буфеты. В них была толкучка, но не было суеты. Люди знали, зачем они сюда пришли. Правда, был один нюанс, качество буфета определялось наличием в нём своей кухни. При наличии кухни и при огромной проходимости пассажиров за свежесть продуктов, включая и пиво, можно было не беспокоиться. Это тоже были военные хитрости, позволявшие выживать в любой обстановке.

Этот буфет соответствовал самым высочайшим требованиям любого гурмана. Столы были покрыты клеёнками, с разводами жира, которые постоянно меняли своё направление, в зависимости от руки протиравшей их грязной тряпкой, после ухода обедавших и пьющих. Народа было полно. Сигаретный дым превратился в сплошной туман. Расторопная и привыкшая ко всему буфетчица покрикивала на своих постоянных посетителей и обсчитывала новеньких. Жизнь кипела и бурлила.

Сергей улыбнулся своим мыслям. Он давно относился к течению жизни, как к череде тестов. Такие народные буфеты были одним из таких тестов, которые он устраивал своим женщинам. Если она не впадала в панику, не ныла, не застывала в ужасе, поджимая руки…, значит своя. Так было и в Праге, и в Берлине, и в Варшаве. Так было и есть везде, где ещё остались нормальные граждане, знающие толк в вечном движении и импровизации. Это не ресторанный застой, с последовательно заданной программой и меню.

Валерий Михалыч умоляюще посмотрел на Сергея. Сергей понял, что тот стесняется, по случаю праздника, просить денег, но очень хочет утвердить своё достоинство в глазах буфетчицы. Сергей пошёл навстречу и дал ему денег, тем более, и ему самому было чрезвычайно интересно, что именно купит Валерий Михалыч, ибо последнему лучше был известен любимый рацион всей команды.

Валерий Михалыч остался довольный полученной суммой и полез к буфетчице, на правах постоянного клиента, без всякой очереди, предупреждая сопротивление остальной толпы словами: «Граждане, мне много не надо, только по случаю Пасхи». Именно по этому случаю толпа сильно не возражала.

Валерий Михалыч вылез из очереди почти на вершине счастья. Праздник удался, кроме того, он доказал буфетчице, что Господь не оставляет людей без своей милости, а впереди ещё была возможность высказаться. В руках он держал восемь бутылок пива, из карманов торчали четыре бутылки водки, а в зубах был зажат пакет с какой–то снедью.

Пока он толпился в очереди, его команда готовила стол, вернее она сдвинула два стола вместе и протёрла их своими рукавами. Теперь всё «пасхальное» богатство, призванное разговеться, было составлено на эти два стола. Снедь, составляли восемь яиц, пакет кильки и гора нарезанного ржаного хлеба.

— Что может быть проще и лучше, — подумал Сергей.

Валерий Михалыч уже разливал дрожащей рукой водку по пластмассовым стаканчикам, приобретённым исключительно по случаю его, Сергея, присутствия, и по ходу дела говорил вступительное слово: «Братья, как хорошо всё начиналось. Добрый человек пришёл к ним, к тёмным язычникам. Стал их лечить и учить, открывать им свою мудрость. У него появились ученики и последователи, толпы слушателей внимали ему. Но они его всё равно убили, убили чужими руками, и никто из них не заступился за него. А потом, не заступившись за него, они изложили мудрость его в толстенную книгу и стали принуждать всех жить по ней. Но странной получилась та мудрость, если одни благодаря ей владеют всем, а другие ничем. У одних есть деньги на всё, а другим их не хватает даже на водку и кильку. Я вас спрашиваю: «Чьи грехи он искупил?»».

Валерий Михалыч ещё долго что–то говорил.

Чем дольше его слушал Сергей, тем больше убеждался в своей внутренней уверенности, что есть только одна правильная волна настройки — это настройка на Бога, всё остальное помехи.

Бога дал нам энергию, чтобы она приводила в действие материю, например, руки, которые должны крутить эту ручку настройки приёмника на Бога.

— Но, если нам энергия дана для настройки нашего сознания на приём Бога, — размышлял Сергей, — тогда почему мы так бесцельно из поколения в поколение расходуем нашу энергию то на тяжёлую работу ударных будней, то на войны, то на другие передатчики и видеотрансляторы. Хотя ответ очевиден, всё это для того, чтобы «руки просто не доходили» до настройки на Бога, чтобы в конце каждого своего дня ты просто падал без чувств, без желаний и без вопросов. Бог едва ли хотел, чтобы Адам и Ева добывали хлеб свой в поте лица своего. Скорее всего, это направление задал им Змей. Ведь если присмотреться, то Бог дал людям для возможности настроить своё сознание на него явно избыточную энергию. Но как она расходуется. Люди в едином «порыве» гоняют мамонтов, затем пашут землю, затем строят индустрию, затем повергают себя в страшные войны, затем все мирятся и даже пытаются дружить. Они делают всё, но толпой решая текущую проблему, забывая о главном, о своей божественной энергии и о том, для чего она дана. Но кто составляет толпу, кто создаёт образ толпы…

Глава тридцать первая Образ

Образ, образование. Не бывает хорошего образования или плохого. Человек либо научился мыслить образами, либо нет.

Сергей ещё в школе задумался над тем, почему его бабушка, всю жизнь прожившая в деревне и никуда из неё не выезжавшая, не умеющая ни читать, ни писать, знает ответы на все его вопросы. А он Серёга, «образцово–показательный» ученик, ежедневно посещающий школу и выслушивающий нескольких учителей, так ничего и не знает. Хотя писать и читать его научили.

Озарение наступило лет через двадцать после окончания школы, а затем военного училища, а затем военной академии. Сергей приехал на школьный вечер встречи и увидел почти всех своих одноклассников. Он был удивлён тем, что те из них, кто плохо учился в школе, особенно девчонки, сохраняют свою красоту, радуются жизни, а те, кто учился добросовестно, часто из последних сил, грустны, унылы и жутко как состарились.

Сергей впервые отчётливо ощутил то, насколько неправильно школьные учителя расставляли акценты над тем, что такое хорошо и что такое плохо. Хорошей девочкой считалась непременно отличница, а мальчиком хорошист.

Мальчишки в Серёжкином классе учились хорошо, а те, кто получал тройки, были просто заняты другими делами, в основном техническими видами спорта. Их не угнетали никакие оценки, они мотались по соревнованиям, были веселы, если, конечно, не спали на уроках. Сергей принадлежал к их числу. Он вспомнил, как пропуская по две–три недели занятий, возвращался в школу и начинал зевать, а то и просто спать на уроках, когда к доске вызывали какую–нибудь его одноклассницу, и та со страдающим лицом пыталась что–то говорить.

Сергей всегда удивлялся полной, как ему казалось, бестолковости своих одноклассниц. Ему самому достаточно было на перемене пробежать домашнее задание и за счёт кругозора и «личного мастерства» рассказать что угодно и о чём угодно. Его часто «заносило не в ту степь», учителя его постоянно возвращали к заданному вопросу, но так и не могли понять, знает он ответ или нет. Но он не молчал, и это было фактом. Раз не молчит, значит кое–что знает. Раз знает, значит может быть оценен, а раз мальчишка, значит можно поставить авансом и «хорошо», ибо всё равно «оболтус».

А девчонки в основном молчали. Они краснели, бледнели, сжимали руки и ловили ртом воздух, как рыбы, выброшенные на берег. И вот, через двадцать лет, Сергей увидел, что собственно так всё и происходило. Школьная доска отрывала девчонок его класса от их мира. Они действительно становились рыбками, оказавшимися на суше, да ещё рядом с котелком для ухи.

Сергею стало понятно, почему так редки школьные браки. Мальчишки просто сторонятся своих, как им кажется, не очень умных одноклассниц, им же неизвестно, что в соседнем классе происходит абсолютно то же самое. А умные девчонки точно так же шарахаются от своих «шалапаистых» мальчишек. Образ хорошего человека уже создан учителем.

Сергей вспомнил любимую фразу своего отца: «Как мало пройдено дорог, как много сделано ошибок». На вечер встречи он принёс много бутылок шампанского, чтобы споить «к чёртовой матери» весь свой класс. Одноклассники с радостью поддались его уловке, и пили, практически не закусывая. Девчонки, ставшие симпатичными женщинами, разрумянились и, судя по всему, готовы были вновь пройти и «Крым и Рым».

Сергей уже давно был разведён и жил один, но он никак не мог уловить причину, разрушившую его семейную жизнь. И только сейчас она ему открылась. Ошибка была в создаваемых образах.

Мужчина созерцает в своём мозгу женщину. Женщина в своём — мужчину. Ум наделяет её или его тем, что ему нравится, тем, что ему успели внушить. Но вот образ проявился в виде подруги, невесты, жены. И вот тогда все представления ума начинают не совпадать с тем, что существует с тобой рядом. Совпадения бывают, но только у любовников, они и бывают по–настоящему счастливы. А почему?

Сергей улыбнулся внезапно озарившей его аналогии и возникшему в мозгу вопросу: «А ты ходишь на скучные фильмы? Так и Господу смотреть на тоску нет ни желания, ни интереса. Другое дело фильм о жизни, наполненный любовью».

Девчонки разгулялись не на шутку.

— Дети выросли, что хочу, то и делаю, — кричала Лена, оголив свои красивые ноги сильно выше колен.

— Серёжка, ты почему на мне не женился, — шептала ему на ухо Ирина, одновременно пытаясь укусить его за ухо.

Доставалось и остальным «мальчишкам».

Иринка была очень похожа на его бабушку и оказалась столь же мудрой и дальнозоркой.

— Зачем весь этот, проделанный мной путь, если в результате его не выстроено ни одного запоминающегося образа, — думал Сергей. Надо было ехать в деревню к бабушке и жить там, и сегодня понимал бы в десятки раз больше. Да, бабушка была не грамотна, но она была образована. Дом, в котором она жила, поле, в котором она работала, река, у которой она отдыхала, народ, среди которого она жила, всё это имело совершенно конкретное образное содержание.

Само слово «деревня» сразу открывало для неё всё её образное содержание. Разве при таком образном мышлении и при таком образном наполнении можно ошибиться, давая советы внуку. Но внучка учила школа по государственным программам….

Пьянущие одноклассники устроили из класса настоящий вертеп. Они уже играли в жмурки и догонялки. Поймав «жертву», долго не хотели отпускать.

— Хитёр Змей, проживающий в райском саду, — размышлял Сергей, глядя на учинённый дебош, с перевёрнутыми стульями, столами и исписанной мелом доской, — одно яблоко отдал на закуску, а из остальных нагнал брагу.

— Интересно девки пляшут, — прервал его мысли его друг, которого тоже звали Сергей, — и куда мы с тобой смотрели.

Девчонки, рассмотрев сразу двух Сергеев вместе, принялись кричать, что сейчас они будут загадывать желания, после чего стали по очереди обхватывать их за шеи и виснуть. Их желания были долгими, спасли Сергеев только сильные шеи.

— Однако, темперамент, — сказал один Сергей другому, и по–моему, я сегодня опять уйду в туманную даль.

— Можно подумать, у нас есть выбор, когда такие страсти, — завершил мысль другой Сергей.

Им на выручку пришёл их третий друг, Игорь. Игорь был чрезвычайно близорук ещё в школе, и потому нелюдим. Даже сейчас, став абсолютно пьяным вместе со всеми остальными, он сидел в одиночестве и только улыбался. Но, видимо, и его вдохновил всеобщий прилив счастья, вернувшегося из детства, которое не портили даже взрослые оттенки.

— Эдем, райский сад, а наши девки лучше, — проговорил Игорь.

Сергей удивился одинаковости мыслей. Но ещё больше он удивился своему очередному прозрению.

— Истина — то рождается на стыках, — осторожно, чтобы не испугать мысль, подумал он, — Змей разрушил образ райского сада, разбил его на отдельные стёкла и дал людям игру в мозаику. Складываете из неё то, что сможете. Но у людей, живущих среди разбитых стёкол, часто нет никакого желания что–либо складывать. Разбитые стёкла, разбитые сердца, разбитые судьбы. Только стыки дают силу созидания. Только на стыках приходит понимание единства мира и уверенность, что всё ещё можно сложить в единый образ.

Глава тридцать вторая Маугли

Возвращаться из «туманной дали» было страшно неохота. Тепло женского тела, долгое ночное вышептывание женских проблем, которым, казалось, не будет конца, а затем мирное и усталое сопение только усугубили понимание его одиночества.

Сергей лежал и думал о том, что армия — это насилие, но почему женщины любят военных. За силу, любой спортсмен может оказаться сильнее. За деньги, их всё равно мало. За примитивный юмор и солдатские байки? Пожалуй.

Он вспомнил вчерашний вечер, и недодуманная мысль о стыках вновь вернулась к нему.

— Странно, — думал он, — женщину считают непрочитанной книгой, а мужчину? Женщину интересно читать, а мужчину? Ещё как интересно. Все мы персонажи фильмов и книг. Все мы читаем друг друга, вот только понимать то, что читаем, начинаем тогда, когда пишем и читаем свою книгу о себе. Это страшно. Поэтому мы предпочитаем посплетничать о других, забывая о главной опасности, о единой книге судеб, и о её вечном сознании. Тот, кто пишет эту книгу, исходит из потребностей и законов нашей жизнедеятельности и оперирует конкретными понятиями: вода, воздух, огонь, камень…. Любое осуждение другого подразумевает возвеличивание себя, а значит и обозначает своё приоритетное право на милость Господа. С какой стати? Бог дал ресурс и дал меру. Осуждение — это нарушение меры с целью отнятия ресурса.

Он смотрел на спящую женщину, на её красоту, и новая мысль накатила на него: «Наверное, пора заводить детей. Но для чего? Звери размножаются, следуя основному инстинкту сохранения, по крайней мере, так объясняют их поведение сами себе люди. Отчасти это похоже на правду. Самка выбирает лучшего самца, а самцы доказывают из года в год, кто из них лучше. А люди? Они давно друг другу для зачатия ничего не доказывают. Они родят наследников. Наследники наследуют ветхую недвижимость и так круг за кругом.

Боги на Олимпе, наверное, уже давно «обрыдались» от такой тоски и готовят людям новый всемирный потоп. Боги ведь тоже родят Богов, но для реализации своих бессмертных идей. Людям бы с них брать пример, а не плодиться по ухудшенной «животной» аналогии.

Сергей вспомнил своего пса Кузьку, который в периоды нежной страсти и долго не проходящей щенячьей радости «пристраивался» ко всему, что вызывало у него любовный интерес, даже к ногам гостей, приходящих к Сергею. Потом Кузька «заматерел» и весной начал пропадать на два — три дня и возвращаться с горящими глазами, довольной мордой, видом победителя, хоть и с поджатым хвостом. Мало ли чего ждать от хозяина, он ведь не догадывается об уважительных причинах его отсутствия.

Сергей, глядя на Кузю, даже начал писать стихи, настолько его довольный вид будил в Сергее Музу. Глядя на Кузьку, Сергей отчётливо осознавал вечный вид сознания, как сознания общего для всех, как сознания, обладающего одними и теми же свойствами различения. Формы проявления могут быть разными. На этих стыках происходит различение зверя и человека, растения и камня.

Взрослым книжкам Сергей предпочитал книжки детские, но написанные писателями, которые писали в основном для взрослых. Он чувствовал, что эти писатели могли сказать очень многое из того, что поняли, но не желая «злить человечество», облекали свои мысли и своих героев в сказки и в неведомых зверюшек.

Сергей находил прямой, и даже сильно ухудшенный аналог человеческой жизни в книге Ф. Киплинга «Маугли». Но тоска Киплинга о «настоящем человеке» ставила Маугли на стыки проявления его человеческой души, даже в джунглях. Сергей, читая «Маугли», постоянно думал о том, сколько людей в человеческом социуме живут по законам джунглей. Мысль была банальна и затаскана, но в человеческом мире это абсолютно ничего не меняло. Всё те же волки, вожаки волков, совет стаи, звери–одиночки, многочисленные слуги всех тех, с кем рядом можно погрызть объедки, мудрецы — это по одну сторону, и это вроде как друзья Маугли, а по другую, как и положено, враги — рыжие собаки, абсолютно с такой же иерархией.

Сергей, читая книгу, чувствовал, что её автор был воином, ибо для него не существовало секретов в мире людей, но и большим шутником. Он просто провёл аналогию: вот люди, вот звери — найдите разницу.

Разницы не было. Так не бывает, размышлял Сергей, перечитывая книгу вновь и вновь:

«— У-у! — сказал дикий буйвол Меса. — Это не человек. Это только безволосый волк из Сионской Стаи. В такие ночи он всегда бегает взад и вперёд.

— У-у! — отвечала буйволица, вновь нагибая голову к траве. А я думала, что это человек.

— Говорю тебе, что нет. О Маугли, разве тут опасно? — промычал Меса.

— «О Маугли, разве тут опасно! — передразнил его мальчик. — Только об одном и думает Меса: не опасно ли тут! Кроме Маугли, который бегает взад и вперёд по лесу и стережёт вас, никто ни о чём не думает!».

Человек может быть обучен и не своим социумом, — думал Сергей, — от этого его значимость только возрастает и для быков, и для волков. Он бегает взад и вперёд и стережёт покой. — Воспитанный своим социумом человек тоже бегает взад и вперёд за деньгами и стережёт свои или чужие деньги, думал Сергей, — хотя в джунглях, пожалуй, почище.

И снова книжные строки: «Человек в конце концов уходит к человеку, хотя джунгли его и не гонят…»

— Уходит, — думал Сергей, — и приходит, куда приходит?

И вновь книжные строки: «У подножья холма она снова крикнула громко и протяжно: «Не забывай, что Багира любила тебя!».

— Лучше не скажешь, — подумал Сергей, — без любви остаётся только закон джунглей, а с любовью: «Мы с тобой одной крови, ты и я».

Серёжкина женщина проснулась, выгнулась, как Багира, потянулась и положила свою голову ему на грудь в ожидании ласк. Сергей запустил руку в её волосы и сказал: «Я понял, в чём отличие человека от всего остального живого мира. В человеке всё, буквально всё, может пробудить музыку, поэзию, любовь. Всё, и волчий вой, и щебет птиц, и шум волн. Человек может настроиться на любовь, даже, как Маугли, которому никто не объяснял, что такое человеческая жизнь. Но он полюбил джунгли, а значит состоялся как человек. Он полюбил джунгли с их справедливыми законами, похожими на войсковые уставы, вроде бы жестокими, но следуя им, можно уцелеть в вечном бою. Он полюбил своих друзей — зверей, которые его воспитывали и лизали ему уставшие ноги, с тем же чувством, что и человеческая мать гладит своего ребёнка по голове. Даже к Шер — Хану он не питал ненависти, а просто защищал себя и своих друзей от него. А потом он полюбил и людей, увидев среди них женщину».

— Ты поняла что–нибудь? — просил Сергей мурлыкающую от удовольствия барышню.

— Как скажешь, дорогой, — пролепетала она, — если нужно, чтобы я поняла, то я поняла, если не нужно, чтобы я поняла, то я не поняла.

— Это лучший из возможных ответов для женщины, — подумал Сергей.

Выпускники разъехались, воспоминания остались. Это было недавно. Это было давно.

Глава тридцать третья Воин и военный, мужики и бабы

Несколько похожих фраз застряли в мозгу у Сергея и не давали ему покоя на службе. Они стали навязчивыми интеллектуальными проблемами, требующими решения. Он ходил и решал кроссворды: «Женщина — непрочитанная книга; Маугли; как скажешь, дорогой».

Чем ближе была разгадка, тем больше его начинал мучить другой вопрос: «Зачем я здесь? Что я делаю в армии, в этой части? Кого защищаю? Кого спасаю и от кого? Чей изюм ем?».

Вроде бы всё его устраивало, но не было развития, не было притока нового знания. Сергей чувствовал себя воином, но воином абсолютно самостоятельным, способным принимать решения и брать на себя ответственность, и не только брать, но и отвечать. Но вся армейская система, окружавшая его, исключала принятие самостоятельных решений, как и их выполнение. Решение и выполнение оставались данью традиции и подразумевались по умолчанию.

В качестве расхожих примеров для подражания оставались Суворов, Кутузов и Жуков. Все остальные после них с дрожью в коленях выслушивали безответственные приказы, рождённые непонятно где и непонятно кем, в штабах, и с красными от гнева «лицами» отдавали их «вниз», посылая солдат на смерть в военное время, или делая из службы одно не проходящее мучение — в мирное. Оценка действий военных тоже своеобразная: выполнил чужое решение, хороший военный, не выполнил — плохой. Но выполнять чужие решения — это больше по женской части. Тогда почему в армии больше мужиков, и хоть почти всех их сравнивают с «дубами», так прямо и говоря: «Чем больше в армии дубов, тем крепче наша оборона», но проблемы такое наблюдение не снимает.

Из собственных наблюдений он знал, что в армии легко воевать с теми командирами и солдатами, которых считают куражными. Которые любят жизнь и все её проявления. Из истории войн он мог вспомнить немногих военных, которые укладывались в его представление о военной службе. Это был Лермонтов, Денис Давыдов, Маринеску. Они практически не знали над собой командиров, но несомненно были воинами.

Воин одинок, хоть часто и находится в окружении друзей и женщин. Воин выполняет свои решения и старается не приказывать, а решать. На собственном опыте Сергей видел, что в частях, где командиры жизнелюбы, «гулёны, пьяницы и бабники», ничего плохого не происходит, и наоборот, там где «великий полководец» ещё в младших офицерах нажил себя язву, геморрой, астму и цирроз печени, так бесконечные, «героически решаемые» проблемы.

Сергей, уже был достаточно опытным, чтобы знать, как работает механизм, приводящий в движение всю армейскую службу. Работал он достаточно просто. Чтобы иметь доступ к принятию решений, необходимо были дорасти до Генерального штаба. Чтобы оказаться там, необходимо было либо отсидеться «за штатом» в какой–либо части и академии, либо хорошо выполнять чужие решения, не принимая своих.

В итоге, чем меньше было опыта и чем глупее была голова, тем больше было возможностей для карьерного роста. Но это опять прерогатива женщин. Именно они не столь умны, сколь хитры, и в этом их земное счастье. Военную карьеру можно сделать довольно легко и просто. Нужно просто отдавать часть жалования кадровику, который будет сообщать о новых вакансиях и награждать медалями и орденами. Но зачем? Ради карьеры?

Армия и войско. Воин и военный. Может быть, где–то здесь стык понимания того, что между мужчиной и женщиной нет разницы.

Как только Сергею пришла в голову эта мысль, он приобрёл на своём лице совершенно лучезарную улыбку. Так выходило, что армия — это один большой гарем. Где есть муж, он же министр обороны, евнухи, они же его замы, и непосредственно сам гарем, которому всё глубоко «по–хрену», так как зад, он же тыл, вечно оголён. Если муж и евнухи с гаремом справиться в состоянии, это когда одна жена любит, вторая еду готовит, третья одежду шьёт и так далее по родам войск, то всё замечательно, по крайней мере, спокойно в мирное время. Но если муж и евнухи с гаремом справиться не в состоянии, то наступают «кранты».

Сергей понимал, что ему, с одной стороны, не повезло, он жил в период распада империи. Это были самые настоящие «кранты». С другой, повезло, какие яркие и роскошные «стыки»: «одна жена готовит, одна посуду моет, одна одежду шьёт и всё одна, тяжело». Но именно такая жизнь, в его родном социуме его устраивала больше всего — появились огромные возможности для принятия самостоятельных решений. Никакого мужа и евнухов сверху, одни «жёны», ждущие хоть каких–нибудь команд.

Сергей взял азбуку–устав, и служба наладилась у всех его «жён», но наладилась только в одном месте, высветив ужасы других мест. Высветилось отсутствие потенции у мужа, заговор евнухов и полный разброд и шатание в гареме. Тьмы вокруг было явно больше. Сергей ещё, вдобавок к зарождающейся ненависти «евнухов», стремившихся изо всех сил разогнать гарем, начал трансляцию песни на территории своей части: «Прожектор шарит осторожно по пригорку, и жизнь от этого становится светлей…». Стало понятно, что свети, не свети, но «кранты» — это приказ.

Сергей стал искать объяснение, ибо без веры нет службы. Веру отменили, объяснений не дали.

Сергей ушёл в книги об армии. Оказалось, что со времён Алексея Михайловича, отца Петра Первого, в регулярной Российской армии у объединённого командования никогда не было общего и единого решения. А во времена Алексея Михайловича оно было исключительно по причине того, что он эту самую регулярную армию создавал.

Читая дальше, Сергей обнаружил, что Россия в понимании военной науки не выиграла ни одной войны из–за противоречий в интересах «мужа и евнухов», кроме нескольких войн на «грани жизни и смерти» 1812, 1941 гг., но к этим войнам ни муж, ни евнухи не имели никакого отношения. В обоих случаях просматривалась «народная дубина», и призванные из народа ссыльные командиры, а во втором ещё лик человека, очень похожего на бога, которому было глубоко по «барабану» и муж и евнухи, он «драл» всех и исключительно в своих интересах, но так выходило, что в правильных. Россия победила. Евнухи обиделись и провозгласили «культ личности». На этом «культе» они собирались въехать в рай, то есть в гарем, но в гареме–то самым главным является предмет, доставляющий удовольствие. И это действительно культовый предмет, и не надо было менять понятия. Надо было давать точные определения, «холокост», например.

Как только до Сергея эта светлая мысль дошла, мысль о том, что в случае «шухера» принимать решения и командовать придут совершенно иные люди, и что гарем, нынче больше похожий на бордель, будет быстро приведён в порядок, он написал рапорт, справедливо полагая, что если в ближайшее время всеобщей и мировой войны не будет, то у него в армии остаётся два пути, и оба вниз:

Первый, деградация, бездействие в полупьяном угаре «кастрированных» частей.

Второй, создание «банды» армейского «общака» по разграблению имущества и вооружения.

Оба пути были для воина неприемлемы.

Написав рапорт, Сергей ощутил лёгкость и вновь отправился в школьную библиотеку, к старому библиотекарю, похожему на книги, которые сторожил уже лет пятьдесят.

Как звали библиотекаря, почти никто не знал. Слишком не заметной и не «нужной» была его работа. Вузов и техникумов рядом не было, следовательно, и особой нужды ходить в библиотеку тоже.

Сергея именно в этой библиотеке привлекало огромное зеркало в тяжёлом деревянном окладе, покрытом чёрным лаком, и такие же массивные деревянные стеллажи. Сергей знал, как зовут библиотекаря. Их жизни, Сергея и Палыча, в чём–то были схожи. Сергей был одинок среди людей, Палыч так же одинок среди своих книг. Сергей эту схожесть уловил не сразу. Этому пониманию мешало всё прошлое обучение в школе, в училище, в академии. В учебных заведениях объясняют, что человек не может быть одинок среди книг и в окружении других людей. Пока Сергей не познакомился с Палычем, он тоже так думал, но оказалось всё с точностью до наоборот.

Палыч, как — то доступно и понятно объяснил Сергею, для чего в России нужна цензура.

— Видишь, — сказал Палыч Сергею, — стоят толстые тома книг, написанных русскими классиками, русскими не по национальности, а по духу. Духу, который хочет всем и каждому рассказать правду о мире. Но, правда–то для них на виду только российская. Причём, чем дальше они от неё бегут, тем острее они её наблюдают. Куприн и Бунин, Гоголь и Салтыков — Щедрин, Чехов и Достоевский, Есенин и Блок, Фет, Тютчев и другие. Сколько тоски в их произведениях. Представь себе, что бы они написали, если бы не было цензуры.

С одной стороны, русские просторы и неудержимый полёт души, с другой стороны, тело и всё то, что его гнетёт. Маши руками, не маши, всё равно не взлетишь. Вот их и несло. Если бы был только писатель, то всё было бы нормально, но есть ещё и читатель. Ему–то зачем знать больше, чем он видит. Они, конечно, блестяще описали в Россию и её тоску, но зачем? Сами–то они выговорились и душу освободили, а читатель, а дети, которых начинают грузить их тоской уже в школе? Цензура в России просто необходима, но цензура, запрещающая пускать в массы тоску…

Сергею запомнился этот разговор, и он опять шёл к Палычу, чтобы выяснить, наконец, почему женщину сравнивают с книгой.

Палыч, как всегда, встретил Сергея, близоруко читая какую–то толстенную и ветхую книгу. Сам вид Палыча повергал Сергея в трепет и торжественность. Когда вокруг всё разворовывалось, и большие и маленькие начальники всё вокруг тащили и тырили, Палыч стоял на страже своей библиотеки, не давая в жадные руки «политбойцов», своих непосредственных начальников, ни одной редкой книги.

Сергей молча ждал, когда Палыч поднимет на него свои умные глаза.

— Это вы, — произнёс Палыч, — опуская очки на нос.

— Я, — подтвердил Сергей его наблюдение и добавил: — Я, и пришёл спросить, что Палыч думает по поводу женщин в разрезе русской классики.

Лицо Палыча, и без того серьёзное, стало ещё серьёзней.

— Вообще — то, молодой человек, в России о женщинах не думает никто. Ни сами женщины о себе, ни о них мужчины. Ни в жизни, ни в литературе. Вспомним знаменитый призыв Минина: «Заложим жён и детей наших и выкупим Отечество», а ему ведь памятники ставят. Принято вспоминать есенинских женщин, восхищаться тургеневскими, изучать на примере толстовских их характеры, но стоит присмотреться, и оказывается, что они просто кормились за счёт женщин, черпая из них свои сюжеты, а их надо любить.

Пушкин, пожалуй, любил, но скорее шутил над ними, зная о них всё изначально, откуда — это другой вопрос. Но вдохновляло его другое… А остальные. Тургенев любил, в основном на расстоянии, свою Полину. Находясь в своей «несчастной любви» насобирал образ женщины, которую окрестили тургеневской. Толстой так «наизучался» в первой половине жизни, что всю вторую искупал свои грехи и призывал к «безгрешной» любви, что собственно его всё равно не уберегло от анафемы. Некрасов, наблюдая, как она и жнёт и пашет, рожает и хоронит, в горящую избу входит и коня на скаку останавливает, решил, видимо, что это целая книга, которую ещё можно читать и читать, а главное писать и писать, так и дальше пошло. Она и партизанит, она и с трамплина прыгает….

Всё в нашей классике «шиворот навыворот», купальщица — плохо, вот ныряльщица — хорошо, любовница — плохо, вот верная жена, или от усталости падающая мать — хорошо. Не читайте наших классиков, если хотите любить женщин.

Сергей, слушая Палыча, думал: «А в чём на его Родине по–другому. Ненавидеть — хорошо, любить — плохо. Красть — хорошо, вернуть награбленное — плохо. А истоки–то, вот они, в классике.

Чтобы Россия делала без таких вот незаметных мудрецов — волхвов, как Палыч….

Глава тридцать чётвёртая Увольнение и сны

Ход бумаги, носящий название рапорта, оказал на Сергея очень странное воздействие. Слух о том, что увольняется офицер, у которого всё есть, включая и большую должность, и обеспеченный карьерный рост, очень быстро распространился по городку. Оказалось, что очень многие хотели сделать то же самое, но не решались. Сергей в одночасье стал примером для многих, приобрёл массу новых друзей, которые раньше сторонились его из–за занимаемой им должности, по принципу подальше от начальства. Ему стали улыбаться, с ним стали здороваться уже не как с носителем должности, а как с человеком.

Это окрылило его душу, и он вновь начал видеть сны.

Он шёл по дороге, уходящей далеко за горизонт. Шёл, окружённый людьми в белых балахонах. Сергей их уже знал. Он видел их раньше в своих снах. Они были его учителями. Они по очереди подходили к нему и говорили слова поддержки:

— Достаточно одного порока, чтобы человеческое общество погрузилось в хаос. Одного, например, порока раздора. И Боги гневаются. Яблоне в райском саду было расти не просто. Было всё, и сильный красивый ствол, и пышная листва. Бог подходил к ней в поиске плодов, но не находил их, так как время ещё не наступило. Не найдя плодов, он проклинал это дерево, да так, что оно засыхало до корня. Заметь, до корня и поднималось вновь. Так и людям, запутавшимся в ссорах, дрязгах и сделках с совестью, потерявшим свободу и поклоняющимся деньгам, нужна очистительная реформа. Раньше реформы несли пророки. Достаточно было произнести одну фразу, например, как Цезарь: «И ты Брут», чтобы людские массы осознали весь ужас предательства, или как Иисус: «Не человек для субботы, а суббота для человека», чтобы людские массы задумались над причинами навязываемых им религиозных обрядов и над вертепом разбойников, засевших в божьих храмах и наделивших себя отдельным днём торговли, — сказав так, учитель отошёл.

Сергей во сне был молод, значительно моложе его самого.

Сергей подумал: «Молод, но мудр». Остальные учителя, словно читая его мысли, оставили его на время одного со своими мыслями.

Он шёл и думал: «Куда я шёл? Куда иду? Куда приду? Мир от веку стоит на чьей–то власти, и на тех, кто этой властью наделён, но опять кем–то. Зачем запускать очистительные реформы, если власть можно просто исключить из жизни, заменив её ответственностью перед собой и Богом. Получается так, что у власти есть сила и сила не малая. Она ввергает народы в хаос, но не она же запускает очистительные реформы. Мирская власть, церковная власть — всё одно власть. Человечеству навязали мысль о том, что если не будет пастыря — разбежится стадо. Где–то здесь произошла подмена понятий. Для стада домом является хлев, а для людей? Стадо, разбежавшись, может и не найти дорогу в хлев, а людям нужно ли в хлев возвращаться?

Но если даже животные не хотят возвращаться к корыту, то почему к нему так стремятся люди? Вернулся в хлев, встал к корыту, значит готов просить и дальше. Почему от века к веку «эта музыка повторяется»».

Какое–то время Сергей шёл, не думая ни о чём, просто радуясь своей свободе, дороге, учителям, идущим с ним вместе.

— Не переживай о переменах, — начал разговор с Сергеем другой учитель, — ты не мог не сойти с пути, не ведущего к знанию. Мир един, Вселенная и Космос едины, мы в центре, значит выбор дорог, ведущих к знанию, огромен и безграничен, но только по форме, а по сути все дороги ведут только к Богу. Бог создал всё из ничего. Остальные творцы создают из того, что уже было создано Богом. Только творения Бога бесконечны, безграничны и непревзойдённы, а все остальные творения других существ ограничены и конечны. Творец, идущий к божественному знанию, идёт дорогой созидания, утончая материю, открывая её новые свойства, вложенные в неё Богом. Он не привязан к плодам труда своего, он ищет новые и лучшие качества творений Бога. Но, стоит лишь привязаться к сделанному собой, и ты уже вступил на дорогу, ведущую в ад. Корысть, разрушение становятся твоим уделом на период совершения греха и его искупления. Это тоже дорога к Богу, но дорога иллюзий, каждый раз из ничего в никуда. На пути в рай, ты творец, на пути в ад, ты сырьё.

Учитель отошёл от Сергея, оставив его одного.

— Однако, — погрузился Сергей в свои мысли, — всё так и происходит, как сказал учитель. Бог создал веру как защитницу своих творчества и власти. Люди создали государства для концентрации в себе творчества и власти. Но, если государству становится не нужно взаимодействие всего со всем, оно начинает копить власть и становится империей. Империи подменяют понятие «взаимодействие всего со всем» понятием «монополия на всё». Власть в империи костенеет, привязавшись только к своим атрибутам, забыв о творчестве и о вечном развитии. Взаимодействие с каким государством — империей становится похожим на взаимодействие с кладбищенской администрацией. Конец наступает, когда материальные чувства корысти и власти, наделения и деления начинают преобладать. Власти становится не нужным возврат к творческому действию, она окостенела, а вместе с ней разложилась и империя и всё, что в ней было. Разложилась и вера. Кого и что ей защищать? Учитель прав. Если за сложностью и нагромождением форм исчезает цель, правильнее сменить формы.

К формам, конечно, можно возвращаться путешествуя с любимой, которая будет вздыхать: «Ах, амфитеатр, ах, гладиаторы, ах, акрополь», но не более того. На пути к Богу формы надо делать тоньше, одухотворённей. Видимо, поговорка «кого Бог любит, того и испытывает», уместна именно в этом смысле. Бог не скрывает путь, который ведёт к нему ни от кого, но как трудно на этот путь встать, если трудно даже понять самого себя, не говоря о жизни целого народа, о его инстинктах и пороках толпы. Все думают о власти, и совсем не думают о себе, не замечают очевидного….

Это были новые мысли для Сергея. Он это чувствовал, но не мог объяснить их приход. За годы службы в армии он привык к видоизменениям заданной формы. Эту форму военной службы то ужесточали командой «Смирно», то расслабляли командой «Вольно» и даже командой «Разойдись». Был даже целый штат идеологов, но не было вдохновителей, не было людей, которые бы могли чётко показать цель и дорогу к ней.

Словно читая его мысли, к нему подошёл новый учитель и начал говорить: «Человек обретает в себе то, к чему стремится, и сам становится обретённым тем, во что стремится, Человек всегда приходит в те уровни и сферы бытия и обретает формы своего существования лишь только те, которым соответствуют накопления и проявления образования индивидуальности его. Небольше и не меньше.

Одна чистая душа может спасти мир — это правда. Работа человеческой души в недрах материи и есть осуществлённость выражения образования в материи форм жизни устремлением человека к самореализации. Человек неизменно достигает самореализации в тех сферах бытия и в формах жизни, к которым устремлён он непрерывным образованием индивидуальности своей в вечной и неизменной форме души творения».

Сергей слушал эти удивительные слова и осознавал, как мало он ещё понимает, и ещё меньше знает. Он чувствовал, что учитель что–то сказал ему о рае и аде, но что никак не мог понять.

— Куда идёт Россия, — думал он, — почему Русь Святая? Человек обретает в себе то, к чему стремится…. Наверное, Бог очень любит Россию, раз не оставляет ей никакой памяти об её собственной истории, заставляя обретать себя вновь и вновь. Древнейшая история проходит бесследно для русского народа, оставляя его ум свободным для постижения духа.

Величайшая монгольская империя осталась в памяти русских как татаро–монгольская орда. Не более того, и никто даже не пытается выяснять, к какой стороне были «приписаны» татары. Пришла орда, ушла орда. Она не копила, она поглощала, хотя и оставила кое–какие формы, но и те были разрушены и образованы новые. Но кто рушит? Народ? Тот, кто понимает, что первично, а что вторично? Но если он это делает силами русского народа, то такой народ воистину велик.

Но чем плох другой путь, например, путь римской империи и еврейского народа? Рим завоёвывал, грабил, копил. Риму завидовали, а евреи ещё и думали, и додумались до того, что у общества есть материальная технология реализации своего развития. Наверху боги, а внизу деньги. Наверху власть и интриги, а внизу деньги и абсолютная власть, которую они дают. Они развалили Рим его же методами и по его же законам. Материальная технология и Вечный Дух».

Над ухом Сергея промчалась пчела, её жужжание развеселило его даже во сне. Её жужжание упростило понимание земных проблем до: Вечный Дух или Вечный жид.

Сергей осмотрелся. Дороге по–прежнему не было видно конца, но и он сам и его спутники не знали усталости.

К Сергею вновь подошёл учитель. Он легонько стукнул его по плечу крепкой палкой, чтобы вернуть от пчелиного жужжания к человеческим мыслям и заговорил: «Справедливость высшего беспредельна, но соизмерима свободе развития мира. Мир обретает развитие неизменно в соответствии с божественной программой развития, которая есть квинтэссенция этапов былого опыта развития мира. Эта программа обоснована высшей справедливостью, и она неисчерпаема. Но всякое развитие имеет ритм, вибрацию и напряжение периодов своих — это Эпохи, Времена, События в развитии мира и живущих в нём. И чтобы на рубеже Эпох, времён, событий не совершилось затухание движения процессов жизни мира, Бог являет воплощение своё. К началу каждой эпохи приходит человек, несущий миру весть Бога — учение, дающее человечеству новые идеи и силы к свершениям в эпохе данной. Носителем вести Бога может быть каждый человек, ибо каждый человек хозяин судьбы своей и обладает совершенно свободной индивидуальностью своей. Поэтому каждый человек судьбу свою готовит, развивает и совершает сам, явлением в нём Бога. Но есть всего семь всепобеждающих сил: Вера, Надежда, Любовь, Радость, Устремление, Знание, Действие — это и есть тройственный интегриент триединого высшего, имя которому Отец, Сын, Дух Святой».

Слушая учителя, Сергей верил каждому его слову, удивляясь простоте, с которой он объяснял сложные вещи, но оставаясь один на дороге, он вновь начинал блуждать в лабиринтах своего ума: «Вера? Я даже не знаю, что это такое. Мне говорили, что нельзя предавать веру отцов, но говорящие всё время предавали её сами. Веру в Бога всё время меняли на веру в вождя, веру в партию, веру в церковь и туда стремились, ибо за эту веру платили деньгами и так всюду. Есть ли у меня вера? Больше нет, чем да.

Надежда? Надежда была. Надежда на достижение жизни, принятой за идеал. Семья, квартира, машина, сад и курорт в период отпуска от любимой работы. Сбылась ли надежда? Да и надежда ли это была?

Любовь? Говорила мама: «Когда–то любилось и хочется вновь». Но разве может быть любовь без веры и надежды, даже любовь к женщине, как к своей ипостаси?

Радость? Но какая может быть радость без любви?».

Сергей неожиданно для себя обнаружил неуловимую, без сочетания произносимых им слов связь и впервые за много лет испытал чувство молодости, свежести и радости.

— Действительно, — думал он, — чего я хочу, если даже не знаю, где искать. Такой вот каламбур, но есть ещё три силы, и видимо они не случайно перечислены учителем в конце: Устремление, Знание, Действие. Я иду, я принимаю, принимая — раскрываю, раскрывая — постигаю, постигая растворяюсь в Боге. Значит, я есть и живы во мне и Вера, и Надежда, и Любовь, и Радость».

Вновь к Сергею подошёл учитель и сказал: «Человек бессмертен и неуничтожим как идея, ибо Бог с ним и в нём, но индивидуальность его в телах его эфемерна и может быть похищена слугами Диавола, торгующими созданным из божьего творения товарами и продуктами. Стоит уподобиться коммерсанту и воистину придётся начать заново свой путь творчества, испив всю чашу назидания и мук в аду кромешном царства Диавола, ибо торгуя чужим не сделаешь своего. Торгуя чужим, сам становишься товаром для Диавола. Но Бог воистину Всемилостив и ждёт детей своих заблудших возвращения».

Сергей ощутил радость оттого, что никогда не занимался коммерцией, даже занимая в армии «коммерческую» должность. Он знал изнутри всю армейскую коммерцию. Знал, как плохие продукты из магазина меняются на хорошие из армейского склада с большой выгодой и на основании, что «солдат всё съест». Знал, кому и куда можно продать бензин и солярку, одежду и боеприпасы. Он знал практически всё, но никогда этим знанием не пользовался. Судьба хранила его и от командиров–воров. Едва любой из них пытался сделать попытку «доить его», как говорили в армии, и с «доильщиком» начинали происходить странные вещи и он уходил. Это было похоже на мистику, но это было. Сергею было даже трудно понять, что было в основе его честности. Мистика, уводящая от него искушающих, или его стойкость как искушаемого? Какие мысли владели всеми вокруг него? Наверное, мысли о теле. Видимо, тело человека это и есть судьба его. Тело выдвигает свои требования, ибо оно есть суть человека на Земле. Но стоит пойти у него на поводу, и устремления становятся мелкими, товарными. Хотя, конечно, удобно, когда тело связано с другими телами службой, корыстью, выгодой.

Сергей погладил себя по голове и успокоил сам себя в своём теле, сказав при этом: «Теперь мы с тобой остались без связи с телами в армейской среде» и проснулся.

Глава тридцать пятая Гражданские будни

Трудно отказаться от роли офицера, если уже стал им. На гражданке Сергея сначала охватил ужас от той жизни, в которую он попал. Всё, что в СССР тщательно было «придавлено» и «спрятано», теперь в России всплыло наружу. К счастью, ужас был продолжительным. Сергей, памятуя о том, что «бегущий офицер» вызывает панику в обществе, а главное, воспоминания о буряте быстро привели его в благодушное состояние.

Личная жизнь в общепринятом понимании: жена, семья, дети — у него не складывалась, поэтому опыт бурята был для него просто незаменим.

Теперь Сергей приходил уже на гражданскую службу, и прямо с порога вместо приветствия произносил фразы, которые можно подытожить одной: «Бабы, вы все стервы». Все к этой часто повторяемой фразе привыкли и даже стали различать по его голосу её воспитательный эффект.

Сергей знал, что делал, ибо это было действительно так, и с этим давно и все, в том числе и бабы, были согласны. Эти милые создания уже давно метались между реформами и светлым будущим, между посулами правительства и своими заброшенными детьми и мужиками, которые в пьяном угаре либо ещё барахтались в волнах бесконечной перестройки, либо уже окончательно сгинули в них. Бабы в таких экстремальных условиях поневоле становились стервами. Сначала массово стали распадаться браки, а потом их просто перестали заключать. Ячейка общества — семья мало–помалу стала исчезать.

Воспитательная работа Сергея давала плоды. «Пар» из баб выходил, и его коллектив оставался вполне спокойным.

«Вампирши»? обсуждая очередной «наезд» начальника, «напивались» чужой крови, обсуждая тех, кого, по их мнению, начальник прежде всего имеет в виду, а «донорши» чувствовали, что их кровь, хоть и сильно подпорченная, ещё кому–то нужна. Были среди женщин и лукавые, которые, томно потягиваясь и выгибая свои красивые спинки, думали о своих подругах: «Действительно, стервы, а наш начальник дурачок». А то….

Но весь день все были заняты, и это было главным. Всё видеонаблюдение за персоналом, ставшее в его новой стране модой, Сергей сразу же исключил, ибо точно знал, что в России защититься невозможно, а следовательно, нечего и народ дурить, невозможно в России и опоздать, а следовательно, нечего и подсматривать. Пусть делают, что хотят: ногти красят, губы подводят, колготки подтягивают, шепчутся между собой.

Кто знает, что более заметно для Бога, женская красота или ряды цифр в гроссбухе. Хотя расслабляться своим женщинам он тоже не давал, требуя от них еженедельный отчёт по пятницам. Методы работы у него были армейские, но дисциплина и показатели роста «боевой» готовности были несравнимо выше, ибо он был для них единственным начальником. Это был его бизнес, и он вкладывал в него свою израненную душу.

Для поднятия настроения Сергей еженедельно собирал свой коллектив и читал им лекцию о внутреннем положении в стране. После таких лекций его сотрудники были особенно агрессивны и трудолюбивы. Он начинал свои лекции постоянно с одной и той же фразы: «Дамы и господа, Родина в опасности», а далее пересказывал тот или иной сюжет, показанный в новостях, но в контексте, т. е. так, как было на самом деле: «Сегодня поймали оборотней в погонах, которым удалось сбежать ещё от царского правительства. «Ангелы», поймали «чертей» и заявили, что черти слишком много украли. Вопрос: у кого украли?

Во время локальных разборок с привлечением ещё годуновской счётной палаты выяснилось, что оборотни ничего украсть не могут, ибо всё считается, и Царь неусыпно следит за своим златом. Царь со своими, сохранившимися ещё со времён Ивана Грозного, опричниками глубоко задумался над результатами разборок и решил, что, действительно, раз все бдят, значит, тревога ложная. Но раз тревога была, значит, пусть опричники позабавятся, а сам Царь опять меч в ножны, щит на стену и на печь дальше дрыхнуть, пока вся страна застряла в напряжении и вопросе: «Кто мы? Где мы? Какую личину принять, как оборотней победить?».

Дальше Сергей делал паузу, мог даже в носу поковырять, посматривая на женские груди в декольте и на серьёзные лица редких мужичков–карьеристов, и продолжал:

«Это у них, у «падлов», завелись оборотни, опричнина и палаты. Они сами себе льготы устанавливают, сами себя благами осыпают, сами себя их же и лишают в боях правых и кровавых. Они госслужащие, им можно. Они сами себе законы пишут, поэтому наш Царь — Кощей и чахнет над их златом, Царь–богатырь спит, а опричники ловят отбившихся от стада и попавшихся под руку. Сегодня питерцы ловят москалей, а завтра будет наоборот.

У нас с вами тоже всё наоборот, тырить нам негде, законы не про нас писаны, поэтому надо зарабатывать».

Сергей опять делал паузу и задавал вопрос: «Все всё поняли»?

Какая–нибудь лукавая барышня для повышения своего интеллектуального уровня непременно о чём–нибудь спрашивала. Например, к кому ей причислить себя, к падлам или быдлам, ибо её предки восходят как раз к тому древнему роду, о котором только что упоминали.

Сергей много чего знал и охотно поддавался на такие провокации, идущие от милых дам. Более того, Сергей был по жизни воином–офицером, а в России офицер это почти синоним просветителя. И Сергей просвещал свою паству, что в итоге ещё более сближало его с коллективом, а коллектив с ним.

Сергей делал второй лекционный заход, начиная его словами: «Дети мои, вы, как школьники, отлынивающие от урока и не желающие трудиться даже тогда, когда Родина в опасности, и даже когда Царь наш постоянно говорит, что производительность труда вашего никак не может догнать зарплату вашу. А ему с трона виднее, да и мудрецы заморские подсказывают. Но я добр сегодня. Итак, дети мои, слово «быдло» имеет польские корни и обозначает оно развращённых рабов, а следовательно, «падлы» — это те, кто их развратили, т. е. власть, стоящая над быдлом. Добавить к этому нечего. Но, весь общественный опыт показывает, что если быдло становится падлом, то даже офицеры такой стране помочь ничем не могут. Помогает только время, которое всё возвращает на круги свои. И если раньше в Стране Советов было много лозунгов: «Слава КПСС», «Слава трудовому народу», «Народ и армия едины» и т. п., то сегодня у нас остался один лозунг, единый лозунг, как и наша сегодняшняя партия, и лозунг этот такой: «Падлы, верните деньги быдлу». Но лозунг этот пустой, как и все предыдущие. Деньги никто не вернёт, поэтому работать, работать и работать, спасать нашу Родину–мать».

