Озаренные [Георгий Александрович Марягин] (fb2) читать онлайн

Георгий Александрович Марягин Озаренные

Часть первая

1

Прямо с вокзала Алексей позвонил в министерство. Он не был уверен, что застанет кого-нибудь: Москва только начинала свой день.

Но Каржавин уже был в кабинете.

— Где сейчас — на Курском, на Павелецком? — приветливо расспрашивал он. — Отдыхать после дороги не собираетесь? Тогда приезжайте.

— Быстро добрались, товарищ Заярный, — сказал Каржавин, тиская руку Алексея. — Значит, знаете Москву?

Не выпуская руки Алексея из своей, он приоткрыл массивную, обитую коричневым дерматином дверь и окликнул секретаршу:

— Лидия Павловна, я запрусь. И меня нет. На часок. Скажете — уехал. А нам чайку пусть принесут...

Этот собранный, живой человек — в каждом слове и жесте энергия — понравился Алексею.

— Недоумевали, наверное, зачем вызвал я вас? — спросил Каржавин. — Здесь пришлось все одно к одному — письмо ваше получил, совещание у нас должно состояться по машинам. Министр приказал просмотреть, что испытывается.

Девушка внесла чайный прибор, быстро расставила его на круглом столе.

— Первый раз от изобретателя получаю такое письмо, — обратился к Алексею Каржавин. — Сам себя, как говорят, раздел.

— Что же скрывать, если не получается.

— Мы собирались к вам на «Капитальную» комиссию посылать — машину принимать. И вдруг — письмо: стоп. Другие сами настаивают — давай скорей принимай. Обвиняют в бюрократизме. Жалобы пишут. Только успевай объяснения сочинять. А вы наотмашь — не удалось!.. Ну, выкладывайте, что у вас там произошло?.. На чем споткнулась машина.

Алексей стал рассказывать об испытаниях комбайна. Каржавин слушал сосредоточенно, отхлебывая большими глотками чай, изредка задавая вопросы.

«Хорошо знает машину», — удивленно подумал Алексей, когда речь зашла о быстро изнашивающихся клеваках, и вслух добавил:

— Вы, оказывается, каждую деталь изучили?

— В Горловке «академию» проходил. В конструкторском бюро... Там научили уважать детали. У меня наставник был главный конструктор — чех Губка. Вот знал дело! Принесешь ему чертеж, посмотрит, потом молча ткнет в какой-нибудь узел карандашом и перечеркнет. Все, — значит, рассчитан с ошибкой. Доискивайся сам... Ну, давайте документацию. Что у вас есть?.. Небогато, небогато, — улыбнулся Каржавин, взвешивая на ладони поданную Алексеем тощую папку с диаграммами, таблицами, хронокартами.

Быстро просматривая таблицы, Каржавин складывал их стопочкой и прессовал ладонью.

— Скудно, Алексей Прокофьевич. Скудно. И не то, что нужно, — увесисто прихлопнул он всю стопочку после просмотра. — Опыты вели, а наблюдений за ними не организовали. Ну вот, скажем, — поднявшись из-за стола и медленно проходя по ковровой дорожке, говорил Каржавин, — почему в последние дни часто рвался канат под нагрузкой? Кто это объяснит? Какая нагрузка на мотор, когда машина на рабочем ходу?.. Что бы динамометр в лаве установить! Замыслы у нас одни, а природа вносит свои поправки. Нужно было все засечь, каждую поступь машины. Все графически изобразить. Наши киты словам не поверят. И правы: в таких делах на слово верить — себя обманывать. — Каржавин говорил мягко, без жестов. — Ну, с чем будете выступать на комиссии?.. Знаете, что такое машину принять на производство? Десятки миллионов израсходовать да тысячи людей занять. А мы здесь за каждую тысячу ассигнований воюем... Все жидко, — указал он на стопочку бумаг, снова усаживаясь за стол. — Статистическая водица, не убедительно.

Алексей сидел, нахохлясь, растерянно перекладывая синьки, таблицы: «Прав, конечно. Впустую полтора года возился. Никаких следов от испытаний, даже нагрузки мотора не догадался зафиксировать. Вот черт! Крепость углей тоже не выведена».

— Только не закисать, — взглянув на Алексея, добавил Каржавин. — Я ваше письмо показывал министру. Он-то и приказал вызвать вас. Идея скалывания угля верная. А раз так, нужно добиваться, чтобы она на пользу пошла. Вспомните, сколько с врубовкой возились, пока, как говорят, ее в люди вывели. Споров сколько было! А с комбайном «Донбасс»?..

Глухой бой стенных часов прервал его.

— Ого, половина двенадцатого. Совещание у меня в двенадцать. Сегодня доложу министру о вашем приезде. Машину вашу пошлем на экспертизу...

— Так ведь уже была экспертиза, — с настороженностью произнес Алексей.

— Экий вы розовый и пуховый, — засмеялся Каржавин. — Бывает, что серии выпускают, а потом снова все просматривают. Пусть в «Гипромашстрое» вашему комбайну устроят выверку.

— В «Гипромашстрое»? — воскликнул Алексей. — Там за пять лет ни одной работоспособной машины не создали...

— Машин не создали, а лауреатов полно. Авторитеты, — улыбнулся Каржавин. — Так положено: проектный институт должен дать заключение... Сами-то вы уверены, что машину стоит внедрять?

— Я написал вам, что думаю.

— Это все беллетристика. Тут каждое слово нужно расчетом подкрепить. У нас, техников, один язык. Записал формулой то, что думаешь, сумел обосновать — победил. Не сумел — тебя положат на обе лопатки...

Каржавин подошел к письменному столу, стал укладывать в портфель бумаги.

— Сейчас я на совещание отправляюсь, а вы сходите в АХО — там вас жильем обеспечат.

Алексей собрал все привезенные им материалы.

— Нужно вам с академиком Верхотуровым встретиться, — вспомнил Каржавин, когда они выходили из кабинета. — Знаете патриарха механизаторов? Хорошо бы он чертежи вашей машины почитал. Попробую созвониться с ним. Может, выкроит время. Он душевный человек. Я потом вам дам знать. Судьбу вашего комбайна будем решать на техническом совете. Примерно через недельку.

2

Среди каменных громад чувствовалось дыхание весны. Робко постукивала капель. Первые солнечные зайчики обжигались о холодный асфальт и испуганно отпрыгивали. Улица зарябила веселыми пятнами легких пальто, шляп, беретов, кепи.

Алексей шел по улице Горького, бездумно наблюдая кипучий и ритмичный людской поток. Незаметно он очутился за площадью Маяковского. Увидев витрину с головными уборами, вспомнил: нужно купить кепи.

В магазине была банная духота, толчея.

Алексей начал примерять кепи перед широким зеркалом и вдруг замер: всего в нескольких шагах от него стояла Варя. Варя Горенко! Воротник и шапка из серого каракуля подчеркивали смуглость ее лица, черноту бровей и ресниц. От неожиданности Алексей застыл с поднятой рукой.

Варя не заметила его. Повернувшись, она отошла и сразу затерялась в толпе...

Алексей окинул взглядом магазин. Вари нигде не было видно. Работая локтями, он протискался через зал в женский отдел.

Ни одной женщины, хотя бы похожей на нее! «Показалось? Обознался? Тогда поразительное сходство».

Но только теперь он заметил, что в магазине две двери. Да ведь Варя могла выйти через вторую! Алексей выскочил на улицу и тут вспомнил, что не заплатил за кепи. Он вернулся к прилавку, попросил выписать чек.

— Свою шапку возьмите, — напомнила удивленная продавщица.

Уже на улице Алексей подумал: «Все-таки это была Варя! Как же так?! Увидеть и потерять! Нужно было сразу выйти из магазина».

Он обошел весь квартал. Но Варю так и не встретил. Побывал в соседних магазинах, перешел на другую сторону улицы, к справочному бюро.

Как назло у справочного стояла очередь. Алексею казалось, что все получали ненужные справки: девушка в дубленой шубейке и снежно-белом шерстяном платке узнавала, как проехать в Третьяковку, школьники расспрашивали, где находится ТЮЗ, пожилой мужчина долго выписывал адреса магазинов...

— Справки об адресах только через два часа, — сообщила Алексею дежурная и просунула в окошко зеленый бланк. — Заполните.

«В каком году родилась Варя? — вспоминал Алексей. — В сорок первом ей было семнадцать...»

Оказалось, что он не помнил ее отчества! Андреевна? Сергеевна?.. Где родилась? Опять приходится гадать: не то в Дружковке, не то в Краматорске.

Заполнив почти весь листок, он вдруг сунул его в карман и торопливо отошел от будки.

«А что, если она теперь не Горенко?.. Замужем. Ну, конечно, замужем — столько лет минуло!»

Он свернул в тихий кривой переулок с деревянными домами. Переулок оказался безлюдным. Алексей, раздумывая, медленно шел.

Тысячеголосый орган города варьировал свою тягучую бесконечную фугу, неожиданно переходя с бравурных маршевых аккордов моторного гула на эллегически тихие стеклянные звоны капели.

Алексей продолжал свой путь по переулкам и улицам, не замечая прохожих, всего творящегося вокруг.

Память сводила его с давним прошлым. С поразительной явственностью возникали кадры, эпизоды встреч с Варей. Вспомнилось, как впервые за год до окончания института он увидел ее.

После того как по соседству со студенческим городком заселили дом металлургов, он стал часто встречать на остановке высокую стройную девушку с синими глазами, тонкими, строго сжатыми губами и однажды дерзнул заговорить с ней. Девушка доверчиво поделилась с Алексеем своими предэкзаменационными тревогами. На следующий день они уже встретились на остановке как старые знакомые.

Хотя у обоих была горячая пора — Алексей готовился к защите дипломного проекта, Варя — к выпускным экзаменам, — они стали встречаться ежедневно. Они не задумывались над тем, во что выльются их встречи. Но с каждым днем эти встречи становились для них все необходимее.

Получив назначение на шахту, Алексей накапливал выходные дни, частями получал отпуск, чтоб только побывать в областном городе, повидать Варю, провести с ней три-четыре дня. Варя стала студенткой медицинского института.

Пятнадцать лет Алексей хранил последнее письмо Вари. Она хотела после экзаменов в июне тысяча девятьсот сорок первого года поехать с Алексеем в Святые горы, куда выезжала на дачу ее сестра.

Больше он ничего не слыхал о Варе. В годы войны Алексей разыскивал ее, но из Центрального бюро эвакуации скупо отвечали: «В списках не числится». Товарищи по институту, работавшие в Кузбассе и Караганде, тоже не могли сообщить ничего определенного. Лишь один из них написал, что металлурги того завода, где работал отец Вари, выехали первыми эшелонами в Нижний Тагил. Но дирекция завода ответила, что мастер Горенко и его семья эвакуировались самостоятельно.

Что могло произойти? Алексей был уверен, что Варя ни в коем случае не осталась бы в оккупированном городе. Могло случиться самое страшное: дороги от Приазовья к востоку были перерезаны уже в первые месяцы войны, их беспощадно бомбили.

После демобилизации Алексей по пути к отцу в город Шахты завернул в свой студенческий город. Два дня, напрасно потраченные на розыски, окончательно убедили его, что ему не дано отыскать Варю. Поразительно было, что подруги Вари, которых он встретил, последний раз видели ее лишь в начале июля 1941 года и больше никогда ничего не слыхали о ней. Как оскорбление прозвучал полунамек одной соученицы Вари: «Может, уехала на работу в Германию...»

После этой поездки в родной город Варн Алексей уже не наводил справок о ней.

Сейчас, поглощенный только одним воспоминанием о Варе, Алексей переживал какое-то смешанное чувство радости и тревоги. Он возвратился в мир юности, первого захватывающего чувства. Но рассудочная трезвость снова переносила его в действительность. Слишком много пережито, чтоб восстановить неповторимость первых порывов сердца...

Из раздумья его вывел смех. Парень и девушка в спортивных синих костюмах, в шерстяных шлемах, с коньками под мышками, выбежав из калитки дворика, тащили друг друга в разные стороны, изнемогая от хохота.

Смех гулко звучал в узком коридоре переулка — ясный, зовущий голос весны.

Когда-то он также забегал за Варей, чтобы успеть на каток, танцы, в кино. Теперь осталось только завидовать молодым. И вспоминать. И грустить...

3

Седая высокая женщина открыла Заярному дверь и запросто, видно, в этом доме часто бывали посетители, пригласила:

— Вы к Евгению Корнильевичу? Пожалуйста, раздевайтесь, проходите, прямо в кабинет.

Сильный свет заливал высокий узкий коридор. Справа, вдоль глухой стены, тянулись шкафы и стеллажи, источавшие сладковатый, душный запах лежалой бумаги. В конце коридора весело поигрывала лаком ясеневая дверь. Алексей постучал в филенку. Дверь приоткрыла девочка в школьной пелеринке, низенькая, с веснушчатым вздернутым носиком. Она стояла журавликом — на одной ноге.

— Дедушка, к тебе, — сказала школьница и запрыгала к дивану.

За письменным столом с кусачками и детской туфелькой в руках сидел хозяин дома.

— Прошу, прошу, — произнес Верхотуров, вставая из-за стола и приветственно поднимая, как вымпелы, туфельку и кусачки. — Товарищ Заярный? Мне звонил Каржавин. А меня Олечка в холодного сапожника переквалифицировала. Получай из срочного ремонта...

Девочка, схватив туфлю, выбежала из кабинета.

— Садитесь, пожалуйста. Пока я руки помою, можете заняться. — Верхотуров показал глазами на книжные полки.

Академик был высок, жилист, моложав, седина лишь начинала опрядать виски. Было в нем что-то от степняка, оставившего седло.

Кабинет мало походил на академическую обитель. На многоступенчатом стеллаже у окна — образцы руд и минералов. Письменный стол с хохломским чернильным прибором. На простеньких книжных шкафах — ружья в чехлах, в углу — рыболовный сачок. На небольшом столике — кусок обуглившейся стойки под стеклянным колпаком.

Профессиональное любопытство заговорило в Алексее, он подошел к столику и, приподняв колпак, стал ощупывать стойку. Стойка казалась высеченной из угля. Может быть, подарок какого-то шахтерского коллектива?

— Интересно? — спросил Верхотуров, входя в кабинет, показывая взглядом на стойку. — Редкостная штука. Из Кузбасса прислали...

— Высекли из угля?

— Горное давление сработало. Силища. В уголь превратило, — восхищенно произнес Верхотуров. — Вот вам и наглядный метаморфизм древесины — сразу из дерева уголек. Пятьсот тонн на квадратный сантиметр — не меньше. Большое зерно в этой случайности. Может быть, научимся когда-нибудь уголь из дерева прессовать... Садитесь. И условимся — знакомы мы с вами, ну, скажем, лет двадцать. А потому без всяких стеснений и деликатностей.

Академик подошел к двери в соседнюю комнату.

— Даша, — позвал он негромко. — У меня Дарья Николаевна первый консультант, — пояснил Верхотуров. — Ей еще профессор Бокий говорил, что она горное дело на три с плюсом знает, а самому себе Борис Иванович четыре ставил, и то только в хорошем настроении. Чертежи захватили? Чудесно. Ну, давайте, выкладывайте. Почитаем... По-чи-таем...

Верхотуров надел очки, развернул на письменном столе общий чертеж машины, поданный Алексеем. Алексей стоял, следя за его взглядом, жестами, как перед экзаменатором. Для него Верхотуров был живым классиком горного дела. Много отраслей добычи полезных ископаемых были связаны с именем академика. Один из основателей горной науки, он прославился своими расчетами горных машин, по его формулам конструировались первые врубовки, углепогрузочные машины, шахтные конвейеры.

Вошла женщина, та, что открывала Алексею дверь, а за нею — работница с подносом. Они накрыли стол возле окна.

— Ну, прошу, — отложил в сторону чертеж Верхотуров. — Мне покрепче, Даша... Интересную машину вы задумали, — беря Алексея под руку, подводя к чайному столу, говорил академик, — что же вас натолкнуло на искус сотворить?..

Сама собой исчезла связанность. Алексей чувствовал себя так, будто в самом деле десятилетия был знаком с гостеприимными хозяевами и не раз бывал в этом кабинете, гостевал за этим столом. Он стал непринужденно рассказывать о своей работе на шахте, первых поисках, успехах и неудачах.

После института весной 1940 года Алексея направили в Лисичанск, старейший горняцкий город Донбасса, на должность начальника участка шахты.

Здесь добывали уголь отбойными молотками из пластов крутого падения. Участок Алексея был самым отдаленным. Сжатый воздух просачивался в трубопроводах, терял упругость, к отбойным молоткам доходил вялым. Порою пики молотков лишь царапали пласт.

Быт лисичанских шахтеров мало чем отличался от быта горловских. И их беседы перед сменой, где-нибудь в «нарядной» или в садике, у конторы, были похожи на беседы горловчан. Среди многих забот шахтеров главной была забота о машинах, о том, чтобы люди избавились от тяжелого физического труда. Горняки мечтали о дне, когда из шахты навсегда уйдут забойщики, бурильщики, лесогоны.

Эти разговоры воскресили у Алексея студенческие замыслы — сконструировать универсальную машину для зарубки и выемки угля на крутопадающих пластах. Он стал доискиваться, когда и где велись исследовательские работы в этой области. Все ограничивалось задачей применить врубовую машину, образующую вруб — щель в основании пласта. Трудно было управлять тяжелой машиной, спускаемой к забоям почти отвесно. Лопались удерживающие ее канаты. И уголь затем приходилось отбивать вручную.

Алексей перечитал все, что отыскал в шахтерской библиотеке по технике угледобычи. Ни один автор не давал ответа на вопросы, которые волновали Алексея. Но в юности хорошо мечтается, четко, остро чувствуется новое...

Начались искания. Они захватили его, на работе он думал только о том, как бы скорее подняться из шахты, чтобы продолжить расчеты. Он был настойчив и терпелив, как садовник. Наблюдать за работой шахтеров, их приемами — стало его страстью. В движениях людей он отыскивал формы движения деталей будущей машины. Он набрасывал схемы, эскизы строгальных параллелей, фрезерных дисков, скольных клевак. Машины, по замыслам, замечательно вынимали и сбрасывали на конвейер уголь. Каждой управлял только один человек. Но все эти не воплощенные в металл машины страдали одним убийственным недостатком — они были тяжелы: для подъема их и передвижения потребовались бы мощные моторы, сложные передаточные механизмы.

Алексей беспощадно перечеркивал все наброски.

Однажды он обнаружил, что на самом верхнем уступе забоя крепежные стойки были расставлены не по техническим расчетам. И горное давление раздробило, как стекло, метровый пласт угля; он весь покрылся причудливой вязью трещин. Забойщики еле касались поверхности угля пиками молотков — и отрывали целые глыбы. За людей работал тот горный отжим, о котором он столько слыхал. «Да ведь не нужно машину заставлять рубить или резать уголь! Нужно использовать горное давление, сделать его послушным, покорным воле людей. Направить всю эту могучую силу тяжести лежащих над углем известняков, глин, сланцев на дробление угля. Ведь это готовый пресс с давлением в сотни тонн... А потом останется только скалывать раздавленный уголь».

Это было находкой инженерного решения. «Уголь нужно не резать, не отбивать, не ломать, а скалывать». Но как? Чем скалывать?

Шла вторая весна работы Алексея на шахте.

Как и все жители города, он с нетерпением ждал, когда тронется Донец. После работы уходил за город, на крутой, обрывистый берег. Заречные лесные дали дымились голубоватым паром. Прогретые поля набухали, чернели.

Река трогалась медленно. Неохотно просыпаясь, она недовольно ворчала подо льдом. Сперва маленькие трещины и полыньи бороздили отшлифованный лучами весеннего солнца лед. Казалось, солнцу не проломить глянцевую броню — останется река скованной навеки...

Как-то перед сменой, когда темное низкое небо начинало робко светлеть, Алексей вышел к Донцу.

У берега толпились люди. Ледоход обычно начинался внезапно. Каждому хотелось не упустить эту минуту. Донец зло гудел под ледяным панцирем. Гул все нарастал. Восход пробивался багровыми пиками сквозь пороховую гущу облаков, прикрывавших горизонт у заречных степных балок и суходолов.

Вдруг гул оборвался. Послышался звонкий треск, а за ним хлынул водопадом могучий шум, оглашая все окрест.

Лопался, оседая, лед посредине реки. Его быстро заливала мутная, вырывавшаяся из трещин вода. От берега отделялись и неслись по течению ломкие льдинки. Вода разливалась по прибрежному песку, выплескивала прелые ветки, щепу, перегнивший камыш.

Алексей увидел, как тяжелое, набухшее бревно, подхваченное течением, легко раскалывало припаянные к берегу льдины. «А что если пустить заточенную стальную болванку вдоль угольного пласта, раздробленного горным давлением? Она будет откалывать куски антрацита...» Воображение дорисовало картину: идет стальная болванка, касаясь угольного массива острием своего ножа, и скалывает уголь.

В тот же день в лаве он предложил установить крепи на полметра шире, чем обычно. К концу смены Алексей ликовал — уголь легко рубился.

«Это под отбойными молотками! А если начнет работать скалывающий механизм?..»

За первым опытом последовал второй. Крепи были поставлены на расстоянии полутора метров от груди забоя. Глыбы угля вылетали из целика от одного удачного толчка. Смена увеличила добычу в полтора раза.

Но при этом были нарушены элементарные правила техники горной безопасности...

Потом Алексей почти ежедневно стал варьировать способы крепления. Это была опасная игра с тем титаническим прессом горного давления, который каждую минуту мог смять людей, похоронить их в пластах.

Алексеем овладел азарт поисков.

Однажды крепи были поставлены в трех метрах от забоя. Добыча вначале шла отлично, потом кровля лавы стала быстро «садиться» — опускаться. Горное давление превращало стойки в щепу. Забойщики еле успели выбраться к вентиляционному штреку. Вскоре лава «села» — кровля сомкнулась с почвой. Люди могли оказаться зажатыми между пластами.

Больше месяца тянулось расследование, окончившееся для Алексея выговором. Алексей был переведен на работу в трест. Отстранение от добычи угля — самое обидное для горняка.

Но работы над машиной он не оставлял. Вскоре был готов эскизный чертеж «Скола» — механического забойщика. Такая машина, по его твердому убеждению, должна была работать!

Алексей отослал эскиз в управление угольного комбината области. Через неделю его вызвали в отдел изобретательства.

Пожилой инженер, куда-то спешивший, безразлично задал несколько незначительных вопросов. «Пошлем в Москву, проконсультируем, — прощаясь, сказал начальник бриза. — Утвердят — тогда будем думать об изготовлении первого образца».

А 22 июля 1941 года Алексей выехал из Лисичанска в областной город, в формировавшуюся там шахтерскую дивизию.

В январе 1945 года начальника штаба отдельного артдивизиона 1-го Украинского фронта старшего лейтенанта Заярного неожиданно вызвали в Москву.

Оказалось, что в наркомате угольной промышленности были извлечены из архивов проекты угледобывающих машин, предложенные изобретателями накануне войны. По каждому из них комиссия специалистов в области горного дела и машиностроения должна была дать повторное заключение.

Отыскался и проект Заярного — один из немногих проектов машины для шахт с крутопадающими пластами, дающих самый ценный — коксующийся — уголь.

— Долго помощником врубмашиниста работал? — спросил Алексея нарком.

— Два года.

— Не забыл, как уголек дается?

Алексей улыбнулся: этого не забудешь...

— Не забывай. Тогда свой «Скол» доведешь до рабочего состояния... Мне некоторые инженеры говорят: «Скол» — пустая затея. Стоят на том, что уголь нужно резать, а не скалывать. А я верю, что твоя идея правильна. Готовь опытную машину.

Несмотря на поддержку наркома, «Скол» изготовляли почти шесть лет. Небольшой ремонтный завод, куда отослали чертежи, был оборудован наспех. Многие детали «Скола» обрабатывались с грубыми нарушениями технологии, приходилось потом кропотливо подгонять одну к другой. К тому же в первую очередь выполнялись заказы для восстанавливаемых шахт... Когда конструкция была готова на три четверти, снова в министерстве усомнились в целесообразности выпуска «Скола». Так еще на два года оттянулось дело. Только в конце пятьдесят пятого «Скол» прибыл на «Капитальную».

Начались испытания...

4

Есть люди, с которыми, несмотря на разницу в возрасте, знаниях, сближаешься с первой встречи. Они притягивают душевной простотой, размахом мысли, энергией.

Как в дипломном проекте, Верхотуров скрупулезно проверял расчеты деталей «Скола».

— Ну, вот зачем вы эту шестеренку здесь втиснули? — просматривая схему редуктора, недовольно спрашивал академик. — Для красоты? Для усложнения?! Вам же скорости надо снижать!.. Синтезом механизмов, друже, еще не владеете... Тогда начнем с азов. Отчего зависят формы траекторий, тех, что описывают звенья?.. Учтите — от соотношений между размерами звеньев. Создавая машину, нужно золотое деление найти! Именно самую короткую траекторию. А то подвернулась в атласе деталей симпатичная фигуренция — давай втискивай ее в механизм. Конструировать — это не с атласов копировать. Нужно пригонять детали к детали. И знать природу того тела, на которое должна воздействовать машина. Для нас, горняков, — природу угольных пластов. Синтезировать механизмы — это девиз конструктора.

Алексей неожиданно стал убеждаться, что плохо знает металлы, их природу, так же как и природу угля. Это с особенной ясностью выявилось, когда начали выверять прочность деталей.

— Все по ГОСТу да по ГОСТу, — аккуратно расставляя знаки вопроса на синьках чертежей, беззлобно подтрунивал над Алексеем Верхотуров. — Ого! Это что же такое? Тридцать два килограмма на миллиметр!.. Снова коэффициент запаса? Ну, меня им не припугнете, — добродушно смеялся он. — Коэффициент запаса это коэффициент нашего незнания. Не знаем — потому запасаем. Думать! Думать надо. Искать! Дерзать! Не годится простая сталь — подобрать хромовую, ванадиевую. Новую заказать металлургам. Вон сколько выпускают теперь легированных. Эти выдержат... Нужно наблюдать, что вокруг вас в технике делается. Нужно губкой быть — впитывать все. Если самому от Адама все начинать, тогда тысячу лет вместо семидесяти жить нужно. Читали об облегченных профилях проката?

Алексею приходилось стыдливо отмалчиваться.

Видно было, что сам Верхотуров жадно впитывал все новое, что появлялось в технике. Он рассказывал Алексею об изменениях в теории механизмов и машин, пересмотре прочностей в машиностроении, о работах теоретиков машиностроения. Он открыл для него еще малоизученную область усталости металлов.

Академика увлекло корректирование узлов машины так, будто не Алексей, а он был автором ее. Замечая на поле чертежа пусть даже слабый, едва пробивающийся росток нового, Верхотуров испытывал волнение молодости, снова становился дипломником. И уже не было у него ни ученых степеней, ни почетных званий, не было сотен грифов, поставленных им на своих и чужих работах.

На другой день Алексей снова был у академика.

— Нагрузку моторов подсчитали? — раскрывая папку с чертежами, спросил Верхотуров. — Нет? А я подсчитал!.. — вдруг меняясь в лице, с юношеским задором воскликнул он. — Мощностей ведь на две машины хватит. Моторы вы ставили так — лишь бы в коробку втиснуть?.. Ну, так ведь? Так? — словно поймав Алексея на плутовстве, посмеивался он.

— По ГОСТу, Евгений Корнильевич, полагается или шестидесятикиловаттный, или стокиловаттный, — смущенно объяснял Алексей.

— Намудрили. Превратили ГОСТы в казенную затею... Каждая отрасль себе работу облегчает, а другим усложняет. Электромашиностроителям хорошо, выпускают лишь несколько типов моторов — меньше хлопот... Подсчитайте, сколько лишних киловатт энергии ваш «Скол» будет забирать.

— Что-то больше ста в сутки.

— Видите, больше ста. Только один. А ежели тысяча «Сколов» станет работать? Целую электростанцию загрузят попусту!.. Плохо еще мы бережем энергию, труд людей. На этих припусках, излишествах столько мощностей теряем.

Верхотуров подошел к столу, отыскал в ящике ученическую общую тетрадь и, усевшись в кресле за столом, взглядом пригласил Алексея сесть поближе»

— Читал на днях статью Бернала. С увлечением. Есть у него любопытная цифра. Надо полагать — обоснованная. Четыре пятых добываемого сырья теряем! Четыре пятых! Натолкнуло это меня на мысль подсчитать: а как же с углем? Оказалось, еще хуже. Только одну десятую, пожалуй, с пользой расходуем... Не верите? И мне не верилось после первых подсчетов…

Верхотуров поднялся из кресла, молча прошелся по кабинету, потом, подойдя к Алексею, с тихим возмущением стал доказывать:

— Достанется нам от потомков за транжирство этого благороднейшего камня. Попыхиваем мы им в печах и печурках. Дымим так, что небо угольным становится. В стихах эти космы восхваляем. В пейзажах разрисовываем... Варварство, пожирательство! Тысячи людей в глубоком подземелье, в духоте, полумраке, сырости долбят пласты, а у нас котлы дымогарные... Ды-мо-гар-ные! Слово-то какое гадостное — скифское... Дым с гарью. Доменные печи до сих пор на коксе. Чем это отличается от горна? Только величиной да тем, что кожух печи из железа.

— Пока не удаются другие способы, — неуверенно вставил Алексей.

— Не удадутся, если будем выжидать, когда они готовыми на чертежи лягут. Искать, вынюхивать надо. Сотни дорожек испробовать. Придираться ко всему. А нужен ли кокс? Что он дает? Горючее — углерод. А если этот углерод по-иному ввести в печь? Например, сжигать в домне тощие угли. Потом с помощью катализаторов разлагать на углерод и кислород. Тогда и кислородное дутье будет не нужно! Кто над этим работает?.. Мне не известно! Нужно с детства вставлять в людей этакую пружину бережливости. Отметки в школе ставить — за бережливость. Этим уважение к человеческому труду прививать... Уважение! Не сожаление, не оханье, — ах, бедные труженики, ах, им тяжело, — а уважение!

Евгений Корнильевич безнадежно махнул рукой и отошел к окну. За стеклами в электрической метели плавились строгие кубы, амфитеатры ночной Москвы. Где-то у горизонта в светящемся молоке ночи маячили бетонные трубы электростанции.

— Извольте, любуйтесь, — указывая кивком головы в их сторону, сдержанно негодовал Верхотуров, — новая стройка, а дымоходы как при царе Косаре. Сыпь все на город. Золу! Дым! Космы-то, космы какие! Давай! Гони! Шуруй!..

Он сердито отвернулся от окна и снова сел в кресло.

— У нас говорят — лес нужно беречь... А уголь — мертвый минерал, жги его беспощадно... Лес — ты береги, но и уголь не транжирь. Лес за человеческую жизнь можно вырастить, а уголь ведь не вырастишь. Он миллионы лет лежит под прессами... Пора всему этому транжирству заслоны поставить. С барской привычкой «лей не жалей» нужно покончить...

Алексей слушал этот неожиданный монолог, смущаясь и в то же время восхищаясь академиком, его страстностью, молодым бунтарством, горячностью. Он только сейчас оценил свою беззаботность, с которой делал расчеты электрической части машины. Да и делал ли он их? Просто так, по студенческой инерции, вписал в коробку те из моторов, что отыскались в прейскуранте. В этот миг он особенно глубоко осознал великую ответственность конструктора за каждое решение...

Пауза была долгой, напряженной. Алексей не находил, что сказать.

Верхотуров снова подвинул к себе чертежи «Скола» и, прикрыв ладонью моторы, произнес:

— Нужно продумать, что с электрической частью делать. А так у вас половина добытого угля на расходы по выработке энергии уйдет... Кто по вашей машине экспертизу подготавливает?

— Кажется, «Гипрогормаш».

— «Кажется». Вас это не интересует? Так уверены в себе? Дело, конечно, не в светилах из «Гипрогормаша»... Нужно к новым испытаниям как следует подготовиться... Хорошо сказал один инженер-француз: «За один день эксплуатации находится во сто раз больше случаев испортить мою машину, чем я смог предусмотреть за год творческой работы». Нужно самому выдумывать препятствия. Загонять машину в ловушку. Ставить ей барьеры. Тренировать ее. Какая твердость пласта по техническим условиям? Восемь единиц? Берите десять. Максимальную! Какая нагрузка на канат? Пять тонн? Берите семь-восемь. Каждый день тренировать нужно свое изобретение. Вот увеличивайте мысленно сейчас же нагрузку на канат. Что будет происходить? Куда пойдет машина? К забою? От забоя? Садитесь, рассчитывайте!

Алексей вооружился справочниками, интерполировал, интегрировал.

Верхотуров тоже уселся за стол.

Через некоторое время он спросил задорно:

— Готово?.. Ну и тихоход же вы, батенька. У меня под такой нагрузкой канат порвался — машина загремела по лаве к штреку... Ищите выход.

Десять дней под наблюдением академика Алексей производил всевозможные расчеты. В гостиницу возвращался усталым, но в таком приподнятом, боевом настроении, что в любую минуту готов был сразиться с самым придирчивым оппонентом.

Накануне технического совета Верхотуров дольше обычного занимался с Алексеем. Они просматривали схему работы конвейера.

— Мечтатель! — восклицал Верхотуров. Глаза его с милой хитрецой глядели на Алексея. — Втащил под землю конвейер и уверен, что он станет работать — перетаскивать уголь. Умозрительная конструкция! Да только у вас, что ли? Законов горного давления не знаем. Не знаем еще природы горной механики. На законы наскоком не подействуешь, они от резолюций и от мнении авторитетов не изменятся. Что нам известно о горном давлении? Ну, что? — уже, как бы экзаменуя, выжидательно смотрел академик на Алексея. Ну, вот вам карандашик подсчитайте, какое» сопротивление пласт оказывает вашему «Сколу».

— Условно мы принимаем... — начал было Алексей.

— «Условно». К чертям драповым! Надуманно, — сдергивая очки, строго сказал Верхотуров. — Мало, очень мало, Алексей Прокофьевич, знаем мы. Есть горное искусство, рожденное опытом. Горная наука пока еще в пеленках. Только попискивать начинает... Первые формулы Бокий, Протодьяконов, Терпигорев стали полвека назад выводить. Потом антрактики солидные получались. Не до формул было. Самое великое интегральное уравнение решали — то война, то разруха... — говорил он отрывисто. Потом подошел к чертежам и вдруг перечеркнул конвейер красным карандашом.

Алексей оторопел:

— Евгений Корнильевич, что вы?

— Гниль! Все эти грузовые телеги под землей — игра в технику, а не техника.

— Что же вместо них? — обиженно нахохлясь, пробормотал Алексей.

— По-ду-ма-ем... по-ду-ма-ем, — повторил Верхотуров, барабаня карандашом по звенящему, как жесть, ватману, — и найдем... Найдем. Я уже кое-что надумал... Есть у меня в запасе одна штука. Впрочем, вам самому нужно умишком пораскинуть. Что я вам все салазки на горку вожу? Попробуйте сами. А сейчас чаевничать пойдем. — Он пригласил Алексея в гостиную.

За чаем Алексей попытался осторожно узнать, что надумал Верхотуров, чем он собирается заменить конвейер.

— Чай дело святое. Говорят, горкнет от деловых разговоров, — отшутился академик и неожиданно спросил: — С вами, что ж, и семья на «Капитальной», пока машину испытывали, жила?

— Я не женат.

— Что же так? — осуждающе, искоса поглядел он на Алексея. — Имелись веские причины или, так сказать, по убеждению холостячествуете?

Алексей промолчал.

— Если причин не имеется, неоправданно. Человек без племени — пустое цветение... Много развелось увеселяющихся личностей. У нас доцент есть один в институте. Этакая лысая шустрая особь. «Я, — говорит, — не могу обзаводиться семьей, я пока еще кандидат. Мне самому оклада не хватает». А моя матушка восьмерых на пенсию до институтов дотащила. Героическая женщина... Вы меня не браните, — положив на руку Алексея свою сухую, жилистую руку, сердечно сказал Верхотуров. — Это я так, по-стариковски ворчу...

Позднее, когда Алексей уже собрался уходить, академик спросил:

— Узнали, кто завтра о вашей машине будет докладывать?

— Логанов...

— Логанов, — недовольно повторил Верхотуров. — Туманность в горной науке. С большим самомнением... «Избранник», аристократ от техники. Такие считают, что сегодня человеческий гений может проявить себя только в инженерном творчестве. Раз Логанов докладывает — гадать не нужно, как вашу машину встретят. Имени у вас нет, связей нет, ни к чьей школе вы не принадлежите. Только под их ветер паруса не перевязывайте...

Он не мог работать в этот вечер. Пытался читать, но раздумья отрывали от страниц. Взволновали слова Евгения Корнильевича о семье. Чудесная вещь человеческое слово. Порой шероховатое, а от него веет лаской, теплом; порой вежливое, а обидит, как насмешка; порой мягкое, а звучит как приговор.

Как бы ни хотели мы вычеркнуть из прошлого иные страницы нашего бытия, они вдруг предстают перед нами еще более ощутимые, нежели в былые годы.

Алексею хотелось напрочно забыть лето пятьдесят первого года. В то лето он заканчивал монтаж «Скола» на ремонтном заводе под Ворошиловградом. В начале июня в механический цех прибыла группа выпускников машиностроительных институтов, среди них была технолог Лида Красницкая. Спортсменка, с высокой талией, с золотистыми густыми волосами, задорным лицом.

Лиде поручили составление технологических карт в том пролете, где монтировали «Скол». Алексей стал часто встречаться с ней. Лида чувствовала, что она нравится Алексею. А он стеснялся проводить ее домой, пригласить в кино, на футбольный матч.

Она оказалась решительнее его.

— Вашего приглашения, кажется, не дождешься, — сказала Лида однажды, подавая Алексею билеты на спектакль областного драматического театра, и тоном военного приказания шутя добавила: — Прибыть для сопровождения дамы на зрелищное мероприятие в девятнадцать ноль-ноль. Форма одежды любая, исключая этот пиджак с медными пуговицами и всякими техническими эмблемами.

Потом они часто ездили вместе отдыхать в воскресенье на Донец, вечерами отправлялись в ближайший шахтерский городок, там гуляли в саду, просто бесцельно бродили по улицам.

Ему нравилось в Лиде все, кроме ее некоторых взглядов. Однажды, рассказывая о своей приятельнице, вышедшей недавно замуж, Лида заметила:

— Ошиблась дурышка. С ее данными могла бы выбрать мужа позавиднее...

— А разве мужа выбирают? — озадаченно спросил Алексей.

— Когда есть выбор, — неопределенно ответила Ляда.

— У тебя странные взгляды на отношения людей.

— Не странные, а правильные. От жизни нужно брать больше. Она не повторяется...

И все же его тянуло к Лиде — он убедил себя, что эти высказывания ее случайны. Она нравилась ему, а тем, кто нравится, прощается многое.

— Я хотел бы, чтоб у меня была такая жена, как ты, — как-то решился сказать ей Алексей.

— А я еще подумала бы, выходить ли замуж за такого нерешительного, — не то шутя, не то серьезно ответила Лида.

В конце июля его срочно вызвали в министерство: бригаду конструкторов посылали для проверки машин, выпускаемых Прокопьевским заводом в Сибири. Он думал задержаться не более двух недель, но в командировке пробыл около двух месяцев. Он часто писал, но Лида не отвечала на его письма. Он терялся в догадках: заболела, уехала к матери? Вызвал ее к телефону — она не явилась на переговорную.

— А та барышня, за которой вы ухаживали, замуж вышла, — сообщила Алексею хозяйка квартиры, когда он вернулся на завод.

— Вы что-то путаете! — оборвал он ее.

— Ничего я не путаю. Как вы уехали, из Москвы приехал один инженер с комиссией на завод и сделал предложение. Теперь она в Москве живет.

5

Техническое совещание вел член коллегии инженер Туляков — хмурый, скупой на слова. Он неторопливо доложил повестку дня. Предстояло утвердить список опытных машин, изготовлявшихся на заводах горного машиностроения, в мастерских проектных институтов и трестов.

Неподалеку от председателя расположился тучный, широкоплечий, серебристо-седой старик Макар Калиныч Лобачев, член коллегии министерства, бывший забойщик. Рядом с ним утонул в кресле щупленький, широколобый академик Вяткин. Позади Вяткина перелистывал альбом чертежей мясистый, хмурый, с носом дятла, раздраженно сводивший брови, профессор Ветлужников. Верхотуров сидел у колонны, чуть в стороне от длинного, покрытого ярко-зеленым сукном стола, протянувшегося вдоль всего зала заседаний. С краю за столом, обложившись таблицами, чертежами, схемами, возвышался красивый с волнистой шевелюрой и волевым лицом профессор Скарбеев.

С самого начала заседания разгорелись страсти в полемике между эксплуатационниками и проектировщиками. Браковались почти все машины — одни из-за недоработки, другие из-за того, что принципы, положенные в основу их конструкций, не были проверены, третьи еще по каким-либо причинам.

«Наверное, и под мою подберут какую-нибудь статью, — встревожился Алексей. — Ну, так просто не сдамся». Он обвел взглядом зал — Каржавина не было.

Затянулся спор о достоинствах и недостатках центрифуги для отделения золы. Алексей слушал выступления рассеянно, все время ожидая прихода Каржавина.

Распахнулась дверь в стене за президиумом... Может быть, Каржавин? Но вошла стенографистка — девушка, похожая на Варю, поразительно напоминавшая ее не только лицом, но и манерами. Он с симпатией стал наблюдать за ней. Сами собой возникли в памяти события довоенных лет...

Он вспомнил защиту дипломного проекта. Самой большой радостью тогда была для него не отличная оценка комиссии, а взволнованное поздравление Вари... Она сказала тогда, что не сможет жить и работать вдали от людей, плавящих сталь и добывающих уголь. У нее было свое призвание — лечить этих собранных, веселых и упрямых добытчиков угля и металла.

Шум в зале прервал размышления Алексея. Объявили перерыв. Алексей вышел в коридор. Раскуривая папиросу, он услыхал, как за колоннами, у лестничной площадки, кто-то басил:

— Сегодня опять без обеда. Сходить бы в буфет.

— Это не беда — без обеда, — ответил медлительный баритон. — Похоже на то, что опять без ужина.

— Что у нас на очереди? — после долгой паузы спросил бас.

— «Скол», — пренебрежительно ответил баритон.

— «Скол»? Это еще что такое?

— Ну, «Скол» быстро проскочит, — вмешался чей-то металлический тенорок. — Логанов докладывает. У него многие уже «путевки» получали...

— А все-таки интересно: на каком принципе основан этот «Скол»? — допытывался бас.

— Как дранку колят, видел? Ну, вот тебе и весь принцип...

Зазвонил колокольчик. В коридоре зашумели, зашаркали ногами.

Когда Алексей вошел в зал, на трибуне стоял инженер Логанов. Синьки с разными проекциями «Скола», обильно исчерканные красным и зеленым карандашом, былиприколоты к большому стенду.

«Что он там начеркал?» — вскипел Алексей.

Он только успел сесть за стол, как Логанов начал доклад.

— Погрешности в технике бывают двух родов, — уверенно произнес докладчик. — Одни идут от плохого знания теории, другие — от плохого знания практики. В данном случае налицо и то и другое.

«Каюк», — мысленно произнес Алексей и еще раз осмотрел зал: Каржавина все не было.

Логанов вышел из-за трибуны, приблизился к стенду и, медленно водя карандашом по синькам, передвигался от одной позиции к другой. Он ловко подбирал один за другим недочеты конструкции, приводил на память допуски на разрывы, скручивания, сгибы, «ломал» коэффициентами сопротивления углей детали машины... Алексей торопливо записывал в блокноте все его замечания и чувствовал, что приближается время самого беспощадного приговора.

Но вдруг это мысленное шествие по логановским следам остановилось. Возник барьер.

— А сие еще терра инкогнито! — насмешливо произнес Верхотуров.

— Не понимаю вашей реплики, Евгений Корнильевич, — недоуменно развел руками Логанов.

— А я не понимаю ваших замечаний. О какой теории резания углей идет речь? Где она — вы ее, что ли, создали? Почему тогда от нас в секрете держите? — осаждал докладчика Верхотуров.

Наступила пауза. Логанов прошел к кафедре, взглянул в тетрадь, разложенную на подлокотнике, потом, захватив ее, вернулся к синьке и прежним тоном продолжал докладывать о неудачных подсчетах, больших или малых допусках. Узлы машины, детали ее крошились, ломались, срезались, встречая сопротивление угля. Но теперь Алексей спокойно улыбался: это ведь была игра в расчеты. «Ведь нет же еще теории резания углей. Нет», — торжествовал он, с благодарностью поглядывая на Верхотурова. Евгений Корнильевич сидел, углубившись в какой-то журнал. «Вся критика на допусках».

Логанов окончил неопределенно. Он ничего не предлагал, ни на чем не настаивал.

— Видите ли, — говорил выступивший затем главный инженер «Главгормаша», — конструктор ставил перед собой задачу высвободить людей от затрат мускульной энергии на выемке и транспортировке угля по лаве. Оформление машины находится на должном уровне, и можно предположить, что при поправках в кинематической схеме она должна показать известные результаты…

Он окончил, добросовестно использовав свое время.

Алексей внимательно слушал выступавших, изредка посматривая на Верхотурова.

Академик сидел, сосредоточенно глядя в какую-то незримую точку.

Слово получил Скарбеев. Он медленно поднялся со стула, вскинул голову, осмотрел зал.

— Можно извинить досадную ошибку бывших руководителей Наркомугля, пустивших в опытное производство это... это... ну, так сказать, самодельное произведение товарища Заярного…

Алексей почему-то почувствовал, что под маской покладистого добряка в Скарбееве живет человек «себе на уме».

— Известно, — продолжал Скарбеев, — что дело было на исходе войны, изучить предложение молодого инженера как следует не сумели. Что ж, ввели в заблуждение себя и его! — Скарбеев взглянул в сторону Алексея и улыбнулся. — Правда, тогда еще не были ясны судьбы, перспективы угольного комбайностроения; каждая ласточка делала весну. Но теперь, когда в ходу угольный комбайн «Донбасс», когда он показал себя, свои качества, — стоит ли испытывать эту явно ненадежную машину? Просмотрим детали и узлы этого изобретения. — Он перебрасывал одну за другой страницы лежавшего перед ним альбома, умело выискивал недоработки в расчетах передач, сцеплений, подающих механизмов. — Но самый главный недостаток машины в том, что она построена на принципе скалывания. Это эмпирей. Взлет фантазии! Скалывать можно сахар, но не уголь. Уголь резали, режем, будем резать! Все расчеты вслепую, все проектирование на ощупь. Спросите конструктора, почему он поставил мотор мощностью в шестьдесят киловатт? Он, конечно, не ответит. Может, следовало обойтись мощностью в двадцать киловатт?.. На каждой детали можно продемонстрировать эти выкладки «с запасом».

Выступление Скарбеева настроило многих присутствовавших против «Скола». Разбор дефектов машины был настолько убедительным, что в конце зала прошелестел шепоток: «Похоже, здесь и решать нечего. Убытки списать да новых не наживать».

— Я думаю, что Евгений Корнильевич тоже разделит эту обусловленную логикой точку зрения, — добавил Скарбеев, усаживаясь в кресло.

— А я, представьте, за скалывание, — с азартом выпалил Верхотуров, легко срываясь со стула, — и за... — он выдержал паузу, — за «Скол».

— М-м-м... Я понимаю вас, как ученого-горняка, — замялся Скарбеев, опешивший; от такого поворота. — Скалывание — перспективная вещь. Но оно не изучено. М-м-м, это предположение, так сказать, без опыта.

— Резание ведь тоже у нас мало изучено, — тихо, будто рассуждая сам с собой, проговорил Верхотуров.

— Но мы уже режем угли, режем, многоуважаемый Евгений Корнильевич! — расставаясь со своим спокойствием и вскипая, снова встал из-за стола Скарбеев. — А эта машина не могла скалывать! Ведь проводили испытания. Притом не работал конвейер.

— Конвейер, кстати, не нужен, — категорически заявил Верхотуров.

Все недоуменно переглянулись. Скарбеев пожал плечами:

— Уважая авторитет Евгения Корнильевича, я не стану спорить. — И, еще раз пожав плечами, сел.

— Да, не нужен, — обводя взглядом настороженную аудиторию, говорил Верхотуров. — Машину следует испытывать на крутопадающих пластах! И уголек пойдет самоходом без конвейера. Самоходом!

«Вот почему он перечеркнул вчера конвейер!» — обрадовался Алексей.

Все внимательно смотрели на Верхотурова.

— «Скол» — это машина с большими задатками, — продолжал он. — А нам теперь нужна не любая машина, а та, которая войдет с нами в будущее. Все недостатки «Скола» — пустяк по сравнению с тем, что в нем заложено... Пока еще машина слепа. Но можно сделать ее зрячей.

— Привить импульсы, — не без ехидства произнес Ветлужников.

— Да, импульсы! Чтобы она видела породу, уголь, осязала их, сама находила дорогу.

— В общем, создать новую машину? — сдержанно спросил Скарбеев.

— Машина есть! По-моему, отличная машина! — уже с запалом воскликнул Верхотуров. — Нужно видеть ее. Самое страшное — опровергать рутину. Мы привыкли все резать: металл, дерево, минералы, уголь. Его дробит горное давление. Отжимает. А мы режем. Горное давление должно работать на нас. Этот принцип прекрасно использован в машине Заярного. И нам нужно помочь сделать ее зрячей, научить ее чувствовать, находить дорогу — вот о чем надо говорить сегодня... Тогда мы через несколько лет спустим в шахты механических забойщиков.

— Автоматического короля Марка четвертого!..

— Да здравствует король, — произнесли два голоса одновременно за колонной.

Все громко рассмеялись. Намек был прозрачен: у всех в памяти сохранился фельетон, разносивший ученых, которые увлекались новой отраслью техники — кибернетикой.

— Не знаю, как назовут такую машину, — упрямо продолжал Верхотуров, — но ее пошлют в шахту. И пошлют не архаисты и фельетонисты, проспавшие новую технику, а Заярные. «Скол» — это уже часть механического забойщика.

— Евгений Корнильевич, да ведь машина Заярного с электрическим мотором, — раздался тенорок Ветлужникова, — как же вы ее поставите на пласты с таким обилием метана? Это все равно, что зажженную спичку в пороховой погреб вносить. Заискрит мотор — и заказывай панихиду. Помните, что в шестнадцатом на Калиновке было?

— Это не проблема. Мотор можно изолировать, — не сдавался Верхотуров.

И началась словесная дуэль.

Ветлужников доказывал, что в Донбассе все крутопадающие пласты обильно насыщены метаном — газом, воспламеняющимся от ничтожной искорки. Каждому горняку было понятно, что испытывать в них машину с электрическим приводом опасно. Верхотуров предложил электрический привод заменить пневматическим.

Скарбеев и Ветлужников упорствовали — они были убеждены, что пневматический мотор не «поднимет» нагрузки, «Скол» не будет действовать. Евгений Корнильевич настаивал провести испытания сперва с электрическим приводом на наиболее безопасной шахте, а затем установить на «Сколах» пневматические приводы.

— Не выйдет! — уже горячась как студент, возражал Скарбеев. — Законы газоносности нам не подвластны.

