Не любо - не слушай [Наталья Ильинична Арбузова] (fb2) читать онлайн

Наталья АРБУЗОВА НЕ ЛЮБО – НЕ СЛУШАЙ

Оглавление

Долгое путешествие в жизнь

Криминальное чтиво

Memory

Недоспасовские хроники

Предки и детки

Дама Измена

Судьбы скрещенье

Четыре котофея

Контакты:

E-mail: natarbuz@mail.ru

ДОЛГОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ В ЖИЗНЬ

Как зовут человека за рулем жигулей? год рожденья семидесятый, возможностей очень мало. Плохо ведет машину, устал и нервы шалят. Истрепан, женой нелюбим, но ласков ко всем на свете. Желтеющие перелески спешат к нему на глаза, и птицы, сбиваясь в стаи, охотно его провожают. Качается образок – жена у стекла повесила. Она бережет работника, мужа она не щадит. Не спас Николай Угодник – опрокинулся жигуленок, лег колесами кверху, сломав перила моста. Тут высветилось имя – Юрий Петрович Шеберстов. Он, обгорев, затих, а Юрий Шеберстов – 2 убрался долой с экрана и паспорт российский открыл. Отчество: Николаич (Угодникович). День рожденья: сегодняшний, двадцать девятое августа… значит, стихия – земля. Жены и дочери нету… kein, пустые места. Прочее по умолчанью осталось без измененья. По отраженью в стоячей лужице – чуть узнаваемое лицо… так, дальний родственник, из хорошей семьи. За монастырскую стену плывет колокольный звон. Из-под камней трава, да на траве дрова, да на стене табличка: Николоугодническая обитель. Прах отряхнувши с ног, ступил на стертый порог.

Компьютеру не под силу вычислить человека, что лег на дно с новым отчеством и день рожденья сменил. Тем более, были найдены останки Юрия Шеберстова, факт гибели установлен, с последствиями для семьи. Ну и вообще не троньте послушника Егора. Трудно сейчас выцарапываться – спасенье, что есть монастырь. Егор довольно толково умеет обтесывать бревна. Считает, что в нем погиб плотник… выходит, погиб не совсем. На стороне заработал, купил этюдник и краски, палитру и растворитель, кисточки и картон. Прозрачной осенью пишет призрачные пейзажи – братия молча смотрит под руку чудаку. Как легко послушанье тому, кто устал бороться… как любая бессмыслица простительна и не важна. В келье сейчас их трое: Егор, Борис и Владимир. Стоят двухэтажные нары – здесь зона была, как везде. Свободное место сверху, лампочка сорок ватт. Брат Владимир вслепую носок через край зашивает, всунув нитку в иголку на лестнице, где посветлей. Брат Борис наставляет послушника Егора: не оставайся здесь, заставят много горбить. Пусто верхнее место, а кажется – пусто выше. Нет, зазвонили к обедне… будем же уповать. Да, послушанье легко, но упованье трудно: в миру еще больше нелепостей, чем нежели в монастыре. В оврагах осенняя сырость, трепещущие осины, обрывки колючей проволоки, тень зоны и запах земли. Бурый, неплодородный суглинок – его стихия. На прошлогоднем фундаменте надо поставить сруб. Накрапывает упорный, еле заметный дождик. Егор наточил топор и тюкает не спеша. Лечёные алкаши в изрядно заношенных рясах молча сидят на брусьях, не в силах ему помочь. День отлетел, пришел душу томящий вечер, и незаметно к обители подкрадывается ночь. Утром отец настоятель позвал на ковер Егора: довольно тебе, мое чадушко, с бревен кору колупать. Дело не подвигается, командовать ты не умеешь – я вызываю бригаду, хватит даром есть хлеб. Егор было испугался, но оказалось всё проще: повесят кружку на шею, пошлют побираться на храм. Прощайте, этюдник, краски и вы, бородатые рожи. Здравствуй, холодное небо, дорога и ясная даль.

Нельзя сказать, чтоб Егор не получил от отца настоятеля четких указаний: ехать в Москву, просить возле церквей, ночевать у старух-прихожанок. Однако Москва для Юрия Шеберстова – 2 была заказана. Там безутешная семья: деловая жена Юля, двумя годами постарше, держательница трех контейнеров на рынке, жесткий восемнадцатилетний сын ее Влад – от первого брака – и тринадцатилетняя дочь Алена, вроде бы от второго, однако похожая скорей на Владова отца, чем на Юрия Шеберстова. Видно, привязанность между бывшими супругами оказалась сильней официального развода. Всё это послушник Егор потихоньку вспомнил, прилежно выписывая этюды под хронический кашель ничем не занятых товарищей. По мере того как Юрий Шеберстов укреплялся в своих воспоминаньях, внешность его подтягивалась к прежнему облику. Заподозрить осколок зеркала во лжи не было оснований, и попасться на глаза охочей до церковной службы Юлии послушник Егор ни за какие коврижки не согласился бы. А потому, вставши назавтра затемно, вышел он по первому ноябрьскому ледку, проголосовал на обочине коварного шоссе и затерялся в просторах необъятной родины.

Вечер, поезд, огоньки, скудный красный пояс. Егор с подружкой-кружкой заради Христа передвигается местными поездами, где может и есть один спальный вагон, а так все общие. Сидит на чьих-то ногах, клюет носом. Вскинется, поглядит в окно – избы черны, сугроб растет у забора. Люди, похоже, вымерли – не видать, не слыхать. Станция! высунусь подышать. Баба еле лезет с низкой платформы – светлокарий тулуп и в мелкую клетку платок. Сердце-то почему защемило? следующая остановка Ливны? садись-ка, матушка, я постою, не беда. Ты на Николу Угодника собираешь, отец? устал ходить? на, возьми. Подает ржаную баранку. Бедность скостила сто лет ливенскому уезду. Вера, да снег, платки из укладок – и красные флаги в придачу. День примирения и согласия… рано легла зима. Сошел, не раздумывая, чуть подалее Ливен, вместе с попутчицей бабой, что баранку дала. Теплый запах баранки, темные клетки платка, изломы тулупчика, интонации бабы сложились одно к одному. С монастырем же не складывалось, поскольку не узнаваемо. Годно для тех, чьи родители Май Кузьмич да Искра Фоминична. Донес Прасковьин мешок и на ночлег остался. Темна вода во облацех – кто кого приласкал?

В Николоугоднической богоспасаемой обители по праздникам худо-бедно собирался народ. Отец настоятель ставил к дверям двоих дюжих послушников и не велел выпускать ни своих, ни мирян, доколе не отслужит. Если что – приказано прибегнуть к силе. Это сейчас. А мать Юрия Шеберстова, до времени им забытая, рассказывала иное. Кода не хватало церквей, на Пасху в глубинке молящиеся крепкие провинциалки стояли намертво, не сдавая ни пяди, и ей войти было не под силу, хоть вроде бы и не тесно – не в московском троллейбусе, чай. Две стороны медали: материя сопротивляется как чрезмерному сжатию, так и – путем гравитации – расширенью. Но здесь, в подливенском селе Никольском, в престольный праздник, на зимнего Николу –19 декабря – было в самую точку. Золотая середина, не тесно и не пусто. Тогда, в ночь с 7-ого на 8-ое ноября, Паня убрала в сундук Егорову рясу и еле звеневшую церковную кружку. Достала обноски мужа, отлучившегося лет десять тому назад на заработки – и с концами. Одежонка пришлась впору. В ней теперь и стоял посреди церкви Георгий Николаич Шубинцев – именно так неисповедимыми путями пропечаталось теперь в Егоровом паспорте. Не первое, не второе, а еще третье. День рожденья ему был оставлен – двадцать девятое августа, в память счастливого избавленья, год рожденья семидесятый. Прописка прежняя: у фантазерки-матери в Москве. И больше никакой семьи – хоть шаром покати. Отопленья в церкви сделать еще не успели – чуть тепло от свечей, как озимому колоску под снегом. Кругом блекло-золотистые орловские полушубки да шерстяные платки в клеточку с бахромой. И темные южнорусские глаза, живые, но не шустрые. И византийский овал лиц. И на стене в колеблющихся тенях упрямо-лобастый силуэт Сергея Николаича Булгакова, тайно витающего вблизи этих мест. А утром снова-здорово: облупленные стены полупустых мастерских, замерзшая куча угля, дымок над ржавой трубой. Житейская необходимость снова берет за горло, и никуда не деться, не спрятаться, не уйти. Юрий Шеберстов-Шубинцев слесарничает понемногу, думает об извечном, замышляет побег. Стоят крутые морозы, жизнь до предела убога, и спит пресноводная рыба по доньям недвижных рек.

Весна не преминула явиться в безлесый полевой край, дружная и стремительная. Того гляди утонешь в овражке, так закамуфлираванном осевшим снегом, что никогда бы и не подумал. Но уж кто захочет - пройдет. Прасковья проснулась ярким воскресным утром от грачиного гомона. Длинный солнечный зайчик лежал на полу, указывая на незакрытый в спешке сундук. Метнулась через настывшую горницу – простоволосая, в одной рубашке. Рясы и кружки не было. Ушел.

Борода у беглеца отросла что надо, не оторвешь, а на все вопросы в связи с идентификацией его личности имелся паспорт–3. Можно с осторожкой ехать в Москву. Июленька вряд ли до сих пор вдовеет, на нее не похоже. При любом раскладе дальше первой страницы паспорта ее не пускать, прописки не показывать. Так положил в нездравом своем уме несмертельный Юрий-Егор-Георгий (один черт, то есть, простите, один святой), сидя в рясе и с церковной кружкой на обтаявшем пеньке посреди высокой прогалины. Оживленные синицы клевали рассохшуюся сосновую шишку. Вдруг и свет дневной затмился, и штамп в паспорте расплылся. Впервые с того дня, как гробанулся жигуль, мысль о матери ясно обозначилась в сдвинутой голове сына. Что с ней, взбалмошной и неадекватной? успела ли вселить в сыновнюю комнату какого-нибудь интеллигента предпенсионного возраста из Самары или Пензы раньше, чем угодила в психушку с бессонницей? А дочь – она что, задумывалась, кто ее биологический отец? Ходит как отравленная меж благополучных подруг, твердит: почему мне выпало? почему не им? Привыкает быть несчастной – робость, спрятанные глаза. Оказывается, надо висеть над пропастью, вцепившись всеми десятью пальцами, чтоб не увлечь с собой близких. Теперь – положить матери записку в почтовый ящик? Вы только не думайте, что Ваш сын умер или пропал навсегда… он только потерпит небольшое кораблекрушение и скоро вернется. Или в монашеском одеянии пойти к Алениной гимназии? здравствуйте, я ваш папа? а дома уютно расположился крутой отчим. Повторить историю полковника Шабера. И вместо того, чтобы двинуться прямо на Москву, сборщик пожертвований отклонился к Сухиничам – до Козельска, в Оптину пустынь. Не осилил ситуации. Во всяком случае, пока.

В городе Козельске голубые елки возле облупленного здания бывшего горисполкома. Вообще-то потесненные силы природы уже оставили городок, а войска прогресса в него еще не вошли. Весна вытащила на свет Божий мусор, накопленный почти за полгода. Скорей в пустынь, там лампадка не гасла со времен великих оптинских старцев. И литературных… тоже неплохо, как сказал человек, метивший утюгом в жену и попавший в тещу. Отыди, ненависть, от нашего очарованного странника, ты же не донимала его в прежней жизни – был кроток. Глядите, ест за обе щёки гречневую кашу с грибами и жареным луком в светлой оптинской трапезной под чтенье жития святых. Вешнее солнце заглядывает в святой колодезь – до краев наполненный сруб – купайся, крестись, хошь коня напои перед битвой. Скит окружен бревенчатым частоколом – чисто острог. Выпусти, острог, очарованного странника – он собрался здесь с духом, идти на Москву. Двум смертям не бывать, а одна его уж постигла.

Собрался с духом он не вполне – медлил на подступах к Москве, пробирался окольными путями, всё больше пеше. Хорошо, светло в мире Божием. Обогнали цыгане, олицетворенное движенье. Остановились вскоре над Жиздрой, указывают на небо, кричат гортанными голосами. Подошел к ним, спрашивает – что там? – Ослеп, монах? смотри: Богородица с ангелами танцует… вон, юбки разлетелись – Да я еще не пострижен! не вижу… благодати не хватает. Не слушают, закружились в танце. Так и оставил их, не углядевши пляшущей Богогродицы. А впереди, далеко-далеко, идет летящим шагом человек, вокруг головы нимб. Не исчезает, но и близко не подпускает – нельзя сказать с уверенностью, было или не было. Вербная суббота, до Калуги рукой подать. Куст вербы у воды: красные прутики, серый пушок.

Размашисто перечеркнув весеннюю землю, электричка въехала в Москву. За полгода та еще пуще обнаглела. Пошла тыкать в глаза рекламой, оглушать попсой, водить вдоль решетчатых ограждений – быстро притомила. Нет, так не пойдет, отвык. Развернулся, вернулся к метро. В черном полупальтишке поверх рясы, со спасительной кружкой безденежно прошел мимо контролера. Поехал на Профсоюзную. Мать открыла, поседевшая, отрешенная. Пробормотал первое пришедшее на ум: здесь, кажется, жил священник… отец Серафим. Нет, нет, Вы ошиблись… никогда не жил. Но дверь не закрывает. Глаз не подымает, а слушает повисший в воздухе отзвук голоса. Входите, я Вас накормлю. Пока ел, всё смотрела на запястье, где у сына было большое родимое пятно. У этого нет. Встал, перекрестил лоб. Спаси Христос, матушка… за кого Бога молить? Юрия за упокой помяните. Поклонился, вышел. Торопился к Алене в школу, молясь на ходу за упокой прежней своей души, мягкой и любящей. Девочки вышли стайкой – Алена самая долговязая. Дома у нее на стене висела фотография леди Ди. Ой, смотрите, монах! пустились наутек. Алена задержалась, положила в кружку рубль. За кого молиться, дитятко? Ответ пришел неожиданный: за здравие Юрия! и не по-церковному добавила: Шеберстова… будто Господь и Сам не знает. И бегом за подружками. Не поверила в его смерть… значит, смерти нет. На опознанье ее, конечно, не вызывали. А если б вызвали, крепко зажмурилась, сказала: да, он – и продолжала ждать. На запястье Юрия Шеберстова – 2 проступило бледное, едва заметное родимое пятно – час назад еще не было. Страстная неделя только началась, а он уж почувствовал себя воскресшим. Потряс пустой кружкой, где болтался драгоценный рубль, и отправился в Николоугодническую обитель понести заслуженное наказанье. По дороге просил на храм, подавали редко, но кружка тяжелела не по дням, а по часам. До Пасхи осталось всего ничего – монастырь пропал, как сквозь землю провалился. Местные жители показывали все в разные стороны, своя память напрочь отказала. Если бы не мост с разрушенными и до сих пор не восстановленными перилами, пел бы Егор сам себе во чистом поле «Христос воскресе из мертвых». От моста ломанулся напрямик через заваленный буреломом перелесок, и монастырь внезапно открылся ему, белый-белый в сумерках. Отец настоятель перед службой успел отомкнуть подозрительно набитую кружку. Высыпалось много пятирублевых монет, ворох бумажных денег, российских и долларов тоже, а со дна даже золоченый рубль – Егор его прикрыл полой, утаил. Наскоро умылся, и к светлой заутрене. Дня три-четыре дали ему отоспаться на верхних нарах. В камере (простите, келье) помимо него было трое. Ушлый Борис давно слинял, к молчаливому Владимиру присоединились Алексей и Павел, совсем зеленые. Вскоре, не дожидаясь конца святой недели, добычливого Егора выпроводили с опустошенной кружкой, но отнюдь не опустошенной душой аки Рихтера на гастроли.

Отошел он недалёко. Сел возле им же долбанутого моста и задумался – куда глаза глядят? Перед мысленным взором вставали вышки, часовые… значит, так тому и быть. Направил стопы свои в места не столь отдаленные. На щедрость людскую рассчитывать при таком маршруте не приходилось, да уж как-нибудь, Бог подаст. Пока что ему воздалось по вере дочери. Если и не дочери, так ведь купал же он ее, кормил из бутылочки, строил пирамиды из кубиков и карточный домик, держащийся на честном слове. Положимся на некое неизреченное обетованье. Встали, пошли.

Долго искать зону не пришлось. Чего другого, а этого навалом, можно даже выбрать. Егор выбрал нижегородские лагеря, и впрямь не столь отдаленные. От монастыря, прячущегося аки град Китеж, пошел курсом норд-ост. Полный вперед! Скоро явились и вышки, к лесу задом, к Егору передом. Часовой тут же прицелился: стой, стрелять буду – и вспорол автоматной очередью мох под ногами Егора. Медленно отступать… лицом к вышке. Лишь когда она скрылась за деревьями, пустился бежать – холодный пот капал со лба. Весенний лес смеялся на разные птичьи голоса, а ноги поминутно проваливались в топкую, давно не езженную колею. И встал перед Егором лихой человек, приставил перо к тощему его животу. Чего тебе? Паспорт? возьми, всё равно чужой. Хлеба? черствая корочка… бери. Денег? рубль, сам в кружке вызолотился… на, коли не боишься. Ботинки? тебе малы будут… сейчас сниму, померишь. Не надо? слава Богу. Меня Егором зовут… я часового испугался, на тебя уже страху не хватило. Автомат страшней ножа, не знаю почему. С тобой даже не так боюсь, чем когда один. Будя молчать-то… али ты немой? если беглый, зачем так близко к зоне подошел? Но тот не слушал – жадно грыз горбушку. Похоже, был не в себе – того гляди выскочит к вышкам. Егор крепко взял немтыря за руку и поволок от греха подальше, поминая того разбойника, коему рай был обещан Христом. Нож припрятал к себе в котомку, завернув в скуфейку брата Бориса. Тот, исчезая, оставил под подушкою и рясу, и скуфейку, и даже крест нательный. Егор всё забрал: не хватились до се – авось и не хватятся. Рясу сам носил для тепла, как те китайские отшельники, про которых пишется: он надел двойную одежду. Крест сейчас достал и повесил на шею найденышу… не сопротивлялся. Судя по щетине, еще не ставшей бородой, в бегах находился недели две, не более того. Егор быстро устал тащить за собой инертное тело, сел на обомшелое бревно. Пятна снега усеяны были еловой хвоей и не собирались таять в промозглом холоде леса. Точно в колодце сидишь. Ну, как звать-то? Разомкнул запекшиеся губы: Ленин… Ладно, будешь Лёней. Крест на тебе уже есть, окрестим как-нибудь потом. Лучше так, чем никак. Развернул Борискину скуфейку, достал нож и принялся ладить ножны из бересты. Тут осенило: снял верхнюю рясу – надевай, тюремное брось. Ленин неловко обряжался, а Егор уж запалил с зажигалки грязное шмотье. Во как тебе хорошо… монах беглый оставил… вроде тебя. Пойдем побираться на храм… ты худой – в чем душа… глядишь, чего и поесть подадут… птицы небесные не жнут не сеют, а Господь наш питает их. Давно бегаешь? Дней десять… не считал. А так – каждую вёсну… и до белых мух… пока не полетят… тогда вертаюсь. Карцер, срок намотают… мне уже всё равно… и так тридцатник намотали… я столько не проживу. И впрямь не проживет: глаза лихорадочные, спина горбом. Что ж они тебя не ищут? Привыкли… не докладывают по начальству. Жратву на мне экономят. Там теперь тоже порядка нет. Знают – приду. А вот и не придешь. Ага, теперь не приду. Я по первому разу за неделю до конца срока бежал… не могу – и всё. Егор такое слыхал… и у Достоевского в «Мертвом доме». Теперь говорят – неосознанный страх свободы и сопряженных с ней трудностей. Лёня, ведь тут места не такие глухие. Зачем возвращаешься? не уйдешь навовсе? Да бьют меньше, если сам. Три раза ловили, отбивался. Сейчас – не.

Старуха в избу не пустила. Попов, монахов – не надо нам. Деды были староверы, сами – комсомольцы… перед войной вступила. Эк выползли… обрадовались. После вынесла молока – скисшее, но не закрепшее. Пейте…. банку с собой не дам… скажите спасибо – поросенку вылить не успела. Напились, поклонились, перекрестили углы просторных сеней, выбрались на волю. Потоптались на еле пробившейся сорной траве, издававшей едкий запах, и полезли ночевать в развалённую баньку – звезды глядели сквозь щели. Утром поплелись в костромские пределы. Уж больно здесь неласково. Но ведь погнало же Егора к вышкам… за страхом ходил, не иначе. Свиделся с зоной издали – на всю вторую жизнь хватит.

Идут вдвоем – полая вода с лугов не сошла. Где низиночка, там и зеркало. Кусочки подают, а на большем извиняйте. Ленин, тебя как по батюшке? Сергеич… а по матушке сам сообразишь. Ишь разговорился – не узнать. Глаза из-подо лба объявились, быстрые, спина распрямилась. Еще, может, вас переживет. Что ж мне с тобой делать, горе мое горемычное? фамилия-то как? Жердев. Давай назад позолоченный рубль… это дочкино подаянье. Отдай, ведь не твое – Богово. Видишь – он у тебя стал как все… клади в кружку, для почину… вчера кусок мыла подали… будет тебе банный день в обмелевшей старице. Клочья пены ложатся на желтые калужницы.

Птица про гнездо, а странники про ночлег. Редко кто на ночь пустит, зато полно заколоченных изб. А уж зайти всегда сумеешь. Не с крыльца, так с подпола. Не с подпола, так из чердачного оконца. Там, глядишь, и крупа отыщется – не всё мыши съели. Егор трясет в кружке заветный рубль. Рублик, ты как – позолотился уже? приманишь деньжонок для Николы Угодника? Слышь, Лёня – я толком не знаю: монастырь наш стоит или его нету? может, спускается с неба по большим праздникам? Я его под Пасху искал-искал, с ума рехнулся… потом гляжу – нарисовался прямо по курсу. Вон, перед нами церковка-одноглавка, как утушка луговая. Смотри, не моргай… сейчас исчезнет… уж дважды пропадала. Господь норовит ее на облачко поставить. И впрямь спряталась в теплом тумане… опять явилась, только повыше – на полпути к раю зазвонила. Играет звон, точно в золотой табакерке, да облачка смеются. Остановишься в поле, небо к тебе поближе опустится – рука сама крестится. Ну, перекрестись, не боись… не так, справа налево!

Дошли до какого-то монастыря, довольно справного. Офигеть – у ворот встрел их Бориска беглый, опять в ряске, скуфеечке, на груди чин чином крест. Глаза настырные, ряжка отъевшаяся… стал быть, сыт. Рыба ищет где глубже, а человек где лучше. Ну что, Борис? дела пытаешь или от дела лытаешь? Молчит, лыбится. Лёня, ты ему про золотой рублик не говори… мол, бросили полтинник, чтоб не пусто было… вот и звенит. Походили по стенам, поглядели сверху на равнину и какие буквицы речка выписывает. Наелись от пуза, постояли у вечерни, уснули в Борискиной келье – вдвоем на пустующей койке. Бориска сам вздрючил рано-ранешенько, разбудил их – ушли втроем. Теперь гадай, какого-такого рожна бродячая Борискина душа искала, и не согрешила ли его мать с цыганом.

Идут, значит: Бориска-пройдоха, наивный Лёня да грамотный человек Егор. Мокнут рясы в росе – трава уж маненько подросла. Можно где в низинке и скосить, коли корова с голоду мычит. На ногах по пуду глины – еле выбредают. Куда ж я тебя, Бориска, поведу? долго ли коротко ли – снова в Николоугоднический. Притчу о блудном сыне знаешь? в аккурат ты и есть. С полной-то кружкой отец настоятель всех примет. Молитесь, маловеры, о чуде… без чуда нам ничего не обломится. В Москве таких как мы выше крыши. Не знаю – менты проверяют у монахов документы? со мной не бывало, однако не поручусь. Только б обитель нас дождалась, не испарилась. А церковочка–то из облака так и не показалась! там ей место, на небе… уж больно стройна была, глаз не отвести. Бориска, у тебя в мешке за плечами что болтается? портки, рубаха? чистые? в них Лёню и окрестим. И едва завидели церковный купол – переодели, расчесали. Стоит длинными ступнями в тазу – аж пальцы загнулись. Батюшка старенький вопрошает: отрекаешься ли сатаны? Егор подсказывает: отрекаюсь! Отец Варлаам надтреснутым голоском возглашает: крещается раб Божий Леонид во оставленье грехов. Льет ему воду на вконец замороченную голову. И документов даже не спрашивает – края пустынные, до Бога высоко, до царя далеко. Пошли налегке, оставив в погнутом тазике грехи и Лёнины, и родителей его безбожников.

А и на костромской земле в дом не принимают. Не верят… может, вы какие беглые. Что беглому отвечать? Пустили художники-москвичи, их трое и наших трое. Было поздно, имен не спросили и своих не назвали. Утром дивились: Егор раньше всех встал и пишет ихними красками на ихнем картоне – не утерпел… получается очень даже неплохо. Повинился, рассказал всё как есть, кроме разве смерти своей возле долбаного моста. Женат на деловой тетке – с ней каши не сваришь. Сочувственно кивают. Дочка обалденная девчонка, по документам моя, на самом деле нет… к сожаленью. Лёня – безобидный беглый зэк, Бориска – хитрожопый монах, пальца в рот не клади. Оба дрыхнут. Хозяева – Захар, Савелий, Михаил – неоптимальные полукровки: отцы евреи, матери русские, и те рано развелись. Как на подбор, у всех троих слабая психика, томленье духа от суеты, неразделенная любовь к России вообще и к православию в частности. У Захара в Москве вторая жена, у Савелья третья, у Михаила невесть которая. Есть какие-то дети, дай Бог память, и всякие бескорыстные подружки. Захотят – приедут. Кто приедет, как разместятся, каким образом друг с другом разминуются – об этом лучше не думать. У человека без твердого заработка всё шатко и расплывчато.

Ладно, где трое, там и шестеро – куча мала. Солнышко светит, Лёня огород копает, Бориска дрова перетаскивает из неиспользованной поленицы репрессированного Адамыча, что зимой помер, Егор лодку смолит. В лесу сморчки пошли, в озере рыба играет, в лугах утки на ружейный выстрел подпускают. Под кроватью взрываются крышки на банках с прошлогодней брусникой. Проживем.

Тут примчалась из Питера женщина по имени Руфина, белокурая, белорукая, как Изольда – не та, главная, а другая, врачевательница ран. Прикатила, говорит – милый, то да се. Это она Михаилу говорит. Потом оказалось – у нее все милые, и вообще она художница. Лёня застеснялся и ушел жить в Адамычеву избу. Бориску сослали туда же, чтоб Лёне не скучно было. Егора оставили в качестве полноправного члена содружества художников. У Адамыча в сундуке старых порток и пинжаков до хрена, то и ряс более не носили. Пока никто из города не приезжал, судачить было некому. Сбирались птицы, сбирались певчи – все прилетели, кого еще не хватало. Яблоня дичок мелко цвела. Руфина отомкнула еще одну избу – питерцы купили и больше не наведывались. Отвела туда под уздцы Егора и сама вселилась – без всяких объяснений. Что ж, выбор за ней… во всяком случае, у птиц так. Насмотревшись на птичек, художники примирились с фактом. Один Лёня испытал шок – зауважал Егора и некоторое время называл на Вы. Посреди небольшого озера, плескавшегося прямо у порога, застыла тщательно просмоленная плоскодонка: Вы удило рыбу в обществе белокурого идола, вспоминая о Николоугоднической обители как о прошлогоднем снеге. Белорукое божество всю дорогу курило, впору было лодку принять за пароход. В интервале между двумя сигаретами пело вокализ Рахманинова. Благородно чуждые зависти Захар – Савелий – Михаил запечатлели эту идиллию на картоне, всяк в своей манере. И только Бориска заподозрил здесь некое колдовство. Достал спрятанную за иконой в Адамычевой избе церковную кружку – взломал, украл золоченый рубль, вертит его и так и сяк. А с воды уж доносится раздраженный кашель и резкий голос Руфины: бранит Егора. Ага, угадал… вот она, приворотная монетка… и заховал в растрескавшееся бревно. Хорошо, Лёня за ситцевой занавеской по-тихому собирался сапоги заклеить. Едва Бориска за порог – выковырял рублик, и назад в кружку. Замок же самовосстановился аки девственность по усердной молитве. Кружку за божницу, сам за цветастый ситчик. Вбегает Бориска как ужаленный – экой какой черт чуткий – сует нос в щель и, ни фига не найдя, опять лезет святотатствовать. Тогда уж Лёня загрохотал ухватом по чугунку, задымил горелой тряпкой. Вор подумал-подумал и отступился… себе дороже. В открытые окна льется ласковое пенье – маслян блин по сердцу.

Прилетела еще одна птичка, и с птенцом: Захарова разведенная жена Галина с девятилетним сыном Данилою. Чего о них помнить – сами о себе напомнят. Женщина имела вид благополучный. С ходу обратала Михаила, мальчик же поступил под Лёнину опеку. Новоиспеченный гувернер выдал воспитаннику резиновые сапоги и ружьецо поменьше – только их обоих и видели. Дневали и ночевали на болоте – связался черт с младенцем. А горожане всё не ехали отдирать доски с давно не мытых окон – художничья колония со вкраплением криминального элемента жила обособленно. Стоял светлый июнь. В один прекрасный день из лесу вышел человек с дубинкой и мешком. Оказалось – Руфинин муж. Больше Егор рыбу в мутной воде не ловил. Заделался охотником, пропадал в лесах с Лёней и Данилкою. В лесу рай… и рад бы в рай, да грехи не пускают. Ничего, Лёня крестного приучил… привык как миленький.

Не горит костер – изведешься разжигаючи, горит – не надобно и крыши над головой. Только б кружились огарки листьев, точно звезды июльской ночи, готовой сдаться рассвету. Очнешься – дыры прожег в телогрейке, вздулись оплавленные подметки. И непривычная легкость в теле, что перековано богом Гефестом. Дядя Егор, Лёня говорит – ты монах… у тебя ряса спрятана в Адамычевой избе… Бог есть? – У кого как. – Ты за Лёней нарочно ходил? туда и обратно? – Так уж получилось. – Почему одних любят, других нет? – Сам всю жизнь голову ломаю. Вопросы как горох отскакивали от Егора, не находя ответа, зато сами собой гасясь. Помирать страшно? – Ни капельки… надень шапку. – Жить веселей. – Кто ж спорит. – Пойдете назад в монастырь, меня возьмете? – Мать не отпустит. – Я ей только мешаюсь. – Как станут отнимать, зарычит… то да се, люди, дескать, осудят. – Убегу. – Ишь, навострились бегать… и Бориска туда же. – Бориска не в счет… ему воли не давай… шустрит… я без нянек обойдусь… не маленький. – А я тебе в таком деле не помощник. – Лёне помог. – Так то тюрьма. – Школа тоже тюрьма… достали. – Монастырь что ли не тюрьма? Тоже мне, нашел дом отдыха… хрен редьки не слаще… укладывайся, и чтоб я тебя больше не слышал. Задумчивый Лёня подметает уголья. Ложатся втроем на теплую землю промеж тлеющих бревен, Данила посередке. Дядя Егор, в рясе ходить не смешно? – Смешно дураку, что нос на боку… спи. – Есть спать! Крепко зажмуривается и не видит, как встает в светлеющем небе нездешняя обитель, над которой небось не посмеешься. Лёне снятся урки с глазами-гвоздиками, тусклые миски на раздаче и руки, режущие хлеб.

Приехала семья из города, вроде бы с деньгами. У них не один дом в деревне, где-то еще купили. Им всё не понравилось, в особенности Лёня. Покажь документ, кровь из носу. А уж сказали, что Лёня, за Георгия не выдашь. Тут с полки, из-под ящика с красками, выпал паспорт, забытый три года назад не просыхавшим художничком. Надо думать, он давно заявил, заплатил и выправил новый. Может и нет, кто его знает. Леонид Вершков… сорок лет… то, что доктор прописал. Савельюшка провел с Лёней инструктаж и отнес документ к новому русскому дачнику. Утих. У Егора паспорт не лучше. Самое смешное – у Бориса тоже. Когда-то подменил растяпе попутчику. Был Борис Цыганков - как Егор и догадывался - с судимостью, стал Борис Трубников, без нее. Еще и на год помолодел. Три сапога – полторы пары.

Спросили Захарову-Михайлову Галину: а не отдать ли Данилку в православную школу? при духовном училище? Ответила: еще раз заикнетесь – вылетите отсюда. Это она Захару к сведенью. Захар ответил: сперва ты отседова пойдешь. Прозвучало тихо и робко. Но Михаил подтвердил, и Галина смолкла.

Красавица Руфина – Изольда белорукая – отослала за ненадобностью мужа в Питер. Попробовала было призвать под свои знамена Лёню – ни в какую. И так и эдак… не дается в руки. Бориску она в упор не видела, Егора по второму кругу взять не схотела. Выбрала Михаила как самого приглядного из троицы. О неинтересные наши любовные истории! Галина намылилась уезжать. Захар предложил: оставь пока Данилку. Привезешь сам? – Привезу. О' кей. Значит, к концу августа надо сворачиваться. Савелий с Михаилом не возражали – предстояла подходящая выставка. Семья новых русских отчалила раньше всех, потом увеялась разлучница Руфина. Егор-Лёня-Бориска облачились в рясы, засобирались идти дальше по России. Бориска настаивал: поначалу в монастырь, где его Егор с Лёней подобрали – Преображенский. Поживем немного, у службы постоим. Ладно, будь по-твоему. Только лесом не пойдем… топко, дожди прошли… тогда шли – мучились. Вдоль железной дороги, к Москве, через два перегона свернем налево. До станции шли все вместе, семеро – путь не близкий. У богомольцев вещичек не густо – помогли художничкам. Посадили их с мальчиком в поезд, перекрестили. Захар-Савелий-Михаил ушли в купе пристраивать этюдники да этюды. Данилка всё стоял у окна, приложивши ладони к стеклу. Егор долго бежал по перрону за тронувшимся поездом. Утром художники мальчика на верхней полке не обнаружили. А был ли мальчик-то?

Был – тихо стоял у ранней обедни в храме Преображенского монастыря. Егор положил ему руку на плечо. Вышли во двор. Ну что, мне теперь с тобой в Москву ехать? Обсудили ситуацию по-взрослому, не призывая на совет Леню с Бориской. Постановили отбить телеграмму маме: мальчик здоров возвращаться отказывается поступает духовное училище будет звонить. Навязался ты на мою шею. Раньше в школу юнг бегали, теперь новая мода. Это у тебя метрика? Проводнику показывать собирались вместе со льготным билетом? Уже кое-что. Не реви… тебе через два дня десять лет будет.

Какая ясная, тонко выписанная выдалась осень! И Данилка – как с картины «Видение отроку Варфоломею». Сам Егор так, приправославленный… Лёня простодушный ирокез, Борис плутишка, доброго слова не стоящий. Кому же, терпеливому гранильщику, доверить алмаз? Взглянешь окрест себя – и никого не увидишь. Егор все мозги сломал, а Данила в сторонке выпытывал у Бориски, как добраться до сокрытой от посторонних глаз Николоугоднической обители. В конце концов Егор положил ехать в Москву, к Троице-Сергию. Прошли под стенами семинарии – окна распахнуты на солнечную сторону. Кто-то поет высоким тенорком нехитрый любовный романс. Разговаривать в отсутствие родителей отказались. Егор сообразил позвонить не Галине, а Захару. Тот ринулся в Галинину квартиру, от которой имел ключ, ибо был там прописан. Спер сыновний дневник и примчался с паспортом. После долгих прений Данилу, ради его сугубого рвения, определили в православную гимназию-интернат при семинарии, на полное обеспеченье. Четверо мужчин отправились в Москву: Лёня с Борисом к Захару – его вторая жена как водится торчала на даче, а Егор по возможности повидать родных.

Начал с Профсоюзной. Мать молча пропустила в переднюю и удалилась. Егор смотрелся в овальное зеркало, силясь вспомнить, что за лицо здесь прежде отражалось. Вернулась, опустила в кружку пятирублевую монету. Поцеловала руку с чуть проступившим у запястья родимым пятном и, не сказав ни единого слова, выпустила на лестницу. Постоял у закрытой двери и ушел. Отправился стандартно к Алене в школу. Долго ждал – не подгадал времени. Наконец появилась, одна, без девчонок, и еще длиннее прежнего. Бросилась прямо к нему, без монетки в руке – видно, не нашлось. Спросила торопливо: молились? здоров? Кивнул, перекрестил дочь и зашагал прочь. Толпа школьников обогнала его у ворот, не выказав уже никакого удивленья. Монах так монах. Забрал от Захара слегка подвыпивших Лёню с Борисом, скомандовал двигаться пешком – в крайнем случае автостопом – к Николоугоднической обители, по дороге прося на храм. Однако по выходе на свежий воздух питухи не протрезвели, а, напротив, сморились. Разучились, блин, пить. Пришлось вернуться к Захару, сильно нервничавшему – жена могла заявиться когда заблагорассудится. Переночевали – дело было на Филях. Утром, ослобонив наконец-то вздохнувшего Захара, отправились к розовой нарышкинской церкви, высоко и особливо стоящей. Поблизости в избе ангелы держали совет, оборонять ли Москву или оставить пока на разграбленье, чтоб сама себя спалила и возродилась подобно фениксу.

Чего боишься, то и случится – нарядная Июля в косыночке встала перед Егором как лист перед травой. Кой черт ее сюда занес, ведь жила на Варшавке. Соображать было некогда. Потупил глаза, скорчил постную мину. Какое там… женская интуиция. Не у матери сработала, не у дочери, а именно у жены. Не отходит, сверлит рентгеновским взглядом робкие Юрьевы глаза, прикрытые опущенными веками. Думает, что выгодней, узнать или не узнавать. Склонилась ко второму варианту: монетка выскользнула из руки с обручальным кольцом. Егор непроизвольно вздрогнул, денежка в прорезь не попала, покатилась по земле. Прикрыл ботинком и не смотрел, доколе не удалился знакомый запах косметики. Тогда втоптал женину милостыню в грязь, чтоб не опоганить Николиной кружки. Схватил за рукав Лёню – а у того полна шапка денег. Ничего не скажешь, заметен: стрижен под горшок, глаза васильковые, с чуть фиолетовым отливом, точно маненько попривяли. Но откуда столько? Нашли Бориску, прогулялись до Поклонной. Обрадовавшись, съели по три чебурека с картошкой и грибами да проехали на метро напрямки от Парка победы до Щелковской. Выйдя, Егор засунул оставшиеся гроши в кружку, повязал новому добытчику лоб черным платочком. Перекрестил Лёнину скуфейку, посвятив ее Николаю Угоднику, дал своему помощнику в руки. И пошли они, солнцем палимы, по сентябрьской недолгой жаре. Лосиным островом, подсохшим малинником, всё на восход, на восход, на восход.

Ты, Русь, земля странников. Иначе зачем этот лесной протуберанец, почти от самого метро, выход из Москвы к северо-востоку, тебе лишь одной доступному, прочим не по зубам? Коль сунешься туда, не пройдя школы в лесах, на горах, узнаешь, мой княже, нужду и лишенья, великую страду-печаль. А то мы не знаем… нас уж и пугать нечем. От подмосковного мусорного леска, где бродит по помойкам плешивый леший, в нижегородскую хмурую дебрю. У Лёни опять полна шапка денег… с деревьев что ль падают? клади в кружку. Бориска чебуреки припрятал – карманы промаслил. Вынимай, обедать будем. Далеко за Владимиром, Ковровым, Городцом свернем к Макарьеву, на шоссейку, где смертынька моя. От разбитого мосточка напролом – монастырь сам откроется, ежели суждено. А нет так нет.

Нет, не открывался. Стояли лагерем близ увечного моста, всякий день ходя на поиски – вторая неделя пошла. На солнце стыли червонные дубы, корежа сухую листву, но звона не слыхать было в окрестностях стоянки. С молитвой надежд не связывали: ино дело молитва, ино дело практический результат. Молись, коли есть настроенье. Обитель захочет – объявится, у чуда свои правила. Егор уж сомневался, тот ли мосток – может, кто успел приложиться после него на другом каком мосточке. Мостик был безымянный. Собственно, и не речка – сырая низинка. Полез вниз искать следов аварии, не нашел. Поднял голову – на мосту стоит Данилка. Ах ты поросенок… успел таки удрать! сколько сил отец потратил мать уговорить! только на то и клюнула, что за церковный счет. Всё псу под хвост… живи теперь с нами в шалаше… тут тебе и рай будет… со дня на день погода оборвется. В эту минуту из-за перелеска, клочком торчащего серед чиста поля, вылетел воскресный звон. Выскочили заспанные Лёня с Борисом, ну орать, кидать в воздух скуфейки – безумствовать. Пока шумели, отодвинулась облетевшая наполовину березовая кулиса, и монастырь завиднелся с мостика. Пришли вчетвером. Старенький отец настоятель за полгода помре, заступил отец Феофилакт. Ничего не спросил – скорей потрошить кружку. Сколько всего высыпалось… две монетки золоченые – рублевая и пятирублевая. Заначить их на сей раз Егору не удалось, отец Феофилакт реквизировал. Утром пришел смущенный: обе в его покое облезли. Положили в кружку, поставили у Егора в келье за иконку и больше не заглядывали – позолотились или нет – дабы не потревожить чуда. Егор не позволил выпроводить себя на зиму глядя, как публичную девку без обеда, по выраженью Швейка. Сдал Бориску отцу Владимиру, у того Павел с Алексеем все вышли – текучка кадров та еще. Сам тихо жил бок о бок с Лёней и Данилкою, наставлял их в меру своего и ихнего разуменья. Выговорил себе мобильник, чтоб Данилка матери звонил – не посмели отказать. Мальчик через пень-колоду ходил в сельскую школу. Монастырь пока не исчезал, о постриге Егора никто не заикался. Стройка шла полным ходом на новенькие российские тысячные купюры, что оказались тесно напиханы в кружку. На кой доллары – инфляции уж шесть лет как нет. Патриотизм в таких условиях дается куда легче. По национальным окраинам бутафорские правительства, инородцы же наши все у нас, что и требовалось доказать. Дело стало за малым – за русской идеей. Она ходила на коротком поводке, точно большая рыбина. Била хвостом, откусывала крючок – и срывалась. Сильная, блин.

Как ни назначь декретное время, день длинней не станет. Вытащил нос – увидел хвост. Или увязил? Что лучше: долгое темное утро или ранние сумерки? Нет тише и глуше северного лесного заволжья. А монастырь – с неба спустился? Оттого до сих пор прячется? И Лёнин пионерлагерь ох как близко! чуть-чуть восточней. Да полно, никто за ним сюда не явится. Рубит дрова, гребет снег, и спасительный вечер скрывает большие следы его валенок. Мальчик сидит делает уроки в Егоровой келье, старинной, уютной, а не той – с двухэтажными тюремными нарами. Егор вырезает ему допотопный чижик Лёниным разбойным ножом, а чтоб почитал вслух что-нибудь духовное, надо еще хорошенько попросить. Дядя Егор, весной пойдем втроем, Бориску не возьмем. Ну, не загадывай… там видно будет. Ничего не видно в маленьком оконце. Лёня принес дрова в охапке, заодно мороз в тулупе – колдует у печки. Данила собрал ранец, сел на скамеечку. Егор открыл тяжелую книгу – тихий ангел пролетел.

С неба окликнули снежное поле, вкруг которого водят хоровод леса – проснись, оживи. Утренний звон поплыл наперегонки со скользящей тенью от облака: март, март, март… Ага, марток – надень трое порток. Лёня вышел расчистить дорожку к храму и вдруг почувствовал, как его явственно тянет в бега. Перекрестился – не отпустило. Пошел к Егору виниться. Тот вздохнул и сознался: его тоже. Отец настоятель рад был такому обороту дела. Наскоро благословил, вложил в руки Егору кружку с золочеными монетками. Послал в школу сказать, чтоб не ждали мальчика до осени – ученье не волк, в лес не убежит. Посадил Бориску на всякий случай под замок и собственной персоной проводил кормильцев до ворот. Даль распахнулась синевою, и звон ушел за ними вслед.

От Бориски так просто не отвяжешься – догнал на первом привале. Российское странничество не вчера родилось – вытесненное из центральной Европы племя до сих пор не может остановиться. Жгут костер вчетвером, едят что отец настоятель дал, да еще Бориска притырил. Вороват, приходится признать, зато и расторопен. Вышли к железной дороге, припасы съели, в кусочки идти не хотелось. Задул сиверко, из пузатой тучи посыпалась снежная крупа, пуантилистской техникой выбелила перрон непонятной безымянной станции. Откуда-то везли к югу орудия, зачехленные на платформах. Молодой офицер – он тут был за старшего – посадил в свой отсек, и поехали в беспокойные края. Хлеб был, и консервы, заварки завались, за кипятком бегал Бориска, отрабатывая свое незваное-неприглашенное положенье.

На счету Билайн деньги у Егора еще были, однако наличными ни гроша – отец Феофилакт несколько преувеличил его талант сборщика подаяний. Пришлось сообщить Галине, потом Егору: звонить сыну можно только с мобильных – пополнить счет удастся не скоро. Отъезд хотел было скрыть, но когда Захар сосплетничал – Галина выходит замуж, и ей всё по фигу – частично проболтался легкомысленному отцу: дескать, едем вКраснодарский край немного погреться. Погреться, блин… может стать очень даже жарко. Что касается троих взрослых – так им и надо, но мальчика везти в горячую точку, согласитесь, преступно. Офицера звали Маратом, у него на Шексне остались жена и трехлетняя дочка, фотографии которой заинтересовали в основном Лёню: чего-чего, а детей он давно не встречал. Занимала его также и военная техника: если из такой вот штуки шарахнуть, монастырь наш устоит или нет? Чудо, я ж не видел твоего гребаного монастыря. – Вообще хоть один видел? – Ну.- Так коли вдарить? – Перекрестись, мужик. Это уже Егор вмешался. Бориску волновала цена: ежели эту фиговину толкнуть? Марат вопросу не удивился, назвал сумму, однако честно предупредил: только суки так делают… против своих… всё равно как стукачи там у Лёни. Марата успели посвятить в некоторые детали биографии спутников.

Москву объезжали с востока: Кострома, Иваново, Владимир, Рязань, Козлов, Воронеж, и пошло-поехало. Снова красный пояс: тает снег, земля пустует – забыли, как озимь зеленеет. Под Москвой одни коттеджи, поле деньгами засеяно, здесь горем горючим. Марат неловко заговаривает о божественном, и сразу ругаться: какие вы, блин, монахи, ни хрена не знаете… Егор еще туда-сюда, остальные смех да и только. Ладно, не лезь в бутылку… чего мудрить… Бог во всем: дальний лес розовеет, небо легкое – и мальчик в окно смотрит. Катись по рельсам, не задумывайся. – Как не задумывайся? Масленица давно кончилась… пост… по радио объявляли, а мы тут черт те что жрем. – Если по радио, тогда конечно… ты ведь без приказа с кровати не свалишься… убирай скоромное. А чем я вас кормить стану? дармоеды… высажу на фиг в Невинке. – Давай, высаживай… думал, мы в Чечню?

Но проехали Невинку, не вспоминая об угрозе. Военчасть за Бесланом встретила на ура. Данилке выдали немного великоватый – на вырост – камуфляж, фотографировались с ним все по очереди. Марат сел за руль старого джипа, посадил гостей – Егора спереди, Данилу посередке на заднем сиденье – и повез в сторону гор. Стрельба стала слышна уже через пару часов – отнюдь не единичные хлопки. А на кой она, жизнь, чего с ней нянчиться. Южный ветер перелетает через горы, падает сверху – скорость навстречу скорости. Марат еле успел притормозить: завал, дорога перегорожена, и стреляют в лобовое стекло. Пригнулись, дали такой задний ход, что ой-ей-ей. В пропасть не улетели – развернулись, царапнув дверцей о скалу, и драпать. А там тоже успели положить поперек бревно… нет, труп… нет, живой, без сознанья. Подобрали под пулями – и вниз, только успевай рулить.

Открыл глаза в санчасти на вторые сутки, пьет молоко. Зовут Славой. А полностью? Вячеслав? Станислав? не знает. На вид – сейчас трудно сказать – от тридцати до сорока. Когда день рожденья-то? зимой? летом? не добились. В рабстве был… работал на хозяина… кажется, больше двух лет. Бежал пять раз… это точно. И опять теряет сознанье. Пришел в себя – больше к нему не приставали. Выходили, обмундировали, отдали к Егору на длительную реабилитацию. В первую же ночь Бориска, верный себе, Славкин камуфляж спер и, оставив свое монашеское, ударился в весенние бега. Значит, судьба. Обрядивши Славу в ряску, ушли опять вчетвером прозрачным утречком вербного воскресенья. Христос в Иерусалим, а мы куда придется. За чем приезжали, то уже добыли. Дядя Егор, сколько ж ты нас беглых насобираешь? А сколько прибьется. Не звонят Данилке непутевые родители – других дел выше крыши. Ничего, за ним и так трое дядьев глядят. У семи нянек дитя без носу.

Святая неделя близ Белореченска. Из-под камня, камня, камня речка течет. Казачки в платочках идут по улице, опустивши праздные руки. Глядят сквозь прохожих и улыбаются, будто что увидали. На солнце накинули тучку, точно темный платок. Ветер студит рано расцветшие вишни. Батюшка в праздничном облаченье перешагивает через лужу. Луч бьет ему в крест, блики бегут по воде вместе с рябью. Куры роются – вдруг найдут золотое зерно? Данила тащит в пакете с рекламою фирмы подаянье – кулич и уйму красных яиц. Лёня прижал к животу большую бутыль от пива, наливши в нее нарзану. Сидят едят на кладбище в чьей-то ограде. Люди с фарфоровых медальонов окликают друг друга: еще не пора? Последний кусок раскрошили птицам и пошли на шоссе. Лёня допытывается: они тебя, суки, нарочно бросили под колеса? Слава равнодушно кивает, точно не с ним было. Садятся в крытый грузовик. Молодой шофер говорит Славе: здорово, Иван… ты живой? Думали, в плену погиб… а жена твоя четыре года как уехала, ни слуху ни духу. Слава кивает не вслушиваясь. Иван так Иван... четыре так четыре… можно больше, можно меньше. Потом парень спохватывается: ой, Иван! у тебя ж было полмизинца на левой руке! точно, точно! Запутавшись, замолкает – машет рукой, лезет в кабину. Знаем, знаем… у Юрия Шеберстова тоже было родимое пятно… вот оно, еще не полностью восстановилось. Что же, у нас только Лёня и Данилка настоящие? Ладно, что есть то и есть… их подлинности на четверых хватит.

Майским утром Егор купает свой табунок в перламутровом Азовском море. Слава, может такое быть, чтоб ты оказался Иваном? – Ага… они всем имена поменяли… вобьют тебе в голову, что ты Слава. Слово «вобьют» в данном случае надлежит понимать буквально. Ожил после купанья! А жену как звали? – Ну, вроде… волосы длинные были. Силится показать, как жена закатывала и закалывала волосы. Глаза становятся вялыми – канал закрылся. Не совсем. Подгибает мизинец на левой руке и пытается ею что-то делать. Истолкованья возможны разные. Похоже на французский фильм «Столь долгое отсутствие». Лёня разражается счастливым смехом: «Так ты их дурил! пугал пацанов во дворе! да?» Ответная улыбка Славы нисколько не хуже: «Не, я просто попробовал, как это – без пальца». Разгадка лишь хвостом по воде плеснула и ушла в глубокое море. Данилка, сейчас я тебе голову намылю. – За что, дядя Егор? – Не за что, а мыть будем.

Церковная кружка что охранная грамота. «Откуда идете, отцы?» - «Из Чечни». – «А этот герой у вас самый главный?» - «Так точно», - чеканит Данила. Ночлег обеспечен, и с ужином. Воздух трепещет над теплым полем, пчела об раскрытую раму стукнулась, бабы копаются в огороде, подоткнув подолы. Даниле позвонила мать. Мы возле Азовского моря… живем у дедушки Миши… не знаем еще… будет видно. Утром ушли. Прочна земля под ногами, крепка небесная твердь.

Степь остается степью, она обширна, и так, за один присест, ее не изгадишь. Где человек успел развить активную деятельность – глаза бы не глядели. Однако местами кин-дза-дза-цивилизация отступает, и сердце успокаивается простором. Иной раз Егор не выдерживает, теребит шофера: «Браток, останови». – «Чудик, тут полдня топать». Садятся под ниспосланным деревом, и Лёня, проводив глазами грузовичок, начинает адресованное Славе рассужденье о Божьем величестве, утреннее или вечернее, смотря по времени дня. Нарочно подгадывают - в самую жару не передвигаться, уже конец мая. «Нет, ты смотри, Слава – что Бог создаст, то и хорошо… где человек постарался – тоска берет». Егор возражает: «Можно это здорово нарисовать». – «А что тут пририсуешь? Всё уже есть. Солнышко село, облако розовое стоит, деревце в балке выросло, ястреб полетел. Лучше Бога не сумеешь». Подумав, соглашается: «Ну, татуировки бывают, конечно… так и ахнешь. Только молодой парень и без нее хорош… будто вчера Господь из рая выгнал». Плоды просвещения – Егор руку приложил. И лагерная эротика тоже. Встревает Данилка: «Обязательно буду что-нибудь делать, не отговаривайте… вот нагляжусь сначала». На ненаглядное не наглядишься. Прорезался Слава: «Я на речку любил смотреть». – «Где? – вскинулся Егор, - дома? в плену? и тут и там?» Не знает. Кончик нити опять ускользнул. Рядом с балкой в легких сумерках притормозили жигули. Женщина, одна – и не побоялась. Сажает Егора на переднее сиденье, Данилу промеж Лёней и Славой. Поехали.

Прудочек, одинокий дом без хозяина – маленький, весь подобранный, будто шиш трубой показывает. Не горит свет в окнах, и зоря вечiровая погасла. Поснедали и легли, ничего кроме имени – Вера – не узнавши. Утром обнаружилось, что повезло ночью Славе, а ранним-рано Вера укатила по своим необъявленным делам. Промолчали, в том числе и счастливый избранник. Нашли по углам и мужскую, и подростковую давно не надеванную одежонку. Постирали свое, повесили, связав уголками. Крайнюю майку закрепили мертвым узлом на столбе и только смеялись, когда ветер рванет веревки. Покрыли головы, полезли латать крышу – видит Бог, она в том нуждалась. Латать не летать, справились. Огляделись – кругом сохли не сформировавшиеся пока подсолнухи. Всё поливать – пруда не станет. Подцементировали развалившееся крыльцо. Как еще здесь отрабатывать хлеб, было неясно. Сварили тыкву с пшеном. Вернулась Вера, ели – хвалила. Данилка мыл миски – она вынесла к нему во двор приемничек. Поймала с Украины, до которой тут рукой подать: «Ой, сусiдко, сусiiдко, сусiiдко, позичь мене решеетко, решеетко» - и пошла, разметавши волосы, юбки, как та цыганская Богоматерь, которой Егор не разглядел в небе над Жиздрою. По скудной траве закружились с ней трое мужиков и мальчик – глиняная миска вместо бубна. Поднялся вихрь за тыном, взметнул в небо связку черных ряс, те завели хоровод, точно тени, вырвавшиеся из Аида. И плясовой не было конца, словно не станцию поймали, а самоё резвую радость за хвост.

В доме над ставочком ставеньки рассохлись, не цветет геранька, не идут часы. Данила наводит какой ни на есть марафет, поджидая странную свою семейку, узнать – что нынче возили, грузили, взвешивали? Приехали… отцу с матерью – ни вместе, ни порознь - так не радовался. Женщина влетела, будто птица в окно. Села к столу, разложила мокрые мытые руки. Данилка ровно никого больше и не видит – ставит ей промеж локтей миску кукурузной каши с грудинкой. Ест она так, словно сто лет не ела. И с большим запаздываньем Данила замечает Егора, Лёню и Славу – они уже по второму кругу сами себе накладывают. Прибирает посуду, и его отсылают купаться. Значит, в ночное купанье со взрослыми однозначно не возьмут. Спорить стыдно – бежит к воде. Долго не заснет, всё будет прислушиваться к голосам с пруда. С дядьями общается урывками, Вера словом не подарит, не удостаивает. Позавчера Слава взял его постеречь на подхвате товар, вел машину мимо заброшенной шахты, вспоминал какие-то имена. Поначалу выходило, что жену звали Оксаной, а через полчаса уже Натальей. Впрочем, может их и было две – Даниле не привыкать стать. Драйвер витал в любовных грезах, жигуль вилял из стороны в сторону. Хорошо, дорога была пуста. В воздухе висела тайна, издеваясь над Данилкой лютой издевкой.

Пожухло сухое лето, почернели сердцевинки подсолнухов. Надо было срочно заехать в Москву отметиться и везти Данилку учиться. Слава спокойно собирался, вместе со всеми, надел рясу. Не метнулся в горницу, не схватился за прутья хозяйкиной кровати. Вера отвезла гостей на станцию. Какая-то старушка бросилась к Славе: Никитушка… жив! Одумалась, прикрыла платком дрожащие губы и шла за ними до самого вагона. Но Егор уж знал: это ее мара водит. Кто еще обманется надеждой? Можно ожидать в любую минуту. Лёня трогательно развлекал в пути несколько заторможенного Славу. Играл на гребенке «Цыганка старая гадает с картами, дорога дальняя, казенный дом», изображал на пару с Данилой сценку собственного сочинения «Стукач и кум», вообще лез вон из кожи. Но еще до Воронежа не доехали – опять прокол. По вагону шла молодая женщина, ведя за руку девочку. Та залопотала: папа, папа – и потянулась к Славе. Мать судорожно глотнула: «Обозналась она… у меня муж пропал в Чечне… Олег Бондарев». Скорей пошла, подхватив дочку – дочка кричала и билась.

С вокзала без звонка – денег на мобильнике осталось два цента – руководствуясь лишь Лениной интуицией, поехали к Захару. Действительно, был дома, один. Отпер, обросший и опустившийся. Окрепший не в пример ему Егор хлопнул беспечного отца по плечу - так и осел. Почему не в деревне? – Да там, знаешь, сейчас одна женщина… ну, в общем, мне с ней нельзя встречаться. Чмокнул Данилу, хмуро пропустил всю ораву на кухню, закинул пельмени в кипяток. Поели, Егор встал. Ну, Захар, я пошел. – Постой, а этих? – указует на Лёню со Славой. – Их придется тут оставить на полдня. – Тогда сам завези Данилку к Галине. И, клюнув еще раз разочарованного сына в щечку, из последних сил позвонил Галине на работу и канул, как камень, на дно депрессии.

Галина примчалась домой, стукнулась лбом у дверей с подошедшим Егором. Бросилась обнимать выросшего мальчика, стала совать деньги его сомнительному наставнику раньше, чем нашла ключ. Ох, кстати! Вера только прокормила и дорогу оплатила. Наконец вошли – суетливая мамаша ну метать на стол еду! Заставила Данилу петь церковное серьезным голосом. Егор оставил их вдвоем и отлучился к своим.

Матери дома не было. Подождал немного – уходя, столкнулся с ней во дворе. Несла продукты в пакете. Чуть не уронила, узнав монаха. Подумала вслух: должно быть, сын меня зовет – и пошла, глядя на свои окна, забыв о подаянье. Подался и Егор со двора. Занятий в школе еще нет, надо ловить дочь на Варшавке. Она на звонок и открыла. Перестала так быстро расти, похорошела. Шепнула: мамонтиха дома… поцелуйте папу. Расцеловала в обе щёки, помахала и захлопнула дверь. Пошел весь счастливый, сначала за Данилкой, потом за двумя голубчиками.

Стали потихоньку двигаться к монастырю. Ай ты стоишь на месте, Николоугодническая обитель, ай ты отлетела в заоблачные края? А и не наскучило ли тебе ждать, пока Егор проездится по России? А и не надоело принимать всех, кого подберет на дороге валяющихся? Конечно, можно было бы позвонить на мобильник отцу Феофилакту, да не было междугородней карты и много чего другого. Главное, уверенности не было, что ответят – всё равно как в рай по сотовому. Так и пошли. То есть не пошли – поехали на Галинины деньги: до первого сентября оставалось меньше недели. Сидели в Костроме на вокзале, ждали местного поезда на Галич. Наискосок баба ела половинку ржаного пирога с яблоками, Слава всё в рот ей смотрел. Отломила толичко и ему – чуть зуб не сломал об монетку. Показал потихоньку Егору, тот скорей в кружку – натянулся шнурок на шее… поймалась рыбка.

От Галича еще местным поездом, и за Унжей стали искать платформу, где садились к Марату в вагон. Не нашли… наверное, это где-то на спецветке. Три дня мотались по округе, доколе не попали на Юрием Шеберстовым разрушенный мост, коего чинить никто не собирался. Человек, что их подвез на жигулях одиннадцатого выпуска с московскими номерами, чем-то неуловимо походил на Егора. Не такие уж старые жигули были латаные-перелатанные, ровно их как раз тут и долбанули. У стекла криво висел образок Николая Угодника. Незнакомец высадил попутчиков, предварительно стукнув и погнув перила с противоположной стороны, для симметрии. Бибикнул и укатил дальше на Москву. Где мост, там и монастырь. Стояли вчетвером, глядя на заговоренный перелесок, за которым, надо надеяться, он прятался. Не хотелось вечера, осени, школы, кельи. Но и Москвы не хотелось, а чтоб дорога без конца, и степь без пыли, и радость без сожаленья. Ничего, дядя Егор, перезимуем. Понимаешь, Данилка, из нас четверых обыкновенные люди, безо всякой чертовщины – ты да Лёня. А Николоугодническая обитель почище заколдованного замка. Относительно Славы Данила готов был согласиться, что загадка в нем есть. В Егоре же и в монастырских стенах не видел никакого подвоха. Вот перелесок, помнится, ездил туда-сюда подобно театральным декорациям. Что ж, на то и живой мир, подвижный, точно во дни творенья. Данилка ударил куском раздолбанных перил по недоломанным – с другой стороны. Звон ответил ему с равнины. Побежали туда, спотыкаясь о кочки. Через час уж вытряхивали из погнутой кружки ее богатейшее содержимое в присутствии отца Феофилакта и… Бориски. Три золоченые денежки тут как тут: от надеющейся девочки, скорбящей матери и чужой бабы, преломившей пирог. Ожившая притча раннего, дикого времени новой русской церкви. Блеснули монетки золотцем и пропали. Тогда Егор сказал, что больше с кружкой не пойдет. Стройка почти закончена, а если кто более трех раз попросит о чуде – быть беде. Отец Феофилакт вздохнул и смирился.

На свете счастья нет, а есть покой и воля, и то не надолго. По церковным каналам договорено, что весной Егор с подопечными перебирается к Троице-Серию. Данила будет учиться, сам он пойдет к богомазам, Лёня и Слава станут работать по усердию. Если уж всё возрождается, должен кто-то всерьез этим заниматься. Пока живут в двух смежных кельях. Мальчик с опекуном - от живых родителей - в дальней, Лёня и Слава в проходной. Снег лежит на терпеливо ждущей равнине.

КРИМИНАЛЬНОЕ ЧТИВО

В Шатуре, когда сухое лето, горит торф, земля проваливается. Отец пришел из тюрьмы в августе семьдесят седьмого, не очень дымило тогда… пять лет отсидел. Анька родилась через год, я через четыре. Там – на лесоповале, здесь на заводе топливных брикетов, с матерью в одном цеху. Выпьют после работы – не поймешь, кто кого ведет. До дому – в поселок Пустоша - всегда добирались. Мы с Анькой сидим ждем: она за мной смотрит, я за ней – чтоб без меня кашу на плите не съела. В детсад не ходили – далёко возить. Анька добрая была, про кашу я наврала – не знаю зачем.

Семнадцатилетний Женя в сердцах сказал семнадцатилетней Ане: «С твоей сестренкой и то лучше получается!» Не только сказал. но и отвел четырнадцатилетнюю Олю, смотревшую на него преданными собачьими глазами, к своим не просыхавшим родителям. Расписываться еще рано. Когда через три года родился Миша, тоже было рановато. Потом уже пора, но Женя попросил: «Роди еще дочку!» Оля как раз дочку и родила – золотые детки. Еще пару лет пожили, на свадьбу почти скопили - Миша стал болеть, полеживать в больнице. Высокое внутричерепное давленье, или какой там термин употребляется. Женя огорчился и уехал – вопрос о свадьбе сам собой отпал. Олина мать как раз пошла на пенсию, в пятьдесят лет, с вредного производства. Оставив ей детей, Оля исчезла. Всплыла с черными крашеными волосами в дачном поселке – кассиршей круглосуточного магазина «Арбуз». Совала запечатанный кусок сыра под считывающее устройство – оно пищало – и устремляла на покупателя исподлобья новый жесткий взгляд: семьдесят шесть рублей девяносто три копейки. Озеро с чайками, высокий сосновый берег, березовая роща (земляника и белые грибы), торфяное болотце, откуда взлетали утки – всё было близко, но словно бы на другой планете. Работать в ночь Оля отказалась – дети! Получив на них пособие, приоделась – теперь это недорого. Сняла комнатку – до тех пор жила у подруги – взяла себе парня на два года помоложе, мойщика машин с частной станции техобслуживанья. Плату за жилье замотала: сын в больнице. Раздолбала замки, разорвала путы, прогуляла две недели, не забрала трудовой книжки – пошла вразнос. Поездила куда-то в сторону от станции – тоже магазинчик. Не удержала требовательного парня, плюнула на всё и вскоре объявилась в Москве, домработницей красавицы Юлианы, жены бизнесмена, занимающегося прокатом цветных металлов. Бродила по большой квартире в элитном доме. Щурилась на свое отраженье в дорогих аляповатых зеркалах. Не поднимала трубку на звонки, цедя сквозь зубы: а пошли вы все…. Заглядывала в бар, облизывалась на незнакомые этикетки, но притрагиваться не смела. Так давно не ездила к детям, что неудобно было и появляться. За окнами, не по-людски открывающимися, стоял беспросветный декабрь. Мокрый снег падал на асфальт, таял – не хотел ложиться.

