Искры [Михаил Дмитриевич Соколов] (fb2) читать онлайн

Постановлением Совета Министров Союза ССР от 17 марта 1951 года СОКОЛОВУ МИХАИЛУ ДМИТРИЕВИЧУ присуждена Сталинская премия второй степени за роман «Искры»

Книга первая

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

1

Был тихий июльский день.

Над хутором, над запыленными тополями, словно огромные хлопья ваты, медленно плыли облака, временами заслоняли землю от горячих лучей солнца, и тогда на дороги, на почерневшие соломенные крыши хат и сараев ложились синие прохладные тени.

Над выгоном, над опаленной зноем степью прозрачной дымкой струился от земли горячий воздух, Маревом заволакивал бархатистую седину полыни и тянулся к горизонтам дрожащими, нескончаемыми волнами и там разливался бело-матовой водной гладью.

Безлюдной в такую пору кажется степь…

Под телегами, под развешанными на граблях одеждами, в тени отдыхают хлеборобы; на стойлах, возле запруд, хвостами отбиваясь от мух, отстаивается скотина; на курганах, распустив крылья, с раскрытыми клювами дремлют степные хищники, и лишь жаворонки без умолку щебечут в лазурном небе да в хлебах бойко стрекочут кузнечики.

А в балке, в терновых зарослях, одиноко бродит лиса, высматривает в старой листве, не копошится ли где сапун еж. Попадется еж всевидящим лисьим глазам, тронет его хищница мягкой, пушистой лапой и покатит к воде. Вздрогнет еж, расправит серые колючки и не заметит, как окажется в ручье, а когда раскроется — схватит его лиса за маленькое рыльце и… одна шуба иглистая у воды останется, а на агатово-черном носу хищницы — капли свежей крови.

На косогоре возле речки, в зелени садов и верб, раскинулась Кундрючевка. На улицах ее — душно и пустынно и даже детских голосов нигде не слышно. Одни свиньи, окопавшись в тени у каменных загорож, лежат и похрюкивают в прохладе чернозема, да куры пылят на дорогах, поверяемые криками длинноногих петухов.

Тихо и безмятежно было в этот час в Кундрючевке.

И вдруг поднялся переполох.

Повскакав из-за столов, с постелей, кто с ложкой в руке, кто на ходу надевая сапоги или чирики, одни недоспав, другие недообедав, люди высыпали из хат, из землянок и устремились на улицу. А на улицах куры, кудахча, разлетались с дороги, свиньи, испуганно хрюкая, разбегались из-под стенок, собаки, поджав хвосты, прятались за хатами. Все пришло в такое неистовое движение, как если бы на хутор надвигался невиданный ураган.

В первые минуты никто не мог понять, что случилось: то ли конокрадов поймали с парой рысаков и гонят на майдан, чтобы там расправиться с ними, то ли фокусник заморский приехал в хутор и вот всполошил народ какой-то пронзительно звенящей диковиной.

Над толпой, запрудившей улицу, широкий в плечах, с хмурым худощавым лицом и черным чубом, выглядывавшим из-под картуза, на новой, блестящей краскою машине возвышался молодой парень — Яшка Загорулькин и то и дело властно покрикивал: «Берегись!», — и голубая атласная рубаха его ослепительно блестела на солнце.

За ним красным околышком картуза мелькала в толпе голова Нефеда Мироныча Загорулькина, первого на хуторе казака. Он и был причиной всполоха кундрючевцев, вздумав праздничным днем, в обеденный час, пробовать на бурьяне свою обнову — чужестранную лобогрейку.

В добротных суконных шароварах с лампасами, в темносинем пиджаке поверх белой в крапинку рубашки, Нефед Мироныч то и дело наклонялся немного вперед, с легкой небрежностью вилами освобождал полок от бурьяна и опять выпрямлялся. Его строгое лицо с черной, подстриженной бородкой было серьезно-сосредоточенным, но в сверкающем взгляде настороженных глаз временами мелькала улыбка: гордился он, самый богатый и почетный хуторянин, этой редкостной машиной. Ему хотелось крикнуть им всем, казакам и мужикам: «Смотрите, завидуйте и за версту картузы скидайте перед Загорулькой!»

Кум Нефеда Мироныча, атаман Калина, так и понимал его. «У самого от радости чертики прыгают в глазах, а по морде и сатана не приметит!» — завистливо думал он о счастливом обладателе невиданной машины, шагая рядом с лобогрейкой.

А по бурьяну, по пыльной дороге валом валили взрослые и дети, мужчины и женщины, и каждый, обгоняя другого, хотел своими глазами увидать заморское чудо, собственными руками пощупать скошенный бурьян, и шум голосов стоял в воздухе, как на ярмарке.

Нарядно красная, с желтой отделкой лобогрейка, поблескивая лаком и золотой маркой фирмы «Мак-Кормик Диринг — 1898 г.», уходила все дальше и дальше по улице, звенящим, металлическим скрежетом пугала свиней, птицу, тревожила вековую тишь земли, и от ее неутомимого движения у дедов щемило сердце.

— Дожилися!.. Железный косарь! Значитца, аминь. Антихрист идет по святой Руси, — сокрушался рябоватый дед с рыжей бородкой.

Ему сочувствовал столетний односум:

— Теперича бери свечку и ложися на лавку — помирать.

Нефед Мироныч ладонью отер капли пота со лба и гулко сказал Яшке:

— Тише, кому я сказал? Не попускай Ворона!

Яшка, мысленно чертыхнувшись, натянул новые, пахнущие дегтем вожжи и осадил жеребца. Взгляд его беспокойно устремился поверх толпы. С минуты на минуту лобогрейка поровняется с хатой Дороховых. Вон там уже кто-то вышел из калитки… Каково сейчас встретиться с Оксаной! Он, сын самого богатого человека в хуторе, сидит на кучерском месте, как батрак. «Дернула же отца нелегкая хвастаться своей машиной!.. И колючек, как черти за ночь понасажали, ни конца им, ни края», — досадовал он в уме, косо поглядывая на калитку Дороховых.

Наконец лобогрейка поровнялась с низенькой, крытой соломой хатой. Яшке стало жарко. Он готов был спрыгнуть с кучерского сиденья и убежать от стыда, но позади с вилами в руках сидел отец.

Возле хаты, под старой акацией, стояли Оксана и Настя Дороховы. Высокая, стройная, в белоснежном городском платье, Оксана с веселым любопытством смотрела на толпу и, смеясь, что-то говорила Насте. Но вот вдруг глаза ее широко раскрылись и удивленно уставились на Яшку.

Яшка едва заметно поклонился ей и виновато вздернул плечами, как бы говоря: «Что ж делать? Он — отец, волей-неволей будешь сидеть». И заторопил лошадей.

Лобогрейка убыстрила ход, и коса завизжала еще пронзительней.

Нефед Мироныч сказал Яшке, чтобы он держал ровнее шаг лошадей, но тот был занят своими мыслями и не слышал.

— Позакладало? Ворона не попускай! — густым басом крикнул Нефед Мироныч.

Яшка оглянулся по сторонам, кивком головы позвал работника Семку и, остановив лошадей и передав ему вожжи, сказал удивленно выпучившему глаза Нефеду Миронычу:

— Пробуйте сами, а мне нечего маячить тут, как дурню на майдане!

Сказал он это вызывающе, при всех, но Нефед Мироныч сделал вид, что ничего не случилось.

Яшка поправил картуз, белый шелковый пояс и, глянув, не запылились ли новые хромовые сапоги, направился домой.

Атаман заметил смущение Яшки. Немного поотстав, он блудливо оглянул тонкую, гибкую фигуру Оксаны, задержал взгляд на румяном от солнца лице ее, и рука его сама собой коснулась сперва одного, а затем другого толстого, рыжеватого уса. «И черт-те как Марья плодит их таких, скажи! Картина, аж еще лучше!» — подумал он и важно зашагал по пыльной дороге, откинув одну руку на поясницу, а другую заложив за полу сюртука.

В это время из толпы вышла высокая и статная, уже начавшая полнеть Марья Дорохова. Пропустив мимо себя людской поток, она взяла стеблину бурьяна, внимательно осмотрела срез — на нём, искрясь, дрожала слезинка.

— Смотрим? — спросил, подходя к ней, Калина и с гордостью за свой хутор, как бы подчеркивая, что сегодняшнее событие именно потому и случилось, что атаманствует здесь он, Калина, продолжал: — Видала, какие дела на свете делаются? По всей округе нету такой машины, а в моем хуторе есть!

— Чего и говорить… Еще выше полез теперь Нефадей, — задумчиво проговорила Дорохова, и в голосе ее Калине послышалась грусть.

Искоса глянув по сторонам, он наклонился к ее лицу, шепнул, кивнул на лобогрейку:

— А небось, и ты б не прочь завести такую?

Марья высокомерно оглядела его с ног до головы, немного помедлила:

— Не прочь. Еще об чем думаешь?

Калина кашлянул, прикоснулся к усам и перевел разговор на Оксану.

— Дочкой твоей любовался тут, что из Черкасска. И черт-те, как они все у тебя выходят такие?

— А у тебя не выходят? Значит, неспособный, — отрезала Марья и пошла по улице.

Калина посмотрел ей вслед, покачал головой:

— Норовистая, идолова баба! На козе не подъедешь…

На дороге группками стояли казаки и мужики, спорили о достоинствах машины-косаря, предсказывали новое богатство Загорулькиным.

А по улице — точно гурт скотины прогнали — туманом плыла серая горячая пыль.

2

Оксана смотрела на Яшку и думала: «Самолюбивый парень. И красивый, но дикий какой-то. Даже не подошел, не поздоровался». А вслух сказала:

— Яков Загорулькин совсем не такой, как другие ваши хуторские парни.

— Всем вышел парень, только гордец — страсть! А тебе такой нравится? — не без лукавства спросила Настя.

Оксана сделала пренебрежительную гримасу, а Настя звонко рассмеялась.

Вернувшись во двор, Настя закрыла дверь хаты на крючок, и сестры пошли на речку купаться.

Этим летом Одсана приехала на хутор во второй раз. Давно-давно, когда ей было всего два года, по бедности Игнат Сысоич Дорохов отдал ее на воспитание управляющему имением новочеркасского помещика, Владимиру Владимировичу Задонскову. Шил тогда Игнат Сысоич в чужой землянке, чеботарил и работал больше на чужих загонах, так как сам сеял на арендованной земле три десятины, а детей было — Леон да три дочки. Марья плакала, — ей было жалко отдавать дочку чужим людям, но вдовец и бездетный Владимир Владимирович, часто проезжая через хутор, убедил ее в том, что Аксюта будет только благодарна матери, обещал дать ей образование, вывести ее в люди, и Марья согласилась.

Задонсков выполнил свое обещание: Оксана жила в Новочеркасске беззаботной, обеспеченной жизнью, и ей оставалось учиться еще только год, чтобы окончить гимназию.

Марья и Игнат Сысоич приезжали к ней под видом крестных. И Оксана долго не могла понять: как случилось, что у нее, рожденной в богатой, интеллигентной семье, оказались крестными эти простые, хуторские люди, которые даже говорить правильно не умеют? Постепенно она пришла к убеждению, что здесь кроется какая-то тайна. С годами Оксана все больше привязывалась к своим «крестным» и не раз вызывала горькие слезы у Марьи.

Прошлой весной Задонсков умер. Оксана случайно нашла его дневник, и ей раскрылась тайна ее происхождения. Потом она узнала, что у нее есть брат, сестры. И с этой поры все вдруг изменилось. Оксана почувствовала себя в городе чужой, ей стало казаться, что все знают теперь о ее происхождении и общаются с ней только потому, что воспитательница ее, — сестра Задонскова Ульяна Владимировна, — близкая родственница помощника наказного атамана. Оксану потянуло к родным. Прошлый год, накупив гостинцев, она впервые за пятнадцать лет поехала в хутор. Но увы! Жизнь родных вызвала в ней тягостные чувства.

С шахты в то время на хутор приехала погостить старшая дочь Дороховых, Варя, с мужем Чургиным. Оксана сдружилась с ними, потом поехала на шахту. В Новочеркасск она вернулась грустной. Жизнь показала ей такие стороны, о которых она до этого не имела ни малейшего представления. А тут еще Чургин наговорил о несправедливости устройства общества столько, что голова кругом пошла.

Ульяна Владимировна заметила перемену, происшедшую в Оксане, и все поняла. В этом году Ульяна Владимировна предложила Оксане провести лето в имении знакомого помещика, две дочери которого воспитывались в институте благородных девиц. Оксана заколебалась. Ей вспомнились слова зятя Чургина: «Оксана, что бы ты ни делала, кем бы ни стала, всегда помни одно: ты вышла из простого народа и не должна чуждаться родных». И она решила поехать на хутор.

Сейчас Оксана шла на речку купаться, а думала о Яшке, и мысленно видела его — сильного, смелого, как степного орла. И ей хотелось скорее встретиться с ним, поговорить… «Но о чем говорить? Он окончил только сельскую школу. Что общего может быть между нами? — спрашивала она и тут же начинала спорить сама с собой: — Нет, это не простой парень… Он особенный». Какие-то новые чувства охватывали ее сегодня, а какие — она боялась даже подумать, — так чуждо было ей все хуторское и отталкивало простотой своей и дикой силой.

— Ну, вот и речка. Это девчачье место, Аксюта, так что ты не стесняйся и раздевайся совсем, — сказала Настя, когда они пришли под скалу, и вмиг сбросила’ с себя юбку.

Спустя немного времени речка огласилась шумливыми девичьими возгласами, смехом. Словно к голосам этим задумчиво прислушивались развесистые вербы, мерно покачивали кудрявыми макушками и тихо-тихо шелестели глянцевитыми мелкими листьями.

3

Игнат Сысоич Дорохов вернулся домой раньше всех. Не обратив внимания, что дверь была на крючке, он окликнул, есть ли кто в хате, потом устало сел в тени на завалинке, небрежно сдвинул на затылок старенький черный картуз и стал крутить цыгарку. В глазах его все еще стояла лобогрейка.

— Та-ак, машина, значит… Сама будет косить хлеб — шутка ли, а?! — восхищался он лобогрейкой. — Вот он какой, Загорулькин! Веялку купил, теперь самокоску выписал, а там, гляди, еще что-нибудь у него прибавится. Это же беда, как везет человеку! А тебе… — он махнул рукой, не договорив, и опять, в который раз, мысленно стал поносить судьбу-мачеху за то, что не родила его казаком да обделила капиталом-счастьем.

Исконный хлебороб и неустанный труженик, он только и жил тем, что из года в год надеялся зажить лучше, да все как-то не удавалось ему дождаться этого, и каждый новый год был не радостней минувшего, а часто и вовсе приходилось кормиться чеботарным своим ремеслом да заработками Леона и Насти на чужих загонах. Но велико было терпение Игната Сысоича. И разочаровывали его неудачи, и сам он, в пылу гнева, не раз давал себе зарок не ломать голову над всевозможными планами улучшения хозяйства, а нет! Не давало душе покоя чужое богатство, и он ничего не мог поделать с собой.

Вот и сейчас: Загорулькин купил лобогрейку, а Игнат Сысоич уже думал о том, как бы привезти такую же, пусть даже не такую — похуже, но привезти обязательно в свой двор, на свой загон. Ведь ею можно быстро косить хлеб, заработать денег у богатых людей, а там — заарендовать хорошую землю, увеличить посев… да мало ли можно сделать, имея такую машину? Он забыл, что у него всего-навсего была одна лошадь да корова и не было лишнего пятака на табак.

— Ты дома? А я его там смотрю, — раздался у калитки голос Марьи, — Когда же ты прошел мимо баб?

Игнат Сысоич не слышал. Наклонясь и руками поддерживая голову, он задумчиво смотрел, как возле погреба черненькой цепочкой взад-вперед деловито сновали муравьи, как они, приподнимаясь всем тельцем, неудобно волокли соломинки, Овес, подсолнечную шелуху. Встречные поспешно сворачивали с пути, чтобы не задеть за добычу товарища, другие, уцепившись за нее, помогали доставить до расщелины в земле и вместе исчезали в потайном своем жилище. Одному красноватому большому муравью никак не удавалось отправиться по своим делам: вот он вылез из щели и опять было подался куда-то за угол погреба, но тут ему повстречался крошечный муравей с подсолнечным зернышком. Большой остановился, обежал вокруг зернышка и, изловчившись, цепко схватил его и поволок к трещине в земле, а тот, что принес, повернул назад. «Помогли б тебе, парень, кабы ты человеком был!..» — подумал Игнат Сысоич.

— Ты не оглох? — снова окликнула, подходя к нему, Марья и осеклась. На земле лежала опрокинутая макитра. Марья торопливо взяла ее, осмотрела выщербину.

— Вот еще беда-то… — сокрушенно сказала она, осматривая старую глиняную посудину. — Свинья небось?

— Николай-угодник, — недовольно отозвался Игнат Сысоич и стал прилаживать фитиль к кремню, чтобы выбить огонь.

— Ах ты ж, окаянная худоба! Ну, подумайте!

— Думай теперь… Не совали бы нос не в свое дело — хозяйству больше пользы было бы. Тоже мне косарши! Бабы, а рассуждают, как и понимающие, — медлительно, с насмешкой проговорил Игнат Сысоич и досадливо сплюнул.

Марья с укором покачала головой, посмотрела на его исписанную глубокими морщинами шею, опаленные цыгарками седоватые усы и поставила макитру на завалинку.

— Бесстыжие твои глаза, как я посмотрю! Что ж я, как с неба упала на хутор? Коса-а-рши, — повторила она, сощурив глаза, и скрылась в хате.

Игнат Сысоич и сам хорошо знал, что Марья работала так же, как и он, а при нужде смогла бы вести дела не хуже его, что она всегда помогала ему советом и, во всяком случае, понимала в тонкостях хозяйства не меньше его. И ему стало неловко, захотелось загладить свою грубость ласковым словом. Но за тридцать лет горькой совместной жизни забылись такие слова.

— Ну ладно, к слову пришлось — чего ж теперь… — миролюбиво сказал он и, вздохнув, продолжал: — Нет, ты скажи: до каких выдумок дошел человек! Машина — косарь, а? Да-а… Загорулька теперь нос задерет повыше вон тех тополей панских. Первый хозяин на станицу. Спасибо, если здороваться не перестанет.

Помолчав немного, он простодушно спросил:

— Слышь, мать? Я говорю: а не выписать ли нам себе такую красавицу, а?

— Иди лучше хлеба нарежь на обед, красавец голоштанный, — насмешливо отозвалась Марья из чулана.

Настроение у Игната Сысоича сразу испортилось. Как так — не надеяться разбогатеть? Разве Нефед Загорулькин всегда богатым был? Полтораста голов скота, косяк лошадей, более ста десятин земли — ведь все это нажито? «Ну, этот казак — ладно, а дружок Фома? Мужик же, а вот догребся-таки до берега, вылез, бог дал, из нужды», — подумал Игнат Сысоич о своем богатеющем друге Фоме Максимове.

Так — без земли, без тягла, без денег — думал Игнат Сысоич богатеть, и ему обидно было, что жена смеется над ним.

— Сказано — бабы, бабы вы и есть! «Го-лошта-а-анный», — сердито повторил он обидное слово жены и, всей коренастой, сутулой фигурой слегка повернувшись к открытой двери, назидательно заговорил: — А ты знаешь, как богатства наживают? Нефадей сызмалу богач был, по-твоему? С парой бычат да кобыленкой паршивой начал. Да хоть бы и Фома: мужик, как и мы, грешные, а выбрался-таки в люди — землицу добрей арендовать стал, худобу развел… Значит, трудами своими до богатства люди дошли.

— И хитростью, — вставила Марья.

— Хоть бы и хитростью — что ж тут такого? А нам кто мешает хитрить? Главное — на работу налегай больше да расходу непутевого поменьше делай, вот оно, хозяйство, и пойдет в гору… Оно как бы клад дался — легше было б, да только кладом и дурак разбогатеть сумеет. А ты трудами своими, хребтом своим попробуй в люди выбиться!.. Я так думаю, слышь?

— Слышу.

— Вот уродит, бог даст, — лучший хлебушек продадим… Птицы там небось на десятку наберется какую, да и свинью можно, как опоросится, — поросеночка оставим… Ну, я думаю, и корову можно на такое дело, телочку себе оставим, как, бог даст, приведет… Да Илюша, зять, полсотней какой пособит, або еще как — вот и машина, а?! — радостно воскликнул Игнат Сысоич, хлопнув ладонью по колену, и встал. Потопав ногами, он сбил пыль с тяжелых морщинистых сапог, вошел в хату и торжествующе переспросил, снимая картуз — Так я говорю, ай нет, по-твоему?

Марья, зажмурившись, раздувала в печке кизяки, рукою отмахиваясь от едкого дыма. Она так же, как и Игнат Сысоич, не раз думала о том счастливом времени, когда можно будет зажить привольной жизнью с достатком во всем. Но практический ум подсказывал ей: выбиться из нужды трудно, и она мало верила в то, что это время когда-нибудь наступит.

— То ж Загорулька, Сысоич, — мягко возразила она, фартуком утирая слезящиеся от дыма глаза. — И земелька своя, как ни говори, и капиталу закрома…

Игнат Сысоич снял старый, полинявший от времени пиджак из черного сукна, что подарил ему зять, бережно повесил на гвоздь и сел на лавку.

— Земля — это верно, а, окромя нее, что ж имел он какого? — снова начал было он развивать свои мысли и замолчал.

В переднюю, нагибаясь, вошел Леон с книгой в руке и остановился у порога.

Марья, обернувшись к сыну, любовно оглянула его, высокого, стройного, и сказала:

— И куда они все тянутся? Что сын, что дочки — прямо хоть крышу подымай! Недаром люди смеются: идешь вечером мимо, а в окне, мол, — как верхом по хате ездят.

— Ничего, сынок! Расти, сколько хватит, крепче на земле стоять будешь, — сказал Игнат Сысоич, а в голосе его были отцовская радость и гордость.

Леон положил книгу на скамью, снял старый, порыжевший картуз, бросил его на лавку и подошел к рукомойнику.

— Про Загорульку толкуете? — спросил он, догадываясь, о чем шла речь.

— Про него, — ответила Марья. — Отцу нашему машину захотелось до зарезу. Корову хочет продать на это дело, свинью, курей, не знаю, чего еще надумает. А машина все сама будет ему делать, и доиться он ее научит.

Леон горько усмехнулся, искоса посмотрел на отца, на его залатанные на коленях штаны и подумал: «Так и знал: неделю теперь спать не будет!»

Игната Сысоича будто подбросило со скамейки: хлопнув ладонями по коленям, он возбужденно Ьстал, прошелся по хате, потрогал низенький круглый стол.

— Ну, никаких у тебя понятий, накажи господь! — с отчаянием воскликнул он дрожащим от негодования голосом. — Я к тому говорю, как уродит, бог даст, да Илюша помочь сделает…

— Да Леон на чужих полях заработает, — в тон ему бросила Марья, но он не слышал и продолжал:

— Да как она сперва на хлебах наших оправдается. Ею, глянь, сколько обработки можно сделать, если она так косить будет! Капитал люди заработают! А она… Эх, умная у тебя голова, девка, да бабий язык! — Он безнадежно махнул рукой и опять сел на скамейку.

— Федькиному отцу тоже машина голову взбаламутила, а на калоши парню трояка жалко, — заметил Леон, утираясь домотканным полотенцем.

Игнат Сысоич, сделав пренебрежительную гримасу, насмешливо спросил:

— Чево-о? Да ты с головой, аль как? Таки на чертовье разное, на паршивую резину, хороший хозяин будет труды свои класть? Кало-о-оши! Поменьше книжек разных надо читать. А то вы с Яшкой умные шибко стали, спать ложиться начали с книжками, да только Яшке делать нечего, оттого и читает, — работники работают, а ты сам должен горб гнуть на чужих полях.

— Оксана и Илюша говорят, что от книжек ума прибавляется. А может, и денег прибавится в кармане, — шутливо ответил Леон.

Против зятя Игнат Сысоич ничего не мог сказать, а только подумал: «А что ж? Илюша и верно от книжек ума набрался».

В это время со двора послышался веселый смех, и в хату вбежали Оксана и Настя.

— Вот кому я преподнесу свой букет! — воскликнула Оксана, подбегая к Леону и поднося к лицу его белые кувшинки речной лилии.

— И я — ему! — засмеялась Настя и ткнула свой букет в лицо брату. — Да ты понюхай только! Мы чуть не утонули из-за них.

Леон отворачивался, но Оксана и Настя не отставали и продолжали расписывать его лицо желтой пыльцой лилий.

— Да провались они, цветки ваши! От них болотиной несет, — отмахивался Леон, полотенцем вытирая лицо.

Хата наполнилась задорными голосами, смехом, и Игнат Сысоич забыл о лобогрейке. А потом стал собирать на стол.

— Ну, детки, давайте обедать… Вот сюда, Аксюта, садись, — поставил он Оксане низенькую скамейку. Марья любовно застелила фартуком скамейку, налила в тарелку супу и сказала:

— Я тебе отдельно. А то с нами ты пока съешь ложку, в чашке ничего не останется.

Оксана отодвинула тарелку в сторону, недовольно сказала:

— Пожалуйста, мама, не выделяйте меня. Я буду есть вместе со всеми.

Игнат Сысоич взял буханку ржаного, убеленного мукой хлеба, прижал ее к груди, большим ножом медленно отрезал от нее несколько ломтей и положил их на тарелку, а крошки собрал в ладонь и бросил в рот.

В хате стало тихо. Все занялись едой.

Возле порога, поджав одну ногу, стоял огнисто-красный старый петух, поворачивая к столу то один красноватый глаз, то другой и ожидая, когда ему бросят крошку хлеба.

Через раскрытую дверь виднелись серебристые макушки тополей панского сада.

Яшка вернулся домой насупленный, злой. Он взял купленный в городе последний номер журнала «Нива» и уединился в саду на лавочке, под развесистой яблоней. Немного спустя к нему подошла сестра Алена.

— Чего это ты такой надутый? Опять что-нибудь не по-твоему? — спросила она, присаживаясь рядом и заглядывая через плечо на обложку журнала.

Она была в широкой, сборчатой юбке из синего сатина и в белой, с крапинками, кофте, перехваченной в талии и отделанной оборками, на ногах блестели новые черные гетры; округлое лицо ее с ямочкой на подбородке горело румянцем, а в больших темных глазах светилась лукавая улыбка.

Яшка взглянул на сестру и ничего не ответил. Облокотись на колени и держа перед собой неразвернутый журнал, он задумчиво смотрел куда-то на деревья. На их поникших, перевитых проволокой и подпертых палками ветвях несметно расселились яблоки, груши, сливы, и было в этом изобилии плодов что-то обидное: Яшка знал, что все это зреет для базара, а им с сестрой достанется лишь терпкого вкуса взвар из падалицы.

— Чего ты на меня так посмотрел? — спросила Алена и оглянула себя.

— Так… Любуюсь — девка ты ладная.

— Это я и без тебя знаю, — повела черной бровью Алена. — А ты чего зажурился? Опять не поладил с отцом? Или Оксана не так поглядела?

— С отцом, кажись, до драки дело дойдет. Посадил меня на работницкое место, страмота перед Оксаной… Э-эх, Ален-ка! — с горечью произнес Яшка и запустил руки под картуз. Картуз упал на землю, Яшка поднял его, стряхнул пыль и продолжал — Невтерпеж мне от всех этих порядков отцовых, атамановых — всей ихней компании. Ну, чего ради он вздумал нынче хвалиться самокоской перед людьми? Как малое дитя все одно: дали ему железную цацку, ну, и все ему тут радости. Тошнит от всего ихнего, — тянут дырявые копейки среди бела дня, только злобят народ, а дела настоящего не понимают. Да и живем-то мы! Какая это жизнь? Дикость, варварство, — как в этом журнале говорится. Вот, к примеру, хоть бы сад этот возьми — ить все на базар…

— Не «ить», а «ведь», — сам просил напоминать.

— Ну, ведь… Отец от этих яблок да слив небось в доход уже рублей пять с четвертаком засчитал… А что такое пять рублей? Горпина-побирушка за неделю больше насобирает.

— От книжек этих, — Алена кивнула головой на журнал, ты больно умен стал. Отмер на ветряке делают — не по-твоему, косарей отец нанимает — не по-твоему, землю скупает у казаков — не по-твоему, торгует в лавке — тоже не по-твоему. И порядки все устроены не по-твоему.

— Будет по-моему!

— Когда же это будет, интересно знать?

— Этого я не знаю. Но я добьюсь своего, ручаюсь головой. Да мне беспокоиться нечего — со мной отец все одно не сладит. А вот по-твоему наверняка не будет.

Алена насторожилась, а Яшка, помолчав, продолжал:

— Про Левку говорю. За эту вашу любовь отец арапником тебя отстегает, на том все и кончится, а отдаст за какого-нибудь пьяницу, родом из этих самых богачей и из такой же чиги^[1], как и мы.

Лицо Алены зарделось, черные брови нахмурились. Она встала, выпрямилась — невысокая, крепкая, сердито блеснула глазами.

— Пускай лучше беспокоится о своих племенных кобылах, а о себе я сама позабочусь. Тут-таки будет по-моему! — самоуверенно отчеканила она и, поправив кружевную косынку, ушла, гордо подняв голову.

— Ловко отбрила. С такой и поп не сладит. Вся в братца, — с усмешкой проговорил Яшка и, вздохнув, стал перелистывать журнал.

Послышался и скоро затих шум лобогрейки. Со двора донесся властный голос отца: «Где Яшка?»

Яшка посмотрел в сторону двора и со злостью бросил журнал на скамью.

Велев работнику Семке поставить лошадей в конюшню, Нефед Мироныч снял пиджак, бросил его на сиденье и принялся вытирать и смазывать лобогрейку.

К нему подошла полная, с белым добродушным лицом жена — Дарья Ивановна.

— Да ты хоть переоденься! Тронешься об мазило лампасами, тогда их не отстираешь. Вот приспичило человеку, прости господи! — голосисто заговорила она и, взяв пиджак, осмотрела его.

— Ну, и черт с ними, добро какое, лампасы! Была б машина в исправности, она на сто штанов заработает, — ответил Нефед Мироныч, на корточках обходя машину и вытирая ее… — Где Яшка?

— Да не чертыхайся ты, ради небесного! Люди отполудновали уже, а тебя все носит с ней!.. Борщ перестоялся, давайте обедать.

— Иди до борщей своих — это твоего ума дело!.. Где Яшка, спрашиваю?

— В саду.

Дарья Ивановна печальными глазами посмотрела на красную, в складках, шею мужа, на широкую спину его и неторопливо пошла в дом: «Теперь всех замучит с этой своей машиной».

Яшка сидел на скамье и думал о своем. Давно у него пошли нелады с отцом, и теперь редкий день они не ссорились. Началось это с лавки. Яшка самовольно пустил в продажу ситец на копейку дешевле, чем назначил Нефед Мироныч, рассчитав так: дешевле продашь — товар разойдется быстрее и не будет лежать в лавке мертвым капиталом Однако Нефеду Миронычу некуда было торопиться. «Не хотят покупать у меня, пускай едут к купцам за семь верст киселя хлебать, — говорил он Яшке. — Наживи свою лавку, тогда и распоряжайся, можешь тогда хоть даром товар раздавать».

Новую партию мануфактуры Яшка продал, как велел отец, но просидел в лавке три недели. Тогда он подсчитал: если бы товар продать за неделю, то затраченные на него деньги могли бы сделать новых два оборота и принесли бы лишнего дохода не меньше сотни рублей.

Нефед Мироныч хмуро выслушал его и подумал: «Умен башкой, паршивец, но своевольничать я тебе, сынок, не дозволю». И сказал Яшке, чтобы делал, что велят. Тогда Яшка стал тайком от — отца прикупать товар, а лишнюю выручку прятал в амбаре, в зерне. «Раз я не имею прав распоряжаться в этой лавке, будем собирать на другую. На магазин», — решил он. С этих пор все думы его были направлены на то, чтобы побольше украсть у отца. Трудно это было сделать, потому что Нефед Мироныч отлично знал все цены, но Яшка и тут нашел выход: он стал покупать товар подальше, чтобы не узнал отец — в Ростове, в Таганроге, Мариуполе, и много ли, мало, а рублей пятьдесят с партии всегда имел.

Так шло время. Нефед Мироныч обратил внимание: сын его что-то вовсе перестал интересоваться хозяйством и уж очень пристрастился покупать товар. Он повидал знакомых купцов, узнал, в чем дело, и Яшкиной коммерции пришел конец. Теперь к купцам ездил Нефед Мироныч сам, а Яшка торговал в лавке. Но отношения между ними совсем охладились, и сидеть в лавке дольше полудня Яшка никак не хотел.

Сегодня, после обедни, Яшка собирался пойти на игрище, повидаться с Оксаной, но отец взял его с собой пробовать лобогрейку. А ему отцова радость — чужая. Своей радости ждал он, своим «делом» мечтал заняться, да ничего своего у него не было, кроме украденных у отца пяти сотен рублей. Эти деньги Яшка берег для будущего. Что это за будущее ждет его, он не знал, но чувствовал ясно: оно ждет его — желанное, заманчивое.

Нефед Мироныч считал равнодушие сына к лавке, к хозяйству просто хандрой, которую лечить надо кнутом. Сегодняшний поступок Яшки переполнил его терпение, но у него было приподнятое настроение, и он решил обойтись с сыном мирно. Знал он: настойчивый и крутой характер был у Яшки, и Нефед Мироныч ничего против этого не имел, потому что сам был такого склада, однако поступиться отцовской волей не хотел и не мог. «Нет, сынок, рано выдумал батькой распоряжаться, у батьки рука твердая», — думал он, ухаживая за лобогрейкой, и сказал Семке, чтобы тот позвал Яшку.

Яшка, насупив брови, подошел к лобогрейке и, поддернув шаровары — это всегда было у него признаком дурного расположения духа, — откинул руки назад, держа в них свернутый в трубку журнал.

Нефед Мироныч, осмотрев каждый болт машины и смазав ее, тряпкой смахнул пыль с деревянных частей и, любовно обойдя вокруг нее, остановился рядом с Яшкой, вытирая паклей руки.

— Видал, как бегали казаки за нами? То-то… В ней, в машине этой, гордость наша и слава, сынок, — низким, грудным голосом прогудел он. — Весь хутор завидки берут, да, видать, не кругло у ихнего теляти волка догнати, а? — толкнул он Яшку локтем. — Вот погоди, поуберемся с хлебом, еще не такую выпишу. Сама молотить будет — понял? Тогда не токмо наши хуторские казаки — вся округа начнет перед Загорулькой картузы за версту скидать! Вот как научайся, сынок, управлять хозяйством, — горделиво заключил Нефед Мироныч и глянул в лицо сыну.

Яшка криво усмехнулся, промолвил:

— Дай бог! Только я навряд опять поеду ту машину пробовать… Служить пойду.

Нефед Мироныч понял, что дело тут вовсе не в службе, но пропустил сказанное Яшкой мимо ушей.

— Бог богом, сынок, да ить машины продают за деньги. А их надо суметь нажить. Знать, не плохо ваш батька хозяйнует, раз такие штуки в свой двор пригоняет!.. Вот хочь и косилка: кому она достанется? Тебе, — я с нею в гроб не лягу.

Яшка видел, что отец расчувствовался, и задумался над его словами. А ведь и в самом деле: все это — и новый большой дом, крытый оцинкованным железом, и этот каменный, на цементе, с железной крышей амбар на десять вагонов зерна, и лавка, и длинные конюшни, и сарай для инвентаря, и фруктовый сад с пасекой в полсотни ульев, — ведь всему этому будущий хозяин он — единственный сын.

Дарья Ивановна, заметив, что Нефед Мироныч мирно разговаривает с сыном, опять пришла звать его обедать, и Нефеду Миронычу пришлось отложить разговор с Яшкой до следующего раза. По пути в землянку он спросил, заметив в руках у него журнал:

— Опять с книжками всякими водишься? Отца поверяешь все? Хотел бы я глянуть с того света, как эти вонючие листки капитал будут тебе поставлять.

Яшка ничего не ответил. Разговоры о книжках уже были не раз, и мнение о них отца он знал: «Жечь их, чтобы не мутили разум».

4

После обеда Нефед Мироныч неожиданно объявил Яшке, что они едут на ток. Яшка было запротивился, но Нефед Мироныч сделал вид, что не слышит.

— Поезжай, сынок, до вечера вернетесь, — сказала Дарья Ивановна, зная, что, если Яшка не поедет, быть ссоре.

Яшка молча переоделся, запряг лошадей, и у Нефеда Мироныча легче стало на душе. «Нет, не вышел сын из повиновения. И не выйдет», — с удовлетворением подумал он, взбираясь на лобогрейку.

— Не к добру это, сынок! Таки в христов день, в воскресенье да еще анчихристовой творенией хлеб божий косить? Не езди, сынок, — советовала Нефеду Миронычу старая Загорульчиха, шамкая побелевшими морщинистыми губами.

— Вы все одно как малое дите, мамаша. Отец Аким кропил ее крещенской водой: какая ж она антихристова?

— «Отец Аким»… Знаю, как он кропил! — намекнула бабка на макитру топленого масла и полсотни яиц, что отослал попу Нефед Мироныч.

…Яшка ехал молча. Он видел, как отец, словно каменный, сидел на сиденье, слышал, как он вполголоса что-то подсчитывал, но у Яшки были свои заботы: он упорно думал об Оксане.

Он знал ее с прошлого лета. Еще тогда она произвела на него большое впечатление и оставила в его памяти веселый взгляд своих лучистых зеленоватых глаз. Яшка хорошо знал разницу между собой и Оксаной и, вероятно, забыл бы о ней, как забывает прохожий яркий цветок в поле. Но вот она опять явилась перед ним, как видение, и душа Яшки вновь затрепетала от волнения. «Что это? — мысленно спрашивал он и отвечал — Это моя жизнь… Но… ведь я простой казак!» — с великим огорчением думал он, и его охватывала неистовая злоба на отца за то, что тот не учил его, единственного сына, и он, Яшка, вынужден сейчас сам наверстывать потерянное и пополнять образование чтением книг.

Досадуя на отца, Яшка незаметно подстегивал левого дончака, нетерпеливо дергал вожжами, стараясь перевести лошадей на крупный шаг, чтобы скорей доехать до тока и, отделавшись от отца, вернуться в хутор. Норовистый жеребец то порывался перейти на рысь, то дергал из стороны в сторону, сбивая шаг другого, и лобогрейка шла неровно, кривым следом бороздя пыльную дорогу.

А Нефед Мироныч и не замечал этого. Упершись подбородком в держак вил и расставив ноги, он сидел с закрытыми глазами, и перед ним одна за другой мелькали картины его жизни. Вот у него всего одна кобыла и пара быков… вот он засевает двадцать десятин, выгоняет на водопой четыре пары быков… вот робко, с опаской, кладет в сберегательную кассу первую тысячу рублей… Наконец у него гурт скотины, косяк донских лошадей, сто двадцать десятин земли, лобогрейка… И ему, будто во сне, чудится: стоит он, как могучий дуб в мелколесье, и без ветра склоняются перед ним низкорослые чахлые деревья.

От толчка он вздрогнул, открыл глаза. Навстречу все бежали и кланялись бесконечные колосья хлебов, шелестели светлоянтарными длинными остями, словно приветствовали вступление на поле новой, железной силы. А ведь ради них, необъятных колосков этих, привез Нефед Мироныч эту единственную на всю округу красавицу машину, ради них он едет на ток в воскресный день, чтобы вдали от людей, от завистливых глаз их, порадовать сердце настоящей ее работой, испробовать ее на тучном хлебе, еще раз проверить свои расчеты. И не доехал Нефед Мироныч до своего участка, не вытерпел — до того медлительно нудно тянулось время.

Оглянувшись, он грубым голосом, будто за ним гнался кто, приказал сыну:

— Свертай в пшеницу! — и, опустив полок, включил косогон.

Яшка обернулся с переднего сиденья, удивленно посмотрел на отца.

— Чужой хлеб косить?.. Это ж Дороховых! И зеленая еще она…

— Свертай, тебе сказано!

Яшка недоуменно двинул плечами и направил лошадей по обочине пшеницы. Торопливо захлопало мотовило лобогрейки, Наклоняя колоски, глухо завизжала коса и… зашуршали, повалились на полок преждевременно срезанные стебли чужой пшеницы.

— Вот она, матушка, как!.. Вот она как их! — шептал Нефед Мироныч, захваченный новой, неизведанной еще, настоящей косьбой. — Ай да и ло-овко!.. Ай да машииночка-а!..

А пшеница все шумела и двигалась на лобогрейку, на миг будто останавливалась перед косой и падала на полок, ворочаясь, как живая, запахом хлебной пыли волнуя неуемную страсть Нефеда Мироныча.

— Господи, да што ж оно так-ое? Да что ж ты, делаешь, родимая! — восторгался он, воротя бороду от громоздившегося на полку хлеба и жадно подгребая его к себе. По неестественной улыбке его, по сверкающим горячим глазам и жадности, с какой он хватал пшеницу и подминал ее под ноги, казалось, что не стебли то желтые, а золотые прутики ложатся на полок и вот-вот соскользнут на дорогу, потеряются, и… рухнут тогда великие планы жизни Загорулькиных.

Яшка несколько минут боролся с собой: молчать или положить конец этому самодурству? Какими же глазами он станет смотреть на Левку, Оксану, дружить с ними? Ведь он косит, как вор, их зеленый хлеб! Он оглянулся на отца, пожал плечами. «Не рехнулся ли, случаем?.. Истинный бог, умом тронулся», — подумал он и резко повернул лошадей на дорогу.

Нефед Мироныч не сразу понял, что случилось, — глянул на косу, на уходившую в сторону пшеницу и, сорвавшись с сиденья, ударил Яшку держаком вил, сломав мотовило.

— Поперек отца становишься? — взбешенно заорал он. — Батьку учить, су-укин сын?!

Яшка остановил лошадей, спрыгнул на землю. Ощупав плечо, он люто глянул на отца и поддернул штаны.

— Батя, до греха дойдем! — сказал он угрожающим голосом.

Нефед Мироныч спрыгнул с лобогрейки, и не успел Яшка опомниться, как сильный отцов кулак ударил его по голове и сбил картуз. Яшка зашатался, расставил руки, как орел крылья, но устоял и только закрутил головой. Когда в глазах исчезли огоньки, он выпрямился и швырнул кнут на лобогрейку.

— Все… Теперь все, — проговорил он негромко и, подняв картуз и надев его, сверкнул белками глаз и крупно зашагал по дороге.

Нефед Мироныч опомнился, в уме сказал: «Уйдет. Бросит родителей». И крикнул:

— Яшка! Вернись, тебе сказано! — Но Яшка даже не оглянулся. Нефед Мироныч с ненавистью посмотрел ему вслед и, вскочив на лобогрейку, погнал лошадей на ток, неистово стегая их кнутом.

Безлюдной была степь. Жаром дышала исписанная трещинами земля. В белом сияющем небе молчаливо парили степные хищники.

Яшка неторопливо шел по пыльной дороге, заложив назад руки и слегка наклонив голову, и думал о своей жизни. Нет и нет! Никакого примирения с отцом! Бросать все и уходить из этого омута, или пропадет все — мечты о новой, вольной жизни, о счастье, об Оксане.

По сторонам дороги стеной стояли хлеба. Поверх их желтела сурепа, маячили кусты чертополоха. Ветер сталкивал усатые колосья, раскачивал их из стороны в сторону, и они весело шумели и переливались, как море, и будто разбегались по степи нескончаемой золотистой рябью. И маки, и малиново-красный горошек, и трубки повители качались по обочинам дороги и весело кланялись ветру.

Яшка сорвал кроваво-красный горошек, понюхал его и бросил в хлеб. Поровнявшись с курганом, он взошел на него, окинул поля мутным печальным взглядом и долго-долго молча смотрел куда-то поверх неисчислимых говорливых колосьев. Там, далеко на возвышенности, перегородив степь, темнел старый хмурый лес. То и дело выплывали из-за него все новые и новые синеватые громады облаков, взбирались на небосвод и там застывали, озаренные солнечным сиянием.

Яшка думал: «Вот лес: летошний год он так же стоял в стороне от людей и позапрошлый год тоже… Или тучи: всегда выходят из-за края земли, и всегда их ветер гонит, куда захочет, потому что они собой управлять не могут. Но я — человек! Я знаю, куда и что направлять… Почему мне не дают разворота, а чуть что — вилами да кулаком?.. И все это от дедов идет, от бабок, отцов таких! А у самих — сурепа, чертополох, худосочные колосья… Эх, хозяева-а!»

Расстегнув ворот черной рубашки, он лег на склоне кургана, заложив руки под голову, и устремил взгляд в лазурное небо. Мысли его вновь вернулись к Оксане. «Что она подумает, узнав о сегодняшнем? Ведь увидят же Дороховы, что пшеница покошена батькиной машиной.А что скажет Левка?.. Нет, бросать надо все отцовское и начинать свое… Но где взять денег? Эх, деньги!..»

Яшка не чувствовал, как солнце обжигало лицо, острый нос, не обращал внимания на крики дерущихся в небе ястребов. Он хмуро смотрел в безбрежную синеву неба, намечал планы самостоятельной жизни, и в мыслях его ясно представилось: едет он по этой бескрайной степи на своем собственном рысаке, озирается вокруг на бескрайные хлеба и травы и не верит, что всему здесь, что видит оно, хозяин — он. Яков Загорулъкик Возможно ли это? «Да, возможно. И это будет так на самом деле», — мысленно подтвердил он.

В вышине парили коршуны, камнем падали на землю и, что-то цепко схватив когтями, улетали под облака. Вот один, тяжело взмахивая огромными крыльями, запарил над курганом, медленно снижаясь. Яшка заметил просвет между перьями, подумал: «Старый».

Коршун продолжал снижаться, и Яшка отчетливо видел, как хищник настороженно вращал головой и пристально смотрел ему в лицо.

— Старый дурак! Живой я — ослеп, что ли? — сердито крикнул Яшка.

Коршун хрипло каркнул и полетел дальше.

Яшка решительно встал, поправил картуз и пошел к полю Дороховых, чтобы по-хозяйски сложить загубленную пшеницу. Шел и мысленно говорил: «Женюсь я там на Оксане или нет, а она не должна думать обо мне плохо…»

Все так же раскачивались и шумели хлеба, пестрел у дороги малиново-яркий горошек, лиловые трубки повители. Но Яшка не видел их. Занятый своими мыслями, он крупно шагал по дороге, пыль серыми облачками клубилась под его ногами.

Глава вторая

1

К вечеру жара спала, но каменные изгороди еще не остыли, и от них шел горячий воздух.

В палисадниках девчата поливали грядки с гвоздиками, с мальвами, и от этого в воздухе стояли пряные запахи.

По широкой нижней улице Кундрючевки устало шли коровы, меж ними бегали и мычали телята, иные, найдя мать, раскорячась, жадно высасывали молоко. Бабы гонялись за ними с хворостинами в руках, тащили непокорных за ошейники, ругали пастухов за то, что слишком рано пригнали стадо, и от бабьих голосов, от рева коров и телят на улице было как на базаре, а пыль стояла в воздухе и не рассеивалась.

Дороховы, управившись с делами, повечеряли и вышли посидеть на завалинке под хатой.

Из-за тополей панского сада вставала красная луна. От хат, от деревьев через улицы протянулись длинные тени. От этого улицы казались широкими, дворы как бы раздались и отделились друг от друга и хутору, казалось, не было ни конца, ни края. Отовсюду со дворов доносились голоса хозяек, негромкое мычанье коров.

Игнат Сысоич еще перед заходом солнца уехал на ток, приказав Леону и Насте не загуливаться, — завтра начиналась косовица. Но сегодня было воскресенье, и Федька Максимов решил устроить гулянку наславу.

Зайдя за Леоном, он увидел: Дороховы кружком сидели возле матери на завалинке и лузгали семечки.

— Левка, ну что это? Уговорились же! А они расселись, как все одно в гостях! — с горечью воскликнул Федька, едва распахнул скрипучую калитку.

Он был мал ростом и очень полный, но короткие ноги его двигались с такой проворностью и так мягко, как будто он не ходил, а танцевал. Поставив на землю гармошку, он присел на завалинку, отер потный лоб и облегченно вздохнул:

— Умаялся.

— Вот так-то лучше, сынок! Отдохни с нами чуток, а тогда все и пойдете… Ты ж пойдешь, Аксюта? — спросила Марья.

Федька всполошился: он забыл, что приехала Оксана. Повернувшись к ней, он изобразил на лице величайшее удивление и спросил:

— Аксюта? Когда же вы приехали?.. Здравствуйте.

Оксана и Настя засмеялись.

— Вчера спрашивал об этом и сегодня… Дырявая у тебя память, парень! — попеняла Настя. — Сыграй-ка нам что-нибудь.

— Уж это ты зря, — смущенно ответил Федька. — Память у меня, как у тещи. А сыграть — не пахать. Какую песню? Или веселую?

Леон, примостившись на хромоногом табурете, лузгал семечки, держа их на ладони и сосредоточенно на лунном свету выбирая какие покрупнее. Молча отдав семечки матери, он взял гармошку и, пока Федька торговался с Настей, что играть, начал старинную казачью песню.

Марья по-молодому с высокой ноты взяла:

Настя низким, грудным голосом подхватила:

Леон, наставив ухо, прислушиваясь к звукам гармошки, играл не спеша, мягко делая переходы, и Оксана заметила, что брат ее обладает незаурядным даром музыканта, а матери, судя по голосу, непосвященный человек мог бы дать в два раза меньше лет, чем ей было. «Вот они люди какие!» — с удовлетворением подумала она и присоединилась к семейному хору:

Федька слушал звенящий сильный и уверенный голос Оксаны, смотрел украдкой на ее блестящие, смеющиеся глаза, на мелкие зубы, и душа его наполнялась чувством искренней радости за Дороховых. «Что работать, что песни играть — на все мастера», — подумал он и подсел ближе к Насте.

— Смотрю я на вас, Настя, аж расцеловал бы всех! Какие вы певучие все и дружные в жизни! Любо смотреть!

Настя пела, смеясь и лукаво играя глазами, а Федька только восхищенно качал головой. Потом взял Настю за руку повыше локтя и незаметно, крепко пожал.

Спустя немного времени все шумно пошли по улице. Марья провожала детей любовным взглядом, и грудь ее наполнялась великой материнской радостью. Хорошие, красивые у нее были дети. Неужели и им не даст судьба счастья? Она вздохнула и пошла в хату: надо было готовиться к выезду в поле.

А Федька торжественно шел впереди и наигрывал «Страдание». Вот он ударил по клавишам своей двухрядки и, сделав два-три искусных перебора, запел хриплым голосом:

Настя поправила на голове белую косынку и по-озорному подхватила песню:

Оксана слушала их, улыбалась, и ей самой хотелось быть такой озорной, как сестра. Но она не могла быть такой, да и Леон, шедший рядом с ней, был сух и будто сердит. И она сказала ему:

— Я не думала, что Настенька такая бойкая. В городе они такие робкие, станичные девушки. А ты уж очень серьезный.

— Наши девки в обиду себя не дадут. Настя рассердится — может глаза выцарапать, — ответил Леон и с неохотой добавил: — А я что? Если я эти книжки, какие ты опять привезла, одолею, и совсем говорить разучусь.

— Почему же?

— Потому что после этих книжек тошно на хутор смотреть стало. Надоело гнуть спину за кусок хлеба.

— А ты бросай хутор и приезжай к нам, мама найдет тебе место.

— Нам хутор бросать, все одно что кусок мяса от себя оторвать, сестра, — угрюмо ответил Леон. — Давай лучше бросим говорить про это… Яшку не видела? Обещался в гости к нам прийти, книжек у тебя попросить каких-то особенных.

— Особенных? Интересно! А он что же, послушался моего совета, читает?

— Много читает. Книжки Тургенева ему очень нравятся — «Дворянское гнездо», «Записки охотника»…

— А тебе?

— Я больше Некрасова и Пушкина уважаю. Тараса Бульбу Гоголя люблю. Хорошие у него слова есть о товариществе. Знаменитые слова.

Оксана не слушала его и опять думала о Яшке. Изменился ли он? Или такой же: диковат, самоуверен и даже немножко нагл, каким он показался ей прошлый год. И она мысленно спрашивала: «Неужели он мне понравился? Пустяки. В нем все не то, что у Овсянникова».

2

Яшка поджидал Оксану на гребле. Он пришел сюда, когда уже темнело, в атласной малиновой рубахе, в добротных шароварах с широкими лампасами и в новых лаковых сапогах. Он был щедр с ребятами, угощал их папиросами, а девчат — конфетами, но отвечал невпопад, сухо, и все заключили: или он побил кого-нибудь, или собирается побить.

Облокотись на перила моста, в стороне от ребят, он задумчиво наблюдал, как в воде, у самых ног его, дрожали звезды, как между ними у берега хлопотала юркая утка, то и дело ныряла, точно хотела выловить наиболее яркие из них, и ему стало смешно. «На середину плыви, там рыбка играет, поживишься! А она возле берега ныряет, где лягушки квакают. Дурная птице!.. — подумал Яшка. — И люди ж так: лазят, где все без них давным-давно облазили, а про другие места и понятия не имеют». Он усмехнулся, как будто ему только и были известны места эти — богатые и прибыльные.

Плохое настроение было и у Алены. Вот-вот должен прийти Леон, — как ей вести себя? Неужели он не поймет, что она и Яшка осуждают самодурство отца? Ведь Леон любит ее.

На греблю, смеясь и выкрикивая приветствия, привалила ватага ребят и девок. Яшка поискал взглядом белое платье, в котором днем видел Оксану, но его не было видно. «Не пришла», — разочарованно подумал он и отвёрнулся от приятелей.

Неожиданно он услышал позади себя голос Насти Дороховой:

— Полюбуйся, Аксюта: чисто медведь… Всегда вот. так: стоит где-нибудь на майдане и глядеть ни на кого не хочет. У-у, бирюк! — игриво толкнула она его в бок.

Яшка даже немного растерялся. Глаза его радостно заблестели, лицо оживилось счастливой улыбкой, и он, виновато подавая Оксане жесткую сильную руку, пробормотал:

— Извините, думал кое о чем.

Некоторое время они стояли молча и смотрели на реку. Живым серебром лилась и блестела лунная дорожка, играла рыба, выпрыгивая из воды и оставляя на ее зеркальной поверхности расходящиеся по сторонам круги, у берега плавали гуси, утки, вскрикивая на разные голоса и хлопая по воде крыльями. По берегам стоял высокий камыш, и ветер разносил его мерный шелест. И все это — и река, и камыш, и левады — было окутано бледной, прозрачной дымкой тумана.

— Яков, вас рисовать не учили? Покойный мой воспитатель тут ночи напролет просиживал бы, — негромко сказала Оксана.

— Меня учили отцовы деньги считать. А чему путному учить — у бати охоты нет, — не то в шутку, не то серьезно ответил Яшка.

— Ну, уж вам-то стыдно так говорить: «батя». Была бы искра желания, талант — это главное.

Яшка горько усмехнулся, посмотрел по сторонам, точно не хотел, чтобы их подслушали, и, пользуясь тем, что Настя ушла, горячо, как бы жалуясь, заговорил:

— Желания — мало, Аксюта! У меня в душе, может, пожар горит, а не только искра, да не волен я пока… Бати наши да бабушки искры эти стараются затоптать ногами. Эх, Аксюта, ничего вы не знаете! Были бы у меня деньги — тогда вы поглядели бы и на искры мои и на таланты.

Оксана была удивлена такими словами.

— Я что-то не понимаю вас, — тихо проговорила она. — Ведь у вашего отца много денег, а вы мечтаете о них.

— В том-то и дело, что у отца, а не у меня… А деньги — это главное в жизни, в них вся сила у человека.

— Вы так думаете?

— Уверен.

Оксана хотела возразить, но, заметив, что за ними наблюдают девчата и перешептываются, предложила присоединиться к компании. Яшка, переваливаясь с ноги на ногу, неохотно пошел за ней.

Леон играл плясовую. Федька, заломив картуз, лихо вертелся в кругу ребят, отбивая цыганочку. Он то закидывал одну руку за голову, а другою подбоченивался, то обеими ими шибко размахивал в воздухе, то, на аршин подпрыгивая от земли, пускался вприсядку, потом снова юлил по кругу, шаркая сапогами, и никто не мог понять: как успевают короткие ноги его выделывать все эти бесчисленные хитроумные коленца.

— «Бублик», Федька!

— «Лягушку» сделай, «лягушку»! — просили ребята, и Федька делал и «бублик», и «лягушку», приседая на одну ногу и ловко вращая другой через руку.

Оксана смеялась, приподымалась на носки и только восхищенно говорила: «Замечательно!» А Яшка стоял рядом с ней, смотрел в ее белое, как из мрамора высеченное, лицо и все больше разгорался желанием поскорее остаться с нею наедине и сказать ей… О чем? Неужели он, станичный парень, может мечтать о женитьбе на этой городской, образованной девушке? Другой не решился бы и подумать об этом. А вот он, Яков Загорулькин, будет говорить ей о своих чувствах, и она выслушает его и — кто знает? — быть может, ответит ему тоже признанием. В конце концов и он может стать образованным человеком и одеваться и говорить по-городскому. Он много читает книг, хорошо запоминает прочитанное и уже стал совсем не тем, кем был. А если у него будут деньги, много денег? О, тогда он сможет нанять себе самого лучшего учителя и наверстает упущенное. Тогда он вправе будет сделать предложение Оксане, и наплевать ему тогда на обычаи хутора и дедов: брать себе в жены обязательно ту, которая лучше умеет доить коров и готовить борщ. Он устроит так, что все это будут делать другие. Были бы деньги! Деньги — вот главное в жизни!

Яшка знал, что на пути его первым встанет отец. Но это его не страшило. «Уйду. Брошу все, добьюсь раздела и начну свою собственную жизнь», — подумал он и пригласил Оксану погулять по гребле. Но в это время к ним подошел Леон. Он был возбужден, и Яшке нетрудно было догадаться, в чем дело. «Аленка сказала. Дрянная девка, теперь пропадет все», — только и успел он подумать, как Леон дрожащим от негодования голосом спросил:

— Ты косил нашу пшеницу?

— Отец косил, а я… — запнулся Яшка.

Леон размахнулся, но перед ним встала Оксана.

— Лева!

Яшка готов был схватиться с Леоном насмерть, но Оксана, обернувшись, так посмотрела на него, что он опустил глаза.

Прибежала Алена и схватила Леона за руку.

— Лева, он не виноват!

На шум сбежались ребята и девки, шепотом спрашивали, что случилось.

Яшка стоял ожидая. Глаза его сверкали, кулаки были сжаты, казалось, сейчас он сам кинется на Леона, но он вдруг резко повернулся и пошел прочь.

Оксана догнала его, виновато сказала:

— Яков, не сердитесь на Леву. Ему слишком тяжело живется, поэтому он такой суровый.

— Я не сержусь, Оксана. Я поступил бы так же, будь я на месте Левки. Но обидно, не меня бы надо ему, а моего отца… Ну, ничего. При вас все стерплю и перенесу.

— Ради меня?

— Ради вас, Оксана.

Оксана остановилась.

3

Время близилось к рассвету. Меркли и угасали звезды. Неровно опоясав вселенную, дальше к западу переместилась великая небесная дорога.

В степи было тихо, торжественно. Давно уснули сверчки, не слышно было писка летучих мышей, и только совы черными тенями скользили над свежими копнами, высматривая — не замешкался ли где слепоглазый крот или полевая мышь.

Где-то за балкой тоскливо простонал и умолк сыч.

Игнат Сысоич, поджав под себя ноги, сидел возле балагана. Посмотрев в сторону балки, он заворочался и выругался:

— Беду все кличешь? Сатана б тебе покликала, прости бог!

Достав кисет, он медленно сделал новую цыгарку и стал выбивать огонь. От ударов по кремню железной пластинкой вспыхивали красноватые искры, таяли в воздухе. Вот одна застряла на конце трута. Игнат Сысоич подул, пока трут взялся жаром, прикурил и, задернув тлеющий конец его в обгорелую камышовую трубку, завернул в кисет.

Давно он сидел возле балагана. Ему хотелось спать, в глазах чувствовалась резь, но он не ложился, зная, что все равно теперь не уснет. И все это из-за лобогрейки. С вечера, не успев прийти на ток, он навестил своего приятеля Фому Максимова, чей ток был напротив, за балкой, надеясь в разговоре немного забыться, но Максимов встретил его вопросом о том, видел ли он лобогрейку и понравилась ли она ему. И снова, уже вдвоем, они повели разговор о машине, называя новых возможных обладателей такими же диковинами. Однако о том, что каждый думает купить машину и мысленно уже видит ее на своем загоне, они не сказали друг другу ни слова. Игнат Сысоич был уверен, что рано или поздно купит и себе такую, а Фома Максимов точно знал, что Игнат Сысоич не сможет купить машину никогда.

Вернувшись к себе, Игнат Сысоич хотел было уснуть и прилег у балагана, но сон не шел.

— Как чума проклятая, не отвяжешься! — ругался он, ворочаясь, и наконец встал.

От хутора донеслась тягучая перекличка петухов.

— Третьи кочета уже кричат, а их все нет… День на степу, ночь на улице — какая ж она работа? — проворчал Игнат Сысоич, имея в виду Леона и Настю, но вспомнил свою молодость, свои вечера, проведенные с девчатами, и уже сочувственно продолжал: — Молодое дело — оно сроду такое. Где в этой жизни радость, окромя как на улице, промежду товарищей? А пришел домой — сызнова думки да заботы: то не клеится, другое не ладится, да так об неладах этих весь век и думаешь… Эх, жизня-я! — Он тяжело вздохнул, горько покачал головой. — Летишь ты соколом быстрым мимо хат наших, над полями-загонами, и некогда, должно, ни присесть тебе, ни приглядеться, на нас, тружеников. И мучимся мы, грешники, возле матушки-кормилицы от зорьки до зорьки и не спим, не едим как следует, по-человечески, а нет, не идут дела, как у добрых людей! Аль господь разгневался, аль хозяева мы никудышные, — так работаем, как и, все, и из кожи лезем всей семьей. Вот хоть бы и Левка: чего бога гневить? И работник хоть куда, и красавец парняга, а ему к девчатам выйти не в чем. А думка была бычка прикупить, веялочку, а может и машину эту, бог даст. Сколько ж это надо капиталу выложить? А где он?.. Эх, детки мои, де-етки! Разлетитесь вы по неродным хатам, и чего мы с матерью будем делать? Только и останется галок на чужих бакшах гонять…

Леон подошел к балагану, молча стал разуваться.

— Это, по-твоему, рано, аль как? — напомнил о себе Игнат Сысоич. — Гляди, солнышко выткнется, будем и начинать с богом.

— Загорулька без нас докосит.

— Чево? Чево ты мелешь?!

— Не мелю. Нефадей свою обнову на нашей пшенице пробовал, — угрюмо сказал Леон.

— Где? — насторожился Игнат Сысоич.

— У двойника^[2].

— Да он што — пьяный был? Чужой хлеб, зеленую пшеницу — и покосить?! Ать же хамлет проклятый, су-укин сын!

Пфу! — сплюнул Игнат Сысоич и, вскочив на ноги, ожесточенно растер сапогом о землю недокуренную цыгарку. — Вот же судьба, будь ты, анафема, трижды проклята!..

Он стал расспрашивать, на каком участке и сколько покошено, ругался, топчась возле балагана, и наконец быстро зашагал к месту покоса.

Дороховы арендовали этот участок четвертый год. Верхними гонами он подходил к проселочной дороге, нижними — к балке. И каждый год что-нибудь да случалось: то лошади от балки заходили в хлеб, то казаки, едучи на базар, ночью косили пшеницу лошадям на корм… Сколько раз стыдил Игнат Сысоич застигнутых хуторян, пригонял к себе лошадей, но это не помогало, а караулить каждую ночь не было сил. Всякий раз после потравы он проклинал участок, давал себе слово в следующем году арендовать другой, на равнине, подальше от дороги, но не мог сделать этого, потому что равнинные участки ценились вдвое дороже.

Жалко было преждевременно скошенной пшеницы. Казалось, свой, хуторской человек, а вот поди ж ты, среди бела дня въехал в чужое поле, как в собственное, и по-воровски загубил недозревшую пшеницу. Потому так и вскипел Игнат Сысоич и ругался страшно, в бессильном приступе злобы грозясь будущим скирдам и амбарам Нефеда Мироныча.

Он шел по двойнику порывисто, торопливо, и тело его дрожало от гнева.

Далеко за лесом бледной синевой вставало утро. Просыпаясь, отрывисто перекликались жаворонки, то и дело, разбуженные шорохом шагов, порхали вокруг него и исчезали в предрассветной мгле.

Заметив копну, Игнат Сысоич остановился, потом медленно подошел ближе. Широкие, с сединой брови его сдвинулись к переносице, горло свело спазмой.

— Покосили! — убито прошептал он, точно сомневался до этого… Что делать? Бежать на ток Загорулькина и там расквитаться с ним — далеко; идти в хутор, к атаману, взять понятых и составить протокол — сейчас ночь. Трясясь, словно в лихорадке, он подбежал к копне, торопливо ощупал ее, все еще не веря своим глазам и, исступленно потрясая кулаками, не помня себя, вскрикнул, устремив глаза к небу:

— Да что же это делается, боже!

И не выдержало истрепанное невзгодами сердце упал Игнат Сысоич на копну, обнял ее, сколько могли обхватить его короткие руки, и зарыдал, уткнув в нее голову… Вспомнился прошлый год, когда Загорулькин не отдал овцу за то, что она, напуганная собаками, вбежала в его палисадник, на грядки с редисом; встали в памяти другие случаи, когда в день коронации царя атаман запер его в холодную за то, что Игнат Сысоич не уплатил полтинник на это празднование; когда писарь веслом порубил рассаду за то, что Марья посадила ее на месте, где был когда-то огород писаря; когда Калина отнял у Леона нарезанный на речке камыш для сарая… и многое другое, такое же.

— Да за что мучимся мы над тобой, корми-илицей… — рыдая причитал Игнат Сысоич. — Мочи ж нету так жить!

Откуда-то из лощины послышался разнотонный перезвон колес и затих. Вскоре он повторился отчетливей и опять стих, будто волнами катился по полю. Вот уже слышен топот лошадей, цоканье подков… Прошла еще минута, и совсем близко с гулом покатилась линейка. Лошади захрапели, испуганно рванулись в сторону.

Игнат Сысоич узнал Загорулькина.

— Тпру, тпру-у! — Нефед Мироныч что было силы натянул вожжи. «Игнат. Не в добрый час. Господи, неужели… а?» — боясь договорить страшное слово, подумал он и оглянулся по сторонам, боясь, что попал в засаду.

В первые секунды у Игната Сысоича было желание подбежать к Загорулькину и расквитаться за все. Он быстрым взглядом окинул землю — нет ли камня где? Карман шаровар тронул, голенища сапог — может, нож окажется? И, выпрямившись, направился к линейке.

— Игнат! Игнат Сысоич! Это ты? Фу-у, господи… А я бог, знает что подумал, — скрывая тревогу, невнятно забормотал Нефед Мироныч.

Подойдя к линейке, не вынимая руки из кармана, Игнат Сысоич лютым взглядом измерил Загорулькина и глухо спросил:

— Ну, как пшеничка, хуторянин? Аль скошенное забрать приехал?

Нефед Мироныч понял: дело может кончиться плохо. И заторопился с извинением.

— Прости, Сысоич! По дурости сделал, бог свидетель! Я возверну с лихвой, не обижайся, Сысоич. Черт попутал, видит господь, — скороговоркой лепетал он, а левой рукой незаметно дергал вожжи. Но лошади уже успокоились и лакомились колосьями.

— Я не зверь, Нефед, хоть и надо бы проучить тебя за такое измывательство над своими хуторянами, — сказал Игнат Сысоич дрожащим голосом и, выйдя из хлеба, медленно пошел по двойнику.

Нефед Мироныч вытер рукавом потный лоб, размашисто перекрестился и облегченно вздохнул.

— Не серчай, Сысоич, мы люди свои!.. Возверну все пшеницей! — вслед ему заискивающе крикнул Загорулькин, но ехать вперед не рискнул. Все еще опасаясь засады, он круто повернул лошадей на дорогу и покатил обратно в хутор, нахлестывая их и оглядываясь по сторонам. Отъехав с полверсты, он окончательно успокоился, и мысли приняли другое направление: «И чево ж я испужался! А наипрочем такой народ только и встречает на большой дороге… Надо куму сказать беспременно. Ить так и до греха недолго дойти! Фу-у, господи, аж в пот ударило».

В ложбине, за балкой, в чистом утреннем воздухе еще долго слышался мелодичный перезвон линейки, то затихая, то усиливаясь.

Далеко за лесом, поверх черного силуэта дубов, солнце уже расписывало облака огнистыми красками.

Игнат Сысоич в горьком раздумье постоял возле копны скошенной пшеницы и двинулся к своему балагану. Но не прошел он и двадцати шагов, как из пшеницы поднялся человек и направился прямо к нему. Игнат Сысоич остановился от неожиданности.

— Это я, дядя Игнат, — услышал он голос Яшки. — Доброе утро!

Игнат Сысоич неуверенно подал ему руку, спросил:

— С чего это ты в хлеб забрался?

Яшка криво усмехнулся.

— Сидел, смотрел на вас с отцом. Да жалею, что вы ему нос не раскровили — батьке моему.

Игнату Сысоичу не верилось: слыхано ли это дело, чтобы сын так говорил об отце!

Яшка угостил его папиросой. Потом сунул ему в руку золотую пятерку и сказал:

— Это от нас с Аленкой, дядя Игнат; не подумайте… Мы сами живем с ним, как собака с кошкой.

Яшка повернулся и быстро зашагал в направлении своего тока, а Игнат Сысоич остался на месте с золотой пятеркой в руке, изумленно смотря ему вслед.

Леон лежал возле балагана, курил. Жалко было ему загубленной пшеницы, и он думал: «Когда же придет конец самоуправству богатеев и атамана? Где же справедливость, закон? Совесть наконец! Зачем же пускать мужиков в хутора, если с ними можно поступать, как со скотиной? Земли — не дают, толоки не дают, на сход — не пускают и шкодят на каждом шагу. Какая это жизнь, ежели одному в три горла всего достается, а ты — хоть волком вой? И при Некрасове так жил наш брат, как пишется в „Железной дороге“, и рабочий народ так живет, лишь бы с голоду не подохнуть, как говорит зять.

Нет, так жить невмоготу. Надо искать новую жизнь. А где эта новая жизнь? И есть ли она? Чургин прошлый год говорил: надо бороться за эту жизнь. Значит, ее нет».

Он встал, задержал взгляд на коробочке со спичками. Посмотрев в направлении полей Нефеда Загорулькина, он подбросил на руке спички и задумался: «Да, надо подыматься. Чургин дельные слова говорил. Бороться с богатеями и атаманами насмерть».

Вернулся Игнат Сысоич и стал советоваться, что делать. Леон коротко отрезал:

— Красного петуха пустить. Бороться надо с ними!

Игнат Сысоич испуганно понизил голос и прошептал:

— Ты в своем уме?.. На каторге сгниешь, сумасшедший!

И из головы выкинь борьбу свою дурацкую. Мыслимое ли дело — палить?

— Ну, и так измываться над человеком — немыслимое дело! — со злобой ответил Леон.

— Тише болтай, дурень!

С этого часа у Игната Сысоича прибавилась еще одна забота — отговорить Леона от страшного дела.

Когда совсем рассвело, Игнат Сысоич сходил к Фоме Максимову. Осторожный приятель его посоветовал и на этот раз стерпеть, а не жаловаться атаману, так как это ни к чему доброму не приведет.

Тогда Игнат Сысоич пошел на ток к своему соседу и хозяину земли, казаку Степану Вострокнутову.

Степан выслушал его и тоже сказал:

— Не стоит связываться с ним, с Нефадеем, Сысоич… Мы, казаки, не можем с ним совладать, а об тебе и гутарить нечего.

Я скину тебе за аренду рублей пять, если хошь…

Игнат Сысоич поблагодарил его, а сам подумал: «Нет правов — правды все одно не добьешься… А деньги Яшке надо возвернуть, — это он, шельма, неспроста дал».

В полдень на ток Дороховых приехал верховой и велел Игнату Сысоичу явиться к атаману.

Леон хотел ехать и объясниться как следует. Но именно этого-то и нельзя было допускать: Леон мог переночевать в холодной. Торопливо умывшись, Игнат Сысоич, охлюпкой на своей кобыленке, поехал к атаману сам.

В правлении к нему подошел Егор Дубов. Оглянувшись на стоявших в углу казаков, он тихо спросил:

— Казаки гутарют, вроде ты заседал Нефадея.

— Какой дурак эту брехню пустил?

— Нефадей. Он тут такое намолол куманьку своему, Василь Семенычу, что, вроде, вас там целая полусотня была, на степу.

Игнат Сысоич горько усмехнулся. Он и сам понял, что Загорулькин наплел своему куманьку с три короба.

Атаман Калина встретил Игната Сысоича строго:

— Ты сю ночь чего подкарауливал Загорулькина?

— И не думал. Он скосил мою пшеницу, а я пошел посмотреть — только и всего… Сам хотел вам жалобу подавать, Василь Семеныч. Что же оно такое выходит? Чужой хлеб…

Калина прервал его:

— Жалоба жалобой, а вот если ты будешь казаков выслеживать в поле, я приму меры… Можешь и с хутором распрощаться.

— Это за мою-то пшеницу значит? — спросил Игнат Сысоич, чувствуя, как кровь приливает к лицу. — Здорово вы, Василь Семеныч…

— «Мою пшеницу», — с насмешкой перебил атаман. — Я сказал, за что.

— Та-ак. Выходит, я же и виноват, что мой хлеб возле дороги растет? Что ж, придется сказать дочке, чтобы в Черкасском узнала там, возле наказного атамана, мол, чи можно над дорогой пшеницу в Кундрючевке сеять, аль как?

Калина важно поднялся из-за стола, метнул на Игната Сысоича злобный взгляд. Закуривая папиросу, спросил, ухмыльнувшись:

— А твоя дочка… за наказным атаманом, никак?

— За наказным, не за наказным, а недалеко кой от кого, — с гордостью произнес Игнат Сысоич, торопливо надевая измятый картуз.

— Ты меня не стращай, Игнат! Атамана Калину больше знают в Черкасском, чем Дорохова… И я, как должностное лицо, тебе наказую: будешь людей подкарауливать — плохо будет!

Игнат Сысоич вспылил:

— Да что я, разбойник какой? Аль убил человека? Это ж беда, какое дело человеку навязывают! А я еще жалобу ему хотел написать! — возмущенно повысил он голос и быстро пошел к двери.

— Ты забыл, с кем разговариваешь? — крикнул ему вдогонку Калина. — «Навязывают»… Мужичье!

4

На другой день Нефед Мироныч, узнав, что атаман сделал только предупреждение Игнату Сысоичу, недовольно сказал Яшке:

— Тоже атаман — сопля! Надо было построже гутарить: я ему не какой-нибудь…

Горя нетерпением показать и свою строгость, подбодренный действиями атамана, он решил потребовать от Дорохова немедленного возврата четырех мешков семенной пшеницы, что ссудил до осени.

— Зайди до Дороховых, — приказал он Яшке, — вели, чтоб к воскресенью возвернул весь долг.

Но Яшка запротестовал:

— Вы опять, батя, затеваете?.. Нечего обозлять людей, а то глядите, как бы ток по-прошлогоднему не заполыхал. Не пойду я…

У Нефеда Мироныча жилы на висках вздулись от ярости: да долго ли он будет слушать от сына такие речи? Но разговор этот происходил в поле, кругом были люди, и сознание собственного достоинства не позволяло кричать на сына. Он только косо посмотрел на Яшку и выдавил сквозь зубы:

— Сук-кин сын!.. Счастье твое — люди кругом.

Они только что размеряли поле на делянки для новой партии косарей, что нанял Яшка-, и возвращались к лобогрейке. Яшка, откинув назад руки с записной книжкой и карандашом между пальцами, шел молча, слегка наклонив голову, а Нефед Мироныч нес на плечах сажень.

Всюду вокруг кипела работа. Батраки-поденщики, идя строем, широко взмахивая косами, валили ячмень, девки складывали его в копны, граблями вычесывали из стерни незахваченные вилами стеблины, застрявшие колосья. Вдали, откликаясь металлическим звоном, по обочине поля шла лобогрейка, оставляя за собой большие валки ячменя.

Изнывая от жары, люди работали молча, будто за каждое оброненное слово здесь брали деньги, и лишь плач ребенка глухо доносился откуда-то из-за копны. А над головой огнем дышало солнце, покоились ослепительно белые облака, и некогда было людям ни глянуть на безмятежное, светлое небо, ни пот с лица отереть.

Нефед Мироныч, нахлобучив картуз, то и дело нагибался, подбирая колоски, и прикрикивал на работниц, чтобы лучше громадили, а в промежутках думал о том, как ему обуздать Яшку. Теперь он видел, что добром с ним не сладишь. «Куда ж это дело клонится, я б хотел знать? — спрашивал он себя. — Отмер на ветряке — не такой, косарей нанимаю — не так, торгую — не так и долги востребовать не имею права. Все не по нем. Прямо верхи садится, подлец, — рассуждал он, и его начинало брать сомнение в своей правоте: — Или я из ума выжил, старый, что не пойму, куда он гнет? Нет, мне видать все как на ладони».

Яшка действительно норовил все делать по-своему. Понимая, что из-за высокого отмера на ветряке завозчики ехали молоть хлеб в станицу, Яшка снизил отмер, и тогда не только хуторские, а и станичные казаки повалили молоть на ветряке Загорулькиных, и теперь отмера за день мельник собирал больше, чем раньше за целую неделю. Или вот косари: до сих пор Нефед Мироныч нанимал их поденно, по рублю в день, а Яшка третьего дня целую артель нанял от десятины, составил письменные условия, и сейчас любо смотреть: и понукать их не надо, и проверять нечего. Косари сами знали, что если, будут прохлаждаться — ничего не заработают, и косили теперь, как нельзя лучше. Только и хлопот прибавилось, что надо было заранее отмерить им участок и поставить вехи.

Эту пользу хозяйству от Яшкиных нововведений Нефед Мироныч видел и все же не мог простить сыну его заносчивости и своеволия. А тут еще Аленка: заметил Нефед Мироныч, что она стала подражать Яшке в его поведении и продолжала гулять с Леоном Дороховым, несмотря на запрет отца.

«Эх, долго ли до греха! Принесет в подоле от этого проща-лыги Левки, — куда ж ты опосля денешься? — думал Нефед Мироныч и еще решительнее грозился: — Нет, детки мои, покуда я живой — по-вашему все одно не будет! Кнутом буду на ум наставлять, выпорю на сходе, а родительское слово чтоб за закон чтили. А книжки — попалю. Все до единой!»

Долго молчал Нефед Мироныч, наконец, тяжело вздохнул и с тоской в голосе сказал:

— Нет, не такой ты, сынок, как отец! Двое вас у меня с Аленкой, как два глаза во лбу, а вот… — запнулся он и сказал не то, что думал: — Аленка недалеко от яблоньки откатилась, а ты уродился в деда.

Яшка знал, что дед его был непокорный, своевольный человек, и сдержанно усмехнулся:

— Какой уродился, такой и есть. Вы ж уродили.

— Оно конечно, — тяжело наклонившись, поднял Нефед Мироныч колос с земли. — Только ты чужой до всего добра, тошнит тебя от всего отцовского. Аленка — это гость, завтра подвернется человек, — и с богом, а ты — голова всему по смерти родителя. А выходит, вроде все мое хозяйство тебе без интереса. Так я говорю, сынок?

Яшка хотел было напомнить отцу, что об этом они уже не раз говорили и все без толку, но он видел, что Нефед Мироныч, кажется, начал его понимать, и не стал горячить старика.

— Нехорошо вы с людьми поступаете, батя, вот в чем дело, — мягко ответил он.

Возле высокой, длиннолицей копнильщицы Нефед Мироныч остановился, злыми глазами уставился на хлеб.

— Тебе чулки с бабами вязать, а не копны класть, девка!.. В середину колосками надо, не знаешь? — повысил он голос. — Работнички, штоб вас, только харчи в три горла лопать умеют… Переклади!

Девка молча стала перекладывать копну заново, а Нефед Мироныч продолжал:

— В чем же это нехорошо я поступаю? В каких делах?

— Вы сами знаете.

И опять Нефед Мироныч умолк. Да, он знал, когда и в чем поступал «нехорошо». Но что такое «хорошо» и что «плохо», когда жизнь — это ярмарка: зазевался — останешься в дураках. И он с грустью, с укором в голосе сказал:

— Эх, сынок, сынок!.. Молод ты еще, как я посмотрю, и зелен — как лук. В нашем деле и знаешь, где оно выходит нехорошо, да скажешь «хорошо» Ты думаешь, отец твой — битый дурень и ничего не смыслит? Знаю я, об чем ты толкуешь, да ить как по-твоему все делать, так мы не то что машину или хоть этого добра, — кивнул он на море колосков, — не нажили б и паршивого поросенка! Тебе все поблагороднее хочется, пообходительнее с людьми, а по-благородному жизнь не зануздаешь и далеко на ней не ускачешь. Жизнь — это как все одно бешеная собака: того и гляди укусит. Как говорится: с паршивой овцы — шерсти клок, так и с жизни. Вот как мы добро наживали. И будем наживать!

Яшка молчал. Он думал о том, что бы он делал, если бы стал хозяином всему этому хлебу.

Глава третья

1

Настало воскресенье.

День выдался нежаркий. В небе плавали темные тучи, западный ветер приносил прохладу, и она расходилась по хутору свежими воздушными потоками.

Сторожу панского сада деду Мухе такая пора была самой подходящей для ловли рыбы.

Недалеко от хутора к подмытому вешней водой обрывистому берегу речки примыкал заброшенный вишневый сад. Старые деревья его были испятнаны мохом, густо обросли дичком, многие давно засохли, листвой Молодняка прикрывая сиротливые, оголенные ветки, но некоторые еще жили и плодоносили. Когда-то, еще при пане, речка протекала от сада за несколько саженей, но со временем полая вода забрала чернозем берега, быстрое течение, делая крутой поворот, выбило в русле котловину, и теперь здесь образовалась изрядная глубина-плёсо.

Не так давно плёсо было излюбленным местом рыбаков, но с той поры, как под кручей нивесть откуда поселился хищник, рыба отсюда ушла, и о плесе распространились самые невероятные слухи, особенно после того как в нем утонула девочка. Лишь один дед Муха и был здесь завсегдатаем. Часами просиживал он на солнцепеке, подставив палящим лучам коричневую лысину, и редко когда возвращался домой без голавлей, — быстрой, смелой рыбы, не боявшейся прожорливого соседа. За это, за свои ловецкие хитрости он получил всеобщее признание «колдуна-рыбалки».

Кладью ему служила поникшая над водой старая вишня. Корнями вцепившись в берег, она круто нависала над речкой, так что усыпанная серьгами ягод макушка ее наполовину ушла в воду, создав удобное место для рыбьего отдыха. Именно поэтому и любил это место дед Муха.

Сегодня он явился несколько раньше обычного, боясь, как бы кто не опередил его, хотя знал, что соперников у него, кроме атамана Калины, не было. На всякий случай осмотрев, не порвались ли корни вишни, или не подрубил ли кто их для потехи, он подвернул штаны до колен, повесил себе на шею жестянку из-под чая, где были черви, склянку с живыми мухами и сумочку с кузнечиками, проверил, в кармане ли хлеб, подсолнечная макуха и печеные зерна кукурузы. Потом осторожно сел верхом на дерево, привязал к нему ведерко с водой и, держа в зубах удочку, спустился немного вниз по стволу, до первого надежного сучка. Человек он был сухонький, маловесный, и жизнь его от прочности старой вишни не зависела.

Закончив приготовления, дед, наконец, наживил на крючок муху и приступил к делу.

В плесе, шевеля красными плавниками, разгуливали голавли. Подойдя к заманчиво яркой, свисавшей вишне, они жадно хватали ягоды, разрывая на части, отнимали друг у друга малиново-темные остатки и никакого внимания не обращали на дедову наживу.

— Кузнечика схотелось, едять вас? Ладно, будет вам кузнечик, — не унывал дед Муха и наживлял кузнечика. Но голавли только разбегались в стороны, когда он закидывал лесу, а наживу не брали. Не чувствуя собственного дыхания, не видя ничего вокруг, кроме голавлей и кугового поплавка, дед Муха, меняя наживу, закидывал лесу впереди идущих к вишне голавлей, нетерпеливо ворочался, а хитрая рыба не брала приманки.

— Беспременно надо срубать вишню. Это ж чистое измывательство над человеком, едять его мухи совсем с рыбальством таким! — вконец вышел он из себя.

2

В это время неподалеку от сада на бугре сидели Леон и Оксана, поджидая, когда девчата начнут ловлю сома. Им хорошо была видна детская фигурка деда Мухи, его тонкие, свисающие над речкой босые ноги, загорелая лысина, и Оксана то и дело беспокоилась:

— Ой, сорвется, честное слово, сорвется!

— Не сорвется, каждый день на этой коряжине сидит… Ты скажи вот, сколько времени прошло, а он еще ни разу не подсек. Чудно! — удивился Леон. — Пора бы уже и поймать!

И действительно, спустя несколько минут дед Муха ловко выхватил лесу из воды, и над головой его блеснула серебристая рыбка.

Оксана радостно всплеснула руками:

— Поймал!

Дед Муха, услышав ее голос, посмотрел в их сторону и погрозил удочкой.

— Ругается, что мы мешаем. Иди сюда. — Леон взял свою ливенскую гармошку и лег на склоне бугра.

Оксана подошла к обрыву и стала смотреть на левады.

Высокий бугор зеленым от моха каменистым обрывом был обращен к хутору. Склоны его густо поросли шиповником, мелким кустарником, ковылем, бесчисленными цветами, и все это источало запахи, то сладкие и душистые, как мед, то терпкие и крепкие, как вино.

Внизу извилистой лентой блестела речка. С берегов ее в ослепительную водную гладь. всматривались старухи-вербы тихо шелестя узкими, продолговатыми листьями. Где-то поблизости мерно и однотонно куковала кукушка.

В стороне от хутора, на левадах, за дымчато-зелеными делянками капусты, горели маки, виднелись яркожелтые пятна гвоздики, шляпы золотистых подсолнухов, и нескончаемыми полосами уходили вдаль ряды курчавой картошки.

А налево, среди высоких белостволых тополей, в садах утопал хутор. На бугре за ним, как часовой, маячил одинокий ветряк Загорулькиных.

— Хорошо, Лева, у вас! Степь, речка, эти зеленые горки… А цветы, цветы! — восторгалась Оксана, разгоряченным взглядом скользя по голубевшим вокруг цветам.

— Это тебе так кажется. А живи ты в хуторе — все это прискучило бы.

— Никогда!.. Тут все так красиво.

Радостному возбуждению Оксаны не было предела. Ее приводили в восторг и цветы, и речка, и дикие заросли кустарника, и крик кукушки, и просто зеленый бурьян, все, что она видела и слышала здесь. Вот она, легкая, в белом платье и в большой соломенной шляпе, побежала по склону бугра, на ходу срывая цветы, и что-то запела.

Леон улыбнулся. Приятно было ему, что Оксана такая нарядная и красивая, беззаботная и веселая. В его представлении такие люди, как она, сотворены были природой для чего-то возвышенного, неземного, а не для того, чтобы просто жить и работать. «На таких смотреть и то не каждый день можно: Яшка землю перевернет, чтобы ей приглянуться», — подумал он, любуясь сестрой, но ему не хотелось, чтобы ей приглянулся кто-либо, потому что тогда исчезнет в ней все очарование и она станет обыкновенной, как и все хуторские девушки.

Облокотись, он лежал на зеленом бархате мха, еле нажимая на белые пуговицы ладов, и глухо выводил на гармошке старинную песню.

Оксана нарвала цветов и, усевшись рядом с братом, свесив ноги над обрывом, стала плести венок. Длинные тонкие брови ее то озабоченно хмурились, то высоко приподнимались; слегка тронутое солнцем, белое лицо приняло сосредоточенный вид, и, глядя на него, можно было подумать, что она не цветы разбирала, а плела тончайшие кружева. Тихо-тихо Оксана что-то напевала.

— Аксюта, а ты спой, как надо, — попросил Леон.

— А как надо? — не отрываясь от цветов, спросила она и, не дожидаясь ответа, сильным грудным голосом запела:

— Вот это по-нашему, — чтоб все слыхали! Только я что-то не уловлю эту песню, — Леон пытался воспроизвести на гармошке мотив и не мог.

Оксана рассмеялась.

— Это романс. На гармошке у тебя ничего не получится.

И снова звуки ее голоса понеслись над речкой, над левадами, эхом отзывались в вербах, рощах, и рощи ожили и запели человеческим голосом.

Леон с любовью наблюдал за нею, за проворными движениями пальцев, слушал ее звенящий колокольчиком голос, и ему не верилось, что перед ним действительно сидит его родная сестра, — до того все казалось необычным. Он взглянул на свои короткие, грубые сапоги и на ее дорогие туфли, сравнил серые, по-цыгански нависшие над голенищами шаровары с ее нежнейшей белизны платьем, даже носа своего коснулся, такого же прямого и тонкого, как у нее, и с горечью подумал: «Одна мать родила, да не одна одевала».

Оксана запела другой романс, но Леон не слушал уже, а слегка впалыми, обрамленными синевой глазами задумчиво смотрел куда-то на мглистую степь, на маячивший ветряк за хутором. Когда же он, Леон Дорохов, заживет по-человечески? Неужели весь свой век он будет завидовать чужому счастью, и оно будет лишь маячить перед его глазами, как тот ветряк на бугре, а наслаждаться им будут другие? Об этом в который раз думал Леон, не видя впереди ничего хорошего для себя.

— Что с тобой? — спросила Оксана, оборвав. пение. — Ты как будто грустишь? Не люблю, когда грустят.

— Так, смотрю на тебя и радуюсь, что ты такая… красивая, — ответил Леон и сел, достав купленные по случаю приезда Оксаны дешевые папиросы. Помолчав немного, он продолжал — А жила бы ты на хуторе — кизяки бы босыми ногами месила, снопы руками вязала и была бы… не такая. А может, и батрачила бы, шею гнула на богатеев, как и другие.

Он говорил медленно, с какой-то неясной завистью и укором, и в голосе его чувствовалась тоска.

Оксана не проронила ни звука. Состояние у нее было такое, как если бы ее обвинили в чем-то нехорошем. Она росла, жила и воспитывалась, приученная к мысли, что рождена богатой и счастливой. Теперь она знала, что мир, в котором она выросла, который считала своим, — это не мир ее родных, что он глубоко чужд им и недоступен. Но зачем Леон напоминает об этом? Зачем корит ее и не хочет понять, что ей тяжело слушать это, что ей тоже, как и ему, хотелось бы видеть своих родных сытыми и одетыми, образованными и счастливыми? Ведь ее именно ради того и отдали на воспитание состоятельным людям, чтобы она не знала горя. А Леон как будто недоволен, что она стала такая. Оксана низко склонила голову, чтобы скрыть навернувшиеся на глаза слезы.

— Что же ты плачешь? Вот чудная! — взглянув на нее, усмехнулся Леон. — Радоваться надо, а она плачет.

— Радоваться… — глухо повторила Оксана. — Чему радоваться? Тому, что я живу в роскоши, а вы в нищете? Ах, лучше бы меня не отдавали богатым людям! Да, я радовалась, когда не знала, кто я. Теперь я знаю, что я чужая и здесь, и там — в обществе богатых людей, среди которых росла и воспитывалась. Как же мне жить? Где? С кем?.. Ты не представляешь, как мне тяжело. Здесь, на хуторе, я родилась, здесь меня любят сердцем, но я не могу здесь жить, потому что ничего хуторского делать не умею. Куда же мне деться? Я готова хоть сегодня сбросить с себя эти дорогие наряды, но что я без них? Ах, лучше бы не отдавали меня на воспитание, — произнесла она с тоской в голосе, — я по крайней мере знала бы, как мне жить!

Леон уже и не рад был, что так неосторожно высказал ей свои мысли, и виновато проговорил:

— Ну, не надо волноваться, Аксюта… Ты — наша, и мы ничего плохого про тебя не думаем и не корим. Я пойду на самую черную работу — была бы ты счастливой. А от правды все одно никуда не денешься.

— Лучше не знать этой правды, так легче было бы жить, — задумчиво проговорила Оксана.

— Нельзя жить без правды, сестра.

— Ты наивен, Леон. Все общество живет без правды. Ты по правде живешь разве?

— Нет. Потому что ее Загорулькин с атаманом захватили себе. Загорулькин вон скосил наш хлеб, а правда все одно на его стороне оказалась.

— Что ты хочешь этим сказать?

— То, что не привози мне больше таких книжек, как «Дубровский», не то я спалю и атаманов и Загорулькиных! — неожиданно ответил Леон.

Оксана изумленно посмотрела на его злое лицо и только покачала головой:

— Ох. Лева, смотри лучше…

— Смотрю…

Разговор их оборвался. Ловя носом чей-то след в траве, показалась рыжая охотничья собака. Через минуту из-за бугра вышел Яшка и остановился, всматриваясь.

Сердце Оксаны забилось, но она умела владеть собой и не выказала своего волнения.

Подойдя ближе, Яшка сказал:

— Бонжур-тужур дорогим землякам. — И, сняв охотничье кепи, шутливо раскланялся.

Собака обнюхала Оксану, и Яшка крикнул:

— Тубо, Трезор! Куш!

Оксана с любопытством осмотрела его охотничью куртку, высокие сапоги, потрогала болтавшегося на поясе степного орла с распущенными крыльями и пожала плечами.

— Французские слова… этот наряд… Вы и впрямь похожи на тургеневского героя, — сказала она с легкой усмешкой.

Яшка рассмеялся, посмотрел ей в лицо смелыми, жадными глазами. Он не совсем понял, что хотела сказать Оксана, и простодушно ответил:

— Это охотничьи слова, Аксюта. Собаку я у помещика купил, она понимает только по-французски. А я во французском языке разбираюсь не больше, чем наш баран в святом писании.

Они разместились у обрыва скалы, стали громко разговаривать и смеяться, и дед Муха пригрозил им, чтоб не шумели и не мешали рыбной ловле.

Яшка чувствовал себя свободно, подшучивая над дедом Мухой, рассказывал чужие и им самим выдуманные охотничьи приключения, и всем было весело.

Внизу, между каменными изгородями, что делили левады, шли к речке девчата. Алена несла на плечах бредень, Настя — болтушки.

Оксана, Леон и Яшка спустились к плесу.

3

Алена с подругами не в первый раз охотилась за сомом, и все неудачно. В прошлое воскресенье сом попался в бредень, да Настя неосторожно угодила хищнику болтушкой по голове, и охота кончилась тем, что он порвал сетку, едва не утопил девчат и благополучно ускользнул. Однако и это было хорошо: все видели, что сом был сом, а не водяной, как говорили на хуторе. Поймать же его девчатам хотелось уже потому, что никто, сколько ни находилось охотников, не мог его перехитрить, и кончалось больше тем, что пропадали сети.

Девчата тихо подошли к пологому берегу, стали разматывать бредень.

Дед Муха только что подсек седьмого голавля и не был намерен этим ограничиться. Поэтому он строго крикнул на противоположную сторону плеса:

— Вас зачем принесло сюда в такую пору?

Алена знаками начала объяснять ему, чтобы он молчал, — ненароком уйдет сом, но дед Муха, знать ничего не желая, шумел:

— Проваливайте отсель, пока я заместо голавля крючком не подсек какую! Рыба-алки, едять их мухи, какие…

— Да тише же, дедушка! Сом учует! — вполголоса умоляла его Алена, но дед не унимался.

— Со-ом… Велю вам в одночас удалиться отседова, не то я так наловлю вам удилищем, что и сидеть у меня разучитесь. Рыба клюет, а их тут лихоманка носит, — возмущался он, забыв, что по его же правилам сейчас можно было переговариваться только знаками.

Девчата торопились использовать дорогое время, пока хищник отстаивается в тени пещеры; в премилый раз они пришли, когда он повернулся-головой к выходу, готовясь покинуть свое логово, а тогда взять его невозможно — мордой коснется сетки, и все пропало.

Не став спорить с дедом, они вошли с бреднем в воду, бесшумно миновали поникшую вишню, на которой, как петух на жерди, сидел дед Муха, и, приплыв к обрыву, обогнули сетью пещеру. Потом вогнали в грунт заостренные клячи и замерли в ожидании, по шею стоя в воде.

Настя заработала болтушкой, выгоняя хищника. От ее ударов вода под кручей пенилась, брызги летели во все стороны, глухо булькая, и это окончательно вывело деда Муху из терпения.

— Ах вы, бес бы вас взял со всеми потрохами! — опять зашумел он над головами девчат. — Да я вам что — кобель, что должен гавкать по сто разов?.. Аленка! Настя!.. Осатанели девки! — сокрушался он, беспомощно махая руками, но минуту спустя утихомирился и даже с любопытством стал наблюдать, что выйдет из затеи девчат.

Оксана с Леоном подошли к деду, Яшка поотстал. От его наблюдательного глаза не ускользнуло, что Оксане он приглянулся, и у. него созрел смелый план.

— Пошли на ту сторону, — сказал Леон и направился к старой, разрушенной гребле, но Оксана не расслышала и продолжала наблюдать, что делают внизу девчата.

Вдруг вода в пещере всколыхнулась и закружилась воронкой. Алене показалось, что сом идет прямо на нее, а не в бредень. Еще сильней нажав на кляч, надежней вогнав его в глинистое дно, она знаком попросила у Насти болтушку. Та бросила шест неосторожно.

Алена схватилась за нос.

— Холера б тебя на том свете так кидала!

Девчата засмеялись, но Алене было не до смеха: такой решающий момент, а она должна заниматься своим носом, останавливать кровь.

— Та-ак. Одна уже наловила, — удовлетворенно покряхтел дед Муха на вишне.

Вдруг лицо Насти, стоявшей у другого конца бредня, сделалось бледнее полотна, глаза испуганно уставились на Алену, и на некоторое время она лишилась дара речи. Потом лицо ее просияло, и она приглушенно заговорила:

— Девчата, родименькие! Он, проклятущий… Истинный Христос — он, мерин идолов, — и отступила в сторону, почувствовав, как что-то противно скользкое коснулось ее тела и пошло в бредень.

Еще через минуту возле самого лица Алены из воды показался огромный, зеленоватый хвост, скользнул по щеке ее и скрылся в воде.

— Фу-у, какой, — брезгливо отвернулась Алена.

Ждать было нечего: девчата понимающе переглянулись и стали отходить от берега. Стоя по шею в воде, они миновали пещеру, тихо отплыли, на глубокое место, и, сойдясь на середине речки и замкнув бредень, все поплыли по течению. Сом был в сетке, но пока этого не чувствовал.

Яшка неслышными кошачьими шагами подошел к речке и остановился позади Оксаны.

Дед Муха знал, чем может кончиться опрометчивость девчат. Желая предупредить Алену и забыв, что сидит на дереве, он всем телом наклонился вперед, приглушенно крикнул:

— Мотню! Мотню же…

Тут голос его оборвался: главная опора — сук на грех обломился, и в один миг старый рыбак свалился в воду.

— Ах! — вырвалось у Оксаны. Она отшатнулась и оказалась в объятиях Яшки. Он поцеловал ее, в шею и как ни в чем не бывало столкнул с обрыва Трезора.

— Тю! Тю! Куда тебя нечистые… — испуганно завопил дед Муха, барахтаясь в воде.

— Купаемся, дедушка?.. Как оно там ловится? — насмехался Яшка.

— Да, вишь… крючок, должно, рак затащил… не пропадать же добру! — не теряя достоинства, ответил дед Муха.

А Оксана стояла у обрыва, и ей казалось, что в том месте, где поцеловал Яшка, лежит что-то горячее. Она была удивлена и возмущена поступком Яшки и готова была уйти, но что-то удерживало ее на месте, и она стояла рядом с ним, наблюдая охоту на сома.

Искусство девчат должно было состоять в том, чтобы не зажимать хищника бреднем, а вести его как бы на воде. И они вели его осторожно, медленно, пользуясь течением и собственным движением сома. Но это легко было делать на глубине, когда сеть его не стесняла. А что делать, когда он коснется грунта?

Осторожно сворачивая к отлогому противоположному берегу, напрягаясь до последнего мускула, они обхватывали сома бреднем все больше и больше, чтобы ему негде было развернуться, шепотом переговаривались, как его лучше вытащить на берег, но никто ничего толком не понимал, потому что каждая задыхалась от тяжести сети-и от усталости, а тут еще клячи оказались неуклюже-длинными и мешали движению.

Надо было проплыть не более двадцати саженей, но долгими показались эти сажени… Наконец Алена почувствовала под ногами грунт и подала знак стоявшим на берегу девчатам и Леону, чтоб помогали.

— Возьмите гузырь! — сказал Леон и вошел в воду.

Только теперь сом почувствовал беду: он вдруг крутнулся так, что на поверхности вода заходила, как в половодье на глубоком месте, и рванулся назад. Однако девчата крепко зажали в руках подобранный гузырь, и усилия сома были напрасны.

— Мотню, мотню подберите! — выбравшись на берег, на ходу кричал дед Муха, приближаясь к девчатам, и тоже вбежал в воду на помощь.

Сом заметался… Стесни его бредень на глубине, он порвал бы сеть, но сейчас его брюхо коснулось земли, двойная сеть облегла его вплотную, и он не мог развернуться. Отчаянно работая хвостом, он дергал клячи то в одну сторону, то в другую, изгибался так, что показывал из воды зеленую спину, и неизвестно — удержали бы его девчата, если б дед Муха с Леоном не помогли.

— Брешешь! Тяни, Леон! Живо, девки! Давай! Рр-азом! — командовал дед Муха.

Наконец кое-как сома выволокли на берег.

— А, сукин сын, воряга, нагулялся? Отыграются тебе теперь гусята и всякая божья тварь! — торжествовал дед Муха, подтягивая сеть. — Ай да де-евки! Чтоб бабы такого черта когда ловили — ни в жисть!

Изгибаясь дугой, позеленевший от тины, хищник бился о землю, шлепая по траве с такой силой, что она ложилась будто скошенная, и все норовил уйти в воду. Дед Муха выхватил из-за голенища кривой садовый нож, которым обычно потрошил рыбу, изловчившись, перехватил сому горловину, и тот сразу обессилел.

Леон не спускал глаз с противоположного берега. Ему казалось, что Яшка лишь для видимости наблюдает ловлю сома, а сам о чем-то все говорит, говорит Оксане. «Жалуется на отца», — решил он в уме.

Настя тихо сказала, головой еле приметно указав на Яшку:

— Он не на шутку с ней затевает, с Аксютой.

Вот Яшка и Оксана пошли берегом. За кустом калины они задержались. Потом Оксана вдруг выбежала из-за куста и направилась к старой гребле.

Яшка резко шагнул в сад, и через минуту раздался выстрел. Поднявшаяся сова на мгновенье как бы повисла в воздухе и камнем упала между деревьями.

Дед Муха злорадно проговорил:

— Стреляешь? Оно и сова — птица, раз поумней какая утикает.

Все обернулись в сторону панского сада и молча переглянулись.

Немного спустя пришла и Оксана.

Смотреть добычу сбежался весь хутор. И не удивительно: такого огромного сома еще никто не видел.

Атаман Калина достал из кошелька трехрублевую бумажку, отдал Алене и покровительственно похлопал ее по плечу:

— Поделите между собой. Никому не давался, а вам посчастливилось.

Алена смущенно опустила голову, одернула прилипшую к телу мокрую юбку, кофточку.

— Теперь не бойся, бабы, за птицу, — обратился Калина к женщинам. — Да благодарите Аленку, что словила такого ирода. Сомятину можете забрать, какая охоту имеет.

Бабы загалдели, заспорили, а дед Муха подошел к Калине и просительно снял картуз:

— Василь Семеныч, дозвольте бабке на уху отрезать.

— Это проси у девчат, парень, они ловили, они и хозяева. Только навряд сомячий жир вам с бабкой на пользу пойдет.

Дед Муха умоляюще глянул на Алену, на ее подруг и часто заморгал глазами:

— Ну, девоньки? Я ж вам… Дозвольте, милушки, а?

Алена незаметно сунула ему в руку бумажку, сказала:

— Берите хоть всего, дедушка.

Дед Муха не знал, что и говорить от радости. Схватив Алену за руку, он крепко сжал ее старческими сухими руками, и на глазах его выступили слезы Ведь у него было целых три рубля!

Вскоре после этого случая на реке Леон пришел в лавку Загорулькиных за табаком и застал там Яшку одного. Яшка сидел за столиком и что-то подсчитывал, щелкая на счетах. Завидев Леона, он весело обратился к нему:

— А-а, это ты? Сейчас, постой немного, барыши отцовы досчитаю.

— Мне некогда. Дай махорки пачку, — хмуро сказал Леон.

— Яшка дал ему две пачки махорки, но денег не взял.

— Отец не обеднеет, а тебе пригодится, — сказал он. — Что ты такой надутый?

Леон закурил, спрятал махорку в карман и тогда ответил:

— Спасибо за табак. А насчет веселости я тебе вот что скажу, Яков: если ты будешь обхаживать Оксану, я сделаю из тебя труху. Понял? Она не пара тебе.

Яшка нахмурился, немного подумал. Скажи это другой кто, он вышвырнул бы его на улицу, но с Леоном ему не было расчета ссориться. И он виновато проговорил:

— Скажу по чести, Левка: я поцеловал Оксану и сказал ей, что это только начало. Я знаю, что она мне не пара. Но… Алена тебе тоже не пара. И, выходит, мы с тобой связаны одним узелком и ссориться нам нет расчета.

Он вышел из-за прилавка и стал перед Леоном.

— Бей, если хочешь. За Оксану стерплю.

Леон отстранил его и ушел. Да, Яшка был, кажется, прав.

Глава четвертая

1

Дул горячий, сухой ветер…

Нескончаемыми тяжелыми волнами катились и шумели по степи хлеба. Нагибал суховей упругие, золоченые стеблины, трепал их ожесточенно, будто вырвать, разметать хотел по полям, дорогам, да не хватало силы: налетит яростно, положит до самой земли, а стебли выпрямятся и опять шуршат и кланяются на все стороны, будто над ветром смеются. И колыхалась, шумела попрежнему от них степь от утра и до вечера, как живая.

Страдная пора была в разгаре. Всюду, куда глазом ни кинь, в больших шляпах, в длинных холщовых рубахах маячили косари. Острой звенящей сталью они рядками валили на стерню безусую гирьку, черняную гарновку. За ними, нагнувшись, шли женщины, вязали скошенное в тугие снопы, расставляли их искусными крестцами. И раздевалась, пустела степь, и копны заселяли ее и пестрели всюду, как байбачьи курганчики.

Не шептаться теперь колосьям безмятежно тихо утренними зорями, не хвалиться перед проезжими янтарными своими зернами: пройдут дни, вылущат их гранитные катки, и посыплются зерна на жернова ветряков, в пустые закрома хутора, в прожорливые купеческие амбары…

Пшеница у Дороховых выдалась низкорослая. Косогор плохо задерживал влагу, дожди падали не часто, а суглинистая почва не оправдала надежд на загорулькины сортовые семена. И опять тоска и обида точили сердце Игната Сысоича. Дергал он к себе старую косу, срезал гарновку под самый корень, чтобы больше досталось соломы, а мысль возвращалась к чужим дородным полям. Не такой вышел хлеб, как у других людей.

Рядом с ним косил Леон. Игнат Сысоич видел, как широким полукругом все дальше и дальше отступала перед ним пшеница, как она приветливо кивала ему, и рядками ложилась немного поодаль, ожидая, пока ловкие женские руки свяжут ее в тугие, курчавые снопы. А Леон все шел и шел — высокий, прямой, сумрачный, и сталь его косы зайчиком вспыхивала на солнце.

«Разве ж ему такую валить? Играется, а не косит», — подумал Игнат Сысоич и ласково сказал, остановившись:

— Передохнем, сынок, трошки… Эй, дочки, охолоньтесь немного, все равно за раз не повяжете, — крикнул он Насте и Оксане, но те спорили:

— А я тебе говорю — не так! Вот как надо: скорей и лучше будет, — поучала Настя Оксану.

— Ничего подобного! Мама говорила, что перевясло обязательно надо скручивать, а уж потом вязать сноп, — возражала Оксана и обидчиво обратилась к отцу: — Ведь я правильно делаю, батя? А она заставляет вязать некрученой соломой.

Игнат Сысоич незлобно погрозился Насте:

— Ты, коза! Все лишь бы скорей? Смотри у меня… А ты не слушай ее, дочка, а перевяслом да через плечо — хорошенько!

Оксана шутливо набросилась на Настю, свалила ее на стерню, и степь огласилась беспечным девичьим смехом.

Леон снял картуз, подолом рубахи вытер потное лицо. Он тоже видел, что урожай опять был не такой, какого хотелось, и ему стало досадно на свою работу. Оттягивая от спины прилипшую рубаху, он недовольно сказал:

— Опять, кажись, труды пропали. По три четверти^[3] — больше не возьмем.

Игнат Сысоич большим пальцем провел по лезвию косы, достал из-за голенища брусок и чиркнул им по стали так, что она жалобно взвизгнула. Подумав, вздохнул и сказал:

— Бог его знает, как оно все выходит. Рази ж такой ей быть по зяби, хочь бы и пшенице? И пахано хорошо, и семена Нефедовы, а видишь? Значит, хозяева мы с тобой, сынок, никудышные… Эй, дочки, принесите-ка из кринички холодненькой!

Оксана взяла из-под крестцов кубышку, выплеснула нагревшуюся воду и побежала в балку. Следом за ней направилась и Настя.

Леон проводил их взглядом, взял у отца брусок и несколько раз провел им по косе.

— Яшка за Аксюткой стал увиваться, — обронил он хмуро.

Игнат Сысоич озабоченно почесал запыленную, седоватую бородку. Теперь ему стало понятно, ради чего Яшка дал золотую пятерку и не взял обратно, когда Игнат Сысоич хотел вернуть ее. Уверенно, с гордостью он ответил:

— Ничего, тут он облизнется! Это ему не хуторская девка.

От проселочной дороги, по меже, к Дороховым шел человек.

Невысокий и худощавый, в широкополой соломенной шляпе, он издали был похож на подпаска хуторского стада, но лапти выдавали его родину.

Зажав под рукой косовище, он то и дело срывал колос, тер его ладонями, на ходу провеивая и считая зерна.

— Он и есть, глянь! — обрадованно воскликнул Игнат Сысоич, узнав гостя.

Подойдя к Дороховым, человек снял шляпу, тенорком выкрикнул:

— Помогай бог, Сысоич, Леон! Живы тут?

— Живы, Ермолаич, бог миловал…

Ермолаич положил на землю обмотанную мешком косу и кленовый держак и, сбив шляпу на затылок, тылом ладони вытер заросшее рыжеватой бородкой лицо.

— Отдыхаем? Ну и пекет!

— Паров набираемся… Пшеничка — видишь? Казака с конем укроет. Прямо замучила, — пошутил Игнат Сысоич.

Ермолаич присел на стерню, облегченно протянул ноги и разжал кулак, показывая зерно:

— Вот она, пшеничка твоя! Двадцать семь — самое большее. А у Степана Осиповича — сорок два зерна в колоске, колос наполовину длиннее.

Игнат Сысоич тяжело опустился подле него, поджал ноги и достал кисет с табаком.

— У нашего Нефадея пятьдесят одно зерно в колосе — шутка ли?

Ермолаич был известен по всей округе как непревзойденный косарь и мастер на все руки. Сам он был из-под Воронежа. Неутомимый ходок по чужим краям, он одинаково хорошо знал Кубань и Таврию, Заволжье и Терек, косил на Дону и Украине, зарабатывая на кусок хлеба семье. Теперь он на Кубань послал двух сыновей, а сам избрал место поближе от родного села. Каждый год в конце июня он приезжал в Кундрючевку косить высокие густые хлеба, а свое хозяйство оставлял на жену и дочек. Не раз уже, прощаясь с Дороховыми глубокой осенью, давал он зарок больше не приезжать, надеясь на заработки сыновей, но лишь только зацветала рожь, вновь появлялся в хуторе. Останавливаясь на харчах у Дороховых, косил Ермолаич хуторянам травы и хлеба, клал печи и чинил хозяйкам цыбарки, и, глядя на него, можно было подумать: будь лето в два раза больше — его энергии хватило бы. Но первые снега напоминали ему всякий раз о семье, и он исчезал из хутора так же незаметно, как и появлялся.

— Откуда бог несет, Ермолаич? На, крути! — подал ему кисет Игнат Сысоич.

— Да был у тебя дома, струмент оставил, а иду с Чекмаревой — у Степана Осиповича спробовал две недельки. Богатый казак, а скупой — страсть!

Ермолаич переобул лапти, рассказал о строительстве в районе своего села железной дороги, о предполагаемой свадьбе старшего сына и вновь вернулся к тому, с чего начал.

— …Такие-то дела. Замучили народ неурожаи. Да и у вас, как я посмотрю, зернышко не ядреное нонешний год.

— Ячменек ничего, гарновка вот подкузьмила. У других — по грудь солома да в четверть колос, а у нас, — развел Игнат Сысоич руками, — все не как у людей.

— Не-ет, Сысоич, кабы это у нас, в Воронежской, — у нас добрей хлебушко был бы. Вывези ты на полосу возов тридцать навозу, так и тебя господь не обидит… На такой земле надо бы по десять четвертей ржицы собирать, не менее.

— Не заведено у нас, на Дону, навоз возить: кизяки бабы с него лепят да печки топят. Участок такой и дождей мало — вот она беда где. Я хотел нонешний год другой участок взять, так поди ж ты! Недели две ходил к казаку. Я пятнадцать даю, а ему вынь да положь двадцать целковых — хочь умри. Так и не отдал, под толоку пустил, да теперь и гребет по трешке за голову, за попас. А где нашему брату, мужику, толоку взять? Одним земли вдосталь, а тебе все озадки.

Ермолаич искоса глянул на Игната Сысоича, улыбнулся.

— А как же мы-то на осьминниках на едока держимся? И живы, слава богу, не подыхаем.

— «Не подыхаем», — повторил Игнат Сысоич, пряча под усами усмешку, — только и того. А как по правде сказать, так вы и живете только тем, что до нас каждое лето ездите. Какая уж это жизнь? — махнул он рукой. — Сын косить едет, ты цыбарки починять, стекла вставлять. Добро, народ вы мастеровой, а как до нас доведись — конец бы каждому. И не езди вы — чего б вы делали? Картошку бы ели с житным хлебом да квас с таранкой хлебали. Оно хочь и мы едим не белый, потому — норовишь, какой добрей, продать, да все-таки у нас больше пшеничка, как ни говори… Ты не обидься: я так, по-свойски, тебе говорю.

Ермолаич, опершись на локоть, лежал на боку, соломинкой ковырял сухую, разорванную трёщинами землю. Исхудалое, морщинистое лицо его было как прах, — черное, обветренное; оттого, что щеки ввалились, нос казался большим, несоразмерным лицу, и только по впалым, быстрым глазам видно было: нет, искрится еще жизнь в этом щупленьком, измученном человеке, и не все еще силы выжала из него судьба-мачеха.

Что он, вскормленный ржаной коркой да квасом, мог возразить Игнату Сысоичу, когда у него самого душа была переполнена горем, когда его самого обижали и в родном селе, и в далеких чужих станицах, и в городах — всюду, куда за пропитанием гоняла жизнь? И он не возразил, а только шевельнул запыленными бровями и тяжело вздохнул.

— Чего ж тут обижаться, Сысоич! Каждый из нас, мужиков, как приходит весна, так и пошел кочевать, как цыган, по белу свету, а свое на бабу с детишками бросаешь. Так и вся Расея скитается, как бездомная. А прокормишься этим? В летошний неурожайный год сколько поумирало народу… Ты вот и тут живешь на хлебном Доне, а далеко ли от нас ушел? Нет, брат, я тут чужой, да и ты не свой, как я насмотрелся за эти годы. Разве что казачок какой из бедных, вроде Степана, одинаковой с нами души человек, а вот эти… — неведомо куда указал Ермолаич, вскинув бородкой, — другому целое лето спину гнешь, а он и три десятки не даст, чуть не за одни харчи работаешь. А ежели еще и машины, как у Нефеда, пойдут — и насовсем заработки переведутся. Ну, скажи на милость, куда подаваться, куда? — Он пытливо посмотрел в глаза Игната Сысоича. — Некуда! Вот она вековая беда где наша. Так-то… Ходу у нас нет, у мужиков!

— Нет ходу, верно, — согласился Игнат Сысоич и рассказал ему о покосе пшеницы Загорулькиным и угрозах атамана.

— А то, думаешь, не выселят? Права в их руках… — подтвердил Ермолаич. — Нет, Сысоич, нам надо другую жизнь искать.

— Искать… Кабы она на дороге валялась где, другая жизнь эта, может и нашел бы!

— Я не знаю, на какой дороге она валяется, только жене, когда уходил, сказал: осенью бросаю хозяйство. На завод буду перебираться, может там вольготнее станет жить.

Оксана с Настей вернулись из балки, принесли холодной воды.

— Так будете ходить, дочки, отца высушите, — шутливо заметил Игнат Сысоич.

Оксана была в простой деревенской кофточке, в поношенной юбке, и Ермолаич не узнал ее. Лишь когда, подавая ему кружку воды, она назвала его по имени, он признал ее и обрадовался:

— Никак это ты, Аксюта? Ах ты ж, проказница, как обвела Ермолаича! А я и не смотрю, потому вижу — чужой человек… Ну, здравствуй, красавица!

Оксана засмеялась:.

— Да и вас трудно узнать, дядя Ермолаич. Совсем вы худой стали. Прошлый год не такой был. И усы у вас теперь какие-то другие, короткие.

— Жирным, Аксюта, тяжело работать, и заработки шибко худые будут. А усы — это я заместо съедобного пообкусывал за зиму. Вот поживу здесь на жирных хлебах, авось вырастут.

Ермолаич остался до вечера помочь Дороховым. Приладив свою косу к древку, он выбрал ею в пшенице саженный квадрат, поплевал на ладони и пошел рядом с Леоном, размеренно шагая за каждым взмахом.

— Вы широко берете, дядя, мою делянку захватываете, — заметил Леон.

— Это мой замах такой, брат. А ты потесни отца… Да гляди, этого лешего обкоси, — указал Ермолаич на зеленый куст чертополоха, высившийся впереди над пшеницей.

Леон забыл, что коса его была слегка выщерблена. Дойдя до куста, он с силой ударил косой, и чертополох повалился вместе с колосьями. Положив еще несколько рядов пшеницы, Леон остановился: что-то недоброе почувствовала рука. Осмотрев лезвие, он нахмурился, поднял срезанный под корень чертополох и со злостью швырнул его далеко в сторону.

— Ты чего? — тревожно спросил Игнат Сысоич.

Леон молчал. Стыд и досада густой краской залили ему лицо, и он виновато опустил голову.

Игнат Сысоич торопливо подошел к нему и сердито вырвал из рук косу. Трещина от лезвия доходила почти до ободка. Игнат Сысоич покачал головой:

— Так и знал… Эх, Левка, чем только ты думаешь!

— Будяк пособил. Она лопнутая была, — попробовал оправдываться Леон.

После этого Игнат Сысоич уже не мог сдержаться:

Где она лопнутая была? Лопнуть бы ею по твоей башке, — другой раз знал бы, как косить надо. Да об такой дуб ногу поломать можно, а не только железо! Хозяин, ядрена в корень…

— Да чего вы ругаетесь, батя! Ведь не с умыслом же я сделал это?

Игнат Сысоич сплюнул, бросил косу и, отойдя в сторону, вынул из кармана кисет.

— Вот везет! Как метит, накажи господь: где тонко — там и рвется.

Ермолаич поднял косу, пальцем долго водил по лопнувшему месту.

— Ну, ладно, чего ж теперь — драться? Я ковалю скажу, как надо с ней, и как все одно новая будет. Еще лучше! — подмигнул рн Леону.

— Я до Максимовых сбегаю, — вызвался Леон.

— Куда хочешь иди, а нонче день — год кормит.

Игнат Сысоич дрожащими пальцами свернул толстую цыгарку и стал было выбивать огонь, но искры от кремня пролетали мимо трута, и он не загорался. Ермолаич взял у него кремень, ровно приложил конец шнура к краю камешка, и со второго удара трут взялся жаром.

— От злости только жилы дергаются, — сказал он, — а дело не спорится… Дай-ка на цыгарочку.

Игнат Сысоич молча подал ему бумажку и насыпал на нее табаку.

Подошло время обеда. Марья устроила под телегой возле балагана тень и подняла на палке белый платок-веху.

Когда сели вокруг разостланного на земле мешка, она достала из кармана небольшую деревянную ложку, вытерла ее о серый фартук и отдала Оксане.

— Это я тебе купила, дочка, а то нашими и рот разорвать можно — чисто лоханки свинячие.

Оксана подняла на нее свои зеленоватые глаза и ничего не ответила: опять ее отделяют от всех.

Дома Марья потчевала Оксану чем только могла: цыплят резала, начиняя их душистой начинкой, молока давала, сколько могла, у Максимовых меду разжилась для нее, у деда Мухи — яблок: все лучшее, что имели Дороховы и не всегда ели даже по годовым праздникам, ставилось на стол перед нею, а Леон даже вина раздобыл у Яшки.

Оксана видела, с какой любовью все это делается, и ей приятно было такое внимание родных, но как только перед нею вставал вопрос, часто ли они сами едят это, — ей становилось не по себе. Так и сейчас: все ели борщ, заправленный салом, а она — суп с цыпленком; всем была приготовлена картошка, а ей — блинчики со сметаной. И Оксане стыдно было есть все это, тем более в присутствии Ермолаича. Хлебнув несколько ложек супу и еле проглотив три блинчика, чтобы не обидеть мать, она поблагодарила и направилась в балку с ведерком, чтобы принести воды.

— Да вода есть, дочка! — сказал Игнат Сысоич.

— Я холодной принесу, батя!

2

А Леон шел к Максимовым, и в голове его бродила все та же неотвязная мысль: нет, так жить нельзя. Нет больше ни сил, ни желания маяться день-деньской из-за такого урожая. И в работники незачем наниматься. Но что делать и где искать заработка, если даже Ермолаич, умудренный жизнью человек, лишь зарекается искать сытый кусок по чужим краям и все равно идет искать его каждый год? «А делать что-то надо. Поговорить разве с Аксютой и устроиться в Черкасске?» — думал Леон, но его пугало то, что он ничего не умеет делать, кроме как сеять и убирать хлеб.

Фома Максимов работал вместе с косарями. В свое время не одну думу он передумал с Игнатом Сысоичем; бывало и спали вместе с ним на одном тюфяке, и мечтали о хорошей жизни, но когда начал он богатеть, реже стал бывать у Дороховых и старался сдружиться с богатыми казаками. Теперь он собирался мериться силой с самим Загорулькиным и твердо решил, что в будущем году, лишь отцветут медовым цветом сорок десятин густого максимовского хлеба, — убирать его выйдут в поле не медлительные косари из России, а новенькая лобогрейка, и тогда можно еще посмотреть, кто кого будет учить: Загорулькин — мужика Максимова или Максимов — казака Загорулькина.

Так мечтал недавний бедняк Фома Максимов, под корешок скашивая высокую гирьку, и надеялся, что мечты его обязательно сбудутся.

— Помогай бог, дядя Фома! — сказал Леон, подходя.

Максимов остановился, снял широкую соломенную шляпу, и лысина его блеснула на солнце.

— Спасибо, Леон… За чем хорошим пожаловал в такой горячий час?

«Жадный! Даже чужие часы считает…» — подумал Леон и виновато ответил:

— Косу порвал, выручите, если можно.

— Молодец, парень. Как это тебя угораздило?

— Она треснутая была, а будяк подсобил.

— Я и говорю: оно у вас с Федькой завсегда пособщики в таких делах находятся. Тот никогда шкоду один не делает, все ему кто-нибудь пособляет… Ну, что ж с тобой делать? Придется дать. Только ежели и моя коса треснет, не обижайся: я тебя скорей Игната оттрескаю, право слово!

На току Максимовых, на трех колесах от воловьих дрог, скособочилась старая деревянная будка. Поодаль от нее, между треногой, на проволоке висел закопченный котелок, под ним дымились кизяки. От них извилистой струйкой тянулся беловатый дымок и таял где-то над головой.

Федька и Леон дружили с детства. Часто, как и отцы их когда-то, они вместе спали, ели и даже одеждой друг друга щеголяли на улице по очереди, пока Леон не обогнал своего друга ростом. Федька был не в отца. Простодушный и отзывчивый, он часто выручал Леона при хозяйственных затруднениях, и Леон знал: если ему что-нибудь надо, Федька из-под семи отцовских замков достанет, хотя бы ради этого ему пришлось лишний раз испытать тяжелую отцовскую руку. Но сейчас сам Максимов раздобрился. Федька вынес из будки косу и, отдавая ее Леону, сказал:

— Смотри, Левка: еще будяк скосишь, мой отец две шкуры спустит — твою и мою.

На току никого не было, и Федька предложил Леону покурить — он не курил при отце.

— Как ты думаешь, — с серьезной миной заговорил он, быстро свертывая цыгарку, — яблоки в панском саду по нас не скучают? Годовой праздник на носу, спас, а какие ж мы ребята, ежли не спробуем тех яблок за здоровье пан-генерала?

Леон сказал, что дед Муха к спасову дню купил крупной соли и похвалялся, что будет встречать ею охотников до яблок, но Федька беспечно махнул рукой:

— Да это он на засолку своих голавлей! Он же сидит, сидит на солнцепеке, ну, покуда там десятого подсекет, а первые к тому времени уж протухнут. Известное дело, за такое рыбальство бабка Муха молитву ему читает, а там за бороденку, — вот он и решился: делать засолку прямо на рыбалке… Нет, мы так устроим: я заранее заберусь в сторожку и перезаряжу ружье. Уж я что-нибудь устрою вредному старику! Весело будет, вот увидишь!

Хитроумные планы покражи яблок, меда, денег с тарелок. в церкви возникали в Федькиной голове молниеносно, и Леон усмехнулся:

— Ну и голова у тебя: наказной атаман позавидует.

— В наказные не гожусь: обкраду всех купцов, — невозмутимо ответил Федька и, меняя тон, озабоченно сказал: — Слышал я от сестры: мол, Яшка здорово увязался за Аксютой. Как ты на это смотришь? Может, ему фонарей наставим?

— Я говорил Яшке, что она ему не пара. Думаю, что Оксана на него не польстится.

Федька выпустил из уголка рта струю дыма, немного помолчал.

— Вот о чем я должен сказать тебе, как другу, — продол — жал он, отводя взгляд в сторону: — Нефадею не понравится ваша любовь с Аленкой: бедный мужик богатой казачке тоже не пара. Но Яшка… он скоро вторым хозяином в доме станет, помяни мое слово. А если у него с Оксаной не сладится дело, тогда уж у тебя с Аленкой наверняка ничего не выйдет, — уверенно заключил он. — Понимаешь?

Леон об этом не думал. Он бросил на Федьку нетерпеливый взгляд, как бы убеждаясь — серьезно он говорит или шутит, но тот, прямо посмотрев ему в лицо, подтвердил:

— Всерьез говорю, Яшка такой… он мстить будет.

И Леон задумался. А что, если и в самом деле это случится? До сих пор Яшка ничего не имел против него, Леона и, судя по его взаимоотношениям с отцом, несомненно встал бы на сторону Алены. «Но неужели ради счастья Аксюты придется поступиться своим счастьем?» — подумал Леон и спросил:

— Откуда тебе влезла в голову эта дурацкая мысль?

Федька молча указал пальцем в небо.

— Да, умная у тебя голова, — усмехнулся Леон. — Если мы с Аленкой поженимся, Яшку не обвенчают с моей сестрой. Запрещено это, — уверенно возразил он, но Федька отрицательно покачал головой.

— Не бойся злого, а бойся золотого, знаешь ты это? Четвертную архиерею в зубы — и все хлопоты. Это Яшка. А тебе придется у Нефадея просить благословения.

Леон встал, прошелся возле будки, а Федька, искоса наблюдая за ним, видел, что теперь уж Леон действительно ожесточится, и затаил дыхание.

— А мне не нужно его благословения, заберу Аленку и так, — вдруг заявил Леон.

— Без венца заберешь? Без приданого? — насмешливо переспросил Федька.

— Без венца и без приданого.

Федька снисходительно улыбнулся.

— Это тебе, парень, коса в голову ударила… «Заберу», — язвительно повторил он. — И такое сгородит, что и пьяному в голову не придет, накажи господь! Все в двери ходят, а он в окно, как воряга, будет лезть… Люди спокон веков так живут! Законы на это есть!

Леон остановился, чужими глазами посмотрел на друга. Смуглое, худощавое лицо его потемнело.

— Так что ж, по-твоему, я должен молиться на такие законы? — с дрожью в голосе заговорил он. — Отца в холодную — есть законы? Овечек отымать — есть законы? Земли не давать, губить зеленую пшеницу — тоже есть законы, и только для моей женитьбы на Аленке, для моей жизни нету законов, потому — я бедный мужик? — Сверкнув глазами, он жестко сказал: — Хватит с меня этих законов! Я лучше на большую дорогу пойду и там распытаюсь с атаманом и Нефадеем, почему все законы они обернули против меня! — И, вскинув косу на плечо, он быстро зашагал к балке.

Федьке от таких слов сделалось даже страшно.

— Да-а!.. Он пойдет, на все пойдет, накажи бог! — вслух сказал он, глядя на высокую удаляющуюся фигуру Леона. И долго еще сидел у будки, думая о словах друга. Потом встал и тряхнул головой. Нет, не согласен он с другом. Законы есть законы, и без них жить нельзя.

А Леон сошел в балку, сел на склоне ее, опершись локтями на колени, и устремил задумчивый взгляд куда-то вдаль.

Внизу, перебегая через камешки, журчал ручеек, возле него, боязливо осматриваясь, пила воду длиннохвостая птичка. Вот она клюнула что-то, вытерла клюв и порхнула вниз по балке, радостно чирикнув.

Леон посмотрел ей вслед и, тяжело вздохнув, проговорил вслух:

— Эх, дал бы крылья кто! Залететь бы под облака да грозным беркутом откуда на всех их… — он тряхнул головой и громко сказал: — Кровь брызнула бы! Куски мяса летели бы!..

Оксана собирала в балке цветы. Услышав такие слова, она испуганно выглянула из-за кустов и узнала Леона. Подойдя к нему сзади, постояла немного, ожидая, что он еще скажет, но он сидел, сжав виски ладонями, и смотрел себе под ноги.

— Из кого это ты собираешься кровь пускать? — спросила Оксана, присаживаясь рядом.

— Из Загорулькина, из атамана, из всех, кто ходу мужику не дает. Да и Яшке твоему не сдобровать, — хмуро ответил Леон, явно на что-то намекая.

Оксане стало ясно, как относится Леон к ее роману. Это ее развеселило, и она возразила в шутливом тоне:

— Глупости говоришь. Загонят тебя в Сибирь, и кончится все твое бунтарство.

— Ничего, другие найдутся. Нас, мужиков, много.

— Мужиков, — усмехнулась Оксана. — Народники уже пробовали поднять мужика, а что изменилось? Ничего. Яков — посильнее тебя, а отца боится. Кстати, вчера он мне объяснился в любви. Как это можно понять?

— По-хуторскому любовь сперва года два греется возле сердца, а потом уже девке про нее говорят. А по-городскому — не знаю.

Леон сказал это недружелюбным тоном, и Оксане его слова не понравились. Она заговорила серьезно, с явной обидой в голосе:

— То есть, по-твоему, Яков лжет? Допустим. Но почему ты со мной так зло говоришь? Если он так легко объясняется каждой девушке, то это вовсе не значит, что твоя сестра так же легко поверит ему.

Леону стало неловко, и он хотел извиниться, но Оксана продолжала, задумчиво глядя на лес:

— Я решила: до тех пор, пока не получу высшего образования, замуж не выходить. Об этом сказала и Якову… Ну, ты одобряешь мое решение? — помолчав, спросила она.

Леон слушал ее и мысленно удивлялся: «Такая молодая — и такие речи!»

— Одобряю, — тихо сказал он. — А получишь это самое высшее образование, тогда на Яшку и смотреть не захочешь.

Оксана хотела сказать: «Я об этом тебе не говорила», но промолчала.

На противоположной стороне балки, по верху ее, прижав уши, стремительно промелькнул заяц. Немного погодя из-за кустов терновника выбежала огнисто-рыжая лиса и остановилась, заметив людей.

Леон встал и обернулся к Оксане:

— Пошли, а то отец будет ругаться.

Игнат Сысоич хотел отчитать Леона за то, что он так долго ходил за косой, но постеснялся Оксаны. Лишь когда Леон стал на свое место, он сказал негромко, с раздражением:

— Привязали там тебя, что так долго ходил? Я два раза твою делянку подгонял. — А через минуту с обычным своим добродушием спросил: — Как там у Фомы: четвертей на восемь небось, не меньше, косят?

— На восемь.

Игнат Сысоич видел, что Леон все еще не вдухе, и решил подбодрить его.

— Может, и мы по шесть, господь пошлет, наберем, — мягко заговорил он. — Соломка, она хочь и незавидная, а зернышко вроде ядреное… Ничего, сынок, и у нас хватит. Ячменька или житца добавлять будем, да как-нибудь и продержимся. Чего же теперь?..

— И к чему, батя, зря говорить? «Продержимся»… До могилы как есть продержит такой урожай! — неожиданно выпалил Леон.

— Тьфу ты, дурак здоровый! — с ожесточением плюнул — Игнат Сысоич, выпучив глаза на сына. — Белены облопался? Спасибо, хочь это господь посылает, а он… «до моги-илы»!

Вязавшая за ними Марья разогнула спину, вступилась за сына:

— Ты чего это расходился нынче? Вон какие хлеба за наши труды уродились, а ты все норовишь за Загорулькой скакать, его урожай себе переманивать. Аксюты хоть бы посовестился, скакун голоштанный!

Игнат Сысоич промолчал. Поплевав на ладони, он широко взмахнул косой и пошел вперед, так и не найдясь, что ответить.

Когда зашло солнце и сели вечерять, Настя, подтрунивая, сказала, как бы обращаясь к Оксане:

— Сегодня навалили столько, что насилу повязали. И с чего б, скажи, так славно косилось? Не пойму!

Игнат Сысоич медленно черпал пшенный суп из глиняной чашки. Глянув исподлобья на Настю, он погрозил своей старой, скрепленной медными скобками, деревянной ложкой:

— Ешь, а то я тебе этой посудиной напишу на лбу, когда язык следует держать за зубами.

Все посмотрели на его ложку, а Ермолаич пошутил:

— Уважительная посудина. Царь-солома, должно, хлебал ей: копейку стоит новая. Эх, житуха!

Никто ему не ответил, а Оксана посмотрела на ложку и подумала: «Нет, я больше не могу сюда приезжать. Так жить, так есть — это ужасно!»

Да, у Дороховых не было лишней копейки.

Поодаль от балагана красноватым пламенем вспыхивали горевшие кизяки, и ветер разносил от них запах чего-то вкусного, копченого.

Кругом было тихо. Там и сям мерцали огоньки костров на токах. В копнах, в нескошенном хлебе сверчки запевали свою вечернюю, убаюкивающую песню…

Глава пятая

1

Плесо все еще считалось неловецким местом, хотя после того, как поймали сома, здесь появилось много рыбы. Но атаман пронюхал это, как-то поймал трех сазанов и теперь зачастил на плесо. Дед Муха начинал серьезно жалеть, что девчата извели хищника.

Вот и сейчас сидел дед под обрывом, на крутых ступеньках и радовался: кругом не было ни души, рыба клевала хорошо, в ведерке уже плескались три сазанчика. Но не успел он подсечь четвертого сазана, как из-за камыша показалась лодка.

— Уж несут чорты! Ну, атаманово ли дело — ездить сюда? — сокрушенно проворчал дед Муха, недобро поглядывая на Калину.

— Сидишь, едят тебя мухи? — крикнул Калина издали, — Гляди, всех моих сазанов выловишь — трое суток холодной!

— Где уж там всех, Василь Семеныч! И такое скажут, — попробовал отговориться дед Муха, но в это время красный поплавок его удочки слегка погрузился в воду, а затем дробно запрыгал, поднявшись, постоял немного в таком положении и скрылся в воде.

Дед Муха уже знал, что за рыба клюет и какого она возраста, и проворно схватился за удочку.

— Есть? — спросил Калина, налегая на весла.

Сазан повел в одну сторону, потом в другую, дергая назад, так что леса звенела струной, но через минуту, описав в воздухе полукруг, был у деда Мухи в руках.

— Дурак! Эка нерассудительная башка! Хапнул весь крючок и думал, это тебе шашели-машели? — важным баском проговорил дед Муха, извлекая крючок из сазаньего горла.

Калина подогнал лодку, взял сазана и умиленно произнес:

— Красавец! Ай да ры-ыба! — и, бросив сазана к себе в лодку, строго сказал — У тебя вон в ведерке еще плещутся, тебе хватит.

— Василь Семеныч, да я лучше — всех за этого… Как же так? — взмолился дед Муха.

— Тебе жалко? Атаман обидел? Ну, коли так, сбирай удочки и чтоб у меня!..

— Ох, Василь Семеныч, и шутник же… Да хоть все отдам — сделай милость! — Он наклонился над ведерком, выбирая сазанчиков. — Да я на них и смотреть не хочу, на сырость такую паршивую. Я тебе их из всего плеса нонче в правление доставлю, вели только деду.

Калина всех сазанов взять отказался, но самого большого не вернул. Еще раз полюбовавшись нежданным подарком, он разбросал по воде разваренное пшено, кусочки хлеба и приладил кладь для завтрашней ловли.

Пескари набрасывались на пшено, отнимали друг у друга белые крошки хлеба, то и дело в азарте выпрыгивали из воды, и Калина удовлетворенно погладил свои пышные, торчащие, как у кота, усы. «Коль есть маленькая рыбка, обязательно должна быть и большая», — думал он.

— Лопайте, покуда атаман тут, а то щука заявится, и конец вам, — покровительственно сказал он вслух, наблюдая, как юркий пескарь, виляя с крошкой хлеба во рту, ловко удирал от себелей.

Смочив уключины, чтоб не скрипели, он повернул лодку и погнал ее к хутору, а деду Мухе крикнул:

— Ты гляди, как большого поймаешь, — кидай его в речку, не то — трое суток холодной!

Дед Муха проводил его косым взглядом, несколько раз тихонько чертыхнулся и облегченно вздохнул.

На речке было тихо, в воде отражалось синее безоблачное небо, на нем далеким пожарищем пылал закат.

По берегам задумчиво стояли вербы, рдела развесистая калина, на ней вился дикий хмель.

Атаман плыл посредине речки, громкими шлепками весел то и дело спугивая дремавших на вербах горлиц. У носа лодки булькала вода, небольшие волны углом разбегались к берегам, и камыши встречали их мягким шелестом, качая пониклыми коричневыми макушками.

Где-то возле каменных кладей гремели цыбарки и слышались женские голоса. Зрачки у Калины расширились, взгляд зашарил по кладям, и мысленно он уже видел перед собой оголенные женские ноги, снежно-белые девичьи тела…

Настя поливала огород вдвоем с Оксаной. Облив друг друга, чтоб охладиться, они босые ходили по просеке в камыше то к речке, то обратно, нося в цыбарках мутную воду, и в черной, пропахшей гнилью грязи видны были глубокие вмятины — следы их ног.

— Я разденусь вовсе, тут одни бабы кругом, — сказала Настя и спустила юбку.

— Нехорошо, — возразила Оксана, — вдруг увидит кто-нибудь из мужчин? Мне и так стыдно: я совсем мокрая.

Подсчитав, сколько осталось неполитых кустов помидоров и капусты, они снова направились к реке, но на этот раз воды им набрать не пришлось. Притаившийся в камышах Калина, услышав их шаги, рванул веслами, и лодка шумно въехала на берег, возле самой клади.

— Ах, кто это? — испуганно вскрикнула Настя.

— Ха-ха-ха! Али я такой страшный? — захохотал Калина.

— Фу-у, Василь Семеныч, я не знаю, что и подумала. Ну вас! — досадливо отмахнулась Настя и, вспомнив, что была почти голая, проворно отдернула от тела мокрую рубашку и рукой заслонила грудь.

Оксана спряталась в камыши, не зная, что ей делать.

Калина блудливыми глазами осмотрел Настю, выпрыгнул из лодки и, молодецки окунув цыбарки в теплую речную воду, поставил их на каменные плиты.

— Капусту поливаете? Да-а… Хлеба залил, а тут раздумал. Дождик-то…

— Послушайте, как вам не стыдно? — возмущенно крикнула Оксана, высунув голову из камышей. — Девушки поливают, а вы… Это же безобразие! Убирайтесь отсюда!

Лицо Насти пылало огнем, глаза растерянно глядели то на атамана, то на Оксану, и она готова была уже бежать, как неожиданно ей пришла в голову дерзкая мысль наказать охальника.

Калина, широко расставив ноги и вызывающе подбоченясь, все рассматривал ее и ухмылялся. Добротный картуз на нем удальски был сдвинут на правую сторону, кончики усов вытянуты стрелками, и стоял он нарядный, молодцеватый, точно ему и дела больше не было, как только смотреть на полуобнаженных женщин, и по его бравому виду трудно было поверить, что ему шел шестой десяток.

— Полюбоваться тобою захотел. И никуда я не уберусь, барышня, — ответил он, скаля пожелтевшие, но еще крепкие зубы.

— Нахал! — с негодованием сказала Оксана и скрылась в камыше.

Калине только этого и надо было. Он шагнул к Насте, облапил ее.

Настя почувствовала противное дыхание его, колючие усы… Собрав все силы, она руками уперлась в широкую грудь и вдруг толкнула от себя атамана с такой силой, что он шлепнулся задом в воду.

— Полюбуйся теперь! — злорадно выкрикнула Настя и, опорожнив цыбарки, убежала.

Бабы, поливавшие огороды на противоположном берегу, так и прыснули, разноголосым смехом огласив речку.

— Долапался, кобель старый!

— Василь Семеныч, плыви сюда! Мы тебе словечко ласковое скажем.

— Да ты уж скидай все, мы хоть наглядимся, какой ты есть! — насмешливо кричали они, и все это атаман Калина должен был слушать и терпеть, выбираясь на берег.

Настя и Оксана весело хохотали где-то за камышами.

2

Вечером на колокольне старой хуторской церкви Пантюшка-безродный зазвонил ко всенощной. Оправляя пестрые юбки, с платочками в руках, на улицы вышли старухи, крестясь направились в церковь. Следом за ними, нахохлившись, степенно шествовали бородачи с медалями, с крестами на георгиевских ленточках и, пыля кривыми костылями, перебрасывались негромкими словами.

Это кундрючевцы шли ко всенощной спасова дня.

Парни и девки тоже готовились к празднику. Собравшись на улице, ребята уговорились, что и кому делать, и поодиночке направились в церковь показаться родителям, а заодно, по наставлению Федьки, обзавестись и деньгами, чтоб завтра весело провести день в станице. Дело это оказалось нехитрым: каждый должен был положить на церковную тарелку копейку-две и взять сдачи одну или две серебряные монеты.

Девчата занялись добычей провизии для праздничного угощения.

Мед Алена раздобыла просто: показавшись отцу и матери в церкви, она незаметно вернулась домой, выгнала из хлева старую свинью на пасеку, а потом свалила несколько ульев-колодок.

— Бабушка, свинья колодки поперекидала! — спустя несколько минут сообщила она оставшейся дома бабке Загорульчихе.

— Матушка-заступница! Убьет нас теперь Нефед… Да как же она вылезла?

— Должно, цепь вы не накинули.

Боясь, чтобы не узнал Нефед Мироныч, бабка и Алена, обвязав головы сетками, водворили ульи на место и забрали пролившийся мед. Когда бабка загоняла свинью в закут, один большой кувшин с медом Алена спрятала.

Гусятину пришлось добывать более хитроумным способом: выйдя на край хутора, Алена приволокла из своей левады сноп жита и вместе с Настей и Оксаной направились к ставу. Там Настя разобрала сноп, обложила Алену стеблями и обвязала веревкой.

У самого берега покрякивали утки, увлеченно цедили песок и щелкали клювами.

Поодаль от них то и дело гоготали гуси.

Зорко следили за ними большие черные глаза Алены, да не замечали гуси предательского снопа. Заметили его утки: три из них, покачиваясь, тяжело подошли к снопу и принялись вылущивать из колосьев зерно. Потом чей-то гусак — чубатый и большой, осмотрительно задирая голову, робко приблизился к утиной компании и, вытянув шею, боязливо дернул за колос.

Вскоре целым табуном, отгоняя уток, гуси лущили колосья, дергая Алену за юбку.

Алена было нацелилась схватить первого ближнего гуся, как сзади нее раздался чей-то мужской голос:

— Аль мой? Так не должно… придется взять.

Кто-то спрыгнул с дрог, послышались шаги… В это время один из гусей отчаянно вскрикнул и прилип длинной шеей к снопу, неистово хлопая по земле могучими крыльями. Сноп подпрыгнул, под ним вдруг показались ноги и побежали, мелькая голыми пятками… Гуси и утки шарахнулись в речку и поплыли, бороздя собой воду.

Человек, работник отца Акима, оторопел, приняв сноп за оборотня.

— Господи Исусе! Матерь божья! Сгинь! Пропади! — в испуге пробормотал он, крестясь и крестя убегающую Алену, и, что было духу, метнулся к своей бричке.

А на другом краю хутора, лишь только стемнело, под стенкой панского сада собрались Федька, Леон и Яшка; напряженно всматриваясь в темь между деревьями и затаив дыхание, они прислушивались к малейшему шороху в саду, пытаясь определить местонахождение деда Мухи. Но в саду было тихо.

— Да он в церкви, — прогудел Яшка.

— Полезли… Тикать, глядите, будем назад, а то впереди речка, — наставительно проговорил Федька, и все трое бесшумно перелезли через стенку.

Где-то в хуторе, несмотря на канун годового праздника, бойко голосила ливенская гармошка. Звонкий девичий голос вторил ей:

На речке задорно крякали утки, неуемно галдели лягушки, в хуторе тявкали собаки.

3

Дед Муха только что вернулся из обхода и был в сторожке. Он снял сапог, намереваясь прилечь отдохнуть, как вдруг тишину звонко огласил колокольчик. Это означало, что в саду кто-то тронул сигнальную проволоку, на четверть от земли протянутую вдоль стенки, со стороны хутора.

— Счас же был… Когда ж они успели? — удивленно проговорил дед Муха, с сапогом в руке стоя посреди сторожки и не отрывая взгляда от колокольчика. — Опять, должно, кобель сиганул, а ты иди, шляйся… Вот жизнь!

Задумчиво почесывая редкую свою бородку, он подошел к двери, вслушиваясь, не донесется ли из сада какой подозрительный шорох, и неуверенно взглянул на стоявшее в углу хозяйское старинное шомпольное ружье.

Бабка его после всенощной задержалась где-то на хуторе, посоветоваться было не с кем. И дед решился действовать с оружием в руках.

Торопливо одевшись, он взял ружье, не без опаски высунул голову из сторожки и, наклонясь, нетвердыми шагами пошел между рядками деревьев. Часто останавливаясь, он приседал на носки, прислушивался, приставив ладонь к уху, всматривался дальше.

В средине сада вздрогнуло и зашумело дерево. Вздрогнул и дед Муха.

«А-а… Стал быть, на самом деле трусют? Не иначе — скороспелку. Молодец, дед, что оружие прихватил», — похвалил он себя и, оглянувшись, шепотом позвал своего помощника:

— Полкан! Полкан!.. Нету… Где ж тебя нечистый завсегда мотает в такую главную минуту?

Дерево вздрагивало чаще, шумней. Дед Муха, изогнувшись вдвое, прошел еще саженей десять, опять присел на корточки, стараюсь удостовериться — много ли воров?

Шелестели о листья падающие яблоки, глухо ударялись о землю, а вокруг яблони вприпрыжку сновали силуэты.

— Один, другой, третий… пятый… Ох-хо-хо… — считал дед Муха, и тело его покрывалось мурашками.

Так прошло несколько минут. Дед не решался кричать, боясь, что воров много и как бы не было худа, но вспомнил, что при нем ружье, дрожащими руками изготовил его к бою и, набравшись храбрости, старческим, хриплым голосом перепугал сонную ночь:

— Ни с места, сукины сыны!

Воры, как зайцы, бросились от дерева в разные стороны и слились с мраком.

Ободренный успехом, дед Муха неистово загремел:

— Стой, приказываю! Подстрелю, едять вас мухи! — и побежал к яблоне. Как он выстрелил, он не помнил, только помнил вспышку пламени и кромешный мрак вокруг.

Где-то неподалеку на выстрел отозвалась собака, и тут дед совсем осмелел. Но каково же было его удивление, когда, наконец прозрев, он увидел, что перед ним, шурша листьями, что-то неуклюже барахталось в воздухе — черное, страшное.

— Караул! — благим матом крикнул старый рыбак, закрыв глаза, и как стоял, так и сел на землю, будто косой кто по сухим ногам его дернул… И в этот самый миг случилось с ним такое, за что бабка Муха на всю жизнь опозорила его нехорошим прозвищем…

Немного спустя он уже сидел в своей сторожке, заперев дверь на засов, и прислушивался к собачьему лаю.

А висел в воздухе Федька. Спрыгнув с дерева в тот самый момент, когда дед Муха подбежал к-яблоне, он зацепился новой холщовой рубахой за сук и, к великому своему огорчению, повис. В первое мгновение после выстрела он почувствовал, как что-то горячее и удушливое залепило его лицо, одежду. Он подумал было, что это дробь… кровь и, вероятно, он уже не на этом свете, но вспомнил, как на днях перезарядил ружье деда Мухи печной сажей, и у него отлегло от сердца. Опасаясь, что дед может стащить его и узнать, он ловил руками ветки, болтал ногами, ища точку опоры, но земля была от него на аршин и до ветвей короткие руки его не доставали. Наконец сук не выдержал и обломился. Федька опрометью бросился из сада, и тут его настиг дедов Полкан.

Леон, выбравшись из сада с другой стороны, шел по-над стенкой, высматривая, не ждут ли его приятели. Издали он заметил странную черную фигуру, окликнул:

— Это ты, Федька?

И тут только Леон увидел: без фуражки, с взлохмаченными волосами, в изодранной рубахе и с выхваченной до ягодицы штаниной, Федька был весь исчернен печной сажей и решительно мог в такую ночь свести с ума любого хуторянина. Леон рассмеялся.

— Перезарядил на свою голову, — ворчал Федька, снимая рубашку. — А я еще самый первый сорт сажи насыпал!

Не дождавшись Яшки, они решили идти к тетке Агапихе, надеясь, что он уже там. Леон вошел первым. На лбу у него вздулась красная, с синим отливом, шишка. На голом плече была ссадина и блестела кровь.

Следом за ним черный, как трубочист, ввалился Федька. Ребята и девки ахнули и бросились на разостланную белую полость, хватаясь за животы от неистового смеха.

Не успели эти двое рассказать о своих приключениях, как, мокрый с ног до головы, весь в грязи и без фуражки, явился Яшка, и новый взрыв смеха наполнил хату.

Оказалось, что, спасаясь от Полкана, Яшка угодил в речку и добрых полчаса вылавливал в темноте высыпавшиеся из-под рубахи яблоки.

— Лопайте! — Одной рукой держа подол рубахи, другою Яшка бросал ребятам испачканные грязью яблоки, и тут только заметил Оксану. Руки у него невольно одернули рубашку, и яблоки дробно посыпались на пол и разбежались в стороны.

Яшка смущенно вышел в переднюю, не зная, то ли уходить домой, то ли оставаться.

В передней, поджав ноги, дремала на сундуке тетка Агапиха, ожидая, когда ее позовут девчата. На старинной, покрытой рядном деревянной кровати, разбросавшись, спали мальчик и девочка, то и дело ожесточенно почесываясь во сне. В углу, у потемневшего лица Николая-угодника, мерцала лампадка, копотью густо чернила потолок.

К Яшке вышла Алена, укоризненно зашептала:

— Это ж страм перед Оксаной! Да еще исподники белеют сзади! Иди домой, переоденься.

— Она все время будет, чи уйдет?

— Опять «чи»?.. Не уйдет, не бойся!

Не прошло и получаса, как Яшка явился в другой одежде. Теперь он нарядился в самое лучшее, что у него было. На нем была дорогая суконная тройка, белая рубашка, заправленная в шаровары, лакированные сапоги и новый картуз, из-под которого непокорно вихрились его черные волосы.

Оксана посмотрела на него, и они приветливо улыбнулись друг другу.

— Да, из Яшки, кажется, хлебороба но получится, ты был прав, — сказал Леон Федьке.

Гулянье было в разгаре. Федька то лихо играл, то, отдав Леону гармошку, плясал, выкидывая всякие коленца. На столе, на белой льняной скатерти, были расставлены тарелки и блюда с жареным гусем, колбасой, сельдями, рисовой кашей с изюмом, яичницей-глазуньей, с лапшевником, залитым сметаной, посредине возвышалась гора яблок, груш и рядом с ней — огромный кувшин меду, а на табурете стояло ведро вина. И все это было заготовлено правдой и неправдой, иное заблаговременно, иное сегодня, и самые главные затраты на угощение сделал Яшка.

Лишь только ребята выпили по второй чарке, как в дверь настойчиво постучали.

Тетка Агапиха, узнав голос, всполошилась.

— Атаман!

Все притихли и посмотрели на Яшку. Никто не знал, чем кончится, если не открыть дверь такому гостю, и тем более не знали, что будет, если открыть.

— Садитесь за стол. Ешьте! Пейте!.. Левка, возьми гармошку, Федька, пляши. Ну, веселее! — скомандовал Яшка, а когда хата наполнилась гамом и топотом ног, велел тетке Агапихе открыть дверь.

В хату, щуря глаза, вошел атаман Калина, следом за ним — Нефед Мироныч.

— Видал? — переглянулся он с атаманом. — Свадьба, истинно кошачья свадьба!

Калина обвел глазами участников вечеринки, задержал строгий взгляд на ведре с вином и, поправив усы и выпятив живот, начальственно спросил:

— Кто тут хозяин?

— Я, — боязливо отозвалась стоявшая позади него тетка Агапиха.

Атаман презрительно скосил на нее глаза и, не удостоив ее ни одним словом, грозно загремел:

— Я спрашиваю, кто это гульбище непутевое под годовой праздник устроил?

— Я, — спокойно ответил Яшка, выходя вперед и заложив руки за спину, — Я устроил, Василь Семеныч, а они, — указал он на парней и девчат, — мои гости. Могу и вас пригласить, ежели не чураетесь молодых людей.

— И я, — вышел Леон на середину комнаты, козырьком фуражки прикрывая шишку на лбу.

— И я, — подкатился юлой Федька, притопывая ногами и гримасничая.

Калина не знал, на кого смотреть и что говорить. Он растерянно глянул на Нефеда Мироныча, на ребят и затоптался на месте.

Настя подошла к нему, задорно встряхнула головой:

— И я, Василь Семеныч. На леваде ж я вам говорила: мол, нонче вечером погутарим, помните?

Лицо у Калины побагровело, усы его зашевелились, и не успел он ответить, как из-за стола встала Оксана и сказала:

— Разве у вас в хуторе воры есть, господин Калина, что вы так поздно обходите хаты? То-то мой дядя, полковник Суховеров, так плохо отзывается о Кундрючевке, когда бывает в нашем доме!

Калина знал, что полковник Суховеров — помощник наказного атамана, и того, что Оксана назвала его дядей, было достаточно, чтобы повергнуть атамана в смятение.

— Я не знаю, как вас… Но ведь я ничего, барышня! Я ж только так, глянуть зашел — для порядка! — смущенно пролепетал он и невольно опустил руки к лампасам, как будто перед ним стоял сам полковник.

Но на Нефеда Мироныча слова Оксаны не подействовали. Он хмуро посмотрел на нее, на ее белое маркизетовое платье, на модные шевровые туфли с пряжками и потом строго глянул на Яшку. Тот стоял, как купец, в тройке, с бронзовой цепочкой на жилете — прямой, красивый и дерзкий. И Нефед Мироныч подумал: «Ловкий, шельма, любой девке голову закружит… А это и есть та вертихвостка благородная? Вишь, какая на язык!» — подумал, а вслух грубо сказал, видя, что кум его испугался имени начальства:

— Яшка, Алена, сейчас же домой, там распытаемся. А тебе, барышня…

— Не тебе, а «вам»? — поправила Оксана.

— Не велика шишка, знаем, чья… А тебе… — Но Яшка не дал ему сказать.

— Идите домой, батя. Не срамите себя и нас с Аленкой, раз не умеете обращаться с образованными людьми.

Этого Нефед Мироныч не мог снести. Расставив ноги, он зычно процедил сквозь зубы:

— А-а, паршивец, так ты с отцом, значит? Отца учить, как обращаться со всякими…

— Замолчите! — на всю хату крикнул Яшка, так что девчата испуганно переглянулись — не свет ли перевернулся, что сын так разговаривает с отцом?

— Пойдем, кум! Ну, и за каким лешим нас занесло сюда, дураков старых? — поспешил вмешаться Калина. — Это ж наши казачата веселятся, и управляет ими сын твой. Пошли, пошли! — потащил он Нефеда Мироныча за рукав к двери.

— Ну, придешь ты у меня домой! — вращая белками, грозился Нефед Мироныч. — Мы с тобой погутарим… Я с тобой потолкую, бродяга!

Яшка заложил руки назад и, как бык, наклонив вихрастую голову, двинулся на отца. Лицо его с черными усиками побледнело, в темных глазах сверкали злые огоньки, на лакированных сапогах, на бронзовой цепочке вспыхивали блики, белая рубаха была полурасстегнута, шаг — уверенный, и в этом блеске наряда его, в тяжелой, смелой поступи было что-то значительное, привлекательное и страшное.

Все расступились перед ним, и каждый ждал, что произойдет, но атаман решительно дернул за руку опешившего кума, и оба скрылись за дверью.

Федька, взяв гармошку, тихо сказал Леону:

— Вот он, настоящий Яшка! И это он — молодой, а как оперится? — и заиграл плясовую, весело подмигнув Насте. Та улыбнулась и пошла по комнате, отбивая чечетку.

Долго продолжалась вечеринка. Когда расходились по домам, Яшка провожал Оксану. Он был хмур и молчалив и со стыда готов был отречься от отца.

— Это вы всегда так с отцом разговариваете, Яков? — спросила Оксана.

— Нет. А что?

— Нехорошо. Тем более при посторонних людях.

Яшка пожал плечами и сказал тихим, искренним голосом:

— Он оскорбил вас, а это все одно, что мне дать пощечину. Скажу по-правде, Оксана: я хотел ударить его. Довелись нам еще так говорить, мы подеремся. Вы слышали мои слова в саду возле речки. Как хотите думайте обо мне, но вы мне дороже родного отца, Оксана, и нравлюсь я вам или нет, а без вас мне жизнь не жизнь.

Оксане хотелось сказать, что она не думала об этом и думать не будет, но у Яшки было такое мрачное настроение, что она боялась, как бы он не наговорил ей дерзостей. И она промолчала.

Яшка понял это по-своему и продолжал:

— Вам сейчас мои слова, может, не по душе придутся, но мне нечего таить от вас. В следующий раз вы меня тут не застанете.

— Не застану? — удивилась Оксана. — Куда же вы денетесь?

Яшка усмехнулся.

— Я вам так скажу, Оксана: на этот хутор, на отцов этих мне тошно стало смотреть, а не только слушать их. Не знаю, от ваших ли книжек, — сделал он ударение на слове «ваших», — или от слов ваших про то, что такая хуторская жизнь варварством и дикостью называется, но за последний год я себе места тут не могу найти. Опротивело все до тошноты, дикость эта ихняя, измывательство над людьми, жадность отцова, и самое главное — эти допотопные понятия о жизни…

— В чем же именно?

— Во всем: в хозяйственных делах, в любви даже.

— В любви? — с усмешкой спросила Оксана.

— Да. Вот, к примеру, — Яшка хотел сказать: «Вы нравитесь мне, но отец не разрешит мне жениться на вас», но сказал — Вот, к примеру, идут впереди нас Аленка с Левкой и воркуют, как голубки. А того не понимают, что пожениться с Левкой отец ей не позволит. Ну, а какое ему дело, спрашивается? Казацкая кровь размешается? Капитала у Левки нету? Подумаешь, велика беда!

— Значит, вы бунтовать вздумали против отцовских порядков? Однако вы смелый, Яков, — заметила Оксана.

— Будешь смелым, коли они, эти порядки, никакого разворота не дают. Я так смотрю на жизнь: ты делай, что хочешь, а мне не мешай. Может, я зайцев буду стрелять и в Москву отправлять, — это никого не касается. Каждый волен делать то, что ему любо. Вот и сегодня: ну, зачем атаман и отец явились? Показать свою власть и разогнать нас по хатам. А какое им дело?.. Не хочу я, чтобы атаман и старики совали нос в мои дела, — со злобой сказал Яшка и, помолчав, как бы подбирая слова, продолжал: — Вот почему я такой и «бунтую», как вы сказали. Не могу, не хочу так жить, и все одно добьюсь своего, как бы отец ни крутил. Он открутил свое…

— Яшка на жизнь жалуется, — тихо сказала Алена Леону, и они остановились. — И что он за парень, не пойму я его!

К ним подошли Яшка и Оксана.

— Что ты все наговариваешь Аксюте? Все уши, должно, прожужжал, — шутливо обратилась к нему Алена.

— Я говорил, что отец не разрешит вам пожениться, — прямо и резко ответил Яшка.

Оксана смутилась, ей казалось неудобным говорить об этом, но Алена переглянулась с Леоном и, нимало не теряясь, бойко ответила:

— А мы у него и спрашиваться не будем!

Яшка похлопал Алену по плечу и сказал, обращаясь к Оксане:

— Слыхали? Не каждая на такое решится.

Оксана ничего не ответила, но про себя подумала: «Сильные люди, — что брат, что сестра…»

На другой день святили яблоки. Кольцом обступив церковь, в ограде толпились хуторяне, ожидая выхода отца Акима. На земле, на белых платках лежали краснобокие яблоки, стояли стаканы и блюдечки с медом. От нечего делать бабы делились новостями, встревоженно слушали рассказ попадьи о том, как ведьма, обернувшись снопом и посвистывая, заворожила гусака и утащила в свое логово, как гонялась за батюшкиным работником, норовя утопить его в плесе. Бабы сокрушенно качали головами, расспрашивали, какого именно гусака заманила ведьма, называли приметы своих гусей, и каждая обещалась сегодня же всю свою птицу покропить крещенской водой, а некоторые просили матушку, чтобы отец Аким устроил обход и сам покропил каждый птичник, а заодно хлевы и базы, — на грех ведьма доберется и до скотины.

Затрезвонили в колокола, и показался отец Аким в новой, из голубой парчи с золотом, ризе. Неторопливо окунув веничек в никелированную чашу с водой, он начал кропить яблоки и обнаженные головы людей, что-то приговаривая, а хор затянул положенные песнопения.

Хуторяне чинно стояли, наклоняя головы, ловили ладонями капли «святой воды», проводили пальцами по глазам. Но лишь только отец Аким отходил, в ограде поднималась суматоха: хозяйки хватали платки, блюдечки, проливая мед, роняя яблоки под ноги, и устремлялись к воротам, спеша поскорее попасть домой.

Позади отца Акима, волоча огромную корзину, подслеповатый казачок Пантюшка-безродный выкрикивал сиплым голосом:

— Жертвуйте, христиане, причту! — и яблоки сыпались в корзину.

А на колокольне, дергая паутину веревок, Яшка, Федька и Леон били в колокола, кидали девчатам яблоки и опять звонили и наполняли хутор благовестом.

Нефед Мироныч возвращался из церкви, как всегда, со своим кумом-атаманом и дружески с ним беседовал. Но на сей раз Калина испортил ему настроение, сообщив об участии Яшки в покраже яблок из панского сада: дед Муха утром принес ему найденный в саду Яшкин картуз.

— …Так-то, кум. Ты беспременно пройдись по нем вожжиной, чтобы такими делами боле не занимался, — наставлял Нефеда Мироныча Калина. — Не потерплю, чтобы сыны наши казацкие шкодили в саду их превосходительства! Ну, гульбище — это ребячье дело, а яблоки… Нам с тобой не в похвальбу такие дела. Эта шельма Оксана неспроста про дядю полковника говорила. Узнают там, в Черкасске, — нам с тобой первыми в ответе быть… Так-то, кум. А картуз приди возьми.

— Я с ним погутарю! Я ему покажу и гульбище, и яблоки! — бубнил Нефед Мироныч. — Спасибо, что в огласку не пустил, Василь Семеныч.

Нефед Мироныч шел из церкви сердитый, но казаки не обращали на это внимания: он всегда был таким.

— Ну, как косилочка, Мироныч? — по-деловому спросил Калина уже на улице. — Я слыхал, никак косу порвал?

— Порвали, нехристи! Спасибо, другая в запасе была.

Поодаль от них с группой хуторян шел неказистый, низкорослый казачок Пахом. Всю жизнь мечтавший о чине вахмистра и доселе не удостоившийся его, он любил быть среди знатных людей хутора, умел во-время вставить свое слово в каком-нибудь важном разговоре и был признанным компаньоном атамана.

— А ее можно заварить? — подал он голос.

— Ха! — ухмыльнулся Нефед Мироныч. — Отчего же нельзя? У хорошего хозяина задарма ничего лежать не будет.

Атаман ласково похлопал Нефеда Мироныча по широкой спине и подбодрил:

— Завидую я тебе, кум: в гору прешь здорово… Веялочки…

Косилочка… Гляди, и до молотилки дойдет, а? Молодчина, ей-бо!

У Нефеда Мироныча даже уши покраснели от такой похвалы и заблестели глаза, но он скромно ответил:

— Какие уж там завидки, Василь Семеныч! Веялочки, да хоть бы и косилка — что ж они? Дерево да железо — и все. А хлопот с ними сколько! То закрутил не туда, то открутил не так, особливо косилка — норовистая, как кобыла, прости бог. А ить ты все один, все сам, в каждую дырку…

— Не сам, сын и дочка есть… Или просватал Аленку-то? — ехидно улыбнулся атаман, подмигнув Пахому.

— Тут и женихов у нас нету, да и не время еще.

— Ну, насчет женихов это ты зря, Мироныч, — вставил Пахом. — А Левка чем не жених? На весь хутор парень!

Загорулькин вспыхнул:

— Латок, по-твоему, на своем базу я не видал?

Атаман поддержал Пахома:

— Не-ет, кум. Ты не обидься, а такого зятя и по ближним станицам не найдешь. Не казак, скажи?

— Да они небось уж не одну ночку спали не в одиночку, — съязвил Пахом.

Казаки рассмеялись и пошли болтать всякое.

Нефеда Мироныча как гадюка укусила. Все больше свирепея и исподлобья поглядывая то на одного, то на другого, он упорно отговаривался:

— Брехня! — а самого подмывало ответить крепким словцом.

— Какая там брехня, Мироныч! А сам не ночевал по молодости?

— А чего тут такого?

Ярости Нефеда Мироныча не бьшо предела. Приняв этот разговор за намеренное оскорбление, трясясь от злобы, он резко повернул в переулок и, не попрощавшись, быстро направился домой.

Кто-то бросил ему вдогонку:

— Ну, держись теперь, Аленка!

— Ты гляди, кум! — предупредил Калина. — Это так, язык почесать… Не вздумай, гляди, чево! Серчать буду.

За угловым домом гудела толпа молодежи. В кругу их, жестикулируя и гримасничая, что-то рассказывал Федька.

Проходившие старухи ругались:

— Видали, люди добрые, где нехристи рыгочут?

— А ить небось еще и не разговлялись, нечистые.

Атаман подошел к хате, и до слуха его донеслось;

— …Ну, Настя это хвать его за пояски да в речку бултых! Это, Василь Семеныча, значит… А потом глядит и вот-вот полымем возьмется от стыда, потому у него такая оказия вышла: он, мокрый как суслик, вылез из речки, а штаны…

Калина вышел из-за угла. Ребята притихли, но Федька, не поняв, в чем дело, продолжал свое, стоя спиной к атаману.

— Позакладывало, сукин сын? — крикнул атаман. — Руки по швам, паршивец!

Федька вздрогнул и обернулся. Улыбка исчезла с его лица, глаза испуганно выкатились, руки задрожали и, наконец, вытянулись по-военному.

Ребята, предчувствуя недоброе, было попятились, но их остановил грозный окрик:

— Не расходись! Какой убегет — сутки холодной!

Калина вздернул бритым подбородком, строго оглядел парней и приказал им отправляться к панскому саду:

— Загородите стенку да низины обкладете повыше. Да как след чтоб у меня, по-хозяйски, а нет — двое суток холодной каждому! Федьке опосля этого трое суток холодной.

Ребята не отвечали.

— Чево ж молчите, лоботрясы! Понятно, что я сказал?

— Да нонче же праздник, Василь Семеныч, — отозвался Яшка.

— А-а, это ты? — заметил его Калина. — А в сады лазить, гульбища устраивать — будень день? Марш к Панскову саду!

Через полчаса ребята уже гремели камнями, перекладывая заваленную быками стенку панского сада и понося атамана такими словами, что, услышь он их, никто б из ребят не ночевал нынче дома.

А Нефед Мироныч шел домой. Ему хотелось бежать от стыда и обиды, но он шел медленно, чтобы люди ничего не заметили и не оскорбили его имени унизительными догадками. Впрочем, он так ходил всегда, опустив голову и редко замечая встречавшихся хуторян, хотя и знал, кто с ним разминулся. На этот раз он действительно никого из встречных не видел и не слышал их приветствий. Самолюбие его было настолько уязвлено, что он про себя уже отрешился даже от кумовства с атаманом. «Таки при народе так меня страмить? Над Загорулькой такие насмешки строить? У-у… — скрипел он зубами, — атаман тоже… Сопля ты супротив Загорульки!»

Вдруг он остановился, по-волчьи неуклюже повернул голову. Вдоль дороги, сутулясь, удалялся Игнат Сысоич. «Гм… спросить? Обидится. А-а, да плевал я на них», — решил он в уме и окликнул:

— Сысоич, погодь-ка! — Вернувшись, он запросто подал Игнату Сысоичу руку. — Ну, здорово ночевали, с праздником!

— Слава богу, спасибо, — Игнат Сысода недоверчиво протянул свою руку, подумав: «То шкоду, как бирюк, делал и атаманом стращал, то совсем по-свойски», а вслух с хитрецой проговорил: — А мне сдалось, будто машина тебе дорогу загородила от своих людей. Ни на кого и не смотришь..!

— Сохрани бог! Голову она заморочила — не сбрешу. Да шутка ли, Сысоич? Сто семьдесят золотых отвалил, а оно — то косогон, то чертогон не берет, — чистая беда! Не-ет, чтоб своих людей и не примечать? Упаси бог. — Нефед Мироныч даже перекрестился в подкрепление своих уверений.

— Ну, тогда так… А машина — это правда, она ума требует. Да и хозяйство, как ни говори, не маленькое, — в тон ему сказал Игнат Сысоич. — Мое — какое оно там? И то как белка в колесе маешься. А тут еще беда — корову как бы прирезать не пришлось.

— Господь с тобой!

— Не ест. Забегал до лекаря, обещался зайти.

— Ну-у, Сысоич… У всякого бывает, так и духом падать? В нашем деле хлеборобском нельзя, чтобы все как по маслу шло.

— Дай бог, чтоб по-хорошему кончилось.

Нефед Мироныч, помолчав немного, участливо пробасил:

— На край — подмогнем как-нибудь. Чево ж теперь, в петлю лезть из-за паршивой животины?

Игнат Сысоич посмотрел ему в лицо, но ничего плохого на нем не увидал и ответил:

— Спасибо, Мироныч. Может, беда минует…

Нефед Мироныч понимал недоверие к нему Дорохова, но его нисколько это не интересовало. Он оглянулся по сторонам, задумчиво погладил подстриженную черную бородку и, запинаясь, неуверенно повел свою речь:

— Ты вот что скажи, Сысоич…. Левка твой, как он? Ну, как бы тебе сказать… по-нашему, по ребячьему?.. Девок он не того, не портит?

Игнату Сысоичу все стало понятно. Обида, стыд и досада на Загорулькина за такие расспросы возмутили его, но он сдержанно ответил:

— Это ты зря! Ну, не без того, гуляет, должно, с какой, да, может, и с твоей доводилось: так какая же в том беда? И мы с тобой гуляли парнями, так рази же?..

— Да я так… Ты не серчай. Левку я знаю, вроде не должен, — сам стыдясь неловких вопросов, стал оправдываться Нефед Мироныч и вдруг заторопился: — Ну, прощевай, Сысоич. Токмо, — он поднес палец к губам, — ни гу-гу про это, а то и дружба врозь! — И, повернувшись, зашагал к дому.

Игнат Сысоич сплюнул с досады и пошел своей дорогой.

— И не совестно спрашивать у отца? Главное — «дружба врозь». Тьфу!

— Чево плюешься, сваток? Здорово ночевали! — крикнул шедший навстречу Фома Максимов. Сватком он назвал его шутливо, зная, что Федька рано или поздно посватается к Насте.

— Слава богу… Да так, спас нонче, яблоки с медом люди едят, а у меня слюни текут. Жизня!..

Большой, на фундаменте, дом Загорулькиных был, самым богатым в хуторе. Белая железная крыша его с двумя петухами виднелась далеко из степи.

За частоколом, в палисаднике, высились два ровных, как свечи, белолистных тополя, меж ними, как купчиха, стояла старая, увешанная розово-желтыми плодами жердела. На грядках полно было цветов, тут же, золотясь на солнце, росли молодые подсолнухи.

Просторный двор с трех сторон был огорожен забором, навесом для инвентаря, конюшней, базом, с улицы затворялся высокими тесовыми воротами, а от степных ветров защитился фруктовым садом с пасекой.

Нефед Мироныч открыл калитку, неторопливо вошел во двор. Ласково повизгивая, вокруг него запрыгал большой лохматый пес Рябко.

— Пшел! — Нефед Мироныч ударил его сапогом. Рябко взвизгнул и захромал вглубь двора.

— Где ж тебя носило? Это ж беда, как долго человек от церкви шел! — встретила Нефеда Мироныча Дарья Ивановна.

— А ты что за царица такая, что я должен лететь к тебе сломя голову?

Дарья Ивановна, поняв, что он не в духе, не стала ни о чем спрашивать и только обиженно проговорила:

— Хоть бы на праздник обошелся, как человек!

Сняв пиджак, Нефед Мироныч затворился в горнице, выпил стакан водки и, налив еще полстакана, вышел в переднюю обедать.

Алена, тревожно поглядывая то на него, то на мать, спросила:

— А Яшка где?

— Ну, с праздником, — как в пустой комнате, прогудел Нефед Мироныч, будто не слышал ее вопроса, и опорожнил стакан.

Молча съели по кусочку яблока с медом, потом четыре ложки окунулись в чашку, зачерпнули борща и, поддерживаемые белыми-кусками хлеба, медленно разошлись в разные стороны.

В доме стало так тихо, что было слышно, как звенела над медом пчела.

— Вчерась ночью ведьма нашего гусака в ставу задушила, — нарушила молчание Дарья Ивановна. — Снопом прикинулась, сказывают-.

— Покропи птицу крещенской водой, а то всю перетаскает, раз наладила, — посоветовала бабка.

Алена отвернулась и кашлянула, чтобы не рассмеяться.

После борща так же молча опорожнили сковородку с жарким. Когда стали есть молочную лапшу, с бабкиной ложки на ситцевую, в черную полоску, кофту упала лапша.

— Вы как малое дите все одно, мамаша, — исподлобья взглянув на нее, сказал Нефед Мироныч. — Заляпаетесь всегда, аж тошно глядеть.

Морщинистое лицо бабки побледнело, глаза зло уставились на сына, и она грубым голосом ответила:

— Меня не тошнило, небось, от пеленок твоих. Поди под забор, коли тошнит. — Бросив ложку, она поднялась из-за стола и ушла в землянку, недовольно ворча: — Тошно глядеть на мать, а? Поганец!

После обеда Нефед Мироныч, не разуваясь, прилег на кровать, скрестив руки на груди.

Прошло несколько минут. Никто не проронил ни слова. Наконец зловеще-спокойно Нефед Мироныч спросил у Алены:

— Ты с Левкой гуляешь?

Та зарумянилась и наклонила голову. Теперь ей понятно стало недоброе настроение отца.

Незаметно, запыленный и грязный после работы в панском саду, вошел Яшка. Сняв картуз, он хотел было попросить обедать, но Нефед Мироныч, не обращу, на него никакого внимания, снова спросил Алену:

— Давно с ним ночуешь?

— С дочкой такие разговоры! Тьфу! — с досадой плюнула Дарья Ивановна.

— А ты делай свое дело…

Яшка видел, как стыдливым румянцем запылало лицо Алены, как задрожала в ее руках тарелка, и хотел было вмешаться в разговор, но решил подождать, что будет дальше, и сел на сундук. Ему вспомнился покос дороховской пшеницы, вечер у тетки Агапихи, бесконечные стычки с отцом, и брови его сдвинулись над глазами.

А Нефед Мироныч не спеша, будто это доставляло ему удовольствие, продолжал свой допрос:

— Давно с ним шляешься, у тебя спрашиваю?

Алена переглянулась с Яшкой. Он кивнул ей головой, как бы говоря: «Смелее, не бойся», — и она ответила:

— Я не шляюсь, батя! Гуляем вместе на улице, как и все. С чего вы взяли про это говорить?

— Ну, подумайте, люди добрые! Умом тронулся, кобель старый, — выругалась Дарья Ивановна, злобно посматривая на мужа. — Да чего ты привязался к девке?

— Замолчь! — крикнул Нефед Мироныч и встал так проворно, точно его подкололи шилом.

Глаза Алены заблестели, и она уронила тарелку. Яшка не мог больше молчать… Низким голосом он сказал:

— Чего вы к ней пристали! Мало выпили, чтоли?

Нефеду Миронычу, казалось, только этого и надо было.

После вчерашнего все в нем кипело против Яшки. Резко повернув к нему красное, потное лицо, он готов был одним взглядом свалить Яшку на пол.

— Ты, защи-итник?!

— Господи! Да чево с тобой сделалось, Мироныч? Собаке печенки отбил, в хату бирюком вошел, а теперь на детей рычит. Да что это за наказание господнее!.. — заплакала Дарья Ивановна и, сев на лавку, фартуком закрыла лицо.

Яшка встал, поддернув брюки, и некоторое время молчал.

— Мало выпил батя наш, я смотрю.

— А-а, батька корить? — Нефед Мироныч хорем изогнулся и хотел ударить Яшку, но тот успел схватить его за руку.

— Бросьте, батя! До греха дойдем.

— Щенок белогубый! Вор! Батьке грозить? Отцу? — крикнул Нефед Мироныч и левой рукой ударил Яшку в лицо.

— Да тикай же, доченька, род-одимая!^[4] Погибли мы теперь… — в голос запричитала Дарья Ивановна.

Яшка выпустил руку отца, немного отступил назад. Нефед Мироныч торжествующе захохотал:

— Не держит? Паров нету, супротив отца? Ха-ха-ха!

— Эх, батя, не обидься! — сказал Яшка и со всего размаху ударил его в лицо.

Нефед Мироныч закрыл руками лицо качнулся и молча повалился на пол. Из-под ладони его, по бороде, на белую рубашку потекла кровь.

— Яшка! — испуганно вскрикнула Дарья Ивановна.

— А-а, надоело! — досадливо ответил Яшка и, сорвав картуз с вешалки, вышел.

Алена взяла Яшкину и свою праздничную одежду и тоже ушла.

И вновь тихо стало в доме. Грелся на солнце старый черный кот, жмурил глаза, лениво умываясь.

Над чашкой с медом попрежнему звенела пчела.

Глава шестая

1

Несколько дней Яшка провел в лавке. Там и ночевал. Нефед Мироныч ни к нему не шел, ни к себе не звал и все время проводил в поле. Вначале он хотел было просить атамана собрать сход стариков, чтобы по приговору схода при всем народе выпороть Яшку. Но это значило бы опозориться на всю округу: его, Загорулькина, ударил сын! И он отказался от этого намерения и все думал: как удержать Яшку в повиновении? Но не было уже в запасе у него таких средств, и он пал духом. Спасов день окончательно отделил от него сына.

Много дум передумал и Яшка. Целыми днями он просиживал в лавке, что-то считал, записывал в книжку, потом вырывал из нее листки и все ходил взад-вперед с хмурым, задумчивым видом. Теперь ему было ясно: из хутора надо уходить. Но куда? Дальше хутора он ходу не знал. Ехать к знакомым купцам, кланяться им — гордость не позволяла. Ему ли, Загорулькину, проситься в приказчики! Это было унизительно, и не этого хотел Яшка.

И мысли его опять вернулись к Оксане. Он не знал еще и не мог ясно себе представить, в чем и как Оксана может ему помочь. Но он чувствовал, что именно от нее зависит его судьба. Оксана жила среди богатых и влиятельных людей в Новочеркасске, она красива, воспитанна и не из гордых. «Ну, она поможет, упрошу, — рассуждал Яшка. — А к какому делу руки приложить? С чем начинать жить? Где взять денег?» На эти вопросы не находил он ответа.

Как-то перед вечером он пришел к Дороховым и пригласил Оксану пройтись на речку. Проходя мимо панского сада, они увидели деда Муху, и тот позвал их отведать груш.

— А то все одно я их не укараулю от вашего брата, — сказал он Яшке. — Картуз ты получил?

Яшка усмехнулся:

— Получил, спасибо.

В глубине сада, в тени вековых дубов и лип, находился старый полувысохший пруд. Он был окружен кустами бузины и калины, густо порос тиной, водорослями, кувшинками, поверхность его покрыла болотная зелень, и по ней стремительно плавали, оставляя дорожки, водяные пауки. Кругом не было ни души, не слышно было ни одной птицы, и даже лягушки, не шевелясь, как окаменелые, сидели на берегу и, бессмысленно вытаращив глаза, молчали. И было в этом их молчании, в этой водяной плесени, в густой тени перевитых диким хмелем кустов и деревьев что-то тоскливое, неживое.

Оксана вошла на площадку из белого камня, спустилась по ступенькам к воде и, задумавшись, долго смотрела на пруд. Наконец она сказала:

— Старое дворянское гнездо. Хотите, я вам опишу, каким оно было?

Яшка безучастно ответил:

— Не стоит, Оксана! Это старикам интересно вспоминать, как они жили. По-моему, сюда умирать приходить было бы в самый раз. Болото, тина, тишина… Тоска берет.

Оксана посмотрела на него, подумала и сказала:

— Вы правы. Тут действительно все отдает гнилью. Пойдемте отсюда, я не люблю могил.

Они направились к реке и вышли на берег в том самом месте, где Яшка на днях прыгнул в воду с обрыва, спасаясь от Полкана деда Мухи.

Оксана села у обрыва над речкой. Яшка постоял немного и тоже сел. Собираясь с мыслями, он вынул из кармана папиросы. Сейчас был самый подходящий момент поговорить с Оксаной о своих планах, но он медлил, ожидая, не спросит ли она о чем.

Молчала и Оксана. Ее уже не трогали ни деревенские пейзажи, ни крики птиц на речке, ни самая речка. Все примелькалось, наскучило, и ей уже хотелось поскорее уехать в город. Странно, сегодня был и Яшка какой-то скучный. И она спросила:

— Вы что-то изменились за эти дни. С отцом поссорились, что ли?

Яшка вздохнул, ответил не сразу.

— Поругался, — тихо проговорил он. — Подрались.

Оксана пристально посмотрела на него и усмехнулась:

— На вас это похоже… Ох, и грубый вы, Яков!

— Нет, Оксана, — возразил Яшка, — я подрался с отцом не потому, что я грубый. Я за сестру заступился. А вот отец у меня действительно — грубее некуда. Об этом я вам говорил.

— Молодец, храбрый юноша! — насмешливо сказала Оксана. — Ну, и что же? Отец плеткой вас не поучил?

— Нет. Кончилось это. — Яшка собрался с духом и начал: — Оксана, я хотел поговорить с вами о своих делах. Скажите, можете вы мне помочь, если я надумаю уйти из хутора?

Оксана ожидала, что он опять будет говорить о том, что она ему нравится, и откровенно призналась:

— Я вас не понимаю, Яков… Ну, какой я помощник вам — девушка, гимназистка? Странный вы человек!..

Яшке понравилась ее откровенность.

— Ничего тут непонятного нет, Оксана, — продолжал он уже более смело. — Не пропадать же мне в этой Кундрючевке. Я хочу жить самостоятельно, и помочь мне вы можете, — вы знакомы с большими людьми в Новочеркасске. Вот вы и скажите: если я к вам приеду, не прогоните меня?

— Нет, вы положительно невозможный. Напрасно вы родились в хуторе.

— Как и вы… Но я жду ответа, Оксана.

Оксана видела, что ей не отделаться от Яшки. Она решительно встала и оправила платье.

— Хорошо, я подумаю, там, дома, и напишу вам… Сорвите мне яблоко, — не попросила, а скорее приказала она.

Яшка пожал плечами, мысленно сказал: «Оксана, только Оксана даст мне счастье». Потом повел глазами, выбирая, с какой бы яблони сорвать ей яблоко, и твердыми шагами, неторопливо, как хозяин, пошел между деревьями.

Оксана смотрела на него с изумлением. Она ожидала, что Яшка бросится к первому попавшемуся дереву, как сделал бы любой из ее знакомых, а он еще подумал, к какому дереву подойти. «Нет, Яшка не похож на других. Твердый, расчетливый, с характером человек. Такой не станет игрушкой в руках судьбы», — думала она, терпеливо ожидая его возвращения.

Через несколько минут Яшка вернулся с огромным яблоком в руках, — то был лучший сорт — «апорт».

На следующий день Оксана стала собираться в дорогу.

Мать и Леон пытались уговорить ее погостить еще несколько дней, но Оксане еще нужно было до начала занятий в гимназии навестить Чургиных, и в субботу Леон повез ее на станцию.

Ехали молча. Оксана, распустив зонт, сидела на дрогах, грустная и задумчивая.

Это лето еще более сблизило ее с родной семьей, и для нее теперь лишения и, невзгоды близких были как свои собственные.

Рядом с ней сидел ее брат, который не знал вкуса настоящего белого хлеба; на шахте живет ее сестра, которая имеет одно праздничное платье; на хуторе остались ее отец и мать, у которых главная забота в жизни — поменьше съесть сегодня, чтобы было что есть завтра. А она, счастливый приемыш богатых воспитателей, копейки своей не имела и ничем не могла помочь самым дорогим ей людям.

Грустно было на сердце у Оксаны, и она с безучастным видом озирала степные просторы, не находя в них ничего привлекательного.

Лошадь, пофыркивая, шла быстрой иноходью. По сторонам дороги нескончаемо раскинулась целина. Седыми волнами разливался по ней ковыль, шелковистыми метелками низко наклонялся к земле, к бесчисленным байбачным курганчикам, прикрывая их от палящих лучей солнца.

Возле бугорков, на солнцепеке, грелись рыжие байбаки. Заслышав приближение подводы, они становились на задние лапки и наблюдали за ней. Вот вдали, распластав огромные крылья, в лазоревом небе показался хищник, и байбаки зашевелились, забеспокоились и исчезли в норах. Лишь далеко в стороне одиноко стояла какая-то птица и, казалось, не обращала внимания на хищника.

Оксана долго смотрела на нее, потом спросила Леона:

— Кто это там стоит?

Леон был занят своими мыслями. Скудный урожай мог только на короткое время скрасить существование семьи. Леон понимал: нет выхода, надо идти в батраки. Но лето на исходе.

А впереди зима — тяжелая, голодная.

— Лева, я спрашиваю, кто там стоит в поле? — не дождавшись ответа, повторила вопрос Оксана.

Леон посмотрел вдаль, ответил:

— Дудак, дрофа, птица такая. Старый дежурит, а молодые, должно, пасутся.

— А почему они не улетают? Ведь все рыжие зверьки попрятались от орла.

— Они орлов не боятся. В кровь дерутся, а не уступают, характерная птица! А у тебя как, характер твердый? — неожиданно спросил Леон.

— Как у дрофы, — ответила Оксана с усмешкой. — Во всяком случае, орлу не уступлю.

— А Яшке?

— Гм… Яшке. — «Какие они все прямолинейные. Впрочем, и Яшке не уступлю», — подумала она и строго сказала: — Не беспокойся, и, на Яшку и на других у меня хватит характера.

Леон помолчал немного и виновато обратился к сестре:

— Ты не сердись, Аксюта, что я вмешиваюсь… Мне так хочется, чтобы ты кончила учение и хоть одна из нас вышла в люди, что я палкой гнал бы от тебя всех ребят, или кавалеров по-вашему.

Оксана рассмеялась.

— У-у, какой ты ревнивый, брат!

— Я не только о тебе думаю. Отец и мать, сама видишь, скоро упадут от такой житухи, и нам с тобой надо о них беспокоиться. Им много не надо, за кусок хлеба на старости и то спасибо скажут.

Оксану тронули эти слова, и она заговорила серьезно и с чувством:

— Ты прав, Лева. Ради этого одного стоит учиться. И ты учись, брат. Твоих трех классов в жизни мало, а ты способный. Я в этом убедилась. Читай больше, все читай, я еще пришлю книг… Ах, как мне больно, что сейчас я не могу позаботиться о всех вас, о тебе, помочь вам вырваться из нужды. Ну, да я поговорю об этом с Илюшей. Он любит тебя и намерен вытащить из хутора — он говорил мне.

— О нас хлопочет отец Аким, — не то шутливо, не то со злостью сказал Леон. — Он каждое воскресенье читает проповеди и толкует, какая дорожка прямей ведет нашего брата в рай.

— А ты не падаешь духом, еще шутишь, — улыбнулась Оксана и, попросив остановить лошадь, пошла рвать цветы, что-то напевая вполголоса.

Леон покачал головой, подумал: «Только была темнее тучи, и уже как рукой сняло. Не в нашу породу это у нее». Желая сделать сестре приятное, он достал из-под полости косу; немного отойдя от дороги, накосил ковыля вместе с цветами и снес на дроги. Подтянув супонь на хомуте, он хотел было кликнуть Оксану и ехать, как возле байбачьего курганчика заметил человека. Человек что-то делал: то припадал к земле, скрываясь за ковылем, то вновь приподнимался, и от него, убегая, над степью стлался синеватый дымок.

Оксана махала ему рукой, что-то кричала. Леон догадался, что это был дед Муха. И точно: старый охотник выкуривал из норы лисицу.

Леон и Оксана тихо подошли к нему.

— Кумушку загнал! — зашептал на ухо Леону дед Муха. — Да, кажись, задом повернулась, не вылазит, едять ее… Придется тащить.

Оксана смотрела на его коричневую лысину, на узкую ветхую рубаху, на короткие прохудившиеся штаны, сквозь которые выглядывали чашечки колен. «Господи, господи!.. Какая это жизнь?» — с тоской подумала она.

Оставив жестяную баночку с горящей серой, дед Муха, зажмурясь, подул в нору, потом запустил по плечо тонкую руку в логово лисицы. Вдруг он молниеносно выхватил руку из норы, отпрянул было в сторону, но тотчас же взял приготовленную сетку и насторожился.

— Лезет… Укусила, — с замиранием сердца шепнул он, наблюдая за норой и давая знак, чтобы Леон и Оксана отошли подальше. И действительно, через короткое время из норы высунулась агатово-черная морда лисицы. Всегда острый, настороженный взгляд желтовато-коричневых глаз ее на этот раз поблек, пасть раскрылась, жадно захватывая воздух, и в ней поблескивали мелкие белые зубы.

Дед Муха схватил хищницу за гриву и вытащил наружу. Лиса не сопротивлялась, но он все-таки опутал ее сеткой и связал ноги, и тогда лишь заговорил громко, обращаясь к своей жертве:

— Вот и умно сделала, что вылезла, а то задохнулась бы.

Оксане стало жалко зверя. Щупая шубу и трогая лисьи ушки, она сердобольно проговорила:

— Ну, как вам не жалко так мучить ее, дедушка? Это ведь живое существо.

Дед Муха, закончив дела, подолом рубахи вахтер лицо и за-, говорил:

— Это — вредная тварь: всякую шкоду делает. Ее надо уничтожать. А вот энтих — слышь? — он показал в сияющую высь, где разливали нескончаемые трели жаворонки, — энтих нельзя. Они человеку поют и спокой приносят. Я вот часто сижу тут, байбака караулю и слушаю, — господи, святая твоя воля! И как же оно все на земле придумано славно. Тут птички тебе разные звенят, тут цветочки кругом, тут, глядишь, букашки лезут-лезут через травинки, вылезут на солнышко и греются. И все это для человека живет, чтоб ему скучно не было! Вот их блюсти надо. А какие шкоду делают, — с этих шкуру долой… Ну, прощевайте, соколики! На воротник бабке есть, а то, говорит, холодно зимой в церкву ходить. Теперь еще себе на шапку надо подкараулить, — закончил он и, водворив лисицу в мешок, пошел по степи.

Оксана растроганно посмотрела на его щупленькую фигуру, тихо сказала:

— Тяжелая жизнь у старика.

— Обыкновенная, мужицкая, — отозвался Леон, направляясь к подводе.

— Да, жизнь… — задумчиво проговорила Оксана.

Когда они сели на дроги, Оксана решительно предложила брату:

— Бросай, Лева, жизнь эту, хуторскую, и переезжай в город.

— Бросай… — невесело усмехнулся Леон. — А что я там стану делать?

— Мама поможет тебе устроиться на первое время. Я позанимаюсь с тобой как следует. Хорошо возьмешься за учение, может быть, со временем заживем чудесно.

Леон глубоко вздохнул и ничего не ответил. Знает он это «время». Ждал его уже, надеясь, что оно вот-вот наступит и принесет перемены в жизни, да только не идет оно и по сей день.

Они въехали в лес. Солнце скрылось за деревьями, повеяло прохладой, и легче стало дышать. Оксана тронула брата за плечо и оглянулась. По дороге за ними скакал всадник. «Яшка», — подумала она и встрепенулась. Это был действительно он.

Яшка, поровнявшись с ними, осадил лошадь, снял картуз и провел рукой по черным вьющимся волосам. Устало и недовольно он сказал:

— Здравствуйте, Оксана! Ну, я вас не виню, а почему ты ничего не сказал? — обиженно посмотрел он на Леона. — Эх, Левка, нехорошо ты, не по-дружески делаешь!

— Да чего ты на меня-то напал? Оксана уезжает, а я виноват, видали такого? — шутливо отозвался Леон. — Отпусти подпругу.

Яшка молодцевато спрыгнул на землю, стал отпускать подпругу, а Леон, отъехав немного, вполголоса сказал сестре:

— Не разрешай ты ему, бога ради, приезжать к себе. Помни: Яшка ничего зря не делает. С ним свяжешься — не развяжешься.

— Хорошо, — ответила Оксана, почти не слушая брата и с интересом наблюдая, с какой ловкостью Яшка, гарцуя, управлял конем с помощью поводьев и шпор.

Когда Яшка снова подъехал к подводе, жеребец его протяжно заржал. Яшка жиганул его плеткой и так натянул удила, что жеребец поднялся на дыбы. «Нечистый тебя разбирает не во-время», — досадовал мысленно Яшка и обратился к Оксане, впервые называя ее по имени и отчеству:

— Вы каким поездом едете, Оксана Владимировна? Не очень торопитесь, я смотрю.

Оксана ответила, что едет почтовым и что, по ее расчетам, времени до прихода поезда еще много.

Некоторое время никто не знал, о чем говорить. Леону Яшка помешал закончить разговор с Оксаной, а Оксана ждала, пока заговорит Яшка. Теперь она верила, что он в отношении ее имеет серьезные намерения, и это ей льстило. «А пусть его… Почему обязательно надо быть резкой с ним?» — подумала она и тут же поймала себя на мысли, что ей не хочется рвать с Яшкой и не хочется делать так, как советует Леон. «Это нечестно, жестоко, — спорила она про себя с Леоном, ища оправдания. — Быть может, Яков из-за меня и поссорился с отцом и завтра очутится на улице, потому что отец его не любит всех нас. И он ничего сейчас от меня не требует!»

Яшка видел: он незваный гость, и ему стало обидно. Что плохого, если он решил проводить Оксану? Но он подавил в себе начавшееся раздражение и весело спросил:

— Ну, Оксана Владимировна, когда же вы теперь к нам пожалуете? На рождество не приедете?

Оксана скосила глаза на Леона. Тот сидел, ссутулившись, хмуро посматривая куда-то в степь, и далее не шелохнулся. Посмотрел на Леона и Яшка и понял: Леон начинает мешать ему с первых же шагов. Что же будет дальше в таком случае?

— Нет, Яков! Это не совсем для меня удобно — ехать сюда зимой, — помедлив, сказала Оксана.

— Жаль, — задумчиво произнес Яшка и добавил: — Тогда мы с Левкой приедем.

Леон посмотрел на него и промолчал, а Оксана ответила:

— Буду очень рада… А на самом деле, Лева: приезжай на рождество! Посмотришь город, в театр сходим. Кстати, поговорим с мамой о том, о чем я говорила тебе.

Леон видел, что Яшка сделал ловкий ход, и ему ничего не оставалось, как согласиться с предложением Оксаны. Сразу все нашли общий язык, и разговор принял непринужденный характер. Яшка привязал своего коня к дрогам, сел рядом с Оксаной и, обращаясь к Леону, сказал:

— Сегодня у меня с отцом был мирный разговор. Расспрашивал он о тебе, Леон, мол, серьезное ли у вас дело с Аленкой и что ты думаешь делать. Ну, я расписал все как полагается, а тебе вот что хочу сказать: женись хоть нынче на Аленке, я никогда промежду вами не стану. Это твердое мое обещание.

— Что ж, спасибо, — усмехнулся Леон. — Только ты отцу так скажи, а не мне.

— Придет время, скажу. Надо выждать. Все одно для Аленки за сто верст кругом женихов нету. Это уж ты мне доверь — ублажать всяких сватов.

— Яков, ну как вам не стыдно говорить об этом! — смущенно сказала Оксана.

— Чудная вы, Оксана! Никакого тут стыда нет, если от этого зависят две жизни, — ответил Яшка и мысленно прибавил: «А третья — моя».

2

Проводив Оксану, Леон заехал к лесничему потолковать о рубке сушняка. Яшка ехал верхом следом за ним и почти ничего не говорил. Леон догадывался, почему он мрачный, и хотел было отвлечь его разговором о хозяйственных делах.

— Ваши уже договорили себе делянку? — спросил он.

— Не знаю, — хмуро ответил Яшка.

— А ты будешь говорить с лесничим?

— Оно мне без надобности.

Самого лесничего дома не оказалось: ушел на охоту. Сторож-лесник объяснил, что хворост будет отпускаться только по разрешению хуторского атамана, а если Леон иногородний, то он должен прежде пять дней отработать в лесу на рубке сушняка и расчистке зарослей, а потом только получит разрешение брать хворост. Леон в душе возмутился этим новым порядком, но ничего не сказал, чтобы не портить отношений, намереваясь после поговорить с самим лесничим.

— Ты слыхал? — спросил он у Яшки, когда они отъехали от домика лесника.

— Не слыхал.

— Новый порядок выдумали: мужики пять дней должны работать за хворост, а казакам осталось все по-старому.

— Одни дураки выдумали, а другие будут выполнять, — безучастно отозвался Яшка.

Леон не стал больше разговаривать с ним.

Они ехали по узкой просеке между высокими дубами. По обочинам зеленой межой стоял пырей. Лошадь Леона то и дело на ходу хватала его, гремя удилами, а Леон и не обращал на это внимания, — он думал о предложении сестры переехать в город. Хутор не сулил ему ничего хорошего, но город пугал неизвестностью. «Ну, перееду в город, а на какую работу поступать? — рассуждал он про себя. — Пока Оксана сделает меня образованным, можно и с голоду околеть. Да и люди там совсем другие — чужие, и порядки у них, наверно, не для нашего брата-мужика. Вот с Илюшей потолковать, чтобы пристроил куда-нибудь на шахте, — это другое дело», — вспомнил он о зяте, но одно слово «шахта» вызывало у Леона необъяснимое чувство страха. Шахтер — последний человек, как говорили в народе.

— Яков, а как ты смотришь на то, чтобы бросить хутор? — спросил он у Яшки. — Ты бросил бы на моем месте?

— А? — очнулся Яшка. — Я и на своем месте не удержусь в нем. Но тебе нечего мыкаться по белому свету. Вот женишься на Аленке и сразу дела поправишь. Проси только приданого побольше.

«Гм… и то правда», — в уме согласился Леон. Но какое-то чувство подсказывало ему: нет, не так это просто жениться на Алене и тем более получить хорошее приданое. Но ему тяжело было расставаться с хутором и хотелось верить словам Яшки.

За лесом опять повстречался дед Муха. Он сидел у дороги, одинокий и маленький, и горькие слезы текли по его впалым щекам.

— Чего ты, дедушка? — удивленно спросил Леон, остановив лошадь, и тут заметил, что у деда не было ни байбаков, ни лисицы, — А где твоя добыча?

Дед Муха, всхлипывая, как ребенок, махнул рукой и сквозь слезы проговорил:

— Офицерья отняли. Лесничий. Да еще ударил плеткой…

Яшка злобно оглянулся вокруг, но никого не было видно.

Только коршун кружился возле леса, что-то высматривая. Яшка, нахмурив брови, сумрачно сказал:

— Бросай хутор, Левка. Женись и уходи отсюда!

Глава седьмая

1

Дороховы молотили.

Возле балагана виднелся небольшой ворох пшеницы, немного поодаль — приплюснутая к земле скирда, куча половы.

На почернелом, старом брезенте-лантухе в ряд стояли Игнат Сысоич, Настя и Леон, веяли зерно. Сидя на корточках, Марья выбирала крупицы земли, пустые колосья.

— Ниже держи, дочка, зерно в полову идет, — заметил Игнат Сысоич. Он был в жилете, надетом поверх рубахи, лицо его почернело от пыли, и было видно, что Игнат Сысоич сильно утомился. Но он продолжал веять.

Дул порывистый западный ветер. Из-за бугра выползали синие тучи, грозились непогодой, и Игнат Сысоич торопился. Наполняя цыбарку до отказа, он высоко подымал ее над головой и, встряхивая, сыпал зерно на старый брезент. Работа муторная. Опоздал опустить цыбарку — ветер унес зерно в сторону вместе с половой. Не поднял цыбарку в нужный момент или поток пшеницы не уменьшил — полова пошла в зерно.

— Вот губодуй, прости господи! — пожаловалась Настя, изнеможенно опуская цыбарку.

— Бросай, отец, все равно дела не будет, — посоветовала Марья.

— Нельзя, дождик заходит. Как-нибудь перевеем, что ж теперь делать?

Леон собрал полову, стал перевеивать. Остья и пустые колосья вихрем полетели в сторону, стлались по земле золотой дорожкой, но на брезент редковатой струйкой сыпалось зерно.

— Видите? — глазами указал он на пшеницу. — Придется заново перевеивать.

Игнат Сысоич крепился: веять было тяжело, а ждать ровного ветра — рисковать урожаем.

— Перевеять недолго, — сказал он ободряюще и, наполнив цыбарку, поднял ее на уровень головы, ловким движением рук пустил небольшую струю половы. Но ветер вдруг усилился и вместе с половой веером рассыпал зерно по сторонам. Терпение Игната Сысоича иссякло: он остервенело швырнул свою Посудину на ворох и сел на каток в стороне.

— Бросайте! — с досадой махнул он рукой. Немного погодя он надел пиджак и куда-то ушел, а через несколько минут был на току Нефеда Мироныча.

Ток Загорулькиных обступили две огромные, длинные скирды. У одной из них стояла арба, и с нее длинными вилами работник подавал тяжелые снопы наверх другому работнику.

На току, как муравьи, сновали человек пятнадцать рабочих. Одни в сверкающих на солнце ведрах подносили зерно от ворохов к веялке, другие веяли его, насыпали в мефки, взвешивали, третьи складывали мешки в стороне в бунт, и никто не стоял без дела.

На большом новом брезенте золотым курганом высился многопудовый ворох ячменя, рядом с ним пирамидой подымался вверх ворох намолоченной пшеницы. Возле нее, хлопая крыльями, пылили две веялки, суетились белолицые от жировки девчата.

Игнат Сысоич подошел к высоко стоявшей на колесах будке, несмело заглянул в распахнутые двери. За будкой с теневой стороны загремел цепью кобель.

Алена вышла из будки, крикнула на собаку:

— Пошел, Рябко! Цепь готов порвать, медведь окаянный! Игнат Сысоич поздоровался и заметил, что в одной руке у нее был нож, а в другой — картошка.

— Обед варим? Помогай бог!

— Спасибо, дядя Игнат. Чищу картошку, да ну ее! Лучше бы веять, чем в этой бане сидеть под железом.

— Успеешь еще, дочка, навеяться в жизни. Чисть, покуда можно, — ласково сказал Игнат Сысоич, а сам подумал: «Ловкая невестка! Глаз у тебя, сынок, не дурак»… И спросил, где Нефед Мироныч.

Алена силилась держаться спокойно, но это было не так легко, и глаза выдавали ее смущение. Ведь перед ней стоял будущий свекор, да еще называл ее «дочка»!

— На косилке батя, за курганом… Я сбегаю, — ответила она и спрыгнула с порожка. Но Игнат Сысоич велел ей заниматься своим делом и пошел через ток.

«Дочка… Должно, знает дядя Игнат… Господи, и какие хорошие люди есть на свете!» — думала Алена, провожая его признательным взглядом.

Завидев у верхних гонов лобогрейку, Игнат Сысоич зашагал к ней. Лошади, как по метке, ровно шли вдоль высокой стены гарновки. Потный и серый от пыли, на косилке сидел постоянный работник Загорулькина — Семка, вилами караулил валок: только один скинет — другой у ног уже теснится, и некогда было Семке ни вздохнуть свободно, ни мокрую рубаху от спины оттянуть, чтобы хоть на секунду пропустить воздух к потному телу. А кучеривший Яшка все подстегивал лошадей.

— Машина! — усмехнулся Игнат Сысоич. — Железо косит, а человек мается… Как вареный сидит! А ну-ка, цельный день так?

Яшка узнал Игната Сысоича, остановил лобогрейку и бойко крикнул:

— Здорово дневали, дядя Игнат!

— Слава богу, «племянник»! А ты чево это, как пугало на бахче, уселся? Гляди, парень, штаны потрешь от такой работы… Отец где?

Яшка, нисколько не смущаясь, смеясь, ответил:

— Мы напеременки, дядя Игнат: пять кругов я, пять кругов Семка. Отец, видишь, других до машины не допускает. Вот и паримся. Да вон и сам он идет…

Нефед Мироныч степенно шагал между копнами. Слышался его сердитый, жесткий голос:

— Кто так кладет? За что я вам деньги плачу? Чи у вас руки отсохли?

Заметив Игната Сысоича, он свернул к нему, вяло подал руку. От Яшки он узнал, что Оксана действительно вроде как в родстве с помощником наказного атамана, и хотя она ему не понравилась, он считал, однако, что она, а стало быть и Игнат Сысоич, могут ему пригодиться при выборах хуторского атамана.

И он ласково, стараясь загладить прошлую свою вину, спросил у Игната Сысоича, зачем он пришел.

Игнат Сысоич сказал, что хочет попросить веялку на день-два. Нефед Мироныч задумчиво почесал черную бороду, как бы что-то рассчитывая, и с живостью ответил:

— Та-ак. Значит, веялочку надо? Что ж, можно это. Мы люди не чужие. Пойдем на ток, побеседуем.

— Постой. Ты ж покажи, как ты ей управляешь, косилкой.

Нефеду. Миронычу хвалиться лобогрейкой — что бутылку хорошей водки выпить.

— С дорогой душой, Сысоич, — согласился он и стал объяснять, показывая на пальцы бруса. — Это вот зубки. Они промежду хлеба как гребень идут, штоб, значит, колос ровнее попадал под косу. А то, в середине их, видишь? То ж самое и есть коса.

Игнат Сысоич прикинулся удивленным:

— А-а, вон оно как!

— А это ходовое колесо. Оно так придумано, что, когда машина идет, от него вон теми зубчиками другое колесо в середке крутится…

— Ишь ты!

— И сюда отдает. А это косогоном зовется, косу туды-сюды гоняет.

— Ловко.

— А это крылья. Они стеблины пригинают, штоб ловчее резать. А коса тут как тут: чик — и готово, а ты вилами только скидай заместо игрушки, — говорил Нефед Мироныч, но Игнат Сысоич уже видел, какая была спина от этой «игрушки» у Семки.

— Хитро придумано! Она с чужой земли аль у нас сработана?

— С чужой. Где уж нам! — Нефед Мироныч важно надул щеки и наставительно заметил — Да и зачем это нам, Сысоич?

Нам за пшеничку этих штук из-за моря сколько хошь привезут… С чужих, с чужих государств она.

Когда проходили через ток, Игнат Сысоич заметил, как при их появлении сильней зашумели веялки, более прежнего засуетились вокруг них девки, поднося зерно, отгребая провеянное, и он подумал: «Пятнадцать копеек в день платит, да и то небось не каждой, а соку выжмет, что и за полтинник не наешь».

— Чего раскрутил, чего раскрутил? Не знаешь, зерно пойдет в полову? Чи скоро надо? — незлобно пожурил Нефед Мироныч высокого худощавого парня, крутившего первую веялку, и, обернувшись к Игнату Сысоичу, как бы желая подчеркнуть, что он вовсе не строгий, пожаловался: — Вот видишь? Нету хозяина — чуть шевелятся, а покажись — готовы враз все вороха прокрутить.

— Да они, вроде, славно веяли, — я видал.

— То чужому человеку показать: мол, поглядите, как мы работаем! Ты их не знаешь, а я душу каждого вижу насквозь.

Они вошли в будку. Склонившись над низким столиком, Алена резала помидоры и лук, то и дело смахивая рукавом пот со лба. Накаленная солнцем оцинкованная железная крыша будки дышала жаром.

— Может, по рюмочке пропустим? — предложил Нефед Мироныч.

Игнат Сысоич готов был не поверить своим ушам, но объяснил это неожиданное гостеприимство влиянием Оксаны на Яшку, а того на отца, — и согласился.

— Да ежли по одной — можно. Я забыл уж, какая она и есть, от начала пахоты не пробовал.

— Наше дело такое, брат: зиму гуляй, а уж летом — ни-ни.

Нефед Мироныч подчеркнуто-ласково попросил Алену, чтобы она подала чего-нибудь закусить, и достал полбутылки водки.

Алена, удивленная не менее Игната Сысоича, думала: «Уж не меня ли пропивать будут?» Поставив на столик помидоры с луком и тарань, она удалилась в тень за будку, продолжая свои кухонные дела и слушая, о чем отец разговаривает с Игнатом Сысоичем. Но она обманулась в своих предположениях. Нефед Мироныч сначала говорил о том, о сем, но, когда в полбутылке осталось на донышке, повел речь более смело:

— …Лекарь сказал? И чего он там понимает! Корова на ногу не ходит, а он ее лечить… Я так думаю, Сысоич: на ярмарку тебе некогда, а я собираюсь. Подвяжем корову заодно, и с богом… Ты мою возьмешь, рябую можно.

Игнат Сысоич пьянел быстро, но ума не терял.

— То ж бабка никак, Мироныч. На греца ж она мне сдалась?

— Возьми телку «Лыску», на лето корова будет, — уступил Нефед Мироныч.

— Энту, лысую? Долго — на лето… А с моей ты чево делать будешь?

— А чего с ней? Окромя, как менять, — нечего. С десятку, гляди, прикинуть доведется барышнику.

Нефед Мироныч достал вторую полбутылку и вновь наполнил стопки.

Игнату Сысоичу не нравилась лысая телка, ей было полтора года, и непородистая была она. И он решил увильнуть от окончательного ответа.

— Должен я, Мироныч, с командиром своим посоветоваться.

— Ха-ха-ха, — хрипло захохотал Нефед Мироныч, — боишься продешевить? — Чокнувшись, он выпил водку, понюхал кусочек хлеба, закусил помидором. — Ну, ладно, Игнат, согласный я, так и быть: возьми Зорьку-цименталку. Жалко, да бог с тобой, — махнул он рукой, будто отдавал половину хозяйства.

Игнат Сысоич удивленно выпучил на него хмельные глаза, стараясь узнать причину такой необычной щедрости, но Нефед Мироныч ожидал этого и не смотрел на него, занимаясь таранью.

— Это же первый сорт корова, Мироныч!

— Чума с ним, с первым сортом! Раз даю — бери. Ну, дай бог, — чокнулся он опять и, подождав, пока Игнат Сысоич поднесет стопку ко рту, свою незаметно вылил в стакан.

Игнат Сысоич выпил, покряхтел от удовольствия и покачал головой.

— Не пойму я тебя, Мироныч, что ты за человек. То до атамана меня тянешь к ответу, то корову даешь первый сорт… Не пойму, — раздумчиво проговорил он, выбирая икру из рыбы.

— Бросим про это, Игнат! Бросим! Мы люди свои, и надо по-свойски жить. — Нефед Мироныч снова наполнил стопки, придвинулся поближе к Игнату Сысоичу и приступил к самому главному. — Ты вот что скажи, Сысоич, — я давно собираюсь спросить, да не доводится все, — в Черкасском, как у тебя, родня большая чи такая же, как мы, грешные?

Игнат Сысоич по-хмельному неровно держал граненый стаканчик на уровне бороды и хитровато щурился. Теперь-то он расскажет Загорулькину, кто он такой, пусть в другой раз не задирает носа!

— А ты думал, Дорохов простой человек? — спросил он и засмеялся. — Ха! Дорохов Игнат — мужик, но он, брат, не простой человек, не-ет, не простой. — Он повел пальцем перед лицом Нефеда Мироныча. — Дочку мою, Аксюту, видал?

— Красивая барышня.

— То-то. А ученая какая! Всем хутором не сговоришь с ней! Все науки прошла!

— Знамо дело, городской человек.

Игнат Сысоич смутно улавливал смысл своих слов. В другое время он никогда не стал бы так говорить, но сейчас ему хотелось похвастаться и Оксаной, и богатой воспитательницей, и важными людьми, бывающими в доме Оксаны, и он говорил обо всем этом с наслаждением, не понимая, почему интересуется Нефадей его дочкой, ее знакомыми и почему угощает его водкой.

— …Вот. У ее воспитательницы, Ульяны Владимировны, родня есть, полковник. Понял? Полковник Суховеров, а не кто-нибудь!

Игнат Сысоич вконец опьянел. Лицо у него сделалось красным, глаза посоловели, жмурились, но Нефед Мироныч видел, что он хорошо помнит, что делает, и верил ему.

— Полковник? — искренне удивился он.

— А ты как думал? Ну, всего доброго!

— Дай бог! — Нефед Мироныч, чувствуя, что хмелеет, опять вылил водку в стакан и, достав другой, продолжал: — Вот оно дело-то какое, а я и не знал… Давно все норовлю погутарить с тобой. Дарье как-то велел — мол, позови Марью с Сысоичем, посидим, по рюмочке протянем, а она говорит: он, мол, на нас сердитый, не схочет близость завесть. А я думаю: пшеничку возвернул, цельный мешок… должок не требую, почему так? Ан ты и сам пришел. Люблю, Сысоич! — И, как бы между прочим, но с намерением, он подчеркнул, что и его родня не хуже: — У меня сват был, царство ему небесное, тоже чин громадный носил! И кавалер полный.

— Куда там свату твоему!.. — пренебрежительно махнул рукой Игнат Сысоич. — Наш Суховеров при самом наказном атамане состоит. Со мной за ручку здоровался, как я был в Черкасском… Вот как с тобой, сидел и водку самую дорогую с чужих государств пил со мной. Дочка мне почтение привезла от него. Хороший, говорит, батя твой, Аксюта, чистый человек.

Загорулькин наполнил стопки уже из третьей полбутылки. Лицо у него подобрело, брови расправились, точно никогда и не хмурились, и смотрел он на Игната Сысоича ласково, дружески, словно ничего плохого между ними не было и не будет. Порезав еще два помидора, он полил их маслом, достал из ящика сало и, разрезав его на кусочки, подсунул все Игнату Сысоичу.

Долго они говорили о своих делах и перед вечером распрощались по-приятельски.

— …Как энтот ворошок перевеют, так и приезжай. Надо — возьми две веялки, я молотить пока буду. А корову хоть завтра бери, — обняв Игната Сысоича, говорил, провожая его, Нефед Мироныч.

— Ви-идит бог — душа ты человек, Мироныч! Ей-богу, правду говорю. А люди ж толкуют…

— Какие там люди, Сысоич? Наши, кундрючевские? «Люди!» — Нефед Мироныч презрительно оттопырил большую красную губу. — От зависти все.

— А то от чего? Знамо дело, от зависти… Ну, прощевай, Мироныч. За веялочкой я приеду.

— Час добрый, Сысоич… Гляди, про Черкасское не забудь, как договорились.

2

Игнат Сысоич не знал, как и показаться на ток. Он уже раскаивался, что пошел к Загорулькину в такое время, когда дорога каждая минута, и ругал себя, что согласился выпить, но хмель от этого не проходил. Недолго думая, он свернул в балку и охладил лысину ключевой водой. Однако это не помогло. Тогда он разделся, искупался в ручье и пошел к себе.

Ветер стих, и наступил погожий вечер. Солнце спряталось за молочно-белые облака и распустило оттуда величественный золотой веер лучей. В воздухе стояли запахи хлебной пыли, и дыма от костров.

Марья, наказав Насте навести порядок дома и полить капусту, отправила ее в хутор, а сама с Леоном осталась убирать на току.

Игнат Сысоич подошел к ним торопливо, деловито осведомился:

— Много навеяли?

Марья посмотрела на него, и ей все стало понятно.

— А ты где ж это навеялся, я б хотела знать? — ответила она вопросом и с обидой в голосе продолжала: — Бесстыжие твои глаза… Люди годинкой спешат прибраться, а он нализался, как на престольный праздник. Тьфу! — плюнула она и брезгливо отвернулась.

Игнат Сысоич стал виновато оправдываться:

— Веялочку договорил. Ну, он поставил полбутылочки, — куда ж ты денешься? И корову променял… на Зорьку.

Последние слова, вопреки его ожиданиям, не изменили настроения жены.

— Зорьку-цименталку за нашу корову? — Марья неверящими глазами уставилась на мужа. — Что вы — оба спьяну ума решились?

Игнат Сысоич подтвердил, что Загорулькин на самом деле отдает свою симменталку за их хромую корову, но Марья не утихомирилась, а стала еще злее ругать и мужа и Загорулькина.

— А чего ради он тебя угощал? Ты думаешь, эта старая лиса задарма с тобой балясы точил в такую горячую пору? Да он и нас с тобой на баз загонит за Зорьку! — И неожиданно заявила: — Не дам я свою корову! Сама на ярмарку погоню, а не дам!

Игнат Сысоич не ожидал, чтобы жена отказалась от породистой коровы, и начал было спорить, но Марья не стала его слушать и ушла домой.

— К добру ли, батя, напоил вас Нефадей? — спросил все время молчавший Леон. — Зря вы согласились.

— Знамо дело, не к лиху. Это матери шлея под хвост попала, должно. Да я как рассказал ему, какие мы есть, так он способный теперь Аленку к нам прислать, а не только корову отдать. И отдаст — накажи господь, не брешу…

Леон видел, что отец изрядно пьян, и умолк, зная, что сейчас разговаривать с ним бесполезно.

Шлепая по сапогу хворостиной, явился Федька. Из-под картуза его по-казацки выглядывал чуб, рубашка была расстегнута, по-яшкиному убрана под шаровары, и от этого он казался немного выше ростом.

— Кончил? Дело есть… Ваши куда ушли?.. — спросил он, осматриваясь.

— Отец вон под скирдой сидит. Загорулькин напоил в стельку: что-то затевает, жила проклятая!..

Федька посмотрел на Игната Сысоича, крикнул:

— Добрый вечер, дядя Игнат! С праздником вас дармаковским!

Но Игнат Сысоич сам с собой обсуждал какие-то планы жизни и не слышал.

По дороге на хутор Федька объяснил свое «дело»: жена Егора Дубова, Арина, попросила его вымазать дегтем ворота вдове Гашке, чтобы та не отбивала Егора.

— Мол, ребячье дело, вроде, сручней нам. Ну, я сказал, чтоб не беспокоилась: все будет сделано честь по чести.

— А может, завидки берут кой-кого? — пошутил Леон.

— Ну-у, что ты! Бабонька-то она в самый раз, а только я тут ни при чем.

Леон не хотел позорить Гашку и предложил вымазать дегтем ворота хуторского правления.

— За Настю? — спросил Федька. — Я с дорогой душой, хоть самому Калине… Тогда уж за всех девчат, к каким атаман приставал. Только Яшка не выдаст? Казак, как ни говори…

Поздней ночью, когда все спали, ребята сделали озорное дело, а утром следующего дня, за бродом, где собирается стадо, бабы таинственно передавали друг другу потрясающее известие:

— Гашка осрамилася!

— Василь Семенычу всю правлению дегтем раскрасили.

— Да ну? Батюшки-светы!

— Так и надо ему, кобелюке! Не будет к девчатам лезть.

Любопытные толпились у правления, у Гашкиной хаты, рассматривали дегтярные пятна, судачили.

Леон мазал правление сам: по два больших креста поставил на воротах, на парадном, меньшими пометил ставни.

Долго сиделец и сторож состругивали позорные метки, но деготь успел глубоко впитаться в дерево, и коричневые кресты вновь проступали наружу и еще яснее были видны на свеже-обструганных досках.

Калина, как только узнал, что случилось, уехал куда-то на дрожках и долго не показывался в правлении. А Гашка топором подрубила столбы, к которым были прикреплены ворота, поставила на их месте старый плетень, потом изрубила ворота на дрова, убрала в сарай и, затворившись в хате, вволю наплакалась. На том бы дело и кончилось, и о нем забыли бы через неделю, но Егор Дубов заподозрил во всем жену. С этого и началось.

— А-ай! Ой, боже ж мой! — понеслись по улице душераздирающие женские крики.

В следующий миг калитка во двор Дубовых распахнулась, и в длинной красной рубахе без пояса на улице показался великан казак Егор Дубов. Чуб его растрепался, как конопля, длинное бритое лицо от водки было багрово-красным. Намотав на руку черную косу жены, он вытащил Арину на улицу и стал бить.

— Ой, мамочки! Пропала я, люди добрые! — вскрикивала Арина.

— Умела мазать?.. — гремел Егор на всю улицу. — Умела срамить людей, я спрашиваю?! — И, размахнувшись, так ударил Арину, что она вскрикнула и безжизненно повисла на его руке.

А Егор все тащил ее по улице, по широкой пыльной дороге и все бил и ругался…

Со всех сторон, как на пожар, бежали бабы, кричали на Егора, плакали, звали наблюдавших со дворов казаков, но грозен был кулак Дубова, и никто не решался помочь горю казачки.

Стоявшие в стороне ребята все это видели и растерянно переглядывались между собой. Леон обернулся к Яшке и Федьке, тихо сказал:

— Надо выручать. Это черт знает что мы наделали! — И направился к Егору.

Яшка поддернул шаровары, нахлобучил картуз и, откинув руки назад, медленно тронулсяследом за ним.

Федька на всякий случай взял в руку камень.

Леон тронул Дубова за руку:

— Егор, брось! Она не мазала.

Егор некоторое время молчал, разъяренными глазами смотрел ему в лицо, потом, высвободив свою руку, вдруг неистово заорал ругательства.

— Ударит, — шепнул Яшка Леону, и в этот миг Егоров кулак мелькнул в воздухе.

Леон успел отскочить назад, удар пришелся по фуражке, и она полетела в дорожную пыль.

— Эх, казак, не обидься! — крякнул Яшка и ударил Егора в лицо кулаком. Потом поправил картуз, отошел в сторону и как бы стряхнул что-то с руки.

Егор зашатался, широко шагнул в одну сторону, потом в другую и, закрыв глаза, руками ловя воздух, упал на колени, как падает бык на бойне. Из носа, из рассеченной губы у него пошла кровь.

И тут только казаки бросились предупредить уже конченную драку.

Это было днем, а вечером хутор взбудоражили другие события.

Нефед Мироныч ездил в город по хозяйственным делам… Засветло вернувшись домой, он немного отдохнул и стал собираться в поле. Когда он запрягал лошадей, бабка сказала ему:

— Ты хочь медку накачал бы. Ульев сколько в саду, а чайку попить до суседа иди. Страмота одна…

— Некогда, послезавтра будем качать.

— Тебе завсегда некогда, — недовольно ворчала бабка. — Все на базар норовишь увезти, а свои гляди да облизывайся.

— Ах, боже мой! — раздраженно сказал Нефед Мироныч, бросая хомут. — Да што вам перед смертью приспичило? Это ж беда!

Взяв миску, он пошел в сад, вскрыл улей и только взял в руки замурованную пчелами рамку, как услышал, что в саду кто-то есть. Вернувшись во двор, он сунул бабке рамку с медом, взял Яшкино ружье и побежал в сад. Через минуту там раздался выстрел, и тотчас же кто-то детским голосом закричал:

— А-а-ай!

Нефед Мироныч посмотрел между деревьями, присел и увидел: на высокой каменной изгороди, отделявшей сад от улицы, головой на улицу, а ногами в сад повис мальчик. Сгоряча он, видимо, еще пытался убежать, взобрался на стенку, да так и остался на ней.

— Кто это? Чего это ты? — встревоженно спросил, подойдя к нему, Нефед Мироныч и тронул было мальчика за ногу, да брезгливо отдернул руку: нога была в крови.

— Я больше не буду, дяденька!.. Больше не буду!.. — испуганно лепетал детский голос.

— Чей ты? У тебя где болит, чи как?

— Дубов… Ой, ноженька! Ой, маменька родная! — стонал мальчик, намереваясь перекинуться через стенку на улицу.

