Трижды герой [Сергей Михайлович Иванов] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Сергей Иванов
Трижды герой
Возвращение
Кожедуб понял, что проснулся, но решил не открывать глаза, надеясь заснуть опять и уже сознавая, что это ему не удастся. Убедившись, что заснуть невозможно, он попытался вызвать в памяти подробности только что виденного сна, — снилось что-то очень веселое, шумное, разноцветное, — но сон тускнел, выцветал и скоро совсем стерся внезапно пришедшей в голову мыслью. Из-под опущенных ресниц он украдкой взглянул на соседа — не заметил ли тот его улыбки? — отвернулся к окну и раздвинул белые шуршащие занавески. Удивительно и смешно. Представлялось ли ему когда-нибудь, что он сможет вот так, ни о чем не думая, взять да и заснуть в самолете? Лениво и бездумно полистать замусоленный журнал без обложки, а потом вдруг заснуть, да еще проспать добрых полчаса? Нет, никогда не представлялось. Облака за окном внезапно разорвались, но тут же сомкнулись вновь. Среди густой белой ваты на миг промелькнула ослепительно-голубоватая лента. Это, конечно, Днепр. Облака редеют, они уже похожи не на бушующий белый океан, а на туманные испарения, сероватые, почти бесцветные. Самолет начинает снижаться, и облака остаются позади. Голубоватая лента уже не мелькает. Она извивается, сверкая и переливаясь, но становится все ленивее, спокойнее и, расширяясь, замирает величаво и неподвижно. Да, Днепр, Днепр! Знает ли его сосед, который тоже не отрываясь смотрит в окно, что ему, Кожедубу, пришлось пережить здесь, в днепровском небе, два года назад? Знает ли он, что творилось в воздухе в те кромешные дни переправы через Днепр, с какой надеждой следили тогда за его эскадрильей отчаянные ребята-пехотинцы, впившиеся зубами, вросшие вон в тот кусочек правого берега? Он знает, конечно. Но не так. Так знать и так помнить могут только те, кто здесь вступил в схватку со смертью и кто победил ее. А те, кого победила она — их было много замечательных хлопцев, его лучших друзей! — те уже ничего не помнят и не знают, а спят вечным сном в приднепровской земле. Да, Днепр, Днепр... Самолет уже делал круг над Киевом. Проплыла бледно-желтая, широкая, как поле, полоса знаменитого пляжа, качнулись и скрылись какие-то купола, развернулась перекошенная панорама домишек — должно быть, заводская окраина, и вот, как всегда, незаметно самолет коснулся земли. Кожедуб, щурясь от низкого солнца, медленно спустился по лесенке и направился к единственному зданию. Неужели это и в самом деле аэродром? Но почему толкутся здесь суетливые и крикливые носильщики? Почему путается под ногами какой-то мальчишка лет десяти, очевидно, убежавший от матери поближе к самолетам и пристающий с какими-то своими мальчишескими расспросами к степенному дядьке в форменном кителе, похожему на швейцара? Но все это — и крикливые носильщики, и надоедливый мальчишка, и степенный дядька, похожий на швейцара, — все это и в самом деле называлось аэродромом и выглядело настолько необычно для Кожедуба, что он несколько раз недоуменно покрутил головой, пожал плечами и, так и не переставая улыбаться, сел в машину. Он побывал в древней Киево-Печерской лавре, еще не отчищенные купола которой он заметил с самолета, прошел от самой лавры пешком по берегу Днепра мимо могилы князя Аскольда, по преданию основавшего Киев, мимо высоких холмов, покрытых уже запыленной травой и цепким репейником, поднялся на горку, где стоял с крестом в руке и невозмутимо глядел слепыми глазницами в заднепровские дали великий князь Владимир, и вскоре вышел на истерзанный, но уже покрывавшийся строительными лесами Крещатик. Съездил он и на могилу героя Великой Отечественной войны, славного генерала Ватутина, и туда, где похоронен Нестеров, первый русский летчик-истребитель, еще в империалистическую войну совершивший таран и мертвую петлю. Так уж получилось, что в этот приезд в Киев и потом в родных местах Кожедубу пришлось часто вспоминать об умерших. Огненное дыхание войны опалило землю и поглотило многих, близких и далеких. Первые дни после нее были днями памяти и острой еще печали, порою сжимавшей сердце ощутимой болью. И сейчас ему казалось, что и Нестеров был близким и хорошим другом, словно бы однополчанином, и Аскольд, которого, может быть, никогда и не существовало, тоже умер совсем недавно, и могила его ничем не отличается от тех наспех сколоченных дощатых пирамидок с красными пятиконечными звездами, что тысячами выросли на дорогах войны. Но жизнь поднималась, как тесто на дрожжах, закипала неумолимо и радостно, и в это кипение с головой окунулся Кожедуб в первый же день приезда в Киев. Никогда в жизни Кожедуб столько не выступал. Его буквально разрывали на части решительные хлопцы с заводов и застенчивые, но неумолимые пионеры, смотревшие на его Золотые Звезды с немым обожанием. Он и не заметил, как пролетела неделя отпуска, а надо было еще побывать в родном училище летчиков-истребителей, где он получил первые летные навыки. Но главное, надо было побывать в милой Ображеевке, где он родился и вырос, где его все помнят и знают и ждут с таким нетерпением. В авиационном училище знали о предстоящем приезде Кожедуба и готовились к нему. Все курсанты выстроились на аэродроме — совсем еще юные, безусые и очень смешные курсанты, такие, каким был когда-то и он сам, но строго подтянутые и торжественно-серьезные. Молоденький лейтенант, волнуясь и чуть-чуть срываясь на мальчишеский дискант, скомандовал «смирно», бросил отчаянно грозный взгляд на замершую шеренгу и, неестественно крупными шагами подойдя к Кожедубу, отрапортовал: — Товарищ гвардии майор! Личный состав училища летчиков-истребителей построен для встречи с вами. Курсанты училища приветствуют трижды Героя Советского Союза Ивана Никитича Кожедуба в стенах его родного училища! Кожедуб нахмурился, сдерживая улыбку, — его насмешило торжественное слово «в стенах», — недовольно покосился на затянутую красной материей трибуну, поздоровался и громко скомандовал: — Вольно! Потом его, конечно, заставили подняться на трибуну, и он рассказывал курсантам о самых примечательных своих боях, потом долго тряс руки старым преподавателям и целовался с ними. Через час он снова сел в самолет и отправился на учебный аэродром, где ему надо было повидать старых друзей-инструкторов. Самолет доставил гвардии майора на знакомый аэродром. Не успел Кожедуб сойти с самолета, как его тут же окружили старые друзья, расцеловали, подхватили под руки и потащили не куда-нибудь, а, конечно, к трибуне, около которой уже выстроились все летчики эскадрильи. Кожедуб посмотрел на летчиков — большинство из них так и не успело побывать на войне, — и ему захотелось рассказать им о самом лучшем своем сражении. Кожедуб подался вперед и взялся руками за барьер трибуны. Но тут его взгляд упал на развалины ангара, и тотчас же сердце его болезненно сжалось, а к горлу подступил ком. Кожедуб вспомнил: возле этого ангара погиб его любимый командир, майор Солдатенко, незабываемый «батя». Пересилив себя, он выдавил первые приветственные слова, а потом неожиданно для себя рассказал, как им, новичкам, говорили, что хорошо бы попасть к Солдатенко, замечательному командиру, потому что этот человек с обожженным лицом, покрытым белыми рубцами и шрамами, — великолепный летчик и опытный командир, сражавшийся за свободу республиканской Испании, и как они радовались, попав к нему, и сколько знаний, опыта и души он отдал им. Речь его была сбивчивой и страстной. Летчики слушали его, затаив дыхание, и было видно, как у самых юных из них проступили на глазах слезы. Потом Кожедуб сошел с трибуны. — Товарищ гвардии майор! Разрешите обратиться! — невысокий, но широкоплечий курсант, со скуластым открытым лицом и выбившейся из-под пилотки светлой, выгоревшей прядью, чем-то очень похожий на него самого, вмешался в разговор Кожедуба с инструктором. Кожедуб кивнул. — Разрешите показать вам одну очень интересную вещь. — Какую же это? — А вот идемте со мной. Это на минуточку. Вы будете очень рады, товарищ майор, вот увидите. Курсант повел Кожедуба на спортивную площадку. За ними гурьбой повалили остальные. Гостя подвели к турнику, возле которого лежала двухпудовая гиря. — Узнаете, товарищ гвардии майор? Это ваша гиря. Мы привезли ее из эвакуации и хранили специально до вашего приезда. Говорят, вы могли ее выжать шестнадцать раз. Правда это? Кожедуб озорно огляделся вокруг и стал расстегивать китель. Курсанты увидели широченные плечи и играющие под розовато-золотистой кожей тугие мускулы. — А ну, хлопцы! Посторонись! — Раз! Два! Три!.. Десять! Двенадцать!.. Шестнадцать! Семнадцать!.. Двадцать! Кожедуб осторожно поставил гирю на траву. Все, кто был на площадке, дружно зааплодировали. — А ну, кто хочет потягаться? — спросил Кожедуб, весело обводя курсантов глазами. — Мы в другой раз! — сокрушенно вздохнул курсант со светлой прядью и скуластым лицом. — Все равно за вами пока не угнаться. — Ну в другой, так в другой, — добродушно согласился Кожедуб. Целый день он провел с инструкторами, а они все никак не могли наговориться. Наутро он скова сел в самолет и полетел в Ображеевку. Самолет летел низко. Скоро показались знакомые очертания пологих холмов и перелесков, показались крохотные хатки Ображеевки. А вот и Шостка. Неподалеку должен быть техникум. Где же он? Где их студенческое общежитие? Их взорвал отступавший враг. Остались одни пустые коробки зданий. Шесть лет прошло с той поры, когда Кожедуб впервые поднялся в воздух. Ему тогда было девятнадцать. Шесть лет — это пустяки, как думает, должно быть, седой и уже сутулящийся, но еще крепкий директор техникума, пришедший вместе с юными учениками встречать своего бывшего воспитанника и озорника, а теперь прославленного летчика Ваню Кожедуба. Может быть, это и пустяки, но эти шесть лет стоят целого столетия. Так говорил когда-то командир Солдатенко, а уж он-то знал, что говорил. Знакомой дорогой идет машина в Ображеевку. Вот и первые хаты, а за ними — сельсовет и подле него — толпа народу. К Кожедубу подбегает Мотя, сестренка, целует его, плачет и смеется. За ней теснится ватага племянников и племянниц. — Да це Микиты Кожедуба хлопец! — кричит какой-то дед. — А ну, сынок, иди, почеломкаемся! Ишь ты, какой богатырь, и как тебя только иропланы твои носят! Кожедуба снова тащат к трибуне. Ох, уж эти трибуны! Дед слушает его сосредоточенно, приложив к уху ладонь, изредка цыкая на бойких ребятишек; как завороженная стоит его сестра, слезы катятся у нее по щекам, она не утирает их, а дети ее и брата, которых он и не помнит, тоже затихли, таращат на него глаза и только иногда