Записочки [Евгений Проворный] (fb2) читать онлайн

Евгений Проворный

«Записочки»

Содержание:

Лагерь

Убийцы

Четыре улицы

Четыре встречи

Записочки

Лагерь

Мне повезло. У меня будет хороший начальник. Его большая бритая голова находится в

полуметре от моей маленькой нестриженой. Запах дорого одеколона и золотая цепь на

шее директора лагеря сразу сеют во мне первые зерна будущей неподдельной любви

подчиненного к шефу. Наверное, я не понравился:

- Разряд по плаванию есть?

- Нет. Но я боксом четыре года занимался, - отвечаю я, приехавший сюда работать

матросом-спасателем.

- Ну а плавать ты хоть умеешь? Плавки у тебя есть? – смотрит на меня директор, и на

белках его глаз я успеваю разглядеть тонкие красные прожилки…

Я принят на работу. Сто – зарплата. Восемьдесят – премия. Я доволен и топчусь возле

домика начальника в ожидании его жены – его же заместителя по воспитательной работе.

По красивым глазам, по сдержанной амплитуде покачивания бедер и оценивающей

улыбке я узнаю в приближающейся ко мне женщине именно её – первую леди этого

государства, блистательную звезду маленькой коммуны…

***

- Я даже не знаю с чего начинать… - неожиданно теряется она.

Мы идем на пляж. Я учтиво киваю после каждой произнесенной фразы моей

начальницы, глубоко вдыхаю её малоароматные слова – «место купания», «идеальная

чистота», «буйки», «переохлаждение», и безуспешно пытаюсь придать своему лицу

выражение послушания и твердости. Желая произвести впечатление образованного

городского мальчика, я говорю о «педагогическом такте», о «недопустимости

нарушений», об «умении возвысится до уровня детей», о том, что «говаривал

Сухомлинский» и «как же все-таки здесь у вас красиво…». Видимо, оставшись довольной

нашей инструкцией-беседой, заместитель по воспитательной работе ведет меня обратно в

лагерь:

- Теперь ты в курсе своих обязанностей. Сейчас поселим тебя, возьмешь постель,

пообедаешь, ну а к работе уже, наверное, завтра приступишь…

- Да нет, пообедаю и сегодня же начну! – продолжаю я играть выбранную мною роль.

- Давай сегодня. А пока иди вон к тому домику, знакомиться со своими соседями, – и она

показывает рукой в сторону светло-зеленого вагончика с открытой дверью,

напоминающего видом своим жилище бродячих актеров, циркачей и прочих паяцев,

никогда не умевших и не желавших работать…

***

- Здорово, мужики! – говорю я, как можно увереннее, протягивая руку сидящему ближе

ко мне парню с игральными картами в руках.

- Привет, - отрывисто отвечает он, окинув меня быстрым взглядом, и сразу же

возвращается к игре.

Я здороваюсь с двумя остальными, у которых моё появление в вагончике тоже не

вызывает никакой реакции, как будто я уже месяц живу здесь.

Я сажусь на кровать вместе со всеми, и мысли моментально уносят меня далеко-далеко, в

мой город, где я оставил все… И взятая сюда повесть Довлатова уже не спасет меня, и

даже мой почти чистый черновик не даст всего, что мог дать город. Город, находящийся

по ту сторону реки, ждущий только меня, плачущий только по мне и ставший мертвым

без меня.

- Играешь? – спрашивает меня тот, которого они зовут Грифом, и я вижу в этих

действительно птичьих глазах плохо спрятанный интерес ко мне.

- Нет, я не играю.

Мне вдруг становится неинтересно находиться здесь. Неинтересно угадывать характеры

этих людей. Неинтересно преподносить им свой. Неинтересно… Я вновь улетаю куда-то,

где есть мой дом, любимые книги, знакомые теплые губы и такое сладкое, заслуженное

одиночество, цену которому узнаешь вот здесь – среди трефовых вальтов, птичьих глаз и

надвигающегося со страшной силой простого человеческого общения…

***

В лагере я уже три дня.

Каждое утро в вагончик заходит директор, похлопывая себя по бедру радиотелефоном, и негромко говорит:

- Вставайте, бездельники!

С восьми до десяти я честно работаю – убираю пляж от мусора. А с десяти до часу

безвылазно на пустынном берегу тоскую по городу и жду обеда. Пообедав, вновь иду на

пляж, где в одиночестве смотрю на город, расположенный по ту сторону реки, тихонько

пою любимые песни и так же грущу, как и с утра… Впрочем, к концу дня становится

немного полегче. В воздухе начинают парить флюиды Всеобщего Желания, настолько

мощные, что даже неопытным глазом их можно рассмотреть на фоне заката. К вечеру

создается четкое впечатление, что в лагере вожделеют все: руководство, вожатые,

обслуживающий персонал, звери в небольшом зоопарке и даже дети, коих здесь

большинство. Я, как привидение, хожу среди всех и стремительно впитываю

агонизирующие гормоны, заполнившие воздух. Я аккумулятор. Я маленькая подстанция.

Я ядерный реактор, готовый взорваться в любую минуту от переполняющей меня энергии.

Светящейся лампой я передвигаюсь по ночному лагерю, и на мое горение слетаются

диковинные мотыльки, неосторожно обжигая пижамы и пеньюары…

***

Она берет меня за руку и ведет на планерку. Показная суета и небрежное заигрывание.

После она предлагает пойти к ней в комнату и прослушать записи к завтрашнему

мероприятию. Плохо скрытые намерения и не отяжеленное поведение. Со мной так не

надо. Ведь я болен. Я смертельно болен, и любая возможность излечиться толкает меня на

недвусмысленные действия.

- Женя, не наглей! Я не та, за кого ты меня принял…

Заезженная мелодия. Истаскавшийся хит. Вечер закончен.

Сутки спустя. Те же. Все женские хиты спеты. Вечная мужская мелодия пятый час

льется из моих уст.

- Ладно…

Утро. Усталым солдатом-победителем захожу в свой домик, волоча на ремне сделавшее

сегодня удачный выстрел ружье… На моей кровати книга Довлатова. Ее я еще не

открывал. Здесь есть книги поинтереснее.

***

Через неделю меня, матроса-спасателя, просят поработать в отряде вместо вожатой,

уехавшей в город…

Я в восторге от работы с детьми. Для них я Бог, если не больше. Они готовы драться за

место в пятерке, которую веду купать я. Чтобы наябедничать на товарища, они

выстраиваются в очереди ко мне. Шик! Чудо-религия, основанная на разности возрастов.

Нелепое шаманство во имя зарплаты. Коллеги боковым зрением присматриваются ко мне.