После таких лекций, а проходили они обычно в пятницу утром, его коллектив особенно плодотворно работал над отчётами, завершающими рабочую неделю.

Но лекциями и отчётами трудовая неделя не кончалась. Сергей по армейской традиции ввёл мыльно–банный день. Он сделал в своём офисе шикарную баню, где его дружный коллектив и набирался сил. Всякое стеснение Сергей отметал сразу одной фразой: «Что нового мы можем увидеть друг у друга». Поэтому всё дурные мысли исчезали сразу и во всех головах его коллектива. За глаза его все звали «Папа».

Жил Сергей одиноко, поэтому имел возможность помнить свои сны и размышлять над ними. Сны стали более глубокими, продолжительными и необычными. Он, хоть и давно записывал их, но никак не мог понять, откуда они идут и чем навеяны. Ему перестал сниться Рим, но начали сниться картины монгольского нашествия, и он записывал их, удивляясь их несхожести с записями историков.

Сергей даже завёл специальную тетрадь для снов. Каждое утро он начинал с записи очередного сна. Писал он быстро, часто лихорадочно, стараясь как можно более точно фиксировать увиденное и услышанное во сне: «Кочевые народы Востока под водительством воинственного племени монголов, как лесной пожар, стирали всё на своём пути. Монголы не понимали и не принимали оседлого образа жизни. Презирали всякую собственность и жили только степью и тем, что она давала. Они пили кумыс и ели только то, что можно было приготовить из молока тех животных, которых они пасли. Даже рыба и мясо в качестве пищи были у них не в чести. Мясо — потому что животных они считали частью своего живого мира, который нельзя разрушать, чтобы он не стал мстить, а рыбу — чтобы не быть привязанным к местам её обитания. Да и воду, в которой она плавала, монголы считали драгоценностью. Они даже не купались в реках под страхом смерти, чтобы не осквернять воду, которая так нужна для питья.

Они жили степью. Только воля и пространство. Только табуны сильного и здорового скота и такие же массы сильных и здоровых людей, способных перемещаться на огромные расстояния. Народам, дорожившим волей и степью, как они сами, монголы становились друзьями. Для остальных, привязанных к земле и своим домам, они были подобны пожару, раздуваемому порывом ветра, перерастающему в ураган.

Монголы не порабощали народы. Они их испытывали на прочность и верность своей степной идее. Они не меняли культуры народов, они просто не давали им жить в них, разрушая всё то, что было тленно, а нетленной оставалась только голая степь. Им, как степным детям, было интересно: будет ли вновь птица вить гнездо на пепелище?

Степные народы гнёзда разоряли, оседлые народы с тупым усердием их вили вновь и вновь. Но гнёзда становились всё хуже и хуже. Покорённые народы, будучи постоянно разоряемы, перестали стремиться к созиданию. Стать кочевниками у них не хватало сил, а дать отпор кочевникам у них не хватало воли. Исчезли ремесленники, а вместе с ними и многие ремёсла. Исчезли купцы и товары, исчезли каменные постройки. Зачем каменный дом, если завтра от него могут остаться только руины. Оседлые народы стали строить только деревянные дома с земляными полами. От прошлой богатой жизни в этих домах остались только резные деревянные ставни. На случай набегов оседлые народы рыли ещё землянки в лесу. Монголы добились своего: оседлые народы стали жить одним днём, и в этом дне единственным товаром была жизнь.

Для покоряемых монголами народов Афганистана, Индии, Китая, Руси, Венгрии, Польши — это был шок. Древнейшие народы, освоившиеся не только с землёй, но и с космосом, имевшие огромные библиотеки, составившие звёздные календари, вынуждены были вновь становиться первобытнообщинными племенами. Эти оседлые народы и до нашествия монгол часто воевавшие друг с другом, вдруг отчётливо увидели, что кроме материального ресурса, такого соблазнительного для них, есть ещё другой повод для войн. И таким поводом может стать идея. И что делать с такой мотивацией противника, которому интересна сама война, который, как река в период разлива, всё сметает на своём пути — они не знали.

Монголы принесли с собой чистую идею «дикого поля», дикой воли при своей абсолютной власти. Но самым страшным для оседлых народов, для элиты этих народов стало то, что у этой идеи оказалось очень много последователей, которым, как и монголам, были чужды ремёсла, книги и сама культура оседлого образа жизни, к которой по наивности их пытались приобщить мудрые братья по крови. Увы, большинство оседлых народов рады были жить так же, какой видели жизнь монголов во время набегов. Грабить и убивать, а затем делить добычу. Они видели только это, но не видели самой идеи «дикого поля». Именно они стали той Ордой, жадной и беспощадной, которую монголы использовали в своих целях для проведения своих идей.

Монголы были умны. Пройдя весь мир с Востока на Запад, создав империю больше Римской, они стали прекрасно разбираться в том, какой народ и чего стоит, а главное, на чём стоит.

Китайские мудрецы написали монголам конституцию. Монголы отдали дань уважения китайцам, и два народа соединились в один, образовав на территории Китая внутреннюю Монголию.

Иранский усул стал основой их международных связей, а в Индии они черпали вселенскую мудрость. Монголы избегали полного разрушения чужой веры и чужой культуры, черпая из каждой полной ложкой мудрость. Они не тянулись к оседлости, они тянулись к голому полю как основе для любого начала. Они пытались постичь покой, размышляя над знаниями каждого народа и синтезируя их, примеряли на свою империю. Им стали известны все плюсы и минусы как кочевой, так и оседлой жизни.

В оседлой жизни они находили покой, но только до поры разлагающего влияния жадности и корысти. Эти два порождения оседлой жизни делали быт её приверженцев ещё хуже быта кочевников. Монголы быстро нашли это слабое место оседлых народов. Но ту степень, до какой может доходить жадность и корысть, они поняли только на Руси.

Столкнувшись с кочевыми народами Руси — татарами, черкесами, казахами, чеченцами и другими, монголы к своему удивлению узнали, с какой лёгкостью князья, ведущие свой род с каких–то западных земель, но почему–то называемые русскими, уничтожают свои народы, свои города и друг друга. С какой лёгкостью они нанимают один народ идти войной против другого единокровного народа, нанимают их для войн одного княжества против другого, имея в этих княжествах даже многочисленных родственников.

Родовые и межродовые распри для монгол новостью не были, новостью стало отношение к своему собственному народу. Эти князья убивали не только друг друга и свою родню, могущую наследовать их власть, они уничтожали сам народ. Монголы же к народам относились почтительно, как к курице, несущей золотые яйца.

Монголы быстро поняли всю пропасть между единым народом, живущим по разным княжествам, и их князьями, так бездарно управлявшими этой огромной территорией, и увидели лёгкую добычу, которая сама шла в руки. Жадность и корысть князей давала монголам надежду на то, что они просто перейдут к ним на службу, станут чиновниками за простое право обирать русский народ, что они делали и без монголов, но что им становилось делать всё труднее и труднее по мере самосознания народом самого себя. Что же касается народа, то с помощью тех же князей этому народу, в рамках идеи «дикого поля», нужно было просто объяснить, что жизнь в юртах часто бывает более безопасной, чем жизнь в домах при таких князьях. Монголы отнеслись к этой мысли как к своей освободительной миссии по отношению прежде всего к русскому народу. Они объединили русский народ, сделав его правителей — князей своими чиновниками. Народ стал объединяться против власти под началом монголов.

Так и случилось. В среде князей, бояр и прочей иноземной нечести монголы нашли массу предателей, которая уже с первых нашествий объединённых татаро–монгольских орд стала интриговать и вымаливать себе ярлык на княжество, готовых за этот ярлык обворовывать всех вокруг.

Народы Руси, застрявшие между оседлостью и кочевьем, почуяв родственные души, а главное, возможность уйти из–под власти грабителей — князей стали пополнять монгольские войска. Среди них было много и русских, увидевших в этом возможность не служить своим, непонятно откуда взявшимся хозяевам — князьям.

Только в исконно русских городах: Киеве, Великом Новгороде, Владимире, Суздале, Ростове — оседлому населению пришлось тяжелее всего. Эти города почти вышли из–под княжеской власти. Они уже нанимали князей, как в своё время наняли Рюрика для разрешения конфликтных ситуаций. Их свободу ограничивало только Вече и закон. Наёмные князья их предали, увидев в монголах силу, способную приструнить не в меру свободных горожан. Князья и стали первыми приглашать монголов со своим разношёрстным войском грабить эти города под любым предлогом в случае малейшего проявления свободы со стороны горожан. А за это монголы им стали давать ярлык на княжество.

Монголы в Русском «царстве» были умнее всех. Они несли идею воли и больше ничего. Кто принимал эту идею, те не унижались, те дрались с ними, отстаивая своё право на независимость, на свою идею, или дрались в их рядах, если не было своих идей.

Тех же, кто не принимал идею монголов и видел в её контексте корысть и зависть и продолжал жаждать новой власти и богатства пусть над отдельным мелким удельным княжеством и за это готов был унижаться, тех сначала монголы, а затем и все другие народы стали просто презирать.

Монголы, а затем и татары, черкесы, буряты и другие степняки стали откровенно издеваться над ползающими перед ними на коленях князьями русских городов, вымаливающих себе ярлык на царство. Княжескому падению не было видно ни конца, ни предела.

Степняки пытались понять пик низа этих князей. Пик их падения. Но подлость и зависть властителей оседлых народов превосходила всякие их ожидания. Князья везли в Орду не только золото, серебро, меха, продовольствие, но также своих женщин, мужчин, детей. Князья убивали своих братьев только ради вожделенного ярлыка на княжество, на власть, дающего право грабить и обирать свой собственный народ.

Покоряя оседлые народы, монголы создали империю, значительно превосходящую Римскую империю. Они шли лавиной в поисках народа, достойного их уважения и способного дать им отпор. Они прошли всю Русь, и такого народа не нашли. Всюду были предатели, готовые переметнуться к ним, заискивающие перед ними и выторговывающие себе право быть в монгольской иерархии, но при этом совершенно не понимавшие, что эта иерархия держится на идее воли, а не на материальном богатстве.

Оседлые народы совершенно утратили уважение монголов. Но так же, как взрослеют дети, взрослеют и социальные устройства. И если на Русь Рюриковичи занесли вирус корысти, власти и ненависти, то Западная Европа с этим вирусом уже справилась. Возможно, что старая Европа и изгнала из своих земель не в меру корыстных и жадных князей. Храбрейшие пошли в Святую землю искать Грааль, жаднейшие подались в противоположную сторону за любой наживой.

Монголы без сильного сопротивления, при массовом предательстве со стороны княжеских родов дошли до Моравии. В лесах Моравии их продвижение в Европу остановилось. Монголы ощутили силу оседлых народов объединённых идей свободы и независимости на своей земле. Монголы не обнаружили в этих новых странах предателей, и это решило исход борьбы. Два войска стояли друг против друга. Монголы вели переговоры, прощупывая противника на предмет предательства…

Сергею снилось, как могучий славянский воин и монах Карел сидел, прислонившись спиной к дереву и водил стрелой по тетиве лука. Для чего он это делал, он и сам не мог объяснить. Просто было раннее утро, пели птицы, и Карел, наблюдая за птицами, пытался подражать им. Его забавляло, как они прыгают с ветки на ветку, как дрожат их хвосты, как мелькают маленькие головки, как весело в раннем лесу раздаётся их пение. Карел водил стрелой по тетиве лука и извлекал звук, похожий на чириканье воробья, и это его забавляло.

Другие дружинники наблюдали за ним и, посмеиваясь, напоминали ему, что скоро бой и лучше размяться, покрутить над головой меч, натянуть тетиву, проверить крепость лука, посчитать стрелы. Карел их не слушал. Он пытался услышать другие звуки и только повторял: «Это уже неважно».

Грянул бой. Бой не был кровавым. Монголы не нашли в рядах обороняющихся трусов, да и новые земли не очень привлекали их. В них почти не было раздольных степей. Монголы, нападая на новую жертву, скорее пытались ещё раз убедиться в слабости оседлых народов и в их неспособности защитить себя от степного народа. На этот раз степной народ был собран из славян Руси вперемежку с татарами.

Монголы предвкушали бой между своими и хотели наблюдать, как славяне будут рубить славян. «Почему бы и нет», — думали степняки. Ведь у себя дома они уже привыкли под руководством своих князей сжигать свои собственные города, не щадя при этом ни стариков, ни женщин, ни детей, нанизывая их на пики, как мясо на вертел.

Славянская жестокость часто удивляла даже монголов. Монголов восхищала смелость славян, но они не могли понять, ради чего это тотальное предательство и жестокость. Хотя жажда князей иметь всё больше и больше власти и денег наводила монголов на мысль, что, видимо, и в этой идее что–то есть. Но видя в этой идее массу причин для разъединения народов, для презрения простым народом навязанной ему власти, монголы не видели в этой идее оседлости, ни одной причины для объединения народа.

Но в Моравии что–то не срасталось. Славяне и татары в монгольском войске составляли большинство. Они прошли Киевскую Русь и Польшу. После захвата Венгрии боевой дух войска иссяк. Западные славяне оказывали всё более нарастающее по силе сопротивление. Это сопротивление вызывало не только уважение, но и страх, и стыд. И вот Моравия. Восточных славян гнали в бой задние ряды татаро–монголов и отступать было невозможно. Наступать на своих братьев после испытанного ими стыда оттого, что даже маленькие городки Западной Европы стоят насмерть, а они свои уже давно сдали и сами сдались, и даже не пытаются сопротивляться, было также невыносимо. Восточные славяне рассеялись по флангам, показывая всем своим видом, что они хотят избежать этого боя. Они безмолвно говорили: «Братцы, пропустите, и мы уйдём, а там, авось, ещё пригодимся друг другу». Их пропустили, а татаро–монгольское войско, оставшееся наедине с лавой западных славян, не просто отступило, а удирало без оглядки. Это уже была забава. Здесь даже в восточных славянах пробудился замороженный кураж. Это была одна из битв, после которой ряды обороняющегося войска не уменьшаются, а растут.

После боя Карел вновь вернулся к прерванному занятию. Он даже сохранил стрелу, которая извлекала из тетивы наиболее тонкий звук. За его занятием долго наблюдал примкнувший к его войску восточный славянин, его недавний враг, примирённый боем. Он наблюдал и думал: «Вроде эти славяне монолитнее и сплочённее, добрее и мудрее тех, с кем приходится иметь дело ему, но тогда почему они до сих пор не додумались до такого простого инструмента, как скрипка».

Он очень хотел подойти и объяснить, но боялся. Кто знает, как среагирует человек на другого человека, прерывающего его мысль. И всё же он подошёл и сказал: «Наверное, ты хочешь услышать эти звуки». Сергий (так звали восточного славянина) провёл смычком по струнам какого–то странного музыкального инструмента. Карел даже не стал скрывать изумление на своём лице, он только сказал: «Эко вас достали басурмане…», и спросил о том, что это за инструмент и откуда он взялся.

Сергий отвечал: «Мы осаждали один из двух оставшихся вольных городов на Руси Киев. В Киеве, как и в Великом Новгороде, горожане не хотели быть данниками ни князей, ни Орды. С Ордой горожане бы справились, но вот с князьями и их дворней, объединившимися с Ордой…Горожане пытались платить князьям за свою защиту и безопасность, но зачем князьям это надо, когда можно отбирать и грабить от имени Орды».

Карел задумчиво произнёс: «Плохо, когда чаяния народа и князей не совпадают».

— Плохо, — согласился Сергий и продолжал, — мы сами виноваты. Мы, едва приблизившись к княжеской руке, хотим её лизать, хотим себе льгот и привилегий над теми, кто стоит дальше от него. Эту особенность давно используют римские католики, внося в наши ряды раскол. Если у вас дружинники относятся к своему труду как ратному долгу, то у нас как к кормлению, как к службе, дающей корм, а к народу как к корму, который можно жрать постоянно: бабы ещё нарожают. Но и народ с радостью перебегает из состояния данника в состояние дружинника при первой же возможности и тут же забывает, как жил сам, начиная угнетать себе подобных. Мол, я плохо жил, но сумел подняться, теперь держитесь, сволочи….».

— Не ново, — сделал своё заключение Карел и продолжил, — у нас примерно так же, но терпеливых меньше. Не понравился князь, можно и другого нанять. У нас разнообразие. Чуть что, сразу за меч.

— У нас тоже так было, — оживился Сергий, — было до кочевников. Но с приходом кочевников наши князья увидели в них союзников по ограблению и обиранию своих народов и продали народ за «тридцать сребреников» и перешли к ним на службу за право грабить и обирать свой собственный народ. Они своеобразно поняли христианство. Видимо, осуществилась их тайная мечта и надежда сохранения своей абсолютной княжеской власти. Орда для них не высшая сила, а средство для собственного обогащения. Их даже не останавливает тот факт, что у каждого хана полным — полно католических советников. Но если вы совершаете набеги на других, то эти с остервенением грабят самих себя и свои народы. Они даже выстроили иерархию, где на самом верху видит каждый сам себя, ниже Орду, которая защищает их от собственного народа, затем церковь как посредника между собой и Ордой, а дальше уже всё остальное. Монголы мудры. Они церкви не рушат, даже, наоборот, способствуют их увеличению. Им, видимо, нравится видеть, как одна ветвь христиан — католиков пытается извести другую — православие. Дань с князей берут ровно столько, сколько нужно для содержания войска, а на остальное закрывают глаза. Народ ведь не дурак, он понимает, где воры — в Орде или в его княжестве, где государство, а где наёмные шакалы. Но что поделаешь. У монгол наш улус, наверное, самый захудалый, вот они его и отдали на разграбление шакалам. А те грабят, грабят, грабят по принципу: «бей своих, чтобы чужие боялись».

— А вера ваша вас разве не спасает? — спросил Карел.

— Думается мне, что именно с верой пришёл на Русь ужас. У вас вера Христова завоёвывала своё место 1000 лет, а у нас князь Владимир насаждал её огнём и мечом менее 10 лет. Смог ли её кто–нибудь понять. Церковники назвали её православной, но народ понимает её по–своему, как прав и славен, и это идёт от язычества. Вы пришли к Богу единому через понимание того, что любовь превыше всего. Таким было начало, а уже потом догматики нагнали ужаса, но вы с ним справились, а у нас был ужас с самого начала. Мы не видим бога единого, мы видим только единую власть, где сильный может осуществлять свою волю, какой бы лютой она ни была, и ещё мы видим церковников, которые потворствуют проявлению самой жестокой воли, конечно, не даром.

— У нас так же, — скучно вставил своё слово Карел.

— Нет, у вас не так, — разгорячился Сергий, — это наши князья увидели в монголах выразителей своих тайных и вожделенных замыслов. Это наша церковь увидела в монголах проводников своей воли. Монголы берут десятину, церковь по праву монголов десятину, ну уж а князья сдирают семь шкур. А вы их остановили. Ваша церковь оказалась умнее, она возглавила процесс и эту дикую Ордынскую силу. Здесь они не нашли предателей своего народа. Но это ещё не самое худшее наше время. Наши князья спят и видят, когда к ним, как они сегодня к хану, будут приезжать на поклон и везти дань, а они будут делить её. Ваши князья, конечно, не лучше, но их притязания сдерживает Папа Римский, а наших князей не сдерживает никто. Нашим святошам Орда как мать родная, что наша церковь будет делать без Орды, она ещё и сама не знает, хотя против монголов — христиан ведёт тайную борьбу и настраивает против Орды князей. Но монголы и татары уже так насмотрелись на христианские междоусобицы, что замысел католиков сделать их христианами вряд ли осуществится. Они уже сейчас называют христиан неверными, и мы дали им повод для этого. Наши князья и церковь для укрепления своей власти готовы напустить на свой народ хоть иудеев, хоть мусульман, лишь бы не делиться «верой христовой», лишь бы не лишиться своих земель и своей десятины. У нас ведь как: если во время набега на город горожане успели добежать до монастырских стен, значит, уцелели. Если не успели, значит, либо убили, либо угнали в рабство. Но мало успеть добежать до храма божьего, надо ещё, чтобы тебя туда пустили, а за это плати или работай на монастырских землях. Хотя если в нападавшем войске монгол нет, то и монастырь не спасёт. Свои церкви мы легко разоряем в разных княжествах, у нас нет даже единых святых. Кругом гнёт и тяжесть, тоска и разруха. Ханы, князья, попы, кочевники — лавина тёмной силы, сосущей кровь России — матушки. Но есть и роздых. Роздых мы находим в творчестве. Народ наш давно бы погиб, если бы не умел радоваться и грустить той тёплой и мягкой печалью о царстве небесном. Мы чувствуем, что Христос — наш хороший человек, но на пути к нему выстроилась огромная толпа посредников, которых вы отсеивали 1000 лет и которые решили задавить нас. Царство небесное — это и скрипка, которую я вожу с собой. Это мой грех, и я его искупаю. Мы брали Киев. Мы сожгли почти весь город и уже уходили из него. Вдруг я услышал странные и красивые звуки, раздающиеся с пепелища. Я погнал коня на эти звуки. Старик сидел на пепелище возле убитой старухи и играл на этом инструменте. Я отрубил ему голову. Я думал, зачем ему жизнь, если ничего кроме пепелища у него нет. Не осталось даже времени и сил, чтобы построить новый дом, да и для кого? Я разжал его пальцы и забрал инструмент себе. Лучше бы не брал. Моя жизнь изменилась. Я не могу забыть музыку, которую играл старик, но, обладая его инструментом, не могу и повторить её. Я не могу и выбросить этот инструмент. Я устал. Возьми его у меня, освободи меня от наваждения. Если на твоих руках нет невинной крови, то ты научишься играть, как тот старик. Пусть этот инструмент звучит и для свободного народа. У нас скрипка плачет, может у вас она будет радовать. Может быть, через скрипку мы придём к дружбе и перестанем сжимать лук и стрелы против друг друга….

Великий князь сидел во дворце стольного города Москва и принимал данников. Данниками были такие же князья, как и он, только менее удачливые. Эти князья кланялись ему, едва войдя белокаменную палату, и поклоны эти становились всё ниже и ниже по мере приближения к Великому князю.

Разговор начинался с рабского унижения. Князь сдавленным голосом произносил: «Раб твой Ивашка, князь суздальский, привёз тебе дары и смиренно просит тебя оказать высочайшую милость свою…»

Великому князю это лицедейство нравилось. Он ещё не забыл унижений своего отца, который брал его в Орду и там просил хана о милости и вымаливал себе ярлык на княжество. Теперь Орда разбита, и он, сын своего отца, ничего не забыл. Он создаёт свою Орду.

Орду ещё более жадную, ещё более беспощадную. Он самый великий, и пусть этот мелкий народец знает, что даже имена ихние ничего не стоят в его глазах. Все они, князья эти, всего лишь — Ивашки, Алексашки, Николашки, а остальные просто быдло. Ордынцы были правы, прореживая огнём и мечом ряды этой сволочи…Князь прервал ход своих кровавых мыслей и спросил: «Чего ты, Ивашка, хочешь?»

— Государь, батюшка, отец родной, хочу присоединить к моим владениям соседнюю область, — начал просить князь суздальский…

Великий князь потемнел лицом: «Ты что, поганец, просишь. К каким моим владениям. Нет твоих владений. Все владения вместе с тобой, скотиной и лапотником, мои…».

Произнося эту гневную тираду, Великий князь размышлял: «Можно отдать Ивашке в управление эту область. Пусть себе правит, а заодно и усмиряет не в меру ретивых бояр, которые чересчур сильно разбогатели там. Не ровён час наймут литовцев или поляков для борьбы с ним. Пора им головы рубить», — а вслух произнёс: «Ну ладно, забирай. Привезёшь тройную дань».

Бледный Ивашка порозовел и, пятясь задом, всё кланялся и кланялся. Но выйдя из дворца, выхватил хлыст и начал бить всех подряд, приговаривая при этом: «Мерзавцы, все скоты и мерзавцы».

Великому князю в Москве сидеть было боязно. Он ещё боялся отойти от ордынских принципов «дикого поля», вечного движения. Да и его дворня, во многом состоявшая из татар, переметнувшихся от монголов к нему, сразу же как почувствовала новую, более страшную силу, рвалась в степи, чтобы разорять и грабить. Татарам было всё равно, кому служить и с кем грабить, лишь бы рука властителя была сильна и кнут крепок. Чингисхановы наследники кнут выронили, и его подхватили московские князья, значит, им теперь и служить ему. Великого князя, как и татар, больше манил богатый Запад, они уже забыли опыт монголов.

Великого князя беспокоил непонятный народ, живущий на западных окраинах и называвший себя казаками. Народ этот хоть и был русским, но был богат и независим. Но самое страшное, он был вооружён и владел военным делом лучше, чем его собственное войско. Казаки не донимали Великого князя и даже служили ему, но не за страх, а за деньги. За деньги они готовы были служить кому угодно из тех, кто не встревал в их внутреннюю жизнь и не лез в их православную веру. Их православная вера имела большие отличия от той, нагоняющей страх и ужас веры, которая культивировалась на остальной Руси. Для казаков носителем православной веры был священник, но это у себя, в своих землях, а в Московии был поп, а это совершенно разные посредники бога на земле.

Казаки были смелы. Они давно и успешно, с падением Орды и уходом монголов, отбивались и от татар, и от литовцев, и от поляков, и от турок, и от московских князей, если те слишком навязчиво пытались лезть в их дела.

Великий князь, обретя полную власть, сильно расширил свой кругозор и на многое стал смотреть по — другому. Он перестал верить попам, внушавшим ему, что он — очередной император Великой империи, подобной Риму, и что всё, что от него требуется, — это насылать ужас на паству, дабы испытать её на раболепие перед Богом, ибо он главный наместник его здесь, на Земле, ну а они, попы, его посредники при нём, князе. Великий князь попов слушал в пол–уха, но не разгонял, ибо сила их была значительна, а прихожанами был в основном военный и беглый люд.

Казаки же были хмельны, вольны, смелы и независимы. Когда он высказал им мысли, которыми туманили его разум священники, один из атаманов произнёс: «Всё, как у поляков, только у них шляхта и папа, а здесь холуи и попа». А другой атаман, хмыкнув в рукав, добавил: «Да, да, полная жопа».

Тогда великий князь расхохотался вместе с казаками, но и понимание ими веры запало ему в душу. То, что они глубоко верующие, сомнений у него не вызывало, но их отношение к священникам делало их выше и его, и попов. Они, конечно холуи, но свои. Великий князь и не мог отрицать очевидного факта, что при его правлении под руководством разрозненных попов Руси приходит полная жопа, и метался.

Казаки же и без его великокняжеской помощи добивали орды кочевников, расширяли границы России, делали ему огромные подарки и в ус не дули. А его великокняжеская роль была ничтожна. Всё, что он мог делать, — это нагонять ужас своей опричниной на своих холуёв. Это открытие томило его душу, и он решил идти огнём и мечом на Запад. Но не просто идти, а идти от обиды, от бессилия. Он задыхался в среде поповства. Он отправил послов на Запад к далёким германцам, чтобы те прислали ему учёных людей, которые бы обучили его холуёв разным премудростям и ремёслам. Германцы своих учёных людей не пропустили, а местные попы были этому даже рады. Великий князь рвался к информации, а попы консервировали Орду, давшую им всё. Отказ германцев и задержка учёных людей просветлили мозги Великого князя. При его дворе было несколько монгольских христианских мудрецов. Он их призвал к себе и приказал объяснить устройство монгольской империи с точки зрения её отношения к знанию.

Монголы не спешили с ответом, понимая, что Великий князь дошёл до сути, но теперь они были в подчинении, теперь они служили и надо было отвечать. Самый старый из них сказал: «Нам не чужда мудрость, наше платье не пробивают даже железные стрелы, так оно прочно и в то же время легко. У нас есть конституция, написанная китайскими мудрецами. Мы ассимилировались со многими другими народами, создав внутренние этносы монголов в других народах. Мы считаем себя основой развития других народов, но к знанию они должны прийти только через нас. В этом наша безопасность. Поэтому мы консервировали знания тех или иных народов в их же собственных рамках и мешали обмениваться разным народам своими знаниями. Именно в целях консервации информации мы поощряли разнообразие религий, а в вашем гибриде мы увидели именно то, что нам было надо — догматиков и фарисеев, жадность и корысть, что может лучше удерживать народ от стремления к росту и знанию».

Великий князь багровелвсё больше и больше, и монгол продолжал: «Но если Великий князь желает добра своей стране, то он должен стремиться к знанию и всячески способствовать его обмену с другими народами, как это делали монголы. Мы не развивали другие страны, мы развивали свой народ».

Великий князь уже знал что почём и медлить не стал. И опять было «разгуляй поле», и опять два войска стояли друг против друга, и опять основу обоих войск составляли братья — славяне.

Лёгкие казачьи разъезды ещё до боя гарцевали перед передовыми линиями войск и выкрикивали своих товарищей, оказавшихся по ту или иную сторону. Они были куражны, хвалились своей доблестью и орали, что если приказано выпороть, то снимай портки, и хохотали.

Татары присматривали пути отхода, мало ли чего…

Из настоящих врагов на поле были только рыцари и стоявшие против них князья и их немногочисленные дружинники. Так выходило, что если убрать с поля боя весь мобилизованный люд, то останутся только рыцари да князья.

Рыцари с тоской, не лишённой торжественности, смотрели в сторону русского войска и не понимали, как такое может быть, Орда разбита, а персонажи всё те же. Рыцари тоже были князьями, но безземельными. Когда они передрались друг с другом за земли, Папа Римский в целях их утихомирить призвал их под святые знамёна и отправил в поход на Святую землю против неверных, а заодно и пограбить. В качестве приза был обещан «Гроб Господень» и, конечно, новые земли во владение. Но мусульманские воины–пустынники дали им такого жару, что так далеко ходить они зареклись и стали мириться между собой внутри своих маленьких стран. Вспомнили и римское право, и даже такое мудрёное слово, как социум. Они уже стали выстраивать свои социальные отношения и вступать в поединок между собой, доказывая силу закона, но Папа Римский очень мало отличался от Попа Российского и тоже был жаден не в меру. Папа указал им на земли России. Мол, земли полно, народ там живёт хоть и христианский, но сильно заблудший. Был у них когда–то князь Владимир, такого нагородил, что надо непременно исправлять. И они пошли, а куда деваться, если чести хоть отбавляй, а места для её проявления нет, даже мелкого замка построить негде, всё в руках Папы, Короля и их вассалов. И толпа мелких рыцарей прискакала в Россию, а там Орда и местные делители в том же интересном положении: жажды отнимать и делить. Но Орда пала, Папа было обрадовался и что? Стоят два войска друг против друга, и это уже не крестовый поход на Восток, а с точностью до наоборот.

Великий князь приказал казакам пленить рыцаря и доставить его к нему. Задача была трудная, но для казаков с их природным юмором, здравомыслием и военным опытом вполне выполнимая. С этой рыцарской братией они уже дела имели, их странности знали. Особенно такие, как честь, отвага и желание быть в одиночестве с целью отдачи всего себя какому–нибудь модному занятию, например, игре на музыкальном инструменте или танцам. Мечом, конечно, тоже хорошо помахать, да только во дворцах это становилось всё менее и менее почитаемо. А чтобы пробиться в фавориты, необходимо было оставить след в душе короля, а лучше королевы.

Казаки и умыкнули такого странствующего и углубившегося в себя рыцаря. Углубился в себя он игрой на виоле. Его быстро спеленали, как младенца, и вот он уже сидел перед Великим князем злой и хмурый. Великий князь пытал его, что за народ в его войске.

Рыцарь отвечал, что там собрались все те, кому дорога свобода: англичане, французы, немцы, чехи, словаки, венгры, австрийцы, казаки и даже татары и турки. Великий князь всё чаще и чаще слышал слово «свобода», но никак не мог уразуметь, в чём же она ограничена на Руси, если у него нет даже святой инквизиции, так её мелкая разновидность — опричнина, и то только для своих.

Он спросил рыцаря о том, что такое свобода в его стране. Рыцарь оказался итальянским французом и звали его Бертран.

Бертран оживился, возвращаясь к прерванным казаками во время его пленения мыслям, и стал объяснять: «О, свобода! Это когда каждый свободен делать то, что хочет, но хотеть можно лишь то, за что платят, лишь то, что даёт возможность избегать бедности и нужды».

— Мудрёно, — подумал князь, а вслух сказал, — поясни.

Бертран был удивлён такому тупоумию князя, но сдержанно продолжил: «Я, например, отлично владею мечом».

— Это мы заметили, — напомнил о себе казачий атаман.

Бертран не обиделся, разве могут эти дикие люди понять душу музыканта и продолжил: «Я не богат, но я владею мечом, я купил доспехи, и меня за деньги нанимает государство для военных действий. Мы нужны друг другу. Это свобода».

— Мудрёно, — опять подумал Великий князь, — зачем деньги, крикнул клич князьям — холуям собрать ополчение. Не собрали — головы долой. Мудрёно.

Бертран тем временем развивал свою мысль: «Но война бывает не всегда, да и только войной не проживёшь, с каждым годом рука становится слабее, а меч тяжелее. Поэтому я играю на виоле. Она мне досталась от деда. Дед тоже делил своё время и свободу между войной — и музыкой. Благодаря умению играть и воевать я принят всюду. Мне платят и за войну, и за игру, и это свобода. И именно это право — быть разными мы и защищаем».

— Хорошо, — сказал Великий князь и задал ещё вопрос, — а как вы видите нас из своих свободных стран?

Бертран задумался, он ещё не был в России, но многое слышал о её дорогах и дураках. Бертран начал осторожно, не касаясь её основных дураков — мужчин: «У вас красивые женщины. Наверное, даже Великая княжна, как и моя Королева, могла бы захотеть послушать мою музыку с обещанием заплатить мне за игру. Но моя Королева заплатила бы мне в любом случае, а ваша Великая княжна, если музыка ей не понравилась, прикажет меня выпороть и выгнать. А это не свобода. Это нарушение принципов договора и контракта. Это есть анархия, бардак, беспредел и глупость.

— Всё так, — расхохотался князь, — всё так, наши бабы дуры. Француз ему нравился, и он решил высказать своё мнение о свободе: «У нас, как и у вас: товар — деньги — товар, но самым ходовым товаром является холуйство и власть, как основные услуги, культивирующиеся на Руси. Услуги эти даже в народе более почитаемы, чем воровство и пьянство, ибо холуи охочи до чужого добра и власти, и поэтому мы разобьём сегодня ваше войско, как и раньше.

— Победа на поле брани — это ещё не победа, — остановил тираду Великого князя Бертран».

Сергей перестал писать. То, что он написал, он отчётливо видел и понял во сне. А оставшуюся, неизвестную часть нового времени, ему ещё предстояло увидеть. Эта игра с Богом не прекращается никогда. Это и называется бессмертием.

Из всех своих армейских друзей Сергей продолжал поддерживать дружеские отношения только с теми, кто служил в армейской разведке. Перестройка их тоже не пощадила. Многие остались без государственных дел, но они были обучены вести игру, и теперь играли во все игры сразу. Переход специалистов из военной разведки на вольные хлеба стал для страны ящиком Пандоры. Пока им ставились задачи, им было некогда думать над тем, где и для чего они живут. Но задачи ставить перестали, появилось время для сравнений.

Многие из них уехали за границу. Уехали не потому, что обиделись, а исключительно с целью элементарно выжить, заработать, а если удастся, то и высказаться, в том числе, и по поводу «строя и своего места в нём». Они всю жизнь боролись с многообразием идей, мыслей, общественных форм, приводя их к единому знаменателю, и проиграли. Многообразие оказалось сильнее всего их монолита. Но их учили не сдаваться, учили всегда двигаться и находить решение. Они не могли остановиться. Вся окружавшая их новая и ещё не совсем понятная жизнь требовала от них работы над ошибками.

Сергей, хоть и служил всегда в другом ведомстве и не имел к официальной разведке никакого отношения, был разведчиком по жизни. По какой именно жизни, он не знал, но когда–то приобретённые знания помогали ему входить в любую структуру, узнавать любую информацию и добиваться любой цели. Была только одна особенность — достижение созидающей цели его здоровье укрепляло, если же он во имя какой–то ему самому кажущейся благой цели кому–то вредил, его здоровье разрушалось. И так было всё время, сколько он себя помнил.

Сергей постоянно проверял свои сны на предмет их восприятия его друзьями, в большинстве своём имевшими первым образованием истфак, филфак или литфак университета и прекрасно знавшим цену слову и историческому поиску.

Такие дружеские посиделки походили на штабные учения, где все и всё раскладывалось по полочкам и рассматривались самые немыслимые версии. Цель была победить, а чтобы побеждать, надо знать, причём лучше знать всё.

И в этот раз Сергей рассказал своим друзьям свой сон, и он послужил началом длительной дискуссии. Сергей опять писал: «Твой сон не новость. Жаль только, что рабов из себя всё время пытаются выдавливать только русские классики и, пожалуй, всё. Горький, Чехов, Островский, Толстой и многие другие призывали народы России выдавливать из себя рабов, ну хотя бы по капле в день. Философы были ещё более категоричны в терминах, относя многие проявления характера народов, населяющих Россию, к обыкновенному холуйству.

Возможно, что тайный смысл вождей, придумавших лозунг «За Веру, Царя и Отечество», первоначально звучал как «Религия, холуи, чиновничество». Холуй, зажатый с одной стороны попами, с другой чиновниками, просто не может вспомнить того, что он человек.

Холуй терпелив, по крайней мере, так принято считать. Но терпелив он от своей тупости. Точно так же терпелив тяжелобольной или тяжело контуженный человек, уставший от боли, собственного крика и только тупо качающийся из стороны в сторону и мычащий. Борьба между попами и чиновниками в жизни холуёв ничего не меняет. Если побеждают попы, то холуйство объединяется вокруг религии, смысла которой холуи не понимают, а попы живут по её тайному смыслу: «Право славлю своё» и только своё, а это не более чем культ личного могущества над толпой холуёв.

Если побеждает чиновник, то холуёв объединяют вокруг идеологии. Но невозможно, управляя холуями, не стать холуём самому.

Одержанный чиновниками в 1917 году верх, как ни странно, почти не поменял её основного лозунга, поменялось только первое слово: «Пролеткульт — холуи — чиновники». Но чиновнику не нужны ни религия, ни тем более пролетарская культура. Удерживать холуёв в рамках этой культуры оказалось ещё труднее, чем в рамках религии. Поэтому лозунг вновь восстановлен. Холуй опять зажат с одной стороны религией, с другой чиновниками. Только вот разгерметизация уже произошла. Информационный поток оглушил холуёв, да так сильно, что заговорили даже о геноциде целого народа.

Оказалось, прослойка попов и понимающих что–либо в управлении чиновников сильно истончилась, а это привело и к сокращению количества холуёв. Для держателей лозунга это реальная опасность. Разгерметизация привела к тому, что даже холуй стал задумываться над тем, а не обманывают ли его, распаляя его воображение ещё одним лозунгом, родившимся примерно в то же время, что и основной: «Бей жидов — спасай Россию».

Холуй вдруг начал задумываться, как такое могло произойти, что царь иудейский Моисей всего за сорок лет вложил в головы своего племени столько знаний, что племя иудеев процветает до сих пор. На этом фоне холуйские цари только тырят и тырят, уж не специально ли эти цари отвлекают холуёв от поиска истины и стремления к знанию. Холуи всё больше и больше стали замечать, что те, кто в их лозунге и слева и справа кошмарят народы жидами, кормятся из их рук. Холуй на беду своим правителям увидел в еврее человека. Оказалось, что жиды — это родные для холуя поп и чиновник. Жадные, потому и жиды, и постоянно стремящиеся к наживе, почему и «вечные жиды». А указующий перст жида на целый еврейский народ — это всего лишь перевод стрелки и отвод глаз холуйских от реальной действительности».

Сергей спросил о русских и получил ответ: «Русские очень давно не управляют Русью, они отошли от управления ещё во времена Киевской Руси. Русские — это прежде всего, очень высокое качество всего ими созданного. Русские — это забота о других, это защита слабых. Об этом знают все народы, и неслучайно во времена Киевской Руси иноземные принцы стояли в очередь за русскими принцессами. Но забота о других не позволяет культивировать могущество, на чём зациклились другие народы. Сопротивляться большинству неразумно и бесполезно.

Русские отошли от дел земных, связанных с управлением, оставив за собой хранение и преумножение мудрости. Их влияние на мир огромно, но сами они почти невидимы. Это как в разведке, все знают, что она есть, но как трудно её увидеть. А если эту роль взял на себя целый народ, то, конечно, друзей у него среди рвущихся к могуществу и власти народов быть не может. Отсюда и выдумки об Иване — дураке и т. д. Не даёт Ваня покоя, ох как не даёт.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ДОРОГА ИЗ АДА В РАЙ

Глава тридцать шестая Переход к самому главному

Начало

Начну с банального: «Всё имеет свой конец, своё начало», хотя где–то здесь заложена вечность. Собственно на этом можно и закончить, но как путешественника манят неизведанные дали, историка тайны прошлого, учёного новые открытия, так и литератора манит всё из того, что манит всех остальных.

Хотя есть существенная разница, литература не знает постоянства, потому что она, как и Любовь, как и Красота, во всём и везде. Сначала было Слово. Сколько слов произнесено с сотворения Мира, но видимо недостаточно для того, чтобы понять: «Планета, которую мы заселили, столь прекрасна, что даже ступать по ней надо бережно и с любовью. А мы что с ней делаем? А что мы делаем с собой»?

Начнём с начала конца.

На одном из степных курганов, где–то посередине моря или океана, горели яркие костры. Вокруг костров ютилось несколько археологов и могилокопателей. Лица у них горели, а спины мёрзли. Впрочем, иногда они поворачивали к кострам спины, и тогда мёрзли лица.

Вся экспедиция находилась в состоянии глубокой депрессии. От кургана практически ничего не осталось. Копатели его перерыли, перещупали, пропустили через сито и ничего не нашли. Более того, они углубились далеко под землю и теперь работали в кратере, видя даже днём звёзды на небе.

Так прошло лето, заканчивалась и осень.

Слышу возражения по поводу степного кургана посередине моря, археологов и могилокопателей, ищущих предметы старины в глубинах земных. Думаете, так не бывает? Бывает, ещё как бывает!

Проводить ещё и зиму на этом обдуваемом всеми ветрами и омываемом всеми морями и океанами острове никому не хотелось.

Начальник экспедиции не знал, чем можно вдохновить копателей, особенно после отъезда из лагеря студенток–практиканток. С их отъездом экспедицию покинуло состояние счастья и вдохновенного труда. Начальник экспедиции, как заговорённый, каждое утро повторял: «Ну что, братки, надо работать», чем всех злил невероятно.

Археологи с трудом выползали из своих палаток и по верёвочной лестнице спускались в яму, где разбредались по своим местам и продолжали спать, устроившись как придётся. Дни ещё кое–как проходили, но вечера стали просто невыносимы. Проблема заключалась в том, что в экспедиции остались одни мужики.

Они, как лесные лешие, обросшие и небритые, бродили вечерами по лагерю в ожидании ужина. Ужин тоже был весьма «тоскливым». С отъездом студенток от ужина оставалось только ощущение тяжести. Да и жрать археологам было нечего, кроме круп и просроченных консервов. Отправившее их на этот остров начальство совсем о них забыло, а экспедиционное начальство о них никогда и не думало.

Особенность экспедиции состояла в её многонациональном составе и поставленной верхним археологическим руководством задачи. В свою очередь, перед верхним археологическим руководством была поставлена грандиозная задача ещё более верхним руководством — самим Правительством.

Правительство той страны опыта так слилось в экономическом экстазе с другими странами, что так и застыло в раскорячку. С одной стороны «раскорячки» были согласные олигархи. То есть те, кого имело это самое правительство, как и когда хотело. С другой стороны, не согласные и с олигархами и с правительством. Последних, несогласных, правительство через олигархов «по–тихому», но эффективно, «мочило», «лечило», «кошмарило» и «обугливало».

Но несогласные всё чаще стали вспоминать свои прошлые жизни и делать разные намёки согласным, проводя при этом ладонью по горлу. Правительство истолковывало данный жест, как приглашение выпить, но согласные были более дальновидны и считали данный жест опасным. В кулуарах они даже поговаривали о Бастилии и гильотине и окапывались в местечках со звучными названиями Рублёвка, Переделкино и т. д.

Этот явный факт привёл членов правительства к мысли перейти от «добычи», на языке согласных или разворовывания, на языке несогласных, божьих ресурсов к изучению основ мироздания. А мироздание в умах всех правительств, как всем известно, укладывается в два слова: демократия и диктатура. А останки мирозданий, как тоже всем известно, ищут археологи.

Археологическому управлению, под присмотром правительства, предстояло выяснить, что же первично: демократия или диктатура.

Правительство страны опыта, в которой всё это происходило, хотело раз и навсегда понять, что надо «строить» или как надо «тырить». Более того, в бюджете этой страны появились деньги, которые специально выделили на эти цели, и которые надо было срочно потратить «по уму». Деньги появились по причине очередного удачного ограбления жителей страны опыта. Ограбили, как «встарь, но по эволюционной спирали», кое–что изменив в крестьянской реформе 1861 года, включая и название. Новый грабёж назывался «ваучеризация». Одним словом, было что тратить по «уму», но и здесь не сильно усердствовали, достали те рукописи, что были написаны до 1914 года, стряхнули с них пыль и …. Программку разработали, доложу я вам, будь здоров. Программка та, правда, была секретной, а потому в разряд национальных проектов не попала.

На самом верху, где двуглавые орлы держали в своих когтях рубиновые звёзды, а до наших, описываемых времён, наоборот, двуглавым орлам эти самые звёзды впивались в задницы так, что они и крылышками махать не могли, на самом верху, где правительству сияли шестиконечные звёзды, слегка подкашиваемые полумесяцем, на самом верху, где над всей этой конструкцией всё ещё нависал молот с серпом, сильно задумались: «Кто мы?», «Где мы?», «Куда дальше?». Вопросы были старые. Но ответы, которые давали на них учёные этой страны опыта, всегда были неправильными. Правительство решило получить правильные ответы пусть и на неправильно поставленные вопросы, и выписало мудреца….

Выписанный из «святой» земли пророк — колдун, маг и волшебник уединился в отведённый ему кабинет, уселся в огромное чёрное кресло, задрал ноги на стол, положив их между двумя телефонами. На одном телефоне вместо «наборника» была эмблема орла о двух головах, на другом — эмблема всего земного шара прижатого серпом и молотом, и для верности ещё перетянутого лентами пшеничных снопов.

Маг, так стали звать мудреца в том правительстве, торчащим из красного рваного носка большим пальцем левой ноги тыкал в земной шар, а другим большим пальцем, торчащим из рваного, линялого носка правой ноги, пытался ерошить холку орлу. Иногда он менял ноги и нашёптывал: «Видимо, с тем, что первично — Дух или Материя, они уже разобрались», — и посматривал на свои роскошные часы с бриллиантами. Кроме часов с бриллиантами у мага была и свита. Не такая дорогая, конечно, как часы, но всё–таки окружение.

Маг хорошо знал правительство страны опыта и его оценочные критерии: телохранители, слуги, мигалки и нескрываемое хамство. Последний критерий он тоже взял на вооружение. Одним словом, у мага, как и у всякого приличного мага, была своя команда. Рядом с командой мага «отдыхали» даже министры этого правительства, не говоря о других мелких слугах народа.

Свиту мага описывать бесполезно, они каждый день меняли лица, одежды, нравы и даже привычки. То они были ласковы и обещали роскошный отдых в «святой» земле всему правительству. То, наоборот, пророчили всем жизнь на ледяном айсберге. Сколько их было, определённо сказать невозможно. Верховному правителю страны опыта казалось, что их количество равно количеству членов его правительства. По этой причине и деятельность правительства, во время пребывания в нём мага, была полностью парализована.

От свиты мага исходило много шума и неприятностей. Они развозили грязь по правительственным кабинетам. Гадали «на судьбу», проливали кофейную гущу на министров и задирали юбки их секретаршам, и даже ставили подножки премьер–министру и некоторым силовикам, отвечавшим за безопасность мага и потому подходившим к нему слишком близко. Пугали всех анафемой и фигой, а более всего золотыми цепями, которые красовались на каждой шее. Вдруг свита мага пропала так же внезапно, как и появилась.

Маг вышел из кабинета, зевнул и велел принести карту мира. Он ткнул пальцем в эту карту и прорычал: «Рыть здесь — там ответ». Ткнул он пальцем почти в морскую или океанскую пучину, но далеко не тёплого моря или океана. Поэтому у правительства интерес к этому серьёзному делу быстро пропал. Оно, конечно, интересно знать, что первично, а что вторично, но при этом ещё и мёрзнуть, а главное не участвовать в процессе спасения населения данной страны, это слишком! Но выход был найден быстро. Какой–то аксакал из правительства вспомнил давно забытую песню «если надо, значит надо» и произнёс: «Раз надо рыть, значит надо рыть».