подталкивают друг друга. А вон улыбается какой-то моряк с медалями во всю грудь. Да это Гриша Вареник, однокашник! А рядом, кто же рядом? Ну, конечно, Ивась, маленький Ивась, за которого он всегда заступался в классе. Теперь Ивась, говорят, колхозный счетовод. Внезапно в толпе происходит какое-то движение. Сквозь толпу пробиваются ребятишки в белых рубашках и красных галстуках, а за ними неспешно идет седая женщина с мягкой и радостной улыбкой. Кожедуб, как мальчишка, соскакивает с трибуны и бежит ей навстречу, обнимает ее, целует и приникает щекой к темному шерстяному платку, накинутому на ее плечи. Она ласково отталкивает его и говорит строго: — Нельзя, Ваня, так обращаться со своей учительницей. Еще задушишь ее в своих невероятных объятиях. А кто будет хлопцев да девчат учить уму-разуму? — А что я сделал, Нина Васильевна, — протяжно-ноюще, как говорят провинившиеся школьники, произносит Кожедуб. — Я больше не буду. Простите меня, — и они оба хохочут, и ребятишки в красных галстуках хохочут тоже. — А помнишь, Ваня, как был мороз и ты только один и пришел в школу и чуть не отморозил уши? — Помню, Нина Васильевна, и мороз помню, и книжку, которую вы мне тогда подарили, тоже помню... Поздно ночью, когда все село угомонилось наконец, и только девчата не спят и поют где-то далеко, наверное, у самой реки, знакомые сызмальства песни, Кожедуб лежит с открытыми глазами на постели, вдыхая запах родного дома, слушая и не слыша, как поскрипывает неугомонный сверчок, посапывают уставшие от необыкновенных впечатлений ребятишки и что-то размеренно каплет в сенцах, — и вспоминает, вспоминает...Детство
В лугах, за деревней, уже совсем темно. Над недальними болотами висят дрожащие лягушечьи хоры, с реки тянет сыростью. Луна уже поднялась высоко, стала маленькой серебряной монетой. Мимо нее проплывают полупрозрачные облака, легко и стремительно отрывающиеся от черной громады застывшего леса. Одна за другой от небосвода отделяются голубые звезды и, резко прочерчивая небо, падают далеко за лесом. «Хоть бы одна упала рядом, потрогать бы ее», — думает Ваня. Вдвоем с Гришей Вареником они медленно едут на лошадях к лесу. Ваня на старой кобыле Машке, а Гриша — на крепком и вздорном коньке со странным прозвищем Богданыч. С самой весны Ваня мечтал о поездке в ночное. Отец строг и неразговорчив, и не угадаешь иногда, как он отнесется к какой-нибудь твоей затее. Он широкоплеч, коренаст и часто подолгу хмуро и задумчиво глядит мимо всех, куда-то вдаль. Он любит читать запоем, беззвучно шевеля губами, самозабвенно, как читают только те, кто выучился грамоте уже взрослым. Мама — совсем другая. Она худа, измождена, вечно в движении, в непрестанных хлопотах. К вечеру она валится с ног от стряпни, стирки, мытья полов, она ложится, почти падает на постель и тихо стонет, жалуясь на боль в руках и ногах, на колотье в боку и ломоту в пояснице. Отец стоит подле нее и тяжело вздыхает. Жизнь в доме невеселая. Отец и мать уже надорвались, молодость и сила их прошла, а ртов много — четверо сыновей да дочь. Чему ж тут удивляться, если отец хмур и неразговорчив. Для того чтобы отец отпустил в ночное, нужно справиться со старой кобылой Машкой. Машка — кобыла глупая и норовистая. Уже который день Ваня тайком от всех обхаживает ее, стараясь с ней подружиться, но все без толку. Машка лягается, храпит, косит недобрым взглядом громадных слезящихся глаз. Вчера Ваня подманил ее краюхой, вцепился в гриву, подтянулся и, рискуя вот-вот свалиться, вскарабкался ей на шею. Машка рванулась, пошла с места размашистой, крупной рысью, Ваня не удержался и шлепнулся на землю. Кобыла оглянулась, весело помотала головой и спокойно отправилась домой. По вечерам, когда народ уже давно возвратился с поля и поужинал и девчата, принарядившись, выходят из хат и идут широкой улицей на призывные звуки гармони, а в тишине, отраженные от речной глади, отчетливо звучат их грустные песни, — тогда мальчишки постарше выводят из дворов лошадей, садятся на них и с веселым гиком, размахивая свистящими лозинами, гонят их к лесу, в ночное… Долго отец и слышать ничего не хотел о ночном. Но вот как-то за ужином он сказал Ване как бы невзначай, пряча улыбку: — Поведешь нынче Машку в ночное. Ваня чуть не поперхнулся от радости и вылил борщ на рубашку, за что тут же получил от отца подзатыльник. Потом отец сгреб его с лавки и повел на двор. Он вывел кобылу, подсадил на нее сына. На улице уже сдерживал Богданыча Гриша Вареник, бывалый конюх, десяток раз ходивший в ночное. Путь до леса недолог, но Ваня уже устал цепко держаться за гриву. Но вот замелькал меж деревьев веселый огонек, потянуло вкусным дымом, послышались приглушенные голоса. Ваня со спутником спрыгнули с лошадей, стреножили их и подошли к куреню. Курень это то место, где ночуют стерегущие коней ребята. Там потрескивает всю ночь веселый огонек костра, там греются, варят уху, жарят сало и пекут картошку, там рассказывают самые страшные истории на свете. Сейчас еще рано, никто не спит. Мальчишки играют в карты, старики задумчиво смотрят на огонь и курят едкую махорку. Тихо вокруг, только слышно, как с хрустом жуют сочную траву и пофыркивают внизу, у реки, лошади. Ваня подходит к огню с опаской. Сейчас, он знает, его будут испытывать, он получит какое-то таинственное и, кажется, не очень-то приятное крещение, о котором с загадочной ухмылкой рассказывал ему в дороге Гриша Вареник. Поначалу все было очень весело и просто. Ваню обвели три раза вокруг костра, ребята хохотали, и Ваня тоже нерешительно смеялся. Но потом дядя Григорий, старший куреня, подал ему котелок и сказал: — Сбегай-ка, хлопец, к речке и принеси воды. Полный котелок, до краев. Если расплескаешь, снова придется бежать. Заодно и коней посмотришь. Да, вот это настоящее крещение! Идти к речке далековато, от нее и костра не увидишь, а там ведь и русалки, и ведьмы, и волки. Но делать нечего. Все ходили, и ничего с ними не случилось. Но то с ними... Не пойти нельзя — засмеют, ославят на всю Ображеевку. Ваня молча, ни на кого не глядя, берет котелок, медленно пятится от костра и начинает спускаться по тропинке с пригорка. Потом, когда фигуры сидящих скрываются за пригорком и остается виден только сноп высоко взлетающих искр, припускается бежать что есть мочи к речке. По дороге глаза привыкают к темноте. У речки никого нет, тишина, только время от времени слышится всплеск — не то рыба, не то русалка. В темной глади воды чуть колышется звездное небо. Ваня заставляет себя не спеша зачерпнуть воду, еще раз равнодушно посмотреть вокруг и, так же не спеша, но все-таки невольно оглядываясь на реку, поднимается по тропинке. На лугу он по-хозяйски осматривает лошадей, весело подмигивает Машке, которая его не замечает и даже отворачивается, и степенно подходит к костру. Дядя Григорий берет у Вани котелок и одобрительно говорит ему: — Молодец, хлопчик. Котелок полный. А страшно, небось, было? Да чего головой мотаешь! Знаю, что страшно. Но молодец. Учись, брат, страх бороть, а то он сам тебя поборет. Лошадей-то смотрел? Ну, и хорошо. А теперь садись, отдыхай. Ваня усаживается у костра и вытаскивает из золы несколько картофелин. Он еще никогда не ел печеной картошки, и наполовину сырая, наполовину обуглившаяся, обжигающая пальцы и язык, она кажется ему замечательно вкусной. Старики закутались в кожухи и спят, а ребята вполголоса рассказывают про здешних русалок. Ваня слушает и тоже засыпает, счастливо улыбаясь во сне, и ему вперемежку снятся красивые русалки, опрокинутое в реку небо с падающими со дна звездами и кобыла Машка. Только это уже не старая кобыла Машка, а лихой боевой конь, который несет его прямо в гущу белых казаков. Лес во сне вздыхает, когда легкий ветерок пробегает по верхушкам сосен; сонно шелестят ветви. Изредка ухнет филин или присвистнет внезапно проснувшаяся иволга; оттуда, где застыли черные силуэты коней, вдруг донесется фырканье, и снова все затихнет. И вдруг откуда-то потянет свежестью, звезды начнут мигать и гаснуть и перестанут отражаться в подернутой рябью реке, — только на востоке зажжется и будет светить, пока не пропадет в лучах выползающего солнца желтая звезда Меркурий; запоют и защелкают птицы, задвигаются и чаще зафыркают лошади — и наступит прохладное утро. Август прошел, наступил такой же теплый сентябрь. Однажды утром к Ване постучался соседский паренек Василь и вызвал его во двор. — Ваня! Идем со мной в школу. Тебе уже можно. Ты большой. — А ну как учительница ваша не позволит? — Позволит. Она добрая. Только бы батька твой позволил. — А мы его и не спросим. Идем! У Нины Васильевны молодое, красивое и очень доброе лицо. — Так ты говоришь, что знаешь буквы и тебя зовут Ваня Кожедуб? — спрашивает она серьезно. — Ну напиши тогда на доске эти буквы, Ваня Кожедуб. Вот тебе мел. Так состоялось знакомство Вани с учительницей Ниной Васильевной Базилевич, со школой и ее единственным классом, где всегда пахнет сыроватыми вытертыми партами и мелом и где учатся одновременно три группы — первая, вторая и третья. Наступила зима, начались трескучие морозы. Ваня проснулся, быстро сунул ноги в валенки, нахлобучил старую отцовскую шапку и выбежал на улицу. От мороза перехватило дыхание, защипало уши, заслезило глаза. Еле-еле добежал Ваня до школы. Дверь вдруг оказалась запертой. Ваня подумал, что опоздал, и ему вдруг до слез стало обидно и жалко себя. Он сел на крыльцо и заплакал. Внезапно дверь открылась и вышла Нина Васильевна. — Иван, это ты? Зачем же ты в такой мороз явился. Ведь мы сегодня не учимся, я же просила Гришу зайти к тебе и сказать. Господи, да у тебя ухо совсем белое! Идем скорей ко мне. Хотя нет, сначала я тебе ототру ухо снегом. Когда ухо было оттерто и Ваня уже сидел у Нины Васильевны и пил необыкновенно вкусный чай с конфетами в серебряных обертках, Нина Васильевна вручила ему большую книжку с картинками. На картинках был изображен солдат с ружьем и почему-то на одной ноге, собака с большими, как тарелки, глазами, маленькая девочка, сидевшая в цветке, и голый толстяк с короной на голове. Это были сказки Андерсена. С этого дня началась Ванина дружба с учительницей. Утром Ваня ходил в школу, днем помогал матери по хозяйству, а по вечерам сидел у Нины Васильевны и читал или рисовал красками, которые она ему подарила. Но однажды — это было уже весной — отец подозвал его к себе и грустно сказал, что так как он долго болел, денег в семье совсем нет, жить не на что и надо ему, Ване, работать подпаском, и он уже обо всем договорился с дядей, который был пастухом в соседней деревне. Ваня долго плакал и говорил, что он хочет учиться на художника, но отец настоял на своем. Однако Ваня недолго был подпаском. Упрям он оказался не меньше отца, и тому пришлось взять сына обратно. К тому же отцу стало лучше. Правда, Ване довелось все-таки поработать, и даже у кулака. Вместе с другими ребятами он чистил у него двор — таскал навоз, подметал, сгребал и жег мусор и за целый день работы получил одну копейку. Но прошло время, и жадного кулака из деревни прогнали, и бедняки, которыми верховодил приятель Ваниного отца, старый партизан Сергей Андрусенко, организовали колхоз под названием «Червонный партизан». Старший Ванин брат Сашко, комсомолец-активист, целыми днями пропадал в сельсовете и на многолюдных сходках, выполнял поручения дяди Сереги. Он важно ходил по деревне со стареньким портфелем под мышкой. Бедняки шли в колхоз с охотой и дружно. Но нашлось несколько совсем пропащих и никудышних людишек, которых кулаки сумели подкупить. Этих людишек называли подкулачниками. Они покушались на жизнь коммунистов и комсомольцев, хотели поджечь сельсовет, чуть не ограбили колхозную лавку. Целых три дня сочинял Ваня длинное письмо другому своему брату Якову, служившему пограничником за многие тысячи верст от Ображеевки, возле крохотного, затерянного в раскаленных песках местечка на самом юге Советского Союза.