Руководство молчаливо глядит вслед…

На второй день после обеда мне становится невыносимо тяжело. Я устаю. Я ничего не

хочу. Детскую любовь, скомкав, я бросаю в мусорную корзину. Я уже ненавижу эту

временную должность. Я убит. Мой труп ведет детей мыть руки, труп заводит их в

столовую, следит за тем, чтобы они спали во время тихого часа. Труп весело разлагается

на радость детям и мечтает хотя бы о получасовом погребении…

***

Директор объявил, что через две недели меня ждет повышение по службе – я стану

вожатым. Соседи по вагончику, узнав, что я играю на гитаре, носятся со мной, как с

малым дитем. Девушка, с которой я буду вместе работать в назначенном отряде, говорит,

что любит меня…

***

Я еду в лагерь. Работать. Что меня ждет – не знаю, но уже сейчас мне хорошо, ведь одна

из будущих коллег сидит рядом. Аня. Так её зовут. Мы соревнуемся в количестве

подаренных друг другу улыбок, автобус приятно трясёт, и от этого наши бедра

соприкасаются. На последнее мы дружно не обращаем внимания. Звуки, запахи,

движения, слова – я впитываю всё, что исходит от девушки. Желание переполняет меня и,

не выдержав, вместе с п отом оно потихоньку начинает вытекать наружу… Взгляд весело

продолжает плясать по девичьей одежде от коленок до выреза на груди. Перехватываю

Анин заинтересованный взгляд… Общее желание наполняет нас, и в небольшом салоне

становится тесно. Наши тела стремительно увеличиваются, в автобусе начинается давка и

паника, стекла, не выдержав напора, трескаются, и среди нарастающего шума я четко

улавливаю звук лопнувшего где-то рядом бюстгальтера…

Убийцы

Убить бы этого писаку. Но как? Мы стоим на улице и говорим о бездарности местных

прозаиков. Ловко, вкрадчиво хвалим друг друга. По возрасту он годится мне в дедушки.

Тем более, ему пора в могилу. Он стоит очень близко. Я обычно не решаюсь так

приближаться к людям, которые меня не знают. Стоять так близко и что-то говорить

собеседнику я могу, лишь общаясь со своими матерью и женой. Он же стоит. Я могу

рассмотреть его маслянистые глазки, редкие ресницы и рыжеватую щетину. А ведь я

хотел было пробежать мимо. Но он так приложил ладонь к своей груди, так улыбнулся: на

минутку, можно вас… Да хотя бы вот сейчас (он хвалит мою прозу, называет ее

подлинной) сунуть ему нож в живот. Короткий и быстрый удар чуть выше пояса. Нет.

Днем, полно людей, не пойдет. Под предлогом продолжить разговор – увести в

ближайший тихий дворик, где с упоением задушить, глядя в испуганные, с редкими

ресницами глаза… Или, имея трогательный двухкубовый шприц с ядом, ткнуть его в

чистую сухую ладошку при прощании: «Ой, это я, наверное, ногтем вас… ногтем. Всего

доброго!» Всего доброго. Он протягивает свою маловолосатую лапку для прощания, не

подозревая о том, как мало надо заплатить сорвавшемуся наркоману за смерть опрятного

пенсионера.

Наверное, каждый ловил себя на мысли о том, что всегда очень хочется встать на носочки

и рассмотреть из-за спин скорбящих родственников лицо покойника – уже одетого в

костюм и спокойно лежащего… Вчера хоронили старика-соседа. Я вышел на улицу, когда

его отпевали. Шёл холодный дождь. Людей было немного. Все слушали священника и

певчих. Шапку, по обычаю, я снял, поэтому успел быстро замёрзнуть. Служба

закончилась, вдова наклонилась над умершим попрощаться. Несколько крупных капель

дождя упали ей на спину… Рассказывать о похоронах тяжело. Равно, как и

присутствовать на них… Отъезжал автобус-катафалк, захотелось плакать. Я осмотрелся

вокруг. Может, кто-нибудь и заметил бы мои слезы. Но глаза предательски замолчали. Не

оглядываясь на убогий автобус с черной полосой посередине, я зашагал к своему

подъезду… Многие, описывая смерть, представляют её как бабу в тёмном одеянии и с

косой. Хотя, по-моему, смерть — это убогий автобус с чёрной полосой посередине.

В галерее моих портретов он – достойный образ. Был бы я Львом Толстым, портрет

вышел бы изумительный, мирового уровня. Но я не Толстой, я лишь пуля, выпущенная им

при жизни. Нелепый осколок, выворачивающий графское сердце… Но к делу. В смысле, к

убийству. Он – оператор-неудачник. Это я определяю по тому, как он суетится и делает

ошибки при подготовке к записи интервью. Он вывешивает свой пиджак с засаленным

воротником на один из стульев в кабинете большого начальника: «Жарко у вас!» Он

сейчас чуть позади и левым глазом утонул в видеокамере. Можно не мешкая, ударить его

в висок, но присутствие начальника… Мы идем по улице, он рассказывает о какой-то

исторической гипотезе – ненатурально, без аргументов, я даже полагаю, что он

придумывает на ходу. Он эмоционален, голос тверд и громок. Рассказывает мне,

желторотому юнцу, с кем ему довелось поработать из телезвёзд, которых для

достоверности он называет Мишкой, Леночкой, Иркой… Мы останавливаемся на

перекрестке. Сделав подножку, можно завалить его на землю, а лежащим рядом

булыжником ударить сильно пару раз по макушке или по затылку. Но мы - у здания

городской милиции. Тут же я вспоминаю, кем прихожусь Толстому, и решаю через

квартал сынициировать обычную аннокаренинскую смерть, прекрасное головоотрезание с

моим скромным руководящим участием. Трамвайные пути мило поблескивают впереди.

«О, мою передачу смотрели! Это были первые криминальные новости…» Конечно, друг,

конечно. Криминальные новости. Они самые.

Сто – не возраст. Возраст – двадцать шесть. Мой возраст – не слишком великих

свершений, одиночного плавания и первых сожалений. Глупо быть молодым. Неизбежно.

В свои двадцать шесть я ближе к смерти, чем любой восьмидесятилетний. Это так. Ведь

мы хрупки, легко ломаемся и быстро тупимся. Уровень жизни всегда определялся ценой

на канцелярские товары.

Это было на улице. Юродивый подал милостыню другой юродивой. Старушке, поющей

песни за подаяние. Он долго вынимал из нагрудного кармана конфеты, опираясь на

палочку. Парень с больными ногами. Старуха, перестав петь, смотрела на него. Он бросал

ей пятаки в пластмассовую коробку. Один пятак упал мимо. Она подобрала… Я был в

пяти метрах. Я должен был прекратить. Эй, парень! Так, кажется, обращаются в Америке.

Да, я тоже сказал так… Рука не дрогнула. Выстрел пришелся ему в живот. Старуха

раскрыла рот… Будь счастлив. Смотри, какое небо. Брось эту палочку. И смотри, какое

небо. Ты был когда-нибудь так счастлив? Ты жив? Тогда лови еще один мой свинцовый

привет. И смотри, какое небо. Какое небо!.. Ты не поместишься в нем, парень.

***

Светлый заснеженный день. Замело всё кругом. Транспорт остановился, и люди

вернулись к истокам своего существования, когда не было автомобилей, а были только

собственные ноги. Отличный повод пройтись до библиотеки пешком. Шустрые дворники

уже успели сделать тропинки на занесённых снегом тротуарах, и прохожие, чтобы

разминуться на узких дорожках, вынуждены одной ногой залезать в снег… На обратном

пути, ожидая трамвай на остановке, я услышал удар в колокол. Напротив стояла церковь.