— Изучим — себе подчиним эти законы, — спокойно парировал Верхотуров. — Познавать ленимся. — Это был прямой упрек многим представителям институтов. — Да, да, да, ленимся, — ловя их недовольные взгляды, саркастические улыбки, утверждал академик. — Есть у нас карта газоносности пластов? Есть у нас научные прогнозы выделения метана?.. Газ — это лисица: он хитрит, он мечется из норы в нору, из щели в щель. Нужна облава! Методическая облава. Ее не организовали... Крохоборничаем, сверлим дырочки, скважины, думаем — выпускаем газок на поверхность из пластов... а он от нас в норки. В щелки! В закоулки! Куда, как, почему — не знаем. Не знаем и, признаться, не желаем...

Но дело повертывалось все же не в пользу Алексея и его авторитетного покровителя. На пути «Скола» вырастал огромный вал. Его дружно насыпали Беликовы от науки.

Кто-то за спиной Алексея переговаривался:

— Чудит Верхотуров. Заболел техническим филантропизмом.

— Новаторов поддерживает. Слава не дает покоя.

Алексей вышел по темному переулку к Москве-реке.

Было тихо. С низкого неба лениво тянулась пушистая снежная пряжа. В вечернем сумраке огромной елочной игрушкой светился МОГЭС.

В памяти возникла сцена из «Кремлевских курантов». Кажется, где-то здесь Ильич беседовал с матросом. Припомнился и другой эпизод: Ленин поручает нашим торгпредам собрать прейскуранты горных машин. Может быть, вот в такую ночь, там, за стенами Кремля, гениальный кормчий мира продумывал, какие машины должны освободить шахтеров от тяжелой, изнурительной работы.

— Все! — с ожесточением произнес вслух Алексей, останавливаясь у решетки набережной. — Приговорили. На пологих не вышло, на крутые нельзя пустить — опасно. Правы? Безусловно. Случайная искра от мотора — и все к чертям. На воздух.

Он вспоминал, как шло обсуждение. Никто, кроме Верхотурова, не поддержал его. Председатель промолчал...

Алексей был недоволен своим выступлением. Нужно бы говорить прямее, резче. Ведь перед совещанием он все продумал, взвесил, но реплики, вопросы сбили его. Он объяснял, почему машина плохо работала в последние дни испытаний на «Капитальной», а следовало сказать о том, что ему не помогали — никто из ученых не заинтересовался принципом скалывания. Он хорошо знал себя — надо бы заранее написать выступление...

Мысленно полемизируя с оппонентами, он разносил свою застенчивость, нерешительность. «Все равно я докажу, что уголь можно скалывать! У меня с вами прения продолжатся... Не в кабинетах. В лавах. — Он со злостью стукнул кулаком по перилам. — Мы еще потягаемся. Поставим пневматический мотор. Хватит мощности или нет — черт его знает! А поставим обязательно. Что вы тогда скажете, уважаемый профессор Скарбеев? Найдете новую причину?.. Пусть тысячи причин, а машина будет работать...»

— Что, браток, перебрал? — вывел его из раздумья голос. Рядом стоял милиционер. — Бывает. Может, попутную остановить? Где живешь?

— Спасибо, я пешком, — улыбаясь тому, что милиционер принял его за пьяного, сказал Алексей и пошел вдоль набережной. «Наверное, говорил вслух, размахивал руками, — мысленно подсмеивался над собой Алексей. — После такого разноса заговоришь...»

Поздней ночью Алексея разбудил телефон.

— Как самочувствие? — раздался приветливый голос Каржавина. — Досталось вам сегодня в академической бане? Попарили! Это у нас могут. Я очень хотел быть на совещании, но пришлось срочно выехать в Подмосковье... Что будем теперь делать?

— Совершенствовать машину, — твердо произнес Алексей. — Критиковали отдельные узлы. Вот их и буду улучшать.

— А что решили? Продолжать испытания, прекратить? — участливо допытывался Каржавин.

— Решения не принимали. Но, боюсь, будет не в мою пользу. Скарбеев настаивал, чтоб на газовых пластах запретили испытания с электрическим мотором. А мы мотор заменим! Теперь есть мощные пневматические... Наверное, министр решать судьбу «Скола» будет. Здесь без вашей помощи я не обойдусь... Но после этого совещания я в скалывание еще больше верю. Не сдамся!

6

Утром по пути в министерство Каржавин заехал в гостиницу к Алексею. Алексей, склонясь над столом, набрасывал в блокноте какие-то детали.

— Работаете?.. Это мне нравится! — одобрительно воскликнул Каржавин, раздеваясь. — Значит, настроение наступательное. Ну, рассказывайте, что вчера на нашей технической ассамблее было. Жаль, не смог присутствовать, сопровождал представителей английской фирмы на подмосковные шахты. Пока стенограмму совещания расшифруют, неделя пройдет. Нам нужно действовать по горячему следу. Все, все по порядку рассказывайте.

Каржавин внимательно слушал рассказ Алексея о совещании, то подсаживаясь к столу, то прохаживаясь по комнате. Его интересовала каждая частность критики комбайна.

Когда Алексей стал рассказывать о выступлении Верхотурова, Каржавин заинтересованно спросил:

— Кто же про короля Марка четвертого вспомнил?

— Кто-то из профессуры. Я так и не понял, к чему реплика эта относилась.

— Значит, не следите за спором о кибернетике. Напрасно! Евгений Корнильевич один из энтузиастов этого направления в технике. Досталось ему в прошлом году от неких философов и теоретиков. Те его в реакционеры зачислили. За что? По принципу параллельности линий. Если одна линия параллельна другой, то и третья, параллельная второй, параллельна первой. Мол, раз за границей многие поклонники кибернетики идеалисты, то и наши ученые, разрабатывающие положения этой отрасли техники, тоже идеалисты. Критики, как теперь определилось, сели в лужу. Ибо кибернетика не сегодня родилась. О ней еще Лейбниц раздумывал. В первых счетных машинах ее принципы заложены. Техника ждала только прихода великого электронного счетчика — тригерную схему... Вы по этому вопросу перечитайте все, что есть. Обязательно. Литературы не так уж много. В математическом анализе сильны? Тогда знакомство легко пойдет. Евгений Корнильевич прав. Нам нужны не просто машины, а те, что с заделом в будущее, для автоматического производства. До этого вся техника рассчитывала на управление машинами с помощью клеток мозга. А теперь мы обязаны машины заставить делать все и самоуправляться по нашим заданиям. Будем их разрабатывать на недели, если не на месяцы. Над кибернетиками скептики посмеиваются: «Задумали разумные машины создать, наделить их человеческими чувствами». Дело не в чувствах. Хватит машинам поручать только выполнение работы, нужно, чтоб они сами управляли процессом. Послали в шахту врубовку, значит, должны ей дать устройство, которое чувствовало бы, какие идут угли — твердые или мягкие, вязкие или хрупкие, чтоб не машинист полз по лаве за машиной и регулировал ее ход, нагрузку, а пульсирующее устройство. Машина ведь реагирует на сопротивление металла — угля, породы, их твердость, плотность, хрупкость. Замечали, как угольные машины, встретив твердую прослойку пласта, начинают вибрировать? Вот это напряжение машины и должен «запомнить» специальный прибор, чтоб усилить нагрузку мотора. Не понимаю, почему Скарбеев против скалывания? Живой, инициативный человек. Неужели не знает, что резать уголь невыгодно и трудно. Ни один зубок больше двух-трех дней не работает. Сталь деформируется.

От слов Каржавина на Алексея повеяло ветром поисков.

— Что же теперь будем делать? — вдруг обрывая рассказ и садясь за стол напротив Алексея, спросил Каржавин.

— На днях схожу в техническое управление, узнаю решение.

— А если оно будет отрицательным?

— Пойду в ЦК.

— Это мне нравится! Крепко вас накалили. Только в ЦК еще незачем идти. У министра обязательно побывать надо. Но перед этим один ход нужно проделать. Ход конем. Обязательно поедемте сейчас со мной, — скомандовал Каржавин, глядя на недоумевающего Алексея. — Нам нужно союзниками обзаводиться, теми, кто станет испытывать ваш «Скол». То, что у вас было на «Капитальной», иначе, как технической канителью, не назовешь. Ну, одевайтесь, поехали.

Через полчаса Каржавин уже говорил из своего кабинета с донецким городом Белополье.

— Управляющего трестом Черкасова! Нет? В области? Тогда начальника шахты «Глубокая» Звенигору... Здравствуй, Кирилл Ильич!.. Ничего не случилось. Твое выступление на активе министерства вспомнил. Помнишь, ты техническому отделу наказ от всей своей шахты передавал, чтобы скорее отбойный молоток комбайном заменили. Сейчас у нас есть такая машина. «Скол» называется... Правильно догадался, скалывать будем, а не резать. Согласен! Пусть даже выдувает или вымывает уголь из пласта, лишь бы шахтеры с ручной добычей распрощались. Но предупреждаю: на «Капитальной» она испытаний не выдержала.

Каржавин коротко изложил историю испытаний, дискуссию о «Сколе» на техническом совещании министерства.

— Говоришь, пусть в лаве продолжается спор? Это верно, — довольно произнес Каржавин, весело поглядывая на Алексея. — Значит, не будешь возражать, если мы ее на испытание вам пришлем?.. С управляющим трестом я договорюсь. Ну, спасибо, Кирилл Ильич... Выводи машину на широкий простор.

— Вот это и есть тот ход конем, — вешая трубку, довольно произнес Каржавин. — Нам нужно к министру явиться с готовым предложением: «Есть, мол, такая шахта, на которой станут машину испытывать с душой и огоньком». Звенигора не из тех начальников, которые только о плане думают, с заглядом в завтра человек... Теперь нам, Алексей Прокофьевич, ждать приезда министра нужно. Вы пока займитесь подбором пневматических моторов вместо электрических. Кажется, ленинградцы начали такие выпускать. А я стенограмму еще внимательно почитаю. Нужно выловить, что у некоторых выступающих было между строками. Будем отбивать атаку приемами противника.

7

Никогда не чувствовал Алексей себя еще так уверенно, как в эти дни. На «Капитальной» казалось ему, что он «сам по себе», одиночка в большом мире техники. Знакомство с Каржавиным, Верхотуровым, согласие начальника шахты «Глубокая» Звенигоры принять машину на испытание даже после неудач на «Капитальной» взбодрили его, зарядили на новые поиски. Он был поглощен сейчас одной задачей — найти мощный пневматический мотор.

Целые дни проводил в библиотеках, на выставках, в проектных институтах, в гостиницу приходил поздно.

— Вас ждет товарищ, — сказала однажды дежурная по этажу, — он в вестибюле.

Оказалось, Юра Коликов!

Хотя он никогда не был в товарищеских отношениях с заносчивым и пронырливым Коликовым, все же искрение обрадовался: первый институтский коллега, которого встретил в Москве.

Коликов в отлично сшитой из тяжелого драпа шинели, в щегольской шапке из каракуля, надменный, медлительный, раздобревший. Тонкие усики шнурочком окантовывали самодовольно выпяченную губу.

— Решил проведать тебя, — важно говорил Коликов, входя в номер, — неплохо устроился... Кстати, где ты живешь постоянно? — Он медленно снял шинель, сел в кресло у стола.

— Жил на «Капитальной». Теперь собираюсь обосноваться на «Глубокой», — усаживаясь на диван, произнес Алексей.

— В Донбассе, значит? Я думал, в Харькове или в Днепропетровске. Наши проектные институты там.

— Я работаю самостоятельно.

— Вот как! Скучаешь, наверное, на шахте? Пора перебраться в город.

— В работе не скучно, — нехотя ответил Алексей.

— Мне не рассказывай. Знаю я все донбасские прелести. Осенью, когда грязь развезет, из дому не выйдешь. Пойти некуда. Работа — это только средство для жизни. Человек жить должен. Не люблю современных пуритан: работа, работа, работа. Как будто в этом весь смысл жизни человека... Ханжат многие для показа. Ну, ты сам с семьей?

— Я не женат, — холодно произнес Алексей. Его раздражала эта высокомерная болтовня Коликова.

— Молодец! — воскликнул Коликов. — Это мне нравится. Правильный товарищ. Я ведь тоже не женат. Успеем еще себя закабалить, Алеша. Нужно пожить! В наше время обзаводиться семьей? На мои две тысячи рублей? Потом ходить в штопаных носках, не позволить себе ничего. Знаешь, Вертинский хорошо поет:

— Почему осложнять? — резко перебил его Алексей. — Миллионы людей не осложняют свою жизнь.

— Эх, Алеша, ты идеалист!.. — рассмеялся Коликов и, подойдя, снисходительно похлопал его по плечу. — Над своими чертежами возишься, не видишь, как люди живут... Я у Петрякова как-то был...

— Сергей здесь? — обрадовался Алексей. — Где работает?

— В проектном институте. Конструкторишкой, — поморщился Коликов. — Женился на Вере Голубевой. Помнишь, была лаборанткой у профессора Бондарева.

Алексей невнимательно слушал Коликова. Он вспомнил и Сергея Петрякова, соседа по общежитию, неутомимого затейника, организовывавшего эстрадные оркестры, вечера отдыха, и маленькую Веру Голубеву — ее за светло-желтые пушистые волосы прозвали одуванчиком.

«Вот кто должен знать о Варе что-нибудь, — подумал Алексей. — Она дружила с Варей».

— Прихожу раз к нему, — продолжал насмешливо Коликов. — Живет где-то на Ярославском шоссе, у чертей на куличках. Комнатуха в пятнадцать метров. Двое ребят. Шум, писк, гам. — Коликов манерно зажал уши. — Сергей делает какие-то выписки из справочников и сына качает на ноге. Вера белье гладит. Семейная идиллия! Сели ужинать — тарелки разных мастей. Сервиза даже купить не на что. Вера мечтает платье... из штапельного полотна заказать. Ха-ха-ха! Ты представляешь, мечта! На тысячу восемьсот рублей не разгонишься. У нас начальники главков живут — персональный оклад, машина, дачи...

Слушая Коликова, глядя на его выхоленное лицо, наблюдая его манеры, Алексей думал: как могут меняться люди! В институте на комсомольских собраниях Коликов всегда выступал обличителем мещанской жизни, людей сытенького довольства, много говорил о практической работе на шахтах, о «миссии» будущих инженеров.

— Значит, только работая в главке, и можно обзаводиться семьей? — иронически спросил Алексей.

— Нет! Конечно, не только в главке. Вообще, когда человек обеспечен. Когда у него перспективы есть! — не поняв иронии Алексея, убежденно продолжал Коликов. — Мы с тобой в ином положении. У нас все впереди... Между прочим, как у тебя дела с твоей машиной?

— Неплохо.

— А у нас говорят, ее зарубили на техническом совещании.

— Где это у вас? — вспылил Алексей.

— У моего шефа. Я ведь в министерстве... Скарбеев рассказывал о твоей машине, о выступлении Верхотурова... Чудит, чудит дедушка! В фантастику ударился. Проекты шахт будущего составляет. Ну, ты не огорчайся. Дело поправимое. Нужно царя в голове иметь.

Алексей вдруг посмотрел на часы, поднялся с дивана.

— Ты что, спешишь куда?.. Имей в виду — можно все выправить... Я с Леонидом Васильевичем уже говорил. Леонид Васильевич все может!

— Мне не нужно ни помогать, ни выправлять, — резко произнес Алексей и стал вынимать книги из портфеля.

— Не кипятись, Алеша. Сидишь ты у себя на шахте и жизни не знаешь. Ты думаешь, у Волчкова пошел бы углепогрузчик, если бы он кое-кого в соавторы не пригласил? Нужно уметь не только конструировать, но и устраивать конструкции.

— Кого ты мне в соавторы предлагаешь? — насмешливо сказал Алексей и подумал: «Так вот что тебя занесло, друг любезный, ко мне в гости?»

— Никого. Здесь дело проще. Видишь ли, Леонид Васильевич пишет кандидатскую диссертацию. Ему нужны данные по скалыванию углей. Дело новое — литературы нет.

— Подбирать для него материальчик, — перебил Алексеи Коликова. — Это не по мне работа.

— Напрасно ты горячишься. Не подбирать. Если бы ты письменно обобщил свои опыты! Тебе нужно познакомиться с Леонидом Васильевичем. Он пригодится тебе, мужик напористый.

— Слушай, твоего шефа еще в ЦК не вызывали по вопросам диссертаций? — напористо произнес Алексей.

— Ты не так все понял это, — не смущаясь, продолжал Коликов. — Я по-товарищески предложил тебе. У тебя материал пропадает, а человеку он нужен. Диссертацию Леонид Васильевич и без тебя напишет. Подумай. Позвонишь мне. — Коликов неторопливо оделся, постоял, ожидая, очевидно, ответа Алексея. Алексей молча продолжал раскладывать книги на столе.

— Звони, — сказал Коликов, выходя из номера.

Алексей даже не оглянулся. «Какая гадость!» — подумал он.

8

Министр по пути из Кузбасса задержался в Челябинске. Алексей уже перестал надеяться на его скорое возвращение и по-прежнему продолжал работать над заменой электрических моторов пневматическими.

— Вам звонят, звонят, прямо телефон оборвали, — на исходе второй недели ожидания сообщила Алексею дежурная по гостинице. — Звоните вот по этому телефону.

Оказалось, срочно вызывали в министерство.

В шестом часу вечера Алексей вместе с Каржавиным входил в кабинет заместителя министра. В огромной комнате с окнами на площадь Ногина было пусто и скучно. Скуку навевали обои из коричневого линкруста.

Заместитель министра, невысокий, лысеющий, с желтоватым усталым лицом, казался школьником за огромным, как бильярдный, столом, на котором одиноко белел блокнот.

Он приподнялся и, неловко нагибаясь, подал через стол руку Алексею.

— Наш «мозговой трест» всегда приглашать надо, — недовольно сказал заместитель министра и нажал кнопку звонка. Но в это время в кабинет уже вошел председатель технического совещания и с ним молодой осанистый инженер.

— Садитесь. А вы рассказывайте, что у вас там на «академии» вышло, — сказал заместитель министра председателю технического совещания. — Ох, и мастера проволочек...

— Савва Антонович, мы переслали вам протокол, — предупредительно сказал молодой инженер и осторожно опустился в кресло.

— У меня не хватает времени с совещания на совещание попадать, — резко произнес заместитель министра, — а у вас, особенно в техсовете, пишут протоколы объемом не меньше, чем псалтырь... Почему завалили «Скол»? — обратился он к председателю технического совещания. — Министр и заместитель узнают в последнюю очередь... Я сегодня в ЦК докладываю, что испытывается машина со спряженным конвейером, а выходит — ее сняли с испытаний. В ЦК уже известно!

— Товарищу Заярному не стоило жаловаться раньше времени, — сказал председатель технического совещания.

— Я не жаловался, — вспылил Алексей.

— А хотя бы и жаловался, — перебил его заместитель министра, — он своего добиваться должен...

— Мы не вынесли определенного решения по «Сколу», — вставил молодой инженер.

— Еще хуже, — разозлился заместитель министра и поднялся из-за стола. — Просто замариновали... Чем плох «Скол»? Почему не пошел на «Капитальной»?

Заместитель министра прохаживался вдоль стола, выслушивая объяснения начальника технического совещания, а Алексей пытался догадаться: кто сообщил в ЦК — Каржавин, Верхотуров? Или, может, кто-то из аппарата ЦК был на техническом совещании.

— Да ведь все это натасканное, — останавливая председателя технического совещания, сказал заместитель министра. — Надуманное! Вы это должны понимать, Андрей Андреевич. Конвейер отказал! Уголь не угрызли! Любую машину нужно доводить... Чего добились тем, что испытания прекратили? — И после короткой паузы добавил, уже обращаясь к Алексею: — Будем испытывать вашу машину. Продолжим испытания.

— Академик Верхотуров советует испытывать на пластах крутого падения, — сказал Алексей.

— Тут уже вы хозяин. Каржавин вам поможет подобрать шахту.

— На «Глубокую» передать надо, — сообщил Каржавин.

— Составь записку — объясни, где и что для этого нужно, — снова усаживаясь за стол, сказал заместитель министра. — Только протоколов не пиши, как техсоветчики, а действуй...

— Сегодня вечером засядем вместе с Заярным! — весело поглядывая на председателя технического совещания, произнес Каржавин.

— Газовая шахта. Инспекция не разрешит, — уверенно заявил молодой инженер.

— Нам разрешит! У нас теперь в резерве кое-что есть, — еще задорнее произнес Каржавин.

— А вы объяснение садитесь писать, почему со «Сколом» ничего не решили, — хмуро сказал заместитель министра председателю технического совещания. — От меня ЦК требует...

9

По субботам в Белопольском угольном тресте проходили совещания.

В двухсветном зале заседаний, обставленном резной дубовой мебелью, собирались начальники шахт района обсудить итоги прошедшей недели.

В районе эти совещания называли «большой обедней», в отличие от «малых обеден» — совещаний по селектору, — они тянулись по три-четыре часа.

Управляющий трестом Яков Иванович Черкасов любил поучать. Он прямо-таки вдохновлялся на совещаниях. Вспоминал разные случаи из своей жизни, разносил проштрафившихся начальников шахт.

Сегодняшнее совещание обещало быть особенно затяжным и бурным — три шахты треста вторую неделю не выполняли плана.

«Опять в воскресенье отдыхать не будем, — жаловались начальники шахт, глядя на доску показателей. — Устроит Яков Иванович день повышенной цикличности или день повышенной добычи. Задергали: ни ремонтом, ни горными работами нет времени заняться».

Черкасов начал совещание рассказом о том, как он был недавно на заседании в Москве и к нему — первому! — перед началом заседания подошел секретарь ЦК.

— Первому руку пожал! — многозначительно подчеркивал Черкасов. — Это не просто так! Это значит — нам, шахтерам, первое внимание, особый почет, а мы как его оправдываем? Я из-за вас должен прятаться теперь при встрече с руководящими товарищами.

Среднего роста, с шарообразным розовощеким лицом и всегда удивленными глазами, он становился необычно подвижен во время выступлений.

Рассказ о встрече с секретарем ЦК был вступлением к бурному и бесцеремонному разносу начальников шахт. Яков Иванович не стеснялся в выражениях, не отбирал слова: он выпаливал любое, приходившее ему на память.

— Разве же это руководители? Это ланцепупы! Настоящие ланцепупы, — смаковал Черкасов слышанное им где-то заумное слово. — Совести у вас нет. Месяц к концу, а вы шахты посадили.

— Три раза энергию сбрасывали, Яков Иванович. Учтите, — попытался возразить кто-то из начальников шахт.

Реплики действовали на Черкасова, как керосин на костер. Он вспыхивал после них с новой силой.

— Значит, кто виноват? Трест? Ну, конечно, во всем трест виноват! Я! Черкасов! — покаянным голоском выкрикивал он. — Черкасов всегда на других вину сваливает, чтоб самому выкрутиться...

Начальники шахт, привыкшие к разносам, равнодушно выжидали, когда Черкасов выговорится. Хорошо было известно, что после вступления Черкасов перейдет к диалогу с каждым начальником шахты.

Сегодня вступление особенно затянулось.

— Говорят, нужно искать новое. Правильно! Но только нужно искать с толком. С толком! Помните, как в Донбассе цикличность вводили в тридцать пятом году? Что из этого вышло? Пшик! Говорильня! Не та техника была, чтоб цикличность внедрять... Кое-кто прославиться захотел... Думаете, сейчас нет таких товарищей? Хочется кому-то славу заработать. Начинает думать, что-то надумает и пошел на всю губернию звонить — «у нас новое, мы новаторы»... Потом хлоп — в лужу, не вышло. Новое нужно внедрять обдуманно, хорошо подготовясь...

Начальники шахт переглядывались: издалека начинает заезд к чему-то управляющий. Неспроста.

Начальник шахты «Каменка» с улыбкой подтолкнул начальника шахты «Глубокая» Звенигору.

— Слышишь, Кирилл Ильич? Новое в репертуаре Якова Ивановича. Полозья к кому-то подбирает. Катать будет.

— Кое-кто думает, управляющий привык по-старинке работать? — прохаживаясь по ковровой дорожке, рассуждал Черкасов. — Я тоже за новое. Но вводить его нужно обдуманно. Проверив со всех сторон. Все взвесив... Можно сесть, с маху написать любой проект. Ну, скажем, перевести шахту на одну добычную смену...

— Сейчас меня гвоздить начнет, — наклоняясь к начальнику шахты «Каменка», сказал Звенигора.

Неделю назад он подал расчеты и план перевода лавы на односменку — по предложению Шаруды, бригадира забойщиков.

— А о какой односменке может идти речь? В две смены еле-еле план выполняем... фантазеры.

К удивлению Звенигоры Черкасов больше ничего не сказал об односменке — стал давать распоряжения по организации дня повышенной цикличности на каждой шахте.

Совещание окончилось лишь в пятом часу.

На следующий день Звенигора, войдя в кабинет Черкасова, сразу увидел на столе управляющего свою докладную записку.

— Садись, начальник, — пробубнил Черкасов и, злыми глазами глядя на Звенигору, притворно вздохнул. — Все выдумываешь, изобретаешь!.. «Скол» будешь испытывать, односменку организуешь. Прямо во всенародные герои прешь. Ну скажи, что тебе даст односменка? Хочется лучше других быть? Что, у тебя все лавы хорошо работают?.. Ты бы лучше выправил дело на пятом участке, а потом изобретал всякие реорганизации.

— Я односменку Шаруды поэтому и поддерживаю, — усаживаясь в кресло у стены, сказал Звенигора. — Хочу положение с порожняком выправить. Это же снизу идет, Яков Иванович, не от меня. Люди хотят свои силы попробовать — производительность увеличить.

— Снизу идет! Знаем мы эти низы. С Кореневым намудрили, а Шаруде подсказали. В герои лезете.

— Предложение Шаруды нужное, — не обращая внимания на слова Черкасова, говорил Звенигора.

— Может, ты еще и на шестичасовку задумаешь перейти? — язвительно осведомился Черкасов и деланно рассмеялся.

Звенигора не смутился:

— Будем цикловать во всех лавах, тогда и о шестичасовке подумаем.

— Это кто же тебе позволит? — вскочил из кресла Черкасов и наклонился через стол, будто собирался схватиться с Звенигорой. — Правительство для шахты «Глубокая» и для Кирилла Ильича Звенигоры особый декрет издаст?! — Он торопливо вышел из-за стола, прошелся несколько раз по комнате. Лицо его стало багровым.

— Ну, делай, делай. Посади шахту. Посмотрим, что тогда из тебя сделают. Тогда с тобой не только в горкоме, но и в области займутся. Да, кстати, возьми это свое сочинение об односменной работе. Хочешь, проводи по своей воле... Ты же начальник шахты, а не я, — с насмешкой взглянул на него Черкасов. — Ты и «Скол» без меня на испытание принял. Ну и доводи дело до конца сам.

Звенигоре стало понятно, чем он настроил управляющего против себя: Черкасов не терпел, если кто-либо без его согласия и ведома проявлял даже незначительную инициативу.

— «Скол» не я принял... Вы же знаете, как получилось, — начал объяснять Звенигора. — Позвонил Каржавин, вас не застал, потом позвонил мне. Я решил — машина нужная!..

— Решил! Хо-хо-хо... — Черкасов тихонько, как бы украдкой, захохотал. — Ну что же, если решил, сам и расхлебывайся. — Притворно усталым голосом он предупредил: — На испытания «Скола» никто скидок не даст: сколько у тебя лав? Восемь! Так! Значит, одну лаву со счета придется сбросить и разложить двенадцать процентов добычи на остальные семь лав. Испытания не месяц протянутся, а дай бог, чтобы за год закончились. Машину для крутых пластов создавать — это не хату из самана лепить.

— Ничего, справимся. План выполним и семью лавами, — уверенно произнес Звенигора, поднимаясь с кресла. — Дело нужное.

— Справимся? — снова багровея, громко крикнул Черкасов. — Что ты видел? Ты видел, как комбайн «Донбасс» работает, как с ним возятся? Это на пологих пластах! Там до сих пор за комбайном лаву зачищают, пачку сбивают. А у нас на крутых пластах машине еще труднее. Я не против машин, но испытывать их нужно на опытной шахте. Нам добычу наращивать нужно. Шахтеры трудятся, чтоб план скорее закончить, а мы эксперименты затеяли. Ну, черт с ней, с добычей. Пусть ради всех пострадаем. Пусть. Но ты посмотри, что происходит. — Он стал ворошить бумаги, что лежали на столе, нашел какую-то тетрадочку в зеленой обложке и, быстро переворачивая страницы, выискивал в ней что-то. — Вот послушай. Производительность до войны по области на одного шахтера была двадцать восемь тони, а стала — двадцать две. Это что?

— Как подсчитали?

— А подсчитали правильно. Поделили то, что добыто, на всех занятых.

— Странные получились результаты. Ведь на пологих пластах комбайны...

— Слепыми глазами на механизацию не нужно смотреть. Твой друг Каржавин рад стараться любую машину совать на шахту, лишь бы механизмы значились. Там, где раньше вручную две тысячи человек работало, теперь работает две с половиной. А выработка одна и та же — две тысячи тонн. Электроцех появился — раз, электровозное депо — два, на участках слесари и электрослесари. А потом — за комбайном крепят вручную, конвейер перетаскивают вручную. Вот производительность и поехала вниз. Механизировать комплексно надо. Все от забоя до ствола. А то машину с руками соединяют. Комбинаторы.

«А ведь он, пожалуй, прав, много народу толкается возле одного механизма... Но на опытных шахтах уже пробовали испытывать: оранжерейные условия».

— Все-таки машину надо испытывать.

— Ну и испытывай! — садясь за стол и нажимая кнопку селектора, буркнул Черкасов. — Ему твердишь одно, а он другое... Посмотрим, как ты через полгода в трест прибежишь — помощи запросишь... Но теперь попробуй откажись от машины! Приказ министром подписан. В антимеханизаторы еще не хватало попасть... Теперь принимай и возись... Пройдет месяц-два — поймешь. Мне анекдот рассказывали: в каком-то городе две группы купцов задумали вместе строить общественную баню. Одни внесли деньги и другие. Только как начнут обсуждать что-либо, так на месяцы спор. В общем, все-таки построили. Осталось полы настлать. Вдруг одна группа заявляет: нужно доски построгать, чтоб занозы в ноги не попадали, а другая возражает: строгать, мол, не надо, будет скользко, люди падать будут. Пошли к одному мудрому старику. Старик и говорит: построгайте, только строганными сторонами вниз прибейте... И тем и другим угодил.

Яков Иванович расхохотался:

— Построгайте и наоборот прибейте... Это для хозяйственника анекдот. Министерству лишь бы доски были выстроганы...

Выйдя от Черкасова, Звенигора направился в горком, чтобы посоветоваться насчет испытаний «Скола» и о переходе на односменку.

Он шагал под деревьями, густо опушенными инеем. «Сумасшедшая зима, в феврале ростепель была, в грязи плавали, а сейчас — морозы стоят». Звенигора остановился. любуясь городом, с праздничной щедростью оплетенным кружевами и бахромой инея. «А небо все же высокое. Недолго уже куролесить зиме...»

Секретарь горкома Серегин принял его сразу.

— Сдаешь, товарищ начальник, сдаешь, — не дослушав Звенигору, скороговоркой стал его журить Серегин. Он резко поднялся из-за стола, головой едва не задев люстру. Недаром все в районе звали Серегина за рост — полтора человека. — Нужно большевиком быть, не зазнаваться... Вот я тебе говорю, а ты сделал мину такую, что, мол, не знаешь и не понимаешь... Хуже работать шахта стала, товарищ Звенигора. Вот сведения. — Он взял со стола книгу в прочном кожаном переплете. Их не переспоришь: первого — сто шесть процентов, второго сто пять, третьего — сто три, а четвертого — сто.

— Таких показателей у нашей шахты не было!

— Я их, по-твоему, выдумал? — На продолговатом бесцветном лице Серегина забегали желваки. — Мне плановый отдел треста дал. Подтягиваться нужно. Мы тут с Черкасовым тебя хотели на селекторном совещании прогреть, да на первый раз отставили... а будешь так работать — и на бюро вытащим... Ну, с чем пришел? Выкладывай скорее, мне нужно в область уезжать.

Звенигора рассказал о предложении Шаруды.

— Односменка?.. В одну смену — две? Это нужно серьезно продумать. Это, собственно, дело хозяйственников, мы в их дела влезать не будем. Ты с Черкасовым посоветуйся, Яков Иванович человек опытный.

Звенигора передал разговор с Черкасовым.

Серегин неодобрительно взглянул на Звенигору.

— Значит, жаловаться ко мне пришел? Ну, я на Черкасова жалоб не принимаю. Яков Иванович хозяйственник умелый, думающий, с перспективой. Таких поискать надо. Ты сколько лет шахтой руководишь? А он только трестом — пятнадцать! У него глаз наметан. Раз Черкасов говорит — не надо, значит, на это имеются основания... Вы у него, как у Христа за пазухой... Односменка дело хозяйственное — с хозяйственниками и решай. Ссориться тебе с Черкасовым не советую. Учиться у него надо.

И Серегин стал укладывать бумаги в портфель.

10

За короткой пристанционной улочкой начиналась донецкая степь. Вдали ярко светились огни поселков, эстакад, терриконников. Порывы ветра вздымали серебристую снежную пыльцу.

Может быть, только морю дано так захватывать, волновать душу, как степным просторам. Всматриваешься в их раздолье — и начинаешь понимать, почему степняки, видевшие леса Сибири, алтайские белки, карпатские полонины, кавказские отроги, все же больше любят родные края...

Каждый раз, когда Алексей возвращался в Донбасс, его охватывало радостное чувство. Все воспринималось как-то особенно — даже воздух здесь был не таким, как в иных краях, и звезды сияли небывало ярко, и поселки казались красивее, уютнее, чем в любом другом уголке земли.

— Вот и наша шахта, — сказал шофер, кивнув в сторону крутого холма, у подножия которого раскинулся поселок. — Весной — картинка! Распустится все — аж домов не видать, то сирень цветет, то акация, то жасмин.

На другой день Алексей проснулся необычно поздно, в одиннадцатом часу. Сразу же после завтрака он направился в шахтоуправление.

Был тот день, когда еще крепка морозом зима, но уже в заигрышах солнца, в мягкости ветра, сладковато-прелых запахах земли, оттаявшей на полуденной стороне, ясны приметы скорого вторжения весны.

Ветерок доносил запахи вишни.

Нигде так не пахнут вишни, как в Донбассе. Даже зимой, в самую лютую стужу вдруг потянет сладким ароматом от какого-то занесенного по макушку садочка, от дичняка, растущего в безводной балочке, какими изборождена донецкая степь, словно лицо пожившего человека морщинами.

С холма, на котором находилась гостиница, хорошо был виден весь поселок шахты «Глубокая» и начинавшийся за ним шахтерский город Белополье; когда-то Алексей проходил здесь преддипломную практику.Тогда Белополье было небольшим поселком, упрямо взбиравшимся на лбище известнякового холма. Теперь в центре города возвышались красивые многоэтажные здания с колоннами. От вершины холма к балкам протянулись лучи улиц, застроенные каменными особняками. Голубые, белые, розовые дома сверкали под ослепительным светом степного солнца. Молодые деревца ровными рядами окаймляли улицы города.

Иней одел деревья в богатые меха. Над домами колыхались стальные султаны дыма. За городом листом жести сверкал каток. Далеко в степь — по обочинам древнего Муравского шляха — убегали мережки саженцев.

Сколько потребовалось любви и упорства, чтобы они окрепли в выжженной солнцем, суховеями-азовцами и метелями степи!

На выезде, как сторожевые башни, стояли копры шахт. Упругие, нацеленные в небо, они парадно поблескивали алюминиевой краской.

Там, где теперь была шахта «Глубокая», в первой пятилетке на голые выходы известняковых пластов, скудно прикрытых дерном, привезли бурильный станок. Перед Отечественной войной на бугре уже вырос поселок, вступила в строй большая шахта. Фашисты сожгли поселок, взорвали клуб, разобрали и увезли в Рур копер, насосную станцию, другие шахтные установки. Казалось, смерть прочно ступила ногой на это место и жизнь не возвратится на пепелище, фундаменты и завалы поросли бурьяном, чертополохом.

Но минуло только четыре года после того, как выбили с бугра батальон фашистов, и снова ожили улицы поселка, во весь свой исполинский рост поднялся смонтированный краматорцами копер; свинцовую тишину разбудили гудки маневровых паровозов.

Шахта стала лучше, поселок краше. Белопольцы «вылечили» искалеченные войной деревья, насадили новые.

Железобетонный двухэтажный корпус бытового комбината с колоннадой, с высокими светлыми окнами, залитыми щедрым мартовским солнцем, походил на здание театра. Над порталом высилась бронзовая статуя шахтера.

На комбинатом виднелся ажурный копер, еще дальше — врезался в небо силуэт террикона.

...Алексей открыл резную дубовую дверь, из коридора шахтоуправления на него пахнуло домашним теплом.

В приемной секретарша печатала на машинке.

— Мне главного инженера.

— Его сейчас заменяет главный механик. Если хотите, зайдите, но лучше вам подождать начальника шахты...

Алексей все же зашел в кабинет.

Главный механик сдержанно приподнялся из-за стола. Пожимая Алексею руку, он назвался Барвинским и пригласил сесть.

— Значит, у нас будете испытывать свою машину? — после короткой паузы спросил Барвинский.

— Так решили в министерстве.

— Шахта у нас капризная. Почва «дуется», а уголек с колчеданом, с «изюмом», как шахтеры говорит. — Барвинский пристально смотрел на Алексея.

— Это и хорошо! — невозмутимо проговорил Алексей. — Такую шахту я как раз искал...

— Вот смотрите, — Барвинский подошел к стене, откинул кисейную занавеску с плотной дубовой рамы, в которой висела схема геологического разреза района: изогнутые линии схемы были круто устремлены вверх. Казалось, каменные волны застыли в бурном накате, так и не сумев прорваться к поверхности земли.

— Восемьдесят градусов падения. Недаром «мазуркой» окрестили. Перевал за перевалом. Метана у нас больше, чем в любой другой шахте... Часто бывают выбросы. О нашем недавнем происшествии слыхали?.. Хорошо, что выброс случился в третьей смене, никого не было в шахте. Четыре тысячи тонн выбросило!.. Четыре тысячи! Какая сила!.. Все оборудование в стальные панцири приходится одевать, чтобы не только искры — святой дух сквозь них не проникал. У нас перед войной одну машину испытывали. Врубовку с двумя барами... Не пошла. Тяжелая. Нам нужна машина легкая, как перо, прочная, как вольфрам, простая, как рычаг. Взял под мышку и понес.

«Зачем это он все так расписывает мне? Похоже, что отпугивает от шахты».

Зажглась лампочка на панно селектора:

— Товарищ Барвинский, — услышал Алексей чей-то бас, — засыпались углем на третьем. Порожняка нема.

Барвинский нажал кнопку селектора и спокойно спросил:

— Дорошко, почему с третьего не качаете?

— Вагонов не дают, — ответил хрипловатый голос.

— Заберите со второго участка.

Барвинский отключил микрофон.

— Да, многое от нас не зависит. — Снова обратился он к Алексею. — Вот хочется работать по часовому графику, а работаем из-за нехватки порожняка по-старому.

— Начальник шахты надолго уехал? — спросил Алексей.

— Завтра или послезавтра приедет. Главный инженер наш на Кавказе отдыхает. Не дождусь, когда вернется... Приходится за двоих тянуть воз... Инженерными делами некогда заниматься, то на запросы отвечаешь, то с заседания на заседание скачешь.

Было ясно, что с Барвинским бесполезно вести разговор об испытаниях «Скола».

11

На шахте «Глубокая» заканчивала работу вторая смена.

Клеть подъемника беспрерывно доставляла на поверхность покрытых угольной пылью, усталых людей с удивительно белыми, сверкающими зубами и расширенными, горевшими от долгого пребывания в полутьме зрачками. Выходя из клети, люди жадно вдыхали морозный воздух, разминались на звонких листах железного настила и медленно, валкой походкой матросов проходили в здание бытового комбината — там их ждала жарко натопленная баня.

В мягкой темени переливались огни шахт, вспыхивали фары, вырывались на простор прожектора паровозов. Как на поверке, перекликались рудники, заводы, депо.

От дальних байраков и суходолов тянуло сладковатым холодком.

Яркие полосы света из окон домов промывали колею дороги, бурый снег, льдинки в копытнях...

Последней поднялась из шахты бригада Миколы Петровича Шаруды.

Коренастый, с крутыми сильными плечами, Шаруда, в короткой брезентовой куртке и кожаной каске, сдвинутой на затылок, походил на подростка-крепыша. Серые глаза его, казавшиеся голубыми от угольной пыли, глубоко въевшейся в веки, молодо и задиристо глядели из-под широких бровей.

— Зайдемте, соколята, в столовку? — предложил он. — Хочется мне про одну думку вам рассказать.

Шаруда остановился, помолчал, взглянул на небо, вздохнул:

— Кавуном пахнет, хлопцы. От чудно! Как весна приходит, так в воздухе кавуном пахнет.

Было просто, но уютно в столовой — выбеленные известью стены, пестрядные дорожки, расшитые крестом скатерти, комнатные цветы в больших кадках рядом с обеденными столами.

Сюда приходили не только обедать, ужинать, но и поговорить за кружкой пива, скоротать время перед сменой.

Бригада уселась за крайним столом под веселым золотистым абажуром.

По радио передавали закарпатскую «Верховину», грустную и широкую песню, будто ветер с Карпат долетел в эти шахтерские края и принес с собой шум семерек над Черной Тиссою, запахи гор, гул быстрой воды, вырвавшейся на волю из гранитных ущелий.

— Хорошая песня, за сердце хватает! — прислушавшись, сказал Шаруда.

Подали закуску, борщ.

— Знаете, хлопцы, чего я с вами сегодня сюда зашел? — Шаруда пристально взглянул на своих «соколят», а «соколята» были все как на подбор. Статный, чернобровый, с тонкими чертами лица и задумчивыми глазами Василь Шеремет; кряжистый, широкоплечий, чуть-чуть курносый Коля Бутукин; плотный и слегка сутуловатый буковинец Мариан Санжура; известный на весь район гиревик Женя Пастухов; сухощавый, с острым и цепким взглядом Фахри Асадулин.

— Машина к нам идет — слышали? Угольный комбайн для крутых пластов. Нужная машина, — продолжал Шаруда.

— Говорят, провалилась на «Капитальной», не угрызла пласта, — заметил Коля Бутукин.

— Ну, ты это брось, не паникуй раньше времени. Помолчи, если не понимаешь. Наша машина. Будем испытывать... Там провалилась, а у нас не провалится. Не дадим провалиться.

Шаруда помолчал и в раздумье повторил:

— Будем... Только не каждому дадут испытывать ее.

— С ней возни не меньше, как на год, а то и больше, — не унимался Коля Бутукин.

— Откуда ты знаешь? Кто тебе такое сказал? — Шаруда даже привстал и через стол наклонился к Бутукину, глядя на него в упор. — На базаре?.. Может, ворожки нагадали? Эх, Коля, а я думал, что ты настоящим шахтером стал.

— Я ж ничего, Петрович. Только догадка такая у меня.

— А ну тебя, с твоими догадками, — глухо вымолвил Шаруда. — Как камнем привалил.

— Ты на него не обращай внимания, дядя Коля, он может бухнуть такое, что самому потом целую неделю чудно, — старался сгладить размолвку Женя Пастухов.

— А я надеялся, что мои хлопцы меня поддержат, — обиделся Шаруда.

Хмурясь, он стал отхлебывать жирный, пахнущий укропом борщ. Потом отодвинул тарелку и, вынув папиросы, положил их на середину стола.

— Послухайте меня, хлопцы!.. Я сорок лет этими руками тепло для людей из-под земли выгребал. — Он медленно поднял над столом свои сильные руки в ссадинах и синих крапинках въевшегося под кожу угля. — Рылся в таких норах, что вспомнить страшно, — каждый день сам в могилу заползал. А в двадцатом году, когда пришел к нам приказ Ленина Донбасс восстанавливать, на душе заря заиграла. Я тогда бойцом был, в сорок восьмой дивизии. Слыхали про такую?

— У нас в Щербиновке шахту так называют — «Сорок восьмая дивизия», — обрадованно воскликнул Коля Бутукин.

— Ее наша дивизия восстанавливала, по ленинскому приказу, — продолжал Шаруда. — И тогда же к нам в Донбасс первые машины-врубовки привезли. Ленин их прислал. Только на крутых пластах ими нельзя было уголь рубать... На антрацитах они пошли... Но я уже с думой про то, что машинистом стану, не расставался... Все ждал, когда нам такую машину-комбайн дадут, какая на пологих пластах работает. Вы думаете, соколята, мне не надоело вручную, хоть и отбойным молотком, а не обушком, в пласты вгрызаться. Каждому хочется, чтоб работать не руками, а головой, чтоб больше угля дать. Добрый заработок иметь. А ты, Коля, сбиваешь на то, щоб мы от такой машины отказались. Эх, хлопцы, хлопцы, соколята мои.

— Тату, — нашел нужное слово Мариан Санжура, — берите машину, мы все за вас будем. Поддержим... Как один...

— Добре, хлопцы, — глаза Шаруды заблестели. — Только такой почет — испытывать машину — заслужить надо... Работой... Я такое, хлопцы, надумал. Давайте начнем в одну смену работать вместо двух.

— Как в одну смену? — будто по команде, в один голос спросили Бутукин, Санжура, Асадулин.

— А так... Давали за две смены триста тонн — столько же будем давать и за одну. Я все рассчитал. У нас на шахте двенадцать лав. С порожняком трудно, с воздухом тоже. На две смены всего не хватает. В одну смену будем рубать столько, сколько за две — тогда и воздуху хватит, и людей вдвое меньше нужно будет... Так чи ни?..

— Так никто еще не работал, — заявил Женя Пастухов. — А вдруг...

— Ну, и что ж? С бухты-барахты и мы не будем начинать. Я ж все обдумал и десять раз пересчитал. Давно эта думка со мной ходит.

Бригада Шаруды уже не один год считалась лучшей на шахте, но Микола Петрович, когда заходила об этом речь, скромно говорил:

— Работаем, как все... Пороху не выдумали, а угля в пластах еще много.

За этими словами чувствовалось, что старому горняку даже отличная работа не предел, что есть у него своя заветная цель найти новое в труде, «выдумать порох» в дорогом, кровном шахтерском деле.

Микола Петрович Шаруда вырос в семье донецкого проходчика. Первое, с чем связывались его воспоминания о детстве, — был уголь. Уголь окружал все: из него складывали огромные штабеля, похожие на крышки гробов, он лежал конусообразными кучами возле шахтерских казарм, его можно было видеть на траве, на деревьях, на снегу.

Первыми словами, которые услыхал Шаруда, были слова об угле — его одновременно и проклинали и прославляли. В детском уме запечатлелось: уголь — основа жизни, мир стоит на нем, как дом на фундаменте.

Подростком Шаруда знал наизусть названия угольных пластов. Ему нравились эти гордые, звучные слова: «Великан», «Могучий», «Хрустальный», «Золотой», «Алмазный», «Атаман», «Кипучий».

Семи лет он впервые побывал в шахте, пробравшись туда тайком от старших через запасный ствол; в девять лет уже выбирал породу на угольной сортировке.

Не было ни одной угольной профессии, которую не познал бы Микола Петрович. Он доставлял шахтерам лампы в забой, работал коногоном — водил составы вагонеток по подземным путям, лесогоном — гонял крепежный лес в лавы, проходил стволы и штреки, наваливал подорванный уголь, бурил шпуры.

Но особенно он любил специальность забойщика — «первую среди шахтерских».

Шаруда работал на многих шахтах Донбасса, побывал в Кузбассе, Караганде. По первому приказу Микола Петрович снимался с обжитого места: в Кузбасс — осваивать новые месторождения, в Караганду — передавать опыт казахским горнякам.

Жена, недовольная частыми переездами, порою пыталась склонить мужа отказаться от нового назначения.

— Ты шо, Ганна? — останавливал ее Микола Петрович и улыбался глазами, как будто говорил с девочкой, а не с женщиной. — Меня не знаешь? Характера не изучила? Я партийный рядовой. Прикажет партия: собирайся, Шаруда, на Северный полюс. Зачем? Добывать уголь. И на полюс поеду. Не задумаюсь. Это же мое призвание — добывать уголь.

В дни освобождения Донбасса от фашистских оккупантов его назначили на восстановление «Глубокой».

Приходилось круто: жили в землянках, отапливали их кое-как — пламя войны сглодало все горючее до щепки, работали «рядом со смертью», восстанавливая нафаршированные минами, как перец морковкой, стволы, размытые водой подземные коридоры. Вокруг лежала холодная мертвая степь, молчали заводы. Но людям не терпелось сделать вновь Донбасс огнистым, шумным, многоликим. У времени в работе широкий шаг. Через два года после начала восстановления «Глубокая» дала первый уголь, бригада Шаруды стала одной из лучших не только на шахте, но и в области. Но успокаиваться на этом Микола Петрович не собирался.

Давно предлагали Миколе Петровичу стать начальником участка, переводили в горный надзор, но он, посмеиваясь, отказывался:

— Понимать нужно — я еще нормы своей не вырубил. Как миллион тонн будет, так сдам молоток и на пенсию. А пока порубаем. Есть еще сила в казацких жилах!..

Ни одно начинание передовых горняков не проходило мимо его внимания, и все дельное, сулящее успехи в работе он применял в своей лаве, не ожидая команды начальства. Применял с любовью найденное другими и упорно искал свою «новину» в деле, как называл он рационализацию труда. И в эти дни, когда шахта получила особенно напряженное задание, Микола Петрович задумал осуществить переход на односменку — то, что вынашивал в течение многих месяцев.

Известие об испытании комбайна «Скол» на «Глубокой» сделало его более решительным, ободрило, наполнило уверенностью в том, что односменка удастся. И сейчас, беседуя со своими хлопцами, он уже не сомневался, что в односменке как раз заложен тот порох, выдумать который он стремился долгие годы.

Долго еще сидел Микола Петрович в столовой, рассказывая, как он расставит людей, сколько потребует порожняка, как должны быть налажены подготовительные работы. Когда бригада Шаруды вышла из столовой, звезды низко висели над степью в каленой синеве. Казалось, — только дойди до горизонта и снимай их тогда пригоршнями.

12

Утром, после ухода соседей по номеру гостиницы, снабженцев, людей неутомимых на досужие разговоры, Алексей достал из чемодана папки с набросками и расчетами, сделанными в Москве. Он намеревался лишь привести их в порядок. Но, просматривая эскизы, уже не мог просто разбирать содержимое папок, стал варьировать наброски деталей.

Работалось почему-то особенно хорошо. Удачно решались те задачи, которые раньше на недели заводили мысль в тупик.

Поездка в Москву, встречи с Каржавиным, Верхотуровым, схватки на техническом совете наполнили Алексея уверенностью, что он успешно завершит испытания своего «Скола», доведет конструкцию до совершенства, и можно будет начать серийный выпуск. В успехе он не сомневался: видный теоретик механизации стал его наставником, сторонником принципа скалывания углей.

И та мимолетная, почти мгновенная встреча с Варей тоже ободряюще подействовала на него. Порою он мысленно виделся с нею по несколько раз в день. Незначительный повод вызывал воспоминания о ней: имя, услышанное в радиопередаче, упоминание о книге, которой она когда-то восхищалась, возвращало его к прошлому.

Вчера по дороге из шахтоуправления Алексей встретил девушек, которые несли в руках белые цветочки-пролиски, как их зовут в Донбассе, первые вестники весны. Возникли в памяти картины того года, когда он готовил дипломный проект и выкраивал время, чтоб побродить с Варей по пригородным балкам, там, где зеленые стрельчатые листки пролисков пробивали источенный ветрами крахмально-глянцевитый снег.