«Дорогой брат Яков! — писал он. — Кланяются тебе все наши ребята и Нина Васильевна и желают тебе доброго здоровья и поймать много шпионов и диверсантов и буржуев. Передай поклоны всем своим боевым друзьям и командирам. Недавно у нас произошел настоящий бой, и я тоже воевал. У нас в Ображеевке появились два бандита из подкулачников, и дядя Серега сделал на них облаву. Одного поймали сразу в его же хате, он даже не успел штаны надеть, и так его и повели в исподнем, почти как того толстого короля в книжке, которую мне подарила Нина Васильевна, только тот был совсем ни в чем не одет. А другой бандит спрятался в жите, и его начали ловить. Мы стояли с ребятами у околицы и смотрели, как его ловят. Петро Максимец, знаешь, который поступил в партию большевиков, прибежал со своим охотничьим ружьем. Мы все побежали за ним к роще, которая у самого поля. Там стояли наши комсомольцы и наш брат Сашко. Сашко закричал на меня, чтобы я вертался обратно домой, но тут поднялась такая стрельба, как в настоящем бою, который показывали в кино, но мы не испугались. Это бандит отстреливался в жите. Но у него было мало пуль, и его скоро поймали. Максимец и еще двое комсомольцев вытащили его из жита и повели в деревню. У него было красное и злое лицо, и он был связан, а то бы, наверное, вырвался от них. Когда я вырасту, я тоже буду ловить бандитов. Только их к тому времени всех, наверное, переловят и мне останется только быть художником, что тоже очень хорошо».Яков вскоре же прислал письмо, адресованное специально Ване. Он похвалил его за то, что тот не растерялся, когда началась стрельба, но посоветовал быть осторожнее и крепко поругал за ошибки в письме, хотя Ваня очень старался, чтобы их не было. А как-то раз в свое письмо к отцу Яков вложил фотокарточку. Он был изображен на ней бравым и ладным красноармейцем, в длинной шинели, остроконечной буденовке с широкой звездой и с саблей в руках. Ваня обегал с этой карточкой всех своих приятелей. С тех пор Ваня начал подумывать о том, не стать ли пограничником? Он был уже в четвертом классе. Накануне октябрьских праздников в школе организовали пионерскую дружину, и Ваня с гордостью повязал на шею красный галстук. Детство шло быстро и незаметно и звало его в неведомые дали. Ребята учились хорошо, дрались на переменах и тут же мирились; летом сторожили колхозный сад и ухаживали за яблонями, ездили верхом на лошадях, бежали наперегонки к реке и с ходу кидались в ее прохладную глубину, мастерили самокаты и воздушные змеи, играли в Чапаева. Детство шло быстро, и вот уже Ваня сдал все экзамены, кончил семилетку и теперь не знает, что же делать дальше. Шел тысяча девятьсот тридцать четвертый год. Это был замечательный год для целого поколения, к которому и принадлежал Ваня Кожедуб. Вся страна и весь мир с напряжением следили за удивительным подвигом ста тринадцати советских людей, отправившихся на завоевание неприступной Арктики. Летом тридцать третьего года от ленинградского порта отчалил пароход «Челюскин». Его вел испытанный капитан Воронин, а экспедицией командовал известный ученый Шмидт. У берегов Чукотки пароход затерло льдами, и он стал тонуть. Отважные челюскинцы не растерялись и все, кроме одного, успели спуститься на лед. Так появился знаменитый лагерь Шмидта. Челюскинцы не унывали. Из спасенных впопыхах досок и бочек они построили бараки и палатки. Геодезисты и метеорологи принялись как ни в чем не бывало вести свои научные наблюдения. Радист Кренкель отстукал первую радиограмму на Большую землю и стал ждать ответа. А веселый художник Федя Решетников даже выпустил стенгазету «Не сдадимся!» В этой газете были такие стихи:
Неокрепшие крылья
Как-то в Ванину комнату зашел секретарь комсомольской организации техникума Мацуй. Ваня еще не был с ним знаком и с любопытством разглядывал секретаря, о котором слышал много хорошего. Ребята рассказывали, что Мацуй очень много читал и поэтому все знает, что он никогда не отказывается помочь тому, кому действительно нужна помощь. — Вчера я тебя в спортивном зале видел, — сказал Мацуй. — Хорошо ты на турнике работаешь. Я даже позавидовал. Честное слово! Но, говорят, ты еще лучше рисуешь. Правда это? Ну-ка покажи свои рисунки. Ваня достал папку с рисунками. На одном из них Мацуй увидел маленькую хату с двумя свечками-тополями, на другом — мчащийся табун лошадей, на третьем — знакомый профиль директора техникума. — Здорово! — искренне восхитился он. — Нам как раз такой художник и нужен, чтобы стенгазету оформлять. Ваня подружился с Мацуем. С ним было очень интересно. От него Ваня узнал много самых разнообразных и любопытных вещей: как, почему и откуда появились фашисты; почему «Спартак» называется «Спартак», а «Динамо» — «Динамо»... Мацуй знал решительно все на свете. — Пора тебе, Иван, и в комсомол, — сказал он однажды. — Да я и сам думал, — ответил Ваня. — Ну и что же, надумал? — Не решался. Мало я еще сделал... — Ничего! В комсомоле сделаешь еще больше. В тот же день Ваня Кожедуб подал заявление в комсомол и стал с волнением ждать решения. Комсомольское собрание состоялось дней через десять, в клубе техникума. Ваню приняли единогласно. Когда он был на втором курсе, его перевели на механическое отделение. Это было его давнишнее желание. Все больше и больше его интересовали машины и механизмы, все больше и больше увлекало черчение. Ему нравилось наполнить тушью блестящий рейсфедер, посмотреть на свет, не торчит ли из него волосок, и, плотно прижав к ватману изогнутое лекало, провести черную кривую. Потом из этих кривых складываются зубчатые колеса — шестерни, они зацепляются друг за друга, и вот через несколько часов на чертеже возникает машина... Все это — и любовь к черчению, и увлечение машинами — ему потом очень пригодилось, но Ваня и не подозревал об этом. Он просто чертил и чертил, отрабатывая глазомер и точность, читал альбомы с описаниями машин, изучал теорию. А в свободное время занимался гимнастикой в спортивном зале техникума. Однажды в спортивный зал вошли несколько студентов-старшекурсников. На них были новенькие гимнастерки защитного цвета и до блеска начищенные сапоги, сразу же распространившие резкий запах гуталина. — Вас что, в армию взяли или вы пьесу разучиваете и в роль входите? — крикнул Ваня, усердно отрабатывая «солнце». — Ни то, ни другое. Не угадал! — А что же тогда? — Мы учимся в аэроклубе, и нам выдали форму. Ясно? — А кто вас туда принял? — А что ж нас не принять! Взяли мы у Мацуя характеристики, написали заявления — и все. Скоро летать будем. А пока тренируемся на батуте. — Это что за штука? — Это, брат, такая хитрая штука, что и н« понять тебе. Для тренировки вестибулярного аппарата. — Какого еще аппарата? — Вестибулярного. — Ну ладно. А меня примут? — Отчего же нет. Парень ты здоровый. Только там мозгами надо шевелить. У тебя как с этим делом? — Вот тресну по шее, тогда узнаешь как! — рассердился Ваня. С этого дня он только и думал что об аэроклубе. А тут еще японские самураи напали на нашу страну. Советские летчики дали им у озера Хасан сокрушительный отпор. Теперь Ване казалось, что он всю жизнь только и мечтал быть летчиком и ни о чем другом даже и не думал. Как Чкалов и Громов, Ваня перелетал Северный полюс и осуществлял мечту Чкалова «облететь вокруг шарика». Как Молоков и Каманин, он спасал погибавших зимовщиков и, как молодые летчики, отличившиеся у Хасана, поднимал на воздух вражеские блиндажи и доты. Наконец он решил посоветоваться с Мацуем. — Что ж, — сказал Мацуй. — Дело хорошее. Только справишься ли? Ты ведь на третьем курсе, а это самый ответственный курс. Но помнишь боевой клич девятого съезда комсомола: «Комсомольцы, на самолет!» Так что давай, брат, действуй. Я бы и сам пошел, да здоровье не позволяет. Врачи все равно не пропустят... Садись, сейчас я напишу тебе характеристику. Ваня взял характеристику и отправился в аэроклуб. Там ему сказали, что его примут, если он сумеет догнать учлетов (так назывались курсанты аэроклуба) и сдать наравне с ними все экзамены по теоретическим дисциплинам: механике, физике, математике. Председатель медицинской комиссии, старичок-доктор, с бородкой, как у Калинина, ткнул сухоньким кулачком с зажатым в нем стетоскопом в Ванину грудь и воскликнул срывающимся фальцетом: — Коллеги! Нет, вы обратите внимание на грудную клетку и мускулатуру этого юноши! Выдающаяся, невероятная клетка. Из ряда вон выходящая! А сердце и нервы! Как у новорожденного. Вот что значит спорт, коллеги! Годен, тысячу раз годен! Подписываюсь обеими руками. Вскоре Ваня пришел на первое занятие. Все было интересно, необычно и увлекательно. А новенькая форма учлета придавала молодцеватость, заставляла быть строгим и подтянутым. Новые товарищи из аэроклуба — Иван Панченко в Леша Коломиец — охотно согласились помочь Ване догнать их по теории. Учиться было нелегко. С девяти утра до трех — лекции в техникуме, а потом пять часов занятий в аэроклубе, но Ваня не пропускал ни одного занятия ни в аэроклубе, ни в техникуме и еще находил время для спорта. И, может быть, потому, что он всегда находил время для спорта, у него доставало сил на десять часов занятий. Когда была получена первая отличная оценка по теории, Ваня поспешил к Мацую похвастаться успехом. Но ни в комитете, ни вообще в техникуме секретаря не было. Незнакомая девушка в очках, сидевшая на