Раньше, наверное, люди, заслышав колокольный звон, поворачивались лицом к храму,

крестились; может быть, шёпотом молились. Я обернулся. Мужчина и женщина,

сидевшие на лавочке, продолжали говорить о каких-то поставках. Мальчишки пинали

ногами ледышку. Послышался ещё один удар в колокол. Глухой и кажущийся здесь

негромким. Взгляд поднялся к куполам. На огромном золочёном кресте сидел чёрный

ворон. …Замело всё. Роскошный лимузин буксовал в снегу. Хозяина машины не было

видно за тонированными стеклами. Зато было видно его жену, со стороны капота

неуклюже толкавшую автомобиль. Ведущее колесо отчаянно выбрасывало из-под себя

комья потемневшего снега… Я подходил к своему дому. Навстречу шла женщина. Чтобы

разминуться, невозможно не посмотреть человеку в глаза. Я посмотрел.

— Возьмите, — она протянула небольшой листок.

Людей с такими бумажками сейчас очень много на улицах… «Специальные курсы…

Возможность сделать себя счастливым…» Маленькие печатные буквы вовсю зазывали. Я,

не раздумывая, скомкал листок. Уже собирался его выбросить, но вспомнил ворона на

кресте. И положил смятый листок в карман. До первой урны.

Четыре улицы

Самая тихая улица - Лягина. Безмашинье. Безлюдье. Хотя - центр города. Почти его пуп.

Представить себя этой улицей очень легко. Лягте между Советской и Декабристов.

Пятками упритесь в ликеро-водочный, руками ухватитесь за горисполком. У головы будет

ЗАГС, у сердца - церковь, чуть ниже пояса, во дворе - публичный дом, который уже

вывели на чистую воду, ну а в ногах… В ногах, как и положено, правды нет.

Особенно мне нравятся квартальчики от Шевченко до Спасской. Чудо-район. Я иногда

прохожу там, присматриваясь к старинным домам и позвякивая мелочью в кармане. На

Лягина есть и детский городок. Милое место. Здесь первый раз меня забрали в милицию.

Будучи еще первоклассником, я приглянулся тамошнему сержанту. Он завел меня в свой

кабинет, расположенный на втором этаже сделанной под средневековье крепости, и

сказал: «Доставай дневник!» Милиционер смотрел на мои сплошные пятерки, а я тихо

плакал. Сегодня, конечно, я не стал бы показывать ему свой дневник, а потребовал бы

адвоката. Но тогда меня привлекли за засорение искусственного водоема. Причем не

мной, а моими друзьями. Просто они ловко умели прыгать через забор, а я умел лишь

расплачиваться за чужие грехи. Но друзья не бросили меня в беде, они побежали к моему

папе, который и договорился с хозяином средневекового замка о моем досрочном

освобождении.

В общем, улица Лягина играла и продолжает играть определенную роль в моей жизни.

Нет, я не стал бандитом. Бандитами стали те, другие, кто умел ловко прыгать через забор.

А я стал ее верным поклонником. Банальным влюбленным. Вечным мальчишкой, так и не

научившимся убегать от милиционеров.

Свой разбег Большая Морская берет от Варваровского моста и афальтно-бордюрной

рекой течет аж до сада Петровского. На ней старенькие дома, как бабушки и дедушки,

сгрудились по обеим сторонам. С некоторыми я знаком с детства. Бывший Дворец

пионеров. Я занимался здесь в шахматной секции. Понедельник и четверг. С девяти до

одиннадцати. Лысый сорокалетний гроссмейстер – был нашим руководителем. Время от

времени он уезжал на союзные соревнования. По приезду мы с надеждой спрашивали его:

ну как? Он не умел врать, ответ гроссмейстера был неизменен: проиграл. Однажды в

секцию пришел шестилетний армянчик с папой. В первый же день мальчишка обыграл

всех, включая перворазрядников. Он использовал детскую комбинацию, когда мат

ставится в три хода. Последним он играл со мной.

- Мат! – счастливый армянчик протянул мне руку после третьего хода.

- Подожди… - упирался я и морщил лоб.

- Нэт, мат! – и он протягивал руку.

Рядом с Дворцом на соседнем квартале – офис местных коммунистов. Я никогда еще не

видел там людей на крыльце. Но время от времени кто-то привязывает на красное знямя

черную ленточку или вывешивает поздравительные объявления, вроде «85 лет ВЛКСМ».

А когда-то по Большой Морской русский царь въехал в Николаев. Теперь я живу рядом с

тем местом, где горожане встречали императора с семьей. С того времени улица не стала

шире или уже, длиннее или короче. Все осталось, как прежде. Большая Морская – ворота в

город. В роскошных лимузинах теперь въезжают в Николаев одесситы, останавливаются,

спрашивают, как проехать к зоопарку. Польщенный вниманием к городу, я подробно

объясняю.

По этой улице хорошо идти, никуда не сворачивая. Например, от моего дома до

Советской. Летним утром. В субботу. С полтинником в кармане. Мимо «777» - бара Леши

Железнякова, моего сокурсника и владельца диплома учителя иностранного языка.

Чтобы ни говорили, а главная улица Николаева – Защука. Я там прожил больше 20 лет.

Раньше ее называли 1-я Песчаная. Местные сказки и легенды, гласят, что здесь полвека

назад жили короли преступного мира. В детстве я находил тому подтверждения почти в

каждом дворе, где мужчина, не сидевший в тюрьме, подобно музейному экспонату,

выставлялся на всеобщее обозрение. Каждый пацан здесь умел материться, драться и

воровать. До сих пор с умилением вспоминаю то золотое время ежедневных потасовок, в

которых я, ныне интеллигентнейший из интеллигентнейших, с упоением раздавал

разноцветные фингалы под светлые очи сверстников. Эх, первые мои кореша! Серега

Бундук. Он, как старший, научил меня нырять с мостика, заклеивать велосипедные шины

и рассказывать интересные истории. Он умер в 24. От наркотиков. Помню его желтое и

злое лицо в гробу.

Теперь я не живу на Защука. Зато часто бываю. Там все по-прежнему. Подрастает новое

поколение первопесчанских босяков, и уже мой черед их бояться. На эту улицу, как и

прежде, не заходят милицейские патрули, и убить человека здесь в относительно

спокойной обстановке не составляет никакого труда. Взрослые, с которыми я раньше

почтительно здоровался, стали бомжами или умерли. И уже чьи-то дети, живущие на

Защука, при встрече говорят мне «вы».

Улица Чкалова начинается домом Исаака Бабеля. Вернее, домом его родителей. Она не

так уж и длинна. От бабелевского дома до зоопарка можно пройти пешком за час-полтора.

Летчик-герой Чкалов пролетел бы такое расстояние минуты за три. На этой улице, кроме

автошколы, где я вовсю познавал богатство лексики тамошних преподавателей и фонтана,

в котором шпана традиционно устраивала заплывы на короткие дистанции, есть

маслобойка. В детстве мои одноклассники воровали там семечки. Они приносили в школу

полные карманы дурманящего запаха и уже очищенных семян подсолнуха. Со мной

щедро делились краденым и впечатлениями.

Вообще, эту улицу вряд ли можно считать интересной или красивой. Но сюжетную

завершенность она таки имеет – Чкалова упирается в зоопарк. Ведь улица как рассказ. И

законы жанра надо соблюдать. А то, что ее не стали называть именем Исаака Бабеля, это

правильно. Он ужасно не любил унылых и растянутых рассказов.