Силовики его поддержали: «Что рыть, что мочить», — и предложили «на первые роли» самых проверенных и закалённых граждан этой страны — могилокопателей, работников той профессии, которая в этой стране преобладала. Возразил министр внешних связей, он сказал: «Что в принципе он «за», но международный престиж требует хотя бы изменения названия профессии могилокопателей на археологов». Разницу между ними в правительстве не понимал никто, поэтому все сразу согласились.

Одновременно объявили мобилизацию, комсомольскую стройку, единство справедливого народа и многое из того, что удалось вспомнить по случаю предстоящего торжества или кампании.

Во главе экспедиции, направленной на «рытьё», поставили археологов, чтобы не уронить международный престиж. Правда, денег в этой стране было больше у могилокопателей, более того, их паханы проявили интерес к экспедиции. Интерес был сразу замечен, и правительство, учитывая внутреннюю обстановку в стране, добавило к мобилизации конкурс и за взятки сколотила сплочённую, единую и справедливую, как вся страна, команду, разбавив её мобилизованными археологами.

Заметим, что ещё одним условием, которое озвучил Маг, он же волшебник, было: обязательный многонациональный состав экспедиции. Он так и сказал в правительственном кабинете: «Вам, ворам, народ не поверит, в каком бы составе вы туда не отбыли. Много национальностей — много раздора. Много раздора, где–то истина».

Правительство той страны, слова мага на его счёт даже не удивили, а на счёт раздора, так правительство с магом было полностью согласно. Ибо, давно призывая к единению, сеяло этот самый раздор. Но тут был случай особый, что первично: диктатура или демократия. Да и поле раздора, понимаешь, переставало их кормить.

Кроме того, в этой стране стали происходить странные вещи. Только правительство наворует много денег, вдруг в какой–либо части этой необъятной страны случится странность, в виде катастрофы или катаклизма, и если хочешь быть правительством, надо нести туда чемодан денег. А деньги — то «свои», наворованные «честным трудом». А для мелких правительственных слуг настали вообще страшные времена. Только слуга возьмёт безвредную взятку за выдачу ордера на квартиру или за прописку на право проживания в этой стране, как вдруг взрывается та квартира, или прописавшийся окажется террористом. Так и пошло. Взятка — террор — тюрьма, или ещё хуже: взятка — террор — ад. Впрочем, о последнем своём приюте слуги народа — взяточники ничего ещё не знали, но в правительстве уже начинали догадываться. Одним словом, правительство решило поработать на общее благо и исполнить волю мага и волшебника, придав его воле форму программы и окрестив её национальным проектом.

Состав экспедиции набирали довольно быстро. Правда, пришлось следовать традициям и идти на хитрости. Так как, в этой стране никто толком не знал, какой он является национальности, то сделали запросы во все государства мира с просьбой прислать по одному чистокровному археологу или могилокопателю для спасения страны опыта и вхождения её во всё мировое сообщество. Правительства других государств даже обиделись на такую просьбу, ибо во многих из них уже не бились за чистоту рядов, поэтому в этой просьбе усмотрели что–то недоброе, но отказывать не стали, решив, что чужой дури потакать выгодно, а особенно заниматься чьим–то спасением.

Правительство страны опыта споткнулось на русских, американцах и евреях.

Вызванные представители от этих стран не проходили необходимые, подтверждающие их национальность, тесты.

Американцы несли всякую чушь, утверждая, что произошли от диких инопланетян, хотя и совсем недавно высадившихся на их континенте, каких–нибудь 200 — 300 лет тому назад, где–то в районе Калифорнии. В стране опыта дикость американцев признавали, а инопланетян в них нет. Назревал международный скандал. Как так, есть огромная страна, многочисленный народ, но нет национальности!

С русскими было ещё хуже. Присылают на тестирование кандидата смуглого кожей, с узкими глазами, кольцом в носу, серьгой в ухе и кудрявыми волосами на голове. На вопрос о национальности он начинает рассказывать, что за границей не был, воздухом свободы дышал только на Родине, ибо раньше не выпускали, а сегодня нету денег. Этих кандидатов можно было резать на ремни, жечь калёным железом — всё одно «не был, не состоял, только русский…».

Радовали только кандидаты, провозглашавшие себя евреями, но смущал их многоликий вид и желание непременно возглавить экспедицию.

Правительству страны опыта повезло, в его рядах был рыжий эталон еврея. Он — то и дал правильный совет, предложив провести марафонский забег по пересечённой местности с заданной целью. Так и сделали.

Правительство страны опыта выстроило на старте всех кандидатов от русских, американцев и евреев, а на финише поставило чемодан с деньгами. Пистолет «стрельнул», свисток «свистнул», и народ побежал.

Вперёд вырвались русские, им на пятки наступали американцы, бежавшие позади всех евреи споткнулись о своего лидера, и все упали, но лидер устоял и вырвался вперёд, хотя и сильно отстал от русских и американцев.

Проблема марафона по пересечённой местности как раз и состоит в том, что вся местность пересечённая. Русские не увидели правильного указателя и побежали по другой дороге, так как побежали все, то пропали и сомнения в их национальности.

Американцы, чтобы быть в «плюсе», разделились на две группы: одна побежала «правильной» дорогой. Другая, за русскими, мало ли чего.

Лидер евреев бежал один, остальные сильно от него отстали, но он видел, куда побежали русские и увязавшаяся за ними часть американцев, и решил туда не бежать, а увязался на свой страх за «чистокровными» американцами, больше походившими на немцев, тем более, что их теперь стало в два раза меньше.

Аутсайдеры забега — оставшиеся кандидаты в евреи, решив, что их лидер знает, что делает, и в итоге всё равно всех пристроит, перешли на шаг и начали рассказывать друг другу анекдоты на тему: «Где вы видели бегущих евреев».

Американцы, похожие на немцев, как только перед ними перестали маячить русские, сильно сбавили скорость, и единственный еврей лёгко их обошёл и первым схватил чемодан с деньгами, чем подтвердил чистоту крови.

Американцы сначала подняли галдёж, так как видели еврея только со спины, когда он их обгонял, и думали, что это русские их обманули, но потом, присмотревшись, успокоились на мысли о том, что если не получилось сразу, то «обуглим» потом.

Надо заметить, что русские прибежали на финиш дружной толпой вместе с евреем и семенившими за ним американцами, но с другой стороны.

Словом, состав экспедиции был укомплектован полностью. Начальником экспедиции назначили представителя, пожалуй, самого неизвестного народа — Бессермянина из деревни Юнда, страны опыта. Выбор был не случаен. Этот бессермянин многие годы отстаивал своё происхождение и не хотел быть никем другим, кроме как бессермянином, хотя предложения были самые привлекательные. Была ещё одна причина его назначения. Его предки могли петь сразу пять разных текстов на одну мелодию. Значит, могли и слушать пять разных текстов сразу.

Одним словом, экспедицию собрали, снарядили, погрузили на корабль и завезли далеко, очень далеко: рыть землю и искать ответ, что первично — демократия или диктатура.

Так как в стране опыта, которая их снарядила, уже лет десять была демократия, а в других и того дольше, а там, где демократии не было, была гуманитарная помощь, то и рыть землю никто не хотел, слишком маленькой была оплата каждого вынутого кубометра.

Могилокопатели впали в тоску, вспоминая родные кладбища, гробы на табуретках и торг над усопшим с его роднёй на тему: «За какие деньги, кого и куда, они готовы нести в последний путь».

В обещанные гонорары за найденные в земле ценности, хоть и разных периодов, мало кто верил.

Во–первых, ещё неизвестно, есть ли там что–то вообще.

Во–вторых, стоит только что–то найти, тут же слетится всё демократическое начальство, и тогда уже точно ничего не получишь.

Прятать находки на острове? Как вывезешь? Никто не гарантирует, что ещё до корабля тебя не подвергнут многочисленным демократическим осмотрам и досмотрам.

Словом, все «продвинутые» члены экспедиции, а это была основная её часть, ну там американец, англичанин, француз, немец, швед, датчанин, решили, что будут руководить раскопками.

Они что–то говорили бессермянину одновременно, а он кивал. Так были созданы департаменты и комитеты, службы и министерства, ну …там по внешней безопасности, по внутренней безопасности, по связям с общественностью…

Еврей возглавил министерство связи и средств массовых коммуникаций, а заодно и финансов, обосновав своё назначение бесермянину тем, что информация о финансах не должна расходится кроме как между ними двоими. Ну, а так как бессермянин отвечает за весь остров, то и телефонограммы получать и деньги считать ему будет некогда. Но на еврея он может положиться всецело. Для того, чтобы окончательно убедить бессермянина в своей искренности, он взял себе в радисты араба, так как тот был с ним одной крови, из одного колена. В мыслях разошлись, но что ж поделаешь — бывает.

Министерство по этике и эстетике возглавил француз. Он сказал, что лучше, чем он, мирные телефонограммы и депеши никто писать не может, и вообще его шарм, а особенно усики над верхней губой, неоспоримы. С ним и не спорили, хороший парень, по крайней мере, в последние 100 лет костры для еретиков не раздувает и женщин на них не жарит, да и нет их в составе экспедиции. Одни демократы.

Быть осведомителем у бессермянина вызвался представитель какой–то прибалтийской страны. Лукаво сказав, что его маленькая страна уже многие века только и жива благодаря этому ремеслу, ибо на одной кильке не проживёшь, даже обозвав кильку «шпротами».

У этой страны были даже свои взлёты, когда она поддерживала разные режимы в других странах своими «стрелками», а потом «сдавала» и эти режимы, и своих стрелков. Падений, правда, было больше, ибо режимы объединялись, и «стрелкам» приходилось «сматывать удочки» раньше, чем падали режимы.

Кроме «нужных» министерств возникло много новых, например, по развитию археологической науки, по проведению досуга, по развитию связей между мужчиной и женщиной, хотя последних на острове не было, но ожидали. Под это будущее дело учредили фонд развития, фонд финансовой стабильности, резервный фонд и с поиском начальников, желающих их возглавить, проблем не было.

Словом, получилось так, что почти все стали начальниками. Остался русский, чукча, бедуин, абориген, китаец и заблудившийся мамелюк из казаков, которого никто не понимал, и пожалуй всё. Они и стали главными копателями, и именно для обеспечения их деятельности были созданы все эти демократические институты власти на острове.

Надо заметить, особых трудовых подвигов от них в стране опыта не ждали, но привычка работать делала своё дело, и они уже копали глубоко от нулевой отметки, но так ничего и не находили. Этот факт ставил под сомнение всё демократическое управление не только на острове, но и в стране опыта и даже во всём мире. А в стране опыта могли решить, что если бы копали все, то непременно что–то бы нашли.

Русский как–то обратился к еврею с вопросом на тему: «Почему не копаешь»? На что еврей ответил намёками: «Пока ты, Ваня, копаешь и помалкиваешь, средства массовой информации молчат, и на острове всё спокойно, но если ты, Ваня, копать перестанешь, значит, они все начнут обвинять тебя в срыве планов по выяснению, что первично, а что вторично — демократия или диктатура».

Ваня понял, что дело его дрянь, и дальше рыл «без глупых вопросов». Надо заметить, ничего нового Ваня не узнал. До попадания на остров он был приближен к археологическому начальству за сговорчивость и долготерпимость. Ваня часто слышал на планёрках, где и что раскапывать, а где наоборот закапывать. Самый главный археологический начальник был большим другом рыжего правительственного эталона и всегда шутил, вторя боссу и повторяя его слова: «Ваня, твоя губерния роет вот тут, потому что тут, Ваня, рыть бесполезно, а вот тут Ваня, ты не роешь, ибо археологов у тебя до хрена, и разбегаться или помирать сами они не хотят. Если дела у тебя будут идти совсем плохо, будешь получать премии и награды и удвоение ВВП, ну а если вдруг начнёшь рыть там, где не надо, то, не обессудь, станешь вором, дураком и пьяницей».

Ваня осознавал мерзость своего положения, но ведь его и приблизили за долготерпимость, а что до гонораров за мерзость, так ведь слаб человек, да и русских ещё оставалось на родной земле много.

А с другой стороны, не только на Земле жизнь есть и не случайно на Ваниной Родине говорят: «Никогда не знаешь, где найдёшь, где потеряешь».

Глава тридцать седьмая В стране опыта или сказка действительности

(Небесная разведка) [1]

Чёрный кудрявый Пудель лежал в глубоком кожаном кресле, высунув длинный красный язык. Ему было жарко. Он свесил с кресла обе передние лапы и положил морду на огромное окно, из которого была видна Земля. Делать ему было абсолютно нечего. Не то чтобы о нём забыли, как можно забыть Шефа разведки по сбору, обработке и архивации земного юмора. Просто на Земле даже повторы стали выглядеть хуже, чем её прежний, искромётный юмор.

Но Пудель не был бы назначен шефом разведки, если бы впадал в уныние. Кобель он был тёртый и знал, что если на Земле с юмором застой и стагнация, значит на Небе его Руководство занято чем — то более серьёзным, чем медленное скручивание или раскручивание земных спиралей развития. Ещё он твёрдо знал то, что покой — дело относительное даже в Космосе, а уж на Земле тем более. Сколько их, героических полководцев в разных эпохах и цивилизациях, едва успев отвыкнуть от службы и начав подолгу тянуться на кровати, было снова призвано и отозвано, и вновь поставлено в строй.

Так что, пока его Руководство было занято, а на Земле народ воспользовался передышкой и «курил бамбук», ему, красавцу кобелю, необходимо было трудиться, дабы не упустить зарождение какого–нибудь нового юмора на Земле. Тем более, что теперь он знал, почему его, совершенно понятно, чуть не ставшего президентом страны опыта, оставили в обличье клички, хотя и наделили огромными полномочиями. За шутки и оставили до лучших времён.

Лёжа в глубоком кресле, Пудель от вынужденного безделья начал делать открытия. Он обнаружил, что именно сейчас, лёжа в одиночестве, он плодотворно трудится, в то время как на Земле все его собаки–собратья, разлёгшиеся в разных местах, воспринимаются как отъявленные и сытые бездельники.

Тем не менее, начальство молчало. Пуделя клонило в сон, и, чтобы не спать, он тёр себе лапами морду и в большую увеличилку смотрел на Землю, где подсматривал в окно одной из квартир, которую только что занял новоиспечённый министр по внутренним делам, переместившийся в это кресло не из служивых людей этого министерства, а из избирательного штаба, одержавшего победу на очередных эпохальных выборах. Такие назначения всё больше и больше входили в моду в стране опыта. В корыте ещё была еда, но мало, поэтому всюду приходилось ставить своих людей.

По своей картотеке Пудель уже проверил министра на счёт юмора, и оказалось, что юмор у министра отсутствует полностью.

Как ни странно, но это пса обнадёживало. Он решил исправить этот серьёзный недостаток, тем более, что человек, ставший министром, возглавил одно из самых весёлых земных министерств — Внутреннее Министерство.

Пудель основательно взялся за его семью, как и положено опытному разведчику. Он втихую подкинул им свой любимый мультфильм про господина д» Артаньяна, в образе бравого кобеля на службе у Королевы и Короля Франции. Впрочем, королю он служил плохо и занимался лишь «спиливанием рогов» на его голове. Да и работа была не из лёгких, Кобеля окружала свора котов — правдоискателей, состоящих на службе у кардинала Ришелье и Короля Франции, а как же иначе, рогов то два.

Коты к юмору не имели никакого отношения. Так, по крайней мере, считал Пудель, чем поднимал шерсть дыбом на всём кошачьем братстве во главе с Котом Бегемотом [2], который по своему примусу предупредил Пуделя, чтобы тот не хамил, ибо коты чаще трутся у ног Королевы, могут и настучать.

Супруга и дети министра смотрели мультфильм с утра до вечера. За ужином супруга давала главе семьи правильные советы, тем более, что для её мужа это Внутреннее дело было абсолютно новым. Когда министр, благодаря жене, детям, мультфильму и Пуделю, а последнему надо было грехи замаливать, наконец–то стал чуть–чуть соображать, а для земного министра и чуть–чуть — это ого–го, Пудель подключился к одному из телефонов министра и голосом его тайного советника, а таковой есть у каждого министра, начал «сливать» ему интереснейшую информацию о днях минувших.

Пудель голосом советника постоянно намекал на то, что для кого–то эти минувшие дни минули, кто — то в этих минувших днях застрял, а кто–то до них ещё и не скоро доберётся, но ему, министру, было бы лучше побыстрее перемахнуть через них.

Пудель был готов подталкивать министра, так как тот задерживал его продвижение по эволюционной лестнице, и ему было не очень весело оттого, что его эволюция зависит от кого — то на Земле, во внутреннем министерстве, но куда деваться. Собственно он отрабатывал то, что натворил ранее всё там же на Земле. Но и Пудель всего не ведал, и под своими тайными советами имел в виду только новый свежий юмор по аналогии, так как у него тоже был ПЛАН.

Отсутствие юмора у министра проявлялось во всём, так на всех его телефонах вместо привычного герба с серпом и молотом был герб — Орёл о двух головах. По одному из таких телефонов Пудель и вещал:

«В феврале 1908 г. на очередном заседании российского парламента — Государственной думы третьего созыва — разразился один из тех многочисленных скандалов, которые были так характерны для деятельности этого учреждения: группа левых депутатов внесла запрос председателю совета министров «по поводу незакономерных действий виленского охранного отделения». Речь шла о провокации: сотрудники охранки переправляли из–за границы и распространяли среди местных революционных организаций оружие и нелегальную литературу…

На защиту охранки дружно выступили «правые и центр»…; в большинстве своём они пытались оспорить главный тезис своих противников, настаивая на исключительности фактов провокации. Тем замечательней была речь Н. Маркова — пожалуй, самого яркого лидера правых: со свойственной ему циничной откровенностью он, по сути, признал справедливость слов Маклакова о провокации как «профессиональном преступлении» и выразил этой преступной деятельности полное своё одобрение… «Невозможно заниматься сыском и вообще делами подобной категории и не пачкаться. Можно говорить: «Или прекратите сыск, уничтожьте всякую тайную полицию, или же примиритесь с этим». Охранка прибегает к подобным средствам вполне оправдано, ибо на извилистой тропе провокаций легче обойти революционеров, легче добиться решающего успеха в борьбе с ними, — вот основная мысль Маркова, встреченная на правых скамьях Думы бурными аплодисментами…». [3]

Как и ожидал Пудель, после общения с ним единственным решением, которое может принять министр без юмора, это сделать из каждой политической партии отдел своего Внутреннего министерства. Словом, упорядочить процесс, при котором одни отделы выращивают политбойцов — пламенных революционеров, а другие отделы их ловят и сажают, или, по последней моде, отстреливают. Для этих целей при министре вертелся прыткий и столь же «пламенный» революционер из самой революционной национальности.

Вроде, в данной ситуации юмора нет, но это только потому, дорогие читатели, что вы не всё знаете о том, что происходило на острове, как, впрочем, и я.

И вообще, не надо забывать об обратной связи, а то нам, землянам, вечно хочется: всё нам, нам, нам одним. Конец приходит такой халяве, трэба делиться.

Глава тридцать восьмая Зарождение демократии на острове

А на острове, пока Пудель глазел в увеличилку, продолжали рыть землю и искать демократию или диктатуру, как повезёт. И вот по прошествии времени члены экспедиции сидели на кургане, всё больше и больше напоминающем кратер, и с тоской глядели вдаль, ожидая корабль, который бы их увёз с этого перерытого и пустого острова.

Больше всех ныл еврей, он жалобно приговаривал, что во время отъезда в стране опыта была неопределённость с властью, и что в любом случае: демократия или диктатура, смены не будет, и их отсюда никогда уже не заберут. И тогда прощай родня и в Израиле и во внутреннем министерстве страны опыта, а жизнь тольконалаживаться начала. Когда нытьё еврея становилось невыносимым, к нему приближался радист — араб и прикладывал к его уху наушник, из которого доносились разные шумы из страны опыта.

Шумы были вполне прежними: кое–где кое — что упало, утонуло, кто–то где–то пропал, был убит или наоборот нашёлся, многих просто сдуло ветром и унесло водой. Но успокаивали еврея не сами события, а достаточно картавая речь дикторов, из которой он делал заключение, что рыжий эталон всё ещё рулит этой страной, но он кожей чувствовал, что гидравлический усилитель руля уже «спёрли».

Еврей благодарил араба за короткие сеансы связи и каждый раз выдавал ему шенкель. Словом, экспедиция на острове вошла в состояние тоски, ничего неделания и ожидания каких–то непонятных событий. Она, может быть, так бы и вымерла, а что ещё ей оставалось, но в это время из–за горизонта показались чёрные паруса. Паруса были раздуты необыкновенно широко, хотя ветра не было. Бурные волны одновременно догоняли и обгоняли этот странный парусник.

Надо заметить, что парусник не сильно испугал членов экспедиции, почти все они что–то слышали о пиратах, поэтому большинство устремило вопросительные взгляды к голландцу и испанцу.

Испанец проявил завидную выдержку, и весь его облик говорил о том, что он готов помочь, в случае чего…. землякам. Голландец почему–то побледнел.

Глава тридцать девятая Острова в стране опыта,

где — то между Японией и Россией

Читатель, выбравший из целой кучи бульварной литературы мою повесть, наверное, уже скис, думая «ну и галиматья». Но откуда знать и мне и тебе, дорогой, где дела зачинаются, если на Земле они даже не всегда делаются. Например, космонавты давно гайки в космосе крутят, а по слухам и детишек зачинают. Но некоторые события имеют своей родиной точно Землю. Это я тебе, как военный говорю.

Итак, примерно в это же время, на одном из островов Курильской гряды, в подземном бункере, на столе, обитом зелёным сукном, спал, сильно поджав под себя ноги, человек в форме полковника пограничных войск. Его ноги, в сияющих кожаных сапогах, освещала и одновременно согревала лампа под зелёным, цвета сукна, абажуром.

На земле, над бункером, солнце было в зените. Часовой, стоявший на маяке, изнывал под его лучами и тихонько напевал, глядя в сторону Японии через морские дали нехитрую песенку:

«Злющее солнце, за тучку зайди,

О ёхам — Палыч,

Мы песни поём, наши мозги пусты,

Ты нас не бойся»

Часовой бы с радостью поменялся местами с полковником, которого звали Палыч, или, зная о том, что командир всё равно спит, и сам бы начал дремать, но авторитет Палыча не допускал даже рождения такой мысли.

А Палыч спал. Ему до остервенения надоел и этот укрепрайон, и морская рыба, и море–океан, и вообще всё по обе стороны границы. Но, служба переросшая в привычку, крепко удерживала его на месте.

Служба сыграла с ним злую шутку. Однажды он решил, что безопасность России на этой её окраине зависит только от него. Он даже в отпуск не ездил на материк, он вообще не брал отпуск. Правда, с распадом СССР и с учётом его заслуг перед Отечеством ему разрешили посетить Японию, и года три подряд он на пару недель ездил туда туристом.

От Японии его остров отделяло всего 30 километров. Нейтральные воды начинались в 7 километрах.

Со стороны японцев границу охранял потомок древнего рода самураев Тосихито — Куро.

Надо заметить, что ни русский полковник, ни японский самурай не были разведчиками, конечно, насколько это возможно на границе. Они были простыми служивыми людьми, преданными до мозга костей своим народам, кастовые военные. Они были одного возраста и охраняли границы своих государств друг от друга уже лет по двадцать. Потихоньку враждебное отношение между ними, как представителями двух разных стран, сгладилось и перешло сначала в нейтральное, а затем и в дружеское.

Они довольно часто встречались при выяснении принадлежности задержанных рыболовецких судов, а иногда и сами придумывали повод. А с тех пор, как Россия стала строить демократию и из неё стали всё тащить и тырить, поводы возникали ежеминутно.

Болезнь, в которую погрузилась Россия, была не нова. Причина болезни была, конечно, не в демократии, а в том, что очередной российский клан хорошо подготовился к воровству её богатств, а предлог — это пустяки. В этих условиях русский и японец следовали своим национальным традициям. Японец помогал своим «тырить», а русский, как мог, сдерживал этот натиск воров, причём с обеих сторон.

Полковник спал на столе. Ничего необычного в этом не было. Был ясный день, а ясные дни на границе одинаковые. Ночи бывают разные, в основном бессонные.

Палыч всю ночь пил сакэ с Куро, обсуждая потепление в отношениях между своими странами. Конечно, о чём они говорили, нам не ведомо, но мысли, которые ими владели, известны, по крайней мере мне, пишущему эти строки. Да и разведка небесная не дремлет.

Куро: — Палыч, скоро твои острова станут моими, я построю на них себе дом, с видом на ваши берега. Ты уж, если будешь взрывать свои подземелья, не сильно усердствуй, не повреди скалы. Я всегда буду встречать тебя как самого дорого гостя.

Палыч: — Закатай губу обратно. У нас дураки на царство приходят и уходят, а землица только прирастает. Причём, чем больший дурак пришёл, тем больше землице после него прирастёт. Дураков Россия не помнит. Россия помнит Собирателей, Объединителей: Мономах — Моно, Иван Грозный, Пётр Первый, Сталин — заноза конкретная, ну а эти….

Куро: — Палыч, подумай о себе. Какая красота у вас в Подмосковье, Сибири, на Урале, зачем лично тебе эти острова, или даже Сахалин, там же одна пьянь, беглые зэки и бомжи. Мы ещё в XIX веке приезжали туда фотографировать людскую низость, и сегодня там ничего не изменилось.

Палыч: — Куро, ты нашу пьянь не тронь. Я открою тебе сейчас самую главную военную тайну. Русский мужик в России в мирное время не нужен никому. Наша власть, причём любая, делает всё для того, чтобы он пил. Гноит его на работе, не платит ему заработную плату, создаёт ему экстремальные условия жизни. Но всё меняется в военное время. В военное время он становится нужен. Его призывают, одевают, вооружают. Перед ним ставят задачу, его начинают уважать. У него появляется цель в жизни. И тут уж он старается. Не дай Бог стать тебе такой целью. У нас ведь как бывает. Внутреннего врага: барина, генерального секретаря, президента и свору окружающих их чиновников — мы ещё терпим, а внешнего не можем терпеть. Терпение требует похмелья. Пока внутренний враг Родину не продаёт — пусть себе правит, ну а если решит продать…. Наша пьянь — это резерв Ставки Верховного Главнокомандующего…..

Куро: — Палыч, ты в последнее время никаких странных звуков не слышал?

Палыч: — Звуков не слышал, но видения видел. Но я подумал, что это вы наглеете, прямо перед нами голограмму неизвестного острова поставили.

Куро: — Мы то же самое подумали о вас.

Глава сороковая Демократия на острове

Конечно, голограмма, которую видели два пограничника, упившихся сакэ и водки, а по слухам ещё и чачи, и даже арака, к нашему острову никакого отношения не имеет. У нас самый настоящий остров, как и поставленная задача. Но связь между событиями есть.

Итак, эта эпохальная, историческая, международная, многонациональная археологическая экспедиция, может быть, так бы и осталась неведомой народу, если бы недалеко от острова, от нашего острова, не стала на якорь странная, древняя галера под странно раздутыми чёрными парусами. И если бы не чуткие сны пограничников, мимо глаз и ушей которых ничего не проходит, даже миражи, а дальше пошли слухи…

Нос галеры украшала чёрная голова пуделя с высунутым красным языком. Меж ушей пуделя была установлена огромная подзорная труба, в которую смотрел очень приличного вида гражданин, в котором, по–видимому, всё было прекрасно. Он смотрел в подзорную трубу на остров с кратером и, казалось, готовился к его извержению.

Наконец, гражданину надоело смотреть на остров, он развернул подзорную трубу и что–то крикнул в неё. К нему со всех ног подбежали два лихих матроса, почему — то в штатском, хотя оба были перепоясаны портупеями, на которых висели наручники, дубинки, носящие в народе название «демократизаторы», кривые ятаганы, наганы и прочие атрибуты весёлой жизни. Их одежда, в сумме, представляла какой–то непонятный гибрид восточных шальваров с европейскими смокингами, и даже портупеи не портили экзотику.

Они дружно дунули в подзорную трубу, превратив её в большую лодку. Лодку спустили на воду и помогли сойти в неё гражданину, который, видимо, был капитаном. Затем двое с галеры так дунули в сторону синего моря, что галера пошла ко дну, а лодка моментально оказалась на островном берегу.

Пока галера тонула, из её трюма гурьбой повалили гребцы. Они бегали по палубе, орали и лихо прыгали в воду, норовив оттолкнуться непременно от красного языка пуделя. Наблюдавшие за галерой с берега члены экспедиции сначала обрадовались надежде на прибывшую смену. Но увидев выбегавших из трюма гребцов, очень смахивающих на пиратов, размахивающих кривыми саблями и орущих АЛЛА, УРА и что–то матом, пришли в ужас. Спокойствие сохраняли только островитяне из состава коренных жителей страны опыта, думая про себя, мало ли что могло произойти на их Родине за время их отсутствия.

Остальные члены экспедиции бросились к радиостанции подавать позывные сигналы SOS в правительства направивших их на этот остров стран. У радиостанции образовалась толкучка, сильно пополнившая доходы еврея, так как бесплатно незапланированные депеши он подавать отказывался, да и бессермянин команду не давал.

На всякий случай, во всех островных министерствах, комитетах и ведомствах была проведена мобилизация приписанных к ним копателей, с имеющимся у них инвентарём. Именно в этот день связь, к счастью, была хорошая. Правительства стран — участниц слали слова поддержки.

Страна опыта по секретной связи передала «морзянку», из которой следовало два варианта развития событий:

Первый вариант предполагал, что до острова докатилась волна демократии, и членам археологической экспедиции предлагалось отдать всё добровольно, включая и археологические находки.

Второй вариант предполагал прибытие к ним мага и волшебника, правительственного консультанта. На чём он убыл на остров, в правительстве не знают. Может быть, и на галере под чёрными парусами. Если это он, то его встретить, величать уважительно — Консультант или Маг, и все дальнейшие действия согласовывать с ним.

Словом, ясности правительство в островную жизнь не добавило.

Так как отдавать островитянам было нечего, то археологи вооружились лопатами, кирками, скребками и даже кисточками для более тонкой работы и рассыпались вдоль всего кратера в надежде, что не побьют.

Гребцы в это время барахтались и фыркали в воде, продолжая при этом не то хохотать, не то орать: «Тону». Плавать они не умели и дружно стали пускать пузыри. Спастись удалось только одному. Археологи видели, как этот пират изо всех сил нырял за остальными, но каждый раз всплывал.

Даже огромная воронка, образовавшаяся на месте окончательно ушедшей на дно галеры, не поглотила, а наоборот вытолкнула его, как пробку из бутылки, на берег.

На берегу этот пират держался особняком от капитана и двух его помощников.

Археологи, видя своё численное превосходство и сострадая не утопшему, бросились сначала к нему. Пират, не дожидаясь пока они до него добегут, а с него самого стечёт вода, достал трубку и закурил. Подбежавшие к нему островитяне увидели причину спасения пирата. Вместо ноги у него была деревянная культя, а на голове широкая треуголка, подвязанная под подбородком, и вообще от него так несло ромом, что утонуть он просто не мог.

Пират с тоской взирал на остров и что–то бормотал, похожее на: «Опять. Снова». Археологам он не обрадовался, но могилокопателей приветствовал кашлем и лёгким кивком головы. Он определил их по красным «мордам» и запаху спиртного. После молчаливого приветствия он спросил скрипучим и берущим за душу голосом: «Где мой попугай?».

Пират был настолько колоритен, что все члены экспедиции забыли о других гостях острова, тем более, что причалившая к берегу лодка испустила из себя воздух, а вместе с ней исчезли и гости.

Пират же, не получив ответа на свой вопрос, продолжил: «Кто тут главный?». Вперёд вышел бессермянин и заявил, что сегодня начальник он. Пират внимательно осмотрел начальника и произнёс: «Так, значит, мою птичку вы ещё не нашли, плохо копаете. Только она помнит, где лежат сокровища. Может быть, птичка сдохла». На скорбном выдохе пирата «сдохла» из кратера раздался истошный крик: «Пиастры, Пиастры, Демократия, Демократия». Члены экспедиции решили, что попугай где–то успел пройти демократические курсы обучения.

Что такое пиастры в экспедиции знали только археологи. Они бросились первыми обратно к кургану и стали ползти по его насыпи наверх, примерно так же, как ватага смелых солдат на стены крепости.

Могилокопателям больше было знакомо слово демократия, поэтому они несколько медлили, но видя, что и одноногий пират заспешил к кургану, присоединились к нему, больше из вежливости, чем из любопытства.

Просто, всё как всегда просто, могилокопатели признали в пирате начальника и главного демократа на этом острове.

Попугай сидел на дне кратера, на огромной груде разного барахла, был несомненно доволен и орал во всё горло:

«Пятнадцать человек на сундук мертвеца,

Йо–хо–хо, и бутылка рому!

Пей, и дьявол тебя доведёт до конца,

Йо–хо–хо, и бутылка рому!» [4]

Орал он на английском языке, поэтому приятную, щемящую тоску почувствовал только англичанин, который тут же проникся гордостью за своих великих предков. В его глазах мгновенно пронеслась картина, на которой пятнадцать здоровых и брошенных на острове матросов делят бутылку рома. Одержимый патриотизмом, забыв о достоинстве джентльмена, он первым бросился в жерло кратера, забыв даже о внешней безопасности, за которую отвечал.

Он перепугал птичку, которая тут же заорала: «Караул, грабят» на чисто русском языке и вылетела из кратера, усевшись пирату на плечо. Другие члены экспедиции, видя, как англичанин чем — то набивает карманы (яма, которую я именую кратером, была глубока, ибо труден путь к демократии), застыв от удивления, смотрели вниз, не решаясь прыгать в глубины, в недра Земли. Они точно помнили, что на дне кратера не было ничего, кроме пары здоровых зубов, выбитых арабом у еврея или наоборот, толком никто не помнил, банок из–под «пепси», которыми американец метил свою территорию, и бутылок из–под водки, которой русский согревал свою душу и ещё душу чукчи.

Все стояли и думали о миражах, галлюцинациях, поругивая туркмена, афганца, узбека, чеченца за их привязанность к «сильным» травкам. Помянули и индуса, никогда не выходящего из состояния нирваны.

Но по верёвочной лестнице на дно кратера к англичанину уже спускались еврей, испанец, американец, а турок уже мутузил армянина прямо на краю ямы, не давая приблизиться ему к лестнице. Турку помогал азербайджанец.

Наконец и до остальной части экспедиции стало доходить понимание того, что, возможно, они попали на «праздник жизни», на «свой» вокзал, к которому подошёл их поезд. Археологи и могилокопатели, давя друг друга, бросились вниз.

Внизу было всё.

Члены экспедиции решили, что это сам Бог вспомнил о них и до краёв наполнил вырытую ими яму богатствами. Чего там только не было, и валюта всех стран мира, и самые немыслимые товары, включая самые демократические — порновидео, учебники по террору и грабежам и даже детские учебники по основам безопасности жизнедеятельности.

Еврей, чувствуя, что его обделяют, уговорил араба срочно дать телефонограмму в правительство страны опыта о несметных сокровищах, найденных на острове, с напоминанием о причитающихся ему процентах от клада и о процентах на свою исконную родину, общую с арабом, так, на всякий случай. Ветвь–то одна, детишки разные получились. Хотя все сплошь патриоты.

Только Пират и русский оставались безучастными к этому дележу. Пират хоть и бросился сначала вместе со всеми, но потом остановился и тоскливо стал смотреть в морскую даль, далеко за горизонт. Казалось, что он охраняет членов экспедиции от непрошеных гостей, стоя в дозоре. Русского же просто удерживал запах рома, исходивший от Пирата.

Надо заметить, что единственный член экспедиции, с которым не было никаких проблем, был русский Иван. Он подчинялся начальнику — бессермянину, помогал и чукче, и бедуину, и аборигену, и американскому индейцу, и всем тем, кому не удалось стать островным начальством. Он привык помогать всем и всегда и потому Бог наделил его особой ролью «скрепы» других несмышлёных народов.

Иван один был уверен, что все всё найдут. И когда из котлована, названого кратером, раздался истошный крик: «Пиастры, Пиастры, Демократия, Демократия», он понял, что нашли. Раз нашли, куда спешить. А тут и собутыльник выплыл и теперь просыхал. Иван, правда, не видел никакого сосуда на ремне у Пирата. Но он видел уходящую на дно морское галеру и по прежнему своему, казачьему, опыту знал, что с тонущего судна обычно всплывают бочки с вином, а не с порохом, семенами и ружьями, чем обычно писатели, завязывая свой сюжет, разочаровывают читателей. Книги ведь не только дети читают, иногда и взрослые интересуются, что в мире нового происходит. Он терпеливо ждал.

На Пирата он смотрел, как отец на сына, произнося в мыслях: «Сынок, поднеси». И тут море вытолкнуло из своих глубин бочонок рома. Иван не стал утруждать Пирата. Сам выкатил бочонок на берег, вышиб пробку и сказал Пирату: «Снимай свою треуголку». Пират ответил, что она ещё сырая, и ром будет иметь привкус морской воды, чего он, пират, не вынесет, так как только что её наглотался, пытаясь утонуть. Но он готов пить из Ваниного сапога. Кто бы возражал. Иван снял сапог и, налив полный сапог рома, протянул его Пирату, как гостю.

Пират выдохнул воздух вместе с остатками морской воды и, решив, что пора менять топливо в организме, молча выпил весь ром из сапога, чем порадовал русского, который сразу проникся к нему доверием.

Иван опять наполнил сапог и, произнеся тост: «Ну, за не тонущих», — и тоже выпил весь ром из сапога. Попугай начал беспокоиться. Сапог был большой, а бочонок маленький. Попка ухватил Пирата клювом за ухо и заорал: «Давай поцелуемся».

Пират дыхнул на него, и Попка упал, как ему показалось, на белый морской песок ногами кверху, с открытым клювом и счастьем, застывшим в остекленевших глазах. Пират был милосерден, он поднял попугая с камней и бережно, со словами: «Как ослаб за тысячи лет», уложил его в большой карман морского плаща.

Иван порозовел маленько, с Пирата перестала капать вода, и они в унисон произнесли: «Ну что, ещё по одному?». Тут их внимание привлёк рёв мотора. К острову на полном ходу приближался катер. На борту катера огромными буквами было написано: «Правительственный». Телефонограмма еврея дошла до правительства страны опыта.

Катер шёл на огромной скорости и, не сбавляя её, вылетел на берег до самого винта.

Мотор ревел, и винт ещё давал обороты, а ватага с этого катера уже прыгала в кратер, прямо на головы археологам и могилокопателям.

Появление членов Правительства не обрадовало членов островной экспедиции, тем более, что за всё время со дня отправки на этот остров членами экспедиции ни разу никто не поинтересовался и не прислал ни денег, ни вина, ни жратвы.

Еврей вместе с арабом сразу получили по «ушам» радиостанцией. Так в кратере зародилась оппозиция. Один из членов правительства был рыжим, поэтому казалось, что он орёт больше других: «Всё сдать в казну, я вам костры потушу, вы у меня в потёмках насидитесь». Эту длинную речь, получив лопатой по башке, он закончил лаконично: «Не влезай, убьёт».

Не отставал от него и какой–то жирный боров, но он мягко приговаривал: «У нас бюджет, я перестану разрабатывать программу по вашему спасению, и вы все погибните». Борова, малость, приложили киркой. Он обмяк, не то что его героический дед. Тот и в свои юношеские годы давал сдачи всем, будучи карающим мечом революции.

Сила была явно не на стороне правительственной ватаги. Только на самом дне ямы члены правительства поняли, какую глупость допустили, увлёкшись мечтами о кладе и проведя отсев в своих рядах: кого–то вычеркнув из списка, кого–то забыв оповестить об отплытии, а кого–то и потеряв по дороге.

Сила была явно на стороне археологов и могилокопателей. Всё смешалось в этом чёртовом котле–кратере. Все сильно растолстели от набитых карманов, запазух, но остановиться не могли. На дне уже не было ничего неподелённого, поэтому все пытались «тырить» друг у друга «по–тихому». У правительственной ватаги это получалось лучше. Они в своей стране культивировали только одну профессию — профессию вора. Островная же ватага из–за смешения культур малость расслабилась и подзабыла, с кем имеет дело.

Русский и Пират выпили по второму сапогу и решили присесть. Пират сказал, что на сырую землю не сядет, так как у него радикулит, да и вообще с одной ногой сидеть на земле крайне неудобно.

Русский быстренько вытянул из кратера верёвочную лестницу и соорудил из неё стул для Пирата, и они продолжили пить.

Благо ром в бочонке не кончался, а музыкальный фон создавали крики и ругань, идущие из недр земли. Пирату и Ивану явно не хватало третьего. Проснувшийся попугай опять топтался по плечу Пирата и, икая, пытался говорить, но у него получалось только: «Демо…Демо…».

Вдруг шум в кратере стих. Пират сказал Ивану: «Кажется, всё поделили». Иван посмотрел вниз. Внизу стояло две толпы: одна большая, другая поменьше с набитыми карманами, сумками, носками и даже носовыми платками. Платки были перевязаны за четыре угла и набиты чем попало.

Иван подтвердил: «Поделили, и за это надо выпить». Пират согласился: «За согласие и примирение, — и почему–то добавил: «Ну — Ну».

Надо заметить, в демократических процессах Пират разбирался не хуже своего попугая. Может поэтому они и дружили и тяжело переживали разлуку друг с другом. Пирату самому не раз приходилось сушить демократов на корабельных реях. Хотя ему были известны и ещё большие демократы, чем он сам, например, старого разбойника Флинта, очень любившего делиться, он даже любил.

В этих демократических процессах он и потерял ногу, но приобрёл кое–какую мудрость. Пират ещё раз заглянул в кратер, обе толпы стояли с задранными кверху головами и кричали: «Лестницу кидай». Иван вопросительно посмотрел на Пирата. Пират сказал ему: «Как хочешь, только помоги подняться».

Попугай начал приходит в себя. Он перестал икать, но ещё не мог вспомнить правильного звучания слов и бурчал Пирату в ухо: «Пи…Пи….Демон — кратия, Демон — кратия». Иван помог подняться Пирату и уже взялся за конец лестницы, как к ним приблизился красивый и очень известный человек.

Он произнёс торжественно и тихо, обратившись к Ивану: «Разрешите представиться — Скульптор».

Иван сделал вывод, что с Пиратом новый гость уже знаком, и вспомнил лодку с галеры, причалившую к берегу. Иван без всяких мыслей сразу спросил просто и понятно: «Третьим будешь?» — и получил от Пирата тычок в спину.

Скульптор это заметил и поощрил Пирата словами: «Вижу, исправляешься, рад, что ты не внизу» — и добавил, посмотрев на Ивана: «У меня сегодня разгрузочный день, но мой помощник с удовольствием составит вам компанию».

На руке у помощника сиял бриллиантовый ролекс, пиджак украшала платиновая булавка, на шее висел медальон, чем–то напоминавший носовую часть ушедшей ко дну галеры, но на ногах почему–то были рваные носки разного цвета.

Помощник, казалось, ждал этого предложения всю жизнь, он радостно прогудел: «Конечно», — и сразу появилось три пластмассовых стула, такой же пластмассовый стол и «грибок» с надписью по кругу «МАГдоналдс». На столе появились посуда и закуски. От них пошёл такой аромат, что Иван и Пират не заметили, как ушёл Скульптор. Помощник же Скульптора, казалось, был с ними вечно. Они ещё не успели познакомится, как пили уже по седьмой.

Попугай опять начал нервничать. Он почему — то не ел, но всё время норовил пролезть в бочонок с ромом. Ромовый дух его уже не брал, а только раззадоривал. Он нагадил на треуголку Пирата, клюнул в темя Ивана и всё время норовил отобрать стакан у помощника Скульптора, не забывая при этом бурчать: «Маг — Демонкрат, Маг — Демонкрат». Наконец он добился своего, уронил стакан на стол, и смочив горло, упал под стол.

Втроём они сидели под грибком на пластмассовых стульях за пластмассовым столом. Попугай лежал под столом, и всем было необыкновенно хорошо. Но запах от закусок дошёл до дна кратера, и шум усилился. Помощник Скульптора вопросительно посмотрел на Пирата. Пират совершенно безразлично ответил: «Это местные, раскопали демократию и уже её поделили, теперь, видимо, есть захотели».

— И пить, — добавил Иван, икнув.

— Как интересно, — проявив неподдельный интерес к словам Пирата и Ивана, произнёс помощник Скульптора.

Иван опять взялся за край лестницы, но помощник его остановил словами: «Куда спешить. Три демократа сверху и толпа демократов снизу всегда веселее, чем наоборот». Иван не стал спорить. В конце концов, кого он собирался вытаскивать из котлована? Вечно озадачивающих его «братков», которые и теперь, набив свои карманы валютой и прочими «полезными» предметами, опять его просили теперь вытащить их наверх.

— Вот так всегда, — подумал Иван, — то поглубже раскопай, то повыше подними.

А новые друзья привнесли в его жизнь и выпивку, и закуску. Поэтому в этот раз мудрость одержала верх.

— Как скажите, — тихо произнёс Иван и, видя, что только он никого не знает в этой компании, а вроде как пора вести разговоры, спросил Пирата, как более старого своего знакомого: «А кто у нас третий?».

Пират, попыхивая трубкой, ответил: «Это Маг, Демонкрат, правая рука Скульптора. Большой оптимист».

— А как тебя зовут, прости, запамятовал? — продолжил свои расспросы Иван.

— У меня нет имени. Я в некотором роде хулиган, создающий проблемы, или наоборот их решающий. Главное, Ваня, чтобы никто ни на том, ни на этом свете не скучал и не расслаблялся.

Друзья сидели, пили и закусывали. Аромат рома и закусок пропитал все уголки острова.

Со дна кратера всё сильнее стали раздаваться голодные крики и проклятия в сторону русского.

Демонкрат, произнеся очередной тост за демократию, сказал: «Пробудим новое мышление в их старых головах», — и приказал Пирату организовать снабжение археологов, членов правительства и могилокопателей, правда предупредив: всё оттуда, туда чуть- чуть.

Ещё он просил Пирата разбудить его только тогда, когда из ямы передадут какую–нибудь демократическую ценность, и, задрав ноги на стол, захрапел.

Пират раздобыл старую дырявую корзину и длинную верёвку. Всё это он отдал Ивану со словами: «Действуй». Ваня всё сгрёб со стола в корзину и спустил вниз братьям по разуму, даже грязный и дырявый, красный носок с ноги Мага.

В яме началась такая возня, что все близлежащие острова стремительно удалились на несколько миль от нашего острова. Рыжий член правительства, опоздавший к дележу, как и обещал, начал тушить все костры подряд. Он несколько раз получил по морде, но был очень настойчив. Спасло его от гибели, а островитян от греха только то, что на кострах было нечего жарить, а дым от костров затруднял дыхание. С присутствием рыжего смирились, решив, что будут на нём экономить, за счёт его костров.

Иван вытащил пустую корзину наверх. Стол опять был полон яств. Иван снова всё сгрёб в корзину, но тут вмешался Пират. Он сказал Ивану дословно следующее: «Ты что, Ваня, дурак. Они там с жиру бесятся, по бриллиантам ходят. Ты их накормил, а они тебе даже рубль в корзину не положили. Вытряхивай всё на Землю».

Кто бы спорил, только не Иван. Он всё вытряхнул. Пират пнул корзину, и она полетела вниз, огрев борова по голове. От этого удара его осенила необыкновенная мысль о том, что надо делиться, иначе ни из ямы не выбраться, ни страну опыта не спасти.

Он нехотя одним из первых положил в корзину лакированный порножурнал.

Другие демократы последовали его примеру и стали накладывать в корзину видеокассеты и прочий ширпотреб. Пират осмотрел поднятый Иваном груз, окинул взглядом спящего Демонкрата, вытряхнул корзину и ногой сгрёб туда продукты, рассыпанные по земле. После второй корзины разного дерьма, поднятого снизу, Пират сказал: «Ваня, крикни им, что ты ни с кем, кроме как с евреем больше дел иметь не будешь». Что Ваня и исполнил незамедлительно, чем доставил большую радость членам правительства. Они уже успели внести раскол в дружные ряды островитян, переманив на свою сторону еврея и араба вместе с радиостанцией.

Еврею большинством голосов, исключительно в рамках демократических процессов, а не для того, чтобы угодить Ивану, было поручено наладить товарообмен. Только боров обиделся и воздержался. Ведь это он писал программы по спасению народов, а не еврей, но ссориться побоялся, очень хотелось кушать.

Пират с интересом рассматривал порножурнал, а Ваня крутил видеокассеты, забыв о своих коллегах. Коллеги тем временем изучали в яме рыночные отношения, исследовали сегменты и проводили маркетинговые исследования. Так как, глядя снизу вверх, они видели только Ваню, то и решили, что Ваня и есть стрелочник на всех бартерных операциях. Так как Ваня запал на порно, решили порно больше наверх не отправлять. А после порно самым ненужным демократы считали «свободу слова», «права человека», «гражданское общество» и прочую дурь. Поэтому еврею понесли всё, что так или иначе могло это отражать и вызывать чувства свободы.

Англичанин принёс макет игрушечного парламента, француз статую Наполеона в наручниках, американец «притаранил» статую свободы, а жители страны опыта с трудом, но решили расстаться с символом демократии — птичкой «чижиком — пыжиком», отлитой из чугуна и приваренной к стене, чтобы птичка не упорхнула в открытое в Европу окошко.

Еврей отказался принимать этот товар напрочь. У него было своё понимание демократии.