месте Мацуя, сказала Ване, что у секретаря обострился туберкулезный процесс и он находится в больнице. Дежурная сестра долго не хотела пускать Ваню к Мацую. «Больной очень слаб, — говорила она, — а от вас отбою нет. Его это утомляет». Но Ваня пообещал, что пробудет у больного всего пять минут. Мацуй сильно, до неузнаваемости похудел, щеки его позеленели и ввалились, два красных пятна выделялись на них, лоб был покрыт испариной; дышал он часто и натужно. — Плохо мое дело, — сказал он, с трудом поднимая веки. — Вряд ли встану. Ну как успехи в аэроклубе, Иван Никитич?.. — Успехи отличные, — сказал Ваня упавшим голосом. — Очень хорошие успехи. Вчера вот получил первую отличную отметку. — Прекрасно. А газета-то выходит? - Что ж газета. Выходит, конечно. — Ну вот и хорошо. — Может, тебе что надо принести? — спросил Ваня. — Да нет. У меня все есть, мне ничего не нужно. Вошла сестра и сердито посмотрела на Ваню. — Пять минут прошло, — сказала она. Ваня поднялся. — Ну, до свиданья, друг. Поправляйся скорее, — сказал он. — Выздоравливай. А я еще зайду как-нибудь. Через несколько дней Мацуя не стало. Много лет прошло с тех пор, много замечательных людей видел Иван Кожедуб на своем веку. Все они, настоящие большие люди, крепкие коммунисты, помогали ему расти. И самым первым из них был комсомольский вожак Мацуй. облик которого никогда не изгладится из памяти Кожедуба. Наступила весна. В аэроклубе уже начали заниматься парашютизмом. Руководит занятиями высокий стройный инструктор. На гимнастерке его поблескивает значок — синий с золотым ободком парашют, а под ним в квадратике цифра «100» — сто прыжков. Ваня всегда с завистью разглядывает этот значок. Во дворе натянули сетку на резиновых амортизаторах. Это и есть тот самый батут, о котором впервые услышал Ваня в спортивном зале. — Сегодня начинаем подготовительную тренировку к прыжкам, — говорит инструктор. — Будем тренировать вестибулярный аппарат, делать сальто, кульбиты и подскоки. Вестибулярный аппарат помещается в области внутреннего уха. Знаете, где у вас внутреннее ухо? Он позволяет соблюдать равновесие и определять правильное положение тела (так вот что это за штука!). Сейчас я вам покажу несколько упражнений. Делаю задний бланш. Инструктор высоко подпрыгивает, раскинув руки, ласточкой переворачивается в воздухе через спину и становится на ноги, балансируя на сетке… После экзаменов по теории авиации учлетов должны разделить на летные группы. Предстоит выезд на учебный аэроклубовский аэродром. И вот экзамены сданы. Совершен первый прыжок с парашютом. Учлеты едут на грузовике на аэродром. Леша Коломиец — у него чистый и приятный тенорок — запевает любимую песню аэроклубовцев:Там, где пехота не пройдет, Где бронепоезд не промчится, Угрюмый танк не проползет, Там пролетит стальная птица.Все дружно подхватывают припев:
Пропеллер, громче песню пой, Неся распластанные крылья. За мирный труд в последний бой Летит стальная эскадрилья...Вырвавшись из тесных улочек, грузовик набирает скорость. Солнце светит все жарче и жарче. Оно уже так нагрело брезентовую кабину, что к ней невозможно прикоснуться ладонью. Влажно блестит молодая листва тополей, выстроившихся по краям дороги, сверкают еще не высохшие после весеннего дождя лужи, звонко поет ветер в ушах. Хорошо жить на свете! Самолеты не запускались с осени. Каждой группе предназначен свой самолет, его нужно быстро привести в порядок. Учлеты строем идут к ангару, где стоят «У-2». Ребята берут крашеные ведра, тряпки и мочалки. Со смехом и песнями начинается веселая работа. На другой день учились садиться в самолет. Долго отрабатывали движения. Потом подготавливали материальную часть, проверяли приборы, ремонтировали в мастерской детали, приводили в порядок инструменты. Через две недели инструктор Кальков выстроил всех на линейке и торжественно сказал: — Наземная подготовка окончена. Нынче начнем летать. Будет ознакомительный полет в зону. Управлять самолетом буду я, а вы будете наблюдать за моими действиями и знакомиться с поведением самолета в воздухе. Первым полетит Кожедуб. Кальков дал газ, мотор взревел, и машина тронулась с места. Иван и не заметил, как она оторвалась от земли. Внизу поплыли игрушечные домики с красными и зелеными крышами, прямоугольники садов. А вот и техникум... Самолет уже на большой высоте. Кожедуб внимательно следит за действиями инструктора. Кальков говорит в переговорную трубку: — Держись, Иван. Идем в штопор! Кальков убирает газ. Наступает жуткая тишина. Кажется, будто вместе с мотором остановилось и сердце. Иван чувствует, что лоб его покрывается потом, даже волосы становятся мокрыми, хоть выжми. А вдруг они не выйдут из штопора? Из штопора, конечно, вышли, и как показалось Ване, — у самой земли. Самолет направился к аэродрому. Ваня вылез из кабины в совершенном оцепенении. Через два месяца он сдал в техникуме последний экзамен и перешел на четвертый курс. Теперь можно с утра до ночи пропадать на аэродроме. Инструктор летал с ним по три раза в день. В один из этих дней старый Никита Кожедуб наконец узнал, чем занимается целыми днями его неуемный сын.Но спорить с Иваном, отчитывать его и переубеждать было уже бесполезно и поздно. Старик ничего не сказал. Занятия становились все увлекательнее. Именно тогда Ваня запомнил на всю жизнь, что в воздухе самое главное — это внимание. Надо уметь все видеть одновременно. За малейшую рассеянность или нарушение правил Кальков наказывал очень строго: по нескольку дней не допускал до полетов. Однажды он положил на инструкторское место тяжелый мешок с песком и сказал Ивану: — Полетишь сам. В воздухе все хорошо обошлось, он сделал круг и пошел на посадку. И тут произошло то, чего Иван больше всего боялся: самолет едва не вспахал носом землю. — Блеснуть захотел, — жестко сказал Кальков, когда он, смущенный и расстроенный, доложил ему о случившемся. — Лети еще раз. И чтоб без штучек, без выкрутасов. Соблюдай все правила. ...В аэроклубе все чаще велись разговоры о том, куда идти дальше — в истребительную или бомбардировочную авиацию. Ивану хотелось быть истребителем. В мире все больше и больше пахнет порохом. Никто не сомневается, что фашисты могут напасть не сегодня-завтра. Тогда он покажет себя. Тогда он будет яростно, как ураган, врываться во вражеский строй и сбивать одного стервятника за другим. Он собьет десять, двадцать, сто самолетов и обязательно будет героем, как Чкалов. Война закончится, и он вернется с орденом в Ображеевку, и все девчата будут заглядываться на него. Но он никого не удостоит своим вниманием. Он будет гордым и неприступным. Поток мальчишеских мечтаний заливал голову юноши. Сердце его колотилось от томительного ожидания великих свершений. В один из октябрьских дней всех учлетов выстроили на аэродроме и объявили, что завтра приезжает комиссия. Нужно показать себя, потому что комиссия строгая. Комиссия приехала, начались полеты. Очередь доходит и до Ивана. Виражи и петли он делает спокойно. Главное — посадка, которая никак ему не дается. Но, кажется, и посадка прошла удачно. — Товарищ старший лейтенант, разрешите получить замечания! — Иван вытягивается перед начальником комиссии. — Замечаний нет. Отлично. Все учлеты группы Кожедуба были определены кандидатами в училище. Теперь они с нетерпением ждут вызова. В ночь на 30 ноября началась война с белофиннами. Почему же их не вызывают? Непонятно... Вызов пришел только в феврале. И вот, вместо того, чтобы ехать на последнюю производственную практику, Ваня с другими аэроклубовцами сел в поезд и поехал в училище. За окном мелькнули взволнованные лица провожавших, колеса застучали ровнее и ритмичнее, и снова как бы сама собой возникла и охватила весь вагон любимая песня:
Там, где пехота не пройдет, Где бронепоезд не промчится...На маленькой станции их ждал лейтенант из училища. Незнакомый паренек, дожидавшийся обратного поезда, сказал им, что врачи из медицинской комиссии зверствуют и его забраковали, хотя у него все в порядке. Ребята встревожились. Врачи оказались действительно очень придирчивыми, но все обошлось благополучно. Через три дня им объявили, что в училище они приняты, выдали красноармейскую форму — гимнастерку, шинель, буденовку — и познакомили с распорядком дня. Началась новая жизнь. Кожедуба назначили командиром отделения и нацепили на петлицы по два треугольника. Ребята тут же прозвали его «батько». Не так-то легко было сразу понять, что умение быстро и хорошо заправить койку или скатать шинель, завязав ее особыми шнурками — тренчиками, необходимо так же, как, например, умение стрелять. Поначалу курсанты обижались на командиров, считая многие из их требований пустой блажью. Но потом поняли, что это не блажь, что если ты хочешь быть ловким и точным в большом, нужно сначала быть таким же и в мелочах. В ленинской комнате они приняли военную присягу и получили красноармейские книжки. Начались серьезные занятия авиационной техникой. А через два месяца, когда уже опять, как год назад, горячо светило солнце и когда все испытания по теории были сданы, началась летная практика. — «УТ-2» — это вам не «У-2», — говорил инструктор лейтенант Тачкин. — Этот самолет гораздо послушнее в воздухе, но требует более точных и строгих движений. Потом был еще один самолет — «УТИ-4». На нем летать было еще сложнее, чем на «УТ-2». И вот, наконец, настоящий боевой истребитель — «И-16». Снова, и еще больше, чем раньше, Ваня чувствует, что не ладится у него с посадкой, не хватает еще чувства своей слитности, нераздельности с машиной, которое достигается умением распределять внимание так, чтобы не делать ничего лишнего. Но это тоже далеко не все. Исход боя зависит от умения стрелять. На учебном полигоне начинаются упражнения по стрельбе из пулеметов. Кожедуб стреляет далеко не блестяще. Инструктор Тачкин утешает его: — Был такой летчик Чкалов. Слыхали? Пилотировал он отлично, не то что вы, а стрелял поначалу из рук вон плохо, совсем как вы. Но потом упорная тренировка помогла ему выйти на первое место по всем видам стрельбы. Притча ясна, курсант Кожедуб? «Это время звенит телеграфной струной», — декламирует Тачкин по вечерам своего любимого Маяковского. Время летит, суровое и тревожное время... Когда Кожедуб сдал зачетные полеты на отлично, ему объявили, что его оставляют в училище инструктором. Теперь он сам будет учить молодых курсантов. Аэроклубовские друзья Панченко и Коломиец тоже оставлены инструкторами. Теперь у Ивана одиннадцать учеников. Стараясь подражать во всем Калькову и Тачкину — в походке, в манере говорить, даже в манере носить пилотку, Иван начинает обучать юношей летному делу.