Сейчас, набрасывая заново эскиз клеваков машины, подсчитывая нагрузку на каждый клевак, он вдруг бездумно начинал вычерчивать кружевные абрисы пролисков. И снова, как после короткого забытья, принимался проверять расчеты детали, набрасывать новые конфигурации их.

Нет, он не мог согласиться с тем, что его машина, как все угледобывающие, будет иметь рабочий ход только в одном направлении — от верхнего коридора шахты к нижнему. Она должна работать и возвращаясь в исходное положение.

Работают же на станках умелых строгальщиков два резца: один на поступательном, другой на возвратном ходу.

Ох, эта схема клеваков двойного действия! Алексей давно уже ломал над ней голову, заносил эскизы ее в блокнот, рисовал на оборотах чертежей.

В Москве некогда было всерьез заняться этими эскизами, выверкой их. Теперь он стал хозяином своих суток. Он проверял наброски, переделывал эскизы клеваков, чертил новые схемы их действия. Выходило, что нужно было устанавливать второй редуктор, привод. Он мысленно дискутировал с собой: «Не годится: громоздкая телега, а не машина. Ее тяжело спускать и поднимать по лаве». Карандаш тоже спорил на бумаге с геометрическими построениями — беспощадно перечеркивал им же вычерченные фигуры.

«Нужен легкий металл, небольшие компактные детали», — решал Алексей и, отшвырнув карандаш, давал надолго ему отдохнуть, начинал рыться в справочниках, таблицах сопротивления материалов, благо, чемодан был набит ими.

Шелестели страницы, из-за цифр показателей сопротивления на скручивание, срезывание, сгиб зримо вставали то сверкающие крупными зернами мартеновские стали, то спрессованное из мельчайшей матовой крупы порошковое железо, то сильные, способные принять тысячетонную нагрузку вольфрамовые стали.

«Почему только стали и чугуны, бронзы и меди во всех справочниках? Где новые металлы, легированные ванадием, торием?» Он мечтал о них, как художник мечтает о секретах красок мастеров Возрождения. Из этих металлов можно было создать легкие и прочные машины для разработки пластов крутого падения.

Алексей отшвыривал справочники, подходил к окну. За Белопольем виднелась заснеженная степь волнистого Нагольного кряжа, синеватый снег, полные искрящегося света дали. Всматриваясь в них, Алексей думал о людях, навсегда полюбивших этот простор, о тех, кто добывал клады солнца в глубинах донецкой земли...

И снова он возвращался к столу, снова ватман позванивал под нажимами карандаша.

Потом он — уже в который раз! — делал подсчеты. И опять выходило, что наброски схем неверные: металл не выдерживал сопротивления пласта. Детали ломались, скручивались, срезались, упираясь в угольный монолит.

Алексей не сдавался. Пробегая глазами по шеренгам цифири, он набрасывал новые и новые эскизы.

«Может, не страховать себя? Плюнуть на все эти таблицы сопротивления углей, составленные по лабораторным наблюдениям. Доктора наук, профессора! А играют в условные наблюдения. Вырезают кубик угля из пласта и начинают испытывать его под разными нагрузками в лабораториях».

Вместо клевака карандаш вычерчивал незатейливый цветочек, словно рукой водила весна...

Стук в дверь прервал раздумья Алексея.

На пороге комнаты стояли двое в одинаковых синих пайковых стеганках, в кожаных шапках-ушанках, в высоких сапогах. Один среднего роста, с глазами такими открыто ясными, что сквозь них, как через окна, виделся характер — и строгий, и привлекательный в одно и то же время. Другой — высокий, широкоплечий, с добродушным лицом, на котором улыбалось все — черные большие глаза, толстые губы, обветренные, румяные от мороза щеки. Казалось, даже мясистый нос, и тот улыбается.

— Мечтаете? — протянул высокий Алексею большую жилистую руку. — Будем знакомы — начальник шахты Звенигора. А это наш парторг Коренев Владимир Михайлович. Пришли проведать, посмотреть, как устроились. Ну что ж, отдыхать тут можно. — Окидывая взглядом комнату, добавил: — а работать нельзя... Устроим. У нас жилья хватает. Теперь, как поступил на шахту человек, сразу комнату даем... Разбогатели!

Парторг молча, немного раскачиваясь, подошел к Алексею, крепко пожал руку, спокойно и внимательно смотря прямо в глаза.

— Мы уже думали, что вы в область подались, — усаживаясь на стул, продолжал Звенигора.— А я только вернулся, мне говорят: изобретатель приехал. Вот с парторгом и решили проведать вас. Не помешали?

Глядя на начальника шахты, Алексей повеселел. Был в этом уже пожилом человеке юношеский задор.

— Мне тут на днях Яков Иванович такой бенефис из-за вашей машины устроил, смеясь рассказывал Звенигора. — Вы нашего управляющего, Черкасова, не знаете? Узнаете. Это личность замечательная! — Звенигора поднялся со стула и, подражая Черкасову, отдуваясь, стал ходить по комнате, поглаживая живот: — «Ты, товарищ Звенигора, еще молодой хозяйственник. Тебя еще жареный петух не клевал. Зачем ты на испытание «Скол» принял? Ты мне одну лаву без ножа зарезал! Вы все меня посадить хотите. Не хочешь признавать своей ошибки сейчас — признаешь потом, да уж поздно будет». — Звенигора снова уселся за стол. — А вы хотите вокруг огня, Яков Иванович, ходить и спину не опалить?.. Я тех людей, кто ошибок не делает, не уважаю. Как закричит: «Ты, значит, право на ошибку защищаешь? Это для всякой шантрапы лазейка». А для меня, если человек никогда не ошибался, ни черта не стоит, значит — либо не делал ничего, либо ни разу не дерзнул свое найти, все за чужим умом прятался. Я бы таких непогрешимых ни к руководству, ни на какую живую работу не допускал. Сиди в канцелярии, подшивай исходо-входящие.

«Кажется, с ним легко будет работать», — подумал Алексей.

— Яков Иванович стал со мной после этого тихосенько разговаривать, — продолжал Звенигора. — Он всегда, когда злится, почти шепотком говорит. «Ты не думай, что я против новой техники. Но не так нужно вести испытания. Опытные машины — на экспериментальную шахту». А я слушаю его и думаю: пой, пой, Яков Иванович, план-то мне план, да я над планом пан. А тебя другое раздирает: как так я без твоего ведома на испытания согласился!..

Звенигора стал расспрашивать Алексея о машине, об испытаниях ее на «Капитальной».

Алексей почувствовал в нем человека, любящего горное дело, и, разложив чертежи «Скола», пояснял, как будет действовать машина.

— Сколько же рабочих останется в лаве? — спросил Коренев. — Только четыре! Машинист с помощником и два крепильщика. Здорово! — Карие глаза его жарко блестели. — Значит, высвободим пятнадцать человек в каждой смене... Как ты думаешь, Кирилл Ильич, освоим мы эту умную машину? — обратился он к начальнику шахты.

— Не освоим, так нас нужно с шахты прогнать взашей, Владимир Михайлович, — серьезно заявил Звенигора. — Куда мы тогда, к черту, годимся? Это же только с «Капитальной» могли ее легко отпустить. А я бы ее запер в лаве и часовых выставил... И конструктора бы тоже запер — никуда не отпустил бы... Организовать испытания нужно, Владимир Михайлович, так, чтобы все сказали о глубокинцах: умели молотком рубить, сумели и машину приручить. Именно приручить — объездить, как коня объезжают... Вам, товарищ конструктор, мы такие права предоставим, что каждое ваше слово законом будет. Народ у нас дружный, партийная организация боевая.

Парторг сидел, склонясь над схемой «Скола», о чем-то думал, делая заметки на листе бумаги.

— Это ничего, что я выписываю кое-какие данные? — вопросительно взглянул он на Алексея.

— Я вам синьку дам, у меня есть запасные..

— Знаете, привык продумать иногда с карандашиком на досуге какую-нибудь новинку, — объяснил свое любопытство Коренев. — Интересная машина ваш «Скол». А когда на интересные вещи смотришь, интересные мысли рождаются. От вашей машины таким хорошим — завтрашним днем повеяло. Всего четыре человека в лаве останутся! Потом и этих четырех в штрек подымем... Так ведь? Нам теперь не остановиться. — Он произносил слова неторопливо, но с такой убежденностью, будто уже давно был знаком и с замыслами, и с исканиями Алексея. — Пришло время дать человеку машину на любой работе.

Сколько времени прошло с тех пор, как началась эта бесхитростная беседа? Не больше получаса. А Алексею казалось, что он хорошо знаком с Звенигорой и Кореневым. Давно уже нужно было встретиться с ними, поделиться своими замыслами. Запросто стал рассказывать, над чем будет работать, если успешно закончатся испытания «Скола», заговорил о программе, подсказанной Верхотуровым. Вывести всех людей из лавы — его затаенная мечта.

— Шахту нашу вам показали? — спросил вдруг Звенигора. — Тогда пошли, покажу вам нашу «Глубоченькую». Потом пообедаем и обсудим, как будем машину испытывать. Я как раз собирался на участках побывать. Три дня не был! За три дня у нас, горняков, многое может случиться. Сводки сводками, а глаз глазом.

13

Звенигора показывал Алексею «поверхность» шахты — эстакады, бункерные площадки, машинный зал, подъездные пути. Он откровенно любовался сооружениями и машинами, будто сам впервые видел их. На шахте все было заново отстроено после фашистского нашествия и разорения. Мощный подъемник со скоростью курьерского поезда выбрасывал из недр партии тяжелогрузных вагончиков, они автоматически маневрировали, степенно катились к огромным железобетонным слонам — бункерам.

После осмотра «поверхности» шахты Алексей и Звенигора переоделись в просторные, жесткие, пахнущие углем брезентовые костюмы.

— А теперь в нашу Швейцарию, — сказал Звенигора, — под горное солнце...

В большой комнате все голубело, как на вершине ледника, отражающего горное солнце, у столбиков фотария стояли шахтеры в трусах и синих очках. Их тела омывал густой свет. Неподалеку, у сверкающих никелированными деталями приборов, поднявшиеся из забоев шахтеры вдыхали пары масел.

— Швейцария! — воскликнул Звенигора и, как школьник, проворно разделся, встал на освободившееся место у столбика фотария.— После такого солнышка сырость не страшна.

Минутный спуск на клети в сырость, тьму. Свистящая в ушах быстрота, и вот уже подземный дебаркадер... Лязг, грохот вагонеток с углем, сигналы во влажном воздухе с острым запахом серы. Самая настоящая товарная станция на трехсотметровой глубине. То из одного, то из другого туннеля выползает электровоз с длинным составом вагонеток. В черно-серой непроницаемости выработок никнут бусы ламп, они кажутся висящими в воздухе, отчетливо видны только входные арки туннелей — они открывают дорогу к пластам, перерезают их.

Алексей шагал за Звенигорой по квершлагу — широкому и высокому, как туннель метро.

Тысячелетия минули, пока человек научился пробивать эти подземные ходы сквозь толщу пород, подавать в них воздух, укрощать силу горного давления, обуздывать все эти оползни, плывуны, обвалы, сдвиги, оседания почвы; создавать шахты — эти города без неба, под землей, с главными проспектами, боковыми улицами, переулками, тупиками — квершлагами, штреками, лавами.

Сложно и трудно открывать дороги к пластам, к кладовым солнечной энергии.

Вот лежат они, зажатые между слоями известняков, песчаников, глин, сланцев, веками недвижимые и непоколебимые, простирающиеся иногда на десятки километров в длину и на сотни метров в ширину. Кажется, никакие силы не в состоянии сдвинуть их с места, нарушить покой монолитных глыб, миллионами веков спрессованного кладбища тропических лесов, водорослей. Но стоит только вынуть лишь небольшою долю богатств этой подземной кладовой, как приходят в движение силы земной коры. Они сдавливают пласты, дробят их, порою выжимают из окружающих пород так же легко, как крем из пирожного.

Бывает, что выдавливаемый пласт наступает на штрек — перекрывает его.

Но все укрощает воля человека — он обуздал титанические горные силы.

Не раз плывуны, хлынув из засады, заливали все жидким и леденящим илом, не раз оседали верхние породы, грозя завалом, сдавливая все, как соломинку. Человек упрямо шел к пластам.

Нередко поперек его пути вставала плита красноватого песчаника, врезаясь в которую, сдавали, крошились, плавились даже самые крепкие стали, — человек проходил и через нее.

Порою газы выбрасывали тысячи тонн угля — и это не устрашало человека.

Он не отступал, он упрямо шел к кладам огня, света, энергии...

Алексей и Звенигора свернули в ближайший туннель, и тишина стала вплывать в уши. Сажевая тьма с гнездышками света. Парной воздух, будто над рекой после летнего дождя.

Звенигора проходил по шахте как садовник по саду, где каждое дерево выпестовано им. Он любил эти квершлаги, штреки, ходки, шахтные коридоры. Каждый выступ в штреке напоминал ему о той борьбе, которую вел коллектив шахты за путь к пластам.

Есть что-то общее в характере и облике моряков и шахтеров. Этих мужественных, напористых людей роднит борьба со стихиями.

Стихия тверди, выведенная из извечного покоя, не менее опасна, чем стихия моря. Подобно тому, как романтика моря манит к себе людей, так горняков увлекает романтика борьбы со стихией тверди...

Звенигора вдруг останавливался и ласково, как живую, поглаживал опорную железобетонную балку:

— Второй год стоит — сила! На ней сотни тонн лежат... А раньше мучились: там сдавило, там перекосило, там завалило. Несколько лет назад Никита Сергеевич Хрущев на областном совещании услыхал жалобы на плохое крепление и пристыдил: «До каких пор вы будете все соломинками скалы подпирать — везде бетон уже внедрили, пытливые люди методику этого дела создали. А у вас все на деревянных стойках...» После этого стали мы железобетонные опоры ставить. Вечные! Штат крепильщиков в пять раз сократили...

В тупике, освещенном прожектором, стоял состав порожних вагонеток. Люковой приподнимал задвижку деревянного закрома у конца лавы, и в подкатившие вагонетки с грохотом врывался поток угля.

— А дальше хоть не води! — вздохнул Звенигора. — Стыдно! Все механизировали, а в лаве долбим уголек отбойным молотком...

Сквозь какую-то щель они пролезли в лаву. Угольный пласт залегал почти вертикально, между известняками и песчаниками.

Алексею, сотни дней проведшему в горных выработках, эта показалась особенно душной, темной, узкой. По диагонали в сажевой мгле мерцали большие светляки почти на равном удалении один от другого — лампы шахтеров, работающих за уступами пласта. То, что пласт разрабатывали не ровным фронтом, а уступами, обеспечивало безопасность шахтеров — они были укрыты за стенкой уступа от глыб и кусков угля, летевших из-под отбойных молотков из верхней части лавы. Полулежа, упираясь ногами в стойки, работали забойщики.

— Воздух дают, Бородай? — голос Звенигоры зааукал в темной глубине.

Забойщик выключил отбойный молоток, повернулся к начальнику шахты.

— С перебоями, Кирилл Ильич. Наверное, где-то утечка.

— Какая утечка? Мощностей не хватает. Компрессор дополнительный нужно устанавливать.

Алексей смотрел на забойщика, на угловатое лицо, запорошенное угольной пылью. Зубы Бородая ослепительно сверкали, глаза были необычно большими и яркими.

Бородай снова нажал на пуск отбойного молотка. Пика стала вгрызаться в пласт, откалывая большие куски.

Под ярким до меловой белизны светом аккумуляторной лампы уголь сверкал, переливался мириадами мельчайших граней, казалось, будто на рештаки падают камни, покрытые алмазной пылью. Молодой забойщик работал не спеша, но легко. Он как бы распарывал пикой отбойного молотка какой-то шов, скреплявший слои пласта.

— Здорово находит кливаж! — сказал Алексей Звенигоре.

— Глаза, как линзы микроскопа, — согласился Звенигора. — Первой руки мастер!

Бородай на минуту прекратил отбойку угля, посмотрел на начальника шахты, на незнакомца, снова нажал на спусковую кнопку. Еще быстрее посыпались глыбы на рештак. Забойщик вел пику уверенно по кливажу, едва заметной полоске, тому следу, что остался от древнейшей поры, когда под исполинским прессом пород сжимались стволы деревьев, погребенных океаном, превращаясь в тонкий слой угля. Умение находить кливаж было одним из главных в профессиональной выучке забойщика, тогда начинали действовать внутренние силы пласта, разрушение его облегчалось, пика молотка выводила эти силы из состояния покоя.

Из лавы Звенигора и Алексей поднялись в вентиляционный штрек, присели на свежевыструганные доски.

Здесь, в недрах земли, в щели между пластами, было особенно приятно вдыхать запах сосновой смолы.

— Прямо на поляне в бору! — произнес Звенигора. — Такой бы воздух в лаву подавать к месту работы... Думаете, фантазия? Станем побогаче — будем лесной воздух для шахтеров вырабатывать... — Он помолчал, к чему-то прислушиваясь. Из густой темноты доносился глуховатый, как шум воды на мельничном ставу, отзвук работы каких-то механизмов. — Проходчики трудятся, разбуривают породу. Третьи сутки грызут. Наскочили на красноватый песчаник и никак не пробьем... Вот эту лаву, по которой лезли мы, для вашей машины отведем. Сегодня заходите ко мне домой — пообедаем, план набросаем, что будем делать. Это же красота — все уступы срезать и людей вывести из духоты и мрака. — Чувствовалось, что начальника шахты всерьез увлекают предстоящие испытания. — Давно прошу комбинат: дайте любую машину. Не век же мы «ручниками» будем. Один ответ — нет. А она, оказывается, есть, существует! Вы бы сразу с ней к нам. Мы бы давно окрестили и в люди пустили.

Когда они поднялись из шахты, в «нарядной» уже собирались шахтеры второй смены. Людно, шумно было в зале и коридорах. Покрывая все шумы, из радиорупоров неслась музыка.

К Звенигоре подошел горный техник в фуражке набекрень. Из-под козырька выбивались кудрявые смоляные волосы. Сухощавый, хорошо сложенный, с энергичным лицом, он был живописен — бери и пиши казака из понизовой вольницы.

— Ну что же это такое, Кирилл Ильич? — жаловался техник. — Опять на четвертом участке целика не оставили?

— Это ты с главным инженером выясни. Я только сегодня утром из области вернулся.

— Это вы будете выяснять!.. Я в обком телеграмму пошлю, — спокойно, но многозначительно сказал техник.

— Куда угодно, — отмахнулся Звенигора. — Надоели твои телеграммы.

— Представитель горной инспекции — Стерняк. Придется и вам с ним дело иметь, формалист, въедливый, как клещ...

14

Во второй половине марта лава, в которой работала бригада Шаруды, была переведена на односменку. Две смены предназначались для ремонтных работ, одна для разработки пласта. Раньше за две смены добывали 300 тонн угля, теперь столько же нужно было взять за одну. По расчетам все выходило гладко.

В первый же день работы по-новому оказалось, что при расчетах не учли некоторых особенностей шахты. То, что порою из-за слабого давления сжатого воздуха отбойные молотки, как истощенные дятлы, понуро клевали пласт, не так беспокоило и возмущало шахтеров, как нехватка порожняка для погрузки угля. Порою приходилось на час-другой прекращать отбойку угля. Весь низ лавы — «магазин», как называют его горняки, был завален горючим. Составляя план односменки, надеялись, что количество вагонов обеспечит погрузку всей добычи за смену, но практически не проверили пропускную способность ствола. Почти ежедневно состав с углем долго простаивал у подъемника. Было и так, что порожняк, возвращенный с поверхности, выжидал, когда пройдет встречный груз по однопутевому штреку.

За неделю всего один раз удалось выполнить график цикличности.

— Поспешили! — досадовал Звенигора, беседуя с парторгом наедине в своем кабинете. — Не подготовили дело с транспортировкой.

Последнюю неделю Звенигора почти не спал. Он осунулся, глаза глубоко запали.

— Ты не расстраивайся, Кирилл Ильич, наладим. В технике так не бывает, чтобы сразу рванул и пошел, как паровоз по рельсам... Есть неучтенные нами силы трения. Они везде действуют — и в экономике и в технике. Чтобы их выявить, нужно пробовать. Без опыта их не познаешь. Все наладим.

— То, что наладим, верно... а вот с подвижным составом. Тут дело не только в просчетах. Какой черт составлял проект реконструкции? Ствол только три тысячи тонн может пропускать в сутки. Уже сейчас можно было бы три с половиной смело давать, а через узкую горловину их не откачаешь. Вагонеток, конечно, достанем, а пропускать их негде — все штреки однопутные...

— На двухпутные нужно переходить.

— Не разрешат. В тресте говорят, что есть приказ министерства — идти только узким ходом: чтоб не сдавливало горных выработок.

— У нас не сдавит. Боковые породы крепкие. Выстоят.

— Я это понимаю, но в тресте понять не хотят. Там по циркуляру... Черкасов, думаешь, не понимает?.. Его в незнании горного дела не обвинишь.

— Наверное, на «большой обедне» уже распекал за то, что лава на втором участке отстает?

— Молчит. Ни намека. Яков Иванович покричать любит, но там, где наверняка будет прав... Мне кажется, что он и за односменку, и за испытания «Скола».

Коренев улыбнулся:

— Недоволен, что его обошли. Это у него старая слабость. Любит всем верховодить. Сложная штука — человеческая психология. Люди применительно к обстановке перестраиваются. Встречал я тех, кто работал на «Зимянской», когда Черкасов был начальником, — не нахвалятся: все, что нужно делать, сперва с рабочими обсуждал. А теперь приедет на шахту — хотя бы для формы побывал на рабочем собрании...

— Шахтеры кое за что его с наждачком прошлифовали бы, — безобидно рассмеялся Звенигора. — Под ветром даже дуб гнется. На Черкасова слава крепко подула. Организатор он дельный — этого не отнимешь... Нам теперь бы штреки расширить.

— Был бы Лабахуа, все по-иному бы шло. Барвинский все по приказу делает. Он только свою механику знает — горные работы для него дело подсобное. Да и гонору у него, как у шляхетного пана.

— Да, ершистый мужик. Я на днях с ним завел разговор о работе электрослесарей. Вскипел. Как всегда с ультиматумом: «Могу освободить шахту от своего присутствия, если не гожусь...»

— Ты понимаешь, самое главное в односменке — ритма добиться. Нужно, чтоб каждую долю времени люди чувствовали. Я бы так хотел: пришел на участок, посмотрел на доску учета — семьдесят вагончиков отправили на-гора — значит, два часа прошло после начала смены... Чтобы я время по добыче проверял — как час, так тридцать пять тонн... Мечтаем, мечтаем... А вот что шахтерам на наряде скажешь? Нужно каяться: мы, мол, не начальство, а шляпы!.. Люди большое дело начали, а мы им не помогли, не обеспечили даже воздухом...

Вошел Барвинский.

— Ты, Анатолий Сергеевич, как с локатором ходишь — на расстоянии чувствуешь, где твоя помощь нужна. Вот сидим мозгуем, как дальше быть, с односменкой у нас конфуз.

— Никакого конфуза. Была заминка с воздухом, сегодня наверстаем.

— Анатолий Сергеевич, я ж не вчера на шахту пришел! Заминка, заминка! — вскипел Звенигора. — Шахтерам на наши заминки начхать. — Он стал перекладывать папки с одной стороны стола на другую...

Барвинский сел на стул у окна, взглянул на шахтный двор, вынул из кармана маленький блокнот, карандаш:

— Сразу все не делается, Кирилл Ильич. Это мы все расписали, как по команде, раз, два, три — готово. В жизни все сложнее.

— Что сложнее? Подземный транспорт нужно налаживать — вот и все сложности.

— Подвижной состав по нашему желанию не вырастет.

— Хватает его, — заметил Коренев. — Использовать не умеем. Чего ждать, если начальник транспорта не знает, какой электровоз ко второму участку прикреплен. Потом другое — на трубопроводе авария, а горного мастера вчера разыскивали полсмены.

— Я его не назначал... — вспылил Барвинский и резко поднялся со стула.

— Верно, — согласился Коренев и подошел к нему. — Наша вина. Мы не провели должной подготовки. Хорошо расчеты не проверили. Но почему вы от этого в стороне? Что, для вас это чужое дело? Вы против односменки? Тогда почему молчали на бюро, на техсовете? Вот этого я не пойму.

Барвинский ничего не отвечал, он медленно достал портсигар, посмотрел на него удивленно, как на находку, раскрыл и положил на край письменного стола. Разминая папиросу, он сосредоточенно смотрел на ее ободок.

— Слушай, Владимир Михайлович, — нарушил неловкое молчание Звенигора, — нужно созвать наших инженеров, пусть расскажут, как они будут транспорт налаживать. Сумеем подготовиться за два-три дня? — взглянул он на Барвинского.

— Доложить можно и сегодня, — раскуривая папиросу, медленно, как бы поучая, произносил слово за словом Барвинский. — Но пока мы на двухпутевые штреки не перейдем, толку не жди... В технике не голосуют, а рассчитывают.

Звенигора подскочил с кресла:

— Значит, еще полгода ждать?! Силен!.. Нас же шахтеры выгонят с шахты и правильно сделают... Можно так график движения построить, что состав за составом пойдут. Клети у нас пока без графика используют?! Второй электровоз на участок можно дать?.. Вот что, Анатолий Сергеевич, все в сторону, сейчас же составляй заново расчеты, графики. Сумеешь сам подсчитать? — Звенигора знал, что последней фразой он больно задевал самолюбие Барвинского.

— Из Харькова пришел мотор восьмидесятикиловаттный, — сдержанно, после небольшой паузы, доложил Барвинский. — Звонили со станции. Думаю посмотреть, в каком виде...

— Всю текучку в сторону, Анатолий Сергеевич. Пошли электриков осмотреть мотор. Главное — подсчитать снова наши возможности, выявить ошибки.

Барвинский взял портсигар со стола, звонко щелкнул им и вышел из кабинета.

— Норовистый, чертяка, — кивнул вслед ему Звенигора. — В стороне от всех. Для формы и на совещаниях присутствует и на собраниях. Но всегда молчит... Однажды говорю ему: «Вы бы выступили и высказали свою точку зрения». — «По-моему, нужно не высказываться, а делать... И так слишком много говорим».

Коренев подошел к окну. Раскрыл форточку: сырая струя тумана влилась в комнату.

— Мне кажется, что у него эта отстраненность — из-за скрытой обиды, из-за неудовлетворенности своим положением. Почти четверть века работает на шахтах и все главным механиком. Все товарищи по выпуску стали профессорами, командуют трестами. Такому инженеру по плечу большая работа. Бывает и так: не попадешь в обойму — не выстрелишь, хоть и заряд хороший. Пробовал с ним как-то разговаривать, поинтересовался, почему не готовится к защите степени. Оборвал разговор и с такой горькой усмешкой говорит: «Время для степеней ушло... Мне теперь только на дожитие рассчитывать». Думаю — это от обиды. Не использовали всех сил и способностей человека. Самое скверное, когда человек проживет, как нераскрытая почка...

15

В «нарядной» — высоком двухсветном, с окнами в два яруса, зале, украшенном лепкой и росписью, в которой художники, не скупясь, разбросали яркие цветы и травы, было людно, шумно, говор нарастал — все время подходили шахтеры.

Возле помоста, в глубине зала, на боковых скамейках разместились молодые забойщики. Перед ними на корточках сидел невысокий курносый шахтер средних лет, с безобидно плутоватыми глазами, с пеньковыми волосами. Он живо что-то рассказывал, то вскакивая, то приседая. Алексей сразу опознал в нем крепильщика горных выработок. Под мышкой у рассказчика был зажат топор — неизменный спутник всех шахтных плотников.

Алексей невольно прислушался к рассказу крепильщика.

— Ну, прикормил я место. Порядок! Клюет прямо раз за разом! Рыба летит, как по конвейеру, в корзину. Каждый день плетушки приношу — и карпа, и щуку, и леща, и плотву. В общем, весь рыбный народ. Жена уже к кровати не подпускает — насквозь пропах рыбной сыростью. Порядок! Так до осени ловлю. Всю начисто рыбу в Еланчике переловил. Все рыболовы аж лопаются от зависти. Порядок! Осенью, уже заморозки были, пришел я на прощальную рыбалку ну, согревательную порцию пропустил, как предписано, и немножко вздремнул. Проснулся. Заморозок. Звезды высыпали. А время — не пойму сколько. За часы. А их нет. Порядок!

Глядя на крепильщика, на его мину, руки, торопливо шарящие в карманах, шахтеры оглушительно хохотали. Рассказчик артистически имитировал тип простака. Это был один из тех народных артистов, которых встречаешь во многих коллективах людей физического труда. В паузах на работе они овладевают благодарной аудиторией, довольствуясь только одним гонораром — щедрым смехом и одобрением слушателей.

— Я туды... Я сюды. Обшарил все вокруг — нема часов. На карачках до дому от речки прополз, все прощупал. Нет. Как провалились. Порядок! Было мне от моего домоуправа! А тут кто-то еще жену завел на полную пружину: мол, я еще весной продал часы и на них рыбу куповал, а сам по шалманам раков ловил. И всю зиму была мне проработка — признавайся, кому часы сбыл. Я уже на все совещания стал ходить, чтоб дома допроса не было. Надо не надо — хожу, собрания своим присутствием пополняю. Порядок! Ну, зиму я прогоревал, а весною тайком пошел на зорьке на старое место. Сижу и слышу — тик-тик-тик-тик. Как мои часы тикают. Я испужался, думаю, это памороки спирт забил. Может, горячка началась. Бывает такая от перебора. Так нет же, явственно тикают. Слухаю, а самого оторопь берет — нечистая сила. Порядок! А где тикают — не пойму. Тикают и все. Клюет так, что круги от берега к берегу, а мне не до клева. Удку утянуло — без внимания. Рассвело — вижу, под самым жабуриньем у куста лежат часы. Моя «Победа» — в натуре. И сидит возле них лягушка. Что же ты, думаю, зеленая, делаешь возле моего добра? А она лапки протянула и головку заводную вертит. Заводит! Чтоб ты луснула; всю зиму заводила. Порядок! Принес я их домой; и душевно рассказал Васильевне, как нашлись часы. Не обрадовался — лучше б я их кому продал. Началось все сызнова — теперь, говорит, я уж точно знаю, что ты их заложил. За зиму денег накопил, выкупил, а мне байки про лягушку рассказываешь. Я уж не рад, что домой часы принес. Утром встал пораньше, мотнулся на барахолку, загнал часы за полцены, принес деньги. Привязалась, как милиционер, — рассказывай, где закладывал, с кем пропивал.

Хохот заглушил последние слова рассказчика. Не войди парторг с начальником шахты в «нарядную», все еще продолжал бы неутомимый рассказчик свое повествование.

— А мы вас разыскиваем в доме приезжих, — сказал Коренев, увидя Алексея. — Ну, будем начинать. До смены еще сорок минут.

Парторг взошел на помост. Гул в зале резко падал. Парторг выждал, когда стало тихо.

Огромный зал был заполнен до отказа. Люди в пропитанных угольной пылью шахтерках, с лампочками, топорами, отбойными молотками, только поднявшиеся из шахты, стояли в проходах, выглядывали из кабинок; пришедшие на смену в ватниках, бобриковых пиджаках, кожанках плотно уселись на скамейках.

Трудно людям других профессий понять весь торжественный и деловой процесс оформления нарядов на работу под землей. Это подобно разводу караулов в армии, но одновременно это и проверка прошлого дня, итогов труда и своих сил на начинающийся с получением задания рабочий день.

Звенигора коротко сообщил новой смене, как работала шахта, участки, предыдущие смены. Он был доволен — почти на всех участках добыча угля шла равномерно и успешно.

— А теперь, — заканчивая короткий обзор производственной работы шахты, сказал Звенигора, — Владимир Михайлович вас познакомит с таким человеком, про которого будут книги писать, а может, и сказки сочинять... Теперь наши изобретатели всех сказочников обогнали.

— Сегодня у нас наряд необычный, — сказал Коренев, — сегодня не только смена, а вся шахта, весь коллектив наш будет принимать наряд на испытание техники будущего. К нам приехал изобретатель машины для разработки крутопадающих пластов...

Волна воздуха прошла по залу от дружных аплодисментов.

Алексей взошел на помост. Никогда он еще не испытывал такого смешанного чувства приподнятости и неловкости. Сотни взглядов вопросительно, дружелюбно, но вместе с тем с ласковой строгостью смотрели на него в упор. Нужно было рассказать о «Сколе» просто, ясно, искренне.

— Алексей Прокофьевич расскажет нам о своей машине, — сказал парторг и вместе с Звенигорой сел на свободные стулья в первом ряду.

Алексей окинул взглядом и сидевших впереди пожилых, сосредоточенных шахтеров, и стоявших за дальними скамьями молодых, и техников, собравшихся возле кабинки главного инженера. Хотя он не знал никого, кроме начальника шахты и парторга, но сразу почувствовал себя в родной семье, как в комсомольские годы на родной шахте «Кочегарке».

Многие шахтеры были удивительно похожи на тех, кого он знал на родном руднике. Вот тот, пожилой крепильщик с крутым лбом, хмурым взглядом, широкоскулый, напоминал его первого наставника электрослесаря Калинычева, а высокий, плечистый забойщик казался двойником прославленного Никиты Изотова.

Алексей начал свой рассказ ломким, пересохшим голосом.

Но внимание аудитории успокоило Алексея. Он откровенно рассказывал о своих неудачах на «Капитальной», о том, что мнение некоторых авторитетов обрекло его изобретение на полную неудачу. Горечью были пронизаны слова об этом. Он видел, как хмурились лица стариков, как строгими становились лица молодых. И уже не стесняясь, он просил товарищеской помощи шахтерского коллектива.

— Нужна ваша помощь. Судьбу машины решат испытания — испытывать будем в самых трудных условиях. Без вашей помощи никак не обойтись. Я уверен, что может она работать безотказно, избавить людей от ручного труда на пластах крутого падения.

Сойдя с трибуны, он встал у стены под широким окном. Густо сочился синеватый свет. Поскрипывали под ветерком фрамуги.

Снова на помост взошел парторг.

— Серьезная задача, товарищи. Как знаете, испытывать машину — дело сложное, трудное, хлопотное. Без охоты испытывать — только замысел губить. Вот тут и рождается производственный риск. Нужно пораздумать, как, где вести испытания, на каком участке. Кому слово? — Сразу несколько рук взметнулось в разных концах «нарядной». — Ого! Заговорила громада. Значит, близкое дело!.. Микола Петрович Шаруда. Редкий гость на этом месте, — добавил он, когда Шаруда уже взошел на трибуну.

— Машину будем испытывать — это уже министр решил. И мы с ним согласны, — грудным голосом произнес Шаруда. Он взглядом обвел всех. — Не найдется же ни одного настоящего шахтера, шоб против машины был. Так?.. — В зале одобрительно загудели. Микола Петрович пристукнул кулаком. — Так! — Шаруда улыбнулся и продолжал: — Як бы мне сказали: рубай каждый день по две смены, шоб только машина була доведена до ладу, я б год так проработал. И про отдых не вспомнил бы. — Он сошел с трибуны и обеими ладонями сжал руку Алексея.

— Значит, одну лаву со счета сбрасывай, — негромко, но четко произнес кто-то в зале, — на испытаниях уголька по плану не жди. Передать бы ее на опытную шахту.

— Голосовать кто за, кто против не будем, — поднимаясь со стула и оборачиваясь лицом к шахтерам, пояснил Звенигора. — Есть приказ министра — наше дело с честью его выполнить. А сейчас мы, так сказать, торжественно изобретателя в свой дом принимаем. Как испытания проводить, это мы еще не один раз обмозгуем.

— Испытывать надо. А что одна лава выйдет из строя, подумаешь, беда! — загремел с места, не ожидая слова, бригадир второго участка Матвей Саньков. Тот, что походил на Никиту Изотова. — Это зачин важный! На весь мир зачин. Испытаем, а потом и объявим: вот, господа Морганы, моргайте, шоб вам повылазило, чего советские шахтеры достигли, шо изобрели: сама рубит, сама валит, сама в вагон погружает. Тут и обсуждать нечего.

Алексей встретился взглядом с Звенигорой. Начальник шахты, улыбаясь глазами, кивнул головой в сторону зала: хорошо, мол, принимают.

— Значит, товарища Заярного зачисляем в наш курень славной сечи шахтерской? — уверенно сказал парторг. — Голосовать не будем! А помогать будем по-шахтерски — и поддержкой, и доброй критикой, и ладным советом. Думаю, наш изобретатель пенять не станет на нас за то, что будем говорить так, как совесть и опыт подсказывают.

После собрания бригады затеяли профессиональный спор, где, в какой лаве лучше всего испытывать машину, кому доверить это хлопотное, строгое дело.

Каждый понимал: если успешно завершатся испытания, быть их участникам друзьями большой славы, знатными людьми страны.

— Знаем, Микола Петрович, с чего ты свою односменку затеял, — наступал Саньков на Шаруду. — С первого шагу все известно, как заговор в столовой состоялся. Только посмотрим, кто это право получит! У меня в бригаде тоже есть такие муромцы, что две нормы в день как закон у них... Мы не уступим. Мы тут все организации притянем к решению, чтоб по законности.

— Чего ты гвалт поднял, Матвей? — добродушно смеялся Микола Петрович. — Ну, обгонят нас твои муромцы, я ж им первый скажу — молодцы, хлопцы, нас учите, как работать треба. Чи мы первый год с вами соревнуемся? У кого твои хлопцы учились, как цикловать лаву нужно?.. Давай так — по-шахтерски, без шуму, без крику: кто по полтора цикла будет давать, тому и машину на испытание доверяйте. От тут начальник шахты — при нем и договорились.

— Микола Петрович, що вы? — настороженно сказал Мариан Санжура, стоявший рядом с бригадиром. — Мы же еще цикла не даем.

— Будем, Марьяне, давать и цикл, и полтора. Есть еще сила в казацких жилах!

16

Для обитателей: уютного домика на улице Коммунаров наступили тягостные дни.

Никогда еще не возвращался Микола Петрович таким раздосадованным с работы, никогда Ганна Федоровна не видела мужа таким хмурым. Он и ел как-то нехотя: попробует первого, прикоснется ко второму — и идет в сад к своим зеленым друзьям.

Ганна Федоровна, наблюдая за мужем, видела, что и в саду он работает без настроения — подрежет ветки на одном дереве, сядет на лавочку и долго сидит в раздумье.

До глубокой темени Микола Петрович не уходил из сада.

Ганна Федоровна знала, что лучше не беспокоить мужа расспросами, но как-то не вытерпела, пришла к нему в сад.

Микола Петрович подрезал смородину.

— Ну, шо ты сумуешь, Коля? — ласково, как сына, спросила она певучим своим голосом. — На работе, наверное, что-нибудь не так?

— Не так! — угрюмо ответил Микола Петрович. — Сидай, молодыця. — Она осторожно села рядом с ним на скамье под молодым, острым, как пика, осокорем с голубой корой.

Еле уловимый запах абрикосовых почек, душистость вишневой коры, винные испарения прелой земли — все смешивалось в густой, бодрящий аромат весны.

— Ну, шо же у вас там, Коля? — душевно расспрашивала Ганна Федоровна.

В темноте ее лицо с крутыми дугами бровей казалось смуглым.

— Придумали на одну смену перейти, а не выходит. И из-за трутней. Савку Быковца знаешь? Машиниста электровоза... Ох, дорвусь я до него! Сегодня два часа простояли из-за недотепы. Порожняк есть, уголь есть, пути свободные — вези! А он ходит по штреку, как индюк, важничает, все по телефону звонит, шоб ему аккумуляторов прислали. Я ему говорю: ты, чертов посыпака, не тогда корми собак, когда на охоту... «А что я сделаю, если аккумуляторы сели»... — Де ж ты раньше был — от барбос!.. Ну, и недодали десять вагончиков. Уголь есть, лежит в лаве, не успевают вывозить. А потом находят тысячи всевозможных причин — то подъемник не принимал, то пути заняты.

Микола Петрович рассказывал жене обо всем, что мешает нормальной вывозке угля в одной смене.

Ганна Федоровна слушала его внимательно, будто ей самой предстояло завтра вместе с бригадой спуститься в шахту.

— А ты, Коля, в партком и до товарища Звенигоры сходил бы, — посоветовала она.

Шаруда горько усмехнулся.

— А шо, Галя, Звенигора, шо партком? Это ж от нас все зависит. И начальник, и партком про все знают. Их подталкивать не нужно, а вот таких, как Быковец, чем подтолкнешь?

Уже ломтик месяца скатился за Саур-Могилу и над балками поплыли лохматые ленты тумана, а они продолжали беседовать.

— Ну, треба спать, Галю. Сил набраться.

Часто вставал, курил, долго вспыхивал огонек его папиросы в полумраке комнаты.

«Изведется... Ну, чем ему помочь, чем», — сокрушалась Ганна Федоровна.

После долгих раздумий она решила все же посоветоваться со Звенигорой, в то время, когда Микола Петрович был в шахте.

...Вечером, как бы ненароком, начальник участка Бутов и Звенигора зашли к Шаруде.

— А Коля где, Ганнушка? — мягким басом спросил Бутов. — С деревьями возится — садовник он у тебя. И для людей, и для растений садовник.

— Вы проходите в комнату, а я сейчас позову его, — засуетилась Ганна Федоровна.

— Ну кто же в такой вечер станет в комнате сидеть? Мы к нему пойдем, — отказался Звенигора.

Микола Петрович, угадывая, что не случайно явились сразу вдвоем Звенигора и Бутов, стал заканчивать работу, собирать инструмент.

— А ты делай, делай свое, Петрович, не торопись, — посоветовал Звенигора. — Я по твоему участку поброжу. Посмотрим, что за чудеса ты тут выращиваешь. Давно собирался твой сад посмотреть.

Звенигора и Бутов пошли между деревьями. Сад был действительно чудесным, и не один садовод позавидовал бы Шаруде. Здесь, на степной земле, где росли раньше только чернобылы, полыни, чертополохи, сошлись зеленые питомцы севера и юга, востока и запада.

Нежными веточками приветливо кивали кусты жасмина, заигрывая с китайскими яблонями; рядом с рябиной пышно разрослась лавровишня; абрикосы соседствовали с грушами и курской антоновкой, над ними высился острый шпиль лиственницы.

Глаза Бутова заискрились блеском удивления и зависти, когда он увидел молодой, густой, как казачья папаха, куст.

— Микола Петрович! Да это, никак, мушмала? Когда же ты ее раздобыл? Где?

— Из Нальчика выписал... А ну, идем, Ларя, я тебе еще не то покажу, — довольно улыбнулся Шаруда. Он взял за локоть Бутова и проводил его в самый дальний угол сада. Там за зарослями малины, обнесенная серебристой металлической сеткой, выбросила три опахала пальма.

— Канарская! — восхищенно шепнул Шаруда. — Я в прошлом году под Батуми достал. Всю зиму в комнате выращивал, а сегодня высадил. Боюсь, замерзнет. Красуня! — Он сильной шершавой рукой осторожно коснулся веерообразного опахала ее.

— Эх, Ларион! — мечтательно проговорил Шаруда. — Если бы людям не нужно было угля, я б садовником стал. Ей-богу, садовником! — он посмотрел на Звенигору. Глаза его осветил яркий огонь волнения. — И деревья я сажал бы всюду. На полях, на межах, на дорогах, на берегах. Шоб цвели все лето! Отцвела черемуха — цвети акация. Отцвела акация — цвети липа. Пусть люди идут по дорогам, а над ними — кроны вишен, яблонь, груш. Захотелось человеку пить — сорвал он яблоко или какой другой фрукт...

Звенигора удивленно слушал лучшего забойщика шахты. «Так вот проживешь с человеком годы, — думал Кирилл Ильич, — и не увидишь, что в нем заложено...»

— Кирилл Ильич, Ларион Кузьмич, — позвала их Ганна Федоровна, — шо вы там робыте? Коля, приглашай гостей в хату — уже другой раз самовар ставлю.

За чаем Бутов завел разговор о садоводстве. Потом стал расспрашивать, как учатся Игорь и Надя.

Беседу поддерживала Ганна Федоровна, Микола Петрович сосредоточенно, молча поглядывал то на Бутова, то на Звенигору.

— Знаешь, Петрович, — сказал Звенигора, —тебе отдохнуть нужно.

— Еще шо, Кирилл Ильич, мне треба? Придумывай! — горько усмехнулся Шаруда...

— Есть у меня путевка в Гагры, — продолжал начальник шахты, — в лучший санаторий.

— Может, мне на пенсию перейти? — хмуро отшутился Микола Петрович. — Ларя, сколько лет я тебя знаю? — спросил он Бутова.

— Можно посчитать... В пятнадцатом мы на Богодуховском вместе коногонили...

— Ото ж... а ты думал, Кирилл Ильич, приду до того дурня Шаруды, скажу ему, шо он самый лучший забойщик на свете, да дам ему путевку — и с глаз долой, шоб головы не морочил, он и затанцует. Нет, Кирилл Ильич, не вы проворонили, а мы. Ларя начальник участка, а я — бригадир... Как говорят: «Плыли, плыли, та у берега утонули». Работали по сорок лет, а как настоящая работа пришла, сели в лужу. Срам, Ларя! Не хватает порожняка! Это все верно. А мы с тобой должны были все проверить. Нашей горняцкой арифметики хватит на то, шоб высчитать, когда чего нужно. Шо ж тогда рипались? На шо надеялись? Начальник транспорта свое подсчитал, главный механик — свое, а все вместе не свели. Сегодня мне Колька Бутукин говорит: придет получка — только распишемся в ведомости. Человек за работу должен получить так, шоб жить по-настоящему, шоб у него настроение звенело. Это я всю историю начал, — со вздохом добавил он. — Подвел хлопцев.

— Правильно сделал, Петрович, что начал, — убеждал его Звенигора. — Наладим односменку! У этого дела большое будущее. Просчитались кое в чем — выправим.

— Оттого, Кирилл Ильич, мне досада душу выела, шо будущее большое, а мы сразу не подготовились — плюхнулись. Та, теперь я знаю, як выбираться. В долгу не останемось. За меня никто другой работать не будет. К вам просьба — пусть воздух с перебоями, но когда уже воздух дают, пусть вагоны под лавой стоят. Можно и за четыре часа сделать то, что за шесть. У меня в запасе одна штука есть. — Микола Петрович стал увлеченно рассказывать, как можно поднять добычу.

— Ты смотри, Ларя, шо мы делаем сейчас? — Он чертил прямо на скатерти ногтем. — Режем куток. А потом ставим стойки возле самого пласта. Зачем? Мы же породу поддерживаем, шоб на пласт не давила... Так! А на шо? Шоб больше возиться с зарубкой. А теперь, как смену закончу, буду ставить стойки на полметра от груди забоя... Понимаешь, шо получится? Порода будет давить на пласт. За ночь раздавит его. Тогда только трогай уголь, сам подсыплется из пласта.

Бутов сидел молча и, слушая рассказ Шаруды, думал: «Я-то тебя, старый друже, знаю. Утешать тебя не нужно было. Пока своего не добьешься, не успокоишься».

Ганна Федоровна тревожно смотрела на мужа: не помогла даже беседа с испытанным товарищем.

Ох, и характер у тебя, Микола Петрович!

17

Вечером Звенигора занес Алексею телефонограмму — первый секретарь обкома Ручьев просил изобретателя приехать в один из свободных дней.

— Поезжайте завтра же, — посоветовал Звенигора. — Познакомьтесь с Дмитрием Алексеевичем. Он понравится вам. Душевный человек.

Алексей собирался выехать за «Сколом» на «Капитальную».

— Об этом вы уж не беспокойтесь. На «Капитальную» я пошлю за машиной толковых людей, все сделают. Берите, Алексей Прокофьевич, мою «Победу» и выезжайте.

Алексей обрадовался случаю побывать в областном городе, где прошли студенческие годы, где познакомился с Варей. Может, что-то удастся разузнать о ней.

Он выехал с шахты в полдень. Предстояло пересечь почти всю область. Белополье с областным городом соединял Харцизский шлях.

Шумной жизнью живут донецкие шляхи — громыхают по ним караваны трехтонок, пролетают нарядные легковики, юркие малолитражки, проезжают колхозные брички и мажары, скачут верховые — нарочные.

Шляхи донецкие великие, потом и кровью политые, миллионами ног исхоженные, славой овеянные!

В седых веках проходили ими пращуры наши — славяне Артании. Вздымали на них пыль полки северцев, курян, черниговцев, отстаивавших Киевскую Русь от половецких орд.

Пробирались забытыми шляхами вольные люди на Дон и Донец, в Муравскую заповедную сторону, в дикие необжитые земли, богатые черноземной целиной, обилием птицы и зверья в байраках, рыбы в реках, руд в недрах, лесов на водоразделах.

Уходили по шляхам черкасские и донские казаки от бояр, шляхты — тягловые и оброчные, приписные и коронные холопы, пытанные железом, битые батогами, клейменные тавром. Громили они турецких янычар, всякую иную погань, посмевшую ступить на земли отчичь и дедичь.

Пролегали по шляхам секретные пути между вольными казацкими республиками Днепровской и Донской — между «сечью» и «кругом», пути дружбы извечно, кровно родных русского и украинского народов.

Гремели на шляхах тулумбасы булавинских повстанцев.

Гнали по степным трактам каторжников в Лисий, Государев и другие байраки на первые угольные рудники.

Полегли на шляхах горные надзиратели, пытавшиеся скрыться от гнева «работных людей» первого металлургического завода на Лугани.

Собирались степными путями в девятьсот пятом дружинники рабочей гвардии на выручку горловских шахтеров, окруженных карателями-драгунами.

Завьюженным шляхом донецкой степи в девятнадцатом году прошел юго-западный фронт, сметавший белогвардейцев и интервентов в Черное море.

В мартовские дни двадцатого года направлялись по большим и малым дорогам Донецкого кряжа солдаты Трудовой армии к затопленным рудникам — возвращать им жизнь.

Золотой осенью сорок третьего года в донецкой степи советские воины разрубили железобетонные узлы миусской обороны фашистов, протянувшейся вдоль древнего таганрогского чумацкого шляха.

Тесно вплетены в историю Родины нашей шляхи донецкие, великие, славой овеянные!

И нет, наверное, нигде просторов, подобных тем, по которым пролегли донецкие шляхи.

Станешь где-то на донецком шляху возле Снежной или под Горловкой, в Краматорской или под Лисичанском — и развернутся перед твоим взором такие просторы, такие дали, что захватит дух.

Синеют горные цепи терриконов, подпирают небо колонны — кауперы домен, градирни и башни химзаводов, сверкают миллионы зеркал — застекленные крыши цехов, серебрится паутина железнодорожных магистралей. Протянулись во все стороны бескрайнего плоскогорья выбеленные дождями полотна асфальта.

Величав донецкий край днем, но еще величавее он ночью, когда по небу раскинутся огненные короны домен, как гербы по синему звездному знамени.

...Пять часов пути до областного города пролетели незаметно. Поселки, города тянулись непрерывной цепочкой. Только кончался поселок одной шахты, как начиналась улица другого.

Всюду строили новые дома, прокладывали водопроводы, возводили мосты, заливали асфальтом улицы, рыли ямы для насаждений, разбивали стадионы, скверы, парки.

Местами вдоль обочин шляха тянулись двойные аллеи. Деревья были унизаны зеленой росой набухающих почек. Дышал теплом весеннего возрождения сытый, богатый влагой чернозем колхозных полей, свежо зеленели степные перелоги, тянуло весенней прелью из балок и суходолов. Легкий, как кисея, колыхался вдали пар над прогретой степью.