Приехали в четыре утра, Юлиана с Вадимом и гость, художник Глеб – хозяева любят якшаться с богемой. Сами легли, а Глеб долго колобродил. Сумел нашарить бутылку нетвердой рукой, Оля подавала закуску. На рассвете глядела ему в лицо преданно, по – собачьи. Жизнь обошла по кругу.

Короткие солнечные дни в январе. Возле дома зеленые туи, высокая решетка, кирпичная проходная. Вблизи заросший овражек, откуда прилетают снегири – нарушители пропускного режима. У Оли выходной, она едет позировать Глебу. Позвал таки наконец. Сияет чистый снег, тени от свободно поставленных домов не задевают друг друга. В Пустоше никаких телефонов, и за отпущенные Оле часы всё равно не обернешься туда-сюда. Только до Новослободской и обратно. Туда с тяжким грузом, оттуда на крыльях. В Пустоше пусто, грустно и угольная пыль. Станешь исполнять всё, что должен – как раз на себя руки наложишь. Время такое… бремя такое.

Обнаженная натура у Глеба получилась несколько синюшной, но ведь и холодно было в холостяцкой квартире-мастерской. Мороз крепчал к вечеру, пора возвращаться. Перепихнулись наскоро, и Оля побежала. Хорошо – Юлиана подзадержалась, а то влетело бы по полной программе. Страшный груз полегчал. А что до крыльев – ишь разлетелась. В апартаментах темно, лампа горит у зеркала – колючие Ольгины зенья упорно его буравят.

Кроме любимых Вадимом представителей богемы, Юлиана держит лично при себе просто красивых кавалеров, на всякий пожарный. Не до всех доходит очередь, как и до одалисок в гареме. Из прислуги – Оля постоянная, две приходящих. И случилось невозможное: Юлианин запасной игрок снизошел до Ольги. Похорошела, подобрела, послала матери по почте довольно большие деньги. Март робко проглянул в просвет между тучами.

Я выходная, когда у Алены генеральная уборка. На автобусной остановке меня подбирает Денис. Замерзла? посадил рядом с собой. Это что, машина с золотыми кольцами? нет, солнышко на капоте играет. А ленты, шарики почему? обозналась, просто снежок порхает. Привез – недалёко.Я поехал в магазин, уберись пока. Часа два с небольшим его не было, успела и пропылесосить, и пол запущенный отмыть, и пыль везде вытереть, и сантехнику отчистить. Принес продукты – стряпала. После за стол, глаза в глаза. Перемыла всю его посуду – отнес в спальню на руках. Домой добиралась сама, автобус танцевал на скользкой дороге. Когда прощались, сказал: до следующего твоего выходного. Дождусь – приберусь, отстряпаюсь, будем обедать, словно давно женаты. Размечталась, заспешила, прилетела вся в мыле сменить Алену – не бранит меня моя Алена. Юлиана пришла – я успела разуться и раздеться, хлопочу, как ни в чем не бывало… везет мне в жизни.

В следующий раз убиралась при нем, он видики смотрел. Гляжу – Юлиана открывает его дверь своим ключом. Подрабатываешь, Оля? беги домой, не торчи тут… Алене пора уходить. Врет, только спорить ведь не станешь. Денис ее обнимает, шубку снимает. Я сапог не на ту ногу натягиваю – еле разобралась, и за порог. Позвонила ему назавтра, когда никого у нас дома не было. Поднял трубку – не Юлиана - и положил. Не Москва, а пустоша, и земля под ногами проваливается.

Прокралась ночью в хозяйскую спальню – живут без замков. Кровать не на двоих – на четверых. Юлиана ближе к двери, Вадим у окна. Убить тихо, чтоб не вскрикнула. Войти одетой, с документами в кармане. Двери в тамбур и на площадку пусть открыты будут, лифт вызван. Только как через проходную? подкоп что ли с вечера сделать к оврагу? Постояла, вышла и лежу не сплю. Завтра апрель начинается – с обмана. И моя жизнь так.

Юлиана Аркадьевна, мне бы к детям съездить… и мать повидать. Поджала губы: ни Алену, ни Тосю ночевать я не оставлю… ладно, Вадим Петрович улетает на два дня в Амстердам… поезжай, справлюсь. Небось справишься! Денис, подай-принеси! А домой позарез нужно: вдруг на всю жизнь в тюрьму. Весна в начале, снег не сошел. Ой, не обойдется – заест обида, сто раз с ума сойду. В Пустоше вербочка над озером проклюнулась, лед на мелком заливе треснул – пришлось обходить. Воздух трепещет, будто на ухо шепчет: Бог с ней, пускай живет… нет, обе в пекло пойдем. На крыльцо шагнула с деньгами в руке, чтоб мать сразу не убила – год я скрывалась. Аньки нет, живет с каким-то в Черустях. Отец лежит – ни работать, ни пить не может… свое выпил. И Женькин помер, не дожил до пятидесяти. На похороны мой приезжал – сюда не зашел. Пристрелила бы, было бы из чего. Мать деньги считает – руки трясутся, я обоих детей на коленях держу. Глажу и думаю: чтой то я людей извести хочу? Их ростишь-ростишь, вон какие бледненькие. Молотком по башке пристукнуть – много ума не надо. Дала им по конфетке и утихомирилась.

Через проходную бежала – поздно было, охранник мне дверь отпирал. Вошла в переднюю – свет горит. Должно быть, хозяин прилетел из Амстердама, где у него дама. Споткнулась обо что-то, подняла молоток… руки в липком… Господи, кровь. Разум помутился – бросилась с молотком в спальню. Лежит моя разлучница, головушка размозженная… и ключ в замке ворочается… Вадим Петрович. Упала замертво на ковер, очнулась в наручниках.

Она себя утопит. Тянет ко мне угловатые руки: «Гражданин следователь, Константин Иваныч… я убила… мыслью убила, ненавистью… про молоток подумала – так и вышло… черт за меня сработал». Придется вызвать черта на очную ставку. Топит ее и хозяин, охотно подтверждая любую версию – нынче одну, завтра другую. Вадим Петрович, молоток Ваш? – Мой. – Ольга говорит: у них такого старья нет. – Значит, Ольга привезла из Шатуры. – Из Пустоши, Вы хотите сказать? – Да, в сумке… специально. – В ее сумку не влезает. – В чем угодно… в пакете, в кармане, в рукаве… устал уже! – Ведь Ольга знает, где у Вас инструменты… подробно описала. – Знает, к несчастью… даже лучше меня. – Зачем же было везти? – Сумасшедшая… немотивированные поступки. В общем, хозяина первоначальная версия вполне убеждает, а меня нет. Явилась Ольгина мать – законченная алкоголичка, и тоже услужливо топит, дура набитая: «Деньги прислала… большие… потом еще сама привезла… откуда столько?» Оказалось – в пределах Ольгиной месячной зарплаты. Просто мать в таких масштабах не мыслит… рубит сук, на котором сидит. Ольга не безумна – одержима раскаяньем… самого замысла не вынесла… устрашилась. Но положенье ее незавидное. Момент наступления смерти в пределах точности его определения совпадает со временем возвращения подозреваемой. Оля, ты черта убегающего не видала? – Я сама думала, как через проходную ночью уходить… решила сделать подкоп к оврагу у забора. Проверил наутро – есть подкоп! осыпался, мальчик лет семи его расчищает малышовой лопаткой, а гувернантки болтают в отдаленье. Как тебя зовут? – Паша. – Ты копал? – Я только подправил… совсем немножко – Зачем? – Убежать от Алины Степановны, в овраг или куда угодно. – Давно тут существует лаз? – Обнаружил в понедельник, как из школы пришел. – Не раньше? ты уверен? – Я каждый день с этого угла в овраг гляжу. Из оврага пахло ожившим ольшаником, птицы переговаривались о птичьих своих делах. Паша, ты тут никого чужих не видал? не находил чего-нибудь такого? Подает мне ржавую жестянку. – Не то… хотя бы пуговицу. С готовностью начинает отрывать свою – я его останавливаю. Оля, как ты думаешь, кто мог сделать подкоп? – ОН… мысли мои подслушал… нельзя никому смерти желать… ты поди вырасти… а то убивать. И тут я ЕГО увидел, кудрявого, в тельняшке, с демонически поднятой правой бровью. Прошел мимо милиционера… глаза отвел. Ввалился в следственное помещенье, фамильярно похлопал по плечу оторопевшую Ольгу. Отступил на пару шагов, вытянулся в струнку, отрапортовал: свободный художник Глеб Поймин добровольно прибыл для дачи показаний по уголовному делу.

Конечно, я как следователь был на похоронах, фотографировал потихоньку. Вадим комментировал скупо: родственник покойной… мой компаньон… и т.д. Ольга ни одного имени не вспомнила, не всех даже знала в лицо. Теперь Глеб Поймин достал пачку фотографий, сделанных самолично старым ФЭДом - художественно проработанных портретов, одиночных, парных и групповых. Назвал имена и выдал досье. В основном юные красавцы – держат Юлиану под локоток, с одной стороны или с обеих. Постепенно из путаницы лиц выделилось одно мужское, улыбчивое и наглое. Узурпируя мои функции, Глеб сунул фотокарточку Ольге в нос и резко спросил: кто? Опустила голову, не ответила. Те же и Глеб Поймин… мне предлагалось гнать по следу парня, послужившего яблоком раздора.

Безутешный вдовец разглядывает Глебовы фотоработы. Да, Юлиана с учениками… преподавала английский… (давно и неправда, попробовала и не потянула, Глеб говорил) если позволите, я возьму… удачные снимки… (ради Бога, они уже в компьютере) вот деньги на непредвиденные расходы по ведению следствия (взял, конечно, дают – бери, а бьют - беги). Выпроводив Вадима, немедля запросил по своим каналам координаты Дениса Подпругина - лошадиная фамилия – Глеб знал неточно. Позвоню из дома… по дороге придумаю неофициальный предлог для разговора, со ссылкой на Глеба. Не зажигая лампы, постоял у раскрытого окна с решеткой, сквозь которую текли прозрачные сумерки. Поехал к себе на Новокузнецкую. Шел переулком, давя наметенные ветром островки тополиных чешуек. Подметки и ранты облеплены, балдею от запаха… несу на себе всю тяжесть весны и не знаю, где ее сбросить. Послышалось быстрое шуршанье, будто змея нападает. Автомобиль с выключенными фарами ринулся на меня, прижимая к стенке. Я с размаху стукнулся крестцом о железную дверцу – она распахнулась… упал на пару ступенек вниз, в слабо освещенный коридор. Машина чиркнула крылом о притолоку и бесшумно смылась. Я поднялся – куртка разорвана чуть не пополам, кисть руки разбита в кровь, но голова варит. Так рьяно не защищают честь покойной жены… Вадим замешан, и Денис тоже… я обложен своим же ведомством сверху и с боков. Жизнь моя сейчас гроша ломаного не стоит, а надо бы исхитриться получить со вдовца настоящую цену его вины. Ольгой придется пожертвовать. Это я про себя сказал, не вслух, и мне ответили из полумрака: ни фига подобного, мы с тобой и Ольгу вытащим, и Вадима прижмем. Из недр полуподвального помещения выступил Глеб Поймин. Откуда он? не на Новослободской – на Новокузнецкой? Ответил на мой неизреченный вопрос: у друзей тут мастерская… пошли выпьем, снимешь стресс… это я дверь не запер, твое счастье. Читает мысли, словно Ольгин черт… у меня теперь свой экстрасенс для расследованья… дело будет – опасное, безденежное, чертовски увлекательное. Глеб меня облапил и повел к никогда не убираемому столу – для всех страждущих и алчущих. Я уснул под чумазым одеялом. Мне снились симпатичные черти, занятые распутываньем сетей и развязываньем узлов. Из глубин грезы жизнь представлялась занятной, но не ценной. Не Бог весть что… очень уж беречь смешно и некрасиво. Подумаешь, одна из многих реальностей… да их до фига и больше.

Утром на работе узнал: мне поручено очень важное дело, требующее именно моего, а не чьего-либо участия. Как же Ольга Зайцева? – Ею уже занимается Юра Пустырин (из кого угодно что угодно выбьет). Думал вчера пожертвовать этой фигурой? ОН услыхал – и вот пожалуйста. Вечером пошел не к себе, а в полуподвал. Кружил по переулкам – дверцы в темноте не нашел… утром при свете тоже. Позвонил на Новослободскую. Грубый женский голос ответил: Глеба отвезли в Ганнушкина с приступом белой горячки. Пошел в приемный день – не пустили: пациент в плохом состоянье. Когда меня вторично прижал к стене автомобиль, спасительная дверца оказалась под боком и отворилась – в иную реальность.

MEMORY

Таки они оба бандиты, Белоцерковский и Старосельский. Прихожу к Старосельскому – дальше прихожей не пускает. А из комнаты в туалет шмыг… Зяма Иванов по матери… вот кто за него переводит довольно таки грамотным языком! а я никак не мог вычислить. Зяма, хоть и спешил, сказал-таки вежливо: «Здравствуйте, Андрей Самойлыч! как Вы?» Я не стал ему подробно рассказывать, как я. Я таки плохо. Александр Израилевич Старосельский в слишком больших тапочках вынес мне из кабинета очередную работу. Спохватился: не достает трех листков. Пошел, шаркая, обратно. Тут из кухни со стаканом сырой воды выскочил молодой Витя Ройтман – еще один негр! Взял меня за пуговицу: «Сапожников, Вы разумный человек… я вот дал в литературку стихи… не взяли… послушайте.

Соловей сказал мне: Вить,

Я гнездо надумал вить.

Я ответил: Соловей,

Дело жизненное, вей!»

Вышедшая в коридор моложавая теща Старосельского Анна Иванна придралась: «Вообще-то здесь, в России, говорят не дело жизненное, а дело житейское». Из-за двери появился Старосельский и конфликта не допустил: «В стихах можно». Ему видней. Анна Иванна удалилась в кухню, Витя Ройтман поплелся к компьютеру, я топтался на плетеном половичке – ждал, не даст ли Старосельский обещанных денег. Вместо денег тот заговорил о тезке своем Александре Израилевиче Белоцерковском, не спеша и с умыслом. «Понимаете, Андрей Самойлыч, Белоцерковский обещает больший процент и в конце концов не заплатит совсем… замотает… разбойник с большой дороги! Вы же знаете: банк, сулящий сверхприбыль – не банк, а финансовая пирамида». В животе у меня заурчало. С тех пор как его человеческое величество Стефан Семеныч Пломбум улетел в Америку выручать из очередной беды юную жену Ксению – таки голодно. Слышу из-за океана – они надо мной смеются в два голоса: «Ноутбук! выражайся поаккуратней». Ноутбуком меня прозвали за обалденную память… таки могу в цирке выступать… надеюсь, до этого не дойдет. Западный ветер доносит бархатный голос Стивы Пломбума: «Ноутбук! ты же культурный еврей! приемыш великой русской литературы! потрудись думать на дистиллированном русском». Стивочка, у меня слишком живая память… я словно вчера из детства! помню любую щель в заборах родного местечка. Кстати, у обоих Александров Израилевичей память таки есть. Как они умудряются забыть про деньги – не понимаю. Иметь память невыгодно… без нее удобней.

ОН МНЕ СКАЗАЛ – СЫМАЙ РУБАХУ… ЗАДРАЛ ЕЕ, ПРИСТАВИЛ ЗАТОЧКУ К ЖИВОТУ. Я СТАЛ ПУТАТЬСЯ В РУКАВАХ – ОН РВАНУЛ НЕ РУКАВ, А РУКУ. В ГЛАЗАХ ПОТЕМНЕЛО, А КОГДА ПРОЯСНИЛОСЬ…

«Что Вы жмуритесь, Андрей Самойлыч? Вы о многом не догадываетесь. Недавно мне довелось работать в архивах ФСБ… понадобились некоторые факты… консультировал автора из штатов, которого в последнее время перевожу. Итак, вот выдержки из доноса Белоцерковского на Вас… шестьдесят шестой год… как раз тогда. А. С. Сапожников явился инициатором сбора подписей в защиту Синявского и Даниэля, оказывал давление на студентов литинститута им. А.М.Горького. Узнаете? зачитывали Вам?

НЕ ЗАЧИТЫВАЛИ, СУНУЛИ ПОД НОС, ВЕЛЕЛИ ЗАЧИТАТЬ ВСЛУХ. ОЧКИ НАКАНУНЕ РАЗБИЛИ В КАМЕРЕ ВМЕСТЕ С НОСОМ. Я ПОДНОСИЛ ДОНОС К НОСУ И СНОВА ОТОДВИГАЛ ПОД ЛАМПУ. ПРОЧЕЛ ИМЕННО ЭТИ ФРАЗЫ, ПОТОМ ЗАРЯБИЛО В ГЛАЗАХ. НО ПОДПИСЬ БЫЛА ОТРЕЗАНА – ЭТО УСПЕЛ РАЗГЛЯДЕТЬ. КОНЕЦ ДОНОСА – САМЫЙ ОПАСНЫЙ, ТЯНУЩИЙ НА ТРИ ГОДА – УЖЕ ЗАЧИТЫВАЛИ ОНИ, НАПРАВИВ СВЕТ МНЕ В ЛИЦО. ТАМ БЫЛО СЛОВО «ВАЛЮТА», И ВСЁ БУДТО НЕ ПРО МЕНЯ, А ПРО КОГО ДРУГОГО.

«Извините, Александр Израилевич, - заерзал я по притолоке взмокшей спиной, - пойду работать… срочно ведь». Были кода-то на ты, потом забылось, затерлось. Сейчас он поморщился, но кивнул, и я пошел к Белоцерковскому, где мне таки светили деньги за полгода назад сделанный перевод. Пломбум далёко, а есть надо. О, как я голодал без презентаций!

Белоцерковский меня в квартиру не впустил, вышел на лестницу в теплых тапочках. Денег не дал, пообещал в четверг – после дождичка. О доносе я не думал – думал, где раздобыть. Он сам заговорил, напирая на теперешнее холодное Вы. «Вы представьте себе… мой ученик (читай: мой негр) работал в архивах ФСБ – для своей новой книги… no fiction… это модно. Так он наткнулся на донос Старосельского. Да, да, донос – на Вас… писано в шестьдесят шестом. Наткнувшись, заучил фразу на вынос. Слушайте сюда. А.С.Сапожников записывает на магнитофон передачи радиостанции «Немецкая волна» и систематически прокручивает студентам литинститута им. А.М.Горького на дому у своего однокурсника С.С. Пломбума. Узнали? Вас там ознакомили?»

ДА, ОЗНАКОМИЛИ, ЗАЧИТАЛИ – ОТ НЕРВНОГО НАПРЯЖЕНЬЯ ОН СОВСЕМ ОСЛЕП. НЕДЕЛЮ НЕ СПАВШИЙ, НЕБРИТЫЙ, ЗАПОМНИЛ ВСЁ ДОСЛОВНО В НАДЕЖДЕ ОПРОВЕРГНУТЬ, ЗАДАВИТЬ ИХ СВОЕЙ ФЕНОМЕНАЛЬНОЙ ПАМЯТЬЮ. ЗНАЛ НАИЗУСТЬ ВСЁ, ЧТО БЫЛО НА ПЛЕНКЕ В ТОТ ЕДИНСТВЕННЫЙ РАЗ, КОГДА ПРИШЕЛ К ПЛОМБУМУ С МАГНИТОФОНОМ. ТОЛЬКО ОКУДЖАВА И СТИХИ САМОГО ПЛОМБУМА. СТАЛ ПЕТЬ СЛЕДОВАТЕЛЮ, ТОРОПЯСЬ И ФАЛЬШИВЯ. ОТСТАВИТЬ – БЫЛА КОМАНДА.

«Кстати, Андрей Самойлыч, раз Вы сейчас в затруднительном положенье, не возьмете ли еще один перевод? правда, очень дешево, но курочка по зернышку клюет, а сыта бывает». Я таки взял – на грабительских условиях. Подобрал на задворках рынка у Киевского вокзала горсть подгнивших бананов и съел на ходу. Едва вошел к себе домой – позвонил Пломбум. Сказал: держись, Ноутбук, мы с Ксюшей прилетаем в четверг. Будь благословен холодный четверг в начале августа, хмурый, хоть и без дождя.

Ввалились ко мне – обросший диким волосом Пломбум и на себя не похожая Ксения: похудевшая, с новой трагической складкою рта, в зеркальных очках, и – курит. Но через два-три часа нам вернули радость обратно. Я срезал портняжными ножницами седые космы Пломбума, Ксения сняла свои дурацкие очки и заулыбалась. Осталась-таки ее новая худоба, но оба они лопали за обе щёки принесённую мною на ихние деньги еду. Таки пройдет и худоба, как всё проходит.

НОУТБУКОВ ЕЩЕ НЕ БЫЛО, МЫ ЕГО ЗВАЛИ «СОРОКИН». ПЛЕНКУ С МАГНИТОФОНА «ЯУЗА» У НЕГО ИЗЪЯЛИ ПРИ ОБЫСКЕ, НО МОИ СТИХИ ОН И ТАК ПОМНИЛ. У МЕНЯ БЕЗ МЕНЯ РЫЛИСЬ ПЕРЕД ПОСАДКОЙ В ПСИХУШКУ… СОСЕДИ ПОБОЯЛИСЬ ВЫЙТИ. ТЕРАДИ ЗАБРАЛИ. ВЕРНУЛИСЬ МЫ ОБА – ОН ДАЖЕ РАНЬШЕ, А ПАМЯТЬ ДОЛГО НЕ ВОЗВРАЩАЛАСЬ. ОН ДО СИХ ПОР ВОССТАНАВЛИВАЕТ, ЧТО Я ТОГДА ПИСАЛ. ЕЩЕ НЕМНОГО, ЕЩЕ ЧУТЬ-ЧУТЬ, ГОВОРИТ… СКОРО ОТДАМ.

Они живут у меня, не показываясь Стивенсону, Стивиному сыну от первого брака – с Эстер Смородинской. Будто и не приезжали. Пломбум тих и ласков, Ксения подчеркнуто весела. А я таки больше не могу пойти ни к Белоцерковскому, ни к Старосельскому. Как соберусь – становится страшно, и ноги нейдут. Пломбум таки достал мне другую работу, чтоб я не комплексовал. Ему пара пустяков, у него вся англоязычная литература в кармане. По ночам мне снится общая камера - ожиданье суда. Я так кричу, когда меня бьют, что Ксения села однажды на край моей кровати и говорит: «Ноутбук, выкладывай всё». Притащился Пломбум в пижаме, и я рассказал как есть. Ксения промолчала, однако на другой день вечером принесла выписку из моего следственного дела, заверенную печатью ФСБ. У нее удостоверенье какой-то международной правозащитной организации. Доносы, первые экземпляры, были с подписями, только шиворот-навыворот. Старосельский настучал про компанию подписей в защиту Синявского и Даниэля, он же наврал про валюту. Историю с магнитофоном и радиостанцией «Немецкая волна» сочинил Белоцерковский. Никто из них и ихних негров в архив не заглядывал. Таки они вспомнили фразы каждый из своего доноса. Мы сидели втроем на моей кровати, накрывшись одним пледом. Пломбум объяснял Ксении, что в тоталитарном обществе идет отбор наоборот – противоестественный отбор. Всякий, кто родился удачней, способней окружающих, рано или поздно вызовет зависть и таки схлопочет донос. Пломбум оставил мне большой перевод с хорошим авансом, и они улетели в Англию – диккенсовская пара. Его таки пригласили в Оксфорд читать семантические основы англо-русского перевода. И ей что-то нашли на подхвате. И я остался один like a motherless child.

МАТЬ ВЫХОДИЛА ЗА САРАЙ, СКЛАДЫВАЛА ПОД ФАРТУКОМ ПОЛНЫЕ РУКИ, КЛИКАЛА ИХ, БЛИЗНЕЦОВ МОЙШЕ И АРОНЧИКА: МИШИ, АНДРЮШИ, ИДЁМО НА СЮДА! НЕ ШЛИ, ПРЯТАЛИСЬ В БУРЬЯНЕ, РАЗЫГРЫВАЛИ СЕЛЬМАГ: ЩЕПКИ-СЕЛЕДКИ, КАМЕШКИ-ПРЯНИКИ. МАТЕРИ БЫЛО МНОГО, КАЗАЛОСЬ – ХВАТИТ НАВЕЧНО.

Лечу в Лондон – всю жизнь мечтала – положив голову на уютное плечо Пломбира. Год назад летела с отцом в Америку, одеревенев, боясь коснуться его локтем. Тогда за долгий перелет до меня дошло: не убегаю от равнолюбимых Пломбира и Стивенсона – просто хочу лететь, лететь вот так с отцом, на край света.

ШЕЛ ДОЖДЬ И ДВА СТУДЕНТА. ОДИН В УНИВЕРСИТЕТ, ДРУГОЙ В КАЛОШАХ. ОДИН ПОД ЗОНТИКОМ, ДРУГОЙ ПОД НАДЗОРОМ ПОЛИЦИИ. НЕТ, НЕ В РОССИИ, В КАЛИФОРНИИ ШЕЛ ДОЖДЬ, И МНЕ БЫЛО ЧЕТЫРНАДЦАТЬ ЛЕТ. СТОЯЛ ЯРКО-РЫЖИЙ НОЯБРЬ, ПОД БЕЗЫМЯННЫМ ШИРОКОЛИСТВЕННЫМ ДЕРЕВОМ ОТЕЦ ОБНЯЛ МЕНЯ, ДАЛ СВОИХ ПОЛКУРТКИ. МИМО БЕЖАЛ ОТЦОВ СТУДЕНТ, ВОЗЗРИЛСЯ НА НАС: ДОЖДЬ ДАВНО КОНЧИЛСЯ, А МЫ СТОЯЛИ, БОЯСЬ ПОШЕВЕЛЬНУТЬСЯ.

После я заболела, мама таскала меня по психотерапевтам. Потом они развелись… мне было семнадцать. Отец ненадолго женился на моей ровеснице – сорок лет разницы, как у нас с Пломбиром. Красивей моего отца, профессора Павла Петровича Терского еще не видано на калифорнийском побережье. За синие глаза, ослепительную улыбку и гвардейскую выправку его прозвали Полом Ньюменом.

ВЗРЕВЕЛ МОТОР НА ВЗЛЕТНОЙ ПОЛОСЕ – ОТЕЦ ПОСТАВИЛ САКВОЯЖ, ЧТОБЫ ЗАТКНУТЬ УШИ. Я ПОСКОРЕЙ СЕЛА В ТАКСИ, БЕЗО ВСЕГО, ЗАХЛОПНУЛА У ОТЦА ПЕРЕД НОСОМ ДВЕРЦУ И НАЗВАЛА ПЕРВЫЙ ПРИШЕДШИЙ НА УМ НЬЮ-ЙОРКСКИЙ АДРЕС. ОТЕЦ ОСТАЛСЯ НА СТОЯНКЕ, СРАЗУ ОБМЯКШИЙ, МИГОМ ПОСТАРЕВШИЙ ДО СВОЕГО ВОЗРАСТА, КОЛИ НЕ БОЛЬШЕ. ДОРОГОЙ Я ЛИХОРАДОЧНО ДУМАЛА, ХВАТИТ ЛИ ДЕНЕГ РАСПЛАТИТЬСЯ И КУДА МНЕ, РАСПЛАТИВШИСЬ, ИДТИ.

Долго тянулся этот черно-белый год, покуда Пломбир не нашел меня, вставши на уши, поставив на ноги калифорнийскую полицию и задействовав университетские связи. Вот, приземлились – шасси нежно коснулось земли. Аэропорт Хитроу, нас встречают, и мне ничего не грозит.

Сентябрь пришел-таки теплый (долг за холодный август). Перевожу, что Пломбум оставил, сидя в кресле-качалке… придвинул старый торшер. Тихо за окнами – все разлетелись по дачам. Белоцерковский со Старосельским далёко, в своих коттеджах, и в холодильнике у меня есть кой-какая еда. Автор попался занятный – я ни о чем не думал, просто следил за ходом шустрой мысли его. В дверь постучали тихонько – звонок у меня не работал. Теперь уже починил тот, кто тогда стучал.

На площадке стоял Арсений Смородинский, он же Стивенсон. Я таки удивился, и он удивился. «Вы тут живёте, Андрей Самойлыч?» - «Да, я таки здесь живу. А кто еще должен жить в моей квартире?» - «Понимаете, я их выследил… отца с Ксюшей… они сюда вошли». – «Так это, молодой человек, было месяц назад… Вы бы попозже пришли! сейчас они в Оксфорде… не желаете ли за ними туда последовать?» - «Издеваетесь, Ноутбук? как не стыдно? а еще старый человек! Впустите меня… я Вам не верю… Вы их прячете». – «Входите, будьте Вы неладны! ищите… таки найдете пару окурков».

Я обшарил балкон, шкафы и санузел. Их не было. Нашел отвертку, пошел чинить звонок. Старик качался в кресле, тихо бубнил по-английски и по-русски, то есть устойчиво по-своему, по-местечковски… как только ему такие же местечковые доверяют переводить! Прилаживал текст к тексту. Исправленный мною звонок зазвонил. Не слышит, ушел в себя. Я присел на трехногую табуретку – меня достали воспоминанья.

ЛЕЛЬЕ, КУПАВЬЕ ВРЕМЯ. ЛЕГКАЯ ВЫСЬ МАЗАНА ИКОННЫМ ГОЛУБЦОМ. БЕРЕЗОВАЯ РОЩА РАЗЛИНОВАЛА МАЙСКУЮ ТРАВКУ ТЕНЯМИ СТВОЛОВ, И КСЮШИНА НАГОТА БЕЛЕЕТДЛЯ МЕНЯ НА ЭТОМ ЗЕЛЕНОМ КОВРЕ В ПЕРВЫЙ И ПОСЛЕДНИЙ РАЗ. КОРЗИНКА ВЕСЕННИХ СМОРЧКОВ, НАМИ СОБРАННЫХ, ОПРОКИНУЛАСЬ. РАССЫПАЛИСЬ НЕДАЛЁКО – МЫ ИХ СОБРАЛИ ПОТОМ.

Гляжу – парень всё еще сидит. Я ему говорю: таки выпейте чаю! а он: разрешите, я у Вас переночую… может, они позвонят. Неделя прошла. Арсюшка ходит от меня на работу, возвращается с полным пакетом продуктов, даже пол мыл. Звонили днем – его не было, но телефон свой оставили: я попросил. Про Арсюшку не говорил… не было указанья.

Прошел и месяц. Живу у Ноутбука, не в силах сам позвонить. Раз тогда не объявились – стало быть, не могут. Наконец позвонили при мне, я слушал в параллельной трубке голоса – отца и Ксюши. В ее голосе сквозит новая пугающая интонация – раннее разочарованье жизнью. Если и Оксфорд не радует, спрашивается, без кого ты несчастлива? Голос отца полон нежной заботы о Ноутбуке. Почему не обо мне? мне так скверно!

ШЕЛ ИЗ ШКОЛЫ, НЕС ГУМАНИТАРНУЮ ПОМОЩЬ – ОГРОМНУЮ БАНКУ СГУЩЕНКИ. РУКИ ЗАТЕКЛИ, ЧУТЬ НЕ УРОНИЛ. РЕБЯТА ДРАЗНЯТСЯ: ЧТО, ОТЕЦ ИЗ АМЕРИКИ ПРИСЛАЛ? ЗАВИДУЮТ… ИМ НЕ ДАЛИ, ОНИ ПРИ ОБОИХ РОДИТЕЛЯХ. ТОЛЬКО ПЛАЧУ ВСЁ РАВНО Я – ОСТАЛЬНЫЕ СМЕЮТСЯ.

Я слышал в трубке Арсюшино дыханье. Понял по голосу Ноутбука – от юности привык читать его интонации: мы разговариваем вчетвером. Спросил Ксюшу, она подтвердила: там у Ноутбука кто-то был… ведь не ФСБэшник… Стивенсон, больше некому. Я в понедельник позвонил Ноутбуку среди дня и расколол. Да, Арсюша туда вселился – тоскует по нам, по нас.

ЕГО ПРОВОЖАЛ ОДИН НОУТБУК: ЭСТЕР СОВСЕМ ЗАКРУТИЛАСЬ – ОНА СОБИРАЛАСЬ ТОГДА ЗАМУЖ ЗА БИЗНЕСМЕНА. ПОЕХАЛ НАЗАД ПЕРРОН, УДИВЛЕННОЕ ОБЛАКО ВСТАЛО, БУДТО ПЫТАЯСЬ ЕГО УДЕРЖАТЬ, И СИЛЬНАЯ ЧЕТВЕРТЬ РУССКОЙ КРОВИ ВСЁ ВОЗМУЩАЛАСЬ В НЕМ.

Ноутбук выдал с головой! теперь отец, когда звонит, обращается и ко мне тоже, а Ксюша молчит, прячется. Во сне Ноутбук вскрикивает, точно небо рушится. Слово за слово я вытянул из старика: у него двое наглых эксплуататоров – Белоцерковский и Старосельский, они его заложили во времена общей молодости. Отсидел три года и стал такой вот пуганый. Не наехать ли мне на эту парочку? При следующем звонке из Оксфорда я заорал в параллельную трубку: «Ксюша! какой там у тебя компромат на Белоцерковского и Старосельского?» И она ответила из пустоты: «Да открой ящик стола в комнате, где сейчас живешь… там выписка из следственного дела… Ноутбук просто не искал». Я перекатывался с одной половинки дивана на другую, старался непременно полежать там, где она спала. Настал беспросветный просоветский ноябрь, таскал по льду ранний снежок, не давая ему остановиться на одном месте. Нам с Ноутбуком так тепло дремалось возле старых чугунных батарей. Мать звонила мне на мобильник и, узнав, что я в порядке, тотчас уходила в свою суету. Где-то не ожидали расправы Белоцерковский со Старосельским. Но теперь прижать их было нашим с Ксюшей единственным общим делом. Ужо!

ТАМ МЕНЯ СПРОСИЛИ, ПОЧЕМУ НЕ ПОДПИСАЛ ПИСЬМА. (МНЕ И НЕ ПРЕДЛАГАЛИ). ОТВЕТИЛ: НАЖИМАЛИ… ОТКАЗАЛСЯ. – КТО НАЖИМАЛ? – САПОЖНИКОВ. (НЕТ, КАКОЕ ТАМ, САПОЖНИКОВ МЯМЛЯ… НО ПУСТЬ ЕГО, УМНИКА, ТОЖЕ ПОДЕРГАЮТ.) ГЭБЭШНИК ПИСАЛ ПРОТОКОЛ… НЕ СОВСЕМ ТО… СКОРЕЕ, СОВСЕМ НЕ ТО. БУРАВИЛ ГЛАЗАМИ… МУРАШКИ ПО КОЖЕ… Я ПОБОЯЛСЯ ЧИТАТЬ, ПОДМАХНУЛ. БЕЛОЦЕРКОВСКИЙ, НЕБОСЬ, ЕЩЕ ХЛЕЩЕ НАГОВОРИЛ… ТАКОЙ ТИП!

Звонят. Посмотрел в глазок, мне показалось: студент Лихоткин, у которого пересдача… значит, допуск дали. Не надо было давать. Открыл, гляжу: не он. – Ведь Вы Александр Израилевич Старосельский? – Допустим. – Я Арсений Смородинский, сын Стефана Семеныча Пломбума. У меня к Вам порученье. – (Вот если бы из Америки!) – Можно войти? – (Делать нечего.) Входите. (Эстер Борисовну Смородинскую много раз видел. И это передо мной сын еврейской матери? Белокурый, голубоглазый… вылитый чубатый казак! У Пломбума четвертушка русской казачьей крови. Не от того отца дети бывают, но чтоб не от той матери… не слыхал.) Садитесь уже, молодой человек. Не садится. Бросил на стол какие-то бумаги и стоит столбом. Это Вы мне предлагаете прочесть? Даже не счел нужным кивнуть, торчит как истукан посреди комнаты. Зяма Иванов рано ушел домой, взявши с собой работу. Витя Ройтман сегодня вообще не приходил, у него наконец-то родилась дочь. Жена моя вместе с тещей торчит в гостях… ихние святки. Что я, с ума сошел – впустил себе в квартиру Бог знает кого? Погляжу, что у него там… подписные листы? кто-нибудь умер? меня самого скоро не в чем будет хоронить. Нет! только не это! копия следственного дела Сапожникова… так сколько Вы хотите, юноша?

Я отдал деньги Ноутбуку, заставил его пересчитать – он всё путался, мусолил бумажки, близоруко разглядывал президентов США. Мы стали строить дерзкие планы поездки в Англию. Как? морем, и никак иначе. Добытых средств на такое путешествие пока что не хватает, но ведь у нас есть еще Белоцерковский! Сейчас, на студенческие каникулы, уехал в Турцию, однако к началу занятий вернется же. Вряд ли Старосельский его предупредит… будет молчать, как рыба об лед. Только объявится – пожалуйте бриться. Подождем, помечтаем.

БРАТ МИША ЗВАЛ ЕГО: ИДИ, МАМА РУГАЕТСЯ! СУП С ГРИБАМИ! ИДИ ЖЕ! НО ОН ВСЁ НЕ МОГ ОТОРВАТЬСЯ:

В ЭТУ ПЯТНИЦУ УТРОМ НЕСЛИСЬ МЫ ВПЕРЕД,

ОСТАВЛЯЯ МАЯК ВДАЛЕКЕ.

ВДРУГ МЫ ВИДИМ – ЗА НАМИ РУСАЛКА ПЛЫВЕТ

С КРУГЛЫМ ЗЕРКАЛЬЦЕМ, С ГРЕБНЕМ В РУКЕ.

НАМ ВДОГОНКУ ЛЕТЕЛ УРАГАН,

А КРУГОМ ОКЕАН БУШЕВАЛ.

УБИРАТЬ ПАРУСА ПРИКАЗАЛ КАПИТАН

В ЭТО УТРО, В ПОСЛЕДНИЙ АВРАЛ.

СОЛЕНЫЕ БРЫЗГИ СРЫВАЛИСЬ СО СТРОК, ПОСЛЕ СОЛЕНЫЕ СЛЕЗЫ ИЗ ГЛАЗ ОТ НЕСИЛЬНОГО, ОДНАКО ОБИДНОГО МАТЕРИНСКОГО ПОДЗАТЫЛЬНИКА.

Там, в Оксфорде, тоже каникулы. Мы с Ноутбуком ждали, не делясь друг с другом своей надеждой. Звонок был, но речь о приезде не шла. Хмурая оттепель обволокла разочарованье. И только мы его проглотили, на пороге нашего теперь общего жилища возник сказочно прекрасный Пол Ньюмен. Хоть мы видели Павла Петровича Терского всего один раз, не узнать было невозможно. Сэр, видеть Вас большая честь, - тут Ноутбук воскликнул, - но что вы делаете здесь в четвертый день каникул? Сидя в Ноутбуковом качкресле, он плел байки о неотложных делах в Москве. Дескать, приехал разобраться с ними, покуда нет лекций. И смиренно улегся на залатанной раскладушке. Кто, кто в теремочке живет, кто, кто в невысоком живет? А утром появилась Ксения – одна, без ангела, с независимым видом, прокуренная и в темных очках. Ее ребячливые кудряшки обвисли… укатали сивку крутые горки. Я не знал, радоваться ли мне: налицо был сговор, и страшные табу стояли над ним, как истуканы с острова Пасхи.

ЖИЛА-БЫЛА ДЕВОЧКА С КУДРЯВЫМ ЗАВИТКОМ ПРЯМО ПОСЕРЕДИНЕ ЛБА. КОГДА ОНА БЫЛА ХОРОШАЯ, ОНА БЫЛА ОЧЕНЬ, ОЧЕНЬ ХОРОШАЯ. НО, КОГДА ОНА БЫЛА ПЛОХАЯ – ОНА БЫЛА УЖАСНА. ПЕРЕД САМЫМ ОТЪЕЗДОМ В ШТАТЫ ОН ВЗЯЛ ЕЕ, ШЕСТИЛЕТНЮЮ, НА ДВЕ НЕДЕЛИ В НАТЕРЕЧНУЮ СТАНИЦУ. ОТТУДА – НА ДВА ДНЯ В ГОРЫ. СИДЯ У НЕГО НА ЗАГРИВКЕ, СМОТРЕЛА В БУРЛЯЩИЙ ПОТОК. ПОТОМ МОЛЧА ПРОШЛА С НИМ ЗА РУКУ ДО МАШИНЫ. ЛИЦО БЫЛО СТРОГО: МАЛЕНЬКАЯ КАЗАЧКА С ТЕМНО-РУСОЙ КОСИЦЕЙ. НЕПРАВДА, ЧТО СЬЮЗЕН БЫЛА ПОХОЖА НА КСЕНЬКУ. НА КСЕНЬКУ НИКТО НИКОГДА НЕ ПОХОДИЛ И ПОХОДИТЬ НЕ БУДЕТ. НО САМА КСЕНЬКА ТОГДА, НА МОЕЙ СВАДЬБЕ, ПОХОДИЛА НА ФУРИЮ.

Как серая уточка с белым лебедем, стою я подле отца перед большим трюмо покойной Ноутбуковой жены – она была лет на восемь постарше, ее давно уже нет. Гляжу на него в зеркало – прямо посмотреть никогда не решаюсь. Отчего иные люди прекрасны так, что дух захватывает? Тактичные наши: Арсюшка ушел погостить к маме Эстер, а Ноутбук неотлучно при нас, неловок и хлопотлив. Лежу без сна в одинокой постели – грею Арсюшкино горькое ложе, и Ноутбук с отцом за стеной говорят до вторых петухов.

Уехали в один день, каждый к себе. Арсюшка проводил Ксению, я Пола Ньюмена. И снова мы вдвоем. Мама Эстер таки занята своими романами – не на бумаге, в жизни. Белоцерковский на месте: мы позвонили ему и положили трубку. А у него таки определитель номера, он нам теперь без конца трезвонит, Арсюшка уж знает голос его. Алло, Вы ошиблись номером. – Как? ведь это квартира Сапожникова? он звонил мне. – Нет! не туда попали. На том конце провода беспокоятся. Радостное февральское солнце заглядывает к нам в окна – на полу переплет от рамы. Синица клюет сальце, наколотое на Нелину вязальную спицу, что долго покоилась в коробке из-под монпансье.

Ноутбук прихворнул: достали бушующие рядом страсти, втянула в свою свистопляску весенняя лихорадка, затрепал долгий мартовский день. От солнца у него дрожал каждый нерв, посинели тонкие губы, глаза глядели мимо, изношенное сердце то и дело падало, будто сосулька с крыши – во мне сразу отдавалось, обрывалось, ухало. Врачей он не признавал. В тюрьме кто пропадает? кто с полу ест, кто на санчасть надеется и кто к куму стучать ходит. Я добросовестно готовился к налету на Белоцерковского. Посмотрел в литинституте расписанье его семинаров. Проследил, насколько регулярно ходит в офис его молодая жена – без проблем… без выходных… теперь так и работают. Я наметил день. Набрал на ноутбуке Ноутбуков перевод для Белоцерковского, распечатал у себя в издательстве и явился с папкой под дверь к клиенту аки статуя командора.

САПОЖНИКОВ ПРИШЕЛ ИЗ ТЮРЬМЫ СОВСЕМ РЕХНУВШИЙСЯ – ГЛАЗА БЕГАЮТ, РУКИ ТРЯСУТСЯ, ИЗМЕНЯЕТ СНОГСШИБАТЕЛЬНАЯ ПАМЯТЬ. В ИНСТИТУТЕ ЕГО НЕ ВОССТАНОВИЛИ, И НЕ БУДЬ НАС СО СТАРОСЕЛЬСКИМ – ОН БЫ КОПЫТА ОТКИНУЛ. А ТАК, НА НАШИХ ПЕРЕВОДАХ, ДОТЯНУЛ ДО ТОГО ДНЯ, КОГДА ЭКСТРАВАГАНТНАЯ НЕЛЯ ЕГО ПОДОБРАЛА.

Ну и что Вам, молодой человек, нужно? Да, Сапожников звонил, положил трубку… с ним бывает… неуравновешенный. Потом кто-то мне отвечал несколько раз: не туда попали! такие же. Прислал готовую работу? нездоров? проходите, я взгляну, всё ли в порядке… вот тапочки. Да, вроде ничего… а эти бумаги с печатями? ………!!!

Карманы мои топорщились, набитые долларами. Полный порядок! в Крайнюю Фулу и обратно! Туда, где бьется волна об скалы… туда, где гнездятся морские чайки… откуда бросали почту в бутылках на усмотренье прибоя. Ноутбук не открывал, и ключа не было. Я позвонил с мобильника на городской телефон – молчок. Полез по водосточной трубе на второй этаж, шагнул за перила балкона, и доллары разлетелись по кафелю. Не поддается стеклянная дверь, Ноутбук же спит, укрывшись пледом в качалке. Пришлось разбить форточку – это был вечный сон.

Мы с Пломбиром прилетели на другой день. Стивенсон уж нашел в столе документы Ноутбука и многое успел сделать. Я подключилась ему помогать, Пломбира оставили разбирать пакет «вскрыть после моей смерти». Нашел завещанье, адресованное ему – квартиры и библиотеки, а также тетрадь своих стихов, записанных Ноутбуком по памяти после тюрьмы. Поздние вставки были сделаны уже старческим почерком. Немножко не хватало – одного рукава крапивной рубашки на лебединое крыло.

НЕДОСПАСОВСКИЕ ХРОНИКИ

Орловский уезд выздоравливает от болезни под названьем военный коммунизм. Бежит полевая дорога, бежит по ней красивый старик Иван Андреич Недоспасов в изношенной парусиновой паре. Декламирует по-итальянски, пугая птичек в кустах. Несет в узелке десяток яиц, четыре ржаных баранки, кулечки разной крупы. Легко взлетает над полем, раздув полы пиджака, и парусит его парусина, и убегает земля. Ходил на хутор к бывшему своему кучеру. Этого хуторянина Алеша, внук старика, долго звал «прохор Яков», будучи свято уверен, что «прохор» как раз значит «кучер». В Москве у них был кучер Прохор – мальчик видел любительский снимок бородача на козлах, со здоровенным кнутом. Орловский их Прохояков перед войной женился – стал наконец на якорь, а был изрядный буян. Иван Андреич на радостях отрезал ему землицы, выделил лесу построиться, дал кой-какого скота. Женился-переменился: ухоженный чернозем до сих пор исправно родит, и Якопрохор всегда посылает в усадьбу гостинцы, если барин невинно прогуливается вблизи. Жена Ивана Андреича поднимет прозрачные веки, выразит удивленье, поставит варить пшено. На крестьянской телеге приедут две взрослые дочери: давали уроки в городе, получили сала кусок. Сироты Петя с Алешей покажут тетрадки тетушкам, срежут зеленого лука – все сядут кушать кулеш.

Кулеш подчистую съеден, а с общей кухни доносятся запахи настоящей готовки: центральную часть дома занял ловкий бухгалтер совхоза «Недоспасово», существующего только на бумаге – галантный напомаженный Лев Семеныч Самсонов, владевший прежде галантерейным магазинчиком в Орле – Орел совсем рядом. При господине бухгалтере состоят: голубоглазая жена Ольга Ильинична и вовсе синеглазая свояченица Ирина. Тринадцатилетнему Пете они кажутся сказочно красивыми – дедушке тоже. Обеим идут короткие стрижки (завитки на античной шее), короткие юбки (одеяние Артемиды) и выставляемые напоказ фильдеперсовые чулки со стрелками. Старшая Петина тетушка, высоколобая Александра Иванна, в просторечии Шурочка, невнятно, но непочтительно поет в коридоре:

Какой пассаж случился,

Не знаете ли вы –

Самсонов отравился,

Осталось две вдовы.

Петя по делу и не по делу крадучись проходит мимо своей же кухни, не подымая глаз, овеваемый волнами безымянного очарованья, не задаваясь вопросом, кто из двух круглоколенных богинь сейчас там варит и шкварит. Алеша той порой разевает рот на чужой каравай. Вынося с кухни горку блинчиков, Ирина говорит: «Ты сегодня молодец, ничего не просил… вот тебе блинчик». Алеша пытается развить разговор в нужном направлении: «И котлет я не просил». Но колонноногая уж не слышит, стучит каблучками по хорошему паркету – туда, в захваченную эфемерным совхозом львиную часть дома, куда пару раз наведывался мифический директор Вольфензон. Очнувшись, Петя берет семилетнего брата за измасленную руку и ведет гулять в поля.

Не пахано, не сеяно, заросло репьями. Они цепляются за матросские костюмчики, что сохранились от выросших сыновей Ивана Андреича, которых уже и на свете нет. Осталась равнина, пересеченная оврагами – на ней покоится небо. Иван Андреич, бывало, каждый промытый вешними водами овраг воспринимал как личное оскорбленье. Вот покинутый хутор под лесом – дедушка называет его лесной сторожкой. Лесник – бессемейный Авдей Енговатов – скрылся, земля отошла к совхозу. Мужики поснимали железо с крыши, к крыльцу не пройти: стеной встал бурьян. Но сзади доски оторваны – можно проникнуть внутрь. Пол провалился, открылись спрятанные лари. В общем давно разграблено, однако с бору да с сосенки глядишь с полведра овса они по ларям наскребли.

На обратном пути Алеша долго молчал, на него не похоже. Потом всё же заговорил. Петенька, давай высыпем этот овес… пускай тут прорастет. Смотри, уже проклюнулся…затхлый какой. Прохояковлевы ребятишки на разобранной крыше Авдея видели… прибивал железо обратно, аж звон стоял. И Авдеева собака Разбой к ним во двор забегала… выла возле сарая, где железо лежит. Петя молчит, и дальний вой доносится сзади, с хуторов. Ватсон, что это было? это был голос собаки Баскервиллей. Петя покрепче сжимает тощий мешок и мелко дрожащую братнину руку.

Авдей Енговатов был мужик двужильный и – молва гласила – несмертельный. Дед его слыл конокрадом, а женился увозом на купеческой дочери. Авдей пошел в него: дерзкий и двужильный, черт. Таких бьют и не убьют. От людей сторонился, однако службой в лесниках у недоспасовского барина не тяготился, лес берег. Слово знал. Наверное, даже не одно. Это он при всем народе предсказал советской власти мужицкий век. А какой мужицкий век? семьдесят лет, или чуть поболе. Советской власти показалось мало – за Авдеем приехали из ОГПУ. Забрали, заперли в подвал. Развязал замки и ушел. Утром хватились – в тюрьме его нет, на хуторе нет, и пса его нету Разбоя, что умел издыхать не насовсем. Уж соберутся зарыть, а он ка-ак зарычит! Полно, тетя Анечка… дальше не рассказывай… Бог с ним, с Авдеем… ну его – пса.

Ивана Андреича в те дни тоже таскали: считали – от него идет. Спрашивали – как относится к советской власти? Отвечал улыбчивым голосом: нет власти, аще не от Бога. И вперял ясный взор в очки срединного из «тройки». Власть, смерть… он вообще относился к смерти толерантно. Право же, друг мой Шурочка… что в бою, что в своей постели, что в подвалах ОГПУ – всё едино. Сумел родиться – сумей помереть. И прибавлял назидательно: не бойтесь убивающих тело, душу же не могущих убить. И свистал-заливался щеглом. В нем тоже просматривалась своя хрупкая несмертельность. Недаром земля его не держала, и он порою взлетал, как воздушный шарик.

Проросший овес даже полезен… так говорил нам профессор Вебер на лекции (тетушка Шура чуть меньше года, перед войной, училась в Германии растениеводству). Алеша давится, ест. С набитым ртом шепчет Пете: возьмите меня с собой. – Ты трусишь. – С Анхен не буду. – Анхен не согласится. – А вот и нет, соглашусь. Уж ужин… ужели вправду пойдем? Июньская ночь наступает там, на востоке, за Волгой, и скоро будет у нас.

Не светло, не темно, а прозрачно и призрачно. Керосиновых ламп огоньки погасли в усадьбе. Анхен, ты правда его видала? Анхен ткнула покрепче в волосы шпильки, подобрала решительно юбку и, не ответив, пошла. Петя с Алешей – за ней.

Не шли – плыли в тумане. И юбка тетианечкина намокла росой, и Петины длинные панталоны, и Алешины чулки. Вот хутор Якова Охотина… ты, Алеша, бывало его всё Прохором звал. Прохор – имя такое, в святцах записано… а ты что думал? Господи, вас придется дома всему учить… закону Божьему, языкам и, чего доброго, математике… а то из вас не то что авиаторов – землемеров не выйдет. – Постой, тетя Анечка… ведь огонек горит не у Охотиных, а дальше. – Ну, что я вам говорила! – Неужто ты не боишься, Анхен? ведь это нежить какая-то. – Петеька, а Вольфензон реален? всё смешалось. Вот вашим дедом посаженный лес. Если там леший, то по крайности свой. Смотри, погасло… должно быть, Авдея нету в живых, раз он являться стал. Не трясись. Алеша… волков бояться – в лес не ходить.

Ей есть в кого храбриться. Дедушке она на самом деле не дочь, а племянница. Мать ее, дедова младшая сестра, встала к стенке рядом с мужем, капитаном Иваном Карловичем Эрлихом. Местный комбед своим разуменьем записал капитанскую дочку Анну Ивановну Эрлих как Анну Ивановну Недоспасову – по девичьей материнской фамилии, и молчок. Сама она названых родителей так родителями и зовет, а на Ивана Андреича даже лицом похожа больше чем Шурочка, особенно же – пренебреженьем к смерти и постоянной радостью без очевидных причин.

Окно не светилось боле, потом и енговатовская изба скрылась за поворотом. Лес выделялся неясным сияньем во мгле. Пахло березовым мокрым листом, точно банным веником им хлестало в лицо. Елки-подсвечники нижний ярус стелили, подняв верхушки повыше и прихватив по звезде. Встретился волк носом к носу, зыркнул зеленым глазом. Разбой! – позвала тетя Анечка. Тот завилял хвостом – не собачьим, правда, а волчьим. Такой колыбельный серый волчок, а Разбой был, помнится, рыжим. С хутора лесника донесся стук молотка. Чинит покойник крышу – стал быть, надо чинить. Шли навестить Авдея, который тогда, при жизни, два слова жалел сказать, а теперь, небось, и подавно. Зряшное дело и страшное. Да пустяки, пошли. Наш этот лес, и сыпучий злостный овраг, и волки – настоящие и прикинувшиеся нарочно. Что нам тут может подеяться? почитай, ничего.

Стоят на поляне возле избы – туман поднялся повыше, плотно окутал крышу. Стук прекратился, замер в лесной тишине. «Авдеюшко! - кричит тетя Анечка не своим, испуганным голосом, это мы, недоспасовские». Знакомый бас лесника сверху ей отвечает: «Нету Авдея, весь вышел… тогда недалёко ушел. Коли сейчас поспешите домой, младший барчук до конца ихней власти с грехом пополам доживет… да что там - и старший тоже. Только быстрей бегите». Помчались они со всех ног, вперегонки с волками, взлетевшими облаками, звуками близкого утра и отступающей тьмой. А тетя Шурочка, слыша, как сестра на розовой заре пробирается к себе за перегородку, думает Бог весть что. И лишь найдя в равной степени промокшими одеяния сразу троих домочадцев, немного успокаивается. Следствие не ведется – по деликатности остальных членов семейства: у преступников и без того слишком несчастный вид.

Слово не воробей, скорей бумеранг: будучи произнесено, может вернуться и обернуться реальностью. Однако ж и мысль не воробей: коль скоро выпустишь из подсознанья, глядишь, окажет воздействие на ход событий в неустойчивом нашем мире. С Анхен должно было произойти, только вот что? И глаза ее лихорадочно блестели, а Шурочкины грустно щурились, когда возле дальнего, оттяпанного совхозом, пустующего крыла дома, за центральными покоями Самсонова, притормозил дважды уже тут появлявшийся «мотор». Петя с Алешей насчитали троих элегантных джентльменов, из которых наиболее импозантный оказался шофером, судя по тому, что именно он отгонял машину от дальнего крыльца. Другой, по-видимому, был Вольфензон, поскольку очертил дом широким жестом, приглашая третьего входить и располагаться. Дотоле сей сын волка был для мальчиков всего лишь звуком, ни разу средь бела дня не появившись. Третьего едва успели разглядеть со спины: прежде нежели он повернулся, бабушка Софья Владимировна попросила всех отойти от окна. Отошли послушно, и Петя стал гадать вслух, ради чего этот троянский конь с чихающей выхлопной трубой вдвинулся в пределы ихнего парка. Алеша сказал не очень уверенно: «Я их видел еще вчера… автомобиль, как он к нам въезжает, и этих троих… один в клетчатом шерстяном костюме, двое в кожанках». – «Во сне?» - «Нет, в голове… я теперь всё вижу раньше, чем оно случится». – «С каких это пор?» - «Как к Авдею ходили». – «Брось! тебе задним числом кажется. Скажи лучше, что завтра будет». Но Алеша грустно замялся. Сели есть овсянку – пришла Ольга Ильинична Самсонова звать барышень в гости по поводу дня рожденья своего мужа. Ну, понятно: дам за столом не хватает. Но уж очень вкусно пахло. Не выдержали, взяли какую-то фарфоровую статуэтку и пошли.

Утром «мотора» в парке уж не было. За чашкой ячменного кофия Шурочка оделяла членов семьи кусками серого пирога с рисом и яйцами – от щедрот Ольги Ильиничны. Подлить кофию, мама? Фамилия второго Одесс… Михал Борисыч Одесс и Леонид Маркович Вольфензон. Коммунисты, сыновья фабрикантов. Учились в Германии, там набрались марксизма, здесь нежданно-негаданно пригодилось. Бывает, бывает… Энгельс любимый их тоже. Холеные, хорошо образованные, категоричные, высокомерные. Всегда начеку, никогда не оговорятся, не обмолвятся. Прекрасно держат круговую оборону. – Полно, мой друг! к чему столь подробный разбор! нам с ними детей не крестить. – Не знаю, не знаю. Они предложили Ане урок. Немецкий язык – шестилетней дочери Одесса. Кажется, живет у бабушки. Девочку еще крестили, Фаиной, но сейчас зовут Фейгеле. – А почему не ты? У тебя немецкое произношенье лучше. – Ну, не могла же я хулить Анин немецкий… как есть, то и ладно.

Дальше Петя не слышал – Алеша зашептал ему в ухо: «Вижу эту девочку… у ней локоны и клетчатый бант». – «Молчи, не говори никому… лучше посмотри в своей голове, не зарыл ли чего Авдей уходя». – «Не вижу… если Авдей и передал мне чуток от своего ведовства, то себе небось больше оставил… даже за гробом. Он сильный колдун… к кладу нас не подпустит. Такого нагонит страху». – «А есть ли клад?» - «Не знаю… не спрашивай». – «Не буду».

И на другой же день пошли. Одни, без Анхен – та уехала в город знакомиться с кудрявой Фейгеле и ее бабушкой Елизаветой Аркадьевной. Недоспасовских барышень любая телега на дороге подбирала. Но дорога кладоискателей была пустынна даже не доходя охотинского хутора, а уж дальше и подавно. Петя, мы же не взяли чем копать. – Лопату? полбеды, если дедушка увидал бы… а вот если Авдей с крыши… не стучи зубами, сделай милость. (Старший из братьев – герой по определенью. Весело лезть на рожон, когда восхищенный свидетель и робкий участник твоих безумств постоянно рядом. Смешанный лес светел в июне, и жизнь, готовая оборваться когда угодно, особенно хороша. Благословенны будьте, лица Ирины и Ольги, улыбка отчаянной Анхен, нашего старого дома полные тайн углы. Благословенно будь, прошлое, глядящее отовсюда, и бурное будущее, которое нам грозит).

Мимо двора Охотиных мелькнули – никто не заметил. Брошенный хутор Авдея сам вырос из-под земли: солнцем залитая крыша без всяких следов починки и вырубленная опушка, где рылся огромный пес. Разбой! – позвал его Петя, но тот продолжал трудиться, ухом не поведя. Два пуда земли разбросал, тряхнул рыжей шерстью – и в чащу. Из ямы блеснул медной ковкой небольшой сундучок. Откапывали черепком от глиняного горшка: ведь тут земля точно пух, в нее так и тянет лечь. Сундук был не заперт и пуст, лишь старая книга на дне. Петя сунулся взять – вороны на елках закаркали, туча на солнце наехала (по-орловски будет туча). Алеша достал, раскрыл – всё затихло. Значит, это ему. Заровняли яму, пошли по новому старшинству: Алеша с книгой под мышкой, смущенный Петя за ним. Если кому и можно сказать о случившемся, то разве Анхен.

Тетя Анечка той порой сидела за столом с девочкой, полностью соответствовавшей вчерашнему Алешиному виденью. Рисовала ей в тетрадь картинки, подписывала под ними слова. Was ist das? das ist ein Löffel… das ist eine Gabel. Елизавета Аркадьевна внесла чай, поставила вазочку с клубничным! вареньем. Посмотрела умиленно на старанье зеленоглазой Фейгеле, сказала: «Дети – это капитал, а внуки проценты». С тем учительница соглашается, и занятие завершается. Начинается веселое чаепитье с пастилой и ванильными баранками. Пете с Алешей, о существовании коих мадам Одесс наслышана (бедные сиротки!), тоже кой-что посылается. Не осматривай за собой ветвей маслины, но оставляй пришлецу, сироте или вдове. Пришлецами выглядят Недоспасовы в земле, где их предок сидел воеводой. После многочисленных реквизиций скарб семьи можно увезти на двух цыганских телегах.

Цыгане и подвезли домой тетю Анечку – ехали две телеги. Тетя Анечка с ними пела «На фартучках петушки, золотые гребешки-и, они-и золоты-ые-е, они дороги-и-и-ие». Голос звучал прелестно. Старуха дала ей ломтик медовых сот в деревянной плошке и в платочке пион без стебля. Довезли до усадьбы певунью и покатили дальше, на хутора. Анхен застала Ивана Андреича распекающим внуков. Как говорил потихоньку Петя, дедушка натравился. Ушли не сказавшись и пропадали долго. А у тетушки Александрины нынче уроков в городе нет – следовало с утра поучиться и потом уж гулять. Вырастете неучами, при таких обстоятельствах времени, места и образа действия. Тетя Шурочка скорбно кивала.

Тетя Анечка, только не рассердись! опасайся Фейгелиного отца. – Молчи, дитя! что ты в этом смыслишь… чернокнижник в коротких штанишках. – Аннетт, ты напрасно… Алеша мне описал девочку накануне первого твоего урока… локоны, клетчатый бант. – Бант, Петя, не есть неотъемлемая принадлежность ребенка. Ну, был… клетчатый… теперь мода на клетку. И локоны… кудрявые волосы уложить ничего не стоит. Подумаешь! устами младенца глаголет истина! Аннетт смеется новым, незнакомым смехом. И сияет неправдоподобной, сияющей красотой. Невыносимо… за месяц так измениться! Распевает, сделав страшные глаза:

Есть в заброшенной усадьбе

Развалившийся сарай,

А кругом растет крапивы

Непочатый целый край.

И лишь только ночь сгустится,

Услыхав условный знак,

Собираются к сараю

Стаи бешеных собак.

Всех собак там шесть бывает.

Лишь придет седьмая тень –

Перебесятся собаки

Всех окрестных деревень.

Правда ль это, я не знаю.

Но одно известно мне:

То, что там чертовски страшно,

Особливо при луне.

Анхен, а Разбой не взбесится? – Ты у нас ясновидец, ты и скажи… откуда мне знать. Лежат втроем на траве за тем самым сараем. Облака уплывают в потоке ветра: каждое величаво и стройно, а уж обо всей флотилии и говорить нечего. Перед Анхен лежит развенчанная Авдеева книга – оказалось, просто «Цветник духовный». Воры, ограбившие клад, на «Цветник» не позарились. Алеша кладет ладонь с редкостным рисунком линий поверх перевернутой ветром страницы. Предупреждает: сейчас Разбой прибежит. Пес выскакивает из-за осевшего угла сарая, ластится к Алеше, треплет зубами и без того растрепанную книгу. Явленье третье: те же и Софья Владимировна. Вот вы где, заговорщики! теперь буду знать тайное ваше убежище. Петя, захвати пяток поленьев… как они тут завалялись, ума не приложу. А Разбоя давно не было видно… кто его кормит? или он сам о себе промышляет? Разбой застеснялся, схватил зубами трухлявое полено и затрусил прочь. Это он, мамочка, Авдею в ад понес. Фу, Аннетт, как тебе не стыдно! Авдей был добропорядочный прихожанин… он у Якова Охотина детей крестил до самой смерти – до двадцатого года… Таню уже Иван Андреич крестил. Не взводи напраслину… всё сказки. Vous êtes une matérialiste, maman. Скорее ты, дочь моя. Пойдемте в дом. Самсоновы вернули фортепьяно – чудеса, да и только. Яков Охотин помог его к нам подвинуть. Теперь станешь учить племянников.

Но до уроков не доходило. Стосковавшаяся по музыке тетя Анечка сама играла целыми днями. Остановившись после какой-нибудь любимой фразы, говорила со слезами в голосе: «Напишите… напишите это на моей могиле». Тетя Шурочка замечала ей: «Учи своих двоих верных рыцарей. Ужо напишут, если освоят сольфеджио». Омытые музыкой, светлели в июньский полдень стены. На поленовской картине, не реквизированной по причине религиозного содержанья, белела известняком каменистая земля Палестины.