Четыре встречи

Ты не была красавицей. Но нравилась мне. Однажды ночью, проснувшись, я почувствовал

острую боль в сердце. Включил свет. Белая стрела с белым оперением была вонзена мне в

грудь. Я вытащил ее. Промыл рану. “Скорую” вызывать не стал. Хотя и побаивался, что

мог занести инфекцию…

* * *

Встреча первая

Вспоминаю прошлые годы. Как, бывало, зайдет ко мне Федя Достоевский: стоит в дверях,

мнется, опустив взгляд в пол.

— Ну что, Федя, опять что-то новенькое принес? — спрашиваю, выбивая из трубки

табачок.

— Да-с… знаете ли… если у вас есть желание и время… — все это он говорит, глядя на

меня исподлобья и густо краснея.

— Ну, давай… — соглашаюсь.

Потягивая из трубки, постукивая пальцами по полированному столику, читаю его

рассказец. Я предложил ему присесть, но он отказался, и все время, пока я читаю,

продолжает стоять на почтительном от меня расстоянии.

… Спустя час, заискивающе заглядывает мне в глаза, пытаясь угадать мою реакцию на

написанное. Я неторопливо набиваю трубку новым душистым табаком, прошу прислугу

принести чай в мой кабинет.

— А сейчас, коллега, уж присядьте, — говорю ему.

Он подчиняется.

— Видите ли, моя задача, как писателя опытного, авторитетного, найти в откровенно

слабых начинаниях молодых писателей хоть что-то, что намекает на присутствие таланта.

Прочитав ваш рассказ и изрядно покопавшись, я все-таки нашел то, что — с натяжкой,

конечно, — можно назвать оригинальным…

Нескладный Федя сидит на самом краешке кресла, затаив дыхание, ни на секунду не

отводя от меня взгляд, и ловит каждое мое слово.

Встреча вторая

Мертвый Довлатов. Уже больше десяти лет он лежит в земле. Так хочется его разбудить.

Я даже представляю, как, разрыв могилу и открыв гроб, я трясу его за плечи, вглядываясь

в пустые глазницы… Пока — он последний, кого я могу назвать народным писателем.

Сразу промелькнула мысль, что следующим буду я. Конечно, не буду. Но мысль про-

мелькнула. А в материальность мысли я верю. Значит… Значит Довлатов считается пока

последним из народных писателей. Я оставляю его огромное тело в покое, закрываю гроб

и зарываю обратно в землю. Не надо тревожить мертвых. Не надо думать о себе, как о

непризнанном гении. Не надо завидовать народным писателям. Достаточно помнить о

материальности мысли.

Смерть манит к себе живых… Сегодня видел труп молодого парня. Он лежал на дороге.

Убили, наверное. Торгующие неподалёку, живущие на этой улице — все оставили дела,

чтобы издали посмотреть на тело и на прибывших милиционеров, греющихся

попеременно в своей машине. Я сам замер и минуты две неотрывно созерцал труп, мирно

лежащий на дороге; вслушивался в негромкие разговоры зевак, пытаясь узнать причину

смерти. Увиденное не родило в моей голове, как это часто бывает, каких-либо

философских выводов, например, о бренности нашей жизни. Напротив, отупевшими

глазами я смотрел на встречных прохожих, соображая, почему я сегодня передумал и

изменил свой маршрут — завернул в этот серый переулок и наткнулся здесь на чей-то

труп… По пути домой я зашел в оружейный магазин. Вновь ещё раз осмотрел стенд с

пистолетами, спросил продавцов о технических характеристиках понравившихся

винтовок и обнаружил, что страх во мне почти прошел и увиденное десять минут назад

уже забывается и не так пугает… Когда пишешь эти строки, отчаянно хочется

закончить поэффектнее отрывок. Но не выходит. Думаю, и так многие догадались,

почему после всего я оказался в оружейном магазине… Нет, не поэтому. Просто смерть

всегда манит к себе живых.

Встреча третья

Книга Набокова рядом. В сорока сантиметрах от меня. Отложена на время в сторону. Под

рукой теперь — мой черновик. В нём — я. Разложенный по строчкам, рассортированный

по страницам, заваленный запятыми и многоточиями. Почти Набоков. Мы рядом. Каких-

то сорок сантиметров.

Моя проза пахнет персиком, ещё не сорванным с ветки… Упругий волосатый плод, даже

не подозревающий о таком сравнении. Обычно персики продают на базарах. Грязных и

зловонных базарах. Ими торгуют разные люди. И плохие, и хорошие. Которые вряд ли

знают, что их фрукты напоминают мою прозу. Наверное, об этом знаю только я.

Поэтому и пишу. Чтобы любой, прочитавший этот отрывок, мог ощутить то же

самое. Ведь это дешевле, чем покупать персики.

Встреча четвертая

Сойти с ума после прочтения “Гамлета”. Смело подступить к давнишнему тексту, стать на

пятки на самом краешке доски, аккуратно оттолкнуться и прыгнуть, мягко погружаясь в

жидкость текста, набрав побольше воздуха в легкие… По-моему, шикарная перспектива.

* * *

Мне хочется обнять тебя. Такую маленькую и мягкую. Уложить прямо на мокрую траву и

целовать, иногда промахиваясь и вонзаясь губами во влажные стебельки. Потом упасть,

провалиться, нырнуть с шумом и брызгами прямо в тебя и неспешным кролем

курсировать от берега к берегу. После подняться, потрогать свои мокрые на коленках

джинсы и удивиться, так и не найдя тебя в мятой и влажной траве…

Записочки

Я не пишу для творческой интеллигенции. Мне надоели их пискливые оргазмы,

вызванные моей прозой. Напротив, хочется громкого рабоче-крестьянского рычания.

Неподдельной, броской любви ткачих и проституток.

***

Ничто так не повышает настроение, как поездка в то место, где тебе выдадут

заработанные деньги. Вываливаясь из самого себя, я спешу туда, между делом радуясь

жизни. Повеселевшая моя обеспеченность, прихрамывая, спешит вместе со мной — мы

потираем от удовольствия руки в предвкушении ощутить неощутимое. Как патроны

бойцу, мне выдают новенькие купюры — на, стреляй!

***

... Не спеша, потягиваю холодное вино из десятилитрового ведра. Застыв от удивления,

гляжу на бюстистую блондинку, вжавшуюся в огромное кресло. Здорово! Здорово! Я

готов слизывать ее плевок с пола, только бы она не поднимала глаз. Похрустывая костями,

протягиваю ей полупустое ведро; жидкость плескается в пластмассовых берегах.

Отхлебнув пару кружек, она расстегивает свой ротик, вываливая наружу залежалую

грусть и лохмотья былого счастья. Давай! Давай! Я умею слушать: неправильно

произнесенные ею слова-иголочки невпопад колют мои открытые ладошки, которыми я

защищаюсь от девичьих исповедей. Хлоп-хлоп: трусится в припадке фальшивого смеха

коровья грудь, требуя жарких прикосновений волосатых конечностей. Невежественная

слониха, горе-звезда, передаренный подарок, живая бижутерия! Мясистая масса мяса

водружается на мои спичечные коленки - странный треск возбуждает спрятанное в те же

колени чувство страха. Не-е-ет!! Яма ее рта затягивает в себя сначала мои сухие губы,

потом - лицо, голову, шею, плечи... Кх-кх-кх!.. Поперхнувшись, она выплевывает мою

измочаленную голову. Отпустите меня!! Отпустите!!! Но ее язык наждачным удавом уже

пробирается по моим внутренностям, больно слизывая по дороге самое вкусное...