18

Областной центр, как все города, подчиненные ритму жизни шахт и заводов, просыпался рано.

Алексея разбудил не шум троллейбусов, не голоса гудков, а солнце — оно плавило окна.

Алексей подошел к окну: на востоке, там, где центральная улица упиралась в ворота металлургического завода, из-за корпусов поднимался огромный солнечный диск.

Торопливо одевшись, Алексей вышел из гостиницы. Ему не терпелось осмотреть свой студенческий город. Больше десяти лет минуло после того мимолетного наезда, когда, круто изменив маршрут служебной командировки на завод, где строили «Скол», он приехал сюда, пытаясь что-нибудь разузнать о Варе. Вместо города на гребне кряжа громоздились завалы бетона, кирпича, трудно было даже найти улицы. Люди жили в землянках, подвалах.

Теперь город протянулся разноцветной каменной лентой от шахт к заводу.

На центральной, широкой, как бульвар, улице все было застроено. Красивые многоэтажные здания, ни одного похожего на другое.

Алексей знал город серым и черным, приземистым и грязноватым, теперь в нем преобладали светлые тона. Прозрачная зелень обрамляла проспекты и улицы. Ветерок играл шапками молодых деревьев. По асфальтированной улице торопливо пробегали переполненные металлургами, химиками, шахтерами троллейбусы. К Индустриальному институту — огромному параллелепипеду из стекла и бетона — направлялись шумные группы студентов в форменных горных тужурках с блестящими вензелями на густом бархате погон.

Незаметно для самого себя Алексей оказался в этом говорливом потоке. И ни о чем не думая, пошел по той дороге, по которой ходил изо дня в день пять лет. Казалось, время отвело свою стрелку на годы назад, за рубежи войны, и вот сейчас самым главным вновь стало — не опоздать на лекцию... Только у ступеней института Алексей остановился. Он стоял, любуясь новым корпусом, символически светлым и устремленным ввысь.

Долго еще бродил потом Алексей по городу, то взбиравшемуся на бугры, то стремительно сбегавшему озорной гурьбой домишек в балку. Он прошел к пруду за парком. Над берегом его плыл зеленый шум почковавшихся кленов, ясеней, бересклетов.

Здесь в карнавальную майскую ночь Алексей сидел с Варей. Тогда на другом берегу пруда, в парке, звучал вальс, взлетали фейерверки, шумела толпа. Гигантское колесо, усеянное лампочками, неутомимо вертелось в воздухе. Казалось, что веселые, счастливые люди взбираются по нему на небо...

Они сидели молча, лишь порою взглядывая друг на друга. Пахло горькими смолами молодой зелени, душной прелью вспаханной земли. От коксовых печей набегал сладковатый дымок, казалось, что там в раскаленных камерах тоже что-то расцветает. Весь мир был тогда в цветении для них.

Алексей медленно обошел пруд, не хотелось уходить отсюда. Он старался продлить эту встречу с прошлым. Время проверяет чувства. Сколько бы ни было у человека и жизни ярких встреч, но всегда будут для него особенно ярки и дороги те, что выпали на годы юности. Неповторимы они своей искренностью, свежестью чувств.

Бывает так — разойдутся люди на долгие трудные годы, но когда-нибудь вспомнят они свои юношеские встречи, и пахнет на них ветром мечтаний. По-иному забьется сердце, легче вздохнется.

Если в такую минуту станут влажными глаза — не стоит стыдиться своей восторженности. Будь благословенна та живая струя, что тепло и нежно разлилась в душе твоей при воспоминаниях о годах юности.

В памяти возникали все подробности давнего вечера, и Варя, как всегда полусерьезно, полунасмешливо, смотрела на него, откидывая взмахом головы пружинистую прядку с обветренного лба.

В город Алексей возвращался другой дорогой. Там, где были свалки, каменоломни, пролегли улицы, стояли корпуса заводов.

В десять часов он вошел в кабинет секретаря обкома.

— Товарищ Заярный? Хорошо, что приехали! Садитесь, — внимательно посмотрев на Алексея, сказал Ручьев и нажал кнопку звонка.

Вошел помощник секретаря. Ручьев набросал что-то на листке бумаги и передал его помощнику.

— Попросите всех этих товарищей из угольного отдела прийти сейчас же.

В ожидании приглашенных секретарь прошелся по кабинету, потом достал из стола фото какой-то новой машины и начал рассказывать о ней Алексею.

Входя в кабинет, работники угольного отдела усаживались за столом, протянувшимся вдоль всего кабинета.

— Скоро вашу машину привезут? — обратился секретарь обкома к Алексею. — Скорей бы надо. Боюсь, Громадин задержит, — взглянув на заведующего угольным сектором Древалева, продолжал Ручьев. — Это он не знает, что из его области машина уплывает, а то сейчас же забил бы тревогу...

— Думаю, что не задержит, — заметил Алексей. — За два года, пока монтировали ее и испытывали, ни разу не поинтересовался.

— Напрасно так думаете! Он мне о вашей машине сам рассказывал... Времени, наверное, не хватило, чтобы посмотреть самому. У нас на партийной работе порою сутки очень короткие. Одни сельские дела триста дней в году просят, а кроме них, хватает разного, как говорят колхозники, по завязку. Что нужно, Алексей Прокофьевич, для нормальных испытаний «Скола»?

Дверь легонько приоткрыли.

— Матвей Данилыч, — сказал Ручьев тому, кто открыл дверь, — вовремя пришел.

Это был угловатый, могучего сложения пожилой человек с высеченным из воли и спокойствия лицом.

— Атаман угольных куреней нашей области товарищ Несветай, — познакомил Ручьев Алексея с вошедшим. — Изобретатель «Скола» Заярный, — в свою очередь представил он Алексея Несветаю. — Мы вот заглазно со «Сколом» знакомимся. Ну, скажи по-шахтерски: у тебя на эту машину надежды большие?

— Принцип скалывать уголь — новый. Посмотрим в работе, — усаживаясь в кресло у стола Ручьева, с явной холодностью ответил Несветай.

— Ты сам с ним знакомился? — продолжал расспрашивать Ручьев.

— Мне докладывали.

— Чужими глазами на новое смотрел! — укоризненно воскликнул Ручьев.

— Механизаторы докладывали. Там народ знающий.

— Сонные души у тебя в отделе механизации, — с досадой произнес Ручьев. Специалисты строчить докладные. Только и читаешь: «по нашим сигналам» да «наши сигналы не приняты». Стрелочники какие-то, а не инженеры. Механизацию нужно людям со взлетом доверять... Влюбленным в машины. Ненавидящим дубинушку. У нас ее в угольной промышленности еще хватает.

— В отдел мы подобрали народ опытный, — пытался оправдаться Матвей Данилыч.

— По части составления актов... — сказал кто-то из обкомовцев.

— Мастера! — продолжал Ручьев, — ничего не скажешь. «Двадцать восьмую» оборудовали автоматами. Институт три миллиона ухлопал на это дело. Моторы без мотористов, насосы без дежурных, вентиляцией тоже приборы командуют. По шахте идешь, как фантастическую повесть читаешь... А сейчас работают на «Двадцать восьмой» автоматы?

— Все демонтировали. Ремонтируют, — отметил Несветай. — Механизаторы здесь ни при чем. Оранжерейную автоматику установили. Во время морозов отказала. Пришлось везде ставить людей.

— Это потому, что к зиме готовились после первого снега, — доказывал Ручьев. — А товарищи из отдела механизации наблюдали, что выйдет. Анекдоты сочиняли о том, как автоматы за кожухами побежали. А мы об этом только весной узнали... Теперь придется «заслуженных деятелей» автоматизации выявлять.

— По механизации наша область все же впереди других, — вставил Несветай. — А автоматику водоотлива и вентиляции на «Двадцать восьмой» наладим...

— Все же впереди! — рассмеялся Ручьев, поднявшись из-за стола. Он подошел к окну, приоткрыл форточку. — Какая это механизация, если до сих пор крепим вручную! Конвейеры перетаскиваем вручную! На крутых пластах уголь вынимаем вручную... Поток должен быть: машина с машиной во взаимодействии. И чтобы управлять всем этим комплексом механизмов можно было на дистанции. А мы до сих пор за рукоятки их дергаем, как извозчики вожжами лошадь понукают...

Алексей удивленно слушал Ручьева: раздумья секретаря перекликались с раздумьями Верхотурова.

— Я на химкомбинате был, — прохаживаясь вдоль стола, говорил Ручьев, — вот там молодцы! Там настоящие механизаторы. Они варягов от техники не зовут. Сами проектируют автоматы, сами заказывают или готовят у себя в мастерских. Идешь по цеху — безлюдье. Один оператор.

— Кустарничать будем — механизация влетит в копеечку, — сказал Несветай.

— А ты о людях думай, потом уж копейки подсчитывай. Сколько у тебя на одних простоях теряют? — Ручьев сел за стол. — Были бы механизмы, этого не случалось бы... Вы хоть на одной шахте дистанционное управление наладьте.

— Химикам проще, — сказал заведующий угольным сектором Древалев, — там сама технология поток определяет. Там сама продукция сигнализирует: реакция закончилась и — сигнал.

— Угольщики должны поток начинать, — уверенно сказал Ручьев, — вы металлургам и химикам сырье даете. Оно должно однородным быть. Этого без потока не добьешься. От угольщиков весь поток индустрии зависит. И дело здесь уже не в технологии. А в психологии. Свыклись люди с ручной работой.

— Ну, это не так! — горячо возразил Матвей Данилыч Несветай.

— Ты хочешь сказать — не все свыклись... Верно. Шахтеры за механизацию, а у твоих механизаторов еще много разных причин, и объективных и субъективных. Только и знают писать объяснения о невозможности в горных условиях применить то одно, то другое новшество. А потом пришивать выводы: «Пока наиболее выгодные результаты дают ручные операции». За всем этим одно: свыклись! Свыклись с ручной работой, с ручным управлением механизмами. Ваша машина нам вот как нужна, — обращаясь к Алексею, сказал Ручьев. — Познакомьте нас с ней пока хотя бы по чертежам.

Ручьев сосредоточенно слушал объяснения Алексея о принципах конструкции машины.

«Какая уже по счету попытка механизировать труд на шахтах с крутым падением пластов! И все без результатов, — думал он. — А печальная история с этой академической машиной, за которую получили звание лауреатов восемь человек... Дело, конечно, не в лауреатстве. Можно и за неудачное дерзание награждать. Неудачи бывают разные. Но ведь те восемь просто авантюристы от техники».

Секретарь снова почувствовал себя раздраженно-неловко, как всегда при встрече с шахтерами той шахты, где испытывали машину этих ловкачей.

Алексей, увлеченный объяснениями, не замечал раздраженности Ручьева, но инструкторы ловили каждый взгляд секретаря обкома. Это чувствовал хорошо Ручьев, и это еще больше нервировало его: смотрят, как бы не промахнуться. Быстро привыкают к этой повадке. Может быть, потому, что становятся штатными, «аппаратчиками».

«А ведь хорошая машина, кажется», — подумал Ручьев и взглянул на Древалева. Тот сидел, что-то записывая в блокнот. «Наверное, уже решение пишет».

Секретарь знал страсть Древалева к решениям.

Алексей делился всем, даже своими сомнениями: ему казалось, что скалывающие резцы будут быстро срабатываться, не выдержат долгого сопротивления углей.

— Не беда, — ободрил его Ручьев, — попросим наших металлургов специальную сталь прокатать. Сопротивление углей дело не страшное... Не было бы другого сопротивления. Знаете, какое самое страшное? Человеческое. Косность! Это превзойдет все металлы и минералы... И думаю, что с таким сопротивлением вам придется встретиться. Есть еще люди, шарахающиеся от техники. До войны мне пришлось одну нелепую историю наблюдать в Савурском районе. Там две шахты — больше предприятий нет. В лавах работали саночники. Знаете эту дикую специальность — тащит человек лямкой на четвереньках короб с углем по лаве. Бурлак под землей. Решили установить конвейер. Саночники — протест: оставьте санки. Что за черт? Людей от дикого труда освобождают, а они протестуют. Собрали их, стали выяснять, в чем дело. Оказывается, каждый саночник сельским хозяйством занят. Работа в шахте для него — дело подсобное, сезонное. Таскает он санки, пока не поставит дом, не купит корову. А заработки на санках хорошие. Один из них выступил на собрании и говорит: «Я на санках четыре тысячи в месяц выгоню, а на машине дадут ставку, да и заговей». Внедрить машину — это не меньше, чем изобрести ее.

Ручьев что-то пометил в блокноте и стал расспрашивать, какую зарплату будут получать машинисты «Скола».

— Это дело не последнее, — подчеркивал он. — Хороший забойщик две с половиной — три тысячи рублей зарабатывает. Вот такую зарплату и машинистам установим... Вы на меня не обижайтесь, что я к вам на шахту не приехал, — пожимая руку Алексею, говорил Ручьев. — Как только прибудет «Скол», обязательно побываю. А сейчас время посевное, некогда. Но вы поддерживайте со мной связь... Мне стыдно приезжать на шахты, где до сих пор ручная добыча. Придешь в «нарядную» — кажется, что каждый забойщик на тебя с укором смотрит, когда, мол, вы, товарищи руководители, займетесь по-настоящему механизацией на крутопадающих пластах? За подготовкой испытаний сам проследи, — обращаясь уже к Матвею Данилычу, наказывал Ручьев. — Черкасов почему-то к этому делу с холодком отнесся.

— Не отказался же он испытывать машину, — возразил Матвей Данилыч.

— Черкасов конь выезженный, — улыбнулся Ручьев, — отказываться не отказывался, а молча отстранился...

Из обкома Алексей проехал прямо в гостиницу. В вестибюле его окликнул низенький, розовощекий горный инженер в большой фуражке, налезавшей на уши. «Федя Белевцев! Друг дорогой! Милый, восторженный товарищ студенческих лет!..» Они обнялись и расцеловались. Вот это встреча!

— Я тебя, Леша, первого с нашего курса встречаю, — тараторил Белевцев. — Ты в гостинице? В сто пятом? Почти по соседству! А я приехал вчера, хожу как по незнакомому городу. «И некому здесь шляпой поклониться». Только одного встретил — профессора Кемарского. Помнишь его?

Они медленно поднимались по лестнице на третий этаж. Белевцев, возбужденный встречей, спешил все выложить о себе:

— Я в Снежном, маркшейдером в тресте. Женился. Двое ребят. Ходил за книжками для них. И ни черта не нашел — хоть домой не приезжай... Ну, а ты женат? Наверное, на Варе!

— Нет, не женат, — грустно ответил Алексей.

— А Варя, Варя где? Ты ее видел?

— Разыскиваю, не могу найти...

— Получше искать нужно — найдешь... Постой, постой! Моя Клавдия ведь с ней дружила. Э, теперь мы найдем твою Варюшу! Сегодня позвоню на шахту, мы Клавдию на розыски пустим. Клава найдет! Моя Клава даже утерянные пласты находит... Ты не смейся. Она у меня помощником. Тут, брат, такое было раз с «пережимом». Ну, потеряли пласт, и баста! Хоть закрывай шахту. Профессора Оглоблина пригласили для консультации, а найти не можем. Вернулась Клавдия из отпуска, неделю поработала — нашла.

Встреча со старым товарищем ободрила Алексея.

На другой день выяснилось, что Клава видела Варю последний раз в мае 1941 года.

Никого из ее родственников Алексей не сумел разыскать в областном городе.

Затерялась капля в океане...

Часть вторая

1

Прибыл с «Капитальной» «Скол». В мастерскую, специально оборудованную для монтажа «Скола», часто заходили шахтеры взглянуть на необычную машину. У других угольных комбайнов бары в виде рамы с бесконечными цепями, зубками, а у этого стальные спирали — шнеки с клеваками. Начинались расспросы: как будет действовать, на какую глубину зарубать пласт, сколько добудет за смену?

Микола Петрович со всей своей бригадой занимался на курсах машинистов «Скола», изучал устройство его, способы управления. Нередко занятия проходили в мастерской. Не было среди слушателей более пытливого, нежели пожилой бригадир. Он подолгу рассматривал какую-либо деталь, допытывался, нельзя ли упростить ее, сделать более выносливой, устойчивой.

Алексей делился со своими слушателями не только инженерными решениями, но и поисками, новыми замыслами.

В скромной шахтной мастерской нередко возникали споры о будущем техники, об эволюции шахтерского труда.

— Мне бы дожить до такого дня, — размечтавшись, говорил Шаруда, — когда в лаве все будут делать машины... Будет так, что люди ими из штрека командовать станут.

Настроение его поднималось с каждым днем. Упорядочили подачу порожняка на участок, где работала бригада Шаруды. Халатных машинистов компрессоров и равнодушных движенцев заменили людьми с «горняцкой душой», как сказал Звенигора. День за днем ритмичнее становилась работа, почти всегда удавалось в одну смену давать добычу двух, простои почти совсем исчезли. И во второй смене стало вдосталь порожняка, увеличилась выдача угля на-гора. Односменка получила признание у всех, от сдержанных, расчетливых плановиков шахты до подземных рабочих. Уголь теперь не задерживался в магазинах участков.

— Твоя взяла, Петрович... Накрепко, — подошел как-то перед сменой к Шаруде Матвей Саньков, тот, что шумно спорил о том, на каком участке испытывать «Скол». — Тебе и машину испытывать. Крепок еще старый конь. За тобой не угонишься. Теперь кати на курорт, погрейся, а потом и за новое дело.

Но не об отдыхе помышлял Микола Петрович.

Какой-то Тихон Косульников с «Дуванной» стал добывать 1200 тонн в месяц отбойным молотком. Пятьдесят тонн в смену. В полтора раза больше, чем он в лучший день!

Что же там за богатырь объявился?!

Каждый день перед сменой Микола Петрович внимательно просматривал газеты — нет ли чего нового о работе Косульникова. Все ограничивалось короткими заметками — вырубил столько-то. А как работает?

— Тут разное может, Коля, быть, — рассуждал начальник участка Бутов, — может, уголь в пласте мягче стал... Может, какое приспособление сделали. Вон я на «Кипучей» работал, там был участок такой, что беги прямо от угля. Чуть тронь его — водопадом льется. Завалит весь магазин, крепи сшибет. Не знаешь, как в лаву забраться. Тебе про это раздумывать не стоит. Скоро на машину перейдешь...

— Нет, там что-то новое придумал тот Косульников — каждый день просто так пятьдесят тонн не возьмешь!..

Микола Петрович поделился новостью с Ганной Федоровной. Ганна Федоровна тоже стала следить зауспехами Косульникова.

— Опять ничего про Косульникова? — спрашивал обычно, возвратившись домой, Микола Петрович. — Смотри ты, сказали раз и молчок. Это же пятьдесят тонн на выход, — подсчитывал вслух Микола Петрович. — А мои хлопцы пока дают только тридцать — тридцать пять... Как же он дает пятьдесят тонн?

Цифра рекорда — 50 тонн — разожгла и профессиональное любопытство Бутова. Как-то в «нарядной» он спросил Шаруду:

— Где он работает, твой Косульников?.. Знаешь, Микола, давай съездим на «Дуванную». Посмотрим на нового шахтерского богатыря. Для такого дела Звенигора на командировку не поскупится.

Через несколько дней Бутов, Шаруда, Пастухов и Санжура покатили на «Дуванную» к Косульникову.

Ехали Таганрогским шляхом, пролегшим через крупные города и поселки. Было ясное утро. Во всем — в липких почках деревьев, сочных стрелках травы, в нежном холодке воздуха, в ясности просторов — ощущалось весеннее ликование.

Ехали молча, подремывая...

Только когда машина выбралась на крутой двугорбый юр, похожий на спину верблюда, Бутов, разглаживая свои жесткие усы, заметил:

— Савур-Могила. Я бы на этой горе памятник поставил и на нем всю историю Донбасса описал, когда и кого мы били, за что, а внизу подпись сделал бы: «Чтоб другим неповадно было».

— Море! — изумленно воскликнул Мариан, когда стали спускаться с Савур-Могилы. — Смотрите. Вон там море!

Вдали у самого горизонта синела еле заметная жидкая полоса. Она то уменьшалась, то расширялась.

— Верно, Марьян, море, — подтвердил Бутов, — отсюда до него километров сорок-пятьдесят.

Маленькая полоска, почти сливавшаяся на горизонте с небом, манила. На нее, не отрываясь, смотрели все. Она все ширилась, становилась синее, мерно колыхалась. Показалось, что от нее тянет свежестью. Бутов потягивал своими крупными ноздрями воздух.

— Свежак просоленный. Этот легкие прочистит. Всю угольную пыль сдует.

Потом дорога ушла в глубокий овраг, но все еще чувствовалась свежесть большой воды, казалось, что в небе отражается ее синева.

На «Дуванную» приехали как раз перед спуском очередной смены в шахту.

Шаруда, читая об успехах Косульникова, представлял его пожилым, крепко сложенным, похожим на Матвея Санькова. А забойщик, привлекший внимание всей области, оказался щуплым пареньком. На его худощавом лице, с острым носом, были густо посеяны веснушки.

С ласковой завистью смотрел на него Шаруда.

— Ты скажи, яка чертяка! Хлопчик — а к нему учиться приехали.

Глубокинцы спустились в шахту вместе с Косульниковым.

Лава Косульникова была такой же, как и на участке, где работал Шаруда. И кровля, и почва, и пласт схожие. Микола Петрович, наблюдая, как Косульников рассматривает крепление забоя, кровлю, раскладку леса, подталкивал Бутова и, не выдержав, восхищенно заметил:

— Хозяин! От чертяка, а не хлопец!

Косульников быстро и ловко совершал все рабочие операции: проверил воздухопровод, включил воздух, продул шланг и цепко взялся за рукоятку отбойного молотка. Молоток заиграл, ожил в его руках.

Ритмично, уверенно вел Косульников зарубку угля. Все у него было слаженно, пригнано — как детали в хорошем механизме. И, самое главное, не чувствовалось того напряжения, той зависимости от инструмента, что торопит руку неопытного рабочего.

Косульников будто на специальной тщательной репетиции отработал все свои движения.

И в соседних уступах, как по сговору, повторяли товарищи Косульникова его приемы. Видно, это был ладный коллектив, четко размеривший весь свой трудовой день.

— Ты смотри, он же «кутка» не режет, — дернув за руку Санжуру, удивленно сказал Шаруда.

Это в самом деле было необычным. Испокон веков забойщики начинали свой трудовой день с нарезки «кутка» — углубления в пласте, потом «сгоняли», отбивали уголь. Косульников просто глубоко подбивал пласт, вгрызаясь в него молотком на полметра. Врубовая щель пересекала массив пласта и прослойку углистого сланца в нем.

Закончив первый вруб, Косульников стал делать другую щель, а потом начал легко сгонять, вырубать уголь между щелями.

Не видно было, как отрывались куски и глыбы угля, но слышалось — грохотали они по доскам рештака, звенели, ударяясь о крепежные стойки, скатывались вниз по лаве.

Шаруде стало понятно, что, образуя щель внизу пласта, молодой забойщик способствует раздавливанию угля породами, налегающими на пласт.

— Изобретатель! Золотая голова у парня, — несколько раз повторил Шаруда, не отрывая взгляда от пики отбойного молотка, строчившей пласт. — Ну, старина, то все мы учили, а теперь пришлось и нам поучиться у сынков, — обратился он к Бутову.

Шаруда думал о том, что, делая глубокие врубы-щели, не нарезая «кутков», молодой мастер угля экономит за смену часа полтора времени.

— Вот откуда лишних пятнадцать тонн, — радуясь, как находке, проговорил он. — Будем и мы так работать.

После осмотра лавы Косульникова Бутов спросил предшахткома, сопровождавшего гостей:

— Другой участок у вас близко?

— Метров пятьсот... Одно и то же — что здесь, что там... И пласт и все прочее.

— Нам бы и на том участке побывать...

— Это как хотите... — замялся предшахткома, — только он недавно вышел из «нарушения» — завал там был.

— Завал для шахтера, как дождь для чабана, — вметался в разговор Шаруда. Выйдя к штреку, они направились на соседний участок. Вслед за ними молча брел председатель шахткома.

На соседнем участке возле лавы было людно. На корточках сидели шахтеры.

— Заседание, хлопцы? — улыбнулся Шаруда.

— А вы сверху, из треста? — спросил пожилой шахтер.

— Еще выше, — засмеялся Шаруда.

— Комиссия... Что, не видишь, что ли! — подсказал пожилому высокий парень.

— Тогда вы не на тот участок попали — заблукали. Это к Косульникову идти надо. На образцовый! Он за всю шахту добыч дает...

— Значит, умеет работать, — весело отозвался Шаруда. — И вправду умеет. Сами видели.

— Я, дядя, тоже сумею, если мне и воздух и порожнячок дадут, — язвительно сказал высокий парень. — А то сижу и соображаю, сколько это добычи подымем, если вся наша бригада уголь в карманы заберет?..

— Не дают порожняка?

— Дают... То, что от Косульникова останется. Штрек-то не резиновый. По нему больше семидесяти вагончиков не пропустишь. Факт. А нарезать другой — еще не спланировали.

— Значит, за рекордом погнались, — разочарованно протянул все время молчавший Пастухов. — Не стоило нам бензин жечь...

В глубине штрека загудел электровоз.

— Дождались! — крикнул кто-то из шахтеров. — Порожняк толкают!..

Почти до самого ствола глубокинцы шли молча.

В тот же день они выехали обратно. По пути где-то в столовой дорожников поужинали.

Над степью застыло синее стекло небосвода. Машина летела в ночь, изрешеченную тысячами огней. Огни обсыпали шахты, заводы, депо, поселки. Может, то Млечный Путь переместился с неба на землю и широкой лентой опоясал душную и сухую землю Приазовья?..

— Другие люди появились... — раздумывал вслух Шаруда. — Подумать только — двадцать лет Косуле. Я в девятнадцать в мыслях одно имел: шоб на чоботы заработать. А Косуля новый метод придумал...

— Микола Петрович, вы же сами убедились, что у них это на очковтирательство похоже, — хмуро заметил Пастухов.

— Ты разберись, кто очки втирает. Начальство задумало прославиться, рекорд поставить. За это Косуля не отвечает. А по-новому так куток зарубить не каждый придумает. Верно, Ларя?..

— Куток цепко берут, согласился Бутов. — Выдумка вроде небольшая, а все по-другому стало.

— У нас болезнь есть на рекорды... Ты думаешь, те хлопцы не дадут тридцать-сорок тонн? Дадут! Только для этого нужно штрек двухпутевым сделать... Все ж таки не напрасно съездили! Вы, казаки, чтоб с завтрашнего дня так, как Косульников, начали куток зарубать. Чуете? — предупреждал Шаруда своих забойщиков. — Мы теперь начальнику транспорта дадим работу! Не успеет вагоны подавать.

2

Весенний спортивный сезон в Белополье открывался футбольным матчем. На него приходили все свободные от работы — от мала до велика. Этому двухчасовому зрелищу не могла помешать даже плохая погода.

Первый матч этого сезона обещал быть особенно интересным — харьковская команда дала согласие приехать в Белополье. Билеты раскупили за неделю до матча. Все места вплоть до «птичьих трибун» на тополях, акациях и липах были заполнены. Мальчишки висели гроздьями на деревьях, расцветив их рубашками, как карнавальными фонарями, «высотники» забрались на верхушку терриконника шахты за стадионом.

Многотысячная толпа напряженно гудела. Под высоким солнцем парила разомлевшая земля. Летел липкий пух с цветущих тополей.

Игра сразу же стала напряженной — ни белопольцам, ни харьковчанам не удавалось задерживаться на поле противника. Сыгранная тройка защиты харьковчан срывала атаки белопольцев.

Успехам и неудачам игроков зрители аккомпанировали таким ревом, что грачи срывались с деревьев и кружили над стадионом.

На небольшой трибуне, где собирались служащие треста, горисполкома, тоже возбужденно орали, топали, размахивали фуражками.

Увлеченные игрой соседи Вари Крестовой — свояченицы инженера Божкова — не замечали, что завзятая болельщица, не пропускавшая ни одного матча, была безразлична ко всему происходившему на поле.

— Что с вами сегодня, доктор? — удивился, вдруг взглянув на нее, Черкасов. — Игра-то какая... Красота!

Варя сидела, оцепенев, не реагируя на зрелище, на замечания окружающих. В самом начале игры, осматривая трибуны, она неожиданно увидела Алексея. Радость и растерянность овладели ею.

«Как же это так? — недоумевала Варя. — Алеша— здесь! Откуда он?»

Ей не хотелось, чтобы ее увидел Алексей, вернее — она почему-то боялась этого.

Незадолго до перерыва Варя сошла с трибуны.

— Павел! — окликнула она Божкова, мужа сестры, зайдя с тыла трибуны. — Я пойду домой.

— Что такое с тобой? — встревоженно спросил Божков, наклоняясь через перила...

— Ничего. Голова немного болит. Смотри, чтобы наши не проиграли! — попыталась она шутить.

Варя отошла от трибуны с таким облегчением, будто с нее сняли огромный груз. Она свернула в аллею, ведущую к выходу. «Алексей здесь в командировке, наверное...»

Торопливо, как бы опасаясь, что ее могут задержать, она прошла к воротам и за стадионом вышла на стежку шахтерских огородов. Она ступала механически, не ощущая спекшейся земли, не чувствуя жары. Только спустившись в балку, заглушенную калиной и боярышником, остановилась и оглянулась.

Было прохладно в балке, пахло медоносными цветами. Незримый ручеек перекатывал камешки, в густых зарослях люции, усыпанной догорающими искорками цветения, булькали, перекликаясь, горлинки.

Варя устало опустилась на траву. «Пятнадцать лет. Целая вечность...»

Воспоминания выплывали как из тумана, непоследовательные, обрывочные. Чудился родной город в рыжих и черных пятнах маскировки. Дома походили на облезлых ископаемых ящеров. Ночами Варя дежурила на крыше, тушила «зажигалки». Виделись товарные поезда на станции, лица родных, уговаривавших ее эвакуироваться.

«Лучше бы я тоже погибла с ними. Не было бы всего того, от чего теперь не уйти...»

3

В год начала войны Варя перешла на второй курс областного медицинского института. В августе сорок первого ее институт эвакуировали в Среднюю Азию. Но она не уехала. Ей стыдно было уезжать из родного города, готовившегося к боям. Она записалась в добровольческую дружину противовоздушной обороны. От фашистской бомбы погибли отец, мать, младший брат в ту ночь, когда Варя дежурила на крыше чужого дома. Она осталась одна. Горе не подавило, не смяло ее. Когда танковая орда вторглась в пределы Приазовья, Варю зачислили медсестрой в шахтерский партизанский отряд, действовавший в лесах по среднему течению Донца.

Полтора года отважно атаковал фашистов отряд под командованием Михаила Карнаухова, одного из первых командиров донецких красногвардейских отрядов. Не жилось спокойно фашистам ни в Краматорске, ни в Славянске, ни в Красном Лимане. Десятки смелых операций совершили партизаны Карнаухова, в них всегда участвовала Варя — «бесстрашный доктор», как прозвали ее партизаны. Она становилась медиком лишь после боевых операций, а во время боя, налетов была стрелком, подносчиком патронов, связистом.

Небольшой отряд, затерянный в лесах, был прочно связан со страной, с партийными организациями Украины. Не однажды с «Великой земли», как называли партизаны свободную от фашистов территорию, прилетали и приходили тайными тропами связные Центрального Комитета партии Украины, инструкторы, пропагандисты, военруки.

Как-то в отряд на утлой «уточке» прилетел Никита Сергеевич Хрущев, встретился с Карнауховым тепло, как с братом, — они знали друг друга еще с гражданской войны.

— Ну и замаскировался ты, — улыбнулся Никита Сергеевич, глядя на богатырски высокого, в полтора роста, Карнаухова, обросшего бородой до глаз, одетого в бурую свитку.

То была последняя встреча Карнаухова с Никитой Сергеевичем Хрущевым. Враги схватили бесстрашного партизана, когда он пошел на разведку в Славянск, в город своего детства, там кто-то выдал его. Гестаповцы казнили Карнаухова страшной половецкой казнью, привязав к ногам пьяной лошади и пустив его по мощеной площади.

Яростно мстили партизаны за казнь своего командира. Целую дивизию бросили фашисты на ликвидацию небольшого отряда. После долгого рыскания по лесам им удалось окружить горстку людей, окружить, но не победить — карнауховцы дрались до последнего патрона, потом пошли врукопашную. Раненую Варю успели вывезти на самолете в тыл.

Она полгода лежала в госпитале в Сталинабаде. Молодой, но истощенный лишениями организм с трудом накапливал силы. Ей удалось найти старшую сестру Таню, эвакуировавшуюся с мужем, горным инженером, в Караганду. После госпиталя Варя год прожила у Татьяны, а потом стала продолжать учебу в Алма-Атинском медицинском институте.

Она неутомимо разыскивала Алексея, его друзей по институту, обращалась во многие справочные бюро. Приходили стандартные ответы — «в списках не числится». Во время каникул Варя побывала в Караганде, где работали донецкие горняки, но никто из них ничего не мог сказать об Алексее.

На одном из занятий она познакомилась с капитаном Крестовым, лечившимся после ранения в хирургической клинике. Она увлеклась им. В ее личной жизни была пустота, ей не хватало друга. Увлечение перешло в привязанность.

Вскоре Крестов уехал на фронт, завязалась переписка. После всего пережитого ею это сближение с человеком, который нравился, согревало, обнадеживало. В конце войны они поженились. Варя переехала к мужу в Киев, куда после повторного ранения его назначили в транспортную комендатуру.

После первых месяцев совместной жизни Варя почувствовала, что их брак случайный, что они разные по взглядам и устремлениям люди. Их сближение только разъединило их. Как многие девушки, вступающие в брак, Варя почти ничего не знала о реальной сущности этого события в жизни людей. Только сойдясь с Крестовым, она познала, сколько обреченности в бытовой поговорке «стерпится — слюбится». Длинны были ночи без сна. Как казнила она себя раздумьями за измену Алексею! Она была беспощадна к себе. Она не оправдывала себя. Лучше быть всегда одинокой, чем скрывать одиночество под маской супружества.

Чем больше она постигала Крестова, тем глубже убеждалась в своей опрометчивости. Да, он был жизнерадостным, сильным, энергичным, но в то же время пустым, легкомысленным человеком. У него был очень простой, утилитарный взгляд на вещи — нужно жить. Он восторгался теми, кто умеет жить, в его представлении это означало хорошо одеваться, развлекаться, вращаться в среде таких же ограниченных людей. Он был карьеристом и не скрывал этого. Ей были противны его рассказы об «удачах» товарищей, мастеров пристраиваться на сытные, чужедомные хлеба. Она обрывала такие рассказы, стыдила мужа, обвиняла в мещанстве — ничего не помогало. Он был твердо убежден, что «нужно уметь жить». После работы она шла в свою квартиру, как на повинность. Она знала, что Крестов изменяет ей — здоровый, красивый, умеющий быть ласковым самец.

Варя вся ушла в работу — ее увлекала специальность педиатра. К ней тепло и уважительно относились матери и их малыши. Она завидовала молодым женщинам, приходившим с ребятами к ней в консультацию. В тайне она надеялась, что появление ребенка внесет что-то новое, радостное в ее отношения с Крестовым, заставит его измениться. Но после того как она, радостно взволнованная, умиленная до слез, сказала однажды мужу о том, что станет матерью, он сухо заметил: «Пеленки еще успеем сушить, рано обзаводиться наследниками, нужно пожить». Она поняла, что на перемены надежд нет.

В это время ее послали на месяц в область для организации колхозных женских консультаций. Она даже обрадовалась поводу расстаться на время с Крестовым. Он стал ей сторонним после того, как пытался уговорить избежать появления ребенка.

Из области она приехала домой без предупреждения, ночью. В этом не было никакого умысла — ей никогда не приходило в голову устраивать мужу проверки. Пришлось долго звонить, пока открыли дверь соседи. «А Вадима Борисовича дома нет, — сообщила соседка, — третью ночь не ночует...» — «Уехал в командировку?» — спросила Варя. — «Днем он приходит».

Варя не могла уснуть после этого. Она стала заниматься уборкой комнаты. Сразу бросилось в глаза, что в ней не жили: пыль на подоконниках, столе, шкафах, неразобранная постель. Наводя порядок на письменном столе, она увидела, что ее фото валялось за тумбочкой... Ей стало обидно, защемило сердце, она не могла сдержать себя, бросила убирать комнату и заплакала: «Что же теперь, ну что же теперь?..»

Крестов пришел домой только к вечеру следующего дня, после того как она ему позвонила на службу.

— А я неделю уже не являюсь домой — работы много, — с деланной веселостью сказал Крестов, переступив порог.

Варя молча посмотрела на него и по наигранной непринужденности лица поняла, что он лжет.

— Что ж поделаешь, каждый ночует там, где ему удобней, — глухим голосом произнесла Варя. — Нужно, видимо, просто честнее относиться к самому себе...

Ей хотелось услышать от него слово правды, пусть горькой, но правды. Вадим подошел к ней, обнял небрежно за плечи и, проведя рукой по волосам, пробормотал:

— Не понимаю, чего ты хочешь... Можешь узнать, где я был...

— Я никогда не буду ни у кого узнавать, где, с кем ты был, — отводя его руку, сказала Варя. — Хорошенько подумай, Дима, о наших отношениях.

4

Вскоре родилась девочка. Варю захватило материнство. Ей казалось, что и Крестов изменился. Он хлопотливо занимался теперь всеми делами быта, часто нянчил девочку, вывозил ее на прогулку. Варя радовалась, что рождение дочери благотворно подействовало на него.

Но через несколько недель она поняла, что и заботливость Крестова, и его внимание к дочурке — все это было средствами маскировки. Варя стала получать открытки, сперва просто наглые, потом циничные — какая-то корреспондентка предупреждала, что Вадим «принадлежит душой и телом только мне». Варя вначале просто рвала их, но после того как в одной открытке были развязно осмеяны детали их интимной жизни, она не выдержала, показала ее Вадиму.

— Ты становишься невозможной, — невозмутимо отвечал муж, — я не виноват, что нравлюсь кому-то... Прикажешь быть Шерлоком-Холмсом — разыскивать автора открытки?..

— Ты лжешь. Это хорошо знакомый тебе человек, — с твердой уверенностью доказывала Варя. — Я тебя не задерживаю...

И все же у нее не хватило решимости оставить Крестова. Теперь он был не просто мужем, а отцом их дочери. Она все еще на что-то надеялась: меняются ведь люди, происходит какой-то перелом в характерах, отношениях.

Летом она уехала на время отпуска в деревню, под Киев. Крестов отказался отдыхать вместе с ней, ссылаясь на то, что ему не дадут отпуска летом, но после отъезда Вари купил путевку в крымский санаторий.

На отдыхе Варя впервые ощутила, что ей совершенно безразлично отсутствие Крестова — без него было даже спокойнее. Как-то она приехала в город ночью. Не пришлось никого будить, случайно у нее был с собой ключ от входной двери. Дверь в комнату оказалась также незапертой. Она открыла ее, вошла в комнату, поставила чемоданчик, нащупала выключатель, зажгла свет и остолбенела.

Бросилось в глаза яркое, в больших красочных цветах женское платье, повешенное на спинку стула. Потом она увидела красивую, с длинными тонкими пальцами и ярким маникюром руку, свесившуюся с кровати.

Ею овладело чувство омерзения, гадливости. Варя бесшумно выключила свет, тихо ступая, вышла в коридор. Она стояла долго в коридоре, не зажигая света. Ей казалось, что все провалилось в скользкую, холодную тьму, из-под ног стал уходить пол... С трудом овладев собой, она вышла на улицу.

Редкие прохожие попадались навстречу. Дома, деревья — все расплывалось в серой дымке. У Вари горело лицо. Глаза ее были совсем сухие... Одна мысль навязчиво кружилась в воспаленном сознании:«Какая подлость! Дойти до такой низости...»

Утром, вернувшись домой, она не застала дома Крестова, в записке, оставленной на столе, он сообщал, что срочно уезжает в командировку на несколько дней.

Варя поняла, что Крестов просто удрал, боясь объяснений. О том, что она была, ему подсказал чемоданчик, оставленный ею.

Через несколько дней Варя уехала в Белополье к сестре. Крестов не согласился на развод, который она требовала. У него хватило наглости упрашивать ее, чтоб «ради счастья ребенка» она не оглашала досадного «случая», не подрывала его карьеру. Это окончательно убедило Варю в том, что и увлечение Крестовым и замужество были тяжелой ошибкой.

5

Часто Алексей спускался в шахту до наряда. Безлюдно и глухо в эти часы в подземных коридорах. Заканчивает работу малочисленная третья ремонтная смена. В лаве — узкой, поднимающейся почти под прямым углом выработке — царит тишина, как в лесу.

Порою Алексею казалось, что он и впрямь в лесу — ночном, болотном, — так тянуло сыростью, душным теплом. Позванивала капель. Потрескивали под напором пластов крепежные стойки. Иногда вдруг раздавался стремительный треск, будто давали очередь из пулемета. Это прорывался сквозь пласт скопившийся в нем миллионы лет назад болотный газ.

Освещая пласт яркой аккумуляторной лампой, Алексей всматривался в его синевато-огнистую поверхность. Уголь оживал, сверкал потоками, вихрями, перепадами извилистых полос, которые шахтеры образно называют струями. Они текли, эти струи, пересекались в пути, разрывались, исчезали.

Алексей прислонялся головой к теплой и влажной груди забоя, ухо улавливало неясные шорохи и треск: дробился пласт под давлением верхних пород.

Плотный, простиравшийся на десятки километров монолит угля представлялся Алексею чем-то зыбким и слабым, ничтожной прослойкой в огромном слоистом пироге земной коры.

Пролезая по лаве, Алексей иногда останавливался то у одного, то у другого уступа, замерял расстояние от передней крепи до «груди забоя», наблюдал состояние крепи, строение угля в разных частях пласта.

Он наметал глаз и мог уже сразу различать при свете электролампы волнистые, порой еле заметные трещины, которые образовались под давлением горных пород.

Эти исследования все больше убеждали Алексея в том, что горное давление у откаточного и вентиляционного штрека почти совсем нейтрализуется благодаря мощному креплению выработок. Бетонные балки и опоры не поддавались нависшим над ними тяжелым породам песчаника, глины, гранита.

Иногда Алексей оставался наблюдать, как начинает работу смена.

Присматриваясь к приемам Шаруды, он убедился, что опытный забойщик, используя природные явления, быстро скалывает огромные куски отжатого угля. Шаруда не страховал себя частой установкой крепежных стоек. Если у других забойщиков они устанавливались через каждый метр, то Шаруда ставил их не ближе, чем на полтора метра друг от друга.

На все советы крепить чаще он упрямо отвечал:

— Постукивай по кровле. Она тебе все скажет. Треба только прислушиваться. Сама кровля скажет, когда и як ее крепить.

Как дирижер улавливает отдельные звуки в многоголосом оркестре, так мастер забойки различал любой шорох в лаве, знал, о чем он предупреждает...

Шаруда работал легко, но все время был начеку. Он слушал и слышал, как «говорит» пласт, как трещит кровля. Эти звучания недр порою были еле уловимыми, но он различал их ясно.

Шаруда работал на длинных уступах, то есть вел забойку угля на большем протяжении, чем остальные забойщики.

Любуясь работой его, Алексей не отвлекал расспросами, но сам Шаруда в минуты перерывов коротко говорил, показывая на тонкую паутину трещин, расползавшихся по пласту:

— Смотрите! От туточка и прижало его сверху. Природа работает. Сила! Теперь только тронь — и все будет внизу. Аж загремит!

Выслушав соображения Алексея о том, как действует горное давление в тех местах, где лава смыкается со штреками, Микола Петрович сказал:

— На каждое правило есть исключение. — И многозначительно добавил: — Когда-нибудь побачите.

Через несколько дней Алексея позвали к телефону. Звонил из шахты Шаруда, чтобы в лаву спустился Алексей.

Алексей разыскал Шаруду на вентиляционном штреке. Там проходчики углубились за сутки более чем на четыре метра в мягкие породы и не сумели закрепить всей пройденной выработки.

Обведя лампой вокруг себя, Шаруда нащупал ярким зрачком ее те места, где горное давление уже раздробило пласт. Кое-где это было заметно лишь по извилистым жилкам на ровной, гладкой поверхности угля, но местами уголь сам выпадал, как кирпич из размытых дождем стен.

— Вот... Вот... — тыча световым пучком рефлектора то в одну, то в другую точку, показывал Шаруда. — Как прессом сжало. А вы говорили, шо не будет такого возле штреков. То ж сила над нами, — торжественно стуча о кровлю ладонью, говорил он. — Только выпусти ее из рук! — Он с силой сжал кулаки, будто удерживал в них что-то. — Все сдавит, все спрессует.

В голосе его слышалась гордость мастера, ежедневно управляющего этой силой, укрощающего ее. Этот приземистый человек, забравшийся в глубину земной коры, был атлантом, сдерживающим горы...

Алексей внимательно прислушивался к замечаниям Шаруды.

«Нужно показать Миколе Петровичу набросок регулирующего устройства. Что скажет он?» — подумал Алексей и попросил бригадира заглянуть к нему.

Шаруда зашел в тот же день после смены. Внимательно и долго он рассматривал схему регулятора.

— Умеете читать чертежи? — спросил Алексей.

— В «полевой академии» два курса прошел, — ответил Шаруда. — Меня хлопцы иногда спрашивают: где вы, Петрович, так географию изучали, шо все города знаете? А я от Кавказа до Волыни пешком прошел. У одного инженера до революции помощником был, теодолит за ним таскал. Он меня и черчению, и геодезии учил. Эх, был бы я хоть лет на десять моложе, я б учиться пошел. Да уже вечер, заходит жизнь. Был день, настал вечер, где-то ночь, — грустно и задумчиво произнес Шаруда. — Только я хочу еще машиною пласты потревожить... Уже в Снежном, Чистякове комбайны «Донбасс» рубят уголь, аж пласты гудят. И у нас машина будет — ваш «Скол» пойдет!

— А вы уверены, что пойдет?

— Не может не пойти. У нас сразу после войны, как Донбасс отбили у немцев, шахтеры говорили, что академики и инженеры получили приказ такую машину изобрести, чтоб шахтер руками ничего не делал.

Шаруда снова стал сосредоточенно рассматривать схему движения «Скола» в лаве. Он хмурился, курил, глубоко затягиваясь и выпуская дым клубами.

Потом Микола Петрович, отложив схему, помолчал, что-то соображая. Снова взяв схему, спросил:

— У вас лава не такая, как всегда, по отвесу, а с наклоном? Зачем это?

Алексей рассказал, что по совету академика Верхотурова он решил обойтись без домкратов и приспособлений, прижимающих «Скол» к пласту.

— Но возникло опасение, что «Скол» будет отходить от массива угля, вот я и решил нарезать не вертикальную лаву, а под углом, чтоб положить машину на пласт.

— Не то нужно! — уверенно произнес Шаруда. — Наклонная лава не всегда будет ровной. Крепить ее трудно. Нужно оставить вертикальную, как всегда.

Он снова придвинул к себе чертеж и напряженно рассматривал его.

— «Скол» будет отходить от пласта, — сказал Алексей.

— А если, Алексей Прокофьевич, в нижнем штреке установить блок, потом через него канат пропустить и протянуть до верхнего штрека, будет он машину прижимать или нет? — спросил Шаруда.

— Любопытно. Попробуем и такой вариант.

После ухода Шаруды Алексей долго обдумывал предложение старого шахтера.

6

Варей овладело смятение. После того что произошло на стадионе, в ее жизни начался перевал в новое — крутой, напряженный. Что за ним — новые тревоги, переживания, может быть, радости?.. Она ругала себя за то, что смалодушничала, не подошла к Алексею, и вместе с тем боялась хотя бы невзначай встретиться с ним.

Почти пятнадцать лет ей ничего не было известно о нем. Чем дальше уходила она от поры своей юности, тем ощутимее становилась невозвратимость прошлого и одновременно — влюбленность во все, что было связано с Алексеем. Образ его делался с каждым годом все ярче, светлее. Думая об Алексее, она испытывала радостное и вместе с тем тревожное чувство — всегда на нее наваливалось сознание своей виновности. Варя убедила себя в том, что виновна перед ним, перед прошлым, и ей казалось, что вина эта — больше измены: это было уничтожение мечты...

«Встретиться с ним — значит, быть откровенной, — рассуждала она. — Выложить все, как на исповеди. Но кому нужны все эти гадости, дрязги, вся эта тина?»

Она знала, что не сможет ничего утаить от него.

И все же ею порой овладевала решимость пойти в трест, в дом приезжих — разыскать Алексея. Но незримая глыба преграждала путь, этой глыбой был неизбежный вопрос: «Ты пыталась разыскать меня?»

Ответить на это можно было только покаянным молчанием.

«От прожитого никуда не уйдешь... И посвящать в это никого не нужно. Это твое — только твое».

Как-то вечером за чаем Божков стал рассказывать о трестовских новостях, об испытаниях нового комбайна конструктора Заярного...

— Заярного? — переспросила Татьяна. — Знакомая фамилия.

— Был у нас Заярный, начальник вентиляции, — продолжал Божков. — А это молодой инженер — автор первого комбайна по принципу скалывания. Черкасов почему-то уверен, что не пойдет... А Звенигора прямо влюблен в машину.

Варя сидела, не смея оторвать взгляда от стакана. В янтарной влаге она видела свое отражение — тяжелые брови, плотно сжатые губы.

«Если испытания машины, — значит, на несколько недель, месяцев, — встревожилась она. — В Белополье нельзя не встретиться». Ей хотелось расспросить Божкова, какую машину создал Алексей, откуда он приехал, но, зная привычку зятя подтрунивать, она сдержалась.

— Варюха наша что-то сегодня под обвалом, — заметил Божков. — Приболела, что ли?

— Устала. — Она поднялась и, стараясь не смотреть на сестру и зятя, прошла в свою комнату.

Елка уже спала. Ее ножка, загорелая, с шелушащейся кожей, выглядывала из-под одеяла. Девочка во сне с кем-то разговаривала, грозила кому-то: «Ну ты... ты тронь... тронь...»

Варя наклонилась над кроватью, поправляя одеяло. Она прижалась губами к тельцу дочери и заплакала беззвучно. И сама удивилась, вдруг поняв, что не от горечи плачет...

Мир с появлением Алексея в Белополье становился для нее сложнее, но вместе с тем радостней, чем был до этого.

7

Чтобы облегчить вес машины, нужно было стальные лыжи заменить дюралюминиевыми. Алексей как-то показал эскизы новых лыж Звенигоре.

— Что же раздумывать? — выслушав объяснения Алексея, загорелся начальник шахты. — Отлить их, говоришь, просто?.. Давай оформляй чертежи! Закажем!

— В Луганске на паровозостроительном примут заказ?

— Может, еще скажешь — в Ленинград отправлять, — рассмеялся Звенигора. — У треста своя литейная в Белополье — настоящий завод. Скомандует Черкасов — и за неделю сделают. Ты сам к нему сходи. Может, он по-иному и к испытаниям отнесется. Яков Иваныч любит, когда по его разрешению делают... Я плохой дипломат. Нужно было после разговора с Каржавиным прийти и разыграть его, что, мол, обязывают испытывать «Скол», а я не знаю, как поступить. Он бы уж тогда над тобой шефство взял... Тогда бы тут весь трест дневал и ночевал. Все, что нужно, достали бы... Как-то скоростную проходку ствола на одной шахте организовали. Проходчики не растерялись: пригласили Якова Ивановича руководить — шефствовать. Нам не хватало ни взрывчатки, ни сверл, а проходчики все имели... Бери машину, езжай, пока заряд не остыл.