Какой грозовой август! Весь день собиралось, копилось и наконец разразилось. Алеша давно не спал, проснулся и Петя. Гремело кругом, будто небо рушилось. В доме творилось неладное. По коридору сновали свои и чужие: бабушка с дедом, осунувшаяся Шурочка, Самсонов с обеими дамами, огромный Яков Охотин и доктор Павел Игнатьич Теплов. Везти надо… не довезем… это мышьяк… студите кипяток, будем промывать. Алеша, вцепившись в заплесневелый «Цветник духовный» без последних страниц, шепотом торговался с суровыми небесными властями: пусть нас на Соловки… меня и Петю… пожизненно… а она пусть живет. Петя положил руку на книгу – поставил на кон свою свободу – так и сидели в темноте. Мимо их приоткрытой двери прошел доктор Теплов, сказал тете Шурочке: конвульсии прекратились, Господь пронес… посидите, я чаю попью. Самого его в церковь калачом было не заманить, но тут, сын дьячка, он всё же перекрестился, не желая оказаться неблагодарным – а ну как есть? Доктора мотало точно пьяного. Его усталое существо моталось между верой и неверием, как еще час назад у него на руках моталось между жизнью и смертью содрогающееся тело с непонятно в чем держащейся душой.

Черная роза – эмблема печали. Елизавета Аркадьевна отвезла Фейгеле погостить в Кисловодск к другой бабушке, за столом у которой та могла теперь называть ложки и вилки по-немецки. Тетя Анечка пошла вместе с сестрой учительствовать в деревенскую школу, выстроенную дядей-отцом до ее рожденья. Туда же ходили – не очень прилежно – Петя с Алешей. Вечерами Анхен вязала Александрине шерстяной жакет. Вперив неподвижный взор в свое рукоделье, пела всё одну и ту же фразу: «Счастья было столько, сколько капель в море, сколько листьев желтых на сырой земле». Листьев и впрямь было много. После их разметало ветром, смыло дождем. Окончив Шурочкин жакет, Анхен принялась вязать одеяло Ивану Андреичу – тяжелых он не переносил, а хорошие пуховые ушли из дому. Вязала долго, как Пенелопа – быть может, распускала по ночам? Доктор Павел Игнатьич частенько бывал к ним, хоть никакой медицинской необходимости в том не было. Вообще не было никаких резонов тащиться в осеннюю слякоть на случайной телеге до деревни, а до усадьбы обычно пешком, кроме общечеловеческой жажды любви (Петя в этом уже немножко разбирался), реальной тревоги за жизнь собственноручно вытащенного с того света существа и расплывчатых прав на него, кои предъявлены быть не могли.

В школе отапливаются два класса. У старших ведет урок Александра Иванна, у младших Анна Иванна. Пете с Алешей здесь делать нечего, но сегодня обещали выдать сахар на двух учительниц плюс двоих учеников. Сидят оба в классе Анхен – в смысле ученья им безразлично. Петя, сунув в печку полено, ушел гулять в причудливый сад, что вырос на замерзшем стекле. Там кружевные дворцы в окруженье плакучих берез, скамейки с ажурными спинками. Дамы – песцовые шубки – катаются в выгнутых лебедем санках, белые лошади цугом. Падает снег, как на фантиках от конфет, привезённых из Риги. Звуки приглушены и так мягки движенья. После суметь бы всё это нарисовать. Алеша повернул голову в другую сторону – к печке. Дверца открыта, пляшет огонь. Петя! Авдеев хутор горит! скажем Анхен. Полно, Алеша, мы всё равно не успеем. Хутор стоял еще два дня невредим, сгорел с субботы на воскресенье. Никто кроме Пети про виденье Алеши не знал. Караулить брошенный хутор? хватит, Алеша, не мучайся… что мы с тобой могли сделать.

Яков Охотин ночью видел зарево, что-то уж больно высокое. Постоял у окна, перекрестился и лег. Лишь утром отважился запрячь лошаденку – поехал посмотреть. Смотреть было не на что. Точно адское пламя, вырвавшись из преисподней, слизнуло крепкие енговатовские постройки. Возле гигантских головней бегал огненно-рыжий пес, мало похожий на Разбоя. Скалил зубы, не подпуская всякого там Якова. Прохояков повернул лошаденку – та помчалась к дому без специального приглашенья.

Ой, метет. Ну и метет. Свечи на елке сгорают быстро – так сильно дует непонятно откуда. Или с темного неба через печную трубу? Поднебесье рушится снежной лавиной, грозя подмять под себя раскрылетившийся дом, но тот храбро держится. Мишка, Прохояковлев старшенький, пришел засветло, до метели – один, укутанный поверх тулупа платком. Доктор Теплов сидит клеит бонбоньерки для нехитрых латышских конфет, что сам же принес. Жена с кем-то прислала. Выехала с подростками-дочерьми в Ригу три года назад, предъявив медицинское свидетельство о необходимости морских купаний для девочек. Возвращаться не собирается. Павел Игнатьич тогда нарочно остался, чтоб их отъезд выглядел временным. Позже просился к ним – отказали и пригрозили. Его бонбоньерки – шедевры. Тень Анхен, трепещущая на стекле, тоже произведенье искусства. Вдруг зафырчало и фарами засветило. Вошли с мороза Елизавета Аркадьевна с Фейгеле и шофером. Подарки, гостинцы… тревога за Анхен: как она это перенесет. Перенесла спокойно – на земле мир, в человецех благоволенье. Явился Самсонов с дамами, снова и снова гостинцы. Шофер Коновалов открыл две бутылки вина – сам же, конечно, не пьет. Иван Андреич ведет сомнительные разговоры. Дамы поставили таз для варенья, серьезно льют на воду воск. Круги по воде расходятся, фигурки на миг сближаются, потом ломается хрупкое счастье, когда остывает воск. Петя устроил театр теней для Алеши, Мишки и Фейгеле. Тени гораздо сговорчивей: танцуют, долго целуются, мелко дрожат от ветра, дующего в трубу. А это еще откуда? мощные тени-стены, круглые тени-башни, главы церквей без крестов? Петя, шофер ГПУшный! сидит и слушает деда. Елизавета Аркадьевна? нет, она здесь не при чем.

Ивана Андреича арестовали в третий день Рождества. За ним приехали: тот же шофер Коновалов и двое неизвестных. Пересыльная тюрьма до весны, после на Соловки. Алеша, нас всё равно бы не посадили… не доросли. – Выходит, мы дедову голову тогда предлагали? – Не мучайся, мы еще дорастем. Алеша не слишком быстро растет, но слишком быстро умнеет. Понимает такие вещи, которых бы в восемь лет понимать не след.

Не получается печаль. Май такой светлый (на Соловках тоже). Орловские покатые поляны зацветают желтыми купавками. Четырнадцать лет, небольшое физическое истощенье – всё равно хорошо. Петя норовит сбежать от братишки и побродить в одиночестве. Примостился под дубом, достал блокнот и рисует. Дедушкин лес шевелится: не попадаясь на глаза, играют с волчатами волки. Вот и Авдеево пепелище, на угольях проросла малина. Авдей сидит на горелом бревне. Авдей Арефьич, я понял, ты несмертельный… кланяюсь: дай мне того – не знаю чего. Потупился, а когда поднял глаза – Авдея нет, только пес ощетинил шерсть.

Он покупает на золото. Профиль его коллекционированья – семейная миниатюра. Николай Степаныч Ильин, инженер, учился в Германии, как многие и многие. Служит у бельгийцев на паровозостроительном заводе в Луганске. Привел его доктор Теплов, с которым Софья Владимировна всерьез обсуждала, что бы еще продать. Решили поленовского Христа сохранить во что бы то ни стало. Загнать складень – парный портрет прадеда и прабабки Софьи Владимировны в очень дорогом обрамленье. Да еще два, должно быть, не менее ценных детских портрета – их старших сыновей, умерших в нежном возрасте. Пушистые головки, отложные воротнички. Павел Игнатьич побеседовал с орловским антикваром и через него вышел на покупателя. Тот сидит, поджавши ноги в ботинках маленького размера. Пьет чай, вспоминает с Александрой Ивановной Германию. Но доктор Теплов чует вещим сердцем, и то же самое шепчет Алеша брату: он увезет от нас Анхен.

Принцессу уводят в рабство. Почти окрепшая взрослая сила – дар Авдея Арефьича Пете – тут ничем не может помочь. Только хуже. Сорокапятилетний инженер и его девятнадцатилетняя жена отправляются не в Луганск – в Москву. Семейные портреты остаются у Софьи Владимировны вкупе с деньгами, чуть раньше за них заплаченными. То есть деньги уж розданы заимодавцам, просто портреты зять ей при отъезде вернул.

Холодный апрель без Анхен. Петя идет пешком из геодезического техникума. Бывает домой лишь по выходным, а так живет у тамошнего сторожа, он недоспасовский. Подождать – подвезут свои же. Деревня большая, тут бойкое место, общее оживленье в делах: разобрали и снова выходили несчастную барскую землю. Но Пете веселее в ходьбе – Авдей ссудил беспокойной силы. Деда уж нет в живых, у них это быстро делается. Дед подает бесчисленно много знаков присутствия. Вот пробился сквозь тучи и внуку как легкую руку луч положил на плечо.

У Анны Ильиной дочь в кроватке – Марина, и странные колыбельные мать Марине поет:

Там, в высоких теремах,

На железных на замках

Взаперти сидит одна

Мужа старого жена.

Караульщики кругом,

Сторожами полон дом.

Брови соболиные,

Речи соловьиные.

Брови и впрямь соболиные, а шубка из серой норки. Мужу всего сорок восемь – что, разве очень много? Смотрится в зеркало. На подзеркальнике две увядших розы в синем хрустале. У Анны две домработницы: кухарка Домна Антоновна и рыжая нянька Луша, убирают они вдвоем. Чтоб разогнать тоску, Анна Иванна учится у Домны Антонны готовить: блинчики с мясом, сырники, котлеты с тушеной морковью и суп жюльен – с зеленым горошком. Потихоньку посылает с оказией в Недоспасово сахар, какао, манку и сливочное масло. Денег ей в руки муж не дает. Анна занимает у прислуги чулки, что сама дарила, в ожиданье похода с мужем по магазинам – в центр. В короткой юбке и ботиках будет бежать на полшага позади Николая Степаныча к трамваю: у мужа на редкость размашистый шаг, при небольшом его росте. Луша любит Маришу, Домна Антоновна Анну, но время, сошедшее с рельсов, не любит их всех четырех. Дом на Ордынке набит чекистами и троцкистами – Анну с души воротит от любого мужского лица. Не в кого тут влюбиться, не обо что разбиться: в лифтовых шахтах сетки и во дворе кусты. Тебе уже двадцать два, неумная голова. Однажды посмотришь в зеркало – а это уже не ты. В зеркале отражается скупо поданная Москва: дом напротив и ясень, пожелтевший не до конца. Консерватория, театры… это где-то совсем не здесь. Лушенька, ну дай ей что тебе Бог на душу положит. Кашу так кашу. Кисель так кисель. Пробует перешить платье. Зачем – неизвестно. Домна Антонна кому-то открыла дверь. В зеркале отражается Петя – выросший, возмужавший, необычайно грязный и бесконечно свой. В Москве уже третий месяц. Как? почему не пришел? – Всё неопределенно… в институт еле взяли… геодезии и картографии… справка была, что работал год землемером, пока учился. Сейчас в общежитье. – Ступай скорей в ванную, а то возвратится муж. Возвратился… поговорить не успели. Ладно, хоть вымылся. За мытого двух немытых дают.

Разгулялась осень в мокрых долах. Мишка Охотин пошел домой из школы в смазных сапогах. Недоспасовские волки, существование коих кем-то признаётся, а иными оспаривается, ехидно воют в оврагах. Людьми они обычно брезгают, предпочитая на худой конец зайчика одиннадцатилетнему Мишке, сразу после уроков выкурившему здоровенную самокрутку – это мерзость перед лицом леса. Алеша находит другое объясненье неоспоримому факту Мишкиной неприкосновенности: обитатели Охотина хутора пользуются покровительством Авдея, по-прежнему присматривающему за дедовыми посадками. Ни один волос не упадет с Мишкиной головы, ни один волк не пойдет супротив Авдея: у них нынче сговор. Попробуй теперь сунься кто чужой – живо узнаете. У Алеши самого за пазухой охранная грамота: лист, вырванный Злодеем из «Цветника духовного». Злодей всё такой же – рыжий и наглый, хоть ему давно пора издохнуть, не понарошку, а взаправду. Видно, Авдеева несмертельность распространяется на него. А вот Софья Владимировна лежит с грелкой на животе: у неё приступ болей. Согнула ноги, натянув на них одеяло. Такая поза у Пети с Алешей звалась «сделать слоника». Названье давнишнее, и давнишние боли. Однако доктор Теплов обеспокоен – частично приехал, частично пришел посмотреть больную. Усталая тетя Шурочка подает ужин. Павел Игнатьич не делает вслух никаких назначений, лишь отмечает про себя: пациентка генетически нуждается в щадящем образе жизни. Алеша пристально смотрит на фитилек керосиновой лампы и видит: Петя целует щеки тети Анечки, а годовалая девочка шлепает его ладошкою по лицу.

В общежитье на кухне окно с переплетами, еще не забрезжило утро. Высокие потолки казенного старого зданья неясного назначенья. Наверху закрытая форточка – до нее не достать. У титана длинная очередь: чайники - как вереница слонов. Качаются на расшатанных ручках, склоняют узкие хоботы. Дует откуда-то, девушки поднимают плечи в бумазейных халатах. Худенькие их шеи перетекают в стриженые затылки. Тапочки – одинаковые, различной степени стоптанности – терпеливо переступают ближе к цели. Щуплые, не выспавшиеся, юноши молчаливы. Петя возвышается надо всеми на полголовы. Ему нипочем набитый трамвай, бредовая лекция по марксизму – его объемлет нездешняя легкость со вчерашнего дня.

Николай Степаныч держит коллекцию миниатюр под замком в секретере. Дамы в умильных буклях целуются в темноте с гусарами в эполетах. Относится как к валюте, хранимой про черный день. Девочка стала уже говорить: «Мама целует Петю». Анхен, гений обмана, тотчас целует куклу-петрушку и дочь заодно. Чужая душа потемки: прислуга не любит хозяина, а молодую барыню всегда берет под крыло.

СофьяВладимировна скончалась в двадцать восьмом. Приезжала Анхен с красивым высоким Петей и двухлетней Маришей. Николай Степаныч в то время был в Конотопе по служебным делам: на заводе случилась авария. Сухонькая тень теперь появляется всякий день в аллее. Седые волосы собраны на макушке, в светло-карих глазах голубиная глубина, а губы – с кроткой усмешкой страданья. Ольга Самсонова раз с ней едва не столкнулось. Но привиденье, смутившись, свернуло под сень тополей. Алеша к слову спросил несмертельного: «Что это бабушка ходит, Авдей Арефьич?» - «А вот никак не сустренется с барином… больно его кончина нехороша была». Напрасно, значит, Иван Андреич храбрился: они, выходит, и душу могут убить.

А в Александровском саду такие тюльпаны! темно-розовые, стройные, как бокалы. Двоюродный племянник Петр Недоспасов держит Анхен под ручку. Она хороша в темно-розовом платье, помада палевая на губах, и жизнь вся в розовом свете. Вернулась домой – в доме обыск. Вредительство, заговор! на Николай Степаныча свалили аварию, которую он тогда, в дни похорон, устранял.

Прислуга ушла, Маришу отдали в ясли, Аннетт работает стенографисткой. Достала Пете из шкафа мужнины брюки, отогнула внизу – его истерлись до дыр. Отнять у узника не только жену, но и брюки… жизнь оскорбляет на каждом шагу. Нашли ключи, грустно смотрят вдвоем Николайстепанычевы миниатюры. Выпустили на свет розамунд в каштановых локонах , мужчин с грибоедовским коком на лбу. Петя давно не рисует: не до того. Плохо быть виноватым перед тем, кто страдает, а страданье находит и заурядных людей.

Под Орлом метет и метет – доктор Теплов застрял на три дня в усадьбе. Он только что получил из Риги разводное письмо: его жена Зинаида Григорьевна в одностороннем порядке расторгла брак и сочеталась по лютеранскому обряду с латышом – хозяином ресторанчика, после того как выдала девочек тем же манером. У Людмилы трехлетняя дочь Кристина, у Елены пока никого. В конверте листочек от Зины с приписками Люды и Лены. И лягушиная бумага о расторжении брака на нежном и мягком латышском языке. С этой филькиной грамотой Павел Игнатьич боится сунуться в советское учрежденье – о православной церкви нечего и говорить. Он женат на призраке прежней любви. Александра Ивановна накрывает на стол, сочувственно слушает – белая шаль метет как метель по холодному полу. Мишка здесь тоже две ночи ночует: на хутора не пройти. Алеша решает за Мишку задачки под носом рассеянной Шурочки. Та под белым платком застыла, точно озимый росток. Самсоновы загостились в Орле у Ирины – теперь жены комбрига Середина, матери сына Сережи. Кто где был, тот там и остался. Но неожиданно в дверь звонят. На пороге мужик в тулупе, шапка из снега по самые брови, а глаза – угольки. Авдей. Пришел, когда нету соседей. Сел возле печки, обтаял – глядишь, и взгляд подобрел… но молчит. И белая фигура в саду маячит: ищет любимую тень. Встал, подошел к окну, поглядел в темноту. Поднял с полу обрезок веревки, завязанной крепким узлом. Наговор на этой веревке, не поднимай никогда их с земли – чужая беда привяжется. Раскрыл пошире печную дверцу, пережег на угольях узел, подал обрывки Теплову и Шурочке. Взял со скамейки шапку и, не надевши, ушел. Шурочка печь закрыла – пламя заплакало тоненьким голосом. Алеша шепнул: кто-то умер. Она же: типун тебе на язык.

Официальное известие о гибели Зинаиды Берзинь в автокатастрофе пришло через три недели – на том же кичащемся собой языке, но теперь уже с переводом. Доктор Теплов привез потертый конверт в кармане. Заперли дверь на засов и дверцу печную закрыли. Страшен размах дьявольской помощи - лучше жить во грехе. Впрочем, Авдей в эту зиму больше не появлялся. Злодей же ходит с Мишкою в школу, сидит у порога ждет, а после уроков смирно провожает на хутор. Довел до дому – и в лес. С волками живет и по-волчьи воет.

Думала – душа его станет витать в Недоспасове, где двое наших остались, чтоб повстречаться с моей. После ждала в Москве, возле дома Анхен с Маришей, куда приезжает Петя из экспедиций раз в год. Не дождалась, полетела над неласковым морем, под монастырские стены из холодных камней. Собрала по кусочкам растерзанную его душу, сложила, и оживила, и увела с собой.

Мариша моя разумная усердно водила пальчиком по нашим растрепанным детским книжкам и очень бойко прочла:

Жил на свете зайчик юный,

Легковерный и простой.

Он не хаживал далёко

От норы своей родной.

Свет и люди незнакомы

Были зайчику тому.

Жил в довольстве, без заботы

Он в родительском дому.

Учительская натура Шурочки ликовала, Павел Игнатьич радовался, Алеша рукоплескал. Петя не появился на свадьбе: торчит в Салехарде. Заочно учится, дали комнату - много работы, мало любви. Призрака я в саду не видала, все говорят: исчез. Письма от Николай Сепаныча в первый год получила дважды, а теперь они прекратились… значит, совсем дошел. Я завожу служебные шашни, совесть черна, как у грешного негра, и без Пети каюк.

Сидят на замшелом бревне – четырнадцатилетний Алеша и задержавшийся в сорокалетнем возрасте хмурый Авдей. Алеше на вид дашь двенадцать – рос в голоде, да еще придавлен Авдеевым даром. Зато отсутствующий Петя (тоже рос в голоде) в двадцать лет – скоро будет двадцать один – гренадер. В плечах косая сажень, и усы гренадерские. Знал, хитрец, что просить у Авдея. Вернее, не знал – получил то, чего чаял. Беседа Алеши с Авдеем беззвучна. Поодаль сидят в напряженных позах шестеро молодых волков – охрана Авдея. Успешный ученик догадался: дети Разбоя от волчицы. Сам Разбой где-то гоняет. Алеша уж месяц как учится в фельдшерском, живет в Орле у супругов Тепловых, бывает к Авдею редко и тайно. После гибели Зинаиды Берзинь имени колдуна стараются не поминать. В именье сейчас жить нельзя – там теперь правленье колхоза, и председатель не местный. Самсонов при нем уцелел, занимает с женою комнатку. Одесс и Вольфензон в городе на культработе. В момент коллективизации выслали под Архангельск семью Охотиных: Якова с Мишкой и восьмилетней Танькой. Хозяйка же Яковлева - Авдотья, не вынеся суматошных сборов, досрочными родами померла. На хуторе колхозный коровник, однако коровы доятся плохо: пугаются Авдеевой свиты – а он так и ходит кругом. Нужен вредитель? вот вам вредитель. Расстреляйте его второй раз, товарищи…посмотрим, как у вас это получится - ему любой волк товарищ.

Конец декабря, в Недоспасове ранний вечер. Аннетт приехала в таком авто и с таким начальником, что председатель колхоза «Маяк» Василий Власьич Запоев, вытянувшись, предоставил гражданке Анне Ивановне Ильиной всё то же левое крыло теперь колхозного зданья. Аннетт послала шофера в город за Алешей с Тепловыми, и скорей к фортепьяно: в Москве у ней его не было. Сыграла свое любимое – покровитель вконец обалдел. Сидел, прикрыв глаза веками, раздвинув в улыбке рот. Мариша трогала пальчиком клавиатуру - пора учить, пятый год.

Шофер еще не вернулся с нашими. При волчьем солнышке выхожу на крыльцо. Заснеженная усадьба молчит. Вон там трава росла за сараем, мне по пояс. Мы в ней прятались: Петя, Алеша и я. Maman нас нашла… о, найди снова, пересчитай, как цыплят. Если ты не узнаешь меня, я уеду тогда… насовсем. Я тебе много раз говорила: когда умрешь, подай мне знак, что всё это существует. Моих – отца с матерью – туда отправили второпях и насильно, мы не успели договориться. Ты меня так обласкала… ты обещала… дай знак мне, дай знать.

У нас теперь с Павлом Игнатьичем в Недоспасове дача: товарищ Запоев шелковый, ни слова мне поперек. Аннетт приезжает с этим своим, как его, Раскроевым. Тот к нам в контекст не вписывается, но ему на это плевать. Николай Степаныча доконали – прислали Аннетт свидетельство год с небольшим назад. Он нелюбимым жил и нелюбимым умер. Я пыталась Маришу учить языкам – она с каждым часом рассеянней. Котятки, бантики, глазки, ранняя женственность… восемь, почти девять лет, вся в Аннетт. Нет, Аннетт была поотчаянней… правда, так же красива. Покойные родители привезли ее в Недоспасово перед самой войной – я тогда уезжала некстати в Германию. Ей было восемь, а мне восемнадцать, как сейчас Фейгеле, или Фаине, которую прячем на всякий случай в усадьбе: Одесса расстреляли по страшному обвиненью – участье в убийстве Кирова. Елизавета Аркадьевна не дожила. Петя приехал – где это записать? Скоро будет и Анхен.

Не получается грусть, как всегда. Вот, Фаина, наш лес, он прогрелся до дна торфяного озёрца. Можно оттаять после зимы в Салехарде. Вместо полярного волка – полукровки с рыжим подшерстком. Если сложить облака и сосны, лучи меж стволов, свист птиц и шорох в кустах – будет примерно равно быстрому твоему взгляду, что я поймал на себе.

Когда отравилась вторично Анхен – легче, чем в первый раз – Алеша уже работал фельдшером. С Павлом моим Игнатьичем откачивали вдвоем. Откачали, Бог не без милости. Только вот стала чахнуть, точно Марфа Собакина. Ровно ее кто испортил ли опоил. Петя же по-советски расписался с Фаиной, увез в Москву – коммуналка его на Башиловской – и на работу приткнул. О вузе сейчас разумней не заикаться… опасное время… не надо лезть на глаза. Раскроева арестовали. Думала: выгонят нас из усадьбы. Нет, Запоев молчит. Наведывался о здоровье, покуда Анхен лежала. Я сказала Алеше: поди к своему Распутину бишь Авдею… Господь простит.

Авдея не было видно, лишь неуемный рыжий Разбой в пожелтевшем малиннике рыскал. Я постоял подождал и ушел под моросящим дождем. Однако Авдей поздней осенью к нам не раз приходил: следы большеногого мужика с полдюжиною волков на дорожке тогда оставались. Тетя Анечка встала, снова что-то вязала и пела теперь вот так:

То не плачи, то не стоны,

То бубенчики звенят,

То малиновые звоны

По ветру летят.

Звоны и впрямь неслись откуда-то с хуторов – или Авдей кроет крышу невидимой нам избы? А тетя Анечка всё надрывала душу:

И зачем спешит он к месту –

Я найду ему ночлег.

Я совью ему невесту

Белую как снег.

Прихвачу летучий локон

Я венком из белых роз,

Что растит по стеклам окон

Утренний мороз.

Слушал ее и видел сплошную сумятицу впереди.

Я успокоилась было за Анхен. Декабрь стоял снежный и вьюжный – не приведи Господь. В ранние сумерки, меж собакой и волком, заметаю порог. Тут-то пришел товарищ Запоев свататься к бедной к ней. Она его сейчас выгонит – он тут же выгонит нас. Не выгнала, обласкала. Господи, как ее жаль!

На удивленье свету Василий Власьич Запоев оказался человеком порядочным. Стоически стерпел отъезд в Москву бывшей учительницы недоспасовской школы Анны Иванны Ильиной с девятилетней дочкой. Сам отвез их к поезду в кабине грузовика. Грамотного человека в Москве всегда ждут… и со здоровьем у ней зимой было неважно. Здесь отлично справляется сестра ее, Александра Иванна Теплова. И фельдшерский пункт их племянника, Алексея Федорыча Недоспасова, у нас в деревне работает хорошо… доктор Теплов помогает в трудных случаях. Что, товарищи, может закрепим за ними те три комнаты, за стенкой? единогласно? пиши, Клим. Фельдшер пусть живет постоянно, инструменты держит, то се. К деревне поближе… вдруг ночью роженицу привезут. (И привозили, случалось.) Всё не в город трястись. Учительница учебники может оставить, тетради… не из Орла таскать. Наша колхозная интеллигенция… верно я говорю, товарищи? Товарищи были свои, недоспасовские. Их оголтелую преданность усадьбе приезжий председатель уже раскусил. Умышленно промолчал о том, кем построены и оснащены школа, фельдшерский пункт. Кем лес посажен, овраги кустарником укреплены. И без него помнят. О воеводе Недоспасове, боронившем эти земли от набегов с юга, не сказал, поскольку не знал. Знали краеведы в орловском музее, да и тех посадили, то и не знал никто. Ни к чему было. Земля лежала, беззащитная перед накатывающимся девятым валом безвременья, и все председателевы достоинства ничем не могли помочь. Скорей его снимут, чем он тут наладит. На опустевшем охотинском хуторе мычали коровы, не выполнив план по надою. На горелом Авдеевом денно и нощно стучал молоток. Хозяин строил – невидимое, несгораемое – и никому не прощал.

Велика Москва, а спрятаться негде. Аннетт единственный раз пошла в театр – и бежала, завидев Петю с Фаиной. Ведь это теперь на всю жизнь… в ее семье… хуже любого застенка. Что травиться мать малолетней дочери не имеет права – в резких словах объяснил ей Раскроев, прежде нежели сел. Еще он успел устроить Аннетт без диплома преподавать немецкий в пединституте на Пироговке. Ее экзаменовала старая дама-смолянка, осталась довольна. Советских кадров не хватало на этой ниве. Маришеньке скоро десять, у ней есть подруги. Любит остаться одна в большой квартире, вертеться у зеркала, мерить мамины шляпки. Сдать комнату Анхен боится: могут отнять за ненадобностью. Лучше сидеть взаперти, авось и забудут. Эврика! в консерваторию Петя Фаину не поведет: та всегда ненавидела занятия музыкой. Анхен сперва зачастила в Большой зал, потом поступила на вечерний по классу вокала: у ней открылось хорошее меццо-сопрано. Вот вам «на фартучках петушки, золотые гребешки»… цыганкин пион без стебля, что был завернут в платочек. Мука отступила, произошло как бы переключенье. Есть равновеликие вещи их немного, но музыка и любовь в этот перечень входят. Во всяком случае, для нее. И хватит уже травиться.

Фельдшерский пункт на краю деревни, по дороге к усадьбе – можно идти пешком. До города вчетверо дальше. Сентябрьское золото в низком квадратном оконце – как на иконе оклад. У Алеши для фельдшера слишком длинные волосы, поверх линялая белая шапочка с оборванными тесемками, халат не по мерке на узкой спине разошелся. Белый монах. На кушетке сидит его черный учитель. Авдеюшкины глаза цыгановаты и быстры, его борода кудрява, а сапоги блестят. Ощерился волчьей улыбкой. Ежовщина на дворе, Вольфензон уже арестован, Запоев носит всякий день смену белья в портфеле. Авдей возлагает руки на каждую склянку с мазью, на каждую ампулу сыворотки, на пузырьки микстур. Алешино врачеванье, все говорят, помогает, но что за этим скрывается – ты поди разбери. Авдеюшка долго смотрит в золотое оконце, потом говорит: «Не тронут Тепловых, тебя и Анну. Я вас у этих дьяволов в карты вчера отыграл». Алеша глядит неотрывно в смеющиеся глаза. Ну ладно… в карты так в карты. А как же Петя с Фаиной? Авдеюшка не сказал, Алексеюшка не спросил. В зеленой бутылке стоит букет из осенних астр. Авдей выдергивает стебелек затесавшейся травки под названьем «костер безустый». Пропускает сухой султанчик между корявыми пальцами, подмигивает Алеше: петушок или курочка? Тот молчит. Авдей отвечает: курочка – и показывает Алеше комочек из пыльных семян. Оборачивается к ходикам с картинкою на доске и оловянной гирькой в виде еловой шишки. Подталкивает маятник: «Не волнуйся, Алеша… успеет твой брат уехать… им всё равно кого».

Сидят на Ярославском вокзале почти уже сутки. Фаина на скамейке промежду чужими мужчинами, Петя на чемодане. Арестовали обоих сотрудников, с кем он должен был ехать. Петя с Фаиной из страха дома не ночевали. Билет обменять, уехать пораньше не получилось. Только бы не пришли за ним к поезду, а там как-нибудь. У Фаины теплые щеки даже на расстоянье и трогательная корзинка из кос. Когда (если) увидятся, она будет совсем другой: ей двадцать, в этом возрасте быстро меняются. Ехать Пете до Омска, после на пароходе по Иртышу и Оби до Салехарда. В конце навигации, почти впритык к ледоставу… место ему бронировано – первым классом… три места. Наши перроны по образцу французских: чугунное кружево и часы на столбе. Идут они очень медленно – или у Пети спешат? Огромные стрелки дрогнули, словно большие усы, и двинулись пошустрее. Состав немедленно подали, объявили посадку. Посадят. Петя только вошел в купе – дали сразу же отправленье. Фаина еле успела выскочить… вагон оставляет перрон. «Вот она, - сказал запыхавшийся неприметный мужчина в штатском другому точно такому же, - берем ее, у нас равноправье… и нужно еще двоих».

Светлый июнь – он и в Москве июнь. Снова у Пети не получается горе. Приехал после зимовки не в коммуналку, а к Анхен: Мариша в пионерлагере, ей одиннадцать лет. Пете с Анхен такая судьба: обманывать тех, кто сидит. К дьяволу только сунься на хутор – живо к рукам приберет. Век-волкодав кидается на слабые плечи Фаины - ее красота в лагерях хуже любой вины. Что возвратится к Пете вместо холеной Фейгеле? вообще - возвратится ли – трудно вообразить. Das ist ein Löffel… das ist eine Gabel… аккуратные локоны… клетчатый бант в кудрях. И Анхен, полуголодная, склонилась над головой..

Июньской ночью в Недоспасове лучше, чем на московских бульварах. Алеша идет через лес спокойно: его провожает Разбой, как некогда Мишку. Где Мишка, мой друг закадычный? где сопливая Танька? если живы – ему двадцать два, ей шестнадцать… уже не такая сопливая. Остальные Авдотьины детки все померли - а не зови в кумовья черта! Таньку уже крестил мой дед – хутора с усадьбою жили дружно. Танька зато и выжила. Хотя вот Мишка Авдеев крестник… мой ровесник… чертенок разбойный! Пока вспоминал лицо товарища – тринадцатилетнего не сумел, а восьмилетнего вспомнил – к Разбою пристала волчица, бежит бок о бок на полголовы позади. Должно быть, с нею Разбой прижил шестерых Авдеевых телохранителей. Их так боялись коровы на бывшем Охотином хуторе! Сейчас там доярка, похожая на Мишкину мать. Лет тридцати пяти – как Авдотья была перед смертью, когда выселяли. Кажется, тоже Авдотьей зовут. Приручила всех шестерых полукровок – стадо теперь стерегут. Ну, ведьма! коровы у ней от волков не шарахаются, доятся – хоть залейся… ведьма выдоит и пенек. Вот пришли на Авдееву пустошь. Разбой обнюхал горелую печь, торчащую средь поляны. А где волчица? баба сидит спиною к Алеше на перевернутом чугунке. Знакомый затылок, знакомая стать… Мишкину мать как не узнать? частенько голодного барчука кормила эта рука. Обернулась… уже и редеет тьма. Так вот у Авдея какая кума. Несмертельная, нестареющая… пропадала, потом появилась. Не удивились – глаза отвела. Прячется, шепчет, знает травы. Бабы к ней ходят лечиться – стыдятся фельдшера. Уж он собирал их в клубе. Агитировал: бабы! не лечитесь у бабки. Впрочем, какая бабка… бабенка. А где она? Нету, пропала! оборотень. Разбой сидит и скулит без своей волчицы. Авдея Алеша не повидал – а нужен. Ладно, он сам придет. Мы с ним как белый день и ночь – так мир раскололся напрочь.

Извините за такое высказыванье, товарищи – Бог пронес… не посадили. Два года ходил с чистым бельем в портфеле. Теперь одел… старое совсем сопрело. А что с председателей сняли, я не в обиде…городского поставили, грамотного. Разве я трясся – я работал… у меня отец крестьянин. Учусь заочно в орловском агротехникуме… давно уже… поздновато, конечно. Диплома пока не получил, но, Бог даст (простите, товарищи), получу. Справку дали: Василий Ввласьич Запоев сдал за два курса. Недоделанный недоспасовский агроном… сельская интеллигенция. Занимаю теперь одну из трех остатних господских комнат… про господ лучше не поминать, чтоб, упаси Бог (поперхнулся), не узнали кому не нужно. Вот доктор Теплов дьячковский сын, а в Бога не верит… это ему в плюс. Они с учительницей Тепловой занимают вторую комнатку. Хошь тут живи, хошь в Орле… нам без доктора нельзя. Вон Андрон спьяну сунул руку в английскую косилку, что от бар отсталась. Резали, как, прости Господи (закашлялся), на войне. Третья комнатушка – фельдшера Алексея Недоспасова… вы его знаете, товарищи, как облупленного. Смирный человек… вроде юродивого Христа ради… это я так, к слову пришлось. Трудовая интеллигенция. Землемер тоже, Петр Недоспасов. Подумаешь, фамилия… бывает, по названью деревни пишутся. Был у нас, разделил поля под травопольный севооборот… это, товарищи, первое дело. Само из-под земли лезет только на охотинском хуторе… чего и не сажали. Заговорённое место, и баба там Авдотья… она знает… то есть только так говорится… темное суеверье. Баба она и есть баба… для меня что бревно (потупился). Учительница наша бывшая приезжала, Анна Иванна Ильина… на певицу теперь учится. Очень нужное дело культура, товарищи. Наши сельские выдвиженцы. Будет арии петь – нам только в плюс… мы взрастили, воспитали. И дочку ее в люди выведем. Легко ли, Господи (замялся), самой учиться и девчонку учить… знаю по себе, как трудно. Приезжала к нам на Рождество (после Нового года, правильнее сказать).Пела в клубе: «Между небом и землей». Учительница Теплова на пианино подыгрывала. Певица ребятишек в хор отбирала. Пой, говорит, как я: во поле береза стояла. Про наше колхозное поле – как раз в точку. А вот между небом и землей – нехорошо. Меня, товарищи, из партии пока никто не исключал. Я вам вот что скажу, товарищи мои сельские интеллигенты: стойте обеими ногами на земле. И почаще приезжайте в родной колхоз «Маяк». Уж мы потеснимся… я в фельдшерском пункте на родильной кушетке переночую… комнату маме с дочкой уступлю. (Простое лицо его на продолжении последней фразы хорошеет, голос теплеет, потом вовсе пресекается.) Всё, товарищи.

Зима- лето, зима-лето. Двенадцать месяцев зима, а остальное лето. Два года из десяти. Что без права переписки – в приговоре не было. Десять лет без права переписки - это не то и не про то. Однако письма от Фаины и к Фаине передавать не велено. Канула, как ключ на дно. Ее на ранней стадии отделили от стада. Ни конвоирам, ни лютым бабам уголовницам не видать как своих ушей. Ею поклонились высокому начальству, после определили в передвижной гулаговский театр играть передовых доярок, выпустив на грудь даже не завшивленные косы. И чтоб безо всяких поцелуев на сцене. Ferboten. Вплоть до особого распоряжения - а оно не поступало. С героем-любовником Фимой Нудельманом украдкой целовались за кулисами.

Авдей живет в невидимых хоромах. Скрипит крыльцо, когда он к нам выходит – ко мне, а иногда и к Пете с Анхен. Ступив на землю (ли ударившись об землю), вочеловечится, а иногда и волком является. К Авдотье ходит в гости: миловаться, да заодно проведать полукровок, пасущих стадо. Говорит нам с Петей: «Пождите… скоро мы войну затеем… не надолго. За ней придет другая… большая, страшная… такая уж как надо». – «Кому, Авдеюшко?» Молчит… должно быть, черту… кому ж еще. И Анхен грустно гладит сначала Петин жгуче-черный ежик, потом мою нефельдшерскую стрижку. Алешенька, скажи, кого ты любишь? Я, тетя Анечка? да всех. Она смеется. Никто так не смеется… лишь она… и умиленный рыжий пес ей лижет руку.

Кого Алеша любит? Машу, Федосьину дочь, которую вытащил с того света, как некогда доктор Теплов тетю Анечку. Было Маше семнадцать, она уж побывала в руках у «бабки» Авдотьи, что бабкой николи не будет. Пришла Маша в фельдшерский пункт на своих ногах, моя кровью крыльцо. Три дни Федосья ее не хватилась – не то привыкла, не то пила. Маша билась головой о кушетку: «Колодец высох… дай голову покрыть… за дверью стоит». Лекарства как об стенку горох. Дважды переливал свою кровь, в глазах темнело. Уговаривал не слышащую: «Не впущу… поперек лягу… под венец поведу… ветру венути не дам». Продержался до Авдея целые сутки. Авдей кровь остановил, сбил жар. Подоспел Павел Игнатьич с новым лекарством, но Машина молодость уж собрала войска и повела в атаку. Смерть отступала на глазах – Алеша крестился на рукомойник. Когда через полгода пошел свататься, выполняя обещанье, данное один на один находящемуся без сознанья человеку, Маша закрылась подолом и лица не казала. Мать буркнула: «Подите, Алексей Федорыч… стыдно ей». Так было и во второй раз, и в третий. В четвертый он идти не посмел. Если встречались на деревенской улице, Маша его видела не подымая глаз и сворачивала в проулок.

Встречаем в Недоспасове сороковой год: мы с Петей, Мариша-подросток, доктор Теплов и Шурочка, Алеша, супруги Самсоновы, Ирина Середина в трауре, десятилетний Сережа. А сам Середин погиб на отчаянно обороняемой финнами финской границе. Запоев ушел в запой - ничто не предвещало, кроме фамилии. Наивный, он только теперь догадался о наших с Петею отношениях. К тому же не знал, что меня только выдают за родную сестру Александры, и, следовательно, родство немного (не намного) дальше. Когда пытались открыть ему тайну расстрела моих родителей, глаза его были бессмысленны - он ничего не понял. Звали Авдеюшку на предмет заговора, сегодня должен придти его «отчитать». Жалкий, грязный, Василий Власьич Запоев, вечная наша защита, лежит за тонкой стеной. Я пою «Лесного царя», и мне что-то не по себе.

Горе поди к Егорью – те Егорий поборе. Горе поди за море – там вино не шатае. Авдей переливает воду из ведра в ведро, наговаривая на текущую струю. Алеша ассистирует: смачивает бинт в ведре «с наговором», переворачивает бесчувственное тело Василья Власьича и наносит влажный крест на лоб его. Тете Анечке велено стоять лицом к стенке: от нее отвораживают, пусть отворачивается. Смиренно всё терпит: Авдей плюет ей в подол, отрезает порядочный клок волос – выбрасывает на вьюжный ветер. Горе неразделенной любви летит к оврагам и воет там волком на ущербную луну. Вышли втроем, оставив спящего – Сережа сидит под дверью, бормочет: горе поди к Егорью. Алеша будущего давно не видел, что-то оно становится больно смутным, но тут разглядел: этот мальчик держит в руках «Цветник духовный». Преемник растет.

Петру Федорычу к Фаине из Салехарда близко, однако сердце сердцу вести не подает Фаина давно любит Фиму, Петр Федорыч пока Анхен, Запоев теперь – только водку да полевой простор. Ирина Середина вышла замуж, и что-то у ней не ладится: Сережа живет в Недоспасове неведомо у кого. На Сереже заметно фирменное недоспасовское клеймо: след молодости его матери, прошедшей в этих стенах. Из Риги бежали на запад Елена Круминь с супругом, а муж Людмилы Янис зачем-то бежал один. Людмилу Янис с Кристиной заслали в Курганскую область. Петр Федорович седеет, а Фаина сидит. И вот уж май сорок первого – лучше не видеть будущего, оно подступит вплотную, успеете разглядеть. Опять зацвели поляны, побеги выгнали елки, и смирно ластятся волки к Авдееву сапогу. Алеша обнял Сережу за плечи – идут на хутора. Сережа вдруг изрекает: война будет через месяц. Еще один ясновидец… их тут хоть пруд пруди.

Сдавать странички (зачет по немецкому) значит столько-то знаков текста перевести из газеты, издаваемой на немецком здесь, в Москве. Осуществить перевод с перевода. Анхен красивей студенток, хоть ей уже тридцать шесть. Вечернюю консерваторию закончить она не успеет: чего-то не досдала, чего-то недостает. В начале войны докопаются до фамилии Эрлих - сослать в Сибирь не сошлют, но из вуза турнут.

Стенографисткой-машинисткой на прежнее место не взяли, уехали в эвакуацию без нее. С горя устроилась нянечкой в близлежащую школу – школу тут же закрыли: налеты стали сильней. Петр Федорович на фронте – офицер, но не муж… стало быть, за него аттестат никак не получишь. В Орле давно уже немцы, о наших ни слуху ни духу, и никому на свете дела до Анхен нет. Оклад продала с иконы, которой благословили названые родители на несчастливый брак. Сидят в темноте с Маришей, немного отдернули штору: прожектора нащупали в небе фрица… ведут. На батареях отопленья пестрые шкурки кошек, а батареи не топятся – надо таскать дрова. Заработала грыжу, попала на операцию. Оставили санитаркой: врачам ее стало жаль. Мариша худая и черствая… какие там киски-бантики. Ходит к матери в госпиталь – не за так, за обед. Читает ослепшим письма сухим подростковым голосом. Кормит безруких с ложки без улыбки в лице.

В конце сентября рыли окопы в мягкой орловской земле – Александра Иванна Теплова со старшими учениками, включая Сережу Середина. Бухало, ухало, полыхало и через несколько дней прокатилось поверх неглубоких окопов в стороне от деревни. Александра Иванна отпустила ребят и ставни в школе закрыла. Сказала: делайте вид, что по-немецки не знаете. И про меня молчите… я понимаю всё. Павел Игнатьич последнее время работал сутками в госпитале. В недоспасовском фельдшерском пункте появлялся по понедельникам – Алеша давно на фронте. Запоев ушел в ополченье: лучше убитым, чем полоненным, хоть бы и женщиной. А что же Авдеево волхованье? это как от запоя: на время. Ушел на фронт несвободным – жизнь была не мила. Закрылись на засов вдвоем: Шурочка и Сережа – Самсоновы не пришли… Авдея вот тоже нет.

Авдей при деле: в полевом госпитале медбратом без документов при Алексее Федорыче под его личный ответ. Петр Федорович по штабам, картограф-геодезист с дипломом: обзор с любого холма сумеет изобразить, грамотно пишет сводки и донесенья печатает. Алеша хирург без диплома, от Бога. Уж коли Бог не помог – тогда Авдей, ничего не поделаешь. Просто так вытащить пулю в несложных случаях доверяют Алеше – хирургам времени нет поесть. Очень способный фельдшер, доучится после войны. Мишка Охотин попал к Алеше в палатку с начинающейся гангреной. Уже бы и отняли ногу, но было три операции понеотложней – хирург свалился и Мишке назначил на утро. За ночь Авдей шаманским способом крестника у гангрены отбил. Не мог порадеть о душе – так хотя бы о животе. Утром хирург сказал коротко: ампутация отменяется – и подал рапорт (давно собирался) о представленье к награде фельдшера Недоспасова. Авдею Арефьичу Енговатову выдали пару белья. Мишка на фронт из ссылки ушел, у него под Архангельском жена и двое детей. Таньке сейчас девятнадцать – гуляет, пес ее ешь, а то б я тебе сосватал. Отец давно уж не жив … он бы ей показал (про мать Алексей промолчал)…да ладно, найдем другую… такому-то молодцу. Молодцу - значит молодцу… Алексей себя в зеркале не разглядывал, даже во время бритья. Изменился, в какую сторону – не поймешь. Война, брат, изменит, еще и не так.

Февраль, юго-западный ветер летит от теплых морей. Авдотья везет салазки по осевшему снегу: тащит еду в усадьбу, без нее пропадут. Устала – обернулась волчицей, тянет как ездовая собака по насту нелегкую кладь. Глядишь, сыновья припряглись, побежали с матерью рядом. Перед усадьбой их прогнала, встала во весь стройный рост – Настасья Микулична, да и только. У ней большая опека: в невидимом доме Авдея наших раненых двое, в усадьбе Тепловы с Сережей, а супруги Самсоновы удрапали от греха. Бывший охотинский хутор снова теперь стал хутором – немцы смазливой Авдотье оставили пару коров. В госпитале лежат немцы, Павел Игнатьич прячется – никто пока, слава Богу, на него не донес. Фельдшерский пункт и школа на деревне закрыты, лечат и учат в усадьбе, да и то потайком. Сережа ходит за ранеными на Авдеевом хуторе – знает неплохо травы и много чего еще. Сказал: Алеша с Авдеем спасли Авдотьина сына… не волка, а настоящего - придет на обеих ногах.

Мишку отправили обратно в часть, признав годным: зажило, как на собаке. В Авдеевом невидимом доме двое солдат поначалу ковыляли на костылях – Сережа ночью принес, у него ключи от Алешина фельдшерского пункта. Через месяц отнес назад за ненадобностью. Олег Белоглазов прихрамывает, а младший, Женька Клушин, уж пляшет, сотрясая вполне осязаемый пятками пол. Двигаются наугад. Полное впечатленье, что ходят по воздуху над цветущей поляной. Снаружи их не видно даже Авдотье. Внутри дома Авдотья видит всё, Сережа – то, что Авдотья позволит. Сейчас видит своих подопечных: те сидят на явственно скрипящей скамье, пьют молоко от Авдотьиных вечно взбрыкивающих коров, говорят за жизнь - куда податься? как выбираться отсюда? Не миновать поклониться Авдотье: если кто выведет за линию фронта, так это она, черт-баба. Давно не показывалась, ровно ей ни к чему. Только пес ее рыжий тут крутится.

Танька задрала подол, ходит тряпкой по временному настилу, улыбаясь Алеше счастливой улыбкой. Приехала – Мишку уже выписывали. Глянула на Алешу, какой он вырос хороший, и бух в ноги главврачу: возьмите меня санитаркой. Ну да! гулять ты сюда приехала? тебя вон брат родной ославил. Ладно, хрен с тобою… проверим: коли ты худо-бедно здорова, поступишь в гнойную перевязочную… неповадно будет гулять.

Худая как дикий гусь, плоские щеки в веснушках. Похожа скорей на архангельскую, а сама из Орла. В восемь лет увозили – испуганную, зареванную, от горшка два вершка, не на что посмотреть. Сказала горячим шепотом: вернемся вдвоем в Недоспасово… нас с тобой не убьют… ведьма, ведьмина дочь! Стреляют довольно далёко, полог палатки топорщится от полночного ветра – ах, хорошо… хорошо.

Не говорите, пожалуйста: у колдовской нежити всё не как у людей. Право же, много сходства: Авдей на передовой – Авдотья в тылу отдувается. Натаскивает Сережу, как лет двенадцать назад Авдей обучал Алешу опасному ведовству. В волчьем облике принесла еще шестерых волчат, а выздоравливающих солдат сначала вконец иссушила, потом приласкала обоих, поссорив до мордобоя. Невидимый дом шатался, разросшийся лес смеялся, и облака играли в невиданную чехарду. Линия фронта в те дни была ох не близко – не выведет и Авдотья. Пока все бои друг с другом, а там еще поглядим.

У Петра Федорыча никогда толком не получалось горе. Его генетически сильная, да еще Авдеевым колдовством приумноженная энергетика всегда превозмогала, перебарывала горе аки Егорий в Авдеевом заговоре. Пока приходилось чертить разгромные карты военных действий, он никак не мог уныть духом. Уныние не входило в список его грехов. Как в ходе войны наступил перелом, Петр Федорыч стал за штабным столом вовсю свистать-заливаться щеглом. Ни дать ни взять покойный дедушка Иван Андреич, давно уж находившийся в раю вместе с супругой, собирательницей растерзанной души его. Внук был и щегловит и щеголеват в деда. Петр Федорыч с Анхен пошли в Ивана Андреича: старший наследник имени и сбоку-припеку племянница. Сияли разными гранями дедова очарованья: зашкаливающей красотой, изящною бесшабашностью, успешностью в искусствах и любовной науке, небрежением к быту, готовностью к переменам. Если незлобивый Иван Андреич при жизни и предъявлял большевикам какие претензии, то разве лишь за обман доверчивого простонародья. За своих прощал: считал себя полномочным. Парит над недоспасовским полем, парит в восходящем потоке воздуха легкая его тень. Не бойтесь убивающих тело. И убивающих душу не бойтесь. Останьтесь до самой смерти бесстрашными… не из роду будет, а в род.

Шурочка немцев последней и видела – наши заняли город пару часов назад. Собирала не вовремя августовские грибы – в доме ни крошки не было: Авдотья забастовала. Летом пусть ноги кормят… ведь кормят они волков. Грибы войну больно любят - так из земли и лезут, даже войну предвещают, хошь верьте, а хошь бы и нет. Поставила наземь корзинку – двое вышли из лесу и двинулись по шоссе вслед еле видным вдали. Села пыль отступленья на мураву обочины, ноги тяжко топтали растрескавшийся асфальт. Чур нас… перекрестилась и послала Сережу, показавшегося из чащи, с вестью на хутора.

Олег Белоглазов и Женька Клушин плясали теперь вдвоем – пол провалился, прах заклубился, и дом стал виден на миг. Сережа, свидетель чуда, остался в недоуменье: то ли он один видел, то ли и плясуны. Было не до того: подъехали двое СМЕРШевцев на мотоцикле с коляской, у каждого автомат. Быстро всё разглядели, и говорить задержанным пришлось уже в другом месте, если только пришлось. Сережа слышал две очереди, будто по убегавшим (надеялся, что ослышался), и вой Разбоя в лесу. Думал: может быть, живы, пес его к ним проводит, и снова удастся выходить - однако Разбой не пошел. Упирался, гад, до упора и мрачно щетинил загривок, а сам Сережа искал, но ничего не нашел.

Самсоновы появились и рассказали: Ирина Середина с новым мужем, какой-то шишкой на ровном месте, сумели эвакуироваться при отступленье наших в октябре сорок первого. Сережу – ему тогда было двенадцать – может, и вправду забрать не успели: немцы наступали с недоспасовской стороны. Пока вестей от пропавшей матери не было. Сережа всю оккупацию оставался без тети-дяди. Не то тепловский, не то Авдотьин, не то обобщенно-недоспасовский. Первым пришло письмо от Алеши: странное и пространное, очень счастливое – на него не похоже. Всё не по делу: про падучие звезды, заброшенные яблочные сады – как только цензура его пропустила. Скажут еще: шифровка.

Май в сельце Недоспасове – престольный праздник на тридцать один день: время цветущих полян. Мягкая средняя полоса торовата на чудеса. Ангелы вострубили победу – прислали последнюю партию раненых к Павлу Игнатьичу в госпиталь. Сопровождали их аж от самой Германии Алеша с Авдеем и осунувшаяся Танька – один торчащий живот. Не всё помирать, кому-то надобно и рожать. Авдотья скрылась: не хочет, ведьма, быть бабушкой – рыщет волчицей. Ладно, Алеша роды сам принимал с Павлом Игнатьичем вместе: трудные были роды. Сын, Недоспасов Константин Алексеич. Жена уже год как вписана к Алеше в военный билет. Убьют, так хоть что-то получит… теперь уже не убьют.

Сентябрь только начался, пока еще не желтеет. Алексей Недоспасов нынче студент-заочник второго медицинского института в Москве. У него казенная квартира в деревне рядом с фельдшерским пунктом. Танька, качая сына, поет: придет серенький волчок, схватит Костю за бочок. О сером речь, а серый навстреч: серебристая волчица который раз заглядывает в сени. Интересуется. Пошла вон! пошла!

Покуда Алеша держал вступительные экзамены, при явно предрешенном их исходе, - жил у Анхен. Ей сорок, Марише девятнадцать, как и Кристине Янис – той почти двадцать. Людмилу Павловну из ссылки пока не вернули, Кристина одна отправилась к дедушке в Недоспасово. Ему за шестьдесят пять, он сильно сдал и в госпитале только консультирует. По дороге Кристина остановилась на два дня всё в той же огромной квартире Анхен. Девушки-ровесницы прощебетали две ночи напролет и в результате поехали вместе к супругам Тепловым, сопровождаемые благополучно поступившим Алексеем Федорычем. Благополучно не поступившая в инъяз темноволосая Мариша и светленькая сдержанная Кристина гуляют рука об руку под заметно постаревшими недоспасовскими липами. Кто-то вошел в ворота парка. Высокий, интересный офицер с эффектной седой прядью. Петр Федорович, знакомый Марише со времен, когда та еще говорить не умела. Двойник куклы-петрушки, паж для поцелуев. Авдеев бесценный подарок конечно же цел у тридцатишестилетнего красавца. Плюс два ордена - под конец войны уже в штабе дивизии… и обворожительная улыбка. В общем, пусть Анхен будет благодарна, что Петр Федорович показывает пейзажистые недоспасовские окрестности Кристине, а не Марише, которая зато пишет матери жесткие отчеты о положении вещей. И Анхен не едет в Недоспасово - не едет, не шлет письма.

Новый председатель колхоза «Маяк» товарищ Похмелкин взъелся на увертливого пятидесятипятилетнего бухгалтера Самсонова и выгнал на фиг. Тот подался с Ольгой Ильиничной в Феодосию, где у ее матери был частный домик. Шестнадцатилетнего Сережу, учащегося всё того же фельдшерского училища, оставили в подручные Алексею Федорычу до востребования Ириной Ильиничной. Однако та не объявлялась – затерялась в послевоенной неразберихе, хоть такой красавице спрятаться трудно. Должно быть, где-то в прекрасном далеке все сорокалетние женщины статны и синеглазы. Так или иначе, Сережа сидит в апрельской теплой дымке на скрипучем крыльце Авдеева невидимого дома и вежливенько говорит в пустоту: «Авдей Арефьич… Вы бы сделали что-нибудь… Анна Иванна там в Москве убивается - как бы чего не вышло. Алексей Федорыч до зимней сессии туда не попадет». Из воздуха возникает моложавый Авдеев басок: «Какая такая спесия? не разбираюсь я в ихних бабьих делах. Уволь, сынок, на покой…мне вон. Авдотью пожалеть некогда. Сеять пора… мужиков мало, погоды нету. Надо суетиться. Поди к фершалу Алешке - там хоть дело есть… не морочь мне голову». И удаляется делать погоду – это он умеет… еще как.

Женщина лет тридцати с застывшим взглядом и белесым фибровым чемоданом, перетянутым матерчатым ремнем, пыталась отпереть входную дверь коммунальной квартиры номер пятнадцать дома номер двадцать шесть по Башиловской улице. Не получилось – замок сменили пять лет назад. Сколько звонков? забыла. Позвонила дважды: рука сама вспомнила. Открыла девушка лет двадцати с соломенными волосами. Вы Фаина? (У приезжей не получилось кивнуть.) Мы Вас ждали через год. (Прозвучало: не ждали.) А вот моя мама до сих пор… входите. (Куда теперь? у Фимы жена с сыном вернулась из эвакуации.) Середина октября, но еще не топят. Сидит в пальто у стола. Безымянная блондинка подвинула чемодан к стенке, стоит посреди комнаты. (Жива ли бабушка в Кисловодске? если нет, дом достался тете Доре. Но ведь там были немцы… может, никого уже… ) Сглотнула, встала, взяла чемодан. Ручка оборвалась, чемодан грохнулся. Подняла за матерчатый ремень. Пожалуй, пойду… я проездом в Кисловодск. – Не хотите забрать вещи? – Нет, и без того тяжело. (Что правда, то правда. Наволочки с костяными пуговицами прежние, не износились. К тете Анечке… там была какая-то юношеская любовь… но тетя Шура говорит: пустые сплетни.)

Вышла на площадку, не приглашая в квартиру, растрепанная полуседая гражданка в халате школьной нянечки и больничных тапочках с кантом. Фаина не сразу сообразила, кто это. Взглянула вопросительно в глаза – опять не узнала. Неописуемая, неповторимая прелесть взгляда Анхен – глубина, тишина, радость, ласка, пытливость, удивленье – всё начисто исчезло. Будто не Фаина из лагерей, а, наоборот, она. Муть в зрачках, и двери настежь, и бутылка стоит на столе. В третий раз не отравилась одним махом – стала травиться ежедневно. Женщина, не умеющая держать удар. Кладущая все яйца в одну корзину. Сверхреактивная, необычайно быстро расцветающая и столь же быстро загибающаяся. Фаина пробормотала: простите, я ошиблась дверью – и устало поволокла фибровый чемодан неведомо куда. В конце концов стало ведомо, что в Кисловодск.

Снова май не замай в Недоспасове – май сорок седьмого. Горелое бревно на енговатовском хуторе в целости и сохранности. Невидимая изба, должно быть, поближе к лесу, а это у них, у Авдея с Авдотьей, заместо завалинки. Сидят – красивые, черти полосатые. Авдотья говорит без умолку, неважно что – важен голос. Обволакивающий, льнущий, по-звериному раскатистый. Так мурлычет уссурийская тигрица, вибрируя пушистым брюхом. Земля ходит ходуном от Авдотьина говора, и тихо дребезжат призрачные стекла. Ждала Авдея-чародея четыре года. Ну, не так уж строго ждала, на то она и ведьма. Теперь два года наглядеться не может. Чудеса в решете: Авдей поседел. Двадцать один год его не брало. Как в двадцатом годе большевички расстреляли чернявого конокрадова внука, так в сорок первом и ушел: без единого седого волоска и без единого документа. У нечисти какие-такие бумаги. Только война не свой брат, повидал почище расстрела. Поседеешь небось. Однако ж ему, черту лешему, всё неймется. А кукушка кукует им, несмертельным, и не может накуковаться.

Лето в зените. Алеша лежит на пузе в траве-снытке за недоспасовскимсараем, где некогда предупреждал тетю Анечку насчет Фаининого отца. Двухлетний Костя с непокрытой русой головкой сидит дует на непрочный одуванчик. Пачкает руки белесым соком, что оставляет темные пятна. Авдей – кум серебристой волчицы – тоже стал серебряным. Торчит курчавой шапкой волос из высоко поднявшейся сныти – та цветет, пахнет и зовется об эту пору иначе: дурманом. Держат совет – дитя в нем участия не принимает, Танька тоже: стоит смотрит на мужа. Ее глаза всегда на Алеше: Костя успеет отползти-отойти куда угодно, нескоро спохватится. Авдей, конечно, знает, от кого отвораживают Анну Иванну. Однако дело деликатное. Надо, чтоб и Петр Федорыч не знал, и она, сердешная ворожбы не заметила. Господа они есть господа, тридцать лет советской власти ничего не меняют. Подошел Сережа – нужный человек. Ему восемнадцать, пошел бы в осенний призыв, кабы не фельдшерское училище. Всё равно будет военнообязанный, по стопам Алеши. Услыхал начало разговора будучи в доме – у него последнее время прорезалась такая способность… фиг утаишься. Говорит: пошлите меня, она не догадается… а наговор сделаем на хорошо продуманный подарок. Остановились на холщевой блузке с рукавом-японкой: Алеша купил в городе для Таньки, она еще не носила… пусть вышьет крестом Авдеев наговор. Тетя Анечка поспешит надеть красивую вещь и подпадет под власть слов мелкого, едва различимого узора.

Не надела. Сидела, наливши глаза – к подарку не притронулась. Сережа ей: померьте да померьте – ни в какую. Пришлось ночью подсунуть под нее, бесчувственную, смятый Авдеев наговор, добавляя для верности: горе, поди к Егорью. И вздрагивал засыпая не пришедший с войны в Недоспасово наконец кем-то любимый товарищ Запоев. Утром она встала какая-то не такая: безразличная ко всему без изъятья. Сережа взглянул рано наметанным глазом, перекрестился посеред груди незаметным крестиком и сравнительно спокойно отправился в Орел, тем более что навстречу ему ехала из Орла Мариша.

Анна Иванна Ильина сейчас ведет уроки пенья в московской женской школе. Это не то что мыть толчки промеж двумя бомбежками. За консерваторию не досдала всего чуть-чуть, представила необходимые справки – после войны дело обычное, никто не удивился. Голос у нее стал ниже и глуше. Разучивает со смирными девочками бравурные песни тридцатых годов – в них заметен фашистский оттенок:

Старшие братья идут в колоннах,

Каждому двадцать лет.

Ветер над ними колышет знамена,

Лучше которых нет.

Пусть я моложе, ну так что же –

Быстро дни пролетят,

И в комсомоле я буду тоже,

Буду как старший брат.

Буду расти я здоровым и смелым,

Бодрым и в зной, и в метель,

Свой парашют открывать умело,

Бить без промаха в цель.

И так далее, и тому подобное. Ей, сверхвпечатлительной, Авдеева-Сережина ворожба вышла боком. Не от Петра Федорыча отворожили – от любви отвадили раз и навсегда. Застывшая красота осталась на лице пугающей маской - девчонки ее побаиваются, зовут за глаза ведьмой. Не видали они настоящих ведьм: те ого-го. Мариша, обучающаяся теперь кройке и шитью, по старой привычке примерила материну вышитую блузку. Долго смотрелась в зеркало: понравился рукав-японка. Была и раньше черствая – стала вовсе расчетлива. В общем, первый прокол у Авдея… пора на переквалификацию.

Значит, вы не видали настоящей ведьмы? Вот она - зашла наконец в человечьем обличье поглядеть на внука. Заодно и на дочь, которой не видала не много не мало семнадцать лет, если не считать той короткой минуточки, когда та храбро прогнала веником ее, волчицу, от порога. Дочь со всей силы шлепала худыми руками тесто о столешницу. Глянула в бойкие глаза тридцатипятилетней красавицы, задернула ситцевую занавеску сыновней кроватки. Обтерла руки о передник и хмуро ждала. Тут занавеска с цветочками сама отползла обратно, и спящий мальчик предстал черным очам Авдотьи. Улыбнулся во сне, сказал явственно: бабушка! Танька не в шутку перепугалась, грудью выперла непрошенную гостью за дверь, столкнула с крыльца – откуда что взялось. Бабенка не удержалась на ногах, полетела кубарем. Ударилась оземь, обернулась волчицей и пустилась к лесу как-то боком, оглядываясь с разворотом всего корпуса, по волчьему обыкновенью. О Господи! скорей бы Алеша пришел. А то ведь эта нахалка была один к одному похожа на покойницу мать. Сообразила, когда у перелеска к волчице пристал узнаваемый рыжий пес – не их, енговатовский. Потом оба слились с октябрьским рыжим лесом, укутанным в волчий серый ранний вечерний туман – и концов не найти.

Из кисловодской семьи уцелела лишь тетя Дора, врач, находившаяся на фронте. Фаина уж год как живет в том доме, где некогда за столом у бабушки Хавы демонстрировала знанье пары немецких слов. Бабушка всплескивала руками, точно ниточкой перетянутыми, и долго восхищалась на непонятном идеш. Ну, немцы с ней по-своему и поговорили. Серебряные столовые приборы с подставками для ножей и вилок тогда же ушли со двора, а с ними и память об успехах Фаины в немецком. Снявши голову, по волосам не плачут. Развод с Петром Федорычем Фаина оформила заочно. В свои тридцать она слегка утратила талию, изумрудный взор ее стал тяжеле. Под причитанья тети Доры отрезала хорошие косы и стала ходить в парикмахерскую. Работает администратором по приему отдыхающих в санатории – тетя Дора устроила. Носит в конце октября бежевое коверкотовое пальто доброй тети Адочки, не успевшей эвакуироваться, и маленькую бордовую велюровую шляпку-плюшку. Не по погоде, но очень уж нравится. Жизнь начала обретать если не вкус, то во всяком случае краски. Темная деревня Недоспасово с неровной кромкой леса по горизонту и подвываньем мифических волков не снилась больше Фаине. Пусть гром с ясного неба разразит эту равнину. Пусть врастут в землю бревенчатые избы, скрывающие нищету. Что-то уж больно много проклятий. Значит, еще не забылось, не вытеснилось.