Нефед Мироныч некоторое время постоял в раздумье, соображая, как ему поступить, и у него как-то само собой сорвалось с языка:

— Ты хочешь на улицу? Давай я тебе подмогу. — И, взяв подмышки, поднял и опустил мальчика на другую сторону каменной изгороди. — Ты, парень, не обижайся. Больно небось?

Мальчик отполз на дорогу, и к нему, крадучись, подбежали его товарищи. Один из них сейчас же во весь дух пустился к хате Егора Дубова.

Нефед Мироныч повернулся и быстро пошёл во двор.

— Убил? Ах, господи Исусе, дак как же теперь? — встревоженно проговорила, увидев его, бабка.

— Да так. Неладно получилось, подранил мальчонку… Дубова, — ответил Нефед Мироныч и укатил в поле.

— Наделал делов и подался, а как Егор прибегет? — забеспокоилась бабка Загорульчиха. — Беги, шумни Василь Семенычу, — посоветовала она перепуганной насмерть Дарье Ивановне.

— Все из-за вашего меда. Давно уехал бы, так вам загорелось… Ах, горюшко! — запричитала Дарья Ивановна. Боясь встретить Егора Дубова, к атаману она не пошла, а заперла сарай, амбары, окна на прогоны закрыла, на засов — ворота, спустила с цепи двух волкодавов и, вдвоем с бабкой, укрылась в доме.

По хутору побежал тревожный слух об убийстве мальчонки Дубова.

Егор Дубов только что повечерял и вышел за ворота, намереваясь пойти к товарищам переброситься в карты, когда к нему подбежал меньшой сын Фомы Максимова — Мишка и, от волнения еле выговаривая слова, сообщил о несчастье.

Егор остолбенел. Холодный пот проступил у него на лбу.

— Да ты не брешешь? Может, не он? — спросил Егор.

— Он, дядя Егор, Петька ваш! — Мишка хотел побожиться, но вспомнил про более убедительное доказательство. — Я тоже с ним лазил, вот груша даже, — и, достав из-за пазухи, он показал свою добычу.

Егор кинулся в хату, ничего не сказав жене, схватил со стены шашку и выбежал на улицу.

Сын его лежал на завалинке хаты Максимовых. Фома с женой бинтовали ему изрешеченные дробью ноги, приговаривая:

— Потерпи, сынок, оно пройдет. Потерпи, милай, чего же теперь?

Вокруг толпились женщины, проклинали Загорулькиных и угрожали наказным атаманом. Заметив Егора, они смолкли и расступились.

— Ничего, ничего, Егор. Успокойся, он жив, — предупредил его Фома Максимов.

Дубов упал на колени, приподнял голову сына.

— Петя, как же это, сыночек, а? Кто же это тебя, родимый, а? — растроганно, чуть не плача, спросил он, щупая забинтованные ноги и лаская сына.

— Загорулька… Ой, батенька, больно!..

Егор встал, дико поводя глазами, и туг только все заметили, что в руке у него была шашка.

— Егор, не надо! Бог с ним! — пробовал отговорить его Фома Максимов, поняв его намерения, но в это время появилась Арина и, упав возле сына, истошно заголосила.

Крик жены вывел Егора из оцепенения. Взмахнув шашкой, он рванулся в сторону и исчез, а через несколько минут, перепрыгнув через стенку, был во дворе Загорулькиных. Степные собаки — волкодавы бросились было на него, но он ударил шашкой одну по спине, рассек ее надвое, а другая отбежала в сторону.

Во дворе было пусто и тихо. Выдернув засов, Егор распахнул ворота и устремился в глубину двора, на баз. На глаза ему попался свинарник. Он ударил ногой незапертую дверь и свалил ее внутрь. Из свинарника, пугливо хрюкая, выбежала свинья. От удара шашкой она пронзительно взвизгнула, села было, потом побежала, но Егор настиг ее и рассек пополам.

Подлетев к птичнику, он всполошил кур, гусей, выгоняя их во двор и кроша шашкой, ворвался в конюшню, потом выбежал в сад, на пасеку, опрокинул несколько ульев-колодок и метнулся на крыльцо дома, но там было все заперто наглухо.

— Поховались? Притаились, змеи? Отчиняй! Поруба-ю! — сотрясал он воздух безумными криками, бегая вокруг дома и не зная, как попасть в него.

А потом стал рубить шашкой все, что попадалось под руку. Рубил ставни, так что в доме звенели стекла, рубил крыльцо, двери, ворвался в землянку, перевернул в ней все вверх дном и снова выбежал на середину двора.

По двору метались коровы, телята, два вороных рысака, свиньи; летали, испуганно хлопая крыльями, гуси, индюшки, куры, — и все кричало, ревело, визжало, точно ураган налетел на двор Загорулькиных.

Стоявшие возле ворот соседи не решались войти во двор. Наконец прибежал атаман Калина.

— Чего вы стоите, олухи! — крикнул он и бросился к Егору, подняв руку и угрожая — Егор! Дубов! В Сибирь загоню! Опомнись, что делаешь?

Дубов, как вырвавшийся из-под ножа бык, стоял посреди двора и безумно вращал глазами.

— Зарубаю! Не подходи, атаман! — хрипло сказал он, и атамана как ветром отнесло к воротам.

Прошло несколько минут. Все напряженно ждали, что будет дальше. Вдруг Егор обессиленно швырнул окровавленную шашку к воротам и тихо сказал:

— Возьмите ее, проклятую… А то себя зарубаю… — И пошел, пошатываясь, среди расступившихся перед ним хуторян.

…Над околицей поднялась луна. У палисадника все еще толпились люди, слышались возбужденные голоса.

Из хаты Дубовых доносились глухие рыдания.

3

Яшка с Аленой хозяйствовали на току. Работы только что кончились, и батраки, рассевшись на земле двумя партиями, ужинали. Когда огромная глиняная чашка опустела, курносый парень крикнул Алене:

— Хозяйка, подлей половничек!

Алена опять наполнила чашку супом и отошла к будке.

— Эх, вот бы в женки! Картина девка, — сожалеюще проговорил парень.

— Картина… Она только и ждет жениха такого… беспортошного, — послышался насмешливый голос.

— А хозяйские дочки, что же, никогда не любятся с нашим братом?

— Подкатись, попробуй, да у Нефадея благословения попроси. Он тя уважит… плетью, — раздался тот же голос, и все засмеялись.

Яшка сидел на корточках возле лобогрейки, вытирал ее и смазывал. Услышав разговор, он насторожился. Обычно после тяжелой дневной работы батраки вечеряли молча, им было не до шуток. Обернувшись, он долго смотрел, как возле фонарей мелькали десятки рук с ложками, и прислушивался. Возле дальнего кружка поденщиков о чем-то рассуждал Ермолаич. «Гм… стоит на харчах у Дороховых, а сюда зачем в эту пору его занесло?» — подумал Яшка и, приподнявшись, стал вытирать паклей руки.

Через несколько минут, поев пшенной каши, батраки запили ее квасом. Говор стих, и все окружили Ермолайча.

Яшка подошел к батракам, весело спросил, все еще вытирая руки:

— Ну, как повечеряли, люди добрые?

— Ничего, спаси Христос, — отозвался невысокого роста человек в лаптях и переглянулся с товарищами.

Курносый паренек, тот самый, что говорил об Алене, вышел вперед, снял было соломенную шляпу, но, посмотрев на дыру, где должен быть верх шляпы, опять надел ее на голову.

— Вот какое дело, Яков Нефедыч, — сказал он смелым голосом. — Прибавки ребята требуют. Маленько обмишулились мы: договорились с тобой по семь гривен от десятины, а выходит — лучшие косари наши от солнца до солнца боле десятины сработать не могут. Так что давай прибавку, не то не будем косить.

Яшка достал из кармана кисет и стал делать козью ножку: при рабочих он не курил папирос. Он спокойно улыбался, и было видно, что требование батраков-поденщиков не произвело на него впечатления. Не спеша свернув цыгарку, он подошел к Ермолаичу прикурить.

— И вы, Ермолаич, недовольны? — спросил он, исподлобья глянув в запавшие глаза Ермолаича.

— А мы — куда мир. Как говорится: куда одна овца, туда и все стадо.

В это время на ток прикатил Нефед Мироныч. Завидев толпу и огоньки цыгарок, он еще издали сердито крикнул:

— Это что за гульбище! Какой там курит?

Рабочие торопливо побросали цыгарки, затоптали ногами, некоторые гасили слюной, жалея табак.

Отдав лошадей работнику Семке, Нефед Мироныч подошел к толпе развалистой походкой и, увидев Яшку, спросил:

— Не вечеряли, чи как? Чего народ не расходится?

— Рабочие требуют прибавки. Жалуются, что им теперь приходится за день семьдесят копеек, а не целковый, как раньше.

У Нефеда Мироныча все заклокотало в груди. Он шагнул к работникам, поднял голову.

— Какой это жалуется тут? А на брюхо, что распустилось, не жалуетесь? — с издевкой заговорил он и, заметив парня в дырявой шляпе, набросился на него: — Это тебе мало приходится?

Паренек скосил глаза на его плетку и обернулся к Ермолаичу. Ермолаич подал знак, чтоб говорил, но парень замялся и молчал. Тогда Ермолаич сам выступил вперед и сказал:

— Обманулись мы трошки, Мироныч. Думали, больше заработаем, да вышло на дышло, а про дроги и не спрашивай.

Нефед Мироныч язвительно забегал глазами по толпе.

— Так, одному дроги надо. Кому еще чего надо? Может, плетки кому схотелось, а? — спросил он с ехидцей.

Яшка взял его за плечо, сдержанно сказал:

— Постойте, батя. Тут не пожар, драки нету, и кричать оно без делов. Люди хотят потолковать, значит надо по-хорошему.

— Какое толкование могет быть с бунтарями? Я велю сейчас же всем разойтись! Вот и толки все.

Подошел Семка и остановился в нерешительности, раздумывая: присоединиться или подождать? Нефед Мироныч, заметив его, ожесточился:

— И ты? И тебе мало, паршивец? Убирайся отсюда!

— А он — не человек? И он работник, и ему мало, — ответил парень в дырявой шляпе.

Нефед Мироныч взревел и заработал плетью.

— Тебе мало? Получай более! — приговаривал он.

— Батя! Уходите отсюда! Уходите, вам говорят! — крикнул Яшка и схватил Нефеда Мироныча, но тот вырвался и, жиганув плеткой Ермолаича, бросился на толпу, расточая удары направо и налево.

— Батя! — кинулся было за отцом Яшка, но было поздно Рабочие, подняв кулаки, толпой хлынули на Нефеда Мироныча, окружили его и свалили на землю.

— С тобой по-христиански, а ты плетью?

— Бей их!

— Громи извергов!

— Вали будку!

Несколько человек направились к будке, но Яшка перегородил им дорогу.

— Не тронь! — грозно повысил он голос.

Его схватили, но он крутнулся так, что рабочие повалились от него, как снопы, и, расставив ноги, негодующе сверкая глазами, проговорил сквозь зубы:

— Кто меня тронет, убью одним ударом… Вы меня слушали? Я вам отказал?

Рабочие нерешительно отступили, переглянулись между собой и не знали, что делать.

А поодаль вязали Нефеда Мироныча, били кулаками, пинали ногами, вымещая накипевшую обиду.

Из толпы показался Ермолаич, подбежал к Яшке и сказал, запыхавшись и утирая бородку:

— Тебя не тронем. С тобой начали — с тобой и кончим.

Яшка стоял, как столб, — прямой, могучий, и к нему страшно было подходить. «Бунт. Отца могут убить», — подумал он и сказал Ермолаичу:

— Отпустите отца, не то говорить не буду, — и сел на ступеньки будки.

В нескольких шагах от будки стонал связанный Нефед Мироныч. Яшка подозвал работника Семку и велел развязать руки отцу.

Семка подошел к Нефеду Миронычу, но тот начал ругаться:

— И ты бил меня? Ну, погоди, разбойник!

— Тогда не буду развязывать, — вызывающе ответил Семка.

— Ну, ну, развяжи, Сема! Ты не серчай… Ох! Ну, ладно, попомните вы меня, лапотники окаянные… Ох! — стонал и ругался Нефед Мироныч.

Подошла Алена, стала помогать Семке.

— Ох, дочка, все отшибли, дьяволы! Господи, да за что же это, а? — начал слезливо жаловаться Нефед Мироныч.

— Вы не умеете с народом обходиться, батя, — ответила Алена. — Вам ток палили? И теперь чуть не дошло до этого. Эх, батя! Смотрите, Яшка вон разговаривает, и все его слушают, а вы…

— Ну, и черт с ними!..

Когда Семка отошел в сторону, Нефед Мироныч зашептал дочери:

— Подранил я сынишку Дубова. Нечаянно, в саду из ружья. Передай Яшке. Может, и матери нашей уже нету в живых.

Алена испуганно отступила от него, с отвращением посмотрела на его грязную бороду, на измазанное кровью лицо.

— Зверь вы! — невольно вырвалось у нее.

Отозвав брата, Алена передала ему о случившемся, и Яшка сказал:

— Егор такой, он чуть что — и за шашку… Садись на коня и мотай к Василь Семенычу. Мне тут надо уладить.

— Что вы с людьми делаете, Яков? На что это похоже?

— Отец, сама видишь, из ума выжил… Ну, живо на хутор!

Алена села верхом на коня и помчалась домой, а Яшка продолжал улаживать дело с работниками. Он предложил им новые условия: если косарь скосит за день десятину, он получает на двадцать копеек больше прежнего, а нет — по старой расценке.

— Не согласны — завтра я нанимаю воронежских людей, — твердым голосом заявил Яшка.

Батраки посовещались. Каждый знал, что скосить десятину за день не всякий может, что и в этом случае мал будет заработок. Не хотелось уступать Яшке, но кругом так много ходило людей, готовых работать на любых условиях…

— А что им делать? У них, у воронежских, дома тоже остались детишки голодные да оборванные и ждут тятьку с деньгами, — говорил Ермолаич и посоветовал согласиться с предложением молодого Загорулькина.

С этого дня Яшка взял управление хозяйством в свои руки.

Нефед Мироныч больше не перечил ему.

Глава восьмая

1

Страда кончилась.

Последние мешки опорожнил Игнат Сысоич в закрома и, разровняв зерно, удовлетворенно перекрестился.

— Благодарю тя, господи, Николай-чудотворец, великому делу помощник. Не забыл и нас, грешных.

Заперев амбар, он заглянул в конюшню, не приехал ли Леон со степи, и зашел в старую летнюю кухню, к Ермолаичу. Тот чинил ведра, надоедливо стуча молотком по рейке.

— Ты скоро? Пошли вечерять.

— Еще две цыбарки осталось, сейчас…

Игнат Сысоич устало вошел в хату.

В печке, в большом чугуне, глухо булькала, шипела, побрызгивая, вода. Пахло вареной картошкой.

— Ну, мать, прибрались теперь, господь дал. Хворосту еще из лесу привезти — и все.

— Ну, и слава богу… Хоть какой, да конец.

Во дворе на кого-то залаяла собака. Послышался приятный низкий голос:

— Волчок, дурак, не узнал? Плохие у тебя, брат, глаза стали.

Игнат Сысоич вышел из хаты, зашумел на собаку:

— Пошел, Волчок! Вот я тебя!..

От калитки шел крупный человек, издали шутливо говорил:

— За сколько времени собрался, а он не пускает во двор, не признает за родича.

Игнат Сысоич, узнав гостя, засеменил навстречу.

— А-а, Илюша, зятек! Давненько, давненько… Ну, здравствуй, сынок… Мать! Да гостя ж дорогого встречай, сидишь там!

Марья выбежала из хаты, звенящим голосом радостно заговорила:

— Сыночек дорогой! Вот порадовал для праздничка!

Вошли в хату. Гость обвел прихожую большими голубыми глазами, слегка сощурив их от тусклого света каганца, повесил картуз и, поправив рукой светлые короткие волосы, тяжело опустился на лавку.

Это был Илья Гаврилович Чургин, муж старшей дочери Дороховых, Вари, и старший конторский десятник рудника Шухова. Три года назад на базаре в городе он случайно познакомился с Игнатом Сысоичем, потом приехал в Кундрючевку и вскоре сделал Варе предложение.

Колебались Дороховы отдавать дочь за шахтерского человека. Слишком нехорошая молва укоренилась в народе о бездольной шахтерской жизни. Игнат Сысоич, однако, разведал, что Чургин был не обычным шахтером, а человеком, близким к рудничному начальству, имел хорошую полову и неплохо зарабатывал. И уговорил Марью отдать дочь за него. Потом уж они узнали, что зять не пьет и в карты не играет, и не раскаивались, что породнились.

Чургин работал на шахте с детства. Давно-давно, когда он еще босой бегал в школу, отец его, бросив свое безлошадное хозяйство, пешком пришел с ним из-под Воронежа на рудники, поступил на шахту, а маленького Илюшу устроил в местное училище, надеясь вывести в люди.

Юный Чургин успешно окончил четырехклассное городское училище, хотел было поступить в пятый класс реального училища, но заработка отца для семьи из пяти душ не хватало, и он устроился мальчиком в контору шахты. Однако это увеличило доход семьи лишь на два рубля в месяц. Потом отец стал жаловаться на ноги и поясницу, часто болел, и пятнадцатилетний Чургин полез в шахту.

Через два года старик Чургин пошел на работу совсем больным, а подняли его на-гора мертвым. Немного спустя чахотка унесла в могилу и его жену.

Илюша отправил двух малолетних сестер на родину, к деду, а сам задержался на шахте в надежде подработать немного денег и вернуться в село, да так и остался здесь. С этого и началась его самостоятельная молодая жизнь. В шахте ему приходилось сносить грубость и подзатыльники от подрядчиков, в казарме не давали отдыхать пьяные гульбища шахтеров. По воскресеньям он, чтобы забыть все это, начал было ходить в церковь, а потом зачастил в библиотеку-читальню. Там было тихо и пусто, никто не мешал читать. Старик библиотекарь заинтересовался строгим, мечтательным юношей, и вскоре у Чургина под подушкой появились книги о путешествиях, журналы «Нива» и «Вокруг света», которые он читал больше ночью, когда казарма затихала, читал при слабом свете коптилки, до рези в глазах, до тех пор, пока сон не смыкал утомленные веки.

Позднее библиотекарь стал давать Чургину книжки по горному делу, в свободное время охотно беседовал с ним, говорил не только о книгах, но и о политике, о направлении выходивших в Петербурге газет и журналов, а при случае знакомил с местными интеллигентами, и Чургину не стало хватать суток, чтобы успеть сделать все, что хотелось.

Но скоро ему прискучили и беседы со стариком библиотекарем, который начинал повторяться, и неизменные споры интеллигентов о земских делах и благотворительных заведениях. Чургин стал искать приятелей там, где работал. Старые шахтеры обратили на него внимание, учили его своему шахтерскому мастерству. С годами ученик превзошел своих учителей, молодого Чургина стали зазывать подрядчики, давали сносно заработать, а главное — о нем заговорили на шахте, как об одном из самых знающих и понимающих дело шахтеров. Сам хозяин рудника, Шухов, познакомившись с умным, хорошо грамотным, непьющим шахтером, начал благоволить к нему, часто беседовал с ним и вскоре назначил его старшим конторским десятником, поручив ему руководить углублением шахты. Теперь Чургин был уже не прежним скромным Илюшей, занятым своими книжками, а влиятельным у самого хозяина Ильей Гавриловичем, которого побаивались даже подрядчики.

Внешне Чургин ничем не выделялся среди других шахтеров, разве что высоким своим ростом.

Вот он, заложив ногу на ногу и тихо барабаня по столу правой рукой, сидит в хате Дороховых и слушает жалобы Игната Сысоича на неудачи в хозяйстве. Большая голова его слегка откинута к стене, взгляд задумчивых голубых глаз открытый, спокойный, бледное лицо холодно и строго. Видно было: много испытал этот человек в жизни, и ему двух слов достаточно, чтобы он уже понял все.

И сейчас: устремив взгляд куда-то мимо Игната Сысоича, он, кажется, и не слушал его, потому что ему давным-давно известно все, о чем говорит тесть, а между тем он не пропускает ни единого слова, не перебивает его и не высказывает своего мнения.

И на работе так: стоит где-нибудь в стороне или лежит в забое и молча слушает, что говорят подрядчики. Врет подрядчик, изворачивается, стараясь оправдаться, а Чургин — хоть бы глазом моргнул. Выслушает внимательно и оштрафует обязательно.

Спорить с ним и убеждать, что он ошибся, ни один подрядчик не решался: коли Чургин сказал, стало быть сказал так, как надо, и никакая сила не заставит его отступиться и изменить свое решение.

2

Пока Игнат Сысоич изливал свои жалобы, Марья, скрывшись в другой половине хаты, прихорашивала кровать Настиным тканевым одеялом, которое подарила Оксана, наряжала подушки в наволочки из голубого сатина — подарок старшей дочери. Наведя порядок в горнице, она и сама оделась в праздничное.

— Да мы успеем еще потолковать, сынок, пойдем-ка глянем на урожай, — услышала она голос Игната Сысоича. Взяв с угольника под иконами стеклянную лампу, Марья заспешила в переднюю.

Чургин, заслонив собой мерцавший на полочке каганец, поднялся с табурета и протянул руку за фуражкой.

Марья любовно посмотрела на него — высокого, стройного, сильного, подумала: «Красивый тебе, Марья, достался зять!»

Когда Чургин вышел из хаты, Игнат Сысоич тихо сказал:

— Ну, мать, чтобы все было как на пасху… Пошли Настю до Максимовых; у них, кажись, арбузы сохранились, сбегай к деду Мухе: он яблочков даст. Леона пошли к Яшке, чтоб меду или вина налил. Словом, ты сама знаешь.

— Да ладно, иди уж там, похваляйся, — добродушно усмехнулась Марья. — Авось лицом в грязь не ударю.

В амбаре Чургин легко взобрался на закром, взглянул вниз, определяя, чего стоит урожай, потом запустил руку в зерно и достал горсть ржи.

— Жито не из отличных, папаша. Думаю, рублей на пять четверть, — сказал он, пошевеливая зерна на ладони.

— Да нет, по пять с полтиной, так что с руками заберут, — убежденно поправил его Игнат Сысоич.

Чургин посмотрел на ячмень и стал судить о его качествах и цене. Игнат Сысоич опять заверил, что купцы дадут не менее как по три с полтиной за четверть, однако тут же начал жаловаться на плохие семена, на суглинистую землю и отсутствие дождей, и выходило, что ячмень был вовсе неудачный. Когда же зять взял на ладонь пшеницу и поднес ее к фонарю, Игнат Сысоич даже дыхание затаил — неужели и пшеница плохая?

— Да-а, — задумчиво произнес Чургин и некоторое время помолчал. — Пшеничка тоже средняя, папаша. Рублей на семь.

— Ну, что ты, сынок! — удивился Игнат Сысоич. Запустив руку в выступ закрома, он поднес ладонь с зерном к фонарю и продолжал, шевеля его и выбирая наиболее крупные зерна: — Оно, правда, зернышко не шибко ядреное, да какому же ему быть еще! Я б за такое восемь целковых с дорогой душой дал бы.

Посторонний мог бы подумать, что Чургин покупал, а Игнат Сысоич продавал свое добро и, боясь продешевить, наделял его такими качествами, каких оно не имело. Чургин твердил свое, мягко, как бы сочувственно, Игнат Сысоич жаловался на плохие семена, взятые у Загорулькина, и опять получалось так, что зерно не удалось.

Так они ни до чего и не договорились. Про себя Игнат Сысоич удивлялся, как это его зять так ловко определяет качество зерна, когда он видит его лишь в мешках на базаре.

— А это кому приготовили? Или продавать? — спросил Чургин, кивнув головой на завязанные мешки.

— Должок Загорульке, на семена брал. Он же три дает, а четыре требует возвернуть, за чистосортность вроде, видишь какая она неправильность выходит? А энти, — фонарем указал Игнат Сысоич на другие мешки с зерном, — Максимову Фоме отдавать надо, на харчи занимал.

— Тоже под проценты давал?

— Нет, спасибо ему. Друг мой был когда-то, однокашник. Богатеть стал, и дружба маленько расстроилась.

Осмотрев зерно, они направились в хлев взглянуть на поросят. Из землянки послышался резкий металлический стук.

— Кто это стучит? — насторожился Чургин. — Не Ермолаич ли?

— А то кто ж! Зарабатывает все, цыбарки да тазы бабам починяет… Ты спроси у него, как он с Загорулькой дрался! — Игнат Сысоич понизил голос и тихо продолжал: — Бунт учинил на току с работниками. Старого связали и отлупили так, что с неделю отлеживался. О-о, ты с Ермолаичем не шути, сынок, его голыми руками не возьмешь, даром, что он невзрачный такой.

Игнат Сысоич, нагибаясь, влез в свинарник. Там, пригревшись возле матери, в углу лежало восемь белых поросят. Он поймал одного за ногу.

— Это тоже в урожай клади. Восемь штук, считай, по целковому — четверть доброй пшеницы, — докладывал он, выходя из свинарника на корточках.

Чургин взял поросенка, но тот так отчаянно визжал и работал ногами, что пришлось отпустить его на землю. Отбежав к беспокойно хрюкающей матери, он оглянулся, насторожись и опасаясь, как бы его не схватили опять, и смешался с остальными…

Побыв в конюшне, Игнат Сысоич повел Чургина к Ермолаичу, по пути рассказывая:

— Признаться, сынок, я обещался, что Оксана потолкует с окружным атаманом, мол, чтоб в хуторские атаманы выбрали. его, Нефадея. Он корову-цименталку за нашу хворую отдал. А я посовестился прописать Оксане. Ну, окружному атаману, должно, позолотил руку Калина, и его опять избрали. Нефадей на меня взъелся, страсть! Забрал свою цименталку, а мою никак не хотел возвернуть. Спасибо, Яшка вмешался и самолично привел корову.

— Это тот кавалер, что за Оксаной увивается? Она рассказывала мне о нем. Самостоятельный парень?

— О, это ухо от старой лоханки, даром что молодой… Вот зайдем к Ермолаичу, нехай ей дьявол, корове этой, я на нее недовольный, — сказал Игнат Сысоич, отворачиваясь от стойла и направляясь к землянке.

Чургин, входя, наклонился и все же коснулся головой притолоки.

— Не ушибся? Придется все постройки подымать на аршин. Мать — как верба, сын — и того выше, и зять такой попался, — шутил Игнат Сысоич.

Ермолаич, сгорбившись, сидел на скамейке, большими ножницами вырезал из жести кружок донышка. Возле него лежали ведра, тазы, цыбарки; некоторые, окрашенные суриком, стояли вверх дном, сушились.

На табурете мерцал каганец.

— Неужели такое срочное дело, что обязательно надо впотьмах делать? Здравствуйте, Ермолаич! — протянул Чургин руку.

Ермолаич снял очки, заулыбался.

— Никак Гаврилыч? Ну, доброго здоровья… В потемках, говоришь? А сам в светлом работаешь, в шахте-то? Вся Расея, брат, в потемках живет.

Чургин сел на скамейку, доставая из кармана кожаный портсигар, заметил:

— Ничего, когда-нибудь посветлеет… Закуривайте, — предложил он.

Игнат Сысоич двумя пальцами осторожно вытянул папиросу из портсигара, покрутил ее в руках, разглядывая, понюхал и тогда только закурил.

Ермолаич взял быстро, словно каждый день курил, папиросу, наклонился к огню и, выпустив струей дым, сказал:

— Посветлеет, говоришь? Не верю.

— А в домовых веришь?

— В домовых не верю, брехня.

— А в Загорулькиных?

— В этих как же не поверишь, ежели видишь их повсеместно? Попробуй не поверь, так они живо распытаются с тобой, какой ты есть и откелича родом.

Чургин улыбнулся, напомнил ему о токе Загорулькиных, и Ермолаич нахмурил свои выцветшие от солнца брови.

— Думали столковаться с Яшкой… Двугривенный накинул, вроде ладно договорились, да выдумал он какой-то подвох: скосишь десятину — получи девять гривен, нет — по семь гривен десятину считает, как и было. Ну, я-то скошу и поболе десятины, а другой — три четверти. Так и разбил людей надвое и все дело испортил, паршивец… Я же думал: Яшка вроде славный парень, а оно — вишь как получилось? Надо было и этого вязать.

В землянку вошел Степан Вострокнутов, что жил по соседству, несмело поздоровался:

— А-а, да тут, никак, с гостями? Доброго здоровьица!

Степан был человеком тихим, молчаливым, ничем внимания на себя не обращал, и лишь на коне и в форме он преображался, — на джигитовках у него не было соперников. Поздоровавшись с Чургиным, он присел на скамейку, спросил:

— Ну, как оно дела там, за нашими воротами, Гаврилыч? Тут наши казаки на войну собираются, весь краснотал порубали от скуки… Ничего там не слыхать?

Чургин знал, что Степан живет не лучше Игната Сысоича, по нужде сдает ему землю в аренду, но все же вопросительно посмотрел на тестя, как бы спрашивая: «Как он? Можно с ним разговаривать?»

— Не стесняйся, сынок, говори, — поняв взгляд Чургина, поспешил успокоить его Игнат Сысоич. — Мы с ним хоть и разного званья люди, а болеем, кажись, одними болячками. Так, сосед?

— Раз один пай вдвоем не осилим, стало быть, так, — согласился Степан.

Не успел Чургин ответить на вопрос Вострокнутова, как в разговор вступил Ермолаич. Бросив вырезанный кружок жести на верстак, он поднял очки на лоб и наставительно заметил:

— Про нехорошее спрашиваешь, Степан. Вам, казакам, лишь бы рубать, а того не разумеете, что война — это разор для народа. Воспретить ее надо! А ему… «краснотал порубали от скуки». Небось, пальцы себе от скуки не порубали?

— Вот, человек сном-духом ничего не знает, а он уже целый протокол вычитал, — ответил Степан, окидывая Ермолаича недовольным взглядом. — Не у всех руки по чужим головам чешутся.

Ермолаич усмехнулся.

— Но ты же — казак?

— Так что ж из этого? Казак казаку рознь.

Ермолаич умолк. Он знал Степана не первый год и никак не склонен был равнять его с такими казаками, как Загорулькин или буян Егор Дубов. Но ему непонятно было, почему Степан и от казаков в стороне держится, и к мужикам не пристает.

Чургин, наблюдавший за Степаном, видел, что он обиделся, и поправил Ермолаича.

— Вы, конечно, погорячились, Ермолаич. Человек просто шутливо спросил о городских новостях.

— Вот, вот, — обрадовался Степан. — И раз уж начал Ермолаич поносить казачество, я хочу вот об чем спросить вас, Илья Гаврилыч. Вы человек ученый и должны знать. Скажите, это всегда была такая рознь между казаками и мужиками?

— Это и мне хотелось бы знать, — поддержал его Игнат Сысоич. — А то живем рядом, сеем рядом, — а дружбы, согласия промеж нас нет и не было.

Чургин улыбнулся, неторопливо, спокойно заговорил:

— История казачества — это история вольных людей-бунта-рей. Не всегда казаки пользовались царскими льготами. Триста лет тому назад их предки были крепостными и холопами у панов, как и мужики. Вы, наверное, слыхали о Пугачеве Емельяне, Разине Степане…

— Еще бы! — оживленно воскликнул Степан. — Первеющие разбойницкие атаманы.

— Казаки? — хитро сощурившись, спросил Чургин.

— Да хучь бы и казаки, так что из того? Казак казаку рознь, я про то и толкую.

— И я про то же хочу сказать… Тут у вас разные Загорулькины называют моего тестя «голытьбой», так, папаша?

— Так, так, сынок. «Голытьба», «лодырь», — больше у них и слов нет про нашего брата.

— Вот видите. А кто такая эта «голытьба»? Да вот она перед вами! — Чургин указал на Игната Сысоича и Ермолаича. — А Загорулькины толкуют, что она лежит на печке, ничего не делает и делать не хочет… Так вот двести с лишним лет назад такая «голытьба» из казачества, то есть самая бедная, работящая его часть, соединилась вместе с такой же беднотой русской, киргизской, башкирской, восстала против царя, помещиков и всех богатеев и пошла на борьбу за то, чтобы лучше жить. Атаманом этой «голытьбы» и был славный донской казак Емельян Пугачев. За счастье трудового народа — казачьего и неказачьего — сложил он свою голову. И Степан Разин тоже.

А вам все время твердят, что Стенька Разин и Емельян Пугачев — разбойники.

— Вот оно как!.. — изумился Степан и хотел было еще что-то спросить, да дверь распахнулась, и на пороге показалась Марья.

— Нашли место у ржавых цыбарок гутарить, — сказала она, улыбаясь. — Пожалуйте в хату, гости дорогие.

Когда сели за стол, Игнат Сысоич наполнил граненые стаканчики водкой, торжественно поднял свой стаканчик и сказал:

— Ну, сынок… гостечки, прополоснем по первости, а там поглядим.

— Дай бог не последнюю, — сказал, беря стаканчик, Степан и, опорожнив его, торопливо поднес хлеб к носу.

Помолчали, с аппетитом закусывая, и опять заговорили о жизни, о том, что волновало, но не находило объяснения. Чургину посыпалось столько вопросов, что он сомневался, хватит ли времени, чтобы обстоятельно ответить на все. Но спрашивали в сущности об одном и том же: почему жизнь не улучшается и даже становится хуже? Почему одному земли дается вволю, а другому — ничего? Будут ли мужики иметь землю, и когда и кто ее даст?

Степану казалось, что у него болит совсем не то, что у Игната Сысоича, у Ермолаича. Он имел и землю и тягло. Но почему жизнь так устроена, что он не может выбиться из нужды? Игнат Сысоич говорил о заносчивости богатых казаков. Вместе. ходят в одну церковь, трудятся на одной земле, а между тем говорят, что с мужиками водиться — плохое дело, жениться на их дочерях — позор. Почему так говорят и разъединяют людей? Ермолаич клял порядки в России и на Дону и доказывал, что нигде трудовому мужику жизни нет.

— Да-а, — задумчиво протянул Степан, — значит, повсеместно оно одинаково приходится человеку.

— А это не всякому человеку, — возразил Чургин. — Вот Загорулькин землю у других за гроши скупает, а вы и свой пай не можете одолеть, моему тестю половину сдаете. Значит, вы не такой человек, как он. У вас сколько тягла?

— Конь да бычок, — глухо ответил Степан и стал крутить цыгарку.

— Закуривайте папиросу, — подал ему Чургин портсигар, — Вот видите: у вас конь с бычком, а у Загорулькина табун лошадей да гурт скотины, не говоря уже о машине. Ровня вы ему?

Степан горько усмехнулся, подошел к лампе прикурить и хотел было что-то сказать, но за него ответил Игнат Сысоич:

— Ровня такая, как ястребу куренок.

— А еще и так, — вставил Ермолаич, — как волку ягненок.

И Степан не мог больше сдержать себя: он сам налил водки, выпил стаканчик одним глотком, не закусывая, рукавом вытер усы и взволнованно заговорил:

— Неловко вроде мне, казаку, жаловаться на жизнь, да… Осточертело так жить, братцы! Какая же это жизнь? Какое это казацтво, как мои детишки по очереди в одной паре сапог бегают в школу: один нонче, другой завтра? Какая это правильность, как Нефадей и атаман жиреют, а у бедняка отымают последнее — чи за налоги там, чи за долги. Опостылела такая жизнь! Душа болит смотреть, как оно все в ней делается и какие измывательства строят они над людьми. Хоть бы тот Загорулькин… Вот тебе, Гаврилыч, жалко чужого человека, какого убило в шахте — прошлый раз говорил. А мне, думаешь, не жалко Игната или вот Ермолаича? Рази я слепой, не вижу, как они мучаются и с каким трудом кусок хлеба семейству добывают? А, да чего там толковать! — Он раздраженно махнул рукой и, отойдя к двери, прислонился к темному косяку.

Все молчали и только дымили цыгарками. Чургин медленно прошелся по хате, погасил о блюдечко окурок папиросы.

— Так тебе, говоришь, надоела такая жизнь? — обратился он к Степану, не теряя ровного, спокойного тона. — И мне надоела, и тестю, и Ермолаичу…

— Уж надоела так надоела, — подтвердил Ермолаич. — Лаптей одних стоптал по Расее возов десять не менее.

Чургин заметил на земле опавший пурпурный цветок розы, поднял его и, понюхав, продолжал:

— Ну, а что ж делать теперь, Степан Артемыч? Может, соберемся и все гуртом в плесо? А там, быть может, и еще такие найдутся, — очень трогательно получится! То-то поплачут о нас Загорулькины или мой хозяин шахты, достопочтенный купец Шухов!

— Скажут, царствие небесное дуракам грешным, — заключил Ермолаич.

Чургин шевельнул бровями, заговорил строгим, грубоватым голосом:

— Они о нас никогда не жалели и жалеть не будут, Артемыч. Они знают, что завтра найдутся другие, которые будут работать на них в шахтах и на полях… Нет, не стоит умирать раньше времени. Надо бороться за лучшую жизнь и всем сообща.

— Так это ж придется опять как при Пугачеве… — Степан замялся, развел руками. — Чи я, может, не допойму?

— Нет, ты правильно понимаешь: для этого придется сбросить с нашей шеи и загорулькиных разных, и атаманов во всех чинах, да и всех повыше.

Степан остановился посреди комнаты, вопросительно посмотрел на Ермолаича, на Игната Сысоича.

— За эти дела они, пожалуй, того, братцы, — тихо промолвил он и пальцем обвел вокруг шеи.

— А уж там видать будет, кто кого, — жестко сказал Чургин. — Нас-то побольше.

3

Леон был в степи. На своем загоне делать ему было нечего: на лошади работал Игнат Сысоич, и он нанялся к отцу Акиму. Батюшка недостатка в хлебе не имел, но за доброе зерно купцы платили хорошие деньги, чего же ради упускать из рук лишнюю копейку? И отец Аким не упускал: недавно занявшись хозяйством, он имел уже пять пар быков, две пары лошадей и с помощью работников вполне управлялся с двадцатью десятинами посева. Иногда ему помогали и миряне: надо перевенчать кого, — уж отец Аким определенно знал, что много ли, мало, а десятину хороший жених вспашет ему непременно; ежели крестить кого предвиделось — толика с родителя понижалась до полдесятины. Лишь похороны никакой особенной пользы не приносили, и потому отец Аким не любил, когда умирали люди: от живых было больше пользы. Но не всегда во-время подходили крестины и свадьбы, и поднимать зябь чаще всего приходилось отцу Акиму силами поденных работников.

Леон пахал за шесть гривен в день. Лошади у попа были хорошие и погонять их днем было не нужно, но зато сам отец Аким любил погонять своих батраков и требовал, чтобы работные люди не думали, что день кончается, когда заходит солнце, а имели в виду, что еще есть луна и при ней трудолюбивый человек может продолжать работу в поле.

И Леон продолжал пахать. Ночь действительно была лунная и не холодная, однако лошади отца Акима к вечеру устали, тянули плуг недружно, а когда солнце закатилось — они и вовсе начали останавливаться. Леон рвал руками траву и давал лошадям немного полакомиться, — овес батюшка экономил.

— Ну, пошли, Рыжик, Грач, еще один-два круга сделаем, поднатужьтесь, — ласково говорил, и сам поднатуживался, что было силы подталкивал плуг. Подталкивал, спотыкался о глыбы тяжелой сырой земли и все подбадривал лошадей: — Веселей, веселей, Рыжик, в борозду, Грач!

Лошади напрягались так, что головы их едва не касались земли, шли тяжелым ровным шагом, тяжко дышали, а от плуга отваливались все новые, сверкающие на лунном свету глыбы земли, ложились на ребро и, поворочавшись, словно ложась поудобней, застывали в неподвижности.

Только к полуночи он, еле волоча ноги, доплелся домой.

Марья затворила ставни, однако сквозь щели виднелся свет. Леон, заметив его, удивленно заглянул в щелку, не зять ли приехал? Увидев Чургина, он обрадовался, быстро вошел в хату и остановился на пороге.

В горнице было так накурено, что лампа стояла, как в тумане, и от этого свет ее был не белый, а неприятно красноватый. От табачного дыма резало в глазах. На скамье и табуретах возле стола сидели Игнат Сысоич с Марьей, Степан Вострокнутов и Ермолаич.

За столом, посредине, расположился Чургин и что-то карандашом писал в карманной книжке.

Игнат Сысоич медленно, виновато, как перед Судом, выкладывал:

— Пшенички пудов полтораста… Пудов семьдесят ячменька, а жита… — он посмотрел на Марью вопросительно.

— Пудов шестьдесят, — подсказала Марья.

— Пудов шестьдесят клади.

Чургин записал в книжку, хотел что-то спросить у тестя, но заметил Леона.

— А-а, новый работник отца Акима… Проходи сюда, ты нужен нам.

Леон поздоровался и вышел в переднюю, чтобы умыться и поужинать. «А батя все планует… богатеть. И что он за человек, не понимаю», — подумал он об отце.

Игнат Сысоич придвинулся ближе к Чургину, медлительно продолжал:

— Пиши так: три мешка, что говорил тебе, надо отдать Загорульке, да мешок процентов за чистосортность, записал? Фоме Максимову три мешка клади, — на харчи брал… Теперь скинь оттуда Семенов шесть мешков: три пшеницы да по полтора ячменя и жита. Записал? Тоже обществу за толоку скинь по трояку за голову, за пять овечек и корову, — казацкая толока у нас… Ну, аренду Степану пятнадцать целковых клади, спасибо ему, дай бог здоровья, — другие по двадцать пять гребут… Теперь за усадьбу облог пять копеек с квадратного сажня, за триста шестьдесят сажней.

Леон торопливо съел приготовленный матерью ужин, вошел в горницу и тоже подсел к столу.

— Сейчас. Пять на триста шестьдесят, — подсчитывал Чургин вслух, — восемнадцать рублей… Дальше?

— Девять с полтиной атаман для чего-то требовал, — пятерку, трояк и полтора целковых. Ну, вот и все, кажись. Мать, все, что ли? — крикнул Игнат Сысоич, обернувшись к раскрытой двери в прихожую.

Марья, войдя, сказала:

— За сено надо бы положить десятку.

— Да, совсем забыл: за десятину покоса десять целковых. Ну, теперь для будущего года, кто, бог даст, живой будет, клади Семенов, — Игнат Сысоич посмотрел на Леона, как бы спрашивая: «На сколько?» НоЛеон только горько улыбнулся и ничего не ответил. — Десятин хоть на восемь клади. Пшенички десятины на четыре, по пять пудов с половиной на каждую. Жита на две — по пять пудов. Ячменя тоже на две — по шесть пудов на каждую. Записал?.. Четверти четыре на харчи оставь, а то нонешний год не хватило… Ну, лошади там, курям, уткам прикинь озадков мешка три, и все, кажись.

— Много наговорил, папаша…

Наклонясь над столом, Чургин стал подсчитывать доходы и расходы тестя за год. Большие глаза его сосредоточенно уставились на колонки цифр, брови были приподняты, волосы, разделенные пробором с левой стороны, слегка поблескивали на свету лампы.

Слышалось, как в углу, под потолком, монотонно жужжала муха, силясь вырваться из цепкой паутины.

Чургин, закончив подсчеты, взял из портсигара папиросу, помял ее и, закурив, громко заговорил:

— Итак, папаша, вы собрали двести восемьдесят пудов. Из этого количества вычтем семена и получаем в остатке двести пятьдесят три с половиной пуда.

Стоявший у двери с Леоном Игнат Сысоич вернулся на прежнее место и сел на табурет, внимательно слушая.

— …Если весь урожай ваш продать по самым высоким ценам, тогда получится, что вы заработали сто восемьдесят рублей и восемьдесят копеек, или по три рубля восемьдесят копеек на человека в месяц.

— Та-ак, — моргнув глазами, грустно произнес Игнат Сысоич.

— Опосля будешь такать, — строго заметила Марья.

— …Вы понимаете, папаша, что я сказал? Каждый из вас в месяц заработал три рубля восемь гривен, а в день — по пятнадцать копеек!

— Ло-овко-о! И пятерки не выходит?.. Как же это так, сынок? — недоумевающе спросил Игнат Сысоич. — А ну, из живности прикинь в доход целковых двадцать — поросят, курей, гусей.

— Хорошо… Теперь из этой суммы надо исключить денежные расходы, долги Загорулькину, Максимову, и тогда весь заработок ваш составит сто тридцать пять рублей и пятьдесят копеек, или по два рубля восемьдесят копеек в месяц. Если же вычесть то, что пойдет на восемь десятин нового посева, на харчи, скотине и птице — вы знаете, что на каждого из вас остается, чтобы купить себе, ну, скажем, сапоги, на кофточку или еще что?.. Двадцать рублей на год, или один рубль и восемьдесят копеек в месяц… Вот что вам пришлось, милые, за год работы.

Он закрыл книжечку и спрятал ее в карман, а все смотрели на него широко раскрытыми глазами, вдумываясь в значение цифр.

— Та-ак… Ловко ты, сынок, нас выписал. На табак только и остается, — после некоторого молчания тихо проговорил Игнат Сысоич.

Ермолаич о чем-то оживленно зашептался со Степаном. Тот уныло качал головой, попыхивая цыгаркой и окутываясь махорочным дымом.

Леон встал, прошелся возле печки и опять сел на скамейку. Всегда досадно было ему слушать, как отец намеревается богатеть, да неудобно было говорить об этом. Но он все же сказал:

— Зря вы, батя, все думаете о каком-то богатстве. Не выбьемся мы из нужды. Чем морочить голову всякими думками, лучше идти в работники. Я у отца Акима больше заработаю.

Игнат Сысоич, сгорбившись, с подавленным видом сидел на табурете. Беспомощно разведя руками, он тяжело вздохнул и сказал:

— Значит, сынок, мы с тобой хуже батраков зарабатываем, Дожилися, бог дал.

Чургин сделал несколько шагов по комнате, о чем-то думая и посматривая на Леона. «На этот раз, кажется, нетрудно будет уговорить тебя, Леон. Сам понял, что нужду никаким трудом не одолеешь. И шахта тебя, кажется, больше страшить не будет. А там — там ты быстро поймешь, в чем дело, брат». Бросив окурок папиросы в печку, он остановился возле Степана и спросил:

— У тебя тоже четыре человека семьи?

— Жена и двое ребятишек, — сдавленным голосом ответил Степан. Для него было ясно, что доходы его хозяйства разве лишь не намного выше доходов семьи Дороховых.

Игнат Сысоич недоумевал: с чего это вдруг зять при людях стал выворачивать налицо его хозяйство? Уж не пошатнулись ли его дела на шахте и не думает ли он сам перебираться в хутор?.. «А что ж, свое дите. Да, может, это и к лучшему? При такой голове — с ним можно большие дела делать!» — начал было он мечтать, но мысли его нарушил Ермолаич:

— А помнишь, Сысоич, как тогда, на покосе, ты толковал?

«Мы, мы… и земля наша не то, что ваша, мол, расейская, и навоз нам ни к чему, у нас пшеничка…» Видал теперича свою пшеничку? — Он подумал немного, сожалеюще посмотрел на Леона, — Нет, брат, ты не серчай, а я напрямик скажу: придется и вам с Левкой учиться казаны починять или за чеботарное дело приниматься. Вот оно какое дело выходит.

Степан внимательно слушал, думая о своем. Он, хозяин пятнадцати десятин земли, не может сравнивать себя с Дороховыми, Ермолаичами. У них совсем другое дело: безземельным, им вдвое тяжелее. Но почему, почему и ему, казаку, так тяжко жить?

Чургин опять сел за стол: взяв яблоко, повертел его перед глазами, то Яно выбирал, с какой стороны его лучше начать, и, наконец, откусил.

— Слышал, брат, что за год вы с отцом заработали? — обратился он к Леону.

— Слышал.

— Ну, и что ты думаешь делать?

— А вот думаю…

Все заулыбались, но Леону было не до веселья. Он проговорил с ожесточением:

— Не знаю, как батя, а мне, по правде сказать, хочется бежать от такой жизни куда ни на есть, хоть к дьяволу на рога. Вот только… хутор, родителей жалко бросать.

Ермолаич торжествующе подхватил:

— И побежишь! Да ты погляди, Гаврилыч, в чем он ходит! — подойдя к Леону, он пощупал его за излатанную старую рубаху. — А его женить не нонче-завтра.

— Да рази мы одни, сынок, так живем? — страдальческим голосом произнес Игнат Сысоич. — Много нас таких, мужиков, И бог его знает, что нам делать, сынок. Тикать всем из хутора — вроде не дело. И думками одними жить — тоже, выходит, плохо, Чургин отодвинул от себя лампу, положил руки на стол. Большой лоб его прорезали две продолговатые морщины, глаза смотрели строго.

— Вот что, милые мои, я хочу вам сказать, — решительно, начал он. — То, что дела ваши плохи, это вы лучше меня знаете, только не хотите в этом признаваться даже себе. Вы все утешаете себя тем, что есть люди, которые живут еще хуже вас, и обманываете себя надеждой, что авось в будущем году заживете лучше. А я вот третий год к вам езжу и вижу все одно и то же.

Он перевел взгляд на Леона, на его узкую в плечах, вылинявшую рубашку, и чувство обиды за него тенью скользнуло по его бледному лицу. Вспомнился разговор с Оксаной о Леоне, прошлогодний приезд сюда, и он спросил:

— Леон, неужели ты до сих пор не видишь, что делается вокруг тебя? Не чувствуешь звериной хватки этих Нефедов разных, Василь Семенычей и кто там еще с ними? Ну, пусть отец твой, Ермолаич, Степан не решаются пойти на неизбежное — это люди пожилые, им трудно оторваться от своей хаты, семьи. Но ведь тебе только двадцать два года. Тебе уже четыре раза жениться надо было, а ты не можешь этого сделать, потому что тебе нечем будет кормить жену и детей.

Леон молчал, низко опустив голову. Состояние у него было такое, точно его стыдили за непростительную оплошность, а ему нечего было сказать в оправдание.

Чургин недовольно сжал губы и отвел от него взгляд. Видел он: трудно было этим людям уходить с насиженного места, крепко держались они за землю. Но Леона он надеялся уговорить уехать с хутора.

— Их с отцом и парой быков с места не стянешь, — нарушил тишину Ермолаич. — Они из гроба и то будут выглядывать, а не прикатился ли к ним золотой колобок?

Степан, подперев плечом двери, с сожалением поглядывал то на Леона, то на Игната Сысоича, и у него самого переполнялась чаша терпения. «Ну, чем моя жизнь лучше их жизни? Им Нефадей дал зерно под проценты, а мне — тридцать целковых. Стало быть, казацтво тут ни при чем? — рассуждал он и заключил — Богатство — вот сила жизни». И уже не робко, а с какой-то озлобленностью спросил Чургина:

— Скажи, Илья Гаврилыч, ты человек бывалый, тебе видней там: какая сила управляет жизней? Ить вот я: и казак, и земля есть — так почему я бедный, а Нефадей — богатый? Не бог же ему мешки в амбар кладет и скотину на баз сгоняет?

— Нет, не бог, — серьезно ответил Чургин. — Управляет жизнью та же сила, которая наполняет зерном амбары Загорулькина: капитал и власть.

— Так какая ж она правильность тогда на земле есть, как одному — в три горла этого капиталу, а другому — ни ломаного гроша? — крикнул от двери Степан так громко, что Игнат Сысоич даже опасливо скосил глаза на окна — не слушает ли там кто?

— В том-то и беда, Степан Артемыч, что никакой правильности на земле нет.

— А царь куда глядит? — спросил Игнат Сысоич.

Чургин улыбнулся:

— А это уж я не знаю, папаша. Вот если бы вы со Степаном да Ермолаичем сидели там, в правительстве, вы смотрели бы за тем, чтоб трудовому народу легко и хорошо жилось… А царь… — что же? Он самый крупный помещик в России.

В хате воцарилась тишина и каждый погрузился в свои думы. Правильные, смелые слова молвил Чургин. Но что же делать и где искать счастья? Негде. Нет в этой жизни счастья простому человеку, и его негде искать. И не стоит искать. Такова судьба. «А какая разница, где жить: тут, на хуторе, где жили и умирали наши деды, в городе, среди чужих людей, или в шахте, где и света божьего не увидишь?» — подумал Леон и тяжко вздохнул.

Чургин, поднявшись из-за стола, опять зашагал по комнате. Одна рука его была заложена в карман, а другой он играл кистями пояса. Черная сатиновая рубашка немного выглядывала из-под пиджака, брюки были заправлены в сапоги. Вдруг он, оправляя рубашку, провел руками под поясом и, спрятав их под пиджаком сзади, решительно сказал, обращаясь к Леону:

— Вот что, брат, я тебе посоветую: бросай ты этот Загорулькин закут. Ты человек молодой, и не тебе киснуть в этой Кундрючевке. Ничего ты тут не дождешься и не высидишь. Уходи отсюда. На шахту… Все равно жизнь тебя выживет. На шахте же ты станешь человеком.

Леон молчал. Нечего ему было возразить зятю, но и согласиться с его предложением он не мог. Не хотел. Здесь он родился. Здесь была Алена. Куда и зачем ему было уходить?

…Разошлись за полночь. Никогда Леон не чувствовал себя так беспокойно, как в эту ночь.

Он лежал рядом с Ермолаичем на полости, возле печки. Заложив руки под голову, смотрел в темень, и в ушах его все еще стоял решительный, твердый голос зятя: «Уходи отсюда». Но куда же ему уходить из собственной хаты, от родных, от земли? — «На шахту…» Хорошо говорить Чургину: он не последний человек на шахте. А ему, Леону, как раз последним там быть и придется.

Долго не мог уснуть Леон. Он слышал, как мать часто будила отца, шепотом выговаривала ему:

— Это ж срамота, Сысоич, как расхрапелся! Илюшу разбудишь. Повернись.

— Здорово рази? Фу-у, грех какой навязался! — также шепотом отвечал Игнат Сысоич и поворачивался на другую сторону, но через минуту опять храпел.

И еще одно удерживало Леона в хуторе: Алена. С детства они росли на глазах друг у друга, и Леон в уме спрашивал: «Как же так: уехать, бросить и все кончить?» А какой-то голос шептал: «У нее хорошее приданое. На худой конец, если отец ничего не даст, она раздобудет денег у матери, у Яшки, и — кто знает! Быть может, и ты забудешь горе и выбьешься в люди тут, в хуторе».

Утром следующего дня Чургин уехал. Леон так ничего и не сказал ему о своих намерениях.

Глава девятая

1

Дыхание осени с каждым днем чувствовалось все больше. Желтели в садах деревья, собирались в степи птицы и готовились к отлету в теплые края, опустели гусиные стойла на речке, и на их месте белел лишь пух. Только на левадах было еще людно: хуторяне копали картошку, собирали терн, бродили в воде, серпами валили камыш и раскладывали его на берегу, а чуть смеркалось — на себе волокли его в хутор, и кундрючевские улицы наполнялись мерным шелестом.

Ребятишки за спинами хуторянок выдергивали из связок длинные тростины, седлали их верхом и бегали по дороге, пыля темнорыжими камышовыми макушками.

В старой клуне за амбаром Марья вязала лук. Выбирая хвостатые луковицы, она искусно переплетала их осокой, потом добавляла новые и, сделав венок, складывала в стороне.

Игнат Сысоич хотел ей помочь. Подойдя к клуне, он остановился. Мелодичным, мягким голосом Марья пела старинную песню:

Игнату Сысоичу немного взгрустнулось. Вспомнились далекие годы, нужда, тяжкая батрацкая работа по соседним хуторам и темные безрадостные дни молодости, как истомленные гуси, проплыли в памяти недружной, горькой чередой. Игнат Сысоич смахнул слезу. Обидно было, что так скоро наступает старость и так мало утешений досталось ему в жизни. Медленно войдя в клуню, он сел рядом с Марьей и молча стал вязать лук.

— Брось, мать, песню эту: за душу берет, — попросил он.

Марья перестала петь, сказала с грустью в голосе:

— Только нашего и осталось, Сысоич, что песни. Прошли наши годочки, пролетели, а вспомнить и нечего. — И, желая подбодрить его, добавила: — Не горюй, Сысоич, как ни жили, а прожили. Дай бог детям нашим получше пожить.

Выбрав себе с десяток луковиц побольше, Игнат Сысоич принялся делать венок. Сегодня он говорил с Леоном о предложении Чургина, но Леон ничего определенного ему не сказал. Игнат Сысоич и так, и этак подъезжал к нему, стараясь выведать его намерения, но Леон твердил, что из хутора никуда не пойдет. Однако именно этому и не верил Игнат Сысоич.

— А если не пойдешь, так нечего и нос вешать… Как-нибудь проживем, с голоду не подохнем, — сердито сказал он, и опять Леон только досадливо отмахнулся:

— Не спрашивайте, батя. У меня на душе такое, что и сам на себя смотреть не хочу, а не только разговаривать.

Игнат Сысоич призадумался: не иначе, как в Аленке все дело. Приход в семью такой невестки означал прибавление в хозяйстве пары быков, хорошей коровы, овец, а то и лошади, и рублей пятисот денег, тогда как уход Леона на шахту лишал Игната Сысоич. а добрых рабочих рук и грозил вконец разорить хозяйство. А ему хотелось, чтобы сын устроился в жизни и не корил бы потом, что он, отец, не помог ему или мешал его счастью. И он решил посоветоваться с Марьей.

— Я вот о чем хочу перетолковать с тобой, мать, — озабоченно начал он. — Надо, кажись, сватов засылать к людям. Гляди, может обернется судьба и посчастливится хоть одному Дорохову… Как ты думаешь?

Марья, бросив на мужа лукавый взгляд, спросила:

— А с чего это ты затеял, мне бы хотелось знать? Он тебе говорил, Левка, что ли?

— Молчит, все книжки читает, какие Аксюта дала. А что от них? Мы не худо ему сделаем. Приданое, может, взять доведется какое, деньжат там или как, а тогда и шахта ему без надобности и книжки. От злости он сидит возле них, право слово.

Марье было ясно, куда клонит Игнат Сысоич, и в душе ей искренне хотелось засватать Алену Загорулькину. Но она не верила в эту возможность, да без согласия Леона и не хотела начинать такое важное дело. А если у него есть свои планы? Может, он хочет прежде устроиться на шахте, а потом уж пытать счастья у Загорулькиных? А может, уедет в город, к Оксане, и там определится? И она мягко возразила:

— Не время сейчас, Сысоич, затевать сватовство… Ты думаешь, я не понимаю, куда ты метишь, с кем породниться хочешь? Только зря ты думаешь о богатом приданом. И нам его не надо: Левке не с быками жить.

— Знамо дело, не в приданом суть, — удивительно быстро согласился Игнат Сысоич, но тут же стал опять гнуть свое: — А все ж таки оно, приданое, может повернуть его жизнь в хорошую сторону. Да и нашу житуху подопрет какой катеринкой из приданого.

Долго они толковали, наконец Игнат Сысоич одержал верх. Но тотчас перед ним встало новое затруднение: не на что было справить свадьбу Леона.

— А это, девка, не такое легкое дело. Сапог у него нету? Нету. Жакетки дельной нету? Нету, — считал Игнат Сысоич, загибая твердые пальцы, — А шаровары, а поддевка? Шутка ли, такую уйму добра сразу накупить!

Но теперь уже Марья убеждала его:

— И в чужом съездит к венцу, не снимут. Ты же венчался?

— Только что… Да будь оно неладно, чужое. Едешь, а глаза от стыда прячешь. Нет, мать, это не дело. Аль мы хуже других, что такого сына в чужом под венец повезем? Я лучше у зятя взаймы попрошу, а к свадьбе чтоб все было свое.

Вечером, когда пришел с работы Леон, Игнат Сысоич сказал ему, что они с матерью решили посылать сватов к Загорулькиным. Леон удивился такой торопливости, но Игнат Сысоич решительно настаивал:

— Надо ж эту канитель кончать или нет, — как по-твоему? Отдадут — слава богу, а нет — скатертью дорога. И нам видней все будет, — горячо убеждал он сына.

Леон понял: хитрит отец, и хотел сказать, что не дело отца решать, на ком и когда сыну жениться. Ню в душе он и сам был согласен, что действительно лучше все выяснить сразу. Уходить из хутора он решил окончательно и только не знал, куда лучше: на шахту, к Чургину, или в Новочеркасск, к Оксане. Об Алене он тоже думал, и сама собой, мысль пришла: сперва устроиться на работу, обзавестись квартирой, а тогда уж и сватов засылать. Но отец советовал попытать счастья. Что ж, возражать не было смысла. И Леон сообщил о своих намерениях Алене.

2

В день, когда свахи собрались идти к Загорулькиным, Нефед Мироныч находился в наилучшем расположении духа. Накануне он получил от адвоката письмо о том, что дело по иску к Егору Дубову за учиненный им погром и убытки назначено к слушанию в суде. Шила лишь на сердце его обида, что Калина оказался хитрее, сумел своевременно сделать, что надо, и опять атаманствует. Но, поразмыслив, он пришел к заключению, что атаманство было бы ему лишней обузой. Ему сподручней заниматься приумножением своего богатства, а атаману надо заниматься именно тем, чтобы огромное хозяйство его, Нефеда Загорулькина, благополучно процветало и чтоб всякие там Ермолаичи и другие делали то, что им полагается, а не своевольничали. И Нефед Мироныч успокоился. Сегодня он собрался даже заказать попу благодарственный молебен.

Одевшись в темносинюю суконную тройку, он подстриг черную, с проседью, бородку, усы и, надев праздничный картуз, пошел из дому, миролюбиво сказав Дарье Ивановне и Алене:

— Пошибчей собирайтесь! Наряжаются, как., все одно женихов дюжина их ждет на улице. — Выйдя за ворота, он еще раз оглянул себя — все ли в должном виде — и стал ждать Дарью Ивановну и дочь. Проходившие мимо хуторяне издали снимали перед ним картузы, почтительно здоровались, и он, отвечая, прикасался к козырьку фуражки.

Алена долго наряжалась. Сегодня после обеда должны прийти сватать ее за Леона. В этот важный для ее жизни день ей хотелось быть красивее и наряднее всех. Но отец торопил, и она, накинув на голову кремовый полушалок, последний раз взглянула в зеркало и вместе с матерью вышла на улицу.

Яшка отказался было идти в церковь, но Нефед Мироныч и его заставил одеться по-праздничному. Когда все собрались у ворот, он напутствовал каждого, как надо с людьми здороваться, сколько и каких свечей покупать у ктитора, и, выступив немного вперед, повел семью к обедне.

В церкви он первый, чтоб подать пример хуторянам, купил за полтинник две толстые, обвитые позолотой белые свечи, заглянул в кассу — на много ли наторговано? — и шепнул ктитору, показывая глазами на свечи с позолотой:

— Энтих предлагай больше.

Беспокоился Нефед Мироныч о свечах потому, что был старостой церкви и третьего дня выдал их ктитору почти в двойном размере, особенно увеличив количество дорогих. Зная ктитора как хозяйственного казака, он тогда еще наказал ему:

— Годовой праздник, гляди, воздвиженье: всенощная, заутреня, все должен продать.

И ктитор старался: если полагалась кому сдача, он не давал ее, а вручал свечу дороже. Человек он был набожный, строгий, и, если кто-либо возражал, он хмурил брови, укоризненно качал головой, надув пухлые, розовые щеки, и хуторяне, взяв свечи, шли к ликам святых, в душе поминая ктитора недобрыми словами.

Нефед Мироныч всегда стоял в первом ряду, с левой стороны от алтаря. Он самолично ставил перед иконами Спаса и Николая-чудотворца дорогие свечи и видел, как они сгорали до основания. Между тем служителю, безродному казаку Пантюшке, строго-настрого было приказано следить за всеми свечами, кроме своих, матушкиных и атамановых, и как только они догорят до половины, тушить. После службы половинки свечей собирались в ящик. Нефед Мироныч отвозил их в город, менял на новые и продавал верующим, увеличивая доход церкви и свой.

Службу он любил: знал обедню наизусть, всегда выстаивал до конца и хоть в душе мало веровал, однако смотрел на отца Акима и слушал его с подобающим благоговением.

Алена вернулась из церкви раньше всех и стала приготавливаться к встрече дорогих гостей. Настроение у нее было приподнятое, она без умолку разговаривала с бабкой. Когда вслед за нею пришел Яшка, она и ему нашла дело.

— Ты сегодня прямо молодец, как птаха щебечешь, — заметил Яшка.

Дарья Ивановна, как только вошла в дом, сразу почувствовала: дочка и сын к чему-то готовятся.

Яшка сказал ей, что сегодня Леон присылает сватов.

Дарья Ивановна всплеснула руками:

— Да чего же вы молчали, идоловы деточки? Ах, боже ж мой! Дочунушка ж моя родимая… — засуетилась она, и все хлопоты начались сызнова.

Нефед Мироныч вернулся из церкви позже всех, но ничего особенного в доме не заметил. Тогда Дарья Ивановна решила подготовить его:

— Мироныч, ты хоть бы ноне, ради праздничка святого, не спал, — сказала она, когда пообедали. — Как ни говори: сын у нас, дочка на выданье. Гляди, люди случатся какие, а мы всегда, покуль соберемся угостить…

— Отвяжись со своими людьми! Я не для угощений добро наживаю, а кому хочется угощаться — для них монополька есть.

— Ну, хоть так посидим, погутарим.

— Да чего ты привязалась? — начал сердиться Нефед Мироныч. — Ступай до баб на улицу, коль язык чешется… Отрубей напарь мне, опять поясницу колет.

Он бросил на сундук подушку. Дарья Ивановна сердито сдернула с нее розовую сатиновую наволочку, оставив ситцевую, и быстро вышла.

Нефед Мироныч, раздевшись, лег на сундук, старчески кряхтя и щупая поясницу.

Некоторое время он старался ни о чем не думать, но лишь только закрыл глаза, как опять вспомнились атаманские выборы, и он вздохнул: «Таки не выбрать своего человека! — продолжал возмущаться он, как будто Калина был чужим человеком. — А впрочем, над кем атаманить? Над Степаном? Разбойником Егором? Мужика вам, братцы, в атаманья надо! Пущай бы управлять на ваших спинах учился. И Игнат — дрянь мужичонка. Я думал: дочка благородная, с Суховеровым за ручку, значит, могет быть толк. А оно… Ну, погодите же у меня!»

Он лег, чтобы отдохнуть, а кум-атаман стоял в глазах и насмехался над ним. И Нефед Мироныч снова думал о том, кого забыл угостить перед выборами, кому не отомстил за оскорбления и не свел еще счеты.

В это время во дворе дружно залаяли собаки. Дарья Ивановна вышла на крыльцо, крикнула:

— Серко, Жучок! Ах, чтоб вас! — и заторопилась навстречу гостям.

— Здорово дневали, с праздничком вас, Ивановна!.. Встречай сватов, — заговорила жена Фомы Максимова.

— Проходите, проходите, болюшки, — растерянно приглашала Дарья Ивановна свах и, торопливо поднявшись по ступенькам, исчезла в доме.

Умудренная опытом, Максимиха поняла, что застала Загорулькиных врасплох, и, пошептавшись с подсвашкой, Степановой женой, решила подождать у крыльца.

— Давай тут подождем. Как пригласят в хату — значит дело пошло, а нет — нам там все одно мед не пить…

Вбежав в хату, Дарья Ивановна затолкала мужа в широкую мясистую спину:

— Мироныч, Мироныч! Одевайся скорей! Сваты, кажись!

Нефед Мироныч неудобно обернулся, сонными глазами посмотрел на жену, ничего не понимая, и уселся на сундуке, свесив босые ноги.

— Да скорее, ради небесного! — торопила она его, подавая штаны. — Люди на дворе стоят!

— Сдурела баба, — недовольно проворчал Нефед Мироныч, не попадая спросонья ногой в штанину. — Бабы пришли небось языки почесать, а ей сваты… Откуда люди?

Дарья Ивановна убрала подушку, погнала его с сундука, намереваясь достать из него юбку и кофточку.

— Наши, хуторские. Встань с сундука!

— Наши? — Нефед Мироныч недоуменно выпучил красные от сна глаза и запрыгал на одной ноге к окну. Отведя в сторону занавеску и узнав жену Максимова, он зло задернул окно.

— Так это ж Максимиха! Ну, мужичье проклятое, я вам покажу сватов! Я дам вам невест! — Раздраженно сдернув с ноги надетую штанину, он пустил шаровары по полу и метнулся к двери.

— Тю! Ах ты ж, мерин идолов, бесстыжие твои глаза! До баб в исподниках?! Мироныч, да ты сбесился? — напустилась на него Дарья Ивановна, и, догнав, схватила за руку, но он, отшвырнув ее в сторону, выбежал на крыльцо.

Максимиха ожидала от Нефеда Мироныча всего, что угодно, но только не этого. Завидев его в подштанниках, она смущенно переглянулась с подсвашкой, — обе готовы были провалиться сквозь землю. Нефед Мироныч, багровея, расставил руки по наличнику двери, спросил:

— Какие это тут сваты объявились?

Максимиха презрительно сощурила глаза, стараясь держаться спокойно, но щеки у нее запылали от гнева.

— У тебя что, штанов нету, или покрасоваться выбег? — зло заговорила она. — Да ты хоть навовсе скинь их! Наше дело такое — мы купцы, у тебя товар: не сойдемся, в другой двор завернем… Аленку за Леона отдашь? — спросила она.

Нефед Мироныч ухмыльнулся, головой кивнул куда-то в сторону амбара.

— Сучка вон у меня в девках засиделась, могу задарма отдать.

Подсвашка, не зная, куда смотреть от стыда, дергала Максимиху за кофту: лучше, дескать, уйти и не срамиться, но Максимиха, дрожа от злости и обиды, не унималась:

— Сучку ты себе оставь, а дочку нам отдай. Говори нам ответ.

— Вон со двора! — загремел Нефед Мироныч, кулаком грохнув по дощатой стенке крыльца так, что стоявшая рядом цыбарка упала на землю, и пошел на свах, изогнувшись хорем и обзывая их нехорошими словами.

Свахи попятились назад, боязливо оглядываясь: как бы не натравил собак.

Из землянки вышел Яшка. Уж такого и он не ожидал. «Ну, совсем умом тронулся старый», — подумал он и, поддернув штаны, словно к драке готовился, насмешливо обратился к отцу:

— Правильно, батя. Круши их!.. Только вот подштанники зазря не сняли, оно удобней было бы.

Нефед Мироныч, опалив его лютым взглядом, прогудел сквозь зубы:

— У-у, и ты туда же, су-укин сын! — И, крутнувшись, ушел в дом.

— Господи, Мироныч! Да на весь хутор осрамился. На мир православный весь… — со слезами на глазах встретила его Дарья Ивановна.

— Замолчь! «Осрамился»… Плевать я хотел на хутор твой и на весь мир тутошний!

Возле соседнего дома стояли и смеялись бабы.

А в землянке на кровати рыдала Алена, проклиная рождение свое, дом родительский и отца…

3

Нефед Мироныч, отдохнув, вышел во двор размяться и без надобности то убирал камешки, то старый инвентарь переставлял с места на место.

В калитке показался Степан Вострокнутов. Заметив хозяина, он поздоровался еще издали и направился к нему.

— О, это ж беда! И идут, и идут — хоть из ружья в них пали! — вполголоса проворчал Нефед Мироныч, выходя из-под навеса.

К нему редкое воскресенье не приходили с какой-нибудь просьбой. Обычно считалось, что Нефед Мироныч, после возвращения из церкви, бывает в хорошем расположении духа и в такие минуты с ним легче было столковаться. Так и Степан: он только что был у свояка, советовался о своем неожиданном горе и, возвращаясь домой, не зная о только что происшедшем во дворе Загорулькина, зашел потолковать о долге. Еще веской он занял у Нефеда Мироныча под проценты тридцать рублей на корову, и вот уже прошел срок уплаты, а у него случилась беда: конь его провалился на мосту в щель и сломал ногу. На днях Степан купил другого, надеясь упросить Загорулькина отсрочить долг.

Нефед Мироныч подошел к нему вялой походкой, недовольно подал руку и презрительно оглядел его наряд. Степан был в старых чириках, в залатанных, убранных в шерстяные чулки шароварах.

— Чего это ты так прибеднился? Лампасину вон черным залатал, картуз сидит не по-казацки… Чи в мужики записался?

Степан посмотрел на свои чирики, на шаровары, поправил картуз.

— По-свойски сказать — бедность, кажись, наступила, а поддержки… — Он развел руками, намереваясь сказать «нету», но сказал другое, поймав на себе выжидающий взгляд Загорулькина. — Только на добрых людей и надежда осталась.

Нефеду Миронычу понравилось это, и он подобрел.

— Ну, рассказывай, с чем хорошим пришел?

Они присели на лежавший под стеной старый каток. Степан, крутя цыгарку, заговорил о своем несчастье, о том, что покупка коня ввела в непосильный расход, и теперь хоть семенную пшеницу продавай, чтобы свести концы с концами. Помолчав некоторое время, он несмело попросил:

— Сделай милость, Мироныч, подожди с долгом до рождества. Ну, хоть режь, а нету сил отдавать. Сам знаешь: казак без коня, что баба без юбки.

Он говорил, не глядя на Загорулькина, тихо, покорно, и по его несмелым движениям, но робкому голосу чувствовалось: стыд и отвращение наполняли в эту минуту его гордую казацкую душу. А вот — надо просить…

— Неладно у нас с тобой получилось, Степан, — сказал Нефед Мироныч после некоторого раздумья. — Я тебе давал весной, ты обещался возвратить еще в жнива, расписка есть, а ноне уже и с зябью люди добрые кончили… Навряд я помогу тебе, станишник. Ты просишь подождать, а завтра другой попросит, а там еще какой — так, парень, здорово нахозяйствуешь. Как-нибудь перебейся, что ж теперя, руки опускать? Я — не солнце, всех не обогрею.

Он грузно встал, делая вид, что разговор кончен, а Степан все еще сидел на катке. Лицо его было задумчиво, хмуро, нижняя губа чуть заметно вздрагивала, но он сдерживался и не давал волю сердцу. Скрутив цыгарку, он откусил кончик козьей ножки, выплюнул его и ушел не прощаясь…

На другой день его вызвал писарь хуторского атамана и; объявив, что половина его пая переходит в пользование Нефеда Мироныча Загорулькина в обеспечение долга, предложил расписаться на какой-то бумаге. Степан взял испещренную неразборчивым почерком бумагу, долго смотрел на нее, но слова казались непонятными, буквы прыгали. Трясущимися руками он быстро расписался рядом с корявой росписью Нефеда Мироныча и, ударив пером в стол так, что ручка сломалась, торопливо вышел. Он ничего не сказал, но видевшие все это казаки поняли, что он сказал бы, если б можно было сказать.

— За ручку две копейки. Слышишь, Степан? — крикнул писарь и, посмотрев в окно на его невысокую, сутулую фигуру, сердито буркнул: — Придется доложить атаману.

4

Игнат Сысоич смирился. Коль не отдали Загорулькины дочь, значит не судьба. И посоветовал Леону ехать в город, искать лучшей доли. Ничего ему теперь не хотелось, кроме одного: чтобы сын хорошо устроился. Велев Леону собираться, он один начал работы в поле. В этот раз он решил послушаться совета Ермолаича об удобрении земли навозом, хоть в душе и сомневался в том, что донская земля примет его, как воронежская. По ночам, чтоб не видали и не осмеяли хуторяне, Игнат Сысоич вывез навоз на участок и разбросал его по зяби. Незаметно для себя он начинал тверже верить в успех нового дела и уже подумывал, у кого бы попросить еще навоза, чтобы удобрить хотя бы две десятины, и под каким предлогом. Но надеждам Игната Сысоича не суждено было сбыться.

Вечером в понедельник, когда он накладывал на дроги навоз, готовясь ехать в степь, его позвал к плетню Степан Вострокнутов и сообщил о переходе земли к Загорулькину. Игнат Сысоич сначала не поверил и несколько раз даже переспросил Степана — не шутит ли он?

— Закон на твоей стороне, — сказал Степан, — ты у меня арендуешь не первый год. Но ты землю не отобьешь у него, рази что в Черкасское соберешься, до присяжных. А тут — что Нефед, что атаман — одна шайка. Я подаю прошение наказному, прошу отчислить меня из казаков. Это разор, а не казацтво!..

Игнат Сысоич свалил навоз и не поехал в поле. Перед ним встало самое страшное: остаться без земли. Все свободные мягкие участки хуторского юрта были уже заарендованы, а целинные ему было не поднять.

«…А я ж сделал зябь, хотел весной сеять… На чем сеять? — Конец! Погибель!» — думал он, сидя на завалинке. Ему вспомнилось, как на этом же месте, на завалинке, он увлеченно рассуждал летом о приобретении лобогрейки, и сейчас ему было стыдно и горько за эти свои думы.

Он сидел растерянный и подавленный, не понимая, что надо делать, кому жаловаться… От одной мысли о том, что ему сеять будет негде, его бросало то в жар, то в холод. Земля, смысл его жизни, его радость, — и вот ее нет вовсе. А кругом — необозримая степь и степь.

На другой день Игнат Сысоич не пошел в правление, к атаману, куда собирался с вечера. Посоветовавшись с Фомой Максимовым, он решил не ходить и к Загорулькину. Максимов уверил его, что Загорулькин не является хозяином земли Степана, что она временно перешла к нему лишь в обеспечение долга.

— Степан долг выплатит, и конец Нефедову хозяйствованию, — подбадривал он. — Так что я б на твоем месте пахал без опаски. Если бы он купил ее с торгов, тогда он хозяин. Но это земля войсковая.

И Игнат решил продолжать свое дело.

Однако Нефед Мироныч рассчитал иначе. Получив участок Вострокнутова в обеспечение долга, он и не думал расстаться с ним, а чтобы Степан, уплатив долг, не потребовал возвращения земли, решил пока что сдать ее, якобы в аренду, писарю: тот любой закон мог повернуть как хотел.

Закончив дела в правлении, Нефед Мироныч сам запряг жеребца, взял сажень и поехал на участок Степана, чтобы точно обмерить его.

5

Стояли погожие дни «бабьего лета». Высоко в небе перились редкие облака, солнце светило неярко, в степи было тепло, и как-то по-особенному легко дышалось.

То и дело низко над землей медленно проплывала длинная паутина, цепляясь за почерневшие стебли подсолнухов, за кусты полыни, и оттого, что она блестела на солнце, все вокруг, как в сказке, казалось опутанным нежнейшими серебристыми нитями.

Заметив еще издали, что на участке кто-то есть, Нефед Загорулькин придержал жеребца, раздумывая, как поступить, и, спустившись в балку, остановился. Вспомнился летний покос дороховской пшеницы, тревожная ночная встреча с Игнатом Сысоичем.

«Может быть драка», — сказал про себя Нефед и посмотрел на длинный плетеный кнут. Потрогав кисть его, он пугнул коня и выехал на участок.

Игнат Сысоич боронил унавоженную зябь, то и дело любовно покрикивая на кобылу:

— Ну, давай, давай, Катька-а! Еще немного, родная, сейчас покурим. — Увлеченный работой, он и не заметил, как сзади его остановилась линейка.

— Помогай бог… — не слезая, процедил сквозь зубы Нефед Мироныч и ядовито добавил — на чужой земле…

Игнат Сысоич остановил лошадь, снял фуражку и рукавом утер потное лицо. Сердце его тревожно — застучало, и он сделал усилие над собой, чтобы держаться спокойно.

— Спасибо… А у нас своей, бог дал, никогда и не было, — сказал он и невесело усмехнулся, — Все на чужой шею гнем, того и гляди, как бы не согнали.

«Ишь ты, еще и храбрится», — подумал Нефед Мироныч и вслух повторил:

— «Согна-али»… Добрых людей не сгонят небось, а вот какие чертевьем всяким землю поганят, таких как же не согнать?

Спросив у Игната Сысоича о границах участка, он больше не стал с ним разговаривать и поехал к балке, намереваясь начать обмер. Игнат Сысоич продолжал работу.

Через полчаса, вдоль и поперек вымеряв участок, Нефед Мироныч вернулся к линейке, уложил сажень и собрался ехать. Поровнявшись с Игнатом Сысоичем, он сказал:

— Ты, я вижу, дурачком прикидываешься, так я тебе скажу напрямки: хозяин этой земли теперь я! А я с тобой уговора не делал засорять мою землю навозом вонючим и боронить ее без толку. А за то, что ты самовольством занимаешься, я тебе велю сейчас же отсель уезжать.

Игнат Сысоич подошел к нему и твердо, с сознанием своей правоты, сказал:

— Ты хозяин на день-два, а Степан — навсегда. С ним у меня писаный уговор, на нем печать атамана… Не имеешь ты прав распоряжаться этой землей. Я покамест хозяин тут!

Нефед Мироныч спрыгнул с линейки, подошел к нему и ехидно спросил, подбоченясь:

— Учить казаков начинаешь?! Умом навозным забогател? — Белая нить летучей паутины коснулась его лица, прилипла к губам и запуталась в бороде. Нефед Мироныч, отмахиваясь, как от пчелы, злобно выплюнул паутину и ладонью вытер бороду.

Игнат Сысоич усмехнулся и направился к бороне. Тогда Нефед Мироныч быстрым шагом обогнал его и стал торопливо отцеплять борону.

— Не трожь! Не трожь, говорю! — крикнул Игнат Сысоич, но Нефед Мироныч уже снял постромки, с силой выдернул борону из земли и потащил ее к линейке.

Игнат Сысоич настиг его, вырвал борону из его рук и потащил на прежнее место.

— А-а-а… хамское отродье! — взревел Нефед Миреныч, и в следующую секунду кнут, словно гадюка, обвил ноги Игната Сысоича повыше колен.

Не помня себя, Игнат Сысоич кинулся на Загорулькина, схватил его за горло. Но не ему было справиться с кряжистым Загорулькиным, и кнут вновь взметнулся в воздухе.

…Игнат Сысоич, пригнувшись, бежал по пахоте, спотыкался, падал и опять бежал, а над головой его все свистел кнут и все хлестал и хлестал, нестерпимо обжигая спину, плечи, голову. Потом все стихло.

Очнулся Игнат Сысоич на пахоте возле балки. Пахла сырая земля. По склонам балки, не шевелясь, уныло стояли раздетые деревья. Внизу, средь пониклых камышовых зарослей, журчал ручеек.

Одиноко и тихо было кругом. Лишь грачи, поблескивая сизым отливом пера, горделиво расхаживали по зяби, выбирая случайное зерно, червячков и наполняя степь протяжным хриплым карканьем.

Домой Игнат Сысоич вернулся больным. Не заходя в хату, он направился прямо в конюшню убедиться, дома ли лошадь, или ее взял Загорулькин. Но лошадь стояла у яслей и жевала сено. Услышав голос хозяина, она повернула к нему голову, коротко заржала. Игнат Сысоич бросился к ней, прильнул к ее тонкой красивой шее.

— Убежала, Катька, убежала от изверга, родная моя Катечка! — Он, как ребенка, ласково гладил ее, и слезы заливали его глаза.

В конюшню сумрачно вошел Леон. Допахивая землю под зябь на участке Пахома, он случайно узнал в степи о драке Загорулькина с отцом и прибежал домой.

— Что случилось, батя? — дрожащим голосом спросил он, разглядывая исписанную кнутом одежду отца.

— Погибли, сынок… Насовсем погибли теперя… С земли согнал он меня, — сквозь слезы еле вымолвил Игнат Сысоич.

Леон выдернул из-под стрехи кол и, быстро отвязав кобылу, вывел ее из конюшни.

— Не надо, Лева, сынок! — сказал Игнат Сысоич, но Леон уже прыгнул на лошадь и с места погнал ее галопом.

Он не знал, на току ли Загорулькин и что он дальше будет делать. Прижавшись к лошади, он стрелой летел все вперед и вперед, ничего не замечая вокруг, и лишь серая стежка дороги змейкой юлила перед ним да слышалось, как стучали подковы лошади. Но в степи Нефеда Мироныча не было.

Вечером, лишь только Дарья Ивановна подоила коров, с краю от сарая блеснул огонек. Никто его не приметил, а когда Нефед Мироныч спохватился, уже ревела и металась скотина, выли собаки, кричала птица, и пламя от соломенного база, от навеса для инвентаря, где ждала нового урожая лобогрейка, румянило облако зловещим заревом.

И вновь на хуторе поднялся переполох. Люди хватали цыбарки, гремели ими у колодцев, истошно что-то кричали друг другу и все спешили к Загорулькиным.

Немного позже на бугре запылал ветряк.

Ходили смотреть на пожар и Леон с Игнатом Сысоичем, и Степан Вострокнутов, и Егор Дубов, но кто был виновником пожара, никто не знал. Нефед Мироныч думал, что повинны Дороховы. Однако опросы и допросы атамана не дали никаких результатов.

6

Через неделю после пожара Леон получил постановление атамана о выселении из хутора.

И в последний раз слушали ребята, как играет на гармошке Леон… А играл Леон страстно, неутомимо и все старинные песни — тяжелые, надрывающие сердце. Слушали их ребята, переглядывались угрюмо, а песни стонали над хутором, неслись за речку, в степь и там терялись.

Далеко, далеко в эту ночь было слышно гармошку.

Под Агапихиной хатой Леон делил последние минуты с Аленой. Он сидел, наклонившись, хворостиной бесцельно чертил на земле непонятные линии, и на лице его была суровая грусть.

Рядом с ним, откинув к стене голову, сидела Алена, большими черными глазами печально глядя куда-то в безбрежную лунную даль.

— Чего ж ты молчишь? — глухо спросил Леон.

Алена не ответила. Все так же в мутную ночь смотрели ее глаза, блестели в рассеянном свете луны, точно стеклянные были.

Леон швырнул хворостину в сторону, взял Алену за руки.

— Жить же невмоготу так, Алена! Мочи нету, ты сама знаешь! — возбужденно заговорил он. Потом обнял ее, прижал к себе ее голову. — Разве мне не жалко тебя, своих? Жалко…

И хутора жалко. Но ты сама видишь: не нужен я тут. Выгнали! Эх, Аленушка-а, краса моя ненаглядная! — ласкал он ее, нежно гладя по голове. — Я б волком завыл, ежели бы жизнь считалась с нашими слезами… Не надо плакать.

— Ничего… Я немного. Я уже, — торопливо утирая глаза кончиком белой косынки, отвечала Алена. — Ты не нужен тут — это правда. Я все вижу и знаю… Но теперь и я не нужна. Мне страшно. Я пропаду тут, Лева, а я жить хочу, — дрожащими губами шептала она, заглядывая ему в глаза.

Лишь на рассвете вернулся Леон домой. Долго он сидел возле печки, потом принялся за приготовленный матерью завтрак.

Отец с матерью укладывали в сундучок необходимые вещи, вполголоса переговаривались:

— Иголку с ниткой полежи, — беспокоился Игнат Сысоич.

— А икону какую положить?

— Пантелеймона, — она маленькая.

Наскоро поев жареной картошки и выпив кружку молока, Леон встал из-за стола и сказал:

— Ну, я готов… Что вы там шепчетесь?

— Да мы… так, сынок, —запнулся Игнат Сысоич, — промежду собой, собираем тебе.

Мать тихо всхлипывала.

Прошло еще несколько минут. Игнат Сысоич стал в угол, поднял глаза на иконы.

— Попросим господа бога. Может, оглянется на нас, грешных.

Все стали в угол.

Долго и усердно молилась семья Дороховых. Отрывистыми взмахами клал Игнат Сысоич на грудь широкие кресты, шепотом взывал к Спасителю, Николаю-чудотворцу. Потом стал на колени, головой прильнул к холодной земле и все просил и просил оглянуться… смилостивиться… послать…

Смотрели со стен, из угла почерневшие лики скучными, безжизненными глазами, но не внимали этим исступленным мольбам житейским. Поднявшись с колен, Игнат Сысоич благословил Леона и хотел обратиться к нему с бодрым напутственным словом, но из груди, от самого сердца вырвались другие слова:

— Не думай, сынок, что избавиться от тебя хочу. Всех люблю я вас одинаково, детки мои родные, а ты… Одна надежда была, и та… А там и Настя уйдет, а чего мы без вас будем делать? Эх! — не выдержал он и заплакал.

Потом благословила мать, надела на шею Леона маленький серебряный крест и заплакала в голос.

На кровати склонилась на подушки Настя, и плечи ее вздрагивали.

Отвернувшись к окну, стоял Федька.

Одна за другой катились по щекам Марьи горячие слезы, падали на кофту, и никто не мог остановить их и унять материнское горе.

— Ну, хватит, люди кругом… — глухо проговорил Игнат Сысоич, когда вышли на улицу. Он шел торопливо, ссутулившись, опустив голову, точно ему было стыдно. Марья кончиком косынки то и дело касалась опухших глаз, в который раз объясняя Леону, как найти Чургиных.

— …Прямо от станции — степом и степом… Она по левую руку будет, шахта.

Редкие в этот утренний час хуторяне, здороваясь, останавливались и долго смотрели вслед семье Дороховых. По пути к провожающим присоединились несколько товарищей Леона.

Леон шел, устремив взгляд вперед, почти не замечая встречных, и, словно во мгле, проходили стороной люди, палисадники, хаты. Только Алена будто одна во всем мире стояла и смотрела на него печальными глазами.

Когда проходили мимо сгоревшего ветряка, Леон переглянулся с отцом, и оба потупили взгляды. Федька распустил мех гармошки и заиграл.

Игнат Сысоич сперва молчал, потом, как бы вспомнив что-то, сказал:

— Брось, Федя!

Но гармошка уже наполнила степь тягучей, стонущей песней, и от нее, от слез матери горло сводило спазмой.

Леон поспешил проститься с матерью и зашагал к лесу.

Скучно и сиротливо было в степи. Как ненужный старый ток, заросла она, опустела, и лишь кусты перекати-поля все убегали куда-то, к затуманенным горизонтам, по-заячьи прыгая за ветром.

Не парили теперь в голубой выси легкокрылые жаворонки, не пели они больше нескончаемых своих песен. Одни грачи-старожилы низко пролетали над землей, высматривая, где бы чем-нибудь покормиться, и степь наполнена была их тоскливым, хриплым карканьем.

Зло шумел осенний ветер в перелесках; дунет на листья и вихрем несет их в воздухе, разбрасывая по балкам-дорогам. Только с лесом еще не мог справиться; налетит на него стремительным порывом, тряхнет крайние вековые дубы и затихнет, обессиленный.

Неласково смотрело из-за облаков неяркое солнце.

Все дальше и дальше в степь уходил Леон с товарищами, все слабее доносились стонущие голоса гармошки, а Марья все шла и шла по дороге, все утирала косынкой слезы, чтобы хоть спину… хоть пятнышко родимое еще разок увидеть. Казалось, будто сердце ее материнское уносили в черный, сумрачный лес, а в груди только отзвук его остался, мучительный, ненужный…

У леса Игнат Сысоич связал сундучок и котомку, отдал Леону и, трижды поцеловав его, пошел обратно. Попрощались и ребята.

Медленно Леон вошел в лес.

Высокой, длинной стеной выстроились перед ним старики дубы вдоль просеки, угрюмые, могущественные. Обокрал их ветер, раздел до самой коры, и притихли, приуныли дубы, широко раскинув голые ветви и печально поскрипывая. Лишь верхушки их еще жили и кивали зелеными кудрями, как бы приветствуя нежданного путника.

Умолк лес, замер, словно думам человеческим не хотел мешать. Только листья все шуршали и золотистыми бабочками порхали из-под ног и, отлетев в сторону, мягко ложились на землю.

Но вот хмурые тучи раздвинулись, из-за них выглянуло солнце, и засверкал лес янтарной бахромой молоди, зарделись огненные узоры на кленах, и заиграли, затрепетали на них солнечные блики.

Оглянулся Леон и никого не увидел. Одна сорока, нахохлившись, бесприютно сидела невдалеке на высоком голом ясене.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая

1

На краю леса, в тени старых ветвистых дубов, сиротливо приютилось небольшое бревенчатое здание — станция Донецкая. Невзрачная и неуютная, была она одной из сотен ей подобных, хотя стояла на важнейшей магистрали страны, и лишь мягкая кундрючевская вода прославила ее среди машинистов, да у охотников она всегда вызывала упоительные воспоминания об удачной охоте на лесного зверя.

Водонапорная башня, как пожарная каланча, возвышавшаяся над лесом, беленький домик с палисадником да две-три почернелые хибарки станционных рабочих — вот и все хозяйство Донецкой.

Скучно и безлюдно было на станции. По путям, лакомясь выброшенными из вагонов крошками, беспечно разгуливали гуси, цесарки; на перроне, топчась возле хлебной корки, озабоченно сзывал кур важный белый петух; у входа свиньи безнаказанно подрывали корни деревьев, фундамент, и здесь приезжему человеку ночью немудрено было ногу сломать. Только редкие поезда да шумливые приказчики возле купеческих ссыпок, споря с хлеборобами, и нарушали эту дрему, но не надолго: пройдет поезд, разойдутся хлеборобы — и снова на станции тишина. Проводит начальник поезд и уйдет в свой беленький домик с палисадником помогать молодой жене по хозяйству, а сторожу опять прикажет водворить восвояси птицу и почистить колокол. Сторож, низенький, хромоногий старичок с серьгой в левом ухе, ругал кур, гусей, тертым кирпичом чистил и без того блестевший колокол, но, лишь начальник скрывался с глаз, уходил в свою землянку, что была напротив станции, и принимался за домашние дела.

Лишь один телеграфист, молодой человек с длинной конопатой шеей, всегда оставался на своем посту. Взяв гитару с большим красным бантом, он усаживался на окне, до земли свесив большую ногу, и тенорком распевал романсы собственного сочинения.

В таком положении и застал его Леон. Закрыв глаза и запрокинув голову, телеграфист отчаянно ударял по струнам и с наслаждением напевал:

Леон с любопытством взглянул на большую, с зелеными кантами, фуражку его, на конопатое длинное лицо с белесыми бровями и снял с плеч сундук. «Ну и лебедь!» — подумал, усмехнувшись, и почтительно спросил:

— Вы не знаете, когда на Черкасск будет дешевка?

Телеграфист, словно автоматическая кукла, открыл бесцветные глаза, презрительно посмотрел на хуторского парня и, откинув голову, продолжал, ничего не ответив:

В это мгновение в комнате ожил аппарат Морзе. Прервав пение, не меняя позы, телеграфист на слух громко стал читать передаваемую депешу:

— «…Донецкая… Донецкая… Толька, черт красный… твоя красотка шлет тысячу…»

Лицо телеграфиста озарилось блаженной улыбкой, в глазах его блеснул огонек, но через секунду улыбка застыла, лицо вытянулось, а губы механически прошептали:

— «…Пропускайте экспресс… один бис граф Коковцев…»

Телеграфиста словно ветром сдуло: бросив в окно на диван гитару, не ответив на вызов, он во весь дух помчался по перрону, на ходу застегивая полы тужурки, к дому начальника.

— Бис… Аль черт? — вслух перевел Леон украинское слово «бис» и, недоуменно пожав плечами, сел на свой сундучок под липой.

Вскоре телеграфист вернулся в аппаратную, отбил депешу на соседнюю станцию и побежал к стрелочнику, разгоняя с пути серых чубатых гусей.

Прибежал взволнованный необычным событием начальник в фуражке с красным верхом.

Спустя еще минуту прихромал сторож, таинственно осведомился у телеграфиста, в чем дело, и, наскоро пропылив по перрону метлой, стал у колокола, в любую минуту готовый прозвонить подход поезда.

Леон подошел к нему, поздоровался, как с земляком, но в этот миг из-за поворота показался паровоз с двумя вагонами, и сторожу было не до Леона: огласив станцию дребезжащим звоном, он торопливо поправил свою рыжую бородку, оглянул себя и застыл с торжественно каменным лицом, как солдат в строю.

Экспресс, едва сбавив ход, обдал пылью выстроившихся на перроне начальника с телеграфистом и сторожем, а через минуту уже шумел в лесу.

— Что это за черт проехал, дядя Матвей? — возобновил Леон разговор со сторожем.

— Истинно черт… — шепотом ответил старик. — И, скажи, как путя не разойдутся от такого хода! Погоди, начальство уйдет, и мы с тобой побеседуем.

Зная Леона, он позвал его к себе, угостил молоком, расспросил о хуторских делах.

Часа через два Леон на тормозной площадке товарного поезда ехал в сторону Новочеркасска.

Вагоны шли под уклон, все сильнее покачиваясь и вздрагивая на поворотах, и вот-вот, казалось, свалятся под откос. Позади, поблескивая в лучах заходящего солнца, бежали две полоски рельсов, рябила в глазах бесконечная дорожка шпал.

Леон задумчиво смотрел в уходящие дали и не слушал, как молодой проводник, налегая на тормоз, рассказывал о каком-то крушении. Он думал о своем будущем. Вот и случилось то, о чем толковал Чургин: его выжили из родного хутора, из родного дома, как чужого, опасного человека. Где он найдет кров? Чем будет жить? Эти вопросы волновали его, и он не мог найти никакого ответа. «Испугались, сволочи, из хутора погнали.

А то, что Нефед разоряет и мучит людей, — это ничего… Э-эх, кровосос, не попался ты мне, как я верхом за тобой рыскал по степи!» — сожалел он. Опять в памяти возник хутор, веселые гульбища на гребле, Алена… И захотелось Леону домой, неудержимо, немедленно, в свой родной угол, в свою ветхую хату, в дырявую клуню за амбаром. Но он понимал, что теперь уже никогда ему не придется жить в хуторе. «Но куда же ехать?.. В город богатый, на легкий кусок, или в шахту, за медленной смертью?» — спрашивал он себя и не мог решить этого вопроса.

Была уже ночь, когда поезд остановился на станции, где сменялась бригада. Проводник предложил Леону согреться за стаканом чаю, по Леон неожиданно заявил, что дальше не поедет, поблагодарил его и пошел, сунув ему в руку двугривенный.

Проводник посмотрел вслед ему, подбросил двугривенный на ладони, как подбрасывают те, кому он легко достался, и, догнав Леона, положил монету ему в карман.

— Я не шкура, брат, — проговорил он обидчиво и скрылся в черном приземистом здании станции.

Через три часа дешевкой Леон уехал в Новочеркасск.

2

У Оксаны был гость. Он был одет в сапоги и черную тройку, из-под крахмального воротничка его виднелся черный галстук. Сидя рядом с Оксаной на зеленом бархатном диване, он задумчиво покручивал черные, с проседью, обвисшие усы и негромко говорил:

— Вы, разумеется, сгущаете краски, Оксана, Виталий Овсянников мог бы избавиться от своих недостатков при одном условии: если бы он попал в хорошие руки. Я встречался с ним и слышал его на одной из сходок: горячий, неуравновешенный, с растрепанными нервами. Поручи ему убить царя — он сделает это не задумываясь. Но это домашний революционер. Шаль, что некоторая молодежь идет за ним. И конечно же, Илья Гаврилович является полной противоположностью ему. Илья — это человек новой эпохи, человек не фразы, а дела и притом достаточно начитанный. Я познакомился с ним года два назад. Как далеко он шагнул! Молод, конечно, и он, но вы можете гордиться им. Такие люди, раз избрав жизненный путь свой, никогда и никуда не свернут. И путь у Ильи хороший. А Овсянников… Впрочем, мы заболтались. Мне пора. — Он посмотрел на карманные часы, встал. — Спасибо за рассказы о Кундрючевке, об Илье. Я думаю, что мы продолжим наши встречи, и надеюсь, что вы поможете Илье хотя бы тем, что он будет писать вам, а вы будете передавать его письма мне. Да, может быть, и наоборот.

Оксана понимающе качнула головой, негромко ответила:

— Я обещала это Илье и обещаю вам, Лука Матвеич. Я не знаю, о чем вы будете переписываться, хотя догадываюсь. Но это — ваше дело.

Гость тепло пожал ее руку, предупредительно сказал:

— Да, разумеется, Ульяна Владимировна ничего знать не должна, как и Овсянников. Я — репетитор, ищущий уроки русского и математики, это на всякий случай.

Оксана мило улыбнулась, и в это время горничная доложила ей:

— Оксана Владимировна, к вам гости. Из хутора, из Кундрючевки. Брат ваш.

Оксана всплеснула руками.

— Лева? — воскликнула она и побежала было из гостиной, но остановилась и сказала гостю: — Леон приехал. Я говорила вам о нем.

Леон стоял, возле вешалки и озирался по сторонам. На полу возле него стоял деревянный сундучок из свежевыстроганных досок, на нем — котомка с пожитками и гостинцами.

Оксана торопливо вышла к нему и бросилась в объятия.

— Лева, родной мой!

Гость тоже вышел и остановился, рассматривая Леона. «Гм… Добрый малый», — подумал он.

— Лука… — назвала было Оксана гостя, но запнулась и виновато сказала: — Познакомься, Лева, это наш учитель.

Леон бросил взгляд на гостя и обратил внимание на его усы. «Как у Тараса Бульбы. И лысый такой же», — подумал он и несмело пожал его руку.

Проводив гостя, Оксана возвратилась к Леону. Он все еще стоял в передней, в коротком грубошерстном пиджаке и в старых сапогах, со сбитыми до красноты носками, и держал в руке шапку. Оксана улыбнулась ему, спросила:

— Совсем приехал?

— Совсем.

— Ну, молодец. А помнишь, что говорил: «Нам хутор бросать, все равно, что…» Как это ты сказал тогда?

— Что кусок мяса от себя оторвать. Только тогда было лето, а теперь осень. Многое переменилось, сестра, после лета… Где тут у вас умыться можно?

Они пошли на кухню к умывальнику. Мимо них прошмыгнула горничная и большими глазами так посмотрела на Леона, что он смутился. «Как на Алену похожа», — подумал он и сказал:

— Что она на меня так смотрит, барышня эта? Давно не видала, что ли?

— Это — Феня, горничная, — ответила Оксана. — Правда, она похожа на Алену?

Леон сделал вид, что не расслышал, и стал умываться. Оксана принесла снежнобелое полотенце и стала возле брата, наблюдая за его движениями. Лицо Леона и шея покрылись душистой мыльной пеной. Вот, брызгаясь во все стороны, он смыл ее, и матово-бронзовое тело его дохнуло степной свежестью. «И Яшка такой», — подумала Оксана, но спросить о нем неловко было, и она вслух восхищенно произнесла:

— Здоровый ты, брат, сильный!

Леон обернулся к ней, сверкнул белыми зубами и, согнув руку, напружинил мышцы повыше локтя.

Оксана пощупала их и повисла на его руке.

— Мне бы такую силу!..

Леон усмехнулся:

— А что ты с нею делать станешь?

— Да ничего, просто быть сильной приятно.

Она была в темносинем шерстяном платье, в белом переднике, в черных шевровых полуботинках на шнурках. Заметив, что Леон с любопытством разглядывает ее и, улыбаясь, ходит вокруг, она, оправив передник, пояснила:

— Это у нас форма такая. Ну, пошли наверх, я покажу тебе свои цветы.

Поднявшись по широкой лестнице на второй этаж, Леон, следом за Оксаной, вошел в гостиную и, остановившись перед огромным, в человеческий рост, зеркалом в золотой раме, посмотрел на свои грубые крестьянские сапоги, на потрепанный пиджак и штаны, мочкой свисающие на коленях, на красивую и чисто одетую Оксану. Стыд, боль и обида наполнили его душу. «Ну, какой я ей брат и какое родство может быть между нами», — готов был он воскликнуть, но промолчал и с мрачным видом направился вслед за Оксаной.

Дом Задонскова был полутораэтажным. Внизу находились кухня, кладовые, комната горничной, столовая и библиотека. Наверху было пять просторных комнат. Первая, гостиная, представляла собой большую залу, обставленную мягкой мебелью в белых чехлах. На стенах были копии с картин Айвазовского, Репина, Левитана, на пианино, тумбочках и полочках у стен — статуэтки из белого мрамора, гипса и бронзы, на полу — огромный зеленый ковер с изображением льва. И тут же, у стен, по углам — пальмы в деревянных крашеных кадках, филодендроны с огромными листьями, белолистный и зеленый панданусы, фикусы, цинерарии, аравийский жасмин.

— Да-а… — только и мог произнести изумленный Леон.

— Нравится? Тесновато немного от них, но летом они стоят вон там, — кивнула Оксана в сторону застекленной веранды и опустилась на диван.

Леон сел рядом с ней и поджал ноги, чтобы не были видны рыжие носки сапог.

— Ульяна Владимировна, как она — ничего? — спросил он. — Наряд-то у меня больно… не городской.

Оксана улыбнулась, ласково потрепала его за плечо и, заметив, что он был одет в старый отцовский пиджак, подумала: «Последнее отец отдал. Надо будет прежде всего купить Леве костюм». А вслух ответила:

— Ты в гостях у сестры, а быть может и жить будешь здесь. И, пожалуйста, чувствуй себя, как дома.

Леон достал кисет с махоркой и хотел свернуть цыгарку, но Оксана позвала горничную и велела ей принести папиросы.

Закурив, Леон стал рассказывать о событиях на хуторе, потом вынул из кармана постановление атамана и отдал Оксане:

— Читай. Тут сказано, почему я приехал к тебе.

Оксана прочитала бумагу, остановилась на словах «как нежелательный обществу» и возмущенно воскликнула:

— Безобразие! Кто дал право этому дураку Калине говорить от имени общества?.. Нет, этого быть не может! Я покажу постановление дяде, полковнику Суховерову, и вашему Калине влетит. Вот увидишь!

Леон взял у нее бумагу и, спрятав в карман, невесело заметил:

— Раз я приехал — значит, может быть. А из-за меня надоедать твоему дяде-полковнику не стоит. Если бы он землю нам дал да тягло… А так все одно в хуторе жизнь моя кончилась.

Оксана в душе не могла не согласиться с братом.

Некоторое время сидели молча. Настроение у Леона было невеселое. Мысль о том, где и на что жить, не покидала его ни на минуту. А Оксана ничего о работе не говбрила. И он спросил:

— Как тут с работой? Куда мне подаваться теперь?.. Ты не говорила с Ульяной Владимировной?

Оксана приезда брата не ожидала и к нему не приготовилась.

— Мама придет — тогда поговорим. Я думаю, ты пока поживешь у нас, отдохнешь, а тем временем мама все устроит, — заверила она.

Эти слова не успокоили Леона. Он чувствовал: чужой он в этом доме, и ему решительно нечего здесь делать. Все эти картины, цветы, мягкая мебель, безделушки казались ему чем-то далеким, непонятным и только раздражали его. Ему надо было думать о работе, о квартире, о куске хлеба, а не проживать тут на положении бедного родственника. Неужели сестра не понимает этого?

Оксана сыграла на пианино, спела романс. Потом велела горничной подать завтрак и, когда Леон поел, пошла показать ему город.

Вернулись они уже под вечер. Ульяна Владимировна давно поджидала их.

— Наконец-то! Леон, вероятно, устал с дороги, голоден, а ты вздумала водить его по городу, — сказала она и распорядилась подавать обед.

— Мы поели, Ульяна Владимировна, так что спасибо, — поблагодарил Леон.

— Вы завтракали, а сейчас будем обедать. Лишний раз покушаете — от этого вреда не будет.

«Если есть что — конечно, можно», — мысленно согласился Леон.

Ульяна Владимировна Задонскова была старой девой. Когда-то в молодости она пережила несчастливую любовь, хотела уйти в монастырь, но брат отговорил ее. Она переселилась к брату в особняк и осталась здесь навсегда, посвятив жизнь педагогической работе в институте благородных девиц.

Худощавая и хрупкая, с умным моложавым лицом, всегда в черном платье с белым воротничком и такими же отворотами на рукавах, Ульяна Владимировна держалась на службе гордо и независимо, и ее одинаково побаивались как воспитанницы института, так и начальство, — через своего двоюродного брата, помощника наказного атамана, она была связана с самыми влиятельными людьми в городе.

Оксану она любила, как дочь. Никого у нее не было в жизни ближе Оксаны, и главные заботы ее были о счастье своей воспитанницы. Но она понимала «счастье». по-своему и, хотя Оксана еще не закончила гимназии, Ульяна Владимировна уже искала ей хорошую партию. Собственно она уже наметила такого человека для Оксаны. Это был Виталий Овсянников, сын городского протопопа, будущий священник. Овсянников окончил семинарию весной этого года, и ему, перед тем как постригаться в священники, надо было жениться. Но Оксана заявила, что будет продолжать образование. Ульяна Владимировна пыталась убедить ее в том, что женщине не обязательно иметь высшее образование, но Оксана стояла на своем.

Недавно же, возвратясь домой от Чургиных, Оксана вновь услышала от Ульяны Владимировны те же слова об Овсянникове и решительно заявила:

— Мамочка, я прошу тебя: не напоминай мне об этом. Я буду кончать гимназию и учиться дальше.

Ульяна Владимировна была до глубины души возмущена не столько самим отказом, сколько вызывающим тоном Оксаны и подумала: «Это влияние Дороховых и Чургина». С этого дня она только и думала о том, как уберечь свою воспитанницу от пагубного, как ей казалось, влияния ее родных.

Леона Ульяна Владимировна приняла внешне ласково, за столом участливо расспрашивала о хуторе, о родителях, но в словах ее, в равнодушном взгляде ее небыстрых прозрачных глаз Леон чувствовал простое бесстрастное любопытство. «Хорошо, что я не показал бумагу атамана, — вовсе не разговаривала бы», — думал он, сидя за столом, накрытым скатертью, заставленным хрупкими тарелками и фужерами, поминутно смущаясь от неумения пользоваться серебряным прибором и неприязненно поглядывая, как Ульяна Владимировна, оттопыривая холеный палец с розовым ногтем, медленно, как бы нехотя, кушает суп и прячет насмешливую улыбку. «Эх, уж смеялась бы открыто, чем так!» — говорил в уме Леон и вот-вот готов был подняться из-за стола и уйти.

Неприятное самочувствие было и у Оксаны. Ведь может быть Ульяна Владимировна и ласковой, и чуткой, и отзывчивой, — и Оксану возмущало холодное высокомерие, с которым приемная мать разговаривала с ее родным братом. «Боже, да неужели это мама?» — с обидой думала Оксана. Но она тоже хорошо умела скрывать свои мысли, и, стараясь казаться веселой, сказала:

— Ты знаешь, мамочка, ведь Лева совсем уехал из хутора.

Сказала, а у самой сердце замерло: что ответит мать?

Ульяна Владимировна, как будто это ее не касалось, ответила равнодушным тоном:

— Ах, вот как! Очень хорошо…

— Это я его выманила сюда, — продолжала Оксана, умолчав о постановлении атамана, и, как бы между прочим, спросила — Ты не могла бы помочь Леве устроиться куда-нибудь на работу?

— Конечно, — Ульяна Владимировна, прищурившись, внимательно посмотрела на Леона, на его ветхую одежду. — Вы что, сразу хотите устроиться, Леон Игнатович?

— Думка была такая, а как придется — не знаю.

Ульяна Владимировна помедлила немного, пальцем потерла висок.

— А какую работу вы хотели бы получить?

Леон смущенно улыбнулся:

— Мы народ простой, Ульяна Владимировна, ни от какой работы не откажемся. Лишь бы на хлеб заработать.

— Да, но этого недостаточно — на хлеб.

— А мы к большому и не привыкли.

— Вы — да, но здесь… надо иметь хотя бы приличный костюм. Вы же, надеюсь, будете встречаться с Оксаной… в этом доме.

Леон молчал, не зная, что ответить. С Оксаной он, конечно, будет встречаться, но не в этом доме. Ульяна Владимировна помедлила и, мягко улыбнувшись, проговорила:

— Боюсь, что подыскать хорошую должность для вас будет трудно… Впрочем, подумаю, поговорю кое с кем. — И обратилась к горничной: — Феня! Положите, пожалуйста, Леону Игнатовичу побольше сладкого.

Оксана переглянулась с Леоном и прочитала на лице его укор и разочарование. «Нет, этого не может быть, это мне кажется. Она — добрый человек и, конечно, сделает все, что в ее силах», — подумала Оксана. Чтобы отвлечь брата от неприятных мыслей, она пригласила его в театр, но Леон отказался.

3

Несколько дней Леон провел без дела, а Ульяна Владимировна все говорила, что попытки ее найти подходящую должность пока не увенчались успехом. Тогда Леон решил сам поискать работу. Однажды, когда все еще спали, он вышел из дому и отправился в город. Он ходил по улицам, рассматривал витрины магазинов, разговаривал с дворниками, с приказчиками, выпытывал, не знают ли они, где требуются рабочие. Но все они неизменно отвечали ему: «Не знаю».

Леон разыскал базар, купил селедку и, позавтракав и напившись квасу, продолжал поиски работы.

Проходя мимо одного винного подвала, он заметил группу сгружавших бочки рабочих, некоторое время постоял в раздумье. Подойдя ближе, он спросил у грузчика:

— Скажи, брат, тут работенки какой, случаем, не будет?

— Спроси вон у приказчика, — кивнул грузчик на коротконогого человека в черной паре.

Леон подошел к приказчику и обратился к нему с тем же вопросом. Тот измерил его глазами с ног до головы, а потом спросил:

— Силу достаточную имеешь? Работа у нас требует силы.

— Да для ваших бочек как-нибудь хватит.

Приказчик подошел к огромной бочке, позвал Леона.

— Иди сюда… Бей кулаком… Пробьешь дно — значит годишься.

Леон принял это за шутку, недоуменно посмотрел на приказчика, на свой кулак. «Дай, я на твоей роже красной попробую», — подумал он и, резко повернувшись, ушел злой и обиженный. Приказчик рассмеялся, потом, раздраженный, бросил: «Носит тут всяких… Только от дела отрывают».

Все еще не теряя надежды, Леон заходил в лабазы, в магазины, в харчевни, спрашивал, нет ли какой работы, но его встречали сначала гробовым молчанием, а потом то вежливо, то грубо отказывали. В одном лабазе он возмущенно сказал:

— Да как же вы живете без рабочих людей? Хоть волком вой — нигде никакого места нет!

Приказчик ухмыльнулся, с издевкой спросил:

— А-а… ты что собственно умеешь делать?

— Все! — гаркнул Леон.

— Гм… А рекомендация у тебя есть? Ну и магарыч, разумеется…

Леон повернулся и вышел. Больше он нигде не спрашивал о работе и шел куда глаза глядят. Теперь его не интересовали ни посыпанные желтым ракушечником бульвары, ни красивые дома, ни встречные холеные чиновники. Наоборот: каждый богатый дом, каждый щегольски одетый военный, даже сытые рысаки и поблескивавшие лаком фаэтоны, встречавшиеся ему на пути, поднимали в нем злобу.

«А я еще надеялся устроиться тут… Эх, уж лучше бы уехал на шахту!» — мысленно сожалел он, шагая по бульвару Платовского проспекта, и от его тяжелых шагов гудела земля и разлетались в стороны желтые камешки. Чиновники сторонились его, иные, кого он грубо толкал, что-то невнятно бормотали, презрительно оглядывая деревенский его костюм, а разряженные барыньки, попадавшиеся навстречу, брезгливо отряхивали одежду, будто Леон чем-нибудь выпачкал их.

Наконец он остановился закурить, отошел в сторону к деревьям и вынул из кармана кисет. Свертывая цыгарку, заметил: по мостовой, в ряд с бульваром, суетливо шел гвардейского роста солдат, настороженно озирался по сторонам, то и дело вытягиваясь в струнку и чуть ли не ежесекундно отдавая честь офицерам.

Леон посчитал: пока он закурил, солдат успел козырнуть шесть раз.

— Тут, парень, в две руки надо, а ты одной, — сказал он, когда солдат поровнялся с ним. Тот махнул рукой, и в эту минуту сзади Леона раздался окрик:

— Солдат! Поди сюда!

Леон оглянулся. В двух шагах от него стоял молодцеватый, подтянутый офицер в пенсне.

— Слушаюсь, ваше благородие! — вытянулся солдат, взяв руку под козырек.

— Почему не отдал честь?

— Виноват, ваше благородие.

— Какой части? Фамилия?

— Первого взвода, артиллерийского дивизиона, тридцать шестого полка, Попов, ваше благородие.

— Двадцать шагов назад, кругом… арш! — скомандовал офицер.

Солдат, пробежав по мостовой двадцать шагов, остановился, повернулся и ждал.

— К отданию чести! Прямо вперед, шагом… арш! — снова раздалась команда.

Офицер достал серебряный портсигар, закурил длинную папиросу и, щуря близорукие глаза в пенсне, наблюдал за солдатом, а тот, четко печатая шаг, отдавая честь, маршировал по мостовой.

— Повторить! — раздался резкий окрик. Солдат вздрогнул, остановился и вернулся на прежнюю дистанцию, чтобы повторить все сначала.

Любопытные останавливались на тротуаре, посмеивались.

Леон со злостью швырнул цыгарку на желтую дорожку бульвара, шагнул через низкую ограду и свернул в первый же переулок.

Стиснув зубы, не зная, что делать с руками, он шел по узкой улице быстро, порывисто, то и дело оступаясь, а мысленно все еще видел белолицего, изнеженного, как барышня, офицера и солдата с тоскливо-покорным выражением глаз. «Какое измывательство! Да у нас скотину больше уважают! Как же тут жить?» — возмущался Леон про себя.

Он почувствовал, что идет слишком быстро, и, замедлив шаг, осмотрелся вокруг. Впереди него, у водопровода, с ведром в руке стоял невысокий, начавший полнеть человек в жилете и с трубкой во рту. Леон подошел к нему:

— Дайте, бога ради, напиться. Запалиться можно, — нигде нет воды.

— А ты меньше ешь, тогда пить не будет хотеться, — насмешливо проговорил человек в жилете.

— Да оно вроде и так не вразгонку едим.

Леон взглянул на незнакомца и опустил голову: «Где я его видел?»

Человек жил в маленьком домике против колонки. Пригласив Леона идти за собой, он велел ему подождать на скамейке у ворот и исчез во дворе небольшого домика.

Леон обратил внимание на выглядывавшие в окно зонтики герани, беглым взглядом окинул усадьбу. Домик стоял на свежем фундаменте из ракушечника и, видимо, при ремонте был приподнят, старенькая железная крыша его была покрашена суриком, ставни подсинены, и Леону это понравилось. «Хозяин, видать, приготовился на зиму как надо, — мысленно похвалил он владельца домика и вспомнил о хуторе: — Забыл бате сказать, чтоб потолок в амбаре переложил… Не доглядит, еще завалится».

— Вот тебе целая кварта! — сказал, хозяин, появляясь с большой медной кружкой в руках. — Только бы ты остыл малость, парень.

Леон и в самом деле был потный. Расстегнув ворот рубашки, он сдвинул картуз на затылок, вынул кисет и предложил его своему новому знакомому. Тот несколько раз потянул трубку и, убедившись, что она давно погасла, выбил из нее серый комочек пепла и набил махоркой.

Они разговорились. Леон объяснил, что он из хутора, что первоначально поехал было на шахту, к зятю, но дорогой раздумал и приехал сюда, надеясь с помощью сестры и ее воспитательницы Задонсковой устроиться на работу.

— Ходил-ходил, думал сам подыскать что-нибудь, а выходит — тут не устраиваться надо, а тикать отсюда без оглядки, — все еще не успокоившись, говорил он, сердито поблескивая глазами. — Тут и одного дня не прожить, как я сегодня насмотрелся. Так и хотелось тому офицеру свернуть морду набок, — и он рассказал о случае на Платовском проспекте.

Хозяин домика серьезным тоном спросил:

— И здорово умеешь сворачивать?

— Здорово — не здорово, а если ударю — навряд ли поднимется.

— Ого! А морды-то стоящие? Не гоже ведь руки пачкать о всякую шваль.

Леон хмуро взглянул на своего собеседника и опять подумал: «Где я его видал? Усы-то, усы!.. Постой, а это не учитель, что был у Оксаны? Он и есть», — решил Леон и спросил:

— Я извиняюсь, вы не учитель? У Оксаны были, у моей сестры.

— Я? Нет, не учитель… Знаешь что, Леон? Воду ты не выпил, заговорились, да и ни к чему теперь. Пойдем-ка чайку хлебнем по стаканчику, — предложил хозяин и, выплеснув из кружки воду, направился в дом.

Леон пожал плечами и последовал за ним.

Лука Матвеич Борщ, хозяин домика, был народным учителем, но работал токарем в депо станции Новочеркасск. Профессиональный революционер-интеллигент, он поселился в столице Области Войска Донского, чтобы отсюда руководить созданием марксистских организаций на юге России, а работать устроился токарем. Шил он скромно, изредка выезжал из города, и было принято считать, что у него нет ни друзей, ни врагов и что он — неисправимый домосед. Сорокалетний, уже лысеющий, Лука Матвеич ничего не имел против такого мнения о себе, а, наоборот, старался его укрепить. Но немногие из его приятелей, с которыми он на окраине или за городом читал книжки, были о нем другого мнения. Знали его и некоторые семинаристы и реалисты и считали его желанным гостем на своих вечеринках.

Леона Лука Матвеич узнал сразу, а слышал о нем от Оксаны, но привычка подпольщика не позволяла ему называть себя. Поэтому он сначала сам расспросил хорошенько Леона, а уж потом сказал:

— То, что ты с Кундрючевкой покончил, — это хорошо. Но то, что зятя не послушался, — это плохо, Леонтий, совсем нехорошо, — журил его Борщ, задумчиво помешивая ложечкой чай в стакане. — Какую здесь работу можно найти? По ремонту пути — мастеру на водку больше выставить надо, чем заработаешь. Винные бочки из подвала в подвал катать — это не работа. Дворником или швейцаром — это не для нашего брата, тем более для вас, молодых. Оно можно бы в депо тебя устроить, но пришлось бы рассчитать какого-нибудь подручного, а это тоже не гоже. Разве что кочегаром на паровоз?..

— На паровоз я боюсь, еще где-нибудь опрокинется, — полушутя сказал Леон.

Они сидели в зале, за небольшим столом, у пузатого самоварчика, и пили чай с вареньем. Лука Матвеич подумал немного и решительно заключил:

— В столице Области Войска Донского места тебе не найдется, Леонтий. И поезжай ты, парень, лучше на шахту — там вернее будет с работой. Не будешь пить и в карты играть — добрые дела научишься делать… А зять устроит. Он такой… он там, на шахте, все может.

— Вы знаете Чургина? — удивился Леон.

— Значит, знаю, — хитро щурясь и смеясь одними глазами, ответил Борщ.

— Так, значит, это вы были у Оксаны! Усы-то у вас, как у Тараса Бульбы, — оживился Леон.

— Как у Тараса Бульбы! — воскликнул Лука Матвеич. — А ты откуда Тараса Бульбу знаешь? Чаи распивал с ним, что ли?

— Читал. Гоголь описал про него, Оксана мне привезла ту книгу.

— Оксана… Да-а, — протянул Лука Матвеич. — Хорошая дивчина, но… избалована изрядно. Ну, да это может пройти…

Впервые за много дней Леон весело улыбнулся.

Оксана, не найдя утром Леона, с беспокойством подумала: «Неужели уехал?» Эта мысль не покидала ее весь день. Возвращаясь из гимназии, она зашла в табачный магазин и купила папирос.

Было около двух часов дня. Небо хмурилось все больше, и вот-вот, казалось, пойдет дождь. Оксана часто поглядывала на синие облака и торопилась скорее попасть домой. Как всегда, низко опустив голову, чтобы скрыть лицо от надоедливых взглядов прохожих, она шла быстро, почти не поднимая глаз, и тем не менее чувствовала на себе эти колкие, смущающие взгляды и слышала развязные комплименты военных.

Неожиданно она услышала, что за ней кто-то идет, и обернулась. Действительно, за ней вышагивал Овсянников.

— Виталий, ну как вам не стыдно? — сказала, останавливаясь, Оксана. — Что вы ходите за мной?

— В чем дело, Ксани? Здравствуйте, — поровнявшись с ней, поздоровался Овсянников. — Почему мне должно быть стыдно?

— Вам не священником быть, а сыщиком.

— От вас до некоторой степени зависит, кем мне быть… А за вами я не хожу, я просто иду сам по себе, а вы сами по себе.

— Ох, уж который раз я это слышу!

— И еще не раз услышите… Разрешите вашу руку? Предполагается дождик, и будет скользко.

Виталий Овсянников познакомился с Оксаной еще будучи семинаристом. Однажды он вот так же, как сейчас, шел по ее пятам, чтобы узнать, кто она и где живет, и едва не угодил в полицию, так как за ним шел полковник Суховеров. Потом он стал бывать в доме Задонсковых и сделал Оксане предложение. С некоторых пор Ульяна Владимировна принимала его как будущего зятя.

Нравился ли он Оксане? Она и сама не знала. Худощавый, с бледным продолговатым лицом и прямым тонким носом, он был веселым и остроумным человеком, хорошо пел, не пил и не играл в карты. Красивым он не был, но и ничего неприятного в его внешности не было. Однако Оксана чувствовала: чего-то в нем все же недостает, а что-то есть в избытке, лишнее.

— Вы очень быстро идете, Ксани! — сказал Овсянников.

— Дождь накрапывает. Видите?

— Гм… Дождь и для меня опасен. Могу простудиться и потерять голос.

— А зачем вам голос? Вы же не протодьяконом собираетесь быть?

— А может, в оперные артисты уйду? Повторяю: все зависит от вас.

Оксана вспомнила Якова Загорулькина и промолчала.

Дома Леона все еще не было. Оксана, заглянув на кухню, пошла к себе наверх. Сундучок Леона оставался на месте, но это не успокоило Оксану. Догадывалась она, что Леон отправился искать работу, и ей стало стыдно. Ведь она сама звала его в город, обещала помочь устроиться и все еще ничего не сделала. Что подумает Леон о ней, о ее воспитательнице? «Как это нехорошо получилось!.. И мама молчит. Нет, надо сегодня же решительно поговорить с ней. Есть же в городе должности!» — рассуждала Оксана, переодеваясь у себя в комнате.

Из гостиной донеслись звуки «Марсельезы» и раскатистый бас Овсянникова. Оксана, приоткрыв дверь, крикнула:

— Виталий, вы с ума сошли!.. Прекратите!

Овсянников резко поднялся со стула, сильно хлопнул крышкой о пианино и, пересев на зеленый диван, закурил. Он видел, что Оксана не в духе. Говорить или не говорить все, что он хотел сказать ей сегодня? «Быть может, лучше подождать эту „классную даму“, — рассуждал он, имея ввиду Ульяну Владимировну. — Надо сказать все. Надоела эта неопределенность. Или — или. Или она принимает мое предложение, или все пусть летит к черту», — решил он и, встав с дивана, медленно прошелся по комнате.

Оксана вошла в гостиную. Взглянув в хмурое лицо Овсянникова, она недовольно спросила:

— Уже рассердился? Обидчивый же вы, Виталий. Бросьте курить.

— Я не обидчивый, Ксани, — низким приятным голосом заговорил Овсянников, продолжая ходить и дымить папиросой. — Наоборот, я очень терпеливый и могу сносить многое. Но вы так держите себя со мной, что я не могу не обижаться… Скажите мне прямо и честно: долго вы будёте испытывать мое терпение? Я жду от вас ответа полгода.

Оксана подошла к нему, отобрала папиросу и погасила ее в розовой морской раковине. Потом взяла книгу и села на диван.

— Виталий, — помолчав, мягко начала она, перелистывая книгу, — если вы действительно любите меня, не мешайте мне закончить образование. Не настаивайте сейчас на ответе. Время покажет.

— Я вас понимаю, Ксани, — перебил Овсянников. — Но я живой человек. Скажите «да», и я буду ждать еще год, два, пять лет, если нужно.

Он остановился перед окном и, хмуря брови, смотрел на улицу, в серую пелену дождя. Оксана вздохнула и закрыла книгу. Решительно и твердо она сказала:

— Виталий, постригайтесь в священники. Вам нет смысла дожидаться, пока я получу высшее образование и…

В дверях показался Леон. Оксана оборвала речь и пошла, радостно улыбаясь, ему навстречу.

— Я не буду попом, Оксана! — резко произнес Овсянников. — А если вы откажетесь от меня, я прокляну бога и продам душу дьяволу!..

Он хотел еще что-то сказать, но осекся, заметив стоявшего у двери Леона.

Оксана смотрела на него широко раскрытыми глазами и не понимала, шутит ли он, или говорит серьезно. Год уже она была знакома с этим человеком и, оказывается, до сих пор не знала его.

— Виталий, да вы отдаете себе отчет в том, что вы болтаете? — хмуря брови, заговорила она. — Вас столько лет готовили к духовному сану…

— Именно потому, что меня готовили, а не я готовился, я и говорю так.

Оксана покачала головой и обратилась к брату:

— Знакомься, Лева. Это будущий священник и кандидат в тюрьму, Виталий Овсянников. Слышал его речи?

— Насчет священника — это фантазия Ксани, а что касается тюрьмы — это верно, — подтвердил Овсянников, пожимая руку Леону, и спросил: — Вы не сидели в тюрьме?

Леон недоуменно переглянулся с Оксаной, точно спрашивая: «В своем уме этот парень?» И ответил:

— Не довелось.

— Ну, так доведется. У вас такое мужественное лицо, такие большие кулаки… Уверяю — посадят.

— Оставьте глупости, Виталий, — вмешалась Оксана. — А ты, Лева, не обращай внимания. Он сегодня вздумал разыгрывать Демона, — сказала она и вышла.

Леон ничего не понял, и разговор оборвался. Овсянников был хмур и продолжал ходить по гостиной, а Леон не знал, о чем с ним говорить. Ему не понравилось, что этот угрюмый человек ни с того ни с сего пророчит ему тюрьму. «Сумасшедший какой-то!» — заключил он, пренебрежительно взглянув на Овсянникова.

Вернулась Оксана с коробкой папирос, отдала их Леону.

— Где же это ты пропадал целый день? — спросила она.

— Надоело слоняться без дела, — ответил Леон. — Ну, решился сам поспрашивать. Да только нет тут у вас работы для нашего брата, придется ехать на шахту.

Оксана задумалась. Неужели во всем городе нет работы?

Даже обыкновенной, черной работы? Но на черную работу ей не хотелось устраивать брата.

— Этого не может быть, Лева! Ты не торопись, сейчас придет мама — мы поговорим обо всем после обеда, — сказала она и ушла на кухню распорядиться, чтобы горничная накрывала на стол.

Овсянников сел за пианино, открыл крышку и заиграл «Варшавянку».

Леон не знал, что это такое, но чувствовал: Овсянников играет что-то особенное, и это, очевидно, соответствует его настроению. Леон хотел спросить, что это такое, но дверь распахнулась и в комнату вбежала испуганная Оксана.

— Виталий! Вы просто невозможный человек! — возмущенновоскликнула она и захлопнула крышку пианино, — С такой медвежьей силой бить по клавишам. Ведь на улице слышно! Ох, уж эти революционеры домашние… — вспомнила она слова Луки Матвеича.

Овсянников, не говоря ни слова, затянул сильным басом:

— Ве-ерую…

В гостиную неторопливо вошла Ульяна Владимировна. Посмотрев слегка сощуренными глазами на Леона, на Овсянникова, она не спеша сняла лайковые перчатки, повела носом и сделала недовольную гримасу — она не выносила табачного дыма.

— Виталий, что это вы вздумали церковные песнопения исполнять? — спросила она. — Надо же знать место и время.

— Ты бы послушала, мамочка, что он тут исполнял, — сказала Оксана.

— Гимны революции, конечно… Ах, Виталий, Виталий, и вам не стыдно? Ну, когда вы учились в семинарии, это еще понятно, там принято бравировать вольнодумством. Но вы не сегодня-завтра священник! Надо забывать семинарские шалости, дорогой мой. Кормить вас будет не вольнодумство, я полагаю.

Овсянников поцеловал руку хозяйке и отошел, ничего не ответив.

— Беда с нашей молодежью! — вздохнула Ульяца Владимировна.

Оксана подошла к ней, и она поцеловала ее в голову.

— Ну, как здоровье, успехи?

— Спасибо, мамочка… Ты ни с кем не говорила о Леве? Он уже сам начал искать работу.

— Напрасно. Надо пока развлекаться, молодой человек, — с улыбкой обратилась Ульяна Владимировна к Леону и протянула ему руку. — Вокруг так много для вас интересного. Ведь вы впервые в городе, все для вас ново…

Леон неловко пожал руку и не знал, что ответить. На уме у него было: «Барыня — барыня ты и есть, и не тебе понять нашу душу», но он не мог так ответить, потому что Ульяна Владимировна воспитывала его сестру.

4

Обед прошел скучно. Овсянников молча, сосредоточенно ел и о чем-то думал. Ульяна Владимировна попыталась было вести с ним обычный шутливый, непринужденный разговор и добилась только того, что он своими грубоватыми ответами начал раздражать ее.

Оксана внешне была весела и разговаривала с братом, но Леон тоже находился в мрачном настроении и отвечал ей неохотно.

Скоро за столом воцарилось тягостное молчание. Ульяна Владимировна видела, что между Оксаной и Овсянниковым что-то произошло, и бросала на свою воспитанницу укоризненные взгляды.

Наконец, отказавшись от сладкого, Овсянников вышел из-за стола и направился на веранду курить, пригласив с собой и Леона.

Некоторое время они стояли молча, курили. Леон не понимал, почему Овсянников обиделся на сестру и на Ульяну Владимировну, и осторожно сказал:

— Вы сердитый, видать… Или музыка была такая?

Овсянников сумрачно посмотрел на него, выпустил дым изо рта и спросил:

— Зачем вы приехали сюда, Леон? Вы из станицы?

— Из хутора. Приехал на работу устраиваться.

— Разочаруетесь быстро. Город для вашего брата — еще большая нищета. А может быть — гибель, тюрьма.

«Опять про тюрьму… Помешался он, что ли, на ней!» — подумал Леон.

— А вы сидели в ней, что другой раз так говорите?

— Готовлюсь к этому.

— За какие же это дела?

— Дел пока никаких у меня нет, а посадить могут. Например, за непочтительные по отношению к власти разговоры, за оскорбление величества… Вы царя почитаете?

— Признаться, не думал про него никогда. А он что — некрасивый? — спросил Леон как будто простовато.

— О, да вы не лыком шиты! — понял Овсянников. — Знаете что, Леон? Бегите отсюда, пока не поздно. Тут одна гниль в мундирах. Вас загонят в ночлежку или сделают подлецом, лакеем…

Он бросил окурок и вернулся в гостиную, а Леон пожал плечами, подумал: «Несет такое, что и впрямь в Сибири очутится».

Были уже сумерки. Огромные тучи распались на облачка, и между ними проступили озерки чистого вечернего неба. На них, как светлячки, зажигались звезды.

Леон стоял на веранде, прислонясь к деревянной решетке и смотрел, как далеко на горизонте догорал еще один день. Сколько раз в своей жизни он с грустью провожал такие же безрадостные, хмурые дни и с надеждой встречал новое утро! Но каждый новый день был не лучше прежнего.

С болью, с великой обидой думал Леон о своем будущем и видел: ничего ему не сулит жизнь в городе. «Почему, — думал он, — купцы, приказчики, дворники и даже эта Ульяна Владимировна насмехаются надо мной и за человека не считают? Неужели бедному хуторскому парню только и места, что в шахте, под землей? Да земля наша такая просторная, и целины на ней, должно, половина лежит нетронутой, а я должен лезть под нее, под землю», — с горечью заключил Леон и, придавив окурок носком сапога, медленно пошел в дом.

В гостиной шел горячий спор. Ульяна Владимировна убеждала Овсянникова, что студенты резки бывают на слова, только когда учатся, а получив диплом, устраиваются на хорошую должность и превращаются в таких же верноподданных чиновников, как их отцы.

Овсянников не впервые спорил с Ульяной Владимировной на эту тему, и всегда каждый из них оставался при своем мнении. Но сегодня он был злой и решил не уступать.

— Не убедительно и, как бы это мягче сказать, слишком вульгарно то, что вы говорите, Ульяна Владимировна, — возражал он, шагая по комнате. — Почему вы ставите на одну доску все студенчество, всех университетов, всех классов общества? А демократическая его часть, революционная в самом настоящем смысле слова?

— Например?..

— Ну, я назову, хотя бы… Александра Ульянова.

Удар был нанесен метко. Ульяна Владимировна на минуту оторопела, бледное лицо ее вспыхнуло румянцем, близорукие глаза сощурились, и от них к вискам протянулась паутина мелких морщинок.

— Ульянов покушался на жизнь государя и за это повешен, — еле сдерживаясь, проговорила она сдавленным голосом. — Выть может, вы еще скажете о Стеньке Разине, Пугачеве?

— Они не были студентами, а Ульянов был, — нашелся Овсянников. — И вы напрасно сердитесь, Ульяна Владимировна. Это признак того, что у вас иссякли доводы.

— Ну, конечно, конечно! Где уж мне угнаться за вами! Напрасно только вы забываете, до чего могут довести такие разговоры.

— До тюрьмы, вы хотите сказать, — подхватил Овсянников и подмигнул Леону. — Подлинно революционные люди, начиная с декабристов, шли на виселицу за свои идеи и… продолжали стрелять в царей.

Ульяна Владимировна сидела в кресле, как на иголках, и готова была встать и уйти к себе. Но надо было что-то ответить Овсянникову, и она с ядовитой насмешкой сказала:

— Вы, очевидно, причисляете себя к людям этих идей? Вы на них не похожи.

Овсянников рассмеялся.

— Переходить в теоретическом споре на личности — обычная манера у женщин. Впрочем, если хотите, я могу изложить некоторые свои взгляды на…

— Нет уж, увольте! И вообще — хватит с меня таких разговоров.

Оксана сидела на диване, читала книжку и не принимала участия в споре. Она знала, что Овсянников обычно больше резонерствует и спорит не потому, что защищает какие-то взгляды, а просто из желания блеснуть своим вольнодумством.

— Печально, Виталий. Я была о вас лучшего мнения, — после долгой паузы сказала Ульяна Владимировна.

— Простите, но ведь я пока еще никого не убил…

— Этого еще недоставало! — возмущенно сказала Ульяна Владимировна. — Вы и впрямь начинаете говорить такое, о чем в приличном обществе предпочитают молчать.

Овсянников взял со столика книжку, перелистал ее и положил на место. Обращаясь к Леону, он с искренним удивлением спросил:

— Скажите, Леон, я говорил что-нибудь неприличное? Вы слышали наш спор?

— Конец слышал.

— Ну, и что вы думаете?

Леон повел глазами в сторону Ульяны Владимировны, как бы говоря: «Да хватит вам, она и так рассердилась», и ответил:

— Думаю все о том же, Виталий… не знаю, как вас по батюшке… о том, куда идти, где на хлеб заработать.

— Если вам не терпится, Леон, вы завтра же можете пойти на работу, — заявила Ульяна Владимировна.

— И хорошая должность, мама? — радостно встрепенулась Оксана.

— Будет служить у богатых людей.

Овсянников взглянул на Леона и беззвучно захохотал:

— Ну, я же вам говорил… лакеем!

Леона точно ударили.

— Зря вы старались, Ульяна Владимировна, — возмущенно сказал он. — В лакеи я не пойду. Характером не гожусь…

— Я полагаю, вы оставили хутор не от хорошей жизни, — холодно возразила Ульяна Владимировна, заерзав в кресле-качалке. — Поймите, мой дорогой, сразу все не делается. Если вы подождете, — я постараюсь…

Леон грубо прервал ее-:

— Не старайтесь. Слышал я про холуев разных панских. Дед Муха у нас в хуторе есть, порассказывал достаточно. Нет для меня места на земле — под землю полезу. В шахту пойду работать, а холуем барским не буду. Не желаю! — негодующе крикнул он и вышел в другую комнату, хлопнув дверью так, что зазвенели стоявшие в углу башенные часы.

— Правильно, Леон! — рассмеялся Овсянников. — Я не зря говорил, что вы наверняка угодите в тюрьму.

Оксана с ненавистью посмотрела на него, на Ульяну Владимировну и, ничего не сказав, быстро вышла следом за братом.

На другой день Леон уехал к Чургину в Александровен.

Глава вторая

1

…И осень недолго длилась. Пришла она, неспокойная, ветреная, подмела пыль и мусор, затянула небо синими облаками, и полились на землю ленивые дожди.

Не шелестели, не шептались больше на деревьях оранжевояркие листья. Сорвал их ветер, развеял по садам, по дорогам, намочили их холодные дожди, и почернели они, поблекли, и лишь сладковатые запахи разносились по улицам, напоминая о недавнем буйном убранстве садов, о веселом шуме деревьев. Лишь на акациях еще шуршали скрюченные рожки да по балкам рдели ягоды шиповника.

Коротки были осенние, хмурые дни. Солнце лишь изредка выглядывало из-за туч на длинные шахтерские казармы и землянки, да не согревали неяркие, неприветливые лучи его, и от этого у людей становилось на душе еще сиротливей. Одна степь, зеленая, расписанная озимью, дышала неиссякаемыми запахами, и от этого свежее становился воздух в шахтерских поселках и не так чувствовалась удушливая испарина горящей породы. Но шахтеры большую долю суток проводили глубоко под землей, в забоях, и к ним не доходили эти степные запахи.

Шахта Шухова была одной из крупнейших в районе. Окруженная служебными постройками и бунтами угля, штабелями леса и буграми породы, она стояла в кольце рабочих поселков, как погонщик в кругу рабов, — черная, жестокая, всесильная, и на всем, что жило возле нее, видна была ее гнетущая печать. Шахтерские поселки, с сиротливыми домиками и помойными свалками посреди узких, неприглядных уличек, раскинулись прямо на выгоне и скорее походили на становища погорельцев, чем на жилье рабочих. Редко-редко какой домик старожила был обнесен каменной стенкой или заборчиком из старых досок; большинство домиков стояло прямо в степи, без всякой изгороди, и лишь неглубокие канавы разделяли одно подворье от другого.

Люди здесь жили по ночам, при свете мерцающих ламп и коптилок, днем на улицах было тихо и безлюдно, поселки точно вымерли, и лишь чумазая детвора, безодежная, безобувная, тоскливо выглядывала из окон, напоминая, что здесь обитают люди. Только в дни получки и оживлялись поселки, да бесшабашно было это шахтерское оживление — разгульное, отчаянное. А надо было жить…

Исходив всю шахту, Чургин к полудню поднялся на-гора и хотел переговорить со штейгером по поводу случившейся накануне задержки выдачи угля. Но едва он вошел в свою конторку, как к нему явился стволовой Митрич.

— Як тебе, Гаврилыч. Доброго здоровья, — обратился ой к Чургину, снимая облезлый заячий капелюх и стряхивая с него капли дождя.

— Здорово, Митрич… Присаживайся, — указал Чургин на табурет.

Митрич был встревожен. Надев капелюх, он подвинул табурет ближе к столу, старчески-устало сел на него и достал кожаную сумочку с табаком. С бороды его стекали капли воды, падали на табак, а он даже не замечал этого.

Он работал от конторы, считался опытным стволовым, но вот произошла заминка с выдачей угля, в чем он был меньше всего повинен, и штейгер распорядился уволить его.

— Ну что будем делать, Гаврилыч? — негромко спросил Митрич, медленно крутя козью ножку. — Иван Николаич все свалил на меня, велел расчет выписать.

Чургин, поставив одну ногу на табурет и склонившись над столом, рассматривал чертеж и красным карандашом делал на нем пометки. Не отрываясь от чертежа, он спросил:

— Дождь не унимается?

Митрич поднял голову, посмотрел, как по стеклу дорожками сбегали дождевые капли, и досадливо отвернулся.

— Идет.

Чургин отодвинул чертеж и, взяв у Митрича кожаную сумочку, отсыпал себе на бумажку щепоть табаку.

— Пачку папирос брал, и вот уже нет… Так, говоришь, рассчитывают?

— Рассчитали уж… Ты все одно как глухой нонче: я ему про расчет, а он про дождь, о табаке беспокоится, — недовольно заворчал Митрич, хмуря брови, и сразу повысил голос — Жрать нечего будет завтра, ты это понимаешь?

— А разве оттого, что ты кричишь, в рот булка упадет? — спокойно спросил Чургин, скосив глаза на Митрича и кончиком языка смачивая цыгарку.

Митричу неловко стало за свою горячность. Он положил руки на колени и низко наклонился, потом тихо, как бы сам с собой, Заговорил:

— Оно не дурно цыган брехал: «Правды у бога немного, да у меня, говорит, трошки». Так и это. Знамо дело, криком не возьмешь. Но и молчать душа не терпит… Ведь кабы у меня золотой был в кармане, оно, может, и обошлось бы все по-хорошему. Вот племянника моего рассчитал; ну, пришлось собрать десятку и сунуть. А она шесть упряжек стоит… Я пришел к тебе вот зачем: ребята сказывают — мол, ты… — Митрич, запнулся, — ну, словом, свой человек. Войди в положение, Гаврилыч, больше надежи нет ни на кого. А на колени перед ними становиться сил нету, мне уже шестой десяток кончается, сынок. — Он тяжело поднялся, туже натянул на голову капелюх, собираясь уходить, но остановился у двери, ожидая ответа.

— А ты на колени не становись и золотого не давай, — спокойно проговорил Чургин, пуская изо рта колечки дыма.

Митрич посмотрел на его строгое бледное лицо, на колечки дыма и неопределенно промолвил:

— Так-то оно так, а завтра мне надо искать работу.

Чургин не спеша надел брезентовую куртку, рукавом вытер козырек фуражки и сказал, готовясь выходить:

— Пойдешь в ночную смену.

Митрич от радости не знал, что и говорить. Он снял капелюх, затем вновь надел его и, подойдя к Чургину, крепко пожал его руку.

— Спасибо, Гаврилыч, родной. Внучата, старуха совсем было духом пали, — волнуясь, быстро говорил он, — А вот… как же ты с ними? Они ж думают, мол, ты старший десятник, вроде правая рука ихняя!

Чургин улыбнулся, дружески похлопал его по плечу.

— Как-то, от нечего делать, я этими руками, — он протянул сухожильные свои руки, — поднял восемнадцать пудов на четверть от земли. Можно поверить этому?

Митрич оценивающим взглядом измерил его с ног до головы, худощавого, высокого, и сомнительно покачал головой:

— Нет. Никому и на ум не придет.

— Ну, так никому на ум не придет и то, — Чургин понизил голос, — что я шахтерский интерес соблюдаю. Я старший конторский десятник господина Шухова, и больше ты обо мне ничего не знаешь. Пошли!

Он взял трубочку чертежа и направился к двери.

2

Штейгер Петрухин недавно поступил на шахту по рекомендации одной влиятельной дамы. Молодой, с маленьким, женственным лицом и небольшим, острым носиком, с темными, карими глазами и тщательно закрученными черными усиками, он был душою женского общества, и ни одна увеселительная вечеринка шахтной интеллигенции или городских чиновников не обходилась без его участия. Были слухи, что он замешан в каких-то семейных историях, но его никто не корил за это.

С первых же дней своей работы Петрухин взялся за дело весьма рьяно. Будучи фактическим заместителем управляющего, инженера Стародуба, и пользуясь тем, что управляющий по неделям не бывал на шахте, он скоро разобрался в обстановке, сдружился с подрядчиками, в чьих руках находилась эксплуатация шахты, и начал: конторского десятника уволил и заменил своим шурином, но десятник успел во-время дать ему четвертную, и шурина пришлось устроить десятником на поверхности; сменил машиниста подъемной машины, за скромную мзду приняв на эту работу другого, и хотел было рассчитать старшего конторской бригады крепильщиков — старика Ванюшина, да вмешался Чургин и доложил управляющему. Старый крепильщик остался на работе, а Стародуб вызвал Петрухина к себе.

— Если вы хотите получать сто рублей, господин Петрухин, — сурово заговорил Стародуб, — вы должны отрешиться от неправильной мысли, что шахта — это тотализатор, где можно без труда зарабатывать удачными комбинациями. Прошу это принять к сведению и… можете идти, — отрезал он.

Этот короткий разговор с управляющим заставил Петрухина задуматься и действовать более осторожно. Зато он твердо решил показать себя перед самим хозяином и начал внимательней присматриваться к Стародубу, надеясь со временем — чем черт не шутит? — кое-чему подучившись, пересесть за роскошный дубовый стол управляющего и взять бразды правления в свои руки.

Сейчас он обдумывал один из способов возвеличения своей особы — проект многосаженных уступов подготовляемого второго горизонта.

Работал он над проектом скрытно, литературы не имел, достаточной практики тоже и надеялся лишь на осторожные рассказы одного немецкого инженера с Рура, оброненные за бутылкой вина. Но немец так мало говорил, а вино так слабо на него действовало, что Петрухин стал опасаться, а не оскандалится ли он на весь район?

Чургин грузно вошел к нему в кабинет, откинул ворот тужурки и достал из-под полы сверток. Петрухин сидел за небольшим письменным столом, глубоко сосредоточившись. Перед ним лежал развернутый план нового горизонта, две книги по горному делу, чертежи. Завидев Чургина, он стал что-то деловито писать.

Чургин сел на венский стул, снял картуз и положил его на угол стола.

— Здравствуйте, Иван Николаич, — негромко сказал он, доставая из кармана записную книжку, — мне надо переговорить с вами.

Петрухин, не отвечая, занимался своим делом.

— Вчера вы уволили стволового, — продолжал Чургин. — Сегодня я расследовал обстоятельства задержки выдачи угля и нашел истинных виновников.

— Кто же эти истинные виновники? — не поднимая глаз, спросил Петрухин, сличая свои записи с цифрами в толстой, пожелтевшей книге.

— Подрядчик Кандыбин и вы.

Петрухин поднял удивленные глаза и нетерпеливо стал искать на столе коробку с папиросами.

— Вы, кажется, забываете, господин Чургин, с кем разговариваете. Кто дал вам право контролировать меня? — повысив голос, спросил он. — Вы всего лишь десятник, пусть и старший, а имеете честь разговаривать со штейгером.

— Владелец шахты, Василий Васильевич Шухов, дал мне это право, — спокойно ответил Чургин.

Лицо Петрухина нервно передернулось. Стараясь овладеть собою, он язвительно спросил, щуря глаз:

— Жалованьице прибавить обещали? Или дать золотые молоточки? Что ж! Рад поздравить, так сказать, новый талант из народа.

Чургин листал книжку и не отвечал. Да и что отвечать этому штейгеришке? Сказать, что он дурак, — нельзя, не за тем пришел. И смолчать было обидно. Но Чургин умел молчать. Научили. Когда-то он кричал на штейгеров и управляющих, и всякий раз после этого ему приходилось искать новую работу. Не так это легко было — сносить обиды, но с той поры, когда его обижали, прошли годы. За это время он успел в совершенстве изучить шахтное дело и научился терпеливо отстаивать интересы рабочих. Первое качество знали все, кому положено, и за это его ценили, а о втором он помалкивал, и это позволяло ему потихоньку делать свое дело. Сейчас он пришел, чтобы добиться кое-чего в этом деле, и ему не было смысла кричать об этом.

Перелистав книжку и выждав, пока штейгер наговорится, он поднял глаза на Петрухина.

— Я не собираюсь садиться на ваше место, Иван Николаич. Мое место в шахте, там я провожу шестнадцать часов в сутки.

— На то вы и старший конторский десятник.

— Согласен… Так вот, разрешите доложить: во-первых, я написал рапорт управляющему, получил его согласие и завтра отбираю лаву у подрядчика Кандыбина.

— А штейгера просто ставите об этом в известность?

— …Во-вторых, я допустил к работе неправильно уволенного стволового, — продолжал Чургин. — Надеюсь, вы не станете возражать против моих действий, потому, что вас ввели в заблуждение… Ну, и принес вам вот эту схему механической вентиляции шахты. Быть может, она пригодится при нарезке второго горизонта. — Он положил перед штейгером чертеж. — На авторство я не претендую.

Петрухин небрежно взял чертеж, бегло взглянул на него и, к своему неудовольствию, заметил, что ему не к чему было придраться. Однако почему Чургин отдает свой проект так просто, как если бы это были сведения о продвижении уступов или прошение какого-либо конторщика? Ведь предложение о механической вентиляции технически ново, и из него можно извлечь… да мало ли что может извлечь из него деловой человек? «А не подвох ли это какой?» — с тревогой подумал Петрухин и решил проверить.

— Вы о своем предложении докладывали управляющему или Василию Васильевичу Шухову?

— Нет.

— Гм… В таком случае могу заверить, что ваш проект неосуществим, его управляющий не примет, — сказал он, а в это же время мысль его работала совсем в другом направлении: «А что, если самому разработать это и доложить хозяину?

Механическая вентиляция… длинносаженные уступы и все это — штейгера Петрухина? Ведь тут же перспектива, черт побери!»

Чургин поднялся, взял чертеж и свернул его в трубочку.

— Хорошо. Я сам доложу Николаю Емельянычу. Только я не допускаю, чтобы можно было расширять шахту и увеличивать добычу почти вдвое, забыв о том, что в шахте никто не захочет работать.

— Позвольте, как это «никто не захочет работать»? — исподлобья глянул на Чургина, раздраженно спросил Петрухин. — Взбунтуются шахтеры?

— Воздух взбунтуется. В генеральном проекте о нем забыли. А сам он не захочет пойти по бесчисленным лабиринтам двух этажей шахты. Его придется гнать вентиляторами.

Петрухин знал, что проект расширения шахты действительно составлен в расчете на естественную вентиляцию, с помощью двух воздушных шахт, и последние слова Чургина насторожили его: «А не грубая ли это техническая ошибка управляющего Стародуба — автора проекта?» И он забыл обиду на Чургина, втайне надеясь, что это именно так и окажется. Он поспешно взял у него чертеж и заговорил в более мягком тоне.

— Ну, хорошо, оставьте. Я проверю, только… — он подумал немного и не сказал того, что хотел. — Вы, конечно, доверяете мне, Илья Гаврилович?.. А впрочем, не лучше ли доложить об этом хозяину? — сказал он, как бы рассуждая вслух.

— Можно доложить и хозяину, когда он приедет, — тотчас же согласился Чургин и, поднявшись с кресла, протянул руку к чертежу. — В таком случае я сам доложу.

Петрухин прихлопнул чертеж рукой и, окончательно сбросив с себя напускное равнодушие, воскликнул:

— Слушайте, Чургин, ну вас к черту с вашими манерами! Садитесь и толком скажите мне, чего вы хотите. Это расследование задержки выдачи угля, этот ваш стволовой, наконец проект… Что все это значит?

Чургин пожал плечами:

— Это ничего не значит. Просто вы затрудняете мою работу, Иван Николаич, а я этого не хотел бы.

— Какую работу?

— Весьма полезную, конечно. Работу старшего конторского десятника.

Петрухин с хитрецой посмотрел в его спокойные большие глаза, задумчиво покрутил кончик черного нафабренного уса.

— Выживать подрядчиков?.. Я угадал?

— Угадали.

3

На улице шел мелкий дождь. Кругом была непролазная грязь, стояли лужи воды. Чургин постоял немного у парадного главной конторы и, подняв воротник брезентовой куртки, направился на шахту.

Дождевые капли дробно сыпались ему на картуз, на плечи, как пшено, отскакивали от брезента, и от мерного, однообразного шума их как-то спокойней становилось на душе.

«Он угадал — смеялся Чургин. — Если бы вы все такими дураками были! Да-а, значит, Митрича отстоял. Это хорошо. И подрядчика выжил. Тоже хорошо. Но вот артель создать труднее будет, новички не поймут, в чем дело. Кстати, надо написать письмо Леону или поехать еще раз и привезти его. И к Луке Матвеичу не мешало бы съездить. А Оксану надо так и оставить в роли связного с Лукой. Лучшего не придумаешь, ей-богу. Племянница помощника наказного атамана — замечательный передатчик нелегальной почты», — размышлял он, громко шлепая по лужам тяжелыми сапогами.

Навстречу ему шла девушка шахтерка. Чургин узнал в ней откатчицу Ольгу Колосову.

— Здравствуйте, Илья Гаврилыч! — бойко крикнула Ольта.

— Здравствуй. Куда так торопливо?

— В контору. Иван Николаич зачем-то вызывает.

— Вернись на шахту. После гудка зайдешь ко мне.

Ольга, не задумываясь, повернула назад.

Проходя мимо пивной, Чургин вспомнил, что нечего курить. Счистив с сапог липкую грязь, он открыл дверь и остановился на пороге.

Пивная была пуста из-за непогоды. В углу за столиком сидели только три подрядчика в брезентовых плащах. Перед ними стояли две бутылки с пивом, полбутылка водки и тарелка с вареными раками. При входе Чургина подрядчики засуетились, зашептались. Чургин услышал: «Пригласить обязательно».

Длинный, как жердь, подрядчик Кандыбин веселым баском воскликнул:

— А-а, Илья Гаврилыч! С нами за компанию глоточек согревательной?

Он услужливо подставил к столу четвертый стул, но Чургин медленно прошел мимо, к буфету, купил папирос и, точно никого не видел, не проронив ни слова, ушел.

Рослый и полный Жемчужников, залпом опорожнив кружку, поднялся из-за стола.

— Допивайте! Эта встреча обойдется мне в четвертную.

Сейчас полезет в лаву и к чему-нибудь да прицепится, клянусь богом… Эй, хозяин, получи!

Сонливо наблюдавший за происшедшим толстяк-хозяин вяло выбрался из-за буфета, подошел к столику, переваливаясь с ноги на ногу, как утка.

— Вы думаете, ему папиросы нужны были? Знаем мы эти «папиросы», — загадочно подмигнул он, а когда подрядчики ушли, с огорчением сказал жене: — Хоть заведение переводи в другое место. Вот занесло его, и все разбежались, как мыши от кота.

Как и везде в районе, на шахте Шухова подрядчики были полными хозяевами. Они сами нанимали и рассчитывали шахтеров, сами поставляли лес, инструменты для работы, сами торговали водкой в шахте, так как торговцев туда не пускали. Лишь рабочие подъемной машины и камеронов, откатчики коренного штрека и часть крепильщиков работали от конторы.

Чургин достаточно хорошо на себе испытал в свое время, что такое подрядчики, и вот, назначенный старшим конторским десятником по личному распоряжению Шухова, он решил выжить их с шахты. Строгий и требовательный, он вдвойне был требователен к подрядчикам, штрафовал их за каждое упущение, за торговлю водкой в уступах, за грубое обращение с шахтерами. Своенравный старик, подрядчик Ильин, однажды не выполнил его требований. Тогда Чургин написал в контору, чтобы с Ильиным произвели расчет, приказал стволовому Митричу не пускать его в шахту и, собрав трех рабочих Ильина, осторожно навел их на мысль организовать артель. Старик Ильин перешел на другую шахту, а в его уступах стала работать артель.

Чургин вначале опасался, что штейгер или управляющий помешают его намерениям, но Стародуб ограничился тем, что потребовал об отстранении подрядчиков докладывать ему лично. Теперь почти каждый день на доске для объявлений появлялась фамилия какого-нибудь оштрафованного подрядчика. И по всей шахте пошли разговоры о Чургине.

Однако выжить подрядчиков сразу было невозможно, — требовалось время, чтобы найти веские причины. И шахтеров привлечь в артели было нелегко. Люди боялись стать хозяевами, работать без «начальства», а главное — никто не знал, как, где и на какие средства надо будет покупать все, что требуется для ведения черных работ.

Когда создавалась первая артель, Чургин заявил шахтерам, что сам будет руководить работами, а снабжать артель всеми материалами будет контора, и шахтеры согласились работать артельно. Но управляющий вызвал Чургина к себе и спросил, почему он впутывает контору в дела артели.

Чургин ответил:

— Единственно потому, Николай Емельяныч, что хочу избежать обвалов в уступах. Подрядчик Ильин крепил дешевыми стойками карандашами. Всю его крепь надо заменить, иначе катастрофа неминуема.

— Гм… — Стародуб задумался. — В таком случае и остальные лавы надо перекрепить.

— Постепенно перекрепим и остальные.

— А подрядчики чем должны заниматься?

— Добычей. Управление кровлей я подрядчикам доверять больше не могу. Они посадят нам всю шахту.

— Но тогда таких подрядчиков надо гнать в три шеи!

— Вполне разделяю ваше мнение, Николай Емельяныч.

После этого разговора Чургину нечего было опасаться. Но оттого, что шахтеры начинали работать артелями, они не переставали быть рабочими Шухова, и материальное их положение продолжало оставаться на грани голода и нищеты. А Чургин хотел достичь большего — того, о чем ему однажды удалось прочитать в запрещенной книге. И он решил создать из надежных людей тайный кружок и начать всерьез учиться революционному делу. Как-то он намекнул об этом своему приятелю — Борзых Семену, работавшему забойщиком, потом сказал ему о своих намерениях более определенно. Борзых Семен, сам кое-что делавший в этом направлении, одобрил его план, а прошлый год познакомил его со своим родственником, иногда наезжавшим в гости из Новочеркасска.

Так Чургин сблизился с Лукой Матвеичем Борщем и стал получать от него советы и нелегальную литературу.

Теперь Чургин думал над тем, кого привлечь в кружок самообразования шахтеров. Перебирая в памяти фамилии учеников, он остановился на только что повстречавшейся ему откатчице Ольге Колосовой. «Бойкая шахтерка, молодая, из нее может получиться толк, — думал он, спускаясь в шахту. — Загородного можно, крепкий парень, кажется. Леона бы еще сюда!..»

4

Откатчицы встретили Ольгу с удивлением:

— Уже смоталась? Ну, чего он наобещал?

— «Наобещал». Чургин завернул, а после гудка велел к нему зайти.

— Ну и дура! Штейгер-то побольше десятника! Счастье само в руки просится, а она десятника испугалась, — напустилась на нее подруга Анна.

Когда вдвоем со старой своей напарницей, вдовой Матреной, Ольга погнала вагон к стволу, та тихо сказала:

— Это хорошо, что Гаврилыч тебя остановил. Я слыхала, Дуньку-то, что на откатке, так же вот штейгер заманил, да и сделал, что хотел. Он, сказывают, охоч до молоденьких.

Ольгу точно ледяной водой окатили. Только теперь она поняла слова Анны, и ей стыдно стало за свою доверчивость.

— А зачем Илья Гаврилыч меня вызывает? Не будет же он про такое говорить с девкой.

— Чургин? Скажет! Этот все скажет, вот попомнишь мое слово. — Тетка Матрена остановилась и, пропустив мимо себя откатчика с порожним вагончиком, таинственно добавила: — Слушки ходют, девка, будто этот десятник по тайному нашему рабочему делу тут приставлен. Только боже упаси кому про это!

Никогда еще Ольга не ждала гудка с таким нетерпением, как сегодня. Она знала семью Чургиных, иногда бывала у Вари Чургиной и тем не менее стеснялась идти к старшему десятнику в контору. Ей непонятно было: неужели Чургин станет говорить с ней «об этом». А если тетка Матрена права и он сделает нахлобучку за то, что она, Ольга, хотела идти к штейгеру? «Да какое ему дело! Что он, отец? И что ж тут такого? Бабы много болтают, да не всему верь», — размышляла Ольга, подходя к конторе, и остановилась у окна.

В окно ей было видно, как Чургин, склонясь над столом, рассматривал чертеж. Вот он прикурил папиросу от лампы, на мгновение окутал лицо табачным дымом и стал что-то из записной книжки переносить на чертеж. Ольга ясно видела слегка изогнутый нос его, свисающие надо, лбом светлые волосы, и ей почему-то вспомнился ее кавалер — помогальщик Мартынов. «Если бы Женька был такой!» — подумала она.

Ольга поступила на шахту недавно. Бойкая и работящая, она за короткий срок стала заправской шахтеркой, но жила бедно. Петрухин обещал перевести ее на другую работу, увеличить жалованье до шестидесяти копеек за упряжку вместо сорока и велел зайти к нему после работы за запиской к подрядчику. Не подозревая ничего худого, она пошла, желая скорее иметь записку, и вот Чургин помешал ей.

— Я пришла, Илья Гаврилыч, вы велели, — робко сказала Ольга, войдя в контору, и тихо прикрыла за собой дверь.

Чургин красным карандашом наносил на план шахты данные о продвижении уступов за последнюю неделю. Не отрываясь, он пригласил ее садиться, весело спросил:

— Ну, как жизнь молодая? Скоро ли на твоей свадьбе пьяным напьюсь?

— Как жениха найдете, так и напьетесь, — присаживаясь на табурет, бойко ответила Ольга. — Только женихи нынче повелись такие, что и гостям ничего не останется, — все сами вылакают.

Чургин рассмеялся:

— Вылакают, говоришь? А мне одну чарку — и в стельку пьяный буду.

— Вы же не пьете.

— Нет, выпиваю.

— Ну, а если выпиваете, так я с женихом на водку не заработаю. При вашем росте… — она постеснялась договорить: «ведро водки надо», но по добродушному лицу Чургина видела, что он понял это, и ей стало неловко за свою шутку. «Вот дура, ляпнула, а теперь он что подумает?» — мысленно пожалела Ольга.

— Значит, ведро надо, по моему росту? Это ты зря.

— Да я не говорила так!

— Уж на чарку как-нибудь заработаешь. Кстати, тебе, кажется, штейгер хорошую работу и прибавку обещал? «Или так, болтает? Хотя такой… — Он свернул чертеж в трубочку, положил его в шкаф и, взяв со стола толстый карандаш, стал чинить его маленьким ножичком. — …такой негодяй зря обещать не станет, — проговорил Чургин, не глядя на Ольгу, — особенно девушкам… С мужчин он просто деньгами берет… Ты знала об этом?»

Ольга почувствовала, как по телу ее побежали мурашки, точно к нему кусок железа холодного приложили, потом ей стало жарко. Она опустила голову.

Круглая сирота, выросшая нянькой возле люльки с чужим ребенком и ведра с половой тряпкой, она пришла на шахту с единственным желанием заработать на кусок хлеба и как-нибудь дожить до такой спасительной поры, когда найдется хороший человек и она обретет свой семейный угол. Но и на шахте счастье не улыбалось: за сорок копеек она ежедневно перевозила шесть железнодорожных вагонов угля, и для того, чтобы купить теплую кофточку на зиму, должна была месяц жить впроголодь. А ей хотелось купить себе гетры, сделать хорошую юбку, кофточку, такую, как сделала Анна, — дорогую, из тонкого шелковистого батиста. Теперь она знала, какой ценой заплатила Анна за кофточку.

— Я никому не делала зла, — сказала Ольга тихо, — так почему же мне не дают спокойно заработать на несчастный кусок хлеба? Разве я виновата, что мне хочется есть?

Чургин вздернул брови, взглянул на карманные часы, потом ответил:

— Не то говоришь, Ольга. «Никому зла не делаю…» Ну и что же? Зла не делаешь, вагонетками ворочаешь не хуже мужика, богатства хозяину добываешь. А тебя вот возьмут да и прогонят с работы.

— Как это «прогонят»? — испуганно спросила Ольга. — За что?

Чургин убрал со стола бумаги, оделся и собрался уходить.

— За что прогонят, спрашиваешь? А так — за здорово живешь. Они ведь хозяева, а вас тыщи таких. Кого захотят, того и возьмут на работу… Пошли! А то сын спать ляжет. Ты видела моего сына? Герой! Красненький такой, маленький, как перчик. Никита. Красивое имя?

— Красивое, русское коренное. А вы дочку ожидали, Варя говорила.

— Это я так говорил, чтоб Варе нравилось, а в душе сына хоте-ел… — протяжно произнес Чургин, запирая контору.

Ольга усмехнулась. Странно было слышать от Чургина такие речи. В представлении всех он был такой суровый, грозный, а вот разговорился, точно после хорошей чарки. И она опять вспомнила о Мартынове: «Если бы Женька был такой. Счастливая Варя!» И Ольга не заметила, как у нее улеглась тревога, с которой она шла сюда, к старшему конторскому десятнику.

Они вышли на улицу. Кругом густела ночная темень. Дождь как будто немного унялся, но облака спустились ближе к земле и из них, как через сито, продолжало моросить.

Блуждая в темноте, где-то над шахтой, над поселком тревожно перекликались гуси.

Изредка возле шахтных построек вспыхивала чья-либо коптилка и сейчас же скрывалась.

— Темновато маленько… Не заблудимся, как думаешь, Ольга? — спросил Чургин.

Он шагал крупно и то и дело предупреждал:

— Лужа. Держись за мной.

— Неужели вы что-нибудь видите, Илья Гаврилыч?

— Ничего. Но пытаюсь.

Несколько минут они шли молча. Под ногами шумно чавкала грязь, струями брызгалась вода, обдавая одежду. Вдруг Чургин остановился, и Ольга головой коснулась его спины.

— Господин Чургин, кажется? — послышался голос штейгера.

Ольга вздрогнула и притаилась за спиной Чургина.

— Да. Я вам нужен?

— Нет… А это кто за вами прячется? — спросил Петрухин, подсвечивая лампой. — А-а, так, так…

— Вы разве знакомы? — Чургин отошел в сторону, показывая Ольгу.

— Гм… Нет, конечно… А впрочем, на шахте всякие работают, может и встречались… Покойной ночи, господа, приятных снов! — бросил Петрухин язвительно и исчез.

— «Всякие». Потаскун проклятый! — обидчиво сказала Ольга.

— Кто-то еще: посмотри, не узнаешь? — шепнул Чургин.

Навстречу шла небольшого роста девушка в белом платке.

На секунду она остановилась, как бы решая: идти или не идти дальше, и неожиданно шарахнулась в сторону.

— Анна! Это ты? — вполголоса спросила Ольга, но девушка не откликнулась.

— Анна, постой! Анна! — крикнула Ольга, в первое мгновение еще не понимая, в чем дело, потом с грустью проговорила — Эх, дура!

Постояв немного, она решительно двинулась вслед за откатчицей.

Чургин долго разминал папиросу, пока не изломал, и, швырнув ее в грязь, быстро зашагал к главной конторе.

— Иван Николаич у себя? — обратился он к маленькому бородатому привратнику.

— Только что ушли.

Чургин подошел к нему, тихо спросил:

— Кто у него был сейчас, Епифаныч?

Привратник оглянулся по сторонам, таинственно зашептал:

— Девка какая-сь, Илья Гаврилыч. Они у него через день да каждый день.

«Нет, я обязан доложить управляющему», — сказал себе Чургин. Выйдя из конторы, он постоял немного, все еще думая о штейгере, и, вспомнив, что сегодня должны были пустить новый насос в камеронной, направился к шахте.

Глава третья

1

Леон пришел к Чургиным, когда Вари не было дома, и ему пришлось немного подождать ее. Поставив в коридоре свой сундучок с пожитками, он вышел на улицу и осмотрелся.

Вот он и на шахте, — той самой, одно упоминание о которой вызывало у людей страх. И он с нетерпением стал рассматривать деревянное надшахтное здание и венчавший его копер с молоточками, огромный, уходивший в небо бугор породы, окутанной беловато-синим дымом, четырехгранную каменную трубу, штабели леса, бунты угля, рабочие домики, конторские казармы. Все это находилось на виду у него, и странно: во всем этом он не видел ничего страшного. Все было так обыкновенно и так покойно стояло на своем месте и ничем не поражало, что он с недоумением заговорил сам с собой:

— А толковали — «шахта». Ну, высокая труба из камня, такие же, как и у нас, на хуторе, постройки вон разные, и каланча какая-то с колесами и молоточками, — перевел он взгляд на копер и посмотрел на породу. — Гора только какая-то чудная — в дыму вся и горит. И угля много, Кундрючевке на весь век хватило бы. А хаты — как наши землянки, только еще бедней, и черно кругом от сажи, а эти, длинные, похожи на конюшни, — озирался он на казармы.

Леон повеселел. К великому своему удивлению, он почувствовал такое душевное спокойствие, как будто он не на шахту приехал, а на базар в станицу, где все было привычно и понятно до мелочей. Тревоги его исчезли, тяжесть, с которой он уехал от Оксаны, прошла, и ему стало смешно, что он боялся этой злосчастной шахты. И непонятное дело: у него сразу сместились масштабы: Кундрючевка казалась ему сейчас такой далекой и маленькой, и уехал он будто из нее так давно, что она даже не влекла к себе. Что-то близкое и большое почувствовал и увидел он в шахте и проникался к ней, к ее людям, ее сооружениям каким-то необъяснимым уважением.

Варя появилась неожиданно, так что Леон и не заметил, откуда. Еще издали она обрадованно сказала:

— Приехал-таки? А, я думала, ты ни за что не расстанешься со своей Кундрючевкой… Ну, здравствуй.

— А-а… молодая мамаша, — заулыбался Леон, идя навстречу сестре. — И не писали… Ну, здравствуй, сеструшка. С кем же тебя: с девочкой или с парнем? Илюша хвалился, мол, девочку ждем…

— Парень. Мал ростом покуда, но в отца будет, по всему видать.

— Значит, в начальники выйдет.

— О, тут он такой начальник — не дай бог. Всей казарме покою не дает.

— А большой начальник на работе? Он когда приходит?

— На работе. Приходит так, что я думаю в шахту подушку ему отнести, — я его совсем не вижу. Проснусь — лежит на кровати, а когда пришел — не знаю.

Чургины жили в казарме. Казарма была разделена длинным коридором. По одну сторону его было несколько квартир, по другую — две огромные комнаты для холостяков-одиночек, но в них жили и семейные.

Как и у соседей, квартира Чургиных состояла из одной небольшой комнаты. Справа от входа, возле глухой стены была печь с коробом: дальше от нее, в углу, завешенная длинным цветным пологом, стояла кровать: на ней, между разведенными половинками полога, — розовое тканевое одеяло, — стопка подушек в синих наволочках. Слева от входа, в углу, — шкаф для посуды, дальше от него, между двумя окнами, — стол под серой клеенкой; в четвертом углу, против кровати, — иконы, завешанные с боков полотенцами, подпоясанными голубыми бантами: под ними — угольник, покрытый белой вязаной скатертью. И, наконец, между угольником и кроватью, у третьего окна, —бамбуковая этажерка с книгами. Не очень-то богатое было убранство квартиры у Чургиных.

Леон был немного разочарован. Он ожидал, что у Чургина, если и не такие хоромы, как у Оксаны, то по крайней мере большая, просторная квартира, а оказалось, что тут негде поставить даже вторую кровать. И он еще раз увидел, как далека Оксана от его родных и даже от Чургиных. Но ему не хотелось говорить сейчас об этом, и он только бегло, несколько раз посмотрел на этажерку и сказал:

— Ничего квартирка, для двоих хватит.

— Хватит и для четверых, считай. Ты же насовсем, я думаю? — спросила Варя из-за полога, где укрылась кормить ребенка.

— Собирался не в гости, а как получится — не знаю.

Раздевшись, Леон умылся с дороги, причесал волосы. Еще раз глянув в окно, на шахту и ее окрестности, он подошел к этажерке и стал рассматривать книги. Он брал их осторожно, медленно листал страницы и бережно ставил на место.

Варя готовила обед, расспрашивала о родных, о знакомых, интересовалась, какая из ее подруг вышла замуж и за кого, и Леон только успевал отвечать. Потом он сказал:

— А ты знаешь, откуда я сейчас приехал? От Аксюты, — Ксани теперь она стала. У нас и имен таких нет на хуторе.

Варя похвалила его, что он навестил Оксану.

Леон усмехнулся.

— Навестил, — виновато повторил он. — Работу искать ездил в Черкасск, да ничего не вышло, вот и очутился у вас.

Варя широко раскрыла глаза от удивления. Она была старше его на два года и хорошо знала его характер, настойчивый, твердый, а он вот, решив ехать на шахту, повернул к Оксане. И Варя только покачала головой.

— Так ты можешь и с шахты повернуть куда-нибудь, будешь скакать с места на место, — сказала она с упреком.

— Отсюда некуда скакать, сестра! — тем же виноватым голосом проговорил Леон. — Выгонят, тогда дело другое.

Леон успел вдоволь наговориться с Варей, у него смежило глаза, но ему хотелось дождаться зятя, и он не ложился, да и в казарме, в холостяцкой половине, был такой шум, что свежему человеку не скоро бы удалось уснуть.

Часов около девяти дверь тихо отворилась, и в комнату скорее втиснулся, чем вошел, Чургин. Леон, читавший журнал «Нива», обернулся, пристально посмотрел на него. До пояса мокрый, в больших сапогах, с лампой-бахмутцой в руке, он стоял, как великан, головой касаясь притолоки дверей, а на его широких брезентовых шароварах блестели мелкие частицы угля. Леон заметил, что зять похудел, скулы его резко обозначились, нос изогнулся по-орлиному, но голубые глаза попрежнему смотрели ясно, и было в них, глазах этих, в этой просторной черной одежде, в том, как он стоял, прямой, суровый, что-то сильное и неистощимое. «Да, немного ходит таких по земле! После него и чертополох не подымется», — подумал Леон.

— А-а, да ты тут с гостями? — тихо промолвил Чургин и устало улыбнулся. — А я только сегодня вспоминал о Кундрючевке, о тебе. Вот привязали, думаю, парня! Ну, молодец, брат, что решился.

— А тебя где это привязали до девяти часов? — шутливо спросила Варя. — Вот, Лева, полюбуйся им: с пяти часов утра на пирожке с огурцом. Пропасть можно от работы такой.

Чургин поставил лампу за печку, достал карманные часы и сверил их с будильником. Карманные показывали без четверти девять, а будильник — восемь.

— Во-первых, милая, не до девяти, а до восьми по твоим часам, а во-вторых, не на одном пирожке, а на четырех. — Он завел будильник, поставил стрелку по своим часам. — Ну, а теперь будем считать, что я дома уже сорок пять минут.

— Считай, считай, может начальство упряжку лишнюю присчитает.

Чургин умылся, переоделся за пологом и умиленно заглянул в люльку.

— Не захотел отца ждать, красный перчик? — тронул он одеяльце, но Варя прогнала его от люльки, чтобы не разбудил малыша. — Ну, здоров, брат, теперь руки чистые, — подошел он к Леону. — Как же это ты решился? А я тут лебедку делаю специально, чтобы поднять тебя на-гора из хутора.

Варя гремела тарелками, накрывая на стол. Отдав Чургину привезенное Леоном письмо, она, как бы между прочим, сказала:

— А ты спроси, как он «решился» и куда направлялся. Ехал к нам, а попал к Оксане.

Чургин улыбнулся и стал читать письмо, которое Лука Матвеич передал через Оксану.

Лука Матвеич писал:

«Кажется, я устроился пока сносно. Живем значительно лучше, гуляем, готовим уроки с молодыми. Купил интересные книги и сам от них молодею и набираюсь сил. Как ваша жизнь? Занимаешься ли самообразованием? Рекомендую почитать Левитского в „Русских ведомостях“, статью И. Т-на в „Новом слове“. Подробнее поговорим позже. Учи людей и учись прежде всего сам. Это главное».

— Стреляный воробей, — с удовольствием проговорил Чургин и, что-то записав в книжечку, бросил письмо в печь.

— Видать, хороший знакомый, что ты так с письмом? — спросил Леон.

— Очень хороший знакомый, брат, — серьезно ответил Чургин.

Варя хотела сказать немного ясней:

— Это самый настоящий… — но Чургин холодно посмотрел на нее и повел расспросы о хуторе.

Леону не понравилось это. «Нехорошее письмо, что ли, что они так переглядываются?» — подумал он.

За столом Леон рассказал о всех событиях в Кундрючевке, о побоях, нанесенных Загорулькиным Игнату Сысоичу, и наконец заговорил о том, о чем только своим и можно было сказать:

— …Ну, я хотел расквитаться с Загорулькой за все, да не нашел его. Тогда мы со Степаном запалили сарай и амбар. Амбар не загорелся… Когда прибежали к ветряку, чуть не попались, — человек какой-то наскочил. Оказался Семка, работник. Так он сам полотно на крыльях запалил, молодец.

— Тушили дружно?

— Так, чтоб свое не загорелось. Многие потихоньку хвалили: мол, хорошо сделал кто-то, а кто — поди узнай. Но Яшка, кажется, знает. Так и сказал: «Чепуха. Лобогрейка, сеялка, сарай, ветряк — на полтыщи, не больше. Я б таким поджигателям заднее место набил за то, что не умеют палить…» Видал такого сына?

— Он пишет Оксане?

— Два письма прислал. За ней там Виталий Овсянников увивается здорово. Спорит все с Ульяной Владимировной, а Оксана называет его домашним революционером. Что это за люди? Она толковала — мол, это политики, против царя идут.

Чургин улыбнулся:

— Потом побеседуем. Против царя — правильно… Но из Овсянникова революционера не получится, мне… — хотел он сказать «Лука», но сказал: — Оксана рассказывала о нем. Горяч слишком и не туда смотрит. Конечно, и попа из него не получится, это бесспорно.

Проснулся Чургин-маленький. Чургин-большой подошел к люльке, нежно заговорил:

— А-а, не желаем мокрым лежать? А еще шахтер! Ай-я-яй… Мать, — стал он будить жену, прикорнувшую на кровати.

Варя торопливо встала.

— И не спала, кажется, а не слыхала. Давно проснулся?

— Желторотые мамаши всегда так: и не спят, и не слышат… Дай сухую пеленку.

Пока Варя кормила малыша, Чургин привел люльку в порядок: разостлал чистую пеленку, взбил подушку. В это время пришли два человека. Один из них, в шляпе, в пенсне и черном осеннем пальто с бархатным воротником, был доктор Симелов, второй, в теплой тужурке, в сапогах и картузе, — шахтер Семен Борзых.

Чургин познакомил с ними Леона, взял с полки том Пушкина и сказал Леону:

— Почитай-ка, а мы потолкуем о наших делах.

Леон взял книжку и сел к лампе. Через минуту до него донесся приглушенный голос Чургина:

— Лука приобрел новую литературу и пишет, что дело у него идет на подъем: собираются, читают. Советует и нам почитать народнические выдумки Левитского и статью Ульянова.

«О чем это они?» подумал Леон и, не поняв ничего из разговора Чургина с гостями, стал читать «Евгения Онегина». Услышав во время чтения слова: «народники», «кружок шахтеров», «арифметика», «русский язык», он решил, что речь идет об открытии на шахте народной школы.

Когда гости ушли, Варя постелила на полу, рядом с печкой, тюфяк, положила две подушки, одеяло, и Чургин с Леоном легли спать.

— Что это за люди были? Это самые и есть шахтеры? — спросил Леон тихо.

— Один — шахтер, другой — из моих городских знакомых. Слышал наш разговор?

— Немного, но почти ничего не понял. Чудное какое-то слово «народники». Что за люди?

— Народники? Были такие, хотели мужика просветить и против властей поднять. Не туда смотрели, не там искали, не так думали…

— Не понимаю.

— Тогда слушай, брат… — И Чургин стал тихо рассказывать Леону о народниках…

Печка горела жарко. От раскаленной плиты беленый дощатый потолок казался лилово-розовым, и от этого в комнате стоял приятный, успокаивающий полумрак.

А под утро Чургин на носках ходил по комнате и одевался на работу.

Несколько дней Леон ничего не делал. Он бывал на шахте, присматривался к ее сооружениям, к людям, к их работе и ничего не находил для себя подходящего. И тут у него явилось сомнение: а сможет ли он вообще что-либо делать на шахте? Кому он нужен здесь, среди этих чужих, незнакомых ему людей? Кто захочет учить его шахтерскому делу?

С этими беспокойными думами возвращался он как-то домой.

День выдался пасмурный, но морозный. На улицах было безлюдно, сверху, из серой мглы, медленно опускались на землю пушистые снежинки.

Леон шел по поселку Растащиловке и мельком рассматривал редких встречных рабочих. Промокшие в шахте и черные от угля, одетые в жалкие, нищенские лохмотья, они почти бежали, торопливо перебирая обутыми в чуни ногами, спотыкались о кочки, и на них гремела обледеневшая одежда. У каждого из них в руках или на шее болталась лампа-бахмутка, некоторые несли подмышкой кусок угля или обрезок рудничной крепи. Ни с кем не задерживаясь, не разговаривая, они еще издали сворачивали к своим землянкам и быстро-исчезали в них, как суслики в норах.

Леону хотелось зайти в эти землянки, взглянуть: можно ли в них согреться и высушить одежду. Многие дворы были без ворот, в окнах многих домишек вместо стекол торчали серые и красные подушки. Ни в одном дворе не было видно ни курицы, ни поросенка, даже собаки не попадались на глаза.

И Леона охватила тоска. Жалко и обидно было смотреть на людей, на их захудалые жилища, и ему опять вспомнились распространенные слова: «Шахтер — это последний человек».

Завтра, быть может, и он станет таким шахтером.

Он ускорил шаг, стараясь больше не смотреть ни на поселок, ни на его обитателей. А когда поднял голову, перед ним была угрюмая, пустынная степь, уходившая в хмурые осенние дали. Вся она была покрыта рудничными буграми, испещрена выемками и железнодорожными насыпями, и только редкие зеленые полоски озими да маячившие кое-где небольшие скирды напоминали, что и здесь ходили пахари и сеяли зерно.

Дул легкий степной ветер. Через поле прыгал сухой куст перекати-поля. На пониклых, потемневших стеблях подсолнечника щебетали одинокие зяблики.

Леон смотрел в степные дали, на яркозеленые островки озими, и сердце его сжимала тоска. Давно ли степь была единственной отрадой его, его надеждой, смыслом его жизни? И вот его прогнали с нее — молодого, полного сил и здоровья. Никогда больше он не будет пахать ее, и щупать руками, и дышать ее пряными запахами, никогда не увидит теперь, как зажигаются и горят над ней утренние зори, не услышит, как поют птицы. В землю он должен лезть, под степь эту неоглядную, и там искать свое счастье.

С тяжелыми думами, угрюмый вернулся Леон на шахту.

Недалеко от казарм из переулка вывалила шумная ватага молодежи. Приговаривая и приплясывая на дороге, шахтеры и шахтерки суматошно кружились перед гармонистом, подбрасывали вверх подушки, размахивали простынями, вышитыми полотенцами.

Леон холодными глазами посмотрел на эту ватагу и остановился, нетерпеливо ожидая, пока она пройдет.

Улицу пересек низенький шахтер-старик с козлиной бородкой.

— Вот она, шахтерская свадьба, видал, парень? — крикнул он Леону, кивая головой в сторону свадебного шествия. — Эка носятся, паралич их!

Высокий худощавый парень с гармошкой в руках и с красной бумажной розой на картузе играл плясовую и то и дело выкрикивал:

— Давай, давай, шилохвостки чертовы!

Завидев Леона, он прекратил игру, поднял голову и загорланил:

— Лева! Братуша!

Леон узнал Ивана Недайвоза — двоюродного племянника Игната Сысоича.

Иван Недайвоз по-пьяному расцеловался с ним и, заметив старика шахтера, крикнул:

— А, козлиная бородка!.. Рюмочку?.. Эй, дружка-а!

Женщины обступили Недайвоза, ругаясь, что он не играет, но он снял с плеча ремень, передал Леону гармошку и перекричал всех:

— Не орите, дуры чертовы!.. А ну, братуха, наддай им, шилохвосткам пьяным!

— Да я… Я с утра дома не был, — пробовал Леон отделаться, но подвыпившие женщины и девушки уже тащили его на дорогу, тормошили, чтоб играл, а какая-то дебелая молодуха с бумажными красными цветами на голове и сама краснощекая, заслонившись простыней, что-то пошептала ему и вдруг поцеловала:

— Сладкий… Дружка, рюмочку!

Леон не знал, что ему делать.

Ряженая в мужское баба, на ходу наполняя-рюмку, подбежала к нему с графином.

— Покорнейше просим, красавец-удалец, за невестушку, да сватушку, да за рябого телятушку!

Леону ничего не оставалось, как выпить. А через минуту он огласил улицу звуками гармошки, и веселая толпа пошла, закружилась в неистовом плясе, и впереди всех плясал старик шахтер с лампой в руке.

Иван Недайвоз одобрительно хлопал Леона по плечу, что-то говорил ему, но Леон ничего не слышал. Одна девушка подошла к нему, громко сказав над ухом:

— Сыграй какую-нибудь песню, а то они упадут скоро От пляски.

Леон искоса посмотрел в ее усталые голубые глаза и заиграл старинную песню.

То была Ольга.

На другой день, одевшись в шахтерский костюм Чургина, Леон пошел на работу.

Была гололедица. Разыгравшийся к рассвету ураганный ветер срывал с крыш, точно пушинки, ветхие доски и железные заплаты, швырял их на землю и громом гремел по улице. Ледяная крупа немилосердно била в лицо, в глаза, ветер, пронизывая насквозь одежду, валил с ног.

Продрогнув, Чургин и Леон добрались наконец до шахты и укрылись в низком, переполненном рабочими здании.

Леон несмело остановился у двери, осмотрелся и увидел одно из сооружений шахты — нарядную. Она была довольно просторна, имела два оконца, одну дверь, освещалась двумя тусклыми коптилками и, может быть, только этим и отличалась от какого-нибудь сарая скотопромышленника. Потолок был исчернен сажей, земляной пол — в выбоинах и пыльный, как проселочная дорога, глина со стен местами обвалилась, в щели свистел ветер. Из огромной раскрытой печи било голубое пламя, и угарный газ от него, смешиваясь с табачным дымом, сизым туманом плавал над головами рабочих.

Смотрел Леон на этот грязный сарай, на шахтеров, и ему хотелось подойти к каждому и пощупать — да люди ли это? В излатанных, кожей обшитых на коленях и ягодицах лохмотьях, в телячьих черевиках вверх шерстью и в лаптях, изможденные, с большими синими кругами под глазами и выдававшимися кадыками, они производили впечатление людей, которых за неискупимую вину заточили в подземелье и вот, на устрашение другим, подняли на-гора всех скопом: смотрите-де-на них и обретайте разум. Он отвел взгляд в сторону, но и оттуда на него смотрели сверкающие глаза, и он читал в них: «Куда ты лезешь, парень?»

Леону стало не по себе.

Дверь с шумом отворилась, и в нарядную, как ветер, ворвался Иван Недайвоз. Лампа его каким-то чудом горела, и от нее винтом шла струя копоти. Ногой наступив на фитиль, он погасил ее, лихо сбил на затылок старый картуз и весело бросил:

— Здорово, братва!.. Не опоздал? — но, увидев Чургина, притих и поправил картуз.

— Гудка еще не было, — кто-то ответил ему.

— С тебя и опоздания как с гуся вода, — засмеялся другой.

Леон тронул Недайвоза за рукав.

— А-а, братуша! Здорово, — подал ему Недайвоз свою большую руку. — И ты к нам?

Леон отвел его в сторону, тихо спросил:

— Эти люди давно работают под землей? Погляди: в гроб и то краше кладут. Оборванные, худые…

— Это ты, братуша, приглядывайся, а я на них насмотрелся. Раз худые — значит будут, толстые, если не подохнут к тому времени. Да брось ты про это… Куда ж он тебя думает определить? — спросил Недайвоз, понизив голос и кивнув в сторону Чургина. Тот отдавал распоряжения подрядчикам и десятникам.

Недайвоз начал расспрашивать о Кундрючевке, о знакомых, и Леон не успевал отвечать на его вопросы.

— А дед Муха все голавлей ловит? Люблю старика. Смирная душа, — сказал Недайвоз и тут же добавил: — Но с такой жить нельзя: задушат.

Чургин, окончив свои дела, позвал их:

— Пошли… Идем, Иван Филиппыч.

— Сейчас. Я догоню… Жемчужников! Давай наряд, а то так полезу.

Жемчужников наказывал что-то своим рабочим. Пренебрежительно скосив глаза на Недайвоза, он спросил насмешливо:

— Я с тобой что — свиней пас, Иван Филиппыч?

Соперник Недайвоза по уличным дракам, зарубщик Степан, громко засмеялся, начал отпускать по адресу Недайвоза злые шутки.

Смуглое, иссеченное углем лицо Недайвоза потемнело, он поднял голову и стал выше всех.

— Ка-кой гад шипит там? — гневно сказал он.

На этот раз захохотали друзья Недайвоза, предупредительно окружая своего атамана.

Загудел второй гудок, и шахтеры заторопились выходить: драка была отложена.

Леон стоял у ствола и с волнением ожидал спуска в шахту. Перед ним была огороженная сеткой яма, движущийся трос, дубовый засов, преграждающий вход в клеть, и две коптилки, висящие на стальной сетке и надоедливо бросающие в глаза красноватый свет.

От множества ламп рабочих воздух был наполнен копотью. Леон стал реже дышать, отошел в сторону, но смрад стоял облаком, от него нельзя было избавиться. Наконец Чургин пришел из машинного отделения, что-то наказал стволовому и, когда показалась клеть, вместе с Леоном вошел в нее, сказав:

— Поехали.

Стволовой запер ствол бревном и дал сигнал в машинное отделение. Сразу же погасли лампы, клеть провалилась под землю.

2

Леон почувствовал, как вдруг площадка из-под ног его будто исчезла, а он, повиснув в пространстве, бешено летит вниз, как что-то до боли давит в ушах, тисками сжимает голову. И он инстинктивно схватил чью-то руку. А в стволе лил дождь, свистел ветер, будто пронизывающим до костей ураганом хотел выдуть всех из подземелья.

Так длилось минуты три. Потом клеть резко замедлила ход, но Леону показалось, что теперь она действительно оторвалась и все провалилось в какую-то незримую бездну, а он, гонимый неистовым потоком воздуха, стремительно летит вверх.

Еще через минуту блеснул огонек, и клеть стала. Бледный, вспотевший Леон вышел из нее и потерял равновесие. В глазах его все пошло кругом.

— Ну, как? — спросил Чургин.

— Тошнит.

— Сейчас пройдет, это от непривычки… Доброго здоровья, Митрич. Крепильщики’ давно спустились? — обратился Чургин к стволовому.

— Доброго здоровья, Гаврилыч. Ванюшин-то? В артельном штреке, только что со всей своей шатией приехал.

Чургин подождал, пока Леону стало лучше, и они пошли к уклону.

По коренному штреку куда-то в темень уходил ряд керосиновых ламп. Прикрепленные к стойкам, они светили так плохо, что не было видно даже шпал узкоколейки, ’но и это считалось за счастье, потому что совсем недавно здесь каждый светил себе сам.

Низко наклонив голову, Леон с любопытством озирался по сторонам, — рассматривая шахту, часто спотыкался о шпалы.

— Посторонись, — предупредил его Чургин, свернув в сторону.

Мимо них два откатчика прогнали нагруженный доверху вагончик. Антрацит, как хрусталь на лунном свету, вспыхнул ослепительными бликами и потух.

Леон мельком заметил, как откатчики, тяжело дыша, натужно упирались ногами о шпалы, как по-хориному длинно вытягивались они всем телом, и покачал головой:

— «Бычачья работа».

— Это девушки, не заметил? Не разрешается женщинам работать под землей, да лезут, жить хотят, — пояснил Чургин.

Неожиданно Чургин остановился, приподнял лампу, куда-то всматриваясь, и шагнул в сторону.

— Зуев?.. Зачем ты здесь? Почему не в своем штреке?

Леон подошел ближе, посветил лампой: прячась за толстую дубовую крепь, на корточках сидел человек в маленьком картузе. На лице его было смятение. Оскалив находившие на нижнюю губу большие зубы, он заискивающе лепетал:

— Я… до ветру это… Расстройство, господин Чургин, ну…

Чургин взял его за шиворот и вытащил на середину штрека.

— Негодяй! — сказал он возмущенно, затем, нагнувшись, достал из-за стойки грязную старую кошелку и ударил ею по крепи. В кошелке что-то зазвенело, послышался запах водки.

Чургин проверил, все ли бутылки разбились, и швырнул кошелку в сторону.

— Оштрафован на пять рублей. Еще раз увижу — с шахты выгоню, — сказал он и пошел.

— Как же это он на работу пришел с водкой? — спросил Леон.

— А вот — как видел, — ответил Чургин. — Подрядчика Кандыбина человек. Подрядчики тут на всем зарабатывают. Монопольку устроили в шахте и спаивают рабочих.

Когда пришли к уклону, Чургин присел на корточки возле крепи, подозвал к себе какого-то рабочего, а Леону объяснил:

— Первое правило шахтера, брат: спустившись в шахту, осмотрись. Если куришь и шахта не газовая — покури, пока глаза привыкнут к темноте. Конечно, не здесь: этак получится клуб курильщиков, и работать нельзя будет.

— Я вас слушаю, Илья Гаврилыч, — сказал, подойдя к ним, рослый шахтер с трубкой в зубах. Небольшие открытые глаза его были окаймлены темными кругами, губы плотно сжаты, и от этого он показался Леону человеком суровым.

— Как с порожняком?

Вынув изо рта трубку, шахтер постучал ею о крепь, ответил:

— Хватит. С каких уступов давать будем?

С Жемчужниковых начнем, восточных. Следующие — западные…

— Есть.

— Следи, чтобы у ствола не образовался затор. Если понадобится, возьмешь двух откатчиков из второго восточного. Не разрешай помогальщикам гнать наверх порожняк по два вагона… В остальном делай, как всегда.

— Есть.

Чургин поднялся, выкрутил лампу. Желая узнать, как отнеслись рабочие к отобранию еще одной лавы у подрядчиков и к созданию новой артели, он негромко спросил:

— Как тут настроение у ребят?

— За Митрича хвалят все. О новой артели догадываются, что это твоя работа, и одобряют… Есть и такие, что говорят, мол, та же шуба, только навыворот.

— Правильно говорят. Как Анна?

— Делает вид, что ничего не знает, а Ольга допекает: мол, сама видела.

— Скажи ей, чтобы прекратила эти разговоры… Ну, я буду в четвертой лаве, затем у Жемчужникова. Иди, вагоны пригнали.

Шахтер отошел, не спросив больше ни о чем, точно он сам знал все отлично. Леону понравилась его серьезность, короткие, деловые ответы, уверенный тон. Видно было, что он сделает именно так, как нужно.

— Кто это? — поинтересовался Леон у Чургина, когда они направились вверх по уклону.

— Илья Загородный. Сын рыбака. Моряк в прошлом. Когда-то его избил капитан, после этого год сидел в тюрьме, а теперь работает здесь.

Леон недоуменно оглядел широкую спину моряка, пожал плечами.

— Его бил капитан, и его же в тюрьму? Порядки!..

— Такие, как и в Кундрючевке: Загорулькин бил твоего отца, а тебя выслали из хутора.

Они шли вверх по узкому людскому ходку, отделенному досками в уклоне. Мимо них, за перегородкой, то и дело вспыхивали лампы, громыхали вагончики, и Леону не раз казалось, что они катятся прямо на него. Наконец достигли третьего штрека, подрядчика Кандыбина, и Чургин исчез в низком подземном коридоре.

Подрядчик Кандыбин, пользовавшийся особым расположением штейгера Петрухина, испробовал все средства, чтобы привлечь на свою сторону грозного доверенного самого хозяина, но ничего не добился, а, наоборот, на днях потерял одну лаву. Сейчас Чургин хотел убедиться, достаточно ли внешних причин, чтобы вовсе отстранить его от работы в шахте.

Леон с непривычки почувствовал в ногах усталость и сел отдохнуть в стороне. Недалеко от него на чугунных плитах стоял молодой шахтер с проволочным крючком в руке — помогальщик, и, видно, кого-то ждал.

Снизу пригнали порожняк. Сменив помогальщика, молодой шахтер зацепил вагончик длинным крючком, повесил лампу на пояс и потащил его наверх, до следующего штрека. Лампа его неудобно болталась у ног, копоть била в лицо, а он, помогая двум рабочим, только отворачивал голову и, как ломовая лошадь, обеими руками тащил тяжелый деревянный вагончик.

К Леону подошел коренастый, круглолицый помогальщик нижнего штрека. Он все еще тяжело и громко дышал и утирал рукавом потное лицо.

— Курево есть, браток? — спросил он.

— Это ты сейчас притянул вагон? — в свою очередь спросил Леон, подавая ему пачку папирос.

— Я самый. А ты что — новичок?

— И тебе не тяжело тащить эту махину в такую кручу? — не отвечая, допрашивал Леон. — Это ж бычачье дело.

Осторожно вынув из пачки две папиросы, шахтер одну спрятал в фуражку и, прикурив другую, с гнетущей тоской в голосе сказал:

— Эх, брат, ежели брюхо просит — и черту рога крутить согласишься, лишь бы полтинник дали. Шить-то ведь хочется? — А-а, да что толковать, — он досадливо махнул рукой и пошел на свое место, вниз по уклону.

Из штрека пригнали груженый вагончик. Пожилой рабочий, плитовой, крикнул парню, который разговаривал с Леоном:

— Мартынов, пособи спустить, все одно так возвращаешься.

— А ты привяжи его за бороду и валяй заместо прогулки.

— Ну, не дури, у нас человек не вышел чевой-то.

— А пошли вы все… к черту! — отмахнулся Мартынов и направился вниз по уклону.

Шахтер сплюнул от злости, выругался и помог спускающемуся направить вагончик на рельсы.

— Затормози на два колеса, — приказал он молодому шахтеру в рыжей, подпоясанной веревкой, свитке.

Тот вставил ломик в заднее колесо, толкнул вагончик вниз по уклону и двинулся следом за ним, придерживая, чтобы не разошелся. Но ломик, видимо, был вложен неправильно, он тотчас же выпал из колеса, и вагончик покатился по уклону с такой быстротой, что шахтер побежал. Все чаще и чаще перебирая ногами, он всей силой тащил вагончик назад, стараясь умерить ход, но силы эти были неравны: сорокапудовый груз стремительно мчался вниз, наполняя уклон тревожным гулом. Плитовой дал сигнал вниз, в коренной штрек.

— Забурится, нечистая сила. Ну, ладно, паршивец! — погрозил он Мартынову.

Мартынов шел по уклону. Чувствуя неладное, он посторонился, прижался к обшивке людского ходка, и в это время вагончик поровнялся с ним… Бежавший сзади рабочий на миг отстал от вагончика и, споткнувшись о шпалы, кубарем покатился по рельсам.

Тогда Мартынов бросился за вагончиком, крючком успел зацепить его за край и через секунду, изловчась поставить ноги на рельсы и рискуя изувечиться, уже скользил следом за ним, всем телом подавшись назад и таща его к себе. Вскоре вагончик стал. Мартынов затормозил его и подошел к сидевшему на рельсах парню в свитке.

— Не убился?

Молодой шахтер молча показал ему ладонь: на ней были два зуба. На лбу и на лице его чернели ссадины, изо рта шла кровь.

— Левая нога чего-то, — тихо сказал он, силясь встать, и не мог: нога была вывихнута.

Леон вернулся на прежнее место, глубоко потрясенный и злой на Мартынова за то, что тот отказался помочь товарищу.

У ног его робко журчал ручеек. Он вытекал из штрека, здесь, на углу его, сворачивал в уклон и, прячась у пласта, неприметный, торопливо сбегал вниз, увлекая собой мельчайшие сверкающие пластинки угля.

С дубовой стойки, наклонясь, смотрел желтый, как неживой, грибок на тонкой ножке. Неожиданно откуда-то на него свалился шальной камень, и грибок упал.

Леон взял грибок, с улыбкой потрогал пальцем его желтую головку и бережно положил в карман.

3

— Который здесь Леон будет? — громко окликнул вышедший из штрека рабочий.

— Я.

— Илья Гаврилыч наказал провести тебя до артельских уступов… Пошли, тут недалече, сажен с полсотни, — торопливо сказал рабочий и направился вверх по людскому ходку.

Леон последовал за ним.

С минуту шахтер молчал. Юркий и низкорослый, он шел вверх так быстро, как если бы это было не подземелье, а знакомая дорога, и Леон еле поспевал за ним.

— Не отставай, не отставай, чай не по канату идешь, а по земле, — торопил он. Потом заговорил о Чургине: — Видел, как ребята спущают и подымают вагоны? Так вот, Гаврилыч и придумал: там, в самом верху, — указал он лампой куда-то вперед, — строится барабан. И будет этот барабан, вроде как лебедкой, доставлять в штреки порожняк и спущать уголь… Умная голова. Ты его давно знаешь? — неожиданно спросил шахтер. — Аль родня какая, так ты не кройся, я свой человек.

— Так, знакомый.

— По голосу слышу — брешешь. Ты, брат, извиняй, я напрямки люблю… Ну, да все равно. Что он об нас хлопочет, это всяк тебе скажет.

— А вы о нем?

— Во! Знамо дело, родня он тебе. Да… Ему об нас сподручней, потому он голова всему делу тут, — Шахтер остановился, посмотрел на Леона, приподняв лампу к его лицу, и с недоверием проговорил: — Да ты свой ли, парень? Не видал я тебя чевой-то нигде.

— Что, здорово на наказного атамана похож? Вот тебя я что-то и впрямь нигде не видел.

Шахтер рассмеялся.

— Э-э, брешешь? Меня тут всякий знает. Я Козловский, — с гордостью сказал шахтер, ткнув себя пальцем в грудь.

Восточная лава подрядчика Кандыбина, где теперь была артель, разрабатывалась давно и ушла от уклона Саженей на сто. Штрек ее был едва подорван, низкий, и Леону приходилось нагибаться чуть ли не вдвое, чтобы предохранить голову от ушибов. Тем не менее он раза два ударился головой так, что в глазах замелькали искры.

Наконец впереди блеснули лампы, послышались голоса рабочих.

— Добрались? — раздался где-то рядом голос Чургина. — А то я хотел идти разыскивать.

Леон сел на груду угля, облегченно протянул ноги и, сняв картуз, пощупал голову.

— Ну и дорога, черти б по ней ходили! Рост еще у меня такой, для этих нор неподходящий.

— Да и у меня рост — ребятишки бывало дразнили: «Дяденька, достань воробушка». А вот шишек пока не набил. — Чургин тоже снял фуражку и, щупая голову, подмигнул рабочим. Те засмеялись, шутливо заговорили:

— Наши черти умнее ваших: их сюда калачом не заманишь.

— Это попервости так, шишку одну, а туда дальше — и всю голову разобьют.

В конце штрека, освещаемые лампами, виднелись силуэты рабочих. Там о чем-то спорили крепильщики, размахивая руками. Вот один из них оседлал бревно и озлобленно заработал пилою.

— …Паралич вас, умные больно стали… — донесся его ворчливый голос.

— Не ладится, что ли, Василь Кузьмич? — крикнул Чургин, но крепильщик, не отвечая, продолжал пилить и ворчать на своих помощников.

— Это не Василь Кузьмич, а настоящая свекруха. Опять, видно, не по его сделали.

Из квадратного отверстия в стенке штрека, из печки, показался саночник. Он полз на четвереньках, руками хватаясь за стенки и тяжело дыша, а висевшая у него на шее лампа чадила в лицо керосиновой гарью. Слышно было, как сзади него что-то неприятно скрипело о штыб.

Выбравшись из печки, саночник поднялся, отцепил крючок от задней петли, что была на поясе, продел его в переднюю петлю и, вобрав живот и обеими руками упершись в стенку штрека, несколько раз телом своим дернул санки к себе. Из уступов выполз длинный, груженный доверху ящик на полозьях.

— Сколько тут? — вполголоса спросил Леон у Чургина.

— Пудов пятнадцать, не меньше.

Саночник высыпал уголь в вагончик, рукавом размазал по лбу капли пота и присел отдохнуть.

Леон взглянул на него и почему-то вспомнил Яшку Загорулькина. «Вот бы кому эти санки. А что ж этот?» — подумал он, задержав взгляд на оголенной впалой груди шахтера.

— Иван, ты уж свез бы разом всю добычу. А то вот опять лезть надо, — не то серьезно, не то шутя сказал Чургин и направился в уступы, сделав Леону знак, чтобы тот следовал за ним.

— Да я, Илья Гаврилыч…

Артельные рабочие начали полушепотом выговаривать саночнику:

— Надо ж тебе навалить столько!

— И в самом-то деле: что, надорваться захотел?

Леон полз неумело, медленно, переставляя впереди себя лампу: мелкие кусочки угля вызывали резкую боль в коленях, и двигаться на четвереньках было невозможно. Тогда он пытался идти гусиным шагом, но головой ударялся о кровлю и волей-неволей опять переходил на четвереньки, в душе проклиная тех, кто «выдумал» шахты.

Чургин был давно уже в уступах и наставлял какого-то рабочего, как надо правильно рубать уголь.

— Ты его немножко скоси, обушок, чтоб под углом пускать можно было, тогда он не будет цеплять. А так через неделю ты до костей руки собьешь.

Обушок был прямой, во время работы зарубщик бил им в подошву уступа, и, чтобы не калечить руки, требовался большой навык.

— И сидеть надо не так, как ты, а вот так, — продолжал Чургин. Потом сел, поджав под себя левую ногу и вытянув правую, и несколько раз вогнал обушок под пласт. Закрепив понадежней зубок и убедившись, что шахтер понял его, он отполз в сторону, где сидел Леон.

— Вот это и есть сердце шахты. Если здесь дело не ладится, будет стоять все, — стал объяснять он Леону, закуривая. — А это — зарубщики, или забойщики, — самые искусные люди шахты. Сейчас они делают зарубы, как у нас говорят, затем подорвут пласт динамитом, потом саночники перевезут уголь в штрек, к вагончикам, а дальше ты видел, — по уклону покатят его в вагончиках вниз и наконец по откаточному штреку к клети и на-гора.

В двух шагах от Леона искрился мощный пласт антрацита. Вдоль него, в тумане копоти, скособочившись, цепочкой сидели зарубщики. Размеренно взмахивая длинными обушками, они метко вгоняли их в зарубные щели у подошвы, при каждом ударе приглушенно гикали натужным, грудным вздохом, как гикают в лесу дровосеки, но звуки эти тотчас поглощались сырым, тяжелым воздухом, и мертвенная тишина подземелья царствовала нерушимо.

— И сколько же можно так намахать за день? — спросил Леон.

— Пока зарубщик сделает пай, то есть подрубит по падению пласта три сажени и по простиранию — аршин. А пласт шесть четвертей… В пудах — это около четырехсот пудов… Тяжелая работа и требует большого навыка. Когда-нибудь, возможно, ее будет выполнять машина, а пока… — Чургин вдруг обернулся. В стороне какой-то паренек неумело бил обушком, и от него, подобно водяным брызгам на солнце, во все стороны летели кусочки угля.

Чургин подполз к молодому зарубщику и стал учить его, как надо держать обушок.

А Леон ощупывал стойки, рассматривал кровлю, и ему-не верилось, чтобы эти дубовые столбики действительно могли поддерживать тысячепудовую тяжесть.

— Сдержат эти дрючечки, земля нас не задавит? — спросил он, когда Чургин вернулся к нему.

— Без человека здесь ни одна крупица не изменит своего положения. Он хозяин здесь: все предусмотрит — все и в порядке будет. Ошибется — катастрофа.

— Нельзя всего в жизни предусмотреть.

— В жизни — не ручаюсь, а в шахте нужно… Ну ты, брат, подожди меня немного. Мы с тобой еще кое-какие достопримечательности шуховские осмотрим, — сказал Чургин и на четвереньках направился в верхний уступ.

Леон посмотрел ему вслед и подумал: «А он еще болеет, хлопочет об этой шуховской шахте, пропади она пропадом! Так, вырос волк в кустах и думает, что они наикраше всего на свете». Обняв руками колени, он так и остался сидеть, наблюдая, как возле зарубщиков сиротливо мерцают коптилки.

Дробный звук обушков робким эхом отзывался в пустоте, глухой перекличкой оживляя выпотрошенное подземелье.

Вверху лавы, будто исполинская лестница, в полумраке виднелись уступы, восходящими рядками чернел лес стоек. Казалось непостижимым, как эти ничтожно тонкие обрезки дерева выдерживают неисчислимую тяжесть породы, которая лежала на них, но они держали тысячепудовые глыбы этой породы, как сваи держат мост через речку. А там, наверху, жили люди, шумели базары, и не слышно было в этом глубоком подземелье ни человеческих голосов с земли, ни скрипа колесного, ни визгливых свистков паровоза. Притаилась обузданная человеком махина — и ничего, никому не боязно. А закапризничай она, шевельнись — и кончится короткий шахтерский век сотен людей.

Семен Борзых, сидевший к Леону спиной, повернулся к нему, осматривая зубок и ощупывая его большим пальцем.

Леон обратил внимание на его большие обвислые усы, на хмурые, спокойные глаза и подумал: «Вылитый учитель тот усатый».

Борзых сменял зубок. Он видел Леона у Чургина, но не подавал виду, что знает его. Нарочито по-чужому скосив на него сердитые глаза, он не то шутя, не то серьезно проговорил:

— Смотришь, как волчонок, у меня учишься, а потом на мое же место заступишь?

Леон с удивлением взглянул на него и грустно улыбнулся. Странно ему было слышать это. а вместе с тем и обидно, что его, новичка, так принял старый шахтер. И, не скрывая своей обиды, он с досадой промолвил:

— Заступил бы ты на мое место, дядя!

— Вона какой ты! А где это место твое?

— На земле.

Борзых снял очки, посмотрел на Леона.

— Да ты, парень, с перцем, оказывается.

Достав из сумки несколько стальных зубков, он выбрал какой поострее и, спрятав остальные, начал прилаживать его к обушку.

— На земле, говоришь, место твое? А вот мое тут. Обушок, копать, над головой — камень, а в кармане — вошь на аркане. Такое твое место было? — Он попробовал новый зубок, укрепил его понадежней и вогнал под пласт.

— Вот ты пришел, другой завтра придет такой же со своего места, а сколько нас выпустит отсюда эта могила? Этого никто не считает. Так я говорю?

Леон молчал.

Как дятлы в лесу ранним утром, шахтеры мерно долбили крепкий пласт антрацита, вгоняли в него зубки все злее, все глубже, словно там, за этой блестевшей толщей угля, было человеческое счастье, и вот все хотели поскорее добраться до него.

4

Чургин поручил Леона старшему конторской бригады крепильщиков Ванюшину.

Василий Кузьмич Ванюшин, низенький и юркий старичок, поглаживая седую брродку, не замедлил с расспросами:

— Тебя ж как кличут, молодец?

— Левка.

— Леонтий, значится… Так. Ну, так вот, Леонтий: ты плотницкое дело знаешь? Постой, — сузив быстрые глазки, всматривался он в его лицо. — Да это не ты, случаем, на гармошке играл на свадьбе этого дурака, как его?..

— Я.

— Ах, паралич тебя, а молчит! — повеселел старшой, как будто близкого родича увидал. — Так мы с тобой знакомые.

— Вы еще тогда вприсядку плясали, — напомнил Леон.

— Во-во. А что, плохо?

— Нет, здорово.

— То-то! — Он подумал немного и деловито продолжал: — Значит, ты плотницкое дело знаешь, сказал? Молодец, это дело должен знать всякий. Сейчас мы зайдем с тобой в третий восточный штрек, а опосля махнем на свет божий за рамами и будем им установку делать. Ты рамы знаешь? Вот они самые и есть рамы, — похлопал он ладонью по толстой дубовой крепи, — А меня ты знаешь? Крепильщецкий старшой я. Зовусь дядей Василем.

Леон рассмеялся и, вспомнив, как дядя Василь шумел на рабочих в артельном штреке, спросил:

— Это вы в том ходу, где артель, ругали шахтеров?

— Когда? Да не в ходу, а в штреке, и не ругал я их, а пошумел малость, чтоб делали как велю. Я, брат, не люблю, когда не по-моему получается. Научись сперва, а то не успел пилу в руки взять, как уж: «Я сам знаю», — передразнил он кого-то. — А это шахта, и ею надо управлять. Потому и шумел. А как же иначе? Вот и на тебя буду шуметь, ежели не так станешь делать.

— Да я еще не знаю, как и делать.

— А ты смотри, как дядя Василь делает, и учись. Я всех учу. Мало ли тут из нашего села, и все мои ученики.

Они спускались по людскому ходку так быстро, что Леон еле слышал голос дяди Василя и все время отставал от него. Дядя Василь пожурил его за медлительность и, умерив шаг, продолжал расспросы вперемежку с рассказами о жизни шахты:

— А откель сам будешь, Леонтий?

— Из Кундрючевки. На Дону хутор такой есть.

— Та-ак… Из казаков, значит, будешь?

Мимо них в уклоне прогремел вагончик с углем. Из-под заторможенных колес его с треском сыпались искры, разнося неприятный запах металлической гари. Следом за вагончиком бежали два молодых шахтера, придерживая его.

— Во несется, паралич его расшиби. Как жигит-станичник ваш — а, Левон?

— Я из мужиков, дядя Василь.

— Намедни вот так бежали ребята за вагоном, ну, а он возьми и забурись, а впереди люди. Убило одного… Из мужиков? Ну, да казака, брат, сюда и золотом не заманишь. Чей же ты там, в Кундрючевке-то?

— Дорохов.

— Та-ак! А отчего ж ты под землю залетел, молодец?

— Нужда заела, дядя Василь. Ты в гору, а она тебя вниз, да так тягаешься с нуждой, как медведь с колодой… Другую жизнь надумал искать.

Дядя Василь помолчал немного, со скрытым унынием повторил:

— «Другую жизнь»… Все мы ее ищем. Чай, с жиру в могилу эту никакой не завернет. Я сам, брат, за другой этой жизнью сюда прилетал… Орловский я, а вишь, куда занесла судьбинушка-матушка?.. Ну, не горюй, Леонтий, будем заодно. Холостой аль того… обзавестись лишними ртами успел?

— Холостой.

— И лучше. Тут самому дай бог прокормиться.

Немного погодя, предупредив Леона, чтоб нагибался, дядя Василь свернул в штрек лавы подрядчика Москвина.

— Тут вода, гляди.

Действительно, через несколько шагов Леон почувствовал под ногами воду. Ее было немного, но подошва штрека имела неровности, и вода задерживалась, образуя лужи. Низко наклонившись, Леон крупно шагал по шпалам, выставив руку с лампой вперед: то и дело он ударялся головой о крепь и наконец остановился на минуту, не в силах идти дальше.

— Постойте, дядя Василь, а то я без головы останусь.

Дядя Василь не мог прыгать по шпалам, так как они были редки, и шел как попало, шлепая по воде сапогами. Остановившись передохнуть малость вместе с Леоном, он стал ругать подрядчика:

— Вот, шельма старая, гляди, как шпалы уложил, а? Как кобелю сигать надо, паралич те совсем. И вода… нельзя было канавку сделать поглубже? А это рази крепь? Какая это рама? — указал он на стойку. — Бабка моя, и та справней выглядит. Ну, погоди, догребется он до тебя, старый, попомнишь тогда мое слово.

— Кто это догребется?

— А Гаврилыч…

До Леона не доходило возмущение старика, но он чувствовал, что старик прав. И гнилая, ненадежная крепь, и лужи воды, иколея из деревянных, обшинованных железом реек вместо рельсов и даже воздух, спертый, пахнущий кислым и древесной плесенью, — все здесь было хуже, чем в других штреках. Но почему дядя Василь угрожает Чургиным и злорадствует, что он доберется до подрядчика? Леону хотелось узнать об этом, но он боялся спросить и только поддакивал своему учителю.

Дядя Василь успел рассказать о случае, когда в прошлом году в этот штрек прорвалась вода из заброшенной шахтенки. Затопив коренной штрек и отрезав выход к стволу, она оставила бы под землей девяносто человек, если бы Чургин не вывел народ через воздушный ход.

— Все обошлось благополучно. Только один новичок от страха сошел тогда с ума. Вскорости, бог дал, помер, в сумасшедшем… Ну, пошли, — неожиданно кончив, заторопился дядя Василь.

Минут через десять впереди, как огоньки цыганского табора, блеснули лампы. Возле них виднелись рабочие. Слышалось, как они о чем-то переговаривались, но голоса их были глухие, беззвучные. Подойдя ближе, дядя Василь бойко поздоровался с крепильщиками, осведомился о делах и с гордостью представил им нового своего ученика: «Сам Гаврилыч препоручил!»

Поймав на себе любопытные взгляды, Леон отошел и сел в сторонке. Возле него, без рубашки, неудобно стоя на коленях, рабочий молотком вбивал в кровлю стальной ломик. Порода сыпалась ему на голову, на спину, но он не обращал на это никакого внимания и продолжал дырявить камень для динамитных бурок. По черной костистой спине его дорожками катился пот, поблескивая на свету лампы.

В самом конце штрека лежал на боку другой рабочий и подрубал пласт, выравнивая штрек. Мельчайшие кусочки антрацита фейерверком разлетались в стороны, били по лицу, но он только жмурил глаза и еще злее клевал обушком антрацитную ленту.

Глухо перестукивались обушки в уступах.

Леон наблюдал за шахтерами-проходчиками и вспоминал хуторских богатеев, разодетых городских господ в лакированных фаэтонах, постановление атамана… Почему так несправедливо устроена жизнь? Кто разделил людей на богатых и на бедных, на счастливых и обездоленных и дал одному белый хлеб, а другому — черный? Почему судьба опекает не всех одинаково? Кормит по-разному? Блюдет по выбору?

Неожиданно Леон почувствовал, как в висках его застучало молоточками и стало душно. Он расстегнул ворот рубашки, несколько раз глубоко вздохнул, но в легких ощущалцсь пустота. Работавший в конце штрека человек вдруг перестал рубать и положил голову на штыб.

Дядя Василь поднял шум:

— Проходчик, кажись, задохнулся.

Шахтера выволокли из кутка, сбрызнули ему лицо водой, а спустя несколько минут он вновь взялся за обушок.

Выслушав наставление дяди Василя, Леон взял в руки пилу, осмотрел ее деловито и по меткам крепильщиков принялся отпиливать концы толстых дубовых бревен, готовя крепь.

Глава четвертая

1

После ухода Леона с хутора жизнь в Кундрючевке вошла в обычную свою колею.

Степан Вострокнутов, надеясь вернуть полпая своей земли, подал на Загорулькика прошение наказному атаману и со дня на день ожидал ответа.

Егор Дубов, вызванный в Новочеркасск по жалобе Нефеда Загорулькина, вернулся с бумагой от окружного атамана, в которой Калине предлагалось дело о ранении сына Дубова и об убытках, причиненных Егором хозяйству Загорулькиных, уладить миром.

Молодежь, пьянствуя и гуляя до зари, бурно доживала в хуторе последние дни и не сегодня-завтра должна была уйти на военную службу.

И только дед Муха не тяготился никакими хлопотами. Он сдал хозяину многочисленные банки варенья, что день и ночь варила бабка Муха, отправил на станцию Донецкую три подводы ящиков с яблоками и грушами, и теперь целыми днями проводил время то возле кабака со стариками, ожидая, не угостит ли какой казачок рюмкой водки, то слушал увлекательные рассказы какого-нибудь охмелевшего проезжего скупщика мехов и кожи, а нет — ходил по степи, выкуривая из нор лисиц и байбаков.

Бабка Муха выбрасывала его шкурки на двор, так как они издавали отвратительный запах, грозилась, что не пустит и его самого в сторожку из-за того, что от его одежды несло так, как будто его самого окуривали. Дед Муха знал ее слабость: нет-нет, да покупал он на вырученные деньги катушку ниток или кусок мыла или обещал подстрелить на суп курочку, но старуха продолжала свое:

— Я как возьму твою оружию поганую да как стрельну по лысине!.. Это ж страм: ходит-ходит и ничего на суп не может добыть, — возмущалась она.

— Вот те крест! Беспременно принесу, — уверял дед Муха и тут же переходил в наступление. — Энтот раз принес — куда дела в три дня? Рази такую дичину так скоро съедают? Да ее благородные едят по святым праздникам, а она… Рыбы ей мало, зайцев мало, курочек мало. Нет бы оружию в порядке блюсти, чтоб стреляла без промаху, так она… Видали такое благородие?

Сегодня день на редкость удачный, и дед Муха, возвращаясь домой, еще в степи предвкушал похвалу старухи за его ловкость и сообразительность.

А случилось так. Шел дождь, ночью ударил мороз, и наутро земля покрылась коркой льда. Дед Муха, боясь, как бы где-нибудь не поскользнуться и не переломить ногу, подковал сапоги железными скобами и пошел на охоту. Едва он вышел в степь, как заметил стайку дроф. Затаив дыхание от радости, он подкрался к хитрой птице и увидел, что она не только не может улететь, так как перья ее обледенели, но даже не в состоянии далеко убежать по обледеневшей земле. С ловкостью молодого парня он стал ловить дудаков и перевязывать им крылья суровыми нитками, раскровянил нос, то и дело падая, и наконец благополучно закончил охоту. Отдохнув, довольный удачей, он, как гусей, погнал шесть птиц по дороге на хутор.

Сад и сторожка его были на краю хутора. Но не прошло и получаса после появления его на улице со своей добычей, как явился к нему сиделец и позвал к атаману. Дед Муха встревожился:

— И с чего б это ему, скажи, вздумалось меня требовать? В толк не возьму.

— А ты две птицы положи в мешок, отнеси ему, вот и весь толк, — посоветовала бабка.

Она сама поймала птиц, положила в мешок, и дед Муха отнес их к атаману.

По дороге домой ему встретился Игнат Сысоич. Подмышкой у него была кожа и две колодки.

— Здорово дневали, Спиридоныч. Я слыхал — тебе бог отару дудаков на двор пригнал? Скорей режь, — посоветовал Игнат Сысоич, — а то всех Калина заберет.

— Пойдем, глянешь, Сысоич. Полпуда каждый, не меньше. Поймаешь себе, какой сердцу люб.

Дела у Игната Сысоича обстояли неважно. В первые дни, после того, как Загорулькин отнял землю, он пал духом, и Марья опасалась, как бы он не сделал чего над собой. Он плохо ел, ночи просиживал возле печки, одну за другой выкуривал толстые цыгарки и целыми днями пропадал из дому. Уйдет куда-нибудь с утра и лишь вечером явится — усталый, разбитый. А бывал он у Степана Вострокнутова, у своего друга, Фомы Максимова, у других мужиков, просил у них совета, как ему быть. Потом шел в степь, колесил по чужим загонам, по нетронутой целине, и сердце его ныло ют боли. Ведь кругом столько было земли, а у него вот нет ее. Ни сажени. «Ну, что я теперь? Куда я дену свои руки? Ах, боже, боже, за какую вину ты караешь нас?» — думал он, тяжко вздыхая и не знал, что делать. Бросить хутор и идти искать удачи по белому свету он не решался. А если судьба вознаградит его мученическое долготерпение крохой счастья? И, по совету Максимова, он решил вновь заняться чеботарным делом, надеясь заработать денег на аренду земли.

Едва Игнат Сысоич возвратился от деда Мухи с дудаком в руках, как в хату, низко нагибаясь, вошел Егор Дубов.

— Здорово дневали в вашей хате, — несмело поздоровался он и, сняв картуз, поправил большой красивый чуб.

Игнат Сысоич уже привык к частым посетителям — заказчикам обуви, но этот человек зашел к нему впервые за всю его жизнь на хуторе, и он удивился.