Алексей приехал в трест, когда Яков Иванович собирался обедать. Он стоял в приемной и давал на ходу какое-то распоряжение.

— Вы ко мне? — спросил он Алексея.

— Очевидно, к вам... Я с «Глубокой». Там должны испытывать...

— Товарищ Заярный? Давно хочу с вами познакомиться, — пожимая Алексею руку, Черкасов приказал секретарше: — Вера, позвони домой, скажи, что задержусь... Прошу, заходите. — Он гостеприимно распахнул дверь, выждал, когда в кабинет войдет Алексей.

— Что же так поздно ко мне собрались? — показывая рукой на диван, произнес Черкасов. — Даже в области уже побывали. А мы по соседству.

Алексей уселся на диван.

— Я и в тресте был — у главного механика. Все обговорили. Он попросил представить план испытаний.

— Любят они бумагу переводить, — подвигая кресло, беззлобно проговорил Черкасов. — Ну, когда начнем уголек грызть?

— Скалывать.

— Скалывать, грызть, резать! Лишь бы вручную не долбить пласты. Кто-кто, а я знаю, что это за удовольствие, пять лет забойщиком работал.

Алексей улыбнулся, вспомнив рассказы Звенигоры о Черкасове: «Ну и лиса... То он за механизацию, то против».

— Нам машины нужны, — продолжал Черкасов. — Только у нас не так к испытаниям подходят. Кто паровоз прямо с завода пускает на магистраль? Сперва обкатают его на кольце, потом уже на магистраль. У нас опытные шахты нужно иметь. Начальнику шахты не будет скидки на испытание новой машины... Звенигора бухнул в колокол, а в тресте есть другая шахта, подходящая для испытаний, — там всего две лавы...

— Какой длины?

— Одна сорок, другая тридцать...

— Это не машинные лавы.

— Ну, как смотреть. Можно было бы шире захватывать. Давайте как-нибудь съездим, посмотрим. Перебросить машину — полдня. На такой шахте изобретатель — хозяин.

— Что же смотреть? Нужна лава в двести метров... Я к вам, товарищ Черкасов, с просьбой...

И Алексей стал рассказывать о лыжах...

— Заказ простой, — сказал Черкасов, — только до конца месяца ничего нельзя сделать... Нам спецзаказов насовали. Завод наш, а хозяев много — и министерство, и начальник комбината. С директором нужно поговорить. — Он подошел к столу и сделал заметку на листке настольного календаря. — Позвоните мне через недельку. — И продолжал выжидательно стоять у стола, перелистывая календарь.

Алексей поднялся с дивана.

— Так, числа двадцатого — двадцать пятого, — произнес Черкасов. — К концу месяца... Сейчас к себе на шахту? По пути... Пойдемте подвезу...

— Мне Звенигора машину дал, — отказался Алексей.

«Почему он предлагал перенести испытание «Скола» на другую шахту? — раздумывал Алексей, возвращаясь от Черкасова на шахту. — В самом деле, боится, что «Глубокая» снизит добычу угля? Кажется, другое... Хочет лично испытаниями руководить. Самолюбив... Обиделся, что Звенигора в этом деле его обошел...»

8

Быстро освоился Алексей на «Глубокой». Шахтоуправление отвело ему финский домик. Звенигора распорядился обставить все комнаты так, будто Алексей собирался обзавестись семьей, поселиться здесь навечно. Дом в короткий срок принял обжитой вид. В садике разбили клумбы.

— Оранжерею открываю через месяц! — сообщил как-то Звенигора. — Весь поселок в цветах будет. Цветы и уголь! Пусть к нам приезжают поучиться, как из жизни соки для человека выжимать надо. И твой дом, Алексей Прокофьевич, в цветах будет. Чтоб у тебя настроение цвело. Встанешь утром, выглянешь в окно: астры, левкои, всякая цветочная публика кивает тебе — с добрым утром! После такого привета работа, как музыка.

Алексей незаметно для себя пристрастился к цветоводству. Приходя с шахты, он приводил в порядок клумбы, выпалывал сорняки, поливал рассаду.

Вот и сейчас Алексей осторожно рыхлил пальцами землю вокруг рассады.

— Как дела, товарищ цветовод? — раздался над самым ухом голос Коренева. Алексей не заметил, когда во двор вошел парторг.

В последнее время Алексей часто виделся с Владимиром Михайловичем, запросто заходил к нему в партком. Коренев почти ежедневно бывал у монтажников «Скола».

— Не видел еще? — спросил парторг, подавая Алексею свежий номер журнала «Вопросы механизации». — Не будешь теперь утверждать, что о тебе в Москве не помнят.

Алексей стал просматривать журнал.

— В редакции, оказывается, уже осведомлены, что есть такая машина — «Скол», — подсказал Коренев. — Посмотри, что в передовой пишут: «В качестве примера необдуманного расходования средств на всяческие необоснованные эксперименты приведем случай со строительством и испытанием «Скола», комбинированной машины для добычи угля, предложенной инженером Заярным. Принцип, положенный в основу конструкции машины, весьма спорен; скалывание углей — довольно туманная техническая проблема, тем более, что нет еще теории скалывания...»

— Не новая песня, — спокойно произнес Алексей.

— Скарбеев не унимается...

— А откуда это видно, что Скарбеев?

— Как сквозь кисею. Скарбеев член редколлегии журнала, — говорил парторг. — Думаю, что он помог редактору фактиком для передовички.

— Меня это мало тревожит... Все зависит от испытаний, а не от того, кому чего наболтает Скарбеев.

— Нужно глубже смотреть, Алексей Прокофьевич, — возмутился Коренев. — Ты должен помнить, что Скарбеев профессор, член технического совета... Он некоторых студентов так нафарширует, что потом годами не исправишь... Ты должен в печати бой дать.

— Бой — нужно! — согласился Алексей. — Но не статьями. В технике и науке нужно давать бой фактами, делами, а не статьями.

— И обязательно статьями. О вашем споре должны знать все горняки, — убеждал Коренев. — Если бы ты его учеником был, тогда он не преминул бы уже раструбить: «конструкция моего ученика», «достижение нашей школы»...

— Владимир Михайлович, Скарбеевы в нашей стране не страшны, — сказал Алексей. — Сколько уже таких монополистов и диктаторов от науки скатывалось? Ну, вспомни!.. Меня другое озадачивает, — после короткого раздумья сказал Алексей, — что заставляет Скарбеева все время атаковать меня?

— Сложная история! Не зная Скарбеева, не ответишь... Есть люди, которые не могут не воевать со всем новым уже только потому, что оно новое...

— Думаю, что Скарбеевым с каждым годом дышать труднее. Воздух не тот. Высотный воздух.

— Скарбеевы не скоро переведутся. Всегда будут и отстающие, и колеблющиеся... а отставать — это тоже конфликтовать с тем, что вперед движется.

— Гей, казаки! — позвал их кто-то с улицы.

— Звенигора. На наряд, наверное, идет... Заходи, Кирилл Ильич! — прокричал парторг. — Побеседуем.

— С одной беседы на другую, — с досадой произнес Звенигора, подходя к крыльцу. Был он против обыкновения раздражен, хмур. — Сейчас в школе на совете меня попарили за неуспеваемость сына... Шахта передовая, а у Володьки три двойки. Я сам виноват — детей почти не вижу: приду — спят, ухожу — спят.

— Все своих помощников оберегаешь, — упрекнул Коренев, — сам стараешься везде поспеть.

— Что верно, то верно, Владимир Михайлович... Ты знаешь, как меня завуч выпарил: «Вы, коммунист, забыли, что несете ответственность за семью...» А что скажешь? Забыл!.. С сегодняшнего вечера график введу — кому когда на наряд. Хватит партизанщины... Чтоб был у меня «свободный час» — для семьи, для раздумья, для отдыха. А сейчас придется все-таки идти на наряд, — улыбаясь, добавил он и взглянул на часы. — Лабахуа еще не вернулся, а на Барвинского надежда плохая. У жизни свои планы.

9

На письмо Алексея Верхотуров ответил быстро. Академик расспрашивал о подготовке «Скола» к испытаниям, советовал Алексею лично проверить геометрию выработок, просил прислать образцы пород и угля. От письма веяло сердечностью.

Алексей стал часто писать Верхотурову, делился всем, что волновало его. Евгений Корнильевич аккуратно отвечал, подробно рассказывал о своих работах, планах.

Однажды от Верхотурова пришло необычное по объему и форме письмо. В конверт были вложены фотография статьи на английском языке, перевод ее на русский и копия письма Евгения Корнильевича в редакции американского журнала «Рекорд Ньюс», советского «Горного журнала», горным академиям Чехословакии, Польши, Румынии. Вот что говорилось в этом письме:

«С опозданием на три месяца я получил февральский номер «Рекорд Ньюс», в котором опубликована широковещательная статья о работах некоего «известного ученого» Эзры Клапхарта из Пенсильвании над созданием машин, добывающих уголь из пластов крутого падения. Если бы не чертежи, иллюстрирующие статью, я терялся бы в догадках, что за машину конструирует неведомый мне Эзра Клапхарт. Я с полной ответственностью пишу «неведомый», ибо ни я, ни мои коллеги по институту горного дела Академии наук Советского Союза, хорошо знающие видных американских техников, ничего не слыхали об «известном ученом» Клапхарте.

Схема машины, воспроизведенная на чертеже, убеждает меня, что «машина Клапхарта» является копией «Скола», изобретенного советским инженером Алексеем Заярным, с той только разницей, что вместо болтов на ней кое-где применены клинья.

С развязной самоуверенностью неизвестная мне фирма преподносит читателям «Рекорд Ньюс» машину советского изобретателя как изобретение «американского инженерного гения».

«Скол» инженера Алексея Заярного запатентован еще в 1941 году. Он был описан в журнале «Уголь», исправными читателями которого являются «ведущие» и «думающие» инженеры американских фирм. Выходит, как говорится в русской пословице: «Кольсам не добрал, у соседа занял».

Перед нами обычный американский спектакль, разыгранный по утвержденному горнопромышленниками сценарию. Но подлинную науку нельзя обмануть. Ее еще никто не обманывал. Это не удастся также плагиаторам из американских угольных компаний.

Евгений Верхотуров»

В коротеньком постскриптуме Евгений Корнильевич настойчиво убеждал Алексея выступить с заявлением по поводу бесцеремонного плагиата. Он просил, чтобы это заявление было составлено без промедления и переслано ему. Верхотуров намеревался разослать его академическим и техническим заграничным журналам. «Они не смогут замолчать этот факт», — писал академик.

10

Для плавного спуска «Скола» в лаву Алексей установил регулятор скоростей, в центре которого была плавающая втулка.

Неожиданно регулятор стал тормозом машины: лебедку не удавалось запустить. Испробовали все, сменили десятки разных втулок, но лебедка бездействовала. Раздельно узлы лебедки работали отлично, стоило только соединить их, как они каменели, не двигалась ни одна деталь. Пробовали тщательно шабровать подшипники, изменять сцепление шестерен, менять смазку — не помогало. Алексей несколько раз проверял расчеты. Нет, ошибок не было. Терпение изменяло ему: две недели ушло на ожидание, пока выпрессуют втулку из текстолита.

Из-за неудачи с втулкой не меньше, чем Алексей, переживали шахтеры. Скучная, прозаическая деталь стала интересовать многих. О ней беседовали в «нарядной», дома, в кино, даже на футбольных матчах. Возвращаясь со смены или перед спуском в шахту забойщики, лесогоны, крепильщики заходили посмотреть, как идут дела у монтажников.

Как-то утром Алексея разбудил телефонный звонок. Звонил Кирилл Ильич Звенигора: привезли текстолитовые втулки.

Через четверть часа вся бригада была в мастерской. Начали двенадцатый по счету монтаж. Алексей внимательно наблюдал за сборкой деталей.

Но и эта втулка подвела. Лебедка капризничала. Два раза запускали мотор на разных скоростях, он работал вхолостую, регулятор не действовал.

— Все? — уныло спросил Звенигора, когда Алексей попросил разобрать лебедку.

— Может быть, еще не все... Кажется, намудрил я с втулкой. Нужно еще попробовать игольчатый подшипник...

— Не то что игольчатый, а любые, какие есть, пробуй, — настаивал Звенигора. — Что же мы из-за этой чертовой втулки такое дело тормозим? Две недели провозились. Меня шахтеры каждый день на наряде тормошат: «Когда начнешь испытания, начальник?»

— Верно! — произнес грудным голосом секретарь обкома Ручьев, входя в мастерскую в сопровождении Черкасова и секретаря Белопольского горкома Серегина. — Верно, товарищ начальник. Такое дело нельзя похоронить. Пожимая руки Алексею, монтажникам, Ручьев продолжал: — Никто не разрешит нам этого. Не разрешит! Втулка — это деталь, частность... Самое главное сделано, создана машина, и довести ее мы должны.

Он снял пыльник, пиджак, начал осматривать лебедку, ее узлы, детали, подробно расспрашивал о каждой.

— А эта деталь для чего предназначена? — поднимая с верстака ползун, обратился секретарь обкома к Черкасову, стоявшему у входа в мастерскую.

— Для связи... — неуверенно протянул управляющий.

Ручьев улыбнулся:

— Не познакомились до сих пор с машиной?

— По схеме знаком, Дмитрий Алексеевич. Изучал... — замялся Черкасов.

— Схематическое знакомство... Как, по-вашему, машина?

— Перспективная, — немного подумав, ответил Черкасов.

Звенигора стоял, поглядывая на Черкасова с многозначительной улыбкой. «Что-то ты, Яков Иванович, за эту перспективную машину голову мне мыл. Ну, и флюгер...»

— Односменка тоже перспективная вещь, — заметил Ручьев.

Все переглянулись.

— Смотря в каких условиях, Дмитрий Алексеевич, — смущенно сказал Черкасов. — На «Глубокой» она удалась, а на других...

Ручьев взял паклю, стал обтирать руки.

— У нас на всех шахтах жалуются на нехватку порожняка. Так ведь? Односменка позволяет обойтись без дополнительного транспорта. Лавы нужно удлинить, широкий фронт работ обеспечить. А то сидят в лаве забойщики, друг над другом, почти на плечах один у другого — развернуться нельзя... Ну ладно, об этом потом... Так что же будем делать с втулкой? — уже обращаясь к Алексею, сказал Ручьев. — Давайте-ка пробуйте еще игольчатый подшипник. Сегодня же дадим команду Горловскому заводу изготовить его срочно.

Из мастерской вместо с Ручьевым вышли Звенигора, Алексей, Черкасов, Серегин. Машина секретаря стояла неподалеку, на шоссе у обочины, поросшей люцией.

— Дмитрий Алексеевич, — обратился к Ручьеву Серегин, — у нас бюро назначено на двенадцать, просим вас присутствовать.

— Что слушаете?

— О выполнении плана за апрель четвертой и двенадцатой шахтами.

— Дежурные они у вас, что ли? Четвертую и двенадцатую встречаю в каждом протоколе.

— Отстают! У других дела хорошо идут!

— А хороших тоже не мешает послушать.

«Поденкой живет секретарь, — думал Ручьев, глядя на Серегина, — влез в хозяйственные дела по уши, и не вытянешь его из них. Второй год район топчется на месте. Роста производительности нет... Пройдут хорошо испытания «Скола», все придется перестраивать. Наверное, об этом не подумал... Был отличным парторгом, а район вести, оказывается, не по плечу...»

— Когда же вы соберетесь поговорить на бюро о подготовке испытаний «Скола»? — спросил Ручьев Серегина.

— Да ведь с ним все в порядке, Дмитрий Алексеевич. К испытаниям лаву готовят, — сказал Серегин, переглянувшись с Черкасовым. — Мы с управляющим оперативно эти вопросы решаем, консультируемся... Но главное для нас — это план добычи.

— В вашем районе, товарищ Серегин, важное дело начато, а вы считаете, что «Скол» — это так себе, ну, вроде заготовки валенок. Вот об этом сарае, о том, что там делают, легенды будут рассказывать, а вы все по полочкам раскладываете, как провизор: главное, не главное... Все главное. Так что учтите... А сейчас езжайте, проводите бюро, я загляну к вам. Мы со Звенигорой по поселку походим, в общежитиях побываем. Ну, начальник, — Ручьев взял Звенигору под руку, — покажите мне самое плохое общежитие.

— У нас плохих нет, — уверенно ответил Звенигора.

— Слышите, товарищи? Плохих нет. Это интересно... Посмотрим, чем они у вас хороши. Горловчане к вам завтра приедут, — пожимая руку Алексею, сказал Ручьев. — Сами сроки намечайте — вы заказчик. Они — исполнители.

11

С радостью приняла Варя предложение заведующей консультацией выехать на неделю в приморский совхоз угольного треста осмотреть детей. Она надеялась, что отъезд из Белополья поможет ей избавиться от тягостных раздумий.

Совхоз находился на западном берегу Азовского моря, возле узкой, изогнутой, как казацкая сабля, Безымянной косы. Несколько саманных домов на обрывистом берегу. За ними в балке большой абрикосовый сад, виноградник. Вокруг на десятки километров ни души. Приморская пустыня.

Варя поселилась в домике ветеринарного врача совхоза, Ксении Матвеевны, пожилой женщины с грустными ласковыми глазами, черной и костлявой, как цыганка.

Днем Варя почти не видела Ксению Матвеевну, поднимавшуюся с зарей и уезжавшую на фермы, на пастбища, в степь. Варя работала на медпункте, под вечер уходила к берегу, на глинистый обрыв, усаживалась на разогретую землю и часами смотрела на море.

Однажды Варю застала здесь Ксения Матвеевна. Она спускалась к рыбакам, которые ставили у косы сети на хамсу. Ксения Матвеевна окликнула свою гостью:

— Спускайся, отшельница! Пойдем погуляем...

Они пошли по влажному песчаному кружеву берега. Море накатывало на берег крутые волны. Вздымалась соленая водяная пыль. Воздух был насыщен запахом водорослей.

— Грустишь все? — неожиданно переходя на ты, спросила Ксения Матвеевна и обняла теплой рукой Варю, ласково притягивая к себе. Варя была ей по плечо. Она шла рядом с ней, как девочка-подросток, тихая, грустная. — Что с тобой?.. Ну, что?.. — внимательно глядя ей в глаза, допытывалась Ксения Матвеевна.

Взгляд ее ласковых глаз успокаивал. Варя стала сбивчиво рассказывать о себе, об Алексее.

Начинало темнеть. Небо становилось опаловым. На горизонте появились облака. Тонкая черта отделила небо от моря. Огромный пунцовый диск солнца висел над горизонтом. От него к берегу по воде шла розовая зыбкая дорожка.

— Смешная ты моя! — сердечно сказала Ксения Матвеевна, еще крепче обнимая Варю, после того как та призналась, что ей давно хотелось посоветоваться с кем-то. — Кто же в любви совета просит? Сердце советует. А через него не переступишь. Оно немое, а порой кричит. Почему же ты с Алексеем не захотела встретиться?

— Нельзя! У него, наверное, семья, жена...

— Ничего ты не знаешь, что у него, — внушительно говорила Ксения Матвеевна. — Ты его семью не трогай и его от семьи не отрывай. Хорошего человека из семьи не вырвешь. Безвольного вырвешь — толку не будет, на две половинки только разорвешь... Есть и другая любовь — безответная... Горькая, одинокая, да любовь. Было и у меня похожее на твое... Полюбила я женатого человека. Сама была замужем. Знал ли он, не знал о том, что я его люблю, — трудно гадать. Кажется, знал. Жили мы в Мариуполе по соседству, на одной улице... Увижу я его утром — и солнце весь день для меня сияет. А не увижу — и в погожий день небо все в тучах... И казалось, будет любовь моя безответной. У него дочь. У меня сын. Муж мой человек славный, душевный. А не тянет к нему. — Ксения Матвеевна помолчала, раздумывая над чем-то. — Если бы тот желанный позвал, не пошла бы все равно к нему. Ведь семья, ее нельзя обидеть... А время повернуло все по-иному. Муж умер, вырос сын. Осталась я одна. Встретилась на фронте с Петром Львовичем. Он тоже овдовел, и пошли одним путем. Чувства ведь не стареют...

Ксения Матвеевна замолчала и дрожащими губами с материнской нежностью коснулась волос Вари:

— Годы пройдут, а чувство, глубокое, настоящее, останется, — шептала она. — Нечего тебе сидеть у моря, тоской сердце травить. Повидайся с Алексеем. Яснее станет, какой дорогой идти.

12

Горные работы на участке, где должны были испытывать «Скол», закончили быстро. Все детали машины уже были спущены в лаву, смонтированы. Затягивалась установка лебедки. И это мешало начать испытания.

— Барвинский тянет, — беседуя с Алексеем, возмущался Звенигора, — то у него слесарей нет, то нужно листы вырубить... Сотни отговорок. Не лежит у него душа к новому. Столкнется он с Лабахуа — будет бой.

Так и вышло. В понедельник после наряда, когда уже все разошлись из «нарядной», Лабахуа, не скрывая недовольства, спросил Барвинского:

— Анатолий Сергеевич, ну когда же последний срок установки лебедки?

Глядя куда-то в сторону, Барвинский процедил:

— Может быть, к субботе удастся сделать.

— А точнее?

— С какой точностью нужно определить срок — часовой, суточной? — поблескивая глазами, насмешливо спросил Барвинский. — Мы все точностей хотим. Горное дело не аптека. Я вот думал, как все, отдохнуть в воскресенье, а просидел на уклоне всю ночь. Устанавливал толкатель. Ни днем ни ночью покоя нет. А тут всякие эксперименты нужно проводить... Для этого институт есть, опытные шахты. Притащили нам бандуру, возись с ней, налаживай.

— Это ваше особое мнение, — остановил его Лабахуа. — Что ж, если вы заняты, Анатолий Сергеевич, придется другим людям поручить установку лебедки. У нас в Абхазии говорят: даже упрямую лозу можно подвязать...

Барвинский ничего не ответил и прошел в свою кабинку. Лабахуа слышал, как он вызывал бригадира слесарей.

Сидя в ожидании бригадира, Барвинский нервничал: «Черт меня дернул откровенничать!.. Теперь прославят на всю округу: антимеханизатор!.. Оттягивает испытания новой машины! Чего доброго, на бюро вытащат».

— Вам разве можно довериться? — сдержанно, но резко, сказал Барвинский вошедшему бригадиру. — Сколько долблю — выделите двух слесарей, установите им эту шарманку, пусть начинают испытания. Сам я, что ли, полезу устанавливать лебедку? На кой черт тогда вы мне нужны!

— Ругаться не нужно, Анатолий Сергеевич, — сказал бригадир. — Я не в услужении у вас. Трудно вас понять — то вы даете приказание установить лебедку, то снимаете слесарей на другие работы.

— А вы не рассуждайте! — крикнул Барвинский так, что кто-то, проходивший по «нарядной», приоткрыл, любопытствуя, дверь: не дерутся ли там?.. — Не рассуждайте, а ставьте лебедку! Я из-за вас антимеханизатором не хочу быть. Понятно?

— Остынете, тогда и вызывайте для разговора, — сказал бригадир и вышел.

Барвинский оторопел. «Нет, нужно уходить с «Глубокой». Конечно, я им всем как бельмо на глазу. С ними не дружу, в гости не хожу. Нужно перебираться на другую шахту. А на другой?.. Не лучше! Одно и то же. Понесло меня в угольную промышленность. Есть же счастливчики, работают в тишине, спокойно».

Он стал придумывать различные способы ухода из угольной промышленности. «В крайнем случае, пойду преподавать... Хотя бы в техникум. А здесь не останусь — хватит!

Вечером, перед третьей сменой, Барвинский зашел в «нарядную». Возле тумбы столпились шахтеры. Все увлеченно рассматривали рисунок, помещенный в «Шахтерском перце». Барвинский через головы взглянул на карикатуру. В вентиляционном штреке, на «Сколе», поднятом лебедкой, как на гамаке, под цветным курортным зонтиком лежал он. Размашистая подпись: «Новый» проект использования «Скола», авторство принадлежит механику Барвинскому».

— Это про кого разговор идет? — заметив Барвинского, спросил будто невзначай стоявший рядом Саньков.

— Не догадался, — хмыкнул кто-то, — наших механиков лебедкой подтягивают...

Барвинский отошел взбешенный. Он быстро направился к выходу. У порога встретился с Лабахуа. Поглощенный какими-то мыслями, главный инженер торопливо прошел мимо.

«К черту все! Пусть возятся сами. Это не мое дело — внедрять новую технику», — кипятился Барвинский.

13

В пятом часу утра, усталый, продрогший после езды на машине по степи Алексей возвратился к себе с Ясногорского завода, где отливали лыжи для «Скола». На столе лежала записка, отпечатанная на машинке: «А. П., пришло письмо на Ваше имя. Оно у меня. Кленова».

«Наверное, из министерства», — подумал Алексей и положил записку в блокнот.

Ему не дали отоспаться, вызвали в мастерскую, там монтировали ударный механизм машины. Весь день ушел на подгонку деталей. Только к вечеру Алексей вспомнил о записке. Он зашел в шахтоуправление, когда расходились домой служащие.

— Второй день ждет вас письмо, — сказала секретарь Звенигоры Кленова. — Звонить вам устала — не застанешь ни дома, ни в мастерской. Даже в Ясногорск звонила.

Алексей мельком взглянул на стандартный конверт. Неторопливо разорвал его. Небольшая записка на листке из школьной тетради. В глаза бросилась четкая подпись «Варя».

Невзрачный листок бумаги сразу стал необыкновенно дорогим.

«Алеша! Я в Белополье. Очень хочу встретиться с тобой. Если сможешь, приходи двадцать шестого в семь к Глубокому байраку».

На мгновение он растерялся, в сознании мелькнуло: «Как Варя оказалась здесь? От кого узнала обо мне?.. Случайно? Разыскивала?»

Алексей взглянул на часы: четверть седьмого. «Опоздал», — встревоженно подумал он.

— Какое сегодня число? — проверил он себя вслух.

— Двадцать шестое. Заработались, чисел не помните, — улыбнулась Кленова. Она никогда не видела Алексея таким растерянным, озадаченным. — Наверное, приезжает кто-нибудь?

Последнюю фразу Кленовой Алексей услышал на ходу. В коридоре взглянул на стенные часы, проверяя свои, — точно, пятнадцать минут седьмого.

Он шел не замечая никого и ничего вокруг.

Спускаясь по каменистому склону Глубокого байрака, Алексей увидел в ложбине, поросшей чернобылом, удаляющуюся фигуру.

— Варя! — крикнул Алексей, стремительно сбегая с холма.

Она обернулась, остановилась.

Он с разбегу обнял Варю.

— Ты с ума сошел! — вымолвила Варя строго.

— Можно сойти. Я столетие ищу тебя. Ты скрывалась от меня! Только поэтому я не мог разыскать...

Она ничего не ответила, лишь пытливо поглядела на него.

Они молча перешли мостик, поднялись из ложбины. Развернулась панорама степи. В легкой прозрачной синеве весеннего вечера колыхались огни.

Варя взглянула на Алексея.

Годы мало изменили ее. Когда она улыбалась, немного застенчиво, немного насмешливо, она становилась десятиклассницей — Варей похищенных временем лет.

— Не молчи, рассказывай о себе. Все. Знаешь, как я ждал этой встречи!

— Я постоянно здесь в Белополье, Алеша. Лечу самых маленьких.

Что-то новое было в ее манерах, интонации голоса, неуловимое, но еще больше привлекавшее.

— С родными?

Она знала: он спрашивал не об этом.

— С дочерью... — Варя оборвала фразу. — С мужем я не живу несколько лет. Здесь Татьяна — моя старшая сестра. Кажется, ты ее знаешь.

Алексей, услыхав, что Варя не замужем, с облегчением вздохнул.

— А я на «Глубокой» испытываю машину, — сказал он.

— Где твоя семья? В Лисичанске?

— Не обзавелся...

— Бобыль... — осуждающе произнесла Варя.

— Сразу зачислила в бобыли...

— Я не люблю холостяков. Они мне всегда кажутся...

— Донжуанами, — подсказал Алексей.

— Нет, не донжуанами, а расчетливыми, себялюбивыми людьми. Взрослый человек без семьи, без детей? Непонятно, для чего живет...

— Не всем удается обзавестись семьей. Кроме семьи, есть долг. Призвание.

— Отговорки. Все эти одиночки — сухари, эгоисты... Ты надолго в Белополье?

Алексей увлеченно стал рассказывать о любимом деле, о «Сколе», поездке в Москву, встречах с Верхотуровым, своих инженерных мечтаниях...

Варя слушала, изредка взглядывая на Алексея. «Изменился. Стали резче, суровее черты лица, сдержаннее жесты...»

Она вдруг прервала его:

— «Скол». «Скол»... Расскажи о себе... Почему ты до сих пор одинок? Тебе что — никто не нравился? Не было чувства?

— Успею жениться.

— Ну, конечно. Станешь знаменитым изобретателем, женишься на актрисе или художнице. Знаменитый муж! Знаменитая жена!

— Все это не так, Варя, ты плохо обо мне думаешь.

— Но все-таки у тебя были... увлечения, связи?.. — с женской настойчивостью расспрашивала она. — Расскажи. Только откровенно!

— Неоткровенными бывают с теми, кому не доверяют. Иногда хочется быть откровенным, но не с кем...

Алексей стал рассказывать о встрече с Лидой Красницкой.

— Энергичная девица... — сказала Варя. — А если бы ты, Алеша, женился на Лиде, а потом узнал, что она просто хотела выйти замуж, как говорят, по расчету, что бы ты сделал?

— Не знаю, жизнь подсказала бы.

Подмораживало. Небо и дали прояснились. Острый, белесоватый месяц неторопливо прорезал горизонт. Мутно переливался в холодной выси красноватый кристалл одинокой звезды. Из балки тянуло горьковатым запахом почкующихся осокорей.

— Ну, что же ты замолчал? — нетерпеливо спросила Варя. Она пристально посмотрела на него. Он бережно обнял ее за плечи.

— Скажи, ты вспоминал обо мне? — с затаенной грустью произнесла она.

— Люди, о которых вспоминаешь, чувствуют это. Я разыскивал тебя еще во время войны. Думал, что не суждено найти. После того как увидел тебя в Москве, снова стал разыскивать.

— Увидел в Москве?.. Просто не верится.

— Ты была в Москве в феврале?

— Ездила принимать оборудование для консультации.

— Я видел тебя в магазине головных уборов.

— Я покупала шляпку в день отъезда в Белополье.

Почти одновременно запели гудки в разных концах степи.

— Половина одиннадцатого, — спохватилась Варя.

— Куда тебе торопиться? Мы не виделись годы — неужели нам не о чем говорить?

— О прожитом нужно говорить долго. Дай мне отойти. Мне кажется, что я долго была подо льдом и только начинаю оттаивать... Нужно уложить дочку.

— Уложит сестра.

— Нет, должна уложить я. Это, как по уставу... Мы еще увидимся, Алеша.

Они расстались у мостика. Варя не захотела, чтобы Алексей провожал ее:

— Завтра разговоров не оберешься.

— А ты боишься их? — спросил Алексей.

Она промолчала. Потом посоветовала:

— Ты иди через гору, так ближе к «Глубокой», почти на два километра.

— Мы встретимся?

— Я сама позвоню тебе на шахту.

— У меня телефон дома.

— Позвоню домой... Где ты встречаешь май?

— Там, где меня будут ждать.

— Тебя будут ждать... — она пожала руку Алексея и быстро пошла по шоссе.

— Варя! — окликнул Алексей.

Она остановилась.

— Я не хочу, чтобы ты уходила.

— Елка не заснет без меня, Алеша.

Он долго стоял, провожая Варю взглядом. Было слышно, как ее каблучки стучали по плитам песчаника.

Алексей взбежал на юр. На огромный, величественный мир смотрела синеокая донецкая ночь. Туман рассеялся. Развернулась даль. Рассекая кинжалом прожектора глубокую синеву, электровоз тянул груженный углем состав. Тяжело вздыхала за перевалом доменная печь, принимавшая в свое шамотное чрево кокс и руду.

14

Поздно ночью, возвращаясь из мастерской, Алексей зашел в столовую. В ней почти никого не было. Давно уже успели поужинать люди ночной смены.

— Ой, Алексей Прокофьевич, вас и накормить уже нечем, — засуетилась буфетчица Оля. — Я сбегаю на кухню. Может, повар что-нибудь придумает. Яичницу с ветчиной сделать?

Она быстро вернулась.

— Сделает и яичницу и жаркое, если хотите. Пива налить? Пиво сегодня из Рутченковки привезли. Пятую бочку открываю за вечер.

Кто-то хлопнул по столу в дальнем углу зала. Оля вздрогнула и сердито глянула на неспокойного посетителя.

— Ты что домой не идешь, Герасим Мироныч? — крикнула она ему. — С вечера сидит. Сколько ж человек выпить может? Вы на него внимания не обращайте, Алексей Прокофьевич. Ко всем привязывается. Хотите, я вам тут, в буфетной, стол накрою?

Она проворно вытащила зеленую льняную скатерть, накрыла ею стол возле буфета. Принесла яичницу, графин с пивом.

— Звиняйте, товарищ инженер, — раздался за спиной Алексея хрипловатый голос. — Я до вас с беседою.

Алексей обернулся. Возле стола стояли двое — один высокий, широкоплечий, в ватной стеганке. Другой — маленький, нахохлившийся по-воробьиному.

Высокий протягивал большую, сильную, всю в шрамах и ссадинах руку:

— Будем знакомы. Герасим Миронович Сечевой. Слыхали? Может, на портретах видели? По всему Белополью красуются — забойщик первой руки. А это мой напарник Степанюк Кузьма Стахеевич. Приземляйся, Кузя, побалакаем по душам с товарищем изобретателем.

Не ожидая ответа, Сечевой сел. Как по команде, опустился на стул и Степанюк.

— Слыхал о вас. Присаживайтесь. Выпьем пива, — приветливо пригласил Алексей.

— Пива? Это можно! — крикнул во весь голос Сечевой, снова беря руку Алексея в свою. — Оля, сердце мое, а ну, давай нам ведро на стол. По-шахтерски, як рубят, так и пьют. Верно я говорю, Кузя? — он обнял Степанюка. — Это ж забойщик, товарищ изобретатель, золотые руки. А кто с Герасимом Сечевым способен напарником быть? Никто! От меня же уголь убегает... — протянув руку, он с силой сжимал и разжимал пальцы, будто крошил ими невидимый уголь.

— Вы б, Герасим Миронович, до дому шли, а то Настя Дмитровна беспокоиться будет, — робко посоветовала Оля, — мне нужно буфет закрывать.

— Эх, Оля, сердце мое! — сказал, веселея, Сечевой. — Спит зараз моя Настя... Под таким одеялом, шо только графы и князья имели. Сверху шелк, снизу атлас. Все для Насти Дмитровны. Кто на «Победе» в театр ездит? Настя. Кто у котиках ходит? Настя. Кто на курорт ездит? Опять же она, Настасия Дмитровна Сечевая... Сегодня поднялся Герасим Миронович с забою, а ему бухгалтер сразу три тысячи, как копеечку. А ты мне графин ставишь. Ставь, приказываю, ведро! Все графины налей, шо в буфете есть... Гуляет забойщик Сечевой! — залихватски гаркнул он.

Алексей с интересом смотрел на Сечевого. Тот, видно, выпил уже немало.

— Давай, Олеся, как приказано! Я с товарищем изобретателем беседовать буду. По-культурному. Он изобретатель. Я шахтер.

Сечевой немного помолчал, потом отхлебнул пива и вдруг, резко обернувшись к Степанюку, повелительно бросил:

— Иди!

Степанюк недовольно вскинул брови, еще больше нахохлился.

— Зачем вы его так? Пусть сидит, — сказал Алексей.

— Говорю — до дому иди! Я желаю поговорить с человеком, а ты прилип до меня, как банный лист.

Степанюк покорно поднялся и пошел к выходу.

— Не для его разуму разговор. Пить я не буду... Оля, — сказал Сечевой буфетчице, — я про ведро пошутковал... Так?! Значит, машину сделали, товарищ конструктор. А что она мне даст? — недружелюбно, в упор глядя на Алексея, полушепотом произнес Сечевой. — Всех на ставку переведут? Лучшие работники славы лишатся?

Алексей настолько оторопел от неожиданного вопроса, что сразу не мог даже понять его...

— Какой славы?

— Нашей... Угольной... Подземной, — отрывисто, со злостью швырял слова Сечевой.

— Я вас не понимаю, — спокойно сказал Алексей.

— А мы вас понимаем! И очень здорово понимаем! — злорадно процедил сквозь зубы Сечевой и, ближе пододвинув табурет, подсев вплотную к Алексею, быстро заговорил, торопясь высказать все, что накопилось на душе.

— Нет машины — Герасим Сечевой первая фигура. Почетный шахтер! Мастер угля! А пришла машина, и нема Сечевого. Нема! Ручка до мотора. К этому делу любого поставь, и он будет работать. Любого шлапака.

— Вы чушь порете, — вспылил Алексей. — Никто у шахтеров славы не думает отнимать. Разве врубмашинистов или комбайнеров на пологих пластах не уважают за их труд? Зарабатывают они не меньше забойщиков.

— Это мы слышали, слышали, товарищ изобретатель, на митингах. Не думайте, шо Герасим Сечевой темная людина, як говорят, шо ему лишь бы гроши. Знаю, — безработным не буду. Захочу машинистом стану. Может, и заработаю столько. А все не то! То ж машина будет действовать... А потом — разве все машинистами станут?

— Вы давно на шахте работаете?

— Сколько мне нужно, — уклончиво ответил Сечевой и ехидно добавил: — Может, еще про батька спросите? В отделе кадров все записано, кто такой Сечевой. — И, поднявшись со стула, добавил: — Все в чужую душу залезаете, товарищи изобретатели, как ее перестроить, думаете. А она закрыта для вас шахтерская душа. — И, уставившись на Алексея темнеющим взором, сказал: — Ще пошлють за Герасимом Сечевым. Помогайте, Герасим Миронович, нам комбайн лаву недорубал... Будет по-моему! Будет, товарищ изобретатель.

Он, размашисто ступая, вышел из столовой.

К столу подбежала раскрасневшаяся Оля. Она прерывающимся голосом сказала Алексею:

— Вы на него не обижайтесь, Алексей Прокофьевич: как выпьет, так и ссорится со всеми. В ту получку главного инженера при всех ни за что осрамил. Сегодня к вам пристал.

Алексей налил пива. Медленно отпивая золотистую влагу, припоминал сказанное Сечевым. «Что заставило его так прямо и откровенно говорить со мной? — удрученно думал он. — Боится потерять заработок, профессию? Да ведь не отнимет машина у людей ни славы, ни творчества, ни достатка...»

15

Огромные, как плакаты, листы заявок на материал закрывали весь стол. Барвинский просматривал перечень материалов: цемент, сталь, рубероид, листовая медь, фланцы, патрубки, винты, болты... Размеры. Штуки. Килограммы. Тонны. Пачки... Он хорошо знал: заявки составили по прошлогодним. Но нужно было просмотреть все это нудное перечисление материалов и изделий: упусти что-нибудь, и снова затяжка ремонта, простои...

— А, черт с ними! — Барвинский, рывком перевернув листы, стал подписывать ведомости. «Все равно в тресте механически сократят. Так из года в год тратишь время на всякую ерунду...»

Взгляд задел листок календаря — двадцатое июля... «Через месяц будет двадцать лет как получил диплом. Треть жизни прошла. Изо дня в день одно и то же, — заявки, ведомости, наряды на ремонты, ползание по лавам».

Он встал из-за стола, подошел к окну. Зеленые островки поселков среди рыжего плоскогорья выгоревшей степи. Знакомый пейзаж. Сколько раз он смотрел на него...

Барвинский прикинул в уме: двадцать помножить на триста шестьдесят — семь тысяч двести! От этой цифры стало тоскливо. Он снова сел за стол, вынул чертежи, присланные из треста. Так всегда, чтоб уйти от надоедливых мыслей, переключался на другое, «нырял» в работу. Но просмотр чертежей не успокоил. Барвинский еще больше раздражался, проверяя узел за узлом. «Модернизированная породопогрузочная машина... Что же тут модернизировано?» Заговорила ревность конструктора: «Рычаги переделали, а ковш прежний — будет рассыпать мелкую породу. Придется за машиной идти уборщикам с лопатами».

Странные бывают совпадения в технике. Когда-то и он продумывал такую машину. Он порылся в столе, вытащил папку с эскизами. «Ну да, такой же транспортер, такой же ковш! Все после других спохватываешься... Вот эти бумаги помешали довести до конца», — с ненавистью взглянул он на ведомости.

Барвинский достал еще несколько эскизов из папки. Простые, похожие на стакан, фигуры, с буфером, как у железнодорожных вагонов. Механическая крепь...

Новая техника когда-то толкнула его на поиски. До войны на «Профинтерне» испытывали врубовую машину с двумя барами. «А ведь комбайн Заярного на других шахтах нельзя будет эксплуатировать без механической крепи... Может, показать ему эти эскизы? Кажется, настоящий горняк. Не из тех пижонов, что спроектируют какую-нибудь мясорубку на гусеничном ходу и кричат на всех конференциях:«Идеальная машина для разработки углей!»

Припомнился разговор с Кореневым: упрек парторга в оторванности от людей снова прозвучал обидно. «Завертелся. Все делаешь на ходу, наспех. Да я ли один? Недаром главных механиков шахт называют пожарными механиками. Не только свободного дня — свободного часа не выберешь. Вся жизнь от наряда до наряда». Барвинский сгреб эскизы, расчеты, швырнул в папку. «Отдохнуть как следует нельзя. Скоро осень. Опять подготовка к зиме. Отпуск дадут в октябре. Какой это отпуск! В прошлом году отпустили в ноябре».

Стало еще больше не по себе, он поднялся из-за стола.

В кабинет вошел заведующий ремонтными мастерскими Канчужный — мясистый с самодовольно-нагловатым лицом.

Глядя на него, Барвинский вспомнил, как однажды Канчужный пришел к нему на именины и, не давая говорить другим, рассказывал про своего отца, который был управляющим рудниками, первым советским «красным директором». «Настоящий кадровый пролетарий»...

— Автоген нужно везти на ремонтный завод, — сказал Канчужный.

— Что же, везите, — безразлично ответил Барвинский. Он увидел, как мимо окон прошли Заярный и Звенигора.

Снова подумалось о механическом креплении.

16

В «нарядной» вывесили огромное объявление: «В воскресенье в шесть утра от клуба отправится автоколонна к Безымянной косе. Все свободные от работы — на прогулку!»

Ранним воскресным утром у клуба было людно и парадно, как на первомайском митинге.

Алексей пришел к клубу незадолго до отправления колонны. Варя уже стояла у головной машины, беседуя с Шарудой и его женой. В светло-зеленом платье, в новеньких туфлях на низком каблуке, с небрежно накинутым на плечи газовым шарфиком, она казалась вышедшей из сказки.

— Садитесь к нам, Алексей Прокофьевич, — окликнул Алексея Шаруда, — вся машина свободная... Да скорей, а то уже по копям скомандовали, я к шоферу сяду, а вы с Варварой Андреевной рядом...

Едва успели разместиться — раздался сигнал отправления. Председатель шахткома на мотоцикле повел колонну. Пыль клубилась за глубокинцами. Песенное эхо будило лазоревые, прогретые солнцем просторы. Люди хмелели от быстрой езды, солнца, ласкового ветерка.

К восьми утра были возле совхоза на Безымянной. Там кипели самовары, вились дымки над вмазанными в обрыв котлами. Буфеты ломились от снеди. В абрикосовом саду разбили палатки, расставили топчаны. Отдыхай, загорай, веселись!

Цветистый, громкоголосый хоровод закружился на берегу, в саду. Там выступают кружковцы, здесь собрались пожилые, поют под баян...

У самого обрыва густо окружили кого-то, почти не стихает раскатистый смех. Варя и Алексей подошли к столпившимся вокруг рассказчика.

— Знаешь, кто это? — спросила Варя. — Наш знаменитый юморист «Порядок» — крепильщик Щербаков.

Алексей сразу узнал в рассказчике того шахтера, что сочинял в «нарядной» историю про лягушку, заводившую часы. Одетый в модный светло-серый костюм, «Порядок» стоял на краю обрыва, словно на краю рампы.

— Работал я тогда, ребятки, на Веровском руднике, — услышали опоздавшие к началу его рассказа Алексей с Варей. — Проходили ствол. Работа злючая. Весь день под дождем — в стволе. Ну, и зайдешь иногда после смены погреться в палатку. Порядок. Только один раз не подсчитал я баночек. Перебор получился. Наверно, потому, что «контролер» из дому уехал — моя молодица у стариков в Калитве гостила. Проснулся я утром, а на дворе уже полный день. На часы зыркнул, и весь опохмелок как рукой сняло. Порядок. Моя смена уже полтора часа в забое. Что начальству говорить, как оправдываться? В поликлинику и показываться нельзя — по портрету видно, какая у меня слабость. И решился я на притворство. Выскочил на двор в одном исподнем, заорал свиным голосом: «Ратуйте, горим!» Набрал ведро воды и хлещу по стенам, по окнам. Мотаюсь таким чином от колодца к дому. Соседка выбежала и обмерла, пустилась по улице: «Вызывайте скорую помощь. Степан тронулся!» А я с ведром усердствую — прямо во вкус вошел, пожар гашу. Слышу мотор зафырчал. Карета скорой помощи! Порядок! Пустился я наутек, через огород. Гарбузы подвели. Запутался в их плетях, как конь в путах. Поймали гицели. Ну, думаю, порядок, нужно спектакль разыгрывать дальше. Приводят меня к врачу в кабинет, сидит старичок наш, Нил Нилыч. Я снимаю калошу с ноги, бац ему на стол: «Здорово, Настасья Матвеевна. Наливай чарочку. Угощай свата». Он из кресла выскочил и стоит на стороже, словами успокаивает, а приблизиться не решается. А я ему все сую галошу и требую свое: «Налей, сваха, чарочку». Сволокли меня в отдельную камеру. Комната приличная — отдыхать можно. Только скучища, был бы сосед — лежи поправляйся. Только и развлечения, что утром врач придет. Признали у меня воображение нервное, по-медицинскому — галлюцинация. Я уж и разыгрывать перестал. Всю правду Нил Нилычу рассказал. А чем больше я о себе по правильности говорю, тем больше ко мне подозрения. Жена стала на меня тоску нагонять — придет проведать и все плачет, сторонится меня. Нагулялся я по комиссиям от района до области. Выписали меня из больницы через полтора месяца только. И началась другая канитель — не допускают к ответственной работе в стволе... Дошло до того, что с Веровского рудника пришлось уехать...

— Ты бы, дядя «Порядок», рассказы свои записывал да в печать сдал, — посоветовал Женя Пастухов, когда отдышались от смеха слушатели, — а то возьмешь журнал, охота повеселиться, а там все серьезное пишут.

— Вот на пенсию пойду, — серьезно сказал «Порядок», — куплю толстую тетрадь, чернил бутылку и всю жизнь шахтерскую в ней изображу. Ты думаешь, только смех был? Горя повидали, житного поедали...

Подошел баянист, заиграл «Страдание», поднял всех на ноги, сразу образовался круг, и в центре оказалась, как выросшая из-под земли, Лида Мосякова, первая запевщица на шахте.

выводила она фальцетом «Страдание» и шла вдоль круга, непостижимо быстро семеня сильными красивыми ногами, статная, раскрасневшаяся, с прозрачными бусинками пота на обветренном лице. И тем, кто не видел ее ног, казалось — плывет Лида.

После каждого куплета она, подперев бока руками, лихо отбивала чечетку и снова плыла.

Один куплет следовал за другим, то лирически-нежный и томный, то ядовито-злой, то мечтательно-грустный:

— Ах! — восклицала она и закатывала под яростный хохот карие лукавые глаза.

Выскочил в круг небольшой, живой как ртуть паренек с кепкой на самой макушке. У него плясало все — ноги, руки, казалось, даже голова и глаза, но все движения были так слаженны, быстры, ритмичны, что на него можно было смотреть без устали, наслаждаться этой бойкостью молодого тела.

Откуда-то из гущи зрителей возникли недавно приехавшие на шахту молдаване в меховых жилетках, в белых расшитых крестом рубашках и под свист дудок, обняв друг друга за пояс, закружились, понеслись в вихревом «жоке».

— Сходим в совхоз, — сказала Алексею Варя. — У меня здесь есть знакомая.

Ксения Матвеевна, крепко обнимая Варю, шепнула на ухо: «Ну, встретилась, беглянка? От жизни не уйдешь», — и стала собирать на стол.

Варя, сидя с Алексеем за столом, слушала его рассказ о том, как он в первый год войны проходил по этим местам, отступая из Донбасса. Сквозь окно виднелась нежно-розовая от цветущих абрикосов балка. Ветер доносил едва уловимые запахи их. А может быть, то просто пахло весной и казалось, что пахнут абрикосы. Ни о чем не думалось, только чувствовалось то, что нельзя выразить словом, что передается лишь взглядами, жестами, интонациями...

Под окном кто-то крикнул:

— Найшов! Я ж казав, шо найду!

Микола Петрович Шаруда с Ганной Федоровной, Коренев с женой Антониной Константиновной стояли в палисаднике.

Микола Петрович понимающе подмигнул Алексею, запел:

— Мы их ищем, а они сидят милуются... От люблю, когда добрым борщом пахнет, — говорил Шаруда, входя в комнату.

— Коля, ты ж у чужих людей! — останавливала его Ганна Федоровна.

— Какие же это чужие! Мы ж с Ксенией Матвеевной из Батайска овец в совхоз вместе привозили, когда шахту начали восстанавливать. Мы в Донбассе все родственники...

Обед был вкусным: греческие блюда, пряные, душистые, разные подливы с приправами из трав. Вино — выморозки — было крепким, как коньяк. После второй рюмки все охмелели. Ганна Федоровна, сидевшая до этого молча, облокотилась о стол обеими руками, подперла подбородок и сильным, низким голосом запела:

Микола Петрович, подняв палец, погрозил с улыбкой Варе. Он вдруг встал, подошел к вешалке, быстро снял полотенце и, обвязав рукав, под общий смех стал важно декламировать слова старинного сватовского обряда: «Я с дальнего краю купец, послав мене один молодец, чулы, що в вашем краю добрых лисиц, куниц...»

— Микола Петрович, — остановил Коренев Шаруду, заметив, как вспыхнула Варя, — давай лучше споем. В наше время ведь не принято сватать...

— Ну, не принято, так и не будем, — согласился Шаруда и, подыгрывая себе на баяне, запел. Варя вторила ему с увлечением. Алексей, не сводя с нее глаз, слушал не песню, а то, что звучало в ее душе, — какое-то тесное сплетение радости и грусти, уверенности и колебаний...

— А что мы приехали сюда — в хате сидеть? — неожиданно обрывая мелодию, сказал Шаруда. — То ж для нас оркестр танцы играет. Оксана Матвеевна, пойдемте покажем, як кадриль нужно танцевать.

— Коля, что ты надумал! — растерялась жена Шаруды. — Пусть молодые танцуют.

— А я тоже молодой! — крикнул Шаруда, снял баян, схватил в объятия жену и стал кружиться с ней по комнате. — Люблю танцевать. К сыну на свадьбу поеду в Ленинград, пусть посмотрят, как донбассовцы умеют веселиться...