Такие времена видевши – долго не заживешься. Павлу Игнатьичу нет и семидесяти, однако ж он совсем развалина. Вдобавок его мучает конфигурация Кристина–Петя-Анхен: боится, как бы она опять не. Руки помнят холод бьющегося о грань жизни и смерти тела. Сердце помнит, как проваливалось сквозь пол со страху. Черт бы побрал женщин… они всё ставят на кон. Черт бы побрал пресловутые Петины достоинства. Черт бы побрал цепкие Зинаидины гены… Кристина точь в точь такая же. Черт бы побрал пережженную Авдеем веревку с узлом. Шура… она одна… покой ее глаз… покой ее голоса… покой смерти.

Его хоронили по первому морозцу на неухоженном недоспасовском кладбище, возле обезглавленной церкви Спаса. Пети как всегда не было. Спокойная Анхен беседовала с красивой Кристиной. Да, я после войны не была в Недоспасове. А лучше б побывала – показала старику свое равнодушное лицо. Или, может, было бы еще хуже. Черт их всех побери. Высокомерную двадцатидвухлетнюю Маришу, томящуюся возле разверстой могилы, и не менее скучающую Кристину, новоиспеченную фрау Недоспасофф. Нет, вот два неподдельных горя: вдова Александра Ивановна обняла не заставшую отца в живых Людмилу Янис. И еще одна птичка прилетела: сорокачетырехлетняя Ирина Ильинична Середина явилась наконец оприходовать девятнадцатилетнего сына. Хотела увезти в Свердловск, но он, совершеннолетний, воспротивился – наследник тайного знанья.

Михаилу Охотину про похороны всё же написали – он ведь помнил бонбоньерки доктора Теплова. Приехал довольно скоро: в несравненном недоспасовском мае навестить образумившуюся сеструху и друга детства, негордого барчука Алешку, великовозрастного студента-заочника. Сидели пили. Танька как всегда глядела только на мужа. Нет бы на брата – с госпиталя его не видала. Зато племянник Костя – по четвертому году – дядю сразу признал, пошел на коленки, теребил колючие щеки. Ну уж с детьми Михаил как-никак умел. Подарил мальчонке глиняную свистульку-петушка и долго с азартом свистел. Пообедали, Танька уложила Костю, моет посуду. Друзья вышли за ворота и не сговариваясь зашагали на хутора. Рыжий пес вынырнул из первого же куста, перегородив Михаилу дорогу – тот споткнулся от неожиданности. Разбой прижался к длинной его ноге и замер в порыве собачьей нежности. Пошли втроем – пес всё заглядывал Михаилу в глаза. Вот охотинский хутор. Справная черноглазая бабенка пасет двух комолых коров. Слегка отвернулась, взглянула на прохожих исподтишка, и сердце Михайлово заныло: вылитая покойница мать… должно быть, из той же деревни брадена, из Починок. Пришли на Авдееву пустошь – обгорелая печь торчит средь поляны. Потрогали – теплая. Полезли внутрь – там горшок пшенной каши. Поели без ложек: брали щепотью, подставляли ладонь, чтоб не проронить. Как сызмальства пошло-поехало, так в сказке и обживаемся, иной раз довольно страшной. Слоеный билибинский закат, зубчатый ельник, круторогий белесый месяц – всё сказочный фон. По нему как по канве вышиваются нехитрые чудеса: подумаешь – печь от сгоревшей избы сама растопилась… это что, то ли будет. Авдеюшко! – кликнул Алеша. Такой из чащи вышел матерый седой волчище. Разбой с ним обнюхался, и ушли бок о бок. Вот тебе и весь сказ. Посидели на горелом бревне, покосились друг на друга – оба с проседью. С детства как братья, теперь еще породнились. Молчат: говорить не выходит. Алексей стал сильный, суровый, жилистый: деревня его отняла у барской усадьбы, перетянула. Была и быльем поросла сложная жизнь усадьбы. Разбилось – не склеишь. Алеша привил себя черенком к дикой яблоньке. Жертвенный изначально – нашел, кому жертвовать. Кому и чему. Встали как по команде, двинулись домой.

Мимо Охотина хутора шли не вздымая глаз. Чуть отойдя, наткнулись на девушку лет восемнадцати – сидела плела венок. Ты чья? – Охотинская… Авдотьина дочь. - Не бзди! у меня сестра Танька, вот ее муж Алексей. Как звать-то, чудо лесное? – Никак… меня не крестили. Мать когда померла родами, думали, я не живая… не было семи месяцев. Бросили… не дали оглянуться… леший меня забрал. – А ты, лешачиха, красивая… Таньке куда до тебя. Бледновата, правда… сойдешь и так. Айда, девка, с нами! вот мы тебе жениха! – Не, я помолвлена. – С кем же, чудо? Молчит. Пришли на деревню. Сережа у них в гостях, играет с Костею в прятки. Ну, брат, дела! лесную русалку встрели. Раньше тут не водилось. Видал? Тот, покраснев, не ответил. Ага, попался! ты что же, венчаться станешь? – Не тронь его, Мишка… оставь. Места у нас непростые… не одно, так другое. Вон город сюда не растет… и люди совсем не меняются… Сам заметил, небось.

Русалкин жених Сергей Середин, фельдшер, студент заочник мединститута – по следам обожаемого Алеши – ужинает на большой недоспасовской кухне, где некогда его мать Ирина Ильинична стряпала и пленяла невольно подростка Петю. Вдова Александра Иванна, вся седая – ей нет и пятидесяти пяти – ласково налила ему супу. Весь день прививал деревенских ребят комбинированной вакциной. Прислали строгий приказ, только что-то было неладно: дети с прививки болели. Поел, помог тете Шуре убрать со стола, поцеловал ей руку и дёру. Начало мая (коронный недоспасовский месяц). Подземные воды вышли в неширокий долок, там сейчас мокрый луг и цветут калужницы. Девушка без имени моет в стоячей лужице стройные ноги, узлом завязав подол. Он подойдет неслышно, невысокий и ладный, белокуро-чубатый (смахивает на Есенина), а дальше всё не для вас. Эти места не простые – Алеша верно сказал.

Ведьма, которая в первом своем, человеческом воплощении, померла рожая, заведомо не сторонница и не пособница продолжения рода человеческого. В повитухи Авдотью никто и не звал. Это по части доктора Алексея Федорыча (чуть-чуть еще не доучился) и его подпаска Сергея. Вдвоём они баб-рожениц пасли. Зато уж извести плод – Авдотьино дело, особенно в пору послевоенного запрета на аборты, дальше по инерции. Небойкая Маша, испорченная Авдотьей перед войной и Алешей спасенная, в сорок втором умудрилась попасться немцам возле горящей скирды – ее в упор расстреляли. Героини потом из нее не вышло: мать спилась и ничего не могла пояснить, а собственная Машина скромность витала в воздухе, гася все попытки изобразить ее храброй подпольщицей. Сейчас, летом сорок девятого, тоже пришла тихая девушка – Авдотья имени не спросила (его и не было), а кивнула лечь. Та всё стояла. Тетка Авдотья, скажи, кого я рожу? Ведьма так на нее прикрикнула, что задрожали стекла в распахнутых окнах. «Рехнулась что ли? мне плевать с высокого дерева – сын или дочь». Дочь… дочь… дочь – отозвалось от леса. Сердца как такового не было у Авдотьи (черт разберется там у ведьмы в нутре), то и не защемило. Добро Авдотья делала более из упрямства: кого советская власть обездолила – тех кормила, кого изранили немцы – лечила. Нам бы ее упрямство. Девушка продолжала мяться: «Не серчай... а вдруг я рожу лешачонка». Ведьма живо включилась в проблему. От лешего так от лешего. Что перед ней лешачиха – она не допёрла. Авдей бы живо сообразил, но его в бабьи дела и не путали. Знаешь, девка, там и впрямь чегой-то неладно. А ну потерпи. Когда безымянная выбралась от Авдотьи – еле дошла до леса. Села подобно Аленушке над торфяным озёрцем и затужила. Из черной воды высунулась рука, потянула ее за подол. Сопротивляться совсем не хотелось. Зеркальная гладь сомкнулась над головой. Какое еще там венчанье. Через два дня Разбой привел Алешу с Сережей к лесному болотцу, прежде обнюхав ленту малиновую из косы. Шарили долго шестом, но без толку. Таньку пугать не стали: и без того кругом лес. Вот так посади его – он подступит к крыльцу. Глядишь, то волчица в сени заглянет, то поглядит русалка в окно. А что, бывает? как же – в лунные ночи. Не лесная, а водяная: на крыльце по утрам лужа, как из ведра. Ага.

Сидят на кафедре в академии Фрунзе: Петр Федорович – он пришел преподавать в феврале сорок шестого, сейчас уже защитился – и заведующий Вячеслав Никифорович Сороковой, муж двадцатипятилетней Марины Ильиной (угадайте, кто посватал). Петр Федорович показывает снимок сына Юры – ему полгода, лежит задравши ножки. Окно выходит на строгие асфальтовые задворки. Поэтичный Арбат течет как река с другой стороны, и там же, в конце бульвара, жухнет на ранней жаре майская сирень. Петр Федорович глядит на часы, дергающие секундной стрелкой под портретом товарища Сталина. Убирает фотографию в стол, идет принимать зачет. За десять минут раздал курсантам вопросы для подготовки, неподвижно смотрит в окошко – из этой аудитории уже на ту, арбатскую сторону. Несерьезно нарядный павильон станции метро, ресторан «Прага»… далее туда, к Дорогомиловской - дорога в Кунцево. Легкий шумок, шорох бумаги. Дежурный встает, говорит с нажимом: товарищи офицеры! Утихло. Кристина ему чужая… понял не сразу, но отчетливо. Всё не его… не в свои сани не садись. Родное осталось в юности. Верней, в Недоспасове. Некоторое время хранилось в глазах у Анхен. Теперь погасло.

И еще год прошел. Снова май – подымай выше: Анхен катает по Гоголевскому бульвару коляску с трехмесячной внучкой Аллой. На девочке розовый чепчик в рюшках, женщина в темно-розовом платье, как двадцать четыре года назад. Назвать ее бабушкой не поворачивается язык, и всё же какое-то несоответствие в этой сцене. Женщина явно красива, но словно душа отлетела из тела загодя, раньше смерти. Куда? должно быть, туда где отрадно. А здесь ничто не держит – ни дочь, ни внучка, ни май.

У Фаины сегодня мозги набекрень. Наконец свершилось: главврач Натан Соломоныч Поляков вчера выдал замуж Эстер, единственное дитя. Фаине давно обещано: через месяц после свадьбы дочери Натан подаст на развод. Мадам Полякова – детский ревматолог – проходит дважды в день через приемный покой мимо Фаины, вся в заботах и в полном неведении относительно планов мужа. Фаина – или Фейгеле? она совсем растерялась – чуть не забыла послать в процедурный кабинет мать с ребенком без третьей комбинированной прививки. Таких много: вакцина еще не везде получена. Вот бы тетя Дора ругала… Натан вчера строго приказывал - инструкция пришла из Москвы. Дитя поболеет дней пять с высокой температурой. Но огорченная мать до девятого кабинета дойти не успела: ей преградил дорогу поднявшийся с кресла человек весьма обычной наружности. Присядьте, гражданочка… и мальчика усадите. Подходит к Фаине, показывает удостоверенье, от которого бедную в дрожь бросает. Уводит ее в кабинет без номера, что всегда заперт. Открывает своим ключом и начинает допрос. Дело кремлевских врачей разошлось кругами по воде - шьют вредительство. Фаина дрожит, валит тетю Дору, Натана. Ее отпускают, но приступить к работе не разрешают. Завтра получит расчет и трудовую книжку. Домой идти страшно, сидит до темноты на бульваре. Когда наконец решается – дверь опечатана. Теперь у Фаины нет даже фибрового чемодана. Мерзнет всю ночь на скамье у бювета под облетевшим каштаном. С утра получает деньги за пять дней работы плюс неиспользованный отпуск. Уезжает – не в Москву, а в Орел. Точней, в Недоспасово, по давнему своему представленью о нем как о нерушимом убежище. Хорошо, что не провалились сквозь землю эти темные избы… не плюй в колодец. «Фейгеле, девочка, - говорит тетя Шура, - всё минует, не плачь». И миновало, еще как миновало. Тело вождя лежало неприбранное: боялись войти, а душа уносилась таким зияющим смерчем, будто намерена землю насквозь просверлить.

Ранней весною, на мягком солнышке, на теплых пятнах талого снега, на неизбывном горелом бревне сидят втроем: тридцатисемилетний доктор Алексей Недоспасов, стулент-заочник-медик Сергей Середин и безразмерный, безвозрастный, но поседевший беспаспортный всемогущий медбрат Авдей Енговатов. Авдеюшко, что у нас впереди? – Да вы, мои умники, сами чай видите. – Не, не видим, скажи. – Вернемся к церкви… не скоро… лет через сорок. – А ты? – Уйду, должно быть… про себя я так четко не вижу. – Куда? – А куда ушел этот кремлевский… там, поди, жарко. – Да уж не холодно. Блик от лужицы у Авдея на лбу. Морщин прибавилось. Ты постарел, Авдей. – Пора уж… стоит только начать. Лет до восьмидесяти доживу, поумнею. – Ты и так не дурак… тридцать три года небось не старел, пора бы и честь знать. – Ладно, теперь постарею… меняется мир на глазах. Злодей вот издох. – Кремлевский? – Нет, пес… даже в лес не ушел. Я тут закопал. – Авдей! у Сереги невеста в Москве завелась, похожая на русалку. Он фото показывал… правда. – Мне что, я не поп… и не отец русалкам. – Кто тебя знает… с твоей Авдотьей. Она еще не стареет? – Дерзкие стали вы мужики… а были тише воды. – Были да сплыли… жизнь выучит… я вон и сам седой. – Зато с едой, и с женой, и с сыном, язви его, Константином. В школу, зараза, ходит, к Александре Иванне… балуется, черт. А ты чай от нас уедешь, Серега? молчишь…стало быть, уедешь. Ну, скатертью дорога тебе. Фаня ваша к черкесам опять собирается7 – На завтра у ней билет: в ночь поезд через Орел. Тетю ее выпустили, а главврвч ихний помер сердечным приступом на допросе. Ты, Авдей, еще не забыл такое слово «главврач»? - Помню малость… он мне выдал бязевое белье, когда мы Мишке Охотину ногу с тобой сохранили. Так помер Анатолий Максимыч? – Нет, другой… Натан Соломоныч. – Некрещеная, значит, душа… не увидит рая. И я не увижу. Погляди за меня, Алешенька… ты человек праведный, хоть языкастый. – Посмотреть посмотрю, да тебе, брат, в пекло весть подать не сумею. – Ишь как разговорился… для красного словца ни матери ни отца не жалеешь. А коли меня, колдуна, Господь помилует? выйдет, ты зря брехал? греха не боишься. – Авдей, а ты слово «допрос» тоже помнишь? – Не спрашивай… подите лучше домой. Убывает моя колдовская сила. Хорошо тебе потешаться. Погоди еще… без меня будет трудно в новой, как ее… - Амбулатории, Авдей. Ну, прощевай. А ты, Серега, всавай и айда.

Недоспасовский май – ай, хорош. Фаинин след не успел простыть – явился Петр Федорович. Один, без жены и ребенка. Тетя Шурочка так и не дотянулась положить седую голову на его изрядно обвисшее, опустившееся плечо. Блуждающий Петин взгляд, дергающееся веко. Петенька, на работе неладно? перемены, перестановки? – И это тоже… но главное – дома. И замолчал. Сережа побежал за Алешей – пришли всей семьей. Костя серьезно пел: есть в заброшенной усадьбе развалившийся сарай. Тетя Шурочка собирала на стол. Танька как всегда глядела на мужа (можно не говорить, само собой разумеется). Братья опять поменялись ролями, точно в детстве, когда несли домой с хуторов рваный «Цветник духовный». Алеша: мосластый, обветренный, резкий, насмешливый, сильный, задиристый. Только теперь стало видно, какой у него дальнобойный и синий взгляд. Не Авдеевым колдовством, а многолетним безудержным обожаньем несчетного числа деревенских заезженных баб. Петр Федорыч: человек, из-под которого только что незаметно вынули стул. То есть стула пока что никто не выдернул, просто душу объял леденящий страх, отнимающий напрочь силы. Поел, поцеловал как все у тетушки руку - и уж торопит брата на хутора. Пошли. Из лесу порскают зайцы: волков давненько не видно - перевелись. Проскочили Охотин хутор – Авдотья не то притаилась (не подняла занавеску), не то гостила у кума. Корова мычала в хлеву. Авдей их заслышал и встретил – на самодельных липовых костылях... скырлы, скырлы. Ты что, Авдеюшко? – Вот, вступило в колени. Закашлялся. Петр Федорыч сник: похоже, не у кого теперь просить силы. А прежний подарок слабеет вместе с дарителем. Отольются Петру Федорычу прежние женские слезки. Их несчастья вовне – его беда в нем самом.

Май и в Москве хорош, только уже кончается. Сережа сдал какой-то экзамен, сидит у пруда с русалкой в любимом Нескучном саду. Игрушечный пруд зарастает желтенькими кувшинками – одна уж раскрылась, раскрываются и другие. Девушку зовут Тоней. Тонущее у ней имя, тонкие у ней руки, и волосы точно мокрые стекают к покатым плечам. Вся обтекаемая, как морской лев или, вернее, львица. Мастер спорта по плаванью, лаборантка мединститута. Если надумает поступать – поступит, проблем не будет. Похожа и не похожа на ту, безымянную нежить. Это чувство безадресно, зациклишься – пропадешь.

Удивительное есть свойство у советского учрежденья, военного или штатского: делать исправным трусом мужчину, выросшего из храброго мальчика. Петр Федорыч, хоть и трясся, благополучно пережил в академии имени Фрунзе: расстрел Лаврентия Палыча, приход Никиты Хрущева, обе опалы маршала Жукова – преподает, уцелел. Как говорил генералитет при министре Гречко: кукурузу пережили – и гречку переживем. Петр Федорыч пока в чине майора, но вскоре ждет повышенья. Не разведен… измены жены его стали давно анекдотом на службе. Красивая, холодная, тщеславная… не люблю. Встретил на улице Анхен - еле-еле раскланялись. Не ожило всё былое в обоих отживших сердцах.

Когда в начале шестидесятых вошло в обиход слово «экстрасенс», доктор Середин как раз им и оказался. «Нетрадиционная медицина», «целительство» - этого еще не было. «Телепатия» - пожалуйста. Ему телепали и телепали: стопроцентное попаданье. Жил он с женой Тоней и тещей Галиной Евгеньевной в одной комнате коммуналки на какой-то по счету улице Ямского Поля. Пять семей соседей. Те, еще не вполне оттаявшие в период хрущевской оттепели, боялись думать при нем. Интенсивно размышляли лишь в часы его больничных дежурств – теща вывешивала график в туалете. Сережа вниманья не обращал: считал, речь идет об уборке. Сам до того навострился, что слышал из Недоспасова тяжелые как жернова Авдеевы мысли: чтой-то я быстро старею… не надо бы… много чего впереди… Алешка вон отдал маненько силы… он ишо нагуляет… Серега – пиши пропало… как от козла, ни шерсти, ни молока. Преувеличивает. Для Авдея кто в Недоспасове – тот хорош. А в Москве одно баловство.

Картина из запасников Русского музея: Авдотья купается в лесном озерке. В чем мать родила… а вы что думали – в бикини? Май… жара стоит небывалая Как говорится: старожилы не припомнят. Не стареет Авдотья, до нее еще не дошло. Волчицей больше не бегает: откочевали друзья ее волки в Тамбовскую область. Купается, полотеничком вытирается, в зеркале вод отражается. И бледная, не очень счастливая русалка глядит на мать из кусточка ракитова. Зачем они только рождаются, в недобрый час не доношены – сама что лось, а ребенка хучь брось? Кто удачных нас разберет: не заживаем ли силушку на три поколенья вперед? А после скажут: природа де отдыхает? кто знает и кто рассудит? Будя зря говорить… вон Мишка и Танька справные. Почему- то однако совестно забрать себе столько силы… добром оно не кончается… и куда ее, силу, девать?

Тетя Шурочка прожила семьдесят лет, для женщины мало: отказалась от операции. Оттуда окликнули – быстро она собралась. Похороны, октябрь шестьдесят пятого года. Все явились, кого она привечала, и даже кого осуждала - стоят у гроба. Седая Анхен с застывшим лицом. Холеные иждивенки мужей Марина с Кристиной. Петр Федорович с язвенною болезнью. Сын его Юра с комсомольским значком. Тринадцатилетняя Алла, выглядящая на пятнадцать. Дружные Сергей с Тоней – бездетные, подсознательно боящиеся родить маленького водяного. Красивый, неуклонно мужающий Алексей Федорыч и худущая преданная Татьяна. Костя, пришедший из армии, рабочий сцены в орловском драматическом – не пропускает ни репетиции, мечтает о режиссуре. Мишка Охотин, немного спившийся, но обаятельный, и Фаина, вконец располневшая. Авдей – припадает на левую ногу. Все да не все: нет Авдотьи. Стареть не хочет, в Недоспасове жить скучает. Торговала из бочки квасом в Орле, после и вовсе исчезла. Баба с возу – кобыле легче. Вот и кобыла: на деревенской телеге едет на кладбище – два шага от усадьбы – учительница Теплова. Увидимся, милые! ангел на все дела!

Шестьдесят седьмой год – пятидесятилетье советской власти. В магазинах много женских мохеровых свитеров (одна модель в двух цветах) и мужских болоньевых курток до колен, болотного цвета. Подарок народу в честь юбилея, но больно уж дорого, не в подъем. Константин, фактически поработавший без оплаты помощником режиссера, поступает успешно в Щукинское. Жить он будет у Анхен – та на пенсии, ходит во МХАТ по входным, в консерваторию по талончикам от дешевых абонементов прошлых лет. Авдотья объявилась у Сережи с Тоней немедленно после смерти Галины Евгеньевны: жить втроем им не привыкать. Постарела, как ни крутилась: года на три постарше их. Развела в Москве такую экстрасенсорику – не хлопай ушами, держись. Опять не желтеют долго ясени на Ордынке под окошком у Анхен – в карих глазах юноши проходит другая жизнь.

Невидимый дом Авдея стал виден с паденьем власти, которой он сам предсказал когда-то мужицкий век. Только что получивши за спектакль «золотую маску», Костя привез на машине дядю Петю в гости к отцу. Дядюшке сейчас восемьдесят, братьям пора повидаться – все мы под Богом ходим, откладывать смысла нет. Назавтра с утра пораньше повез их на хутор к Авдею: хотели увидеть дом, о котором идет молва. Волки опять расплодились, надо бы их пугнуть: выходят и нагло смотрят из-подо лба в стекло. Нету на них управы, нету пса-провожатого, а ведь ходили лесом, и никогда ничего. Авдей уже слег помирать и потому их не встретил. Лег не под образа – какие у колдуна, прости Господи, образа. Лег под афишку Авдотьи с ее моложавым портретом и полным перечисленьем оказываемых услуг. Приворот по фото, возвращенье мужей и прочее. Гарантия результата, умеренная цена. Авдеюшко, что, не можется? хвораешь? – Как можно, доктор… так можется, что и можно сей же час помирать. Ихняя власть окочурилась, дожили мы до праздника… праздник сегодня на нашей улице, только б успеть помереть. – Ладно, Авдей, не каркай, не лезь ты больше в пророки… обыкновенный старик, я тебя очень люблю. Поехали к нам с Танюхой, не гордись, она приголубит. Покуда мы на колесах… не упрямься, Авдей. – Алешенька, я не упрямлюсь. Вы думали, я несмертельный? а я оказался двужизненный, только, брат, и всего. – Ладно, не будем считаться… может быть, их и девять, как, понимаешь, у кошки…кто тебя разберет.

Положили Авдея в Алексеевом доме, прямо под образами, в белоснежном белье. Полежал две недели – вновь стал волосом черен… с виду лет этак сорок… полежал и ушел. Идет полевой дорогой, встречает мужа с женою. Здорово, Авдей Арефьич. – Так вы меня что ли знаете? – А то! знаем маленько. Чего же не удивляетесь? я долго был стариком. – Ай мы темнота какая? небось телевизор смотрим… ну был да и перестал. И мимо спокойно прошли. Так Авдей и остался, низко отвесив челюсть. Залетел к нему в рот ворон и каркает изнутри: «Не мудрил бы, Авдей Арефьич… и без тебя жизнь мудрёна… не мудрил бы ты, мать ядрена!» Тут и сказке нашей конец.

ПРЕДКИ И ДЕТКИ

Какие это были времена для самого Владика – он сказал вслух уже юношеским резким голосом: паршивые на всю катушку. В яслях болело ухо, объяснить толком не умел и вообще не понимал, что болит изнутри, а не потому, что по уху нынче дали. В детсаду оно тоже болело – в мертвый час привязывал веревочку к теплой батарее, другим концом наматывал на ухо. Помогало. Витька Анохин начал бить еще в яслях, теперь бил каждый день.

Ну да! В яслях я его бил – сам не помню, а он, сука, помнит – в детсаду бил, теперь в школе бью. В армию вместе пойдем – там вообще убью на фиг, придурка.

Татьяна Сергевна говорила: давай сдачи, учись. Не выходило: остальные держали сторону сильного Витьки. Хорошо было в основном Юрию Майорову, отцу Владика: он тогда еще любил Нину, Владикову мать, и ему всё было по фигу. В воскресенье стоял одетый у лифта, держа за уши на весу велосипедик. Глядел в открытую дверь, как жена одевает вырывающегося из рук сына. Одевает-приговаривает: не у всякого мальчика есть такие рейтузики… не у всякого мальчика есть такие сапожки. Ворковала на восемьдесят процентов непосредственно для Юры, двадцать процентов доставалось Владику как сыну от любимого Юры. После наступило привыкание, и что от чего пошло, курица от яйца или яйцо от курицы? он ее не ласкал или она не сияла? только росло как снежный ком и всё под себя подмяло. Владику еще кой-что перепадало: мама завяжет ему ушанку покрепче, чтоб ребенку не заболеть, самой не забюллетенить, и поцелует привычно в нос. Юре же ничего не доставалось, кроме подозрительных взглядов. Потом подозренье сменилось презреньем, и новый расклад был: Владику десять процентов вниманья, остальное проваливалось в черную дыру.

Бродит, ненужный, по дому. Закрыть глаза, чтоб его не видеть. Расписан со мною, прописан, общим ребенком повязан. Думала удержать – вот вам и удержала. Хожу на какие-то демонстрации, только бы на людях быть. Ельцин, Ельцин – написано на каждой стене. Может, что-то еще у меня и начнется, но только такая кругом толчея и такая нас, женщин, тьма, хоть начинай отстрел. Р-раз… и нету.

Сколько их, куда их гонят, и почему они всё время меня теребят? Носом к носу столкнулся на демонстрации с Ниной. Она была так на других похожа, что стало не по себе. Дома ходил по углам,

шаркая тапками (Нина),

силился вспомнить, что мне так нравилось в ней. Пел вызывающе то, что пела когда-то мать довольно задорным голосом (теперь уже не поет)… чистейшее ретро:

Если б ты не жила

На соседней лесенке,

Если б ты по утрам

Мне не пела песенки,

Всё равно бы любил

Я тебя, родная,

А за что, ну а за что, а за что, ну а за что –

Я и сам не знаю.

Если б косы твои

Не были шелковые,

Если б речи твои

Были бестолковые,

Всё равно бы любил

Я тебя, родная,

А за что, ну а за что, а за что, ну а за что –

Я и сам не знаю.

Пусть целует меня

Хоть сама Извицкая,

А с экрана люблю

Мне кричит Быстрицкая,

Всё равно бы любил

Я тебя, родная,

А за что, ну а за что, а за что, ну а за что –

Я и сам не знаю.

Вот так он, Майоров-старший, шибался об стены. Не мог простить жене ее обыкновенности. У него, обыкновенного, на то не хватало не то что великодушия – обыкновенной справедливости. На какое-то время у моего героя возникло даже тотальное женоненавистничество с устойчивым депрессивным состоянием: желтое лицо, чернота под глазами. Он спохватился, объявил войну себе-неинтересному и сел писать стихи. Когда неустроенные строки кой-как сходились в рифму, испытывал долгожданное облегченье.

В общем-то я не Владик, а Влад, Владимир. В классе ребята не те, что были в детском саду. Но Витька Анохин здесь, и снова все за него, а он стал еще лютее. Бывает такой у крыс самец, его моряки отбирают в крысиных боях. Потом запускают в трюм – все крысы бегут. Бросаются за борт, плывет шевелящийся серый остров.

Сам ты крыса, очкарик долбаный. Я на тебя крысиный яд еще подберу. Поумничаешь у меня.

Я по ночам качала Владика – плакала, что не буду больше никогда молодой и свободной. Только любовь меня утешала. Погасла – не стало этой мороке ни малейшего оправданья. Фиктивный муж мне не нужен, и сын без мужа не нужен. Вслух сказать я этого не решусь – крикну в глубокую яму и яму землей забросаю.

Черт возьми, кто из них более обыкновенен? может, всё-таки он? (автор)

Чувство собственной исключительности пришло к Юре (в России до седых волос Юра, и до гробовой доски всё Юра) легко и просто. Свобода слова плясала на всех площадях, журналы тогда выходили чудовищными тиражами – не знать имен поэтов серебряного века теперь у Юры не вышло. Со временем стал писать чуть лучше, но в гениальности своей ни разу не усомнился. Мать его померла, успев приватизировать однокомнатную хрущовку. Юра жилье унаследовал, сдал – и потерял работу. Нина ее потеряла тоже. Юра таскал по утрам с женою на рынок клетчатые баулы, а так сидел и творил. И растворился.

Да, так мы и выживали. Я торговала тряпками, Юра валял дурака – корчил гения. Тогда никто не думал о пенсии, было не до того. Успеется. Мне было тридцать шесть, ему тридцать восемь.

А мне пятнадцать. Эти отцовы стишки когда находил – смеялся. Надо же так мяукать. Ругался про себя и пел с балкона во двор: связанные одной целью, скованные одной цепью.

В литобъединении были одни тетки, в среднем лет на пятнадцать постарше Юрия Майорова. Стихи все писали одинаково – майоровские отличались лишь окончаниями глаголов. Содержание: оповещение окружающих о своем одиночестве. Овладев худо-бедно искусством версификации, могли наконец поведать миру о бессловесной дотоле нужде. У Юрия имелось два лишних очка по отделкадровской шкале: мужской пол и сравнительная молодость. Шквал похвал обрушился на Юрину голову. Хошь не хошь надо присутствовать, чтоб зёрна славы не осыпались наземь. Присутствовать, не соответствовать. Русские солеа, в отличие от испанских, воспринимались трудно: ощущалась полная неспособность залить степной их пожар. Беспокойные биополя накладывались, подавляли, лишали последних сил. Юрия быстро затрепали, задергали. Депрессия прогрессировала: желтизна в лице усиливалась, тени под глазами достигли пугающих размеров. С того света выходец. Дома Нина пела лучшую русскую песню-солеа, написанную вполне выраженным мужчиною Суриковым:

Что стоишь, качаясь,

То-онкая рябина,

Го-оловой склоняясь

До самого тына.

Голос Нины волей-неволей подтягивался к обезоруживающему совершенству песни. На этом фоне Юрий выглядел дурак-дураком.

Не выглядел, а был (Нина).

Рябина росла на краю оврага и расцветала гроздьями мусорных белых цветочков. Дуб стоял за высохшим ручейком, превращавшимся в бурный поток весною. Ни дуб к рябине и ни рябина к дубу. Напрочь забыла, не помню, как Юра ходил ко мне вброд, засучивши выше колен тренировки, а кеды, связав шнурками, вешал через плечо. Допустим, мы разведемся. Прописан он по-прежнему здесь. Трехкомнатная квартира приватизирована в долях. Разменяет как пить дать. Наследство его мамаши – однокомнатная – от Владика уплывет. Пока развод, пока что – сыну уже восемнадцать, и никаких алиментов (непонятно, с чего их и брать). Выйдет: студент у меня на шее, с платою за учебу (учится он кое-как). А Юра – вольная птица, закон на его стороне. Тут скоро мне будет сорок, тут скоро и песенка спета. Мерзнуть весь век на рынке между глупых узбеков, повязав поверх шубы серый курчавый платок. Пенсии не предвидится, вместо любви черт те что. Не стала бы прогибаться, знай я, что он за дуб.

Я на третьем курсе, провожаем уходящий миллениум. Это просто понты, на самом деле встречаем двухтысячный год миллениума – последний. Ништяк, всего лишь договоренность. Нас двенадцать, в метро переходим с Охотного ряда на арбатско-покровскую линию. К Ленке не поспеваем – бьет полночь. Кругом все такие же. Только старая женщина тащит за руку древнего старика, тот озирается: ищет свой тонущий мир. Откупорили шампанское – пьем, льем, поем:

Красный колпак – крутой колпак,

Я не дурак и ты не дурак.

Время для нас, время просто класс.

Дом на слом – не будь ослом.

Кто такой Витька Анохин - я забил. Встречу, узнаю – набью ему морду. Очков давно не ношу, косоглазие выправил. Живу не у предков – у Тёмки Томилина. Тёмкины предки купили квартиру в элитном доме, сыну оставили двухкомнатную хрущобу. Я давно уже весь в друзьях, мы с Тёмой ботаним в трех местах, включая свой институт – наладка компьютеров. Сейчас оттянулись в вагоне, вышли в Измайлове – сразу звонят все мобилы: идите уже, половина первого. Идем, горланим – слова мои, музыка Тёмкина. И непонятно чья веселая вьюжная тьма.

Я издал за свой счет вторую книгу,

величиною опять с ладонь (Нина),

собрал информацию о функционирующих на сегодняшний день союзах писателей,

их хоть пруд пруди (Нина),

произвел разведку боем и в результате вступил

в кучу дерьма (Нина)

цыц! (автор)

в Московскую писательскую организацию. Активные люди: издают за счет авторов поэтические сборники. Маститых поэтов -

это которые уже пустили корни (Нина)

приглашают бесплатно.

Остальным зато еще дороже обходится (Нина).

Потом арендуют зал,

за их же счет (Нина),

например - малую сцену театра на Таганке, и устраивают чтения коллектива авторов.

Парад бездарностей (Нина).

Завистливая паршивка! (автор)

Когда я, неофит, пришел впервые послушать товарищей, как раз заканчивал выступленье такой приглашенный ради весомости сборника известный автор. Я услыхал лишь самый конец стихотворенья:

По-христиански простим его,

Если он изблюет свое жало.

Хоть бы он все кишки свои изблевал, этот автор (Нина).

Два моих стихотворенья войдут в следующий сборник (Юрий).

Мнимый поэт. Мольеровская ситуация (Нина).

Нине очко (автор).

Дежурим с Тёмой вечером в компьютнрном классе. Дежурю я, он пришел в половине десятого с другой работы – мы с ним меняемся. Ребята из общежитья ботанят - доделывают допоздна лабы-курсовики. Сидим в стеклянном тамбуре с видом на темный парк. У нас в закутке туалет, чайник тифаль на столе и брусничные вафли. В углу к майским праздникам собраны байдарки и рюкзаки. Послезавтра поедем прямо с работы – отсюда прямой автобус к Савеловскому вокзалу. Заснем ненадолго в поезде, с рассветом выйдем к реке. Дубы за стеклом стоят голые, газоны уже подстригли и обкорнали кусты – хоть ложись на них и гляди в апрельское нежное небо. Заканчивайте, парни. Давай сюда мышь. Уходите вместе, чтоб не избили. В зале шумит дискотека, пахнет вовсю пирогом с черносливом, крутятся отсветы на стене. Сдаем вахтеру ключи, и – пешком на Речной, там наш дом. Хорошо без предков.

Я устал от сугубо женского общества -

еще бы (Нина)

и рад видеть в Московской писательской организации молодых людей с военной выправкой.

Гитлерюгенд (Нина).

Ну, пошла-поехала (автор).

Но женщины! какие там женщины!

Закачаешься! (Нина).

Неопределенного среднего возраста, отнюдь не склонные к полноте, с лихорадочным румянцем на скулах,

неестественного происхожденья (Нина),

в глазах разноцветные искорки. Стерто-славянского типа, с короткой стрижкой, в однотонных прозрачных костюмах, на чуть скошенных каблуках. Женщины, хоть раз в жизни познавшие, что такое успех. И многое другое познавшие.

Не сомневаюсь (Нина).

У них мистические стихи! стихи о религии!

Небось, на первом курсе были в бюро ВЛКСМ (Нина).

Я попросил друга-художника сделать рисунок к моему стихотворенью «Волна», вошедшему в будущий сборник: наяда, выходящая из воды.

Ага. Как те курортные тетки, что фотографировались в пене прибоя, а снимки печатались с надписью внизу: Евпатория, или: Ялта.

Нине еще очко.

Как повяжешь галстук – береги его. Я успел поносить пионерский галстук полгода. Я не успел впитать в себя ихней лжи. Помню – еще не забил – блеклые акварели на стенках дома пионеров (теперь дом детского творчества). Бесцветные, как отцовы вирши. Вижу иногда краем глаза по телевизору цветные советские фильмы на шосткинской пленке – дохлые, тусклые, тухлые. Лица лгут, лгут прикиды – рукав фонариком, и тупоносые туфли лгут. Я не хочу для себя такого прошлого - цунами его поглоти.

Я примирилась с тем, что Владик жить дома не будет. Теперь хорошо бы развестись, разменять квартиру: я с Владиком, Юра один (на самом деле и я одна). Но Влад заявил сразу, что он меня не поддержит в этом деле. Упрямый, черт.

Река на равнине петляет - не знает, куда податься. Подмывает крутой берег, наносит на отмель песок. По отмели разгуливают незнакомые нам птицы, иной раз выскочит рыба – блеснет, плеснет и уйдет. Хорошо на новой стоянке забрести по колено в воду, засучив штаны еще выше, и почище набрать воды. Мы все здесь парни крутые, один к одному подобранные, и не найти среди нас ни одной паршивой овцы. Мы жесткие, насмешливые, ушедшие в отрыв от предшествующих поколений, узнающие мир с нуля. В который раз кончилось время, его отсчет пошел заново, опять динозавры вымерли, и хватит, и точка ru.

На рынке живут в общем дружно, но выпендриваться нельзя. Если ты что прочла хорошего - позабудь. Если крутят плохую музыку - промолчи. Присмотри за чужим товаром, присмотрят и за твоим. Покупателей меньше, чем продавцов, ажиотаж давно схлынул. Но минимальный заработок хозяин тебе гарантирует, и если его чуть-чуть обмануть, то, при наличье квартиры, с грехом пополам проживешь. Влад у нас ничего не берет. Юра готовит себе отдельно – всякую дрянь, и честно участвует в общих расходах. Сумок на рынок мне больше не носит – весь в творчестве, с позволенья сказать. Остаток денег от квартирантов идет у него псу под хвост.

Не псу под хвост, а на пользу российской культуре (Юрий).

Прискорбное заблужденье (Нина).

Никогда не женюсь (Влад).

Слепой сказал: посмотрим (автор).

Сдаем фильтрацию сигнала по отстойному учебнику. Зато метод подсказки вполне современный: из соседней аудитории по мобилу, СМСками и передачей изображенья. У доцента Никифорова шерсть растет из ушей. Он сильно волочит ногу: девятого мая на даче свалился тепленький с лестницы. Уж если он сам воткнул, то всехзаставит воткнуть. Мы не против: того, во что он въехал, не так уж много. Зарабатываем раза в четыре больше него, и плевать мы хотели. Кто мог уйти с преподаванья – давно ушел. Остались такие вот. Особенно кроликов не разводят: по-тихому принял экзамен, и на природу. Мы с Тёмой платники, нам достаточно тройки. Еду сейчас по вызову: у богатого лоха завис компьютер. Сколько денег осело на руках у глупых людей!

Месяца два назад мне предложили участвовать в почетном издании. В прекрасном тисненом переплете с золотом – стихи Ахматовой, Гумилева, Цветаевой, Мандельштама, Киплинга -

кого еще не вспомнили? (Нина)

и троих современных поэтов. Заранее платить ничего не надо, потом только выкупить два экземпляра. Очень выгодное предложенье. Я с благодарностью согласился и отобрал пять лучших стихотворений. Цена определиться чуть позже, в рабочем порядке.

Дурак, они тебя разденут. Будешь сидеть голодный – я тебе щей не налью. Тоже нашелся Киплинг… ты его и прочел два дня назад. Чукча не читатель, чукча писатель (Нина).

Это правда… чтение других поэтов сбивает меня с собственного стиля (Юрий).

А у тебя он есть? в чем состоит, опиши (Нина).

Лето летит. Тёмкины предки в Испании, мы с Тёмой на ихней даче. Темные тени деревьев, плетеные кресла, фонарь на крыльце – сидим балдеем. Тёмкина сестра Вика притусовалась к нам. Ей семнадцать, только что поступила на юридический – пирсинг, наклейки, негритянские косички, собранные в пучок. Тёмка сказал: гляди – она к тебе клеится. Ладно, вперед, я за… пусть лучше ты, чем другой. Фишка в том, что я не люблю им сдаваться, я хотел бы сам выбирать. Но не выходит: уж очень они достают, и отбиваться стыдно. Опять получилось ни то ни се.

Сам ты ни то ни се… всех вас приходится расшевеливать (Вика).

Кого это всех? не одобряю. Но предкам – не бойся – не сдам (Артём).

Мои два экземпляра лежали ждали меня. Я благоговейно взвесил один из них на ладони. Полистал: современные авторы, как и должно быть, в конце. Достал бумажник, вынул деньги, вопросительно посмотрел на издателя. Услыхавши цену, сел на стул, вытер лоб платком. Стал просить продать мне лишь один экземпляр. Ответ был: нельзя. Всё или ничего. Мерзавец, видно, решил для верности возложить все расходы по изданию книги на несчастных троих современных авторов. Я поехал занять денег. Вернулся очень нескоро, но господина издателя на месте застал. Выхожу с драгоценным грузом. У ворот, возле летнего кафе, растерянно топчется мой товарищ по сборникам в складчину Марк Поташов. Я поспешил похвастаться своим сокровищем. Он с ходу полез в конец книги, нахмурился, достал из полиэтиленового пакета точно таких же два тома. Не совсем: современные авторы в конце были приброшюрованы другие, и в частности Марк Поташов. Сколько же нас оказалось таких дураков? Мы зашагали молча в магазин «Летний сад». Знакомый переплет на прилавке бросился нам в глаза. Скромно просим у девушки посмотреть. Никаких современных авторов в конце не было, и цена была названа умеренная. Итак, я владелец двух бутафорских томов. На худой конец можно показать их дамам, знающим имена хоть половины известных поэтов, там фигурирующих. Но дамы и без Киплинга сверхактивны, а с Киплингом и вовсе замучат. Ни в каких деловых ситуациях столь явная липа не пройдет, только влипнешь. Забей, как сказал бы Влад. Укорять издателя мы не пошли.

И правильно сделали… что с возу упало, то пропало (Нина).

Я голодал цельный месяц. Однако же щей Нина мне налила, и не однажды, в силу чего между нами чуть было не установились прежние отношенья.

Чуть-чуть не считается (Нина).

У решетчатой железной калитки мягко остановилась вот такая тачка. Вышла Вика, помахала парню за рулем. Тёмка стриг газон, крикнул мне: открой! Открыл, стою торможу: опустив стекло, на меня уставился точно удав на кролика Витька Анохин. Не я один изменился, он тоже: бритоголовый, дочерна загоревший качок, шея во, плечи во – торчат из открытой майки. Посигналил мне, что узнал, и уехал. Вика вошла, толкнув меня боком. Вика, откуда ты знаешь такого крутого? –. А ты откуда? по виду у вас ничего нет общего. Не рассказать же ей, как он пятнадцать лет меня бил. Тёмка освободился – я рассказал ему. Сразу забеспокоился, побежал предупредить, чтоб Вика Витьку не наводила на мой след. Тёмочка, опоздал: Виктор сейчас мне звонил, спрашивал про одноклассника, я ему всё что могла рассказала. – Ну, дура.

Я знал, что ты мне еще попадешься. Учти, я тебя не искал. Но раз так – не жалуйся. Свое получишь (Виктор).

В литфонд я смог вступить не сразу (мой дядя самых честных правил). В литфонд я не сразу смог вступить (я волком бы выгрыз бюрократизм). В общем, там была чехарда и грызня. Били стекла, охрана никого не впускала, на двери висели вырезки из газет.

Сводки с театра военных действий (Нина).

Я уж было сдал анкету с фотографией и заявление, но через месяц лица были совсем другие, и бумаг не нашли.

Осуществился передел собственности – вернее всего, не последний (Нина).

Нине очко. Как в воду глядит.

Заполнил еще раз. К лету успели принять, и я заказал

кого, чудо? (Нина)

путевку в дом творчества Переделкино. С пятнадцатого июля. Соберусь с деньгами и оплачу.

А то тебе тут условий для творчества и для отдыха нет. Тимирязевский лес рядом. Я на рынке с утра до вечера, без выходных. Один в трехкомнатной квартире… хоть катайся на роликах (Нина).

Я бы охотно попробовал… на тех, из которых Владик вырос – они мне как раз подойдут (Юрий).

Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало (Нина).

Отставить ролики! мне нужно пробиваться, делать себе имя (Юрий).

Ну, на дерьмо сошел (Нина).

Опять Нине очко. Забивает по всем статьям (автор).

Празднуем мой день рожденья у Тёмы на даче. С институтом еще не совсем расплевались: у второго курса практика на ВЦ – мы с ними нянчимся. Но уж бакланим по полной программе. Вика пытается изобразить из себя подружку виновника торжества – мы с Тёмой ей не даем… много хочет. Спать не гоним – пусть скажет спасибо. Ветер ночной налетит, зашумит, разбросает пустые одноразовые стаканы и стихнет. А ты не зевай, наливай себе сам, я уже задолбался. Фонарь у калитки качается. Кто там стоит? Доллар, ты почему не лаешь? Доллар щетинится, пятится и молчит. Тощий чужой человек глухим голосом просит: налейте. Налили полный стакан. Выпил и не уходит. Чего еще? – Дайте план. –Нету, иди гуляй. – Вот у него! и вобще он ширяется. Показывает на Павлина. Ну и нюх! как у таможенного поросенка. Павлин вялым шагом подходит, дает ему что просил. Так вот, я не вру: двадцать три человека видели. Маньяк схватил Павлинову руку – разжать ее не дает и тащит к себе сквозь решетку. Ты, статуя командора, - начитанный Павлин говорит, - между прутьями я всё равно не пролезу. Отпусти… у тебя уже глюки! ложись в больницу. Мы отнимали Павлина у командора втроем: Тёма палкой ударил статую по руке, я вцепился в холодные ее пальцы, пытаясь разжать. Олег обхватил Павлина и со всей силы тянул от решетки прочь. Только когда алкаш исчез в темноте, Доллар решился тявкнуть.

Разместился я в старом корпусе,

удобства все в коридоре (автор),

выхожу на общий балкон. Вспоминаю писателей, которые здесь творили. Уйду из жизни – другой поэт будет смотреть в этот парк.

Почти по Муру: Those evening bells (автор).

Размышляю о том, какой подвиг совершает человек, терпеливо сносящий насмешки окружающих и продолжающий писать, пока не получит подобно мне всеобщего признанья.

Он имеет в виду свое вступленье в Московскую писательскую организацию (автор).

Идиот! Такие стихи как у тебя, в стране пишут минимум пятьдесят тысяч человек. Интернет это наглядно показал (Нина).

Висит в воздухе вроде чеширской кошки. Воздух – ее стихия: она водолеиха. Продолжает низводить Юрия – следующим текстом.

Ну, положим, в советское время ты мог бы переводить с подстрочником стихи поэтов малых народностей. В подлиннике звучит примерно так:

Тырдын тырдын тырдын тырдын тырдын тырдын природа,

Тырдын тырдын тырдын тырдын тырдын тырдын райком.

Тырдын тырдын тырдын тырдын тырдын тырдын народа,

Тырдын тырдын тырдын тырдын тырдын тырдын обком.

Но госзаказа больше нет. Что ты станешь делать со своей недавно проклюнувшейся способностью к версификации? (Нина)

Термины знает… где только набралась (автор).

Твои стихи – версификация нуднейшего подстрочника подсознанья. Поэтический нюдизм. Самовыражаясь, ты выражаешь зауряднейшую сущность (Нина).

Раскрылась, контра. Всё ясно: Юрия угрызает нестандартная тетка, смолоду косившая под дурочку. Плохи дела. Зря она на Юрия наезжает: его помешательство благородного свойства, и к тому же довольно распространенное. Кыш, кыш, пошла из воздуха. Нина исчезает – перед балконом темные туи.

Тёмкины предки вернулись из Испании – тут же примчались на дачу. Теперь в Испанию отправились мы с Тёмою, никому не сказавшись и денег у предков не взявши, даже у Тёминых, у крутых. Бомжуем, ночуем в парке, сидим на бесконечной скамейке с рисунками. Потом едем к морю, смотрим, как облака теснятся, и повторяем по очереди: Гибралтар… пролив Гибралтар. Синхронно плаваем и синхронно думаем: мы двадцать лет назад родились в стране, из которой не выпускали.

Писательские вдовы на скамейке перемывали кости умершим – не своим, как я понял, чужим. Они меня приняли благосклонно и даже устроили слушанье в холле второго этажа – я принес стулья из их номеров. Однако же, кроме вдов в расширенном составе – хватило б на пять или шесть скамеек – никто не пришел. Я был востребован как мужчина – это уже не новость – и не был востребован как поэт… вот это действительно новость… ведь объявленье висело. Вдовы что-то мне обещали: знакомый редактор, то се. Но, чувствуя ответственность перед будущими биографами, на опрометчивые шаги я не решился.

Вылитый Козьма Прутков… один к одному… нарочно не придумаешь (Нина).

Брысь, женщина! не подслушивай мыслей мужа! не решился – и хорошо… меньше сраму тебе и ему (автор).

Не знаю, какое там привиденье висит в Переделкине у балкона. Я на рынке, Петровско-Разумовская. У входа в мою палатку на вешалках тряпье – его берут узбеки, наши давно насытились Хозяин – барин, ему видней… торгую, чем он велел. Прячусь под тентом – жарко и нудно. Хорошо ли мне было в Гидропроекте? теперь уже трудно понять. Бежали утром, боялись на пять минут опоздать. Вздрагивали, если входил начальник – он измывался над нами: обыскивал наши столы, выбрасывал туфли в помойку. Однако был хоть какой-то флирт, спорили шепотом, ходили вместе на митинги в поддержку Ельцина (после локти кусали). Размножали широкой печатью Фрейда. Учили тайком английский. Читали толстые журналы, когда в них стали публиковать без цензуры. Передавали друг другу, зачитывали до дыр. Кому-то впрок не пошло, а меня зацепило, и насчет Юркиных жалких стихов небось меня не проведешь. Сижу, располневшая тетка обыкновенной наружности. Сорок один год, углы губ опущены, жесткий взгляд. Кругом молодые нацмены к одиноким москвичкам шьются. Я не одна, я гораздо более одинока. Месяц назад начало деяться чудо. Пришел тут один изможденный, небритый – лет пятьдесят – и с раскладного стола хотел торговать кошельками. Загородил мне вход, я его облаяла. Стал неловко сматывать удочки – уронил мои вешалки. Подбирали вдвоем. Первое же прикосновенье решило дело. Сытый голодного не разумеет, а мы были равные. Не только в этом. Он инженер по холодильным установкам. Лучше пошел бы чинить холодильники, чем торговать кошельками. Нет, говорит… схвачено. Живет один! в однокомнатной! на улице Костякова, возле бывшего своего института, так и прозванного: холодильник. Там зимою всегда обтаявшие тротуары. Нам по дороге… мне на Соломенную Сторожку. Сдавши баулы в камеру, ходили пешком домой. Юра отчалил в Переделкино. Время тикало, Павел медлил, я нервничала – боялась попросить меня проводить, такую самостоятельную. Отвязанным Владикам-Тёмкам нас, затюканных, не понять. Вскоре Павлом занялась моя соседка по рынку, двадцатисемилетняя хохлушка Наташа. Мужик проявляет, активность, есть квартира – надо хватать. Куй железо, пока горячо. Чудо не состоялось. Но меня ровно подменили. Безо всяких на то оснований я хорошею и жду.

Я тебе вчера говорил: повидаю мать, пока нет занятий, пока отец в Переделкине разыгрывает дурака. На семьдесят втором почти от нас – от улицы Лавочкина, до Дмитровского шоссе. Сижу с плеером, мне не в лом. Шагаю от остановки и вижу на той стороне: идет, молодая, тихая, с высоким худым мужиком. Я поскорей свалил… хорошо, что не позвонил. Что ты об этом думаешь, Тёма? кудряво? нет, ты скажи.

Юра вернулся из Переделкина вконец рехнувшийся. Развесил на стенах фотографии: он читает в сумрачном холле. Аудитория состоит из весьма немолодых дам. Те какое-то время звонили: беспокоились о Юриной литературной судьбе. If I know anything about anything, никакой литературной судьбы Юре не полагается. Если не дай Бог прорвется – бывает – из этого гадкого утенка такой выйдет гусь! всех защиплет. Ни вкуса, ни слуха, ни чувства меры. Что, что? я злобная тетка, а он гений? мы всегда пробрасываемся? японцы скупают изобретенья, в патентованье которых Россия отказала? Полно, милочка. Вы нашли бледную поганку в моем огороде. Что? он просто беззаветно влюблен в российскую словесность? для него не важна победа, а важно участие? не похоже, голубушка. Такие, уж коли вылезут наверх – никому больше взобраться не дадут. Царь горы – есть такая игра. Да, я вышла за него… он тогда был скромный парень - дурь нашла на него позже. Развод? может быть… не сейчас. Прощайте, дорогуша. Конец связи.

Ишь как заговорила, вражина. Долго прикидывалась. Нет, дело не в одном Гидропроекте. Из какой щели выползла? К стенке! немедля! я тебя породила, я тебя и убью (разгневанный автор).

Шла первая – неполная – учебная неделя. Сухой сентябрь, шелестящие жесткой листвой дубы. Я дежурил: отправил ребят, ремонтировал плату, ждал Тёму – дискотека подходила к концу. Он позвонил: не успевает, ботанит. Давай без меня, выходи только со всеми. Мне было по барабану – со всеми или без всех. Иду, не слежу за базаром. Витька с тремя парнями вырос из-под земли. Я пригнулся и принял удар ниже пояса как легкий толчок в плечо. Потом оказалось: нож ткнулся в ключицу, соскользнул и упал. Я метнулся обратно к крыльцу – тут высыпала дискотека. Кто-то окликнул: Влад! и сразу семь-восемь наших парней бросились наперерез, чтоб отогнать тех четверых от стоянки. Но пятый прятался в тачке – стартанул и сумел посадить четверых при выезде со двора. Отработано. Рана – пустяк, взяли ватный тампон у девчонок. Кто-то звонил Тёме, вез меня на Речной. И никаких ментов, а то дискотеке конец. У предков бываю редко… отмечусь, когда заживет.

Я увидала шрам сразу – Влад молчал, точно партизан. В другой раз пырнут посильнее, ну а Юре на всё плевать (Нина).

Парень вырос – нечего делать… за ручку его не возьмешь. Владик, пойдем в зоопарк! Кончай пилить, отвяжись (Юрий).

Пусть Нина бесится сколько угодно – мне снится мое Переделкино. Там, у сожженного молнией дуба с дуплом, забитым железом, я поклялся идти своим путем, не оглядываясь назад.

Очень хорошо. Не оставляйте старанья, маэстро, не убирайте ладони со лба. Юрочка, персонажик мой! Зачем ты даешь свои детские клятвы в таком замусоренном месте? ты бы прошел чуть вперед, поднялся на узкий холмик – и клянись себе сколько угодно, глядя, как мимо бегут четыре сливочные вагона электрички первого класса.

Ее когда пустили? в каком году? Кажется, позже 2000-ого года (Нина).

Какое твое собачье дело? (автор)

У Тёмкиных предков сейчас по крутой тачке. Тёмке отдали жигули – одиннадцатую модель – вот в таком состоянии. Он заезжает за мной – сто пудов. Не могу так любить ни Вику, ни мать, ни отца. Таинственное это дело, и ненависть тоже. Витька долго надо мной издевался, вошел во вкус – теперь жаждет крови. Фашист.

Ага, фашист, угадали. Тряситесь, ублюдки (Виктор).

Уже попадает и Тёме (автор).

Все говорят в один голос – самые разные люди: я похудела и похорошела. А ведь любовь моя накрылась – так вроде бы не с чего. Мужчины стали ко мне внимательны, и собственный сын сказал: «Знаешь что, мама? давай разводись. Я согласен на тот размен, что ты предлагала».

Вика явилась к нам на ВЦ, закинула ногу на ногу – сапог на сапог – на улице двадцать пять, аномально жаркий сентябрь. Сказала: я знаю, за что он тебя… он запал, а я не с ним – я с тобой. Я молчал, но только теперь догнал, как много в ней Тёмкиного… улет.

Как они все обрадовались моему будущему разводу, засуетились!

Освобождается одна мужеединица (Нина).

Стали предлагать всевозможные варианты размена в мою пользу – я отмалчивался.

Не фига… на чужую кровать рот не разевать (Нина).

Моя жестокая жена бегала по квартире, пела свою тонкую рябину неподходяще счастливым голосом. Владик ходил довольный – спрашивается, чем?

Тёмка остался прежний – Вика и я изменились. Хоть бы меня еще раз, только не до смерти – пусть, если за это так любят. Вика сказала: не надо… буду любить всю жизнь. – Что ты об этом знаешь? жизнь длинная. Мои предки вроде любили друг друга – теперь такая байда… как у всех. – У всех, только не у нас. – Молчи, постучи об стол.

В материной квартирке возле Филевского парка – на улице Алябьева – мне спокойно. Комнату в коммуналке, полученную при разводе, сдал. Живу тихо, в платных изданиях не участвую. Работай – и будешь востребован, рано ли, поздно ли. До пенсии далеко, там гонорары пойдут.

Откуда, несчастный? (Нина)

Знаешь что, моя персонажиха? отселила его – отцепись. Всяк по своему с ума сходит. Не фига висеть в воздухе промеж тополей возле балкончика, на котором со времен твоей свекрови свалены трехлитровые банки.

Тёмкины предки прикололись: уезжая на год в Швейцарию, элитную квартиру закрыли, а Вику выперли к брату. Про меня даже не спросили – не стали себя грузить. Сделали ей кредитную карточку: деньги будут каждый месяц перечислять на счет. Хорошо, что ей еще нет восемнадцати. Они, блин, вообще перестраховались: покупая год назад новую хату, выписались вдвоем, а хрущёвку оставили как коллективную собственность детей. Крутые все хитрожопые. Будешь хлопать ушами – не больно-то разбогатеешь. Там какой зять попадется, какая невестка. А тут уже схвачено. Всё в шоколаде. Идет холодный дождь, я раскладываю в три тарелки макароны по-флотски, и мне улыбаются дружно два похожих лица.

Я одна в двухкомнатной квартире на Щелковской – Уральская улица, за окном темнота. Моя нагота отражается в зеркале – я красива. Меня теперь никто не сможет в этом разубедить. На рынке мельканье ненужных лиц и досадная суета. Но я не спешу, я знаю: чудо бывает. Чуть-чуть не хватило до чуда. Теперь чуть-чуть подождем.

Снег ложился и таял. Приближался новый две тыщи первый год – настоящая календарная смена миллениума. Вика повторяла римское право к зачету. Тёмка учился аккомпанировать себе на гитаре – в детстве его насильно учили на фортепьяно. Тихонько пел в углу: Владимирский централ, и ветер северный. Я чистил картошку. Было так клёво, что даже стрёмно: не оборвалось бы. Заиграл Тёмин мобильник: союз нерушимый республик свободных. Тёмка нажал на зеленый, потом сказал, не глядя на нас: Павлин… передозировка… не откачали.

Я носил свои стихи во все уважаемые журналы – и никакого разбора, никакой критики. Иногда рукопись просто отодвигали мне обратно через стол со словами: завалены материалом. Или же, подержав немножко, отвечали: в настоящее время опубликовать не имеем возможности. Еще так говорили: не наш формат. Я пытался найти у них на страницах стихи, сходные с моими. Не удавалось: мои значительно отличались.

Пока в худшую сторону, мой друг (Нина).

Тебе-то что? радуйся жизни и заткнись (автор).

Я заметил: каждый журнал без конца тасует свою колоду имен.

Парень не лишен наблюдательности (автор).

В таких условиях нужно создать нечто исключительное, чтоб тебя впустили в круг.

В добрый час… только откуда оно, это исключительное, возьмется? ты еще только начинаешь дорастать до общих мест. Потом, почему ты решил, что они жаждут исключительного? они все сами пишут, и очень средне. Раскинь мозгами – сравнений не в свою пользу никто не любит (Нина).

Следит, сволочь. Витает над его письменным столом, не имея даже ключа от квартиры. Пошла, пошла прочь! занимайся своей внешностью (автор).

Каникулы. Втроем катаемся в Пиринеях на сноубордах. Балдеем от сосен, снега, солнца и высоты. Предки звонят на мобилы – не спросят, где мы… дебилы! Живы? о'кей, отбой. И занялись собой. Моя семья – брат с сестрою Томилины. Распишемся с Викой – возьму их фамилию. А предкам, тем и другим, не скажем. Сами они не воткнут.

Чудо не разгуливало на востоке Москвы – ни возле Щелковской, ни в Черкизове, где я теперь торговала парфюмерией. Вместо чуда во Владовой комнате на Уральской поселился молодой молдаванин по имени Герасим, мой новый сосед по рынку. Он таким путем экономит деньги за квартиру: дома у него трое детей. Влад с ним носом к носу не сталкивался, но вещички его видел и лишних вопросов не задавал.

Сталкивался. Это уже другой. Черный, круглоголовый, круглоплечий – он отпирал квартиру. Я прошел выше, на четвертый этаж. После спустился, свалил в туман. Ей сорок два – поколенье давно сменилось. Ну, выходи из игры… не смеши меня, мать.

Тоже Гамлет нашелся… вот тебе будет сорок два, а я на тебя посмотрю (автор).

Не могу пойти и сказать: здравствуйте, я гениален. Нужно, чтоб за меня это сказал другой. Я присмотрелся: в писательском кругу хвалят себя по кругу: Петров Иванова, тот Сидорова, Сидоров снова-здорово Петрова. Нужна группировка.

Не так уж глупо! на этот раз Юре очко. Он вообще неплохо говорит. Почему ему не приходит в голову прямо вот так и писать? (автор)

Ну как успеет развернуться? ни на чем, на дерьме. Времени у него впереди навалом… Владик дурак, он не смыслит (Нина).

Восьмое марта, капель, светлые сумерки. Туса на томилинской даче. Мы привезли Снежану с Олесей: Тёма нарыл на два курса моложе. Вика зато не поехала: будет у Златы в Черемушках. Злате исполнилось восемнадцать – предки ее вселили в двухкомнатную хрущёвку, как у вас. Не сказала: у нас. За Викой заехали двое парней в вишневом опеле. Ревность… это не по-нашему. Надо и глазом не сморгнуть, пусть все видят: тебе по барабану. Иначе ты не их человек. То есть не наш… сам не свой… я запутался. Когда Вика приехала через неделю на Речной за вещами, там уж жила Снежана, так что и повод свалить нашелся. Обо мне речи не было. Не заводись. Забей.

Стал сколачивать вокруг себя писательскую группировку – в почтовом ящике всё же был небольшой начальник.

И даже кандидат тех еще наук (автор).

Организационные навыки у меня сохранились. Собрал команду – подговорил скинуться деньжонками, раскрутить сайт и никого кроме учредителей на него не пускать. Нас оказалось пятнадцать – все поэты, кроме двоих. Меня единогласно избрали главным редактором. Мое художественное чутье определит лицо сайта.

Ну и лицо, ну и рожа будет у этого сайта! (Нина)

Уймись, женщина! обстирывай своего Герасима… вари щи для его Муму (автор).

А что, есть и Муму? (читатель)

Тёмка меня не предал. Сказал: ты клей кого хочешь, будем жить вчетвером. Ладно, Тёма, проехали. К матери с этим ее Герасимом (они завели и вправду собаку) я не поехал. Отец поставил мне раскладушку посреди комнаты и оказался вовсе уж не таким дерьмом. Ходит, бормочет в рифму… я снова чищу картошку… не за падло… голова свободна, и на дворе апрель.

Ах, какие удивительные ночи! Позавчера долбанул машину – бежим со Снежанкою через парк, на Речной. Дубы цепляются сучьями за Снежанкины волосы: она их расчесывает лишь когда моет и красит через дуршлаг. В парке не ходят пары, тут стрёмно. Нас обогнали наши же уругвайцы – их нельзя не узнать: такие носы, отпад! Торопятся в общежитие, на Фестивальную. Не получилось: их встретили в тени, между двух фонарей, сбили с ног. Я рванул туда, но Снежанка повисла на мне. Кто-то из тех сказал: девчонка, блин… и мы свалили.

Придумав несколько псевдонимов, мы стали писать на самих себя критические разборы.

Хвалебные (Нина).

Оказалось невероятно трудно. Среди нас был лишь один человек с филологическим образованьем – дама, всю жизнь,

довольно долгую (Нина),

проработавшая референтом директора НИИ.