***

Посетил только что районную поликлинику. Делал прививки от дифтерии.

… Зашел в кабинет, увидел двух женщин в белых халатах. Одна сидела за столом, лет

сорока; вторая — на стуле у окна, на вид чуть старше первой.

— Шприц взяли?

— Да, — отвечаю.

— Раздевайтесь.

Не раздеваюсь. Стою. Прикидываюсь дурачком, будто не знаю, что снимать. На самом

деле жду, пока молодая медсестричка, только что впорхнувшая в кабинет набрать

водички, уйдет. Девушка же, украдкой поглядывая на меня, делает напор в кране, как

можно меньше.

— Сколько вам лет? — спрашивает та, что сидит за столом.

— 22.

Медсестричка вновь глянула на меня, как бы оценивая.

— Кем работаете?

— Учителем.

Вновь посмотрела, еще более заинтересованно.

Чашка уже наполнилась. Девчонка с явным сожалением выходит.

Врач делает последние записи, поднимает голову:

— Ну что же вы, раздевайтесь.

Снимаю куртку и шарф, подхожу к окну. Женщина, которая постарше, продолжает

равнодушно смотреть в окно. Вторая, стоя рядом над столиком со шприцами, говорит:

— Прививка в ягодицу.

Странно. Почему я совсем не стесняюсь этих женщин?

Не разобравшись, снимаю джинсы и трусы аж до колен. Хотя достаточно было немного

приспустить сзади все вышеупомянутое. Причем становлюсь лицом ко входу. Вот если бы

у медсестрички снова вода закончилась!..

— Ой! — вскрикиваю.

— Да это я ваткой только… — говорит врач и совсем не больно делает мне укол.

— Испугался уже… — улыбается, прикладывая ватку на ягодицу. — Какие вы, мужики,

все пугливые.

Натягиваю трусы и джинсы, иду к столу, чтобы забрать карточку.

— Женщины, обычно, сдержаннее, — продолжает врач. — А мужчины — только ваткой

дотронешься — уже боятся.

Виновато улыбаюсь, как бы поддерживая сказанное.

Вторая женщина, все это время молчавшая, так же не отрывая взгляда от окна, говорит:

— Только убивать и резать они не боятся…

***

Векслер собирает друзей. Бывших участников студенческих стройотрядов. Он решил

совместить презентацию собственной книги и сборище поседевших экс-студентов. Я

представляю, как в зал, где все это состоится, входят старые, плешивые, косые, беззубые,

кривые, рябые, немые, глухие, слепые, тупые, одноглазые, пузатые, безрукие, безногие,

членистоногие, моллюскообразные, безобразные и амебоподобные бывшие участники

стройотрядов. Под общие аплодисменты входят их жены. Они ведут за руки таких же

косых, тупых, рябых и кривых детей, зачатых во времена стройотрядов. Детей, встречают

так, как обычно встречают в цирке одетых в человеческие одежки мохнатых обезьянок. В

них тычут пальцем и смеются. Серьезен только Векслер. Он привстал со своего стула на

сцене и размашисто хлопает в ладоши.

Он читает отрывки из своей книги. Всего в ней 450 страниц, из них 280 автор решил

прочитать на презентации. Под мерное сопение и тихое похрапывание присутствующих

Векслер к концу дня дочитывает то, что хотел. От ударившей в уши внезапной тишины и

отсутствия скрипучей музыки Векслерового голоса двое экс-студентов просыпаются и

начинают сонно аплодировать. «Это успех, - решает Векслер. – Определенно - успех!».

Смутившись, он встает на затекшие ноги и отвешивает затяжной поклон…

Векслер – скотина и хам. Когда-то он отказался публиковать мою статью, направленную

против министра образования. Министр – та же скотина. Это тихая, телепатическая

солидарность двух скотов. Теперь я мелко и без расчета мщу Векслеру – участнику

стройотрядов, писателю, журналисту и бывшему моряку. Мщу написанием этого отрывка

и надеюсь, что Векслер додумается: его прочитать, найти меня с целью набить морду, и

мы честно сойдемся в поединке. Эх, с каким упоением я бы вонзил свой кулак в его

распухший от писательского труда живот, как здорово молотил бы я кованными

ботинками его презрительное и презренное лицо. Эх… Читай, Векслер. Радуйся, Векслер.

Ты стал персонажем. Или даже – героем. Я - твой автор.

***

Эту женщину я люблю. Тихой сумасшедшей любовью, которую переносят из фильма в

фильм, из книги в книгу… Эта любовь уже настолько замусолена, залапана и затерта, что

внешне она ничем не выделяется среди других, и только ее одурманенный взгляд

заставляет вздрогнуть и перекреститься.

Эту женщину я люблю. Мы кратны с ней, мы делимся друг на друга без остат-ка… Она —

моя заново не прожитая жизнь, мой неотданный долг, мое нерешенное уравнение. Я плачу

от радости, я тихо скулю и весело виляю хвостом, отзываясь на ее: “Привет!” Меня, как

пулей, навылет пробивает ее четкое: “Пока!” Я сравниваю себя с ней. Я трясусь от

возбуждения и ликую, обнаруживая ее превосходство во всем. Она смеется надо мной:

громко и насквозь. Ведь я собака, клоун, Квазимодо, дрянь, оторванный ломоть, зараза и

дешевка…

Я самая большая ее любовь.

***

Я настолько обнаглел, что стал находить недостатки даже у Чехова.

***

Только что взял в библиотеке томик Достоевского. Гений будет читать гения. Ха!

***

В моём дворе сейчас находится труп. К соседу зашёл приятель — выпить водочки — и

умер…

Смерть ходила где-то тут по нашему двору, заглядывала в окна, принюхивалась к

запахам — оценивала. Наверное, и на меня посмотрела: экий молодец, сидит пишет что-

то… Пусть…

***

Я хочу иметь имя. Назовите меня Богом, дураком, животным… Просклоняйте меня,

поставьте в нужный падеж, измените окончание во мне, отсеките суффиксы и приставки

— и останется дивная основа. Я — словарное слово, исключение из правил — из-за меня

куча ошибок, запоздалые слезы и низкие баллы. Читайте меня: коверкая слоги, глотая

согласные, не выговаривая шипящие или, вообще, опуская по ходу чтения, преклоняясь

перед контекстом, — но читайте, удивляясь древнему славянскому корню и одновременно

восхищаясь моей востребованностью в языке — востребованностью неологизма.

Подарите мне силы быть глаголом в жизни, прилагательным — в любви и точкой — при

смерти.

Поломанным пером, царапая по пожелтевшей бумаге — напишите меня.