Он всех посылал на х-й и требовал валюту, золото, нефть в бочках и драгоценные камни, словом всё то, что должно было составлять еврейскую собственность, как он помнил, правда, в стране опыта и только, но этого он не помнил.

В конце концов голод пересилил, и народ, включая и членов правительства, понёс и золото, и валюту, и нефть, и драгоценные камни.

Еврей всё аккуратно подсчитывал, очень аккуратно: ФИО, сколько сдано, сколько Ване наверх, сколько членам правительства, мало ли чего, сколько себе за работу, сколько на исконную родину.

Делёж был вполне справедливый, недовольны были только рядовые ФИО — археологи и могилокопатели, но когда надо страну спасать, какие могут быть обиды.

Ваня вытаскивал корзину наверх. Пират осматривал демократические ценности, сгребал со стола по весу закуски, и Ваня спускал корзину вниз. Демонкрат несколько раз открывал глаза и осматривал кучу «демократических ценностей», но каждый раз повторял: «Не то, не то» и засыпал.

Попугай, видимо глотнувший рому через чур, был ещё очень слаб. Он пытался поднимать хвост, но голова всё время перетягивала. Он с трудом выполз из–под стола и никто не заметил, как Попка свалился в яму. Он упал в корзину со жратвой. Внизу еврей решил, что это дичь. Осмотрев попугая и видя, что птичка не велика, он отдал её аборигену. При первом же выщипанном пере попугай очухался, вырвался из рук аборигена и стал орать: «Я требую свободу слова». Это было выражение сильного демократического чувства. Крик был услышан Демонкратом, который очень обрадовался и велел Пирату спустить вниз бочонок рома в качестве поощрения. К счастью, он не видел, кто орал.

Могилокопатели первыми сообразили, что видимо глупая птичка орала что–то важное, и кто–то её услышал, так как Ваня мог расстаться с чем угодно, но только не с выпивкой.

Могилокопатели, видя, что еврей разливает ром не по справедливости, тоже стали орать: «Свободу слова». Демонкрат сиял от радости. Эти крики услаждали его слух. Он велел передать вниз, что все желающие будут подняты наверх, но без вещей. Крики стихли, ведь демократические ценности у всех были свои, «натыренные» и отобранные честным трудом. Но зачем демократам свободное слово без демократических «ценностей».

Глава сорок первая В это же время в Америке…

(Главы о нашем времени, и уж тем более упоминание земных стран, не имеют к данной книге никакого отношения — это дань второй древнейшей профессии — журналистике. Это слабость автора, которую прошу простить, попробуйте не писать и не думать о той жизни, которую проживаешь здесь и сейчас.

Не думать о себе сегодняшнем — это гениальность, автор же вполне нормальный, только слегка «шизанутый» человек.

Кроме того, человек по натуре мрачный, угрюмый, малообщительный, считающий, что внешний мир мало чем отличается от мира внутреннего, что собственно правильно. Дальше интересней, хочешь изменить мир внешний, меняй свой внутренний. Легко сказать: «Меняй», но кто поможет?

Наверное, мне повезло, а может случай. Так или иначе, я встретил учителя Сидорова Владимира Павловича, который мне многое объяснил, и женщин с прекрасным чувством юмора, с очень тонким чувством аналогий всех времён и народов. Возможно, что сами они об этом до сих пор ничего не знали.

Но есть героиня — Вера Ивановна Балакирева. Есть книга о ней, написанная Ириной Корчагиной «Королева переходного периода», есть ты — дорогой читатель, есть я, и есть русская литературная классика. Всё вместе — Мы, Великий и Могучий русский народ, — одно целое, нерушимое, вечное).

Пока мы вам вещаем о демократии. Интересная тема. Вдохновляющая тема. Сколько «еретиков», устно провозглашавших её ценности, сгорело на кострах, прежде чем слово демократия было написано на бумаге. А ещё раньше сколько рабов мечтало о ней. А что же мы?

Джима и Аллена [5] разведка интересовала только в той её части, которая помогала зарабатывать огромные деньги. Они не выведывали секреты соседей по глобальному плану захвата всего мира, зная, что этой мыслью одержим любой, даже мелкий, «властитель». Они просто по всему миру «откусывали и отгрызали» огромные куски золота, нефти, газа, рабочей силы и т. д. И вполне этим довольствовались.

На этот раз Джим и Аллен встретились, чтобы обсудить российские дела, которые сильно расстроились после смерти одного старого «демократа», предлагавшего «вручить» весь мир в управление группе самых умных учёных с ним во главе. После его смерти Россию покинула его жена, а наёмный убийца застрелил и их подругу, которая долгое время была важным связующим звеном этой троицы.

После этих событий дела в этой стране, по мнению Аллена, пошли совсем плохо. Конечно, в российском бардаке на Царство удалось продвинуть своего человека, но чем больше он делал гадостей своим подданным, тем менее управляемыми они становились, и тем больше «тырили» без всякого учёта и контроля, распродавая всё подряд не им, американцам, а любому, кто привезёт их американские доллары в чемодане.

Пришлось срочно разворачивать «священную» борьбу с российской коррупцией и намекать, что если они, русские, не прекратят свои рыночные отношения со всем миром, то придётся опять опускать «железный занавес». Но на рынке уже появилась масса желающих обогатиться на «халяву». Точнее сказать, Россия оживила весь мировой рынок, спокойно дремавший почти сто лет и если с кем и конкурирующий, то только с Госпланом СССР и странами Варшавского договора.

Европа, эта маленькая и хлипкая Европа, видя, что Россию можно купить за несколько вагонов долларов, и имея в них некоторый недостаток, быстренько стала печатать свои деньги, обозвав их «евро».

Американцы пришли в шок от такой наглости, и только Голливуд, как всегда, оказался на высоте. Теперь в фильмах о русской мафии при расчётах сначала открывался чемодан с «евро», после чего «русский» на родном языке, с трудом выговаривая слова, спрашивал: «Ты чем, бля, рассчитываешься?», и начиналась пальба.

Гром гремел, огонь горел, и пыль не оседала до тех пор, пока «русский» не ловил этого европейского «засланца», не скармливал ему все его «евро» или не вышибал из него «баксы». Такие фильмы должны были расставить все точки над «I».

Но всё это было делом «большой политики». Джим и Аллен же давно были над ней. Поэтому они встретились в частном ресторане, а не в Капитолии и не в ООН, и даже не в Московском Кремле с видом на Лобное место.

Оба разведчика плотоядно облизывались, созерцая каждый своё любимое блюдо. Джим обожал лобстеров, гигантских раков, весом около двух килограммов, сваренных в красном калифорнийском вине. Рака ему подали на деревянной, тщательно выскобленной доске вместе с набором специальных инструментов — молоточков, щипцов, вилок с крючьями. Аллен больше жизни любил бифштекс — двухфунтовый техасский «стек», вырезанный из немолодого, но ещё не успевшего состариться быка. Аллен любил, чтобы стейк жарили при нём. На этот раз стейк жарил могучий негр–повар в белоснежных одеждах и высоком, туго накрахмаленном колпаке. Аллен с жадностью смотрел и на мясо, и на негра. Когда стейк был поджарен и уложен, негр молча поклонился и отошёл от стола. Аллен нарушил молчание, вызванное созерцанием огня, охватившего кусок мяса.

Великолепно! Посмотри, Джим, какой прекрасный получился стейк.

Аллен принялся за лакомое блюдо. По усам стекал бурый сок, он слизывал его языком, причмокивал, сопел, вздыхал от удовольствия. Джим ел бесшумно, осторожно взламывая панцирь лобстера…. Когда расправа над едой состоялась, Джим и Аллен перешли в отдельный кабинет. Пили кофе и курили, сидя в глубоких креслах. Джим забросил ноги на кофейный столик. Аллен запер дверь и задёрнул шторы.

— В Москве закончена черновая работа по подготовке законопроекта о жилищно–коммунальной реформе, Аллен — начал Джим негромко. — Нам удалось добиться того, чтобы все выделяемые нами дотации правительству России шли на прокорм правительства, а «дикари» расходовали деньги на оплату чиновничества и своих лачуг. Скоро им ничего не останется на еду, и они начнут дохнуть ещё больше. Все, конечно, не вымрут, правительство и чиновники останутся, но этих мы прокормим с их же нефти и газа. А потом, когда вымрут «дикари», у них останутся только голые задницы, которые нечем будет прикрыть. Потом сдохнут и они.

— Это хорошо, — протянул Аллен, — но у планов внедрения этого закона есть немало противников. Они могут задушить его. У них, понимаешь, ещё остались патриоты, которые по–прежнему из всех союзников России признают только армию и флот.

— Не при этом президенте. Наши олигархи уже связали его по рукам и ногам. Они превратились в силу, стоящую над президентом. Они успешно подминают под себя все российские ресурсы. В числе этих ресурсов «дикари» не значатся. Это не южная страна, где народ ходит голый и сыт одними бананами.

— Нам придётся поработать над этим, — задумчиво произнёс Аллен.

— Ерунда. В России совершенно дикий, безвольный народ. Да, русские наши соплеменники, но только из числа слабаков, которых теснили из Европы более сильные народы, пока не загнали их в промороженные леса и степи. А что касается власти, то она, как всегда, далека от народа. Олигархов мы втянем в транснациональные корпорации, и народ этой власти станет абсолютно не нужен, — распаляясь, говорил Джим.

— Непротивление насилию не всегда слабость. Это может быть и уступчивость, и благодушие, а иногда и отдых от более серьёзных дел, — возразил Аллен, — история учит, что любое вторжение в Россию ведёт к поражению захватчиков.

— Ерунда, просто им бежать уже некуда, отсюда ярость и бой до последней капли крови, — развивал свою мысль Джим, — а мы их и не собираемся завоёвывать, сами вымрут.

Над Алленом и Джимом в клубах лёгкого сигаретного дыма покачивался Иван. Он с интересом слушал разговор двух американских разведчиков.

Во многом Иван был с ними согласен. «Братья» по ремеслу довольно правильно понимали часть из поставленной перед ними задачи.

Действительно, российских чиновников нужно было оставить с голым задом.

Для этого и посадили на «царство» самых худших и жадных из всего имеющегося чиновничьего сброда — наследства прежней империи. Первым правителям повезло. Пока СССР оставался могущественной державой, первым лицам империи весь «загнивающий» капитализм «отслюнявливал» огромные взятки за развал «социалистического лагеря». Одноразовые «пособия» доходили до 300 млн. долларов в одни руки. Теперь же, с развалом империи, капитализм потерял к этим первым лицам всякий интерес. Но слух о «халявном башеле» уже прошёл, и наверх власти полезли все кому не лень. Но, оказалось, что наверху только разруха, впрочем, как и раньше, и никаких подаяний. Но Иван видал и не такое на своём веку, потому верил в Россию, даже в Россию, где не осталось ничего святого.

И в этот раз, качаясь на облачке сигаретного дыма, он понял, пора настала, надо «оторвать» от затянувшегося отдыха одного из своих друзей, не боявшегося сильных перегрузок, подъёмов и спусков.

Конечно, спуски назвать отдыхом трудно, но и «рулить» тут, в низине, тоже необходимо. Друг Ивана был человеком осторожным. Он знал, любил и чтил историю. Он всех допускал к спуску, но почти никого к подъёмнику.

И теперь Иван думал, что пора бы с ним встретиться, обсудить замыслы «наших друзей» и наметить свои. Пора настала страну поднимать.

Глава сорок вторая Переходный период

События, описанные выше, это дела внешние. Внешние дела от внутренних отличаются кое–какой пристойностью, этикетом. С внутренними делами всё намного проще. Пока обсуждались внешние дела, на остров для решения внутренних дел мчалась новая ватага из оставленных и забытых в стране опыта членов правительства.

Мчалась она на огромном крейсере с целью совершения дворцового переворота. Новой ватаге, как и прежней, очень всё хотелось поделить и присвоить.

Демонкрат, увидев подплывающий крейсер, ощетинившийся пушками и ракетами, ужасно расстроился и сказал Пирату: «Это по твоей части». Пирату было всё равно. Он тысячелетиями сеял хаос и ещё помнил времена бамбуковых палок и каменных топоров. До возникновения динамита войны не беспокоилиСкульптора. А Скульптор не беспокоил Пирата.

Пирату доставляло огромное удовольствие наблюдать, как народы колошматят друг друга палками, машут мечами и взрывают бочонки с порохом. Наиграются народы, настучат палками по головам, отдыхают. Народы отдыхают, пока головы гудят, и Земля–матушка не сильно страдает. Конечно, Скульптор переживал, видя, как лучшее из его творений хватает камень и бьёт им по голове другое его же творение. Но как иначе проверить качество и крепость скульптур, как не каменюкой по темени.

С появлением динамита, а особенно атомных бомб, ситуация сильно переменилась. Людишки получили несомненное облегчение — взрыв и только тени, никакого гудения в голове, ибо нет её. Но Земля стала страдать ужасно. Мало того, что её разоряли веками, выкачивая нефть, газ, добывая руды, вырубая леса, так теперь её ещё и взрывали, копали, отравляли. Это было свыше её сил и понимания. Она стала стряхивать с себя людей, как собака блох. Ураганы, торнадо, смерчи следовали один за другим.

Страдания Земли не могли оставить Скульптора равнодушным, и Он запретил Пирату сильно хулиганить. Но Пират любил дым баталий, крики атакующих друг друга ватаг, груди полководцев, увешанные медалями. Был у пирата ещё один весомый аргумент. Он очень любил своего попугая. А попугай любил баталии больше Пирата. Он буквально заходился в истошном крике: «Ура! Алла!», или просто матерно ругался, чем раззадоривал обе стороны. Как тут было птичку не порадовать.

Пират, видя, что мощь, в виде крейсера, может утопить весь остров, на всякий случай утопил его. Всю команду с крейсера выбросило на берег прямо рядом с пищалями, шпагами, бочонками с порохом. В самом деле, не лишать же себя и попугая удовольствия, хоть от маленькой, но баталии.

Пират в последнее время путался в определениях, даваемых людям своим зверствам. Война, локальный конфликт, террор. Ватага, прибывшая на крейсере, более всего походила на террористов, особенно вооружившись пищалями, а островная ватага походила на заложников, правда сразу с выкупом.

Так как крейсер совершенно неожиданно ушёл на дно, то те, кто плыл на нём, решили, что островитяне хорошо подготовились и применили новое оружие, которое видимо тоже раскопали. Они рассыпались по берегу цепью и стали целиться в грибок «МАГдональдс». Демонкрат окончательно расстроился от видимого факта так бездарно загубленной демократии и заплакал.

Пошёл сильный проливной дождь. Особенно сильно он лил над ямой. Вода стала заполнять яму, а вместе с ней всплывали на поверхность и все желающие. Сначала всплывать без демократических сокровищ никто не хотел, но в итоге желание жить оказалось сильнее, и все облегчённые всплыли и выбрались из ямы. Они долго жмурились, хотя солнце было закрыто тучами. Вдруг грянул залп. Это ватага вновь прибывших членов правительства пристреливала пищали.

Первым обстановку на острове оценил рыжий член старого правительственного состава. Он глянул вниз, на лазурное побережье, и увидел знакомые морды, многих из которых лично вычёркивал из списка экспедиции за сокровищами. Эти морды, увидев рыжего, стали целится в него. Но они его не испугали. Он рванул на груди рубаху и показал миру череп, две перекрещивающиеся кости и лозунг «Не влезай, убьёт».

Попка радовался больше всех, он вилял хвостом, пропуская пули. Рыжий отбивался от пуль лопатой. Пират для того, чтобы всё было по–настоящему, вооружил и ватагу, всплывшую из ямы. И, наконец, когда все были заняты, он снова мог вернуться к любимому занятию: пить ром с русским.

Они пили ром и обсуждали наступившие тяжёлые времена переходного периода. Иван болел за своих археологов и могилокопателей и надеялся, что в равной борьбе не останется ни одного члена правительства. Попка летал над ватагами и орал: «Свободу попугаю». Пират был тренером и судьёй одновременно.

Пока ватаги были заняты, и звуки канонады услаждали слух попугая, Пират с Иваном вели непринуждённый и откровенный разговор:

— Эх, Ваня, ты посмотри, что творят твои земляки, — взывал к вниманию Ивана Пират.

— Мои земляки в такую слякоть в деревне на печи спины греют, — возражал Иван.

— А это кто такие, по твоему? — спрашивал Пират.

— У нас это традиционно называют «погань», — отвечал Иван, как на уроке.

— Погань, погань, — задумчиво повторил Пират, и был услышан попугаем, который тут же «сменил пластинку» и раскричался: «Поганцы, Поганцы, Диктаткрат, Диктаткрат».

Пират шуганул попугая и сказал: «Интересная у тебя страна, Иван, почти все одинаковые внешне, а внутри чего только нет. Флибустьеры хреновы».

— Да, умом не понять. Воры болеют за страну всем сердцем и душой, землицу защищают, а государевы слуги готовы всё распродать. И ведь понимают, поганцы, что делают, но остановиться не могут, — разоткровенничался Иван.

У обеих ватаг закончились порох и пули. Попугай, видя, что народу более ничего не грозит, кроме мировой ничьей, сел Пирату на плечо и начал картавить в ухо: «Давай поцелуемся».

Распогодилось. Ярко засияло солнце. В его лучах стоял Скульптор.

Попка при виде скульптора затих. Скульптор улыбнулся ему и, осмотрев остров, нахмурился. Он сказал Пирату: «Рад, что ты был безучастен». Затем он оглядел обе разношёрстные ватаги. В обоих уцелело примерно одинаковое количество «бойцов». В одной ватаге остались археологи и могилокопатели, которые в основном прятались, так как делить им было нечего и не с кем, в другой экипаж крейсера и с десяток мелких членов правительства, которых взяли на крейсер бегать за пивом, мало ли чего. Этим тоже ничего не светило при дележе. Но теперь, когда никого из «верхних» не осталось, глаза у оставшихся горели «здоровым недобром». В яме ещё булькала вода, и археологи знали, что они оставили на дне. А экипаж с крейсера помнил, зачем плыл на остров.

Скульптор, видя, какой бардак они развели на острове, призвал к себе Диктаткрата.

Диктаткрат был точной копией Демонкрата, только без юмора. Диктаткрат властно посмотрел на Пирата и на попугая. Попугай шмыгнул в карман морского плаща Пирата и затих. Скульптор и Диктаткрат обошли остров. Диктаткрат всё время кивал, и лицо его было торжественно и серьёзно.

Глава сорок третья Внутреннее министерство страны опыта (сыскной отдел)

На острове доигрались в демократию. Но это на острове, а в стране опыта жизнь шла своим путём или чередом, или порядком. По огромному кабинету, обставленному мебелью трёх веков: огромный стол и стулья, наследство царской охранки, сразу нагоняли тоску на посетителей; не менее огромные книжные шкафы с литературой классиков марксизма — ленинизма и трудами классиков Внутреннего министерства, наследства многих веков, лишали посетителя последней надежды. Из XXI века в кабинете пока не было ничего, но именно этот факт «добивал» любого посетителя. В голову посетителю лезли скверные мысли: «А как ещё всё тут сложится, век–то только зачинается».

Третье столетие не менялась и ковровая дорожка, что придавало ещё большую серьёзность как кабинету, так и его посетителям. Обыкновенные топтуны здесь были большой редкостью, вернее их тут не было никогда.

По этой самой дорожке, на удивление легко ступая, ходил начальник сыска. У него было прекрасное настроение, и если бы не атмосфера кабинета, то с ним сразу же хотелось познакомиться. Как его зовут? Не знаю. Врать не буду, но в прошлом его звали Георгий Порфирьевич Судейкин.

Из века в век он сохранял чувство юмора и оставался отцом виртуозов–провокаторов. Виртуозом, а виртуоз, он в любом деле виртуоз.

Надо заметить, Судейкин (в прошлом) играл и за белых, и за чёрных. В небесных книгах накопленный им опыт, красочно оформленный и переплётённый какими — то сияющими волокнами, до сих пор занимал место ровно по центру. Он показывал начало игры, эту тайну тайн, и если бы не последующие события, то его труд был бы приближен к Свету. Итак, что же сделал Георгий Порфирьевич в конце XIX века?

Он «разгромил «Народную волю», широко практикуя при этом новые методы и, прежде всего, самую грязную провокацию. Склонив на сотрудничество попавшего к нему в лапы члена Исполнительного комитета этой организации Дегаева, Судейкин получил возможность арестовать почти всех её руководителей. Однако он отнюдь не ограничился этим, предложив Дегаеву возглавить «Народную волю» и действовать по его, Судейкина, указаниям. Георгий Порфирьевич разработал план действий, которому никак нельзя было отказать в грандиозности замысла: он, Судейкин, руководствуясь указаниями Дегаева, устраняет тех подпольщиков, и только тех, которые мешают плодотворной деятельности его сотрудника; Дегаев же в свою очередь, руководствуясь его указаниями, организовывает убийства тех сановников, которые мешают продвижению Судейкина по службе….

Таким образом, судьба страны должна была оказаться в руках двух людей: самого Судейкина, диктатора всероссийского, и его подпольного alter ego — Дегаева». [6]

Это было очередным началом опыта зарождения тотальной диктатуры, но Порфирьевич расслабился и был убит Дегаевым. Однако представители власти были, очевидно, весьма далеки от осознания того, какое жуткое чудище вырывается у них на глазах на волю из самых недр политического сыска.

Надо заметить, что ещё не отлетевшая душа Судейкина несколько раз повторила ему: «Кесарю — кесарево…».

А потом, Судейкин (в прошлом) исправлял свою ошибку в разных других министерствах.

Лаврентий Павлович Берия занимался примерно тем же самым, но свои шаги согласовывал с Вождём. Увы, умер Вождь, погиб и Берия. Что — то не работало в такой классической игре. Но что? Третье столетие продолжалось, и это только на памяти его, Судейкина Георгия Порфирьевича, а до этого…

Судейкин (в прошлом) ходил по кабинету и думал вслух белым стихом:

«Народная воля» — индивидуальный террор,

Романтик безопасен — он одинок.

Публицист и учёный, журналист и артист,

Сливаются в партию — это зародыш.

Пустим на самотёк, получим свору,

Не возглавим свору — получим разврат,

Нам не нужен разврат, нам нужен Вождь.

Георгий Порфирьевич (в прошлом) сам не мог понять причину своего красноречия, но про разврат ему понравилось.

Тут не могу не отвлечься и не сказать, что больше всех про разврат понравилось Пуделю. Он сразу вспомнил американские горки в одном из спортивных комплексов непризнанной столицы, уносящие его в окружение голых купальщиц в голубые воды бассейна. Бывало, он успевал от старта до финиша…, а теперь вот он только жучка, хотя и при должности.

Накануне Порфирьевич (в прошлом) встречался с Министром, и тот доверительно поставил перед ним задачу «текущего момента», которая, если всё делать правильно, может перерасти в длительную стратегию. Беседа была более чем серьёзна, если учитывать, что говорили два человека, из которых один был юмористом «по жизни», другой, увы, таким не был.

Министр, не поднимая головы от письменного стола и продолжая писать, говорил: «Георгий Порфирьевич (в прошлом), ситуация, сложившаяся в Государстве, вызывает тревогу. С одной стороны, мы имеем огромное количество партий, с другой, примерно по количеству партий такое же количество силовых министерств.

Лидеры партий заняты тем, что обирают Правительство нагло и открыто, а министры в борьбе за бюджетные средства разрушают Государство, дублируя функции друг друга. Демократия достигла своего предела».

Судейкин (в прошлом) согласно кивал, это была его сжатая докладная записка. Сама записка была, конечно, интересней.

Судейкин (в прошлом) «нажимал» на то, что развели конкуренцию, к которой так стремились демократы. Конкуренция породила коррупцию. Коррупция поставила под сомнение способность Правительства выполнять свои функции, что оживило некоторые силовые структуры, которые породили политические партии. Дальше шёл длинный список: Политик Ф. И.О. — прикрытие Министр Ф. И.О. — бюджетная статья № __ и т. д.

Но самым интересным в докладной записке был вывод, из которого следовало, что все партии под руководством своих «крыш» хотят низложить Правительство. А силовые министерства, они же «крыши», под гуманной заботой о безопасности Правительства «потрошат» его по полной, так сказать, программе.

Министр продолжал: «Ваш отдел в курсе происходящих событий более чем какой–либо другой, поэтому перед вами ставится задача найти и внедрить на должности лидеров партий своих людей. Более того, мы не будем делать из этого секрета, так как я лично возглавлю всё политическое движение в государстве. Идите».

В целом, Порфирьевич (в прошлом) остался доволен содержанием разговора. Другое дело форма, но чего можно ожидать от человека без юмора.

Порфирьевич (в прошлом) вспомнил своего первого учителя. Было время, когда и он надел свои первые офицерские погоны. Уже на следующий день по прибытию к месту службы, к нему в кабинет вошёл представитель особого отдела (тогда такие были), бравый майор по фамилии Свечка, и приказал открыть сейф.

Порфирьевич (в прошлом) малость «струхнул», мало ли чего. Майор долго осматривал внутренности сейфа и остался крайне недоволен, что следовало из вопроса: «Где две самых важных папки?».

— Каких? — не смог промолчать Порфирьевич (в прошлом).

— Каких? Каких? Белая и коричневая, — сузил своё неудовольствие Свечка.

Порфирьевич ответил: «Есть», — и достал из стола бутылку водки и бутылку коньяку. Произошло, незаметно и по–доброму, вливание в коллектив. Новый же министр до сих пор ходил «не влитым». Времена поменялись. Порфирьевич тяжко вздохнул и почувствовал облегчение от этого тяжкого вздоха, как от чего — то избавился.

Итак, Судейкин ходил по кабинету и думал. Он понимал, что перевести нелегальный процесс такого рода в легальный умопомрачительно тяжело, и не столько из–за морального аспекта, сколько из–за материального. И политики, и министры привыкли к подкупу (взяток в России нет — это факт, в стране, где есть люди и с юмором, и без юмора, что–либо утаить невозможно), как к официальной зарплате. Новым же политикам, так как предлагалось их официально назначались на должности, а не «выдвигать» народными массами на должность лидеров, предполагалось платить оклад «за государеву службу». Конечно, не без лукавства, иначе это была бы уже не Россия. Оклад за «за государеву службу», премию «за преданность», стипендию «за членство» и просто так, за то, что «раскорячился». Это всё тот же подкуп и откупные отношения с одной стороны, но с другой и дань традиции.

Порфирьевич понимал, что и на самом верху прежнее положение вещей — не тайна, а давно принятое правило. Но там, видимо, стало совсем худо, и решено выстраивать новые отношения между Государством — политиками и обществом.

Но, взявшись за такую ношу на самом высоком уровне, можно всё испортить, и поэтому опыт решили приобрести на уровне Внутреннего министерства. Причина у такого решения была, пожалуй, одна: политики, плуты, воры и прочие слуги народа боялись Внутреннего министерства, так как оно проводило внутреннюю политику. А внутренняя политика — это… страшно. Она всегда начиналась с шумихи, за которой следовала неразбериха, затем поиски виновных, найдя которых, наказывали невиновных, и наконец награждали непричастных, но сразу же начинали всё сначала. Политика эта не менялась веками.

В пригороде Израиля — Нижнем Новгороде [7] царил выборный ажиотаж.

Пришло время, конечно, по закону поменять мэра города, а вместе с ним и внутреннюю политику. «Старый» мэр подходил к выборам солидно: огромные щиты–плакаты, из которых явствовала глубокая забота о родном городе, яркие надписи на общественном транспорте. Кандидат же в мэры, лишённый доступа к городскому бюджету, но пользующийся поддержкой Внутреннего министерства, «бегал» по городу с рулоном плакатов в одной руке и ведром клея в другой, марая стены домов лозунгами и обклеивая столбы плакатами со своим портретом. Но это была всего лишь «дымовая завеса».

Внутренне министерство не мешало кандидатам развлекаться, но само было занято более серьёзными задачами, а именно отработкой новых политических приёмов. Оно завело уголовные дела на всю городскую администрацию и предложило альтернативу, либо вечно тлеющие и висящие над головами уголовные дела, либо дружно всей командой в отставку и на выселки, то есть тихо сидеть, пока смены не будет. В общем, старому аппарату было предложено уступить место хорошему парню с ведром, борцу с гомосексуализмом, что, учитывая сложившуюся с рождаемостью ситуацию, очень важно.

Самых непонятливых взяли под арест, за «взятки». Сразу привлеку внимание к тому факту, что министр Внутреннего министерства напрямую отвечает за внутреннюю безопасность России. Ну, а к тому, что Россия — страна пространственная, и поэтому ей должны управлять не люди, а «звери», внимания привлекать уже не надо.

На заре XXI века так случилось, что из всех министров России только один имел российское гражданство. Нового в том, что министр одной страны получает деньги в другой, ничего не было. Так бывает часто. Новым было то, что раньше это было негласно.

Российская же демократия оголила и эту традиционную халяву — предательство. Министру Внутреннего министерства предложили стать гражданином любой другой страны, но он почему–то отказался.

Этот факт не мог остаться незамеченным в «дружественных» с Россией странах. «Друзья» очень позаботились о том, чтобы «отказной по гражданству» министр возглавил ещё и партию власти, то есть партию, где большинство членов жили в России, но деньги получали из–за «бугра».

Сначала министр расценил это дополнительное назначение как возросшее к нему доверие, но по мере знакомства с внутренними делами стал понимать, что влип, попался в капкан так, как, наверное, после Канариса [8] ещё не попадал никто. Хотя в начале XXI века ещё какой–то англичанин заметался в хаосе войн, затеянных США и Англией и видимо знающий их настоящие причины, отличные от тех, что снесли 11 сентября американские небоскребы, и вскрыл себе вены — это был знак.

Министр вдруг до мурашек на коже понял, что в стране, где внутренняя безопасность свелась к уничтожению проживающего в ней народа, он занял две «расстрельные» должности.

Если он будет поступать по совести, его «забьют», как «козла отпущения», за плохое руководство партией. Если он начнёт, следуя целям партии, истреблять свой народ, то его казнят, как «врага народа», как министра, неправильно понимающего задачи партии.

От открывшейся ему печальной реальности министр впал в глубочайшую тоску и перестал работать совсем. Собственно «друзьям» это и было нужно. Они лишний раз доказали, что русские не держат удар. Следовательно, их можно ставить что–либо возглавлять, но управлять дано другим. А министру и лидеру партии подарили санаторий для поправки здоровья. Он подарок принял, став совсем своим для чужих, и обрёл покой рядом с владыкой РПЦ и работу на Охотном ряду.

Глава сорок четвёртая Диктатура на острове

Скульптор не приказывал, он указывал путь, причём всем, но вот беда, ориентиры видели только достойные.

Первое, что сделал Диктаткрат, так это самое простое: провёл перепись всего того, что оставил ему на острове Демонкрат. Не густо. Хозяйство было подорвано основательно.

Пират и Ваня сидели, потупив очи, и уже не пили, а только пригубляли ром из пластмассовых стаканчиков. На месте прежде зелёной макушки острова зияла «чёрная дыра», в которой булькали «слёзы Демонкрата». Кругом валялось много разного мусора, оставленного воюющими ватагами в переходный период, то есть в тот период, когда Демонкрат рыдал, а Скульптор оставил их без своего догляда.

Тела убитых лежали повсюду. Их число равнялось числу оставшихся в живых. Это, пожалуй, было единственным равенством между ними. В остальном же, они сильно отличались. Например, одежда на убитых лучше сохранилась, особенно на тех, кто геройски пал в самом начале баталии. Впрочем, и тела убитых, и тела живых не разлагались и не смердели по причине наступления зимы.

Диктаткрат велел Пирату переписать всех: ФИО, национальность особо, род занятий и прочее. Оказалось, что некоторые национальности выбыли. Диктаткрат не был садистом, он оживил убитых. Пират облегчённо вздохнул. Он видел, что вытворяли эти ватаги друг с другом во время переходного периода, и не хотел такого пополнения для своих пиратов.

Пираты Пирата были всё–таки джентльменами, а эти более напоминали проходимцев. Они и прошли из демократии сразу в диктатуру. Хотя Пирату запала в голову мысль о том, что тут что–то не так. Уж больно легко.

Эти проходимцы намотали такую карму, что по мысли Пирата должны были, как и он сам, пытаться утонуть вечно. Пират почувствовал радость своего скорого прощения и вознесения.

Когда Диктаткрат убедился, что численное и национальное равновесие на острове восстановлено, он всех построил в одну шеренгу, приказал сосчитаться и написать на груди свой номер и впредь произносить только его, раз имена собственные ранее не довели их до добра, и произнёс речь: «Братья, будем копать. Отныне все министерства, ведомства, комитеты упразднены. Все на выполнение Опыта. Всем копать, рыть канал. На острове один начальник — Я, и два помощника в разных углах острова: Иван и Пират».

Тут занервничал попугай. Глупая птица мыслить не умела, но чувствовала исторические моменты. Попугай высунул голову из кармана морского плаща Пирата и проворковал, глядя на Диктаткрата: «Давай поцелуемся».

Сердце Диктаткрата дрогнуло, и он позволил попугаю быть связным. Попка, не получив сразу по башке, осмелел и забрался на треуголку Пирата, где и начал гнездиться. Правительственная ватага перешла в управление Ивана. Ватага археологов и могилокопателей под управление Пирата. Ватаги рассредоточились по острову и стали лениво ковырять землю.

Диктаткрат не хотел нарушать добрых традиций страны опыты и решил не отказываться от «посиделок на троих», да и за здоровье Демонкрата надо было тоже выпить, а то получалось как–то не по–людски. Демонкрат старался, но разве за этими ватагами уследишь.

Вместо пластмассового грибка на вершине острова теперь стоял роскошный замок, на котором развевался флаг с устрашающей надписью: «Не влезай, убьёт». Посреди замка стояли крепкие столы с самыми замысловатыми яствами.

Под каждым столовым прибором была салфетка с такой же надписью, что и на флаге. Иван, чтобы угодить Диктаткрату, стряхнул с одной из салфеток рыжий волосок.

Надо заметить, порядок на острове Диктаткрат навёл образцовый и в кратчайшие сроки. Чтобы представителям страны опыта не лезли в голову глупые мысли, и не точил яд памяти о прежней власти, он им «нарезал» по хорошему участку земли, который они должны были копать. Это производственное задание конца не имело, так как демократию сменила диктатура. Следовательно, она вечна и первична. На всякий случай Диктаткрат изъял из рациона ватаг яблоки и плоды смоковницы, мало ли чего, а вместе с ними и остальные продукты, оставив хлеб и воду.

Воли Диктаткрата хватало на всех. На приличном довольствии оставались только Пират и Иван, как контролирующие единицы, и одна УЕ [9] — попугай. По этому случаю был даже издан единственный Указ, он же Закон, он же Конституция.

Попугай обиделся на УЕ, что–то резало его слух в этих буквах, и он недовольно заговорил стихами на ухо Ване, как своему задушевному другу:

«Ой, Вань, гляди — кось, попугайчики!

Нет, я ей — богу, закричу!..»10]

За что тут же получил от Пирата взбучку, был лишён завтрака, обеда, ужина и отправлен с депешей на самый дальний конец острова.

Депеша приказывала копать веселей. Во время полёта попугай проникся основами диктатуры. За всё время полёта ему так никто и не дал пожрать. А на обратном пути Попка осознал и всю её пользу. Как только текст депеши дошёл до масс, работа на острове закипела на удивление дружно и весело сразу и везде.

А в это время в стране опыта наконец — то разобрались, что власть куда–то подевалась, и, как грибы после дождя, стали расти партии любителей пива, женщин, раков и даже политические, желающие «рулить» народами страны опыта. Поднял свои головы и Змей Горыныч, приползший прямо из райского сада. Одна его голова молилась часто и строго на Восток.

В промежутках между молитвами она изрыгала пламя, которое пожирало всё вокруг и даже дальше, другая голова вертелась во все стороны, она была дряхлая и вся пушистая, поэтому ей нужно было прытко поворачиваться, чтобы не отшибли со святого папского места, тем более, что молодые головы уже устали ждать, когда же этот старичок отвалится. Та голова, которая была посередине, молилась на иконы, огрызалась на тех, кто мешал ей молиться, но беззлобно. Росли и новые головы. Одним словом, Змей Горыныч сильно рисковал пропасть от перенаселения.

Итак, с получением депеши работа по рытью канала пошла веселее. Чтобы ватаги не мешали друг другу, а это было возможно только в одном случае, если правительственная ватага будет находиться как можно дальше от археологической, поэтому эти ватаги были разведены по краям острова.

Чтобы моря–океаны не обрушили свои воды в прорываемый канал, с каждой стороны было оставлено метров по 40 нетронутой земли. Иван и Пират были не сильны в гидросооружениях, поэтому строительство плотин, шлюзов и дамб оставили на потом и на авось. Да и не в канале дело, а в направлении движения. Что же всё–таки первично — демократия или диктатура?

Ну а в стране опыта каждую голову поддерживала, часто из последних сил, какая–нибудь партия, делая попытку соединить волю с идеей. Получалось плохо. Так, в одно и то же время с попугаем над тем, что же такое УЕ, задумалась целая общественно — религиозная сила, которая тут же была опечатана и выселена из рая этой страны Арбата и переведена на местные деньги. Если бы эта сила знала, кому она обязана своими «несчастьями».

Обе ватаги вдруг осознали, что при демократии и в яме можно было дремать, а теперь план, кубометры и межватажье соревнование, инициатором которого выступил попугай, за последние столетия своей жизни он много чего понабрался и шпарил, не зная о последствиях:

«Одолеют они — без сомнения –

Лишний вес и Земли притяжение, —

Остаётся только ждать…

Мы желаем им удач

И счастливого возвращения! [11]

У Диктаткрата были проблемы «по жизни». Сила и Воля, и с Силой Воли был полный порядок, но не хватало своих Идей. Поэтому он очень чутко относился к чужим замыслам, пусть и выдавая их за свои, и реализовывал их, чего бы ему это ни стоило. Собственно ему это ничего и не стоило. Ватаги ещё были довольно упитаны и даже слегка пьяны от дарованного им Демонкратом рома, лопаты, и кирки из рук их ещё не выпадали. Поэтому подсказка, данная попугаем: «Одолеют они — без сомненья», пришлась как нельзя кстати.

Диктаткрат объявил, что ранее раскопанный курган, превращённый в яму, ныне называется ямой слёз, и для того, чтобы сменить это грустное название, все должны дружно копать в сторону этой ямы. Кто первый докопает, того ждёт приз, награда и вечный огонь. Словом, Диктаткрат дал старт соревнованию за светлое будущее. Но он опять так увлёкся возгласами попугая, что забыл, что задача не рыть, а понять, что же первично: демократия или диктатура. Диктаткрат поддался влиянию попугая, и попка разошёлся не на шутку, подбадривая копателей и искушая Ваню и Пирата:

«На дистанции четвёрка первачей –

Каждый думает, что он–то побойчей,

Каждый думает, что меньше всех устал,

Каждый хочет на высокий пьедестал»[12]

Ваня и Пират отыгрывались на ватагах по полной программе, кирки высекали из камней искры, лопаты по рукоятки вонзались в землю. Ритм был задан. И тут почти одновременно лопата рыжего, бывшего члена правительства страны опыта, а ныне простого копателя, ударилась во что–то железное, а кирка бывшего начальника экспедиции, а ныне также простого копателя, пробила дыру в камне.

Ватаги сгрудились возле находок. Пират и Ваня тоже не остались безучастными. Как выяснилось, рыжий, из правительственной ватаги», наткнулся на колосник крематория, правительственная ватага быстро его раскопала и аккуратно сложила, отдельно остатки костей, отдельно таблички, как обнадёживающие, например: «Каждому своё», так и совсем безнадёжные, но не очень понятные по причине несохранившихся или затёртых букв, например: «ГУЛ…Г». Были и другие надписи, выведенные красивейшим, но непонятным для многих готическим шрифтом. Тот, кто мог разобрать смысл этих надписей, был в другой ватаге. Радовался только рыжий, он раскопал то, что так искал в яме — колосник из крематория для устрашения собратьев.

Археологической ватаге повезло больше, они обнаружили лаз в одну из научных шарашек, или закрытых лабораторий, или… Тем потрясающим открытиям, воплощённым в материи, тем шедеврам культуры и искусства, которые там находились, нет описания….

Хотя один великий человек из этой шарашки, малость придавленный диктатурой, а обе ватаги обнаружили именно её следы, оставил весьма шутливое письмо потомкам: «Угнетённый приветствует угнетателя! Ты спрашиваешь о нашей шарашке и хочешь узнать, что она поделывает. Она творит. Мне не дано знать, как ты будешь использовать наше творчество, да и какая мне разница, если именно тебе я обязан его откровением. Но помни, ты должен не изредка попадать, а изредка давать промах. Пока мы творим, ты попадаешь, как только перестанем, и ты исчезнешь. Будь здоров!».

Глава сорок пятая (послесловие к части первой этих, несомненно, философских, а значит и для кого–то полезных рассуждений)

Раскопав далёкие от сотворения мира, но ближайшие к нашим дням диктатуру и демократию с переходным между ними периодом, который кое–где называли революцией, гражданской или даже мировой войной, копатели из археологической экспедиции решили, что задача выполнена. Само собой был торжественный митинг.

Все члены склонялись к тому, что первична демократия. У многих по ней родимой осталась ностальгия. И как иначе, если при демократии все были самостоятельны, у каждого был свой карман, а о том, что в порыве счастья от осознания личной свободы кое–кому не додали, кого–то вообще оставили голодным, а иных старались затоптать ногами, старались не вспоминать. Тем более, что и ранее обиженные стали подумывать, что при демократах было лучше, так как и ныне при диктатуре лучшие кирки и лопаты расхватывали опять самые сильные. И получалось, что слабым хоть демократия, хоть диктатура — один «хрен».

О переходном периоде старались не думать, ибо так выходило, что колошматили себя совершенно зря и радовали кого–то другого.

На всякий случай решили проголосовать. По случаю референдума на тему: что первично, что вторично, к воде и хлебу были добавлены: Диктаткратом соль, Демонкратом сахар. Такой заботой Диктаткрат и Демонкрат вызвали крайнее волнение в рядах членов экспедиции. От волнения многие спотыкались, подходя к урнам для тайного голосования, и долго не могли попасть в щель бюллетенем. Наконец проголосовали все 100 процентов, и голосующие стали собираться в обратную дорогу, домой, в страну, проводившую опыт.

Надо заметить, что насчёт подарков Демонкрат и Диктаткрат были большие мастера, но вот что–то считать, делить, измерять они не любили. Они больше оперировали такими понятиями, как бесконечность, множество, пространство и даже плазма. Вместе с тем, оба они уже полюбили эту экспедицию и совсем не хотели с ней расставаться, и это было бы пол — дела, но они не хотели и уступать друг другу.

Конечно, можно было бы застрять навечно в переходном периоде, менять флаги и правительства над ватагами, но ни Демонкрат, ни Диктаткрат не любили разборок между собой. Пират и Иван на то время уже полностью вошли в доверие к обоим помощникам Скульптора, и подсчёт голосов был поручен им, чтобы, так сказать, всё по–честному.

Наблюдателем был назначен попугай. Именно он залетал в урну и вытаскивал оттуда смятые бюллетени. Всё было очень торжественно, не как в стране опыта. Пират и Иван сидели друг против друга. Пират, будучи большим знатоком демократии, подсчитывал голоса демократов, Ивану остались те, кто надеялся на диктатуру. Между Пиратом и Иваном на столе лежал выкопанный колосник, под который складывались бюллетени воздержавшихся, что бы их случайно не унесло ветром.

Бюллетени скапливались в основном под этим колосником, они были совершенно чисты, хоть и сильно измяты, видимо дрожащими руками, а может и лапами попугая. Пират высказал догадку: «А ручку им дали?». Иван вспомнил, что к урне был привязан карандаш.

Попугай, видя, что все вытаскиваемые из урны бюллетени попадают под колосник, решил услужить Пирату и Ивану и с очередным бюллетенем сел прямо на колосник, чтобы не утруждать их просмотром, за что получил взбучку и просветление мозгов. Он обиделся, залетел в урну и стал ворчать оттуда: «Соль и сахар, кнут и пряник».

Пирату пришлось нарушить торжественность момента, вытряхнуть из урны попугая вместе с оставшимися бюллетенями. Попугай решил покаяться. В последний, исторический момент ухватил самый нижний бюллетень клювом и склонил голову перед Иваном и Пиратом. Иван взял бюллетень и увидел чью–то попытку что–то написать, так как из буквы «Д» торчал грифель сломанного карандаша.

Так как было непонятно, за что хотел проголосовать избиратель, бюллетень также попал под колосник. К радости попугая, выборы были признаны состоявшимися, но без определённого результата.

Пират, как и положено, доложил о результатах Демонкрату и Диктаткрату, те в свою очередь Скульптору. Скульптор слушал их и точил карандаш. Карандаш он считал не самым худшим из своих творений, другое дело руки, которые его держали. Но в этот раз и руки не подвели.

Скульптор внимательно посмотрел на своих помощников и велел им отдыхать, пусть люди сами сделают вывод под лёгким присмотром Пирата. Так начинался застой на острове.

Глава сорок шестая Застой

Застой — это о России. Для власти страны опыта застой это благоденствие. Это дефицит всего и на всё. Это взятки и коррупция. Это ты мне, я тебе. Словом, застой — это наше всё.

Святоши объяснили нам, что нет над нами никого, кроме Бога единого. Это правильно, а дальше? Дальше мы стали додумывать сами и разнообразить знания. Одни из нас пребывают в вечном покое, не видя, что даже трава растёт. Другие мечутся, суетятся и главное во всё суются. С суетливыми проблем больше.

И опять приходит на ум вечный вопрос: «Кто командует парадом? Чья мы проблема?».

Пират озвучил всем членам экспедиции результаты референдума и добавил, что отправление домой откладывается, так как большинство членов экспедиции не определилось, что первично, что вторично. Возникла перепалка — это араб начал мутузить еврея, так как только араб видел, кто сломал карандаш. Их долго не могли разнять.

Араб упрекал еврея в том, что со своим иудаизмом еврей только и делает, что поклоняется монитаризму, продуцируя под него разные формы общественного устройства, такие же измы: капитализм, империализм, фашизм, социализм, коммунизм, были бы деньги. Еврей мягко замечал арабу, что лучше поклоняться деньгам, чем кому–то одному. Кому он не говорил, побаиваясь получить тумаков от одного странного представителя страны опыта, определяемого как казак.

Когда шум стих, вперёд вышел Иван и продолжил за Пирата, объявив, что есть и хорошая новость, хотя и предыдущая была неплохая.

Новость эта состояла в том, что всё отдано на рассмотрение самих членов экспедиции. Теперь они могут копать что хотят и где хотят и выяснять сами, что первично, а что вторично. Выяснив, могут плыть домой. Не выяснят — живут на острове.

Больше всех слова Ивана возмутили американца, он дерзко спросил: «Кто ты такой?». Пират осадил американца, сказав, что Иван с ним, и что если кто–то недоволен русским Духом, то замучаются «пыль глотать», и вообще…

Тут грянул гром, и ударила молния. Попугай едва успел увернуться от её удара, слетев с треуголки Пирата. Молния испепелила треуголку, всю одежду и деревянную ногу Пирата. Он было качнулся и уже начал падать, как вдруг у него выросла нога, и его накрыла монашеская сутана. Он сбросил с головы капюшон и сказал: «Вот так»

Обе ватаги, узрев такое чудо и при этом, не пострадав лично, решили быстро разбрестись по острову «от греха подальше». Пусть Иван общается с монахом, если ему больше делать нечего.

Ватаги никто не строил ни в одну шеренгу, ни в затылок друг другу, никто ими не управлял, поэтому они почувствовали себя самостоятельными и даже вновь свободными.

Самостоятельность, правда, проявлялась самым странным образом.

Замечу только, что, как и положено, все привлечённые для проводимого опыта копатели получили приказы и задания от своих стран. Эти страны, приславшие на остров своих чистокровных национал — патриотических граждан, приказали шпионить за всеми подряд, а уж потом копать. При Демонкрате всё складывалось необыкновенно хорошо и связь была. При Диктаткрате — похуже, диктатура всех малость поприжала. С киркой и лопатой «до связи» ещё дожить надо.

Но в очередной островной период, а может быть и целую эпоху, всё зависит от размеров острова и местоположения на нём, а размеры–то его как раз неуловимы, шпионские страсти закипели с новой силой. Они кипели и бурлили даже сильнее, чем в демократической яме и самой стране опыта.

Опять замечу, и не потому, что я разумный, а возможно только потому, что я там был, мёд пиво пил, ну и т. д. Замечу, что на том месте, где грибок с надписью «МАГдоналдс» сменил роскошный замок с флагом «Не влезай, убьёт», теперь торчала высоченная башня, собранная из каких–то железных труб. Вся башня была утыкана какими–то антеннами, а на самом верху висел лозунг: «Застой».

Слово было мудрёное для всех, кроме представителей страны опыта, а их бегало по острову ни много ни мало, аж 200 человек, ибо и страна была многонациональна. Кое–что слышали об этом слове и на других материках, но уже самой планеты. Но тут есть подозрение, что это от того, что страна эта в своё время сильно постаралась, и очень может статься, что при ближайшем рассмотрении все бы оказались одной земной патриотической национальности.

Был, правда, один представитель коренной островной национальности. Коренной потому, что все остальные островитяне решили, что уж если суждено им будет покинуть этот «чёртов» остров, то этого представителя они на нём оставят, чего бы им это ни стоило. Конечно, речь идёт об еврее.