В юности закоренелая двоечница (Нина).

Зато с пятым пунктом у всех было благополучно (Юрий).

Это утешает. Юрка, в тебе погиб кадровик (Нина).

У большинства из нас сохранились отзывы, данные на наши стихи (прозу) при вступлении в московскую писательскую организацию. Они оказались в значительной степени идентичными.

Не удивляюсь (Нина).

Из такого типового отзыва мы смогли взять несколько ключевых фраз: вплетено в общую ткань культуры… затрагивает болевые точки современного человека. Всех выписок не хватило и на половину развернутого отзыва в интернете. Засели в библиотеках, изучили критические статьи на страницах толстых журналов. Там всё было очень конкретно, с цитатами: кто от кого ведет начало. Мы считали себя ведущими начало от .Пушкина.

Всё равно что от Адама (Нина).

Нине очко (автор).

Но доказать своего утверждения с цитатами в руках не сумели. С величайшим трудом организовав по одному положительному отзыву на человека и два на меня самого, мы перешли к интервью с авторами. Дело пошло быстрей: достаточно смотреть ток-шоу по телевизору. Кто Ваш любимый поэт?

Пушкин! Пушкин forever (Нина).

Чертова перечница! (автор)

Какое у Вас хобби? как Вы проводите досуг?

У Юры сплошной досуг. На диване, конечно (Нина).

Похоже, она не заметила, что Влад теперь живет у отца (автор).

И вообще – не хотите ли взять интервью у членов семьи? я охотно открою парад (Нина).

Уволь, матушка. Ты как начнешь лить грязь, так и не кончишь. Интервью у бывших жен берутся в исключительных случаях. Ты что – соломенная вдова Абрамовича? (автор)

Поймала, поймала! это будет позже – громкий развод Абрамовича! не в две тыщи первом году (Нина).

Кликуша! Доживешь ли ты до газетного скандала с Абрамовичем – решать мне. Ишь развела тут кьоджинские перепалки. Не встревай, пиши сама (автор).

Довольно с нас одного Юры (Нина).

Что правда, то правда (автор).

Я мог бы, пожалуй, сейчас высказаться об отце. Стихи – отстой, но борщ он варит классно. Главное, наливает мне полную тарелку с краями (Влад).

Вот видишь, дрянь этакая! А ты – на диване. Обихаживай своего Герасима и молчи в тряпочку (автор).

Мужская солидарность у них… дескать, женщины обидели… стервы этакие (Нина).

Ага, вникла наконец в ситуацию. Стерва и есть: комнату на сына оттяпала, а кто ему борщ варить будет? Пушкин? (автор)

Пушкин по ресторанчикам (Нина).

Не огрызайся! ты думала, Влад у товарища век проживет? а жениться кто будет? Пушкин?

Нина выкидывает белый флаг.

Пришел домой, Снежанки нет, сидит Вика. А где Снежана? – Выгнала… я тут прописана… наша коллективная собственность, блин. Юристка хренова! А что, у Златы тебе надоело? или без Влада соскучилась? – Не смеши мои тапочки… блин, любовь… старомодно. А на Снежанку за что наехала? – Она мою тушь для ресниц взяла. Я понял тогда еще, в парке: мне по фигу, Снежана или Олеся. Или венчаться, тогда она по жизни одна, или по барабану.

Начали отзывы приходить на наш сайт. На женщин женщины писали отрицательные рецензии, а на мужчин мужчины.

Всё равно как с собакой гуляешь… у Вас девочка или мальчик? (Нина)

Потом одна дама принялась меня крепко хвалить. Но выяснить, сколько ей лет, не удавалось.

У любой общественной деятельности, будь то хоть защита животных, хоть что, одна подоплека. Так делаются революции (Нина).

Умная, черт (автор).

Я не поплыл с парнями на майские: со своим бивнем-отцом поехал вдвоем на рыбалку. Не знаю, что меня так заглючило. Всплыла вдруг такая картинка: мать меня маленького одевает, а он стоит одетый у лифта, и на руке у него велосипедик висит. Было ведь? правда?

Рыба не клевала. Влад сидел тихий, как ненастный день.

Из Пушкина, но в кассу (Нина).

Неужто подтянется, станет на высоту своих притязаний? (автор)

Вот так поиздеваешься и доиздеваешься (Нина).

Я глядел на Влада – он сейчас похож на одну из моих молодых фотографий.

Ага, с мутным взглядом. У Влада бывает, у тебя хронически (Нина).

Слушай, ты заткнешься или нет? дай им спокойно побыть вдвоем (автор).

Попадись мне эта Вика – ремнем бы выдрал (Юрий).

Так она тебе и попадется… фигушки (Нина).

Вот так бы и писал… попроще. А то выйогиваешься… наяды, блин (автор).

Отец ничего не поймал. Всё равно ему со мною маза. Они все какие-то без энергетики. Мать заряжается от Герасима, отец вот теперь от меня. Ладно, не жалко. Почему вокруг секса столько, блин, наворочено? Кролики вон плодятся, и без проблем. У нас иной раз такой улет… и расшибаешься на фиг.

Молдаванки с рынка стукнули Герасимовой жене – та приехала на майские и Герасима забрала, с собакою вместе. Была бы комната, а холявный жилец найдется. Не помню, как Юра ходил ко мне вброд с кедами через плечо, а помню, как шла с Павлом под руку летним вечером… только раз.

Черт возьми! Джульетта отдыхает (автор).

Кончай чертыхаться, полоумная тетка (Нина).

С Тёмкой я вижусь в институте – на Речной не хожу: там Вика. Когда тебя так кидают,

не путайте с «покидают» (автор),

то лучше любой другой человек, а с ней – запрещенная операция… компьютер выкидывает крест.

Ага, ставит крест (автор).

Один выхожу с дежурства, еду к Филевскому парку. Отец не спит – ждет меня.

Однажды я его не дождался. Его мобильник не отвечал (Юрий).

А что, я встретила Виктора. Он только спросил: живешь у предков? – Нет, на Речном. – Всё с этим? – Каким??? нет, с Тёмкой, с братом, вдвоем (Вика).

Сестричка, дрянь! хватило такой информации - выше крыши. Опять нечаянно, дура, подставила? или хотела снова запасть? разберусь – убью. Позвонил дядя Юра… я в тачку, и к институту. Еле успел – на красный свет – до больницы его довезти. После набрал ноль два и Витьку Анохина сдал. Так и сказал: Влада Майорова достает его одноклассник Виктор Анохин – с парнями. И про первый раз рассказал. Дал свой адрес и телефон… и дядиюрин тоже… и адрес больницы.

Владик! Господи, бледный какой… глаза совсем мутные… как у Юры. Ты слышишь? будешь жить у меня… я Герасима выгнала.

Брешешь, зараза! жена его увезла. Зря Бога гневишь… еще сын еле-еле (автор).

Сама ты брешешь! ремесло такое брехливое (Нина).

Поогрызаешься у меня! распишу как размажу (автор).

Будешь жить у кого захочешь! главное – будешь жить (Нина).

Вот так-то лучше (автор).

Открыл глаза – в глазах всё плывет. Сидит у постели, а кто – не догнал. Потом прояснилось, увидел…

мать? (автор)

не, эту. Сидит ревет. Пошевелил языком – язык как чужой. Она взяла мою руку и говорит: въехала… Витька не потому, что на меня запал… ему завидно с детсада… очень уж ты хорош. Руку отнять не могу, послать ее не могу. Радуюсь, что живу и что она пришла.

Сто пудов, гражданин следователь… из-за девушки. Я любил – он отбил. В школе? в школе все дерутся. Брат? а он видел? Девушка? разве скажет? Восемнадцать ей, сто пудов. Когда исполнилось? (мнется)

В мае, отморозок! Влад без сознанья лежал (Артём).

Да, я телец! Под знаком Венеры (Вика).

Ладно, Венера! проехали (Артём).

Я что, не нужен? (следователь)

Витьку судили и посадили – дружбанам чуть меньше дали срок. Отец приезжал из Переделкина,

два раза (Нина),

мать иногда приносит пожрать.

Нина поперхнулась

Кто-то опять у нее живет: звонил на мобильник – скажи, где компот.

Нина безмолвствует.

Вика в Испании с той же компанией: Злата и двое парней. Тёмка ботанит по-черному, но заезжает трижды в неделю – точняк. Мой день рожденья отпраздновали в палате.

Отдельной… (автор)

Пять человек пустили, только пить не велели. Мне двадцать один – совершеннолетье по всем мировым стандартам. На подоконнике хлеб, и птицы его клюют… больничный уют.

Я стал писать о том, что случилось с Владом. Втянулся – не смог уже ни о чем другом.

Заставь дурака Богу молиться – так он лоб расшибет (Нина).

На чтениях меня слушали сочувственно, давали больше времени, чем другим. Я говорил стихами о тяжком труде отцовства, о своем горе, о преступной молодежи, для которой нет ничего святого.

Дурак! ну что это был за брак… жизнь с идиотом (Нина).

В конце октября меня приняли в поэтический сборник бесплатно: сами не предложили, но отказать не посмели.

На дерьме сливки собирает (Нина).

Дальше пошло по инерции (Юрий).

Пустил корни (Нина).

Поздняя осень за окнами… учим Влада ходить – я и Вика. Сестренка моя насчет верности не въезжает, но только увидит Влада – сейчас пускает слезу. У Влада академический, будем на разных курсах. Витька придет из тюрьмы – я его сам убью.

Это нескоро… еще успеешь остыть (автор).

Некогда мне – сбиваюсь с ног: место Герасима занял его односельчанин Иван, постарше и построже. Может, я на молдаванок зря грешу – это он настучал? Бегаю перепелочкой, всё ему подаю на вытянутых руках. Забыла, не помню, как шла летним вечером с Павлом по улице Костякова.

Зато я помню (Влад).

На днях наступит две тыщи второй. Я до сих пор в больнице: задет позвоночник, хожу хромаю.

До свадьбы заживет (лечащий врач).

Тонкий намек на толстые обстоятельства (автор).

Всадил нож в спину, отморозок! так, ни за что! придушу (Артём).

Ну, зациклился (автор).

Тёма сделал мне здесь интернет – читаю, что пожелаю. Во Франции, чтоб получить гражданство, надо пролить за нее кровь в рядах иностранного легиона. Вике нужно, чтоб я пролил кровь за любовь. Твердит: не из-за меня он тебя, а сама думает: из-за кого же? Приехали предки Томилины, забрали Вику к себе. Приходит, водит меня по палате, гладит под больничной пижамой глубокий расползшийся шрам… я тащусь. Гонит пургу, как все на нее запали в группе. Может, и правда – телец, венерантный знак.

Поехал на Новый год в Переделкино – сказали: там будет весь литературный бомонд. Бомонда не было – были такие же всё как я, дорого заплатившие за скромный праздничный ужин.

Горбатого могила правит (Нина).

Встречаем Новый год у меня в палате. Торчим как можем. Ко мне пустили десятерых и разрешили шампанское – форменное ЧП. Я на год отстал от ребят – или опередил их? Мог быть парализован… чуть-чуть не хватило. Знаю, что значит смерть.

В Переделкине в праздничную ночь произошло свое ЧП: некто совершенно посторонний помер с перепою.

Или с чего другого. Вспомни Павлина, Владова друга. (Спохватывается). И это тоже будет позже … лет на пять (Нина).

Уймись, ясновидящая. Я пишу художественное произведение, а не документальную прозу (автор).

Я помог расшить ситуацию, за что дирекция ресторана осталась мне благодарна. Мои организационные способности проявились в полной мере.

Шестерил на всю катушку. Жмурика таскал. Лучше б за кем поухаживал (Нина).

Он влюблен в славу (автор).

Дикарка слава избегает тех, кто тащится за ней толпой послушной (Нина).

Тебе очко. Но хозяйка я… захочу-раскручу (авторша).

Чтоб тебе кануть в лету и не вынырнуть (Нина).

Уж ты утопила бы! мов котенят. Меня, его – в одну кучу (авторша).

Я говорила дочери: кончай свою благотворительность. Неясно, каким он встанет, насколько будет здоров. Mutter, речь не о браке. Мы так решили с Тёмой. Вам-то что беспокоиться? прописана я не у вас.

Действительно… не возникай… их дело (отец семейства).

Ребята гораздо честней. А это та еще шваль (автор).

В феврале, без костылей, я вышел из этих дверей. Девять месяцев больница носила меня во чреве. Воздух был легок и сладок, Тёмкина тачка надраена и отражала солнце как медная бляха-муха. Вылезла Вика, сапожки бережно ставя. Поцеловала в нос, как некогда мать – откуда ей знать? точное попаданье. Снег не почистили, тачка тащилась, и я тащился. Улицы улыбались… блики на лужах, блин.

Жизнь продолжалась (Нина).

Твоя с Иваном – во всяком случае (автор).

И вдруг на восьмое марта по сотовому звонок: Нина! с праздником! как мы давно не виделись. – Павел! я живу на Уральской. Щелковская… зайдешь? – Зайду! позвоню. В тот же день я Ивана выгнала. Сказала – сын придет из больницы (пришел уже месяц назад). Иван не поверил, обиделся и ушел. Куда – мне до фени. Я запах Ивановых сигарет выветрила. Мыла пол через два дня на третий. Готовила – еле съедала. Он не звонит. Прошло уже семь недель. Ни слуха ни духа. А я всё хожу хорошею.

Наши все на дипломе, а я еще год студент. Тёмка мне достает программированье на дому. Боюсь, что это понты – должно быть, он кормит меня. Вика живет у предков, таскает для нас еду,

очень клёвую (автор).

Мои верят в Тёмкины сказки, что я вот такой программист.

Апрель стоит офигенный (автор).

Я снова чищу картошку – такая моя судьба.

Апрель над крышами витал, и Павел попался мне навстречу в толпе на черкизовском рынке (я сказала ему, где живу – не говорила, где торгую). Он меня не заметил – окликнула я. Отощал еще больше. На счастливого человека не похож даже отдаленно. Я обняла его за плечи –

кто несчастлив, имеет мало прав на гордость, это относится к ним обоим (автор) –

и мы пошли собирать мне баулы.

На майские Тёма взял меня пассажиром в байдарку. Мы без девчонок, одни только парни – нести и грести мне не дали. Позднее половодье после суперснежной зимы. Отвязанная весна несла, крушила, ломала. Ушедший от смерти, в том-то и фишка, видит заново мир. Будто вчера его создали.

Кого, тебя или мир? (автор)

Без разницы. Только что сотворили (Влад).

Кто? (Влад досадливо морщится).

Людмила Колодная – нет, не холодная, просто с развитым чувством собственного достоинства – на наших совместных чтениях долго не замечала меня. Но, когда сам Петербурженко отметил гражданственность моего нескончаемого цикла о сыне, всё-таки подошла. Спросила: Вы с какого числа в Переделкине? – Как всегда… с пятнадцатого июля. – Я тоже буду, и в тех же числах.

Распустил хвост и надулся от гордости (автор).

Я сдаю сессию за четвертый курс – у наших уже предварительная защита. Мне с прошлого года оставили дефицитнейшие тетрадки, и в коридоре крутая группа поддержки. Но препы меня не достают, держа за христьанского мученика.

Боли у него были – озвереть. Всё же позвоночник. Он молчал, чтоб не кололи морфий… боялся подсесть (Артём).

Я вышла за Юру, родила сына – об Иване и Герасиме лучше не вспоминать. Я могла бы всю жизнь ничего не узнать о любви – наверное, половина женщин так и не знают. Буду ходить тихонечко меж людьми, не в силах им ничего объяснить и поведать.

Празднуем на Тёмкиной даче их защиту дипломов, мое окончанье сессии. Гудим по полной программе. Но тень Павлина молча стоит у решетки. Я вижу, а кто еще видит – не знаю… я никому не сказал. Доллар всё поджимает хвост и не отходит от Вики.

О радость! я знал, я чувствовал заране! Людмила Колодная заняла номер рядом с моим.

Не с твоим, а с женским туалетом (Нина).

Я перечитал ее стихи, чтоб процитировать при беседе. Правильно будет назвать ее православной поэтессой.

Новая официальная идеология (Нина).

Не оскорбляй чувства верующих, паршивка (автор).

Это ты из других десятилетий вспомнила. (Сообразила, что забыла огрызнуться.) От паршивки слышу (Нина).

А кто обещал ходить тихонечко? (автор)

Нина тушуется.

Тёмку взяли в крутую фирму. У нас на поездку всего две недели. В Грецию! втроем! но Вика опять тормозит: у нее какие-то шашни. Всё как в плохом сериале. Ништяк. Нас двое мужчин, я снова тащу рюкзак, и нас, двоих одиссеев, заманивают острова.

Мы с Людмилой Колодной –

подколодной (Нина) –

заехали в один день. Вернее, в один вечер – здесь это разрешается. Она поздно спустилась к завтраку – я встретил ее в дверях, выходя. Попросила показать, где я сижу – за столом оставалось место, там и расположилась.

Выпьем за голубя, который сидит и воркует, и за голубку, которая слетит и сядет рядом с ним (Нина).

Нина! ведь ты счастлива! выше крыши! ты что, забыла? утихни (автор).

Да-а… мы с Павлом на рынке жаримся (Нина).

Так ведь же ж на одном? (автор).

Нине нечем крыть. Действительно – теперь на одном.

Я получила того, кого сама выбрала. В юности, с Юрой, было наоборот: он меня полюбил, и он меня добился.

Ну конечно, моя сварливая персонажиха:

На щечках у малютки

Огонь любви горит,

А сердце у малютки

Стужа леденит.

Всё это, друг мой милый,

Пройдет само собой:

На щечках будет стужа,

В сердечке летний зной.

Знаешь эти переводы? Закон жизни… против него не попрешь. Ты же умная тетка (автор).

Сама сварливая (Нина).

Лучше скажи: сама умная (автор).

Влад у меня как второй брат, а Ярослав такой классный! Братья мои вернулись, а мы с Ярославом улетали в тот день на Канары. Ништяк, созвонимся потом, через две недели.

Людмила всерьез занялась моими делами. Повела меня к администраторше ресторана, напомнила, кто есть кто. Да-да, конечно… он так нам тогда помог. Договорились о персональном чтении. Как обычно, скромное угощенье за счет ресторана. Шампанское, мороженое, дыня и виноград. И по тарелке хвороста с сахарной пудрой на каждый стол. Так я сама напечатаю объявленье на Вашем компьютере? Да-да… садитесь сюда. Мы ходим вдвоем по парку, я читаю свои стихи - до ее стихов не доходит: она альтруистка.

Когда выгодно (Нина).

Я познакомился с Павлом – мать меня попросила. Какой-то по жизни уступчивый, я бы так не сумел. Ботаню в Тёмкиной фирме – он меня сам и возит. С деньгами проблем не будет… остальные решим.

Вот теперь я собрал аудиторию.

Не ты, а шампанское с мороженым (Нина).

Не забудь дыню, виноград и хворост (автор).

В три часа дня, по окончании обеда. Еще полчаса подождали, пока опоздавшие подтянутся. Посидели в непринужденной обстановке. Наконец Людмила – за председательским столиком – открыла вечер,

скорее день (Нина),

представила меня слушателям,

на сей раз обоего пола (Нина),

и я начал благословясь. Слушали, затаив дыханье.

Ой ли? (Нина)

А шут их знает. Всё может быть (автор).

Когда я исчерпал свое индивидуальное время, состоялось краткое обсужденье. Первой выступила Людмила. Сказала, что ее почитаемый учитель Петербурженко, благодаря своей редкостной проницательности, распознал в Юрии Майорове второго Некрасова.

Эк куда хватила! (Нина)

Дрянь буду, если она его сегодня не раскрутит (авторша).

Пока не дошло до шампанского, я успел услыхать о себе много лестного. Ум хорошо, а коллектив лучше.Когда я сочинял положительные рецензии для нашего сайта, мне в голову не приходило столько дельных мыслей.

Вот так живешь и всё себе цены не знаешь (Нина).

Нине очередное очко. Нахватала, однако (автор).

Когда откупоривали шампанское, Юра уже был классиком. Официантки глядели на него с открытой веранды как заворожённые. Охранники у ворот, услыхав устроенную ему овацию, повыскакивали из будки, решивши: где-то взорвалось. Людмила Колодная, раскрасневшись, принимала поздравленья. А Нина, висевшая в воздухе вниз головой возле веранды с муслиновыми гардинами, посрамленная, по воздуху же и удалилась, крикнув на прощанье неприлично громко: cherchez la femme!

Мы с Тёмой сидим на шестнадцатом этаже классного офиса – фирма строила под себя. Тёма мой босс – он мне создал режим, при котором могу ради понта ходить иногда в институт. Отрываю глаза от дисплея и вижу город – живой, растущий, крутой. И коротко стриженный Тёмин затылок, и белый воротничок.

После триумфа я был награжден любовью прекрасной дамы.

Она тебя для себя и раскручивала (Нина).

А тебе завидно? как в тебе всё это уживается? (автор)

Все они недоделанные… их надо доделывать в рабочем порядке (Людмила).

Торгую сейчас рядом с Ниной в Черкизове – она парфюмерией, я зонтами. Мои шербурские зонтики подмигивают ее кремам. Почему нам выпала вся эта мелодрама – не знаю. Со мною она вдруг становится юной, теряется, и издевательская действительность уходит на задний план.

Я загорела вот так на Канарах – долго могу не ходить в солярий. Хочешь быть смуглой? хочешь быть стройной? и сексапильной? yes! У Ярослава еще и Злата – мне можно бы взять еще и Влада. Но Влад тормозит: ему не в кайф, когда еще кто-то есть.

С утра Людмила меня прогуливает по парку – я держу ее под руку, поправляю на ней шаль. После сажает писать – а в голове моей пусто, и на бумаге пусто, и вообще ни к чему.

Всё ясно: у мужика не осталось свободной энергии. Скрытая цель достигнута, стимул пропал. Что будет, что будет! (Нина)

Ничего особенного. Людмила оприходовала имеющиеся в наличии Юрины стихи – их оказалось до фига: был отменно плодовит все эти годы. Подправила, надставила, переделала, дописала – вполне профессионально – и отдала в журналы не отходя от кассы (не покидая пределов Переделкина). Комментировать Юрин творческий кризис не стала – была не глупее Нины, скорее наоборот. И по приезде из Переделкина вселила Юру к себе.

Среди технической интеллигенции завалялось много хорошего. Павел, мне кажется, даже торгуя зонтами, долго продержится на подкожном запасе культуры. Мой нос пока там беды не учуял. А вот Людмила за Юрочку сначала попишет, а потом, когда он выдохнется на любовном фронте, думаю, крепко унизит. Он еще дерьма нахлебается. Впрочем, черт их всех знает. Они уже пошли действовать помимо меня, и все мои прогнозы читай с точностью до наоборот.

Я заглянул в сентябре в институт, и какая-то первокурсница, рыжая, как апельсин, ко мне подскочила. Здрассьте… я Таня Краскова… мы издаем интернет-газету. Так это Вы Влад Майоров, которого дважды ножом пырнули здесь во дворе? первый раз чуть-чуть, а второй как следует? А что… ничего хорошего. Пырнули, год пропустил. Наши все получили дипломы, а я еще тут ботаню. Ну, и не только тут. В фирме тоже, под крышей у друга Тёмы. Вот так я давал интервью. Хорошо ей быть молодой и рыжей как апельсин, блин.

В октябре мне уже предложили открытым текстом бесплатно участвовать в поэтическом сборнике. Я сказал: позвоню Вам завтра. И спросил у Людмилы. Та поморщилась: без гонорара? ладно, в последний раз.

Мы с Таней ходим октябрьским рыжим днем у прудов, позади института. Шуршим дубовыми жесткими листьями – мои кроссовки, ее кроссовки. Я ей рассказываю про Тёму, какой он классный: спасал меня, выхаживал и кормил. Как гнал пургу насчет моих заработков на дому. Про Вику молчу. Ну, в общем, Танька заочно запала на Тёму. Когда я привел ее на Речной – всё стало ясно: она к нему так и бросилась с порога… точняк, без понтов. Тёмкино гонево, что я хороший, было не в кассу… не помогло.

На кой ты ее привел? веди, блин, откуда взял. Жениться я не хочу, так просто – нехорошо: она наивна, как валенок. Не хватало проблем (Артём).

Мы сдали квартиру на Костякова – Павел живет у меня.

Кто там не жил – только не Влад (автор).

Стараюсь чем-то порадовать Павла. Выходит – он к деньгам равнодушен, к еде равнодушен, к одежде тоже. Не знаю, что и придумать.

Вот так. Получила, кого полюбила. И что ты с ним станешь делать? (автор)

Ноябрь моросит дождем со снегом. У Тани глаза на мокром месте. Она довольно понятлива и не просится на Речной. Если такая байда случилось, надежда теперь на кого-то третьего. Выходит, я ее и подставил. Не хлюпай, возьми мой платок.

В декабре выборка из моего цикла «Стихи о сыне» вышла в «Дружбе народов».

Вымысел, читатель! не лезь проверять (автор).

Успех был колоссальный. Особенно отозвались на мою боль материнские сердца женщин.

Телефон оборвали. Кажется, я перестаралась (Людмила).

Людмила, я заметил, не очень довольна таким резонансом. К сожалению, зависть не исключена и внутри семьи.

Да, я полностью переписала этот цикл. Вошла в роль. Он бессовестно выбрал слезливую тему – я развернулась вовсю. Как-никак окончила литературный институт имени Горького (Людмила).

Прочел чего там отца напечатали. Кудрявей, чем раньше. А по сути дела стыдно, что он устроил такой цирк. Павел этот и то лучше. Ничего не пивши, вдруг разговорился: Витька Анохин – волк. Существует для того, чтоб уничтожать отбившихся от стада. Ты, Влад, отбился еще в яслях. Я подумал – точняк. Только потом отбилось целое поколенье. Волков не хватит, чтоб всех загрызть.

В том же судьбоносном две тыщи втором году меня кооптировали на освободившееся место в приемную комиссию московской писательской организации.

По рекомендации самого Петербурженко (Людмила).

Вот это да! ну и Юра! трех лет не прошло. (В сторону): Не вздумай проверять, читатель. Всё сказки. (автор).

Мне предстоит серьезная работа. Я за строгий отбор. Формалистические изыски нам ни к чему (Юрий).

Заучил формулировки. Мимо него теперь пройти – как кораблю мимо Гибралтара. Уж он всех построит. Поставит планку на той высоте, которую сам может взять (автор).

Девяносто сантиметров (Нина).

Утихни, девочка (Павел).

Будем надеяться, что претендентам на вступленье в московскую писательскую организацию за глаза хватит… желающих устанавливать рекорды не будет (автор).

А что… бывают слабее Юры? (Нина)

Автор безмолвствует.

На подходе две тыщи третий. Мелькают, как верстовые столбы. У меня преддипломная практика – для понта… препам часы, вот и всё. Группу свою знаю мало. Ну так, всех по разу видел и редко кого по два. Таня тусуется с первым курсом, Вика встречает у Златы. У нас новогодняя корпоративная вечеринка – нам с Тёмой скучно. Зеваем, прикрывши рты.

Молодые люди! Вы что-то тормозите. Выпейте за наше корпоративное процветанье (девушка чуть постарше, в костюме сорок второго размера).

Тёма с Владом дружно вздыхают.

Желтизна с Юриного лица благополучно сошла, черные круги под глазами ликвидировались, тон разговора с Людмилой изменился. Людмила быстро взяла в толк происходящее и о загсе не заикалась, во избежанье серьезных ссор. Она было потянулась редактировать новые Юрины стихи – а такие были. Юра на нее строго покосился: не треба. Обучающийся автомат, он стал писать очень близко к недавнему Людмилиному переложению своих печально знаменитых «Стихов о сыне». Сочинительство на таком уровне больше не представляло для Юрия непреодолимых трудностей. Уже кое-что: ведь он литинститутов не кончал. Каюсь: обманулась в своих ожиданиях. Я думала – Людмила его пососет и выплюнет. Волнуюсь за Нину: неужто и там не угадала? Как бы чего не вышло: уж очень Павел ее приручил, а человек он сложный – аж стрёмно. В общем, беспокойтесь… подробности письмом.

На диплом я был распределен еще до больницы к профессору без докторской степени Корешкову. У него всё схвачено, под каждый диплом заключен договор на десять тысяч. Ему же шли и часы за мою как бы преддипломную практику. Возьмет у меня электронную версию диплома, его негры – мои ребята с ВЦ – подправят шапку, то се, и получит денежки. Если что – можно и отсканировать. Всех построил… кудряво. Я особенно ботанить не стану: в фирме меня уже знают, пусть хоть бы и тройка. Шиш ему.

Я те покажу шиш. Такой способный парень… я из тебя докторскую себе выжму (профессор Корешков).

Крутая пошла жизнь, однако (Артём).

Ага (Влад).

Март пришел – у Павла депрессия. Ветер с юга, летят над головой пятна лазури, зажатые тучами. У Павла нет сил на вёсну – ветер выдул душу из усталого существа. Все нервы дрожат. Мы - Нина и авторша – сидим на спинке мокрой скамьи в начале Гоголевского бульвара. Нина, глядя на свои сапоги, говорит: «Откуда это берется? мы не годимся для поздней стадии цивилизации? женщины кое-как выносят, а мужики ломаются?»

Ни фига они не ломаются. Проходят сквозь вязкое время, точно проволока через брус сливочного масла (Влад).

Мне командир группы звонил: не придешь опять за стипендией – блин, пропьем. А было первое апреля. Я хотел приколоться: без проблем… пропивай. Но всё же пошел через несколько дней. И встретил ту рыжую плаксу. Она мне вернула платок – выстиранный, глаженый, пахнет духами. Полгода с собой носила. И говорит: у нас в интернет-газете теперь концерты. От твоих рэпов ребята тащились… приди, запишем… о'кей? – Да у меня там в ранних Тёмкина музыка. А он не знаю пойдет или нет. Поморщилась: ты без Тёмки ни шагу. Пой те, которые только твои. Гитару дадим… играешь? кивнул. Повзрослела. Похорошела. И улыбается мне.

Если честно говорить – Людмила для меня старовата. Морщины… и вобще не фонтан.

Сленг предков (Влад).

Просто у меня живая мимика (Людмила).

Морщины! еще какие! (Нина)

Тебе-то что? (автор)

И вобще у меня есть фанатки (Юрий).

Ну-ну (автор).

Спасибо, Витька Анохин, что ты меня крепко пырнул, а то я не встретил бы Таню. Пошел где жил, узнал где сидит и написал ему. И даже посылку послал, блин.

Ну, Павла я откачала. Колола ему Б12… транквилизаторы всякие. Но он не вернулся к любовному состоянью. Повис на мне, точно Юра… мы это уже проходили.

No comment (автор).

Куда мне податься на майские с новым счастьем в зубах? С братом Тёмой нельзя – еще не совсем проехали. Я плыву с первым курсом в роли их рэп-кумира. Байдарку взял в институте и в рыжий затылок гляжу.

Гонит! в роли инструктора. Так было записано, когда брали байдарки. Ладно… и рэп-кумира тоже (Таня).

Нина меня отправила. Моя квартира на Костякова была сдана. Предупредив квартирантов о выезде, я бомжевал две теплых июньских недели. О, сколько я видел! хватит на толстый роман. Проститутки мне ставили кружку пива. Охранник рынка мне разрешил спать на тележке, покрытой горою драных мешков.

Из синтетической соломки (Нина).

Женщина! ты что, не можешь от него отключиться? у тебя серьезный сдвиг (автор).

Я защищаю диплом – в белой рубашке (привык уже в фирме) и сером коротком костюме.

Вырос… парни растут до двадцати пяти… сто пудов (Таня).

На бельевых прищепках развешено семь плакатов – всякая там байда. Препы устали и разбрелись. Сидят только Корешков – он член комиссии – и наш завкафедрой Плёнкин. Отбарабанил, выскочил, и Таня следом за мной.

Я еще не уехал в Переделкино – позвонил Влад: мать в больнице, в Ганнушкина… не тормози, навести. Понедельник, среда и пятница с четырех до восьми. – А этот ее Павел? – Не въехал… кажется, на Уральской больше он не живет. Проходная… всех впускать, никого не выпускать. Перед входом дежурит какая-то правозащитница. Спрашивает: у Вас никто насильно не госпитализирован? Я развел руками: бывшая жена здесь, причины пока не знаю. В сетчатых низких вольерах играют дебилы всех возрастов – некий дебильный детсад. Лестница, глухая вплоть до четвертого этажа. Двойная железная дверь выпирает на лестничную площадку. Щелкнул замок, медсестра отворила. Спросила: к кому: Теперь у Нины в лице желтизна и черные круги под глазами. В глазах – отсутствие интереса к жизни. Про Павла я не спросил. Отдал фрукты и посидел с ней за столиком.

Мама…хрен с ними со всеми. Ты знаешь… я скоро женюсь. Хочешь, будем жить вместе? Сорок четыре года… с ума сойти… это круто. Забей. Нас теперь будет трое, потом еще кто-то родится.

Нина слушает безучастно. Потом равнодушие сменяется враждебностью.

В Переделкине я начал новый цикл «Стихи о Нине».

Кудряво: о сыне, теперь о Нине. Не лишено изящества (автор).

Уйдите… не мучайте (Нина).

Я писал о дурном человеке, который отнял у меня возлюбленную и вверг,

куда, куда? говори прямо (автор),

то есть поверг – в психическую болезнь.

Вверг, поверг… изверг! (автор)

Влад провожается с Таней, я еду один из фирмы домой. Тачку уже сменил, ту хочу отдать Владу. Решил жениться – и хрен с ним… пусть возит своих детей. Живет не у меня – на Уральской, а тетя Нина в дурдоме. Что-то ей хуже и хуже, не воткну почему.

Больница ничего не дает, а только всё отнимает. Юрий мне позвонил на Костякова, и я помчался. Дождь прибил на газонах траву, по ней пошла желтизна. Нина меня с трудом узнала и отказалась со мной говорить. Я положил ее голову к себе на плечо, терся щекой о щёку. Что-то мелькнуло в ее глазах, только не понял что. Женщина, не вынесшая силы своей любви. Что делать с такими женщинами? обходить стороной?

Яркий сентябрьский день. Свадьба с приколом в конно-спортивном комплексе под Можайском. Форма одежды – ковбойская. Я пригнал Владу свои малоезженные жигули, одиннадцатую модель. В большой тусовке только пусти по кругу идею женитьбы – тут же все переженятся: станет девчонкам завидно. Я уцелею – мне это по барабану. Если бы еще в церкви, а нет – тогда всё фигня.

В октябре «Стихи о Нине» вышли в «Октябре».

Читатель! помни, что это выдумка, и не взыскивай – не взыщи – не взыскуй? с меня (автор).

Гонорар, мне сказали, платят пока за четвертый и пятый номер. Когда дойдет до десятого – мне позвонят. Но я отвез Нине в больницу торт.

Ага, как Эйнштейн отдал нобелевскую премию – в смысле деньги – Милеве Марич (автор).

Поковыряла одноразовой вилкой и уронила кусочек на пол. Стала весьма неряшлива… выпадение функций… нянечки ругаются. Пришлось показать паспорт: мы в разводе. Врачи ее к Владу не спихивают: какой-то для них интересный случай… чья-то, небось, диссертация. И то хорошо: Влад живет на Уральской.

Мне написали парни, что ты, отморозок, женился. Посылочку твою съел, а тебя всё равно найду. Такого козла как ты жени не жени – без разницы. Нам этих святых не надо… блин, добрый… мы мочим таких (Виктор).

Надо было не бомжевать, не спать на тележке, а действовать. Сразу понять, что это болезнь. Может, сумел бы хоть что-то назад отыграть (Павел).

Интересно, что ты мог предпринять? человек или счастлив, или несчастлив. Всех не осчастливишь. И даже одного человека на всю жизнь не осчастливишь. Полная безнадега (автор).

Ничего не безнадега (Влад).

Тебе-то конечно (автор).

Нет! боюсь… в окно заглядывает (Нина).

Кто к тебе на четвертый этаж заглянет… ложись! вот всыплю! (нянечка).

Таня завязывает мне галстук. Сейчас завезу ее на занятья – и в фирму, там с десяти. О маме она не спрашивает… не приходится гнать пургу. Давай сюда свой пакет. Хорош целоваться, пошли.

Мои встречи с Аней начались сразу после Переделкина и происходили на ее территории.

Какая такая Аня? а, востроносенькая, с виноватыми глазками, посаженными близко к переносице… глазки в кучку (автор).

Людмила очень скоро пронюхала и стала устраивать по скандалу в день.

Это тебе не бедняжка Нина. Как она висела в воздухе возле переделкинского балкона! Кто теперь заглянет к ней в зарешечённое окно на четвертом этаже, выходящее к забору? (автор)

Квартирантов из своей комнаты в коммуналке я изгонять не стал, так же как из материной однокомнатной. Переселился к Ане.

До следующего романа (автор).

Я говорю Ярославу: может поженимся? Влад вон женился, и без понтов. Квартиру мне предки купят… куда они денутся. Стал надо мной подшучивать: жениться? может, на Злате? у Златы уже квартира. Я дала ему по уху, и больше мы не встречались.

Ну, началось. Я сразу воткнул: девчонки теперь нас достанут (Артём).

Ане пришлось довольно много помогать деньгами. У Людмилы единственный сын в Америке – у Ани здесь дочь, неудачная и неудачливая. Анины маленькие говорящие глаза постоянно выражают просьбу.

Юрий говорит всё интеллигентнее. Вообще он адаптирующийся человек. Начинаю им слегка гордиться (автор).

Литературные дела Ани неплохи. Она не стесняется заучить, кого из живых, а чаще мертвых писателей не любят влиятельные переделкинские старики. Подходит к ним в подходящий момент с очередной гадостью в адрес ненавидимого покойника.

Черт возьми, Юра и обтесывается, и умнеет. Только таланта не прибавляется. Этого не отрастишь (автор).

При таком положении вещей Аня успела еще летом воткнуть мои стихи в «Новый мир».

Не цепляйся к слову, читатель… всё фантазии. Еше: воткнуть здесь не в смысле понять, а в смысле впарить (автор).

И в декабре они вышли. Этакая гребенка из стихов о сыне и о Нине.

Ну что ж… с Богом (автор).

К черту! (Аня)

К новому две тыщи четвертому году я послал Витьке еще письмо и посылку. Посылка где-то затерялась, а письмо вернулось нераспечатанным за смертью адресата. Позвонил с напрягом его матери. Та сказала: убит в тюремной разборке. Видно, нашелся крысиный самец посильней… там место такое. А Витька, блин, не прогнулся, и вышла сплошная байда.

Ну, теперь можно вздохнуть свободно… точняк. Витька был волк, а кореши его – так, шакалы… шестерки (Артём).

Новый год мы с Тёмой праздновали у Влада (Вика).

Я решил, что на Ане дешевле жениться. Она успокоится, перестанет так сильно тратиться на косметику. Аня моложе Людмилы на шесть лет.

Абсолютный возраст обеих дам – военная тайна (автор).

Моими делами она занимается даже успешнее. Достала мне переводы с подстрочника из туркменских поэтов – не членов правительства, но всё же сравнительно близких к власти.

Надо же, кто-то еще в этом заинтересован. Грустно комментировать Юрия – это была Нинина добровольно взятая на себя обязанность. Как там у нее дела? (автор)

Паршиво (Влад).

Он ходит платит нянечкам (Таня).

Угу (Влад).

Разучилась пользоваться мобильником (Таня).

Влад молчит.

Нет, я не разучилась – просто ушла вовнутрь. Вижу во сне рынок, натянутую сверху маскировочную листву. Махровые полтенца с тиграми и дельфинами. Ломкие вешалки, голые манекены. Столик и кошельки с шариками-застежками. А дальше всё обрывается, и я не знаю, где что.

Зачем мы уходим из юности? Я поехал в Андору без Влада. Февральское солнце, и скорость, и снега полно. Но люди другие – не брат мой Влад, и фиг ли мне в этой Андоре.

Я подарил себя Ане к восьмому марта – свадьба состоялась шестого. И начал писать цикл «Стихи об Ане».

Читай на диване... эк сел на своего конька (автор).

Писал о прекрасной женщине, которая понимает своего возлюбленного и вдохновляет его на возвышенный труд. За переводы из современных туркменских поэтов получил вполне ощутимый гонорар.

Это тебе не с Киплингом печататься (автор).

Мать умерла в начале апреля – сказали, что от инсульта. Перед смертью казалась совсем здоровой, хотели выписать – не успели.

Влад сказал, что пойдет на майские с нами, только просил взять Таню. Для нас ЧП, но мы взяли. Пусть тащится.

Не в смысле восхищается, а в смысле плывет потихоньку (автор).

В июне я получил золотую есенинскую медаль.

Золоченую бляху от КПРФ – их выдали сто пятьдесят штук (автор).

В Переделкине в честь этого знаменательного события мне устроили персональный вечер с фуршетом на открытой веранде и морем букетов.

Через два дня явилась молодая подмосковная поэтесса с точно такой же бляхой на сиреневой блузке, но все предпочли не заметить (автор).

Есенинские медали давали на три года позднее. Эта авторша соврет – не дорого возьмет (призрак Нины).

Колдунья! куда ушла, откуда следишь, каким образом прозреваешь? Не верю я в твои инсульты (автор).

И я не верю (Павел).

Да, я совру – не дорого возьму. И что мне теперь – идти по кругу? рассказывать, как у Тани в ноябре две тыщи четвертого родился сын Михаил? ну, это, положим, правда. Как сейчас, в октябре две тыщи седьмого, Влад стоит в дверях на Уральской, держа на весу ядовито-зеленый пластиковый велосипедик с электронной шарманкой? как Таня натягивает комбинезон на вырывающегося Мишку, приговаривая с укором: папа вчера пришел поздно… нехороший какой. Как растет подобно снежной лавине отчужденье, начавшись много раньше, чем в предшествующем поколенье? как дерзки девушки за компьютером в фирме? это вы сами знаете. Не стану врать. Они – другие, иначе распорядятся собой. Как бы то ни было – выгуливайте Мишек. Это имеет абсолютную ценность: жить в будущем им, а не нам.

Я прозевал рождение внука Мишки – не видел Таню с экзотической конной свадьбы. Пошел с подарком, когда исполнился месяц. Он так похож был на Влада в младенчестве, что сделалось неуютно: не то состоялось клонирование, не то возвратилось время. Скорей второе – я решил про себя.

Культурно стал говорить, однако (автор).

Все младенцы одинаковы. Что твой внук, что моя внучка (Аня).

Вот как? есть и такая? (автор)

С тех пор как я здесь, для меня это не проблема. И время может вернуться, и человек еще раз придти. В ту же самую оболочку или в иную. После того, как тот ушел или может быть, раньше (Нина, витающая в воздухе).

А где находится твое «здесь»? (автор)

Ответа не воспоследовало.

Как говорят в крутых сериалах – у натуралов такая трудная жизнь. Влад приходит к нам на Речной отдохнуть. Вика клеит его по-черному. На Уральской ночует теща – мне это было бы за падло. Танька сдала почти все зачеты – она молодая, и ей не в лом. Клёво я от нее увернулся, а то все подгузники были б мои. Фишка в том, что неизвестно, кто вырастет. Чтоб вышло кудряво, надо ботанить вот так. Чуть-чуть до результата не дотянул – вышла форменная байда. Без труда не выловишь и рыбку из пруда. Бедные натуралы.

А ты-то кто? (Вика)

Я пограничный. Я сдвинутый натурал. Маргинал (Артём).

Ты, Тёма, верно воткнул. Я в это во всё не полезу. Вырастут, блин, мутанты. Стрёмно подумать, блин (Вика).

Ты их лепишь плоховато,

Ты их любишь маловато,

Ты сама в том виновата,

А никто не виноват. (поет Нина, порхающая за окном).

Вика крестится не в ту сторону.

Я начал цикл «Стихи о Мишке». Выйдут отдельной детской книжкой. Аня договорилась с издательством за полгода вперед. В честь договора отнес на Уральскую олимпийского медвежонка – ровесника Влада. Мишка пялил глаза на елку и пускал пузыри.

Снова Новый год у Влада – на этот раз две тыщи пятый. Танька глазеет на Викин прикид, мы с Владом пьем от души, поминаем студенческое веселье и зеваем, как бегемоты. Я улетаю завтра в Андору с новой компанией – из фирмы, и наша с Владом прежняя жизнь уходит за горизонт.

Не хожу не смотрю, как Мишка растет. Сижу пишу, вспоминаю Влада. Аня всё-таки правит мои стихи, а я не мешаю: женщина, ей видней. Тоже окончила литинститут имени Горького.

Тоже? как кто? (Аня)

Можно бы всё же мне жену помоложе, но помогает довольно толково. Всё мне печатает на компьютере… и печет пироги.

Восьмое марта, иду несу Тане мимозу-духи. Что-то свободное в воздухе, но не въезжаю что. Будто еще не всё случилось, что-то еще случится. Фирма по фигу, и кварнтира, и тещины мощи по фигу.

Мои «Стихи об Ане» вышли в «Москве» еще в декабре две тыщи четвертого.

Не спи, читатель, не верь (автор).

А в апреле вышла рецензия на них в «Знамени».

Бди! (автор)

Аня сама ее написала, подчеркнув помимо достоинств стиха собственные достоинства. Отвезла на подпись влиятельному лицу, которое и получит за рецензию гонорар. Подготовила также разбор будущей книжки – «Стихи о Мишке».

Поскольку я ее фактически пишу, то мне и знать, чем сердце успокоится. Могу не ждать окончания Юриного великого сидения за столом. Дам на подпись подруге – гонорар пополам (Аня).

Апрель. Два года сегодня исполнилось, как Таня во дворе института мне вернула платок. Облом: я не вспомнил. А Таня воткнула и положила мне утром в карман этот самый платок. Почему они любят нас больше, в чем фишка? Просто их молодая жизнь стопудово кончается с первым ребенком – им ничего и не остается, кроме как нас любить.

В апреле две тыщи пятого я стал председателем приемной комиссии нашей писательской организации.

Читатель, ты как – проявляешь бдительность? ты ведь не лох, правда? (С жаром): Ну и карьера! за пять-то лет (автор).

Петербурженко пошептался со всеми нужными людьми и провел меня единогласным голосованьем.

Теперь уже с подачи не Людмилы, но Ани. (Бурно): Прямо ангел-хранитель этот Петербурженко! (автор)

Надеюсь, наша организация обретет наконец подлинный свой облик.

О да, без сомненья! sans doute! (В сторону): Уж ты-то, Юрочка, прирожденный советский кадровик (автор).

Я ему всегда говорила! (Нина, реющая ранней ласточкой в апрельском небе).

Наши байдарочные походы накрылись: эпидемия браков. Тёмка гонит: напрасно прошлый раз взяли Таньку… женщина на борту – не к добру. На май я влился в фирменную компанию Тёмы. Летим сегодня в ночь на Майорку. Тёма меня подставил: сказал Татьяну не брать, а сам взял Вику… она на дипломе. На самом деле я рад… Артём угадал мое желанье… точняк.

Книгу моих стихов взяло издательство «Время».

Achtung! Аchtung! не верь мне, читатель (автор).

По нулям – ни я не плачу, ни они мне.

И так много чести (автор).

Я ночами сидела, всё переделала… камня на камне не оставила (Аня).

Алла очень радуется моим успехакм (Юрий).

Что??? какая Алла? я не в курсе (автор).

Зато я в курсе. Пухленькая такая (Нина – тянется в окно, прикинувшись кленом).

Мы с Викой тайно встречаемся на Речном – Тёмка, баклан, подстроил. Чего он хотел? чтоб время вернулось? оно не вернется – мы стали взрослей. Я, может, чудовище, но любовь ради рожденья ребенка чем-то меня не устраивает. Слишком уж тут на поверхности, блин, инстинкт. Щелкнет капкан – отпилишь, блин, ногу и убежишь. Инстинкт у меня не работает. Блин, объясните мне, зачем живут люди. Вспомнил о Павле и позвонил ему.

Да, он мне позвонил. В старых советских кедах иду с ним по Усовской ветке – вровень, ноздря в ноздрю. Загаженные грязными одноразовыми тарелками, робко цветут ромашками заброшенные поля. Я еще тут щипал стручками зеленый горошек и даже, вечно голодный, его собирал в пакет. Взяли землю с оврагами, и с болотцами, и с обрывом. Спускается уступами к реке кирпичный забор. Великая китайская стена отдыхает. Влад, мы с тобой впилились в технократический век. От чего-то мы тащимся, чего-то не можем стерпеть. У зверя в клетке инстинкт не работает. Ты просто сказал это вслух. Влад послушно кивает и смотрит мимо меня.

Что вы знаете, мои любимые! вот я – я теперь знаю (Нина, витающая облаком впереди).

Покуда Влад проверяет на Павле свои догадки о смысле жизни, дома у него творится сущий бардак. Танька ушла сдавать последний экзамен за третий курс – теория информации и кодирование. Завтра, воскресным утром, Влад отвезет их с Мишкой до сентября на дачу к тёще Любовь Владимировне. Танька туда не хочет: Влад будет редко ездить. Но молодая бабушка Мишку так не берет. Тогда на Майорку Танька просилась – Мишку уже не кормила - вся распухла от слез. Любовь Владимировна с досадой наконец согласилась. Но Влад сказал: отбой… с таким, блин, скрипом не надо. На самом деле Тёма был против: ему по-прежнему с Танькой неловко. Влад друга не выдавал… кто знал, блин, что теща дрогнет. И вышло, блин, то, что вышло - всё пошло под откос. Сегодня теща уверена: зять не в фирме – сидит с ребенком. Но Танька едва за порог – Вика Влада, блин, подменила, уже, блин, не в первый раз. Балдеет от Влада и Владова сына. Балдеет оригинально: смотрит свадебные фотографии, мерит Танькино белое платье, Мишка же в другой комнате ползает по ковру. Уснул, положив голову на плюшевого медведя – Вика даже, блин, не воткнула… не въехала… полный отпад.

Да ладно! стал медведем медвежонок, стал оленем олененок, оба стали мужиками, а никто их не лелеял, не лелеял не баюкал, не баюкал не качал (тень Нины на стене).

Алла… Алла вступала в нашу писательскую организацию с откровенно слабыми стихами.

Как некогда ты, мой друг (Нина, сидящая бабочкой на подоконнике).

При всём при том была молода и нарядна.

Вся из себя (Нина, сидящая всё в той же позиции).

Я принял в ней горячее участие, породившее обоюдную симпатию. Нежная дружба сменилась страстной любовью, которую мы условились скрывать, покуда я не сдам в издательство согласно заключенному договору детскую книжку.

Ну конечно… ведь писала эта… с лисьей мордочкой… Аня (бабочка Нина).

По Усовской ветке полно таких пней – на двоих. У Павла хорошая энергетика, клёво с ним – мать въехала верно. Ручеек жур-жур-жур, мобильник звонит. Сдала? пятерка? черт, не дает осечки! ну, потусуйся с группой. Вдвоем с Белорусского поехали на Уральскую: Павел посмотрит на Мишку. Вику домой отправили, а она забыла помаду. Чтоб Таньку не огорчать, сунули Павлу в сумку. Вика и в классной форме, и в классной фирме – едва защитила диплом, буквально вчера – у неё всего до фига. Жалко, что невозможно родить ребенка без женщины. Жалко, что он, ребенок, так долго и трудно растет – вся жизнь, блин, уходит. Вон у лесных зверей – одно лето. Нет, у медведей, кажется, два. Светлый июньский вечер за окнами, Мишка устраивается спать. Павел читает ему наизусть красивым голосом… мать, блин, тащилась:

Светило солнышко, устало солнышко

И спать ушло за горы солнышко.

Листья на ветках устали, листья друг другу сказали:

Светило солнышко, устало солнышко –

И нам пора уснуть до утра.

На ветке иволга пела – песню свою допела,

Допела, дощебетала и так себе сказала:

Светило солнышко, устало солнышко

И спать ушло за горы солнышко.

Листья на ветках устали, листья дрожать перестали –

И мне пора уснуть до утра.

Прыгала белка по веткам, искала орехи деткам.

Напасла орехов и шишек – стала баюкать детишек:

Светило солнышко, устало солнышко

И спать ушло за горы солнышко.

Листья на ветках устали, листья дрожать перестали.

Иволга долго пела – иволга спать захотела.

И нам пора уснуть до утра.

По лесу шел охотник – волков стрелять охотник.

Присел отдохнуть на пень, промолвил: окончен день.

Светило солнышко, устало солнышко

И спать ушло за горы солнышко.

Листья на ветках устали – листья дрожать перестали.

Иволга долго пела – иволга спать захотела.

Белка спрыгнула с веток, белка баюкает деток –

И мне пора уснуть до утра.

На небо вышла луна, сказала: а я одна.

Светило солнышко, устало солнышко

И спать ушло за горы солнышко.

Листья на ветках устали, листья дрожать перестали.

Иволга долго пела – иволга спать захотела.

Белка спрыгнула с веток, белка баюкает деток,

Охотник отправился спать – буду светить и сиять

Ночным голубым светом, одна над всем светом.

В начале июля, практически без опозданья, я сдал в печать «Книжку о Мишке» - таково было окончательное названье.

Всю доработку по замечаниям рецензента я сделала (Аня).

Заранее. Замечания были придуманы самой Аней для приличия (автор).

Ориентируясь на срок сдачи книжки, я загодя освободил от жильцов материну квартирку возле Филевского парка. Переселился накануне отъезда в Переделкино. Развод не столь важен… не к спеху. Главное – изыскать литературные заработки. Я уже дозрел, чтобы жить ими.

Невероятно! (голос невидимой Нины).

Кто бы мог подумать! (автор)

Сижу на даче в Сушкинской с Мишкой. Влад отпраздновал свой день рожденья и улетел вместе с Тёмой

и Викой (автор)

на Сейшелы. Мама тогда собиралась в Анталию. Вернулся, нас навестил – это еще без мамы. И снова пропал: ему в лом при маме бывать. В Москву меня мама не отпускает: ей трудно с Мишкой одной. Я в этом Бермудском треугольнике – мама, Мишка и Влад – пропаду. Мне двадцать лет, я уже подурнела, а дальше - полный облом.

Этим летом в Переделкине многие пытались завязать со мной знакомство, но я вел себя осмотрительно.

Помня о будущих биографах (полтергейст с голосом Нины).

Из гроба достает (автор).

Организовал свое чтение в детской библиотеке имени Корнея Чуковского.

Сам! без Людмилы, без Ани (автор).

По приезде в Москву заключил договор с издательством на следующую детскую книжку.

***

Тоже сам (автор).

Надо, чтоб Алла мне помогала – у ней сейчас выходит совсем даже неплохо:

Восьмое марта, женский день,

Торт и цветы в подарок маме.

Сегодня никому не лень,

Мы комнаты прибрали сами.

Ну да! тырдын тырдын тырдын тырдын тырдын тырдын природа. Нашел себе экологическую нишу, Юрочка (хорошо знакомый читателю полтергейст).

Какой-то прямо по жизни литературный сутенер. Уж кого-нибудь да пошлет на литературную панель (автор).

Я сама рада ему помочь. И вообще я люблю детей. И вообще у меня скоро будет ребенок (Алла).

Разводись скорей, Юрочка. Время поджимает (автор).

Два года нашей с Владом свадьбы праздновали нескладно. Тёмка пришел с Викой – Мишка пошел к ней на ручки и весь вечер около нее терся.

Я очень сильно любил их обеих в какое-то разное время. Сейчас мне строго параллельно (Влад).

Ви! Ви! (Мишка)

Надо же… папа и мама не говорит, а тут – нате вам (Таня).

Алла поставила меня перед фактом. Чем жить – непонятно. Помог всё тот же Петербурженко.

Я его попросила (Алла).

Нет слов (автор).

Ведь я кандидат наук, хотя и технических. Имею диплом СНС.

Не путайте с СМС (автор).

Меня устроили на доцентскую ставку в литинститут имени Горького преподавать информатику. Прямо сейчас в сентябре – с опозданьем на две недели.

Компьютер он, правда, в последние годы освоил неплохо (автор).

Петербурженко сказал, что временно. Потом мне дадут поэтический семинар.

Помни, читатель, что это враки, и не ищи его там (уставший повторять, но побаивающийся наезда автор).

В общем, я подал на развод (Юрий).

Ах! огласка… я не хотела. Людмила! что он за тип! (Аня)

Двенадцатое ноября, день рождения Мишки – ему исполняется год. Тёма и Вика, всё крепче дружные, всё больше похожие друг на друга, везут на Уральскую детский спортивный комплекс и белого плюшевого арктического медведя длиной в человеческий рост. На четверых один детеныш… блин, вымираем. Тёмка всю жизнь будет думать – это мог быть его сын. И Вика никак не догонит, что Мишка, блин, не ее. Станут дарить подарки – им это, блин, не в лом. Морозец, Вика скользит по льду каблучками. Возьми медведя, ступай в подъезд. Тёма снимает спортивный комплекс с багажника – вышел Влад помогать. Держи, Вика, лифт… уедет. Что за грязь – офигеть. Целый месяц мы не были… с Танькиного дня рожденья… засвинили еще сильней. Оставь на вторую ездку. Заходи… нажимай.

Месяц не были! зато Влад с Речного не вылезал... там тоже хрущёвка… и грязь, блин, не меньше (автор).

Успел получить развод, успел расписаться с Аллой. В феврале, сказал врач, у нас будет дочь.

***

Я очень просила Петербурженко скорее дать Юре поэтический семинар – в компьютерном классе вредно. Сказал: в феврале. Юрин класс уже набран (Алла).

Бедные кролики! Что, этот Петербурженко – ректор? проректор? (Нина, из тонких миров)

Не дергайся, Нина! всё бред. И ты, впрочем, тоже (автор).

Приходит новый две тыщи шестой – мы с Викой у Влада. Мишка не спит, сидит верхом на белом медведе, глазеет на елку в зажженных свечах. Он незаметно стал центром нашей уродской семьи: Майоровых и Томилиных. Влад держит Мишку под мышки, Таня и Вика режут салат. Я рад, мне маза с любимыми. Теперь и Татьяна тоже – что ни скажет, всё в кассу. Как молодая мать она ничего, сойдет.

Нелюбимая мать любимого сына… мне эта роль не под силу. Помогите, спасите! (Таня)

В январе вышла моя книга в издательстве «Время».

Ложь, читатель! наглая ложь (автор).

Не детская – взрослая. Я назвал ее «Разговор с сыном». О жизни, о вере, о любви, об отцовстве.

Месиво, винегрет, обрезки с Людмилиной и Аниной кухни (Нина – из ноосферы).

А вообще – где она? в тонких мирах, блин, в ноосфере? кто ее туда запустил? не я (автор).

И в январе – врач немножко ошибся – увидело свет еще одно мое произведенье: дочь Мария.

Еду из института – сдала экзамен. Мать сидит с Мишкой – делает мне одолженье. В мире холодно. Жду автобуса, надвинув шапку и подняв воротник.

Не видно волос золотых (автор).

Со мною на остановке пьяный рабочий. Сидит на скамейке и говорит в темноту: «Вот женщина – хорошая женщина. Один раз обожглась, теперь никому не верит. Если я что скажу – она не ответит». Точняк, не отвечу… это он верно воткнул.

Я увидел свой поэтический семинар в феврале – одиннадцать девочек, один низкорослый мальчик. Хоть Маша и не давала мне поначалу спать, я много продумал. Сосредоточусь на православной тематике… так разумней. Людмила поможет мне – уже помогает.

Что-то не догоняю, где он живет. Звоню на Алябьева – там никогда его нет (Влад).

На Алябьева – бишь на Филевский парк. Не Маша стала спать крепче, а Юрий стал спать в другом месте (автор).

Ты долго будешь, блин, издеваться над своим несчастным героем? (губы Нины, накрашенные бледной помадой, шевелятся в воздухе).

По-моему, это ты начала (автор).

Каникулы зимние кончились, вроде бы я учусь – всё понты. У Мишки теперь тетя Машка на год его моложе. Лет через двадцать пять у Влада родится неведомая зверушка от молодой жены. Я буду тогда нянчить внуков. Куда уйдет моя жизнь – догоняете?

Псу под хвост (губы Нины дергаются в пустоте).

Эк спелись… снылись (автор).

Так я разнесу свое стойло в щепки, блин (Таня).

Это уже серьезно (автор).

Восьмого марта начал цикл, посвященный Людмиле. Людмила – она заслужила. Подвел итог своим жизненным достижениям,

***

несколько рано (автор),

которыми я в значительной степени ей обязан:

Я расцвел как поэт и теперь превратился в доцента,

Петербурженко сказал, что я молодец.

Так не смейся, родная, что я пишу с одесским акцентом

И поверь мне, родная, что осень еще не конец.

Жутковатая разница в возрасте всё же смущает,

И к тому же ты выше меня на один сантиметр.

Да, Людмила будет малость повыше Юры. На этот раз я не совру, а скажу серьезно. Слушай в оба уха, читатель. Все якобы Юрины стихи с ничтожной перекомпановкой и вкраплением по ходу дела фамилии Петербурженко взяты мною из реально существующей книги. Насчет же Юриного одесского акцента. Людмила права. Смотри ниже, читатель (автор).

Многих знаний иссушает разум,

В голове остался только бренд -

бренд? может быть, бред? поправить? нет? (корректор) –

И надежда, трепетная ваза,

Ваза-символ, как учил нас Фрейд.

И от этих вазиных вибраций

Начинаешь трепыхаться сам.

Многое на свете, друг Гораций,

И не снилось нашим мудрецам.

Крыша едет – дом стоит (Влад).

Если хочешь сил моральных

И физических сберечь,

Пейте соков натуральных,

Укрепляет грудь и плеч (автор – с одесской вывески).

Не преуменьшая роли моей музы,

то есть в данном случае Людмилы (автор),

я всё же старался подчеркнуть, что мой убедительный успех не есть результат детально продуманного плана, а в некотором смысле перст судьбы:

Петербурженко учил – если думать о будущем много,

Если жить, о каждой мелочи беспокоясь,

Первым шагом, друзья, окончится ваша дорога,

И вы скоро поймете – ушел ваш поезд.

Полно, мой персонаж… пощади! А кстати, насчет одесского акцента… откуда? я не въезжаю. Как мало, однако ж, я знаю своих героев (автор).

Петербурженко из Одессы! Юра нарочно придуривается (язвительно скривленные губы Нины).

Великолепно! кто придумал? кто этот гений лести? неужто Людмила? (восхищенный автор).

Нет, я… (Аня, скромно).

Ласковый теленок двух маток сосет (автор).

Апрель, три года нашей с Владом любви – что от нее осталось? Надела рюкзачок для переноски ребенка, просунула Мишкины ножки в специальные дырки. И мы поехали вместе первый раз в институт. Через месяц ему исполнится полтора года - застрелись, моя моложавая мать, клей кого хочешь. Руководитель диплома мне назначен – за год вперед. Это их там кухня, препов – с нагрузкой. В парке яркое солнце, ботаны с ноутбуками забиваются в тень. И младший парень, взъерошенный как воробей, меня попросил научить его нянчить детеныша. Потом на своих расхлябанных жигулях повез нас двоих на Уральскую. Дай, запишу тебе номер. Дима. Ага, записано. Завтра в десять заеду. Обогреватель бутылочек включим в машине… о'кей?

Алла с Машенькой переехала к матери в Химки – так ей легче (Юрий).

Потому переехала, что Юра меня с Алябьева попросил. В Химках формально хватает жилплощади, на Юрину недвижимость я не имею прав. Сказал: не сдам квартиры – не с чего будет вам помогать. Сдал, но денег дал с гулькин нос.

Не с гулькин нос, а четверть доцентской зарплаты (Юрий).

Мама торгует на рынке и кормит меня (Алла).

У института на гранитном барьере, распустив кудрявые золотисто-рыжие волосы, сидела с ребенком, я сразу не въехал, женщина или мадонна… супер! Долго думал - что ей сказать, и наконец придумал: блин, научи меня нянчить дитя… всё равно у меня, блин, будут.

Нина! где ты, давняя моя оппонентка? почему так долго не показываешься? Юра твой злополучный столько уже напортачил! что за дела? явись (автор).

Авторша! я устала. Сколько еще мне около вас витать? Вон Анна Андревна Ахматова как говорила?

Но я предупреждаю вас,

Что я живу в последний раз.

Ни ласточкой, ни кленом

Не стану я людей смущать

И сны людские посещать

Неутоленным стоном.

А ты, чумовая тетка, меня заставляешь маячить и маячить. Отпусти душу на покаянье.

Сколько веков тащились художники, глядя на молодых матерей! Мадонна старше меня на три года, и вышел полный улет. Такой отпад в сравненье с девчонками – хоть их вовсе не будь. Держать топорщащегося ребенка тоже, блин, хорошо. Будто поймал большую рыбу… будто поймался сам.

Когда я развелся с Аней, они с Людмилой стали подругами.

Да, не разлейвода (невидимая Нина).

Прорезалась наконец-то (автор).

Людмила теперь поделилась,

похвасталасьлучшей подруге (Нина неосязаемая),

какой блистательный цикл я ей посвятил. Аня мне позвонила и пригласила его почитать. Хотела сравнить со «Стихами об Ане», что вышли когда-то в «Москве». Почему бы и нет? pourquoi pas? пошел да там и остался.

Не хвались (Нина вездесущая).

«Стихи о подруге» - имени Людмилы я не упоминал – уж были приняты в «Знамя»,

стараниями самой «подруги» (Нина всеведущая).

Читатель, ты не развесил уши? Однако, как он их быстро печет и как, блин, шустро пристроил! как он достал меня, этот Юрий! пошел, блин, шататься по кругу… скоро появится в Химках, держу пари. А в прочем, все они стали действовать самочинно, а я, блин, мышей не ловлю (автор).