Он шутливо выдворил из комнаты Коренева, жену, Ксению Матвеевну.

Алексей задержал Варю на крыльце:

— Пойдем к косе.

Они шли молча, держа друг друга за руки, как школьники — ладонь к ладони. Крутой, прогретый солнцем откос дышал всеми запахами весны. Алексей с Варей остановились у обрыва.

На косе, у самой кромки моря, кружились танцующие.

— Чудесно! — сказал Алексей. — Две стихии. Стихия моря и стихия людской радости.

— Иди потанцуй, — предложила Варя.

— С тобой.

— Я давно не танцевала...

— Я плохо танцую... Лучше поговорим.

— О чем, Алеша? Не нужно, — умоляя взглядом, произнесла Варя.

— Мне кажется, что наши жизни, наше личное сложилось не так, как...

— Хотелось? — Варя усмехнулась. — Когда ясно видят свою цель — ясно живут.

— Ты мне ничего не рассказала о себе. Прошла вечность с того дня, как мы расстались.

— Прошла... А что вспоминать? Мысленно ворошить тот пепел, который давно разнесло, развеяло время. Объяснять прошлое бесцельно. Это занятие стариков. У нас много работы, обязанностей. Это наша судьба. Это лучше самых прекрасных воспоминаний.

— Слишком рассудочно, тем более для женщины.

— Я не из тех женщин, у которых сердце заменило рассудок. Есть большее, чем жить сердцем для одной себя. Мы видели многое, многому научились. Время слепых страстей ушло бесповоротно. По крайней мере — для здоровых людей.

— Кажется, ты хочешь лишить людей радостей сердца?

— У нас есть великие радости. Они в детях, в жизни для всех. Тебе нужно жениться, тогда ты узнаешь, как с приходом ребенка расширяется мир...

— Я женюсь, когда буду уверен, что люблю, — сказал Алексей. — Когда придет страсть, такое чувство, чтоб я в нем был, как в океане.

— Чтоб полюбить, нужно быть среди людей, а ты отгородился от всего своим «Сколом»... Мы часто жалуемся на судьбу, а виноваты во всем бываем сами: сделаем один необдуманный шаг, и начинается потом путаная история, которая тянется долгие годы, всю жизнь.

— Если ясно, что путаная, ее можно исправить, историю, — многозначительно произнес Алексей.

— Нам, женщинам, трудно исправлять. Мы принадлежим не только себе, но и детям.

— Дети потом разберутся...

— Нужно ли им разбираться в ошибках отцов и матерей?

— Варя, ты напрасно настраиваешь себя так.

— Не я настраиваю. — Варя отвернулась, у нее угловато приподнялись плечи.

— Ты слишком строга к себе, — еле касаясь ладонями ее плеч, сказал Алексей. — Мне кажется, что ты чего-то недоговариваешь... Разве со мной нельзя быть откровенным?

На море ложились сумерки. На берегу зажигали костры. Темное зеркало воды разрезали огненные столбы. Слышались всплески волн, звуки музыки, гомон, смех людей.

— Всего не расскажешь! Слов не хватит. Пошли танцевать, — вдруг крикнула Варя и, не оборачиваясь, прыгнула с откоса.Зашуршал сухой песок. Алексей прыгнул вслед за ней.

17

Коренев облокотился на подоконник.

Из густого сплетения бузины, барбариса, желтой акации взлетали цветистые непоседливые птахи. Но их звонкое, веселое щебетание не отвлекало парторга от привычных забот...

Недавно закончилось совещание партгрупоргов. С легкой руки Шаруды еще одна лава перешла на односменку.

Коренев в уме проверял работу лав, как учитель проверяет успеваемость учеников... Самая трудная, шестая лава стала увеличивать добычу. Вспомнилось: утром в красном уголке общежития шестой лавы молодые шахтеры изучали чертежи углепогрузочной машины.

«Пора организовать филиал техникума, — подумал парторг. — Многие окончили семь-восемь классов. В клубе свободные комнаты найдутся».

Он подошел к столу, открыл блокнот, сделал заметки. Из блокнота выпало письмо жены, начал перечитывать. «Хорошие письма шлет Тося!»

Ему представилось, как худенькая, с веснушчатым, облупившимся от загара лицом жена склоняется над письменным столом. На коленях у нее — Витенька. Она вложила в руку малыша карандаш и выводит им слова. Тимур стоит рядом и дергает мать за подол: «Пойдем купаться!»

Кореневу захотелось быть сейчас в Славянске, где отдыхала Тося с ребятами, возле семьи. Они уже месяц были в разлуке. Второй выходной день срывалась поездка в Славянск — то назначат в рейд проверки других шахт, то нужно у себя что-либо организовать.

«В это воскресенье обязательно поеду. Что бы ни было, поеду!» Он представил, как будут вместе купаться, загорать, гулять по лесу.

Стало досадно, что несколько лет подряд ему редко удается побыть с родными, близкими. Дом под боком, а обедать приходится зачастую наспех в столовой, выкраивая каждую минуту.

В памяти возник эпизод: зимой, вернувшись с бюро горкома в третьем часу ночи, он застал Тосю не спящей. По глазам было видно, что она плакала.

— Ну, что, что случилось?

— Так, ничего, — пересиливая спазмы, говорила Тося. — Тоскливо вечером. Особенно, когда ребята улягутся. Хочется быть вдвоем... Когда же у тебя кончатся срочные дела?

«Да, она права — когда же у нас кончатся срочные, «пожарные» дела?! Суетни много, бестолковщины. По два совещания на день...»

Тихо приоткрылась дверь кабинета.

— Можно?

Он по голосу узнал: Барвинский.

— Заходите, — пригласил Коренев.

— Быть может, не вовремя заглянул, Владимир Михайлович? Вы работаете?

— У меня перерыв, — улыбнулся Коренев, — между одним совещанием и другим заседанием... Садитесь — время еще есть.

Приход Барвинского несколько удивил Коренева: до сих пор Барвинский заходил в партком только для уплаты членских взносов.

Молчал Барвинский. Молчал Коренев. Чтоб нарушить молчание, парторг сказал:

— Недавно звонили из Горловки: наши чемпионы «Спартаку» три вогнали. Теперь на второе место по области вышли. Так пойдут — в полуфинал прорвутся.

— Команда у нас сильная. Но только хорошего тренера нужно. Жаль, что я постарел, я бы их потренировал... Давно мне хотелось к вам зайти. Времени нет. Взвалили мы на себя сразу две задачи: односменка, испытания «Скола».

— И обе не из легких, — заметил Коренев. — Особенно испытания. Времени не только у вас не хватает, многие жалуются — сутки тесны.

— Плохо расходуем его... У меня давно было желание побеседовать с вами как с руководителем партийной организации... Я решил уйти с шахты, — только теперь Барвинский прямо посмотрел на Коренева.

Парторг ничем не выдал своего удивления.

— Знаете, товарищ Коренев, — продолжал Барвинский, — оставить работу на предприятии, где прошли годы, трудно... Но нужно уходить.

— Устали, Анатолий Сергеевич?

— Нет, не устал! — Барвинский придвинул свой стул ближе к столу, за которым сидел Коренев. — Буду говорить прямо. Ко мне относятся, как к какому-то... временному, чужому. Я не первый год в угольной промышленности. Говорят, что знаю дело. Но все вопросы стараются решать без меня...

— Какие вопросы решали без вас? — искренне удивился Коренев.

— Внедряют «Скол» — главмех в стороне, переводят лаву на односменку — со мной не считаются. Это кого угодно...

— Хотите знать мое мнение? — поднявшись из-за стола и усаживаясь рядом с Барвинским, сказал Коренев.

— Я потому и пришел...

— Вы сами себя поставили в стороне, создали полосу отчуждения, Анатолий Сергеевич. Разве вас нужно обязывать приказом участвовать в испытаниях новой машины? Вас — инженера, коммуниста. Шахтеры давно уже соревнуются за право испытывать «Скол». Вы в этом деле первой скрипкой должны быть. Это ваше время пришло. Время механиков. А у вас до сих пор с главными инженерами скрытая вражда, спор: кто шахту ведет?.. Не только у нас, на любой шахте. Так ведите же механизацию. Берите ее под свой контроль... Понимаете, приказами Барвинскому не прикажешь. Барвинский настоящий инженер, а это значит — искатель, застрельщик нового. Кто без вас может решать вопросы испытаний «Скола»?.. Изобретатель молодой. Ему помощь нужна. Это одно, а другое — другое нас касается... В том, что инженер Барвинский хочет уйти с шахты, виноваты мы...

Коренев говорил с той подкупающей простотой, в которой не было даже намека на поучения, требования, претензии. Было душевное участие. Искренние слова парторга пронизывало волнение, и это одновременно радовало и обескураживало Барвинского.

Барвинский растерялся, привстал, снова сел.

— И прежде всего я, — снова заговорил Коренев. — У вас огромная выдержка. Прямо скажу: я бы не выдержал. Двадцать пять лет человек работает в угольной промышленности — и все в одной и той же должности. Дело не в окладе, а в том, что вы давно бы на других участках принесли значительно больше пользы... Это я обязан был доискаться, почему ваши знания, опыт не используют на большой работе. И протестовать. Человеку нужно подбирать работу по его опыту. Я, Анатолий Сергеевич, исправлю эту ошибку. Даю слово.

Зазвонил телефон, парторг недовольно снял трубку.

— Знаю... Знаю... Сейчас выеду...

Барвинский, словно обрадовавшись этому, быстро поднялся. Он чувствовал раздвоенность — его взволновали и обнадежили слова Коренева, и вместе с тем он разносил себя за это глупое решение — уйти с шахты.

— Вот как раз меня вызывают на совещание по расстановке кадров, — сказал, вставая, Коренев. Он немного помолчал и душевно добавил: — Спасибо, что зашли, Анатолий Сергеевич... И уходить с шахты пока не стоит. Доведем «Скол», как говорят, до ума — тогда на большой простор.

Барвинский крепко пожал руку парторга.

Они вышли из кабинета вместе. Только теперь, при свете солнца, Коренев увидел, как взволнован Барвинский. Лицо его полыхало.

— Кажется, я напрасно потревожил вас, Владимир Михайлович... Черт знает как получилось... Ведь я не карьерист. Но чувствовать, что ты на отшибе... Другой тоже на моем месте... — Барвинский пожал плечами и, еще раз стиснув руку Кореневу, направился к шахте.

18

Как-то Звенигора, выбирая с Алексеем место для нарезки новой лавы, пошутил:

— Как лаву нарежем, так свадьбу справим. Условились? Не забудь меня шафером позвать.

Многим в Белополье казалось, что отношения Алексея и Вари вполне определились.

— Какую свадьбу? — искренне удивился Алексей.

— Не притворяйся! Варвара Андреевна женщина хорошая. В нее все наши шахтерки влюблены. Если женщина женщинам нравится, — это человек особенный... Запомни — я первый шафер у тебя... На шахте твою машину женили и тебя женим... Что ты в нашу Варвару Андреевну влюблен, только слепой не увидит... Видно, как человек тебе дорог. У тебя при одном упоминании ее имени глаза по-иному светятся.

Сам Алексей лучше всех знал, как дорога ему Варя. Действительно мир становился иным, когда он видел ее, думал о ней. После каждой встречи с Варей он возвращался к себе в таком настроении, будто шел по цветущему саду, залитому искрящимся солнцем... Алексей помнил каждый жест ее, интонации — все те малейшие особенности, которые составляют женскую прелесть, очарование. Какое это счастье — видеть ее, любоваться ее душевным, мягким голосом, ее стройной фигурой!..

Алексею были близки и понятны ее взгляды на жизнь, отношение к людям, ее нежное и радостное чувство материнства. Увлеченно рассказывала она о дочери и других «своих» детях — питомцах яслей. Их было у нее пятьдесят шесть. Алексей поражался, как в памяти Вари удерживались имена всех Олечек, Игорьков, Славиков, Танюш.

— Ты не представляешь, какие у них яркие и разные характеры, — рассказывала она о малышах. — Да, да, характеры! У них свой мир, который для нас, взрослых, труднодоступен, непостижим. Я за все время работы ни разу не видела детей с врожденными плохими инстинктами. Это мы, взрослые, портим ребят — вольно или невольно. Все эти наставления родных — «это твое», «не отдавай своего никому», «у тебя платье такое, какого нет ни у кого», «ты самая красивая, дочка» — прививают дурное. Вот откуда берут начало присущие нам, взрослым, самолюбие и зависть, эгоизм и ревность...

— Даже ревность? — переспросил Алексей.

— Гадкое собственническое чувство!

— Любовь и ревность неотделимы.

— Только у эгоистов... Любить — это значит не думать о себе. Думать только о том, кого любишь. Ревнивые думают только о себе. Впрочем, об этом трудно рассуждать, — это только чувствуешь. Постигаешь пространство, только когда взлетаешь...

Как-то он пригласил ее на концерт филармонии.

Концерт настроил Варю на мечтательный лад. После концерта она предложила Алексею пройтись по степи.

— Как замечательно, Алеша! Сколько новых чувств рождает музыка! Она будто смывает все наносное с души человека. Мне кажется — тот, кто по-настоящему любит музыку, песню, не может быть плохим человеком.

Они медленно шли по степному простору, освещенному луной. Настраивали свои флейты перепела. Дальнее зарево плавки трепетало, как догорающий костер. Взору открывалась все та же непередаваемая панорама ночного Донбасса — россыпи огней, перекличка зарниц электросварки у горизонта...

— Что ты такой серьезный? Что-нибудь случилось? — спросила Варя.

— Знаешь, Варюша, нам нужно кое-что выяснить...

Она рассмеялась:

— Ты говоришь, как на заседании. Выяснить, увязать... Ну-ну, не сердись... Ты очень хороший, Алеша, очень... — с оттенком грусти произнесла Варя. — Жизнь все выяснит... Между прочим, когда твой отпуск?

— Не скоро. После испытаний... Почему тебя это заинтересовало?

— Хотела пригласить к себе на дачу в Святые горы. Там я летом работаю. Мы вывозим туда детей на летнее время.

Варя стала рассказывать, в каком живописном месте на Донце расположена дача. Алексей сам не раз бывал в Святых горах, но сейчас слушал Варю с увлечением.

Они незаметно подошли к дому Божковых. Варя остановилась у калитки, приложила палец к губам и сказала шепотом:

— Тише... Не разбудить бы...

Алексей вдруг обнял ее, стал целовать губы, глаза, лоб, волосы...

Варя вырвалась из объятий и убежала во двор. Она не вошла в дом — стояла на веранде за плотной завесой дикого винограда, шелестевшего под ветерком. Прислушивалась, затаив дыхание. Алексей не уходил. Варя все еще чувствовала тепло его губ на своем лице...

«Зачем я встречаюсь с ним?.. Что принесу ему? Он славный, ничем не запятнавший душу человек... Не такой я должна была прийти к нему, — мысленно убеждала она себя. — Он ведь должен понять, что прошлого не вернешь, ошибку не исправишь...»

19

Перед окончанием сборки «Скола» Микола Петрович целый вечер провел возле машины. Он пришел в мастерскую прямо после смены, подставил табурет поближе к «Сколу» и долго молча смотрел на него.

В эти минуты мастер ручной забойки угля думал о том, что новые шахтеры уже никогда не узнают напряжения, выматывающего силы, никогда не будут они полусогнувшись лежать в душном и пыльном забое — все сделает за них этот механический забойщик.

Ганна Федоровна, встревоженная тем, что муж не возвращается с шахты, прибежала в «нарядную»: может, случилось что с ее Петровичем? В окно табельной увидела распахнутые ворота мастерской и в глубине ее — Миколу Петровича. Тотчас же вернулась обратно: не раз доставалось ей от мужа за напрасную тревогу.

Вечером Алексей со Звенигорой заглянули в мастерскую. Разошлись монтажники, Шаруда стоял возле машины с записной книжкой.

Звенигора легонько локтем подтолкнул Шаруду:

— К экзаменам готовишься? Студентом стал? Правильно, Микола Петрович, не уступай молодым. Еще есть «сила в казацких жилах». Гарна штука, Микола Петрович? Такую машину многие поколения шахтеров ожидали! А нам досталась.

Алексея поразила сосредоточенность Шаруды. Что-то обдумывал бригадир. Заметил это и Звенигора.

— Выкладывай, что тебя смущает. Начистоту, по-горняцкому. Может, чего недосмотрели?

— Все так... Груза много, — покачал головой Шаруда. — У нас же пласт мазурку танцует. — Он волнообразным движением руки изобразил, как фигурно извивается пласт в горных породах.

— Напрасное беспокойство, Петрович. На таких канатах слона опустить можно, — шутил Звенигора. — Как, Алексей Прокофьевич?

— Все лишнее убрали, — окинул взглядом машину Алексей. — Понадобится — облегчим. В лаве будет виднее...

— Работа научит, — согласился Шаруда. — Мне казалось — канат не выдержит.. А такая штука оборвется — наделает рикошета.

Они стали советоваться, как спускать, монтировать машину в лаве. Вышли из мастерской, когда уже совсем затих поселок.

— Много добычи ты у меня сорвешь на первых порах, Алексей Прокофьевич, — деланно вздохнул Звенигора. — Ну и лях с ней, с добычей. Наверстаем! Хватит молотком пласты грызть. Сдавай свою пневматическую трещотку, Петрович, на вечное хранение. В музей.

Огни ламп под ветром переговаривались между собой. В балке шумел сухим ливнем дубняк.

— Такой случай отметить надо. Пошли, хлопцы, в первую столовую — к Степановне, к ней баранину свежую привезли. Закажем шашлык... Слышишь, Микола Петрович, как стучат молотки? — Звенигора остановился и стал прислушиваться, будто в самом деле можно было услышать, как под толщей пород в недрах стучат отбойные молотки. — Торопятся наработаться перед отдыхом.

Из степи дул солоноватый ветерок, предвещавший дождь. Сонно покачивались деревья в шахтерских садах, тени от ветвей причудливо пробегали по меловым стенам домов. Синеватыми колодцами в темноте ночи были окна кабинета Коренева.

— Парторг у себя ведь, — сказал Звенигора. — Зайдем за ним. Мы ему поможем перерыв сделать...

20

Наконец установили лебедку для «Скола». Лава была нарезана ровная, как линейка, без уступов. Начать испытания решили во вторник, первого июня. В субботу вечером получили телеграмму Верхотурова. Он просил не пускать машину без него.

Академик прибыл на «Глубокую» поздно вечером, в сопровождении невысокого щуплого рыжеволосого юноши.

— Маг кибернетики и всех электронных управлений, — знакомя с ним Заярного, Звенигору, Лабахуа, шутил Верхотуров. — Этот ваш «Скол» он наделит органами чувств. Так, Володя?

Володя серьезно отмалчивался.

— Этот юноша, — продолжал Верхотуров, — создал подземного автопилота. Мы решили послать его к вам — лучшего места не придумаешь.

В пятом часу утра, когда академик вошел в «нарядную», здесь уже были Алексей, Звенигора, Коренев, Лабахуа, Шаруда, Мариан Санжура.

Алексей познакомил Верхотурова с забойщиками.

— Слышал, слышал... — пожимая руку Шаруде, всматривался пристально в его лицо академик. — Кажется, знакомы!

— С вами? — удивился Шаруда. — Вы кого-нибудь похожего на меня встречали...

— На Берестовском работали? — продолжая крепко держать руку Шаруды, спросил Верхотуров.

— Работал!.. Ото якую давнину вспомнили. В голодовку... И вы с тех мест?

— Почти с тех, — как старого друга обнимая за плечи Шаруду, смеялся Верхотуров. — Це-Пе-Ка-Пе^[1] помните?

— Цоб-цобе^[2], — расхохотался Шаруда.

Когда они проходили квершлагом, их остановил дежурный по шахтному двору.

— Кирилл Ильич, Стерняк звонил сейчас. Просит не начинать испытаний, у него что-то важное для вас. Он сейчас спустится.

— Подождем, — согласился Звенигора.

Все вернулись к стволу. Там уже выходил из клети Стерняк.

— Нельзя начинать испытаний: — Не здороваясь ни с кем, он протянул начальнику шахты бланк телеграммы.

— Почему нельзя? Чего еще выдумал?.. — наступал на него Звенигора.

— У каждого своя служба, — невозмутимо ответил Стерняк.

— «Запрещаю начинать испытания «Скола» сообщения результатах испытания каната машины Облгорнадзор Касаткин», — прочел вслух телеграмму Звенигора. — Полюбуйтесь на чиновника. Где же ты раньше был? — прикрикнул он на Стерняка. — Привык палки в колеса вставлять...

— Вы на меня не кричите. Я не вами поставлен и не вам подчиняюсь. Распишитесь на телеграмме.

— Постойте, не надо горячиться, — остановил их Коренев. — Канат ведь испытывался? — обратился он к Алексею.

— На «Капитальной». Акт я передал Барвинскому.

— У Барвинского нет такого акта, — заявил Стерняк.

— Что ж ты раньше не говорил об этом? — выходя из себя негодовал Звенигора.

— А хотя бы и был?.. — в голосе Стерняка слышались торжествующие нотки. — Тот акт недействителен. Через сколько времени нужно канаты испытывать? Что, вы не знаете? Да еще на опытной машине...

— Вызывай Барвинского, звони диспетчеру, пусть найдут его, — приказал Звенигора стволовому. — Семь часов утра, а главного механика на шахте нет. В такой день, когда машину испытывают! Академик специально приехал из Москвы, а ему лень в шахту спуститься.

— Звонить не надо, Кирилл Ильич, главный механик за деталями в Белополье уехал, — доложил стволовой.

— Ладно! — Звенигора нахмурился, что-то соображая... Алексей Прокофьевич, акт был?

Алексей ответил утвердительно.

— Канат, по-твоему, хороший? Машину выдержит?

— Новый, заводской, пять «Сколов» потянет.

— Давай телеграмму, перестраховщик, я распишусь, — насмешливо сказал Звенигора Стерняку... — Иди, докладывай начальству, что Звенигора обходит горную инспекцию. Труби во все рога...

В штреке у лавы уже хлопотали дежурные слесари.

— Товарищ начальник шахты, — торжественно, по-военному отрапортовал механик участка, — к испытанию первой в мире комбинированной машины для выемки угля на крутопадающих пластах все готовы. Механик участка горный техник Воронков.

— Вот это механик! — обнимая его, засмеялся Звенигора. — Сразу видно морскую душу. Значит, готовы? Ну, Микола Петрович, не боишься, что канат сдаст?

— Та то ж так, шоб к чему-нибудь прицениться. Стерняк человек известный, — махнул рукой Шаруда. — На этот канат еще хоть тысячу Стерняков навешивай вместе со «Сколом» — выдержит...

Все засмеялись.

Алексей смотрел то на машину, стоявшую в начале лавы, то на людей, собравшихся в штреке. У них ярко горели глаза, все были возбуждены: начиналась новая полоса в технике... Вместо двадцати забойщиков на смену вышло только пять человек, и все без отбойных молотков.

— Боевое крещение, — торжественно сказал Верхотуров, когда Шаруда и Санжура полезли в лаву. Он поднял лампу, как бы открывая семафор машине.

Шаруда присел на корточки, обтер рукавом вспотевший лоб, взял в руки грушу электрического сигнала и осторожно нажал кнопку.

Вздрогнул и хлестнул по почве канат. Дернулся и загудел «Скол». Он прошел полметра, из-под него посыпались первые куски угля, их становилось все больше и больше. Они скатывались вниз шумным, грохочущим ручьем.

— Ты смотри, просто как! — воскликнул Звенигора, — колет уголь, как сахар.

Алексей с волнением глядел на синеватый, искрившийся в ярком свете ламп уголь. Изобретатель «Скола» находился в том неизъяснимом состоянии, которое испытывает человек, наблюдая успех своего творческого дерзания. В эти минуты ему хотелось, чтобы среди всех друзей, так же как и он, радовавшихся удачному началу испытаний, была Варя.

Все дальше в глубь лавы спускалась машина. Люди следовали за ней, цепко хватаясь за стойки.

Лава встречала темнотой, теплом, потрескиванием кровли, упругим потоком воздуха.

«Скол», послушный командам Шаруды, то сбавлял, то наращивал скорость. Микола Петрович продвигался с машиной. Он осматривал пласт. За ним в лаву углублялся Санжура, проверявший натяжение каната.

Угольный поток кипел и грохотал, как горный водопад на гранитных перекатах. Для людей, находившихся сейчас в первой на земном шаре механизированной лаве крутого падения, его звучание было музыкой.

Им казалось, что вместе с ними эту музыку слышат шахтеры Кузбасса, Караганды, Ткварчели, Сучана, всех шахт мира.

Напрасно старался председатель шахткома убедить парторга организовать митинг после окончания смены Шаруды. Коренев оставался непоколебимым.

— Никаких парадов, — категорически заявил он. — От наших людей слава не уйдет. В успех испытаний верю. Но парадов не люблю. Шумиха расхолаживает, успокаивает людей. О другом следует подумать: как обеспечить полный успех испытаний...

Все же шахтеры, собравшиеся в «нарядной» перед второй сменой, сами организовали встречу участникам испытания машины. Они плотным кольцом окружили подъемник. Электровозчицы стояли с букетами роз, георгин.

Последними из клети вышли Мариан Санжура, дядя «Порядок», крепильщики. Эхо аплодисментов долго шумело под фермами эстакады и копра. Люди, ранее легко державшие тяжелые отбойные молотки, неуверенно брали букеты.

Растерянно озирался Мариан Санжура — не было Миколы Петровича!

— Где Микола Петрович? — торопливо шепнул Санжура дяде «Порядку». Тот пожал плечами.

В эту минуту Микола Петрович был уже за терриконником.

Марево зноя плыло над степью, даже чертополохи вяли под зноем. Стояла тишина, казалось, было слышно, как слетал пух с одуванчиков. Густая поросль их накрыла золотым шлемом голову кургана. Микола Петрович остановился на самой вершине его. Взглянул на степной простор и увидел его, как сквозь туман. Этот человек, который никогда не плакал и не любил смотреть на плачущих, не замечал, как слезы скатывались по его запыленным углем щекам.

Еще в шахте, ведя «Скол», почувствовал Микола Петрович, что не сумеет сдержать своего волнения, и теперь украдкой ушел от людей...

Он смотрел на колышущуюся в знойном мареве донецкую степь — родную, ни с чем не сравнимую... Вспомнил деда, отца, проведших полжизни в подземных норах, их безрадостный, надрывный труд. В памяти всплыли слова отца: «Руками скалы рвем, сынку, руками»...

Шаруда стоял, не чувствуя духоты. По его лицу сбегали крупные теплые слезы...

Нет таких слов, чтоб передать ими тебя, великая человечья радость.

Часть третья

1

Нередко бывает так: живет человек и не знает, на что он способен, что может он совершить. Представится случай — и вскроются полностью все его дарования. Сам Микола Петрович не подозревал, что он испытатель по призванию.

Как захватила его работа!

Он не просто вел машину, а следил за каждым движением ее, за тем, как сопротивляется пласт ее резцам, как ведет себя кровля, почва. Там, где взгляд стороннего наблюдателя не смог бы различить даже оттенков угольного пласта, Микола Петрович отыскивал трещины, по ним узнавал, как сработало горное давление, как оно раздробило пласт.

В те минуты, когда машина шла по лаве без остановок, Микола Петрович ликовал: он готов был без устали управлять «Сколом». Он жалел, что лава длиной только в двести метров, а не бесконечна, как донецкие шляхи. Досадно было от откаточного штрека возвращаться холостым ходом к вентиляционному!

После смены Шаруда обычно оставался на час-другой — осмотреть машину, проверить ее механизмы. В эти дни пришлось пережить Ганне Федоровне немало тревожных минут.

Может быть, только женам пограничников и летчиков знакомо то чувство смятения, какое испытывают жены горняков, когда мужья запаздывают после смены.

Сколько раз Ганна Федоровна у калитки дома высматривала с тревогой в сердце своего Миколу Петровича.

Радостно вспыхивали ее глаза, когда он показывался из-за поворота улицы, медленно, покачивающейся походкой приближаясь к дому.

Не могла она уже сердиться на него за опоздание после ласкового: «Кого выглядаешь, молодица?»

По веселому блеску серых глаз мужа она узнавала без слов, что работа у него спорится, «играет», как любил говорить Микола Петрович.

Она спешила под тень молоденьких слив, к столу, на котором уже стояли свежий судак в маринаде, добрый, с перцем, сметаной и яблоками борщ, домашние битки, холодный, как лед, квас с изюмом.

— Я после того как стал на машине работать, — смеялся, усаживаясь за стол, Микола Петрович, — тридцать лет, Галя, куда-то девал. Ей-богу! Вечером хлопцы на танцы идут, и у меня ноги начинают ходором ходить. Чтоб каждый человек, как я, свое нашел!

Юношески восторженно был настроен в эти дни Микола Петрович — он шел на наряд, как на торжество.

Обычно немногословный, он подробно рассказывал в «нарядной» об испытаниях машины. Глядя на молодых горняков, Шаруда мечтательно думал:

«Скоро станете все вы, хлопцы, подземными машинистами, навеки сдадите свои отбойные молотки. А там придут и такие машины, что станете вы спускаться в шахту на пять, а потом и на четыре часа».

Он невольно вспоминал в эти минуты свое детство, юность, проведенную в душных, глухих, как печная труба, лавах-коротышках, тяжелый обушковый труд. Он был рад, что его юным товарищам по профессии никогда не придется испытывать удушья от нехватки воздуха, ноющей боли в руках и спине…

И становилось тепло от какого-то нового, необъяснимого чувства. Его он испытал впервые, восстанавливая затопленную и взорванную белогвардейцами шахту.

В жизни каждого человека есть минуты, когда осмысливаешь весь пройденный тобою путь и ясно видишь будущее, ради которого шел по трудным, порою неизведанным дорогам. Такие минуты Микола Петрович пережил, слушая обращение партии к ударникам. Слова партии вошли в ум и сердце шахтера — он, рядовой донецкий шахтер, утверждался в высоком звании созидателя, открывателя новых путей в труде.

Проходили месяцы, годы, а великие слова о радостном, творческом труде становились еще ближе и родней. Они вели Шаруду по жизни, как компас.

Теперь часто после обеда Микола Петрович брал баян, направлялся в сад. По саду лениво бродили сладкие запахи. Листья, разбуженные ветерком, шелково шелестели и снова погружались в дрему. Стеснявшийся обычно на людях петь своим немного надтреснутым, «подземным», как он говорил, голосом, уединяясь в саду, Микола Петрович тихо напевал любимую песню:

2

Деревушка в пятнадцать дворов веселила взор каждого, кто проезжал по старой Изюмской дороге из Харькова к Донбассу. Старинное название ее, Сакмара, напоминало о тех днях, когда пролегала вдоль Донца сторожевая подвижная застава — «Изюмская сакма», а в непрохожих лесах селились черкасы-казаки из заднепровских земель, не стерпевшие шляхетского гнета.

Белые с крохотными оконцами хатки радушно смотрели, как старушки, из-за мальв и подсолнухов на обкатанный до глянцевитого блеска шлях, приглашая каждого путника под свои соломенные кровли. За покосившимися плетнями полыхали костры одичавших цветов. По стенам лезли, прислушиваясь ко всему синими и красными ушками, «крученые панычи», плети дикого винограда.

Варя поселилась в крайней хатке у старушки учительницы. До яслей, разместившихся на опушке лесничества, было несколько минут ходьбы.

За огородом протекал Донец — древний Танаис — великая река северских славян. Он горделиво струил свои воды меж выветренных меловых скал, поросших сосняком.

Варя любила выходить на рассвете к реке, любоваться рождением солнца. По росистой траве, такой мокрой и холодной, что сводило ноги, она направлялась к своему излюбленному месту — старой вербе, ствол которой почти горизонтально вытянулся над заводью, окуная в воду длинные ветви. Варя усаживалась на ствол, слушала, как плещет старый Донец, стараясь увлечь за собой ветви, как звонко падает роса с листьев.

Заря являлась сперва светлой каемкой над лесом, потом небо розовело, и постепенно показывался диск солнца. Увеличиваясь, он медленно поднимался. В эти минуты, думая об Алексее, Варя мечтала о том, чтобы когда-нибудь доказать, что она достойна его. Ей казалось, что нужно пройти через какое-то испытание, чтобы быть достойной Алексея.

Порою два «я» спорили в ней. «Ты сентиментальна и старомодна, — говорило ей первое «я». — Ты мечтаешь о том, что невозвратимо. Ты уже не сможешь любить. Осталось одно: долг — воспитывать дочь». — «Для чувств нет мер времени, нет сроков», — уверяло ее другое «я».

«Пройдет пора увлеченности, снова, быть может, наступит горечь разочарования, — терзалась она. — Нужно перестать встречаться с ним...»

Если бы кто-то со стороны понаблюдал за отношением Алексея к Варе, то наверняка нашел бы странными ее сомнения и колебания. Но со стороны нам всегда виднее, потому что в делах и переживаниях других мы участвуем умозрительно, бесстрастно.

3

Напористым, неугомонным в работе оказался внешне застенчивый «маг кибернетики» Володя Таранов, приехавший на «Глубокую» с Верхотуровым. Не успели еще к нему как следует присмотреться на шахте, а уже в электрообмоточной мастерской появился верстак с миниатюрными роторами, с крохотными, как у часовых мастеров, токарными, строгальными станками. Над верстаком всю стену заняли схемы электрических приборов.

Володя Таранов быстро сошелся с намотчиками, электрослесарями. Они без приказа стали помогать ему собирать, наматывать магнитные усилители, трансформаторы, реле, контакторы, датчики.

Профессиональное любопытство электриков разгорелось. Их увлекали новые приборы, удивительно восприимчивые к любым изменениям среды, передающие сигналы в тысячную долю секунды. Порою после смены люди оставались знакомиться с приборами автоматики, наблюдали за монтажом.

Возле верстака возникали импровизированные лекции. Володя охотно объяснял принципы действия электрических регуляторов, передатчиков сигналов. Звенигора и Алексей, Лабахуа и Коренев были нередко слушателями этого лектория кибернетиков.

Черт знает, какие просторы раскрывались в захватывающих беседах юного представителя самой молодой науки в мире. Было ясно, что пришло время, когда кибернетические исполнители начнут заменять руки, глаза, голос, слух человека. То, что казалось фантастикой, было воплощено в металле, стекле, фарфоре. «Дрессированными богами в футлярах» называл их Володя.

— Только не думайте, что это новинки, — разъяснял он. — Первый автоматический регулятор на паровом котле установил наш великий Ползунов. В прошлом веке создавали автоматы, следящие за работой паровых котлов, дуговых ламп, машин, гидротурбин. Профессор Вышнеградский основал теорию систем регулирования «при малых возмущениях». Но не было приемников сигналов, тех сигналов, что возникают, когда происходят эти «возмущения» — изменения в ритме, силе, скорости работы машин. Нужно было надежное реле, нужен был триггер, ионная лампа. Гений Попова открыл эру электроники... Вот у вас на шахте машинист ползком пробирается за «Сколом», глазами определяет толщину пласта, сам регулирует ход машины. Это может проделывать «щуп» — он будет датчиком приказаний автомату.

На фанерном щите Володя вычерчивал пласты разной толщины, схему расположения щупов.

— Четыре электрода нашей установки будут прижиматься к пласту. К ним подведем ток от лампового генератора. Мы знаем — чем толще пласт, тем больше электрическое напряжение его. Толстый пласт будут прощупывать все четыре электрода. Они дадут мотору сигнал — работай на полную мощность. А если пласт станет тоньше — к нему прикоснутся только три электрода. Напряжение уменьшится. Мотор получит сигнал снизить нагрузку. Разность напряжений в пласте будет измерять лампа. Вот эта самая обычная лампа из радиоприемника...

После объяснений он не успевал отвечать на вопросы.

— А ход комбайна по заданному уклону как будет регулироваться?..

— Если пласт оборвется — начнется порода, остановится ли комбайн?..

Володя извлекал из небольшого футляра пузырек с какой-то жидкостью, похожий на тот, что вделывают в уровни. В пузырек были впаяны электроды. Он подключал эти электроды к проводам моторов, привезенных на перемотку, потом соединял с трансформаторами, амперметрами, включал ток. Стоило наклонить уровень в одну или другую сторону — останавливался один или другой мотор.

— Значит, как только уклон, — один из моторов выключается. Вот это машинка! — восклицал Шаруда. — Эта не ошибется, не собьется с пути...

Звенигора почти ежедневно расспрашивал Володю Таранова, чего не хватает для монтажа автоводителя комбайна, что нужно приобрести:

— Ты не стесняйся, у нас деньги есть. Не достанем в области, пошлем в Москву, Ленинград. Датчики, триггера — все достанем.

Он прямо смаковал новые для него термины кибернетики. В каждом для него был заложен глубокий смысл: это не сухие технические служебные слова, а символы полного избавления людей от тяжелого физического труда. Звенигора чувствовал себя именинником: на шахте «Глубокая», впервые в истории угольной промышленности, осваивали автоматическое вождение комбайна.

Алексей не мог остаться в стороне от конструирования и монтажа автоводителя. Для него это был своеобразный курс кибернетики — он вместе с Володей часами решал сложные уравнения.

Чудесная пора техники! Машины становились помощниками вычислителей.

4

Упорно молчала Варя. Алексей написал ей несколько писем. Ни на одно не получил ответа. Вначале он думал, что неточен адрес, отослал письмо с уведомлением. Пришло сообщение — вручено адресату. Ему хотелось повидать Варю, но сдерживало ее упорное молчание. Он все же не вытерпел, взял у Звенигоры машину для поездки в Святые горы.

С «Глубокой» выехали поздно. Усталого Алексея быстро убаюкало. Он проснулся, когда подъезжал к Красному Лиману. Дорога пролегала по чистому сосновому лесу, вдоль озер, густо поросших камышом. Алексей открыл окошко — машину залил густой, сыроватый настой хвои и мяты.

— Как мостик перескочим, так и Сакмара, — пояснил шофер, увидев, что Алексей проснулся. — Я здесь все места знаю. С отрядом Карнаухова в войну были прописаны в этой зеленой хате.

Впереди показались хатки Сакмары. Над Донцом холмами хлопка лежал туман.

— День сегодня будет нарисованный, — любовался рассветом шофер, вылезая из машины. — Всегда, когда утром туман, днем много солнца.

Алексей постучал в рассохшийся ставень крайнего домика сначала осторожно, потом громче. Никто не отзывался.

— Кто там? — раздался, наконец, сонный старушечий голос.

— Где живет врач Крестова?

— Варвара Андреевна? У меня, у меня... Варечка, к вам кто-то, родненькая.

С шумом распахнулся ставень, зазвенело стекло окошка.

— Алеша! — радостно вскрикнула Варя.

Она стояла, набросив на себя халат, протягивая руку через окно, будто собиралась втянуть его в комнату. В полумгле рассвета глаза ее казались темно-синими. Тяжелые косы спадали на грудь.

— Да ты проходи в комнату!

Он вошел, обнял ее и поцеловал. Она подняла на него глаза, внимательно рассматривая.

— Похудел. Работаешь много?.. Я сейчас покажу шоферу, куда поставить машину, потом устрою тебя, — и выбежала во двор.

Потом Варя хлопотала у печи, ловко орудуя ухватом, горшками. Как она была хороша в фартуке, в косынке, в плетенных из ивняка комнатных туфельках! Лицо раскраснелось от огня, покрылось тычинками пота. После нескольких общих фраз о Белополье, Татьяне, знакомых Варя стала расспрашивать его об испытаниях «Скола».

— Ну, об этом после. Тоже нашла неотложную тему.

— Не после, а сейчас... Я должна обо всем знать — об удачах и неудачах,— настаивала она.

Алексей рассказывал сухо, коротко, но Варя тормошила его вопросами.

— Ты случайно кружок водителей «Скола» не посещала? — рассмеялся Алексей. — Может быть, в помощники Миколе Петровичу думаешь определиться?

— Курсов не кончала, а кое-что прочитала.

Алексей увидел на столе вырезки из газет со статьями об испытании «Скола», учебник горного дела.

— Горнячка! — похвалил Алексей.

— Да, горнячка,— серьезно сказала Варя. — Если бы я была мужчиной, обязательно бы в тяжелой промышленности работала. Варила бы сталь, строила станки, добывала уголь... Но я на свою специальность не обижаюсь. Самое лучшее для женщины — быть учителем или врачом-педиатром. Ты не представляешь, какое это яркое счастье... Принесут иногда в ясли заморыша, а мы его делаем богатырем — через два-три месяца весь прямо пышет здоровьем...

Запахло тушеным мясом. Варя, смеясь, ловко выхватила ухватом горшок...

Никогда еще так вкусно не завтракал Алексей. Он не сводил взгляда с Вари: «Чудесно быть с ней. Это счастье. Настоящее счастье...»

Потянулись безмятежные, ласковые дни. Уютной была хатка под развесистой вербой, с живописным огородом, выходившим к реке. Там, под зонтами укропа, полыхали кисточки гвоздики, лениво раскрывали мохнатые пасти львиные зевы, а синие вертлявые косарики что-то неутомимо нашептывали скучной картофельной ботве.

Алексей и шофер обжили клуню, набитую до половины луговым сеном. Ночью сквозь прохудившуюся соломенную крышу видны были звезды — веселый световой телеграф вселенной. Лежа на душистой травяной горе, Алексей долго не мог заснуть под высоким пологом ночи.

Варя рано уходила в ясли, возвращалась к завтраку, а потом они вдвоем целый день валялись на берегу Донца, обжигаясь под неистовым солнцем на желтом, как дыня, песке.

Жара размаривала, и порою лень было говорить. Неслышно плескался Донец. Сверкали облепленные соснами меловые скалы. Среди зелени леса белели корпуса домов отдыха.

— Ты не ругаешь меня, что я приехал? — спросил однажды Алексей.

— Как тебе не стыдно!..

— Почему же ты упорно молчала?

— Разве ты не понимаешь, почему? Мы с тобой уже говорили об этом...

— Ты знаешь, как я отношусь к тебе?

— Знаю.

— А тебя я не могу понять, Варя... Ты всегда разная. Но всегда замкнутая.

— Все мы бываем разными... — грустно произнесла она.

— Варя! Нам нужно быть вместе, всегда.

— Это не так просто — нам быть вместе, Алеша. Кроме чувств, у нас есть обязанности. О них нельзя забывать. Растет дочь... — она ласково посмотрела на него, взяла за руку. — Ты еще не был отцом. Тебе трудно понять меня. Я старше тебя... Это тоже много значит. — Она оборвала фразу и закусила губу. — Я боюсь, что, увлекаясь, мы невольно обманываем друг друга.

— Обманываем? — он удивленно взглянул на нее. — Я не понимаю. И потом — откуда ты взяла, что я моложе тебя?

— Алеша, женщина всегда старше своего ровесника мужчины, — убежденно продолжала Варя. — Я знаю семейную жизнь. Все становится иным после женитьбы. Другие отношения, другие обязанности...

И уже подчиняясь давней потребности рассказать обо всем пережитом, передуманном, Варя посвятила Алексея в историю своего безрадостного замужества. Она раскрывала перед Алексеем душу с той беспощадностью к себе, на какую способны только натуры прямые и мужественные.

5

— По срочному вызову, — весело произнес Черкасов, входя в кабинет начальника угольного комбината области, — не ехал, а летел, — и тотчас, взглянув на хмурого хозяина кабинета Матвея Даниловича, осекся.

— Лучше вовремя ехать, чем с опозданием лететь, — недовольно сказал Матвей Данилович. Он сидел, окруженный панелями радиоселекторных установок, на которых теплели изумруды, рубины, опалы сигнальных ламп. Из этой рубки расходились незримые линии связи с шахтами. В любую минуту начальник комбината мог потребовать от начальников даже самых дальних шахт отчет о добыче, транспортировке угля, проходческих работах. И вся эта аппаратура навела Черкасова на мысль, что просто по делам добычи Матвей Данилыч не вызвал бы его.

— Что же ты мне поросят подкладываешь? — сказал, поднимаясь из-за стола, Матвей Данилович. Широкоплечий, широкоскулый, широкоглазый, он был грубо срублен, но из крепкого материала. — Садись! Рассказывай, что ты там со «Сколом» вертишь. Тянешь...

— Ничего не верчу, — уверенно сказал Черкасов и удобно уселся на диване, занимавшем почти всю глухую стену. — Ведем испытания... Наблюдаем. В этих делах не спешат.

— Ты не финти, не финти! — прикрикнул Матвей Данилович. — Зарываться стал... Машина работает, людей из лавы вывели, а директор треста не спешит... Наблюдает. Тоже мне наблюдатель из ООН... ЦК запрашивает. Ручьев на каждом бюро наседает, из Польши пишут — просят прислать описания работы «Скола». А трест в стороне от испытаний.

Матвей Данилович сел опять за стол и, подняв пресс, резко переложил его на другой край стола...

— Это гордость для нашей области, что первую машину для разработки крутых пластов у нас внедряют, — продолжал он. — Нужно с изобретателем общий язык найти. Понял?.. Больше я тебе разъяснять не буду. Все толкать в спину надо!

Черкасов слушал молча. Он выжидал, когда начальник комбината закончит. Знал, что Матвей Данилович был, несмотря на свою грубоватость, человеком беззлобным, быстро отходил после вспышки.

Наступила пауза. Матвей Данилович снял со стенки длинную тетрадку в кожаном переплете и стал сосредоточенно листать ее.

«Показатели просматривает, — украдкой поглядывая на начальника комбината, думал Черкасов, — сейчас они его успокоят. Там по какой графе ни пройдись — все в ажуре. Меньше ста двух процентов нет».

— Ну что же, по добыче у тебя неплохо, — закрывая кожаную тетрадку, сказал примирительно Матвей Данилович. — Давай всерьез «Сколом» заниматься... Что ты против него ополчился?

— Я прямо скажу, Матвей Данилыч, по-шахтерски, — поднимаясь с дивана и пересаживаясь на стул у письменного стола, с подкупающей простотой произнес Черкасов, — пусть куда угодно меня вызовут, везде то же скажу: на «Глубокой» эта машина работает. Кровля, как из бетона, почва — асфальт. А на других шахтах со «Сколом» горя необерутся... Что ж, если другим непонятно, пусть Черкасов отвечает...

— Меня не уговаривай... Я больше писем и запросов получать не хочу. Помогай доводить дело до конца, — снова резко оборвал Черкасова Матвей Данилович. — Я сам за каждую машину болею... Только у меня не сто глаз, за всем не уследить. Я прямо сказал и в обкоме и в ЦК: проморгал. А у тебя мозги, Яков, набекрень.

— А вообще тут дело не в «Сколе», — с неподдельной: обидой сказал Черкасов. — Это все Коренев кашу варит. У него прямая линия — любыми способами подорвать авторитет руководителей треста, горкома.

— Чем подрывать? Что вы там не поделите? Из-за премий, наверное, все воюете? — сердито спросил Матвей Данилович.

— Серьезнее, чем премии. Коренев недавно на бюро заявил: у нас, мол, о завтрашнем дне забыли, штурмовщину поощряют, цикличность игнорируют. Он все новинки какие-то предлагает, «узкий захват»*

— Что это за «узкий захват»?

— Говорит, надо нарезать лавы по сто пятьдесят — двести метров, чтоб уголь быстрее снимать с поверхности, не захватывать глубоко.

— Та-а-к, — протянул начальник комбината и подумал: «А лавы в самом деле коротки, особенно для машинной добычи. Стометровки — на них не разгуляешься».

Лицо Матвея Даниловича было озабоченным, перед ним на столе лежало письмо министра, в котором еще раз категорически предлагалось «покончить со штурмовщиной и добиться ритмичной работы по графику».

— Дела!.. Штурмовщина?! — откладывая бумагу в сторону, неопределенно сказал начальник комбината, поднялся из-за стола и, позевывая, потянулся. —Трудно мне судить, что у вас там происходит, — подойдя к окну, сказал Матвей Данилович. — Горком должен во все вникнуть, разобраться...

Черкасов, слушая начальника комбината, озлоблялся:

«Дипломат ты, Матвей Данилович. Все, что тебе не нужно, мимо ушей пропустил, как будто тебя не касается... Ну ладно, я и без твоей помощи обойдусь... Трест мой не на последнем счету... А Серегин Кореневу и так не спустит...»

Звучно захлопал микрофон селектора. Начальник комбината снял телефонную трубку и молча протянул руку Черкасову.

6

«Подкуют!.. Обязательно подкуют, идолы», — раздумывал Черкасов, возвращаясь из областного города. Он побывал во всех отделах комбината, осторожно прозондировал, что думают о «Сколе». Не было особенно горячих защитников новой машины, но не было и противников. В техническом отделе старый знакомый Черкасова посоветовал «налечь на испытания: Ручьев на каждом совещании вспоминает о механизации угледобычи на крутых пластах».

«Здесь что-то нужно предпринять, — напряженно соображал Черкасов, — нужно, чтоб новое руководство пришло на «Глубокую». С Звенигорой просто распрощаться — в обкоме просят рекомендовать хорошего хозяйственника на руководящую работу в тресте. Вот я его и порекомендую. Пусть едет... А с Кореневым?.. На хорошем счету в области... И надоел же! Сейчас вцепился в штурмовщину, в нарушение цикличности. По сути он ведь на горком наступает. — И, радуясь этой догадке, Черкасов подумал: — А что с ним церемониться? Демагог. Нужно, чтоб бюро этим занялось. Выходит, что только он один в районе мудрый и честный, а все остальные карьеристы и чиновники...»

Несмотря на поздний час, Черкасов заехал в горком. Серегин с заведующим промышленным отделом пересчитывали показатели шахт. Секретарь был в отличном настроении — все предприятия района выполнили план за декаду, в книжке показателей красовались столбики трехзначных цифр. Для него это было самым важным.

— Был сегодня у начальства, — усаживаясь на диване, сказал Черкасов.

— Ну? Не ругают? — нетерпеливо спросил Серегин.

— Все в порядке. Лучше нас никто не работает! Даем уголек... — И Черкасов по-своему изложил разговор с начальником комбината, умолчав о «Сколе»: «Это поправлю и без горкома».

— «Что вы с ним возитесь, с Кореневым? — спрашивает меня Матвей Данилович. — Парторг должен помогать вам за уголь бороться, а не спицы в колеса вставлять... Вытащите его на бюро. Сделайте горячую промывку, чтоб руководство не компрометировал...» Резонно! Как по-твоему?

Он ожил: увлеченно импровизировал речь начальника комбината, привставая с дивана.

— Ну, как по-твоему? Должен горком этим заняться или нет? — наступал он на Серегина.

Серегин ничего не отвечал, задумчиво листал книгу показателей, точно в ней где-то был спрятан ответ. Его постное, с тусклыми зеленоватыми глазами лицо ничего не выражало. Черкасов и заведующий промышленным отделом знали, что скорого ответа от Серегина не получить — осторожен человек, всегда десять раз отмерит — один отрежет. Знали и другое: мерил он не всегда правильно...

— Видишь, Яков Иванович, резонно оно, конечно, резонно, слов нет, — после продолжительного раздумья сказал Серегин. — Да ведь Коренева мы хорошо знаем. Упрямый черт! Помнишь историю с присуждением переходящего Красного знамени? До ВЦСПС ведь дошел, а доказал, что обком угольщиков ошибся. Этот такую свадьбу сыграет, не рад будешь, что свататься начал... И так пройдет, стоит ли обращать внимание. Мало ли кто что говорит.