— Слава богу, Егор Захарыч. Проходи, садись, — пригласил он нежданного гостя.

Егор сел, достал кисет и предложил на цыгарку.

— Закури, Сысоич, турецкого. Баба в сундуке все держала для духу, а теперь не до того, — невесело проговорил он, и голос его осекся.

После случая с сыном это уже был не тот Егор, от которого с презрением отворачивались старухи и с кем боялись здороваться молодые казачки, не желавшие навлечь на себя недобрую молву хуторянок. Осунувшись, перестав следить за собой, он пятый месяц ходил, как пришибленный, нигде не бывал, не пил и не буянил в доме, и единственной его мыслью было вылечить сына. Что-то изменилось в нем, что-то повернулось в душе, и все неожиданно предстало пред ним в другом свете.

Теперь ему было жалко и сына, и жену, и по-дурному растраченной молодой своей жизни.

Игнат Сысоич осведомился о здоровье его сына, посочувствовал его горю:

— Я слышал, что бабка Загорульчиха с оружием в коридоре стояла, как ты крушил их. Это страсть что за люди! Таки стрелять по детям, а? — тихо говорил он, удрученно качая головой.

Хлопотавшая возле печи Марья послала ему строгий предупредительный взгляд, напоминая, что Егор казак и с ним надо поосторожней. Но Игнат Сысоич не обратил на это внимания.

— Да-а, пятый месяц сынишка лежит, да чи вылежит? — глухо произнес Егор. — Я только об одном жалкую: не подвернулся Нефед мне в тот день, как я во дворе его был. Ну, я еще сойдусь с ним на перекрестке.

— Бог с ним, Егор Захарыч: этим горю не пособишь, а себя загубишь, — сочувственно заметила Марья.

— Мне свою голову не век носить, Алексеевна. На первой войне все одно полетит с плеч за чужое счастье. Казацкая голова — чужая сума, в любой день сымут.

Игнат Сысоич, кряхтя, подложил в печку хвороста, заметил:

— Так-то оно так, парень, а задарма кидаться ею тоже не дело. Ты лучше сынишку вызволяй из болезни.

Егор опять помолчал некоторое время. Игнат Сысоич заметил, что он что-то хочет сказать и не решается, и продолжал:

— А ты бы в город отвез его, в хорошую больницу, — посоветовал он и хотел добавить, что Чургин поможет в этом деле, да Марья опередила его:

— Заедешь к Илюше, зятю нашему, он и поможет устроить в больницу.

— И я хотел об этом. А нет — в Черкасск можно, Аксюта пособит, — подтвердил Игнат Сысоич.

Егор поднял голову, посмотрел на них и не знал, что и говорить от радости. Ведь он за этим-то как раз и пришел! И вот они сами предложили ему помощь.

— Ну, спасибо вам, Сысоич, спасибо, Марья Алексеевна! Спасибо, хуторяне, — растроганно сказал он и встал, не зная, то ли руки пожать им надо, то ли в пояс поклониться. Наконец он пожал руки и поклонился. — Я, по совести сказать, боялся просить: у вас горе было, вас не знал, а самого оно догнало — нашел, где живете. Помогай, Сысоич, а я уже — чем могу. Денег нет, сам знаешь — пару быков пролечил на сынишку, а от пая отрежу десятинки три.

Теперь Игнат Сысоич не верил своим ушам.

— Бог с тобой, да не за что вовсе! Ну, Илюша там или Аксюта, а мы…

— У меня под толокой как раз гуляет три десятины, — продолжал Егор, переминаясь с ноги на ногу. — Бери, и с богом. Надо пособлять друг дружке, оно и горе меньшает от этого.

Игнат Сысоич не знал, куда и посадить своего благодетеля, так что Егору даже стало неловко, что он из пятнадцати десятин пая пообещал три, а не больше, и в душе он был уже согласен прибавить еще две. «Все одно, я всю не обработаю двумя бычатами».

— Может, полбутылочку обласкаем? Алексеевна дудака там жарит, а какая она дичина без беленькой? — предложил Игнат Сысоич, засуетившись, но Егор отказался.

— Дичины можно, а более ничего не надо, Сысоич. Бросил я ее, водку.

— Да оно и хорошо. Я сам в рот не брал, да с Нефедом тогда… — обмолвился Игнат Сысоич и замолчал смутившись.

2

После обеда Игнат Сысоич живо оделся и направился к Максимовым похвалиться своей радостью и попросить Федьку написать письмо Леону. Он шагал быстро, с легкостью, с какой ходил лет двадцать тому назад, и лишь по его сутулой фигуре видно было: нет, не ходить ему больше молодецкой походкой, не расправить широкую, когда-то могучую спину. Жизнь медленно, но неумолимо сгибала его все больше, и нет силы, чтобы помешать этому. «Половку надо приберечь — кобыле на весну, как находка будет. Пшенички десятинки на две еще-б не мешало перекружить — не забыть бы кружало у Фомы захватить. Кобылица, бог даст, до весны протянет, а там травкой подправится», — сам с собой обсуждал Игнат Сысоич новые хозяйственные планы, распределяя обещанные Егором три десятины. Но десятины эти на редкость оказывались малыми, и он мысленно кроил их на половинки, чтобы посеять и посадить всего, без чего нельзя обойтись в хозяйстве.

Проходя мимо дома Загорулькина, он скосил глаза на высокие тесовые ворота и заметил, что кто-то вышел на улицу.

— Здорово дневали, дядя Игнат! — неожиданно услышал он за своей спиной и с неохотой оглянулся. К нему вразвалку, неторопливо шел Яшка. За последнее время он похудел, стал как бы выше ростом, чернявые усики его отросли, выделялись заметней, и от этого он казался старше своих лет.

Игнат Сысоич давно не встречался с ним и обратил внимание: Яшка был одет в суконную тройку, вместо казацкого картуза на нем была черная фуражка, лицо по-городскому выбрито, и, что особенно бросалось в глаза, вовсе не было чуба.

Яшка подал ему руку, сочувственно сказал:

— Постарели вы, дядя Игнат. Скоро белые станете.

— Побелеешь, парень, от такой жизни.

Некоторое время они не знали, о чем говорить. Игнат Сысоич недоумевал, зачем Яшка его остановил, и неприязненно ждал его вопросов, а Яшка обдумывал, с чего начать, чтобы узнать что-нибудь об Оксане.

— Что это ты в праздничном? — наконец спросил Игнат Сысоич и медленно пошел по скользкой дороге. — Или отсрочку новую дали?

Яшка зашагал рядом с ним, опустив голову и заложив назад руки. Носком сапога он лениво бил по отставшим от земли ледяным коркам, и они, дробясь на кусочки и шурша, разлетались в сторону.

— Иду, — не сразу ответил Яшка. — Она мне нужна, как мертвому новая рубаха, служба та. С отцом только что говорил — мол, нельзя ли опять так сделать, чтобы деньги за меня послужили? Ну, старик поначалу задумался было, а потом расходился так, хоть святых выноси: царь… подпора, казаки, почести, — замолол такое, что я ушел. — Яшка говорил без всякого стеснения, и его слова и вольная манера, с какой он держался, удивили Игната Сысоича.

— Ты, парень, что-то переменился здорово. Казак — и не хочет царю служить! Значит, бунтуешь, выходит? Смотри, отец шкуру сдерет за такие речи.

Яшка усмехнулся.

— Минуло это время, дядя Игнат. Он всю жизнь ходит в чоботах, а нынче калоши в моде… Как Левка там, ничего не пишет? — перевел он разговор, желая приблизиться к цели своей встречи. — Он в Новочеркасск подался чи на шахту?

— Пишет, заезжал к Аксюте, а потом на шахту, к зятю уехал.

Яшка рад был, что Игнат Сысоич сам упомянул об Оксане, и, сразу оживившись, перевел разговор на свое:

— Оксана весной кончает гимназию. Счастливая! А я вот сам учусь, книжки разные в Александровске покупаю, да какое это ученье!

— В офицеры выйдешь. Это другим надо горевать.

— Эх, дядя Игнат! — вздохнул Яшка, — Ничего вы не знаете. Имей я образование, я был бы другим человеком! Вот вы недовольны на меня из-за отца, а разве я виноват? Или Аленка: разве она не пошла бы за Левку? У нас своего богатства хватит, даром, что погорели. Отцу все мало, все норовит побольше скопить. А для чего, для какой пользы? Да ты дай мне какой ни на есть капитал, и я раздую его за два года впятеро! И благородно, не так, как он, — дрался с вами и нас опозорил. Оксана, и та меня корила, а при чем мы тут с Аленкой, дядя Игнат? Мы не хотим жить, как он, — и будет по-нашему, — закончил он свою взволнованную речь, и, достав папиросы, предложил Игнату Сысоичу.

Игнат Сысоич был поражен: услышать подобное от сына такого казака — это выходило за пределы его разумения. Ему вспомнилось, как с ним не однажды говорил сам Нефед Мироныч и как он, не подозревая о его лукавстве, горбом расплачивался за свое доверие. Однако, украдкой посматривая на Яшку и вдумываясь в сказанное им, он видел, как Яшка выкладывает душу — смело, не боясь и доверяя ему. «Нет, этот не такой, — подумал он, — по всему видать. А про Оксану закидывает не зря».

— Насчет службы тебе видней, Яков. А насчет отца твоего скажу напрямки: бесчеловечная душа у него. Обидел он меня. Да, выходит, и вам с Аленкой несладко, — сочувственно сказал Игнат Сысоич. — Загубит жизни ваши молодые, и завянете вы, как первоцвет от мороза.

— Аленкина песня спета. Я уйду, и, конечно, все одно отец сделает по-своему… А вам я прямо скажу, дядя Игнат, — Яшка оглянулся вокруг и неожиданно заявил: — Кабы Левка не ушел, обвенчали б мы их тайно, и концы в воду.

— Да ты что, в своем уме? — нахмурился Игнат Сысоич. — Что ты мелешь?

— В своем, в своем, дядя Игнат, и не мелю, не бойтесь. Вы думаете, если бы, к примеру, я любил человека, ну, хоть Оксану, а она меня, и вы делали б то, что делает мой отец, так я бы ждал, пока вы согласитесь? Ей-богу, увез бы и тайно повенчался.

«Вона куда клонится дело, парень! Так бы и говорил», — понял Игнат Сысоич и добродушно усмехнулся.

— За чем же остановка? Что до меня, так хоть нонче за руки и в церкву. Мне, что ли, с тобой жить?

Яшка смутился: ему была приятна такая откровенность; но он не знал, о чем говорить еще, и стал прощаться.

— Это я к примеру сказал, дядя Игнат. Не подумайте…

— А если и подумаю, так что ж с того? — лукаво спросил Игнат Сысоич.

— Ну, прощайте, дядя Игнат, — заторопился Яшка. — Я скоро уеду отсюда. Кланяйтесь Левке, Оксане. Знайте, Яшка не Нефед Мироныч. Если вызволите Аленку — спасибо. А вернусь — в долгу не останусь. Мы тогда не так дело поведем.

Выхватив из кармана какую-то бумажку, он обеими руками схватил руку Игната Сысоича, крепко пожал ее, со словами:

— Не вернусь — добрым словом помянете! — и быстро пошел по улице, направляясь в степь.

Игнат Сысоич посмотрел ему вслед и покачал головой. Потом, почувствовав в руке бумажку, развернул ее и вздрогнул от изумления, не веря своим глазам: в руках у него был двадцатипятирублевый билет.

Он испуганно взглянул на шумевшую неподалеку детвору, на черные окна хат, на видневшуюся крышу дома Загорулькина и хотел догнать Яшку, думая, что он ошибся, но тот был уже далеко.

Пугливо озираясь, еле переводя дыхание от радостного волнения, Игнат Сысоич спрятал деньги и свернул в переулок. Неожиданный подарок Яшки опять изменил все его планы. Теперь он мог купить хорошего быка, коня-дончака, или корову-симменталку, или тридцать пудов пшеницы. И ему сразу захотелось купить все это, и он уже думал о том, как будет жить завтра.

— Да тогда ж и горе можно покатить! Фу-у, боже мой, я как все одно пьяный сделался, — вздохнул он, поднявшись на холм, и остановился, потный, возбужденный.

Внизу перед ним раскинулся хутор. От гололедицы весь он — и низко наклоненные, к земле, расщепленные и сломанные деревья, и крыши хат, и каменные изгороди, и сам земля — все сверкало ослепительным светом. Казалось: не хутор то был внизу, у речки, и не деревья и хаты во льду, а стеклянный сад кто-то рассадил ночью на месте Кундрючевки, и вот он горит в закатных лучах солнца и сверкает разноцветными огнями.

Никогда еще не видел Игнат Сысоич такого блеска, и щурил глаза, и не мог насмотреться на это необычайное, сказочное зрелище.

А Яшка шел по степи. Перед его глазами блестели поникшие стебли обледеневшей полыни, хлестали его по ногам, а он, не обращая на них внимания, все шел и шел вперед, сбивая сапогами тяжелый их покров, кроша его на мелочь, и льдинки звенели от его ударов и рассыпались по земле сверкающими брызгами.

От стеклянного шороха кустов, покачивающихся на ветру, в ушах у него стоял мягкий перезвон. Вспомнилось ему, как летом, в саду, он был с Оксаной, обнимал ее, как катался с ней в станице на каруселях и как тогда стоял над головой такой же приятный звон стекляшек. И он вновь и вновь мысленно возвращался к Оксане. Несомненно, Игнат Сысоич расскажет ей и Леону об этом четвертном билете, как, очевидно, рассказал о золотой пятерке, и передаст о сегодняшнем разговоре. Но достаточно ли этого, чтобы расположить ее к себе? Яшка понимал, что все это в сущности пустяки. Что еще надо сделать, чтобы завладеть сердцем Оксаны, расположить к себе Леона, Чургина? Много, много надо сделать. И Яшка вздохнул: «Мало у меня денег — вот беда! Деньги — это главная сила в жизни. Дай я им три — пять катеринок, и все они были бы у меня в руках. Нет, любой ценой надо избавиться от этой дурацкой службы. Надо поговорить еще раз с отцом и сказать кое-что на понятном ему языке».

Долго колесил Яшка по степи, а когда вернулся домой, было уже совсем темно и в окнах хат светились красноватые огоньки.

3

Загорулькины только что поужинали. Нефед Мироныч, встав из-за стола, прошелся по комнате, ковыряя спичкой в зубах и громко икая. Дарья Ивановна с Аленой убирали со стола. Настроение у всех было подавленное. Ведь Яшке вскоре уходить на службу, а он опять поругался с отцом и даже не идет домой.

Яшка пришел угрюмый. Не спеша он снял фуражку, молча помыл руки, причесал свои черные волосы и сел за стол.

— Мамаша, налейте мне борща, — глухо сказал он.

Нефед Мироныч налил стакан вина и поставил его перед Яшкой, незлобно проговорив:

— Где это тебя носило? Чи с милой прощался?.. Пей, на службе не балуют им.

Яшка, отодвинув стакан в сторону, принялся есть борщ.

— Не приучайте, — не сразу ответил он. — А то как раз в одних штанах помру, как дед.

Нефед Мироныч смолчал. Сняв чирики, он лег на кровать, заложил руки под голову. «Злой, паршивец, весь в деда вышел», — подумал он, бросив на Яшку хмурый взгляд.

Дарья Ивановна собрала со стола крошки хлеба, спросила у Яшки, не холодный ли борщ, и придвинула к нему вино, сделав знак, чтобы он выпил. Но Яшка опять отодвинул стакан.

Некоторое время прошло в напряженном молчании. Алена торопливо убрала посуду, подмела пол и бросила, мусор в печку. Что-то шепнув матери, она покрыла голову серым пуховым платком и ушла к бабке в землянку.

Дарья Ивановна не прочь была последовать за нею, но опасалась, как бы у отца с Яшкой не вышло драки, и стала мелом подбеливать печку.

Яшка ел быстро и мало, отказался от квашеного молока и, поднявшись из-за стола, стал одеваться.

Нефед Мироныч задержал его.

— Садись, поговорим, — сказал он и тяжело поднялся. Глянув через спинку кровати, выпито ли вино, он остался сидеть на перине, свесив ноги и щупая поясницу, и заговорил глухим голосом — Вот на днях проводим тебя на службу… Ох, боже ж, как колет! — болезненно искривил он лицо.

— Давай отрубей напарю, Мироныч, опять простыл небось, — с готовностью засуетилась Дарья Ивановна, видя, что дело идет к миру.

— Напарь житных… Уйдешь ты на четыре года, может и «прощай» батьке не скажешь, — продолжал Нефед Мироныч. — А вернешься — гляди, и косточки батькины сгниют, и добро все пеплом за ветром пойдет. Вот я и хочу погутарить по-семейному… Куда ты думку больше держишь — в офицерья или по хозяйству пойдешь, когда, бог даст, отслужишь? А может, жениться хочешь, да таишься от нас с матерью? Одним словом, я за тобой давно примечаю: какой-то ты не такой стал, сынок, как летошний год, к примеру. Дуешься, таишь все от нас. Чем я тебя обидел? Говори напрямки, не бойся. Может, я на самом деле не так делаю и обижаю вас с Аленкой? Она ить с тебя примеры берет. Видал? Ушла и хоть бы слово сказала.

Он зашаркал по полу чириками, норовя надеть их на ноги, грузно встал и, принеся из горницы почти полную четверть, стал переливать в нее вино из стакана.

— Купил на проводы, мол, выпьем — по-семейному, а ты и в рот не хочешь брать… Эх, Яшка, Яшка! Надеялся я на тебя, как на каменную гору, а выходит ты… Тройку носишь, даже картуз не казацкий! Чуб даже… — не договорил он и понес четверть в горницу.

Яшка стоял у двери, опустив голову и гладя рукой по черной кашемировой своей фуражке. Настроение у него было и без того подавленное; ему хотелось уединиться, еще раз обдумать свои планы и тогда уже поговорить с отцом окончательно. До призыва оставались считанные дни, надо было торопиться, быть может, придется ехать в Новочеркасск к Оксане, если отец не согласится хлопотать об освобождении от военной службы, а он вот тянет за душу одними и теми же вопросами. Что ему отвечать? Ведь Яшка днем ясно сказал отцу, что не хочет идти на военную службу и просит его помочь откупиться, что он смотрит на жизнь своими глазами и устраивать ее будет по-своему. О чем же еще говорить, если отец не согласен с ним?..

— Мы с вами, батя, не сговоримся. Сегодняшний день меня убедил в этом окончательно.

— День днем, а это вечер. В чем же мы с тобой должны сговориться? От службы хочешь увильнуть? — хмуро, но примирительным тоном спросил Нефед Мироныч и сел на табурет, прислонясь спиной к печке.

— Да.

— И чтобы отцы сынам не перечили?

— Да.

— И чтоб я брал в зятья всякую шантрапу?

— Не вы, чтоб Аленка сама выбирала. Ей жить, а не вам…

— Так, так… Умные советы образо-о-ованного сына, — насмешливо протянул Нефед Мироныч. — Казацкие речи слышу — нечего сказать. И это говорит молодой Загорулька! — многозначительно поднял он палец и раздраженно загудел: — Страмотницкая душа! Может, отец должен за тебя спину гнуть, унижаться перед всякими али деньги давать, чтобы сына освободили от его святого долга, от службы?

Яшка надел фуражку, намереваясь оборвать этот бесполезный разговор, но задержался на минуту, посмотрел отцу в лицо острым взглядом и заявил:

— Вас исправит могила, батя. Вы никогда не поймете меня, никогда не согласитесь со мной, а я тоже с вами не соглашусь. Скажите прямо: можете вы устроить опять так, чтобы меня не взяли?

Нефед Мироныч крепился. Он молча прошелся по комнате, заложив руки назад.

— Можете дать мне до отдела пять тысяч рублей? — продолжал Яшка, на всякий случай следя за ним, чтобы не ударил.

— Сколько?

— Пять тысяч рублей. Останусь — через два года верну вам десять тысяч… Пятнадцать тысяч, если на то пошло! Дайте только мою долю.

Нефед Мироныч захохотал, подбоченившись, и весело прошелся по комнате.

— Из моего же добра и мне тысячи. Ха-ха-ха!.. Я ему выделю пять тысяч, а он возвернет… слышь, мать? — обернулся он к сидевшей на лавке Дарье Ивановне, — аж целых десять тысяч. А на другой день… ох, уморил! — смеялся он, присаживаясь на кровать, — а на другой день к отцу прибежит — дайте, мол, еще, батя, сдыхать приходится!

Яшка высокомерно тряхнул головой, натянул на лоб фуражку и гордо выпрямился. Глаза его засверкали, и Нефед Мироныч не мог удержаться от похвалы. «Офицер! Генерал настоящий!» — подумал он.

— Я с вами не для смеха говорю, отец, — по-чужому, строго сказал Яшка. — Пять тысяч, что вы дадите мне, останутся у меня, но я сделаю им такой приплод, что они через три года приведут мне не пять, а двадцать тысяч. Тридцать, если хотите знать! Дайте мне ваши двадцать тысяч, что без дела лежат в банке, и я на ваших глазах через два-три года сделаю из них двести! У вас же они приносят в год сотни дырявых рублей.

Эх вы… старый Загорулька! — усмехнулся он и, цокнув щеколдой, вышел.

Тут уж Нефеду Миронычу было не до смеха. Он нетерпеливо заерзал на перине, замигал глазами, обернулся к жене, как бы проверяя, не спит ли он.

— «Дырявые сотни». Пять тысяч, двадцать тысяч, двести тысяч… — повторял он Яшкины слова. — Постой, как же это — двести тысяч? Откуда, каким родом? Нет, или он сумасшедший, или я дурак.

Он вскочил с кровати и закружил по комнате, босой, в длинной рубахе, выпущенной из-под жилета.

— Двести тысяч! Двести ты-ы-сяч, шутка?! Да это ж мир можно купить с потрохами!

Закипел чайник, брызгая на раскаленную плиту. В комнате запахло сырой глиной, паром. Дарья Ивановна отставила чайник в сторону, спросила:

— Сейчас запарить отруби, Мироныч?

— Отвяжись с отрубями своими!

— Ты ж сам велел, житных еще сказал…

— Да пропади они пропадом житные, пшеничные и какие там еще! — рассердился Нефед Мироныч; бросив взгляд на дверь, где только что стоял Яшка, он спросил: — Ты слыхала?

Дарья Ивановна насыпала отрубей в макитру.

— Ничего я не слыхала, а отрубей я все одно запарю.

— Ой, боже ж наш милосердный, — охватил Нефед Мироныч голову и сел на кровать, — и на что ты сотворил эту породу дурную, непонятливую? Она не слыхала!

— Про двести тысяч слышала, не позакладало, — невозмутимо ответила Дарья Ивановна.

— А-а, слышала? Но ты их в руках не держала, тысячи эти, и ты ничего не понимаешь! Двести тысяч… за три года, а? А я в хороший год две тысячи возьму чи нет. Господи, да что ж это делается? Нет, брешет, улестить хочет. Обманет, истинный бог обманет! Он хитрый, хитрый, паршивец.

— Яшка не обманет, Мироныч!

— Не обманет? — как на пружинах обернулся Нефед Мироныч в сторону Дарьи Ивановны и, помолчав немного, заговорил более спокойно, задумчиво, как бы рассуждая с собой: — Да-а. В таких делах отца не обманывают. Я знаю, об чем он толкует. И он это сделает. В жилу вытянется, а на своем настоит! Отмер на ветряке… настоял? Настоял. В лавке на свое повернул? Повернул. Косарей объегорил? Объегорил. А уж все другое непременно сделает. Этот заставит не токмо сотни бежать к нему во двор, — сами камни перед ним затанцуют вприсядку и обернутся в золото. Вот он какой, мой сын! — поднял он палец кверху и слегка ударил себя ладонью по голове. — А я… Эх, дурак старый! Пятиалтынный на целковый наживал и благодарил бога — «счастье». Ха! Какое это счастье?

Дарья Ивановна мало поняла, но почувствовала, что сейчас как нельзя лучше можно уговорить Нефеда Мироныча сделать так, чтобы Яшка остался дома, и не замедлила этим воспользоваться.

— Да ить ему на службу, считай, через неделю надо! Может, на самом деле, отец…

Нефед Мироныч не дослушал ее.

— К дьяволу службу! Дураки нехай идут, у каких вилки капусты на плечах, а не головы. — Он подошел к Дарье Ивановне, расставив босые ноги, негромко сказал: — А наш сын не пойдет на службу. Слышишь? Это я говорю. Ни перед чем не стану, а откуплю такого сына!

— Не пойдет? Взаправду? А как же ты это сделаешь, Мироныч?

— Как? — Нефед Мироныч так же, как Яшка за несколько минут перед этим, гордо выпрямился: — Старый Загорулька купит всех! За тысячу… за пять тысяч! Но зато новый Загорулька будет покупать их за гривенник, и за это они не только за версту картузы с белыми кокардами будут ломать перед ним: они деньгу в его кошель начнут поставлять и на часах возле него стоять будут! Это я тебе говорю, старый Загорулька! — высокомерно произнес он, слегка ударив кулаком себя в грудь. — Зови сюда Яшку!

4

Алена помогала бабке прясть. Придерживая самопрялку, она тревожно ловила малейший шорох во дворе, ожидая, что вот-вот чуланная дверь на крыльцо гулко распахнется и из нее с воплями выбежит мать. Но на крыльце никто не показывался, в окне дома попрежнему мирно светился огонек, и лишь блеяние какой-то овцы в отарнике да сонливый лай волкодава нарушали тишину ночи. И снова она томительно вздохнула: «Уйдет он — тогда конец! Господи, хоть бы все хорошо обошлось!» В ее сердце еще теплилась искра надежды на то, что Яшка останется дома.

У каганца, возле стола, шатаясь, пряла маленькая, высушенная, как гриб, старая Загорульчиха. Почерневшая от времени девичья самопрялка ее, казалось, вот-вот рассыплется: она тоже шаталась, скрипела в каждом соединении, и от одного древнего вида ее тоскливо становилось на душе.

Алена наблюдала, как проворно бабка выдергивала из кудели тончайшие волоски шерсти, как, слегка прищурясь, вовремя замечала узелок на нити и убирала его, крутила нить двумя желтыми, словно воск, тонкими пальцами, часто поплевывая на них, и дивилась: прожила бабка три четверти века, а работает с ловкостью девушки, да еще на такой самопрялке, где почти все части перевязаны суровьем и ржавой проволокой.

— Бабушка, да вы б ее хоть смазали, а то вам тяжело. Давайте я смажу.

Бабла остановилась передохнуть, поднесла нить ближе к каганцу и сказала:

— Я надысь мазала ее, а она опять скрипит. Так и сала не напасешься.

Алена все же стала смазывать самопрялку и шутливо заметила:

— Ее, бабушка, на полати давно закинуть надо.

Бабка обиженно возразила:

— Богатая какая объявилась… Она еще тебе в приданое сгодится. Наживи свою, а тогда хоть ломай ее, твоя воля.

Алена умолкла, не желая сердить бабку, но та, растревожившись, уже не могла остановить поток своих упреков и наставлений:

— Все вы богатые теперь стали: то на полати, другое под стенки. А мы с дедом с прялки этой все хозяйство зачали и дурака отца твоего в люди вывели.

— Да я шутейно сказала, бабушка.

— Шутейно… Знаем, как вы шутейно сказываете с Яшкой, — внезапно перевела бабка разговор, косо глянув на внучку, — Смотрите, как бы жизня над вами не подшутила…

Алена насторожилась. Поднявшись, она бегло глянула в сухое морщинистое лицо бабки, на белеющие из-под чепца волосы и, ничего не ответив, села за свою самопрялку.

Заметив, что внучка нахмурилась, бабка некоторое время пряла молча, потом примирительно заговорила все тем же, немного грубоватым голосом:

— Все мы такими были. Норовились, как молодые кобылы, морды от суженого воротили, а век прожили, дай бог каждому так: сыты, пьяны и завсегда копейка была в кармане.

Алена глубоко вздохнула. Она знала, что бабка говорит неправду, что жизнь ее была вовсе не так хороша. Почему же она не осуждает свою жизнь, не жалеет о своих молодых годах? «Значит, так заведено», — подумала Алена и сочувственно сказала:

— Эх, бабушка, бабушка! Не так говорите вы, как сердце велит. Сладкая, видать, жизнь ваша была, раз дедушку чужие люди под стенкой нашли, а вы и в могилу, должно, с прялкой уйдете. Вы ж сами говорили маме, что никогда дедушку не любили, проклинали его и даже в монастырь хотели уйти. А мне советуете жить, как жили сами. Какая у вас радость была в жизни? Никакой у вас не было радости.

Бабка не проронила ни единого слова. Только нить в руках ее все чаще путалась да быстрее вращалась катушка и глухо дребезжала.

Вскоре самопрялка вновь заскрипела отрывисто, будто всхлипывая, и было в этом звуке что-то похожее на жалобный человеческий голос.

Через пять дней Нефед Мироныч привез бумагу от окружного атамана, в которой было сказано, что казак Яков Загорулькин освобожден от военной службы по состоянию здоровья.

Яшка обсудил с отцом денежные дела, и Нефед Мироныч не стал таить: в банке у него было тридцать тысяч рублей да десять в сундуке. Яшка попросил у него пока тысячу рублей и стал собираться в Александровск к купцам, с которыми он намеревался начать свое дело.

— Может, вдвоем съездить? Купцы — народ ушлый, надо ухо востро держать, — с готовностью предложил Нефед Мироныч свои услуги, но Яшка отказался от помощи и попросил только дать ему несколько адресов.

Алене Яшка сказал:

— Собирайся… мне советчицей будешь в покупках.

Нефед Мироныч промолчал.

А Игнат Сысоич и Марья все обсуждали, что им делать и как жить дальше. Нежданный подарок Яшки вначале обрадовал их, но Игнат Сысоич передал свой разговор с Яшкой об Оксане, и все стало понятным.

— Ох, сдается мне, этот Яшка наделает нам дела, Сысоич, — с беспокойством проговорила Марья. — Ты думаешь, он задаром такую деньгу отвалил?

— Ну, давай я отнесу Нефеду. А то и на самом деле, как бы они за шкуру не зашли, целковые его.

Долго советовались они, как быть, и все же решили оставить Яшкины деньги и пустить их в дело, чтобы не растратить по пустякам. Игнат Сысоич, потерявший веру в самого себя, а не только в других, не особенно большую надежду возлагал на Егора и его землю. Мало ли что может обещать человек, когда у него такое горе? А если и впрямь даст земли, то много ли можно посеять на трех десятинах, чтобы быть сытым, и обутым, и одетым?

Вскоре Игнат Сысоич поехал в станицу на базар, прикупил необходимого чеботарного инструмента к имевшемуся старому, раздобыл кожи и с увлечением принялся за прежнее сапожное ремесло.

Глава пятая

1

Леон постепенно стал привыкать к новой своей жизни и забывать о хуторе. Пристрастившись к книжкам, он много читал, расспрашивал у Чургина о непонятном, и жизнь его потекла по-новому. И шахтеров он уже не считал последними людьми на свете и не чуждался их, а с дядей Василем у него завязалась такая дружба, что некоторые принимали их за отца и сына.

Целыми днями путешествуя с Леоном по штрекам и уступам, дядя Василь каждый раз находил для него что-нибудь новое, поучал, как в каком случае надо поступать, иногда припоминал какую-либо грустную историю, связанную с тем местом, где производились крепежные работы, и странно: начав о чем-нибудь, он никогда не доводил рассказ до конца, торопливо обрывал его, увлекая работой крепильщиков и незлобиво покрикивая на них. И было похоже, что он умышленно недоговаривает, давая им самим осмыслить рассказанное.

Однажды дядя Василь рассказал о случае, когда сорвавшийся с верхних плит груженый вагончик настиг в уклоне шахтера, и тому отрезало ногу. Леон мысленно представил себе несчастного, но дядя Василь тут же поспешил свести трагизм своего рассказа на нет.

— Ну, его, значится, ребята под руки берут, мол, пособить, а он в одну душу горланит: подай мой лапоть — и все тут. Это отрезанную ногу-то! Ну, что ты с ним будешь делать. Ребята думают: на кой ляд тебе лапоть паршивый теперь? А у него, оказывается, в лапте-то банк велся, золотой в онучах заделан был, паралич его расшиби насовсем…

И шахтеры смеялись.

— Ну и нашел? — спросил Леон.

— Чево? — непонимающе глянул на него дядя Василь, как будто не он и рассказывал.

— Да золотой?

— А-а. Где там? Шахтер кровью истек, а золотой побег к хозяину, — равнодушно ответил он и следом за этим пожурил Леона: — Чего ты режешь ее, такую худую? Поставим, а завтра народ придушит… Вон ту давай! — указал он на толстое бревно, для штрековой стойки.

Так Леон и постигал работу. Днем ему рассказывал о ней дядя Василь, вечером — Чургин. Но Леон заметил: Чургин что-то особенно интересуется тем, как Леон понимает прочитанное в книгах. А однажды сказал:

— Вот что, брат: до сих пор ты читал романы по своему усмотрению. Это нужное дело, но этого мало. Возьми вот эту книгу, прочитай ее, а потом расскажешь, как ты ее понимаешь.

Леон взял книгу и прочитал:

— «Войнич. Овод»… Мне про оводов читать? Да я тебе и без книги расскажу про них, как они скотину мучают, — искренне сказал он, но Чургин настаивал на своем:

— Прочитай и расскажи. Срок — неделя. Осилишь?

Леон пожал плечами и ничего не ответил. На следующий день он пришел с работы угрюмый и заявил сестре:

— Больше я в шахту не полезу.

Варе не понравились слова Леона, и она решила поговорить с мужем, но едва Чургин возвратился с работы, как Леон сам обратился к нему:

— Переведи меня, Илюша, на другую работу, а то как бы я совсем не распрощался с могилой этой, с шахтой. — Он сидел на скамейке возле печки, насупив брови и чадя цыгаркой, и видно было, что он действительно мог поступить так.

Чургин посмотрел на него спокойными глазами.

— Рано ты, брат, прощаться собираешься.

Леону неловко стало за свою горячность, и он более спокойно сказал:

— Переведи меня на второй горизонт камеронщиком. Мне нравится работать возле машины.

— С этого бы и начал, — удовлетворенно усмехнулся Чургин. — А крепильщика я из тебя и не думал делать. Я попросил дядю Василя заняться с тобой до поры, когда ты немного освоишься с шахтой. Вообще же ты будешь работать лебедчиком. Моя лебедка скоро начнет действовать.

Леон с радостью пошел на новое место. Чургин обстоятельно рассказал ему, как надо ухаживать за насосом, как он устроен, велел все это записать и поначалу сам наведывался к нему в камеронную раза два-три в день. И постепенно Леон освоился с новым делом. К этому времени работы на втором горизонте значительно продвинулись вперед. Управляющий шахтой, инженер Стародуб, точно выполнял свое обещание хозяину. Он часто сам спускался в шахту, то и дело вызывал Чургина и Петрухина, проверял ход работ, торопил. Но Чургин и без этой) делал свое дело: в короткий срок был пройден квершлаг от первого горизонта, новый откаточный штрек, и зарубщики уже начали нарезать уступы. Быстро шло углубление ствола до второго горизонта, и лишь новый, второй ствол проходил медленно — песчаник уступал только динамиту.

Штейгер, каждый день выслушивая нелестные замечания Стародуба, обещал ускорить проходку ствола и сам с каждым днем свирепел все больше, вымещая злость на десятниках и рабочих.

Леон хорошо изучил второй горизонт. Ведя здесь с бригадой дяди Василя все крепежные работы, он знал тут каждый закоулок, привык ко всему и в камеронной обосновался, как у себя дома.

Камеронная, вырубленная в стене нового уклона, в двух саженях от первого откаточного штрека, была довольно просторна, кругом обшита вершковыми досками. Леон придал ей некоторый уют: в углу пристроил полочку, поставил на нее хуторское свое благословение — иконку Пантелеймона, и подвесил перед ней чадящую черной гарью коптилку. Дядя Василь не понимал: то ли это сделано из религиозных чувств, то ли его ученик насмехается над святым угодником.

— Ты что это святого подкуриваешь? Гляди, обидится, — шутил он, но Леон неожиданно сказал:

— Пускай нюхает шахтерский дух, проворней будет перед богом поворачиваться и за нас хлопотать.

Работа в камеронной была спокойной. Насос работал ровно, без перебоев, хлопот больших не требовал. Леон время от времени протирал его тряпкой до блеска, а больше сидел и читал.

Не нравилось ему лишь чистить помойницу, но и тут он придумал выход: пустит в нее пар, нагреет воду и ныряет тогда в ней, как летом в речке, ведром доставая со дна грязь. Некоторые считали, что этак, пожалуй, можно и баню устроить в шахте, и стали по субботам приходить к помойнице с мылом и мочалками, прося Леона нагреть воду. Он нагревал ее, и шахтеры купались после работы.

Как-то Леон закончил очистку помойницы и, мокрый с ног до головы, вернулся в камеронную. Сняв рубашку, он хотел высушить ее на паровой трубе, но в этот момент к нему вошли два незнакомых человека вдобротных брезентовых плащах, в фуражках с позолоченными молоточками. «Начальство», — решил он и торопливо надел рубашку.

— Ну, как дела, камеронщик? — весело спросил управляющий шахтой, инженер Стародуб, и, обойдя насос, утомленно сел на лавку.

— Ничего, дела идут.

Штейгер Петрухин подошел к леоновскому иконостасу, посветил своей лампой.

— Да-а… Обратите внимание, Николай Емельянович, — сказал он Стародубу, — икона… Хорошее дело. Только вот бахмутку надо снять, лампадку купить. Слышишь, камеронщик?

— Слышу… собираюсь купить… Я прикручиваю лампу, чтоб не коптила, — ответил Леон, а сам подумал: «Пошел ты к черту!»

Стародуб, набив трубку, скосил на икону строгие глаза, зажал трубку в ровных зубах и спросил, прикуривая:

— Веруешь, камеронщик?

— Верую.

— Грамотный?

— Плоховато. Доучиваюсь вот при коптилке. Читаю, да темновато.

Петрухин покровительственно похлопал Леона по плечу, сочувственно сказал:

— Ничего-о… Наука, друг мой, дело нелегкое, без упорного труда не дается… С насосом, наверное, тоже трудновато было поначалу?

Леон видел, что перед ним большое начальство, но кто именно и как его величать, не знал. Боясь навлечь на себя неудовольствие, он, запинаясь, проговорил:

— Немного боялся, господин… начальник, не знаю, как вас…

Петрухин с напускной простотой сделал ему замечание:

— Как же это ты своего начальника не знаешь? Плохо, плохо, камеронщик. Это, — указал он на Стародуба, холуйски поклонившись, — уважаемый нами всеми управляющий шахтой, Николай Емельянович Стародуб, а я — штейгер. Не годится так, друг мой!

Леон растерялся:

— Я, господин штейгер…

— Сначала надо: «господин управляющий».

— Я же, господин управляющий… днем в шахте, а вылезешь — ночь. Никак не приходится видеть начальство.

Стародуб усмехнулся, поправил красивые черные усы:

— А в шахте начальства и днем с огнем не увидишь, так, камеронщик? Ничего, работай хорошенько… Как фамилия-то твоя?

— Дорохов…

2

В камеронную грузно вошел Чургин.

Леон поспешно убрал икону, снял коптилку и стал смазывать насос.

После осмотра работ на втором горизонте Стародуб назначил в камеронной совещание с Чургиным. Молодой и гордый, холодный и резкий в обращении с людьми, он вдвойне казался холодным, когда разговаривал с подчиненными. Но с Чургиным он обходился мягко, даже вежливо, потому что ценил его очень высоко.

Стародуб был хорошим инженером, но не всегда проявлял смелость в решении технических вопросов и внимательно прислушивался к тому, что говорят практики. Управлять делом он умел, разумные советы принимал, и за это Чургин уважал его.

Вытерев паклей насос, Леон встал у двери. Штейгер с легким возмущением в голосе говорил о неправильной нарезке Чургиным штрека и уступов на втором горизонте. Стародуб выслушал его и попросил Чургина дать свои объяснения о причинах отступления от генерального плана.

Чургин достал из кармана брезентовой куртки небольшую записную книжку, стал что-то искать в ней, не спеша перелистывая. Он был убежден, что делает правильно, докладывал об этом штейгеру, и тот ничего не возразил. «Неужели Петрухин из корыстных побуждений умолчал об этом. Подсиживает и управляющего и меня, негодяй!» — подумал Чургин и спросил Стародуба, глядя в свою книжечку:

— Разве не докладывал вам об этом Иван Николаич? Я с ним говорил и считал вопрос решенным.

Петрухин не ожидал такого хода и поспешил оправдаться, стараясь скрыть замешательство:

— Я, кажется, докладывал вам, Николай Емельянович. Мне что-то помнится…

— Вы пока вспомните хорошенько, а я послушаю господина Чургина, — холодно сказал Стародуб. Он действительно слышал от Петрухина что-то, но его не интересовало мнение штейгера. Ему нравилась смелая техническая мысль Чургина о длинносаженных уступах, тогда как он при проектировании второго горизонта не решился принять длинносаженные уступы, хотя и имел их в виду.

— Я отступил от генерального плана, Николай Емельяныч, по одной причине, — низким, ровным голосом заговорил Чургин, — план второго горизонта технически устарел, и нам не стоит вводить на шахте то, что давно изжило себя.

Стародубу не понравилось это замечание, и он недовольно сказал:

— Да, но мой проект утвержден владельцем шахты.

— Неважно. Если бы мы поставили в плане длину уступов в десять саженей вместо семи, было бы утверждено и это.

— Простите, господин Чургин, но я вынужден напомнить вам, что вы говорите о Василии Васильевиче Шухове.

— Совершенно верно, — подтвердил Чургин и строго посмотрел на управляющего. — Но я не умею говорить, когда меня прерывают.

— Пожалуйста, продолжайте, — Стародуб пыхнул трубкой, подумал: «Удивительный человек! Управляющий ли, владелец ли шахтой — ему все равно: рубит, как топором».

Не отрывая взгляда от исписанной цифрами книжки, Чургин хладнокровно повторил то, что говорил штейгеру. По его расчетам выходило, что при такой кровле, как песчаник, мощно делать уступы гораздо большей длины, чем принято по генеральному плану. Для этого надо лишь изменить систему крепления, ввести частичное обрушение кровли. Относительно штреков он заявил, что запроектированное сечение их недостаточно, так как штреки должны быть рассчитаны не на ручную откатку, как предусмотрено проектом, а на конную.

— А вообще говоря, — закончил он, — мне кажется, что второй горизонт можно было бы вести обратным ходом. В этом случае мы забрали бы все целики и сохранили бы крепежный материал, рельсы, шпалы, делая следом обрушения.

Петрухин даже привскочил от изумления: как же это он сам до сих пор не додумался до этого? Ведь это же техническое открытие. Прошел штреки до самой границы участка, нарезал лавы и гони их назад до уклона, а по мере продвижения снимай за собой рельсы, шпалы, почти не расходуя крепежного леса. У него даже в голове помутилось от мысли, что это могло дать для его карьеры. «Ах, бестия! И почему он ничего не говорил мне раньше? Да это же… Да ведь я б им всем!..» — сокрушался он мысленно.

Стародуб насмешливо взглянул на растерянного и смущенного штейгера. Он еще раз убедился в том, что таких, как его старший конторский десятник, нет в районе. «Способная голова. Умница», — про себя похвалил он Чургина, а вслух мягко сказал:

— Хорошо, Илья Гаврилович, я удовлетворен вашим объяснением. Вы загляните как-нибудь ко мне. — И поднялся со скамейки.

Леон слушал Чургина и дивился: он говорит с начальством как равный с равным! Сколько же он в таком случае знает? И Леону было радостно оттого, что зять его так хорошо знает свое дело.

«А я… Эх, дурак я был. Большой дурак. Поступи я раньше на шахту, я был бы теперь совсем другим. Да-а, за Чургина надо крепко держаться», — подумал он и дал себе слово еще более внимательно присматриваться к работе зятя и учиться шахтерскому делу.

Неожиданно из насоса вырвался пар, пронзительно зашипел, и насос стал.

— Чего это ты, Блек? ^[5] — недоуменно проговорил Леон.

Открыв контрольные краники паровой половины и убедившись, что все тут в порядке, он дал больше пару. В цилиндрах оглушающе зашипело, но поршень не двигался.

Штейгер Петрухин покрутил вентиль паропровода и решил пустить насос сам. Сняв плащ и форменную, с бронзовыми пуговицами тужурку, он озабоченно подвернул манжеты рубашки и приказал Леону подать ключ в три четверти дюйма.

— Пошлите лучше слесаря, — посоветовал Стародуб, но штейгер заявил, что здесь работы всего на одну минуту.

Леон наклонился над ящиком, измерил один ключ — не такой; другой — тоже не тот; третий, четвертый, но длиною в три четверти не было.

— Ты что, покупаешь, что ли?

— Да вроде нет, под руку не попадается.

Петрухин подошел к ящику, взял нужный ключ и насмешливо поднес к лицу Леона.

— А это что? Ты ногой попробуй, — может, попадется. Эх, лапоть! Дай паклю.

Чургин, все время наблюдавший за Петрухиным, готов был резко осадить его, но в присутствии управляющего не решился это сделать.

Стародуб отпустил Чургина и неторопливо прошелся взад-вперед по камеронной, заложив руки в карманы и о чем-то думая.

Петрухин тем временем, обмотав руку паклей, снял горячую крышку насоса, подергал за шток, осмотрел ползуны, подул на окна, точно насос стоял до этого на дороге. Но дело от этого не двигалось… Подумав немного, он дотронулся до парораспределительных поршеньков, покрутил контргайки и, положив крышку на место, закрепил ее болтами.

— Пускай! — приказал он Леону.

Леон открыл вентиль. Пар зашипел, а поршень и не пошевелился.

Стародуб нахмурил брови и вышел из камеронной. «Бездарь», — мысленно обозвал он штейгера.

А Петрухин задумчиво смотрел на насос и не понимал, почему он не работает.

— Да-а… Тут надо повозиться, — наконец сказал он и, одевшись, заторопился догонять управляющего.

Леон посмотрел ему вслед и покачал головой: «Видать, тебе на самом деле трудно давались науки, господин штейгер».

Минут через десять в камеронную вошел дядя Василь.

— Жив-здоров, монах? Насилу добрался, паралич его с ногами такими. Ну, здорово!

— А, дядя Василь… Ты что, заблудился?

— Не-ет, нарочно к тебе завернул, хотя и не по пути. Ты чего загоревался? Скучно в келье этой сидеть? — бойко говорил он и, заметив., что на полочке нет иконы, спросил: — А куда Пантелеймон убег?

— От Чургина спрятал, он не любит, — ответил Леон и рассказал, как штейгер хотел исправить насос. — Больше всего за ключ обидно, дядя Василь: дай, говорит, на три четверти. Ну, я и меряю четвертью, а только нет таких.

Дядя Василь рассмеялся, хлопнув ладонями по коленям.

— Четвертью?.. Да ты бы сажнем еще померял! Ох, уморил, паралич тебя, — захохотал он на всю камеронную, тряся бородкой, и, подойдя к ящику, стал перебирать ключи.

— Вот гляди: этот и есть трехчетвертовый… Не по длине, а вот по этому месту, каким он за гайку хватает, по щечкам, и узнавай… Дюймы ты знаешь, делить их умеешь? На четвертушки, на восемь осьмушек?

— Умею.

— Ну, вот. Этот вот пять осьмых, этот — три осьмых, — перекладывал он ключи.

— Кабы он так сказал! А то… Про икону небось сказал: хорошее, мол, дело, камеронщик, а вот показать в работе…

— Ну и хрен ему с редькой! Я тебе еще сто разов покажу, — сказал дядя Василь, отходя от ящика. — Рази от них дождешься когда помощи? На них деньги тратили, учили их, дураков, а мы на лешего им сдались, чтоб они нас учили. Еще, гляди, на ихнее место залезет какой из шахтеров, молоточки золотые себе нацепит. — Он некоторое время помолчал и убежденно заключил: — Нет, Левонтий, сами мы должны один другого учить. Кто какое дело знает, тот и должен товарищу показать. Я тоже когда учился… Ну, я подался, опосля загляну, — схватив коптилку, он вышел из камеронной.

Леон полюбил Василия Кузьмича с первого же дня работы в шахте за искренность и теплоту, с какой старик относился к нему. Как все старики, дядя Василь мог из-за пустяка накричать, выругать, злился, когда делалось не так, как ему хотелось, часто переделывал работу заново, и тем не менее в шахте любили его.

Но Леону непонятно было: человека на седьмом десятке жизни нужда загнала в шахту, а он не только никогда на это не жаловался, а, наоборот, своими шутками-прибаутками и забавными историями веселил людей, поддерживал в них бодрость духа. О себе скажет иногда слово какое нерадостное и замолчит, точно обмолвился. Или вот сейчас: начал и не договорил, а в другой раз и не вспомнит.

А был дядя Василь такой же человек, как и все. Он достаточно пережил на своем веку, да не видел пользы в том, чтобы говорить об этом. Умудренный опытом, не зная как следует букваря, он с душой передавал молодым рабочим все, что знал и не было в районе шахты, где бы не работали его ученики. Но как он добился этих знаний — молчал. Не хотел он расхолаживать молодых людей и разочаровывать их горестными рассказами о том, какой ценой доставалась ему шахтерская наука.

3

Дня через три дядя Василь опять зашел к Леону.

— Здорово, монах! Откачал? — зашумел он на пороге.

В камеронной было грязно и неуютно. Присланные монтером слесари не знали насоса «Блек» и проканителились с ним до полуночи. Вода вышла на плиты, залила штрек и добралась до камеронной, остановив все работы. Тогда пришел сам монтер, любимец штейгера, устранил дефект и приказал Леону никому не говорить, что он сделал.

— Пусть дураки голову себе ломают.

Кончилось тем, что Чургин доложил о затоплении второго горизонта по вине монтера, не сумевшего обеспечить быстрый ремонт насоса. Стародуб уволил монтера, а Леон два дня откачивал воду.

— Насилу откачал, дядя Василь. Тут такое было у нас, что я думал — Чургин монтера утопит.

— И правильно. Зазнался, собака, — одобрительно заметил дядя Василь и рассказал, как монтер посылал слесарей на работу: даст наряд, а как его выполнить, пусть человек догадывается сам, — Никому не показывал, как делать, а когда слесари не сделают, вот как с насосом твоим, он сделает сам, да и хвалится по всей шахте, мол, вот я какой! Словом, подлый человек… А ты вот послушай… Да-а, третьего дня, значитца, ребята той артели, какая на место Кандыбина заступила, позаревать вздумали маленько. Потушили это свои бахмутки и залегли в девятом уступе. Ну, лежат себе, притаились, да вскорости и заснули. А Гринька… да ты его знаешь, рябой такой. Ну, этот возьми да и не засни — так только, задремал. Глядь — коптилка блеснула и прямо к ним. Да-а, подлез он потихоньку и ложится рядком с ними, а коптилку задул. Ой, и хитрый, паралич его насовсем!

— Да ты про кого?

— А вот слушай… Ну, и спит, Гринька сказывал, да еще и похрапывает. «Это не зря он приперся», — думает себе Гринька да толк одного, толк другого. «Тикай, говорит, черти! Он возле нас лег и притворился, мол, сонным, храпит даже!»

— Да ну? — рассмеялся Леон. Он уже начал догадываться, о ком идет речь, но ему интересно было послушать, что было дальше.

— Ей-бо! — перекрестился дядя Василь. — Да-а. Ребятки как вскочат, да за бахмутки, а в потемках как их найдешь? Да тикать… Ох, что было, истинный бог! Как мыши от кота разбежались! А Чургин лежит себе да похрапывает. Вот до чего выдумчивый!

— Ну, а зачем он так?

— Да ты слушай дальше. На другой день глядит он на доску объявлений, а там мелом написано: артель эта дала угля на десять вагонов меньше. Он старшого к себе, — мол, это почему такая работа у вас вышла? Ну, старшой ему то да се, Илья Гаврилыч, вагонов, мол, нету, пятое-десятое, — брешет ему, как сивый мерин, шельма! А Чургин серьезный такой, молчаливый, стоял, стоял, брехню его слушал, а потом потихоньку такую речь повел ему: ежели, мол, ребята будут так работать, а ты так брехать — вам плохо будет, и меня подведете здорово. И приказал, чтобы артельные промежду собой потолковали и непременно больше подрядчиков выработали… А ты знаешь, как ребята двух других артелей работают? Зашибают деньгу здорово — больше, чем у подрядчика, а никогда и часу не пересидят. Вот, скажи, как все идет у них ладно!

Дядя Василь выглянул за дверь, подсел ближе к Леону и, понизив голос, спросил, с хитрецой заглядывая ему в глаза:

— А я так и думаю: артельки-то, — указал он головой куда-то, — не сам Гаврилыч собирает, а? Хлопочет он об них больно здорово.

— Не знаю, дядя Василь, про это.

— Гм… А скажи, он тебе не сродственником доводится? Ты не кройся.

— Так, знакомый.

— Не верю, — недовольно махнул рукой дядя Василь и встал. — Ну, да все одно. А только он молодчина — наш человек и ученый парень. Это не штейгер или управляющий: это — нашей кости человек, шахтерской.

Леон был польщен таким отзывом старого шахтера о Чургине. Видя, что дядя Василь намеревается уходить, он решил задержать его и поговорить с ним по душам.

— Василь Кузьмич, ты не рассердишься? Я у тебя хочу спросить кое о чем?

— Спрашивай.

Леон помолчал немного, подыскивая слова, и начал:

— Вот ты всегда чудное все рассказываешь. Веселая душа у тебя, дядя Василь…

Старый крепильщик ласково посмотрел на Леона, задумчиво пощипал бородку, видимо, шуткой готовясь ответить на его вопросы, но ожидал, что он скажет дальше.

— Будто и горя ей мало до всего, — продолжал Леон, — Неужели на душе твоей все так хорошо и ты не видишь вокруг себя ничего плохого, а? Неправильностей, к примеру?

Дядя Василь рассмеялся, потом ответил:

— Я пожил, бог дал, и всякое в жизни повидал — об чем теперь думать? Это вам, молодым, надо думать, как счастье свое добывать, а нам только и осталось посмеяться на старости. Оно, как человек смеется, так вроде за смехом ничего и не видать.

— Жизнь-то видать все одно, дядя Василь! Каждый день — новый.

— В том-то и беда, что каждый день, какой он был нашему брату, таким и остается. Я, может, и не такого хотел бы, а он, мой-то день, все такой же, как и шестьдесят лет назад.

— А какого бы ты хотел?

— Не знаю. Все мне опротивело, брат! Хотел бы я всю эту жизнь вывернуть, как шубу, на лицо вывернуть, потому изнанкою она к нам обернулась. А потом так: хорошим топором срубать все ее сучки, сострогать фурганком все бугорки, которые мешают, чтобы она была, как деревцо, — беленькой, гладенькой. Да стар я…

— Стар? Да ты молодого еще за пояс заткнешь, дядя Василь!

— Нет, сынок, деревцо для моего гроба уже выросло, осталось только срубить, и можно на покой. Вот она беда где! А скинь дяде Василю годков тридцать… О, дядя Василь, еще показал бы себя! — И, задумчиво погладив бородку, добавил: — А может, еще и покажем? Ну, я побежал, — как всегда засуетился он и ушел.

Леон проводил его теплым взглядом, пригладил небольшие чернявые усы и сказал задумчиво:

— Да-а, дядя Василь, у тебя надо учиться бодрости, а у Чургина…

Леон еще и сам точно не знал, чему нужно учиться у Чургина, но чувствовал, что если и можно чего-нибудь добиться в этой жизни, то только будучи таким же смелым и целеустремленным человеком, как Чургин.

От горячих труб паропровода, от керосиновой коптилки и кислой испарины угля в камеронной было душно и не хотелось дышать. В полумраке мерно стучали поршни насоса…

«В поле бы сейчас, в степь, на свежий воздух!» — с тоской подумал Леон, но до конца рабочего дня было далеко. Он поставил на скамейку лампу-коптилку, закрыл на крючок дверь и, достав из ящика с паклей книгу, обернутую в бумагу, сел читать.

— Овод… я думал про обыкновенного овода тут пишут.

Про борьбу с притеснителями тут идет речь, Леон Дорохов. И эта книга, кажется, начинает открывать тебе глаза по-настоящему, — сказал он негромко и, вынув закладку, погрузился в чтение.

4

На квартире Леона ждали Алена и Яшка. Приехав в полдень, они ходили по магазинам, делали покупки, а вечером зашли к Чургиным навестить Леона. Заодно Яшка хотел переговорить с ним о том, как он думает жить дальше.

Варя обрадовалась их приезду и забеспокоилась об угощении, но Алена шепнула ей, что Яшка всего накупил.

— Ну, я так не согласна, — возразила Варя и пошла в лавку за вином и закуской.

Алена и Яшка остались одни. Они внимательно осмотрели скромное жилье Чургиных. Яшка подошел к полкам, заставленным книгами, потрогал пальцами корешки и не без зависти сказал:

— Вот ум отчего идет!.. Эх, довелось бы мне зажить своей жизнью — все книги толковые скупил бы!

Перелистывая книги, он вспомнил об Оксане, — стройной, тонкой, с белокурой головой и красивыми зеленоватыми глазами. И от одной мысли о ней, о том, что она будет его, пусть не женой пока, а только возлюбленной, у него часто забилось сердце. Что будет с ним, когда она ласково, ласково погладит его по голове и скажет: «Милый мой!» Так и должно случиться. «Все силы положу, а добьюсь своего», — думал он в эту минуту и блаженно улыбался.

Леон, увидев Варю возле лавки и узнав о приезде Алены, удивился. «Может, передумал старый Загорулька и согласился на нашу свадьбу?» — мелькнула у него радостная мысль, и он заторопился домой. Войдя в комнату, он остановился на пороге, шутливо спросил:

— Как же это отец отпустил вас сюда?

— Лева! — воскликнула Алена и бросилась навстречу, но Леон сделал ей знак рукой, чтоб не торопилась.

— Не подходи, запачкаю.

Алена обернулась к Яшке, строго сказала:

— Отвернись! — А когда Яшка отвернулся, поцеловала Леона в щеку. Поцеловала и сморщилась.

— Уже? — спросил Яшка, глянув из-за плеча, и расхохотался.

— Фу, нехай тебя грец, — вытирая губы, проговорила Алена, — в масле каком-то, что ли?

Яшка тепло поздоровался с Леоном, окинул его взглядом с ног до головы и заключил:

— Ничего! Я думал, придешь чумазый, как Федька тогда, — помнишь яблоки?

— А где он сейчас?

— Забрали… Отец сто рублей пожалел.

— А ты как отделался? — спросил Леон, раздеваясь.

— За меня отцовы деньги служат.

Вернулась Варя с покупками, и комната наполнилась таким шумом и веселым говором, что даже маленький Чургин на руках у Алены радостно загугукал.

Леон с удивлением взглянул на лежавшие в углу свертки, коробки, кульки. Яшка, ни слова не говоря, взял один из свертков, разорвал шпагат и, достав хромовые сапоги, отдал их Леону.

— Меряй… Подойдут — твои будут, а нет — переменим, — сказал запросто.

Леон повертел в руках сапоги и хотел вернуть, но, заметив, что Алена пальцем указала себе на грудь, как бы предупреждая: «Это… от меня, не вздумай отказываться», — принял подарок.

— Что ж, спасибо, я не откажусь…

Яшка вскрыл другой сверток, и в руках его яркими красками зарделся персидский полушалок.

— А это тебе… На память о хуторе, — сказал он и отдал полушалок Варе.

— Да ты разбогател, что ли? Видали — купец какой объявился, — засмеялась Варя.

Яшка поставил на стол вино, дорогие закуски, яблоки, груши, конфеты, открыл большую коробку с тортом.

Вскоре пришел Чургин, и Яшка насторожился: как этот шахтер примет его с Аленой? Но Чургин еще с порога шутливо сказал:

— Свадьба, похоже, а невесты не вижу..

И Яшка бойко ответил:

— Договариваются, тайно думают венчаться, ну, решили обмыть дело.

— А-а, ну тогда надо выпить…

— Яшка! — смущенно прикрикнула на брата Алена.

Яшка вел себя запросто, как давнишний знакомый, хотя у Чургиных был впервые. Но говорил он мало и почти не пил, ожидая, что Чургин начнет неизбежные и неприятные расспросы. Чургин ни о чем не расспрашивал и все внимание уделял Алене: ухаживал за ней, предлагая то ветчину, то икру, наливая вино в ее рюмку. Яшка наблюдал за ним и ничего не понимал. Он был убежден, что Чургин встретит его ядовитыми расспросами о приеме дороховских свах, о выселении Леона из хутора, а ничего этого не случилось. «Думает, что я буду защищать отца, потому и не хочет говорить», — решил он.

Выйдя с Леоном в коридор покурить, Яшка заговорил с ним о свадьбе. Но Леон сказал, что вопрос о женитьбе на Алене может решать только с ней самой.

Тогда Яшка пошел напрямую.

— Ты мне голову не морочь, Левка, — сказал он, хмурясь. — Я скоро совсем уеду с хутора, и мне надо знать, женишься ты на Аленке или нет?

— Я тебе сказал, что сначала потолкую с Аленой. А ты почему так хлопочешь? — спросил с усмешкой Леон.

— А потому, что у вас без меня ничего не выйдет. Я силу над отцом сейчас имею и могу вам помочь. А уеду — черта с два тогда вам сладить с ним.

Яшка сообщил Леону о своих планах и заключил:

— …Тогда мне не до вас будет. По правде тебе сказать, я думку имел взять с собой и тебя, да ты уже работаешь.

— Для чего это ты хотел меня взять, интересно?

— Вдвоем ставить дело, — коротко ответил Яшка.

— Вдвоем? А ты знаешь, сколько у меня капиталу? — усмехнулся Леон.

— Зато у меня есть не одна тысчонка, а будет… Много будет, — спокойно ответил Яшка, смотря в темное окно.

Леон исподлобья глянул на его самоуверенное лицо, на новую тройку из черного сукна и недовольно спросил:

— Это что, вместо Семки, выходит?

— Семка — отцов работник, батрак. А ты был бы моим помощником, управителем. Бросай эту чертову шахту и едем. Жалеть не будешь.

Предложение Яшки было так неожиданно, что Леон задумался. Соблазн был велик: он, Леон Дорохов, увидит сытую жизнь! Женится на Алене! Да ведь тогда… да хоть трава не расти тогда в чистом поле! Кончатся все его невзгоды. Он сам со временем может стать богатым человеком. Но какой-то внутренний голос твердил ему: «Нет, неспроста говорит об этом Яшка. Хочет купить за место управителя. А кем управлять? Нашим же братом, бедными мужиками, как отец и Ермолаич, гнуть, давить их, выжимать последние соки из них, чтобы Яшка мог богатеть? Ловко выйдет».

Леон бросил окурок и решительно ответил:

— Нет, Яков, я не поеду. Мы с тобой разные люди.

— Ну, и дурак!..

Поздно вечером, возвращаясь из города, Алена и Леон поотстали от Чургиных и Яшки и заговорили о своих делах. Алена еще в хуторе знала о намерении Яшки пригласить Леона к себе на работу и тогда же заявила, что с этим торопиться не следует. «Сперва начни хозяйствовать, а то сманишь Леву с места, а у тебя еще может и не получится ничего», — сказала она. Не верила она, что у брата все пойдет гладко. Слишком невероятным казалось ей все то, что говорил Яшка, думая сразу на голом месте, в степи, ставить огромное хозяйство. Поэтому она и одобрила ответ Леона и даже предупредила его:

— Ты поменьше слушай Яшку. Он отцу родному голову заморочил. Такого хитрющего я еще не видала, как Яшка.

— Ну, с Яшкой — дело решенное, — сказал Леон. — Меня интересует отец твой. Как он теперь, притих? Может, еще раз попробовать посвататься?

— Притих, — ответила Алена, — да надолго ли? Сейчас Яшка совсем забил ему голову своими планами, только о нем и говорит. Ну, а наше дело ему, сам понимаешь, нож острый.

— Давай повенчаемся без его благословения, — неожиданно предложил Леон. — Вот так, в чем идем…

— Да что я — босая, голая или богом проклятая? — удивленно спросила Алена. — Кому же все останется приданое, как его два сундука битком набито?.. И такое скажет!

Леон рассмеялся и обнял ее:

— А брось ты, Аленушка, все это приданое. Давай квартиру завтра искать.

— Так я за тебя не могу пойти, — наотрез отказалась Алена.

— Тогда у нас будет вечная карусель. Отец не отдаст, а ты не захочешь выходить без его благословения. Сколько же это тянуться может? Меня и так дядя Василь монахом прозвал, — попробовал пошутить Леон, — а я в монастырь пока не собираюсь.

Алена ревниво посмотрела на него и недовольно сказала:

— Может, приискал какую тут?… Ничего, подождешь не умрешь. Квартиры нет? Нет. Кровати нет? Нет. Обедать — сидеть не на чем? Не на чем. Сколько это надо тебе работать, чтоб купить все? А у меня все стоит готовое. «Карусель!..» — обиженно проговорила она, а на уме у самой было: «Не отдаст батя — убегу».

Леон пытался склонить ее к тому, чтобы она согласилась венчаться тайно от родных, но Алена твердила свое:

— Подождем до весны. Я от тебя никуда не денусь.

— Хорошо, Алена, — сказал наконец Леон. — Я буду ждать.

Когда вернулись домой, Яшка больше для виду стал собираться ехать на постоялый двор, но Чургин предложил им переночевать у него, и Яшка с удовольствием согласился. Он достал еще две бутылки вина, Варя с Аленой приготовили закуску, и все уселись за второй ужин. Поначалу разговор шел о том о сем, потом Чургин, как бы шутя, спросил Алену, о чем хорошем они договорились с Леоном.

— Из пустого в порожнее переливали, — ответила Алена.

— Так. А я думал, что Леон вам что-нибудь более интересное предложит.

— Вы б поглядели, как они встретились, — вмешался Яшка в разговор, — мне пришлось отвернуться.

— Яшка, бессовестный! — смущенно крикнула Алена.

— Ты не красней, а лучше скажи: будет у вас свадьба?

— Будет… — ответил Леон. — Завтра пойдем квартиру искать и покупать кровать, стол, тарелки, кастрюли и прочее, что требуется по домашности. Так? — обратился он к Алене.

Алена опустила голову и молчала. Всем стало ясно, что они не договорились.

Чургин медленно наполнил рюмку цимлянским вином. Ему и хотелось, чтобы у Леона все хорошо кончилось с Аленой, и противно было родниться с Загорулькиными.

На другой день, когда Яшка собрался ехать, недалеко от квартиры Чургиных остановилась подвода.

Яшка узнал в седоке станичника Егора Дубова.

— Не хочешь признавать, станишник? — спросил Егор. — Где тут Илья Гаврилыч квартирует?

— Вот его окно… А что мне с тобой делить? Это ты с отцом дели, а я тут ни при чем, — криво усмехнулся Яшка и заторопил извозчика.

Егор привез сына, чтобы определить в больницу. Варя уложила мальчика на кровать, пошла в контору и попросила вызвать мужа из шахты. Вскоре Чургин пришел и вместе с Егором поехал в земскую больницу. Доктор Симелов, осмотрев больного, пригласил старшего врача, и, после некоторых колебаний, они согласились оставить мальчика в больнице. Симелов отозвал Чургина в сторону, тихо сказал:

— Сепсис, общее заражение крови. Может умереть завтра, а может годы тянуть, если острая форма перейдет в хроническую.

Когда возвращались из больницы, Егор вдруг высказал вслух то, о чем не раз сожалел:

— Эх, не встретил я тогда Нефадея… Зарубил бы, как ту собаку!

— И гнил бы теперь где-нибудь в Сибири, в каторжной тюрьме, — сказал Чургин.

Егор безнадежно махнул рукой:

— Один конец для меня, Гаврилыч. Я теперь нагляделся на жизнь эту, как самого она прихватила, на живоглотов наших — Загорулькина да атамана… Сибири не миновать мне.

Чургин молчал. Второй казак из Кундрючевки восстал против атамана и Загорулькина. Сколько еще будет таких?..

Глава шестая

1

Яшка вернулся на хутор к вечеру, а уже утром следующего дня Нефед Мироныч повез его к поезду на Новочеркасск. Неодобрительно посматривая на его дорогое пальто с бобровым воротником и такую же, в один цвет, бобровую шапку с бархатным верхом, он то и дело пожимал плечами, недоумевая: «Чи я сплю мертвецким сном, чи в глазах чертики на старости бегают — в толк не возьму: Яшка или боярин какой?» Но тут же с гордостью отвечал себе: «Нет, это Яков, Загорулькина кровь». Продолжая свои наставления, он сказал:

— Ты к Игнатовой дочке, гляди, не вздумай заезжать. Еще возомнят: вроде мы перед ними хвост поджимаем.

— Обязательно заеду, — невозмутимо ответил Яков. — Она подсобить может заарендовать землю… Ведь полковник Суховеров — родственник ее воспитателя и при наказном служит, понимаете вы, что это значит?

— Тогда другое дело, — согласился Нефед Мироныч, — тебе виднее, сынок. А до купцов, с какими у нас дела были, наведайся. — И стал подробно рассказывать, к какому купцу как надо подойти, какие у кого слабости и как следует пользоваться этими слабостями.

Кое-что Яшке показалось заслуживающим внимания, и он записал в книжечку, остановив лошадей: «Купец Крутояров боится своей жены»; «Евгения Павловна — жена биржевого маклера Строгова, любит дорогие подарки», — остальное надеялся помнить без записи.

В Новочеркасске Яшка остановился в гостинице «Европейская». Он позавтракал в ресторане и, наняв извозчика, отправился по делам. А дел у него было достаточно: надо было повидаться со знакомым агентом страхового общества, с новочеркасскими купцами, разведать положение с землей и войсковыми лошадьми в канцелярии наказного атамана, узнать, как обстоит дело с кредитом в банке, да еще съездить в другие города предстояло. Полмесяца потребовалось ему, чтобы сделать все это, а когда он выяснил, что земли можно приобрести, сколько ему захочется, что лошади Войску Донскому нужны и казна будет покупать их в любом количестве по сносной цене, он вызвал парикмахера к себе в номер, чтобы привести себя в должный вид перед свиданием с Оксаной.

Оксана только что вернулась из гимназии и поливала цветы, когда горничная Феня доложила, что ее хочет видеть господин Загорулькин.

«Яков?! Не может быть! Я же не ответила ни на одно его письмо. Он не осмелится», — подумала Оксана, а. у самой сердце затрепетало от радости.

— Проси, — равнодушным тоном сказала она, делая вид, что гость для нее неинтересен, и удалилась в свою комнату. Тут лишь она дала волю своим чувствам:

— Честное слово, у меня щеки горят. Ну, да! — глянула она в зеркало. — Но почему? Что такое случилось? Пустяки, просто от неожиданности, — тихо, сама с собой говорила она и опять подошла к зеркалу. — Нет, я волнуюсь. Зачем он приехал? Что ему от меня нужно?.. Ах, и зачем я познакомилась с ним! Теперь он не оставит меня в покое, — тревожилась она, охваченная предчувствием чего-то неизбежного, неотвратимого, что надвигалось на нее с неодолимой силой.

А Яшка, узнав, что Оксана одна, разделся. Феня приняла от него пальто, котелок и черную трость.

— Пожалуйте, проходите… А перчатки отдайте, — улыбнувшись, сказала она и взяла у него из рук лайковые перчатки.

Оглянув тонкую, подвижную фигуру горничной, Яшка подумал: «Под хозяйку сделана».

Феня ушла, сказав, что Оксана сейчас будет, и он с любопытством начал рассматривать богатую обстановку гостиной. «Ковры, бархат на мебели, как в ресторане. А картин! А цветов!» — удивился он, обводя глазами гостиную.

Вошла Оксана. Она была одета в форменное темносинее шерстяное платье с белым крахмальным воротничком и такими же обшлагами. Платье сидело на ней хорошо, было ей к лицу, к Яшке показалось, что она стала еще красивее, чем была прежде.

— Здравствуйте, Оксана Владимировна, — несмело сказал он, поклонившись. — Извините, что не предупредил.

— О, да вы настоящий городской щеголь, Яков!.. — воскликнула Оксана, назвав его по привычке только по имени, и быстрым взглядом окинула его с ног до головы. «Откуда это у него появилось вдруг?» — подумала она, видя, что неожиданный гость был одет безукоризненно.

— Странно вам кажется? — спросил Яшка и посмотрел на свои шевровые ботинки, на разутюженные темносерые брюки в полоску.

— А вот это уже по-хуторскому — осматривать самого себя в присутствии посторонних, — заметила Оксана и пригласила его сесть на диван. Яшка осторожно прошел возле цветов, в уме чертыхнулся: «Вот понатыкано — и не пройдешь».

— Что это вы раздушились, как барышня?

— За пять целковых цирюльник опрыскал меня со всех сторон, а голову вымыл какой-то зеленой духовитой водой, — простодушно ответил Яшка.

Оксана весело рассмеялась:

— От сердца сказано!

Она взглянула на его выбритое, припудренное лицо, на хорошо сшитый дорогой костюм и высокий крахмальный воротничок с отвернутыми кончиками и, точно не замечая в нем перемены, спросила:

— За чем хорошим в наш город пожаловали, Яков Нефедович? — И тут же подумала: «Совсем другим человеком стал. Удивительное превращение!»

— Приехал я по делам, Оксана Владимировна, — серьезно заговорил Яшка, доставая серебряный портсигар с золотой монограммой. — Довольно мне киснуть на хуторе, думаю заняться своим делом. Служить я не пошел, и теперь моя дорога попрямела.

— Как же вам удалось отделаться от службы? Вы же казак… Курить здесь нельзя: цветы…

— Извините, — Яшка улыбнулся и посмотрел на цветы, — не знал, что им вредно… Как отделался? Деньги лучше человека служат, Оксана… Владимировна. Вот… думал взять в дело и вашего брата, да он… — некстати напомнил он о Леоне, думая сообщить о своем предложении, но, взглянув на лицо Оксаны, осекся.

Оксана по-чужому холодно посмотрела на него, и на бледном лице ее вспыхнул румянец.

— Ваш отец… — начала она, вспомнив рассказ брата, и, не досказав свою мысль, молча поднялась с дивана и пересела в кресло-качалку.

Яшка встал, прошелся по комнате, заложив руки назад и наклонив голову. Остановившись перед Оксаной, твердо сказал:

— Отец мой, Оксана Владимировна, грубый, темный человек. Сам не живет и другим не дает. Обидит другого на всю жизнь или совсем разорит, а сам наживет копейку. Чего о нем толковать?

«Яшка. Тот же Яшка. И не тот», — думала Оксана, поглядывая на него снизу вверх, а он говорил:

— Признайтесь, Оксана Владимировна, вы и обо мне так думали: хуторской парень, неученый, грубый — чего можно ждать от него? Щенится — не переменится, будет таким же, как и его отец Загорулька. Думали вы так обо мне?

— Не совсем, но кое-что в этом роде.

— Так я вам прямо скажу: ничего в этом роде у меня скоро и в помине не останется.

Оксана пожала плечами, улыбнулась, не зная, что возразить.

— Вот… знаете ли, зачем я приехал к вам? Не знаете, а думаете, что знаете.

Оксана действительно думала, что знает, зачем он приехал, и с недоумением смотрела на него, покачиваясь в кресле. Ее начинали забавлять эти своеобразные повороты мысли у Яшки.

— Вы думаете, я опять буду говорить вам о своих чувствах? Нет, — продолжал он, осторожно обходя листья пальмы и избегая встречи с недоумевающими глазами Оксаны. — Я сказал вам один раз об этом и больше говорить не буду.

— Спасибо за откровенность! — насмешливо воскликнула Оксана, а в голосе ее прозвучала обида.

— Да, не буду, — грубо сказал, как отрубил, Яшка, — Но знайте: замуж ли выйдете вы, учиться ли будете, где бы вы ни были, хоть на краю света, я все равно найду вас. И как бы вы сейчас ни относились ко мне, со временем вы будете моей.

Оксану точно кипятком обдало. Вскочив с качалки, она готова была тотчас же выгнать Яшку, но… нравился он ей своей дерзкой смелостью. И она, подавив в себе вспышку гнева, укоризненно сказала:

— Вы забываетесь, Яков! Низко, нечестно говорить так. Извинитесь, или… или я…

Яшка закусил губу, подошел к ней и, наклонив голову, виновато промолвил:

— Простите, Оксана Владимировна, я ничего от вас не требую… Рано мне, простому хуторскому парню, требовать, но я надеюсь, что в скором времени вы узнаете и поймете меня лучше. Может быть, со временем я смогу сказать о своем отношении к вам не таким грубым языком, — закончил он и опять вынул из кармана портсигар. Но, коснувшись головой листа пандануса, зло посмотрел на него, спрятал портсигар и сел на диван.

Оксана чувствовала, как в груди ее неистово стучит сердце. Любит она Яшку? Нет. Не хочет больше слушать его? Хочет. Не зная, что ответить ему, она холодно спросила его:

— Скажите, Яков, что вам от меня нужно?

— Ваша поддержка на первых порах, — глядя ей прямо в лицо, ответил Яшка, теперь уже боясь обронить лишнее грубое слово. — Прошу вас познакомить меня с военными людьми, прежде всего с полковником Суховеровым.

Оксана опять с изумлением посмотрела на него;

— Зачем это вам?

— Мне нужно заарендовать пять тысяч десятин земли. Не у него, конечно, но не без его помощи.

Некоторое время Оксана колебалась. Все было так странно и неожиданно. Но она не привыкла много раздумывать и быстро согласилась.

— Хорошо, предположим, я познакомлю вас, вы будете иметь свои тысячи десятин, если это знакомство поможет вам, а дальше? Что вы будете делать с таким количеством земли? Вы, один?

Яшка усмехнулся, опять достал портсигар.

— В люди выбиваться буду, Оксана Владимировна… Да разрешите мне закурить, пожалуйста! Ведь это пытка!

— Курите… Вы этого рыбака видите? — указала Оксана на одну из картин, которыми были увешаны стены гостиной.

— Вижу.

— И вы ничего не находите там опасного?

Внимательно рассматривая картину, Яшка заговорил, тщательно взвешивая слова, боясь сказать какую-нибудь глупость:

— Не нахожу. Немного опасно — одинокая лодка… в ней один человек… кругом бурное море… Но он выберется отсюда. Видите, как вздулись его мускулы, как он смело глядит вперед?.. Ей-богу, выберется! — убежденно заключил он и, жадно глянув на Оксану, подумал: «Даже когда сердится и то красивая», а вслух продолжал: — Вы сравниваете меня с этим рыбаком? Нельзя. Моя лодка понадежней будет, ее такие волны не разобьют…

2

С лестницы донесся низкий голос Чургина:

— Куда же она спряталась? Целоваться собрался, а ее нет…

Оксана выбежала из гостиной, смеясь и восклицая:

— Ура! Шахтеры прибыли! Подземная сила.

— Пока именно подземная! Но может стать и надземной… Ну, давай целоваться, сестра!

— Да, да, конечно! Если у вас все такие, так вы там и земную кору головами продырявите скоро. Наклонись, а то я не достану… Боже мой, да ты растешь, что ли? — радостно щебетала Оксана.

Яшка, совсем было посмелевший, притих. Что за совпадение? Надо же было именно сейчас приехать Чургину.

— О! И вы здесь, Яков Загорулькин? — удивленно воскликнул Чургин, входя в гостиную. — Я думал, что у вас дела только к Леону.

— Вы разве знакомы? — спросила Оксана, не понимая Чургина, но Яшка поспешил разъяснить:

— Мы с сестрой на днях были у них… А разве Оксана Владимировна не такая же знакомая мне, как Леон? — спросил Яшка, дружески протягивая руку Чургину.

— А уж это я не знаю. — Чургин измерил его ироническим, острым взглядом, покачал головой. — Сразу видно, что молодой Загорулькин. Папаша проще выглядит.

— То папаша, а то я!

— А это не имеет значения, — холодно сказал Чургин и отвернулся к Оксане.

Яшка был смущен: Чургин так хорошо принял его у себя, и вдруг эта перемена, этот пренебрежительный тон. Зло взяло Яшку, и он с обидой в голосе сказал:

— И вы меня не понимаете, Илья Гаврилыч. Я бы моего отца, — видите ту картину? — указал он на «Боярыню Морозову», — вот так бы, на санки — и в сторону.

— Это что же, в тюрьму или в землянку, под домашний арест, чтобы не мешал вам стать более крупным… хищником?

Яшка кинул на него яростный взгляд и твердо проговорил:

— Я считаю вас умным человеком, Илья Гаврилыч, и думаю, что вы не будете ставить меня в один ряд с отцом.

— Наоборот, я ставлю вас впереди вашего отца, — усмехнулся Чургин. — И готов биться об заклад, что вы далеко пойдете.

— Да вы же меня совсем не знаете! Я собираюсь… Э-э, да что вам толковать! — с горечью махнул Яшка рукой и быстро пошел к выходу, не попрощавшись.

Оксана заторопилась проводить его, сочувственно шепнула:

— Не обижайтесь, Яков. Илья хороший человек. Приходите завтра.

Когда она вернулась, Чургин с укором посмотрел на нее. «Влюбится. Ёй-ей, он влюбит ее в себя», — подумал он и спросил:

— Зачем он приезжал к тебе? В любвиобъяснялся?

— Нет, так… зашел повидаться, — уклончиво ответила Оксана, а о просьбе Яшки познакомить его с полковником Суховеровым умолчала.

— Я уже Леону говорил и тебе повторяю: этого молодца сторониться надо, сестра.

Оксана подавила в себе смущение и перевела разговор на другое.

— А ты опять к «учителю» приезжал? — спросила она, тревожно заглядывая в глаза Чургину.

— К учителю, милая. — Чургин рассмеялся, поднял ее и закружился вместе с нею.

— Ух ты, родной мой колокольчик! А ну, спой мне «Папироску». Постой, я сам, — он поставил Оксану на ноги, сел за пианино и, ударив по клавишам, басом запел:

— Неразлучный! — прервала Оксана и, сев за пианино, заиграла и запела сильным звонким голосом:

Ульяна Владимировна должна была скоро вернуться со службы, и Чургин заторопился переговорить с Оксаной наедине. Пройдя с нёй в кабинет Задонскова, он уселся на кожаном диване и озабоченно спросил:

— Тебя тут замуж, кажется, отдавать хотят? Мне Леон все рассказал. Как у тебя отношения с семинаристом?

Оксана неохотно рассказала о домогательствах Овсянникова.

— Ты любишь его? Или любила? Почему он бывает у вас? — допытывался Чургин. — Вот и Яшка теперь начнет мутить твою душу. Что у тебя: воли не хватает прогнать и того и другого?

Оксана долго молчала. Она еще и сама не разобралась в своих чувствах, и вопросы Чургина застали ее врасплох. Но ей надо было что-то ответить, и она ответила:

— Яков, этот просто признался, что любит, и ничего не требует, сейчас по крайней мере. А Виталий — тот буквально преследует меня, торопит с ответом на свое предложение и недавно наговорил мне такое, что страшно стало за него… и за себя. Мама настаивает, чтобы я приняла его предложение, а я к нему теперь почти совсем равнодушна.

— Почти… значит, жалеешь?

— Да.

— И Яшку?

— И Якова, — чистосердечно подтвердила она.

— Плохи дела, сестренка. У Виталия ничего не получится, это ясно. Но от Яшки ты так просто не отделаешься. И ты что-то не договариваешь, милая, — задумчиво проговорил Чургин. Ему пришла в голову мысль, что если бы Оксана была к нему ближе, он сумел бы вырвать ее из-под влияния Ульяны Владимировны, и он предложил:

— А что, если ты переедешь к нам? Учиться можно и у нас, в Александровске.

— Как, совсем? — спросила Оксана, широко раскрывая глаза.

— Совсем.

— То есть, порвать с мамой?

— Почти что так.

Оксана опустила голову.

— Нет, Илюша, этого сделать я не могу… Неудобно, нехорошо так поступать. Она меня воспитала, дала образование… Нет, нет, ты не требуй от меня этого. Я не могу идти на такой шаг. Лучше как-нибудь по другому. Ну, поговорить с ней, с мамой. Она поймет.

— Жаль. Ну, тогда я испробую еще одно средство.

В гостиной послышался голос Ульяны Владимировны, и Чургин поспешно сказал:

— Я поговорю с нею сам.

Дверь отворилась, и на пороге гостиной показалась Ульяна Владимировна.

— А-а, Илья Гаврилович! Забыли вы нас, совсем забыли, — приветливо заговорила она, идя навстречу Чургину. — Здравствуйте, здравствуйте, дорогой!..

3

За чаем Ульяна Владимировна и Чургин вели разговор в самом непринужденном тоне, и Оксана удивлялась: люди терпеть друг друга не могут, а со стороны посмотреть — друзья.

Ульяна Владимировна ожидала, что Чургин будет говорить о предложении Овсянникова, и мысленно готовилась к этому. Она только что советовалась с братом, полковником Суховеровым, просила его помочь воздействовать на Оксану, убедить ее, что лучшего жениха ей и искать не надо. Суховеров не любил попов, но согласился поговорить с Оксаной. И вот приехал этот шахтер. Как это отзовется на Оксане и чем может кончиться?

— Ульяна Владимировна, мне необходимо поговорить с вами, — сказал Чургин, вставая из-за стола.

— Як вашим услугам, Илья Гаврилович, — с любезной миной проговорила Ульяна Владимировна и пригласила Чургина в кабинет, а когда он вошел, закрыла дверь и устало опустилась в глубокое кресло.

Чургин сел на диван, закурил и, выпустив изо рта колечко дыма, сказал тихим, ровным голосом:

— Ульяна Владимировна, скажите: что это у вас за срочная необходимость выдавать Оксану замуж? Ведь это ни вам, как матери, ни нам, родственникам, ничего не даст, кроме разве того, что Оксана вечно будет корить вас. Право, я не вижу никакой нужды мешать ей продолжать образование.

— Вы Напрасно беспокоитесь, Илья Гаврилович. Неужели вы допускаете, чтобы я, мать, желала худа своей дочери?

— Не допускаю… Именно поэтому мне и непонятно, зачем вы требуете от Оксаны, чтобы она оставила ученье и приняла предложение Овсянникова.

— Да, но ведь я уже согласилась с Ксани отложить решение этого вопроса до окончания гимназии!

— Но после гимназии Оксана поедет на курсы, неужели Овсянников согласится ждать еще четыре года?

— Насколько мне известно, Виталий нравится Оксане, и нам с вами неудобно решать такие вопросы за них, — уклончиво проговорила Ульяна Владимировна.

— А мне известно, что он не так уж нравится ей, и тут уже вам действительно не следует решать за нее, — грубовато ответил Чургин.

Ульяна Владимировна, теряя терпение, сказала:

— Мы спорим преждевременно. Ксани окончит гимназию, тогда видно будет: захочет — выйдет замуж за Овсянникова, не захочет — не выйдет.

— И вы можете дать слово, что это так и будет?

— Я не понимаю вас, — вставая с кресла, холодно ответила Ульяна Владимировна. — Вы так говорите, словно я обязана давать вам отчет в своих намерениях и действиях.

Чургин тоже встал, сдержанно, но твердо проговорил:

— Да, что касается Оксаны, обязаны.

— Вы странно себя ведете, милостивый государь. Я мать, и я не потерплю, чтобы вы вмешивались в наши семейные отношения.

— Успокойтесь, Ульяна Владимировна. Вы воспитательница, а мать ее живет на хуторе. Кстати, я говорю и от ее имени, если угодно… И считаю нужным предупредить: если вы попытаетесь все же выдавать Оксану по каким-либо соображениям замуж, я приеду и увезу ее от вас.

Ульяна Владимировна опустила голову, потерла висок рукой и тихо проговорила:

— Господин Чургин, я прошу вас… оставить мой дом. Немедленно. Прошу вас… Вон! Вон из моего дома! — вдруг крикнула она, утратив все свое хладнокровие.

Дверь распахнулась, и в комнату вбежала Оксана.

Чургин враждебно посмотрел на Ульяну Владимировну. Лицо его было сурово, брови нахмурились. Еле сдерживая себя, он сказал:

— К вашему неудовольствию, покойник Владимир Владимирович удочерил Оксану, и она является такой же хозяйкой в этом доме, как и вы. Прикажет она мне удалиться — я уйду… Впрочем, мне пора. Все, что я хотел вам сказать, сказано.

— Илюша! Мама! Господи, что произошло? — бросилась Оксана к Чургину, потом к Ульяне Владимировне.

Ульяна Владимировна, отвернувшись, молчала.

Чургин взял Оксану под руку, и они вышли из кабинета.

— …Ты должна учиться не только для себя, — прощаясь с Оксаной, сказал Чургин. — Ты дочь простых людей, и никогда этого не забывай, сестра, как бы и кто бы ни пытался отдалить тебя от всех нас, твоих близких.

Оксана опустила голову. Чургин, обняв ее за плечи, заглянул ей в лицо, молча поцеловал в щеку и пошел вниз по лестнице.

Выйдя из особняка Задонсковых и убедившись, что за ним никто не наблюдает, он направился к Луке Матвеичу. Шел и думал: «Удастся или нет привлечь Оксану к революционной деятельности?» Чургину хотелось, чтобы это удалось, и он в уме сказал: «Надо отправить ее в Петербург, с письмом от Луки. Там она может решительно повернуть к нам. Да, надо Леоном похвалиться: толковый парень, хорошо все схватывает».

Глава седьмая

1

Уехала Алена, и опять у Леона уныло потянулись длинные шахтерские дни.

В пять часов утра он уходил на работу, в семь вечера возвращался домой и больше никуда не ходил — некуда было. Только книги и были ему утехой, и он читал их, читал до рези в глазах.

Не слышно было по вечерам в шахтерском поселке ни смеха девичьего, как бывало на хуторе, ни звуков гармошки, ни песни удалой. Лишь безголосые пьяные шахтерские, ребята хрипло горланили под окном, да ругань и драки вихрем проносились по улице, оставляя за собой звон разбитых стекол.

Как горят по утрам зори, какими цветами раскрашивает солнце облака, шахтеры не видели, да и самих-то их нигде не было видно. Только черная лента угольных платформ ежедневно убегала от шахты на станцию, и по этому можно было понять: гам, в глубоких лабиринтах подземелья, идет жизнь, маются люди, думая о том, чтобы заработать на хлеб и картошку и отоспаться на седьмой день изнурительно долгой недели. Да нерадостны были и эти, седьмые, воскресные дни…

В одно из воскресений, навестив сына Дубова в больнице, Леон направился на базар. На днях он получил письмо из хутора и надеялся на базаре встретить Фому Максимова.

Был сильный мороз. В воздухе кружились пушистые снежинки, точно высматривая, куда бы спуститься, и робко оседали на землю, на крыши домов.

На базаре толпились люди, то и дело хлопали руками, толкали друг друга плечом в плечо, чтобы согреться. Иногда слышалось:

— Эх, хорошо бы в теплую хату да рюмочку беленькой!

Звонко скрипел под ногами снег, и Леону вспомнилось: бывало на хуторе зимой озябнут ребята и девки на улице и давай прыгать и плясать «барыню». Тепло станет, а не надолго. Тогда всей гурьбой шли. бывало к тетке Агапихе и до полуночи веселились на посиделках.

Вслушивался Леон в этот звонкий скрип снега под сапогами, а ребята, казалось, вот-вот позовут: «Эй, Левка!» — до того свежи были воспоминания о всем хуторском.

Вдруг на плечо его легла чья-то рука и запахло водкой. Леон обернулся:

— А-а, дядя Василь? Здорово…

— Нет, главное, идет — и без всякого внимания. Аль не стал признавать дядю Василя? — Старик хитровато прищурил покрасневшие глаза. Бородка его была наново подстрижена козликом, на сапогах поблескивали глубокие калоши, и весь он был празднично веселый, довольный.

— Об хуторе задумался.

— Об хуторе? Да-а, хутор — родное место. Я сам, брат, тосковал, да привык… Ты в церковь ходил?

— Нет, из дому.

— А в церковь лень? Зря, зря… Там, брат, певчие так заливаются, аж слезы бегут… На базар идешь?

— Куда же больше? Думал, может, из хутора приехал кто, — гостинчик отцу-матери послать бы надо. Да купить для себя собирался кое-что. Не знаю только, с чего начинать: жакетку добрую купить — шаровар под нее нету. Шаровары купить — жакетки нету.

Дядя Василь пренебрежительно хмыкнул.

— Нашел об чем думать — «жаке-етка»… А это не жакетка? — дернул он Леона за рукав. — Чудной ты, Левка, истинный крест. И работу в толк берешь здорово, а не шахтер ты, не компанейский. Ну, посидеть там аль рюмочку пропустить. Нет! — безнадежно махнул он рукой. — Зазнался, как камеронщиком сделался. А по-первости бывало: «Дядя Василь, а это как? Дядя Василь, а другое как?» Какой же ты шахтер? Ни с девками, ни с товарищами, ни с водкой дружбу не ведешь! Нет, Леонтий, это не по-шахтерски…

— Она мою глотку недолюбливает, водка, дядя Василь, — попытался Леон отделаться шуткой.

— Нет, — гнул свое дядя Василь, — будь ты всамделишный шахтер, забегли б мы с тобой в пивнушечку, опрокинули б по стаканчику, сколько там доведется, и повеселел человек. Я так завсегда: пропущу соточку, и разойдется она, божья водичка, но всем закоулочкам, и никакого тебе горя на свете нету. Аж душа спасибо скажет за легкость.

Леон только искоса поглядывал на него и усмехался, зная, к чему он клонит. По неписаным шахтерским законам, Леон, как новичок, давно обязан был угостить своего учителя, но он сам не пил и пьяных не любил. Однако сейчас ему стало неловко от этих уже не первых укоров старика, и он решил угостить его.

— Ну, зайдем, дядя Василь, раз тебе так захотелось. Я пивка выпью, а ты свою соточку.

— Во! Люблю. Только чего ж одной соточкой сделаешь? — Дядя Василь проговорил это с таким кислым выражением лица, что Леон уже согласен был поставить бутылку.

Пройдя мимо собора, они свернули на шумную базарную площадь и вошли в пивную Кальянова.

За столиками, в табачном дыму, галдели охмелевшие шахтеры, спорили, что-то кричали друг другу, размахивая руками. На покрытых желтыми клеенками столиках, как кегли, стояли многочисленные длинногорлые пивные бутылки, между ними — начатые и пустые водочные полбутылки, сотки. Казалось, все здесь было пропитано спиртом и табаком, так противно резок был запах.

В углу пивной какой-то верзила, одетый по-цыгански, отчаянно бил по струнам гитары и что-то горланил, а ему аккомпанировал чубатый гармонист.

Леон сел за свободный столик, пригласил своего учителя.

Дядя Василь, озираясь по сторонам, разглядывая соседей, часто приятельски здоровался, перебрасывался шутками..

К Леону подбежал официант, молодцевато взмахнул салфеткой и наклонился, ожидая заказа. Леон измерил его саженную фигуру, посмотрел на красную, заплывшую жиром физиономию, подумал: «В уступе бы тебе глыбы угля ворочать, а не пьяных людей обсчитывать! Ухарь!»

— Полбутылочки беленькой и бутылочку трехгорного, — распорядился дядя Василь. — Да селедочек донских парочку.

— Слушаюсь, — угодливо поклонился официант.

— Селедочку-то с лучком…

— Сейчас будет-с.

— Постой! Уксусу там приспособь да рачков не забудь!

Изрядно выпив, дядя Василь громко рассуждал, коверкая слова:

— С тебя, Лёв, большо-ой человек выйдет! На камероне — не шутейное дело! Я так Гаврилычу и объяснил… А через кого? Через кого, спрашив-ваю? — кулаком ударил он по столику. — Через дядю Василя. Дядя Василь и не до камерона доведет. Камерон — что? Да ты меня знаешь!

— Спасибо, дядя Василь. Я не раз говорил тебе спасибо.

— Говорил? Вре-ешешь!

Позади них, за другим столиком, трое шахтеров о чем-то негромко переговаривались, бросая на Леона оценивающие взгляды. Потом один из них, плотный и низкорослый, направился к буфету, взял полбутылки водки и пошел к Леону, по-воровскому мигнув своим приятелям.

— Я — Степан. Будем знакомы, — развязно протянул он Леону большую свою руку. Верх ладони его был татуирован непристойным изображением женщины.

— Степ! Здоров, Степ-па-а, паралич тя расшиби! — поднял на него осовелые глаза дядя Василь.

— А-а-а, козлиная борода! Наклюкался?

— Дурак! Рази дядю Василя скоро нальешь? Я только первеньку, а он «наклюкался». Это мой ученик. Камеронщик знаменитый!.. А через кого? Скажи ему, Лёв!

Двое Степановых приятелей, взяв с собой стаканчики, тоже подсели к столику, как давние знакомые.

— Здоров, дядя Василь!

— А-а! Сеня-я!.. Садись, брат… Коля-я? Садися-я! Правду я сказал, Лявон? А ну, иди за бутылкой! Живо! — скомандовал дядя Василь.

— Сначала — нашу, а опосля — вашу, — сказал Степан, наливая себе водки, а Леону — пива.

— Как, не идет, браток, ну ее к черту! — скривил он рябое, иссеченное углем лицо. — Мы свыклись с ней, как с жинкой, а тебе… Ну, за твое! — Он поднял граненый стаканчик и опрокинул его в большой рот. На месте двух верхних передних зубов во рту у него зияла чернота.

Когда распили полбутылку, Степан шепнул Леону:

— Заказуй еще бутылочку. Да рачков побольше…

Леон заколебался: заказать — потом не отвяжешься, сказать, что денег нет, — не поверят.

— Давай, давай, чего жалеешь? — толкал его в плечо Степан, — Я принес свою? Принес. Теперь ты свою ставь, а опосля опять я…

Леон заказал бутылку водки, тарелку раков. Степан и его приятели повеселели и только загадочно перемигивались.

Леон глотками пил пиво и наблюдал за непрошенными знакомыми. Вскоре Степан опять шепнул ему, чтобы заказывал водки. Леон понял, что это только начало, и уже не рад был, что зашел в пивную, но делать было нечего.

— Нет, теперь ты, — попробовал он возразить.

— Давай, давай! — настаивал Степан. — Да рачков побольше, да колбасы.

— Денег нету… И не хочу я.

— Эй, козлиная борода, правда у него денег нету? — толкнул Степан дядю Василя.

Тот пьяными глазами долго смотрел на Леона и наконец отрицательно покачал головой.

— Брешет! Брешешь, Лёв! — возмутился он. — Это дядь Василя так угощать? — крикнул он и стукнул кулаком по столу так, что зазвенели бутылки.

— Деньги дома, дядя Василь.

Дядя Василь пьяно качнулся к Леону, выкрикивая:

— Покажь кошелек! Покажь дяде Василю кош-шелек! На базар были деньги?

Леон вскипел. Все его уважение к своему учителю вдруг исчезло.

— Да чего вы пристали? Не хочу пить, и все!.. Эй, молодец, получи! — крикнул он официанту и встал.

Степан грузно поднялся из-за стола, ногой отбросил назад свой стул и прищурил правый глаз.

— А-а, так, значитца, со старым шахтером, сте-ер-ва? — рявкнул он и дернул Леона за борт тужурки.

В пивную шумно ввалилась новая компания. Передний — высокий худощавый парень — ястребиным взглядом уставился в сизый табачный дым и, увидав Леона, направился к нему, расшвыривая толпившихся шахтеров. Это был Иван Недайвоз.

— Ставишь или нет? — держа Леона за борт тужурки, злобно допрашивал Степан.

— Отстань, тебе сказано! — повысил Леон голос и с силой ударил по Степановой руке.

— А-а-а! Так-то ты угощаешь старых шахтеров?! У-у-у, га… — заорал Степан, скверно выругавшись, и замахнулся огромным кулаком, но в это время сзади другой кулак, такой же сильный и большой, ударил его в ухо. Степан зашатался, хотел повернуться, но не удержался на ногах и всей тяжестью рухнул на столик и вместе с ним — на пол. Зазвенели осколки стаканчиков, водочных бутылок, гулко ударилась о деревянный пол пивная кружка.

Наступила тишина. Шахтеры, устремив взгляды в сторону Леона, о чем-то шептались, некоторые из них, торжествующе улыбаясь, подмигивали друг другу.

Приятели Степана, отойдя в сторону, глазами искали кого-то, но товарищи Недайвоза уже приготовились и обступили своего вожака. Кое-кто из шахтеров стал быстро расплачиваться и потихоньку ускользать за дверь. Всем было ясно: схватились два атамана, и никому ничего хорошего от этой схватки не ждать.

Дядя Василь привстал, пьяными глазами испуганно уставился на Недайвоза, точно ожидал от него страшного удара.

— Би-ить? Наших бить? — поднимаясь, угрожающе заревел Степан, но, поднявшись, умолк. — А-а, Ваня!.. Так это ты меня угостил? — до шепота понизил он голос.

Иван Недайвоз кивнул головой.

— За што? За што-о, Ваня? — плачущим голосом переспросил Степан.

— За брата, Степа… Это мой брательник, запомни это от сегодняшнего дня и другим скажи.

— Спасибо, Ваня, спасибо, — притворно мирно закивал Степан и вдруг, замахнувшись короткой татуированной рукой, крикнул своей шайке: — Бей!

Недайвоз ловко схватил его за руку.

— Ты меня бить? — уничтожающе посмотрел он в рябое лицо Степана и ударил его на сей раз так, что Степан как стоял, так и грохнулся навзничь.

Недайвоз, выкатив глаза и вобрав голову, резко обернулся к Степановой шайке и пошел на нее, расшвыривая с пути столики и посетителей.

— Вы!.. Сговариваетесь Недайвоза бить?

Молодые шахтеры попятились к двери, к буфету, кое-кто, пользуясь случаем, хотел улизнуть на улицу, но саженный верзила с салфеткой подмышкой ловил его и требовал деньги.

Видя, что Степан обливается кровью, а друзья его отступили, Недайвоз с торжествующей усмешкой вернулся к Леону, спросил, с кем он пришел, и заметил растерянного дядю Василя.

— А-а, козлиная борода! Угощаться захотел, старый хрыч? — крикнул он и, как тараном в стенку, ударил старика кулаком в живот.

— Ой, да за что-о так, Ва-аня? — простонал дядя Василь, схватившись рукой за живот, и повалился со стула.

Все произошло так быстро, что Леон не успел удержать Недайвоза. Обида на старого своего друга у него прошла, и он бросился поднимать старика.

— Кто еще хочет бить Недайвоза? — горланил между тем Иван Недайвоз, диким взглядом скользя по лицам пьяных шахтеров.

К нему торопливо подошел низкий, полный хозяин — Кальянов, взял под руку.

— Иван Филиппович, да брось ты их к аллаху! Вот нашел с кем связываться… Пошли, пивка выпьем.

Недайвоз надменно посмотрел на него, на товарищей Степана и направился к буфету, бросив Леону:

— Идем, братуха… Не стоит об такую дрянь руки марать.

Опасаясь, что дружки Степана могут встретить Леона и избить, Недайвоз решил проводить его.

2

Недайвозы когда-то жили в Кундрючевке. Несколько лет назад отец Ивана поступил на шахту, потерял ногу при обвале и теперь жил тем, что давал из заработка сын, а сам шахтерам шил чуни из телячьей кожи. Но сын не вышел таким, как хотелось старику. Рослый, худощавый, Иван Недайвоз был крепко сложен и обладал незаурядной силой, да по-дурному растрачивал ее. Вожак шахтерских ребят и бесстрашный драчун, он все свободное время проводил в пивных, в компании таких же, как он, бесшабашных гуляк и пьяниц.

Старик Недайвоз, веря в поговорку: «Женится — остепенится», уговорил сына жениться, но ничего от этого не изменилось, а только в доме прибавилось шуму. Иван Недайвоз нещадно избивал жену.

Леон знал об этом и давно хотел поговорить с Иваном.

Время было за полдень. Облака расступились, показалось солнце, и улицы наполнились звонкоголосой детворой с санками.

Леон и Недайвоз шли по Московскому тракту, пересекавшему город. На блестевшей от полозьев дороге расхаживали галки, то и дело перелетали на новые места и долбили клювами дымящийся конский помет. Леон смотрел на высокие сугробы по обеим сторонам дороги и думал: «А снега много, пахать будет легко, и год может быть урожайным».

Вскоре они были в поселке Растащиловка. Тут, на узкой, длинной уличке, шумели дети. Кое-где возле дворов стояли женщины с высоко поднятыми решетами, просеивали сгоревший уголь.

На уличке чернели пятна от мыльной воды после стирки, всюду были разбросаны картофельные очистки, старые чуни, прохудившиеся, негодные ведра. В воздухе стоял запах мыла, квашеной капусты. Зная, что Иван Недайвоз обязательно завернет в первую же пивную, Леон решил затащить его домой под предлогом навестить старика Недайвоза.

— Отец дома? Я давно его не видел.

— Дома. Если хочешь, братушка, зайдем, посидим. Я за полбутылочкой пошлю, — с радостью предложил Недайвоз. Радость его была неподдельная: он чувствовал, что Леон избегает близкого общения о ним, в душе иногда обижался на него, и вдруг он сам напросился в гости.

— Только без полбутылки, брат! Я не пью.

— Ну, ладно, ладно, согласен… И ты против меня пошел? Отец, жинка, Илюша — все вы против меня! — безразлично махнул рукой Иван. Он шел вразвалку, то и дело поддергивая брюки и дотрагиваясь до шапки. Жакетка его, как всегда, была распахнута, рубаха удальски расстегнута, и гордость его, каракулевая шапка, лихо заломлена на затылок.

Леон промолчал. Недайвоз, думая, что Леон обиделся, сказал:

— Ты не серчай, братуша! Я это так, шутейно. А пьем мы, братуша, от жизни такой. Проклятая наша жизнь шахтерская, а кто поймет? Поначалу, как поступаешь на шахту, вот как ты, скажем, еще веришь: мол, вот-вот получшает, а потом и вера и надежда — все пропадет… Не верю я ни в людей, ни в царей, ни в святых ангелов. Потому и пью. И буду пить!

Маленькая хибарка Недайвоза стояла на косогоре. Недалеко от нее было любимое место детворы — каталка. Дети взбирались с санками на облитый водой обледенелый снежный курганчик, падали на санки и катились вниз, крича и посвистывая. Некоторые из подростков катались на деревяшках с железными подрезами, как на коньках. Эти бесцеремонно отпихивали с ледяного бугорка малышей и, широко расставив руки, стремительно неслись вниз по улице, вихря снежную пыль расстегнутыми полами старых отцовских жакетов.

Чей-то курносый малыш в нависшей над глазами отцовской шапке и в огромных валенках стоял в стороне от катающихся и горько плакал. Непомерно длинная женская кофта на нем была расстегнута, и виден был посиневший от холода голый живот, рукава кофты свисали почти до земли, штанишки были коротки и не закрывали ног.

— Ты чего плачешь, Сенька? Ребята побили? — мимоходом спросил Недайвоз и, обращаясь к Леону, пояснил: — Это одного зарубщика, Еськи, из бригады Жемчужникова.

Леон подошел к малышу, присел на корточки.

— Чей ты? — Он отнял от лица его руки, но малыш тут же опять закрыл ими лицо. — Кто тебя побил?

— Тятька мамку побил, — сквозь слезы выговорил малыш и заплакал еще сильнее.

— Брось его, братушка, пошли. Вон мать его, — кивнул Недайвоз в сторону крошечного домика с двумя окнами на улицу. В одном из них краснела подушка.

Леон взял малыша на руки.

На лавке возле землянки, обхватив руками голову, сидела молодая женщина. Волосы у нее были растрепаны, кофточка разорвана, и левая грудь почти обнажена. Женщина тихо плакала.

Леон взглянул на посиневшие, обутые в рваные калоши, ноги ее, на вздрагивающие плечи и направился в домик.

— Я до мамки, я до мамки! — заболтал ногами малыш, стараясь спрыгнуть с рук Леона. Женщина вздрогнула от неожиданности, увидев Леона, и торопливо оправила кофточку.

— Еська в хате? — подойдя к ней, спросил Недайвоз и, не дожидаясь ответа, пошел следом за Леоном.

Зарубщик Еська, с худощавым лицом и взлохмаченной шевелюрой, сидел за столом, о чем-то пьяно разговаривая сам с собой. На столе стояла недопитая бутылка водки.

При входе Леона он поднял голову и бессмысленно уставился на него. Мальчик съежился в комок, всем телом прижимаясь к Леону.

Леон бегло взглянул на широкий топчан в углу, покрытый рваным одеялом, на перекосившийся стол и два табурета, молча подошел к шахтеру и опустил мальчика на пол. Потом взял бутылку и, отняв от окна подушку, вылил водку в сугроб.

Еська грубо отстранил от себя мальчика, приблизился к Леону вплотную. Несколько времени он стоял молча, враждебно поглядывая то на него, то на пустую бутылку.

— Ты ее покупал?.. — злобно выругался он и сжал кулаки, намереваясь драться. Леон взял его за плечи, повернул к сыну и спокойно сказал:

— Тебя дите боится, отец… Приласкай возьми.

— Ваня, скажи, он ее покупал, апостол этот, что за окно вылил? Скажи ему, Ваня! — умоляюще посмотрел Еська на Недайвоза, но тот молчал. — Эх ты, Ваня-я! — проговорил Еська, опускаясь на табурет, и вдруг заплакал…

У Недайвоза Леон был недолго. Старый Недайвоз обрадовался его приходу и хотел послать невестку за водкой, но Иван, хмурясь, сказал:

— Не надо, обойдемся.

Старик некоторое время смотрел на него широко раскрытыми глазами, ничего не понимая. Потом проковылял на своей деревяшке по земляному полу, опять недоверчиво взглянул на сына и недоуменно пожал плечами.

Вечером Леон неожиданно спросил у Чургина:

Скажи, Илюша, может когда-нибудь кончиться такая шахтерская жизнь? Пьянки, драки, нелады в семье. Ведь шахтер — уголь, тепло добывает человеку, а сам живет, как скотина у паршивого хозяина. Помнишь, ты говорил: «Приезжай на шахту, там узнаешь правду». Где же она тут, правда? Выходит, ее и тут нету.

Чургин искоса, пытливо взглянул на него и приподнял брови. Он знал, что Леон рано или поздно спросит об этом, и был готов ответить. Однако ему не хотелось отвечать, а хотелось, чтобы Леей сам ответил себе. Мягко он сказал:

— Да, брат, я так говорил тебе. Но ты не совсем правильно понял меня. Я говорил не о том, что здесь, на шахтах, ты найдешь правду, а о том, что отсюда тебе станет видней, где она находится. Ты увидишь, где она находится, и поймешь, как ее можно добыть, правду жизни.

— Добыть, — повторил Леон.

— Отнять, — поправил Чургин и добавил: — Силой отнять.

Леон поднял на него глаза и хотел что-то ответить, но дверь в комнату отворилась и вошла Ольга, а следом за нею двое мужчин — один с Трубкой в зубах, а другой — с большими усами.

Чургин взял с этажерки задачник по арифметике Малинина и Буренина, несколько тетрадей и, приглашая гостей садиться, сказал, кивнув в сторону Леона:

— Не знакомы с этим молодым человеком?

Семен Борзых хитровато подмигнул Ольге, поправил очки, и все по очереди, приосанившись, стали здороваться с Леоном, с важностью называя себя по имени и отчеству.

— А ну вас, — досадливо поднялся Леон из-за стола и отошел к печке. Всех их он хорошо знал по шахте, а Ольгу часто видел у Чургиных.

— А гордый брат у тебя, Варя, — заметила Ольга.

Борзых подошел к Леону, серьезным тоном спросил:

— Что же ты? Я жду, когда ты придешь на мое место заступать, а оно, выходит, я сам должен тебе набиваться? В уступе-то говорил тебе, помнишь? У-у, — толкнул он шутливо его в бок.

Загородный вынул изо рта трубку и сказал:

— Подумаешь, большое дело — забойщик. Он на мое место метит — помощником к Чургину. А я не уступлю…

Дверь шумно распахнулась, и в комнату торопливо вошел низенький, подвижной Симелов.

— Я не опоздал? Ф-у-у! — Он снял пенсне и стал протирать платком запотевшие стекла. — Ты понимаешь, опять пристал этот учитель Павлюк со своими южаковскими идеями об огимназивании мужика. Ох, уморит, честное слово!.. А-а, здравствуйте, друзья мои! — заметил он наконец присутствующих.

— Ну-с, начнем наш урок? — через минуту спросил Симелов, усаживаясь за стол, и обратился к Леону: — Вы, молодой человек, знаете что-нибудь из арифметики?

— Знаю, проходил в школе, — неохотно ответил Леон.

— Прекрасно! — лукаво посмотрел сквозь очки Симелов. — К яркому действию относится слово «борьба», знаете?

— Борьба есть действие…

— Превосходно. Борьба есть именно действие, а не болтовня. В таком случае вы просто молодец!

Симелов раскрыл задачник, положенный перед ним Чургиным, и Леон понял, что доктор будет вести урок арифметики. Не желая мешать занятиям, он взял недавно купленную гармошку и хотел уйти, но Чургин задержал его:

— Сиди и слушай, брат. Сейчас ты узнаешь, где находится правда и как ее надо добывать. Про другую арифметику будет речь. Про арифметику борьбы за счастье простых людей.

Леон ничего не понимал и нерешительно остановился у порога. Тогда Ольга отобрала у него гармошку, сняла с него жакет и усадила за стол.

— Дурной, учиться будем. На, — дала она ему тетрадь и карандаш и сама села рядом.

Чургин раскрыл брошюру В. Либкнехта «Пауки и мухи» и начал негромко читать ее.

Так Леон начал учиться в подпольном революционном кружке.

Глава восьмая

1

Инженера Стародуба давно заинтересовала неуемная изобретательность Чургина. Но последнее предложение озадачило всерьез. Инженер и управляющий, он понимал, что изменение длины уступов — это в сущности принципиально новый‘проект расширения шахты. Подсчитав вероятные затраты, которые придется сделать, он пригласил к себе Чургина и сказал:

— Я всесторонне проверил ваше предложение, Илья Гаврилович, и нашел, что оно заслуживает самого серьезного внимания. Говорю вам, как инженер: далеко вы умеете смотреть. Но именно из-за этого ваш проект трудно осуществить: его реализация связана с большими затратами, а на это вряд ли согласится уважаемый наш Василий Васильевич Шухов. Мы с вами — техники, и нам интересен собственно технический прогресс. Хозяин же наш — купец и привык считать дело стоящим внимания лишь тогда, когда оно дает хороший процент прибыли на вкладываемый капитал. В известной мере он руководствуется сочинением Маркса, хотя в глаза не видал трудов этого… анархиста или социалиста — не знаю.

Чургин хотел подсказать: «Создателя научного социализма», но промолчал, ожидая, что Стародуб скажет дальше, и в уме уже приготовил ответ: «Я на авторство не претендую, Николай Емельяныч».

— Но я подсчитал: мощность шахты увеличится вдвое, к потому господину Шухову есть полный расчет вкладывать деньги. Я отдаю распоряжение переделать весь проект. На нем будет стоять подпись: «Чургин», — неожиданно заключил он и добавил: — Кстати, вы бы сдали экстерном экзамены на штейгера. Для вас это уж не ахти как трудно, а дать может многое. Надеюсь, вам понятно мое желание? Я был бы рад иметь вас своим помощником.

Чургин понял его: Стародуб все чаще выражал недовольство работой Петрухина.

— Благодарю вас, Николай Емельяныч, — сдержанно ответил он. — Постараюсь исполнить ваши пожелания. А что касается авторства, прошу вас принять его на себя, тем более, что все технические расчеты и обоснования даны вами. Должен еще сказать, что вслед за расширением лав потребуется увеличить пропускную способность бремсберга. Думаю, что и тут нужен, как вы сказали, технический прогресс. Я разработал чертеж лебедки и хочу попросить вашего разрешения изготовить ее и установить на месте.

Стародуб только восхищенно качнул головой. На следующий день он отдал два распоряжения: переделать проект и изготовить «лебедку Чургина», как он назвал ее.

Когда лебедка была готова, Стародуб сам наблюдал, как Чургин спускал вагончики по уклону, и, подсчитав время, затрачиваемое на операцию с одним вагончиком, убедился, что расчеты Чургина были правильны. Стародуб поблагодарил его и обещал доложить о нем хозяину.

Но на другой день, после того как лебедка начала работать, Чургин узнал новость: распоряжением штейгера уволены все шестнадцать человек, которые были заняты в уклоне. Возмущенный этим распоряжением, он не спустился в шахту после распределения нарядов, а пошел к себе в конторку. «Вот и добился… технического прогресса, — думал он, возмущаясь действиями Петрухина. — Хотел при помощи лебедки облегчить труд людей, а помог остаться им без куска хлеба».

Шел мелкий снег. Ветер кружил его под ногами, заметал черную от угля дорожку к конторе, засыпал штабели досок, бунты угля. Шагая к своей конторке, Чургин думал о том, как вызволить из беды рассчитанных. Внутренний голос насмешливо спрашивал: «Опять пойдешь с проектом к Петрухину? Когда ты перестанешь просить? Требовать надо!» И Чургину стыдно стало перед самим собой за свои унижения.

Возле штабеля леса, пряча головы в воротники, стояли рассчитанные рабочие. Пожилой шахтер и Ольга что-то говорили им. Заметив Чургина, они отошли в сторону. Чургин косо посмотрел на шахтеров, подумал: «Хорошие ребята… Артель из них будет первоклассная», — и строго спросил:

— Это что за собрание? — а подойдя ближе, тихо сказал — Идите по казармам. Ольга и ты, Петрович, — обратился он к пожилому шахтеру с рыжей бородой, — зайдите ко мне минут через десять.

Войдя в контору, он послал табельщика в главную контору, узнать, там ли Петрухин, потом сел за стол и так остался сидеть неподвижно, задумчиво глядя в окно. Вот ему надо будет опять идти к штейгеру, опять просить отменить распоряжение о расчете рабочих. А Петрухин завтра вновь может устроить какую-нибудь пакость. Скольким людям помог я? Сотням. А что толку? Их рассчитывают попрежнему. Нет, одному биться не по силам. Надо, чтобы все шахтеры держались сплоченно, чтобы они сами отстаивали свои права, и тогда пускай штейгер попробует рассчитать кого-нибудь из них. Эх, жаль, опыта у нас мало, не знаем даже, с чего начинать. Вот и кружок: может быть, правильней было бы назвать его «Комитет борьбы за права горнорабочих»? Или: «Союз борьбы за освобождение рабочего класса каменноугольного района»?

Чургин встал, задумчиво зашагал по конторе. Да, мало еще, очень мало сделал он, чтобы шахтеры осознали, что они сами могут и должны защищать свои классовые интересы. И он решил смелее и больше привлекать в кружок новых людей и учить, учить их и самому учиться искусству классовой борьбы.

Дверь тихо отворилась. Вошли Ольга и пожилой шахтер. Чургин сел за стол, рукой пригладил волосы.

— Садитесь, — он кивнул головой, указывая глазами на широкую скамью.

— Нас рассчитали, Илья Гаврилыч, — тихо промолвила Ольга.

— Я это знаю, милая…

Ольга села. Шахтер стоял, вертя в руках облезлый заячий треух. С дрожью в голосе он сказал:

— Мы пришли за твоей помощью, Гаврилыч. У восьмерых из нас семьи, детишки, сам знаешь…

Ему было не более тридцати лет, а выглядел он совсем старым, болезненным.

Чургину хотелось объяснить, что лебедкой он думал облегчить труд рабочих, но он понимал, что сейчас не об этом надо говорить. Сумеет ли он отстоять их? Что им сказать, чтобы они ушли хоть с маленькой надеждой и поддержали дух товарищей, если он сам не уверен, что сможует помочь им? «Но ты обязан помочь им любой ценой и не допустить увольнения», — твердил ему внутренний голос.

Чургин вздохнул и сказал необычайно холодно:

— Хорошо. Я поговорю с начальством.

Шахтер поклонился ему едва не в пояс.

— Спасибо, Гаврилыч, родной… На тебя вся надежда.

— Благодарить меня не следует, да и преждевременно. И кланяться тоже: я не икона.

— Да уж так заведено, не серчай, Гаврилыч.

— Вот что вы мне скажите лучше: если начальство отменит распоряжение, у кого будете работать? Не говорили между собой?

Шахтер переглянулся с Ольгой. Та настороженно посмотрела на окно, подошла ближе к Чургину и спросила:

— Илья Гаврилыч, а… артельку из нас нельзя? — Она произнесла это так искренне, от души, что Чургин повеселел. До сих пор он звал рабочих в артели, выгонял для этого с шахты подрядчиков, теперь сами рабочие подхватывали его идею.

— Это только от вас зависит, — ответил он. — Если составите артель, стало быть, еще одного маленького кровососа выживем.

Ольга торжествующе переглянулась с шахтером. Лица их посветлели, оба наперебой стали называть фамилии шахтеров, которые согласятся работать артелью.

Чургин предупредил их, что об этом разговоре никто знать не должен. Потом они втроем обсудили, кого можно назначить старшим, как надо вести разговор с остальными рассчитанными и кто какую работу может делать.

Бодрые и повеселевшие, Ольга и шахтер ушли в казармы.

Чургин подождал табельщика и, узнав от него, что штейгер у себя, направился в главную контору. Как костер в степи вдруг вспыхивает ярким пламенем от внезапного порыва ветра, так и в душе его с новой силой вспыхнула вера в успех начатой им среди шахтеров работы. Он еще ясно не представлял себе, каким именно путем она пойдет и каков и когда будет ее результат, но он верил — успех будет. И опять мысленно он торопил себя: «Мало еще, очень мало нас. Смелее надо действовать!»

2

Петрухин стоял за столом в своем кабинете и что-то сосредоточенно чертил на большом листе бумаги. Форменная тужурка его с бронзовыми пуговицами была расстегнута, от нафабренных усов и головы в комнате стоял запах, как в парикмахерской.

— А-а, Илья Гаврилович! — приветливо воскликнул он, подняв глаза. — Кстати вы. Я как раз схемой вашей вентиляции занимаюсь.

Чургин поздоровался и сел в кресло.

— Давайте прежде о людях поговорим, Иван Николаич.

— Курите, пожалуйста, — Петрухин придвинул коробку дорогих папирос и тоже сел, отвалившись к спинке стула. Он догадывался, о каких людях опять пришел говорить Чургин, и приготовился слушать.

Чургин закурил, затем повернулся вполоборота и несколько мгновений молча смотрел на Петрухина. Брови его были вздернуты, на большом лбу легла глубокая морщина, взгляд был строгий, холодный. Петрухину показалось, что Чургин видит его душу, читает его сокровенные мысли и вот-вот скажет: «Эх, подлец ты, подлец!» И штейгер не выдержал этого взгляда, Наклонившись к пепельнице, он тихо проговорил:

— Ну, так я вас слушаю, Илья Гаврилович.

— Почему вы уволили шестнадцать рабочих? — спросил Чургин.

— Я так и знал, — не поднимая глаз, сказал Петрухин, — А на что они нам? Ваша лебедка вполне заменила их.

Чургин сломал в пальцах папиросу и бросил ее в пепельницу.

— Мне нужны эти люди, и я прошу вас отменить свое распоряжение, — твердо сказал он. — Я вас прошу, Иван Николаич. Не вынуждайте… — Он помолчал и отчетливо, с нескрываемой угрозой закончил: — чтобы от вас потребовали возвращения уволенных на работу.

Петрухин встал, медленно прошелся по кабинету, скрестив руки на груди и уперев глаза в одну точку, как делал Стародуб в минуты раздумья, и заговорил начальственным тоном:

— Во-первых, они мне не нужны. А когда будут нужны, у нас много их — рязанских, орловских, воронежских и… какие еще там бродят голодные? Во-вторых, что это за тон, господин Чургин: «От вас потребуют»? Кто это потребует, интересно? — Вернувшись к столу, он приподнялся несколько раз на носки, спросил, покачиваясь всем корпусом — Этого вы и. пришли требовать?

— Просить.

— А-а, значит, требовать будут другие? И скоро?

Чургин, поднявшись с кресла, встал, приблизился к Петрухину вплотную, сурово посмотрел ему в лицо и сказал:.

— Я передал вам проект вентиляции. По моему предложению установили лебедку. Наконец, я изложил свои соображения о длинносаженных лавах, чего нет ни на одной шахте, и разработал эскиз. Неужели вы думаете, что все это я делаю ради того, чтобы погнать с сумой по миру больше детей?

— Бог мой, да кругом сколько хотите работы! — воскликнул Петрухин, сразу сбавляя тон. — А вашего проекта тридцатисаженных уступов я не видал.

— Вот что, Иван Николаич. Вы человек практический. Давайте без споров: вы отмените ваш приказ, а я… покорный слуга ваш, и не с тридцатисаженной лавой, а с пятидесятисаженной. Вы сами понимаете, что это значит для горного дела, если технически все это как следует причесать и разукрасить. Это ученая степень доктора, если написать об этом работу. Мне это не нужно, но для вас…

Петрухин посмотрел в грозное лицо десятника, торопливо взял новую папиросу, но куда-то исчезла со стола коробка со спичками, и он подошел к Чургину.

— Дайте прикурить, Илья Гаврилович, — тихо попросил он и, закурив, спросил: — Это… на совесть? Значит, на пару?..

— По совести.

…Вышел Чургин из конторы, когда было уже за полдень. На дворе поднялась метель. Ветер свистел в карнизах, швырялся снегом в окна конторы, в лицо Чургину, порошил глаза. Чургин туже натянул картуз и отправился нашахту. Он шел, и ярость кипела в нем. «Подлецы! Тот купить хочет за золотые молоточки, за штейгерские рубли, этот сам торгует собой, как проститутка! Но я не продажный, господа!» — чуть не вслух рассуждал он, быстро шагая меж шахтных построек.

Едва он вошел в контору, как в дверь заглянула Ольга, за ней показалась рыжая борода шахтера.

— Можно, Илья Гаврилыч?

— Ты бы еще дальше отошла и спросила: «Разрешите, господин старший конторский десятник?» Вот и ты шапку снял, — уставился он на шахтера. — Не стыдно?

Делегаты решили: раз он так их встретил, значит, дело погибло. И они затаили дыхание, ожидая, что скажет Чургин.

А тот подошел к тревожно смотревшей на него Ольге, потрепал ее за плечо.

— Так артель, сказала?

Ольга поняла. Лицо ее зарумянилось, глаза заискрились.

— Артель, Илья Гаврилыч, — радостно ответила она.

— Ишь какая! — засмеялся Чургин и подмигнул шахтеру. — Ну, что же, будем считать дело решенным.

Ольга взглянула на своего товарища, потом вдруг схватила Чургина за руку, крепко стиснула ее в горячем порыве и убежала, переполненная своей радостью.

Шахтер улыбнулся, закрыл за ней дверь.

Вскоре как-то вечером Чургин пришел к Леону в шахту и сказал:

— Сегодня у нас будет особенное занятие. Сбор у тетки Матрены.

Леон вернулся с работы раньше обычного и застал у Чургина Луку Матвеича. Вари дома не было. Чургин что-то перестилал на постели, а Лука Матвеич сидел на скамейке возле печки с ребенком на руках.

— …Это хорошо, что ты помогаешь шахтерам, заступаешься за них, — говорил Лука Матвеич. — Но это и плохо, ибо люди надеются только на тебя и сами бездействуют. Надо делать новый шаг в нашей работе…

Увидев Леона, Чургин маленький заулыбался и запрыгал в руках Луки Матвеича.

— Э, Никита, так не годится: улыбаться всем — то мне, то Леонтию. Отец твой более строгий в этих случаях.

Чургин взял сына, сел на кровать и наставительно сказал:

— Ничего, дядя лысый, мы вырастем и во всем разберемся сами. Улыбаться всем мы не будем, не такой народ шахтеры… А чуки-чуки-чуки, завари-ка, мать, муки… — начал он подбрасывать ребенка на руках.

Леон робко пожал руку Луки Матвеича и стал умываться. Плескаясь в тазу, он расслышал:

— Надо создавать организацию, Илья, — в этом все дело. Партийную, марксистскую организацию, которая помогла бы шахтерам встать на путь организованной, сознательной классовой борьбы за свое освобождение.

— Думал я об этом, но… мало, очень мало нас.

— Все начинается с малого, друг мой.

Леон в уме повторил: «Сознательной классовой борьбы за свое освобождение… Мудрено что-то — сознательная, классовая. Разве я без памяти был, когда палил Загорулькина? Надо спросить у Ильи».

Но спрашивать ему не пришлось. Вечером на квартире у тетки Матрены собрались Семен Борзых, Чургин, Ольга, дядя Василь, Митрич, Загородный.

Лука Матвеич ознакомил всех с решениями первого съезда РСДРП и предложил переименовать кружок в Александровскую социал-демократическую организацию.

— Конечно, будем заниматься немного и арифметикой, и русским языком, как и раньше, но не в этом главное. Главное у нас — это готовить себя к классовой борьбе с самодержавием и буржуазией: помогать шахтерам понять окружающую действительность, пробуждать и воспитывать в них классовое сознание. Надо создать крепко спаянную партийную организацию.

Достав из кармана маленькую, в розовой обложке, книжечку, он положил ее перед собой на стол и продолжал:

— Что это будет за организация и каковы ее задачи? Слушайте…

И стал читать «Манифест коммунистической партии».

После занятий Леон провожал Ольгу. Некоторое время они шли молча. Потом заговорили о кружке. Ольга удивилась, как это дядя Василь и Митрич на старости лет вздумали учиться революционному делу. Леон не удивился — он знал дядю Василя лучше Ольги — и сказал:

— Это настоящие, коренные шахтеры.

Метель унялась, но встречный ветер дул поземкой, идти было трудно. Ольга взяла Леона под руку, и они зашагали быстрее.

— Да, Лева, — говорила Ольга, — я думала поначалу, ну арифметика там, русский язык — дело хорошее. А Илья Гаврилыч с учителем куда повернули. Учиться будем, как новую, вольную жизнь народу добывать. Вот только сразу голова у меня не берет всего, что в той книге написано, но душой, душа все понимает, все, — и она негромко, восторженно произнесла: «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма!»

Леон слушал ее и старался разобраться в своих собственных мыслях. Он тоже понял немного из того, что читал Лука Матвеич, но он, как и Ольга, чувствовал: нет, не маленькая то была книжка. Лука Матвеич читал большую, мудрую книгу о правде рабочего человека, о жизни. «А я думал, что таких книг нет. Есть они, оказывается!» — мысленно заключил он и вслух сказал Ольге:

— У нас на хуторе считают шахтера за самого последнего человека. И я так считал, но теперь понял: рабочий человек, и шахтер стало быть, сам еще не знает, какая он сила. Он — самая большая сила на земле, он может весь мир перевернуть и всех хозяев, какие нас гнетом давят, сбросить к черту на рога. «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Ты понимаешь, соединиться рабочим надо в одну семью против хозяев — вот, оказывается, как надо добывать счастье. А я сидел на хуторе и ждал, пока оно само прибежит в нашу хату…

Светила луна. На нее набегали легкие тучки, на секунды заслоняли ее белой прозрачной дымкой, а она все плыла и плыла, спокойно, величаво, окруженная этими тихими тучками, и вокруг нее стоял и светился далекий розоватый туман.

В стороне от луны горела одинокая звезда.

Ольга долго смотрела на звезду, думая о своей жизни, такой же одинокой, и ей хотелось, чтобы жизнь ее была светлой, яркой и радостной, как солнечный день.

Она крепко взяла Леона под руку и дернула к себе.

— Ну и тюлень ты, Левка. Идем веселей, — сказала она требовательно.

В эту ночь Леон долго не мог заснуть. Варя слышала, как он то и дело ворочался, и ей нетрудно было догадаться, что думает он об Алене.

— Что-то не спится шахтеру нашему — все ворочается. Должно, Алена беспокоит, — тихо сказала Варя мужу, когда тот собирался на работу.

— Значит, любит, — вполголоса ответил Чургин.

После первого гудка Варя разбудила Леона, приготовила ему узелок харчей.

— Ты что-то ворочался все, долго не спал? — спросила она.

— …Хутор мерещился…

— Алена?

Леон ничего не ответил, быстро оделся и вышел. Шел на шахту и думал: «Алена… Ольга… Как они похожи и как не похожи. Ольга такая тихая, задумчивая, круглая сирота, и работаем вместе. Эх, дела!..»

3

Уступы подрядчика Жемчужникова были на восточном крыле рядом с лавами первой и второй артели. Чургин не был здесь два дня и шел проверить, как идут работы и выполнены ли его распоряжения.

В штреке ему повстречался сам подрядчик.

— Это вы, Илья Гаврилович? Ко мне?

— Да, пройдемте, посмотрим вместе, как у вас там… а то Спять будете жаловаться управляющему.

Жемчужников промолчал. Дела у него были неважные, и зря сердить Чургина ему не было никакого расчета. Но откуда Чургин знает о его жалобе? Да, он ходил к Стародубу жаловаться на придирчивость старшего десятника, высказывал даже предположение, что артели — дело рук Чургина, говорил, что тот редко бывает в уступах, мало смыслит в деле, а только все требует и вообще слишком высокого мнения о себе. Но управляющий позвал штейгера и предложил Жемчужникову повторить все сказанное сначала.

— Я не имею о Чургине таких данных, Николай Емельянович, — заявил Петрухин. — Требует он с подрядчиков немного жестко, но поделом.

Тогда Стародуб встал из-за стола, подошел к Жемчужникову вплотную и, попыхивая трубкой, сказал:

— Чургин, к сожалению, простой шахтер. Но. если бы это от меня зависело, я дал бы ему диплом горного инженера.

Жемчужников растерялся. Он чувствовал себя так, словно ему плюнули в лицо.

— Я вас не понимаю, Николай Емельянович. Я всегда…

— Я вам сказал, господин Жемчужников, что своего десятника я знаю лучше вас, — раздраженно прервал его Стародуб. — Он и живет в шахте, а не отсиживается в пивных, как вы. А меня не интересует, кто там работает, — артели или господа подрядчики. Мне нужен уголь. Однако мне известно, что господин Жемчужников работает хуже артели! — Считая разговор законченным, он вернулся к своему письменному столу и сел.

— Да разве я, Николай Емельянович… Ведь я стараюсь…

Стародуб негодующе ударил рукой по столу:

— Как вы смеете лгать управляющему? «Стараюсь»… Идите!

Тем и кончилась жалоба на Чургина. Поэтому сейчас, шагая за ним по штреку, Жемчужников старался замести следы.

— Мы с вами всегда можем договориться, Илья Гаврилович… Почему мне обязательно надо идти к Николаю Емельяновичу?

Чургин ничего не ответил, да он и не слушал его, думая о том, как лучше наладить здесь работу новой артели.

Видя, что он направляется в конец штрека, Жемчужников растерянно спросил:

— Вы в уступы не полезете разве, Илья Гаврилович?

— Полезу. Но сначала я хочу посмотреть, как закреплен штрек.

«Знает, все знает! Нет, это не человек, а дьявол какой-то, истинно нечистый дух», — в отчаянии подумал Жемчужников.

Чургин прошел в конец штрека, приподнял лампу, осмотрел кровлю. Штрек на три сажени был не подорван и не закреплен, то есть был в том же состоянии, как и три дня назад. Двое рабочих делали бурки для динамитных патронов.

— Почему вы не подрываете, а продвигаетесь дальше? Я вам что говорил, помните? — напустился Чургин на подрядчика.

Полный и неповоротливый Жемчужников, тяжело дыша, сидел на корточках, и единственным желанием у него было — вылезти сухим из воды.

— Помню. Сегодня поставим бурки и вторым разом подорвем. Послезавтра, в понедельник, закрепим. Здесь песчаник, потерпит.

— Авось обойдется, значит? Так!

Чургин поставил лампу на колено, достал карманную книжечку и, что-то записав в ней, на четвереньках полез в уступы.

В лаве было шесть четырехсаженных уступов. Верхний был искривлен, очистные работы настолько запущены, что из-за угля не было видно зарубщика, и два саночника не могли справиться с вывозкой угля.

— Как же вы до двадцати градусов срезали линию уступа? Нет, так не работают, господин Жемчужников, — сказал Чургин и опять вынул из кармана свою книжечку.

— Это новичок здесь рубает, с другой шахты, Илья Гаврилович. Я, конечно, виноват… обязан был знать, кого ставлю.

Чургин осмотрел другие уступы. Средний из них был искривлен настолько, что с соседним верхним составлял тупой угол, и в нем вовсе не было кутка.

— Здесь очень крепкая зарубка, Илья Гаврилович. Видно, забойщик сегодня срезал, чтобы не работать на кутке, — скороговоркой пробормотал Жемчужников, но Чургин уже что-то записывал в книжечку.

С креплением тоже было неладно. Нестандартные и плохие стойки были установлены криво, под углом к линии забоя, на многих не было подкладок, и рабочие уже жаловались Чургину, предупреждая, о возможной осадке породы.

Обессилев от ходьбы на корточках, Жемчужников присел подле Чургина, то и дело украдкой заглядывая в его книжечку и в уме прикидывая, во сколько ему обойдется это посещение. «Пятьдесят рублей — не меньше. И занесло его в субботу! В понедельник ничего бы не было», — досадовал он.

Зарубщики нарочито рубали так, чтобы слышать слова Чургина, сильно взмахивали обушками, но перед самой зарубной щелью задерживали их, и зубки стучали глухо.

— Вы, кажется, видели, что я записывал? — спросил Чургин, неторопливо пряча в карман записную книжку.

— Видел.

— Так вот, чтобы послезавтра штрек был пройден на три сажени, подорван и закреплен. Уступы выровнять под девяносто градусов. Уголь и штыб убрать. Добавить двух саночников. Все дефектные стойки заменить.

— Будет сделано, Илья Гаврилович.

— Моя фамилия Чургин.

— Будет сделано, господин Чургин.

— Об остальном читайте на конторской доске. Могу добавить, господин Жемчужников: это последнее мое предупреждение. Будете так работать — я отбираю лаву.

— Слушаюсь. Постараюсь не довести до этого.

Когда Чургин ушел, Жемчужников некоторое время сидел неподвижно, только вытирал пот на лбу и тяжело вздыхал. Он знал, что шахтеры все слышали, и мысленно искал виновника всех бед, чтобы дать ему встрепку, но, к досаде своей, нашел только одного новичка с другой шахты, — который не успел выровнять пятый уступ.

— Где этот сукин сын из пятого уступа? — вдруг закричал подрядчик. — Что вы меня мучаете…

Зарубщики стали рубать быстрей.

Подрядчик на коленях быстро подполз к новичку, дернул его за ворот рубахи и свалил на штыб.

— Ты слышишь, что я говорю?

— Слышу.

— Так почему ты молчишь, собачий сын?! — Жемчужников тряхнул его так, что воротник рубахи шахтера остался у него в руках.

— Потому — ваш пай на шесть четвертей не по силам. А вы вчерась сказали: «Опосля, мол, выправишь, давай больше, — конец, мол, месяца».

Рубавший рядом с новичком Иван Недайвоз быстро подполз к Жемчужникову, бесцеременно отвел его руку в сторону и сказал:

— Сам гонишь, чтоб больше загребать чужих рублей, а он виноват?

Подрядчик совсем взбеленился: ему, хозяину всех здесь работающих, указывают! И он недобро спросил:

— Что, надоело рубать? В артель захотел?

— Артель — дело неплохое.

— Можешь завтра получить расчет, я артельных не задерживаю, — сухо отрезал Жемчужников, намереваясь уходить, но Недайвоз схватил его за руку.

— Ты мне грозить? — злобно уставился он на него, сжав в руке обушок.

Жемчужников знал, что с этим шахтером шутки плохи и, покачав головой, мирно сказал:

— Я же пошутил, Иван Филиппович, а ты уже и за обушок. Беда с вами, ей-богу!

Недайвоз поднес обушок к его лицу:

— Это видишь? Я тоже люблю кой-когда… пошутить.

Жемчужников торопливо выбрался из лавы.

— Подлец! — процедил сквозь зубы Недайвоз, сверкая белками глаз, и подполз к новичку-зарубщику, искавшему воротник от рубахи.

— Ничего, Санька… На! — поднял он воротник. — Мы его еще проучим.

Санька посмотрел на печку, куда неуклюже уполз подрядчик, на кровлю, что касалась головы, и грустно усмехнулся:

— Я уже учил одного на руднике Паромова, а видишь, где теперь работаю? Так и тут: пока ты научишь его, эта крыша наши косточки в муку смелет. Ты смотри, на чем она держится!

Недайвоз поднял глаза к кровле, и в это время за шею ему упал камешек. Он взял его, задумчиво повертел в руках.

— Когда-то мальчишкой я собирал всякие камешки, город из них делал. А теперь они, может, могилу… мне тут готовят, — швырнул он камешек в сторону.

Вернувшись к своему рабочему месту, Недайвоз выкрутил лампу и продолжал рубать, сильными ударами до половины держака вгоняя обушок под пласт. Дым коптилки черной струей бил в кровлю, стлался под ней черной сажей, а Недайвоз все клевал и клевал пласт обушком, так что зарубная щель дымилась черной пылью, точно горела. От него, большого, согбенного, к стойкам уходила огромная тень, и, казалось, ей не хватало места в этой подземной расщелине.

Немного погодя в лаву приполз дядя Василь.

— Здорово, орлы! — бойко выкрикнул он и тотчас умолк, увидев Недайвоза: старик глубоко обиделся на него за случай в пивной. Деловито осмотрев крепь, он что-то проворчал себе под нос и вскоре ушел, на удивление всем не рассказав ничего смешного. Выбравшибь из штрека, он завернул к Леону, невесело поздоровался и поведал о том, что видел в штреке Жемчужникова.

— Быть там худу, вот попомнишь мое слово, — бросил он скороговоркой и заторопился, ушел.

4

Как-то Чургин объявил Леону, что переводит его на лебедку.

Было это вечером, после работы. Чургин только что вернулся с шахты. Варя, положив мешок на колени, сидела на скамейке возле печки, чинила рабочую одежду. Она знала о лебедке, но ей не понравилось, что Чургин опять перебрасывает Леона на новое дело.

— Ну, что ты за человек, Илья! — недовольно проговорила она, откладывая шитье. — Только парень привыкнет к работе, как ты уже на новую ставишь его. Когда же он так научится чему-нибудь?

Леон сидел за столом, читал «Анну Каренину» и не успел ответить Чургину. Подняв голову, он прислушался, ожидая, что ответит его воспитатель на слова сестры.

— Ничего, милая. Шахтер должен знать все работы в шахте… А Леон, чего доброго, от скуки по пивным шляться начнет, — плескаясь водой у рукомойника, сказал Чургин.

Леон улыбнулся, почувствовав ясный намек зятя на драку в трактире Кальянова. «Уж и об этом ему известно. Ну и человек!»

Леон охотно согласился работать на лебедке: безделье в камеронной ему начинало надоедать. Прежде он думал, что возле насоса интересная и серьезная работа, но вскоре убедился, что это совсем не так. Насос работал, как часы, и не требовал никаких хлопот от камеронщика, разве что от поры до времени Леон смазывал его да регулировал пар. Работая постоянно один, Леон скоро почувствовал себя оторванным от жизни шахты, стал скучать и уже раскаивался в том, что ушел из бригады крепильщиков.

Пообедав, Чургин тотчас же взял чертеж и, развернув его на столе, стал объяснять устройство лебедки и работу лебедчика. По его словам выходило, что работа эта — бойкая, требующая непрерывного внимания и сноровки, значит, скучать на ней не придется, а это было как раз то, чего недоставало Леону.

— Ладно. Смелость города берет, а лебедку как-нибудь одолеем, — самоуверенно сказал он Чургину и почему-то посмотрел на Варю. Та, как бы про себя, заметила:

— Оно и смелость без ума-г-невелика сума.

Лебедка пришлась Леону по душе. «Вот это настоящая работа!» — восхищался он в первый же день, когда стал за лебедку, и теперь удивлялся, как у него хватало терпения сидеть в камеронной почти без движения по тринадцати часов.

Сегодня была годовщина работы Леона на шахте, и дело у него шло совсем бойко. Выдав уголь из третьего восточного штрека, он ослабил трос и начал переставлять концы его, готовясь разгружать заваленную углем лаву подрядчика Жемчужникова. К нему подошел Чургин.

— Ну, идут дела, «коренной шахтер»? — шутливо спросил он.

— Не идут, а летят, — весело ответил Леон и тихо добавил — Вот только сменщик мой не того… неаккуратный парень. Вчера забурил два вагона и чуть откатчика не убил.

Чургин сделал вид, что о чем-то думает, помолчал немного.

— Хорошо. Завтра я тебе дам нового сменщика, — и, не сказав, кого именно, направился в штрек подрядчика Жемчужникова.

Перед концом смены к Леону опять пришел Чургин и сказал ему:

— Я сделал последнее предупреждение Жемчужникову. Послушай у доски, на-гора, как отнесутся к этому рабочие.

Леон спускал последние вагончики. Работа у него спорилась, и он был в наилучшем расположении духа. А тут была суббота, день получки.

Закончив работу, Леон смазал лебедку, вытер наружные части паклей, любовно обошел вокруг — все ли в порядке и, наконец взяв лампу и платочек из-под харчей, побежал вниз по уклону, как по ровной степной дороге.

Глава девятая

1

В нарядной было полно народу. Возле каждого подрядчика толпились шахтеры, слышался звон монет, возгласы, перебранка, то и дело стоявший у двери стражник хрипло бубнил:

— Получил — выходи!

Леон вошел в нарядную и остановился на пороге, умерив дыхание. От раскрытой печки-камелька над головами шахтеров туманом стоял угарный газ, в нем белыми клубами плавал табачный дым.

В помещении было холодно и темно, — лампы кассиров освещали лишь ведомости и деньги.

Со всех сторон слышались приглушенные голоса:

— Ну, сколько дали?

— Дали… В дыхало б им дать!

— Вот, за две недели, за тридцать упряжек — и всего двенадцать рублей и десять копеек! — возмущенно показывал Митрич серебро и медяки. — А два рубля — штраф за оскорбление его благородия господина штейгера… Грабители!

Стражник шагнул к нему, выпучив большие красные глаза, и взял за руку.

— Ты чего тут разоряешься, борода? Получил? Выходи!

— Пошел к черту! — оттолкнул его Митрич и замахнулся лампой. — Я как начну вот этим выхаживать, так с тебя перья посыплются!

Леон погасил свою лампу и стал в очередь к конторскому артельщику.

— Да какие рукавицы, бездушный ты человек! — кричал шахтер возле стола Жемчужникова. — Я только просил рукавицы, а ты сказал, мол, обойдется. А теперича вычитаешь?

— Иди, иди… Раз вычитаю, значит, брал. Мне твоих денег не надо, — слышался грубый голос подрядчика.

— Креста на тебе нет, сукин ты сын! Да ты с нас за этот рублевый котелок, что дал похлебку варить, весь год вычитываешь! Грабитель ты, негодяйская твоя душа! — ругался другой шахтер, отходя от стола подрядчика Суслова.

Подрядчики выдавали деньги сами. Перед ними на столе были разложены жестяные ящики с бумажными деньгами, стопки медных и серебряных монет. Найдя в ведомости фамилию рабочего, они требовали, чтобы он расписался, а когда тот проставлял непонятные каракули или просто крестик — объявляли ему, сколько он заработал, и выдавали деньги.

И рабочие, крича и ругаясь, сверкая белками глаз, отходили от столов, быстро делали цыгарки и шли в пивную, а то и здесь, возле нарядной, сбывали свои гроши торговцам водкой.

Наконец подошла очередь Леона. Он назвал фамилию, рабочий номер.

Краснощекий конторский кассир нашел его расчетную книжку, ткнул пальцем в то место, где надо было расписаться.

— Грамотный? Распишись… Одиннадцать рублей семьдесят две копейки… Удержаний нет? — заглянул он в ведомость. — Есть, полтинник.

Леон удивился:

— За что?

— За опоздание.

— Я никогда не опаздывал.

— Это меня не касается, говори в конторе, — с холодным равнодушием ответил кассир и отсчитал деньги.

Леон проверил и еще двух копеек недосчитался.

Вот тщедушный, низенький человек без шапки, держа на ладони три золотые пятерки, отойдя от стола подрядчика Москвина, похвалился:

— Видал, как зарабатывают? За двадцать упряжек — и вот сколько!

Шахтеры презрительно покосились на деньги, на его костлявое лицо и отвернулись.

— А за то, что… подрядчику лижешь, сколько? У-у!.. — прогудел молодой шахтер в лаптях и ударил его по руке снизу. Пятерки зазвенели по полу и разбежались в разные стороны. Тщедушный бросился за ними под ноги к шахтерам. Дядя Василь поднял одну и отдал ему.

— Возьми… нечестное твое золото.

У стола Жемчужникова опять кто-то возмущался:

— Я за тобой три месяца ходил, все у тебя денег нет, а теперь долги выдумал? На тебе остальное! Подавись моими грошами, собака!

— Бери, а то вовсе не получишь. Я за тобой бегать не стану, — насмешливо и спокойно говорил подрядчик.

Молодая откатчица с тоскливой ненавистью кричала возле конторского стола:

— И так наполовину от мужчины меньше плотют, да еще и вычеты! За что ты девяносто копеек вывернул?

— Иди в контору, там тебе скажут, — слышался глухой ответ конторского кассира.

— Мучители вы! Изверги проклятые! — плача, откатчица отошла в сторону.

А возле двери, заложив руки назад и настороженно поводя выпуклыми глазами, все так же стоял усатый, как кот, стражник, бесцеремонно брал недовольных за руку и выталкивал на улицу.

Слушал Леон грубые окрики подрядчиков, ругательства рабочих, смотрел, как в бессильном гневе плакали молодые женщины, как стражник выпроваживал их из нарядной, и сердце его наполнялось тоской и злобой.

Взвинченный до ярости, он уже направился к выходу, но остановился, услышав голос какой-то молодой шахтерки.

— Какой аванец?.. Какой, я спрашиваю?

— Какой брала, тот и удерживаю: три рубля.

— Бабник! Потаскун! За то, что не гуляла с тобой, удерживаешь? — с отчаянием в голосе проговорила женщина и залилась слезами, отходя от стола Жемчужникова.

Леон подошел к Жемчужникову и спросил дрожащим от негодования голосом:

— За что удержал?.

— За дело…

— Покажи ее расписку!

Жемчужников встал, руками оперся о столик и язвительно спросил, ухмыляясь:

— Что, милаха твоя? Обещалась… — Но он не договорил. Леон ударил его по лицу, и Жемчужников упал на соседний столик.

Зазвенели монеты, разбилась лампа, подрядчики вскочили со стульев и сгребли со столов деньги. Леон взял три рубля со стола Жемчужникова и отдал его работнице.

— На!

Стражник протиснулся к Леону, схватил его за ворот, но Леон крутнулся так, что стражника отбросило в сторону. Презрительно глянув на его пышные усы, на большой живот и начищенный эфес шашки с золотым махорчиком, Леон бросил ему:

— Слабы вы против нас, ваше благородие! — и пошел к двери.

Стражник кинулся за Леоном, но Иван Недайвоз преградил ему путь.

— Не тронь, ваша благородь! — сказал он, выпячивая грудь колесом перед самым его носом.

Возле конторской доски Леон заметил толпу и остановился. Высокий шахтер, подняв лампу, громко читал:

Подрядчика Жемчужникова:

1. За незакрепление штрека на пятнадцать аршин.

2. За искривление уступов и запущенность очистных работ.

3. За крепление, не соответствующее правилам ведения горных работ, штрафую на 75 рублей и делаю последнее предупреждение. На исправление всех дефектов дается два дня.

Старший конторский десятник Чургин.

— Вот это здорово! — с удивлением произнес читавший шахтер. — Семьдесят пять рублей, братцы! Да я за три месяца столько не заработаю!

— Смелый он, Чургин. Даже перед Жемчужниковым не робеет.

— Смелый… Он их штрафует, а они — нас. Чего ж ему робеть-то?

— Я слыхал, ребятки, он артельки собирает, а? — тихо сказал старик. — А в артельке зарубщики вон по семь гривен получили за упряжку, а я только по сорок пять копеек.

— А нам кой ляд мешает? Идемте и мы в артель.

— Убей меня гром, самое большее, как через неделю Жемчужникова лава будет артельной!

Несколько человек отошли в сторону и оживленно зашептались.

2

Домой Леон пришел невеселый. Не первый раз он наблюдал, как подрядчики обсчитывали рабочих, но объяснял это случайными недоразумениями. Теперь он понял, что начальство шахты знает о произволе подрядчиков и не борется с ним. Значит, и начальство, и подрядчики все заодно. Все, у кого есть деньги и власть, одинаковы и на хуторе, и на рудниках, и в городе. Рабочие — это скотина, «товар», как учитель говорил на прошлом занятии, и с ними можно поступать, как кому захочется. Но всегда это так не будет! Учитель верно сказал: «Настанет час, подымется мускулистая рука рабочих и обрушится на головы тех, кто издевается над народом», — вспомнил Леон, входя в комнату. Сев на скамейку, он сдернул с ног сапоги и сердито швырнул их за печку.

Варя стирала. Белая пена крупными пузырями собиралась у краев корыта, отливала сизыми переливами. На табурете лежало мокрое белье, на полу — рабочая одежда.

В люльке Чургин-младший играл красной побрякушкой.

— А начальник где? — спросила Варя.

— Обещался прийти во-время.

— «Вовремя» — это говорится с тех пор, как мы поженились… А ты чего такой скучный?

— Получку получил… Одиннадцать двадцать две, да полтинник конторе отдал.

— За что?

— А поди спроси… Артельщик сказал — за опоздание. Да у меня что-о… У одной трояк Жемчужников вывернул.

— Так уж заведено, — спокойно заметила Варя, — Обсчитывали и будут обсчитывать, чего же разволновался из-за полтинника? — Она вытерла руки о фартук, поставила кастрюлю с борщом на плиту и стала собирать на стол.

— Из-за полтинника… Ты бы поглядела, что там сегодня делалось!

Леон рассказал о разговоре шахтеров возле доски объявлений.

— Да что он, с ума, что ли, сошел, Илюша? — взволновалась на этот раз сама Варя. — Доштрафуется, пока где-нибудь камнем не угадают. И шахтер прав: он штрафует подрядчиков, а те — рабочих.

Минут через двадцать пришел Чургин. Глянув на кастрюлю, на стол, он виновато спросил:

— Я не опоздал? Задержался маленько.

— И зачем ты, Илья, с Жемчужниковым связываешься? — напустилась на него Варя, — Что она — твоя, шахта эта проклятая, или тебе голова своя надоела?..

— В чем дело, милая? — спокойно спросил Чургин, сделав вид, будто не понимает, о чем идет речь.

— А в том, что когда-нибудь подрядчики рассчитаются с тобой за эти штрафы, да и шахтеры своим карманом отдуваются за них.

— Я их поначалу штрафую, а потом выгоняю. Это тебе, наверно, известно, милая. А обсчитывать эти грабители все равно будут, это неизбежно. Скоро мы их поприжмем.

— Смотри, как бы они тебя не поприжали где-нибудь в темном углу… А Леву за что оштрафовали? Он же не у подрядчика работает. Что, у вас и в конторе грабители сидят?

— Там-то самые главные, — усмехнулся Чургин.

— Парень раньше всех на работу уходит, а с него полтинник за опоздание удержали, — продолжала возмущаться Варя.

— Очевидно, «по ошибке», как они всегда говорят. А твой брат не говорил тебе, как он «учил» Жемчужникова считать? Ты спроси-ка у него.

— Ударил?

— Нет, поцеловал.

После обеда Леон взял гармошку, хотел выйти на улицу, но Чургин остановил его:

— Нам с тобой сегодня «арифметику» сдавать. Через час, — предупредил он.

— О чем будет речь?

Чургин достал из-под этажерки с потайной полки брошюру и показал ее. Леон прочитал:

— «К. Маркс. „Наемный труд и капитал“, — и понимающе кивнул головой и вышел.

Сев на скамейку под окном казармы, Леон задумался: „Наемный труд и капитал“. Новое что-то. Интересно, где Илья берет эти книги? Неужели Оксана присылает? Эх, Илья, Илья! Где ты раньше был и почему не вытащил меня из проклятой Кундрючевки? Теперь я был бы уже совсем другим человеком. Ну, да я все равно догоню тебя, брат. Да. Шахтеры, рабочие люди на самом деле дальше мужика видеть способные. Вот в чем их сила». И опять Леон вспомнил об Алене. Прошел уже почти год, как они виделись последний раз. «Какова она теперь стала? А может, она совсем теперь не такая, какой была? Может, уж вышла замуж за богача?..» — возникал у него вопрос за вопросом. Чтобы отвлечься от невеселых дум, Леон растянул мехи гармошки и заиграл песню.

Кругом было тихо и нелюдимо. От керосиновых фонарей, освещавших шахту, ввысь уходили белые лучи. В окнах казармы уныло краснели тусклые огоньки. Пахло квашеной капустой, горелой картошкой, чесноком.

Рабочий с ведрами воды на коромысле, проходя мимо Леона, спросил:

— Чего так невесело играешь? Получка нынче, никак гулять будут до утра.

Через выгон от пивной двигался шахтер с коптилкой. Он хрипло распевал:

Леон ударил по клавишам гармошки, и звуки веселой, удалой песни понеслись над поселком… Шахтер на выгоне замахал лампой, что-то крича, но Леон ничего не видел и не слышал: склоняясь над гармонью, он слушал только ее.

Варя подошла к окну, отдернула занавеску.

— И в кого он удался такой, родимец? — любовно произнесла она и, взглянув на Чургина, спросила: — Ты спишь, Илюша?

Леон сделал искусный перебор и, меняя строй, с минорных тонов начал старинную грустную песню. Он играл ее не спеша, переходы делал плавно, мягко, и было похоже, что не гармонь это играет, а поет человеческий голос, и от его безутешной грусти щемило сердце.

Чургин сидел за столом, прислонясь к стене. Голова его была слегка откинута, глаза закрыты, рука застыла на книжке, и лишь по тому, что брови его были приподняты, было видно, что он о чем-то задумался.

Звуки Леоновой гармошки вернули его к временам далекой юности. В памяти проплыла родная деревня, качели на опушке леса, шумные хороводы парней и девок, говорливые гармошки с колокольчиками. Потом вспомнилось другое: босой, с сумой за плечами, он пешком идет вместе с другими односельчанами из Воронежской губернии, выпрашивает по дороге кусок хлеба, поношенную одежду, табаку на цыгарку, и так до самого привольного юга. Потом — шахта, пинки десятников, драки пьяных шахтеров, смерть отца, матери. Он, молодой Чургин, падает духом, но подбадривает себя надеждами на лучшее будущее и упорно читает. Читает книжки, журналы, изучает горное дело. И вот он — отец семьи, а все кругом как было, так и осталось: мерзкое, постыдное, недостойное человека. Как изменить эту жизнь? Как, какими средствами повернуть эту судьбу и дать человеку, шахтеру счастье?

Варя не часто видела мужа в состоянии такой задумчивости. Она подошла к нему, взяла со стола лежавшую перед ним раскрытую книжку. На левой странице ее красным карандашом было аккуратно подчеркнуто: «Из всех классов, которые противостоят теперь буржуазии, только пролетариат представляет собою действительно революционный класс».

Она взглянула на розовую обложку, прочитала: «Манифест коммунистической партии» и сказала вслух:

— Новое что-то… Какую это ты еще партию задумал? Артели новые, что ли? Или ты спишь, милый?

Чургин открыл глаза, взял из ее рук книжку и негромко ответил:

— Свою, милая, партию, рабочую. Артели — это всего только способ избавиться от маленьких пиявок. А от больших акул можно избавиться тогда, когда у нас будет вот эта самая партия.

Варя прильнула к нему, потом увлекла к люльке.

— А как в Сибирь, Илюша? Ведь с ним не поедешь? — с тревогой в голосе спросила она.

Чургин улыбнулся, взял малыша на руки.

— И чего мать пугает нас Сибирью, Никита, а? Мала для нас Сибирь, скажи: всех не вместит. Так я говорю Никита?..

стал приговаривать он, до потолка подбрасывая малыша.

В этот вечер Леону не пришлось заниматься в кружке. На улицу из казарм выбежали подвыпившие шахтеры и потащили его к себе.

Когда он вошел в казарму, его глазам представилась уже знакомая неприглядная обстановка. Вдоль стен огромной комнаты стояли двухэтажные нары. На них, один возле другого, чернели тюфяки, приплюснутые грязные подушки, а на некоторых нарах не было ничего. Тут же, над нарами, на стенах висели коптилки, сменная одежда, жестяные заржавленные чайники, кружки. На подоконниках валялись корки печеной картошки, зеленели проросшие луковицы, разгуливали прусаки. Потолок и стены были черные, как в коптильне, засижены мухами, земляной пол — в ямах, кругом окурки. Посреди казармы, трубой упершись в потолок, чадила кирпичная печь, заревом румянила стены; трубу пристроили совсем недавно, а месяц назад, прямо над печью, как в киргизской юрте, в крыше была дыра.

За столом, вокруг жестяной лампы, стояли шахтеры. Из круга неслись голоса;

— Очко, ваших нет!.. Тебе на сколько?

— По банку, — сказал кто-то, звеня серебром.

Несколько секунд длилось напряженное молчание. Потом грубоватый, самодовольный голос возвестил;

— Очко, ваших нет!

Леон присмотрелся и, узнав Мартынова, подумал; «Ольге на конфеты, должно, хочет выиграть».

На другом конце длинного стола расположилась вторая группа — играли в дурака.

— Аль заметило? Эх, ду-у-рила! — сожалеюще сказал какой-то болельщик. — Кралей надо ходить, а он вальтом!

— Десяток, Вань, нету?.. Козырной ходи!

— А ну, не указывай, а то я те укажу!.. — прогудел шахтер с большой взъерошенной головой.

— Ну, давай, давай! — прошептал Леону один из молодых шахтеров, с которыми он пришел.

Леон сел на нары за спинами игроков, с басов рванул барыню.

— Эх-ма-а! — вскочил один и ухарски подбоченился. — Бросай, черти! В момент бросай!

Шахтеры оставили игру, загалдели.

— Их-их! — прихрамывая, пошел другой, веером распустив в руке полколоды карт.

Парень с взъерошенной головой выхватил у партнера карты, бросил на стол.

— Ба-арыня, барыня, сударыня-барыня…

— У-у, пес рыжий! Плясал бы ты дураком!

— Накось выкуси! — показала взъерошенная голова кукиш. — У меня туз, король, краля, десятка, валет и все козыри!

— А барыня угорела, много сахару поела! Их, их!..

Стол отодвинули, лампу подняли выше над головами и заплясали, заухали шахтеры, удало подсвистывая и пыля лаптями.

— Эх, ходи, баня, ходи, печь, хозяину негде лечь!..

С верхних нар спрыгнул старик.

— А ну, дай дорогу! — Он протиснулся в круг, прошелся, как утка, переваливаясь, и пустился вприсядку.

— Шибчей, Леонтий! Шибчей, мерзавец, говорю-ю!

Из-за перегородки, в углу, где жили семейные, слышалось, как муж, подталкивая жену, говорил:

— Да иди-и… Чаво боисся, ду-ура?

— Жарь, Левка! Дела не на шутку! Эх-ма!..

— Ду-уня-я!..

Дуня выхватила из-за пазухи красный платочек и, подбоченясь, затопала каблуками, игриво помахивая платком старику шахтеру.

— Их, их, их, их!

— Не-ет, молодка, ты только пришла, а у меня уж все пары вышли, — еле вымолвил старик, выходя из круга.

В пляс пустился муж Дуни, но его оттолкнул чернявый шахтер и завертелся перед Дуней, заглядывая ей в глаза, подмигивая, прищелкивая пальцами.

А за кругом уже ходили со старой шапкой.

— А ну, Трошка, по трешке ухарю Сережке! Давайте, кидайте, рабы божии!

— Сыпь, Федосеевна! Дай ему духу-то!

— Бабочка при теле!.. Ха-ха-ха!

— А барыня с угольком, спит с чернявым пареньком! У-ух!

— И-их!.. А барыня зазнавалась, со мной чуток баловалась!..

И каждый обязательно хотел придумать свое, громко выкрикивал, подмигивал, пристукивал каблуками, откалывая такие коленца, что и цыган диву дался бы.

От земли поднималась густая пыль, смешивалась с табачным дымом и плыла над нарами.

Леон внезапно прервал игру, вытер потный лоб.

— А ну вас, устал.

— Ай, Лёв, какой ты. Только разошлась, а ты бросил, — сверкая красивыми глазами, сказала разгоряченная пляской Дуня и, лукаво подмигнув, шепнула ему на ухо:

— Ну, сыграй еще! Ух, и спляшу!.. Тебе. — Кофточка ее была полурасстегнута, щеки горели так, будто малиной кто накрасил.

«И мужика не боится», — взглянув на нее, подумал Леон и кивнул головой.

Отдохнув немного, он заиграл: «Во саду ли, в огороде». Дуня павой поплыла по казарме, слегка покачивая бедрами и мелко притопывая каблуками.

Вскоре молодой шахтер, что ходил с шапкой, принес полную корзину закуски и выпивки. Среди желтых пивных бутылок из корзины торчали красные сургучовые головки водочных.

— Перво-наперво — гармонисту! — сказал белявый парень с пушистыми усиками и поднес Леону кружку пива.

— Беленькой! Беленькой гармонисту!

— Да чево ты всю бутылку сгреб, молокосос? — возмутился кто-то.

Леон взял жестяную кружку с пивом, сдул пену и, опорожнив ее и закусив раковой шейкой, ударил гопак.

— Береги-ися-я!

— Дуня-я! Эх, чиво же не плясать, все одно нам погибать! — пошел паренек с белявыми усиками.

— Скорей наливай, язви-те!

И снова выкрики, свист, топанье сапог и лаптей гулом понеслись по казарме.

Потом явились шахтеры из других казарм, Степан со своей шайкой, и опять вскладчину собирали деньги на водку, на тарани, и снова гуляла, кружилась в шумном плясе отчаянная шахтерская душа…

К полуночи, поссорясь из-за пустяков, тут же, в коридоре, кто-то ножом пырнул в живот белявого парня.

Иван Недайвоз пришел, когда все уже было кончено. Посидев в казарме, он посочувствовал односельчанам раненого и заверил, что спросит за это со Степана.

3

На следующий день Недайвозу было не до Степана. Придя на работу, он увидел на своем месте другого шахтера. Он подумал было, что это учится саночник из новичков, и еще пошутил, сказав, чтоб тот убирался восвояси, но когда узнал, что на его место поставлен новый зарубщик, пришел в ярость.

— Отбиваешь, значитца? Так!.. — грозно сказал Недайвоз.

Шахтеры поспешили объяснить, что новичок не виноват, и посоветовали переговорить с Жемчужниковым.

Недайвоз поднялся на-гора и направился в пивную, надеясь, что Жемчужников там, но в пивной его не было. Тогда он пошел на квартиру к нему, но и там не застал.

Через несколько минут он ворвался к штейгеру и остановился на пороге.

Петрухин опасливо посмотрел на его разъяренное лицо, на обушок в его руках и спросил:

— В чем дело, Недайвоз? Ты почему не работаешь?

— Рассчитал меня Жемчужников, пришел жаловаться до вас, — хмуро ответил Недайвоз, снимая шапку.

— Ну, а я тут при чем? Ты же не конторский. Иди к своему подрядчику и разговаривай.

— Как это не конторский? Я на шахте Шухова работаю!

— Шахта Шухова, а рабочих нанимают подрядчики, и я никакого отношения к тебе не имею.

— А-а, как не работаю, так «почему» спрашиваешь, а как рассчитали, так отношения не имеешь? — угрожающе сказал Недайвоз.

Петрухин, встав, раздраженно сказал:

— Я тебя не нанимал, и можешь оставить меня в покое!

— И ты заодно с ними? — сгорбившись и расставив ноги, откинул Недайвоз-руку с обушком в сторону. — Тебе что, золотой надо на руку? Тебе девчат привести сюда надо, тогда это будет твое дело? — Он бросился на Петрухина, но штейгер успел отбежать в сторону, кинулся в раскрытую дверь и побежал к Стародубу.

— Гады… Я вам не нужен? Я подрядчиков? — приговаривал Недайвоз, бегая по комнате и круша стулья, столы, шкафы с образцами угля. Потом направился к управляющему.

Стародуб сам вышел ему навстречу.

— И вы с ним? Я тоже не ваш рабочий? — буйно крикнул Недайвоз.

— Нет, вы наш рабочий, — ответил управляющий.

— А-а, ваш? Так почему меня рассчитали? Почему штейгер говорит, что ему не! дела до меня? Кому есть дело до меня, шахтера, а?

Стародуб взял его под руку и повел к выходу.

— За что вас уволил Жемчужников?

— А я почем знаю!

— Хорошо, идите и работайте, — спокойно сказал Стародуб, хотя внутри все у него кипело от негодования. «Когда я научу этого идиота, как надо обращаться с рабочими? — подумал он о Петрухине. — Это же шахтеры, отчаянная публика!» Потом, осмотрев кабинет штейгера, он распорядился удержать с Жемчужникова стоимость разбитой Недайвозом мебели и шкафов.

Глава десятая

1

В один из праздничных зимних дней в город на базар приехал Игнат Сысоич с Марьей,привез сапоги. Но не успел он продать и двух пар, как к нему подошел франтоватый приказчик, деловито осмотрел товар и увел под руку Игната Сысоича в свою лавку.

В просторной, пропахшей дегтем обувной лавке Игната Сысоича ласково принял сам хозяин, невысокого роста худощавый человек с желтым лицом и маленькими глазками. Он тщательно осмотрел сапоги и расспросил, сам ли Игнат Сысоич их делал или подмастерьев имеет. Теперь Игнат Сысоич понял, о чем будет идти речь, и в свою очередь придирчиво осмотрел развешанные в лавке сапоги разного покроя и товара. Опытному его глазу нетрудно было заметить, что привезенные им на базар сапоги сработаны невпример лучше.

У купца глаз был наметан, и он без долгих разговоров тут же предложил ряду: он, купец Калюжный, будет поставлять товар, а Игнат Сысоич организует артель для поделки сапог и весь готовый товар будет сдавать в лавку.

— За барыши не изволь тревожиться, Игнат Сысоич, в-обиде не будешь, — дружелюбно говорил Калюжный, по-свойски хлопая по плечу будущего поставщика.

Игнат Сысоич, задумчиво раскуривая толстую купеческую папиросу, осведомился об условиях, но Калюжный, после длинного перечисления будущих своих хлопот, так и не сказал, сколько заработает Игнат Сысоич.

«Купца проведешь — на другой день помрешь», — вспомнил Игнат Сысоич мудрую поговорку и, выслушав увещевания Калюжного, обещал подумать.

Леон в душе был рад, что отец нашел дело, однако не возлагал больших надежд на сапоги и больше интересовался тем, твердо ли обещал Егор Дубов дать еще земли.

Игнат Сысоич поведал, как работал на земле Егора, но сейчас он смотрел уже на свое хозяйство по-иному.

— Да что ж с них, сынок, — говорил он, — с Егоровых-то десятинок — сыт, одет не будешь. Я теперь рассмотрел: на молоке кашу не сварили, так на воде и думать нечего. Надо к другому берегу прибиваться. Егор, бог даст, поправит дела, опять будет сеять пай, и опять нам тогда хоть во дворе сей, потому, как говорится: «С чужого коня среди грязи долой». Так и нам с чужой земли.

Он умолчал о том, что про себя уже решил принять предложение Калюжного, что после разговора с купцом мир предстал в его глазах совсем в другом свете, и он уже смутно видел в нем очертания собственной мастерской на хуторе, лавки в городе.

Чургина не было дома, он накануне уехал в Новочеркасск; Игнат Сысоич сидел у поддувала печки, на корточках, попыхивая тонкой папиросой четвертого сорта, и не спеша излагал свои мысли.

Леон возле этажерки рассеянно перелистывал журнал «Вокруг света», Марья на сундуке нянчила внука, Варя готовила обед.

— Я это к тому еще, хотел посоветоваться по-семейному: может, оно и тебе, сынок, понравится, сапожное дело, — несмело высказал Игнат Сысоич затаенную мысль. — Купец дело выгодное предлагает, остановка за нами. А я так думаю, сынок: бросай ты шахту, покуда душа цела, да начнем-ка мы чеботарством подманивать счастье, тут оно верней выйдет. Ну, а там поглядим. Даст Егор еще три десятинки — и их за ворота не выкинем, да так потихоньку и будем жить. И вместе будем, и думки разные душу перестанут мучить — вылез ты нонче из нее, из шахты энтой, али там остался, упаси бог…

Леон закрыл журнал, мельком взглянул в окно. Невдалеке виднелась новая кирпичная труба котельной шахты, фермы возводимого железного копра второго ствола, новое оштукатуренное надшахтное здание. Через выгон от шахты шли столбы. Недавно подвешенные к ним электрические провода толстым слоем облепил серебристый иней. На проводах рядками сидели галки, слышался их веселый галдеж. Ветер шаловливо качал их вместе с проводами, и иней снежной пылью сыпался на землю.

Леону вспомнились соломенные крыши кундрючевских хат, нищая, безрадостная жизнь на хуторе, и лицо его потемнело.

— Вот оно куда дед наш приехал, внучек, — разговаривала Марья с малышом, слегка подбрасывая его, — Не умер Данило, так болячка задавила.

Варя недовольно сказала:

— Ну, хорошо, батя, у вас дело наладилось, на кусок хлеба есть. А зачем вы Леву будете срывать с места? Получится там с Калюжным или нет, а парень уже работает и себя одеть, прокормить может.

— Да я не неволю его, дочка, как хочет, — отступил Игнат Сысоич, но тут же исподволь продолжал свое: — Конешно, если бы он сел рядом со мной, дела веселей бы пошли. Оно, видишь, дочка… — И он опять начал доказывать, что если уговориться с купцом, да получить от него хорошего товара, да пригласить еще человечка три и создать артель сапожную, так наверняка можно иметь неплохой доход, а со временем и свою артельную торговлю в городе открыть, купцом заделаться, — да мало ли может успеть в таком деле умный человек?

Леону не хотелось разочаровывать отца: пусть верит в то, о чем говорит, потому что иного у него нет.

— Я не знаю, батя, — вяло ответил он, отойдя от этажерки, — может, оно у вас и дельно получится, с купцом этим…

— Знамо дело, получится. А чего ж не получиться? — поспешил уверить Игнат Сысоич.

— Ну и хорошо. А только меня вы не трогайте и не тяните в Кундрючевку. Подгнили мои корешки там, и толку от меня не будет, даже если бы атаман с Нефадеем и согласились пустить меня туда. Да и отвык я от хутора за этот год. Мужика из меня не вышло.

У Игната Сысоича рухнули все надежды на сына, упало настроение и даже говорить расхотелось.

Лишь мать ободряюще сказала Леону:

— И правда, сынок: чем журавель в небе, так лучше синица в руки. У отца нашего голова завсегда вперед скачет, а ноги на месте стоят: яичко не успело наклюнуться, а он уже цыпленка на базар наметил и хозяйство на тот барыш расширить собрался.

Игнат Сысоич бросил в печку окурок и, старчески кряхтя, поднялся с корточек.

— И каким только бруском язык тебе наточили, накажи господь! — страдальчески произнес он и с досадой сплюнул.

Леон был не в духе: мать привезла ему письмо от Алены. В письме сообщалось, что Яшка как уехал прошлый год из хутора ставить свое хозяйство, так больше и не появлялся, и что как бы не выдал ее отец за сына богача из соседнего хутора.

«Но ты не беспокойся, раньше весны ничего не будет. А весной мы поглядим. Ты пока приискивай квартиру», — писала Алена, но это не утешало Леона. Однажды он уже подыскал квартиру и три рубля задатка оставил и купил кровать, одеяло, но Алена не решается жить с ним без венчания, без родительского благословения. Что ему делать? Поехать к ней и сказать: «Или бросай хутор, или наступил конец нашей любви?..»

Марья догадывалась, о чем писала Алена, и, желая порадовать сына, сказала:

— Она к нам все приданое свое перетащила. Скатерти, одеяла принесла, наволочки небесного цвета. На весну к тебе сбирается. Ты еще сватов не думаешь посылать, сынок?

— Нет, — коротко ответил Леон.

— И правда, сынок. Тайно обвенчаем, и концы в воду… Признает. Брешет, хамлет старый, признает, как она законной женой станет, — самоуверенно заявил Игнат Сысоич.

Леон решил ждать весны и написал Алене большое письмо.

2

По дороге на станцию Игнат Сысоич выговаривал Марье за то, что она помешала ему увлечь Леона чеботарным делом:

— А все через тебя, брехла языкатого, он отказался. «Синица в руки! Жураве-ель в небе!» — пренебрежительно повторял он ее слова. — Тридцать целковых барыша — это журавель, по-твоему? Синица какая грамотейная нашлась!..

— Я так и знала. Теперь ты и сапоги делать меня заставишь. А это капитал — тридцать рублей, журавель бесхвостый? — ожесточилась Марья. — Ты пораскинь башкой своей лысой. Далеко ты прыгнешь на тот барыш? Молчал бы хоть, перед детьми не страмился, купец голоштанный. У самого коленки через штаны видать, а он еще о лавке думает. Тьфу, да и только! — досадливо плюнула она.

— Ничего, латаные, да не краденые, — отговаривался Игнат Сысоич, сбавив тон, — Дурная, может, счастье само в руки дается! А шутка ли лавку свою заиметь?

— И я ж говорю: дай бог нашему теляти волка поймати.

Приехав домой, Игнат Сысоич порадовал барышом своего компаньона, Загорулькиного батрака Семена, о купце рассказал.

Семен, наклонясь над сапогом, спросил, каково мнение Чургина и Леона об их деле, и Игнат Сысоич было растерялся, да быстро вывернулся:

— Говорят, мол, хорошее дело, да только мало вас, и капитал трудно завесть для большого дела.

— А Леон не хочет приставать в нашу компанию? Тут еще один приблудился, Пантюшка-безродный, — бросил свечки тушить в церкви. Он умел когда-то чеботарить и божится — мол, вспомню живо.

Это известие ободрило Игната Сысоича, и он так воспрянул духом, что позабыл и неприятную беседу с Леоном, и разговор с женой. Вот теперь-то они дело раздуют!

После обеда он отправился на улицу похвалиться своими барышами и предложением Калюжного.

Ему встретился дед Муха. В старых, прохудившихся валенках, в разорванной на плече шубенке он возвращался с речки, держа в руке неизменное свое рыбацкое ведерко. Лицо деда посинело, бороденка взлохматилась, и весь он так съежился, что на него жалко было смотреть. В ведерке у него лежали три мерзлых окуня и щука.

— Рыбачим все? Здорово дневали, — разминулся было с пим Игнат Сысоич.

— Слава богу… Да вот провианту бабке наловил, а сам, кажись, заболел с рыболовством таким… Куда это ты направился?

— Да так, с мужиками постоять.

— Они вон около Нефадеева магазина гутарют. — Дед Муха оглянулся по сторонам, тихо проговорил: — Загорульку-то и огонь не берет, прости бог. Спалили добра столько, а он страховку получил, да, вишь, мельницу ставит на речке. Вот же везет человеку!

Было пасмурно, но морозно. Над хутором кружились галки, и старики предсказывали, что надо ожидать метели. За речкой дети катались на санках, возле колодцев ребята поили скотину, звенели цыбарками. От воды, от дыхания животных у колодцев дымился пар, в воздухе стоял запах молока, бычачьей шерсти, навоза.

Возле лавки Загорулькина толпилась группа казаков. Слышался хохот.

Игнат Сысоич поздоровался со всеми общим поклоном и подошел к Степану Вострокнутову.

— Про Егора слыхал? — встретил его Степан вопросом. — Суд был. Даже окружного атамана Нефед не послушал и миром не схотел кончить. Вот до чего жадный и сильный. Присудили Егору возвернуть убыток, сорок пять рублей двадцать копеек. Пошло теперь Егорово хозяйство за водой. Зверем ходит.

Подошел Фома Максимов, бойко спросил:

— Ну, сапожный мастер, как тебя там, в городе, встречали?

— Встретили ничего. Обиделись, что ты не прибыл: косилки там делили новые, а об тебе потолковали только, — насмешливо ответил Игнат Сысоич.

Казаки дружно засмеялись, а Пахом съязвил:

— Так-таки и не оставили ему? Какая неправильность!

— Ну-ну, будя брехать. Тебе дай укусить только, — отшучивался Фома, подтягивая короткие валенки, как будто они спадали с ног. — Нет, взаправду, ладно торговал?

Игнат Сысоич похвалился Степану и Максимову, как его принял купец, для важности приукрасил немного и сказал о ряде на пошивку сапог.

— Ну, я отказывался: думаю, надо с Семеном потолковать.

— А барыш есть какой аль убыток? — допытывался Максимов.

— Да, считай, тридцать целковых чистоганом.

Стоявшие подле казаки умолкли, недоверчиво обернувшись к Игнату Сысоичу.

Из лавки вышел Нефед Мироныч. Услышав последние слова Игната Сысоича, он язвительно заметил:

— Моя бабка и то больше на базаре наторгует.

— Как есть чем, — бросил ему Фома Максимов.

— У хорошего хозяина всегда есть.

— Ты отдай свой и чужие паи Дорохову, тогда мы поглядим, как оно у тебя всегда будет, — вызывающе бросил Степан. — А так и дурак будет хозяином.

Нефед Мироныч, скривив лицо, брезгливо взглянул на Степана.

— Ты в аблакаты мужицкие записался никак? Жалко, не я давал тебе грамоту на смотре. Я б тебе дал… — выругался он.

Степан прыгнул на крыльцо лавки, схватил за руку Нефеда Мироныча, и тот едва не упал, поскользнувшись.

— Я казак и заработал грамоту своими руками! А вот если ты будешь трепать своим гадючьим жалом, как беспутная жал-мерка подолом, вы-ыр-ву! Я тебя научу с людьми по-человечески разговаривать! — гневно сказал Степан и, оттолкнув Нефеда, ушел.

Все случилось так неожиданно, что Нефед Мироныч растерялся. Он по-бычьему повел вокруг глазами, тронул рукац добротной синей поддевки, точно на ней остался отпечаток руки Степана, и угрожающе крикнул:

— Ну, ладно, аблакат мужицкий, это тебе вспомнится!..

Толпа казаков медленно разошлась.

— Вот тебе и казак! Видал, как за мужиков пошел? — вполголоса сказал Фома Максимов Игнату Сысоичу.

Игнат Сысоич хотел ответить: «Только не за тебя», но умолчал, не желая обижать старого богатеющего друга.

— Отыми у тебя землю, так и ты волком завоешь, — только и молвил он.

Не прошло и недели, как сам Калюжный пожаловал в гости к Игнату Сысоичу.

Просторные, расписанные зеленым и желтым лаком сани лихо прокатили мимо богатого дома Загорулькиных, остановились на минуту около хуторского правления, затем рысаки понесли их на нижнюю улицу.

В окна правления удивленно выглядывали казаки, определяя, какой породы были незнакомые лихие рысаки и кто их хозяин.

Калюжный приехал к Игнату Сысоичу потолковать о пошивке сапог, а заодно привез с собой и разного товара: кожи, дратвы, колодок городских фасонов, шпилек — всего, что требовалось в сапожном деле.

Игнат Сысоич не ожидал, чтобы к нему самолично пожаловало такое лицо. Он радушно, с почетом принял гостя, шепнул Марье:

— Может, это сам господь нам счастье посылает? Ты ж гляди, чтоб все как следует было…

Купец трижды размашисто перекрестился на образа, снял доху и, ладонями расправив расчесанные надвое желтые волосы, начал знакомиться. Он придирчиво, но похвально оценил работу Семена, деловитым взглядом окинул превращенную в мастерскую переднюю половину хаты Дороховых, посочувствовал Марье, что мастера доставляют ей так много хлопот, и бросил на нее несколько ласковых взглядов.

Войдя в другую половину хаты, он знаком пригласил за собой Игната Сысоича и, когда тот вошел, прикрыл дверь.

В прихожей приказчик Калюжного, молодой, франтоватый человек с рыжими, закрученными вверху усиками, с гордостью рассказывал о славе и богатстве своего хозяина:

— Весь город его знает, от мала до велика! Тысячами ворочает!.. Свою фабрику скоро откроет… А добряк, хоть и богатый купчина. Никогда людей своих в обиду не даст.

Семен полюбопытствовал:

— А до нас за чем хорошим пожаловал?

Приказчик, улыбнувшись, склонил голову набок и в самом любезном тоне ответил:

— А это уж они вам сами скажут-с. — Калюжный строго-настрого приказал ему молчать о целях приезда, прежде чем он сам хорошенько не разузнает о положении Дороховых.

А в другой половине хаты Калюжный выкладывал перед Игнатом Сысоичем самые заманчивые планы:

— …В деньгах недостатка у нас не будет, Сысоич. Товару любого доставим… Ты собираешь артель, придут новые руки, а я даю двести, триста — сколь надо будет целковых, и дела наши пойдут как по маслу. По совести тебе говорю: в обиде не будешь, Сысоич. Я свою фабрику скоро открою и мастером тебя возьму, хоть сейчас условие давай составим. Твои руки я знаю, с ними не заработать капитал — и перед богом грех.

Говорил Калюжный тихо и важно, величал своего собеседника как давнишнего знакомого, и Игнат Сысоич чувствовал: не может он устоять перед этим человеком и его посулами. И чем больше купец говорил ему хороших слов, тем быстрее недоверие Игната Сысоича сменялось уважением к Калюжному за ум его и ловкость, за внимание и заботу о них с Семеном.

Спустя несколько времени приказчик достал из саней водки, колбасы, тарани, швейцарского сыру, и Калюжный сам пригласил в другую половину хаты Семена и Марью.

Поздно вечером, провожаемый хмельным Игнатом Сысоичем, купец уехал в город, оставив артели кожевенные товары, сапожные принадлежности всего лишь за долговую расписку Игната Сысоича, а Марье — нарядный зеленый шелковый полушалок персидской работы.

Так Игнат Сысоич с Семеном получили товар и заказ, и отныне сделанные на хуторе сапоги кундрючевцы могли купить только в городе, в лавке купца Калюжного.

3

И о Дороховых заговорил весь хутор. Одни считали, что Игнату Сысоичу просто повезло встретить богатого покровителя. Некоторые уверяли, что теперь все будут заискивать перед Дороховыми. Да мало ли какое счастье может привалить людям, к которым самолично ездят купцы?

Дошли эти слухи и до Нефеда Мироныча. С купцами он дело имел не первый год и знал их повадки, но люди так настойчиво предсказывали богатство Дороховым, что он поневоле задумался: а что, если на самом деле они выйдут в люди и Леон через год станет хозяйствовать в собственной лавке? Ведь тогда, пожалуй, и не стыдно будет породниться! «Одна дочка в Черкасске, образованная, замуж выйдет не за мужика, другая вроде не за плохим человеком, и Леон тоже при месте. Ну, а что не казак — дело небольшое, раз капитал у человека появится. Да можно и в казаки принять…»

Так думал Нефед Мироныч в промежутках, когда покупатели уходили из лавки, а новые еще не приходили. Однако ему не хотелось верить в удачу Дороховых. «Не могет того статься! Так-таки доразу и капитал привалит? Знаю я купца: нечистому душу продаст, а себе урона не сделает… Эх, Яшки нет!.. Этот бы сразу определил все», — сожалел он, не решаясь сделать окончательный вывод.

С Яшкой отношения у Нефеда Мироныча в последнее время наладились. Он понял наконец, чего добивался сын. Собственно он-то давно заметил в Яшке то, что хотел видеть в нем, только сомневался и не верил, получится ли из него толк. Но теперь, когда Яшка ловко объегорил страховое общество и с лихвой вернул убытки от пожара, когда он заарендовал пять тысяч десятин у Войска Донского, мог ли Нефед Мироныч не верить в него? Прошлый год он сам ездил с Яшкой к купцам, в банки, дал ему еще пять тысяч рублей и готов был отдать последние тысячи, если дела у него пойдут как следует. Теперь надо было определить Алену, исполнить отцовский долг.

Но тут-то он и не знал, как поступить. При отъезде Яшка напомнил ему, чтобы он не заставлял Алену выходить за того, кто не мил, однако о Леоне ничего не сказал. Нефед Мироныч понял это по-своему: коль Яшка промолчал о Леоне, стало быть он не хочет, чтобы сестра его стала Дороховой.

И Нефед Мироныч продолжал вести свою линию, с той лишь разницей, что теперь он стал действовать на Алену лаской. Не так давно он говорил с ней о ее будущем, спрашивал, не надумала ли она выходить замуж и нет ли у нее на примете хорошего парня, но она только подняла на него свои жгучие большие глаза и ничего не ответила. Нефеду Миронычу стало ясно: она тосковала по Леону и, наверное, все уже с ним договорила, когда прошлый год ездила в город с Яшкой. «Нет, шалишь, дочка, все одно по-твоему не будет… И Яшка, кажись, супротив меня не пошел, понял-таки батька», — думал Нефед Мироныч.

Алена же только и жила мыслями о Леоне. Она часто вспоминала, как он встретил ее, и ей казалось, что она не дождется той счастливой поры, когда станет его женой и сама будет провожать его и встречать с работы. В письме, присланном с Игнатом Сысоичем, Леон сообщил, что он хорошо обжился на новом месте, уже подыскал квартиру, купил и кровать и стол и что весной они должны пожениться. Но когда же наступит эта новая весна? Ведь почти год уже Алена ждет, когда Леон окончательно устроится и прочно станет на ноги! Сколько дум она передумала, слез выплакала за это время!

Вот и сейчас: сидит она у окна, в землянке, лиловой гладью любовно вышивает на полотенце свои буквы А. 3., а мысленно вся возле Леона… Вот она ждет его домой, одета во все белое, как невеста. Вот он приходит с работы, умывается, вытирает лицо снежнобелым льняным полотенцем, стараясь не запятнать его, и хвалит ее и ласкает по-мужскому, скупо, душевно. И от этих мыслей Алена блаженно улыбалась, и ей хотелось, чтобы скорее шли дни, приближающие к ней это счастливое время.

В землянке было уютно, тепло. Солнечные лучи ласково освещали низенькую, выбеленную заботливой рукой комнату. В печке потрескивал хворост, пахло вишневой корой.

Возле печки, накрыв плечи пожелтевшим от времени шерстяным платком, сидела бабка Загорульчиха, вязала чулок. Из-за ножек табурета к шевелящемуся на земле клубку ниток то и дело подкрадывался серый котенок. Вот он припал к земле, шатнулся всем тельцем, немного отступил назад, нацеливаясь, и, лишь клубок вновь шевельнулся, прыгнул из-под табурета.

Почувствовав натяжение нити, бабка взяла стоявший подле костыль и стукнула им по табуретке.

— Брысь, тебе сказано! Выкинь его на двор, — приказала она Алене, но котенок скрылся под кроватью. Через минуту как ни в чем не бывало он вновь возобновил свои нападения на клубок, и они сошли бы ему благополучно, но на этот раз он запутал нитки, и бабка, рассвирепев, костылем ударила его так, что он надолго скрылся под кровать, мяукнув на всю комнату.

Алена сердито глянула на бабку, достала котенка и взяла на руки. «Еще дерется, старая злюка! И батя такой. И все они бессердечные», — возмущалась она, лаская котенка.

— Вышивай, вышивай… Жалостливая какая! Может, твой непутевый морду себе вытирать им будет, рушником твоим, — мужским голосом недовольно проговорила бабка, исподлобья посматривая то на внучку, то на котенка.

Алена насторожилась. Из намека бабки ясно было, что старуха что-то знает, да не хочет сказать. Алена пристала с расспросами, и бабка, поколебавшись немного, рассказала ей о подробностях недавнего разговора старика Гавриленкова, из соседнего хутора, с Нефедом Миронычем. И Алена узнала: несколько дней назад Гавриленков совсем было сторговался с Нефедом Миронычем, да запросил большое приданое. Нефед Мироныч пристыдил неуступчивого богатого свата, но Гавриленков, видя, что Нефед Мироныч горит желанием породниться с ним, стоял на своем.

Тогда Нефед Мироныч вскипел:

— Что ж ты думаешь, дочка у меня на сметнике валялась, что ты запрос такой делаешь? — Он прикинулся совсем пьяным. — Чи твоего сына недостойная?

— Да я про это и не думал, сват.

Но Нефед Мироныч не слушал.

— Чи ты хвалиться до Загорулькина приехал своим богатством? Так у Загорулькина побольше!

— Да с чего ты взял, сват? Вот те крест святой! — торопливо закрестился Гавриленков, отступая, а Нефеду Миронычу только этого и надо было.

— Может, ты и лавку затребуешь в приданое? Сынок-то твой, прощелыга, давно пьяный с разбитой мордой под стенкой валялся, а? Да ты знаешь, у кого сватаешь?!

— Ага, так, значитца, со своими людями?.. — не на шутку обиделся сват и, как ошпаренный, выбежал из дома, провожаемый оскорбительными словами Нефеда Мироныча. Но когда он уехал, Нефед Мироныч встревожился: приедет ли в другой раз?

Так рассказывала бабка.

Алена, оставив рукоделие, сидела у окна, с тоской смотрела на бескрайную, заснеженную степь. С косогора, на противоположной стороне реки, в хутор съезжала арба с соломой; на бугре, возле маслобойни, мелькали казаки-завозчики, краснели их яркие лампасы на шароварах.

И вспомнила Алена постыдный прием отцом сватов от Леона, вспомнила сказанные ей на руднике Чургиным слова: «Не ждите там счастья, Алена, уходите оттуда». И задумалась. Долго она сидела так, не шевелясь, глядя в мутнеющую даль и не замечая, что по румяным щекам катятся слезы.

Бабка Загорульчиха, взглянув на нее исподлобья, сказала:

— Ты не проговорись, а то будет тогда и тебе, и мне. Он зверь, Нефед, ни на кого не поглядит, и родную мать может кнутом…

Под окном послышались шаги, топанье ног, и в землянку грузно вошел Нефед Мироныч. Он был весел, глаза его поблескивали, должно быть выпил. Алена насторожилась. «Что-то неспроста это», — подумала она и торопливо утерла слезы.

Нефед Мироныч сделал вид, что ничего не заметил. Выпроводив бабку в дом, он незлобиво попенял Алене:

— Ты, дочка, из землянки монастырь сделала. Всегда тут и тут, как старая девка все одно.

Положив на колени Алене сверток, он, покряхтывая, сел на табурет. Алена развернула сверток и с недоумением посмотрела на отца. В свертке оказалась нежнейшей белизны шелковая материя.

— На платье тебе. Можно… кхе… кхе… — хотел Нефед Мироныч сказать «венчальное», но спохватился. — Веселенькое платье можно из него… Не все же городским такие носить, надо и нам приучаться, — произнес он с живостью, но, видя, что дочь холодно приняла его подарок и даже не поблагодарила, умолк и насупил брови.

Алена бережно завернула шелк в бумагу и положила его на стол. Она не сомневалась, что за этим хорошим подарком последует плохой разговор, и сказала:

— Мне такое на хуторе без нужды, батя. Продайте лучше матушке или атаманше.

Нефеду Миронычу не хотелось сразу давать волю своему характеру. Он помолчал, подбирая в уме ласковые отцовские слова, но запас теплых слов у него был небольшой, да и говорить он много не умел, и потому, напомнив дочери об обязанности слушать отца, который заботится о ней не менее, чем она о себе, он прямо перешел к делу и объявил, что Гавриленков сватает ее за своего сына.

Алена сделала вид, что погрузилась в работу, надеясь, что отец уйдет, но краска обиды румянцем выступила на ее щеках, игла в руках дрожала, и Нефеду Миронычу нетрудно было понять, что его затея не по сердцу дочери.

— Я ни за кого тут замуж не думаю идти, батя, — не подымая глаз, тихо, но твердо заявила Алена.

— В девках решила остаться?.. — сразу нахмурился Нефед Мироныч и зашагал из угла в угол, позвякивая болтавшейся на сапоге подковкой. Ему вспомнился Яшка, его своеволие, и он с досадой почувствовал в Алене его влияние. «Научил, сукин сын, образовал книжками разными… Господи, да за что ты разгневался на меня, раз так детей отпугнул от родителя?» — с горечью думал он, и ему вдруг стало жалко себя.

— Эх, дочка, дочка!.. Будто и не отец я вам с Яшкой. Все не по-вашему. Во всем отец нехорош, — проговорил он упавшим голосом и, взяв сверток, ушел.

Алена видела в окно, как Нефед Мироныч со злостью оторвал от сапога болтавшуюся подковку и швырнул в сторону, как, старчески сутулясь, тяжело поднялся по ступенькам крыльца, с силой налегая на перила, и ей стало жалко отца… Но и с сердцем своим она ничего не могла поделать.

Глава одиннадцатая

1

Злая в этом году была зима. Уже на исходе был февраль и по-весеннему светило солнце, уже щебетали на деревьях птицы и парили на буграх проталины, как вдруг опять пошел снег, поднялись бураны и снова засыпали шахтерские поселки синеватыми сугробами.

Но в марте небо очистилось от туч, проглянуло горячее солнце и размякли, заслезились сугробы, будто не хотели расставаться с землей. Дохнула на них весна теплом, и потекли, побежали от сугробов сверкающие ручейки, а вскоре от зимы одни белые пятна в балках остались.

А потом зазеленела на буграх травяная молодь, закурчавились в садах деревья, запели птицы, и пришла весна, благоухающая, говорливая…

Апрельским утром вышел Леон из казармы, взглянул на степь, на горящее небо и золотистую роспись зари, подумал об Алене, и ему стало не по себе. И обжился он на новом месте, и работа лебедчиком пришлась ему по душе, а нет, не мог забыть о хуторе! Вот опять пришла весна и засияло солнце, вновь зазеленели степи и мужики начали сеять хлеба, а он должен спускаться под землю и там, в кромешной тьме, добывать хозяину уголь, а себе — жалкие гроши на пропитание. И не будет конца этой каторжной шахтерской жизни.

Леон вспомнил, что говорили вчера на кружке Чургин и приезжавший «учитель», Лука Матвеич, и горько усмехнулся. «Горсточка ведь нас всего, кружковцев, а мы толкуем про то, как скинуть царя, хозяев и переделать жизнь, и книжки читаем про это. Как же ты ее переделаешь эту каторгу, если даже за получкой смотрит стражник и слова лишнего сказать нельзя? А на хуторе одного слова атамана хватит, чтобы перевести жизнь любому человеку», — рассуждал Леон. Ему хотелось разделаться со своими врагами одним ударом, переделать судьбу-мачеху немедленно, а оказывается, сразу этого сделать нельзя. Для этого еще не было сил, не было подготовленных людей-революционеров, не было средств, организаций, как говорил Лука Матвеич, и рабочий класс не был подготовлен. «Когда же все это будет? Неизвестно», — думал Леон, и ему вдруг расхотелось читать книги и утешать себя несбыточными мечтами.

Проходивший мимо казармы Мартынов крикнул ему:

— Чего прохлаждаешься? Полезли, гудок скоро!

Леон взглянул еще раз в сияющую под солнцем весеннюю степь, вздохнул и вяло зашагал на шахту.

Мартынов рассказал, сколько вчера выиграл в карты, и хотел похвалиться содержимым красного узелка, который он держал подмышкой, да неловко было: там в кульке у него лежал подарок — конфеты для Ольги.

— Значит, не бросаешь карты? Плохо, — сказал Леон и добавил — Лучше уж учился бы играть на гармошке.

— А научишь? Тогда брошу, ей-богу брошу, — бойким голосом подхватил Мартынов. — Я ко всякой игре способный, ты не думай.

Леон взглянул на него, низкорослого, полного, и подумал: «Вряд ли ты, парень, так легко расстанешься с картами». Мартынов однажды признался ему, что каждодневной заботой у него было — у кого бы выиграть полтинник, пусть даже двугривенный, чтобы купить хлеба матери и четверым братьям-подросткам. Карты у него были тайно меченые, и если он проигрывал, то только для того, чтобы отвести подозрения. И, однако, всегда был без денег: мать обшаривала его карманы раньше, чем он успевал потратиться на монпансье для Ольги. Но сегодня он нес ей полфунта ландрина.

В нарядной, как всегда в этот час, было шумно, многолюдно и густо накурено. Но вместо коптилки сегодня здесь горела яркая электрическая лампочка, и от этого казалось, что в углах прибавилось паутины, а потолок будто развело трещинами. Шахтеры с любопытством рассматривали невиданную лампу. Слышались голоса:

— Как же она керосин сосет, леший?

— Никак. Молнию поймали — вот и горит.

Мартынов с любопытством посмотрел на лампочку и с завистью сказал:

— Вот как бы нам с тобой, Левка, такую! Хоть бы душа от копоти очистилась маненько.

Рассудительный голос ответил ему:

— На том свете очистится, парень.

Мартынов отошел в сторону и погрузился в свои думы. Ему хотелось доставить Ольге радость, чтобы Ольга посмотрела на него своими ясными, как небо, веселыми глазами, чтобы она сказала ему что-нибудь ласковое, а он скажет, что хочет на ней жениться. И он улыбнулся.

Мысли его нарушил протяжный, низкий гудок. Нарядная зашевелилась, замигала сотнями ламп, и шахтеры двинулись к подъемной машине.

2

Был понедельник. Шахта сутки не работала. Леон хотел осмотреть лебедку, но не успел он повесить на гвоздь узелок с харчами, как явился дядя Василь. Приход его был тем более странен, что вчера они вместе были на кружке у Загородного, слушали Луку Матвеича, проводившего беседу о задачах российской социал-демократии, и обо всем переговорили, вместе возвращаясь домой.

По встревоженному лицу дяди Василя, по стремительности, с какой он пришел к нему, видно было: что-то случилось.

Оглянувшись вокруг, дядя Василь негромко сказал:

— Слыхал?.. — Он тяжело передохнул и не мог сразу сказать. — Слыхал, какое дело затевается? Ах вы ж, сукины сыны, негодяйские души.

— Да ты говори скорей, в чем дело?

— Ты подумай только, что они затевают, душегубы, иродово племя! Они его, — он наклонился над ухом Леона, зашептал — порешить сговариваются! Шутка ли, а?

Леон сразу догадался, о ком говорил дядя Василь, однако спросил:

— Кого?

— Да Гаврилыча, говорю тебе! Счас же ему передай! — шепнул дядя Василь и заторопился уходить, — Нет, я скорее его найду…

Леон был ошеломлен таким известием. «Убить Чургина!.. За что?» — думал он. В это время по вагонному буферу, что висел возле лебедки, два раз стукнули молоточком — сигнал спускать вагончики. Леон потянул к себе рычаг тормоза, и барабан лебедки стал медленно разматывать трос. Три больших новых железных вагончика двинулись вниз по уклону.

«Неужели за артели? Или за кружок? Ах, звери!.. Убить Чургина!» — думал Леон. Мысль об опасности, угрожающей Чургину, наставнику его и зятю, на миг заслонила собою все. Леону уже чудилось, что Чургин с окровавленной головой, мертвый, лежит где-то… Но кто хочет его убить, дядя Василь не сказал.

Заметив, что барабан стал вращаться что-то слишком быстро, Леон нажал на тормозной рычаг. Кованые железом дубовые колодки тормозной ленты плотно прижались к барабану, но… ход его не уменьшался. Опустив рычаг, Леон еще сильнее надавил на него, но барабан вращался все быстрее.

Тормоз не действовал.

Снизу доносился угрожающий гул вагончиков.

— Да что же это такое? — Что было силы, обеими руками Леон нажал на рычаг, и в это время из-под тормоза показался дым и запахло горелым маслом. Страшная догадка бросила Леона в жар.

— Масло? Откуда масло?! А-а, вот вы как, сво-о-ло-очи?! — понял он предательскую проделку врагов Чургина.

— Ти-ше-е-е! За-абури-ишь! — послышалось с верхних плит.

Молоточек ударил «стоп». Потом еще и еще, но Леон уже не мог остановить барабана и что было силы крикнул:

— Тормоз не де-е-ржит!

Снизу, как из могилы, донеслось:

— Тикай с укло-о-на!

— Береги-и-ся!

Леон растерялся. Этого еще никогда не было… Что делать? Он напряг все силы и налег на рычаг тормоза, прижимая его к земле, но и это не помогло. И он в отчаянии закричал:

— Подсоби-и-те-е! Не удержу-у!

А вагончики с двухсотпудовым грузом, гремя и покачиваясь, бешено неслись вниз по уклону, все убыстряя и убыстряя ход. Другой конец троса, который должен был подымать порожняк снизу, почему-то оказался свободным. Крючком цепляясь за рельсы, он молниеносно скользил вверх, уродовал путь, вырывал шпалы и разбрасывал голубые искры. С плит, из людского ходка шахтеры бежали в штреки, кричали товарищам, чтобы спасались, то и дело давали Леону сигнал «стоп».

Дядя Василь, спустившийся было по людскому ходку, заметил, что вагончики «понесли», и метнулся к лебедке.

Леон, ногами упершись в крепь, всем телом навалился на рычаг, но он пружинил, бил его по животу и подбрасывал, как полено.

— Дрючком! Сзади дрючком! Да скорей же, дядя… О-ой, пропало все! — стонал Леон. Посиневшее лицо его болезненно исказилось, фуражка упала с головы, волосы растрепались, а глаза, точно окаменев, с ужасом уставились на барабан и беспомощно следили за перемещавшимися витками троса.

Из-под деревянной ленты, будто от десятка коптилок, повалил беловатый дым, маслянистой гарью першил в горле, заволакивал все вокруг.

Вдруг лента вспыхнула. Дядя Василь хотел шапкой погасить пламя, но не смог. Схватив лежавшую возле лебедки стойку, он сунул ее под барабан, но, вставленную против хода, ее вместе с ним отшвырнуло в сторону.

— Левка! Да как же?! — в отчаянии крикнул прибежавший верхний плитовой и не договорил. В уклоне что-то загудело, затрещало и, как гром, загремели камни, будто скала где-то рухнула… Барабан замедлил ход и остановился.

Дым облаком заволок все.

Хватаясь одной рукой за барабан, а другой поддерживая живот, Леон, с помощью плитового, встал, глянул вниз. Нисходящий ряд керосиновых ламп далеко внизу оборвался, и там была кромешная тьма. В уклоне было тихо и безлюдно.

— Обвал, — корчась от боли, удрученно произнес Леон и упал на отброшенную барабаном стойку. Из-под тормозной ленты текло черное горячее масло.

Быстро подошел Чургин. Сурово взглянув на Леона, он тронул рычаг тормоза, провел по барабану пальцем.

— Ты смазывал? — спросил он у Леона.

Леон, подняв на него бессмысленные глаза, ничего не ответил.

Чургин надел ему фуражку на голову, помог подняться и обратился к дяде Василю:

— Отведи домой… Вызовите доктора Симелова.

Леон страдальчески глянул ему в лицо, проговорил упавшим голосом:

— Тебя… убить хотят, Илья… Скажи ему, дядя Василь.

— Подрядчики… в воскресенье… Ой, спина моя, — простонал сидевший на земле дядя Василь и хотел вставь, да не мог.

Чургин выпрямился во весь рост и так застыл, сощурив глаза и хмуро глядя в темень. «Теперь все ясно», — подумал он. Достав из кармана папиросу, он задумчиво постучал ею по барабану и, швырнув ее в сторону, двинулся вниз по уклону.

Против второго штрека уклон был перегорожен огромной пирамидой обвалившейся породы. В людской ходок врезался вагончик, деревянная обшивка ходка саженей на шесть §ыла снесена до основания.

Леон добрался до обвала, хмуро посмотрел вниз на гору рухнувшей породы. Подавленный случившимся, поминутно останавливаясь и морщась от боли, он спускался в коренной штрек, к стволу, — с одним желанием и мыслью: скорей, скорей выбраться из этой душегубки туда, на вольный, свежий воздух, на Щемлю!

На нижних плитах коренного штрека, обнажив головы, молча стояли рабочие. Чургин что-то собирал и бережно складывал в одно место. Увидев лебедчика, рабочие расступились, исподлобья наблюдая за ним.

Под сверкающими глазами шахтеров Леон опустил голову и вдруг увидел: перед ним, под рогожей, лежал человек. Около рогожи валялся разорванный узелок, и кругом были разбросаны кроваво-красные и голубые конфеты — ландрин.

Леон шагнул вперед, поднял рогожу и отшатнулся, руками закрыв лицо.

— Марты-нов!.. — простонал он и вдруг страдальчески крикнул: — Не я это! Не я, братья шахтеры! Хозяин убил его! Они всех нас убьют!

Чургин схватил его, но он высвободился, выбежал на средину площадки.

— Звери, что натворили? Женька, друг мой, как же это!.. И на гармошке же ты просил научить, и карты хотел бросить. И конфеты… — Леон, как безумный, заметался вокруг убитого, размахивая руками, потом вдруг остановился, горящими глазами посмотрел на шахтеров и, подняв кулаки, крикнул во весь голос:

— Еще один погиб! Еще одного смерть настигла в этом подземелье! Когда же нас перестанут мучить, измываться над нами, убивать, как скотину? Их надо стереть с лица земли, губителей нашей жизни! Всех!..

Изо рта у него пошла кровь, он зашатался и, схватившись руками за грудь, изнеможенно повалился на плиты.

Чургин поддержал его.

Шахтеры молча склонили головы. Тогда из толпы вышел Семен Борзых, бросил вопросительный взгляд на Чургина и, заметив, что тот кивнул головой, сказал:

— Они издеваются над нами — мы молчим. Они, хозяева, калечат нас или на тот свет отправляют — мы молчим. Да мы живые люди или скотина бессловесная? Довольно нам молчать, надо требовать! Надо соединяться нам и всем рабочим миром подыматься на борьбу против них! Пролетарии, соединяйтесь для борьбы за наше рабочее шахтерское дело!

Шахтеры зашумели, колыхнулись, угрожающе замелькали огненные языки ламп. На середину выбежал Иван Недайвоз, с остервенением сорвал с головы шапку и бросил ее на плиты.

— Да что они, гады, долго будут сосать нашу кровушку, а? Неужели мы не постоим за себя, братцы? За мной! На гора-а-а! Проучить их, душегубов! — потрясая обушком, он побежал по штреку к стволу.

— Проучить! — раздались голоса. — Бей их!.. Громи!..

Шахтеры лавиной хлынули за Недайвозом, грозно крича и размахивая обушками и коптилками, но Чургин во весь голос крикнул:

— Остановитесь!

И толпа остановилась.

Подрядчик Кандыбин, у которого Чургин недавно отобрал вторую лаву, раньше всех узнал о случившемся и прибежал к управляющему. Ему было известно, кто залил масло в лебедку, но он торопился изобразить дело таким образом, что все это хитрая проделка Чургина. По его словам, тормоз был негодный с самого начала и Чургин умышленно поставил на лебедку ничего не понимающего в деле молодого шахтера, чтобы вызвать катастрофу и восстановить рабочих против управляющего.

— Вы дурак, извините меня, — сказал ему Стародуб.

— Никак-с нет-с, — показывая большие зубы, холуйски изогнулся длинный, как оглобля, Кандыбин. — Тормоз негодный был. А кто его делал? Чургин-с!

— Он изобрел лебедку, — и он сделал негодный тормоз? Он отвечает за все подземные работы, — и он будет устраивать катастрофу? Вы что — пьяны? — Стародуб бросил на подрядчика ядовитый взгляд и поднялся с кресла.

— Нет-с, Николай Емельянович, правду говорю! — воскликнул Кандыбин, все так же подобострастно изгибаясь перед управляющим. — А то, что шахтеры бунтарские речи говорили? Что Дорохов, Борзых и Недайвоз призывали громить контору, а он хотя бы слово им? — зашипел Кандыбин, как змея. — Это, по-вашему, не бунтарство? Не анархия-с?

Стародуб нахмурился, задумчиво прошелся по кабинету. Видя, что его слова произвели впечатление, Кандыбин выпрямился, некоторое время постоял, ожидая, что скажет Стародуб, но тот молчал и все ходил, заложив руки назад.

— Я вам, как благородный человек, скажу, Николай Емельянович: змею вы пригрели у себя на груди! Вы не знаете его, а он еще не такое преподнесет вам… Он в золотой чаше яд вам готовит!.

Стародуб медленно подошел к столу и сел в кресло, белыми пальцами потирая виски.

— Можно идти, Николай Емельянович? — думая, что он достиг цели, спросил Кандыбин.

— Убирайтесь вон, — вдруг крикнул Стародуб, — пока я не позвал полицию и не арестовал вас!

Подрядчик испуганно шмыгнул за дверь.

Когда убитого подняли на-гора, Стародуб спустился в Шахту.

Штейгер Петрухин уже выяснил обстоятельства аварии и хотел доложить, но Стародуб сам осмотрел измятые вагоны в тупике уклона, поднялся до места обвала кровли, попробовал тормоз лебедки и окончательно убедился в своих предположениях: под тормозную колодку было пущено масло. Очевидно, лебедчик недоглядел или был недостаточно опытен.

— Когда будет приведен в порядок уклон? — спросил Стародуб у Чургина.

— К шести часам утра.

Работа по очистке уклона шла быстро, и Стародуб остался доволен распорядительностью Чургина, но по тому, как рабочие встречали его молчанием и редко кто снимал шапку и здоровался, как злобно сверкали глаза у людей, он понял, что в шахте было не все благополучно.

— Ночная смена должна работать, — сказал он Чургину.

По расчетам Чургина, уборку породы можно было закончить к вечеру, ремонт пути и того раньше, а на крепежные работы требовалось три часа. И он ответил:

— Ночная смена будет работать.

— Через час подниметесь ко мне.

— Хорошо.

Чургин догадывался, о чем будет идти речь в кабинетеуправляющего, и зашел в первую артельную лаву к Семену Борзых посоветоваться.

— Стародуб вызывает меня к себе, — тихо заговорил он, отозвав Борзых в сторону. — Очевидно, будет интересоваться не столько причиной катастрофы, сколько тем, что я позволил Леону, тебе и Недайвозу говорить «бунтарские» речи.

Борзых снял очки, долго вытирал их подолом рубахи, наконец водрузил на нос и спросил:

— Ну, так что ты мне хочешь сказать?

Чургин поднял на него глаза и ничего не ответил. Он чувствовал, что предстоящий разговор со Стародубом — первый за все время его работы у Шухова разговор, после которого он, возможно, не будет работать на шахте. Не станет же он отрицать того, что допустил речи против хозяев? Но если он допустил их, может ли Стародуб поверить, что Чургин не сделал это умышленно, что он не является скрытым вдохновителем Леона, Борзых, Недайвоза? «Безусловно, не поверит… Да… Наступает развязка. Роль моя на шахте ясна. Откажись я — не поверят. Скажи — арестуют», — обдумывая положение, рассуждал сам с собою Чургин.

Борзых обратил внимание: Чургин, достав папиросу, взял ее в рот не тем концом и держал ее так, о чем-то думая. Борзых вынул папиросу у него изо рта, но Чургин, вместо того чтобы закурить, спрятал ее в портсигар.

— Я, кажется, не знаю, как себя держать, Семен. Странно, но это так, — признался он. — Открывать себя я не могу.

— Не имеешь права.

— И отказаться, если он в упор спросит, я тоже не могу. Черт его знает, как это глупо выходит. Я могу провалиться только из-за одного своего характера: не умею кривить душой.

— Так… Еще что скажешь? — хладнокровно спросил Борзых.

Чургин поправил фитиль своей лампы, туже надел картуз.

— А еще я тебе вот что скажу, — по-обычному, твердым голосом заговорил он: — Потолкуй сейчас же со старшими второй, третьей и четвертой артели, найди Загородного, тетку Матрену, Митрича, словом, всех наших. Будем начинать подготовку шахтеров к стачке. Основные требования к Шухову: восьмичасовой рабочий день, повышение расценок, охрана труда, увольнение остальных подрядчиков и штейгера. О других требованиях поговорим сегодня на кружке.

Борзых улыбнулся:

— Вот это добрые речи! А поначалу молол, что и не разберешь. Раскрывать себя мы, то есть организация, запрещаем тебе. А дальше — тебя не учить.

— Ну, тогда желай успеха. Я пошел…

— Желаю, Илья… — Борзых пожал руку Чургину. — Смотри, прямой ты уж больно, черт! Надо пока в обход идти.

Спустя час Чургин явился в главную контору. Тяжелыми, медленными шагами он подошел к кабинету управляющего, секунду постоял в раздумье. «А, черт! Рано ты захотел со мной объясняться»; — пожалел он мысленно и, как обычно, без предупреждения вошел в кабинет.

Стародуб, отвалясь к спинке кресла, о чем-то думал. Лицо его было озабочено, лоб и виски — красные, видимо он тер их пальцами.

— Вы меня просили зайти, господин управляющий. Я вас слушаю, — негромко сказал Чургин, подходя и снимая картуз.

Стародуб поднялся из-за большого письменного стола красного дерева и зашагал по кабинету, ничего не ответив.

Чургин посмотрел на него — небольшого, крепкого, на ладные шевровые сапоги и перевел взгляд на огромные, в рост человека, часы. «Интеллигентская манера… Знаешь, — говори сразу, в обморок не упаду», — подумал он. Взгляд его остановился на хорошо вычерченном генеральном плане второго горизонта, приколотом к стене у стола. Он пристально посмотрел на него и заметил: это и был тот самый проект Стародуба, которыми предусматривались малые лавы. Внизу на нем виднелась размашистая подпись Шухова. Но, несмотря на это, работы в шахте велись по новому проекту Чургина.

А Стародуб, заложив руки назад, все продолжал ходить по мягкому текинскому ковру и молчал.

Так прошла минута, две, и никто за это время не произнес ни слова. Казалось, происходил какой-то немой поединок этих людей, и ни тот, ни другой не хотел сдаваться, ожидая, пока заговорит противник. Чургин знал эту манеру Стародуба, на многих она действовала, подобно пытке.

Простояв ровно пять минут, — он это заметил по стенным часам, — Чургин надел картуз, потянул его за лакированный козырек и повернулся уходить.

— Садитесь… пожалуйста, — услышал он неторопливый голос.

Он вернулся и, подойдя к столу и положив на него картуз, опустился в желтое кожаное кресло, рассеянно достал портсигар и закурил.

Стародуб сел в свое кресло с высокой резной спинкой, бросил на Чургина мимолетный взгляд, но на его холодном, бледном лице не заметил и тени волнения. Похоже было, что этот худощавый, непомерно сильный человек был не его десятник и не к управляющему рудником пришел, а к давнишнему своему приятелю, и вот уселся в кресле, беспечно закурил и большими голубыми глазами безразлично наблюдает, как синеватыми кольцами, вращаясь, к потолку уходит дым от его папиросы.

И Стародуб смягчился. Любил он в Чургине эту строгость, уменье держаться при любых обстоятельствах. Но о нем так много наговорили ему Петрухин и Кандыбин…

— Господин Чургин, скажите, — с холодком в голосе заговорил Стародуб, — с каких пор вы стали забывать, как надо держать себя в кабинете управляющего?

Чургин шевельнул бровями, неторопливо ответил:

— Я хорошо помню, где нахожусь и с кем имею честь разговаривать.

— Вы одно забываете, господин Чургин, что эта ваша вольность, мягко выражаясь, не вечно может проходить безнаказанно. — Стародуб многозначительно помолчал, как бы желая дать почувствовать значение своих слов, и продолжал: — Объясните мне, что означает сегодняшнее ваше поведение в шахте? Что это за митинг, бунтарские выкрики и ваше молчание? Я, конечно, ценю вас, как ценил и до этого, но я никому не позволю сеять на вверенном мне предприятии своеволие и неповиновение…

Чургин знал, что если начать с этих вопросов, сразу будет видно, что он защищается, а раз защищается, значит, виноват. И он начал, как всегда, по порядку.

— Повторяю еще раз, Николай Емельяныч, я знаю, что вызвал меня управляющий шахтой, но он в продолжение пяти минут не желал говорить со мной, а мне не о чем было, потому я и решил вернуться в шахту, чтобы не терять дорогого времени. Ну, а что касается того, что происходило сегодня в шахте, — извольте, я дам самые точные объяснения. Рабочие выражали свое возмущение нелепой гибелью товарища и тем, что подрядчики ставят при содействии господина штейгера…

— Позвольте — как это «при содействии штейгера», — перебил Стародуб. — Какое содействие?

— Вот я и говорю: при содействии господина штейгера ставят негодные стойки, хищнически разрабатывают лавы, губят людей, а здесь, в конторе, ходят, нашептывают, сговариваются отомстить Чургину…

— Ну, хватит! — опять перебил Стародуб и встал. — Я отдаю вам распоряжение: немедленно убрать лебедчика Дорохова, перевести на другую работу эту девчонку, его сменщицу, Ольгу Колосову, и поставить на лебедку расторопных людей. Далее: я распускаю ваши артели, отдаю лавы подрядчикам и запрещаю вам налагать на них штрафы. И, пожалуй, я подумаю также о вас… Довольно! — Он резко повернулся и заходил по кабинету.

У Чургина дух перехватило от этих слов управляющего. «Все. Конец всему, что я сделал», — мелькнула у него мысль. Что ему ответить, этому барину с золотыми молоточками? Да и стоит ли продолжать этот мучительный разговор? Но нельзя было молчать, и Чургин, стараясь держаться ровно, сказал:

— Вы можете рассчитать меня хоть сегодня, господин управляющий, но от этого истина не перестанет быть истиной. Убил человека подрядчик Жемчужников. Он подлил масло под тормозную колодку из мести мне за деловые замечания. И вы напрасно торопитесь возвратить ему лаву.

— Он подлил масло? Вздор! Не может быть!..

— Уже было… Ваши распоряжения… Впрочем, мы поняли друг друга. Я не могу работать у вас, — закончил Чургин и встал. — Вы слишком легко даете себя вводить в заблуждение. И я доложу обо всем хозяину шахты.

Этого Стародуб не мог снести. Резко обернувшись, он негодующе сказал:

— Это возмутительно! Как вы смеете так со мной разговаривать? Как вы смеете учить управляющего, я вас спрашиваю, уважаемый?!

Чургин подошел к нему вплотную и, еле сдерживаясь, ответил:

— Я прошу вас, уважаемый, не орать, я не мальчик. Не угодна моя работа, я могу раскланяться. Но орать на меня я не позволю!

— Наглец! — выкрикнул Стародуб. — Можете идти!

Чургин побледнел, оглушительным басом сказал:

— Я не привык, чтобы со мной так разговаривали! И я заставлю вас извиниться передо мной!.. Завтра же я еду к владельцу шахты и расскажу ему все. — Он взял картуз со стола и торопливо вышел из кабинета.

Стародуб хотел закурить трубку, но спички ломались. Он остервенело швырнул на стол спички и сел в кресло, немилосердно потирая виски пальцами.

Для чего он позвал Чургина — он и сам не знал.

3

Чургин спустился в шахту с твердым убеждением, что спускается в нее последний раз. От этого у него еще больше окрепла решимость немедленно поднять шахтеров на борьбу, — теперь ему нечего было скрывать свои убеждения, он мог говорить с рабочими открыто. Но удастся ли ему и его друзьям убедить шахтеров объявить стачку? Этот вопрос тревожил Чургина, и он мысленно намечал, что надо делать.

Стволовой Митрич робко спросил у него в шахте:

— Ну как, Гаврилыч?

— Что — «как»?

Митрич оглянулся по сторонам, повторил:

— Как, спрашиваю, с ними-то, с начальством: обманул аль пришлось объявиться?

Чургин пожал плечами, уклончиво ответил:

— А ты откуда знаешь, о чем я говорил с «ними» и что мне обязательно надо было «объявляться»?

— Должно, знаю, ежели спрашиваю… Помнишь, сказал осенью в конторе: «Придет время — сами объявимся»?

Чургин положил руку на его плечо, тихо ответил:

— Пришло, старина, время всем нам объявляться!

Митрич вполголоса сообщил:

— Дед Ильин тут. По секрету передал, мол, до тебя дело есть.

Чургин бросил острый взгляд в даль штрека, на тусклые керосиновые лампы и пошел к уклону, ничего не ответив. Какой-то невнятной тревогой наполнилась грудь его, чаще забилось сердце. Не успел он пройти нескольких шагов, как ему встретилась тетка Матрена, гнавшая вагон с породой. Поотстав от своей подружки откатчицы, она, подойдя к Чургину, спросила:

— Ну, как там? Все благополучно?

— Да вы что, только об этом и думаете? — сердито проговорил Чургин.

— Это уж мы знаем, парень, об чем нам думать. А ты… — прошептала она над ухом, поднявшись на носки, — гляди в оба. Дела могут обернуться круто.

— Чем круче, тем ближе к делу, — ответил Чургин и пошел дальше. Шел и думал: «Я, кажется, уже не просто некая личность, разгоняющая подрядчиков: во мне рабочие видят нечто большее. И стачка должна получиться. Надо только хорошо подготовить все. А я вот с управляющим не мог поговорить как следует и теперь вынужден буду писать хозяину. Значит, и над своим характером надо еще потрудиться… Однако где же может быть Ильин? Неспроста эта лиса явилась в шахту», — вспомнил он о сообщении Митрича и направился в восточную сторону коренного штрека.

Проверив, как идут работы по расчистке уклона, Чургин повернул назад и встретил вдруг Ильина. Озираясь по сторонам, хотя все рабочие были заняты и в штреке никого не было, старый подрядчик поздоровался с конторским десятником и сразу заторопился:

— Хоть и обидели вы меня, Илья Гаврилович, прошлый год, здорово обидели, да господь милостив. Я работаю на другой шахте и на вас злобы не имею: ваше дело такое. Но я человек старый, век доживаю и не могу согласиться… Потушите лампу, я не хочу, чтобы нас видели.

Чургин знал этого старика с квадратной седой бородкой, как ловкого дельца, и подумал было, что он хочет дать взятку, чтобы получить обратно лаву, но было очевидно: подрядчик не за этим явился. Пригласив Ильина сесть в стороне, Чургин задул лампу.

Ильин сел на корточки возле целика, тихо заговорил:

— Вы человек молодой, горячо воюете с подрядчиками — бог вас рассудит, я в свое время тоже был бы не прочь подложить вам свинью, чтобы убрать вас. Но насильно…

— Что «насильно»? — резко спросил Чургин, вспомнив предупреждение старика Ванюшина.