В день смерти Нины пораньше ушел с рынка. По дороге звоню на Уральскую. Мне отвечает Таня – я с ней не знаком – неожиданно ласково. Влад будет после двенадцати… я тети Нины не знала… но Вы приходите… Мишку увидите… супер. И я поехал. Их было трое: юная женщина, мальчик и молодой человек.

То есть я (Димыч).

***

Что у других искусственно – то у нее свое. Волосы сами вьются, светятся солнечным светом. Голос такой радостный…

Просто отпад… улет… сам тащусь (Димон).

Мишка меня узнал (Павел).

Ага… воткнул сразу (Димосфен).

Какой святой предстоит мадонне - не знаю (Павел).

Дима… привез Таню из института… и вот немного застрял (Дим-дим).

Во всяком случае, он сияет. Даже младенец здесь не центр композиции. Живописного дара мне не дано. Я музыкален, но музыке не учен. Остались стихи… это самое трудное. Юрий Майоров, конечно, отчаянно смел.

Нахален (Нина, незримо сидящая на подлокотнике Павлова кресла).

Я не посмел бы. Уж слишком они прекрасны (Павел).

Поэты – ты, Влад… кто угодно, только не Юрий (Нина, вылетающая в форточку).

Аня пишет внутренние рецензии на материалы, присылаемые в «Новый мир».

Не поддавайся, читатель, не верь (автор).

Говорю ей на ушко, что писать. Людей, характеры в этом кругу как-никак знаю. Вытащишь, а он же тебя потом и предаст.

Интересно, что в писательском мире называется «предать»? не взять в свой журнал заведомо слабую вещь? (не сдающаяся Нина)

Чрезвычайно важно, чтоб никто, нигде, ни под каким видом. Если человек прорвется с сильной вещью, включается общественное мнение, и он становится неуправляемым. Задержать… на сколько только можно. Способные люди неустойчивы, это закон. Перестанет писать, запьет, попадет в психушку, выбросится из окна.

Ну конечно, уж вы-то стоите намертво. Действительно, бедняга может подумать, что глухо… оставь надежду навсегда (пребывающая поблизости Нина).

И вообще – от корсара, печатающегося по праву, как от козла молока. Ни денег, ни приглашения в ресторан или какой встречной услуги по части публикаций. Пустой номер. Одни горькие завидки (автор).

Печальный ноябрь, безрадостный месяц, когда рождаются сильные, всевыносящие, всё превозмогающие люди. Люди, которые ложатся под время, как под несущийся поезд, пережидая его, доколе не излютуется. Воскресенье, но Влад не дома – там по умолчанью находится Димка. Влад не против, он справедливый человек. Разлюбил - так не сиди как собака на сене. А почему с человеком случается это разлюбленье -

не случается, а однозначно происходит (всеведущая Нина) –

поди знай. Кто догадается, тому Нобелевская премия. Сидят на Речном как всегда втроем, и никто им больше не нужен. Как будто и нету фирм, крутых начальников, белых воротничков. Юность forever. Жизнь до упора, жизнь до упада. Холодный туман за окнами, крутая музыка, мрачный приблудный бобик у Тёмкиных ног. Включай на всю катушку. Оказалось – уже одиннадцать. Соседи-уроды позвали ментов. У безымянного бобика были с ментами счеты, поэтому тяпнул ихнего главного за колено. Сукно прокусил и до крови ногу. Стали шить дело: оказано сопротивленье - и не хватило денег отмазаться. Отправили Вику к любимым предкам побираться… машину она уже водит. Выкрутились… всё в шоколаде. И бобику дали конфетку.

Я сам решил возглавить издательство – Аня мне предложила и обещала взять на себя техническое руководство. Мы разместились в той же комнате, где заседает раз в месяц приемная комиссия. Вступившему в нашу организацию предлагаем не отходя от кассы принять участие в совместном поэтико – прозаическом сборнике с новыми товарищами. Свой альманах мы назвали скромно: «Мыслитель». И на обложке Роден – Аня придумала.

Ты, Юрочка, про Родена позавчера услыхал (въедливая Нина).

Ну, когда-то ведь надо. А ты, моя радость, стала почти осязаемой. Скоро вочеловечишься вновь (автор).

Альманах должен приносить неплохой доход – об этом я позабочусь: у Юры есть имя (Аня).

Почему речь идет о прозе? я ее стал писать (Юрий).

Ага… лета к суровой прозе клонят (очень хорошо видная Нина).

Пока воспоминанья о встречах с интересными людьми (Юрий).

Они тебя обходили за три версты (неуемная Нина).

А ты откуда знаешь? много на себя берешь (автор).

Я давно уже твоя соавторша (неглупая Нина).

Вместо стихов пишу афоризмы и максимы (Юрий).

Мистического толка. Имеют большой успех (Аня).

И вид у Юры стал таинственный… фу ты ну ты (автор).

Главный мистик Российской Федерации (Аня, с гордостью).

Новый две тыщи седьмой встречаем у Тёмки на даче. На Уральской Димка в роли деда Мороза. Оторвемся до сноса башни.

До сноса крыши (Вика).

Снег идет, заполняя собою весь мир. Причудливый внешний мир, с которым так же трудно сладить, как со своим внутренним. Рядом со мной сидит Вика, которая меня то выхаживала, то предавала. Которую я то любил до потери сознанья, то не любил, то надвое – и любил и ненавидел. Очень красивая, спокойная взрослая Вика, про которую все здесь знают, что она моя женщина. Несчастье Танино и проблема. Вика, у которой на меня прав не меньше, чем у Тани. Но что вообще такое эти права – я не въезжаю… всё добровольно. У Тёмы женщина с семилетним сыном, и он наконец-то любит ее. Привязаться к кому-то кроме меня и Вики для Тёмы целое дело. Мальчик здесь, его зовут Ваней. Смотрит влюбленными глазами на елку, срубленную в лесу. Она не сильная, зато свеженькая. Шары на ней одноцветные, темно-розовые, на каждом написано имя одного из гостей. Ванина мать незаметная, с ласковыми глазами. Не сразу воткнул, что это она. Еще позднее догнал: ее зовут Ольгой. Но оторваться не получилось при ней.

Мой альманах в продажу не попадает: авторы раскупают его полностью.

Еще бы… ты, Юрочка, эту школу прошел – впарить сумеешь (Нина, сменившая на том свете прическу).

Практически у нас представлены одни поэты - прозаик один лишь я. Становлюсь неплохим критиком.

Час от часу не легче (автор, не поспевающий за стремительным продвиженьем своего героя).

Помещаю в «Знамени» рецензии на книги наиболее продвинутых наших поэтов.

Ну, во-первых, читатель, не слушай меня, дурочку. А во-вторых, речь идет о самых богатых клиентах (автор).

Авторы дарят экземпляры «Мыслителя» друзьям и лицам из литературного мира,

которые неукоснительно относят их на помойку, аккуратно завернув в полиэтиленовый пакет от дождя и снега – кладут в сторонке для любознательных граждан (автор),

а также оставляют на подоконниках в редакциях толстых журналов (Юрий),

наивно веря, что им, авторам, не хватает именно известности, а не таланта (автор).

Как бы то ни было, «Мыслитель» существенно поправил наши финансовые дела (Аня).

Что и требовалось доказать (ехидная Нина).

Пристала, как банный лист! далась тебе Юрочкина литературная карьера. Ну, ошиблась ты в своих предсказаньях… подумаешь, сивилла. Появилась бы разок, взглянула на внука: он уже так вырос (автор, укоризненно).

Ладно… как-нибудь повидаю (рассеянный в воздухе призрак Нины – рассеянным тоном).

Мы с Викой остались вдвоем: Тёма живет у Ольги, пытаясь воспитывать одичавшего Ваню. Пока не воткнул, в чем фишка.

Стараюсь… уж как выходит (Артём).

Нам с Викой без Тёмы трудно: будто встали ребром нерешаемые вопросы. Мы были Тёмкина команда, и всё в шоколаде. Теперь не догонишь кто. У Тани последняя сессия перед дипломом. В субботу я Мишку в тачку – и на Речной: он Вику давно не видел, всё больше Димку. Узнал – в первый раз сказал полностью: Вика. Долго глазел на ее красоту – дети въезжают в это. Как всё, однако, запуталось.

В феврале я был приглашен в Дом литератора на примечательный вечер одного прозаика, имя которого слышал к стыду своему впервые. Меня просили о кратком выступленье, но книгу заранее не дали. Я думал – пойму по ходу дела и что-нибудь да скажу. На входе был непривычный двойной контроль. Пускали по пригласительным билетам, мое же имя было на входе в списке. Сам автор, по виду олигарх, солидно молчал. Никаких отрывков из обсуждаемой прозы я не услышал. Известные люди хвалили, но без цитат. Наконец один изобретательный человек всё же привел цитату: «Он повернулся невыразительным затылком». Действительно, очень умно.

Это Кирилл взял грех на душу – сам придумал… нельзя же совсем без цитат. А книги никто не видел. Зато какой был фуршет! десять заслонов поставишь. (Аня).

В начале марта Тёма венчался в церкви - он всегда считал, что так нужно, а расписываться не в счет. Привенчали и Ваню: водили вокруг аналоя – отца у него нет. Меня назначили шафером – я повел Тёму к венцу. С утра рассиялось, пятна синего неба играли в пятнашки меж облаков. Вика со строгой прической держала витую свечу, и на душе было тихо, и никакого сомненья не было, что существует душа. Свадьба была негромкая – в квартире на Руставели, двадцать пять человек. Таня сидела рядом со мной, после сказала: надо было и нам. Я ничего не ответил.

Всё-таки я женат на Алле и должен заботиться о малолетней дочери. Четверть доцентской зарплаты – не густо. Я организовал Алле постянную работу в «Мурзилке» -

во брехня (автор) -

она делает большие успехи в детской поэзии:

Где же наши кулики?

Вон, гуляют у реки.

А чего они хотят?

Накормить своих ребят.

Где же дети? на песочке.

Сколько их? сынок и дочка

Ходит дочка не спеша,

Очень дочка хороша.

Взято без малейшего изменения из детской книжки и без зазрения совести приписано Алле (автор).

Девочка прехорошенькая и на меня похожа (Юрий).

Вот и славно (ботичеллиевская Нина с воздушными волосами).

Нет ничего кудрявей апреля. Димка возит Мишку в прогулочной легкой коляске. Пока ему это нравится – не Мишке, конечно, а Димке. Мишке больше нравится возить ее самому. Вместо любви постоянной я получила временную, но сейчас она классная - просто полный улет. Я знаю про эту Вику… сейчас мне по барабану. Красивая, блин, девчонка, но я ничего не боюсь. Вот защищу диплом – тогда, блин, и буду думать. Я подумаю завтра… сегодня мне хорошо.

На Пасху я поехал во главе делегации православных писателей в Сербию. Она нас встретила изрядной разрухой, но радостно. Пили и пели, качаясь: дэ-то далэко… Читали друг другу стихи – всё понимали.

Слова понимали, но насколько бездарно, во всяком случае с нашей стороны – не въезжали (автор).

Колокола звонили, и Людмила была в делегации. Было так здорово, что мы с ней вернулись вместе, и я припоздал явиться домой к Ане. Прошло незамеченным - я умудрился скрыть.

Где твой дом, Юрочка, никто уже толком не знает (обворожительный призрак Нины).

Теперь у меня две музы – поэзии и прозы. А вообще-то муз девять (Юрий).

Ну девять так девять… вербуй, набирай. Я такой музы прозы не знаю. Но невозможно отрицать - Юрочка делает успехи на сексуальном фронте (ангелоподобная Нина).

Нина, голубка, что ты зациклилась на Юрочке? ты Павла вообще помнишь или нет? ну? на подлокотнике кресла сидела… совсем недавно (автор)

Не… я этого тут не помню… (Нинины потупленные глаза, еле видные – безо всякого телесного сопровождения)

Тут – это где? (автор)

Ответом Нина меня не удостоила.

Зато я помню. Помню юную улыбку и сияющее лицо, на котором всё читалось черным по белому. Это было преображенье… на дороге не валяется. Если б мне показали, где пресловутое «там» находится, и сказали, что я ее там опять такую застану, я бы попер хоть к черту на рога. Ну Вы же автор… сообразите что-нибудь (Павел).

Никакой дельной мысли в голове (автор, виновато).

Опять плывем на байдарках, как безденежная молодежь. Мой сын не от Вики остался дома, и Таня с Димоном воркуют над его головой. Тёмка плывет со своими – Ольгой и Ваней, я с Викой. Опять высокие берега – река прорывается сквозь возвышенность. Там, наверху, деревни угадываются крышами. Над крышами легкое небо - того гляди улетит. Ваня не сводит глаз с Артёма. От нашей байдарки они слегка отстают, мы их ждем и идем бок о бок. Без Вики я уже не могу… это не сразу сделалось. Хвалился, что разлюбил – нет, гнал, блин… она меня приручила, я теперь беззащитен. Что хочет, то со мной сделает… разлюбит – и я пропал. Чужая душа потемки, но и своя потемки. Кто бы во всё в это въехал… я всё бы отдал ему.

После воспоминаний об интересных людях я начал писать православную прозу. Возобновившиеся отношенья с Людмилой мне в этом существенно помогли – она наделена глубоким религиозным чувством.

Ханжа крашеная (насупленная Нина).

Я писал о провинциальных священниках, об их больших семьях – заботливых матушках и послушных, богобоязненных детях. О чудесах, мироточивых иконах, о помощи бедным. Об исцеленьях, диковинных избавленьях, обетах и их исполненье.

Ты же, Юрочка, когда был небольшим начальником в почтовом ящике, вступил в партию. Воинствующий атеист (памятливая Нина).

***

Да полно тебе! кто старое помянет, тому глаз вон (автор).

Издательство «Благовест» уже заключило со мной договор на будущую книгу.

С изрядным гонораром (Людмила и Аня – хором).

Грести вместе с Владом просто супер – он сильный, и мы гребем слаженно. Еще не знает, что у нас будет сын. Именно сын – УЗИ показало. Артём Томилин. Я не хочу, чтобы он разводился… буду скрывать от него до последней возможности… гнать пургу по-черному. Дарственную на ту, щелковскую квартиру – Татьяне – он с моей подачи уже оформил и через Мишкины лапки вручил. Я ничего не загадываю. Жалко, блин, хорошей работы в фирме. Ништяк, найму няньку. Кругом всё сияет – смотрю глазами Влада, и мне ничего не надо.

А я всё знаю – нашел спрятанные ею медицинские бумажки. Взял ее в поход – без нагрузки, предлог она сама симулировала: ногу потянула! Пусть такой родится, какими мы всё начинали в точке слома: не знающий, что впереди и ничего на свете не боящийся. Вот повернет река – тогда увидим. Увидим и выгребем. Татьяна пока не знает, но и Вика Татьяны не знает. Сама подаст на развод безо всякой дополнительной информации. Верней всего в момент получения диплома. И фамилию возьмет девичью – она гордая. Как бы я ее любил, если б не Вика! А я буду Владимир Томилин, еще в юности задумал. Жизнь крутая штука, она нас очень редко когда спрашивает. Только в загсе стандартными словами. Не жизнь, а вестерн. Вон, чуть с Тёмой не столкнулись. Один Артём Томилин с другим, будущим. Что Вика разрешит мне так его назвать, я ни минуты не сомневаюсь. Оля, табань! Ваня, за правую веревку тяни! правую, я сказал… сено-солома!

Я уже подала на развод, перед самыми майскими. Влад еще не знает. Написала – фамилию хочу взять: Краскова. Не стала ждать защиты диплома. Пусть там стоит правильная фамилия. Дядя Паша меня одобрил. Спустил Мишку с колен, порылся в потертой сумке, достал дарственную на квартиру: улица Костякова, дом шесть. Отдал не через Мишку, а прямо в руки, с прекрасной улыбкой. Дядя Паша, у Вас что, крыша поехала? Вам всего пятьдесят семь. И тут только я заметила, как он похудел в последнее время и как слабо, но устойчиво от него пахнет спиртным. Перестройке обрадовался, а против рыночной стихии выгрести не сумел. Вынул из той же облупленной китайской сумки помятую репродукцию. Посмотри, говорит Димычу – похоже на Таню? это мадонна с цветком. Димыч вежливо кивнул и дарственную припрятал в стол. Сдает за второй курс и достаточно повзрослел, чтоб стать самым обыкновенным человеком. Павел Алексеич снова взял Мишку на колени, но вроде будто ему тяжело, уж больно тот стал здоров. «У него бабушкины широко открытые миру глаза. Нет, нет, не смотрите на фотографию… такой ее видел только я, и то недолго». Вообще я дядю Пашу всегда понимаю, что он хочет сказать. Неформальное родство, приходящее ниоткуда.

Еще мои «Христианские были» на прилавки не поступили – меня представили к государственной премии. Результат предрешен – сказал Петербурженко. Столь прекрасного образца религиозной прозы не видано.

Читатель, я устала тебя предупреждать. Хочешь верить – верь, я умываю руки. Времена неверия прошли (автор).

Я счастлива, что моя дочь носит знаменитую литературную фамилию (Алла).

Ну, Мишка ее тоже носит по инерции – ни к селу ни к городу… отец будет Томилин, мать Краскова, а он Майоров (автор).

Актовый вечер. Татьяна Краскова получает диплом с отличием. Под дубом с юной, еще не жесткой листвой, на жердочке (гнутой трубе) ее ждут трое болельщиков: бутуз кукушкин сын Мишка Майоров; Павел Алексеич, рыцарь печального образа, разбрасывающийся квартирами, как Нико Пиросмани швили домами; не такой уж пушисто-юный, слегка задубевший Димыч. И тут к ним подходит женщина, несколько неясных очертаний, грузная и легкая одновременно. Слегка растрепанная, скверно одетая, с опущенными долу глазами и молодой улыбкой невыразимой прелести.

Господи, Нина! я тебя совсем потеряла из виду. Наконец-то ты пришла повидать внука. Лучше поздно, чем никогда (автор).

Не… не внука (по-прежнему не подъемлющая глаз Нина).

Нина! это Павел… ты помнишь его, ведь правда? не прикидывайся (автор).

Дед! дед! (Мишка теребит его и хнычет).

Алло, скорая! Кронштадтский бульвар двадцать три… в парке института… сердечный приступ… пятьдесят семь… нет, не преподаватель (Димыч с мобильником мечется по аллее).

Когда утихомиривается и оборачивается – Мишка спокойно играет в песочек, пересыпая его ошметком картонной папки. Далеко, у самых ворот женщина вовсе не балетного сложения уплывает чуть повыше стриженого газона, уводя с собой таким же манером мужчину в помятых, спадающих от худобы брюках.

А государственную премию я всё же получу. Петербурженко поговорил конфиденциально с каждым членом комиссии. Где же виновница торжества? (Юрий, появляющийся из-за дуба с большой коробкой конфет).

Пошел на три буквы! и выбрось свои паршивые конфеты… на ружейный выстрел не подпущу! (автор)

Ничего, у меня и без того сюжетов хватит. Я начал разрабатывать золотую жилу… даже две – православие и мистика (Юрий Майоров, за которым и остается последнее слово).

ДАМА ИЗМЕНА

Одна достойная мать пришла на работу без юбки. Сняла пальто – юбки нет. Собирала в садик детей, они то пи-пи то ка-ка, а на себя не взглянула. Ей дали халат уборщицы, в нем и работала до звонка. Это не анекдот, мы так жили. Попробуйте жить иначе. Получится – не получится.

Охранник Паша жужжал какое-то время газонокосилкой в дальнем углу участка, потом притих, присел у ворот на скамью, прилип глазами к кухонному окну – там Таня посудой звякала. Пузырились занавески, локти тропининской кружевницы мелькали, локоны вермееровской. Таня, забывшись, запела «Зачем вы, девушки, красивых любите». Красивый Паша сдержанно кашлянул, склонившись к шезлонгу хозяйки – Таня испуганно поперхнулась, пряча вглубь кухни и локти и локоны. Ольга Евгеньевна снова уткнулась в журнал, но страницу перевернула не скоро. Ирина Иванна, от которой не требовалось красоты, а требовалась образованность, привела Андрюшу с детской площадки. Тот, увлекаемый в ванную комнату, помахал измазанной ручкой маме. Зазвонили у Преображенья. Отложила журнал, повязала косынку и неспешной походкой прошла мимо вежливо лыбящегося Паши, который взглядом через решетку проводил ее до поворота. За поворотом она прибавила шагу. Паша отнес на веранду шезлонг и журнал, да скорее на кухню. Покуда следить не просили – не стоит себя утруждать. А коли попросят – такая проколется быстро. Уж кто другой, а Паша их повидал.

***

Если смотреть на Переделкино сверху, откуда слетает звон, видно: тоненькие две женщины идут друг за другом в храм. По мостику, мимо часовни, на горку и в синеву, поднявши хрупкие плечи, спрятав поглубже глаза. В длинных размашистых юбках, в блеклых вязаных кофтах и в прозрачных косынках, трепещущих на ветру. Эта не Ольга и та не Ольга. Вон она, Ольга, совсем в другой стороне. Озирается вдоль улицы, рассеянно прикасается к обрезанным бутылкам, нахлобученным на штакетины (забор защищен от дождя). Вытаскивает потаенный гвоздь, открывает калитку и поскорее прячется под сенью плюща… похоже, кто-то идет. Прошел. Пошарив под ковриком, достает заржавленный ключ. Стремглав взбегает по лестнице в запущенную мансарду, нависшую над двором. Борис, ты спишь? белый день! ты что-нибудь ел? Вот деньги – муж дал, вчера приезжал… на поминанье, на подаянье, пожертвованья и свечи. (Новые русские набожны, и козья ностра давно воцерковлена). Что, ты не нищий? а кто же? поэт? мой прекрасный возлюбленный? Дай мне вон ту корзинку, я соберу тебе яблок… белый налив поспел – погляди в окно. Потом? хорошо, потом. И только плющ шелестит.

***

Сделав изрядный крюк, идут как будто из церкви. Ольга одна впереди, Борис за нею поодаль тащит корзинку яблок. Поближе к дому она понесет сама, а Борис слиняет. Вдруг замедлила шаг, взяла его под руку. Борис, не оглядывайся… не поднимай головы… сзади нас джип с темными стеклами… едет шагом… впереди идут трое в черном, шарят глазами по кустам. Еще один джип стоит возле газораспределительного пункта, где им бы нужно свернуть. И трое в черном сидят по дороге к дому творчества, на ограде из гнутой трубы. Борис, у них тут стрелка… не верят друг другу… может начаться стрельба. Налево нельзя… пошли к дому творчества, мимо тех, на трубе. Прошли… погоди, не беги… иди тихо. Уфф… калитка открыта. Нырнули к котельной и лишь за воротами дома творчества отдышались. Ольга, а вдруг твой Олег был в джипе? вдруг он нас видел через дымчатое стекло? – Ну что ты… эти намного круче… солнцевская элита. – Ты что, не поняла, за кого выходила? – Нет… он сказал: у меня свой бизнес. Зачем я тебя только впутала. Пойдем мимо нового корпуса… если заперто, перелезем. Нет, отворились ворота. Устала? давай я тебя понесу… ну хоть пару шагов. Не трогай забора, он еле дышит. Ты завтра придешь? (Легкомысленен до полного пренебреженья опасностью. И она не лучше.) Старушка идет впереди – туда, к «распивочному» магазину. Обернулась на красивую пару с корзинкой яблок, кивает в сторону дорогого коттеджа. С гордостью поясняет: наши строятся… солнцевские… дай им Бог.

***

Борис, проводивши Ольгу чуть не до дома, возвращается без корзинки и громко читает заборам:

Любовь, любить велящая любимым,

Меня к нему так властно привлекла,

Что он со мной пребыл неразделимым.

Любовь вдвоем на гибель нас вела.

Играет опасностью. Доиграется.

***

Возле Преображенской церкви на лужайке пасутся лошади – рядом патриаршее благоустроенное подворье со скотным двором и конюшней. Престольный праздник, нарядные толпы. Ольга проходит в пепельно-голубом, точно летняя тучка над морем, идущая со своим своевольным ветром. Наскоро ставит свечу празднику и, едва не задев лошадиных ноздрей разлетевшейся юбкой, спешит мимо кладбища, неодобрительно провожаемая глазами сотни портретов. Речка Сетунь полощет зеленую траву-отраву, будто русалкам устроила головомойку. Головоломка: куда это Ольга торопится? Мимо придорожного магазина, позадь которого стол со скамейками – люди пьют пиво, им ведь не к спеху. Миновала дом творчества, свернула на Серафимовича - изразцы на кирпичных столбах, дом Чуковского и, наконец, забор с обрезанными бутылками. Добежала, вошла. Фарфоровые медальоны кладбища сплетничают про Ольгу – памятники сошлись в тени бузины перемывать ей косточки, дурной прихожанке. Олег в это время на другом, востряковском кладбище навещает милые сердцу могилы. Это в той стороне, про которую местные жители говорят простодушно-неосудительно «где бандиты лежат». На каждого двадцать квадратных метров, еврогазон – что твой стадион. Все с шестьдесят пятого года, ну с шестьдесят шестого. Ровесники Ольгиному Олегу. Только пахан постарше. Трогательные надписи: «и жалеем, и зовем, и плачем». Что, наш Олег один уцелел в какой-то крупной разборке? жалеет, зовет и плачет, платит за уборку могил по порученью Семьи (мафиозной, конечно, я не имею в виду Ольгу с Андрюшей). Прямо как в фильме «Однажды в Америке». Отдай за мафию жизнь – она тебя не забудет. Олег заехал к Преображенью перекрестить усердный лоб. Ольги в толпе не видал – должно быть, у самого алтаря. Вернулся домой в умиленных чувствах. Ольга пришла много позже с просвиркою для Андрюши – Бог ее знает, когда и где умудрилась взять.

***

Это было весною, в зеленеющем мае – один советский квартал тому назад. От церкви за Ольгою шел человек, страшно щелкая ножницами. Догнал, спросил: «Вы знаете, как постригают в монахини? Послушница трижды ножницы настоятельнице подает, та их дважды бросает». Так Ольга и не узнала, откуда-куда шел с ножницами молодой человек. Он не хотел объяснять ей своих резонов. Потом были дни любви и обмана мужа. Ольга сама приходила незваная каждый день. Потом был замок на двери, и никаких концов. Ни телефона, ни уговора. Ходить проверять – приехал ли – было стыдно. Жизнь текла своим омерзительным чередом. Потом в июле он вдруг окликнул Ольгу на том же месте и в тот же час. Не пригласил к себе, но проводил почти до самого дома. Взглянул, присвистнул и продолжил игру. Чужая душа потемки – опасность ему понравилась. Небольшие Ольгины деньги были тут не при чем, я думаю. Плата за страх уж слишком невелика. Но увести у мафиози жену - это круто. Все равно что у полицейского шлем.

***

Ольга сидит у гадалки – писательская вдова, их полно в Переделкине. Вдовы что совы… хлопает крашеными глазами. Говорит: Вы скорпион последней декады: Марс и Венера, астрологический изначальный марьяж. А вот он выпал на картах: червонный король и червонная дама. Как имена – Ваше с мужем? Олег и Ольга? тем более. Будет Вас носить на руках всю жизнь. – Любовь Степанна, а этот валет? – Трефовый? нет, не к добру… кругом одни пики. Ольга платит. Плачет, покинув сивилллин вертеп.

***

Трефовый валет не поэт. Казалось бы – нестандартная внешность и нестандартное поведенье. Вскормлен из соски хорошими, блин, стихами. У матери-земли из груди так ничего и не высосал. Не первичный – вторичный он человек. Воспитывали и довоспитывались. Пережарили, пересушили – самостоянье не состоялось. Искусствовед получился, но не поэт. Культура затюкала собственную энергетику. Взял в руки перо – и точно оглох. Не слышу – в ушах бананы. Преувеличенное вниманье к мелочам повседневной жизни, слабые всплески невольного подражанья:

И, невкусный завтрак позабыв,

Выхожу один с утра в аллею.

Ты же, помнится, орал на всю аллею Данте-Лозинского. Знаешь, зараза, как можно писать, не придуривайся. По жизни способен на браваду – в стихах сплошная бескрылость. Зато начитался до одури про чайку по имени Джонатан. Но Ольга слушает Бориса не шелохнувшись, а по дороге домой истекает слезами восторга и гордости. Хорошо мужчинам. Легко мужчинам. Что ни сваргань, стяжаешь обильные лавры в ущерб, блин, качеству супов. Не фига издеваться. Надо скорей издаваться, делать себе имя (именем тут и не пахнет). Рифмовали – веселились, подсчитали – прослезились. С благотворительных Ольгиных денег собирать слишком долго, и полиграфические расценки ползут, Борис говорит.

***

Муж наличных и не разбрасывал и вообще при себе не держал – всё по кредитной карточке. В доме по-современному пусто, не украдешь у себя самой. Продукты покупает Татьяна, всё необходимое для Андрюши – Ирина Иванна. Ольгины драгоценности в сейфе, туалеты ей Олег выбирает сам. Стоит в супершопе промеж зеркал под ручку с женой, надувшись. Проверяет, насколько наряд супруги соответствует его имиджу (респектабельного бандита). А тут приехал не позвонивши, бросил на подзеркальник разбухший от денег пояс и поспешил куда царь пешком ходит. Ольга неслышно вошла, неслышно молнию расстегнула и застегнула неслышно. Закрылась в другой ванной комнате подсчитать и припрятать добычу. Утром на востряковском рынке кому-то выстрелили в затылок из бесшумной, блин, пушки. Осел за прилавок. Все побежали с рынка, бросая товар. Не обсчитывай мафию – себе, блин, дороже. Крыша есть крыша, и закон есть закон.

***

Свиданье было уговорено на воскресенье – сюрприз еще оставался сюрпризом. В церкви отпевали кого-то. Покупая свечу, положила сумочку возле локтя. Женщина сказала другой, стоявшей в затылок: «Сашку хоронят Коловёртнова… он нашим солнцевским семьдесят тысяч недодал». Ольга метнулась со свечой к ближайшему образу. Свеча очень долго не загоралась. Где сумка? вернулась – сумка на месте, а денег нет. Ни семидесяти, блин, тысяч, ни Ольгиной мелочишки. Кого облагодетельствовал своей смертью Александр Коловёртнов – осталось неведомым. Борис вообще ничего не узнал: ни про деньги, что профукал Олег, ни про невинно убиенного Сашку (батюшка, впрочем, его таковым не назвал). А уж какие были у Сашки детки, про то и Ольга не услыхала. Благотворительностью не занималась, всё больше любовью, и сунуться в дом кристально честного по отношению к мафии Сашки не рискнула – еще разразит на пороге гром. Стихи Бориса Серпухова валялись по всей мансарде до следующей оказии. Любовь же Степанна, частично посвященная в Ольгины радости-горести, отлично зная переделкинскую среду, промолвила так: «Не понимаю авторов, которые издают никому не нужные книги на деньги, столь нужные их семейным». Были ли у трефового валета семейные, Ольга не знала. Кто не будет спрашивать, тому и не солгут.

***

Были. Жены, правда, не было – на то его вольная воля. Без меня меня женили – так не водится. Существовали мать и тетка, сестры-погодки, неказистые с виду. Верно, отец был шибко красив, то и не задержался долго. Бориса растили две серые птички, стриженные ершиком когда модно и когда уж не модно. Ольга увидела их ненароком: сестры предупредили о своем грядущем визите – Борис поначалу забыл, потом пообщался полчаса со своими двумя матерьми и смылся. Женщины воззрились на Ольгу, как на диковинную птицу, залетевшую в их палисад. Спохватились, вежливо отвели глаза. Валерия Львовна. Калерия Львовна. - Ольга Евгеньевна… просто Ольга. – Чай готов, варенье вишневое. Борис здесь любит бывать один. Мы приезжаем редко, и без того живем в Красногорске. А у Бориса комната на Гоголевском бульваре – там летом нечем дышать. (Хоть какая-то скудная информация. Всё равно – не станет же Ольга рыскать по Гоголевскому бульвару, когда он исчезнет. У них с Олегом квартира на улице академика Янгеля. Впрочем, у Олега еще что-то есть на Подсолнечной, но в это жена не посвящена. Кто не будет спрашивать… слишком много тайн для завитой головы.) Ольга Евгеньевна, этот джип не за вами? Вас дома ждут? Допейте хотя бы чай. (Калитку я не закрыла и дверь я не заперла. Олег идет ко крыльцу с косынкою, взятой дома… в сумке моей другая. Нарочно придумал предлог… знает адрес.) Олюшка, ты обронила косынку. Она об забор зацепилась, а я заметил. Возьми. (Взяла. А сестры вдруг закатили глаза и шарят по столу, словно слепые.) Так Вы муж Ольги Евгеньевны? сделайте милость, выпейте с нами чаю. Мы ведь всё знаем: Вы сами послали жену в бедный дом… награди Вас Господь! – Спасибо, я пил. Отвезти тебя, Оля? – Нет, поезжай один. Вымою чашки и повожу моих дам по аллее. Им нужно ходить понемножку, я говорила с врачом. (Становится к раковине с тремя чашками. Держится на ногах, покуда джип не отъехал. После валится на пол, звякнув оброненной ложкой. Актрисы с трудом сажают ее на диван. Нет, вскочила. Уходит не в той косынке, в какой пришла. И снова муж встречает ее умиленно. После тяжелой работы (надо было вытрясти из кого-то должок) ему умиленье необходимо как воздух. А повод всегда найдется, при такой-то жене.

***

Когда должник не отдает денег, вексель можно продать «волкам» за полцены – те взыщут все сто процентов своими методами. Олег был с утра злей волка: бдительный Паша наябедничал на Ольгу. Ее несчастный муж размазал должника по стенке и взял двести тысяч с хвостиком лишку – в свой карман. Должник (уже не должник) собрался с силами – чиркнувши зажигалкой, поднес к холодному пламени вексель и слабо помахивал им, пока не остался прикрытый дрожащими пальцами уголок с траурной горелой каймой. Потом положил на стол тяжелую голову и отключился. Ох и досталось не в меру усердному Паше по возвращении хозяина из дома слепых сестер! Вряд ли охранник еще раз решится делиться с боссом досужими наблюденьями. Движимый чувством вины перед своей дездемоной, Олег принял чисто христьянское решенье: оказать двум женщинам, столь ревностно призираемым Ольгою, единовременную помощь в размере трети нонешнего своего прибытка, что составило опять таки семьдесят тысяч рублей. Каковую сумму он и вручил жене за ужином. (Сборник стихов Бориса Серпухова почитай что в кармане.) Олюшка, денег не потеряй. Может, послать с тобой Пашу? – Нет, я сама… тут спокойно.

***

Но он нескоро приехал, Борис. Ольге пришлось до конца сентября прятать в корсаже деньги и ежедневно ходить на Серафимовича в надежде отдать. Пора уезжать в Москву, а солнце всё шпарит как нанятое. Уговорила мужа праздновать пятилетье Андрюши здесь, в Переделкине. Как Олег загорелся! его бы энергию да на мирные цели. Погода не пакостила – не пришлось нанимать самолет, чтоб осаждал на пути к Переделкину тучи. У дома творчества стояла повозка, запряжённая белыми лошадьми. На козлах король в короне катал ребятишек, каких удалось наловить – с двух детских площадок. Огромная цифра пять из лампочек горела в венке из цветов. В фургоне приехала лама из зоопарка. Когда-то Андрюша упорно писал вместо «мама» «лама». Теперь Андрюшу фотографировали на ламе верхом. Клоунесса расхаживала на ходулях, дети мазали друг другу носы кремом с торта. Осенние обитатели дома творчества робко глазели. Господи, вон Борис! впрочем, Ольга его всё время видит, в любом молодом человеке высокого роста. Нет, помахал ей рукой. В туалете Ольга вынула деньги из-за корсажа, завернула в лист с поздравленьем Андрюше и написала: это на книгу, не растрать, ради Бога. Выбежала – его уже нет. Вернулась ни с чем к туалету – Борис на бильярде целится в несуществующий шар. Оглянулась. Чужие пьяные люди обсуждают план созданья международной мафиозной макросемьи. Держись, интерпол. Сунула деньги в руку Борису и побежала вверх по лестнице, а та наподобие эскалатора будто несла ее вниз. Завтра отъезд. Ну, хотя бы до послезавтра. Нет, Оля. Погода должна наконец оборваться. Вещи уложит прислуга, тебе только сесть с Андрюшей в машину. (На самом деле кончается квартал – аврал мафиозных выплат: не добром, так с принудой.) И никакой надежды. Весна никогда не придет.

***

На улице Янгеля квартира в двух этажах – те же шестеро, семья и прислуга. Олег почти всегда на Подсолнечной, появляется неожиданно, поздним вечером и назавтра в полдень исчезает опять. Его джип, да еще две тачки. Паша возит Татьяну по хозяйству, Андрея в школу искусств – Ирина Иванна. Ольга водит машину сама – ездит в храм «где Пушкин венчался», где парный памятник на углу. Муж от такой ее тонкости тащится. Оля, ты там нашла себе подопечных? у нас тут одни крутые. – Конечно! батюшка указал. В старых домах, в переулках. (К дорожке Гоголевского бульвара примерзли мокрые листья. Ветер распахивает на Ольге норковую голубую накидку. Вот обогнал высокий юноша. Борис! оглянулся. Совсем другое лицо. Теперь ноябрь. Тянуть время, ждать чуда.

Чудо явилось. Борис стоял на троллейбусной остановке – руки в карманах, отсутствующий взгляд. Мягко затормозила, открыла дверцу – он сел. Как с книгой? – Пока никак. – Деньги целы? – Почти. Мне только на типографию, а сверстаю я сам. Вон мой дом. (Вышел – не оглянулся. Через пару минут засветилось в наступающих сумерках окно на втором этаже. Третье окно от угла, знакомая тень на стене.)

***

Подъезд номер два, код нехотя сообщила вышедшая из него старушка (Г4515, запомнила). Квартира четвертая (скорей вниз). Почтовый индекс, одержимая, узнала от женщины, катавшей коляску в соседнем дворе (записала). Здорово задержавшись, попала в зверскую пробку. Ситроен то обгонял ее, то пропускал вперед. Мужчина за рулем небрежно глядел на Ольгу. Андрюша уж спал, когда мама вернулась. Паша, встретивши на пороге хозяйку, должно быть, считал с ее воспаленного мозга всю информацию и разместил в своей пустой голове. Счет один-один: у Бориса Ольгин сотовый номер (ни разу не позвонил), у Ольги почтовый адрес Бориса. Валентинки она ему что ли начнет посылать? с нее станется.

***

На Гоголевском бульваре большая комната-сапожок (как в книге Оруэлла: не просматриваемое телескрином убежище) принадлежала Борису с матерью Валерией Львовной. Жильцы коммуналки повыехали, остался склад-офис подпольной редакции да Борис, получавший немного денег за исполняемую здесь работу, сам факт существованья которой не разглашал. Однокомнатную квартиру в Красногорске получила до перестройки тетушка Калерия Львовна от почтового ящика за многолетний труд. Валерия и Калерия жили вдвоем в Красногорске, найдя подработку к пенсии. Мансарда в Переделкине им досталась от отчима. Борис носил фамилию двух своих матерей (об отце старались не помнить), унаследовал их культуру и, по их мненью, обязан талантливым быть.

Да, я талантлив, бесспорно, а Ольга сверхзаурядна. Растормошить монахиню или надуть мафиози – это, конечно, можно.

(Ты, парень, достукаешься.)

Бледная тень моя на стене… я выбрал нищую жизнь.

(Растратил за месяц десять тысяч, выбитых Ольгиным мужем из незадачливого должника.)

Не растратил, а отдал долги. Дела мои не блестящи. Разве что Ольга, быть может, поможет мне раскрутиться.

(Нашел таки свой интерес и в Ольге. А то всё воротит нос.)

***

Прислуга дружно болеет гриппом, Ольга гуляет с Андрюшей у снежной горки. Никто кроме них не катается. Полная тишина. Измученная душа (или астральное тело?) поднялась (поднялось?) над зубцами-домами. Силится разглядеть, где Гоголевский бульвар. Не видно – вдалеке и в тумане. Замечает пустые санки (сверху такие маленькие), а мальчика рядом нет. Свалилась с неба: Андрю-ю-юша-а! ты где? – звонит ему на мобильник. Ответил мужской голос: «Ваш сын у меня в машине. Скорость у нас приличная. Сейчас свяжусь с Вашим мужем». И тут же звонок Олега: «Иди немедля домой».

Олег привез Андрюшу наутро. Отдал деньги Семьи, у самого таких не было. Надейся лишь на Семью – ее ресурсы бездонны. Сын молчит третий день, отец запретил его спрашивать. Ольга поведала шепотом: его вырывали из рук, он плакал, она кричала… мобильник упал в снег. Андрюша гуляет с Пашей, Олег хочет взять еще Петю – «чтоб ездил с тобою в церковь». – «Нет, батюшка не одобрит. Паша посадит в машину, встретит потом у подъезда – я ему позвоню».

***

Четырнадцатого февраля Борис получил валентинку без почтового штампа: «Ухожу от мужа. ТВОЯ». И наконец позвонил на мобильник Ольге. Ольга, ты где? – Стою в пробке. Думаю о тебе. – Ты говорила с мужем? – Нет… сегодня скажу. – Не говори, не велю. Книга вышла, нужна раскрутка: презентация в ресторане. Без Олега не обойтись. Завтра встретимся… буду дома.

Завтра! А денег нет, и сколько нужно – неясно. Позвонила Любовь Степанне. Та сказала: «Я помогу. Закажу, приглашу кого надо. Всё должно быть роскошно, иначе они не пойдут. (Цифра была чудовищная. Ольга забыла двигаться в пробке. Все на нее гудели, пальцем крутя у виска.) Ольга, если б стихи были Ваши, муж раскрутил бы сам. Вы, Ольга, не цените мужа. Это даром Вам не пройдет… вот увидите, я ручаюсь».

Не в сейфе – на ней - одно кольцо с довольно большим бриллиантом. Скажу – потеряла. Заехала к ювелиру. Дал цену вдвое меньше, чем оно стоит (заподозрил неладное). Не хватит… обойдусь без Любовь Степанны, своими силами. Борису про ее предложенье не говорить. (Ольга, что ты отдашь за следующее свиданье? заложишь свою буйну голову и пойдешь в кабалу?)

***

Любовь Степанна, спасибо ей, приняла участие в акции (Ольгины деньги были как раз в обрез). Заказала банкет в ЦДЛ, малый зал и большую афишу – якобы ради ее юбилея читает ее ученик. С бору да с сосенки собрала переделкинских жителей – в основном писательских вдов, при жизни мужей вступивших в союз, так же как и она. Валерия-Калерия и того б не сумели. Бедное Олюшкино колечко – светлое золотце, чистой воды алмаз. Ольга предупредила Пашу, что будет домой поздно: в приходе похороны ее подопечного, который долго болел. Бориса шумно хвалили – Любовь Степанна подругам расписала меню. Пришли молодые люди с недавним писательским стажем, похожие на Бориса – ну, в общем, не хуже его. Случайно ли, не случайно один червонный валет сидел за столом рядом с Ольгой (Борис не удостоил посадить ее подле себя). На следующий день Ольге звонок на мобильник – угадайте с первого раза, кто дал ее телефон. Гадалка, она же сводня. Видно, трефовый валет не показался ей (не фига привередничать, клин вышибают клином). Дама не любит мужа – это в порядке вещей. А мы червонный марьяж дополним червонным валетом (кстати, моим племянником… будем двигать его). Раскрутка Бориса закончилась, началась эпоха Ильи. Ольга винится мужу: она продала кольцо – похоронить бедняка и утешить семью.

***

Давно ли Ольга писала на валентинке ТВОЯ. Теперь выводит ИЛЬЯ на рыхлом снегу возле горки и поскорей стирает (Паша Андрюшу катает). Я не смеюсь над нею, не смею. Как быть любимой? как с крыши вагона шагнуть на крышу встречного, блин, вагона и не попасть под колеса, и не упасть под откос? не исчерпав одной любви, закрутить другую? как перемагнититься? (С треском – оне отвечали). Постоянство карается страшными бедами, лучше не лезть на рожон. Ольга с Гоголевского бульвара переместилась на Пресню. Меркурий, бог обмана, прикрыл ее отступленье. Олег, ты ослеп. Жестокое ремесло лишило тебя разуменья. Олег, ты богат, но рогат. Измазали – не отмыться. Наивный убийца, благодетель несчастных (дающие руки в крови). Робин Гуд, блин, с улицы Ангела. Козья ностра – русский варьянт. Вот с тебя я правда смеюсь. В России что ни разбойник, то кудеяр. Каемся, маемся. Только ленивый нас не обманет.

***

Червонный валет – блондин во всех отношениях, предупредительный и кудрявый. Бориса немного знает (не одобряет). Борис, между прочим, от Ольги не отказался, произошедшей перемены неотследил. Думает, что на полгода вперед себя утрудил. Такой вот балет: трефовый валет, червонное па-де труа. Илья – не Борис. Борис, во многих отношеньях дрянцо, всё ж был отдушиной в другой мир, каковой мог с жадностью пользоваться всякий вблизи стоящий. Писал пока что паршиво, должно быть, от самомненья, но вчуже истинную поэзию боготворил и чувствовал ее в жизни. Вот такой парадокс. Нет, Илья не Борис.

Ольга с Ильей в коммуналке на Пресне, бульвар лейтенанта Шмидта. Старушка за стенкою, оплывшая как свеча, от Илюшиной гостьи в восторге. Все женщины от Ольги в восторге, мужчины отнюдь не все. Она – элегантное воплощенье женских слабостей и заблуждений. И снова вопрос, на который так трудно ответить: «Ты меня любишь? скажи…»

Подарочный, белокурый Илья Айзенберг – племянник покойного мужа бездетной Любовь Степанны. Она дружна и с Илюшей, и с соседкой его Тамарой Ароновной – с ней судачит про Ольгу (Ольга дала к тому повод). Шепотом, чтоб Илья не слыхал, излагается love story Ольга-Борис. Любовь Степанна из третьих уст повторяет: такие женщины… за ними бы надо семь лет ухаживать… тратить на них состоянье… вешаются на шею. Не ценят своей красоты. (Ольга, если строго разбираться, не то чтоб очень красива – ухоженная, нарядная, умеет себя вести). Илюша сам не гордец – рад новой любви. Работает в фирме, «встречается» с Ольгой по воскресеньям и ничего пока из нее не тянул, несмотря на намеки тетушки. Откопал свое старое стихотворенье, из-за явной слабости коего оно в книгу стихов Ильи не вошло: выбросила составительница, та же Любовь Степанна. Посвятил этот опус Ольге (якобы для нее написал):

Золотистая, чистая, ясная,

Как весенняя песня ручья –

Я люблю Вас, Елена Прекрасная,

Я люблю тебя, прелесть моя.

Невзыскательная Ольга от такого шедевра была на седьмом небе. О робкий Илья, знал бы ты, во что влип! Тебе и в страшном сне не приснится. Чтоб насмеяться над мафиози, хотя бы втайне, нужны бретёрские гены, а у тебя их нет.

***

Все поели-попили и про Бориса забыли. Даже вступленью Бориса в какой-никакой союз его слушатели и сотрапезники ничем не могли помочь. Не тех нарыли, не на тех накрыли. Некоторое время Борис ходил в приподнятом настроенье, потом оценил положенье и позвонил «своей» Ольге. Та рассмеялась в лицо мобильнику и запела беспечным голосом: я потеряла свое колечко во сосновом да во бору. Знает кот, чье мясо съел: про колечко Борису сказала Любовь Степанна. Но что приключилось с Ольгой, рабою любви? Бунт на борту… всех на рею! Раба на звонки Бориса больше не отвечала. Послал СМСку: жду на Гоголевском в среду. Не пришла… где это записать?

***

СМСку я поспешила стереть. Сотовый номер Бориса (завел мобильник) туда же. Фотографий Бориса в моем мобильнике не было. Силюсь представить себе его лицо, ну хотя бы тень от профиля на стене - не могу. Не один высокий прохожий на улице больше не кажется мне Борисом. Ильей тоже не кажется – Илья не запечатлелся. Он со мной, никуда не делся и не денется. (Ты ошибаешься, женщина.)

***

Вырвалась из капкана. Проще пареной репы. Клин клином… чисто сработано. Борис уязвлен в лучших чувствах – впрочем, довольно вялых. Звонит Любовь Степанне. Та будто и ни при чем – предлагает ему погадать. Пошел, и с деньгами в кармане. Вот и родня зеркального шкафа – послевоенный с вязаной скатертью стол. Вертеть такой было бы затруднительно, а для гадания в самый раз. Поэт, хоть и не талантливый, но красивый, ждет объявленья своей участи. Смотрите: червонная дама не с трефовым валетом – с червонным. А у червонного короля, посмотрите – большие деньги. «Ну да, - подумал Борис, - знали бы Вы, откуда». Ушел с неприятным чувством, не у сводни ли был.

А то! конечно, у сводни. Она предложила племяннику летом бывать в Переделкине – назначать у нее на даче свиданья Ольге Евгеньевне. О радость! пусть приходит весна – она не страшна. Олег, а когда мы поедем? – Олюшка, хоть сейчас. О долгожданный час! В воскресный день по аллее спешить навстречу любви, как хошь ее назови, Борисом або Ильей.

***

Дама Измена уж приехала в Переделкино с наследником и со свитой – стоит глобально потеплевший апрель. Цветет всё что может цвести и что уж никак не может. Вдовы и редкие время от времени пишущие женщины набились в дом творчества мов сельди в бочку, не дождамши сезону. Какой у них тут интерес – про то не знаю, у Ольги же свой, червонный. Дача Любовь Степанны раньше была обиталищем советского драматурга. Теперь здесь как в сказке про теремок: изо всех окошек выглядывают. Тропинка разматывается будто коврик под ноги. Приводит к крыльцу Любовь Степанны – дощатому, не крытому, далёко вынесенному, с перильцами и скамьей. Редко посаженные клены раскидисто распускаются. Ольга топчется на виду, ковыряя ключом в замке. Над ней нависает мансарда из выпученных потемневших досок. Но там живут – часы кукуют… не домовой же подтягивает их гирьку. Серед лужайки кой-где раскопано, кой-что посажено. Не все богаты. Из-за угла выходит стройная гувернантка с дитятей, называющим ее по имени-отчеству. Не все бедны. Живут бок о бок, не привлекая вниманья скандалами, поскольку все на птичьих правах. Ольга никак не могла задвинуть шершавый ключ Любовь Степанны на нужную глубину. Дверь открыли изнутри – от неожиданности гостья чуть не слетела с крыльца, похожего на лобное место, и червонный валет, никогда не опаздывающий на свиданья, принял ее в свои вежливые объятья. Только бы не назвать его Борисом. (Не беспокойся, даже и назовешь - он проглотит).

***

Любовь Степанна гадала раньше Борису: чем сердце успокоится? злом. Шел, рассекая волны весеннего воздуха, к даче кассандры. Адрес узнать раз плюнуть: всего лишь зайти в дом творчества. Вдовы ему объяснили и как пройти и что он найдет там. Шел в запахе лопающихся почек – красивый, холодный, любящий риск, и плана не было в голове. Стоит свистнуть… там будет видно. Сидел спокойно на открытом крыльце и грыз фисташки. Потом ушел за угол и стал наблюдать. Ольга вышла одна и не оглянулась. Чуть погодя - Илья, озираясь по сторонам. Борис подошел. Они были слегка знакомы – достаточно, чтоб обратиться друг к другу на ты.

Что такое информационная дуэль? Вы обрушиваете на голову противнику неприятную информацию. То, о чем он не догадывался. Или то, о Вашем знании чего он не подозревал. Ольга Евгеньевна финансировала твою презентацию, Борис? было прекрасно организовано. – Знал бы ты, на какие деньги! ее муж Олег из братвы… невысокого ранга… исполнитель, мясник. (Изменился в лице. Теперь начнет выяснять – и выяснит. Нет, выяснять побоится. Откажется от Ольги без выяснений. Попало в цель.) Нам по пути, Илья? пошли. (Илья молчит всю дорогу. Вот так расправился с соперником аполлонический человек.)

***

Они меня избегают – не пойму, почему. Любовь Степанна вешает трубку. Илья перевел городской телефон на автоответчик. Борис по мобильному мне не ответил. Я проходила не раз мимо забора с бутылками, но не решилась войти. (В телесерьялах шкодливые сценаристы отлично передают пустоту, тягомотину жизни. Им выгодно: время буксует, количество серий растет, развязка не наступает, а деньги текут рекой. Столь слабый жанр оказался на деле столь умным. Пусть падает доллар, взрывается дом, разбивается самолет – любовь проплывает над нами как дирижабль, бросая огромную тень. Не отрываешь глаз – голова оторвется. Заденет (если уж очень вырос) – снесет башку. Башке так и так конец – за тобой приплыло.)

***

Май, с которого всё началось – год миновал. Прошла святая неделя. Олег подъехал к церкви, поставил в отдаленье машину и шустро вскинул руку – перекреститься. Так шустро, что пуля вместо сердца ушла в предплечье. Нарочно упал, почти не ударился. Две женщины подбежали к нему – открыл глаза. Они тоже вылупили глаза, абсолютно зрячие – те две Ольгины подопечные. Сел с пулей в кости за руль, отвез их сначала домой. Они лопотали что-то о чуде. Он так и не понял – чудо прозренья слепых или чудо его спасенья. Высадил дам, поехал к себе и Ольге о них ничего не сказал. Ольга явилась поздно, хирург только что ушел. Паша отмыл машину от крови, Андрюшу отмыли от слез.

***

Валерия-Калерия нашли нужным узнать у Бориса Ольгин сотовый номер – уведомить о случившемся. Версия о глазной операции, сделанной на деньги Олега, пришла им в голову – сразу обеим. Когда Ольга смогла отойти от одра Олега, она была уж подкована на все четыре ноги. Вернувшись из церкви, упомянула о том, что благополучно прооперированные сестры увидели наконец лицо своего благодетеля и спрашивают о его здоровье. Настоящей цены офтальмологических операций наивный разбойник не знал, а Паша раз навсегда встревать закаялся. Даме Измене везло на ложь. Олег не только поверил, но и дал «исцеленным» разрешенье себя навестить. Он остро нуждался в истинности этой версии. Как в «Огнях большого города» - преступленье ради доброго дела. Теперь уж Ольге пришлось разыскивать «подопечных». К счастью, сохранила в мобильнике их красногорский номер. И вот дамы Серпуховы в доме у мафиози. Отчаянные, скажу я вам, дамы – Борису есть в кого бесшабашиться. Смотрят на простое лицо с расплывчатыми чертами, ловят печальный взгляд. Просят позволенья подвязать больную руку «на косынку». Милостиво разрешил. Выглядит он неважно. Сунул им на прощанье денег… ну прямо цирк.

***

Снова-здорово, как в плохих сериалах: Борис тронул Ольгу за локоть на шоссейном мосту. Он считал: раз однажды поставил на ней свое клеймо, так она на его лугу и пасись. Ольга ничего не считала: взяла его под руку и пошла с ним, шепнув: ты похож на персидского принца. Борис удивился: только-то и всего?

***

Военный хирург Иван Андреич, доставший из Олега пулю, теперь лечивший рану, охотно упражнялся на солнцевской братве – подрабатывал. Имел с такой подработки коттедж поблизости, преподавал в новопеределкинском филиале медицинского института. Был человек образованный - сразу сказал фразу из фильма «Красная борода»: такой как ты потерпит. Бандитам без обезболивающего, из принципа. Сам хорош, не скули. У Куросавы бандита играл Мифунэ. Как мало похож на него Олег! Мягкое, безвольное с виду лицо. Среднерусский нос утоплен в щеках. Хирург же был парень жесткий: впалые щеки, впалый живот, бритая голова, седая щетина - и ростом под потолок. Зыркнул на Ольгу быстрым глазом, а много ли женщине надо. Ты свистни – тебя не заставлю я ждать. Тут же переметнулась. Ее красоте давно было скучно с ее порядочностью. Ну уж такого-то Иван Андрейча нечем пугать. Сам кого хошь напугает. Падишаху Борису шах и мат. Он успел при последнем свиданье с удовольствием капнуть Ольге, куда подевался Илья. Ольга не долго сердилась. До следующей любви.

Я не ищу этих перемен… лишь бы мной не пренебрегали. Сын меня почему-то не трогает. Если б я любила отца… не знаю, запуталась. Иван, обними меня. (Смотрит в выцветшие глаза. Бьюсь об заклад – она ему надоест.)

***

Лето уж каблуки стоптало на гравиевой дорожке, разгуливая вдоль рельсов в пыльных ветлах и лопухах. Хирург наконец прекратил добросовестные визиты к обманутому им мужу. Рана была непростая – сильно задета кость. Олег вернулся с неписаного бюллетеня к повседневной работе: сбор за крышу, взыскиванье долгов. Паша переключил свой собачий нюх с хозяйки на Таню, бывшую не без греха – это его гораздо сильней задевало. Андрюше скоро исполнится шесть. Олег считал: немедленно в школу. Ольга стояла насмерть: жалко, пойдет немного раньше шести. Сердце ее проваливалось на дно глубоченной ямы: Ивану Андреичу нечего делать в Москве – тут у него и практика и преподаванье. Она не лжет относительно своей верности: честно пытается (без поддержки с другой стороны) сохранить что налажено. Но Олег переспорил. Прощай, Иван… до весны… поцелуй меня на прощанье. (Запрещенный прием – обойми, поцелуй. Хошь бы и на прощанье - какая, блин, разница.) Серенький день, чужой сад, к которому Ольга не успела привыкнуть. Рябина в светло-оранжевых гроздьях. Кирпичная защитная стенка возле мангала с подветренной стороны, штампованные ярко-красные кресла. Его неизвестная жизнь.)

***

Паша возит Андрюшу в школу – в простую, в школу искусств и на фигурное катанье в ледовый дворец. Ирина Иванна делает с ним уроки. Мне ездить некуда (нечего делать, ты хотела сказать). Я знаю даже сотовый номер Ивана Андреича, он отвечал на звонки, но с таким удивленьем в голосе, что я это дело прекратила. Ответил мне и Борис, неожиданно нежно. Ольга, я причинил тебе зло, сбил тебя с толку… но женщину, столь нуждающуюся в любви, любить очень трудно, я так устроен… если кто-то устроен иначе, я буду рад… и запомни: чтоб видеть людей, надо быть хоть к чему-то причастной. (Это последнее замечанье было принято Ольгой как руководство к действию.)

Ситуацию в церковных приходах Ольга отлично знала. Нет, нет и нет. Общества охраны животных? pourquoi бы и pas? Там тоже сплошные женщины, но помоложе и пококетливей. И вот уж Ольга – в крутой машине, в узорчатом длинноворсном пальто (в шубке нельзя, табу) ездит в городскую управу организовывать Бог весть что. Никто не знает, за кем она замужем. Главное – замужем… коротко и прилично. В интернете вывесили ее фотку с бродячей собакою на руках. Андрюша видел и никому не сказал. Его самого бранили, если брал на руки кошку. Ольга фотогенична. В жизни и так и сяк, а в интернете красавица. Нашелся и молодой человек, который любит животных Не всякий квартиру имеющий юноша спешит взвалить на себя семью. Такова сейчас c'est la vie. Хватит ли у меня мужских имен на это повествованье? Уж как-нибудь. Этого зовут Леонид.

***

Паша не просто охранник – он охранник от мафии. Приставлен к Олегу свыше: служить, следить, доносить. В какой-то момент он счел нужным доложить по начальству: у хозяина крыша поехала. Жена давным-давно скурвилась, а ему дураку ни к чему. Кончится плохо для дела: кто-то к бабе вотрется в доверие из конкурирующей группировки и, блин, подставит всех. Что, вы думаете, отвечали? Прими удар на себя… сам занимайся дамочкой, и будет тогда о'кей. Послушался? нет, не послушался. Такие, блин, пироги.

Не знаю – я догадался, не догадался. Чур меня, мысли. Стала каплю теплей – я рад. Или верить – тогда она вроде мадонны. Не верить – тогда убивать. Посередине провал, и что в нем – не вижу. Света не взвижу. (А разрешат ли ему убить? он член Семьи… не спросясь ни на кого руку поднять не может. И никто не поможет.)

***

Вообще-то у нас не Смьи, у нас это называется «группировки». Солнцевская, балашхинская, люберцкая. И психоаналитик у нас называется «психотерапевт», будто от него какой прок. А напустить его на Ольгу – он живо с ней разберется. Неприязнь к своему первому мужчине. Мафиозная причастность тут не при чем, я полагаю. Даже занятнее.

Ольга пришла к психотерапевту. Пришла, притащилась. Того звали Виктор Петрович. Нам с вами не всё равно, как его звали: он будет задействован в нашей повести – такая у Ольги планида. Строгино, большое окно на залив, двадцатый этаж. Мокрый март, синева не сплошная, но глубина весеннего неба – убиться. Приснится – и то не поверишь. Виктор Петрович, я лета боюсь. Кой-как наладилась (не ахти какая) любовь. А летом я буду жить в Переделкине, я его не увижу. Слово за слово выясняется: у этой дамы есть муж. Окончательно проясняется небо, взор уходит за горизонт. Там попросторней, и вроде бы без приблем. Ждем лета.

Леонид, как мы будем видеться летом? (Ты бы лучше спросила – с кем я буду видеться летом. В интернете собаколюбивых дам что собак нерезаных. Или же чёрта в ступе любящих дам.) А коли так – мне, автору, лень придумывать этому Леониду внешность, характер, адрес. На время не стоит труда. – Авторша! дрянь! я люблю Леонида… он милосерден к животным… на нем отлично сидит хороший костюм… ты посмотри… он ростом не очень высок, но ладен… взгляд строгий. – Ладно, ступай в Строгино к своему психолекарю. – И пойду, и пойду. – Для Бориса, небось, слова находила. Так хорошо начинала – и на дерьмо сошла. – Разве я виновата? ты меня так создала. – Жизнь, ты хотела сказать. – Я сказала то, что сказала.

Как распускаются листья! Каждый лист – ловящая дождь ладонь. Птица поет незнакомую фразу – долетает аж до двадцатого этажа. Виктор Петрович, меня Леонид не любит… ему безразлично кто. Пустое! я Вас зато люблю. Опять меня, автора, обдурили. Этот весь обтекаем: плечи, спина, сужденья. Глаза водянистые. Водяной. Утянет на дно реки - и привет. Люди скажут: утопла дамочка от несчастной любви.

По камушкам, по желтому песочку

Протекала быстрая речка.

В быстрой речке гуляют две рыбки –

Две рыбки, две малые плотички.

Слыхала ль ты, рыбка-сестрица,

Про вести наши речные:

Красна девица у нас утопилась,

Утопая, мила друга проклинала.

Только которого? или всех скопом? Не Паша (по должности), а психодоктор принял удар на себя: занялся моей Ольгой вплотную. Ненадолго: озабоченных пациенток хоть пруд пруди. У кого другого – у него уж точно. Увы мне! я просто теряюсь.

***

Ура! мы едем на дачу! школа такая гадость. Ирина Иванна тоже училка. Зануда. Пашка дурак, Татьяна дуреха. Папа всегда командует. Мама похожа на принцессу. Хочу быть с ней и больше ни с кем. Английский выучу, буду играть «Элизу» - только пусть никуда не уходит. Вырасту – буду ее защищать. У папы в столе большая пушка, я видел. Мама-лама велит говорить «пистолет».

***

Площадка молодняка в доме творчества – клуб гувернанток. Ирина Иванна чуть в стороне, где треугольный столик в пятнистой кленовой тени. Андрюша со сложной стрижкой – черт те что и сбоку хвостик – бегает вдоль писательских окон. В комнатах всё равно никто не работает, а если спят, то стараются окончательно не проснуться и на его победные крики к окошку браниться нейдут. Наина, красивая гувернантка из дома Любовь Степанны, и очень хорошенькая Марина прохаживаются на счет Ольги. Их подопечные – Кирилл и Зураб – сидят на каштане. И пусть сидят. Говорят две женщины громко, чтобы Ирина слыхала. Знают всё и еще кое-что. Борис Серпухов, Илья Айзенберг – поэты. Хирург Иван Андреич Черных. И психотерапевт Полянский Виктор Петрович. А это откуда известно? Как же, он здесь практикует. Видится с Ольгой у той же сводни Любовь Степанны, которую он наблюдает бесплатно в ее истериках и капризах. Ну, и Ольга что-то ей дает от себя. Кого упустили? да – Леонида собаколюбца. Любовь Степанна со слов Полянского о нем рассказала. Картина ясна. И худенькая Ирина Иванна краснеет за Ольгу Евгеньевну, слыша такое от рядом прогуливающихся подруг. Тут Андрюша чуть с ног не сшиб Бориса Серпухова – легок тот на помине. Борис Андрюшу узнал: видел когда-то верхом на ламе. Показывай живо, где твоя гувернантка… я на тебя нажалуюсь. Подсел на скамеечку и забыл, зачем шел. Отпустил Андрюшу в свободный полет. Об Ольге ни слова. Наина с Мариной зря напрягали слух. Клены качались, те двое шептались – и пошло, и пошло. Робкая учительница географии, по счастью знающая неплохо английский и французский язык. Борис, бездарный в стихах, был по жизни талантлив на всяческие приколы. Жена мафиози – кудряво, но гувернантка их сына – совсем не избитый сюжет.