Школа мастерства
Все, кому тогда было не меньше десяти лет, помнят этот день — солнечное и яркое воскресенье 22 июня 1941 года. Этот день забыть невозможно. В этот день начался суровый и беспощадный, длившийся четыре года экзамен для двухсотмиллионного народа, экзамен на зрелость, мужество и стойкость, на выдержку, ум и терпение. И тогда между двумя этапами в жизни людей выросла незримая грань. После этого дня люди стали говорить: «Это было до войны», «довоенная жизнь», «довоенная шерсть», «довоенное издание», «довоенное мыло». И говорили так лет десять, если не больше, хотя война длилась только четыре года. Потому что это была самая страшная война, которую пережила страна. Кожедуб запомнил июньское воскресенье так отчетливо, словно оно было вчера. В столовой училища только-только начался воскресный завтрак. Еще звон ножей и стук вилок покрывал гомон голосов и училищные остряки не произнесли своих обычных воскресных острот, как на пороге показался начальник штаба, запыхавшийся, покрасневший от бега. — Боевая тревога! Все по самолетам! Все повскакали с мест, в последний раз стоя глотнув обжигающий кофе. Запасливые запихали в карманы бутерброды. Иван бежал к машине широким и неспешным шагом. Вот черт! Дали бы хоть кофе допить! Что за блажь у командиров: чуть ли не каждый день — тревога, да еще в самое неподходящее время. И зачем? Все равно все летчики давным-давно знают, что надо делать по тревоге. — Разрулить самолеты по окраинам аэродрома! — многократным эхом разнеслась привычная команда. Разрулили. Кожедуб сидит с техником под крылом и с тоской ждет отбоя. А отбоя нет как нет, и это сидение становится невыносимым, потому что сегодня как раз он собирался пойти купаться, а потом в город. Вдруг из лагеря неподалеку доносится «ура». Митинг в лагере, что ли? Что еще за новости? — Инструкторы, на центр аэродрома! — раздалась команда. Кожедуб бежит с другими к центру и становится в строй. — Отбоя не будет, — говорит командир. Лицо его сурово и печально. — Война началась, товарищи. Немцы напали на нашу страну. В четыре часа утра они бомбили Киев, Харьков, Севастополь, Житомир... Приступайте к своим делам. Потом слово берет комиссар. — Фронту нужны летчики, — говорит он. — Отличные летчики. Все зависит от вас, инструкторов. Все вы хотите на фронт. Но вы нужны здесь. Это понять нетрудно, хотя и согласиться с этим нелегко. Пока никаких разговоров о фронте, товарищи. Курсантам выдали винтовки, усилили охрану аэродрома. По ночам слышен грозный, леденящий гул. Это фашистские бомбардировщики летят на Харьков. О наших самолетах почти ничего не слышно. Сводки с фронта очень и очень невеселые. Один город за другим оставляют наши войска. 5 июля газеты принесли весть о подвиге капитана Николая Гастелло. С фотографии на Кожедуба глядело совсем молодое лицо со смешно оттопыренными ушами. Летчик Гастелло вел бой. Машину его подбили, и она запылала. Гастелло направил горящий самолет в гущу вражеских танков. Раздались оглушительные взрывы. Летчик погиб, но с ним погибли десятки фашистов. Многие в этот день задумывались над тем, что такое подлинный героизм и сколько нужно величия духа, чтобы быть настоящим героем. Многие спрашивали себя: а хватит ли сил, чтобы, если придется погибнуть, погибнуть так, как Гастелло? Курсанты один за другим покидают училище. В газетах уже появляются сообщения о том, что они сбивают немецкие самолеты. Сидеть в стенах училища, когда какие-то мальчишки, которые пришли сюда позже тебя и вот уже на фронте, — невыносимо. Пусть здесь остаются старики. Стариков тоже много. А ведь ему двадцать один год. Ему воевать надо, а не торчать здесь! А тут еще досадный случай — глупейшая авария самолета, в которой он сам виноват и больше никто! Теперь нечего и думать о фронте. Командир эскадрильи каждый день напоминает об аварии, а потом говорит: «На фронт мы посылаем только лучших». Этак всю войну просидишь в училище. Из дому — никаких вестей. Яков ушел в армию 22 июня. Сашко где-то на Урале. Враг подходит к родным местам... В училище получен приказ об эвакуации в глубокий тыл. Идут сборы. Путь далекий — в Среднюю Азию. Все это казалось верхом бессмыслицы. Враг у ворот Москвы, и вдруг им — в Среднюю Азию. На фрукты, видите ли, на виноград, на кишмиш, или как это там называется? Но вот враг отогнан от столицы, и смысл происходящего становится понятнее. 23 февраля 1942 года, в двадцать четвертую годовщину Красной Армии, Иван Кожедуб получает звание старшего сержанта. Вечерами он подолгу просиживает над самодельным альбомом, куда собирает вырезки из газет с описаниями наиболее интересных боев. Последняя вырезка — из газеты «Сталинский сокол». В короткой корреспонденции — сообщение о бое семерки советских летчиков с двадцатью пятью фашистскими самолетами. Трое из семи — питомцы родного училища. Все курсанты, подготовленные Кожедубом, получили назначение на фронт. Идет уже Сталинградская битва. На берегах Волги решается судьба второй мировой войны. Весь мир пристально следит за событиями в Сталинграде. Однажды утром — вызов к командиру эскадрильи. Вот оно! — Завтра поедете в Москву, Кожедуб. Оттуда, очевидно, на фронт. Поздравляю! На другой день Иван просыпается раньше всех и долго лежит с открытыми глазами. — Подъем! — кричит дневальный. — Подъем! Подъем! — разносится по лагерю. Иван вскакивает и бежит к арыку. Через час в путь! Прощай кишмиш, хотя он был не так уж плох! Прощай, Средняя Азия! На фронт! На фронт! В вагоне Иван быстро сдружился с летчиком соседней эскадрильи Леней Амелиным, тоже старшим сержантом. Говорят, он хорошо владеет самолетом. Может, придется воевать вместе. Морозное утро восьмого ноября. На вокзале в Москве — одни военные. Кожедуб и Амелин спускаются в метро. Ехать недалеко, выходить не хочется. Первый раз в жизни в метро. Интересно, долго ли придется жить в Москве? Пункт сбора летно-технического состава. Говорят, что тут есть знаменитый майор Солдатенко. Он сражался в Испании и чуть не погиб в горящем самолете. Солдатенко формирует полк. Вот бы к нему! Кожедуб и Амелин попали к Солдатенко. Вместе с ними попал и Петро Кучеренко, тоже инструктор училища летчиков-истребителей. Солдатенко при первом же знакомстве сказал, что мечтать о быстрой поездке на фронт нечего. Нужно еще изучать новые самолеты и тактику боя. Опечаленные летчики снова отправились на учебный аэродром. Кожедуб попал ведомым к командиру звена младшему лейтенанту Габуния. Габуния подтянут, строен, щеголеват. Летает он тоже как-то щеголевато. Он красив. Большими миндалевидными глазами и тонкими чертами лица он напоминает Кожедубу Шота Руставели, автора поэмы «Витязь в тигровой шкуре». Эту поэму Кожедуб читал, еще когда работал библиотекарем. Габуния знает эту поэму чуть ли не наизусть: он ведь преподаватель истории, ему положено все знать. Когда, уже в который раз, вспоминали о подвиге Гастелло, Габуния сказал пылко, обнажая белые и блестящие, как у всех южан, зубы: — Вот это человек! «Лучше гибель, но со славой, чем бесславных дней позор!» Это сказал наш Шота. Хорошо сказал, верно, Ваня? — Верно, — согласился Кожедуб. — Есть еще хорошие слова, — задумчиво произнес Солдатенко, прислушивавшийся к разговору молодых летчиков. — Они очень похожи на эти стихи Руставели. «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях». Эти слова принадлежат самой прекрасной женщине, перед которой я преклоняюсь, как перед собственной матерью. Вы знаете, о ком я говорю, друзья? — Нет, — сказал Кожедуб. — О ком? — Я говорю о Долорес Ибаррури, об одном из вождей испанских республиканцев. «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях», — сказала она. Испанцы называли ее Пассионария, что значит — пламенная. — А вы видели ее, товарищ майор? — спросил Кожедуб. — Видел, и не раз. Только вот поговорить не приходилось. Говорят, под Сталинградом у нее сын сражается... Ну что ж, друзья, помните всегда завет Руставели и Долорес. 19 ноября 1942 года началось наступление наших войск под Сталинградом. Снова Кожедуб еще острее почувствовал себя не у дел. Но нужно подчиняться дисциплине, нужно изучать новую машину конструктора Лавочкина — истребитель «Ла-5». Уже начались учебные полеты на этих замечательных машинах. Сталинградская битва закончена. Прибыли новые самолеты «Ла-5», построенные на трудовые сбережения горьковчан — земляков Валерия Чкалова. «Имени Валерия Чкалова» — написано на каждом из них. Наконец долгожданный приказ: «По машинам!» На передовом аэродроме, куда попал Кожедуб, он впервые увидел летчиков, которые только что вернулись из боя. Солдатенко бегает по аэродрому, устраивает новоприбывших, отправляет на задания «старичков», встречает их, расспрашивает, напутствует вылетающих. Но Кожедуба он в бой не отправляет. Кожедубу приказано тренироваться и тренироваться над аэродромом. На фронте наступило затишье. Немцы готовятся к наступлению на Курской дуге. Но об этом пока еще никому не известно. Идет весна, и все дороги так развезло, что ни о каком наступлении и думать нечего. Кожедубу в паре с Габунией приказано вырулить на старт. Предстоит дежурить в воздухе, охранять аэродром от вражеских бомбардировщиков. Первые же боевые полеты Кожедуба подтвердили, что в воздушном бою огромное значение имеет слетанность ведущего и ведомого, крепкая спаянность людей, ежесекундно рискующих жизнью друг для друга, умение угадывать малейшее движение партнера. Заходящее солнце зажигает снопы огня на стеклах кабин, слепит глаза. В это время немцы очень любят наведываться на наши аэродромы: солнце светит с их стороны. Габуния разворачивается и набирает высоту. Потом разворачивается Кожедуб. Но где же Габуния? Его не видно. — Габуния! — кричит он по радио. — Габуния! Радио молчит. Кожедуб набирает высоту в полторы тысячи метров — никого нет. Должно быть, он замешкался, разворачиваясь, и Габуния не стал его дожидаться. Кожедуб, нимало не смущаясь этим, начинает экспериментировать с самолетом: интересно, какую скорость можно выжать из «Ла-5»? Он совсем забывает, что это уже не учебный, а боевой полет... Кожедуб машинально посмотрел на аэродром и вдруг заметил черные разрывы бомб. Прошляпил! Дурень! Немцы уже пикируют на аэродром. Их много: четыре, пять, шесть... Что делать? Надо атаковать, а если гибель, то со славой... Солнце режет глаза до боли. Надо развернуться и зайти с запада. Кожедуб разворачивается и идет на сближение с противником. Неожиданно он замечает, что сзади к нему пристраивается немецкий истребитель — «Мессершмитт-109». За бронированной спинкой — резкий треск. Запахло чем-то инородным. Это — гидросмесь, которой наполняется гидробачок для выпуска шасси. Кожедуб похолодел. Резко бросил машину в сторону. Тотчас же он очутился в разрывах своих зениток. Через секунду зенитный снаряд отколол кусок правого крыла. Что они, не видят, куда бьют? Еще два снаряда попали в машину. Самолет уже клюет носом. Рулевое управление отказывается служить. Какая глупость погибнуть, ни разу не побывав в бою, не сбив ни одного немца, да еще от своих же собственных снарядов! Вражеские самолеты, отбомбившись, уходят на запад, не обращая на Кожедуба никакого внимания. Он остается один на один со своим самолетом, который находится при последнем издыхании. Не спрыгнуть ли с парашютом? Вестибулярный аппарат... Нет, надо во что бы то ни стало посадить машину. Какой позор! Так оскандалиться! Полное нарушение всех правил. Надо хоть сейчас соблюсти их. Но самолет не слушается. Если шасси не удастся выпустить, тогда все пропало. Хотя нет, можно применить аварийный способ. Спокойней, спокойней, Иван... Машину качнуло так, что она чуть не перевернулась. Одно колесо побежало по рыхлой земле на самом краю воронки от бомбы. Стоп! — Цел? Не ранен? — Солдатенко уже у самолета. — Цел-то цел. А вот машина... — Машина действительно... держалась на честном слове. Но не унывай. Это первое боевое крещение, а первый блин всегда комом. У меня такое же было в Испании. И тебе, и другим пойдет на пользу. Сейчас разберем твой вылет. Пусть-ка тебя товарищи продраят с песочком. — А где Габуния, товарищ майор? — Габунии нет... Будем ждать. Габуния прилетел только на другой день — с прожженной гимнастеркой и опаленными ресницами. По неопытности он тоже не знал, что делать. Пристроился к каким-то нашим истребителям и полетел догонять фашистов, уходивших на запад. Никого они не догнали и сели на чужой аэродром. Но самому досталось во время погони крепко. Этот случай послужил обоим хорошим уроком. С тех пор Кожедуб и Габуния никогда не теряли друг друга из виду и обо всех действиях