— Да тише же!..Убить вас хотят, голубчик, — дрожащим голосом наконец выговорил Ильин. — А я не хочу этого. Мои руки чистые и чистыми останутся до гроба…

Чургин был немало изумлен: ведь Ильин, его противник, несомненно был одним из заговорщиков! Верить ему или не верить?

— Это верно? Может, так — поболтали только по пьяному делу?

— Зря я вас тревожить не стал бы, — ответил Ильин. — Кровавое дело замышляют. Меня вот на сговор тоже позвали.

— Где и когда? — спросил Чургин.

— В номерах Кальянова… Сегодня вам, пожалуй, еще нечего опасаться. Сегодня только договариваться будут… ежели что… постараюсь дать знать.

— Ну, что ж, спасибо, папаша, — поблагодарил Чургин, и старик Ильин исчез в темноте.

В девять часов вечера Чургин послал Стародубу записку с сообщением, что работы в шахте возобновились, и заторопился домой — на десять часов было назначено экстренное собрание кружковцев. Он пришел домой, как всегда, спокойный, неторопливый, но душа его впервые была полна острой тревоги.

На кровати лежал Леон, возле него сидели Ольга, Варя и только что приехавший из хутора Егор Дубов с женой и тихо разговаривали. Малыш прыгал на коленях у жены Егора, смеялся и все тянулся к чубу казака, выкрикивая что-то только самому ему понятное. Чургин пожал гостям руки, подошел к больному. Леон лежал с закрытыми глазами, на животе у него стояла кастрюля со льдом. Лицо его было красно, брови страдальчески приподняты, но он молчал.

Чургин взял его за руку, достал карманные часы и сосчитал пульс.

— Сто десять… Плоховато, брат… Симелов был?

Варя передала записку Симелова. Там было написано: «Кровоизлияние в брюшной полости, опухоли от ударов. Возможно воспаление брюшины. Установим окончательно завтра».

Малыш задорно смеялся, увидев отца, потянулся к нему, но Чургин посмотрел на часы. Часы показывали девять часов тридцать минут.

— Грязный я, сынок! И некогда мне, — сказал он, но потом взял его на руки, подбросил несколько раз к потолку и пристально посмотрел на него. «Да. Ну, ничего, сынок. Сегодня твоему батьке еще ничего не грозит», — подумал он и, стараясь не выдать своего волнения, отдал малыша Егоровой жене и стал умываться.

Егор поведал о своем горе. Здоровье его мальчика ухудшилось. Симелов не стал скрывать: процесс медленного заражения крови подходил к концу, и мальчику грозила смерть.

— В Харьков, говорит, надо бы везти, тут нет таких лекарств. А куда мне его везти, как я и так пролечил на него все хозяйство? — с грустью проговорил Егор.

Чургин перебрал в памяти все, чем он и Симелов могли бы помочь Егору, но оба они были беспомощны.

— Хорошо, я сегодня поговорю с Симеловым, может в Новочеркасске можно помочь мальчику, — поедете к Оксане.

Егор, как бы извиняясь, тихо промолвил:

— Вы уж не обижайтесь, Илья Гаврилыч, что надоедаем вам. Я голову потерял через это. Не знаю, куда теперь и кидаться.

Чургин хотел сказать, чтоб не отчаивался, но в это время Леон заметался в постели и громко сказал:

— Илюша, тебя кто-нибудь бил? По щекам били?

Чургин переглянулся с женой и тревожно посмотрел на Леона.

— Бредит, — шепнула Варя.

— Били, брат, и не по щекам, а по затылку и по другим местам… Ты спи.

— А ты убивал кого-нибудь? — не унимался Леон. — О-о, я знаю, ты если ударишь — сразу убьешь.

— И я бил, брат, не убивал, а так, слегка ребра мял… Ты бредишь. Ольга, дай ему льду.

У Ольги тоска стыла в глазах. Только что она была возле гроба Мартынова, жениха. Теперь Леон бредит. Что делается на земле? Как жить, если знаешь, что каждый день таит смерть? Тяжко было Ольге, но она крепилась.

Чургин сел обедать, выпил рюмку водки, но водка не оказала на него никакого действия, и только щеки его слегка порозовели. Перед вторым блюдом он налил еще рюмку, поднес ее к лицу и задумался, наклонив голову.

Варя почувствовала: что-то случилось. «В такие минуты пить? Да и пить-то ему не хочется… Что-то не так», — подумала она.

Чургин поставил рюмку на стол, поднялся и, бросив взгляд на часы, сделал несколько шагов по комнате и начал одеваться.

Всем стало ясно: случилось что-то, кроме того, что всем было известно, и каждый, наблюдая за Чургиным, ожидал, пока он что-либо скажет. Но он только промолвил, обращаясь к Леону:

— А все-таки молодец ты, брат! Твои горячие слова заставили многих призадуматься… Ты слышишь меня, Леон?

— У него сильный жар, Илья Гаврилыч, — вполголоса сказала Ольга, — он ничего не слышит.

— Да-а… — задумчиво произнес Чургин. — Сейчас я буду у Симелова. А ты, Оля, скажи Борзых, чтобы… Впрочем, ничего не говори, я скоро вернусь.

Он надел картуз и открыл дверь, но Варя задержала его.

— Илья, ты что-то таишь от меня… Что случилось? Куда ты идешь? — волнуясь, спросила она и положила ему голову на грудь, скрывая слезы. — Не ходи, Илья… Я чувствую… Я боюсь за тебя.

— Не волнуйся, милая, — сурово сказал Чургин и большой теплой рукой погладил ее по голове. — Ничего особенного не случилось Я только дойду до гостиницы… То есть зайду к Симелову, — запнулся он и, взглянув на сына, игравшего в люльке, неторопливо вышел из комнаты.

«А что, если в самом деле нагрянуть сейчас в номера Кальянова и вывернуть все их подлые душонки наружу?» — думал Чургин, шагая по коридору.

У выхода он лицом к лицу столкнулся с Иваном Недайвозом, бежавшим ему навстречу.

— Гаврилыч? А я к тебе…

— Еще что случилось? — спросил Чургин.

— Ребята послали узнать… — Иван Недайвоз немного замялся, — как ты жив-здоров.

— Иди передай: жив, мол, здоров, того и вам желаю. — Чургин усмехнулся. — Все?

Иван Недайвоз решительно тряхнул головой:

— Нет! Раз мне тебя препоручили, я не отстану от тебя, Гаврилыч. Ты куда?

— Думаю до кальяновских номеров пройтись… Там меня ждут.

— Не чуди, Гаврилыч, там подрядчики со Степкиной шатией с обеда пьют. Заманивают, гадины, — не понимаешь?

Чургин немного подумал и решительно сказал:

— Пошли!

— Тогда погоди, я свистну своих ребят. Они тут недалече.

Недайвоз взял два пальца в рот, готовясь свистеть, но Чургин остановил его. Невдалеке показались тени быстро подходивших людей.

— Гости в дом, а хозяин бежать? — раздался голос Луки Матвеича. — Куда это? — спросил он, подходя и протягивая руку.

Вместе с ним подошли Семен Борзых, Загородный, Симелов.

— Да вот в том-то и дело, что ко мне другие гости с хутора приехали, — ответил Чургин. — Да и Леон бредит. Может, пойдем к доктору? Я как раз хотел пойти предупредить его.

— Отлично, — сказал Симелов, — идите, я догоню вас. Зайду только проведать больного.

— Тогда не будем терять времени, — предложил Лука Матвеич и, взяв Чургина под руку, пошел с ним вперед, тихо расспрашивая его о событиях дня.

Когда проходили улицей поселка, Иван Недайвоз, шагавший позади всех, несколько раз оглянулся и заметил человека, перебегавшего от дома к дому и прятавшегося в тени построек.

— Гаврилыч, — тихо позвал он, — какая-то собака следы нюхает.

Чургин и Лука Матвеич оглянулись. В этот момент между постройками мелькнула тень человека.

— Наверно, моей особой шпик интересуется, — шепнул Чургину Лука Матвеич, — Он еще вчера на вокзале увязался за мной.

— Тогда соберемся у Недайвоза. Семен, веди, — сказал он Борзых и обернулся к Недайвозу. — Иван Филиппыч, идем к тебе. А ты… задержи шпика.

Недайвоз присел на корточки и быстро юркнул за угол дома. А немного погодя он по-пьяному горланил на всю улицу, шагая… за подрядчиком Сусловым, который выслеживал Чургина. Потом где-то отозвались голоса приятелей Недайвоза, он закричал, что его «бьют», и не прошло и пяти минут, как подрядчика окружили и избили в кровь.

Старый Недайвоз еще сидел за сапожным столиком, когда к нему постучались гости. Он обрадовался им, жена Ивана засуетилась кипятить чай, но Чургин сказал, чтоб не беспокоилась, и попросил разрешения посидеть у них с товарищами.

— Так, посидим, побеседуем… И вы послушаете, дядя Филипп. Только, — посмотрел он на окна, — ставни надо хорошенько прикрыть.

Вскоре пришли Симелов и Ольга. Иван Недайвоз со своими приятелями остался на улице.

…Домой Чургин возвратился поздно. На столе он нашел записку от Стародуба с приглашением на чашку чаю. Утром, уходя на работу, он сообщил Дубовым, со слов Симелова, что положение мальчика безнадежно и что везти его в Новочеркасск — только напрасно мучить. Егор в тот же день уехал на хутор, оставив жену у Чургиных.

Глава двенадцатая

1

Две недели Леон пролежал в постели. Ходить он мог только медленно, осторожно, потому что малейшее движение вызывало боль в животе. Он исхудал, лицо его пожелтело и заросло чернявой бородой, нос как бы удлинился. Смотрел Леон на себя в зеркало и только грустно качал головой. Такой ли он был прежде? И всему этому причиной была шахта.

Как часто за время болезни ему вспоминались неохватные донские степи, пахучие хлеба и травы, звонкий гомон птиц. И Леон затосковал по дому, по родной степи, по заросшей камышами речке. Теперь ему нечего было думать о работе в шахте. Одно желание и одна мысль владели им: поправиться и уходить отсюда. Немедленно.

Варя заметила, что Леон не интересовался ни гармонью, ни книгами, с Ольгой был молчалив и неласков и все смотрел в окно, на далекие степные шири. Однажды перед вечером, гладя белье, она спросила:

— Ты не уходить, случаем, вздумал? Даже гармошку в руки не берешь. О чем так зажурился?

Леон стоял у окна. За окном, через выгон, с обушками на плечах, устало шагали шахтеры. От шахты в степь убегал длинный поезд с углем.

— Ты думаешь, в хуторе тебе лучше будет? — продолжала Варя, разглаживая утюгом ситцевую Леонову рубашку. — Ушла от тебя хуторская нищая жизнь, — забылась. А вспомни-ка, что говорил, когда приехал?

— Ну, и тут мне не жить, — угрюмо ответил Леон. — Не полезу я больше в могилу эту, в шахту.

— Тем, что уйдешь, ты никому не отомстишь, а лучшего не найдешь.

Леон обернулся к ней и страдальчески заговорил, держась рукой за живот:

— Да я — живой человек? Сердце у меня людское или собачье, по-твоему? Что ни день — человек, что ни день — смерть. Как хорь цыплят душит! А я целовать ее должен, яму эту могильную, гроб этот подземельный? Душу от нее мне воротит. Я затоптал бы ее своими ногами!

В открытую дверь неслышно вошел Чургин.

Леон отвернулся, сорвал нарядный зонтик герани, смял его. Пурпурные лепестки один за другим посыпались на пол.

Чургин хмуро глянул на лепестки, поставил лампу в угол.

— Кхе!.. Кто это и с кем тут целоваться собирается? — как бы не понимая, спросил он.

Варя брызнула водой на кофточку, недовольно ответила:

— С Леоном про шахту толкуем. Уходить собирается.

— Так… — Чургин налил воды в таз, поставил его на табурет. Умываясь, спросил: — И куда собирается? В Кундрючевку, что ли?

— А хоть бы и туда, — с сердцем ответил Леон, все так же стоя у окна.

— А-а… — Намыливая лицо, Чургин помолчал некоторое время и отрывисто продолжал: — Значит, цепко вы с Кундрючевкой этой… держитесь друг за дружку. А я думал… ты ей не нужен больше. — Он смыл мыло, опустил руки на дно таза. — Неужели ты, брат, так ничему здесь и не научился? Мы говорили с тобой не раз об этом, на кружке кое о чем читали, а ты все не видишь, что вокруг тебя делается. Плохо, Леон!

— Ты меня не переубедишь.

Чургин умылся, переоделся и подошел к зеркалу причесать волосы. Он понимал, что дело идет к тому, чего и надо было ожидать после аварии, — к уходу Леона с шахты. А этого-то Чургин никак не хотел допустить. Однако он хорошо знал, как трудно говорить с Леоном, и, разговаривая, старался подбирать слова помягче.

— Видишь ли, брат, я-то меньше всего думаю переубеждать тебя. Словами ведь всего не скажешь. Но мне казалось, что ты достаточно насмотрелся на жизнь и сам понял, почему не идет к нам счастье. И я был уверен, слушая твои слова в шахте, что ты увидал, наконец, на кого следует направлять кулаки, — ты об этом говорил у тела Мартынова. Значит… это сгоряча было сказано? Жизнь идет мимо тебя, ты смотришь на нее и только шарахаешься в сторону, как пугливый конь. А надо идти прямо к своей цели, не оглядываясь и не пугаясь. И самое главное: надо научиться владеть своими нервами и уметь терпеть.

— Мимо меня идет жизнь, — с обидой в голосе повторил Леон слова Чургина. — Против меня она идет, если хочешь знать! За горло она схватила меня! Какие же надо иметь жилы, чтобы терпеть такую жизнь? В хуторе я терпел, тут — терпи. Что ж, по-твоему, меня будут бить по одной щеке, а я должен подставлять другую? Атаманам разным, Загорулькиным или хоть бы Шухову? Да пропади они пропадом все! Крушить надо, чтобы и духу их не осталось, а не терпеть, не смотреть на них. Хватит, что отец мой и дед мой смотрели на них всю жизнь и терпели. — Он говорил горячо, с огоньком.

Чургин улыбнулся. Этот-то огонек и нравился ему в Леоне. «А бунтарство со временем пройдет», — подумал он и сказал:

— Я согласен с тобой. С нашими классовыми врагами надо драться. И я вовсе не намерен подставлять им свое лицо то правой, то левой стороной и сносить их удары. Пусть этим занимаются евангелисты и толстовцы. Но ты да я, — это всего двое, и нас быстро и без толку запрячут в тюрьму. Значит, чего-то недостает в твоих словах. Жизнь тебя хватает за горло или калины разные, загорулькины, шуховы, и голова всем им — царь?. На кружке мы говорили, против кого подыматься надо, и гы слышал, что писал об этом Карл Маркс в Коммунистическом манифесте. А сейчас говоришь не то, что надо, — вернее: горячишься, мало думаешь.

Леон молчал, не зная, что ответить, но ясно сознавал, что погорячился.

Варя вступилась за него:

— Все сразу не скажешь… После договорит, не беспокойся.

— А-а… Ну, тогда прошу прощения, брат.

Леон молчал.

В начале мая за городом была назначена массовая сходка шахтеров. Леон не знал о месте сбора и пришел к старому воздушному шурфу, как и наказывал Чургин, но увидел здесь одну только Ольгу.

— Это и вся сходка? — разочарованно спросил он и сел на камень возле огорожи.

— А ты зачем пришел? — в свою очередь строго спросила Ольга.

— Как «зачем»? На сходку.

Ольга качнула головой, мягко укорила:

— Ай-я-яй… А еще парень… Про пароль спрашиваю. Ну?

Леон смутился. «Забыл, чертово дело», — подумал он и стал крутить цыгарку.

— Сейчас вспомню, покурю вот и вспомню, — ответил он.

Ольга сердито вырвала у него из рук спички.

— Расселся, как дома… Ты куда пришел? Иди к водокачке.

Леон сидел с цыгаркой в руках. Досадно ему было слушать эти слова, и он про себя выругался: «Какую канитель придумали, — по всей степи колесить надо».

Ольга взяла у него изо рта цыгарку, скрылась за дощатой огорожей, и закурив, вернулась.

— На, только огонек рукой закрой, — сказала она, отдавая ему цыгарку, и села рядом.

Леон качнул головой, подумал: «Вот они шахтерские девчата. Ведет себя — чисто парень».

— Ну, как здоровье? — участливо спросила Ольга и несмело добавила: — Боялась я за тебя, жар у тебя был большой, все бредил.

Леон косо посмотрел на нее и тотчас отвел взгляд. Она боялась за него! «А на что оно тебе, мое здоровье?» — хотел он спросить.

— Ничего, кажись, все прошло.

— Уходить решил с рудника? — допытывалась Ольга.

— Некуда мне уходить, — сердито ответил Леон и подумал: «Да что она пристала с расспросами?»

Ольга коснулась рукой его плеча, потом головы и поправила расстегнутый воротник его белой рубашки.

— И хорошо, что остаешься. Везде оно одинаково нашему брату, Лева. Я долго искала лучшей жизни, — в прислугах с детства служила, да вот попала на шахту.

— Давно одна живешь?

— Отец умер, когда я еще маленькой была, а мать помню, — невесело ответила Ольга.

Леону стало жалко ее. «Круглая сирота… Да, нелегко так жить», — подумал он и тотчас вспомнил об Алене: та с детства горя не видела. И впервые какое-то неприятное и даже враждебное чувство к невесте проснулось в нем. Ольга была ему, как родная сестра, а что общего у него с дочерью богача? Но Леон не хотел сейчас думать об этом и торопливо спросил у Ольги:

— К водокачке, говоришь, идти? Надо спешить! — Он поднялся и быстро зашагал по степи.

Кругом стояла безмолвная тишина. Лунный свет прозрачным туманом лился над степью. Слышалось, как под ногами Леона шелестела трава. Ольга взглянула в белую ночную даль и никого не увидела. «Неприветливый какой, должно из-за хворобы. А хороший парень», — подумала она и вздохнула.

На место сбора Леон пришел, когда там было уже человек пятьдесят рабочих. Он сел на траву поодаль, снял фуражку и платочком утер пот с лица. Ноги его дрожали от ходьбы, в животе чувствовалась боль. «Быстро шел, как бы опять ложиться не пришлось», — подумал он и осмотрелся.

На склоне балки расположились знакомые и незнакомые люди. В центре сидели Лука Матвеич и Чургин, негромко разговаривали. Слева слышался голос дяди Василя:

— Мартынов что? Сразу смерть наступила. А вот мой знакомец с одного рудника полез в забой, а кусок породы возьми и обвались. Ну, калекой, конечно, стал человек на всю жизнь, а хозяин — жила, хошь бы копейкой помог бедняге. Вот так-то и вся жизнь наша: работаешь — последние силы из тебя выжимают, а случись что — с сумой по миру пойдешь. Какая это жизнь? Надо ей перестановку делать непременно.

Чургин, заметив Леона, сказал:

— А вот и братишка мой… Ты что на отшибе сел?

Дядя Василь обернулся к Леону и весело бросил:

— А-а, сродствие-таки обнаружилось? А говорил: «Та-ак, знакомый». Не люблю, когда люди не договаривают. Иди-ка сюда.

— А сам давно стал договаривать? — усмехнулся Леон. — За сколько времени только сейчас сказал.

— Пора пришла, вот и сказал. А что, неправду говорю, что надо перестановку всей жизни делать?

— Правильно, правильно говоришь, Василий Кузьмич, — поддержал Лука Матвеич.

— То-то и оно. Затем и пришел сюда, — с гордостью произнес дядя Василь.

Неожиданно из-за кустов вышли Варя и тетка Матрена. Леон удивленно спросил:

— И ты сюда? А молчала, когда я уходил.

— И тебе советую о таких делах не кричать.

Не прошло и минуты, как из-за деревьев, низко пригибаясь, вышел Иван Недайвоз и робко поздоровался со всеми. Заметив дядю Василя, он сказал ему отдельно: «Здравствуй, дядя Василь», но старик не ответил ему.

Вскоре на поляне собралось человек около ста. Чургин послал сменить дежурных, пригласил рабочих сесть потеснее.

— Товарищи! — тихо, с особенной теплотой и торжественностью в голосе заговорил он. — Сегодня, впервые за все время существования нашей шахты, мы отмечаем наш рабочий праздник — Первое мая. О значении этого праздника расскажет вам товарищ Цыбуля, — он показал рукой на Луку Матвеича. — Я хочу сказать только о том, что значит этот светлый праздник для нас с вами, работающих под землей, живущих нищей, голодной, беспросветной жизнью…

Чургин волновался. Никогда еще не приходилось ему говорить перед таким большим собранием шахтеров. Как держать себя? Как лучше, понятнее сказать этим суровым людям о сегодняшней радости, как бросить в шахтерскую жизнь новое, живое слово борьбы за лучшее будущее? Он понимал, что не так легко и просто разобраться шахтеру в причинах своего бедственного положения. Но он был убежден, что шахтеры рано или поздно встанут на великий путь преобразования жизни, на революционный путь.

Лука Матвеич, облокотись, лежал рядом с Леоном, задумчиво крутил в пальцах гибкую былинку травы. Не один раз проводил он такие сходки и, однако, тоже всякий раз чувствовал себя неспокойно и ждал с волнением, что ответят люди на его слова.

Интеллигент и народный учитель, брат одного из погибших на каторге членов «Северного союза русских рабочих», он еще в юношеские годы ходил на тайные сходки в Петербурге, потом — в Москве, Риге, Варшаве, Николаеве — везде, куда забрасывала его судьба революционера-профессионала. Два года назад, приехав из Екатеринослава по подложному паспорту в Новочеркасск, он начал работать в железнодорожном депо токарем и создавать революционные кружки в Донецком каменноугольном бассейне. Сегодня Чургин проводил первую маевку, а Лука Матвеич волновался за него и готовился помочь ему в случае нужды.

Но Чургин оправдал его надежды. Он говорил просто, на понятном шахтерам языке, приводил примеры из их собственной жизни, и Луке Матвеичу пришлось только один раз подсказать ему:

— Единственно правильный путь борьбы за освобождение рабочего класса — это революционная борьба против своих угнетателей: самодержавия и хозяев.

— Да, — тотчас же подхватил Чургин, — только насильственным свержением самодержавия рабочий класс приобретет свободу и сбросит со своих плеч всех и всяческих угнетателей. Не думайте, что только Жемчужников и Кандыбин — злодеи, а хозяин — благодетель, а царь всем родной отец и заступник. Все они кровососы, только одни — маленькие пиявки, а другие — акулы, как капиталисты и сам царь — первый помещик в России. Вот эти-то акулы и управляют жизнью народа так, что рабочему и крестьянину ни трудолюбие, ни ум, ни мастерство — ничто не приносит счастья. Рабочие и крестьяне своими руками создают на земле все ценности жизни, а живут они в черном теле, в голоде и нужде. Властители низвели их на положение бесправных, безответных рабов… Я заканчиваю, товарищи, словами нашего учителя Карла Маркса: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Нам надо соединиться для борьбы за свои права в одну революционную рабочую семью. Придет время, когда мы не в балке и не ночью, а на улицах города и днем будем с красными знаменами и песнями встречать этот свой праздник, и не луна будет светить нам, как сейчас, а солнце яркое — солнце свободы, счастья и братства всего трудового люда! Да здравствует же Первое мая, предвестник грядущей русской демократической революции, товарищи!

Люди зашевелились, лица их просветлели, дядя Василь прослезился от нахлынувших чувств, и каждый почувствовал в себе что-то новое, радостное и великое.

То было пробуждение…

У Леона было такое чувство, как если бы его подняли высоко-высоко над землей и он по-настоящему увидел, что такое мир, как он устроен и почему простому человеку плохо живется. И в груди его ключом забила непочатая сила. Вот она, дорога к правде, дорога к избавлению от атаманов, от загорулькиных и шуховых: борьба! Беспощадная, классовая борьба! «Вот он, зять у меня какой! Эх, кабы мне такую голову! — думал он о Чургине и успокаивал себя: — Ничего, я все запомню, что они говорят с Лукой Матвеичем и что мы читали. Все это мне пригодится».

У Недайвоза были свои думы. Для него все казалось здесь необычным и непонятным, и он дивился, как это его пригласили сюда. И странно: он, кого боялись даже штейгер и Стародуб, он, никогда не робевший, свысока смотревший на все окружающее, — он вдруг сейчас почувствовал себя таким робким и маленьким, что ему даже неловко стало перед самим собой.

Вот Чургин, казалось бы, рассказал о том, что все хорошо знали. А между тем после его слов шахтеры как бы преобразились. Значит, Чургин — сила, и не простые слова он говорит.

— Слыхал, Иван Филиппыч, как надо бороться? — спросил у него Леон. — Всем надо подыматься. Свержение всем угнетателям надо делать. А ты с обушком на конторщиков кинулся!

Недайвоз опустил голову и ничего не ответил.

Лука Матвеич снял фуражку, провел рукой по большой лысой голове и повел беседу о значении праздника международной пролетарской солидарности и о задачах революционного движения в России.

2

Леон вернулся домой раньше Чургиных. Возле казармы он заметил человека и услышал знакомый голос.

— Это ж беда, как вы долго там на крестинах своих засиделись.

Это был Игнат Сысоич. Он обнял Леона, поцеловал три раза и ощупал его.

— Ну, сынок, что тут случилось с тобой? Ничего, бог миловал? А то нам Егор такого наговорил, что я думал и в живых тебя не застану.

— Что было, то прошло.

— Ну, хорошо, что цел остался. Я давно собирался к вам, да кончал работу. А ты, сынок, похудел, и здорово, кажись Значит, плохи дела были? — сказал Игнат Сысоич, всматриваясь в лицо Леона. Потом, хитровато сощурясь, спросил, кого крестили и скоро ли придут Чургины.

Леон сделал ему знак, чтобы не очень распускал язык.

— А тут у одного девочка намедни родилась… делать нечего, вот и пошли. Сидят, гуляют еще, — сказал он громко.

— Так, так, а ты ушел? Ну, да твое дело молодое, — хитровато подмигнул Игнат Сысоич. — А я спросил у соседки, где вы, а она говорит: «На крестинах у каких-то!» Та-ак, значит девочка? — опять спросил он и шепнул над ухом: — А за этих «девочек» в Сибирь не того?

Леон усмехнулся.

— Ничего… Как там на хуторе? Сапог много понаделали?

— Наделали, сынок… Доделались так, что не знаем, чем оно теперь и кончится. Обманул он нас, сукин сын, купец этот, разорил совсем и сапоги за бесценок забрал, — с горечью ответил Игнат Сысоич и поведал о своих делах.

— Так что дела и мои никудышные. Не идет она в руку нам, удача, — с обидой выкладывал он свои жалобы. — Теперь на Егоровой земле посеял две десятины пшенички да десятинку ячменя — больше не поднял. А далеко на этом уедешь? Лошадям да курам — урожая не хватит. Ермолаич вон бился всю жизнь с таким хозяйством, а ныне, на старости лет, бросил все и работает теперь в Югоринске, на заводе. Я ж это и приехал: посмотрю — думка была с матерью, — как он там, да, может, и нам тикать с хутора надо от такой житухи. Кобыла еще добрая, возчиком заделаюсь на старости. А Настя поступит на шахту или еще как. Замуж не хочет. Федьку со службы ожидать будет.

— Он пишет? Где он? — спросил Леон, чтобы отвлечь отца от невеселых мыслей.

— Прописал недавно, что марширует с ружьем да соловья-пташечку учится петь. На Кавказ угнали.

— А Яшка не приезжал? Говорят, он совсем городским заделался?

— Ха! Городским, — усмехнулся Игнат Сысоич. — Помещиком он настоящим стал! Его теперь голой рукой не бери, сынок. У отца десять тысяч денег загреб, выхлопотал земли, должно половину области, и подался… Десять тысяч — шутка ли, а? И это ж не все капиталы Нефедовы. Вот какой он, Загорулька, оказался. Мы со Степаном уже толковали, — он понизил голос — столько добра спалили, а он мельницу поставил водяную. Видал? А Яшке Аксюта помочь сделала, с Суховеровым познакомила. И, скажи, какая у него совесть, у Яшки того: в дом к Аксюте забрался и к самому полковнику. Какие только глаза надо иметь!

Леону хотелось подробнее узнать об Алене, о ее жизни, но спрашивать у отца было неловко.

Некоторое время оба молчали. Игнат Сысоич, как бы вспомнив, сказал:

— Алена поклон велела передавать. Переполошилась тоже было поначалу и вот прислала, должно, по домашности кое-что, — указал Игнат Сысоич на большой узел, лежавший на лавке.

Леон потрогал узел руками:

— Ого!.. А не говорила, как она там?.. Надумала сюда ехать?

— У той девки все расплановано, как у землемера. Велела сказать, — скоро совсем прибудет, вроде на ярмарок, а меня уже и на свадьбу приглашала… Да постой, письмо где-то ее! — зашарил Игнат Сысоич по карманам и, найдя, отдал Леону письмо, — Это не девка, а бритва — режет отцу свое, и все ей нипочем! Боюсь, — не возьмет он ее на ярмарок. Тот хитрый, носом чует беду.

Леон вскрыл письмо и попытался читать его при лунном свете, но письмо было написано карандашом, и невозможно было ничего разобрать.

— Ну, да теперь я знаю, об чем тут, — вслух промолвил он и задумался. «Завтра переселюсь на квартиру… Нет, сначала попрошу хозяйку все побелить, окна помыть, чтоб меньше хлопот было. Потом кровать, стол и стулья надо перевезти. Цветов купить, от них красивей в квартире будет», — намечал он в уме, что надо сделать к приезду Алены.

Мимо казармы часто проходили шахтеры, через раскрытые окна из холостяцкой половины доносился шум, споры играющих в карты.

Леон отпер квартиру и взял узел, но Игнат Сысоич не дал поднять его, — сам понес.

Торопясь переговорить, пока не было Чургиных, Леон рассказал, в каких условиях работают шахтеры, о несчастных случаях говорил, об аварии лебедки и гибели Мартынова. Игнат Сысоич ни разу не прервал его и только курил цыгарку за цыгаркой.

— Ну, я было погорячился, сказал Илюше, мол, брошу ее, могилу эту, а теперь раздумал: где лучшая жизнь найдется нашему брату? А если Алена решилась переехать ко мне, и совсем теперь думку эту выкину из головы. Буду тут устраиваться. Да и вы собирайтесь и переезжайте сюда.

Игнат Сысоич некоторое время молчал, затем, пересев на скамейку, как всегда медлительно ответил:

— Что ж советовать тебе, сынок? По всему видать, шахта не дюже тебе дается, спасибо, хочь сам цел остался. Ну, а бросишь ее, как ты хотел, так куда же подаваться? В хутор? Там дела тоже не сами в руку идут, да и выселили тебя… — Он покачал головой, как бы что-то решая, и с грустью в голосе заключил: — Нет, сынок, что с воза упало — пропало. Теперь и я понял: конченные мы люди в хуторе. Без земли, без денег там нам делать нечего, — правду тогда Илюша толковал. — На что Степан — и тот не удержался: подал прошение, что хочет выходить из казаков. А нам… — Он безнадежно махнул рукой. — Оставайся тут, сынок. Приедет Алена, обвенчаем вас, да и живите, детки. Я завтра с Илюшей потолкую, и с попом условимся. Ну, а мы хоть нонче соберемся с матерью и переедем сюда… Вместе оно и горе легче переносится.

На этом разговор их оборвался. В комнату со слезами на глазах вбежала Арина Дубова.

— Ой, боже ж мой, Сысоич, родной!.. — заголосила она.

…В эту ночь Чургин дал телеграмму на станцию Донецкую, на имя кундрючевского атамана Калины, извещая Егора Дубова о смерти его сына — Пети.

Глава тринадцатая

1

Буйно цвели в этом году сады.

По ночам курились над ними теплые дымки тумана, щелкали и яростно пересвистывались в них соловьи, а лишь вставало солнце и рассеивались туманы, опять чистые и светлые белели сады далеко вокруг и хутор утопал в цветах. И вновь лилисьтогда по тенистым кундрючевским уличкам густые медовые запахи яблонь, текли в хаты, в горницу Алены, и от них, от этого неудержимого дыхания весны, чище, и светлей, и возвышенней становилось на душе, и хотелось жить, и жить счастливо.

Но не было счастья у Алены.

В Кундрючевке все шло той же извечной дорогой. Дни хуторяне проводили в степи и на левадах, торопясь управиться с полевыми работами, поздним вечером возвращались домой, а утром, лишь зажигались над лесом зори, вновь громыхали по хутору брички, опять слышался свист кнутов и чабанских арапников, и в хуторе оставались лишь дети да старики.

Все так же по вечерам шумели на гребле ребячьи гульбища.

Но одного хуторянина не видали кундрючевцы этой весной в степи — Степана Вострокнутова. Продав коня, чтобы выплатить долг Загорулькину, и еле выручив у него свои полпая земли, Степан этой весной явился на лагерный сбор с одной шашкой да плеткой в руке. Командир сотни, выместив на нем злобу, доложил по начальству. Степана вернули в хутор, а вскоре в Кундрючевку пришла строгая бумага из канцелярии наказного атамана за подписью полковника Суховерова.

Калина, посоветовавшись с Нефедом Миронычем, собрал стариков, и вынес сход решение: за отказ служить государю, за позор казацкой чести, согласно с бумагой Суховерова, лишить Степана Вострокнутова казацкого звания, надельногр пая земли и выселить из пределов хуторского юрта. Потом эта земля была от общества сдана в аренду Нефеду Миронычу по два рубля за десятину в год.

И еще вынес сход решение: Егора Дубова, за разбой и порчу имущества Нефеда Мироныча Загорулькина, предать общественному позору и предупредить, что, если он еще так сделает, сход лишит его казацкого звания и надельного пая земли.

Егор подал жалобу наказному атаману, а Степан, заколотив хату досками, покинул родной хутор и уехал искать счастья в Югоринске на металлургическом заводе Суханова.

У Алены дни проходили скучно. Обеда работникам в степи она не готовила, так как Нефед Мироныч не хотел, чтобы его дочь ухаживала за батраками, и нанял поденщицу, а в поле работать ей не разрешал, потому что и без нее было кому, и ей нечего стало делать. Изредка она заходила в лавку, но там торговала мать. Алена не знала, что отец умышленно делает все это, чтобы ей надоело сидеть без дела и легче было бы склонить дочь к выходу замуж за казацкого сына — Семку Гавриленкова.

В хутрре ходил слух, что на троицу Алену повезут под венец, но это ее не беспокоило. «До троицы я буду Дороховой», — думала она. Однако нареченный ее стал все чаще являться в хутор, обращался с нею на улице развязно и однажды на людях облапил ее. Алена дала Семке пощечину и перестала ходить на улицу.

Нефед Мироныч явился к Алене в землянку, грубо спросил:

— Ты откуль это моду такую взяла — щелкать женихов по морде? За что ты его ударила?

— За то, что он хочет опозорить вашу дочку… — ответила Алена. — Это он при народе, а когда один — не с тем пристает.

Нефед Мироныч растерялся, почесал бороду.

— Гм… Ловко. По правде говоря, так это по-моему, — сказал он и ушел. Он и гордился тем, что дочь его достойно отстаивает девичью честь, а вместе с тем и тревожился: «Вот они, деточки, какие пошли: жениха — по морде, отцу — такие слова. Так оно дойдет до того, что отец должен у нее разрешения просить, за кого ее замуж отдать».

Дарья Ивановна знала, что Алена отнесла некоторые вещи к Дороховым и что-то замышляет, но она также хорошо знала, что станется с дочерью, обвенчайся она тайно с Леоном. И решила Дарья Ивановна уговорить Алену не перечить отцу и не кликать беду на себя.

— Не доведется нам, доченька, сделать по-своему, сердцем чую, — сказала она как-то Алене. — Отец закатает арапником и тебя, и Левку, если вы тайно обвенчаетесь. Покорись ему, будь он проклят, казнитель!

— По-нашему не будет, маманя, но и по его не будет! — решительно заявила Алена. — Я поеду с вами на ярмарок и сбегу к Леве. Дайте мне сто рублей.

Наплакалась Дарья Ивановна возле нее и пошла придумывать, как можно отвратить от дочери нависшую над нею угрозу.

Алена заторопилась. Она еще кое-что из белья отнесла к Дороховым, мать дала ей сто рублей, и она решила сама поговорить с отцом.

В день, когда Егор привез мрачную весть о несчастье с Леоном в шахте, она сказала Нефеду Миронычу:

— Батя, я никогда не была на ярмарке. Возьмите меня. Там сняться можно, а то, случись что, и карточки не останется.

— Она тебе без делов, дочка, ярмарка эта. В станицу поедешь с бабкой к престолу, — ответил Нефед Мироныч, а сам с беспокойством подумал: «Что это ей взбрело в голову сниматься? Перед смертью, что ли? А не к Леону ли она собирается?»

— Тогда я сама поеду, так и знайте, — вызывающе сказала Алена и направилась в дом, гордо подняв голову.

Нефед Мироныч сидел на завалинке у землянки, чинил уздечку с металлическим набором. Услышав такие слова, он некоторое время с недоумением смотрел на Алену, будто не верил, что это она сказала, и строго крикнул:

— А ну, вернись сюда!

Но Алена не вернулась. Нефед Мироныч настиг ее на ступеньках крыльца, схватил за руку.

— Сама поедешь? К шантрапе шахтерской поедешь? — грозно спросил он, позвякивая уздечкой.

Алена бросилась в коридор и заперла за собой дверь на крючок.

— Ну, твое счастье! Посмотрю я, как ты на своем настоишь! — шумел Нефед Мироныч, возвращаясь на завалинку, и объявил жене: — Не поедем на ярмарок.

Алена поняла: хитрит отец.

Перед вечером от Насти Дороховой узнала она о несчастье в шахте. Егор Дубов передал, что Леону разбило живот, но что ничего опасного для жизни нет. Алена не верила. Ей казалось, что случилось что-то большее, чем говорил Егор, но что именно? «Может, он при смерти? Может, его уже нет и в живых!» — думала она, и ее охватила тревога. Она готова была сейчас же бежать из постылого родительского дома, но это было не так просто сделать: отец все дни проводил дома, видимо следил за дочерью. «Да ведь Игнат Сысоич, узнав такое, наверно, поедет на шахту», — вдруг пришло ей в голову, и она побежала к Дороховым.

Алена написала Леону, чтобы он ждал ее в скором времени, и попросила Игната Сысоича отвезти к нему узел с одеждой.

Дарья Ивановна отважилась на серьезный разговор с Нефедом Миронычем.

— Отец, возьмем с собой дочку. Все-таки — карусели там, веселости разные, и, как ни говори, ей это дюже интересно. Возьмем, отец… — жалостливо говорила она, однако Нефед Мироныч был непреклонен.

— И в станице карусели бывают, — резко оборвал он жену. — Я не допущу, чтобы она с шантрапой этой шахтерской, с Левкой, свои дела обделала и в подоле батьке незаконнорожденного принесла. Да чего ты хлопочешь так, хотел бы я знать?

— А того, что любит она Леона, и я согласная, пущай с богом живут! — вдруг выпалила Дарья Ивановна. — Чего ты над дитем своим измываешься? Тебе как Яшка говорил? Он вот-вот приедет, спасибо тебе скажет, думаешь?

— А-а, так это ты сводница самая и есть? У-у! — замахнулся на нее Нефед Мироныч, но не ударил. — Плевать я хотел на Яшку твоего! Щенок белогубый Яшка твой!

Дарья Ивановна заплакала горькими слезами и пошла передавать Алене о своем разговоре с отцом.

Глубокой ночью, когда все спали, Алена связала в узелок приготовленную праздничную одежду, спрятала деньги и, перекрестившись, выпрыгнула из окна своей горенки в сад.

2

Была лунная ночь. Пряным, хмельным ароматом дышал белый сад. Где-то на яблоне пел соловей.

Алена постояла секунду возле окна, слушая, как вокруг плещется жизнь, и у нее запершило в горле и перехватило дыхание. Не для нее цветут эти яблони, не ей поет соловей. Закрыв створки окна, она еще раз перекрестилась и побежала прочь. Теперь она не слышала и не чувствовала ни соловьиной трели, ни ласкового прикосновения к лицу шелковистых лепестков яблонь, ни бесшумных своих шагов. Вся устремившись вперед, она убегала от ненавистного места все дальше и дальше, не оглядываясь, не останавливаясь, и единственное, чем она жила в эти минуты, — это чтобы не обнаружили ее побега, не задержали… Когда наконец еле дыша, она оглянулась, — ни хутора, ни левад позади уже не было видно.

Далеко-далеко глухо кричали петухи.

Алена повернулась на восток и торопливо зашагала по мягкой озими.

В соседнем хуторе Бочковом жила двоюродная сестра Нефеда Мироныча — Агриппина Недайвоз. Когда-то в молодости она жестоко была обманута любимым, налагала на себя руки, но, спасенная добрыми людьми, вышла за бедного из иногородних, дядьку Ивана Недайвоза.

Матерински приласкав Алену, тетка Агриппина участливо выслушала грустную историю ее любви и сама вволю наплакалась.

— Я не могу больше там жить, тетенька, — говорила Алена. — Они все одно сгонят меня со свету. Помогите мне, довезите до станции, хоть за лес вывезите: я боюсь одна идти через лес, — упрашивала она.

Тетка хорошо знала, что станется с ней, если Нефед Мироныч дознается об ее участии в таком деле, а что он дознается — в этом не было сомнений. И она решила отговорить Алену от задуманного шага.

— Я сама, доня моя, знаю, как велико твое горе. Но боюсь я, Нефед узнает — убьет. Нет, Аленушка, не надо так делать. Вернись домой от греха и лучше поклонись ему, ироду, в ноги, может он сжалится над тобой.

Но Алена и слушать об этом не хотела. Досада и обида на тетку придали ей еще больше решимости.

— Все одно я не покорюсь и не вернусь домой, тетенька, — сказала она, утирая слезы.

— Не отчаивайся, донюшка моя, не надо, — дрожащей рукой ласкала ее тетка Агриппина. — Мы — бабы, и нам не велено давать воли своему сердцу, Аленушка. Наша женская доля такая… Мы не можем жить по любви, Аленушка. Она — погибель наша.

Алена пала перед ней на колени, умоляюще простерла руки:

— Тетя! Тетенька! Ну, сжальтесь надо мной! Ну, помогите мне, не отговаривайте… Я люблю Леона. Я последнюю кровинку свою отдам за него, лишь бы он был со мной, но назад не вернусь. Да я… руки на себя наложу, но не покорюсь и не пойду за того слюнтяя, что прочит в мужья мне отец!

Слезы текли по ее щекам, глаза горели огнем, большие, черные, жгучие глаза, но тетка Агриппина только всхлипывала, закрыв косынкой лицо.

— Да неужели у вас сердце каменное? Неужели вы не женщина?! Вы ж на себя петлю надевали, вы знаете, что такое любовь, тетенька. Ну, довезите меня до станции, — умоляла Алена, хватаясь за край ее юбки, за руки и целуя их, но тетка молчала. Тогда Алена поднялась на ноги, бросила презрительный взгляд на заплаканное лицо тетки и, взяв узелок, стремительно вышла из хаты.

Остаток ночи она просидела на завалинке, под чужой хатой, а с зарей двинулась в путь. Выйдя в степь, она отдохнула немного. Далеко в стороне, выставив к небу кудрявые верхушки, в утренней дымке угрюмо стоял лес. С краю от него, в низине возле речки, виднелся хутор Бочковой, над ним курился беловатый дым, пеленой тянулся к речке.

Алена вздохнула и пошла по дороге, настороженным взглядом всматриваясь в утреннюю степь. В одной руке она держала узелок, в другой — снятые с ног гетры. Из-под платка ее выбилась прядь волос, и ветер игриво теребил их на солнце.

Босые ноги ее ступали твердо, уверенно, голова держалась гордо, и в этой порывистой походке, в надменном, своевольном взоре ее чувствовалась большая сила.

Дойдя до леса, Алена ступила на кундрючевскую дорогу и остановилась, оглядываясь по сторонам и вслушиваясь. На дороге, вдали, чернели подводы, там и сям в степи пестрели платки женщин. «Он не мог так скоро хватиться», — думала Алена, стараясь отогнать от себя тягостные мысли, и зашагала по узкой просеке. Но потом остановилась, опустила голову, точно перед ней нежданно стена выросла. Постояв в раздумье несколько минут, она опять вскинула голову и решительно зашагала по дороге.

Живительной майской прохладой дохнул на нее лес. Запахло ландышами. Наклоняясь друг к другу курчавыми кронами, встревоженно зашептались старики дубы, зашелестели жилистыми листьями.

Ветер смерчем налетел на дубраву, рванул платок с головы Алены. И зашумели, заскрипели столетние дубы, закачали макушками, будто вот-вот готовились повалиться на просеку и перегородить ее.

Алена ускорила шаг. Отчего-то сильней забилось сердце, тревогой наполнилась грудь.

— Господи, помоги мне! — прошептала она.

Тягостным был этот узкий, безлюдный проход в лесу. Наконец показалась степь. Впереди зазеленел молодой ковыль, запестрели бугорки байбаков, вдали замаячили телеграфные столбы железной дороги. Но не успела Алена дойти до станции: шагах в двадцати от нее, как призрак, на просеке выросла тучная фигура и окаменела, расставив ноги.

Алена остановилась. Тело ее задрожало, на лбу проступил холодный пот.

— Ну, здравствуй, дочка! — раздался злорадный голос Нефеда Мироныча.

«Конец… Господи, спаси!» — взмолилась Алена. Видя, как отец, словно хищник к своей жертве, спрятав за спиной арапник, медленно идет к ней, она в отчаянии выкрикнула:

— Уходите! Уйдите с дороги, говорю вам!

Нефед Мироныч шагнул к ней и распустил арапник, но Алена скрылась за деревьями.

— А-а, шлюха шахтерская! Запорю-ю! — взревел Нефед Мироныч и бросился за ней.

Алена убегала все дальше и дальше в чащу леса, и губы ее безгласно шептали:

— Ах, Лева-а! Пропала я!..

Нефед Мироныч неотступно бежал за ней, без крика, без ругательства, и Алена слышала хриплое дыхание его и стук кованых сапог.

— Не догоню… Господи, наддай силы! — шептал он.

Алена чувствовала, как подкашиваются ее ноги, как неистово бьется сердце, до боли стучит в висках кровь и в груди не хватает воздуха, и слезы покатились по ее горевшим щекам. Пробежав еще несколько шагов, она споткнулась и упала.

Нефед Мироныч, без картуза, в разорванном пиджаке, подбежал к ней и, шатаясь как пьяный, ожег ее арапником.

— За непослухание батька!.. Штоб почитала бога, сукина дочь! Штоб блюла законы! — приговаривал он, нанося ей неистовые удары.

Алена прижалась лицом к земле, вздрагивала при каждом ударе и молчала. Полные розовые руки ее, разбросавшись, судорожно сжимали и подминали старые гнилые листья, в глазах все помутилось… Наконец Нефед Мироныч схватил ее за руку, поднял и потащил на просеку. И тут встретился ехавший на станцию Егор. Зверем посмотрел он на Загорулькина и спрыгнул с дрог.

— Что с девкой сделал, ирод? — грозно выкрикнул он. — У-у, супостат!

— Езжай своей дорогой, казак… Я — отец, и не тебе указывать, — угрюмо проговорил Нефед Мироныч, волоча Алену к своей линейке.

Алена собрала последние силы, встала на ноги и, шатаясь и кусая губы от боли, сказала:

— Пропала я, Егор… Передай Леве, погибло все…

Приехав домой, Нефед Мироныч послал работника в соседнюю станицу за сватом, решив договориться с ним о подробностях спешной свадьбы, и перед вечером объявил Алене, что она будет повенчана.

Алена, не подымая глаз, выслушала его и ушла в свою горенку.

Вечер в семье Загорулькиных прошел так, словно в доме лежал покойник: никто не разговаривал, Дарья Ивановна плакала, бабка сидела под образами и шептала молитвы. Все с затаенным страхом прислушивались к стонам Алены в горнице.

Нефед Мироныч, не шевелясь, лежал на сундуке. Что там делает дочь? Неужели не покорится? Ему хотелось верить в себя, в свою силу, но теперь он ясно видел, что не имеет этой силы и не может сломить упрямство дочери. Боль и досада на себя и жалость к дочери томили его сердце.

В другой комнате Дарья Ивановна вполголоса причитала по мучительной своей жизни.

А в саду цвели яблони, цвела молодость, и соловьи пели ей страстные песни, песни жизни…

Нефед Мироныч распахнул окно, и в комнату ворвались буйные запахи яблонь.

В непостижимой дали вспыхнула и сорвалась звезда, перечертила темнолиловое небо и потухла, оставив за собой бледный след.

На улице девчата пели старинную песню:

Нефед Мироныч сел на стул у окна, наклонил седую голову и так остался сидеть.

Глава четырнадцатая

1

Егор Дубов за последнее время почернел, рыжеватая щетина покрыла его давно не бритые щеки, и от его былого лихого вида, от гордой казацкой выправки не осталось и следа. Сгорбившись, еле владея собой, он долго успокаивал Арину, ласкал ее своими неуклюжими, заскорузлыми руками, а у него самого в глазах блестели слезы.

— Ну, не убивайся, Андреевна, что ж теперь? Надо и о себе думать, — трогательно сказал Игнат Сысоич, топчась посреди комнаты, и вышел кликнуть извозчика.

Варя заперла квартиру, и все поехали в больницу.

Леон был еще не совсем здоров, чтобы работать, но накануне вечером, вернувшись со сходки, Чургин дал ему указания, что делать и в каком уступе, сообщив, что после работы в коренном штреке будет собрание шахтеров.

И Леон утром спустился в шахту.

Ольга работала на лебедке. Она недоверчиво взглянула на него и спросила:

— Совсем пришел? Трос я переставила, будешь выдавать со второй артельной лавы.

Леон повесил на гвоздь красный узелок с харчами и с нескрываемой гордостью ответил:

— Нет, Ольга, раз ты пришла, до обеда потрудишься. У меня есть дела поважней.

Ольга приняла это за шутку, но Леон повторил, что до обеда не будет работать, и пошел вниз, обдумывая, как лучше сказать речь в первом уступе нового горизонта. Какие только слова он ни подбирал в уме, а речи не получалось, и он начал беспокоиться: не подведет ли он Чургина, кружок, всех друзей?

На нижних плитах его остановил Загородный:

— Здорово, «коренной шахтер»! Ну, как дела?

— А вот иду, думаю, как надо говорить с ребятами, и никакой речи не выходит.

Загородный вынул изо рта трубку и наклонился к его уху:

— А ты говори, как душа велит. И выйдет.

Леон зашел в камеронную, где недавно работал, поздоровался с молодым щербатым парнем и хотел сказать ему, что завтра шахта не будет работать, да спохватился. «Нет, так сразу говорить нельзя. И камеронщики должны работать, не то шахту затопит!» — подумал он и направился в первый уступ второго горизонта. Посидев немного, он подполз к знакомому зарубщику и отозвал его в сторону:

— Николай, как ты смотришь на то, чтобы шахта немного постояла?

— Это почему так? — удивился зарубщик, боязливо оглянувшись.

— А через то, что довольно нам терпеть измывательства хозяев. Мало им — по четырнадцати часов работаем и на борщ еле зарабатываем, так они полтинники вывертывают, штрафы разные делают, девчатам наполовину меньше мужчин платят, убивают каждый день. Нет мочи терпеть. Выступаем на борьбу за свои права. Всей шахтой выступаем! Объявляем стачку, забастовку значит, и отказываемся работать до тех пор, пока не исполнят наши требования. Сегодня после гудка соберемся в коренном штреке, выработаем шахтерские требования хозяину, — выложил Леон все сразу.

Зарубщик подозвал товарищей:

— Митро! Анисим Федорыч! Дядя Егор! Эй, все там, давай сюда! Живо!.. — И Леона окружили зарубщики.

Тем временем в своей конторе Чургин наставлял дядю Василя, как перекрепить вторую лаву Жемчужникова, — первая была отобрана еще зимой. Положение в уступах подрядчика было весьма серьезным, и Чургин еще с утра распорядился прекратить там все работы. Обещания Жемчужникова крепить качественным лесом оказались невыполненными, и с этого момента судьба подрядчика была решена окончательно: в главную контору пошло предложение об отстранении его от работы.

— Материал и табель запишешь на подрядчика, — говорил Чургин. — Новичков не бери. Будь осторожен, особенно в верхнем уступе. Поставь костры прежде. — Подумав немного, он с каким-то неясным беспокойством предупредил: — Только смотри, Василий Кузьмич, не надейся на авось. Положение — дрянь.

— Не сомневайся, Гаврилыч, чай, не впервой… Это что, для артели готовишь?

— Если все пойдет как надо — будет артель. Если стачку провалим — будет тюрьма.

— Ну, и дьявол с ней, с тюрьмой, всех не проглотит, паралич ее расшиби, — нахмурился дядя Василь и заторопился ко второму стволу спускать крепежный лес.

Жемчужников пытался пожаловаться штейгеру, требуя, чтобы Чургин не мешал работать, и штейгер уже согласился с ним, получив сотню, но Чургин решительно заявил:

— А вы знаете, что угрожает обвал? Ванюшин уже начал работу. Жемчужникова я отстранил. Может быть, вы хотите принять на себя всю ответственность за последствия?

Штейгер, получив такой отпор, не решился вмешиваться и доложил управляющему.

Стародуб разложил перед собой план шахты, красным карандашом отметил место возможной осадки кровли, а зеленым — путь, по которому рабочие могут выбраться из лавы в случае опасности.

— Да, положение серьезное, но рабочие могут выйти или в вентиляционный штрек, или через печку в откаточный штрек, — водил он карандашом по плану. — Спуститесь сами и обследуйте уступы. Распоряжение Чургина я утверждаю. Жемчужникова оштрафовать на пятьсот рублей и выгнать вон.

А дядя Василь уже хозяйничал в уступах. Он тщательно осмотрел крепь, исследовал расщепленные стойки и нашел, что Чургин был прав: дальше работать в таких условиях было невозможно.

— Вам Гаврилыч сказал, что я буду крепить? А ну, вылетай отсель! Живо! — зашумел он на зарубщиков, но те ответили, что им не велено уходить, и продолжали работу. Жемчужников же, матерясь и угрожая Чургину, прихватил с собой кое-кого из шайки Степана и пошел в пивную. «Мы еще с тобой объяснимся, кацапский радетель, почему лава Жемчужникова „опасна“! — ругался он в кругу своих собутыльников. — Мы тебе вспомним все!..»

2

В лаве росла тревога. Не успел дядя Василь поставить первый костер в верхнем уступе, чтобы поддержать кровлю, пока будет сменен ряд негодных стоек, как где-то послышался легкий треск. Старый крепильщик понимал, что это — «предупреждение», и выразительно посмотрел на зарубщиков. Но объяснять им уже было не нужно — они и сами поняли опасность и прекратили работу. Для успокоения стали крутить цыгарки, прислушиваясь.

Иван Недайвоз был в верхнем уступе. Он только что кончил подрубку кутка и, услышав треск, тоже прекратил работу и стал закуривать.

Дядя Василь хлопотал в нескольких шагах от него, однако ни разу и словом не обмолвился с ним: старик никак не мог простить ему случая в пивной. Недайвоз в душе давно сожалел о своем поступке, но первым разговора не начинал, — совестно было. И, как это случается в минуту опасности, он особенным, сердечным тоном обратился к дяде Василю, глянув на кровлю:

— Давай, кажись, уходить, Василь Кузьмич. Ты ее теперь все одно не удержишь.

Дядя Василь подбил новую дубовую стойку рядом с кривой старой и хотел выбросить старую, но оставил.

— Еще послужит… Дай-ка там сосну! Шиво! — крикнул он крепильщикам, которые, ползая на коленях, доставляли из штрека новые добротные стойки.

— Аль сердишься, Василь Кузьмич? — опять заговорил Недайвоз. — Я вчера за тебя… — Он не докончил: треск повторился совсем близко и отчетливо. Мягко посыпалась порода, словно кто бросил пригоршню мелкого камня.

— Тикай, ребята, беда будет! — затревожились саночники и торопливо поползли в штрек, неуклюже волоча за собой пустые ящики на полозьях.

— Делай костер!.. Вот тут! — говорил дядя Василь своему помощнику, прилаживая дубовую стойку, а другому крикнул — А ты лес давай, живо!

Распоряжения его были точны, движения порывисты. Видно было, что старик спешил, нервничал, но и тут, стараясь поддержать бодрость духа товарищей, подшучивал:

— Погоди, матушка-а!.. Успеешь засыпать, дай дело кончить… Живей костер клади, Васек!

Прежде он работал в таких шахтах, где сланцевая кровля постоянно сыпалась за шею, и это не мешало людям — они привыкли к этому. Здесь был песчаник, и если уж начало «сыпать», значит, надо было уходить. Но дядя Василь знал, что теперь здесь работать будет артель, и, рискуя жизнью, торопился предупредить обвал и сохранить уступы.

Зарубщики взяли лампы, один за другим молча поползли к штреку.

— Бросай, Василь Кузьмич, — остановился Недайвоз возле дяди Василя. — Ну его к черту, опосля закрепишь!

— Лезь, лезь. Смерть и на перине найдет, как захочет, — ответил дядя Василь, обухом топора забивая под кровлю последнюю стойку на новом костре.

Вдруг из штрека донесся чей-то пронзительный испуганный крик:

— Тика-а-ай! Сади-и-и… — и оборвался. Раздался оглушительный грохот, треск дерева, и все скрылось во мраке. Воздушным вихрем Недайвоза отбросило назад, ударило о пласт, так что у него огоньки засверкали в глазах.

А кровля, словно бушующий вулкан, неистово гремела камнями, зажигала их искрами, как из тысячи невидимых пращей, швырялась изуродованными стойками, брызгалась чем-то металлически-острым и звонким и так сжала воздух, что Недайвозу казалось, будто на него навалилась вся земля и вот-вот раздавит его в лепешку.

Недайвоз безумными глазами смотрел на все это и потерял способность понимать, где он был и что видел, и, как парализованный, сидел в кутке уступа. Так длилось несколько минут. И разом все стихло. Где-то близко и отчетливо цокала и ворочалась порода…

Очнувшись, Недайвоз ощупал рукой лицо, голову, пошевелил пальцами ног. «Шив», — мелькнула мысль, но двигаться он не мог. В ушах стоял страшный звон, что-то холодило затылок. «Кровь», — определил он, притронувшись к затылку, и в это время отчетливо до него донеслось, как из могилы:

— О-о-ой!.. Посо-бите-е…

Недайвоз с трудом освободил ноги, спросил:

— Василь Кузьмич! Ты жив?

— Помоги-и-те!

— Помоги-и-те!

— Ой, смерть моя… Прикончите, братцы!..

Стоны доносились отовсюду. Недайвоз порывался то в одну сторону, то в другую, но всюду наталкивался на острые камни обвалившейся породы. Вспомнив про спички, он нащупал на груди лампу, зажег ее и вздрогнул от ужаса: в полутора аршинах от него была гора камня. Сам он очутился в кутке, на стыке двух уступов, и этому был обязан жизнью. Но он понял сразу — выбраться отсюда было немыслимо.

Из-под груды камней виднелась голова дяди Василя. Недайвоз быстро подполз к нему и заработал руками, разбрасывая камни в стороны.

Через минуту дядя Василь был освобожден. Недайвоз взял его под руки, приволок к пласту и только теперь понял, что случилось со старым крепильщиком: каменная глыба раздавила ему ноги и живот. Из-под брезентового пиджака, через брюки шла кровь.

— Василь Кузьмич! Дядя Василь! — наклонился над ним Недайвоз. — Ты меня слышишь? Это я, Иван Недайвоз.

Ему вспомнилось, как он в пивной бесчеловечно ударил его кулаком в этот раздавленный теперь живот, и он отвернулся. Слезы выступили у него на глазах.

— Я умираю, Ваня, — еле слышно произнес дядя Василь. Он лежал, не шевеля ни одним мускулом. Лицо его было иссечено породой и кровоточило, глаза закрыты, на лбу виднелась темная, блестевшая на свету вмятина.

Недайвоз приложил руку к груди старика, наставил ухо, — сердце еще билось.

— Дядя Василь, скажи хоть словечко!.. Прости меня. Тогда в пивной… Никогда я больше не буду пить, дядя Василь… Эх! — отвернулся Недайвоз и рукавом утер слезы.

На мгновение дядя Василь открыл глаза. Недайвоз наклонился к нему и замер, слушая, не скажет ли он чего. Потом приподнял его немного.

— Конец, Ваня, — еле слышно прошептал дядя Василь.

Это были последние слова старика.

Недайвоз бережно положил его, снял фуражку и перекрестился. И долго смотрел он на это худощавое, залитое кровью лицо, на подстриженную «козликом» серебристую бородку, короткие, прижженные цыгарками усы.

Кругом была тишина.

Осадка кровли началась с верхнего уступа, захватила незакрепленный штрек и часть соседнего уступа нижней артельной лавы. Вихрь вытесненного из лавы воздуха мгновенно погасил лампы, сбил с ног ближних рабочих в штреке. Люди в страхе шарахнулись по штреку, к уклону, в темноте набегали на вагончики, ударялись о рамы, сбивая с ног друг друга, падали, кричали, взывая о помощи, и никто не мог в этой суматохе вспомнить, что у многих были спички в кармане.

Выбежавшие из штрека шахтеры возвестили о несчастье, и страшный слух об обвале с быстротой молнии полетел в каждый уголок шахты, на-гора, в поселки.

Не прошло и пяти минут, как все работы в шахте остановились.

Чургин был в уступах соседней артельной лавы, разговаривал с артельщиками о забастовке, когда от штрека Жемчужникова донесся зловещий гул и через печки хлынул пахнущий плесенью сырой воздух… Артельные рабочие бросились из лавы, но Чургин властно крикнул:

— Сидеть всем на месте!

Рабочие, видя, что он сам сидит, вернулись на свои места.

Чургин понял, что случилось в лаве Жемчужникова. Он несколько мгновений сидел молча, потом низким и каким-то не своим голосом сказал:

По людскому ходку шахтеры бежали наверх узнать, в чем дело, другие бежали сверху вниз, чтобы поскорее выбраться На-гора, и каждый, крича, спрашивал, что случилось.

— Стойте! Стойте, я приказываю! — во весь голос крикнул Чургин.

Шахтеры остановились, умолкли, нетерпеливо ожидая, что он скажет.

— Ведь люди же погибли, Гаврилыч! — сказал кто-то страдальческим голосом.

— Я рассчитаю всякого, кто не выполнит моего распоряжения! Всем стоять и ждать меня или моего посыльного. Из шахты никто не подымется. Мы должны помочь товарищам.

Чургин был суров, губы его слегка дрожали, голос его стал жестким и властным. И люди остановились.

3

Слух о катастрофе с невероятной быстротой распространился по казармам, по шахтерским поселкам, дошел до города, и через полчаса все знали о несчастье на руднике Шухова.

Работы по спасению засыпанных начались с трех сторон: снизу, из соседней артельной лавы, от откаточного штрека и сверху, из вентиляционного. Обвал создал перемычку в вентиляционном штреке, нарушил доступ воздуха в артельную лаву и откаточный штрек, и это усложняло работы. Но шахтеры не замечали этого, и не было в шахте человека, который не работал бы изо всех сил.

Чургин определил вес обвалившейся породы в сорок тысяч пудов. Это значило, что если бы ее грузить непрерывно — потребовалось бы не менее двух суток, чтобы клеть могла выдать ее на-гора. И Чургин решил размещать породу в старые выработки, в откаточные штреки, организовав работу так, что порода выдавалась по цепи из рук в руки, во все три направления.

Управляющий спустился в шахту, когда был освобожден первый рабочий. С перебитым позвоночником и окровавленной головой, он уже не кричал, а только стонал.

— Сколько осело? — спросил Стародуб.

Чургин резко ответил:

— Сколько засыпало людей, вы хотите спросить?

— Да.

— Девять человек… Осело от сорока до пятидесяти тысяч пудов.

Стародуб нахмурился. «Девять человек!» — мысленно повторил он и мягко сказал:

— Я прошу вас, господин Чургин, сделать все возможное, чтобы освободить людей. Остановите все работы. — Он не знал, что шахта уже не работает. — Берите столько рабочих, сколько вам надо… Делайте все, как мой заместитель и от моего имени… А почему я не вижу Жемчужникова?

— Его здесь не было с субботы.

Подошел штейгер, сказал:

— Мне передали сейчас, что он спускался в шахту незадолго до обвала.

Жемчужников действительно, спускался в шахту, но только для того, чтобы от имени штейгера Петрухина приказать своим шахтерам продолжать разработку лавы. Об этом кто-то из рабочих слышал и тут же сообщил управляющему.

— Негодяй! Передать в полицию, чтоб его немедленно арестовали, — сказал Стародуб.

Вскоре в сопровождении рабочего пришел доктор Симелов с двумя сестрами. Он тяжело дышал, то и дело поправлял пенсне, вид у него был испуганный, — о характере катастрофы ему никто ничего толком сказать не мог.

Чургин узнал в сестрах Варю и Ольгу.

— Наверху кто есть? — спросил он хмуро.

— Тетка Матрена и Борзых, — ответила Варя, готовя аптечку.

В это время принесли еще одного раненого крепильщика. Он непрерывно стонал и часто произносил одни и те же слова: «Вася, сынок мой».

Чургин записал его фамилию, поговорил с Симеловым и ушел с управляющим и штейгером к месту обвала.

В откаточном штреке, как и в вентиляционном, притока свежего воздуха не было, дышать становилось все труднее, но люди продолжали работать, из рук в руки передавая породу в лаву артели, в штреки. По уклону то и дело бешено Мчались вниз то три, то четыре груженых вагончика, и ни один не забуривался, все благополучно доходили до коренного штрека.

Это Леон спускал породу своей лебедкой.

А наверху к надшахтному зданию все шли и шли матери и жены шахтеров, с замиранием сердца поглядывали на колеблющийся трос копра, ожидая — не привезла ли клеть отца, мужа, сына? Но из шахты беспрерывно выдавали камень.

Стародуб, поручив руководство спасательными работами Чургину и Петрухину, поднялся на-гора отдать необходимые распоряжения.

Копер был оцеплен полицией. За ней молчаливо стояла многолюдная толпа женщин, рабочих. Слышались глухие рыдания, гневный ропот людей.

Стародуб хотел идти кружным путем, но, пораздумав, направился прямо в толпу, виновато опустив голову.

Люди расступались перед ним, с затаенным страхом ждали его слов, но он шел молча.

— Проклятые… душегубы!..

— Казнители!..

— Да ему что! Его отца задушило, что ли? — слышал Стародуб позади себя, но шага не убыстрял. Вот он уже прошел этот холодящий кровь людской коридор, и вдруг кто-то дернул его за руку. Стародуб обернулся и глазами встретился с горящими ненавистью глазами зарубщика бригады Жемчужникова — Еськи.

— Вы убили!.. Так почему ж ты молчишь, господин управляющий?

Подбежали двое полицейских, схватили Еську, но Стародуб сделал знак, чтобы шахтера не трогали.

— Я ничего не могу сказать, господа. Я подавлен этой страшной катастрофой, — белый, как полотно, с дрожью в голосе сказал он окружившим его женщинам. — Что вы хотите? Я сделал все от меня зависящее, господа: спасательные работы поручил Илье Гавриловичу Чургину.

Упоминание имени Чургина немного успокоило людей.

Еська отступил в толпу, и Стародуб медленно пошел к главной конторе. Но женщины снова окружили его.

— Ты — барин, и тебе не понять наше горе, — приступила к нему старуха дяди Василя, — говори, что с моим стариком? Говори, что с моим соко-о-ликом сделали, изве-е-рги! — стонала она, потрясая синими старческими кулаками.

— Я ничего не знаю, мамаша. Я знаю, что Василий Кузьмич крепил.

— Крепил!.. Крепил, мой соколик, да открепился, видать, теперь! — плакала старуха. — Убили, изверги! Убили моего соколика!

Полицейский пытался оттащить ее в сторону, но послышались грозные слова шахтеров:

— Не тронь ее!

— Они все заодно!

— Метись отсюда!

Женщины сорвали с полицейского фуражку и вытолкали в спину вон из толпы. Потом настигли Стародуба, уцепились за шинель, беспорядочно закричали:

— Почему уходишь от народа?

— Где Жемчужников? В тюрьму его, душегуба!

— Зачем бросил людей в земле?

— Лезь в шахту!

Полицейские, как борзые, набросились на женщин, завязалась рукопашная, но подоспели мужчины, и вскоре полицейские, придерживая ножны шашек, под градом сыпавшихся на них кусков угля, разбежались.

Стародуб исчез.

— Где Стародуб? В контору!

— В контору, братцы!

— С земли ее сне-е-сть!

Лавина женщин и шахтеров двинулась к главной конторе, взломала запертые двери, бурным потоком разлилась по комнатам. И затрещали стулья, столы, зазвенели стекла.

Час спустя на шахту прибыл конный наряд казаков.

Весь день и всю ночь шли спасательные работы. Никто из рабочих не поднимался из шахты, и все это время, обессилевшие от слез, в мучительном напряжении жены и матери стояли у подъемной машины. При виде доставленных из шахты убитых женщины доходили до исступления: они срывали с убитого рогожу, судорожно трясли кулаками, умоляли мертвых открыть глаза, сказать хоть слово, до хрипоты заклинали судьбу вернуть кормильца осиротелым детям, проклинали шахту и горькую свою судьбу.

Под утро четвертого дня в вентиляционном штреке нашли Ивана Недайвоза и дядю Василя, а в лаве — двух крепильщиков его бригады. Это были последние.

Недайвоз пытался сам вынести из лавы дядю Василя, но смог добраться только до вентиляционного штрека. Задыхаясь от недостатка воздуха, нечеловеческими усилиями разбрасывая камни и загромождая ими путь назад, он медленно продвигался вдоль пласта вперед, на четвереньках, бережно перекладывая с места на место бездыханное тело старого шахтера, пока, выбившись из сил, не потерял сознания.

4

Егор купил гроб, обил его черной материей и белыми крестами, но тело сына больница обещала выдать только после того, как будет произведено вскрытие.

И он привез гроб на квартиру Чургиных. Но едва он вошел в комнату, как прибежал рабочий и сообщил о катастрофе, передав Варе, чтобы немедленно вызвала доктора Симелова.

Несколько раз Егор с женой и Игнатом Сысоичем ходили к шахте, слышали исступленные причитания женщин, плач детей, наблюдали рукопашные схватки с полицией, остервенелый разгром конторы и не успевали осмыслить того, что происходило вокруг. Егор наблюдал, как казаки, наезжая на людей, разгоняли толпу, как женщины умоляли их пропустить к шахте, заклинали их матерей, кулаками били по их коленям, по лошадям, но казаки грубо покрикивали:

— Разойдись, приказано! — И короткие нагайки их мелькали в воздухе.

Егор заметил, что шахтеры и на него смотрели со злобой, и ему стало не по себе: он готов был сорвать с брюк своих красные лампасы, сбросить злосчастную фуражку с красным околышем. Ведь у него самого такое горе!

Вот, плача и потрясая кулаками, к нему подбежала женщина.

— Казак! Ты ж человек! — сказала она. с полными слез глазами. — Неужели у тебя сердце окаменело, что ты не скажешь им ничего? Почему они не пускают меня? Там, может, сына моего, Ваню, убитого подымают!

Егор исподлобья посмотрел на казаков, на женщину, и лицо его налилось кровью.

— Я нездешний, сестра. Их заставляют так делать. А у меня, может, свое горе не легче твоего.

Арина заплакала, косынкой закрыла глаза.

— У нас свое горе, милушка… У нас тоже… — она не договорила и отвернулась.

— Тоже? Нет, кабы такое горе у тебя было, ты бы не так заревела! Все вы изверги! — кричала женщина.

Егор задрожал, левый ус его нервно шевельнулся, и не успел Игнат Сысоич удержать его, как он одним шагом настиг женщину и негодующе выкрикнул:

— Я не изверг! У меня тоже сына убили! Ты смотришь на картуз? Сюда гляди! В душу гляди! — кулаком бил он себя в грудь.

Люди обступили их. Высокий шахтер с лампой в руках подошел к Егору, тихо сказал, положив руку ему на плечо:

— Успокойся, станишник. Ей тяжко, потому она так…

Егор заметил, как зашептались верховые, глядя в его сторону, и вышел из толпы.

Потому и не спал Егор, потому всю ночь вместе с Игнатом Сысоичем и дымил цыгарками возле раскрытой дверцы печки. О чем он думал и что решал, — никто не знал, но Игнат Сысоич видел, что эти события не прошли для Егора бесследно.

Утром на третий день вернулись Варя с Леоном. Вид у них был измученный, глаза воспалены, лица суровы.

Не хоронили сынишку? — спросила Варя, переодеваясь.

— Не дали. Сегодня схороним — глухо ответил Игнат Сысоич.

— Будем хоронить всех вместе. Смерть у них одинаковая. Как ты, Егор Захарыч? — спросил Леон.

— Да, смерть у них одинаковая, — тихо проговорил Егор и… вспомнив об Алене, добавил: — И Алена чи выживет?.. Нефед закатал ее арапником.

Леон раскрыл глаза, несколько мгновений смотрел на него, ничего не понимая, и сел на табурет.

— Расскажи, — сумрачно произнес он.

Егор рассказал то, что видел, передал слова Алены.

И в глазах Леона пошли круги.

А в конторе Чургина в это время шло заседание руководящей группы кружка. Семен Борзых сердито убеждал Чургина не выходить из подполья:

— Поймите, товарищи, и ты, Илья: ведь ты голова организации. Как можно тебе быть председателем стачечного комитета? Тебя сейчас же посадят, а с кем мы тогда останемся? Нет, я не согласен. Я протестую, если на то пошло, и сейчас же вызову Луку из Новочеркасска. Я сам пойду к Стародубу.

— Не понимаю тебя, Семен, — возразил Чургин. — Рабочие-то хорошо знали, когда выбирали, что меня посадят? Не могу я прятаться в кусты. Арестуют — ты заменишь, Загородный, есть кому. Словом, я иду к Стародубу.

Его поддержал Загородный, но Семен Борзых решительно настаивал на своем. И Чургин в конце концов согласился с ним.

5

Выждав, пока Варя получила в конторе пятьдесят рублей на похороны, а Митрич развез восемь конторских гробов по квартирам семей погибших, Борзых Семен, Загородный и тетка Матрена направились в контору к управляющему.

При виде делегации у Стародуба застучало сердце и на лице обозначилось недоумение. «Неужели… неужели Кандыбин был прав?» — все еще не решаясь поверить в свою догадку, думал он, вспоминая, что говорил подрядчик о Чургине, и спросил:

— В чем дело, господа? Что за делегация?

Семен Борзых достал из кармана текст требования шахтовладельцу и, волнуясь, сказал:

— Николай Емельяныч, шахта с сегодняшнего утра остановлена. Потрудитесь, пожалуйста, вручить требования рабочих владельцу шахты.

— Позвольте, позвольте… Как это: «шахта остановлена»? Кто остановил? Какие и чьи требования? — засыпал Стародуб вопросами, вскакивая с кресла.

— Шахта остановлена нами, рабочими, — вынув изо рта трубку, ответил Загородный. — Требования тоже наши, шахтерские… Да там все написано, как полагается. Вы можете прочитать.

Стародуб хмуро посмотрел на его трубку, закурил свою и взял бумагу. Но ничего там в первую минуту не увидел управляющий и главный инженер Стародуб. Он видел и чувствовал только одно: его карьера у Шухова кончена. «Но где Чургин? С ними или нет?» — думал он. На миг им овладело полное безразличие ко всему, что произошло, и он миролюбиво сказал:

— Садитесь, господа шахтеры.

Но никто не сел, а каждыйнаблюдал за его лицом. Сначала оно покраснело, потом стало бледнее стены, наконец налилось кровью.

— Даже не считаете нужным обращаться к управляющему? — спросил Стародуб, складывая лист бумаги вчетверо.

— А управляющий сам кормится от хозяина, чего ж ему подавать? — бойко ответила тетка Матрена и поправила на голове белый платок.

Стародуб измерил Загородного презрительным взглядом, криво усмехнулся и пыхнул трубкой:

— И это старший конторский плитовой, господин Загородный, оказался предводителем забастовщиков!

— Я председатель стачечного комитета. И не оказался, а выбран, — с достоинством сказал Семен Борзых и притронулся к очкам.

— Вы, господин Борзых, и вы, господин Загородный, можете считать себя с этой минуты свободными от работы в шахте, — с ледяным спокойствием процедил Стародуб сквозь зубы.

Борзых снял очки, вытер стекла, и, водрузив их на место, ответил:

— Об этом мы поговорим после, господин управляющий. Срок для ответа даем вам два дня.

— Вы будете арестованы, кроме того, что рассчитаны, — не повышая голоса, проговорил Стародуб. — Уходите. Нам не о чем разговаривать.

— С вами нам вообще не о чем было разговаривать, господин управляющий, — возразил Борзых. — Мы пришли сюда по поручению полутора тысяч шахтеров передать через вас требования рабочих к шахтовладельцу, а вам говорим: до тех пор, пока требования шахтеров не будут удовлетворены, в шахте будут работать только камероны.

Стародуб прошелся по кабинету, остановился возле стола и холодно ответил:

— Хорошо, господа забастовщики. Я приму это к сведению. Но… шахта будет работать!

Делегаты ушли. Стародуб сел в кресло, немного подумал и повернулся к телефону.

Ночью приехал владелец шахты. До утра он совещался с управляющим, с уездным приставом, с подрядчиками. Перед рассветом Борзых, Загородный и тетка Матрена были арестованы, а утром на шахте было расклеено объявление о расчете тридцати семи человек. В числе их стояли фамилии Леона Дорохова и Ольги Колосовой.

Чургин сказал Леону:

— Ну, брат, первый класс ученья ты закончил. Уезжай отсюда на время, а потом будем учиться дальше.

— Я отсюда никуда не уеду, Илья, — твердо заявил Леон.

— Уезжай, а то арестуют, — шепотом сказал Игнат Сысоич. — На другую шахту или на завод поступишь — была бы шея, а ярмо найдется.

Леон быстро собрал вещи и, простившись с отцом, ушел, а спустя немного времени был уже в степи, за Несколько верст от шахты. Он шел по дороге, угрюмый, подавленный, безразличным взглядом смотрел на расцвеченную изумрудной весенней зеленью степь и думал: «Значит, кончилась и эта, новая жизнь… Да неужели мы последние люди на свете, что даже под землей, в этих гиблых шахтах, и то нет места!»

Куда еще идти? Чем жить?

Эти вопросы неотступно стояли перед ним, и сердце его наполнялось ненавистью.

Он шел медленно, еле волоча ноги и держа в одной руке небольшой сундучок с пожитками, а в другой — гармошку, и сам не знал, куда и зачем он идет.

С дороги, зашумев крыльями, вспорхнула стая диких голубей и полетела куда-то над бескрайной ковыльной степью.

Леон поставил сундучок на землю, сел на него и задумчиво опустил голову.

Идти было некуда. Жить было нечем. А надо было жить…

Вдали, в ложбине, отгородись деревьями, блестели на солнце железные крыши городских особняков, сверкали золотые главы собора. Леон смотрел на город, на особняки под белыми крышами, и у него сами собой сжимались кулаки.

Там была чужая жизнь, чужое счастье…

Леон вздохнул и сказал:

— Ну, ничего. Переживем и это. Но вы, — кинул он злобный взгляд на дома богачей, — вы за это ответите! «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма!..»

Со стороны шахты к нему бежала девушка в белом, и он радостно замахал ей фуражкой.

Книга вторая

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

1

По степи, по мягкой, как бархат, траве, на золотисто-рыжем коне рысью ехал всадник в черном. Обветренное темное лицо его было сурово, картуз с лакированным козырьком был надвинут на глаза, из-под жилета виднелась наглухо застегнутая косоворотка. Изредка останавливая коня, он слегка приподымался на стременах, острым взглядом впивался в дымчатые степные дали и, немного подумав и что-то записав в книжечку, опять садился в седло — плотно, уверенно, и толчком каблуков трогал коня.

Кругом раскинулась необозримая целина. К синим горизонтам волнами катились по ней ковыли, в белом небе парили и кружились степные хищники.

Смотрел Яшка на эти немые земли, на вековые курганы, на молчаливых хищников и только качал головой. Видел он: много тут надо положить труда и капитала, чтобы пробудились эти угрюмые, пустынные степи и наполнились жизнью. Хватит ли у него сил, денег, уменья сделать это? Не рано ли он взялся за такое большое дело? Но не любил Яшка поворачивать вспять и мысленно подбадривал себя: «Ничего-о… Хватит всего. Где — силой возьмем, где — хитростью…»

Он появился в этих местах полтора года тому назад. Заарендовав, с помощью полковника Суховерова, две тысячи десятин войсковой земли, он выправил нужные бумаги и приехал сюда, на границу Воронежской губернии, с десятью тысячами рублей отцовских денег, с землемерами и кипой книг и журналов. Землемеры, сделав свое дело, получили хорошую мзду и уехали, а Яшка нанял людей из ближней слободы, поручил им делать навесы, кузницу, землянку в степи за слободой возле речки, сам же поехал к знакомым купцам продавать будущий хлеб и будущую шерсть. Купцы знали хозяйство Нефеда Мироныча и без риска выдали Яшке векселя. Он тотчас же заложил их, получил в банке крупный кредит и тогда еще более энергично стал разворачивать дело. По хуторам он покупал скот, из Харькова выписал сельскохозяйственные орудия и инвентарь, в городах купил лесу, кирпича, и вскоре на пустыре за большой слободой стало как на ярмарке. Сюда сгоняли скот, лошадей, свозили сотни мешков с хлебом, сеялки, плуги, дроги, всякое хозяйственное добро, от утра до вечера здесь хлопотали люди, стучали топоры, визжали пилы.

На подготовку ушли осень и зима, и Яшке некогда было как следует прочитать даже книги по агрономии, а не только роман какой-нибудь из тех, что рекомендовала ему Оксана. А весной лишь только земля очистилась от снега и засияло теплое солнце, Яшка нанял голодных мужиков-отходников из России и начал полевые работы сразу на тысяче десятин.

Теперь в степи, возле реки, строился дом, дальше за ним распахивались земли, а у самого горизонта, на целине, паслись первые племенные лошади и две отары овец…

Подъехав к месту постройки дома, Яшка влез на сруб и бросил взгляд вдаль.

Там, на пахоте, пестрели красные быки, поблескивали лаком сеялки, сверкали лемехи плугов, слышался бойкий свист погонычей, и от этого волнующего весеннего шума, от доносимого ветром запаха свежевспаханной земли грудь Яшки наполнялась неиспытанной гордостью. Нет, не рано он взялся за такое большое дело. Есть у него и силы, и сметка, будет и власть над землей! Пробудит и оживит он эти угрюмые, молчаливые степи, и они наполнятся суетными шумами и песнями и звонкими человеческими голосами. Пробудятся по воле его, Якова Загорулькина…

Плотник Евсей мельком взглянул на него — стройного, сильного, задержал взгляд на костяной рукоятке ножа, торчавшей из-за голенища его сапога, и подумал: «У самого молоко на губах не обсохло, а уж какое дело раздул. Страсть какая силища!» Подойдя к хозяину, он хотел поговорить о сыне, Андрее, но Яшка сам заговорил о нем:

— Нравится мне Андрей твой, — серьезный, работящий… Как думаешь, дядя Евсей, выйдет из него толк, если я, к примеру, себе в помощники его приспособлю? Уморился я — все сам и сам…

— Я думал, от скупости это, — один всем управляешь.

— Задарма не люблю деньги кидать, это верно. А тут… просто не было на примете подходящего человека.

Старый плотник в душе был польщен предложением хозяина, но виду не подал.

— А это ты с ним говори. Для меня он, скажем, может, и хорош, а тебе — не знаю, — с хитрецой ответил он. — К какому делу приставишь-то?

— Там видно будет, — неопределенно ответил Яшка и, велев Евсею прислать сына вечером, спустился вниз и отправился осматривать поля.

Подъехав к первому участку, он остановил лошадь, недовольно окликнул старшего рабочего:

— Спиридон!

К нему подошел высокий рябоватый крестьянин с трубкой в зубах, здороваясь, приподнял картуз.

— Что ж это ты, брат: я тебе пшеницу велел тут сеять, а ты боронишь ячмень?

Спиридон кивнул головой в сторону, вынув изо рта трубку, спокойно ответил:

— Маленько ошибся, хозяин. Те пятьдесят десятин уже кончили и засеяли в акурат как ты приказал.

Яшка посмотрел в записную книжку, где был распланирован участок. Действительно, перед ним была делянка, предназначенная для посева ячменя.

— Выходит, ошибся… Ну, извиняй, — негромко проговорил он, пряча книжечку в карман. — Молодцом работаете. Когда управитесь?

— Через недельку, бог даст… Табачку не будет, хозяин? — попросил Спиридон.

Яшка дал ему папиросу и двинулся дальше. Шагая по пахоте, он, останавливая быков, осматривал холки и наказывал работникам беречь скотину, разгребал землю, карандашом измерял глубину заделки зерна, определил густоту посева, и все, кто был возле него или проходил мимо, с тревогой ждали, что он скажет. Но Яшка ничего плохого не говорил.

— По-хозяйски работаете. Молодцы, — хвалил он и думал: «Батя лодырями обзывал таких и за пятак норовил шкуру содрать. Да ты дай им гривенник, а сними три шкуры».

Яшка вел свое дело смело, но осторожно, опасаясь, как бы его не подвели. Трудно было за всем усмотреть самому, но иначе поступать было нельзя. Доверять чужим людям начало «дела» Яшка опасался, потому что в каждом чужом человеке видел завистника и недоброжелателя. Особенно же он боялся подвоха со стороны соседних помещиков, которые кружили возле него на дрожках, но не хотели знакомиться с ним и обзывали на стороне «мужиком» и «молокососом». Яшка держался гордо, ни к кому из них не ездил и был убежден, что помещики рано или поздно примут его в свою среду. «А станет Оксана моей женой — все вы будете в моих руках», — думал он, шагая по свежевспаханной земле, и тут же бросал замечания:

— Спиридон, мелко мы пашем с тобой, брат, пять вершков только. А не взять ли на шесть, а то и на семь вершков?

— Знамо дело, глубже возьмешь — больше соберешь. Быков немного добавить придется.

Яшка подсчитал: у него работало сорок плугов. Чтобы глубже вспахать целину, надо добавить восемьдесят пар быков. А их у него не было. И он велел запрячь в плуги племенных лошадей.

Домой, в слободу, где временно жил Яшка, он вернулся вечером. В хатах уже мерцали огоньки лучин. Во дворах слышались усталые голоса мужчин, плач детей, мычание телят, и звонко где-то било о цибарку сдаиваемое молоко. Прислуживавшая Яшке полная, румяная девка Устя встретила его с укором:

— Насилу приехали.

— А ты что — истомилась?

— Знать, истомилась. Посуду десять раз перемыла от нечего делать.

— То-то, я смотрю, тебе плохо от этого. Даже покрасивела и кофточка вот-вот в грудях лопнет.

— Хозяин купит — не обедняет, — нимало не смутясь, ответила Устя, играя глазами и словно бы говоря: «А что ж, и покрасивела, ты разгляди хорошенько».

Умывшись, Яшка побрился и, сев за стол, пригласил Устю:

— Садись со мной обедать.

— Спасибо. Не хочу.

— Ну, так посиди. Я посмотрю на тебя.

— Смотреть и так можно. Было бы на что.

— И то верно. А ты всегда такая упрямая?

— Всегда.

— А для чего две подушки мне на постель кладешь?

— Чтоб вам не было скучно.

Яшка с усмешкой качнул головой и стал есть, громко чавкая.

Устя незаметным взглядом скользнула по его обветренному лицу, подумала: «Сильный, черт! Похудел только здорово».

В землянку вошел чернявый парень, несмело поздоровался и снял картуз.

— А-а, Андрей, — проговорил Яшка, — Ловко ты, прямо под обед.

За столом Яшка расспрашивал у Андрея, что успели плотники сделать за день, начали ли работать кровельщики, и хороши ли кафельные плиты, посоветовался, что еще следует сделать, чтобы дом был поскорее закончен, потом поинтересовался, в какой школе Андрей учился, хорошо ли умеет считать и любит ли книжки.

Андрей отвечал коротко, деловито, ел смело, быстро, и Яшка решил: «Подойдет».

— Хочешь работать у меня приказчиком, Андрей? — прямо спросил он. — Жалованье положу неплохое, лишь бы дело вел честно, по-хозяйски. Со временем будешь управляющим имением.

Андрей был подготовлен отцом к разговору с хозяином и, не задумываясь, ответил:

— Что ж, если подхожу… Смотрите сами. Не подойду — опять возьмусь за плотницкое дело.

— Коротко и ясно, — удовлетворенно произнес Яшка. — Завтра едем в станицу по делам, а заодно купим тебе обмундирование. Мой приказчик должен иметь вид купеческий. Правда, Устя?

— А чего ж, коль деньги есть и барин хочет.

— Дело требует… А барином меня величать запрещаю.

2

В станице Яшка встретил барышника, продававшего племенного жеребца англо-нормандской породы. Барышник просил за него полторы тысячи, но Яшка, осмотрев жеребца, оценил его в пятьсот рублей и, купив шприц в аптеке, отправился к знакомому купцу в лавку, где его ждал Андрей.

Андрей уже был одет в черную суконную тройку, в добротные сапоги, и Яшка подумал: «Славный парень вышел, любая девка не устоит». Но тут же он строго заметил своему приказчику:

— Картуз набекрень надевают, когда к девкам идут. Поправь… Сейчас отправляйся к барышнику, осмотри жеребца и дай за него сот пять, шесть, чтобы сбить цену, — распорядился он и, сказав, как надо осматривать жеребца и торговаться, дал Андрею шприц. — Подкупи конюха и впрысни коню керосину в ногу.

Андрей пошел к барышнику, а Яшка поехал на почту написать письма Оксане и в Кундрючевку. Коротка сообщив отцу о себе, он вложил в конверт и записку Алене с просьбой приехать к нему. Выйдя из почты на улицу, он облегченно вздохнул и немного постоял на свежем воздухе.

День был теплый, солнечный. Чирикали воробьи, на крышах хат ворковали чубатые голуби. На дороге сходились биться два длинноногих белых петуха с окровавленными гребнями. Вот один из них, наклонив голову и будто ища что-то в пыли, вдруг бросился на соперника, ударил его клювом по гребню, и оба запрыгали и захлопали крыльями, сражаясь.

Яшка усмехнулся, подумал: «Из-за курицы эти два дурака дерутся, как звери…»

На следующий день они с Андреем возвращались домой. Рядом с Яшкиным рысаком крупным шагом шел купленный за восемьсот рублей англо-нормандец.

«Вот так их, дураков, и надо объегоривать. Керосинчику запустили в ногу жеребцу — и семьсот целковых в кармане», мысленно торжествовал Яшка.

По пути им встретился шумный поезд из нескольких фаэтонов. На одном из них, на облучке, спиной к лошадям, сидел помещик Френип и дирижировал хором цыган, облепивших, как саранча, фаэтоны. Цыгане пели, звенели бубнами, а Френин кричал:

— Ай-ляй-ляй, ля-ля-ляй… Веселей, черти!

Завидев Яшку, Френин приказал кучеру остановиться и крикнул:

— Сосед, Яков Загорулькин?

— Он самый, — улыбнулся Яшка, а про себя с недоброжелательством подумал: «Вот они, прожигалы!»

— Голубчик! — воскликнул Френин. — Да какого же вы лешего ко мне не приезжаете? Сегодня ко мне, обязательно!

Яшке польстило, что наконец-то его пригласил родовитый помещик, но он уклончиво ответил:

— Очень благодарен, дорогой сосед. Рад бы, да не могу — дела.

— К черту дела! Сегодня ко мне — и никаких разговоров. Иначе… иначе я пришлю к вам свою дочь, и она вам задаст!

«Нашел чем пугать», — подумал Яшка и, немного поколебавшись, согласился:

— Хорошо, сосед, приеду попозже.

— Вот так и надо отвечать Френину… Пошел! Эй, цыганы!

Ай-ляй-ляй, ля-ля-ляй, — запел Френин, и шумный поезд покатился по степной дороге.

Вечером Яшка на англо-нормандце въехал в ворота старинной помещичьей усадьбы. На просторном дворе стояли кабриолеты, фаэтоны, беговые дрожки. Яшку охватила робость, и он хотел было повернуть обратно, но конюх уже взял из рук повод.

Легко спрыгнув с седла, Яшка направился к белым колоннам, за которыми виднелся ряд ярко освещенных окон.

Поднялся на веранду и остановился. Перед ним стояла молодая женщина в черном шелковом платье и смотрела ему прямо в лицо большими смеющимися глазами.

— Яков Загорулькин? — спросила она и протянула руку. — Я угадала?

— Да. — Яшка поцеловал руку, как его учила Оксана, и успел заметить, что у молодой Френиной тонкие, длинные пальцы, а на безымянном — большой бриллиант.

— А я дочь Френина, по мужу Ветрова, Вера Михайловна.

Яшка молча поклонился, не зная, что делать дальше.

— А почему. вы… не во фраке? — вдруг спросила Вера Михайловна.

— А у меня его нет, — просто ответил Яшка. — В степи еще я буду ходить во фраке! Мне сеять надо, Вера Михайловна.

— Вот это мне нравится!

Ветрова ввела Яшку в зал.

В зале было многолюдно и шумно. Посредине, на паркетном полу, танцевала молодая цыганка и отчаянно звенела бубном, а другие цыгане и цыганки подпевали и играли на гитарах. Гости сидели полукругом, а Френин вертелся среди цыган и дирижировал. Заметив Яшку, он громко сказал:

— Стойте!.. Господа, прошу любить и жаловать — начинающий Крез и сосед наш, — и тотчас скомандовал — Давай!

Цыгане грянули плясовую.

Яшка не понял, что хотел сказать Френин, назвав его «Крезом», и начал неловко обходить всех, пожимая мужчинам руки, дамам целуя пальцы. По залу пошел шепот женщин.

После того, что Яшка видел у Оксаны и у полковника Суховерова, обстановка в доме старого помещика его не удивила. Старинные, на тонких изогнутых ножках, с зелеными бархатными сиденьями стулья и кресла, столики на таких же ножках, большой, сильно потертый персидский ковер, камин, портреты в позолоченных рамах — все это в его представлений было признаком барства, но еще не богатства. Керосиновые горелки в люстрах вместо свечей и гардины из желтого тюля на окнах говорили о скромных достатках Френина.

Но, очутившись впервые в дворянском обществе, Яшка не знал, как вести себя и о чем говорить. На его счастье все были увлечены цыганами. «Хоть бы цыганы эти все время прыгали и горланили», — думал он, будучи не в силах побороть в себе смущение и неловкость.

Выручила его Ветрова. Перед нею был красивый молодой человек, робкий, диковатый, но именно это ей и нравилось в нем, и она не отходила от Яшки. Видя, что он тяготится незнакомым ему обществом, она пригласила его в сад, и Яшка с удовольствием последовал за нею.

В саду цвели яблони и сильно пахло жасмином. Повинуясь хозяйке, Яшка шел по аллее, не зная, куда и зачем его ведут, и только чувствовал, что Ветровой он понравился.

Вера Михайловна говорила без умолку:

— Не правда ли, какая замечательная ночь?.. А как чудесно пахнут деревья!

— Эго яблони… А где ваш муж, Вера Михайловна?

— В Петербурге… Ах, люблю запах жасмина!

— От него болит голова… Он что — служит, муж?

— Служит.

— А куда мы идем?

— К речке. Там стоит лодка. Мы немного покатаемся. Такая чудесная ночь!

Яшка косо взглянул на нее и заметил, что на руке ее при лунном свете вспыхивал бриллиант. «Муж — чиновник. Чужие мужья, что ли, покупают ей бриллианты?» — подумал он и вяло сказал:

— Не хочется мне что-то кататься, Вера Михайловна. Давайте посидим лучше на берегу.

Ветрова настояла на своем. Но едва они немного отплыли от сада, как она велела причалить к противоположному берегу. Она была весела, смеялась и хотела, чтобы ее кавалер обязательно нарвал ей цветов. Но Яшка грубовато сказал:

Да какие же сейчас цветы, ночью?

— Ну, а что же мы будем делать? Тогда давайте в горелки играть, — предложила Вера Михайловна.

Яшка усмехнулся. «Дурная», — едва не сказал он, да спохватился.

— В горелки надо играть в несколько пар… И ночью в них не играют.

Тогда Ветрова опустилась на траву и указала Яшке на место возле себя. Он сел рядом с ней и достал портсигар.

Вера Михайловна взяла папироску, хотела закурить, но Яшка недовольно заметил:

— Не люблю, когда женщины курят. Дайте сюда, — взялся он за папиросу. Но Ветрова сжала мундштук зубами и медленно стала приближать к нему свое лицо. Видя перед собой горящие большие глаза, чувствуя запах духов и пудры, Яшка подумал: «Со мной шутки плохи, дамочка». Но глаза ее приблизились к его лицу и смотрели пристально, жадно. Наконец Яшка уже ничего, кроме них, не видел.

Он нахмурил брови, сурово посмотрел в эти темные, безбоязненные глаза, но они смеялись и вызывающе ждали. «А, чертова баба!» — выругался в уме Яшка и, вырвав изо рта Веры Михайловны папиросу, швырнул в речку, а следом туда же бросил и свою…

3

В день, когда были закончены полевые работы, у Яшки случились две неприятности: от Алены пришла тревожная телеграмма с просьбой немедленно приехать в Кундрючевку, а в поле бык боднул и сильно поранил рабочего. Яшка был в это время тут же, на участке. Он выхватил нож из-за голенища и воткнул его быку в затылок. Бык упал на передние ноги, а в следующую секунду Яшка перехватил ему горло.

— Половину зажарить, а другую половину раздать людям, — приказал Яшка и, вытерев о землю окровавленный нож, вскочил на коня. Все это он сделал так просто и быстро, что рабочие только посмотрели ему вслед удивленными глазами и недоуменно переглянулись.

Около землянки Яшку ждал помещик Чернопятов.

— Если не забыли, — сосед ваш, Аристарх Нилович Чернопятов, — сказал он, приподнимая шляпу. — Познакомились у Френина…

Яшка в уме чертыхнулся: «Принесло не во-время!» А вслух приветливо проговорил:

— Очень рад, сосед… За вид извините.

Чернопятов заметил, что хозяин чем-то расстроен, и участливо спросил, в чем дело. Яшка пригласил его в землянку, рассказал о случае в поле. Аристарх Нилович рассмеялся:

— Ну, и чудак же вы, оказывается, сосед… Из-за какой-то, извините, распоротой ягодицы у рабочего убить вола! — И, оглянувшись на раскрытую дверь, спросил: — Или это так, благородства ради?

— Сегодня у меня праздник, сосед, — хмуро ответил Яшка. — А в такие дни нельзя портить настроение.

— А-а, настроение рабочих… Понимаю. Однакоже вы хитрец!

— Мое настроение, — недовольно буркнул Яшка.

Аристарх Нилович дружески положил руку ему на плечо:

— Бросьте говорить ерунду, сосед. Если мы будем настраивать рабочих такими способами, смею вас заверить, они с нас штаны сдерут. Это уж я знаю. лучше вас, милый мой. Вот этим надо их настраивать, — он взмахнул своей плеткой с серебряным набором.

Яшка усмехнулся и ничего не ответил, а сам подумал: «То-то ты и поглядываешь на дверь, храбрый такой». И стал мыть руки.

Аристарх Нилович придирчиво осмотрел его, мысленно оценил: «Мужиковат. Но, кажется, не глуп».

Яшка понимал, что Чернопятов будет рассказывать о нем друзьям-помещикам, и злился, что вынужден был принимать гостя в землянке. «На смотрины явился, усатый дьявол, а потом брехни всякие будет распускать… Эх, не хотелось мне подстраиваться под ихние порядки, а доведется. Они — сила и власть», — сказал он себе и решил быть внимательнее к помещику.

Помещик не отказался от рюмки анисовки и, закусывая, повел разговор о мериносах, лошадях.

— Слышал о вашем англо-нормандце. Жалею, что не видел его прошлый раз у Френина. Давно купили?

— Купил, да что-то не нравится, — с притворным равнодушием ответил Яшка и пригласил посмотреть жеребца.

До табуна было версты три, но Чернопятов заявил, что это ему по дороге.

Яшка вызвал Андрея, наказал ему хорошо накормить рабочих и не жалеть водки по случаю окончания полевых работ и, велев оседлать рысака, поехал проводить гостя.

Некоторое время они ехали молча.

— Сколько вы за своего отдали, сосед? — спросил Яшка, любуясь серым жеребцом Чернопятова.

— Две тысячи, — соврал Аристарх Нилович. — А вы за нормандца?

— Две с половиной, — в тон ему ответил Яшка, но, к его удивлению, помещик нашел, что это недорого.

Мало-помалу они разговорились. Чернопятов спрашивал, сколько в табуне кобылиц, что стоят теперь овцы «рамбулье», поинтересовался, много ли доходу дает имение. Яшка отвечал уклончиво, говорил, что только начинает хозяйство «в этих краях» и, пока оно не поставлено, не хотел бы хвалиться.

— Я еще посмотрю, а то, может быть, продам все, если толку не будет, — равнодушно говорил он, хотя думал совсем о другом. — Затраты сделал немалые, а весна что-то сухая.

Чернопятов пожурил его за ненужную расточительность и стал дружески наставлять, как надо вести дело, попутно рассказывая, как сам ведет свое хозяйство. Яшка слушал его, не пропуская ни одного слова, часто переспрашивал то, что его больше интересовало, а чтобы Чернопятов не понял тайных его мыслей, спорил с ним и подзадоривал.

Отделавшись наконец от помещика, Яшка вернулся на полевой участок, где работники уже принялись за обед, усердно наполняя желудки вареной и жареной говядиной и угощаясь водкой. Держался он просто, сам подливал водку в стаканы и чашки своих соседей, отпускал злые остроты по адресу помещиков и недавнего гостя — Чернопятова, и это подкупало людей. Но вот один из батраков подсел к нему ближе и неожиданно сказал:

— Хороший ты человек, хозяин, а только плату положил, хоть бы и мне, скажем, маловатую.

Наступило неловкое молчание. Яшка не ожидал такого, но сообразил, как поступить, и, достав серебряный рубль, отдал его батраку.

— Это для начала. Будешь хорошо работать, в обиде не останешься.

Батрак взял рубль, повертел его в руках и весело взглянул на своих товарищей:

— Вот он, отец наш! Мало — кормит наших детишек, так он еще и награду нам, братцы!

— Кто еще хорошо работал, Спиридон? — обратился Яшка к старшему рабочему.

Спиридон назвал человек семь, попавшихся на глаза, и Яшка приказал Андрею выдать всем по три рубля наградных. Потом достал золотую пятерку и сказал громко, чтобы все слышали:

— А это тебе, Спиридон, за то, что по-хозяйски дело вел. Будем живы до осени, бог даст, телку получишь.

Поблагодарив всех за работу, Яшка вскочил на рысака и погнал на почту.

А ночью скорый поезд мчал его на юг и с каждой верстой приближал к родной Кундрючевке.

Глава вторая

1

В Кундрючевке было тревожно. Весь хутор только и говорил о порке Алены.

Тревожно было и на душе у Нефеда Мироныча. Всю ночь он не сомкнул глаза, опасаясь, как бы Алена не сделала чего над собой. Лишь утром, убедившись, что с нею все благополучно, он вышел во двор, и в это время сиделец из правления принес письмо от Яшки. Нефед Мироныч тотчас оповестил об этом бабку и Дарью Ивановну и постучал в дверь горенки Алены.

— Дочка, выйди сюда, — ласково попросил он. — От Яшки письмо, а я плохо разбираю по-писанному.

Спустя немного времени Алена вышла из горенки — измученная, почерневшая, с опухшими глазами и искусанными синими губами. Дарья Ивановна посмотрела на нее и беззвучно заплакала.

— Сгубил дочь, сгубил, ирод проклятый, свое дите, — шептала она, оправляя платье на Алене.

Нефед Мироныч кинул на нее лютый взгляд, но ничего не сказал. Тяжело опустившись на скамейку, он расставил толстые, обутые в сапоги ноги, погладил небольшую бороду и приготовился слушать. Лицо его и мясистая шея были красны, брови нахмурились. «Сгубил дочь… Сама она сгубила себя, характером своим», — оправдывался он перед совестью.

Алена разорвала конверт и увидела отдельную записку. Неясной надеждой мелькнула догадка: «Мне. Это мне записка». Торопливо прочитав ее, она закрыла глаза и так просидела несколько секунд, взволнованная смелыми словами брата и его поддержкой. Потом открыла глаза — большие, темные, — улыбнулась и посмотрела на мать, как бы говоря: «Маманя, родная, кончились теперь наши мучения».

Дарья Ивановна фартуком утерла глаза и незаметно перекрестилась.

Алена стала читать письмо вслух:

— «Дорогие родители. Очень извиняюсь, что ничего не писал. Занят был делами день и ночь. Писать о них раньше времени нечего, а туда дальше — сами узнаете. Батя, я хочу взять у вас производителя Верного. Сколько будет стоить — заплачу. Нужна мне и корова Зорька. Сколько положите — заплачу. Если где найдете мериносов, купите и напишите мне. Я пришлю за ними верного человека. Ну, пока все. Кланяюсь вам. Ваш сын Я. Загорулькин».

— «Я заплачу», главное дело. «Пришлю своего человека», — забубнил Нефед Мироныч. — Что ж, отец дал тебе не-на одну Зорьку и Верного… Ну, а чем же он занят так день и ночь? — хмуро скосил он глаза на Алену. — Ничего и не пишет?

— Ничего.

— Так. Батька дал десять тысяч, а он же ими с батькой расплачиваться будет… Пропали деньги, истинный бог, промотает, собачий сын. Эх, дернул меня нечистый поверить ему!

— Не пропил, не бойся, — грубым мужским голосом сказала бабка. — Куды ж он их девал, десять тысяч те, как он день и ночь дела делает? В хозяйство он их вложил, — решительно заключила она.

Нефед Мироныч, кряхтя, встал, задумчиво прошелся по комнате, потом сел на кровать.

— Не будет с него толку, — безнадежно проговорил он, — Своего человека он пришлет, а? Подумаешь, барин! Какое оно хозяйство могет быть, как он за овцой будет присылать нарочного человека?

Дарья Ивановна боязливо заметила:

— Фу ты, взъелся как… Да ты почем знаешь, какой у него человек и через какое дело он за овцами паршивыми сам не ездит? Может, у него там экономия своя… Читай, дочка, вон энто еще, — глазами указала она на записку.

— Экономия… Ха! Помещик какой! — усмехнулся Нефед Мироныч.

Алена обменялась с матерью многозначительным взглядом и стала читать записку:

— «Здравствуй, сестра. Занят очень и очень и все же думаю о тебе. Как у вас дела с Левкой? Не сватал еще раз?»

Нефед Мироныч насторожился. Алена боялась, что он не даст прочитать до конца и заторопилась:

— «Если ты любишь его по-настоящему, уезжай на рудник к нему без сватовства. Не бойся, это советую тебе я…»

— А ну, дай сюда, — протянул руку Нефед Мироныч, но Алена быстро закончила:

— «В случае чего — пиши мне. А лучше всего приезжай сюда, мне как раз нужен в хозяйстве женский глаз. Твой брат Яков 3.».

Нефед Мироныч встал, взял у Алены записку и, усевшись за стол, стал читать ее про себя, немного удаляя от глаз. Читал он медленно, долго, то и дело спрашивал у Алены: «Это какое слово?» — и никто за это время не проронил ни звука. Что теперь будет? Слыхано ли, такие советы?

Дарья Ивановна тревожно переглядывалась с Аленой, а по хмурому лицу мужа старалась угадать, что он скажет, но Нефед Мироныч все читал, очевидно во второй раз, и уже не просил Алену помочь разобрать непонятные слова.

— Ну что ж, научайся уму-разуму у братца, — наконец, бросив записку на стол, произнес он и грузно прошелся по комнате. Видел он и хорошо понимал: трудно будет ему обуздать Алену, меркнут перед молодой силой детей сила его, власть, авторитет. А как не хотелось ему признать себя побежденным…

Он вновь медленно прошелся по комнате, постукивая подкованными каблуками, потом сел на скамейку возле печки и обратился к жене:

— Дай мне Яншин табак.

Дарья Ивановна даже перекрестилась: ведь не курит же он и не курил никогда! Но нашла табак и отдала Нефеду Миронычу. И по тому, как в руке его дрожала бумажка, как он нервно сыпал на нее табак, все поняли: кипит в груди у него ярость, да ничего он не может поделать с детьми.

Алене хотелось поскорее поделиться своей радостью с Дороховыми. Поправив легкую вязаную косынку на плечах, она шагнула к двери.

— Что ж теперь, к Левке поскачешь? — глухо, как больной, спросил Нефед Мироныч.

— Просто выйду за него замуж, и все, — твердо ответила Алена.

— За Левку? — воскликнула бабка.

— За Левку.

— Так, — упавшим голосом, как старая сорока, крякнула бабка, — дожилися, бог дал. Да где ж это видано, штоб дочка с отцом так гутарила? Тьфу, пропасти на вас нет, на деточек таких!

Нефед Мироныч сделал наконец цыгарку. Дарья Ивановна с готовностью подсунула ему зажженную в печке лучинку, и он закурил и закашлялся.

— Идите в землянку, мамаша. Это… не ваше дело, — неожиданно сказал он.

На черном, маленьком, исписанном морщинами лице бабки отразилось величайшее изумление. Темные, запавшие глаза ее заблестели и зло уставились на сына.

— Идите, идите по своим делам, мамаша, — повторил Нефед Мироныч.

Бабка хлопнула дверью, а Нефед Мироныч пыхнул цыгаркой и, держась рукой за поясницу, примирительно сказал Алене:

— Вот я какую речь поведу с тобой, дочка. Гавриленковым я откажу, бог с тобой. Но за Левку отдавать тебя не согласный. Как знаешь, а он нам не пара. Отец твой и брат — первые люди в станице и лучшего зятя достойные. Так-то. А к Яшке езжай, проведай его и подсоби ему. Да, может, и я поеду, гляну, куда он капитал определил… Ох, спина моя!

— Может, отрубей напарить, Мироныч? Житненьких, — с готовностью предложила Дарья Ивановна, а на уме у самой было: «Господи, хоть бы не переменился. Может, кончатся все эти муки».

— Напарь. Летошних, они помогают… Ох, на колотья берет, треклятое! — опять застонал Нефед Мироныч. — Постели мне, мать, я полежу трошки.

Алена встала и скрылась в другой половине дома. Из груди ее вырвался вздох облегчения. Она поняла, что требуется очень немногое, чтобы отец сдался. Но без Яшки тут не обойтись. Она быстро написала телеграмму, села верхом на коня и поскакала на станцию Донецкую, чтобы сдать ее на телеграф.

В ночь, когда от Яшки пришла депеша, в доме Загорулькиных было радостное смятение. Жарили гусей, пекли сдобу, качали мед. Нефед Мироныч откопал в сарае многолетнее вино, помыл бутылки и все торопил Дарью Ивановну и наказывал:

— Гляди, яблок в гусей не забудь положить. Да чтоб не пригорели, смотри… В тесто масла больше клади, сахару, ванили кинь для духу.

Утром он запряг в линейку пару чистокровных дончаков и поехал на станцию.

В хуторе все уже знали о скором приезде Яшки, и хуторяне, встречаясь с Загорулькиным, спрашивали:

— За сынком покатил, Мироныч?

— За сыном! Едет! — приподнято отвечал Нефед Мироныч.

Приехал он на станцию за час до прихода поезда, и у него оказалось довольно времени, чтобы собраться с мыслями. В тени под липами он разнуздал лошадей, набросил на них торбы с овсом и, усевшись на ступеньку линейки, задумался. «Так, едет сын. А с чем едет? Какие речи приготовил отцу?» — размышлял Нефед Мироныч, подперев голову руками и расставив ноги. И чем больше думал он о встрече с Яшкой, тем больше хмурилось его розовое, полное лицо. Почему-то вспомнилась драка с Яшкой в степи у дороховской пшеницы, потом на спасов день — дома, окрик Яшки на вечеринке при атамане, ссоры с ним из-за ветряка, книжек, из-за лавки… И Нефед Мироныч прослезился: «Эх, так поступать с отцом!.. Батька ить я тебе родной. Неужели сердце у тебя — что камень черный, и нету у тебя жалости и любви к родителю? Эх, сынок, сынок!»

Долго сидел он так в горьком раздумье. Потом кулаком утер глаза, прошептал:

— Старость! Старею, оттого и слезу не держу…

Но когда Нефед Мироныч увидел сына, он сразу повеселел: перед ним стоял не хуторской парень, каким он мысленно все еще представлял себе Яшку, а хорошо одетый молодой купец.

Яшка пожал руку отцу, слегка похлопал его по плечу и сказал, будто они десять лет не видались:

— А вы все такой же, батя.

— Знамо дело, такой, сынок… А какому ж мне быть? Зато ты переменился, — ответил Нефед Мироныч и повел сына к линейке, рассматривая его со всех сторон.

По пути в хутор Нефед Мироныч начал свои расспросы:

— Ну, как оно там дела, сынок? Чем хорошим промышляешь?

Яшке не хотелось выкладывать все сразу, и он ответил:

— Хлеб сею, дом ставлю. Ну, и еще кое-что делаю.

— И много посеял? Я, бог дал, двести десятин в этом году засеял, — не без гордости заявил Нефед Мироныч.

Яшка усмехнулся, достал серебряный портсигар. Нефед Мироныч недовольно посмотрел на портсигар, на толстые папиросы и с легким укором сказал:

— Куришь, значитца, такие?

— Такие.

— Так… Ну, а сколько посеял? Пшеничку небось, чи как?

— И пшеничку, и ячменек. Тысячу десятин, — с напускным равнодушием бросил Яшка и дыхание затаил, ожидая, что скажет отец.

Нефед Мироныч обернулся к нему, некоторое время смотрел на него удивленными глазами.

— Сколько?

Яшка закурил, рассмеялся.

— Я же сказал: тысячу десятин.

Нефед Мироныч отвернулся, натянул вожжи и перевел лошадей на шаг. «Тысячу?.. Брешет, тумана пускает», — решил он.

— Как тут Аленка? Сватов еще не было? — как бы между прочим спросил Яшка и опять насторожился, ожидая ответа.

— Дома погутарим. Было убегла на шахту, да я перестрел… Вот тут, — неохотно ответил Нефед Мироныч, кнутом указав на обступивший дорогу лес.

Яшка нахмурился. Ему нетрудно было представить себе, как отец «перестрел» Алену. Вспомнились бесконечные стычки с отцом, угрозы его, драки. Но Яшке не было расчета торопиться говорить об этом. Ему нужны были деньги, и он стал обдумывать, как выпросить у отца еще хотя бы пять тысяч.

Остальную часть лесной дороги они проехали молча. Когда перед Яшкой открылась степь и далеко-далеко на меже небосвода замаячила черная точка сгоревшего ветряка, он спросил:

— Ветряк так и не поставили?

Нефед Мироныч посмотрел на горизонт, самодовольно усмехнулся.

— Ха! Ветряк. Каменную водяную мельницу батька твой поставил! — произнес он с такой гордостью, будто завод соорудил.

— А-а, тогда другое дело, — удовлетворенно сказал Яшка. И подумал: «Взялся, кажись, за ум на старости лет».

Мало-помалу разговор между ними возобновился, и они незаметно доехали до хутора. Яшка увидел два прямых, как свечи, тополя у своего дома, белую железную крышу, сады на окраине, услышал лай собак, и на него нахлынули воспоминания. Вон там, на выгоне, он познакомился с Оксаной. Вон у тех раскидистых верб он бывал с ней на гребле. А там, за хутором, на бугре сказал, что любит ее. Помнит ли она?.. Далеко была от него Оксана, в Петербурге, и даже весточки не присылала, хотя Яшка писал ей.

Нефед Мироныч лихо прокатил по улице на виду у сидевших на завалинках хуторян. Стоявшие на перекрестке ребята закричали:

— Яшка!

— Яков, да постой!

Яшка попросил отца остановить лошадей и спрыгнул с линейки. К нему подбежали товарищи, жали ему руку, с завистью осматривали его:

— Да ты что — купец?

— Совсем барином стал.

— Кто ж ты такой?

Яшку разглядывали со всех сторон, щупали его городской костюм, золотую цепочку между карманчиками жилета. Он держался с друзьями запросто, угощал дорогими папиросами и, дойдя с ними до ворот своего дома, попрощался, пообещав выйти на улицу попозднее.

Дома началось радостное оживление. Дарья Ивановна охала и плакала от радости, бабка, щуря глаза, восхищенно трогала одежду внука и тараторила:

— Как в воду глядела! Помещик, так и энтот аж не ровня…

Яшка был весел, расспрашивал о жизни хутора, деда Муху вспомнил, и по, его беззаботному настроению, по тому, что он холодновато встретил Алену, она заключила: «Наговорил батя… На меня и не глядит».

Обедали необычно, в приподнятом настроении. Нефед Мироныч то и дело моргал Дарье Ивановне, чтобы она подкладывала Яшке лучший кусок, наполнял рюмки многолетним вином и все потчевал:

— Ешьте, пейте, сынок, дочка… Для вас ить все наживали!

Яшка почувствовал, что вино очень крепкое, и перестал пить, а больше ел и похваливал:

— Славно сделано, вкусно… Моя кухарка Устя на что додельница, а не умеет готовить так.

Загорулькины многозначительно переглянулись, и каждый подумал: «Кухарка… Значит, он и на самом деле высоко взлетел, коль у него собственная кухарка!»

Алена посматривала на Яшку, а он незаметно подмигивал ей, как бы говоря: «Умнеть начал отец. Ничего, еще не то будет». Но Алене было не до веселья. «Да, тебе хорошо, а мне каково?» — читал Яшка в ее печальных глазах, но решил сначала поговорить с отцом о своих делах.

— Ну, родители мои дорогие, — оживленно заговорил он, — теперь я могу рассказать вам, чем занимался все это время. — И начал хвалиться своими успехами.

Нефед Мироныч не пропустил ни одного слова, но сын столько наговорил, что и верить не хотелось. Наконец Яшка неожиданно заключил:

— Так что, батя, требуется ваш совет и помощь. Если мои векселя за косилки, сеялки и прочее пойдут в протест, дела наши зашатаются.

Нефед Мироныч вздохнул. «Дела наши… Значится, Загорулькины», — мысленно отметил он и сказал:

— Мы не так наживали добро, сынок. Не знаю, может, оно там у тебя и делается все так, как ты сказал, но не верю я что-то. Хороший хозяин не будет на серебряные порттабашники да цепки разные капитал тратить, чи хоть бы человека присылать за овцой паршивой.

— Чудной вы, батя, — усмехнулся Яшка. — Я ж состою в знакомстве с помещиками, с дворянами столбовыми. Так разве я могу курить хуторской табак или ходить в шароварах с лампасами? Вы не знаете, так я вам скажу: на будущий год я засею… Впрочем, загодя не люблю похваляться. Но мне сейчас нужно тысяч десять, на край — пять. Могу вексель вам дать, если боитесь.

Нефед Мироныч заерзал на стуле: «Туман, ей-богу, все туман один… Тысяча десятин… Кухарка… Векселя… Говорил бы прямо: дай, батя, десять тысяч, а то купцы штаны сдерут».

— Легко ты на тысячи смотришь, сынок, — мягко продолжал он возражать, — а того не знаешь, как они достаются. Что ж у батьки твоего — банк? Тот раз дал столько, и опять десять тысяч просишь. Шутейное ли это дело? Да у меня и тысяча лишняя чи наберется?..

Яшка умолк, свел брови к переносице. Ему нужны были деньги, деньги и ничего больше, а ему их не дают. Он взял кусок сдобного пирога с курагой, откусил от него немного, хмуро спросил:

— С Егором уладили дело?

— Уплатил он сполна. Суд же был. Ну, я по первости хотел его в Сибирь годков на пять загнать, да атаман отсоветовал, — мол, казаковрастравишь, какие небогатые.

— А вам все строгость свою показать хочется, — кольнул его Яшка острым взглядом. — Ох, когда вы переменитесь, батя!

Нефед Мироныч понял: сын рассердился. «Но как же ему. давать еще десять тысяч, когда неизвестно, куда он израсходовал первые десять? Может, дать? А как обманет? Нет, поеду сам и все посмотрю своими глазами. Не мог он поставить такого большого хозяйства сразу. Оно такое тысяч тридцать стоит, как он наговорил, если не больше», — решил он в уме и ответил:

— Осталось мне, сынок, меняться. Ты за собой смотри хорошенько, чтобы тебя там дворяне да бездельники разные не переменили. А то взлететь можно высоко, да сесть доведется, может, низко. Я вон мельницу как ставлю? С расчетом, потихоньку, сначала на жерновах, а туда дальше, бог даст, — на вальцах сделаю…

— Ах, батя, бросьте вы мне морочить голову мельницей своей несчастной! — досадливо прервал его Яшка и, положив на стол недоеденный кусок пирога, в упор спросил — Денег вы мне можете дать или нет?

— Нету у меня денег, — холодно ответил Нефед Мироныч.

Яшка встал из-за стола, закурил и прошелся по комнате.

Досада на отца охватывала его все больше. Вспомнилось все, что было в этом доме, и хотелось крикнуть: «Да долго ли вы будете считать меня мальчишкой?» Но он сдержанно сказал:

— Прекратим этот бесполезный разговор. Мне надо ехать. Обойдусь и без ваших денег… — И обратился к Алене: — Расскажи, сестра, какие тут безобразия семейные делаются. Все говори, не бойся. Бил тебя отец?

Все насторожились. Стало очевидно, что сейчас что-то произойдет.

Нефед Мироныч отвалился к спинке стула, скрестил руки на груди и приготовился слушать. Он видел, как у Алены дрогнули черные брови, как она диковато, исподлобья взглянула на него, и длинные ресницы ее на миг сомкнулись. Потом она раскрыла глаза и в них блеснули огоньки. «Красивая, идолова девка, но гордая и злая, упаси бог», — подумал Нефед Мироныч. Не хотел он говорить об Алене и омрачать радость встречи с сыном, но коль Яшка начал об этом, пусть пеняет на себя. И он ждал его слов, а в мыслях уже зрело недоброе: «Главное дело: „безобразия“. Ну, я вам покажу разные благородные обращения, чертовы деточки! Я вам покажу…».

— Тяжело рассказывать, брат, — дрожащим от волнения голосом проговорила Алена. — Я хотела поехать на ярмарку, в Александровен, но батя не пустил. Тогда ночью я убегла…

— На ярмарку? — мрачно переспросил Нефед Мироныч.

— На шахту, к Леве, — призналась Алена.

— Тю! Ах ты, паскудница! — воскликнула бабка, стукнув костылем по полу, но Яшка не дал ей говорить:

— А вы, бабушка, пока помолчите. Я не вас спрашиваю.

— Как это так? Я тебе…

— Я говорю вам, помолчите! — властно повторил Яшка. — Продолжай, сестра.

— Ну, батя как-то узнал, кинулся догонять, и в лесу, возле самой станции… — Алена закусила нижнюю губу, силясь не плакать, но слезы уже катились по ее побледневшим щекам.

— Так… Ну, что вы скажете, батя, на это? — спокойно, но жестко спросил Яшка.

Нефед Мироныч сидел, скрестив руки на груди и положив ногу на ногу, грозный, невозмутимый. Всем своим видом он хотел подчеркнуть великую силу свою и власть, но в душе чувствовал, что эта сила покидает его. Покинула. По комнате ходил молодой человек, сын, заложив руки назад, не обращая ни на кого внимания, как хозяин. И говорил, как хозяин, властным, не терпящим возражения тоном. Неужели сын сильнее его, отца, и ничего уже с ним теперь сделать нельзя? Нефед Мироныч видел: да, сын стал сильнее его. Но сознание этого и ожесточало его. И он резко, как говорил весь свой век, ответил:

— Скажу… Это какой-такой суд заявился в мой дом? Перед кем это я отчеты должен делать, хотел бы я знать? Ты думаешь, как золотую цепку надел, так уж и батька тебе стал не отец? Да я, может, всего тебя золотом обвешать могу! Подумаешь, мировой, гроза какая объявилась… Ты, может, и цаца там где-то для кухарки своей, а для меня Яшкой ты был сопливым, им и остался. Понял?

— Понял.

— А понял, так и не об чем толковать. Я — отец и никому, — никому! — погрозил Нефед Мироныч толстым пальцем и встал, — не дозволю учить меня, по какой ягодице дита свое ударить: по левой чи по правой. Это мое дело.

Яшка ходил по комнате твердыми, уверенными шагами. Все еще не покидавшая его надежда выпросить у отца десять тысяч удерживала его от ссоры, и он старался говорить мягко.

— Вы сядьте, батя, и говорите спокойно, — сказал он.

Нефед Мироныч понял это по-своему: сдает сын, не смеет против отца повышать голос, и с гордостью и сознанием своего превосходства продолжал:

— Нечего мной командовать, парень. Я тут хозяин. Если ты приехал — в гости, сделай милость, а нет — просим не гневаться: вон бог, а вон — порог. Ты лучше дай отчет, как ты отцовы деньги размотал на цепки золотые да на порттабашники.

— Еще что скажете?

— А еще скажу, чтоб ты Аленку не совращал дурацкими письмами.

Яшка резко повернулся, скрипнул сапогами и остановился посредине комнаты. Лицо у него было злое, глаза горели — открытые, темные, как у отца. И так же, как отец, он грубо, властно, по-чужому, сказал:

— Вот что, отец! Мне давно надоели эти ваши поучения. Я слышал их сотни раз и не за этим приехал…

— Не приезжал бы, не дюже просили, — угрюмо бросил Нефед Мироныч.

И у Яшки иссякло терпение. Резко, угрожающе он сказал:

— Ну, тогда нам тут нечего больше делать… Алена, собирайся, поедем ко мне. Пусть он самодурствует тут над Кундрючевкой, пока ему не сделали еще одного красного петуха, на этот раз последнего.

— Это что еще за речи такие? — багровея, повысил голос Нефед Мироныч. — Это что за слова такие, я спрашиваю?

Но на Яшку это не произвело никакого впечатления. Жестко и властно он сказал:

— Если вы будете горланить, грозиться и издеваться над семьей, я подам жалобу наказному атаману и попрошу накинуть на вас смирительную рубаху.

Этого Нефед Мироныч не мог снести. Грохнув кулаком по столу, он вскочил со стула, шагнул к Яшке.

— На отца — наказному? На ро-ди-теля сумасшедшую рубаху надевать? — глухо сказал он и что было силы загорланил — Да я на тебе, сукин сын, живого места не оставлю! Заката-а-ю!..

— Ой, Яшка, сынок, да брось ты, ради господа небесного, антихриста такого, — застонала Дарья Ивановна.

— И ты… и ты, сводница старая, за них? — пошел на нее Нефед Мироныч, но Яшка встал перед ним.

— Вы слышали, что я сказал? Я что, шутки шутить буду с вами?

Нефед Мироныч отступил на шаг, с ног до головы измерил его ненавидящим взглядом и крикнул:

— Ты… ты, бродяга с цепкой, зачем сюда приехал? Грозить мне приехал? Да я тебя-я… — Он занес кулак, но Яшка схватил его руку и с силой сдавил ее, как клещами.

— Замолчите вы, старый Загорулька! — крикнул он в лицо опешившему Нефеду Миронычу и суровым голосом продолжал: — Вы привыкли командовать в семье, в Кундрючевке, а я уже командую сотнями людей — поймите вы это! Дайте срок, и я буду управлять тысячами людей, всей областью. Я добьюсь своего и у меня будет миллионное дело. Поняли вы теперь, кто такой ваш сын?

Нефед Мироныч сел на стул, наклонил голову и, положив руки на колени, так остался сидеть. Хорошо, очень хорошо понял он своего сына.

2

Вечером Яшка и Алена пошли к Дороховым. Вошли в хату и остановились на пороге в нерешительности: возле печки на скамейке, задумавшись, сидел с потухшей цыгаркой в руке Игнат Сысоич, а Марья с Настей сидели у стола и плакали.

Алена поняла: что-то случилось с Леоном. В висках у нее застучало. Она сбросила с себя белый в розочку шерстяной полушалок и, забыв поздороваться, с тревогой спросила:

— Что еще случилось, дядя Игнат?

Яшка подошел к печке, сел на скамейку рядом с Игнатом Сысоичем и тоже спросил:

— С Левкой что-нибудь?

— Со всеми. С Левкой, с Илюшей-зятем. Рассчитали их с работы.

— Где Леон?

— В том-то и дело, что неизвестно — где. Может, он уже и в полиции. Бунт, видишь, там вышел, многих шахтеров арестовали.

Яшка покраснел. Вспомнился пожар в хуторе, бунт мужиков на току у отца. Он не обвинял Леона. На его месте он поступил бы точно так же. Но тут был замешан Чургин, и Яшка с неприязнью подумал: «Доведет его до тюрьмы этот шахтер!»

— Эх, дядя Игнат! — сожалеюще проговорил он. — Толковал же я Леону тогда, мол, идем со мной дело ставить. Не пошел. А плохо ли ему было бы у меня?

— Как бы знать, Яша, где упадешь, так и соломки можно бы подложить, — ответил Игнат Сысоич, — Да к тебе пристать никогда не поздно, узнать бы только, куда он подался.

Марью сейчас совсем не интересовало, где будет работать Леон, лишь бы он оставался цел и невредим. А Игнат Сысоич мысленно уже видел Леона рядом с Яшкой, разодетого, сытого, с деньгами в кармане. И он даже повеселел.

— А ты звал его? — переспросил он, чтобы удостовериться, не ослышался ли.

— Звал, и еще чуть не поругались. Вроде ему не с руки работать у меня, будто я его в батраки звал. Это зятя-то своего! Дурак.

— Да вот же… Ах, голова, стоеросовая, а? Отказался! Ну, рази я не узнаю, где он, а то кнутом к тебе погоню, накажи бог. И ты место для него держи, непременно держи, сынок.

— Его место никто занять не может, дядя Игнат, — многозначительно проговорил Яшка и зашептал Игнату Сысоичу: — Мы их с Аленкой могли бы поженить хоть сейчас. С отцом я теперь столкуюсь в два счета.

— Ну? Столкуешься? — не веря своим ушам, обрадованно спросил Игнат Сысоич.

Алена молчала. Теперь ничто не могло помешать их свадьбе, и вот с Леоном что-то случилось. «Проклятая судьба! Ну, ни одной радости, а все горе и горе посылаешь ты мне», — думала она и спросила, вздохнув:

— А может, он к Оксане уехал? Не было разговора между вами, дядя Игнат?

— Куда там до разговоров, дочка! Как ветер, полетел по степи. Может, на какой ближний завод подался, — бог его знает.

Заметив, что Марья с Настей что-то готовят на стол, Яшка сказал:

— Тетя Марья, вы не беспокойтесь насчет угощения, а давайте лучше поговорим про наши дела.

Алена выжидающе посмотрела на него, а он продолжал:

— У нас с Аленкой отношения с отцом наладились, и я хочу вам такой совет дать: найдете Левку — немедленно засылайте сватов.

— Яшка, ты совсем совесть потерял, — недовольно проговорила Алена.

— Твое дело молчать. А то попадет шлея под хвост нашему батьке, и не договоритесь. Если вы согласны, дядя Игнат и тетя Марья, я с отцом нынче же переговорю и все улажу.

— Яшка!.. — воскликнула Алена.

— Ну, что «Яшка»? Надо решать, пока есть случай.

— Правда, правда, сынок, — поддержал его Игнат Сысоич.

Марья тоже сказала:

— А чего ж крыться? Мы все знаем. Весь хутор знает, как убегала и как он порол тебя… Пора кончать дело.

Однако Игнат Сысоич, немного подумав, решил иначе:

— Нет, Яша, не так надо делать. Ты лучше забери ее от греха к себе. Там оно вольней будет решать, когда пора придет.

…На следующий день Яшка с отцом и Аленой уехали из хутора. В карманах у Нефеда Мироныча лежали приготовленные для сына десять тысяч рублей.

Вместе с ними поехал разыскивать сына Игнат Сысоич.

И по хутору пошел слух: Нефед посватался с Дороховыми.

Глава третья

1

Против Чургина улик не было, но власти подозревали, что шахта забастовала не без его участия, и посоветовали рассчитать его. Шухов вызвал Чургина для объяснения.

— Господин Чургин, — вежливо заговорил он, — мне кажется, вы могли бы предотвратить стачку, пользуясь своей исключительной популярностью у шахтеров. Почему вы не сделали этого?

— Потому, что шахтеры считают меня вашим доверенным лицом, Василий Васильевич, и смешно было рассчитывать на доверие ко мне с их стороны, — ответил Чургин.

— Да, но, во всяком случае, вы могли бы предупредить Николая Емельяновича…

— Нельзя предупредить то, что возникает стихийно.

— Гм… — задумчиво произнес Шухов, пощипывая бородку, — вы отвечаете с поразительной скупостью. Ни одного лишнего слова… И знаете, Илья Гаврилович, — Шухов прищурил правый глаз, — я вам… не верю. Вы не могли не видеть, что назревает бунт. Умный вы человек и опытный в нашем горном деле. Но, по-моему, и в своем деле вы не менее опытный. Я не могу этого доказать, и никто не может, но кажется мне, что я прав.

Он встал, сделал несколько шагов по кабинету. «Черт его знает, я прав или он прав. Кажется, каждый из нас по-своему прав», — думал он.

Чургин бросил на Шухова холодный взгляд, посмотрел на стоявшего у окна Стародуба и с легкой усмешкой сказал:

— Что ж? Вы хозяин, я же всего только ваш работник. И если у вас сложилось такое мнение…

— Да это не только мое мнение, — почти воскликнул Шухов. — Я верю властям, господин Чургин. И, как мне ни жалко расстаться с вами, я… вынужден уволить вас.

Ни одним движением Чургин не выдал вдруг охватившего его волнения, и лишь на бледном, спокойном лице его проступил легкий румянец.

— Благодарю за откровенный разговор, Василий Васильевич. Смею вас уверить, что от этого в убытке… буду не я, — отчетливо произнес он, поднимаясь со стула. — Прощайте.

Он вышел из кабинета, крупный, неторопливый, и тихо прикрыл дверь за собой, а Шухов сказал Стародубу:

— Удивительный человек! Ни одного лишнего слова. Ни звука, что-де это — недоразумение. А ведь его никто теперь не возьмет.

— В том-то и дело, Василий Васильевич, что его возьмут, — ответил Стародуб. — А вот мы с вами где возьмем такого работника? — Он отошел от окна и почему-то бросил взгляд на план шахты.

— Возьмут? Вы уверены в этом?

— Абсолютно уверен.

Шухов, невысокий, с рыжеватой бородкой, суетливо забегал по кабинету, о чем-то размышляя, а Стародуб смотрел на план второго горизонта и думал: «Остался верен себе до конца. Другой бы именно сейчас и сказал, кто автор нового проекта».

— А вы знаете, — спросил он хозяина, — кто автор проекта многосаженных уступов?

Шухов остановился, выжидательно посмотрел на Стародуба.

— Чургин?

— Чургин.

— А черт бы подрал этого уездного пристава! — с досадой проговорил Шухов. — И нас с вами вместе. Впрочем, сейчас уже ничего изменить нельзя.

А Чургин, выйдя из кабинета, ниже натянул на лоб картуз и медленно пошел по коридору. «Значит, подозревают? Скверно! — подумал он. — И стачка не удалась, и Семен Борзых с Загородным и Матреной Ивановной в полиции. И Леона с Ольгой пришлось отправить в неведомые края… Невеселые дела».

В коридоре ему встретился штейгер Петрухин.

— Ну, как?

— Пишите распоряжение в расчетный отдел.

— Нет, нет, зачем же спешить? — ухмыльнулся Петрухин. — Вот вы поспешили с подрядчиками и людей насмешили, не так ли? Заходите ко мне в кабинет, — я человек не злопамятный.

Чургин вошел в кабинет, сел и закурил.

— А вы похудели, Илья Гаврилович, — насмешливо возобновил разговор Петрухин. — Или распоряжение Василия Васильевича так подействовало на вас?

— Пишите записку, Иван Николаич, — повторил Чургин, но Петрухин повертел в пальцах ручку и, отложив ее в сторону, ехидно спросил:

— Что вы собираетесь делать теперь, извините за нескромный вопрос?

— Получу записку и уйду.

— А работать где будете?

— В шахте.

— Ой ли?

Петрухину хотелось поизмываться над бывшим доверенным хозяина, но он понял, что это не удастся: Чургин холодно смотрел ему в лицо, пуская изо рта колечки дыма.

— Разрешите, я сам напишу записку, Иван Николаич, а вы подпишите, — предложил он. — Доведись это мне, я бы отпустил вас за полминуты.

Петрухин взял папиросу и, не найдя коробки со спичками, встал из-за стола.

— Позвольте прикурить, непостижимый господин Чургин, — сказал он все так же насмешливо и, помолчав, заговорил уже другим тоном: — Может, того… вновь будем друзьями? Положение в обществе, перспективы для карьеры… Вы меня понимаете?

Чургин молчал. Петрухин, сев на свое место, подумал: «Заколебался. Эх, деньги — это слишком соблазнительная вещь, черт возьми!» И без обиняков предложил:

— Переходите на нашу сторону. Расскажите о главных виновниках стачки, и мы будем считать все происшедшее случайностью.

Чургин оглянулся на дверь и, убедившись, что она закрыта, спросил:

— Ваши условия?

— Сто рублей в месяц. Квартира в конторском доме. Поработаете немного в прежней должности, затем станете помощником штейгера. Потом…

— Я для вас не подхожу, — оборвал его Чургин.

— Почему же? Я думал…

— Пишите записку!

В одну минуту записка была готова.

До первого переулка Чургин шел медленно, затем убыстрил шаг и направился к домику Ивана Недайвоза. Отец Ивана обрадовался его приходу, подвинул ему табурет. Чургин, поздоровавшись, снял картуз, вытер пот со лба и спросил:

— А Иван дома?

— Только что был тут.

— Найдите его, дядя Филипп, — попросил Чургин, — Если можно, поскорее.

— Даша, а ну, выйди посмотри его по соседям, — обратился старик к невестке.

Иван оказался у соседей и тотчас пришел домой.

Чургин позвал его в другую половину, закрыл за собой дверь.

— Вот что, брат, — взволнованно начал он, — надо выручать товарищей — Борзых Семена, Загородного, тетку Матрену. Меня рассчитали тоже не без участия полиции.

— Рассчитали, тебя? — шепотом изумленно спросил Иван.

— Да. Я прошу тебя: сейчас же собери всех своих ребят и спустись в шахту через воздушную. Оповести всех, что меня рассчитали, останови все камероны и зови шахтеров на-гора, к моей конторе. Меня там не будет, но ты собери побольше народу и направляйся к главной конторе, к хозяину. Заявите ему: если немедленно не будут освобождены из полиции все наши товарищи, если все рассчитанные опять не будут приняты на работу, шахта будет затоплена. Ни на какие уступки не идите. Сделаешь это, брат? — Чургин пытливо посмотрел в глаза Недайвозу. — Больше мне не на кого сейчас положиться. Да, вот еще что: я иду на шахту Юма, а вечером буду у доктора Симелова. Его квартиру знаешь? Приходи туда. Ну, вот и все.

Недайвоз взял свой картуз, надел его, будто на работу собирался, и, посмотрев на дверь, крикнул:

— Даша, заряди мне лампу!

Чургин, крепко пожав ему руку, сказал:

— Помни, брат: тебе поручается очень большое дело, политическое дело. Действуйте решительно, быстро, смело и, самое главное, не просите. Требуйте и сохраняйте достоинство. Ну, желаю удачи!

2

Не успел Недайвоз дойти до шахты, как весь поселок уже знал о расчете Чургина, а пока Иван шел от шахты до воздушной, тридцать молодых шахтеров, еще не приступивших к работе, присоединились к нему, спустились под землю. И по шахте пошел, покатился клич:

— Чургина рассчитали!

— Все на-гора!

Спустя немного времени возле конторы Чургина собрались человек триста. Конторщик сказал, что Чургина нет.

— Как нет? — громко спросил, подходя, Недайвоз. — Разы щи сейчас же его.

— Да нет его! Его рассчитал хозяин.

— А-а, так?.. За мной, к хозяину!

Через несколько минут толпа окружила главную контору рудника. Иван Недайвоз, Еська Бахмутский и еще три шахтера с шумом вошли в кабинет Стародуба.

Недайвоз выступил вперед и сказал:

— Господин Шухов и господин Стародуб! Мы пришли к вам заявить: если вы сегодня же не примете на работу всех рассчитанных, не вернете на рудник Илью Гавриловича, не освободите из полиции наших товарищей, мы затопим шахту. А чтобы вы не сомневались, могу добавить: камероны уже не работают.

Шухов побледнел и готов был звонить в полицию, но Стародуб ответил Недайвозу:

— Хорошо, мы подумаем. Решение сообщим завтра.

— Нет, мы требуем ответить сейчас же!

Шухов взялся за ручку телефона, покрутил, но Недайвоз шагнул к столу и порвал шнуры.

— Говорите, не то я этим телефоном!:. — повысил он голос, подняв над головой аппарат.

Стародуб спокойно взял у него аппарат, поставил на стол и сказал:

— Господин Недайвоз, вы пришли вести деловой разговор? Так давайте его продолжать.

Отведя Шухова в сторону, он пошептался с ним и обратился к шахтерам:

— Василий Васильевич согласен просить полицию освободить арестованных. Но принять на работу всех рассчитанных и Илью Гавриловича он лишен возможности. Всем рассчитанным власти не разрешают работать у нас.

Шахтеры переглянулись, не зная, что говорить. Недайвоз переступил с ноги на ногу, задумчиво произнес:

— Так… Значит, власти заодно с вами? — И решительно заявил: — Ну, тогда мы камероны все одно не пустим!

— Так вы же затопите шахту! — воскликнул Шухов.

— Уже топим, господин хозяин, — сказал Еська Бахмутский.

Шухов схватился за голову и забегал по кабинету, причитая в отчаянии:

— Нет, это невозможно! Это варварство какое-то!..

Недайвоз подмигнул товарищам и вышел из кабинета.

А Чургин в это же время на соседней шахте, встретившись с подрядчиком Ильиным, просил его принять к себе на работу шахтеров, рассчитанных Шуховым.

Старик Ильин упрекнул его:

— Эх, Илья Гаврилович, а помнишь, каким строгим со мною был? То-то. А теперь вот и людей подвел, и сам… Но раз сам за людей хлопочешь, я беру их к себе. Вот дед Ильин какой! И тогда тебя предупреждал дед Ильин!

— Благодарю вас, Владимир Петрович, — признательно произнес Чургин.

Ильину было лестно, что к нему обратился за помощью сам Чургин, гроза всех подрядчиков, и он готов был взять к себе главным десятником и самого Чургина.

— А может, Илья Гаврилович… Ну, хоть бы до меня, скажем… ко мне не пошел бы? — неуверенно проговорил он.

— И рад бы, Владимир Петрович, да нельзя, — ответил Чургин. — Меня на эту шахту не примут.

Ильин оглянулся, скороговоркой тихо сказал:

— Брешут, Илья Гаврилович. Покличут все одно, дай срок. Где они такого знатока горного дела возьмут? Да тебя с дорогой душой примут на любой шахте.

Чургин поблагодарил подрядчика и пошел на шахту акционерного общества Юма.

День был пасмурный. — Солнце изредка показывалось из-за туч и тотчас скрывалось, и тучи опять стояли над землей темными громадинами и бросали на нее холодную, длинную тень. В тени этой еще чернее становились бугры дымившейся породы, и, казалось, еще больше прижимались к земле низенькие домишки рабочих поселков.

Чургин шагал на шахту Юма и думал о прожитом и пережитом. Вот он поручил Недайвозу вновь остановить шахту, а сам вынужден делать вид, будто ничего и не знает. А если бы вокруг него было побольше таких, как Семен Борзых и Леон, можно было бы действовать иначе. Как же так, первая же неудача заставляет его бежать с шахты? И Чургину показалось: пуста была его жизнь и сера, как этот пасмурный день. Ничего особенного он не сделал ни себе, ни людям, и вот опять идет просить работу на тот же рудник, где работал лет десять назад. А уходя на рудник Шухова, он обещал своим друзьям продолжать «бороться за лучшую жизнь». О какой борьбе он поведает им, встретясь? «Хвалиться нечем, — думал он. — Руководил целой шахтой, а теперь придется уголь рубать. Поднял народ на борьбу — и ничего не сумел добиться. И людей подвел, как подрядчик сказал. „Как же это ты, Илья?“ — скажут все. Шахтеры — народ требовательный…»

Неторопливыми крупными шагами Чургин шел по степи, огромный, в больших сапогах, в маленьком картузе, с лампой на шее и обушком на плече. И так странно сидел на нем этот картуз, что казалось, он вовсе и не для него сделан, и стоит Чургину тряхнуть головой, как он слетит на землю. И обушок казался для него слишком маленьким, ничтожным, и лампа болталась на широкой груди, как детская игрушка.

Тропинку то и дело перебегали суслики. Крадучись, на брюшке, почти сливаясь с землей, они воровато бежали к своим норам, на секунду замирали возле них и, лишь только Чургин приближался, исчезали под землей, коротко, пугливо пискнув. Чургин смотрел на них, и ему смешно было от того, что суслики так трусливо прячутся от него.

В нарядной шахты Юма и К⁰, таком же длинном каменном сарае, как и у Шухова, Чургин встретил много давнишних приятелей, и те подняли восторженный шум:

— А-а, кого вижу!

— Илья? Какими судьбами?!

— Ребята, Чургин объявился!

Ему пожимали руку, дружески трясли, некоторые обнимали его. Пошли расспросы, сочувственные разговоры, жалобы. И у Чургина отлегло от сердца. Он почувствовал себя точно в родной семье. «Но когда они узнали все? Не понимаю», — подумал он, не подозревая, что о расчете его с шахты Шухова знали уже на всех рудниках.

Выходя из нарядной в сопровождении друзей, Чургин знаком пригласил за собой старого зарубщика Наливайко и, оставшись с ним наедине, негромко сказал:

— Федор Иваныч, я буду у штейгера Соловьева. Если кто из шуховских покажется здесь, дай мне знать. И вообще, если кто будет мною интересоваться… О полиции говорю.

Наливайко знал Чургина с детства, когда-то учил его шахтерскому делу, и его слова были для него — что слова сына. Он посмотрел на степь, где виднелась шахта Шухова, пригладил густые обвислые усы и ответил:

— Не беспокойся, мы и сами с усами… У нас тоже поговаривают: мол, и нам пора за ум браться. Мы про тебя уже толковали.

— Это хорошо — насчет ума. А про меня надо, чтобы вовсе не толковали, Федор Иваныч.

Штейгер рудника, Семен Матвеевич Соловьев, принял Чургина с искренним радушием. Выходец из крестьян, как и Симелов, он дружил с доктором и много слышал от него о Чургине. Плотно закрыв дверь кабинета, он сообщил:

— Только что звонил Петрухин, дескать, имейте в виду, что Чургина рассчитали по прямому предложению из полиции. Ну, я, конечно, ответил, что буду иметь в виду… Что у вас там произошло? О вас говорят не только шахтеры, но и вся интеллигенция района. Вы что… сами устроили сюрприз этот Шухову?

— Это Петрухин создает мне популярность, — усмехнувшись, сказал Чургин.

— Так ли? Что вы меня-то стесняетесь?

Соловьев задумчиво покрутил тонкие черные усы, покачал головой.

— Ну и что вы думаете теперь делать?

— Буду рубать уголь, Семен Матвеич.

— Вы?

— Да.

Соловьев опять покрутил усы, мысленно решая, что делать с Чургиным.

— Да… Ну, это дело ваше, Илья Гаврилович, — сказал он наконец, — только я думаю, вы заслуживаете места повыше. Приступайте к работе, если хотите… Можете и друзей своих прислать ко мне — кто рассчитан.

Чургин поднял глаза на штейгера. Ему хотелось встать и обнять этого простого, доброго человека, но в это время зазвонил телефон. Штейгер крутнул ручку и снял трубку:

— Шахта Юма. У телефона Соловьев… А-а, это опять вы, Иван Николаевич?

Чургин насторожился.

— Что? Опять бунт? Не может быть! — удивленно воскликнул Соловьев. — Недайвоз? Ну, и что?.. Затопили шахту? Недайвоз может, этот на все пойдет… Что? Чургин?.. Ну, батенька мой, это вы уж там совсем все с ума посходили. Честное слово. С перепугу, должно быть… Ну? Да не может быть! Участник этого дела? Ай-я-яй, как нехорошо… Да не шучу я, Иван Николаевич. Я только что разговаривал с Чургиным! — крикнул Соловьев и, жестом подозвав Чургина, передал ему трубку.

Петрухин не унимался и продолжал визгливо:

— Уверяю тебя, что это его рук дело. Он очень хитрый, этот десятник, и я убежден, что Недайвоз — подставное лицо, а Чургин сидит где-нибудь и всем командует.

Чургин слушал и улыбался. Наконец он басом проговорил в трубку:

— А по-моему, всем этим командуете вы лично, Иван Николаевич, а козлом отпущения хотите сделать меня… Чургин говорит с вами.

В трубке отозвалось приглушенно:

— Он действительно на юмовском руднике, Василий Васильевич!

Чургин положил трубку.

Штейгер Соловьев сказал:

— Мне хотелось бы познакомиться с вами поближе. Приходите сегодня вечером ко мне на квартиру, побеседуем за чашкой чаю. А то мне Симелов говорил о вас много, а сообщил мало.

— Он это умеет, — улыбнулся Чургин.

— Так придете?

— Видите ли… — замялся Чургин. — Сегодня я обязательно должен быть у Симелова.

— Хорошо, тогда и я загляну туда, — сказал Соловьев, протягивая руку, — если не помешаю…

На улице к Чургину подошел Наливайко и сообщил:

— Рудник Шухова опять, считай, бунтует. Все шахтеры поднялись на-гора. Мне только что Еська сказал. Может, и нам того?..

— Ни в коем случае. Малейший шаг ваш — и меня и вас запрячут в тюрьму. А мне туда торопиться нечего. Я человек благонадежный, — солидно, выпятив грудь, сказал Чургин и засмеялся — Ты понимаешь меня, Федор Иваныч?

Старый Наливайко лукаво подмигнул ему:

— Понимаю. Все понимаю, Илья. Значит, не время. Чургин ласково потрепал его по плечу.

3

Дома Варя встретила мужа упреками:

— Слава богу… Где же ты был, Илья? Я голову чуть не потеряла, думала, ты уж в полиции. Тут такое Опять поднялось! Недайвоз чуть шахту не затопил… Ох, Илья, ты хоть бы про дитя вспомнил, — тоскливо проговорила она и заплакала.

— Ничего, милая, — обнял ее за плечи Чургин. — Ты только не волнуйся, самое главное. А о том, что тут «поднялось», я ничего не знаю.

— Ну, конечно, не знаешь. Так другие знают! На, почитай, — Варя взяла со стола и протянула мужу записку Петрухина. — С квартиры гонят!

«Быстро действуют», — прочитав записку, подумал Чургин и, сев на скамейку, стал снимать сапоги. Но, сняв один сапог, он задумался: «Так. Шить нечем. Квартиры нет. Работать нельзя. Невеселые времена наступили»… А Варя все жаловалась, что теперь жить будет негде, что у нее нет денег на молоко сыну, что завтра ей не на что готовить обед.

Чургин слушал ее и молчал. Горько у него было на душе, и не хотелось возражать Варе. Да и что возражать? Наконец он сказал:

— Хватит, Варюша, успокойся. Расчет я получил, так что деньги у нас пока есть, квартиру найдем — не велика беда! Ну, а на работу я завтра иду на рудник Юма…

— Так тебя и примут там. Тебя нигде теперь не примут. За тобой полиция по пятам ходит, околодочный уже был у соседей, о тебе расспрашивал.

— Околодочный? Чепуха! — сказал Чургин, а сам подумал: «По пятам ходят…»

Вечером он взял палку и, прихрамывая, пошел к доктору Симелову, а Варя пошла следом, наблюдая, не следят ли за ним. Вскоре она заметила, что действительно за Чургиным кто-то шел. Варя ускорила шаг, свернула на параллельную улицу и побежала. Спустя несколько минут она вышла из переулка и увидела медленно шагающего по улице Чургина.

— Следят… смотри, — запыхавшись, с запинкой проговорила она.

— Вижу, милая. Иди домой, — улыбнувшись, не глядя на нее, сказал Чургин и прошагал дальше.

Варя исчезла в переулке, а Чургин достал папиросу, спички и, вдруг остановившись, чиркнул спичкой и увидел возле себя шпика.

Шпик растерялся, убыстрил шаг и прошел мимо. И в ту же секунду Чургин юркнул в калитку какого-то двора, быстро пробежал садик, перемахнул через изгородь и вышел на противоположную темную улицу. Прислушавшись и убедившись, что за ним никто не следит, отбросил палку в сторону и пошел своей дорогой.

Доктор Симелов сидел в кресле, закинув ногу на ногу, и, шевеля газетой «Русские ведомости», спорил со штейгером Соловьевым. Услышав звонок, он открыл дверь и впустил Чургина.

— Что у вас там происходит? — сразу заговорил он о событиях на шахте. — По городу ходят слухи, что шуховские шахтеры опять бунтуют и угрожают затопить шахту.

Чургин покосился на газету в его руках и спросил в свою очередь:

— И потому ты решил теперь покупать эту газету?

Симелов понял его, смущенно ответил:

— Я решил… словом, я надумал возобновить свою прежнюю земскую деятельность. Решил открыть гинекологическое отделение в земской больнице, для крестьянок. Сами крестьяне будут содержать это отделение, так что они будут и хозяевами и пациентами.

Чургин сел на диван, рядом со штейгером Соловьевым, и обратился к нему:

— И вы, Семен Матвеич, принесли первый взнос от своей деревенской родни?

Соловьев с усмешкой взглянул на маленького, полного доктора и сказал мягко и добродушно:

— Не верю я в эту затею доктора, Илья Гаврилович. Вот об этом и спорим… Слов нет, гинекологическое отделение было бы для крестьянок благом, но кто будет содержать его, если земство не отпускает денег? Богач или какая-нибудь городская барыня? Сегодня раскошелится ради того, чтобы увидеть свое имя в газете, пустить пыль в глаза, как говорится, завтра откажет в самом необходимом. Да и, кроме того, бедный мужик вряд ли повезет свою жену в это отделение, скорее всего он обратится к бабке-повитухе.

— Совершенно верно. И мне кажется, Михаил, очень странным, что ты мог уверовать в буржуазную филантропию, — заговорил Чургин, но Симелов прервал его:

— Извини, Илья, но я хочу сказать тебе честно: из меня марксиста не получится. Не могу я, не имею права мечтать о каком-то далеком будущем, когда сегодня кругом так много горя, нужды и самых страшных болезней. Если бы ты видел, какие пациенты бывают у меня из деревни! Я сказал себе окончательно: «Нет, лучше я буду работать для настоящего».

Он говорил и расхаживал по желтому ковру, и ни его шагов, ни его голоса почти не было слышно. Чургин смотрел на него, и ему было смешно и досадно.

— Та-ак, — иронически произнес он, — значит ты решил земскими костылями деревню подпирать и мужицкие дыры штопать? Что ж, это только доказывает, что все твои идеи в прошлом — не больше, чем пустое интеллигентское увлечение модными теориями.

— Ах, да я все понимаю, Илья! — раздраженно воскликнул Симелов. — Дело тут не в интеллигентских увлечениях, а в том, что вы никакими средствами не убедите мужика в необходимости принять вашу доктрину социального переустройства общества. Я согласен, что когда-нибудь мужик действительно поймет, кто и что является причиной всех его бед. Скорее всего это случится тогда, когда вы, рабочие, свалите царизм и дадите мужику волю, землю и все социальные блага, включая образование. Но до тех пор… не лучше ли дать мужику хоть немного сегодня — больницу, например, гимназию, школу?

— Южаковские утопии, — возразил Чургин. — Крестьянские гимназии господина Южакова, крестьянские артели господина Кривенко, как и ваши крестьянские больницы, господин Симелов, — все это карточные домики филантропов, за которыми они прячутся от классовой борьбы. Все это не имеет ничего общего с марксизмом. А ведь ты считал себя, Михаил, марксистом.

— Это замечательно! — воскликнул Симелов. — Осуждать артели Кривенко и в то же время самому создавать артели на шахте. Как это легко в тебе уживается, Илья!

Чургин усмехнулся, встал с дивана и, подойдя к книжному шкафу, взял какую-то книгу.

— Ты путаешь, Михаил, — сказал он, листая книгу. — Господин Кривенко создает артели только на бумаге, и единственно для того, чтобы доказывать наивным людям возможность избавления мужика-кустаря от притеснений и эксплуатации со стороны купца или городского капиталиста. Почему Михайловский ранее, а теперь Южаков и Кривенко превозносят пресловутую сельскую общину? Да вот тут, в этой книге, ясно говорится об этом: сельская община должна предохранить разоряющегося крестьянина от «разлагающего влияния» капитализма, от «фабричного котла», в котором марксисты хотят, мол, выварить мужика. Но все мы знаем, что от этого ничего не изменится. Капитализм останется капитализмом, и классовое расслоение крестьянства будет продолжаться.

Чургин перелистал несколько страниц журнала «Русская мысль», который держал в руках. В глаза ему бросилась фраза: «Только крестьянство всегда и всюду являлось носителем чистой идеи труда». Взглянув на подпись: «С. Южаков», он закрыл журнал и бросил его на столик.

— Странные у тебя повороты, — недовольно проговорил он, обращаюсь к Симелову. — Ведь сам же ты доказывал на кружке, что этот Южаков ни черта не смыслит в крестьянской жизни и разводит в своих статьях утопии с медовыми реками и кисельными берегами. А теперь ты уверовал в эту утопическую чушь?

Доктор Симелов извлек из шкафа другую книгу и протянул ее Чургину:

— На, тут ты найдешь все Обоснования своих мыслей, Плеханова сочинения, — с насмешкой сказал он и, сунув руки в карманы, опять зашагал по мягкому ковру.

Штейгер Соловьев перелистал журнал и найдя статью Южакова, стал бегло просматривать ее, — А Чургин спрятал книгу Плеханова и сказал, усаживаясь в мягкое, затянутое в белый чехол кресло:

— Сыграем в шахматы, что ли, пока не поссорились?.. Эту работу Плеханова я читал, но с удовольствием прочту еще раз.

— Поссориться легче, чем установить истину, — возразил Симелов и, присев на другое кресло у столика, придвинул шахматную доску черными фигурами к себе.

— Истина давно установлена, друг мой, — ответил Чургин и сделал ход пешкой. — Ты знаешь, что говорит на этот счет Маркс, а нет, вот опять повернул к народникам, достаточно уже битым Плехановым и в особенности Ульяновым-Лениным. Южаков вон в своей статье договорился до утверждения, что «только крестьянство является носителем чистой идеи труда», а ты ему веришь. Вздор, дорогой мой. Носителем чистой идеи труда является пролетариат — самый революционный класс современного общества.

— Было бы странно слышать, если бы ты, шахтер, утверждал что-нибудь иное, — усмехнулся Симелов.

— Мой тесть — типичный крестьянин, бедняк, и всю жизнь под ярмом ходит, — продолжал Чургин. — Но я не помню дня, когда бы он не думал о том, как разбогатеть. Его труд нацелен единственно на то, чтобы стать сначала маленьким богатеем, а потом он неизбежно превратится в кулака, ибо на этом капиталистическом пути нет границы стяжательства и наживы. Где же тут «чистая идея труда»?

Соловьев успел ознакомиться со статьей Южакова и вмешался в разговор.

— Как хочешь, Михаил, а придется нам с тобой переучиваться у них, — кивнул он на Чургина, — у шахтеров, а точнее сказать — у социал-демократов. Они указывают правильный путь избавления современного общества от его пороков. И, конечно же, не крестьянин собственник явится главной движущей силой русской революции.

— Вот именно, — подтвердил Чургин.

— Нет, ты скажи, — обратился к нему Симелов, — почему ты сам идешь по. стопам Кривенко и создаешь артели? — и подмигнул Соловьеву: дескать, посмотрим, как он будет изворачиваться.

Чургин и сам давно задумывался над созданными им артелями, — Симелов знал его больное место. Он помолчал, обдумывая ход, и, сделав шах черному королю, снова заговорил:

— Ты знаешь, Михаил, что я создаю артели из шахтеров совсем для иных целей. А кроме того, могу сказать еще вот что: убирая посредника между хозяином и рабочими, я не только помогаю рабочим избавиться от одного из самых отвратительных кровососов — подрядчика. Я помогаю им также избавиться от иллюзии, что корень зла — подрядчик, а хозяин — добрый отец. То есть я хочу обнажить отношения между капиталистом и рабочими, сделать их прямыми, непосредственными, и тогда шахтер яснее будет видеть, что дело не в людях, а в самой капиталистической системе. Короче говоря, я хочу обострения классовых отношений между пролетариатом и капиталистом — вот и все.

— А это оригинальная мысль, — заметил Соловьев. — Рабочие действительно считают, что причиной их бед является подрядчик или хозяин шахты, а не существующий порядок государственного устройства. Я слышу об этом чуть не каждый день.

— Вот в чем разница между моими артелями и артелями господина Кривенко, — заключил Чургин. — По словам Ульянова, «теоретики», подобные Кривенко, Левитскому и Южакову, замазывают антагонизм современных русских общественно-экономических отношений, стараются примирить непримиримое. Они выдают свои теории за социал-демократические, а между тем их теории реакционны и вредны, поскольку сбивают с толку общественную мысль, как говорит Ульянов, «играют на-руку застою и всякой азиатчине».

Симелов всплеснул руками, горячо возразил:

— Но ведь мои-то стремления демократичны в самой своей основе! Неужели ты причисляешь меня к обманщикам народа, реакционерам, мешающим общественному прогрессу?

Чургин улыбнулся, мягко ответил:

— Нет, не причисляю. Но твои благородные намерения благодетельствовать мужика проникнуты реакционными утопиями Южакова — Кривенко. Думать, что средствами буржуазной филантропии можно улучшить жизнь бедных людей, — глупость, недостойная марксистски образованного человека. Судьбу народа можно изменить только одним способом: свергнуть самодержавие и изменить экономическую основу жизни общества.

— Очень верно сказано, — поддержал Чургина штейгер Соловьев. — Выходит, Михаил, что в южаковские гимназии и в твои больницы для мужиков верить никак нельзя. Вот почему я тебе и сказал в самом начале, что не верю в твою затею. Я тоже считаю, что до тех пор, пока существует у нас самодержавие, нечего и мечтать о серьезных социальных изменениях в жизни России.

— Ну, значит, я круглый идиот, раз ничего не понимаю и не вижу вокруг себя! — нервно и обиженно воскликнул доктор Симелов.

— Вот именно не видишь, — усмехнулся Чургин и, переставив на доске фигуру, закончил: — Мат!..

Симелов встал, подошел к круглому столу, накрытому зеленой скатертью, взял папиросу и зачиркал спичкой о коробок. Чургин тоже подошел к столу, взял папиросу. Прикуривая, негромко сказал:

— Напрасно ты сердишься, Михаил. Я ведь не оскорбил тебя, а честно высказал свое мнение. Ошибаешься ты, милый мой, пойми это!..

В кухне раздался стук в окно. Чургин подождал, пока он повторится, и обратился к доктору:

— Извини, Михаил, это я назначил свидание. Ты понимаешь, что больше…

— Пожалуйста, пожалуйста.

Чургин вышел на кухню и, открыв дверь, увидел Ивана Недайвоза.

— Рудник стоит, — тихо сообщил Иван. — Ребята подорвали и завалили воздушную, так что воздуха в шахте нет. А мы затопили коренной штрек второго горизонта. Из полиции всех выпустили под какие-то подписки, но на работу пока не приняли. У меня дома обыск полиция делала. Про меня спрашивали, должно хотели зацепить. Да так я им и дался!..

— Ну, спасибо, брат, — весело сказал Чургин и, взяв Недайвоза под руку, ввел его в кабинет доктора и представил — Иван Недайвоз. Был забияка уличный, становится настоящим шахтером.

Доктор и штейгер знали Недайвоза и, улыбаясь, подали ему руки. Недайвоз робко пожал их и подумал: «Гм… „становится настоящим…“ Так разве я не настоящий шахтер? Не пойму».

Чургин усадил его в кресло, сказал:

— Сиди и слушай, брат, и мотай на ус…

На следующий день Чургин получал деньги в конторе, потом подыскивал новую квартиру, переезжал и так был занят несколько дней, что даже ни с кем не встречался и как будто вовсе не интересовался шахтой. Так по крайней мере казалось следившему за ним агенту охранки. Но Чургин то посылал Варю с записками к штейгеру Соловьеву, к доктору Симелову, к Недайвозу, и там Варя узнавала, что надо было, то играл в бильярд и слушал, что говорят о шахте Шухова. И ему было известно все — и то, что подрядчики ходили по казармам, спаивали шахтеров и упрашивали их идти работать, и то, что сам Шухов вывешивцл объявления и приглашал шахтеров на работу, что он ругался с властями и требовал не вмешиваться в дело, потому что на-гора выдавалось угля в пять раз меньше обычного. Лишь когда все рассчитанные спустились в шахту, Чургин пошел на рудник Юма.

Первое время он работал в уступе и будто никого и ничего не замечал. Целыми днями рубал уголь, делал бурки, а когда пласт подрывали, крепил, помогал саночникам. Ни с кем он не разговаривал, но, когда появлялся, ему уступали место в клети, и все смотрели на него и о чем-то перешептывались. «Очевидно, старики рассказали обо мне», — думал Чургин, и грудь его наполнялась радостью. В этой безмолвной тяге к нему шахтеров, в сочувственных взглядах их он видел одобрение своей жизни и деятельности.

— Почему мне такой почет у вас? — спросил он как-то у Наливайко. — Даже неудобно, ей-богу.

— Не знаю, — ответил старик. — Должно, ребята все знают про тебя. Я строго-настрого наказывал про это не спрашивать, — хитрил он.

— А сдается мне, — это ты рассказал.

И Наливайко признался:

— Да оно, сынок, и рассказывать тут не об чем. Про тебя на всех шахтах разговор идет.

— Эх, старина, прибавили вы мне заботы теперь! — незлобиво попенял Чургин. Ему приятно было такое внимание со стороны шахтеров, но именно из-за этого он должен был вести себя вдвойне осторожно.

Как-то он сказал Варе:

— Варюша, я все еще никуда не могу ходить. Помоги мне еще немного.

Варя отнесла его записку Симелову, а от него вернулась с письмом Луки Матвеича. Чургин прочитал письмо и сжег. А через несколько дней Варя и тетка Матрена уехали в Новочеркасск с корзинами яиц. Яйца они продали на базаре, а домой приехали с литературой от Луки Матвеича. Так Варя стала курьером между Чургиным и его друзьями. После одной из поездок к Луке Матвеичу она сказала Чургину:

— Лука Матвеич просит меня съездить в Екатеринослав. Что вы меня в почтаря думаете превратить?

Чургин усмехнулся, обнял ее и проникновенно ответил:

— В почтаря, партийного почтаря, милая… Поезжай в губернию. Свет посмотришь и дело сделаешь.

— А… — посмотрела Варя на спавшего сына, — как же он, если меня…

— Никита? — тоже посмотрел Чургин на сына. — Вырастет — спасибо скажет.

И Варя поехала в губернский город.

Недели через две после поступления Чургина на шахту Юма в уступ пришел Наливайко. Поговорив о том о сем, он шепнул Чургину, глазами указав на рубавшего в углу рыжего шахтера:

— К тебе приставлен — следить. Зря чего не болтай. Жемчужников пустил слух, мол, ты шахту бунтовать прибыл.

Когда Наливайко ушел, к Чургину подполз сосед, шахтер Усачев. Скрутив цыгарку, он развязно спросил:

— А ты знаешь, зачем этот старый хрыч к тебе заявился? Вредный старик, ты его бойся.

Чургин равнодушно посмотрел в крупное небритое лицо Усачева, достал расческу и протянул ему.

— На, усы расчеши, — сказал не то насмешливо, не то серьезно.

Шахтер расправил усы рукой, обидчиво проговорил:

— Я ему по-приятельски, а он… На тебя и так есть, которые злятся и поговаривают, мол, проучить тебя надо.

Чургин пыхнул табачным дымом, уселся поудобнее и, выкрутив фитиль коптилки, взялся за обушок.

Усачев пренебрежительно посмотрел на него и пополз в свой уступ, мысленно выругавшись: «Сволочь! У нас тебя проучат, как бунтовать».

После работы Чургин пошел домой. Возле воздушного шурфа, в степи, он заметил невысокого человека, который звал его к себе, помахивая рукой. Чургин наклонился, подтягивая голенища сапог, и оглянулся вокруг себя. Убедившись, что кругом никого не было, он быстро подошел к шурфу и скрылся за его обшивкой.

— Лука, Семен, родные мои! — растроганно воскликнул он, увидев перед собой Семена Борзых и Луку Матвеича. Горло его свело спазмой от волнения, и он не мог говорить.

Лука Матвеич обнял его, похлопал по плечу.

— Умница ты мой, Илья дорогой… Какие все вы молодцы! — заговорил он взволнованным тихим голосом.

Над степью, над шахтами зажигалась заря. От нее горело небо, пламенели облака, розовел воздух, и было похоже, что на горизонте пылала и дымилась земля.

Глава четвертая

1

Леон и. Ольга много дней ходили по заводам, ища работы, но нигде ничего утешительного им не говорили. Такие, как они, сотнями блуждали возле каждого завода и даже спали под заводскими стенами. Ночуя под заборами, питаясь лишь хлебом и луком, Леон и Ольга пришли наконец в Югоринск, большой город на берегу реки.

У подножья Донецкого кряжа, на самом берегу реки, раскинулся и шумел черный, угрюмый, подернутый вечной серой пеленой завод. Из бесчисленных высоких труб его непрерывно извергался дым — то серый и торопливый, то медлительный, бурый или черный, как сажа, и чадной пеленой плыл над поселками, над степью к далеким горизонтам.

Днем и ночью пылали на заводе домны и печи, шумели станы и машины, сновали и свистели паровозы, пламенными реками разливался чугун, сталь, шлак, и зарево от них стояло в небе от вечера до утра.

То был крупнейший на юге металлургический завод русского купца и миллионера Суханова.

Леон и Ольга смотрели с бугра на пылающие печи мартена, на ползающие поодаль длинные раскаленные полосы железа, на фейерверк искр от разливаемого металла, и в серьезных, неподвижных, задумчивых взглядах обоих застыло изумление.

Страшно было смотреть на доменные печи, черные трубы, огромные цехи, и такими маленькими и ничтожными казались возле них люди.

Вот над одной из домен с гулом, от которого задрожала земля, вспыхнуло пламя и огненными языками охватило ее макушку. Потом такое же пламя вспыхнуло над второй домной, и над заводом разлилось море огня. Покраснели облака, и дым белыми тучами заволок все вокруг.

А под крышами цехов оглушительно грохотало, скрежетало, звенело, точно кто-то огромными зубами грыз железо, и люди мелькали в огне и дыму маленькими черными точками.

— Махина! Какая махина! — задумчиво покачал головой Леон и с гордостью в голосе произнес: — И все это сделал человек!.. Эх, вот бы куда поступить! Как думаешь, примут нас тут?

Ольга молчала. Величественное и жуткое было это ночное зрелище, и ей казалось: ступи она сюда — и огонь сожрет ее. И вспомнилась ей шахта, ее подземная тишина, тихое мерцание ламп в непроглядной темени, и она подумала: «Зря уехали с рудника. Переждали бы, пока все уладится, и работали бы попрежнему».

— Человек, конечно, сделал все это… — грустно сказала она и зло добавила: — На свою погибель.

Леон взглянул на ее красное от зарева лицо, на тонкие хмурые брови и усмехнулся:

— Ты говоришь так, будто перед своей могилой стоишь.

— Огонь этот страшнее шахты. Да нас и не примут сюда.

— Примут. На такой громадине да чтоб двоим не нашлось места? Не может этого быть, — сказал Леон и, нащупав в кармане трехрублевую бумажку, задумался. Это было все, что осталось у них с Ольгой.

Переночевав возле завода, на следующий день они с трудом разыскали Ермолаича, рассказали ему о событиях на шахте и попросили помочь устроиться на работу. Ермолаич сказал им, что на завод никого не принимали и что знакомых мастеров у него не-было.

— Что ж, тут двоим нам не найдется какого-нибудь места? — с удивлением и досадой проговорил Леон.

Ермолаич кольнул его насмешливым взглядом, посмотрел на Ольгу и задумчиво погладил редкую свою рыжеватую бородку. «Женился он, что ли? Так не должно. Аленка вроде должна быть женкой его», — терялся он в догадках и, помолчав, ответил уверенным тоном:

— Найдется… Не торопись в это пекло, еще успеешь жилы порвать.

— У нас три рубля на двоих осталось, — невесело проговорил Леон.

— Так это ж целый капитал! Игнат, должно, если б имел лишний трояк, наплановал бы раздуть хозяйство в целую экономию, — пошутил Ермолаич и серьезно добавил: — На моих харчах поживете немного, не объедите. А переспите на полу, не из барского рода.

Леон беглым взглядом окинул тесную и полутемную землянку, в которой жил Ермолаич с женой, и подумал: «Дня три можно пожить. Если тут работу найти не удастся, все одно придется опять колесить по дорогам».

Прошло два дня. Ермолаич ничего утешительного не говорил, и Леон решил сам искать работу. Утром он пришел к воротам завода, стал расспрашивать встречных, в каком цехе требуются чернорабочие. Но никто ничего хорошего сообщить ему не мог. Лишь один старик с седой бородкой посоветовал:

— А ты купи водки, отнеси ее мастеру и пойдешь на работу.

— Да на лбу у них не написано, какой из них что берет, — с раздражением бросил Леон.

Старик отчаянно махнул рукой:

— Все берут, язви их, и деньгами, и курями, и поросятами, а не только водкой.

На завод к мастерам Леона не пустили, и он вернулся в землянку Ермолаича мрачный и злой.

— Больше я не ходок. Придется возвращаться на шахту, — сердито сказал он Ольге.

— А если тебя там арестуют?

— Лучше пусть арестуют, чем так жить, — не думая, ответил Леон.

Ольга опустила голову. «Пусть арестуют…» — в уме повторила она, и на сердце ей будто камень лег.

Следующий день был воскресным, и Леон с Ольгой от нечего делать пошли посмотреть город.

2

Долго ходили они по чистым, мощеным улицам. Витрины гастрономических магазинов с разложенной в них снедью притягивали к себе, точно магнитом. Леон то и дело глотал слюну, глубоко затягивался махоркой. Наконец он сказал:

— Пойдем к заводу, потехи посмотрим.

«Потехи» устраивал на площади перед заводом молодой Суханов по случаю окончания строительства новопрокатного цеха и электростанции. На площади были сооружены длинные столы на врытых в землю ножках, в стороне от них стоял высокий, покрытый лаком столб с развешанными наверху сапогами, шароварами и другими носильными вещами, рядом — столбы с перекладинами наверху и подвешенными к ним французскими булками, колбасами, головками сахару в синей обертке. За столбами была вырыта яма, и через нее положен гладко строганный столб, а за ямой возвышался деревянный помост для духового оркестра.

На торжество приехали из Петербурга сам Суханов с двумя сыновьями, чиновники из губернии, купцы и заводчики со всей округи. Священник отслужил молебен в новом цехе, хор пел «многая лета» и царствующему дому и Суханову, а потом гости удалились в хозяйский особняк. Молодой Суханов пришел на площадь, где уже собралось несколько сот строителей, велел каждому выдать по стакану водки, французскую булку и пол-фунта колбасы и сказал короткую речь. Выразив уверенность в том, что сердца рабочих и владельца завода «и впредь будут биться в полном согласии на благо отечества и монарха», и пожелав людям веселиться в свое удовольствие, он прослушал исполненную оркестром торжественную кантату и ушел в особняк, где пировали именитые гости.

И рабочие начали веселиться… Выпив хозяйскую водку и съев булки и колбасу, они раскупили в хозяйских лавках все, что там было спиртного и съестного, и запили, загуляли во славу хозяина молодые и старые, приглашенные и неприглашенные, и зашумела площадь от хмельных голосов, а многие пустились плясать под оркестр, под звуки гармошек с колокольчиками, шаркая ло земле тяжелыми сапогами и подымая над площадью тучи пыли.

Леон и Ольга пришли в самый разгар «потех».

В центре площади, подвешенная к перекладине на шпагате, болталась густо смазанная медом французская булка, а какой-то человек в красной подпоясанной рубахе старался схватить ее зубами и тяжело подпрыгивал. Вот он в который раз подпрыгнул, но лишь ударил булку носом, а зубами схватить не мог.

Раздался взрыв смеха, послышались шутки:

— Пошел бы ты, дядя, попрыгал лучше с Хлыстунами!

— С разгону надо ее, с разгону! — советовали зеваки.

Человек в красной рубахе опять подпрыгнул, и опять злополучная булка коснулась только его лба — румяная, блестящая от меда. Человек сплюнул, утер рукавом потное, измазанное медом лицо и ушел под дружный смех и шутки приказчика и толпы.

Возле ямы приказчик держал в руках поросенка и голосисто кричал:

— А ну, который желает бесплатно получить живность? Красивый жирный поросенок! Выходи, добры молодцы!

Из толпы вышел пожилой мужчина, хотел снять сапоги, но приказчик остановил его:

— Босому запрещено. В сапогах надо.

Мужчина посмотрел на блестевшую на солнце перекладину, на яму, наполненную черной сажей, и почесал затылок. Потом все-таки решился и взял поросенка из рук приказчика. Маленькое животное визжало, дрыгало ногами, стараясь вырваться из цепких рук человека. Крепко держа его, мужчина ступил на перекладину. Балансируя, он осторожно сделал первый шаг, но бревно было слишком гладко, и, не устояв, человек упал в яму.

Раздался смех, послышались веселые шутки, а мужчина, выбравшись из ямы, черный и злой, бросил поросенка на землю и пошел прочь, ругаясь.

Возле отполированного столба с вещами не умолкал веселый шум голосов. Приказчик хозяйской лавки бойко выкрикивал:

— А ну, кто еще желает получить сапоги? Даром можно получить!

Вперед вышел парень с золотистой шевелюрой. Сняв с себя старый пиджак, он поплевал на ладони и, подпрыгнув и ухватившись за столб, стал взбираться на него, весело посматривая на макушку, где были развешаны носильные вещи. Много было охотников снять эти вещи, да никто не мог взобраться выше половины столба, и, обессилев, все соскальзывали вниз. Но парень, видимо, твердо вознамерился добраться до заманчивых вещей и снять их, если не все, то уж сапоги непременно. Обхватив столб ногами и руками, он сначала полез вверх довольно быстро, однако на половине пути, как и у других охотников, руки его начали скользить. Он смеялся вместе со стоявшими на земле, плевал то на одну ладонь, то на другую и подымался все выше.

Приказчик и толпа следили за ним с напряженным вниманием и уже спорили, какую вещь он снимет и унесет домой.

— Вытяжки… Я б только вытяжки взял, — говорил кто-то о сапогах низким басом.

— Нет уж, коль добрался бы, я б все разом сгреб.

Парень с золотистыми кудрями слушал разговоры внизу и улыбался.

— Сниму-у… Все сниму, — говорил он, медленно приближаясь к вещам, соскальзывая и вновь подымаясь.

Шли минуты. Уже не улыбался приказчик, не шутила толпа. Не улыбался и парень с золотистой шевелюрой. Выбиваясь из сил, потный, он то и дело соскальзывал вниз, опять подымался по столбу и смотрел на вещи злыми темными глазами. Когда до вещей оставалось несколько вершков, он поднатужился, подтянулся еще немного, и голова его коснулась гармошки.

— Браво-о!

— Хватай! Зубами хватай, язви ее! — крикнул дедок с седой бородой, тот самый, что учил Леона, какой магарыч надо давать мастерам.

Парень напряг последние силы, поднялся еще на четверть и схватил гармошку.

— Это неправильно! До макушки еще не долез на пол-аршина! — закричал приказчик, а в этот момент парень быстро соскользнул вниз.

По толпе прокатились шутливые возгласы, смех, а дед с седой бородой удивленно сказал:

— Эх, язви его, снял-таки!

Приказчик подбежал к парню, сердито крикнул:

— Неправильно снял! Дай сюда гармонь! — и вырвал ее.

Парень лежал на земле. Он бессмысленно посмотрел на приказчика и закрыл глаза. Изо рта у него показалась кровь.

— Язви их с гармошкой! Расшибся-то как! — раздался все тот же старческий голос.

Толпа умолкла.

Леон шагнул к приказчику, зло посмотрел на него и, ни слова не говоря, взял гармошку и отдал ее парню с золотистой шевелюрой.

— На, — сказал он, и в это время его схватил за руку полицейский.

— Я тебе покажу, сволота, как нарушать порядок, — и дернул Леона за руку, но толпа рабочих, двинувшись на полицейского, угрожающе зашумела:

— Не трожь!.. Правильно взял…

Леон оттолкнул полицейского и скрылся в толпе.

«Насмешку какую устроили над нашим братом! А наш брат пьет и хвалит их, хозяев, и готов на смерть разбиться из-за сапог. Эх, взять бы топоры да все эти потехи на куски разнести!» — думал он, выбираясь из толпы пьяных, горланящих на все голоса людей.

Скоро он был на базаре, злой, голодный. Пошарив в кармане, на последние деньги купил две чашки борща, два ломтя хлеба и сотку водки.

Ольга с удивлением посмотрела на него, на водку и хотела было вернуть сотку торговке, но Леон строго сказал:

— Оставь.

— Ты… будешь пить?

— Нет, любоваться буду, — недобро ответил Леон и, вылив водку в стакан, залпом выпил ее.

— Ешь скорее, а то опьянеешь, — тихо сказала Ольга.

Леон съел борщ и все же охмелел. Грузно поднявшись, он сделал несколько шагов и остановился.

Вокруг была толчея. Возле длинного ряда столов, заставленных чашками с борщом, с требухой, с вареной и жареной печенкой и бутылками с водкой, стояли харчевники — мастеровые люди, закусывали. Некоторые, запрокинув голову, глотали водку прямо из бутылки, другие опрокидывали стакан в рот, выпив, кряхтели и сплевывали. А поодаль валялись пьяные, и мухи роями сидели и ползали по лицам их, по губам.

Леон повел мутными глазами вокруг и вдруг яростно крикнул:

— За что измываются над людьми? За какие грехи жить не дают простому человеку? Нет правды на свете! Не-е-ту-у!

Некоторые обернулись к нему, пожали плечами и отвернулись, продолжая есть и шуметь.

Ольга потянула Леона за рукав.

— Лева! Леон, ты с ума сошел! Кому тут докажешь?

Но Леон стоял, как бык, и исподлобья смотрел на толпу бессмысленными глазами.

Из питейной вышел усатый полицейский, строго посмотрел на Леона, на Ольгу.

— Муж? — спросил он, выпятив живот и заложив руки назад.

Ольга кивнула головой.

— Веди домой. Не то переночует в участке.

Ольга что было сил дернула Леона за руку и повела с базара. Вела его под руку, а у самой слезы выступали на глазах от обиды.

У завода их догнал высокий худощавый человек с огромной рыжей бородой чуть не до пояса. Шутливо он заметил Ольге:

— Ай-я-яй! Такая молодая, а мужика уж тащит домой… Где работает?

— Не работаем мы, папаша, — смущенно ответила Ольга.

Человек с длинной бородой был Иван Гордеич Горбов, мастер доменного цеха. Замедлив шаг, он стал расспрашивать, откуда Леон и Ольга, и неожиданно сказал:

— Поговорю завтра с начальством, может куда-нибудь устроим. А вот пить, сынок, не стоило бы, — незлобиво попенял он Леону.

Леон искоса посмотрел на него, крупного, розоволицего, с лежащей на груди огненной бородой, и ничего не ответил. Что-то не понравилось ему в этом благообразном, чисто одетом человеке, похожем скорее на церковного старосту, чем на рабочего. Но Ольга стала упрашивать Ивана Гордеича помочь их беде.

— Шить нечем, папаша, оттого он такой. А так он непьющий, — оправдывала она Леона. — А я вот в прислуги хочу поступать.

— Ну, это не работа, — возразил Иван Гордеич. — Завтра приходите к заводским воротам. Что-нибудь придумаем.

На следующий день Леон и Ольга пришли к заводу задолго до гудка. От Ермолаича они уже узнали, что Горбов — мастер и на хорошем счету у начальства. На всякий случай Ольга прихватила с собой полушалок, купленный незадолго до ухода с рудника. Шалко ей было полушалка, но делать было нечего, и едва Иван Гердеич подошел к ним, она неловко сунула белый полушалок ему в руки.

Леон посмотрел на Ивана Гордеича, на его бороду и подумал: «Шкура». Но Иван Гордеич повертел полушалок в крупных своих руках и вернул Ольге.

— Хороший, шерстяной. Тебе к лицу — с красными розочками. Только напрасно ты это, дочка. Я такими делами не занимаюсь, не православное это дело, — отечески пожурил он Ольгу и сказал: — А мужика твоего я и так решил взять на камнедробилку.

Ольга смутилась, не знала, что и говорить. Её опередил Леон:

— Спасибо, папаша. Но только мы не муж и жена. Мы так, вместе приехали. Устройте ее, Ольгу, а я подожду.

Через два дня Ольга пошла на работу в утреннюю смену. Леон проводил ее на бугор, за поселок, постоял немного. Внизу перед ним, в лощине, шумел и дымил завод. Леон смотрел на него, на город вдали и думал об Алене, об Ольге. «Жена… гм… Разве Ольга похожа на мою жену?» — мысленно спрашивал он себя и не знал, что ответить.

Постояв немного, он медленно пошел по бугру, незаметно очутился в степи, да так и пробыл там до обеда. Когда он вернулся домой, жена Ермолаича, сухонькая, пожилая женщина, осторожно спросила:

— Проводил? Долго-то как. Вы как с ней, с Олей? Может, на ночь вместе стелить?

Леон, не задумываясь, ответил:

— Стелите, как стелили, мамаша. Отдельно.

Вечером вместе с Ермолаичем пришел старшой мелкосортного стана Александров. Порасспросив Леона о том, где он работал и что умеет делать, Александров велел ему приходить в цех вместе с Ермолаичем.

— Посмотришь, как ребята таскают мотки проволоки. Крючочником придется пока поработать.

Когда Александров ушел, Ермолаич сообщил, что старшому пришлось напоить водкой мастера Шурина, чтобы тот согласился принять новичка.

2

От высоких кирпичных и железных труб по утренней сини неба в сторону востока протянулись хвостатые космы черно-бурого дыма, а там, на горизонте, в сплошном дымчатом мареве стоял красный диск солнца.

Леон вышел на бугор, посмотрел на завод и восхищенно качнул головой. «Громадина! Город целый. Неужели и отсюда выкинут? Здесь тысячи работают, на виду друг у друга — не должны дать в обиду один другого. Интересно: есть ли здесь какой-нибудь кружок, вроде шахтерского?» — думал он. И мысль его вернулась к событиям на шахте, к стачке… Освободили ли арестованных? Что сталось с Чургиным? Леон опустил голову, нахмурился. Стыдно ему было, что он ушел с шахты и бросил друзей в беде. Что они подумают о нем? Назовут трусом? «Но меня рассчитали», — мысленно оправдывался он перед своей совестью, но где-то в глубине души внутренний голос корил его: «Как бы там ни было, а ты уехал, товарищей бросил. Где же „товарищество“ в тебе, о котором говорил Тарас Бульба?» Леон с раздражением отвечал: «Ну и уехал, по приказу Чургина уехал. Или я должен был в ноги хозяевам кланяться: примите, мол, я больше не буду так говорить, как говорил в шахте? Да я, может, и не так еще скажу — дай срок! И никому я кланяться не буду. Не из таких…»

Так, споря сам с собой, он незаметно пришел в прокатный цех. Вошел и остановился. В цехе все гудело, лязгало, грохотало, люди не слышали собственных голосов, а объяснялись глазами, кивками головы, движением рук.

Леон был здесь накануне и все видел, и, однако, стоя сейчас возле нагревательных печей, он боялся сдвинуться с места. Из печей то и дело доставали раскаленные болванки и на тележках отвозили к стану, ослепительно белые, дышащие жаром, так что Леон заслонял лицо рукой, а впереди него сновали изжелта-белые полосы железа. Выпрыгивая из валков, они то неслись к Леону, то стремительно убегали от него и исчезали в облаке пара, где виднелся и оглушительно грохотал прокатный стан.

Леон смотрел на болванки, на раскаленные полосы железа, на мелькающих меж ними оголенных до пояса людей с перекошенными от жара лицами и думал: «Как грешники в аду. Интересно: сколько им хозяин платит за такую работу?»

К нему подошел Александров, шутливо крикнул над ухом:

— Явился? А я думал — испугаешься.

— Страшновато, правда, но волков бояться — в лес не ходить, — ответил Леон.

— Ну, значит будешь вальцовщиком, раз наших валков не боишься, — опять пошутил старшой.

Работа у Леона оказалась несложной. Александров показал ему, как надо нажимать на педали аппаратов, сам сделал несколько мотков шинного железа, указал место, куда следовало оттаскивать мотки, и к вечеру Леон освоился с работой. После гудка он пошел в доменный цех похвалиться Ольге своими успехами.

Ольга уже поджидала его. Увидев на смуглом бритом лице его улыбку, она обрадованно спросила:

— Ну, как работа? Нравится? По лицу вижу — доволен.

— Для первого раза неплохо вышло, а там посмотрим. Простоватая немного работа. Но и плата такая: двадцать рублей.

— Ничего, ты один, хватит.

— А что ж я, по-твоему, век парнем буду ходить? — усмехнулся Леон.

Ольга опустила глаза, и в душе ее с новой силой вспыхнула искорка надежды на счастье. Но она промолчала об этом, а в уме сказала: «А та, что приезжала на шахту тогда, — кто же она ему? С братом что была?»

Возле домны восемь рабочих, направив длинный лом в самый низ ее, пробивали замурованное глиной отверстие — лётку. Они били минуту, две, пять… Наконец из летки вырвались первые искры, потом сноп искр, и вдруг огненный вихрь засыпал все вокруг. Рабочие, заслоняя лица рукавами, выхватили лом с тонким, обгоревшим белым концом и отбежали в сторону.

Из-под домны, озаряя все вокруг и дыша нестерпимым жаром, по песчаной канаве медленно потекла беловатая жижа чугуна, заполняя приготовленные углубления. От нее горел и дымился песок, мерк электрический свет, накалялись железные листы стен и крыши, а люди, не обращая внимания на жар, прыгали через канавы и направляли металл, куда следовало, переговариваясь жестами.

Леон остановил проходившего мимо Ивана Гордеича, крикнул ему на ухо:

— Харчевника не требуется?

Иван Гордеич взглянул на него, на Ольгу и показал два пальца, спрашивая: «Двоих?»

Леон показал один палец, и Иван Гордеич лукаво усмехнулся.

По пути домой Ольга спросила:

— Значит, ты хочешь уходить от Ермолаича?

Леон понял ее и задумался. «Так… И тут узелок завязался. Как же это я не заметил?» — недоумевал он, и ему стало вдруг до боли жалко Ольгу. «Круглая сирота, И девка как девка, ничего не скажешь. И вместе мы, как ни говори, все муки прошли. Эх!..» Но он не мог и не хотел высказать ей свои мысли и виновато ответил:

— Это ж недалеко, квартира Горбовых, и мы всегда будем вместе.

На следующий день Иван Гордеич сказал Леону, что жена дала согласие взять его харчевником. Но Леона почему-то не обрадовало это сообщение. Вернувшись домой с работы, он сказал Ольге, что будет переходить на квартиру к Горбовым, и стал собираться. Ничего не ответила ему Ольга, а вышла за ворота, села на скамейку и опустила голову, еле сдерживая слезы. Леон уходит от нее. А она-то мечтала… И почему, почему он не сказал, что у него есть другая девушка?

Леон собрал скромные свои пожитки в сундучок, взял гармошку и, выйдя во двор, сел на завалинке. Хотел сыграть, да медлил, о чем-то думая.

Ермолаич, обложившись старыми ведрами и тазами, сидел на скамейке и ножницами резал листовое железо.

— Не поладили, что ли? — спросил он, посасывая прилипшую к губам цыгарку и попыхивая махорочным дымом. — Та пошла за ворота, ты — как в воду опущенный.

— Не нравится, что я перехожу к Горбовым, — глухо ответил Леон.

— Значит, люб, — тихо проговорил Ермолаич и оглянулся на ворота, — по сердцу пришелся. А я так скажу, сынок: это как раз твоя пара, а та, — кивнул он головой неведомо куда, — та не пара. Ошибиться легко…

Леон торопливо попрощался с ним, поблагодарил за приют и вышел за ворота.

— Прощай, — бросил он Ольге. — Непонятливые вы, девчата. Вам все хочется, чтобы все по-вашему делалось.

— Мне ничего не хочется, Лева. Иди к Горбовым, — тихо ответила Ольга и вдруг резко встала и быстро ушла во двор.

Леон с сундучком в одной руке и с гармошкой в другой медленно поплелся по улице. И так одиноко и уныло стало у него на душе, что он готов был вернуться и… остаться с Ольгой. Навсегда. Но он вспомнил об Алене, о ее побеге из родительского дома, о порке ее отцом и мысленно сказал: «Нет, я не могу так поступить с Аленой. Не могу».

Глава пятая

1

Сразу же по приезде в Югоринск Леон отправил письмо в Кундрючевку и с нетерпением ждал ответа. Как-то Ермолаич пришел в прокатный цех и передал ему письмо от родных. Настя скупо писала об Алене: она уехала с Яшкой в его экономию. О Чургине сообщала, что он жив-здоров и тоже работает.

Леон еще раз перечитал письмо и задумался. «Так. Уехала к Яшке», — мысленно проговорил он. На ум пришли слова Ермолаича: «Та не пара… А эта как раз твоя…»

Борис Лавренев крикнул ему один раз, другой, чтобы шел сменять, но Леон ничего не слышал.

С дальней обжимной клети вальцовщикам привезли раскаленный брус. Они схватили его длинными клещами, сунули в валки, и брус, мелькнув хвостом в облаке пара, исчез на противоположной стороне стана. Спустя немного времени он опять вынырнул из валков в стороне от Леона, его вновь схватили клещами, перевернули и послали на другую сторону.-. Так длилось несколько минут, пока болванка не превратилась в длинную полосу шинного железа.

Лавренев, тот самый парень с золотистой шевелюрой, что расшибся на «потехах», сорвавшись с полированного столба, подошел к Леону, взял его под руку и повел к мотовильным аппаратам.

— Я сам, брат, засматривался не раз, как они это делают, да, знать, не судьба стать вальцовщиком, — грустно сказал он, когда они подошли к аппаратам.

Леон усмехнулся, сказал:

— Ничего, Борис, станем и мы вальцовщиками. Вот только бы подучиться малость.

После работы Леон опять смотрел, как катают железо, и забыл, что хотел зайти к Ольге. Неожиданно за его спиной раздался сильный голос молодого прокатчика Сергея Ткаченко:

— Вальцовщиком хочешь стать? Каждый день смотришь…

— Не прочь бы, дело интересное, — ответил Леон.

Ткаченко обвел пальцем вокруг своей шеи, потом ткнул себя в живот, спрашивая: не боязно? Леон отрицательно качнул головой.

Домой они пошли вместе. Разговаривали сначала о заводе, о «потехах» Суханова, потом Ткаченко стал расспрашивать Леона, откуда он, где работал до этого. Леон рассказал о работе на шахте, однако умолчал о том, что был рассчитан за участие в стачке. На прощанье Ткаченко сказал:

— Присматривайся пока-что, а там я подучу немного тебя, и со временем станешь вальцовщиком.

С этого дня жизнь у Леона пошла веселей. Всякую свободную минуту он старался использовать для того, чтобы еще и еще раз понаблюдать за работой прокатчиков, подолгу задерживался возле станов после гудка. Ткаченко охотно показывал ему все приемы работы вальцовщиков, учил, как выходить из опасных положений, и Леону постепенно открывались секреты прокатчиков. Однажды он около получаса поработал за подручного у обжимной клети, подавая Ткаченко болванки.

— Ну как? — спросил Ткаченко, когда прогудел третий гудок и пришла ночная смена.

— Ничего… жарко очень; но работа интересная. Мне нравится.

— Значит, будешь вальцовщиком. Только смотри, магарыч не ставь никому, тут есть любители.

— Вихряй уже намекал.

Леон спрятал в карман синие очки, что подарил ему Ткаченко, убрал длинные клещи и пошел к бочке с водой.

— Тебе везет, парень, — сказал умывающийся тут же старик с седой бородкой, дед Струков, газовщик на печах, — гляди, и в подручные выбьешься.

— Мне во всем «везет», папаша, — отозвался Леон, — с хутора — вывезло, с шахты — вывезло, теперь вот к вам привезло.

— Это что ж, Илья-пророк так об тебе хлопочет? — пошутил дед Струков, паклей вытирая руки.

— Судьба.

— А-а, ну тогда так. Она всех только и знает, что «вывозит», больше ей и забот об нас нету. А ты плюнь на нее, хуже не будет.

Домой Леон теперь всегда ходил вместе с Ткаченко. В этот день Ткаченко спросил его:

— Ты по вечерам чем занят бываешь, Леон? Зашел бы когда, перебросились бы в картишки с ребятами.

— Не люблю картишки эти. На руднике надоело смотреть на них. Книжки я читаю, в библиотеку записался.

— А какие книжки, если не секрет? — допытывался Ткаченко.

— Романы больше. Вчера с Ольгой повесть писателя Куприна «Молох» читали: ну, прямо как про сухановский завод, — ответил Леон.

«Разбитной, кажись, шахтер. Надо его непременно показать Ивану Павловичу», — подумал Ткаченко и пригласил:

— А ты наведайся ко мне. Можно с Ольгой этой твоей. Мы тоже кое-что почитываем.

Леон почувствовал: что-то неспроста начал этот разговор Сергей Ткаченко, однако расспрашивать ему не хотелось. Но Ткаченко сам предупредил вопросы:

— Ребята знакомые у меня бывают. Борис Лавренев, напарник твой, частенько заглядывает, — и, оглянувшись, тихо добавил: — Про жизнь рабочую читаем, про то, какой она должна быть.

Леон понял: на заводе существует кружок. И, не задумываясь, ответил:

— Хорошо, Сергей, я приду с Ольгой.

Ткаченко сообщил, что в воскресенье ребята собираются у Бориса Лавренева, и просил обязательно приходить.

2

В субботу после смены Леон зашел в доменный цех к Ольге. Она работала на камнедробилке, возле эстакад, под которыми лежали горы известняка, руды, кокса. С тех пор как Леон ушел к Горбовым, Ольга стала как будто избегать его. Сегодня он сам пришел к ней. Высокий, стремительный, с худощавым лицом и черными усиками — он сдержанно улыбался, а подойдя к эстакаде, сбил со лба небольшой черный картуз и весело крикнул:

— Здорово, девчата! Не перемолотили еще камень свой?

— Не камень, а известняк, — поправила его Ольга.

— И не наш, а хозяйский, горло заткнуть бы им тому хозяину! — сказала высокая девка с землисто-серым длинным лицом.

— Что это вы такие сердитые? Мало платят?

— А то много? Ваш брат по девять гривен получает, а мы — по шесть. На тарань только и заработаешь… — И девка сказала такое слово, что Леон только покачал головой.

— Да-а… Востер у тебя язык, — недовольно проговорил он и строго добавил — да дурной голове достался.

Ольга отчитала долговязую девку, сказала:

— Ты хоть бы при парне язык попридержала. Стыдно слушать.

Леон достал кисет. Скручивая цыгарку, с легкой насмешкой бросил:

— Мы, хуторские, таким подол на голове завязывали.

Девчата и Ольга засмеялись, а девка блеснула злыми глазами.

— Сатана, а не парень. Хотела бы познакомиться с таким.

Леон бросил на нее насмешливый взгляд и, подмигнув Ольге, отошел в сторону. Ольга последовала за ним.

— Пойдем домой вместе, — сказал Леон. — Я подожду тебя за воротами.

Ольга вернулась к подругам, начала проворно бросать камень в дробилку. Движения ее были быстры, легки, будто в ней прибавилось силы. Девка посмотрела, как она ворочает тяжелые глыбы, сказала:

— Такого короля подцепить — можно и гору своротить.

— А тебе кто мешает завести себе такого же короля? — спросила Ольга.

Долговязая, худая девка опустила голову и ничего не ответила.

Вскоре раздался оглушительный рев гудка.

На работу встали девчата ночной смены, и Ольга пошла домой Шла рядом с Леоном и мучительно думала о том, почему вдруг он вспомнил о ней и не постеснялся зайти. Скучно ли ему стало, или дело какое есть — не понять. Одно было ясно Ольге: зря, совсем зря она сердилась на Леона и — как сказать? — быть может, сама повинна в том, что он как-то отдалился от нее. Она вспомнила слова долговязой подруги и усмехнулась. «Да, хороший Леон. Мой Леон… Если не сейчас, то когда-нибудь, а все равно будет мой, мой!» — радостно думала Ольга.

Леон заметил ее улыбку, спросил:

— Ты о чем-то, должно, хорошем думаешь, что смеешься.

Ольга вызывающе посмотрела в глаза ему, ответила звонко, задорно:

— Думаю…

— Значит, о хорошем думаешь, раз смеешься.

— О хорошем.

Леон чувствовал: Ольга рада, что они опять идут вместе, и поймал себя на мысли, что и ему приятно идти рядом с ней. Он взял ее за руку и рассказал о своем разговоре с Ткаченко.

Дома Леон умылся, переоделся и сел на скамейку. Жена Ивана Гордеича, Дементьевна, налила ему борща в глиняную зеленую чашку, положила несколько ломтиков черствого, слегка цвелого хлеба, но Леон не ел, а думал об Ольге. Как ему вести себя с ней? «Сказать про Алену, про то, что я думаю жениться, — неловко. Не говорить — тоже нехорошо», — рассуждал он, не зная, как поступить.

Думы его нарушила Дементьевна:

— И об чем ты закручинился? Ешь, а то борщ остыл.

Она сидела на скамейке, разминала в чугуне гнилую вареную картошку, и от этого в комнате был такой запах, что Леону и есть расхотелось. Искоса посмотрев на старинный чепец на голове хозяйки, он подумал: «Суетится, как будто у нее целый двор скотины. А у самой коровенка да кабан — и все хозяйство». И ответил, садясь за стол:

— Жениться думаю, мамаша.

Дементьевна живо поинтересовалась:

— Уж не на Ольге ли, случаем? Я сама все хочу тебя надоумить, да не посмею, истинный господь. А уж невеста — тебе под стать.

Иван Гордеич тихо сидел под образами и, водрузив очки на большой нос, сосредоточенно читал, не обращая внимания на разговоры жены и харчевника. Но, когда Леон сел за стол не перекрестившись, он мягко упрекнул его:

— Э-э, вот это уж не по-моему! Перед едой надо молиться, сынок.

— Я тоже приметила, — тотчас подхватила Дементьевна, — ленится руку поднять, богу молитву сотворить.

— Это вам так кажется, мамаша, — усмехнулся Леон.

Иван Гордеич внимательно посмотрел на него поверх очков. Он был человеком грамотным, любил читать про «жития святых» и, когда читал, требовал, чтобы в хате была тишина, чтобы Дементьевна не занималась стряпней, а слушала святое слово. Но сейчас Дементьевне было не до этого, потому что во дворе у порога визжал кабан, и Иван Гордеич читал про себя.

Обед у Горбовых состоял из борща, заправленного салом, и вареной на завтрак и теперь поджаренной картошки. Но сегодня Дементьевна подала и квашеного молока, и Леон был доволен обедом. Когда он встал из-за стола, Иван Гордеич опять заметил, что он только помахал рукой у лица, как, бы крестясь, и спросил:

— Леон, ты не хочешь послушать про жития святых отцов? Вот Дементьевна управится, я буду вслух читать. Да и побеседовать мне хотелось с тобой.

— Беседовать можно, но не сейчас, — ответил Леон и взял книжку, которую принес из библиотеки.

— Ну, бог с тобой, если не хочешь, — с обидой промолвил Иван Гордеич.

В хату несмело вошел невысокий человек в рабочей одежде и старом казацком картузе. Леон взглянул на худое его лицо, на словно подсиненные углем впалые глаза и встал.

— Степан Артемыч? — неуверенно спросил он, идя навстречу гостю.

— Был когда-то Степан Артемыч, а нынче… — убито заговорил Вострокнутов. — Из хутора меня выжили.

Иван Гордеич сделал знак Дементьевне, чтобы она прекратила свое занятие. Дементьевна вынесла кабану месиво, потом помыла руки и принялась готовить чай.

Степан рассказал о себе, о том, как мытарствовал в Югоринске в поисках работы, как семья питалась объедками из харчевни, и невесело закончил:

— …Ну и довелось вот теперь уголь в завод возить — в супрягу тут вступил с одним человеком.

Иван Гордеич слушал его рассказ и переглядывался с приунывшей Дементьевной, а потом спрятал книгу.

Леон молча курил. Рассказ Вострокнутова всколыхнул думы о Кундрючевке, о горькой жизни отца, о постановлении атамана, и в груди Леона вновь поднялась обида на судьбу, на власть и богатеев. Ничего утешительного не мог он посоветовать бывшему своему соседу и только сказал:

— И тебя, значит, выжили!

— Выжили, живоглоты, креста на них нет, — мрачно отозвался Степан и продолжал: — Так что решил тут настраивать жизнь. Манна тут с неба не падает, как я поглядел, да нам и в хуторе ее в рот не клали. Оно, как говорится, везде хорошо, где нас нет.

— И правда, истинный господь, — вмешалась Дементьевна. — Повсюду оно одинаково. Это как за белым куском по свету гоняться — так и ног не хватит. Как-нибудь проживете, господь не обидит.

— И не праведное это дело — роптать на судьбу, — густым басом поддержал ее Иван Гордеич.

Леон недружелюбно посмотрел на него, на его пышную бороду и хотел сказать: «Коснулось бы тебя, не то запел бы, праведник», но смолчал.

— Про Алену ничего не слышал? — неожиданно спросил Степан.

Леон смутился, не зная, что ответить, а Дементьевна переглянулась с Иваном Гордеичем и понимающе качнула головой.

— У Яшки она сейчас, — ответил Леон, не подымая глаз, и, не желая продолжать этот разговор, сказал: — Ничего, Степан Артемыч, на заводе тебе хуже не будет. Тут народ мастеровой, дружный. Пусть Загорулька жиреет, может лопнет когда-нибудь.

Степан горько усмехнулся:

— Только и надежды осталось…

Утром следующего дня по дороге на завод Леон попросил Ивана Гордеича устроить Степана в какой-нибудь цех.

— А он богу молится или, как ты, непутевый?

— Молится… Он казак, человек набожный.

— Казаки теперь тоже не все набожные. Ну, да ладно, поспрашиваю кой у кого.

В цех Леон пришел невеселый. Разговор со Степаном пробудил старую обиду на судьбу, на Загорулькина и атамана Калину. «А я хочу породниться с ним, с Загорулькиным», — подумал он, и впервые что-то неприятное проснулось в его душе, и на какой-то миг он увидел: Алена будто уходит от него и становится далекой, далекой…

Молча, ни с кем не поздоровавшись, он повесил в одежный ящик узелок с печеной картошкой и малосольными огурцами, что дала ему Дементьевна на обед, снял пиджак и заметил: клещей в ящике не было, а без них нельзя работать за подручного, как они условились с Ткаченко.

— Кто взял мои клещи? — крикнул он стоявшим неподалеку вальцовщикам, но те не слышали его.

До гудка оставались минуты. Леон посмотрел на клещи в руках работавших, но своих ни у кого не увидел.

— Эй вы! — опять крикнул он вальцовщикам, и в этот момент сверху на него полилось что-то горячее. «Масло», — догадался он, когда струя жидкости попала ему на губы.

Разговаривавшие в стороне вальцовщики дневной смены смеялись и что-то кричали ему. Леону было не до смеха. Горящими от негодования глазами он посмотрел на крышу, но там через дыру синело лишь утреннее небо, а людей не было видно. Дрожа от обиды, он отошел в сторону, взял паклю и стал утираться.

Борис Лавренев знаками объяснил ему. «Низенький, полный, ходит вразвалку». И Леон понял: Вихряй.

Присеменил дед Струков, покачал головой, посочувствовал:

— Облили? Ай-я-яй, сукины дети! Но ты магарыч им не ставь, язви их.

Когда прогудел третий гудок, явился Вихряй. Низкорослый толстяк с кривыми, выгнутыми, как у кавалериста, ногами и рыжими от табака усами, он весело подошел к Леону, переваливаясь с ноги на ногу, и, заложив руки в карманы, насмешливо спросил:

— Ну, раб божий, кто же это тебя благословил так? Вот толковал тебе: ставь магарыч, голова дурная…

Леон, ни слова не говоря, схватил его за грудь и хотел ударить, но со всех сторон послышалось:

— Тикай!.. Тикай!..

Вынырнувшая из валков раскаленная полоса железа, скользя по чугунным плитам пола и извиваясь змеей, быстро шла на Леона и Вихряя. Еще миг, и она проткнула бы живот одного из них, но ее успели отбросить в сторону.

К Леону, размахивая клещами, подбежали вальцовщики, угрожающе загорланили:

— Молокосос, на старых рабочих пошел?

— Проучить его!

Леон отпустил Вихряя, некоторое время постоял в раздумье и виновато проговорил:

— Прости меня, Вихряй, погорячился я.

— И ты меня прости, Левка. Это последний раз — масло… Эх, проклятая жизнь, когда ты кончишься! — с отчаянием произнес Вихряй и, махнув рукой, пошел к одежным ящикам.

3

В воскресенье Леон и Ольга пришли на квартиру Лавренева и, к своему удивлению, увидели там не только Ткаченко, но и Александрова, и Вихряя. Ткаченко, знакомя их с руководителем кружка Ряшиным, не без гордости сказал:

— Шахтеры, Иван Павлович. Коренные пролетарии, подземные.

— Очень хорошо, молодец Сергей, — ответил Ряшин и пожал руку Леону и Ольге.

Иван Павлович Ряшин в молодости был сельским учителем и пытался вести просветительную работу среди мужиков, но за вольнодумство и неосторожные разговоры был отрешен от должности и сослан на север Вятской губернии. Там, вращаясь среди ссыльных, он впервые познакомился с учением Маркса по работам Плеханова и разочаровался в идеях народничества. На заводе Суханова он работал уже много лет — сначала табельщиком, конторщиком, потом пристрастился к токарному делу и стал лучшим на заводе токарем. Некоторые рабочие уважали его как человека образованного и умного, но не все понимали его рассуждения о рабочей жизни. Администрация о кружке Ряшина знала только то, что в нем бывший учитель преподает русский язык, арифметику и географию. Но кружок состоял из людей грамотных, и Ряшин проводил в нем беседы о том, как рабочие могут улучшить свою жизнь.

Сегодня Иван Павлович начал беседу с обычая брать с новичков магарыч. Леон и Ольга слушали его внимательно и мысленно сравнивали то, о чем он говорил, с тем, что они слышали в кружке Чургина. Ряшин бросал частые взгляды на Леона и Ольгу, будто их в первую очередь хотел убедить, и наставительно говорил:

— …Что такое магарычи, которых требуют с новичков мастера? Это есть взятка с нашего брата, рабочего, и против этого дурного обычая мы должны решительно бороться. Никому никаких взяток!

Леон кольнул Вихряя острым взглядом, и тот опустил голову.

— Далее… Мы должны добиваться культурного обращения с каждым рабочим, — продолжал Ряшин, — и культурных условий труда. Ни рукавиц, ни фартуков не дают, а в горячих цехах люди и вовсе без рубах работают и часто получают тяжелые ожоги. Это мелочи, разумеется, фартуки, рукавицы, — но это первейшие наши нужды, удовлетворения которых мы должны добиваться в первую очередь.

Леон вопросительно посмотрел на Ольгу, но она и сама смотрела на него, и в ее взгляде было недоумение. Для нее, как и для Леона, становилось ясно: нет, это не такой кружок, какой был на шахте.

Леон несмело спросил:

— Можно задать вопрос? Ну, хорошо, рукавицы или там фартуки — это тоже надо каждому. А чем еще рабочие должны заниматься? Борьбой против богатеев и властей, какие стоят заодно с ними, рабочие должны заниматься или нет?

Все удивленно посмотрели на Леона, а Ткаченко шепнул Александрову:

— Вот так «новенький»!.. Здорово!

Ряшин усмехнулся и промолчал.

— По-моему, главное — это борьба со всякими кровососами, — заключил Леон.

Александров, Ткаченко, Вихряй, Лавренев смотрели на Леона все с большим удивлением. Кто и где научил этого парня такой «политике», о которой Ряшин упоминал лишь изредка?

Лицо Ряшина, слегка изрытое оспой, покраснело, но он опять улыбнулся с видом превосходства над неопытностью новичка, не стал спорить и только мягко заметил:

— Ты, я вижу, Леон, горячий парень. Но не торопись. Вот походишь к нам месяц-другой и поймешь, про что у нас ведутся речи. У нас здесь речи идут о том, как рабочие должны жить и что надо делать, чтобы их жизнь была хоть немного лучше сегодняшней.

Леон ничего не мог против этого возразить и только мысленно пожалел: «Эх, Чургина бы сюда! Он сказал бы, как рабочие должны действовать».

По пути домой он поделился этими мыслями с Ольгой:

— Жаль, что я молод в этих делах, не мог как следует ответить Ряшину.

— Не прикидывайся. Не велика шишка Ряшин, можешь и ты ему сказать кое-что. На кружке у Чургина умел говорить? В шахте умел говорить?

— А все же надо об этом кружке написать Илье, а он сообщит Луке Матвеичу. Может, старик и сюда заедет.

В этот вечер Леон и Ольга долго трудились над письмом Чургину, стараясь намеками рассказать, что хотели.

Глава шестая

1

Подошел троицын день.

В поселке всюду зеленели молодые клены и ясени. Они стояли перед приземистыми домиками, закрывая окна, зеленые ветви их были прикреплены на воротах и калитках, над дверями и окнами, торчали у колодцев, а кое-кто укрепил их даже на крышах, у труб.

На улице стоял мерный шелест листьев, пахло степными травами.

Леон вышел на середину двора с кружкой и ведром холодной воды. Поставив их на траву, он снял сорочку, сладко зевнул и начал умываться.

— Ах! Ну и водичка! — воскликнул он, брызгаясь холодной колодезной водой. На белом теле его, на траве, как бисеринки, сверкали капли воды.

Дементьевна вышла из хаты с тазом в руках и направилась к хлеву, где визжал и бил копытами в дверь кабан.

Куры, завидев ее, бросились к ней со всех сторон и окружили пестрым табунком, но она крикнула на них:

— Кши! Проголодались, все проголодались, истинный господь! Это как по вашему требованию кормить вас, так и отрубей не напасешься.

Вылив пойло в деревянное корыто, Дементьевна выпустила кабана; большой, грязный, с черными полосами, он, хрюкая, бегом устремился к корыту. Куры разлетелись по сторонам. Дементьевна кулаком ударила борова по спине.

— Я тебе дам, паршивец, как курей прогонять… Цып. цып, цып!

Кабан, захлебываясь, ел помои и длинной мордой пугал обступившую корыто птицу.

Леон умылся, утерся рушником. Шутливо он сказал:

— Мамаша, да вы ему отдельно дайте, а то этот зверь и курицу проглотит.

— И проглотит, истинный господь… Ничего, пущай закусит. Из церкви придем, тогда я ему отдельно дам. Ты пойдешь с нами?

— Нет, — ответил Леон. — Ко мне гости придут.

— Гости гостями, а в церкву пойти надо. Годовой праздник, Левушка, и Иван Гордеич обидится.

Иван Гордеич был уже в суконной паре, в начищенных с вечера сапогах. Борода его лежала на груди, как куст рыжей полыни, лицо было торжественно серьезно, движения медлительны, и говорил он важно, неторопливо. Узнав, что харчевник не хочет идти с ними в церковь, он гулко сказал:

— Грешно, Лева, великий праздник… Ты ж православный? Православный. А в храм господень не ходишь, и богу не молишься, и помощи в делах не просишь.

Леон был в другой половине, одевался. Застегивая черную сатиновую косоворотку, он ответил:

— Я просил, папаша, и даже икону святого Пантелеймона держал в шахте, да только не помог мне тот святой и кто там еще повыше его. Рассчитали меня хозяева, и, если бы не вы, люди добрые, пришлось бы нам с Ольгой милостыней пробиваться.

Ивану Гордеичу понравилось, что Леон так отзывается о нем, но он продолжал свое:

— С хозяев господь спросит своим чередом, а мы, верующие, должны свой долг перед всевышним соблюдать. На страшном суде все предстанут перед ним равные, и он с каждого спросит по его делам.

Леон подпоясал рубашку черным, как у Чургина, поясом, мягко ступая по чебрецу, вышел в переднюю, взглянул на иконы в углу и на стенах, на ветки клена и ясеня, что стояли всюду, и перевел взгляд на Горбова.

— С меня, Иван Гордеич, нечего спрашивать, разве что за яблоки, которые мы таскали на хуторе из панского сада. А вот за людей, которых убивают в шахтах, кто будет отвечать?

— Хозяева ответят своей совестью.

— Совестью. А семьям от этого ответа счастья или хлеба прибудет? Не пойду, — решительно сказал Леон. — Я всю жизнь вымаливал у бога счастья, но он мне не дал его. Богатым, должно, дает, я видел, как они живут и что едят. Ну, пусть богатые и молятся!

Иван Гордеич испуганно замахал на него руками:

— С ума сошел! Что ты несешь? Да за такие слова ты… в полиции насидишься, дурная голова.

Вскоре Горбовы ушли, и Леон остался один. Он постоял немного возле окна, прошелся по усыпанному травой земляному полу, потрогал листья клена у двери и сел на деревянный красный диван. Вспомнилась Алена, гулянье на троицу в Кундрючевке. «Вот сегодня можно бы пойти в степь, а она у Яшки. Или Яшка приискал ей кого-нибудь? — подумал Леон, и опять на ум пришли слова Ермолаича: „Не пара она тебе…“»

Голоса во дворе нарушили его мысли. Он вышел и увидел Ткаченко и Лавренева. Они были одеты в черные косоворотки и подпоясаны кожаными ремнями с начищенными медными пряжками. Брюки у них были заправлены в сапоги, воротники рубах расстегнуты, а картузы лихо сидели на головах. «Настоящие шахтерские ребята», — подумал Леон.

Вскоре пришла Ольга. На ней тоже все было праздничное: черная городская юбка, белая узкая блузка, башмаки на высоких каблуках.

Лавренев с важностью разгладил небольшие светлые усы, подставил ей руку, а Леону сказал:

— Бери свою музыку, мы будем за воротами, — и пошел с Ольгой на улицу.

Немного погодя группы заводских ребят и девушек направились в поле. К ним стали присоединяться молодожены, подростки, потом на траву, за поселок, потянулись и старые и молодые с корзинками, наполненными провизией, бутылками с водкой и пивом. И запестрела степь от людей, наполнилась голосами, песнями, смехом.

Леон с друзьями начал играть в горелки. Стоя впереди, он кричал:

Ольга и Ткаченко рванулись с места и во весь дух побежали по полю, а следом за ними пустился Леон. Ольга, легкая, быстрая, ушла от тяжелого, неповоротливого Ткаченко далеко вперед и бежала одна. Леон стремительно настиг Ткаченко, крикнул:

— За шахтерскими думал угнаться? — и, как вихрь, помчался дальше.

Ольга оглянулась, увидала Леона, и улыбка радости озарила ее лицо. Она умерила бег, а в следующую секунду оказалась в его объятиях.

Тяжело дыша, разгоряченный бегом, Леон взглянул в ее пылающее, смеющееся лицо, крепко прижал Ольгу к себе, потом, взяв за руку, побежал с ней к ожидающим очереди парам.

Ткаченко, уже стоявший «свечкой» впереди всех, крикнул Леону:

— Все равно я отобью ее у тебя.

Лавренев со своей девушкой выбежал из-за его спины и устремился по полю. Ткаченко нехотя побежал за ними и не догнал. Когда опять дошла очередь бежать Леону и Ольге, Леон споткнулся, и Ткаченко, и без того бежавший во всю мочь, догнал Ольгу, схватил ее огромными руками и, блаженно улыбаясь, победителем привел на место.

На поляне рабочие сидели небольшими группами в пять — десять человек. Леон заметил возле одной группы Ряшина и Александрова и позвал Ткаченко:

— Пойдем послушаем, о чем там говорят.

Они подошли, когда Ряшин, отхлебнув из стакана, как бы между прочим сказал:

— Хорошо пивко! Вот если бы в наши горячие цехи такого…

Дед Струков подхватил:

— Такого… Воды хоть бы поставили холодной, язви их, и то люди сказали бы спасибо.

— Значит, надо потребовать, чтобы дали в цехи холодную воду, — невозмутимо посоветовал Ряшин.

— Потребовать… — повторил рыжий и конопатый человек, по прозвищу Заяц. — Мы много можем требовать, так разве ж они сделают все?

— А надо не все сразу, а постепенно. Нам не только вода холодная нужна, а и кое-что другое, — продолжал Ряшин. — Помощи по увечью нет? Нет. Одежду свою каждый на работе портит? Портит. Штрафы имеются? Имеются. А почему мы все это не можем записать на бумагу и предъявить в качестве наших требований директору завода? Можем.

— Предъявить бумагу не трудно, — вставил свое слово Ермолаич, — только он, директор, с той бумагой на двор сходит, и все.

Вихряй налил пива, и на некоторое время разговор затих. Ермолаич, вздохнув, лег на бок и протянул свои тонкие, длинные ноги.

— Да, везде оно одинаково народу, — задумчиво проговорил он. — Много надо переделать на земле, чтоб народ отошел и отдохнул от жизни такой. Правда, Леон?

Ряшин бросил косой взгляд на Леона, спросил Ермолаича:

— Например, чего бы вы хотели?

— А вон Левка пущай скажет. Его уж с двух мест выжили, он знает, что нужно народу.

Все посмотрели на Леона.

Леон сел на корточки, взял бутылку с пивом.

— Можно? Чье это?

— Пей, потом рассчитаемся, — ответил Вихряй.

Леон, медленно наливая пиво, сказал:

— Мне, к примеру, надо немного. Надо, чтоб меня не брали за горло атаманы да власти разные, а чтоб я сам распоряжался своей судьбой. А что вам, старым рабочим, надо — не знаю.

Он медленно выпил пиво, поставил стакан на траву и закончил:

— Не о том Иван Павлович говорит. Жизнь надо переменить и на всяких кровососов узду накинуть — вот наша задача. Как сказали Маркс и Энгельс: рабочим нечего терять, кроме своих цепей, а завоюют они весь мир.

Никто не ожидал от Леона таких слов. Александров с усмешкой посмотрел на Ряшина и многозначительно переглянулся с Ткаченко и Вихряем.

— Ну, правильно Левка сказал? — спросил Ермолаич у Ряшина.

Ряшин выпил пиво, не сразу ответил:

— Молодец! Немного вперед забежал, ну, да это не большая беда.

Вихряй налил еще стакан пива, подал Леону:

— Пей. За приятные речи угощаю бесплатно.

По поляне шел полицейский Карпов. Заложив руки назад, он неторопливо подходил то к одному, то к другому кружку, негромко покрикивал:

— А ну, расходись! Сейчас же очистить поляну!

Покрикивал, видимо, больше по привычке, но Ряшин сказал:

— Господин Карпов, что это вы так шумите? Здесь что, разбоем занимаются?

— Знаю я, чем вы тут занимаетесь… В моем околотке никаких сборищ чтоб не было. Не разрешаю!

— А много земли в твоем околотке? — съязвил Ермолаич.

Неподалеку показались еще два полицейских.

— Расходись, приказано! — вдруг заорал Карпов и тихо сказал: — Да пойте же что-нибудь, дьявол вас… Надзиратель идет, не видите?

Ткаченко высоким голосом громко запел:

2

Вечером к Горбовым громко постучали. Леон читал с Ольгой взятую в городской библиотеке новую книгу — сборник рассказов Максима Горького, и никого не ждал. Он вышел во двор, окликнул:

— Кто там?

— Наконец-то! — послышался голос Оксаны.

Леон заторопился к воротам, открыл калитку и увидел Оксану и Луку Матвеича.

— Ну и далеко же ты, хлопче, забрался. Два часа блуждаем, еле нашли, — здороваясь, негромко проговорил Лука Матвеич.

— А я думал еще дальше забраться, да тут понравилось, — усмехнувшись, ответил Леон.

— Понравилось? Это хорошо.

Войдя в комнату, Лука Матвеич с удивлением посмотрел на иконостас Ивана Гордеича, качнул головой. Взяв книжку из рук Ольги, он спросил:

— Про жития святых читаете? А Илье о другом писали.

Ольга посмотрела в сторону передней, где были Горбовы, тихо ответила:

— Это — они, а мы про любовь, Макара Чудру читаем.

Лука Матвеич улыбнулся и легко похлопал ее по плечу.

Леон попросил Дементьевну приготовить какое-нибудь угощение:

— Ну, по рюмочке. Барышням вина бы надо достать сладенького, да не знаю где, — ночь на дворе. Одним словом, похлопочите, мамаша, а я потом заплачу. Это мои самые дорогие гости — сестра и учитель гимназии, — сказал Леон о Луке Матвеиче первое, что пришло на ум.

— Похлопочем, похлопочем, — ответила Дементьевна, довольная тем, что в их дом пожаловали такие богато одетые городские люди.

Пока Леон ходил за вином, Оксана рассматривала иконы, семейные фотографии на стенах и то и дело повторяла:

— Честное слово, он тут монахом станет.

— Да, хоть службу служи, как в церкви, — усмехнулся Лука Матвеич и стал расспрашивать Ольгу, как они с Леоном устроились на заводе. Заметив, что Ольга бросает настороженные взгляды на Оксану, он мягко сказал:

— Оксана — сестра Леона, учится на женских курсах в Петербурге.