И вдруг она оказалась такая прелесть! Во-первых, день ото дня хорошела, будто бы отражая его красоту, заражаясь ей, заряжаясь – не знаю. Скамейка с прибитым к двум соснам столиком превратилась в место свиданий. Наина с Мариной рвали-метали, Андрюша метался по парку без наставлений. Легко Борису: пришел – она неизменно здесь. Надо признать, и он ее честно старался напрасными ожиданьями не изводить. Любовь под кленами длилась всё лето. Радуясь как дитя происходящему чуду, она при том неожиданно трезво указывала, что в его стихах хорошо и что мелко. Начисто лишена самолюбия и самомненья, но никак не достоинства, выгодную площадку для игры предоставляла ему. Была скорее согласна унизить себя, чем его, полагая в нем свою гордость. Об их подростковой любви (они оба ее недополучили когда-то) знали и гувернантки, и вдовы писателей. Знала Любовь Степанна и почему-то молчала. Виктор Петрович тем временем был готов, настроился сбыть Ольгу с рук. Борис испугался некогда слишком сильной ее любви. Все остальные чувствовали, что их не любят, вернее, любят не их. Итак, Ольгу по боку. Наина с Мариной, подскажите, в который раз? В пятый, в пятый! (Ишь как ликуют. А Ольга ярится.)

Пригнул я веточку весной,

Из тысячи одну.

Она не спорила со мной,

Пока была в плену.

Когда же я ее домой

Отправил, в вышину –

Какой был шум, какой был свист!

Разрезав воздух точно хлыст,

Она ушла к другим ветвям,

Послав меня ко всем чертям.

***

Клены зеленые, слушайте. Борис, мне обидно-завидно, когда по каналу культура крутят во всех ракурсах грудастых мраморных нимф. Хочу для тебя быть красивой, лезу аж вон из кожи, а мне остается только любоваться тобой. Не нагляжусь, не нарадуюсь и жду всякий час облома. Ты очнешься, отчалишь, а я отчаюсь любить. - Ну да… ты худа… конечно. Не то что грудастые нимфы. Уж чего нет, того нет. Жалко, но что поделаешь. Все остальные женщины точно столы или стулья, одна только ты живая и оживляешь меня. Каждое прикосновенье я наизусть запомнил, будто током тряхнуло…все они наперечет. Меж нами стоит дуга, как многоцветная радуга, и ничего форсировать ни ускорить нельзя. – Мне стыдно, что я тебя старше. – Это уже неважно. Из нас двоих я мужчина, и старшинство мое. Когда мы с тобой будем вместе? – Не знаю… ведь ты командуешь. Если я стану командовать, получится ерунда. – Мои стихи изменились, в них стихии клубятся, вот как сосны раскрылись над твоей головой. Чудо дышит где хочет. (На коротком ходило уж давно поводке и наконец-то поймалось, потому что ты изменился.) Подошел Андрюша, он внимательно слушает. Не мешай, пускай слушает… не боись, не поймет.

Нет, неправда, я понял и никому не скажу. Она не такая зануда. И не такая уродина, даже наоборот.

Je ne suis pas si vilaine

Avec mes sabots,

Car le fils de le roi m'aime

Avec mais sabots.

Это она так пела, переводила мне. Всё как будто в кино. Я думал – так не бывает. Бывает. Значит, надо терпеливо расти и ждать.

***

Виктор Петрович Полянский был гений на злые дела. Вечно сталкивал в группах избегающих встречи людей, всем обещая разное. Называл «групповой терапией». Со времени она знал от Ольги, еще как врач, а не как любовник, сотовые номера Бориса. Ильи, Ивана Андреича и Леонида собаколюбца. Выжимал из нее что угодно. Теперь назначил встречу на Эльбе в доме Любовь Степанны – среда, шесть часов пополудни. Борису с Ильей сказал – его как психолога интересует «Ваша, именно Ваша поэзия». Для хирурга Иван Андрейча придумал легенду: мой конек – послеоперационные психические состоянья. А Леониду наврал, что поражен его выступленьями в интернете. Блажен де муж, иже скоты милует. Придите на диспут о милосердье. Ольгу позвал без объяснений – она прибежала первая. Ну уж в последний раз. После такой экзекуции оставит его в покое. Задумано было хитро – пошло наперекосяк. Мужчины сидели кто где на захламленной веранде, сидели-недоумевали, и оскверненное стройкой поле виднелось в открытую дверь. Полянский позвал из комнаты Ольгу. Та поглядела на всех пятерых и поняла: западня. Ольгу выручил обморок, глубокий и непритворный. Стукнувшись лбами, бросились ей помогать. Придя в себя, дама Измена всех называла Борисами. Всем ее было жаль и стыдно всем пятерым. Об этой подлой затее Борис рассказал Ирине. Та перестала считать себя лишь гувернанткой Андрюши – сделалась домочадицей в обреченной семье. Ирина Иванна! теперь Вы похожи не на Золушку, на принцессу… а мама наоборот. – Наоборот? ты что имеешь в виду? (Молчанье.)

***

Иринушка! я люблю лишь Бориса. Все остальные дублеры: с досады, с обиды, чтоб доказать неведомо что неизвестно кому. Нет! неправда! я ищу совершенной любви, безликой и недоступной. Олег однажды прозреет – пускай я одна погибну, и кто угодно еще, только не он, не он. – Ольга Евгеньевна! ох как я Вас понимаю. – Тогда обними. – Не могу. (Ольга не требует объяснений. Вьется, плетется венок: кого-то любят, кого-то нет. Два цветка на одном стебельке, а вот обломанный стебель. На воду брось венок – не завянет и не потонет, будет качаясь плыть до безбрежных морей.)

Жена свела дружбу с гувернанткой. Не одобряю. Бьюсь-бьюсь (бью-бью), чтоб был респектабельный дом. Благотворительность – очень прилично. А прислугу надо держать в ежовых рукавицах. Андрей на листе бумаги обводит кленовый лист, закрашивает зеленым, сажает принцессу с принцем, и лист летит среди облаков, словно ковер-самолет. (Глупец, это твоя респектабельность фью-ю-ю улетает. Олух царя небесного, твоей женою пренебрегли, и никакие деньги тут не помогут.)

Борис с Ириной ведут Андрюшу мимо «дома с бутылками». Ребенок просит позволенья поколотить по ним прутиком. Борис разрешает – забор выдерживает. Ирина, давай отберем мальчишку у Ольги. Он ей не нужен. Будем его втихаря воспитывать в нашем духе. – Какой же такой наш дух? – Сам не знаю. Выяснится в рабочем порядке. Духовный киндэпинг. А? Борису машут из-за забора: явились Валерия и Калерия. «Борис, познакомь нас, пожалуйста, со своими друзьями». Стоят, разговаривают через забор. «Извольте. Андрюша, сын Ольги Евгеньевны. Ирина Иванна, его учительница. А это мои две матери – Валерия и Калерия Львовны. Входи, Андрей, дай им лапку». - «Нате. Я бы так согласился… мама и еще одна мама… папы совсем не надо». – «Минутку, Андрей! я занесу их сумки». Скрывается в доме. Отец, которого вовсе не надо, лёгок, черт его побери, на помине, останавливает у забора с бутылками джип. «Андрюша, ты решил навестить маминых подопечных? без мамы, с Ириной Иванной? тогда отдай им вот это». Сует кошелек. Дамы приняли с благоговейными минами, сделав глубокий кникс. «Ирина Иванна, поедете или пойдете? ну, погуляйте еще». Уехал, думая: «Значит, жена подружилась с Ириной Иванной, чтобы привлечь ее к благотворительности. Тогда понятно. Мне повезло с женой, она у меня святая. А я… мочу кого велено». Тем временем вышел притаившийся за дверью Борис, которому тоже везет на невстречу с Олегом. Три женщины дружно хохочут, перебрасываясь кошельком. «Андрей, твой отец Робин Гуд». – «Это как?» - «Не говорите ему, Ирина Иванна. Пусть подрастет». – «Можно в вашем саду баловаться?» - «Конечно. Мы будем рады. Борис давно уж притих». Ветер качает сосны, где-то галдят птенцы. Страшное ходит рядом, а этим всё нипочем. Идут дальше по улице, стреляют косточками от вишен. «Кто такой Робин Гуд?» - «Щедрый к бедным разбойник». – «Ладно, пускай он будет… две мамы и два отца». – «Быстро он нас оприходовал». – «Ты сам ведь того хотел». В общем, от Ольги всё ушло: забор с бутылками, глубина заросшего сада, мансарда, беспечность Бориса, игра непризнанных двух актрис – его матерей, и даже любовь Андрюши.

Да, и мансарда. Львовны уехали в Красногорск. Другие владельцы дачи давненько не появлялись. Андрей на детскую площадку больше не ходит – ему понравилось в одиночестве торчать у Бориса в саду. Наверх подниматься нельзя. Никто не запрещает, сам догадался. Пусть они там… их тайна. Осины в серебристых монетках – звенят, считают и не сочтут. Сидеть верхом на скамейке всё равно что на ламе. Мама крадется мимо забора с бутылками, не окликая сына. Что-то блеснуло в ее руке.

***

Олег сегодня оставил дома пушку бишь пистолет. Ништяк, и без пушки управился с кем приказано – так палач у Платонова обошелся без топора. Трудные будни мафии. Ехал домой с привычной мыслью: жена моя ангел, что угодно замолит. Ребенок будет учиться… спаси его и сохрани. Экономист, юрист… бизнесмен. Не то что я. Приехал – стол его взломан. Пушки ли пистолета нет. Паша! не слышит… у Таньки в комнате. Наконец, блин, договорились, через столько-то лет. Павел! мать твою так! Выскакивает, застегивает ремень. Кто здесь был? где оружие? куда смотришь? убью! – Никого, Олег Палыч. Свои. - Где жена? – У обедни. – Где сын? – На площадке с учительницей. – Садись в машину, поехали. На площадке их нет. Не видели две недели, Наина сказала. И, отведя глаза: Вы знаете, где забор с обрезанными бутылками?

Как вышли в сад Борис с Ириной, Андрей к ним бросился сразу. Дети быстры – Ольгина голова не успела остановить ее руку. Джип подлетел к калитке. Паша несет бездыханного мальчика к бесчувственному отцу. «Сын ей только мешал… ее подсознанье сработало», - так сказал Любовь Степанне Виктор Петрович Полянский. А он собаку съел на таких делах. Подите к нему – не раскаетесь. Семейная психоблинтерапия. Уладит, отвадит и заодно острижет. Простите, что-то жжет, горит – мешает, блин, говорить.

СУДББЫ СКРЕЩЕНЬЕ

ВАДИМ

Зовут их обоих Сергеями Леонидовичами Зааркановыми. Один с сорок восьмого года, другой с шестидесятого. Матери у них разные. Как их общий отец Леонид Петрович Заарканов не доглядел – не понимаю. Но факт остается фактом. Я познакомился с ними в разное время при различных обстоятельствах. Отчеств обоих Сергеев долго не знал, но на звонкое сочетание «Сергей Заарканов», встретившееся мне дважды, конечно же сделал стойку. Внешне похожи они не были. Старший – красив до неприличия, однако и физически крепок, так что в армии, где мы вместе служили, никаких особых бед с ним не приключилось. Младший при жизни был меланхоличен и взглядом мягок. Старший перед армией не поступил в архитектурный институт, а вернувшись – не стал больше пытать судьбу, но пошел путем извилистым и для меня столь же непонятным, как и его офигенная красота. Младший в архитектурный влетел как ангел на бреющем полете, и преподаватели в него, гениального, сразу вцепились. А уж что с ним потом произошло… можно, я не буду рассказывать? Так или иначе, они были полными тезками, и перекличка в их судьбах существовала когда друг о друге еще слыхом не слыхали. Я знал их порознь. Наконец дошло и до отчеств – удивился, но промолчал. Много воды утекло прежде чем понял, что имею дело с единокровными братьями. Не познакомься я с Марией Зааркановой, матерью младшего Сергея, не влюбись я в нее до потери сознания, сочинил бы следующую историю: первая жена, красавица, изменила Леониду Петровичу Заарканову, и он поклялся – ноги его не будет. Когда безутешного соломенного вдовца наконец заарканила другая женщина (это тихоня-то Мария?), он дал рожденному ею новенькому мальчику имя того, навеки утраченного по вине старшей жены. Потом усомнился бы: может, вторая жена была старше первой? вы еще не запутались, не устали? Я запутался, но не устал. Увидав же фотографию Леонида Петровича Заарканова, понял бы свою ошибку. Ничего не скажешь - хорош. Бросить его не представлялось возможным. Подумал бы: плохо дело обеих его жен. Несладко им приходилось, хотя первая смотрелось настоящей красавицей, вторая, на взгляд поверхностный – просто милая женщина. Она действительно моложе, и, по правде говоря, Леонид Петрович сам ее заарканил еще когда состоял в первом браке. Пристяжная лошадка безо всяких гарантий. Даже не удосужился сообщить ей об уже имеющемся сыне Сергее. Она тихо родила, сама назвала сына Сергеем, записала ему подлинное отчество – Леонидович. Спартанец Леонид глазом не сморгнул. Это факт, но это правда. Только когда потерял свой пост высокономенклатурный дед Петр не знаю как по отчеству Заарканов, старшая жена перестала держаться за гуляку Леонида Петровича. До такой степени перестала, что выгнала, развелась и чин чинарём расписалась с другим. Ее тоже шибкономенклатурный отец еще был в седле, и сама она была дамочка ухоженная. Учрежденские дела Леонида Петровича складывались нескладно, если можно так выразиться – не лучше семейных. Обе подпорки его рухнули. Отец не у дел, бывший тесть стал нарочно пакостить. Красота, прежде работавшая в карьерных делах на него, теперь оказывала ему медвежью услугу. То есть внешность сохранилась - не совсем прежняя, но все же довольно смазливая, сам же он истаскался вдрызг и не справлялся с предлагаемой нагрузкой. У него появились на этой почве влиятельные врагини. Они его и съели. Разорвали в клочки. Тогда-то и женился он на второй своей жене, усыновил сына и дал ему игристую, искристую, игреневую фамилию Заарканов. Парню как раз пора было получать первый юношеский паспорт – тогда давали в шестнадцать, не в четырнадцать. Шел семьдесят шестой год.

СЕРГЕЙ

Кончай гнать, Вадим. Шел шестьдесят четвертый хрущевосъемный год, и первый юношеский паспорт пора было получать мне, подлинному Сергею Заарканову, с рожденья носившему эту славную старобольшевистскую фамилию, а не пащенку, которого я в глаза не видел.

ВАДИМ

Ну да, одно другого не исключает. В шестьдесят четвертом шестнадцать исполнялось старшему Сергею. Он ни фига не учился, ни хрена не читал, но играл в хоккей за юношескую сборную, и хорошо, черт его раздери, играл. И чубчик кучерявый вился-развевался по ветру. Возил он свой чубчик за рубеж, привозил футболки с картинками. Но жизнь уже дала трещину, как татуируют зэки на заднице. Грубая действительность кругом обложила, зарясь на невиданную красоту. Когда-никогда появлялся он в школе. Девчонки, коих в лицо не помнил, принимались гладить его кудряшки. Обрился наголо, яростно тряс продолговатой головой, едва лишь они протягивали нахальные свои руки. Надел самое безобразное, что нашел в шкафу. Суровая училка назначила его, без пяти минут знаменитость мыть в очередь класс вдвоем с девчонкой. Та заперла дверь, спрятала ключ, как в кинофильме «Гараж», и объявила: пока не даст слова с ней дружить -не выпустит. Вместо того чтоб произнести расплывчатое, ни к чему не обязывающее обещанье, посмеявшись в душе, Сергей Заарканов-старший вылил на голову настырной мочалке ведро грязной воды. Присяжные – простите, учителя, присутствовавшие на заседании педсовета – его оправдали.

СЕРГЕЙ

Что это ты, кореш, фуйню порешь. Тогда девушек мочалками еще не называли. Во времена фильма «Асса» - да.

ВАДИМ

Пропускаю мимо ушей. Ну вот, после вынесения оправдательного вердикта парень и вовсе с глузду зïхав. Даже хоккей бросил. Что он повидал прежде чем пойти в разнос? Отцу на него было начхать, от материнской любви он на крючок закрывался в комнате. Кто из них был не в своем уме - мать или сын? не знаю. В мальчишке чувствовался какой-то беспокойный магнетизм. Он становился неврастеником. Поправить дело могла бы только любовь, но такой девчонки, которая сумела бы, была бы в силах всё это перешибить, рядом не случилось.

СЕРГЕЙ

Неправда. Неврастеником я не стал. Мне доставляли радость лес, облака, тишина, камыши на озере. Люди – нет. Я временно выпал из общенья с ними. Дал им возможность измениться и оправдаться. А пока рисовал – всё что видел и чего не видел. В архитектурный почти не готовился. Еле вытянул на тройки рисунок и композицию. На черчении меня прикончили. Деды, тогда еще оба в силе и дружные, дружно решили: пусть его армия обломает. Умыли руки еще в июне, когда я принес аттестат, целиком состоящий из троек. В общем, я благополучно провалился. До осеннего набора в армию еще оставалось время. Я поплыл на моторке по Сухоне с человеком едва знакомым – в турклубе объявленье висело. Мне просто необходимо было посмотреть вблизи на настоящего мужчину в трудных обстоятельствах. Отец раньше времени располнел, красивая рожа его расплылась, в голосе появились ленивые нотки. А геолог Вячеслав Трубников моих ожиданий не обманул. Гонял меня нещадно, спал со мной в палатке спина к спине. Ругался скверно, но вел себя строго. И река была строгая, неприветливая, уверенная в себе. Что ж, по крайней мере один человек передо мной оправдался. (Сергей, твою мать, не черпай ниже стоянки! зайди левей.) Словом, в не очень хорошем, не очень плохом состоянье пошел я служить. В армии встретил тебя, собачьего сына. Ты был вторым человеком, который передо мной оправдался. Так что ври дальше.

ВАДИМ

Продолжаю врать. Если позволите, я старшего Сергея буду называть Серегой, а младшего – он скоро появится на экране – Сережей. Так будет верней. В армии Серега скрыл свой талант художника, когда выкликали. Не схотел рисовать дурацких плакатов, но стал тянуть лямку на общих. Отстоял в казармах свою неприкосновенность. Загрубел, подурнел, насколько было возможно, и приобрел еще больший шарм. А места были – офонареть. Под Вязьмой наша часть размещалась.

СЕРЕГА

Тут Вадим не врет. Офонареешь. Речка текла шаляй-валяй, не пойми в какую сторону. Заводи подернулись ряской, лягушки орали кто во что горазд. Сосны такое вытворяли! Одна – камертон, другая конусом в небо. Мы вдвоем сбегали из-под надзора, валялись в траве, следили облака, рассказывали, кто куда не поступил.

ВАДИМ

Лично я - на физфак МГУ. Выговорился под лягушачий квак и думать позабыл. Вернувшись в Москву, легко прошел в литинститут имени Горького. Физики, лирики – один черт.

СЕРЕГА

Погоди, не лотоши. У меня в армии были девчонки, только все на одно лицо. И вели себя одинаково. Чтобы заполнить нестерпимую пустоту, остающуюся после них в душе, читал запоем. В книгах ложь, в жизни по-другому. Всё равно сгодится – и то, и то. Не уйду, не дождетесь. В бога не верю, чертей не боюсь. Люблю себя одного и еще – абстрактную идею мужественности. Людей - постольку поскольку она в них воплощена. С Вячеславом Трубниковым больше не виделся. Ни превосходства, ни даже равенства не потерплю. Вадим скачет рядом со мной на пол лошадиной головы позади.

ВАДИМ

Вернулся Серега партийным. Там, в армии, вступить было намного проще, чем на гражданке, а с его анкетой вообще пара пустяков. Я как ушел, так и пришел, только теперь отставал на целую лошадиную голову. Серега в институт поступил – всех удивил: в пищевой. И то спереди подтащили, сзади подпихнули. Номенклатурная родня удостоверилась, что против его титанической лени армия бессильна. Еще на вступительных экзаменах он положил глаз на девчонку во всём импортном. Что-то в приемной комиссии с ней чересчур вежливо разговаривали. Оказалось - дочь секретаря райкома. Серега подумал-подумал и принял на себя ответственность за судьбы партийной династии. Обнаружил намеренье вступить в династический брак. Ухаживал за девчонкой долго и бережно. Всё же сын родился через пять месяцев после того как расписались. Подстраховался: вдруг будущий тесть воспротивится. На третьем курсе это было. Ребенка тут же забрала неработающая моложавая теща – малыш был «искусственник».

СЕРЕГА

Самое смешное, что я любил по-настоящему. Пока ухаживал и потом какое-то время. В загс пошел – уже поостыл. Быстро, но с собой ничего не поделаешь. Нам купили кооператив и жигули. Утром мы пили кофе, в институте обедали. Ужинали у тещи, чтоб самим не кочегарить – и к себе домой, вдвоем. Но это было уже не нужно. Зато теперь я знал, что такое любовь и с чем ее едят. Хотел влюбиться в другую – не вышло.

ВАДИМ

Зато у Людмилы очень хорошо вышло. Серега стал самым красивым рогоносцем в видимой и невидимой части вселенной.

СЕРЕГА

Да. Но меня это не колышет. Надо мной тяготеет проклятье: я сравниваю женщин. На каждую находится еще лучшая. И так до бесконца. И все не прочь. Мне бы на необитаемый остров. Или на ферму за горным хребтом. Тогда конечно. Но про любовь я уже знаю: состоянье, когда вся красота земли и неба удваивается – у тебя еще два глаза. Проникаешь в мир другого человека и удивляешься. Всё равно что видеть обратную сторону луны. А потом опять становишься самодостаточным эгоистом, и мир стоит как стоял. На чем – не знаю. Но многое в нем изменилось. Было, просияло.

ВАДИМ

В семьдесят шестом году Серега работал в научно-исследовательском институте, не бей лежачего. Учился в заочной аспирантуре, с несвойственным ему прилежаньем штудируя Гегеля и Фейербаха. Людмила заканчивала очную, досрочно склепала диссертацию – ей палки в колеса никто не ставил. Юрочке было уже лет пять, он жил у бабушки-дедушки, без перемен. Молодые его родители отдалялись друг от друга точно разъезжающиеся материки. Я преподавал литературу в школе, женился, родил дочь Татьяну, бедствовал. Тут моему молчаливому ученику Сереже Большакову поменяли фамилию на Заарканов. Ну поменяли и поменяли. Но как он рисовал! какие стихи писал! умереть и не встать. Серега так не рисовал, я так не писал. Только вот не стригся, и спутанные кудрявые волосы лежали на воротнике синего форменного пиджака, в плечах уже тесноватого. Я его не теснил. Я его лелеял. Нацарапав на доске три темы сочинений, подходил к нему и тихонько спрашивал: а ты что будешь? Я, Вадим Анатольич, напишу «Порвалась цепь великая». (Это по «Кому на Руси…».) Или другой раз ответил: образ революции в поэме «Двенадцать». Ни фига себе! Образ Революции! свобода на баррикадах! На дворе семьдесят шестой год. Мне двадцать восемь, Сережиной матери , теперь Зааркановой Марии Васильевне, тридцать шесть. Я только что стал классным руководителем Сережи, и она пришла на родительское собранье – глаза глубоко спрятаны, не вытащишь. Складка губ как черта, подведённая под многолетним, давно состоявшимся отчаяньем. Красота ее, прежде, казалось мне, изумительная, была вовсе запущена. Я сломался, когда ее увидал. Не мог вынести такого зрелища: женщина, на которой наконец женился ее кумир, да, да, именно кумир, и – ничего. Уже поздно, уже не надо, уже не радует. Было столько одиночества, столько небреженья. Выжжено, высушено, деревце не цветет. Поставили штамп в паспорте, сунули пустышку. Все униженные и оскорбленные мои. Молодая жена, дочь Татьяна – полетели в тартарары. В Сереже была гениальность художника, поэта – всем, нет, хоть немногим понятная. В его матери – размытая, неясная духовная гениальность, растворенная в облике, рассредоточенная по ауре. При наших встречах я не упоминал имени жены, вообще здесь не прозвучавшего, Мария о муже говорила – он. (Он не придет. Даже не беспокойся. Прописался, застолбил себе дом и сына-альтруиста. Запасной аэродром. А сам где-то в третьем, тридевятом месте. Не думай о нем. Вообще ни о чем не думай.) Мы с ней ходили по ботаническому саду. Сквозь прелую листву пробивалась мать-и-мачеха. Глаза ее вышли из подполья, сияли отраженьем неба. Летели взбитые пасхальные облачка. Скандал последовал через месяц. Меня уволили, из милости не по статье. Жена с ходу на развод не подала, но жизнь наша превратилась в сущий ад и никогда уже, до позднего расставанья, иной не стала. Не глядите на таких Марий. Пожалеете, потом полюбите, удивитесь их ответной безграничной любви – и пропадете на фиг. Нас разлучили: заботливо известили мужа, тот возник на горизонте. А Сережа, уже ставши студентом МАРХИ, оказался у меня в литобъединенье. И не сказал ни единого слова в упрек. Я тогда работал в ленинском пединституте на почасовке. В штат не брали, почасовка была грошовая. Подрабатывал в разных ДК.

СЕРЕЖА

Еще бы я его упрекнул. За всю свою сознательную жизнь впервые видел мать счастливой в ту вёсну. Оглядываюсь по сторонам, не похожа ли на нее тогдашнюю какая-нибудь девушка. Или не могу ли я из какой-нибудь девушки сделать вот такую счастливую женщину. Ой ли. Не уверен.

СЕРЕГА

Вадим мне все уши прожужжал про этого Сережу Заарканова, моего тезку: учится в МАРХИ, пишет стихи. Смотрите-ка, у меня тоже вышли стихи. Сережа Заарканов украл мое имя и мою судьбу. Ненавижу его, узурпатора. На волне ненависти я стал писать стихи. Получились злые, но удачные. Диву даюсь.

ВАДИМ

Правда, стихи были здоровские. Я даже пригласил Серегу почитать в нашем литобъединенье. Представил друг другу двоих талантливых Сергеев, о родстве коих мы все трое тогда еще не догадывались. Старший взглянул на младшего холодно, руки не подал и больше не пришел. Стал читать хорошую мировую поэзию. Я ему незаметно подсказывал, а достать он мог что угодно благодаря связям отчима, прочно вставшего на ноги в брежневские времена. Перепадало и мне. (Не хвастайся. Без тебя разберусь. В живописи вот разбираюсь.) Да, у него были альбомы со всего света. Привозил тот же отчим, постоянно ездивший за бугор. Серега потихоньку заказывал обожавшей его матери, мать заказывала обожавшему ее мужу. Серегина мать всё хорошела. Марию я встретил в консерватории подурневшей. Сидели в третьем ярусе на скамье, прижавшись друг к другу. Расходились по домам – она уже стала миловидней: мы обо всем договорились. Место встречи изменить нельзя. Мобильников тогда еще не было, «он» прочно поселился дома и тиранил бедную на всю катушку.

МАРИЯ

В консерваторию я тогда вырвалась контрабандой, и мне здорово влетело. Сережа уже женился, жил с молодой женой Катей у тещи-программистки, чернявой и бойкой. С глазу на глаз я боялась мужа еще пуще – по любому поводу вставал как кобра. Зато теперь у меня было противоядие. Вадим, когда мог, встречал меня с работы на конечной остановке трамвая – улица восьмого марта – и провожал до дому через Тимирязевский лес.

ВАДИМ

Вот она идет, улыбается за версту. В пестром черно-белом пальто, немного коротковатом. До калитки друг друга за руки не берем. На безлюдной дорожке воровато целуемся. Лиственный лес опадает весь, без остатка нам под ноги. (Вадим! он вчера уехал в командировку от новой работы.) Значит, нынче первое любовное свиданье за четыре года. (Знаешь - у Сережи будет ребенок.) Телесную красоту Мария растеряла двадцать лет назад. Была тоненькая, худенькая и очень усердствовала в своем материнстве. (Мне сорок, а тут еще внук… сорок лет – бабий век.) Тоже мне баба! дух витающий. (Чудо, что ты меня любишь.) Согласен участвовать в чуде. (Ты понял? сегодня мы можем быть вместе.) Уже догадался. Кленовые листья ввинчиваются в песок.

СЕРЕЖА

За рожденьем сына я прозевал перемену в собственной матери. К появленью внука она отнеслась на редкость безразлично. Двадцать лет назад так старалась, выкладывалась на меня., а тут осталась бесчувственной. Потом я понял: вернулась ее любовь четырехлетней давности. Женская голова не вмещала никакой другой мысли, кроме своей тайны. Ни в какие литобъединенья я больше не ходил, и до меня дошло нескоро. Никакой живописью также давно уж не занимался: запах красок был вреден ребенку еще до рожденья. Писать стихи мне теперь казалось смешно – жизнь сложней и важней. Узнавал в себе Наташу Ростову, или самого Льва Николаича Толстого в ее капоте. Работать, кормить семью – остальное надумано. Проторённый путь – единственно верный. Тайком крестил Алешу, купал Алешу, говорил с Алешей. Обменял настоящее на будущее. Отдал что имел. Только так может выйти путное. Следующее поколенье умней, талантливей предыдущего – закон прогресса. Преподаватели еще носились со мной по инерции. Но я-то знал, насколько переменился. Декан, встречая меня в коридоре, кричал издалека: Рыбинск! ты распределяешься ко мне в мастерскую. С моей двухлетней давности курсовой по экстраполяции исторического градостроительного плана Рыбинска на перспективу он бегал как пес с костью – всем показывал. Для меня Рыбинск ушел на дно водохранилища, как строптивый город Винетта у Сельмы Лагерлёф – на дно моря. Очнись, моя бедная мать! любви тоже не существует… иллюзия. Есть вечное теченье жизни, прорастанье упрямого семени. Катерина поддерживает меня в этом убежденье.

МАРИЯ

Мой бедный сын! Катя просто свалила на тебя заботы, выговорила себе абсолютную свободу, жадно набирает то, чего не имела и цену чему поняла возле тебя: вкус, культуру, манеру поведенья.

ВАДИМ

Это от Марии. Моя тайная любовь вовсе не простушка и простушкой не прикидывается. Ходячая честь на двух ногах, голая правда, пожертвовавшая оболочкой красоты. Сама прямота, которую в кривом зеркале повседневности не вдруг разглядишь. Чем больше узнаю, тем сильней люблю.

СЕРЕГА

Ну, ты даешь. Кого-то любишь, не знамо кого. Нам с тобой за тридцать, небось не маленькие. Мне главное чтоб не всё время одно и то же. Почаще встряхивать калейдоскоп. Так себе, не любови – любвишки. Не детей же рожать одного за другим. Мне это не интересно, Людмиле подавно. Юрочка ходит в школу там же, у дедушки-бабушки. Тесть уже замсекретаря горкома. Эк взлетел орел! Он считает, что наши с Людмилой неурядицы оттого, что я завидую ее успехам. Она после первой защиты сразу начала писать докторскую (вторую кандидатскую), а я застрял. Противно было и лень. Но тесть думал свое. К докторской защите Людмилы (четыре года после той, кандидатской) он преподнес мне утешительный подарок: доходное место небольшого начальника в Госснабе с постоянным выездом за рубеж. Головокружительный пас наверх. На новой работе я томился, ерзал в кресле, читал вчерашнюю газету. Задница уставала от сиденья. За границей грузил дела на подчиненного, осчастливленного блистательной командировкой. Сам же пополнял свой культурный багаж и сексуальный опыт. До времени сходило с рук. Сокровища музеев потрясали душу, существованье коей я упорно отрицал. И девочки были что надо. Главное – разные. Однажды очередная загранкомандировка чуть не стукнула в бампер предыдущей. Я не успел толком залечить мелкую заразу, попытался на ура пройти медкомиссию и прокололся. Стал невыездным. Тесть же сказал: я тебя породил, я тебя и убью. И убрал меня из Госснаба. На фоне моего позора нарисовался дед. На ладан дышал, но мои похожденья его почему-то забавляли. Он поссорился с Людмилиным отцом. Кричал, стучал кулаком по столу. И чего стучал! Дед этот был, как вы понимаете, по отцу. Отец с матерью не жили, мы с Людмилой не жили. Но дед распушил усы – великолепные старобольшевистские усы – под Горького работал. Напряг кого надо – давно не грузил – и посадил меня в горком под начало тестя. Тот плевался, но поделать ничего не мог. Сверху был звонок – исполняй. Опять я сидел в кресле – тогдашняя офисная мебель не была такой мягкой. Газеты мне осточертели, чтоб хуже не сказать. Читал материалистическую философию – это вроде бы не шло вразрез с приличиями. А до горбачевской перестройки оставалось два года. Забавные Вадиковы заботы проходили мимо меня, не цепляя.

ВАДИМ

Забота у нас простая: как видеться с Марией. Эта жаль щемящая не кончалась, соперничая разве что с трудно определяемым чувством к России, тоже униженной и оскорбленной, неухоженной и прекрасной. Названный мой внук Алеша рос на отшибе, намечался следующий. К своей семилетней дочери Татьяне я не знал как подойти. Правда была жестока, и безымянная ее мать за годы моего отступничества успела много чего плохого наговорить. Россия да Мария, Мария да Россия, да пронзительные мои стихи – не пущие, прямо скажем. Серега меня, грамотного, обошел. Ему всё было трын-трава, или по фигу, до лампочки, плевать с высокого дерева, по барабану. И как художник он подрос, катаясь по свету. Сережа младший вовсе бросил такого рода занятья. Закончил МАРХИ, работал как вол. Шеф организовал ему сдельную оплату – тогда большая редкость. Но работа через него шла не творческая – на потоке, на подхвате. Угрохал свой талант в отцовство. Так решил, так определился. Или Катя так решила-определила. В общем, они сказали хором: быть по сему. Теща вышла замуж и дала от них дёру. Жесткий Серега брал быка за рога. Мягкого Сережу затолкали в общее стадо. Шел, шатаясь под непосильной ношей. Ой, доска кончается! Мариино сердце не чуяло, слепота поразила ее. Те ж заботы, что у меня: где, как увидеться. Не берусь судить, великие или мелкие. Завтра проснешься – любовь ушла как вода в песок. Все жертвы были напрасны. Даже те, что принесены России. Не изменила, так изменилась – поди узнай. Пропадет ни за понюшку ваше горькое усердье. Химерой обольщаемся.

СЕРЕЖА

Катерина родила второго сына. Гляжу в мутные младенческие глазки и совершенно счастлив. Алеша катает Пашину коляску и тоже счастлив. Маму мы отпустили на курсы флористики – ее новое увлеченье. Вадим Анатольич выбрался нас навестить. Беседуя с ним в скверике, вдруг постигаю удивительную истину. Я и Сергей Заарканов, что приходил однажды к нам в литобъединенье читать свои стихи, не только оба Леонидовичи – об этом Вадим Анатольич знает уже несколько лет – но и сыновья одного и того же отца, Леонида Петровича Заарканова, отправляющегося завтра по делам службы в Бахмут. Писательская фантазия ничто в сравнении с непредсказуемостью подлинной жизни, перед которой преклоняюсь. Недаром отдал ей предпочтенье. Искусство – с живой картины список бледный, не более.

СЕРЕГА

Я тоже так думаю, мой нежданно-негаданно обретенный чадолюбивый братишка. Жизнь важней. Нарожай побольше – за себя и за того парня. (Серега, наглец, не хули искусств. Что, человек с Богом не спорщик? стыдись, атеист. Человек – явленье сверхсложное. Ушел в отрыв, вышел из-под контроля. Мария тех же мыслей.) Положил я на Марию и на твой убогий роман. Комедия разоблачений: каждый день узнаёшь новое. Застрелитесь оба. (Пока подождем… всегда успеем.) Отцу не донесу, не бойтесь. (Еще чего! я в тебе уверен.) Совершенно напрасно. Я сам не знаю, что завтра выкину.

АНТОНИНА

У меня есть имя – слышишь, Вадим? Ан-то-нина! Не я ошибка твоей молодости, а эта Мария Магдалина, родившая от чужого мужа щенка Сергея Заарканова-два. В двухкомнатной хрущевке нас пятеро – мои отец с матерью, я, Танька и ты, будь ты проклят. Стоим на очереди восьмой год. Чужие, спим с тобой в одной постели – места не хватает, и родителям боюсь говорить правду – не поймут. Не знаю, что с тобой сделает отец, когда догадается. Преподаю в школе историю. В состоянье истерии цепляюсь ко взрослым девчонкам за каблуки и прически. Как только получим жилье, я тебя выгоню к матери, к такой-то матери. Она там в однокомнатной уже кого-то себе завела. Яблочко от яблони недалёко падает. Лет через двенадцать, если отдам Таньку замуж… или зять ко мне? и снова без надежды. Будь ты проклят! будьте вы все прокляты.

СЕРЕГА

Генсеки сменяли друг друга, точно мои женщины. Наконец воссел Горбачев. Мне он глаза не открыл – я сам знал, что почем. Пошла мода на всё русское. Gorbi! рerestroika! Нас повсюду ждали, везде кормили и распрашивали. Я сопровождал группы за рубеж, выучив получше немецкий, не английский. Пала берлинская стена, немцы были влюблены в Россию, точно Райнер Мария Рильке. На гребне волны я не упускал своего: мне необходимы были новые впечатленья, художественные и чувственные. Получал их сполна. Мои прежние промахи были в суматохе, при смене караула, забыты. Не до меня – кутерьма. Истеричная очередь на выставку мемориала в ЦДХ на Крымском валу. Свободная подписка на толстые журналы – многомиллионные тиражи: читателю возвращалось задолженное – я зачитался до одури. Гласность, разоблаченья, раскрытье архивов. Мой тесть попал под колесо истории – я был только рад: немедленно развёлся. Покрутил головой направо-налево. У пруда, поодаль от старобольшевистских дач, на вытоптанной траве совсем немного места занимала девчонка в желтом купальничке. Я скомандовал себе: фас! и втюрился. А кругом ходили деньги – контра лезла изо всех щелей. Поначалу робкие кооперативы. Мужики, накинув ажурные шерстяные шарфики, пели с экрана: ах, какой платочек, как же он красив! кто всё это сделал? кооператив. Совместные предприятия, свободное хожденье валют. Договора министерств якобы о научных разработках, сначала с НИИ, потом и вовсе с липовыми структурами. Всем платили, платили, платили. Пухлые пачки денег. Девятнадцатилетняя Лера чуяла их, как хорошая охотничья собака. У меня тогда еще было. На нее хватало. Денег, я имею в виду. Мне уже стукнуло сорок. Без году неделю бизнесмены заказывали и крутили на телевиденье фильмы о своих законных шестнадцатилетних женах, уже родивших им сыновей. Сплошное поветрие хвастовства. Моя женитьба никого не удивила, кроме меня самого. (Сергей! подай мне шампунь. – Сейчас, Лерочка.) Жить в одной квартире с матерью и отчимом не получилось – мать готова была юную невестку растерзать. У Леры тоже нельзя: младшие братья. Пришлось снимать. Поездки за рубеж прекратил: боялся Леру одну оставить – завлекала мужиков по-черному. Шел лютый восемьдесят девятый – Горбачев бодался с Ельциным. Старый, свой порядок разваливался – черты нового, чужого еще не проступили. Чувствовал себя как бревно в водовороте, подплывшее к водопаду.

ВАДИМ

Ну да, Серега был человек той системы. Понятно, что ему стало неуютно. Мы с Марией перемогались кое-как. Ее муж, объелся груш, ушел чик-в-чик на пенсию – сел ей на шею. Что и требовалось доказать. Всё как по нотам. Мария оказалась страстной митинговальщицей. В толпе чувствовала себя как рыба в воде, заряжая, заражая меня своей пассионарностью. Взявшись за руки, мы орали вместе со всеми до хрипоты: Ель-цин! Ель-цин! Вся ненависть к прошлому, к прежнему прорвалась из горластых грудей – куклы не замечали кукловодов. (Вадим! Подойдем поближе к трибуне. – Сейчас… пристраивайся за тем парнем… я за тобой. – Нет, это я за Вадимом. На митинг тоже он утянул. Но мы этого не разбираем. Сережина жизнь течет обособленно. Меня даже Даша, его младшая, не узнает.) Мария истаяла до костей, пока привела Ельцина к власти. Пышноусый Петр (отчество) Заарканов помер сразу после знаменитого ельцинского водруженья на танк. Ну, ему и было под девяносто. Сережа впервые деда увидел уже в гробу. Удивительно – радоваться - грешно – что почти вслед за тем помер Леонид Петрович, Мариин муж, чуть за шестьдесят. Мы с Марией и с двоими Сергеями его схоронили. Я переехал к Марии не разводясь. Жена – Антонина, если она так настаивает – препятствуя разводу, спрятала у себя на работе метрику шестнадцатилетней, уже получившей паспорт Таньки. Без метрики, мне сказали, документов не примут, а подымать шум я, будучи кругом виноват, не решился. Бедная Антонина не знала, что дарового жилья практически больше не будет.

МАРИЯ

Вадим прав, в толпе мне легко. Забывается тайный страх за моих многодетных догорбачевского призыва. Я не любила покойного мужа (нет, когда-то… давно и неправда…), но я его хотя бы боялась. Катя не любит и хоть тресни не убоится кроткого Сережу. (Похожа на тебя, мамми. Я давно искал такую, и не больше, и не меньше.) Курсы флористики – пройденный этап. Заочный ВГИК – режиссерский факультет, певческие ферейны и прочее. Видно, ей тоже на людях легче. Потом всё бросает. Пососет и выплюнет. Ищет и не находит. Найдет и уйдет. (Присутствуем с Марией при открытии камня-памятника жертвам репрессий на месте Железного Феликса. Она было призадумалась о своем – церемония начинается! Подымает сильно поседевшую голову, вздергивает подбородок, что-то выкрикивает. Я не вдруг включаюсь: звон в ушах и шум в голове. Голоден. В троллейбусах запах ихтиолки, знакомый мне с бедных студенческих лет: повальный фурункулез, истощенье. В метро на сиденьях спят бомжи. Висят объявленья: по такому-то адресу можно бесплатно помыться в бане без предъявления документов. Нейдут, боятся. Или не видели. Или читать не умеют. Тяжелый запах бездомных. Запах нужды.)

СЕРЕГА

Да, помер мой игривый дед. И горком рухнул – я опять потерял работу. Лерин отец, почти мой ровесник, высокомерно усмехнувшись, ткнул меня на вторые-третьи роли охранником в президентскую службу. Он был таковский, тесть – эфэсбешный. (Господи, Серега, ну и линия жизни у тебя! убиться.) Последнее, что мне обломилось. Бегал, подавал теннисные мячи и злился, злился. Считанные остались денечки – скоро Лера сказала: всё. Из отцовских мальчишек-охранников лучше я молодого возьму. И взяла… я не отследил. Тесть сразу с работы меня не выкинул – не хотел добивать. Сам тот еще потаскун… понимал. Я оставлял за собой квартиру, покуда не кончились доллары, набравшиеся от загранкомандировок и сопровожденья тургрупп. Сидел как сыч, не сводя глаз с телефона – весь слух и ожиданье. Откуда взял, что она вернется? Любим не человека, любим собственные ощущенья. Субъективное дело. Творилось во мне… в ней жила одна лишь корысть. Обидно? ни капли (врешь). Только без этих ощущений я мертв. Как их в себе снова нащупать? не получалось. Потом умерла и надежда, и отчим мой помер – они сплошь не вынесли - я переехал к матери. Застал угасшую старую женщину. Первый раз лицом к лицу столкнулся со старостью. И ужаснулся. Отчим был архитектор, может, когда-то и неплохой (вряд ли), но давно уже только организатор. Депутат и прочее. Тоже из партийной династии, выездной. Сердце не выдержало неопределенности. Смотрел я его альбомы – не только мне привозил, себе тоже. Мать утратила весь свой кураж: даже мною гордиться нечего. Заодно отрешилась от комплексов по отношенью ко мне. Зеркало отражало мое вытянувшееся лицо - я злорадно подмигивал: ах! красавчик! душка-милашка! симпомпончик! вот все от тебя и отстали… рад? привыкай… никому сейчас ни до кого. И строил жалкие рожи.

СЕРЕЖА

Даша уже первоклассница. Катя с трудом сует ее ножки в братнины стоптанные сапожки, приговаривая с издевкой: это папа тебя так обеспечивает. Я начал без праздников и выходных работать на торговца плохонькими кондитерскими изделиями, контрабандно переправляемыми за ненадобностью к нам из Европы. Даша повадилась лазать под стол, обнаружив ящик с просроченными шоколадными батончиками. Шоколад был сладкий, бледный и липкий, начинка отдавала химией. Но гаже всего оказался малиновый чай в пластиковых банках: подкрашенные кристаллы едкой кислоты. Я почти перестал бывать дома. Приходил – дети уже спали. Как они теперь оценивали папу – не слыхал. На лето отвезу их в костромскую деревню. Избу купил за гроши на первые торговые заработки. Так и так детей не вижу.

КАТЯ

И вот я томлюсь в деревне. Детей едва замечаю. Весь день с чердака вглядываюсь за овраг: что делается в соседней деревне Вражки. Приехал! у них на дворе две взрослых фигурки. Не к дочери Лизе и не к жене – ко мне! Ссыпаюсь с лесенки (только бы ноги не переломать). Спешно моюсь, тру пемзой измазанные в огороде пятки. Мою голову, трясу ею, как собачка, и на чердак. Едет! по крайним амбарам скользнула тень велосипедиста. Дети аукаются на опушке в малиннике – я выбегаю его встречать. Четвертый ребенок мой будет похож на Лизу.

СЕРЕЖА

Мне так хотелось еще раз пройти через это ожиданье. (Господи, Сережа, тебе что, мало было троих? – Выходит, мало, Вадим Анатольич.) С рожденьем Оли я ушел из деканской мастерской, открыл свою торговую точку. Старшие дети спят, маму мы отпустили в театр. Сижу один на один со своим долгожданным ребенком. Маленькое Рождество – приход нового человека. На земле мир, в человецех благоволенье. Придите, волхвы! одарите нас. Катя задумала менять московскую квартиру на очень большую в Балашихе, возле наших деревенских друзей Валентина с Аней – у них дочка Лиза. Пусть, ее квартира – ее решенье. Торговые связи с Балашихой у меня есть, передислоцируюсь туда. Не Бог весть как сложно. Безумно жаль Москвы, ее культурного слоя. Но я с ним уже распростился. Только Катя пользуется. Раз она ради детей готова на такую жертву…

ВАДИМ

Несчастные! на дворе девяносто третий год. Мария и Россия разуверились в Ельцине. В стране неладно, в семье неладно. Какой к чертям собачьим четвертый ребенок? На кой ляд тридцатитрехлетней Катерине, разлюбивши мужа, имея троих детей школьников, старший сын подросток, на кой ляд ей снова-здорово? (Вадим, не ворчи. Как живут, то и ладно. Они ведь сами их кормят-растят. Их дело. – Женщина, ты городишь вздор. Чтоб человек вез свою поклажу, недостаточно его согласья. Нужно, чтоб у него были на то силенки. Тебе не страшно, хотя бы эгоистически? Ты, корректор эфемерного издательства! они на тебя свалятся, если что. – Страшно, еще как. Всякий раз боюсь, не померла бы Катя родами. – По крайней мере честно ответила, демократка…) Сами видите, наши с Марией идиллические отношенья подходят к концу. Всё когда-нибудь кончается. Пятидесятитрехлетняя, худая, фанатичная, она меня раздражает. Бесит ее поворот на сто восемьдесят градусов – теперь она костит Ельцина почем зря. И деваться мне некуда. Дочь Татьяна, едва ей стукнуло восемнадцать, безо всяких объяснений ушла из дому. Отец Антонины, для разнообразия, помер, не вынесши перемен, партийный-распартийный. Антонина тут же подала на развод, осталась вдвоем с терпеливой матерью в двухкомнатной хрущевке. На что-то надеется. Я захватил в Марииной квартире большую комнату-фонарь, оставив ей маленькую (не расписан, не прописан). Зажил отдельно, включив старенький холодильник «Саратов» с морозилкой на три ромштекса (забыл, как они выглядят). Приходи ко мне, Глафира! Мария в себе не замкнулась, но завела новых, вовсе чокнутых друзей – пишет теперь вместе с ними на всех заборах, какой подлец Ельцин. Народ бунтуется, Белый дом горит – я перевожу из Вордсворта и плевать хотел.

СЕРЕГА

Три года Лерин отец дал мне на разворот, и то спасибо. Хмыкал встречая, но разговора не заводил. Я знал от его парней, что Лера замуж не вышла – закрутилась в часто сменяемых романах. Мы с ней были два сапога пара. Побольше бы денег да чуть поспокойней жизнь – я б ее удержал. Ну и что б я с ней делал? детей нарожал? нет, спасибо. Пусть братец Сережа старается. На четвертый год тесть меня вежливенько попер. Почти сорокасемилетний, в мальчики я не годился, а двигать дальше – рылом не вышел. Точнее характером. (Гордый ты черт, Серега. И ленивый – жуть.) Младший мой товарищ Игорь Звягин тоже вылетел по подозренью (честно говоря, не лишенному основанья) в шашнях со мной. Да-да, женщины после прокола с Лерой долго вызывали во мне тошноту. Вдвоем с Игорем устроились мы охранниками в институт связи: сидели за пуленепробиваемым стеклом, студбилетов не проверяли – рисовали кто во что горазд, он даже лучше меня. Наша нравственность никого не интересовала. Мы своих воззрений в студенческой среде не распространяли. За непарадной дверью виднелись березовый парк и спортплощадки. Некурящие, выползали мы в зарешечённый загон для куренья – дышали, пока звонок не прозвенит. На перемене туда вваливались студенты, а мы убирались в стеклянную будку заканчивать рисунки. Годится и такая жизнь.

КАТЯ

Сережу я уговорила как всегда легко - мы переехали в Балашиху. Напрасно. ОН приходил только с женой, та ждала второго ребенка. Никаких намеков не понимал, никаких таких разговоров не поддерживал. После рожденья сына они и вовсе уехали в Германию. А я с детьми в деревню из ненавистной опустевшей Балашихи. И никого рядом не было, кроме шестнадцатилетнего сына.

АЛЕША

Мамай обезумел. Я испугался ее воспаленного взгляда, и скорее на сеновал – остальные уже легли. Она за мной – в июньской белесой мгле явились пронзительные глаза. Столкнула лестницу – нечаянно или нарочно? Я спрыгнул на кучу рассыпавшегося сена, услужливо поставил ей лесенку, сам же в горницу – и на щеколду. Подвинул сестренку, лег к стенке. Не спал: Мамай в сенях всю ночь шибался о притолоку. Два дня я без Паши ни за какой нуждой не ходил. Потом в нижний дом приехал восемнадцатилетний худой очкарик Олег – недоучка, отъявленный тунеядец. Там дело пошло. Мы кормим и поим его, он мелет вздор, а я слушаю. Только бы не сбежал – у ней не поехала крыша. Мне теперь десять лет приходить в себя.

ВАДИМ

Я не видел Таньку два года. Два года, как ей исполнилось восемнадцать. Два года как я, обрадовавшись, перестал с натянутым лицом приносить Антонине постоянно меняющиеся числом и внешним видом деньги. Два года, как Танька исчезла из дому, не оставив неинтересной матери никаких концов (мобильных телефонов тогда еще не было). И вот мы с Серегой сидим на траве в Коломенском. Выдергиваем пожелтевшие травинки, жуем, говорим о том, какая живучая скотина человек. Вдруг Серега поднялся, замахал мне руками: пойдем. И показывает на молодого человека с девушкой. Сидят обнявшись чуть впереди нас. Я поначалу упирался, не хотел вставать. Потом до меня дошло: его Юрка, которого я видел считанные разы, и моя Танька – ее тоже видел не часто. Вскочил как ошпаренный. И где познакомились? знают ли, что их отцы вроде как побратимы? Жизнь нас с Серегой повязала. Погодите, это еще не всё.

ТАНЯ

Где познакомились, где познакомились. Всему виной редкая фамилия Заарканов. Мария Заарканова – мамина разлучница, старая дрянь. Сделала из моей матери мрачную стерву, когда я еще пешком под стол ходила. С такой матерью я прожила до восемнадцати лет – повидала кузькину мать. И вот девяносто третий – всё кувырком. Висят невинные плакаты: ФЛАГИ 900-00-00. Плати – и вперед. Я уже студентка филфака МГУ: отец подготовил втайне от матери. Оказался умным, но чудаковатым. Сентябрь, я только-только осмотрелась. Возле вечного огня на Университетском проспекте митинг. Посреди небольшой кучки ребят парень с красным флагом и волосами, забранными сзади резинкой. Подошла спросила: кто? ответили: Юрий Заарканов с пятого курса истфака. Заарканов… Мария Заарканова… моя мама преподает историю. Судьба ходила рядом мов гроза. Когда стихли крики, протиснулась к нему. Говорю: а Мария Заарканова… а ее сын Сергей Заарканов? Зачехливши знамя, отдал товарищу. Обнял меня за плечи: пойдем… мой отец – Сергей Заарканов, только другой… мерзавка Мария Заарканова под носом у моей покойной бабки родила от моего деда своего Сергея… тоже, туда же. Тут я бросилась Юрия целовать: мерзавка… именно так… она увела моего отца у моей матери – мне едва год сравнялся. Юра поцеловал меня в ответ.: забудь! забей! гляди вперед! Долго мы бродили по чуть тронутой осенью Воробьевке, потом неореволюционер отвел меня в богатенькую советскую квартиру, из которой его крутая мать выехала, купив более современную. Рок наших семей настиг нас. Юра перевез на собственной машине мои немногочисленные шмотки. Маме я оставила записку без адреса и телефона. Юрины разведенные родители за два года не наведались к нам ни разу. Звонили редко, и если подходила я, моим именем не интересовались. Юра иногда забегал к кому-нибудь из них за подачкой и еще работал: компьютерная помощь. Обычное дело. С хвостиком расстался – обрился наголо. Расстался и с нелегальным комсомолом после трудной победы Ельцина на вторых выборах, итоги коих из великодушия не поставил под сомненье. Сказал: если ровно половина населения против – я не стану настаивать. Гражданская война пятьдесят на пятьдесят обернется гибелью для России. Победителей не будет. Закончив истфак, работы по специальности не нашел, зато стал русофилом, как и мой невменяемый отец, который теперь наконец отыскался.

ВАДИМ.

Не отыскался – сам нашел дочь после двухлетней, нет, двадцатилетней разлуки. Отдышавшись от бегства в Коломенском, сообразил спросить у Сереги Юрин телефон. Я знал, что малый живет в бывшей кооперативной квартире, некогда купленной для Сереги с Людмилой, на Людмилино, конечно же, имя. Трубку поднял Юра – выслушал меня, и я появился у них на Фрунзенской. Там ругали Марию, и мне, упрямому, всё ясней становилось ее благородное бескорыстие. Отмалчивался, но угрызался: снять в Москве комнату становилось всё дороже, и получалось, что я Марию граблю. Никого я не полюбил за бурное и бестолковое время с нашего одностороннего разрыва, а она подозрительно хорошела. Причина скоро обнаружилась: Серега беспечно разбросал по прихожей и ванной свои хорошо знакомые мне вещи. Наши судьбы снова пересеклись – мистика. Кругом виноватый перед Марией, я не решился делать замечания Сереге относительно его нелогичных поступков.

СЕРЕГА

Конечно, нелогичных. Всегда ненавидел, ни разу не видавши, плаксу Марию, а после развода с Лерой женщин вообще. Но нас с молодым моим другом Игорем из экономии стали назначать на дежурство по одному, в очередь. Он отвыкал от меня, менял на глазах ориентацию в окруженье молодых людей обоего пола. Мне показалось - он прав. Шрамы от нанесенных Лериными когтями царапин побледнели. Я воскресал для нормальной жизни. Стал как прежде внимательно поглядывать по сторонам. Но молодые девчонки все прикинулись Лерой. Они, как когда-то в армии, были почти идентичны. Кукла Барби в разных нарядах. А вот идет женщина, глаза глубоко посажены, смотрят в себя, не вовне. Кудрявые стриженые волосы с проседью спадают на хрупкий выпуклый лоб, подсвеченный тайной мыслью, точно особняк в центре Москвы – мягким ненавязчивым светом. Я ей: Вы куда? Объясняет: созвонилась с Мариной Всеволодовной (заведует институтским издательством)…. им корректор нужен. – Ваш паспорт? – Пожалуйста… Заарканова Мария Васильевна. – Идите… всё равно я номер набрал какой попало. Посмотрела на меня без удивленья и укоризны. Я испугался: вдруг отлучусь – она проскользнет на выход без меня. Поспешил открыться: я Сергей Леонидыч Заарканов-старший… зайдите ко мне в каптёрку на обратном пути. Корректором ее не взяли. Хотели что-то издавать, не сладилось. Зато у нас сладилось: договорились – я пишу ее портрет. Интереснейшая модель, в жизни такой не встречал. Всё вру: любовь зашевелилась. По всем параметрам неподходящий кадр. Но любовь зла. Я понял и отца покойника, и Вадима: в тихом омуте черти водятся. Ну, чего ты, Вадим? тебе-то она нравилась? почему мне не должна нравиться? получается, сам не гам и другом не дам? (Возразить нечего.)

СЕРЕЖА

Да, мамми похорошела. А у меня пошла черная полоса. Алеша уже студент энергетического института, но с ним что-то не то творится: он меня буквально уничтожает. Ниспровергает на глазах. С Катей тоже странное: науськивает Алешу, натравливает на меня – низводят вдвоем. Вадим Анатольич, смурной, как и я, притащился, говорит Кате: знаешь, сколько было таких королев, что хотели короновать выросшего сына при живом отце? Или при мертвом, добавил я про себя – читай балладу Алексея Константиныча Толстого: Эдвард. Эдвард… Учитель же мой привел строку из Эдуарда Второго – Марло в обработке Брехта: и с головы отца короны не снимай. Алеша повернулся к нему задницей в блеклых рваных джинсах и сел за компьютер. Катя слиняла из дому, как она это себе в последнее время позволяет, оставляя четырехлетнюю Олю на наше коллективное попеченье. Поговорили, называется. Вадим Анатольич ходил по комнате, посадив Олю на закорки, и декламировал:

Что за педант наш учитель словесности,

Слушать противно его.

Всё о труде говорит да о честности,

А о любви ничего.

ВАДИМ

Серега с Марией меня не выгоняют. Я продолжаю прятать сырые котлетки в допотопную морозилку персонального, персонально мне тарахтящего холодильника «Саратов» - потом жарить на кухне в их отсутствие. Серега пишет с Марии безобразную обнажёнку и развешивает на стенах ее комнаты (как будто есть моя комната - это всё Мариино или, может, Сергея младшего). Делаю вид, что не замечаю. Дохожу до точки кипенья. И зачем я ее оставил, уступил не долюбивши? Торчу подольше на работе, когда надо и когда не надо. Преподаю на полную ставку в педагогическом университете – сейчас всё университеты да академии, негде плюнуть. Ставка маленькая, никому не жалко. Устав от бессмыслицы своей жизни, смываюсь на Фрунзенскую к Юре с Таней. Прячусь в обстановке юношеской доброты, которой я, блудный отец, ничем не заслужил. (Папа, тебе покрепче или послабей? – Как получится.) Прячусь, прячусь - и вдруг обнаруживаю со скрытым облегченьем, что Серега ушился от нас с Марией (как будто существуем мы с Марией). Эта ни в какие ворота не лезущая любовь у него получилась даже длинней чем обычно. Ну, до очередной весны. А та немного запоздала. Еще в полях белеет снег.

СЕРЕЖА

Мамми угасла как свечка – Катерина полыхнула, хоть бей в набат. Когда я редко-редко выбираюсь в деревню, младшая дочка называет меня «дядя Олег». Поделом мне, надо было иначе селить семью. В запакощенном, перенаселенном Подмосковье. В коттеджном поселке, средь общего архитектурного убожества - спроектировать самому. Некогда, и денег не хватит. Если не расширяешь торговли - неуклонно дрейфуешь к разоренью. Расширяешь – зашиваешься и деградируешь. Любить во мне уже нечего. Спрятал жену в деревню как в сейф. Вскрыли. Я стал попивать – вор вышел из тени на свет. Пил со мной, распоряжался в моем доме со знаньем дела. Сажал на колени Олю – та обнимала его за шею. Мы пораньше в Москву – он за нами. Алеша его кладет на свой диван, сам ложится на пол. (Господи, да я на потолок лягу, лишь бы он не переметнулся - у ней крыша не съехала. Хожу с ним по военно-патриотическим клубам, надеваю галифе, участвую в акциях. Лишь бы забыть этот сеновал. Презираю слабого своего отца. Пусть спивается! мы пойдем другим путем.)

МАРИЯ

Сергей Заарканов-старший! я думала, деется чудо. Оказалось: человек, не пропускающий ни одной юбки, включил меня в свой список. Поставил галочку и пошел дальше. Мужчина так запрограммирован: он должен всех охватить. Как хороший бульдозер, вытащил меня из старости, куда столкнул Вадим. Раньше времени столкнул или вовремя, не знаю. Лучше пораньше. Блажен, кто откажется от мира прежде чем мир откажется от него. Что теперь будет со мною? стану смешна, как все молодящиеся женщины. Люди будут тыкать меня носом в мой возраст. Брехтовская недостойная старая дама. Начну таскаться по тусовкам (их еще надо найти) и уходить опустошенной. Скорее сдаваться. Хотела приручить Олю – не вышло. Сижу унылая, молчу, и там еще какой-то Олег. Бог с ним, мне хватит своих горестей. (Мамми, я гибну. Взгляни на меня, мамми. Ты можешь что-нибудь сделать, мамми? Не смотрит, не слышит. Я гибну.)

ВАДИМ

Она так убивалась, Мария – она земле предавалась. Должно быть, ей еще тяжелей было в моем присутствии. Но деваться мне было некуда, а она слишком деликатна, чтоб попросить меня вон. Кирпичную пятиэтажку на Татищевской улице, где я вырос, давно надстроили, приделав снаружи лифт. Там живет в однокомнатной квартире мая мать со вторым мужем. Прописан я у Антонины. Ее мать умерла – уходят, освобождают место для нас, а стоит ли? Антонина наконец взяла себе какого-то из Благовещенска, тот извлекает из земли кабели перед новой застройкой, командует бригадой узбеков. Я опоздал. (Мог не спешить, у тебя не было шансов. Живи со своей столетней красоткой.) Я и живу. Вру. Живу рядом с Марииным горем. Ночами слушаю, как встает, возит тапками по коридору. Утром тащится на работу: держит корректуру в крохотном издательстве, что возникают и лопаются подобно мыльным пузырям. Почки за окном тоже лопнули – затяжная весна перешла в наступленье. Идет-гудёт зеленый шум, зеленый шум, весенний шум. Но Мария, прошаркав в который раз на бессонное свое ложе, всякий раз запирает дверь: Серега привинтил накладной английский замок – от меня, от друга. От беспардонного бесплатного Марииного постояльца, некогда знавшего, как сделать ее счастливой. Ушло оживленье, находившее на меня при виде ее. Умолкло, заглохло, остыло, иссякло.

ТАНЯ

И чего они такие несчастные? у нас с Юрой всё о'кей. Жениться теперь никто не женится: boy friend, girl friend. Меня лично замуж не тянет: хорошую вещь браком не назовут. Повсюду плакаты против СПИДа: верная любовь – единственная гарантия. Это не про меня, про кого-то другого. А я полюбила потому что полюбила. На филфаке отучилась, работы по специальности, как и Юра, не нашла. Юра сказал: ништяк… пять лет потусовалась – и хватит. Я утешилась. В офисе за компьютером место всегда найдется, если хорошо выглядишь. Здесь как раз тот самый случай. Сижу в офисном вертящемся кресле. Люди тут смешные: старательно выдерживают неведомо кем заданный стандарт – в одежде, в речи, в поведенье. На меня, новенькую, накинулись: то да сё, да что Вы пьете. Потом видят – я на них не западаю, свалили в туман. Юра тоже в чьем-то офисе. Что конкретно делает – я не въезжаю. Сейчас всюду так: повинуйся непосредственному начальнику и не задавай лишних вопросов. Его уже повысили, дали двоих подчиненных. Парней или девчонок – я не интересовалась. Денег нам хватает, живем на яркой стороне: фитнес, боулинг, Канары. Папа приходит – пятидесятилетний, седой, неухоженный. Зарабатывает втрое меньше, чем его студенты-второкурсники подрабатывают по мелочам. Само собой, они ему бедности не прощают: диктуют оценки, грозят пожаловаться, берут на испуг. Особенно платники. У нас он с порога за свое: Помнишь, Таня, рязанскую деревню? дом, где я был единожды, перед твоим рожденьем, а ты много раз? – Помню, папа. Варенье из лесной малины, засохшее в трехлитровой банке. Ковыряли, ломая алюминиевые ложки. Лишь бы не разбить. Солнце садилось на том краю поля в тучку. - Вспоминай, вспоминай. Под мамой в то лето изгородь подломилась. – Папа, я этого помнить не могу, я тогда еще не вылупилась. – Должна помнить, под тобой подломилось. Запомнила, как туман лежал на лугу? утром, как выглянешь с сеновала в окошко, затянутое паутинкой? (Только не про сеновал!! – Алеша, не встревай… тебя здесь нет. – Откуда Вы знаете, Вадим Анатольич? Может, я незримо присутствую. – В самом деле, откуда мне знать? Когда действительность перестает удовлетворять человека, ее рамки незаметно раздвигаются. Лиха беда начало.) - Папа, Юра уснул. Мы его заговорили. – Нет, я не сплю. Просто закрыл глаза и вижу твою деревню. Низкий дом с голубыми ставнями. – Ага, верно. Папа, он и правда видит. – Стыдитесь, филологи. Это Есенин. – Что я, не догнала? Просто он неотделим от российской сверхдействительности. Так мы на Канары, Юра? лезь в интернет.

СЕРЕГА

Туманная Вадимова Мария, накрывшая меня с головой точно облако, чуть было не оказалась моей последней реализованной любовью. Расставшись с ней без прощания, я прокололся второй раз в жизни на первой же девчонке. Без труда поставил себе хорошо знакомый диагноз и занялся самолеченьем. В это время у девчонки обнаружили СПИД. Прогресс пошел семимильными шагами – скоро носа нельзя будет высунуть. Девчонка сдала всех кого знала. У меня СПИДа не нашли. Долго искали: по сопоставленью дат мог быть. Леденящее прошелестело рядом – аж волосы встали дыбом. Вырвавшись в конце концов из лап медиков, убедился на опыте, что я полнейший нуль. Психофизическое следствие произошедшей передряги. И все традиционные болезни разом навалились на меня, раздолбая. Андромед! андромед! висели объявленья на всех столбах. Теперь это меня касалось. Кусалось! еще как кусалось!