Так уж случилось, что еврейские грани или корни в себе никто видеть не хотел, между тем большинство хотело денег и легко дурило друг друга, если подворачивалась такая возможность.

Так вот, еврей ходил и всем говорил, что Ваня как всегда принизил остроту, судьбоносность момента этим пустым словом «застой», а на самом деле остров вступил в новую эру — эру «центризма». Про центризм островитяне вообще ничего не знали. Они видели, что из ямы, где была разрыта демократия, которую сменила диктатура, теперь торчат камыши, и попугай, качаясь на них, учит говорить лягушек, и что вырытый ими канал по приказу Диктаткрата порос бурьяном.

Действительно, всё походило на застой. Только башня не ржавела и служила ориентиром для НЛО, субмарин и диких птиц, устремившихся к острову для поправки настроения своих подданных из всех стран, помогающих стране опыта.

Опять замечу, в иное время они бы к острову не приближались. Опасно, то галера, то правительственный катер, то крейсер, но в стране опыта пропала всякая власть.

И если на острове без власти можно, то вокруг острова в разных странах желающих порулить ватаг было видимо не видимо, а в это время Монах за прежнюю дружбу и славную службу предложил Ивану «слетать» в отпуск на Родину и посмотреть, есть ли ещё потребность в результатах поиска и выяснении, что первично, демократия или диктатура.

Глава сорок седьмая Родина

Ваня выполнял данное ему монахом поручение. Он тщательно изучал все новые мысли и картины жизни, присущие землякам в стране опыта. Более того, он внёс в жизнь людей и кое–что своё, островное, уловив из разных космических шумов причины, по которым жизнь людей была именно такой, какой они её видели. Внесённое им было понято земляками как конец света для одних и начало для других. И это потому, что Ваня, обладая массой талантов, толком ничего не знал. Он просто чувствовал основы мироздания и смутно помнил, что там, где тень, должен быть и свет, а там, где воры, должна быть и альтернатива. В общем, пока одни «тырят», другие их пасут.

Побыв на Родине, Ваня в очередной раз быстро убедился, что только совсем не продвинутые земляки его ещё верили, что «тырить» можно скрытно от посторонних глаз. Увы, давно были установлены тарифы на те или иные должности, жизни и т. п. Кто–то неведомый, просто кому–то позволял красть мало, кому–то много, а потом отдать украденное за чиновничью должность, чтобы воровать по закону, а кому — то не позволял. Это на Родине….

Ваня даже «черкнул» научный трактат на эту тему, совсем не заботясь о том, что в одних руках трактат становится предметом изучения, в других предметом обогащения.

Сумевшие совместить две эти несовмещаемые вещи становятся избранниками тех или иных академий и даже лауреатами государственных премий. Правда, на его Родине бывали случаи, когда авторы рукописей становились классиками при жизни, и это делало их весьма щепетильными в выборе наградодателей.

Они с радостью принимали первую награду, но затем, «сияя» в лучах славы, отказывались от всех наград, видимо забыв вкус чёрствого ржаного хлеба.

Жизнь в славе открывала им глаза на теневую сторону тех, кто кормился от их творчества, и делиться с ними творцам становилось невмочь. Такие праведные поступки усложняли жизнь тех, кто шёл вслед за ними. Наградодатели понимали, что выгодней щедро одаривать «серость», чем литературных гениев. Серость не будет возникать. Какое–то время такая позиция наградодателей себя оправдывала. Стоит вспомнить «знаменитых» писателей булгаковского МОССОЛИТА, чтобы убедиться в правильности пути наградодателей. Но тут их ожидала другая напасть. Если гений отказывался от заслуженной награды, то его сторону принимали редкие чистые души, коих было немного, но они были земной совестью и её могуществом. Беда от гениев сводилась к тому, что и наградодатель мог почувствовать лёгкий стыд засвой неправедный поступок, вызвавший возмущение гения, но ведь мог и не почувствовать.

К счастью, на Родине Ивана люди в массе своей считали, что если гений не берёт, то он зажрался. С «серостью» было как раз наоборот. Она плодилась невероятно быстро. Премий на всех «жуликов» не хватало. И те, кого обделили, становились сущим бедствием. Они начали писать матом, а так как родное, типографское оборудование перегревалось и ломалось от подобного «ужаса», то печаталась серость в основном за рубежом, но в стыд вводила родную страну опыта.

Причём, в стыде пребывало почти всё её население, включая и самих наградодателей, которые старались быть хотя бы внешне приличными. Поэтому постепенно от больших и громких премий отказались, оставив маленькие.

Маленькие премии, маленькие писатели, маленькие критики, маленькие тусовочные министры, маленькая страна и т. д. Маленькая страна — это был первый вывод, который сделал Иван на Родине. И в качестве доказательства и отчёта перед Монахом приобрёл песенку с однотипным названием.

Но маленьких премий стало больше. Если человек был «хороший», готовый делиться, но совсем не знавший родного или иного языка, но очень хотевший получить премию, то учреждали премию за самое дурное, глупое и т. д. произведение. Критерий был один, человек должен был быть свой. В остальном был бы повод для премии.

Отдохнув в отпуске, Ваня чувствовал себя полностью опустошённым, разбитым, но Монах молчал и обратно на остров его не отзывал.

Ваня впал в уныние. Он бродил по Родине, напевая старую песню: «Сейчас по Нью — Йорку холодному, а может быть по Лондону, а может по Мюнхену бродит он, Смоленский мальчишка Иван…». Он рассматривал витрины магазинов и редких ухоженных женщин. Одна из таких женщин заставила его вспомнить, что главным вдохновителем мужчин на разного рода творчество в стране опыта является женщина. Этой осенившей его мысли он очень обрадовался и решил найти свою Музу. В своих тайных мыслях он надеялся на такое вдохновение, которое бы позволило ему стать для неё единственным классиком чего–нибудь здесь на Родине, а если повезёт, то и на века.

Вот только Ваня забыл на этом «чёртовом» острове, чем именно женщина вдохновляет. И он начал поиск этой единственной нужной ему части целого.

Надо заметить, Ваня был хорош собой и быстро оказывался в объятьях Муз. Две–три бурных ночи и два–три дня в разговорах о жизни обычно исчерпывали Музу полностью.

Дальнейшее становилось просто невыносимо. Ваня никак не мог понять, в чём тут дело. Почему уже через несколько дней ему становится так плохо, что хоть добровольно и досрочно обратно…. Но, если задан вопрос, должен быть и ответ на него.

Однажды он с собутыльником сидел в гостинице с громким названием «Славянская» под каким–то черным квадратом в рамке, называемым мировым шедевром. Собутыльник говорил ему, что этот чёрный квадрат является мировым шедевром, но в России у него другое предназначение, назидательное, ибо: «От крупных банков и денег в России остаётся только эта картина «Чёрный квадрат».

Сидели, пили, курили, смотрели по сторонам, ожидая приключений, как вдруг собутыльник весь напрягся, увидев совершенно роскошную женщину. Он нервно бросил Ване: «Подойди, узнай сколько стоит?»

Ваня не понял и переспросил: «Кого спросить?»

— Вон шалава идёт, спроси сколько она стоит, — повторил собутыльник.

— Ты что, она же женщина и до чего хороша, — обиделся и одновременно восхитился Ваня.

Но это небрежение по отношению к женщине заставило Ваню о многом задуматься.

Следующую Музу он уже внимательно слушал и понял, от чего именно ему становится так плохо.

Он всё время целил в Музу, а попадал в сейф для денег, да ещё с кассовым почасовым счётчиком между ног. А денег у него не было никогда.

Ваню это первое самостоятельное открытие расстроило невероятно.

Он даже стал подумывать о деньгах и их количестве для счастья и вдохновения, но решил, что лучше сначала впасть в запой. Ведь не случайно же поголовно вся мужская часть населения его Родины беспробудно пьёт.

Он подумал, что водка, это лучшее обезболивающие средство от защемлённых «сейфом» яичек. И запил по–тихому, но в «глухую». Из всех возможных собутыльников он выбрал телевизор. Каждый день телевизор дарил ему новый тост.

Он «перецеловал» всё демократическое крыло Государственной и такой родной Думы, пока она боролась за право бракосочетать мальчиков и девочек от 14 лет, так как вместе с Думой полагал, что таким маленьким сейф между ног ещё установить не успели. Но когда он уже готовился слиться с телевизором в «думском» экстазе, кто–то за кадром сказал ему, что тост в данном случае совсем другой. Просто воры хотят породнить свои награбленные капиталы через ещё не созревшие гениталии своих чад, избежав очередного кровавого передела, с одной стороны. С другой стороны, «падлам и быдлам» надо увеличить пенсионный возраст, только от начала рождения, а не от начала старости.

Голос этот Ваня, вновь став на родине Шалопаем, пропустил мимо ушей, так как он теперь твёрдо знал, что жизнь на его Родине подвешена не в Думе, а на острове или хотя бы в Космосе. Голос был оппозиционный. Шалопай не любил оппозицию и страстно облизал какую–то вертлявую депутатку на экране телевизора, которая требовала для себя либо мужика, либо клона для быстрейшего зачатия. Эта депутатка была общим думским экстазом и оргазмом одновременно. Все думали, что просто так, по жизни, ну а когда книжка вышла — было уже поздно.

Оппозиция не отставала, и Ваня чуть не разбил экран телевизора, когда Дума объявила борьбу гомосексуализму, лишая последней радости трезвых мужиков с дикого острова. От этого необдуманного шага его удержал очень симпатичный бородач с одновременно бешенными и блудливыми глазами, который говорил, что Думе нужно совершить подвиг, иначе её разгонят.

И что подвиг Дума может совершить, только справившись с «голубыми» мужиками, так как их одолеть легче, чем баб правильной ориентации. Такой «вопль» души «мозгана» из Думы Ване был понятен.

Он ещё дня три чокался с этим бородачом, пока того не наградили медалью Ордена «За заслуги перед Отечеством» II степени и не повысили, предоставив право на деле доказать свою исполнительную потенцию возглавив какой — то Нижний город. Надо заметить, такой поворот событий кому — то не очень понравился, и на его Родине установились холода до минус 45 градусов по Цельсию, которые сменили затяжные дожди, в результате которых смена климата слилась в одно сплошное бедствие для всех его земляков и не только.

Бывали дни, когда Ваня допивался до «чёртиков» и в каждой телеведущей видел принцессу. Тогда он начинал звонить на телестудию и требовать встречи. Телестудия его каждый раз приводила в чувство, мягко объясняя, что в те «сейфы» даже целиться бесполезно, а платить надо ещё до включения телевизора.

Из запоя он вышел в день рождения своего самого уважаемого земляка Владимира Высоцкого. Одна песня, как «мёртвая вода», успокоила и вылечила его: «Тут за день так накувыркаешься, домой придёшь, там ты сидишь». Рядом она не сидела, и он решил, что пить пора заканчивать. Вторая песня, как «живая вода», вдохнула в него жизнь: «Лучше гор могут быть только горы, на которых ещё не бывал». Он ещё что–то помнил о кратере, об острове, и его потянуло обратно. Но что–то его не пускало….

Ваня бесконечно слушал песни своих земляков. Их песни бальзамом проливались на его душу: Высоцкий, Визбор, Митяев. Он даже нашёл старые записи с голосом Николая Рыбникова и слушал: «Ковыряй, ковыряй, ковыряй. Суй туда палец весь. Только ты этим пальцем в душу ко мне не лезь».

Он совершенно отстранился от окружающего его мира. В итоге, в его памяти начались примерно те же процессы, что и на больших сибирских реках весной: где–то уже гладь, а где–то огромные ледяные торосы.

Он всё знал, всё умел, был вполне общественным человеком, но никак не мог вспомнить, в каком именно обществе его, Ивана, место. Его уже давно ничто не волновало и не радовало в знакомом ему обществе. Подолгу он мог разговаривать только с кошками и собаками, да ещё с зеркалом, глядя в него. Чувства будили в нём только увечные люди и животные. Его глаза наполнялись слезами даже при виде кошки с отрубленным хвостом.

Ваня уже вышел из того радостного возраста веры в чистоту идей, идущих «сверху», когда призывая к единению народа, ставят монументы его ополчению и его тиранам.

Общество, в котором он жил, не понимало его. Вокруг него все суетились, бежали на перегонки за деньгами, ставя друг другу подножки. Упавшие редко могли подняться. Ваня очень хотел быть как все, но бежать никуда не хотел и поэтому был всем чужой. Он часто менял место жительства, чтобы сделать очередную попытку приспособиться к этому обществу и ждал, когда же откроется второе дыхание.

Но какое — то смутное чувство присутствия чужого в его собственной жизни вновь тормозило его. Он не знал, с чего начинается собственная жизнь, отличная от жизни других, но чувствовал, что такая жизнь возможна, и искал. Его трактат об островитянах мало что ему дал, он даже не понял, почему именно Монах отправил в отпуск его.

Ваня вроде всё понял, всё увидел, но что — то не давало ему покоя. Да, люди по–прежнему были грешны, но не более чем тысячелетия назад. Любой правитель дня сегодняшнего мог сравниться с одним из Цезарей дней минувших.

Да и богатые евреи сегодня также могли похвастаться тем, что совершили сделку в тридцать серебряников, изменивших мир. Но вроде мир стал мельче. Вроде ум одиночек «высох».

Вроде и общество «бежало» вполне дружно, в общем стаде, подгоняемое массовыми религиями и массовой культурой. Но что тут нового, и где та таящаяся опасность, которая заставила правительство страны опыта выяснять, что первично: демократия или диктатура, и отправить его на такое нелёгкое задание? Что изменилось? Раньше Цезари осуществляли террор по отношению к многочисленным народам, сегодня Вожди терроризма делали то же самое.

Озарение пришло неожиданно. Он уехал в родимую глушь, в отчий дом, чтобы прийти в себя и спокойно умереть, что, как ему казалось, пора было сделать. Умирал Иван сутками, лёжа на диване. Однажды раздался громкий стук в дверь. Ваня с большой неохотой поднялся с дивана в надежде, что стук больше не повторится. Увы, кто–то настойчиво продолжал заявлять о своём присутствии. Ваня открыл дверь.

Перед ним стоял заплывший жиром мужичок лет 50 с блудливыми глазками. Мужичок, прямо с порога заявил Ване, чтобы он перестал «трахать» его супругу.

От такого неожиданного обвинения Ваня даже начал перебирать в памяти всю свою сексуальную географию не за одну прожитую жизнь и с удивлением открыл, что этот захолустный городок в ней не значится. Он с ещё большим изумлением посмотрел на странного мужичонку, представил себе его супругу и спросил: «А сколько ей лет?». Мужичок ожидал чего угодно, но только не такого вопроса, поэтому и ответил машинально: «Пятьдесят три».

Ваня улыбнулся, глядя на жирное брюхо, свисающее поверх штанов обиженного супруга и сказал: «А всё равно, пошли пить водку». Мужичок заметно повеселел. Да и кто на его Родине не забудет даже о любимой супруге, если зовут пить водку. Ваня со своим новым знакомым нажрался, как свинья. Мужичонка оказался не таким уж и плохим человеком.

Правда, в жизни его интересовали только два дела: еда и рыбалка. Между этими делами ему удалось зачать несколько детей, но своим он считал только одного, которого, как и его, интересовали только еда и рыбалка.

И вот этот факт, что только один ребёнок похож на него в своих желаниях, и породил в нём «смутные» сомнения запоздалой ревности.

А так как в городе, где поселился Ваня, только его одного не интересовали еда и рыбалка, то он, мужичонка, и пришёл с претензиями к нему.

Ваня ожил, он опять становился тем беспечным шалопаем и бабником, каким был всегда. Он от души стал подтрунивать над этим мужичком: «Конечно, ты сидишь себе на бережку с удочкой летом или над лункой зимой — медитируешь. На одном конце червяк, на другом конце дурак. А ей на хрена такая медитация, вот и взгрустнулось».

Ваня, посмеиваясь над незадачливым супругом, знал, что не причиняет вреда его жене. Её супруг был занят любимым делом, он жрал и значит, ничего вокруг не видел и не слышал. Тарелка перед носом для него была той же лункой во льду.

И тут Ваню озарило. Общество вокруг него, это же общество из сказки «О потерянном времени». Вокруг него одни дети с зачатками идей, чувств, совсем не развитых, детских. Да и были ли они взрослыми, если и их родители с пелёнок их загрузили своими детскими страстями. Может быть, всё вокруг него — это «дребезги», сырьё чего–то другого. Сырьё, которое, так и не успевая чем–то стать, исчезает мелкой пылью.

При таком раскладе ревность — это серьёзная заявка на то, что ты есть, существуешь. Но тогда выходит, что для окружающего его общества пороки — это единственная заявка на право выделиться, на право быть. Другая сторона медали им неведома. Пороки привели общество к термоядерной бомбе и к полётам в космос, а при таком хаосе в умах это действительно опасно.

Мужичок уже был так пьян, что не мог держать стакан. Он наклонялся к нему, отхлёбывал и кивком указывал Ване, чтобы тот не забывал подливать.

Ваня впервые выбрался в «люди» в этом захолустном городке и с интересом осматривался. Они сидели в ресторане. Мужичонка был гидом, приведшем его в этот очаг местной массовой культуры. Зал был большой. Посредине зала под потолком на растяжках висел плакат, на котором с двух сторон было написано: «WELCOM ВЗМОРЬЕ». Пока Ваня и мужичонка пили, соседи менялись несколько раз. Ваня, давно смирившийся с тем, что его судьба — безучастно наблюдать мир, регистрировал события: это поминки, это день рожденья, это второй день свадьбы, так как все пожилые, все орут «горько» и целуются, но невесты с женихом нет. Ближе к ночи дневные группы стали расходиться, оставляя по три, четыре человека, ещё не добравших своего счастья.

Ровно в 23 часа на сцену вышла разбитная бабёнка с пышными открытыми грудями и плотными ягодицами, которые облегало красное платье. Платье облегало ягодицы так естественно, что создавалось впечатление об их самостоятельном существовании. Её зад же, в целом, вообще вызывал бурный восторг. Раздались дружные аплодисменты. И она, упёршись руками в бока, запела… по–французски и под аккордеон.

Аккордеон был тем инструментом, который больше всего мог растревожить душу Ивана. Он спокойно переносил даже скрипку, но аккордеон пробуждал в нём огромный пласт чувств. Он иногда задумывался, почему аккордеон почти не звучит на больших сценах и в массовых аудиториях. Почему люди не знают великих аккордеонистов. Ване стало необыкновенно хорошо. Он осмотрелся вокруг. Ночная жизнь «била ключом». Ему хотелось бесконечно долго оставаться в этом состоянии радости и счастья. Отовсюду орали на бис: «Веруня, давай Марсельезу».

Веруня немного пококетничала и опять запела. Голос звучал легко и свободно. Голос был «чертовски» красив и силён. Ваня поймал себя на мысли, что голос этот ему странным образом знаком.

Но мысль эта быстро отлетела от него, оставив одно недоумение: с такими формами и голосом и в этом захолустье. Он слушал и слушал Веруньку, аккордеонист играл виртуозно, в его игру вплеталась и «Варшавянка», и «В землянке», и «Очи чёрные», и даже «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой». На Ивана накатила новая волна мыслей. Он начал думать о том, что совсем не знает городка, в котором когда–то родился и жил, и его так потянуло на ночные улицы, что он встал и вышел из ресторана, оставив дремать за столом наевшегося мужичонку.

Свежий воздух, тишина и тонкий провинциальный аромат, в котором ощущается запах цветов и долго не убираемого мусора, только усилили благодушие Ивана. Он с интересом стал рассматривать заведение, из которого только что вышел. Здание было крепким, старым, каменным, кое — где окрашенным в жёлтый цвет. Вертикально висела вывеска «ВЗМОРЬЕ», горизонтально, с ошибками «BRODOWEЙ».

Эти надписи окончательно привели Ивана на вершины счастья, и он расхохотался. Городок освещала только луна. Городок был пуст, городок спал. Иван был наедине с созданными людьми творениями. Это было чудом, вот так просто оказаться в рукотворном мире, покинутом его жителями.

По вывескам на домах он догадался, что находится прямо в «сердце» города. Рядом с рестораном был рынок, рядом с рынком — администрация города и магазины. Культуру отражала доска почётных граждан города, начинающаяся с портретов директоров местного завода и заканчивающаяся их замами. Всё это венчалось памятником недавнему вождю, стоявшему, как и по всей его Родине, спиной к власти и лицом на большую дорогу.

Луна была почти единственным источником света в городке. Ваня смирился с этим, как вдруг из–за очередного дома ярко засветилась реклама. Это был «$». Доллар сиял, освещая всё вокруг синим светом. В его свету чернел крест. Ваня обомлел.

Доллар сиял над православной церковью, очень сильно напоминавшей осколок католического костёла. Ваня, как «мотылёк», пошёл на свет. То, что он увидел, стало его озарением. Церквушка, в виде непонятного готического сооружения, была пристроена к огромному панельному зданию, в котором размещался сбербанк, прокуратура, фонд содействия налоговой полиции, нотариат и ещё целый ряд государственных и не государственных учреждений, и всё это упиралось в грязную привокзальную площадь. Этот памятник людскому «маразуму» открыл ему тайну людских душ. В их душах было примерно так же, как и в этом доме. Поэтому он и Ваня, и одновременно ещё кто–нибудь, что «всякого разного» в нём было даже больше, чем в этом городишке.

Это открытие потрясло Ивана. Он пытался себя успокоить, что не он первый увидел и понял, что город «Глупов» — это и его душа. Но он–то понял, а Верунька, для чего–то разучившая «Марсельезу», а аккордеонист… Монах отозвал Ивана обратно.

Глава сорок восьмая Застой — продолжение

Островитяне, не видя никакого руководства, осмелели и «урвали» себе по метру островной земли. Конечно, не просто так урвали. Все страны, помогающие стране опыта в выяснении, что первично, а что вторично, так увлеклись этим процессом, что готовы были продолжать его бесконечно или хотя бы до тех пор, пока бюджеты позволяли.

Главное в этом деле правильно соблюсти пропорции, что копателям–шпионам, а что себе, и не ошибиться. Словом, все страны отдали своим подданным приказ рыть дальше и выделили по продуктовому набору с тюбиком горчицы.

Так как ни страна опыта, ни какая–то другая сила кормить всех сразу больше не хотела, то и народ весь разбрёлся. Конечно, каждому копателю в конце пути были обещаны разные блага, вплоть до пожизненной пенсии, поэтому энтузиазм даже в период «застоя» сохранить удалось. Все начали рыть свой «собственный» метр под соседа, шпионы ведь. В итоге под всем островом пролегли глубокие шахты и подземелья. Сверху вроде всё спокойно, камыш шумит, лягушки квакают, копателей совсем не видно, а внизу ватаги мутузят друг друга, забыв о застойном отдыхе и предвкушая пенсионную заслуженную халяву и даже какие–то дивиденды с островных акций.

Первым встревожился попугай, он теперь только квакал, так как говорить ему было решительно не с кем. К норам, ведущим под землю, он подлетать боялся, имея опыт выщипанных перьев. Монах дремал. Ваня, хоть и вернулся из отпуска, но куда — то пропал.

Монах дремал, а Ваня ходил по острову и что–то искал. Побывав в отпуске, послушав Веруню, до него внезапно дошло, что ответ, как правило, лежит на поверхности, а не глубоко под землёй, но не все об этом догадываются.

Итак, пока все сидели по своим норам, Иван гулял по острову в сопровождении попугая, который квакал ему на ухо. Остров был девственно чист, как и положено в период застоя. Застояться может только «человек разумный», а без него природа развивается прекрасно во все стороны.

Воздух был чист, лягушки квакали, попугай им вторил, травка зеленела, море билось о скалистые берега острова и ласкало его песчаные берега.

Вдруг попугай забеспокоился, слетел с Ваниного плеча и уселся на что–то белеющее среди зелёной травы. Попка вцепился всеми лапами в свою находку и поднял невообразимый крик: «Демо–ква, Демо–ква». Иван еле–еле отобрал находку у попки. Находка оказалась записной книжкой, довольно хорошо сохранившейся и даже с именной принадлежностью. На бело–жёлтой обложке размашисто было написано «О. Бендер» [13], а чуть ниже: «Стенограммы заседаний — 190_г.».

Иван что–то такое слышал, но забыл где и когда. Он открыл записную книжку и стал читать:

Заседание № 1

Председатель: Остап Сулейман Бента Мария Бендер

Господа присяжные заседатели: Паниковский, Балаганов, Тихон, Ипполит Матвеевич Приглашённые: Александр Яковлевич, Отец Фёдор и др. жулики — тяжёлое наследие царского режима.

Повестка дня — застой в рядах…, дальше страница была порвана попугаем.

… Паниковский высказал мысль, что новая власть обречена на застой, стагнацию и т. д., так как убрав городового с перекрёстка, учредила ГПУ [14] и решила передать всю власть народу.

Он вопрошал, обращаясь к Балаганову: «Шура, на что я буду завтра жить? Шура, кто завтра будет работать, если всю власть отдадут народу? Шура, к кому в карман я смогу залезть? На что станет жить бедный Паниковский?».

Ипполит Матвеевич, этот гигант мысли, отец русской демократии, согласно кивал.

Балаганов, похоже, так же не считает себя народом. Он даже заплакал, жалея Паниковского, и оставил на своём грязном лице следы от чистых слёз.

Я спасу ситуацию. О Рио….

Иван испытал предвкушение тайны. Он знал, что в стране опыта, его стране, его, Ивана, коренного жителя, все считают дураком.

Он даже привык быть дураком. Иногда, правда, брал дубину и начинал вышибать «дух» из всех подряд, меняя мировоззрение целых народов и их взгляд на свою персону. Тогда все дружно начинали говорить о величии Ивана и даже ставить часовенки, церквушки, памятники ему и зажигать вечные огни. Но дураком Ваня был только с виду. Да и как ему было не прикидываться дураком, если Иван любил всё, кроме денег. С деньгами Ваня, сколько ни старался, так и не смог понять, Что делать? и Кто виноват? Все вокруг него деньги куда–то вкладывали, откладывали, копили, а он их пропивал. Хотя было, чего лукавить, одно ответвление семени Ивана — старообрядческое, которое старалось быть твёрёзым, но и те не копили, а ударились в благотворительность, меценатство и общественно–полноценный труд.

Остальные же жители в стране опыта любили деньги и не любили Ивана.

Но Иван был не так уж и глуп, чтобы не понимать этого, и не так свят, чтобы обходиться одной дубиной. От большой тоски, вызванной непониманием всеми его, Ивана, души, он придумывал разные финансовые схемы «на троих». Схемы эти периодически делали всю страну опыта не только нищей, где все были равны, но и давали редкую возможность всё начать сначала. Иван был очень даже общественный человек, любил гостей, поэтому и аргументация своих поступков у него была «железной»: «Нужду легко делить на любое количество людей, а богатство трудно делится даже на двоих».

И ещё он признавал только богатство души, а деньги всегда связывал с нуждой.

Ваню смутила в записной книжке О. Бендера запись «застой», его интересовало начало. Начало, где же начало всего?

Иван, побывав в отпуске, поразмыслив на трезвую и пьяную голову, понял, что всё, что они нарыли на острове, относится к ХХ веку, и он помнил, что ХХ век венчал застой. Демократия, диктатура и переходный период «обломились» об этот застой и породили перестройку. Но, как выходило из записей О. Бендера, застой был вначале.

Ваня растолкал Монаха, который после удара молнии постоянно дремал, и огорошил его словами: «Хватит спать, Родина в опасности».

Монах: «А, это ты. Какой ты чумной возвратился из страны опыта, какой дикий».

Ваня: «Тебя бы туда».

Монах: «Прошло, теперь спокоен».

Ваня: «Тут вот что. Попугай нашёл записную книжку, хочу тебя спросить…».

Монах: «А что попугай?».

Иван: «Попка орал: «Демо–ква», — и не хотел мне её отдавать.

Попка ужасно обрадовался пробуждению Монаха, а ещё более тому, что его вспомнили, и опять забубнил: «Демо–ква, Демо–ква».

Монах: «Покажи книжку».

Иван отдал книжку Монаху.

Монах: «Я такую книжку видел у Демонкрата, но он ничего не теряет, только подбрасывает. Ты её прочитал?»

Иван: «Только одну страничку и хочу спросить, что мы тут ищем — начало или конец? Эта книжка началась с застоя, но мы застоем (Ваня посмотрел на флаг, развивающийся на башне), вроде как заканчиваем.

Монах: «Читай дальше. У Скульптора свой отсчёт».

Монах опять задремал, и снились ему вороны то ли на руинах акрополя, то ли на руинах английского замка. Словом, снились ему руины и вороны, а может быть, каркающие вороны.

Глава сорок девятая Остров странности

Хочу, очень хочу напомнить начало этой повести. Напомнить на правах автора, в некотором роде конечно. По крайней мере, писал сам, и по клавишам компьютерной клавиатуры тоже стучал сам, имею полное право напомнить.

Помните Пирата и его знаменитое: «Ну, ну», — или Попугая и его: «Пиастры, Пиастры, Демократия, Демократия»?

Кто много читает, тот, наверное, меня уже одёрнул, заявив, что не было такого у Роберта Льюиса Стивенсона. Кто знает? Если мы там с вами и были, то всё равно забыли, а вот Пират был. Он есть и будет, как есть и Попугай. Так вот, на этом острове герои разных времён и эпох, которых на Земле принято считать лишь героями литературных произведений, оживали самым необыкновенным образом. Жили они самостоятельно и, более того, запросто могли принимать лики своих авторов. Островитяне могли видеть Пирата, а могли видеть и Стивенсона, смотря от своего желания и умения.

Мелькнула галера с носовой частью в виде головы пуделя, но многие поняли, что это привет от Михаила Булгакова. И записная книжка О. Бендера не вызвала сомнений у Ивана, что это привет от Ильфа и Петрова, что они где — то рядом чудят, продолжая свой роман. На острове оживали герои, которым не суждено быть забытыми никогда, не суждено умереть никогда. Но если не суждено умереть героям литературных произведений, стоит ли говорить о бессмертии их авторов.

Только самым бестолковым землянам, никогда никого не любившим и по этой причине никогда и ничего не чувствующим, можно напомнить, что у пессимизма есть другая сторона — оптимизм. Всё зависит от угла зрения и мысли.

Правда, островитяне чувствовали и ещё кого–то, объединявшего всех писателей и их литературных героев, но только чувствовали, а видеть не видели. Почему?

Предположу, как было в стране опыта: сидит писатель на стуле за письменным столом в окружении окурков, бутылок, вещей, забытых такими же друзьями — писателями. Сидит, значит, ждёт. Чего ждёт? Может жену, которая, не выдержав творческих порывов, давно ушла, может кредиторов, а может просто гонца, отправленного за очередной бутылкой и сигаретами. Сидит, как всякий нормальный человек, ждёт прихода нормальных людей и совершения нормальных событий.

Но какой нормальный дурак или дура придёт к писателю? Ответ очевиден. Но вот тут–то и начинаются странности, можно угодить в скульптурный ансамбль, этакую панораму, в которой тебя сразу и не разглядишь, пока не присмотришься, а можно быть сияющей, хоть и слегка нетрезвой скульптурой, но о которую обязательно споткнутся, даже если хотели обойти. Поэтому к писателю всегда приходит кто–нибудь от Скульптора. Муза, например.

Приходит Муза и давай вдохновлять писателя словами, а он только записывать успевает. Тяжкий труд, скажу я вам. Когда всё запишешь, то даже не усталость чувствуешь, а полное опустошение и трезвость необыкновенную, а вместе с ней и весь ужас страны опыта. Но это в стране, а на острове слова утрачивали всякий смысл, их потихоньку вытесняли образы.

Думали ребятишки, что сами и впервые всё делают, а оказалось — по аналогии. Более того, члены экспедиции археологов, копая землю вокруг себя и роя норы друг под друга по причине застоя, упёрлись в гранитный камень, на котором со всех сторон были высечены слова:

«Я ЕСМЬ лишь то, Что ЕСМЬ Вселенной Смысл! —

Запомните все фразу бытия, что из ступеньки «Я»

Вы переходите лишь в ЕСМЬ, Любовь Творя!

Вы постигаете ЕСМЬ Мироздания,

Что много выше вашего понимания!

А что за ЕСМЬ стоит?

Ту тайну ваш Отец — Творец пока хранит.

Растите, милые детишки,

И знайте, не нужны вам больше книжки!

У вас есть ВСЁ! Сумейте лишь открыть…». [15]

Когда до камня докопали, Иван тоже думал: «направо пойдёшь…, налево пойдёшь…», а оказалось, пришли уже.

Словом, пришло время расставаться со Словом, привычным словом, привычной книгой, а что за этим? А для чего копают–то. Но это только наступает, хотя и наступит скоро, а пока на острове стали проявляться литературные герои, которые пойдут дальше вместе со всем человечеством по его пути эволюции.

Видимо, и для них очередной цикл завершается, чтобы дать начало новому. Кто–то останется, кто–то уйдёт. Пробегись, читатель, бегло по книжным переплётам, много ли книг ты хочешь открыть. То–то и оно. Но всегда будем помнить о бессмертии, ведь Бог поругаем не бывает, на что наработал, то и получишь.

Глава пятидесятая Записи О. Бендера

«Паниковский в панике, Балаганов в слезах, но заседание продолжается. С такими присяжными я никогда не попаду в Рио–де–Женейро, надо брать инициативу в свои руки.

Итак, господа присяжные заседатели! Есть две вещи, ценимые в мире. Деньги и социальные услуги.

Паниковский, вам, конечно, ближе деньги, особенно если они лежат в ваших карманах, а вам, Шура, как сыну, растущему без отца — социальные услуги, так как вы, Шура, всё равно не знаете, что делать с деньгами.

Паниковский: — А вам, Бендер, что ближе?

Бендер: — Мой папа был турецко–подданный, поэтому я привык совмещать и то, и другое с общим благом всего человечества.

Балаганов: — Как это?

Бендер: — Я разовью свою мысль, когда–нибудь она дойдёт до вас. Итак, что мы имеем? На одном полюсе — «большинство» из народа, на другом — меньшинство недобитых собственников. Большинство из народа придумало столько новых видов социальных услуг, что уже успело выдохнуться, так и не претворив и половины из них в жизнь. Меньшинство собственников имеет столько денег, что не знает куда и на что их потратить. Обе стороны нуждаются в нашей помощи. Обе стороны нуждаются в наших молодых и здоровых силах.

Паниковский: — Я уже стар.

Бендер: — Паниковский, хватит ныть. Вас, Паниковский, придётся временно закопать. Пока все были зрячи, а вы слеп — было ваше время, теперь нужно прозреть вам, а другим ослепнуть — это будет наш вам гонорар за вашу безвременную кончину. Пышных венков, горьких слёз и рыданий не обещаю, но лежать, Паниковский, вы будите на холмике, солнышко будет согревать вас своими лучами. Через сотню лет, а может быть и раньше, вы, Паниковский, выпотрошите все карманы. Это обещаю вам Я, Остап Ибрагимович Бендер.

А пока вы будете нежиться в солнечных лучах, нам с Шурой предстоит трудная и опасная работа. Шура, вы готовы к трудной и опасной работе?

Балаганов: — Всегда готов.

Бендер: — Итак, Шура, как единственные и самые любимые дети лейтенанта Шмидта, мы с вами, Шура, сегодня учреждаем Союз молодёжи, и ваша, Шура, готовность, прозвучавшая в словах «Всегда готов» должна стать нашим знаменем.

Впрочем, посмотрим, есть ещё и дети, а там, где социальные услуги, всё лучшее — детям. У вас, Шура, есть дети?

Балаганов: — Нет.

Бендер: — Тогда тем более, отдайте им свой лозунг. Будем, Шура, скромнее. Например, «Наш союз — это молодость мира, и его возводить молодым». Паниковский, не спите, вас ещё не закопали, и помните, вам придётся обирать тех, кого «освятит» наш Союз. Шура, вам поручается возглавить это нелегкое дело: молодость, энтузиазм, строительство нового мира.

Паниковский: — А городового вернут?

Балаганов: — Паниковский, как вы можете, в такую минуту…

Паниковский: — Я ему исправно платил, а он исправно брал.

Бендер: — Паниковский, определитесь с выбором. Или вы хотите быть среди тех, кто платит, или среди тех, кто берёт.

Продолжим заседание, господа присяжные заседатели. У меня, как вы понимаете, самая трудная задача — расчищать молодым дорогу. Молодым, так сказать, везде у нас дорога. Короче, Шура, вы начинаете приставать ко всем, от лица Союза молодёжи с просьбами дать на дальнейшее развитие социальных благ, а я от лица Союза начинаю интересоваться, почему не дали, куда дели, где наши деньги?».

Дальше в записной книжке шли имена и фамилии, а рубрика называлась «Счётная палата О. Бендера», но это другая история.

Глава пятьдесят первая В стране опыта

Пока Иван на острове изучал записную книжку Остапа Бендера, кое–кто в стране опыта постигал мудрость книг Ильфа и Петрова, которым когда–то удалось проникнуть в мысли Остапа через текущие мысли страны опыта того периода. К великому счастью правительства страны опыта, народ этой страны не видел «дальше своего носа» ничего, и, например, беспризорные дети на улицах воспринимались как наследие свергнутого режима. Режимы менялись часто, поэтому и детишки росли в основном самостоятельно. Один из последних режимов в стране опыта носил название — коммунистического.

Но кое–кто был чертовски любопытен, проводил аналогии и делал сравнения: такой, понимаешь, паразит на теле страны опыта. Так вот, он вычитал в книге Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев», что во времена Остапа тоже были беспризорные дети — сироты, только тогда как тяжёлое наследие царского режима. Режимы поменялись, наследие осталось. Этот кое–кто задумался, режимы из кожи вон лезут, спасают страну опыта и беспризорных детишек, а она во всё тех же волнах. Если бы дети не подрастали, возможно, всё было бы нормально.

От попрошаек беда не велика, но они, чёрт бы их побрал, растут, а дальше: «А что, папаша, не плохо бы нам винца выпить», а ещё дальше, страшно подумать: голубые воришки, гиганты мысли, духовные лица с принципами о тайне исповеди и т. д., вплоть до членов правительства и депутатов Государственной Думы.

Замечу, что в стране опыта все верили только «своим» мыслям. Но по мере событий на острове и прозрения Вани вдруг многие начали соображать, что эскиз утверждён, и нужно только нарисовать «картину», но в стране опыта рисовать было решительно некому. Эскизы же делали все кому не лень. Но опять же, кто–то всё время смеялся над теми, кто делал эскизы.

Действительно, что можно написать в деревне с названием «Переделкино»? Там можно только вечно править и переделывать эскизы. Или, например, «Планерское», — название непонятное, то ли «План», то ли «Планер», в любом случае «пролетает».

Был когда–то в этой стране царь, который сбежал от своей дворни даже из Москвы на невские болота. Так и там ему покоя не дали, вся дворня из столицы за ним потянулась и целый город там построила. Героический был мужик, «умнущий», ни чета нынешним. Ведь додумался же, что для развития страны надо столицы менять, а дворня всегда к вождю прибьётся. Вот это был сюжетец. Один граф его хорошо описал, но истину не всю показал, главное пропустил.

Словом, кое–кто в очередной раз решил спасти страну опыта. Он быстро нашёл Кису, ныне довольного, обогащённого новым опытом, данным ему Остапом, мудрым так сказать, техническим руководителем. Кисе в новом времени жилось как никогда хорошо. Он заседал в Государственной Думе, где просил подаяния на французском, на немецком, на английском и, по случаю, на других языках, словом, жизнь удалась.

Недалеко от Кисы во всю рулил Паниковский, рядом с которым крутился и Балаганов, русская, девственно чистая душа. Паниковский, наученный «гусём» тому, что красть бывает опасно, отдал все недра страны опыта Балаганову, разумно полагая, что кто–то их считает, следовательно «придут за объяснением в другом месте», но на всякий случай провозгласил недра своей собственностью, а вдруг не придут.

Сам же Паниковский возглавил то, что производит «эфирный» продукт, ну там электростанции, теле– и радио- каналы и т. д. Он правильно полагал, что в случае объяснения в другом месте, поди разберись, сколько чего было и сколько осталось, особенно если всё то, что производило, закрыть, а бумаги потерять. Паниковский развернулся не на шутку, Остап держал слово.

Но это знал Ваня на острове, а кое–кто думал, что всё под контролем. Какой контроль, если Паниковского так пригревало солнышко на холмике, что он решил вспомнить все свои обиды в кратчайшие сроки. Но возникал другой вопрос: «А на хрена это надо Остапу, да ещё через 100 лет?» Если Остапа деньги не интересовали в принципе тогда, то едва ли они его интересуют и сейчас. Другое дело идейная борьба за денежные знаки.

Но тогда и экспроприация денежных знаков — увлекательнейшее занятие. Пора бы начать.

А что в стране опыта ценимо сегодня? Где искать О. Бендера? В рыночных отношениях — для него мелковато, в политике — он не «жертва аборта», по церквям — «религия опиум для народа», а он не был наркоманом. Где? Все спецслужбы страны опыта были брошены на поиски Остапа, конечно, с благими намерениями: найти и пригласить возглавить своих достойных учеников, ибо энергию в стране опыта его ученики стали «вырубать» регулярно, чем сеяли невообразимый хаос, впрочем, рубя сук, на котором сидели.

Опять же, Балаганов знал только одну сторону дела — добычу, а другую — добыл — восполни, например, качнул нефть, налей в дыру воды, или поскрёб уголёк, засыпь дыру, не знал совсем. Тут стала «возникать» сама Земля — то землетрясение, то ураган, то наводнение и т. д. Одним словом, жуликов полно. Остапа нет. Процесс неуправляем.

Кое–кто стал даже подумывать над всеобщей катастрофой в стране опыта, так как разворованное перестало восполняться, не только в недрах, но и в принципе. Раньше бензин украл, ослиной мочи в бочку налил, даже прежде чем государственную казну опустошить, сначала лишнего приписывали. Природа не терпит пустоты. Становилось страшно. Спасало страну опыта только то, что на далёком острове Ваня уже прочитал записи о «Союзе молодёжи» и вёл диалоги с монахом.

Глава пятьдесят вторая Диалоги на Острове

Ваня не умел размышлять углубленно, но его сердце всегда сопереживало мысли. Ему было жаль старого Паниковского и детей лейтенанта Шмидта. Откуда — то снизу на него нахлынула прохлада, принесшая странные звуки: феодализм, капитализм, империализм, социализм, коммунизм, фашизм, либерализм, глобализм и даже центризм. Он давно отвык от этих звуков, так как сверху слышны были другие.

Всё перепуталось в мозгах у Ивана, но он испытал странное желание познать истину. Лет триста об истине он знал только то, что она «в вине», и ещё то, что «сквозь дно стакана видно небо». Но с тех пор, как он оказался на острове, что–то не складывалось. Была и какая–то иная истина, которую ему надо было вспомнить.

Он обратился к монаху. Причин обращения было две.

Первая, кое–какие чудеса, свидетелем которых он был сам.

Вторая, монах был единственным человеком на острове, который безучастно относился ко всему и никому не мешал. Ему было абсолютно всё равно: демократия, диктатура, застой. Хотите сидеть по норам — сидите — свобода, понимаешь, выбора. А между тем, монах выглядел весьма творческим человеком.

Поэтому Иван пристал к нему с вопросами. Вопросы Иван задавал без всякой связи. Монах отвечал на них также, не особо пытаясь постичь то, где именно Иван находит свои вопросы.

Итак, они сидели под высоченной башней, утыканной, как утка, перьями, разными антеннами и предупредительными огнями, и вели диалог:

Иван: «Монах, ты пытался шутить, вспоминал земной юмор. Что для Скульптора наш земной юмор?

Монах: Скульптор обращаемся к вам, землянам, со своей информацией не из простой жалости к вам. Не с вздохами благодетеля: ах, пропадут родные, если не услышат меня. Он обращаемся к вам потому, что и Вы нужны Ему, как и Он нужен Вам.

Сегодня вам уже известно, как зародился мир, что происходило и почему. Скульптор, воплощая свой замысел, думал только о нём и накапливал опыт, связанный с его воплощением. Но опыт имеет многие грани. Вы живёте на очень необыкновенной планете. Вам был дан избыточный ресурс, так как замысел Скульптора был очень сложен и очень важен. Этот избыточный ресурс породил новые направления накопления опыта. Одним из таких направлений накопления опыта являлся и земной юмор, часто выражавшийся в пословицах и поговорках, баснях и анекдотах.

Что это по сути? Сконцентрированный в словах, часто двух — трёх, закон мироздания, или принцип, или правило поведения.

Каждому закону, придуманному на Земле, соответствует вполне определённая пословица или поговорка.

Например, всё ваше законодательство в социальной сфере укладывается в одну единственную пословицу: «овчинка выделки не стоит», а административное: «у семи нянек дитя без глазу». В поговорках и пословицах заложены поистине космические вибрации, так как они продиктованы разумом, а то, на что они указывают, — умом.

Далее на стыках ума и разума зародился юмор. Мы очень оценили наблюдение землян за нашей помощью: «на Бога надейся, а сам не плошай». Первоначально так одёргивали себя от лени. Ведь для того, чтобы общаться с Богом, надо хотя бы научится обращению к нему, иначе он вас просто не заметит.

Пословицы и поговорки правильно описывают все земные законы, традиции и заостряют ваше внимание на правильных и неправильных правилах поведения. Учат отличать лики от личин.

Иван: — Монах, расскажите мне о величии Скульптора!

Монах: — Величие Скульптора определяется его творениями. Люди смотрят на скульптуру и удивляются не столько её красоте, замыслу создателя, сколько потраченному на её создание труду и времени.

Они думают, зачем столько труда потрачено, и где здесь польза практическая.

Ты сам когда–нибудь видел, чтобы люди застывали в Божественном трепете перед величием Скульптора, выраженном в его творении. Впрочем, знаю о твоём собственном удивлении при виде Атлантов на Дворцовой площади в Санкт — Петербурге, и о твоей вечно вертящейся голове в окружении красивых женщин, лучших творений Бога.

Но в целом, людей, которых могло бы вознести,вдохновить или хотя бы удивить творчество Скульптора, очень и очень мало. Если бы их было много, то никто бы не сомневался в Божественном начале всего Сущего.

Религия была бы единой для всех, и единственным показателем служения Богу было бы одухотворённое Любовью и Красотой Творчества.

Общество — это тоже творение Скульптора. Что необходимо Скульптору для вдохновенного труда? Ничего, кроме вдохновения. Кто вдохновляет? Первотворец!!! Тот, кто может постичь величие и труд скульптора через его творение, сможет постичь величие и труд Бога Единого. Скульптору земному, вдохновлённому Скульптором, необходим покой. Прошу отметить это особо, а то у вас всё поставлено с ног на голову одной единственной поговоркой: «И снова в бой, покой нам только снится». В бою не создают, а разрушают, расходуют божественные ресурсы, что же в этом хорошего? Шевелиться надо, это правда.

Покой необходим для замысла. Скульптору необходимо полюбить своё будущее творение ещё до того, как он начнёт его создавать в том или ином материале. Здесь важно понять что, как только Скульптор полюбил свой замысел, как только произошло озарение мыслью, творение создано.

Потом уже само творение начинает либо помогать скульптору создавать себя, либо мешать, вплоть до сумасшествия скульптора, когда замысел превосходит то, что получается, а самость не даёт увидеть Творца. Ещё покой необходим и для выбора материала. Материал помогает скульптору. Камень из Царства минералов, дерево из Царства растений.

Материал в руках скульптора — это и его, материала, развитие. Скульптура из камня, например, мрамора — это эволюция камня. Скульптуры оживают в своё время. Вспомни «Каменного гостя» Пушкина А. С. или «Буратино» Толстого А. Скульптор — это Покой и творение мыслью в Покое.

Предвижу вопрос о «творениях» из консервных банок, корпусов автомобилей и т. д., скажем лишь, что тебе важно понять: что вверху, то и внизу. Но вверху Бог Единый, и желание всех приблизиться к нему в понимании Красоты и Любви. Поэтому божественное творение — это стремление вверх, а груды сваренного металлолома — вниз.

Скульптор земной близок к Богу. В этой близости есть истинный смысл служения. Так как у вас всё давно поставлено с ног на голову, то и служение нарекли диктатурой. Во многом в этом повинны и сами «диктаторы», не сумевшие объяснить проявление своей воли. Но если внимательно присмотреться, то не трудно заметить, что всё великое было рождено в период диктатур. Демократия без служения высшему лишь создавала копии.

Бог относится к людям, как к своим детям, в которых он вдохнул свою жизнь. Если рассматривать человека с точки зрения божественного творения, то человек — это скульптура Бога, но через человека Бог рождает другие скульптуры, следовательно, человек и сам скульптор в Боге.

Скульптор создаёт скульптуру «Беспокойства», «Страсти», «Скорби», «Любви» и т. д. Создаёт по наитию свыше. Создаёт потому, что не может не создать — это его земной путь, запечатлеть чувство в материи.

В древнем мире философы в длительных беседах открывали новые чувства, их оттенки, воплощали их в мысленный образ. Потом приглашали к себе самого лучшего скульптора и рассказывали ему, что они видят и что хотят от него.

Скульптор настраивался на волну коллективных мыслей и создавал «Чувство», «Образ», «Символ». Философы опять обсуждали и сравнивали свой мысленный образ с изделием Скульптора. Если он соответствовал тому, что мыслилось философам, или превосходил их мысли, то скульптуры выставляли в общественном месте. В храме — «Любовь», «Величие», «Торжество». В бане — «Чистота». На базаре — «Плутовство», «Жадность» и т. п. Образами учили народы. Но образ — скульптура, утверждённый коллективным разумом, мог попасть и не туда, куда предназначался. «Любовь» на базар, «Жадность» в храм и т. д.