договаривались предварительно на земле, а в воздухе все время держали радиосвязь. Затишье на фронте продолжается. Только в небе Кубани в эти апрельские дни идут ожесточенные воздушные бои. По всей стране гремит слава о блестящем боевом мастерстве и подвигах майора Александра Покрышкина, который уже удостоен звания Героя Советского Союза. Кожедуб и Габуния получают первое серьезное боевое задание: вместе с группой истребителей сопровождать штурмовики к цели и обратно. — Смотрите в оба! — напутствует Солдатенко. — То есть даже не в оба, а в четыре глаза. Ваша задача — ни в коем случае не допускать к «Ильюшиным» вражеские истребители. Если собьют хоть один «Ил» — голову оторву! И вот они уже на линии фронта. Кожедуб все время осматривается, даже шея начинает болеть. Штурмовики подходят к цели. Они сбрасывают бомбы, разворачиваются и идут домой. Снова — линия фронта, аэродром. Все обошлось благополучно, а если бы встретились вражеские истребители, что тогда? Шея горит. Голова кружится. Но ничего, привыкнем! На другой день к вечеру — боевая тревога. Со всех концов аэродрома для отражения крупного налета вражеских бомбардировщиков на город Валуйки поднимаются истребители. Кожедуб остается на земле: сегодня техник Иванов ремонтирует его самолет и лететь ему не на чем. — Постараюсь за двоих! — кричит Габуния и машет рукой из кабины. Бой идет километрах в двадцати от аэродрома. Слышен беспрерывный, сплошной гул, но ничего не видно. Но вот гул затихает. Истребители возвращаются один за другим. Нет только самолета Габунии. Он таранил вражеский самолет и погиб вместе с немецким летчиком. Лучше гибель, но со славой… Бедный веселый Габуния! А кто же теперь поедет с Кожедубом в Ображеевку, к кому же он теперь поедет в Кобулети, где самые красивые на свете камешки? А через несколько дней новая утрата: во время налета немецких бомбардировщиков на аэродром бомба попала в ангар, где находился Солдатенко. Командир полка был убит осколками наповал. Он умер стоя... — Не унывай, Ванюша, — говорил Кожедубу Леня Амелин. — Конечно, война не забава, а очень неприятное дело. Но вешать нос не следует. Солдатенко не вешал нос. Ты же готовишься в партию, я знаю. И я тоже готовлюсь. Так вот, коммунист, когда смерть косит ряды его товарищей, еще крепче сжимает оружие в руках и яростнее бьет врага. Ты сам все это знаешь, но опускаешь руки. Придет час, и мы за все отплатим фрицам. Это будет достойный их памятник — сбитые «мессеры». Правда? Но и сам Амелин вскоре чуть было не погиб. Леня был горяч, как Габуния. Он дежурил над аэродромом. Вдруг он заметил вражеский бомбардировщик «Юнкерс-88», шедший к аэродрому на бреющем полете, у самой земли. Леня атаковал его сверху, но враг оказался опытен. Он стал искусно маневрировать. Немецкие стрелки открыли убийственный огонь по Амелину. Леня зашел в хвост бомбардировщика. Тогда «Юнкерс» стал быстро сбрасывать бомбы. Видно, вражеский пилот рассчитывал, что Леня попадет во взрывную волну и его встряхнет как следует. Так оно и случилось. Леню встряхнуло и с силой отбросило в сторону. Но от этого он только рассвирепел. Тогда немец пошел на хитрость — направил свой самолет на ветряную мельницу, надеясь, что Леня ее не заметит и сгоряча в нее врежется. Леня разгадал и эту хитрость. «Читали мы «Дон-Кихота»!» — заорал он во все горло, словно немец мог его услышать, и проскочил мимо мельницы. Потом он осыпал «Юнкерс» пулеметной очередью. Видно, стрелок был убит или ранен, и немец стал уходить. Леня хотел было его преследовать. Тут что-то треснуло в машине. Самолет стал катастрофически терять скорость, его затрясло, как в лихорадке. Еле-еле успел он добраться до аэродрома. Когда Амелин вылез из готового вот-вот развалиться самолета, подбежавшие к нему летчики увидели, что виски его побелели. А немецкий бомбардировщик так и не дотянул до своих. Пулеметные очереди Амелина оказались для него смертельными. Он упал в нескольких километрах от аэродрома, а экипаж его был взят в плен. У Амелина на счету появился первый сбитый самолет, доставшийся ему очень дорогой ценой. Самолет Амелина починили, как починили перед этим и самолет Кожедуба. На аэродроме были замечательные техники, механики и мотористы. Если в самолете Кожедуба оказывалась пробоина, он знал наверняка, что механик Иванов ночь не поспит, а к утру все будет в исправности. «Мотор — это сердце самолета, — любил говорить Иванов. — А сердце должно работать без перебоев. Это обязанность авиационных хирургов, наша обязанность». Опытный слесарь, Иванов всю жизнь работал в авиации и любил свое дело до самозабвения. Самое любопытное, что Кожедуб знал о существовании Иванова еще до войны, когда зачитывался трехтомной эпопеей о походе «Челюскина». Иванов принимал участие в спасении героев Арктики. В один из дней, когда тишина в воздухе предвещала бурю и обе стороны готовились к решительной схватке, которая должна была окончательно определить судьбу войны, Иван Кожедуб решил вступить в Коммунистическую партию. В эти же дни его назначили заместителем командира эскадрильи. На аэродром прибыло пополнение. Кожедубу в ведомые назначили опытного летчика Василия Мухина. Он побывал в настоящих воздушных сражениях, был во время налета ранен осколком бомбы в ногу. Родители его остались в деревне под Гомелем. Это еще больше роднило его с Кожедубом. В конце июля Кожедуб с другими старшими сержантами получил звание младшего лейтенанта, стал офицером. В воздухе пахло грозой. Она должна была разразиться с минуты на минуту. К передовой линии подтягивались войска с обеих сторон. Самолетов появлялось все меньше и меньше, хотя все знали, что у обоих противников их немало. Нервы летчиков были взвинчены до предела. Кожедуб чувствовал, что к решительным боям он готов. Он завел себе пухлый блокнот и каждый день записывал обо всем новом и интересном, что узнавал о тактике наших летчиков и о тактике врага. По этим записям и вырезкам, наклеенным в его альбоме, можно было проследить, как росло мастерство наших летчиков, росла мощь нашей авиации. Советские истребители стали широко применять так называемый маневр по вертикали и многоярусные построения боевых порядков. Период успехов фашистской авиации подходил к концу. Советские летчики готовились к решительному наступлению. Кожедуб не познал горечь отступления. Но он уже видел смерть лучших друзей и сам чуть не погиб. Это была маленькая, но ощутимая школа ожесточения, без которой не получается хорошего воина. 5 июля он проснулся от грохота канонады. Все летчики выстроились на аэродроме. Вот оно, начинается! — Противник перешел в наступление на Белгородско-Курском направлении, — спокойно говорит командир. — Противник должен быть уничтожен. Настал час испытания наших сил. Мы должны надежно прикрывать наземные войска от вражеских бомбардировщиков и уничтожать вражеские истребители. По машинам! Эскадрилью ведет командир Семенов. Кожедуб смотрит вниз. По дорогам и полям ползут на восток вереницы вражеских танков и самоходок. Вся земля затянута дымом пожаров. Запах гари чувствуется даже в кабине. В наушниках шлемофонов слышны отрывистые команды офицеров, передающиеся с радиостанций наведения. Стоит неумолчный гул. — Подлетаем к линии фронта! — говорит Семенов. — Впереди ниже более двадцати самолетов противника. Атакуем! Самолет Семенова делает рывок к «Юнкерсу-87». Мгновение — и «Юнкерс» охвачен пламенем. Кожедуб заходит в хвост другому «Юнкерсу». Очередь, еще одна очередь. «Юнкерс» вспыхивает и начинает валиться на одно крыло. — Вася! Есть один! Но где же Вася? Кожедуб оглядывается и видит, что к нему в хвост заходит «Мессершмитт». Но ведомый, зорко охраняющий своего ведущего, отбивает его атаку, и «Мессершмитт» уходит не солоно хлебавши. Молодец, Вася! — На подходе еще группа бомбардировщиков. Атакуем! — слышится голос Семенова. Бомбардировщики выстраиваются в оборонительный круг и открывают огонь по нашим истребителям. Пора открывать огонь и Кожедубу. Что за черт! Пушки молчат. Снарядов нет... Атакуя первый самолет, он по неопытности открыл огонь с большой дистанции, вел его длинными очередями и быстро израсходовал все боеприпасы. Обидно! Но зато сбит первый самолет, зато счет открыт. Когда вернулись, Семенов сказал сияющему Кожедубу: — Видел я твои подвиги. Смелость, конечно, города берет. Но нужен расчет, строгий расчет, товарищ младший лейтенант. Забыл обо всем на свете, расстрелял за минуту весь запас и болтался потом в небе неизвестно зачем. Хорошо, что не сбили. А в общем поздравляю с первенцем. Только побольше выдержки... Вечером за ужином только и разговору, что о минувшем бое. Никто не может удержаться, чтобы не прихвастнуть. И все верят друг другу. Такой уж сегодня особенный день — первый настоящий бой. На другой день у Кожедуба на счету появился еще один немецкий бомбардировщик, а еще через день — сразу два «Мессершмитта-109». Кожедуба удивляло, почему советские истребители действуют небольшими группами, тогда как немцы буквально заполняют воздух своими самолетами. Только потом он узнал, что наши воздушные силы сохранялись для главного удара. Немецкое командование, выпуская в битву все свои истребители, хотело связать наших летчиков, дать свободу действий своим бомбардировщикам. Но наши истребители стремились в первую очередь уничтожать именно немецкие бомбардировщики и в бой с истребителями врага вступали только в силу необходимости. Они залетали далеко во вражеский тыл и встречали бомбардировщиков еще на подходе к переднему краю. Советские истребители вступали в бой с любым количеством фашистских самолетов, атаковали их, стремились подчинить их своей тактике. Немцы стали нервничать. Они уже несли большие потери. И вот наступил момент, когда наши истребители начали завоевывать господство в воздухе и расчистили все пути для советских бомбардировщиков и штурмовиков. Уже 16 июля гитлеровцы были вынуждены перейти к обороне. Вскоре они стали отступать... — Впереди около сорока пикирующих бомбардировщиков и истребителей противника. Атакуем! Семенов ведет эскадрилью в неравный бой. Кожедубу удается зайти в хвост одному бомбардировщику. Приблизившись, с короткой дистанции он открывает огонь. Восьмой вражеский самолет сбит. — Выше вас два десятка «Хейнкелей-111». Атакуйте! — это голос с земли. — «Мессеры» заходят в хвост! Будьте внимательны! — еще одна команда с радиостанции наведения. Кожедуб взмывает вверх и врезается во вражеский строй. На желтых плоскостях «Хейнкелей» большие черные кресты. «Хейнкели» сбрасывают бомбы и поворачивают на запад. — Вася, берем в клещи крайний! Кожедуб и Мухин заходят с двух сторон к «Хейнкелю», и тот начинает пылать. Девятый! Но тут со всех сторон на них налетают «Мессершмитты». Их около двадцати. Придется уходить, иначе — дело плохо. Бой окончен. Он длился всего полчаса. Но эти полчаса прошли, как вечность. Губы искусаны до крови. Гимнастерки побелели от соленого пота. Воздушный бой — это напряжение всех духовных и физических сил, это вспышка вдохновения, равной которой придумать невозможно.«Бой захватывает, поглощает всего тебя целиком и ведет за всеми своими перипетиями. Тут самое главное— крепко держать себя в руках. Тут нужна молниеносная быстрота мысли, умение в какую-то долю секунды оценить сложную обстановку и тотчас же найти правильное решение. Действовать стремительно, но разумно. В бою летчик делает одновременно несколько дел. Он следит за ближайшим врагом и старается его уничтожить. Он смотрит, не подходит ли еще враг сверху, снизу, сзади, справа и слева. Он слушает команды с земли и с воздуха и переговаривается с ведомым. Он следит за показаниями приборов. Он управляет машиной. Чего он только ни делает за какие-нибудь полминуты. Тут самое главное — внимание и расчет. И только тот летчик, внимание которого не поглощено процессом управления самолетом, может вовремя и с успехом атаковать врага. А этого можно достичь лишь тогда, когда в совершенстве будешь владеть техникой пилотирования».Все это записывал в свой блокнот Кожедуб, лежа на траве подле самолета после воздушного боя. Мухин лежал рядом, жевал бесцветную травинку и смотрел в небо. Может быть, он думал о том же. Сегодня им обоим досталось как никогда. И уцелели они оба чудом. Но то, что они уцелели, да еще сбили вражеские самолеты, это было уже началом мастерства. Сегодня они почти не совершали ошибок. Через две недели были освобождены Орел и Белгород. В Москве прозвучал первый в истории войны салют воинам-победителям. 6 августа Иван Кожедуб был награжден орденом боевого Красного Знамени и назначен командиром эскадрильи.