От Леона не могла ускользнуть резкая перемена в сестре: это была уже не прежняя наивная, беспечная гимназистка в скромном форменном платье, а богатая девушка, умеющая держать себя гордо, с достоинством. В дорогом сером платье, в белых перчатках с надрезанными пальцами и в большой шляпе со страусовым пером, она показалась ему неожиданно важной и непонятной.

Дементьевна накрыла стол в горнице, выпила с гостями рюмку вина и удалилась в переднюю.

— Господи, никогда не видала такой красивой барышни. Что личико, что ручки — как ангел! — умилялась она, бросая на Оксану через раскрытую дверь любопытные взгляды.

3

Лука Матвеич читал письмо Леона и приехал в Югоринск с намерением ознакомиться с кружком Ряшина.

Утром после завтрака он посидел за столом, ведя шутливый разговор с девушками, и, поднявшись, сказал Леону:

— Пойдем пройдемся немного.

Ольга и Оксана поняли его и не стали удерживать.

Когда они остались одни, Оксана начала расспрашивать Ольгу о событиях на шахте, о жизни Леона на заводе. Ольга рассказала, как они с Леоном искали работу, как смотрели «потехи» на площади, о случае на базаре упомянула. Оксана воскликнула:

— Пил? Лева пил водку? Невероятно!

— Такое уж наше положение было, — ответила Ольга. — впереди ничего, кроме голода.

— Это не причина, — заметила Оксана.

— Вы просто не можете этого понять.

Оксана усмехнулась.

— Очень хорошо все понимаю, а вот вы с Леоном, очевидно, еще не все понимаете, — возразила она. — Вы хотели одной стачкой изменить свою жизнь и ничего не достигли. Наивные люди! Вам надо учиться и учиться.

Ольга с сожалением подумала: «Вот тебе и сестра Леона! Откуда она такая взялась?» И спросила, наливая чай в цветной стакан:

— Вы родная сестра Леону?

— Родная, — ответила Оксана, сощурив глаза. — А вам хотелось бы, чтобы я..: работала на заводе и устраивала стачки?

Ольга придвинула Оксане сахарницу, пышки-слойки. Достав из рукава блузки маленький платочек, она вытерла им пальцы. Оксана мельком взглянула на платочек ее и на крупные руки, на обветренное лицо и подумала: «Настоящая пролетарка. Только зря ты, милая, так ревниво говоришь о Леоне и на что-то рассчитываешь».

— Ваш брат — рабочий, ваши родители — бедные крестьяне, зять — шахтер, — заметила Ольга. — Я не говорю, что вы должны работать на заводе, но вы совсем другая, не похожая на ваших родных.

Оксана позвенела ложечкой о стакан, отпила глоток чаю. Смешно и досадно ей было слушать эти слова, и она недовольно заговорила:

— Да, родные мои — бедные люди. Но неужели я, курсистка Бестужевских курсов, не имею права избрать себе в жизни лучшую долю? Поймите: не могу я быть такой, как вы, как Леон, как все мои родственники.

— Вы не поняли меня, я говорю про другое. Вы из простых людей и должны бы сочувствовать Леону, а вы его осуждаете. За что? — спросила Ольга и прямо взглянула в насмешливые, — зеленоватые глаза Оксаны.

Оксана смутилась, немного помолчала и более сочувственно продолжала:

— Я не осуждаю, нет. Но я не вижу смысла пока что, разумеется, рисковать жизнью ради далекого нового социального общества. Известно, что все, кто до сих пор это делал, оказывался в конце концов на каторге или в ссылке. Значит, не настало еще время и нет еще такой силы, которая могла бы изменить существующий порядок вещей.

— Вы очень громко говорите, Оксана, могут подслушать, — заметила Ольга.

— Пусть слушают. Я племянница помощника наказного атамана, и вы зря беспокоитесь обо мне.

Оксана произнесла это высокомерно, громко, и Ольга подумала: «Племянница… Если ты такая сильная, лучше бы помогла нашим шахтерским», но не сказала этого, а лишь мягко возразила:

— Здесь живет ваш брат… И про такие дела не говорят…

— А что делают?

— То, что надо, — с досадой ответила Ольга. — Так жить, как мы живем, нет терпенья. Переделать надо такую жизнь!

— Нет такой силы.

— Неправда, есть.

— Уж не вы ли с Леоном?

— Брат ваш, зять, — пролетариат, одним словом, — отчеканила Ольга. — Конечно, если бы нам больше помогали такие, как вы, образованные, ученые люди, мы скорее добились бы своего, скорее… Но, видать, не всякий поможет нам. Опасно это, — можно угодить в тюрьму.

В словах Ольги, простой шахтерской девушки, была какая-то своя, хорошо осознанная правда. И тем не менее Оксана наставительно сказала:

— Слушайте, Оля, вам много, очень много надо… учиться, прежде чем поучать других. Извините меня за резкость, но я вам прямо скажу: вы с Леоном ничего не понимаете в окружающей вас действительности.

Сказала и задумалась. «А не права ли Ольга?» Вспомнились слова Чургина, сказанные ей, когда она уезжала в Петербург: «Учись, сестра, — говорил он, — ближе держись к социал-демократам и сама начинай понемногу работать. Твой путь в жизни — служение народу». Оксана не возражала, но и не встала на этот путь, на путь активной революционной борьбы, и лишь попрежнему получала от Луки Матвеича письма и передавала их в Петербурге кому следовало. А между тем ей хотелось делать что-то большее, чем пересылать нелегальные письма, делать полезное для народа. По пути с вокзала Лука Матвеич говорил именно об этом. И Чургин говорил, и, конечно, рано или поздно об этом скажет и Леон.

Много раз за последние два года думала Оксана о своей будущей жизни и о том, что она станет делать, когда закончит курсы. Часто перед ней вставал образ Яшки, смуглолицего, сильного, волевого. Как ей вести себя с ним? Последнее письмо его ясно говорило, что Яшка имеет серьезные намерения, и, если бы начатое им большое дело оправдало надежды, он, несомненно, сделал бы ей предложение. Оксана знала, что он его сделает, но как ей быть, если это случится? Отклонить его предложение ей не хотелось. Стать его женой? Но ведь он будет одним из тех, против которых призывали ее бороться самые близкие ей люди — Чургин и Лука Матвеич.

Пришел на память Овсянников. Это совсем другой человек, обыкновенный сельский учитель, по всем задаткам — революционер. Но он не мог идти ни в какое сравнение с Яшкой. Так думала Оксана и решила встретиться с Яшкой во время летних каникул. Встретиться, ничего не решая пока, и вот, по пути к нему, заехала навестить Леона. И странно: Леон даже не спросил, откуда она едет, куда, а ограничился беглыми расспросами о столице. Она видела, что Леон настороженно и недоверчиво встретил ее, разодетую петербургскую барышню.

После обеда Лука Матвеич стал готовиться к беседе на кружке, Леон отправился с поручениями в город, а Оксана и Ольга пошли в степь погулять.

День был солнечный, жаркий. Зноем дышала земля, пыльная дорога. Оксана и Ольга спустились косогором к речке и пошли тропинкой вдоль густых зеленых камышей. В камышах кричали лягушки; на высоких раскидистых вербах, на самых макушках их, молчаливо сидели горлицы. Где-то за камышами билась о воду рыба, и от этого на речке стояли тихие всплески, будто крупный дождь шел над водой.

Пахло мятой, сырой землей. В запахи эти, легкие и мягкие, часто врывался одурманивающий запах бузины. Оксана срывала желтоватые зонтики цветов, подносила к лицу и швыряла в сторону.

Ольга то и дело предупреждала ее, чтобы она не запятнала дорогое светлосерое платье.

— Пустяки, мне не век в нем ходить, — пренебрежительно говорила Оксана.

Ольга шла позади нее и рвала полевые цветы. Она была одета в темносинюю юбку и белую батистовую блузку, голову ее покрывала легкая белая косынка, и из-под нее выбивались курчавые пряди волос. «В богатой, видать, семье выросла и привыкла не жалеть одежду, — подумала она. — А Лева идет по дороге и боится споткнуться, чтобы не поцарапать сапоги».

Вдруг Оксана расставила руки и, вскрикнув: «Эх ты, степь наша раздольная!», побежала по тропинке меж высоких трав.

Ольга улыбнулась и тоже побежала вслед за ней.

Порезвившись, они медленно пошли к балке, тяжело дыша, раскрасневшиеся, довольные. Ольга спросила:

— Скажите, Оксана, вас не тянет в хутор, домой? Вы так любите степь, цветы… Не надоело жить в городе?

Оксана отрицательно качнула головой:

— И хутор, и степь, и цветы я люблю, но жить в какой-нибудь Кундрючевке не могла бы. Конечно, если бы я выросла там, быть может я была бы такая, как сестра Настя, как Алена, как все хуторские девушки.

— Это тоже сестра ваша — Алена?

Оксана спохватилась. «Она не знает об Алене? Странно! Неужели Леон ничего не сказал ей о своей первой любви?» — подумала она и, помолчав немного, с напускным равнодушием ответила:

— Нет, не сестра. Я познакомилась с этой девушкой, когда была на хуторе. Подруга Насти, сестры.

Ольга потемнела. От нее не ускользнуло, что Оксана смутилась и не сразу ответила на ее вопрос. «Может, подруга… Леона?» — хотелось ей спросить, но она промолчала и больше ни о чем не расспрашивала.

А Оксана старалась и не могла отгадать: как же Леон относится к Ольге? Но спрашивать об этом Ольгу было неловко.

Глава седьмая

1

Кружковцы собрались на квартире Ермолаича. Лука Матвеич назвал себя агентом Российской социал-демократической рабочей партии, расспросил у Ряшина, чем кружковцы занимались, и подумал: «Да, здесь занимаются не тем, чем надо. Леон прав, хотя ясно и не понимает, в чем дело». Однако он ничего не сказал об этом и начал беседу с рассказа о том, что такое марксизм и какие цели ставят русские марксисты перед рабочим классом России. Говорил он свободно, словно всегда проводил здесь такие беседы, изредка заглядывал в лежавшую перед ним гектографированную брошюру «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов?», и Ряшин не мог не заметить, что Лука Матвеич достаточно хорошо подготовлен. «Настоящий, убежденный революционер. Но кое в чем мы с вами не согласимся, дорогой, — подумал он и, взглянув на полные, короткие пальцы Луки Матвеича, решил: — Белоручка, сразу видно, что не рабочий». И что-то неприязненное шевельнулось у него в душе к этому человеку с густыми рыжеватыми усами, с большой лысой головой.

Ряшин не проводил подобных бесед. Он был согласен, что и Михайловский, и все русские критики Маркса не понимают процесса общественного развития России и проповедуют ошибочные теории, а новые народники из «Русского богатства» придерживаются неверных идей «крестьянского социализма» в виде сельской общины и «народной промышленности». Но он не разделял точки зрения, что русское рабочее движение уже готово полностью воспринять идеи марксизма и пойти по революционному пути, как это было в некоторых странах Западной Европы. Он считал, что в России с рабочими надо говорить пока не о высоких идеалах социализма, а лишь об их повседневных материальных нуждах. Поэтому, слушая Луку Матвеича, Ряшин думал: «Сказано — интеллигент, человек, оторванный от рабочей действительности! Ему все сразу давай: и хорошие заработки, и политические свободы, и республику. А вы поработали бы на заводе да послушали, о чем рассуждают и чего хотят сегодня эти взрослые дети — наши рабочие, тогда, может быть, у вас отпала бы охота выступать с такими прожектами».

Лука Матвеич говорил своим мягким, немного глуховатым голосом:

— Итак, марксизм — единственно правильное революционное учение, открывающее пролетариату путь к окончательному и полному освобождению. Куда ведет этот путь? Он ведет к социализму и коммунизму, то есть к такому общественному строю, при котором не будет ни угнетателей, ни угнетенных, при котором эксплуатация человека человеком станет невозможной… Должны ли мы, рабочие России, стать на этот путь? Да, должны. Плеханов и группа «Освобождение труда», а в особенности созданный Лениным «Союз борьбы за освобождение рабочего класса» доказали, что иного пути у рабочих России нет и быть не может. Теперь это понимают все передовые рабочие — участники марксистских кружков. Но вот нашлись среди нас люди, так называемые «экономисты», которые считают, что проповедовать среди наших рабочих революционный марксизм преждевременно: не доросли, мол, и не поймут, а тем более не пойдут на борьбу против самодержавия. Это тоже величайшее заблуждение. Петербургский «Союз борьбы», руководя стачечным движением на фабриках и заводах, воочию показал, что соединять борьбу рабочих за улучшение условий труда с политической борьбой против самодержавия, как это вытекает из учения революционных марксистов, можно и должно.

Лука Матвеич взглянул на Ряшина, пригладил усы и помолчал, ожидая, не возразит ли он что-нибудь. Ожидали этого и другие кружковцы. Но Ряшин молчал.

Ткаченко тихо сказал Леону:

— Иван Павлович собирается с мыслями. Сейчас начнется спор, и твоему Цыбуле туго придется.

Леон только усмехнулся. Он знал, что спорить с Лукой Матвеичем тут никто не сможет.

Лука Матвеич продолжал:

— Конечно, русский язык или арифметика, — полезные науки, но сейчас нам надо учиться другой, главной науке: классовой борьбе с самодержавием и капитализмом. И больше того: учась сами, мы должны рабочих учить этой науке, должны идти в самую, что называется, гущу рабочих и разъяснять им социалистические задачи нашей борьбы. Готовить пролетариат к будущей самостоятельной борьбе за политические свободы, за свержение царизма — вот чем должны сейчас заниматься социал-демократы в первую очередь…

— А капитализм? — несмело спросил Леон. — Ведь наша задача — скинуть всех хозяев и самим стать хозяевами всего.

Ряшин наконец подал голос:

— Это разные вещи, свержение царизма и капитализма, и их нельзя смешивать.

Лука Матвеич бросил ему:

— Вы имеете в виду высказывания Плеханова, но не совсем правильно понимаете их.

— Плеханов в работе «Социализм и политическая борьба» говорит, что действительно нельзя смешивать два таких понятия как борьба с абсолютизмом и социалистическая революция, но он указывает также, что надо иметь в виду и то и другое, — уверенно сказала Оксана.

Леон обернулся к ней и раскрыл глаза от удивления. «Вот ты, оказывается, какая, сестренка? А молчала!..» — готов был сказать он и с гордостью шепнул сидевшему рядом Ткаченко:

— Моя сестра.

— Не похоже…

Лука Матвеич поправил Оксану:

— Сблизить наступление этих моментов: низвержение самодержавия и социалистическую революцию.

Ряшин встал, бросил окурок папиросы в угол к печке и сказал:

— Мечтать о сближении этих двух моментов, конечно, можно. Но нам еще много лет придется потратить на «сближение» наших рабочих с самим понятием «социалистическая революция»… По-моему, мы должны не о будущих белых караваях мечтать, а о сегодняшнем хлебе насущном, то есть думать в первую очередь о развитии экономической борьбы как о неизбежном этапе на пути к борьбе политической.

— О развитии борьбы только за хлеб насущный думали и до вас, товарищ Ряшин, — возразил Лука Матвеич. — Об авторах «Кредо» говорю. Судя по вашим словам, вы хорошо осведомлены об этом документе.

Ряшин встал, посмотрел на карманные часы, показывая этим, что беседа затянулась, и раздраженно ответил:

— Я одно хорошо знаю: рабочих, их жизнь. И могу вам сказать: люди хотят есть, хотят как-нибудь свести концы с концами. Если вы, социал-демократы интеллигенты, хотите посоветовать им: мол, подождите немного, скоро наступит социализм и вы получите белый социалистический каравай, — тогда я отказываюсь понимать, ради чего мы собрались здесь сегодня. То, что вы предлагаете нам, — это костюм с чужого плеча, это готовые схемы, которые привезли из-за границы некоторые наши революционеры-интеллигенты.

— Наука о классовой борьбе пролетариата, по-вашему, есть… схема? — спросил Лука Матвеич, попыхивая трубкой.

Ряшин прошелся по комнате, — невысокий, с кривыми руками, выгнутыми в локтях, неторопливый и сумрачный, знающий себе цену, и решительно сказал:

— Западноевропейская эта наука и для нас пока не подходит, для нашего уровня развития. Нам еще много надо учиться, прежде чем мы сможем осознать себя как класс и готовы будем выступать в качестве самостоятельной общественной силы.

— Гм… — задумчиво произнес Лука Матвеич. — Учиться, конечно, нам надо много, но смотря чему и у кого.

— Политической борьбе учиться, у всех учиться, в том числе и у оппозиционных слоев общества.

— То есть у буржуазии?

— Да, и у буржуазии. Повидимому, вам хорошо известно, что буржуазия не всегда в истории была, реакционным классом. Наоборот, на известных ступенях развития общества она была весьма революционна, она шла вперед, и в этом своем движении ломала все и всяческие феодально-крепостнические перядки.

Лука Матвеич смотрел на Ряшина и думал: «Да, не лыком шит, башковит… Умеет даже использовать работы Маркса». И вслух ответил:

— А и ловкий же вы… Послушать вас — можно и впрямь-подумать, что рабочему человеку ничего не остается, как идти на поводу у буржуазии. Слов нет, в свое время буржуазия была революционна, и очень, но это относится ко времени ее борьбы с феодально-крепостническим строем, с цеховой ограниченностью производства — со всем, что мешало развитию производительных сил и новых буржуазных производственных отношений. Вы забываете, что теперь, в эпоху высоко развитого промышленного капитализма, прогрессивное значение капитализма приближается к нулю, а революционность буржуазии даже у нас в России все больше превращается в ее реакционность. Что же вы морочите здесь голову такими наставлениями, которые могут только сбивать рабочих с правильного пути?.. — Лука Матвеич хмуро взглянул на притихшего Ряшина, ожидая ответа, но тот молчал. Ему стало ясно, что Ряшин — экономист, и он задумался: «Оставлять ли его руководителем кружка? Оставлять нельзя, но другого руководителя нет. Да, плохи дела, не хватает людей. А подготовить нового руководителя не такое легкое дело, для этого нужны годы. Хорошо бы подготовить Леона, как было с Чургиным. Но тот упорный и политически грамотный, а Леон еще молод и зелен. Значит, придется самому мне почаще сюда наезжать», — пришел он к выводу и обратился к кружковцам:

— Да, товарищи, я все же надеялся на лучшее. Я думал, что вы тут делом занимаетесь, а вы, оказывается, ждете, когда Суханову, с вашей помощью, удастся поприжать самодержавие, а вам бросят кое-какие крохи за поддержку буржуазии в ее борьбе за политическую власть.

Вихряй переглянулся с Ткаченко и пожал плечами, как бы говоря: «Ничего не понимаю, а ты?» Но Ткаченко строго посмотрел на него и негромко сказал:

— Кажется, Иван Павлович на самом деле учил нас не тому, чему надо.

Александров крутил усы и, наклонясь, о чем-то думал. Ему, старому прокатчику и кружковцу, тоже стало ясно, что Ряшин не тому учит кружковцев, о чем начал говорить этот усатый лектор…

Мысли его прервал Вихряй. Полный и невысокий, он поворочался на табурете, потом встал, оправил пиджак и пояс на косоворотке и несмело сказал:

— Кабы мы знали, что такое марксизм… А то Иван Павлович говорит, что это нам не подходит.

Лука Матвеич набил трубку табаком, поднес к ней горящую спичку и потянул несколько раз.

— Марксизм есть революционная наука пролетариата о законах построения общества, о революционной борьбе рабочих за свое освобождение и подходит для всех стран и для всех рабочих, — резко, подчеркивая каждое слово, сказал он. — А то, что вы тут изучали, это не марксизм, а подделка, болтовня о борьбе за пятачок, за чечевичную похлебку. Вот послушайте…

Ряшин почувствовал, как кровь все больше приливает к лицу, как все сильнее стучит в висках. Медленно разогнув спину, он достал коробку с табаком и старательно сделал цыгарку. Обидно было ему, что его, руководителя кружка, учат на виду у всех его слушателей, но он подавил в себе чувство возмущения и решил про себя: «Ничего, придется потерпеть. Важно сохранить за собой кружок, а ради этого надо пока что споры прекратить. Мы свое наверстаем».

Лука Матвеич читал горячо, словно сердился, и временами бросал хмурые взгляды на Ряшина. Кончив читать, он спросил:

— Все понятно, товарищи?

Леон, взглянув на Оксану, шепнул:

— Спроси, что такое ревизионизм, бернштейниада.

— Ревизионизм — пересмотр учения Маркса, а Бернштейн — один из немецких социал-демократов, который особенно старается извратить революционное содержание марксизма, — громко сказала Оксана. — Неужели это непонятно?

— Не слыхали мы раньше про это, потому и непонятно, — ответил Ткаченко. — Вы бы попроще сказали. Например, как марксизм смотрит на борьбу рабочих за повышение расценок?

— Экономисты — они ведь тоже политические, как я понял? — спросил Лавренев.

— Так… Не всё поняли, значит, — задумчиво проговорил Лука Матвеич. — Ну, тогда я расскажу вам об одном случае из жизни шахтеров. — И он, рассказав о стачке на шахте Шухова, как она происходила, разъяснил: — Что тут получилось? А то, что всегда бывает в таких случаях: власти помогли хозяину шахты задушить стачку. Значит, первый, кто мешает вам улучшить свою жизнь, — это хозяин-капиталист, а второй — власти, то есть полиция, жандармы, казаки. Значит, для того, чтобы успешно бороться с капиталистами, рабочим придется, в первую очередь, начать борьбу против властей. Это и есть политическая борьба… Понятно, товарищи?

— Понятно и даже знакомо это нам, — подтвердил Александров. — У нас прошлый год сталевары вот так же бросили работу и потребовали прибавки заработков. Ну, в цех пришла полиция, арестовала троих — на том все дело и кончилось.

— Вот видите. Далее… — Лука Матвеич опять мельком взглянул на Ряшина. Тот сидел, наклонясь, и дымил папиросой. Ничто не было для него новым в словах Луки Матвеича. «Нашел ключик. Ушлый, старый, — думал он. — Только, прежде чем выступать против властей, надо научиться вообще выступать».

— Далее… Кто у вас сейчас городской голова? Наверно, самый крупный торговец?

— Истинно торговец и есть, — подтвердил Вихряй.

— А в губернии кто хозяйничает? Генерал-губернатор. А в Петербурге кто сидит в правительстве? Дворяне-помещики и крупные капиталисты. А кто стоит во главе всех властей? Царь, самодержец, сам назначающий всех министров и губернаторов. Следовательно, борьба против властей неизбежно должна вылиться в восстание пролетариата против всех властей, во главе которых стоит царь. Это и есть политическая борьба против самодержавного строя России за то, чтобы страной управляли представители народа… Ясно, товарищи?

— Вроде ясно.

— Да-а… Хитрая это штука, политика, — послышались голоса.

Лука Матвеич развернул небольшую гектографированную брошюру и, вернувшись к основной теме своей лекции, заговорил еще более оживленно:

— Товарищ Ленин, руководитель русской социал-демократии, поэтому и говорит в своей брошюре «Задачи русских социал-демократов», что мы должны ставить перед собой и решать экономические задачи вместе с задачами политическими. И экономическая, и политическая борьба, следовательно, равно необходимы. Но без борьбы политической рабочий класс не может освободиться от угнетателей, от класса капиталистов. Всякая борьба классов есть поэтому прежде всего борьба политическая. А что говорят экономисты?

Лука Матвеич достал платок, вытер им влажный лоб и посмотрел на кружковцев, точно проверяя, слушают ли они его, и понимают ли. Все напряженно смотрели на него и ждали его слов. «Ничего, поначалу будет трудновато, зато потом все станет ясным», — удовлетворенно подумал он и заключил:

— Наши экономисты просто-напросто изменники революционному учению Маркса, поклонники той самой бернштейниады, которая так модна за границей и которая забивает головы рабочим нелепыми рассуждениями о том, что они-де могут и мирно жить с хозяевами-капиталистами, добиваясь постепенного улучшения своего положения. Ленин призывает нас следовать великому завету Маркса: «освобождение рабочих должно быть делом самих рабочих». Поэтому мы и говорим: рабочий класс может избавиться от своих угнетателей только насильственным путем, свергнув их и захватив государственную власть. Вот в чем суть наших разногласий, товарищи.

Леон слушал Луку Матвеича и думал: «Сколько же это книг надо прочитать, чтобы знать столько и уметь смотреть в будущее?» Он вспомнил вчерашний свой разговор с Лукой Матвеичем — в степи и таким маленьким показался сам себе, что ему стало досадно: «Шил, жил и ничего не видел, и не знал, только что ругался на кровососов разных. Значит, верные слова Лука Матвеич сказал: „Без книг, без науки про рабочую жизнь ничего ты, Леон, не поймешь и не узнаешь“.»

— Вы ничего не хотите возразить против того, что я говорил? — обратился Лука Матвеич к Ряшину. — Судя по вашим словам, вы разделяете мнение Кусковой?

Ряшин блеснул глазами, недовольно спросил:

— Не понимаю: вы… допрос мне приехали делать или беседу проводить?

— Я приехал создать марксистский кружок, — спокойно ответил Лука Матвеич, — и именно поэтому хочу вас спросить: почему вы принижаете марксизм и русское революционное движение? Ведь ваши слова о «костюме счужого плеча» — это же слова Кусковой из «Кредо»!..

— Слушайте, товарищ Цыбуля, оставьте свои поучения для начинающих, вроде Дорохова и Ольги. А я как-нибудь сам разберусь, кто прав, кто не прав, — с раздражением проговорил Ряшин и, поднявшись, сделал несколько шагов по комнате.

— Нет, разговора этого оставить нельзя, товарищ Ряшин, — несколько повышенным тоном сказал Лука Матвеич. — Нам надо точно знать, с кем мы имеем дело.

— Кому это — вам?

— Губернскому центру партии.

— Обо мне губернский центр в лице товарища Полякова знает давно. Нечего искать у меня того, чего во мне нет.

Лука Матвеич пожал плечами:

— Хорошо, товарищ Ряшин. Поработаем — увидим, куда вы будете гнуть.

Возвращались домой поздно. Леон шел рядом с Оксаной, в нескольких шагах от Луки Матвеича, и делился с ней своими впечатлениями о сходке. То, что Оксана была на сходке и обнаружила знание марксистской литературы, его уже не удивляло. Он удивлялся лишь тому, что руководителем кружка все-таки остался Ряшин.

— Ты в Петербург скоро поедешь? — спросил он Оксану. — Может, книжек бы прислала мне оттуда? Тут в библиотеке нет таких книг, какие мне теперь нужны.

Оксана рассмеялась.

— А ты надеялся в здешней библиотеке найти марксистскую литературу? Наивный же ты, Леон.

— Говори по-русски, пожалуйста. Нахваталась там всяких слов… «Наивный». Сама ты наивная, если до сих пор не выбрала своей дороги в жизни.

Оксана усмехнулась, примирительно сказала:

— Хорошо, кое-что я пришлю тебе из Новочеркасска. К Якову вот съезжу только… — Она спохватилась: «Не надо было ему знать об этом», но было поздно.

— Девка сама едет к парню… Умно, нечего сказать, — нахмурился Леон.

— Лева, ну что это за речи? Что я — девка хуторская, что ты подозреваешь… Стыдился бы! — смущенно проговорила Оксана.

— А это уж ты стыдись, — отрезал Леон. — На сходке говорила одно, а теперь будешь с Яковом сладкие речи вести?

— Но у него гостит Алена! — воскликнула Оксана.

— Но ты-то не к Алене едешь! — возмущенно сказал Леон. Оксана умолкла. Да, она ехала не к Алене…

2

Лука Матвеич задержался у Леона. На следующий день, одевшись в рабочую одежду Ивана Гордеича, он ознакомился с заводом, с товарищами Леона говорил, расспрашивал о том, как они живут, бросал как бы мимолетные замечания о жизни, работе. Леон заметил, что рабочие провожали его учителя то задумчивыми, то сдержанно одобрительными взглядами, потом сходились в группы и о чем-то горячо рассуждали.

И Леон начал более внимательно прислушиваться к словам своего учителя.

Вот они пришли в доменный цех. Оглушительный шум и свист стояли в цехе, возле печей. Иван Гордеич знаками подозвал Леона и Луку Матвеича, подвел их к фурменным отверстиям и дал синее стекло. Леон посмотрел в глазок отверстия и увидел внутри домны ослепительно белые, похожие на вату, куски раскаленной руды. Они легко шевелились, как бы спрыгивали все ниже и ниже, а на их место откуда-то сверху опускались все новые куски, и этому движению не было конца.

— Татары наверху там кидают в печь материал: руду, кокс, антрацит, и вот он какой стал. А потом он превратится в жижу чугуна, — кричал мастер над ухом Луки Матвеича.

— Да-а, — задумчиво произнес Лука Матвеич, когда отошли немного от печи, и спросил у подошедших рабочих, каталей, подвозивших руду и кокс к подъемной машине: — И сколько они получают за завалку печи, за день, татары?

— Восемь гривен в день, — ответил Иван Гордеич, — Наши, русские, — рубль.

В это время открыли конус одной из домен, и из нее вырвались тучи темнорыжего дыма и длинные языки пламени и все окутали вокруг. Видневшиеся на загрузочной площадке домны маленькие человеческие фигуры засуетились и исчезли в дыму и огне. Иван Гордеич пояснил:

— Ад. Прошлый год на пасху вот так же открыли конус, чтобы материал засыпать, а вместе с материалом и татарин провалился в печь, — голова от чада закружилась, должно. Русские-то на пасху и рождество не работают.

Лука Матвеич мрачно повторил:

— Значит, восемь гривен за эту работу получают. А хозяин, Суханов, за прошлый год получил восемьсот тысяч рублей прибыли. Вот она какая разница выходит.

— Восемь… сот тысяч! — удивленно воскликнул подошедший друг Ивана Гордеича, каталь Гараська. — Вот куда наши денежки идут.

В мартеновском цехе, разговаривая с молодым завальщиком печей, Лука Матвеич спросил:

— Хватает с жинкой заработка?

— Не женат я! — крикнул парень и, посмотрев на окошко в печи, где гудело и слепило глаза пламя, сказал: — Тысячи пудов кидаю материалу в эту прорву, а жениться все одно не на что…

Лука. Матвеич посмотрел на окошко, на белое пламя в гудевшей печи и тоже крикнул парню:

— А вот молодой Суханов недавно сел играть в карты с офицером одним и выиграл себе жену. Двадцать пять тысяч стоила ему эта жена!

— Двадцать пять тысяч! — воскликнул парень и, глянув по сторонам, сказал: — Нам копейку с пуда материала недавно скинули. Выходит, на жинку сынку хозяин урезку нам сделал. А мы все молчим и работаем.

— Зря молчите. Давно надо бы потребовать увеличения заработков и еще кое-чего побольше, — как бы между прочим проговорил Лука Матвеич и пошел прочь.

Парень подумал немного, потом подошел к товарищам и о чем-то заговорил с ними, таинственно посматривая по сторонам и куда-то кивая головой.

А когда пришли в прокатный цех, дед Струков спросил:

— Ну, все показал, всю нашу жизню, язви ее? У нас только что одному человеку штука ударила в живот и спалила все нутро. В больницу повезли, а на что она теперь ему! Эх, язви вас, погибели на вас нету, проклятых! — отчаянно взмахнул он рукой.

Луку Матвеича и Леона окружили свободные вальцовщики.

— Возмущаться мало, старина, надо действовать, — сказал Лука Матвеич. — В Петербурге вон рабочие одного из таких же больших заводов весь завод остановили из-за товарищей и предъявили хозяину требование улучшить рабочую жизнь.

— Это на Обуховском? — спросил Александров. — Слышали мы об этом.

— Вот и вы… Поднялись бы все, как обуховцы, да и заявили бы им, правительству и хозяевам: «Сократить рабочий день до восьми часов, не то не будем работать!»

— Так они и сократят, — сказал кто-то.

— Всем рабочим классом подняться, — сократят.

— А что ж, дельные слова. Давно пора подыматься против такой жизни, — как в колокол ударив, гулко проговорил огромный человек в синих очках на лбу — вальцовщик Щелоков.

— Да и на самом деле: сколько еще можно терпеть такую жизнь и то, как они измываются над рабочим человеком?

— Остановить все работы — и шабаш! Брешут, — подадутся.

И заговорили вальцовщики, и зашептались о чем-то, крепче сжимая клещи в руках и беспокойно поглядывая по сторонам.

Так было везде. Казалось, ничего особенного Лука Матвеич и не говорил, но после беседы с ним люди начинали задумываться, высказывать затаенные мысли, яснее осознавать свое положение и таящуюся в душе великую силу.

Леон шагал рядом с Лукой Матвеичем и думал: «Вот они какие, социал-демократы: к каждой душе рабочей имеют ход. А что же будет, если таких появится на заводе десяток-другой?»

— Слышал, как отвечают рабочие? — спросил Лука Матвеич. — Горит в душе у каждого ненависть и будет разгораться все больше. Брось искру — и вспыхнет пламя. И мы бросим эту искру, дай срок.

— Слышал, все слышал, Лука Матвеич, и все запомнил. Спасибо вам!

— Ну, это ты уж перехватил, парень, с благодарностью. Это наш с тобой святой долг, Леон: каждую возможность использовать для пробуждения сознания рабочих. Запомни это.

«Это наш с тобой святой долг», — мысленно повторил Леон и готов был крепко пожать руку учителю. Лука Матвеич ставит рядом с собой его, Леона Дорохова!

Поздно вечером Леон пошел провожать Луку Матвеича на вокзал. Лука Матвеич заговорил с ним о том, что ему надо читать, как вести себя, как жить, с кем дружить, а Леон, слушая его, мысленно восхищался простотой и мудростью своего старого друга и его вниманием к нему, простому рабочему человеку.

Ночь была темная, пасмурная. В воздухе стояли запахи травы, полынка, от поселков тянулся кизячный дым; Леону вспомнился хутор, и такими сладкими показались эти ночные степные запахи. Но не тот был уже Леон, с горечью и досадой он думал: «Запахи… А что было, кроме запахов? Ничего, никакого просвета в жизни». И как-то само собой у него вырвалось:

— Дождичка бы надо. Хлеба погорят.

— А у тебя много посеяно? — спросил Лука Матвеич и посмотрел на хмурое небо.

Леон понял его, не сразу ответил:

— За других беспокоюсь. Жара землю рвет. А я… я отсеялся и не про это думаю. — Помолчав немного и оглянувшись по сторонам, Леон продолжал: — Научите меня революционному делу, Лука Матвеич, политическому делу, чтобы знать всю правду жизни и то, как ее переделать — эту проклятую жизнь. Я в жилу вытянусь, а буду помогать вам всем бороться за новую жизнь для рабочего человека и всего простого народа. У Ряшина мы с Ольгой ничему не научимся все равно, только время будем убивать зря.

Лука Матвеич искоса посмотрел на него, на его резко очерченный профиль, статную, подтянутую фигуру. «Хороший парень. Недаром Илья так хлопотал о нем. Можно и должно по-настоящему приобщить его к революционной работе и заняться им. Собственно, мы уже приобщили его», — подумал он и ответил:

— Да, Леон, ты прав: у Ряшина вы с Ольгой ничему не научитесь. Но пока что придется посещать этот кружок. Самое же главное — как можно больше читать книг. Я тебе привез кое-что и еще пришлю с кем-нибудь или сам привезу проездом. — Он помолчал немного и голосом твердым, а вместе с тем и с какой-то особенной теплотой продолжал: — Понравился ты нам с Ильей крепко. Не зря ходил на кружок. Если и дальше так пойдешь — много полезного для пролетариата со временем можешь сделать… Давай немного посидим, а то ноги что-то как колоды стали. И покурим малость — не люблю курить на ходу.

Они сели на небольшой курганчик, поросший полынком, немного помолчали, будто слушали ночные шорохи.

Лука Матвеич набил трубку душистым табаком, а Леон достал пачку папирос третьего сорта. Когда закурили, Леон спросил:

— Скажите, Лука Матвеич, долго еще люди будут маяться так в жизни? Можно ведь так: подняться рабочим людям всем сразу и скинуть такую судьбу к чертям на рога? Или не пришла еще пора это делать?

Лука Матвеич улыбнулся, кольнул его острым взглядом.

— Долго, Леон, люди еще будут маяться в жизни. Не пришла еще пора подыматься всем. Но такая пора настанет, надо только терпеливо работать всем нам среди рабочих. А ты как считаешь?

— Я за это время, за два года эти, столько насмотрелся на порядки всякие, и так все меня обозлило, что я могу в любое время подняться против хозяев и властей. Но… я один, как говорил Чургин, ничего не сделаю. Загонят в Сибирь — и на том все кончится.

— Да-а… А интересно, что же ты увидел на шахте, на заводе? — спросил Лука Матвеич, попыхивая дымом.

— То же, что и на руднике, и в хуторе, везде, — ответил Леон, — одни неправильности, насилия… Всю жизнь я видел это, да только больше отворачивался, будто это меня не касалось.

— Зря отворачивался, — мягко укорил Лука Матвеич.

— Может и зря, — согласился Леон и, сорвав ветку полыни, поднес ее к лицу. — А может, и не зря. На мой характер — я каждый день в холодной сидел бы. — Он помолчал немного, жадно затянулся дымом и продолжал: — Все у меня в душе бунтует против такой жизни. Я вон, когда тут были «потехи», готов был топором порубить все. Вот ежели б все такие были, как вы или Чургин! Но таких, — один на тысячу. А к Ряшину я больше не пойду.

Лука Матвеич постучал трубкой о стебель полыни, и в темноте рассыпались и затрещали красноватые искры.

— Да, норовистый ты, — сказал он и, приподнявшись, сел. — Дай тебе волю, — ты все сровнял бы с землей — завод, шахту, подворье Загорулькина. хуторское правление, а потом погиб бы в Сибири.

Леон покачал головой и твердо, без колебаний, ответил:

— Нет, Лука Матвеич, вы не так поняли мои слова. Теперь я увидел, что один я ничего не сделаю. Пробовал, но меня выселили из хутора, и на том кончилось.

— А если бы тебе сейчас дали десятин сто земли? — лукаво спросил Лука Матвеич.

— Не взял бы. Не это теперь меня интересует, — ответил Леон.

— Интересный ты парень. Просто молодец Илья, что нашел тебя.

— Опять же не Илья меня нашел, — ответил Леон, явно обиженный тем, что такой человек не понимает его.

— Гм… Ничего не пойму, — как бы не понимая, пожал плечами Лука Матвеич. — Тогда объясни мне, старому, еще раз.

Леон помолчал, в уме подбирая слова для ответа, но нужных слов не находилось, и он виновато опустил голову:

— Не умею я говорить.

— Да уж как можешь, так и говори.

— Короче сказать — так: злой я дюже. На все злость у меня кипит в душе, на судьбу такую.

— Хорошо, что хоть не на людей.

— И на людей. Потому злость берет меня на людей, что они живут, как скотинка: тянут, тянут лямку и молчат. А тут не молчать, а драться надо. Подняться вот так, как при Емельяне Пугачеве, и в землю вогнать всех притеснителей, — с большой внутренней силой проговорил Леон и затянулся папиросой так, что она вспыхнула огнем.

Лука Матвеич удовлетворенно покряхтел, поджав под себя ноги, сел поудобнее.

— Что же мне ответить тебе, Леон? — медленно заговорил он, словно продолжая вслух свои мысли. — Хорошие слова ты сказал — горячие, сердечные, и я верю тебе: именно вогнать в землю всех их надо — загорулькиных, шуховых, Сухановых… Не новым выступлением Пугачева, а восстанием пролетариата и крестьян. Но, — пристально посмотрел Лука Матвеич в темное лицо Леона, — но хватит ли, у тебя мужества, воли, терпения, чтобы, раз встав на этот путь, как Чургин, на путь революционной борьбы за новую жизнь, никогда с него не сворачивать, а идти все вперед и вперед к намеченной цели?

Леон и прежде думал об этом «своем пути», но все его помыслы сводились больше к одному: как жить и чем кормиться. С момента поступления на шахту представления его о своем жизненном пути начали меняться, а после стачки он все больше стал думать о том, как изменить эту проклятую жизнь. Лука Матвеич, как и Чургин, говорил именно об этом пути. Что ответить этому видавшему виды революционеру? Леону хотелось бы наедине с собой поразмыслить об этом, прежде чем отвечать, ибо Лука Матвеич говорит не об обычном пути, а о пути, по которому идет сам, Чургин и, видимо, многие и многие другие — сильные, несгибаемые люди. И Леон нерешительно ответил:

— Силы у меня хватит, Лука Матвеич, но вот терпение может лопнуть. И еще: я не знаю, что оно такое будет в конце того пути, про какой вы говорите.

— Об этом рассказать трудно, Леон. Об этом надо читать в книгах. Много надо читать. Так начинали все, и я в том числе. Разумеется, не все книги я имею в виду, а те, которые мы читали на кружке у Чургина. Именно те книги и осветят тебе все впереди. Как мне светят, Илье.

Лука Матвеич тяжело поднялся, стряхнул с себя былки травы и сказал коротко, четко, будто решение прочитал:

— Значит, на том и кончим, Леон. Есть только одна дорога перед тобой — вперед, несмотря ни на что, не считаясь ни с какими преградами, дорога в революционную жизнь. Правильно я понял тебя? — Он взглянул в. лицо Леону и умолк, ожидая ответа.

Леон уже встал и стоял перед ним с опущенной головой, как перед отцом. «Есть только одна дорога — вперед, в революционную жизнь, — повторил он мысленно и почувствовал, как почему-то быстро забилось в груди сердце. — А если я не сумею быть таким, как Чургин?» — подумал он, но внутренний голос сказал ему: «Сумеешь… если сильно захочешь».

Леон поднял голову и прямо посмотрел в лицо Луке Матвеичу.

— Вы правильно поняли меня, Лука Матвеич, — ответил он и взволнованно продолжал. — Я могу… Я хочу идти по тому пути, по какому идете вы с Чургиным. Подучите меня только, и я не сверну никуда с этого пути. Умру, а не сверну…

Лука Матвеич протянул ему руку и торжественно, по-отечески тепло сказал:

— Ну, поздравляю тебя, молодой мой товарищ и друг. Объявляю тебе, что отныне ты есть член Российской социал-демократической рабочей партии. И благословляю тебя на революционные подвиги во имя партии, во имя пролетариата и всего трудового народа. Наш путь — борьба, беспощадная борьба с угнетателями за свободу и счастье пролетариата и трудового народа. Не забывай об этом никогда.

Леону вспомнилось благословение отца, когда он покидал хутор. Тогда отец уговаривал его не давать волю сердцу и смириться с судьбой.

Лука Матвеич призывал к борьбе.

Леон порывисто шагнул к нему, трижды поцеловал и почувствовал на глазах слезы.

Глава восьмая

1

В имении Яшки трое суток никто не знал покоя ни днем, ни ночью. На четвертый день по дороге, обсаженной с обеих сторон молодыми белоствольными тополями, на широкий двор усадьбы вкатил роскошный фаэтон и остановился перед верандой.

К имению бежали женщины и дети, слышались оживленные голоса.

— Что это за люди бегут сюда? — спросила Оксана.

— Хуторские, вас посмотреть хотят, — ответил Яшка, подавая руку Оксане и помогая ей сойти с фаэтона. — О вашем приезде знают все: помещики, начальники, мужики.

Оксана только покачала головой.

Крестьянки встали перед верандой в ряд и поклонились:

— Здрастите, барыня-красавица!

Оксана приветливо улыбнулась, а на Яшку так посмотрела, что он и не рад был всей этой затее.

— Безобразие! Что это за крепостнические порядки? Как вам не стыдно! — тихо отчитала она Яшку.

— Опять получилось, как говорится, невпопад, — с искренним сожалением произнес он. — Никогда я не угожу вам, Оксана, ей-богу!

На веранду выбежала Алена. Она была в розовом платье, на полном лице ее горел румянец, большие глаза светились мягко, и Оксана заметила, что Алена была уже не такой, какой она видела ее в хуторе. Новое что-то было в ней, милое, нежное, а вместе с тем и грустное.

— Оксана! — воскликнула Алена и сбежала с веранды по ступенькам.

Они обнялись. На глазах у Алены заблестели слезы. «Мне тяжело, Аксюта», — прочитала в ее глазах Оксана и, вспомнив о письме Леона, тихо сказала:

— От Левы привет. И письмо. — Она открыла свой ридикюльчик и отдала письмо.

Алена взяла письмо и убежала в дом, счастливая, радостная. Яшка прищелкнул языком и, приглашая Оксану в дом, усмехнулся:

— У каждого свое. От радости забыла, что она хозяйка и должна принимать гостей.

— Вы всегда завидуете другим, Яков, — шутливо сказала Оксана, беря его под руку. — Слава богу, у вас теперь, кажется, всего достаточно, чтобы быть довольным судьбой.

— Да, у меня всего теперь достаточно… Но одного нет по-прежнему, — многозначительно ответил Яшка.

Оксана искоса взглянула на его смуглое, сразу ставшее задумчивым лицо, с усмешкой бросила:

— Слишком быстро вы хотите добиться всего.

— Если я буду медлить, меня могут опередить другие.

Оксана шевельнула бровями, подумала: «Не отдашь, если любишь…»

Вошли в просторную комнату. Оксана стала придирчиво осматривать обстановку, а Яшка с восхищением рассматривал ее. Она была в шелковом белом платье, в большой соломенной шляпе, говорила веселым, звонким голосом, ходила по комнате быстрой, смелой походкой, и Яшке хотелось схватить ее на руки и носить, носить по этой комнате… Но он мысленно говорил себе: «Нет, не пришло еще время для этого».

Дом был обставлен скромно. На полу в гостиной лежал недорогой ковер, на нем, посередине, круглый стол под красной плюшевой скатертью и два старых кресла, на окнах — полотняные с вышивкой гардины, на стенах — несколько плохих картин в золоченых багетах. Просто были обставлены и другие комнаты. В рабочем кабинете у Яшки стоял большой письменный стол с зеленым суконным верхом, у стены — деревянный диван грубой работы, над ним — ковер с подвешенными на нем оленьими рогами, головой волка и ружьем, возле — книжный шкаф, застекленный зеленоватым, с пузырьками, оконным стеклом.

Оксана ходила по комнатам и думала: «Да, Яков, претензии у вас большие, а все еще отдает Кундрючевкой».

В кабинете на диване сидела Алена и читала письмо. Короткое оно было, и ничего особенного Леон в нем не сообщал. Писал только, что устроился на заводе, что живет на квартире у мастера Горбова, что скоро будет получать больше, чем получал на шахте, и ни слова не говорил о своих намерениях. Не было в письме теплоты, сердечности, даже ласкового слова в нем не нашла Алена, и на нее вдруг повеяло холодом. «Доживусь у братца, пока Леон женится на другой», — думала она, снова и снова перечитывая письмо, и от одной этой мысли у нее тревожно забилось сердце. Увидев Оксану и Яшку, она спрятала письмо, встала. Вид у нее был растерянный, губы плотно сжаты, полные руки опущены. Сердито она сказала:

— Яков, завтра я уезжаю.

Яшка понял, в чем дело, спросил:

— Что, письмо не нравится?

— Не нравится, что ты меня тут держишь и что-то мудришь. — И обратилась к Оксане: — Поедемте вместе. Это не Яшка, а дьявол. Хитрее его нет человека на свете.

— Не надо ссориться, Алена, — мягко проговорила Оксана, — Давайте лучше наведем порядок в доме — по-нашему, по-женски.

Яшка чертыхнулся в уме, пожал плечами, но сказал виновато, тихо:

— Что, хутором отдает? Ничего, придет время — все будет, как у полковника Суховерова, аж еще и того лучше. — И вышел узнать, привезены ли из окружной станицы покупки.

После завтрака Оксана все переставила по-своему. Заметив, что в комнатах нет цветов, она позвала Яшку, сделала выговор, и Яшка сказал Андрею:

— Цветы требуются, Андрей, пальмы, фикусы, словом — городские. Сообрази и тут что-нибудь.

Когда Оксана была на речке и сказала, что хорошо бы устроить купальню, Яшка опять вызвал Андрея.

— Найди отца и попроси его: из этих досок, — он указал на штабель леса, потом на речку, — на том месте сделать купальню. С лавочками, с лесенкой в воду. Да лодку достань где-нибудь, а еще лучше — две. «Сколько же ей надо, Оксане этой? — думал он. — Если по ее жить, можно все хозяйство на разное чертовье перевести». Но ему хотелось оставить в пя-мяти Оксаны приятные воспоминания о посещении его имения, и он готов был исполнить любой ее каприз.

На кухне Оксана вмешалась в стряпню Усти, и Яшке понравилось это. Он видел, что Оксана не чуждается работы и может быть неплохой хозяйкой дома. А одна мысль об этом вызывала у него умиление.

Обедали шумно, непринужденно. Яшка сидел в конце длинного стола. На нем была черная тройка, на груди — салфетка, из рукавов выглядывали белые манжеты с золотыми запонками. На противоположном конце стола сидел Андрей, тоже в черной тройке и с салфеткой на груди.

Яшка вспомнил о вечеринке в Кундрючевке под спасов день и подумал: «Успокоился старый Загорулька, самолично все осмотрел и только тогда дал десять тысяч. Что бы он сказал, если бы узнал, что Оксана сама приехала ко мне? А ее придется ему когда-нибудь величать дочкой». Он блаженно улыбнулся, пригладил свои небольшие усики, но не стал говорить об этом. Он вообще ни о чем не хотел говорить, что напоминало бы о Кундрючевке.

К вечеру поехали осматривать хозяйство. Яшка повез Оксану к отарам и табунам, показывал породистых овец, лошадей, быков, коров. Чабан готовил для нее в степи шашлык, плотники делали купальню, Андрей раздобыл лодки. Ради Оксаны Яшка распорядился сварить хороший обед рабочим и дать им водки, — все в имении жило ради Оксаны, и сам Яшка жил ради нее.

Оксана недоумевала: было похоже, что все хозяйство Якова Загорулькина было куплено на ходу, что перед ней разыгрывается какая-то комедия. — И она с удивлением спросила:

— Яков, все это действительно построено вами на голом месте?

Яшка обратился к кучеру:

— Дядя Митяй, что тут было в позапрошлый год?

— Да что ж? Целина, а более ничего. Волки еще бегали.

И Оксана поверила. Она стала с интересом расспрашивать Яшку, что он намерен делать дальше. Яшка не особенно любил делиться своими планами. Но ему льстило, что Оксана интересуется его делами, и он готов был сказать ей: «А ты бросай свои курсы и выходи за меня замуж. Тогда я буду миллионером, а ты — полная хозяйка всему». И он сказал:

— Не люблю я хвастаться наперед, но можете мне поверить: через три года у меня тут будет миллионное дело.

— Теперь я в этом не сомневаюсь. А… книги вы читаете? Я что-то мало видела их у вас.

— Ничего, одолею и книги, — всего достигну. Вы видите, что я слов на ветер не бросаю.

Оксана поняла и про себя усмехнулась: «Нет, Яков, „всего“ вам, может, и не достичь: мы с вами слишком разные люди. Но мне нравится ваше упорство…»

Она кривила душой. Ей нравилось не только упорство, с каким Яшка добивался своего. Ей нравился сам Яшка, — волевой, грубоватый, упрямый степной парень из Кундрючевки. Нравился все больше и все сильней увлекал ее. Но было в нем что-то дикое, необузданное, что пугало ее, и она не знала, как ей вести себя с ним.

— Да, Яков, вы действительно многого сумели добиться за эти два года, — задумчиво проговорила она. — И я понимаю, что это для вас не все. Но… — она пытливо посмотрела в его энергичное смуглое лицо, — зачем оно вам, это огромное хозяйство?

Яшка был ошеломлен таким вопросом. Ему казалось, что Оксана одобряет все его начинания и радуется его успехам. А оказывается… «А оказывается, чужое оно все для нее. На что мне хозяйство, а?! Да она что — сумасшедшая, эта Оксана?» — подумал он и спросил:

— А что бы вы посоветовали мне делать в жизни, к чему руки приложить? На шахту идти? На заводе коптиться? Я к этому неспособный, Оксана, как и вы… Признаться, вы меня удивили своим вопросом. Для чего мне хозяйство, а?

Кучер громко крикнул на лошадей:

— Н-но!.. Ишь, холера, что выделывает, — возмущался он ходом пристяжной.

Яшка взял вожжи, сказал кучеру:

— Иди-ка, дядя Митяй, по своим делам, я сам приеду, — и, переведя лошадей на шаг, продолжал, обращаясь к Оксане — Не люблю говорить об этом при посторонних. Да, так вы не ответили на мой вопрос. Что бы вы советовали мне делать?

— Учиться. Лучше на инженера, но агроном из вас тоже вышел бы неплохой.

— Чтобы работать на чужого дядю? — с усмешкой спросил Яшка. — Нет уж, хватит. Я достаточно поработал на отца. Пусть теперь другие на меня поработают.

— Кто эти «другие»?

— Все и всё: люди, земля, деньги, скот.

Оксана почувствовала, как Яшка вдруг уходит от нее все дальше, становится чужим, неприятным, и она недовольно сказала:

— А вы будете наслаждаться жизнью?

— Работать. На себя и…

— Да, — неопределенно произнесла Оксана и с неприязнью подумала: «Да, Яков, мы действительно по-разному смотрим на мир».

Некоторое время они ехали молча. Яшка был обижен и разочарован. Все, все не нравится в нем Оксане! А он уж мечтал о том счастливом дне, когда она войдет в его дом как хозяйка. И Яшка вдруг почувствовал: Оксана была и осталась чужой для него. Он вспомнил всех Дороховых, Чургина, и ему хотелось крикнуть: «А пошли вы все со своими мнениями, поучениями! Я был хозяином и буду им, а вы будете работниками таких, как я!» Но он не сказал этого, только вздохнул и посмотрел на молчаливые зеленые степи, на затуманенные синие дали. Оксана мягко коснулась пальцами его загорелой, сильной руки, с легкой насмешкой проговорила:

— Не отчаивайтесь, Яков. У вас все идет прекрасно…

Он недоверчиво посмотрел на нее, потом взял ее нежную, пахнущую духами руку с длинными тонкими пальцами и поцеловал.

2

На следующий день Яшка с утра отправился к Френину и застал его за любимым развлечением.

Старый помещик сидел в зале, возле камина, в восточном халате и наслаждался пением. Хор слободской церкви тихо заводил:

Хвалите, хвалите имя господне Хвалите, рабы, господа…

Хор голосами не славился, но пел слаженно, мелодично, и Френин был им доволен.

— Господи, как хорошо! — умилялся он, сидя в глубоком кресле, и большим клетчатым платком утирал слезы.

Но это длилось всего минуты две. В следующий миг он преобразился: печальное лицо его стало веселым, в глазах блеснули озорные огоньки.

— Камаринскую! — крикнул он, и хористы запели плясовую.

Яшка стоял на веранде, у раскрытой двери, с плеткой в руке, и ему тоже стало весело. «Видать, славно пожил дед. Только что богу хвалу пел, а уже хоть пляши», — подумал он и медленно пошел к Френину. Взгляд его остановился на пианино. «Гм… Оксана играет, а у меня этой штуковины нет», — мелькнуло у него в голове, и он задержался возле открытой клавиатуры.

А Френин шлепал ногой в потрепанной туфле по ковру, попахивал платком и подпевал хриплым фальцетом:

Внезапно он скомандовал:

— «Верую»!..

— Ве-ерую-ю во единого бога, — запел хор, и вновь старый помещик пришел в восторг.

— Боже ты мой, какая прелесть! Что за красота! — растроганно говорил он, вытирая платком потный лоб.

Яшка приготовил расписку, подошел к Френину и сказал:

— Сосед, я приехал пригласить вас и вашу дочь к себе на обед.

— А-а, Яша! — обрадовался старик. — Послушай мой хор. Ах, как поют, мерзавцы!

— Хорошо поют… Так вы будете сегодня у меня с дочерью?

— Уехала дочь в Петербург. К пьянице мужу поехала. Еще что тебе от меня нужно? Говори скорей.

— У вас есть фисгармония и пианино, а у меня ничего. Продайте мне пианино, дорогой сосед. Моя гостья, племянница помощника наказного атамана, сыграет вам и споет за это.

— Гм… — задумался Френин. — А я забыл, сколько оно стоит. Сколько за него плачено? Забыл! — с досадой ударил он ладонью по колену.

— Возьмите двести рублей.

— Двести рублей?.. — Двести оно и стоит. Верно!.. А если не двести, а?

— Так и быть, возьмите двести пятьдесят. Вот деньги, а вот расписка. Прошу подписаться.

— Угадал, Яков! Я за него отдал ровно двести пятьдесят рублей. Как одну копейку! — заплетающимся языком сказал пьяный старик. Спрятав деньги в карман, он расписался и крикнул хористам:

— «Разбойника»! Живо!

— Можно забирать? — спросил Яшка, плеткой указывая на пианино, но Френин досадливо отмахнулся от него, и Яшка вышел во двор позвать людей и приготовить подводу.

Небо хмурилось, надвигались грозовые тучи, и надо было торопиться. Во дворе не было ни души. Яшка зашел в людскую, там тоже не было никого, заглянул в конюшню, в сарай — никого. Наконец из-за кучи хвороста вышел кучер Василий.

— Ты чего тут прячешься? — спросил Яшка.

— А это, видишь, когда барин гуляет, завсегда у нас так. У него, знать, рука чешется, как гуляет.

— Вон оно что…

Яшка велел запрячь свою лошадь, приготовить брезент, позвал людей Френина, чтобы вынести пианино, но они заколебались. Лишь когда из дома ушли хористы, а регент, утирая потное лицо, сказал, что Френин заснул в кресле, Яшка забрал пианино.

Тем временем плотники заканчивали на реке незамысловатую купальню. Старый плотник Евсей позвал Алену посмотреть, так ли все сделано, как хочется барышне.

Алена осмотрела купальню и только покачала головой:

— Вот сумасшедший… Вчера тут было пустое место, а сегодня купальня. И все это для вас, Оксана.

Оксана усмехнулась. Ей приятно было, что это сделано для нее. Ей вообще все было приятно здесь, потому что она в каждом шаге Яшки видела желание доставить ей удовольствие.

Когда плотники ушли, Алена разделась и прыгнула в воду, огласив речку радостными криками. Оксана, сняв платье, села на лесенке и стала болтать ногами в воде.

Из лесной чащи вылетела сова, проплыла над речкой и скрылась в вербах, на противоположной стороне. Оксана вспомнила, как в Кундрючевке Яшка неумело, торопливо объяснился с ней, потом убил такую же сову, и она камнем упала между деревьями панского сада. И какая-то неясная тревога наполнила грудь Оксаны. Чувствовала она: влечет ее к Яшке неудержимо, и нет у нее сил противиться этому влечению.

После купанья Алена и Оксана нарвали цветов и сели на пологом берегу речки. Алена была весела и без умолку говорила, сплетая венок из цветов. Мрачное настроение у нее исчезло, и она мысленно была уже у Леона в Югоринске.

Оксана делала венок и тихо напевала. Неожиданно она спросила:

— Что вам пишет Леон, что вы так рассердились на Якова?

Алена оглянулась по сторонам, не сразу ответила:

— Мы приехали сюда все: Яшка, батя и я. Ну, батя все осмотрел, сказал, что и как надо делать, и уехал, а я осталась. Яшка просил помочь немного и побыть за хозяйку. Потом я стала примечать, что братец мой мудрит, хочет просватать меня за Андрея. Вы только подумайте! Ведь он же хорошо знает, сколько я перенесла из-за Леона. А тут еще Леон пишет: мол, может, другого имеешь на примете? Потому я и разозлилась на Яшку. Не хочу я тут сидеть больше, и как вы поедете, так и я тронусь, — решительно закончила Алена.

Оксане вспомнилась Ольга, и она подумала: «А Ольга ближе Леону. Они вместе работают, вместе бывают на сходках и, кажется, любят друг друга. Как же теперь будет с Аленой?» И она осторожно спросила:

— А вы сильно любите Леона?

— Сильно, Оксана. Моей любви… ох, намного хватит моей любви! На две жизни хватит… И Яшка вас сильно любит, Оксана, — вдруг сказала Алена и опять оглянулась по сторонам, — только вы для него — все одно что кисея быку: взбесится — и одни лохмотья от той кисеи останутся.

Оксана звонко рассмеялась.

— Неужели он такой, Яков?

— Такой.

— Вы просто боитесь его, Аленушка… Впрочем, я замуж ни за кого выходить не собираюсь… до окончания курсов по крайней мере, — подумав, добавила Оксана. — А вот вы с Леоном должны все хорошо взвесить. Леон сегодня работает, а завтра может случиться, что у него денег и на хлеб не будет. Уживетесь вы с таким?

Лицо у Алены вспыхнуло от волнения, и она быстро ответила:

— С Левой? Чудно даже слушать! Как это у нас не будет на кусок хлеба? Да что, у меня родных нет или денег? Да я еще поговорю с ним, с Левой, а то, может, он бросит ту работу и начнет с Яшкой вместе дела делать… Не пропадем. Не разлюбил бы он только меня, — проговорила она уже с тревогой в голосе.

Оксана пристально посмотрела на нее, на полное розовое лицо и большие жгучие глаза. «Да, ты бесспорно достойна Леона, милая, но одного ты не знаешь: Леон не согласится стать помощником Яшки. И на ваши деньги жить не захочет… Но в конце концов какое мне дело до этого? — перебила она свои мысли. — Мне надо о себе беспокоиться. Через два года закончу курсы, как тогда жить? Ходить по сходкам вместе с Леоном? Выйти замуж за Якова и стать помещицей? Смешно даже думать. Курсистка Бестужевских курсов и вдруг — жена полуграмотного парня из Кундрючевки!»

Далеко за речкой шел дождь. Он падал гигантскими завесами сразу в нескольких местах, у земли круто выгибался, точно обходил невидимое препятствие, и горизонт темнел все больше. Вскоре от туч до земли опустилась серая туманная пелена, и все скрылось за ней. Вот кривым огненным зигзагом сверкнула молния и загремел гром — медлительный, тяжелый, а через минуту тучи заволокли солнце и день померк.

Тихо стало вокруг. Один камыш шелестел на речке. Потом на деревья мягко, робко упали крупные капли дождя. Вскоре, будто осмелев, они посыпались дружней, зашлепали по скале, по листве, и лес ожил и зашумел от них, как от ветра.

Оксана и Алена подняли визг и заторопились вверх по склону бугра, хватаясь руками за ветки кустарника.

Во дворе стояла подвода. Яшка выглядел измученным, но был весел: на дрогах, под брезентом, он дотащил наконец пианино до усадьбы.

— Где это вы весь день пропадали? — спросила у него Оксана.

— Музыку вам доставал. Насилу довез, чтоб ей ни дна ни покрышки, — ответил Яков и сдернул брезент.

Оксана всплеснула руками:

— С ума вы сошли!.. А сам на что похож: грязный, пыльный… Никогда не видала таких помещиков.

— И не увидите…

Дождь прошел стороной, а в имении Яшки только побрызгал землю.

Рабочие бережно внесли пианино в дом, установили его по указанию Оксаны.

— Где ты достал его? — спросила Алена, осматривая пианино.

— У Френина.

— Купил?

— Обдурил, — ответил Яшка и пошел переодеваться.

Оксана только пожала плечами, а Алена сказала:

— Это он может.

Перед вечером приехал старик Френин, увидал пианино и с недоумением спросил:

— Послушайте, сосед, каким образом оказалось у вас мое пианино?

Яшка спокойно достал расписку и молча показал ее старому помещику.

Френин удивленно посмотрел на свою подпись, на Яшку и развел руками:

— Гм… Как же это так? Ведь инструмент стоит пятьсот рублей. Меня одурачить, а? — И обратился к Оксане: — Вот вам и Яков, любимец мой! Каков?

Немного спустя приехали тучный, с большими черными усами помещик Чернопятов — с женой, длинный, как жердь, отец Дионисий с маленькой попадьей, дородный окружной атаман с красивой брюнеткой дочерью.

Все знали, что у Яшки гостит племянница помощника наказного атамана, и потому все говорили Яшке что-нибудь приятное, а с Оксаны не спускали глаз. Яшка не знал, как принимать таких гостей, но Оксана непринужденно распоряжалась всем, и скоро все почувствовали себя так, как будто бывали здесь уже много раз.

Яшка был щедр и старался напоить и накормить гостей, как только мог, и все подмигивал Алене, Усте, Андрею, чтобы больше подавали на стол, меняли пустые бутылки. Гости вели себя запросто, много пили и ели.

После обеда сидели в гостиной. Оксана, аккомпанируя себе, пела романсы, один старинный романс спел с ней дуэтом отец Дионисий. Френин махал рукой и подпевал, а совсем охмелевший атаман то и дело порывался плясать и все падал.

Незаметно подошла ночь.

Последним уезжал Френин. Поддерживаемый Яшкой под руку, он еле стоял на ногах и дребезжащим голосом, как старый петух, кричал с веранды кучеру:

— Василий, ты что бросил меня, мошенник, а?

Василий, здоровенный мужик с квадратной черной бородой, сидел на козлах невзрачного фаэтона, натянув вожжи и как бы сдерживая лошадей, хотя они опустили головы и рады были стоять так до рассвета.

— Я вас давно поджидаю, барин.

— Василий, голубчик, дай я тебя ударю?

Василий знал, что за оплеуху от барина последует награда, но особенного желания подставлять лицо под его руку не выказывал. Встав с сиденья, он хотел помочь пьяному старику взобраться в фаэтон, но Френин назойливо бубнил:

— Голубчик, один только раз! Разочек!..

— Сосед, ну, это уж не того… — сказал Яшка.

— От-станьте, — бормотал помещик. — Василий, негодяй ты этакий, ну, один раз! Иначе не поеду… Я не еду, Яков! Остаюсь у тебя ночевать! — крикнул он.

— Очень рад, дорогой сосед…

Но в следующий миг Френин со всего размаху дал кучеру оплеуху.

— Вот спасибо, голубчик! — удовлетворенно сказал он и бросил обычное: — Стакан водки за мной.

Андрей стоял в стороне, тонкий, сумрачный, и ему хотелось дать оплеуху самому барину. «Старый хрыч! Жаль, что ты помещик, а то я отучил бы тебя от этой забавы», — подумал он. Но кони ленивой рысцой уже выкатили фаэтон с Френиным со двора, и Андрей закрыл ворота.

Проводив гостей, Яшка предложил Оксане и Алене покататься на лодках. Когда шли к речке, он шепнул Андрею: «Ты с Аленкой как-нибудь того… отстань от нас».

Оксана не заметила, были ли лодки днем, но Алена знала, что их днем не было, и спросила Андрея, где он раздобыл их.

— Не спрашивайте, Алена, — с усмешкой сказала Оксана, — тут скоро лошадей научат танцевать.

— А что ж? И научим, — самодовольно усмехнулся Яшка.

2

На реке было тихо. Яшка и Оксана плыли в лодке. За кормой живым серебром блестела и переливалась лунная дорожка. За камышами, на берегу, темнела стена леса, над водой кое-где задумчиво склонились вербы. Оксана посмотрела по сторонам, Сказала:

— Красивые места вокруг вашего имения будут, Яков.

— Они уже есть, Оксана, — отозвался Яшка, налегая на весла так, что лодка шла рывками, — и места, и имение.

— Здесь кто-нибудь жил прежде?

— Мужик один. Землянка была на месте моего дома.

Оксана, живая и быстрая, поворачивалась то в одну, то в другую сторону, всматривалась в белую ночь, в темные деревья, вдыхала в себя влажный, пахнущий водорослями воздух и восхищалась:

— Замечательно!.. У вас превосходный вкус.

Яшка смотрел на нее и усмехался. «У меня превосходный вкус… Да будь у меня достаточно денег, я бы райский уголок сделал тут для тебя, моя дорогая. Но у меня не скоро будут лишние деньги. Да и ты не скоро станешь моей, это я чувствую», — мысленно разговаривал он с Оксаной.

Легкий хмель кружил ему голову. Ему хотелось смеяться, хотелось сидеть возле Оксаны и чувствовать тепло ее тела, ее дыхание, но он умел владеть собой и только смотрел на нее и улыбался.

— А красивая вы, Оксана! — сказал он наконец. — Я не знаю, что там будет у меня дальше, но у вас может быть все, что вы захотите. Прикажите, к примеру, чтобы вон те дубы, — кивнул он на лес, — росли возле моего крыльца, и они будут завтра же стоять там.

— Приказываю вам думать, прежде чем говорить небылицы, — ответила Оксана с легкой насмешкой.

— Напрасно вы так говорите, Оксана. Я ни одного шага не делаю, прежде чем не подумаю.

— Могу еще и не то сказать вам. Прежде всего, перестаньте любоваться собой.

— Я не собой, а вами любуюсь… Еще что?

— Ничего. Хватит с вас.

— Говорите все, а то будет поздно.

— Никогда не будет поздно, если вы не будете таким самоуверенным.

Яшка бросил весла, достал папиросы.

— Я могу быть любым, каким вы пожелаете, — недовольно сказал он. — Но не обращайтесь со мной так, как вы обращаетесь сейчас, иначе будет поздно… Через год будет поздно, если на то пошло.

— Ха-ха-ха! — звонко рассмеялась Оксана. — Даже срок знает. Удивительно точный расчет. Смотрите, не ошибитесь.

Закуривая, Яшка почувствовал, как от злости дрогнули руки. «Я не выдержу подобного разговора!» — готов был он крикнуть.

Оксана осторожно подошла к нему, села на перекладину и взяла весла.

— Отправляйтесь на мое место, я сама буду грести… Обиделся, как гимназист, не стыдно? — с насмешкой проговорила она и серьезным тоном добавила: — Вам еще многонадо трудиться и учиться, чтобы стать равным среди тех, что сегодня были у вас в гостях. Это дружеский разговор, и вы не обижайтесь на мои слова… Уходите отсюда, я вам сказала!

Яшка поднял на нее мутные глаза и некоторое время исподлобья смотрел ей в лицо.

— Ох, и злая же вы! — с обидой сказал он. — Зачем вы прогоняете меня от себя? Или вы боитесь, что я…

— Ничего я не боюсь, Яков, потому что… верю вам. Вы помните, что говорили мне на хуторе, в панском саду, когда убили сову? Я все помню. Но я не сова, этого вы никогда не забывайте.

— Оксана! — взволнованно произнес Яшка. — Почему вы так держитесь со мной?

— А мне так нравится, нравится… — нараспев заговорила она и не успела сказать больше ни слова, как очутилась в могучих объятиях Яшки.

Лодка закачалась из стороны в сторону, от нее покатились к берегу волны и тихо зашелестели камыши.

— Яков, причаливайте к берегу, — испуганно сказала Оксана, еле переводя дыхание после поцелуя.

Яшка отвернулся, ответил:

— Не могу. Не хочу…

Он наклонил вихрастую, темноволосую голову и задумался. «Ну, почему она такая непонятная, крученая, эта Оксана? Что я — должен ублажать ее, как мальчишка? Нет, Оксана, так дело не пойдет. Я люблю делать все честь честью, серьезно, а не играть. За игру со мной можно здорово поплатиться», — мысленно проговорил он и, решительно взявшись за весла, подогнал лодку к берегу и вытащил ее из воды едва не до половины.

— Идите, Оксана Владимировна, — сказал он и устало опустился на траву.

Оксана продолжала сидеть в лодке. Вдруг над молчаливым лесом, над тихой рекой серебряным колокольчиком зазвучал ее сильный голос:

Яшка тяжело вздохнул. «Не пойму! Ни черта не понимаю, куда она гнет и что думает», — с горечью сказал он себе.

Оксана, выйдя из лодки, села возле Яшки и продолжала напевать, но уже тихо, задумчиво.

— Оксана, — обратился к ней Яшка, — скажите мне честно: ведь мужик я в сравнении с вами?..

Оксана приблизила к нему свое лицо и, сверкая белками глаз, шутливо пропела:

Яшка еле владел собой. Хмельной, раздосадованный, он готов был грубо схватить ее, но резко поднялся на ноги, сделал несколько шагов и, обернувшись к Оксане, сказал:

— Я люблю вас, Оксана, честно говорю. Так скажите и мне честно, прямо: противна вам моя любовь? Не бойтесь, я найду в себе силы притушить свои чувства, если они… противны вам.

Оксана встала, оправила платье.

— Яков, вы говорите вздор, — серьезно произнесла она, но Яшке опять почудилась в ее голосе насмешка.

Он шагнул к ней, но тотчас отступил, опустил голову.

— Уходите, Оксана… Уходите от меня сию минуту, прошу вас, — угрожающе проговорил он, окидывая Оксану угрюмым взглядом.

Она подошла к нему, погладила по горячей щеке.

— У-у, бука! А мне не страшно! И я не уйду-у, — протянула она с детским лукавством.

— Оксана, ты же любишь меня! — воскликнул Яшка, хватая ее за руки. — Скажи только одно слово! Только одно!

— Скажу… Но не сейчас.

Яшка привлек ее к себе, стал целовать, приговаривая:

— Оксана… Родная моя… Неужели?

Оксана вырвалась, отбежав в сторону, закрыла лицо руками и, постояв так немного, побежала по берегу речки.

— Алена-а!.. Аленушка-а!.. — покатился по реке ее звонкий голос.

Яшка бросился за ней, расставив руки, как ветряк крылья, но вдруг остановился и закружился волчком, обхватив ладонями голову.

«Любит… любит!» — кричало все в нем.

…Утром Яшка спросил у Алены:

— Ну, так на чем же ты порешила?

— Еду на завод к Леве и обвенчаюсь там.

Яшка зажег спичку, прикурил папиросу и; задумчиво посмотрев на огонек, спокойно сказал:

— В этом нужды нет, сестра! Мы вот как сделаем: отправимся на хутор, я помирю всех вас с отцом, а остальное пойдет как по маслу.

— Мне на хуторе нечего делать, — возразила Алена. — Раз батя так поступил со мной — обойдусь и без его благословения.

— Благословение на шее не виснет, но оно нужно для порядка, — сказал Яшка. — Я даю тебе слово, что будет все устроено чин чином и вы поженитесь.

Алена недоверчиво посмотрела на него:

— С кем?

— С Леоном, конечно, — усмехнулся Яшка, — раз этот разиня Андрей упустил такую невесту.

Через час Яшка отвез Оксану на станцию.

Глава девятая

1

Свадьбу Загорулькины устроили на славу.

Три дня подряд огромный двор Нефеда Мироныча, как на мельнице, был запружен подводами. Три дня и три ночи прошенные и непрошенные гости ели и пили у Загорулькиных и гуляли, сколько душе хотелось, прославляя Нефеда Мироныча, весь род его, и все ходили то от Загорулькиных к Дороховым, то обратно, пели и плясали, кто как умел, пыля по улице седыми сапогами, наряжаясь — мужчины в женское, женщины — в мужское и украшая себя чем кому вздумалось.

Нефед Мироныч кричал на весь хутор:

— Пей, веселись, люди добрые! У Загорулькиных хватит на всех!

И Кундрючевка веселилась.

Яшка смотрел на все это и думал: а не слишком ли он щедро обставил, в сущности, не такое уж большое событие? Добро бы еще все это происходило на глазах у Оксаны. К началу занятий она уехала на курсы в Петербург, не дождавшись свадьбы Леона.

Чургины приехали к концу свадебного пиршества. Яшка встретил их с радостью и с беспокойством. Как посмотрит Чургин на него, на отца? Но Чургин смотрел на всех приветливыми, даже веселыми глазами, тепло поздравил молодоженов и подарил Алене красивый чайный сервиз. Яшка облегченно вздохнул. Ну, если уж этот непримиримый шахтер приехал в их дом, значит, его, Яшкины, дела не так уж плохи. Но он любил знать все точно и решил выудить то, что ему надо было, у Игната Сысоича.

Улучив момент, он пожаловался ему:

— Не цените вы мою помощь, сват. И Алена теперь ваша, и земли отец дает вам, и денег, — всего. А вы и не спросите даже, кто все это устроил.

— И-и, Яша, сваток мой бесценный. Все я знаю… все чисто, и нечего спрашивать. Тебе Аксюта нужна? С дорогой душой. Хоть нынче за руки и под венец. Как тогда говорил тебе, так и сейчас. Кабы ж она не в Петербурге была! Да мы ее и оттуда вытребуем, если хочешь, и никто против моего слова не может стать, — говорил, еле ворочая языком, Игнат Сысоич.

— Сват Илья станет.

— Илюша? Ни в жизнь, это я тебе говорю! — ткнул себя в грудь Игнат Сысоич. — Я потолкую с ним… Хочешь, я его позову?.. Илюша!

К ним подошел Чургин.

— Сынок, зятек мой дорогой, — обратился к нему Игнат Сысоич. — Скажи этому дураку, свату Яшке: станешь ты промежду ними с Оксаной? А? Да с какой стати? Ну, скажи ему, скажи, — строго приказал Игнат Сысоич.

Чургин, поняв, о чем они говорили, пожал плечами.

— А чего ради я буду становиться между ними? Я еще чарку выпью, если дело до свадьбы дойдет, — по-простецки ответил он, и Игнат Сысоич торжествующе воскликнул:

— Во! Слыхал? А я тебе как говорил? Чтобы Илюша, зять мой дорогой… да ни в жизнь! Эх ты!.. — ткнул он Яшку в плечо и чуть не упал.

Яшка, притворяясь сильно пьяным, обнял обоих.

— Спасибо, вот спасибо! — проговорил он растроганно и воскликнул: — Эх, сваточки мои разлюбезные!.. Выпьем? Выпьем за Оксану — гордость нашего хутора, всей Области Войска Донского! — А про себя подумал: «Посмотрю я потом, к§к вы откажетесь от своих слов. Душу вымотаю».

Разговор этот был в передней. А в горнице, за столом, пьяный атаман Калина распекал Нефеда Мироныча:

— Брешешь, кум, бог свидетель! Ты раньше как обзывал Левку? А-а, молчишь? Дурак ты, кум! Она его любит, Аленка? Любит. Если ты не отдал бы — убегла бы? Убегла бы и в тайности обвенчалась. А тебя палили два раза? Пали-или… Вот ты и раскинь пьяной своей башкой: надо ли натравлять на себя людей, чи лучше своего человека промежду ними, мужиками, завесть? Леон парень серьезный, могет большими делами ворочать — дай только ему подмогу. А ты кочевряжился. Эх, кум, не умеешь ты государственные расчеты строить! Видит бог, ума у тебя для этого не хватает. Это я тебе говорю — атаман и кум твой! Чья, к примеру, теперь родичка Оксана, племянница помощника наказного? Твоя родичка…

— Сам знаю, все знаю, кум. Ты чисто как шило все одно: подкалываешь и подкалываешь, — недовольно гудел Нефед Мироныч.

— А-а, знаешь? Брешешь, сейчас только узнал. Яшка тебе открыл глаза. О-о, у тебя это не сын, а сундук с золотом… Налей м-мне за умные речи. Стакан налей, а не рюмку!

В доме стоял такой шум, что его слышно было на улице, но Чургин уловил смысл разговора атамана с Нефедом Миронычем и сказал Леону:

— Калина учит старого Загорульку уму-разуму, советует приспособить тебя для кундрючевских дел. Чудаки! Сокола думают сделать вороном. Как ты думаешь, брат?

— Нужда велит сидеть с ними за одним столом. Ну, да это в первый и в последний раз…

Расставались Загорулькины с Дороховыми, как с дорогими людьми, а Чургину Нефед Мироныч с восхищением сказал:

— Какой же ты крупный, сват! Ну чисто лейб-гвардеец его императорского Семеновского полка.

— Императорского величества, сват. Нельзя про государя не договаривать.

— Его величества, правильно, сват, спасибо за подсказку. А ты знаешь, как титуловать государя? Молодец, сват! Теперь и я вижу, что ты одной с нами души человек, — заплетающимся языком говорил Нефед Мироныч.

Поздно вечером Чургин встретился с Леоном в старой клуне за амбаром. Он расспросил о кружке, о Ряшине, потом достал спрятанную накануне связку книг и брошюр и отдал ее Леону.

— Тебе подарок Лука Матвеич велел передать, — сказал он при этом. — Тут книга Ленина «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов?», его же «Задачи русских социал-демократов». Учти: Ряшин не тот человек, который нам нужен… Он экономист, оказывается, а с экономистами мы будем бороться решительно.

— Об этом Лука Матвеич говорил на кружке, только я еще плохо понимаю, что к чему.

— Неправда, ты понимаешь, по письму видно было. Читай Ленина, и тебе станут еще ясней наши задачи. Народники теперь конченные люди. Ленин изобличил их как людей, тормозящих развитие нашего революционного движения. А вот с экономистами нам предстоит упорная борьба. Эти люди тянут рабочее движение назад, проповедуют отсталые методы борьбы.

— Недавно Ряшин читал нам газету «Рабочая мысль». Там говорится, что борьба за экономическое положение рабочих и стачки — «главный девиз рабочего движения». Я не знаю, что такое «девиз», но мне помнится, что Лука Матвеич говорил: главное сегодня для рабочего класса — борьба за политические права. Я так и сказал Ряшину. Ну, он заявил мне, что если, мол, я много понимаю, то могу уйти из кружка. Как думаешь, не собрать ли нам другой кружок?

Чургин усмехнулся. Недавно Леон еще не знал, что такое рабочее движение, а вот говорит уже как старый кружковец. И Чургин одобрительно сказал:

— Ты прав, с Ряшиным вам придется скоро расстаться, в частности тебе и Ольге… если она там останется после твоей женитьбы, — добавил Чургин и спросил: — Кстати, она знает, что ты женишься?

Леон не ожидал такого оборота разговора и смущенно, с перхотой ответил:

— Знает. Да она ей без интереса, Ольге, моя женитьба.

— Но Ольга относится к тебе самому, по-моему, с большим интересом… Впрочем, это дело твое. Давай кончать нашу беседу, — сказал Чургин сухим, каким-то чужим голосом и продолжал — Вот что я хочу тебе сказать на прощанье: что бы с тобой ни случилось, назад возврата нет. Вперед и вперед — вот твой путь. Я говорю это потому, что батя наш начнет теперь такие планы жизни строить, в связи с приданым твоей жены, что голова кругом пойдет. Пусть его, без этого он жить не может. Но Алена может пойти за ним и тебя может попытаться совлечь с твоего пути. Нам же с тобой, брат, членам партии, надо свое дело делать.

Леон невольно вспомнил свою жизнь здесь, в этом хуторе. Мог ли он раньше, несколько лет тому назад, когда Чургин звал его на шахту, думать о том, что он, Леонтий Дорохов, станет членом великой революционной партии, главной задачей которой является борьба за счастье простого народа? И вот он стал членом этой партии, о которой здесь, на хуторе, и понятия не имел. И он сурово ответил:

— Да, тут, на хуторе, я действительно когда-то думал только о своем счастье. Тогда я дальше своего двора ничего не видел. Не тот я теперь стал. Вы, политические люди, открыли мне глаза на жизнь, и я понял, что без счастья всего народа нет и моего счастья. Счастье же Загорулькиных — это кровь и пот народа, а не мое счастье. И что бы там со мной ни случилось, кидаться из стороны в сторону я не буду, а буду стоять на своем до гробовой доски. Так я сказал Луке Матвеичу и так говорю тебе. И мне просто обидно слушать твое предупреждение о батиных планах. Для всех простых людей я бы составил сейчас план хорошей жизни и за него подымал народ — вот про что я теперь думаю. Но, — развел он руками, — трудно мне будет без тебя, Илья. Трудно и читать, и разбираться во всем, и даже думать, если хочешь. Мало я еще знаю, мало учен.

Чургин усмехнулся. Приятно ему было слушать такие речи Леона, и тотчас же на память пришли иные разговоры с ним на хуторе, когда Леон не решался покидать дом. И Чургин ободряюще сказал:

— Да, брат, хорошие у тебя думы — про счастье народа. Но ты зря преуменьшаешь свои силы. Ты хорошо грамотен, читать будешь больше, в этом мы тебе поможем, и постепенно мир будет открываться перед тобой во всем своем хитросплетении, как открывался мне, скажем. И путь, по которому ты решил идти, станет еще более ясным. Путь революции.

Чургин встал, и Леон встал и расправил плечи.

— Эх, Илья! — сверкая глазами, возбужденно заговорил Леон. — Если бы ты знал, сколько в душе моей сейчас силы! Сто пудов — нет, гору каменную взвали сейчас мне на плечи — и ничего, не упаду и пойду, не спотыкаясь. Тесно мне как-то становится, брат. Понимаешь, силе тесно.

Чургин выпрямился, поправил фуражку и почему-то взглянул вверх, где в дыре, в крыше клуни, виднелось звездное небо, будто боялся, что головой достанет до этой дыры и подымет клуню.

Так они и стояли несколько мгновений — высокие, прямые, могучие русские рабочие люди, и действительно казалось, что вот они поведут плечами, подымут еще немного свои головы — и раздвинется соломенное это сооружение, посыплется, как труха, а они шагнут через нее и пойдут, пойдут своей дорогой, как два великана, и от их тяжких шагов загудит земля.

— Да, брат, я понимаю тебя, — ответил наконец Чургин, — силу эту твою. Береги ее. Она нужна будет партии, И, как говорится, боже тебя упаси растрачивать эту силу на всякие пустяки, в том числе и на то, чтобы противостоять всяким соблазнам Загорулькиных. Кстати, никто из них, и Алена также, не должны знать о твоей подпольной деятельности… Пошли.

Они крупно шагнули через порог клуни.

Звезды дружно высыпали на небе и мерцали разноцветными огоньками.

В лицо им дул мягкий степной ветер.

На следующий день, после завтрака, Игнат Сысоич отвез Чургина на станцию. Возвратившись домой, он для храбрости выпил немного и пошел к сватам договаривать приданое.

Нефед Мироныч приготовил сто пудов пшеницы, корову, десять овец, а триста рублей денег он отдал Алене еще накануне.

Когда Игнат Сысоич увидел огромные закрома Загорулькиных, у него глаза разбежались. В амбаре свата было не менее трех вагонов зернф чистого, ядреного, желтого, как янтарь. И он, как бы шутя, спросил:

— Это и все — сто пудов? Я больше, по-твоему, в своем закроме не видел?

Нефед Мироныч о приданом не договаривался, и будь его сват богатый казак, он этим не ограничился бы. Но Игнату, вряд ли когда собиравшему такое зерно, он с усмешкой ответил:

— Что ж, сват, может быть, ты и видал в своем закроме сотню пудов, да только эта пшеничка стоит твоих двухсот. Ты свою почем продавал? По шесть гривен за пуд, а эта десять стоит, не менее.

— Почем я продавал, это мое дело, а только я не согласный на сто пудов, как хочешь, — обидчиво заявил Игнат Сысоич. — Такой красавице девке, единственной дочке, ты отделяешь сто пудов. Да это чистая страмота выйдет, как люди узнают!

— Да ты сам, что ли, дочку мою берешь, что носом крутишь? Где Леон будет ее в чертях, прости бог, сеять? Между трубами теми вонючими на заводе? Все одно поедят — и на том ей конец, пшенице.

— И опять же это не твое дело, сват, что с ней Леон будет делать, — не сдавался Игнат Сысоич. — Может, он продаст ее да хату поставит?

— На хату я дал три катеринки.

— Три катеринки! — насмешливо повторил Игнат Сысоич. — Подумаешь, велики деньги… Ты вот что, сват: не скупись, а прибавляй еще сто пудов, и на том делу конец.

Нефед Мироныч вывел его под руку из амбара и закрыл дверь на замок.

— Ни пуда не дам, — раздосадованно проговорил он. — Поглядите, люди добрые, какой богач объявился: хлеба ему мало, денег мало. Что ж ты думаешь, я все хозяйство тебе отдам, а сам, может, впридачу, в работники к тебе пойду?

Яшка и Алена с матерью были на базу, выбирали корову. Яшка понимал толк в коровах, выбрал самую лучшую — симменталку, и вывел ее во двор.

Нефед Мироныч, увидав симменталку, задрожал от досады:

— Эту не дам. Эта дает два ведра в день, а она вам такая без надобности.

— Вот и хорошо: и хозяев накормит, и себя оправдает. Нельзя так, батя, — попытался Яшка усовестить отца, — и так люди называют нас жилами.

Игнат Сысоич с готовностью поддержал его:

— Правильные речи, Яша. Люди, конечно, скажут: на всю округу живут, а дали, мол, бабку, а не корову.

Нефед Мироныч сел на порожек амбара и опустил голову. Яшка подошел к нему и тихо сказал:

— Не срамитесь, батя. Ну что такое для нас с вами одна корова или сто пудов хлеба?

— Он двести требует, сват этот, жадоба анафемская.

Алена, услышав эти слова, недовольно сказала:

— А вы, батя, сколько думали хлеба дать? Меньше как двести пудов му не возьмем.

— Вот видишь, сват, — подхватил Игнат Сысоич. — Невестушка тоже на меньшее не согласная, Вмешалась в разговор и Дарья Ивановна и беззаботно сказала:

— И-и, Мироныч, мы еще наживем! Все одно его нам, хлеба того, не пометь.

— Делите сами. Могете все отдать, — раздраженно махнул рукой Нефед Мироныч и пошел прочь, но вдруг остановился, окинул всех лютым взглядом и крикнул: — Это ж грабеж! Разорить меня хотите? С сумой пустить хотите, а потом командовать батькой, как работником, будете?.. Вон с моего двора! — и бросился на всех с поднятыми кулаками, но Яшка встал перед ним, грубо сказал:

— Отец, можете ничего не давать. Я дам все. Но вы… больше не нужны нам с Аленкой. — И, взяв Алену под руку, он пошел со двора и позвал перепуганного Игната Сысоича.

Нефед Мироныч в ярости ударил ногой корову:

— На баз, тебе сказано! — Потом подбежал к овцам, разогнал их по двору, приговаривая: — Кать, вам сказано, а то всех порежу, треклятые!

Дарья Ивановна закрыла глаза фартуком и пошла в землянку, всхлипывая.

— Опять сбесился? Брешет, отдаст, все отдаст, теперича некуда податься, — встретила ее старая Загорульчиха и, стукнув костылем, повелительно крикнула: — Нефед, отдай все! Нечего трубу жалеть, коли хата сгорела.

Перед вечером работник Нефеда Мироныча доставил Дороховым все, что хотела Алена, и, сверх того, пару быков.

У Игната Сысоича при виде такого добра зажглись в глазах огоньки. Ну, теперь-то он заживет, как и полагается! И он не знал, куда садиться и что говорить от радости.

— Вот оно, девка, счастье, а? И кто бы мог подумать, скажи на милость? — поделился он с Марьей своей радостью, но Марья-то знала, что он мечтал об этом приданом два года.

— Так-таки и не ждал? — насмешливо переспросила она. — Хоть бы не брехал на старости лет.

— А хоть бы и ждал — что тут плохого? Но чтоб про такое добро, про закром хлеба, быков-четвертаков, триста рублей, отару овечек… И в голове не было про это, — уверял Игнат Сысоич, и с этой минуты у него только и дум было, как он теперь выйдет в люди. Мысленно он уже видел в своем дворе и лобогрейку, и веялку, и амбары с хлебом.

«Теперь мы покажем, как надо вести хозяйство», — рассуждал он и решительно приказал Леону бросать завод и браться за дело.

— Теперь, сынок, мы и горе, считай, покатили. Нет у нас больше счетов с судьбой! Теперь Дороховых голой рукой не бери. Не бери-и, это я, отец твой, говорю! — важно твердил он, подняв палец кверху.

Леон посмотрел на его залатанные сапоги, заштопанные шаровары и грустно усмехнулся; И Варя, и Настя усмехнулись, а Марья серьезным тоном сказала:

— Чего смеетесь? Отец в купцы планует выйти, и завтра у него хоромы вырастут во дворе, а вы все думаете, что он шутит. Пора уж и посочувствовать ему: всю жизнь думку про богатство держит.

Игнат Сысоич плюнул, встал со скамейки и пересел на другую. Ничего на этот раз не сказал он, а только махнул рукой и стал крутить цыгарку. Нет, никогда не поймут его ни Марья, ни Леон, — никто.

Алена видела, как все опять усмехнулись, и ей стало жалко Игната Сысоича.

— А чего ж тут такого нехорошего, что ты усмехаешься, Лева? — с укором проговорила она. — Батя правильно говорит: теперь у нас вс§ есть, и можно тут, на хуторе, иметь счастье, а не искать его по белу свету.

— Истинные слова, дочка, растолкуй хоть ты им, — приободрился Игнат Сысоич. — Можно так зажить теперь, что и горе нам будет не горе.

Варя вздохнула, сочувственно сказала:

— Не знаю, батя, может вы и сможете тут зажить теперь, как люди. А только не сбивайте вы их, молодых. Пусть они сами налаживают свою жизнь, как хотят.

На ее слова Игнат Сысоич не ответил. Молчали и Леон, и Алена, и только Марья одна весело проговорила:

— Много ли нам с тобой надо, отец? Век прожили, а еще несколько лет проживем и без богатства. Нам оно даже в тягость будет, потому — разбогатеть с чистой душой человек не может, а должен кривить совестью и чернить душу. Мы с тобой на это неспособные.

Алена про себя повторила: «Разбогатеть с чистой душой человек не может», — и подумала: «Что ж это, выходит, батя богател потому, что у него черная душа, что он обманывал и обкрадывал других?»

…Через два дня Леон и Алена уехали на завод.

2

Ольга узнала о намерении Леона жениться накануне его отъезда на хутор. Они шли вместе из городского цирка, делились впечатлениями. В цирке выступала совсем юная наездница, и Ольга все восхищалась тем, как ловко она скакала на лошади. Леон вспомнил скачки на хуторе, Алену, и у него невольно вырвалось:

— Это что? Моя невеста получше умеет управлять конем!

Ольга даже остановилась от неожиданности, переспросила:

— Невеста?

— Да, Алена, — ответил Леон и, желая, чтобы Ольга сразу узнала все, объяснил: — Я сватал ее, еще когда жил на хуторе. Ну, когда я работал в шахте, она хотела приехать ко мне, да отец избил ее и не пустил… Завтра венчаться еду.

Говорил, а сам думал: «Не то все это, не то. По-другому надо было». Но тут же внутренний голос подсказал ему: «Что ты — украл что-нибудь? Ты женишься на любимой девушке, и никому нет дела до этого».

У Ольги было такое состояние, будто перед ней разверзлась вдруг пропасть. Ради чего же приехала она в эти чужие места, поступила на этот грохочущий завод, если Леон уходит от нее навсегда?..

Ольга не простилась с Леоном в тот вечер. Она просто сказала: «Ну, еще увидимся», — и скрылась за углом домика Горбовых. И у себя на квартире она не сказала хозяевам, как всегда, «добрый вечер», а сняла, нет, — сорвала с головы косынку, села на сундук и так просидела несколько минут, держа косынку в руках.

Жена Ермолаича догадалась, что между Ольгой и Леоном что-то произошло, и тихо, матерински мягко спросила, в чем дело. И тогда Ольга закрыла косынкой лицо и заплакала.

Утром она ушла на работу, а вернулась домой только перед рассветом, пробыв в степи вечер и половину ночи. То же повторилось и на другой день, и на третий, пока Ермолаич не начал ворчать.

— Вот что, дочка, — как-то сказал он ей, — это ни на что не похоже, так изводить себя. Пущай Леон женится, а ты делай вид, что это тебя не касается. Тогда и горе полегчает немного. Ты же шахтерка, а не пряничная барышня. Словом, не имеешь ты права так… Эх, жизнь наша! — неожиданно заключил он и удрученно покачал головой.

Ольга стала приходить домой во-время, но была молчалива, медлительна в движениях, безразлична ко всему вокруг. Однажды в городской библиотеке она встретила Ткаченко. Он спросил, куда вдруг исчез Леон, и она ответила: «Не знаю». Она никогда так не отвечала, потому что знала всегда, где Леон и что с ним. Теперь Ольга не хотела и слышать о нем.

Ткаченко подумал: «Что-то не того, не клеится у них. Никогда она не была такой хмурой и неразговорчивой», но не стал допытываться, почему стала такой.

Домой они шли вместе. Ткаченко, державший подмышкой томик рассказов Чехова, говорил:

— Понимаешь, «Душечку» никак не подкараулю. И «Драму на охоте» еще не читал; тоже, говорят, завлекательная вещь. Ты не читала?

Ольга не слушала его и не ответила. И опять Ткаченко не стал допытываться, о чем она думает. На другой день он пришел к Ольге почитать вместе и провел с нею весь вечер. Еще дня через два он пришел опять, сообщил, что приехал Леон с женой, и спросил:

— Как же это у вас так получилось? Мне казалось, что ты невеста Леона.

Ольга сделала над собой усилие, чтобы не разрыдаться, и с напускным равнодушием ответила:

— Мало ли что людям кажется…

— Все же вы удивительная пара, — продолжал Ткаченко, — приехали вместе, на работу поступали вместе, вместе на кружке всегда бывали, а выходит, вы просто…

— Читай, Сергей, — прервала его Ольга.

— Гм… Пожалуйста, слушай… — согласился Ткаченко и раскрыл книгу.

Несколько дней Ольга не видела Леона. Никогда еще ей так не хотелось взглянуть на него, но и никогда она так не избегала встречи с ним, как теперь. Встретились они случайно. После работы Ольге захотелось пойти в степь. И странно: не хотела она идти поселком, а какая-то сила потянула ее пойти именно мимо домика Горбовых, И тут, возле старого глинища, она увидела Леона. Вдвоем с Иваном Гордеичем, нагрузив тачку глиной, Леон вывозил ее из ямы. Иван Гордеич, помогая ему, тянул за веревку, привязанную к передку тачки.

Ольге нельзя было разминуться с ними, и она замедлила шаги. Иван Гордеич первый увидел ее.

— А-а, Оля! — приветливо крикнул он, — Иди скорее, подсобишь чуточку, а то два мужика с одной тачкой не могут справиться.

— Вы бы еще пудов десять наложили в нее, — сказала Ольга, подходя к ним.

— А тут не менее десяти и лежит, глины этой, разрази ее гром.

Леон поднатужился, Иван Гордеич сильнее потянул за веревку, и тачка вышла на дорогу, огромная, доверху наполненная глиной. Леон рукавом рубахи вытер потное лицо, устало проговорил:

— Фу-у, чтоб ей ни дна ни покрышки, — и, не подымая глаз, спросил: — Куда это ты?

— Так, погулять вышла… цветов хотела нарвать на речке, — ответила Ольга.

Леон понял: цветы они рвали на речке, когда гуляли вместе. Он исподлобья взглянул на Ольгу и ничего не сказал. Видел он, как маковым цветом горело у нее лицо, как ревниво сверкали голубые глаза, прежде такие спокойные. «Да, дела… Сердитая — страсть!» — подумал он и нерешительно пригласил:

— Пойдем, гостьей будешь у нас.

— Ну, раз зовут на новоселье, не откажусь, — с усмешкой сказала Ольга.

— До новоселья, дочка, далеко, — заметил Иван Гордеич. — Мы пока тот флигель приведем в божеский вид, полжизни тут в глинище положим. А все через Дементьевну. Хороший, говорит, будет флигелек, рази его гром…

Леон познакомил Ольгу с Аленой и сказал при этом: «Моя самая близкая знакомая, шахтерка, Ольга знаменитая». К чему он назвал ее знаменитой, Ольга не понимала, а слова «моя самая близкая» показались ей неуместными и даже обидными. Но она старалась казаться веселой, спросила у Дементьевны о флигеле и рассказала, что говорит о нем Иван Гордеич. А сама между тем с любопытством разглядывала Алену.

— Много понимает Иван Гордеич в наших женских делах, — говорила Дементьевна, шлепая босыми ногами по кругу глины, разложенной на земле. — Мы вот как приберем все в нем, во флигеле-то, Иван Гордеич еще пожалкует, что сдал его. Правда, Аленушка?

— Правда, Дементьевна. Мужчины — они всегда тяжелые, когда надо что по дому сделать, — ответила Алена.

Вскоре Ольга ушла. Не на речку, как думала, а к Ткаченко. Шла и подбадривала себя: «А что я на самом деле раскисла? Что я, пришита к Леону?..»

В первый же день, как Леон после свадьбы появился на заводе, во время обеда он пришел к Ольге в цех, отозвал ее в сторону и сказал:

— Вот что, Оля… Какие бы там мысли у тебя ни были, помни одно: на нас с тобой смотрят как на порядочных людей, и мы должны попрежнему идти с тобой вместе. Во всем и всегда. Поняла?

Ольга стояла перед ним, опустив голову. Она готова была сказать: «Ведь я люблю тебя, Лева, не могу жить без тебя». Но вдруг она Подняла голову и ответила бодро и даже насмешливо:

— Что ж, поживем — увидим, как говорится. Это все, что ты хотел сказать мне?

— Пока все.

— И на том спасибо…

Она круто повернулась и пошла к камнедробилке, гордо подняв голову, а Леон нахмурил брови и крупно зашагал по шпалам узкоколейки. «Зря я приходил. Бабы они были, девки, бабами и останутся, как говорит батя. Ни рожна они не понимают, что в душе делается у нашего брата», — думал он, негодуя на Ольгу.

Вечером, придя с работы домой, Леон не стал обедать, не позвал Ивана Гордеича на помощь, а сам поехал за глиной. Потом тяпкой сдирал со стен флигеля старую обмазку, так что пыль шла по улице, носил ведрами воду из колодца, мешал лопатой глину, которую месили Дементьевна и соседка, нанятая Аленой, и все думал об Ольге. «Ну женился, так что из того? Разрешение надо было у нее брать?» — сердито разговаривал он сам с собой и еще злее бил тяпкой в глиняную обмазку, пыля, отплевываясь и рукавом растирая грязь на лице.

Дементьевна наблюдала за ним и не могла им нахвалиться Алене.

— Золотые руки, истинный господь. И собой красивый да статный, и на гармошке никто лучше его тут не играет, и на людях его уважают… Счастливая ты, моя детка! Да вы оба, истинный господь, как на подбор, одно загляденье, — говорила она, топча глину босыми ногами.

Алена сама не работала и лишь подкладывала под ноги Дементьевны навоз да поливала месиво холодной водой, и Дементьевна заключила: «Видать, по домашности ничего не делала, за маменькиной спиной сидела». Вечером она заметила Ивану Гордеичу:

— А она не из простых, Алена. Хоть бы тебе сказала: «А давайте я вам подсоблю, Дементьевна». Я, конечное дело, не разрешила бы ей, истинный господь, а все ж таки мне приятно было бы услыхать такие слова… И мне так жалко стало Олю, так жалко! Любит же она Леву.

— Ну, не на обеих же ему жениться, — возразил Иван Гордеич. — А насчет того, из простых людей Алена или нет, это дело второстепенное. Любила бы она его, а рабочая жизнь научит ее всему.

Вскоре прибыли вещи из Кундрючевки. Алена расставила, что можно было, в единственной комнате уже отремонтированного флигеля, а остальное пристроила к Горбовым.

Леон лег на кровать и утонул в перине.

— Вот это я понимаю! Теперь буду спать по-барски.

Алена смотрела на него — веселого, озорного, и сама радовалась. Она обняла его и тихо сказала:

— Мне все кажется, что это сон какой-то, вот-вот он кончится, и опять батя с арапником в руке заслонит тебя от меня.

Леон крепко обнял ее и поцеловал.

— Все это в прошлом, Аленушка. Кончились наши мучения.

— Кончились… Спасибо Яшке скажи, без него батя никогда не согласился бы на нашу свадьбу.

— Да, Яшка честно выполнил все, что обещал, и даже приданое тебе справил. Зря только вы с ним запросили столько, — быков, овец, хлеб. На что это нам с тобой?

— Нам корову да кабана сюда бы доставить, а остальное батя, отец твой, в дело пустит. Хату бы еще вот только поставить свою, хорошую.

— О, у моего бати теперь дело большое и планы большие. А хату… Твоих денег на нее не хватит, а я получаю только рубль в день. Пока и в землянке поживем.

Алене было хоть в балагане жить, лишь бы вместе с Леоном. Она взяла его руку, погладила ее и приложила к своей щеке.

— Левка, долгожданный мой! Сколько ты сил стоишь мне!

Леон поднялся и сел рядом с ней. Да, нелегко он достался Алене. Но все это осталось в прошлом. Что ждет их? В новую жизнь, вступают они. Вот Алена мечтает, и в глазах ее умиление, и, конечно же, она думает, что плохое осталось позади, а впереди все светится розовым светом. Но привыкнет ли она к рабочей жизни? И что она скажет, когда узнает о второй его жизни? Поймет ли она его? Он не говорил ей об этом новом деле. Каждый вечер, придя с работы и пообедав, он садился за книгу и просиживал над ней до полуночи. Как-то Алена спросила, о чем он читает, и Леон ответил:

— Читаю о наших рабочих делах, тебе это не интересно.

А на следующий день он принес ей из городской библиотеки рассказы Горького. Когда Алена прочитала их, он принес томик стихотворений Пушкина, потом Некрасова, читал ей вслух «У парадного подъезда» и все, что, по его мнению, могло заинтересовать ее.

И потекла их жизнь мирно и тихо. Лишь иногда Алену огорчало то, что Леон слишком долго задерживается на заводе. Но однажды, когда он сел читать, Алена подошла к нему, посмотрела в раскрытую книгу и прочитала подчеркнутые строки: «Создание прочной революционной организации среди фабрично-заводских, городских рабочих является поэтому первой и насущной задачей социал-демократии»…

Леон почувствовал, что Алена стоит за его спиной, обернулся к ней и привлек к себе.

— Проверяешь, что за книжка? — шутливо спросил он и серьезно добавил: — Маленькая, тоненькая, а трудно поддается. Третий раз читаю.

— Про что в ней пишется? Что это за слова такие непонятные: «революционной организации», «социал-демократии»? — спросила Алена и села к нему на колени.

Леон помнил наказ Чургина, но вдруг решил: «А скажу ей, ведь все равно придется когда-нибудь говорить».

— Про рабочее дело в ней говорится, — ответил он, стараясь, чтобы Алена его поняла. — Про борьбу рабочих людей за лучшую жизнь.

Алена посмотрела на обложку и перевела недоуменный взгляд на Леона:

— А у нас, по-твоему, плохая жизнь? Мне, к примеру, больше ничего не надо, был бы ты со мной.

Леон обнял ее, потрепал по плечу:

— В семейной жизни и мне ничего больше не надо, а вот в рабочей жизни… Как бы это тебе сказать? Ну, недоволен я такою жизнью. Неправильно она устроена. Бороться нам надо, соединяться всем вместе и подыматься за свои права.

Алена ничего не поняла. О какой борьбе он говорил, с кем, ради чего? Ведь все это осталось позади, борьба за их счастье. Кто им теперь может помешать жить в свое удовольствие? Алена пожала плечами:

— Не пойму, мудрено что-то.

— О революционной, политической борьбе с хозяевами, с властями — со всеми живоглотами, какие нас душат, читаю я все это время, если тебе интересно, — сказал Леон и осторожно добавил: — И тебе не мешало бы почитать про это.

Алена встала, подошла к комоду, переставила с места на место зеркало. Ей вспомнилось, как батраки бунтовали у отца, как горел сарай, хлеб, и она недовольно покачала головой:

— Все это без надобности мне. И тебе оно не нужно, чтение такое. Мы с тобой побороли свою судьбу. А до других нам дела нет.

Леон бросил на нее косой холодный взгляд и вздохнул:

— Значит, мало горя хватила ты в жизни… Ну, да я тебя не неволю. — Он придвинул к себе лампу и погрузился в чтение.

Вздохнула и Алена, впервые подумав о Леоне: «Как подменили его тут в заводе. Совсем другим стал».

Глава десятая

1

Полгода Леону потребовалось, чтобы стать подручным вальцовщика на мелкосортном стане. Опасная и жаркая была эта работа, но почетной считалась профессия прокатчика и заработка давала сорок рублей в месяц. Алене трудно было с непривычки сводить концы с концами, и она с первых дней совместной жизни с Леоном добавляла к его заработку деньги из своего приданого. Их не надолго хватило, жить становилось все трудней. Однако Алена ни слова об этом не говорила и по-прежнему всякий раз, вот уже который месяц, с тревогой провожала Леона на завод и с нетерпением ожидала его возвращения.

Обычно Леон приходил с работы во-время, но, пообедав, уходил к Ткаченко, как он говорил, и возвращался лишь поздно ночью. Когда же он работал в ночной смене, то целыми днями попрежнему читал книги и делал какие-то записи в тетради. Книги и тетради он прятал, о прочитанном не рассказывал, и Алена беспокоилась о нем все больше. «Почему он стал таким молчаливым? И Ольга перестала ходить к нам. Или они тайком встречаются?» — невольно думалось Алене.

В один из февральских дней Леон пошел на работу в ночь раньше обычного, когда еще было светло. Алена проводила его за ворота, как всегда спросила:

— Ты завтра рано придешь?

— После гудка. А что?

Алена недоверчиво посмотрела на него грустными глазами, и Леон заметил, как щеки ее залил густой румянец.

Она молча, порывисто обвила его шею теплыми руками, поцеловала в щеку и тихо сказала:

— Завтра поговорим.

Леон задумчиво пошел улицей. «Ревнует к Ольге», — подумал он, и душа его наполнилась смутной тревогой.

От поселков, от бесчисленных домиков с бугров спускались к заводу рабочие. Много тут было этих домиков. Маленькие, словно игрушечные, они начинались у завода, длинными рядами разбегались от него во все стороны, на бугры, и пестрели там, как скворечни.

На виду у рабочих поселков, возле реки, прижавшись к земле, прячась среди деревьев, тихо жили хутора.

Часто видел Леон и подернутые туманом хутора, и блуждавших возле завода парней, приходивших сюда искать заработка, и всякий раз, вспоминая свой уход из Кундрючевки, думал: «Сколько же таких хуторов есть на русской земле и сколько бедных людей живет в них? Живут люди, маются, и каждый надеется зажить лучше, как батя мой. Кто им откроет глаза и скажет, что они зря надеются на судьбу?»

С этими мыслями Леон пришел в прокатный цех.

Дневная смена мелкосортного стана заканчивала работу. Возле обжимной клети взад и вперед ползала раскаленная болванка. Вот красный брус железа огненным удавом вынырнул из валков и, сгорбившись, мягко упал на чугунные плиты пола. Вальцовщики схватили его длинными клещами, опять направили в валки, и он, мелькнув в облаках пара, исчез. Так, много раз проходя между валками, он становился все длиннее и тоньше.

Вот вальцовщик последней клети стана, Бесхлебнов, поймав клещами малиново-красную полосу, направил ее в щель, чтобы подать на другую сторону своему напарнику Зайцу, но привычная рука его дрогнула, из-за парящей воды, что омывала валки, щели не было видно, и полоса не пошла. Бесхлебнов нервничал, торопился, силясь направить в верхнюю щель, но нижняя пара валков все гнала и гнала к нему нескончаемую красную ленту. Вдруг она вырвалась из желобка, змеей взвилась под самую крышу и, падая на землю, в одно мгновение накрыла Бесхлебнова двумя петлями.

— Тика-а-ай! — крикнул Лавренев.

— Давай гудо-ок!

— Кле-ещи на плечо-о! — кричали другие, но их голоса терялись в неистовом грохоте стана.

Бесхлебнов, оставив в направляющей щели остывший конец полосы, ловким движением клещей сбросил с себя полосу и хотел перепрыгнуть через нагромоздившиеся вокруг него огненные петли, как вдруг валки увлекли конец ее в щель. Для всех стало очевидным: вот-вот, распутываясь, огненная полоса прижмет вальцовщика к стану и перережет надвое.

— Конец руби!

— Руби-и! — кричали со всех сторон.

Старшой Александров бросился к стану и, рискуя быть перерезанным, заработал топором.

Машина замедлила ход, и в этот момент валки проглотили конец полосы. Александров успел перерубить ее.

Шатаясь, Бесхлебнов вышел на площадку, рукавом утер мокрое лицо. Плечо у него было обожжено, и на нем вздулись желтые водянки; спину от плеча до пояса пометили две коричневые полосы обгоревшей кожи. Его обступили вальцовщики, послышались голоса:

— Эх, дура-голова! Счастье твое, что успели перерубить полосу, — сказал Заяц.

— Да, быть бы тебе на том свете, парень, — посочувствовал дед Струков. — Прошлый раз Семку так же прижало — и пополам.

— Семку… А того молодого, как его? В живот ударила, а в спину вышла.

— Душегубы!.. Никаких заграждений нет, чтобы народ уберечь от смерти.

Леон качнул головой, мрачно сказал:

— В шахте бывало забурятся вагоны — и пропал человек, в лепешку раздавит. Так там хоть сразу убьет, а тут — прямо как кабана осмалило.

— Погоди, вот начнешь сам катать, и тебя пометит. Она новичков любит, штука.

Подошел полный высокий человек в суконной тройке, с блестящей цепочкой между карманчиками жилета. Он осмотрел обожженное плечо Бесхлебнова и со злостью проговорил:

— Раззява… Зря тебе голову не отхватило. А еще опытный вальцовщик!.. — и, обращаясь к Александрову, приказал: — Старшой, принимай смену. Перевалку будем делать на новый профиль-уголок.

Это был мастер Шурин.

Рабочие дневной смены пошли — кто к одежным ящикам за вещами, кто к бочке с водой умываться, а Шурин, отозвав Александрова в сторону, негромко заговорил с ним:

— Объяви вальцовщикам, подручным и печным, что, мол, с прошлого понедельника расценки снижены на гривенник за сотню болванок… Старшим расценки оставлены прежние, — добавил он.

— Позволь, ведь неделя-то уж прошла? — удивился Александров.

— Значит, уже неделю катали по новым расценкам, — невозмутимо ответил Шурин.

— Кто урезал?

— Начальник цеха… Ну, я пошел. Сначала делай перевалку, потом объявишь.

Александров остался стоять в нерешительности, не зная, что делать, как и что говорить товарищам. К нему подошел Леон, кивнув в сторону Бесхлебнова, спросил:

— Как же это случилось, Александров?

— А так что с прошлой недели расценки вам урезали. Гривенник с сотни болванок недополучите, — думая о своем, сердито ответил Александров.

— Постой, как это— урезали?

— А так: сегодня прокатаешь четыре сотни болванок — на сорок копеек получишь меньше, чем в прошлые дни. Да за сработанную неделю рублей пять вывернут, — сказал Александров и, взяв с собой несколько человек, пошел готовить стан для прокатки нового профиля металла.

Леон позвал Вихряя, поделился с ним новостью.

Вихряй не поверил и пошел к старшому, переваливаясь с ноги на ногу.

— Это правда, Александров? — спросил он, — Кто тебе сообщил?

— Мастер.

— Ну и что ты думаешь делать?

— А вот стан приготовим, тогда и начну думать… Нам с тобой расценки не урезали.

Вихряй задумался. Расценки и без того были недавно снижены, и вальцовщики уже поговаривали бросить работу. «Что же это такое — снижать задним числом? Это же обман!» — возмущался он и, вернувшись к рабочим своей смены, сообщил им о снижении заработка.

— Кто сказал? Брехня! — заговорили рабочие.

— Сорока на хвосте принесла, — сказал Заяц.

— Не может того быть, чтобы с прошлой недели урезали.

— Не посмеют… Давай сюда Александрова!

И цех наполнился тревожными голосами.

— Я бы на их месте застопорил работу, — проговорил Ермолаич. — Брешут, оставят по-старому.

— Что ж они наладили каждый день срезать? — послышался чей-то робкий голос.

— А старшим?

— Старшим осталось, как было, — ответил подошедший Александров.

— А-а, вы так, значитца?

— Тогда катайте сами.

Леон отозвал Ткаченко в сторону, негромко сказал:

— Сергей, этого так оставить нельзя. Надо вызвать Ряшина.

— Ивана Павловича на заводе нет, — ответил Ткаченко. — Я думаю, надо сначала проверить, правильно ли сказал мастер.

Такой подлиза, он мог и сам все это устроить.

Леону вспомнилась шахта, стачка, и он решительно сказал:

— Посоветуй не пускать стан. Посмотрим, что оно получится.

Ткаченко задумчиво прошелся возле одежных ящиков, огромный, как борец, и Леон залюбовался им: «Красавец парень… А, кажется, не из храбрых».

Их разговор прервал недовольный голос Александрова:

— Похоже, мы первый день на заводе, я смотрю… Чего вы нахохлились, как мокрые курицы? Согласны с распоряжением начальства — давайте работать. Не согласны — так и говорите, я газ в печах уменьшу.

— Да и на самом деле, как будто конец свету наступил.

— Говорите, ребята. Что — без дела стоять будем?

Ткаченко пошептался с Александровым и, вернувшись к Леону, громко обратился к рабочим:

— Про себя так скажу: это грабеж — каждую неделю срезать расценки. Не пущать стан, раз такое дело!

Все обернулись в его сторону. Кто и когда говорил, что стан не должен работать? Какое имеют право рабочие решать: пускать или не пускать его, когда возле него столько людей зарабатывает на хлеб? И дед Струков старческим тенорком запальчиво выкрикнул:

— Как это не пущать? А жрать титьку материну будешь?

Его поддержал другой голос:

— У него — сам да девка на улице. Что ему?

— То-то и оно, — приободрившись, продолжал дед Струков. — Да когда это было — «не пущать»? При чем тут стан? Его дело крутиться, а наше — катать.

— Верно! — важным баском отозвался Заяц, попыхивая толстой цыгаркой. — Может, они спробовать нас хотят: мол, хорошие ли мы работники?

Бесхлебнов сорвал с головы фуражку и ожесточенно ударил ею по черному обеденному столу.

— Хватит пробовать нас! — выкрикнул он, опалив Зайца свирепым взглядом. — Штуки уж не одного спробовали. В могилах лежат те люди! Правильно Ткаченко сказал. Раз с нами так поступают, копейки начинают выжимать с нас — не пущать стан! Прикрыть газ в печах!..

— Постой, постой… Горячий какой, ядрена-Матрена, охладись трошки, — прервал его дед Струков. — А я вот как думаю, ребятки, башкой своей лысой. Раз такое заварилось, перво-наперво надо начальство позвать и потолковать с ним по-человечески, по-христиански. А это што такое — «не пущать»? — язвительно посмотрел он на Бесхлебнова. — Тебе кто права такие давал, болтать всякое? Ты своей дурной головой подумал, куда ты тянешь народ?..

Неизвестно, сколько бы он отчитывал еще Бесхлебнова, но речь его прервал Леон:

— Папаша, твоя голова полысела не от хорошей жизни, так не мешай людям. Я еще раз скажу: стан пускать нельзя. Надо позвать других рабочих, и вместе решить, как тут быть. Сегодня смолчим — потачку дадим хозяину. А ему только палец дай в рот, а тогда и руку не вызволишь.

— Правильно… Не к делу затеял, старина, — подал голос Александров. Ему понравилась смелая речь его ученика, Леона.

— А какое к делу, Александрии? Что молоко на губах не обсохло? Ну, решайте, бог с вами, — недовольно проговорил дед Струков и, махнув рукой, отошел в сторону.

Вальцовщики опять возбужденно заговорили.

После долгих пререканий все сошлись на том, чтобы вызвать начальника цеха, и поручили это дело Вихряю с двумя вальцовщиками. Вихряй тотчас ушел, и наступили томительные минуты ожидания.

Соседние станы продолжали работать. Оттуда видели, что на мелкосортном что-то случилось, но в чем дело, никто не знал.

Леон послал Ермолаича к соседям осторожно рассказать об отказе работать, и к мелкосортникам началось паломничество. Урывая минуты, вальцовщики, печники, крючники приходили в цех, возбужденно переговаривались и, узнав, в чем дело, спешили обратно передать товарищам о неслыханном событии. И впервые установленный ритм работы нарушился; болванок стали прокатывать меньше обычного, пошли остановки, брак. Мастера ругались, угрожали штрафами, расчетом, но работа от этого лучше не шла.

Пришел старший машинист. Он не понимал, почему Александров медлит, когда прежде от него покоя не было, — все ему до гудка пускай машину. Явившись к нему, он деловито осведомился:

— В чем дело, Александров? Из кочегарки прибегали: мол, пар девать некуда.

— Скажи, пускай чай из него делают.

— Да нет, окромя шуток: бунт, никак, вышел, а? — робко спросил старый машинист.

— Еще не вышел. Но может выйти.

2

Прошел час, второй…

Вальцовщики ждали начальства с тревогой. Всем хотелось верить, что начальник цеха не давал распоряжения о снижении расценок и что достаточно будет поговорить с ним по-человечески и все закончится благополучно. Но стан-то, стан не работал! И все задумывались: а что теперь будет?

Наконец возле нагревательной печи блеснули очки. Люди насторожились, молча переглянулись между собой и стали сходиться в одну группу: всем вместе было как-то легче.

Начальник прокатного цеха, инженер Галин, заглянул в одну печь, в другую, но в них было тихо. Малиновотемные лежали в печах «холодные» болванки.

Мастер Шурин тоже заглянул в печи и только покачал головой.

Стоявшие в стороне Леон и Ткаченко, увидев начальника, молча пожали друг другу руки и подошли к товарищам.

Галин приблизился к вальцовщикам, высокомерно оглянул едва ли не каждого и, заложив одну руку за спину, а другой опираясь на трость с серебряной ручкой-топориком, так и остался стоять, небольшой, худощавый, с черной эспаньолкой и холодными серыми глазами.

Властным и неприступным казался этот человек в черной шинели с бронзовыми пуговицами и позолоченными молоточками в петлицах и на фуражке. Леон смотрел на него и вспомнил штейгера Петрухина: «Как два брата… Но эта птица, видать, поважнее: в золотых очках и с палочкой».

— Ну-с, так почему же не работаете, господа вальцовщики? — скрипучим голосом спросил Галин.

Никто ему не ответил, и лишь сердце в груди каждого лихорадочно забилось. «Да, дело не в мастере, заработок снизил этот бессердечный, высокомерный человек», — думалось всем.

Мастер Шурин выкатил глаза и надул щеки, готовясь выругаться, но Галин повысил голос:

— Кто, я спрашиваю, не хочет катать? — и стукнул палкой по чугунному полу.

Леон исподлобья глянул на него, на палку с серебряным топориком и опустил голову.

— Старшой ночной смены! — позвал Галин.

— Я старшой ночной смены, — ответил Александров.

— Почему остановили стан?

— Потому, что на чистовой паре выбило ввод и чуть вальцовщика не убило.

— Я спрашиваю не о вальцовщике, а о стане. Почему вы допустили до остановки?

— Потому, что рабочие хотели поговорить с вами.

— Это еще что такое?.. Бунт?.. Анархию разводить в моем Цехе вздумали? — резко крикнул Галин скрипучим, неприятным голосом, точно в горле у него хрустел песок.

Бесхлебнов выступил вперед, снял фуражку и смело ответил:

— Мы бросили катать через то, господин начальник, что вы на гривенник плату нам скинули.

Галин презрительно осмотрел его с головы до опаленных железом сапог, язвительно бросил:

— Дальше?

— А дальше — так, что потолковать с вами хотим. Как правда урезка эта самая, мы и вовсе стана не пустим.

— Ах, вот как! — Галин обернулся к мастеру. — Запишите его фамилию и вон!.. Вон с завода!

Бесхлебнов побледнел, трясущейся рукой надел картуз и вопросительно посмотрел на товарищей, как бы говоря: «Что же вы смотрите, братцы?»

Галин медленно прошелся вдоль стоявших толпой рабочих и вернулся на прежнее место.

— Так вот, — жестко проговорил он, — если стан сейчас же не будет работать, всех выгоню за ворота. К чертовой матери! Слышите! Бестии, — добавил он и хотел уйти, но Леон спросил:

— А что значит «бестии»?

Галин подошел к нему, измерил его взглядом с головы до ног и ответил:

— Бестия — это значит скот. Скот, который бьют палками. Понятно?

Бесхлебнов негодующе сказал:

— Ты что ж это, начальник, насмехаться пришел над народом? Мало, что плату нам урезал, так ты, образованный человек, еще…

Он не договорил: Галин взмахнул своей железной палочкой, ударил Бесхлебнова ручкой-топориком по обожженному плечу и пошел прочь.

Бесхлебнов застонал, схватился рукой за больное плечо, а в следующую минуту настиг Галина, дернул его за шинель и грозно повысил голос:

— Сволочу, за что бьешь? За что-о, спрашиваю?

Галин качнулся, запустил руку в карман шинели и выхватил револьвер.

— Начальник! — крикнули Леон и Ткаченко одновременно, бросившись на помощь товарищу, но было поздно: раздался выстрел.

— Ой, братцы, чего ж вы смотрите на него, изувера, — простонал Бесхлебнов.

Вальцовщики хлынули за Галиным, грозно зашумели, закричали:

— Держи-и его!

— В печку-у таких:

— Бей его, подлеца!

Галин, бледный, сгорбившись, как хорь, сунул револьвер в карман и бросился назад, к выходу. Ткаченко и Леон догнали инженера и, вытащив его на средину цеха, крепко держа за руки, хотели сейчас же послать за директором. Но толпа свалила его, и началась расправа.

— Остановитесь, братцы-ы!.. — истошным голосом завопил Заяц, подняв кверху свои конопатые, заросшие рыжими волосами руки. — На каторге сгние-ете-е!

Рабочие расступились. Воспользовавшись замешательством, Шурин с Зайцем оттащили Галина в сторону, а потом под руки увели из цеха, Бесхлебнов, закрыв глаза и зажав рану рукой, бледный, стоял в кругу вальцовщиков. Меж пальцами его текла кровь, каплями падала на холодные плиты пола, поблескивала на электрическом свете.

Когда Вихряй, Леон и Ермолаич увели Бесхлебнова в больницу, в цех пришел директор завода, инженер Вульф.

— В чем дело, господа? Что здесь произошло? Почему не работаете? — возбужденно заговорил директор и, заметив на полу лужицу крови, поморщился: — Что это?

— Ваш инженер, начальник цеха, стрелял в рабочего.

Директор покачал головой:

— Ай-я-яй… до какого греха довели…

Долго уговаривал директор двести человек прокатчиков возобновить работу, разъясняя причины снижения заработной платы и уверяя, что это временная мера, вызванная сокращением заказов. А когда он умолк, Ткаченко решительно заявил:

— Если не отмените урезку заработка, не рассчитаете Галина и не отмените штрафы, стан работать не будет.

Директор Вульф сожалеюще развел руками:

— Воля ваша, господа. Я объяснил вам, как обстоят дела завода… До свиданья. — И направился к выходу.

После ухода директора вальцовщики мелкосортного стана долго, в одиночку и группами, ходили возле клетей, возле одежных ящиков, молчаливо сидели на железе, курили и думали. Горько было на душе у них, и они уже были недалеки от того, чтобы начать работать.

— Так чего ждать-то будем? — раздался звонкий голос молодого парня с красивой светлой шевелюрой — Бориса Лавренева.

Дед Струков бросил насмешливо:

— Ты ведь тоже кричал — «не пущать»? Ну, и отдыхай теперь!

— Я и сейчас скажу, — тряхнув шевелюрой, ответил деду Борис Лавренев, — острастку надо им дать, начальникам!

— Само собой, — басовито заговорил грузный, огромного роста вальцовщик Щелоков. — Пустим стан, а они другим цехам плату скинут, и скажут нам люди: «Эх, за себя не могли постоять и нас подвели!»

— Правильно тут Леон Дорохов говорил: им только палец в рот положи…

— Пальца вам жалко, а брюха — нет? У-у, дурачье, — ворчали старики.

Так в пререканиях прошло часа два, пока Вихряй пришел из больницы и рассказал, что с Бесхлебновым.

— …Кровью изошел здорово, так что еще неизвестно, выдержит ли. Завтра пулю вырезать будут, — закончил он свое сообщение и задумчиво продолжал — Да-а, выходит, чем больше терпим, тем они больше над нашим братом измываются. За скотину считают. А мы ж люди!..

Вернулись и Леон с Ермолаичем. Они обошли главные цехи завода и рассказали рабочим о событиях в прокатном.

— В доменном уже все знают про наши дела, — сказал Леон. — В литейный Ермолаич ходил. Там говорят: пора, мол, бросать работу, довольно терпеть.

— Молодец, Левка! — торжествующе воскликнул Вихряй. — Вижу, ты парень деловой… А ну, все садись сюда поближе. Сейчас шахтер нам кое-что скажет.

Леон собрался с мыслями. Что он, молодой рабочий, может сказать этим опытным людям, вальцовщикам? Но для чего же тогда он ходил на кружок Чургина и слушал речи о том, как надо рабочим бороться за свои права? Для чего ночи просиживал над книгами, если молчать в такую важную минуту жизни рабочих? И он рассказал о том, что видел на шахте. Говорил негромко, но горячо, торопливо, будто боялся, что ему не дадут досказать самое главное, и закончил:

— …Ну вот и решили мы остановить все работы. Забастовкой это называется. Пошли по уступам, потолковали с шахтерами. Не все сразу согласились, но потом все же согласились все. Остановили шахту, выбрали забастовочный комитет. А комитет составил требования к хозяину рудника… Так было у нас. И у вас, считайте, тоже началась такая забастовка. Но у нас вся шахта была остановлена разом, в один день, а тут один стан стоит. И я так думаю: давайте остановим весь цех. Весь завод!

— Весь завод?! — приглушенно воскликнул вальцовщик Щелоков.

Александров смотрел на Леона и думал: «Умный парень».

— Дельная речь, — одобрительно проговорил он, — Так и мы должны действовать, и нечего бояться расчета. Пять тысяч рабочих за ворота не выкинут!

Ткаченко предложил:

— Давайте разобьемся на группы по два-три человека, обойдем цехи и попросим, чтобы нас поддержали. А утром еще раз по цехам пройдем.

Александров обратился к вальцовщикам:

— Так что же, — бастуем, ребята?

— Бастуем!

В эту ночь Леон дал условную телеграмму о событиях Чургину.

2

Утром, едва прогудел первый гудок, на завод пришли рабочие дневной смены. Знакомые и незнакомые встретили их небывалой новостью:

— Прокатный взбунтовался!

— Галин подранил вальцовщика!

— Расценки опять урезали!

И все сворачивали в прокатный цех.

Ряшин пришел, когда в цехе было уже человек пятьсот. Слышались грозные выкрики, перебранка, и стоял такой шум, что ничего невозможно было понять.

Узнав о событиях, Ряшин сказал Александрову:

— Шаль, что вы раньше мне не сообщили… Ну, что ж, попытаемся направить стихию в должное русло. Другие цехи знают о забастовке?

— Весь завод знает, — ответил Ткаченко.

А на обеденном столе, как могучий дуб, стоял Щелоков и говорил, будто в колокол бил, размахивая правой рукой:

— До каких пор будем терпеть? Нынче — Бесхлебнова, завтра — другого, да что мы, за себя постоять не можем? — И что было силы крикнул: — Мы их научим обходиться с рабочим народом!.. Бастуем, братцы!

Шум голосов усилился, толпа всколыхнулась.

На стол вскочил курносый парень, заговорил звонким, срывающимся голосом:

— Ребята! Нам надо послушать, об чем старики сказали. А они сказали, что директор говорил. А директор раз сказал, все одно на своем поставит. Об чем он сказал? Он сказал, может, нам и работать, мол, не придется, раз мы так…

— Утри молоко на губах! — бросил кто-то.

Но парень не унимался:

— Я так скажу: давайте пущать стан. А хозяину бумагу про это составим…

— А он с твоей бумагой до ветру сходит.

— Ха-ха-ха! Правильна-а-а!

— Чего правильна? Хозяина мы встречали и знаем его, — ! он сразу даст ход делу.

— По зубам даст, папаша!

К Ряшину подошел полный человек с черными усами — токарь механических мастерских Чурбанов.

— Стачка? — спросил он.

— Стачка, — ответил Ряшин. — Сейчас скажет Александров, потом ты. Мол, механический поддержит вас, прокатчиков.

На стол поднялся Александров. В цехе было уже до тысячи человек, а со двора входили все новые и новые группы рабочих. Все хорошо знали, что Александров — старшой, и шум сразу стих.

— А ну, Александрии, скажи — послушаем! — крикнули из толпы.

— Я думаю, много говорить тут нечего: всю ночь проговорили… Не хочет директор отменить распоряжение об урезке расценок и уволить начальника цеха — не пускать стан, — сердито сказал Александров. — Надо призвать на помощь другие цехи и начать забастовку всем заводом… Что мы делали, когда нас били на улице? Собирались в кучу и тоже били. И ловко выходило. Так и здесь: все за одного должны подняться!

— Верна-а, Александрыч!

— Чего — верна? Рассчитают за милую душу.

— Облизнутся! Весь завод не рассчитаешь.

— А старшим не урезали, сынок? — съязвил кто-то.

— Не урезали, отец, — ответил Александров. — Потому не урезали, чтоб мы с тобой в разные стороны потянули и общее дело расстроили. Но я с четырнадцати лет здесь работаю и говорю вам: довольно терпеть! Лопнуло оно, черти б его взяли, терпение это… Бастовать всем заводом! — заключил он и спрыгнул со стола.

— Всем заводом! Вот это — дело!

— Бросай работу!

— А чего жрать будешь? — кричали в толпе.

На стол вскочил Чурбачов, разгладил усы и поднял руку.

— Я из механических, — громко сказал он, — и пришел вам передать: если вы объявите стачку, мы тоже присоединимся к вам… Тушите печи! Мы тоже бросим работу.

— Вот за это спасибо!

— Молодцы. Гуртом оно и батька одолеть можно!

Чурбачова сменил Ряшин. Поднявшись на стол, он поправил картуз с лакированным козырьком, подождал, пока уляжется шум, и заговорил тоном опытного оратора:

— Стачка — грозное оружие в наших руках. Если мы выступим все сообща, нас никакой хозяин не одолеет. Больше того: нас поддержат все слои общества, ибо мы тоже люди и законно требуем улучшения своей жизни. Стачка уже идет. Сама жизнь ее объявила. Я советую приостановить работу всем заводом, выбрать стачечный комитет и потребовать от хозяина отменить снижение расценок.

— Правильна-а!

— Станови весь завод! — заволновалась толпа.

Ряшин сделал знак Леону. Леон, волнуясь, встал на стол и крикнул:

— Товарищи!

Это новое, непривычное слово сразу долетело до всех, голоса умолкли, и наступила тишина.

— Товарищи старики и молодые рабочие! — продолжал Леон неровным от волнения голосом. — Тут раздавались голоса: имеют ли право рабочие остановить стан? А я так у этих людей спрошу: а имеют ли право хозяева и начальники бить рабочих палками и стрелять в них? Не имеют! Мы люди, а не скотина. И мы должны потребовать, чтобы с нами обходились по-человечески. Что это за жизнь, когда на хуторах мужиков бьют плетками, а на заводах — стреляют в людей? Сколько можно терпеть? Вальцовщики не захотели больше терпеть этого измывательства и выступили на борьбу. Но одни вальцовщики ничего не добьются. Всем надо подыматься на борьбу за рабочее дело! Учитель рабочих Карл Маркс недаром сказал: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Когда мы соединимся, нас никакая сила не одолеет, товарищи! — закончил Леон, и слова его потонули в буре голосов.

— Браво-о!

— Подымайся, рабочий народ!

— Спасибо, товарищ, за правильное слово!

— Выбираем тебя комитетом!

Ольга пожала руку Леону, растроганно сказала.

— Хорошо получилось. Я знала, что ты такой…

Ряшин стоял на столе, записывал в книжку фамилии, которые выкрикивались из толпы:

— И Александрова!

— И этого, товарища Леона!

— Себя и Ткаченко запиши!

Дед Струков торопливо взобрался на стол, встал рядом с Ряшиным и, сняв картузишко, дребезжащим голосом начал:

— Братья рабочие! Товарищи христиане! Вот она, моя жизня какая, — похлопал он ладонью по лысине, — все волосья от нее повыпали, язви ее… Доколь же нам терпеть, православные? До чего мы дотерпелись, ежели по нас из ливольвертов палят, как все одно по бешеным собакам? Креста на них нету!..

Ряшин сказал ему, чтобы он пока помолчал, но дед Струков отмахнулся от него и, напрягая голос, бросил в толпу:

— Правильное слово говорили нам Иван Павлович и Левка. Выбрать их бастовочным комитетом за это! Всем народом назначить!

— Верное слово, дедок!

— Назначаем от всего народа!

Посоветовавшись с Леоном, Ольга тоже решила выступить. Встав на скамейку, она крикнула звонким мальчишеским голосом:

— Товарищи рабочие!.. Мы, женщины, тоже присоединимся к стачке! Довольно нам шептаться по углам. Подыматься надо всему рабочему классу на борьбу за свои права, за свободу!

— Ай да молодцы-ы!

— Бабы — они тоже сила!

Из толпы раздался чей-то громовой голос:

— Я из доменного. Меня послали доменщики сказать: мы тоже бастовать решили. У нас обер-мастер только что раскровянил одного… До каких же пор, братцы, терпеть?

Толпа снова заволновалась, послышались угрожающие выкрики:

— Проучить их!..

Откуда-то выскочил Лавренев, прыгнул на стол.

— Братцы! Товарищи!.. — заикаясь от волнения, начал он. — Да что же это такое? Одному зубы считают, другому — пулю… Проучить их надо! Давай, ребята, на улицу! Громи их! Бей извергов!..

— Лавренев, что ты делаешь? — пытался удержать его Ряшин.

— Борис, погубишь все дело! — крикнул Леон, но Лавренев, оттолкнув Ряшина, уже спрыгнул на землю и скрылся в толпе.

— За мно-ой!.. До Кваснецоова-а! — закричал он и побежал к выходу.

— Громи-и!

— Бе-ей! — грозно покатилось по толпе.

Ряшин поднял руку.

— Товарищи-и-и!..

— Останови-и-ись! — кричали Леон, Александров, Ткаченко, но голоса их потонули в неистовом шуме.

Двухтысячная толпа рабочих лавиной двинулась вон из цеха, угрожающе размахивая кулаками, кусками железа, и остановить ее не могла уже никакая сила.

— По цехам сейчас же! — сказал Ряшин, — Не допустить до погрома!.. Леон, ты в доменный. Ты, Щелоков, в костыльный; Александров — со мной, в литейный. Ткаченко, к воротам.

— Вихряй пусть даст гудок, — предложил Леон.

Спустя немного времени, вбежав в котельную прокатного цеха, Вихряй тормошил кочегаров:

— Открывай пар! Давай гудок!

— «Ты чего?» — знаком спросил у него старший кочегар, не слыша его из-за шума в котельной.

— Чтоб плакал, понял? — крикнул ему в ухо Вихряй. — Завод бастует!

И кочегар наконец понял. Глянув на манометр, — стрелка его дрожала на цифре «30», — он подбежал к вентилю и открыл его.

Неистовый рев гудка, эхо которого по утрам за десять верст вокруг будило окрестные хутора и слободы, всполошил Югоринск тревожным гулом. Вот, точно переводя дыхание, он смолк и вновь, как раненый зверь, заревел, да так и не умолкал уже.

Слушал старший кочегар эти тягостные, нелюдские вздохи, дрожали от них земля и воздух, и сам он дрожал весь. Вспомнилась ему вся каторжная жизнь у этих котлов, и покатились по черным от копоти щекам горькие слезы. А гудок все стонал, все ревел странным, не слыханным еще ревом. И побежали люди из цехов, из домов, из землянок, испуганно озираясь вокруг.

— Пожар?

— Погибель?

— Радость или горе?

3

По цехам завода покатился мятежный клич:

— Бро-са-ай рабо-оту-у!

— Прока-атный ста-ал!

…Вот литейный цех. У самой двери литейщики наполняли опоку расплавленным чугуном. Неожиданно у порога, будто из-под земли, выросла группа рабочих.

— Товарищи, прокатный стал! — крикнул Александров.

Подбежал мастер Клюва, приказал ковшевым:

— Лей!.. Тут лей! — и толкнул подвешенный на кране ковш. Чугун полился на холодную землю и вихрем искр обдал всех и самого Клюву.

— Сволочь, что делаешь?

Клюву схватили за руки.

…Вот доменный цех. На литейном дворе в облаках пара ходил человек с брандспойтом в руках, поливал только что выпущенный из домны металл. Группа рабочих у летки держала наготове длинный лом с глиняной грушей на конце. Летка оглушающе гудела, осыпала их фейерверком искр.

Неожиданно у дверей появились Ольга и Ермолаич.

— Не замуровыва-ай! Первая ста-ала-а!

Иван Гордеич подбежал к Ольге и, потрясая кулаками, крикнул:

— Вон отсюда! Я тебе не Левка!

Подоспевший Леон с вальцовщиками вырвал лом из рук рабочих и бросил в сторону.

— Завод бастует. На кого работаете? Станови-и домну-у-у! — покатилось по цеху.

…Вот мартеновский цех. Шла завалка одной из печей. На площадку ворвалась ватага рабочих, и мартеновский цех огласился голосами:

— Гуши-и пе-ечи-и!

— Громи-и!

Трое ребят подбежали к каталю, опрокинули вагончик с железным ломом.

— Бросай, чего боишься?

Начальник мартеновского цеха, инженер Бергунов, стоял у дальней печи. Увидев возбужденную толпу рабочих, он бросился к домнам вниз по узкой крутой лестнице, но второпях оступился и упал в яму, где сваливалась сажа из дымоходов. Сажа черным облачком взметнулась вверх и поплыла в воздухе. Бергунов, отплевываясь, выбрался из ямы и, заметив, что к нему бегут человек пятнадцать рабочих, исчез за первой домной.

— Че-орт! Лови его! — услышал он позади себя и во весь дух пустился к нижним воротам, а через минуту был уже на улице.

Помощник Бергунова, инженер Ремм, завидев толпу, заложил руки в карманы и строго сказал:

— Вон из цеха!

Его окружили, но он выхватил из кармана револьвер и выстрелил вверх.

Толпа озверела.

— И ты стрелять?.. В печку его-о!

— Проучить собаку!..

Инженера потащили к печам.

Через раскрытое окно средней печи виднелось ослепительное пламя, Ремм увидел его и едва не лишился рассудка.

— Братцы… простите… погорячился… — залепетал он, и слезы покатились по его белым от испуга бритым щекам.

Рабочие глянули на окно. Страшно было бросать человека в кипящий пузырьками металл, и они поставили Ремма на ноги.

— Жидкий на расправу, начальник?

— Простите, братцы… Ради детей пощадите!

— То-то… Было б тебе, господин хороший, — сказал Лавренев и, разрядив револьвер инженера, швырнул его в печь, а в следующую секунду скомандовал: — К Галину!

Человек полтораста рабочих побежали за ним, крича и размахивая кусками железа.

— Стойте!.. Товарищи, вы погубите все дело, — встретил их Ткаченко в воротах.

— Уйди, Ткаченко! — крикнул Лавренев, отталкивая его в сторону, но он стоял в проходе и никого не пускал.

— И ты за них? — Толпа угрожающе двинулась на Ткаченко, но проход был узок, и Ткаченко сдерживал напиравших людей.

В это время показались Леон и Ольга.

— Борис!.. Остановитесь!

Лавренев открыл ворота, скомандовал: «За мной!», и все хлынули на улицу, подняв ликующий шум.

Леон вышел за ворота, посмотрел в сторону заводских домов и удрученно опустился на скамейку:

— Не сумели! Не сумели, черт возьми, сделать стачку!

Мимо него прошмыгнули Ермолаич и дед Струков.

— Иде ж они? Ах, сукины дети, язви их, — возмущался дед Струков.

А Лавренев с ребятами вихрем налетели на большой заводской дом, где жили Галин и обер-мастер доменного цеха Кваснецов, ворвались в комнаты, — и задрожал, зазвенел стеклами ненавистный дом, и полетели через окна посуда, белье, одежда, подушки, обломки зеркал, золоченых багетов, мебели.

Какой-то парень сказал метавшейся по двору обезумевшей жене инженера Галина:

— Ты не слыхала, как голосила мать Бесхлебнова? Так и мы не слышим твоего плача, — и скрылся в зияющей дыре, где только что была входная дверь.

Из подвала вышла баба и мелкими шажками заторопилась со двора, таща за собой полмешка муки. Добежав до яблони, она вскинула мешок на спину, точно волчица овцу, и, согнувшись, как воровка, направилась к воротам. Ее настиг Ермолаич и ухватился за мешок.

— Ты за этим прибегла?

— Не пропадать же ему, добру такому!

Ермолаич вытряхнул муку на землю и заплясал на ней, а когда исчернил ее — белый, как мирошник, скрылся в доме.

— Опомнитесь, что делаете, сукины сыны? — закричал он, но на него никто не обратил внимания. Люди крушили железными палками все, что попадалось под руку.

Дед Струков встретил другую женщину. Она убегала прочь с охапкой белья подмышкой и с мужской шубой на хорьковом меху.

— На грабеж пришла, каланча проклятая? Не дозволю-ю! — разъярился дед Струков и ухватился за рукав шубы, но женщина не сдавалась. После нескольких рывков они разодрали шубу пополам. Дед швырнул то, что у него было в руках, в сторону, плюнул со злости и пошел со двора. Навстречу ему шли Ряшин, Леон и Ткаченко.

Ряшин и Леон схватили было Лавренева, а Ткаченко палкой стал разгонять его приятелей, но Лавренев вырвался и увлек своих ребят дальше.

Спустя немного времени они столпились у забора перед квартирой директора.

Взломав запертую калитку, Лавренев с группой рабочих ворвался во двор и остановился. Во дворе была полиция.

— Фараоны-ы, вот вы где?.. Бей их! — крикнул Лавренев и схватился с полицейскими врукопашную.

Улицу огласили крики, брань, звуки глухих ударов. В разорванных рубашках и пиджаках рабочие попятились со двора, отчаянно обороняясь, но полицейские тащили пойманных во двор, выкручивали им руки, ножнами шашек и коваными сапогами били куда попало, а пристав одобрительно покрикивал:

— Так их, так… В живот бей!

— В нагайки их! — вдруг раздалось сзади, и через минуту рабочих на улице окружили казаки.

Сотник, наезжая на обороняющихся рабочих, доставал нагайкой то одного, то другого. Рабочие руками заслонялись от ударов, падали на землю и убегали на четвереньках, но плётки доставали их всюду, стегали по спине, по голове, и в воздухе стоял их отрывистый свист.

— Ой, да за что ж так, станичники-и!

— Христопродавцы! — отчаянно закричал Лавренев.

Сотник ударил его шашкой, и он упал, обливаясь кровью.

Ободренные подмогой, полицейские, как борзые, ловили убегающих, били их кулаками и сапогами, а старший чин, заложив руки назад, стоял у калитки директорского дома и все покрикивал:

— Так ихН. Так их, крамольников!..

На улице ослепительно сверкал снег. На снегу, дымясь, горела алая кровь…

4

Леон вернулся домой подавленный всем, что увидел за день. Не громи Лавренев квартир инженеров, можно было бы собрать всех рабочих завода, обсудить требования к хозяину, и все бы пошло совсем по-иному. После того, как стало известно о кровавом столкновении с полицией и казаками, некоторые рабочие разошлись по домам, некоторые еще работали или без дела ходили по заводу. Лавренев со своими товарищами был в полиции, возле завода дежурили казаки. Что теперь было делать? Как остановить завод? Или примириться с тем, что стачка не удалась?.. Так и не решив ничего по пути с завода, Леон незаметно для себя очутился перед дверью своего флигеля.

Алены не было дома, и ОН зашел к Горбовым.

Иван Гордеич пришел давно и, надев чистую рубаху и пообедав, сидел в углу под образами и рассказывал о событиях на заводе. Недовольный Леоном за остановку домны, он с ехидством спросил:

— Что, добунтовались? Даже лицо почернело. У-у, бесстыдник!.. Вот я и говорю: бога забыли люди.

— Забыли, истинный господь, забыли, — подхватила Дементьевна. — Так стращать народ, образованные семейства, — кто похвалит за это?

— А все потому, что против святого писания пошли. Какая это жизнь будет, ежели народ на старших подымется? «Несть бо власть, аще не от бога», — гудел Иван Гордеич.

— Это ж беда, как озверели люди, — продолжала возмущаться Дементьевна и, поставив на стол пышки и молоко, обратилась к Леону — Закуси, да брось тужить об них, разбойниках… Ты за ними не бегал, Левушка?

Леон сел у печки, закурил.

— Нет… Но вы зря называете их разбойниками, мамаша. Из терпенья люди вышли, потому они так и делали, квартиры громили.

Алена сидела на стуле возле стола. Теперь ей все стало понятным: и то, что читал Леон, и то, куда и зачем он уходил из дому в свободное от работы время, и она со страхом и обидой молча наблюдала за ним, поглядывая на окно. Ей казалось, что за Леоном вот-вот придет полиция, таким большим бунтарем представлялся Он ей после рассказа Ивана Гордеича.

Иван Гордеич снисходительно посмотрел на Леона и проговорил:

— Молодец, что не бегал, сынок! Начальство за такие дела не похвалит. Стенька Разин сколько против властей ни ходил, а покарал его господь, и сложил он голову на плахе. Рука всевышнего, сынок, любую тварь достанет. Так и наши. Добунтовались? Добунтовались. В полиции вон очутились.

Леон встал, взял картуз и шагнул к двери.

— Да, папаша, рука всевышнего, видать, очень длинная, — сказал он, остановившись у двери. — Она всегда достает всех и все, но всегда простой народ. Скажите, когда она достанет богатых и власти?

— За такие вопросы тебя тоже могут посадить за решетку.

— Потому что я тоже простой человек?

— Нет, потому что ты очень много говоришь и очень мало думаешь.

— Грешно так говорить, Левушка! Свихнулся, свихнулся ты, сынок! А мне так жалко, так жалко тебя, детка, как родного дитя, истинный господь, — жалобно проговорила Дементьевна.

Леон ничего не ответил и ушел во флигель. Алена пришла вслед за ним, налила ему в таз воды, собрала на стол. Делала она все молча, не рассказывала, как обычно, о происшествиях у соседей, и Леону нетрудно было понять, что ей все известно о стачке и что она недовольна им. Пообедав, он мягко сказал:

— Надо меньше денег тратить, Алена. Ты так готовишь, будто у нас капитал в банке лежит!

Алена поняла, что дело тут вовсе не в капитале, а в том, что Леон опасается расчета, и вздохнула.

— Это ты затем и уходил из дому, что бунт сговаривался устроить? Эх, Лева, Лева! Только поженились, и опять ты… — с грустью и укором заговорила она. — Ты думаешь, я хуторская, так ничего не вижу, не понимаю? Все теперь я вижу и знаю, чем вы. с Ольгой занимаетесь. Я не боюсь, что тебя рассчитают с завода. Денег не будет — возьму у своих. Ну, а если тебя арестуют? В тюрьму посадят? Ты думал об этом? Ни о чем семейном ты не беспокоишься. А ты… ты ведь скоро отцом будешь, — неожиданно сказала она, и в глазах ее заблестели слезы.

Леон опустил голову: от этой новости ему стало еще тяжелей. Он встал, задумчиво прошелся по комнате. Жалко ему было Алену. Конечно же, она не знала, что ждет ее замужем, и мечтала о другой жизни. Чем ее утешить и успокоить? И он решил сказать ей то, что надо было сказать давно.

Алена смотрела на него, высокого, красивого, с небольшими усиками и строгим лицом, и думала: «Да, счастливая я! Красивый у меня муж и серьезный человек. Но неужели мы не будем счастливы и судьба не пощадит ни красоту нашу, ни молодость? Не может этого быть!» — хотелось воскликнуть ей..

— Да, Алена, — задумчиво говорил Леон. — Не тот я теперь, каким был в Кундрючевке, и не теми глазами смотрю на все. Поздно теперь говорить об этом, но я должен сказать тебе все. Я вступил на новую дорогу жизни, трудную, опасную дорогу, и что я встречу на ней — неизвестно. Известно только, что на этой дороге придется не раз столкнуться с полицией, с казаками, и, быть может, когда-нибудь мне круто придется.

Но что бы там ни случилось, я со своего пути не сойду. Никогда! Путь этот — борьба за правду, за свободу и счастье народа… Любишь ты меня — иди со мной, и мы вместе будем переносить и радости и горе. Я думал, что ты поймешь меня со временем, потому и женился на тебе. — Он подсел к Алёне, обнял ее и погладил по голове. — А Ивана Гордеича ты не слушай. Хороший он человек, но ошибается во многом и говорит не то, что надо говорить рабочему человеку. А если ты хочешь послушать настоящие речи о жизни, о правде, то послушай моих учителей Цыбулю или Чургина, когда они приедут.

Алена положила голову ему на грудь, обвила руками шею. К нему и только к нему стремилась она всю свою жизнь, и, если бы ей предстояло пойти в тюрьму с ним, — она не задумалась бы, пошла. И она тихо промолвила:

— Я не знаю, что это за путь, про который ты говоришь, — путь правды, и что он даст тебе, но я на все согласна, лишь бы мне всегда быть с тобой. Нету у меня большей радости в жизни, чем ты.

Леон прижал ее к себе, и они долго сидели так, притихшие, в каком-то торжественном молчании.

5

Был воскресный день.

Лука Матвеич, в пальто с каракулевым воротником и в каракулевой шапке, важно восседал на извозчике, опершись на толстую палку, и внимательно посматривал по сторонам. Он только что сошел с петербургского поезда. В ногах у него стояли два больших чемодана с литературой, оружием и шрифтом для типографии. Возле одного из городских домов он велел извозчику остановиться, расплатился с ним и пошел с чемоданами в руках во двор. И в это же время возле ворот остано-новился другой извозчик. Сидевший в фаэтоне шпик записал адрес дома и укатил, а Лука Матвеич вышел из ворот, увидел своего извозчика и, быстро погрузив на фаэтон чемоданы, уехал через мост на противоположную сторону реки, в рабочий поселок. Убедившись, что за ним никто не наблюдает, он вскоре остановился возле заводской гостиницы.

Домой он попал часа через два. Жена его, Мария Михайловна, маленькая, худенькая женщина с ясными, голубыми глазами, открыв дверь, облегченно вздохнула.

— Наконец-то… Поезд давно пришел, а тебя все нет, — сказала она, принимая от Луки Матвеича шапку и палку.

— С Курска шпик прицепился, а я с грузом. Пришлось покружить по городу, — коротко объяснил Лука Матвеич и обнял жену. — Ну, здравствуй, старая. Как здоровье? Новостей нет?

— Чайку не выпьешь? — не отвечая на его вопрос, предложила Мария Михайловна. — Посинел весь…

— С удовольствием.

Лука Матвеич вошел в комнату и стал рассказывать о своей поездке.

Рассказывал, а сам что-то прятал в потайном ящике комода и шелестел тонкой бумагой.

Жена смотрела на него и думала: «Старый уже стал, а неутомим попрежнему. За двадцать лет — ни одной жалобы, ни одного звука о тяжести такой жизни! Романтик… Впрочем, пять лет надо сбросить на ссылку… Ох, Лука, Лука! А ведь еще долго ждать, пока мечта наша станет явью. Уцелеешь ли ты к тому времени?»

— Я кое-что привез тут… На всякий случай, если что случится, чтобы ты могла во-время убрать, — сказал Лука Матвеич и сел за стол. Подвинув к себе стакан крепкого чая, он бросил в него кусок сахару, помешал ложечкой и отпил несколько глотков. Делал он все спокойно, как будто и не было у него в дороге никаких опасностей. Наконец он опять спросил: — Ты не ответила на мой вопрос: новостей никаких нет?

Мария Михайловна покачала головой:

— Ну, и человек. Я хотела, чтобы он хоть чаю попил, а он и тут заметил… Телеграмма от Ильи.

— Что там? — не отрываясь от чаепития, спросил Лука Матвеич.

Мария Михайловна взяла с комода телеграмму и прочитала:

— «Брат серьезно заболел. Родные взволнованы, дома переполох. Необходим твой приезд. Гавриил».

Лука Матвеич отодвинул от себя стакан, устало провел рукой по бритой большой голове.

— У Леона что-то случилось. Похоже, стачка на заводе, — задумчиво проговорил он и посмотрел на часы.

— Похоже так, — согласилась Мария Михайловна. — Поедешь?

— Да. Ночным поездом, — вернее, утренним. Сейчас десять часов, — Лука Матвеич поднялся со стула, достал только что спрятанные листки, книжечки и обратился к жене: — Сходи на ту сторону реки, к Демьяну, позови ко мне. Чемоданы пусть не распаковывает.

— К нам не надо бы, Лука. Околоточный уже интересовался, что, мол, за новые жильцы поселились в моем околотке.

Лука Матвеич, подумав, сказал:

— Интересуется, значит? Так. Тогда пусть Демьян идет на явочную, а я отправлюсь туда же.

…На рассвете, немного вздремнув, Лука Матвеич собрался в Югоринск. Жена обняла его и, как всегда тая тревогу, предупредила:

— Ты поосторожней там и хорошенько смотри в дороге.

— Ничего, я стреляный воробей, — пошутил Лука Матвеич. — Ну, пожелай мне удачи. В Югоринске случилось что-то очень большое, чувствую это. — Он обнял жену, потрепал ее за сухонькое плечо и вышел.

Леон ждал Чургина и недоумевал: «Не понимаю: стачка же у нас! Почему же Илья не едет?» Решив, что пора идти на заседание стачечного комитета к Ткаченко, куда велел собраться всем Ряшин, он стал одеваться.

— Ты опять уходишь? — спросила Алена.

— Ухожу, Алена. Большие дела у нас начинаются, интересно, чем все кончится…

В больших красивых глаза Алены отразилась тревога.

— А тебя не арестуют, Лева?

— Не арестуют, я теперь тоже не лыком шит, — уверенно ответил Леон.

В калитку негромко постучали. Леон пошел было открывать, но вдруг остановился и сказал Алене:

— Если полиция — ты меня не видала и не знаешь, где я.

Выйдя во двор, он спросил:

— Кто там?

В ответ послышался знакомый голос Луки Матвеича, и Леон с радостью поспешил открыть запертую на задвижку дверь.

— Дорогой Лука… — начал он и осекся.

Лука Матвеич вошел и тут же попенял ему:

— Я знаю, что у тебя хороший голос, зачем же кричать?

— Забыл, никак не привыкну.

— Пора привыкать, Леонтий.

Леон представил Алене гостя:

— Учитель мой и вообще учитель.

Лука Матвеич ласковопосмотрел на Алену, пожал ее мягкую руку и подумал: «Ничего дивчина, подходящая будет пара, но ревнивая, кажется, даже на меня смотрит диковато. Бережет от чужих людей».

— Невелик флигелек, — заговорил он, раздеваясь, — но для двоих, как говорится, рай и в шалаше. Так ведь, Алена Нефедовна?

— Почти что так, — согласилась Алена и в уме отметила: «Учитель, по всему видать. Из образованных. Мягкий, кажется, добрый человек. Откуда Лева знает его?»

— Ну, что у вас новенького? — присаживаясь к столу, как дома, спросил Лука Матвеич.

— Бунт у нас, — ответила Алена.

— Да ну-у? Бунт? — тоном крайнего удивления проговорил Лука Матвеич и попросил Алену: — Дай мне, дочка, стаканчик чайку, если есть.

Леон сделал знак, что надо торопиться, но Лука Матвеич не спеша продолжал:

— Кто же и против кого взбунтовался, интересно?

— Рабочие против хозяев, — отвечала Алена.

— Рабочие против хозяев. Это хорошо они сделали. И много рабочих?

— Весь завод.

— Весь завод! Ну, это уже совсем замечательно.

Алена, готовя чай, искоса посматривала то на Луку Матвеича, то на Леона и недоумевала: «Что тут хорошего, не понимаю».

Лука Матвеич обратился к Леону:

— Расскажи, Леонтий, как это случилось. Стачечный комитет есть? Стачка возникла сама собой, конечно? Что Иван Павлович думает по этому поводу?.. Впрочем, сейчас у меня мало времени, после поговорим. Вот погреюсь чайком и пойду. Да и Алену можно перепугать нашими разговорами.

Алена в уме повторила: «Стачка… Комитет… Ничего не пойму», — а вслух сказала:

— Я не дюже пугливая… не знаю, как вас по батюшке.

— О, это хорошо, дочка. Могу сказать даже, что ты мне такая нравишься. А по батюшке меня величают Матвеич, Лука Матвеич.

Леон, наливая чай, покачал головой и восхищенно подумал: «Какие они с Ильей… Ведь знает, что случилось, затем и приехал, а по лицу — поди, узнай, что у него на уме».

Но Лука Матвеич торопился. Побыв у Леона ровно двадцать минут, он встал:

— Ну, проводи меня, Леонтий. Дело тут небольшое у меня к одному человеку. — А когда вышли за поселок, коротко сказал — Теперь говори все.

Глава одиннадцатая

1

Лука Матвеич дорогой успел расспросить Леона о событиях на заводе. На квартире у Ткаченко они застали Ряшина, Александрова, Вихряя и ЕрНолаича.

Увидав Ермолаича, Леон спросил:

— А вы зачем бегали с дедом Струковым к дому директора?

— За умом, — ответил Ермолаич и, подняв рубашку, оголил спину. На ней от плеч до поясницы краснел кровавый след казачьей нагайки.

Лука Матвеич покачал головой:

— Вы тоже дрались с казаками?

— Нет, — ответил Ермолаич. — Лавренева хотел поднять, когда его есаул сбил, ну и… полоснули, дьяволы.

— Сколько арестовали?

— Человек двадцать, а остальные разбежались… Чурбачова только что забрали.

Ряшин, сидя за столом, что-то писал на листке бумаги. В стороне, на скамейке, опершись руками на колени, с низко опущенной головой, сидел Александров. Ему казалось, что казаки приедут и за ним, что, — быть может, они уже приехали и допрашивают жену. Он так задумался, что и не заметил вошедших. Леон подошел к нему:

— Об чем зажурился, Александрыч?

— О Сибири, — не отрываясь от бумаги, сказал Ряшин.

Леон удивленно посмотрел на Александрова, на которого он больше всех надеялся, и с сердцем проговорил:

— Ну и черт с ней, с Сибирью! Всех не пересажают.

Александров поднял голову, попросил закурить. Все знали, что он не курит, но никто не удивился его просьбе, и каждый с готовностью предложил свой кисет.

— Молодой, а уже в наставники метит, — усмехнулся Александров, неумело сворачивая цыгарку. — Не беспокойся, Александров не из трусливых и Сибири не испугается. Сибирь тоже русская земля.

Пришла Ольга и сообщила, что полчаса назад полиция арестовала кочегара, который давал тревожный гудок.

Вихряй нахмурился. Кочегаров взбунтовал он, и вот уже у одного из них семья осталась без хлеба.

Лука Матвеич сел за стол, достал трубку. Набивая ее табаком, спросил:

— Какие цехи продолжают работать?

— Литейный, кирпичный и одна доменная печь из трех, — ответил Ряшин.

— И шахтенки заводские, — добавил Ткаченко.

— Сколько в тех цехах рабочих?

— Больше тысячи. Да теперь их вряд ли остановишь. Аресты испугали народ.

— Надо остановить, — спокойно возразил Лука Матвеич. — В железнодорожных мастерских знают о забастовке?

— Думаю, что знают.

— О нас теперь весь город знает, — с гордостью сказал Ткаченко.

— Это хорошо, но надо послать в мастерские, на другие предприятия к стачечникам… Сколько у вас членов комитета? Как это вы собрались заседать, а не расставили дежурных, когда в поселке казаки, не установили пароль? — недовольно заметил Лука Матвеич и послал Ермолаича с Ольгой на улицу.

Ряшину не понравилось вмешательство Луки Матвеича в дела стачечного комитета. Оставив составление требований к директору завода, он пригласил всех сесть поближе к столу и сказал:

— Я советую прежде всего избрать председателя комитета, а затем обсудить план наших действий.

— Ты и будь председателем. Чего опять выбирать, раз в цехе выбирали? — подал голос Александров.

Никто против этого не возразил, и тогда Ряшин открыл заседание и рассказал о том, что, по его мнению, нужно делать стачечному комитету.

— Цехи, конечно, желательно остановить, — сказал он в заключение, — хотя теперь это будет трудновато сделать и может быть истолковано как насилие. Надо обратиться ко всем рабочим с воззванием, разъяснить причины нашей стачки и заявить, что поступок Лавренева является ошибочным и что рабочие не собираются прибегать к мерам насилия.

Лука Матвеич пыхнул дымом, вынул трубку изо рта и спокойно спросил:

— То есть, вы рекомендуете откреститься от товарищей, как от «насильников»?

— Просто заявить, что наша борьба ничего общего не имеет с действиями Лавренева. А вообще, как товарища, мне его жалко.

— Но в обращении надо ясно сказать, о какой борьбе идет речь!

— Об экономической пока что. Подрастем немного — примемся и за политическую, — невозмутимо ответил Ряшин.

— Это вы, конечно, вычитали в «Рабочей мысли»? — Лука Матвеич положил трубку на стол, встал и, пригладив усы, обратился к членам комитета: — Разрешите, товарищи, сказать несколько слов и мне, как представителю губернского центра партии.

Ряшин растерялся. Он знал, что Цыбуля, наряду с экономическими, обязательно выдвинет политические требования, а это не входило в его расчеты.

— Хотя стачечный комитет есть организация не политическая и не партийная, но… пожалуйста, — быстро нашелся он.

И Лука Матвеич заговорил о том, что надо делать, чтобы стачка удалась.

После заседания стачечного комитета Лука Матвеич попросил Леона и Ольгу помочь ему перенести два больших чемодана, спрятанных в старой шахте.

Посоветовавшись, решили отнести груз к Степану Вострокнутову, жившему на хуторе, в пяти верстах от завода. Степан работал на заводе фурщиком, считался казаком и у полиции был вне подозрений.

Тяжелые чемоданы тащили с трудом и к, хутору подошли в полночь.

Степан с удивлением встретил ночных гостей, но охотно согласился принять все, что нужно прятать от полиции.

Леону не терпелось поскорее увидеть «типографию», и он попросил Луку Матвеича показать ее. Лука Матвеич достал шрифт, какие-то жестяные коробки, флаконы с жидкостями.

— Это и есть типография, — пояснил он и открыл другой чемодан, в котором было три браунинга, патроны, книги, какой-то сверток. Леон взял револьвер, но Лука Матвеич отобрал его и, развязав сверток, протянул ему газету.

Леон прочитал:

— «Искра»… Это что же такое?

— Это оружие похлеще браунингов, — ответил Лука Матвеич.

— «Искра», — опять прочитал Леон. — «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!..» Так это же боевые слова Карла Маркса о пролетариате!

— А это и есть боевой марксистский орган Российской революционной социал-демократии. Орган нашей партии, — сказал Лука Матвеич. — Мы потом почитаем, а сейчас я вам покажу, как размножаются писаные прокламации. Типографскому делу вам придется учиться долго, а вот стеклографию вы сразу поймете.

Он присел к столу и особыми чернилами быстро переписал четким, убористым почерком предложенный им на заседании стачечного комитета текст обращения к рабочим Югоринска, потом снял со стены рамку с портретом Николая Второго и на стекле, смазав его особым составом, проявил текст. Затем отпечатал несколько экземпляров обращения в виде небольшой листовки, смыл фиолетовые строчки, вытер стекло и отдал портрет Степану.

Степан осмотрел поверхность стекла и усмехнулся:

— Ловко! На глазах у самого царя сделано.

Леон и Ольга взяли листовки, условились с Лукой Матвеичем о встрече и собрались уходить. Степан хотел было запрячь лошадь, но Лука Матвеич сказал, что этого делать не следует, и Леон ушел с Ольгой пешком.

Стоял густой туман, моросил мелкий дождь. Дорога была накатана и покрылась льдом. Леон попытался идти по ее обочине, но снег тут был рыхлый, и он проваливался в него по щиколотку.

— Лева, я хочу уехать на шахту, — неожиданно сказала Ольга.

Леону стало ясно, что Ольге тяжело. «Да, далеко зашло дело. Но…» — не закончив своей мысли, он взял Ольгу под руку, и у него невольно вырвалось:

— Не уезжай.

Ольга положила на руку Леона свою, и они легко зашагали по дороге, настороженно озираясь.

2

Утром Дементьевна, разбудив Дороховых, тревожно сообщила:

— Гудка нету! Мы лежали, лежали с Гордеичем, как проснулись, а его все нету… Должно, и гудок забастовал, истинный господь.

Леон быстро оделся, позавтракал и пошел на завод.

— Харчи, Лева! — крикнула вслед ему Алена, но он только махнул рукой.

За поселком его поджидал Лука Матвеич. Выйдя на бугор, они остановились, посмотрели на заводские здания и не услышали обычного тяжкого гула. Лишь из высокой трубы кирпичного цеха валил густой черный дым да над крышами литейного вихрились искры из вагранок. Из труб доменного цеха лениво струился беловатый дымок от холостой «калоши».

Вокруг не было ни души. Лука Матвеич улыбнулся:

— Хорошо. Стачечный комитет действует.

На табельных досках заводских ворот, за металлическими сетками, висели номера. Больше всего их было на досках литейного цеха, меньше — на доске доменного, совсем мало — мартеновского, механического, модельного и ни одного номера не было на доске прокатного цеха. «Здорово!» — сказал про себя Леон и услышал позади голос сторожа:

— Шли бы вы, ребята, лучше за рыбой в Кислый кут.

Леон задорно тряхнул головой, сбил картуз на затылок и вопросительно посмотрел на Луку Матвеича.

— Пошли к литейному, я на Ряшина что-то не надеюсь, — сказал Лука Матвеич.

По пути им встретилась группа рабочих. Лука Матвеич остановил их:

— Вы куда?

Рабочие переглянулись и ничего не ответили.

— Не бойтесь, мы от забастовочного комитета.

— Домой идем. Кирпичный стал, печи тушат. Видишь, дымище какой?

Лука Матвеич глянул на трубу кирпичного цеха и удовлетворенно кивнул головой:

— Ну, молодцы, товарищи! Помните: без приказа забастовочного комитета на работу — ни один!.. Только вот что: мы-то с вами бастуем, а костыльный чадит. Пошли останавливать!

Рабочие присоединились к Луке Матвеичу и Леону. По пути встречались новые группы рабочих. Лука Матвеич и Леон немного задерживались с ними, советовали не выходить на работу до распоряжения стачечного комитета, и люди, ободренные тем, что о них заботятся, что с ними — все рабочие, поворачивали назад, а иные торопливо уходили с завода. Лишь один какой-то рыжебородый мужик хмуро спросил:

— А вы что за птицы такие, что пытаете, куда я иду?

— Трус! — бросил Леон презрительно, но Лука Матвеич так посмотрел на него, что Леон осекся.

Мужик почесал затылок и проводил Леона и рабочих злым взглядом.

Возле костыльного, наклонив голову и о чем-то раздумывая, прохаживался Вихряй. Завидев Луку Матвеича, он подошел к нему и взволнованно сказал:

— Не могу уговорить, боятся бросать работу. Что будем делать?

— Ничего, сейчас попробуем… Кто может выключить дутье? — спросил Лука Матвеич.

— Я выключу моторы, — вызвался Вихряй.

— Хорошо. Остальные — в цех. Леону задержать мастера.

Вихряй побежал в моторное отделение, а Лука Матвеич и все рабочие ватагой направились в цех.

Вошли и остановились. Посреди цеха, выстроившись в длинный ряд, шумели невысокие квадратные камельки — нагревательные печи. Из многочисленных дыр их торчали железные прутья — заготовки, било синее пламя, и от него в цехе туманом стоял угарный газ. Но люди не замечали его: подростки бегали от печей к прессам с раскаленными заготовками в руках, взрослые вставляли их в штампы и делали костыли, некоторые тащили тяжелые ящики куда-то вглубь цеха, и только мастер спокойно ходил возле прессов, заложив руки назад.

Заметив посторонних, о чем-то говоривших с костыльщиками, мастер направился к ним, но Леон и группа рабочих окружили его. В эту минуту шум печей вдруг стих и прессы умолкли.

— Товарищи костыльщики! — напрягая голос, крикнул Лука Матвеич. — На заводе объявлена забастовка. Все цехи, кроме вашего и литейного, бросили работу, избрали комитет и наказали ему составить требования насчет повышения заработка, отмены штрафов и про другие рабочие нужды. По поручению заводского стачечного комитета объявляем ваш цех остановленным. На завод не приходите до тех пор, пока дирекция завода не примет наших требований и пока комитет не объявит, что можно возобновить работу.

— Вон отсюда, иродово племя! — загорланил мастер, но Леон схватил его за руку, а пожилой костыльщик крикнул:

— Помолчи, жила чертова! — И, обернувшись к своим товарищам, спросил: — Как, ребята?

— Броса-аем!

— По дома-ам! — со всех сторон послышались голоса.

Лука Матвеич попросил костыльщиков помочь остановить литейный цех. Охотников нашлось много, но едва подошли к литейному цеху, как оттуда повалил народ.

Увидев Ряшина и Ткаченко, Лука Матвеич воскликнул:

— Браво литейщикам!

— Ура костыльщикам! — ответил Ткаченко, и веселые голоса наполнили заводской двор.

Леон наблюдал за Лукой Матвеичем, за его спокойными и точными действиями и думал: «Вот он, старый революционер. Ни одного лишнего шага! И как это он знает, что и кому сказать?»

Лука Матвеич взобрался на старые опоки и заговорил громко, отчетливо:

— Товарищи! По вашей воле завод стоит. Вместе со всеми рабочими России сегодня и вы выступили против своих угнетателей. Вчера полиция и казаки зверски расправились с Лавреневым и молодыми рабочими. Они хотели запугать вас. Отвечайте на это решимостью довести заводскую забастовку до победного конца! В ней сейчас — ваша сила, главное ваше оружие. Лавренев — честный человек. Это хозяин-капиталист и его холуи довели рабочих до отчаяния, и люди пошли на погром. Вы должны потребовать освобождения их и сказать, что иначе вы не пустите завод. Хозяин и власти — одна шайка. Не успели вы подняться на борьбу с Сухановым, как на вас бросили казаков и полицию. Значит, рабочие не могут успешно бороться против капиталистов, пока существует царизм…

Вдали на заводском железнодорожном полотне показались всадники. Лука Матвеич возмущенно закончил свою речь:

— Вот и сейчас нам не дают говорить: опять едут казаки. Не падайте духом, товарищи! Объединяйтесь для борьбы за полное экономическое и политическое освобождение!

Рабочие увидели казаков и бросились кто куда.

— По домам! — крикнул Ряшин.

Леон указал Луке Матвеичу на бракованные трубы и побежал следом за ним. Но казак с тремя белыми лычками на погонах настиг их, наклонился с седла и заработал нагайкой. Леон зашатался, закрыл лицо руками и почувствовал, как чьи-то сильные руки схватили его и понесли.

Очнулся Леон в трубе. Впереди него сидел тот самый мужик с рыжей бородой, которого он назвал трусом.

— Это ты меня сюда затащил? А где тот, усатый? — спросил Леон.

— Убежал. Но вахмистр, кажись, догнал его… Пошли, все уже утихомирилось. Кровь оботри.

Леон вытер лицо, вылез из трубы и несколько раз негромко крикнул: «Цыбуля!.. Цыбуля!» Из других труб выползли несколько человек, но Луки Матвеича среди них не было.

— Эх, такого человека не уберегли!.. — удрученно проговорил Леон. — На кой черт ты меня тащил? — обратился он к рыжебородому мужику. — Того, усатого, надо было спасать… Как звать-то, хоть скажи?

— Данила Подгорный… Я тебя спасал, думал, шашкой рубанули: кровью взялся здорово.

3

Леон направился к Ткаченко, жившему на казенной квартире рядом с заводом, и нашел его дома.

— Где Цыбуля? — спросил он.

— Арестован, — угрюмо ответил Ткаченко.

Леон сел на стул и упавшим голосом произнес:

— Пропал Лука Матвеич..

Домой он пришел с перевязанной головой. Алена, увидев его испятнанного кровью, с черной повязкой, в ужасе воскликнула:

— Кто это тебя?!

— Казаки.

— За что?

— Поди спроси их.

Алена села на стул и заплакала:

— Проклятая жизнь! Там меня отец порол арапником, тут тебя бьют… Да что это за наказание божие, за судьба такая?!

— Ну, ничего. Ты там перенесла, а я тут перенесу. Придет время, за все с них спросим.

— Спросишь ты с них! Лавренев уже спрашивал, да в тюрьме оказался… Эх, Лева, Лева! И на черта ты связался с ними, с хозяевами теми? Как будто тебе больше всех надо.

Возбужденная, быстрая, пришла Ольга. Едва она переступила порог, как Алена обратилась к ней:

— Оля, ну хоть бы ты отговорила его и не пускала в самое пекло. Ведь они его порешат когда-нибудь.

Ольга переглянулась с Леоном, подошла к Алене и погладила ее по плечу.

— Успокойся, Алена, слезами делу не поможешь. Пришлось так — вот и побили его. Но не всегда будут нас бить. Когда-нибудь мы им отомстим.

Алена утерла слезы, встала.

— Вы, я смотрю, одним миром мазаны, — недовольно сказала она и зло посмотрела Ольге в лицо. — Да на что мне ваша месть? Я хочу жить спокойно! Они будут мстить хозяевам… Подумаешь, какие храбрые! А хозяин возьмет да рассчитает вас да еще скажет полиции, чтоб за решетку вас посадили. Очень мне весело будет, если Леона заберут в тюрьму, а я с дитем останусь. Об этом ты думал? — спросила она у Леона.

Ольга видела, как при этих словах Леон покраснел и не знал, куда смотреть и что говорить. И так ей стало жалко его и обидно за него. «Да, Лева, нелегкая жизнь будет у тебя. А это ведь только начало», — подумала она и ответила Алене так же резко:

— Тебя послушать, так завязывай глаза и беги на край света… Нет у нас такой жизни, чтоб все шло тихо да спокойно, — ты это понимаешь? «Рассчитают, за решетку посадят», — насмешливо передразнила она Алену. — Подумаешь, страсти какие! Хватит нам дрожать, пугали нас, да не очень мы боимся их всех! А ты поменьше бойся, тогда и жизнь будет как жизнь.

Леону понравилась речь Ольги, и он поддержал ее:

— Правильно, Оля… Ну, да это Алене с непривычки все таким страшным кажется. Я думаю, это скоро пройдет.

Алене и самой понравились слова Ольги, но она не сказала об этом, а только подумала: «Какие они горластые, уверенные, эти заводские девки. Все одно как мужик говорит».

От хаты Горбовых доносились песни. Леон по голосу узнал Дементьевну, певшую свою любимую плясовую, и спросил Алену:

— Гуляют, что ли?

— А то ты впервой слышишь? С утра, — ответила Алена.

Леон набросил жакет на плечи и вышел.

У Горбовых шел пир горой. На старинном, обитом медными лентами сундуке сидел Иван Гордеич и, широко размахивая рукой, топал по земле огромным сапогом. Дементьевна в широкой синей юбке и белой кофточке с кружевами, подняв над головой рюмку с водкой, павой кружилась по хате, пристукивала ногой по земляному полу, и голосок ее бойко звенел на весь двор:

За столом, под иконами, помощник Ивана Гордеича по работе, такой не бородатый и рослый, как и он, пьяными глазами смотрел на невзрачного каталя Гараську. Тот, уставившись в тарелку, нацеливался вилкой на селедку. Вот он наколол кусочек, но сбросил его. Потом нацелился на другой, но опять промахнулся. Тогда он рукой сгрёб все, выбрал злополучный кусочек селедки, а остальное, бросил в чашку с квашеной капустой.

А перед Дементьевной уже плясала и кривлялась красная, как калина, Гаращиха, припевая:

Леон стиснул зубы, отошел от окна и решил пройти по поселку, посмотреть, чем занимаются другие. Услышав шум в хате деда Струкова, он вошел в нее и остановился на пороге.

В хате было полно народу, стоял густой дым махорки. Посредине, за низким круглым столом, сидели игроки. Не шевелясь, не роняя ни одного звука, они, как зачарованные, смотрели на разложенные на столе, на коленях почерневшие карты лото, накрывали называемые банкометом цифры тыквенными семечками, картонками, и каждый то и дело посматривал на соседа — нет ли у того «квартиры».

Ермолаич, дымя прилипшим к губе окурком, сидел на табурете, шумел в сумке «бочонками» и бойко называл номера:

— Десять!.. Пятерка!.. Шалды-балды!.. Барабанные палочки!..

Кто-то удовлетворенно протянул:

— Ко-он-чи-ил…

И ожили игроки, загалдели, щелкая языками, сожалея, что не дождались желанного номера.

— Ах ты ж, не везет как! Пять квартер было!

— Постойте, постойте, я давно, кажись, кончил, — засуетился дед Струков, — Я ж в передвижку, язви ее.

— Двигал бы, а выигрыш мой, — строго сказал его сосед и сгреб к себе выигранные медяки.

Ермолаич, заметив Леона, спросил:

— О, Лева, что это у тебя за повязка? Проходи, садись… Ты на заводе…

— Пять было, крикун? — проверял кто-то выигравший номер.

— Было… Ты на заводе был? Как там? — расспрашивал Ермолаич, складывая бочонки в сумку.

Леон стоял, злыми глазами смотрел на игроков и молчал. Ермолаич смутился, поворочался на скрипучей табуретке и сбросил с губы окурок.

— Ну, поехали, Ермолаич? — торопили его игроки.

— Сынок, зубы, что ли? Как там в нашем цехе? — спросил дед Струков у Леона.

— Крикун, заснул?

— Один!.. — начал новый круг Ермолаич. — Девять!.. Лезка, бери карты… Три-перетри!..

Леон круто повернулся и пошел прочь.

— Леон!.. Леон, куда ж ты?.. Туды-сюды!.. Левка!.. А пошли вы к черту, — выругался Ермолаич, швырнув сумку с бочонками, и встал. — Расходись все немедля! На заводе такие дела, а у нас будто других занятий нет!

Дед Струков сложил свои карты и бросил на стол.

— Правильные слова, Ермолаич. Левку, может, казаки нагайкой хватили, потому голова у него перевязана, а мы…

Рабочие некоторое время сидели на своих местах, тихие, сумрачные. Потом тяжело поднялись и стали расходиться.

Леон возвращался домой, и в груди у него щемило от боли. Как же можно продолжать забастовку? Чего можно добиться, если люди ведут себя так, будто ничего и не случилось, если даже Ермолаич, член забастовочного комитета, играет в лото?

Дома Алена и Ольга встретили его тревожным вопросом:

— Где ты был? Луку Матвеича арестовали. По поселку разъезжают казаки. Многих взяли уже…

Леон зло посмотрел на них и с ожесточением ответил:

— Нас всех арестовать надо! За то, что жизнь свою в лото проигрываем, что Луку Матвеича не отбили от казаков!..

У Ткаченко собрались Ряшин, Вихряй, Ольга и Щелоков. Леон пришел последним.

— А где Александров? — спросил он, но, где был Александров, никто не знал.

Ряшин сел за стол, задернул окно занавеской и сказал тихим голосом:

— Начнем. Надо обсудить обращение к рабочим и требования к дирекции завода.

— Покажи, что ты написал, — попросил Леон.

Ряшин молча подал ему исписанные мелким почерком листки бумаги. Леон прочитал про себя требования, кольнул взглядом Ряшина и обратился к товарищам:

— Вы читали уже?

— Я говорил Ивану Павловичу, что надо сказать о восьмичасовом рабочем дне, а он говорит, что, мол, еще рано это требовать, — ответил Ткаченко.

— Я говорила Ивану Павловичу про самодержавие, а он высмеял меня, — обиженно проговорила Ольга.

Леон достал из кармана листовку Луки Матвеича и положил ее на стол перед собой.

Все напряженно ждали, что он скажет.

— О восьмичасовом дне ничего нет, про самодержавие, про свободу ни слова, — перечислял Леон. И думал: «Как же поступить? Ряшин гнет свое. Луки Матвеича нет».

Ряшин нетерпеливо ворочался. Он видел, что Леон сличает написанный им текст с листовкой, напечатанной на стеклографе, и догадался, что это мог сделать только Цыбуля. Еле сдерживаясь, он наконец сказал:

— Дорохов, я председатель забастовочного комитета и несу полную ответственность за свои действия перед рабочими. Я уже говорил вчера, что некоторые из предложенных здесь Цыбулей заявлений могут отпугнуть от нас все общество. Надо пока говорить о повседневных, всем понятных нуждах рабочих, а не витать где-то в облаках общей политики и будущих благ.

— Не согласна я, — решительно заявила Ольга. — Как это не думать о будущем? А остановка завода, это, по-вашему, — не политика? А протестовать против кровавой расправы полиции и казаков с рабочими — не политика? Это и есть та самая политика, про которую говорил товарищ Цыбуля.

— Правильно, Ольга, — поддержал ее Ткаченко. — К нам прибыла казачья сотня, а кто ее послал? Власть, значит, правительство, самодержавие. Вот и выходит, что мы уже начали борьбу с самодержавием, а не только с хозяином завода. Так я понимаю.

«Ну, Иван Павлович, теперь держись… Левка разделает тебя под орех», — мысленно говорил Вихряй, ворочаясь на табурете, будто ему не терпелось поскорее высказаться.

Леон спросил его:

— Ты хочешь говорить?

Вихряй растерянно заморгал глазами.

— Я? Нет… Просто я согласен. с Ольгой и Ткаченко.

Леон сложил вчетверо листовку Ряшина, спрятал ее в карман и сказал:

— Давайте, товарищи, почитаем другую листовку. Твою листовку, Иван Павлович, пускать в дело не стоит: она неправильная.

— Это почему же? — сердито спросил Ряшин.

— А вчера агент губернского комитета ясно говорил почему.

Ряшин встал из-за стола и сделал вид, что хочет уходить.

— Я не могу быть председателем в таком случае, — заявил он. — У нас забастовочный комитет, а не политическая организация. Цыбуля и губернский центр не имеют права навязывать рабочим свою волю…

Леон резко прервал его:

— Цыбуля — представитель нашей партии и дает нам, рабочим, дельные советы. Не угодны они тебе — воля твоя…

Ряшин надел картуз и слегка поклонился всем:

— Можете разговаривать в том же духе, а меня прошу освободить от ненужной траты времени. Я не привык, чтобы юнцы читали мне лекции о том, как лучше ходить по земле грешной… Дай сюда мою листовку, и мы квиты, товарищ Дорохов.

— Это что же — бежать? В кусты бежать в такую минуту? — сверля Ряшина злым взглядом, спросил Леон.

— Почему «бежать»? Просто нам не по пути, только и всего, — ехидно ответил Ряшин.

Леон встал и возбужденно прошелся по комнате.

— Вот что, Иван Павлович, — обратился он к Ряшину, — если ты расклеишь свою листовку, мы… мы поведем с тобой борьбу. Как смеешь ты, передовой человек, так поступать в этот момент? Рабочие играют в лото, гуляют, не знают, что им делать, а мы не можем указать людям верный путь. Какие же мы после этого социалисты?

— Ты молокосос, — холодно ответил Ряшин, — и тебе надо еще самому учиться, прежде чем поучать других. Злостной демагогией занимаешься… И я, конечно, скажу об этом, где следует.

Леон задрожал от обиды, язвительно спросил:

— В полиции, что ли?

— Э-э, ты начинаешь ругаться… Не советую. Ты еще придешь ко мне, молодой человек.

Ряшин ушел.

4

Утром следующего дня на стенах завода и на заборах появилась листовка за подписью: «Бастующие рабочие». Патрулировавшие казаки сорвали ее. А вечером Вихряй, Ткаченко и Ольга расклеили отпечатанные на стеклографе листовки с текстом Луки Матвеича и за подписью «Заводской стачечный комитет» и «Югоринский комитет Российской социал-демократической рабочей партии». Листовка кончалась требованием восьмичасового рабочего дня и лозунгами: «Долой кровавый разбой полиции и казаков! Да здравствует свободная стачка рабочих!»

В центре города и возле завода листовку сорвали быстро, но в поселках она висела до полудня, пока ее не уничтожила полиция. Рабочие сняли со стен несколько листовок и пустили их по рукам.

В полдень Ермолаич и Вихряй, вручавшие требования директору завода, по выходе из конторы были арестованы, а вечером казаки приезжали к Горбовым и сделали обыск. Леон незадолго до их появления ушел на хутор к Степану Вострокнутову.

Еще через день были арестованы Ряшин и его друг, хранивший литературу кружка.

Казаки начали устраивать облавы. Окружив поселок, они задерживали рабочих, врывались в дома, под видом обыска потрошили сундуки, шашками вспарывали подушки и перины, а если рабочий жил на казенной квартире, — выбрасывали вещи на улицу. Каждого десятого из тех, кто не хотел идти на работу, задерживали и отправляли в полицейский участок. Но рабочие все равно не шли на завод.

Стачечный комитет послал директору завода для передачи хозяину требование прекратить глумление над народом, а по поселкам было расклеено обращение к населению с просьбой не поддаваться запугиваниям казаков. Обращение всюду было сорвано, и за его чтение люди подвергались аресту. Второе требование к Суханову тоже осталось без ответа.

Тогда члены стачечного комитета, выбирая часы, когда в поселках не было казаков, начали ходить по домам, агитировать и убеждать рабочих не выходить на работу. Но по поселкам распространялись невероятные слухи о высылке всех забастовщиков в Сибирь, о том, — что в Югоринск едут войска с пушками, что на завод Суханова из России уже направляются рабочие с других заводов, и не было двора и семьи, где люди не были бы охвачены тревогой и страхом за себя или близких.

Так длилось шесть дней. На седьмой день, ничего не добившись, напуганные действиями властей, люди пошли на завод. Стачечный комитет вынужден был выпустить объявление о прекращении стачки.

Было морозно, падал мелкий, колючий снег.

Над заводом, над потухшими печами и черными трубами, кружилось и горланило воронье.

У заводских ворот, охраняемые казаками, в шубах сидели за столами мастера завода. Перед ними были списки рабочих, карандаши, перочинные ножи. Снег сыпался на столы, на списки, но мастера стряхивали его и, стараясь перекричать друг друга, выкрикивали:

— …Следующий!

— …За ворота! Следующий!

— …Пропущай!

К столу мастера Шурина подошел Александров. Шурин взглянул на него, хихикнул:.

— А-а, господин старшой? Старшой забастовщик? Иди-ка вон туда, — кивнул он в сторону степи за заводом. — Там тебе, может, больше заплатят.

— Как, то есть, иди? — спросил Александров.

— Тебе сказано — иди, значитца. иди, — сказал, подходя к нему, чубатый казак.

— Следующий! — кричал Иван Гордеич. — Фамилия? Номер? — И, найдя фамилию в списке, примирительно говорил: — Иди в цех… Да благодари бога и вперед думай своей башкой.

— Следующий!.. Фамилия?

— А-а, бунтовщик? За ворота, с собаками повой.

— Сам ты собака!

— Проходи, не задерживай, — выталкивал рабочего на улицу казак с винтовкой.

— Что ты меня уговариваешь? Ты будешь мою семью кормить? Изверги вы, богом проклятые!

Казак взял рабочего за руку и, оглянувшись, тихо сказал:

— Иди-ка добром да скажи своим, чтоб не очень буянили. Сотник приказал спуску вашему брату не давать.

— Следующий!.. Номер? Фамилия? — крикнул Иван Гордеич.

— Колосова Ольга…

Иван Гордеич глянул на Ольгу поверх очков, поискал в списке фамилию и показал крест, поставленный рядом с ее рабочим номером. Укоризненно покачав головой, он достал из кармана резинку и стер крест.

— Проходи…

Ольга отошла в сторону и остановилась, ожидая, пропустят ли Леона и Ткаченко.

— Следующий!.. Номер?

Шурин поднял глаза и, увидев перед собой Ткаченко, ухмыльнулся.

— Придется с девками, парень, работать тебе… У-у, крамольник! За ворота!

Ткаченко взял список, посмотрел в него: рядом с его фамилией стоял жирный черный крест.

— Не задерживай, — сказал молодой казак и взял его за руку, но Ткаченко оттолкнул его.

— Кого защищаешь, станишник? Кровососов народа?

— Это что за речи? Взять! — крикнул, подходя, урядник.

Ткаченко выбежал на улицу и смешался с толпой.

— Следующий!.. А-а, — злорадно произнес мастер кирпичного цеха и повысил голос: — За ворота!

От стола пошла женщина, наклонив голову и тихо всхлипывая.

— Следующий!.. Номер?

— Пять тысяч четыреста один, — отчетливо произнес Леон.

Шурин поднял голову. Сидевший рядом с ним Иван Гордеич наклонился к нему, заговорил над ухом:

— Мой… Я хорошо знаю, — услышал Леон.

Стоявшие сзади рабочие ждали, чем кончится разговор мастеров. Многие знали Леона по его выступлению в прокатном цехе, некоторым было известно, что он «стачечный комитет».

Мастер Шурин ткнул пальцем в список, развел руками:

— Не могу… Прав не имею, Гордеич.

Иван Гордеич потянул список к себе, хотел стереть крест, но Шурин отстранил его руку, что-то шепнул на ухо, и Иван Гордеич с укором посмотрел на Леона и покачал головой.

— За ворота, — объявил Шурин.

Леон взял список, показал рабочим большой черный крест против своей фамилии.

— Смотрите, что нам пометили хозяева! Кресты от голодной смерти нам приготовили! И казаки…

Плетка ударила его по плечу, а вслед за этим раздалась матерная брань.

— Мужицкое отродье!.. Арестовать!.. Чего рот раззявили? — прикрикнул урядник на казаков.

Казаки бросились к Леону, но на выручку подоспели Ткаченко, Щелоков, Данила Подгорный, оттеснили казаков, и Леон скрылся в толпе.

Урядник кричал, угрожал, но рабочие стеной преградили ему путь. И тогда опять засвистели нагайки.

Люди попятились от ворот, бросились в сторону, ругаясь в бессильной ярости и грозя кулаками. Некоторые остались на месте и, вобрав голову в воротники, молча сносили удары и только вздрагивали всякий раз, когда на их спины опускалась нагайка, да исподлобья смотрели на казаков, на мастеров сверкающими, злыми глазами.

Падал мелкий, колючий снег, ложился белым покровом на землю, сыпался людям за шею. От него, от свиста нагаек и крика мастеров горло сводило спазмой.

А воронье все кружилось и горланило над заводом.

До вечера Леон пробыл у Ткаченко. Много они говорили о стачке, вспоминали, как все начиналось, и лицо у Леона все больше темнело. Чем отомстить за все эти издевательства над народом? Хоть в какой-то мере дать почувствовать хозяевам и властям, что они могут жестоко поплатиться за свои злодеяния? И у Леона созрело решение: явиться на квартиру и… расквитаться. За все.

— Сергей, ты не знаешь, кто взял револьвер Галина? — неожиданно спросил он у Ткаченко.

— Я, — ответил Ткаченко, ничего не подозревая.

— А ну, покажи мне его.

Ткаченко насторожился, но достал из сундучка никелированный «Смит-Вессон» и подал его Леону. В барабане оставалось пять пуль, и Леон сказал в уме: «Хватит на одного негодяя».

— Зачем тебе револьвер?

— Так, на всякий случай. Да, нет ли у тебя какой-нибудь старой одежды? — попросил Леон и опустил револьвер в карман.

Ткаченко почувствовал: друг его замышляет что-то недоброе. Подойдя к нему, он хотел отобрать револьвер и сказал:

— Ты мне дурака не валяй. Что ты надумал делать?

— Чтобы меня не арестовали, давай что-нибудь из старья.

Переодевшись, Леон испачкал себя сажей и ушел, а спустя немного времени был возле дома директора завода. Но там была охрана. «Змеи, полицией загородились, — подумал он и остановился, — нет, так ничего не выйдет». И вспомнил о Галине.

Еще через несколько минут он уже был возле домика, в котором жил инженер Галин.

— Мне нужно видеть по срочному делу господина начальника цеха, — твердо сказал Леон, когда на звонок вышла горничная.

— Он собирался…

Леон не стал слушать горничную. Отстранив ее, он быстро вошел в дом и увидел: в передней комнате стоял инженер Галин и испуганно смотрел на него.

— Господин Галин, я хочу вас отблагодарить, — произнес Леон грубым, взволнованным голосом, и не успел Галин и слова сказать, как Леон двумя выстрелами свалил его на пол.

Что было дальше, Леон никогда потом не мог ясно себе представить. В доме поднялся истошный крик, потом мелькнули перед глазами улица, деревья.

Пришел в себя Леон только в степи, далеко за городом.

Глава двенадцатая

1

Три дня Леона не было дома.

Алена то и дело выходила на бугор за поселок — посмотреть, не идет ли он, расспрашивала у соседей, не видел ли кто его, но ей отвечали, что он где-то тут, на заводе, и она опять возвращалась домой, печальная, полная тревожных предчувствий.

Сегодня она вновь вышла за ворота, постояла немного и пошла за поселок. На бугре завывал ветер, на ветру кружился и бил в лицо колючий снег, и от него слезились глаза, но Алена все смотрела на завод, огромный, мрачный, и ждала Леона. Поодаль от нее, по всему бугру, маячили одинокие фигуры женщин, тоже печально смотревших на завод, и ветер осыпал их леденящей снежной пылью.

Долго стояла на бугре Алена и опять одна вернулась домой.

Леон пришел неожиданно, едва она затворила за собой дверь.

Алена вздрогнула, грустно взглянула на его небритое, почерневшее лицо, темные круги под глазами. Такого ли она знала в хуторе? И все это шахта, завод. Но она не стала говорить об этом и только покачала головой:

— Где же ты скитался все эти дни? Казаки были у нас.

Нелегальная литература была спрятана в сарае, и Леон спросил:

— Обыск делали?

— Делали, но ничего не нашли. Про тебя спрашивали. Я сказала, что ты на работе.

— Да, — неопределенно произнес Леон, снимая жакет.

Алена поняла, что его рассчитали. Исподлобья взглянув на ее испуганное, бледное лицо, Леон направился к умывальнику и сказал:

— Собери мне пообедать. И положи чего-нибудь в узелок.

— Опять уйдешь?

— Придется.

Алена стала собирать на стол. Умывшись, Леон подошел к ней, обнял и погладил по плечу. Горько и тяжко было у него на душе, и не было слов, бодрых, веселых, таких, чтобы успокоить жену..

— Ничего, Аленушка, — тихо сказал он. — Переживем и это как-нибудь.

Леон верил: придет время, когда он избавится от таких ударов судьбы, когда жизнь и работа будут приносить людям радость и счастье. Так он и сказал Алене. Но она хотела жить с ним без тревог и волнений. Об этом она мечтала, из-за этого терпела от отца неприятности, ради этого стремилась поскорее выбраться из Кундрючевки.

— Выходит, зря мы уехали с хутора, — с обидой и разочарованием сказала Алена. — У всех оно, горе, в каждой семье, как я насмотрелась за эти дни. Сколько ж это сил положить надо, чтобы скинуть его с плеч человека?

— Придет время, скинем, — убежденно ответил Леон, — Да у нас с тобой — что? Горе у тех, у кого детишек полная хата. А мы с тобой, считай, и горя-то по-настоящему еще не видели. Ну, рассчитали, так что ж, кроме этого завода нет разве других? Была бы шея, а ярмо найдется, как говорится, и духом нам падать нечего. На худой конец можем вместе пойти работать.

Алена широко раскрыла свои большие темные глаза, пренебрежительно бросила:

— И такое выдумает, ей-богу, аж досадно! Да что я выходила замуж, чтобы в заводе коптиться?

Леон ничего не ответил. Ему-то действительно было досадно, что жена его так понимает семейную жизнь.

Обедал он молча. Алена подавала на стол. Наконец Леон поднялся из-за стола, надел фуражку и хмуро сказал:

— Где я буду, пока что и сам не знаю. В случае чего, тебе дадут знать про меня.

Алена виновато подошла к нему, положила руки ему на плечи и взглянула в его измученное лицо.

— Уже опять рассердился… Я просто сгоряча так сказала. Ну, куда ты уходишь? Что я одна тут буду делать? Тогда и меня бери с собой. Я помогать тебе буду, если надо… Я все, все буду делать, лишь бы ты был со мной.

Леон поцеловал ее, и у него отлегло от сердца.

— С этого бы и начинала… Но сейчас я не могу тебя взять с собой. Пусть немного утихомирится все.

Алена проводила его и немного успокоилась. Но утром она встала, а его не было. И целый день не было, и вечер. Ока посидела — немного у Горбовых, посмотрела, как Дементьевна из разноцветного тряпья плела дорожки, но не интересовали Алену дорожки. Она хотела быть с Леоном, а его не было. Зачем ему надо было опять уйти из дому, когда ему ничто больше не угрожает? И, вернувшись домой, она снова думала о своей жизни, а потом легла на кровать и заплакала.

Утром приехали два казака и обшарили все уголки комнаты.

Алена испугалась, но потом нашла в себе смелость запротестовать:

— Вам кто дал право лазить по чужим сундукам? Что это вы тут за порядки вздумали наводить в наших бабьих тряпках?

— А ты, молодаечка, лучше язык попридержи за зубами, — ответил один из казаков.

— Нечего мне молчать. Я вот брату напишу, так он живо образумит вас. Я сама казачка — и не дюже вы мне такие страшные!

— О-о! Станишница? Откелича ж ты такая строгая?

— Черкасской станицы, — откелича?

— А братенек, он как?

— Он помещик, а не «как».

Казаки переглянулись, не зная, верить или нет.

— Постой, ты не из Кундрючевки? Не Нефедова дочка?

— Загорулькина я, — ответила Алена.

— Да ну? — заулыбались казаки. — А мы из Садков, соседний хутор с вашим, зерно у вас всегда мололи… Ну, так вот что, молодка, скажи своемумужику, чтобы он на время куда-нибудь того, смотал удочки. Ищут его жандармы. А нам твой мужик нужен как прошлогодний снег.

Когда казаки уехали, Алена заметила на улице Чургина и какого-то человека в пенсне. Увидав казаков, они замедлили шаги и не спеша прошли мимо двора Горбовых. Алена выбежала за ворота и окликнула:

— Илья Гаврилыч!

Чургин обернулся к ней, хмуро посмотрел на нее, будто не узнавая, но, видя, что казаки уехали и Леона с ними не было, улыбнулся и подошел.

— Не узнал, богатая будешь. Ну, здравствуй, сестра.

Войдя со своим спутником в дом и увидев беспорядок в комнате, он спросил:

— Обыск делали? Ничего не взяли?

— Они уже второй раз приезжали, — ответила Алена. — Не взяли ничего.

— А Леон где?

— В поле, с ветром вдвоем.

— Хорошие речи приятно слушать, — опять улыбнулся Чургин. — Ну, а ты как — не испугалась?

— Попервости испугалась, а потом отчитала их так, что больше они не приедут. — И Алена рассказала о своем разговоре со станичниками.

Чургин похвалил ее за смелость, а за то, что она окликнула его, мягко пожурил:

— Я знаю, милая, где вы живете. Но раз я прохожу мимо, ты не должна меня окликать. Пора, сестра, привыкать к нашей жизни… Усатый такой человек был у вас? — немного погодя спросил он.

— Ничего, привыкну… Цыбуля? В полиции он.

У Чургина сразу пропало шутливое настроение. Переглянувшись с человеком в пенсне, он устало опустился на стул и попросил Алену немедленно разыскать Ольгу.

2

Леон жил у Степана. В первое время он не находил себе места, часами сидел в хате, думал о стачке, о Луке Матвеиче, о том, почему рабочие опять потерпели поражение. Раньше ему казалось, что стоит рабочим выступить дружно, разом бросить работу, и хозяин уступит. Но вот уже две стачки видел он на своем коротком рабочем веку, в обеих принимал участие, и обе закончились разгромом рабочих. Значит, сильны, очень еще сильны хозяева и власти, и с ними куда тяжелее бороться, чем это. раньше представлялось ему.

Так думал Леон и старался понять главную причину поражения, но чем больше он размышлял об этом, тем яснее становилось ему, что дело тут не в неопытности забастовочного комитета, и даже не в Ряшине, а в чем-то другом, что и Лука Матвеич вряд ли смог бы изменить. Ведь не смог же Чургин довести до успешного конца стачку на шахте! А в «Манифесте коммунистической партии» Маркс говорит, что пролетариат сильнее своих угнетателей. И Лука Матвеич говорил на заводском дворе, что в стачке — сила, главное оружие рабочих. «Так почему же эта сила не побеждает?» — спрашивал себя Леон и не находил ответа.

На хутор пришел Ткаченко, но ничего утешительного не принес. Арестованные сидели в полиции, не арестованные работали или ходили без дела. Некоторые подали прошения директору с просьбой принять их на прежнее место.

— Уехал искать работу у Юма один Александров. А Бесхлебный все еще в больнице, — невесело закончил Ткаченко.

— Так… Ну, а мы с тобой куда поедем и что искать будем? — спросил Леон, горько усмехнувшись.

— Подождем еще немного, — ответил Ткаченко. — Если приема не будет, тоже пойдем на Юмовский завод. Месяца два я продержусь огородом.

Леон задумчиво прошелся по комнате, поправил наброшенный на плечи пиджак, и решительно сказал:

— Нет, Сергей, я уже наездился и никуда отсюда не тронусь. Будем бороться.

Ткаченко покрутил кончики усов, искоса взглянул на Леона. Тот ходил по комнате медленно, спокойно, шаги его были твердые, и Ткаченко подумал: «С характером парень и не по возрасту серьезен», а вслух проговорил:

— Да и мне не особенно хочется разъезжать, но и без дела ходить не хватает терпенья. Вот разве что охотой заняться. А тебе, по-моему, лучше пока что на завод не показываться. Мне кажется, тебя метят посадить рядом с Иваном Павловичем за решетку.

— Это тебе так кажется. Ряшин руководил кружком, а я давно ли на заводе, и кто меня знает?

— Руководил, да не так. Ведь ты рядом с Цыбулей стоял, когда тот против царя говорил…

— А тебе это не нравится?

— Нет, что ж, Лука Матвеич правильно говорил. Теперь, после казацких нагаек, я думаю, кое-кто вспомнит про те слова.

Прощаясь, Ткаченко неожиданно сказал:

— Леон, Галина убил ты.

Леон взглянул на него через плечо и отвернулся, а потом подошел к окну и глухо спросил:

— Что говорят?

— Говорят, что туда ему и дорога. И еще говорят, что его ухлопал какой-то наш рабочий, черный как черт.

— Много арестовали людей?

— Человек двадцать за последние дни.

Леон дрожащей рукой взял папиросы и закурил. «Выходит, что я только помог посадить еще двадцать человек невинных людей? Уж лучше бы тогда посадили меня одного», — подумал он, и в мыслях у него мелькнуло: «Пойти в полицию и заявить, что Галина убил я?»

Ткаченко наблюдал за ним, и у него не оставалось уже сомнений в том, что Леон совершил террористический акт. «В огонь кинется по дурости и сгорит за милую душу, горячий очень. Нет, надо об этом сказать… Но кому сказать?» — думал он, не зная, как удержать Леона от какого-нибудь нового опрометчивого шага.

— Ну, прощай пока, — невесело проговорил он. — Да, а револьвер нашли у Галина.

Не дождавшись ответа, Ткаченко вышел.

Леон медленно зашагал по комнате. Вспомнилась Алена. Хорошо, что так получилось и его не смогли задержать, а арестуй его власти? Попал бы в тюрьму и стал арестантом, каторжником. «Эх, Аленка! — с грустью подумал он о жене. — Вышла ты за меня и уже дитя нажила, а только натерпишься ты со мной горя. А ты к горю непривычная, не то что Ольга». И он серьезно задумался об избранном им пути. Чургин — опытный человек и грамотный, не в пример ему, а какой опыт у него, недавнего батрака? «Нет, Лука Матвеич, — думалось ему, — не подхожу я для политики, и вы с Чургиным зря надеялись на меня». Но тут же голос совести возражал ему: «Значит, ты трус. А как же люди идут на каторгу за народное дело, за правду? Тебе жалко Алену, а тех семей не жалко, кормильцы которых сидят в полиции и, наверное, пойдут в Сибирь? Они ведь никого не убивали, а только хотели протестовать против увольнения с завода».

Тяжело вздохнув, Леон сел на кровать и опустил голову. От сырого, пропахшего плесенью воздуха землянки мутило.

Приоткрыв дверь, в комнату заглянул Степан, тихо спросил:

— Не спишь, Игнатович?

— Нет.

Леон встал, взял папиросу и, закурив, опять медленно заходил по комнате.

— Не горюй, Игнатович! Не век же будет у тебя такое положение, — сочувственно проговорил Степан и, подойдя к жестяной лампе, выкрутил фитиль. — Оно с непривычки, известно, сумно одному, как бирюку жить, да что ж ты с ними сделаешь, с властями, как от них жизни нет?

— Скажи мне, Степан Артемович, — неожиданно обратился к нему Леон: — как ты думаешь, правильно люди делают, что подымаются против такой жизни?

Степан сел на табурет, подумал. Трудно было ему ответить на этот вопрос.

— Как тебе сказать, Леон? — нерешительно начал он. — Я вот тоже забунтовал, а, видишь, какая моя жизнь теперь получилась? Ни кола, ни двора своего, и живу я, вроде приткнувшись к чужой жизни. А какая это жизнь?.. Так и у тебя получается, парень. Так что, извиняй, а я тебе не сумею ответить… А ты что — назад надумал?

Леон даже слегка вздрогнул, услышав такой вопрос, и тотчас же, не задумываясь, ответил:

— Нет, Степан, назад я не поверну. Я… я просто хотел услышать от тебя: как ты считаешь, правильной ли дорогой я иду?

Степан пытливо посмотрел на Леона. Что это на него нашло сегодня? Проверяет он его, Степана, или сам колеблется, сомневается в своем деле?

— У меня, сам понимаешь, Игнатович, — медленно, запинаясь, заговорил он, — семья, детишки, да и стар я для таких дел. А дорога твоя, что ж, дорога правильная. За народ, за святое дело идешь…

«За народ… за святое дело…» — мысленно повторил Леон и сел на старую деревянную кровать.

Лампа горела тускло и начинала мигать. Степан подошел к ней, встряхнул и, убедившись, что в ней нет керосина, сказал:

— Гасу нет, так что придется ложиться спать. Ты как, спать будешь или посидишь? А то я могу каганец засветить, все ж таки при свете оно веселее думается.

— Сделай каганец, — попросил Леон, — буду читать.

Степан вышел в первую половину и скоро вернулся с блюдечком в руке, на котором лежала в постном масле тряпочка и горела неровным, слабым пламенем. Поставив блюдечко на стол, Степан спросил:

— Зять Илья Гаврилович не Думал приехать? Очень желательно мне поговорить с ним по душам.

Леон ожидал Чургина. Ольга вызвала его телеграммой. Но ему не хотелось говорить об этом Степану.

— Не знаю, вряд ли ему известно про наши дела, — вяло Проговорил он. Достав из-под подушки брошюру, он сел за стол и придвинул к себе блюдечко с огоньком.

Степан, выйдя на свою половину, пожал плечами: «Совсем затравили парня; не знает, за какое дело и приниматься. Какое оно чтение при таком свете? А делает же вид, будто на душе у него и нет ничего муторного. Эх, судьба!..»

Когда Степан вышел, Леон извлек из-под кровати чемодан Луки Матвеича и открыл его. В чемодане были стопки газет, брошюры, книги. Леон взял одну, прочитал: «К. Маркс. Капитал. Том первый» — и, перелистав ее, качнул головой. — «Толстая очень, не одолею», — подумал и положил книгу на место. Потом вынул из пачки тоненькую, четко написанную кем-то от руки брошюру, взглянул на заголовок. «Кредо», — произнес он вслух и вспомнил разговоры об этом документе экономистов на кружке. «А почитаю-ка я, что тут написано, в книжонке этой», — решил он и, присев к столу, взял карандаш и бумагу и стал читать.

«…Существование цехового и мануфактурного периода на Западе наложило резкий след на всю последующую историю, в особенности на историю социал-демократии. Необходимость для буржуазии завоевать свободные формы, стремление освободиться от сковывающих производство цеховых регламентаций, сделали ее, буржуазию, революционным элементом…»

Леон остановился, подумал немного и почесал карандашом висок: «Мудреное что-то… „Мануфактурный период“, „свободные формы“, „регламентации“… Ничего не поймешь». И стал читать дальше:

«Можно прямо сказать, что конституции 1848 года были завоеваны буржуазией и мелким мещанством, артизанами…»

Леон досадливо заерзал на стуле, опять почесал карандашом висок, продолжая смотреть на черные строчки. Наконец он сказал вслух:

— Мещанством, артизанами завоеваны конституции. Гм…

А народ? Рабочий класс где? И какие это такие революционеры-артизаны?.. Чепуха какая-то! — Леону хотелось бросить брошюру обратно в чемодан, но он все же заставил себя читать.

Долго он просидел за столом, читая, думая, повторяя прочитанное, но перед ним мелькали чужие, непонятные слова: «артизаны», «регламентации», — «амебовидный», «узкокорпоративный», «примитивный», и он наконец швырнул брошюру на стол так, что каганец едва не погас.

— И как у них язык не поломается от такой чертовщины! Ну, как все одно мусор мелькает перед глазами, — сердито проговорил он и бросил брошюру в чемодан.

Взяв первую попавшуюся книгу, он снова сел к каганцу, взглянул на название. «Задачи русских социал-демократов. Женева, 1898», прочел он и раскрыл книгу.

«Вторая половина 90-х годов характеризуется замечательным оживлением в постановке и разрешении русских революционных вопросов…»

— Вот это другое дело. Это я читал, это Ленин пишет, — обрадованно сказал он и, нетерпеливо поворочавшись на стуле, прочитал:

«…Практическая деятельность социал-демократов ставит себе, как известно, задачей руководить классовой борьбой пролетариата и организовать эту борьбу в ее обоих проявлениях: социалистическом (борьба против класса капиталистов, стремящаяся к разрушению классового строя и организации социалистического общества) и демократическом (борьба против абсолютизма, стремящаяся к завоеванию в России политической свободы и демократизации политического и общественного строя России)».

Леон торопливо извлек «Кредо» из чемодана, положил перед собой рядом с книгой и стал искать глазами строки, которые, как ему показалось, противоречат Ленину. И вскоре он прочитал в «Кредо»:

«…Невозможный политический гнет заставит много говорить о нем и именно на этом вопросе сосредоточивать внимание, но никогда не заставит он практически действовать…»

— Чепуху несете, — возразил он авторам «Кредо». — Товарищ Ленин ясно говорит: социал-демократы должны как раз действовать и призывать рабочих на политическую борьбу.

Он опять склонился над столом и стал читать «Протест». Долго он читал и наконец нашел:

«…отсутствие свободы или стеснение политических прав пролетариата всегда ведет к необходимости выдвинуть политическую борьбу на первый план». На первый план — политическая борьба! Ясно и понятно, — убежденно заключил он. И глаза его загорелись горделивым огоньком.

Вскоре Леон увидел в «Кредо» подчеркнутые слова: «Отсутствие у каждого русского гражданина политического чувства и чутья не может, очевидно, быть искуплено разговорами о политике или воззваниями к несуществующей силе».

— Так. Это у меня, значит, нет политического чутья. А выселение из хутора? А плетки казачьи, а расчет с шахты, какое чутье дают? — рассуждал Леон вслух. — И несуществующая сила — это мы, пять тысяч рабочих? А кто завод остановил? На кого казаков пустили? На трубы и станы, что ли?.. Да-а… Не знаете вы рабочих, господа писаки, и пошли вы к черту со своими наставлениями.

Леон хотел порвать брошюру, но остановил себя. Потом высыпал из чемодана все, что в нем было, обложился брошюрами, газетами, журналами и стал разбирать их, стоя возле стола.

Каганец мерцал тусклым красноватым пламенем, и комната наполнилась причудливыми тенями.

Леон поправил лежавшую в масле на блюдце тряпочку. Она вспыхнула ярким пламенем и отбросила на стену огромную, прямую тень Леона.

3

На другой день Ткаченко опять пришел к Леону, на этот раз с Чургиным и незнакомым человеком в пенсне, которого Чургин назвал представителем губернского Центра Поляковым.

Поляков по профессии был юристом и сразу повел расспросы об обстоятельствах ареста Луки Матвеича, о том, кто знает его на заводе и где он находился во время стачки.

— Будем добиваться освобождения. Во всяком случае, есть смысл попытаться, — заключил он и стал расспрашивать о полицейском начальстве.

Ткаченко рассказал ему все, что знал об этом, и Поляков тотчас же ушел с ним, условившись с Чургиным о встрече на квартире у Кулагина, бухгалтера главной конторы завода.

Чургин остался ночевать у Степана, и Леон почувствовал себя как дома.

— Как там Варя, сын? Батя к вам не приезжал? — начал расспрашивать он зятя.

— Варя — ничего, и сын Никита бегает… А бати не было. Да ему теперь некогда — план расширения хозяйства, наверно, составляет, — шутил Чургин. — Он тебя в помощники приглашал, мне Варя говорила?

— Приглашал. Мне везет на помощника, — усмехнулся Леон. — Батя приглашал, Яшка звал, недостает, чтобы тесть еще позвал в приймы. Алена уже говорила: не надо было, дескать, уезжать с хутора.

— Рано или поздно она должна была так сказать. За тобой казаки приезжали. Алена здорово их отчитала.

— Опять были?

Чургин рассказал об обыске и заметил:

— Это хорошо, что Алена такая бойкая, а вот гордиться тем, кто ее брат, ей не следует… Впрочем, давай поговорим о делах. Рассказывай все по порядку, — предложил он и, закурив папиросу, положил портсигар перед Леоном.

В хате было тепло. Слышалось, как в другой половине Степан спрашивает у сына: «Ну, а почему бывает то день, то ночь?»

Чургин снял суконный пиджак, оправил сатиновую рубашку и, пригладив волосы, сел на потемневший табурет.

Леон говорил торопливо, словно боялся, что им помешают, но Чургин слушал и не переспрашивал. Скрестив руки на груди и пуская дым от папиросы под потолок, он смотрел в одну точку, и лицо его было спокойно. Казалось, ничто его не волновало, и он сам знал все отлично и лишь проверял Леона: понимает ли он значение событий на заводе, и научили ли они его чему-нибудь. Но Леон никаких заключений не делал, а только с возмущением перечислял то, что видел.

— Необузданный ты, брат, все еще слишком горячий и делаешь непростительные ошибки. Ты стрелял в Галина? — неожиданно спросил Чургин.

— Я.

— Зря. Это большая ошибка. Это Овсянникову подстать, а не социал-демократам. Мы осуждаем такие акты индивидуального террора. Разве убийством отдельных личностей можно изменить существующий порядок? Разве можно чего-нибудь добиться, когда один стреляет, а все ничего не делают? Нельзя! Надо подымать всех рабочих. И не только против Галиных и Сухановых, а против всего существующего строя. Настоящие революционеры должны спокойно продумывать все и уметь делать выводы.

Леон чувствовал, как горит лицо, уши — все тело. Стыд и досада на себя за такую оплошность охватили все его существо.

А Чургин продолжал отчитывать его:

— Умнеть мы с тобой должны на этих стачках — шахтерской и вашей, заводской. Причина нашего поражения в обоих случаях одна и та же: слабы не рабочие, а мы, социал-демократы. Партия наша слаба. Мало еще у нас марксистски образованных людей, да и те часто не умеют сочетать свои теоретические знания с революционной практической работой. Ты вот почитываешь нелегальную литературу, а этого еще мало. Надо, чтобы прочитанное с толком использовать в жизни, в политической деятельности, чтобы оно вело нас вперед, а за нами других. Не сразу все пойдут с нами, и не скоро еще мы научимся хорошо руководить выступлениями пролетариата. Да многие и не знают еще наших идей, многим затуманивают головы всякие рабочие «просветители», такие, как Ряшин. Но мы тем упорнее должны учить рабочих осмысливать явления жизни, учить их революционному сознанию.

— С Ряшиным мы на заседании комитета чуть не подрались. Но он — учитель, был в ссылке и старый рабочий завода. Трудно мне с ним тягаться, — признался Леон.

— Трудно, не спорю, — согласился Чургин. — Чтобы успешно выступать против Ряшина и его последователей — экономистов, тебе надо серьезно подучиться и засесть за книги по-настоящему. Быть может, следует даже ради этого пожить пока на хуторе.

— В Кундрючевке? Слушать, как батя собирается богатеть?

— Батя пусть собирается богатеть, а ты будешь готовиться к другим делам. Именно там, в Кундрючевке, тебе никто не будет мешать. А здесь тебя могут засадить за решетку. Кстати, Лука Матвеич возлагает на тебя большие надежды…

Леону приятно было услышать о себе такое мнение Луки Матвеича, но на хутор ехать ему не хотелось. Ничто теперь уже не влекло его в Кундрючевку.

— Я на хутор не поеду, — хмуро проговорил он, — Лучше уж на другой завод…

— На другом заводе не было стачки и, быть может, нет и такой организации, а тут все есть. После такой стачки здесь будет самая благоприятная почва для работы. На руднике Шухова, после того, как ты ушел, стало два кружка, да и на соседних шахтах появились.

— Здорово! — удивился Леон. — Но там все ты делаешь, а тут Ряшин всем управляет.

— А мы с Лукой хотим, чтобы здесь управлял всем ты со своими друзьями.

— Я? — удивленно переспросил Леон. — Ты шутишь…

— Нисколько, — ответил Чургин, — Будешь учиться, читать, приобретать необходимые знания и все наживешь.

— Хорошо, еду на хутор, — согласился Леон.

— Чем же ты здесь занимался до этого? — спросил Чургин.

— Читал. Тут Лука Матвеич новую газету оставил — «Искра», номер первый.

Чургин вскочил со стула, тряхнул Леона за плечи:

— Так что ж ты молчал? Давай скорее!

Несколько минут спустя Чургин уже держал в руках тоненький лист небольшого формата и читал:

— «Искра»… «Из искры возгорится пламя»… Понятно. Так отвечали Пушкину декабристы из Сибири. Знаешь послание Пушкина декабристам? — спросил он Леона и продекламировал — «Во глубине сибирских руд храните долгое терпенье, не пропадет ваш скорбный труд и дум высокое стремленье…» Хорошо?

— Хорошо.

— То-то!

Леон никогда еще не видал Чургина таким возбужденным, юношески задорным и с изумлением смотрел на него.

Положив газету на стол, ближе к лампе, Чургин наклонился и стоя начал негромко читать. Читал с жадностью, быстро, и наиболее интересные места отмечал карандашом. Леон наклонился над столом и читал про себя, медленно, задерживая взгляд на отдельных не совсем понятных фразах, на подчеркнутых Чургиным местах, и оба так увлеклись, что не заметили, как вошли Степан и Ткаченко с Ольгой.

— Вот где ответ на твой вопрос о причине неудачи и нашей и вашей стачки, — сказал Чургин, указывая на отчеркнутые карандашом строки.

Леон прочитал вслух.

— «При крепкой организованной партии отдельная стачка может превратиться в политическую демонстрацию, в политическую победу над правительством».

И точно яркий солнечный луч осветил пережитые Леоном события на шахте и на заводе. «Правильно, значит, говорил Илья. Вот в чем беда: нет у нас этой самой „крепкой организованной партии“», — подумал он, а Чургин, словно угадав его мысли, сказал:

— У нас будет такая партия!

На следующий день на заводе появилась написанная четким почерком Чургина листовка. Она начиналась словами из «Искры»:

«Русская социал-демократия не раз уже заявляла, что ближайшей политической задачей русской рабочей партии должно быть ниспровержение самодержавия, завоевание политической свободы».

Это была первая листовка югоринской социал-демократической организации.

А вечером, когда Чургин пришел на свидание с Поляковым на квартиру бухгалтера Кулагина, произошел горячий спор.

— Я решительно возражаю против резких, преждевременных публикаций таких необдуманных доктрин. Они могут только отпугнуть от социал-демократии отсталых, верящих в царя рабочих, — раздраженно говорил Кулагин.

— Кого, например?

— Ну, мастера Горбова, старика Струкова и сотни других, им подобных.

— Мы должны опираться не на «живые мощи», а на молодых, энергичных людей.

— Но ведь это бланкизм чистейшей воды! — воскликнул Кулагин. — Ведь наши рабочие верят в царя, как в бога, и говорить им: «Долой царя», — это значит скомпрометировать в их глазах наши высокие социалистические идеалы и, кроме того, навлечь на себя ропот всех слоев общества.

Он говорил внушительным голосом, с солидностью человека ученого, и при этом то надевал, то снимал темное пенсне и играл им, и хоть вступил в ряшинский кружок недавно, но уже чувствовал себя старым социал-демократом.

— И вообще я не понимаю, какой нам смысл механически переносить западноевропейский марксизм на почву русского общественного движения, — продолжал Кулагин, вращая пенсне в пальцах и расхаживая по комнате. — Не знаю, как ты, Евгений, — обратился он к Полякову, — а я в некоторой части согласен с Михайловским.

Поляков поудобнее уселся в мягком кресле и, сверкнув стеклами своего пенсне, ответил:

— Михайловский был не прав, это доказано передовыми русскими социал-демократами — Плехановым в частности.

— И Лениным в особенности, — подсказал Чургин.

— Гм… Ленин, конечно, писал об этом, но я бы с удовольствием поспорил о путях практического развития русской общественной жизни, — сказал Поляков.

— Я пришел не на диспут, а для обсуждения известного вам дела, — ответил Чургин.

— Дела Цыбули? Я уже кое-что предпринял, — сообщил Поляков. — Придется достать немного денег, и он будет на свободе. Прямых улик против него, оказывается, нет.

— Сколько?

— Двести.

— Хорошо, завтра вы будете иметь двести рублей, а пока возьмите сто, — сказал Чургин и вынул из бумажника четыре двадцатипятирублевые бумажки.

— А мне больше и не нужно. Сто рублей я уже отдал кому следует.

Чургин не стал задерживаться. Прощаясь, он сказал Кулагину:

— С вами мы можем поговорить завтра на сходке. Пусть рабочие скажут, кто из нас прав… Кстати, листовка составлена по газете «Искра».

— Составили вы? — спросил Поляков.

— Я.

— Н-да… Напрасно вы со мной не посоветовались.

— Вы думаете, мы могли бы разойтись во мнениях?

— На сходке поговорим, — уклончиво ответил Поляков, протягивая Чургину руку.

Однако сходку собрать не удалось. Рабочие-кружковцы, видимо, находились под впечатлением арестов, и на хутор, к Степану Вострокнутову, явились всего три человека. Поляков ушел, а Чургин провел беседу о газете «Искра» и объявил, что на заводе создается новый социал-демократический кружок в отличие от прежнего кружка самообразования.

— Руководить кружком буду я, — сказал он при этом.

4

Поезд мчался белой заснеженной степью. Леон сидел на лавке, одетый в старенький жакет, тот самый, в котором он уходил когда-то из Кундрючевки. И сундучок при нем был тот же, только сейчас в нем лежали брошюры и книги.