***

Возле своего дома я поймал вора. Он хотел украсть кусок рельсы. Мелочь. Но так или

иначе — он вор. Я вывел его со двора. Он смотрел жалостливо и говорил, что на хлеб не

хватает. Врал. Притворялся. Я это понимал. Также понимал, что даже за эту мелочь его

следует проучить… Ударить я так и не смог. Трус. Интеллигентская размазня. Баба в

штанах. Никчема… Это я не о нем. Но и не о себе. Ведь я не трус: сильный не поднимет

руку на слабого. Я не размазня: воспитанный человек не станет опускаться до банального

мордобоя. Я, как настоящий мужчина, сумел принять решение и отреагировать на

ситуацию: прогнал вора со двора. Браво! Умница! Звучат аплодисменты. Слышатся

отдельные пискливые выкрики несдержанных дам: “Вы герой! Храбрец!” Скромно

отмахиваюсь: да бросьте, так поступил бы каждый. Как реакция — аплодисменты

переходят в бурные овации. Замечаю, как вносят лавровый венок. Мне. Лучшие люди

страны в первом ряду восхищенно смотрят в мою сторону, обсуждая этот поступок.

Входит Президент. В его глазах торжественные слезы. Длинная речь Президента

заставляет всех умолкнуть. Я в это время стою на сцене и мне видно, как за кулисами

выстроились в ряд руководители крупнейших держав, чтобы поздравить меня. Многие из

них заметно волнуются…

***

У нас счастье: дедушка наконец-то захотел “по-большому”. Словно приказ, звучали для

нас его невнятные слова среди ночи: “В туалет...” Как будто не было нашего сна, как

будто родина была в опасности, как будто сейчас мог наступить конец света - мы разом

вскочили с постелей. Действовали четко и слаженно, каждый знал свою роль: я поднимал

дедушку, мама мчалась за ведром, отец разворачивал специальный стул; шесть, семь,

восемь секунд - и наш подопечный сидит на своем троне... О, эти меткие шлепки

дедушкиного продукта о дно ведра, как приятно они ласкают слух, как непроизвольно

наши губы растягиваются в улыбку Христа, когда в душе все поднимается, хочется встать,

подойти к старику и, по-свойски похлопав его по плечу, сказать: “Снайпер!” “У-ух, у-

ух...” - кряхтит дедушка, сидя на стуле, он и сам не скрывает радости от того, что в этот

раз успел почувствовать вселенский позыв и вовремя, по-военному, оказаться на своем

месте. “Молодец, дедушка!” - поют наши сердца, и дом наполняется неслышным

постороннему уху гимном во славу Успевшему...

***

Вчера в черновике записал: “Люди любят меня.” Потом подумал и зачеркнул.

***

Дедушка умирает. Спрятанное под одеялом тело шумно вдыхает в себя ничего не

понимающий воздух и отчаянно борется за жизнь. Я боюсь подходить к этой кровати, и

все простыни, покрывала, подушки и одеяла на ней мерещатся мне траурными лентами в

венках. “Дедушка, тебе больно? Я никогда не любил тебя...” Сейчас его открытый рот -

class="book">безобразно-рваная рана - не может издавать членораздельных звуков, кроме тяжелого

дыхания, наполняющего, словно яд, наш дом... “Дедушка, тебе больно?..”

***

Прежде чем подумать - скажи... не напутал ли я чего-нибудь? Нет. Чтобы избежать

излишества и зауми всякой мысли, предупреди ее простым, как нож, чудо-словом

“согласен”. Словно ответ на экзамене, словно речь под присягой, твое “согласен” со

звоном отдается в собственных мозгах и уже через секунду: “Нет! Нет! Подождите, я не

согласен!” “Поздно “ - как будто это матерное слово, шепотом отвечают тебе. “Поздно” -

отточенный меч безысходности рассекает твою непутевую голову. “Поздно” - тычут в

тебя пальцы с грязными ногтями и насмешливо сплетаются в недвусмысленный кукиш...

Боги исступленно качают головами, матери укоризненно молчат, любимые упрямо не

плачут. Твои руки ищут виноватого и находят собственную шею. А-а-а-а! До этого такие

слабые пальчики показывают сейчас самурайскую силу и жесткость. Ладошки потеют,

шея, непривыкшая к насилию, неумело выскальзывает из липких объятий; воздух вдруг

весь превращается во звук, вдыхать который уши наотрез отказываются: “Прежде чем

подумать - скажи... Скажи...”

***

Вчера мама прибила моль книжкой Чехова.. Сгодилась классика!

***

Идеальный человек. Он стоит рядом. Жует два беляша сразу. Беляши завернуты в

тоненькую полоску бумаги.

В подъехавший трамвай мы садимся вместе. Я спешу прокомпостировать талон.

Идеальный человек не торопится. Ведь есть дела поважнее. Он доедает беляш. Комкает

жирную бумажку. Отодвигает стекло в окне. Выбрасывает белый комок. Не торопясь,

возвращает стекло на место.

В этот раз я решаю насладиться своей ролью. Я даже приплясываю от удовольствия. В

салоне появляются контролеры. Идеальный спокойно поднимает с пола чей-то

использованный талон.

Теперь я рядом. Мой кинжал у его горла. Сейчас заметно, что даже идеальным – присущ

страх.

- Пропустите получеловека, - обращаюсь я к пассажирам, чтобы расступились.

- Пропустите получеловека, - попискивает он, потакая.

- Прошу! – я аккуратно вставляю его скользкий язык в хищную щель компостера. Нет, это

отнюдь не напоминает интимные действия. – Секундочку!

- Кажется, не прокомпостировалось? – спрашиваю я у людей.

- Нет.

- Нет.

- Нет, конечно.

- Нет, надо еще раз.

- Вы позволите? – обращаюсь я к идеалу и повторяю свое действие.

Визг, напоминающий визг резаного хряка, надоедает и я зову контролеров. Они сегодня в

белых одеждах. Среда.

- Вот! – подаю женщине-контролеру лезвие. – Так легче будет надорвать.

Несколько красных капелек попадет на контролерское платье.

- Ах, право, как неудобно, - комментирую.

- Билеты надо сохранять до конца проезда, - напоминает контролер.

Вспоминаю, что мне выходить.

- Вы не поможете? – обращаюсь к рядом стоящим.

Откликнувшиеся на просьбу школьник и пожилая женщина с любовью держат открытыми

челюсти идеального человека.

- Я быстро, - из небольшой капсулы высыпаю нужный порошок в алое отверстие рта.

На прощанье со школьником и бабушкой обмениваюсь номерами телефонов.

Оказывается, мальчик учился в той же школе, что и я. Город – это большая деревня.

***

Я скучаю по своей любви. Я так редко бываю откровенен. Святая скука, скучная

откровенность и искаженное счастьем мое лицо... Я скучаю. Белокурые нерасчесанные

волосы, чуть стоптанные чешские босоножки, мамины привычки, приобретенные

недостатки и моя снисходительная небрезгливость. Когда это было? Когда будет? В

гостях ты приветлива и радушна, прощаешь мои неподстриженные ногти и позволяешь

мне два раза улыбнуться какой-то Вале, уминающей с аппетитом салаты и кислую

капусту. Осознавая свою неповторимость, соглашаюсь остаться ночевать у тебя... Первый

опыт борьбы, хрестоматийные поцелуи и после - нехвастливые разговоры с друзьями-

хорошистами... Ведь я скучаю по любви. булочное прошлое, пустынное настоящее и

маяковское будущее - все они угодливо сортируют для моего сознания глобальные

примеры вечной любви...