— Так нельзя, — горячо убеждал Черкасов. — Промолчим — выйдет, что Коренев прав, а горком не прав, трест тоже! Тогда нужно свои ошибки признавать — мол, наша линия неправильна. Штурмуем! Нарушаем цикличность! Гоните нас взашей! И так на шахтах разговоров полно. Послушай, что говорят в «нарядных». Мол, тресту и горкому только план нужен, а мы без выходных работаем...

Умел Яков Иванович убеждать, знал, когда с какой силой на какую пружину нажать в человеке.

Исчезло благодушное настроение Серегина, чувство неприязни к Кореневу возросло — не любил он людей, подобных парторгу: «Все умней других хотят быть, вперед высунуться, себя показать. А посадить его на мое место — сразу плавать начнет. Главное — это план, а рассуждать о том, что нужно да что можно, — легко, когда другие руководят. Выдумает то односменку, то «узкий захват»... Эх, черт, упустил момент... Просился ведь Коренев весной на учебу в Академию общественных наук. Нужно было отпустить. Меньше возни было бы».

— Слушай, Тихон Ильич, — Серегин подал заведующему промышленным отделом тетрадь с показателями, — ты займись сам. Я кое-что увяжу с Яковом Ивановичем.

Лишь в третьем часу ночи расстался секретарь горкома с Черкасовым.

7

Алексей поднимался в кабинет Звенигоры — вызвал по телефону кто-то из министерства. «Хорошо, если бы Каржавин», — думал Алексей. За последний месяц ему ни разу не удавалось поговорить с начальником главка — тот все время был в разъездах.

У входа в кабинет Звенигоры Алексей встретил Барвинского.

— Здравствуйте, Алексей Прокофьевич. Мне хотелось бы с вами поговорить, — с неловкостью сказал главный механик.

— Пожалуйста, когда угодно, хоть сейчас, — не скрывая удивления, согласился Алексей. До этого ему только на совещаниях приходилось накоротке разговаривать с Барвинским.

— Не сейчас, и не сегодня — вызывают в трест. Вот завтра, если можно, я попросил бы вас прийти ко мне домой. У меня ведь обстоятельный разговор.

На следующий день Алексей пошел к Барвинскому. Главный механик жил в отдельном кирпичном доме с большим двором, заросшим сиренью и желтой акацией.

В кабинете Барвинского — обилие книг, хорошие копии картин Серова, Врубеля, Малявина, цветы на ступенчатых подставках возле окна. В углу кабинета — мольберт.

Алексей с любопытством взглянул на полотно, покрытое кисеей.

— Это я в свободные часы, — пояснил Барвинский, перехватив взгляд Алексея. — Старое увлечение, — и сдернул кисею с полотна, на котором был запечатлен весенний пейзаж Белополья — сады, как букеты среди насыпей угля.

«Может быть, потому и замкнут Барвинский... — рассматривая пейзаж, думал Алексей. — Кажется, мог бы стать художником, но выбрал не тот путь...»

— А ведь неплохо, Анатолий Сергеевич! Вам бы надо почаще садиться за мольберт, — посоветовал Алексей.

— Некогда! — с досадой воскликнул Барвинский, — круглые сутки на шахте.

Он пригласил Алексея к письменному столу и вытащил большую папку.

— Видите, я хотел показать вам... У меня были попытки создать механическую крепь. — Барвинский раскрыл папку. — Вот. Прошу познакомиться.

В альбомах и на отдельных листах были чертежи десятков вариантов крепей. По выцветшей туши, не глядя на даты, Алексей догадался, что некоторые эскизы выполнены много лет назад.

— Хоть один промышленный образец удалось выпустить?

— Только вот по этому проекту, — Барвинский показал чертеж маятниковой крепи. — Перед войной на шахте «Комсомолец». Но не получилось. Стали испытывать — авария за аварией. В конце концов ночью лава села и похоронила все сооружение. Теперь мне ясно, почему. Вместе со мной работал главным инженером Гадзинский. Когда пришли гитлеровцы, Гадзинский остался в Донбассе, возглавил какой-то дирекцион. С моих чертежей успел, очевидно, снять копии. Теперь, наверное, где-нибудь в Руре... Мне кажется, кое-какие из этих набросков могут пригодиться...

— Вы сами должны разрабатывать конструкции крепи, Анатолий Сергеевич, — убежденно произнес Алексей, — и непонятно, почему все это у вас лежит под спудом.

В кабинет вошла стройная женщина с полным, но волевым лицом. Алексей вспомнил, что однажды видел ее в детской консультации, где работает Варя.

— Анатолий Сергеевич, хватит гостя угощать чертежами. Прошу к чаю.

— Моя жена, Нина Павловна, — представил ее Барвинский. Они прошли в столовую.

Не было бы ни этой встречи, ни откровенного признания Барвинского в том, что он работал над механическим креплением, если бы Нина Павловна не настояла, чтоб муж познакомил изобретателя «Скола» со своими трудами, — она все время заставляла его продолжать работу над проектами крепи.

— Ты честолюбива, — отмахивался от всех доводов жены Барвинский, — мое дело теперь ремонтировать то, что создают другие.

— Я жалею, что нет партийных чисток, — не отступала она. — Я пришла бы на собрание и сказала: мой муж — человек в анабиозе, как лягушка, которая замирает на зиму подо льдом. Его учили, учили, а он заморозил свои знания.

— Я работаю по двадцать часов в сутки, шахта — лучшая в области по уходу за механизмами.

Они беседовали до полуночи.

— Все, все нужно в сторону. У вас есть помощники, они будут вести ремонт, — убеждал Алексей Барвинского, — Звенигора даст отпуск для доработки конструкции. Без механической крепи «Скол» не может безопасно работать.

8

Начался наряд, люди получали отбойные молотки, аккумуляторы, взрывчатку.

В «нарядную», торопясь, вошел Коренев. Ища кого-то глазами, он подошел к Звенигоре, быстро пожал руку и спросил:

— Микола Петрович еще не спускался?

— Только что видел его у начальника участка. Аня, посмотри — Шаруда у Бутова? — крикнул Звенигора электровозчице.

— Здесь... Вам позвать его? — отозвалась девушка.

— Есть еще время? — осведомился Коренев.

— До начала смены двадцать минут, — посмотрел на часы Звенигора.

— Замечательно!.. Ну, что снилось, Микола Петрович? — пожал парторг руку Шаруде, вышедшему из кабины начальника участка.

— Я не невеста. Мне сны не снятся, — отшутился тот. — Пришов вчера из кино и спал, будто колганивки напился...

— Собирай, Микола Петрович, свою старую бригаду. Ну, и другим не мешает послушать... — обратился парторг к шахтерам.

Вокруг Коренева образовалось кольцо любопытных.

Поблескивая глазами, Коренев вынул из бокового кармана куртки плотный голубой конверт и поднял его высоко, чтобы видели все.

— С голубем мира!.. — указал он на угол конверта, где был синей краской отпечатан голубь в полете. — Пришло к нам письмо, товарищи... из-за Карпат. Из Польши. От близких, родных нам людей — силезских шахтеров.

Коренев развернул большой лист бумаги, украшенный шахтерской эмблемой — скрещенными молотками, и начал читать:

— «Секретарю партийного комитета шахты... — Заметьте, по-русски пишет... — Дорогой товарищ, мы прочитали недавно в нашей горняцкой газете «Шиб» о том, как работает Микола Шаруда со своей бригадой на первой в мире машине для добычи угля из пластов крутого падения. И мы гордимся, что это сделали советские люди — сделали для всех нас, шахтеров. Теперь такие машины будут и у нас — раз они есть в Советском Союзе. И мы хотели бы начать с вами соревнование...»

Дочитав письмо, парторг бережно сложил его и торжественно вручил Миколе Петровичу:

— Получай и подумай, что нужно ответить горнякам шахты «Покуй». «Покуй» — это по-русски значит «Мир».

— Да что ж там думать. Согласны, мол, — подсказал Коля Бутукин.

— Ты не торопись, за всех не решай, — посоветовал Коренев, — соберетесь после работы, коллективно обсудите.

Молча стоял изумленный Микола Петрович.

Он до сих пор еще не верил, что письмо — ему, что о трудовых делах его бригады знают даже в далекой Польше...

Коренев подошел к нему и обнял.

— Большая честь тебе, Петрович, и всей бригаде. На всемирную дорогу советский человек вышел. Недаром Ленин говорил — будут у нас учиться. Ленинское слово вещее... Из него, как из зерна, живое дело растет. Вот и пришло время. Будут к нам письма еще из многих стран. Будут. Это лучшая награда за наш труд шахтерский.

Парторг вышел на шахтный двор. Утро было таким, что даже человек с черствым сердцем залюбовался бы.

Солнце, еще невидимое, пробивало пучками стремительных лучей нежные, взбитые ветерком облака. Веером раскинулись они у дальней шахты «Снежная». Чудилось — лучи выходят из террикона...

Нежно-синее небо было высоким. Под его шатром просыпалась донецкая земля.

9

Изо всех сил старался работать в эти дня Сечевой!

Он не только приходил раньше всех в лаву, но и часто задерживался после смены, особенно после второй, когда сменщики его не поторапливали оставить забой. Ему хотелось еще прихватить несколько минут, глубже врубиться в пласт, больше вынуть угля...

Так было и в эту субботу...

Уже все работавшие с ним шахтеры вышли из лавы, а он никак не мог оторваться от хрупкого, податливого пласта, кромсал и кромсал его, метко направляя пику отбойного молотка между слоями угольной массы,

— Стой, хватит! — наконец скомандовал сам себе Сечевой; положил молоток, выключил воздух. И осветил лампой грудь забоя, далеко ушедшего в пласт...

Вдыхая полной грудью воздух, он вдруг ощутил сладковатый, неприятный вкус. В воздушном потоке блуждала какая-то теплая струя…

«Как будто из печи тепло идет...» — встревоженно подумал Сечевой, обшарил пучком лучей весь свой участок. Ничего не удалось обнаружить. «Показалось», — успокоил он себя и торопливо стал спускаться к штреку. Нужно было пролезть еще половину стометровой лавы. Ловко перебирая ногами стойки, повисая на руках, он устремился к откаточному штреку. Струя теплого воздуха становилась все мощнее, угарнее...

Герасим успел спуститься на двадцать — двадцать пять метров, где-то у крепежного костра остановился, чтобы перебросить молоток в другую руку, и вдруг увидел страшное... В глубине лавы, возле крепи, срубленной из толстых сосновых бревен, тлел уголь. Спекшаяся куча его плотно прилепилась, как ласточкино гнездо, к крепи. В любую секунду мог взорваться скопившийся под сводами шахты газ метан. Сечевого сковал страх. «Бежать, бежать, — лихорадочно думал он, — сейчас ухнет и конец всему...»

Из середины тлеющей кучи угля уже вырывалось пламя. Тянуло сернистой жженкой, смолистым духом.

— Пожар!!! — во весь голос крикнул Сечевой. Одиноко и тоскливо прозвучал крик в немой, темной, бесконечной лаве...

«Никого нет в шахте!.. Суббота! Ремонтники придут не скоро... До ствола далеко...» — быстро соображал Сечевой, вглядываясь в зловеще пламенеющие угли.

Ему стоило только разжать пальцы, сжимавшие стойку, и тело само сорвалось бы вниз к штреку, но, не понимая, что происходит с ним, Герасим еще сильнее вцепился в сырое, скользкое дерево крепей.

В памяти вдруг ярко вырисовалась гнилая, болотная поляна в сосновом лесу под Гдовом, наводчик, бросившийся к немецкой ручной гранате, вот-вот готовой взорваться возле ровика со снарядами, и бесстрашно отшвырнувший ее за секунду до взрыва...

Сечевой рванулся к крепежному костру, сорвал с себя спецовку, накинул ее на кучу горящего угля и плотно придавил своим телом... Обожгли грудь раскаленные грани угольных глыб. Куртки не хватило, чтобы покрыть всю воспламенившуюся кучу. У основания ее вырастали острые языки пламени — голубые, зеленые, багровые. Герасим теперь уже не думал ни об опасности, ни о себе. Придавливая своим могучим корпусом обжигающую массу угля, он думал об одном — как потушить этот зловещий огонь! Это рождало в нем силу, желание бороться за жизнь шахты, предотвратить ее гибель.

Герасим руками сгребал уголь под себя, плотнее прижимался к раскаленной куче. Возбужденный своим дерзанием, отчаянной попыткой вступить в единоборство со стихией, он неистово душил этот страшный огонь. Огонь затухал только там, где Сечевой накрывал его своим телом. Он знал, что тушить пожар в шахте можно только песком, сланцевой пылью. Но ни пыли, ни песка не было близко. Герасим бросился к отбойному молотку, торопливо подключил его к шлангу воздухопровода и, отыскивая глыбы породы, стал дробить их. Он пустил пику молотка на полную скорость: она секла, крошила, ломала куски сланца. Ловкими движениями Сечевой откидывал все это крошево к рештаку.

Задыхаясь, Сечевой сгреб, бережно прижал к груди кучу надробленной щебенки, подполз к огню и стал засыпать то место, где уже тлели балки крепления. Под сланцевой мелочью языки пламени глохли, дробились.

Он засыпал половину огненной кучи и вдруг увидел, как из щели между двумя бревнами крепежного костра выкрался длинный змеевидный желтый хвост пламени и обвил балки. Тогда Сечевой подтянул отбойный молоток и стал ожесточенно дробить опоры крепления. Сухое дерево податливо щепилось, костер медленно садился под тяжестью кровли, придавливая тлевшие нижние балки, закрывая доступ воздуха к ним. В пылу Сечевой уже не замечал того, что пламя жгло ему грудь, что на нем тлела рубаха, а на кистях рук, на ладонях вскочили волдыри.

Он рвал пикой молотка кругляки на щепу, куча темнела, на ней показывалось все меньше языков пламени. На нее плотно насели верхние венцы костра — и заглушили очаг.

Сечевой чувствовал, что угорает — горло затянуло что-то сладкое, стучало в висках, тошнило, но, собирая все силы, всего себя, он продолжал дробить породу, сгребать се к крепежному костру. Уже редко выпрыгивали из щелей языки пламени, порода плотно облегла очаг, но силы совсем оставили Сечевого.

Через час после окончания смены по лаве пролезал замерщик выработок. Он наткнулся на Герасима, лежавшего без памяти на куче горячего еще угля возле разметанного крепежного костра.

10

Татьяна сидела на крыльце в майке, босиком, перебирая вишни для варенья. Она увлеклась работой, не заметила, как кто-то вошел во двор.

— Здравствуйте, Татьяна Андреевна.

Татьяна вздрогнула, подняла голову и замерла.

— Не узнаете? — добродушно улыбался вошедший. — А я вас сразу узнал. Крестов. Должны знать такую фамилию. Родственник как будто.

Таня видела фотографии Крестова, но не предполагала, что он так красив — высокий лоб, большие голубые глаза, мягкий овал лица. Рослый, статный, широкоплечий.

— Проходите... — Татьяна, смущенно оглядев себя, быстро вбежала в дом.

Крестов присел на тумбочку крыльца. Окинул взглядом палисад с кустами жасмина, барбариса, прилегавший к дому фруктовый сад, закурил папиросу.

— Что же вы не входите? — через несколько минут, появляясь на крыльце, снова пригласила его Татьяна.

Крестов медленно, как бы нехотя, поднялся и прошел в столовую, полутемную, прохладную, затененную разросшимися кустами боярышника.

— Я схожу за Варей. Детская консультация в двух шагах от нас, — сказала Татьяна.

— Не спешите, Татьяна Андреевна, — попросил Крестов. — Я хочу с вами поговорить...

— Успеем.

— Мне прежде нужно с вами поговорить, Татьяна Андреевна. Откровенно. Вам известно, что произошло между мной и Варей?.. Вы поймете меня. Варя ведь романтик. Она все идеализирует, ищет какие-то идеалы...

Татьяна неохотно села за стол напротив Крестова. Начались расспросы о том, что думает, что говорит Варя про него, как переживала разрыв с ним...

Чем больше Крестов беседовал с Татьяной, тем сильнее она чувствовала его самовлюбленность. «Почему ты все расспрашиваешь о том, что думает Варя о тебе, а не говоришь о том, как ты переживал, как смотришь на свои поступки? И ничего о дочке не спросишь...» — все более раздражаясь, мысленно спрашивала Татьяна.

— Ну, а дочурка сейчас где? — наконец поинтересовался Крестов.

— На даче.

— Здорова?

— Вполне... — Татьяна поднялась. — Знаете, я все-таки схожу за Варей!

— Я с вами. Вот, представляю, будет сюрприз!

— Нет, вы уж лучше обождите здесь, — твердо сказала Татьяна.

«Хорош сюрприз», — выходя из дому, подумала она.

Консультация была в ста метрах от дома Божковых. Нарядный особнячок с цветниками, весь в плюще.

Варя с веранды увидела сестру. Та знаком поманила ее к себе. Не снимая халата, Варя выбежала на улицу.

— Крестов приехал, — шепнула Татьяна.

Если бы с безоблачного июньского неба стал падать снег, это меньше поразило бы Варю, чем известие о приезде Крестова.

Ее лицо сразу потемнело.

— Сейчас он у нас, — добавила Татьяна.

— Что ему надо? — гневным голосом спросила Варя.

— Эго он тебе сам скажет.

— Зачем ты приняла его! — прикрикнула на сестру Варя. — Скажи, что я уехала... Я не пойду.

— Слушай, Варя, не горячись, — после короткой паузы произнесла Татьяна. — Нужно пойти, поговорить. Я не знаю, зачем человек приехал. Формально он твой муж. Пойди объяснись, зачем доводить до скандала... Может, что-то случилось, что заставило его приехать.

Варя вошла в комнату и остановилась у порога.

— Здравствуй, Варек! А ты похорошела. Солидней стала, — непринужденно воскликнул Крестов, будто они расстались месяц назад, и встал из-за стола.

Варя ничего не ответила, продолжала стоять, прислонившись к двери.

— Что ж стоишь? Садись. Не в гостях... Ты что, разговаривать со мной не хочешь?..

Варя молчала.

В этот миг, несмотря на навязанною встречу, ей стало легко. Эта беззаботность Крестова, его легкомысленное отношение к тому, что произошло, рассеяли все ее колебания, смяли и раздавили ростки надежды. Ничто не изменилось в нем — самодовольство, самоуверенность проступали в каждом жесте, в интонациях голоса. Раньше, раздумывая о будущей встрече с ним, она больше всего боялась выдать свою обиду, злость, ненависть к нему: он по-своему бы расценил проявление этих чувств. Теперь ни одно из них не владело ею. Он ей был безразличен. И потому она почувствовала себя легко, уверенно, собранно.

Их взгляды встретились — самодовольный и в то же время накаленный раздражением взгляд Крестова и спокойный, пристальный взгляд Вари.

Крестов снова сел за стол, закурил и в упор выжидательно смотрел на Варю.

— Ну, рассказывай, как живешь, — с явной растерянностью произнес он.

— Зачем ты приехал? Что тебе нужно? — Она подошла к окну, стала выравнивать занесенные ветерком занавески.

— Мне нужно очень серьезно поговорить с тобой. Мы должны, наконец, выяснить отношения.

— Они давно выяснены.

— До сих пор не одумалась? — насмешливо произнес Крестов. — Не дури. Пора покончить с сентиментами. Будем восстанавливать семью...

Он говорил об этом так беззаботно, будто речь шла о какой-то домашней утвари, которую легко склеить, собрать.

— Ты напрасно приехал. У меня с тобой не может быть семьи. — Она, слыша свой голос, не узнавала его. Он звучал холодно, резко. — Мы... разные...

— Мелодрама, — усмехаясь, оборвал ее Крестов. — Сколько раз ты мне доказывала, что все семейные ссоры, разлады — дело случая, прихоти. Так?

— Ты меня даже не спросишь, почему мы не можем быть вместе.

— Хорошо, послушаем, — снисходительно произнес Крестов. Подойдя к окну, он стал рядом с Варей — выжидательно смотрел на нее.

— Ты мне чужой. Чужой во всем.

— Когда мы сходились был свой? — озлобляясь прервал Крестов.

— Казалось, да...

— Казалось? — подражая ее голосу, протянул Крестов. — Тогда любила, теперь разлюбила. Все это романтика для десятиклассников, нужно смотреть проще на жизнь, в ней...

— Я знаю твои взгляды на жизнь, — с негодованием оборвала его Варя. — Так смотреть я не стану.

— Значит, ты хочешь, чтобы дочь росла без отца? — он произнес эту фразу медленно, с явным расчетом на ее эффект. — Ну, что же ты молчишь? Ты сама убеждала меня, что ради детей стоит жертвовать всем.

— Да, всем — личным... — резко сказала Варя. — Но не убеждениями. Не честью. Не достоинством человека. Этого я не сделаю. Никогда. Мы по-разному смотрим на жизнь... И то, что мы не живем вместе — лучше для тебя... И для меня... Пора оформить развод. Он состоялся давно.

— Я не могу этого сделать сейчас, — торопливо произнес Крестов. — Может быть...

— Что может быть? — резко оборачиваясь, возмущенно спросила Варя. Она побледнела. — Развод состоялся... Давно. Раньше, чем ты думаешь. Не хочешь оформлять? Суд обяжет тебя...

— Хорошо, ты не хочешь жить со мной... — как-то примирительно произнес Крестов. — Я теперь чувствую, что это... навсегда... Тогда сделай для меня одно: напиши письмо мне, что здоровье дочери заставляет тебя жить здесь… Чтоб было ясно, что у нас ничего не произошло... Бывает, что люди на время разъезжаются.

— Это тебе нужно?

— Нужно. Мне нужно сейчас, в эти дни.

Варе стало понятно, почему он приехал: кто-то интересуется его семейным положением...

— Письма я не напишу, — твердо произнесла Варя, направляясь к двери. — Можешь поступать, как хочешь.

— Ты слишком рано обрываешь разговор. Где дочка? — преграждая ей путь у двери, грубо спросил Крестов.

— Тебе не нужно видеться с ней.

— Почему? Запрещено?

— Нельзя будоражить девочку. Ты знаешь, как на нее может подействовать твой приезд.

— Понятно! Подыскали дочке другого папу!.. Хорошо! Ты это запомни, Варвара! Я сделал все, что должен был сделать. Я протянул тебе руку... Ты еще пожалеешь о многом. — Он отошел от двери и стал ходить по комнате. — Когда вырастет дочь, посмотрим, на чьей она будет стороне. Кого она осудит — мать или отца...

— Того, кто был виноват.

— Ты виновата! — злобно выкрикнул Крестов. — Во всем. Ты бросила меня из-за своих... — он не находил нужного слова. — Черт знает из-за чего... Я добьюсь, что дочь будет жить со мной.

— Хорошо. Я виновата, — спокойно согласилась Варя, — только оставь меня в покое.

Варя вышла из комнаты на веранду, потом прошла к калитке.

Крестов выбежал на крыльцо, собираясь догнать ее, но остановился на дорожке: он умел сдерживать себя. Даже в такие минуты он был строго расчетлив.

«Аудиенция окончена. Так нужно понимать. Задерживать ее — значит ставить себя в смешное положение. Напрасно проделал тысячу километров... Хорошо, Варвара Андреевна, увидим, как это обернется».

Варя прошла в сквер, села на крайней скамейке под молодым кленом. Отсюда были хорошо видны все проходившие по улице, скверу. Алексей должен был зайти в консультацию. Они собирались на матч.

«Он не должен видеть Алексея... От него можно ожидать всего, — напряженно думала Варя, — будет жаловаться, пойдет в парторганизацию, начнутся разговоры, расспросы. Нельзя делать Алексея участником этой неприятной истории...»

На другом конце сквера Варя увидела Алексея. Она порывисто поднялась со скамейки, пошла навстречу ему, полная решимости рассказать обо всем, что произошло несколько минут назад, развеять навсегда сомнения, которые ее терзали...

11

С зари по степи разливался жгучий, как кипяток, зной. Лето неистово накаляло незримые печи, словно стараясь израсходовать все оставшееся тепло. Все изнемогало от зноя — люди, деревья, растения.

Наверное, в эти дни во всем Белополье его не замечали трое — Алексей, Володя Таранов, Лабахуа. Вместе с первым нарядом приходили они в электрообмоточную мастерскую и возились с реле, контакторами, датчиками весь день.

Автодвигатель был смонтирован. Они придирчиво экзаменовали его. На полу мастерской лежали глыбы угля разной толщины и крепости. Деревянная модель рабочей части «Скола» с клеваками и электроды были смонтированы на тележке; ее провозили вдоль угольных глыб. Электроизмерительные приборы показывали изменение напряжений...

— Хватит испытаний, — не раз заводил разговор Лабахуа, — пора автоводитель устанавливать на «Скол».

Но Володя упрямился — требовал устроить «еще один экзамен». Он испытывал свой прибор в разных «капризных» условиях; глыбы угля то высушивались, то обильно смачивались водой.

Сегодня они еще больше увлеклись экспериментами. Рыхлый уголь, привезенный с соседней шахты, был обильно полит из шланга. Решили вызвать аварию — замкнуть электрическую сеть прибора, как говорят, на «короткую».

Уже несколько раз прокатывали тележку с клеваками и электродами вдоль рыхлой мокрой глыбы.

— Слушай, профессор, — вдруг нарушая долгое молчание, сказал Володе Лабахуа, — какие у тебя духи?

Володя и Алексей недоуменно посмотрели на главного инженера.

— Душиться стал, — продолжал Лабахуа. — Влюбился в какую-то нашу шахтерку?.. Духи! Точно, духами пахнет. — И, оглянувшись, вдруг вскочил. — Варвара Алексеевна!

Варя стояла посредине мастерской.

— Что случилось? — подходя к Варе, спросил Алексей.

— Ничего ровным счетом. Пришла посмотреть на ваш автомат...

— Вот это здорово! Не догадался пригласить сам, — смеялся Лабахуа. — Ну, профессор, объясняйте Варваре Алексеевне, как действуют ваши «боги в футлярах».

Они вышли из мастерской, когда уже начали сходиться шахтеры на вторую смену. Лабахуа и Володя направились в столовую, а Алексей пошел с Варей к Белополью.

Они шли между шахтерских огородов. Лучи плавили медные шапки подсолнечников, кукуруза прихорашивала под ветерком султаны...

— У меня новости, Алеша, — сказала Варя. — Сегодня позвонили из облздрава: предложили выехать на трехмесячные курсы усовершенствования в Москву.

— Что же ты? — настороженно спросил Алексей.

— Согласилась.

— Напрасно. Не нужно уезжать, Варя, — после короткой паузы с едва уловимой грустью произнес Алексей.

— Ты не сердись, Алеша, — прислоняясь подбородком к его плечу, вкрадчиво произнесла Варя. — Нужно. Ты ведь не хочешь, чтобы я отставала... Три месяца, всего-навсего девяносто дней.

— Девяносто дней... — вздохом повторил Алексей. — Мне очень будет не хватать тебя.

— А что если бы ты для испытания «Скола» выехал на полгода на другую шахту, в Сибирь или Караганду?

— Я бы взял тебя с собой.

— Поедем сейчас в Москву.

— Сейчас?.. Это невозможно: скоро будем испытывать в шахте автоводитель, — хмуро произнес Алексей.

Варя расхохоталась.

— Видишь, каким сразу стал ершистым.

— Нельзя кого-нибудь командировать на эти курсы вместо тебя? Еще успеешь поехать.

— Нельзя, Алеша. На днях пришлют путевку, все оформлено.

— Слушай, Варя! Ты не удираешь от меня?.. Может, приезд Крестова снова тебя заставляет раздумывать…

— Разве теперь я могу уйти от тебя, Алеша?!

12

Варя уезжала ночью — московским скорым.

В половине одиннадцатого она заехала за Алексеем.

В дорожном плаще Варя казалась выше, стройней. От широкополой мягкой шляпы падала на лицо тень, делая его сумрачным.

— Возьми пальто, будет прохладно, — посоветовала Варя, когда Алексей вышел на крыльцо в одной куртке. — А я пока у тебя цветов нарву. Можно? Провожаешь женщину и не догадаешься, что нужны цветы...

Они ехали всю дорогу молча. Варя взяла руку Алексея и держала ее как-то бережно, иногда легко сжимая.

Ночная степь успокаивала, навевала раздумья...

Кто стоял под ночным августовским донецким небом, тот никогда не забудет звездного дождя, что проливается над сухой бескрайней степью. Созрели звезды и сыплются с каких-то незримых небесных веток на теплую, разродившуюся урожаем землю; на сады, где в полумраке опадают перезрелые сливы, яблоки, груши; на золотые увядающие головки подсолнухов, на махровые простыни гречишных полей...

Спит и не спит степь, вся полная ясных и милых звуков. Кузнечики неутомимо куют канитель для золотых одежд увядающего лета. Где-то задыхаются от жажды сытые янтарным зерном перепела, перекликается в суходоле полусонный деркач, стрекочет, как большой кузнечик, на колхозном току молотилка. Из-за перевала доносится мерное посапывание доменной воздуходувки, будто там засыпает богатырь.

И над всем запахи сена, хлебного зерна, полыни, чебреца — сухие, пряные, ароматные.

Было тепло, но когда проезжали Холодную балку, в ней клочки тумана уже цеплялись за ветки боярышника.

На вокзале было пустынно, тихо и оттого казалось, что огромные, развесистые, изогнутые бурями тополи шумят грустно, под легким верховым ветерком, первым разведчиком осени.

Алексей сходил в кассу. Потом они уселись на скамейке в саду, под тополями.

— Ну вот мы и уезжаем в Москву, — тихо проговорила Варя.

Алексей ничего не ответил.

Варя увидела его лицо — суровое, с грустными глазами. Плотно сжатые губы, резкие складки у рта.

— Ну что же делать, Алеша?.. Что?

— Остаться...

— Нельзя... Я и сама уже думаю, что сделала глупость. Но неловко отказываться. Я буду отсчитывать каждый день.

Варя плотнее прижалась к Алексею.

Глухо ударил звонок. Варя быстро поднялась.

— Пошли, пошли, а то опоздаем, — заторопилась она. — Стоянка минута...

Вагон Вари был в самом конце длинного состава. Когда они добежали до него, паровоз уже просигналил отправление. Алексей поставил чемодан в тамбур, легко приподнял Варю, помогая ей взобраться на высокую ступеньку. Она схватилась одной рукой за поручень, нагнулась, обхватила свободной рукой шею Алексея, притянула его к себе и, поцеловав в губы, горячо шепнула ему на ухо:

— Ты всегда со мной!

Паровоз рванул состав. Лязгнули буфера, и вагон медленно поплыл вдоль платформы.

13

Результаты испытания «Скола» обнадеживали — в июне машина добыла три с половиной тысячи тонн угля. Всякий раз, когда Черкасов звонил Звенигоре, осведомляясь о добыче, Кирилл Ильич не упускал случая «разыграть» управляющего трестом.

— Все хорошо, Яков Иванович, «Скол» подводит, — кислым голосом докладывал он по телефону, — подводит... Порожняка не хватает, чтоб весь уголь из машинной лавы забрать.

Черкасов обычно вешал трубку. Звенигора смеялся с мальчишеским задором:

— Залил я ему за шкуру сала... Все пророчествовал, что машина не пойдет. Пошла. Горняки черта заставят работать, не только машину.

Не раз Звенигора и Коренев заводили с Алексеем разговор о том, что нужно устанавливать прибор для автовождения «Скола». Но Алексей настаивал на более длительном стендовом испытании автоводителя.

— Знаешь, Алексей Прокофьевич, — как-то заявил Звенигора. — Испытания «Скола» ведутся у нас на шахте, а не в Академии наук. Здесь власть наша. Соберем техсовет, предпишем тебе — ставь автоводителя. Ты этого дождешься. Стендовые испытания можно еще десять лет продолжать — они все стендовыми будут.

— Пора автоводитель ставить, — сказал присутствовавший при разговоре Шаруда.

— Микола Петрович, и ты за автоводитель?! — изумился Звенигора. — А я при тебе даже боялся разговор начинать про него. Это же машинистам отставка...

— Меня этим не застращаешь, — рассмеялся Шаруда. — Мне теперь тот день снится, когда шахтер навсегда из лавы в штрек перейдет. Машинистам отставка — я в операторы перейду. Буду сидеть, как директор, в кабине возле селектора и машинами в лаве командовать.

14

Два дня заняла установка автоводителя. В день опробования его на «Сколе» в штрек спустились работники шахтоуправления, но быть в лаве Звенигора разрешил лишь Алексею и Шаруде. Володя Таранов наблюдал за дистанционным регулятором аппаратуры в штреке.

Алексей не сводил глаз с резцов машины, из-под них вылетали куски угля.

«Хорошо ведет машину автомат», — подумал Алексей. И взглянул на Шаруду. Их взгляды встретились. Микола Петрович обрадованно кивнул — все в полном порядке — удалось! Машина то сбавляла ход, то увеличивала, вылетали куски угля.

«Скол» прошел до откаточного штрека так, будто за пластом наблюдали глаза Миколы Петровича и движение машины направляла его рука...

Второй, третий, четвертый дни испытаний прошли так же успешно, как первый. По-прежнему в лаве за работой машины наблюдали со стороны Алексей и Микола Петрович.

В субботу решили провести последнее опробование, а затем перейти на рабочий график, запланировать твердую почасовую добычу из лавы, где работал «Скол».

Почти три четверти лавы «Скол» шел без заминок. Лишь недалеко от штрека машина стала как-то уклоняться от провешенного маркшейдером направления. Алексей никак не мог понять, что происходит.

Вдруг раздался громкий басовый звук, словно лопнула огромная струна; гулкое эхо заполнило всю лаву, кто-то испуганно вскрикнул.

Инстинктивно разжав руки, уцепившиеся за стойку, Алексей полетел вниз, к откаточному штреку, по пути ударяясь о глыбы угля.

«Обвал» — мелькнула тревожная мысль.

Во время падения он выронил лампу. Лишь ударившись ногами о какие-то доски и увидев свет, Алексей опомнился. Все тело было в поту, учащенно билось сердце, ныли ссадины и порезы.

Рядом в темноте кто-то громко посапывал.

— Кто здесь? — окликнул Алексей.

— Вроде я, — недовольно отозвался Микола Петрович.

— Обвал?

— Черт его батька знает! Шо-то луснуло. Скатился так, шо и лампу потерял.

Из откаточного штрека спешили проходчики и вагонщики, кричали в темноту.

— Эй-эй-эй! Идем на помощь!

Аккумуляторные лампы осветили лаву. В углу ее, там, где крепежные балки были сложены костром, лежал, как у причала, сорвавшийся с каната «Скол». В темноте выработки притаились крепильщики, стонал дядя «Порядок». Сверху спускались Володя Таранов, Мариан Санжура, дежурившие у дистанционного аппарата.

«Порвался канат? — соображал Алексей. — Поспешили ставить автоводитель. Только почему комбайн унесло в сторону от пласта?»

После осмотра оказалось — канат был цел, он выскользнул из серьги машины, как нитка из ушка иголки. Конец его ударил по ноге дядю «Порядка».

— Ну шо, болит нога? — раздосадованно спросил его Шаруда. — Ты б еще голову сунул под машину! Старый шахтер! Сто раз по технике безопасности экзамены сдавал, а где твое место — не знаешь.

Дядя «Порядок» не мог двинуть ногой. Его вынесли на руках к штреку.

Осматривая серьгу, Алексей пытался определить, почему выскользнул канат. Три болта закрепляли его, надежная обвивка замыкала конец.

Осмотр пласта, лапы, кровли в том месте, где произошла авария, тоже ничего не подсказал — ровный уголь средней крепости без прослоек, гладкая почва, ровная стойкая кровля.

Все это не могло вызвать дополнительных нагрузок.

Алексей вместе с Шарудой и Володей Тарановым вылез из лавы. Стоя в ярко освещенном, прохладном штреке, потный, разгоряченный, он напряженно думал: «Через час об этом будут знать в комбинате, министерстве. Дернул черт ставить автоводитель!»

— Заблудился комбайн, — угрюмо произнес Володя Таранов, — какое-то реле отказало. Датчики работали исправно, а реле вышло из строя, вот и ушел в сторону.

По штреку бежали Звенигора и Стерняк. Начальник шахты был в сетке и парусиновых брюках.

— Ну что, живы, здоровы? — расспрашивал запыхавшийся Звенигора. — Это самое главное. «Порядку» досталось. Поправим старика. Я дома был — доложили: обвал! Сердце застыло, как услыхал... Прямо с веранды помчался, не переодеваясь, на шахту.

— Будем составлять акт, Кирилл Ильич? — перебил его Стерняк.

Алексей посмотрел на инспектора, тот уклонился от взгляда, делая вид, что рассматривает «Скол».

— Как только не выбило люк! — вслух рассуждал Стерняк. — Был бы тогда рикошет. Всех людей придавило бы в штреке...

— Ну, ты раздувай кадило! — прикрикнул Звенигора. — Завел панихиду. Теперь распишешь, что и шахту завалило. Слава богу, обошлось все благополучно...

Бодрость начальника шахты успокаивающе подействовала на Алексея.

— Товарищ Звенигора! — звонко кричала телефонистка из будки, расположенной неподалеку в штреке. — Кирилл Ильич! Вас к телефону — управляющий трестом.

— Пошли исповедоваться, — подмигнул Алексею Звенигора, — сейчас Яков Иванович отыграется...

— Напрасно автоводитель установили, — сказал Алексей, когда они шли по штреку.

— Чего это напрасно, Алексей Прокофьевич? Еще посмотрим. Разберемся, что произошло... Сорвались раз — не страшно! Высоту набираем... Всякие казусы могут быть... О Чкалове читал? Помнишь, как ему приходилось новые машины испытывать. Чего только не случалось! Ты только заикнись Миколе Петровичу, что мы напрасно на автоводитель перешли, он с тобой говорить перестанет.

15

В кабинете Звенигоры Алексей, Барвинский, Лабахуа, Володя Таранов выясняли причины аварии. Только что электрослесари закончили разборку автоводителя.

— Ну ясно, ясно ведь, из-за чего произошла авария, — нервничая, говорил Володя Таранов. — Вот эти контакты реле сломались от тряски — «Скол» работал на полной нагрузке. Нужно было делать их не из бронзы, не литыми, а из стали, коваными. Контакты не сработали — «Скол» свернул в сторону...

Володя стоял у стола Звенигоры, на котором лежала схема автоводителя. Виновники аварии — контакты — поблескивали крупинками излома. Володя ощупывал то один, то другой.

— Зачем расстраиваешься, дорогой? — душевно произнес Лабахуа. — Сломались, — значит, нам сигнал. Сделаем кованые, не сломаются.

— Заказывай кованые, Володя, — поднимаясь из-за стола, сказал Звенигора. — Кованые, штампованные, полированные. Любые. Быстрей заказывай контакты! И снова машину объезжать...

— С автоводителем? — спросил Барвинский.

— Только с автоводителем, — твердо сказал Лабахуа.

— Говорят, горная инспекция будет возражать, — сообщил Барвинский, — поговаривают, что Стерняк в область поехал: думает привлекать нас за халатность к суду.

— У нас свой суд в технике, — улыбнулся Звенигора. — Приговор уже готовый. Верный. На многих делах испытанный. Тот, кто нового боится, — из техники вон... Пусть меня судят, а «Скол» с автоводителем будем продолжать испытывать. Так, Алексей Прокофьевич?

Алексей ничего не ответил. Он сидел молча, внимательно слушая Володю Таранова, объяснявшего во всех подробностях причину аварии. «Вот пришла пора снова садиться на школьную скамью... Начинать с азов кибернетики. Осваивать электронику... Без них сегодня механизацию не внедришь».

— Тут уж вы в полной мере шефство возьмите, — обратился к Барвинскому Звенигора. — Это ваша механика...

— Сегодня звонил Черкасов, — сообщил Барвинский. — Интересовался, как мы ремонтируем автоводитель. Предложил помощь, может прислать электромонтеров-слаботочников.

— Запоздалая любовь, — рассмеялся Лабахуа.

— На чужих санях хочет на ярмарку выехать, — улыбнулся Звенигора. — Теперь будет звонить. Говорят, уже на каком-то совещании в области выступил с речью: мы, мол, внедряем первую в мире машину с автоматическим водителем. Интервью по радио закатил. Иван Яковлевич умеет. Знай наших!

16

Слухи о том, что Стерняк передал в прокуратуру материал об аварии «Скола», подтвердились. В конце июля Алексей и Звенигора получили повестки — вызывали к следователю.

— Теперь труднее будет анкеты заполнять, — шутил Звенигора, — то я всегда черточку ставил против вопроса — был ли под судом и следствием, а теперь пиши подробно: как, за что, когда, почему...

Алексей даже не допускал мысли, что его и начальника шахты могут в чем-то заподозрить, обвинить. Какое-то недоразумение. Разберутся. Но чувствовал себя неловко.

Следствие было поручено молодому сотруднику прокуратуры, недавно окончившему институт. Со старательностью новичка он досконально выяснял все обстоятельства, проверял акты испытаний каната, машины, расчеты.

Вначале Алексей предполагал, что следствие займет час-два. Но оно затянулось: после каждого визита к следователю возникали новые вопросы.

Между Алексеем и следователем установились доверительные отношения — ему понравился старательный, добросовестно и вдумчиво относившийся к делу молодой юрист.

Как-то они вместе вышли из прокуратуры.

— Вы на меня не сердитесь, товарищ Заярный, за педантичность, — сказал следователь. — Чувствую, что надоел, но я должен выяснить все обстоятельства дела. Это не только для того, чтобы найти виновников, но и избежать аварий в будущем, подтянуть людей.

— Чем, по-вашему, закончится дело? — спросил Алексей.

— Не знаю. Я только обрабатываю материал. Решать будет прокурор.

— А если бы вы были прокурором?

— Привлек бы Звенигору и вас к суду за несоблюдение правил техники безопасности. Даже, если бы не было несчастного случая с крепильщиком... А вы как бы поступили на моем месте?

Алексей ничего не ответил. Он молча попрощался со следователем.

Шел по дороге на «Глубокую», и в голове все время вертелся вопрос:

«А вы бы как поступили?»

Трудно человеку судить самого себя.

17

Алексей не заметил, как пролетел вечер. Увлекательная повесть какого-то неизвестного автора о будущем Донбасса захватила его. Да и не могли не захватить картины труда операторов, лишь с помощью автоматов и счетных машин управляющих солнечной энергией, добытой в недрах земли.

От Харькова до Жданова все было покрыто садами, виноградниками, плантациями хлопчатника, зелеными лугами, голубыми каналами. Не было терриконов — они пошли на сооружение плотин, виадуков, мостов, мощение дорог, постройку поселков — из них научились делать уютные жилые дома. Ни одной трубы! Лишь кое-где стояли старые доменные печи, блестя, как маяки, серебряной окраской. Их использовали в качестве опор ветровых станций. Голубели озера, как лепестки большого цветка на огромном блюде Приазовской степи. Электрические троллейбусные поезда курсировали по безрельсовым и безмачтовым дорогам. Ток шел под асфальтом: энергию без ограничения давала Азовская электростанция, лопасти турбин которой приводились в движение силой морского прибоя. Над хлопковыми и виноградными плантациями рассеивался серебристый свет — его излучали агрофотарии; они ускоряли созревание плодов. Действовало лишь несколько шахт, из которых добывали газ, утилизируемый на автоматических химических заводах, где всеми процессами руководила счетная машина...

Аккумуляторные ветровые станции запасали энергию во время осенних и летних бурь, компрессировали воздух, приводили в действие азотные заводы, добывавшие азот из воздуха, разлагали воду на кислород и водород...

Рабочий день сократился до четырех часов. Все процессы на заводах, фабриках, коммунальных предприятиях были автоматизированы, совмещение профессий было обычным явлением.

Алексей видел себя на шахте, где в смену выходит всего несколько десятков шахтеров. Спускался в штрек с удобной просторной кабиной. Машинист сидел за панно и наблюдал, как на экране телевизора отображалось все, что происходило в лаве. Послушный автомату-регулятору, то сбавлявшему, то увеличивавшему скорость, шел вдоль пласта легкий комбайн, выштампованный из органо-металлических смол. Вслед за ним автоматически передвигались стойки, легкие, быстроподвижные и прочные.

— Не спишь, Алексей Прокофьевич? — крикнул из палисадника Звенигора. — Тогда мы зайдем.

— Вот это правильная жизнь! — сказал он, входя с Кореневым в комнату. — Вернулся человек с работы и читает роман... А мы с утра до чертовой обедни на заседаниях.

— Только из города, — устало опускаясь на стул, сказал Коренев. Он пододвинул стул к окну, распахнул створки, расстегнул ворот, с явным удовольствием вдыхая прохладный аромат ночной фиалки, этого любимого цветка донецких шахтеров. — Прав ты был, когда говорил, что горком не поддержит меня.

— Понимаешь, Прокофьич, заварилась такая каша. Без обкома и министерства не расхлебать, — подсаживаясь к Алексею на диван, проговорил Звенигора. — Сперва все шло чин-чином. Яков Иванович сделал аккуратненький докладец, по записочке. Кое-кто выступил, покаялся. Все по расписанию. А потом Серегин предложил проект резолюции. Уже собрались голосовать, но тут взял слово по резолюции наш Владимир Михайлович... — возбужденно рассказывал Звенигора. — Задумал поднять вопрос о цикличности и резервах... Досталось тресту и комбинату за сокращение подготовительных работ и за махинацию с цикличностью. Яков Иванович уже после первых слов не вытерпел — вскочил, как ошпаренный: «Это старая линия глубокинцев — под трест подкапываться». А Владимир Михайлович цифру за цифрой, факт за фактом. Серегин — хитрый бес, сразу в кусты — ни да, ни нет, ни середина, ни половина. «Это, — говорит, — особый хозяйственный вопрос, поручим разобраться нашему промышленному отделу. Если есть дополнения у товарища Коренева, проголосуем». Черкасов присмирел, будто разговор идет не о его тресте, а о макаронной фабрике. Стали голосовать резолюцию. Конфуз! За нее трое — Серегин, Черкасов, заведующий промышленным отделом, а все остальные против. Тут и Серегин не вытерпел и пошел: «Я давно замечал, что Коренев противопоставляет себя горкому. У себя на шахте крутят, как хотят, со Звенигорой — то односменку выдумали, теперь против цикличности восстают. «Скол» дали для испытаний — не усмотрели — авария, людей покалечили. Я о вашем поведении буду в обкоме говорить». Вертел, вертел, а все-таки пришлось поручить другую резолюцию писать... Теперь уже наверняка дело до обкома дойдет...

Коренев сидел в раздумье. Казалось, он не слышит, о чем рассказывает Звенигора.

— Ты, Володя, не горюй, — участливо добавил Звенигора, глядя на парторга, — выступал ты верно. По-моему, Серегин и Черкасов сейчас совещаются, как на тормозах все спустить... Ни черта бы не случилось, если бы у нас, директоров, права были шире; связали нас, директоров, по ногам, по рукам разными страховками, — возмущался Звенигора, — копейки не могу израсходовать без начальника комбината и министра. Копейки не могу, а тысячи рублей сквозь пальцы проходят. И все же я своего добьюсь — я ж хитрый. Из запорожцев. Те турецкого султана за нос водили. — Он заразительно рассмеялся. — В прошлом году мне нужно было новую лаву нарезать быстро. Я — в трест, в комбинат. Дайте, мол, денег, нужно хорошо ребятам заплатить, угля дам на двадцать процентов больше... Везде отказ. Что тут будешь делать! Есть фонд на аварийные работы. Я и устроил «аварию» на бумаге так, что для ликвидации ее нужно было лавы нарезать...

— Дело сложнее, Кирилл Ильич, чем ты думаешь, — поднимаясь со стула и размеренно прохаживаясь по комнате, произнес Коренев. — За Черкасова комбинат. Эту гору трудно штурмовать. Посмотрим, как развернутся дела... Придется в обком съездить... Ну, пойдем... Мы к тебе, Алексей Прокофьевич, душу пришли отвести. Хочется иногда выговорить наболевшее... Я бы вот на наряде сейчас глубокинцам нашим, все как на исповеди выложил. Приходится сдерживать себя. В борьбе тактика большое дело... Что б я сейчас с удовольствием сделал? — после короткого молчания спросил Коренев Звенигору. — Не угадаешь, Кирилл Ильич. Поужинал бы с хорошим вином. Столовая ведь открыта. Пошли с нами, Алексей Прокофьевич.

Улица, посеребренная жидким светом луны, казалась морозной; по ней пробегали большие черные тени — с шахты тронулся очередной состав с углем.

Они шли молча, каждый погруженный в свои думы.

«В районе все знают, что на многих шахтах цикличность только форма, — раздумывал Алексей, — каждому горняку понятно: шахты лихорадит из-за того, что запустили подготовительные работы... Стоило только Кореневу заговорить об этом, как все его доводы стараются опровергнуть. Что заставляет людей делать это?»

За поворотом улицы возник иллюминированный фасад бытового комбината.

— Сидит! — показывая на ярко освещенное окно кабинета главного инженера, недовольно воскликнул Звенигора. — До сих пор сидит главинж. Завтра прикажу коменданту, чтоб у всех после ночного наряда ключи отбирал и никому не давал... Да, Алексей Прокофьевич, чуть не забыл: сегодня повестки пришли — мне и тебе. На суд... Двенадцатого в первый участок... Начались дела на «Глубокой». Кого на бюро, кого под суд. Не суйся поперед батька. Ну да еще посмотрим, кому жарче придется! — беззаботно рассмеялся Звенигора.

18

Обстановка в народном суде успокаивающе подействовала на Алексея. В раскрытые рамы лезли любопытные ветви сирени, желтой акации, по свежепобеленным синеватым стенам зала заседаний лениво скакали солнечные рябые зайчики. В зале находились лишь несколько человек — маленький подвижной юрист с вздутым портфелем, торопливо просматривавший дела, статная пожилая женщина с двумя девушками, похожими на нее.

— Смотри, Алексей Прокофьевич, в таком суде можно хоть каждый день судиться, — оглядывая комнату, пошутил Звенигора.

Девушка в расшитой болгарским крестом батистовой блузке, с тугими косичками, уложенными валиком вокруг головы, объявила:

— Первым будет слушаться дело об аварии на шахте «Глубокая».

Девушка разложила на столе папки, карандаши. Вошел судья — высокий, узкоплечий пожилой мужчина с сухим лицом. За ним проследовали заседатели — полная, с живым взглядом женщина и спокойный, сосредоточенный молодой человек с золотистой шевелюрой, в мундире горного инженера. Началась обычная судебная процедура.

— Председатель наш, глубокинский: Панкратов Тихон Федорович, — шепнул Звенигора Алексею, показывая глазами на судью. — Горным мастером у нас был. Трезвого ума человек. Если этот присудит, значит полагается.

Хотя Панкратов отлично знал всех, кроме Алексея, но он педантично опрашивал Звенигору, Шаруду, дядю «Порядка».

Когда заканчивался допрос Шаруды, в комнату заседаний вошел запыхавшийся Стерняк, присел на край передней скамейки, подальше от всех. Судья подробно расспрашивал, как работает «Скол», сколько вынимает угля за смену, как меняют скорости. Микола Петрович увлеченно рассказывал об испытаниях.

— Про такую машину мы с тобой, Тихон Федорович, и не мечтали... Ты приезжай до нас, увидишь. В лаву попросишься. Оставишь свой суд.

Стерняк отвечал растерянно, неохотно.

— Вы что, нездоровы? — прервал его председатель суда, пристально наблюдая за бледным, потным лицом инспектора.

— Нет, утомился просто. Жара.