Алена смотрела на Леона, на его простые деревенские шаровары, на старый жакет и вспоминала, как он уходил из дому, а она стояла на улице и провожала его полными слез и отчаяния глазами. Именно такого, в этом хуторском костюме, она и любила его, мечтала о нем раньше, и ей казалось сейчас, что перед ней сидит настоящий Леон и от него веет чем-то давно знакомым, дорогим, любимым. И она ухаживала за мужем как за больным, то доставала из корзинки пирожки и угощала Леона, то советовала ему сесть подальше от окна, чтобы не простудиться.

Леон думал о беседах с Лукой Матвеичем, о наставлениях Чургина, о том, что и как делать на хуторе. Но. Алена так была весела и хороша в своей беспечности, что он скоро отвлекся от своих мыслей.

Со станции Донецкая они ехали на хутор попутной подводой.

Было пасмурно, но морозно. Деревья, бурьян подернулись инеем. Все застыло, окоченело и покрылось серебристой порошей, и только люди и животные двигались, и над ними клубился пар от дыхания. Покрытые снегом поля, мертвые деревья в балках, устало шагающие навстречу волы в подводах и мужики возле них, везущие хлеб на ссыпки, навеяли на Леона тоску. «Стынет, немеет жизнь на хуторах. На заводе и зимы не чувствуешь — все огнем дышит, а тут все занесло снегом и стужей веет отовсюду. А ведь я здесь вырос и хотел найти счастье», — думал он, поеживаясь от холода. Стараясь согреться, он спрыгнул с саней и пошел за ними по дороге.

Неподалеку от Кундрючевки встретился дед Муха. Маленький, заиндевевший, с посиневшим от холода лицом, он шел с охоты домой, держа шомпольное ружье подмышкой, а огнисторыжую лису подвесив к поясу.

— Здорово дневали, дедушка! — поздоровался по-хуторскому Леон, — Значит, не зря снег топтали, что рыжую подкараулили?

— Подкараулил! Я их две подстрелил, да одна убегла в кусты. А ты кто и куда едешь? — спросил он, не узнавая Леона с перевязанным черной повязкой лицом.

— Еду яблоки моченые воровать. Аль другие успели?

— А их нонешний год не того, мороз побил, — сказал дед Муха и пристально посмотрел на Леона. — Да ты не Левка, случаем? Самого яблочного атамана и не угадал! — воскликнул он и, повесив ружье на плечо, потер руки. — Ну, тогда угощай деда папироской.

Леон закурил с ним, бегло взглянул на его залатанную во многих местах разноцветными кусками овчины шубенку и сочувственно произнес:

— Значит, живем так, что и ходить скоро не в чем будет?

— Не живем, сынок, а мучаемся… А твои дела шибко разогнались, что голова перевязана?

— Шибко, — усмехнулся Леон, — оттого и перевязана.

Дед Муха опять посмотрел на него сощуренными глазами, качнул головой.

— Ну, прощевай, парень, — сказал он и направился на хутор.

Возле речки Леон и Алена остановились, окинули взглядом степь, хутор.

Над Кундрючевкой висела легкая пелена тумана. Там и сям из труб струился седоватый дымок, разносил запахи кизяков и полыни, и они вливались в грудь горьковатым хмелем.

Леон обнял Алену, сказал:

— В этих местах начиналась наша любовь…

Алена прижалась к нему, и они несколько минут молча стояли на бугре, вдыхая в себя морозный воздух и родные запахи хутора.

На белой равнине замерзшего става парили небольшие проруби; возле них лежали крупные синие льдины. На снегу виднелись потемневшие следы, солома. Поодаль от прорубей стояли сани с огромной искристой льдиной, а на ней сидел черный грач, поглядывал по сторонам и что-то долбил клювом, будто кланялся.

На хуторе было тихо, малолюдно. Редкие прохожие при встрече с Леоном и Аленой долго всматривались в них и, кивнув головой, молча проходили мимо. Только подростки шумели возле маслобойни и темными клубочками скатывались на санках к речке. Веселый звон их голосов несколько оживлял тихие, заваленные снегом улицы Кундрючевки. Леон смотрел на эти улицы, на расписанные морозом маленькие окна хат, на уныло шагавших к речке быков, и ему странным казалось, что он родился и вырос здесь и ходил по этим скучным улицам, чужим теперь и таким маленьким.

Игнат Сысоич был в амбаре, очищал пшеницу на посев. Услышав во дворе голос Леона, он выбежал из амбара, старчески мелкими шагами засеменил навстречу.

— Сынок мой родимый, дочечка наша… Да откуда господь послал такую радость? — взволнованно, нараспев заговорил он.

Они обнялись, и Леон вошел в амбар. Там, меж закромами, висело огромное решето — кружало. В нем лежала пшеница, а на полу — отходы. Леон взял щепотку зерна, пошевелил на ладони.

— Хорошее… Загорулькино?

— Приданое… О, сынок, теперь отец твой соберет не меньше ста пудов с десятины. Он же и земли обещался дать, Нефадей-то, раздобрился. Так что десятинок пятнадцать, как не больше, заложу в этом году непременно. Катька жеребенка привела — конь скоро будет, да корова телка принесла — бык скоро… А это что? Побил кто? — увидев повязку на голове Леона, спросил Игнат Сысоич.

— Ушибся.

Игнат Сысоич опять стал хвалиться Загорулькиной пшеницей:

— Это не пшеничка, сынок, а чистое золото.

— Зернышко пухленькое.

— О сынок, зернышко — ядреней не найти. И ячменек, бог дал, ничего, — важно говорил Игнат Сысоич. — Маловато трошки дал сват, ну, да нам немного с матерью надо, как Настя замуж выйдет.

— Федька пишет? Когда ему срок?

— Скоро должен прийти. На Кавказе он. Пишет, благородные люди из Петербурга ездят туда грязью лечиться. И скажи, ума сколько у них, накажи господь, у этих благородных. Да такого добра, грязи паршивой, в любом хуторе вагоны наберется, а они — видал, куда едут? То-то деньги некуда девать!

Леон рассмеялся, но умолк, поморщившись от боли, и дотронулся до повязки на голове.

Игнат Сысоич недоверчиво посмотрел на него.

— Кто ж это тебя, сынок? Ты не кройся от родителя, чего уж теперь. За политику это?

— Урядник плеткой.

— Да он что — сбесился? Таки ни за што ни про што — бить? — возмутился Игнат Сысоич. — Эх, а говорил — зашибся!

Леон перевернул железную коробку и сел на нее. Игнат Сысоич чувствовал: с недобрыми вестями приехал сын, но ему не хотелось верить в это, и он спросил:

— Погостевать приехали?

— Забастовка была у нас, то есть бунт по-хуторскому, — ответил Леон. — Рабочих тысячи полторы рассчитали с завода. Ну я отделался легко, рассчитали только, а других казаки в кровь избили, многих в тюрьму отправили.

Игнат Сысоич тяжело сел на мешок с зерном и опустил голову, — сутулый, маленький и от его приподнятого настроения не осталось и следа.

— Та-ак… — Он закряхтел и достал кисет, но Леон протянул ему папиросу. — Ать же едучая какая, судьба эта проклятая, а? Ну гонит в петлю — и шабаш! Что ж это такое: с хутора выгнали, с шахты погнали, а теперь и с завода… За чем же властя смотрят, хотя бы и царь? Живьем в могилу кладут, суп-по-ста-ты…

В амбар тихо вошел Егор Дубов, поздоровался:

— Здорово дневали, соседи… С гостями вас да с хорошими новостями!

— Слава богу, Егор Захарыч, — невесело бросил Игнат Сысоич. — Только новости не дюже хорошие. Бьют нашего брата, работать не дают, и никому нет до этого никакого дела — ни властям, ни царю. Ложись в могилу и помирай — только и остается нашему брату.

Егор взглянул на черную повязку на лице Леона, присел на мешок рядом с Игнатом Сысоичем и хмуро сказал:

— Расскажи, Игнатович, что там у вас случилось. Не бойся…

Алена не стала сама рассказывать о Леоне. Помогая Марье делать вареники, она расспрашивала о хуторских новостях. Когда Леон, расставшись с Егором, вошел в хату, Марья, увидев повязку на голове сына, испуганно спросила:

— Господи, что это с тобой, Лева?

Леон рассмеялся.

— Вот, не успел войти в хату, а вы уже испугались… Сестра, пожалуйста, сбегай в лавочку, купи там… — обратился он к Насте и зашарил по карманам.

Марья недовольно посмотрела на Алену.

— Что же ты мне тут сорокой трещишь, а про главное ни слова?

Алена швырнула вареник на стол.

— С работы его рассчитали, мамаша, и казаки пробили нагайкой голову, — сказала она и, сев на лавку, заплакала.

Марья не расспрашивала больше ни о чем, только быстрее стала делать вареники.

Вечером Леон, сняв повязку, пошел к Загорулькиным. Алена ушла туда раньше, и Нефед Мироныч уже успел узнать кое-что о ее жизни. Но он встретил зятя, как и подобает, и Леон подумал, что тестю ничего неизвестно о событиях на заводе. Однако Нефед Мироныч сам заговорил об этом, когда выпил водки:

— Вижу по глазам, что брешете вдвоем и правду утаиваете от отца. Говорите прямо: в гости приехали на масленицу, вареников поесть, чи случилось что?

Леон не стал скрывать, но и всей правды не сказал.

— Рассчитался, — спокойно ответил он. — Нет терпенья смотреть, как огненное железо калечит людей.

Нефед Мироныч пытливо посмотрел на Алену, но она опустила глаза и молча ела блины.

— Оно конечно, — одобрительно отозвался он на слова Леона, — при огне работать и головой рисковать за несчастные четыре красненьких. Правильно сделал, что рассчитался. Погостите тут, отдохнете, а там видно будет. Или думку держишь на другой завод податься?

— Пока нет. Да работы хватит, мне искать ее нечего.

— С твоими руками да еще искать! — тоном искреннего участия проговорил Нефед Мироныч и неожиданно предложил — А ты брось искать ее и унижаться перед всякими… Оставайся тут и будешь при мне заместо моей правой руки. Я старею, а Яшке оно без интереса, мое хозяйство, ему экономию подавай. Раз судьбе угодно было и ты вошел в нашу семью, входи тогда по-настоящему и будешь хозяином. А там, пока я живой, в казаки примем, и заживете вы с Аленкой, как люди, и детишек, какие, бог даст, пойдут, на хорошую дорогу выведете… Такие мои слова, сынок Лева. А что было промежду нами, того, считай, вроде и не было.

Леон всего ждал в этом доме, но такого не ожидал и задумался, не зная, что отвечать: «Сам Загорулькин приглашает в наследники! И даже в казаки принять обещает! Или это Алена все затевает, а отец пошел ей на уступки?»

Алена посматривала то на него, то на отца, и лицо ее светилось радостью. Было похоже, что она именно ради этого и ехала сюда, видя в этом счастливый выход из положения.

Леон почувствовал, как она легко и незаметно толкнула его в бок, и ответил:

— Это очень большое дело, такое хозяйство, и у меня про него и думки не было.

— Зато теперь будет. Это, гляди, я от чистого сердца, как своему дитю делаю. Сына на ноги поставил? Поставил. И зятя поставлю! — гордо заявил Нефед Мироныч. — И ты не смотри, что старый Загорулька, мол, бешеный и скряга. Для кого и скряга и бешеный, а для своих детей я отец. Так-то.

Дарья Ивановна не знала, как и угодить Нефеду Миронычу за такие речи, и то наполняла ему стакан водкой, то подкладывала горячих блинов со сметаной и все переглядывалась с Аленой. Наконец-то в семье у нее наступила настоящая, согласная жизнь!

Леон поблагодарил Нефеда Мироныча и обещал подумать о его предложении. Но, придя домой вечером и ложась спать, он сказал Алене:

— Нашим ни звука про это.

Алена не поняла его.

— Почему? Да это какая же радость будет!

— Я сам скажу, придет время. Надо все хорошо обдумать.

— А тут и думать не об чем. Я согласна хоть нынче переехать сюда. А тебе что — не нравится, об чем толковал батя? Лева, ну, скажи: хочешь ты быть хозяином всего нашего добра, а? — Алена прижалась к нему горячим телом, шепнула: — У нас скоро будет ребенок… Соглашайся, дурной, выкинь из головы думки про завод. Про себя, про свою семью подумай хорошенько. Ради чего нам с тобой мучиться?

Леон не ответил, а Алена все упрашивала его согласиться на предложение отца. Он слушал, слушал ее и наконец ответил тихо, но твердо:

— Нет, Алена. Сюда я не вернусь. Никогда.

Алена отодвинулась от него и отвернулась к стене.

На следующий день с утра Леон отправился навестить знакомых, а когда пришел домой, Игнат Сысоич с таинственным видом сказал ему:

— Нефадей был только что. Сказал, вроде как в приймы соглашается взять тебя и чтобы ты был хозяином всего его добра… Это правда, сынок?

— Правда, — сухо ответил Леон, и Игнат Сысоич еще тише сказал:

— Соглашайся, сынок. Сейчас же иди и говори, что ты согласный. Это, считай, само счастье нам в руки дается.

Леон с безразличным видом махнул рукой, и у Игната Сысоича сердце дрогнуло: отказался!

— Нет, батя, богатейте вы, а я не хочу, — отчетливо произнес он. — И вы мне про это больше не говорите.

— Дурак! Дурак, видит бог… Да ты в своем уме, Левка? — сразу рассердился Игнат Сысоич. — Что ты плетешь мне околесную «не хочу»? А я велю тебе немедля соглашаться!

Леон ничего не сказал, и Игнат Сысоич горько покачал головой. Все рухнуло у него: мечты о богатстве, о счастье сына, внуков, и опять впереди маячила опостылевшая лямка безрадостного труда — та же, что гнула ему спину весь век.

Алена была на другой половине хаты и все слышала. Медленно выйдя в переднюю и видя, что Леон прячет в карман брошюру и намеревается уходить, она с укором сказала:

— И отца не послушался? Эх, Лева, Лева! О чем только ты думаешь! С работы второй раз рассчитали, жить нечем, а ты книжки слушаешь и от счастья отказываешься.

— Чего ты хочешь от меня, Алена? — сдержанно проговорил Леон.

— Жить я хочу, а не по белу свету скитаться, — повысила голос Алена. — Хочу, чтобы ты о семье думал, а не о бунтовщицких делах!

Леон шагнул к ней, взял за руку.

— Алена, или ты замолчишь и перестанешь болтать всякое, или я сейчас же уеду с хутора!

Алена зло сощурила глаза:

— Боишься, чтоб и тебя не позвали туда, куда засадили твоего усатого наставника?

— Алена! Я муж твой! Неужели ты рада будешь…

— Бунтовщик ты! Атаман босяцкий! А босяки у моего отца в работниках ходят, а не в зятьях состоят, — с ненавистью сказала Алена и быстро вышла из хаты, хлопнув дверью.

Игнат Сысоич, Марья, Настя с изумлением посмотрели на дверь, на Леона. Алена ли это сказала, или они ослышались?

— Да-а, — уныло проговорил Игнат Сысоич. — По всему видно, сынок, ладу промежду вами не будет.

Марья сидела на сундуке, косынкой утирала лицо и думала: ведь какой красивый у нее сын, а вот и ему судьба не дала счастья. Наконец она встала, высокая, строгая, закрыла дверь, твердо сказала:

— Ну, так вот что, сынок: чтобы и нога твоя у них больше не была, у таких родичей.

Возле окна стояла Настя, вспоминала, как сватали Алену, и лицо ее пылало гневным румянцем.

Леон задумчиво прошелся по комнате. Все в нем кипело от ярости, но он крепился и только мысленно говорил: «Так… Это должно было случиться. Уеду. Завтра же уеду!» Он остановился у окна и забарабанил по стеклу пальцами.

Мороз расписал стекла замысловатыми узорами. Они сверкали звездочками, разбегались по стеклам серебряными иглами, и от них шел леденящий холод.

Глава тринадцатая

1

За окном спускались сумерки. Догорала на горизонте заря, и синим туманом окутывалась степь, заснеженные крыши хат, деревья. В хуторе, за речкой, зажигались огни.

Яшка, развалясь в кресле, сидел в своем кабинете, и, придвинув лампу под розовым абажуром, читал роман Гончарова.

На столе, возле серого мраморного чернильного прибора, стояла фотография Оксаны, ближе к Яшке — стакан с чаем в серебряном подстаканнике. Поодаль лежала стопка книг, тетради в черной блестящей клеенке.

Не отрываясь от чтения, Яшка взял стакан, отпил глоток чаю. Скоро он бросил книгу на стол, закурил. Утомительно было ему читать такие романы. Не любил он людей ленивых, медлительных, и жизнь Обломова вызывала у него лишь скуку и озлобление.

«Надо же было этому Гончарову тратить время на описание такого дармоеда! Нет, чтобы изобразить человека хозяйственного, расторопного, вот хотя бы такого, как Штольц. А этот — размазня, лежебока. Таких надо искоренять из жизни».

Он тяжело встал, бросил папиросу в морскую раковину, взял фотографию Оксаны. В соломенной шляпе с большими полями, в белом платье, Оксана смотрела на него будто живыми глазами и лукаво улыбалась.

Дверь в кабинет отворилась, и на пороге показался Овсянников. Он был одет в черную пару и сапоги, русская черная рубашка была подпоясана белым шелковым поясом.

— Добрый вечер, Яков Нефедович, — поздоровался он и взглянул на портрет Оксаны. — Немного задержался, вы не в обиде?

— Добрый вечер, господин Овсянников… По совести говоря, я не обиделся бы, если бы вы сегодня и совсем не пришли. Надоело сидеть за книгами.

Овсянников усмехнулся. Он всей душой ненавидел Яшку — и как выскочку-помещика, и как счастливого соперника. Отказавшись постригаться в священники, он уехал учительствовать в этот глухой край, и вот нужда заставила его приходить сюда два раза в неделю: станичный атаман обязал его «учить их благородие господина Загорулькина всем наукам и с наибольшим усердием». Овсянников преподавал Яшке гуманитарные науки, а кое-кому из мужиков потихоньку советовал пустить ему «красного петуха». Сегодня Яшка должен был рассказать о творчестве Гончарова, затем о хозяйственной системе рабовладельческого Рима.

К первому уроку Яшка подготовился сносно, а о латифундиях римских патрициев отвечал без единой запинки. «Вижу, вижу, что это тебе понятнее и ближе», — подумал Овсянников и спросил:

— Теперь вы понимаете, почему у нас в России барщина была сдерживающим, регрессивным, а не прогрессивным началом и почемупротив крепостничества у нас выступили лучшие умы демократов-просветителей — Чернышевский, Герцен, Некрасов, не говоря уже о народниках?

— Понимаю, я не без головы. Зато теперь все умы молчат и некому выступать, — ответил Яшка.

— Против чего и кого?

— Да вот хотя бы против этих лентяев и лежебоков, всех этих Обломовых с дворянскими гербами, против дикости и отсталости нашего хозяйства.

— О, вы слишком радикальны, Яков Нефедович! — рассмеялся Овсянников. — Этак вы и до государя императора доберетесь.

— Я — не знаю, а другие доберутся, если царь сам не догадается кое-что переделать.

Овсянникова начинал занимать этот разговор. До сих пор Яшка не высказывал своих мыслей, а Овсянников тем более не имел намерения откровенничать перед преуспевающим помещиком. И он, стараясь подзадорить Яшку, сказал:

— Это не дело царя — догадываться, что кому нужно, а тех, кто вздумал бы ему «напомнить» об этом, неминуемо ждет Сибирь.

— Дураков ждет, а умных минует, — не задумываясь, возразил Яшка.

— То есть?

— То есть, если «напоминать» поодиночке, — пояснил он.

— А-а, — ухмыльнулся Овсянников. — Разумеется, «гуртом и батька бить легче», как говорят. Одни мужики, если взбунтуются, сколько переполоху наделают. А если еще и пролетариат со своей мозолистой рукой к ним присоедините#… Так я понял вас?

— Не совсем, — задумчиво проговорил Яшка. — Мужик мимоходом может задеть и меня, а это мне не может нравиться. Впрочем, своей земли у меня нет…

«Что, под этим соусом не кушаешь, господин помещик? — мысленно позлорадствовал Овсянников. — Понятно, куда ты гнешь».

А Яшка подумал: «Не на того напал, господин учитель, я тебя вижу насквозь».

— Давайте продолжать, Яков Нефедович, — снова учительским тоном заговорил Овсянников. — Итак, прошлый раз, — поглаживая шевелюру и закрыв глаза, вспоминал он, — я остановился на том, как объясняет явления природы и общественной жизни немецкая идеалистическая философия…

Яшка досадливо поморщился: «Ну, сядет теперь на свою философию, а она нужна мне, как корове седло».

— Господин Овсянников, — серьезно обратился он к своему учителю, — вот вы уже объяснили мне и рабовладельческий строй Рима, и феодальный строй, и капиталистический в разных странах. Все по тем книгам, что вы изучали. А свое мнение вы имеете, ну, скажем, о нынешнем строе в России?

Овсянников был озадачен. Видимо, он неосторожно говорил с Яшкой, но что ему ответить? Ведь Загорулькин — крупный коннозаводчик, и одного его слова властям достаточно, чтобы он, Овсянников, оказался за решеткой. Но Яшка поставил вопрос в упор, и увильнуть от ответа — значило бы струсить. «А черт, он хочет поймать меня на том, что я трус? Ну, уж дудки!» — с досадой подумал Овсянников и твердо ответил:

— Да, Яков Нефедович, я имею свою точку зрения на существующий порядок вещей и, если вам это интересно, могу изложить ее. Я знаю, что нахожусь не в охранке…

— К этому учреждению я никакого отношения не имею.

— Тем лучше… Так вот: я считаю, что самодержавный строй должен рухнуть, — вернее, он будет низвергнут насильственным путем. И низвергнут он будет силами всего общества, в первую очередь крестьян, как главной и наиболее многочисленной социальной группы России. На месте самодержавия должно стать революционное правительство с министрами из народа, вся земля должна быть передана тому, кто ее обрабатывает, — крестьянам, а фабрики и заводы — рабочим. Частные банки, железные дороги должны стать народной собственностью. Свобода должна быть гарантирована законом для всех, и все должны иметь равные права. Это — цель. Средства — народная революция… Такова моя точка зрения. Вы удовлетворены?

Яшка задумался над словами Овсянникова, ища в них то, что его интересовало. «Свобода и равные права для всех — подходящее дело… Землю крестьянам? Гм… У меня ее нет, но может быть. Об этом надо подумать… Фабрики рабочим? Мне нет до них никакого дела… Банки народу? Мне все равно, где получать кредит, лишь бы деньги давали… Министры из народа? Согласен, но не из всякого народа… Долой самодержавие? Гм… вовсе долой — это риск, но поприжать хвост дворянам и царю, их радетелю, не мешало бы», — рассуждал он и, решив, что все, о чем говорит Овсянников, не так страшно, ответил:

— Удовлетворен. Люблю людей прямых. Ну и думаю, что в этом вашем народном государстве такие люди, как Штольц в том романе, будут не на последнем местей А вот царя скидывать насовсем — это, пожалуй, преждевременно.

— Скажите, — спросил Овсянников, — если бы народ свергнул царя и избрал вас в правительство, на чью сторону вы бы встали?

— Я приветствовал бы народ, — улыбнулся Яшка.

— А если бы мужик захотел отобрать все земли и помещичьи имения?

— Я встал бы на сторону царя.

— Значит, да здравствует все, что мне выгодно?

— Конечно. Все, что полезно деловым людям, хорошо. А откуда оно идет, это полезное, не все ли мне равно?

Овсянников подошел к столу и, взяв из коробки папиросу, невольно задержал взгляд на портрете Оксаны. Яшка перехватил этот взгляд и сочувственно сказал:

— Вы зря думаете, что она порвала с вами из-за меня. Со мной она играет точно так же, как играла и с вами, Виталий Алексеевич. Она никому не хочет принадлежать, но хочет, чтобы все мы принадлежали ей, как игрушки. Когда-нибудь она доиграется…

Овсянников не ожидал такой откровенности, а про себя подумал: «Прямой и смелый. И именно с таким ты и „доиграешься“, Ксани. Этот помещик из Кундрючевки прав».

Яшке не хотелось заниматься уроком, а у Овсянникова пропала охота беседовать, и, простившись, он вышел.

Едва за ним закрылась дверь, как вошел Андрей и передал письмо от Алены. Яшка разорвал конверт, пробежал глазами письмо и нахмурил брови. Алена описывала свою жизнь в мрачных красках и просила его приехать на хутор. «Начинается», — подумал Яшка и с укором сказал Андрею:

— Зря ты упустил такую девку, сестру мою.

Алена нравилась Андрею, но он равнодушно ответил:

— Теперь уже поздно толковать об этом. Они состоят в законном браке.

— Дурак! Деньги — вот закон, — Яшка подумал и более спокойно продолжал — Я еще не знаю, что там у них вышло, но может случиться, что Алену я заберу к себе. Запомни это на всякий случай. Да, — сказал Яшка, как бы вспомнив. — У Чернопятова есть мельница, она заложена и перезаложена. Попробуй перехватить ее.

Андрею лестно было, что хозяин хочет сделать его своим зятем. Это означало, что он, Андрей, бывший хуторской парень, бедняк, может стать совладельцем все более растущего хозяйства коннозаводчика. И он с готовностью ответил:

— Хорошо, буду ждать… А мельницу я куплю. Скуплю векселя Чернопятова.

— Молодец. Действуй решительно.

Вечером Яшка написал письмо Оксане в Петербург. Письмо было полно жалоб на одиночество, на судьбу, а в конце его Яшка прямо спрашивал, готова ли Оксана соединить свою жизнь с его жизнью и когда это произойдет. Писал он с ошибками, под горячую руку и не особенно заботился о слоге.

Дней через десять он получил ответ. Оксана писала на розовой бумаге:

«Дорогой Яков! Выходить замуж я не намерена, по крайней мере в ближайшее время. Пока трудись над собой и больше, больше читай книг. Стыдно, ты все еще пишешь с ошибками».

Яшка дальше читать не стал и разорвал письмо в клочья. Потом ударил фотокарточку Оксаны о стол так, что стекло брызгами разлетелось по комнате, и зашагал из угла в угол, заложив руки назад и опустив голову. Надоело, ох, как надоело ему слушать эти упреки и наставления!.. «Да-а. Значит, вышел просчет. Игру надо кончать. Кончать со всеми». Взяв карточку, он хотел изорвать и ее, но остановился, подумал и небрежно бросил в ящик стола. А через час он мчался в имение Френина, к вернувшейся на днях помещице Ветровой.

Ехал он на санках, укутавшись тулупом, и только глаза его, как два агата, сверкали из-под шапки, будто что выискивали в степи. «Все они одинаковые, бабы, — думал он, — Ни чувств, ни честности, — ничего не ценят. Так не все ли равно, честно я буду поступать с ними или нет?»

Под санями скрипел снег, вихрем летел из-под копыт лошадей, осыпал Яшку с ног до головы, но он все смотрел в щелку между воротником тулупа и шапкой, наблюдая, как лошади покрывались пеной, и чувствуя запах их пота.

Дорогу перебежала лисица. Яшка оживился, с сожалением прищелкнул языком и долго следил за лисой, которая, то и дело останавливаясь, неторопливо удалялась по снежной равнине и наконец исчезла в сумеречных степных далях.

Яшка вздохнул. Спустя каких-нибудь полчаса он чертом пронесся улицей маленькой деревушки с невзрачными домиками и въехал на взмыленных лошадях в раскрытые ворота барской усадьбы.

2

Чургин наладил работу нового кружка в Югоринске, снабдил кружковцев литературой и вернулся к себе в Александровен. Дома его ожидали приятные вести. Варя сообщила, что его назначают помощником штейгера на руднике Акционерного общества, а Стародуб уже присылал за ним мальчика. Чургин только улыбался и ничего не говорил.

— Что ж ты молчишь? Не нравится тебе это? — не понимала Варя.

— Нравится, милая, и это, и то: и назначение, и беспокойство обо мне Стародуба.

В порыве радости он обнял ее и тихо сказал:

— Ты понимаешь? Господину Чургину доверяют попрежнему, а товарищ Чургин попрежнему будет делать свое дело. Вот почему я радуюсь, милая… Ух, ты-ы!

— Ой, Илья! Кости же поломаешь!..

— Это от любви и от хорошего настроения.

Придя на шахту, Чургин направился к штейгеру Соловьеву поблагодарить его и за отпуск и за новое назначение.

— Вы, кажется, готовились сдать экзамен экстерном на штейгера? Я вам помогу в занятиях, и вы получите диплом с медалью, — сказал Соловьев.

— О, это уж слишком!

— Это меньше того, чего вы достойны, Илья Гаврилович, я говорю без лести.

Чургин был взволнован. Он поблагодарил Соловьева и дал слово в ближайшее время начать готовиться к экзамену.

Ознакомившись с состоянием работ в шахте, Чургин зашел в уступы к Митричу, отозвал его в сторону.

Старик обрадовался, увидев его:

— А-а, Илья Гаврилыч!.. Ну, как оно ездилось? Нагостился там у себя, в Расее? — и, подойдя ближе, понизил голос — Тут прямо заждались тебя. Загородный что-то не туда свернул, против Семена пошел.

Чургин знал, что Загородный и Борзых Семен — друзья. Что вдруг случилось?

Но Митрич ничего толком не мог ему объяснить.

— А поди разберись… Загородный вроде за шахтеров душой болеет и говорит, что надо подыматься против хозяев и требовать облегчения рабочей жизни, и Семен вроде толкует про то же. Семен говорит, мол, надо учить народ, как подыматься; мы, мол, должны учить шахтеров этому, а Загородный говорит, что нам, мол, надо еще у шахтеров самим учиться. Ну, Семен обозвал его канонистом или колонистом, не понял я. Словом, что-то нехорошее, несогласное получилось в кружке, а что — в толк не возьмут ребята.

Чургин понял, о чем шла речь. Но мог ли он ожидать, что Загородный, такой крепкий человек, станет экономистом?

— Да, плохие новости ты мне сообщил, старина.

— Плохие, про то и толкую, — подтвердил старик, — Потому все и ждут тебя.

Чургин выбрался из шахты, посмотрел на часы. До конца работы оставалось еще часа два, и он пошел к штейгеру доложить, что видел в шахте и что думает делать. В конторе ему встретились подрядчики.

— А-а, Илья Гаврилович! — хором воскликнули они. — Разрешите поздравить…

— Очень рады, сердечно рады…

— Магарыч, магарыч полагается, Илья Гаврилович, — прошепелявил старик Ильин.

Чургин бросил на подрядчиков холодный взгляд и молча прошел мимо. Жемчужников натянул на лоб фуражку, задумался:

— Надо что-то сообразить. Он теперь сведет с нами счеты: через неделю нас тут не будет.

— Мы деловые люди. Надо поросеночка или на платье купить и отнести жене. Жены — большая сила и такими тоже командуют, — сказал Ильин, плутовато подмигивая, и, оглянувшись на дверь, за которой скрылся Чургин, подумал: «Хорошо, очень тонко я тогда, после забастовки, обошелся с ним. Я знал, что так будет».

После работы Чургин зашел к Семену Борзых и от него узнал, что Загородный был на кружке с двумя приезжими из Петербурга и выступил против резких статей в «Искре» об экономистах.

Возмущенный и растревоженный, Чургин не пошел домой, а направился к Загородному. Тот сидел за столом, пил чай и читал «Рабочую мысль». При виде Чургина он свернул газету, весело поздоровался и спросил:

— Где это ты пропадал, Илья, столько времени?

— Родных ездил проведать, — ответил Чургин, затем поставил лампу у порога, помыл руки у умывальника и обратился к жене Загородного: — Саня, налей-ка и мне стаканчик чаю.

Не спеша он налил чая в блюдечко, бросил в рот кусочек сахару и, подув, так же не спеша выпил. Потом оторвал листочек от газеты Загородного, насыпал в него махорки и закурил.

Загородный побледнел от охватившей его досады.

Чургин пустил под потолок колечко синего дыма, спокойно сказал:

— Спасибо, Саня, за чай… Ну, а теперь рассказывай, Илья.

— О чем ты спрашиваешь?

— О том, как ты перебежал к экономистам.

Загородный поправил наброшенный на плечи пиджак, стал возле печки.

— Говори, почему ты перебежал к экономистам, — жестко повторил Чургин и опять пыхнул дымом под потолок.

— Илья, что я тебе — мальчик, что ты так разговариваешь со мной? — нахмурился Загородный.

— Я с тобой не разговариваю. Как руководитель партийной организации я требую, чтобы ты объяснил свое поведение.

— А-а, требуешь… Так я тебе не подрядчик, а ты еще не штейгер, чтобы с меня требовать.

Чургин бросил к печке цыгарку, сказал жене Загородного:

— Саня, пойди, милая, посиди немного у соседки, — а когда ничего не понимающая жена Загородного вышла, он продолжал — Илья, у меня не так много времени… Говори, я жду.

— Я не считаю себя обязанным держать ответ перед отдельной личностью, — высокомерно произнес Загородный.

Чургин встал. Его охватила жгучая досада и на этого человека и на себя за то, что пришел сюда с надеждой убедить Загородного в его неправоте. «Разговаривать больше не о чем», — подумал он и стал одеваться.

Надев картуз и взяв лампу, он сурово сказал:

— Я думал, что ты в чем-нибудь не разобрался и хотел помочь. Теперь я вижу, что ошибался в тебе. Ты не был настоящим революционером, за которого я принимал тебя…

— Илья, мы можем поссориться, — еле сдерживаясь, проговорил Загородный.

— Ссориться можно с друзьями, с тобой мы будем драться. Прощай, — холодно бросил Чургин и вышел на улицу.

Дома Чургина поджидал Леон.

Он уехал с хутора. Уехал совсем, с твердым намерением устроиться работать на шахте.

Варя встретила его вопросом:

— А жена где, Алена?

— На хуторе осталась, — невесело ответил Леон и, поцеловавшись с сестрой, разделся и стал умываться.

Не успел он рассказать обо всем, что случилось на хуторе, как вошел Чургин.

— Вот те и на… уже удрал? — остановился он на пороге с лампой в руке и внимательно посмотрел на сумрачного., сидевшего возле стола Леона.

— С Аленой не поладили, — ответила Варя и встала, чтобы собрать на стол.

За ужином Леон рассказал о предложении Загорулькина и о ссоре с женой.

Варю поступок Алены возмутил до глубины души.

— Не нравится ей, видишь ли, что муж делает не то, что ей хочется! Да ведь княгини, — говорил мне Лука Матвеич, — и те шли за мужьями в Сибирь и жили там как ссыльные.

А Чургин отнесся к ссоре Леона с Аленой спокойно, словно он этого ожидал.

— Поживи у нас пока, брат, — предложил он. — Кстати, послушаешь наши беседы на кружке, почитаешь кое-что, а я помогу тебе разобраться в том, что будет непонятно. — И, желая сразу. увлечь Леона другим разговором, сообщил: — Илья Загородный зашатался. Стакнулся с двумя приезжими экономистами и пошел против искровцев.

Вскоре Леон побывал на подпольном дискуссионном собрании искровцев с экономистами и с этого дня весь погрузился в нелегальную работу. Он бывал на собраниях, слушал Чургина, ездил к освобожденному из-под ареста Луке Матвеичу на его новое местожительство, в губернский город, за литературой, привез оттуда на шахту типографию и сам научился набирать и печатать листовки. Так за всю зиму у него не было ни одного свободного дня, и некогда было ему предаваться тягостным раздумьям о своей личной жизни. А в начале весны он поехал к себе в Югоринск.

Глава четырнадцатая

1

После стачки владелец завода Суханов рассчитал полторы тысячи рабочих. Более пяти тысяч человек остались без средств к существованию. Рабочие и их семьи были обречены на голод. Рассчитанные с утра до вечера стояли у главной конторы и возле заводских ворот, ожидая каких-нибудь вестей о приеме, толпами ходили на квартиры мастеров, инженеров, начальников цехов с просьбой дать хоть какую-нибудь работу, но никто ничего им не обещал. Директор завода запретил принимать рабочих для второй смены, сославшись на то, что изготовленная продукция покрывает спрос, а новых заказов не поступает.

Вскоре прошел слух, что на заводе получен крупный заказ на трубы для Москвы. Слух распространился далеко по округе, и в Югоринск стали стекаться безработные из других городов и местечек — с заводов Юма, Бельгийского акционерного общества, даже с берегов Азовского моря, с судостроительного завода. Не имея ни знакомых, ни денег, приезжие днями толпились у главной конторы или ходили по поселкам и просили милостыню, а вечерами направлялись на вокзал и спали там на диванах, на полу в залах.

Так длилось несколько месяцев. Директор завода опять снизил расценки, но в мартеновском цехе сталевары отказались работать. Тогда директор велел передать в цех, что он немедленно рассчитает всякого, кто хоть один час не будет работать, и сталевары продолжали варить сталь. Потом кто-то распустил слух, что завод Юма получил заказ на рельсы, и безработные двинулись в соседний городок — кто поездом, кто попутными подводами, а кто пешком по размякшей весенней дороге.

Опасаясь, как бы безработные вовсе не разъехались из Югоринска, директор завода распорядился принимать квалифицированных рабочих.

В это время Леон приехал домой. Алена встретила его со слезами радости на глазах. Много пережила она и передумала за это время, и единственное, что ее волновало сейчас, это надолго он приехал или нет.

— Совсем, конечно, — улыбнулся Леон на ее вопрос и заметил: от уголков беспокойных, горящих глаз ее к вискам протянулись мелкие морщинки. И у него защемило сердце от жалости.

Алена прильнула к нему, тихо проговорила:

— Исстрадалась я по тебе. Ты… простишь меня, Лева? Я никогда больше не буду становиться поперек твоей дороги.

Леон растроганно обнял ее.

Несколько дней он провел дома. Ткаченко зашел уже на второй день по приезде и рассказал о всех новостях. Леон узнал, что Лука Матвеич утвердил созданный Чургиным кружок искровцев и сам провел несколько бесед. Но и выпущенный из полиции Ряшин не распустил своего кружка, а лишь переименовал его в социал-демократическую группу Югоринского завода.

— Чем кончилось дело Лавренева? — спросил Леон.

— Приговор был: на каторгу, — ответил Ткаченко. — Поляков добивается пересмотра дела.

— Александров, Вихряй как устроились?

— Вихряй с Ермолаичем двинулись на Кавказ, а Александров работает тут неподалеку, на заводе Юма, — Лука Матвеич и там создал кружок. Степан поступил в литейный цех.

— Далеко забрались Вихряй и Ермолаич. Впрочем, Ермолаичу не привыкать. Он всю Россию пешком исходил. Ничего не пишут они?..

— Вихряй пишет из Батума, что устроился он там вроде ничего. Намекает, что у них то же самое было, что и у нас. Да ты попроси у его жинки письмо.

Жена Вихряя пришла и принесла письмо. Леон прочитал в нем:

«…Работаю на заводе Ротшильда. Недавно тут такое же началось, как и у нас, только прицел был не в галиных, а на самую верхушку, — неумело сообщал Вихряй, — Ходили по городу, как на праздник какой. Много народу забрали на казенные харчи. После этого опять тысячи людей ходили по улицам. Есть тут один человек, зовут его К. Смелый человек…»

Несколько дней спустя приехал агент губернского центра с письмом от Луки Матвеича и привез прокламацию о политической демонстрации рабочих в Батуме.

И Леону стало понятно: далеко на юге России рабочие поднялись на борьбу против самодержавия и руководит этой борьбой «товарищ К.», о котором сообщал Вихряй, Лука Матвеич в своем письме тоже писал о нем. Кто был этот человек, неведомо было.

Отпечатав листовку, Леон отдал часть тиража агенту, прочитал ее на сходке членов нового кружка, а Ольга и Ткаченко разбросали ее по цехам завода.

Батумская демонстрация взволновала Леона. В Харькове, в Киеве рабочие и студенты тоже ходили по городу с красными флагами. В Петербурге рабочие Обуховского завода вступили в настоящее сражение с полицией и жандармами. «А у нас дальше ряшинских „просветительных“ разговоров дело не шло и даже стачку не сумели как следует провести, — мысленно рассуждал он и тут же себе отвечал: — Нет, мелко мы еще плаваем, не пустили еще корни в гущу рабочих. Будь у нас такой руководитель, как Лука Матвеич и Чургин, тогда совсем другое было бы дело!» Но чем больше он размышлял об этом, тем соблазнительнее казалась мысль: «А что, если в Югоринске устроить демонстрацию, с красными флагами, с речами против властей и царя?..»

Как-то Леон поделился своими мыслями с Ткаченко.

— Большое это дело, Леон, такое выступление, а силы у нас еще очень и очень малые, — сказал Ткаченко. — Тут надо выступать всем заводом. Пожалуй, без Ивана Павлыча в этом деле не обойдешься… А мысль твоя мне нравится.

Леон помнил слова Ряшина: «Ты еще придешь ко мне, молодой человек», — унизительные, высокомерные слова. И вот он должен идти к нему на поклон. Ничего Леон не ответил Ткаченко, но на другой день отправился к Ряшину.

Ряшин жил в городе с женой, в собственном доме из трех комнат, с садиком и палисадником. Он встретил Леона радушно, предложил ему чаю и похвалил за прокламацию:

— Заяц говорил, что переполоху ваши листовки наделали много. Мастера чуть станы не начали разбирать, все искали, не остались ли еще где-нибудь. Цыбуля, видно, составил?

— Цыбуля… А Заяц при чем тут? Он же защищал Галина. Или он уж в твоем кружке оказался?

— В моем… А что защитил тогда инженера, это даже хорошо. Вы тогда таких дел натворили бы в цехе — каторгой не отделались бы. Для нас с тобой важно, что он участвовал в забастовке, и это значит, что он человек нашей организации.

Леон пожал плечами:

— Весь завод участвовал в забастовке, так что же, мы Должны всех рабочих считать социал-демократами?

— Чем больше, тем нам лучше, а неустойчивые сами отойдут… Да, так как же это ты мне ничего не сказал, что будешь читать листовку на сходке? Нехорошо, Леон, не по-товарищески. Я все же руководитель организации, и наш кружок — социал-демократический. А Цыбуля новый создал, — с обидой сказал Ряшин.

Леон спросил Ряшина, как ему удалось освободиться из полиции.

— Сумел, значит, — усмехнулся Ряшин. — Поляков помог… и деньги. А ты где обитал это время?

Леон сказал, что работал на одном руднике, и добавил:

— Не столько работал, сколько читал. Думаю, пригодится… Ты, говорят, продолжаешь состоять в экономистах?

— А ты, говорят, состоишь в искровцах и хочешь громить меня? — насмешливо кольнул его Ряшин острым взглядом.

— Я пришел с тобой посоветоваться, хватит ли у нас сил устроить такую демонстрацию, как в Батуме?

Ряшину понравилось, что Леон пришел к нему за советом, и он смягчился.

— Рановато, по-моему… — сказал он. — Народ еще не отошел после такого разгрома. Надо поговорить об этом на кружке.

— На кружках, — поправил Леон.

— Пожалуйста, на кружках… Но учти: рабочие напуганы и находятся в состоянии полного безразличия.

— Значит, ты против политической демонстрации?

— Пойми, что дело не во мне, не в тебе, а в настроении масс…

Леону больше не о чем было говорить с Ряшиным, и он уже раскаивался, что пришел к нему. Он сухо попрощался и вышел, а Ряшин усмехнулся ему вслед: «Рано вздумал учить меня, желторотый юнец!»

2

По пути домой Леон завернул к домику Лавренева. Мать Лавренева стирала белье, и по тому, что его много сушилось во дворе, а возле корыта лежали горы простынь, Леон понял, что стирка для нее — заработок.

— Весь город, что ли, обстирываете, тетя Марфа?.. Здравствуйте, — поздоровался Леон.

— Здравствуй, сынок… Да почти так. Одно сушится, другое стирается, третье гладить пора. А платят барыни медяки. Вот и маюсь…

Возле крыльца, во дворе, цвела жердела. Леон наклонил к лицу усыпанную белоснежными лепестками ветку и жадно вдохнул в себя аромат цветов. Грустно ему было смотреть на мать товарища, на ее сморщенные от воды руки, худое темное лицо. Расцветали сады, в чистом небе сияло весеннее солнце, радостно чирикали и прыгали по двору воробьи, собирая какие-то крохи, а не до этого было матери Лавренева, и она вряд ли даже замечала и свою цветущую жерделу, и радостное сияние солнца. «Так вот и живет народ, мыкает горе», — подумал Леон и, желая подбодрить старую женщину, сказал:

— Ничего, тетя Марфа, наступит когда-нибудь и для нас радостный день.

Тетка Марфа вытерла руки о фартук, вынула из кармана юбки потертый конверт.

— Вот она, радость, — ответила Марфа, протягивая конверт Леону, и заплакала. — Угнали уже соколика…

Поляков, как адвокат, защищавший Лавренева и его друзей по поручению губернского комитета, сообщал в письме, что Лавренев приговорен судом к десяти годам каторжных работ. Но тут же он писал, что подана жалоба и есть надежда на смягчение приговора, если удастся доказать «непреднамеренность и несознательность» его действий.

Леон, спрятав письмо, сказал:

— Оно мне нужно. Мы почитаем его рабочим, а вам, тетя Марфа, постараемся немного помочь. Прощайте пока, — тихо проговорил он и пошел улицей, обдумывая, как собрать деньги для семей осужденных. Вскоре он увидел еще один знакомый домик, где жил Бесхлебнов, и решил навестить товарища.

Бесхлебнов только что вернулся с речки и принес несколько сазанов. Он был в хорошем настроении и начал рассказывать Леону, как подсек было огромного сазана, да тот порвал лесу и ушел.

— Понимаешь, я его уже подвел к берегу, но тут какая-то баба крикнула за моей спиной: «Смотри, силы-то не хватит в одной руке». И что бы ты думал? Рука у меня как-то ослабла, удочка выпала и поплыла по воде, — повел он ее… Я б ее в землю вогнал, ту бабу, да оглянулся, а ее уж и след простыл. Бегал — я, бегал по берегу, а он, сазан, удочку затащил в молодой камыш. Ну, пока я разделся да влез в воду, ушел он. А жаль! Должно, фунтов на десять был.

— А шел тихо?

— Тихо, спокойно до самого берега.

— То сом был. Сазан сразу заметался бы.

— Ну, что бы там ни было, а я той бабе все равно голову набок сворочу, чтоб в другой раз под руку языком не брехала.

— Она что, меченая? — усмехнулся Леон.

— Ничего, я ее угадаю… Ну, ладно, пошел он к черту, сазан тот или сом. Ты как — устроился на работу? На завод принимать, говорят, начали…

Леон ответил, что еще не работает, и Бесхлебное вздохнул:

— А меня никуда не берут. Кость он раздробил, Галин, ну, она никак не срастается, сукровица все идет. Не знаю, чем и жить. Лучше бы вместе с Борисом в Сибирь угнали, все равно с одной-то рукой меня никто на работу не примет. Ряшин недавно посоветовал: поступай, мол, сторожем, пока, а там видно будет. Ну, я пошел проситься, а меня и в сторожа не взяли. Разве ты, говорят, с одной рукой вора поймаешь… Такие-то дела, брат. Сегодня ловил рыбу и думал: собраться бы опять всем заводом да выйти в город и крикнуть в один голос так, чтобы земля загудела: «Долго ли вы будете мучить народ, иродово вы племя, богом проклятое?!» Да… — оглянулся Бесхлебнов по сторонам, — да такой им всем погром учинить, какого они еще не видали. Я потому и сазана упустил — все думал про это. Да что мы? Силы у нас много, а толку мало. И тянем мы кто куда. Я вчера был на кружке Ивана Павлыча и про тебя слыхал, вроде вы с Цыбулей не хотите стоять за нынешние нужды рабочих, а про какое-то будущее, про социализм хлопочете, что будет, Ряшин сказал, лет через сто. А ты и Иван Павлыч — рабочие люди. Почему вы тянете в разные стороны? И все так… Вот она где, беда наша, брат!

— Да-а, — задумчиво произнес Леон. — Говоришь, собраться бы всем и крикнуть?

— А чего же молчать? Намолчались, хватит. Я кое с кем говорил, другие так же думают. Это они с виду такие прибитые, а в душе у каждого мастерового огонь горит. Кликни только, горы своротят.

«Огонь горит в душе… А Ряшин сказал, что рабочие все еще не отошли от стачки. Нет, Иван Павлыч, вы врете, выходит», — подумал Леон и осторожно спросил:

— Интересно, о чем Ряшин хлопочет, по-твоему?

— Про несправедливости разные он говорил. Про урезки заработков, про увечья, про больничную помощь, пособия, как мне, скажем…

— Так… Ну, а расправа с Лавреневым и другими — это что, справедливость? Или расчет полутора тысяч людей? Или самоуправство Галина?

— Это тоже несправедливость, — согласился Бесхлебнов, — но что же делать, если в их руках власть?

— А вот Цыбуля говорит, что делать: эту власть надо вырвать из их рук и передать народу, — ответил Леон и оглянулся. — Тогда галины не будут стрелять в рабочих, а казаки избивать их нагайками. Ясное дело, это потруднее будет сделать, чем добиться, скажем, бесплатного лекарства. Но можно всему народу подняться против таких порядков? Можно. Нужно об этом говорить рабочим? Нужно. Вот мы и говорим про это рабочим, мы, революционные социал-демократы, которые идут за Лениным. Слыхал ты про Ленина? Понятны тебе мои слова?

— Слыхал, да не знаю, чему он учит: Иван Павлыч про это не говорил. Но твои слова мне понятны.

— Вот, — ободрился Леон, — а Ряшин толкует, что тебе и другим такие слова непонятны, что вы, мол, еще не доросли до этого.

— Это он брешет. Что ж рабочие или хоть бы я — дети? Но когда он наступит, этот самый социализм, что даст власть народу?

— А это от нас, рабочих, зависит. Смелее пойдем за революционными социал-демократами, — это может наступить через несколько лет, а не через сто. Ряшин разменивает наше дело на пятаки. Надо Ленина слушать, брат, Ленин — это большой ученый. Он путь к свободной жизни нам указывает, к жизни без царя, без капиталистов и помещиков, и наукой подтверждает, что капитализм уступит место социализму, когда рабочий класс свергнет своих угнетателей. Значит, нам надо смелее выступать на борьбу за новую жизнь..

Бесхлебнов почувствовал в словах Леона нечто более значительное, чем то, что проповедовал Ряшин, и сказал:

— И ты как будто правильные слова говоришь… Ну, а почему вы вместе с Иваном Павловичем не действуете? Один ум хорошо, а два-то лучше? Ряшин — человек образованный и ту науку, наверно, знает, про которую ты говоришь.

— Знать — еще мало. Ряшин не туда тянет рабочих.

— Куда же он, по-твоему, тянет?

— Приходи как-нибудь на нашу сходку — узнаешь.

— Хорошо, приду, — сказал Бесхлебнов, покручивая темнорусые усы. — Интересно мне это становится очень. Два рабочих человека, а такие разные речи про рабочее дело говорят.

От Бесхлебнова Леон ушел совсем с другими мыслями, чем когда шел к нему. «Огонь горит в душе у рабочих… Правильные слова. Значит, демонстрацию мы можем устроить, Иван Павлыч!» — отвечал он на недавние сомнения, бодро и размашисто шагая по улицам поселка.

3

Утром Леон пошел на завод.

— Поступил? — спросил его знакомый сторож контрольных ворот.

Леон молча кивнул ему головой и прошел мимо.

В прокатном цехе ему встретился мастер Шурин и ухмыльнулся.

— Что, соскучился, пришел проведать? — ехидно спросил он, глядя на Леона выпуклыми бесцветными глазами.

— Поступать на работу.

— А-а, хорошее дело… Но я тебя не возьму.

Леон улыбнулся, щелчком сбил соринку на рукаве пиджака.

— Что, крест все еще стоит против моей фамилии в том списке?

Шурин метнул на него злобный взгляд и ушел.

Леон подозвал к себе Ткаченко, сказал:

— Будем организовывать демонстрацию.

— С Иваном Павлычем решили?

— С Бесхлебновым… со всеми рабочими, — ответил Леон.

Ткаченко задумался, посмотрел на катавших железо рабочих. Разговор их прервали подошедшие вальцовщики.

— Ну, не принимает? — спросил дед Струков, кивнув головой в сторону, куда ушел мастер Шурин.

— Придется, Леон, и тебе ставить магарыч.

— Не ставь, Леон, пошли они…

Узнав от вальцовщиков, что в литейном цехе требуется лебедчик, Леон повеселел и пошел к мастеру. «Уж эту-то работу я знаю», — думал он, но мастер Клюва встретил его вопросом:

— А… бастовать будешь?

Леон сузил глаза, хотел сказать: «Собакой ты был, собакой и остался», но промолчал.

— Молчишь? Значит, будешь. Так… А мастера уважишь? — допытывался Клюва, явно намекая на магарыч.

Леон потемнел, но опять промолчал.

— Нет у меня работы, — равнодушно бросил Клюва и пошел к вагранкам.

Леон вернулся к Ткаченко, сказал ему об ответе мастера.

— Потолкуй с начальником цеха, — посоветовал Ткаченко. — Он человек новый и держится с нашим, братом неплохо… Рюмин Леонид Константиныч.

Леон не надеялся, что начальник цеха будет к нему более расположен, чем мастера, и мысленно выругался: «Сволочи, придется покупать магарыч, иначе и в самом деле не примут». Но все же решил попытаться и, смело войдя в контору цеха, открыл дверь в кабинет и спросил:

— Можно войти, Леонид Константиныч?

Инженер Рюмин сидел за столом и что-то писал. Он, подняв голову, блеснув золотыми очками, ответил: «Пожалуйста», — и продолжал свою работу. Леон вошел в кабинет и плотно прикрыл за собой дверь. «Второй Галин, ничего не выйдет», — решил он и, поздоровавшись, снял картуз.

— Леонид Константиныч, говорят, вам требуется лебедчик. Мне это дело знакомо. Может быть, примете?

Рюмин отложил перо, некоторое время смотрел на Леона, потом спросил, где он до этого работал, на какой лебедке.

Леону не хотелось упоминать о шахте, и он сказал уклончиво:

— Лебедка была такая же, как у вас.

— Что это, секрет, где вы работали? Как фамилия ваша? С мастером говорили?

— Дорохов. С мастером говорил, но без магарыча ничего не получается.

— Разве? Вы хотите сказать, что мастер Клюва берет взятки?

Леон пожал плечами:

— Не знаю. Должно, берет, а я никогда не даю.

— И хорошо делаете… Вы не принимали участия в стачке?

Леона передернуло от этого вопроса, и он с нескрываемой злобой посмотрел на франтоватого инженера.

— А вам что, охранка поручила спрашивать об этом?

Рюмин встал. Чисто выбритое смуглое лицо его покраснело, и он слегка закусил нижнюю губу. Ему стало очевидно, что перед ним активный участник недавней стачки.

— Вот что, Дорохов, — сказал он, вынимая папиросу из серебряного с золотой монограммой портсигара, — если вы так будете разговаривать с начальниками цехов, вас никто не примет… Зайдите через час, я переговорю с мастером.

— Я не зайду больше к вам, — спокойно проговорил Леон и надел картуз.

— Почему же? — удивился Рюмин. — Впрочем, погодите немного, — Он отложил папиросу и, опустившись на стул, стал что-то писать.

Леон с недоумением смотрел на бумагу, покрывавшуюся крупными буквами размашистого почерка инженера. «Неужели приемную пишет?»

— Оформляйтесь, — сказал Рюмин, подавая записку, — Когда начнете работать, зайдите ко мне.

Леон поблагодарил его и вышел из кабинета, а Рюмин долго сидел, разминая в пальцах незакуренную папиросу. Вспомнился Петербург, тайные студенческие сходки, демонстрация, арест и резкое объяснение с отцом, крупным чиновником министерства. И вот он, молодой инженер с отличным образованием, начальник цеха, пусть и крупного, но все-таки не того завода, о котором он мечтал, — Путиловского или Обуховского, столичного.

Рюмин поступил на завод по рекомендации из Петербурга вскоре после забастовки и перед отъездом дал отцу слово впредь не заниматься «политикой». Но он был убежденным марксистом, понимал, что борьба между трудом и капиталом неизбежна, и считал, что в этой борьбе всякий честный человек должен быть на стороне пролетариата. Давно уже ему хотелось установить связь с местными социал-демократами, и Леон был первым человеком на заводе, в котором инженер Рюмин ясно почувствовал того, кого искал.

Пока Леон оформлялся на работу, прошел день.

После третьего гудка он пошел в доменный цех, чтобы встретиться с Ольгой. Она работала все там же, возле эстакад, и вместе с девчатами дробила на куски пепельно-серый известняк.

Вот она, запыленная, с бело-серым лицом, принесла с подругой на носилках несколько глыб известняка, опрокинула носилки возле серого барабана-дробилки и устало провела рукой по потному лбу.

Леон. взглянул на нее, на ее подруг, подумал: «Как мыши — все одинакового цвета. Тяжелая, нудная работа, а другой никто им не даст. Бабы».

Домой пошли вместе.

По заводу со всех концов к воротам устало, вразвалку шли рабочие. Возле ворот образовалась толпа. Леон и Ольга стали в стороне. Мимо них проходили знакомые, здоровались, некоторые многозначительно подмигивали и останавливались. Подошел Заяц, весело бросил:

— Ох, парень, узнает жинка — скандал будет. — Потом тихо спросил: — Смотришь силы пролетариата? Загоревались люди, как воды в рот набрали, молчат. Ты б им сказал что-нибудь.

— А криком делу не поможешь, язви его. Одни кричали, да шибко далеко очутились, — сказал дед Струков шутливым тоном.

— Ничего, дед, на войне не без урона.

— Известное дело, а только плохая война очень дорого обходится, парень. Так я говорю, Леон?

Леон ничего не ответил. Около него толпился всякий народ, и вступать в разговоры было небезопасно. Ольга заметила мастера Клюву, дернула Леона за рукав, и они направились к выходу.

— Лева, ты прямо как новичок. За тобой сейчас будут следить, а ты собрал вокруг себя толпу, — выговаривала ему Ольга, когда они отошли от завода.

Леон заговорил о матери Лавренева, о письме Полякова. Сзади послышались шаги. Леон оглянулся, за ними шел Заяц. Поровнявшись, он плутовато подмигнул и пошел рядом.

— Кхе… кхе… Опять вместе? Люблю смелых людей.

— Заяц, что ты льнешь к нам? — спросил Леон.

— Не бойся, не отобью, — ухмыльнулся Заяц и ускорил шаги.

Леон продолжал разговор с Ольгой и, рассказав о встрече с Ряшиным, заключил:

— Подождем Луку Матвеича, посоветуемся и будем готовить демонстрацию. Как твое мнение?

Ольге хотелось другого разговора — не о заводе, не о делах, и она вяло ответила:

— Дело неплохое.

Леон, почувствовав перемену в ее настроении, недовольно спросил:

— А ты что сразу стала такая кислая? Боишься, что Заяц насплетничает? Не обращай внимания.

Ольга тряхнула непокрытой головой, сердито сказала:

— Ты начал о деле, ну и продолжай. Не люблю, когда ты все предупреждаешь меня. — Сказала это, а сама подумала: «Уехать. Надо уехать от него подальше».

Леон опустил голову. Понятно было ему, что Ольга страдала из-за него, и хотелось ему приласкать ее и сказать что-нибудь ободряющее, радостное, но таких слов у него не нашлось.

Молча они взошли на бугор. От завода поднималась к облакам свинцовая муть дыма, далеко за поселком спускалась к земле и окутывала ее мглистым, седым туманом.

Леон подавил в себе тягостные чувства.

— Обойди сегодня несколько семей осужденных, посмотри, как они живут, а вечером зайди ко мне, — сказал он Ольге и зашагал в поселок.

Ольга постояла немного, проводила его тоскливым взглядом и медленно пошла в другую сторону.

— Уехать, завтра же уехать… — шептала она дрожаниями от обиды губами…

Домой Леон пришел невеселый.

«Не приняли», — решила Алена и затревожилась:

— Не поступил?

— Поступил.

Алена облегченно вздохнула.

— А чего же такой невеселый? Ждала, ждала его, а он хоть бы словечко ласковое сказал. — Она подошла к нему и обвила его шею полными загорелыми руками. — А я поливала огород и все поглядывала: думала, может ты придешь.

Когда стемнело, пришла Ольга и отдала Леону только что полученную от Полякова копию приговора губернского суда по делу Лавренева.

519.

Леон взял исписанный черными чернилами лист бумаги, стал торопливо читать приговор:

«Именем Его Императорского… Лавренева… к трем годам… Чурбачова… к двум… Горбунова… к одному году…»

Ольга начала рассказывать, что она видела в семьях осужденных.

— …Ну, соседи, которые работают, только и помогают, кто куском хлеба, кто картошки даст или на кружку молока детишкам, — закончила она и умолкла.

Леон, положив приговор на стол, задумчиво постукивал по нему пальцами. А Алена смотрела то на него, то на Ольгу строгими, ревнивыми глазами и думала: «Любит его Ольга, поэтому и делает все, что он поручает ей».

Ночью Леон от руки размножил приговор, а на следующий день в обеденный перерыв сел на опрокинутый ящик на площадке, возле своей лебедки, и стал наблюдать. Внизу, посредине цеха, меж опок, стояла группа рабочих. Ямовой, Степан Вострокнутов, читал им копию приговора. Вот к ним подошел мастер Клюва, взял у Степана лист. Рабочие смотрели на него и не расходились, ожидая, что будет дальше. Но Клюва вернул копию приговора Степану.

— Читай, читай им, это хорошее лекарство, — сказал он и направился в контору цеха, заложив руки назад.

А после гудка Леона позвали к начальнику цеха. «Ну и сволочь этот Клюва, — мысленно выругался Леон, — уже донес».

Рюмин встретил его кивком головы.

— Садитесь. Курите? — предложил он папиросы.

Леон сел на стул, закурил, ожидая, что будет дальше.

Некоторое время Рюмин молча смотрел на него с легкой улыбкой, неясной, но такой теплой, хорошей, как показалось Леону, какой улыбается знакомый не узнающему его старому приятелю.

Леон смотрел на начальника цеха спокойно и ждал его слов.

— Вот теперь я знаю, кто вы такой, Леон Дорохов, — сказал Рюмин. — Вы один из руководителей стачки.

«Даласьтебе эта стачка», — подумал Леон и покачал головой:

— Мастер Клюва в каждом, кто не ставит ему магарыч, видит стачечника.

Рюмин вышел из-за стола, посмотрел, хорошо ли прикрыта дверь, и, подойдя к Леону, сказал:

— При чем тут мастер Клюва? Я затребовал из конторы старые расчетные ведомости и вот. тут, — он обернулся к столу и раскрыл папку, — против вашей фамилии, посмотрел на ваш почерк и вот на этот жирный крестик. Понимаете, что это значит?..

Леон устало поднялся со стула. «Агент? Не похоже… А что он меня допрашивает?» — с досадой подумал он и ответил:

— Леонид Константиныч, вы можете меня уволить, но…

— Это значит, — продолжал Рюмин, — что вам нельзя писать листовки своей рукой. — Он вынул из жилетного кармана и расправил перед глазами Леона копию приговора, а вслед за тем, видя растерянность и краску смущения на лице Леона, весело рассмеялся.

— Товарищ Дорохов, — серьезно заговорил он секунду спустя, — будем откровенны: я сам участник социал-демократических кружков Петербурга. Садитесь, я хочу поговорить с вами..

Леон, все еще не веря инженеру, спросил:

— Что было на Обуховском заводе, знаете?

— Стачка, перешедшая в баррикадную борьбу, — ответил Рюмин и продолжал — Я хорошо знаю Бабушкина, читал лекции рабочим Путиловского завода. Наконец и мой брат, начальник цеха на Путиловском, образованный марксист, и мы выступали вместе…

Ушел Леон, убежденный в том, что Рюмин его не обманывает.

Вечером Ольга и Ткаченко принесли Леону домой двести сорок рублей и сорок копеек, собранные среди рабочих в пользу семей, осужденных по делу Лавренева.

Леон присоединил к этим деньгам пять десятирублевых бумажек, врученных ему на эту цель инженером Рюминым.

Глава пятнадцатая

1

Вечерами нависали над Югоринском лиловые сумерки, вспыхивали и разливались по небу огненные зори и долго светились над горизонтом золотистыми сполохами, и от них, как от пожара, розовели и трепетали степные дали.

И тогда еще сильнее цвели и пахли сады, еще яростней свистели и щелкали в садах соловьи, и далеко было слышно, как в степи, где-то в сочных медвяных травах, надрывно кричали перепела.

А на заводе величественно гудели и пылали домны, горели бесчисленные огни, и от них дрожала земля и расступался мрак. И таяли в могучем зареве, отступали в степь лиловые сумерки, и опять из тьмы выходили безмолвные рабочие поселки и алели на буграх залитые оранжевым светом хибарки.

Леон шел по проселочной дороге твердыми, крупными шагами, слушал степные шорохи и думал о хуторе, о своей прошлой жизни. Недалеко от дороги, низким, будто простуженным, голосом ударил перепел. Леон повел глазами в сторону. Кругом была высокая трава, и от нее веяло ночной прохладой. «Косить пора, а то перестоит», — подумал Леон по старой привычке. Впереди загорелось зарево и послышался отдаленный гул домен. И тотчас же мысли Леона вернулись к заводу. «Хорошо, что я попал на шахту, а потом на завод. Ничего я не увидел бы из Кундрючевки. Косил бы сейчас чужие травы, злился бы на судьбу, и прошла бы вся жизнь в нужде да горе. Или был бы помощником Загорулькина и атамана, заплыл бы жиром и потонул бы в нем. А теперь я — политический человек, член революционной рабочей партии. Теперь я знаю, почему так жил на хуторе и что нам делать, чтобы повернуть эту жизнь на другой путь. Вот что значит партия, рабочая жизнь, марксизм. Они открыли мне глаза на мир».

Новыми заботами жил теперь Леон, новые думы бередили его душу. Чувствовал он: ширятся, раздвигаются перед ним горизонты жизни, и мир, — большой, неведомый и такой запутанный прежде, — открывался перед ним все больше со всеми своими тайными силами, управляющими жизнью людей и доставляющими одним радость, другим — горе.

Да, политические люди, революционеры, открыли ему, бывшему хуторскому парню, глаза на жизнь, и он может теперь смело смотреть вперед. Он знает причины несчастья простого народа и знает, что надо делать, чтобы изменить судьбу. И от сознания того, что и ему ведом теперь путь в другой мир, где не будет бедных и исчезнут угнетатели, что и он может помочь другим познать этот путь и готов первым подняться и пойти по нему до победы, у него росла уверенность в себе, в друзьях своих и еще более крепла вера в то дело, которому он решил посвятить свою жизнь. А сколько надо было перетерпеть, пережить, пока все стало на свое место? «Не сразу, не легко мы добьемся того, что нам надо, но мы этого добьемся все равно. Теперь мы-знаем, что и как надо делать», — думал Леон и крепче сжимал в руке книгу.

Он выпрямился во весь рост, поднял голову и еще тверже зашагал по дороге — большой, стремительный, собранный, и зарево домен освещало ему ночной путь, и земля, родная степь, вливала в грудь его новые могучие жизненные сшил.

В руках у него была книга Ленина.

Книга «Что делать?».

На квартире Степана Вострокнутова его поджидали Ткаченко и Ольга. Они уже приготовили шрифт, бумагу, краску, а Леона все не было.

— Должно, опять речкой идет. Набредет еще на какого-нибудь «рыбака» вроде Зайца, и тогда хоть возвращайся обратно, — забеспокоился Ткаченко и, грузно ступая по хате, подходил к окну и вслушивался в ночную тишину.

Леон подошел к хате неслышно и, найдя под крышей конец веревки, дернул за него, как было условлено, три раза подряд и два — немного погодя.

— Ты по-над речкой шел так долго? — спросил Ткаченко, встречая его.

— С такой книгой?.. Степью крюк сделал.

Типография была устроена в погребе-выходе. Тут было просторно, сухо. Каменный свод, покрытый землей и заваленный свежими кизяками, и две тяжелые двери делали голоса неслышными снаружи. Отдушина в потолке была сверху заткнута соломой, а снизу закрыта подушкой.

Листовки помог написать инженер Рюмин, с которым Леон сдружился. Они были составлены по работам Ленина и шли под номерами. Леон хотел выпустить первую листовку как можно скорее.

— «Черненький» смотрите лучше, друзья, — негромко предупредил он. — В тексте есть подчеркнутые слова и строки, — их надо обязательна набирать «черными» буквами.

— Не беспокойся, найдем, — тихо ответила Ольга.

Некоторое время работали молча, каждый делал свое дело.

Вот Ткаченко набрал фразу, хотел проверить ее, читая наоборот, но потом смазал шрифт краской, сделал оттиск на листке бумаги и прочитал:

— «Мы должны помнить, что борьба с правительством за отдельные требования, отвоевание отдельных уступок, это — только мелкие стачки с неприятелем, это — небольшие схватки на форпостах, а решительная схватка еще впереди…»

— Не может быть… «стычки»! — поправил Леон, взглянув в текст.

— Ольга, давай сюда «ы», а букву «а» положи на место.

— Живей, живей, товарищи, у нас не так много времени, — торопил Леон.

Ткаченко не терпелось скорее прочитывать то, что у него получается, и он немного погодя опять медленно читал возле лампы, на этот раз прямо с набора:

— «Перед нами стоит во всей своей силе неприятельская крепость, из которой осыпают нас тучи ядер и пуль, уносящие лучших борцов. Мы должны взять эту крепость, и мы возьмем ее, если все силы пробуждающегося пролетариата соединим со всеми силами русских революционеров в одну партию, к которой потянется все, что есть в России живого и честного».

— Хорошо! Именно — «взять эту крепость»… Живее набирайте, а то я свою половину скоро кончу, — торопил их Леон.

— Ну, ты прошел школу Луки Матвеича, куда мне за тобою угнаться? — сказал Ткаченко, и, помолчав, добавил: — Да и куда торопиться, выспаться еще успеем.

— Вы с Ольгой успеете, а мне сегодня, пожалуй, совсем спать не придется, — ответил Леон.

К полуночи листовка была отпечатана. Ткаченко и Ольга поделили отпечатанное поровну и разными путями ушли на завод.

Леон остался, чтобы отпечатать еще некоторое количество экземпляров для Александрова, на завод Юма, и вышел из погреба, когда солнце уже поднималось над горизонтом.

Степан, по хуторской привычке просыпавшийся рано, вышел во двор, когда Леон собирался уходить. Леон заговорил с ним о житейских делах:

— От бати что-то нет никаких вестей. Ты в хутор не собираешься? Впрочем, это глупый вопрос.

— Это не глупый вопрос, Игнатыч, — ответил Степан. — Для меня это очень даже важный вопрос… Хочу брать расчет.

— Что — тянет в Кундрючевку?

— Тянет. К земле. Как раз собирался с тобой говорить.

— Так ты же сеешь. Разве тут земля не такая?

— Не такая, Игнатыч. Все тут не такое — и земля, и трава, и речка. И даже воздух какой-то тяжелый и гнетет душу.

— Та-ак… — задумчиво протянул Леон. — Но ведь тебя лишили пая, выслали с хутора. Куда и зачем ты поедешь? Не понимаю.

— Заарендую у помещика соседнего десятин пять. Как-нибудь проживем, нам немного надо. А может, и пай возвернут: хочу в Черкасск лично к наказному поехать.

Леон не стал отговаривать Степана и только сказал:

— Ну, дело твое. Я думал, ты чему-нибудь научился за это время. Ты на сходках бывал и слышал наши речи… Неужели ты ни во что не веришь?

— И верить хочется, и сомненья одолевают. Слишком тяжелую вы задачу поставили себе, вы, мастеровые. Царь-то сильнее вас: у него одного войска несметное число.

— Но и мастеровых несметное число. А крестьян и тога больше. И народ все равно свалит царя, Артемович, попомнишь мое слово.

— Нет, Леон, ничего народ против властей и богатых не сделает. Вы вон бастовать вздумали, а какой толк? Побили вас, и на том дело кончилось.

Тягостное впечатление произвел этот разговор на Леона. Возвращаясь домой, он все думал о словах Степана, как вдруг услышал всплески воды на речке. Кто-то ловил рыбу бреднем. Из-за камышей донеслись голоса;

— Нет, Иван Павлыч, Дорохов — это шельма хитрая.

— Не называй меня по имени. У них где-то тут недалеко квартира.

— Ну и черт с ней, с квартирой! Леон…

— Кажись, сазан тронул за ногу.

— Сазан? Тогда кончаем разговоры. Я только хотел предупредить тебя, Иван Павлыч. Леон норовит твое место занять.

— Не называй по имени — маленький, что ли?.. Я готовлю кое-что такое, что ему не поздоровится. Месяца через полтора он у меня будет тише воды, ниже травы…

Леон во втором рыбаке узнал Зайца и усмехнулся: «Так, Иван Павлыч… Месяца через полтора, говоришь? Ну, а мы приготовим вам кое-что раньше», — мысленно ответил он Ряшину и, нагибаясь и прячась за тростником, быстро пошел по тропинке.

Алена встретила его дома недовольным ворчаньем:

— Не понимаю я вас, политиков. Что вам — деньги платят, что вы день и ночь бегаете, чи медом там кормят?

— Счастье не в деньгах, женушка, — миролюбиво ответил Леон. — Счастье в том, что ты пробуждаешь народ и открываешь ему глаза на жизнь… Если тебе интересно, можешь ходить со мной на кружок. Разговоры у нас бывают горячие, и тебе скучно не будет.

— Я и дома наслушалась. Еще чего не хватало, по балкам ночами я буду таскаться. Не женское это дело. Удивляюсь, как Ольга бегает по ночам вместе с мужиками. От скуки, должно, что никто замуж ее не берет.

— Вот уж ты действительно от нечего делать сказала, — недовольно проговорил Леон. — Ольга дело делает, и не хуже мужчин, да, кстати, беспокоится и о вас, женщинах, чтобы вы были равноправными с мужчинами во всей жизни.

— Это ей нужно такое равноправие, а мне оно без интересу.

— Пустые у тебя мысли, — нахмурился Леон, — Ты разве не женщина?

— Я жена.

— Которой нужен только муж?

— Которая не нужна своему мужу!

Обидно было Леону слышать такое от Алены, но возражать — значило бы поссориться, а ссориться ему не хотелось. Шумно вздохнув, он закрыл глаза и погрузился в глубокий сон.

Алена взглянула на неподвижное лицо его и, задернув полог, подумала: «Неужели я всегда буду одна и одна, как богом проклятая? Умереть же можно от такой жизни!» Что ей делать и как вести себя с Леоном? Да, она дала ему слово больше не мешать заниматься революционной работой и честно выполняет свое обещание. Но неужели вечно будет продолжаться ее одиночество?

Через час, услышав гудок, она еле разбудила Леона.

2

Леон весь ушел в подпольную работу. Вместе с Ткаченко, Ольгой и Рюминым он печатал листовки и распространял их среди рабочих завода, читал на сходках, на занятиях кружковцев книгу «Что делать?» и оттиски из газеты «Искра», вербовал в свой кружок людей и уже создал из него «десятки», собирал деньги в фонд «Искры» и отсылал их Луке Матвеичу.

Как-то вечером к нему явился странный гость с Кавказа. Ни фамилии своей, ни имени он не назвал, а отрекомендовался торговцем. Леон с усмешкой спросил:

— Ну и что вы думаете продавать или покупать?

Гость с характерным акцентом ответил:

— У вас ничего, другим фрукты везу, в Харьков. Если вы Леон Дорохов, к вам имею дело. Вихарь… у вас есть такой знакомый?

— Вихряй.

— Он работает?..

— В ваших краях, в Батуме, — ответил Леон.

Гость, однако, более подробно расспросил о Вихряе, и, убедившись, что попал по верному адресу, на чистом русском языке сказал:

— Тогда вот вам посылка. — И передал Леону пухлый пакет от Вихряя. В пакете были вырезки из газеты на грузинском языке. Леон повертел их в руках, с недоумением посмотрел на гостя.

— Тут же не по-нашему написано, я ничего не пойму.

Гость улыбнулся, и во рту у него ослепительно сверкнули белые зубы.

— Нет, тут все написано по-нашему. Читайте письмо.

Вихряй сообщал, что посылаемые с верным человеком, Вано Леонидзе, вырезки статьи из грузинской газеты «Борьба» и что податель письма сможет сделать перевод.

Леон поднял глаза и встретился с добродушным взглядом темнокарих глаз кавказца.

— У вас, кажется, недавно была большая стачка? Я вам прочту по этому поводу кое-что интересное. — Вано Леонидзе взял вырезку из грузинской газеты и перевел:

«…Даже простая, небольшая стачка в упор ставила перед рабочими вопрос о нашем политическом бесправии, сталкивала их с властью и вооруженной силой и явно доказывала недостаточность исключительно экономической борьбы. Поэтому вопреки желанию этих самых „социал-демократов“ борьба с каждым днем все более и более принимала явно политический характер…»

— Вам понятно, о каких «социал-демократах» здесь идет речь? — спросил Вано Леонидзе.

Леон взял бумагу, карандаш, положил их на столе перед гостем.

— Напишите мне это… Все напишите, что сказано в этих вырезках…

Наутро, прощаясь, Леон еще раз поблагодарил гостя за перевод и спросил:

— Что же вы не сказали, товарищ Вано, кто написал эту статью о наших задачах?

— Коба, — ответил Вано, — Руководитель закавказских социал-демократов — ленинцев.

— Расскажите нам подробнее о Батумской демонстрации, — попросил Леон.

И Вано Леонидзе не уехал в тот день. Вечером на сходке кружковцев он подробно рассказал о событиях в Батуме и в Закавказье.

На более узком совещании было принято решение организовать в Югоринске политическую демонстрацию. Но немного спустя приехал Лука Матвеич и, выслушав план подготовки демонстрации, отменил решение.

— Нет, — сказал он, — Сначала проведем общее собраний всех кружковцев и узнаем наши силы. Поднять сразу всех рабочих на такую демонстрацию — дело нелегкое. Пока назначаем общую сходку кружковцев.

3

Явка на сходку была обставлена строго. Прежде чем попасть на место сходки, надо было пройти три поста.

Леон беспокоился: с такими предосторожностями собирались впервые. Все ли придут? Но дежурные сообщали, что домой никто не возвращается, и это подымало настроение.

В балке, на косогоре, было уже несколько человек. Леон поздоровался и, увидев Луку Матвеича и Рюмина, подошел к ним.

— А Иван Павлыч не явился? — спросил он.

— Явился, явился, — подал голос Ряшин. Лежа под кустом в окружении своих последователей, он продолжал свой рассказ: — Да-а… Ну, мы думали уже собираться домой, а потом решили маленько вздремнуть. Сколько мы спали — не знаю, а когда проснулись и проверили кружки, в них было полно раков. Почти мешок наловили в ту ночь…

— Мешок! — удивленно проговорил Лука Матвеич и спросил — Да где ж это такое место?

— Эй-э, это секрет, — ответил Заяц. — Скажи вам, вы туда с подводой еще приедете.

— Это Заяц гудит там? — насмешливо сказал Леон. — Как ты попал сюда? С рыбалки, что ли, забрел?

— Как попал? — обиделся Заяц, — Я еще прошлый год одумался и уж сколько времени как хожу к Ивану Павлычу!

— Если бы этот товарищ не понял ошибочности своей позиции, — важным баском проговорил бухгалтер Кулагин, — он не был бы здесь.

— Какой позиции? — спросил Лука Матвеич, но никто ему не ответил.

Ряшин рассказывал о ловле раков единственно ради того, чтобы не вступать преждевременно в споры. Он сам намеревался позвать Леона и его кружковцев на свою сходку, но искровцы его опередили. И все за последнее время для него складывалось как-то неудачно: и эти леоновские листовки, составленные по книге «Что делать?» и статьи из грузинской газеты «Борьба», получившие распространение даже среди его, Ряшина, сторонников, и все эти чтения оттисков из «Искры», которые проводил Леон на собраниях своих сторонников и на общих сходках. Но, хоть и зол он был на Леона, что тот опередил его, он пришел на эту сходку и привел с собой не только старых кружковцев, но и молодых — таких как дед Струков, Заяц, Бесхлебнов, которые еще верили ему. Однако он видел, что на поляну приходят все новые люди: инженер Рюмин, Степан Вострокнутов, Данила Подгорный. «Что он, весь завод думает собрать сюда? Это же сходка партийцев, а не сочувствующих», — все более недоумевал Ряшин, хотя сам пригласил тоже сочувствующих.

Лука Матвеич спрашивал у Леона о незнакомых людях и думал: «Вот тебе и Леонтий — организацию создал! Пятнадцать человек новых кружковцев пришло!» — и громко сказал Леону:

— Давай начинать.

Ряшина передернуло. Его, руководителя организации, обходят! И он недовольно заметил Леону:

— Что, сам решил нынче проводить сходку?

— Представитель губернского центра, — ответил Леон и предоставил слово Луке Матвеичу.

Леон никогда не испытывал такого внутреннего напряжения. Он знал: от исхода этой сходки зависит судьба созданной искровской организации, всей революционной работы на заводе. Видел он, что Ряшин растерялся, а Лука Матвеич говорил уверенно, с глубоким сознанием своей правоты.

— Ни искровцы, ни один деятель революционной социал-демократии не против экономической борьбы рабочих. Такую борьбу надо всячески поддерживать и стараться, чтобы она вынуждала заводчиков и фабрикантов идти на уступки. Но не только в этом дело, повторяю, не только в этом. Главное — в осознании рабочим классом необходимости и возможности борьбы политической, в особенности того, что именно рабочий класс должен начать эту борьбу.

Лука Матвеич стал излагать основные положения книги «Что делать?».

Ряшин не знал всего, о чем говорил Лука Матвеич, и был немало удивлен его осведомленностью. «Излагает все просто, доходчиво, так что и рабочие, кажется, его понимают, — думал он, и впервые у него явилось сомнение в своих силах. — А быть может, и не стоит спорить? Быть может, они, искровцы, правы, а экономисты из „Рабочей мысли“ и „Рабочего дела“ действительно не знают положения дел и вводят в заблуждение нас, партийцев-практиков? — спрашивал себя Ряшин и опять отвечал себе: — Нет! Не время еще вбивать это в голову нашему рабочему. Пустая трата сил. Какое ему, рабочему, дело до социалистического сознания, до светлого будущего, когда сегодня директор опять снизил ему расценки на гривенник в день?»

Лука Матвеич прервал его размышления словами, прямо обращенными к нему:

— Вот и вы, Иван Павлыч. Человек вы, бесспорно, культурный, начитанный и могли бы многому научить своих товарищей. Но чему вы их учите? Вы говорите рабочим: думайте о борьбе экономической и не помышляйте о политической. Неужели вам ничего не говорят такие выступления пролетариата, как прошлогодние бои рабочих военного Обуховского завода в Петербурге с войсками, как демонстрации против самодержавия батумских рабочих или ростовская стачка?..

— Я думаю, что вы, искровцы, искусственно раздуваете искры, которых еще нет, — сказал Ряшин.

— Неправда, они есть, — решительно возразил Лука Матвеич. — И мы, ленинцы, глубоко верим, что из этих искр политического сознания действительно возгорится пламя революционного восстания нашего пролетариата против самодержавия и капитализма. А вот вы, экономисты, все еще твердите вслед за вашей «Рабочей мыслью», что наши рабочие должны учиться искусству политической борьбы у буржуазии, которая-де имеет большой опыт этой борьбы с феодалами. То есть, по мнению Ивана Павлыча, вы, товарищи, — обратился он к рабочим-кружковцам, — должны идти к заводчику Суханову и просить его научить вас борьбе… с ним же! Так он может сказать вам: «Позвольте, а разве я вас не учил? Я вас хорошо проучил этой стачкой. Неужели вы ничего не поняли?»

Послышался сдержанный смех, голоса:

— Уж учил, так учил, язви его!

— Учили так, что рука вот висит, как плеть, а они еще и на работу не принимают.

— И, по-моему, вы научились достаточно, — продолжал Лука Матвеич. — Ваша стачка в упор поставила перед рабочими вопрос об их политическом бесправии, столкнув с властью и вооруженной силой самодержавия. Вот теперь вы и подумайте: должны ли мы выступить с политическими требованиями и вести политическую борьбу…

Ряшин негромко сказал:

— Политическая борьба есть только форма, а не содержание борьбы на данном этапе рабочего движения, тогда как борьба экономическая есть наилучшее средство постепенного вовлечения масс вообще в борьбу за свое освобождение. Примеры? Пожалуйста: не было у нас экономической стачки, — рабочие и понятия не имели о слове «политическая» борьба…

— Потому, что вы, Иван Павлыч, боялись даже употреблять это слово в своей прокламации, — заметил Леон.

— Мы не против политической борьбы, — возразил Ряшин. — Но мы считаем, что она становится доступной пониманию рабочих только в ходе экономической борьбы. То есть, сознание приходит к рабочему в процессе самой борьбы.

— Значит, социалистическое сознание, по-вашему, привносится в массы рабочих стихийно? — спросил Лука Матвеич и, не ожидая ответа Ряшина, заключил: — Чепуха все это, товарищи. Социалистическое сознание возникает не из стихийного процесса рабочего движения, а из точного знания законов классовой борьбы, из марксизма, и привносится в это движение извне. Экономисты просто принижают значение социалистической идеологии, утверждая, что она возникает сама собой, рядом и в сожительстве с идеологией буржуазии. Вот послушайте, что говорит по этому поводу товарищ Ленин. — Лука Матвеич снова раскрыл книгу и прочитал: «…всякое преклонение пред стихийностью рабочего движения, всякое умаление роли „сознательного элемента“, роли социал-демократии означает тем самым, — совершенно независимо от того, желает ли этого умаляющий или нет, — усиление влияния буржуазной идеологии на рабочих». Преклонение перед стихийностью рабочего движения есть тредюнионизм, а тредюнионизм есть идейное порабощение рабочих буржуазией. Именно поэтому товарищ Ленин ставит перед нами, социал-демократами, задачу «…совлечь рабочее движение с этого стихийного стремления тредюнионизма под крылышко буржуазии и привлечь его под крылышко революционной социал-демократии». Вот в чем дело, товарищи!

— Вы процитируйте, что говорят виднейшие умы пролетариата Запада, а то вы как-то слишком легко сбрасываете их со счетов, — заметил Ряшин.

— Я не знаю, кого вы имеете в виду, но считаю более полезным приводить слова виднейших деятелей нашего рабочего движения, — ответил Лука Матвеич. — Вот что говорит еще один из них по вашему адресу: «Вместо того, чтобы руководить стихийным движением, внедрить в массу социал-демократические идеалы и направить ее к нашей конечной цели, эта часть русских социал-демократов превратилась в слепое орудие самого движения… Она оказалась неспособной разъяснить рабочей массе конечную цель — социализм или хотя бы ближайшую цель — свержение самодержавия, и, что еще более печально, все это она считала бесполезным и даже — вредным. Она смотрела на русского рабочего, как на ребенка, и боялась запугать его такими смелыми идеями». Одним словом, все это вам, экономистам, не в бровь, а в глаз, товарищ Ряшин!.. Понятно, товарищи?

Ольга несмело сказала:

— Все понятно, товарищ Цыбуля. Непонятно одно: с какой целью Иван Павлыч морочит головы людям?

Ряшин заворочался под кустом, зашелестел листьями и сердито бросил Леону:

— Председательствующий, я прошу не позволять всяким девчонкам мешать деловому спору.

— Товарищ Ряшин, я прошу вас не оскорблять кружковцев, — ответил Леон.

— Безобразие! — возмущенно произнесла Ольга, — Он привык всех считать ниже себя, а тут…

Раздались недовольные голоса, шум. Щелоков встал, снял картуз и заявил:

— Верно сказал товарищ Цыбуля. Довольно считать нас детьми и поучать, как я должен кланяться хозяину и просить у него рукавицы. Они по-другому с нами разговаривают. Бесхлебнов вон без руки остался, а Лавренев — на каторге. А за что? Не согласен я бороться за пятачок. С властями надо бороться! За правду жизни рабочей идти!

— Дельная речь, язви его совсем, — оживился дед Струков. — И я, кажется, в скорости так говорить буду, а хоть и сейчас скажу: пора, пора, Иван Павлыч, в понятие брать, что оно и к чему и какую жизнь рабочему человеку желательно видеть хоть бы и впереди. — Рабочие покрыли слова деда Струнова одобрительными возгласами, и он еще более приободрился и заключил: — А потому так я понимаю: вожак — он должен вперед идти, указывать народу правильную дорогу, а ежели он сам позади всех тащится, то какая от него польза?

— Правильно, старина! — раздались голоса.

Ряшин не выдержал, встал и обратился ко всем:

— Разрешите мне высказать свое мнение…

Говорить на собраниях он умел и поэтому сразу начал с того, что высмеял Ольгу и деда Струкова, и тогда перешел к возражениям Луке Матвеичу. По отношению к Луке Матвеичу он был не особенно резок, скорее даже подчеркнуто вежлив. Однако и в самой этой вежливости сквозила тонкая издевка. «Умный противник и опытный полемист», — подумал Лука Матвеич, слушая его, и сказал Рюмину:

— Вам полезно было бы выступить, Леонид Константинович. Спор начинает принимать теоретический характер, а, кроме нас с вами, тут нет никого, кто мог бы полемизировать с Ряшиным.

— Вы и один справитесь, товарищ Цыбуля, — ответил Рюмин. — Но если нужно будет, я выступлю.

— Зовите меня просто Лукой Матвеичем.

— Да уж так принято — называть по кличке.

А Ряшин говорил, все более оживляясь:

— …Социалистическое сознание нельзя преподавать, как урок. Оно приходит в массы в процессе борьбы, а не прежде ее. Мы боремся не потому, что знаем, куда и к чему приведет нас эта борьба в будущем. Условия самой жизни, наше материальное положение берут нас за горло, потому мы и боремся. И не случайно Маркс говорит, что именно материальное положение является родоначальником сознания, а не наоборот. И как бы на страницах уважаемой «Искры» или «Борьбы», из которой товарищ Цыбуля приводил тут выдержки, ни старались привить рабочему сознание необходимости восстать против существующего капиталистического строя и самодержавия, никакой борьбы и восстания не получится, если рабочий сыт и одет…

— Не перевирайте, товарищ Ряшин! — сказал инженер Рюмин. — Вы напрасно ссылаетесь на Карла Маркса. Известное положение «бытие определяет сознание» имеет в виду сознание как философскую категорию, как вообще мышление, а не как социалистическую идеологию. И кто же, как не Маркс и Энгельс, сделал больше, чтобы привить рабочему классу именно сознание необходимости применить революционное насилие против буржуазии?

Ряшин спокойно выслушал Рюмина, но не ответил ему, и продолжал:

— Да, в первой общезаводской стачке мы потерпели поражение. Но рабочие теперь знают, что такое массовое выступление и что оно могло бы дать, будь оно целеустремленно, а не разрозненно. И я уверен: произойдет новая стачка, — рабочие уже не допустят, чтобы их требования к хозяину остались без ответа. То есть и сознание, и сама жизнь пролетариата подымутся на следующую ступень. Так обстоит дело на практике. И нас, практиков…

— И вас, практиков, — перебил Леон, — будет вести по этим ступенькам жизнь? То есть вы будете тянуться в хвосте рабочих, как тут верно говорил дед Струков?

Но Ряшин и это замечание оставил без ответа и продолжал свое:

— И нас, практиков, нечего заставлять забегать вперед и ловить социалистического журавля в небе. Жизнь нас учит уму-разуму, а не ученые доктрины. Придет время, мы попросим Запад поделиться с нами опытом своей политической борьбы, а пока что в этом нет никакой нужды. Запад — это по крайней мере пятый класс гимназии. Русские же рабочие еще сидят во втором классе, если не в первом.

— Верная речь, — подал голос Заяц. — Мы еще толком не знаем и самого слова «социализм».

— Именно во втором классе мы и находимся, — поддержал его Кулагин.

Поднялся бывший вальцовщик Бесхлебнов.

— Прошу прощения… — начал он, волнуясь, — Я хочу сказать: так дальше дело не пойдет — кто в лес, кто по дрова, как у нас получилось. И потому я тоже не желаю больше слушать про пятаки и рукавицы. За горло я хочу схватить властей и хозяев! — с большим внутренним подъемом произнес он. — За ту самую руку, какая стреляла в меня, какая била нагайкой Бориса Лавренева и других! И хватит, Иван Павлыч, кормить меня сладкими булками, вроде тех, что хозяин повесил в потехах и дразнил нас, как все одно собак. Пора нам дать отпор всем этим измывательствам над рабочим народом и поднять свой грозный кулак на них всех!

— А кое-кто уже поднимал, да ничего не вышло, — опять подал голос Заяц.

— Вы вот раньше так не говорили, а теперь научились, — сказал Кулагин. — А произошло это благодаря стачке.

— Кого как, — заговорил пожилой вальцовщик, — а меня казаки уж достаточно поучили. Они меня всю жизнь учили, и теперь я хочу знать, как избавиться от таких «учителей». Долго ли мы будем терпеть, — я тебя спрашиваю, Иван Павлыч?

Ряшин крикнул Леону:

— Председательствующий, или вы ведите сходку, или я покину это судилище. Я полагаю, мы собрались здесь не для того, чтобы судить Ряшина, а чтобы найти общий язык для дальнейшей работы.

— А какой общий язык у нас может быть с экономистами, товарищи? — сказала Ольга.

— Правильно!.. — поддержал ее Ткаченко. — Какое самообразование мы получили в кружке Ивана Павлыча? Нас учили там выступать только за то, что ближе всего волнует рабочего, потому, мол, что своя рубаха ближе к телу. Учили, что никогда не надо забегать вперед массы, и подкреплялось это словами Маркса, что историю, мол, делают массы, а не отдельные личности. Учили, что нельзя подгонять развитие событий, — потому, мол, ребенок не может сразу стать взрослым человеком. Советовали изучать, как борется буржуазия с самодержавием за свои интересы, и ссылались на то, что, по словам Маркса, буржуазия в развитии общества — тоже революционная сила. Вот как преподносили нам учение Маркса! — воскликнул Ткаченко и горячо обратился к сторонникам Ряшина: — Довольно вам ходить с завязанными глазами! Бросьте вы слушать экономистов! Они сами путаются в двух соснах и вас хотят запутать.

— Верно, Сергей, надо кончать с пятачковой политикой, — сказал Щелоков и пересел поближе к Леону.

Ряшин не выдержал, встал и обратился к своим сторонникам:

— Пошли, ребята, здесь нам делать нечего. — И зашелестел в кустах. Несколько человек пошли вслед за ним, но Щелоков, Бесхлебнов, дед Струков и трое других остались на своих местах.

Лука Матвеич пригласил их сесть поближе, и в это время из-за кустов вернулись еще три человека, что ушли было с Ряшиным, потом еще двое.

— Та-ак. Многих не досчитался Иван Павлыч, — усмехнулся Ткаченко.

Леон облегченно вздохнул. «Так и должно быть», — подумал он и весело посмотрел на Луку Матвеича. Тот сидел под кустом и набивал трубку, и на губах у него под густыми. усами пряталась улыбка. Леон пригладил зачесанные назад волосы и заговорил о массовке.

Глава шестнадцатая

1

На сходке Ряшин убедился, что начинает терять влияние среди рабочих-партийцев, и серьезно задумался. Ему было ясно, что искровцы проповедуют более передовые идеи и почва для них вовсе не так плохо подготовлена жизнью, как об этом писали экономисты в «Рабочей мысли». Есть ли смысл отстаивать устаревшие взгляды? «Да, экономизм окончательно изжил себя. Российская социал-демократия становится на новый путь, и нет никакого расчета „плестись в хвосте“ рабочего движения, как говорили на сходке», — пришел к заключению Ряшин и решил серьезно поговорить с Леоном, когда уедет представитель губернского центра.

Однако Лука Матвеич, казалось, и не думал уезжать. После сходки в балке он созвал на квартире у инженера Рюмина узкое совещание небольшой группы партийцев, и, действуя от имени губернского центра, образовал из рабочих завода — Леона, Ткаченко, Ольги и Рюмина — Югоринский комитет российской социал-демократической рабочей партии. Руководителем партийной организации был избран Леон. Главной задачей перед собой комитет поставил организацию массовки за городом. Массовка должна была стать дополнительной проверкой работы искровцев и влияния их. на рабочие массы.

Несколько дней спустя к Леону в обеденный перерыв пришел Ряшин и сказал:

— Леон, я продумал все. Заявляю официально, а ты передай Цыбуле: я отказываюсь защищать позиции экономистов и считаю все положения искровцев правильными. Массовку я буду готовить вместе с вами.

Он ни о чем не просил, ничего не требовал и ушел, не сказав больше ни слова, а Леон стоял и думал: верить ему или нет? Но не верить не было оснований, и Леон сообщил о заявлении Ряшина Луке Матвеичу.

На заседании комитета Ряшин повторил свое заявление и остался одним из руководителей югоринской организации РСДРП в качестве товарища председателя комитета. С этого дня все силы югоринской организации Лука Матвеич направил на то, чтобы хорошо подготовить и провести массовку.

Массовая сходка рабочих была назначена на воскресенье, когда казаки должны были уехать на осмотр лошадей, а в субботу вечером к Дороховым неожиданно приехал Яшка. Он был в белом шерстяном костюме и в соломенной шляпе, в руках у него была дорогая трость с золотым вензелем: «Я. 3.». Поздоровавшись, он положил трость на сундук, рядом с ней — шляпу, осмотрелся, пригладил черные усики и, достав коробку с папиросами, предложил Леону:

— Закуривай.

Потом подошел к этажерке, задумчиво посмотрел на книги и молча сел на стул.

Леон курил и исподлобья наблюдал за ним. Понял он: не в духе Яшка и, видимо, приехал неспроста.

— Да-а… Квартира у вас не того, неказистая, — сказал Яшка, осматривая комнату, и вдруг спросил — Власти не тревожат?

— Пока нет, — ответил Леон.

— Пока… А ты как, сестра, привыкла к такой жизни? — поднял Яшка на Алену темные, усталые глаза.

Алена взглянула на него, хмурого, чем-то недовольного.

— Привыкла… А ты к своей все еще привыкнуть не можешь?

Яшка помолчал, затем сдержанно и внешне спокойно поинтересовался, как живет Оксана.

— Ничего вам не пишет? Не была у вас?

— Не пишет и не была, — ответил Леон.

— И мне не пишет, — тихо проговорил Яшка. — Как в воду канула. Может, замуж вышла? Не пойму.

Теперь Леон понял, почему он такой мрачный, но ему было сейчас не до него, и он стал собираться уходить.

— Ты останешься ночевать, Яков?

— Да. А ты что, — уходишь?

— Ухожу.

— Ну, завтра потолкуем… Сестра, покорми меня… сутки не ел по-домашнему. — Яшка вяло встал со стула и начал мыть руки.

Когда Леон ушел, он сел обедать и, бросив взгляд на горку, спросил:

— Вина нет?

— Нет.

— Жаль… Что у тебя с Леоном-то было?

— Что было, то прошло, — неохотно ответила Алена.

— А я думал предложить тебе переехать ко мне.

— Андрея осчастливить думал? — Алена бросила на брата сердитый взгляд.

Яшка тоже неприязненно взглянул на нее, полную, подурневшую, и ответил:

— Что ж теперь думать. Тебя уж осчастливил Леон — вот-вот рассыплешься, я смотрю… Эх, Аленка, Аленка! — Ой выдохнул из груди воздух, как из мехов, и стал жаловаться на свою жизнь, на Оксану, на ее родных.

— Никому не стало дела до меня. Все забыли и меня и мои добрые дела, — уныло закончил он. — Ехал вот к вам, как к своим, к родным, посоветоваться хотел, а Леон даже ушел из дому. Как же, дела у него неотложные!

— Да, у него дела.

— А по-моему, это у него Ольга называется «делом»!

— Врешь, — не от души говоришь!

— Ну и дура!

Алена вспыхнула.

— Слушай, Яков, если ты в гости приехал, — дрожащим от негодования голосом проговорила она, — милости просим. Но в мою семейную жизнь ты не лезь. Я знаю: Оксана тебе нужна, а она от тебя улетела. Так лови ее сам, а меня в это дело не вмешивай.

Яшка, как на пружинах, резко повернулся к ней.

— А-а, сам? А почему ты сама не устраивала свою жизнь? Почему я должен был устраивать свадьбу? Тогда я нужен был?

— И без тебя как-нибудь обошлись бы, — высокомерно ответила Алена, убирая со стола.

— Врешь, не обошлись бы! — Яшка вертелся на стуле, то и дело оборачиваясь к Алене, ходившей по комнате.

Алена, вытирая тарелку, подошла к нему и гневно сказала:

— Ты… зачем приехал? Жизнь мою рушить? Так я могу тебе показать, где бог, а где порог.

Яшка встал, выпрямился.

— Девчонка, баба ты после этого! Леон твой два раза променял тебя. На политику — раз, на Ольгу — два. А ты будешь указывать мне на порог? Мужу указывай, через какой порог он должен переступать. Его поучай, а не меня. Эх, голова еловая! Брата, родного брата, она выгоняет и верит мужу — крамольнику! Да он против нас всех идет, он и в грош нас не ценит! А ты так со мной…

Алена села на кровать и опустила голову, а Яшка ходил по комнате, и ему хотелось взять топор и разнести и убогую хату эту, и этажерку с книгами, и очаг — все, чтобы и следа не осталось.

2

Ночь перед массовкой Леон и другие члены комитета провели кто где, а на рассвете разными путями пошли за город, к Камышовой балке.

Утро было ясное, безветренное. В чистом, бирюзово-синем небе играли и весело щебетали ласточки, молчаливо парили коршуны. Над бугром, над подернутой утренним туманом степью вставало солнце, сверкающее, ослепительно красное, и туман расступался перед ним и покидал землю, курясь, как дым, и уходя в поднебесье. На деревьях, на траве и цветах, словно застывшие, горели и дрожали крупные росинки.

Леон посмотрел кругом себя, на небо взглянул. В небе показался ястреб, потом второй, и оба по-разбойничьи кинулись на ласточек. Ласточки всполошились, подняли писк и вдруг бросились на хищников и окружили их. Ястребы взмылись к небу и исчезли в золотых лучах солнца.

От города, от рабочих поселков к балке шли мужчины и женщины, некоторые с детьми на руках. Лука Матвеич наблюдал за ними, за беспокойным лицом Леона и под седыми усами прятал улыбку. «Молодец! Растет настоящий революционер. И другие растут», — думал он, и ему было отрадно сознавать, что в этом росте Леона, Чургина и других есть доля труда и его, старого революционера, и они все казались ему сыновьями — такие родные и дорогие сердцу.

Еще издали заметив Леона, дед Струков шумливо крикнул:

— Здесь, что ль, народ собирается?

— Здесь, папаша, — ответил Лука Матвеич. — И старуху прихватил?

— А то как же! Раз весь мир тронулся, нечего байтом дома сидеть, язви их.

Дед Струков важно поздоровался за руку с Лукой Матвеичем, с Леоном. Вид у него был праздничный: седая бородка подстрижена, белая, в крапинку, рубаха выутюжена, сапоги блестели.

Подошла группа вальцовщиков, потом пришли сталевары, и балка наполнилась оживленным говором.

Леон волновался все больше. А если нагрянет полиция и разгонит всех раньше, чем люди соберутся? От одной мысли об этом у него чаще забилось сердце, и он тревожно посматривал на бугор, выискивая глазами серые полицейские шинели, но их не было видно.

Подошел Ряшин с группой рабочих.

— Здравствуйте, товарищи! — громко поздоровался он. — С первым рабочим праздником вас!

— Спасибо, Иван Павлыч, и тебя с ним же!

На склоне балки собралось уже человек пятьсот, а от поселка все шли и шли люди.

Яшка от нечего делать тоже пошел с Аленой за город. В степи чернели и двигались отдельные точки, и никакой массовки Яшка не видел. «Сходочники… Кучка бунтарей — и все. Одному полицейскому делать нечего. Ах, Аленка, быть тебе женой арестанта!» — думал он, но ничего не говорил. Так они с Аленой и шли, будто чужие, и наконец выбрались на гребень бугра. Яшка взглянул на склон и готов был не поверить своим глазам. По всему пологому склону, что заканчивался балкой, толпилось видимо-невидимо народу: мужчин, женщин, подростков, детей, и в середине толпы алело красное знамя.

— Здорово! — с изумлением произнес он. — Чертово дело, вон, оказывается, какие штуки умеет делать Леон. И ни одного полицейского, главное дело!

— Может налететь казачья сотня, — тихо сказала Алена, Тут сотня не управится.

— Ты так говоришь, будто тебе хочется, чтобы она «управилась».

Худощавый, в форменной тужурке и в фуражке с молоточками, Рюмин поклонился Алене, глазами указал на толпу.

— Ну, я пойду, Яков, — взволнованно сказала Алена и, взяв Яшку за пуговицу белого пиджака, несколько секунд вертела ее в руке. — Яков, такое дело… сходка так не кончится. Но, если что случится, помни: Леон мой муж. — И ушла.

Яшка повел глазами по сторонам и заметил полицию. «Гм… что-то должно произойти», — подумал он и остался на месте наблюдая.

В толпе тоже заметили полицию, но никто не сдвинулся с места.

Пристав с группой полицейских решительно шагнул к толпе, намереваясь протиснуться к трибуне, и его было пропустили вперед, как вдруг поднялся шум, крайние ряды всколыхнулись, попятились назад иоттеснили полицейских.

Леон видел все и сказал Ткаченко и Ольге:

— Живо туда! Сейчас будет выступать товарищ Цыбуля.

И только он это сказал, как в центре огромной толпы, встав на заранее принесенную дощатую лесенку, появился Лука Матвеич. Выждав, пока шум стих, он заговорил громким голосом, отчетливо произнося каждое слово:

— Товарищи!.. Сегодня рабочие Югоринска демонстрируют свою грозную силу… Вон пришла, да и ушла за бугор полиция. Это разве не говорит нам, какая сила есть пролетариат, когда он выступает согласованно, дружно, всей массой? Что нужно пролетариату? За что он борется с властью и ее слугами?..

Яшка, озираясь по сторонам, наблюдал, как воспринимают рабочие речь оратора. Все стояли тихо и внимательно слушали, некоторые, наклонясь друг к другу, о чем-то переговаривались.

Оратор продолжал:

— Мы требуем свободы собраний, печати, союзов, совести, неприкосновенности личности… Для этого пролетариат должен объединиться в железную армию революции, стать под знамена Российской социал-демократической рабочей партии. Ибо только эта партия способна выиграть битву за свободу и счастье народа…

Яшка подошел к инженеру Рюмину и, предложив ему папиросу, спросил:

— Как вы думаете, рабочие-то верят этому усатому социалисту?

— Надо полагать, верят, если так внимательно слушают, — ответил Рюмин.

— Но правительство располагает кое-какими средствами, в которые они тоже не могут не верить.

— Видимо, эта вера слабее…

Ветерок опять донес голос оратора:

— В Петербурге, в Батуме, в Ростове-на-Дону, в других крупных рабочих центрах пролетариат уже выступил на политическую борьбу. Близок час, товарищи, когда мы сбросим с себя ярмо деспотизма и угнетения, и на месте нынешней тюрьмы народов возникнет свободное государство. Под знаменем Российской социал-демократической рабочей партии подымайтесь на борьбу за свое освобождение, за демократическую, народную республику! Долой самодержавие!

Сзади послышался топот лошадиных копыт. Яшка, увидев, что из-за бугра показалибь всадники, усмехнулся: «Станичники!.. Ну, теперь посмотрим, как вы улепетывать будете, пролетарии».

Толпа зашумела, задние ряды всколыхнулись, горожане стали разбегаться. Подоспели Бесхлебнов, Щелоков, Ольга, Ткаченко, Степан Вострокнутов.

— Спокойно, товарищи!

— Становитесь плотнее!

— Не бойсь, ничего не сделают! — слышалось отовсюду.

Казаки осадили лошадей перед инженером Рюминым, который поднял руку.

— Куда вы скачете, господа? Народ передавите, — обратился он к уряднику, но тот дал шпоры коню и, взмахнув плеткой, скомандовал:

— Вперед!

«Аленку сомнут, сволочи», — мелькнуло в голове у Яшки, и он схватил лошадь урядника за уздечку.

— Эй, горячая голова, остынь немного! Куда тебя несет?

— Не мешайтесь не в свое дело, господин. Я службу несу… могу вас… арестовать, — сказал урядник.

Яшка выпустил из руки уздечку, высокомерно сказал:

— Балда! Я могу тебя так «арестовать», что мать родную забудешь.

Урядник опять пришпорил лошадь, направил в толпу.

— А-ай!

— Стой, негодяй, детишек подавишь! — крикнул Степан Вострокнутов.

— Хватайте его!

Урядник остановился, оглянулся на казаков, но те не трогались с места и мирно разговаривали с Рюминым, Аленой и Яшкой, который угощал их папиросами.

Тогда урядник повернул коня, кивнул казакам, и они небыстрой рысцой потрусили за ним в город.

А от поселков без всякой предосторожности шли старые и молодые: рабочие, горожане, торопливо ехали на извозчичьих пролетках чиновники, инженеры.

Сходка продолжалась.

3

Яшка ушел тотчас же, как только скрылись за бугром казаки. Теперь он собственными глазами видел, с кем связал свою судьбу его зять, и решительно сказал себе: «Кончать, кончать надо это родство — с Леоном, Оксаной и Чургиным. Все они одним миром мазаны, и всех их ожидает одна судьба: Сибирь».

Перед вечером вернулась домой Алена. Яшка сказал ей, что завтра же едет на хутор к отцу, и предложил:

— Если ты считаешь меня братом, едем вместе. Совсем. Дочь казака, сестра коннозаводчика не может быть женой крамольника. Это позор для всей нашей семьи.

Алена, окинув его сердитым взглядом, спросила:

— А давно ты стал беспокоиться об этом? Зачем же ты мирил Леву с батей?

— Ну, это дело мое — зачем. Я хотел тебе помочь, а не Леону. Но вышло не то…

— Врешь, хитрил.

Яшка не стал больше разговаривать с Аленой, подождал Леона и, едва он вошел, обратился к нему:

— Леон, ты серьезно решил заниматься политикой? По-моему, ты забыл, что у тебя есть жена и что она скоро будет матерью. Мы не хотим, чтобы ты сделал жену арестанткой.

— Кто это — вы? — спросил Леон.

— Мы — это Загорулькины! — гордо произнес Яшка. — И вот что я тебе хочу сказать: если ты угодишь в тюрьму и опозоришь нас, родство это придется прекратить.

Леон был недалек от того, чтобы взять Яшку за шиворот и выбросить за дверь, но Алена спокойно сказала:

— Яков, уезжай и в нашу жизнь не мешайся.

Яшка резко повернулся на каблуках, взял шляпу и трость и, остановившись у двери, сказал угрожающим тоном:

— Хорошо, я уезжаю, сестра. И вообще я могу больше не встречаться с твоим мужем. Такому человеку место в тюрьме! — бросил он и хлопнул дверью.

Леон порывисто шагнул за ним, но остановился и с ненавистью сказал:

— Наконец-то ты, собака, показал волчьи зубы.

Алена торопливо набросила на голову платок и выбежала на улицу.

— Ты осатанел? Ты что сказал? Про кого ты сказал так? — догнав Яшку за поселком, задыхаясь, заговорила она и схватила его за рукав.

Яшка сумрачно взглянул на нее.

— С ними мы каши не сварим, с Дороховыми. Надо принимать меры…

— Ты на что намекаешь?

— Я сказал.

— Хочется тебе, чтобы его арестовали? Чтобы я стала женой арестанта?

— Хочется, чтобы таких прятали подальше. Это мой враг. И твой. Бросай его и переезжай ко мне.

Алена отступила от Яшки, испуганными глазами посмотрела в его злое, смуглое лицо и не знала, что сказать.

— Бросить?.. Убежать от мужа, как беспутной жалмерке?.. Яшка, — да ты в своем уме? Яшка-а!.. — затрясла она его за плечи.

— Я сбил тебя на неправильную дорогу и хочу исправить свою ошибку, — сказал Яшка и двинулся к городу.

Дрожа от негодования, Алена забежала вперед, преградила ему путь.

— Врешь! — воскликнула она, — Врешь, что ошибся! Ты хлопотал обо мне из-за Аксюты!

— Из-за нее, таить не буду, — признался Яшка.

— А теперь передумал? Потому что Оксана не едет к тебе в имение?

— Она не умеет любить так, как я, как ты.

Алена попятилась от него, страдальчески вымолвила:

— Так вот ты почему беспокоился обо мне!.. О подлюга, какой же ты хитрый!.. Да я ненавижу тебя после этого! Ты… ты негодяй!..

Яшка, схватив ее за руку, грозно повысил голос:

— Ты! Девка!.. Да я душу из тебя выпотрошу за такие слова! Бросай его немедленно, иначе… — Он не договорил и, оттолкнув ее, быстро зашагал по дороге.

Алена опустила голову и медленно пошла домой.

Так, в чистом поле, и расстались они, чужие друг другу.

А через три дня в Югоринск приехали встревоженные Нефед Мироныч и Игнат Сысоич. Ни Леона, ни Алены они дома не застали и уныло посмотрели друг другу в глаза.

— А они не того, сват, не дай бог, а?

— Да не должно, сват. А там бог их знает.

И оба, присев на завалинке, умолкли.

Часа через два пришли Леон и Алена.

— Слава богу, насилу дождалися, — облегченно вздохнул Нефед Мироныч.

— Хотел со сватом всю водку попить, да ваше счастье: вовремя подоспели, — оживился Игнат Сысоич и повел расспросы. Нефед Мироныч тоже торопился узнать, как живут молодые, и Леон не знал, кому отвечать.

— Да вы хоть по очереди, что ли. Как горохом засыпали, — смеялся он.

— А ты вот своих наплоди детишек, сынок, а тогда узнаешь, каково оно бывает родительскому сердцу, — оправдывался Нефед Мироныч.

— Вот же, вот и я про это, сынок, — вторил ему Игнат Сысоич. — Родители мы, детки, потому и не терпится поскорее узнать все, чтоб в спокойствие прийти.

Когда сели за стол и выпили по рюмке, Нефед Мироныч виновато спросил:

— Этот поблуда, Яшка, был у вас?

Леон переглянулся с Аленой, и оба поняли причину внезапного приезда родителей.

— Приезжал, — ответил Леон.

— Так… И чего он тут болтал вам?

— Наказывал мне, чтоб я… — начала Алена и запнулась.

— Говори, говори, дочка, чего ж теперь, — приободрил ее Игнат Сысоич.

— …чтоб я бросила Леву, — еле вымолвила она, глотая слезы.

— Угу. Дельные речи вел, су-укин сын, — выругался Нефед Мироныч. — Это, значит, священный брак расторгать?

Некоторое время все молчали. Наконец Нефед Мироныч налил всем по рюмке и тихо, с необычной для него ласковостью сказал:

— Вот что я хочу вам посоветовать: если он явится еще раз, гоните его в три шеи. Это я вам велю, отец. А то и по морде ему, Леон… Он и у нас был. Выгнал я его… Как волк бешеный, перешерстил все, су-упоста-ат!

— И, скажи, как у него язык повернулся говорить такое. Это ж каким человеком надо быть! — сокрушался Игнат Сысоич.

— Сатаной, сват, быть надо.

Весь вечер только и разговору было об этом. Леону подходило время уходить на явочную квартиру, в рабочих поселках после массовки и демонстрации опять начались обыски и аресты, но неудобно было оставить стариков, и он сидел и беспокойно поглядывал на часы.

— Давайте, отцы, сыграю я вам что-нибудь, — предложил он, чтобы прекратить разговоры о его жизни, и, взяв гармонь, заиграл грустную песню. Алена тревожно взглянула на него, но он склонил голову над гармонью и не видал ни Алены, ни отцов. Грустно, тяжело было у него на душе, а отчего — он и сам не знал.

Гармонь тоскливо пела:

Сильно подвыпивший Нефед Мироныч опустил большую, уже посеребрившуюся сединой голову и так сидел, заложив руки подмышки и не шевелясь. «Разлучники собираются… — думал он. — Да такой антихрист, как Яшка, чего доброго сделает ли — не знаю, а худое сам нечистый сует ему в руку».

Молча сидел и Игнат Сысоич, и у него проступали слезы обиды за сына, за Алену — за все.

Неожиданно в дверь забарабанили. Леон бросил гармонь на кровать, вышел в коридор и, спросив: «Кто?», открыл дверь и спрятался за нею. В комнату вошли казаки. Алена побледнела, хотела выбежать в коридор, но казаки ее не пустили.

Во дворе послышались голоса: «А-а, сволочь, убегти хотел?»

В комнату вошли еще три казака и ввели Леона со скрученными назад руками.

4

В день, когда пришла тревожная телеграмма из Югоринска, Чургин получил диплом штейгера. Тепло расставшись с заведующим школой штейгеров, он вышел на улицу и направился домой. Настроение у него было приподнятое, хотелось с кем-нибудь поделиться своей радостью, но вокруг никого из знакомых не было, и он поспешил домой. Вспомнилось ему, как когда-то он окончил четырехклассное городское училище, как с гордостью показывал приятелям отца похвальное свидетельство, и они говорили ему: «Молодец, Илюшка! Докажи им, что из нашего брата, из шахтеров, тоже ученые люди могут выйти!» Отец мечтал о той поре, когда у сына его на фуражке засверкают бронзовые молоточки и его будут величать по имени и отчеству. И вот его зовут по имени и отчеству, и на фуражке у него — бронзовые молоточки…

Дома Варя передала ему телеграмму из Югоринска. В ней условным языком сообщалось об аресте Леона, Ряшина, Ткаченко и Ольги. На следующий день курьерским поездом Чургин приехал в Югоринск.

Тихо войдя в комнату, он остановился у порога, снял фуражку. Возле печки горестно сидел на корточках Игнат Сысоич и чадил цыгаркой. На кровати, обняв подушку, плакала Алена, возле нее сидела Дементьевна. На окнах, на этажерке в беспорядке лежали книги, тетради, журналы «Вокруг света», «Нива», на столе — пятна от пролитых чернил.

Чургин повесил фуражку на гвоздик, присел на стул рядом с кроватью.

— Успокойся, милая, — сказал он, беря Алену за руку. — Что-нибудь придумаем, чтобы освободить Леона.

— Не вернется он, Илья Гаврилыч, сердцем я чую, — плакала Алена, — Ах, и почему он не ушел из дому! И все это через Яшку.

— Ну, довольно, довольно, сестра… Свет не без добрых людей, выручим.

— Ох, сынок, не выручите вы его, — страдальческим голосом отозвался Игнат Сысоич. — Быть ему теперь в Сибири.

Из полиции вернулся Нефед Мироныч.

— Чертово дело, — возмущенно заговорил он, едва переступив порог. — По какому праву они его держат, сукины сыны? Что он, убил кого? И тот еще, короста проклятая, есаул, грозится: мол, много не разговаривай.

— А ты, сват, поменьше говорил бы, а лучше денег бы сунул им, — подал голос Игнат Сысоич.

— А-а, сват, а то я дурней тебя, — досадливо отмахнулся Нефед Мироныч и, достав набитый деньгами бумажник, бросил его на стол — Возьми, иди сам спробуй… Не берут, хамлеты, вот оно в чем беда… Нет, надо к наказному ехать. А ты к Суховерову, сват, отправляйся. Мы ему не какие-нибудь, есаулу тому, и он еще попомнит меня, короста несчастная, — шумел он, возбужденно расхаживая по комнате.

Чургин смотрел на него, и ему было смешно.

— Зря вы, сват, кровь портите. Есаул действует так, как ему велит наказной.

— Ну, а зря, так нечего ему было вмешиваться в такое дело, Леону этому. Я ему сколько говорил: «Брось, сынок, эту политику чертячую, брось, бога ради!» Так нет, не бросил. А теперь вот сиди и думай, как его выручать.

Чургин сказал, что ему надо кое с кем посоветоваться, и ушел на явочную квартиру.

На другой день он предложил Алене уехать из Югоринска и побыть пока на шахте с Варей, но Нефед Мироныч заявил, что заберет дочь с собой на хутор.

— Ты лучше, сват, напрямки скажи мне, — обратился он к Чургину, — сумеете вы его вызволить, Леона, чи нет? Не то я вытребую сюда Яшку, тот лучше меня умеет с ими, чертями, разговаривать.

— Попытаемся, сват.

— Тогда бери деньги. У меня есть с собой пятьсот рублей.

— Пока не надо.

— Ну, дело твое. Только без денег вы ничего не сделаете.

Игнат Сысоич предложил вызвать из Петербурга Оксану, но Чургин не советовал и этого делать и, сказав, — чтобы без него ничего не предпринимали, уехал к Луке Матвеичу.

Уехал и пропал.

Нефед Мироныч и Игнат Сысоич вдвоем еще раз побывали в полиции, предлагали деньги, намекали, что имеют связи в Новочеркасске, но денег у них не взяли и Леона освободить отказались. Когда Игнат Сысоич понес передачу Леону в участок, Нефед Мироныч не удержался, стал корить Алену за то, что не послушалась его, вышла замуж за человека, испортившего ей жизнь и опозорившего их семью.

Алена с изумлением посмотрела на отца.

— Только что Яшку ругали за то, что он вмешивается в нашу жизнь, а теперь сами за старое принимаетесь: не пойму я вас, батя.

— А тут и понимать нечего: я отец, и мне видней, что и где должно произойти и получиться.

— Ну, а мне видней, как жить с мужем, вот что я вам скажу, — раздраженно проговорила Алена. — И вы не корите меня, батя. Я сама вышла за Леона и сама буду переносить свое горе, раз оно догнало меня. Хотите помогать мне, — помогайте, не хотите, — не перевелись еще на свете люди добрые.

Нефед Мироныч не ожидал такого отпора и не сразу нашелся, что ответить. Разве ж он не желает добра своим детям?

— Ловкие речи, дочка, ведешь с батькой, — помолчав, гулко заговорил он, расхаживая по комнате. — Что ж я, по-твоему, лиходей тебе? Об ком же я тогда хлопочу в полиции? Чи хоть бы и с Яшкой это дело: за ради потехи я его выгнал? Эх, дочка, вострая ты на язык, как я погляжу, да короткая на ум! Горе одно достанется тебе от такой житухи. И всем нам… Ну, да теперь не об чем толковать, вы состоите в законном браке. И ты не убивайся, дочка, а лучше о себе подумай. А то, не дай бог, раньше времени это начнется… Пойду вот сейчас, вытребую сюда Яшку и велю ему взяться за это дело.

И он действительно надел пиджак и ушел на почту.

5

Яшка на телеграмму не ответил. Нефед Мироныч подождал, пока из хутора приехали Марья и Дарья Ивановна, и сам отправился к нему в имение.

На станции Манино у Яшки была ссыпка зерна. Возле амбара, крытого белым железом, хлопотал Андрей. Нефед Мироныч, увидев его, подошел и попросил подводу.

Андрей к вечеру доставил его в имение. Введя в дом, велел подождать в гостиной и исчез.

Нефед Мироныч осмотрелся. Гостиная была просторная, обставлена довольно скромно: на полу лежал недорогой ковер, между большими окнами с тюлевыми гардинами стояло пианино, на стенах висело несколько картин в позолоченных рамах. Однако Нефед Мироныч с неудовольствием подумал: «И на это чертовье он капитал тратит…»

Андрей неслышно вошел и сказал:

— Придется немного подождать, Яков Нефедович занят, — и опять бесшумно удалился, не проронив ни одного слова.

Нефед Мироныч проводил его недовольным взглядом, потом, от нечего делать, подошел к ломберному столику. Взяв с шахматного поля фигуру коня из слоновой кости, он повертел ее в руках, иронически усмехнулся и поставил на место. «Сразу видно, что дом коннозаводчика. Игрушки, и те — кони».

Прошло с полчаса. Из кабинета Яшки доносился звонкий женский смех и густой голос Яшки. Нефед Мироныч начинал злиться. Что же это такое: приёхал отец, а он с бабой какой-то болтает! Наконец после часа томительного ожидания он решительно направился к кабинету, рванул на себя дверь и остановился на пороге.

Яшка, развалясь, сидел на широком, обитом кожей диване. Рядом с ним сидела молодая женщина в черном шелковом платье.

— Это отца так принимаешь, сынок? — спросил Нефед Мироныч. — Целый час томлюсь в доме.

— А, отец! — произнес Яшка с усмешкой и лениво поднялся с дивана. — Простите, пожалуйста, мы немного заболтались… Здравствуйте, — подал он руку отцу и обратился к молодой женщине: — Разрешите представить: мой папаша… А это, отец, помещица Ветрова — моя соседка, — сказал он, обернувшись к отцу.

Нефед Мироныч посмотрел на свежевыбритое лицо Яшки, на дорогую тройку из желтой материи, на желтые сапожки с коротенькими голенищами и тогда лишь взглянул в миловидное лицо помещицы.

— Нефед Загорулькин, — поклонился он, не подавая руки.

Немного спустя гостья уехала, и Нефед Мироныч сурово обратился к сыну:

— Это откуль ты моду такую взял — отца не принимать? Чи на бабу родителя променял?

— А вы откуда моду такую взяли — сына выгонять со двора?

— Стало быть, так надо было, раз выгнал. Я родитель, и ты мне брось допросы разные, парень!

— Стало быть, и мне надо, что я так принял вас, — невозмутимо ответил Яшка.

Нефед Мироныч готов был размахнуться и дать ему по губам за такие слова, но не хотел ссориться, потому что тогда Яшка и говорить не стал бы о Леоне.

— Та-ак… Добрые слова говоришь отцу, — сказал он после некоторого раздумья. — Ну, про это мы еще потолкуем… Ты почему не приехал по моей депеше в Югоринск?

— Потому что был занят делами.

— С этой помещицей? Чужие жены тебе нужнее, чем родная сестра?

— Говорю, был занят делами, — повторил Яшка, закуривая папиросу.

— Делами… Вот что, Яков: батьку ты брехнями своими не проведешь все одно — я забыл больше, чем ты знаешь. И нечего передо мной дурака валять. Собирайся в Югоринск: Леон арестован.

Яшка выпустил изо рта струйку дыма и, сев поудобнее в кресле, спокойно ответил:

— Я этого ожидал. Предупреждал об этом Алену, вас и считаю, что власти не ошиблись, решив убрать этого бунтовщика подальше… Я не могу вмешиваться в такое дело. Удивляюсь, что вы беспокоитесь за Леона.

— Не за него, за свою дочь и твою сестру, — сердито поправил его Нефед Мироныч. — А раз довелось ей быть женой Леона, значит, и об нем хлопотать надо.

— Ну и хлопочите… А у меня своих хлопот достаточно.

Нефед Мироныч встал, нахмурив брови, угрюмо сказал:

— Я приехал не к помещику — к сыну. И я не буду гнуть перед тобой шею, — молод еще. Но если в такую минуту ты не поможешь Аленке, от нонешнего дня твоя нога не будет в моем доме… Прикажи доставить меня на станцию.

— Что ж, воля ваша… Андрей! — позвал Яшка, открыв дверь.

Нефед Мироныч смотрел на него и думал: «Не будет с него дела: чересчур высоко нос задрал, истинный бог».

— Эх, помещик скороспелый! Прогоришь, и выручить некому будет через спесь такую, — сказал он и вышел не простившись.

Яшка закрыл дверь и, сев в кресло, задумался. «Прогоришь, некому выручить будет, — повторил он в уме. — Да, отец, кажется, прав. Что хорошего в том, что я так обошелся с ним? Или в том, что Аленка теперь будет ненавидеть меня? И получается: отец, сестра, Леон, Оксана — все враги мне. А в жизни разное может быть: сегодня пан, завтра пропал. Вот если дождя не будет, половина от хозяйства останется. Следующий неурожай может сделать меня нищим. Что тогда?» — размышлял он.

В это время верховой привез телеграмму. Яшка вскрыл ее и застыл от изумления: Оксана сообщала, что едет домой и хочет повидаться с ним. Он несколько минут стоял в раздумье.

— Поздновато ты вспомнила обо мне, дорогая, — проговорил он, обдумывая, как лучше поступить: то ли в письме выместить злобу, то ли поехать в Новочеркасск.

Утром он вызвал Андрея, дал ему указания по хозяйству на время своего отсутствия и велел закладывать лошадей. Час спустя пара рысаков мчала его на станцию.

6

Оксана приехала по вызову Игната Сысоича. Навестив Алену, она заверила ее в том, что Леон будет освобожден, и поехала к Чургину посоветоваться, как быть. Однако ее план Чургин отверг, заявив, что в помощи Яшки и полковника Суховерова не нуждается. Оксана и Варя пытались убедить его в том, что он не прав, что для освобождения Леона надо использовать все возможности, однако Чургин настаивал на своем.

— Но это глупо — отказываться от помощи в таких случаях, тем более, что ты не располагаешь связями! — говорила Оксана.

— Яшка ничего зря не делает, милая, и с ним связываться нельзя. Я запрещаю тебе, если уж на то пошло, унижаться перед ним. Или ты будешь раскаиваться, — жестко сказал Чургин.

Они поссорились. Оксана дала телеграмму Яшке и поехала в Новочеркасск. Дома она обо всем рассказала Ульяне Владимировне, и та вполне одобрила ее план, добавив, что и сама готова переговорить с Суховеровым, как только он вернется в город из лагерей.

Оксана успокоилась и стала ждать Яшку. Она знала, что ей нелегко будет разговаривать с ним после того, как она больше года не отвечала на его письма, однако надеялась, что сумеет уговорить его сделать все, что нужно. Одно лишь ее беспокоило: а если он не приедет?

Но Яшка приехал и вошел в дом смело, как будто вчера тут был. Оксана взглянула на его загорелое холеное лицо, на элегантный костюм и лакированные туфли и подумала: «Однако он выглядит, как настоящий помещик». Подавив в себе смущение, она поднялась от пианино и пошла ему навстречу.

Он поцеловал руку ей и вышедшей к нему Ульяне Владимировне и, улыбаясь, как бы шутя, сказал Оксане:

— Наконец-то вы объявились. А я уж хотел обращаться в министерство народного просвещения с просьбой сообщить, в какой медвежий угол России перевели Бестужевские курсы.

— А вы в какое место перевели свою экономию? Стыдитесь, Яков Нефедович, целый год глаз не показывали, — попеняла ему Ульяна Владимировна.

Яшка развел руками и опять мило улыбнулся:

— Виноват, Ульяна Владимировна.

Видя, с каким исключительным вниманием и сердечностью его принимает Ульяна Владимировна, Яшка подумал: «Вместе действуют. Ну, ну, посмотрим, что из этого выйдет, сударыни».

Оксана стала расспрашивать о новостях, но Яшка делал вид, что о Леоне ничего не знает. Ульяна Владимировна оставила их наедине, и Яшка тотчас спросил:

— Оксана, почему вы мне не отвечали?

— Потом об этом, Яков. Не ищите здесь ничего плохого, — сказала Оксана и села рядом с ним на диван. Подняв на него свои красивые зеленоватые глаза, она негромко заговорила:

— Яков, ты не был злопамятен… Скажи, можешь ты помочь Леону? Он арестован.

«„Ты“… Комедию разыгрывает, или действительно в ее молчании нет ничего преднамеренного?» — подумал Яшка и неторопливо ответил:

— Я знаю об этом, Оксана, но чем я могу быть полезен? Ведь Леон арестован за политические дела.

Оксана опустила глаза и некоторое время молчала.

— И это говорит человек, клявшийся мне, что разворотит горы ради меня?.. — разочарованно проговорила она и встала с дивана. — Быстро же ты меняешься, Яков!

— По-моему, это ты изменилась, Оксана, а мне ничего не оставалось, как подражать тебе. Думаю, что теперь ты опять «изменилась» и только потому, что с твоим братом стряслась беда, — язвительно ответил он.

Оксана резко обернулась к нему, с негодованием бросила:

— Это ложь!.. Ты говоришь так, чтобы отомстить мне… Боже мой, какое у него сердце! И я любила этого человека!

Яшку точно подбросило с дивана, и он в одно мгновение стоял уже рядом с Оксаной.

— Оксана, повтори, что ты сказала, — задыхаясь, проговорил он, хватая ее за тонкую белую руку. — Я действительно был зол на тебя, думал, что между нами все кончено. Прости, я ошибся… Прости, Оксана, но не требуй от меня невозможного. Я люблю тебя попрежнему, но бессилен помочь Леону. Он с теми, кто ставит себе целью свержение государя.

Оксана высвободила руку и отошла к окну.

Яшка метнул на нее горящий взгляд, торопливо достал бумажник.

Хорошо… Вот тысяча рублей. Возьми их, если деньги могут помочь освободить Леона. Это все, что я могу сделать.

— Деньги у меня есть, Яков, — не оборачиваясь, сказала Оксана. — Я надеялась, что ты сам возьмешься за это дело.

Яшка возбужденно прошелся по комнате, задумчиво постоял у двери, опять прошелся взад и вперед и подошел к Оксане.

— Хорошо, я согласен, — решительно сказал он. — Я согласен даже взять Леона на поруки, но при одном условии: ты посоветуешь брату впредь такими делами не заниматься.

— Этого нельзя обещать, Яков. У Леона своя голова на плечах…

На другой день Яшка побывал у видных адвокатов, договорился с ними и дал крупный аванс. Но странное самочувствие было у него, когда он сделал эти первые шаги. Ему и радостно было, что Оксана опять изменилась к нему, но вместе с тем он непрестанно думал: а не провела ли его Оксана? Почему она все-таки ничего вразумительного не сказала о причинах столь долгого молчания?

Эти мысли продолжали беспокоить его, когда он вернулся к Задонсковым. Он провел у них весь вечер и остался ночевать. Но сомнения за этот вечер не только не улеглись, а стали одолевать его еще сильнее. Не верил он Оксане, — тому, что она любит его, а уличить ее в неискренности не мог. «Что нужно сделать, чтобы уж никогда больше не сомневаться и быть уверенным в ней, как в самом себе? — спрашивал он себя, ворочаясь в постели, и ругался: — А-а, дьявольщина! Эта Оксана полжизни будет стоить мне и несметных денег, а наградой мне будут… воспоминания о глупых днях молодости».

Под утро он пришел к Оксане. Она проснулась, в испуге отшатнулась от него к стенке, увидев в глазах его страшные огоньки.

— Яков, вы с ума сошли?.. Ты же любишь меня, Яшка!.. — испуганно заговорила она.

Он смотрел на нее — в белоснежной сорочке, с распущенными волосами, бледную и еще более красивую, и справиться с собой уже не мог…

…Утром, выйдя в гостиную, Оксана застала Яшку весело болтавшим с Ульяной Владимировной. Яшка хотел поцеловать ей руку, но она указала ему на дверь:

— Уходите.

Яшка вопросительно посмотрел на нее, на Ульяну Владимировну и поправил воротничок, словно ему стало душно.

— Я… я не понимаю тебя, Оксана, — растерянно проговорил он.

— Уходите вон! — внятно сказала Оксана.

Яшка встал и, гордо выпрямившись, быстро вышел.

— Господи, Ксани, что случилось? — воскликнула Ульяна Владимировна.

Оксана упала в кресло и тихо зарыдала.

Глухо, неторопливо пробили часы. Башенный звон их разлился по комнатам, долго стоял в доме, все затихая, и замер.

Несколькими часами позже курьерский поезд мчал Якова на север.

За окном вагона сверкала молния. Над зелеными полями пшеницы шел дождь, и серая мгла все больше заволакивала степь, далекие курганы.

Вот гром ударил, казалось, прямо над вагоном, — резко, оглушительно, будто в небе что-то разломилось и с неистовым треском и грохотом низвергнулось на землю, и в воздухе замелькали косые линии дождя. По стеклу окна дорожками покатились крупные капли, а немного спустя и хлеба, и далекие курганы скрылись за белесой пеленой ливня.

Яшка сидел в купе первого класса и читал «Приазовский край». Глянув на окно, он встал, потер стекло рукой, но за окном ничего не было видно. Он опять сел, придвинул к себе стоявший на столике полуостывший стакан чаю с плавающим в нем кружочком лимона, отпил несколько глотков. «Урожай, хороший урожай идет. Эх, мало я засеял озимых, засыпался бы теперь хлебом! Да-а… А Оксана теперь будет моя. Все другие пути ей отрезаны», — подумал он и, взяв «Биржевые ведомости», впился глазами в колонку курсовых бюллетеней.

Глава семнадцатая

1

На старинном письменном столе, под голубым абажуром, на мраморной ножке стояла электрическая лампа. Яркий свет ее падал на лежавший перед инженером Рюминым чистый лист бумаги, и он отсвечивал на потолке светлым пятном.

Окна квартиры были снаружи закрыты створчатыми ставнями, изнутри завешены плотной темной материей.

По кабинету, мягко ступая по ковру, задумчиво, с трубкой в зубах ходил Лука Матвеич.

От завода доносился тяжелый шум цехов, пронзительные свистки паровозов-кукушек.

Лука Матвеич думал о том, что теперь делать. Массовка прошла хорошо, и демонстрация почти удалась. Демонстранты с красными знаменами уже двинулись было в город, но на окраине были встречены казаками и разогнаны. Несколько десятков человек были арестованы. Потом начались обыски и аресты по квартирам, и хуже всего было то, что арестованы четыре из пяти членов Югоринского комитета. Сам Лука Матвеич избежал ареста только потому, что заблаговременно ушел, с Рюминым на его квартиру.

Чургин сидел на диване и, откинув голову на спинку, смотрел на какую-то точку в потолке. Лицо его было бледно, спокойно, и казалось: вломись в квартиру полиция, он и не пошевелится.

Рюмин заметно нервничал. Он барабанил пальцами по столу, взгляд его перебегал с одного предмета на другой, и весь он был настороженный, взвинченный.

— Кого можно кооптировать в члены комитета, Леонид Константиныч? — обратился к нему Лука Матвеич. — Тебе тяжело будет теперь одному. Быть может, Александрова прислать в помощь?

Александров руководил кружком на заводе Юма. Рюмин не знал его и медлил с ответом.

— По-моему, Александров может наезжать сюда и помогать Леониду Константинычу, — сказал Чургин и скосил глаза на Луку Матвеича. — А ты не мог бы переехать поближе?

— Посмотрю. Быть может, кого-нибудь еще и выпустят?

— Тут был Вихряй какой-то, мне Леон говорил, он в Батуме сейчас. Нельзя его вернуть сюда? — спросил Рюмин.

— Надо ему написать, о нем я и забыл… Так. Вместе с Вихряем у нас в комитете будет здесь три человека. Вполне достаточно в такое время, — заключил Лука Матвеич.

— Не вполне, но у нас нет больше подготовленных людей, — заметил Чургин.

Лука Матвеич опять заходил по кабинету и, попыхивая трубкой, заговорил быстро, отрывисто:

— Надо разделить типографию на две и обе перенести в другое место… Немедленно изменить явки… Перенести главную квартиру подальше от города, быть может к Александрову… Провести по группам собрания рабочих-партийцев и всячески… всячески показывать, что организация живет и действует. Кстати, это подтвердит и листовка, которую мы выпустим от имени якобы существующего, как бы нетронутого арестами, комитета. Помимо своего прямого действия она собьет с толку власти, если они будут обвинять Леона и других членов комитета в том, что они руководители организации… Собрания надо обставлять строго и присмотреться, нет ли в группах провокаторов. Ни в коем случае не называть фамилий членов комитета — ни арестованных, ни действующих.

— А… о чем говорить на собраниях? — тихо, глухим голосом спросил Рюмин.

— Да говорите же громче, Леонид Константиныч! Ну что вы, на самом деле… — с легкой досадой сказал Лука Матвеич.

Рюмин, смутился, виновато проговорил:

— Ничего, это пройдет… Уже проходит, — и дрожащей рукой поднес зажженную спичку к потухшей папиросе.

Лука Матвеич переглянулся с Чургиным, и тот покачал головой, как бы говоря: «Нельзя так, Лука». Лука Матвеич сердито посмотрел на него и продолжал, отвечая Рюмину:

— О задачах партии надо говорить. Объединение всех сил организации для подготовки рабочих к большим политическим выступлениям, еще более настойчивая пропаганда марксистских идей и политических лозунгов «Искры», выявление сочувствующих и вербовка новых членов — вот основные задачи. Теперь уже скоро состоится второй съезд партии. Если я уеду за границу, будете иметь связь с Поляковым. Но к его советам относитесь осторожно: он искровец нетвердый. Был, как и Ряшин, недоволен, когда «Искра» резко выступала против экономистов. Затем, конспирации надо учить рабочих-партийцев. Мне что-то подозрительным кажется провал сразу всех четырех членов комитета.

— Работа провокатора, ясно, — заметил Чургин.

— В таком случае его. надо искать вдвойне настойчиво, Леонид Константиныч, — сказал Лука Матвеич и обратился к Чургину: — А тебе, Илья, у меня есть особое задание. Надо начинать работу в деревне. Мужик просыпается. На Украине и в центральных губерниях опять жгут помещичьи имения. Ты, например, мог бы съездить в эту самую Кундрючевку, там у Леона, несомненно, есть друзья среди батраков. А вы здесь, Леонид Константиныч, начинайте хотя бы листовки разбрасывать в хуторах. Здесь кругом мужики — не казаки, и вам будет легче. Эсеры тут есть?

Чургин почему-то вспомнил об Овсянникове и ответил:

— Пока нет… А в кундрючевских краях я побываю.

Лука Матвеич дал еще несколько практических советов и заключил:

— Побили нас опять здорово, друзья, но падать духом нечего. Мы — организация профессиональных революционеров, и самое главное для нас — всегда сохранять хладнокровие, чувство бодрости и уверенности в себе, в наших силах. Медленно, с трудом, с опасностями, но мы должны идти вперед, только вперед. Иного пути у нас нет и быть не может. И ты напрасно, Леонид Константиныч, так нервничаешь.

— Нервничаю немного, верно, — признался Рюмин. — Все эти ночи почти не спал, ждал ареста. Это, должно быть, и взвинтило червы… Впрочем, держаться ровно я никогда не умел. Горячий был еще в детстве.

— Это хорошо: темперамент. Однако надо научиться спокойно переносить неприятности.

— Как можно оставаться спокойным, когда разгромили нас?

— А ты думал, на этот раз мы их разгромим? Рановато…

— Не думал, во всяком случае, что казаки будут так жестоко избивать демонстрантов нагайками.

— Гм… не думал… Сердце и у меня не каменное… Но в борьбе неизбежны жертвы. Я вот теперь думаю, что казацкие плетки тоже революционизируют массы. Рабочие этого не забудут. И, что ни говорите, друзья мои, а эта многотысячная демонстрация сыграла роль полезную во всех отношениях, не меньшую, чем харьковская, например. Батумская — та была грандиознее.

— Ничего, будет и у нас такая, как батумская, — сказал Чургин. — Надо вот только поскорее вызволить членов комитета, Леона в особенности. А то как бы их не загнали в Нарым.

— Вызволим… Леона, пожалуй, сразу не выручим, но постараемся не допустить до Сибири… Кстати, как Алена себя чувствует? Что говорят врачи?

— Сказали, что опасность для ее жизни миновала, но ребенок вряд ли будет жить. Такие не живут.

Лука Матвеич покрутил толстый ус, подумал: «Арест мужа, преждевременные роды, смерть ребенка… не слишком ли много для Алены?» — и сказал Чургину:

— Ты взял бы ее пока что к себе, Илья. Тут ей все будет доставлять боль, а на хуторе казаки отравят всю жизнь; вышла, дескать, за крамольника…

— Пусть отойдет немного.

— Ну, так давайте кончать, — вновь оживился Лука Матвеич, — я хочу к Александрову, на завод Юма, поехать… Пишите, Леонид Константиныч.

Рюмин взял ручку, Лука Матвеич положил трубку на стол, оправил косоворотку под ремешком и начал диктовать:

— К рабочим Югоринска… Товарищи! Самодержавие вновь пустило в ход нагайки. На днях рабочие завода Суханова собрались за городом поговорить о своей жизни. Целый день они горячо обсуждали свои дела, выступали с речами, и многие жители Югоринска разделяли их мнение. А их мнение было: «Свобода и республика!», «Долой тиранию!» Но когда они двинулись в город, чтобы продемонстрировать свою волю, на них набросились казаки и стали бесчеловечно избивать нагайками. Самодержавие еще раз показало народу…

— Не так быстро.

Лука Матвеич посмотрел на карманные часы, подождал, пока Рюмин записал последние слова, и горячо продолжал:

— Самодержавие вновь показало народу свой жестокий, деспотический кулак и вновь обагрило улицы Югоринска безвинной народной кровью…

Чургин смотрел на него, невысокого, кряжистого, в сапогах и черной паре, и улыбался. «Только что такой спокойный был и уже зажегся… Доживешь ли ты, старина, до тех счастливых дней, ради которых отдаешь всего себя? А надо бы дожить…» — думал он, следя глазами за Лукой Матвеичем. Большой человеческой любовью любил он этого человека, своего учителя.

А Лука Матвеич стоял посредине комнаты, говоря, взмахивал рукой и, казалось, не листовку диктовал и не в кабинете инженера находился, а стоял на площади перед народом и бросал слова, полные жгучей ненависти и страсти:

— …Но не запугать нас самодержавию! Не сломить волю пролетариата к борьбе за свое освобождение. Настанет час, и рабочий класс подымет свою мускулистую руку, сбросит с себя ярмо деспотизма и насилия и превратит Россию тюрем и виселиц, мрака и голода в страну свободы и передовой демократии, благосостояния трудящихся и культуры… Товарищи, становитесь под красное знамя свободы — знамя Российской социал-демократической рабочей партии!

Лука Матвеич помолчал и, взглянув на часы, сказал:

— Ну, вот и все! Действуйте, Леонид Константиныч. И обязательно крупным и жирным шрифтом внизу наберите «Югоринский комитет РСДРП». Лучше — полностью…

На следующий день Чургин хотел поручить Степану расклеить листовки на заводе, но узнал, что он уехал в Кундрючевку. «Так! Значит, струсил казак», — решил он и поручил расклейку листовок деду Струкову и Даниле Подгорному. Потом вместе с ними перенес литературу и типографию к Даниле Подгорному на мельницу.

А через несколько часов на хутор, где жил Степан, нагрянула полиция.

Чургин задумался: «Кто выследил типографию, если она находилась за пять верст от города?» Больно становилось от догадки, что Степан Вострокнутов, с целью заслужить возвращение на хутор, мог пойти на такой шаг. Чургин мало знал людей на заводе.

Перед отъездом домой Чургин зашел навестить Алену. Она лежала в постели с закрытыми глазами, бледная, осунувшаяся. Изредка она тяжело приподымала тяжелые, темные веки, поворачивала голову к стоявшей подле кровати люльке и слабым голосом спрашивала:

— Живой?

— Живой, дочка, живой.

— Спи, спи, дочка! Сын все время спит, — успокаивали ее Марья и Дарья Ивановна, и обе вновь подходили к люльке и щупали, не остыли ли отруби, которыми был обложен ребенок.

Алена опять закрывала глаза, и тогда еще темнее казались окаймлявшие их большие круги, и еще белее становилось лицо, будто ни одной кровинки не было в нем.

Тяжело дались Алене эти последние дни. Потрясенная неожиданным появлением казаков, схвативших Леона во дворе, плача, она сначала просила их отпустить мужа, уверяла, что он ни в чем не виноват, потом стала грозить братом и наконец вцепилась в грудь уряднику и с отчаянием выкрикнула:

— Да ты человек или камень? Я тоже казачка, отец вон казак, брат казак. Неужели у тебя нет сердца, нет детей и ты не видишь, что не нынче завтра я буду матерью? Отпустите его — говорю вам! — неистово трясла она урядника, но тот только громко сопел носом, все еще не отдышавшись от борьбы с Леоном во дворе, и отвечал:

— Не имею права. Понимаешь? Прав я не имею на это.

Леон смотрел на Алену, и слезы горечи и обиды подступали к горлу. Чувствуя, что его крепко держат за руки, он уже не пытался вырваться, а только говорил:

— Алена, не унижайся. Не унижайся перед палачами.

Алена обвила его шею руками и зарыдала.

— Не буду, я не буду, Лева! Но куда ж они уводят тебя, сокол мой ясный, жизнь моя? У нас же дите скоро будет…

Нефед Мироныч и Игнат Сысоич и так и этак уговаривали урядника освободить Леона, предлагали деньги, но урядник взял сто рублей и за это составил лишь ничего не говорящий протокол обыска, а все, что нашел, вернул Алене и велел сжечь.

С этого часа жизнь Алены потеряла смысл. Возле нее не было больше Леона, и вернется ли он — неизвестно. Она порывалась бежать за ним, рвала на себе волосы, и Игнат Сысоич с Дементьевной с трудом удерживали ее. Наконец она в изнеможении повалилась на кровать и больше не вставала. Вскоре у нее начались родовые схватки.

Три дня продолжались они, и три дня Алена металась в постели, проклиная судьбу, власти и жизнь свою. А на четвертый день приглашенные Чургиным врачи едва спасли ей жизнь.

Сейчас обессиленная, обескровленная, Алена едва дышала. Все поблекло в ее глазах, и ничто ее не интересовало. Ребенок лишь один только и был ей спасительным утешением, и она не могла насмотреться на люльку, где он лежал, не могла дождаться, когда его опять дадут ей и она почувствует прикосновение его слабого тельца и станет кормить его грудью. «Лева! Лева! Сын же у нас! А тебя нет, и, может, мы тебя не увидим», — безгласно шептали ее тонкие, побелевшие губы.

В таком положении ее застал Чургин, пришедший с новым врачом из города. Врач осмотрел Алену и громко сказал:

— Самое опасное позади. Но дела плохи. Покой и питание — главныелекарства.

В это время Дарья Ивановна хотела положить ребенка к Алене, чтобы покормить его, и тут увидела, что он был мертв.

Алена поняла, что случилось, испуганно поднялась с постели.

— Умер?! — с ужасом, широко раскрыв глаза, крикнула она и выхватила трупик из рук матери. Судорожно прижав его к себе, она безумным взглядом повела по комнате, потом раскрыла пеленки и некоторое время молча смотрела на тельце сына.

— Умер…

Чургин переглянулся с врачом, и тот впрыснул ей сильную дозу морфия.

2

Нефед Мироныч не хотел, чтобы на хуторе знали, почему приехала дочь, а зятя нет, и велел говорить на стороне, что Алена заболела и приехала на поправку. Все на хуторе знали Леона, и никто не верил Нефеду Миронычу.

Не верил и Семен, работник Загорулькиных. Он понял, что С Леоном что-то приключилось, и как-то вечером пришел к Дороховым расспросить, в чем дело.

Игнат Сысоич под большим секретом сообщил ему об аресте Леона, и Семен задумался. Чем это занимается Леон, что в тюрьму попал?

Вскоре он встретил Степана Вострокнутова, и тот кое-что рассказал о событиях в Югоринске. С этого дня Семен в разговорах с близкими друзьями-батраками, работавшими у атамана, у отца Акима и у монопольщика, неизменно говорил:

— За народ наш Левка пошел. Пора и нам мозгами начинать шевелить. Вот только не знаю, что бы это такое сделать.

Вскоре на хутор приехали Чургины, чтобы увезти Алену к себе. Нефед Мироныч поблагодарил их и заявил:

— Это мое дите, и я никуда не пущу Алену, сват, не в обиду будь сказано. А за хлопоты благодарим от души.

Чургин посмотрел на Алену, как бы спрашивая: «Ну, а ты?» Алена опустила глаза и ничего не ответила.

Нефед Мироныч относился теперь к Чургину не так, как прежде. На Чургине была форменная тужурка с голубыми кантами и блестящими бронзовыми пуговицами, да и для Алены он сделал столько, сколько никто другой. Но чувствовал Нефед Мироныч: не может быть, чтобы Чургин, хотя он и вышел теперь в люди прочно, ничего не знал о «крамольницких» делах Леона, и по-простецки спросил:

— Скажи, сват, по-свойски, напрямки: вся жизнь Леона будет такая, какая сейчас есть? Чи он одумается? Чи, может, своего добьется там, на заводе, и успокоится, и семью будет чтить, как другие, как ты, к примеру? Я сколько знаю вас — вы всегда вместе и вместе с Варей, а Аленка, не успела обвенчаться, все одна и одна. И на Леона сразу все шишки посыпались. Ну, не без того, чтобы его не рассчитали когда, — он парень горячий, но такое, — понизил он голос, — чтобы до тюрьмы довело? Как хочешь, сват, а это в моей голове не укладывается.

Разговор этот происходил за стаканом чаю, в присутствии Алены, и Чургин не знал, как ответить. Алена знала о Леоне больше, чем ее отец, — не проговорится ли она? Но она молчала, и Чургин, вскинув брови, ответил:

— Видите ли, сват, мы с Леоном слишком разные люди…

— Это конечно. У тебя на картузе золотые молоточки, в инженеры вышел, а Леон — рабочий, — согласился Нефед Мироныч и добавил: — А по-моему, и он мог бы такие молоточки нацепить на картуз, возьмись он за ум.

— Это не так легко, сват, — с готовностью поддержал этот разговор Чургин. — Я работаю на шахте с малых лет и знаю ее, как свои пять пальцев. Да и шахта — дело попроще, чем завод. Стать заводским инженером — дело трудное и долгое.

— А кто ему велел шахту бросать? Ну и работал бы, изучал дело… А теперь… Эх, не хочется даже говорить! — досадливо махнул рукой Нефед Мироныч.

Алена неожиданно сказала:

— Бросьте вы, батя, толковать про это. Не от Левы зависит стать инженером или нет.

— А от кого же?

— От властей.

— От властей все, дочка, зависит — это не ответ. От головы, скажи: это другое дело.

— Ну, у Левы в голове побольше, чем у других. За ним весь народ идет.

Чургин еле приметно улыбнулся, а Нефед Мироныч рассердился:

— Народ за ним идет! Да мне наплевать на то, кто за кем ходит! Мне надо, чтоб он с тобой ходил, с женой, вот как сват Илья, как другие. А она — «народ»… Народ ходит на воле, а он — сидит. Очень это мне по душе, аж некуда! В печенках она у меня, эта ходьба его и жизнь ваша такая.

Алена вздохнула, спросила у Вари:

— Вы когда уезжаете?

— Завтра.

— Я поеду с вами, — сказала Алена.

Нефед Мироныч вытаращил на нее глаза.

— Ты… от своих родителей поедешь к чужим людям надоедать? Никуда ты не поедешь, — ни на рудник, ни на завод, пропади они пропадом! — сказал он, ерзая на стуле.

— Не к чужим, сват, а к своим людям, — заметил Чургин. — Вы обижаете нас такими словами…

Нефед Мироныч положил в стакан. сахару и зазвенел ложечкой.

Это было днем. А вечером к Дороховым опять пришел Семен и попросил Игната Сысоича вызвать из хаты Чургина.

Чургин знал со слов Леона о Семене и спросил его:

— А много вас?

— Четверо пока. Может, Степан пристанет. Он мне все рассказал.

— Хорошо. Я не могу говорить со всеми. Пока твои друзья не должны знать, что ты виделся со мной. Приходи утром, потолкуем, а сейчас позови мне Степана.

Семен, немолодой уже, коренастый, зашагал через двор Дороховых к соседу, а Чургин вернулся в хату.

Степан пришел к Дороховым садами, чтобы не видели хуторские. Он исхудал за это время, отпустил бороду и усы и казался не то больным, не то придавленным тяжелым горем. Поздоровавшись, он сел на табурет, несмело обратился к Чургину:

— Ну, как оно там дела на заводе, Илья Гаврилович, не слыхали?

Чургин посмотрел на него, подумал: «Вот она, крестьянская душа. Никак не найдет пристанища в жизни. А все из-за того, что хочет быть самостоятельным хозяином». И спросил:

— Совсем распрощались с заводом, Артемыч?.. Что-то вы зашатались, как я погляжу.

Степан горько усмехнулся и, не поднимая глаз, отвечал:

— А я давно шатаюсь, Гаврилыч… Теперь вот опять к земле потянуло, невмоготу там стало, на заводе. Да, по совести сказать, я и не могу жить так: тебя бьют, а ты терпи, — про Леона говорю, про жизнь рабочую.

— Да-а, — задумчиво проговорил Игнат Сысоич. — Значит, куда ты ни тикай, а от судьбы все одно не убежать. — И неожиданно заключил: — Зря ты, Степан, приехал сюда. На заводе, как ни говори, все ж таки ты всегда промежду своих, мастеровых, товарищей. А тут все в кулаке у Нефадея да атамана. Прижмут так, аж сок из тебя идет, как из сыра под каменьями… Так-то. Зря, говорю, прибыл.

— Верная речь, папаша, — улыбнулся Чургин, — Прямо мои слова сказали.

— Знамо дело, не свои. Я тоже, сынок, подучился там у вас кой-чему.

Степан опустил голову и тяжело вздохнул.

— Не знаю. Не знаю, братцы, как и быть! И там худо, и тут радости нет, — уныло проговорил он.

Чургин задумался. «Что ему, этому мятущемуся человеку посоветовать? Возвращаться на завод — вряд ли он послушает сейчас, после такой расправы казаков с рабочими. Приниматься за хозяйство — все равно это временное дело, и рано или поздно он бросит его, — мысленно рассуждал он и вспомнил Егора Дубова — Тот не такой. Тот сразу повернул, и хоть остался крестьянином, но в душе у него от прежнего Егора уже почти ничего теперь нет, совсем другим человеком стал». И совсем неожиданно для Степана и Игната Сысоича он ответил:

— Оставайтесь здесь, Степан Артемьевич, коль душе того хочется, а там видно будет. По-моему, вы просто испугались того, что произошло в Югоринске. Но… я не обвиняю вас. Не все могут перенести это. Вы не можете пока что.

Степану хотелось сказать: «Неправда, я могу перенести», но он вспомнил о жене, о детях и промолчал.

Два месяца пробыла Алена у Чургиных и за два месяца ничего нового о Леоне не узнала. На третий месяц она сама поехала в губернский город. В тюрьму, на свидание с Леоном, ее не пустили, но Поляков заверил ее, что адвокаты и он сам постараются сделать все, чтобы Леон и его друзья не оказались в Сибири.

Алена поехала к Яшке, просила, чтобы он вмешался в дело, но Яшка дал ей денег и отказался что-либо предпринять. Тогда Алена вернулась на хутор. Игнат Сысоич выслушал ее тягостный рассказ о мытарствах и вместе с ней отправился в губернский город, потом в Новочеркасск, к Ульяне Владимировне, да уж больше и не расставался с Аленой Так длилось шесть месяцев. Алена разъезжала по городам, тратила Яшкины деньги на взятки чиновникам, но ничего изменить не могла и вернулась домой, в Югоринск, измученная, отчаявшаяся в том, что к ней вернется Леон.

В эти тяжелые дни к ней пришла Ольга. Алена некоторое время смотрела на нее, как на привидение. Ольга была такая же, как и раньше, только исхудавшая и как бы подросшая. И Алена бросилась к ней в объятия.

— Оля, родимая, хоть ты живой возвернулася! — со слезами на глазах проговорила она, и Ольга вдруг стала для нее самым близким человеком.

Ольга рассказала, что Леон первоначально был присужден к высылке, как и Ткаченко, и Ряшин, потом второй суд приговорил его и Ткаченко к одному году и трем месяцам тюрьмы, а Ряшина — к одному году.

— А меня к шести месяцам, так что я здорово пересидела. Может, в другой раз зачтут, — шутливо закончила она.

Алена подсчитала: через три месяца Леон должен быть дома. И лицо ее засветилось радостью. В приливе нахлынувших чувств она порывисто обняла Ольгу и поцеловала.

— Ты вернула мне жизнь… Спасибо тебе, Оля! — взволнованно сказала она.

С этого дня Алена резко изменилась. Она целые дни проводила с Ольгой, оставляла ее ночевать у себя, потом предложила переселиться к ней. Ольга согласилась и сказала:

— А знаешь что, Алена, давай вместе работать на заводе. Я уже говорила про тебя с инженером Рюминым.

Алена заколебалась: деньги у нее, правда, еще были, но сидеть целыми днями одной и думать о Леоне — слишком мучительно…

Вскоре Ольга пошла к Рюмину и договорилась о работе для себя и Алены.

Ч АСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая

1

По вызолоченной солнцем стерне быстро бежал огнистый рысак. Перебирая перевязанными белыми тонкими ногами, он косил злые, с синевой, глаза на кожаные наглазники, кусал, удила и старался выбросить их языком, то и дело наклонял голову, пытаясь ослабить вожжи, но они были в крепких руках, и рысак, раздувая белые ноздри, шел как по линейке, а из-под копыт его поднималась и плыла в воздухе горячая, рыжая пыль.

На дрожках, поставив ноги на скобы, сидел Яшка, хмуро смотрел из-под лакированного козырька картуза то в одну сторону, то в другую.

Вокруг шла уборка хлеба. Много его уродилось в этом году на бескрайных загонах, опять большие доходы сулило имение, и у Яшки душа переполнялась радостью и гордостью за свои успехи. Но лицо его было сурово, взгляд острый, он пристально всматривался в лица работников, будто в душу каждого, кто убирал хлеб, хотел заглянуть и узнать, нет ли там затаенных недобрых мыслей.

Много было работников на полях Яшки. Они сидели на лобогрейках и косили пшеницу, складывали ее в копны, а ранее скошенную свозили в скирды, они будут ее молотить, отправлять на станцию и грузить в вагоны. Всюду были мужики босые, в белых холщовых шароварах и таких же рубахах, в широких соломенных шляпах.

Яшка остановил рысака возле одной из лобогреек, придирчиво посмотрел, как идет работа. «Если во-время уберу, тысяч двести чистых положу в карман. За один год. А отцу и в десять лет не нажить таких денег. Вот что значит научно вести хозяйство», — удовлетворенно подумал он и, позвав старшего работника, громко, чтобы слышали все, сказал:

— Спиридон, вели кухаркам получше обеды варить. Люди работают на совесть. Заколите быка. Управимся, награду старательным дам.

Спиридон рукавом отер потное, пыльное лицо. Ему хотелось сказать: «Ты лучше прибавь народу по гривеннику.

А обед — что ж? Обед съел — и все». Но он уже говорил об этом с Андреем и с отцом его, стоит ли говорить еще и с хозяином?

Подошел Андрей. Черная тройка на нем и картуз были серые от пыли, лицо — бронзовое. Рассказав Яшке, где что делается, он бросил недовольный взгляд на Спиридона, сквозь зубы проговорил:

— Прибавки просят некоторые. Вам Спиридон не говорил?

«Начинается! Ты только радоваться собрался, а выходит, придется подождать», — подумал Яшка и обернулся к старшему работнику:

— Просят, Спиридон? Говори, не бойся.

— Просят, Яков Нефедович, наказывали тебе доложить.

— Гм… — произнес Яшка и задумчиво покрутил черные усики.

Прибавить всем по гривеннику в день, не велик расчет, — лишнего расхода тысячи полторы рублей до конца уборки, только и всего, но обойдешься ли гривенником? Страда, рабочие руки везде требуются… И он ответил уклончиво:

— Мне сдавалось, что раз мы договорились, значит, каждый честно и должен выполнять условия. Ты сам видишь, Спиридон, я беспокоюсь о людях больше, чем беспокоятся мои соседи-помещики. Но… я подумаю, и для хороших работников кое-что сделаю.

— Так-то оно так, Яков Нефедович, насчет условий, а только хлеб бог уродил не по уговору, шибко тяжелый, — возразил Спиридон.

— Вот же сукин сын! Ему лучше было бы, если бы бог плохой хлеб вырастил! — усмехнулся Яшка.

Андрей молчал и рад был, что разговор с хозяином ведет Спиридон. Рабочему ничего не сделаешь, а с управляющего — другой спрос. И он сказал Спиридону:

— Иди. Сказал хозяин, что подумает, значит, надо подождать его решения.

Спиридон повернулся и ушел. «Продал и душу, и тело, сукин сын», — мысленно ругал он Андрея, своего бывшего соседа.

Когда Яшка уехал, к Андрею подошел старик Евсей, отозвал его в сторону и строго спросил:

— Ты не говорил хозяину о требовании народа?

— Сейчас только.

— Так… Эх, Андрей! Забыл ты, из какой хаты вышел в управляющие. Я думал, что ты будешь служить не только Загорулькину…

— Вы об чем, батя?

— А об том, что совесть ты потерял! — повысил голос старик. — Зачем народ притесняешь? Хозяина жалеешь, а своих жмешь. Велю тебе, как отец: не смей людей обижать. Не то, видит бог, худо тебе придется. Сам натравлю других бока тебе наломать.

Старый плотник ушел, а Андрей все еще стоял возле копны, низко опустив голову. Он потерял совесть!.. А что с того, что ее не потерял отец? «Гол как сокол был и будет», — про себя сказал он и, резко повернувшись, направился к рабочим.

Перед вечером к Яшке на урок пришел Овсянников. Яшка обедал на веранде и пригласил учителя к столу.

— Мужики ваши социалистами стали. Требуют прибавки, — пожаловался он.

Овсянников рассмеялся.

— Разве все, кто требует прибавки, социалисты?

— Знаю я, кто такие социалисты. Но они, по-моему, утописты…

— Ну, это вы не в духе, Яков Нефедович: живых за мертвых принимаете… Вы урок приготовили? Сегодня трудновато придется: история пореформенной России.

Яшка взял бутылку, налил в бокалы вина и один поставил перед Овсянниковым.

— По-моему, было бы и сейчас не вредно кое-какие реформы ввести, чтобы мужика успокоить… Пейте.

Овсянникову подали прибор, налили жирного красного борща, принесли жареного цыпленка, и он, хлебнув из бокала, принялся за еду.

— Крестьян вы не успокоите реформами, Яков Нефедович. Мужику земля во сне снится, и он ее рано или поздно будет иметь… Насильно заберет.

— А мне что? Будет мужик землю иметь, и я у него заарендую. Капитал землю обрабатывает, а мужик без капитала все равно ко мне в батраки пойдет.

— Ого! — усмехнулся Овсянников. — Это что-то новое у вас, Яков Нефедович. Сами додумались?

— Вы мне этого не говорили.

— Но я вам могу другое сказать: мужик не делает разницы между столбовыми дворянами и капиталистами вашего типа. И когда запылают имения, как в прошлом году на Украине…

— Ну, это вам не Украина и не Поволжье, — перебил Яшка. — Тут в каждой станице своя сотня, и казаки шкуру спустят с любого бунтовщика… Грозят и мне эти самые социал-революционеры, да не очень я их испугался. Вот видите, — Яшка вынул из кармана и положил на стол прокламацию.

Овсянников кончил цыпленка, выпил из бокала вино и закурил. Накануне он советовался со своими единомышленниками из местной интеллигенции и составил прокламацию «К крестьянам». Кто мог доставить ее Яшке? Но он сделал вид, что впервые читает прокламацию, пробежал ее глазами и вяло проговорил:

— Все же я советовал бы уступить мужикам, которые убирают ваш хлеб.

Яшка встал, шумно отодвинул стул и сказал:

— Не беспокойтесь. Я не Чернопятов и сумею сговориться со своими людьми без нагайки.

Овсянников промолчал.

Вечером Яшка позвал Андрея и сообщил:

— Я согласен дать прибавку рабочим. Но я буду платить не поденно, а вот как: косарям — от десятины, молотильщикам — от пуда намолоченного. Возьми вот это и объяви людям. — Он протянул ему исписанный лист бумаги.

Андрей не знал, хорошо будет рабочим или нет от этого новшества, но оно прибавляло ему немало хлопот, и он недовольно сказал:

— Я не могу усмотреть за каждым, Яков Нефедович, а мой конторщик не управится учитывать, кто сколько сделал.

— Управляющий должен управлять, а учитывать — это дело не его, — строго заметил Яшка. — Возьми еще одного конторщика — лишних полсотни рублей в месяц для меня погоды не делают. Погоду должен сделать этот новый порядок: хлеб надо нынче убрать раньше, чем прошлый год, — до наступления дождей. Скажи старшим: за каждую скошенную сверх дневного урока десятину буду платить наградные.

И пошла уборка хлебов у Яшки с невиданной быстротой, а в соседних имениях заволновались и работники, и хозяева.

2

Спустя несколько дней после того, как Яшка ввел новую систему оплаты труда на своих полях, к нему в кабинет шумно ворвался Френин.

— Сосед, это же ни на что не похоже! — заговорил он, падая в кресло и вытирая лысину большим серым платком. — Это сельское хозяйство, не фабрика! Что вы наделали? По всей округе только о вас и разговору. Зачем вы дали прибавку рабочим? Да они теперь с нас шкуру сдерут!

Яшка знал, что Френин не сеет, не жнет, всю свою землю сдает в аренду, и слушал его с улыбкой на лице. Выждав, пока старый помещик немного успокоится, он спросил:

— А… кто от вас-то требует повышать плату?

— Да не от меня! Черта от меня потребуешь. Но другие, другие помещики! Ведь вы их без ножа зарезали. Нет, Яков, вы положительно невозможный человек. У Чернопятова мельницу купил за гроши, мужиков в первый же год разорил, а теперь рабочих объегоривает. Что вы делаете, а? — Френин уставился на Яшку маленькими красными глазками и неожиданно заключил: — Да за это вы должны меня в стельку пьяным напоить, черт возьми!

Яшка наконец понял его и расхохотался.

— Это дело другое. С этого бы и начинали, дорогой сосед… Значит, я не плохо делаю? — вкрадчиво спросил он.

— Да замечательно, говорю вам! Вас в предводители надо выбрать! Головой нового дворянства.

Яшка обнял Френина.

— Спасибо, дорогой сосед. Вы первый наконец поняли меня и мои скромные начинания.

— Хорошие начинания! Миллиончик небось уже в банке есть? — хитровато подмигнул Френин.

— Еще нет, но будет наверняка… Если не помешают.

— Мужики?

— Да. Они что-то опять зашевелились — не у нас, правда, но может дойти и до нас.

— Чепуха. До нас с вами ничто не дойдет, Яков, — беззаботно махнул рукой Френин.

Яшка пожал плечами и, достав из шкафчика бутылку Абрау-Дюрсо, начал откупоривать ее.

— Что ж? Вам видней. Вы — соль земли русской.

— Гм, да… Была когда-то соль, а теперь остался рассол. Старый рассол… Ха-ха-ха! Как это я так удачно сказал, а? Молодец, старик, ты еще можешь мыслить политически! — Френин потирал руки от удовольствия.

«Да, Овсянников, кажется, прав, недолго вам, сосед, осталось дворянствовать, — рассуждал про себя между тем Яшка. — И не рассол, а рухлядь вы старая. Сейчас вы еще смотрите на меня свысока, но может настать время, когда вы будете выброшены из ваших родовых имений. И мне положительно нравится эта мысль: стать головой нового дворянства».

— А ну ее к черту, политику, — совсем разошелся Френин, выпив вина, — я приехал предложить вам знаете что? Поедемте кутить. Хочется вспомнить молодость. Кутнем так, что чертям будет тошно!

— Благодарю за приглашение, дорогой сосед, но… — Яшка развел руками.

— Никаких «но». Дела у вас идут отменно, и Андрей один тут управится.

— Уборка… как можно, дорогой!..

— Можно, можно, и если я «дорогой», поехали без всяких разговоров. Я приглашаю, я — столбовой дворянин Френин! Или мы с вами…

Яшке и самому хотелось немного встряхнуться, и он согласился.

Когда они приехали в Новочеркасск, Френин взял экипаж и направился к старым своим приятелям. Яшка решил заехать к Ульяне Владимировне, узнать об Оксане. Френин отговаривал его, ругал и наконец рассердился.

— Поезжайте, черт с вами и с вашей любовью. Но если вы сегодня не будете в ресторане, дружбе нашей конец!

Яшка поехал к Ульяне Владимировне. Стыдно ему было показываться ей на глаза, и он даже не знал, как себя держать, но его влекло в особняк Задонсковых неудержимо, и он поборол в себе стыд.

Ульяна Владимировна поливала цветы на веранде. Изгибаясь, как былинка, она ходила меж пальм, кактусов, фикусов, драцен с лейкой в руке.

Увидя Яшку, она обрадовалась, но не пошла навстречу и, продолжая заниматься своим делом, стала расспрашивать, как он живет и чем занят.

«Дрянь дела», — подумал Яшка, неохотно отвечая на ее вопросы. Наконец она спросила:

— Оксана вам не писала? Вы не встречать ее приехали?

— Нет… Я так… — замялся Яшка, — случайно зашел.

— Если вы задержитесь в городе — увидите ее, я жду Оксану завтра с утренним поездом. Слава богу, кончила курсы, — сообщила Ульяна Владимировна.

— Мы со стариком Френиным приехали поразвлечься на один вечер, — ответил Яшка и насторожился, ожидая, какое впечатление произведут его слова: о бесшабашных кутежах Френина знал весь город.

Ульяна Владимировна вышла к нему, поставила лейку на пол и вынула из рукава платочек. Вытерев им пальцы, она протянула Яшке свою девически-белую маленькую руку.

— С Френиным? Кутилой этим? Беспутный человек, — сказала она.

Яшка поцеловал ее руку, спросил:

— Вы его знаете?

— Его все знают. Где скандал вышел, обязательно Френин замешан. Не советую вам принимать участие в его кутежах. Ему простят, вас осудят.

Разговор принял непринужденный характер. Яшка ни словом не обмолвился об Оксане и ждал, не скажет ли о ней еще что-нибудь Ульяна Владимировна. Но она, казалось, совсем не расположена была касаться того, что год тому назад случилось в этом же доме. Прошло с полчаса, и Яшка стал уже посматривать на часы. И вдруг Ульяна Владимировна строгим тоном сказала:

— Ну, Яков Нефедович, пора нам с вами поговорить о вещах более серьезных… Когда вы намерены объявить о помолвке с Ксани?

Яшка ко всему был готов, только не к такому вопросу, и у него дух перехватило от радости. Когда он намерен объявить о помолвке с Оксаной! Да он готов хоть сейчас, сию минуту дать объявление об этом во всех газетах. Ульяна Владимировна не поняла его молчания и, поднявшись с кресла, окинула его высокомерным взглядом.

— Я все знаю, господин Загорулькин, — холодно продолжала она, — вам остается или стать мужем Оксаны, или…

Яшка вскочил с места.

— Ульяна Владимировна! Дорогая Ульяна Владимиров-., на! — задыхаясь, воскликнул он и умолк.

— Да говорите же, ради бога!

— Я намерен жениться на Оксане, Ульяна Владимировна, — справившись с волнением, отчеканил Яшка и слегка наклонил голову.

Ульяна Владимировна погладила его по голове, томно вздохнула и, достав из рукава платочек, коснулась им уголка глаз.

— Я верила в вашу порядочность, Яков, — тихо промолвила она. — Благодарю вас. Завтра я буду рада принять вас как сына.

Яшка вышел на улицу, вдохнул в себя, сколько мог, горячий вечерний воздух. Сев в пролетку, он сказал извозчику:

— На Полтавский, в «Европейскую»! Во весь дух!

…На следующий день в «Приазовском крае» в отделе происшествий было напечатано:

«Вчера в ресторане гостиницы „Европейская“ помещики Френин и Загорулькин бутылками побили половину редчайших зеркал. Говорят, что эта забава обошлась веселым помещикам в три тысячи рублей».

2

Инженер Рюмин только что проводил Александрова и Ольгу и сидел в своем домашнем кабинете, готовясь к выступлению на объединенном собрании социал-демократов Югоринска. Перед ним на столе, под лампой с голубым абажуром, лежали газета «Искра», журнал «Рабочее дело» и две книги: «Наемный труд и капитал» и «Что делать?».

Была средина лета 1903 года. На улице шел ливень с грозой. Ветер, как пшено, швырял дождевые брызги в окна, в парадную дверь, и Рюмину часто казалось, что вот кто-то, шлепая по воде ногами, взошел на крыльцо и притаился подслушивая. Потом крупные дождевые капли словно горохом осыпали дверь и дробно застучали по ступенькам крыльца.

Рюмин прислушивался к шуму дождя и тревожно поглядывал на часы. Уж пора бы быть Луке Матвеичу, но где же он? «Быть может, пошел к Алене? Так у нее останавливаться нельзя», — рассуждал он и опять брал папиросу, долго разминал ее, не спеша закуривал и продолжал писать. Вскоре опять слышались какие-то странные шорохи, похожие на шаги, вновь ветер швырял в дверь дождевые капли, и они, хлюпая, лились и лились, казалось, нескончаемым потоком.

Взглянув на часы, Рюмин встал из-за стола, медленно прошелся по ковровой дорожке и сел на диван. Прошло полтора часа с тех пор, как должен был прибыть поезд, а Луки Матвеича все не было. И Рюмина все больше охватывала тревога.

Вдруг у парадного входа раздался условный звонок. Рюмин выскочил в коридор, торопливо открыл дверь и отступил назад. Мокрая, с саквояжем в руке, в коридор вбежала Оксана и закрыла за собой дверь.

— Свет… погасите свет!.. Кажется, выследили, еле ушла, — прерывающимся голосом произнесла она, спиной прислонясь к двери и запрокинув голову.

Рюмин выключил свет, ввел Оксану за руку в квартиру и торопливо снял с нее промокшее летнее пальто.

— Быстро раздевайтесь и — в постель! — докторским тоном сказал он. — Вы жена моего брата, Михаила, прибыли из Петербурга. — Потом провел ее в спальню, придвинул к кровати тумбочку, поставил на нее электрическую лампу, положил книгу и ушел в кабинет.

Быстро спрятав в потайной ящик в столе литературу и бумаги, он взял из шкафа техническую книгу и сел за стол. Слух его напряженно ловил, не скрипнет ли ступенька на крыльце. Но там лишь монотонно, горохом, сыпались дождевые капли.

Рюмин вошел к Оксане, сказал:

— Кажется, все благополучно… Вы откуда сейчас?

— Из Петербурга, — ответила Оксана. — Накануне отъезда меня встретил Лука Матвеич и попросил доставить вам письмо и посылку. До Югоринска ехала благополучно, а здесь, у вокзала, за мной увязался шпик. Я наняла извозчика, и он тоже. Тогда я на ходу спрыгнула и пересела на встречного.

— О, да вы настоящая подпольщица!.. Лука Матвеич провожал вас?

— Сказал, что уезжает за границу, на второй съезд социал-демократов.

— На второй съезд? Хорошие вести, — сказал Рюмин и сел на стул возле кровати.

Оксана натянула на себя одеяло по самый подбородок и попросила подать ей юбку и кофточку, но Рюмин предупреждающе поднял руку:

— Вставать нельзя… Расскажите; что делается в столице.

— В Петербурге студенчество все еще не может успокоиться после прошлогодней всеобщей стачки и царских репрессий. Начинают говорить о революции. Многие студенты идут в социал-демократические кружки, к рабочим. Я тоже ходила на Обуховский завод и читала рабочим лекции.

Рюмин улыбнулся:

— Честное слово, вы скоро будете настоящей социал-демократкой. Что за лекции вы читали на Обуховском? У меня там брат инженер, начальник мартеновского цеха.

— Читала о разночинцах-шестидесятниках. Видала вашего брата, — ответила Оксана.

— Михаила? Ну, ну, как он? — оживился Рюмин, поправляя очки. — Впрочем, я недавно получил от него письмо, пишет, что все идет хорошо… Да, так где же посылка? — спросил он и встал.

— Ваш брат работает на Путиловском заводе, — сказала Оксана и смущенно добавила: — Мы с ним познакомились незадолго до моего отъезда.

Рюмин обернулся к ней, понизив голос, спросил:

— Он… провален?

— Вы так спрашиваете, как будто он арестован.

Рюмину стало неудобно за свой вопрос, и он пошел к саквояжу Оксаны. Шел и думал: «Наверняка провален после обуховских событий, потому и работает на Путиловском? Свинья, а мне ничего не пишет».

— Возьмите саквояж, выложите белье, — говорила Оксана. — Там вместо дна устроен потайной ящичек… Что слышно о Леоне? Я намерена поехать к губернатору, — продолжала она разговаривать с Рюминым.

— Не стоит унижаться. Демократически настроенные адвокаты помогут ему больше, чем губернатор, — сидя на корточках возле саквояжа, сказал Рюмин и извлек из него письмо от Луки Матвеича.

В письме на тонкой папиросной бумаге было написано: «Дорогой Л.! Я еду за границу. Все, что можно было сделать для оказания помощи Л-ну, сделано. Думаю, ч-то он скоро приедет. Смотрите хорошенько за бухгалтером и юристом, не нравятся они мне. С людьми встречайся чаще, просвещай больше. Об остальном раскажет О. Твой Ц.».

Часов до трех Рюмин говорил с Оксаной и не заметил, как забрезжил рассвет. Утром он послал пришедшую прислугу за продуктами, а когда она принесла их, отпустил ее домой и стал готовить завтрак. Нарезав колбасу, сыр, французские булки и положив на тарелку сливочного масла, он посмотрел на холодную печь, на молоко и решил сварить кофе.

Оксана вышла на кухню и увидела: Рюмин без очков, с выбритым, свежим лицом держал в испачканной сажей руке кастрюльку с молоком и, щуря глаза от дыма, раздувал в печке огонь. Вот он поставил на плиту кастрюльку, кулаками потер глаза, надел очки и увидел Оксану.

— Вы уже встали? Так рано? — смущенно спросил он.

Глаза у Оксаны искрились смехом. Взглянув на передник, которым опоясал себя инженер поверх халата, она покачала головой и сказала:

— Уходите к себе и ждите, когда вас позовут. А горничной у вас нет?

— Приходит тут одна женщина… Сегодня отослал ее по соображениям конспирации.

Через полчаса они сидели в столовой за завтраком, и Оксана, вышучивая инженера, смеялась до слез. Рюмину казалось, что он попал домой и что ему не тридцать лет, а восемнадцать, и хотелось сделать что-нибудь ребяческое, озорное.

К вечеру, вернувшись с работы, он вошел в дом и изумленно остановился в столовой, потом медленно обошел все комнаты. Оксана переставила всю мебель по своему вкусу, и даже картины на стенах переменили место.

— Ну, что вы скажете? — спросила Оксана.

— Скажу, что у вас изумительный вкус. Вам бы художницей быть…

Сели обедать. И опять Рюмину показалось, что такой обед он ел только дома.

— Нет, это замечательно. Вы художница во всех отношениях, честное слово! — приговаривал он, сидя против Оксаны, и полушутя, полусерьезно сказал: — Жаль, что я вчера порекомендовал вам назваться женой… моего брата.

Оксана резала свежий зеленый огурец. Ресницы ее были опущены, на щеках горел румянец, и губы, казалось, были накрашены вишней. При последних словах Рюмина она вздрогнула и быстро посмотрела на него исподлобья. Вспомнился Яшка, так подло поступивший с нею в прошлом году, и она готова была спросить: «И вы такой?» Она молчала и с каким-то ожесточением кромсала огурец на мелкие кусочки.

Рюмин понял, что Оксана рассердилась на его шутку. «Действительно, сказал глупо. Но что так волнует ее?» — подумал он и, заметив на глазах у нее слезы, тихо сказал:

— Оксана, если мои слова обидели вас, простите.

Оксана силилась улыбнуться, но лицо ее от этого лишь приняло страдальческий вид.

— Ничего… Ничего, Леонид Константинович… — проговорила она срывающимся голосом и, встав со стула, ушла в спальню.

Рюмин задумчиво потеребил бородку и посмотрел на дверь в спальню, за которой скрылась Оксана. «Нет, здесь что-то не так… Почему эта безобидная шутка причинила ей такую боль?» — подумал он и, притронувшись к золотым очкам, решительно поднял голову, застегнул форменную тужурку на все пуговицы и быстро направился к двери. Но Оксана уже шла к нему навстречу — веселая, улыбающаяся, и на мраморно-белом лице ее не было и тени печали.

«Ничего не понимаю… Нет, она просто умеет держать себя в руках», — подумал Рюмин.

— Вы уже поели? — живо спросила Оксана и, не дав ему ответить, взяла его под руку и повела к столу: — Садитесь и ешьте, — сказала она повелительно, а сама побежала на кухню.

Через секунду оттуда донесся ее звонкий голос:

— Где у вас кофе, Леонид Константинович? Идите сюда!

Рюмин пошел на кухню, а спустя несколько минут квартира наполнилась веселыми молодыми голосами.

Первый опомнился Рюмин. Приложив палец к губам, он сказал:

— А шуметь-то нам с вами нельзя.

— Тогда будем… шепотом говорить, — понизила голос Оксана, и в зеленоватых глазах ее блеснули озорные огоньки.

— Я совсем могу не говорить. Я буду лишь смотреть на вас и буду счастлив, — негромко произнес Рюмин и поцеловал ее руку.

Вечером они были на сходке.

3

По приезде домой Оксана, надеясь добиться досрочного освобождения Леона, отправилась к дяде просить помощи. У полковника Суховерова имелась письменная справка из канцелярии прокурора: «Леон Дорохов осужден на год и шесть месяцев тюрьмы за произнесение антиправительственных речей и за подстрекательство рабочих к неповиновению властям». Оксане было известно, что приговор смягчен при вторичном судебном разбирательстве дела, которого удалось добиться демократически настроенным адвокатам, но она не стала говорить обо всем дяде. Полковник Суховеров дал ей письмо на имя генерал-губернатора, и она собралась в тот же день выехать в губернский город. Ульяна Владимировна, вернувшись из института, стала уговаривать ее отложить отъезд и не понимала, почему Оксана так холодно отнеслась к сообщению о том, что Яков Загорулькин намерен сделать ей предложение.

— Но ведь то, что случилось, обязывает тебя… Ты понимаешь меня, Ксани? — сказала она, но Оксана сухо ответила:

— Сначала Леон. Это мой брат. А предложение Якова от меня никуда не уйдет. Да, собственно, я уже слышала его предложение, и не раз.

Но это было только отговоркой. Оксана хотела хорошенько обдумать свое положение и свои отношения с Рюминым. Ничего он ей не сказал о своих чувствах даже в последний момент, когда прощался на вокзале, но именно эта сдержанность и даже робость больше всего и нравились в нем Оксане. Она невольно сравнивала мягкого и застенчивого инженера с дерзким и самонадеянным Яшкой. С этим ничто в жизни не страшно, можно быть спокойной, как за каменной стеной. Рюмина же она должна будет сама вести за собой и оберегать от ударов судьбы. Но с Рюминым роднила общность взглядов, а с Яшкой… «Что общего может быть у нас в духовной жизни? Скорее всего ничего не будет», — рассуждала она и с этими мыслями уехала хлопотать о Леоне.

Губернатор принял ее и, прочитав письмо полковника Суховерова, удивленно спросил:

— Разве Сергей Иванович знает Дорохова?

— Да, ваше превосходительство, — ответила Оксана не задумываясь.

— Гм… Но ведь это надо третий суд устраивать! Он что, жених ваш?

— Родственник, ваше превосходительство.

— Задонсковых? Какой скандал!

Генерал поморщил мясистый красный нос, немного подумал:

— Ну, ничего. Я посоветуюсь с прокурором, и все уладим…

На второй день Оксана вновь пришла в канцелярию губернатора. Генерал встретил ее все так же любезно, но лишь только она спросила о Леоне, сделался сух, официален и заговорил о том, как трудно изменить решение суда.

Так ничего не добившись, Оксана уехала к Чургину.

Чургин был дома. По комнате возбужденно ходил доктор Симелов и горячо говорил:

— Ты не прав, Илья! На школу я денег раздобыл? Раздобыл, и мы будем строить сельскую школу. Аптеку я открыл в Садках? Открыл, крестьяне спасибо скажут. И на гимназию соберу — дай срок. Значит, земцы помогают крестьянам? Помогают! А ты-то сам что сделал? Ничего пока. И ведь я тебя ни в чем не обвиняю, а ты… — Симелов умолк, заметив на пороге Оксану.

Оксана улыбнулась, сняла шляпку и не то серьезно, не то шутя сказала:

— Продолжайте, продолжайте, доктор. Мне как раз должность нужна, я пойду учительницей в вашу гимназию. Она не южаковского типа, надеюсь, будет?

Чургин рассмеялся, встал и пошел ей навстречу.

— Ах, молодец, сестра! Не в бровь, а в глаз угодила… Ну, здравствуй, милая.

Доктор Симелов снял пенсне, вытер его платочком и водворил на нос.

— Нет. Южаков предлагал создать гимназию-экономию, где ученики должны быть батраками, а мы откроем настоящую, городскую.

— И деньги за учение будете взимать по-городскому — шестьдесят рублей в год, — подтрунивал Чургин.

— Немного придется. Преподавателей будет содержать земство… Опять ты смеешься, Илья, а мне два помещика уже обещали три тысячи пожертвовать.

— Я не смеюсь, ей-богу! Вы, земцы, в известной мере, полезные вещи делаете, но, право же, вы штопаете старую одежду…

— И прекрасно. Пусть старую, пока новой нет. Я просто не хочу ждать, а хочу немедленно помочь людям, чем могу.

И ты должен пойти к нам и выступить с прочувствованной речью перед земскими деятелями. Нас будет немного, человек двадцать.

Они спорили бы, наверно, без конца, но пришла Варя, и комната наполнилась радостными возгласами Чургина-маленького. Симелов прекратил разговор и вскоре ушел.

Когда Оксана рассказала о своем визите к губернатору, Чургин удивленно поднял брови.

— Его приговорили к году и трем месяцам тюрьмы. Почему три месяца прибавили?

— Понятия не имею…

— Ну что ж? Не помогло письмо Суховерова, будем ждать Леона через шесть месяцев, — заключил Чургин и добавил: — «Помогальщиков» предвиделось много, а Лука Матвеич сделал побольше всех.

— А ты сложа руки сидел, что ли? — вмешалась Варя.

Чургин взял с этажерки газету, подал ее Оксане.

— Вот они куда деньги тратят, помогальщики некоторые.

Оксана прочитала о кутеже Яшки и Френина. Лицо ее густо покраснело. Она бросила газету на стол, отошла к окну и еле слышно сказала:

— Ты был прав, Илья… Он оказался… негодяем.

Чургин переглянулся с Варей. «Доигралась. Все ясно», — подумал он.

Оксана обернулась к Чургину и неожиданно заявила:

— Мне пора определяться на должность. Помоги мне, Илья. Я ни к кому больше обращаться не буду. Не хочу! Довольно!

Чургин вздохнул, подойдя, обнял ее и, заметив на глазах слезы, сказал:

— Хорошо, сестра, я помогу тебе. А плакать не надо.

На другой день Стародуб, по просьбе Чургина, устроил Оксане встречу с директором Александровской гимназии. Оксана получила у него обещание предоставить ей должность преподавательницы русского языка и вернулась в Новочеркасск.

4

Яшка не уезжал из Новочеркасска. Но утром, после кутежа, взглянув на себя в зеркало, он решил отложить встречу с Оксаной. Один день он отсыпался, добрую половину другого приводил себя в надлежащий вид и вечером, расфранченный и свежий, явился в особняк Задонсковых. Узнав, что Оксана уехала хлопотать о Леоне, он мысленно чертыхнулся и сказал, причмокнув языком:

— Жаль. Тогда придется уехать опять ни с чем.

Он надеялся, что Ульяна Владимировна будет упрашивать его не уезжать, и не ошибся. Ульяна Владимировна действительно стала корить его за нетерпение и предложила остаться.

— Я, конечно, могу подождать Оксану, — сказал Яшка, — но, — развел он руками, — вряд ли смогу выполнить свое обещание, дорогая Ульяна Владимировна.

Лицо Ульяны Владимировны сначала побледнело, потом стало красным от охватившего ее негодования.

— То есть вы отказываетесь от своих слов? — спросила она.

— Нет, — спокойно ответил Яшка, — я не отказываюсь, но Оксана, повидимому, уже отказалась от меня. Ведь вы говорили ей, надеюсь, о моем предложении?

Ульяна Владимировна заулыбалась и поспешила успокоить его.

— Я вам помогу, Яков Нефедович.

Яшке ничего больше и не нужно было. Он остался в городе и каждый вечер бывал в особняке Задонсковых. На третий день Ульяна Владимировна, как бы между прочим, посетовала ему за то, что он не послушался ее совета, но тут же добавила:

— Если Оксана будет корить вас за кутеж, скажите, что в газете напутали и что зеркала бил Френин.

Яшка, ожидавший строгих упреков, подумал: «Браво, барынька! Этак ты скоро и пальто мне будешь подавать».

Оксана приехала ночным поездом и Яшку не застала.

Ульяна Владимировна засыпала ее вопросами:

— Ну, как успехи? Освободили брата? У Чургиных не была?

— Нет, — устало ответила Оксана.

— Что — нет?

— Леона не освободили.

— Тогда я сама поговорю с Сергеем. Это безобразие — не считаться с его письмом!

— Не надо… Надоело унижаться.

— Глупости, Ксани. Какое унижение говорить с братом?

— Но ты же не поедешь к губернатору?

— К сожалению, не могу. А почему ты не можешь еще раз съездить?

— Никуда я больше не поеду. Бесполезно. Я на службу решила поступить в Александровскую гимназию. Через месяц уезжаю туда.

Этого Ульяна Владимировна никак не ожидала.

— Как? Ты покидаешь меня?.. Кто внушил тебе эту мысль? — недовольно проговорила она.

— Жизнь внушила. А тебя я не хочу покидать. Надо продать особняк и переехать в Александровен. Для тебя в гимназии тоже место найдется, — ответила Оксана.

— Этого еще недоставало! — обиженно произнесла Ульяна Владимировна, — Никуда ты не уедешь, а будешь служить здесь. Я найду для тебя место. Да, быть может, оно тебе и не нужно будет. Тебя ждет Яков, обещал завтра опять заехать. Я уже говорила, что он намерен сделать тебе предложение. Такими вещами не шутят.

Оксану возмутили эти слова. Ей вспомнилось, как Ульяна Владимировна начала с нею разговор о Якове. «Опять начинается. Боже мой, как все это надоело!» — подумала Оксана и решительно заявила:

— Я буду учительствовать в Александровске. И прошу тебя… прекратим разговоры об этом мужике. Пусть он кутит в ресторанах и развратничает, если емускучно жить одному.

— Он просто был свидетелем того, как кутил Френин, — невозмутимо проговорила Ульяна Владимировна. — Ты что-то не в духе, должно быть устала с дороги… Яков — помещик и порядочный человек. Какого тебе жениха еще нужно?

Оксана вздохнула.

— Мамочка, я прошу тебя: оставим этот разговор. Придет время, я найду себе мужа.

— Другой муж?.. — негодующе прошептала Ульяна Владимировна. — Тебе мало своего бесчестья? Ты хочешь запятнать честь дома?

Оксану точно по лицу ударили. Она вздрогнула, закрыла глаза рукой и медленно пошла в свою комнату, опустив голову и ссутулившись, как старуха.

Утром Ульяна Владимировна зашла в гостиницу, где остановился Яшка, передала для него записку с сообщением о приезде Оксаны, а сама ушла к брату, полковнику Суховерову. Яшка не замедлил явиться. Разодетый, надушенный дорогими французскими духами, он смело перешагнул порог гостиной и остановился.

Оксана сидела за пианино и, аккомпанируя себе, грустно пела:

Яшка постоял, вслушиваясь в слова романса. «Но тебя я увидел совсем не случайно, и ты будешь моей, дорогая!» — подумал он и, крупно шагнув вперед, подошел к Оксане — живой, решительный.

— Ну-с, с благополучным окончанием курсов! Поздравляю, — развязно сказал он, не чувствуя ни смущения, ни неловкости.

Оксана высокомерно повела в его сторону зелеными глазами и, сделав над собой усилие, ответила:

— Благодарю… — И отвернулась.

Понял Яшка: ненавидит его Оксана и готова гнать вон, но сидит неподвижно — бездушная и холодная, как мраморная статуя.

Он усмехнулся, достал папиросы и, косо взглянув на цветы, вспомнил, как в этой же гостиной четыре года назад он робко просил разрешения закурить. Но тогда он был простым хуторским парнем, Яшкой, а теперь — извините — Яков Нефедович, помещик и будущий миллионер! Закурив, он сделал несколько шагов по комнате и, помедлив, заговорил вкрадчивым голосом:

— Оксана… я вижу все, что делается в вашей душе. Сейчас вы ненавидите меня. Но что бы вы ни говорили мне сейчас, как бы со мной ни поступали, я вам ответу раз и навсегда: мы с вами никогда не расстанемся. Вы… моя жена, и нам остается только…

— Вы негодяй, — сказала Оксана.

Яшку передернуло, но он подавил в себе вспышку гнева.

— От вас все стерплю… Говорите дальше.

— С негодяями не говорят, им указывают на дверь.

Яшка нахмурил черные брови, но и это стерпел.

— Если бы я был негодяем, — еле сдерживаясь, проговорил он, — я не был бы здесь.

— Вашей женой я не буду. И если у вас есть хоть капля самолюбия, уходите и никогда больше не приезжайте. Прощайте! — сказала Оксана и гордо пошла прочь.

Яшка готов был схватить стоявшую на тумбе фарфоровую вазу и разбить ее вдребезги. Никому он не простил бы таких слов! Но Оксана…

Он шагнул за ней, взял ее за руку и низким, угрожающим голосом сказал:

— Оксана, говорю вам еще раз: никому и никогда я не отдам вас. Довольно притворяться. Я знаю, что вы любите меня. Так любите открыто, как велит вам сердце, и я буду ваш раб. Или я буду враг ваш, Оксана! Я разобью свою жизнь из-за вас, но без меня у вас тоже не будет жизни!

Оксана села в кресло, склонила голову и так просидела несколько минут молча. «Господи, что же делать?» — Она ужаснулась, почувствовав в словах Яшки правду и то, что она не сможет противостоять его страшной настойчивости. Сдерживая слезы, она еле слышно промолвила:

— Уходи, уходи, умоляю тебя, Яков!

Яшка успел подумать: «Победа!» — и, упав перед ней на колено, стал целовать ей руки.

— Прости… Ну, прости же меня, Оксана, радость моя, жизнь моя, — жарко говорил он, целуя ее.

В дверях показалась Ульяна Владимировна.

— Что с тобою, мой ангел? — спросила она.

Яшка поднялся, достал портсигар. «Холера тебя принесла не во-время», — сказал он про себя и, обернувшись, с отчаянием в голосе произнес:

— Я люблю ее, Ульяна Владимировна. И она любит меня, я знаю. Но она не хочет принять мое предложение. Капризничает — и все тут!

Ульяна Владимировна улыбнулась и, подойдя к Оксане, принялась успокаивать ее.

Яшка решил, что ему сейчас лучше удалиться. Он молча пожал руку Ульяне Владимировне и, мягко ступая по ковру, неслышно вышел из гостиной.

Глава вторая

1

Леон приехал в Югоринск ночной дешевкой. Спрыгнув с заднего вагона, он постоял немного, всматриваясь в освещенную газовыми фонарями, переполненную пассажирами площадку перрона.

Ни Алены, ни кого-либо из знакомых на перроне не было. Леон грустно вздохнул, надел жакет и неторопливо зашагал, все еще оглядываясь, а потом свернул на железнодорожное полотно и пошел домой.

Ночь была прохладная, дул ветер. Вдали ярко светились электрические огни завода, над ними стояло зарево.

К заводу тянулись рельсовые ветки, поодаль шла проселочная дорога, и по ней катились и дребезжали линейки извозчиков. В ряд с дорогой стояли и уходили в темень приземистые домики, возле них виднелись силуэты огромных деревьев, тихо шелестевших листьями на ветру.

И что-то родное, волнующее почувствовал Леон и в этих черных деревьях, и в стальных нитях железнодорожной сети, и в ночных шумах подвод, будто он жил тут с детства.

«Да, — облегченно вздохнул он и улыбнулся в усы. — Когда-то не решался бросить хутор, а теперь и это все — родное».

На душе у него стало легко, вольно, и он ускорил шаг, А как тяжко было идти по этой дороге, мимо этих мирных домиков и весело шелестевших деревьев полтора года назад! Идти и смотреть на казаков с оголенными шашками, на жителей, Печальными глазами провожавших арестованных рабочих, на плачущих в стороне Алену, отца… Свет казался немилым тогда и сердце сжималось от боли.

Много дум передумал Леон за это время. Странным и страшным казалось попасть за решетку, а еще тяжелей и мучительней было в тюрьме. Сколько раз с тоской наблюдал он, как где-то за высоким окном, за железной решеткой всходило по утрам солнце и горела в небе заря! Сколько раз слушал, как на воле беззаботно чирикали, воробьи и пролетали мимо окна, и по-детски радовался, когда они садились на железные прутья решетки и будто с недоумением засматривали в камеру, поворачивая то в одну, то в другую сторону маленькие серенькие головки. В такие минуты ему хотелось поймать воробья и погладить его, как он делал когда-то в детстве. Но горели и угасали за окном зори, прилетали и улетали воробьи, а он все сидел и сидел в сырой, полутемной каменной камере и думал о жизни, о борьбе за счастье народа и о том, что делать после выхода из тюрьмы.

С этими же мыслями он возвращался и домой. Мало было у него сил физических после тюрьмы, и мало похож он был на прежнего Леона, но много, бесконечно много было у него сил душевных и веры в правоту дела, которому отдал себя.

К дому Леон подошел тихо и звякнул щеколдой. «Спит, — решил он. — Дорогая моя, неужели не чувствуешь, что я — дома?»

Услышав сквозь сон тихое позвякиванье щеколды калитки, Алена проснулась. «Господи, неужели это приснилось мне?» — подумала она, вслушиваясь, и в это время опять звякнула щеколда.

Алена сбросила с себя одеяло и выбежала из хаты. Она не спрашивала, кто там, за воротами, и почему стучат в такой поздний час. Она знала, кто там мог стучать, и молча распахнула калитку.

Распахнула и замерла от радости. Перед ней стоял Леон, худой, постаревший, в сапогах, в жакете нараспашку, и смотрел на нее смеющимися глазами, сверкающими на темном, как у шахтера, лице. Она не видела его такого, худого, черного, с темной большой бородой, но узнала бы его, почувствовала, даже если бы у нее были завязаны глаза.

— Лева! — вскрикнула она и бросилась к нему, рыдая.

Ольга тоже вышла во двор и стояла в стороне, взволнованная, смущенная, не решаясь подойти ближе. Во всяких нарядах видела она Леона и узнавала его по одному гулу шагов и в подземной тьме. Но такого могла узнать только Алена. С болью в сердце, с обидой на себя, она шагнула к нему и обняла его торопливо, неловко. А немного времени спустя ушла к Горбовым.

До утра просидел Леон, слушая Алену.

Много тяжелого поведала она ему о своей жизни за это время, о смерти ребенка, и у Леона в глазах темнело от ее рассказов. Но он только тихо вздыхал и молча ласкал ее своей из-желта-белой, исхудавшей рукой.

Утром пришла Дементьевна — помочь по хозяйству, и хата наполнилась ее воркующим голоском.

— Ну, ничего, ничего, Аленушка, — успокаивала она, — не надо расстраиваться. Были бы сами живы, истинный господь, а дитя, бог даст, наживете. И ты, Левушка, голову не вешай, а садись, брейся, да искупайся, да отдохни, а тогда и поговорите. Да говорите не про то, что прожито, а про то, как жить будете. К горю нам не привыкать. Не люблю я кручиниться, истинный господь, и Гордеичу не разрешаю.

Леон слушал ее звонкий голос, смотрел на красное, все такое же здоровое курносое доброе лицо, на проворные, жилистые руки, и у него веселей становилось на душе. Нравилась ему эта невзрачная, вечно занятая своими делами, никогда не унывающая женщина, и он верил, что такая действительно не даст Гордеичу грустить и жаловаться на судьбу.

И он ласково сказал:

— Не все такие, мамаша, как вы. Я видел в тюрьме мужчин, которые плакали, как дети, когда попадали в камеру.

— То они попервости, а потом пообвыклись небось и стерпелись… Эх, Левушка-а! — вздохнула Дементьевна. — У всякого человека живое сердце, но если ему волю давать не ко времени, то оно только в расстройство душу введет, а ничего не переменит. Знать надо, когда давать ему волю. А как ты узнаешь? Потому люди и терпят и не дают волю сердцу. Не знают они, когда наступит такое время.

Леон искоса бросил на нее удивленный взгляд, мысленно повторил: «Не знают люди, когда надо дать сердцу волю… Умно сказано!»

В комнату вошел Иван Гордеич, широко перекрестил грудь.

— С праздником да с благополучным возвращением, хозяин! — Обняв Леона, он трижды поцеловал его, потом. отвернулся и, смахнув рукой слезу, добавил: — Найдет господь управу и на них, окаянных, дай срок.

Леон так же, как и на Дементьевну, с удивлением посмотрел на Ивана Гордеича и понял: нет, не те стали люди, что были прежде. «Если уж Горбовы так говорят, что тогда говорят и думают другие?»

В первые дни Леон никуда не ходил, но зато к нему приходили друзья, соседи и просто знакомые по цеху. Многие приносили ему скромные подарки — кто ведро картошки, кто помидоры или яблоки, а дед Струков и Щелоков отдали ему сто рублей, собранных ими среди рабочих.

Леон был взволнован таким отношением к нему, благодарил, пожимал руки.

— Ну, спасибо, мои дорогие, сердечное спасибо всем.

— Поправляйся скорее, от тебя одна тень осталась, сынок, — отечески ласково говорил дед Струков.

Приехал и Данила Подгорный и опять, как и летом, привез Алене мешок муки.

Леон не сразу узнал Данилу Подгорного, высокого мужика с рыжей бородой, который когда-то затащил его от казаков в трубу. Теперь бороду Подгорный подстригал коротко.

Леон спросил, где он работает. Подгорный махнул рукой и горько усмехнулся.

— На мельнице, мирошником у нашего богатея, — ответил он и, смущенно пряча глаза, добавил: — Бросил я завод после бунта Лавренева. Не оторвусь от земли, хоть плачь. И Степан Вострокнутов бросил, уехал.

— Уехал? — удивленно переспросил Леон. — В Кундрючевку вернулся?

— В Садках он, в соседнем хуторе, — ответила Алена.

— Да. Значит, не пересилил это, — задумчиво проговорил Леон. — Я тоже когда-то тосковал по земле, да вот рабочие люди помогли увидеть жизнь, и смотрю я теперь немного дальше своего крестьянского двора.

Данила Подгорный промолчал.

2

Заседание членов Югоринского комитета было назначено на квартире у родственника Александрова, в Северном поселке. Идти туда было не близко, но в городе Леон не захотел показываться, зная, что полиция будет следить за каждым его шагом.

Вместе с Ольгой он отправился на заседание, как только стало темнеть. Ольга знала, что в тюрьме Леон был организатором массовой голодовки политических заключенных, и то и дело брала его под руку и вела, как больного.

— Веселее шагай, — подбадривала она его. — Постарел, что ли?

— Отвык ходить. Все тело дрожит, как после хворобы какой.

— Ну, если устал, давай посидим.

— Мы и так опаздываем.

Ольга крепче взяла его под руку, и они пошли быстрее.

— Поляков кооптировал к нам бухгалтера, того, в синих очках, что расчеты выписывал стачечникам, — сказала она после некоторого молчания.

— Кулагина? — догадался Леон.

Ольга кивнула головой.

— Но он работает, будто переменился. И не узнаешь, что был экономистом.

— Не верю. Такие не меняются.

— Но тогда и Ивану Павлычу верить нельзя?

Леон не сразу ответил. Ряшин сидел вместе с ним, вместе они делили тяжесть заключения, и у них не осталось ничего такого, о чем бы они не переговорили.

— Иван Павлыч — другое дело, — возразил Леон. — Тот, кажется, понял свои заблуждения. А этот, в синих очках… Впрочем, увидим… Ты знаешь, что происходил второй съезд?

— Знаю.

— А больше ничего не знаешь?

Ольга почувствовала: Леону известно что-то большее, и насторожилась.

— Нет. А что?

Позади них послышался топот конских копыт, шум брички. Леон дернул Ольгу за руку, и они свернули в сторону от дороги.

— Но-р, рыжий! — услышали они голос Зайца и с недоумением переглянулись.

— Зайца я не приглашала, — сказала Ольга.

Леон немного запоздал и пришел, когда все уже были в сборе. Александров впустил его и Ольгу в дом, выслал из комнаты сына, чтобы предупредил в случае чего, и, вернувшись, взял Леона за плечи:

— Ну, коренной вальцовщик, какая она на казенных харчах была житуха? Вижу: плохая, очень плохая. Придется больше не пускать тебя действовать в открытую. Еще раз заремизят, и все.

Леон улыбнулся.

— Ничего, Александрыч. Мы народ живучий. Душа цела — и хорошо, а кости мясом обрастут, как говорится… Да и ты, я гляжу, постарел немного.

Рюмин крепко пожал руку Леона, а Кулагин так приветливо заулыбался, что Леон подумал: «Может быть, в губернском центре лучше знают людей?»

Александров налил каждому по стакану чаю, принес варенье в вазочке, пустую водочную бутылку поставил и, бросив на стол карты, сел под иконами.

Леон взял карты, медленно перетасовал их и отложил в сторону.

Все смотрели на его худое, бледное лицо и невольно вспоминали, каким он был до тюрьмы. Особенно внимательно наблюдал за ним Александров. Как-никак, он считал себя учителем и покровителем Леона и живо помнил молодого, любопытного шахтерского парня, быстрого, диковатого, в сморщенных, изрезанных углем сапогах. И вот перед ним сидел возмужавший, серьезный и спокойный человек в черной сатиновой косоворотке под распахнутым пиджаком и в таких же, как прежде, высоких сапогах.

— Товарищи, много времени мы не виделись, и многого я не знаю, — неторопливо начал Леон, как бы собираясь, с мыслями, и неожиданно предложил: — Расскажите каждый коротко, кто что делает в своих кружках… Начинайте, Леонид Константиныч.

Рюмин пожал плечами: к чему это? Но Леон кивнул ему головой, и он рассказал, что в организации затишье и нет никаких споров, что сходки происходят хоть и редко, но регулярно, и на них читается литература и проводятся беседы, что организация состоит из пяти групп по пять человек в каждой, что типография цела, но в ней больше печатаются листовки губернского комитета, — словом, повторил все то, что говорил Леону наедине.

Леон не задавал вопросов и, едва Рюмин смолк, попросил Кулагина тоже рассказать о своей работе, а когда Кулагин закончил свое сообщение, обратился к нему с вопросом:

— Кто состоит в вашей пятерке?

— Как — «кто»? Кружковцы. И их у меня не пятерка, а десятка уже.

— Новых вербовали?

— Пять человек: мой помощник, два других конторщика и двое рабочих. Предполагаю еще троих завербовать.

— Сами вербуете?

— Сам, разумеется.

Леон косо взглянул на Рюмина, как бы спрашивая: «Как же это? А комитет где?» — и продолжал:

— Как ваши кружковцы относятся ко второму съезду?

Кулагин пожал плечами.

— Все ждут итогов второго съезда.

— Каких итогов вы ждете?

— То есть как это? — удивился Кулагин и, сняв свои синие очки, стал протирать стекла. — Итогов, так сказать, принципиальной оценки положения дел в партии и той линии, которую проповедовала «Искра».

«„Той линии“… Так… Бывшие экономисты ждут оценки линии разгрома экономистов! Интересно», — подумал Леон, но не стал больше задавать Кулагину вопросов.

— Теперь я скажу, товарищи, — заговорил он негромко, — только вам пока, не для разглашения в группах… В тюрьме мы узнали, что второй съезд закончился… расколом, — произнес он совсем тихо и обвел взглядом каждого. — Большинство съезда пошло за товарищем Лениным, меньшинство — за Мартовым.

Рюмин, Ольга и Александров наклонили головы, а Кулагин смотрел на Леона, и лицо у него то расплывалось в улыбку, то делалось серьезным.

— Позвольте… как это — «расколом»? — спросил он и улыбнулся. — Вы изволите шутить, Леон? Или… — опять сделал он серьезное лицо.

— Я не комедию представляю, а веду заседание комитета, товарищ Кулагин, — хмуро ответил Леон и встал.

— Да, но я не понимаю, о чем речь! — пожал плечами Кулагин.

— О партии речь, товарищ Кулагин, о судьбе Российской социал-демократической партии.

Кулагин вытер очки, надел их и, подвинув к себе стакан чаю, положил в него варенья и торопливо зазвенел ложечкой.

В комнату вошел сын Александрова и сообщил:

— Заяц приехал.

На этом заседание комитета и кончилось. Рюмин, Кулагин, и Ольга спрятались в коридоре. Александров убрал лишние стаканы, стулья. Выйдя на улицу, он вернулся в комнату вместе с Зайцем, а члены комитета ушли из коридора в сад.

— А-а, кого вижу! — воскликнул Заяц, идя навстречу Леону. — А я еду с земляком на рыбалку и решил твоего учителя прихватить… Может, и ты поедешь?.. Фу, как ты накурил…

— Насиделся в тюрьме без папирос, так одну за другой палю, — ответил Леон и подумал: «Неужели провокатор?»

3

В этом году на заводе Суханова была пущена тридцатитонная мартеновская печь, на завалочной площадке появилась первая завалочная машина, а для вновь построенной электростанции из Германии прибыла турбина мощностью в четыре с половиной тысячи лошадиных сил, и на станции работа закипела в две смены.

Но особенно спешно строился рельсобалочный стан. Ходили слухи, что Суханов получил крупный заказ на поставки для Маньчжурии но рельсы или что другое будут катать на новом стане, этого никто не знал, да это никого и не интересовало. Интересно было то, что на завод принимались все новые и новые люди и о снижении расценок не было больше и речи.

Рюмин начинал подозревать, что начавшееся оживление связано с политикой царизма на Дальнем Востоке, с планом создания «Желтороссии» в Маньчжурии, и однажды заговорил об этом с Леоном.

Леон насмешливо спросил его:

— Ты министром иностранных дел, что ли, собираешься быть, что тебя это так интересует? А я вот о чем думаю: Кулагин уехал в губернский комитет на совещание, а мы ничего не знаем.

— На какое совещание? — удивился Рюмин.

— Очевидно, по поводу второго съезда. Придется тебе поехать к Полякову и узнать, что там за совещание. Меня это наводит на нехорошие мысли: на совещание приглашают бывших экономистов, а мы, искровцы, оказываемся в стороне.

Рюмин устроил себе командировку от завода и уехал из Югоринска.

Леон стал ждать его. Ждал два дня, три, но Рюмин как в воду канул.

На четвертый день Леон послал Чургину телеграмму с просьбой сообщить о новостях. Вернувшись из города, он вспомнил, что на обед нет ничего, а Алена вот-вот должна прийти с работы, и принялся чистить картошку.

Когда он поставил на плиту сковородку, дверь отворилась и вошел Ермолаич.

— О, вот кого уж не ожидал! — воскликнул Леон. — Ну, здравствуйте, дядя Ермолаич! Где это вы пропадали с Вихряем?

— Отсюда не видать; шибко далеко, насилу доехали, — устало ответил Ермолаич.

— Совсем?

— Совсем… Рассчитали и там. Ну, Вихряй устроился, да ему нельзя трогаться, — в комитете он там, в Батуме, на заводе Ротшильда. А я — вольный орел, снялся и полетел.

— Ну и орел! — усмехнулся Леон. — Хотя носом ты на орла немного похож. Заострился он у тебя здорово… Садись к столу, сейчас картошка будет готова.

Леон весело разговаривал и жарил картошку, а Ермолаич наблюдал за ним и думал: «Ничего не знает…» Наконец он спросил:

— Ты что, не знаешь, какие дела творятся в комитетах?

— Нет.

Ермолаич достал из сумки и отдал Леону письмо Луки Матвеича, написанное бесцветной химической жидкостью. Леон поднес письмо к огню — и на белом листке бумаги обозначились легкие строки, адресованные Рюмину:

«Дорогой Леонид! Дела начались нехорошие. Меньшинство, во главе с Мартовым и Троцким, начало атаковать решения съезда. Не исключено, что дойдет это и до нашей губернии.

Не ждите материалов, а сообщите рабочим-партийцам. Я буду в ближайшее время. Как Леон? Дома или еще гостит?..»

Теперь Леону стали понятны и поездка Кулагина, и задержка Рюмина. «Но что же это такое: „меньшинство начало атаковать решения съезда“»? — задумался он.

— Картошка горит, повар! — Ермолаич поднялся и, взяв нож, помешал на сковородке. Потом снял короткий жакет, оправил бородку и стал рассказывать, что знал о положении в партии со слов Луки Матвеича и Вихряя.

На другой день вернулся из поездки инженер Рюмин и сообщил, что в губернском комитете еще месяц назад происходило совещание представителей местных организаций РСДРП, на котором обсуждались решения съезда, но литература, полученная из-за границы, якобы пропала.

— Думаю, что Поляков ведет действительно нехорошую линию, — заключил Рюмин свое сообщение.

Леон отдал ему письмо Луки Матвеича и задумчиво прошелся по комнате. Стало ясно, что в губернском комитете взяли верх бывшие экономисты.

Долго они советовались, что делать, и решили потребовать объяснений у Полякова. Рюмину трудно было получить вторую командировку. Леон поехал к Чургину в Александровен, а оттуда вдвоем — они выехали в губернский центр.

На явочной квартире они встретили Ряшина.

— А, какими судьбами? — удивленно воскликнул Леон.

— Освободились с Ткаченко и решили узнать о съезде подробнее. Ты видел Сергея? Он здесь.

Все обрадовались: наконец-то и эти двое были теперь на свободе, а когда пришел Ткаченко, Леон и совсем повеселел. «Ну, теперь-то мы поговорим с Поляковым!» — подумал он.

Поляков расспрашивал о суде, о том, как выступали адвокаты, и ни слова не говорил о съезде, а тем более о расколе. Чургин слушал, слушал его и наконец прервал:

— Ну, это всем приятно, что товарищи наши вышли. Давайте поговорим о вещах неприятных… Мы приехали поставить перед вами два вопроса: почему вы скрываете литературу о съезде и почему пригласили на совещание бывших экономистов — Кулагина из Югоринска, Загородного из Александровска, а не меня, Дорохова и Александрова — руководителей комитетов?

Поляков был явно смущен и, подумав немного, ответил:

— Мы созывали, так сказать, низовиков, а не руководителей. Руководителям мы просто дадим литературу, и они все поймут сами — люди грамотные. Ну, немного не по форме вышло — эта наша оплошность. Стоило ли из-за этого приезжать, ей-богу?

Но Чургина было не легко провести, и он тоном, не терпящим возражений, потребовал:

— Немедленно созовите представителей всех организаций и расскажите нам о том, что произошло на втором съезде. Если вы этого не сделаете, я, Дорохов и Александров от имени трех комитетов обратимся в Центральный Комитет с жалобой на вас и попросим прислать сюда Луку Матвеича или другого агента ЦК для выяснения вашего поведения: Вы будете отвечать за то, что скрываете от организаций решения съезда.

— Да с чего ты взял, Илья Гаврилович? — воскликнул Поляков.

Но Чургин продолжал:

— За то, что вы скрываете литературу и «Искру», ЦК может вас распустить. Разумеется, мы поддержим такое решение.

Столь решительного заявления Поляков не ожидал и растерялся. Он знал, с кем имеет дело, — Чургин не бросал слов на ветер. Но Полякову надо было выиграть время для того, чтобы заручиться поддержкой со стороны других организаций, и он с сожалением развел руками:

— Самое большее, что мы можем сделать, это созвать вас, руководителей, недели через две. Нас провалили, арестовано три члена комитета из пяти, а за мной шпики ходят по пятам.

— Тогда мы сами соберемся, — ответил Чургин и встал. — Где литература и последние номера «Искры»? Потрудитесь выдать их нам.

Поляков дал якобы собственные номера газеты, и Чургин с Леоном уехали в Югоринск. Чургин составил текст обращения-протеста ко всем организациям по поводу действий губернского комитета, Ткаченко с Ольгой отпечатали его, послали всем комитетам и роздали рабочим-партийцам на сходках.

И только теперь рядовые партийцы узнали о втором съезде РСДРП и о действиях меньшинства.

Леон пока на сходках не появлялся.

Ряшин первую беседу о втором съезде провел в «десятке», которым руководил Кулагин. Он прочитал «Искру» и от себя почти ничего не добавил. Тогда выступил Кулагин и заявил, что он не согласен с решением съезда, и пространно стал говорить о «диктатуре ленинцев», о том, что Ленин захватил всю «партийную власть» в свои руки, единолично распоряжается в редакции центрального органа партии.

— Я предлагаю, — закончил он, — опротестовать решения съезда и потребовать от Центрального Комитета предоставить места мартовцам.

Ряшин только и возразил ему:

— Не надо так резко выражаться: «опротестовать», «потребовать». На съезде были живые люди, и они могли ошибиться. Наше дело, низовиков-рабочих, поправить своих руководителей.

— Что верно, то верно, — поддержал его Заяц. — Это Дорохов привык к таким резким словам, а нам они ни к чему. — Потом шепотом сказал Ряшину: — Вот за это я тебя и люблю, Иван Павлыч. Ты образованный человек, а Леон… Что-то я не вижу его. Он как с тобой, ничего?

— Ничего.

— А почему его нигде не видно? И Леонида Константиныча не видно.

Ряшин шутливо ответил:

— Они бросили политику.

— Совсем?

Ряшин пристально взглянул в его конопатое лицо и ответил серьезным тоном:

— Совсем.

— Гм… Интересно, — покрутил красные усы Заяц.

На другой день Ряшин сказал Леону:

— Кажется, и у нас будет свое «меньшинство». В группе Кулагина есть товарищи, не согласные с решениями съезда. Я не стал, для первого раза, нападать на них, а так сказал, в мягких тонах. Некоторые тобой и Рюминым очень интересуются, Заяц например. Я сказал, что вы отошли от политики. Как тебе это нравится? Надо бы проверить Зайца.

— За это спасибо, мы проверим его… А то, что ты мягкие тона полюбил, мне не нравится. Кулагин ведет дело к расколу организации, и мы обязаны призвать его к порядку.

— Фу-у, какие вы горячие с Кулагиным… Нельзя так, Леон. Нас много, партийцев, и мы можем иногда расходиться в мнениях. Так зачем ссориться из-за этого?

— С теми, кто идет против Ленина, мы совсем разойдемся, Иван Павлыч, — отрезал Леон.

Ряшин снисходительно усмехнулся.

— Когда моя жена ругается, я согласен лучше уступить ей, чем срамиться перед соседями. В конце концов мы с тобой и Кулагиным — члены одной партии. Почему мы не можем уступить друг другу, чтобы сохранить единодушие в организации?

Леон удивленно посмотрел на Ряшина.

— Я тебя не узнаю, Иван Павлыч. В тюрьме ты был более принципиален в политических вопросах.

— Леон, я рядовой партиец, — серьезно заговорил Ряшин. — Я не знаю ни товарища Ленина, ни товарища Мартова, но считаю, что для революционной работы будет лучше, если между этими двумя виднейшими фигурами русской социал-демократии будет полное единогласие. Поэтому я против разжигания страстей, против того, чтобы смотреть на требования части партии в увеличительное стекло и подымать шум по поводу того, что кто-то думает расколоть партию.

Леон задумчиво покачал головой. Нет, не все сказал ему этот человек в тюрьме. Называть принципиальные расхождения одной части партии с другой — семейным делом Ленина и Мартова! Хотеть единогласия в партии — и потакать наскокам на решения съезда со стороны меньшинства! «Нет, Иван Павлыч, мы слишком по-разному понимаем положение в партии, чтобы найти общий язык. И ты, должно быть, ближе к Кулагину», — подумал он и сказал:

— Да, Иван Павлыч, поверил я тебе в тюрьме, а, выходит, рановато… Ничему тебя жизнь не научила.

— А именно?

Леон безнадежно махнул рукой:

— Нечего спрашивать, ты лучше меня знаешь, что у тебя на душе.

— Да что особенного у меня на душе? — спросил с обидой в голосе Ряшин. — Что я против раздувания разногласий? Или что я не хочу предрешать исход обсуждения решения съезда рабочими-партийцами? Не понимаю, кого ты хотел бы видеть во мне, Леон.

— Я хочу, Иван Павлыч, чтобы ты ясно сказал: с кем ты? — прямо поставил вопрос Леон. — С большинством партии или с меньшинством? Хитрить нечего, мы люди взрослые.

Ряшин побагровел от охватившего его возмущения, но он умел владеть собой и спокойно ответил:

— Я с партией, Леон. Ты неправильно ставишь вопрос.

— Нет, я ставлю его так, как надо. Или — или. Иного ответа быть не может. Говори.

Ряшин надел картуз и высокомерно сказал:

— Я не считаю себя обязанным отвечать, когда со мной разговаривают таким тоном. — И вышел.

— А отвечать и не надо, товарищ Ряшин. Мне все ясно, — сказал Леон минуту спустя, шагая по комнате и дымя папиросой.

Решение напрашивалось само собою: выступить самому на группах с докладом о съезде. Волновало одно: за кем пойдут рабочие-партийцы — за большинством или меньшинством?

Пришла Алена. Все на ней от руды было красное — одежда, лицо, — ноги, точно ее измазали глиной, глаза светились тускло, и в них была усталость. Она села на табурет, несколько секунд просидела молча. Потом сняла с себя Леонов рабочий жакет и, взглянув на печку, вяло спросила:

— Ничего не готовил?

— Нет, с Ряшиным спорил, — ответил Леон. — Этот Ряшин, кажется, опять на старое поворачивает… Давай картошки нажарим.

Алена усмехнулась.

— Вот кухарку себе нашла! Уморит жареной картошкой… Принеси воды лучше, я супчику, что ли, сварю. Жидкого давно хочется.

— Ну, а картошки я все равно нажарю.

Леон сходил за водой, принес угля. Видел он: устает Алена, трудно ей с непривычки разгружать вагоны с рудой, с коксом, и ему было стыдно смотреть на нее. Он виновато сказал:

— Еще немного потрудишься — и все, я скоро пойду работать.

— Сиди, пожалуйста, со своей работой. У тебя и так, я смотрю, дел хватает этих, ваших… Поправишься немного, тогда пойдешь.

Леон обнял ее, ласково потрепал по плечу:

— Спасибо, женушка, родная! Но я все-таки попробую поступить на работу. В новопрокатный, говорят, принимают.

Накануне сходки к Леону пришел Кулагин и позвал к себе, сообщив, что приехал представитель губернского центра. Леон пошел с ним. Представителем оказался сам Поляков. Спросив у Леона, как проводятся беседы на сходках, он заявил:

— Губернский комитет считает ваши действия самоуправством и беседы на группах без наших представителей проводить не разрешает.