Тогда эти созданные и воплощённые в материю образы начинали подменять настоящие понятия и чувства у людей, у них менялось мировоззрение. Тут и иконы заплачут, и Любовь окажется на «панели».

Что такое эволюция в этом контексте? Стремление превзойти мудрейших и разумнейших. Просто повторить богатого, даже властитель не есть неподражаем, но попробуйте повторить великого скульптора, писателя, художника и т. д. Неповторяемость особенно ценна в развитии, так как она прямо указывает на величие Бога.

Что переходит из века в век, вернее, что остаётся навсегда, что не подвержено смерти? Скульпторы — творцы. Иерархия творцов и их величайшие творения, способные вызывать чувства. Вызванные ими чувства находят своё объяснение в буквах, словах, цифрах, формулах и т. д.

Родитель — Бог, Дети — его скульптуры. Дети могут стать скульпторами и становятся ими. Но только вместе с Богом они бессмертны.

Чего не хватает людям, чтобы верить в Бога? Того же, чего не хватает детям, чтобы верить в своих родителей, как породивших их. Дети не видят в своих родителях божественных сущностей, поэтому они не верят и в Бога.

Родители — скульпторы, дети — скульптуры. Бытует мнение у вас, что у плохих родителей — хорошие дети, у хороших — плохие? Это не так. Хорошие дети у тех родителей, которые не обманывают своих детей.

Бог не обманывает вас. Другое дело, что к родителям дети обращаются напрямую, и любая ложь подрывает их веру в них, а к Богу вас приучили обращаться через посредников, которые часто сами не понимают ни сути ваших просьб, ни предназначенья, промысла божьего.

Богослужение для многих его «слуг» стало таким же источником дохода, как политика, ремесло и т. п. Но господь никогда и ничего хорошего не говорил о коммерции. Да, она имеет место быть, но только как необходимая работа в некотором материальном мире для доставки всего необходимого своим детям. Не более того. У вас сегодня всё поставлено с ног на голову. Чем необходимее человеку помощь на пути его роста, тем больше материальных затрат от него хотят. Образование, медицина, культура, искусство у вас для избранных — это бред. Вы все едины. Чиновники, создающие себе льготы на самое необходимое, горько за это расплачиваются, в последнее время вы будете наблюдать это в реальном времени. Преступление и сразу наказание.

На Земле есть интересное определение вашего общежития, заключающееся в том, что весь мир — театр, а люди в нём актёры. Можно сказать и по–другому: весь мир музей, а люди в нём скульптуры. Разница между двумя определениями не велика. Актёры в театре играют чувства людей.

Сами актёры живые люди, поэтому они воспринимаются, как те или иные герои, живые герои, с их чувствами, хотя и минувших дней. Получается, что актёры — это те же застывшие скульптуры разных скульпторов — Шекспира, Чехова, Островского и др.

Конечно, актёр может и сам быть великим скульптором и успешно импровизировать голосом, внешностью, что в свою очередь может вызвать новые чувства у зрителя.

Чувства, о которых Шекспир или Чехов, возможно, и не думал создавая свои образы. Кстати, великих творцов новые чувства, пробуждаемые в людях их творениями, радуют необыкновенно. Но театр и зритель — это живые люди, им легче находить понимание, легче сливаться в единое целое, пусть не надолго, на короткие часы. Ведь, по сути театр — это хранилище чувств; возвышенных на сцене и часто самых низких за кулисами.

Теперь подумайте о величии Скульптора, чьё творение, например, в камне может вызвать чувства более сильные, чем игра актёра. Если творение скульптора вызывает чувства, можно ли его считать мёртвым, а его создателя умершим?

Конечно, нет. Во всём великом живы души создателей. Благодаря этому скульптуры оживают, не говоря о скульпторах.

Иван: — Монах, мы тут конечно одичали без женщин. А ещё больше без радости, которую приносят дети. Может быть, наш остров не подходит ни для женщин, ни для детей? Ответь, пожалуйста, на вопрос, зависит ли от места и условий рождения ребёнка его дальнейшая жизнь?

Монах: — Огромное количество картин, рисунков, скульптур и т. д., вплоть до спичечных коробков и скрепок выходит из под рук человека каждый день. Но что из всего произведённого остаётся на века? Почти ничего. Почему?

Сначала ребёнок учится, постигает основы какого–либо ремесла. Затем, если продолжает занятия, становится мастером в своём деле. Он может довести мастерство до гениальности. Но сколько он оставит позади себя набросков, эскизов, мусора? Сколько чувств будет раздирать его на части, пока он достигнет вершины? Он должен справиться со всем, чтобы достичь. Рождение ребёнка — это не процесс обязательного размножения для выживания, это не основной инстинкт человека. Господь бы ограничился Адамом и Евой, если бы они пошли по пути Его эволюции. Увы, история вам известна. Но раз люди захотели, не оценив своего места и ещё ничего не успеть понять в мироздании, всё начать с нуля, то, как говорят на Земле: «Ради Бога!». Заметьте, всё равно «Ради Бога!».

Бог не стал мешать рождению детей в надежде, что они будут разумней. Если не дети Адама и Евы, то дети их детей. Так происходит познание опыта. Но началось разрушение семьи. Уже дети детей, как когда–то их прародители, решили, что отдельно, от своих корней, от родной почвы они добьются большего и будут жить лучше. И чем больше становится численность людей, тем дальше каждый отдельный человек становится друг другу.

По сути вопроса. Зависит и ещё как. Ребёнок может родиться среди мусора, кем–то оставленного, и всю дальнейшую жизнь прожить в нём. А может родиться рядом с чем — то очень красивым. Это может быть книга в красивом переплёте, картина, стул или стол, любая мебель, главное, чтобы в предмете просматривался образ красоты, любви и гармонии. Дети интуитивно тянутся к таким предметам и запоминают их надолго, часто на всю жизнь. А жизнь вечна. Но осмотритесь вокруг себя, много ли вы видите такого, что хотелось бы созерцать бесконечно?

Хотя у вас есть музеи. Музей — хранитель застывших чувств. Туда следует водить детей постоянно.

Иван: «Монах, расскажи об изменениях, происшедших в мировых разведках на стыках переходов от диктатуры к демократии и т. д.»?

Монах: «Ваня, ты никогда не задумывался, почему именно вопросы о разведке чаще всего приходят в твою голову? Ты, Иван, русский, хотя до того как стать русским, был и евреем, и чехом, и французом, а родился где–то в местах сегодняшней Шотландии. Но пройдя отбор, стал русским.

Русские — это космические спасатели и исследователи, и скрепа всего космоса, способные понимать и сочувствовать всем остальным.

Русские на Земле познают все грани творений Скульптора. Например, русская баня — это же сродни Ада. Никогда так не думал? А водка, парализующая волю и движение? А квас с кислым хлебом, дающие ускорение.

Есть и Рай. Это задушевные разговоры с друзьями. Но рая меньше для русских, здесь на Земле. Помнишь, тяжело в ученье — легко в бою. Россия всё время расширяет свои территории, готовит разведчиков, закаляет их.

Разведка всегда была самостоятельной силой и властью. Сущности разведки не ограничены никем и ничем, так как в основу этих сущностей заложено наблюдение, анализ, синтез и, пожалуй, всё. Задача Сущности разведки вовремя сообщить Богу об изменениях, происходящих в том или ином его творении. На Земле разведка действует по аналогии, она только наблюдает.

Другое дело, что и она также является творцом для кого–то или творцом чего–то, хотя бы новых приёмов наблюдения. Реализация приёмов приводит к новому творчеству и порождает или пробуждает новые сущности, как позитивные: преданность, патриотизм, так и негативные: ненависть, страх, шантаж. Но это производные от неё.

Здесь надо заметить, что для того, чтобы наблюдать и проводить анализ эволюции творений Бога, необходимо соответственно самому не быть ничем и никем стеснённым. Сущность разведки такое право получила. Сущность разведки может ставить собственные опыты, аналогичные опытам Бога.

Можно утверждать, что разведка была всегда. Традиционно она изучала изменение пространства Творца и осуществляла поиск новых пространств для творчества Творца. Наблюдала за разными планетами, за реализацией задач на них и приобретением опыта. На каждой Планете есть своя, свойственная только ей, вернее поселившаяся на ней Сущность.

Если она развивается в соответствии с планом Творца, то как у вас говорят «и Бог с ней», если она начинает творить что–то отличное от Плана Творца, то разведка тут как тут.

Конечно, Бог и сам может пресечь сразу «чужое» Творение, но это значит сильно ограничить весь процесс творчества, и главное, не узнать, во что данное творение может развиться — «Не царское это дело» мешать развитию, да и потом не всегда развитие вне Плана Бога является таким уж и плохим. Скажу более того, оно всегда хорошо до поры присвоения авторства над ним тем, кому было позволено этот опыт произвести. Может показаться довольно жестоко, мол какая–то Сущность набила себе шишки при родах может быть чего–то абсолютно нового, и почему бы ей не возгордиться этим? Но нового ничего нет. Есть путь, которым надо идти, и всё. Если у ваших земных профессоров иногда «едет крыша» от своей значимости, то они просто забыли учителей, которые часто с большим трудом вкладывали в их головы знания ещё с детсадовской поры.

Что касается сути вопроса: на Земле проводит свой опыт Сущность альтернативы, выбора. Первоначально, когда ещё было представление о том, что вся власть от Бога, и главное были Его признанные представители, борьба за власть шла между этими представителями и внутри этих кланов. Главным условием к началу игры во власть были общие дети хотя бы с одним из отпрысков «божьих или голубых» кровей. Разве не интересно, что из этого опыта может получится, тем более, что клановая, как и родовая, система замкнута, а следовательно обе системы конечны. Но насколько конечны, если сами себя считают богоизбранным?

Где–то до конца 18 и начала 19 века разведка занималась тем, что наблюдала за родственниками, делившими власть между собой и часто воевавшими друг с другом в разных странах. Наблюдала и анализировала, до какой степени та или иная кровь является «голубой» и т. д. Первым внёс сумятицу в этот процесс Наполеон. Он сделал мощнейшую заявку на мировую власть, будучи фактически никем. Но он же и смирился. Захватив власть, он женился на представительнице традиционного мирового властного клана. Этот поступок примирил его и всех остальных «властителей». Но это был уже другой опыт, оказалось, что власть может быть просто захвачена силой, и захвативший её всеми признан. До Наполеона это не удавалось никому, хотя попытки были: Спартак, например, Пугачёв, Разин, разные лже–цари….

Главное, что на опыте Наполеона Сущность власти получила новый опыт. В чём он заключался? Власть может захватить и один волевой человек, но он её не сможет удержать, пока не сойдётся с традиционной властью. А что подпирает традиционную власть? Порождённые ею Сущности богатства, силы, права и т. п.

Наполеон своими действиями заставил многих, не входящих в традиционную мировую, королевскую — царскую — религиозную власть людей задуматься, а почему бы и не свергнуть эту постоянную власть. Началось довольно длительное обоснование того, что есть и другие претенденты: анархия, коммунизм и т. д. Успешнее всех на этом пути оказался К. Маркс. Он не только вскрыл общие, присущие традиционной власти негативные тенденции, но и показал, кому она более всех может мешать.

Именно так, показал, кому может мешать. Ну уж а объяснить, что она действительно мешает, предстояло В. Ленину. Пролетариат, рабочий класс, был втянут в процесс смены власти без особого с его стороны понимания и согласия. Опыта полной смены власти населяющих планету людей и её перехода из одних «рук» в другие на Земле ещё не было. Почему бы и не посмотреть, что из этого получится? Тем более, что всё шло по Правилам: была концепция — Манифест, Капитал и другие труды Маркса и Энгельса, был мощнейший практикум В. Ленина, была коллективная Воля, буквально создавшая Мер — Ка-Бу новой власти.

Но, как в Библии, одни видят способ для обогащения в прямых указаниях и следуют ему, давая «сыновьям иноземцев в рост злато–серебро, чтобы те в свою очередь погибли, и такие народы совершенно истребились» (Второзаконие, Исаия), а другие видят то, чего ни в коем случае делать не нужно, так как если истребить другие народы, с чем останется народ «богоизбранный»? Так и в «Библии» Маркса — Энгельса чиновничество определено, как «раковая опухоль на теле общества». Чиновничество и отомстило. Во всём необходима мера.

Сегодня в твоей стране всё идёт по тем же библейским сюжетам. Власть захватила божеский ресурс. В целях собственной безопасности интегрировала его в международные корпорации, а всех, кто с этим не согласен, объявила коррупционерами. Но если подумать, например, о «левом» бензине, то получается, что тот, кто его ворует, даёт рабочие места и хорошую зарплату, плюс дешёвый бензин всему народу. Что–то не срастается с официозом, согласись. Божеский ресурс принадлежит всем. А если все помогают коррупции, значит, что–то здесь не так.

На пути становления новой власти разведка, кстати, вообще ничего не делала ни по усилению традиционной, ни по уничтожению зарождающейся. Почему? Ответ очевиден. Где появляются большие возможности: в вечном исследовании «старого» и «нового». На стыках отживающей и зарождающейся форм проявляется новый опыт и новые знания.

С точки зрения морали людей, носителей сущности разведки на Земле, так же было всё в порядке: это старая власть втянула свои государства с череду кровопролитных войн, нищеты и т. д. Что дальше? Вот они и наблюдали. Либо старое выживет, либо новое возродится. Фактически на мировую арену вышел новый игрок, ещё одна сила, изменив и масштаб деятельности разведки.

От родовой конкуренции разведка перешла к наблюдению за тем, как решаются глобальные задачи между теми, кто господствовал на Земле как собственник всего, и между теми, кто не претендовал на собственничество, но хотел всем управлять, пусть и прикрывшись личиной социальных услуг. Такой вот произошёл «водораздел». Произошло контрастное деление Сущности власти на Сущность собственничества и Сущность управления.

Очень интересный опыт, можно ли всем управлять, ни за что при этом не отвечая и ничего не имея в собственности, и можно ли всё иметь в собственности и при этом ничем не управлять. Бог ведь един, Он и собственник, и управленец. А тут, у вас на Земле, такие «орлы» раскинули крылья, аж жуть. Летите, раз с крыльями, а разведка будет наблюдать и анализировать. Так проявилась сущность геополитики.

Россия, где стала преобладать сущность управления (вся власть народу), оказалась на высоте по причине того, что мудрость всегда живёт в народе, и если из народа рекрутировать на самый верх, пусть даже немногих, но способных и волевых, то развитие будет продолжаться. А если говорить о всеобщей грамотности, о рекордах, об энтузиазме и т. д., то по–другому и быть не могло. Кроме того, и Сущность собственничества на другом конце игрального стола стала соображать быстрее, появились её удачные переменные в виде народных избранников, партий, общественных движений, профсоюзов, то же самое управление, только под контролем, причём контролем традиционным.

Здесь надо отметить, что разведке было абсолютно всё равно кто и что строит. Чтобы иметь правильное представление о происходящих событиях, необходимо быть выше «учений», «идеологий» и т. п.

В этом плане разведка, легализовавшись, защищает именно это право, право на свою избранность, для того, чтобы правильно оглашать результаты наблюдения и анализа той и другой стороне. Кстати сказать, явная разведка, легализованная по земному принципу, разведкой в первоначальном понимании можно считать с большим «натягом». Так как у легализованной разведки появляется масса других задач, на вашем земном плане это: зарплаты, квартиры, бюджетные деньги на оперативную работу и т. п. Какая же это разведка, если все знают о её присутствии, и при желании могут узнать о ней всё? Но есть и такие разведчики, о которых не знает никто. В этом контексте такой разведкой при обозначенном водоразделе стало ВЧК Ф. Дзержинского, несомненно, величайшего из людей. Ему удалось сохранить агентурную сеть и значительно её расширить за счёт эмиграции, что породило буквально тотальную слежку за любыми проявлениями мысли, действий и т. п. Жестокость и жёсткость ВЧК, а затем и КГБ, были вынужденной необходимостью захвата и сохранения власти.

Но куда более интересно другое. Разведки «водоразделов», назовём так ту тонкую грань между двумя лагерями: новым и традиционным, в принципе ничего нового Богу не давали. Тот, что был назван «капиталистическим» лагерем, порабощал народ посредством Сущности денег.

Другой, «социалистический» лагерь порабощал народ социальной сущностью, фактически скрытого, а часто и прямого рабства, так как там, где нет внутренней агрессии, а утверждалось именно это, нет и Социальной сущности, просто она там не нужна, не от кого защищать, не надо никаких льгот и т. п.

С точки зрения Сущности разведки опыт стал интересен, когда произошло деление, хоть и весьма условное, на Силы зла — капиталистический лагерь, и силы добра — социалистический лагерь, и наоборот.

Всё имеет изнанку, но это не значит, что что–то можно носить в раз и навсегда установленном виде. В данном случае, произошло следующее: Сущность власти, чтобы жить, должна иметь тех, кто хочет управлять, и тех, кто желает быть управляемым. Управляемые питают Сущность власти, а управляющие питаются управляемыми, порождая пороки и т. п. Если поменять их местами, ничего вроде не меняется, только Сущность власти начинает усиливаться необыкновенно, так как все начинают хотеть власти. Они бьются за то, чтобы не утратить её, другие за то, что бы её захватить. Для Бога не существует добра и зла, но существует некий абсолют, который он видит. Абсолют подразумевает гармонию всех.

Какая может быть гармония, если все хотят власти, а может быть, если власть получат все, то и наступит гармония? Но тогда власть над чем и над кем? Одного лагеря над другим, одной планеты над другой? А если дать избыточный ресурс, может быть, пороки перестанут питать Сущность власти и т. д. Вот истинная задача разведки: наблюдать и анализировать развитие, а не ловить друг друга…

Иван: «Монах, расскажите о языках разных народов, а то мы так и не научились на острове понимать друг друга».

Монах: «Различие в языках, по сути, явилось нарушением единого вибрационного пространства Планеты. Как это произошло? Каждый из людей с сильной волей захотел иметь только ему подчинённые «души». Как этого добиться? Создать для них свой, только им понятный язык, и заставить их забыть все остальные. Язык команд, язык законов.

Конечно, единый язык лучше, но тогда и единое понимание слов, единое их толкование, задание единого ритма эволюции и т. д. Чего более всего добиваются лидеры стран, ранее входившие в состав страны опыта или бывшие колониями? Запрета на все другие языки, кроме своего. Носители традиционного языка долго ждали реванша. Как они могут засвидетельствовать своё право на власть в данной стране, только знанием традиционного языка. Но язык — это не сама информация. Это всего лишь её носитель. Единая информация о Боге может быть выражена разными языками, но Сущность власти делает всё, чтобы приписать именно своему языку, своей республики, якобы истинную суть слов Господа. Иначе как властвовать над народом?

Иван: «Монах, расскажите о конце Света?»

Монах: «Чувствую, поездка в страну опыта сильно сказалась на твоём разуме. Твоя страна, как и многие на Земле, просто бредит концом света, и все очень расстраиваются, если он не состоялся в указанный срок. Не расстраивайся, он состоялся и не раз, и ещё как состоялся.

Радоваться надо обратному, если в этот день всё на Земле было хорошо, значит, все люди думали в этот день о хорошем.

По сути вопроса: в вашем понимании «конец света» — это раз, и ничего не стало.

Но если ничего не стало, кому ж такой конец нужен и интересен? Хотя для сотен людей, которые умирают от жары, или наоборот, от холода, или сидят на крышах своих затопленных домов, страдая от мысли о потерянном имуществе, такой конец был бы более чем желателен, но он их и так догоняет.

Ваши масс — медиа считают катастрофы только информационным поводом, а жертвы в них сладкой приправой к ним, так сказать десертом.

Между тем, даже на твоей памяти был уже не один и даже не два «конца света», а в истории человечества их было столько, что и пересчитать трудно.

Например, всё ваше земное летоисчисление, даже данное в школьных учебниках!!! Там так и пишут: до Н. Э. и в вашу эру. Как это понимать? Только как конец одной эры и начало новой, конец одного света и начало нового. Кто ввёл новое летоисчисление? Люди? Хи — Хи, пока на земле и двое людей плохо понимают друг друга…

Другой пример: Старый Свет и Новый Свет. Нужно совершенно не знать систему управления и образ жизни населяющих оба света людей, чтобы считать это разное наименование простой игрой слов.

Из этой же области: социалистический и капиталистический лагерь, две разные системы. Покинув одну и оказавшись в другой, для любого наступает конец света. Сегодня конец света наступил для России — 1 млн. умирающих в год — это что для умерших?

Другое дело, что есть Свидетели — наблюдатели, живущие вечно и помнящие все концы света. Вам сегодня предложено стать такими Свидетелями и Творцами нового Света, а для этого поверить Ему!!!

Иван: «Монах, объясни, в чём состоит различие религий?

Монах: «Различие религий состоит в различии их носителей, а не в различии их вероисповедания. Все религиозные учения признают Бога, но как недосягаемого для народа Господина. Правда, все религии заявляют при этом своё посредничество между народом и Богом. Носителей религии интересует только то, что они могут получить от религии лично для себя. В этом нетрудно убедиться. Юродивых более всего не любят официальные, признанные мирской властью носители религии. Не любят за правду, которую они высказывают, не жалуя при этом этих самых носителей.

Скажу тебе, Земля — это планета для проведения тестов. Тестов для людей, населяющих Землю. Земле присуща смена цивилизаций, и каждая из них знаменуется своим началом и концом. Но так как в реальном пространстве нет ни начала ни конца, то остаются и все цивилизации: одни в небытие, другие в иллюзорном пространстве тех или иных миров, но все они имеют место быть в реальном пространстве. Все цивилизации, хотя бы однажды связанные с Землёй, продолжают влиять на неё, пока она сохраняется как Планета. И на Земле есть носители каждой из цивилизаций, которые были ранее, которые пришли им на смену, и которые уже идут на смену. Носители этих цивилизаций и являются носителями тех или иных своих учений — религий.

Иван: «Монах, а Монах, скажи, в чём отличие пространства иллюзорного от пространства реального?»

Монах: «Пространство реальное — это пространство Бога — Творца. Это пространство постоянно расширяется, оно не повторяется, оно постоянно развивается. В этом пространстве возможно всё.

Пространство иллюзорное — это множество пространств, созданных Творениями Творца, решившими сохранить за собой созданные творения, уподобив себя Богу. Это как ученик, забывший своего учителя, который вложил в него свою душу. Разница между этими пространствами состоит в следующем. Реальное пространство вмещает в себя всё.

Когда вы продвинетесь по пути эволюции до осознания пространства Творца, то свободно сможете перемещаться в нём и видеть всё то, чем оно богато. Причём, время создания совершенно не важно. Время — это тоже часть творчества в реальном пространстве. Можете поверить, такое перемещение вам быстро надоест, так как это похоже на кинофильм, а когда вы в последний раз ходили в кино? Из реального пространства ничего не убывает, и ничего в нём не умирает, оно может только расширяться и прирастать новыми творческими открытиями, опытами.

Иллюзорные пространства необходимы для постижения опыта. Но, так как их создатели либо эволюционируют (т. е. не останавливаются на достигнутом, признают главенство Бога и свою глупость, если вдруг решили остановиться в развитии и почивать на лаврах, либо инволюционируют, т. е. стараются до бесконечности продлять своё существование в законсервированном, созданном собой пространстве, тормозя и развитие других), то оно разрушается и исчезает в данном месте и в своё время. Так как процессы, идущие в реальном пространстве, возможны также в обе стороны, то и иллюзорные пространства повторимы, как многочисленные переводные картинки с одного оттиска.

Здесь тебе важно понять следующее, пока ты не привязан к результату своего труда — ты в реальном пространстве, как только такая привязка произошла, ты перешёл в иллюзорное пространство.

Кстати, у Булгакова в «Мастере и Маргарите» такой переход показан блестяще. Помнишь, Мастер решил написать роман о Понтии Пилате? У него появилась такая возможность: деньги, жильё, подруга… Роман написан, и он возжелал его признания. Не себя даже, как автора, а своего романа, и всё пошло прахом.

И как итог: к Воланду приходит Левий Матвей и просит за Мастера, чтобы Воланд забрал его к себе. Воланд спрашивает Матвея, почему они не хотят Мастера забрать к себе. Матвей отвечает, что Мастеру нужен не Свет, а покой. На что Воланд отвечает: «Ты глуп, Матвей», но Мастера забирает, как подарок себе. Матвею в романе достаётся и от Понтия Пилата, тот тоже не шибко верит в его разум, и от Га — Ноцри, который вообще с юмором относится к его писаниям.

Но Матвей истово верит, что само по себе хорошо, если не можешь постичь разумом величие Бога, хотя второе, постижение разумом, лучше. Левий истово верит, и он не бросит камень в собаку, но он всё равно зол, а если понять Бога разумом, останется только Любовь.

Роман Мастера расширил границы реального пространства. Роман «ушёл» к Богу. Но Мастер, как его создатель, перестал развиваться. Он устал, скис — поэтому в «отстойник», до лучших времён на покой.

Почему Левий глуп?

Левий сказал, что Мастеру нужен покой, но не Свет. Но Мастер отказался от своего романа, он его выбросил в Огонь. Если дать Мастеру Свет, он снова начнёт творить. Но раз там так решили, то Воланд заберёт его к себе, хотя в отношении Мастера и не стал бы так «шутить».

Иван: «Монах, ответьте мне, пожалуйста, что всё–таки на Земле предпочтительней, демократия или диктатура?»

Монах: «Демократия и диктатура — это всего лишь методы для проведения того или иного опыта. Где начинает преобладать хаос, там должна произойти концентрация Воли и её давление для создания структуры. Там, где структура слишком подавляет хаос, она должна ослабнуть, и её место занимает «ослабленная, менее концентрированная» Воля — демократия. Чтобы это понять, сразу после застоя начнём копать дальше.

Вы на Земле ошибочно принимаете безволие конкретных людей за признак демократии, или наоборот, чью–то сильную волю за признак диктатуры. Воля, Сущность воли живёт сама по себе, независимо от вас, людей. На Востоке она вооружает конкретных лиц для удержания, кстати, в основном от дурных поступков населяющих Восток народов.

Демократия часто являет собой пример полной расхлябанности и полного непризнания основ мироздания — опыт Люцифера. Помнишь истошный крик попугая: «Демократия. Демократия. Пиастры. Пиастры». Эти сукины дети демократы почему–то решили, что демократия — это деньги. Это, Ваня, бред. Поэтому будем копать, пока не раскопаем основ.

Русские часто сетуют на жёсткость отношений между собой, но ведь вам дай только пальчик укусить, вы и хребет высосите. Чеченцы, например, пьют пиво за рулём, и местные «гаишники» их за это не штрафуют, но они со дня появления у них машин и пива пьют пиво за рулём и всё, дальше этого не идут. Если русским разрешить пить пиво за рулём, они этим не ограничатся. Как тут поступать? Только жёстким контролем, диктатом. Но в принципе, весь Восток этим грешит. Поэтому нужна концентрированная Воля, часто Воля подавления любой инициативы просто для того, что бы сохранить вас как народ.

На Западе тоже концентрированная воля, но они давно ушли от поклонения власти и её носителей и признали некоторые общие принципы общежития, нарушать которые запрещено всем. Нарушитель будет наказан — на страже стоит Воля общества. Это более близко к понятию демократии, вернее, к Сущности демократии, ты начни мыслить сущностями, что в данном случае более правильно, так как касается ощущений, чувств, вызванных различными понятиями.

В книгах о Боге, а особенно в божественной мифологии, есть прямое указание на то, что такое демократия — это не вмешательство в ваше, людское, право выбора, то есть в чужую волю, выбор, правда, по большому счёту не очень богат: Добро или Зло, но зато сколько граней.

Демократия — это Воля Бога в отношении к божественной иерархии. Воля внутри иерархии — это абсолютная демократия.

Дело в том, что в Иерархии каждый учится и продвигается вверх к Богу, это общий признанный всеми принцип. Принцип, которому следуют все.

Если бы на Земле был такой принцип, эволюционные процессы пошли бы быстрее, но у вас, как говорится, возможны варианты. Так, подаренный Богом принцип «Прав человека» одно из ваших земных обществ решило несколько «поправить» к выгоде для себя: нагнать страха на одних, откупиться от других и т. п. Это не демократия, это всё та же диктатура сильного над слабым. На Земле Сущность демократии не может прижиться нигде за все последние тысячи лет.

При демократии нет давления друг на друга, есть продвижение по лестнице эволюции. Если такое давление есть, то демократию можно рядить в любые «одежды» — всё равно получится диктатура. Например, что произошло в стране опыта под лозунгами «права человека», «открытое общество» и т. д.? Плуты очень ловко заменили все эти понятия совершенно другим — «рыночные отношения», что привело к страшной диктатуре одних над другими. Более того, всё это было проделано под православными и мусульманскими знамёнами, хотя ни в Библии, ни в Коране нет ни слова похвалы рынку и торговле в Его понимании. Сущность самости, Я, конечно, уйдёт очень скоро, как последний писк Сущности денег, ростовщичества. Ещё многие народы, евреи, американцы, привязаны к сущности денег, но зачем это сегодня человечеству? Связанный с деньгами опыт исчерпал себя. Именно эта Сущность денег является искажённым отражением демократии и более всего тормозит эволюционные процессы. Так тормозит, что приходится вводить откровенную диктатуру только для того, чтобы задать народам созидательный, творческий ритм. Демократии, основанные на сущности денег, рассыпались очень быстро.

Демократии, основанные на культе принципов, например, культ «прав человека», существуют до поры, пока понятие, например, «права» всеми понимается одинаково. Стоит их размыть, заканчивается и демократия, а размыв происходит почти с первого дня сотворения принципа.

Культ «прав человека» мало чем отличается от культа личности, отличие только в природе этих самых прав человека. В первом случае они проходят обсуждение группой могущественных за счёт денег людей, во втором Волей вождя. Но в обоих случаях ваши права определяют за вас.

Иван: «Монах, женщин на остров вернём, и вообще, сущность мужская и женская — в чём суть?»

Монах: «Женщинам на Земле приходится очень трудно. По своей природе они охраняют то, что создают мужчины. Если мужчины создают иллюзорный мир, то весь труд по его сохранению женщиной затрачивается впустую. Интуитивно она это понимает и часто буквально бесится от этого или, что ещё хуже, боится всё созданное мужчиной потерять. Там, где страх, там идёт гнёт беспокойства. На острове нам это ни к чему. И потом, выполняя охранные функции вашего иллюзорного мира, она так увлечена, что работает на трёх работах, не рожает детей, делает карьеру. Она бы этот остров «снесла» до основания, так и ничего не раскопав и не заметив. И потом, попугай. С мужиками проще, они, особенно наиболее бестолковые, напротив перестали трудиться совсем, они подменили понятие труд на работу за деньги и бегают, т. е. работают, за деньги с утра до вечера, увеличивая иллюзорное пространство, подводя его к взрыву.

Абсолютно прав С. Л. Катаев, утверждая, что если бы на Земле преобладала женская суть, охранно- защитная, то Земле бы пришла хана, так как охранять и защищать то, что создают мужчины, опасно и вредно. Но по мере продвижения по эволюционной лестнице изменится мужская сущность, и его творчество будет заслуживать охраны и защиты, тогда и наступит век женщины. Будем копать.

Иван: «Монах, а что ты думаешь о наших земных книгах?»

Монах: «На Землю приходят не только Святые, но и все остальные. Остальные даже чаще. Зайдите в ваши книжные магазины, посмотрите на длинные ряды книг. Те, которые вы не хотите читать, например, Библию или Коран, Агни Йога или «Спасение Землян», написаны святыми или теми, кто был вдохновлён ими. Но много ли таких книг на полках? А все остальные книги — это как раз те самые весёлые, залетевшие к вам «серые» сущности. Пока они вам, к сожалению, ближе. И действительно, если рассуждать «здраво», всем вашим «могучим умом», то что хотят «Светлые Сущности» от вас — Святости и благословенного труда. А чего хотят все остальные? Да чего угодно, только не святости. Они готовы не мешать вам делать всё, что угодно, из того, что вы сами напридумываете. Но вот только ваши желания они вам сами подсказывают. Книга — это долгосрочная программа. Это потом журналист констатирует события, происходящие с читателями разных книг. Из–за наличия книг, написанных Умом, Скульптору пришлось заменить их телевизором.

Пока, правда, и телепередачи часто хуже самых плохих книг, но это пока. Суть в охвате. Пока хорошая книга дойдёт до всех, а с телевидением проще, раз, и все смотрят Божеское, а не кесарево. Но это в будущем, недалёком будущем. А пока светская власть поощряет пороки и зарабатывает на этом деньги. А «духовная» власть, поощряя светскую власть, всего лишь призывает народ замаливать грехи, произрастающие из пороков и на этом зарабатывает деньги. Тандем налицо. Откуда в этом тандеме взяться честным книгам?

Иван: «Монах, расскажите о социальной защите народов?»

Монах: «Я вижу, что в стране опыта идут нешуточные страсти, раз ты так быстро забыл все островные дела и увлёкся разгадыванием ребусов земных, но это хорошо.

Там, где народы следуют законам мироздания, вопрос о социальной защите вообще не ставится. Кого и от кого защищать? Что произошло на Земле, и как появилось само понятие «социальная защита»?

Люди с сильной волей, охваченные низкими, серыми сущностями, постигая опыт преимущества власти над себе подобными, разработали целую серию последовательных шагов по «убийству» в человеке размышления над своим «Божественным Я».

Чего вы боитесь? Смерти физической, но какой смысл бояться небытия, да ещё и при той жизни, которую вы ведёте. Почему вы боитесь смерти, а точнее жизни? Ребёнок родился. Он ничего не боится. Его отдают в ясли, потом в детский сад. Ребёнка отрывают от матери и передают в руки чужих для него взрослых людей, для которых самым главным является только то, чтобы с ребёнком ничего не случилось в физическом плане. Они начинают задавать ему «безопасный», на взгляд государства, ритм его жизни. Мать не может не отдать ребёнка в чужие руки, так как её буквально заставляют работать, якобы на оплату всё тех же благ: детский сад, школа, квартира и т. д.

За всё надо платить. Причём, всё настолько вывернуто на изнанку, что у матери, фактически потерявшей своего ребёнка сразу же после его рождения, в голове откладывается то, что о ней проявили заботу. Хотя за всё платит она сама вместе с отцом ребёнка. Где здесь социальная защита? Здесь явная подмена понятий: мать работает, оплачивая разлуку со своими собственными детьми. Ребёнок тоже привыкает к такому порядку вещей и, когда вырастает, начинает мыслить так же. Дальше он идёт в школу. В школе, в течение многих лет ему внушают мысль о той заботе о нём, которую проявляет государство. Но при чём тут государство, если учёбу оплачивают родители, и не только через налоги? Затем всю жизнь работа, ради пенсии. Россиян приучили к этому «светлому будущему» до степени самоуничтожения.

Кому нужна социальная защита? Народу? Нет. Только чиновнику, который отождествляется с серыми сущностями, и не только по делам своим, но и как бюрократ, хранитель отжившего, прошлого, а прошлое у вас не самое благостное. Но кое–что благостное мы ещё раскопаем. Чиновник может спокойно паразитировать на этом искусственно созданном пространстве. Более того, социальная защита — это одно из самых глобальных и самых удачных порождений Люцифера на Земле. Вспомните мага и волшебника Воланда в «Мастере и Маргарите», одевающего и обувающего всех без разбора…, с чем они остались?

Социальная защита призвана усыплять волю и убивать душу.

Твой вопрос можно свести к одному очень простому и понятному на Земле вопросу: «На кого работаешь? Если работаешь на серые сущности, а они большие мастера на разного рода «защиты» своего иллюзорного пространства, то защищать никого и ничего не стоит. Зачем, к примеру, защищать богатых от рэкета или памятники культуры от разрушения, если первые всё равно обеднеют, а вторые всё равно развалятся, не сегодня, так через 100 лет. Сколько памятников смыло водой, разрушено ураганом или просто уничтожено людьми только за последние 10 лет в России, Афганистане, Югославии, Ираке и т. д.?

Да и история у памятников может быть страшная, например, амфитеатры с их атрибутом — гладиаторами. На такой защите можно неплохо кормиться, что ваши государства и делают, выделив разного рода защиты в отдельные отрасли: силовики, реставрации, аукционы, копии с шедевров и т. п. А ваши постоянные восклицания, идущие с Земли о защите стариков, детей и беременных женщин и ещё этих, неимущих слоёв населения? Сама постановка вопроса утверждает, что «серые» верховодят повсеместно.

Другое дело — защита человеческих чувств…

Иван: «Монах, почему на нашем острове и не только всё время «мутузят» еврея, но вместе с ним и меня не сильно жалуют?»

Монах: «Евреи очень много внимания уделяют своему самолюбованию. Даже свою веру они сохраняют не как путь, указывающий эволюционное развитие, а как ветхую книгу (завет), с которой якобы началась жизнь на Земле, подтверждение того, что всё началось с них.

Но всё началось не с них, а значительно раньше, и выставлять себяПервотворцами на Земле, — значит, буквально сеять хаос. За это они и платят. Всё время выставляя себя мучениками, бесконечно вспоминая, сначала как их гоняли римляне, затем египтяне, затем немецкий холокост. Не жалуют они и Россию, злобно утверждая, что все её недра — это их собственность, просто эта мысль никак не может дойти до полупьяных россиян. Нагнетая одновременно и жалость к себе и выпячивая свою жадность, они выпячивают одну простую вещь: если есть гонимые, значит есть и гонители. Для коммерции такая постановка вопроса чрезвычайно выгодна.

Таким образом, они делят мир на гонимых — себя и гонителей — других, всех остальных: не было бы немцев, были бы русские со своими еврейскими погромами, не было бы русских, они бы напоминали о римлянах и их резне, ушли римляне — остались арабы и т. д., под этим прикрытием евреи тиранят всех остальных. Это правда. Но правда и то, что эту еврейскую ментальность давно научились использовать в своих целях другие народы.

Сегодня говорят об Израиле как о государстве, осуществляющем государственный террор всех остальных стран. Но евреи — тираны, это вроде бы другие евреи.

И потом, «Святая земля», а рядом «Мёртвое море». И так у них во всём, начиная со слов «помни о смерти». Они похожи на второгодников, слышавших уроки, но не понявших их. Бог гонит их по миру для прояснения разума.

Твои же соотечественники — это скрепа, которые скрепляют другие народы, дают им возможность гармоничного развития, наполняют их разумом. Русских рассеивает по Миру не власть ваша, а Бог. По большому счёту, русский — это странник, Дух святой, Поводырь для слепых, Юродивый пророк….

У него, в понимании других народов, действительно нет родства. Кстати, определение «Иван, не помнящий родства» было дано русскими самим же себе в отчаянии гражданской войны.

Но родство обозначено Богом. Русские — это семья первооткрывателей, воинов — спасателей. В небесах эти категории жителей несут очень тяжёлые нагрузки, и к ним надо быть готовым — Земля готовит. Но из моих слов не следует, что русским нет жизни и покоя ни на Земле, ни на Небе. Ни в коем случае, просто они расширяют границы мироздания по аналогии со своими земными границами. А это очень тяжело, особенно на уровне Мысли, — это постоянное беспокойство, поиск нового, жажда открытий. Такой жизни хотели бы многие, но не всем дано.

Антипод — евреи, их господь развеял для того, чтобы они постоянно собирались в кучу, но и это неплохо. Им суждено концентрировать широту русских для всеобщего понимания. Но первое интересней, много интересней. Тут помни, что всё едино, переход от одних к другим происходит постоянно: «то ты в седле, то на тебе седло», то ты русский, а то опять еврей».

Иван: «Монах, а кто такие воры? И почему власть на Земле воровская?»

Монах: «Использование Божественного ресурса (нефть, газ, вода, земля и т. д.) для своей личной выгоды — вот, собственно, определение воровства.

В принципе, я уже ответил на этот вопрос, когда говорил о проводимом на Земле опыте, суть которого состояла в том, чтобы ограничить Души в возможностях и посмотреть, что из этого получится. Многочисленные добровольцы считали, что всё останется как есть, но получилось не так. Душа, лишившись своих прежних возможностей (прежде всего мыслить Богом и в Боге — разума), вовсе не устремилась к их возвращению обратно, а решила довольствоваться малым, то есть тем «куцым» умом, который ей был оставлен.

В этих условиях себя начали проявлять те души, у которых остался более сильный ум и воля. Они быстро оценили ситуацию, в которой большинство смирилось с потерей своих возможностей и было готово подчиняться более сильным, так как утратило память о том, а как собственно было раньше и должно быть вообще, и стали их обворовывать, используя к своей личной пользе и фактически объявив себя «ворами в законе».

Надо заметить, что Бог предвидел подобный вариант событий, и опыт был поставлен на планете с избыточным и разнообразным ресурсом. Главным вором выступила Сущность Самости и связанные с ней Сущности власти, корысти, жадности и т. д.

Чтобы подавить любой бунт со стороны прозревающих Душ и спрятать свои злые намерения по захвату и использованию Божественного ресурса в своих целях за благие намерения, эти «волевые» души сделали подмену понятий. И получилось так, что вором стали считать любого, кто был не согласен с тем распределением ресурса, который установили более сильные умы. Это привело к образованию ещё одного полюса власти, по сути ничем не отличающегося от начального. Отсюда пошла поговорка: вор у вора украл. Хотя воры, ворующие у «воров в законе», даже более предпочтительны. Этот момент довольно часто обыгрывается в фильмах, например, «Иван Васильевич меняет профессию», где вор Милославский одёргивает «добропорядочного» человека, вдруг ставшего царём, от разбазаривания русских земель. Воры в России — это особая история, они не раз выручали страну родную от разного рода внешних неприятностей, в которые её ввергали «воры в законе» — чиновники».

Иван: «Монах, а что характеризует зло? Как отличить зло от добра?»

Монах: «Вопрос скучный, хотя и очень правильный. На объяснении отличий добра от зла масса вашего земного народа зарабатывает неплохие деньги. Это и священнослужители, и работники от образования, и судьи, и все служащие государственных и около государственных структур. Всех и не упомнишь, и не перечислишь, и что? Зла меньше от их «забот» не стало. Но что они проповедуют, что несут в народ, чем удерживают массы от совершения зла? Страхом. Все эти деятели, взявшие на себя ответственность за понимание отличий между добром и злом, исповедуют и порождают одно и то же — чувство страха, Сущность страха. Можно ли более лучше потворствовать злу, чем созданием образа страха?

Если бы люди знали правильные смыслы слов, они бы были лишены чувства страха. Об отношении к Богу Единому я уже говорил, но повторю. Церковь призывает относиться к нему как к Господину. Почему? Господским слугам перепадает больше. Так легче «стричь» паству. По существу — это карма Земли. Что я имею в виду?

На Земле по сути есть только два пути роста. Роста в вашем земном понимании. Это высшие мирские должности: президент, академик, профессор и т. п., то есть должности, которые обеспечивают безбедную жизнь, и «духовные», ставим в кавычки, ибо это не совсем то, что принято понимать под этим словом. «Духовные» преследуют ту же цель, даже факт того, что возле церквей кормятся множество бомжей, юродивых и т. д., не снимает сути «духовных служителей» — стремления к высшей над собратьями власти. Просто, если бы вокруг церквей не кормились сирые, «духовные» служители ничем бы не отличались от мирских чиновников. Такой путь развития прочно закрывает все остальные пути роста. В конце XIX — начале XX века произошёл сбой в этой отлаженной системе человеческого земного роста. Сбой, выразившийся в недоверии и к мировой власти, и к мировой церкви.

И именно на этом стыке открылись огромные творческие возможности, появились прорывы к Свету: писательские, композиторские, поэтические и др. Но тогда зло ещё было очень сильно, а творчество дуально, результат — две мировые войны. Сегодня ситуация несколько изменилась. С людей сняли их прежнюю карму».

Иван: «Монах, ты для меня как школьный учитель?»

Монах: «Больше да, чем нет. Учителю, по идее ПервоТворца, больше дано, чем другим. Он способен не только принимать информацию, но и отдавать её. Причём, чем более развита эта способность, тем скромнее Учитель выглядит. Он никогда не умрёт с голоду, но он никогда не достигнет мнимого благополучия иллюзорного мира — больших денег.

В реальном мире он, учитель, — бог. Он творит эволюцию. А эволюция — это и есть идея ПервоТворца.

Задача учителя показать путь ученику. Как это понимать? В древнем мире, о чём у вас есть собственные свидетельства, отражённые в книгах, учитель собирал слушателей и говорил с ними о своей жизни, о своих наблюдениях, делился своим опытом.

Слушатели шли послушать чудака, который, например, мог рассказывать им, как добился расположения женщины, подарив ей цветы или расхвалив её красоту. Слушатели начинали применять опыт чудака, и он подтверждался, так они переходили в разряд учеников. Новый день, новый опыт, проверка опыта, подведение итогов и т. д. Ученики уже слушали учителя внимательнейшим образом, ибо его опыт они использовали в своей жизни. Народ, глядя, что у учеников учителя жизнь какая–то более осмысленная, тоже становились учениками уже учеников учителя. Между ними шла личная беседа «за жизнь», где всем наукам находилось место: и физике, и философии, и математике, и ни одной не отдавалось предпочтения, так как всё было объединено гармоничной мудростью.

Потом в этот процесс личного общения вмешался Аристотель. Он решил, что каждому предмету нужно обучать отдельно и, более того, по каждому предмету нужно писать отдельную книгу с лекциями, которые и читать всем желающим. В итоге ученики перестали слушать учителя, который начал читать им написанные лекции. Зачем, если умеешь читать сам, но появилась привязка к школе, которая создала эти лекции.

Сегодня вы ушли и от этого. Появились унифицированные учебники, за которыми в принципе учителя нет. Есть попугай, который их озвучивает. Попугай — это унифицированный учитель: «от и до». Но тогда откуда же берутся новые писатели, поэты, математики, музыканты и т. д.? Правильно, из опыта Учителя и внимания учеников, очень чутких к гармонии. Может быть, я тебя научу чему–нибудь важному и полезному».

Глава пятьдесят третья Перестройка или возобновление раскопок

На острове застой перешёл в новую фазу эволюционного развития. Фазу без названия. Насидевшись без управления, члены экспедиции начали ощущать потребность хоть какого–то руководства над собой и даже пытаться высказывать друг другу претензии по этому поводу. Начался самый настоящий застойный гвалт, гвалт радости от долгожданных, или наоборот неожиданных встреч. Отовсюду слышалось:

— Кто ты такой?

— Кто ты такой?

Вроде всем было хорошо, но хотелось ещё лучше.

Иван с Монахом сидели под башней и принимали сигналы:

Монаху послышалось: «Что они делят, если им ещё ничего не давали?»

Ивану послышалось: «Полистай записную книжку О. Бендера, он уже отвечал на этот вопрос».

Монаху послышалось: «Хватит дремать, пора копать».

Ивану: «Реконструкцией займись на острове».

Даже попугай ожил и оглашал весь остров каким — то новым, мудрёным словом: «Перестройка. Перестройка». Лучше бы не кричал, а то в стране опыта такое началось…

Собственно, для Бога нет ни бедных, ни богатых, ни глупых, ни умных, ни тёмных, ни светлых, ни застоев, ни подъёмов, и вообще эти ребусы занимают только отдельных «овец», сбившихся с пути. Но там, наверху, за то, что сбился с пути истинного, тебя не казнят и даже не ругают. Сбился и сбился, походи там, где до тебя ещё никто не ходил, свобода выбора. Но это там, а в стране опыта: «шаг вправо…., шаг влево…, прыжок на месте…», а это переходит в привычку. Поэтому, когда мы попадаем туда, то теряемся и скучаем. Парадокс, но если нам нечего бояться и некого пугать, тогда зачем вообще жить.

Жизнь небесная нам очень непонятна, тем более, что покидаем мы «грешный» наш мир с мыслью о страшном суде. Но суда нет, а мысль есть, и эта мысль затаскивает нас обратно в наш грешный мир, где мы привычно продолжаем пугать друг друга, а значит, по нашему разумению — жить.

Скульптору были известны все слабости своих скульптур. Он видел изъяны, но не спешил с созданием совершенства.

Хорошее быстро не делается, когда понимаешь, что это такое. Он мог бы добавить пару извилин в мозг, но тогда могли бы стать короче ноги или слабее руки. А в любом деле главное — гармония. Скульптор сразу создал совершенство, внутреннюю гармонию скульптуры, ну а когда внутренний гармоничный мир скульптур от соприкосновения с внешней средой нарушился, Скульптор начал создавать внешние трудности, через которые скульптуры опять начали познавать свой внутренний мир и искать гармонию.

Во время описываемых на острове событий на страну опыта упал прямо с неба здоровенный камень. Упал он на перекрёсток всех дорог сразу.

Никаких надписей на камне не было, но идти куда–то за камень и далее по кругу, ну в общем, за горизонт, стало невозможно. Обратно от камня шагать можно было во все стороны, но за камень никак. Народы в стране опыта собрались вокруг камня, при этом не видя друг друга в упор, и стали кричать всяко — разно: «Ускорение», «Перестройка», «Застой». Камень ни с места.

Конечно, в стране опыта было веселее, чем на острове. В стране опыта выясняли то, что ещё будет, веря что–то, что ищут, ещё не было, а на острове искали то, что уже было, а кое–кто на этом острове начал догадываться, что было всё. Но камню было всё равно. Он лежал, слушал, ждал: на острове — куда придут, в стране опыта — куда пойдут.