КАТЯ

Собрались к вечернему чаю – мы с Олегом и дети. Рассаживаемся, наблюдаем в оконце, как Алеша на травке возится с самоваром. Внес, поставил на стол. Вытянувшаяся Даша первому налила дяде Олегу. Подвинула к нему пирог с капустой, стараясь поймать его одобрительный взгляд. Не дождалась, села. Паша спросил Олега: что такое дефолт? Ответил Алеша: это С

емья присвоила транш – валютное перечисленье наших заимодавцев, и правительство объявило о национальном банкротстве. Пили молча. Даша уже убрала со стола – приехал отец, испуганный, дрожащий, заикающийся. Олег ушел ночевать не к себе в нижнюю развалюшку - за овраг, к Леокадии. Та меньше стеснена в деньгах. Ненавижу мужа.

СЕРЕЖА

Меня спас от разоренья оголтелый патриотизм. Липкий швейцарский шоколад внушил мне стойкое отвращенье к формально более выгодному импортному товару, и я худо-бедно перебивался на отечественном долгоиграющем молоке и отечественной ламинированной корейке. В момент резкого падения рубля я не только выжил, но сменил свои три контейнера на маленький магазинчик. Однако Катя после дефолтной паники перестала скрывать презренье ко мне, и сон отлетел от меня, как от андерсеновского китайского императора. Только я засыпать – мощный разряд, словно на электрическом стуле, сотрясал мои члены, и я возвращался к невыносимому бодрствованью. На другом конце Москвы не спала моя мать – старая женщина, мучимая фантомом любви, для нее уже невозможной. Она, единственный человек, которому я доверял после глобальной измены жены и детей, была выведена из строя диверсией моего полного тезки. Сергея Леонидыча Заарканова. Я знал эту историю – Вадим Анатольич рассказал в общих чертах. Но и ему я теперь не доверял, после его разрыва с матерью и оккупации им злосчастной комнаты. Представлял себе, как тяжело сейчас для мамми такое принудительное соседство. А еще чаще представлял себе облачные замки, выстроенные в вечном небе Великим Архитектором, и откровенно мечтал о побеге туда. О грехе самоуправства я, несостоявшийся религиозный реформатор, убежденный в потенциальном мессианстве едва ли не каждого рождающегося человека, вовсе не думал. Наступал белый день, тесня ночные виденья. Чужая женщина спала вблизи меня, не рядом со мной, на трехспальном нашем ложе. А за стеной Даша, ранняя пташка, страстная фольклористка, выводила деревенским белым звуком:

Э-э-эээх, зеленейся, зеленейся,

Мой зелененький садочек.

Э-э-эээх, вы воспойте, вы воспойте,

Мелки пташки да во садочке.

Э-э-эээх, взвеселите, взвеселите

Мого гостя дорогого,

Э-э-эээх, мого гостя дорогого,

Мого батюшку родного.

И заходилась в беспрерывном причитанье:

Э-э-эээх, он не часто в гости ходит,

Поманенечку гостюет,

Одну ноченьку ночует,

Под оконцем спать ложится,

Ему ноченьку не спится.

И заканчивала сокрушенно:

Э-э-эээх, то не зоренька зоряе –

Дочка батьку спровожае.

Молодой дублер не вытеснил отца из подсознанья: Даша любила меня безотчетной генетической любовью.

ВАДИМ

Я с самого начала попросил разрешенья не говорить о том, как ушел Сережа. Мария боялась подойти его поцеловать – повисла на шее у Таньки. Нашла на ком повиснуть! Через четверть часа я перевесил Марию на себя, разняв ее худые руки. Мужчин хватало и без меня: Серега, Юра, Алеша, Паша. Справятся. Олег уехал – сказал, насовсем – в город Тутаев к одной своей хорошей знакомой: Катину семью теперь надо было поддерживать, а это не по его части. Таня с Юрой не то чтоб простили Марию – скорей закрыли глаза на ее прошлые вины. Фигура Сергея-младшего, отступая к горизонту, казалась мне, а может и еще кому из присутствующих, огромной и всё заслоняла. Слова, оброненные им в теченье короткой жизни, сейчас выстраивались в моей памяти единым ученьем, никем же ранее не возвещенным: случившееся в первом веке нашей эры не единично…мессианство в природе человека… он подобие Божье в большей степени, чем мы думаем… почти всякий пришедший в мир потенциальный Христос… воспитанье, втискивая человека в социальные рамки, убивает его божественную сущность… лишь воспротивившийся принужденью имеет шанс на бессмертье… оно избирательно, бессмертье... сказано – не позволяй душе лениться. Собравшиеся молчали, не смея взглянуть друг на друга. Что-то висело над нами, мешающее судить распорядившегося собою, а заодно и висящую на мне, не умеющую распорядиться собою мать его. Истинно говорю вам: кто захочет душу свою сберечь, тот ее потеряет. Даже печаль казалась неуместной. Наконец пришел чуждый чарам распорядитель и втиснул происходящее в рамки ритуала.

КАТЯ

Я вдова. Позвонила ЕМУ на мобильный в Германию. Не приехал, но устроил Алешу на хорошие деньги в филиал ихней фирмы – здесь, рядом. Всё остальное шло мимо меня: фиктивная смена миллениума, ученье Паши на первом курсе МАИ и Оли в приготовительном классе. Я очнулась лишь с новой любовью: слышу, кто-то целует меня в хрустальном гробу. И я встала.

АЛЕША

Мамай, конечно, спал фигурально выражаясь. Бегала – задние ноги обгоняли передние. Долго не работала - моего организованного дядей Валентином заработка хватало на пятерых. Магазинчик она сразу упустила, слишком доверяя миловидному приказчику. Переходила из веры в веру, из общины в общину. Ездила в Саратов на православные семинары - спала там на гимнастических матрацах – и в Питер на мистические бденья. Клевала что ни посыпь, только бы быть на людях. Наконец пошла работать. Освоила компьютерное проектированье жилых зданий. Хорошо освоила – приходила домой к полуночи. Учил ее некий женатый мужчина – тут Мамай встал из хрустального гроба, и началась новая история нашей семьи. Как потом оказалось, счастливая история: дядя Витя на редкость здравый человек. Не нужны нам зааркановские сложности. Боюсь в себе этого гена, борюсь с ним.

СЕРЕГА

Я не боюсь в себе зааркановского старобольшевистского гена. С гордостью несу его по жизни. И смерти не боюсь: умел родиться – умей помереть. На войне как на войне. Старости не боюсь (вру). Не может быть в жизни одно хорошее – должно быть и хорошее, и плохое. Нет на земле моего полного тезки. Нет и не будет. (Так это было твое лучшее я, Серега. У людей оно внутри, а у тебя разгуливало само по себе, как нос поручика Ковалева.) Возможно, Вадим прав. Я же его, свое лучшее я, и хоронил. И сын мой Юра с Вадимовой дочкой Таней. Как они на травке тогда сидели в Коломенском! И сам Вадим. И Мария, такая старая, такая страшная, что мне стыдно стало за прежнюю свою любовь. Хорошо, никто не знает, окромя Вадима, а он не болтлив. (Неправда – я рассказал Сереже, и он унес с собой в могилу твою тайну, твое имя и оба твоих таланта.) Да, с талантами дело плохо – с тех пор, как я ушел из большого секса. Или меня комиссовали – я путаюсь. В общем, с тех пор как я ни с кем не путаюсь, с тех пор как меня к женщинам не тянет – меня не тянет ни к перу, ни к мольберту. Полная неспособность. Да ладно, сейчас пробиться очень трудно. Все ломанулись – кто в живопись, кто в поэзию. Не протолкнешься. Можно и передохнуть. Утих, положил себя в долгий ящик. Время течет надо мной. Самое время вспомнить о вечных ценностях. И я отправился в бывшую нашу с Людмилой, то есть Людмилину кооперативную квартиру, втиснутую в фешенебельный район, на Фрунзенскую набережную, к Юре-Тане. Застал там Вадима и обрадовался. Он тоже не пишет – жизнь затюкала. Мне стало обидно за нас двоих, и я придумал новый финт. Пошел к Марии, посидел у нее, поглядел в упор – на меня поперла мощная волна энергии, прямо цунами. Дома взялся за кисть – получается. Потом за перо – выходит. Мне патент: я открыл механизм творческого вампиризма. От Марии не убудет: она черпает непосредственно из космоса. Есть такие инопланетяне. Искать пассионарных Марий, околачиваться возле них, раз сам выдохся. Теперь я знаю, что значат слова. «вдохновить на созданье» или «она была его музой». Нужно расшевелить импульсивную женщину – это нетрудно. После круто развернуться и бежать с поля любовного сраженья, унося с собой порцайку ее энергии. Попробуйте, мастера культуры – скажете мне спасибо. Я задействовал свои датчики и взял след пианистки лет сорока – у ней сильный удар. (Между прочим, Серега, так живет маньяк-убийца. Убивая, он похищает недоиспользованную энергию жертвы. Некоторое время ходит спокойный и довольный, потом у него начинается депрессия, ломка. Мается, ищет новую жертву. Находит по неформальным критериям: с кем он может справиться, или кому и так жизнь не мила – смелая мысль мне стукнула в голову. Замочит, и опять какое-то время смирный, благостный.) Но я-то не для себя, Вадим. Я человечеству отдаю. (Брось, Серега. Человечество как-нибудь перебьется. Мы его заколебали своей художественной самонадеянностью.) Да ну тебя, Вадим. Бабы сами напрашиваются. Это такой народ – их только ленивый не подоит. На женщину не нужен нож – ты ей немного подпоешь, потом покажешь медный грош, и делай с ней что хошь. (Циник ты стал, Серега.)

ЮРА

Они сидят у нас с Танькой – наши отцы. Странный народ. Непонятно, что их собственно не устраивает. Каждому человеку отпущено одинаково – детства, юности, зрелости, старости. Есть только сдвиг по фазе. Неужто родившийся позже счастливей? Если быть последовательным пессимистом, то поздние времена паршивей их золотого века. Экология, то се. Особенно века моего отца: Госснаб, горком, продовольственные заказы. Тебе с него не смешно, Танька? Я переболел коммунистической идеей – у меня иммунитет. Отец в турпоездках на запад был приставлен следить, чтоб не сбежали. Параллельно кадрил женщин из группы. Должно быть тоже чтоб не сбежали. (Да ладно тебе, не наезжай. Он группы сопровождал уже в перестроечные времена.) Не защищай. Он и раньше сопровождал, мне помнится. И вообще у нас всегда люди желали не себе достатка, а остальным нужды. Ловили рыбку на перепаде, если ты, конечно, понимаешь, что я хочу сказать. Твоему отцу фартило меньше – он и при дешевой колбасе поголодал. Он и не выступает, но скисает на глазах, точно молоко в грозу. А освобождать место для следующих поколений надо – не отвертишься. Самоликвидатор Сережа вообще признавал только будущее. Себя в настоящем почти не ощущал. Жаль, я с ним разминулся. Надо бы отыскать его сына Алешу: улыбался у гроба… вот это по-нашему… да, Танька?

АЛЕША

Они меня нашли, было нетрудно. Я за месяц перед тем окончил институт, остался в той же фирме заниматься чем занимался: энергосамообеспечивающими зданиями – с ветряками, солнценагреваемыми панелями, вращающимися секциями. Что-то в мире сдвинулось, рвануло вперед. От Юриного-Таниного прозябанья в роли клерков не то начальников над клерками мне стало муторно. Юре тридцать, он лысеет: пробовал наркотики, не любит об этом распространяться. Таня не красавица, но от нее веет родным: дочь Вадима Анатольича, размахивавшего руками над моей головой двадцать лет назад. Ходим туда-сюда мимо безлюдного царицынского дворца, глядя в заглохший зеленый партер. Дует свежий ветер, где-то крутятся мои ветряки. Ходим с видом заговорщиков против происков смерти. Улыбался? разве? я отца давно уже не любил. Когда он от нас улетел, в основном была досада: ускользнул от забот. Сейчас я догнал: Он нас вел, а мы упирались. Безмолвно вел, незаметно. Как у Гессе: путешествие в страну Востока. Смешно: от того, кого выберешь себе в пару, зависит не только каким будешь, но и будешь ли вообще. Человека можно с кашей съесть, особенно тонкого и совестливого. А мать наконец-то счастлива. Ей бы надо сразу взять кого-нибудь попроще. (Дождь пошел. У них зонты, у меня нет. Идем втроем под двумя зонтами, я посередине, на меня капает.)

СЕРЕГА

Я приручил круглолицую пианистку с маленькими сильными руками. (Серега! мы в ответе за тех, кого приручили.) Заткнись, Вадим. Оприходовал широкоплечую женщину – инструктора по технике безопасности. Менял как прежде объекты любви – теперь платонической. Они существовали параллельно, я приближал их и отдалял. (Как кошка с мышью ты с ними играешь, Серега.) Они меня наперебой хвалили. (Ты их подзавел, Серега, и они соревнуются, кто больше тебе польстит. Думают: всё дело в том, что чуть-чуть недокадили.) Вадим, ты не прав. Я же прошу их высказать свое нелицеприятное мнение. (Ну да! с таким-то приятным лицом! Получаешь воз и маленькую тележку комплиментов.) Что мое, то мое, Вадим… не взыщи. Если я чего не добрал в ранней юности – этого хожденья кругом да около - доберу сейчас. (Не поспоришь – прав.)

МАРИЯ

Вадим живет у меня за стеной, но мы не слышим друг друга. Беру корректуру на дом, читаю с листа вверх ногами – профессиональный прием, чтоб помедленней. Нет, поскорей – надо исполнить урок и поспеть на вечернюю службу. (У ней раньше этого не было – набожности. Что-то новое.) Углы, закоулки под сводами церкви. Колеблющееся тепло. Бак с краником, полотенце, скамья. Дом Бога. Хочешь попасться Ему на глаза – приходи. Крестятся новые русские. Хор собирается. Встали: четыре женщины, мужчина с отечным лицом. Дьякон воззвал: ВОНМЁМ! – и раздвинулись стены церкви. Стали видны неспешно текущие реки, избы, вросшие в землю. Всё как прежде, попробуй-ка измени. Отменишь, разрушишь – упрямо вернется через три поколенья. Отрицанье бесплодно, а утвержденье есть ложь.

АЛЕША

Мои младшие, брат и сестры. Пашка – подарочный парень, ему девятнадцать. Высок, косая сажень в плечах, кудряв, белокур. Похож на Сергея Заарканова-младшего в юности. Но тих, серьезен, застенчив. У нас с ним легкая женобоязнь после срывов Мамая. На дядю Витю мы молимся. Устоялось не сразу – он долго оценивал, в каком из двух домов ему будет вольготней. Однако у нас хватило ресурсов выдержать конкуренцию, и наступила желанная стабильность. Бабушка Инна приходит со своим мужем, читает вслух и взахлёб его вирши: кошка у окошечка сидит себе, сидит и на колбаску ласково глядит себе, глядит. Клянусь никогда ничего не писать. Трудней всех Даше: в отрочестве ее доставал Олег – она за ним уже поворачивалась как подсолнух. Теперь девятилетняя Оля заворожённо смотрит в глаза дяде Вите, а Даша не знает, какой тон ей взять с ним, чтоб Мамай был доволен. (Да, не знаю. Мне семнадцать, учусь на первом курсе юридического – Алеша платит. Не понимаю, почему моего отца надо было выпихнуть из жизни, а других носить на руках.)

ВАДИМ

Я живу у Марии, мать давно уж одна на Татищевской улице. Умерла – я приготовился от Марии съезжать. Но квартира была уж два года как за гроши переписана на расторопного молодого соседа – это теперь называется рентой. Правда, я был небрежен к матери. Всё же удар оказался жесток. Смутные мысли о счастье растаяли, жизнь буксует. Мне пятьдесят пять. (Ну и что, мне тоже. Я весь во флирте, в промежутке между больницей и больницей. Весь в творчестве – сплошная, брат, эйфория. И преподаю тейквондо детишкам – нагрузка мала, денег много.) Так же красив как раньше – неутомимый Серега. Я опустился – жизнь меня опустила. В пединституте парни и девушки, девушек вчетверо больше. Мне печально в их обществе. Только бы взяли свои зачетки и поскорей ушли.

АЛЕША

Много воды утекло с того вечера на сеновале, куда я больше ни под каким видом не лазал. Девчонки меня достают, налетают коршуном, будят страшное воспоминанье. Завел себе ватагу друзей, мы бесшабашимся на всю катушку и за свободу стоим против женского натиска насмерть.

ВАДИМ

Да они все красивые, Мариины внуки. Алеша даже лучше Паши – отчаянность красит. Мария хоть бы взглянула. Крестит и крестит свой круглый лоб. Заставь дурака Богу молиться. Даше от братниных лихих приятелей обиды. У современных парней не принято отгораживать сестру от мира. То есть он ее пас, почти до восемнадцати. Потом отпустил поводья. Тянешься к людям – тянись… учись плавать.

ДАША

Я и учусь. Умываюсь, выплеснув чай из кружки. Кто из какой палатки сегодня выглянет – угадай. Елки уходят в небо – саженые, сухие, стволы прямые и голые, но всё же пахнут смолой. Не весело и не грустно. На вырубке пни и кочки, небо спустилось низко, прогорело бревно. Трезвое утро. Молчат мобильные телефоны. Никто никого не держит, всяк сам себе режиссер. (Для чего я взрастил своего тихого ученика Сережу Большакова-Заарканова? через кого из его детей пойдет гениальная хрупкая линия? Господи, спаси и сохрани.)

Я

Даже не я, автор данного текста, взрастила их. Это всего лишь мозаика из разных живых людей. Так заворачивают бумажки, передают их по кругу: львиная голова, туловище матроны и гусиные ноги, как у царицы Савской. Я очень мало ответственна за возникший гибрид: действуют самочинно, рубят с плеча не спросясь. Мне остается вычеркивать – бумага терпит не всё.

АЛЕША

Я отполз на десять лет от края злосчастного сеновала, и наконец-то меня отпустило. Я разглядел женщину-ровесницу, с затаенной улыбкой в чертах и с некрасивой, не в мать, шестилетней девочкой, тоже улыбающейся во весь свой щербатый рот. С тех пор меня прежнего гуляки-забияки не существовало. Появился я-любящий, я-любимый. Хотя нет, незначительный рецидив хулиганства с моей стороны всё же имел место. Поняв, что любим, я завел ночью в пустой и жаркой квартире музыку – оторвался по полной. Все уехали в деревню, я один остался без отпуска. Соседи послушали-послушали и вызвали милицию. Мрачный пес, незадолго до того подобранный мною на улице, тяпнул мента за колено. Хорошо, накануне приехал из Германии Валентин, командированный в балашихинский филиал ихней фирмы. Он меня и выкупал из кутузки. Вернувшись домой через двое суток, я бобика не обнаружил: Валентин его сдал ментам в обмен на мою персону, с большой доплатой. А уж менты с ним поступили по усмотрению.

КАТЯ

Когда Алеша ушел туда, к Ирине, Виктор вспомнил опять о своих родных. (Родными Мамай называет жену и детей дяди Вити. Алеша нашу семью тащил на себе, и дядя Витя до выясненья обстоятельств переместился по месту прописки. Алеша мог бы это предусмотреть… Алеша отвлекся-увлекся. Я почти без надежды звоню по мобильному Валентину – и он сумел организовать для Паши место в Алешиной фирме. Паша как раз закончил МАИ. Не пропеллерами, так ветряками… управляемыми пентхаузами. И дядя Витя вернулся, на общее наше счастье.) Тут вдруг возник Олег – о нем я почти забыла. Явился средь бела дня в воскресенье. Спокойно улегся на Алешин диван, задрал ноги. И Даша – двадцатилетняя взрослая Даша – снова стала вертеться за ним как подсолнух. Пусть вертится… ведь не за Виктором же.

ВАДИМ

Ничего себе семейный портрет в интерьере. (Ни фига себе, Вадим Анатольич.) Не поправляй, Алеша. Я больше там не бываю, хожу к Алеше с Ириной. И Танька туда повадилась с Юрой – там филиал зааркановского семейства. Но Дашу жалко, Даша наш человек. Эта глиста Олег… ему двадцать восемь. (Мне двадцать восемь. Перебираюсь в Москву из Тутаева. Видный деятель патриотического движенья в провинции. В центре меня заметили. При худощавом сложенье мне идут галифе – так Даша находит. Мы подали заявленье.) Что-о-о?

ЛЕРА

Мне приснился в явственном сне первый муж (вообще говоря, единственный) Сергей Заарканов, на двадцать два года старше меня. Высокий, ранняя седина. Нахальный, ничей, никчемный. Поехала утром в свой офис – я занимаюсь недвижимостью. Жарко – а днем что будет? опустила стекло. Стою в пробке. Вижу на тротуаре Серегу, но молодого – лет тридцать пять назад. Так, двадцать три года, не больше. Рослый и синеглазый. Вы кто? - Пал Сергеевич Заарканов. – Так у Сергея был сын кроме Юры? – Нет, я сын младшего… того, кто шесть лет как погиб. – Они ведь друг на друга не походили Вы точно сын младшего? старший тут не при чем? – Сто пудов… я уверен. Просто в меня попал зааркановский ген. – А можно мне любить новенького Серегу? такого, каким он был, когда я родилась? – Если Вы Лера, то да… без проблем.

ПАША

Лера, легенда семьи. Лера пантера-гетера, ученица Сереги-бретёра, ей сейчас тридцать пять. Если она меня углядела, если она на меня указала, если она положила глаз – остальные мне не указ.

ВАДИМ

Был у Татьяны и Юры. Алеша там тоже сидел – рассказывал о предстоящей Дашиной свадьбе. Я запомнил число… может, сумею расстроить. Ушел пораньше, постучался к Марии. Ее уволили из издательства, я делюсь с ней деньгами – мне прибавили. Делюсь… ей побольше, себе поменьше: Мария меня подкармливает. Мария! надо что-нибудь делать! у Олега ведь совести нуль. Мария как-то не въехала. Сказала: на всё Его воля. Я позвонил на мобильный Даше – Даша послала меня.

ДАША

Мне было четырнадцать, когда он уехал в Тутаев. И этот Тутаев – с нарядным цветным собором – мне снился каждую ночь. Смерть отца перекрылась отъездом Олега. Отец улетел, как сам хотел. (Я ведь условился не рассказывать, в какую лазейку Сережа от нас ускользнул. А Даша того и гляди растреплет: он улетел! на белых облачных крыльях!) Отъезд человека, которого я полюбила в отрочестве, меня гораздо больше потряс. Весь мир сошелся в тайных прикосновеньях, со скверной его манерой на меня не глядеть. Я становилась всё краше, гроза собиралась всё чаще в томительное то лето. Ну, взгляни на меня!.

Я

Не взыщи, читатель-непочитатель. Если не заплету косичку, не вытащу канувших в прошлое действующих лиц, повествованье мое расплывется и растворится в мельканье. В жизни оно само заплетается, может, немного медленней. Думал ли ты, что снова сплетутся церковь и государство? а вот же сплелись. С ритмом я как могу борюсь, но ритм одолевает. Прости. Терпи. Не серчай. Я стараюсь.

СЕРЕГА

Что Пашка, Мариин внук, вылитый я, один к одному - разглядел еще на Сережиных похоронах. Недавно вспомнил об этом в беседе с Вадимом – он сконфуженно замолчал. Упомянул я для проверки о том же, когда звонил Юре – тот поперхнулся. Пошел на сеанс вампиризма к Марии. Спросил ее: как там Пашка – стал еще больше похож на меня? Мария всплеснула руками и прошептала: Лера! Я приступал к Марии, требовал объяснений. Мария молча ломала руки, но мне уже всё стало ясно. Позвонил своему товарищу – подчиненному Лериного отца: Лера из круга охранников вряд ли кого пропустила. Я не ошибся: дружок мне дал Лерин нынешний адрес и телефон. Долго дежурил я у проходной элитного дома и наконец их увидел – утром, в машине. А дальше что? почему меня это касалось? Ведь были же остальные? были. Теперь я видел рядом с Лерой себя-молодого, и это кусалось.

АЛЕША

Январь, мороз – у нас с Ириной в новогиреевской тесной квартире необычайно тепло. Митя родился в ночь на седьмое, спит на большой подушке. Аленка, уже первоклассница, тихонькая как мышка, несмотря на улыбку во всё худенькое лицо – пишет в тетрадке, поглядывает на дитя. Перевернула страницу, высунула от старанья язык. Ирина сияет, светятся даже ладони. Взмахнет рукою - в воздухе остается тонкий сияющий след. С обледеневшего заклеенного балкона, нечувствительный к здешнему холоду, смотрит на нас отец. Взгляну – его нет, отвернусь – появится вновь. Любовь, любовь и любовь.

КАТЯ

После Дашиной свадьбы Виктор переместился снова к своей законной жене… знал ли о нас с Олегом? навряд ли. Олег не работает, жив грошами патриотических (а не фашистских, Катенька?) организаций. Весь в делах. Виктор этого не понимает. (Где уж!) Алеша и Паша съехали, нас четверо: я, Олег, Оля и Даша. Четыре комнаты, у Олега своя, и кто на ком женат – мы не уточняем. (На самом деле, Мамай, твой Олег готовит Олю себе на будущее. Тринадцать лет! любимый возраст Олега. Оля с Олега не сводит глаз – мне хорошо знакомо. Я задыхаюсь в клубке, завившемся вкруг тебя.)

СЕРЕГА

Опять мое лучшее я бродит, выйдя на свет из меня, самовольно и самочинно, точно нос поручика Ковалева. Одно, совестливое и талантливое, отлетело (нет, улетело). Теперь молодое и сильное под новым именем Павла, под той же фамилией Заарканова, успело присвоить женщину, принадлежавшую мне. Если убью мое третье я – моя сила вернется. Похищенье жизненной силы путем убийства – Вадим так рассказывал мне о маньяке. Только как сейчас убивают? получается, я не умею. Нас не учили толком в армии, была одна трепотня.

ДАША

Вырвалась из ловушки! Позвонив Валентину, сказала: я знаю, чья Оля дочь… сейчас у нас так-то и так-то. Он понял – он знает Мамая. Ответил мне: разводись, приезжай к нам в Германию… дальше уж мое дело. Я подала на развод. Не дожидаясь развода, диплома, уехала к Валентину и Ане. Как Лиза выросла! ей семнадцать, Коле двенадцать. Поработала у них в фирме, а Валентин себя командировал в Москву и всё здесь доделал: развод, мой диплом, выдворенье Олега (влияние на Мамая у Валентина осталось). Когда я вернулась – Оля у психотерапевта, а дядя Витя у нас. Почему у Мамая всё так легко, почему у нас всё так трудно? (Ну что вы хотите, бедные мои персонажи? зааркановский ген сложный, Мариин из рук вон сложный. Самой-то мне страшно это писать… не рада что и затеяла.)

СЕРЕГА

Подзаработав на тейквондо, прикупил себе пушку с глушителем… триста евро. Зренье что надо, усердно тренировался. В Балашихе Пашка уже не работал, работал у Леры в фирме – где же его стеречь? Вдвоем на машине с утра из ворот выезжали – охранник потом закрывал – вдвоем возвращались вечером. Навязчивая идея сверлила мой бедный мозг. На дне рожденья у Юры мы с Пашкою были, а Леры, конечно, не было. Я раньше ушел и ждал у ворот в Лерин двор – его пешего. Ноябрьская темная ночь. Идет… поскользнулся на льду. Стреляю. Пуля, оставив в воздухе искривленный сияющий след, прошла стороной по параболе, как когда-то скользнул мой СПИД. Больше я не стрелял, ни в эту ночь и ни после. Тюрьма по мне плакала – и перестала плакать.

Я

Было им раньше вмешаться, неведомым силам, в опасные мои измышленья. Тогда, когда я вывела в расход Сережу Заарканова. Облачная подушка безопасности… параплан из радуги… что-нибудь этакое. Или всё дело в том, что мир не готов был к приходу мессии? отложили на два поколения? неизвестно. Во всяком случае, с небесными властями я познакомилась. Мало не показалось. Как громыхнуло… совсем рядом… без глушителя!

ЛЕРА

В двадцатитрехлетнем Пашке не было ничего особенного. Парень как парень. Сколько их здесь ошивалось! Серега – тот необычный, пожалуй. Если вы думали – с Пашкой я долго останусь, то вы ошиблись. Договорилась о переводе его в фирму к лысому Толику. В первый же день Пашкиной новой работы я за ним не заехала. Предупредила охрану в доме – я никого не жду. Не ведусь на его телячьи восторги… проехали, хватит.

Я

Из-за такой малости по ее милости двое несомненно дорогих мне персонажа чуть не загремели – один на тот свет, другой на каторгу. Ради такой обыденности понадобилось искривить пространство вблизи проходной элитного дома. Жизнь, смерть, любовь, свобода. Любовь, свобода, жизнь, смерть. Все четыре равнозначные категории тут поучаствовали. Всё путем. Жаловаться не на кого.

ДАША

Павел болел целый год, мы притихли, хоть и заполнили наконец пространство своей квартиры. Волк, коза и капуста. Мамай с дядей Витей вдвоем. Мы: Павел, Оля и я – каждому по комнате. Я в порядке, самое страшное позади. Я вне игры. Борьба за счастье (в советской терминологии) – это не для слабонервных. Из нас силен только Мамай – ей и карты в руки. Я со своим дипломом работаю в японском кафе на Смоленке. Перед рассветом на такси уезжаю к бабушке Маше – всё ближе Балашихи. Вадим Анатольич мне не мешает, наша открытая всем ветрам семья давно его оприходовала. Он говорит: нельзя получать образованье, которое сейчас дефицитно. Народ ринется в создавшуюся нишу – через пять лет будет перепроизводство. А как угадать, Вадим Анатольч, какое образованье будет нужно через пять лет? (Если б я знал!) Хозяин кафешки велел мою чисто славянскую внешность переделать в японскую. Переделала, перекрасила. Кафе в подвальчике, мигают беспокойные огоньки. Я не люблю суши… почему оно так популярно? На сцене идет концерт авторской песни. Их, авторов, сейчас навалом, и хороших хватает. Записывают диски, дарят знакомым. То, что доходит до телевиденья, отнюдь не лучшее. Бегаю с подносом – кимоно, в волосах длинные шпильки. Неформалы нахально режут принесённый с собою торт, достают из рюкзачка апельсины. Перебрасываются парой слов. Я даже бедному не нужна, а богатые сюда не заходят. Не хватает клиентов, предложение в избытке. И в эту нишу все рванулись, не спас экзотический профиль. Не хватает, решительно не хватает. Та квазилюбовь, которую мне предлагают, меня не устраивает. То есть я иногда в нее скатываюсь, но душевный ущерб так велик, что лучше не надо. Светает, светлеет размытая тушь фасадов. Расчетный час, упадок жизненных сил. Такси!

ВАДИМ

Мария стала дриадой Тимирязевского леса. Ездит через весь город, бродит по тем аллеям, которыми я когда-то ее провожал. Прислоняется там к стволам и подолгу молча стоит. Знакомится с дамами, ведет мистические беседы. Профиль ее заострился, глаза ушли еще глубже под лоб, как рыба под лед. Сезон увяданья. До свиданья, Мария. Какими мы вновь родимся, встретимся ли мы вновь? Сейчас ты уходишь вдаль по аллее, и я ни о чем не жалею. Кленовые листья ввинчиваются в песок.

СЕРЕГА

Я продолжал дежурить у проходной элитного дома, уже безоружный. Никто из охранников ни разу не выглянул: ленивцы за внешнюю территорию не отвечали. И вот я дождался дня, то есть вечера, когда Лера, прежде чем посигналить охраннику перед воротами, открыла дверцу машины и посадила меня. В ледяном ноябре, через год после выстрела – Лера не знала о выстреле. И я стал собой молодым, собой-сильным, собой-счастливым.

Я

Что мне делать, пока я творец, пока я властна над ними? Мне надо раздать им счастье, как кашу в мисках. Хотя бы на бумаге раздать. Одного принесённого в жертву достаточно? или мало? пока что решаю я. Пусть будет один. Он был лучшим. Это большая жертва. Ну, может, еще Вадим и Мария. Они из той же обоймы. Пусть доживают в печали.

ВАДИМ

Фигушки. Сама доживай в печали, сумасшедшая тетка. Танька с Юрой родили дочь Настю. Мне на нее дают поглядеть из угла, а Марию пускают нянчить. Сколько деревьев ей пришлось перещупать, пока наконец сдалась! Пока отчаялась, положила свою надежду в будущих поколеньях. Только так, и никак иначе. Отказом, решительным и бесповоротным. Признать пораженье. Будущее светло и прекрасно.

Я

Ладно, я сумасшедшая тетка. А Вы, Вадим Анатольич, мой виртуальный соавтор. Ответьте же: почему Мария нянчит Вашу с Серегой внучку, а не собственного правнука Митьку? Нянчит внучку двоих своих любимых мужчин. Даже в этом вопросе у ней на первом месте любовь, а не материнство. (Не знаю. Может, заглаживает давнишние вины – Юра и Таня злопамятны.) Так и заглаживала б перед внуками… вины, я чай, немалые. Или интуитивно отождествляет двоих Сергеев? и отмывает на старшем комплексы по отношению к младшему? Тут очень сложно, тут я запуталась. Нет, она просто дура. Митька – моя и Ваша надежда. Человечеству дан еще один шанс. Не приметили, не приветили прежде Сережу - авось заметят Алешу, реализацию Сережиных бредней… он и родился под Рождество… разве не так, Вадим Анатольич?

СЕРЕГА

Лера второй раз меня предала, когда моя мать помирала. Мне было два месяца ни до чего, я дежурил у материной постели, и Лера мне не ответила по мобильному – раз, еще раз. Звонил непрерывно по городскому и по мобильному. Через три дня получил СМСку: Сергей, не звони. Подхожу – мать не дышит. Успела нас разлучить, как всегда и хотела. Лежала с улыбкой, а я головою бился о стенку, и все удивлялись моей сыновней любви.

Я

Ну вот - сорвалось. Облом. Да, трудно быть богом. Хотела отдать Сереге Леру как некую гурию. Надолго, если не насовсем. А Лера на это что скажет? она скажет – фигушки, я отсыплюсь. И не фига ныть, скулить: мать у меня умерла… мать у всех умерла. И снова на мне Серега висит заместо креста. А у меня еще Паша, Даша и Оля. Сережины дети... десант, блин, в светлое будущее (Олю никто не думает сбрасывать со счетов).

ДАША

Мы в деревне. У нас уже несколько изб. Алеша с семьею живет пониже, на спуске. Таня с Юрой и Настей совсем внизу. Мы в прежней крайней избе, глядящей окнами в поле. Дяде Вите так нравится – точно он вырос здесь. Мамай степенный, хозяйственный, на себя непохожий. А мы родились от ангела, и в памяти полный провал. Быть, не быть – не вопрос. Быть, пока не прогонят. Кругом клубится родное. Я могу подождать.

КАТЯ

Он живет у Леокадии. Через овраг. (Кто?) Олег!! (Злой гений вашей семьи.) Не уверена. У Леокадии сад… у нас же одна береза. (Зато какая!) У Леокадии всё в ситцах… у ней гераньки. (И у тебя всё в ситцах. И у тебя гераньки.) У Леокадии муж лох. (И у тебя был лох.) Был, да весь вышел… раньше еще, чем ушел. (Ну, это дело такое… вроде бессонницы. Если внушишь неуверенность – будет тебе неуверенность.) У Леокадии родят яблони… у нас еще только привиты. (Зато ты сама родила вона сколько. Пустую деревню ты почитай заселила.) У Леокадии деньги. (Как у Спаса в Чигирях мужики богатые. Неча в чужом кармане считать. Олю гляди… ей пятнадцать.) Мне бы себя доглядеть. (Грехи наши тяжкие.)

Я

Ненавижу его. Хочу убрать. Но как это сделать в деревне, где небо лежит надежным покровом на крышах с оборванным толем? А Оля повадилась через овраг к Валентину и Ане – они с детьми приехали из Германии, ненадолго. Господи, как всё сошлось! и гроза что ни день то ходит. И Оля похожа на Лизу один к одному.

КАТЯ

Оля ушла во Вражки - а Леокадия к нам. Ищет Олега. (Обе ищут Олега.) Гроза захаживает. Нет, Леокадия, Вы посидите… куда же – глядя на дождь. Не слушает, берет зонт. (Гремит вблизи.) И тут ка-ак ударило! и полыхнуло там, за оврагом, навстречу ливню. (Так иногда при сильном ветре костер под дождем разгорится.) Я еле вымолвила: Олег! а они услыхали: Оля! Алеша кричит с чердака: горит заколоченная изба на выезде. Аня звонит мне на мобильный: Оля у нас! мы ее не пускаем… она плетет какую-то чушь… говорит – там Олег, в горящей избе, и рвется к нему… а изба полыхает как свечка. (Ай да я! ай да сукина дочка!)

ОЛЕГ

Я оторвал неделю назад пару досок в сенной пристройке за брошенным домом. Пролез сквозь трухлявое сено – его было много. Дверь в хлев открылась легко. Прятался как мальчишка в прохладной чужой избе от доставшей меня Леокадии. Показал вчера свое убежище Оле – так, ради игры. Полоумная тетка-авторша меня долбанула точечным точным ударом точно Дудаева. Сено вспыхнуло… я сквозь огонь не пробился… ставни были закрыты – не выломать. И виденье чужой ранней юности со мной улетело как дым.

Я

Бывают такие люди, что с ними рядом страшно стоять: боюсь, что их гром разразит, и меня заодно.

АЛЕША

Мы персонажи рехнувшейся авторши. Каково нам? Черт знает что натворила и еще упорствует, дрянь.

ВАДИМ

Молодое выживет, молодое выздоровеет, молодое выдержит, освоит. В вузах нет сейчас середины: преподают старики и зеленая молодежь, которой специально доплачивают. Старики сердятся – учить эту молодежь приходится им. Но о справедливости никто не думает. Делают как получается. Старики перейти никуда не могут и уйти на пенсию тоже не могут. Их маленькая зарплата рассматривается как прибавка к пенсии. На них же всё и взваливают – на молодых боятся: того гляди уйдет. Я – пенсионер младшего возраста – рад и счастлив. Мы с Марией полностью объединили свои нехитрые финансы. Она работает дома на телефоне: какие-то социальные опросы. Вредный вздор. Но Мария – корректор советских времен - закалена абсурдом. Ложась на любой галс, справляется с креном. Поздно вечером заканчивает свои обзвоны, мы смотрим вдвоем в один телевизор, с жаркими комментариями, с незначительными разногласьями. Мария шибко православная, я по-прежнему демократ. Сходимся на бесконечности. За полночь расползаеемся по своим комнатам. У меня пока лучшая, большая, фонарь. Но английский замок у Марии я снял, сославшись на то, что ее однажды хватит удар, и я не смогу придти на помощь. Мария замкнулась на меня и неглижирует обязанностями, как обычно. Горбатого могила правит.

Я

А может, мне оставить попеченье? оставить их всех в покое? они давно ожили и вышли из-под контроля. Вижу отдельные мгновенья их жизни, будто озаренные сполохами. Истолковываю как умею, а еще, в ограниченности своей, дерзаю казнить и миловать. Укокошу, потом думаю: можно было и не мочить. Получается: вчера я покончил с собою, а сегодня о том пожалел.

ДАША

Что бы у нас ни творилось, какая бы каша ни заварилась – люблю удивленной любовью Мамая. В ней до фига жизненных сил. Даже когда она просто живет для себя, с нее переходит, перетекает. Если она отнимает, изо рта вынимает, то – отдавай: она вожак стаи… с тем выросли.

Я

Законы сохраненья суровы. Одна неуравновешенная дама, стоя вместе со мной перед закрытым шлагбаумом, сделала замечанье, которое далее развиваю и осмысливаю. Природа не просто отдыхает на детях. Зарвавшийся вперед человек согласно правилу устойчивости средних расходует лимит энергии не только последующих поколений, но и предшествующих – закон имеет обратную силу. Пассионарная Мария, при Робеспьере плясавшая бы под гильотиной, разве не забрала в долг жизненную силу, причитавшуюся Сереже? Четверо удачных Марииных внуков разве не произвели перерасход общесемейных энергетических ресурсов? не прихватили отцовский пай? не исчерпали Сережин потенциал? Так арыки разбирают воду Амударьи, не дав ей дойти до Аральского моря. Катя, забросившая чепец через мельницу, не обрекла ли своих детей на бесконечные комплексы (как и Жорж Санд)? А рожденье Митьки – вторая попытка вторженья высших сил в судьбы этой ветви зааркановского семейства (первая, почитай, была предпринята у проходной элитного дома) – не повод ли для высших сил обделить Алешу? дать попрать его как ступень к дальнейшему восхожденью? Кто может – делает нечто тонкое. Кто не может – тот говорит: я пас – и передает свой ход дальше. Реализует себя в отцовстве-материнстве. Упустивши и эту возможность - уходит в небытие. Приговор обжалованью не подлежит.

ВАДИМ

Но нет, тогда б не мог и мир существовать. Никто б не стал заботиться о нуждах низкой жизни, все предались бы вольному искусству. Эйфелева башня – это тонкое?

Я

Конечно. А останкинская нет. Ее переплюнут и демонтируют… кончай сверлить небо, хорош нанизывать облака. Техническое достиженье лишь подножье для дальнейшего движенья. Шаг в будущее, но не вклад в непреходящее. Тоже жертва, всё равно как растить детей. Слава программистам: их труд несколько раз морально устарел в теченье одного поколенья. Они пошли в прорыв и погибли профессионально, породив пользователя - им может быть всякий. Жертва и риск. Риск и жертва. Над бесполезным потешаются. Иногда его фетишизируют. Нас мало избранных, счастливцев праздных, пренебрегающих презренной пользой, единого прекрасного жрецов. Нет, теперь уже много. Явный перебор. Жрецы, которым жрать нечего. И ни от лености, и ни от бедности и нет и не было черты оседлости.

ЧЕТЫРЕ КОТОФЕЯ

Дядя Шура очень скучал без кота. Уж нашел бы он лишний кусок колбасы, хотя времена, что греха таить, были с легкой приголодью. Ну, там, молочка, много ли коту надо. Заодно и себе, за общую вредность жизни. Лишний раз пива не попил бы. Денег-то у дяди Шуры было кот наплакал. Но кота ему положительно не хватало. Ему всего не хватало, чего ни хватись. Только не мышей. В мышах недостатка не было. То есть мыши прямо таки достали дядю Шуру, хотя тогда еще так не говорили. Мыши забирались по вертикальной стене на второй этаж. Пролезали в узкую щелку форточки, подвязанной резинкой от давно изношенных трусов. Сам видел, и сосед Толя не даст соврать. Как в балладе Жуковского про епископа Гаттона, которой ни дядя Шура, ни сосед его Толя никак не могли знать. Добро бы была кирпичная стена, тогда понятно, там есть за что зацепиться. А то гладкая панель. Такие с готовыми окнами везут с завода на специальной платформе, прислонив друг к дружке, как в карточном домике. Везут мимо таких же панельных домов, и гуляют по тротуару рано развившиеся девочки-недоростки. Только привычные дядишурины глаза на своей улице Лихоборские Бугры ничего такого удивительного не видели. Вот чересчур проворные мыши - это да. Но уж коли мыши ходили к дяде Шуре, выходит, дела его были не так плохи. Кой - какие крохи мыши находили. Так что кот был функционально необходим. Вот, казалось, замурлыкай у него кот, да засвисти во всю мочь новый чайник со свистком в носу, сестрино подаренье, то и жизнь пойдет веселей. С таким вот оптимистическим настроем идучи с завода, которых в этом районе хоть пруд пруди, заглянул дядя Шура на всякий случай в магазин самообслуживания возле дома, нет ли часом какой колбаски. Шаром покати, уж кассирша - и та отошла. И тут, поди ж ты, кот стал тереться о дядишурины ноги.

Магазинные коты - это целое сословие, всё равно что продавцы продмагов в долгую эпоху дефицита. Сытые, отупевшие, ко всему на свете равнодушные, эти коты мышей не ловят. Мыши сами уходят от их запаха, не выдержав нервного напряженья. Коты спят на слабых узеньких батареях - гармошках, свисая толстыми боками на обе стороны. Редко когда выйдут погулять по клетчатому полу. Покупателей в упор не видят. Перенимают все повадки у продавцов, хитрые бестии. А тут нате вам. Дяде Шуре тут бы вспомнить, что позавчера нес он из заводского магазина на вытянутой руке в скупо отмеренной бумажке селедку. Закапал и без того замызганные брюки с откровенной бахромой. Нет. Принял приязнь магазинного кота за чистую монету, забыл про вожделенную колбасу и весь отдался ласке. Сам того не замечая, зашел далеко - за прилавок в подсобное помещенье. Там на пути дяди Шуры в полумраке встала женщина ширше як довше, в белом квадратном халате, с квадратном темно-багровым лицом, с квадратной челкой, лихо загнутой феном. Она та-ак взглянула на дядю Шуру, что в мозгу его всплыли из прежних времен жесткие глаза жены Раи. Мороз пробежал по дядишуриной спине. Магазинная краля процедила сквозь золотые зубы: «Ты чего это там рыскал?» - «Я, я…» - запнулся дядя Шура, а ноги уж сами вынесли его в торговый зал. Но в голове осталось имя для кота - Рыська. Фу, слава Богу, он на улице. И кот - чудеса, да и только, идет с ним. Как собака по команде «рядом». Тут дядя Шура с ужасом увидал, куда это кот косит глазами. Оказывается, рука его в тесноте заставленного ящиками коридора машинально прихватила целую палку сырокопченой колбасы, да такой, какой он близко не видал и не едал. Большую упругую палку, которой можно драться не хуже резиновой дубинки. Дядя Шура поспешно сунул колбасу за пазуху, схватил кота поперек живота и пустился домой так шустро, будто в спину ему дули все ветры из мешка Эола, развязанного любопытными спутниками Одиссея.

Вот уж он в своей комнате. В скучной отдельной квартире, превращенной в коммуналку путем разводов и разменов. В привычную коммуналку, нескучную, что твой Нескучный сад. Запер на замок не предназначенную для замков легкую дверь из тех, что в дружных семьях то и дело снимают с петель, обращая в праздничный стол. Прислушался, как там сосед Толя. Тихо.. Бывало, буянил, ругался почем зря, пока Господь не вразумил его посредством рельса. На рельс Толя упал виском в умеренно пьяном состоянье, после чего стал тише воды, ниже травы. Однако в те времена дядя Шура о господе Боге еще не задумывался, а только лишь о колбасе насущной. Сейчас он спустил кота на пол, вынул из-за пазухи колбасу, любуясь обоими своими трофеями. Никак не мог решить, какой из них тяжеле, толще и драгоценнее. Трепетными руками отрезал колбасы себе и коту. Съели. Зажравшийся кот добавки не спросил, себе же дядя Шура пожалел. Хотел было погладить кота от полноты чувств, но тот увернулся из-под рук, без разбега вскочил на подоконник. Оттуда на козырек над подъездом и вниз, без тени колебанья. Только толстый, почти голый хвост мелькнул. Дядя Шура остался один посред маленькой комнатушки, похожей на купе в поезде дальнего следования. Остался с разинутым от удивления ртом, в который как-то ненароком заехала початым концом колбаса. Так он стоял долго, являя собой зрелище преуморительное, коему недоставало только зрителей.

Два дня дядя Шура ходил как в воду опущенный, безо всякого удовольствия подъедая колбасу. Он кружил около магазина, и с улицы и со двора заглядывал в двери. Но зайти боялся, а покупки делал у себя на заводской территории. На проходной показывал все свертки, неловко разворачивая. Мимо, толкаясь боками, пробегали свои же товарищи, хватившие перед самым звонком казенного спирта и спешащие миновать проходную не окосев. На третий день, подходя к дому, он увидел своего кота переходящим ему дорогу как раз в полу, то есть справа налево. У дяди Шуры дух занялся, и он со слезами в голосе позвал - Рыська, Рысенька! Но в тряпичной сумочке нес только серый нарезной батон, и кот не внял голосу любви. Больше дядя Шура его не встречал. Должно быть, кот переселился в другой магазин, где посытней.

Что долго печалиться. Дядя Шура поехал к сестре Тамаре в Лианозово. Знаменитые лианозовские бараки, живописанные художником Крапивницким, еще прижимались к земле животами, как рыжие таксы. Прогибали изломанные крыши, словно перебитые спины. Но уж панельные дома со своими стандартными окошками почти закрыли их, нисколько при этом не делая в пейзаже. У дяди Шуры была мыслишка, не даст ли сестра картошки, а то и чего другого, поскольку та работала на хлебозаводе. Муки не мешало бы, маргарину. Соли бы тоже неплохо, когда-никогда посолить несколько наловленных рыбешек. Всё в дом, а не из дома. Сошел с электрички, огляделся с платформы. Вдали, возле станции Марк, виднелись трубы мусорного крематория, приводя на ум сцены из «Сталкера». Но дяде Шуре всё было невдомек, что сталкер, что Крапивницкий. Он думал о муке, много ли сестра успела вынести и сколько достанется ему.

Вот уж он в сестриной комнате, за стеной чужая семья, и с детками. Сестра хлопочет, собирает на стол и уж загодя отсыпает ему муки из старой наволочки в другую поменьше. Тут из-под кровати вышел молодой котик, ну как семнадцатилетний паренек, с чуть кудрявыми обоженными от любопытства усами. Дяде Шуре показалось, что это сынок его Рыськи от какой-то миловидной кошечки. Неотесанное дядишурино сердце подтаяло, как мартовский сугроб. Испросить у сестры кота после торопливого ужина было минутным делом. Сославшись на одолевающих его мышей, дядя Шура сунул кота в воняющую мерзкой клеенкой сумку. Едва не забыв про муку, побежал, переваливаясь в негнущихся, стоптанных и спереди и сзади башмаках к платформе Лианозово.

Ну и стервец был этот младший Рыська, таких поискать. Дядя Шура привез его домой, выпустил в прихожей на половичок и не разуваясь пошел на кухню напиться воды после Тамариного винегрета. Над раковиной висел уполовник. В уполовнике сидел мышонок. Дядя Шура вышел на цыпочках, изловил кота, поднес к уполовнику. Кот посмотрел в окно притворно скучающим взглядом. На мыша не оборотился, но точно размахнулся лапой, сгреб неглядя и положил в пасть. Знай наших. Нечего тут разгуливать. Кончилось ваше время. Мыши ушли, не сказав ни слова упрека. Рыська сел на хозяйское довольствие. Пока голоден, ходит на задних лапах под рукой, держащей кусок докторской колбасы. Наестся - не замурлычет, не приласкается. Знать не хочет, знать не хочет. Стервец, да и только.

Козырек над подъездом был закидан заплесневелыми корками, благо хлеб грошовый. Там ворковали грязные голуби, промеж них сновали драные воробьи. Рыська падал на них из окна коршуном. Заглатывал воробья и с перьями, забивался за диван, переваривал весь день, только глаза в углу горели. Голубей затаскивал в комнату и пушил, а дядя Шура ворча убирал. А потом был суп с котом. С Рыськиной подачи повадился на козырек матерый семилетний кот, дядя Шура и хозяев знал. Не совсем рядом жили, как только этот аспидский кот туда попадал. Столкнулись вдвоем на козырьке нос к носу. Сцепились пастями так, что насквозь прокусили друг другу нёбо. Пришлось расцеплять вместе с теми хозяевами. В другой раз старый кот поставил на своем. Молокосос от него летел по параболе с козырька во двор. Дядя Шура дома был, на бюллетене сидел. Опрометью за котом, да не тут-то было. На глазах у него Рыська метнулся под дом, где проходят теплые трубы и где ихняя кошачья тусовка, как сказали бы позднее. С трудом согнув радикулитную спину, дядя Шура заглянул в квадратное отверстие. Там светилось глаз видимо-невидимо. Звал по имени – нейдет. Ушел ни с чем. Только пуще спина разболелась.

День за днем - нет кота. Дядя Шура бюллетень давно закрыл, ходит на завод, хотя больше простаивает, чем работает. Один, глядишь, на работу не вышел, другой с утра пораньше напился. Даром, что водка с одиннадцати. Всё из-за кого-нибудь да стоим. По дороге домой дядя Шура глядит своего Рыську. Один у него свет в окошке. В окошке он его и увидал – в чужом. Сидит умывается. Дядя Шура кой-как сообразил расположенье квартиры. Позвонил. Открыла женщина с химической завивкой на отросших волосах и спрятанным вовнутрь мученическим взглядом. Из-за ее спины выглянул нерослый мальчик лет десяти, чем-то неуловимо похожий на него, дядю Шуру, а скорее просто на всех людей. Позади, в светлом проеме окна Рыська поворотил к прежнему хозяину надраенную рожицу и спокойно ждал, чем дело кончится. Женщина с трудом извлекла глаза из скорбных глубин, в них отразилось беспокойство, с какой это целью так разглядывают ее жилище. Она поскорей спросила: «Вам кого?» - «Мне, это, кота», - промямлил дядя Шура. – «Нажрутся», - прошептала женщина, захлопывая дверь. Дядя Шура долго стоял на площадке. Достоялся, что послышалась ученическая игра на баяне. Видно, мальчик, сбиваясь и начиная заново, играл «На сопках Маньчжурии». Еще погодя сверху шла женщина, спросила: «Вам Свету?» – «Не», - испугался дядя Шура, и скорее вниз. Больше он в этот подъезд не заходил и мимо окон шел отворотясь. Тогда, как пришел от них, достал с антресоли гармонь и сыграл «На сопках Маньчжурии» - довольно прилично. Завел теперь такую манеру - как маненько выпьет, так сразу и на сопки. А котом пусть себе утешаются. Поглядел-поглядел в опустевший угол и поехал туда, где всякой твари по паре, на Птичий рынок близко Андроникова монастыря.

На Птичке было самое оно. Голубятники держали в кулаке за хвост худощавых почтовых. Дети глядели лихорадочными глазами на морских свинок с крупными пятнами, белых мышей и хомячков. Мальчишки с беспородными щенками за пазухой переминались с ноги на ногу, плетя таким же мальчишкам, какие это у них волкодавы. Потенциальные покупатели гладили щенков по шелковым лбам, заглядывали в мутные глазки. Вот старушки поставили наземь облупленные хозяйственные сумки. В них плотно натыканы газетные кульки с котятами, ровно как с семечками. Дядя Шура никогда не умел выбирать - что жену, что жизненную участь. Судьба сама с ним разбиралась. Один котенок не то выпал, не то выполз из сумки. Подкатился дяде Шуре под ноги - тот едва не наступил. Испугался, подобрал - поглядеть не на что. Спрашивает, чей, а старушки отвернулись и глазеют на дрожащего дога, неведомо кем привязанного к массивной чугунной ограде и брошенного. Дядя Шура вздохнул о доге, сунул богоданного котенка в карман и зашагал прочь. Так и привез кота в мешке. Это был его третий котофей, Рыська-внучок.

Ну, рос, пищал, сосал из бутылочки, открыл глаза, вылез из картонной коробки, пошел ходить, задравши хвостик тоньше карандаша. Привязался не как все коты - к дому, а как собака – к хозяину. Необычайно нежная природа дяди Шуры была тому причиной.

Еще малыш Рыська спал в старой дядишуриной шапчонке, умещался, а дядя Шура достал с антресолей давно заброшенное снаряженье для зимней рыбалки. Ящик, сделанный из холодильного агрегата, с дерматиновой подушкой на поролоне, ради которой режут сиденья в электричках. Коловорот, и пешню тоже. Валенки, тулуп. Дело на безделье не меняют - надо продовольствовать кота. Пришла долгожданная зима. Котенок был уж котик преизрядный, как сказал бы дядя Шура, прочти он басню Крылова. Дядя Шура уезжал по выходным затемно, рассвет встречал на Икшинском водохранилище. Холодное декабрьское солнце покажется у самого льда, а он сидит, постукивает калошей о калошу. Перекликается хриплым голосам с такими же хрипунами - клюет, не клюет. Три у рабочего человека радости: баня, рыбалка, ну и само собой выпивка. Доходит черед и до нее. Сдвигают три ящика. Уж друг друга знают, бутылку берут по очереди. Здесь прогулов, бюллетеней не бывает. Домой так втроем и едут, только-только день погас. Едва ступив на свой порог, дядя Шура вынимает из ящика улов в полиэтиленовом пакете. Кот встречает с музыкой. Ходит ходуном, волчком вертится, орет благим матом. Дядя Шура скармливает ему по одной рыбешке, еще что-то убирает в морозилку, выдаст завтра. Сам поздно пообедал, посуду вымыл. За окном темно. Сидит, смотрит телевизер. Кот распушился, как рысья шапка на богатом человеке. Пахнет рыбой, мурлычет, весь вибрирует. Дядя Шура чувствует себя добытчиком в своей маленькой семье. Чешет кота за ухом. Так хорошо - помирать не надо.

Это ладно. Дожили до весны. Стал дядя Шура брать кота с собой на рыбалку. Пусть с молодых когтей привыкает. Посадит за пазуху - и поехал кот задом наперед. Март. Молодой месяц на светлом небе умывается утренним облачком, будто котик лапкой. А дядя Шура топает на платформу Окружную. Благополучно доставил кота к месту рыбалки. Вылезай, Рысь Котофеич. Уж солнце в небе, это тебе не декабрь месяц. Но еще не отпустило. Изменившая цвет ива, легшая на воду, вся в сосульках. Вчерашнее неширокое разводье у берега затянуто хрупкой прозрачной пленкой. Мужики местные давно сидят, загородившись полиэтиленом. Уж и поймали кой-чего. У стариков усы обмерзли, чисто моржи. Матерый неровный лед, скрывающий обманчивую темную глубину, порос матовыми иголками инея. Котофей ходит от лунки к лунке, лапки чуть не примерзают. Остаются на шершавой ледяной корке наивные следы от теплых подушечек на подошвах. Собирает, умильная морда, с каждого рыбака дань. Самую маленькую рыбешку - отдай не греши. Те не жмутся, отдают с милой душой. Такого кота еще поискать, чтоб у хозяина за пазухой в этакую даль на рыбалку ездил. Это за редкость надо почесть. Всем на радость и удивленье. Весенний воздух дрожит над водохранилищем. Иной раз гулко треснет лед возле какой-нибудь лунки, и чутко отзовется звук от дальнего, уже розовеющего леса. Далеко пойдет трещина, дрогнет, ухнет весь лед, будто ниже осядет. Но дяде Шуре не страшно, ему даже весело - ой , гляди, пропадем ни за грош, Рысь Котофеич. Кот помалкивает, а сам думает: ну и пусть, лишь бы вместе.

К вечеру долгого дня едут в полупустой электричке. Контролеры угомонились, умаялись ловить дикую орду рыбаков. Рысь Котофеич занимает целое неободранное сиденье напротив дяди Шуры, а тот вдвоем с молчаливым иззябшим стариком - драное по ходу поезда. Дядя Шура поставил ящик к окну, чтоб не дуло в бок. Коловорот крепко держит промеж коленок, задремывает. Котофей в окно поглядывает, не проехать бы. Во сне дяде Шуре ангелы на весенних облачках играют вальс «На сопках Маньчжурии». Проснется - не вспомнит, каковы они ангелы на вид. Махнет рукой - выходим, котофеюшка. Ты что ж меня не толкнул.

Сидят дома в тепле, сумерничают. Кот там на льду рыбы наелся, пузо во какое. Дядя Шура, наоборот, в рот хмельного не брал. Всё за котом присматривал, долго ли до греха. Только мартовского солнышка хватил. Зато теперь отыграется, нальет себе под щи. А тебе, котофею, не положено. Согреется дядя Шура и тихонечко мурлычет вместе с котом - где мои семнадцать лет, где моя тужурочка. Голосок у него у него тенорочек, живет в тонкой шее с кадыком. Тужурочка - маньчжурочка, про сопки-то забыл.

Долго они этак жили - поживали. Чуть всю рыбу из Икшинского водохранилища не выловили. Завод дядишурин в Коптеве так, работать толком не работал, а дымить дымил, коптил потихоньку. Вышел случай, поехал дядя Шура под Кимры к брату на племянникову свадьбу. Давно он там, в родных краях, не появлялся. Время было летнее. Свадьба дело веселое, а вышло боком - кота хоронили. Затрепал коршун Рысю. Выходит, прокатился кот с хозяином в последний раз. Вернулся дядя Шура один. А горевать было некогда. В Москве пошел дым коромыслом. Первое дело - все церкви открыли. Чудно. Звонят - будто что вспоминаешь. Вспоминать-то нечего, дядя Шура с 30-ого года. Зашел, постоял, поднявши глаза - строго тут. Оставил поминовенье за упокой души родителей, как сестра научила. Перед иконой Фрола и Лавра вздохнул о коте, хотел было свечку поставить, да вовремя спохватился. Язычник, право слово язычник. Устыдился своей темноты и вышел вон.

С водкой прямо беда. Дают талон, а в магазин придешь - отдел закрыт, и никто ничего не знает. Только завезут - смертоубийство. Раньше в очереди все друг к другу приветливы были. Верно это дядя Шура говорит. Объединенные общим пороком чувствовали себя вдвойне родными. Бывало, женщин за водкой вперед пропускали. Это самые верные подруги, пониманье в семье. Теперь - талоны врозь. А вот ребенка не об пол, на ребенка теперь большие деньги платют. Ну-ну, так уж и большие. Правда, рожай не хочу. Что-то дядя Шура не по делу выступает. На него не похоже. Видно, он без котофея стал пить и здорово ожесточился, если не на деле, так на словах. Ну что, взял бы другого кота. Этого добра везде хоть отбавляй. Нет, как у Достоевского Илюшечкин отец возопил - не хочу другого мальчика. Так и полуграмотный дядя Шура.

Завод дядишурин приказал долго жить. Мужики - кто во что горазд: решетки на окна вставлять, холодильники на дому заправлять. Дядя Шура ничего не придумал – такой у него лобик узенький. И нос как у куличка, с горя обтянулся - краше в гроб кладут. Только глаза из-под жидких бровей смотрят по-прежнему. Голубые, голубиные. Похожи на летнее неяркое небушко, что глядит не наглядится на деревенские крыши да на речной песочек.

Поиграл дядя Шура про сопки Маньчжурии в подземном переходе, в темноте, своими умными руками. Не, не подают, самим не хватает. Пришлось с алкашами возле магазина дожидать условного часа, когда крутые кликнут палатки сымать и ящики с фруктами на прицепы грузить. При шапошном разборе заработаешь и на выпивку, и на завтрашнюю еду. Только пьют тут по-черному, того гляди пропадешь. Магазинные коты перевелись. Хозяин смотрит в оба. Каждое помятое корытце сметаны в особое место складывают, для учета. Князю прибыль, белке честь. Но дядя Шура и про белку не чёл. А что до мышей - так их теперь химией травят.

Тут сестра Тамара спохватилась. Видит - младший брат погибает. Чудом обменяла ихние две комнаты, лихоборскую и лианозовскую, на какой-никакой дом по Савеловской дороге. Перевезла барахлишко брата и, дело сделавши, померла, царствие ей небесное. С тех пор как отрезало. Стал дядя Шура сельский житель, забот много, баловства мало. Жилье его здорово в стороне от электрички. Небось не пригород. Ты дров не рубил, печки не топил, воды не носил - за это тебе ничего не будет. Так с детьми играют, загибая им пальчики. Дяде Шуре вот не пришлось.

Осенний туман лежит серым пуховым платком на крупно распиленных буреломных бревнах. Дядя Шура еще с лета заготовил их в лесу. Возил на самодельной четырехколесной тележке. Теперь подле избы пилит помельче, колет и городит замысловатую поленицу - острожек, в который можно войти. Вот и неотвязный кот выглядывает из-за угла, будь он трижды неладен. Старый, больной животом. Дерзкий, настырный, с пристальным взглядом - не располагающий к себе кот. Ишь повадился, и всё норовит в тепло. Его кормит и жалеет, когда тут живет, очень страшная на вид соседка Валя, от мутного взгляда которой дяде Шуре становится не по себе. К коту дядя Шура холоден. У него уж перегорела в душе эта котомания. Скуп он стал неимоверно, от старости, а скорее из страха перед будущим. Пережитые трудные годы сообщили характеру дяди Шуры не свойственную ему ранее жесткость. Всё же однажды кот его тронул, когда по отъезде Вали всё сидел в досках и ждал, ждал. Сердце дяди Шуры дрогнуло. Он с кровью оторвал от себя кусок теперешней дорогой колбасы и снова, как в прежние годы, скормил коту. При этом подумал примерно так:

Не знаю, была ли в те годы

Душа непорочна моя,

Но многому б я не поверил,

Не сделал бы многого я.

Теперь же мне стали понятны

Обман, и коварство, и зло,

И многие светлые мысли

Одну за другой унесло.

То есть он, конечно, таких строк в глаза не видал. Однако могу вам смело поручиться, что чувствовал он в точности так. В этом весь фокус. Мы все одинакие – и все одинокие.

Оглавление

Наталья АРБУЗОВА НЕ ЛЮБО – НЕ СЛУШАЙ

ДОЛГОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ В ЖИЗНЬ

КРИМИНАЛЬНОЕ ЧТИВО

MEMORY

НЕДОСПАСОВСКИЕ ХРОНИКИ

ПРЕДКИ И ДЕТКИ

ДАМА ИЗМЕНА

СУДББЫ СКРЕЩЕНЬЕ

ЧЕТЫРЕ КОТОФЕЯ