За «героя нашего времени»
«Дорогой сынок Ваня! Все мы вместе желаем вам, фронтовикам, удачи, победы над врагом, боевого и смелого духа. До чего же ты обрадовал меня своим письмом! Что тебе писать о нас? Где теперь Яков и Григорий, не знаю. Григория угнали в рабство немцы. Яша с первых дней в боях. Саша тоже прислал письмо, беспокоится о тебе. Высылаю его адрес. Мотя с ребенком живы. Наше село захватчики сжечь не успели. А вот родное село твоей матери — Крупец — сожгли. Но убили тридцать человек из нашего села, а нашего соседа, старинного друга и партизана Сергея Андрусенко, замучили в здании техникума, где ты учился. Еще замучили там восемьсот человек. Радуюсь я, что ты бьешь фашистов. Я, Ванюша, за эти тяжелые годы сильно состарился, но сейчас снова работаю, наш колхоз оказывает мне помощь. Жду от тебя письма, дорогой сынок. Передай от меня привет всем твоим друзьям. Твой отец Никита Кожедуб.Кожедуб поднял голову, в глазах его стояли непрошенные слезы. Григорий — в рабстве. Вероятно, он умер, он был очень слаб здоровьем. Не стало старого партизана Андрусенко, дяди Сереги. Отец, конечно, бодрится, но ему, видно, очень и очень тяжело. Хорошо хоть, что Мотя с ним и что колхоз помогает. И эти стихи... Беспомощные и трогательные стихи! В них — весь отец, весь Никита Кожедуб, суровый на вид, но с нежным, ласковым сердцем. Огненный вал войны снова катится по Украине. Идет битва за Днепр, за вольный, могучий Днепр. Советские летчики бомбят укрепления на правом берегу, истребители прикрывают переправы через реку. Сегодня Кожедуб в третий раз поднимается в воздух. С утра проведено два труднейших боя — сбиты два вражеских самолета. Надо опять вылетать, хотя сил мало, очень мало. «Бейте врага!» — звучит команда в шлемофонах. Враг уже виден. Группа пикирующих бомбардировщиков висит над нашей переправой. Эскадрилья во главе с Кожедубом врезается в строй немецких самолетов. Один пикирующий бомбардировщик снижается и пытается уйти, стараясь слиться с фоном местности. Кожедуб преследует его. Вот враг уже настигнут. Длинная очередь с короткой дистанции — и бомбардировщик объят пламенем. Но что творится с собственным самолетом! Из бензобака вырывается огненная струя. Бензобак пробит — дело плохо! Кожедуб торопливо отстегивает ремни. Но куда прыгать: внизу ведь территория врага. До наших войск не меньше двадцати километров. Значит, позорный плен. Нет, этого не может быть. Но что же делать? «Лучше гибель, но со славой, чем бесславных дней позор», — говорил Габуния. Придется погибнуть, но погибнуть так, как Гастелло. Впрочем, может быть, удастся сбить пламя. Кожедуб переложил самолет на скольжение на крыло. А что внизу? Внизу несколько домишек, из них выбежали немцы и, задрав головы, смотрят за отчаянными действиями советского летчика. Нет, у Гастелло была цель получше. Придется врезаться в домики. И вдруг у самой земли мощный поток воздуха сбивает с крыла пламя. Кожедуб резко разворачивает машину и проносится над самой головой немцев, едва не задевая их винтом. Кожедуб спасся благодаря случайности. Но если бы он с самого начала опустил руки и отказался от мысли сбить пламя, он бы не спасся ни за что. Поединок со смертью был выигран только потому, что он принял этот поединок и не терял надежды его выиграть. С каждым днем враг становится коварней и ожесточенней. Появляются новые, улучшенные «Мессершмитты» и «Фокке-Вульфы». В немецких истребителях усилена броня, увеличено число пушек и их калибр. Вражеские самолеты стали летать быстрее и лучше маневрировать. Но советские конструкторы тоже не дремлют. Они создают новые, прекрасные машины, и наши летчики, осваивая их, совершают на них чудеса героизма. Гитлеровской авиации так и не удается, несмотря ни на что, перехватить инициативу в воздухе. В начале ноября 1943 года часть, в которой служил Кожедуб, отправили в тыл на отдых. Предстояли горячие бои на Украине, и нужно было хорошенько отдохнуть и набраться сил. По мнению летчиков, это был совершенно бессмысленный приказ. Самое время сейчас громить врага, когда преимущество в воздухе прочно в наших руках, а тут отсыпайся по двенадцать часов в сутки, смотри кино и ходи на танцульки! В ноябре, в канун октябрьского праздника, Кожедуб собрал в землянке на аэродроме летчиков и техников эскадрильи. Парторг Беляев поручил ему сделать доклад о двадцать шестой годовщине Великого Октября. В железной печурке весело потрескивали березовые поленья. Красноватый отблеск огня ложился на сосредоточенные лица летчиков. Бесшумно мигали подвешенные к потолку походные коптилки, то сокращая, то увеличивая тени на стенах. Было уютно и спокойно. Дверь открылась. На пороге землянки показались начальник политотдела, замполит и комсорг. — Товарищ полковник, — отрапортовал Кожедуб. — Летчики эскадрильи слушают доклад о двадцать шестой годовщине Октября. — Отлично. Продолжайте, товарищ старший лейтенант. Вошедшие сели у печки и тоже стали слушать Кожедуба. Когда он закончил доклад, полковник встал, подошел к нему и крепко пожал руку. — Товарищ Кожедуб, — сказал он. — Центральный комитет Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодежи награждает вас как воспитанника комсомола почетной грамотой за отличную боевую деятельность, за двадцать шесть сбитых самолетов противника. — Даю обязательство увеличить это число вдвое, — сказал Кожедуб, принимая грамоту. — Благодарю Центральный комитет комсомола и постараюсь оправдать его доверие. — А теперь, товарищи, позвольте мне поздравить Ивана Никитича Кожедуба и всех вас с освобождением столицы Советской Украины — Киева! — широко улыбнулся полковник. Мощное «ура» потрясло стены землянки. Разом потухли коптилки, и это вызвало оглушительный взрыв смеха. Летчики повскакали со своих мест и бросились обнимать Кожедуба. — По поводу Киева... — многозначительно начал Кожедуб, с трудом освобождаясь от богатырских объятий. — Да по поводу грамоты... — протянул Мухин. — По поводу праздника Октября... — сказал полковник, подмигивая летчикам. — Не грех бы и выпить! — закончили все хором. — Но только в меру, — все-таки добавил замполит. ...Праздники прошли, и Кожедуб снова на передовой. Быстро идут вперед и гонят врага войска Первого и Второго Украинских фронтов. А летчики сидят без дела. Снег валит крупными хлопьями, плотный туман обволакивает землю, пурга свирепствует — ничего не видно, хоть глаз выколи. Раньше приходилось завязывать бой на высоте пятисот-шестисот метров, и даже это было нелегко. А теперь облака стелются над землей в каких-нибудь ста-полутораста метрах. Но нельзя же все-таки сидеть без дела. И Кожедуб решает вести бой на бреющем полете, то есть почти у самой земли. Бой на бреющем полете — тут нужно большое искусство и большое мужество. На такой высоте трудно пилотировать самолет, распределять внимание в воздухе тоже трудно: нужно ориентироваться, вести бой и все время следить, как бы не врезаться в землю. Но как только фашистские самолеты появлялись из-под кромки облаков, Кожедуб и его товарищи внезапно показывались снизу и наносили по ним стремительный удар. Командир полка Ольховский, разбирая полеты, оказал Кожедубу: — Совершенствуйте все способы ведения боя на бреющем полете. Этот бой дает хорошие результаты. 4 февраля 1944 года Кожедуб узнал, что ему присвоено высокое звание Героя Советского Союза. Герой Советского Союза! Как любимые, овеянные ореолом недосягаемости летчики, спасавшие челюскинцев. Как Чкалов, Байдуков и Беляков. Как Гастелло и Талалихин. Как Покрышкин. Неужели это правда? Ему, двадцатитрехлетнему парню, Ивану Кожедубу из Ображеевки, присвоена награда, о которой он мечтал, когда был еще совсем мальчишкой! Золотая Звезда Героя! Ребята из эскадрильи ликуют, словно сами получили по Звезде. Старый командир эскадрильи Семенов говорит: — А помнишь, Ваня, как я отчитал тебя за первый сбитый самолет? На другой день Кожедуба срочно вызвали на командный пункт. Приказ — вылететь с шестеркой самолетов на прикрытие переправ через Южный Буг. Прилетели в район переправы и принялись медленно кружить над верхушками деревьев. Немцев нет. Но вот показывается девять бомбардировщиков «Юнкерс-87». Они летят без сопровождения истребителей. Должно быть, уверены, что в такой снегопад наши истребители не рискнут их атаковать. Прямо против Кожедуба на встречном курсе — вражеский бомбардировщик. Кожедуб нырнул под него, зашел к нему в хвост и открыл огонь. «Юнкерс» взмыл к облакам. Кожедуб бросился за ним. Бомбардировщик так и не успел добраться до облаков. Перевернувшись и запылав, он стал падать вниз. Но тут по самолету Кожедуба открывает огонь другой бомбардировщик. Кожедуб дает по нему очередь, и «Юнкерс» идет на снижение. — Добей его, Паша! — кричит Кожедуб летчику Брызгалову. Но Брызгалов добивает своего «Юнкерса». — Я добью, Ваня, — вмешивается Никитин, и через минуту внизу, на опушке леса, встает гигантский взрыв — это врезается в землю со всеми бомбами «Юнкерс». — Собраться в кулак! «Юнкерсы» начинают уходить — кто в облака, кто прижимаясь к земле. И вдруг появляются еще девять свежих бомбардировщиков. — Снова в кулак, ребята! — кричит Кожедуб. Бой продолжается... Бои идут с утра до вечера. Эскадрилья Кожедуба летает уже над румынской землей. Правда, пока еще в разведку. Но все чувствуют — скоро граница останется позади. Первомайский праздник был встречен на румынской земле. Рано утром 2 мая командир полка Ольховский вызвал Кожедуба к себе: — Полетите на тыловой аэродром, Иван Никитич. Получите там подарок от одного колхозника из Сталинградской области. Полетите на «У-2» вместе с Брызгаловым. На учебном аэродроме Кожедуба и Брызгалова окружили корреспонденты. Оказалось, что командование решило вручить лучшему летчику авиасоединения капитану Кожедубу самолет, построенный на личные средства колхозника Конева. На аэродроме был начальник штаба соединения. Он сказал Кожедубу: — У этой машины замечательная история. Василий Викторович Конев, шестидесятилетний пчеловод из колхоза «Большевик», Сталинградской области, этакий, представляете себе, дид, каких у вас на Украине много, с этакой окладистой бородой, должно быть, — начальник штаба показал, какая должна быть у колхозника Конева борода, — выскребает все свои кубышки — и в фонд обороны. Пожалуйста! Желательно мне, старику, самолет, и не простой, а, как видите, облегченного типа. И просит еще, чтобы написали на самолете «Имени Героя Советского Союза подполковника Конева Н.».