Народ в стране опыта камень этот воспринял как напасть. Хотя нападать на эту страну было уже решительно некому.

Всем вокруг камня хватало своих проблем. Камень сильно потряс основы. Да и правительство страны опыта давно обитало на острове, где постигало, что первично.

В отсутствии правительства некая весьма шустрая часть народа страны опыта посуетилась больше других и «отхватила» весь божеский ресурс со всех сторон камня. Иван, будучи в отпуске, о чём–то таком догадывался, вспоминая рацию, два выбитых зуба, а как ещё можно было оповестить всех своих вокруг, как не через эфир. Но не об этом. Как ты думаешь, для чего эта шустрая часть народа страны опыта «умыкнула» божеский ресурс? Не поверишь, для торговли и всё. Но Бог–то торговлю не придумывал, коммерцией не занимался, это его расторопные слуги расстарались. Остальной народ в стране опыта сначала ничего не понял. Пока плакатами махали, кричали «ускорение», «перестройка», «застой», есть — пить не хотели.

Ну а когда желудки опустели, «жабры» высохли, сухой закон на нет сошёл, народ и «ломанулся» кто за чем. И тут выяснилось, что халявы больше нет. Народ за водой, ему говорят: «Плати». Он за землёй — плати. А если потреблять сил нет, то счётчик ставь на газ, воду, электроэнергию и т. д. Всё одно — плати.

Он воздухом хочет дышать, но и это удовольствие только за деньги. И денег требуют вроде такие же люди, с ушами, глазами, носами, а вроде и не такие вовсе.

Замечу, что народу в этой самой стране и раньше жилось не шибко хорошо. Когда–то у него была вольница, потом её ограничили, оставив один день, который назвали Юрьевым [20]

Затем границы расширили до «окна в Европу», но по обе стороны стражу выставили. Затем, чтоб не шибко разбегались, народ тот подкосили серпом и придавили молотом, ну а в описываемый период на этот самый народ положили булаву, скипетр и ещё какую–то хреновину и вернули двуглавого сторожа, чтоб, значит, не сбёг, не удрал никуда. Но и страна была занятная, не такая, как другие, ухищрения с ограничениями мало помогали, все из неё разбегались, разлетались. Бог, правда, об этом ничего не знал и, скажу по секрету, даже не интересовался.

Но странное дело, жители этой страны жили везде, но в то же время нигде ничем не выделялись. Их почему–то никто не любил до тех пор, пока они жили в своей стране, но стоило им переехать в другое место, они становились одними из самых избранных жителей. А вот этот дар был дан этому народу Богом. Когда–то давно он населил планету, где была страна опыта, представителями только этого народа, откуда там появились другие, он не шибко интересовался… до поры. Раз прилетели, значит чего–то надо, зачем мешать? Сами разберутся, тем более, что все вокруг дети Его.

И народы разбирались между собой. Но когда Его ресурс отобрали у Его народа, а народ выродился настолько, что этого даже не заметил, Он призадумался. А его мысль, это не наша с вами, мы с вами ещё кое–как реки можем вспять повернуть, а если это «вспять» обратно завернуть, и именно туда, куда надо, могут происходить удивительные вещи…. И Его путь правильный. Но это на острове. А в стране опыта избрали новое правительство, приложили к нему думающий орган. Орган думать отказывался, правительство думать просто не могло, и по конституции было не обязано, народ по такому случаю обложили рэкетом инославные, и тут кто–то крикнул: «Даёшь природную ренту», это с божеского — то ресурса. Словом одуреть…. А что делать? А кто виноват?

Глава пятьдесят четвёртая Счастье — это когда тебя понимают

Итак, продолжим. Хоть я и не очень боюсь быть непонятым, привык уже, однако на Земле принято считать счастьем состояние, когда тебя понимают. Будьте счастливы жители страны опыта, я же пишу об островитянах. Конечно, они не столь развиты, но только по той причине, что давно копают, давно ищут, что первично: демократия или диктатура. Но они наши братья, отправленные в тяжёлую экспедицию, поэтому будьте снисходительны к ним.

Они то опережают нас, то опаздывают за нами. В стране опыта уже стесняются произносить слово «Перестройка», а на острове только вступили в эту занятную фазу островного развития. Будьте снисходительны и ко мне, ибо бывая и там, и здесь, нетрудно кое–что просмотреть, самое важное упустить. Я могу думать, что на острове перестройка, а в стране опыта застой, а на самом деле может быть верно и наоборот. Скульптор знает, но мы редко видимся, а если видимся, то совсем по другим поводам. К помощникам же его с такими вопросами лучше не приставать, они не обманут, но и ясности не внесут. Они не против того, чтобы давать людям образование, но против того, чтобы кто–то получал образование без труда. Другое дело — просвещение. Просвещать они готовы сколько угодно. Вот и меня просветили, вот и я просвещаю. Чуешь разницу? Но этот опус не обо мне. Этот опус…, словом чего трепаться, трудиться надо.

XXI век. Перестройка в стране опыта победила повсеместно. Празднуя победу, люди в очередной раз меняли одни памятники на другие.

Самые продвинутые из них предлагали не трогать фундаменты и пьедесталы, а менять только декорации. Продвинутых, правда, было меньшинство, и опять… всё до основания. Но если бы всё было так плохо, я бы не писал, я бы рыдал.

Но помощники Скульптора устали за тысячи лет просветительского труда и решили перекинуться в картишки. До этого, напомню, они играли в шахматы. Демонкрат чёрными, Диктаткрат белыми. Но игра в шахматы — это серьёзная игра. Гоняя королей по полю, не расслабишься. Да и пешек жалко, а ржание коней, а доблесть офицеров? В общем, серьёзная игра — серьёзные последствия. Серьёзные последствия — серьёзные памятники. Устали помощники, но если устали они, тогда что можно сказать о людях? Вот они, помощники, и решили всем дать роздых и «забурили» в картишки. Что тут началось, вам, ныне живущим, рассказывать не надо. Потомкам только сообщу, что закончился процесс перестройки в стране опыта, как и положено на созидательной ноте. Торжественно были установлены два памятника: «Чижику — пыжику» и «Собаке Му–му».

На открытие памятников собрался весь бомонд страны опыта. Демонкрат взятки скидывал, Диктаткрат набирал. Скульптор даже порадовался. На его памяти, впервые жители страны опыта «увековечили» не «устроителей нового мира», а некоторые принципы демократии в лице свободной птички и жертвы диктатуры в лице утопленной собачки. Это был огромный шаг вперёд, может быть самый огромный со времён начала поиска.

Глава пятьдесят пятая Счастье — это когда ты понимаешь

Монах, видя, что два его непосредственных начальника «забурили» в картишки и видимо надолго, опять отправил Ивана в отпуск в страну опыта, ещё эту страну принято называть «Большой Землёй». Словом, очнулся Ваня на Большой Земле с большой головной болью, с тоской в душе и с непреходящим желанием выпить. Ивану повезло, был повод. Хотя в стране опыта с поводами полный порядок.

С некоторых пор на разных малых землях праздниками задавали ритм труду, а на Большой Земле праздниками задавали ритм пития. Это разное понимание ритма сбивало всех жителей планеты с толку и вносило дисгармонию. Но было и кое–что общее, например, Новый год, правда, опять только у христиан. Монах очень удивился, узнав об этом, и порадовался, так как во времена его жизни в стране опыта у каждого рода племени был свой отсчёт, а тут, надо же, наступила гармония. Остались некоторые неувязки с Рождеством, Пасхой и т. д. Но это всё мелочи на пути к главному. Монаха, конечно, разбирало любопытство, как же теперь празднуют Новый год всем христианским миром? По этой причине Иван и получил послабление по службе и отпуск. Иван смутно помнил, зачем был отправлен на Большую Землю. Смутно не потому, что болела голова, а потому, что он оказался в хаосе разных информационных шумов, ещё и усиленных перед Новым годом. Кто — то очень настойчиво проводил мысль о склерозе, в воздухе летала фраза: «У вас склероз, а это значит, всё у вас как в первый раз».

Монах, наблюдавший за игрой в картишки, понял, что у Демонкрата и Диктаткрата случилось то, что в стране опыта называют «яйца», то есть оба набрали одинаковое количество очков.

А Ваню несло на одну из площадей страны опыта. Попасть на неё вроде было легко, но только неискушённому. А искушённый знал, что сначала надо пройти всю Старую площадь, затем всю Новую, потом вновь вернуться на Старую, затем опять прошагать всю Новую, и только если повезёт, окажешься на той, которая красна углами. Последняя площадь была якорем конкретным на пути к духовному росту. Редко кто мог позволить себе сказать: «Обойдусь», в основном засасывало.

Какой–то шалопай и шутник в период очередного развитого «изма» прикрепил в одном из красных углов площади табличку: «Во дворе злая собака с выпавшими зубами, но засасывает до смерти». С тех пор во «дворе» при неизменном содержании поменялась форма. Площадь не засасывала, а закусывала.

Ваня шёл по Новой площади и вертел головой, рассматривая новогодние елки и лозунги. Он смутно помнил, что на месте ёлки раньше стоял монумент. Ваня не заметил открытого колодца и провалился в него. Было темно и тихо, сквозь темноту прорывался женский тонкий голосок: «Кто–то напьётся, ты или я. Я, Я, Я. Я могла бы служить в разведке, а всё время засыпаю у Светки…». Ваня кашлянул, голос взвизгнул, осторожно открылась дверь, и Ваню ослепил яркий свет. Лицо барышни расплылось в улыбке: «Иван Иваныч, с возвращением, я не заметила, как вы вошли». Щебетание было бесконечным и мучительным для ещё не пришедшего в себя Иван Иваныча. Но он понял, что его знают и что у него есть отчество.

Голос щебетал без умолку: «Я всё делала, как вы просили. Меняла лозунги на углах Красной площади. Сегодня ночью прикрепила на лобное место табличку: «Смерть — оставьте её себе». Я долго думала, что бы это значило, ведь вы говорили вывешивать лозунги по мере их понимания. И только вчера днём я додумалась, что это лозунг для свободных. Приезжал Бонд, мы с ним хорошо провели время.

Он опять привёз виски и тискал меня неделю, так как был очень недоволен своим правительством и вообще всем международным положением. Бонд уехал вчера, но уверил меня, что скоро вернётся. Он рассказывал мне о том, что мы все родня, что между нами всеми много общего, и что счастье в том, чтобы любить всех, любить до слёз. Заходил Серёжа. Он сказал, что ввиду вашего длительного отсутствия сам поменял секретарш в детской организации, так как предыдущие сильно устали. Джентльмен хренов, сказал бы, что состарились и стали старыми дурами, а то устали. Они встречались с Бондом, я подслушивала. Какие секреты между своими. Говорили о Вас и о каком–то Иване Грозном. Всего не помню, но Серёжа всё время повторял: «Я есмь Царь Иван Грозный», а Бонд его подначивал: «Хоть ты, Серёжа, и умён, но наш Иван Иваныч в твои годы был более откровенен, хотя после того, как Иван Васильевич сменил профессию, стал более скрытен». Серёжа отбивался: «Не скрытен, а осторожен, он увидел разницу между Господином–царём того времени и царями — плебеями этого времени».

Сошлись они на том, что Бог ничего не придумал и не сотворил зря, и что особенно это заметно, когда они напиваются «вдрызг» и говорят о вечном. Конечно, они опять напились, как свиньи, я даже обиделась на Серёжу. Он лишил меня ещё недели счастья. Пьяные, они куда–то ходили, пришли недовольные. Ворчали о том, что на улицах одни мужики, и о том, как достают их бабы, если они вот так встают и уходят из–за стола на мокрую, дождливую, холодную улицу, чтобы зажечь бенгальский огонь, взорвать петарду и прикоснуться к своей радости, к своей мечте. В одиночестве, через огонь и взрыв к мечте, в которой женам нет места. А если ко всему привык, то может так статься, что в его мечтах бабам нет места вообще, и тогда мужик, хлопушка, огонь — покой, а возвращение — опять застолье, баба и тоска. Представляете, Иван Иваныч, каково мне было все это слушать.

— Так ушла бы, — простонал Иван.

— Так интересно ведь, — возразила барышня.

Иван Иваныч никак не мог вспомнить, как её зовут, и попросил включить телевизор.

Комнату наполнил чудный голос: «Дай нам Боже быть добрее, научи любить». Следом за голосом появилось изображение. Иван Иваныч вспомнил всё.

— Кстати, Маринка, о мужчинах и женщинах: знаю мужчину, который страстно любил эту женщину в то время, когда её ещё никто не знал. Любил до взлёта и чуть–чуть на взлёте. Она взлетела — он помнит, а она вряд ли. Забавно. Если бы было наоборот, забавней бы не стало. Равенство».

— Да ну вас, Иван Иваныч, виски попробуете?

Иван согласно кивнул, и Маринка пошла хлопотать.

Глава пятьдесят шестая Аналогии

Государь — вожак. Народные толпы — звериные стаи. Вроде замкнутый цикл. Торная дорога, по которой сначала бегали стаи к водопою, к еде, затем стаи вытеснили люди, но чтобы не забыть тех, кого уничтожают, придумали «Красную книгу» и зоопарк. И всё–таки природа нуждается в человеческих руках, а ещё больше в его разуме. Ведь есть разница между розовым хряком и клыкастым, заросшим щетиной кабаном, между волком и пуделем, между сорняком и розой. Но что–то в стране опыта не работало в нужном направлении. Это была какая–то военизированная страна, правда на такой же военизированной планете. На этой планете, к чему бы ни прикоснулись руки человека, выходило оружие.

Были отдельные представители людей, которые предупреждали, что всё в руках людей и ни в чьих более. Но их не слушали, ибо даже церковной стройкой загадить девственную природу всегда было выгодней, чем не загадить. А объяснение более чем убедительное: «Что не так, Господь поправит», словно у него своих дел нет, как только наши поправлять. Но слушали в стране опыта больше тех, кого было выгодней, чем тех, кто призывал не гадить, чтобы не жить в своей же блевотине.

Остров же уже облюбовали помощники Скульптора. Они были заняты им, а следовательно, решая свои дела, помогали и его обитателям. Остров по этой причине отличала одна странная особенность. По мере проводимых раскопок он становился только чище. В стране же опыта, как и вы знаете, всё с точностью наоборот.

Например, на острове археологи раскопают демократические ценности или наоборот диктаторские, посмотрят на них, подерутся при дележе и забудут и о ценностях, и о драках. Роют, ищут дальше. Выкопанные ямы и горы островной земли быстро выравниваются, затягиваются и придают острову первозданный вид.

Страна же опыта была только в самом начале пути к такому жизнеустройству, ни наводнения, ни оползни, ни другие «напасти» в ней не наводили порядок. В основном всё шло по старинке: для ценностей были выделены специальные места, называемые свалками, мусорками, помойками. А уж если ценность была всем ценностям ценность, то откопав и слегка почистив, её выставляли в музей. А если унести ценность было невозможно, то оставляли на месте, обносили забором и брали деньги за просмотр.

Страна опыта была похожа на склеп ветхой недвижимости. В этом склепе разного ветхого барахла скопилось столько, что возникли целые министерства по его охране. Конвейер был запущен на славу: одни копают, другие чистят, третьи оценивают, четвёртые пытаются украсть, пятые берут деньги за охрану, шестые продают, чтобы первым было на что копать, а пятым охранять. Все заняты. И так во всём. От этой всеобщей занятости люди в стране опыта перестали соображать совсем.

Спасало их от «гиены огненной», и то не всех, лишь то, что кто–то, где–то, когда–то сделал всё то, что они находили, и не мешал им повторять свои творения по аналогии. Люди чувствовали подвох и даже пели: «Бег по кругу, по кругу без конца». Островитяне же такой аналогии были лишены напрочь. Они просто копали и искали, что первично — демократия или диктатура, даже не задумываясь, что и остров кто–то создал.

Глава пятьдесят седьмая «Былое и Думы» [21]

Джеймс Бонд [22] возмущался и капризничал.

Возмущался своим правительством, российским, американским, иракским и всеми остальными. Он жаловался Иван Иванычу на то, что раньше от одного его подвига до другого успевали фильм снять, а он мог отдохнуть. Теперь у него не жизнь, а сплошной подвиг. Но это у него. А у сценаристов он сплошная головная боль. Ибо выполняя задание, он вроде герой, а по выполнению — дурак, предатель. И снова в бой — искупать вину, и опять подвиг, и опять дурак.

Бонд капризничал, отказываясь шлёпнуть Маринку по заду и выпить с Иван Иванычем водки.

Иван Иваныч ещё не совсем отошёл от островной жизни и, слушая Бонда, думал как–то странно, странно и говорил: «Джеймс — это закон кармы, вечно только движение, вчера мы так жили, сегодня вы. Значит, опыт ещё интересен, ещё не закончен».

— Какой опыт? — шумел Джеймс, — Власти не стало. Был Рим, была Персия, Вавилон, Египет, Британия — царица морей, Россия — международный жандарм…

— Не перегибай, — вставил своё веское слово Иван Иваныч.

— Что не перегибай? — горячился Бонд.

— Да, жандарм, и это было правильно. Империя — это концентрация власти, богатства. Насаждение порядка, присущего, вернее отвечающего пониманию императора, диктатора, цезаря, царя. Менялись императоры, но на их опыте крепли умы советников, разведчиков. Что сегодня? Шпана выбирает себе предводителя, президента, канцлера, председателя, спикера. Сколько их развелось.

Иван Иваныч улыбнулся. Он вспомнил Кису [23], выбранного дворянством своим предводителем. Кто же знал, что процесс так усугубится? Хотя Сталин делал всё, что мог. Но сказал он другое: «У империй есть и другая особенность — объединять народы. Пока собранные ею народы не думают о разъединении, империя жива. Поэтому главной задачей империй является поддержание веры у народов в её необходимости, хотя бы у 30 процентов. Хотя наш опыт показал, что этого не достаточно, необходимо 50 %, а лучше 70 %. Это не кормление элиты через привилегии и льготы, не выделение её среди остального населения, это буквально поддержание идеи единения. Вот только через что? Раньше через силу. Но сила оказалась не очень хорошим объединяющим началом. Сила может удерживать только до поры созревания другой силы. Поэтому империи рушатся. Народы распыляются. У каждого народа появляется свой правитель с имперскими замашками. А так как эти правители ничего в империи, кроме силы и страха, не видели и не чувствовали, то ничего другого и представить себе не могут. Как итог, мельчают и правители, и народы. Они друг друга стоят. Но с другой стороны, если большая сила распадается на малые силёнки, значит кто–то устал. Расширение, сжатие.

На твоём острове и на моей Большой Земле это известно очень хорошо.

Чем сильнее гнёт в центре, тем больше желание не признающих чужую силу и власть над собой освободиться. Они уходят туда, где есть свободный ресурс. Их правители в центре считают, что завоёвывают себе новые колонии. Но колонизаторы — то сами ушли от гнёта, хотя часто колонизируемым принесли гнёт ещё более тяжкий. Просто они другого ничего не видели и не знали. До недавнего времени это была единственная возможность начать новую жизнь. Сегодня изменился, скажу так, стратегический ресурс. Он остался только в виде мыслей. Мыслящих стало много, и мыслей стало много. Если приходит мысль о могуществе над всеми, то она из прошлого. Этих мыслителей, как ни странно, уже можно жалеть. Если мысль творит любовь, красоту и гармонию, то она из будущего — это вечность, это свобода».

Бонд смотрел на Ивана Иваныча с удивлением.

Иван Иваныч продолжал: «Все планеты — живые существа. Вообще в нашем мире всё то, что мы видим, живое: и воздух, и вода, и камни, и растения. Во всём есть жизнь, во всём есть энергия. Нам, людям, выпало счастье осознать это. Осознание началось с осмысления и описания себя и всего, что нас окружает. Сначала было Слово. Господь собирает в России всех дураков не для того, чтобы они мучили друг друга, а для того, чтобы посылаемые им святые Души могли себя проверить, закалиться в трудностях. Да, у нас дураки, но не идиоты, которые всё то, что не могут принять, сразу тащат и распинают на кресте. В России во всём живёт Дух, и его ничего не утяжеляет».

У Джеймса от изумления лицо вытянулось, и глаза стали круглы от любопытства и предвкушения. Словом, он стал похож на своего сценического двойника при столкновении с неведомым.

— Видимо, трудная у вас была командировка, — произнёс Бонд.

— По площадям всегда тяжело ходить, — парировал Иван Иваныч и продолжил, — Что утяжеляет Дух? Привязанность к материальным ценностям. Чем больше имеешь, тем больше хочется. Но для чего? Чтобы иметь ещё больше. Разве богатство такого рода даёт свободу?

— Богатство сегодня — это бюджет. Свой, страны, сообщества, — защитился Бонд.

— Бюджет, бюджет, бюджет, — повторил Иван Иваныч несколько раз. Он хотел продолжить, но на острове не было бюджета, а что такое бюджет в стране опыта, он забыл.

Иван Иваныч задумался. Бонд почувствовал себя виноватым. Мудрые наставники его с детства учили не перебивать старших, особенно если они говорят о нетленных основах, ибо мысль можно спугнуть и потом долго ждать её прихода. А задача разведки не распылять, а собирать, но Бонду терпение всегда изменяло, особенно если он чувствовал, что тоже знает. Чтобы сгладить свою вину и вернуть Иван Иваныча к прерванной мысли, Бонд позвал Маринку и, шлёпнув её по заду, попросил принести водки. Что ко всеобщему удовольствию и было проделано.

Монах сразу почувствовал, что у Вани возникли трудности с объяснением, но не очень — то спешил на выручку. Он его отправлял встречать Новый год, а он чем занялся? Монах решил, пока Ваня внутрь не примет, свою вселенную не развеселит, ничего ему о бюджете не говорить.

Глава пятьдесят восьмая Остров — видения

На острове жизнь шла своим чередом. Островитяне опять сбились с ритма и были очень далеки от поиска. А направляющая сила в лице Демонкрата и Диктаткрата рубилась в картишки. По этой части они оба были большие знатоки.

Диктаткрат предпочитал английские небольшие карты французского образца, изготовленные Деларю и К для сбыта во Франции.

Демонкрат — так называемые «танкервильскiя», братьев Бэнкс, но английского образца. Эти карты были тонки и малы, что позволяло проделывать игрокам разные фокусы.

Кто же отважится заподозрить их в «мухлеже». В стране опыта, конечно, уже никто не помнил этих изготовителей, да и последние колоды давно превратились в пыль, ещё лет 100 тому назад, но чем — то они запомнились Скульптору, и он не возражал, если его помощники к своему удовольствию и всеобщей радости распишут «пульку» именно этими картишками.

Трудиться им приходилось в агрессивных условиях. На военизированной планете только и отдохнешь, что за выпивкой или игрой. Если ты, дорогой читатель, думаешь, что везде играют в игры, пьют и курят, то спешу тебя расстроить или наоборот обрадовать, не везде. Только там, где жизнь невыносима без этих маленьких радостей. Но там, где есть большие радости, через маленькие уже перешагнули. Мы же пока на маленьких радостях тренируем свои, увы, ещё маленькие мозги. Но не буду отвлекаться.

Карты эти ласкали и руки, и глаз, как хорошо сделанная вещь, завершившая мысль. Но самым интересным в этих картах была лицевая сторона. С такой стороной шельмовать было невозможно. Это была вечно изменяющаяся голограмма.

Демонкрат с интересом рассматривал карты Диктаткрата, пытаясь угадать, что у того на руках. Вроде, все карты одинаковые: Амфитеатр, арена, изрубленные гладиаторы лежат на подкрашенном красной пылью песке, чтобы слабонервные не падали в обморок от кровяных луж.

Один гладиатор стоит высоко подняв меч и щит. По всему видно, что убивать ему больше некого и народ на трибунах выдыхает из себя последнюю жажду крови. Но это только, так сказать, фасад, низенькая оградка, а за ней совсем другая жизнь. Демонкрат видит совершенно иную галокартину.

Демонкрат видит в этом гладиаторе Спартака. Видит стонущих от вожделения и похоти женщин, готовых броситься под его меч или под щит, как получится. Особенно беснуется одна у самой арены. От вида могучего тела, крови разум её затуманился окончательно. Такого экстаза она не получала даже слушая высокие голоса самых знаменитых певцов. Она просто превратилась в страсть. Философ и художник устремили на неё свои взоры. Не каждый день увидишь выражение такого сильного чувства, да ещё проявленного женой самого известного римского сенатора.

Сенатор тоже видит, что происходит с его женой, но относится к её чувству, как впрочем и ко всему, что происходит в Риме, с лёгкой иронией. Он давно уже над Римом, хоть и в Риме. Он фактический диктатор. Демонкрат пытается понять, что за крапом. Его выигрыш или его проигрыш? С этими людьми вечно так: лицевая сторона вроде одна, но масти уже четыре, и как она ляжет, известно только Скульптору. Но он не подскажет, а сам не всегда додумаешься. Ему, Демонкрату, заняться бы текущими, островными делами, но игра затянула.

Глава пятьдесят девятая Бюджет

Джеймс Бонд и Иван Иванович выкушали водочки ровно столько, сколько было нужно для лёгкого и непринуждённого продолжения беседы. Маринка тоже не мешала.

Джеймс никак не мог понять Иван Ивановича. То ли он ворчит, то ли учит.

— Джеймс, — говорил он. — Ты, пиранья, защищающая «акул капитализма» и их собственность, говоришь о государственном бюджете.

— Я говорю? — удивлялся Джеймс. — Это вы тут на Красной, Старой, Новой площадях, на Охочем ряду, все с утра и до вечера только и говорите о бюджете и его социальной значимости.

— Разве? — изумлялся Иван Иванович. — Это, наверное, пока меня не было, сложили новую песню. И о чём поют?

— Да ни о чём, — устало отвечал Бонд, эта трудная тема вгоняла его в сон.

— У вас какие — то странные подданные, приближенные к телу «императора». Старые истины всё время трактуют на новый манер. Такое ощущение, что они толком ничего не знали, не знают и знать не хотят.

— Так и есть, — вносил ясность Иван Иванович, — истину мы тщательно скрываем по причине наших необъятных просторов и для пользы тех, кто на них пасётся. Что такое бюджет, так скажем, в первобытнообщинном обществе или племени? Это все те средства, которые накапливались на «чёрный день», плюс те средства, на которые бы жили, вернее чем бы питались грудные дети и немощные старики, калеки, то есть те, кто не приносил никакой еды, а значит и ощутимой пользы. Бюджет — это запас, «НЗ», пополняемый за счёт кое — каких излишек и расходуемый исключительно на будущее — детей и прошлое — стариков, как моральный аспект. Весь бюджет был в руках Бога.

Есть бюджет — есть дети и старики, нет бюджета — всех «съели». Но главное не в этом. Наши первобытные предки понимали, что бюджет — это не панацея от всех бед, и надежда на него небольшая. То засуха, то наводнение, то ледниковый период. Это знание стимулировало мозги лучше любой науки и в конце концов привело человека к изготовлению орудия труда. Каменный топор — это первое серьёзное бюджетное вложение племени. Этого вложения хватило не на один миллион лет.

Другое дело, что потом человека привело к такому состоянию, что он забыл всё, включая и каменный топор? И прежде, чем додуматься до каменного топора, ещё несколько миллионов лет рвал руками плоды с деревьев и рылся в земле в поисках кореньев.

— Наверное, бюджет, — шутливо предположил Бонд.

— Верно, — на полном серьёзе и с похвалой в голосе произнёс Иван Иванович. — А то многие считают себя обязанными своим происхождением обезьянам. И не только считают, а так обезьянами и живут весь свой век. Бюджет — дело нужное как защита от непредвиденных ситуаций. Хотя в гармоничном мире я даже затрудняюсь сказать каких ситуаций, ну например, если только инопланетяне заехали в гости. Выпить, закусить, подарки раздать — бюджет просто необходим. И если бы развитие бюджета шло этим гармоничным путём, возможно человечество на Земле не отставало бы на миллионы лет от своих предков. Но когда — то и где — то произошёл сбой программы. Излишки превысили необходимый, а главное допустимый уровень, а изобилие так же вредно, как нищета. Раз появились излишки, значит появились и претенденты на них, следом за ними хранители и распределители этого, уже в нашем понимании бюджета. Словом, куча посредников между теми, кто бюджет создаёт, и теми, кто его потребляет. Что мы имеем?

— Войну, — раздумчиво произнёс Бонд, — всё больше проникаясь в суть беседы.

— Точно, — радостно от того, что его понял Бонд, — произнёс Иван Иванович и продолжил. — Замысел бюджета был каков? Голод, холод или гости — достал заначку — раздал, все согрелись, наелись и гостей приняли. А что наступило с изобилием? Держатель бюджета в лихую годину начал думать, дать горсть зерна голодному или покуражиться над ним, власть свою показать. Но голодный хочет жить, он не понимает, что такое бюджет, он понимает, что такое зерно. Для него это жизнь. А для делителя и хранителя — это власть. Те, кто своим трудом этот бюджет создаёт, ему совершенно не интересны. Он считает, что народу до хрена, всех не прокормишь. Бог даст, доживут до следующего урожая. Не даст — не доживут. Хотя история знает очень трогательные примеры заботы о народе.

В России, например, один очень известный политик защитил всех пьяниц, тунеядцев, которых хотели уволить со своих предприятий директора. Он просто сказал: «Вы своих уволите, а у меня их вся Россия, и куда их?». Эта эпоха и этот политик довольно интересныйопыт на Земле — народный бюджет, сформированный народным хозяйством. Он рухнул, правда без пыли и шума, чего нельзя сказать о других видах бюджета. По мере его увеличения увеличивается и охрана. Так появляется войско, армия, блок — это второй отряд бюджетников после хранителя–держателя и его челяди. Впрочем, со временем произошло их сращивание в родственные кланы. Карауля бюджет, они приобретают навыки насилия, власти и все сопутствующие им пороки.

Рассказывают сказки о том, что возникшие излишки освободили народы от непосильного труда. В результате у народа появилось свободное время, и он занялся разными ремёслами и искусством. Это полный бред. Сегодня масса балбесов, которым заткнули рот поп — корном и чипсами, чтобы не переводить на них доброкачественную еду. У этих балбесов масса свободного времени и никакого желания творить.

А тогда, во времена, когда бюджета не было, рисовали на скалах и так хорошо, что и через тысячи лет не проходит удивление от увиденного. Человек мыслит. Это его главная отличительная особенность. Наши службы ищут интеллект у зверюшек не ради праздного интереса, а исключительно с целью выявления скрытой опасности. Ибо мы, люди, привыкли жить во вражде друг другу, и того же ожидаем, например, от крыс, мышей или дельфинов. Вдруг они тоже думают, и до чего они могут додуматься?

Так вот, как только появились защитники бюджета, в бюджете сразу стали образовываться дыры. Ели они много, а работали мало.

Хранители бюджета решили направить этих защитников на завоевание других бюджетов. И легионы бюджетников стали рыскать по миру, увеличивая свои бюджеты трофеями или теряя их. В любом случае, повылазили недовольные, но имеющие право на бюджет: нищие, лентяи, тунеядцы и прочие, справедливо полагающие, что между ними, хранителями и защитниками, особой разницы нет, а значит надо делиться. Господь сделал так, что защитников и лентяев в мире примерно одинаково, процентов по пятнадцать, всего тридцать.

Разницы между ними никакой. Первые — войско, хорошо живут и иногда рискуют головой, вторые живут плохо, но и ничем не рискуют. Но и те, и другие ничего не делают. На остальные семьдесят процентов где–то по двадцать приходится на детей и стариков. Остаётся совсем мало тех, кто думает и творит, то есть хоть как — то пытается оправдать человечество перед их начальником — Богом. Ведь он нам в раю всё дал. Он дал бюджет, вечный, неисчерпаемый. Твори, созидай. Раз не поняли, работайте, создавайте свой бюджет, раз бюджет Бога вас не устраивает. Но цель всё та же. Есть бюджет — твори, нет — работай. Но народ земной видит только твёрдое, жидкое, материальное.

И вот опять ватаги бюджетников стоят на бранном поле друг против друга, готовые разбазаривать бюджеты своих народов. Это ещё полбеды, когда ватаги разных народов мутузят друг друга. Хуже, когда количество лентяев и защитников превышает критическую массу в одной стране. Тут начинается делёж через гражданскую, «домашнюю» войну. Тут зарождается длительная обида. Страшный порок.

— Знакомо, — вставил Джеймс своё веское слово.

— Бонд, ты думаешь, мне интересен бюджет и бюджетники? — произнёс Иван Иванович и продолжил, не дожидаясь ответа, — Вовсе нет. Я был бюджетником и в лике защитника, и в лике лентяя, и даже хранителя, ничего интересного.

Что мне действительно интересно, так это народное хозяйство. Как, где и когда люди — творцы так расслабились, что их так облапошили и продолжают обирать. Ведь в качестве наполнения бюджета Бог предложил только свой божеский ресурс — землю, недра, но кто — то, забрав его, забирает и всё остальное, саму способность мыслить. Для чего?

— Это деньги, — к чему–то произнёс Бонд.

Глава шестидесятая Картины перестройки

На острове Иван совсем забыл, что такое время. Устал — прилёг, отдохнул — встал. В стране опыта его замучили вопросом: «Который час?», «Сколько времени?». Иван решил, что в его отсутствие произошёл какой–то сдвиг в мозгах у всего народа на его Родине, стране опыта и появился новый культ — культ времени.

Монах был более осведомлён по этой части. Просто он жил дольше. Поэтому, провожая Ивана в отпуск, он его напутствовал о возможных подвохах. Например, услышав фразу «Время — деньги», произнёсший её меньше всего думает о времени, и так во всём.

В этом хаосе и пренебрежение временем проявляются, как на ладони, все его земляки. Поэтому к ускорениям и перестройкам надо относиться спокойно. Так как ничего общего с течением времени они не имеют. И вообще такого течения нет. Есть волны в бесконечном пространстве. И волны эти несут вас и выносят кого куда.

Валерке, супер — посреднику на Земле, поступило предложение возглавить фирму киллеров. Он давно мечтал организовать кооператив «Смертная казнь», и вот, наконец, как и любая мечта, мечта Валерки осуществилась. Фирма называлась СМЕНа. Секретный Валеркин друг не был оригинален. От него требовали совсем другого. Он кое–что помнил о подобной организации, называемой СМЕРШ, и просто букву «Ш» поменял на «Н», а для прояснения ситуации добавил маленькую «а».

События развивались как обычно, не отклоняясь от общепринятого земного алгоритма. Кухня, водка, сигаретный дым. Картину не портил даже кот Васька. Хоть он прыгал на гостя и пытался его оцарапать. Шерсть на загривке у него стояла дыбом, зелёные глаза светились здоровым недобром. Была весна. Поэтому поведению кота особого внимания не придали. Секретный гость, конечно, знал, в чём дело. Эти «подлые» кошки чуют, понимаешь, нечистую силу, но говорил он о другом.

— Валера, члены твоей фирмы будут губить чиновников и начальников.

— Чё так? — спросил Валерка и продолжил. — Губить цеховиков и бизнесменов веселее, можно хоть поживиться и совесть потом не мучает.

— Это вчерашний день, — внёс ясность секретный гость. — Страну надо поднимать. Что такое чиновник. Разложу по полочкам: чиновник — виновник — иновник — инославный на теле молодого, вновь созданного перестройкой государства. В расход его, паразита. Что такое начальник? На первый взгляд, начало чему–то. Вот как скрыли свою суть паразиты. Но убираем «на» и что остаётся.

— Что? — в тему спросил Валерка.

— Чальник, словом чалит — конец любому начинанию. Значит тоже в расход паразита. Задача ясна?

— Легко, — согласился Валерка. Мысли секретного гостя были явно созвучны его собственным.

Но речь не о них, речь о коте Ваське. Как только секретный гость ушёл, Васька успокоился, замурлыкал и стал тереться о ноги хозяина. Васька был против секретного гостя, но вовсе не против того, чтобы его «начальник» стал киллером других начальников. Васька помнил кое–какие традиции мафиозного мира и надеялся на более счастливую житуху. И действительно, жизнь Васькина задалась уже на следующий день. На Ваську обрушился поток рыбьих голов и других её частей. Сначала он урчал и бегал с ними по всей квартире, соображая, куда спрятать такое богатство. Хозяйку такое Васькино поведение радовало безмерно. Периодически она делала вид, что готова отобрать у Васьки рыбью головёнку. Васька начинал фыркать и рычать, как собака.

Потом голов стало так много, что Васька перестал успевать их есть и прятать. Но он их все терпеливо высасывал. Потом голов стало ещё больше. Васька их только лизал. Он стал толстый и ленивый. Хозяйка тоже перестала радоваться и всё чаще лупила его веником, сметая разбросанные головы в совок для мусора. И вот однажды, вместо голов Васька обнаружил в своей миске сухари. «Всё, — решил Васька, — сладкая жизнь у моих хозяев закончилась».

Васька был кот учёный. Он прочитал на коробке с сухарями «Кити — Кет». «Точно хана, — решил Васька, — замели хозяина». Затосковал Василий и помер. Вместе с ним исчезло из квартиры и различение чистого духа от не чистого.

А где–то в далёкой глухой деревне по вязкому чернозёму деревенской улицы, весь пропахший мазутом и бензином, брёл домой, ища опору в столбах и заборах, механизатор Иваныч. Он получил зарплату. Традиционно, получив деньги, Иваныч напивался «вдрызг».

Он знал, что увидев деньги, жена не будет ругаться. При виде денег в её голове происходило что–то неведомое для Василича. Неведомое и необъяснимое. Она при виде денег забывала о нём сразу, и пока деньги не заканчивались, она о нём не вспоминала. Это были лучшие дни жизни Иваныча. Спросите: «Зачем же они так мучились?» А я почём знаю, если чернозём кругом. Хотя иногда и над этой деревней пролетал попугай, напевая: «У любви, как у пташки, крылья, её никак нельзя поймать…».

Валерка взгрустнул по Ваське и развёлся с женой. С кем не бывает. Казалось бы, кот. Но он рад тебе. Встречает, провожает, играет с тобой. Мешает, прыгнув на тебя спящего ночью и разбудив. И вот кота не стало. Домашний мир рухнул. Для кого спрашивается он старался, переводя чиновников и начальников на «мыло»? Исключительно для Васьки. А она ему сухарей.

Валерка взял отпуск. Внутреннее министерство сразу объявило о небывалом росте борьбы с коррупцией. Отпуск Валеркин протекал также традиционно для страны опыта, как и у его коллег по оружию. Только неопытные в этой стране ехали в другие страны отдыхать. Валерка же не был «перелётной птицей», он был свой в «доску». Он уехал в деревню и встал на постой у одинокой женщины. Она ему не мешала, он не мешал ей. Он отдыхал. Он пил и размышлял. Кого он переводит на «мыло»? Только дураков. Ему ни одного не жалко. Почему? Видимо, в той власти, которую все видят, дураки далеко не случайны.

В той власти, которая стоит над видимой, слишком сильно напряжение, чтобы позволить себе быть видимой властью, «руководящей народами». Но тогда зачем ему поручили этих глупых чиновников и начальников сокращать, если от них и так вред не велик?

Реальная ВЛАСТЬ знает своих представителей во всём мире, и хоть бьётся сама с собой, часто на смерть, давно уяснила одну простую вещь. Лучше себя не усиливать через какое–то одно направление, страну, орден, ложу. Лучше себя развивать в целом, в равных условиях. Кто может создать равные условия? Конечно, дураки. Вообще, слово дураки Господу едва ли знакомо. «Д» и «ки» добавили люди к слову «ура».

Маленькие добавки, и дурак отклонился от замысла, как вновь рождённый, неопытный. Неопытные и сразу к кормилу — вот где разгадка. Они, эти «дураки», от соприкосновения с иллюзией власти прямо дуреют окончательно, и это, наверное, хорошо. Ибо они начинают всем мешать. Что собственно и нужно для создания равных условий развития и роста реальной ВЛАСТИ. Эта ВЛАСТЬ, конечно, не сразу нашла этот метод своего эволюционного развития. Периодически «программа» давала сбой и у неё. Но все попытки ставить своих людей на высшие видимые должности в итоге приводили к хаосу. Сначала всё шло хорошо. Экономический подъём, рост благополучия, но в одном конкретном государстве. Из последних такой опыт проделала цивилизация, называемая СССР. Один из её умных и честных представителей решил навести порядок после «культа личности», «оттепели» и «застоя». Его очень быстро «угомонили». А на страну наслали таких дураков, что СССР рухнул с треском. А всё почему? Не надо нарушать устных договорённостей. Кесарю кесарево…

А если бы «застой» сменился «возрождением», за возрождением «расцвет», так бы и шло «хрущенко» — «брежненько» — «черненько»… и не надо было бы так «горбатиться под елями» всему народу, исправляя чужие ошибки. Хотя Дух, Воля, желание оставить след в истории подвели под «монастырь» не одного Цезаря и пустили в распыл не одну империю. Просто земная история — это ещё не вся история. Возможно, что это вообще не история, а один из местных, земных способов заработка денег. Деньги. Деньги….

Глава шестьдесят первая Деньги

Джеймс Бонд привёз в подарок Ивану Ивановичу очередную видеокассету со своим «подвигом». Иван Ивановича привлекли в фильме две шустрые бабёнки и две торопливо оброненные фразы: «Правительства меняются, но врут они одинаково» и «Преступное питерское сообщество — синдикат «Янус».

— Джеймс, мужчина, а особенно разведчик, должен быть чуть–чуть симпатичнее чёрта и ещё более незаметен, чем он. А как показывают тебя. Что творят ваши сценаристы? А женщины? Такую красавицу в сибирскую глушь, кто же поверит, — комментировал фильм Иван Иванович.

— Будем считать, её сослали за особо тяжкие преступления в области хакерства, поставив на службу государству. Что касается «меня», то ваш Штирлиц мужик более чем заметный. Если бы так было на самом деле, Мюллер бы его «загрыз» просто из ревности, но ты почему–то, Иваныч, — фамильярно отвечал Бонд, — забыл сказать об этом вашим сценаристам.

— Наш фильм снимала женщина. Она снимала свою мечту, а не правду, — оправдывался Иван Иванович.

— Вот и наши сценаристы снимают мечту, — защищая своих, произнёс Бонд.

— Особенно по части павших в невидимой борьбе, в постели с тобой женщин, — комментировал фильм Иван Иванович, наблюдая, как Бонд пристегнул очередную красавицу к тросу, привязанному к вертолёту, и та уже едва дрыгая ногами от удушения, болталась между двумя здоровенными сучьями. Впрочем, вертолёт тоже упал.

— Они со мной не консультируются, — защитился Бонд.

— А насчёт синдиката и бесконечного вранья правительства? — поправил его Иван Иванович и продолжил, — Наши не врут, наши ничего толком не знают. Мы их подробно не консультируем, мы их охраняем, условия создаём для счастливой жизни, пока не мешают и ни во что не лезут. Так вот, чтобы они ни во что не лезли, и не надо повода им давать. Ишь ты, «Золотой глаз». И казаков наших вы тут зря упомянули. Они народ, конечно, тёмный, к частной собственности сильно привязанный, но с нужной стороны. Для них есть частная собственность — есть свобода, нет её — нет и свободы. Если собственность отбросим, остаются казаки, свобода и Бог. А вот за синдикат спасибо. Это образование действительно занятно и упомянуто вовремя. Но какова подача? Опять деньги.

— С вас пример берём, — прервал течение мысли Иван Ивановича Бонд и продолжал, — читал недавно вашу газету, ругающую религиозные секты. Главное, в чём их обвиняют — члены сект телевизор не смотрят и радио не слушают, значит неуправляемы. А по сути — это первый камень в сторону демократии.

В шкафу покачнулся Ванька Встанька, наполнив комнату звонким звучанием. «Странно, — подумал Иван Иванович, — Трамваев тут нет, хотя метро… Мелодия уж больно знакома…Демон — кратия. В голове у Иван Ивановича не осталось ни одной мысли.

— Джеймс, о чём мы говорили? — растерянно спросил Иван Иванович.

— Об управлении, синдикате и деньгах, — чётко и кратко, по–военному, доложил Бонд.

Опять дрогнул Ванька Встанька, но зазвучала другая мелодия. Были различимы даже слова: «Пиастры. Пиастры. Демократия. Демократия»

Странно, подумал Иван Иванович, всё это вроде уже было.

На самом же деле это монах отправил своего попугая с заданием напомнить Ивану о Новом годе. Но попугай так увлёкся беседой, что овладевая поочередно мозгом Бонда и Иван Ивановича, начал было говорить за них.

Пока не получил от Монаха взбучку и не переселился в Ваньку Встаньку. Но и там он начал звенеть на всю комнату. Что возьмёшь с попугая? Надо заметить, что у него ещё оставалась обида на диктатуру и своё место в ней в качестве УЕ, и он желал прояснить суть вопроса. Конечно, как умел. Он звенел, создавая шум и мешая разговору между Монахом и Иваном. Бонд высказал догадку, что в метро запустили тяжёлый грохочущий ремонтный поезд.

Иван Иванович стал говорить то, о чём никогда не думал: «Империя создала деньги, как инструмент, унифицирующий взаимоотношения между народами, входящими в неё. В империи много плюсов. Прежде всего, целостность управления, возможность претворения в жизнь глобальных идей. Но много и плохого. Прежде всего, в империи никто не может чувствовать себя в безопасности, особенно находясь во власти. Как ни странно, но именно с концентрации власти начинается её разрушение. Природа одними творит, на других отдыхает. Дети диктаторов часто оказываются добряками. Но диктатор успевает породить себе подобных в своём окружении. Пока к деньгам относились как к средству — империи стояли, как только деньги стали целью империи — рухнули. Там, где есть деньги как цель, там нет чувства.

Человечество бегает по кругу не потому, из века в век колошматя друг друга, вовсе не потому, что всего на всех не хватает. Просто длительное время сохраняются одни и те же чувства, сущности. Проще говоря, все привыкли к тому, что должны быть бедные, богатые, средние, злые и добрые. И никто ещё не задался целью открыть новое знание, новую сущность, объединяющую всех в одно творческое начало. Может быть, это 3,14, может быть голубь, может дельфин, надо только присмотреться. Люди культивируют учение Иисуса Христа о единобожии, но там было и другое….

Глава шестьдесят вторая Первомай в стране опыта

Новый год Иван просмотрел, но есть же и другие праздники для отчёта.

Страна опыта отмечала довольно любопытный, хоть и не очень древний праздник — Первомай. Надо заметить, что страна опыта к этому празднику не имела никакого отношения вообще. И начало, и продолжение, и завершение он получил совсем в другой стране. В стране же опыта он прижился лишь как повод для дел более серьёзных, например, выпить, закусить. Была правда, ещё одна причина. В той далёкой стране, которая дала этому празднику жизнь, именно в мае народ полюбил выступать против своих начальников под их же руководством.

А в стране опыта все что касается «против начальства», принималось и поддерживалось с огромным удовольствием. «Почему?» — слышу резонный вопрос. Отвечаю. С некоторых пор Господь выбрал две эти диаметрально противоположных страны для своего Божьего опыта.

В одной стране на чиновничьи, начальственные и государственные должности по замыслу Божьему должны были назначаться люди умные, открою даже тайну своему читателю, очень умные. Эти люди написали конституцию для своего народа, которая не меняется веками, как и законы. Во как!!!

В другой стране всё должно было быть с точностью наоборот. Умных Господь отводил от этих должностей. В стране опыта чиновниками, начальниками и государственными служащими были сплошь люди глупые. Вся классическая литература страны опыта была построена на высмеивании управлявших ею людей. Конституции писали и в этой стране и даже устраивали в честь них выходные дни. Конституции писали часто — выходных было много.

Но для Господа нет ни глупых, ни умных, поэтому и для его опыта эта часть его созданий была совсем не интересна. Интересным было поведение народов, ведомых Его, Божьим, промыслом.

В далёкой стране, руководимой умными начальниками и чиновниками, общество сильно оглупело.

Умные начальники, чтобы не потерять своего «лица» и не затеряться среди дураков, вынуждены были периодически открывать шлюзы для эмиграции из страны опыта. В стране же опыта глупые начальники сделали общество развитым необыкновенно. Терять народам этой страны было абсолютно нечего, ибо Господь в их период жизни обделил их даже «лицом», поэтому шибко сильно грамотные бежали из этой страны сами. По некоторым независимым оценкам, количество сбежавших из страны опыта равнялось количеству оставшихся в ней. Сбежали бы все, кроме чиновников, но Бог не мог этого допустить для чистоты опыта.

Но вернёмся к Первомаю. В далёкой стране об этом празднике давно забыли, ну «побузили» и хватит.

Волны эмигрантов из страны опыта праздник этот тоже не вспоминали, ибо получив гарантированный молочный ручей с кисельными берегами, довольно быстро жирели и растворялись в среде жителей этой далёкой страны.

Другое дело страна опыта. Дурака на чиновничью должность ведь надо ещё вырастить. А вот к выращиванию дураков — чиновников Господь не имеет ни малейшего отношения. Он экспериментирует по факту, по наличию так сказать. Да и то до поры, а если чувствует, что не справляется, то всё, хана всем тем, кто не спрятался — Садом и Гоморра, Всемирный Потоп или самое дружеское — Ледниковый период и Конец Света.

Литературные классики предупреждали дураков неоднократно. Посланцы Бога Салтыков — Щедрин, Гоголь, Пушкин, Лев Толстой и др. и мягко, и не очень пытались вразумить общество, открыть ему глаза на проводимый в их стране опыт и заставить их задуматься над тем, что всё надо начинать с детей. Увы, положение дел, при котором с одной стороны «дороги и дураки», а с другой «голь на выдумку хитра» устраивало всех. Но где суть Божьего опыта? Конечно, не в том, чтобы вот так просто, задав ритм двум разным странам, наблюдать, как они живут.