Леон потемнел и готов был встать и уйти. Неслыханное дело: губернский комитет запрещает проводить сходки по поводу… съезда партии!

— Вы… в своем уме? — заговорил он взволнованно. — Да если об этом сообщить Центральному Комитету… — Но он не договорил.

— Дорохов, я предупредил тебя, — строго сказал Поляков. — Будешь своевольничать — распустим комитет.

Леон резко поднялся со стула.

— Распустите? — переспросил он глухим голосом. — За то, что мы читаем «Искру», центральный орган партии?

— За то, что действуете анархистски и дискредитируете губернский центр перед низовыми организациями. Эти антипартийные, анархические действия будут являться предметом особого разговора, — ответил Поляков, вскидывая на нос пенсне.

Безумная ярость охватила Леона. Он шагнул к Полякову, схватил его за плечи и так неистово затряс, что пенсне упало на пол и разбилось, а лицо Полякова исказилось от испуга.

— Я решения партийного съезда защищаю, и вы называете это антипартийным поступком?! Да я душу выверну из вас за такие слова!

— Леон, ты с ума сошел! — крикнул Кулагин.

— Дорохов, ты будешь отвечать, — сдавленным голосом проговорил Поляков.

Леон оттолкнул его и отвернулся, стараясь овладеть собою. Помолчав немного, он решительно сказал:

— Хорошо. Мы сходки не проводим. Но я прошу, я требую немедленно созвать представителей искровских комитетов. Или мы соберемся одни.

Поляков поправил воротничок, черный галстук, досадливо поморщился.

— Хорошо, — согласился он. — Через три дня приезжайте.

Леон повернулся и шагнул к двери.

— Леон, обожди, горячая голова! — услышал он голос Полякова, но не остановился и, порывисто открыв дверь, быстро сбежал по ступенькам на улицу.

Была темная ночь. На противоположной стороне улицы горел фонарь, невдалеке от него маячила темная фигура человека в штатском.

Леон повернул за угол дома, и в тот же миг его схватили за руки.

— Именем закона!.. — раздался хриплый бас.

Леон крутнулся. Один городовой упал, но другой выхватил револьвер и наставил его на Леона.

— Именем закона…

Леон что было силы ударил городового ногой в живот и стремительными прыжками побежал прочь.

Позади него грузно шлепали по грязи и свистели полицейские.

Глава третья

1

Совещание было назначено вдали от губернского города, на даче.

Чургин и Леон, не доехав до места, сошли с дачного поезда и направились мимо садов в поселок. Выйдя к еле приметной дороге на косогоре, они постояли немного, всматриваясь в ночную темень, но кругом никого не было видно.

Из-за садов снизу доносился шум уходившего поезда.

Чургин шел и думал: из шести комитетов четыре сообщили о своем согласии с письмом Югоринского комитета, а два не ответили. Если даже Поляков сумел привлечь их на свою сторону, все равно на совещании искровцы будут в большинстве. Но Чургин понимал, что коль скоро Поляков угрожал распустить Югоринский комитет, он попытается поступить так после совещания, и не только с Югоринским комитетом. Как предупредить эти раскольнические действия, если в губернском комитете осталось всего два человека?

И Чургин негромко сказал Леону:

— Трудные времена наступают, брат. Мне кажется, что мы стоим на пороге очень серьезных событий, быть может, даже более серьезных, чем те, которые мы пережили, — борьбу с экономистами. Поляков явно ведет линию на захват искровских комитетов.

— А чего ему не вести? — так же тихо заговорил Леон. — Все его друзья — сторонники меньшинства, бывшие экономисты, которых он всегда втихомолку поддерживал. Экономизм похоронили мы, искровцы, и они это отлично помнят, так что ждать от них хорошего нечего… Жаль, что Луки Матвеича нет.

— Ничего, мы и сами справимся, — успокоил Чургин и добавил — Пора тебе перестать оглядываться на учителя.

Леон промолчал.

Поляков рассчитывал по-своему. От четырех искровских комитетов он пригласил на совещание пять человек, а от двух, которые поддерживали губернский комитет, — четверых и, кроме того, Ряшина. Против пяти искровцев у Полякова, вместе с членами губернского комитета, на совещании оказывалось шесть своих сторонников и колеблющийся Ряшин, от которого зависело уравновесить голоса или дать перевес Полякову.

Чургин не знал всех прибывших, но лишь только он переступил порог большой комнаты, в которой должно было происходить совещание, как почувствовал что-то неладное и сказал Леону:

— При голосовании будем настаивать на предоставлении права голоса лишь одному человеку от каждого комитета. Поляков, кажется, хочет нас провести.

— Если уже не провел.

— Ну, это мы еще посмотрим!

Ряшин слышал эти слова и усмехнулся..

Совещание открыл Поляков. Он выразил сожаление по поводу запоздалой встречи с местными руководителями, объяснив это арестом членов губернского комитета, и приступил к докладу о втором съезде. Говорил он свободно, словно только что прибыл со съезда, но изобразил дело так, будто Ленин отказался признать решение съезда, утвердившего редакцию первого параграфа устава в формулировке Мартова.

— Перед выборами центральных органов партии, — говорил он, — благодаря случайному стечению обстоятельств, а именно: уходу со съезда «Бунда», ленинцы получили большинство и провели своих кандидатов в центральные органы.

Голосование было явно незаконным. Кроме того, иметь большинство на съезде — это еще не значит иметь большинство в партии, — заключил Поляков и продолжал: — Что такое споры о первом параграфе? Это споры о том, кто может быть членом партии и кто им не может быть. Что означает предложение товарища Ленина? Оно означает, что двери партии надо закрыть наглухо от всех сочувствующих, что в партии надо установить строжайшую дисциплину, приказывать партийцу делать то-то и то-то, а не то, что он считает полезным. Это диктатура над партийной личностью. Бонапартизм, если хотите.

Поляков стоял за столом у двери в соседнюю комнату — длинный, тонкий, в сверкающих очках. Перед ним, под лампой, лежала общая тетрадь, и он часто подносил ее близко к глазам или наклонялся, читая свои записи. Продолговатое лицо его со светлым клинышком бороды было холодно и неподвижно, рассеянный взгляд скользил где-то поверх голов присутствующих, и говорил он монотонно, будто читал студентам давно заученную лекцию. Но речь его лилась без единой запинки, и, казалось, он сам наслаждался ею.

Ряшин нервничал: «Размазня интеллигентская. По такому жгучему вопросу говорить таким ледяным языком!» — мысленно говорил он, обдумывая свое выступление.

Вот Поляков посмотрел в тетрадь и прочитал:

— Принимая во внимание все сказанное, я рекомендую утвердить следующую резолюцию. Первое: одобрить решения съезда в части уставных вопросов; второе: считать незаконным избрание в центральные органы партии представителей только большинства; третье: относительно программы-максимум сделать поправку, что механическое перенесение выражения Карла Маркса «диктатура пролетариата» в определение будущих общественных взаимоотношений России — неправильно.

Послышались одобрительные голоса:

— Утвердить.

— Надо и тут, на местах, потеснить искряков, — подал голос Кулагин.

Леон горящим взглядом повел по комнате, хотел что-то сказать, но его дернул сзади Чургин и шепнул на ухо:

— Выступай первым.

Ряшин не был сторонником открытого выступления против искровцев и мысленно выругал Полякова. «Провалится, черт долговязый, искряков тут большинство. Надо сначала кооптировать своих людей в комитеты и захватить руководство организациями, а потом уже писать такие резолюции», — подумал он и вышел на улицу, чтобы проверить посты.

Леон, попросив слова, подошел к столу и, волнуясь, заговорил:

— Я ехал на это совещание, чтобы услышать о решениях второго съезда и о том, как эти решения выполнять. Но товарищ Поляков заявил, что мы должны стать… на путь борьбы против решений съезда. То есть он явно клонит к расколу низовых организаций.

— Почему к расколу? Мы просто хотим и должны оспорить незаконные решения съезда, — прервал его Поляков.

Леон возмущенно повысил голос:

— Нет, тут наши споры кончатся!

Ряшин вернулся в комнату и встал возле двери. Нравился ему Леон своей прямотой и страстностью в спорах, и он стал внимательно слушать.

А Леон горячо продолжал:

— Что означает прочитанная нам резолюция Полякова? Что это за голоса тут раздались о том, что надо потеснить искровцев на местах? Да это прямой призыв к неподчинению решениям съезда партии. Так могут действовать только люди, которые забыли революционную, партийную дисциплину. Таким людям я, как председатель комитета, никаких поблажек давать не буду, а пойду против них, сколько хватит сил. До конца! С раскольниками говорить и спорить нечего! Их надо вышвырнуть из организаций! — резко закончил он.

— Ах, вот вы как! — воскликнул Поляков.

— Да, так.

— Вот она, военная дисциплина! — со злорадством сказал Кулагин.

— Казарма!

— Я хочу внести некоторую ясность… Разрешите? — поднялся со своего места Чургин.

— Пожалуйста, — кивнул головой Поляков.

2

Лука Матвеич только что пообедал и сидел у стола за стаканом чаю, просматривая газету. Он приехал часа два тому назад, еще нигде не был и то рассказывал жене заграничные новости, то расспрашивал о местных новостях. Но Мария Михайловна не торопилась с рассказами, желая дать ему хоть немного отдохнуть с дороги.

Лука Матвеич покачал головой, выглянул на нее из-за газеты и сказал:

— Что-то ты больно спокойно повествуешь мне, старая, о делах. Ну, да я все равно сейчас пойду и все узнаю.

Полежи немного, а тогда и пойдешь.

Лука Матвеич отпил несколько глотков чаю и встал. Он был одет по-заграничному: в полосатые брюки и черный пиджак, моложавое лицо его было выбрито и горело легким румянцем, а бородка была так подстрижена, что его можно было с успехом принять за агента какой-нибудь крупной фирмы.

Мария Михайловна посматривала на него и покачивала головой. Наконец она проговорила шутливо:

— Смотрю я на тебя, Лука, и диву даюсь: пятый десяток идет тебе, а можно дать лет тридцать пять. Ты молодеешь, что ли?

— Тридцать пять! — усмехнулся Лука Матвеич и молодцевато прошелся по комнате. — Щедрая какая. Да если бы мне было тридцать пять, я бы летал.

Он сделал несколько шагов по комнате, подошел к комоду и, взяв фотокарточку, на которой был снят с женой лет двадцать тому назад, посмотрел на нее и поставил на место. Потом медленно стал ходить по комнате и продолжал:

— Нет, жена, старею я, а не молодею. А жаль. Хоть бы лет десять сбросить, все-таки было бы легче. Я вон удирал от одного шпика, в Тифлисе дело было, и едва не попался — ноги подкосились и упал. Хорошо, что упал в какую-то канаву, а шпик пробежал мимо и в темноте не заметил меня. Владимир Ильич пошутил как-то: «А на внутренний заем почему, говорит, ничего на голове не оставил? Такой моложавый ведь, а по голове все шпики сразу узнают, кто такой». А я ему отвечаю: «По вас равняюсь, Владимир Ильич». Эх, слышала бы ты, как он рассмеялся! До слез. Смеется и говорит: «Сдаюсь!.. Сдаюсь!.. Не знал, что у вас там, в Донецком бассейне, такие… Сократы!»

Мария Михайловна укоризненно покачала головой:

— Ленину такие слова!.. Надо бы прикусить язык и промолчать.

— Да ведь он же первый пошутил! — возразил Лука Матвеич ребячески наивным тоном.

Мария Михайловна встала из-за стола, спросила:

— Чай пить будешь? А то убирать начну.

Лука Матвеич подошел к столу, стоя выпил из стакана остаток чаю и заторопился одеваться.

— Заболтались мы с тобой. Два часа я дома и до сих пор ничего не знаю. Безобразие какое-то, честное слово! — недовольно проговорил он, снимая штиблеты.

— Поляков захватил половину комитетов и пошел против решений съезда открыто, — неожиданно сказала Мария Михайловна, собирая со стола посуду.

Лука Матвеич поднял на нее глаза, держа в руках штиблету, несколько мгновений смотрел молча. Потом бросил штиблету, сорвал с ноги другую и заворчал:

— Так и знал: раз молчишь, значит что-то случилось… Маша, ну как же можно не говорить о таких вещах? Ты же хорошо знаешь, что означают для партии эти действия Полякова и вообще меньшинства… Ах, какая ты упрямая!.. Где мои сапоги?

— Да ты хоть полчасика отдохни с дороги, неугомонный человек! — больше по привычке стала уговаривать Мария Михайловна, но сапоги все же подала и достала из платяного шкафа старый костюм.

— Не устал я, да и отдохнул достаточно… Трубку дай мне, надоели все эти папиросы и сигареты, по необходимости куришь…

Спустя немного времени Лука Матвеич ушел, а Мария Михайловна закрыла за ним дверь и несколько секунд постояла посреди комнаты, о чем-то думая. Наконец проговорила вслух:

— Да, я, кажется, зря молчала. На этот раз Лука имел основание рассердиться.

На явочной квартире Лука Матвеич узнал все. Не теряя времени, он первым попавшимся поездом уехал на место совещания и едва поспел к его концу.

В большой комнате на даче было довольно шумно. В синем табачном дыму, как утес, маячил огромный Чургин и могучим своим голосом заканчивал речь.

— …Это кто же вам поручил, — уничтожающим взглядом колол он Полякова, Ряшина, Кулагина, — протестовать против решений съезда партии? Требовать от съезда противопартийных уступок вам, меньшевикам? Наконец просто врать без меры и приличия, в угоду вашему мещанскому высокомерию, вашему оппортунистическому походу против партии и ее рабочих низовых организаций, я спрашиваю?

— Мы — члены партии и имеем право высказать свое мнение по любому вопросу, — подал голос Поляков, но Чургин тут же срезал его:

— Но вы, милостивые государи, для того и состоите в партии, чтобы прежде всего выполнять ее решения, чтобы уважать ее вышестоящие центры и проводить ту линию, которую они рекомендуют, а не свою собственную. Иначе — нет партии, нет организации. Иначе — вам надо будет искать другую партию, другие партийные центры, с которыми вы могли бы поступать так, как вам хочется… Я считаю действия сторонников меньшинства, — нахмурив брови, сурово продолжал Чургин, — недостойными социалистов, социал-демократов в особенности. Предлагаю выразить недоверие губернскому комитету и лично Полякову за то, что он встал на противопартийный путь утаивания от местных организаций решений съезда и повел линию на устранение из комитетов неугодных меньшинству искровцев. Далее, я считаю заявление докладчика о незаконности выборов на съезде центральных органов партии бесстыдной ложью, а развязные требования пересмотреть решения съезда в угоду фракционному меньшинству — раскольническими действиями, выгодными врагам социал-демократии и революции…

Поляков раздраженно крикнул:

— Товарищ Чургин, я призываю вас к порядку! — Но на Чургина это не оказало никакого воздействия, и он, обернувшись к Полякову, сказал:

— Товарищ Поляков, мы, искровцы, именно для того и собрались здесь, чтобы призвать к порядку прежде всего вас и губернский комитет. Вопрос, товарищи, стоит так: быть или не быть нашей партии, и тут не место для любезностей…

— Именно так и стоит, — раздался из прихожей мягкий, негромкий голос, а в следующую секунду Лука Матвеич вошел в комнату, кивком головы здороваясь с присутствующими.

— Очень ты кстати, — облегченно вздохнул Чургин и шагнул навстречу Луке Матвеичу.

В зале поднялся шум; Леон, Александров, Ткаченко и другие встали и направились к Луке Матвеичу, послышались голоса:

— Ну, теперь меки начнут давать заднего ходу.

— А это всегда у них было главным ходом.

Поляков переглянулся с Кулагиным. Неожиданный приезд Луки Матвеича спутал им все карты, и теперь нечего было и думать об утверждении резолюции. Оба понимали, что Цыбуля, конечно, является представителем большинства и, пользуясь положением руководителя губернского комитета и авторитетом у искровцев южного промышленного района, не допустит дискуссии о решениях съезда.

Ряшин опять задумался. «Есть ли смысл обострять недоверие к себе со стороны искровцев? Не лучше ли оставаться в тени, по крайней мере до поры, когда уедет Лука Матвеич и можно будет постепенно кооптировать в комитеты своих людей?»

И Ряшин не выступил. Не выступил и Кулагин. Лука Матвеич бегло ответил на вопросы друзей, выкурил трубку, оправил косоворотку, подпоясанную ремешком, и стал докладывать о положении дел в партии.

Леон вышел на улицу проверить посты. Вернулся он, когда Лука Матвеич уже рассказывал о том, как проходил съезд.

— Таким образом, вы видите, товарищи, что споры о первом параграфе устава не есть споры о формулировке параграфа. Это разное понимание самых основ, на которых должна строиться революционная марксистская партия, разное понимание принципов ее организации и ее деятельности. Чургин правильно сказал, на съезде вопрос стоял так: быть ли Российской социал-демократической рабочей партии действительно боевой революционной марксистской партией или быть ей собранием неустойчивых, нереволюционных, мелкобуржуазных элементов. Что говорят мартовцы? В переводе на простой язык они говорят так: понравились сегодня наши идеи человеку, согласен он материально помогать нам — значит его можно считать членом партии. Но чтобы этот человек пришел, скажем, но это нелегальное собрание и рисковал своим благополучием или по нашему заданию разбросал листовки, этого-де мы от него требовать не можем. Это, мол, пахнет военной дисциплиной, и человек может отшатнуться от нас. То есть мартовцы предлагают, чтобы члены партии были не зависимы от комитетов, от революционной дисциплины, от обязанности выполнять решения партии. Спрашивается: на что будет способна партия, состоящая из таких людей?

— А и злой же ты, парень, — сказал Поляков сидевшему возле него Леону, — Я думал, что ты меня убьешь тогда, на квартире у Кулагина.

— А я думал, что ты попадешь в полицию.

— Почему это?

— Потому, что тебя выследили тогда, и полиция обложила дом.

— Да не может быть! Но ведь я вскоре после твоего ухода поехал на вокзал и ни полицейских, ни шпиков не видел.

— Они пытались схватить меня, но я удрал, и они, очевидно, сочли, что прозевали тебя.

Поляков пожал руку Леону:

— Спасибо…

Он хотел что-то еще сказать, но Лука Матвеич прямо обратился к нему:

— И вот, товарищ Поляков, за то, что вы тут встали на путь антипартийной деятельности, на путь срыва решений съезда…

— Правильно! Именно, срыва…

— Это позор!

— За это, — продолжал Лука Матвеич, глядя на Полякова, — губернский комитет с сегодняшнего дня считается распущенным.

Поляков широко раскрыл глаза, потом снял очки, посмотрел на Луку Матвеича и наконец спросил:

— Распущен?

— Распущен.

В комнате стало тихо. Чургин и Леон смотрели на Луку Матвеича, Ряшин и Кулагин — на Полякова.

— Кем… кем распущен? — еле внятно пролепетал Кулагин.

— Мною, — сухо ответил Лука Матвеич, — как уполномоченным Центрального Комитета… Теперь я хочу сообщить всем, что меньшинство начало открытый поход против партии. Вот копия письма Мартова и Троцкого, — показал Лука Матвеич письмо. — В нем даны инструкции на места: вышибать искровцев из комитетов, подрывать доверие к центральным, выбранным съездом органам партии, расстраивать работу групп.

— Этого не может быть! Это чудовищно! — воскликнул Ряшин.

— Да, это чудовищно, потому что меньшинство встало на путь дезорганизации всей работы на местах и ревизии решений съезда. Извольте слушать, товарищ Ряшин… Мартов и Троцкий предлагают: «тормозить работу… объявить войну „ленинцам“… вести дело к захвату комитетов…» Так и написано: «к захвату». Дальше, как говорится, ехать некуда… Товарищ Ленин поручил мне сообщить низовым организациям об этих раскольнических действиях меньшинства, что я и делаю. И я думаю так: надо призвать к порядку этих зарвавшихся людей, новоявленных оппортунистов, и заставить их уважать волю съезда.

— Правильно.

— Стыдно слушать, до чего дошли! — раздались голоса.

— И послать товарищу Ленину письмо с полным одобрением его действий, — предложил Чургин.

Леон опять вышел проверить посты.

Дача пряталась в саду, в листве плюща, и была окружена кустами. Вокруг нее и вдали были расставлены постовые, и казалось, постороннему человеку попасть сюда незамеченным просто невозможно было. И, однакоже, Леон, проходя мимо кустов, услышал в них подозрительный шорох. Сказав об этом ближнему дежурному, он хотел идти прямо на шорох, но дежурный — один из шахтеров рудника — знаками дал ему понять, что и сам все сделает, и, крадучись, направился к кустам.

Вдруг оттуда кто-то выбежал. Шахтер бросился догонять его. Леон быстро вернулся в дом, негромко сказал:

— Дача выслежена.

И Лука Матвеич закончил речь:

— Товарищи, наше совещание придется перенести. Я рекомендую одобрить решения съезда и послать нашу резолюцию в «Искру». Другие предложения есть? — Он посмотрел на Полякова, Ряшина, Кулагина, но те опустили головы и молчали.

— Нет, — дружно ответили представители искровских комитетов.

— Тогда на этом мы пока и закончим.

Поляков сказал:

— Выходить через сад, в балку, и через два левых окна, к виноградникам. Живей!

Дача быстро опустела.

2

Возвращаться с дачи пришлось кружным путем. Лука Матвеич, прощаясь, сказал Леону и Ряшину:

— Я убежден, что у вас в Югоринске работает провокатор. Присмотритесь хорошенько к людям. Если обнаружите, уберите немедленно.

Когда Леон и Ряшин приехали в Югоринск, Зайца дома не оказалось. Не было его и в прокатном цехе, где он работал. Через два дня Заяц вернулся домой и привез на подводе много рыбы. Сам ли он был на рыбалке, или купил рыбу на базаре, проверить не было возможности.

Как-то вскоре Ткаченко и Ольга печатали листовку в погребе у Ермолаича. Когда они уходили и вытащили из отдушины в кровле подушку, на плиту что-то упало, звонко щелкнув. Они опять закрыли отдушину, засветили лампу и нашли зеленый карандаш. Потом внимательно осмотрели земляную крышу погреба и на мокрой от дождя поверхности ее заметили следы чьих-то ног. Тогда, позвав на помощь Ермолаича, они ссыпали шрифт в мешки, взяли краски, валик, плиты и все, что имело отношение к типографии, и перенесли в другое место.

Перед утром к Ермолаичу нагрянула полиция, перевернула все в погребе, выпотрошила бочки с солкой, но ничего не нашла.

Леон работал вальцовщиком в новопрокатном цехе первый день. Работа эта была знакома ему, но он отвык от нее и, хотя новый стан был механизирован, за день Леон так устал, что, казалось, у него не хватит сил выбраться из завода на бугор и дойти до квартиры.

Перед гудком к нему пришел Ермолаич и сообщил об обыске. Леон знал о зеленом карандаше от Ольги и велел подбросить его в рабочий шкаф Зайца. Помыв руки в бочке, он зашел в прокатный цех.

— Подбросили карандаш? — спросил он Ткаченко, отозвав его в сторону. — У Ермолаича была полиция.

— Не удалось пока, — ответил Ткаченко. — Но сегодня я сам подброшу.

Домой Леон возвращался вместе с Аленой. Он шел медленно и молчал, вспоминая о Зайце все, что знал, а Алена наблюдала за ним и думала: «Надо переменить квартиру. Или свой домик построить где-нибудь поблизости от завода». Она поделилась этой мыслью с Леоном.

— И тебе лучше будет — ближе ходить на работу, и свой угол будем иметь. Надоело жить в такой тесноте, — сказала она.

— Ты так говоришь, будто у тебя денег полный кошель… — улыбнулся Леон. — Подождем, эго не к спеху.

— Я у бати попрошу. Рублей пятьсот хватит на флигелек.

— Выплачивать долг трудно будет. Года два придется сидеть на одном борще.

— Придумает тоже, — обиделась Алена. — У отца родного я еще буду занимать? И так даст, не обеднеет.

— Ну, дело твое… — сказал Леон и остановился на гребне бугра: — Фу-у, ноги дрожат, как после лихорадки.

Алена тоже остановилась, окинула взглядом лощину и указала на деревья.

— Вон там хорошо бы домик поставить. От речки близко и до завода рукой подать.

Леон устало посмотрел вниз и направился в поселок.

— Потом будем выбирать…

— Новость слыхал? — спросила Алена. — Свадьба у ваших была. Степана я видела, за семьей приезжал. Рассказывает, Федька со службы пришел и сейчас же посватался к вашей Насте. Ну, перед самым постом и сыграли свадьбу.

— Быстро…

— Да, — продолжала Алена, — а ты все в делах и в делах. Хоть бы к своим съездил.

— На рождестве побываем. Я тебе не говорил, что у нас случилось на рождество, когда я сидел? Девушку одну, курсистку, в жандармском управлении избили до смерти. Мы объявили голодовку и десять дней ничего не ели, требуя наказания виновных. Ну, виновного наказали, за это они мне еще три месяца сидеть потом накинули.

— Десять дней!.. И ты ничего не ел?

— Ни маковой росинки.

Алена вздохнула, взяла Леона под руку, прижалась к нему и печально сказала:

— Не дай бог, Лева, если с тобой опять что случится. Я не перенесу, — и, оглянувшись по сторонам, проговорила с легким укором: — А ты упрямый, страсть! Еще больше стал заниматься своими делами.

— А ты вместе со мной ходи.

Алена качнула головой.

— Нет, я на такие дела неспособная. Не тянет меня к ним.

Она сказала это без всякой злобы, и все же Леону неприятны былу ее слова. Ему стало ясно, что и теперь тяготится Алена его делами и терпит их только потому, что ничего изменить не может.

— Да, — невесело проговорил он. — А вот Варя, сестра моя, та не так смотрит на это… Ну, дело твое, Алена.

Остальной путь они шли молча, каждый занятый своими мыслями. Молча сели за стол. После обеда Леон взял томик стихотворений Некрасова и лег отдохнуть, но, прочитав страницу, уснул.

Пришла Ольга. Она была чем-то взволнована, разбудила Леона и, наклонившись к нему, тихо сказала:

— Ткаченко велел передать, что ту вещь тот человек взял.

Леон быстро оделся и ушел вместе с Ольгой.

Алена проводила их хмурым взглядом. Горько ей стало от мысли, что Ольга часто бывает с Леоном, и она в душе решила: «Любит Ольга его». Взяв книгу, она легла и стала читать, но скоро закрыла ее и устремила взгляд в потолок.

На заседании комитета все пришли к убеждению, что Заяц — провокатор. Убрать его было поручено тройке: Леону, Ряшину и Ткаченко.

Вскоре было назначено фиктивное собрание группы Кулагина.

Подождав Зайца в условленном месте, Леон и Ряшин сообщили ему, что собрание, в целях конспирации, назначено в лесу, под скалами, и увлекли его в степь.

Ткаченко шел сзади.

Выйдя за мельницу, они спустились к речке, под скалу, и остановились. Леон сказал:

— Заяц, мы узнали все. Ты подлец. Если хочешь что сказать, говори.

Заяц с ужасом вытаращил на нега глаза, взглянул на Ряшина, Ткаченко и, увидев в руках у всех револьверы, упал на колени.

— Левка, Сергей, Иван Павлович! — залепетал он, хватая всех за руки. — Родимые! Левка, сынок золотой, каюсь…

Леон сурово спросил:

— Говори: ты выдал губернский комитет? Совещание на даче?

Заяц простер к нему руки:

— Лева, все расскажу, все, только не губи…

Раздался выстрел, и Заяц упал ничком. Ноги его медленно распрямились.

Леон удивленно посмотрел на Ряшина.

— Зачем ты поторопился?

— Не мог, нервы не выдержали… Больше я такими делами не занимаюсь, — сказал Ряшин и отвернулся.

Ткаченко привязал к трупу большой камень и сбросил его в омут.

Долго ждали Леона дома. Алена, ничего не подозревая, вслух читала «Евгения Онегина». Но Ольга не слушала и сидела как на иголках. «А что, если Ткаченко не пришел, запоздал?.. А что, если Ряшин вместо Зайца убьет… Нет, нет. И что только лезет в голову! Ох, господи, почему их так долго нет?» — тревожилась она, нетерпеливо подходя то к двери, то к окну, и все прислушивалась.

Наконец Алена сказала:

— Ты какая-то странная, Ольга… Чего тебя родимчик бьет? Случилось что у вас там?

— А? Да, я… Не знаю. Просто мне нехорошо… Понимаешь? Что-то трясусь я… Леон пошел с Ряшиным, а я… я так не люблю этого Ряшина… Я ненавижу его, — скороговоркой бормотала Ольга, стоя у дверей.

Алена подошла к ней, и пытливый, недоверчивый взгляд ее встретился с неспокойным взглядом Ольги.

— Ты боишься за Леву? Значит, ты знаешь что-то?

Ольга опустила глаза и молчала.

— Леону угрожает Ряшин за его выступления против него? Ольга, да скажи хоть слово, что ты меня мучаешь? — приступила к ней Алена, беря ее за руку. И вдруг она поняла все. — Так ты его любишь? — со страхом спросила она.

Ольга подняла голову, тихо ответила:

— Да.

Алена отшатнулась от нее, гневно сверкнула своими большими глазами.

— Ты хочешь отбить у меня мужа? Да я… я задушу тебя! — воскликнула она, бросаясь на Ольгу.

Ольга отступила немного, сердито ответила:

— Алена, ты сходишь с ума. Баба ты настоящая после этого. Я не скрываю от тебя, что люблю Леона, но я не собираюсь разбивать вашу жизнь.

— Ты не должна его любить! Он мой, мой… Я слишком дорого заплатила за свою любовь, чтобы отдать его. И ты не имеешь права…

Дверь в комнату широко распахнулась, и вошел Леон.

— Вы что, ругаетесь — крик такой? — спросил он.

Ольга смотрела на него полными радости глазами и ждала его слов. Леон утвердительно кивнул головой, и она тотчас оделась и ушла, а следом за нею ушла к Горбовым и Алена.

Леон пожал плечами и, сняв бобриковый жакет, сел на скамейку возле печки покурить. «Как батя начинаю. Только тот с горя курит, что с судьбой никак не сладит, а я — что не слажу с Аленой», — подумал он и покачал головой.

В печке жарко горел уголь. Отсветы его румяными тенями падали на белую рубашку Леона, на худое задумчивое лицо. О ноги его, о сапоги, терлась головой кошка, но он не замечал ее.

3

На рождество Леон отправил Алену в Кундрючевку, а сам решил навестить Чургиных и поехал на шахту.

Варя встретила его упреками:

— Ну, как тебе, Лева, не стыдно? Осенью освободился из тюрьмы и до сих пор глаз не кажет… Я уже думала, опять не случилось ли что.

— Сил набирался… А где начальник?

— В город поехал, к Луке Матвеичу. А ты почему один, без Алены?

— Поехала на хутор, своих проведать… Ну, а вы тут как? Батя, Оксана не были?

— Батя сегодня уехал с мамашей — были в гостях. А Оксана тут, учительствует. К матери в Новочеркасск вчера поехала.

Леон посмотрел в окно. На улице, на крышах домов лежал снег. В окнах горел багряный отсвет заката. В палисадниках, не шевелясь, деревья держали на ветвях хрупкий покров инея, точно боялись рассыпать его, но он то здесь, то там тихо падал на землю серебристой пылью.

Варя готовила обед и рассказывала о свадьбе:

— Федька в чине каком-то пришел, в школе военной учился. Ну, батя ему условия придумал: мол, хочешь жениться на Насте, женись, но жить переходи к нам. Поругался Федька с отцом своим и перешел к нашим, вроде в приймы. Батя не нахвалится им, говорит: «Бели бы сын у меня такой уродился хозяйственный, — с самим сватом Загорулькой можно было бы богатством помериться. Ну, да теперь, мол, мы пойдем в гору непременно, у Федьки золотые руки…» Не говорит только, когда же ему придется кубарем лететь с той горы.

Леон усмехнулся. Чургин-младший, мастеривший что-то на полу, спросил:

— Мама, а кто будет летать?

— Дедушка, сынок.

— И я буду…

Леон взял малыша, поднял до потолка и поставил на ноги.

— Нет, Никита, ты очень тяжелый. Наверно, камни ешь?

— Камни никто не ест, дядя Леон. Я жареную картошку и молоко ем! — с обидой проговорил малыш.

Чургин приехал поздним вечером. Медленно войдя в комнату, он негромко сказал:

— А-а, да тут с гостями! — и, поставив на стул небольшой саквояж, протянул руку Леону. — Надолго? А я думал депешу давать тебе.

Леон вопросительно посмотрел на него, но он ничего больше не сказал и, неторопливо сняв шапку, ладонью пригладил волосы.

— Ты у Луки Матвеича был? — спросил Леон.

— Да.

— Как там дела у него?

— Дела? — переспросил Чургин и, поправив на окнах полотняные занавески, достал из саквояжа пачки листовок.

Тонкий лист газеты он молча положил на стол.

То была «Искра», номер 53.

Леон взял газету, прочитал извещение о съезде РСДРП.

— Извещение о съезде? Так поздно? — удивился он и, перевернув газету, увидел сообщение.

Изменение в редакции «Искры».

«После съезда тов. Ленин, первого ноября, выступил из редакции, оставаясь сотрудником „Искры“. Оставшийся член редакции Г. Плеханов, на основании параграфа двенадцатого устава партии, кооптировал в редакцию четырех бывших ее членов (В. Засулич, П. Аксельрода, Старовера, Л. Мартова). Таким образом, с настоящего номера „Искра“ выходит под редакцией той же коллегии, которая ею руководила в течение трех лет, за исключением выбывшего из нее тов. И. Ленина».

Леон поднял глаза на Чургина. Тот сидел на стуле и тихо барабанил пальцами, а на коленях у него сидел сын и щебетал веселым, звонким голосом, что-то рассказывая. Леон еще раз прочитал заметку и тогда только понял: Плеханов самовольно ввел в редакцию «Искры» не избранных съездом редакторов. «Искру» захватило меньшинство…

— Та-ак… — нахмурился Леон и мысленно представил себе: перед ним стоит Ряшин, сверлит его высокомерным, ехидным взглядом и говорит: «Ну, что теперь скажешь? Чья линия восторжествовала? Быть может, поменяемся ролями в комитете?»

Леон встал, прикурил папиросу от лампы и присел на корточки возле печки, пуская в топку тонкие струйки дыма.

— Тяжелые вести привез ты, Илья, — с горечью проговорил он.

Чургин сидел на стуле, откинув голову к стене, и думал. По всему югу России только что прокатилась волна стачек и демонстраций. В Николаеве у рабочих было столкновение с полицией, в Киеве и Харькове — с казаками. В Туле оружейники устроили демонстрацию против зверской расправы полевых судов над демонстрантами южных городов страны. В Харькове опять собрались земские деятели и требуют реформы… Царь, намеревавшийся посетить Рим, вернулся в Россию из Вены, потому что итальянские социалисты подняли бурю протеста против его визита. В стране, в толще рабочей и всей народной жизни, зрели силы революции. Их надо было собрать воедино и повести на штурм самодержавия. Вся партия, как один человек, и каждый из ее членов должны были работать ради этого великого дела, работать дружно, не покладая рук, не жалея сил. А меньшинство окончательно встало на путь раскола и захватило «Искру». Стремясь добиться соглашения с меньшинством, Плеханов поместил в номере 52 «Искры» статью «Чего не делать», направленную против Ленина и большинства партии.

— Да, Леон, тяжелые времена наступили, — сказал наконец Чургин, прерывая свои размышления. — В заграничной Лиге РСДРП взяли верх сторонники меньшинства и официально объявили борьбу против ЦК и товарища Ленина. Мартов и Троцкий открыто заявили, что для достижения их целей «должны применяться все средства, которые расширили бы сферу влияния меньшинства». Они рекомендовали своим сторонникам захватывать руководство в местных комитетах. Как видишь, это уже не разногласия. Это похоже на создание своей меньшевистской партии… Товарищ Ленин покинул съезд Лиги в Женеве, а ЦК объявил этот съезд незаконным, но обуздает ли это меньшинство — неизвестно. Одно мне хорошо известно: Загородный, Ряшин, Поляков все силы направляют сейчас на захват искровских комитетов.

— Что же вы там решили?

— Решили апеллировать к рабочим-партийцам. Надо растолковать им, о чем идет сейчас речь и каковы расхождения между большинством и меньшинством. Сумеем мы хорошо разъяснить это — Ряшины и Загородные будут биты. Кстати, новый губернский комитет вывел из своего состава Полякова.

— Тогда и мы выведем из комитета Ряшина и Кулагина.

— И правильно сделаете.

— Кого кооптировали вместо Полякова?

— Меня… А тебя — моим помощником, — добавил Чургин.

Леон ничего не сказал, но подумал: «Что ж, помогать Чургину я смогу…»

Варя после ужина улеглась с малышом спать, но Чургин с Леоном продолжали беседовать. Неожиданно в дверь постучали карандашом. Чургин вышел и вернулся с телеграммой в руке.

— «Дедушка шлет почтение. Приехать не может, заболел», — прочитал он вслух и опустил голову, медленно складывая телеграмму вчетверо. Наконец он глухо сказал: — Подана через час после моего отъезда. Лука арестован.

Леон решил немедленно вернуться в Югоринск.

В полночь, взяв с собой листовки, Чургин пошел проводить его на вокзал.

Было морозно, шел снег. В поселках было темно, безлюдно. Надоедливо, тоскливо выли собаки.

В Собачеевке кричали и ругались, шахтеры. Вот послышался приближающийся шум и грозный выкрик:

— Мне живот подрезать?.. Ду-ушу выну-у!

В ту же минуту раздался звон стекла, собаки подняли лай, и шум шагов убегавших покатился по переулку:

Чургин узнал Недайвоза и крикнул:

— Иван! Иди сюда.

Недайвоз остановился. Леону вспомнилось, как он когда-то говорил Чургину; «Даю слово больше не драться и не буянить».

Чургин подошел к нему, незлобиво спросил:

— Ну, как жизнь молодая? — Поправил на голове его сбившийся картуз. — Пошли вместе, проводим Леона.

Недайвоз ожидал от него не этих слов и воскликнул, увидя Леона:

— Леон? Братуша, сколько лет, сколько зим! Ну, как оно там у тебя?

— Да у меня — ничего, а вот у тебя что-то все никак не ладится.

— Да, понимаешь, братуша: этот Степан… Были вместе, ну слово за слово, и заругались. А он, гад, кулаком не осилит, так кинжалом хотел меня пырнуть. Ну, я и не стерпел, — оправдывался Недайвоз и поспешил добавить: — Но это — последний раз. Больше я с ним не буду связываться, даю слово!

Чургин запустил руку в его карман, достал оттуда железный кастет и выбросил в снег, затем вынул из своего кармана пачку листовок, протянул Недайвозу.

— Пора, брат, за ум браться! Займись-ка вот делом. Бросай под двери, под ворота и камешком прикрывай. В шахте оставишь несколько штук, а завтра мне скажешь, как и что, — сказал он так просто, как будто каждый день говорил об этом, и, дернув Леона за рукав, пошел по улице.

Недайвоз поднес к глазам пачку листовок, посмотрел на нее, на удалявшиеся силуэты Чургина и Леона и переступил с ноги на ногу.

— Постой… Нет, как же это? — проговорил он в раздумье. — Как же это так выходит? Мне, Ивану Недайвозу… Это же политическое дело! — Потом оглянулся по сторонам, точно боялся, что за ним кто следит, и, подойдя к чьей-то землянке, сунул листовку под дверь.

— Это Недайвоз делает. Лежи смирно, — сказал он и пошел по домам и землянкам, оставляя в щелях дверей листовки.

4

По пути домой, в поезде, Леон встретил человека в каракулевой шапке. Он сидел на нижней полке, рукой держась за железную подпорку и слегка откинув голову, и лицо его скрывалось в тени. Леон не обратил на него внимания, спрятал под лавку мешок с литературой, достал папиросы и сел напротив него.

— Вагон для некурящих, — сказал человек в каракулевой шапке. — Если не ошибаюсь, Леон Дорохов? — спросил он, показавшись на свет.

— Господин Овсянников? — узнал Леон. — Давненько не встречались. Откуда вы и куда?

Овсянников протянул руку, ответил:

— Из Новочеркасска в Югоринск. — Оглянувшись на соседей, он тоже вынул пачку папирос и предложил Леону: — Давайте закурим, тут все храпят.

— К Оксане заходили? — спросил Леон.

— Как же… — криво усмехнулся Овсянников. — Но там… Словом, другие времена, другие песни. Яков Загорулькин импонирует и Оксане, и этой старой деве… Давайте говорить о другом!

Он умолк и сильно задымил папиросой. А через минуту сам возобновил разговор об Оксане:

— Любил я ее, честно говорю, Леон. Четыре года ждал ее, а пришел к ней — мраморная, неживая статуя, красивая, как богиня, и холодная, как лед. Посмотрел я на нее и ничего не сказал о себе. Нечего было. И не к чему, — с болью в голосе сказал он и опять сильно задымил папиросой. Потом, взглянув на Леона усталыми глазами, спросил: — Неужели ваша сестра пойдет за помещика?

Леон, словно желая ободрить его и доставить ему хоть какое-то утешение, уверенно ответил:

— Она не будет его женой.

Овсянников даже наклонился к нему и схватил его за руку:

— Не будет? Вы, значит, против этого брака?

— Решительно против.

— И вы уверены, что Оксана посчитается с вашим мнением?

Леон хотел сказать: «Не совсем», но, видя горящий взгляд Овсянникова и поняв, что его ответ имеет для него немаловажное значение, ответил все тем же убежденным тоном:

— Уверен. Если не с моим лично, то с мнением родных, во всяком случае, она должна посчитаться.

Овсянников откинулся к стенке и тихо сказал:

— Я не сентиментален, но все-таки приятно, когда тебя понимают…

Овсянников остановился на квартире сначала у Леона, потом договорился с Горбовыми, перешел к ним и принялся хлопотать о месте учителя. У него имелась хорошая рекомендация, да и родословная была подстать, но в городе вакансий не было, и ему с трудом удалось получить место учителя земской школы на ближайшем призаводском хуторе.

Как-то он зашел к Леону побеседовать и спросил:

— Вы тут свой человек, скажите, здесь нет моих единомышленников? Вы, конечно, помните наши разговоры при первом знакомстве и догадываетесь, о чем идет речь.

«Домашний революционер», — вспомнил Леон и ответил:

— Не знаю. Вообще тут кое-кто есть. А кто именно вас интересует? Можете говорить.

— Социалисты-революционеры.

— Эсеры? — удивился Леон, — Вот уж не завидую вам… На заводе что-то не слыхать про них.

Овсянников смутился.

— А вы эсдек? Я спрашиваю потому, что вы меня знаете и, надеюсь, верите в мою порядочность.

— Вы очень любопытны, — усмехнулся Леон.

Овсянников еще не забыл, каким он видел Леона у Оксаны, и осторожно попытался расспросить о нем у Горбовых.

Дементьевна знала, что ее новый нахлебник — сын священника, и хоть и не все, но рассказала о Леоне достаточно.

— Самый главный он был тут, промежду рабочими. За это и в остроге, бедняжка, очутился и горя натерпелся, истинный господь.

— В тюрьме? За что же его посадили?

— А бог его знает, говорили — за непочитание начальства, — увильнула Дементьевна и тут же добавила: — Теперь, кажись, бросил все. Полиция все ищет того усатого политика, а его и след, бог дал, простыл… Все, все бросил, истинный господь, Лева наш.

Вскоре на заводе была разбросана гектографированная листовка: «Боевые задачи пролетариата». В ней пересказывались мысли газеты эсеров «Революционная Россия», и Леону не трудно было понять, что это дело рук Овсянникова. «Час от часу не легче», — подумал он. Потом составил ответную листовку по брошюре Ленина «Революционный авантюризм», а позднее на собраниях групп члены комитета провели беседы на тему: «Марксизм и терроризм».

Овсянников, встретив Леона, с усмешкой сказал:

— Ну, Леон, значит, будем бороться? — и добавил: — Напрасно вы только выражаетесь так резко.

— Напрасно вы приехали сюда, Виталий. Тут почва для вас не совсем подходящая, и ваши «семена» вряд ли взойдут, — ответил Леон.

Овсянников рассмеялся.

— Я вам тогда, у Оксаны, предрек тюрьму и не ошибся. Надеюсь, не ошибусь и сейчас, если скажу: «Попадете вы опять в тюрьму, ничего не добившись».

— Мне сейчас некогда, но как-нибудь мы поговорим об этом, — сказал Леон и пошел своей дорогой.

Шел и думал о делах организации. Ряшин предложил одобрить действия Плеханова и потребовал, чтобы в Югоринский комитет были кооптированы еще два сторонника меньшинства. Комитет отверг это требование, и Ряшин вместе с Кулагиным заявили, что в таком случае они не считают комитет правомочным решать дела всей организации и не будут подчиняться его решениям. Сейчас на сходке группы Кулагина во второй раз шли споры о том, кто прав — Плеханов или Ленин? И Леон думал: «За кем пойдут рабочие-партийцы? Все кружки высказались против действий меньшинства и только два еще не решили — кружки Ряшина и Кулагина. Неужели они останутся на стороне меньшинства?»

Возле электрических фонарей, вдоль заводской стены, хороводом кружились хлопья снега и то пропадали в темноте, то опять бились о фонарь, как бабочки, и он мерно раскачивался из стороны в сторону. Из домны с шумом вырывались красные языки пламени, и на всем косогоре, белом, чистом, трепетали розовые тени. И было в них что-то радостное и бодрое.

На бугре, как на параде, нескончаемым рядом выстроились румяные домики и то озарялись огнем, то темнели. Леон смахнул с носа снежинку, подумал: «Вот и зима. Как быстро летит время!.. А годы идут».

Домой он пришел невеселый.

Алена спросила, не случилось ли чего, и он ответил с тоской в голосе:

— Так… Годы идут, а жизни хорошей мы с тобой еще и не видели.

Алена обняла его.

— Ну, а кто ж виноват, Лева, что жизнь такая? А ты отдохни немного. Пускай Ткаченко пока занимается всеми делами. Давай и я буду помогать тебе. Ты мне будешь говорить, что надо, а я Ткаченко буду передавать, — наивно предложила она и добавила: — Как Варя.

Леон поднял на нее глаза и привлек к себе. И так ему радостно стало и тепло на душе. Он поцеловал Алену в голову и сказал:

— Спасибо, родная.

За окном шел снег, мелкий, беспокойный, и все шуршал о стекла, будто в комнату просился. Вдруг стекло в окне зазвенело и все стихло. Потом звон повторился.

Леон вышел во двор и увидел Оксану. Она ездила к заболевшей Ульяне Владимировне и решила, возвращаясь в Александровен, проведать родных.

Глава четвертая

1

Утром Леон сквозь сон услышал испуганный голос Дементьевны:

— Война!

В следующую секунду голос, как плач, повторился в комнате, и Леон вскочил с постели.

По поселку, по улицам и по дворам летел и полошил людей панический слух:

— Война!

— Японцы напали на Россию!

И забегали по улицам, по дворам жители, передавая друг другу страшную весть, заголосили женщины, закричали дети, и все устремились на длинный высокий гребень бугра, будто оттуда были видны далекие поля сражений.

На бугре дул злой, пронизывающий ветер, вихрем кружился снег, и у людей перед глазами все кружилось и шаталось, как пьяное. Не верилось, что война началась, но все знали, что война уже идет. И каждый труженик думал: «Кому она нужна? Ради чего ее начали? За что, за какую провинность поедут на нее и сложат головы люди, а дети их останутся сиротами?»

Когда Леон поднялся на бугор, его окружили, — всех волновало одно:

— Ты читаешь газеты, Леон, скажи, кому она нужна, эта война?

Леон, бросив настороженный взгляд по сторонам, ответил:

— Мне война не нужна. Думаю, и вам, — посмотрел он на рабочих и мужиков с ближайшего хутора, — она без надобности.

— Неправильно, Леон. Надо христианскую веру отстоять от антихриста, от басурманов косоглазых — японцев, — наставительно проговорил подошедший Иван Гордеич.

По дороге на завод он сказал Леону:

— Ты осторожней, сынок, а то по дурости вылетишь с завода и на передовых позициях очутишься. С нашего завода, я слышал, на войну брать не будут.

Слухи о войне ходили давно. Леон не особенно верил им. Но недавно на завод поступили военные заказы, и инженер Рюмин взволнованно говорил на собрании группы, что война неизбежна, что она будет прямым следствием захватнической политики царизма на Дальнем Востоке. И Леон не знал: говорить ли об этом рабочим, или поехать к Чургину и посоветоваться, какой линии держаться в практической работе?

В цехах работа застопорилась. Всюду только и разговору было, что о войне, о распоряжении директора, о призыве запасных.

Новопрокатный цех с ночи стал катать круглые болванки пушечной стали. Возле печей суетились рабочие, недавно принятый по распоряжению Рюмина Бесхлебнов, переведенный с мелкосортного стана Ткаченко.

Вот Бесхлебнов, попеременно дергая за свисавшие с рольганга цепочки, подвел к печи машину, она протянула в ослепительное окно свои длинные стальные руки, обхватила ими рас каленную добела огромную болванку и вытащила наружу, а потом понесла к стану, роняя капли металла на чугунный пол, Ткаченко и Бесхлебнов, держа ее клещами, подвешенными к рольгангу, подвели к клети, бросили на площадку-стол. Когда стол поднялся, они направили ее в валки, и болванка исчезла в облаке пара. Через секунду она вновь вынырнула из валков, но ее опять направили туда же, а через пять минут она, грозная, раскаленная, уже катилась по роликовой дорожке к дисковой электрической пиле для разрезки на заготовки.

Леон спросил у Ткаченко:

— Что за профиль?

— Шрапнель, — ответил Ткаченко и спросил в свою очередь — Что будем говорить рабочим? Меня замучили вопросами.

— Как ты отвечал?

— Как говорил Рюмин: что она, эта война, нужна царю да капиталистам.

— Правильно. Сегодня обсудим все. Позови Ольгу, придется ей сегодня же поехать к Чургину.

Целый день в соборе, в церквах Югоринска служили молебны с провозглашением многолетия, «самодержавному, великому государю», потом ходили по улицам с хоругвями, с портретами царя и пели гимн.

Из хуторов на подводах съезжались запасные, толпами ходили по городу, пили водку и пели «Последний нонешний денечек».

— Проучим их, косоглазых нехристей! — раздавалось на улицах.

Кричали лавочники, гимназисты, чиновники, запасные. А в поселках проклинали войну, плакали и причитали женщины, стучали молотками старики, собирая ящики, сундучки будущим солдатам русской армии…

Вечером на заседании Югоринского комитета, на квартире у Рюмина, разгорелся спор. Леон и Рюмин говорили, что война между русским царем и японским микадо, не поделившими захваченные чужие земли, не отменяет революционной борьбы против самодержавия, что рабочим и крестьянам нет никакого дела до китайских и корейских земель.

Ряшин и Кулагин доказывали, что Япония сама пошла на Россию и что социал-демократы должны поэтому призвать рабочих на защиту отечества.

Споры ни к чему не привели. Разногласия в комитете, и без того расколовшемся на большевиков и меньшевиков, обострились еще больше.

Когда провожали первую партию запасных, Леон пришел на вокзал, запруженный народом. В рабочих тужурках, в крестьянских шубах, в свитках люди стояли на снегу, окруженные родными, сундучками, мешками с провизией. Над вокзальной площадью, как над огромным базом, стоял пар, от него индевела одежда, деревья.

Рядом с Леоном стояли маленькая женщина и невысокий худощавый крестьянин в старой, залатанной шубе. Женщина судорожно прижимала к себе уцепившихся за ее платье малышей и негромко причитала:

— Да покидает нас, родимые мои деточки, батенька наш, да повезет он свою головушку на чужую сторонушку…

Дед Струков провожал сына. Старик то и дело нагибался к свежеокрашенному зеленому ящику-сундучку, бренча замочком.

— На гибель гонят, язви их, а детишкам — карточки останутся на память. Эх!.. — с отчаянием махнул он рукой.

На перроне, окруженный толпой, под звуки гармошки лихо плясал вихрастый пьяный человек, задорно выкрикивая:

Леон отошел в сторону и обратил внимание, что какой-то гимназист и дама ходили в толпе и раздавали небольшие кульки и медные крестики. На кульках было написано: «За веру, царя и отечество».

Из мягкого вагона длинного эшелона вышел пожилой полковник. Вокруг него засуетились ротные офицеры.

— По ваго-о-на-ам! — раздалась команда.

Площадь зашумела, зашевелилась, запасные торопливо попрощались с родными, взвалили на плечи сундучки, мешки и пошли на перрон.

Леон подошел к сыну Данилы Подгорного. Жена повисла у него на шее и рыдала, а мальчик руками обхватил его за ноги и голосил вслед за матерью:

— Батечка, родненький батечка, не ходи-и!..

Молодой Подгорный, розовощекий, кряжистый мужик, взял его на руки, поцеловал и, смахнув слезу, сказал отцу:

— Не дайте детям по миру пойти, в случае чего, батя.

— Не дам, не дам, сынок! Вертайся сам жив-здоров, — сквозь слезы ответил Данила Подгорный.

Через час погрузка была закончена. Офицеры отогнали народ от вагонов, и эшелон медленно тронулся на север. Женщины подняли крик, толпой хлынули вслед за вагонами, потом побежали. Вместе с ними бежала невестка Подгорного, падала на снег и вновь бежала, таща за руку ребенка. Потом схватила его, хотела показать выглядывавшему из вагона отцу, но поскользнулась и упала.

Леон поднял женщину, взял на руки ребенка.

— Не надо плакать, малыш! Слезами горю не поможешь, — говорил он, и у самого горло сдавило спазмой.

А поезд уходил все дальшеи дальше, давая тревожные гудки, разгоняя с пути прохожих, и над головами людей, над станцией, над поселками в лазурное небо катились от него черные, чадные клубы дыма.

2

Леон задержался у Рюмина и пришел домой около полуночи.

Оксана что-то читала, а Алена слушала ее и вязала скатерть из красного гаруса.

— Еще не спите? — спросил Леон, раздеваясь.

— Уже выспались, — ответила Алена. Она налила воды в таз и занялась приготовлением ужина, а Леон, сняв рубашку, стал умываться.

— Ты на вокзале был? — спросила Оксана. — Говорят, запасные настроены воинственно?

— Не заметил.

— А мы были в городе, на манифестацию смотрели и о тебе вспомнили: если бы ты попался этой толпе со своей листовкой, разорвали бы. Вы что, выступаете против войны?

— Не все, — умываясь, ответил Леон. — А ты что, выступаешь за войну?

Оксана закрыла книгу, положила ее на бамбуковую этажерку.

— В принципе я не одобряю войны, но она началась, и как же можно желать поражения своей армии? В конце концов воевать-то будет не царь, а простые русские люди…

— За что воевать? — спрашивали рабочие у меня сегодня.

— За Россию.

— За Россию ли? — Леон бросил косой взгляд на сестру.

Оксана обратила внимание: не было у Леона прежних больших мускулов, и тело стало белое, точно никогда и солнца не видело. Она вспомнила, каким он приезжал в Новочеркасск искать работу, — упругим, жилистым, загорелым, и отвела от него взгляд.

Леон надел рубашку, причесал волосы, потом достал из кармана привезенное Ольгой письмо Чургина и отдал его Оксане.

Оксана бегло прочитала его и положила на стол.

— Илья ничего иного и не может писать. Для него антинародно все, что делается в России, а не только война. Но Россия — это не только самодержавие, это и народ.

— Мы желаем поражения не народу — это глупо, а трону, самодержавию.

— Вздор. Самодержавие угнетает народ, это так, но лучше пусть сегодня будет победа царя, чем позор поражения России.

Леон покачал головой и сел обедать. Он не ожидал таких рассуждений от Оксаны и разочарованно посмотрел на нее.

— Я думал, ты с другими мыслями вернешься из Петербурга… Не узнаю тебя, сестра… Вижу тебя, а слышу голос Ульяны Владимировны. Помнишь, она спорила тогда с Овсянниковым? Но тот хоть какой ни на есть, а революционер, а ты… Ты монархистка, даже от Яшки отстала.

Оксана высокомерно усмехнулась.

— Я русская женщина, и мне дорога родина. Кончится война, тогда можно будет опять заниматься нашими внутренними делами, — ответила она где-то услышанными, чужими словами и, меняя тон, спросила: — Что передать родным? У меня отпуск, и я решила съездить на хутор.

Леон придвинул к себе кувшин, налил в стакан молока и, отломив хлеба, отпил глоток. Затем спокойно сказал:

— Передай, что мы встретились с тобой холодно, а расстались, как чужие.

Оксана вздрогнула и хотела что-то сказать, но ее перебила Алена.

— И это называется — встретились брат и сестра! Тебе не стыдно, Лева? Ну, на что это похоже! — с укором сказала она.

— Леон, это просто возмутительно! — обиженно проговорила Оксана. — Если мои мысли тебе не нравятся, я вообще могу не говорить с тобой… и не встречаться!

Леон вздохнул и устало поднялся из-за стола.

— Мы сказали друг другу все, сестра… Давайте ложиться спать.

Оксана быстро подошла к вешалке и стала одеваться.

Леон подошел к Оксане, снял с нее шапочку из норки, шубку, отделанную таким же мехом, и виновато сказал:

— Ложись отдыхать, сестра. А завтра я напишу бате письмо.

Он сказал это мягко, бережно повесил шубку на вешалку, а шапочку положил на комод рядом со своей фотокарточкой.

Оксана наблюдала за ним, и у нее проходили обида и раздражение. Понимала она: не нравятся Леону ее. рассуждения, быть может весь ее образ мыслей, но не от злобы на нее он говорил с ней так резко. Любит он ее — пусть по-своему, грубо, но искренне, и, конечно же, не желает ей худа, а хочет видеть в ней единомышленницу.

На следующий день, провожая сестру на вокзал, Леон сказал:

— Ты не обижайся на меня, Аксюта. Может, я погорячился немного. Ты выросла среди богатых людей, и мы по-разному понимаем жизнь. Но я не перестану надеяться, что ты будешь когда-нибудь с нами…

И опять он сказал это мягко, с какой-то грустью в голосе, и Оксане стало жалко его.

— Я не сержусь, брат. Я очень хорошо понимаю тебя, но все же хочу сказать: я не монархистка, но и не социалистка. Я пока сама не знаю, кто я, — искренним тоном проговорила она и взяла Леона под руку.

Когда они проходили мимо квартиры Рюмина, Оксана посмотрела на окна и замедлила шаг: «Зайти или не стоит?»

Леон понял ее состояние и, не говоря ни слова, свернул к парадному квартиры Рюмина.

— Ты куда? — спросила Оксана..

— Мне на минутку надо сюда.

Рюмин, обложившись книгами, писал диссертацию. Открыв дверь и увидев Леона, он удивленно спросил:

— Вот тебе и раз! Ты что, забыл правила?.. — и, заметив за ним Оксану, обрадованно воскликнул: — А-а… Рад, очень рад! Прошу, — широко распахнул он дверь.

Леон строго заметил:

— А ты что, забыл правила — расшумелся?

Рюмин, пропустив Оксану вперед, шепнул Леону:

— Забыл… — и, молодо взбежав по ступенькам, хотел помочь Оксане раздеться, но она сказала:

— Мы на вокзал, Леонид Константинович. Это Леон надумал зайти к вам на минутку.

— Леон?.. Гм…

— А я вот что надумал, Аксюта, — обратился к сестре Леон. — Ты посиди здесь, пока я сбегаю купить кое-что своим. Совсем забыл! — спохватился он и побежал вниз по лестнице.

Оксана и Рюмин, оставшись одни, некоторое время молчали, не зная, с чего начать разговор. Потом Рюмин сказал:

— Оксана Владимировна, зачем вам ехать пятичасовым? — Он достал из жилета золотые часы и раскрыл крышку. — В шесть тридцать идет курьерский, я отвезу вас на вокзал. Раздевайтесь, — предложил он и стал снимать с нее шубку.

Оксана не противилась.

Рюмин ввел ее в кабинет, усадил на диван, а сам сел напротив в кресло. «Скажу все. Сегодня надо объясниться», — подумал он, но слов для объяснения не находилось, и он спросил Оксану об отношении ее к войне.

— Это что же такое, — усмехнулась Оксана, — вы сговорились с Леоном? Тот вчера вечером донимал меня этим вопросом, теперь вы… Я считаю, что от того, что мы будем выступать против войны… солдатам не будет легче. Никому ведь не хочется умирать.

— Безусловно. Но если солдаты поймут, за что им приходится умирать, революция от этого только выиграет, — возразил Рюмин.

— Это мне понятно. Но… оставим этот разговор, Леонид Константинович.

— Можно просто: Леонид.

Оксана подумала и согласилась:

— Хорошо. Тогда и вы называйте меня просто Оксаной.

Рюмин, неторопливый, сверкающий золотом очков и пуговиц форменной тужурки, благодарно кивнул головой и сел рядом с ней на диван.

Оксана искоса оценивающим взглядом наблюдала за ним. «Эспаньолка, аккуратные усы и розовое холеное лицо. А он красив. Только неженка, видать», — подумала она и спросила:

— Леонид Константинович, вы дворянин?

— Да, — тотчас ответил Рюмин и, усмехнувшись, обернулся к ней, сверкнув очками. — А почему вас это интересует?

— Так просто.

Рюмин встал, взял со стола папиросу и, закурив, сел в кресло.

— Я понимаю вас: вам кажется странным, что я, дворянин и заместитель главного инженера крупнейшего в стране завода, являюсь в то же время и членом социал-демократической партии.

— Мне кажется странным, что вы… носите бороду, — не удержавшись, засмеялась Оксана.

— А перед кем мне молодиться?

— Я тоже вас понимаю. В Петербурге видела: как только студент становится социал-демократом — перестает бриться, а волосы зачесывает назад.

— Нет, вы не поняли меня.

Оксана удивленно подняла брови, выжидающе посмотрела на него веселыми глазами.

— Вы не поняли меня, — повторил Рюмин, стараясь не смотреть на нее. — А это началось с того самого дня, когда мы обедали вместе. Помните? Вы резали мне огурец. На глазах тогда у вас были слезы. Я понял вас, но вы не заметили во мне ничего.

Он пристально взглянул на Оксану и увидел: лицо Оксаны стало задумчиво, хмуро. «Какую тяжесть носит в груди своей эта чистая девушка? Почему она ничего не сказала об этом тогда и молчит сейчас?» — спрашивал Рюмин себя. Ему было больно за нее и влекло к ней все сильнее. Подсев к ней, он взял ее руку и молча поцеловал.

Оксана сидела, опустив голову, глубоко задумавшись. Не могла и никогда не сможет она сказать ему то, что камнем лежит у нее на сердце. А как хотелось освободиться от мучительной тяжести на душе. «Ведь не та я, не та, за которую вы принимаете меня, Леонид Константинович!» — хотелось сказать ей.

— Я люблю вас, Оксана, — вдруг услышала она твердый голос Рюмина и только теперь почувствовала тепло его руки. — Люблю и радостную, и печальную, — всякую.

Испуганно, со страхом и болью на лице, будто она виновата была перед ним, будто он изобличить ее хотел, высвободила Оксана свою руку, порывисто встала, шагнула к столу, точно убежать хотела, и закрыла лицо руками.

— Нет, нет, — качнув головой, тихо сказала она. — Нет, Леонид Константинович…

— Мы условились Леонид, — сказал Рюмин, подходя к ней.

Оксана обернулась к нему, страдальчески посмотрела на него и покачала головой.

— Нет, Леонид Константинович. Вы не можете мне этого говорить.

— Почему я не могу этого говорить, Оксана? — дрогнувшим голосом спросил Рюмин.

— Нет, нет…. Вы не должны… Молчите, молчите, Леонид, умоляю! — растерянно проговорила Оксана.

Рюмин схватил ее за руки и почувствовал, как они дрожат.

— Оксана! Я ничего не хочу знать, ничего не хочу слышать. Я прошу об одном: скажите «да». — Он привлек ее к себе и пристально посмотрел в ее глаза…

Оксана какие-то секунды колебалась. Потом решительно высвободилась из его рук и сказала:

— Не надо. После когда-нибудь, Леонид…

Рюмин опустил голову и отошел в сторону. В это время в прихожей затрещал звонок.

— Пошли, сестра, а то опоздаем! — весело крикнул с порога Леон. В руках у него был кулек из гастрономического магазина.

— Да, да, — заторопилась Оксана.

— Но мы же договорились ехать к курьерскому! — напомнил Рюмин. — Мне как раз сейчас должны подать лошадей.

Вскоре подали запряженные парой сани, и Оксана с Леоном и Рюминым поехали на вокзал.

На улице было оживленно и шумно. То и дело проносились сани с офицерами, в толпе мелькали сестры милосердия в косынках с красным крестом. В витринах магазинов были выставлены портреты царской семьи. На зданиях вывешены бело-сине-красные флаги.

По улицам ходили и горланили запасные. Городовые наблюдали за ними и только поглаживали свои пышные усы.

Леон озирался на возбужденных обывателей, на портреты царя между трехцветными флагами и хмурил брови. Наклонясь над ухом Оксаны, он тихо сказал:

— Я от всей души желаю самодержавию неудач на востоке потому, что это может открыть глаза вот этим, — кивнул он на горожан и запасных.

Оксана настороженно повела глазами по сторонам и услышала цоканье копыт бежавшей сзади лошади. И Леон услышал это и сказал Рюмину:

— Свернем в переулок.

Рюмин велел кучеру свернуть в первый же переулок, но ехавший сзади извозчик направил свою лошадь за ними. Тогда Рюмин велел остановить коней, и седок чуть не вылетел из саночек, когда извозчик резко повернул влево.

— Не умеешь сопровождать, — усмехнулся Леон, увидев Овсянникова.

— Не умею, ты перещеголял меня… Добрый вечер, Оксана!

— Виталий! — удивилась Оксана.

— Куда это вы?

— На вокзал.

— А мне можно с вами?

Оксана вопросительно посмотрела на сидевшего рядом с ней Рюмина, и тот предложил:

— Садитесь к нам. Неудобно немного, ну, в тесноте, да не в обиде.

Овсянников отпустил извозчика, сел на передок саней, и заводские кони помчались по улице, звеня бубенцами.

Овсянников всю дорогу до вокзала был весел, шутил, но когда Леон и Рюмин пошли за билетом, он стал серьезным и заговорил с грустью:

— Оксана, я знал, что вы приехали, — я живу у Горбовых, — но сдержал себя и не искал встречи с вами. Скажите, могу я на что-нибудь надеяться?

Оксана не сразу, но твердо ответила:

— Да, Виталий, вы благоразумно поступили, что не искали встречи со мной. Это не доставило бы вам удовольствия. — Увидев возвращающихся Рюмина и Леона, она подала ему руку: — Не сердитесь на меня. Останемся друзьями.

Оксана села в поезд, но в Кундрючевку не попала. Курьерский не остановился на станции Донецкой, и она проехала в Александровск.

3

В Кундрючевке было тихо. Возле колодцев хуторские ребята поили скот, на завалинках сидели и разговаривали деды, по улицам, по дороге важно расхаживали среди кур сердитые петухи. С бугра возле речки доносился веселый гомон детворы, катавшейся на салазках.

Нефед Мироныч, сидя на корточках у веялки, возле амбара, рассматривал очищенный на семена ячмень.

— Чертово дело: овсюг в зерно попадает. А ну, девчата, остановите веялку, — сказал он поденщицам и крикнул работнику Семке: — Семен, найди-ка там какую-нибудь полстину! Может, она поймает этого черта — овсюг!

Семка взял в сарае старую полстину. Нефед Мироныч отрезал от нее кусок, приладил его к решетам и сам насыпал ячменя в веялку. Ворс полсти задержал овсюг, и он не попал в зерно.

— А-а, паршивец, поймался? Давайте теперь, девчата, веселей крутите, — обрадовался Нефед Мироныч.

Зайдя в амбар, он проверил щупом, не согрелась ли пшеница, осмотрел пол, — нет ли мышиных нор, и, выйдя во двор, взглянул на небо.

В небе светилось яркое солнце, на земле все сверкало и слепило глаза от снега. «Пора обедать, а мать что-то не зовет», — подумал Нефед Мироныч и грузно зашагал к дому.

По двору ходили гуси, утки, куры, у длинного корыта бабка кормила свиней и била их палкой, чтобы не мешали друг другу есть.

Нефед Мироныч подошел, присел на корточки возле молодого кабана и стал почесывать ему за ухом.

И в это время на колокольне ударили в большой колокол, и он забился гулким, недобрым звоном. Нефед Мироныч испуганно оглянулся по сторонам: не пожар ли где? Но нигде ничего не было видно, и он заторопился к воротам.

Во двор, распахнув калитку, вбежал посыльный из правления.

— Война!.. Скорей к атаману! — истошно крикнул он и исчез.

Нефед Мироныч взглянул в сторону церкви. Там всё били в колокол. Низкий звон его тревожным гулом катился над хутором, над тихими улицами, выгонял кундрючевцев из хат, и они опрометью бежали к правлению.

— Осталась Аленка солдаткой! — раздраженно сказал Нефед Мироныч и в сердцах ударил ногой кабана так, что он пронзительно взвизгнул.

На площади собрался весь хутор. Атаман Калина прочитал бумагу от войскового атамана и объявил, каких возрастов запасные из мужиков и каких возрастов казаки в двадцать четыре часа должны явиться к хуторскому правлению.

— Да чтоб кони были как следует, да чтоб амуниция вся была как зеркало! — наказывал он казакам.

Казаки, наклонив головы, молчали.

Калина крикнул:

— Послужим государю-императору, станишники! За веру, царя и отечество — ура!

— Ура-а! — прозвучало вразброд.

После молебна в церкви Нефед Мироныч зашел к атаману поговорить о войне и вернулся домой мрачнее тучи. Досадно ему было, что японцы цапали на Порт-Артур, но еще больше досадовал он на правительство.

Дарья Ивановна робко спросила:

— Что ж теперь будет, Мироныч? Он же, японец-то, азиат, всех детишек перережет!.. А Яшку нашего не того, не возьмут?

Нефед Мироныч вздохнул:

— Яшку не возьмут, откупится, а Леон… останется Аленка в солдатках. И работников теперь чи найдешь? Всех угонят на позиции. Ох, наберемся мы горя с таким царем-батюшкой. Таки допустить до того, чтоб на Россию осмелился напасть косоглазый японец, какой чесучу продает по станицам!

Дарья Ивановна выпучила на него глаза, приглушенным голосом шикнула:

— Ты в своем уме? Чего ты мелешь, Мироныч?

— Я знаю что.

— А Левку непременно возьмут?

— Придется Игната послать к нему, чтоб разузнал и, паче нужды, сунул там, кому следует, сотенную чи две. Ты сходи за ним после вечерни, посоветуемся.

Игната Сысоича дома не было. Он ушел к Фоме Максимову советоваться насчет зятя. Федька уже получил распоряжение Калины явиться в окружное станичное правление и собирался в дорогу. На действительной он учился в учебной роте и не надеялся остаться дома, но для Игната Сысоича его уход был равносилен потере правой руки.

Фома Максимов еще не забыл обиду на Федьку за то, что он ушел жить к тестю, но теперь было не до обид, и они вдвоем с Игнатом Сысоичем советовались, как быть.

— Вот незадача, пропадет парень ни за что, — сокрушался Игнат Сысоич. — И где он взялся на нашу голову, азиат, богом проклятый, японец тот! Ты только на ноги начал становиться, и вот — под самый корень подрезал с войной этой. И на черта, прости бог, ее затеяли? Да ведь это чистый разор мужику.

— И то правда, — согласился Фома Максимов. — А мне, думаешь, не жалко сына? За какие грехи он должен свою голову класть?

— То-то и оно. Мне зять немного открыл глаза, км оно в жизни все устроено. Паны дерутся, а у нас чубы должны трещать, а то и головы. Так и цари те. Им что? Их дело — царствовать, а нашему брату, мужику, слезами умываться, — все больше сердился и откровенничал Игнат Сысоич.

Фома Максимов только гладил ладонью лысую голову и вздыхал. Он не любил горячиться в таких делах и предпочитал больше отмалчиваться. Но война требовала от него сына, и тут Фома Максимов не мог молчать. Встав со скамейки, он задумчиво прошелся по хате, невысокий, крепкий еще, и ответил:

— Правильные твои слова, Игнат. Я живу лучше тебя, нечего бога гневить, но и мне уже надоело терпеть. К казаку иди — унижайся, к помещику — не показывайся: три шкуры норовит содрать за паршивые суглинки; облоги разные выдумывают: говорить не имеешь права, — ничего не имеешь! А тут еще война. Но, — развел он руками, — что ты будешь делать? Терпи!

Возвращался домой Игнат Сысоич угрюмый и думал о том, как быть, если Федьку заберут на войну, а Леон, быть может, уже уехал.

Возле хаты Егора Дубова сидели хуторяне. Егор окликнул:

— Сысоич, отдохни трошки, а то чисто на скачках летишь.

Игнату Сысоичу было некогда, потому что он сам хотел зайти к Нефеду Миронычу, но разминуться с Егором было неловко, и он завернул к ним.

Егор сидел на завалинке со Степаном, с Пахомом и Пантюшкой-безродным. Игнат Сысоич поздоровался с каждым за руку, сел рядом и взял из рук Егора кисет с табаком.

— Чего это вы, как все одно на престольный день собрались? На войну люди собираются, слез не оберешься в каждой хате, а вам и горя нет? Или не идете? — спросил он, отрывая от книжечки листик бумаги на цыгарку.

— Пахом рядовым не хочет, ждет, пока его произведут в вахмистры, у Пантелея — родни нет, некому плакать, а до меня черед не дошел — вот и сидим, толкуем, как быть, — пошутил Егор.

— А тебя не берут?

— Боятся, как бы новый бунт не сделал.

— Так… Ну, вы счастливые. А нашего Федьку, видать, зацепят, — завтра повезу в станицу.

— Ну, Федька командиром будет, ему что? — накручивая стрелки усов, задумчиво сказал Пахом.

Егор невесело усмехнулся:

— Смерть не смотрит, командир ты — не командир, казак или мужик.

Игнат Сысоич сделал цыгарку, прикурил от Егоровой и, глотнув дым, закашлял.

— Крепкий… Так, значит, война…

— Война, — мрачно подтвердил Егор.

— Что ж оно теперь будет?

— Ничего не будет. Надают по зубам япошкам — и на том конец делу, — уверенно сказал Пахом. — Там казакам и делать нечего, пластуны управятся, пехота!

— Ну, да перед твоей храбростью ни один бабий подол не устоит, — зло сказал Егор, — Война — это горе, а для тебя она вроде игрушка.

— Для казаков война — это святой долг. Велят — хоть завтра готов в поход. А вот тем, кому с жалмерками спать хочется, тем из хутора ехать никак нельзя, — съязвил Пахом.

Егор, ни слова не говоря, наотмашь ударил его в лицо, и Пахом упал на завалинку. Потом вскочил на ноги, увидел на снегу кровь и бросился на Егора с кулаками.

— Ты, жалмерошник, против казаков своих пошел? На мужиков нас променял, бунтовская душа?

Егор резко встал и вновь ударил Пахома так, что он повалился на землю.

— Сволота, — с пренебрежением проговорил Егор и, взяв Игната Сысоича за руку, направился в хату.

Пантюшку-безродного с перепугу бросило в дрожь, и он поспешил скрыться.

Степан посидел, тяжело поднялся и негромко сказал:

— Молодец, Егор, — и пошел домой, в соседний хутор.

А Пахом побежал улицей и всполошил соседей. Спустя несколько минут толпа казаков, угрожающе крича и размахивая кольями и кулаками, обложила хату Егора.

— Выходи, мужицкое отродье!

— Вон сорную траву с казацкого поля!

— Пали его, братцы, чего на него смотреть?

Егор стоял в хате, держал в руках шашку, а его самого держали за руки Игнат Сысоич и Арина.

— Егор, охладись! Охладись, Егорушка, — плача, уговаривала его Арина.

— Не связывайся с ними, Егор, пропадешь! — удерживал его Игнат Сысоич.

На улице блеснул огонек. Егор рванулся к двери, распахнул ее и, шагнув через порог, остановился.

— А-а, выбег?

— Громи его! — неистовствовал Пахом.

Казаки двинулись на Егора, но он стоял темный, огромный, с пылающими глазами, и шашка сверкала в его руках.

— Царепродавец!

— Бей его-о!

По улице бежали казаки с вилами, с кольями, с шашками, толпа росла, грозно шумела, а Егор Дубов стоял, как каменный. В это время вспыхнул угол хаты и раздался душераздирающий крик Арины:

— Гори-им! Спасите!

Егор метнулся к толпе.

Пахом размахнулся и хотел рубануть его, но Егор ловко подставил свою шашку. Сталь звякнула о сталь, а в следующий миг на Пахома опустился страшный удар и свалил его.

— Заруба-ал!

— Карау-ул!

Егор, потрясая шашкой, неистово крикнул:

— За что запалили, братцы?

Толпа отхлынула от него, бросилась тушить хату.

Игнат Сысоич уже выплеснул ведро воды на угол, кто-то взобрался на крышу с вилами в руках и ворочал солому, спихивая ее вниз.

Пахом зашевелился. Егор подошел к нему, поставил на ноги.

— За что запалили, спрашиваю? — крича, тряс он его за плечи.

Прибежал атаман Калина, бросился к Дубову:

— Под арест. Берите его!

— Не трожь, атаман! — задыхаясь от бешенства, глухо проговорил Егор. — Видит бог, зарубаю!

Калина отскочил от него в сторону.

4

На другой день писарь вызвал Егора в хуторское правление.

— Хватит тебе тут воевать, пойдешь в лагеря, — соврал он.

Егор уже слышал, что мобилизованные казаки якобы едут в лагеря на смену частям, уходящим на Дальний Восток, но, как и другие, не верил этому.

— Говори уж: «на японцев», — мрачно проговорил он. — А то выдумывают — «лагеря», «на смену». Какая может быть смена, как по всем хуторам народ забирают?

Писарь почесал ручкой за ухом, ехидно сказал:

— Что-то ты больно про народ стал беспокоиться, — и наставительно добавил: — Забирают мужиков, а казаки, какие государю подпорой являются, сами идут. Не хочется идти — так и говори… Распишись, что я тебе повестку вручил.

Егор посмотрел на него злыми глазами, взял повестку и бросил ее на стол.

— Пиши: Егор Захарович Дубов не имеет коня! Пролечил его на сына и к службе через то неспособный.

Писарь усмехнулся:

— Угу… Не желаешь служить? Царю и престолу отказываешься…

— Я сказал: у меня не на чем служить, — отчетливо повторил Егор. — Ежели вы дадите мне сто целковых, какими царь велит наградить мобилизованных, я куплю строевого коня, а там видно будет. Может, и война кончится, пока вы сполна выдадите те деньги.

Писарь направился к атаману, а казаки обступили Егора и стали его уговаривать:

— Брось, Егор. Маленький, что ли, дурачком прикидываешься?

— Может быть, и на самом деле в лагеря едем, что ж тут такого?

— А в лагерях тоже можно того, приголубить какую-нибудь, — крикнул кто-то из коридора.

Егор обернулся на голос. В это время дверь из соседней комнаты распахнулась, и писарь сухо бросил:

— Егор Дубов, к атаману.

Егор снял картуз, вошел, поздоровался по-хуторскому:

— Здорово дневали, Василь Сёменыч, — и устало опустился на лавку.

Атаман Калина, казалось, только этого и ждал. Хлопнув ладонью по столу, он сразу повысил голос:

Встать! К кому вошел? Тут улица тебе чи хуторское правление?

Егор стал во фронт, опустил руки по швам.

— Почему повестку не принимаешь? Опять бунтовать?

— Наговоры. С чего вы взяли, Василь Семеныч? — миролюбиво ответил Егор.

— Против государя пошел? Продался крамольникам? У-у, сукин сын, жалко руки об тебя марать!

Егор задрожал, шагнул к столу.

— Я жил, как люди, но кум ваш, Нефадей, подстрелил моего сынишку. Я крепился, пролечил быков, думал спасти сына, потом до коня черед дошел, — задыхаясь от волнения, проговорил он. — Так на чем я буду служить царю и отечеству, как у меня хлеб, пшеницу с трех десятин убрать нечем?!

— А-а, вон ты каким голосом начал говорить? Ты казак или мужик, а? На тебе крест святой или знак антихристов? — угрожающе заговорил Калина и опять ударил кулаком по столу: — Сгною в Сибири за такие речи! На каторгу отправлю, хамлета!

Егор хотел взмахнуть своей огромной рукой и разнести все хуторское правление, но только сказал дрогнувшим голосом:

— Велите выдать мне царские деньги, я куплю коня и тогда…

— Молчать!

И Егор не сдержался. Он бросил на голову измятый картуз и ударил кулаком по столу так, что подпрыгнула чернильница и черным пятном разлились чернила.

— Ты… меня в Сибирь? Меня, донского казака, на каторгу за то, что у меня нет коня? Не пойду служить! Не желаю класть свою голову за тебя, жалмерочника, собаку! Эх, да пора нам расквитаться!

— Егор, сгниешь!.. — крикнул Калина и не договорил… Страшный Егоров кулак, как тараном, ударил его в лицо.

В глазах атамана потемнело, земля закружилась, и он упал на пол. А Егор, распахнув дверь, крупно шагнул к писарю и грозно спросил:

— Почему Егор Дубов не идет на войну, ты сказал?

Глаза у писаря округлились, он медленно встал со своего места и попятился к двери.

— Егор… Егор Захарыч… Пропадешь в Сибири, чертов сын! — крикнул он и шмыгнул в толпу казаков.

— А-а, — загремел Егор и, схватив стул писаря, бросил его вдогонку. Потом шагнул к шкафу, толкнул его плечом и свалил на пол. Из шкафа посыпались папки, бумаги, опрокинулась бутылка, и чернила разлились по полу.

Егор ступил сапогами на бумаги и начал топтать их.

— В Сибирь? Меня, донского казака? Вот вам Сибирь! Вот вам сборы-поборы, описи разные мошеннические! — приговаривал он, гулко стуча сапогами.

Казаки бросились к нему, схватили за руки.

— Егор, опомнись!

— Пропадешь, дурья голова!

— Уходите! — загремел Егор и, крутнувшись так, что казаки отскочили от него в сторону, опрокинул стол писаря, потом сорвал крышку с сундука и с остервенением стал выбрасывать из него трехцветные флаги, бумаги, оружие.

Две недели Егор Дубов отсидел за решеткой в станице, пока все выяснилось. Но год его не призывался, и Егора выпустили, предупредив, чтобы он немедленно купил коня.

Несколько дней спустя опять ударил церковный колокол. Нефед Мироныч сидел в правлении и разговаривал с атаманом.

— Эх, кум, умные мы с тобой люди! Даже на Егора узду накинули, — говорил Калина.

— Степана еще надо призвать, он в Садках поселился, — посоветовал Нефед Мироныч.

— Призову.

— Пахома сплавить надо, он что-то за твоей увивается, — неожиданно сказал Нефед Мироныч.

Калина даже голос понизил:

— За моей? Гм… я вот казаков провожу, а его в станицу откомандирую. Довольно ему тут мне прислуживать. Надо и отечеству послужить… Пойдем пропустим по рюмочке перед молебном? За веру, царя и отечество, а? Люблю службу! — разгладил он усы, будто водки стакан выпил.

За окном, на площади, собирались казаки, слышался возбужденный говор, ржание лошадей.

Тревожно гудел церковный колокол. Гул его тяжко катился над хатами, над заснеженными уличками Кундрючевки и терялся в бескрайной синей степи.

Глава пятая

1

В середине февраля в Александровск прибыли запасные на формирование. Их было много, и разместили их, где пришлось: в шахтерских казармах, в пустых торговых лабазах, а кто имел родственников, тех отпустили на частные квартиры.

Федька с Настей остановились у Чургиных. Но на следующий день Федька исчез с утра. В полдень и Варя с Настей пошли в город.

На улице сверкали лужи талой воды и слепили глаза, с крыш домов свисали длинные ледяные иглы, переливаясь на солнце радужными цветами, падали и со звоном разбивались.

— Ранняя весна будет, — сказала Варя.

— А сеять некому будет: всех мужиков заберут… — вздохнув, печально проговорила Настя.

Настя раздобрела. Плечи ее округлились и раздались вширь, лицо стало полное, розовое. Видя, как она крупно шагает по дороге в больших сапогах, Варя сказала:

— Ничего, ты за двоих мужиков управишься. Это ж беда, как тебя разнесло. А я за шесть лет жизни с Ильей и на шесть фунтов не потяжелела.

— Значит, муж твой плохо об тебе беспокоится… А Федька все сам делал: и воду носил, и за скотиной ухаживал, и даже корову доил, — голос у Насти дрогнул, и она смахнула слезу.

— Носил, доил, — с досадой повторила Варя. — Как будто в могилу провожаешь… Придет твой Федька, не беспокойся. Таких и пуля не возьмет: где схитрит, где пригнется.

Впереди показалась пьяная толпа запасных. Они шли, обнявшись, и надрывно пели «Последний нонешний денечек». В центре, в жакете нараспашку, отчаянно качая головой, шел и играл на гармошке Федька. Лицо его было красно, чуб выбился из-под картуза и свисал над левым глазом.

Настя всплеснула руками.

— Федя! Господи, он сроду таким не был, — испугалась она и бросилась к нему навстречу.

Федька несколько секунд смотрел на нее бессмысленными глазами, потом растянул гармошку и по-пьяному заголосил:

— Последний денек, Настя! Последний денек вижу тебя женушка моя дорогая! Куда нас гонят, а? На погибель нас гонят, на войну. А за что? За что, Настенька? — и вдруг загорланил на всю улицу: — Братцы, пей, гуляй последний денечек! Громи казенку!

Пьяные друзья его подняли шум, и вся ватага запасных устремилась на угол, к казенной винной лавке.

— Громи-и! — раздался на всю улицу многоголосый крик.

Настя догнала Федьку, схватила за жакет:

— Федя, вернись! Что вы, рехнулись?

— Все равно пропадать! — ответил Федька и, кинув на снег гармошку, присоединился к своим друзьям.

В казенке, за решеткой, на полках стояли бесчисленные бутылки и четверти с водкой. Запасные сорвали с петель запертые внутренние двери и бросились за прилавок.

Бутылки со звоном посыпались на пол. Резко запахло водкой.

— Громи-и!

К казенке со всех сторон бежали запасные, случайные прохожие и исчезали в здании.

Выбежав на улицу с бутылками в обеих руках, Федька увидел испуганных женщин и скомандовал:

— В магазины! Накормить их шоколадами! — И многолюдная толпа хлынула за ним по улице, угрожающе потрясая кулаками.

Вот она окружила самый богатый магазин, и звон стекла, треск дерева наполнили улицу. Из дверей, из окон полетели копченые окорока, круги колбасы, головки сыра, плитки шоколада, пачки печенья — все это тут же частью расхватывалось, а больше растаптывалось ногами и смешивалось с водой и грязью.

Тревожные свистки полицейских терялись в шуме голосов, и на них никто не обращал внимания.

В это время со стороны базара показалась другая толпа. Она была молчалива, угрюма, люди шли по улице рядами, как солдаты, — в черной блестящей от угля одежде, с обушками на плечах, с лампами на шее.

Вот в гуще ее вспыхнуло что-то красное, взвилось над головами алым полотнищем, и дружная песня грянула и покатилась над городом:

То шли шахтеры, тяжелые, неторопливые, со сверкающими белками глаз, и все расступались перед ними, освобождая дорогу.

— Долой войну! Да здравствует свобода! — раздался голос из середины колонны.

— Долой самодержавие! Да здравствует революция! — подхватили шахтеры.

Впереди шли два рослых человека: переодетый Чургин и Иван Недайвоз.

Запасные выбежали из магазина, несколько мгновений стояли, ничего не понимая, но Федька узнал Ивана Недайвоза.

— Братцы! — крикнул он друзьям. — Шахтеры идут! Становись рядом с ними!

И запасные присоединились к демонстрантам и пошли по улице, то и дело весело поглядывая на алый флаг, прислушиваясь к словам песни и подпевая.

Варя протиснулась к Чургину, достала из-за пазухи красное сатиновое полотнище. Чургин быстро прикрепил концы его к древкам-держакам обушков и вместе с Иваном Недайвозом поднял над головой.

— «Долой самодержавие!», «Долой войну!», — прочитала Настя и мысленно сказала: «Долой ее, проклятую! Верное слово».

Когда демонстранты достигли центра города, показались казаки и рысью пустили коней на шахтеров. Передние ряды остановились, но Чургин, обернувшись, спокойно сказал:

— Вперед, товарищи!

Подскакал офицер, визгливо крикнул:

— Разойди-и-ись!

Но шахтеры продолжали идти.

— В пле-е-тки-и! — подал команду офицер И тогда шахтеры пустили в дело обушки и лампы. Улица огласилась криками, свистом нагаек, храпом лошадей; казаков стаскивали с седел, отнимали плетки, а демонстранты все шли и шли по улице; и над ней, над городом, как клич, как тревожный гул набата, гремело:

…У Чургиных долго ждали Федьку в тот вечер, но он так и не пришел. Утром следующего дня Настя и Варя пошли на розыски его и узнали, что он арестован. А еще через несколько дней Федьку отправили на передовые позиции. Поплакала Настя и уехала в Кундрючевку.

Далеко не все шахтеры с рудника Шухова вышли на демонстрацию. В одной артели рабочие заявили, что им невыгодно выступать против хозяина, потому что они сами заинтересованы в увеличении выработки: больше добудут угля — больше заработают. Были и такие в артелях, что говорили: если артели будут бастовать, Стародуб сдаст уступы подрядчикам.

Чургин знал об этих разговорах и раньше, но не придавал им большого значения. Отказ артельных шахтеров участвовать в демонстрации заставил его задуматься. Артели, которые он создавал с таким трудом, вдруг становились помехой в революционной работе, а артельные рабочие начинали чувствовать себя маленькими подрядчиками. Посоветовавшись с друзьями, Чургин решил упразднить артели и перевести всех артельных рабочих в конторские.

Стародуб узнал о его распоряжении, когда все артели в лавах нового горизонта были уже упразднены.

Загородный начал агитацию через своих единомышленников:

— Чургин-штейгер пошел против Чургина-десятника. Он ликвидировал свои же артели потому, что это мешает хозяину шахты выжимать соки из рабочих.

И на шахте пошла недобрая молва о Чургине. От него стали отворачиваться, когда он появлялся в лавах, с ним не хотели разговаривать, когда он спрашивал о чем-либо. В одной лаве на его вопрос, почему плохо идет выдача угля, шахтер ответил ему:

— А это вы узнайте у своей паровой лебедки, почему она с конторскими шахтерами плохо работает. Вы же сами с хозяином порешили артели, ну, с себя теперь и спрашивайте.

Шахтер этот был когда-то соседом Чургина по квартире и не раз бывал у него и тем не менее сказал это с такой ненавистью, будто перед ним был сам Шухов.

Другие шахтеры бросили работу и стали свертывать цыгарки.

Чургин посмотрел на бывшего соседа светлыми, ясными глазами и спокойно спросил:

— Ну, ну, еще что интересное носишь в голове, Федосей?

— А то, что вы стали хозяйским лакеем! — зло бросил шахтер.

Чургин не усмехнулся и не рассердился, а тем же ровным голосом проговорил:

— Дурак ты, Федосей. — И строго приказал: — Через два часа в лаве чтоб было чисто… После работы зайдешь ко мне домой, — сказал он, уходя, шахтеру. — Кстати, жену прихвати, Чургин ушел, а шахтеры взялись за обушки и молча стали рубать.

Говоривший с Чургиным шахтер смущенно вернулся на свое место, взял санки и с ожесточением поволок их в штрек. Потом остановился и крикнул товарищам:

— Чего же вы молчали? Ведь он всех вас обозвал дураками.

Старый полуголый шахтер обернулся к нему и-ответил:

— Врешь. Это он тебя дураком назвал. И правильно сделал. — Сплюнув от досады, он укоризненно добавил: — Эх, голова! Какого человека обозвал «хозяйским лакеем»!

В восточной лаве Чургин, едва пройдя на коленях через печку, услышал спор.

— Бастовать надо, и все дело! Мы ему не подрядчики, что он так с нами…

Чургин погасил лампу и бесшумно приблизился к спорившим.

— Нет, бастовать — это не такое простое дело. Это дело политическое, — возразил низкий, степенный голос. — А политические дела это такие, какие направлены против властей. Что ж, по-твоему, Чургин — губернатор или капиталист? Чургин — это ты, я и все шахтеры. Мы ему дали такую голову, что на ней инженерские молоточки засверкали. Так что ж мы обушками будем бить по этой голове? Нет, брат, лучше я тресну по твоей башке, чтобы она лучше соображала, где свои, а где чужие… Не нужны нам артели! Мы не хозяева тут. Шухов хозяин. К никаких забастовок я делать не буду из-за артели и вам не советую, — сердито закончил голос.

Чургин улыбнулся. Этот голос он знал с детства и особенно запомнил его, когда еще юношей обучался работе. И ему захотелось подойти к говорившему шахтеру и обнять его.

Поднимаясь на-гора, он слушал пронизывающий свист ветра в стволе и вспомнил молодые шахтерские годы, неостывшие старые боли. За них ведь, за этих живущих под землей, близких ему людей терпел он и сносил боль и унижения, а не все это помнят.

Вверху блеснул свет. Чургин вышел из клети и медленно зашагал в контору. Солнце заливало землю яркими лучами, они падали на одежду, на грудь, и от них по всему телу шло тепло, но грустно было на душе у Чургина. Ведь вот нашлись же люди, которые бросают ему в лицо: «Хозяйский холуй!» Этого ли он заслужил?

— Наконец-то, — с облегчением произнес Стародуб, когда Чургин переступил порог его кабинета. — Вы в шахте были? Там ругают вас на чем свет стоит. Что это вам взбрело в голову упразднять артели?.. Непонятный же вы человек, Илья Гаврилович, неспокойный. Делает, делает, настроит шахту, как музыкальный инструмент, и вдруг все сам же перевернет кверху ногами. Ну, почему вы со мной не посоветовались? Да ведь, ей-богу, будь это Петрухин, — я не знаю, что сделал бы с ним. Рассказывайте, пожалуйста, что это вы придумали.

Чургин устало сел в обитое желтой кожей глубокое кресло, положил ногу на ногу и не спеша достал портсигар.

Стародуб исподлобья наблюдал за его бледным, крупным лицом, за неторопливыми движениями жилистых рук. Сколько раз он видел этого человека в этом кабинете, каким только тоном не говорил с ним, а нет, ничто не изменилось в нем за эти годы. Казалось: взвали сейчас на плечи ему глыбу антрацита, и все равно он останется сидеть в таком положении — непонятный, ни на что не реагирующий, ничто в себе не подчеркивающий человек, простой шахтер и самый квалифицированный горный техник. И Стародуб, сам инженер, в душе завидовал Чургину, любовался и гордился им.

— Артели настала пора упразднить, Николай Емельяныч. Они изжили себя и сейчас являются помехой техническому прогрессу, — сказал Чургин. — Раньше подрядчики были лишним звеном между конторой и шахтерами. Теперь лишними являются артели. Они заинтересованы добывать уголь как можно дешевле и согласны делать это своими мускулами. Именно поэтому они противились введению паровой лебедки. Если вы завтра введете машинную зарубку, они устроят скандал. Ну, и, кроме того, я сторонник прямых и ясных отношений между рабочими и конторой: шахтеры работают, а контора платит им за это деньги и ведет дело так, как она хочет… Вот, собственно, и все. С вами я не посоветовался потому, что это небольшая проблема — упразднение артелей.

— Да, но ведь это может кончиться неприятностью для нас обоих: забастовкой!

— Забастовкой? — усмехнулся Чургин, — Не-ет. Это кончится маленькими неприятностями для меня лично. Но это пройдет.

Стародуб потер виски белыми длинными пальцами.

— Ваши соображения мне кажутся основательными, но… — нерешительно проговорил он, — Но тоща надо и остальные артели упразднить. Нельзя останавливаться на полпути, чтобы не давать повод думать, что мы струсили.

— Остальные будут упразднены завтра, — сказал Чургин.

— Я, откровенно, говоря, думал, что вы ошиблись, — снова заговорил Стародуб. — Вы провели эту меру после демонстрации в городе. А там выкрикивались довольно определенные вещи, и шахтеры были так возбуждены, что могли и в шахту не спуститься. Вы, конечно, знаете о демонстрации?

— Знаю, — с рассеянным видом ответил Чургин. — А вы, конечно, знаете, чем она кончилась?

Стародубу не понравился такой вопрос.

— Я не интересуюсь политикой, — сказал он, нахмурившись. — Мне нужен уголь, уголь и еще раз уголь. Будут его добывать искушенные политики или безграмотные рабочие — это для меня безразлично. Если шахтеры ходят в городе по улицам, а потом идут на работу, я ничего не имею против демонстрации.

— А против того, что казаки избивают ваших шахтеров? Неужели вас, образованного интеллигента, не возмущает это отношение властей к народу? Ведь народ идет на улицу, между прочим, и потому, что ему, кроме улицы, негде собираться.

— А, оставьте, Илья Гаврилович, эти либеральные разговоры, — махнул рукойСтародуб. — Мы с вами много имеем свободы или политических прав? Да что там — мы! Сам хозяин рудника, и тот, кроме шахты и денег, ничего не имеет. А вы говорите о народе. Я не одобряю драконовских мер, которые применяют власти к рабочим, но я не вижу смысла тешить себя иллюзиями. Ни вы, ни я не можем дать рабочим ни свободы, ни прав. В наших силах дать им заработать денег на жизнь, и за это мы должны требовать от них работы и добычи угля. Не будут они давать уголь, нечем будет жить и им, и нам с вами.

Чургину не хотелось продолжать принявший такой оборот разговор. Но он не мог оставить без ответа слова Стародуба.

— Вы не правы, Николай Емельяныч, — мягко заметил он. — Жить только для себя — это слишком мало для человека. И как бы вы ни хотели, а вне общественной жизни вы пребывать не сможете. Впрочем, одно то, что вы читаете газеты, говорит против ваших слов.

Стародуб набил трубку табаком и, пыхнув сладковатым дымом, тихо сказал:

— Не согласен я с вами в одном единственном, Илья Гаврилович: вы работаете штейгером, тогда как вам надо быть политическим деятелем. И не верю я, что вы только штейгер и только слышали о демонстрации… Ну, бог с вами. Идите занимайтесь своими делами, я вмешиваться не буду. Но если когда-нибудь угля не будет, я вмешаюсь, честно говорю.

Чургин встал, расправил плечи и спокойно ответил:

— Вы торопитесь предупредить события, Николай Емельяныч. Но вы правы: может случиться, что угля некоторое время у нас не будет. Однако это сущая мелочь. Может случиться, что у нас не будет большего: старой России. Кто там сделает это — мы с вами не знаем. Думаю, что шахтеры не будут стоять в стороне. В этом случае я не рекомендую вам «вмешиваться», Николай Емельяныч. Вы человек умный и понимаете, что повернуть колесо истории вспять нельзя, бессмысленно. Оно может раздавить вас, а этого, по совести говоря, я бы не хотел… Желаю всех благ, — поклонился он и пошел, медлительный, тяжелый, и пол заскрипел под его ногами.

Стародуб положил трубку на стол, отвалился к спинке резного кресла и задумался. Да, может случиться, что угля некоторое время не будет. Ну, а если прежней России не станет, тогда что? «А быть может, это будет и лучше — новая демократическая Россия?» — впервые спросил себя Стародуб.

3

По пути домой Чургин зашел к доктору Симелову. Доктор только что вернулся из Харькова, куда ездил, чтобы пригласить знакомых адвокатов для защиты Луки Матвеича. Он встретил Чургина с радостью, дружески обнял его.

— Слыхал, слыхал, дорогой Илья! Такой демонстрации, силищи такой не видели здесь никогда… Поздравляю.

— Было бы еще внушительнее, если бы кое-кто не ставил палки в колеса. От трех шахт не пришло ни одного человека. Там было объявлено, что демонстрация отменена ввиду опасности расстрела ее, — в городе, мол, много войска.

— Вероятно, Загородный струсил, рулевой меньшинства?

— Загородный и какой-то из Петербурга тут воду мутят.

— Ай-я-яй! Ну, а у нас тоже делается черт знает что. Правда, наш съезд высказался против слияния с «Союзом освобождения», но некоторые земцы явно хотят породниться с Петром Струве.

— Петрункевич или Струве, не все ли равно? В стране вот-вот вспыхнет революция, а вы, земцы, все еще выступаете с верноподданническими адресами. Право же, между вами и «освобожденцами» нет существенной разницы.

— Ну, это — ты перегнул. Наоборот, мы все больше будем расходиться с ними. Мы ближе к вам, они — к самодержавию.

— Вы — это ты и либерально настроенные буржуа и помещики. В такой компании я не хотел бы видеть тебя…

— А я рассчитывал на вашу поддержку.

— Мы поддерживаем вас, но когда же вы заговорите более решительным языком?

— Но ведь Петрункевича и других земцев выслали не за робкие речи! Ведь самодержавие душит нас не меньше, чем вас! — воскликнул Симелов.

— Положим, меньше… Ну, расскажи, что предсказывают Луке твои юристы?

Ничего утешительного Симелов сообщить не мог. По словам харьковских адвокатов, Луке Матвеичу угрожала по меньшей мере высылка.

От Симелова Чургин вышел расстроенный.

На бульваре ему встретилась Оксана. Спрятав руки в муфту, она шла быстро, прямо держа голову, а увидев Чургина, остановилась.

— Вот не ожидала!.. А я хотела к вам идти, да замерзла — страсть. Проводи меня, Илюша: мне надо поговорить с тобой.

Чургин взял ее под руку:

— Интересное что-нибудь? Рассказывай.

— Ты знаешь инженера Рюмина из Югоринска?

Чургин незаметно оглянулся, ответил:

— Знаю. А что?

Оксана замялась, но продолжала:

— Как ты его находишь? Он объяснился мне.

— Гм… Это действительно интересно, — усмехнулся Чургин. — Серьезно объяснился?

— Совершенно серьезно. Я ему ничего не ответила, но одного моего слова было бы достаточно, чтобы он тут же сделал мне предложение.

— А ну, давай посидим немного, вот лавочка свободная, — весело предложил Чургин, но Оксана отказалась.

— Я совсем окоченела, — сказала она. — Пойдем ко мне. Кстати, я теперь живу на новой квартире.

Оксана снимала две меблированные комнаты недалеко от центра города, с телефоном, с электрическим освещением. Чургин мельком взглянул на белоснежную горничную, вошел в просторную гостиную и остановился, осматривая роскошную обстановку: небольшой круглый стол под голубой бархатной скатертью, мягкие кресла, дорогие картины на стенах, рояль, большие часы, книжный шкаф, столик с большой фарфоровой вазой, голубой ковер на полу «Последние деньги тратит ведь на это… Эх, Оксана, Оксана!» — с горечью подумал он и насмешливо произнес:

— Райский уголок. И сколько тебе это стоит?

— Мама это и дядя стараются, — небрежно бросила Оксана и торопливо вышла.

— Добрый у тебя дядя, — сказал Чургин, думая: «А не Яков ли это старается? Дал денег Ульяне Владимировне, а сам до поры до времени остался в стороне».

Он встал, подошел к книжному шкафу. Там, за толстым стеклом, вделанным в медные фигурные переплеты, блестя позолотой корешков, стояли тома энциклопедии Брокгауза, Врем, Шекспир, Толстой, Вольтер, Пушкин, Дидро… Чургин даже не прикоснулся ни к одной из книг и, подойдя к открытому роялю, легко ударил по басовым клавишам. Низкий звон струн тяжко пошел по гостиной и слился с боем часов.

Чургин вернулся к креслу, сел в него и закурил. Досадно ему было и на Оксану, и на себя. Ну какая, в самом деле из этой избалованной роскошью, привыкшей к легкой жизни Оксаны может выйти революционерка? А он еще думал приобщить ее к подпольной работе.

Через несколько минут Оксана вбежала в гостиную и бойко сказала:

— Скучаешь? Сейчас чайком согреемся.

Она была одета в темнозеленое шерстяное платье, с крахмальным воротничком, лицо ее горело румянцем. Тонкая, подвижная и легкая, она скорее порхала по комнате, чем ходила, и Чургин не мог не обратить внимания на ее красоту. Оксана, казалось, сама хотела подчеркнуть: «Смотри, не правда ли, я изящная?»

— Ты когда-нибудь будешь стареть? — спросил Чургин.

— С ума ты сошел? Да мне еще нет и двадцати пяти, — рассмеялась Оксана.

— А-а… Можно подумать, что тебе нет и семнадцати.

Оксана не поняла его мысли и сочла это за комплимент.

Вскоре горничная принесла чай, варенье, торт. Оксана положила Чургину на тарелочку торта, налила чаю в маленькую фарфоровую чашечку и тогда лишь спросила, будто только сейчас поняла его слова:

— Ты хотел сказать, что во мне еще много девического?

— Детского.

— Я положу тебе малины, хочешь? Это от простуды помогает. Я очень озябла и хочу пить с малиной.

— Я, когда озябну, предпочитаю другое питье. Впрочем, положи.

— Тогда я дам тебе вина. Хочешь? — спросила Оксана и позвала горничную, но потом вскочила с места и убежала из комнаты. Через минуту она вернулась с бутылкой мадеры в руках.

Некоторое время пили чай молча. Оксане не терпелось узнать мнение Чургина о предложении Рюмина, и она ждала его вопросов.

— Я хотел бы серьезно поговорить с тобой… — начал Чургин.

— Давай поговорим, — с готовностью подхватила Оксана, но Чургин неожиданно для нее сказал:

— …Об этом новоиспеченном помещике. Нельзя ведь любить двоих.

— Ах, ты вон о чем, — разочарованно проговорила Оксана, стараясь уклониться от неприятного разговора. — В другой раз об этом…

Чургин поставил свою чашечку на стол, пригладил небольшие усы и, поднявшись с кресла, сказал:

— В другой раз, милая, я, кажется, к тебе не зайду. Не хотел бы быть обязанным твоему новочеркасскому окружению, генералам или помещикам всяким, — жестко добавил он.

— Илья, ну что это за речи такие? И причем здесь Яков?

— А при том, что мне кажется, это его рук дело — вся эта роскошь. Только выполнено все это руками Ульяны Владимировны.

— Не может этого быть! Мама не позволит, — неуверенно возразила Оксана.

Чургин медленно прошелся по ковру. Он мог бы уничтожить Оксану одной-двумя фразами, но что изменится от этого? «Ничего. Бросится в объятия Яшки демонстративно», — подумал он. Подойдя к ней, он обнял ее за плечи и медленно повел в глубину гостиной.

Они сели на тахту и долго сидели молча.

— Побеседуем откровенно, милая, — сказал наконец Чургин. — Говори все, что у тебя есть на душе.

Оксана опустила голову. Что ему ответить, Чургину, зятю, замечательному человеку и другу? Сказать, что она несчастна, — он высмеет ее. Сказать, что она не в силах заставить себя забыть Якова, — он этому не поверит. Поделиться с ним всем, всем и ничего не утаивать, — о, это слишком тяжкий разговор, и она не хотела, чтобы такой человек, как Чургин, знал о ее горе, о ее душевной опустошенности… И Оксана решила не говорить ничего.

— Я прошу тебя, Илюша, оставим этот разговор, — повторила она. — Я сама не знаю, что у меня за отношения с Яковом.

Чургин строго, испытующе посмотрел на нее.

— Не знаешь? Тогда вот что, сестра: немедленно — слышишь? — немедленно рви все отношения с этим… прохвостом. Иначе ты погибла.

Оксана вскочила на ноги, точно ужаленная, сверкнула глазами, и у нее непроизвольно вырвалось:

— Погибла?.. То, чего ты боишься, уже случилось!

Слезы выступили у нее на Глазах, нервно дернулись губы, и все поплыло, как в тумане. Она пошатнулась, схватилась рукой за угол книжного шкафа.

— Ну, вот… теперь ты все знаешь, Илья, — сказала она расслабленным голосом и пошла прочь.

— Сестра, — позвал ее Чургин.

Оксана остановилась и так осталась стоять, не оборачиваясь, ожидая его слов. Чургин тяжело, как старик, поднялся с тахты, подошел к ней и за спиной ее сказал:

— Ты права. Теперь об этом поздно говорить. Но Леонид Константинович любит тебя, и я думаю, что он поймет…

Оксана обернулась, посмотрела в хмурое лицо Чургина злым взглядом и медленно, запинаясь, проговорила:

— Чтобы Леонид Константинович… Чтобы я сказала ему?.. Нет, нет… Ни за что!

Чургин взял ее за руку и твердо сказал:

— Подлец потому и называется подлецом, что он не способен на честный поступок… Ты должна… ты обязана немедленно порвать с Загорулькиным. Неужели и теперь в тебе не найдется силы для этого? Ведь ты любишь Рюмина, честно любишь, а с тем…

— Нет и нет, Илья! — взволнованно перебила Оксана. — Поздно теперь говорить об этом. Яков пойдет на все, он опутал меня со всех сторон… Быть может, он и маму опутал, — совсем тихо добавила она, опустив голову.

— Да, жаль. Ну… дело твое. Прощай! — Чургин отпустил ее руку, резко повернулся и вышел.

Дома Чургина поджидала Ольга. Чургин обрадовался ее приезду, стал расспрашивать, как прошла демонстрация в Югоринске. Ольга рассказала, что Ряшин и Кулагин всячески противодействовали Леону, но демонстрация все же состоялась и прошла очень удачно, потому что казаков не было в городе.

Чургин написал Леону письмо и посоветовал немедленно вывести из комитета Ряшина и Кулагина. Потом достал из потайного ящика стола составленное от имени губернского комитета обращение ко всем организациям тога России. В нем содержалось предложение добиваться от ЦК РСДРП созыва третьего съезда.

— Обращение напечатайте, мне — триста экземпляров. Губернский центр временно я перенес сюда… Возьми, — сказал Чургин, подавая Ольге текст обращения и письмо для Леона.

Ольга переглянулась с Варей, потупила взгляд и не знала, что ответить.

— Я отвезу, — сказала Варя. — Она совсем приехала сюда. Хватит ей там томиться…

— То Оксана, та ты… Вы с ума меня сведете с этими вашими… романами, — недовольно проговорил Чургин, — Сколько рабочих приняло участие в демонстрации?

— Тысячи три. Ткаченко арестовали за час до моего отъезда, Леон скрывается, ему я оставила записку у Ермолаича, — глухо ответила Ольга и отошла к окну.

Чургин задумчиво прошелся по комнате. Потом сел писать письмо Леону.

— Зря ты уехала из Югоринска. Трудно будет Леону без Ткаченко и тебя, — сказал он.

Ольга грустно смотрела в окно и молчала.

2

Югоринские власти были бессильны помешать демонстрации, но ночью полиция произвела облавы в рабочих поселках, арестовала более сорока человек, а на мельнице ей удалось захватить типографию комитета.

На другой день Овсянников со своими товарищами пришел к полицмейстеру на квартиру и выстрелом из револьвера убил его наповал.

В тот же день в Югоринск вернулась казачья сотня, и хождение по городу позже восьми часов вечера было воспрещено.

Леон предусмотрительно не ночевал дома. В субботу вечером он пошел к инженеру Рюмину и по дороге был задержан казачьим патрулем. Один из казаков обратился к нему:

— Да ты не земляк будешь, не Левка Дорохов?

Это был Пахом из Кундрючевки.

Леон не решался назвать себя, но Пахом спрыгнул с коня и протянул ему руку.

— Ну, здорово дневали. На цыгарку не будет, Леон?

Пахом был любимцем атамана Калины, хорошего от него ждать было нечего. Леон дал ему папиросу и, настороженно поглядывая на казаков, спросил:

— А я не узнал тебя… Как там наши, не слышал?

— Отец твой вроде ничего. Уважаю старика, хороший мужик, а вот тесть у тебя, — Пахом прикурил и отрезал: — сука. Ты с ним тоже, кажись, не ладишь?

Леон понял, что между Пахомом и Нефедом Миронычем что-то произошло, и ответил:

— С ним кто свяжется, век не забудет.

— Ну, и я не забуду. Да мы еще встретимся… Ты приказ читал?

— Нет. А что?

— Ну, завтра прочитай, а сейчас иди-ка лучше домой. Это хорошо, что я тебя встретил… Как-нибудь забегу. Вы тут проживаете? — показал Пахом плеткой в сторону поселка.

— Тут, от края вторая хата, — ответил Леон, хотя жил в противоположном конце поселка. — Забегай, чайку попьем.

Казаки поехали своей дорогой, а Леон свернул к дворам и вскоре постучался к Ермолаичу.

— Леон? За ним полиция ходит, а он за полицией! У тебя голова есть, в такое время разгуливать? — обрушился на него Ермолаич.

И тут только Леон узнал о том, что типография провалена, а Ткаченко арестован, что Ольга уехала на шахту, а Алена обегала всех знакомых, беспокоясь, не попал ли ои в полицию.

Леон прочитал записку Ольги, задумчиво сложил ее и спрятал в карман.

— Да… Типография… Ткаченко… Ольга… Многовато сразу, — хмуро проговорил он и спросил: — Овсянников, Ряшин как?

— Ничего не слыхал. Должно, в целости.

Больше Леон дома не появлялся и перешел на нелегальное положение. Трудно это было — целыми днями сидеть в землянке и ничего не делать, но уезжать из Югоринска ему не хотелось и нельзя было. Чургин прислал с Варей письмо, сообщил, что Поляков тайно создал губернскую фракцию меньшинства, что Загородный за агитацию против демонстрации выведен из комитета, и советовал Леону действовать со всей решительностью.

И тогда на заседании комитета Ряшин и Кулагин были исключены из членов комитета за раскольническую деятельность в организации. Но они заявили, что такому решению не подчинятся. Больше того: они потребовали кооптировать в члены комитета вместо Ольги представителя меньшинства.

Леон через Варю сообщил обо всем Чургину и попросил его вернуть Ольгу в Югоринск.

— Так и скажи, — наказывал он сестре, — это безобразие, в такое время уезжать отсюда. Нам сейчас дорог каждый человек, а она — пятый член комитета.

Алена делала вид, что не обращает внимания на их разговор, а у самой на уме было: «Нет, Лева, дружок мой: тебе я больше не верю. Ольга тебе нужна не только для политики.

И теперь я поняла все». Об этом она и сказала Варе, когда они ушли от Леона. Но Варя успокоила ее:

— Зря ты, Алена, так думаешь. Ольга никогда не пойдет на то, чего ты боишься. Она — хорошая и чистая девушка.

Алене стало неловко, и она виновато сказала:

— Я верю тебе. Ничего не говори Ольге.

— Хорошо… А ты больше помогай Леону. Ему сейчас тяжело, оттого он и злится.

— Я и так записки ношу. А вчера листки разбрасывала с Ермолаичем.

— Ты?

— Да, я.

Варя обняла ее и сказала:

— Давно пора, Аленушка.

Глава шестая

1

По снежной целине к хутору мчался заяц. За ним, вытянувшись в струну, огромными прыжками бежали гончие собаки. Вдали, прижавшись к лошадям и размахивая плетками, во весь галоп скакали всадники, и ветер доносил их возбужденные голоса:

— Ату-у-у!.. Ату-у-у…

Заяц перемахнул через изгородь, а вслед за ним ее перепрыгнула свора собак и взмыленный золотистый дончак в седле.

— Не уйдешь, мошенник! — злорадствовал Яшка.

Зайцу действительно негде было укрыться, и он бежал уже по хуторским огородам.

Вот он достиг высокой стены. За стеной были тополя, чернели сады, и Яшке показалось: еще один прыжок — и заяц уйдет.

«Уйдет! Ушел, черт косой», — мысленно выругался он. Но обессиленный зверек юркнул в сторону, к другой стене, и тут в углу его настигла желтая, на длинных белых ногах собака. Заяц пискнул детски резким голосом и затих, Яшка осадил лошадь, спрыгнул с седла и всем телом навалился на свою жёртву. Поймав зайца за ноги, он достал из-за голенища нож, рукояткой ударил по белой мордочке зайца и поднял за ноги.

— Старик! Ушлый был! — улыбаясь, сказал Яшка подъехавшему Андрею.

Из носа, изо рта зайца текла кровь, пятная снег яркими брызгами.

На дороге, в переулке, стояли мужики, слышались голоса:

— В акурат в тупик загнал беднягу.

…Дома Яшку поджидали помещики Френин и Чернопятов. Сидя в гостиной, за ломберным столиком у кафельной печи, они рассеянно переставляли на шахматной доске фигуры, посматривали на большие, в рост человека, часы и то и дело позевывали, прикрывая рты белыми руками.

Френин через каждые пять минут покрикивал:

— Устя! Не видать там Якова Нефедовича?

Горничная Устя в который раз отвечала «нет», и Френин опять продолжал переставлять на доске фигуры.

— Шах, — густым басом произнес тучный, вспотевший Чернопятов и ладонями слегка ударил снизу вверх по своим пышным усам.

— Устя-я! Подай нам, милая, по стаканчику чаю. Да рому налей по рюмочке.

— Шах, я сказал, — повторил Чернопятов.

— Ах, шах? А я и не вижу, — рассеянно сказал Френин, почесав за ухом, и защитил короля ферзем.

— Обменяться хотите?

— А это ваше дело.

Устя принесла чай в фарфоровых чашечках, поставила на столик узкие рюмки и глиняный флакончик с ромом.

— Не видать там Якова Нефедовича? — опять спросил Френин.

— Нет.

— Мат, — тем же голосом произнес Чернопятов и взял свою чашечку.

Френин долго смотрел на доску и думал, потом переставил ферзя на другое поле и отвалился к спинке кресла.

— Ходите, горячий какой!

Чернопятов взглянул на доску и ухмыльнулся:

— Вы что, двумя ферзями играете? Вы же моим ферзем заслонились.

— Разве? — удивился Френин. — Виноват… Но мата я все же не признаю. Сейчас чайку выпью и разберусь… Впрочем, эта игра на меня сон нагоняет, давайте лучше о чем-нибудь поговорим.

Френин выпил две рюмки подряд, запил их чаем и заговорил веселее:

— На политическую тему давайте побеседуем. Я люблю беседовать на политические темы, когда немного выпью.

— Я не люблю вмешиваться в политику, — сказал Чернопятов.

Френин достал черную табакерку палехской работы, взял щепотку табаку и поднес ее к носу.

— А я люблю… Вот, например, Куропаткин поехал на фронт. Как, вы думаете, встретит его Алексеев? Или вот августейший наш… апчхи!.. предоставил право политическим ссыльным поступать в армию рядовыми. Как вы думаете, дураки они или умные, ссыльные эти?

— Не знаю и знать не желаю, какие они, политические. Я знаю, что они должны сидеть.

— Сидеть?.. Хорошо. А как вы думаете: Плеве они не ухлопают, как ухлопали Сипягина?.. Апчхи!.. Короче: к чему мы идем?

Френин спрятал табакерку и сам себе ответил:

— Мы идем к анархии.

Чернопятов рассмеялся.

— Политик! Ай, политик!

— Да-с, к анархии, — убежденно заключил Френин. — Мужик уже точит на вас топор, а вы ухмыляетесь, милейший.

Чернопятов обиделся, полные щеки его вздулись, и он раздраженно сказал:

— Этого еще недоставало слышать от дворянина! Вы начинаете говорить такие вещи… Если мужик точит топор против меня, то этот топор ударит и по вас.

— По мне? Ха-ха-ха! Что ему бить по мне! У меня все давно прожито и пропито. Нет, по мне ему бить не имеет решительно никакого смысла. Из меня он ничего не выбьет. А вот из вас, о, из вас он может многое вышибить!

— А именно?

— А именно? Землю — раз, — сказал Френин, загибая пальцы на левой руке, — свободу — два, власть — три… Ну и хватит ему.

Чернопятов сердито ударил ладонями по своим усам, встал.

— Я… не понимаю, милостивый государь, к чему мы начали этот разговор, — с дрожью в голосе проговорил он. — Мы дворяне, оба землевладельцы, оба чтим и любим монарха…

— Позвольте, позвольте… Я не согласен, решительно не согласен, — перебил Френин. — Мы оба помещики, это правильно, но один из нас крепостник. Мы оба землевладельцы, это тоже правильно, но один из нас слишком богатый, а другой нищий. Мы оба чтим монарха, но… но, черт побери, давайте говорить без дураков. Чего ради мы ввязались в войну с Японией? На кой черт нам нужны маньчжурские бобы, когда у нас хватает пшеницы? Мужик вот-вот начнет жечь наши имения, а рабочие бунтовать на фабриках, а мы воевать вздумали? Мы проиграем эту войну… Да, да! Проиграем потому, что у нас есть такие дураки… как Алексеев и этот самый граф Дурново.

— Осторожнее выражайтесь, — заметил Чернопятов. — Адмирал Алексеев — побочный сын императора Александра Второго.

— Не мешайте мне говорить. Побочный… А знаете, как в народе называют таких побочных?

— Гм… Это разные вещи.

— Это одни вещи. Я хочу сказать, что народ не хочет войны… Вот о чем речь!

— Ничего, его заставят захотеть, — с усмешкой сказал Чернопятов.

— Ну, и заставляйте, а я пить буду. Черти на том свете не балуют этой штукой. — Френин налил себе рому и крикнул — Устя! Хор!..

Дверь гостиной широко распахнулась, и на пороге появился Яшка, румяный, возбужденный.

В комнате повеяло свежим морозным воздухом, запахло степью…

После обеда Яшка пригласил гостей в кабинет, и тут пошел разговор по душам.

Чернопятов стал жаловаться на жизнь и намекнул, что Яшка совсем разорил его. Яшка делал вид, что пьян, и только посмеивался, но мысль его работала трезво, и он в уме отвечал соседу-помещику: «И совсем из имения, при случае, выкурю, не зевай, любезный».

Френин дремал на диване и скорее мурлыкал, чем напевал, то «камаринскую», то «иже херувимы» и все просил Яшку:

— Яков, Яша, пошли за хором! Ну что тебе стоит послать за хором?

— Не могу, сосед. Андрей щиты ставит в поле.

— Щиты… Да провались они вместе с твоим Андреем! Хор немедленно — и все разговоры! — стучал Френин маленьким кулачком по мягкой черной коже дивана. И опять заговорил просительно: — Яков, ну пошли за хором! Ну что тебе стоит послать Андрея? Все равно твои щиты весь снег не задержат.

— Сколько бы ни задержали, но в прошлом году снежок прибавил мне пятьдесят тысяч пудов хлеба.

— Пятьдесят тысяч! — воскликнул Чернопятов. — Ну, вы положительно сведете меня с ума!

— А в этом году я буду еще и удобрять землю, — ухмыляясь, сказал Яшка, — и еще сто тысяч пудов лишнего хлеба соберу. Если, конечно, события не помешают.

— Не помешают, — уверенно заявил Чернопятов.

— Нет, могут помешать, Яков, — отозвался с дивана Френин. — Ты верь мне, старому помещику. Но мы перехитрим мужика. Перехитрим, черт его побери!

Яшка вспомнил, что видел в Югоринске, и заметил:

— Мужика — не знаю, а рабочих нет, не перехитрим.

— Дурак! Надо всех перехитрить! И именно ты должен перехитрить. — Френин встал и начал нюхать табак. — Ты молод, силен и башковит… Ты не имеешь права не защищать себя, меня и всех нас… Апчхи! Одним словом, мы, либеральное дворянство, делаем ставку на тебя, Яков.

Яшка понял: помещики что-то говорили о нем, и осторожно попытался выяснить, в чем дело, но Френин отмахнулся от его вопроса.

— После, потом. Пошли за хором. Сколько раз я буду говорить тебе? Посылай, я хочу этого! — стукнул он кулаком по дивану.

Яшка подумал: «Почему не исполнить каприза старого самодура, если от него, быть может, кое-что зависит в моей карьере?» — и послал лошадей в имение Френина за хором.

3

Почти всю зиму Яшка, как обычно, провел в разъездах. В Москве он заключил с Филипповым сделку на поставку муки, в Лодзи запродал шерсть, в Харькове купил новое оборудование для мельницы и маслобойного завода, в Петербурге заключил выгодную сделку на скаковых лошадей. Войску Донскому сдал третью партию строевых лошадей и заарендовал еще четыре тысячи десятин земли. Делал он все это лично, лишь в редких случаях прибегал к помощи биржевых маклеров и не чуждался ничего, вплоть до того, что за погрузкой лошадей наблюдал сам, спал мало и не во-время и за зиму довольно сильно устал. Но зато к весне у него все было решено и договорено и готово, как всегда, но на этот раз вместе с агрономом он начал полевые работы одновременно на всех участках, а расширение мельницы и маслобойного завода поручил харьковскому подрядчику.

Френин наблюдал за ним и только качал головой. Шла война, русская армия терпела поражения, на бирже появились тревожные признаки неустойчивости в делах, а Яшка будто не замечал этого. Он так же лихорадочно шел все вперед и все расширял хозяйство. Что он еще будет делать и куда пойдет, трудно было представить. Одно предвидел старый помещик: через три-четыре года об этом человеке заговорит если не вся Россия, то все биржи Европы… И Френину отрадно было смотреть на Яшку, своего воспитанника, и хотелось поскорей увидеть его в полном расцвете сил, богатства и влияния в обществе.

— Молодец, умница вы, Яков, — подбадривал его Френин. — Я горжусь вами. Из нашего одряхлевшего старого дворянства не мог бы вырасти такой герой. А вы… Клянусь, что я еще увижу вас наверху государственной лестницы…

— Спасибо, сосед, — признательным тоном отвечал Яшка старому помещику. — Я с первых дней увидел в вас бескорыстного друга, второго отца, если хотите.

Они сидели в нарядном дорогом кабриолете, и везли их добрые красивые рысаки с тавром Яшки: «Я. 3.». В полуденном мареве дрожала и сливалась с горизонтом неохватимая степь, по ней ходили табуны лошадей и, как снег, белели отары овец, на ней работали сотни, людей и быков, а по лицу Яшки, по его простому костюму и запыленным сапогам и не понять было, что он всему тут хозяин, что это на его имя в банках лежали сотни тысяч рублей, что это он разорял мужиков и обкрадывал помещиков.

И опять Френин говорил ему:

— Решительный вы, Яков, дерзкий и даже вероломный. Но это хорошо. Без этого вы не были бы тем, чем стали, и не будете тем, чем должны быть.

Яшка с нетерпением спросил:

— Да кем же я должен быть? Вы уже не раз говорите мне, а все не договариваете.

— Узнаете, придет время, — уклончиво ответил Френин, лукаво поглядывая на него.

В первой отаре женщины стригли овец. Яшка задержался возле чернявой девки в ярком сарафане, мягко попенял ей:

— Здорово захватываешь, красавица. Овцу не бреют, а стригут.

— Да нам, барин, ваш Андрей говорил вчера: мол, подчистую надо, — оправдывалась работница.

— А ты слушай меня, барыня разноцветная… Гляди сюда! — Яшка присел возле овцы и, взяв ножницы, показал, как надо снимать шерсть. — Небось мужика за мое по. чтение острижешь?

— У меня еще нет его, — смущенно ответила девка.

— Нет? Вот дурная! Какая ж она жизнь без мужика? Скушно, и обласкать некого.

Девка смущалась, женщины отвечали хозяину шутками. Потом Яшка подошел к девке в домотканном сарафане, поденщице, некоторое время смотрел на ее работу молча. Девка стригла медленно, да и ножницы у нее были неисправные.

— А ну, дай сюда ножницы, — сказал Яшка и, чикнув ими несколько раз, строго сказал старшему чабану: — Если ты людям еще раз дашь такие ножницы, доведется ими твою голову постричь. Понятно?

— Понятно, Яков Нефедович.

А когда отошли от отары, Яшка угостил чабана папиросой и, глянув на сидевшую возле овцы девку в домотканном сарафане, спросил:

— Она давно работает?

— Два дня.

— Ну, и через двадцать два дня будет такое же… Возьми другую. Нам некогда ждать, пока она научится держать в руках ножницы.

Френин сказал Яшке, когда они прощались:

— Вы артист, любую роль может сыграть… Неужели можно расположить к себе батраков этим напускным демократизмом?

Домой Яшка возвращался один, пешком. Солнце шло к горизонту и, огромное, красное, как бы повисало в воздухе и заливало степь огнистым. туманом заката. От этого одежда на Яшке, и трава, и дорога окрасились ослепительным розовым светом и, казалось, вот-вот вспыхнут пламенем.

Солнце подошло к кромке земли и медленно стало опускаться за горизонт. Розоватый туман исчез. И тогда над степью, над свежевспаханными полями, над бархатистыми зелеными пастбищами спустилась синяя дымка вечера, и в ней, темные, угрюмые, задрожали курганы. С полей к поросшим деревьями балкам устало слетались отяжелевшие грачи.

Яшка шел по дороге. В ряд с дорогой юлил неглубокий овражек. По обочинам его зеленела трава, желтели одуванчики, на дне, по высушенной солнцем, рассыпчатой земле ползали жуки и красные козявки. Недалеко, часто взмахивая крыльями, над овражком парил кобчик. Вот он, хищно изогнувшись, упал на землю, но тотчас взлетел и повис в воздухе, шевеля крыльями. Яшка свистнул и спрыгнул в овражек. Там, на отвесной боковине его, вцепившись в землю, притаился крот. Услышав шум, он торопливо стал карабкаться вверх, но земля под его лапками осыпалась, и он не мог подняться. Яшка тронул его рукоятью плетки, но крот не упал, а вцепился в рукоять острыми, желтыми зубами…

— О, да ты сердитый, оказывается! — усмехнулся Яшка и, сковырнув крота на дно овражка, хотел поймать его, но зверек укусил его за палец. — Зверь, я жизнь тебе спас! — крикнул Яшка и хотел ударить его ногой, да раздумал, схватил за шею и поднял кверху.

Зверек вздрагивал в его руках, показывал зубы, а-.Яшка деловито рассматривав его пепельно-серый пушистый мех и гладил его жесткой ладонью. Наконец он опустил крота на землю и сказал наставительно:

— Иди и лезь в землю, а то здесь тебя быстро слопают.

Крот исчез в траве, она зашевелилась и расступилась перед ним, а потом сомкнулась и замерла.

Яшка постоял немного, посмотрел на траву, на овражек.

Смешной казалась ему злость этого маленького зверька: «Слепой, такой крошечный, а сердитый. Тоже жить хочет. Что же говорить о человеке?» — подумал он.

Над степью опускался вечер. В сумерках его зажигались огни. Далеко-далеко густо лаяли сторожевые собаки, слышалось блеяние овец, ржание лошадей.

Степь дышала весенней прохладой, отовсюду шли сладостные запахи трав и цветов, и от них еще легче и мягче становился воздух и, как вино, лился в грудь и наполнял ее бодрящими хмельными соками.

Яшка оглянулся. Никого не было вокруг. Один он стоял среди этой необъятной степи, да огни костров светились на горизонте. Яшка думал: ну, вот он и достиг богатства. Нет ему равных в округе. А ведь только шесть лет прошло, как он приехал сюда на пустое место. Кто и где добивался такого в шесть лет? Мало таких. А ему не было еще и тридцати… И Яшка вздохнул. Нет, не радовало его богатство. Жизнь его, молодая, полная сил и рвения, попрежнему оставалась одинокой и пустой, а душа все больше наполнялась мучительным томлением и грустью. Знал он: не прельщает Оксану его богатство, не разделяет она его, Яшкиной, радости и захочет ли еще разделить с ним свою жизнь? На рождестве он договорился с Ульяной Владимировной о помолвке с Оксаной, но Оксана и не отклонила, и не приняла его предложения и продолжала учительствовать в Александровске. Она даже согласилась переехать в роскошно отделанную и обставленную на его деньги квартиру, однако решительно настояла на том, чтобы свадьба была отложена на год. Почему?

Впереди показался курган. Яшка медленно взошел на него, сумрачным взглядом уставился вдаль.

На кургане мягко шелестел ковыль, в темной степи дрожали и светились костры — далекие, теплые огни жизни…

Домой Яшка пришел невеселый. Он не стал обедать, не захотел разговарить^[6] с Андреем, отказался ехать к окружному атаману, куда был приглашен на вечер. Затворившись в кабинете, он выпил за столом бутылку вина, открыл вторую, но он не любил и не умел пить и, отодвинув бутылку, сел в глубокое кресло и задумался. Ничто его сейчас не интересовало, и сама жизнь его казалась ему сейчас бессмысленной. Из нее вдруг исчезло все, что влекло его, что вселяло в него бодрость, уверенность, силу. До сих пор он верил, что живет во имя своего счастья, видел его наяву и почти осязал. Сегодня он понял, что счастья у него нет.

И Яшка впервые спросил себя: что же такое счастье? Какое оно в конце концов, если и ум, и красота не оно: сила, положение в обществе, слава — тоже не оно; деньги, богатство — тоже не оно, это неуловимое, непонятное и неподатливое счастье?

— Все — не оно! Все, даже деньги, даже богатство! — с отчаянием воскликнул Яшка и, встав, расстегнул пиджак.

В гостиной послышались легкие шаги, и в кабинет вошла Ветрова. Вошла радостная, изящная, в дорогом платье и изумленно остановилась на пороге, глядя то на Яшку, всклокоченного, запыленного, грязного, то на бутылки.

— Что… с вами, Яков? — подавив смущение, спросила она, и на красивом лице ее отразился испуг.

Яшка посмотрел на нее через плечо. В глазах у него мутилось, предметы кружились по кабинету друг за другом и пол шатался.

— Садитесь, — бросил он хмуро.

— А вы тем временем приведете себя в порядок? — спросила Ветрова.

— Нет, я не могу… привести себя в порядок, — с трудом проговорил Яшка, продолжая стоять спиной к гостье.

— Потому, что вы пьяны?

Ветрова улыбнулась, покачала головой и, взяв из портсигара на столике папиросу, закурила и села в кресло.

Яшка повернул к ней красивое, злое лицо и тупо смотрел то на нее, то на папиросу. Он знал, зачем она приехала, и ему хотелось шагнуть к ней и вышвырнуть ее вон вместе с папиросой и с креслом, но она была дочерью Френина, и он с нескрываемой досадой спросил:

— Чем имею… честь быть полезен в такой… поздний час?

— Пойди приведи себя прежде всего в порядок и прикажи горничной убрать эти бутылки, — спокойно сказала Ветрова.

Яшка терял терпение. Шагнув к столу, он взял бутылку, налил бокал вина и выпил.

— Вот что я буду делать… прежде всего! Я не привык, чтоб мною командовали… — хотел он сказать «бабы», да не сказал и отчетливо произнес — петербургские бар-ры-ни!

Ветрова шевельнула тонкими бровями, встала и начала надевать черные длинные перчатки.

— Хам, — сказала она так просто, как будто перед ней был дворник.

Яшка задрожал от негодования, медленно приблизился к ней. Ссутулившись и смотря в ее лицо горящими глазами, он почти шепотом спросил:

— Я… хам?

— Да.

— А-а, жалмерка беспутная! — загремел Яшка на весь дом. И, схватив Ветрову на руки, поднял над головой.

— Яков, Яков, ты с ума сошел! — вскрикнула молодая помещица.

— Да, сошел с ума! Я… убью тебя! — сказал Яшка, держа ее на руках.

— Спаси-и-те-е! — завопила Ветрова.

В гостиную вбежали Андрей и Устя.

Яшка бросил Ветрову на диван и стремительно пошел прочь.

— Яков Нефедович, что с ней делать? — спросил Андрей.

— Дай ей нашатырного спирту! — крикнул Яшка. Во дворе он увидел рысака Андрея и вскочил на него. Рысак взвился на дыбы, рванулся с места галопом и исчез в ночи, разнося вокруг тревожный стук подков.

Через несколько минут другой рысак вынес со двора Андрея.

А Ветрова полежала на диване, повздыхала и уехала в подаренном ей когда-то Яшкой кабриолете.

Глава седьмая

1

Данила Подгорный жил в призаводском хуторе. Хата его стояла в садах и никому в глаза не бросалась. За садами начинались левады, за ними — речка, заросшая по берегу высокими камышами, — лучшего места для конспиративной квартиры не найти.

Данила принял Леона с радостью. Он отвел ему землянку в глубине двора, велел жене ухаживать за ним, как за родным сыном, и сам выполнял все поручения. В свободное от работы на мельнице время он ходил к инженеру Рюмину с записками от Леона, носил передачи для Ткаченко в тюрьму, с искусно заделанными во французскую булку или в кусок туалетного мыла письмами, сообщал Леону все новости, которые доводилось слышать, а иногда проводил в землянке час-другой и исподволь расспрашивал о том, что его интересовало.

В один из вечером Алена передала ему от инженера Рюмина большой синий пакет. Подгорный доставил его Леону, как святыню, и тихо сказал:

— Очень важный.

Леон вскрыл пакет, взглянул на бумаги и улыбнулся.

— Наконец-то! — сказал он и погрузился в чтение.

Подгорный смотрел на тонкие листы бумаги, которые Леон держал в руках, и нетерпеливо ворочался на табурете.

Леон взглянул на него и предложил:

— Может, вслух почитаем? Про войну это… Садись ближе.

Данила с готовностью подсел к Леону, погладил свою рыжую аккуратную бороду, точно к чему-то торжественному приготовился.

Леон стал читать вслух:

— «К русскому пролетариату.

Война началась. Японцы успели уже нанести русским войскам ряд поражений, и теперь царское правительство напрягает все силы, чтобы отомстить за эти поражения. Мобилизуются один за другим военные округа, десятки тысяч солдат спешно отправляются на Дальний Восток, за границей делаются отчаянные усилия заключить новый заем, подрядчикам обещают премию по нескольку тысяч рублей в день за ускорение работ, необходимых для военного ведомства. Все силы народа подвергаются величайшему напряжению, ибо борьба начата нешуточная, борьба с пятидесятимиллионным народом, который превосходно вооружен, превосходно подготовлен к войне.

Из-за чего же борется теперь не на жизнь, а на смерть русский рабочий и крестьянин с японцами? Из-за Маньчжурии и Кореи, из-за этой новой земли, захваченной русским правительством, из-за Желтороссии…

Но какая же польза русскому народу от этих новых земель, приобретение которых стоило столько крови и жертв и будет стоить еще гораздо больше? Русскому рабочему и крестьянину война сулит новые бедствия, потерю бездны человеческих жизней, разорение массы семей, новые тягости и налоги…»

Данила Подгорный вспомнил о сыне, недавно отправленном на Дальний Восток, о том, как, рыдая, причитала невестка и горько плакали внуки, провожая его, вспомнил, что староста велел уплатить десять рублей, а за что — не сказал, что на сельском сходе писарь объявил, чтобы каждый двор внес, кроме этих десяти рублей, еще по два рубля с едока в «фонд помощи отечеству». Ничего еще не вносил Данила Подгорный и ждал, будут ли вносить деньги соседи. Но соседи тоже не торопились…

А Леон читал:

— «…Русскому купцу и промышленнику миллионеру война кажется необходимой, чтобы отстоять новые рынки для сбыта товаров, новые гавани в свободном незамерзающем шре для развития русской торговли. Голодающему мужику и безработному рабочему у себя дома не продать много товаров, надо искать сбыта в чужих землях!»

— Кто это пишет? — спросил Данила Подгорный.

— Центральный Комитет Российской социал-демократической рабочей партии… Что, не интересно слушать? — насторожился Леон.

Подгорный достал старый, потертый в карманах черный кисет, медленно начал делать козью ножку и хмуро проговорил:

— Читай сначала.

Леон еще раз прочитал обращение и задумался. В конце листка было сказано: «Просьба перепечатать». Где и как это сделать?

Данила Подгорный чадил козьей ножкой и думал о своем. Провожая сына на Дальний Восток, он верил, что сын его едет защищать отечество, и поэтому наказывал ему: «Воюй так, как воевали отцы и деды наши с французами и турком». А вот послушал, что говорится о войне в этом листке, и досада взяла за эти свои слова. «За что воевать? За купцов и фабрикантов, выходит, за их барыши? Вот как все хитро делается на свете», — подумал он и спросил:

— Но царь, царь, неужели он лиходей своему народу?

В словах его были и горечь, и сомнение, и обида.

Леон отвлекся от своих мыслей, ответил:

— Ты так спрашиваешь, Данила Григорьевич, будто царь вынянчил тебя на своих руках… Без воли царя в России камень с места не сдвинется.

— Выходит, царь, купец, фабрикант, помещик — одна компания или партия, как вы говорите?

— Выходит, так. Партия-то у них у каждого своя, да играют все в одну дудку.

— Та-ак… А эта партия что про войну пишет? — кивнул Подгорный на лежавшую на столе листовку.

— Это рабочая партия, Данила Григорьевич. Она ни на какие другие партии не похожа, потому что она борется за рабочих, за крестьян, за то, чтобы вся земля была отобрана у помещиков и поделена между крестьянами и чтобы ты вольно жил на той земле и сам управлял своей жизнью.

Данила Подгорный не стал больше расспрашивать. Слишком неожиданно было то, что услышал он в этот вечер от Леона, и он скорее почувствовал, чем понял, правду, горькую, как полынь, и ему даже страшно стало, что он только теперь услышал о ней.

Он встал, крупный, кряжистый, содеревеневшими от работы руками, и услышал слова листовки, словно Леон еще раз их повторил:

«Кто сеет ветер, тот пожнет бурю!»

2

Поздно вечером Леон пошел к Овсянникову на новую квартиру.

После своего террористического акта Овсянников выпустил прокламацию, в которой говорилось, что полицмейстер убит по решению боевой группы социалистов-революционеров, и заявлялось, что такая же судьба постигнет каждого, кто будет глумиться над народом. В городе, на заводе заговорили о террористах, что они готовят еще на кого-то выстрел, а новый полицмейстер окружил себя тайными агентами.

Овсянников был доволен: после убийства полицмейстера о социалистах-революционерах сразу узнали все. Но он не обольщался успехом. Он понимал, что югоринский полицмейстер — это в сущности очень маленькая фигура, и думал об акте более значительном.

Леон застал его расхаживающим по комнате и дымившим папиросой.

— Здоров, герой! — шутливо поздоровался Леон. — У тебя что, сходка была — накурено сильно?

— Нет, думаю… — ответил Овсянников и, помолчав немного, пояснил: — Царь, говорят, в скором времени приезжает на Дон. Но его ухлопать намного труднее, чем какую-то полицейскую шавку. Без центра такое дело не осилить.

Леон сел на стул и, усмехнувшись, сказал:

— Что ж, большим кораблям — большое и плавание. Мы люди незаметные, безвестные и мечтаем о вещах более скромных… Дай мне мимеограф, нам надо срочно один документ размножить.

— Против моей группы?

— Против твоей группы мы от руки напишем.

— Ну, конечно! Мы не достойны вашего внимания, — с обидой в голосе произнес Овсянников и сердито продолжал: — Ну и черт с вами! Пишите, воюйте с мельницами, донкихотствуйте, а я буду стрелять. Я буду стрелять! — отчетливо повторил он.

— Стреляй, стреляй. Может, после твоей стрельбы власти вернут нам типографию, выпустят арестованных, отзовут казаков, а царь, может, испугается и сам уйдет в отставку.

Овсянников раздраженно швырнул папиросу в печку.

— Вы даже не считаете достойным внимания мой выстрел по самодержавию. Как же: «Терроризм — отвлечение масс от революционной борьбы…» Схоластики!

— К сожалению, ты не прав. Ты выстрелил один раз, а нам теперь придется сколько раз выступать на сходках, чтобы рассеять туман, который ты напустил своим выстрелом?

Овсянников рассмеялся.

— Черт возьми, ты начинаешь острить! Оксана так не умеет.

— Оксана ничего не умеет.

— Зато она хорошо умеет отличать толстую мошну от пустого студенческого кармана.

— Ты дашь мне мимеограф? Право, я не хочу отнимать у тебя время. Разрабатывай уж план убийства царя, а у нас другие дела есть.

Леон встал, намереваясь уходить. Овсянников задержал его. Убежденным, самоуверенным и резким противником казался ему Леон, но тем интереснее было поговорить с ним серьезно.

Овсянников заговорил серьезным тоном:

— Мимеографом вы можете пользоваться. Но… скажи мне, Леон, почему вы считаете, что террор вредное средство в политической борьбе? Ведь мы, социалисты-революционеры, практики и не рассматриваем террор как единственное средство в борьбе с самодержавием, а сочетаем его с работой в массах. Мне кажется, что твоя листовка с критикой террора вовсе не к нам относится, а скорее может быть адресована к прошлому, к народовольцам, скажем. Мы говорим: «Мы зовем к террору не вместо работы в массах, а именно для этой самой работы и одновременно с нею».

Леон вспомнил одну из прокламаций социалистов-революционеров, слова из которой привел Овсянников, и ответил:

— Но вы говорите и другое, Виталий: что время, когда-де пролетариат поднимется на борьбу против самодержавия, еще не так скоро наступит. И вы считаете необходимым действовать в одиночку, без масс, без народа.

— Но после убийства полицмейстера в мою группу пришло десять человек — это первое, и второе — в борьбе наметился определенный сдвиг и подъем духа у граждан.

— Десять человек, которые пришли к тебе, это, конечно, успех, — усмехнулся Леон. — К нам, например, на демонстрацию пришло около трех тысяч человек, да горожан шло в ряд с нами не менее тысячи. И вышли они на улицу, хорошо зная, что никто из нас ни в какой полицейский чин стрелять не будет. Но придет время, они тоже будут стрелять по самодержавию — все, всей массой. А твой выстрел, конечно, дело геройское, но в этом случае героем останешься один ты, а масса бездействует.

— Да, но вы еще ни разу не стреляли, а в тюрьме уже сидит сорок человек, и если бы казаки подоспели, вас просто расстреляли бы всех. Другое дело террористы — о, нас не так легко взять! Против массы царь имеет войска, против организаций — полицию или шпиков, а против одиночек-террористов ничего.

— Вот именно. Ты сказал все. Значит, масса жди, а я буду геройски стрелять. Вот и вся ваша теория. Но до сих пор такие храбрые стрелки ничего к революционному движению не прибавили и не прибавят. Мы тоже за насилие и за террор, но мы за насилие массы над самодержавием, за террор революционного пролетариата против сил реакции. Это, конечно, труднее, чем убийство какого-нибудь жандарма, но мы будем готовить пролетариат именно к такому насилию, то есть к революции, к вооруженному восстанию.

Овсянников молча простился с Леоном и снова зашагал по комнате. Ему было ясно, что Леон высказал мысли своих вождей-теоретиков, но удивительно было то, что Леон-практик, рабочий, обличал терроризм с глубоким сознанием своей правоты. И Овсянников задумался о судьбах своей группы. А быть может, партийные верхи социалистов-революционеров действительно отстали от жизни и проповедуют старые, отжившие формы борьбы?

Дня через два Овсянников пришел на квартиру к своему новому кружковцу и застал у него группу рабочих. Они читали напечатанное Югоринским комитетом обращение ЦК РСДРП по поводу войны. Руководил сходкой дед Струков. Водрузив очки на широкий красный нос, он медленно, негромко читал листовку и то и дело добавлял к прочитанному свои пояснения:

— «Богатства русской буржуазии созданы обнищанием и разорением русских рабочих, и вот, чтобы увеличить еще более эти богатства, рабочие должны теперь своею кровью добиваться того, чтобы русская буржуазия могла беспрепятственно покорять и кабалить работника китайского и корейского…» Вот, язви их, зачем они гонят туда народ! Торговать им надо, товары свои продавать, а рабочий народ мало того, что жрать ему нечего и что он в лохмотьях тут ходит, должен еще класть за это свои головы. — Он посмотрел на вошедшего Овсянникова и, с важностью погладив серебристую бородку, спросил: правильно дед Струков толкует дело, Виталий, понятно?

— Мне понятно, а им не знаю, — кивнул Овсянников на рабочих.

— Им? Им с малых лет все понятно, что оно и к чему. Понятно, ребята, о чем я говорю? — спросил дед Струков, посмотрев на слушателей поверх своих железных очков маленькими шустрыми глазами.

— Понятно. Чего там! Давай читай дальше, — послышались со всех сторон голоса.

— Тогда слушайте дальше про правительство царское. То я про купцов говорил, а теперь про царя и его помощников скажу… — И дед Струков, разгладив рукой лежавший перед ним листок, продолжал читать.

Овсянников смотрел на его курносое, озабоченное лицо, на двигавшуюся за каждым его словом аккуратную бородку и проникался уважением к этому пожилому, видавшему жизнь человеку и его степенному, немного хриповатому голосу, даже к его манере держаться просто и уверенно, будто он говорил об обычных заводских делах. «Вот она „работа с массами“, сизифов труд», — пренебрежительно подумал он и вышел.

3

Когда японские миноносцы приблизились к Порт-Артуру, их приняли за свои корабли и условно спросили: «Это вы, дядя Ваня?» Но в ответ раздались взрывы на русских кораблях.

Наместник царя на Дальнем Востоке адмирал Алексеев, встав во главе русской армии и флота, пытался наказать самураев за этот разбойничий набег. После потопления трех японских шаланд с балластом он восторженно доносил в Петербург, что крейсер «Ретвизан» покрыл себя неувядаемой славой.

Основываясь, видно, на этом, «Петербургский курьер», захлебываясь от восторга, сообщил читателям:

«Исход войны заранее обеспечен, потому что японская сухопутная армия при самом большом напряжении военных сил Японии не может идти в сравнение с русской армией, которая может быть сосредоточена в любой части Дальнего Востока, в каком угодно количестве в каждый данный момент».

Николай Второй назначил главнокомандующим Маньчжурской армией военного министра генерала Куропаткина. Но месяц спустя японская армия фельдмаршала Оямы разбила войска генерала Куропаткина при Тюреньчене, захватила три четверти русской артиллерии и, перейдя реку Ялу, устремилась вглубь Маньчжурии. Генерал Куропаткин тем временем гостил в Мукдене у китайского губернатора. Узнав о новом поражении, он телеграфировал в Петербург протест против того, что-де адмирал Алексеев навязывает свои планы ведения войны в противовес его, Куропаткина, планам.

«Московские ведомости» объяснили это новое поражение царизма тем, что отход русских войск от Ялу был якобы предрешен уже давно и составлял «одно из частных явлений общего плана действий».

Однако от этой лжи русским солдатам не было лучше. Бросаемые своими офицерами, безоружные, неподготовленные, они отступали и гибли.

А тем временем в стране с неудержимой силой нарастала революция, и каждое новое поражение самодержавия на фронте было ее победой. Революция приближалась неудержимо. Народ начинал понимать истинный смысл войны и не хотел быть пушечным мясом. Он хотел свободы и хлеба.

Именно об этом и говорил ЦК РСДРП в первомайском листке:

«…Наш народ нищает и мрет от голода у себя дома, — а его втянули в разорительную и бессмысленную войну из-за чужих новых земель… лежащих за тысячи верст. Наш народ страдает от политического рабства, — а его втянули в войну за порабощение новых народов. Наш народ требует переделки внутренних политических порядков, — а его внимание отвлекают громом пушек на другом краю света…»

Леон читал листовку ЦК, сидя в тени кустарников, возле речки. На скатерти перед ним было пиво, тарань, редис, но никто из сидевших вокруг рабочих ничего не пил и не ел, — все слушали затаив дыхание.

«…Старая Россия умирает. На ее место идет свободная Россия. Темные силы, которые охраняли царское самодержавие, гибнут. Но только сознательный, только организованный пролетариат в состоянии нанести смертельный удар этим темным силам…

Пусть праздник Первого мая привлечет к нам тысячи новых борцов и удвоит наши силы в великой борьбе за свободу всего народа, за освобождение всех трудящихся от гнета капитала!

Да здравствует восьмичасовой рабочий день!

Да здравствует международная революционная социал-демократия!

Долой преступное и разбойническое царское самодержавие!»

На берегу речки, в тени под деревьями, проводили беседы другие агитаторы. Возле них сидели и полулежали рабочие, на газетах и скатертях было пиво, котлеты, кое-где на кострах жарили картошку, под деревьями дымили пузатые самовары. Молодые люди катались на лодках, пели песни и играли на гармошках.

То была маевка югоринцев. Рабочие стекались на нее с утра, одиночками и парами, празднично одетые, торжественные, с кошелками и кухонными принадлежностями в руках, с удочками и бреднями на плечах.

Ткаченко недавно вышел из тюрьмы и сидел на скале с молодежью. Неподалеку ребята играли с девчатами в горелки, но все то и дело посматривали по сторонам и ни одного прохожего не пропускали к речке, чтобы не узнать, кто он и куда идет. Когда вдали показался околоточный Карпов, Ткаченко взмахнул белым платком, и тотчас же берега речки огласились звуками гармошек, песнями и веселым праздничным шумом.

Карпов подошел к Ткаченко, глянул вниз с обрыва, спросил:

— Что это за ярмарка там?

Ткаченко тоже посмотрел вниз и равнодушно ответил:

— Гуляют, должно.

— «Должно»… И больше ты ничего не знаешь? — хитровато подмигнул Карпов.

Ткаченко взял околоточного под руку, подвел к разостланной на траве скатерти и предложил:

— Выпьем, Иван Иваныч?

Карпов не заставил упрашивать себя, взял стакан с водкой и сказал:

— Подойди-ка шумни там, внизу, чтоб не дюже горланили. В моем околотке должно быть тихо.

— Так они просто разговаривают.

— А я тебе говорю, иди! Я не слышал, о чем они разговаривают, и не видел, где они сидят, понятно? — подмигнул Карпов и, расправив темные усы, опорожнил стакан.

Ткаченко послал к речке парня, а Карпов, наколов вилкой кружок колбасы, повертел его перед глазами, оглянулся по сторонам и сказал:

— Передай Дорохову — в полиции его дело того… — сделал он вразумительный жест.

Ткаченко не особенно верил Карпову, но налил ему еще стакан водки и как бы между прочим сказал:

— Дорохова тут нет.

— Не бреши. Я все знаю. Это маевка, а не гулянье. Но… Одним словом, чисто делаете, сукины сыны. А вот типографию прозевали, дураки. Водкой ты меня не очень того… мне много нельзя.

Он выпил второй стакан и ушел, а югоринская маевка продолжалась. Рабочие пели «Дубинушку», разучивали «Варшавянку», «Марсельезу», а перед вечером, подняв красное знамя с лозунгами «Долой войну!», «Долой самодержавие!», пошли домой. И тут лишь их встретила полиция и принялась разгонять. Но странной была эта встреча. Полицейские размахивали кулаками, ругались, давали свистки, но в драку не лезли, а Карпов хитро кивал и тихо говорил демонстрантам:

— Вали смелей… Казаки взбунтовались!

4

В конце мая Леон пришел домой и увидел на двери большой замок.

Дементьевна, подобрав с боков мокрую юбку и накрыв голову чепцом, ходила в огороде между опутанными сеткой грядами, поливала рассаду капусты. Босые полные ноги ее были в грязи, икры перевили синие вены. Увидев Леона, она бросила поливальник на землю и суетливо пошла навстречу, на ходу опуская юбку.

— Да как же я тебя не приметила, истинный господь? Ну здравствуй, соколик… Ой, какой же ты белый стал!

Леон тепло поздоровался с ней, спросил, где Алена.

— Брат заезжал, Яков, — таинственно сообщила Дементьевна. — На станцию, должно, поехала с ним.

Леон нерешительно потоптался на месте, не зная, остаться ли ему и ждать Алену, или вернуться к Даниле Подгорному. Дементьевна пригласила его к себе:

— Пойдем к нам. Я сметанки собрала, оладушек испеку. И скоро Гордеич придет, побеседуете. Он тоже у меня, — понизила она голос, — политикой стал интересоваться, истинный господь… Не хочешь, нет? Вижу, устал. Ну, тогда вот ключ, иди к себе отдыхай. Алена скоро придет.

— Спасибо, мамаша.

Леон зашел в землянку, обвел комнату равнодушным взглядом. В комнате было чисто и, как в снегу, бело от тканевого одеяла, от подушек, от скатертей и занавесок, но пусто и сиротливо. В воздухе стоял сладковатый запах дорогих папирос.

Леон распахнул окно, сел на скамейку, закурил и жадно глотнул дым.

Так он и сидел, невесело глядя в окно, пока Дементьевна не принесла горячие оладьи, сметану, масло.

Вскоре пришла Алена. Вошла, посмотрела на Леона и холодно спросила:

— Явился?

Ни радости, ни печали — ничего не выражало ее усталое лицо, и Леон подумал: «Накачал братец здорово», а вслух ответил:

— Ты что же, не рада?

— А мне все равно.

Ночь Леон провел неспокойно. Он то и дело ворочался на постели, вставал и курил, потом опять ложился, вслушивался в ночные шорохи, готовый в любую минуту уйти. Алена лежала рядом, временами просыпалась, но молчала и была безразличной к нему.

Утром Леона разбудила Дементьевна, принесла горячих пирожков и молока на завтрак. Алены дома не было, и в груди у Леона заныло от боли.

Дементьевна жалостливо посмотрела на него, покачала головой и сказала:

— Ты не кручинься, соколик. Она переменчивая, Алена. Братец ее тут все уши ей прожужжал. Я подслушала, грешница. Ворогом он тебя считает лютым, Лева. Зверь, а не человек, прости бог. Ну, Алена и поддалась ему. Но это пройдет, истинный господь, пройдет. Вот только не знаю, как быть теперь с огородом, пропадет, пересохнет земля…

Леон грустно усмехнулся и сказал:

— Я сам вскопаю огород, мамаша.

— Сам, один? — недоверчиво спросила Дементьевна, — Ну и молодец, истинный господь. Бог с ней, с Аленой. Она и работу бросила на заводе, а не только про огород забыла. Как же, богачка, сестра помещика!

Леон нашел в чуланчике старую одежду и начал быстро собираться копать огород, но в двери появился Ткаченко, а за ним какие-то два человека в шляпах и в темных костюмах. Леон всмотрелся в них и удивленно воскликнул:

— Лука Матвеич!.. Вихряй! Какими дорогами съехались сразу?

— Дальними дорогами, сибирскими, — усмехнулся Лука Матвеич. — Он бежал из Томской тюрьмы, а я из ссылки, из Тобольской губернии.

— А встретились на Волге, среди бурлаков, — пояснил Вихряй и, окинув взглядом комнату, сказал: — Сразу видно, что семейный человек живет, придется покупать бутылку с белой головкой.

— Да, вы стали такими франтами, что я и не знаю, чем вас угощать. Кто это вас так обмундировал?

— Волжские лесопромышленники. Мы им немного леса напилили, чтобы доехать до границы, ну, а обмундировались уже в Швейцарии.

— Далеко забрались. Что хорошего привезли?

— Привезли кое-что…

Приезд Луки Матвеича сразу отвлек Леона от горьких дум. Он послал Ткаченко купить вина и закусок, попросил Дементьевну сварить кофе, поджарить еще пирожков и сам стал накрывать на стол. Дементьевна заметила, как сразу повеселел Леон, и шепнула Ивану Гордеичу.

— Золотая душа, истинный господь. А эта паршивка Алена еще ломается.

— Помирятся, даст бог, в семье все бывает. Да если бы из-за равных пустяков расходились, и женатых не осталось бы, — прогудел Иван Гордеич. — Ты посмотри за кофием, а я выйду за ворота, гляну на всякий случай.

За воротами сидел Ермолаич. Иван Гордеич подсел к нему и вполголоса стал расспрашивать, что за люди приехали к Леону, но Ермолаич наступил ему на ногу, и он понимающе перевел разговор на житейские темы.

…Лука Матвеич обратил внимание, что Леон все делает сам, и спросил:

— А жинка на работе?

— В городе, к знакомым пошла, — на ходу бросил Леон и ушел на кухню.

Вихряй повел взглядом по комнате, качнул головой.

— Чистоха, видать, все как в майском цвету.

— Да, а жизнь немного не того, не в цвету. Она дочка хуторского богатея и сестра коннозаводчика.

Вихряй покрутил усы. Непонятно ему было, каким образом Леон породнился с такими людьми, но расспрашивать Луку Матвеича не стал.

Когда вошел Леон с блюдом горячих пирожков, он раскрыл саквояж, порылся в нем и, достав книгу, положил ее на стол.

Леон взглянул на обложку. На ней стояло:

«Н. Ленин. Шаг вперед, два шага назад. (Кризис в нашей Партии.)».

Он повернул обложку, про себя прочитал: «Когда идет продолжительная, упорная, горячая борьба, то по истечении некоторого времени начинают обыкновенно вырисовываться центральные, основные спорные пункты, от решения которых зависит окончательный исход кампании и по сравнению с которыми все более и более отодвигаются на задний план все и всяческие мелкие и мелочные эпизоды борьбы.

Так обстоит дело и с нашей внутрипартийной борьбой…»

Лука Матвеич, подмигнув Вихряю, шутливо проговорил:

— Не по зубам, должно быть, не разберет, что там к чему, — молчит.

Леон улыбнулся. Перелистал несколько страниц, опять посмотрел на обложку и спрятал книгу под подушку.

— Постой, постой, собственник какой! — Вихряй встал и извлек книгу из-под подушки: — Ему, как порядочному, дали ознакомиться, а он уже прятать. Это единственный экземпляр на всю организацию.

— Шаль.

За завтраком было решено созвать сходку активистов и цеховых агитаторов и пригласить на нее Ряшина с Кулагиным и активистов из их групп.

5

Ряшин принял приглашение очень охотно и пришел на сходку с намерением дать бой Леону. Увидев Луку Матвеича, он понял, что давать бой, кажется, будут ему, Ряшину, и решил держаться осторожно. «Но протест против исключения нас из комитета надо заявить решительный», — подумал он и подошел к Вихряю.

— А-а, кого я вижу! — радостно воскликнул он и покровительственно похлопал по плечу бывшего своего ученика. — Ну, как там дела-то в чужих краях?

Ряшин попрежнему держался просто, хотя и с сознанием собственного достоинства. И Вихряй, пожав ему руку, простодушно ответил:

— Да среди некоторых людей я и в чужих краях был своим человеком. Боюсь, что в своих краях некоторые признают меня за чужого.

— О, да ты научился так говорить, что не сразу и поймешь. — Ряшин нахмурил брови, кольнул Вихряя пытливым взглядом, но в следующий миг лицо его вновь приняло добродушное выражение.

Он подозвал Кулагина и представил его Вихряю:

— Товарищ мой. Вместе страдаем от того самого, который тогда хотел сбить тебя с ног и бросить под раскаленную штуку. Помнишь?

Вихряй вспомнил случай, когда облил Леона горячим маслом. Заложив руки в карман, он качнулся на ногах, низкий, полный, и ответил:.

— Помню. И понял тебя, Иван Павлович… Говори дальше.

Ряшин пожал плечами и хотел что-то сказать, но Вихряя окружили старые друзья.

— Ленинец, — проговорил Ряшин, когда Вихряй отошел в сторону.

Леон сидел возле Луки Матвеича, слушал его рассказ о приключениях при переходе границы и негромко смеялся.

— …Ну, попались мы с Вихряем, как сазаны в сетку, и сидим у того поляка в хате, думаём-гадаем, как быть, — говорил Лука Матвеич своим мягким голосом. — Но поляк нашел выход: переодел нас в юбки и кофты, вид сделал внушительный такой, — Лука Матвеич поднял обе ладони на уровень груди, — и повез в гости к своему компаньону через речку. Едем мы каким-то местечком, и щебетать бы нам полагалось про разные женские дела, а мы никаких дел, оказывается, не знаем. Наконец я спрашиваю у Вихряя: «Тебе панна Ивановна ничего не говорила?» А он так это важно подпер подбородок указательным пальцем, как девка рязанская, и басом мне: «Нет. А тебе говорила?» — «И мне не говорила», — отвечаю самым высоким голосом, каким только могу. А возчик сидит и хохочет: «Да где же в Польше Ивановны живут? Панычка Ядвига, це еще так», говорит. Ну, тут у нас и вовсе потерялись всякие женские мысли.

По комнате пошел веселый сдержанный шум, а Лука Матвеич заключил:

— И очень хорошо, что потерялись, а то мы так разговорились бы, что наверняка попали бы не за границу, а в другое место…

Когда все собрались, Леон встал, выкрутил фитиль в лампе и, раскрыв книгу, провел по сшиву.

— Товарищи, — обратился он к заполнившим комнату рабочим-партийцам, — сегодня мы, как и раньше, собрались все вместе, чтобы поговорить о той борьбе, которую начало меньшинство внутри нашей партии и которая ослабляет силы революции…

Ряшин сидел, наклонив голову, и, положив руки на колени, спокойно слушал. Понимал он: нет, далеко не все еще сделано меньшинством, чтобы занять в партии главенствующее положение и выбить почву из-под ног большинства. И он думал: до тех пор, пока в Центральном Комитете, находятся только ленинцы, ничего сделать нельзя. Наоборот, с мест все чаще раздаются протесты против позиции новой редакции «Искры».

— Вот резолюция Батумского комитета, помещенная в № 62 «Искры», — докладывал Леон. — Этот комитет прямо требует прекратить всякую полемику с ЦК. В том же номере есть сообщение о резолюции Астраханского комитета, который находит в действиях новой редакции «Искры» «полное пренебрежение к постановлениям съезда». В № 63 есть такие сообщения: Кавказский союзный комитет решительно требует от ЦК не делать никаких уступок меньшинству. Одесский комитет настаивает на созыве третьего съезда, и только один Крымский комитет просит дать место в ЦК представителям меньшинства. Вот какие отклики с мест имеют статьи Мартова в «Искре». Даже наборщики типографии, где печатается «Искра», и те пишут, что набирают статьи Мартова, только подчиняясь партийной обязанности, и считают помещение таких статей «недостойным центрального органа партии».

Ряшин вспомнил статью Плеханова против большинства «Централизм или бонапартизм?», где тот поучал Ленина по отношению к Мартову «быть как можно более уступчивым», и подумал: «Получается, что „Искра“ только тем и занимается, что упрашивает и поучает Ленина. Но Центральный Комитет в руках ленинцев, и делают они свое дело смело, настойчиво. Хоть бы этот Цыбуля и его выученик Леон…»

А Леон, поглядывая в книгу, говорит:

— …Еще на съезде Мартов и Троцкий восстали против Ленина, требовавшего крепко сплоченной партии. Помните ихнее требование, чтобы всякий профессор, всякий гимназист и каждый стачечник мог сам зачислять себя в партию без каких-либо обязательств выполнять партийные решения… Тогда еще Мартов и Аксельрод сделали, как говорит Ленин, «несомненный шаг к оппортунизму и к анархическому индивидуализму», — словом, ко всему тому, что проповедуется теперь в новой «Искре». Но это было начало. После съезда меньшинство сделало и второй шаг, подняв борьбу против ленинцев и стараясь тащить партию назад, к прежней кружковщине и раздробленности. Оно разошлось с нами и в таком важнейшем вопросе, как отношение к русско-японской войне. Куда идет меньшинство, спрашивается?

— Он читает или говорит? Похоже на слова Ленина, — тихо проговорил Кулагин.

Ряшин поднял голову, посмотрел на Леона и ответил:

— Они все похожи на Ленина. — И спросил: — А как ты относишься к тому, что он говорит?

— Резко отрицательно, — ответил Кулагин.

Ряшин усмехнулся и про себя сказал: «Кажется, пора мне отнестись резко отрицательно к такому… дураку, как ты. С подобными помощниками я растеряю последних людей».

Лука Матвеич заметил: неспокоен что-то Ряшин. Будет или не будет он выступать? Вот Леона слушают все, но сколько активистов из меньшинства завтра скажут, что порывают с меньшинством, и понесут в свои кружки правдивое слово о разногласии в партии, о большинстве, о Ленине? Лука Матвеич понимал, что сторонники Ряшина связаны с ним старой дружбой по заводу, и им не так легко будет сразу и резко порвать с ним.

И он начал доклад об итогах борьбы в партии после второго съезда обращением к ним:

— Сегодняшнее наше собрание — не обычная сходка, товарищи. И я, как представитель Центрального Комитета нашей партии, прошу вас, сторонников меньшинства: выслушайте то, что я скажу, обдумайте все и спросите себя, с кем вам идти. Мне кажется, пора всем понять, что Мартов, Троцкий, да в последнее время и Плеханов все дальше отходят от революционного марксизма и сбивают партию с революционного пути. Идет война, царизм терпит одно поражение за другим, в массах рабочего класса и крестьянства растет недовольство и все громче раздаются требования прекратить войну и свергнуть самодержавие. В двери самодержавной России стучится революция, товарищи. Как мы, социал-демократы, должны работать и что должны делать, чтобы возглавить эту революцию?

Лука Матвеич положил перед собой книгу, неторопливо обвел всех теплым взглядом и звучно произнес:

— Товарищ Ленин сказал: «У пролетариата нет иного оружия в борьбе за власть, кроме организации…»

Глава восьмая

1

На порожке новой деревянной будки, поставленной на небольших колесах, сидел Игнат Сысоич, курил цыгарку. Огонек ее то пропадал, то вновь разгорался и вспыхивал беспокойным пламенем и далеко-далеко был виден в ночи, словно раздуваемый ветром одинокий уголек степного костра.

Давно смолк в степи гомон людских голосов, затихли шумы на дорогах, догорели вечерние огни на токах. Одни сверчки все еще трещали в хлебах. Изредка где-нибудь слышался дремотный щебет жаворонка или далекий крик ночного хищника, но неумолчный стрекот сверчков, как степная песня, все лился и лился над хлебами, над балками.

Игнат Сысоич начал косовицу, и надо бы ему только радоваться. Земля, арендованная у Егора Дубова, была хорошая, семена, которые дал Нефед Мироныч, оказались отличными, и хлеб впервые за столько лет вышел на славу. Пшеница была рослая, зерном ядреная, рожь вытянулась по грудь человеку, и лишь ячмень не совсем удался.

Но не радовала Игната Сысоича пшеница. На днях он получил подряд два письма. В одном из них. Федька сообщал о том, что ранен в ноги и лежит в лазарете, в другом Чургин хвалился, что Варя родила дочь, и, как бы между прочим, предупреждал, что Леон не работает, но что ехать к нему в Югоринск не следует.

Об этом и думал Игнат Сысоич, сидя на порожке будки, оттого и не спал. Опять душу его бередили беспокойные мысли, вновь она полна была тревог и неуверенности в завтрашнем дне.

— Эх, судьба-судьбинушка мужицкая! Долго я верил в тебя и надеялся пересилить нужду, да нет, видать, не нам тягаться с тобой. Уморился я терпеть и ждать счастья, видит бог. А если и с Леоном, не дай бог, опять что случилось, тогда концы. Аленка переедет к своим, заберет быков, и тогда хоть в могилу живьем ложись, — негромко произнес он и, бросив цыгарку на землю, придавил ее ногой.

Огонек потух и больше не вспыхивал.

Едва рассвело, Игнат Сысоич уже маячил среди пшеницы и точил косу. Сталь резко взвизгивала от бруска, кругом утренний щебет птиц сливался с шорохом хлебов в бодрые шумы, и ветер разносил те шумы над степью, над землей, и они пробуждали жизнь.

Сняв пиджак и положив его на влажную, росную землю, Игнат Сысоич негромко проговорил:

— Ну, господи благослови с нового раза и помоги нам, грешным! — и, поплевав на ладони, потер их и взмахнул косой. Коса мягко ударила по высоким, позолоченным солнцем стеблям, они всколыхнулись на миг, будто оторвавшись от земли и став еще длиннее, и дружно упали в стороне, шурша, как живые.

На току мелькнули белые платки, а спустя немного времени Марья подошла к Игнату Сысоичу с косой в руках.

— Уже начал, отец? Не сыро? — звонко спросила она.

— Да вроде ничего… Косу не точила?

— Нет.

— Дай брусок.

Игнат Сысоич сам наточил ее косу, попробовал и отдал Марье.

— Хороша. Замах делай меньше, пока роса спадет.

Марья встала в ряд с ним, высокая, загорелая, и они дружно пошли по пшенице, мерно взмахивая звенящими косами. Потом пришла Настя, положила ребенка на скошенные стебли пшеницы и стала делать перевясла, готовясь вязать снопы.

Так начался трудовой день Дороховых.

— Ты не спал, что ли? — немного погодя спросила Марья. — Глаза красные.

— Сон что-то не идет, думки про ребят не дают покоя… Так и кажется, что одного в кандалах гонят в Сибирь, а другой без ног лежит.

— Ох, и мнительный же вы, батя! Федьку только ранило, а вы уже и ноги ему отрезали, — вмешалась в разговор Настя.

— Будешь, дочка, мнительным, как на каждом шагу тебя караулит какая-нибудь беда. Что ты тогда, упаси бог, будешь делать одна, с дитем?

— Ну, гадать нечего загодя, — сказала Марья. — Вылечится, придет домой, тогда и будем судить-рядить. Так же и Леон. Как бы он был в Сибири, Илюша написал бы.

— Так-то оно так, девка, а все ж таки сердце волнуется. Окажись Леон в тюрьме, Аленка больше ждать его не будет, а переедет к своим. Конец тогда и родству с ними, Загорулькиными, а может и всему нашему, жизни всей, — грустно заключил Игнат Сысоич.

Марья покачала головой, поправила грабки возле косы, что сгребали скошенные стебли.

— Бросим, отец, про это толковать. Век прожили без Загорулькиных, дал бог, а теперь немного осталось, хоть бы что и случилось. Вот управимся немного, сама поеду проведать их. Алена славная была, и не так легко сделать то, про Что ты толкуешь.

— Дай бог… Начинай, дочка, вязать, пока дите спит, а то, как проснется, переведет тебе день.

— Не переведет, нам не привыкать, — проговорила Марья и снова взмахнула косой.

В полдень в степи показался всадник. Вот он подъехал к току Егора Дубова, сказал что-то и поскакал дальше, подняв тучу пыли. И тогда на току Дубовых послышался плач Арины.

Когда Игнат Сысоич пришел к Егору, тот уже запрягал своего коня. Игнат Сысоич глянул на его потемневшее лицо, на сдвинутые брови, невесело поздоровался:

— Помогай бог, Егор, Арина… Аль случилось что?

— Случилось, Сысоич. Подвели черед и под меня, — мрачно ответил Егор. — Забирают.

— На войну?

— На войну.

— Пропал теперь хлеб, пропала и жизнь вся. Да где она, проклятая, взялась, война та, и какой изувер придумал ее на нашу погибель?.. — в голос причитала Арина.

Егор был нетороплив, неразговорчив, запрягал коня как-то неумело, будто никогда этим не занимался. Вот он, огромный, намотал ремень супонь на створки хомута, оперся о них ногой, и ремень лопнул. Егор зло швырнул его в сторону и скрепил хомут веревкой.

— Так, — в раздумье произнес Игнат Сысоич, — значит пойдешь воевать. А он, Калина наш, не за тот случай в правлении назначил твою очередь?

— А черт их разберет. Они с Нефадеем все могут. Как бы там ни было, а отгулял Егор Дубов. Нефадей молебен отслужит, если я не вернусь.

Игнат Сысоич качнул головой, оглянулся по сторонам, будто их могли подслушать, и с хитрецой сказал:

— Ты прямо, как наш Леон, рассуждаешь.

Егор запряг наконец лошадь; обернувшись к нему, ответил:

— Леон говорил, когда приезжал: из всех, мол, они кровь сосут одинаково, богачи, и из рабочего, и из бедного мужика, и из казака. Правильные слова. Кто пустил по ветру мое хозяйство чи хоть и Степаново? Загорулькины и атаман. А теперь они будут животы наедать, а мы чтоб защищали их животы на войне? Яшка пусть защищает, а мне там нечего делать, на той войне, — озлобленно проговорил он.

— Та-ак… вот тебе и царевы солдаты, — усмехнулся Игнат Сысоич. — А он сюда, говорят, собирается, к вам, казакам. Надеется, должно, на вас.

Егор подошел ближе, достал кисет и негромко сказал:

— Значит, плохо надеется, что собирается к нам. Давай скрутим по одной на прощанье.

Перед вечером второй отряд кундрючевских казаков выступил из хутора. Ничего Егор не успел сказать жене своей Арине, а Игната Сысоича попросил:

— Как сердце поимеешь, Сысоич, подсоби жинке, может хоть голодная сидеть с дитем не будет. Возьмешь себе за труды, сколько совесть свелит. Сто рублей царские получит она, так ты их в дело произведи, как найдешь нужным.

Игнат Сысоич с готовностью ответил:

— Не беспокойся, Егор, хлебу гнить не дозволю. И за труды ничего мне не Надо — вернулся бы ты сам только. А сто рублей мы с Ариной произведем в дело, как и следует, дали бы их только.

До околицы мобилизованных провожали всем хутором. В ряд с лошадьми шли жёны и родичи, тихо всхлипывали, просили казаков беречь себя и слать письма, но голоса их заглушал цокот копыт и ржанье коней.

Арина шла рядом с Егором, держась рукой за стремя, и только вздыхала:

— Ох, Егорушка, не пересилю я нужду без тебя. Ох, не свидимся мы больше!

Егор мрачно хмурил брови и густым голосом отвечал:

— Ничего, свет не без добрых людей, — и прижимал к груди малютку девочку, что держал на руках, и все смотрел на нее печальными глазами.

В стороне, провожаемый женой, сиротливо ехал Степан, низко опустив голову и о чем-то думая. А думал Степан о том же: на кого останется семья, чем будут жить дети?

Станичный атаман сказал что-то атаману, и Калина остановил казаков. Офицер произнес короткую напутственную речь о святом долге Донского Войска перед троном, о том, как воевал Платов, и заключил:

— Вы едете сейчас в лагеря встречать государя императора. Но если доведется свидеться с косоглазыми, секите их на капусту. Служите, казаки, государю и отечеству верой и правдой, а за семьи не беспокойтесь: государь в нужде их не оставит.

Чей-то несмелый голос спросил:

— А почему не выдаете царские деньги?

— Выдадут, выдадут все сполна, — ответил офицер, а у Калины спросил: — Кто это?

— Степан Вострокнутов. Мы его было отчислили от казаков, да нужда велит опять принять его. Заводской он был, потому и непокорность имеет.

Офицер вынул книжечку, записал что-то, потом скомандовал:

— Прощайся-я!.. Рысью-ю, арш!

Казаки наскоро поцеловали детей, родных, пришпорили коней и, не оглядываясь, пустили их рысью.

Степан попрощался с женой, с детьми, поманил пальцем Игната Сысоича и сказал, наклонясь с седла:

— Передай Леону, что я ничего не забыл, про какие дела говорилось там. Жалкую, что бросил завод. Они мне на жизнь глаза открыли, рабочие. — И, крепко пожав руку Игнату Сысоичу, попросил: — Посматривай тут за моими, Сысоич. Больше у меня здесь нету своих людей.

А Егор поцеловал девочку, погладил большой ладонью по ее белой, как ковыль, голове и, отдав Арине, погнал коня вперед.

На дороге поднялась туча серой пыли. В ней мелькали женщины, дети, слышались вздохи, причитания родичей, тягучие, как по покойникам, а когда пыль рассеялась, ни казаков, ни лошадей уже не было видно. Одни курганы могильные маячили в мутных степных далях.

2

Нефед Мироныч тоже готовился встречать царя. Собственно он давно был готов к этому торжественному дню, потому что о приезде царя на Дон слухи ходили еще с зимы, но теперь атаман Калина, вернувшись из Новочеркасска, точно сообщил день встречи. Нефед Мироныч был назначен в делегаты от стариков. Он смолол на своей мельнице отменной муки и велел, Дарье Ивановне испечь два хлеба.

Дарья Ивановна весь век пекла хлеб и не нуждалась в помощи, но на этот раз Нефед Мироныч почти не отходил от нее. Он строго следил, чтобы в тесте было все, что нужно, и важно внушал жене:

— Это хлеб не простой, государственный. Для государя делается, и я должен самолично при сем наблюдать, чтоб какой пакости в нем не оказалось. А то вы, бабы, напекете так, что потом и в остроге из-за вас насидишься. Пеки, как я велю, — мягкий чтоб был, пушистый такой и белый, аж белей снега. И чтоб муху или волос какой запечь — упаси бог! Ну, а остальное сама знаешь, сдоба там — корички-гвоздички разные для духу…

В это время приехала Алена. Она была невеселая, вошла во двор как-то робко, по-чужому, и Нефед Мироныч подумал: «Опять с Леоном что-то случилось. Господи ты наша воля! И за какие наказания ты мне такого зятя послал?» Ноу Алены расспрашивать не хотел, пусть сама пожалуется.

Алена не сразу стала жаловаться. Да она и не хотела говорить с отцом о своей жизни, а ехала посоветоваться с матерью и попросить у нее денег. Нефед Мироныч, не дождавшись покаянных слов, наконец заговорил сам:

— Мне, дочка, некогда, царя встречать еду. Коль до меня дело есть, говори… Леон там не попал в острог опять?

— В острог нет, а дома не живет. Рассчитали его.

— Угу, — прогудел Нефед Мироныч. — И дома не живет, и не работает. И давно?

— С самой зимы.

— Так… Радостные вести привезла, дочка. Ну, и что ты думаешь делать?

— Не знаю. Уморилась так жить, — тихо проговорила Алена.

Нефед Мироныч только этого и ждал. Он кашлянул, выпрямился и с нескрываемым злорадством спросил:

— А… почему же ты, дочка, не слушала родителей, как в девках ходила?

Алена опустила голову и промолчала.

— Молчишь?.. Ну, так я вот какую речь скажу, дочка. Припозднилась ты за моим родительским советом обращаться, не слышу я его, вроде как глухой стал до твоей судьбы.

Алена подняла голову, и на Нефеда Мироныча глянули ее большие жгучие глаза.

— Я не к вам приехала, батя, а к матери, — дрожащим от волнения голосом сказала она.

Нефеда Мироныча будто иглой кто уколол. Он резко встал, хлопнул ладонью по столу и повысил голос:

— А не ко мне, так я не желаю тебя и видеть с твоими жалобами! Левка твой муж. Ты состоишь с ним в законном браке, а что он там делает, это не твоего бабьего ума дело. И ты, Дарья, слышишь?

— Слышу, — робко отозвалась Дарья Ивановна.

— И ты чтоб никаких советов тут без меня не давала.

— Так как же так, Мироныч…

— Замолчь! Я не дозволю чернить законный брак.

— Да я и не собираюсь чернить, батя, с чего вы взяли! — возразила Алена.

— Брешешь, приехала чернить, на судьбу жаловаться… Тот, помещик скороспелый, Яшка, с гимназисткой этой, с Аксюткой, никак судьбу не поделит, ты — с Левкой… И все к отцу с жалобами идут. Не хотели родительскую судьбу принять и блюсти, — другой у меня нег. И у вас не будет… А наипрочем, мне не до вас. Мне государя встречать надо и главную свою судьбу караулить, чтоб другие не перехватили.

Алена уже раскаивалась в том, что приехала в Кундрючевку. Еще раз убедилась она, что дома ничего путного ей не посоветуют и даже не выслушают по-человечески. И она ушла к Дороховым.

Дороховы встретили ее с надеждой и тревогой. По ее грустному лицу, по сдержанности, с какой она поздоровалась, было видно, что пришла она с нерадостными вестями, и Игнат Сысоич нетерпеливо спросил:

— Ну, дочка, что у вас там случилось?

Алена стала рассказывать. Говорила она вяло, с неохотой, больше не о Леоне, а о себе, о том, что ей трудно и скучно жить, потому что Леон скитается по чужим квартирам и вообще мало бывает дома.

Марья переглянулась с Игнатом Сысоичем и вздохнула.

— А ты что ж думаешь, дочка, жизнь — это карусель с гармошкой? В жизни все бывает, — тепло сказала она.

— Ничего, дочка, — добавил к словам жены Игнат Сысоич, — это пройдет, бог даст. Леон не такой, чтобы забросить семью, не верю я этому.

Алена видела, что и здесь ей не найти поддержки. Дороховы, конечно же, будут во всем защищать Леона. И она страдальческим голосом спросила:

— Но что же мне делать? Невмоготу мне терпеть и ждать, пока Лева все свои дела переделает и будет дома… Никому я не нужна стала, и зря, видно, я сюда приехала.

Игнат Сысоич удивленно воскликнул:

— Да что тебе невмоготу? Жизнь? Она и нам невмоготу. Так что ж, по-твоему, в речку кидаться теперь? Скучно ей дома сидеть! А ты дело себе найди, хотя с тем же Леоном вместе, вот и не будет скучно.

— Вот что, Алена, я тебе посоветую, — сказала Марья, — любишь Леона, значит выкинуть надо из головы всякие думки про скуку да про то, что ты никому не нужна. Раз он на тебе женился, значит, ты ему нужна.

— Была нужна, да перестала.

— Ну, ты на самом деле плетешь такое, что и слушать не хочется.

Алена встала, поправила на голове платок и раздраженно ответила:

— Хорошо, я никогда больше не буду вам говорить про Леона. Но про себя я могу сказать, мамаша и батя: я притомилась так жить…

— Мало, что ты притомилась, — усмехнулся Игнат Сысоич.

— И не хочу, — отрезала Алена и вышла.

Игнат Сысоич посмотрел на дверь, на Марью удивленными глазами и сплюнул с досады.

— Очумела, совсем с ума сошла девка, накажи господь.

— Она с ума не сошла, отец, — возразила Марья. — Она сказала то, что когда-нибудь должна была сказать…

3

Новочеркасск уже несколько месяцев готовился к приезду царя. Военные муштровали солдат и казаков с утра до вечера, именитые люди шили костюмы по модным фасонам, торговцы завозили в магазины, в подвалы лучшие товары, в ресторанах составляли изысканные меню, дворники тщательно убирали улицы. Было похоже, что царь прямо с вокзала отправится в магазины, в винные подвалы и рестораны, проедет по каждой улице, побудет в каждом мало-мальски состоятельном доме. На улицах, в казенных учреждениях, в магазинах и в богатых особняках только и разговору было, что о приезде царя. И это событие затмило собой все: войну, поражения на фронте, катастрофическое положение Порт-Артура, деловую жизнь города…

16 августа 1904 года на расцвеченной трехцветными флагами станции Персияновка остановился голубой поезд и тотчас же был оцеплен казаками. По заполненному разряженной публикой, посыпанному ракушечником перрону, как шелест ветра, прошел легкий шум. Толпа зашевелилась, устремилась к поезду, но казаки не пустили ее.

Кто-то истошно крикнул: «Ура императору!» — и в это время в дверях одного из вагонов показался высокий, подтянутый усатый человек с аксельбантами и в полной парадной форме. Это был министр двора, барон Фредерикс. Посмотрев на толпу бесцветными холодными глазами, он задержал взгляд на разодетых дамах в огромных шляпах с причудливыми нагромождениями и сошел на перрон.

Атаман Войска Донского генерал Максимович, крепко держа в руке булаву, решительно направился к царскому вагону, сопровождаемый своими помощниками — генералом Лютенко и полковником Суховеровым.

В дверях вагона показался невысокий человек, в мундире подполковника и в синих брюках с красными казачьими лампасами, в сапогах и офицерской фуражке с белой кокардой.

Оркестр заиграл гимн.

Подполковник спокойно и как-то рассеянно посмотрел на толпу военных и гражданских людей, шпалерами выстроившихся на перроне, потом бросил взгляд по сторонам, на ясное летнее небо и притронулся к золотистым усам. Небольшая холеная борода его блестела на солнце, как бронзовая, на сапогах вспыхивали солнечные зайчики.

Одна из дам восхищенно заметила:

— А борода, борода — прелесть!

И лишь после этого по перрону покатилось:

— Ура-а-а!

Это был Николай Второй, «хозяин земли русской», как написал он в опросном листе всероссийской переписи населения.

Оркестр проиграл гимн; дамы, военные, чиновники прокричали «ура»; генерал Максимович начал торжественно произносить вызубренные слова, и царь, на голову ниже генерала. смотрел на него немигающими глазами, и от этого они казались как бы застывшими, неживыми.

Яшка, разодетый в светлый костюм, стоял в окружении помещиков. На виду у него были Оксана с Ульяной Владимировной и какими-то дамами в больших шляпах, старики-казаки с хлебом-солью на серебряном подносе и с цветными рушниками. Яшка подумал об отце: «Батя хлеб-соль специально готовил, а поднос держит какой-то бородач. Умрет теперь старик от обиды».

Нефед Мироныч действительно стоял рядом с белобородым стариком, держащим поднос с караваем черного хлеба и хрустальной солонкой, и мучительно придумывал, что ему делать. Он готовил хлебы, а их из-за злосчастной корицы и белизны забраковали. Он несколько дней обдумывал, как будет подносить хлеб-соль и что скажет при этом царю, а оказалось, что подносить будет какой-то безвестный казак из Екатерининской станицы. Нефед Мироныч дрожал от возбуждения, видя царя в нескольких шагах от себя, и лицо его наливалось краской обиды. «Господи, Николай-чудотворец, надоумь, как мне быть», — думал он. Царь, сопровождаемый бароном Фредериксом и красивым брюнетом в форме флигель-адъютанта, князем Воейковым, мелкими шагами двинулся навстречу делегации стариков. Руки его неловко болтались, будто лишние, шел он неторопливо, настороженно поглядывая вокруг.

Яшка смотрел на него и удивлялся: на лице царя не шевелился ни один мускул. Рад он был, что его так встречают, или боялся чего-то и был равнодушен ко всему, — ничего не мог уловить острый Яшкин взгляд. Царь просто двигался.

— И это царь? — тихо спросил Яшка, наклоняясь к помещику Френину.

Старый помещик пожал плечами и промолчал. Яшка посмотрел на царя внимательней и от удивления даже приподнялся на носки. Нефед Мироныч вдруг выступил вперед, повернулся спиной к царю, а лицом — к белобородому казаку и, взяв из рук его поднос, молодцевато обернулся, шагнул и, прежде чем казаки поняли, что он хочет делать, вытянувшись, отчетливо произнес:

— Ваше императорское величество! Как мы есть русские и вашего императорского величества верноподданные, дозвольте, по русскому обычаю, поднести хлеб-соль от донского казачества. В этом есть святая наша любовь к престолу, и вашему императорскому величеству мы рады служить верой и правдой.

Он поклонился и протянул руки с подносом. Царь взял хлеб-соль, передал барону Фредериксу, а Нефеду Миронычу сказал:

— Спасибо, братец. Откуда родом и кто такой будешь?

— Рад стараться, ваше императорское величество! — гаркнул Нефед Мироныч. — А родом буду из Кундрючевского хутора, Нефед, сын Миронов, Загорулькин, — отчеканил он.

Толпа на перроне захлопала в ладоши, раздалось «ура», оркестр заиграл «Коль славен».

Николай мельком взглянул на красное, полное лицо Нефеда Мироныча, на его черную, с проседью, бороду, пригладил свои красноватые усы, а потом достал серебряный портсигар.

Князь Воейков с готовностью поднес ему горящую спичку. Царь закурил, рассеянно посмотрел на стоявших навытяжку стариков.

— Прекрасно, — сказал он и пошел мимо.

Яшка мысленно похвалил отца: «Молодец, старый Загорулька! Замечательно вышло!»

В ресторанном зале вокзала царь выпил сельтерской воды, посидел немного за белоснежным столиком, заставленным всякими яствами и пошел на поле, где были выстроены казаки. Толпа господ ждала его выхода на улице. И когда он вышел из вокзала и раздались истошные возгласы, откуда-то выбежала худенькая, с потемневшим лицом женщина в синей сатиновой юбке и белой сборчатой кофте и упала на колени.

— Царь, прекрати войну! — надрывным голосом крикнула она.

Толпа затихла. Отчетливо прозвучал недовольный голос Фредерикса:

— Безобразие! За чем охрана смотрит?

Николай взглянул на женщину спокойными глазами и ничего не ответил, а когда полицейские оттащили женщину в сторону, он погладил усы и быстро пошел по усыпанной ракушечником и обсаженной молодыми тополями аллее, направляясь в лагеря. Там средь деревьев белели казачьи палатки, блестел золоченый крест лагерной церкви.

Кто была та женщина и откуда она появилась — никто не знал.

После молебна начался парад. Казаки, в полном походном снаряжении, подняв пики, длинными шеренгами выстроились на плацу, в стороне от станции.

Егор Дубов сидел на своем коне во второй шеренге. Лицо его было сурово, картуз лихо сдвинут набекрень. Воинственным он казался на вид и будто ждал только команды броситься в атаку, но на уме у него было другое. На уме были хутор, семья, нескошенный хлеб.

Едва царь показался из-за леса на белом, неторопливом коне в окружении свиты генералов, как над плацем загремело и покатилось:

— …ра-ра-ра-ааа!

Поровнявшись с казаками, царь сказал своим негромким голосом:

— Здорово, братцы!

— Здра… жлаем… ваш… императ…. велим… ство! Ррр-а-а-а!..

Нефед Мироныч тоже был в строю, рядом со стариками. Стар уже он был для смотров, и спина болела, но он сидел в седле, как молодой, — прямо, воинственно, не спуская глаз с царя, и по телу его бегали мурашки от радостного возбуждения. Видел он: невзрачный самодержец и ни в какое сравнение не может идти со своим отцом, но перед ним был царь, которому он, Нефед Загорулькин, подносил хлеб-соль. И Нефед Мироныч с великой гордостью думал: «Знать, судьба, она не всякому в руки дается. Уметь надо ее схватить, а тогда она вся в твоей воле. Теперь казаки сами должны просить меня в атаманы!»

Егор Дубов тоже смотрел на царя, но у него были другие мысли. «Царь… Сморчок какой-то, а на троне сидит. Вот взять бы пикой поддеть под ребра — и конец ему и всем атаманам и Загорулькиным», — думал он.

После смотра началось торжественное вручение полку иконы богоматери. Под звуки церковного хора, громогласно провозглашавшего «победы благоверному императору и его христолюбивому воинству», офицеры встали на одно колено впереди казаков. Царь вручил им икону, сказал короткую речь, закончив ее давно заученными словами:

— С божьей помощью мы победим.

Потом вернулся на вокзал и скрылся в своем вагоне.

Казаки проводили царя недоуменными взглядами. Некоторые зашептались:

— Ну и конь под ним! Чистая кляча.

— Император, а сидит, как на корове, прости бог.

— Дурак. Ему на троне положено сидеть, а не на коне паршивом.

— Тогда пусть и шел бы пеший, а казацкую форму не порочил.

Атаман Войска Донского, генерал Максимович, проводил голубой поезд, сел в коляску и уехал в город. А спустя несколько минут с соседней станции поступила телеграмма: царь благодарил жителей Новочеркасска за верноподданнические чувства.

Все присутствовавшие в тот день на станции Персияновка испытывали разочарование. Каждый из приглашенных и до этого знал, что «хозяин земли русской» не отличался смелостью, коль доехал лишь до Вены и не поехал в Рим из-за каких-то там протестов социалистов. Теперь каждый собственными глазами увидел, что царь вообще ничем не отличается. Нежелание его посетить столицу Дона, находившуюся на виду и сверкавшую на солнце золотым куполом собора, было для местных дворян оскорбительно.

Старик Френин так и сказал Чернопятову, когда поездом возвращались в Новочеркасск:

— Ну, батенька мой, влепил нам монарх пощечину отменную.

Чернопятов только крутил свои усы и молчал. Досадно было и ему, что так случилось, но что тут поделаешь?

— Чего же вы молчите? — не унимался Френин. — В дураках мы остались, в настоящих дураках.

— Оставьте, сосед. У меня голова болит.

— Нет, вы скажите, будете вы кричать «ура» в другой раз?

— Вместе с вами.

— Со мной? Нет уж, дудки! Я могу оказаться в дураках один раз, но второй… И зачем только меня понесло на эту церемонию?

— Знаете что, дорогой сосед? Вы… либерал, да-с, — сердито сказал Чернопятов с явным намерением уколоть старого помещика.

Френин рассмеялся, хлопнул ладонями по коленям.

— Я либерал!.. Да я самый настоящий якобинец, если хотите.

— Ну, это у вас расстройство мыслей… от жары или от старости.

Тогда Френин серьезным тоном сказал:

— Знаете что, дорогой сосед? Пошли вы к черту со своей фанаберией! Когда под Порт-Артуром идет кровавая битва, а в Петербурге продолжаются придворные балы по всякому поводу, когда Куропаткин пьет шампанское у Мукденского дзянь-дзюна, а на реке Ялу, при Тюреньчене, генерал Засулич теряет в сражении с армией Кураки более четверти русских войск, мне, помещику, дворянину, ясно: с таким монархом мы быстро докатимся до французской мясорубки. И вы того, — обвел Френин пальцем вокруг своей шеи, — еще будете болтаться на фонарном столбе. Так я вот что скажу вам, милейший Аристарх Нилыч: пусть вешают вас, а я выпью за упокой верноподданной души вашей.

— Это возмутительно! Это… крамола! — вскипел Чернопятов. — И вы просто повторяете чужие, недостойные дворянина мысли, если хотите. У вас нет своих мыслей.

— Я повторяю чужие мысли! Я, Френин, а? — воскликнул Френин, хлопнув руками по коленям. — Да вы знаете, милейший Аристарх Нилович, что мои слова повторяют все здравомыслящие люди во всей области? В Воронежской губернии! Во всей России, черт возьми! Я повторяю… Ха-ха-ха! — раскатисто засмеялся он и категорически произнес: — Мои мысли — это мысли прогресса и цивилизации, да-с! А ваши, если на то пошло, — это крепостничество, ретроградство, наконец это просто прожитое и пережитое… Эх, холодненького бы цимлянского сейчас бутылочку! А то, ей-богу, мой оппонент рассердился. Никак не привыкнет к моим политическим речам.

Напротив помещиков в купе сидели Яшка и Оксана, слушали их и смеялись…

Возвращаясь в имение, Яшка заехал в Кундрючевку.

Вечером за столом он рассказал о своих хозяйственных успехах, о том, как хорошо был принят на балу у наказного атамана, и наконец голосом, в котором звучали скрытая радость и гордость, заявил, что Оксана согласилась венчаться осенью. Ничего больше Нефед Мироныч не спросил у него, а встал, обнял и торжественно, прочувствованным тоном сказал:

— Вижу, сынок: хорошо, очень крупно шагаешь по жизни, крепким шагом идешь. Если и Оксана подсобит в твоем святом деле, да благословит тебя бог и мое родительское слово, — и, обернувшись к грустно сидевшей у стола Алене, продолжал: — Вот только у сестры твоей не совсем складно выходит с Леоном… Эх, детки мои кровные! Двойка вас у меня, как два глаза, и если бы у вас было добро и хорошей жизни полная чаша, отдал бы отец вам все хозяйство и спокойно закрыл бы глаза навеки. Но желторотые вы еще птенцы, и много еще батьке вашему придется не спать ночей, пока у вас отрастут беркутячие крылья…

— Ничего, батя, уже отрастают, — самодовольно усмехнулся Яшка. — И отрастут, не беспокойтесь.

— Да о тебе и речи нет. Про Аленку толкую. И я так думаю, сынок: дадим мы им с Леоном деньжонок, и пусть они заживут, как люди, и свое гнездо совьют подходящее. Может, гляди, и жизнь влетит в него, как весенняя птица…

Яшка тотчас же достал тысячу рублей и отдал их Алене.

— Устраивайся, сестра, и ты капитально. Надо будет — дам и десять, — была бы ты счастлива.

Нефед Мироныч пошел в горницу, достал из сундука пятьсот рублей и сказал, вернувшись, Алене:

— Вот что я посоветую тебе, дочка: ты не мешайся в мужнины дела, а старайся уют ему и разные там прочие семейные удобства сделать. Возьми эти деньги и покупай свой дом. Может, гляди, Леон и зацепится за него и меньше рисковать семейной жизнью будет.

Дарья Ивановна смотрела, смотрела на Нефеда Мироныча и заплакала от радости: в ее семье опять наступили мир и доброе согласие.

Глава девятая

1

Игнату Сысоичу было ясно, что между Леоном и Аленой начался разлад. И он сокрушенно сказал Марье:

— Говорил я ему: не пара, так нет, женился, а теперь… Не будет между ними согласия!

Марья не помнила, чтобы он говорил так, но сейчас это не имело значения. Сейчас имело значение то, что он говорил правильно.

— Собирайся, отец, и поезжай на завод, — предложила она. — Разыщешь там Леона и потолкуешь. Может, ему там и есть нечего… А Оксане надо написать, чтоб отвадила Яшку. С Загорулькиными нам нечего ближе родниться.

— О том и речь…

На следующее утро Игнат Сысоич продиктовал Насте письмо к Оксане и уехал в Югоринск.

Вышел Игнат Сысоич из вагона и удивился: почтовый поезд, на котором он приехал, почему-то остановился на запасных путях, среди товарных вагонов. Вокруг было много жандармов, и на станцию они никого не пускали. Слышались недовольные голоса пассажиров.

— Какой идиот додумался принимать почтовый на этот путь? — возмущался господин в очках и в шляпе.

— А мне на станцию надо, и ты не имеешь прав не пущать меня, — скандалил какой-то старик с котомкой за плечами.

— Тебе сказано, иди в город, — значитца, как есть в город и иди да поменьше разговаривай, — бубнил усатый жандарм.

Игнат Сысоич сплюнул с досады и быстро зашагал в город.

Над заводом стоял дым. То оранжево-желтый, то синий, то пепельно-серый, то черный, как сажа, он бесконечно извергался из многочисленных труб, подымаясь над крышами цехов, над землей, заволакивал небо, и солнце меркло в нем, вися красным шаром.

Леон находился в заводоуправлении, у Рюмина. Из кабинета было видно, как на крышах цехов, на кауперах домен, на скобах лестниц кирпичных труб становилось все больше народу. Вдали виднелась линия железной дороги и маленькие серые фигурки солдат вдоль нее.

— «Царь-батюшка» едет к своему народу, — насмешливо сказал Леон, — От самого Петербурга солдаты стоят. Надо будет составить хорошую прокламацию об этом.

Вот с южной стороны показался голубой экспресс, и тотчас же на крышах зашевелились, зашумели тысячи рабочих и послышался резкий, истошный крик:

— Едет!

Экспресс вбежал в выемку, потом вырвался из нее и прошумел на переезде напротив завода, обдав пылью будку, стоявших вдоль дороги солдат, бродивших невдалеке белых коз, а через несколько секунд скрылся из вида.

В напряженной тишине на крыше прокатного цеха раздался чей-то насмешливый голос:

— Ну вот, считайте, и посмотрели на царя-батюшку.

— Да-а, посмотрели. На вагоны.

Рюмин отошел от окна, написал Леону записку к новому начальнику прокатного цеха о приеме на работу и, проводив его до двери, спросил:

— Ты читал в газетах о помолвке Оксаны с Яковом Загорулькиным?

Леон не знал, что и говорить. «Этого еще недоставало! Эх, дьявольщина, крутила, крутила и докрутила», — с досадой подумал он и ответил:

— Не читал. И не ожидал. Я надеялся, что она такой глупости все же не сделает.

— Да, жаль. Я с ней объяснился, — негромко произнес Рюмин и пошел к столу под зеленым сукном, заложив руки назад.

Леон с легким раздражением бросил ему:

— Не стоит жалеть, Леонид Константиныч. Она тебя недостойна.

— Неправда, Леон, — мрачно возразил Рюмин.

Леон пожал плечами и вышел. Возле главных ворот, опершись на палку, одиноко стоял Игнат Сысоич, всматриваясь в — лица прохожих. Леон, заметив его, негромко окликнул:

— Батя!

Игнат Сысоич радостно встрепенулся, заторопился ему навстречу.

— Ох, откуда же тебя бог послал, сынок? Я иду со станции и думаю: дай постою немного, может Ермолаич попадется на глаза и расспрошу о тебе, а ты сам… Ты ж, — понизил Игнат Сысоич голос, — в подполе том, Аленка говорила?

Леон улыбнулся, потрепал отца за плечо, и они направились домой. По пути Игнат Сысоич рассказал об Алене, о разговорах с нею, и Леон совсем обозлился. «Там — сестра, тут жена с ума сошла. Что они, белены объелись?» — мысленно возмущался он и услышал голос отца:

— …Я так и прописал ей: мол, гони его в три шеи. Никаких сродствий больше промежду нами не будет…

— Кому писал? Кто?

— Да я, Оксане про Яшку писал.

— Поздно теперь, батя. Сестру Ульяна Владимировна просватала. Да Оксана и любит, видать, Якова. В газетах объявлено об их помолвке.

— С Яковом? Без моего согласия? Без нашего родительского благословения? — изумленно спросил Игнат Сысоич. — Ну, я ей покажу! Я сам поеду к ней и прочитаю ей такую молитву, что она и про любовь забудет!

Леон махнул рукой:

— Не стоит, батя. Что с воза упало, то пропало.

— Как это — пропало? Непременно поеду. Завтра же. Видали, что придумала? Нет чтобы выбрать хорошего человека из простых людей, так она помещицей быть захотела. Я ей покажу помещиков разных да генералов!

Леон молчал. Он знал, что отец ничего не сделает и на Оксану не повлияет, но что говорить с ним? Пусть отведет душу.

Они шли по пыльной дороге. По сторонам от нее земля была испещрена глубокими трещинами, трава выжжена солнцем, скрючена зноем и потемнела от пыли. Там и сям виднелись колючки, на них торчали пожелтевшие иглы. На дороге выглядывали из земли красноватые, с синим отливом, куски железной руды, серые, обточенные подводами известняки, то и дело попадались под ноги оброненные возчиками куски антрацита.

Игнат Сысоич нагибался, брал уголь в руки и, повертев его, с сожалением бросал в сторону.

— Мы кизяками да соломой топим, а тут такое добро, уголь, и валяется, где попало. Жалко, мешка нет, должно на месяц топки можно насобирать, пока до квартиры дойдем.

— А вы сюда переезжайте и будете тогда топить углем, — сказал Леон.

— Из-за угля бросить хутор? И придумает тоже! — покачал головой Игнат Сысоич и тихо спросил: — Ты дома живешь аль и хату бросил уже? Аленка сказала: мол, по чужим углам скитается, от властей хоронится с самой зимы.

— Дома поговорим.

Дома им говорить не пришлось. Дементьевна передала Леону записку от Луки Матвеича с просьбой немедленно прийти на явочную квартиру. Леон наскоро пообедал, сказал Игнату Сысоичу, что долго в гостях не задержится, и ушел.

2

Лука Матвеич только что вернулся из Крыма, куда ездил для агитации за созыв третьего съезда партии и встречи с руководителями Крымского комитета, требовавшими ввести в ЦК сторонников меньшинства. Но поездка эта оказалась неудачной. В Крымском комитете ему показали только что полученное сообщение о кооптации в члены ЦК Карпова, Любимова и Дубровинского и о признании законным действующего состава редакции «Искры».

— Плеханов окончательно изменил нам, все новые члены ЦК примиренчески настроены к меньшинству. ЦК не только признал законными действия меньшинства, но и запретил агитацию за созыв третьего съезда. А товарищ Ленин вынужден был отойти от руководства работой ЦК. Понимаешь, что это значит? — коротко рассказав о своей поездке, обратился к Леону Лука Матвеич.

— Товарищ Ленин вышел из ЦК? — спросил пораженный Леон.

— Отошел от руководства деятельностью ЦК.

Леон сурово сдвинул черные брови и медленно прошелся по комнате. Что же теперь будет? Понимал он очень хорошо, что теперь будут делать меньшевики и сколько сил новых потребуется для борьбы с их раскольнической деятельностью.

Обернувшись к столу, у которого он сидел, Лука Матвеич взял листок с напечатанным текстом решения ЦК и продолжал:

— Надо было кончать с ними, меками и всякими примиренцами, как советовал Кавказский союзный комитет. А теперь… Да они теперь отбросят организацию на несколько лет назад, к кружковщине и неразберихе. — Он пробежал глазами текст и бросил листок на стол. — Какое это решение? Это издевательство! Признают «фракционное дробление глубоко противным интересам пролетариата и достоинству партии», а сами проводят это самое фракционное дробление партии.

— Иуды! — с негодованием проговорил Леон и зашарил по карманам, ища папиросы, но их у него не было.

Лука Матвеич достал кожаный портсигар, положил его на стол. От Ермолаича он немного знал о жизни Леона и спросил, желая проверить:

— На работу не устроился?

— Не до работы теперь.

— Та-ак… — задумчиво произнес Лука Матвеич. — А деньги у тебя есть?

Леон закурил и не ответил, а только зло швырнул спичку в угол.

— Я спрашиваю: деньги у тебя есть? — повторил Лука Матвеич, Леон удивленно посмотрел в его хмурое лицо. Что он, шутит, этот Лука Матвеич? До этого ли сейчас и об этом ли надо беспокоиться? И он недовольно ответил:

— Какие деньги? Нашел о чем говорить… Нету у меня денег. И не интересуют они меня сейчас. Мне впору обороняться от Ряшина, от Кулагина. Теперь они подымут голову!

Лука Матвеич достал из кармана пятьдесят рублей, положил их на стол и сказал негромко, но настойчиво:

— Возьми. Это партия дает тебе, не я… И вот что я хочу тебе сказать: если ты будешь так нервничать, как сейчас, я отстраню тебя от руководства комитетом, — неожиданно заявил он.

Леон широко открыл глаза: у него даже дух перехватило от таких слов своего учителя.

— Да, отстраню, — повторил Лука Матвеич. — Ряшин, Поляков и иже с ними подымут сейчас такой шум, что, потеряй ты управление собой, ты потеряешься сам. Как руководитель… Не обороняться мы должны, а наступать! Не к лицу нам, ленинцам, обороняться от своих врагов, в том числе и меньшевиков, да мы никогда и не оборонялись. Громить мы их будем! Запомни это и всей организации так скажи, — жестко проговорил Лука Матвеич и, сунув деньги в карман Леону, встал и добавил — Собери завтра членов комитета. Будем срочно готовить конференцию южных организаций и потребуем экстренного созыва съезда партии. Я только что был в Закавказье, говорил с товарищем Кобой. Пока Ленин с нами, — никакая сила не собьет партию с правильного пути и назад нас не отбросит. Мы, большевики, пойдем только вперед, при всех условиях и обстоятельствах!.. Ну, вот и все на сегодня. А теперь скажи, где мне ночевать, да перекусить не мешало бы. Проголодался немного, и голова что-то болит, должно в поезде продуло, — уже другим тоном сказал Лука Матвеич, поглаживая рукой по бритой голове.

Леон стоял посреди комнаты, и в ушах его все еще слышались жесткие слова Луки Матвеича: «Не к лицу нам, ленинцам, обороняться от своих врагов. Громить мы их будем!» И Леон мысленно восхищался своим учителем: «Сколько уверенности и силы в этом пожилом человеке, друге его и наставнике! Неисчерпаема сила его. Сила партии…»

3

Проводив Луку Матвеича на квартиру к Подгорному, Леон забежал к Ткаченко и Вихряю и только после этого отправился домой.

Игнат Сысоич долго сидел и разговаривал с Иваном Гордеичем. На столе стояли полбутылка водки, закуски. Подвыпив, Иван Гордеич все пытался рассказать о том, как служил он в лейб-гвардии Семеновском полку и видел Николая Второго еще мальчиком.

— …Квелый был он тогда, болезненный, и будто все ему без интересу было. Идет бывало и солдата не видит, вроде я — не человек. Помню, отец его…

Игнат Сысоич тоже немного охмелел, но ему хотелось говорить о Леоне, пожаловаться на Оксану, и он прервал Ивана Гордеича:

— Все это меня мало касается, можно сказать даже никак не касается, — как там цари жили. Ты вот лучше, брат, расскажи, как тут мой сын живет, это мне ближе.

Иван Гордеич нахмурил брови, погладил большую бороду.

— Не понимаю я тебя, брат. Про царя говорю, а ты слушать не желаешь. Он есть помазанник божий и отец наш…

— Может, он и отец кому, но моего сына он уже продержал в остроге больше года. И, выходит, что отец моему сыну есть единственный я, а не царь, — опять прервал Игнат Сысоич бывшего лейб-гвардейца.

— Я ему про Фому, а он про Ерему… Ты отец своему сыну, а он всему миру православному! Ты соображаешь, что несешь? Ты же супротивничаешь! — вспылил Иван Гордеич и, помолчав немного, изрек привычное: — «Несть бо власть, аще не от бога». Во! Разумеешь?

Игнат Сысоич вышел из терпения.

— Да что ты мне околесицу плетешь? «…аще не от бога». Ты мне брось чертовню разную, парень, — сердито начал он отчитывать Ивана Гордеича. — Ты лучше скажи, как тут они живут и через какие дела не ладят с женой, вот это мне интересно знать. А про властей я сам тебе расскажу. Они душу из меня вымотали, власти твои, черти б на них ездили, прости бог!

Иван Гордеич посмотрел на него исподлобья, чокнувшись, выпил рюмку и заговорил об Алене:

— Дела его не нравятся ей. Не согласна она в бедности жить, так мы с Дементьевной понимаем.

— Ну, вот так бы давно и говорил…

— И вообще она с рабочей жизнью не согласная.

— Так. С рабочей жизнью не согласная. А с чем же она тут согласная, интересно знать?

— А бог ведает. Кажись, ни с чем заводским нашим.

— Ни с чем заводским?.. Умная досталась нам невестка. Ни с чем не согласная, а? — недовольно качнул головой Игнат Сысоич и налил в рюмку водки.

Долго они сидели и говорили, наконец Иван Гордеич ушел. Игнат Сысоич разулся, поставил сапоги возле порога, а сверху развесил портянки. Потом снял с себя пиджак, бережно свернул его и положил на сундук под голову. Оставшись в жилете, из-под которого выглядывала белая рубашка, он нащупал в кармане двадцать пять рублей, приготовленные для Леона, перекрестился и лег спать.

— Эх, жизня-а! — громко вздохнул он. — Ни с чем заводским не согласная, а? То-то не нашей крови человек…

Леон, увидев в окно, что лампа в землянке прикручена, тихо открыл дверь, в полумраке нашел приготовленные Дементьевной молоко и пирожки и сел ужинать.

— Пришел? — спросил Игнат Сысоич.

— А я думал, что вы спите…

— Первые петухи уже прокричали?

— Скоро будут кричать.

Игнат Сысоич вышел из землянки, а когда возвратился, сказал:

— Вольно поздно, сынок, просыпаются ваши заводские петухи. Заря уже занимается.

Леон посмотрел на окно. На востоке, над самым горизонтом, белело небо. В поселке хлопали крыльями и пели петухи.

— Третьи уже кричат, — заметил Игнат Сысоич, усаживаясь возле печки курить, а в уме говорил: «Вот как за народ идут. Они его в острог, они его из завода, с места долой, полицию за ним присылают, а он все одно идет напролом. Зарей пришел, а днем, должно, в заводе быть надо. Эх, Алена, Алена! Длинный у тебя, девка, язык, да короткие мысли… От такого мужа, как Леон, и нос воротить? Да его понимать надо, подсобить ему надо и блюсти как зеницу ока, потому — он за правду, за народ стоит».

Далеко в степи небо подернулось малиново-красным туманом, и в нем померкли и скрылись звезды.

Во дворе шелестели акации, кричал петух и визжал кабан Горбовых. Поужинав, Леон лег в постель и сразу заснул, а Игнат Сысоич все сидел возле печки и курил цыгарку за цыгаркой, думая о своей жизни, о своих детях, и тихо и тяжко вздыхал.

Утром Леон пошел устраиваться на работу, был принят на старое место вальцовщиком и проработал двенадцать часов.

Домой он вернулся измученным, но переоделся, пообедал и собрался опять уходить.

Игнат Сысоич спросил:

— Ты опять припозднишься, сынок? Я думаю завтра трогаться в Александровен к Аксюте.

— Скоро вернусь, батя. Вы вздремните пока, а я приду, и тогда потолкуем. В Александровен вам ехать нечего. Сегодня должен Илюша быть, с ним посоветуемся.

Заседание Югоринского комитета происходило в землянке у Данилы Подгорного. На улице, возле хаты, Ткаченко сидел на завалинке с товарищами и следил, чтобы возле подворья не появился незнакомый человек или полиция. Сам Данила Подгорный то подходил к Ермолаичу, лежавшему в саду под яблоней и наблюдавшему за тылом подворья, то сидел в тени возле землянки, готовый в любую минуту сообщить об опасности и помочь собравшимся ускользнуть незамеченными.

Из землянки, из-за плотно закрытого окна, доносились негромкие слова то Луки Матвеича, то других. Мало мог разобрать Данила Подгорный из того, что говорилось за окном, да он не особенно и прислушивался к разговору. Ему и без этого было хорошо известно, что за люди и для чего собрались у него, потому что они собирались здесь и прежде, когда тут жил и скрывался от властей Леон, и говорили о воле, о правде, о том, как одолеть судьбу и установить новую жизнь. Леон рассказывал об этой новой жизни много заманчивого, но не все понял Данила Подгорный. Не понял он того, как можно устроить жизнь без царя и без нынешних властей и как сам народ будет управлять своей судьбой. Всегда Россией управляли цари да помещики, много раз народ пытался сбросить их, но до сих пор никому этого сделать не удавалось. Что же может сделать горсточка рабочих людей? Их так немного, и живут они больше в городах, а ведь Россия такая большая страна, и столько в ней живет одних мужиков…

— Скажи мне, Ермолаич, — заговорил Данила Подгорный, — ты, когда был крестьянином, имел думку насчет земли?

— Имел. Пробовали мы у себя, в России, взять землю у помещиков, да власти помешали.

— Так… И как же, по-твоему, так мужику и быть без земли весь свой век?

Ермолаич доел яблоко, бросил сердцевину в сторону и вытер руки о штаны.

— Нет, я так не думаю, брат, — твердо ответил он. — Я думаю, что мужик должен иметь землю. Отнять ее должен, и непременно.

— «Отнять», — с сомнением проговорил Подгорный. — Как же ты ее отымешь, ежели за помещиков вся власть стоит? Вот если всем миром подымутся — тогда разве что. А так казаки надают нам плетей, и на том кончится все.

Ермолаич усмехнулся, бросил пристальный взгляд по сторонам и тихо сказал:

— Я и сам раньше так думал. Но теперь научился уму-разуму. С помещиком нам ничего не сделать, если не скинуть и его, и его защитника — власть. Так говорят рабочие люди и их ученые. Вот и смекай, что оно к чему… — Он опять оглянулся по сторонам и продолжал еще тише: — Про царя речь. Царя надо скинуть и поставить своих управителей государством. Тогда будет у нас и земля, и свобода полная. Великое эго дело — скинуть царя, но народ рано или поздно это сделает.

Некоторое время они помолчали, вслушиваясь и всматриваясь в ночную темень. Потом Ермолаич спросил:

— А ты что заговорил про это? Ты же бросил заниматься хозяйством.

— Бросил, а теперь вот опять думаю: «Нет, без земли мне не жить». И опять она мне покоя не дает, родимая. Не могу смотреть, сколько кругом лежит ее нетронутой, а у меня ее нет. И я тоже решил: силой ее надо взять! — прошептал Данила Подгорный. — Да не знаю, с кем идти на это святое дело.

— С нами, социал-демократами, которые идут за Лениным. И ни с кем больше нельзя — ни с Ряшиным, ни с Овсянниковым. Лука Матвеич, Леон напролом поведут народ. Я, брат, наслушался за свой век и насмотрелся всего и, верь моему слову: иди с нами. Тогда у тебя будет земля.

«Иди с нами!» — мысленно повторил Данила Подгорный и вслух сказал:

— Я и так, считай, недалеко от вас стою, не в том дело. Думаю об этом, да в толк не возьму: как нам подыматься, с чем идти на помещиков? Ведь против нас будут полиция, войско, те же казаки. Вот оно какие неясные дела, брат!

— Глубоко ты смотришь, Данила, — задумался Ермолаич, — но всего я не сумею тебе объяснить. Придется тебе побеседовать с самим товарищем Цыбулей.

Данила Подгорный погладил бороду, задержал конец ее в своей широкой руке… В эту ночь он обо всем поговорил с Лукой Матвеичем, а на заре отвез его на разъезд к утреннему поезду.

4

Игнат Сысоич опять не дождался Леона и задремал, оставив в лампе небольшой огонек.

Леон снял сапоги еще во дворе, тихо вошел в комнату и едва звякнул стаканом, как Игнат Сысоич открыл глаза.

— О! Когда же ты вошел, что я не слышал? — негромко воскликнул он.

— Должно, спали… Вставайте, молока попьем перед сном. Игнат Сысоич взглянул на часы-ходики. На них был второй час ночи. Он тяжело встал с сундука, почесал спину и сел за стол.

— Поздно теперь пить, заря скоро… Да, сынок, нелегкая твоя ноша, ежели каждый раз так поздно домой приходишь. О чем же вы там разговариваете так долго? Это и слов не хватит, и язык заболит.

— Алена была у вас? Не говорила, когда приедет? — спросил Леон, наливая в стакан молока.

Игнат Сысоич увидел за эти два дня, что дома Леон спит лишь немногие часы, и сказал не то, что думал говорить:

— Она, конечно, мимо хаты своей не проедет. Но если ты на самом деле всегда так являться будешь домой, тогда дело — табак. Ну не без того, пошел когда по своим делам, но ходить изо дня в день так, как эти два дня, это и себя изведешь вконец, и у Алены никакого терпенья не хватит. Так нельзя, сынок, надо думать и о семье, — с укором закончил он.

Леон помнил, что по хуторским обычаям неудобно перечить отцу, и промолчал. Игнат Сысоич выпил молоко, скрутил козью ножку. Видя, что Леону не понравились его слова, он заговорил мягче:

— Я не об том, что, мол, ты должен забросить свое дело.

Нет, сынок. Дело твое — святое, и раз уж ты ступил на эту дорогу — иди по ней. Я про другое толкую, про понятие Алены. Правда, я рассердился на нее на хуторе, но сейчас сердце отошло, и я хочу сказать тебе: другое у нее понятие про жизнь, непривычная она к этому твоему делу. Так ты научи ее, научи и втолкуй в голову, что оно и к чему. Она поймет, должна понять непременно.

Леон, задумчиво свертывая цыгарку, ответил:

— Пробовал уже.

— А ты еще попробуй, сынок. В семейной жизни упираться, как козел, нельзя. Надо то одному, то другому уступать, тогда будет ладиться все.

Леон хотел возразить, что дело тут не в уступках, но опять промолчал и подумал: «Быть может, отец и прав».

На следующий день Игнат Сысоич собрался уезжать, но вернулась Алена. Она была весела, голос ее звучал — молодо, жизнерадостно, и Игнат Сысоич не заметил в ней и следа того настроения, с каким она ушла от них из хаты в тот вечер. «Вот и скажи я Леону, что думал. Грех на душу взял бы, а она, как маковка, явилась, аж еще краше и веселей», — рассуждал он про себя, радуясь, что все обошлось по-хорошему.

Леон был на работе. Алена не стала скрывать своих планов, поделилась с Игнатом Сысоичем мыслью о покупке дома и сказала, что родные ее дали на это порядочную сумму денег.

И не поехал домой Игнат Сысоич, а вместе с Аленой пошел по поселку смотреть дом. Домов продавалось много, особенно солдатками, потерявшими мужей, и к вечеру они подыскали то, что хотела Алена: большой, на три комнаты дом, обнесенный тесом и покрашенный зеленой краской. Игнат Сысоич тщательно осмотрел усадьбу, надворные постройки, определил, где будет стоять корова, где лежать сено, куда поместить свинью, птицу, и Алена оставила хозяйке задаток. Когда Леон пришел с работы, Игнат Сысоич и Алена сообщили ему о покупке дома.

Леон не знал, что и сказать.

— Где ты взяла деньги? — спросил он Алену.

— Не украла же… Родители дали, чтоб жили мы как люди.

— Молодец сват, дай бог ему здоровья, — ответил за Алену Игнат Сысоич.

— Не время сейчас, батя, этим заниматься. Война идет, а вам загорелось дом покупать, — недовольно сказал Леон, но Игната Сысоича никакая сила теперь не могла убедить, что он сделал плохо, и он даже выругал Леона за непонимание жизни.

…Через две недели. Алена перевезла вещи в собственный дом, а еще неделю спустя уехала к брату в имение. Яшка торопился со свадьбой и телеграммой вызывал сестру приехать помочь ему.

Глава десятая

1

От станции по залитой мягким осенним солнцем степи, гремя бубенцами, мчался длинный свадебный поезд.

В передней, поблескивающей лаком открытой коляске, запряженной парой горячих донских рысаков, сидели только что обвенчавшиеся в Новочеркасске и прибывшие в специальном вагоне новобрачные — Яков Нефедович и Оксана Владимировна Загорулькины. Яков был без шапки, с сияющими глазами и с гордо поднятой головой; Оксана, в белой фате с восковым венцом, сидела с опущенными глазами.

В степи стояла прозрачная дымка, у дороги кричали и садились на пересохшие стебли бурьяна грачи, и от них, как от россыпи угля, рябило в глазах. Но Яков не замечал их и смотрел то на видневшиеся в низине деревья и свою экономию среди них, то на синие горизонты и пестревшие вдали табуны лошадей и отары овец, то на жену и ласково, торжествующе улыбался. Не верилось ему, что Оксана, такая гордая и недоступная, та самая, ради которой он готов был забыть все на свете, стала наконец его законной женой. И он недоверчиво, а вместе с тем блаженно посматривал на супругу.

А Оксана сидела рядом с ним тихо, не шевелясь… Сидела и мысленно повторяла: «Ну, вот и все. Кончились раздумья, колебания, поиски места в жизни. Я замужем».

— Оксана, счастье мое, ну подыми глаза. Ведь мы же муж и жена! Законные! А ты будто чем-то недовольна, — срывающимся от радости голосом тихо проговорил Яков.

Оксана улыбнулась, подняла глаза, и Яков увидел в них и любовь, и смятение, и слезы.

Яков поцеловал ее руку долгим поцелуем, потом крепко прижал к себе и крикнул кучеру:

— Гони во весь дух, старина!

Кучер ослабил вожжи, рысаки увеличили шаг и стремительно побежали по дороге. То же самое сделали другие кучера, и свадебный поезд помчался по степи черной звонкой цепочкой, поезд из двадцати пар чистокровных, одинаковой масти дончаков.

В самом хвосте поезда, на рессорной городской пролетке, обнявшись, сидели Игнат Сысоич и Нефед Мироныч. Игнат Сысоич, держа в одной руке графин с водкой, а в другой, лежавшей на плече Нефеда Мироныча, хрустальную рюмку, прищурив глаза, заплетающимся языком говорил:

— Сват! Дорогой мой сваточек разлюбезный! Ну, какого черта ты надулся, как сыч, и слова ласкового не скажешь? Чи ты злишься, что твой сын взял мою дочку? Да тебе такой невестки и во сне не снилось!