***

Я одинок, но счастлив. Счастлив одиночеством и сильным желанием жить. Кто еще

может похвастаться подобными пороками? Или что? Одинокой и счастливой может быть

лишь столица богатого и сильного государства. Ежедневно город рождается и умирает,

по-детски боясь творить добро, наивно полагая, что добро - это и есть самое большое зло.

Ну да, Бог с ним. Одиночество добро не предусматривает - эта форма жизни рождает либо

большую смертоносную любовь, либо войну, что, в принципе, одинаково. И по сути, и по

силе. Итак, граждане, голосуем за любовь! Те же слезы, та же ненависть, та же победа и та

же власть - прекрасно придуманная война заранее побежденных противников... На

виселицу тех, кто презирает одиночество, кто попирает его права, кого раздражает

созидательная мощь одинокого человека! Отделимся, расстанемся и уединимся, чтобы

обеспечить близким людям счастливое и пронзительно-долгое одиночество.

***

Был в гостях у одной молодой семьи. Вжавшись в диван, наблюдал уют и доброту этого

дома. Искреннее взаимопонимание супругов, незаметная сила их семьи по-хорошему

отравляли мои мысли о цельной жизни мужчины и женщины... растерявшись от

преподнесенного мне благополучия, я неожиданно ударился в излишнюю вежливость и

глупую нетребовательность: “мне и так удобно”, “спасибо, я сыт”, “нет-нет, не мешаете...”

Обалдевший и счастливый за этих людей, вечером того же дня я внес в свой список еще

одну мечту...

***

Я с удовольствием стреляю в него. Неудобный спусковой крючок, женская холодность

металла придают ситуации молчаливую новизну. Выстрел, вспышка, звон в ушах -

моложавое тело, изнасилованное пулей, трясется, упав на колени. Эх, здорово! Быть бы

поближе к нему, заглянуть в испуганные и злые глаза - в них, в них истина! Быстрее бегу

к полуживому человеку, прыгая по засохшим комьям земли, падая, поднимаясь, стараясь

не запачкать белую, выстиранную любимой женщиной, рубашку. Скорее, увидеть его

взгляд! Подбегаю. Я рядом. Ну, подними глаза! Подними!! Он смотрит на меня моими

глазами. Продырявленное только что отверстие в его правой половине груди вопит о

неполагающейся асимметрии. Вмиг потеплевшее железо, ожившим упругим тельцем в

моей ладони, задергалось и запрыгало в предвкушении повторной возможности свинцом

оплодотворить чью-то девственную грудную клетку... Плавно жму на спусковой крючок,

главную эрогенную зону, и горячий ствол извергает еще одну капельку, рождающую

новую смерть. Смерть молодую, чистую и красивую, появившуюся на свет, чтобы жить.

***

Который раз бываю в сельской местности и не перестаю удивляться тамошней жизни...

Незнакомая усадьба, зажиточная, сдержанные и приветливые хозяева, сразу же

предложенный гостям обед, неспешное, доведенное до приличия, посербывание

ароматного борща. Моя ненависть к природе здесь начинает окисляться, бродить,

сахариться, закипать, вариться и превращаться в первосортную любовь, которую остается

разлить по граненым стаканам и выпить, морщась от завышенного градуса. Селяне-

инопланетяне совсем не больно бьют тебя своим ненавязчивым вниманием и почтением.

“Ого-го-о-о!” - хочется крикнуть, когда в разговоре с этими людьми начинаешь видеть

истинные размеры их душ, вынужденных пригибаться при ходьбе, чтобы не удариться

головой о небо...

***

Мечтаю быть стариком. Стариком, который подолгу пережевывает пищу, который

целыми днями сидит на скамеечке, который суетится и радуется редким приходам детей в

гости к нему... Старость - не радость. Эх, как бы славно я пританцовывал с

семидесятилетними молодицами, с каким упоением мял бы их роденовские зады; как

ловко бы опрокидывал стопку самогона, смачно отплевываясь и ласково поругивая

седовласых товарищей... Поди прочь, узколобая молодость! Не верю ни тебе, ни твоим

высоко вскинутым подбородкам. Взрежьте меня морщинами, опепелите редкие волосы,

задайте нужный темп дрожи в руках, вонзите во взгляд тоску - и возрадуется моя душа.

Ведь я так бешено завидую им - их верной близости к той последней счастливой минуте.

***

Серьезный мальчик в школьной форме подводит меня к тебе. Знакомит. Вместо слов ты

лишь киваешь и многозначительно пускаешь дым мне в лицо. В моем взгляде

трогательное презрение, ласкающее твою дорогую одежду. "Я похожа на твою маму?.." -

колокольным звоном отдает твой ангельский голос. "Да," - отвечаю и представляю, как

буду целовать твои руки и плохо накрашенные ногти. "Чем?" Твое похабное

произношение буквы "ч" сбивает мою зародившуюся было интеллектуальную эрекцию...

Огорченный, я отвечаю: "Очками." Ты записываешь в блокнотик мои ответы, не спешишь, случайно измазываешь указательный палец в чернила: "Hо ведь у меня нет очков..." Я

глажу ремешок твоей сумочки, мой голос доносится из глубины: "У моей мамы тоже нет

очков." Ты плачешь: глаза увлажнились, приятно разбухли и недвусмысленно

раскраснелись - моя ложь отравлена. Вцепившись в меня, ты что-то хрипишь. Как приятно

смотреть на это: я улыбаюсь и вперемешку с соболезнованиями признаюсь тебе в любви.

Смертельная судорога звенит в твоем теле, а я вспоминаю тебя, раздевавшуюся в такт

музыке, которую слышала только ты...

***

Я посмотрел на себя в зеркало: реденькая, немытая шевелюрка, неопределенного цвета

кожа, маленькие обезьяньи уши, неволевой подбородок, волосы, растущие где попало, и

весь в черных маленьких пятнышках нос… Неужели всех, кто меня видел, посещала та же

мысль, которая посетила только что меня?

***

Мне интересны лишь дети, старики и красавицы. Я — интересен старикам, иногда —

детям.

***

Запах. Первый помощник памяти. Единственный бесплатный проводник к моей

одичавшей любви. Славная музыка ароматов, симфония благоуханий… Мой нос —

долгоиграющий плэйер — работает на одном уровне громкости, иногда включая систему

записи. Нестареющая классика, вечный хит — запах пищи, который можно слушать всю

жизнь; музыка “на любителя” — аромат горелой спички; дешёвые коммерческие песенки

— уже надоевшая вонь кожзаменителя; Чайковский, Рахманинов, Вагнер — запах

женщины… Живи! Вдыхай жизнь. Жизнь — есть запах. Бояться надо вовсе не СПИДа, а

насморка.

***

Хочу сока. Томатного. Чтобы он был не редкий, но и не густой. И несолёный. Я сам бы

посолил. Стакан. А лучше — два. Он должен быть холодным. Стакан холодного

томатного сока перед последним выстрелом в упор, в мой затылок. Сок с разгону

плюхнется в желудок, кровь бестолково разбрызгается по опилкам на полу, и алой зарёй

заиграет все внутри и снаружи…

***

Я видел на флагштоке флаг. Мятый, скрутившийся на ветру, он безумным отрезом

материи болтался в воздухе, вовсю стараясь показать несхожесть этого флагштока с

виселицей.