Заседатель — горный инженер — задал Стерняку несколько вопросов о правилах горного надзора. Тот опять отвечал неуверенно, сбивчиво — не мог даже назвать сроков осмотра металлических канатов.

Когда суд удалился на совещание, Алексей, Звенигора, Шаруда, Санжура и все еще хромавший дядя «Порядок» вышли в сад.

Долго ждать не пришлось. Через несколько минут раздался звонок, и все снова прошли в зал. Председатель суда огласил приговор. В нем говорилось, что «руководители шахты и изобретатель не уделили должного внимания соблюдению правил техники безопасности, однако суд не усматривает в этом служебной халатности... Представитель горного надзора Стерняк вместо оперативного контроля за ходом испытаний, помощи испытателям машины совершенно устранился от этого важного дела и не принял необходимых мер к предотвращению аварии...»

Стерняк оторопел, стер рукавом пот со лба, зло посмотрел на судью и растерянно проговорил:

— Что ж, ваша правда...

19

Нередко бывает так, что народ признает открывателей нового, их труды, изобретения раньше, чем ученые авторитеты, официальные комиссии и ведомственные учреждения. Народ — самый строгий, но в то же время самый беспристрастный ценитель. Еще ведутся дискуссии о том, что принесет то или иное усовершенствование или изобретение, а уже умельцы и новопроходцы внедряют его.

Как ни пытались на «Глубокой» проводить испытания «Скола» без огласки, а все чаще стали наведываться на шахту то в одиночку, то группами шахтеры с соседних рудников, из других близких и далеких донецких районов.

— Не нужно никого пускать, — добродушно ворчал Микола Петрович. — Спускается человек в лаву, — значит, я должен ему все рассказать, чтоб он уехал без обиды... А мне робыть треба, до ума доводить машину... Ты, Ильич, дай такое распоряжение, шоб в комбайновую лаву не давали пропуска, — просил он начальника шахты.

— Может, на замок запереть тебя, Петрович? — шутил Звенигора. — Все равно сломают!.. Народ — сила, захочет узнать — к земле ухо приложит — все узнает...

— Та оно так, — соглашался Шаруда, — а все ж робыть николы. Я как в музее теперь. Особенно, когда комсомольцы приедут. Те не успокоятся. В ту середу показываю хлопцам с Буденовки, шо к чему, и пролез трошки вперед. Смотрю — ползет комбайн. Шо такое?! А один хлопя заховался за машину и сигналы пробует. От чертеня!

— А Сечевой у тебя был в лаве? — остановил Шаруду Звенигора, когда тот собрался уходить.

— Был, позавчера...

— Это я его послал посмотреть, как «Скол» работает. Пусть заинтересуется. Смотри, каким героем оказался!

— Я тоже ему говорю — иди, Герасим, ко мне в сменщики... А он помолчал, потом говорит: «Я другую, дядька Микола, работу себе присмотрел — пойду на проходку. Там еще моя сила пригодится. На машину тогда перейду, когда сил не станет».

20

В садике у Шаруды сидели Бутов, Алексей, Звенигора. Сидели не первый час, а разговор все не утихал. Уже вечер стал класть густые краски на деревья, и еще пышнее расцвел сад радугой созревания — зазолотились шафраны, упрямо клонившие долу ветви, заиграл на сливах матовый снежок налета, зардели литые серьги боярышника.

Сад был налит пряными, густыми запахами. Где-то за поселком гремели вагонетки, еще больше подчеркивая тишину степи, невидимой отсюда, но тоже дышащей выспелостью трав, теплыми молочными запахами.

На столе, покрытом розовой льняной скатертью, были расставлены бутылки пива, закуски.

— Нет, ты скажи, что для человека главное в жизни, Ларя, — пристукивая ладонью по плечу друга, говорил Шаруда, — деньги?! Нет. Звание? Нет. А что? Ни черта ты не знаешь.

— Да не кричи, Микола, — посмеивался Бутов, — смотри, как градусы в тебе заговорили.

— А я хочу, шоб на весь мир было слышно, как я думаю и что. Мне ни денег, ни славы, никакого звания не надо! Почестей не хочу. А то — один знаменитый, другой именитый. А все, кто со мной работают, — не знаменитые? Не именитые? На шахтерах весь мир стоит. В Англии забастовали шахтеры — все остановилось, все потухло, все застыло. Шахтер — это первый человек в стране! Только я теперь не просто шахтер, а шахтер-оператор.

— Коля, кто-то Алексея Прокофьевича спрашивает, — крикнула с крыльца Ганна.

— Зови сюда. Всех зови. У меня сегодня именины... — пошутил Микола Петрович.

Открыв калитку, в сад прошел рослый незнакомый парень.

— Товарищ, Заярный здесь?

— Я Заярный, — отозвался Алексей.

— Товарищ Каржавин вас хочет видеть. Он в машине…

— Зови сюда! — радушно пригласил Шаруда, поднимаясь из-за стола. — Никуда я Алексея Прокофьевича не отпущу, потому что я его машине крестный отец. Именины у нас...

Через несколько минут Каржавин сидел уже за столом, в доброй компании...

— Две недели жил в Перводонецке, — рассказывал он. — Неожиданно в лужу села передовая шахта «Великан». Министр вызвал — поезжай, говорит, вытягивай. Сами трестовики посадили. Запустили горные работы, а потом стали штурмовать, всякие «дни цикличности» организовывать. На шахте по сводкам комбайны «Донбасс» работают, а глянул в ведомость — восемьдесят навалоотбойщиков! Вот так шахта полной механизации... Казалось бы, любой начальник шахты, если ему машину дадут, должен обеими руками за нее ухватиться... Вот Звенигора не отказался же от вашего «Скола», Алексей Прокофьевич.

— Мы б его с шахты выгнали, — смеялся Шаруда. — Ты, Кирюша, не обижайся, а выгнали бы и расчета не дали.

— А Черкасов сперва не захотел «Скол» взять, — заметил Бутов.

— По старым святцам звонит. Посадили его на колокольню, а он не видит, что вокруг делается. Раз два процента на испытания «Скола» из программы долой, значит машину не принимать...

— Не то... не в процентах собака, товарищ Каржавин, — возразил Бутов. — Не так человек стал думать, как надо. Больше о своей даче печется... Плотники из треста в «командировке» у него на строительстве...

— Ну, а у нас, Алексей Прокофьевич, как идут дела? — перевел разговор на другую тему Каржавин. — Говорят, вы здесь целый филиал проектного института открыли...

— Поживите у нас денек-другой, мы вас во все посвятим, — предложил Звенигора.

— К сожалению, некогда сейчас. Я ведь проездом здесь. Срочные дела ждут в Москве... Но не заглянуть к вам не мог: судьба «Скола» волнует.

Он стал подробно расспрашивать Алексея об испытаниях машины.

21

Утром, когда Алексей был в шахте, позвонил Звенигора, приказал немедленно разыскать его и позвать к телефону.

Алексей уже собирался подняться на-гора.

— Придется еще побыть в лаве... комиссия приехала, — рассказывал ему по телефону начальник шахты, — специально по твоей машине. Говорят, будут обследовать, как работает. Это по приказу министра все новые машины должны обследовать, выяснить, какие включать в план производства на будущий год... Четыре человека да лаборанты с ними... Приборов навезли разных целую трехтонку. Сейчас скажу, скажу, кто в комиссии... Подожди, блокнот возьму... Слушай: руководитель — профессор Скарбеев. Знаешь такого? Потом Коликов, говорит — тебя знает, вместе учились, еще Лошкарев и Чабаненко — наши комбинатские. Сейчас переодеваются, спустим их через полчаса. Прямо в лаву придут. С ними Лабахуа... Ну, что ты замолчал? Встречай гостей... Тосковал, что о тебе забыли. Помнят, оказывается.

«Да, помнят! — думал Алексей, возвращаясь в вентиляционный штрек. — Вернее, вспомнили... Посмотрим, как сейчас Скарбеев отнесется к «Сколу». Опять начнет конструктивные промахи отыскивать? Ну, теперь я уже без боя не сдамся!» В нем загорелось нетерпение скорее сразиться с противником. — «Скарбеев, кажется, не из тех, кто упустит случай подлить масла в огонь, если обнаружит недочеты. Ну, я прятать их не буду. А если начнут в мелочах ковыряться с пристрастием, пусть пеняют потом на себя...»

Штрек был пуст. Ярко светил прожектор, подвешенный к балке. У лебедки девушка наблюдала за сигнальным щитком. На нем вспыхивала то одна, то другая лампочка — это Шаруда сигналил, с какой скоростью нужно подавать канат. Из лавы тянуло сыроватым душным теплом.

Алексей не заметил, как к лаве подошла комиссия с Лабахуа.

— А вот и сам изобретатель, — представил Алексея Лабахуа. — Прошу знакомиться...

— Давно знакомы, — прикладывая руку в козырьку «надзорки», улыбнулся Скарбеев.

— А, коллега! Ну, как у тебя дела? — покровительственно похлопал Алексея по плечу Юра Коликов. — Действует детище твое?

— Посмотрите, — сдержанно ответил Алексей.

— Полезли в лаву смотреть на шахтерскую славу, — сказал Лабахуа. — Люблю подземный альпинизм. Мне один старый шахтер говорил: «Я б каждому, кто на крутом падении пролез от штрека к штреку, упряжку записывал». Правильно сказано...

Они стали спускаться. «Скол» был уже в середине лавы.

Гремели куски угля, скалываемого машиной. Возле одной из стоек Скарбеев задержался.

— Силища! — воскликнул он, освещая раздавленную стойку — ее верх был размочален в щепу. — Это еще что — я в Кузбассе видел даже обугленные стойки. Представляете, обугленные горным давлением! Невероятно! Если бы сам не увидел — не поверил бы.

«Ты даже тому, что видишь, не всегда веришь, — подумал Алексей. — Фома неверующий от техники».

Подползли к «Сколу». Машина шла ровно. Из-под клеваков струился поток крупных ровных кусков угля. Лабахуа осветил его лучом лампы.

— Водопад!..

— Можно остановить машину? — попросил Шаруду Скарбеев. Шаруда нажал кнопку сигнала. Замер «Скол», заколебался канат. В лаву вошла тишина.

— Это наш первый машинист, Микола Петрович Шаруда, — представил его Лабахуа, — профессор вождения «Скола».

Микола Петрович молча приподнял шлем.

Скарбеев приблизился к машине и, направляя луч лампы то в одно, то в другое место, стал рассматривать пласт, резцы, потом канат (он даже дернул его несколько раз, проверяя натяжение).

Алексей спокойно наблюдал за каждым жестом профессора.

— Говорят, у вас здесь заминка была в работе, — обращаясь к Алексею, деликатно намекнул Скарбеев на аварию.

«Осведомленный профессор, — подумал Алексей, — не успел на шахту приехать, уже об аварии ему известно».

— Разные заминки бывают... — ответил он. — Вы, собственно, о какой?

— Обрыв каната, кажется, — уточнил Скарбеев.

— Мы выясняем причины аварии, — сказал Лабахуа.

— Да-а-а, — неопределенно протянул Скарбеев. — Может быть, предполагается злоумышленное вмешательство? Я так понял вас.

— Какое это, собственно, имеет значение? — резко сказал Алексей. — Чем больше выявим неполадок, тем лучше будем знать, как их предупреждать.

— Во всяком случае, профессор, я думаю, дело не в конструкции, — высказался Лабахуа. — Сами по себе хорошие вещи не портятся. Просто так канат не мог выскользнуть из серьги...

— Представьте, в технике тоже бывают, как в логике, парадоксы, — изменяя своей учтивости, перебил его Скарбеев. — В одной статье академика Крылова есть поразительный пример. Не знакомы с ним? Со стапелей в Гамбурге сошел лайнер — и его рулевой винт сразу же разлетелся на куски от незначительного поворота... А ведь опробовали винт металлографы. Рентгенировали. Много разных случайностей бывает... Я прошу вас дать команду производить спуск и подъем машины на разных скоростях.

Скарбеев и члены комиссии стали осматривать пласт в том месте, где его скалывал «Скол».

— Так! Значит, «земник» и «пачку» не берет? — увидев остатки угля, плотно приросшие к почве и кровле, многозначительно отмечал Скарбеев.

Коликов замерил металлической линейкой «земник» и «пачку».

— «Земник» двадцать — двадцать пять миллиметров.

— Ну, и как же вы с ним? — с задором взглянул на Алексея Скарбеев.

— Да так! — вызывающе, в тон Скарбееву, ответил Алексей.

— Берем такой прибор — лом и сбиваем, — насмешливо произнес Лабахуа, — других способов нам ученые еще не предложили.

— Общая беда всех машин, — с какой-то неопределенной интонацией, не то сожалея, не то радуясь, обобщил Скарбеев. — Вслед за ними нужно людей с ломом, с ломом, — смакуя слово, повторил он. — Машинист комбайна «Донбасс» четырех помощников имеет. Че-ты-рех! Даже есть такая должность, — Скарбеев хмыкнул, — «помощник по оформлению забоя». Нам на одной шахте рассказывали: парень ухаживал за девушкой, она ему говорит: «У тебя никакой специальности нет», а он ей: «Как нет? Я ассистент машиниста комбайна... «Земник» скалываю за машиной». Вы тоже ассистентов приглашаете? Например, когда «пережим» пласта...

В темноте лавы смутно вырисовывались черты лица профессора, по его голосу чувствовалось, что он иронически улыбается.

— Видите, профессор, у нас в Абхазии есть такая поговорка: лучше идти, чем бежать, лучше сидеть, чем идти, лучше лежать, чем сидеть...

— Не понимаю! — вспылил Скарбеев. — Не понимаю кавказских поговорок.

— Все очень понятно. Ничего не делай — никаких «пережимов» не встретишь, — подчеркнуто спокойно продолжал Лабахуа. — Я три года здесь работаю, а два раза только на «пережим» натыкались. Не страшно! Подорвали! И теперь подорвем! Пустое дело.

— Может быть, товарищи из комиссии покажут, как с «земником» бороться, — сказал Алексей. — Своим умом пока не добираем...

— Ну, как работается? — спросил Скарбеев Шаруду, не ответив Заярному.

— Курорт! — громко сказал Микола Петрович, даже эхо откликнулось в пустоте выработки.

— Как курорт?

— А так курорт, тому, кто молотком раньше рубал...

— Но все-таки, когда бывают неисправности, приходится попотеть? — допытывался Скарбеев.

— А вы откуда, товаришок? Шахтер? — поинтересовался Шаруда.

— С вами говорит профессор Скарбеев... Слышали такую фамилию? Он горняк не в меньшей степени, чем вы, — поспешил объяснить Коликов.

— Дуже приятно, молодой человек. Мы ученых людей поважаем. Они по науке знают, как простым людям раньше хлеб доставался... шо же вам сказать? Машина такая, шо я б всех профессоров скликав сюда в лаву и высрамил: шо ж вы раньше, сто чертей вам в ребра, такой машины не придумали? Я б тогда в десять раз здоровше был... Теперь, товарищ профессор, я только земничок сбиваю, — продолжал Микола Петрович, — а то вси ци глыбины оцими руками вывертував. — Он поднес прямо к лицу Скарбеева свои руки.

— То есть как? Не понимаю...

— Тут и понимать нема шо — то руки робили, а то машина за меня все делает, товарищ профессор. — Микола Петрович надвинул шлем и приблизился к машине.

— Посмотрим теперь, как нарезают нишу, — предложил Скарбеев. Благодарю за объяснение...

— Шо вы! Тут же пояснять не треба, когда очи у людей есть. Все видно. А вы из Москвы, мабуть? Коли побачите министра, скажите ему, шо проста людина, донецкий шахтер Микола Шаруда передает поклон всем, хто цю машину до нас послав. А конструктору мы свою ласку сказали...

— Вы напишите министру сами. Я с министром в чисто служебных отношениях. Мне неудобно передавать...

— Бачу, шо неудобно, — улыбнулся Шаруда. — Ну, бувайте, живить добре! А мы будем уголек скалывать, — он включил автоводитель «Скола».

— Что ж, это все пока органолептические наблюдения, — поднимаясь к вентиляционному штреку, заключил Скарбеев, — установим приборы — попробуем силенку «Скола»...

Алексей, сославшись на то, что ему нужно оформить заказ на подшипники, отстал от комиссии.

— Той профессор людина себе на уме. Спрашивает одно, а думает другое, — делился после смены Шаруда с Алексеем. — Та и мы не без царя в голове...

22

На третий день пребывания на шахте профессор Скарбеев зашел к Звенигоре. В кабинете начальника шахты находился Коренев.

— Как дела, товарищ профессор, чем порадуете? — приветливо спросил Звенигора. — Познакомьтесь. Это наш парторг — Коренев Владимир Михайлович.

Скарбеев поклонился, молча протянул руку.

— Наша работа подходит к концу. — Он улыбнулся, произнеся слово «работа». Все три дня Скарбеев и другие члены комиссии дежурили в бригаде Шаруды. — Нужно собраться, поговорить... Я хочу поделиться своими впечатлениями. Многое из того, что я предполагал, о чем предупреждали на техническом совещании, подтвердилось. Заярный напрасно ко мне относится тенденциозно, нетерпимо. Я сам хочу, чтобы машина работала успешно.

— Это вы хорошо надумали, профессор, — сказал Звенигора, — собраться, обговорить, посоветоваться. Посоветуемся, когда собраться, кого собрать.

— Завтра у нас технический совет шахты, — напомнил Коренев.

— Правильно, Владимир Михайлович. Соберем весь наш производственный актив, — согласился Звенигора.

— Мне кажется преждевременным массовое обсуждение, — возразил Скарбеев. — Здесь вопросы сугубо технические, касающиеся машиностроения. Я хочу доложить о них только руководству, людям, знающим теорию.

— Вот потому, что это технические вопросы, мы и познакомим с ними наших производственников, — настаивал Коренев. — Объяви сегодня, Кирилл Ильич, что профессор Скарбеев завтра сделает доклад.

— Позвольте, какой доклад? — перебил Коренева Скарбеев. Он был обескуражен. — Я пришел сам. Это моя инициатива... Я просто хотел сделать сообщение. Меня никто не может обязать. У нас по этому поводу еще нет мнения министерства.

— Но есть ваш акт — ваше мнение, с которым, надеюсь, министерство будет считаться, — сказал Коренев. Он сидел, не сводя пытливого взгляда со Скарбеева.

— Ну какая разница, как мы назовем? Сообщение или доклад, — примирительно проговорил Звенигора. — Значит, сегодня на наряде и объявим.

— Собственно, я не знаю, как еще со временем будет, мне нужно подытожить личные наблюдения.

— Час-другой найдете для шахтеров... — пожимая руку профессору, сказал Звенигора, — значит, завтра в четыре, после наряда...

Скарбеев вышел из кабинета.

«Дернула меня нелегкая идти напрашиваться на этот доклад, — мысленно ругал он себя за свой визит к Звенигоре. — Лучше было бы перед самым отъездом зайти и коротко сообщить о наблюдениях...»

Скарбеев постоял на крыльце бытового комбината шахты. Медленно пошел по улице поселка, свернул к клубу. Присел на скамейку. Он был расстроен не только разговором со Звенигорой, но и поездкой, всей этой историей со «Сколом». Он уже не раз ругал себя за то, что не промолчал тогда на совещании.

После посещения машинной лавы у него осталось чувство раздвоенности. Как ни старался он выискать существенные недостатки в работе машины, как ни придирался,— ему не удалось найти их. Плохо организовано крепление? Ну что ж, во всех машинных лавах оно далеко не блестящее. Протодьяконовская «теория крепи» сейчас не годится. Новую теорию нужно создавать...

23

Заседание технического совета шахты наметили провести в кабинете Звенигоры, но пришлось перейти в клуб — собралось более пятидесяти человек.

Скарбеев, внешне спокойный, был озадачен таким интересом шахтеров к узкой, по его мнению, теме. Его беспокойство выдавало только то, что, сидя за столом президиума, он все время перелистывал стопку чертежей.

За несколько минут до начала совета Скарбеев сказал Звенигоре, что сообщение сделает Коликов, а сам он потом, если нужно, дополнит, ответит на вопросы.

Звенигора только пожал плечами.

— Ну что же, Коликов так Коликов!.. Все равно ведь от имени комиссии?

Коликов был польщен тем, что Скарбеев поручил делать сообщение ему, а не другому члену комиссии. Он с безучастностью автомата стал докладывать наблюдения, выводы. Выходило, что машина непроизводительна, неудачна в обслуживании, к тому же опасно ее эксплуатировать до того времени, пока не разработают механического крепления. В зале было сумрачно и тихо, хотя солнечный день ласково заглядывал во все окна.

— Поховали! — раздался чей-то насмешливый голос, когда Коликов окончил.

— И крест поставили, — добавил кто-то. Зал дружным смехом реагировал на реплики.

— Кто хочет высказаться? — спросил Звенигора. Все молчали.

Алексей что-то сосредоточенно заносил в блокнот, просматривая то одну, то другую таблицу.

— Может быть, вопросы есть? — нарушая молчание, спросил Скарбеев. — Что непонятно? Я могу объяснить.

— Вопросы есть... — поднялся со стула Бутов. — Может быть, товарищ профессор скажет, есть ли машина лучше «Скола»? Когда ее дадут нам на шахту?

— Еще вопросы есть? — повторил Скарбеев.

Шахтеры пытливо, чего-то выжидая, смотрели на него.

— А вы на этот сперва ответьте, — крикнул кто-то из зала, — потом еще спросят.

— Видите ли, — неторопливо начал Скарбеев, выходя из-за стола, — мы ведь не выносим приговора машине — мы ведь только отмечаем ее недостатки с тем, чтоб в дальнейшем их изжить. Разрешите задержать ваше внимание и пояснить, что мы требуем от угольной машины, предназначенной для пластов крутого падения.

— А це мы и сами знаем, — сказал Шаруда, — каждый день в лаве бываем.

Звенигора строго постучал по столу карандашом, но не мог сдержать улыбки.

— Конечно, конечно, кому, как не забойщику, знать условия работы в шахте... — поспешил согласиться Скарбеев. — Я хотел напомнить о технических требованиях.

— Вы нам прямо скажите, — поднимаясь со стула и выходя к рампе, необычно резко спросил Скарбеева Шаруда, — для вас это не та машина, которая нужна? Так или нет?

Скарбеев молчал.

— Можно мне сказать? — смерив взглядом Скарбеева, продолжал Шаруда. — Я свое скажу. Машина эта — наша. Долго мы ее ждали и так просто с нею не расстанемся... А все выводы комиссии — так, для писанины. — Микола Петрович даже пристукнул кулаком по рампе. Постоял молча и медленно пошел между рядами.

— Правильно! В точку! — крикнул Матвей Саньков. — Моя бригада такую машину требует. А крепить за ней мы научимся...

— Мне слово дайте, — попросил Бутов. — Я долго говорить не буду. А как начальник участка скажу — не с того конца разговор товарищ профессор и его помощники ведут. Шел я сюда и думаю — сейчас нам подскажут, что в машине доделать нужно, как усовершенствовать ее, а нам стали подсказывать, что, мол, продолжайте без машины работать... Я вот о чем вас спрошу, товарищ профессор...

— Слушаю вас! — холодно отозвался Скарбеев, не отрывая взгляда от бумаг, разложенных перед ним.

— Вы на автомобиле ездили году в тридцатом? — пристально посмотрел на него Бутов.

— Какое это имеет отношение к делу? Допустим... — вскинул голову Скарбеев.

— А вот какое. Тормоза тогда были плохие, порою из-за них и в канаву влетали, и на деревья напарывались, а не остановили из-за этого езду на автомобилях? Тормоза новые придумали... И «Скола» мы не сдадим на склад, а будем совершенствовать. Верно думаю я? — обращаясь к залу, спросил Бутов.

Дружными аплодисментами шахтеры поддержали его.

— Товарищи, я прошу говорить по существу... Рассматривать наши наблюдения и выводы, — с явным усилием сдерживая свое раздражение, поднялся Скарбеев. — В науке нужно быть терпимым к любым мнениям. Но мы, к сожалению, говорим, как на митинге.

— Разрешите, выскажусь я, — попросил Алексей. — Побыли несколько дней вы в лаве, и сразу поспешили сделать категорические выводы обо всем. Допустим, что сейчас машина недостаточно производительна. Но ведь она дает уже сейчас в два раза больше, чем при ручной добыче. Уже сейчас в смену занято пять, а не двадцать человек. Вы измеряли нагрузку машины на разных этапах. А почему не удосужились спросить людей, когда они больше уставали: когда работали с отбойным молотком, или сейчас, когда ведут машину?

— Схоластический вопрос, — перебил Алексея Коликов.

— Насчет вопроса — не знаю. А вот у вас и профессора Скарбеева схоластический подход к вопросам механизации. Вы требуете создания идеальной машины и идеальных условий для нее. О том, что ваши требования надуманы, говорит хотя бы то, что в своих выводах вы поставили условием эксплуатировать машину, только когда будет механическое крепление. Его еще нет. Но оно будет... Пока же мы снизим скорость машины, сделаем подвижную крепь над ней... Теперь выслушайте мои возражения по вашим частным выводам.

Алексей начал разбирать замечания комиссии по конструкции и эксплуатации машины. Сразу стала очевидна необоснованность большинства претензий к автору и испытателям «Скола».

— Кому еще слово?.. Никто не хочет? — спросил Звенигора, когда Алексей окончил. — Голосовать не будем. И акта подписывать не будем. Протокол нашего совета отошлем в министерство. Там разберутся. Как говорят, с горы виднее...

Шахтеры стали расходиться. Скарбеев подошел к Звенигоре и громко, так, чтобы слышали все, сказал:

— Обязательно протокольчик перешлите. Как у вас говорят? С горы виднее? Пусть с горы посмотрят...

24

В воскресенье, после бюро горкома, Яков Иванович Черкасов проснулся в отличном настроении. Он чувствовал себя победителем. Бюро постановило отменить решение партбюро шахты «Глубокая» об отставании подготовительных работ. В постановлении было записано, что Коренев своими демагогическими выступлениями подрывает авторитет хозяйственников.

За завтраком Яков Иванович с удовольствием рассказывал жене, как он «положил на обе лопатки Коренева».

По радио передавали какую-то незатейливую мелодию.

— Умение нужно, Нюточка, всех повернуть в свою сторону, — восторгался сам собой Черкасов. — Коренев не на того наскочил. Обжегся. Я технику, как углы в этой комнате, знаю. В каждом деле свои тонкости есть, — он подмигнул жене. — Он все напирал на широкий фронт работ, но на «узкий захват». Я просто взял штаты одной шахты, задание, производительность, показал все это членам бюро, а потом говорю: откуда я буду брать дополнительную рабочую силу для проходки при этих «узких захватах»?.. Мне, мол, тоже хочется больше новых лав нарезать, да, как говорят, протягивай ножки по одежке. Серегин в технике плавает, но дипломат. Знает, кто для него в угольном деле авторитет. Я трест тащу, а не Коренев. Он это понимает. А трест — это район...

Анна Игнатьевна, слушая мужа, угощала его свежей рыбой, приготовленной по новому рецепту — в тесте. Любили и умели покушать в доме Черкасовых — обширный стол был весь заставлен салатниками, судочками, соусниками. Как опытный кормчий судном, Анна Игнатьевна смело управляла трапезой мужа, подкладывая ему то фаршированные черной икрой яйца, то кабачки, начиненные индейкой с ореховым соусом, то нежно-ароматное мясо...

— Ты даже не представляешь, какую кутерьму мог развести этот Коренев, если бы вовремя его не посадили на место, — неутомимо поглощая все, что ему подавала жена, продолжал Черкасов. — По его россказням выходило, вроде я дело торможу, у всего нового становлюсь на пути. Ну и всыпал я ему. Без крика — фактами, делами, цифрами показал, как нужно к хозяйственным делам подходить... А раскрутили карусель — игнорирую новую технику... Навязали мне испытания «Скола». Над машиной нужно еще работать и работать...

— Они тебе только нервы портят, — сочувствовала Анна Игнатьевна.

— Зависть, наверное, заела! Хочется в управляющие выскочить! Это все, Нюра, пережитки старого в людях. Долго их нужно вытравлять. Ну, не так легко Якова Ивановича свалить. Я на деле стою. За дело болею, под меня не подкопаешься... А ну их к дьяволу — в выходной день о них говорить. — Давай сегодня, Нюра, в Горловку съездим, к Гончаренко. Я его на днях встретил — обижается: «Давно ко мне не заглядывал».

Раздался безразличный голос диктора: «Передаем материалы из областных газет. Слушайте статью парторга шахты «Глубокая» Коренева «Арифметические фокусы руководителей треста «Белопольуголь».

Черкасов вытаращил глаза. Если бы ему доложили по телефону, что провалился копер на какой-нибудь шахте, он не был бы так изумлен.

— Яша! Что с тобой?.. Сердце? Ляг отдохни, — испуганно взглянула на него жена.

— Стой!.. Тихо, — затаив дыхание, Черкасов подошел к радиоприемнику, — слушай!

Диктор читал: — «Внешне все благополучно в тресте «Белопольуголь». Нужно по плану цикловать двадцать две лавы, ежемесячно циклуется такое же количество. Но если посмотреть список циклующихся лав, то сразу выявляется неприглядная картина: в одном месяце циклуются одни лавы, в другом — другие...»

Яков Иванович вслушивался в каждое слово, как в формулу обвинения. «Кто ему сообщил эти данные? — мысленно негодовал он, — приказывал плановикам: без меня никому ни цифры... Готовы каждую минуту ножку подставить. Проходимцы».

Анна Игнатьевна стала собирать со стола посуду, греметь чашками, тарелками.

— Перестань! К чертовой матери твои миски! — заорал Яков Иванович. — Понять не можешь, о чем говорят... Клуша!

«...Наряду с этим процветает и другое — штурмовщина. Как правило, в первой декаде некоторые шахты треста не выполняют плана, «набирают пар», как говорят в Белополье, а во второй декаде «раскачиваются». В третьей декаде от руководителей шахт требуют любым путем наверстать упущенное... Ухудшилось состояние горных выработок, не соблюдаются графики ремонта механизмов, планы подготовительных работ не выполняются...»

Яков Иванович слушал, вытирая платком лоб.

«...Управляющий трестом товарищ Черкасов придерживается «теории», что нужно «идти в глубину» и не нарезать длинных лав. Между тем, если бы лавы были не в шестьдесят-восемьдесят метров длиной, а в сто пятьдесят — двести и применялся бы метод «узкого захвата», то добыча угля из каждой лавы увеличилась бы примерно в полтора раза...»

Черкасов представил, как через несколько часов с ростовским поездом прибудет в Белополье областная почта. Тысячи людей, подчиненных ему, прочтут эту статью. Он, негодуя, стиснул зубы: «Теперь бюро обкома будет разбирать, Ручьев мимо этого сигнала не пройдет».

25

Зал заседаний обкома партии занимал весь пятый этаж. Строго и скупо обставленный служебной мебелью, он вызывал сравнение с командным пунктом кипучего, многоликого экономического района страны.

Заседание бюро началось в двенадцать дня. Ручьев, просматривая лежавшие перед ним бумаги, изредка оглядывал находящихся в зале. Секретарь обкома был озабочен. Его неприятно озадачивали дела в Белопольскомрайоне. Он думал о том, что люди, вступившие в добровольный союз единомышленников-коммунистов, обязаны быть примером для всех и во всем.

Но как случается, что порой член партии, пользующийся доверием организации, вдруг оказывается отсталым человеком, пораженным червоточиной собственничества, эгоизма.

«Вдруг ли? — спрашивал себя Ручьев. — Начинается река от ручейка. Вот его мы и не замечаем порой, этого ручейка отсталости. А потом, глядишь, речка всяких подлостей из человека прет. Плотины нужно строить, чтобы их сдержать. — Он взглянул на Черкасова. — Ну что заставило его поощрять штурмовщину, тормозить односменку, испытания «Скола»? Как меняются люди! Тридцать лет я его знаю. На рабфаке вместе учились, от коногона до управляющего трестом дошел. Но стал самолюбив, заносчив. Зарвался? Нет, что-то другое... А что?.. Трудно в человека заглянуть, нет еще таких меченых атомов, чтоб можно было просветить и узнать, какая червоточина завелась в сознании или на совести человека. И почему все же Серегин и начальник комбината поддерживали Черкасова, а не Коренева? Что это — ошибка? Недоразумение? — взвешивал Ручьев, еще раз пробегая докладные инструкторов. Ну, с Серегиным дело ясное — перестал учиться, командиром заделался. За цифирками ни людей, ни завтрашнего дня не видит. С Черкасовым сложнее — опытный хозяйственник. Должен же понимать: в тупик в конце концов заведет шахты своими штурмами, невниманием к подготовительным работам».

Черкасов пристально следил за каждым взглядом, движением секретаря обкома. Ему хотелось знать, в каком «настроении» сегодня Ручьев, как вести себя, стоит ли выступать... «Наверное, дадут строгача, — рассуждал Черкасов. — Теперь ничто не поможет. Сам виноват! Нужно было вовремя свернуть... не лезть в драку. Ну, а если бы согласился с Кореневым? Тогда тоже с повинной пришлось бы идти. Отыграться на плановом и техническом отделах комбината?.. Тогда с Матвеем Данилычем отношения испортишь... — Он взглянул в сторону начальника комбината, внешне невозмутимого, листавшего какой-то служебный бюллетень. Матвей такую свинью потом подложит, что весь век помнить будешь».

Черкасов вспомнил, как на днях, во время селекторной переклички, начальник комбината предупредил его: «По-курортному живешь, Яков Иванович! Нужно бороться за проектные мощности. Только на «Глубокой» течение воды заметно, а на других — блаженствуют. Предупреждаю — готовься к новому плану». «Навалит такой план, что не поздоровится. Нет, нужно просто не возражать, признать ошибки. С работы не снимут. Опытные хозяйственники на дороге не валяются».

Серегин сидел, как на гвоздях, — ерзал на стуле, растерянно глядел по сторонам. Он до сих пор все не мог понять толком, из-за чего заварилась каша. «Ну проводили несколько раз дни повышенной добычи — так это для того, чтобы выполнить план. В других районах то же самое делают. Вон в Шуровском районе в День конституции работали...» Серегин зло посмотрел на Черкасова: «Черт пухлый, наверняка сейчас будет юлить, выгораживая себя, — мол, не получал направления от горкома...»

Коренев, раскрыв блокнот, сосредоточенно подчеркивал что-то карандашом.

Задумавшись, парторг вспомнил, как в конце месяца вместе с работниками комбината приезжали на шахту инструкторы обкома, помогли «выправлять» добычу и устроили день повышенной цикличности. «Почему обком смотрит сквозь пальцы на штурмовщину? — недоумевал Коренев. — Нужно будет сказать и об этом». Он невольно взглянул в сторону заведующего угольным сектором обкома Древалева, непоколебимо уверенного, спокойного.

Ручьев объявил очередное заседание бюро открытым. Инструктор промышленно-транспортного отдела скупо доложил о выполнении плана цикличности и состоянии подготовительных работ в Белопольском тресте.

Первым в прениях выступил начальник комбината. Он умело оперировал цифрами. Выходило, что управление комбината руководит абсолютно правильно, непогрешимо и не может отвечать за то, что в трестах самовольничают.

— А как критика газеты, правильна или нет, Матвей Данилович? Что же ты умалчиваешь о штурмовщине, об арифметических упражнениях в цикловании? — спросил его Ручьев.

Испарилось, как эфир, эпическое спокойствие начальника комбината. Нервничая, он стал обвинять автора статьи в передергивании цифр, в подборе случайных фактов.

— Ну, хорошо... хорошо... — поднимаясь из-за стола, прервал речь начальника комбината Ручьев. — Допустим, Матвей Данилыч, эти факты мелки. А вот есть там такой: в Белопольском тресте на работу по графику переведено двадцать лав, циклуются двадцать, но каждый месяц все новые. Так ведь? Этого ты не опровергаешь?

— Я неоднократно предупреждал товарища Черкасова! — громко воскликнул начальник комбината.

Все рассмеялись.

— А что в других трестах и районах? — спросили из зала.

— Такая же картина, — сурово произнес заведующий угольным сектором Древалев.

— Печально для нас, товарищ Древалев! Комбинат регистрирует: «съедают» линии забоев, и мы тоже регистрируем, — заметил Ручьев. — Как будет комбинат выходить из положения?

— Мы готовим мероприятия, Дмитрий Алексеевич, — неуверенно ответил начальник комбината. — На подготовительные работы все силы бросим. Все это уже намечено. — Матвей Данилыч обвел всех взглядом и, помолчав, сел.

— Не хватило у тебя, Матвей Данилыч, пороху прямо сказать обо всем: и о штурмовщине, и о том, как вы «помогаете» новаторам... Слово товарищу Серегину, секретарю Белопольского горкома, — произнес Ручьев.

Серегин поднялся так тяжело, будто своды здания навалились на него. Взгляд его растерянно блуждал, он никак не мог собраться с мыслями — стал сбивчиво оправдываться.

— Признаюсь... завертелся, товарищи, заела текучка, — говорил Серегин, беспокойно глядя то на Ручьева, то на Древалева. — А потом, не под силу мне. Новые задачи, помощи нет. Я давно прошусь на учебу. Технику нужно освоить...

— Вы, кажется, шесть лет работаете в угольном районе? — спросил Ручьев.

— Шесть лет, — ответил Серегин, упираясь взглядом в стол. — Но я же не горняк, товарищи!

— За шесть лет можно было изучить горное дело, разобраться, что творится в тресте, — не без ехидства тихонько заметил Древалев.

— Так же, как нам можно было разобраться в стиле работы Серегина, товарищ Древалев, и в том, что на шахтах исподволь штурмуют, не без нашей помощи, — многозначительно сказал Ручьев. — Не помогли горкому.

Серегин, ухватившись за слова Ручьева, словно за спасательный круг, стал откровенно рассказывать, как организованно устраивали дни штурмов.

Черкасов поразил всех. Никто еще не слышал такого самокритичного выступления Якова Ивановича. Можно было подумать, что ему поручили сделать содоклад по обследованию треста. Он привел новые факты, беспощадные, изобличающие однобокость и близорукость руководителей треста, горкома. Всем стало ясно — в Белополье добывали уголь, не считаясь ни с какими затратами, работали по-делячески.

— Честно скажу: ехал я сюда на бюро обкома, — говорил Черкасов, — с твердым убеждением, что товарищ Коренев неправ. А сейчас, как пелену с глаз сняли. Сам поразился, как же я мог не заботиться о завтрашнем дне?! Признаю свою ошибку! Прав товарищ Коренев! И газета правильно выступила, вовремя. Увлеклись мы арифметикой!.. — Чем больше говорил Яков Иванович, тем увереннее становился его голос.

Ручьев со скрытой усмешкой поглядывал на Черкасова: «Хитер Яков Иванович. Это не Серегин: умел грешить, умеет каяться...»

Когда Черкасов, вспотевший, красный, неуверенно сел на свое место, он, заискивая, примирительно, взглянул на Коренева.

— Я ждал других выступлений на бюро обкома, — неторопливо начал Коренев, взяв слово. — Стоит ли говорить о том, что вскрыто? Нужно думать о другом — о том, чтобы обеспечить нарезку новых лав. А у нас об этом не заботятся. Технику не уважают. Прибыли породопогрузчики в трест, их передали в другой комбинат...

— Товарищ Коренев, вы вводите в заблуждение бюро обкома! — подскочил Черкасов. — Они по габариту не подходили для наших штреков...

— А на других шахтах подошли ведь?! Переделали! — сказал начальник комбината.

Ручьев постучал карандашом по бювару.

Не обращая внимания на реплику Черкасова, Коренев повел речь о преимуществах длинных лав, о том, что руководство комбината недооценивает этих преимуществ: во всем комбинате пока только три лавы длиною в двести метров, а остальные — по шестьдесят-сто метров.

— Новое назрело в организации труда. За счет широкого фронта с быстрой выемкой можно увеличить добычу, а не штурмами, — закончил Коренев свое выступление.

Бюро обкома приняло решение: за штурмовщину, пренебрежение к подготовительным работам Серегину и Черкасову объявить строгий выговор, начальнику комбината и заведующему угольным сектором обкома Древалеву поставить на вид.

«Пронесло!.. — перескакивая через две ступени, Черкасов после окончания бюро несся, как на крыльях, к выходу. — Теперь нужно только со «Сколом» дело поправить... Снова греметь будем».

— Как дела, Яков Иванович? — окликнул его директор машиностроительного завода у самого входа.

— Осколочное ранение, — улыбнулся Черкасов. — Стреляли из шестидюймовых, думал — на куски разнесут... Получали и выговора — не привыкать!

— Верно, Яша. Выговор — это дело преходящее, с выговором жить можно, — согласился директор завода. — У меня их, как у старого солдата медалей...

26

Тесными стали сутки Вари. Все время было по минутам разверстано с утра до полуночи — на лекции, чтение учебников, занятия в клинике. Варя с трудом выкраивала вечерние часы для театра и кино. Она мечтала как следует отоспаться в воскресенье, но на доске объявлений появлялось очередное соблазнительное сообщение об экскурсии в Останкино или Кусково, культпоходе в Третьяковку или Литературный музей...

Ни занятость, ни усталость не могли ее разлучить с мыслями об Алексее. Она думала о нем на занятиях, в театре, в автобусе... Очень хотелось скорее вернуться домой, в Белополье... О дочери она не тревожилась. Елка с Татьяной, как с матерью. Но в большом, людном, радостно-шумном городе Варя нередко чувствовала себя одинокой…

Она отсчитывала каждый день своего пребывания на курсах, по-детски обрадовалась, узнав, что сможет выехать из Москвы на полмесяца раньше, и телеграфом сообщила об этом Алексею.

Два раза Варя пыталась поговорить с Алексеем по телефону, но даже в воскресенье его не оказалось дома. «День и ночь возится со своим «Сколом», — сердилась она.

Наступило время, когда ей во что бы то ни стало нужно было поговорить с ним — такая неуемная радость внезапно ворвалась в ее жизнь, что уже нельзя было раздумывать о том, пропустить или не пропустить лекцию.

Варя так разлетелась, когда ее пригласили в кабину для разговора с Белопольем, что чуть не сбила кого-то с ног.

— Я готова бросить все и ехать сейчас же, — крикнула она в трубку, как только услышала голос Алексея...

Не словами, а взглядом хотелось ей выразить то, что она сердцем почувствовала в эти дни: о своем праве на жизнь заявило новое существо...

— Алеша! У нас с тобой большая радость!

С переговорного пункта Варя вышла взволнованная. Понял ли Алексей, почему она звонила?.. Воображение перенесло ее в донецкую степь, на холм, где раскинулось Белополье. Припомнилось, как грустно шумели деревья на станции, когда она уезжала в Москву. В эти минуты ей хотелось молча, как тогда, при расставании, смотреть на Алексея, чувствовать его близость.

Варя доехала на автобусе до общежития. Медленно пошла по гулким каменным плитам тротуара.

На окружной дороге гудел тепловоз:«В пу-уть!»

Звал с собой.

27

Потянулись над Белопольем в отлет птицы. То обозначались в сиреневой прозрачной вышине треугольники журавлей, то вдруг взметывались густые дымчатые стаи куропаток, то круглые тучки уток, откормившихся за лето на хлебах и рыбной мелочи.

Ночью кружили над поселком отставшие от стаи странники, будили степную тишину, не давали покоя охотничьим душам. Давно уже минуло начало отстрела дичи, а все еще не могли никак собрать компанию глубокинские любители охоты.

Ходили в степь поодиночке. Поодиночке да вблизи от дома — не охота. Настоящий охотничий азарт овладевает, когда с дружной компанией заберешься куда-нибудь в болотную глушь, отмеряешь десятки километров, изведаешь томление выжидания, стоя среди камышей по колено в воде... А потом где-нибудь в суходоле разведешь костер, заваришь крутой кулеш, испечешь в золе картофель, опалишь янтарную от жира куропатку...

Давно уже сшила Ганна Федоровна Миколе Петровичу охотничий халат, давно были набиты патроны, проверена на бой «тулка», а случая выехать на охоту все не выпадало.

— Дудаки уже пошли, — переживал Микола Петрович, — дождемся, когда вся птица за море помандрует. А дни какие! Выйду из хаты, посмотрю на небо — и лечу с птицами до самого моря...

Наконец условились в субботу выехать на приморский заповедный участок целинной степи, открыть сезон.

Компания собралась небольшая — Звенигора, Бутов, Шаруда, Коля Бутукин, Алексей.

Выехали в три часа дня на «Победе» Бутова, Ларион Кузьмич вел машину осторожно. Коля предложил начальнику участка сменить его за рулем, но Бутов не доверял никому руля.

— Вам, молодым, поручать нельзя. Как за руль, так на полный газ. Кровь еще не отбушевала. Ездить нужно с умом, без лихачества. Того и гляди в кювете окажешься...

Только выехали за Белополье, в степь, и началось колдовство.

Дышали ли вы когда-нибудь осенним воздухом донецкой степи? Вобрал он в себя все ароматы увядающих цветов и трав, молочные запахи стад, бредущих по стерне, полынную горечь и дикую пряность чебреца...

А сколько радости глазам! Разложило лето на холмистых перекатах пышные одежды из травяного бархата, да так и оставило в степи, уходя от осенней стужи за море... И лениво теребит их уставший за лето азовский суховей. Пробежит он волной по гречихе, качнет тяжелые метелки проса, поиграет алыми, точеными серьгами боярышника и утихомирится в какой-то безымянной балочке под густыми лопастыми листьями копытня, под кустами чилизника.

Едешь час, другой, третий, а все нет конца-краю степи.

Уже скрылись за холмами Миусского отрога трубы, эстакады, терриконники, уже не видно ни одной тучки дыма в небе... Вдруг зазолотилось средь серых чебрецов целое поле донника. Потом зарябило в глазах от сверкающей россыпи каких-то маленьких цветов, а еще дальше — заполыхали в овраге чертополохи...

Дивны краски осенней степи! Ясное, спокойное над нею небо, уже утратившее свою летнюю голубизну, но еще ласковое, веселое. Будто для того, чтобы познал человек, как недосягаемо высок купол небосвода, взлетел канюка — степной орел — к зениту и кажется еле приметной точкой...

Погруженный в раздумья, Алексей молчал всю дорогу. Сегодня, как никогда раньше, ощущал он полноту жизни, ее мудрость. То, что было сказано несколько часов назад Варей, разбудило в душе Алексея еще не изведанное им волнующее чувство... Перед глазами, будто на какой-то прозрачной ткани возникал образ Вари и сквозь него виделось это яркое степное раздолье...

Смеркалось, когда Бутов завел машину в крутую балку, к которой шла от большака полевая тропа.

— Вот и Чабаний гай,— сказал Ларион Кузьмич.

Чабаний гай, небольшой хутор на дне балочки, пропахшей овечьим молоком и пересохшим сеном, казался вымершим. Ларион Кузьмич подвел машину к дому старшего чабана, разыскал хозяина на леваде.

Алексей ожидал увидеть живописного старика с запорожскими усами, с просмоленным ветрами лицом, в свитке, чоботах, а чабан оказался его ровесником. Сухой, ловкий, он был похож на физкультурного тренера.

Накрыли стол в саду под вишнями, ели густой наваристый суп из баранины, заправленный чебрецом, пили бузу — хмельной, щекочущий ноздри напиток из проса. Хозяин дома рассказывал, как он всю зиму провел с чабанами в поле, приучая овец к зимнему отгонному выпасу. Потом отправились на сенник.

Алексей не смог заснуть и вышел из сенника в степь. Дул влажный, холодный ветер. В глубокой стылой синеве звезды казались стайками разлетевшихся в поисках ночлега птиц...

«Возьму отпуск, поеду, увезу ее с курсов, — размышлял Алексей. — «Что такое, милый, счастье двух?» — кружились в памяти чьи-то строки. — «Что такое, милый, счастье двух?» Алексей подумал: где они с Варей будут жить? И решил: конечно, в Донбассе! Вероятнее всего — на «Глубокой», здесь, где, как говорит Звенигора, «женили» его машину...

Он знал теперь твердо, что все пройденное — лишь начало пути. Нельзя было успокоиться на том, что хорошо работает «Скол». Предстояло механизировать и автоматизировать труд на всех этапах добычи угля — от проходки горных выработок до железнодорожных путей. Как всякий знающий горное дело человек, Алексей понимал, что там, где работают автоматы, не должно быть ручного труда. И весь досуг его уходил на вычерчивание эскизов шахт сплошной автоматизации. Он не увлекался, он видел, сколько рвов и ущелий на пути. Но надо же звать, торопить желанное завтра...

Лай собак вывел Алексея из раздумья. Неподалеку от шляха, серея, лежала отара овец, у потухавшего костра дремали чабаны. Алексей не стал их беспокоить. Он вернулся в сенник и вскоре уснул.

Поднялись до зари. Было холодно. Утренние звезды быстро мутнели. Дул низовой соленый и влажный ветер.

Они шли молча по мокрой траве — такой густой, что в ней путались ноги. За перекатами простиралась ровная степь с крутыми курганами, поросшими высоким чертополохом и дерезой. Где-то на курганах ночевали дудаки. Вдали вскрикивали во сне стрепеты.

«Проспали, — с досадой думал каждый из охотников, — уже снялись дудаки».

— Вон, вон они! — вдруг обрадованно зашептал Микола Петрович.

— Где? — Звенигора вскинул ружье.

У Миколы Петровича, несмотря на то что он провел век в шахте, глаза оказались зоркими, как у ястреба. Он стоял и считал: один, другой, третий...

— Семнадцать штук — целое стадо!

На взлобье кургана среди стаи ходил важный хохлатый дудак и настороженно поглядывал по сторонам.

По знаку Шаруды все легли на траву. Коля Бутукин проворно пополз вперед. Через несколько минут он был уже за курганом и, неожиданно встав во весь рост, каким-то половецким, всполошным криком поднял стаю.

— Эгей, эй-эй-эгей! — кричал Коля. Дудаки переполошились, стремительно взлетели прямо на охотников.

Они резко взмахивали крыльями, вытянув вперед пепельные головы с толстыми изогнутыми клювами.

Алексей взметнул двустволку, прицелился в вожака и выстрелил дуплетом. Тяжелая птица, судорожно хлопая одним крылом, силилась подняться выше, но ветер тащил ее в другую сторону, прямо на охотников. Вот крылья дудака прошумели над головой Алексея. Снова раздался дуплет — это Микола Петрович выстрелил в подраненную птицу.

Вожак упал почти у ног Алексея…

Охотникам удалось подстрелить еще тройку дудаков из этой стаи. А Коля Бутукин тем временем набрал кучу хвороста, поставил таган, сбегал куда-то с котелком за водой...

Вспыхнул костер, дружно затрещали стебли татарника, чернобыла.

Не прошло и четверти часа, как забурлил в котелке суп-полевичок.

В ожидании завтрака Алексей лежал на сухой траве лицом к небу, по которому лениво брела на восток отара курчавых облаков. Солнце припекало по-летнему. В татарнике, у подножия кургана, сражались осы и шмели. Откуда-то летела серебристая паутина.

Было хорошо, не думая ни о чем, смотреть на далекие облака, на широкое, как степь, зоревое небо и слышать голоса бесконечно близких людей.

Примечания

1

Центральное правление каменноугольной промышленности Донбасса в начале двадцатых годов.

(обратно)

2

Цоб-цобе — крик погонщиков волов. Посмеиваясь над сокращенным наименованием учреждения, шахтеры называли ЦПКП — «Цоб-цобе».

(обратно)

Оглавление

Часть первая

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

Часть вторая

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

Часть третья

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

*** Примечания ***