Так прямо и написали. Здорово, правда? — А кто этот Конев Н.? Не сын его? — Нет, односельчанин. Погиб в первые дни войны. Я даже что-то о нем слыхал. Старик пишет, — начальник штаба развернул письмо: — «Прошу летчика, которому вручат мой самолет, беспощадно мстить фашистам за смерть героя нашего времени Конева». Да, да, так и пишет — «героя нашего времени». Так что, капитан, уважьте старика. В этот же вечер Кожедуб написал Коневу такое письмо:
Вспоминай, Ваня, мамашу, Защищай ты страну нашу».
«Дорогой Василий Викторович! С радостью сообщаю Вам, что сегодня, 2 мая 1944 года, на прифронтовом аэродроме мне вручили ваш самолет. Это самый лучший наш самолет «Лавочкин». На нем сделана надпись, которую Вы просили. Позвольте заверить Вас, дорогой Василий Викторович, что я буду бить врага на вашем самолете так, как приказывает Родина, как просите Вы. Сейчас у меня на боевом счету тридцать семь сбитых самолетов врага. Но это только начало мести фашистским захватчикам за убитых и замученных советских людей, за разрушенные наши города и села. О каждой своей победе над врагом буду Вам обязательно сообщать. Вас же прошу — пишите о своем житье-бытье. Хочется знать об успехах вашего колхоза «Большевик», о ваших успехах и здоровье. Желаю всего .наилучшего и сердечно Вас благодарю. С боевым приветом капитан Иван Кожедуб».На рассвете Кожедуб был у своего нового самолета. Механик Иванов уже хлопотал подле него. Предстоит серьезная боевая задача — прикрыть с группой в восемь самолетов советские наземные войска в районе города Тыргу-Фрумос. На этом участке фашисты предприняли контрудар, бросили против наших войск много танков и истребителей «Фокке-Вульф-190». Подлетев к линии фронта, Кожедуб сразу же увидел вражеские самолеты. Их было около тридцати. — Ребята! За «фоккерами» появятся пикирующие «Юнкерсы»! — крикнул Кожедуб по радио. — Постройтесь так, чтобы не застали врасплох. Отдав команду, Кожедуб ринулся на строй фашистских самолетов и сбил один из них. Счет нового самолета открыт. Месть за «героя нашего времени» Конева! Вскоре на имя командира части Ольховского пришло письмо от колхозника Конева. Старый пчеловод писал:
«Товарищ командир! Очень прошу Вас отпустить ко мне капитана Ивана Никитича Кожедуба хотя бы на один денек. Конечно, если позволит военная обстановка и положение на фронтах Великой Отечественной войны. Отпустите Ивана Никитича в любой день. Я встречу его, как родного сына. Наш район приготовил сто килограммов меду для летчиков вашей части. Скоро получите. Кушайте с чаем на здоровье. Урожай в нынешнем году ожидается хороший. Сыновья мои воюют на фронте, и Иван Никитич будет мне вместо сына на один только день. Жду вашего ответа, жду Ивана Никитича в гости, желаю ему и всем его друзьям боевых успехов и чтобы они с победой вернулись домой».Пора была горячая, и выполнить просьбу Конева командование, конечно, не смогло. Снова Кожедуб ведет группу самолетов на прикрытие наземных войск. Над линией фронта встречаются восемь немецких истребителей. Они уходят в сторону Ясс, не принимая боя. Внезапно раздается команда с земли. — Ястребы, ястребы, будьте внимательны! Приближается большая группа вражеских бомбардировщиков. Идут больше тридцати вражеских бомбардировщиков. Впереди них следуют ушедшие было к Яссам истребители. Группа «Лавочкиных» со всех сторон врезается в армаду вражеских бомбардировщиков и истребителей. Леня Амелин сбивает один «Юнкерс». Враг, сбрасывая бомбы на свои же войска, начинает уходить. Приближается вторая группа фашистских самолетов. Кожедуб командует: одним — связать боем вражеские истребители, другим — атаковать бомбардировщики. В воздухе начинается настоящая карусель. Боевой порядок «Юнкерсов» расстроен. Но советские самолеты, получив повреждения, один за другим уходят домой. Бой продолжать они не могут. Вражеских истребителей стало еще больше. Кожедуб уже не видит никого из друзей, мелькают одни черные кресты на фюзеляжах и крыльях «Мессершмиттов». Надо уходить к облакам. Но вдруг команда с земли: — Ястребы, ястребы! К вам приближается третья группа бомбардировщиков противника! Сбейте ведущего! Не так-то просто сбить ведущего, да еще когда ты один против нескольких десятков. Но Кожедуб отвечает: — Понял вас. Иду в атаку! Он взмывает вверх и, маскируясь за полупрозрачной кромкой облаков, летит навстречу противнику. Вот он, ведущий. Кожедуб дает очередь в упор, и ведущий идет вниз. Но Кожедуба окружают вражеские самолеты. Воздух прочерчивают десятки огненных струй. Они сплетаются в цепкую паутину огня. В ней, как муха, бьется самолет Кожедуба. «Если повернуть вниз, — думает Кожедуб, — сразу же расстреляют с бомбардировщиков. Надо идти встречным курсом». Он нацелился, проскочил сквозь строй бомбардировщиков и развернулся, чтобы идти на свою территорию. Но тут на него навалились сразу три «Мессершмитта». Гибель неминуема. Кожедуб растерялся. Неужели конец? «Нет не дамся, вырвусь, жить еще надо, воевать еще надо... Вырвусь!» Он начинает перекидывать свой самолет из стороны в сторону. Дикое зрелище, если смотреть снизу. Один «мессер» яростно обстреливает его, двое прикрывают стреляющего. Кто окажется выносливее? Ага, наша взяла! Трассы уже не долетают до него. Немцы отстают, поворачивают назад... Вырвался. Один! Спасен! Этот бой был проверкой физической закалки Кожедуба. Ни опыт, ни совершенство машины тут бы не спасли, если бы не богатырская сила и выносливость, если бы не ежедневная зарядка с двухпудовой гирей, к которой он привык еще в училище. За неделю Кожедубу удалось сбить восемь вражеских самолетов. На восьмой день он написал рапорт старику-пчеловоду. «Теперь на моем счету сорок пять лично сбитых самолетов врага, — писал он. — И все это сделано на вашем замечательном «Лавочкине». Надеюсь, что скоро на вашем самолете доведу счет до пятидесяти...» Однажды вечером Кожедуба вызвали в землянку к командиру полка. Войдя к Ольховскому, он заметил, что тот взволнован и даже расстроен. — Товарищ капитан, — сказал Ольховский, — сейчас пришел приказ вам немедленно вылететь в Москву. В чем дело — понятия не имею. Я очень огорчен, отпускать вас яе хочется, но — приказ есть приказ. — Как же так, товарищ полковник! — растерянно проговорил Кожедуб. — Как же так... Здесь мои лучшие друзья. Здесь мой Мухин, Амелин, Семенов, мой незаменимый Иванов... Я же не могу с ними расстаться. — Понимаю, Иван Никитич. Но делать нечего — приказ, — мягко повторил Ольховский. — Полетите завтра утром. Паша Брызгалов снова проводит вас на «У-2». Наутро у машины, на которой должен был лететь Кожедуб, собрались все его однополчане. Вот Кирилл Евстигнеев. С ним они пришли в полк в один и тот же день. Теперь у Кирилла сорок восемь сбитых вражеских самолетов. Вот Вася Мухин, незаменимый ведомый. У него уже пятнадцать... — Любимые мои товарищи! — сказал Кожедуб, волнуясь. — С вами я учился летать и воевать. С вами я прошел огонь и воду Курска и Днепра, Днестра и Буга. С вами я стал членом нашей великой партии большевиков. Я не верю, что улетаю надолго, хотя командир убежден, что мне дадут новое назначение. Но если случится так, что я не вернусь в родной полк, мы все равно никогда, никогда не забудем друг друга. Где бы я ни находился, я каждый день буду вспоминать вас. До скорой встречи! А ты, Иванов, береги мой самолет. Давай-ка, старик, поцелуемся с тобой на прощанье. «У-2» готов к полету. Кожедуб влезает в кабину и садится за управление. Паша Брызгалов устраивается сзади, на инструкторском месте. Кожедуб делает прощальный круг. Ребята машут руками и что-то кричат вослед.
Последние комментарии
1 день 1 час назад
1 день 6 часов назад
1 день 14 часов назад
1 день 16 часов назад
1 день 16 часов назад
3 дней 4 часов назад