***

В моей комнате распустился цветок. Красный и красивый. Рядом с ним лежат книги:

Борхес и, по-моему, Битов. Ни того, ни другого не читаю. На цветок сегодня посмотрел

лишь один раз. Тоска.

***

…Я пришел тогда в гости по вполне невинному поводу: принес недавно взятую у нее

аудиокассету.

Оброненная ею вчера фраза о том, что дома не будет родителей, парализующим ядом

действовала на мой шестнадцатилетний организм и на явно несовершеннолетний мозг.

Поднимаясь по ступенькам к её квартире, я радовался, что до 9-ого этажа ещё так далеко,

и что тот страшный момент наступит не раньше, чем я взберусь на последний этаж.

Совершенно не уставая и не сбавляя скорости подъёма, я вспоминал все советы, рассказы

и легенды своих товарищей об этом – все смешалось в кучу, из которой нельзя было

вытянуть что-либо полезное и нужное для меня сейчас.

Я стоял у двери, мой палец жал на кнопку звонка, а мне вдруг захотелось исчезнуть,

провалиться на этом месте… Насквозь пробив несколько этажей, очутиться в какой-

нибудь квартире. Пусть в ней будут уголовники – злые, потому что я прервал их

серьезный разговор.

- Жора, кто это? – спросит один из них, накалывая котлету на грязное лезвие «финки».

- Не знаю… Малой, а это не ты у меня кассету брал послушать?

- Я, - отвечу виновато.

- Так где она? Принес кассету?

- … принес кассету? – она стояла в дверях и добродушно улыбалась.

- Принес, - ответил я и обречено переступил через порог.

Пока я разувался, мелькнула спасительная мысль: а вдруг родители все-таки дома?

- Проходи, не стесняйся. Я сама дома.

Еще раз пожалев, что я не провалился в квартиру к уголовникам, с которыми, кстати,

можно было договориться, я нетвердыми шагами вошел в комнату.

- Садись, - хлопая по дивану ладошкой, она указала место, куда я мог сесть.

***

Самый большой дурак тот, кто рассчитывает на послежизненную славу. Я рассчитываю.

Проснуться однажды мертвым и знаменитым – странное желание недоучки, надтреснутое

удовольствие онаниста… Исколов все пальцы тупой иглой, штопаю свою сильно

декольтированную прозу, уповая на подслеповатого зрителя и недалекого критика.

***

Девушка-кондуктор. Некрасивая и неопрятная; многолетние прыщи и глобусообразная

фигура… Кому она нужна? Кто её полюбит? Я. Смелый красавец и потенциальный

супруг, первая буква в алфавите и блестящие носки дорогих башмаков… Многолюдным

парадом пройдусь по доверившейся мне молодой жизни, оставляя брошенные флажки,

лопнувшие шарики и испачканные банты.

***

Нет – творчески я не исчерпался.

Мой талант заледенел, чтобы весной растаять и затопить ваше сознание всепроникающей

теплотой новых идей. Он впал в зимнюю спячку, чтобы в марте, развалив берлогу

человеческих комплексов, встать в полный рост, сладко потянуться и оглушительно

зареветь на весь мир. Нет – я не исчерпался. Это всего лишь боязнь литературного

климакса, творческой импотенции. Мои иногдашние писательские паузы – плод

истощающей напряженной работы, если хотите, многочасового литературного сношения,

после которого нить мыслей виснет и безнадежно болтается в воздухе, а с пера стекают

последние капли законченного произведения…

***

Завожу будильник на половину восьмого утра. Потом передумываю и щажу себя

завтрашнего на пятнадцать минут… Время сладким желе застыло вокруг меня, и я не в

силах пошевелиться, не в силах даже дышать, я могу только думать. Мои желейные

мысли барахтаются в таких же желейных мозгах, и сейчас я понимаю, что настоящая

мысль может родиться, только если ей предшествует действие. Если ты хочешь выдать

красиво составленное предложение, сделай то, о чем хочешь сказать, если хочешь описать

случай – переживи его, если хочешь написать книгу – проживи жизнь, если хочешь

описать смерть – умри.

***

Как все хорошо начиналось…

Наше первое свидание. Гуляем. Я подарил ей розу. Говорит в основном она. Я больше

молчу. Но если говорю, то смакую каждое слово, вижу, как внимательно меня слушают.

У нее какие-то красные пятна на лбу и переносице. Бр-р-р!.. Да и пальтишко явно не по

размеру.

На фоне моей спутницы выгляжу очень даже респектабельным (слово-то какое) молодым

человеком. От этого ощущения я возношусь высоко-высоко и ее уже не замечаю, только

где-то снизу доносится голос:

- Можно к нам зайти. Папа сейчас на дежурстве. Мама пирог приготовила. Зайдешь?..

О Господи! Что ж она ко мне прилипла?! Но возможность покрасоваться еще и перед

мамой все-таки располагает меня к визиту.

Теперь они щебечут наперебой: мамаша и дочка.

- Ой, Женя, ты такой спокойный. Как ты ее мог сегодня терпеть? – интересуется мать.

- Видишь, мама, он – спокойный, я –наоборот! Мы подходим друг другу!

Удивляет их быстрота. Мама сразу же:

- Женя, а какой у вас дом? Сколько комнат? Все удобства?

Дочь не отстает:

- Какая у тебя зарплата? Платят регулярно?

Потом я с ней танцую в зале. Мое кислое лицо вызывает у девушки тревогу:

- Женя… У меня такое впечатление, что тебе ничего не нравится: ни мама, ни наша

квартира, ни я…

- Нет, что ты. Все замечательно.

- Ну, ты хоть как-то позвони мне…

- Да… Как-то позвоню… - выдавливаю из себя.

Прошло десять месяцев.

Стою перед ней с дурацким видом:

- Ты только не подумай… Я не хочу показаться каким-то собственником или ревнивцем.

Но то, что ты закрылась с этим парнем так надолго в комнате… Понимаешь… Нет, если

он тебе понравился…

- Да не понравился он мне! Просто он хороший парень!

«Хороший парень!» – эхом отдается в голове…

***

«Привет!» – я машу им рукой. «Привет!» - спотыкаясь, они бегут мне на встречу. После

первых неловких фраз, сходу открываю им свой секрет. Двумя парами девичьих глаз они

заворожено смотрят на него. Секрет, смущаясь, краснеет и, соблюдая приличия, встает.

Дамы польщены такой гипервежливостью секрета и, конфузясь, приветствует его мягкими

рукопожатиями, а потом и несмелыми поцелуями. Окончательно растерявшейся секрет

весь напрягается и смущенным молодцем алеет рядом со мной…

***

Сегодняшний день прошел весело и организованно. Я почти ничего не сделал, много ел и

валялся на диване, мечтая о должности главного писателя.

Сборник миниатюр «Записочки» (2000-2005):

«Убийцы» - журнал «Новый Век»

«Четыре улицы» (отрывок об улице Лягина) – сайт «Левый берег»

«Лагерь» - журнал «Новый Век»

«Четыре встречи» - журнал «Літера Н.»

«Записочки» - журнал «Крещатик»