Суть, конечно, по моему усмотрению, должна была проявиться в одном единственном слове «Забота». Разве не интересно, кто будет более заботиться о народе: умный или глупый?

Он потому и умный, что раз допустив ошибку и выведя народ на баррикады, сделал всё, чтобы народ об этом «празднике» забыл раз и навсегда.

Глупый, он потому и глупый, что его дорога усеяна граблями.

Об умных мне мало известно, так несколько слов: «гуд — бай», «хеллоу», «о, кей».

О дураках, наоборот, достаточно много, ибо видимые границы «между» в стране опыта знают все. Самая видимая граница — это дверь с табличкой «Начальник». А невидимых просто не пересчитать. Хотя всё не так плохо, так как с самого детства дети начинают учить заклинание от дурости: «Сам дурак». Что–то я сильно отвлёкся, но Родина накладывает свой неизгладимый след.

В стране опыта была совершенно определённая часть общества, для которой Первомай был сравним с Пасхой, Рождеством и даже Масленицей. Это часть общества называлась социальными работниками. Историю своего возникновения эта социальная армия знала плохо. Но из того, что ей было известно, выходило так, что чем больше бедных, тем богаче делитель, то есть этот самый социальный работник. Как–то так незаметно получилось, что все чиновники в стране опыта стали именно социальными работниками, и такое понятие, как «социальная услуга» без приставки «себе» отказывались понимать, собственно, поэтому и дураки. «Социальные услуги» себе — это была их работа, а хобби — это получение максимальных льгот при переходе от работы к «заслуженной старости».

Жизнь чиновника в стране опыта целиком уходила на получение льгот. Это был пароль для дураков: есть льготы — свой, нет — чужой.

Другая часть истории о социальных работниках была более интересна для островных жителей. Они кое–что откопали на острове, что натолкнуло их на мысль о кармических узлах и кармических связях. А отрыли они в застойный, скучный период буквально атрибуты насилия над собой. Особенно у всех вызвал восторг хлыст с ручкой из кости, инкрустированной бриллиантами. Отрыв его, все как один почувствовали, как этим хлыстом какой–то далёкий правитель хлыстал себя, именно себя, чтобы избежать в будущем бития со стороны других. Шотландец даже рассмотрел на хлысте кровь и прилипший кусочек мяса.

Видимо, правитель очень понятно и доступно утверждал свои мысли, делая их понятными для других. Это был правильный социальный работник. Это уже потом потомки того, кто хлыст потерял, заполнили в стране опыта вокзалы, помойки и грязные улицы.

Хотя народ страны опыта смутно помнил и понимал происходящее с ним, выражал всю свою жизнь одной фразой: «Хорошо никогда не жили, нечего и начинать». Можно лишь заметить, что видимо первоначальная мысль правильного социального работника вела не туда, куда должна была вести. А возможно, что и не было мысли, был остаток какого–то смутного чувства, застрявшего в душе и ставшего её памятью. Эта память сыграла с правильным социальным работником злую шутку. Он решил, что хлыст не для напоминания себе, а для бития себя. Но с другой стороны, он хоть сам страдал на виду у всех, но и всем было не так обидно. Работая руками, этот правильный социальный работник совсем не думал о голове, почему хлыст и потеряли.

Кое–где, иногда, опять же народ в стране опыта, которому просто дано было сохранять и охранять в себе всю память человечества, многозначительно произносил: «Кнут и пряник», но народ помнил, а социальный работник в стране опыта давно об этом забыл. И вся эта сволочь в итоге ничего уже не могла делать ни руками, потеряв хлыст, ни головой.

Любой труд головой, которым ей предписывал заняться сам СКУЛЬПТОР, вызывал у неё ужас и воспринимался как покушение на основы…. Ибо если трудишься головой, значит свободен и независим, а как тогда прикажете жить социальному работнику, если на его глазах буквально исчезает бедность? Скульптор иногда устраивал им «ХА–РА–КИ-РИ», сгоняя их на разные прорывы и стройки в стране опыта, но и там, построив…БАМ…, они изо всех сил пытались прирасти льготами к этому … БАМу.

Если же степень разложения социальных работников доходила до крайних пределов, и заставить созидать что–либо их было невозможно, тогда применялся реанимационный приём — всех сгоняли на тракт. А разложение наступало всякий раз, как исчезали те, кого надо было «защищать» Погонял в стране опыта в среде социальных работников было полно, ибо бедность надо шевелить, чтобы она о себе заявляла. Если её не шевелить, она становится юродивой, и ей всё становится по «барабану» по случаю приобретения счастья. Какие же льготы счастливым? У них и так всё есть. Поэтому погонял в социальной сфере культивировали. И делал это самый главный социальный работник. А на тракте нет стульев, лавок. Сидеть можно только на корточках, ходить гуськом, держа руки за головой. Неудобно, конечно, зато на выходе всё понятно — жертва. Раз жертва, надо защищать. И по мере уменьшения жертв их защита всё увеличивается вместе с ростом благосостояния защитников — социальных работников.

Итак, был праздник Первомай. Правительство страны опыта собралось на природе под стенами с зубцами. Было раннее утро. Часть правительства, чтобы не привыкать к хорошему, сидела на корточках по кругу, курила, иногда посматривая на красную стену с многочисленными памятными досками. Эта была та часть правительства, которая отвечала за социальное развитие страны.

Другая часть правительства больше была похожа на шпану. Эта часть ещё ничего не знала ни о сибирском тракте, ни о владимирском централе, поэтому разбрелась.

Одни ковыряли пальцами памятные доски, наконец–то дорвавшись до них и примеряясь, а некоторые, упираясь плечом в красную стену и даже в зданьице из красного мрамора, пытались выяснить, прочно ли стоит.

Те, которые сидели на корточках, обсуждали очень серьёзный вопрос, чтобы сидеть как–то иначе, так как, в стране наметились тенденции к созиданию.

Созидание… — это была прямая угроза всем членам правительства, сплошь состоящего из работников социальной сферы. Надо заметить, пока так называемые «трудоголики» страны опыта восстанавливали храмы и церкви, правительство не шибко волновалось. В храмах верховодили те же делители. Но созидать новое, когда ещё полным–полно старого, это лишнее.

Члены правительства сидели и курили. В воздухе из колец серого дыма складывались слова: «Кто виноват?», «Что делать?». Многочисленные зеваки, которых и ранним утром много в тех местах, даже могли их прочесть. Бой часов каждые пятнадцать минут то поднимал дым выше, то наоборот прибивал его к земле. Правительство решало труднейшую задачу — как «Не пущать» к созиданию. Самый мудрый и почётный член правительства, на местном сленге вожак, «вор в законе», «неприкасаемый» рёк лозунг: «Наша цель — социально–ответственное созидание». Ему вторил второй по значимости вор: «И то верно, пусть восстанавливают народное хозяйство, и так вон сколько всего понастроили».

Его взгляд упёрся в недавно восстановленную церковь двум святым, носящим имена внуков первого вора, а не наоборот. Остальные молчали и не потому, что думали, просто вечером открывалось окно «раздатки», и место возле корыта было куда важнее всех висящих в воздухе вопросов. «Воры» задремали. Их дрёму прервал специально приглашённый по данному случаю представитель народа с соседней улицы. Это был истинный представитель народа. Народ его избирал из вредности, и чтобы не скучно было. Он оправдывал все ожидания. Не сумев сдвинуть здание из красного мрамора, он обежал всю площадь вокруг него в поисках виноватого. Он ещё ничего не знал о новом лозунге, поэтому тараторил не в тему: «Убрать здание, а то опять гуськом руки за голову от нар до нар постигать прелесть справедливого дележа». Воры вздохнули и посмотрели на вторую часть правительства…

Первомай был в разгаре…

Только Ванька Встанька в подвале Ивана Ивановича звенел не переставая. Это попугай не давал ему покоя, живя ожиданием и предвкушением своего праздника Международного дня попугая, которым по какой–то странной причине венчался месяц май.

Попка справедливо полагал, что раз есть он попугай, значит есть и праздник его появления на Свет. И это правильно, поэтому он и звенел. Рядом с этим звоном все остальные были не слышимы…

Глава шестьдесят третья Пороки

Согласитесь, что несмотря ни на что, отправку экспедиции на остров правительством страны опыта можно записать в его актив. Возможно, автору этой идеи из тамошнего правительства когда–нибудь поставят памятник. Но это будет не скоро. Вернётся экспедиция, подведёт итоги, озвучит результаты, сделает выводы, раздадут награды…членам правительства и т. д.

А пока члены экспедиции выясняют, что же первично: демократия или диктатура. Удивительное дело, но грани мироощущения археологами и могилокопателями по мере прохождения многотрудного пути стали стираться. Это стирание граней мироощущения вроде бы между разными людьми разных профессий и даже национальностей есть прямой путь к глобализации. Но такого слова островитяне ещё не знали, а жителей страны опыта, уже просвещённых, интересовал всё тот же вопрос: «глобализации на принципах диктатуры или демократии»? Это очень «высокая» политика, но очень маленького вопроса.

В низах же островитяне подсматривали за тем, как складывается игра в карты между Демонкратом и Диктаткратом. По причине перестройки в карты игроков совали свои носы все кому не лень.

Кто их только научил такому поведению? Смотрели бы издалека на лицевую сторону, так нет же, они пытались разглядеть и масть и даже крап. Это, прямо скажу, не удалось никому, а лицевая сторона всё время менялась, что наводило на мысль всех членов экспедиции, что колода меченая. Считали так они, конечно, в силу своей испорченности ещё в стране опыта, а не потому, что не верили в честность игроков. Они уже пожили при обоих властителях, чтобы сомневаться в их глубокой порядочности, принципиальности и бездонной любви к ним, островитянам.

Но какова была лицевая сторона? Спартак, а сомнения в том, кто это, пропали у всех, махал мечом и вёл рабов к свободе. Это возбуждало островитян. Да и могло ли быть иначе. Баб нет, Ивана нет, попугай куда–то запропастился, Монах всё время проводит в медитации, лягушки квакают, а этим двоим ничего кроме карт не надо. Одним словом, «перестройка». Полный разброд. А в это время спартаковское войско «крошило в капусту» дружные ряды римских легионеров, а самые продвинутые спартаковцы уже обчищали богатую римскую виллу.

Островитяне видели, что Спартаку удавалось совмещать полезное с приятным. Островитяне даже начали перешёптываться по данному поводу, но только никак не могли определиться с тем, с кем им быть, кого крушить и грабить. И тут еврей увидел в этом карточном иллюзионе своего родственника, который, судя по яростному оскалу зубов, рубил и легионеров, и сильно назойливых собратьев из своего же войска. Изрубив всех вокруг себя, он в полном одиночестве начал набивать захваченную по случаю пару дамских сапожков золотыми монетами. Как заметил островной еврей, хозяйство для разорения спартаковскому войску попалось богатое.

Далёкий родственник островного еврея сыпал в сапожки монеты, отчеканенные в память об оккупации Египта, и монеты с изображением Мария, и монеты с профилем Суллы, но особенно много монет было с изображением Антония и Клавдия.

Островной итальянец принял гордый вид и произнёс что–то вроде того, что в будущем всех примирила нумизматика. Его никто не слушал, слишком свежи были в памяти «пиастры», вкус демократии и её следствия.

Но дурные мысли уже пришли в голову…

Масла в огонь добавил всё тот же еврей. Ограбив виллу, он решил, что всё на этом, его борьба за свободу закончилась. Пусть теперь другие корячатся.

Островной еврей с тоской понял, кому обязаны его собратья в стране опыта таким к себе отношением.

Не примирила их со всем остальным восставшим войском даже «нумизматика». Войско рабов верило в Спартака, а еврей только в деньги. Островному еврею стало совсем плохо. Он вдруг кожей ощутил всю глубину падения своего далёкого предка. Что он урвал, если деньги даже не ресурс, а так, игрушки. Что он нашёл? А потерял ведь веру в богоизбранного властителя. Уж лучше бы он продолжал яростно махать мечом и встал рядом со Спартаком, тогда возможно падение бы замедлилось и он не просмотрел бы Иисуса Христа. Выражение лица островного еврея чрезвычайно занимало островного египтянина. Это именно он в те далёкие времена, сидя у костра, просвещал еврея о принципах власти. Он говорил, подбрасывая хворост в костёр, что любая власть базируется на контроле за ресурсами: природными, людскими и т. д. Редко кому удаётся совместить их все и подчинить своей воле для решения определённой задачи. Это удаётся жрецам. Они додумались, как овладеть всеми видами ресурсов, а вместе с этим, как управлять всеми властными группами, контролирующими те или иные ресурсы, ибо всё в мире взаимосвязано.

По наименованию и количеству ресурса можно определить силу властной группы. Алмазы, золото, драгоценные камни и т. п. — вот будущее мира, который строят египетские жрецы и фараоны. Риму в этом мире места не будет. Рим трудится. Труд сделал его народ богоизбранным. Что ему тут среди варваров делать? Поэтому он скоро уйдёт. Но многие знания пришли в Рим с Востока. И жрецы пришли в Египет из…

Египтянин сделал вид, что задремал. Еврей внимательно слушал и вроде даже понимал. Египтянин не обманывал. Он говорил правду о ресурсах, о власти, о труде. Намекнул о взаимосвязи. А утром подбросил еврею деньги в виллу, и тот увидел в них связующие звено между всеми видами ресурсов и власти. Так кто виноват?

Египтянин улыбнулся, еврей возгордился. Так они и живут до сих пор. Жрецы просвещают, евреи тырят, но кто же тогда трудится, если римляне ушли?

Глава шестьдесят четвёртая Письмо Ивана к Монаху

Иван не то чтобы заскучал на Родине. Но что — то его мучило. Его мозг уже привык на острове к приёму совсем других мыслей. Перед отпуском он всё более и более задумывался, глядя на своих островных коллег, над творением Скульптора.

Скульптор вроде всё сделал правильно, но зачем многонациональный состав в стране опыта? Ведь мог бы быть один народ, например, русский или еврейский, или английский. И шёл бы этот народ через все круги земного ада или рая сам по себе без обид на соседей. Всё одному народу: могущество, власть, деньги и т. п. Сколько придурков, желающих встать над своими собратьями, есть и внутри одного народа? Так нет, он разбил народ ещё и по национальностям. Для чего?

Может быть, для того, чтобы у наиболее отъявленных придурков был хоть небольшой, но шанс выглядеть прилично, обирая не свой народ, а соседний. Тогда для своих он герой, а все другие… Так они ведь чужие, их можно. Но они чужие друг для друга, но не для Скульптора же.

Попав на Родину, Иван удивился, как за совсем короткое время всё изменилось. Свобода, о которой так долго говорили и к которой так долго стремились некоторые его собратья, получила выражение на удивление примитивное: «Деньги — это отчеканенная свобода». Иван догадывался, кто подсказал местным недоумкам этот лозунг. Но какая разница, кто подсказал, важно, что подхватили. А могли ли не подхватить, если на его Родине вся классическая литература была построена на высмеивании чиновников? Хочешь стать дураком в Вечности — стань чиновником. Когда–то он в сердцах обронил фразу «дороги и дураки», имея в виду дорогу из захолустного поместья в уездный городок и градоначальника этого уездного города. Фраза прижилась. Вообще Родина Ивана имела одно уникальную особенность. Она вмещала всё.

Поэтому она была огромна по территории и всё время увеличивалась, как и весь Космос. Это чрезвычайно злило соседей, но у них были хорошие дороги и совсем не было дураков в его родном, Ивана, понимании. Когда свора чиновников собирается и едет перенимать передовой опыт у продвинутых соседей, то соседи, впервые сталкивающиеся с властью страны опыта, видя, какие придурки к ним понаехали, сначала теряются. У них последнему дикарю «роги обломали» за излишнюю прожорливость очень давно, а тут ну прямо первобытнообщинный строй.

После растерянности наступало чувство радости, мол сейчас мы их обучим экономическим теориям, и они там быстро всё порушат. И учат ведь. А потом наступает разочарование. Учили, кормили, заплатили вперёд и что? Стране опята всё трынь — трава. А ведь как всё просто. У них всё решает власть, в стране опыта всё решает народ. Они, умные соседи, пытаются лишить его этого права уже не одну сотню лет. Пытаются упорядочить процесс, чтобы всё было, как у них.

Собрались «вожатые», наметили путь для народа и погнали его по этому пути. Только сена подкидывай. Страна же опыта признавала только Вождя, и никаких «вожатых». «Вожатых» — на кол, Вождя — на трон и терпеть, присматриваться, куда рулит… Но всё ли так просто, если жители страны опыта растворяются в других народах бесследно? А все остальные изо всех сил пытаются сохранить свою самобытность даже в стране опыта. А потом вдруг оказывается, что хранителем этой самобытности был ранее растворившийся в этом народе, например, русский морской офицер, или донской казак, или алтайский жрец.

Иван стал догадываться о том, что кто–то на Земле утаивает правду о многонациональном составе, и что, в итоге, он может оказаться евреем, а еврей — пигмеем, а пигмей — французом, а все вместе они могут быть «истинными арийцами» или марсианами, или залетевшими сюда с Венеры или Сириуса инопланетянами. Мало ли в Космосе мест, где могла зародиться их жизнь? А сколько таких мест было, есть и будет на Земле.

Эти мысли стали чрезвычайно занимать Ивана в стране опыта, на своей Родине. Он же не знал, что на острове Демонкрат и Диктаткрат «режутся» в картишки, а его коллеги по экспедиции подсматривают за ними.

Мысли одолевали Ивана. Даже в обличье Ивана Ивановича, исполняя свои земные обязанности, он никак не мог отделаться от них.

Зачем же эта многонациональность, на которую накладывается и многорелигиозность, а под ними ещё и классовые противоречия, а где — то рядом те, кто хочет всем этим управлять, а им мешают те, кто управлять ничем не хочет, но и власть ничью признавать не хочет, опираясь только на свою собственность, которую составляет единственно голова.

Замечу, что вопросы эти витали в воздухе давно. Ветер носил их в виде обрывков газет, шума листвы и волн. Иван Иванович что–то смутно помнил, но что? Его когда — то учили сосредотачиваться. Но разные дела всё время уводили от главного.

Наконец Иван Иванович, измотанный мыслями, выгнал всех, даже Бонда и Маринку, взял ручку и сел писать. Рядом стоял хрустальный графин в виде, как и положено, графини. Хрустальна юбка богемского стекла матово переливалась солнечными бликами, исходившими от заполнявшего её коньяка. Чудная головка графини лежала рядом с маленькой хрустальной стопочкой. Иван Иванович был в раздумье: с чего начать? Сначала выпить, затем начать писать, или наоборот. Подвал наполнился чудесным пьянящим запахом коньяка. Вопрос был задан для Музы, а она и не шла.

Иван Иванович решил писать, а уж потом, если охватит вдохновение, опрокинуть стопочку, чокнувшись с милой головкой графини.

Итак, он писал: «…чтобы не тяготить парней и барышень из Лэнгли, надо, пожалуй, ввести в наш лексикон не просто адекватные слова, а слова им понятные абсолютно, без вторых трактовок. Если уж просвещать, так просвещать. Вернуть такие понятия, как олигарх, деньги, коррупция в их первоначальный смысл. Деньги отдать олигархам, которые через сети коррупции перевести их в «развитые» страны всё равно не смогут, а уж тем более распоряжаться ими. Олигархов не обижать, никаких ледорубов, зонтиков и прочих кардинальных мер. Они должны служить примером свободы. Других примеров пока у нас нет. «Деньги — это свобода» — вот лозунг текущего момента…»

Последнее предложение Ивану Ивановичу понравилось, и учитывая торжественность момента, а особенно то, что писал он сам для себя, никому не служа, кроме…, он никак не мог вспомнить, где был и что делал, он чокнулся с головкой графини и опрокинул стопочку. Коньяк согрел душу. Иван Иванович в который раз удивился творческому дару людей. Просто жидкость золотистого, коричневого цвета, а что творит. А за всем стоит человек, соединивший дуб с виноградом, а главное устранивший время, что такое для коньяка 30, 40, 100, 200 лет — пустяк. Отсюда и Муза. А водка для тех, кто понимает. Стакан — и всем друг, ещё стакан — и готов всё крушить. Тут мера важна. Водка для народа, как и Александр Сергеевич Пушкин — всё.

Иван Иванович снова углубился в размышления. Звякнул Ванька Встанька. В этом звоне Ивану послышалось: «Монах…Монах».

«…итак, что происходит? Возврат к началу, начало конца или конец начала… Мысли путались…» Иван Иванович, уже не чокаясь, опрокинул ещё стопочку и сразу вспомнил «туристов», которые много веков назад бродили по пустыне, постигая науку, как из «песка» получать всё, и продолжил: «… и не лень было 40 лет «пыль глотать», зашли бы в наше Министерство финансов, где буквально из воздуха получают всё, что угодно. Бродить по пустыне, значит суетиться, а сидеть в Минфине, значит пребывать в нирване, размышлять. Вот в чём разница. Всем народам размышлять. Нет, пожалуй, рано. Пусть ещё побродят. У денег всего лишь один недостаток, они перекрывают путь эволюции, то есть буквально свободе. Но возможна ли свобода при тех мыслях, которые идут в головы земным народам. Деньги, по крайней мере, служат для них символом. Они хоть знают, чему кланяться. Символу пороков…». Какая красивая мысль. Коньяк опять заполнил стопочку. Голова графини заняла подобающее ей место над юбкой. Графин приобрёл образэлегантной женщины. Большой бант на груди, в скрещенных на животе руках роза, длинная шея, тонкий нос и волосы, убранные в высокую причёску. Накатили новые мысли: «Коньяк — он мой, мужчина. Графиня — она моя, женщина. А каково сочетание… Деньги. Пустить эту военизированную планету в распыл. Обострить все пороки, пусть изыдут через злобные судороги. Не будет денег, не будет нынешних проблем. А каковы будут новые? До того, как стать символом, деньги были всего лишь средством. Общество было другое. Но оно всё было другое. Деньги породили новое общество, но это общество ещё не монолит, чтобы эволюционировать к чему–то новому. Пусть деньги захватят все народы. Власть. Могущество. Пусть все привяжутся к этому чуждому плоду и к тому, что он им дал, к его тотальному рабству. Наследникам денег достаточно будет одного просвещения, и тогда им наступит конец, ибо образованные уйдут дальше. И тогда произойдёт не смена дураков–наследников, а смена миропредставления, мироощущения. Смена общества.

Глава шестьдесят пятая Взрослые в стране опыта

В стране опыта произошло неординарное событие. Скульптор видел, что все жители страны опыта, пережив застой, диктатуру и проживая в «перестройке», сильно хотят возвратиться обратно в диктатуру. Бывает же такое. Живут всё в тех же домах, на той же земле и всё время по–разному, и хотят то туда, то обратно…

— Странные люди, — думал он. И эта его мысль эхом катилась по стране опыта: «Странные люди, странные люди…».

Как раз в это время в небесной канцелярии бился головой об облако недавно прибывший из страны опыта человек.

Его любили на небе, а он всё равно бился головой об облако. Поэтому Скульптор решил отправить его сначала на остров, а затем видно будет.

Краткая история жителя страны опыта выглядит так:

Неизвестный, поступивший с Земли, был зачислен в штат небесной канцелярии на должность чиновника миграционной службы. Он кое–что делал для общего блага всего человечества. Но его воспоминания о прожитой на Земле жизни, о больших деньгах, крутых машинах и красивых женщинах не давали ему на небе покоя.

Надо заметить, что в небесную канцелярию этот неизвестный попал в качестве исследуемого для проведения опыта по возможному перевоспитанию атеиста в верующего в другой, отличной от земной среды, раз уж наставить его на путь истинный на Земле было не под силу ни церкви, ни государству.

Сдуру два эти учреждения задались вопросом, что первично «дух» или «материя», хотя для Бога приоритетов нет. Но местные его слуги, ставя этот многотрудный вопрос, решали совсем другой: «Кто главнее?»

Опыт затягивался, неизвестный рвался на Землю, совершенно изматывая своим нытьём небесных коллег. Его коллегами на небе были в основном земляне из среды честных тружеников–творцов, с ярко выраженными талантами.

Замечу, что труд чиновника на небе отличается от работы чиновника на Земле примерно так же как Рай от Ада. На Земле крупный чиновник вынужден иногда ходить на работу, вести приём, брать взятки за свои «судьбоносные» решения, постоянно боятся быть пойманным до поры, пока не станет «вором в законе». Мелкий вынужден отсиживать на стуле рабочие часы, чтобы получать мизерную «зря — плату». Такое положение и тех и других приводит просто к бредовым ситуациям, при которых Пушкин А. С. — мелкий чиновник или Балакирев М. А. — мелкий чиновник, Ю. Лермонтов, Фёдор Достоевский — всё «мелочь», а местный царь над ними вождь, а сколько всякого разного ещё и перед царём — царит.

Это на Земле, на небо бесталанные чиновники не попадают. Зато с талантом путь открыт всем на любые небесные должности. Причём, чем выше талант, тем выше и должность. На своих местах небесные чиновники продолжают развивать свои таланты и оказывать покровительство и поддержку светлым душам на Земле.

У неизвестного тоже был кое — какой талант, но на Земле он про него быстро забыл и занялся обиранием граждан и дошёл до крайней низости, приложив руку к обиранию детей и стариков. Его постоянные послания к земному народу так и заканчивались: «Всё детям».

Где — то внутри он сопротивлялся, но против земной социальной защиты не попрёшь, он и не упирался, как впрочем в своё время и Понтий Пилат. Поэтому Неизвестному «свезло», как булгаковскому Шарику, он стал объектом небесного опыта. Его желание дать кусок земли каждой семье в стране опыта после рождения третьего ребёнка сильно позабавило Пуделя. В своей книге записей земного юмора он сделал пометку: «Чтобы было где закопать первых двух…».

Но оказалось, что если на Земле у тебя не было никакого желания творить, даже развивая данные тебе Богом возможности, то и на Небе тебе ничем помочь невозможно. Это было полезное знание для «Шарикова», приобретённое в результате опыта, хотя и не радующее.

Да и Неизвестный к тому времени так надоел, что его решено было отправить обратно на Землю, но не как чиновника, а наоборот, как «вечного» виноватого.

Поступили с ним по–человечески, не по–божески же с ним было поступать, надоевшую муху и ту газетой бьют, но с большим юмором и просто. Некий неизвестный человек где–то в конце XX века попал в автомобильную катастрофу. От сильного удара головой, конечно, обо что–то очень твёрдое, он впал в коматозное состояние. Машина, на которой он ехал, была очень дорогая, при нём было полно денег, и приехавшая «скорая помощь» числилась за приличной больницей. Словом, «свезло» человеку. Человек выжил вопреки всем спасательным службам страны опыта.

Его привезли в больницу, подключили к разным аппаратам и стали ждать, когда, либо очухается, так как повреждений сильных не было, либо помрёт, мало ли чего. Но человек дышал и дышал, не подавая признаков сознания, и так почти двадцать лет. Сначала его не отключали, помня о дорогой машине и найденных при нём деньгах, потом просто привыкли, а затем человек стал предметом показа, наблюдения и изучения для студентов–медиков. Вот в этого человека и был перемещён Неизвестный.

Так случилось, что человек очнулся в XXI веке под утро, часа в четыре, когда все, даже самые стойкие медицинские сёстра и братья, мирно дремлют. Он очнулся, и сильно шатаясь, вышел на улицу, никем не замеченный. На улице его сразу же «сцапала» милиция как бомжа, кормящегося возле больницы, и, следовательно, наносящего непоправимый ущерб всему здравоохранению россиян.

В милиции попытались составить протокол, но Неизвестный только мычал, хотя и смотрел с пониманием. Мычание его, конечно, никто не слушал, таких мычащих, ничего не помнящих, ежедневно через это отделение милиции проходило десятки. Только детишек по России бегало более трёх, а самые осведомлённые говорили о шести миллионах, а взрослых вообще никто не считал, как впрочем и в начале XX века.

Короче, дежурный милиционер, который в своё дежурство был честным «ментом», а во всё остальное время бандитом, видя, что у «пациента» нет никаких документов, и личность установлению не поддается, спросил: «Жить хочешь?». Неизвестный опять что–то замычал. Милиционер куда–то позвонил. Приехали двоё, очень похожих на Неизвестного мужчины, отличие было только в цвете лиц. Неизвестный был бледен и напуган, а приехавшие — розовощёки и наглы. Милиционер высказал догадку, что, наверное, в его сети попал «новый русский», неудачно решивший «откосить» от срока, либо укрыться от «братков», а может юродивый, что с определённого момента одно и то же, поэтому можно его включить в схему. Неизвестного увезли… Больше их никто не видел.

Глава шестьдесят шестая Дети в стране опыта

Гуляли во дворе дома–интерната две собачки. Одна огромная овчарка — сука по кличке Аза, другая — маленький кобель по кличке Кузя. Мир между ними был полный. Кузя едва доставал Азе до колен и часто бывал сбит с ног Азиным хвостом, который был раза в два больше Кузи. Но Кузя был настойчив, и любовь продолжалась. Аза терпела Кузю во всех случаях, кроме одного. Того редкого случая, когда гуляла не одна, а с маленькой девочкой Машей. Машка с Азой была в полной безопасности. В эти редкие случаи Кузя искал своей смерти. Он приближался к Азе, а значит и к Машке. И всякий раз бывал затоптан в песок, в грязь, в снег по самые уши. Именно затоптан, кусать Аза его не решалось, уж больно мелким он был. А Машка всякий раз визжала и кричала: «Аза, зараза, слезь сейчас же с Кузи». И Аза слушалась. Каждый раз Кузя вылезал из песка, грязи, снега со съехавшимися к переносице счастливыми глазами. Затем стоял минут по пять, пошатываясь, и только потом начинал отряхаться.

Любопытно в этой истории то, что только Машу Аза и слушалась. Над Кузей начальников не было, хотя пёс он был домашний, но сохранял при этом полную независимость. Его кормили и ему не мешали жить так, как ему хотелось. Но когда его, будучи сильно придавленным Азой, Машка брала на руки, Кузя затихал. Он тоже признавал в Машке авторитет.

Что — то было общего между этой троицей. Какое — то внутреннее понимание. Маша не была сиротой. У неё был отец — лесничий. Прекрасно образованный лесничий. О том, как он стал лесником, история умалчивает. Время было перестроечное. Очередное смутное время в России. Кандидаты наук, бойцы плаща и кинжала, самые засекреченные учёные вдруг стали никому не нужны.

У государства сменилась ориентация по отношению к людям, ковавшим щит родины. О том, что щит можно больше не ковать, мало кто сожалел. Сожалели больше о том, что образовалась масса свободного времени, так как эти люди привыкли думать постоянно, и вдруг их этого лишили. Многие запили вглухую от полной своей невостребованности. Машкин отец был из их числа. С ним плохо обошлись. Он защитился, как сумел. Он не подставлял щёки для битья. Он сам вышиб мозги у обидчиков. Проснулась совесть.

Падал он недолго, но резко. Оказавшись на дне, он с удивлением обнаружил очень интересный мир. В этом мире не было привязки к материальному. В нём жили одним днём, хотя и с надеждой на завтрашний день. Принцип был такой. Если силы с утра есть, то к обеду найдёшь себе и еду. Нет сил с утра, жди их прилива к вечеру, и будешь сыт. А если их нет ни утром, ни к обеду, то ночью представишься. Раз выдохся, нечего на Земле маяться, тело в землю, душу на небо.

Он с удивлением узнал, что так живут многие, а через пару лет своего бомжевания он уяснил, что так живут все те, кто достоин уважения. Промысловики, рыбаки, геологи, военные. Либо трудись, либо уходи, не порти другим настроение.

По России он бродил года три, постигая на собственном опыте её устои. К его знаниям добавился огромный опыт. Знания и опыт привели его в монастырь. Но среди братьев — монахов он пробыл совсем не долго, почуяв в их жизни свою прежнюю доперестроечную жизнь с иерархией, с работой на общее благо за светлое будущее. Но бродить по России он устал. Новое в его открытиях иссякло. Он решил углубиться в самого себя. Сказался предыдущий опыт системщика. Монастырь был в муромских лесах. Леса в лихую годину вырубались нещадно, и он решил, что если уж кому и служить, так природе.

Конечно, за спасение всех муромских лесов, в отличии от министерства лесной промышленности, он не брался, но наметив для себя участок леса в радиусе 10 км, оберегал исправно. Таким образом, он стал угоден и монахам, и жителям окрестных деревень, большинство которых кормилось с леса, и животным. Он для всех стал своим. Поставил дом. К нему пришла женщина, а скоро появилась Машка.

Машка стала его любимицей.

Глядя на её игры, на то, как её слушаются все приблудные зверюшки и птицы, он подолгу думал о себе самом, о женщине, как давшим жизнь этому ребёнку. Его ум наконец–то сделал очень интересное заключение, что без зачатия дети не родятся. Но в Машке было много такого, чего не было в родителях. И это позволило ему сделать ещё одно открытие того, что родители это далеко не всё.

Маша играла с ребятишками из разных деревень, вроде такими же, как она, но одни были просты, как голые колени, другие с «деревенской хитрецой».

— Откуда в одних деревнях хитрость, если в них уже давно нечего делить, а в других всё просто «до слёз», — думал Машкин отец.

Он обратился к деревенским старожилам с просьбой рассказать ему историю окрестных деревень. Оказалось, что раньше в одной из деревень была и мельница, и хлебозавод, и довольно большой рынок. Словом, деревня Хитрово соответствовала своему названию полностью. В двух других: Коленово и Черепово люди жили лесом. От этого, вновь приобретённого знания Машкин отец сделал довольно интересный вывод: хитрец воспитывает хитреца, охотник охотника, художник художника и т. д. Выходило так, что действительно: «с кем поведёшься, от того и наберёшься».

— Всё бы так и было, — размышлял Машин отец, — но деревни опустели, в них не осталось тех, кого воспитывали. А те, кто воспитывал, спились от безделья, ибо для того, чтобы прокормить себя, в России можно и вовсе не работать.

Теперь те, кого воспитывали, жили в городах и пытались воспитывать своих детей. Но город сыграл с жителями деревни злую презлую шутку. Одно дело встать в деревне в четыре часа утра и лечь в десять вечера, и быть весь день занятым делом. Другое дело завод, фабрика. Не более восьми часов работы, а дальше? Дальше безделье.

Застойные, ставшие перестроечными, партия и правительство в стране опыта из последних сил пытались исправить огрехи предыдущего опыта, который носил разные названия: от индустриализации до коллективизации, и даже какого–то раскулачивания.

Чего только не взбрёдёт в головы хорошо просвещённым руководителям. Но застойные они были. Вот в чём была их проблема. Они полагали, что для того, чтобы народ начал шевелиться, его надо держать впроголодь. Но народ быстро нашёл калории в водке и запил в свободное от работы время. Времени свободного, надо заметить, было много по всему трудовому фронту. Тогда застойные партия и правительство решили всем дать маленько «частной» собственности в виде садов и огородов, которые ранее были обложены налогом и «раскулачены». Весь народ радостно встал «раком» на грядках по всей стране опыта.

Пить стали меньше в течение дня, но больше вечером с устатку, ибо сначала работа на благо страны опыта за кульманом или станком, затем «раком» на грядке. Тут запьёшь. «Воспитателям» такая жизнь нравилась, они считали, что таким образом помогают народу вспомнить своих раскулаченных бабушек и дедушек и их ритм жизни. По всей стране опыта расцвели очаги «городов–деревень». Всегда сладко думать, что ты не хуже своих предков, и что у тебя на грядке растёт капуста. Однако детям всеобщее ползание по грядкам уже прививалось плохо.

Большинство из них привыкло к нездоровому образу жизни. И вот, наконец, тот кто–то Плохой, кто их к этому приучил, решил задать стране опыта ритм, в котором жили его наиболее продвинутые слуги какого–то «золотого миллиарда». Для этого он детям в один из дней популярно объяснил, что первую часть лозунга «Учиться, учиться и учиться» можно считать пройденной. Все уже достаточно просвещены, чтобы забыть, как «разлагается картофель на полях», и пора переходить ко второй его части: «Настоящим образом». Учиться — настоящим образом. С образами в стране опыта было хорошо, а вот с образами — плохо. Разницу между ними почти никто не знал. И поэтому Ему было легко внушить детям, что образ — это деньги. Детишки этот образ быстренько одобрили и встали «раком» под образами, так как кто–то другой Хороший объяснил им последовательность. После столь неясных объяснений началась полная вакханалия. Плохой внушал, что деньги — это образ самоцели, Хороший, что деньги это инструмент для создания образов и только в стране опыта, ибо ничего другого здесь пока не прижилось.

Всё это Машкин отец знал. Через всё это он прошёл. Он буквально пришёл через свои тернии к своим звёздам. В нём не убили душу ни партия с правительством, ни грядки, ни образа, ни деньги. Он молился природе и ещё тому, чтобы Бог дал ему возможность слушать и воспринимать его информацию.

Бог, видимо, такую возможность ему дал, раз он бросил пить, к нему пришла женщина и теперь он воспитывал Машку. Откровение к нему пришло от анализа функции денег во время его бомжевания по шумным вокзалам. В то время деньгами для него были бутылки, которые его коллеги ласково называли «пушнина». Пустые бутылки довольно легко переводились в полные и без вмешательства денег. С закуской тоже проблем не было.

Друзья по «ущербности» рассказали ему, что чувство собственного достоинства распирает слабый человеческий мозг. Поэтому за пару пирожков он может вымыть полы в каком–нибудь вокзальном помещении или подмети привокзальную площадь или …., да мало ли всякой работы, в результате которой дворники остаются с достоинством, а бомжи с пирожками. Вот чего он не мог делать, так это красть. И не потому, что не знал как, как раз это он знал очень хорошо. Его знания в этом плане были востребованы в стране опыта. Но он не хотел красть. Ибо ему открылась разница между образами и образами.

Он смутно угадывал в лицах бомжевавших с ним мужчин и женщин черты бывших князей и графинь. Они слишком много хапнули в своё время, теперь кто–то отыгрывается на них. Справедливости ради надо заметить, что у тех, на ком отыгрывается судьба, плохо и с пирожками. Не надо было «тырить» сто — двести — тысячу лет тому назад.

Итак, Машкин отец, кое–что познавший, и Машу стал учить только одному: учить воспринимать информацию. Показывая ей приёмник и телевизор, он объяснял, как умел, что ручка регулирования и настройки программ — это то же самое, что её мозг. На что настроился, то и получил. Азбуке он её тоже обучал как–то странно: «Аз», «Буки», «Веди», «Глаголь» и т. д. Когда Маша стала складывать из букв слова, она долго не могла понять, почему от «Аз» остаётся только «А», от «Буки» только «Б».

Отец терпеливо объяснял, что «А» — это всего лишь выраженный знак, а «Аз» — это самостоятельный символ.

Машка эту отцовскую грамоту сначала воспринимала с трудом, но постепенно многое стало до неё доходить. Однажды отец спросил её: «Велика ли гора, что видна из окна»?

— Да, очень, — ответила она.

— А велика ли твоя ладошка в сравнении с горой? — задал он новый вопрос.

Машка рассмеялась.

— Теперь подними ладошку к своим глазам. Ты видишь гору? — снова задал вопрос отец.

— Не вижу, — ответила Маша.

— Вот так, твоя маленькая ладошка закрыла от глаз огромную гору, — сказал отец.

Машка задумалась и сделала своё первое открытие: «Получается, что такая огромная книга, как «Библия», дана всего лишь для того, чтобы люди узнали и поняли одно единственное слово — Бог, но многим эта книга Бога заслонила.

Отец был не в малой степени удивлён такой аналогии, но решил, что Машка получает нужную информацию. Машкино открытие помогло ему начать её обучение математике. Библия книга древняя, но вечная. Он подумал, что в то время, наверное, и учебники были другие. Он нашёл один древний учебник математики и был поражён открывшимся ему фактом: условия задач часто занимали несколько страниц, а решения их были совсем короткими.

Словом, учебник математики очень сильно походил на Библию. Избыток правильной, без обмана, хоть и альтернативной информации, с предложением выбора. А чтобы сделать правильный выбор, надо учиться воспринимать информацию. Так Машка укрепила своего отца в его собственных открытиях.

К тем годам, когда детей в стране опыта их родители ведут в школу, Машка была уже образована.

Через неделю школьных уроков Машка впала в тоску. Отец несколько вечеров объяснял ей, что школьное просвещение — это альтернатива его образованию. Но выбор остаётся всё равно за ней. А чтобы не впадать в тоску, можно ведь начать изучать учебники старших классов.

Открыв первый же учебник по математике, Машка с удивлением отметила, что условия задачи в них совсем небольшие, часто в одно предложение.

Найти решение при отсутствии информации не мог даже отец. Зато в конце учебника был дан «правильный» ответ.

Машка задумчиво поделилась с отцом очередным своим открытием: «Видимо, просвещение — это когда всё решают за тебя. Ты не понял условия задачи, а значит, не понял и того, что от тебя хотят, но тебе уже показали, где находится ответ, а значит и думать тебе совсем не надо. А промежуток между условием и ответом можешь заполнять чем угодно, он всё равно ни на что не влияет». Отец опять был удивлён, ибо и сам давно думал над тем, что просвещение — это всего лишь следствие чего–то, но где скрыта причина?

Им повезло в одном. Повезло в том, что Машка училась в сельской школе. Волны образовательного модерна в виде «единого комплексного, для всей страны опыта, экзамена» туда ещё не докатились. В деревенской школе ещё оставались совсем не «образованные» учителя, которые знали, на чём основана мудрость бабы Мани или бабы Нюры, так и не научившихся хорошо читать. Они, эти деревенские учителя, менее всего хотели видеть своих учеников «модерново образованными», они им не мешали жить так, как они хотели, и познавать то, что они могли. Они ещё не поняли, что Машка — это уже другой, для страны опыта, ребёнок, но уже не мешали ему воспринимать мир по–другому…

Глава шестьдесят седьмая Послесловие

Итак, пройдя последовательно все стадии своего островного развития: демократию, диктатуру, застой, перестройку и даже центризм, надышавшись воздухом археологических раскопок, островитяне прошли что — то вроде курсов «Выстрел» в стране опыта. Правда, несколько по упрощённой программе, ибо других «зверей», кроме них самих, на острове больше не было.

Островитяне доказали, что способны принимать личность по условиям среды. Серьёзнейший экзамен был сдан. Они получили право возвратиться в страну опыта в своих прежних обличьях.

Вот только Скульптор, так, на всякий случай, стёр у них всю прежнюю память о своих национальностях, должностях, заслугах и направил их всех в самую тоскливую часть мира, в страну опыта, конечно, в Россию, и конечно с тем, чтобы потом забрать их в Рай.

Россия была последним прибежищем островитян на Земле. Иван уже знал об этом.

Виват, Россия!

ЛИТЕРАТУРА

[1] В стране опыта или сказка действительности* — Название одного из подзаголовков публикации в российской прессе (конца XIX — начала XX века об Азефе — взято из предисловия А. Левандовского к книге Б. Николаевского «История одного предателя», Москва, издательство Политической литературы, 1991 г., стр.15.

[2] Кот Бегемот — персонаж из книги М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита», Москва, изд. «Художественная литература», 1980 г.

[3] Отрывок из предисловия А. Левандовского к книге Б. Николаевского «История одного предателя», стр.5, Москва, изд. Политической литературы, 1991 год.

[4] Песня морских пиратов из книги Р. Л. Стивенсона «Остров сокровищ», изд. ГИДЛМП РСФСР, Москва — 1960 г.

[5] Джим и Аллен — персонажи из книги А. Алёнова и В. Андреева «Концерн шпионажа и диверсий», сцена еды также отчасти взята из книги, изд. ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия», 1965 г.

[6] Из предисловия А. Левандовского к книге Б. Николаевского «История одного предателя», Москва, Издательство Политической литературы, 1991 год.

[7] Пригород Израиля или «Израильская хайфа» — очень расхожее определение г. Нижнего Новгорода, во время губернаторства Б. Е. Немцова.

[8] Канарис — адмирал — шеф немецкой военной разведки «Абвер» во время ВОВ, повешен на струне от пианино в 1943 году, видимо в целях будущего выведения внешней разведки «Абвер» из–под удара союзников.

[9] УЕ — условная единица.

[10] В. Высоцкий «Поэзия и проза», Москва, изд. «Книжная палата», 1989 г, с. 230, стихотворение «Диалог у телевизора».

[11] В. Высоцкий «Поэзия и проза», Москва, изд. «Книжная палата», с. 368, стихотворение «Прочитайте снова про Витьку Кораблёва и друга закадычного Ваню Дыховичного».

[12] В. Высоцкий «Поэзия и проза», Москва, изд. «Книжная палата», с. 258, стихотворение «Кто за чем бежит».

[13] МОССОЛИТ — литературная ассоциация из романа Булгакова «Мастер и Маргарита», Москва, изд. «Художественная литература», стр.10.

[14] Остап Бендер — герой книг Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев», «Золотой телёнок» и др., ещё не написанных.

[15] ГПУ — Главное политическое управление.

[16] Книга АР и МА «Спасение Землян», ООО «Растр — НН», г. Нижний Новгород, 2002 г., стр.77.

[17] Левша — персонаж из сказки. Блоху подковал и запил и т. д. Сделал дело по куражу и загулял — это свойство характера близкое русскому Духу.

[18] На уровень таких знаний выводят книги Агни Йоги, Крайона, Эль Мории, АРИМЫ и другие. С точки зрения, принятой для преподавания в Высшей школе науки, практически все книги по Синергетике.

[19] С. Минутин «Игрок или Вертикальная Россия», изд. «Диалог культур».

[20] «Юрьев день» — один день в году, когда крестьяне могли поменять барина, помещика, словом одно ярмо поменять на другое.

[21] «Былое и думы» — название произведения Герцена.

[22] Джеймс Бонд — литературный персонаж Я. Флеминга.

[23] Киса — литературный персонаж Ильфа и Петрова

Оглавление

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ДОРОГА ИЗ РАЯ В АД

      Глава первая Детство. Он и Она

    Глава вторая Дом

    Глава третья Сон

    Глава четвёртая В ту же ночь сон о мужчине

    Глава пятая В ту же ночь сон о женщине

    Глава шестая Смена декораций

    Глава седьмая Цепи

    Глава восьмая Озарение, красота спасёт мир

    Глава девятая А в это время в панельном доме…

    Глава десятая Сон

    Глава одиннадцатая Ева в первые дни изгнания из Рая

    Глава двенадцатая А в это время…

    Глава тринадцатая Дети

    Глава четырнадцатая Армейские будни

    Глава пятнадцатая Сон: «Князь Владимир и Крещение Руси»

    Глава шестнадцатая От империи до империи

    Глава семнадцатая Служба

    Глава восемнадцатая Сквозь дрёму

    Глава девятнадцатая Повторы

    Глава двадцатая Служба

    Глава двадцать первая Баня

    Глава двадцать вторая Мужчина и женщины

    Глава двадцать третья Ритм

    Глава двадцать четвёртая Энергия

    Глава двадцать пятая Политика

    Глава двадцать шестая Сюжеты и силуэты

    Глава двадцать седьмая Власть и Любовь

    Глава двадцать восьмая Иисус Христос и «заповеди»

    Глава двадцать девятая Порядок

    Глава тридцатая Аналогии

    Глава тридцать первая Образ

    Глава тридцать вторая Маугли

    Глава тридцать третья Воин и военный, мужики и бабы

    Глава тридцать чётвёртая Увольнение и сны

    Глава тридцать пятая Гражданские будни

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ ДОРОГА ИЗ АДА В РАЙ

    Глава тридцать шестая Переход к самому главному

    Глава тридцать седьмая В стране опыта или сказка действительности

    Глава тридцать восьмая Зарождение демократии на острове

    Глава тридцать девятая Острова в стране опыта,

    Глава сороковая Демократия на острове

    Глава сорок первая В это же время в Америке…

    Глава сорок вторая Переходный период

    Глава сорок третья Внутреннее министерство страны опыта (сыскной отдел)

    Глава сорок четвёртая Диктатура на острове

    Глава сорок пятая (послесловие к части первой этих, несомненно, философских, а значит и для кого–то полезных рассуждений)

    Глава сорок шестая Застой

    Глава сорок седьмая Родина

    Глава сорок восьмая Застой — продолжение

    Глава сорок девятая Остров странности

    Глава пятидесятая Записи О. Бендера

    Глава пятьдесят первая В стране опыта

    Глава пятьдесят вторая Диалоги на Острове

    Глава пятьдесят третья Перестройка или возобновление раскопок

    Глава пятьдесят четвёртая Счастье — это когда тебя понимают

    Глава пятьдесят пятая Счастье — это когда ты понимаешь

    Глава пятьдесят шестая Аналогии

    Глава пятьдесят седьмая «Былое и Думы» [21]

    Глава пятьдесят восьмая Остров — видения

    Глава пятьдесят девятая Бюджет

    Глава шестидесятая Картины перестройки

    Глава шестьдесят первая Деньги

    Глава шестьдесят вторая Первомай в стране опыта

    Глава шестьдесят третья Пороки

    Глава шестьдесят четвёртая Письмо Ивана к Монаху

    Глава шестьдесят пятая Взрослые в стране опыта

    Глава шестьдесят шестая Дети в стране опыта

    Глава шестьдесят седьмая Послесловие

  ЛИТЕРАТУРА