— Снилась, сват, давно снилась вся эта канитель ихняя, — хмуро устремив взгляд вдаль, ответил Нефед Мироныч.

— «Канитель», — сморщив лицо, пренебрежительно повторил Игнат Сысоич. — А еще отец! Любовью это называется, понял? Ну, выпьем за здоровье детей наших. — Он хотел налить рюмку, но рысаки рванули вперед, и водка пролилась на колени Нефеда Мироныча.

Нефед Мироныч стряхнул капли водки с новых суконных шаровар, вытер их краем поддевки и взял графин из рук Игната Сысоича.

— Ты, сват, в стельку пьяный и добро такое, водку, задарма тратишь. Дай сюда рюмку.

— Я? Пьяный? — рассмеялся Игнат Сысоич. — Да я на такой свадьбе могу сто твоих графинов выпить и трезвого вида не потеряю!

Налив водки, Нефед Мироныч выпил ее, потом налил вновь и отдал рюмку Игнату Сысоичу.

— Пей! Больше не дам. А то внутренности попалишь, и скажут злые люди: «Спалил, мол, Игната оглоед тот, Нефадей». А того не уразумеют, что я от чистого сердца.

Игнат Сысоич выпил водку, выплеснул на дорогу оставшиеся на донышке капли.

— А! — крякнул он. — А ты сбрехал, сват, накажи бог, сбрехал про чистое сердце.

— Тьфу! — сплюнул Нефед Мироныч. — Ты атаман чи кто? Как все одно шилом поддеваешь и поддеваешь… Да на тебе ее всю, пей, сделай милость. У Загорулькиных на тыщу таких графинов хватит. На миллион, если хочешь знать! — рассердился Нефед Мироныч.

Игнат Сысоич взял графин, раздраженно поворочался на сиденье и сердито сказал:

— Мильён… А ты где такую невесту видал? Какая такая есть еще красавица, тебе лично известная, какая теперь невесткой тебе доводится? Все науки окончательно прошла. Вон впереди сам генерал Суховеров за ней едет.

— Не генерал, а полковник.

— Нет, представлен к генералу. Хочешь, — сейчас догоним его, и он тебе в точности самолично заверит мои слова? Хо! Полковник…

Нефед Мироныч посмотрел вперед, где в поднятом лошадьми вихре пыли виднелись черные коляски, и согласился.

— Верно, верно, — сказал он как бы виновато, а сам подумал: «Все могет быть. Оксана, должно,сказала ему, этому чертову свату».

— Веришь? То-то, — удовлетворенно произнес Игнат Сысоич и налил в рюмку водки. — Пей!

Нефед Мироныч выпил, крякнул и, наклонив голову, тряхнул ею.

— Захмелел. Сроду такого не случалось. Эх! — махнул он рукой и с грустью сказал — Дочку отдал, сын отделился… Остались мы теперь одни с матерью. Эх! — опять махнул он рукой и прослезился.

Игнат Сысоич обнял его и с чувством сказал:

— На то мы и родители, сват, чтоб сынов женить да дочек отдавать. Ну, не горюй. Дай бог, чтоб дети наши ладно жили, а мы проживем. Век прожили, а остальное как-нибудь протянем. — И вдруг он запел:

Нефед Мироныч шморгнул носом, утер слезу и стал подтягивать хриплым, простуженным басом.

2

Все эти дни Оксана блистала своей красотой и дорогими нарядами. Она принимала гостей, ворота для которых не закрывались ни днем, ни ночью, играла на пианино, пела романсы и казачьи песни, казалась неутомимо веселой, полной жизненной силы и счастья, и Яков не мог насмотреться на нее. «Молодец. То-то приехала хозяйка! Сразу другая жизнь пошла в доме», — думал он, и душа его все больше наполнялась гордостью и великими надеждами. «Пойдет, нет, полетит теперь жизнь моя быстрее сокола — все выше и выше!» — думалось ему.

Нефед Мироныч наблюдал за свадебным пиршеством и хотя и не был за эти дни трезвым, однако думал: «Да, сынок, дорого тебе обойдется такая жена. Тысяч десять ухлопал на одну свадьбу, ровно столько, сколько я дал тебе попервости. А ить я наживал такой капитал годами». И зашептал Алене:

— Зря он на такую широкую ногу все поставил. Шуму и блеску много, а как жить будут, про то еще богу известно. Сдается мне, что она только с виду веселая, невестка наша, а сама нет-нет и закрывает глаза и лицом меняется.

— Обижена, что нет ни Леона, ни Марьи с Настей, ни Чургиных, — сказала Алена.

— Про это я и думал. Не по нутру, значит, зять, им пришелся. Ну, тогда пошли они… Гм… Мы им не какие-нибудь!

Они стояли в стороне, одетые по-городскому, и смотрели, как гости танцевали под музыку военного оркестра из Новочеркасска. В центре был Яков с Оксаной. Ничего теперь хуторского в нем не осталось. Он был в черном фраке с шелковыми лацканами, в жесткой крахмальной рубашке со стоячим воротничком и белым галстуком бабочкой, в лаковых туфлях, в петлице у него, на груди слева, белела астра. Алена вспомнила о Леоне, о том, что он не захотел идти к Якову в компаньоны, а теперь живет бедняком, и горькая обида наполнила ее грудь. Впервые Алена ясно почувствовала: да, поторопилась она выходить замуж. «Надо было оставаться здесь, у Яшки. Может, и моя жизнь покрасивела бы», — сказала она себе так просто, как будто и не любила Леона и не стремилась, наперекор всему, соединить с ним свою жизнь. С завистью смотрела она на Якова.

Радостный, медлительно-спокойный, он кружился с Оксаной и не спускал с нее взгляда, кроткого и одновременно властного, ревнивого. В белом бальном платье, с обнаженными плечами, разгоряченная танцами, Оксана плавно скользила по блестящему полу, никого не видя, не поднимая глаз, и лишь слегка улыбалась. «А быть может, так именно и надо было поступить. Ведь все это моя стихия», — думала она.

Гремел духовой оркестр, горели лампы и свечи, сыпал кто-то на голову конфетти, путались в ногах и мелькали перед глазами разноцветные бумажные ленты. Когда Оксана подняла глаза, Яков увидел в них и любовь и грусть.

— Я устала, Яков, — сказала она.

Выйдя из круга танцующих, Яков хотел побыть с Оксаной наедине и спросить, немедленно узнать, почему в глазах ее была грусть, но к ним подошел старик Френин, молодцевато расшаркался перед Оксаной и пригласил ее на один тур вальса.

Яков проводил жену ревнивым взглядом и подошел к отцу. «Ну, что вы, как будяк на майдане, торчите?» — хотел он сказать, но спросил ласково:

— Не скучно? Быть может, отец, вы отдохнули бы? Тяжело стоять все время на одном месте.

Нефед Мироныч понял его мысли. «Так. Вот уже и батька стал тебе, как бельмо на глазу», — подумал он и ответил:

— Я не привык к веселости, сынок. Домой будем собираться.

В зал, еле держась на ногах, вошел Игнат Сысоич. На нем была новая суконная тройка, добротные сапоги, из-под жилета выглядывала сатиновая голубая косоворотка, все — подарок Оксаны.

— Сват, — растроганно заговорил он, — дорогой сваточек мой разлюбезный и зятек мой Яша! Да это сон иль все правда — торжество такое, музыка, люди благородные и все наипрочее? Эх, гуляем, сват! — махнул он рукой и, топнув сапогом по ковру, качнулся и едва не упал.

Яков поддержал его, шутя упрекнул:

— Ну, это совсем ни к чему, кланяться коврам. — Он оглянулся, не видит ли кто, и сказал: — Идите и гуляйте там, в дальней комнате. А здесь, вы понимаете…

— Понимаю, Яша, сынок, все мы понимаем, — кивал головой Игнат Сысоич. — Мы люди простые, а вы стали благородные… Все чисто понятно!

Нефед Мироныч взял Игната Сысоича под руку и повел на кухню.

— Идем отсюда, сват. Пускай они тут по-благородному веселятся, мы к этому непривычные.

— Истинное слово: неспособные, — согласился Игнат Сысоич. — Эх, гуляй, душа! Больше такой свадьбы ты и во сне не увидишь!

Яков проводил их и пошел в кабинет отдохнуть. Там были помещики и среди них споривший с Чернопятовым Френин. Увидев Якова, Чернопятов обратился к нему:

— Сосед, вы бы попросили помощника наказного, чтобы он расквартировал этих казаков вблизи моего имения.

— Каких казаков? Музыканты это! — рассмеялся Яков.

— Гм… А что же вы, милейший сосед, меня обманываете? — обернулся Чернопятов к Френину.

Тот, подмигнув Якову, серьезным тоном ответил:

— Я думал, что это обыкновенная войсковая часть, и советовал вам взять ее к себе, чтобы вас не спалили, не дай бог.

Помещики улыбнулись, а Яков сказал:

— Дорогой Аристарх Нилович! Если надо будет, казаки всегда могут прибыть в ваше полное распоряжение. Теперь я с помощником наказного атамана в родстве.

Старик Френин с ехидцей сказал:

— Понимаете, милейший сосед, что для вашего благополучия значит дружба с Яковом Нефедовичем? Если вам надо будет — к вам прискачет целый казачий полк. А вы говорите: «либе-ра-ал!»

Чернопятов смутился:

— Я не говорил. Вы изволите шутить.

— Э-э, это вы зря. Именно вы всюду обзывали Якова «либералом», «юнцом». Этого юнца действительно в случае нужды будут охранять казаки, а вас будут охранять ваши прекрасные собаки… которых мужики перебьют из дробовиков, когда им нужно будет:

Чернопятов рассердился, ударил ладонью снизу вверх по своим пышным усам.

— Оставьте глупые разговоры, сосед. Или мы поссоримся.

— Мы, слава богу, весь век ссоримся и всюду бываем вместе… Нет, Аристарх Нилович, мы не можем, не имеем права ссориться, — наставительно сказал Френин. — Мы помещики, и ссориться с нами могут только мужики.

Яков поспешил успокоить Чернопятова:

— У нас одна забота, Аристарх Нилович: держаться друг за друга. Мужика не интересуют наши взгляды. Ему нужна наша земля.

— Совершенно верно, — подтвердил Френин.

— Да, но у вас нет своей земли! — воскликнул Чернопятов.

— Да, но зато у вас ее есть три тысячи десятин, — воскликнул Френин и, достав табакерку, добавил: — которые могут перейти к нему, вот к этому «юнцу». Или вдруг перейдут… к мужикам.

Чернопятов, выпучив глаза на Френина, подвигал усами.

— Это почему же вдруг? Что же, я идиот — отдавать мужикам свою землю? За выкуп да еще с процентиками, может, соглашусь. И то подумаю.

Френин махнул рукой:

— Они ее у вас и без процентов заберут. Отнимут, и все.

Чернопятов окинул его злобным взглядом, резко повернулся и ушел, а Френин качнул головой, понюхал табаку и сказал:

— Рассердился… Как только я на политические темы начинаю говорить, обязательно рассердится. Никак не привыкнет к моим речам.

— Но вы, кажется, ничего особенного и не сказали, — насмешливо заметил Яков.

— Это только кажется… Я сказал и говорю всегда, что наши дни сочтены. Нас обирают медленно, но верно, такие, как вы, и готовятся обобрать сразу мужики такие, как отец вашего Андрея. В первом случае — это обычное состязание… апчхи!.. молодых акул со старыми. Во втором, как говорят социалисты, «экспроприация частной собственности», а на языке Аристарха Ниловича — просто грабеж. Вот почему этот крепостник не любит моих речей. Ну, да он когда-нибудь поймет меня… Пошли, господа, послушаем, как играет наша любимица и супруга моего воспитанника… Оксана Владимировна как будто исполняет сюиту Чайковского.

Оксана играла, а возле пианино, заложив руки назад, в окружении офицеров, рядом с окружным атаманом, стоял полковник Суховеров, высокий, с длинными прямыми усами, и слушал с таким вниманием, словно никого, кроме него, в гостиной не было.

Поодаль от него стояли помещики с женами и ждали, пока он что-нибудь скажет.

Оксана уже успела переодеться. На ней было черное бархатное платье с бриллиантовой брошью на груди, на руке обручальное кольцо и бриллиантовый перстень.

Яшка повел глазами, ища на других женщинах украшения, и, заметив на груди у жены Чернопятова жемчужное ожерелье, недовольно поморщился: «Черт, откуда оно у нее? Нет, надо, чтобы лучше моей жены никто не одевался», — подумал он и, улучив время, когда гостей начал веселить приглашенный Френиным цыганский хор, сказал Оксане:

— Ты очень строго одета. Надо бы еще кое-что купить в Новочеркасске. Что бы ты хотела, моя дорогая?

Оксана усмехнулась. Странно ей было, что Яков говорит с ней таким языком, и она ответила, закрыв его лицо белым веером:

— Я бы хотела, чтобы ты не транжирил денег и… поменьше важничал. Я ведь полюбила тебя в Кундрючевке.

Яков задумался, но потом наклонился к ней и прошептал:

— Это для солидности. Насчет денег я с тобой согласен. Но мне хочется, чтобы ты была наряднее всех! Лучше всех!

— Твоя жена во всех нарядах будет хороша, — улыбнувшись, сказала Оксана.

Яков благодарно поцеловал ей руку.

Глава одинадцатая

1

После поражения при Тюреньчене «Правительственный вестник» писал: «Рядом долгих искусных маневров с нашей стороны противник, подведенный к Ляояну, вынужден наконец нас атаковать в нашей укрепленной позиции, в условиях для себя маловыгодных». В начале войны «Вестник» превозносил адмирала Алексеева, теперь он восхвалял прозорливость главнокомандующего — генерала Куропатцина. Но когда армия Кураки достигла хваленых укреплений под Ляояном и после кровопролитных боев опять заставила генерала Куропаткина отступить, придворные редакторы были явно смущены и не писали уже больше о задержке японского наступления на север, а в общественных кругах России стало нарастать возмущение положением дел на фронте.

В эти дни самодержец России разъезжал по губернским городам, устраивая смотры полкам, отправлявшимся на фронт, и произносил однообразные речи. В Орле он сказал, что надеется на «доблесть русского воинства», и снабдил новобранцев иконой богоматери, в Курске, в Персияновке говорил: «с божьей помощью мы победим» и тоже вручал полкам иконы.

У него было много икон, но не было пулеметов. У него было подлинно доблестное русское воинство, но не было талантливых полководцев. И храбрые русские солдаты, неся на полях Маньчжурии тяжелые потери от японских шимоз и скорострельных митральез, проклинали своих бездарных генералов и отступали. Внутри страны все больше нарастало недовольство войной и царем, и на Западе заговорили, что русскому колоссу не справиться с карликовой империей. Такие предположения окончательно подрывали престиж царя, возможность новых займов у европейских банкиров становилась весьма проблематичной. И — Николай Второй решительно, на весь мир заявил, что будет продолжать войну до тех пор, пока у него останется «хоть один солдат, хоть один рубль». А чтобы европейские банкиры не сомневались в прочности трона, повелел правительству действовать против внутренней «смуты» с неменьшей решительностью. И власти перешли в атаку на безоружный народ.

В лесу, возле Белостока, воинские части окружили сходку рабочих и расстреляли ее. Рабочие Варшавы в знак протеста остановили фабрики и заводы, выступили с требованием свержения самодержавия, но войска и тут применили оружие, а вслед за тем расстреляли демонстрантов в Ченстохове.

Тогда в Петербурге, в Москве, в Кутаисе, в Риге, в Харькове и в Варшаве пролетариат вышел на улицу с лозунгами:

«Долой войну!», «Долой самодержавие!» В университетских городах прокатилась волна студенческих «беспорядков». Студентов избивали нагайками казаки, по ним стреляли войска, но они кричали: «Да здравствует Учредительное собрание!» В Ченстохове, в Кутно солдаты выпрыгивали из воинских эшелонов, не желая ехать на Дальний Восток. В Двинске взбунтовались запасные, в Кутаисе мобилизованные присоединились к демонстрантам. В Донбассе шахтеры и металлурги вступили в рукопашные схватки с полицией и казаками. Крестьяне Украины и Поволжья опять начали жечь помещичьи имения.

Финансовых тузов Европы начинали беспокоить вопросы о судьбе вложений в России, о характере и размахе поднимающейся русской революции, о том, какой отклик получит она в европейских странах. Иностранные корреспонденты обратились к новому министру внутренних дел, князю Святополк-Мирскому, с просьбой поделиться своими проектами и сообщить, большими ли переменами в жизни России ознаменуется деятельность его сиятельства. «Большими — нет», — отвечал князь, но заявил, что свои действия он будет «согласовывать с духом истинного и широкого прогресса, поскольку он не будет в противоречии с существующим строем».

Но английских и французских конкурентов России по захватам на Дальнем Востоке интересовали не только намерения русского министра внутренних дел, — их интересовало и другое: достаточно ли ослаблена Россия войной, и не слишком ли окрепнет Япония после захватов в Маньчжурии и Корее. Поэтому и дипломаты некоторых европейских стран адресовались к сановникам русского двора. Там им намекнули на «вероятность мира и даже искренней дружбы между Россией и Японией». После этого президент Америки, Теодор Рузвельт, начал зондировать почву относительно посредничества и заключения мира между Японией и Россией.

Леон теперь почти каждый день ходил в городскую библиотеку-читальню, внимательно следил по газетам за событиями общественно-политической жизни, и с каждым днем для него становилось очевиднее, что страна приближается к большим внутренним потрясениям. Но всякий раз, как он начинал думать о положении дел в партии, его охватывала тревога. Недавно он побывал на конференции южных комитетов РСДРП, созванной Лукой Матвеичем. Конференция одобрила «обращение 22-х» и высказалась за немедленный созыв третьего съезда партии. Лука Матвеич сразу же после конференции уехал в Женеву, к Ленину. Чургин изредка присылал письма. А Ряшин фактически создал второй комитет из своих сторонников, назвав его «Югоринским союзом», и уже выступил против политических демонстраций, запугивая рабочих тем, что в Югоринске может повториться белостокская бойня. Теперь этот «Союз» призывал ближе держаться к либералам и через них добиваться удовлетворения требований рабочих.

12 ноября 1904 года царь издал манифест о предполагаемых реформах, и во всех крупных городах страны начались банкеты и споры о том, какие реформы нужны русскому обществу.

Ряшин и Кулагин выступили на первом банкете, устроенном югоринским городским головой, и предъявили список требований рабочих завода. Либералы обещали принять во внимание, эти требования и подняли тост за Земский собор.

На втором банкете, по настоянию Леона, от имени социал-демократов выступил Рюмин и произнес речь о задачах грядущей русской демократической революции и о ее движущих силах. Земские деятели только переглядывались между собой и на речь не ответили. Но директор завода, инженер Вульф, пригласил Рюмина к себе и сказал:

— Спасибо за откровенность, господин Рюмин. За это я русских люблю. С сегодняшнего дня вы будете работать просто инженером.

Вскоре газеты сообщили о демонстрации в Петербурге, которую солдаты разогнали раньше, чем рабочие вышли на Невский. Вслед за этим стало известно о разгоне демонстрации московских студентов, которые были окружены казаками и жестоко избиты нагайками.

Ряшин напечатал по этому поводу листовку «Уроки двух столиц». Она заканчивалась словами: «Пролетариату нашего завода необходимо максимально использовать в первую очередь легальные средства борьбы за конституционные преобразования».

Полиция сорвала с заборов листовки, усилила наряды и расклеила объявления о том, что в случае скопления людей на улицах города или в поселках будут применены меры «по всей строгости закона».

Леон возвращался домой угрюмый и полный негодования. «Меньшинство обнаглело. Если так оставить дело, ничего не удастся провести — ни стачки, ни демонстрации. Вся полиция и казаки поставлены на ноги», — рассуждал он, и вновь перед ним возник вопрос: что же надо сделать, чтобы обезвредить деятельность Ряшина и Кулагина?

Дома он нашел на столе письмо из Баку от Вихряя. В письме шифром сообщалось: «Тут началось общее движение. На промыслах невиданное оживление».

Через два дня Югоринский комитет вынес решение об отстранении Ряшина и Кулагина от партийной работы, о роспуске кружков, которыми они руководили, и назначил новый срок всеобщей политической забастовки и общегородской демонстрации.

Двадцать первого декабря Леон пошел на работу раньше обычного. Было еще совсем темно, шел дождь. Леон засветил шахтерскую лампу-бахмутку, надел брезентовую, иссеченную окалиной куртку и, выйдя на крылечко, посмотрел на небо. «Декабрь — и такие чудеса. Как осенью сеет», — подумал он и, подняв воротник, торопливо спустился вниз по ступенькам.

У заводских ворот его остановил Ткаченко.

— Порт-Артур пал, — сообщил он. — Только что у меня был телеграфист Кошкин.

Леон разогнул спину, выпрямился и сбил шапку на затылок.

— Порт-Артур? — переспросил он, — Гм… Пошли. Забастовку надо ускорить. И демонстрацию, разумеется.

На заводе было как в муравейнике. Рабочие ночной смены прекратили работу раньше гудка, а их сменщики не торопились возобновлять ее и стояли группами. То и дело слышалось:

— Пал, значит, Порт-Артур! Довоевался Куропаткин!

— Самому белому орлу конец приходит, а не одному Куропаткину.

— Ну, туда ему и дорога!

— «Туда» он сам не захочет, придется подтолкнуть, — вставил Ермолаич.

— Верно-о, — вмешался дед Струков. — Всем рабочим миром надо подтолкнуть, чтоб он не позорил Россию, язви его.

Подойдя к вальцовщикам, Леон спросил:

— Что, жалко Порт-Артур, что не катаете?

— Может, кто и жалкует, а мы думаем, как бы прокатить белого орла.

К вальцовщикам торопливо подошел мастер Шурин.

— Порт-Артур сдали! — запыхавшись, еле вымолвил он и, заметив Леона, возмущенно воскликнул: — Сдать Порт-Артур, а? Первоклассную крепость! Ты, политический человек, что ж ты молчишь? Куда Россия идет?

Леон пожал плечами и с усмешкой ответил:

— Россию ведет монарх.

Шурин безнадежно махнул рукой и ушел.

— Проняло-таки толстопузого, — сказал молодой рабочий.

Возле обжимной клети среди рабочих стоял Ряшин и спокойно говорил:

— Война — зло, независимо от того, кончится она поражением или победой. Нам, рабочим, вовсе невыгодно, чтобы царь победил Японию. Но нам невыгодно, чтобы и Япония победила самодержавие. Значит рабочему классу нужно прежде всего выступать за прекращение войны, добиваться мира во что бы то ни стало.

Леон подошел, прислушался. Он уже читал точь-в-точь такое же в листовке «Кто должен победить», изданной за подписью новой, меньшевистской редакции «Искры».

— Иван Павлыч, — вмешался он в разговор, — я смотрю, ты разучился говорить своими словами… — И, обращаясь к рабочим, сказал: — Теперь не только в этом дело, ребята. «Долой самодержавие!» — вот что еще громче мы должны заявить в ответ на позорную сдачу Порт-Артура. Бастовать надо, на улицу идти надо — вот к чему зовет вас революционная социал-демократия! А вы слушаете человека, который ходит на поклон к банкетчикам и просит… учесть требования рабочих.

Вальцовщики обернулись к Леону, но он уже направился к другой группе. И вальцовщики разошлись по своим местам, а Ряшин стал крутить цыгарку. Руки его дрожали, избитое оспой лицо налилось кровью, и он, как окаменевший, стоял на месте. «Ничего, недолго вам осталось руководить комитетом. Мы умеем не только говорить, но и действовать», — думал он, слюнявя цыгарку, потом бросил ее и достал из кармана папиросы.

На следующий день на заводе появилась листовка за подписью Югоринского комитета РСДРП: «Падение Порт-Артура и крах самодержавия». А на заборах была расклеена другая листовка. Называлась она «Долой войну! Да здравствует мир!» и стояла на ней подпись: «Югоринский союз социал-демократов».

В обеденный час к Леону пришел каталь доменного цеха Гараська, отозвал его в сторону и, достав из кармана обе листовки, спросил:

— Какой верить, — не разберемся.

Леон усмехнулся, велел ему спрятать листовку Югоринского комитета, а ряшинскую порвал. Присев в стороне, возле рабочих ящиков, он помолчал немного, посмотрел на обедавших рабочих. Он знал Гараську, как постоянного собутыльника Ивана Гордеича и его земляков, и никогда не видал его на сходках. И вот такой человек пришел к нему посоветоваться. «Провокация? Не может быть, он и слова такого не знает», — подумал Леон и осторожно спросил:

— Тебя интересует война?

— Она меня интересует, как мертвого рубаха, — ответил Гараська. — Меня интересует правда.

— «Правда»… — повторил Леон. — Значит, тебя интересует правда о войне?

Гараська досадливо заерзал на черной скамье:

— Ты все одно как глухой… Почему политические люди пишут по-разному про эту проклятую войну? Вот про что я пришел узнать. Кому верить?

К ним подошли еще несколько человек, иные с куском хлеба и соленым огурцом в руках, иные с бутылкой молока, и каждый, продолжая есть, прислушивался к тому, что говорит Леон. А Леон негромко говорил:

— Видишь ли, Герасим Петрович, эта война затеяна правительством и капиталистами ради того, чтобы прибрать к рукам чужие земли и покорить царю чужие народы, а твои мысли о лучшей жизни отвлечь мыслями о защите отечества, царя и помещиков. А нужны ли, к примеру, тебе и всему народу чужие земли и покорение новых народов? Нет, не нужны. Мы с тобой сами пикнуть не можем против такой каторжной нашей жизни. Вот почему большевики, комитет социал-демократов выступают против войны. Но так как ее затеяло правительство в своих выгодах, комитет выступает и против правительства и призывает скинуть царизм и поставить у власти народ… Вот о чем толкует листовка комитета.

— Так… А кто же будет государством управлять, ежели правительство скинуть? — задумчиво спросил Гараська.

— А почему бы ты не смог сидеть, скажем, в государственной палате какой-нибудь и управлять страной? Или вон Щелоков? — бросил Леон взгляд на огромного вальцовщика с бутылкой молока и хлеба в руках. — Выбрали бы мы вас, — и, на доброе здоровье, управляйте делами. И уж тогда бы мы знали, что вы со Щелоковым не кинулись бы воевать, скажем, с какими-нибудь рабочими или мужиками, живущими за границей.

— Воевать… — повторил Щелоков. — Да я бы тогда ее вовсе запретил, войну!

— Да-а… Значит, комитетчики требуют скинуть правительство и поставить на его место народ, — медлительно проговорил Гараська. Он встал, большой, какой-то мешковатый, угрюмый и, протянув Леону большую жесткую руку, сказал:

— Ну, спасибо, Леонтий, немного прояснилось. А то Иван Гордеич такого наговорил, что и слушать не хочется.

2

Вскоре Иван Гордеич получил пакет из Женевы. Он сел под образами, водрузил на нос очки и, пригладив бороду, осторожно разорвал пакет и прочитал: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», «Вперед», «Российская социал-демократическая рабочая партия». Прочитал и пожал плечами:

— Дела! Я думал, от святой церкви, из града Иерусалима прислано, а оказывается… — сказал он и настороженно посмотрел на окно, будто там стоял кто и слушал.

Дементьевна ткала. Бойко работая челноком, она спросила:

— Ну, что ж ты не читаешь?

— Позови Леонтия. Немедля. Это — политическое письмо, — сказал Иван Гордеич и сложил было вырезки из газеты в пакет, но, подумав, расправил их и про себя стал читать:

«Самодержавная Россия разбита уже… Лучшая часть русского флота уже истреблена, положение Порт-Артура безнадежно, идущая к нему на помощь эскадра не имеет ни малейших шансов не то что на успех, но даже на то, чтобы дойти до места назначения, главная армия с Куропаткиным во главе потеряла более 200 000 человек, обессилена и стоит беспомощно перед неприятелем, который неминуемо раздавит ее после взятия Порт-Артура…»

Иван Гордеич опять посмотрел на окно, на молчавший ткацкий станок Дементьевны и вновь пожал плечами.

— Ничего не пойму. Каким родом эти листки попали ко мне? Ведь я — не политический человек, какое мне дело до пролетариев всех стран? — негромко сам с собой разговаривал он и, взяв плотный пакет, стал рассматривать почтовые штемпеля. Потом опять опасливо взглянул на окно, поправил занавеску на нем и принялся читать.

Леон пришел через несколько минут. Сняв картуз, он поздоровался и спросил с усмешкой:

— Какое тут политическое письмо вы получили?

Иван Гордеич поднял на него укоризненный взгляд и молча отдал ему пакет, письмо и две газеты небольшого формата.

Леон прочитал коротенькое письмо и удовлетворенно улыбнулся.

— Так… Очень хорошее письмо, Иван Гордеич, спасибо вам, — а сам подумал: «Это мог придумать только Лука Матвеич. Так, значит, начал выходить новый орган», — и, сев поближе к лампе, стал про себя читать статью «Самодержавие и пролетариат».

Иван Гордеич хмуро посматривал на него и ждал его слов, но Леон сосредоточенно смотрел на газету и молчал. Наконец он вслух прочитал:

— «…Военный крах неизбежен, а вместе с ним неизбежно и удесятерение недовольства, брожения и возмущения.

К этому моменту мы должны готовиться со всей энергией. В этот момент одна из тех вспышек, которые все чаще повторяются то здесь, то там, поведет к громадному народному движению. В этот момент пролетариат поднимется во главе восстания, чтобы отвоевать свободу всему народу, чтобы обеспечить рабочему классу возможность открытой, широкой, обогащенной всем опытом Европы борьбы за социализм».

Леон улыбнулся и погладил небольшие усы.

— Хорошо, очень хорошо… Именно «пролетариат подымется во главе восстания, чтобы отвоевать свободу всему народу».

Иван Гордеич поворочался на старинном, потемневшем деревянном диване, гулко сказал:

— Свободу. Гм… Отвоевать… Это кто же так пишет?

Леон уже просматривал второй номер газеты и не слышал вопроса Ивана Гордеича. Но не прошло и минуты, как он сам обратился к Горбову:

— Слушайте, Иван Гордеич, вот ответ на многие вопросы, по которым мы спорили. — И он стал читать:

— «…Падение Порт-Артура подводит один из величайших исторических итогов тем преступлениям царизма, которые начали обнаруживаться с самого начала войны и которые будут обнаруживаться теперь еще шире, еще более неудержимо. После нас хоть потоп! — рассуждал каждый маленький и большой Алексеев, не думая о том, не веря в то, что потоп действительно наступит. Генералы и полководцы оказались бездарностями и ничтожествами. Вся история кампании 1904 г. явилась, по авторитетному свидетельству одного английского военного обозревателя, — Леон пропустил одно слово, напечатанное иностранным шрифтом и продолжал, — „преступным пренебрежением элементарных принципов морской и сухопутной стратегии“. Бюрократия гражданская и военная оказалась такой же тунеядствующей и продажной, как и во времена крепостного права. Офицерство оказалось необразованным, неразвитым, неподготовленным, лишенным тесной связи с солдатами и не пользующимся их доверием. Темнота, невежество, безграмотность, забитость крестьянской массы выступили с ужасающей откровенностью…»

Леон читал неторопливо, иногда повторяя слова, а Иван Гордеич все слушал и молчал. Наконец Леон прочитал:

— «Не русский народ, а русское самодержавие начало эту колониальную войну… Не русский народ, а самодержавие пришло к позорному поражению. Русский народ выиграл от поражения самодержавия. Капитуляция Порт-Артура есть пролог капитуляции царизма. Война далеко еще не кончена, но всякий шаг в ее продолжении расширяет необъятно брожение и возмущение в русском народе, приближает момент новой великой войны, войны народа против самодержавия, войны пролетариата за свободу…»

Долго читал Леон и с подъемом закончил:

— «Да. Самодержавие ослаблено. В революцию начинают верить самые неверующие. Всеобщая вера в революцию есть уже начало революции. О ее продолжении печется само правительство своей военной авантюрой. О поддержке и расширении серьезного революционного натиска позаботится русский пролетариат».

Леон умолк, вытер вспотевшее лицо и сложил газету, а Иван Гордеич, наклонив голову, сидел, казалось, и ждал, что он еще прочитает. Никогда в жизни Иван Гордеич не читал таких правильных слов об офицерах, о солдатах, о порядках — о всей жизни русских людей, какие прочитал ему сейчас Леон. Страшными показались Ивану Гордеичу эти слова, страшными не потому, что он боялся их, — нет, но потому, что в душе он был согласен с ними от начала до конца. Уж кто-кто, а он, старый солдат, хорошо знал, что значит офицер, если он ничего не понимает в военном деле, что значит солдат, если с ним обращаются хуже, чем со скотом, что значит, если правительство, которое притесняет народ, посылает войска против народа. Когда-то Иван Гордеич думал об этих вопросах, но боялся говорить с кем-либо, и вопросы эти так и остались в душе у него, а с годами он стерпелся с ними. И вот неизвестный ему человек, писавший в этой небольшой газете, вновь всколыхнул его старые думы и разбередил душу. Кто этот человек и откуда он знает так жизнь, думы и чаяния простых людей?

Иван Гордеич вздохнул, посмотрел на пакет, в который Леон спрятал вырезки из газеты, и снял очки.

— Да. Не думал я, что такие слова писаны в тех листках, — задумчиво произнес он. — И никогда я не ожидал, чтобы такое письмо прислали мне, Горбову Ивану Гордеичу, православному рабочему человеку. Не понимаю, кто там, в Женеве, знает меня, но про солдат и офицеров и я так когда-то думал, как тут говорится. Думал, когда служил, да… бросил те мысли.

— А про правительство не думали, когда служили? — осторожно спросил Леон.

— Про все думал, сынок. На моих глазах бомбу в царя кидали; как же я не думал, мол, почему они кидали ее.? Но я так решил: царь — он помазанник божий, а все, что от бога, — свято.

— Ну, а потом вы не переменили своих мыслей? Про правительство и царя? — допытывался Леон.

— Нет, за грех считал. Страшно про царя так говорить, как в той газете сказано, великий грех это, но…

— Но… правильно же тут сказано, Иван Гордеич? Мы одни, и мне-то вы можете сказать.

Иван Гордеич встал, делая вид, что разговаривать больше не о чем, и Леон встал. «Крепится, а ведь до сердца дошли слова товарища Ленина», — подумал Леон.

Иван Гордеич положил руку на его плечо, посмотрел в глаза и настойчиво спросил:

— Кто те слова писал? И почему они попали в мой дом, если я не политический человек?

— Эти слова писал Ленин, Владимир Ильич Ленин-Ульянов. А попали они в ваш дом потому, что дом ваш есть дом русского рабочего человека. Для нас, рабочих людей, писал товарищ Ленин — вот почему письмо было прислано вам, — ответил Леон.

— Так… Значит Ленин, — как бы о чем-то думая, произнес Иван Гордеич и повторил в уме только что услышанное: «В революцию начинают верить самые неверующие». — Значит, и я начинаю верить?

Больше Иван Гордеич ничего не сказал. Но когда пришла Дементьевна и таинственно спросила, что за письмо получил Иван Гордеич, он негромко ответил:

— Не твоего ума дело. Ты ничего не видала и не слыхала. То письмо в душе у меня застряло — вот что это за письмо.

— Значит, и ты сделался политическим, Гордеич? Не понимаю, грешница, не допойму, — чистосердечно призналась Дементьевна.

— А тут и понимать нечего. Не желаю я больше получать всякие письма из святых мест! — неожиданно заявил Иван Гордеич. — Неправильно в тех письмах пишется про нашу рабочую жизнь! И денег больше не пошлю монахам ни копейки. Хватит меня доить, как библейскую корову!

Дементьевна крестилась и смотрела на мужа большими испуганными глазами.

На следующий день, незадолго до послеобеденного гудка, Леон с друзьями вышел из завода и остановился на мосту через реку. Ткаченко принес из весовой будки табурет, поставил его у входа на мост и спросил у Леона:

— Тут, что ли?

— Хорошо. Становитесь посреди моста.

Ткаченко с Щелоковым, Ермолаич с Бесхлебновым стали посредине моста, взялись за руки и обратились к шедшим на работу рабочим:

— Ребята, постойте немного, сейчас услышите интересные новости.

Рабочие шли к заводу непрерывной цепочкой со всех сторон, и миновать мост было нельзя. Останавливаясь, они спрашивали, в чем дело, но Ткаченко загадочно подмигивал и глазами указывал на Леона, и рабочие понимающе переглядывались:

— Давай живей, Дорохов, гудок скоро, — торопили некоторые, поглядывая на заводскую трубу.

Леон подождал, пока соберется достаточное количество людей. Он был молчалив, напряженно сух и ничего не слышал. Он видел, что народу подошло уже человек пятьсот, что из главной конторы уже спешит смотритель, заметивший скопление на мосту, и единственное, о чем он думал, это чтобы не помешали власти или администрация завода. Наконец он приподнялся на носки, окинул толпу внимательным взглядом и сказал Ткаченко:

— Давай на середину, — а в следующую секунду вскочил на табурет.

— Товарищи! — напрягая голос, обратился он к рабочим, сбив шапку назад. — Недавно телеграф принес нам позорную весть: сдан Порт-Артур!

Толпа зашумела, послышались недовольные голоса:

— Слышали… Говори дальше!

— Сколько еще они будут сдавать!

— Положили наших сынов, а за что?

Леон во весь голос продолжал:

— Самодержавию нанесен еще один удар. О чем говорит нам это поражение? Оно со всей ясностью показывает всю гнилость самодержавия и бездарность царских генералов. Падение Порт-Артура еще раз показывает рабочему классу и всему народу, что царизм продолжает эту сумасшедшую бойню только для того, чтобы отвлечь пролетариат от борьбы за свои насущные права. Но самодержавие просчиталось: рабочий класс России продолжает борьбу…

Леон передохнул, посмотрел по сторонам и, не заметив ничего опасного, во весь голос крикнул:

— Пора кончать с таким правительством! Настал час поднять нашу мозолистую руку и силой свергнуть проклятый царский строй. Становитесь под знамя Российской социал-демократической рабочей партии, товарищи! Готовьтесь по первому кличу все, как один, выступить на решительную схватку с царизмом и со всеми нашими угнетателями! Да здравствует Демократическая Республика! Да здравствует свобода!

В это время прискакал наряд казаков. Быстро спешившись, казаки рассыпались цепью вдали. Рабочие не видели их, так как стояли к ним спиной, но Леон увидел и сказал Ткаченко:

— Казаки. Говори кратко.

Ткаченко взобрался на табурет и начал речь, и в это время раздался залп. Все обернулись, грозно зашумели:

— Порт-Артур кидают японцам, а своих — стрелять?

— Это холостой! Казаки, они тоже люди!

— Долой их всех, царевых слуг!

— Тикай, а то перестреляют!

— Сто-ой на месте! — крикнул Щелоков.

Некоторые рабочие шарахнулись в сторону, стали прыгать с моста на лед, но большинство стояло на месте, так как вперед пройти нельзя было, а позади были наставлены дула винтовок.

И тут случилось непонятное: какой-то полицейский чин подбежал к казачьему офицеру и стал что-то возбужденно говорить, размахивая руками. Казаки опустили винтовки и сошлись в группу, а потом сели на лошадей и ускакали.

Ткаченко сменил Щелоков и громовым басом сказал:

— Рабочий — это сила! Вон прискакали и ускакали назад казаки. Что это такое? Это есть неподчинение властям. Значит, верно тут говорили: весь народ проклял правительство. Так долой его! Требовать свободы и братства! Долой войну!

Прогудел гудок, но митинг продолжался, и на него шли с поселков и бежали из завода новые и новые рабочие. Леон сделал знак Ткаченко, и тот крикнул:

— Запомните наши слова! А теперь расходитесь, товарищи.

Какой-то пожилой рабочий в брезентовой куртке поверх шубы подошел к Леону и сказал:

— Зря распустили народ. Только послушать пришел, а вы уж закончили. Из доменного я, ребята прислали.

— Ничего, папаша, — ответил Леон, — было бы желание, а речи ты еще послушаешь.

— Да речи — они что ж, сынок? Они — хороши, а только пора и за дело браться. Так они, правители такие, всю Россию отдадут врагу, а не только Порт-Артур, — сказал какой-то старик в старом, облезлом треухе.

— А и отчаянные! Днем, на виду у главной конторы, собрали ползавода, а?

Леон узнал голос и обернулся.

Это был Иван Гордеич Горбов.

3

Лука Матвеич заехал в Югоринск на несколько часов, направляясь в Баку, и хотел взять с собой Леона, чтобы представить его Кавказскому союзному комитету. Сейчас, выслушав его рассказ о подготовляемой стачке, он решил не говорить ему о своих намерениях и Опросил:

— Ну, как тебе нравится наш новый орган большинства? «Вперед»… Хорошо сказано, а? Я знал, что для Горбова эти статьи Владимира Ильича не пройдут бесследно. Да и безопасно тебе получать.

Леон усмехнулся, сложил газету вчетверо и, спрятав ее, ответил:

— Задумался Иван Гордеич серьезно. Да и не он один. Мне теперь кажется, будто у меня выросли крылья и прибавилось сто человек активистов… Мы переложили статью о Порт-Артуре на листовку. Эти слова зажгли сердце каждого рабочего. И листовку по хуторам разбросали.

И опять Лука Матвеич добродушно улыбнулся и сказал:

— Правильно, пора и мужика звать под наше знамя. Только ты говори попроще: «дошли эти слова до каждого человека». А то: «выросли крылья», «зажгли сердце»…

Леон смутился.

— Жаль, что тебя не было во время нашего митинга.

— Я тебе запрещаю оглядываться на меня и Чургина. Обошлись? И хорошо. Кстати, я в это время сидел в курьерском поезде, как знатный иностранец. Мосье Дюран я пока, по паспорту, — хитро посмеиваясь и поглаживая бородку и подстриженные усы, сказал Лука Матвеич. — Боюсь вот только нарваться на какого-нибудь «соотечественника», — не очень горазд я говорить по-французски.

— Да ты и свой-то родной, по-моему, забывать начинаешь, — заметил Леон.

— Родной? — удивился Лука Матвеич. — Ах, да, понимаю, — спохватился он: — «цыбуля», «борщ». Эх, Леон, мало еще ты нюхал нелегальщины. Я русский, а вот поеду сейчас на Кавказ, вернусь, может, тюрком или грузином.

— А зачем тебе ехать туда? Вихряя оттуда ждем.

— Нельзя, — серьезно сказал Лука Матвеич, — от Владимира Ильича поручение есть. Про бакинскую стачку читал? Ведь это неслыхано у нас, в России: нефтяные короли приняли требования рабочих, а стачечный комитет подписал с ними соглашение от имени всех рабочих. Каково! Очень Владимир Ильич всем этим заинтересовался. В авангарде пошли бакинцы и в будущей схватке с самодержавием, конечно, не отстанут. Ну, вот и везу кое-что от Ленина кавказским товарищам.

Но тотчас же уехать на Кавказ Луке Матвеичу не удалось. Во время его отсутствия Поляков образовал «Губернский союз социал-демократических комитетов» и вынес постановление о роспуске комитетов, состоявших из сторонников большинства. Чургин восстановил эти комитеты, но Поляков получил письмо ЦК РСДРП, в котором утверждались действия «Губернского союза». И Лука Матвеич сам поехал по заводам.

Вихряй вернулся в Югоринск под видом торговца. Среди привезенных им ящиков с апельсинами были ящики со шрифтом и литературой. Когда все это было доставлено к Даниле Подгорному, Вихряй начал рассказывать о своей поездке;

— Ну, в Баку вышел я с поезда, вижу: какой-то господин вышагивает за мной. «Э-э, думаю, в Тифлис мне с таким хвостом ехать не стоит». И пошел я туда, где промысла. Думаю, отстанет шпик. Добрел до одного завода и потерялся в толпе. А на заводе шел митинг. Ого, думаю, в самый раз попал! Гляжу, какой-то человек речь держит, и все его слушают. Я спрашиваю у одного рабочего: кто, мол, это говорит? Но он не хочет мне отвечать. Я спрашиваю у другого, третьего — никто не говорит, и только один старик осмотрел меня с ног до головы, спросил, кто я и откуда родом, и сказал: «Товарищ Коба это». Я обрадовался: вот, думаю, удача какая, да скорее к трибуне, но не тут-то было. А он, товарищ Коба, все говорит и гвоздит меньшевиков, Глебовых и всех их… Одним словом, товарищи, — закончил Вихряй, — правильно мы сделали, что связались с Кавказским союзным комитетом. Это он руководил бакинской стачкой, и нефтяники добились невиданной победы: капиталисты уступили и заключили с рабочими коллективный договор. Первый коллективный договор в России.

— А связь твоя где, явки? — допытывался Леон.

— А вот они, явки и связь! — торжественно вытащил Вихряй из чемодана пачку газет и листовок и, как богатый дядя, с гордостью стал показывать привезенное, громко читая: «Борьба пролетариата», газета Кавказского союзного комитета. Вот воззвание, которое кавказские товарищи выпускают сейчас в ответ на падение Порт-Артура. Товарищ Коба здесь пишет: «Редеют царские батальоны, гибнет царский флот, сдался, наконец, позорно Порт-Артур, — и тем еще раз обнаруживается старческая дряблость царского самодержавия». «Пора покончить с царским правительством и расчистить себе путь к социалистическим порядкам! Пора разрушить царское правительство! И мы разрушим его!» «Русскаяреволюция неизбежна. Она так же неизбежна, как неизбежен восход солнца!»

— Да, она неизбежна, — повторил Леон, задумчиво ходя по комнате. — В нее начинают верить даже такие, как Горбов, а это уже революция.

4

Десятого января тысяча девятьсот пятого года члены Югоринского комитета и активисты в последний раз проверяли, все ли сделано, чтобы начать стачку. И тут выяснилось, что эсеры пожелали выступить самостоятельно. Леон хотел послать за Овсянниковым, но неожиданно пришел телеграфист Кошкин.

— Мне Дорохова надо. Немедленно, — запыхавшись, проговорил телеграфист и ворвался в комнату, Леон всмотрелся в него и узнал: это был тот самый «Толька красный», с которым он говорил на станции Донецкой много лет назад, когда уезжал из хутора. Кошкину некогда было присматриваться к Леону. Он знал о нем от Ткаченко и взволнованно отдал записку.

Леон прочитал ее, и лицо его налилось кровью. Читая вновь записку, он встал и сказал глухим голосом:

— Товарищи, в Петербурге царь расстрелял рабочих. Много убитых и раненых.

Все некоторое время стояли, как пораженные, потом бросились к нему и впились глазами в слова депеши из соседнего города. В ней сообщалось о кровавых событиях в столице и велено было передать весть дальше…

Утром следующего дня Кошкин принес новую депешу. Неведомые телеграфисты сообщали подробности событий 9 января в Петербурге. Югоринский комитет напечатал новую листовку и разбросал по заводу.

И застопорилась работа в цехах. Рабочие то и дело куда-то отлучались из цехов, о чем-то шептались друг с другом, и по тревожным лицам их, по необычайной смелости в обращении с начальством можно было понять: на заводе что-то случилось или случится.

В двенадцать часов и пять минут, с условным опозданием, трижды прогудел гудок, и из цехов, из больших притихших зданий валом повалили рабочие, а спустя несколько минут у главных ворот внутри завода собралось более двух тысяч человек. Все были возбуждены, у многих в руках были листовки, и их тут же читали открыто, громко, будто так было заведено. А из цехов торопливо шли и бежали все новые и новые рабочие.

— Провода обрезали? — спросил Леон у Вихряя.

— Подчистую.

Немного подождав, Леон встал на ящик и звучным, взволнованным голосом сказал:

— Товарищи! Девятого января петербургские рабочие, с иконами и хоругвями, во главе со священником Гапоном, пошли к Зимнему дворцу. Они хотели жаловаться царю на нищенскую свою жизнь и просить его заступиться за них и облегчить рабочую судьбу. Но царь загородился войсками и приказал солдатам стрелять в рабочих. Сотни людей пали жертвой этой невиданной бойни. Снимем шапки перед павшими братьями по классу…

— Откудова известно? — раздался чей-то голос и оборвался; рабочие даже не обернулись и обнажили головы.

— Весь народ протестует против этого злодеяния, — продолжал Леон. — Теперь, после расстрела у Зимнего дворца, каждый должен понять: нет у царя для нас ничего, кроме нагаек и пуль… Как должны ответить на это злодеяние мы, рабочие Югоринского завода? Сегодня мы бастуем в знак протеста против петербургского кровавого побоища! Сегодня мы должны сказать: настал конец нашему терпению! Самодержавие — это кровавый палач пролетариата и всего трудового люда России. И наш ответ ему на все его злодеяния должен быть один: смерть царизму! Да здравствует свобода!.. Встанем под знамена Российской социал-демократической рабочей партии, и она поведет нас на решительный бой за свободу трудового народа. Да здравствует революция!

Трехтысячная масса рабочих зашумела, послышались грозные голоса: «Долой самодержавие!», «Смерть царизму!»

На ящик взобрался дед Струков. Сняв шапку, он заговорил старчески сердитым голосом:

— Дорогие мои сотоварищи рабочие — пролетарии! Что же оно такое творится? Что делается, я спрашиваю, ежели сам царь начинает палить в народ из оружия? А перед японцами тикает, как последний трус и неспособный начальник? — Голос у него дрогнул, глаза молодо засверкали. — Дорогие товарищи! Я век прожил и всего навидался и хочу вам так сказать: довольно нам смотреть на царя, как на бога! Ворог он рабочим самый лютый, и надо искоренить все самодержавие навсегда. Отомстим за рабочую кровь!

— Отомсти-им! — гулом прокатилось по огромной толпе.

Деда Струкова сменил Иван Гордеич.

— Православные! — гулким голосом начал он. — Я тоже век прожил, а такого на святой Руси, чтобы по священникам, по иконам, по православному народу… — Он вдруг сорвал шапку и ударил ею о землю. — Это великий грех! И я так скажу: нет у нас больше царя!

К Леону протиснулся Овсянников.

— Леон, будем выступать сообща, — торопливо сказал он и, не дожидаясь ответа, прыгнул на ящик и начал говорить речь:

— Товарищи, кровь народа вопиет о мести, и мы, социалисты-революционеры, на выстрелы у Зимнего дворца ответим выстрелами. Наши пули найдут подлых палачей народа. Мы свергнем царизм любым способом. Объединяйтесь, товарищи! Все объединяйтесь! Смерть царю и его кровавым приспешникам!..

Леон сделал знак Ткаченко. Тот распахнул ворота, и рабочие двинулись из завода, бурлящим потоком заполнили улицы и направились в город. Над головами заалело красное знамя.

Леон шел впереди. Неожиданно он услышал:

— Да мне вон к Дорохову. Пусти, тебе говорят!

Леон обернулся и, увидев Данилу Подгорного, позвал его:

— Становись рядом, Данила Григорьич, пора уже идти вместе.

Подгорный пошел рядом с ним.

Ткаченко роздал текст песен и запел «Марсельезу»:

Из конторы всполошенно выбегали конторщики, инженеры, смотрели на невиданное шествие. Некоторые, видя, что рядом с Леоном идет инженер Рюмин, присоединялись к демонстрантам.

Вот передние ряды демонстрантов миновали базар, подошли к городской управе. Оттуда высыпали земцы, гласные, замахали белыми платками.

— Долой самодержавие! Да здравствует революция! — крикнул им Рюмин.

— Да здравствует конституция! — послышалось в ответ.

Впереди, взявшись за руки, цепочкой стояла полиция, преграждая путь.

Ткаченко громко сказал:

— Спокойно, продолжаем идти! Крайним взяться за руки!

— Разойдись, господа-а! — приказал жандармский офицер, но людской поток смял полицейских.

А по улице лилась грозная «Варшавянка»:

Возле дворов, с начищенными медными бляхами на груди, стояли дворники; из ворот, из переулков торопливо выходили жители, одни испуганно таращили глаза на красные знамена, другие радостно улыбались и шли следом за рабочими, протискиваясь в самую гущу и не обращая внимания на полицию.

Полицейские забежали вперед, вновь попытались остановить шествие, но на них угрожающе закричали:

— Уйдите от греха, фараоны!

— Брось, ваше благородие!

Данила Подгорный, крупно шагая рядом с Леоном, думал: «Что ж оно такое творится? Полиция — и ничего сделать не может. Вот она, сила народная. Все расступается перед нею…» И спросил у Леона:

— А казаки… того, не посекут нас?

Леон улыбнулся ему, посмотрел вокруг.

— Ничего, Данила Григорьич. Смелее шагай!

Подгорный оглянулся и не увидел конца людскому потоку.

«Так! Революция, значит!» — мысленно сказал он и выше поднял голову.

На главной площади города демонстрантов встретили казаки. Шедшие по сторонам полицейские приободрились, бросились к знаменосцам, но их оттеснили рабочие.

Леон хмуро посмотрел на казаков. Умерив бег лошадей, они в нерешительности остановились, и Леон крикнул:

— Станичники!.. Царь расстрелял безоружных рабочих Петербурга за то, что они со священником пошли просить у него хлеба. Неужели и вы будете бить народ? Вы же люди из народа…

Ткаченко заслонил его собой.

— Граждане казаки! — сказал он. — В России началась народная революция. Не слушайте офицеров…

— Вот тебе «революция!» — достал его плеткой вахмистр, пришпоривая коня.

Послышались крики, несколько человек бросились врассыпную, другие к казакам, уговаривая их уехать в казармы, но вахмистр уже стегал ближних плеткой, приговаривая:

— Вот тебе хлеба! Вот тебе «не слушайте»!

— Да за что же вы, братцы-ы!

— А-а, и вы заодно-о? Бей их! — послышались угрожающие голоса.

Дед Струков подбежал к желтоусому казаку, потрясая руками, крикнул:

— Сынок, глянь на мою лысину — кого бьешь? — Но казак ударил его по голове.

Леон и Данила Подгорный схватили лошадь казака за повод, в один голос крикнули:

— Зверь, что делаешь?..

— Леон, смотри! — предупредил Вихряй, но произошло непонятное: вахмистр ударил шашкой, а другой казак подставил свою, и шашки со звоном скрестились.

Леона спас Пахом из Кундрючевки.

А над городом все гремела «Варшавянка».

Данила Подгорный отнял плетку у желтоусого казака и ударил сначала его, а потом коня, так что тот взвился на дыбы.

Огромный Ткаченко подбежал к вахмистру, схватил его за ногу. Миг — и вахмистр был на земле.

— Ах! — крикнул сзади чернявый казак, точно по дереву топором хватил, и тупой стороной шашки повалил Ткаченко на землю.

— Бей их, христопродавцев!

Крики, шум драки смешались с песней, в казаков полетели камни, доски, комья мерзлого снега, но бой был неравный. Некоторые рабочие дрогнули и стали прыгать через заборы, скрываться во дворах.

А Данила Подгорный, заломив шапку, мелькал среди казаков и тяжелой ременной нагайкой доставал то одного, то другого станичника.

— Уезжайте отсюда! Уезжайте, вам говорят! — приговаривал он.

И среди казаков началось замешательство. В толпе раздались радостные возгласы:

— Браво-о! Ура, станичники!

Казак в старом картузе подскочил к Даниле Подгорному, предупредил:

— Гляди, есаул! — А в следующую секунду есаул ударил Данилу Подгорного по лицу плеткой и закричал:

— Взять!..

5

Югоринский завод остановился.

Притушены были домны, погасли мартены и вагранки, замерли гигантские паровые машины, затихли прокатные станы. Ни одного звука, ни одного свистка паровозов не было слышно на заводе, и бесчисленные трубы, как обгорелые вековые сосны, уныло смотрели в небо и не коптили его черным дымом.

Все умолкло и замерло, будто в глубоком трауре, и даже торговцы закрыли магазины и вполголоса говорили:

— Революция!

И только на заводе слышались бодрые шумы и лились горячие, как металл, слова социал-демократов.

Там непрерывно шел митинг. Полиция пробовала разогнать его, но рабочие не пустили ее на завод.

Митинг продолжался до вечера. Вечером к Леону прискакал Пахом и сообщил:

— Бунт. Казаки отказались усмирять рабочих. Ходят разговоры: мол, пора бросить эту службу и ехать по домам. У тебя нет этих самых листков про расстрел в Петербурге?

Леон улыбнулся и дрогнувшим голосом сказал:

— Молодцы! Спасибо, сердечное спасибо скажи станичникам. От всех рабочих передай. И еще скажи: рабочие, мол, просят казаков пока что не уезжать из Югоринска, чтоб не прислали другую сотню.

Леон дал Пахому несколько листовок. Казак спрятал их и уехал в казармы.

На следующий день дед Струков пошел к казакам, но был арестован. Тогда Пахом сказал начальству, что он родственник деду Струкову, упросил освободить деда и сам пришел с ним домой.

— Неважно дело оборачивается, — сказал он Леону. — Есаул грозит отправить всех на фронт за крамольницкие разговоры, так что казаки приуныли… Между прочим, что такое «крамольницкие разговоры»? Мы ведь про политику не говорим, мы просто не хотим бить народ.

Дед Струков важно ответил:

— А вот это и есть крамольнические разговоры: «не хотим бить народ».

— Та-ак, — покрутил Пахом усы.

Леон пояснил:

— Время такое, Пахом, что в крамольниках, гляди, скоро окажется весь народ. Мы поднялись на борьбу за волю, за лучшую жизнь, за то, чтобы жизнью управляли не загорулькины и не калины, а такие вот, как ты, бедные люди, и сами распоряжались бы своей судьбой. Вот это власти и называют «крамолой», то есть недозволенным и неугодным им действием.

— А если я, скажем, не вижу ничего в этом плохого, чтоб я атаманом был от народа?

— А власти считают — плохим.

— Гм… — Пахом опять задумчиво покрутил усы. — Я от властей сроду ничего не имел хорошего, хоть я и казак. Богачам она нужна, такая власть. Нефадею, скажем, с сыном своим… Нет, Леон, я что-то начинаю другими глазами смотреть на все, и ты мне растолкуй лучше. Я в воскресенье приеду.

— Приезжай.

Через неделю работы на заводе возобновились. Казаки и полиция искали Леона и Рюмина, но они жили на нелегальной квартире. Однажды Ткаченко пришел к ним с бородатым человеком в поношенной солдатской шинели.

Леон всмотрелся в худощавое лицо незнакомца, в его голубые глаза и вдруг воскликнул:

— Борис!

Это был Лавренев.

— У-у, да ты ж совсем дядя! Бородища-то какая! — смеялся Леон, обнимая своего старого напарника.

Лавренев весь вечер рассказывал о себе, об общих знакомых, сосланных за стачку, но о Чурбачеве, токаре механических мастерских, молчал.

— А про Чурбачева ничего не слышал?

— Был вместе со мной. Бежал и замерз в тайге.

Ткаченко и Леон вспомнили, как тревожно гудел и будто стонал гудок в первую забастовку на заводе, и с минуту помолчали.

— Ну, я и так много говорил, — возобновил Лавренев разговор. — Расскажите о себе, о работе, о борьбе с меньшевиками, с этим болтуном Ряшиным.

Леон недоверчиво взглянул на него, спросил:

— Ты большевик?

— Да, — твердо ответил Лавренев.

На верный путь встал теперь Лавренев, отчаянный белокурый парень, водивший когда-то молодых рабочих громить квартиры инженеров. Теперь это был уже взрослый, суровый человек, который и смотрел как-то по-иному, настороженно, остро, слегка наклонив голову и как бы определяя, с кем он имеет дело.

Леон поручил Лавреневу выступить против меньшевиков. На первой сходке Лавренев выступил против Ряшина и сказал:

— Я учился у вас, Иван Павлыч, но вы ничему не научили меня, и в Сибири мне пришлось переучиваться. Там я понял следующее: надо было мне громить не квартиры инженеров, а вот таких, как вы, тогда — экономистов, теперь — меньшевиков. Вы мой политический враг, и мы не найдем с вами общего языка никогда.

Ряшин не рассердился, а только усмехнулся и ответил:

— Рано ты записался в попугаи к Леону. Но я не обижаюсь: бороду ты отпустил, а все еще зелен рассуждать о партийных делах.

В своей речи Лавренев наизусть приводил цитаты из брошюры Ленина «Земская кампания и план „Искры“».

Леон после шутя спросил:

— А ты «Капитал» на память не смог бы пересказать?

— Кое-что помню. Ссылка научила приводить цитаты на память — иначе нельзя было. Одной книгой пользовались десятки людей, живших друг от друга на десятки и сотни верст.

— Это верно, — подтвердил Леон. — Я в тюрьме тоже кое-что запомнил… «Богатство обществ, в которых господствует капиталистический способ производства, является огромным скоплением товаров, а отдельный товар — его элементарной формой. Наше исследование начинается поэтому анализом товара». Так, кажется?

— Так начинается «Капитал». Значит, и ты не зря по земле ходил это время. Молодец!

— Ну, что ж, Борис? Признаюсь, не ожидал встретить тебя таким. С сегодняшнего дня ты будешь руководить моей десяткой, — мне трудновато становится успевать всюду.

В это время Ермолаич привел Вано Леонидзе.

Когда Вано распаковал чемоданы, Лавренев взял маузер, повертел его в руках и положил на стол. Потом взял газету «Борьба пролетариата», пробежал глазами по строчкам.

«…российское самодержавие, как злейший враг российского пролетариата, постоянно оказывает противодействие делу объединения пролетариев. Оно разбойнически преследует национальную культуру, язык, обычаи и учреждения „чужих“ национальностей России».

Вано Леонидзе прервал его, взял газету.

— Ты не умеешь читать, мой друг. Слушайте, друзья:

— «Гражданские права — это оружие борьбы; отнять эти права — значит отнять оружие; а кто не знает, что безоружные пролетарии не могут хорошо бороться? Для российского же пролетариата необходимо, чтобы пролетарии всех национальностей России боролись хорошо, ибо чем лучше будут бороться эти пролетарии, тем больше у них будет классового самосознания, и чем больше будет у них классового самосознания, тем теснее будет классовое единство российского пролетариата».

— Отнять, силой вырвать у самодержавия политические права. Единым революционным натиском всех народов России, — заключил Вано.

— Да, только единым революционным натиском всех народов России, — задумчиво повторил Леон.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава первая

1

Большое в этом году было половодье…

Едва наступил февраль, поля стали очищаться от снега, потом зашумели ручьи в балках, и полые воды бурными потоками устремились к речкам. И тронулся, затрещал застоявшийся лед и пошел по течению искристыми синими глыбами, круша по берегам трухлявые вербы, снося гребли, мосты.

Все низины, луга и левады затопили вешние воды, унося с собой прошлогодний камыш, пожелтевшие гнилые листья, прибрежные ветхие постройки, и утренние зори зажигали воды яркими огнями.

То были зори весны, предвестники новой, пробуждающейся жизни.

Игнат Сысоич стоял на крутом берегу речки, смотрел на мутную воду и вспоминал: когда было такое половодье?

— Не помню такого сроду, — задумчиво проговорил он.

За речкой, румяное, веселое, вставало солнце. Над займищами, над разливом курился пар, розовым туманом плыл в сияющие утренние дали, и в нем дрожали и скрывались белые тополя панских угодий, станичные ветряки и колокольни за займищами.

Невдалеке, с наметом в руках и с мешком через плечо, по берегу шел дед Муха. Намет был большой, и казалось, что старику его не поднять. Но дед Муха ловко закидывал его в воду и, изогнувшись, тащил к себе. Вот он в который раз бросил его против течения, с силой налег на длинный шест, погружая в воду, и потащил к себе, а потом поднял и высыпал из сетки на берег пескарей и щук.

— Ну, как оно, попадается что-нибудь? — крикнул Игнат Сысоич и пошел к нему. — А я стою и думаю: может, и себе кинуть раз-другой? Щука должна идти, да крыги несет большие.

— Крыги нонешний год прямо как в окияне, истинное слово, — согласился дед Муха, — Смотри, вон целый амбар чей-то едет, и хорь там сидит. Страхота, что делается!

Игнат Сысоич обернулся к реке. Недалеко от берега плыл сарай с распахнутой дверью, а на крыше его метался желтый зверек.

— Хорь и есть. Ну, туда ему и дорога, не будет в другой раз за курями лазить, — махнул рукой Игнат Сысоич. Заглянув в мешок, лежавший на берегу, он удивленно сказал: — Э-э, да у тебя и щуки тут есть!

Дед Муха вынул из мешка двух щук и отдал их Игнату Сысоичу.

— Уху Алексеевна сварит.

— Наша Настя тоже пошла с бабами, должна поймать… Я гляжу, как бы сватову греблю вода не забрала. Это ж страсть, сколь воды идет!

— Да, большая ноне вода! У отца Акима во двор выступила, на кручу, и клуню унесла.

— Клуня что! У атамана под самый амбар подбирается, как бы хлеб не взяла.

Дед Муха оглянулся по сторонам, негромко сказал:

— Как бы и его господь прибрал, аж еще лучше было бы. А хлеб… Придет лето, хлеба они опять насыпят с Нефадеем побольше всех.

— Что правда, то правда. Кому война и слезы, а они и горе покатили. Нефед молотилку купил, атаман — лобогрейку. Везет людям, прости бог за зависть!

— Про то и речь… Ну, я еще кину, может сазана дурного найду, — засуетился дед Муха и, нахлобучив порыжевшую от времени шапчонку, взялся за свой намет.

Игнат Сысоич поблагодарил его за подарок и направился в хату отдать Марье рыбу.

— Батя! — окликнула его Настя.

Мокрая с ног до головы, она весело улыбалась и несла в подоле десятка два щук.

Игнат Сысоич спросил:

— Где это вы наловили столько? Мне Муха на уху подарил две щуки. Он тут за садами ловит.

— А мы в Осиновой балке. Идем и видим: — щука трется и хвосты мелькают… А крыги так и идут, и вода — чистый лед. Ну, мы забрели и еле бредень выволокли: полно набилось их, щук…

— Молодцы девки! А если бы сами там остались, под крыгами? Иди скорей в хату, посинела вся.

Марья стала выговаривать Насте:

— Сумасшедшая. Долго ли до греха? Ловила я когда-то так со своей подружкой, да я домой пришла, а подруга осталась подо льдом… Накинь на плечи шубу, что ли, пока я уху сварю.

— Эх, поджарить бы их да рюмочку бы сюда! Были бы за первый сорт щучки! — намекнул Игнат Сысоич, но Марья строго сказала:

— Я вот как поджарю их об твою лысину, так разом за первый сорт получится… — И более миролюбиво добавила: — Там, в горке, осталось немного.

Игнат Сысоич и сам отлично знал, что в горке было полбутылки водки, и берег ее на всякий случай, но сделал вид, что забыл.

— Разве там осталось? А я и забыл. Вот ко времени пришлась…

— Так-таки и забыл? Хоть бы на старости не брехал… Бери нож, скорее почистим.

Игнат Сысоич разгладил пожелтевшие усы, будто водку уже пить собрался, и хитровато подмигнул Насте, а та усмехнулась и пошла в другую половину переодеться.

Когда уха была готова и несколько поджаренных щук кипели в томатном соку, во дворе звякнула калитка и залаяла собака. Настя посмотрела в окно и затаила дыхание. Возле хаты, лаская прыгающую собаку, прошел невысокий солдат.

Настя опрометью выбежала во двор и повисла на шее у Федьки.

— Вернулся! Ну будто чуяло мое сердце… — плача и смеясь, говорила она, прижимаясь к Федьке.

На голос ее вышли Марья и Игнат Сысоич, и во дворе Дороховых поднялось радостное оживление. А спустя немного времени в хату набилось столько народу, что негде было шагу ступить.

Федька не успевал отвечать, кого из хуторских встречал на фронте или о ком знал понаслышке.

— Гришу, работника отца Акима, убило на моих глазах. Ваньку Трубенкова надвое перерезало пулеметом.

Он сидел на табуретке возле печки, похудевший, обросший бородкой, возмужавший, и держал ногу на бамбуковом костыле, а на груди его, на серой солдатской рубахе, висел серебряный георгиевский крест.

Бабы смотрели на его неподвижную ногу, на крест и качали головами — то ли от жалости, то ли от удивления, что он — первый живой человек, вернувшийся с фронта. Одна Настя не обращала внимания ни на ногу Федьки, ни на крест. Блаженно улыбаясь, она то ворсинку снимала с его шаровар из грубого сукна, то поправляла свисающий на сторрну чуб его или любовно касалась покрытой жестким волосом щеки.

Солдатки понимали ее радость и сочувственно говорили:

— Счастливая ты, девка! Хоть и раненый, а пришел, слава богу. А мой…

— Хоть бы мой пришел, детишек до ума довел, а какой — нам не венчаться.

Марья хлопотала возле печки, жарила рыбу, готовила вареники, а Игнат Сысоич отправился к монопольщику за бутылкой водки. В хате стояли запахи бинтов, испарины от солдатской одежды, и было в этом что-то и страшное и дорогое каждой солдатке. А Федька вдыхал в себя запахи жареного, квашеной капусты, кизячного дыма, и ему не верилось, что он в родном краю, в своей хате, и не было для него слаще этих запахов ничего на свете.

Целый день не закрывались двери в хате Дороховых. Приходили все, у кого кто-нибудь из родственников был на войне, и даже были люди из соседнего хутора. Федька рассказывал о войне, о том, как русские солдаты иногда без патронов, без пушек и снарядов шли в бой против японских пулеметов и геройски умирали в бескрайных, сухих степях Маньчжурии.

— Ежели бы у нас в достатке было всего да офицеры некоторые не бросали солдат, давно, считайте, японца не было бы в Маньчжурии. Но… — разводил он короткими руками, — вон наша рота пошла в наступление, а патронов — у кого три, у кого пять, самое большее. А какое оно, наступление, без патронов? Японец как застрочит из пулемета, ну и косит народ, как косой. Офицер наш, пока стояли в окопах, тут крутился, а когда закричали «ура» и пошли в атаку, командира не оказалось, остался в тылу. Ну, мы выбили японцев из окопов, а что дальше делать и какую цель держать — идти прямо вперед или лучше в обход, никто не знает. Посидели мы, покурили в окопах японского табаку, потому — своего у нас не было, а японцы как начали крыть нас шимозами, — снаряды у них есть такие вредные, — света белого не стало видно. Всех бы перебили, да мы с одним пареньком поднялись и крикнули: «Солдаты русские, да неужели мы, как куры, будем сидеть тут? Вперед, за Россию!» Кинулись мы на японца и опять отогнали его. Только никто нас не поддержал, и мы отступили… По Георгию нам дали с тем пареньком за наступление. А японцы — мне по ногам. Вот какая она происходит война. Было бы у нас, как у японцев… Да о чем толковать! — махнул Федька рукой и озлобленно заключил: — Нечем у нас воевать, не учены мы как следует, и командиры у нас…

В хату, нагибая голову, вошли атаман Калина и Нефед Мироныч. Оба сняли картузы, перекрестились.

— Здорово дневали в вашей хате, сваточки, и с дорогим гостем вас, с георгиевским кавалером, значитца, — проговорил Нефед Мироныч.

— Здорово, Федор Фомич! Поздравляю с наградой тебя. Вижу, что не осрамил Кундрючевку и послужил царю-батюшке по чести, — отчеканил Калина и поздоровался с Федькой за руку.

— Здравия желаю, Василь Семеныч, — ответил Федька. — Русскому солдату срамота — чужое дело.

— Истинно сказано, молодец, — одобрил Калина. — Да ты, никак, до старшего унтера дошел?

— Дошел бы и выше, да в ногу ранило. Еще медаль должен получить.

— Молодец, Федор! — похвалил и Нефед Мироныч. — По этому случаю надо бы пропустить по рюмочке… Слышь, сваха? Пошли Настю ко мне в магазин, пущай там кое-что возьмет, — скажет Дарье.

— Игнат пошел уже, — ответила Марья.

— Ну, то Игнат, а то мы с атаманом.

— Верное слово, — подтвердил Калина, и, достав бумажную пятирублевку, протянул ее Федьке. — На табак от общества… А за доблестную службу велю земли нарезать, даром что не казак. Молодец, так стоять за трон и отечество надо, а не как прочие, которые хоть бы и казаки, — намекнул он на Егора Дубова.

И опять о Дороховых заговорили все на хуторе. Игнат Сысоич вошел в почет у атамана, а с Федькой стали здороваться даже казаки-старики.

— Ну, девка, теперь в почете, считай, наш род, — как-то сказал жене Игнат Сысоич. — Как и дальше так дело пойдет, да еще и земли нам нарежут, далеко можно скакнуть нам, так что и горе будет — не беда. И сколько там нарежет атаман земли, я не знаю, но десять десятин мы теперь как за себя кинем с Федькой. А там, как уродит, бог даст, скотинки можно прикупить хоть бы, машину какую, и заживем мы не хуже добрых людей.

Марья вздохнула. Уж сколько раз она слышала эти слова!..

— А ты с Федькой самим толковал, сколько он будет сеять на одной ноге? — спросила она.

— А что ж нога та? Ничего, заживет. И нам она не в тягость, а даже в прибыль, если хочешь знать. За нее георгин дали, а через георгин мы и уважение получаем. И земли получим, вот попомнишь мое слово. А дальше…

Марья незлобно прервала его:

— Ничего не будет дальше, и пора бросить думки разные, отец. Ни разу думки твои еще не сбывались.

Игнат Сысоич не рассердился. «Ни разу не сбывались мои думки… Да. А может, и на самом деле пора бросить ломать голову над всякими планами, а жить как живется?» — подумал он и вслух неуверенно возразил:

— Так-то оно так, мать, но без думок, без планов, человек жить не может. Оно, когда думаешь, так и жизнь вроде красивой плануется и духом не падаешь.

— Только и того, что плануется. Илюша и Леон тоже плануют другую жизнь, так они и идут за нее, добиваются ее, а ты дальше думок своих шагу не сделал.

— Так то Илюша, образованный зять, да и Леон уже тертый калач, а мы — что? Я, может, с дорогой душой пошел бы за нее, за лучшую жизнь, да как же ты пойдешь один? Миром всем надо за нее идти. Всем мужикам, вот тогда другое дело будет.

Марья грустно усмехнулась, сказала:

— Только и осталось тебе, что с миром идти.

На этот раз Игнат Сысоич рассердился. Как так он не может идти с народом, если мужики подымутся за лучшую жизнь?

— Да что ж я тебе, как? Да я, может, первый подымусь, дай срок, — горячо возразил он и тише добавил — Леон и все рабочие люди уже подымаются, если хочешь знать, потому — ни мужику, ни рабочему никакой жизни нет, а царь из оружия по народу палит. Сколько можно терпеть? И ты думаешь, я ничего не понимаю? Я все понимаю и вижу, мать, и потому стою за Леона.

Марья молчала. Это было что-то новое у Игната Сысоича, и она не знала, как ответить ему.

Федька тоже смотрел теперь на жизнь иначе, чем раньше. Он не говорил об этом и ограничивался рассказами о войне, но и про войну говорил не все и не со всеми одинаково. Много он слышал, но не все и сам понимал, и хотелось ему поехать к Леону посоветоваться. «Этот все разберет, что оно к чему сейчас делается и что нам, мужикам, делать надо», — решил он про себя и сказал об этом Игнату Сысоичу.

Дней через пять Игнат Сысоич запряг лошадей и повез его на станцию. По дороге они говорили о видах на весну, о пустующих землях солдаток, вспомнили о Егоре и Степане, и странно: ни тот, ни другой и словом не обмолвился о том, сколько надо сеять хлеба и как хозяйствовать дальше. Похоже было, что Федька ждал, когда об этом скажет Игнат Сысоич, а Игнат Сысоич не решался начинать первым.

Дорога была еще грязная, и на ней блестели лужи. Кое-где одиноко маячили почерневшие скирды соломы, частоколом стояли голые стебли подсолнухов. Но в голубой выси неба уже пели жаворонки, там и здесь зеленела озимь, у дороги пробивались из земли тонкие иглы травы, и от черной сырой земли, от сверкавшей на солнце воды поднимались волнующие весенние запахи.

Федька смотрел на затуманенную, молчаливую степную ширь, на пустующие земли и наконец спросил:

— Ну, хорошо, батя, про все мы толковали, а про главное молчим. Весна идет, сеять люди скоро начнут. У вас какие-нибудь думки на этот счет есть? Вы всегда бывало все наперед любили так плановать, аж душе вольготно становилось.

Игнат Сысоич услышал слово «плановать» и потерял охоту начинать разговор о хозяйстве. «Ясное дело, они с матерью, с Марьей, уже столковались. Эх, дела!» — подумал он и помедлил с ответом. Видел он: не тот, совсем другим вернулся зять с фронта и что-то с холодком смотрит на все. Даже в амбар пошел лишь на третий день, а не в первый час, как приехал, да и ходил-то больше ради приличия. «Как подменили парня! И Федька, и не Федька», — удивлялся Игнат Сысоич и тотчас вспомнил о Леоне. «А не по одной дорожке пошли они? Кажись, по одной, видит бог, не ошибаюсь», — заключил он и неохотно ответил:

— Вы с матерью как все одно сговорились. Она тоже толковала про то, что я все хорошо умею наперед расплановывать, да только, мол, ничего от этого в закром не прибавилось… Знамо дело, люди добрые уже к весне готовятся. Да и я не сидел сложа руки и думку имел посеять десятинок… двадцать, — немного покривил душой Игнат Сысоич и, помолчав, продолжал: — А ты вот пришел и ни слова про хозяйство. Поэтому и я молчу. А планы у меня есть, ясное дело, без них жить нельзя.

Федьке смешно и горько было слушать эти полные обиды слова тестя. Он ли, исконный хлебороб, выросший в степи и возмужавший в полевой работе, не хочет сеять хлеб? Он хочет сеять, много сеять! Хочет и любит, и в этом — смысл его жизни. «Но ведь сеять-то у тестя не на чем! Земли нет, неужели это не ясно?»

Так теперь думал Федька и так сказал, но Игнат Сысоич неуверенно возразил:

— Атаман же обещался нарезать тебе за Георгия. Да можно и заарендовать сколько хочешь, земли теперь гуляет много.

— Гуляет… А почему она гуляет и почему я должен за нее деньги платить? Почему мне за Георгия атаман нарежет, может, с десятину, а вам ничего не дает? — спросил Федька и неожиданно заявил: — А я хочу теперь другого, батя. Я хочу, чтобы у вас была постоянная земля. Столько, сколько мы осилим с вами. Забрать надо землю у тех, у кого ее много, — у помещиков и прочих богатеев.

Игнат Сысоич слышал эти слова от Чургина, от Леона, но от Федьки никогда не предполагал услышать и недоверчиво посмотрел на него.

— Забрать? Силком?

— Силой.

На этом разговор о хозяйственных планах и кончился. Да собственно Игнат Сысоич и не имел теперь таких планов, а говорил о них больше по привычке, потому что весь век мечтал выбиться из нужды.

2

Леон был у Чургиных.

В связи с булыгинским проектом законосовещательной Думы земцы-либералы начали новую банкетную кампанию. Чувствуя себя до некоторой степени победителями, они произносили речи на банкетах, называли царский рескрипт первой ласточкой будущих великих реформ.

Ряшин заговорил на сходках о практической целесообразности и о преимуществах легальных форм борьбы с самодержавием и тесного союза в этой борьбе с либералами.

Леон устроил диспут с меньшевиками, но это не помогло. Ряшин водил кое-кого из рабочих на банкеты, рабочие читали там заготовленные Ряшиным и Кулагиным речи, и на том дело кончалось. Леон решил посоветоваться с Чургиным, что делать, дальше, в новой обстановке, и приехал в Александровск, Когда он вошел, Варя взглянула на него и руками всплеснула:

— Да у тебя что, жены нет, что ли? Мощи одни остались.

Леон горько улыбнулся:

— Опять на нелегальном, дома не живу. С такой жизни не разжиреешь.

Варя заторопилась греть воду, заводить блины, сердито спрашивая:

— Муж на нелегальном, а она все на своем? Почему же она не с тобой?

— Ничего у нас не получается, — уныло проговорил Леон. — Я было обрадовался, когда она стала помогать мне, как ты Илье, но это так же быстро прошло, как и пришло.

— А ты еще раз серьезно поговори с ней. Ведь любит она тебя, значит должна понять все твое и перемениться, — сказала Варя, заливая сковородку жидким тестом, и неожиданно добавила — Я сама поеду к ней.

— Попробуй, — вяло отозвался Леон, устало закрывая глаза.

Варя заметила, что он дремлет, и с болью в душе подумала: «Эх, Алена, Алена! Дура ты. Не помогать такому мужу в таком деле, а?»

Не прошло и часу, как Леон, помывшись, сменив белье и побрившись, уже сидел за столом и, сдерживая разыгравшийся аппетит, отправлял в рот блин за блином. Варя подносила ему новые — пухлые, горячие, пахнущие дымком и коровьим маслом и тихо вздыхала. Жалко ей было брата, гордилась она им, и Алену жалко было. Как помочь им?

Не скоро насытился Леон, а насытившись, отвалился к спинке стула и опять почувствовал, что его еще сильнее клонит ко сну.

— Ешь, у меня много еще, — сказала Варя, подходя с новой стопкой блинов. — А то приляг, отдохни.

— Спасибо, сестра, — улыбнулся Леон и, встряхнувшись, поднялся со стула. — А хозяин что — разгуливает?

— Все утро читал. А потом, вот так же, поел и говорит: «Пойду шары гонять в бильярдной или с докторов спорить». Это ему вместо отдыха.

— Ну, вот и я пойду… — сказал Леон, берясь за картуз.

— Так ты же в шары не играешь?

— Зато спорить хочется. Нет, не то слово — драться хочется со всеми этими болтунами-земцами, меньшевиками…

— Ну иди, вижу — не терпится. Разве вас с Ильей заставишь отдыхать, — с мягким укором сказала Варя.

Когда горничная впустила Леона, доктор Симелов возбужденно ходил по своему кабинету и запальчиво говорил:

— …А Дума и есть предвестник конституции. Вы должны помочь либеральным слоям общества провести в Думу желательных кандидатов, которые в свою очередь помогут потом рабочим добиться свободы слова, союзов, стачек, сокращения рабочего дня и увеличения заработка. Мы воздействуем на самодержавие сверху и вынудим его дать конституцию, так сказать, организованным, мирным путем. А вы хотите с оружием в руках идти на улицу… Мечтатели! Романтики! Царь имеет полицию и армию, задушит вас в первый час вашего выступления.

Чургин сидел на диване, положив ногу на ногу, и искоса, с усмешкой посматривал на небольшого полного доктора, ходившего по кабинету. Подождав, пока Симелов сел, он заметил:

— Ты забываешь, что Дума-то ведь будет только обсуждать законопроекты, а утверждать их будет царь. О каких свободах можно говорить? Это самообман. Самодержавие просто хочет выиграть время, успокоить народ этой куцей реформой, закончить войну и, развязав себе руки, подавить нарастающее в стране революционное движение.

— Мы будем не совещаться с царем, а решать судьбу самодержавия. И не в Думе, а на улице, — сказал Леон, поздоровавшись, и присел на диван рядом с Чургиным.

— Не согласен. Решительно не согласен с вами! — горячо возразил Симелов, — Депутаты рабочих могут с успехом идти в Думу и выступать против самодержавия…

— Нет, мы не пойдем туда, — перебил доктора Чургин. — Мы, большевики, представляем интересы неимущих классов и боремся против имущих — землевладельцев и капиталистов. Мы требуем коренного изменения политических и экономических основ государства и не питаем никаких иллюзий насчет царских подачек и ваших либеральных реформ. Ерунда все это.

Симелов, наклонив голову, с недоумением посмотрел на Чургина поверх пенсне.

— Но мы ведь тоже не утешаем себя иллюзиями! — воскликнул он и опять встал. — Мы предлагаем созвать Земский собор и на нем решить все насущные вопросы русской общественной жизни. И как сказать? Быть может, Земский собор объявит себя народным парламентом и провозгласит республику.

— Вы забыли, что царь не позволит вам это сделать, — вмешался в спор Леон, — Вы же сами только что говорили — у царя войска, полиция, тюрьмы. Неужели вы серьезно думаете, что он, прочитав ваши акты о низвержении самодержавия, придет на ваш собор и передаст вам власть? Да он просто прикажет войскам разогнать ваш собор, а депутатов переарестовать.

— Не посмеет! Тогда он будет иметь дело со всем народом.

— А сейчас он имеет дело только с частью народа?

Симелов достал из кармана платок, отер потный лоб и устало опустился в глубокое, покрытое белым чехлом кресло.

— Ничего не понимаю. То вы говорите, что социал-демократия и пролетариат поддержат выступления любого демократа против существующего порядка вещей, то вы кричите: «Революцию нам давай!» Да ведь мы представляем интересы всего народа, в том числе и рабочих слоев его!

— Не совсем точно, — поправил Чургин. — Это вам хочется выдавать себя за представителей всего народа. Но вы представители только имущей части его — буржуазии, интеллигенции…

— Черт побери, да для кого же мы тогда требуем свободы слова, личности, собраний и так далее, наконец всенародного… всенародного, повторяю, Учредительного собрания?! Для Стародуба или Шухова, что ли? — с возмущением воскликнул доктор Симелов. — Всенародное Учредительное собрание — это орган, выражающий волю народа. Этим сказано все. И вы, социал-демократы, требуете того же. Спрашивается: так в чем же разница между нами?

Чургин поднялся с дивана и спокойно ответил:

— Я тебе уже говорил и могу повторить. Вы добиваетесь представительной палаты, в которой будут заседать помещики и капиталисты. Монархия по вашей программе остается, то есть вы не идете дальше раздела законодательной власти между самодержавием и палатой. Мы же хотим самодержавия народа, что исключает монархию. А теперь сам суди, что между нами общего.

Симелов задумался. Много лет прошло с тех пор, как он познакомился с Чургиным. Давно они сдружились, много раз спорили, соглашались и расходились во взглядах и вот наконец разошлись окончательно. И Симелов, сын сельского учителя и земский врач, впервые спросил себя: «А быть может, я поплелся в хвосте чуждых людей — помещиков, предпринимателей? Что общего у меня или у крестьян с князем Трубецким, который выступает с либеральными требованиями единственно ради того, чтобы предупредить крах монархии?» И ему вдруг стало стыдно перед самим собой.

Чургин, прощаясь, задержал его руку в своей большой руке. Какое-то внутреннее чувство подсказало ему: колеблется старый друг его, не верит и сам в правоту своего пути. И он сказал ему с большой теплотой в голосе:

— Брось ты, Михаил, тратить силы попусту и мельчить себя. Не пристало тебе быть на побегушках у князя Трубецкого и ему подобных. Сейчас происходит размежевание сил. Пора тебе определиться, с кем ты. Право же, не помещики и князья или фабриканты и шахтовладельцы дадут народу, которому ты служишь честно, свободу и республику. Наоборот, они ждут, когда народ поможет им урвать у царя немного власти.

Доктор Симелов промолчал, Чургин с Леоном вышли на улицу.

Был последний день масленицы, прощеное воскресенье. Снега на улицах почти уже не было, но любители катались на санях. По главной улице на тройках с бубенцами то и дело проносились разодетые молодые люди. Леон вспомнил, как когда-то катался на хуторе на масленицу. Вытащат бывало ребята огромные сани на бугор, за речку, сядут на них вместе с девчатами и мчатся вниз, к речке…

— Помнишь, Илюша, как ты катался с нами на хуторе на санях? — спросил он Чургина.

— На тех, лошадиных? Помню, — усмехнулся Чургин. — Я тогда так ловко нырнул в снег головой, что думал, в больницу придется ложиться — камень оказался в сугробе. Алена тогда, кажется, руку вывихнула… Не забыла она о хуторе, не зовет тебя помогать богатеть старому Загорулькину?

Леон не ожидал такого поворота мыслей зятя и невесело ответил:

— Пока нет.

— Пока, — повторил Чургин. — Но дело идет к тому, что позовет?

— Да что ты пристал ко мне? Я вспомнил о масленице, а он об Алене! — вспылил Леон.

— А я вспомнил и о масленице, и об Алене. И я не люблю, брат, когда врут. Чего хмуришься? Рассказывай, чегоуж…

— Не понимаем мы с ней друг друга. А после денег Оксаны поругались.

— Та-ак… А сестра какие деньги прислала?

— А дьявол ее разберет, сестру эту! Вышла замуж за помещика, а нам с Рюминым прислала для работы двести рублей и пишет, что будет наезжать и читать доклады. Видал таких помещиц?

— Не видал, но вижу, что помощь Оксаны нам пригодится, — задумчиво проговорил Чургин. — А вот с Аленой надо поговорить как следует. Так нельзя: любить мужа, а слушать родичей.

— В этом все дело. Не оторву я ее от родных.

— Ничего, оторвем, — сказал Чургин так уверенно и просто, будто речь шла о житейской мелочи.

По улице, звеня бубенцами, быстро бежала тройка взмыленных лошадей. На санях, обняв какую-то румяную женщину, сидел Петрухин и хохотал. Из-под копыт лошадей летела грязь. Петрухин платком вытирал лицо то своей спутнице, то свое собственное и кричал извозчику:

— Давай! Гони, мерзавец!

Заметив Чургина, он велел остановить лошадь, встал и, сняв фуражку, крикнул:

— Таланту из народа, так сказать, господину штейгеру — мое нижайшее! — и с яростью загорланил: — Не забуду! Не прощу, плебей несчастный! Через десять лет, а вспомню!

На лице Чургина не шевельнулся ни один мускул. Он стоял на тротуаре — высокий, прямой, в фуражке с бронзовыми молоточками, и смотрел на испачканного Петрухина холодными, немигающими глазами.

Петрухин умолк, осмотрел себя и смущенно опустился на сиденье, стряхивая с одежды комья грязи. Извозчик взмахнул кнутом, и запаренные лошади потащили сани дальше.

— Представление кончилось, — усмехнулся Чургин. — Пошли.

Леон наблюдал за ним, за Петрухиным и думал: «Ведь ни слова не сказал и не улыбнулся даже, а Петрухин растерялся. Какая у него сила, у этого Ильи!»

Позади раздался знакомый голос:

— Братушка! Два братушки!

Леон оглянулся. По тротуару, размахивая одной рукой, — другой он держал под руку жену, — заломив шапку, в жакете нараспашку шагал Недайвоз. Жена Ивана, на голову ниже его, еле поспевала за ним и опасливо посматривала на его сапоги, от которых летели брызги грязи. Глаза ее светились радостью, и Леон подумал: «Мечтала ли она, чтоб Иван Недайвоз водил ее под руку? И тут — опять Чургин».

— Вот и партнер… Сыграем, что ли, партию, Иван Филиппыч? — спросил Чургин и, обращаясь к Леону, сказал: — Все хорошо идет у него, но в биллиард — не научу. Как даст кием — так или кий пополам, или шар летит на пол.

Недайвоз тряхнул головой.

— Ничего… И это осилю. От меня много кой-чего отлетало, да теперь село на свое место.

— А-а, ну-ну, — улыбнулся Чургин и двинулся дальше., по тротуару.

Все пошли за ним, неторопливые, веселые.

Впереди сверкали и слепили глаза лужицы, на деревьях чирикали воробьи.

На следующий день Леон пошел на шахту навестить старых друзей. Вошел в нарядную и удивленно остановился. Нарядная была теперь в новом каменном здании, в ней горели яркие электрические лампочки.

Надшахтное здание тоже было новое. Над ним высился металлический копер, в машинное отделение от него протянулись два троса толщиной в руку человека, а возле ствола стояли на рельсах не деревянные, а большие железные вагонетки. И в руках у некоторых шахтеров были новые, под сетками, лампы, а не коптилки. Леон восхищенно подумал: «Здорово двинулась вперед техника. Неужели и это все сделал штейгер Чургин?»

Возле ствола было шумно. Двухэтажная клеть то и дело поднимала вагончики на-гора, девчата откатывали их к сортировке, а на их место ставили порожние, и клеть снова проваливалась в шахту. Леон обратил внимание, что стволовой всякий раз перед этим нажимал на кнопку, а не дергал за проволоку, как прежде, и пошел в машинное отделение. И тут он увидел огромную электрическую машину с барабаном аршина на два в диаметре, приборы управления, высокую белую доску со множеством делений и движущейся то вниз, то вверх стрелкой. Вокруг была безукоризненная чистота, много света, и работал здесь всего один человек. Вот он, услышав три резких электрических звонка, что-то сделал, барабан шевельнулся, тросы качнулись и сразу быстро-быстро побежали один к копру, а другой к барабану. Стрелка на столбе пошла снизу вверх и через две минуты остановилась на большой красной цифре «300».

Леон спросил у машиниста, что это означает, и тот ответил:

— Триста метров глубины. С третьего горизонта подымаем.

Машиниста Леон не знал, но тот сам спросил:

— Вы не Леон Дорохов, что с дядей Василем, с покойником, работали, а потом камеронщиком?

Леон посмотрел на машиниста и заметил: во рту у него не было двух верхних зубов. И что-то знакомое мелькнуло в его облике.

— А я Василий Мирошников, — назвался машинист. — Тягальщиком когда-то работал с Мартыновым, вагонетки крючком таскал вверх по уклону. Помнишь?

Леон вспомнил парня в рыжей свитке, подпоясанного веревкой.

— Так это ты тогда бежал по уклону? Зубы разбил, ногу вывихнул?

— Я самый.

Раздался звонок, машинист повернул небольшое колесо, и барабан плавно тронулся.

— Та-ак, Василий Мирошников, — задумчиво произнес Леон. — От проволочного крючка до электрической машины огромный путь.

Машинист хотел сказать: «От крючника до члена социал-демократического кружка тоже не близко», — однако об этом умолчал.

В шахте Леон пробыл несколько часов. Все в ней было ново: и высокий, освещенный электричеством коренной штрек, и паровые лебедки в бремсберге, и лошади в откаточных штреках, и центробежные насосы на месте бывших камеронов, и рештаки в лавах, по которым доставлялся теперь уголь в штреки, и даже рельсы, настоящие рельсы, а не ошинованные угловым железом деревянные рейки, которые были прежде. Только уголь добывался все теми же обушками.

При выходе с шахты Леон встретился с Ольгой. Она шла одна с сортировки, но одежда на ней была чистая, и Леон подумал: «Не работает она, что ли?»

— Леон? Вот не ожидала! — нараспев произнесла она и, чтобы подавить в себе смущение, поспешила спросить: — Ты уж не поступать ли на работу к нам приехал?

— Нет, — ответил Леон и замолчал, не зная, о чем говорить дальше. — Ну, как живешь? — немного помедлив, спросил он. — Чургин говорил, что ты на сортировке работаешь.

— На сортировке. Десятником над девчатами… А твои дела как — попрежнему?

— Хорошего мало… Ты домой? Идем, провожу немного.

Они вышли за шахту и направились через пустырь в дальний поселок.

Было уже темно. По буграм, на горизонте, зажглись огни. Много их было, белых, ярких, и они рассыпались всюду вокруг, точно звезды.

Некоторое время Леон и Ольга шли молча.

Они не расспрашивали друг друга, как жили это время. Ольге было известно, что Леон руководит Югоринским комитетом, не работает на заводе и живет с Аленой плохо, а Леон знал, что Ольга является членом Александровского комитета, работает на сортировке угля и живет одна. И все же он спросил:

— Ты все одна живешь? Замуж не вышла?

— А как ты думаешь?

«Глупо спросил», — мысленно пожалел Леон и хмуро ответил.

— Думаю, что одна.

— Как Алена? Не ругается, что не работаешь? — спросила в свою очередь Ольга.

— Некогда мне прислушиваться.

Ольга недоверчиво взглянула на Леона и ничего не сказала. Видела она: не хочется ему говорить о своей жизни. «Замуж не вышла ли… Хочется ему этого, что ли?» — мысленно спросила она себя, но не стала допытываться.

— Плохо я живу, Ольга, — услышала она глухой голос Леона и с сердцем проговорила:

— Сам виноват.

— Сам, конечно, — тихо ответил Леон.

И опять они шли молча, каждый думая о своем. Но думы их были одни и те же — о своих отношениях за все годы знакомства. Леону до боли было жалко, что он оттолкнул от себя Ольгу, но неловко было жаловаться и поверять ей свои думы.

Темнота сгущалась. Они шли рядом, идти было неудобно, и Леон взял ее под руку.

— Можно? — спросил он шутливо.

Ольга прижала локтем руку Леона, и они быстрее зашагали по дороге. Под ногами их зашуршала земля, будто шире расступалась перед ними, а на буграх ярче засверкали огни. И от них как бы светлее стало впереди, тише и теплее казался степной ветер.

Возвращаясь домой, Леон решил навестить родных и сошел с поезда на станции Донецкая. Он хотел спросить станционного сторожа, нет ли кого из Кундрючевки, как вдруг увидел Игната Сысоича и рядом с ним солдата с костылем подмышкой. Леон подошел и сразу узнал солдата.

— Федор!.. Федька! — воскликнул он и бросился обнимать старого друга.

Мимо них проходили раненые на костылях, с палками в руках, одни улыбались, другие смотрели на них печальными глазами.

Когда ехали в Кундрючевку, Игнат Сысоич сказал:

— И хорошо сделал, что сам прибыл, а то искал бы там тебя Федька под полом тем…

Леон рассмеялся, негромко спросил:

— Атаман тут ничего про меня не говорил? А то как раз сам приеду в лапы.

— Да не слыхать. Сват Нефед сказал бы. А ты и тут подпол свой думаешь делать?

— Думаю, — усмехнулся Леон и добавил: — Пора и вам готовиться к серьезным делам. Семен на хуторе?

— На хуторе, — ответил Федька. — Это ж я к тебе и собрался. Мы с Семеном тоже кое-что надумали делать, да не знаем, с чего начинать.

— А чего вы хотите?

— Земли, — ответил Федька.

С неба плавно спускался степной орел-стервятник. Вот он сел на ближний курган и, не имея сил сложить крылья, распустил их огромным редким веером.

— Старик. Подыхать, должно, собрался, — сказал Игнат Сысоич.

Федька с сожалением причмокнул языком.

— Ружьишко бы!..

Глава вторан

1

События 9 января дошли до деревни и всколыхнули мужицкие думы о земле. Вспыхнули новые крестьянские волнения, и на этот раз докатились даже до имения Якова и его соседей. Мужики порубили лес Чернопятова, а у Якова растащили с полей щиты, поставленные для задержания снега, и снова проложили колесный путь на месте закрытой проселочной дороги. Андрей отобрал у двух мужиков лошадей, но отец пришел к нему и сказал:

— Вот что, Андрей: ты шкура, раз со своим народом так поступаешь. Совсем продался хозяину? Так вот что я тебе от всего мира скажу: или возверни людям коней, или получишь красного петуха.

Андрей исподлобья взглянул на злое лицо отца и промолчал, но потом сказал работнику, чтобы вернул мужикам лошадей.

Лишь Френина никто не беспокоил, и мужики только поговаривали о том, чтобы не арендовать его землю на прежних условиях. Старый помещик мысленно ответил им: «Ну, милейшие мои, мы еще поговорим. События, бог даст, придут в норму, страсти ваши успокоят, и можно будет… все оставить по-старому. Да, по-старому». Однако приехал к Якову посоветоваться.

Яков выслушал его и посоветовал не обращать внимания на разговоры мужиков.

Френин озадаченно потер лоб рукой и сказал:

— Но они могут отказаться от моей земли и заарендовать у Чернопятова или у другого помещика. Чем прикажете мне жить тогда?

— Но вы можете договориться с Чернопятовым и с другими землевладельцами и установить единую арендную плату, — возразил Яков, — Я так сделал, например, прошлый год с ценами на муку, шерсть и масло. А если уж положение создастся плохое, могу… купить у вас всю землю, — неожиданно закончил он и весь насторожился, ожидая, что скажет старый помещик.

Френин достал табакерку, понюхал табак, чихнул и тогда ответил:

— Первое предложение принимаю. Второе — нет. Я еще не выжил из ума, чтобы землю продавать за полцены, как продал вам пианино. Вот если они самовольно засеют ее, тогда я подумаю о вашем предложении, — сказал он и плутовато скосил глаза на сидевшего в кресле Якова.

Яков покачал ногой, положенной на другую ногу, усмехнулся. «Однако ты не такой уж дурак!» — подумал он и ответил:

— Нет уж, увольте! У меня своих хлопот достаточно. У меня вон все щиты растащили с полей, и неизвестно, закончится ли на этом.

— Щиты! — пренебрежительно воскликнул Френин и заерзал в кресле. — Что такое щиты? Вы лучше о мельнице, о маслобойном заводе думайте, дорогой мой. Там у вас пролетариат работает, а это не то, что мужик… Однако с пролетариатом дело имейте вы. Меня же интересует мужик, и я вот что хочу сказать: а не устроить ли мне банкет, как истинные либералы делают? Мы поговорим о нуждах народных, а мужики узнают про эти разговоры и успокоятся. А чтобы они узнали то, что их интересует, я хотел бы, чтобы вы выступили главным оратором. Какова идея?

— Неплохая, — ответил Яков, и они стали советоваться, как устроить банкет.

А когда Френин уехал, Яков позвал Андрея и приказал ему составить список пользующихся уважением рабочих, которым надо дать прибавку, чтобы не допустить остановки мельницы и завода.

Оксана вошла в кабинет, когда Яков составлял план своей речи на банкете у Френина.

«Наши задачи — поддержать народные стремления к более широкой общественной деятельности всех слоев населения. Наши требования — добиться конституции из: а) всех свобод; б) всеобщего избирательного права; в) республики (парламент); г) министерства из людей новых и деловых, из народа; д) полная власть совету министров — за счет власти монарха», — писал он.

Оксана с книжкой в руке подошла к столу, взяла один исписанный листок, прочитала: «Политика в земельном вопросе: часть удельных, монастырских и помещичьих земель — крестьянским общинам, половину стоимости — льготный выкуп, с рассрочкой, а остальную сумму — государство платит. Не повторить ошибок с отрезками».

— Яков, я советовала бы тебе не заниматься такой «политикой», — мягко сказала она.

— Ты думаешь, что из этого ничего не выйдет? — не отрываясь от бумаги, спросил Яков. Потом закурил папиросу и сказал — Ты зря полагаешь, что помещики все одинаковы. Согласен, что такие, как Френин и Чернопятов, ничего не сделают. Но в России есть и другие! Впрочем, я с удовольствием выслушал бы твое мнение. Ты ведь эти вопросы изучала по литературе, а я… — развел он руками, — я кустарь.

Оксана села на диван и раскрыла книгу.

— Я устала от разговоров на эту тему до замужества, и мне не хотелось бы вновь возвращаться к ним. Боритесь, воюйте, хитрите… Я не верю ни вашим либеральным угрозам самодержавию, ни угрозам других. Все это не ново и так же не ново будет и то, если все вы останетесь в дураках.

Яков встал, заложив руки в карманы, прошелся по кабинету.

— Мы были бы идиотами, — заговорил он, — если бы допустили, чтобы царь надавал нам по шее, нам, новым общественным силам России. Царский рескрипт на имя министра Булыгина читала? Ну, вот туда меня, в эту самую законосовещательную Думу, и прочат выбрать помещики, — самодовольно улыбнулся Яков. — Френин на днях мне сказал…

Оксана пожала плечами.

— Быть может, вы и договоритесь с царем до чего-либо. Но не вы — главная сила, пойми ты это. Главная сила начавшегося у нас в стране движения — рабочие и крестьяне.

— А мне кажется, дорогая моя женушка, деловая политика в том и состоит, чтобы уметь извлечь пользу из всякого политического движения. Это, если хочешь, искусство политика, — наставительно сказал Яков и сел на диван.

— Да, искусство Фуше, Кавеньяка, Бисмарка. Иначе — это называется надувательством народа, — возразила Оксана.

— С точки зрения Леона — да. С точки зрения моей — нет.

— Я тебе говорю о своей точке зрения.

— Это ты наслушалась в Петербурге политических речей и начиталась революционной литературы. То и другое я советую тебе забыть, моя дорогая, раз богу угодно было, чтобы мы поженились, — добродушно сказал Яков.

Он придвинулся к ней, обнял ее и поцеловал в щеку.

2

На масленицу Оксана поехала в Новочеркасск к Ульяне Владимировне, но по пути решила остановиться на день в Югоринске и повидаться с Леоном. Вечером она сошла с поезда и у вокзала взяла извозчика.

Некоторое время ехали главной улицей. На улице было грязно, текли ручьи от талого снега, и пролетку то и дело подбрасывало на выбоинах. Оксана думала о предстоящей встрече с Леоном: как-то он встретит ее, помещицу Загорулькину?

— Я извиняюсь, вас далеко везть? — спросил извозчик.

Оксана очнулась от своих дум и, взглянув по сторонам, узнала дом, где жил Рюмин.

— Остановите, — невольно сказала она извозчику, но тотчас спросила себя: «А зачем?»

Извозчик остановился у парадного.

Оксана поднялась по ступенькам крыльца и в нерешительности остановилась: «Нет, не надо… Хотя — можно, только на одну минутку», — мысленно сказала она и вспомнила, как взбегала по этим ступенькам в ту дождливую ночь, как Рюмин открыл ей дверь, как они говорили в последний раз… Она увидела белую кнопку звонка и торопливо нажала ее.

Дверь распахнулась, и в ней показалась горничная.

— Леонид Константинович дома? — спросила Оксана.

— Он здесь не живет, — сухо ответила горничная.

Оксана растерялась.

— Я вас не совсем понимаю.

— Инженера Рюмина рассчитали с завода, — пояснила горничная.

Оксана опустила голову и медленно пошла в пролетку. «Рассчитали?.. Провален? Может быть, и Леон арестован?» — подумала она, и ее охватило волнение.

Она села в пролетку, сказала извозчику, куда ехать, и задумалась. Впервые со времени свадьбы пришло ей на память все, что случилось с ней за последние годы, и впервые что-то вроде раскаяния шевельнулось у нее в душе.

К дому Леона она подъехала с тревогой.

Алена приняла ее радостно, забросала вопросами о том, как они живут с Яковом. Оксана ответила, что хорошо, и в свою очередь спросила:

— А что, Леона нет дома?

Лицо Алены потемнело, черные брови дрогнули, и она с обидой в голосе ответила:

— Нет. От властей хоронится. Три раза то полиция, то казаки приходили за ним. Тут опять такое творилось… Весь завод взбунтовался, и шествие по городу было. Казаки разогнали.

— Сейчас всюду это происходит.

— Но когда же они кончатся, бунты эти, и наступит спокойная жизнь? — спросила Алена.

Оксана посмотрела на ее измученное, бледное лицо и промолчала. Да и что было говорить? Видела она: тяготится Алена своей жизнью, а успокоить ее было нечем.

Вечером они вдвоем пошли к Ермолаичу, кружили с ним где-то на окраине поселка и, убедившись, что за ними никто не следит, направились к землянке, где жил Леон.

Вошла Оксана в землянку, увидела Леона — одинокого, похудевшего, сурового, и сердце у нее сжалось от боли. «Так и пройдут годы в лишениях и боязни за завтрашний день. А вот продолжает свое, не раскаивается», — подумала Оксана.

— Ну, здравствуй, отшельник, — стараясь быть веселой, сказала она и хотела поцеловать Леона, но он неприязненно взглянул на нее, на ее дорогую одежду и отвернулся.

Ко всему была готова Оксана, и все же не ожидала столь сухого, даже враждебного приема. Однако она стерпела это и, будто с любопытством осматривая землянку, тем же шутливым тоном спросила:

— Не одичал еще здесь? Не скучно?

— Это тебе, должно быть, скучно стало в Яшкиных хоромах, — кольнул ее Леон. — А я что ж? Я с народом живу и на судьбу не жалуюсь.

— О, конечно, конечно… Ради счастья народа ты готов жертвовать личным счастьем и всеми удобствами жизни. Ну, а я вот, — вздохнула Оксана, — пришла к мысли, что народу… не нужны эти жертвы. Да я и не могла бы жить так, как живешь ты.

— А ему все равно, как жить — на чем спать и за каким столом сидеть, — заметила Алена.

Леон качнул головой, усмехнулся.

— Вы что, сговорились нападать на меня? Вместо того чтобы доказывать преимущества домашней жизни, вы бы лучше вареников с сыром принесли. Масленица ведь…

Алена поставила на стол горшочек сметаны, узелок, развязала его. Там, под пуховым платком, были теплые блины. Оксана развернула пакет с кондитерскими сдобными булочками, печеньем, конфетами. Леон взял блин, окунул его в сметану и положил в рот.

— Мы с Леонидом не будем возражать, если вы почаще будете приносить таких… Только нам бы покрупнее, чтоб в руках чувствовалось, да жареной картошки бы вместо этих душистых изделий, — шутливо сказал он, кивнув на печенье.

— Ах ты и Леонид Константинович тут обитаете? Не ожидала, — удивленно проговорила Оксана и, сняв шубку, привычными движениями оправила на себе платье.

Леон обратил внимание, что она повеселела, и подумал: «Поздно ты стала интересоваться инженером Рюминым». Потом взял шоколадную конфету, развернул ее и, повертев в руках блестящую обертку, хмуро проговорил:

— Да-а. В этом, очевидно, и все твои идеалы, сестра, — в шоколадных конфетках с золотыми обертками. Недоставало только тебя обернуть позолотой, чтобы вся блестела.

Оксана покраснела, губы ее дрогнули от обиды. Сняв шапочку, она тряхнула головой и спросила:

— Именно поэтому ты и не был на моей свадьбе?

— Не только поэтому, — не глядя на нее, ответил Леон, медленно заворачивая конфету в обертку.

— Я приехала проведать тебя, и мне было бы приятней, если бы ты рассказал, как живешь и что делаешь, — мягко сказала она.

Леон поднял на нее усталые глаза и горько усмехнулся.

— Помещица интересуется моей революционной работой! Чудеса в решете…

— Я сестра тебе и поэтому интересуюсь твоей жизнью, — в том же примирительном тоне продолжала Оксана.

Леон ударил ладонью по столу, встал.

— Неправду говоришь! Ты сделала свой выбор. Жена помещика не может быть мне сестрой! — сурово проговорил он и зашагал по комнате.

Оксана опустила голову. «Да, этого надо было ожидать», — подумала она и молча стала одеваться.

Алена отобрала у нее шубку и голосом, полным негодования, спросила у Леона:

— Значит, все это из-за Яшки?

— Да, — твердо ответил Леон. — Я против такого брака, против Яшки, против твоего отца, если тебя это интересует.

— Да почему же?! — с отчаянием воскликнула Алена. — Что тебе плохого сделал Яшка? Что батя сделал тебе плохого и всем вам, Дороховым?

— Перестань шуметь, — прервал ее Леон, но это еще больше ожесточило Алену. Все она вспомнила сейчас, всю свою замужнюю жизнь, все свои обиды на Леона и вызывающе крикнула:

— Да кто ты такой, что всех нас, всю мою родню ненавидишь?

— Алена, если ты моя жена… — опять прервал ее Леон, остановившись посреди землянки.

— Я его жена, — криво усмехнулась Алена и опять повысила голос: — Нет у тебя жены! Ты за людей нас не считаешь! Ты даже родную сестру отвергаешь из-за нас, — и, обращаясь к Оксане, сказала: — Нечего с ним говорить, Оксана. Он уже и тебя сделал своим врагом, всех сделает, кто ему перечит. А сам-то кто он, сам?

Леон шагнул к ней, крепко взял за руку:

— Алена, иди домой. Ты своим криком провалишь мне квартиру.

— И пусть проваливается, раз ты против всех нас пошел! Плевать я хотела на все! Все одно мне жизни нет!

— Алена… уходи! — жестко произнес Леон.

— Вы… выгоняешь меня?.. Ты… — хотела она сказать «голь перекатная», но не сказала, а схватила свою одежду и быстро вышла.

— Леон постоял посреди землянки, потом сел на нары и достал кисет. Оксана вспомнила, что купила дорогих папирос, вынула их из муфты и отдала Леону. Лицо его было бледно, руки дрожали от волнения, и он не сразу закурил папиросу. Оксана погладила его по плечу, жесткому, костлявому, и сказала:

— Успокойся, Лева! Она погорячилась, но и ты… Нельзя же так…

В землянку быстро вошел инженер Рюмин, возбужденно заговорил:

— Собирайся, Леон! Надо немедленно уходить. — И только после этого увидел Оксану.

Час спустя нагрянула полиция, обыскала все подворье, но Леон, Оксана и Рюмин были уже далеко в степи. За плечами, в мешках, они несли шрифт, литературу. «А быть может, я действительно обманываю себя? Три раза нас накрывала полиция у обуховцев, а я все же ходила на сходки», — думала Оксана.

В степи ярко светила луна. От нее, как на море, до самого горизонта на снегу разливалась светлая дорожка.

Когда Леон немного ушел вперед, Рюмин тихо спросил:

— Оксана, как же все это случилось? Мы с вами… гм… как будто объяснились, и вдруг…

— Потом, после, Леонид Константинович.

— Я не знаю, что будет со мною после, Оксана, — взволнованно продолжал Рюмин. — Скоро, быть может, я окажусь за решеткой. Скажите мне только одно: чем объяснить, что, отказавшись от меня, вы порвали и со всеми нами — социал-демократами? Неужели ваш выбор связан с определенными политическими симпатиями и антипатиями?

Оксана остановилась, сняла с плеча мешок с литературой и положила его на землю. Достав платочек, она вытерла пот со лба и пристально взглянула в лицо Рюмина. Он тоже снял мешок с плеча и стоял перед ней, сумрачный, безбородый, и лицо его показалось Оксане мужественным, энергичным.

— Мне не хотелось уходить от вас, — ответила она. — Но… поздно теперь об этом говорить, Леонид. Я замужем и быть с вами не могу. Я совсем, совсем другой человек, чем вы…

Рюмин связал мешки и, взвалив их на плечо, взял Оксану под руку.

— Я чувствую, Оксана, — негромко сказал он, — что вы вернетесь. И я буду ждать этого дня…

Оксана достала из муфты две сотенные бумажки и незаметно сунула их в карман Рюмину. Потом сама взяла его под руку, и они зашагали рядом навстречу необъятной, сверкавшей на лунном свету степной шири.

Глава третья

1

По утрам вспыхивали над степью весенние зори, по утрам вставало над землей пылающее солнце, и розовела от него земля, пламенеющей дымкой окутывались хутора, поля озими, синие хмурые курганы.

Потом пронеслись над полями грозовые ливни, омыли их светлыми дождями, и закурчавились, зашевелились на полях шелковистые молодые побеги трав и хлебов. Всколыхнул те побеги утренний ветер, и они покатились по степям шелковистой зеленой рябью.

А потом зацвели в садах вишни и яблони, и в белоснежных рощах их потонули и скрылись хутора и поселки.

Рюмин и Леон, облокотись, лежали на склоне бугра, на мягкой, сочной траве и негромко разговаривали.

Над головой их шелестела дикая яблоня и жужжали пчелы, по сторонам качался на ветру молодой ковыль и кланялся то красневшим поодаль тюльпанам, то розовым кустарникам, то бело-желтым зонтикам кашек, и они отвечали ему легкими веселыми кивками. Один чебрец гордо смотрел в сияющее небо, и ветер обходил и не трогал его жестких пахучих стеблей.

Внизу, за речкой, раскинулись сады. Белые, словно запушенные инеем, они начинались у самой воды, окаймляли берега кружевной вязью и, взбежав на бугры, сливались с небом.

За ними, за бугром, тяжко шумел завод и гудели домны, оттуда выглядывали огромные трубы, клубами валил дым и растекался в сияющем небе черным туманом.

От бугров, от поселков, шли старые и молодые посмотреть на кулачные бои. Дед Струков шел с Иваном Гордеичем и всю дорогу спорил.

— Я тебе по-соседски говорю: надо идти. Так велено, — оглядываясь, чтоб не подслушали, говорил дед Струков, но Иван Гордеич недовольно бубнил:

— Я только что в церкви был, полдня отстоял. Что ж, у меня ноги казенные, по-твоему?

— Ну, не стоял бы в церкви, я тебя туда не посылал. А сюда — другой разговор. Я иду? Иду. А что ж, я, по-твоему, драться буду с мальчишками? Это я еще с тобой могу справиться, как мы есть по силе подходящие.

Иван Гордеич, как с пожарной каланчи, высокомерно глянул на него, провел рукой по своей длинной рыжей бороде и недовольно проговорил:

— Я тебя могу так ударить, случаем, что ты богу душу отдашь.

Дед Струков рассмеялся.

— Ты? Меня? Ох, язви те! А ты забыл, как я тебя стукнул по молодости и как ты повалился от моего удара, как все одно дрючок?

— То но молодости было, и пьяный я тогда был. А трезвого ты меня не трожь. Раз ударю — и кончится твоя жизнь.

Маленький, юркий дед Струков погладил свою серебристую бородку, степенно сказал:

— Ну, по молодости или по дурости было — это мне не интересно. Мне интересно, чтобы ты был сегодня на кулачках.

Иван Гордеич плюнул с досады.

— Да пропади они пропадом, твои кулачки! Вот повернусь сейчас и уйду… Детвора будет растравлять пожилых дураков, а я должен смотреть на них, как олух, — возмущался он, но покорно шел за дедом Струковым, и тот удовлетворенно посмеивался. Наконец Иван Гордеич примирительно сказал: — Ну ладно уж, последний раз тебя слушаю. Обманешь — кончится наша дружба.

— Не обману, язви те, иди только. Я, — настороженно оглянулся дед Струков, — как политический человек тебе толкую: нынче кулачки будут не простые — особенные. И ты иди и помалкивай и не дергай мои жилы.

Они приблизились к огромной толпе празднично одетых рабочих и увидели, что подростки уже сгруппировались и стояли двумя лагерями, шумно споря и ожидая сигнала старших.

Леон сказал Рюмину:

— Человек пятьсот уже собралось. Может, будем начинать, пока полиции нет?

— По-моему, лучше подождать немного, — ответил Рюмин. — Смотри, народ все идет и идет.

О кулачном бое в поселках и в городе говорили уже много дней. Югоринский комитет решил использовать скопление народа и дал указание цеховым организаторам приглашать рабочих на кулачки. И вот сегодня вся заводская социал-демократическая организация пришла на место боя. Но мало кто знал о том, ради чего велено приходить сюда социал-демократам.

К двум часам дня за поселком собралось более двух тысяч рабочих. И когда подростки уже хотели начинать драчку — затравку, над толпой поднялся Лавренев и резким, звонким голосом сказал:

— Товарищи рабочие! Сегодня должны состояться первые весенние кулачки. Каждый год мы являемся свидетелями этого дикого зрелища…

Толпа притихла, зашевелилась, и каждый направился поближе к Лавреневу, прислушиваясь к его словам. Бесхлебнов, Ткаченко, Ермолаич незаметно пустили вверх листовки. Как белые чайки, они взвились над толпой и разлетелись по сторонам. Их ловили и тут же читали, и со всех сторон слышались одобрительные голоса:

— Ай, да и ловко придумали! Вот так «кулачки»!

— И скажи, как они всюду поспевают и как хитро делают] Смотри, сколько «ласточек». Тыщи!

Иван Гордеич машинально взял листовку, пробежал ее торопливым взглядом и так посмотрел на деда Струкова, будто одним взглядом хотел свалить его с ног.

— Это потому ты и морочил мне голову? «Особенные». А нет, чтобы по-соседски сказать про особенность эту.

Дед Струков лукаво усмехнулся, ответил:

— Не мог. Не имел прав. В другой раз спрошу, разрешения, чтобы сделать для тебя вроде скидку на твою несознательность.

Иван Гордеич зашарил по карманам, ища очки, чтобы прочитать листовку, но очков при нем не было, и он сердито сказал деду Струкову:

— Холера лысая… Из-за тебя и очки не захватил. Ну и сказал бы, что так, мол, и так будет и надо очки при себе иметь.

Дед Струков важно ответил:

— Не имел прав. Это политическая тайна.

— Тайна… Да я, может, больше тебя тайн таких знаю кое от кого!

Тут дед Струков гордо выпрямился, высокомерно посмотрел на него и сказал:

— Ты? Больше меня? Да ты революционный юноша напротив меня, язви те! Он больше меня знает! Мелко плавал ты, брат, больше меня знать. Дай сюда листовку, я покажу, что такое дед Струков, язви те… — и, взяв у Ивана Гордеича листовку, громко стал читать: — «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!..» Понимаешь ты, что это такое? Ничего ты не понимаешь, потому я вот еле дотащил сюда тебя, где это соединение всех нас, рабочих, будет, — наставительно проговорил он и продолжал: — «Товарищи, сегодня рабочие России, как и рабочие всех стран, празднуют свой пролетарский праздник — Первое мая».

— Так выходит, это ты ничего не понимаешь, что оно к чему сегодня, раз кликал меня на кулачки, — прервал его Иван Гордеич.

— Не мешай, — отмахнулся дед Струков. — «…Сегодня мы, по примеру всего пролетариата России, собрались здесь для того, чтобы еще больше сплотить наши силы и заявить: мы требуем немедленного созыва Учредительного собрания и провозглашения республики…» Вот зачем шел сюда дед Струков и тебя звал, борода. Республику требовать! — торжественно сказал дед Струков и отдал листовку Ивану Гордеичу.

— Эй, бороды! Угомонитесь, бога ради, и не мешайте слушать! — крикнули сзади.

Иван Гордеич оторвал взгляд от листовки и увидел Леона.

— Лева говорит! Да откуда же он взялся? — обрадованно воскликнул он и пошел в толпу, расталкивая людей.

Леон стоял в расщелине меж двух стволов дикой яблони и с жаром говорил:

— Япония уже вывела из строя больше половины трехсоттысячной русской маньчжурской армии. Теперь Япония за два дня потопила в Цусимском проливе и взяла в плен семнадцать кораблей из двадцати двух, которые адмирал Рожественский вел из Балтийского моря два месяца. Погиб флот, стоящий четыреста миллионов рублей. Погибли и взяты в плен пятнадцать тысяч русских моряков, и сам Рожественский со своим помощником Небогатовым оказались в плену. Порт-Артур, Мукден, Цусима — самые позорные страницы всей истории русского самодержавия. И недаром заграничные газеты вдруг заговорили об обязанности царя «заключить мир и преобразовать свои военные силы», недаром капиталистическая Европа вздыхает по поводу неудач русского царя. Они…

В это время из-за бугра показались всадники и устремились к толпе.

— Товарищи, сюда скачут казаки. Не расходитесь. Сейчас начнутся кулачки! — крикнул Леон и спрыгнул на землю.

Подростки, засучив рукава, тотчас же разбились на две стенки и двинулись в бой.

Казаки подъехали к толпе и остановились. Урядник недоуменно сказал:

— Выходит, как есть кулачки, а говорили — маевка.

— И какой только черт натравляет нас на народ, я б хотел знать? — зло проговорил Пахом.

— И на самом деле. Будто мы для того и служим, чтобы людей стращать.

— Пахом, три наряда вне очереди!..

— А пошел ты, урядник!.. — выругался Пахом.

Когда казаки уехали, кулачки прекратились, и Леон продолжал свою речь. Потом над толпой взметнулось красное полотнище, второе…

Митинги в балке закончились только к вечеру.

Поздно вечером Леон вернулся на свою квартиру. В низкой, пахнущей глиной и кизячным дымом землянке он застал Ермолаича и Данилу Подгорного. Они сидели возле печки, чадили цыгарками и рассказывали каждый о своем горе.

— А мы и не слышали, как ты вошел, — сказал Ермолаич, оборачиваясь на шаги. — Вот так и карауль тебя — как раз полицию и не заметишь.

Леон повесил пиджак на вешалку, оправил под поясом черную косоворотку, спросил:

— А Леонид где?

— Ушел с Лавреневым куда-то, — ответил Подгорный. — А мы сидим и про жизнь толкуем. С сынами у нас дела обернулись худо: мой из лазарета письмо прислал, раненный, пишет, в обе ноги и, гляди, калекой останется, а у Ермолаича вон старшой с мужиками в России на помещика пошел да в тюрьме оказался.

Леон подумал: «У каждого свое. И у каждого одно и то же горе… Когда народ добьется облегчения своей жизни? Вот мы только что на митинге приняли резолюцию с требованием прекратить войну и созвать Учредительное собрание. Но разве царь сам созовет народных представителей и отдаст им власть? Нет. А свергнуть его мы пока не можем. И получается: мы говорим, а правительство действует, и когда мы начнем действовать, неизвестно… Эх, дела! И работаем много, и народ все больше начинает нас понимать, а нет, мало еще у нас сил, чтобы пойти на штурм самодержавия и свалить его».

Ермолаич и Данила Подгорный, поговорив немного, ушли. Леон пообедал и, достав из-за печки книгу Ленина «Что делать?» и пачку газет и брошюр, стал читать.

Рюмин пришел поздно вечером и увидел: за столом, подперев голову руками, сидел Леон. Перед ним лежали раскрытая книга, брошюры, исписанная тетрадь.

Рюмин снял фуражку, положил ее на табурет. Потом достал пачку папирос, взял одну из них, а пачку бросил на стол.

Леон поднял голову и взял папиросу.

— Ты что, к докладу готовишься? — спросил Рюмин.

— Наоборот, готовлюсь поменьше делать докладов, — ответил Леон. — Массовую работу мы в последнее время забросили. А надо пропагандировать необходимость всенародного выступления, агитировать каждого рабочего и крестьянина.

— Это правильно в принципе, но практически нам приходится больше внимания уделять внутрипартийным делам. Вот сегодня, в то время, когда мы выступали на митинге, меньшинство проводило за городом конференцию и приняло резолюцию против третьего съезда.

— Кто руководил конференцией?

— Поляков и какой-то приезжий.

Леон наклонился над книгой, потом начал выписывать в тетрадь: «Революцию надо представлять себе отнюдь не в форме единичного акта… а в форме нескольких быстрых смен более или менее сильного взрыва и более или менее сильного затишья» (Ленин).

Рюмин прочитал запись Леона и раздраженно сказал:

— Руководитель организации, кажется, больше интересуется теоретическими вопросами? Я ему говорю о раскольнических действиях меньшинства, а он составляет трактат о фазах революции.

Леон закрыл тетрадь, убрал книги и встал.

— Давай-ка пить чай, — предложил он и спросил: — Ты с Лавреневым там был?

— Да, — ответил Рюмин, — Лавренев ввязался в спор. Я тоже выступал, но тех большинство, и мы не имели успеха.

— А вы хотели иметь успех на конференции меньшинства? Напрасная затея.

— Так что же нам делать?

— Что нам делать? То, что рекомендует «Вперед»: открыто заявить и на деле подтвердить, что мы порываем всякие отношения с этими господами — с Поляковыми, с Ряшиными и Кулагиными. Обращаться непосредственно к массе рабочих-партийцев и агитировать каждого, — ответил Леон.

Чай пили молча. Леон думал о конференции меньшинства и о том, как порвать с Ряшиным и Кулагиным, не порывая отношений с рабочими-партийцами, членами Югоринского союза социал-демократов.

Рюмин думал о другом. Он чувствовал, что жить в таких условиях, в этой землянке, без работы, всегда подвергаясь опасности быть арестованным, он больше не может. И он спросил себя: «А что, если уехать в другой город и поступить на работу? Но… поймет ли Леон, что это не малодушие, не разочарование и не усталость, а желание жить более полнокровной жизнью, работать и общаться с людьми и делать то же полезное дело, но иными способами?»

Такие мысли давно беспокоили инженера Рюмина. Сегодня он решил высказать их.

Леон сначала слушал его рассеянно и смотрел на него с усмешкой, ро вскоре лицо его стало хмурым, и он опустил глаза. Слова Рюмина напомнили ему о его собственной жизни. «Не жил еще по-настоящему, — повторил он жалобу Рюмина. — А я разве жил? Или у меня душа каменная и мне не хочется ходить на виду у всего народа, вместо того чтобы сидеть в этой полутемной землянке и смотреть в окно, как сияет над землей солнце?» — с горечью в душе думал он, и ему стало досадно, что Рюмин напомнил ему об этой его жизни.

Рюмин понял, что сказал не так, как следовало бы, и виновато продолжал:

— Ты, конечно, иначе смотришь на жизнь, чем я. И у тебя нервы крепче, чем у меня, интеллигента. Но я еще раз прошу тебя понять: я не отхожу от революционного дела и остаюсь таким же, каким и был… Я просто хочу работать. Надоело это вынужденное безделье, — закончил он и, сняв очки, стал медленно протирать их.

Леон медлил с ответом. Обидно было ему слушать эти слова от товарища, но ему было и жалко этого человека. «Сколько есть таких людей, принесших в жертву революционному делу свое положение, свою личную жизнь, — все? Единицы. Выходец из богатой семьи, инженер, один из руководителей крупнейшего завода, Рюмин понял неизбежность крушения этого общества, поверил в это и посвятил свою жизнь борьбе за лучшее будущее народа. А сестра моя стала женой помещика», — сочувственно думал он о Рюмине и все же не мог побороть в себе чувства досады и горечи: покидает его Рюмин, покидает в трудное время, когда ряшинцы и меньшевики готовятся захватить руководство организацией.

— Уезжай, Леонид Константиныч, — глухо проговорил он и, встав, медленно зашагал по землянке.

Рюмин понял: не верит ему Леон и не жалеет, что уходит человек, товарищ, помощник.

— Я вижу, Леон, — с нескрываемой обидой сказал он, — ты мне не веришь, не веришь тому, что и впредь я буду продолжать наше дело. — И, помолчав, добавил: — Я… никуда не уеду, Леон.

Леон обернулся к нему, качнул головой.

— Быстро ты меняешь свои решения, — сказал он и сел писать записку Чургину. — Мне вспоминаются слова Луки Матвеича: в нашем деле самое важное иметь крепкие нервы. А нервы у тебя подгуляли. Поезжай, Леонид, в Александровен. Илья поможет тебе устроиться на какую-нибудь шахту, а мне пришлет кого-нибудь в помощники…

Рано утром Рюмин пошел на поезд. Леон простился с ним и долго стоял у окна, слушая, как поют и щелкают в садах соловьи.

Никогда еще не было так одиноко, тоскливо и тревожно на душе у него.

И Леон пошел к Алене.

Подойдя к палисаднику, Леон посмотрел на большой, крытый железом и окрашенный зеленой краской дом, на три высоких тополя перед занавешенными белыми гардинами окнами, на распустившиеся гроздья сирени и подумал: «Эх, тополя-то какие красивые!.. А сирени сколько! Я и не замечал».

В глубине участка, за частоколом, виднелся небольшой сад. В огороде зеленели грядки с луком, с редисом, рассада капусты, помидоров, и от всего этого в воздухе стояли тонкие запахи, точно в степи. Возле флигеля негромко крякали утки, ходили куры, в сарае визжал кабан.

— Экономию, что ли, она решила устроить тут? — с удивлением проговорил Леон.

— И устрою, — раздался за его спиной голос Алены.

Леон обернулся. Алена несла на коромысле ведра с водой, босая, в мокрой юбке и короткой кофточке, туго стянутой на груди. Потемневшее от загара лицо ее выдавало усталость.

Леону стало жалко ее. Он снял с плеч ее коромысло, взял ведра в руки и понес к грядкам.

— На что оно тебе, это хозяйство? Что у тебя — семеро по лавке скачут? — говорил он.

Алена шла следом за ним. Ей хотелось сказать, что она делает это ради семьи, ради него, мужа, но она знала: все равно он не одобрит ее стремление и не разделит ее радости, потому что у него совсем другие думы и другие желания. И она промолчала.

Поставив ведра возле грядок, Леон спросил:

— Ты скоро кончишь? Поговорить надо кое о чем…

— Некогда мне разговорами заниматься. Курей и кабана кормить надо, и корова скоро придет.

Леон опустил голову и пошел в дом. В комнатах все сверкало чистотой. На окнах было много цветов, на полу лежали пестрые дорожки. Леон медленно прошелся повсем четырем комнатам, постоял возле комода, взглянул на фотографии, которыми были увешаны стены, и вернулся в застекленный коридор. Тут было полно всякой хозяйственной посуды. На столе, на зеленой клеенке, была насыпана мука, в макитре бродило тесто и издавало резкий, кисловатый запах.

Леон сел на табурет и закурил.

Во двор, рогами открыв калитку, вошла красная корова.

— Пришла, пришла, родная моя! — сердобольно проговорила Алена. Войдя в коридор, она помыла руки, помешала тесто и взяла белое ведро, кружку воды и полотенце. Делала она все молча, будто в доме никого не было, и даже не взглянула на Леона.

Когда она пошла доить корову, Леон проводил ее косым взглядом и горько покачал головой. За сколько времени он пришел в свой дом, и вот такая встреча с женой — ни радости, ни ласкового слова… Положив руки на колени, он наклонился и долго сидел так, задумавшись.

Со двора доносились удары молочных струй, звон ведра, мычание теленка, и Леон вспомнил о хуторе… Почему тогда скудное хозяйство отца казалось таким близким, а сейчас он ненавидел корову, и кабана, и кур — все, что было в этом подворье? Перестал он любить животных? Нет. Не нравятся ему дорожки, белые занавески в доме? Нравятся. Не радует его изумрудная зелень сада? Радует. И тем не менее все сейчас казалось ему чужим и противным.

Алена вошла в коридор с ведром молока в руках, сказала:

— Сидишь? Взял бы вилы да хоть в сарае возле коровы убрал, хозяин, — и стала цедить молоко через марлю.

Леон исподлобья взглянул на нее и неожиданно ответил:

— Противно мне все это, хозяйство твое. И я не советую тебе увлекаться им.

Алена недобро спросила:

— Ты хочешь, чтобы я стала пролетаркой, как Ольга? Не хочу! Не за тем выходила замуж. Не хочешь жить, как люди, — живи тайно от людей и жди, пока тебе принесет кто-нибудь кусок хлеба.

Леон слушал ее и думал: «О чем говорить после этого? Не о чем. Она остается Загорулькиной, и ничем нельзя заставить ее свернуть на мою дорогу. Пробовал ведь. Она помогала мне из чувства жалости, не от сердца, а теперь опять стала прежняя. Значит…»

Он поднял голову и хотел сказать: «Алена, тебе надо было выходить замуж за Гавриленкова», но Алены уже не было в коридоре.

Леон поправил картуз на голове и ушел.

Вскоре Алена вернулась в дом с пустым ведром в руках. Не видя Леона, она подумала, что он где-нибудь в комнате, и спросила:

— Будем вечерять?

Но Леона не было в доме. Алена вышла на крылечко, опять позвала его, но никто ей не ответил, и она со злостью швырнула на пол ведро.

Мягко светила луна, белым прозрачным туманом окутывала дома, поселок, сады. Вдали, где-то на речке, щелкали соловьи. Отовсюду веяло прохладой, и тихо, тихо трепетали на ветре листья тополей.

А Алена все стояла на крылечке, опустив голову. Вспомнилась такая же ночь на хуторе, такие соловьиные трели в тот вечер, когда она убегала из родительского дома. Вспомнилось, как в лесу встретил ее отец и порол арапником — порол за любовь…

И на щеках Алены сверкнули крупные слезы.

Глава четвертая

1

Рюмин приехал в Александровск днем, но нигде не мог найти Чургина, и пошел к Ольге.

Чургин пришел с работы поздно вечером — уставший, испачканный глиной, заметно похудевший за последнее время.

Сын бросился к нему, обвил его ручонками повыше колен, но, заметив глину, отошел и звонко крикнул:

— Папа, а ты весь в глине. Ты в шуфе был, да? В новой шахте?

— Никита, во-первых, не в шуфе, а в шурфе. Во-вторых, шурф — это не шахта, а глубокая дыра в земле. Через нее я хочу узнать, есть ли в земле уголь, или нет. Пора тебе это запомнить, милый, — наставительно проговорил Чургин, снимая с шеи электрическую лампу.

Малыш взял ее, повертел в руках, включил свет.

— Еще горит, — с серьезным видом сказал он и, погасив лампу, поставил ее в стороне.

Чургин улыбнулся, достал из кармана конфету и отдал сыну. Тот запрыгал от удовольствия и больше не беспокоил отца.

Варя упрекнула Чургина:

— Ты из-за этого своего шурфа домой скоро перестанешь ходить. А к Оксане поедешь когда-нибудь? Это ж беда, как человек долго собирается.

— К Оксане? А чего я там не видел? — снимая сапоги, спросил Чургин. — Вышла замуж — ну и пусть живет, детей рожает Якову и богатство его приумножает. Она что, опять жалуется на жизнь?

Варя отдала ему письмо от Оксаны. Чургин бегло взглянул на него и положил на стол. Умывшись, он переоделся, причесал перед зеркалом волосы и, взяв папиросу, присел у стола читать письмо.

Оксана писала:

«Дорогие мои! Грустно на душе у меня. Целыми днями сижу одна, и даже не с кем словом перекинуться. Яков все время разъезжает и, кажется, хочет сделать из меня скучающую барышню. На масленице была у мамы, по пути заехала к Леону и хотела заехать к вам, но вижу: никому теперь я не нужна стала. Обидно, но делать нечего…»

Варя видела, как лицо Чургина стало задумчиво, и с досадой проговорила:

— Подумаешь, врага нашли в сестре! Умники вы с Леоном, я смотрю, большие стали.

Чургин дочитал письмо, медленно вложил его в конверт и сказал:

— Я тут, милая, ни при чем. В свое время я пробовал помочь Оксане, но она вышла замуж за Якова — что же ей скучать теперь и хандрить? Ничего, пусть поскучает в золотой своей клетке, — это ей пойдет на пользу в будущем.

— Да что она, еще раз будет выходить замуж?

Чургин пожал плечами, вяло ответил:

— Не знаю. Ее любил Леонид Рюмин. И она его. Я хотел сказать, что золотая клетка Якова поможет твоей сестре лучше понять жизнь… Да, придется мне опять ехать в губернию…

— Ну вот, по пути мог бы и к Оксане заехать.

— Посмотрю. Будет время, может быть и заеду.

Пообедав, Чургин принялся вычислять, много ли осталось пройти до пласта «К». Вычислял и удивлялся: выше пласта «К» проходят другие пласты, и один из них должен был бы уже встретиться проходчикам. Но и сегодня проходчики выдавали на-гора породу — камень. «Что же это такое? Неужели я мог ошибиться в расчетах?» — мысленно спрашивал он себя, проверяя расчеты, но как ни вычислял, получалось одно и то же: проходчики должны были пройти уже первый пласт, а его все не было. И впервые Чургин усомнился в самом себе: а все ли он учел? Не ошибся ли, и не заложил ли разведочный шурф не в том месте, где следовало?

— Не может этого быть, — негромко, с досадой проговорил он. — Я мог ошибиться в расчетах, но куда же делись пласты? Хоть один из них должен же встретиться? А мне надо только один пересечь, и там я как сказку расскажу все, что за ним следует. — И он опять принялся за подсчеты.

В соседней комнате послышался веселый голос Ольги: «А начальника нет?», и тотчас наступила тишина. Чургин понял: Варя предупредила Ольгу, что он работает. Он шумно отодвинул стул, встал и открыл дверь.

В комнате стояли Ольга и инженер Рюмин.

— О! Как ты кстати, Леонид Константиныч! — обрадовался Чургин и, взяв Рюмина за руку, повел к себе. — Идем. Ты высшую математику не забыл?

— Не думаю.

— Тогда идем пласт искать. Я тоже ее проходил, а пласта что-то не найду. Может, напутал?

Рюмин проверил его расчеты и нашел небольшую ошибку.

Чургин тут же произвел новые исчисления и вдруг воскликнул:

— Нашел! Завтра проходчики выдадут уголь! Я заложил шурф по пласту на семь саженей ниже точки, на которой надо было заложить, и преждевременно ожидал появления первого пласта. Ура-а, черт возьми! — схватил он Рюмина и поднял его до потолка. — Ольга, иди сюда!

Ольга вошла в кабинет, быстрая, веселая, и широко открыла глаза. Странно, а вместе с тем и приятно было ей видеть Чургина в таком приподнятом настроении. Она знала-, что техники считали провалившимся его начинание, а Петрухин уже злорадствовал по этому поводу, и теперь радовалась успеху Чургина.

— Нашелся пласт? — спросила она и добавила, бросив взгляд на Рюмина: — А то я помощника на всякий случай привела. Леонид Константинович совсем в наши края хочет переселиться.

— Как, совсем? А Леон как же? — спросил Чургин.

Рюмин рассказал об увольнении с завода, о своем разговоре с Леоном и сообщил, что как раз Леон и посоветовал ему ехать в Александровен.

— Быть может, здесь что-нибудь можно подыскать для меня? — спросил он Чургина.

Чургин вспомнил недавнюю беседу с хозяином рудника. Хозяин жаловался на то, что поставщики дорого берут за шахтное оборудование, что неплохо было бы организовать производство его своими силами. Чургин задумался. «А что, если создать маленькие мастерские при шахте и кое-что делать самим?» — мелькнула у него мысль, и он позвонил Стародубу.

Рюмин с Ольгой слушали его разговор с управляющим о механических мастерских, о вагранке и весело переглядывались… Однако вскоре Чургин перестал говорить, а только слушал. И по тому, что брови его высоко поднялись, Рюмин понял: Стародуб не хочет приниматься за новое, незнакомое ему дело.

— …Да, но у меня сидит опытный инженер-металлург, — сказал Чургин и опять стал слушать, а потом повесил трубку, дал отбой и обратился к Рюмину: — Не решается сразу. Но хочет поговорить с тобой лично.

На другой день Чургин и Стародуб поехали к разведывательному шурфу. Еще издали увидев черную, выданную на поверхность породу, Чургин с облегчением проговорил:

— Дошли до пласта, — Потом снял фуражку, отер платком лоб и вздохнул.

Действительно, не успели они подъехать к шурфу, как проходчики издали закричали:

— Обнаружился!

— Не схоронился от шахтерского глаза!

Стародуб удовлетворенно погладил усы. «Смелая голова! Не всякий инженер рискнул бы закладывать шурф на этом месте. Если расчеты подтвердятся, это сто тысяч пудов угля в сутки, самая крупная в будущем шахта во всем бассейне», — подумал он и сказал:

— Спасибо, Илья Гаврилович. Награждаю вас двумя стами рублей, а дальнейшее представляю на усмотрение Василия Васильевича. Буду просить о назначении вас управляющим новой шахтой.

— Благодарю, — признательно произнес Чургин, — но я предпочитаю и в будущем работать вашим помощником. Правда, новая шахта будет готова только года через три.

— Через три года вы со мной и разговаривать не станете… если революция победит, — негромко проговорил Стародуб.

Чургин улыбнулся, так же негромко ответил:

— Революция, конечно, победит, дорогой Николай Емельянович, но скоро ли вы победите ваши сомнения? — И, сойдя с подводы, быстро зашагал к шурфу.

Стародуб встал тяжело, точно больной, и пошел вслед за ним. Шел и думал: «Как сказать? Быть может, он и прав, этот неистовый шахтер».

Возвращаясь на шахту, Чургин возобновил разговор о механических мастерских и о Рюмине. Стародуб выслушал его и коротко бросил:

— Действуйте! — И, помолчав, улыбнулся: — С другим не рискнул бы, а вам верю.

В тот же день Чургин передал в контору распоряжение Стародуба о приеме на работу инженера Рюмина, а вечером выехал в губернский город.

2

Оксана сидела на скамье у обрыва, в тени, под ветвистым старым дубом. Держа одну руку с книжкой на коленях, а другой опираясь на спинку скамьи, она смотрела в синие дали за речкой, на зеленые займища и маячивший одинокий курган на горизонте, и грудь ее наполнялась тоской.

Над речкой, как хлопья ваты, летали и пискливо кричали бакланы, в займище ходили коровы, били перепела — все жило и подавало о себе голос жизни, а Оксана ничего не слышала и не замечала вокруг. Она думала о своей жизни — легкой, беззаботной, но пустой, однообразной и скучной.

Вывел ее из раздумья голос Усти:

— Оксана Владимировна! Барыня-я! Гости приехали!

Оксана вяло встала, оправила прическу, белое тонкое платье и пошла по тропинке.

Навстречу ей бежала располневшая, с оголенными розовыми руками Устя.

— Опять гости приехали! — крикнула она.

— Кто? — равнодушно спросила Оксана.

— Мужчина… Высокий такой, интересный, в картузе с золотыми молоточками.

Оксана всплеснула руками и побежала к дому.

Чургин стоял у веранды и с любопытством озирался вокруг, рассматривая дом, длинные конюшни, сараи, амбары, расположенные в глубине двора. «Добротная экономия! Толковая голова у этого Яшки», — думал он.

— Илья! — вскрикнула Оксана и, подбежав, обвила его шею руками, заглядывая ему в глаза. — Наконец-то… — измученно произнесла она, точно все наболевшее в груди выдохнула наружу.

Чургин погладил ее по плечу, по голове. И такой близкой и родной казалась она ему в эту минуту, что он забыл, что на них смотрит Устя, и поцеловал ее в голову.

Спустя немного, осмотрев комнаты, Чургин вошел в кабинет Якова и опустился на большой, обитый черной кожей диван.

— Неплохо твой Яков устроился. Прекрасный дом, капитальные постройки — настоящее помещичье хозяйство… Чем же ты недовольна? — лукаво спросил он, закуривая папиросу. — Скучно?

— Не в этом дело, Илья, — тихо ответила Оксана. — Я стремилась получить высшее образование, думала что-то делать на пользу народа, и вот — окончила курсы, стала женой помещика, и сразу передо мной будто захлопнулась дверь в жизнь. Не могу я просто существовать. Суди меня, как хочешь, но посоветуй, что мне делать.

Чургин вспомнил последний разговор с ней, ссору, упреки Вари и сочувственно проговорил:

— Понимаю тебя, сестра… Пойдем в степь, потолкуем, быть может найдем какой-нибудь выход. Тут нам могут помешать.

Через несколько минут они уже шли по полю.

День был солнечный, но не знойный. В небе щебетали жаворонки, парили степные птицы. Тихо шелестели хлеба вдоль дороги, приветливо кивали колосьями и весело катились к горизонтам.

Оксана говорила неторопливо, с грустными нотками в голосе и равнодушием к окружающему, а Чургин задумчиво смотрел вдаль и вспоминал, какая она была прежде, Оксана: бойкая, жизнерадостная. Ничего неожиданного для него в ее словах не было. Он и раньше знал, что Яков Загорулькин не потерпит ни ее взглядов, ни ее возражений против такого образа жизни, ни ее советов, враждебных его стяжательским стремлениям. Что теперь можно было посоветовать ей?

— Сначала Яков не обращал внимания на мои слова и великодушно улыбался, — говорила Оксана. — Но после свидания моего с Леоном и письма от Алены все изменилось. Он перестал улыбаться и заявил мне, что я жена помещика и должна порвать с Леоном, со всеми вами. Это было слишком нагло, и я ответила, что в таком случае он должен помнить, что я в любое время могу уехать из имения. Совсем. Кончилось тем, что он сам уехал куда-то.

— Да?.. — вопросительно произнес Чургин, ожидая, что она скажет дальше.

— Я могу ему говорить решительно все, самые дерзкие слова, — продолжала Оксана, — но вот он уехал, и я готова простить ему все. Может быть, это мое несчастье, но я… я люблю его, Илья, — еле слышно проговорила она.

Чургин поднял брови, косо посмотрел на нее, и показалась она ему такой безвольной и жалкой, что он с досадой заметил:

— Ты совсем стала не такой, какой я тебя знал, сестра. Я согласен, что тебя привела к этому человеку любовь. Но я не могу понять, почему ты забыла, что просто любви к человеку не существует. Существует любовь к определенному человеку. Ты, вышедшая из семьи, которую Загорулькины и им подобные душат всю жизнь, как ты можешь любить такого человека? Мне обидно за тебя и больно, милая.

— Но я не могу, не в силах порвать с ним.

— Ты обязана это сделать, — твердо сказал Чургин.

— У меня нет сил так поступить. И это было бы аморально, бесчестно с моей стороны! — воскликнула Оксана.

— Ты имеешь для этого достаточно сил. А насчет аморальности пустой разговор. Мораль буржуазного общества антинародна, и не нам с нею считаться.

Оксана остановилась, закрыла глаза рукой, страдальчески произнесла:

— Ты жесток, Илья…

— По отношению к таким, как твой муж, я беспощаден, Оксана, — резко ответил Чургин.

Возвращались Чургин и Оксана, когда заходило солнце. Вот оно — огромное, красное, будто дрогнуло и скатилось за горизонт, и над степью остался золотистый полукруг огня, а вскоре и он исчез. И тогда над землей, над буграми и степью зажглась и разлилась по небу огненная вечерняя заря, и на хутора, на поля и сады спустилась сумеречная дымка.

В стороне, на бирюзово-синем небе вспыхнула белая звезда. Чургин посмотрел на нее, яркую, чистую, и сказал Оксане: — Ты не рождена быть помещицей и не для того училась и ходила на рабочие сходки, чтобы стать скучающей барынькой и жить без цели, без смысла в жизни. Над Россией зажигается свет. И ты не спрячешься от него, сестра.

Оксана молчала и все смотрела, как полыхает над степью заря и как вспыхивают на небе крупные белые звезды.

3

Яков приехал домой, едва Чургин и Оксана скрылись за лесом. Узнав от Усти, что гость — высокий человек в инженерской фуражке и что он обнимал Оксану, Яков догадался, кто приехал.

Войдя в кабинет, он увидел в пепельнице недокуренную папиросу, взял ее и осмотрел. «Недолго были здесь — одна папироса. Значит, пошли разговаривать в степь», — заключил он и, сев в кресло, задумался. Смутная тревога и предчувствие чего-то недоброго охватили его с первой же минуты, как только он понял, что приехал Чургин. Что привело его сюда? О чем он говорит сейчас с Оксаной? О том, что она поступила опрометчиво? Что он, Яков Загорулькин, ей не пара и с ним не стоит жить?

Долго сидел Яков в кресле, не зная, что ему делать. Было ясно: визит Чургина не сулил ему ничего хорошего, и лишь одна надежда немного успокаивала его: Оксана до сих пор слушала всех, но поступала так, как подсказывал ей собственный разум. А то, что она заявила, что может уехать в любое время, Якова не особенно тревожило. «Брак наш освящен законом, и ей некуда ехать от мужа. В конце концов я по закону имею право вернуть ее домой в любое время», — подумал он и, посмотрев на портрет Оксаны, стоявший рядом с его портретом на широком и длинном письменном столе, вздохнул.

— Сколько крови ты стоишь мне!.. Все молодые годы прошли в борьбе за тебя. И вот не успел я добиться своего — и опять все начинается сначала… Эх, Оксана, Оксана! И образованная ты, и свет повидала, а нет, не стоишь ты твердо на ногах, и колышет тебя судьба, как ветер былинку, — проговорил он вслух и, опустив голову, задумался.

В таком положении его застали Чургин и Оксана и молча переглянулись.

— Здравствуйте, Яков Нефедович. О чем это вы так задумались? — спросил Чургин, входя в кабинет.

Яков поднял голову, провел ладонью по лбу.

— Здравствуйте, Илья Гаврилыч, — ответил он. — О вас думаю, о вашем визите и о том, что вы говорили сейчас моей жене.

— Ну, и к каким выводам вы пришли?

— К таким выводам, что ничего хорошего от этого вашего визита мне ждать не приходится.

— А вы откровенный человек, оказывается. Однако давайте сначала поздороваемся, а потом и поговорим об этом.

Яков пожал его руку и почувствовал: его собственная рука в руке Чургина была такая слабая, что он невольно посмотрел на нее и сказал:

— Я вспомнил рассказ тестя, что когда-то вы подняли своими руками восемнадцать пудов. Правда это?

— Правда. В молодости было это, — подтвердил Чургин и, пригладив волосы, сел на диван.

Оксана вышла распорядиться насчет ужина.

Некоторое время ни Яков, ни Чургин не начинали разговора, и каждый ожидал, что скажет другой. Наконец Яков повернулся к Чургину и спросил:

— Илья Гаврилыч, скажите, почему я не нравлюсь вам?

Это произнесено было таким заискивающим тоном, что Чургин невольно улыбнулся и шутливо ответил:

— Что же вы — девушка, что должны мне нравиться?

— Нет, серьезно: почему вы с Леоном восстаете против меня? Ведь вы же хорошо знаете, что я люблю Оксану и всю жизнь стремился к ней. Теперь мы поженились, и нам бы жить да жить. А Оксана вот была у Леона, и он сказал ей, что больше не считает ее сестрой, потому что она жена помещика… И вы, очевидно, так думаете. Что я у вас, кусок хлеба отнял? Семьи ваши обездолил? Власть на вас натравил? Что я вам сделал худого, что вы все так относитесь ко мне? Конечно, я, по-вашему, капиталист, а с капиталистами у вас идет борьба. Но капиталист тоже может быть человеком, и у него может биться в груди такое же сердце, как и у вас. Я о себе говорю. Так нет, вы видите во мне врага, с которым надо бороться. А может быть, со мной не бороться надо, а действовать вместе? Могу вас заверить, что на ваше дело я не пожалею тысяч рублей, потому что я сам противник такой жизни и сторонник жизни вольной, демократической… Впрочем, это уже область политики.

Чургин смотрел на него равнодушными, холодными глазами и удивлялся. «Однакоже этот хуторской парень тоже немало поработал над собой. Вырос, очень вырос и говорит языком интеллигента», — думал он.

Яков предложил Чургину папиросу, закурил сам и сделал несколько шагов по кабинету.

— Я вас прошу, Илья Гаврилыч, не вмешивайтесь в мою жизнь, не разбивайте ее. Не поладим мы с Оксаной — мы сами решим, что нам делать. Я однажды вмешался в жизнь Леона, и, конечно, из этого ничего хорошего не получилось. — Подойдя к Чургину, он остановился перед ним, посмотрел ему прямо в лицо. — Не советую вам брать на себя роль судьи в нашей жизни. Это может привести к… непоправимой ошибке. А я… я тоже человек, — сказал он дрогнувшим голосом и отошел к столу.

Чургин был озадачен. Яков говорил с подкупающей искренностью, и хотелось верить ему. Но Чургин решил испытать его.

— Я не верю в то, что вы сказали, Яков Нефедович, — холодно заговорил он. — Вы противник существующего государственного порядка только потому, что он мешает вам жить так, как хотите вы, и загребать такие барыши, какие вам хочется. И вы действительно можете не пожалеть тысяч на то, чтобы изменить эти порядки и приспособить их к вашим требованиям — коннозаводчика и крупного капиталиста-помещика.

— Фу-у, как вы любите резкие слова, — с пренебрежением заметил Яков и сел в кресло.

— Но та жизнь, к которой вы стремитесь, как к конечному идеалу, — продолжал Чургин, — явится для рабочих и трудового крестьянства только началом дальнейших социально-политических преобразований… Вот потому-то я и не верю в то, что вы отдадите свои тысячи на наше дело. В новой жизни вам, как капиталисту, не будет места.

— Ваша откровенность поразительна! — с усмешкой воскликнул Яков, а про себя отметил: «У меня не хватит терпения слушать эти дьявольские речи».

— Выть может, и так, — согласился Чургин. — Но я говорю не для того, чтобы удивить вас, а для того, чтобы уличить вас в нечестности…

— Ну, это уж вы слишком, Илья Гаврилыч, — недовольно сказал Яков. — Я говорю с вами, как с родственником, откровенно, и прошу вас, по-хорошему прошу ведь: не вмешивайтесь в мою жизнь.

Чургин встал, подошел к столу и сбил пепел с папиросы в розовую раковину.

— Я не хотел вмешиваться в вашу жизнь, но вы сами довели до этого, и я обязан вмешаться, потому что дело касается моей родственницы. Ваш брак я считаю… недоразумением, — отчетливо произнес он и сел на диван.

Яков обернулся к нему, сощурил глаза и желчно спросил:

— Вы за этим и приехали?

— Да.

Яков резко поднялся с кресла. «Все! Хватит нам играть в кошки-мышки», — подумал он и, сделав несколько шагов по кабинету, остановился против Чургина и гневно сказал:

— Вы… хотели бы мою жену сделать политической авантюристкой? Довести ее до тюрьмы? Разбить ее жизнь? Не по-зво-олю-ю! — повысил он голос и повел пальцем взад-вперед перед лицом Чургина.

Чургин, откинув голову к спинке дивана, смотрел на него насмешливыми глазами и молчал, тихо стуча пальцами по сиденью.

— Не позволю ни вам, ни Леону лезть в мою жизнь вашими холодными руками! — запальчиво продолжал Яков.

Чургин пожал плечами и опять тихо забарабанил пальцами по дивану.

Вошла Оксана и остановилась на пороге. Яков, взбешенный хладнокровием Чургина, обратился к ней:

— Ксани, мы… хотели бы говорить наедине.

Но Оксана села в кресло и сказала:

— Продолжайте ваш разговор.

И Яков не мог больше сдерживаться. Хлопнув рукой по спинке кресла, он заговорил резко, негодующе:

— Да кто здесь распоряжается, наконец? Вы что, сговорились? Нравоучения мне решили читать? Лекции против существующего государственного порядка или семейные наставления сговорились читать мне? Так я вас, господин Чургин, не желаю слушать! Я не мальчишка…

Чургин достал часы и, посмотрев на них, спокойно сказал Оксане:

— Ну, мне пора, сестра. Скажи, чтоб запрягли лошадь. — И, повернувшись к Якову, спокойно ответил: — Напрасно вы так разволновались. Я просто хотел проверить вашу искренность, и вот проверил. Вы… как бы это мягче выразиться? — щелкнул он пальцами. — Вы на поверку оказались все тем же капиталистом — жестоким и властолюбивым. Цена вашей честности — медный грош… Пошли, Оксана, пока я не начал говорить по-настоящему с твоим… мужем.

— Пойдем сначала поужинаем, а потом я тебя провожу, — сказала Оксана и повела Чургина в столовую.

Яков остановился посреди комнаты, опустил голову и, заложив руки назад, думал: «Провел! Как мальчишку, провел! Какой же я идиот! А впрочем, гнать в три шеи надо всех таких родичей. К черту!»

Спустя полчаса Чургин уехал. Прощаясь с Оксаной, он спросил:

— Ну, увидела теперь настоящего молодого Загорулькина?

Оксана вздохнула:

— Увидела, Илья.

— А теперь смотри сама, что тебе делать. Прощай.

— До свиданья, Илья. Передай привет Варе, Леону и… — Оксана помолчала и твердо добавила: — и Леониду Константиновичу.

— Спасибо, передам.

Чургин сел в фаэтон. Кони крупно шагнули, звякнули подковами и выкатили экипаж за ворота. И долго было слышно, как лошади гулко били о дорогу копытами, а потом все стихло.

Во дворе, на столбе, тускло мерцала лампа. Возле нее летали белые бабочки, обжигались о стекло и падали, погибая.

А Оксана все стояла у парадного, одинокая, печальная, и слушала, не донесется ли стук экипажа. Но кругом было тихо и безлюдно. Одни собаки тоскливо лаяли на хуторе, да в камышах на речке назойливо квакали лягушки.

Где-то ударил перепел, горячо, призывно. Оксана обернулась на его крик, но он не повторился, и она уныло пошла в дом.

Глава пятая

1

Четырнадцатого июня 1905 года в Одессе бросил якорь мятежный броненосец «Князь Потемкин-Таврический» и матросы присоединились к бастующим рабочим.

Семнадцатого июня вспыхнуло восстание на броненосце «Георгий Победоносец». Вслед за тем волнения охватили матросов на кораблях «Прут», «Минин» и «Александр Второй».

Правительство объявило Одессу, Севастополь и Николаев на военном положении и приказало черноморской эскадре расстрелять броненосец «Потемкин». Но эскадра не выполнила приказа и ушла в открытое море. Тогда царское правительство послало Турции и Румынии ноты с требованием рассматривать восставших матросов русского флота как уголовных преступников и усмирить их.

«Революция овладевает броненосцем — событие, невиданное в истории!»

«Правительство царя унизилось до того, что умоляет турецкого султана и короля румынского быть настолько добрыми выполнить для него ту полицейскую работу, которую оно само для себя выполнить уже не в состоянии».

Так писали некоторые западноевропейские газеты о позорной ноте русского самодержавия.

Турецкие министры на экстренном заседании решили ответить царю, что между Турцией и Россией нет договора о выдаче преступников. Однако правительство Румынии заявило, что будет рассматривать восставших русских матросов, если они высадятся в румынском порту, всего лишь как иностранных дезертиров. И когда миноносец «Стремительный», команда которого состояла из одних офицеров, пришел в Констанцу, чтобы потопить «Потемкина», командиру миноносца было дано понять, что хозяином в румынских водах является румынское правительство.

Волнения охватили весь юг России. Против «бунтовщиков» были направлены карательные войска. Из Петербурга шли приказы: «Пощады не давать!»

И войска по всем правилам военного искусства начали гражданскую войну против безоружных рабочих и крестьян. Улицы восставшей Одессы были залиты кровью, от расстрелов пострадало до шести тысяч человек мирного населения. Карательные войска прошли по селам Херсонской губернии, силой оружия подавили крестьянское восстание, убили семьсот человек. В Севастополе и Николаеве по приговорам военных судов было расстреляно сто шестьдесят рабочих военных арсеналов. Но рабочие и крестьяне продолжали борьбу за свободу.

Царское правительство пыталось скрыть от народа весть о событиях в Черноморском флоте. Тогда броненосец «Потемкин» передал иностранным консульствам в Румынии прокламацию об объявлении войны царскому флоту, а Ленин в Женеве тотчас же комментировал этот акт в газете «Пролетарий» волнующими словами:

«Русская революция объявила Европе об открытой войне русского народа с царизмом».

Иностранные корреспонденты телеграфировали из Одессы в Европу: «Начинается, повидимому, борьба не на жизнь, а на смерть между народом и бюрократией».

«Да, настоящая борьба за свободу, борьба не на жизнь, а на смерть», — отвечал Ленин и провозглашал: — «Да здравствует революционное правительство!»

Но именно этого нового, революционного правительства и боялась русская буржуазия. Депутаты ее, во главе с князем Трубецким, добившись приема у царя, поспешили уверить его в том, что они — «люди порядка и мира», и стали упрашивать «созвать народных представителей», которые-де «помогут трону в решении насущных задач».

Николай Второй выслушал князя Трубецкого, поблагодарил его «за выраженные чувства» и «желание работать вместе» и сказал: «Моя царская воля созвать народных представителей непоколебима».

Но когда князь Трубецкой получил письменный текст речи царя, там не оказалось обещания созвать народных представителей.

Леон, стоя против Ряшина с газетой в руках, возмущенно говорил:

— И вы, называющие себя социал-демократами и марксистами, пресмыкаетесь перед друзьями этого самого князя Трубецкого, продолжаете просить этих господ «учесть требования пролетариата к самодержавию» и прочите их в руководители русской революции? Вы ждете каких-то революционных действий от этих «людей порядка и мира», которые расшаркиваются перед царем и его министрами? До чего же вы докатились, меньшевики!

— Я пришел к тебе не лекции слушать, — сумрачно ответил Ряшин. — Вот наши предложения: или вы предоставляете нам половину мест в комитете, и тогда мы будем работать сообща, или мы поведем против вас, комитетчиков, беспощадную борьбу, как против якобинцев. Всероссийская конференция нашей партии считает ваши, большевиков, действия…

— Третий съезд считает вас, меньшевиков, ничего общего не имеющими с нашей революционной партией, — прервал его Леон. — Твой ультиматум я отвергаю. Предъявляю тебе требование комитета: распустить свой «союз» и присоединиться к решениям третьего съезда. Если вы, меньшевики, этого не сделаете, мы порываем с вами все отношения и будем бороться с вами, как с непролетарской, буржуазной партией.

Леон положил газету на стол и отошел к окну. А Ряшин встал с табурета, взял белую соломенную шляпу и спросил:

— Ты все сказал? Или, быть может, ты сообщишь мое мнение комитету?

— Все. Твое мнение комитету известно…

Ряшин покачал головой, усмехнулся и заговорил в примирительном тоне:

— Ты умный человек и твердый руководитель. Мне хотелось бы договориться с тобой. Говорю прямо: переходи на нашу сторону, и ты будешь руководить всеми нами — и здесь, и в губернии, как товарищ председателя губернского комитета. Это предложение Полякова.

Леон медленно прошелся по комнате. А Ряшин вертел в руках шляпу и ждал. «Не согласен… Колеблется», — думал он, медля уходить, и вдруг почувствовал, что ноги его оторвались от земли, а в следующую минуту Леон нес его на руках, прямо, как бревно, держа впереди себя. Ногой толкнув дверь и распахнув ее, он выбросил Ряшина во двор, а вслед ему бросил его белую шляпу.

— Подлец, — сказал он и закрыл дверь.

Когда спустились сумерки, пришли Лавренев, Вихряй и Вано Леонидзе.

— Что это ты так изменился, мой друг? — обратился Вано Леонидзе к Леону. — Не кормят тебя, что ли?

— Аппетита нет, — отшучивался Леон.

— Это бывает, — усмехнулся Вано Леонидзе и, достав из ящика несколько штук апельсинов, отдал их Леону. — Попробуй, для аппетита, а я тебе расскажу кое-что.

Леон надломил корку апельсина. Она покрылась росинками сока, и по комнате пошел острый, сильный запах.

— Мы с Вихряем ехали с Кавказа морем, через Одессу, и там повстречались с Лукой Матвеичем, — начал рассказывать Вано Леонидзе. — Старик отобрал у нас два ящика винтовок, а тебе оставил несколько маузеров и велел передать вам с Чургиным: надо немедленно организовать забастовку протеста против расправы самодержавия с одесскими рабочими и большую политическую демонстрацию в знак солидарности с одесскими рабочими и с матросами «Потемкина».

Леон медленно снимал с апельсина оранжево-белую корку. «Демонстрацию организовать потруднее будет, чем забастовку. Что ж это ты, старина, не досказал?.» — подумал он и спросил:

— Литературу какую привезли? Подробности события в Одессе знаете?

Пока Вано Леонидзе доставал из ящика литературу, Вихряй поднес к лицу Леона листовку, написанную от руки.

Леон прочитал: «Революционное движение „в настоящий момент уже привело к необходимости вооруженного восстания“, — эта мысль, высказанная третьим съездом нашей партии, с каждым днем все более и более подтверждается. Пламя революции разгорается все сильнее и сильнее…»

— Это мы перевели из «Пролетариатис Брдзола», — с важностью сказал Вихряй и погладил себя по жилету.

— А ты при чем? Тоже «переводчик», — усмехнулся Лавренев.

— Он прекрасный, если не переводчик, то перевозчик, — заступился за Вихряя Вано Леонидзе.

Через два дня Ткаченко отпечатал прокламацию о событиях в Одессе, во флоте и о расправе с крестьянами херсонских сел. Кроме того, большим тиражом было отпечатано извещение о дне и часе политической демонстрации.

Извещение Ткаченко спрятал в сарае, у себя дома, а прокламация была разбросана на заводе и расклеена по городу.

В двенадцать часов следующего дня на заводе раздались тревожные гудки, и тотчас же по цехам пронесся клич:

— Станови-и-и!!!

И Югоринский завод опять остановился. А к вечеру бросили работу железнодорожники, телеграфисты, служащие главной конторы завода, остановились заводские угольные и известковые шахты, закрылись многие магазины.

Леон, загримировавшись, отправился в город с Вано Леонидзе. На улицах было многолюдно, слышались возбужденные голоса. На перекрестках стояли усиленные наряды полиции, но все пока протекало мирно.

— Выступать можно бы хоть сейчас. Зря мы не назначили демонстрацию на сегодня, — тихо сказал Леон.

— Надо за сегодня лучше подогреть настроение. Отойди от меня, я сейчас начну говорить речь, — сказал Вано Леонидзе и, поотстав от Леона, взошел на первое попавшееся парадное и громко заговорил, обращаясь к прохожим:

— Граждане, в России началась революция! Восстал Черноморский флот. В Одессе идет гражданская война против самодержавия. В Тифлисе, в Николаеве, в Севастополе, в Иваново-Вознесенске, в Либаве — в десятках городов России народ сражается с войсками за свободу, за демократическую республику. Выходите на улицу по призыву социал-демократической партии! Присоединяйтесь к восставшим гражданам России!

Прохожие останавливались возле него, слушали и оглядывались на полицию. Но Вано Леонидзе и сам следил за полицейскими и, заметив, что к нему направился участковый пристав, спрыгнул со ступенек парадного и смешался с толпой. Догнав Леона, он толкнул его локтем в бок:

— Видал? Меня слышали пятьдесят человек. Через час о моих словах узнают пятьсот…

Пройдя квартал, он встал на чугунную тумбу, вновь сказал трехминутную речь и опять ускользнул от полиции. Тогда Леон и Лавренев с Ткаченко, которые шли поодаль, стали проделывать то же самое.

На улицах происходило непонятное. То там, то здесь возникали летучие митинги, слышались горячие речи. Полиция бросалась то к одной толпе, то к другой, но ораторов не находила и свирепела все больше:

— Разойдись!

— Больше одного не собираться!

К вечеру возбуждение охватило весь город. На улицах стало еще многолюднее, и полиция не успевала разгонять толпы. Было похоже, что вот-вот что-то начнется, и все открыто говорили о смелых выступлениях ораторов — социал-демократов.

Вечером Леон сидел у Ткаченко и слушал его невнятный рассказ о том, как он прятал листовки в сарае, как, придя домой, искал их и не нашел.

Леон встал, прошелся по комнате, думая о том, как выйти из положения, но ничего придумать не мог. «Сорвалась демонстрация… Позор!» — подумал он и сказал:

— Осталось меньше суток до начала демонстрации, а о ней никто еще ничего не знает.

— Я предлагаю завтра с утра пойти в город, повторить то, что мы делали вчера, и всюду говорить, чтобы люди шли на площадь, — предложил Вано Леонидзе.

— Это можно было делать сегодня, но нельзя будет сделать завтра, Вано. Это — верный провал, — возразил Леон. — Можно выйти из положения так: сейчас же оповестить цеховых организаторов, активистов, всех членов партии. Пусть каждый пойдет по поселкам и скажет о демонстрации. Можно подростков привлечь: они еще скорее разнесут…

Но уже вечером в городе и рабочих поселках появились усиленные патрули казаков.

Демонстрацию пришлось отменить.

2

Ночевать Леону Ткаченко посоветовал у каталя Герасима.

— Набожный человек. И хоть бывал на сходках у Ряшина, зато у полиции вне подозрений, — сказал при этом Ткаченко.

Леон обратил внимание, что Герасим косо посмотрел на него, но сделал вид, что ничего не замечает. Войдя во вторую половину хаты вслед за хозяином, он в полумраке увидел, что у Герасима было столько же икон, сколько у Ивана Гордеича, что они даже были развешаны так же, как у Горбовых. Но Леон и на них как бы не обратил внимания и устало сел на крашенный когда-то суриком и теперь почерневший табурет.

Герасим принес из передней тюфяк, разостлал его на земле возле сундука, потом взял с нар подушку, бросил ее на тюфяк и угрюмо сказал:

— Давай ложиться будем.

Леон сидел задумавшись. В ушах у него все стояли полные негодования слова Ряшина: «Как вы можете звать рабочих на демонстрацию, если в городе вся полиция поставлена на ноги и столько казаков понагнали? Да, мы против демонстрации, но на каком основании вы, комитетчики, подозреваете нас в том, что мы уничтожили листовки?» И сейчас Леон думал: «Действительно, у нас нет для этого оснований. Но… кто же тогда выкрал листовки?..»

— Я говорю, давай спать. Мне на работу надо идти с утра, — настойчиво повторил Герасим и взял со стола высокую стеклянную лампу.

— Завод завтра работать не будет, — твердо сказал Леон и стал снимать сапоги.

— А это нас не касается, — равнодушно ответил Герасим, — наше дело с Иваном Гордеичем прибыть на место, в цех, а раз мы прибудем в цех, значит заработок нам будет идти все одно.

Леон не мог снять сапог. Ноги его отекли, и сапог не снимался.

— Ноги растолстели, что ли? — пошутил Леон.

Герасим, наблюдая за ним, неожиданно заявил:

— А я всех бунтовщиков взял бы за руку, да… подальше от завода, от рабочих людей. На передовые позиции.

Леон поднял на него впалые глаза, выпрямился.

— Вот ты у меня ночуешь, — продолжал Герасим, — а казаки могут приехать, и пойду я за тобой в Сибирь. Потому вы против царя идете. Но ты притерпелся к такой жизни, а я при чем? И выходит: от вас, политических, одно расстройство и на работе, и дома.

Леон немного подумал и, встав, взялся за фуражку.

Герасиму было неловко за свои слова, и он более мягким тоном спросил:

— Ты что, хочешь выйти?

— Ухожу. Не хочу ставить под угрозу твою жизнь, Герасим Петрович. Ты и так ничего в ней хорошего не видел, — ответил Леон.

— Куда же ты ночью?.. Уж утром — дело другое.

Леон вздохнул, посмотрел на крупное лицо Герасима, на его никогда не отмывающиеся от руды и кокса большие руки, на почерневший нос и с горечью подумал: «От кого слышу? От пролетария».

Дойдя до двери, он взялся за скобу, обернулся и сказал:

— Да, я притерпелся, Герасим Петрович. А вот почему я притерпелся к такой своей жизни, ты спросить даже не хочешь… А ведь я, как и мои товарищи, ради вас так живу, таких, как ты. Ради тебя, чтоб ты не Гараськой был, а Герасимом Петровичем, чтоб ты не на земле валялся, а на кровати спал, и чтоб не боялся, когда к тебе человек приходит. А ты за эту свою жизнь сегодняшнюю, безнадежную и темную, как ночь, хочешь меня под японские пули послать… Ты, рабочий человек!

Леон устало, как старик, сгорбился и вышел из хаты.

Герасим постоял посреди комнаты, потом поставил лампу на стол, обернулся к портрету царя и долго смотрел на него злыми, прищуренными глазами.

— Почему я в жизни ничего хорошего не видел? Почему я ем хлеб с таранью и с луком и никогда не наедался досыта? Почему никто не знает, как меня зовут по имени и отчеству, а все называют меня, как безродного, как последнего человека на земле? Почему-у, я спрашиваю у тебя, царь? — злобно проговорил он и, шагнув к портрету, сорвал его со стены и ударил о землю…

Утром Герасим, взяв узелок с харчами, пошел к Ивану Гордеичу. Выйдя за ворота, он остановился и задумался. «А не пойду, и все! Что мне Иван Гордеич, указ, что ли?» — с раздражением сказал он себе и вернулся. Но, дойдя до двери, махнул рукой и пошел к Горбовым.

Иван Гордеич — в сапогах, в домашних брюках, и в исподней белой рубашке, с зерном в подоле, стоял посреди двора и тонким голосом сзывал кур:

— Цып, цып, цып…

Герасим, посмотрев на восток, где в небе горело солнце, сказал:

— На работу давно пора, а он с курями возится…

— Ты за мной? — спросил Иван Гордеич с усмешкой и, высыпав на землю остатки зерна и погладив длинную бороду, басом сказал: — Нет, парень, сегодня я никуда не пойду. Довольно против народа поступать.

— Так ты ж мастер! Да еще доменного цеха! — воскликнул Герасим.

— Ну и что ж из того, что я мастердоменного цеха? Им, доменным, мастер требуется, когда они чугун вырабатывают, а для холостого хода они и без мастера обойдутся… Стоят доменные, — с какой-то важностью в голосе произнес Иван Гордеич, — и весь завод стоит, и нам с тобой делать там нечего. Пойдут все, тогда и мы пойдем. В Одессе вон войско настоящий бой ведет с народом. А ты за мной зашел, чтобы я тому войску чугун делал? На погибель народа чтобы домну пускал? Не пущу ее на такое неправедное дело! — заключил он и добавил — И тебе не велю работать.

Такие слова от Ивана Гордеича, лучшего мастера завода, набожного человека, Герасим слышал впервые. Вспомнился Герасиму вчерашний разговор с Леоном, и ему стыдно стало за свои слова, сказанные Леону так несправедливо. «Обидел, здорово я обидел его…» — с горечью подумал он. Потом подошел к Ивану Гордеичу, постоял возле него и, собравшись с мыслями, сказал:

— Весь век я не хотел думать про них, правителей, притеснителей наших и про жизнь такую, какую они сделали рабочему человеку. Но вот вчера пришел ко мне Леон и будто душу перевернул, хотя ничего такого особенного не говорил. Но я еще не решался и пришел к тебе посоветоваться. А выходит, ихняя политика и до тебя дошла? Значит, за правду они идут, политические, за нашу рабочую жизнь рискуют своей жизнью и от семьи отказываются.

— Про всех политических — не скажу, а Леон чистейшей души рабочий, этот за правду идет и народ ведет. Потому я и бастую сегодня, как я есть тоже пролетариат! — гордо ответил Иван Гордеич.

И не пошли на работу лучший мастер завода Иван Гордеич и каталь Герасим.

Глава шестая

1

Серая, пыльная дорога тянулась меж высоких зеленых хлебов. Навстречу нескончаемой цепочкой бежали маки, красные цветы горошка, васильки; васильки синели по обочинам дороги, как брызги лазури.

Вдали медленно проходили седые, поросшие полынью курганы, со всех сторон к ним катились тяжелые волны хлебов, будто захлестнуть хотели их лобастые макушки, — и опять откатывались от них, унося на гребнях своих белые, как пена, цветы березки. Но ветер все гнал и гнал по степи новые волны хлебов, и они шумели по обеим сторонам дороги, как прибой, и били в вековую целину курганов. И казалось, стронулись с места, закружились седые курганы и поплыли в бирюзовотемном море хлебов, а потом растаяли и потерялись в полуденном мареве…

По дороге, дребезжа и пыля неверными, старыми колесами, катилась линейка. Невзрачная пегая лошадь, пофыркивая, шла то ленивой рысью, то переходила на шаг и опускала голову, но хозяин взмахивал в воздухе коротким кнутом, дергал за вожжи, и она вновь бежала и била по пыли широкими копытами. Пыль клубочками схватывалась с дороги, уходила под линейку и серой пеленой повисала над хлебами, над горошком и маками.

Лука Матвеич только что возвратился с третьего съезда, из Лондона, и объезжал южные организации, где делал доклады. Сейчас он ехал в Югоринск и, сидя рядом с мужиком и покачиваясь, слушал его медлительный рассказ о вернувшемся с войны сыне-калеке.

— Подумать только: мужа, отца двоих детей — и выгнать, а? Это ведь черт-те какое сердце надо иметь, — возмущался мужик и опять начинал говорить, как невестка ругалась и выгоняла во двор калеку-мужа.

Лука Матвеич сказал:

— Зря ушел.

— Знамо дело, зря. Да это бы еще ничего. А он ушел, да больше и не пришел, — неожиданно сказал мужик. — Повесился на веревке, на какой во дворе белье сушилось. Слепой, а, скажи, повесился, не выдержало сердце. Ну, тогда я взял кнут и выгнал невестку, а детишек оставил при себе — мальчонка и девочку. Вот какая баба. Зверь! А теперь ревет, потому — кому она нужна с двумя-то детьми? Вот какие дела… Но-о! — взмахнул он кнутом на лошаденку.

— Много зла принесла война народу… — заговорил было Лука Матвеич, но мужик перебил его и продолжал свои жалобы:

— В том-то и дело. На войне сын глаза потерял, а пришел домой — никому не стал нужен. Хлопотал вот, ездил к уездному начальнику, пособие просил на детишек. Ну, гоняли меня от одного чиновника к другому, да так ничего и. не выдали, нехристи.

Мужик вздохнул.

— Не знаю, как вас звать-величать, но по обличью вижу: не простой вы человек и должны в понятиях кой-что иметь. Как вы думаете, придет на них когда-нибудь погибель, на власти разные? Вон мужики по всем губерниям, слышал я, бунтуют, а власти как сидели на своих местах, так и сидят… Да чего там мужики? Мастеровые, рабочие люди, и те ничего сделать не могут.

— Потому что рабочие бунтуют сами по себе, а мужики — сами по себе. А надо вместе подняться, — заметил Лука Матвеич.

Мужик недоверчиво посмотрел на него и сказал:

— Знамо дело, вместе оно верней будет, да только все одно трудное это дело, что сделаешь голыми-то руками? У них войско, и они, я слышал, палят из пушек по рабочим людям, как все одно на войне. Листок такой я у заводских читал как-то, про Черное море речь там была, про пароход какой-то.

— Броненосец «Потемкин» восстал против царя, матросы, рабочие, — пояснил Лука Матвеич. — А рабочие ваших заводов ничего, работают?

— Какой там! Все заводы бастуют: Суханова, Юма, Бельгийского общества, табачная фабрика — все стоят, а теперь и на шахты, слыхал, перекинулась забастовка… Нет, не работают. Казаки и полиция разгоняют их в одном месте, а они собираются в другом. Рабочие — эти ребята свое дело знают.

— А мужики как живут?

— Мужики сидят каждый в своей хате.

— Боятся?

— И боятся, и главного своего у них нет, как бы сказать — вожака.

— Да… — задумчиво произнес Лука Матвеич и мысленно повторил: «Вожака нет. Ну ничего, вожак придет».

Мужик опять взглянул на его безусое, чисто выбритое лицо, на глубокие, блестевшие от пота морщины на лбу и возобновил разговор:

— Я извиняюсь, как не секрет: вы не из социалистов будете?

— Из учителей.

— Так: Детишек, значит, обучаете?

— И детишек, и взрослых. Больше взрослых, — серьезным тоном ответил Лука Матвеич.

— Так… А взрослых, к примеру, чему? — допытывался мужик.

— Тому, чтобы умели отличать восставший броненосец от парохода, а революцию — от бунта, — лукаво посмотрел Лука Матвеич на мужика и стал раскуривать трубку.

Мужик понимающе кивнул головой, погладил окладистую бороду.

— Революция, значит. Та-ак! — Помолчав немного, он опять спросил: — И придет, сказываешь, на них погибель? Про власти говорю.

— Должна.

— Ну, туда им и дорога, — хмуро заключил возчик и, помахав кнутом, крикнул на лошадь: — Но-о! Надо поспешать, милая.

Лука Матвеич пыхнул дымом из своей трубки и посмотрел вдаль. Там все плыли средь хлебов и кружились курганы, а к ним все катились зеленые волны хлебов. Навстречу, вдоль дороги, бежали полевые маки и, как кровь, алел горошек.

Невдалеке от ближнего к Югоринску хутора была балка. Лука Матвеич встал с подводы, уплатил мужику и пошел по тропинке, а когда подводчик скрылся из виду, спрятал саквояж в кустах терновника и направился к Даниле Подгорному, на мельницу.

Мельница находилась вдали от хутора, у речки. Под старыми вербами, в тени, стояло несколько бричек, возле них лежали, медленно двигая челюстями, быки. Под одной из бричек сидели три мужика. На разостланном мешке лежала буханка черного хлеба, возле нее — несколько ломтиков сала, зеленый лук. Мужики медленно жевали сало и хлеб и слушали сидевшего возле них молодого человека в чесучовой тройке и в соломенной шляпе.

В стороне, на замшелом жернове, сидел Данила Подгорный.

Молодой человек говорил:

— В Херсонской губернии, в Полтавской, Черниговской, на Волге — всюду мужики поднимаются за волю, за землю. Они захватывают помещичьи экономии, делят между общинами землю, скот, инвентарь. Таким образом, крестьянская община, распоряжаясь землей и сельскохозяйственными орудиями, становится прообразом новых общественных отношений в деревне, рассадником социализма, то есть такого порядка, при котором не будет помещиков и всяких кровососов трудового крестьянства. Понятно?

Это был Овсянников.

Худощавый, с длинной бородой мужик, откусив сала и забрав в рот перо зеленого лука, ответил:

— Про помещиков — понятно, давно пора их изничтожить.

— Верно Харлам сказал: пора помещиков всех перевесть и землю от них взять силком, — отрезая тонкий ломоть от хлеба, проговорил коренастый курносый мужик с аккуратной черной бородой, — А община что ж? Это наше общество, значит? Так у нас в обществе свои кровососы есть.

— Известно, — подал голос Данила Подгорный, — наш Левченок, к примеру сказать, сроду сам не пахал и пахать не будет. За него работники вспашут, посеют и уберут. Так что община тут будет совсем ни при чем.

— Неверно, — возразил Овсянников. — Община даст всем равный пай земли, община может купить для общества плуги, косилки, молотилки, и все хлеборобы будут трудиться — каждый на благо всех и все на благо каждого.

— Все не могут, у нас есть солдатки, какие сами никакой пай не обработают. А которые бедняки — те все одно будут землю сдавать.

Лука Матвеич вышел из-за бричек, с улыбкой проговорил:

— Верные слова: не все обработают свои паи и принуждены будут сдавать в аренду односельчанам. А кто может арендовать? Те — у кого есть за что арендовать и за что вспахать. Богатеи. То есть в общине ничего не изменится.

— И то правда. Богатеи будут жить в ней так же, как и сейчас.

— И богатеть будут так же, как сейчас, — сделали мужики свои выводы из слов Луки Матвеича.

— Значит, никакого социализма, господин социалист-революционер, из вашей общины не получится, — продолжал Лука Матвеич, делая вид, что не знает Овсянникова. — Капиталистические отношения в деревне ею не упраздняются.

Данила Подгорный смотрел, смотрел на него и наконец сказал:

— Голос дюже знакомый, а по обличью не узнаю.

Лука Матвеич строго взглянул на него, и он умолк.

Овсянников тоже напряженно вспоминал, где он слышал этот голос, но не мог узнать Луку Матвеича и только подумал: «Социал-демократ, сразу видно».

Лука Матвеич, незаметно подмигнув, сказал Даниле Подгорному:

— У вас тут водичка, должно, есть холодненькая?

— На речке стоим, воды сколько душе угодно.

Когда они отошли от мужиков, Данила Подгорный спросил:

— Вы не Цыбуля?

— Раньше был им.

2

Вечером в землянке у Данилы Подгорного собрались члены комитета. Лука Матвеич сделал сообщение о третьем съезде РСДРП в Лондоне и о конференции меньшевиков в Женеве. Леон в свою очередь рассказал о положении в организации.

Лука Матвеич остался недоволен работой комитета, но говорить в присутствии всех об этом не стал.

— Значит, только стачка и вышла у вас? Маловато сделали:’ Листовки кто уничтожил? — спросил он.

— Думаем, что ряшинцы, — не поднимая глаз, ответил Леон.

— Долго думаете. А когда узнаете?

Леон молчал. Молчали и Вихряй, Лавренев, Ткаченко, и каждый думал: «Да, пора бы и знать».

После совещания, оставшись наедине с Леоном, Лука Матвеич сказал:

— Плохие у вас дела, Леон. Демонстрация провалилась. Среди крестьян за вас работают эсеры. Рюмин, член комитета, поехал работу искать. И провокатора не можете найти… Так дальше нельзя работать! Нельзя!..

Слова его звучали жестко и холодно, и сам Лука Матвеич казался каким-то холодным, сухим. Он недовольно ходил по землянке, спрятав руки назад под расстегнутый черный пиджак.

Леон исподлобья наблюдал за ним и не узнавал его. Но он понимал его недовольство и виновато проговорил:

— Хорошо, Лука Матвеич, мы наверстаем. Скажу честно: мне казалось, что наши дела не хуже, чем у других — у Александрова, скажем. Вот с демонстрацией у нас не вышло, верно.

— Да, но вы сильнейшая организация юга… И лучше других вы должны работать, — сердито заметил Лука Матвеич.

А когда легли спать на разостланной на земле полсти, Лука Матвеич спросил своим прежним, отечески мягким голосом:

— Про Алену что молчишь? Живете как, ничего?

— Ничего.

— Надо в душу ее заглянуть пристальней, развить в ней способность понимать общественные порядки.

— По-моему, я все испробовал.

— А по-моему, не все.

Леону стыдно стало, и он умолк.

— Центральный Комитет утвердил тебя членом губернского комитета, — неожиданно сообщил Лука Матвеич.

Леон обернулся к нему, недоверчиво переспросил:

— Меня?.. Членом губернского комитета?

— Ты спрашиваешь так, будто ЦК утвердил Ряшина.

Леон повеселел, и у него сразу поднялось настроение.

В окно постучали три раза. Леон и Лука Матвеич вскочили на ноги, быстро оделись и, взяв свои револьверы, вышли через запасную дверь в сарай, а оттуда в сад.

Данила Подгорный подошел к ним и сообщил:

— Казаки проезжали по улице.

Лука Матвеич, глубоко вздохнув, сказал:

— Сладкий родной воздух. В Лондоне не такой… — И, помолчав, предложил: — А давай здесь спать, хлопче. Так оно вольготнее и спокойнее будет.

…Проснулся Лука Матвеич, едва за садами в степи вскрикнул первый жаворонок.

В саду пахло травой и диким хмелем. Где-то ударил и смолк перепел.

Лука Матвеич зевнул и встал.

Леон, подложив руки под грудь, спал на животе, повернув набок голову. Волосы его растрепались по лбу и шевелились от легкого дуновения утреннего ветерка, а он то и дело, сонный, шевелил головой, точно бодался.

Лука Матвеич посмотрел на его смуглое лицо, на дрожащие веки и изогнувшийся ус и улыбнулся.

— Дюже сладко спишь, хлопче. А ну, попробуем разбудить, — негромко сказал он и, сорвав былинку, пощекотал у Леона в носу, но Леон только пошевелил головой. Тогда Лука Матвеич сказал над самым ухом его: — Полиция!

Леон открыл глаза, улыбнулся:

— А что ж сам сидишь? — И, сладко потянувшись, поднялся и сел.

У калитки, под плетнем, протянув ноги и наклонив голову, сидел Данила Подгорный и дремал.

— Спит наш дозорный, — кивнул головой Лука Матвеич.

Леон взял с земли сухую ветку и переломил ее. Послышался треск, и Данила Подгорный тотчас поднял голову.

Умывшись в землянке, Лука Матвеич и Леон поели жареной картошки и квашеного молока с пышками и стали собираться на сходку. В это время пришел Лавренев и сообщил, что в городе ночью была облава.

— Вихряй и Кулагин арестованы. Овсянников выскочил в окно, когда пришла полиция. Ряшину тоже удалось скрыться. Мы с Ткаченко печатали листовку и потому избежали ареста, — заключил он и добавил: — У Кулагина при обыске нашли нашу листовку.

Лука Матвеич хотел погладить усы, но вспомнил, что их нет. Взявшись за подбородок, он несколько секунд помолчал. «Ряшин? Кулагин? Овсянников? Ничего не пойму, но кто-то из них провокатор», — подумал он и сказал:

— Сходка переносится на послезавтра. Я буду на болгарских плантациях, у Трифона.

На другой день Овсянников бросил бомбу в коляску градоначальника. Взрывом коляску разнесло на куски, а сам градоначальник вместе с сопровождавшим его чиновником и кучером были серьезно ранены. А ночью по городу была расклеена гектографированная листовка за подписью: «Боевая группа социалистов-революционеров».

В ней говорилось:

«Актом убийства московского генерал-губернатора Сергея Романова (сына царя Александра Второго) — социалисты-революционеры объявили беспощадную революционную борьбу самодержавию и всем его прислужникам. Мы следуем славному примеру нашего товарища, уничтожившего одного из самых ярых вдохновителей зверских расправ самодержавия с революционным народом. Отныне всякий, кто посягнет на трудовой народ и его политических руководителей, будет немедленно уничтожен…»

Власти приняли меры. Посты охраны всюду были усилены, на улицах и в рабочих поселках появились казачьи патрули. На всех перекрестках было вывешено объявление с предупреждением, что виновные в покушениях на представителей власти будут предаваться военно-полевому суду.

По заводу пошли разговоры:

— Держись теперь, социалисты!

— Ничего, они еще кое-кого образумят.

— Как бы не так! Убьют-одного, другой на его место сядет.

— И то верно. Царя Александра Второго убили, а что проку? Третий Александр Романов сел на его место.

Лука Матвеич хотел созвать широкую сходку, но после акта Овсянникова по рабочим поселкам и пригородам непрерывно разъезжали казачьи патрули, и от массовой сходки пришлось отказаться.

Сходка была назначена в лесной балке, в семи верстах от города, но попасть туда было не так легко. Каждый активист под видом рыбака должен был явиться на условленное место у речки, оттуда его посылали на мельницу, потом под скалистый берег, к ставу, и оттуда — далеко в сторону, в верховье балки, где был небольшой пруд. Поэтому активисты приходили на место сбора усталые, швыряли удочки на траву, садились в тени деревьев и отдыхали.

Леон вспомнил, как сам когда-то блуждал по степи, ища место массовки, и улыбнулся. «Молчат… Уморились», — сочувственно думал он и опять подсчитывал, сколько еще не пришло.

Лука Матвеич сидел под деревом и тихо разговаривал с Лавреневым, Ткаченко и Александровым.

Пришли дед Струков и Ермолаич. Дед Струков шумно бросил в кусты тростниковые удочки и сплюнул со злости.

— В такие края я больше не ходок, язви его с рыбальством таким! Это какую же голову иметь надо, какое понятие в этих самых делах, как их… — уставился он на Ткаченко.

— Политических, — подсказал Ермолаич, облегченно присаживаясь на траву и вытягивая ноги.

— Да не в политических, — отмахнулся дед Струков. — Что ты мне все подсказываешь, грамотный какой политик! То уговаривает: мол, потерпи трошки, сейчас дойдем; то толкует: мол, так надо, плутать по степу в такую жару… Что я тебе — Иван Гордеич? Да я, может, тебе целый доклад прочитаю, что оно и к чему, — отчитывал он Ермолаича, платком вытирая мокрую лысину. — Я про то речь, что мне шесть десятков стукнуло, а Ткаченко принуждает меня думать, что мне только три десятка.

— А ты думай и помалкивай. Ей-богу, моложе станешь, — подал голос Лука Матвеич. — Я вот думал про это да в одно утро встал и смахнул бритвой усы. Как находишь, помолодел?

Дед Струков утер лицо, повесил мокрый платок на ветку и обернулся к нему.

— Лука Матвеич! — удивился он. — А я тебя и впрямь не узнал. Ну, с приездом! — поздоровался он и, присев на траву, продолжал: — Да-а. Осталось теперь нам с тобой молодеть, парень! Это когда-то я по сорок верст за зайцем ходил. Зайцы водой брались, а я как сухарь — ни капли пота.

— Ну, насчет воды, — это тебя зайцы для смеха ввели в заблуждение, — сказал Александров. — А вот платки твои на деревьях кое-кого могут сюда привести.

Дед Струков сердито сдернул платок на траву.

= Язви вас, какие остроглазые!

Ряшин пришел вместе с Овсянниковым. Они, видимо, спорили, потому что оба были хмурые и даже никому «здравствуй» не сказали, а сели поодаль друг от друга, сняли белые шляпы и замахали ими.

Леон спросил у Овсянникова:

— Ты что, вышел из своей партии, — к нам прибыл?

Овсянников зло посмотрел на Ряшина, подошел к Луке Матвеичу и стал что-то горячо, негромко говорить ему. Лука Матвеич кивнул головой и подозвал к себе Леона.

— Овсянников пусть остается. У него есть для нас важное сообщение.

А Ткаченко в стороне вел перепалку с Ряшиным:

— А почему наша листовка оказалась у Кулагина? — возмущенно спрашивал он. — Как она могла попасть к нему, я тебя спрашиваю?

Лицо Ряшина, и без того красное, стало еще краснее, но он быстро овладел собой и, пожав плечами, ответил:

— Какая листовка? Впервые слышу.

Лука Матвеич и Леон недобро посмотрели на него и переглянулись, как бы говоря: «Все ясно».

— Садитесь ближе, товарищи! — сказал, обращаясь ко всем, Леон. — В случае тревоги уходить в старую штольню, направо и лесом — вверх по балке… Итак, начнем. Доклад о решениях третьего съезда РСДРП сделает член Центрального Комитета партии товарищ Цыбуля.

Лука Матвеич — невысокий, кряжистый, с нахмуренными бровями и моложавым, из-за отсутствия усов, широким лицом, поднялся и начал доклад.

Он напомнил о причинах, побудивших бюро комитетов большинства созвать третий съезд в Лондоне, и рассказал о том, как лидеры меньшинства устроили свою конференцию в Женеве и как они обманным путем не допустили на съезд, задержав в Женеве, некоторых делегатов, в их числе и делегатов южных комитетов.

Ряшин сидел, поджав под себя ноги, в черном костюме и белой, слегка расстегнутой косоворотке, подпоясанный белым ленточным поясом. На лице его было полное равнодушие.

Тихо подошел и в нерешительности остановился Данила Подгорный. Все знали, что он не член партии, хотя и помогает в работе. Леон рукой указал ему место рядом с Ермолаичем, и Подгорный, сияв старый, порыжевший картуз, сел на траву.

Кисляк шепнул Ряшину:

— Слава богу, ленинцы мирошников на подмогу позвали.

На склоне балки, под деревьями, сидели человек тридцать полукругом возле Луки Матвеича. В стороне, опершись на локоть, полулежал и курил папиросу Овсянников. Длинные светлые волосы его были откинуты назад, узкое, словно вытянутое лицо было бледно, и в нем не было ни кровинки, глаза смотрели остро и неспокойно.

— А этот, учитель, тоже тут? Что это он так на отшибе от «всех? — спросил Подгорный у Ермолаича.

— Не нашего поля ягода. Жилы, должно, еще не пришли в спокойствие после покушения на градоначальника. Герой, вишь, эсеровский, потому и не хочет смешиваться со всеми.

Данила Подгорный не понимал, почему Ермолаич так пренебрежительно отзывался об Овсянникове. Ему казалось, что стрелять в градоначальника — это и есть настоящее геройство и что такими людьми революционеры должны гордиться. Но расспрашивать Ермолаича было не время, надо было слушать доклад, и он повернулся к Луке Матвеичу, стараясь не пропустить ни одного его слова.

— Самодержавие решило созвать Думу, чтобы обмануть народ и отвлечь его от революции, — говорил Лука Матвеич. — Вот почему у нас отношение к этой затее царских сановников вполне определенное: пролетариату нечего заседать в этой Думе помещиков и капиталистов и разрабатывать законопроекты, которые царь может похерить одним росчерком пера. Пролетариату и всему народу пришла пора восстать против самодержавия и свергнуть его. Так решил третий съезд. Ясная задача, товарищи?

— Яснее не может быть, — ответил дед Струков.

— Самое время, — сказал Бесхлебнов. — Кругом народ волнуется…

Ряшин усмехнулся, словно хотел сказать: „И этот туда же, будто что и понимает“.

Бесхлебнов так и понял его и сказал соседу:

— Ивану Павлычу не нравятся мои слова: мол, куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Не понимаю, что он за человек. Все ему не нравится, что идет не от него.

Сосед его, токарь Клевцов, был старым знакомым Ряшина, ходил на кружок к нему и, хоть не особенно разбирался в спорах меньшинства с большинством, ответил:

— Ивану Павлычу, кажись, не нравится и то, что мы пришли сюда. Но это его дело. А мне вот все яснее становится, что ленинцы тянут рабочих на правильную дорогу.

Лука Матвеич продолжал:

— Что же советуют меньшевики? Они говорят о революции и попрежнему плетутся в хвосте либералов из „Союза освобождения“, они советуют все надежды возложить на буржуазно-помещичью Думу. Нет, господа хорошие! Пролетариат самой историей призван играть руководящую роль в общенародном революционном движении России. И мы, большевики, будем готовиться для его решающей схватки с самодержавием, для вооруженного восстания. Эта задача является одной из самых главных и неотложных задач нашей партии в настоящий революционный момент — так говорит третий съезд. Понятно, товарищи? — спросил Лука Матвеич, неторопливым взглядом обведя сидевших возле Ряшина активистов из „Союза социал-демократов“.

— Но вряд ли мы можем быть вам товарищами в таком деле, — мрачно произнес конторщик Кисляк и посмотрел на Ряшина, словно хотел знать его мнение, но Ряшин молчал.

— Совершенно верно, не можете, — согласился Лука Матвеич, — но я обращаюсь к рядовым партийцам, которые сидят возле вас и от которых вы скрываете решения третьего съезда.

Лука Матвеич набил трубку, закурил и, положив ее на камешек, заговорил о решениях съезда по крестьянскому вопросу.

Данила Подгорный смутно улавливал смысл всего того, о чем говорил Лука Матвеич. Он понимал: рабочие должны сбросить царя и установить вместе с мужиками свою народную власть. Притом должны делать это сами, а не надеяться на тех, кто просто недоволен царем. „Но как ее установить в деревнях, эту народную власть? — думал Данила Подгорный и вспоминал беседу Овсянникова с мужиками на мельнице: „Захватывать землю и экономии и передавать их общинам, а общины сами будут определять, кому сколько положено обработать…“ Но община — не власть, и она не может приказывать богатеям и помещикам, полиции и войску…“

Лука Матвеич все чаще посматривал на него и вдруг заговорил о том, что больше всего интересовало Данилу Подгорного:

— Крестьяне хоть и смутно, но понимают, что им надо. Они понимают, что им надо не просто „улучшение их быта“, о чем беспокоятся земцы и даже либеральные помещики. Я вот на днях слушал разговор одного социалиста-революционера с мужиками насчет общины, — Лука Матвеич скосил глаза на Овсянникова, и все посмотрели на него.

— Я говорю то, что думаю, и отстаиваю мои воззрения, — сказал Овсянников.

Лука Матвеич, усмехнувшись, ответил:

— Это не ваши „воззрения“. Так „воззревали“ еще народники. Они думали, что новое общество, социализм, вылупится из общины, как цыпленок из яйца. И вы, эсеры, продолжаете обманывать мужика, когда говорите о том, что передача помещичьей земли и сельскохозяйственных орудий в распоряжение общины изменит жизнь крестьян. Не изменит, в частности, бедноты, ибо в деревне остается кулак и та же основа крестьянского хозяйства. Вот почему неизменно и всегда мы говорим: без коренного политического переустройства деревни не может быть коренного экономического переустройства. А такие преобразования в деревне для данного момента могут сделать и провести в жизнь революционные крестьянские комитеты. Так говорил Ленин, и так решил третий съезд нашей партии.

— В вашей программе ничего нет о таких комитетах, — подал голос Овсянников. — Значит, вы отступаете от своей программы?

— Не отступаем, а применяем ее к конкретным условиям и требованиям революционного момента, — возразил Лука Матвеич.

— Тогда эти комитеты могут стать просто реакционными. Ведь вы же сами сказали, что кулак и буржуазные отношения остаются.

— Неверно! Крестьянские комитеты в настоящее время могут быть лишь революционными, потому что сама жизнь заставит их выступать против помещиков и самодержавия на стороне рабочих. Правильные мои слова, Данила Григорьевич? — неожиданно обратился Лука Матвеич к Даниле Подгорному. — Есть тебе польза подняться с рабочими против царя и помещиков и отнять у них власть и землю?

Все обернулись к Даниле Подгорному, и он смутился. У него, мужика, спрашивает Лука Матвеич, правильны ли его слова! Но он преодолел смущение, встал и, расправив широкие плечи и обведя всех медленным взглядом, ответил:

— Я так скажу, товарищи рабочие люди: если вы подыметесь за волю, за то, чтобы отобрать у помещиков землю и дать ее мужику, всему крестьянскому миру есть полный расчет подыматься вместе с вами. Только вот дело какое: землю я, к примеру, получу, а чем я ее обрабатывать буду, коли у меня одна лошаденка, чем засевать? Да и подати задавят. Так что, если бы растолковать мужику про кой-какие дела, тогда оно ясней видно все стало бы, за кем нам идти, — заключил он и сел на траву.

— Вот видите, крестьянину есть смысл подыматься вместе с нами, — продолжал Лука Матвеич. — Но ему надо подсказать, что практически делать. Третий съезд и говорит: надо создавать в деревнях революционные крестьянские комитеты, которые могли бы на месте закрепить отдельные революционные акты; отобрание, скажем, помещичьих и монастырских земель, отказ от уплаты податей, отмену кабальных сделок, защиту интересов батраков и так далее… А меньшевистская конференция решила просто создать в деревнях крестьянские комитеты для работы среди крестьян вообще…

— Но крестьянские комитеты потому и называются „крестьянскими“, что они будут решать все вопросы сельской жизни и в том числе и революционные, — возразил Кисляк.

— Вот именно: „В том числе и революционные“, — насмешливо повторил Лука Матвеич. — А съезд говорит не вообще о крестьянских делах, а о революционных делах. Крестьянскими делами „вообще“ занимаются земцы. Тогда вы уж пристраивайтесь к ним в пристяжные.

Ряшин не выдержал и нервно крикнул:

— Пролетариат есть класс неимущий и защищает интересы неимущих. Что может быть общего у него с крестьянином-собственником?

— Желание свергнуть самодержавно-помещичий строй и установить демократическую республику, — невозмутимо ответил Лука Матвеич.

— Свергнуть самодержавно-помещичий строй — это одна общая линия всех прогрессивных слоев современного общества в данный революционный момент, — наставительно заметил Ряшин и встал, точно речь намеревался произносить.

Лука Матвеич взял в руки брошюру и тем же спокойным тоном ответил:

— Нет, в современном революционном моменте определились не одна, а три линии. Товарищ Ленин вот в этой своей работе, называемой „Две тактики социал-демократии в демократической революции“, говорит об этом совершенно ясно. Первая линия, или направление, — это линия царского правительства. Царь допускает необходимость созыва представителей народа, но не допускает, чтобы оно было совещательным при нем, царе. Второе направление — революционный пролетариат, руководимый социал-демократией. В интересах пролетариата добиться полного перехода государственной власти в руки Учредительного собрания, избранного всем народом на основе всеобщего избирательного права, короче говоря — свержения самодержавия и замены его временным революционным правительством. И третье направление — либеральная буржуазия. Она добивается не свержения самодержавия, а возможно более мирной сделки между самодержавием и революционным народом, такой сделки, от которой больше всего выиграла бы буржуазия и меньше всего революционный народ — пролетариат и крестьянство… Вот какие линии и направления определились, товарищи, в настоящий революционный момент. Эти три направления соответствуют трем главным социальным силам современной России: самодержавие — пролетариат — либеральная буржуазия. Исходя из этих основных направлений, из того или иного соотношения сил, социал-демократия и должна строить свою тактику, свое политическое поведение… Тактика, намеченная третьим съездом, — Лука Матвеич раскрыл брошюру и прочитал: — „…в зависимости от соотношения сил… допустимо участие во временном революционном правительстве уполномоченных нашей партии, в целях беспощадной борьбы со всеми контрреволюционными попытками и отстаивания самостоятельных интересов рабочего класса“. А меньшевистская конференция заявила: „…социал-демократия не должна ставить себе целью захватить или разделить власть во временном правительстве, а должна оставаться партией крайней революционной оппозиции“. Что общего может быть между нами после этого? Ничего.

Ряшин ходил возле дерева, заложив руки назад. Обернувшись к Луке Матвеичу, он сказал:

— Да, мы именно так говорим. Говорим на том простом основании, что временное правительство буржуазной революции есть буржуазное правительство и не нам, социал-демократам, сидеть рядом с капиталистами и землевладельцами, как это делал Мильеран, осужденный Международным социалистическим конгрессом. Вы хотите уподобиться Мильерану? Воля ваша. Тогда вы ничем не будете отличаться от буржуазных министров.

— Нет, будем отличаться тем, что мы будем сидеть в революционном правительстве, а не в реакционном, в каком сидел Мильеран, и будем не реакционные законы защищать, а революционные, которые расширят революционные завоевания народа и помогут установить демократическую республику.

— Вы, быть может, перепутали буржуазную революцию с социалистической, при которой пролетариат имеет право взять власть в свои руки? — спросил Кисляк. — Что же тогда называется буржуазной революцией, по-вашему?

— Буржуазной нынешняя революция называется не потому, что она может дать лишь то, что выгодно буржуазии, а потому, что она есть такая революция, которая не выходит за рамки буржуазного, то есть капиталистического, общественно-экономического строя, — ответил Лука Матвеич.

Кисляк пожал плечами и больше не задавал вопросов.

Лука Матвеич кратко подытожил сказанное им и заключил:

— Как видите, товарищи, во всех главных вопросах съезд и конференция приняли совершенно разные решения. Вы можете сами теперь судить, куда тянут меньшевики. Они тянут назад от революции, в обоз либеральной буржуазии. Они ведут линию отстранения пролетариата от руководства революцией и передоверия этого руководства буржуазии, линию отказа от участия во временном революционном правительстве и от демократической республики, линию замены вооруженного восстания участием в булыгинской Думе. Короче говоря, линий у них много, а имя им всем одно: предательство дела революции, дела рабочего класса и крестьянства.

— Я протестую! — выкрикнул Ряшин, но Лука Матвеич холодно бросил:

— Когда предатели революции протестуют, это значит, что нами взята правильная линия.

— Вы пригласили нас, чтобы назвать предателями? Это вынуждает нас… — вскочил с места Кисляк, но председательствующий Леон одернул его:

— Вы сядьте. Мы пригласили рядовых партийцев, которые еще идут за вами по недоразумению, для того, чтобы вместе, всей организацией, поговорить о наших задачах в связи с решениями третьего съезда партии. Если и вы пожелали прийти, то сидите и слушайте… Товарищи, прошу высказаться по докладу.

Ряшин видел, что его сторонники нерешительно переглядываются, и решил выступить сам.

— Я хочу высказаться, — сказал он и с места сердито начал речь. На этот раз он говорил с нескрываемым раздражением, ругал комитетчиков, Леона, Луку Матвеича и даже Овсянникова. — И эти люди, именующие себя политиками, позволяют себе учить нас, которыми руководит Плеханов, лучший ум революционной России!.. Да, мы не признаем ваш съезд! Мы знаем Всероссийскую конференцию, считаем ее нашим съездом и вас обязываем принять ее решения к исполнению! — говорил он, размахивая короткими руками. — Что такое ваша тактика? Это якобинство, это — бланкизм, это перепрыгивание через все и всяческие исторические рубежи и забегание вперед на десятки лет! Вы толкаете революцию на путь опасных экспериментов, на путь насилия и якобинства и тем отпугиваете от нее все демократические слои общества.

— И если мы победим, мы решительно, по-плебейски, как говорил Карл Маркс, разделаемся с контрреволюционерами, — спокойно заметил Лука Матвеич, но Ряшин не обратил внимания на его реплику и все говорил и говорил… Лицо его блестело от пота, маленькие быстрые глаза горели злыми огоньками, руки то и дело поднимались и резко опускались.

— …Вы хотите создать в деревне революционные комитеты и сделать мужика революционером, но вы, большевики, забываете, что мужик — это сила дикая, буржуазная по своей природе и ее надо сто лет умывать и причесывать. На кого вы решили опираться, вы думали об этом? Вы решили опираться на малограмотного, весь век думающего о земле, о богатстве Данилу Подгорного! Это мираж, а не союзник!

— Я дал вам слово не для ругани и оскорбления, — резко прервал Ряшина Леон и предупредил: — Прошу уважать присутствующих, а то я лишу вас слова.

Кисляк вскочил на ноги и запальчиво крикнул:

— Вы диктаторы! Я протестую против нарушения демократии!

Поднялся шум, послышались недовольные голоса: „Да уймите их!“

Ряшин закончил свою речь предложением выразить неодобрение решениям третьего съезда и признать решения Женевской конференции правильными. Тогда поднялся Бесхлебнов и заявил:

— Товарищи, я выхожу из Союза социал-демократов. Это не социалисты, а прихвостни хозяйские. Призываю всех рабочих-партийцев из меньшинства последовать моему примеру.

Наступила тишина. Все знали Бесхлебнова, как смелого и честного человека, и сторонники меньшинства задумались: если уж такой человек решил порвать с Ряшиным, — значит тот далеко отошел от пролетарского дела. Сосед Бесхлебнова, токарь Клевцов, встал и обратился к Леону и Луке Матвеичу:

— Запишите и меня сторонником Комитета. Иван Павлович гнет не туда, куда надо рабочим политическим лидерам направлять нас. И я не согласен, что Данила Подгорный есть мой враг и недостойный человек, а думаю, что он тоже не прочь подняться вместе с нами против самодержавия. Разве вы не помните, как он дрался с казаками, когда они разгоняли нашу демонстрацию?

Данила Подгорный поднялся на ноги и взволнованно сказал:

— Мы, мужики, всегда считали вас, мастеровых, политических, смелыми людьми, которые не боятся выступать за правду и отстоять ее от всех кровососов, какие сидят на мужицкой шее. И я хочу сказать всем, кто идет заодно с Комитетом: мужик поддержит вас в вашем справедливом деле.

— Вот это политическая речь! — удовлетворенно воскликнул дед Струков, — А то толкут воду в ступе, язви вас с вашим Иваном Павлычем. Молодец, Данила, правильно смотришь на дело, политически!

Лука Матвеич улыбнулся и провел рукой по голове.

Ряшин взял шляпу, неторопливо поднялся и сказал своим сторонникам:

— Пошли, товарищи, пусть они якшаются тут с мирошниками.

— Я прошу вас остаться, Иван Павлыч, — задержал его Лука Матвеич, — у нас есть один вопрос, касающийся вас лично.

На поляне стало тихо, все вопросительно посмотрели на Ряшина.

— Пожалуйста, — сказал Ряшин и опустился на траву в тени деревьев.

— Но сначала давайте закончим обсуждение главного вопроса, — предложил Лука Матвеич.

Собрание одобрило решения третьего съезда РСДРП и постановило просить Центральный Комитет распустить Югоринский союз социал-демократов. За это предложение голосовали и некоторые сторонники Ряшина, но большинство их молчало. Присутствие Ряшина оказало свое действие.

После этого Леон встал на колени и объявил:

— Товарищи, следующий вопрос у нас такой: о срыве демонстрации и о поведении лидеров нашего меньшинства — Ряшина и Кулагина…

— Виталий, — обратился он к Овсянникову, — расскажите, что вам известно.

Все притихли, поняв, что сейчас произойдет что-то необычное, и ждали слов Овсянникова, эсера, никогда не бывавшего на сходках социал-демократов и вот пришедшего сюда, видимо, только из-за Ряшина.

Овсянников рассказал о том, что Ряшин накануне сходки предлагал ему сообща выступить против Комитета на диспуте, который он намеревался устроить по поводу решений третьего съезда и Женевской конференции, и наконец сообщил, что, по словам Ряшина, листовки Комитета были перехвачены Кулагиным и тем якобы предотвращено кровавое побоище.

— Это ложь, — спокойно возразил Ряшин из-под дерева. — Я вам говорил и здесь могу повторить, что считаю демонстрацию в такое время безрассудной. Город наводнен войсками.

— Нет, это не ложь! — повысил голос Овсянников. — Я готов сам предстать перед партийным судом и понести наказание, если я лгу. Ряшин уговаривал меня действовать сообща против Комитета, и когда я заявил, что не верю в достаточную политическую зрелость всей массы рабочих для активных действий, он мне так ответил: „И мы не верим. Эта демонстрация не удалась потому, что мы с Кулагиным предупредили ее. Комитетчики отпечатали уже листовки с призывом на демонстрацию, а мы перехватили их“. Это ваши подлинные слова, господин Ряшин… Товарищи, я пришел на сходку для того, чтобы рассказать вам об этом подлом поступке Ряшина» и Кулагина. Это прямое предательство! — горячо заключил Овсянников и сел на траву.

— Какой позор! Да что же это такое?

— Из партии их вон! — раздались негодующие голоса.

— Придется устроить товарищеский суд, — сказал Лука Матвеич и обратился к Ряшину: — Вы не откажетесь дать суду свои объяснения?

Ряшин был разъярен, но, стараясь не выдать своего волнения, сдержанно ответил:

— Не откажусь. Но перед судом должны выступить двое, а одного нет. Я имею в виду товарища Кулагина.

— Когда он освободится из полиции, тогда и его заслушаем, а дело откладывать нельзя, — сказал Лука Матвеич и предложил избрать товарищеский суд.

В состав суда избрали деда Струкова, Леона и Ермолаича, общественным обвинителем — Ткаченко, а защитником вызвался быть Кисляк.

Ряшин поднялся, сбычился, лицо его побагровело и подергивалось нервным тиком.

— Я все же предлагаю, — угрюмо проговорил он, — отложить это судилище до прихода Кулагина. Я ничего не знаю и знать не желаю о ваших листовках и считаю заявление эсера Овсянникова клеветой.

— Господин хороший, вы можете дорого поплатиться за ваши слова! — угрожающе крикнул Овсянников.

— Спокойно, спокойно, товарищи. Тут не семейное дело, и я слова буду раздавать по надобности, — вмешался дед Струков. Он уже восседал в центре поляны, между членами суда. Достав из кармана маленький карандашик и лист бумаги, он разгладил траву, чтобы не мешала писать, и деловито спросил у Леона: — Леон, расскажи, как все получилось.

— Пусть расскажет Ткаченко. Он прятал листовки и не нашел их в своем сарае.

— Товарищи, я знаю твердо одно, — заявил Ткаченко, — листовки могли выкрасть у нас только предатели. Скажу яснее: предатели из меньшевиков не хотели допустить, чтобы мы повели рабочих на демонстрацию. За это говорит и то, что при аресте Кулагина у него была найдена наша листовка. А что из этого получилось дальше, вы сами знаете: город был переведен на военное положение, и демонстрацию нам пришлось отменить.

— Кто возле вас живет по-соседству? — спросил Лука Матвеич.

Ткаченко подумал, качнул головой, но потом вспомнил и сказал:

— Кисляк еще живет рядом. А больше никто из наших.

На Кисляка уставились десятки глаз, конторщик сначала покраснел, а потом побелел, как полотно.

— Вы встаньте и спокойно скажите об этом, — подал совет Ряшин, а сам подумал: «Проболтается,идиот. Эх, и навязались мне помощнички!»

А Кисляк, почувствовав, что главное подозрение падает на него, все никак не мог прийти в себя. Он слышал кое-что о том, как революционеры расправляются с предателями, и ему уже казалось: вот его исключили из организации, вот ведут за руки в лес… наставляют револьвер и… и он истерически выкрикнул:

— Не я, господа… виноват, товарищи! Это все они сделали!

Ряшин, как удав, посмотрел на него в упор, и Кисляк, тонкий, сухой, как жердь, с большим кадыком, упал на колени, а потом медленно сел на траву.

Лука Матвеич что-то пошептал деду Струкову, и тот, кашлянув, строго спросил у Кисляка:

— Рассказывайте, где вы были в тот день, в какие часы и с кем встречались. Не утаивайте, за честность суд даст снисхождение.

Но Кисляк молчал. Ряшин кольнул его злым взглядом и подал реплику:

— Вы у меня были — почему молчите? Что вы, как тряпка…

— Иван Павлыч, я дам тебе слово, если суд найдет нужным, а пока помолчи, — строго заметил дед Струков.

— Да, у Ивана Павлыча я был в тот вечер, — поспешно подтвердил Кисляк, но Ряшин поправил его:

— Не вечером, а днем, в три часа.

— Перестаньте выручать обвиняемого, — сказал Лука Матвеич, — Зачем вы ходили к Ряшину?

— Он велел передать Кулагину листовки… То есть сказать, что Комитет хочет передать… То есть, что Ряшин хочет передать…

Кисляк совсем запутался.

Ряшин опустил глаза. Ему стало ясно, что от конторщика ждать больше нечего, и он полагался теперь только на себя.

— Что передать? Говори по-русски, язви вас с передатчиками такими, — сердито допрашивал дед Струков. — Кому передать? Какие листовки? Ваши, что ли?

В это время Ткаченко вдруг вспомнил: когда он шел прятать листовки, ему встретился Кисляк. И он сказал:

— Разрешите сообщить: когда я нес мешок с листовками в сарай ночью, в первом часу, мне встретился Кисляк, шедший тоже в сарай, — наши сараи рядом.

Все обернулись опять к Кисляку и выжидательно смотрели на него. Послышались голоса:

— Вот он какой, оказывается!

— Значит, все правда. Он их выкрал.

Бесхлебнов резко произнес:

— Врет Кисляк. Это было ведь в воскресенье. Днем в три часа я шел домой с рыбалки и видел Ивана Павлыча на речке, а не дома, с Кисляком. Раков он ловил, что ли…

— Все ясно, товарищи… Говорите, Кисляк, как было дело. Нечего морочить нам головы, — сказал Леон.

Кисляк молчал и сидел, как ошпаренный. Теперь-то он уже знал, что его исключат из организации, но говорить все не хотел.

Дед Струков посоветовался с членами суда и обратился к провалившемуся «защитнику», который превратился в обвиняемого:

— Признаете себя виновным в том, что вы предали дело партии и сорвали демонстрацию?

— Нет, — еле слышно проговорил Кисляк, не поднимая глаз.

— А, может быть, вы и в полицию сообщили? — спросил Лука Матвеич.

Кисляк, как ужаленный, встрепенулся, широко открыл глаза, но тотчас же сузил их и с ненавистью посмотрел на Ряшина.

— Ряшин велел мне следить за Ткаченко и взять листовки из сарая. Я принес мешок, а потом Ряшин и Кулагин сожгли листовки, — неожиданно заявил он.

Поляна огласилась возгласами возмущения:

— Провокаторы они все!

— Долой их из организации!

Тогда Ряшин встал и заявил:

— Да, это я велел забрать Кисляку у Ткаченко листовки и сжег их. Отвечаю за свои действия перед «Союзом», а ваш суд считаю неправомочным и не желаю отвечать на вопросы.

Он сказал это заносчиво, как говорил всегда в минуты напряжения, а про себя подумал: «Кисляк, кажется, настоящий провокатор. Что листовка была подброшена Кулагину — ясно. Но как могли листовки попасть в полицию, если я их сжег все до единого экземпляра? Впрочем, об этом надо пока молчать. Это мне пригодится. Разоблачу его, проходимца этого, перед всеми».

…Суд вынес решение: за предательский, провокаторский поступок Ряшина и Кисляка исключить из партии. Вопрос о Кулагине решить по его возвращении из полиции.

Кисляк и этому был рад. Он ожидал большего, гораздо большего.

Лука Матвеич тут же утвердил решение товарищеского суда. После сходки он сказал Леону:

— Надо немедленно изменить все явки и перенести типографию.

Глава седьмая

1

В Кундрючевке готовились к жатве.

Хуторской коваль днем и ночью звенел в кузнице, починяя брички и арбы и подковывая лошадей. Казаки и мужики ладили деревянные будки для токов или мололи на ветряных мельницах прошлогодние отходы пшеницы.

На улицах Кундрючевки было тихо и по-летнему душно.

Из палисадников, из-за оград выглядывали глазастые подсолнухи и целыми днями следили за солнцем, незаметно поворачивая золотистые шляпы с востока на запад. В стороне от них стояли бело-розовые мальвы и, не шевелясь, с утра до вечера всё смотрели в голубое небо. Возле них ютились анютины глазки и гвоздики, желтела всюду сурепа и наполняла улицы горьковато-приторным перцовым запахом.

Точно забрызганные кровью, никли в садах ветви от ярких вишен.

Хлеба в этом году были неровные. Озимые прихватили морозы, и они вышли редкими, а яровые погубил суховей.

Нефед Мироныч ходил по обочине пшеничного поля, срывал колосья и сокрушенно качал головой:

— Обидел господь, не уродил!.. Чертово дело! Плохие хлеба.

Рядом с ним ходил Игнат Сысоич, тоже срывал колосья и тоже качал головой:

— Да, разгневался господь на нас, грешных. Разве житу твоему такой рост иметь надо? Вот какой разор народу будет.

Он знал, что разор идет не всем и что у Нефеда Мироныча осталось от прошлого урожая не менее вагона пшеницы и столько же ячменя и ржи, тогда как у него самого с Федькой осталось только мешка три отходов. Но ему было жалко хлебов, и он вздыхал по потерянному чужому урожаю, как по своему собственному.

— Вот бы мы еще раз с иконой прошли, да хоругви, да певчих вытребовали бы со станицы…

Нефед Мироныч недовольно махнул рукой:

— Не в хоругвях дело, сват. Дождя мало приняла земля, влаги. Я вот иду и думаю: как и у Яшки такой хлеб, пойдет его хозяйство под гору, а ить он только на свадьбу одну уложил не менее десяти тысяч. А нам что? У нас его не так много, хлеба, посеяно, да и расход наш не такой, как у них с Оксаной.

— Известно, не такой. Мы смололи из сечки и пеки, ешь. Нам царя не принимать в гости. А им с Оксаной нельзя, у них весь мир благородный бывает в доме, и надо чтоб все чин чином стояло на блюдах всяких, — в тон ему проговорил Игнат Сысоич и добавил: — А я вот думку имею поехать к Леону, может деньжонками разживусь хоть немного.

— Ничего ты у него не разживешься, — хмуро сказал Нефед Мироныч. — Аленка прописала нам, мол, вроде он не работает, опять рассчитали. Так что лучше бери у меня катернику и сам отвези им туда, на завод, а не с них тяни.

Игнат Сысоич сначала опешил, услышав такую новость, потом стал горячо благодарить Нефеда Мироныча и даже прослезился от волнения.

— Спасибо тебе, Мироныч. Хоть ты оглянулся на ихнюю жизнь такую, — дрогнувшим голосом тихо сказал он.

— Ну, ну, что ж слезу-то пускать, сват? Мы — родители.

— Знамо дело, раз опять такое горе… Эх! — махнул рукой Игнат Сысоич.

Нефед Мироныч тяжело шагал вдоль межи, тучный, с кнутом в руке, и вспоминал, как бил Алену в лесу. «Мало бил, дурак старый, больше надо было! А теперь куда ж ты денешься? Надо помогать…» — заключил он и, сорвав сурепу, швырнул ее на дорогу.

Сурепа упала в пыль, перевернулась, как живая, и замерла. Нефед Мироныч остро посмотрел по сторонам — нет ли еще сорняков? Но их не было. Хлеб, как море, шумел на ветру и шелестел упругими сухими стеблями и слегка кланялся гордыми поклонами, чистый, светлый, и ему не было конца, хлебу Загорулькина…

Со степи Игнат Сысоич возвращался один.

За хутором ему повстречалась жена Егора Дубова, Арина. Низко надвинув на глаза черный платок, она уныло шлепала босыми ногами по пыльной дороге и вела за налыгач пару высоких круторогих быков. Рядом с ней шла девочка и все просила:

— Мамка, а ты купишь мне пряников?

— Куплю, доня, куплю.

Игнат Сысоич остановился, посмотрел на быков, пощупав их острые выдающиеся ребра, спросил:

— Куда это ты их гонишь? Все там погорело, ни одной травинки нет, окромя как в балке.

— На базар я их гоню, Сысоич. Хлеб сгорел весь, и мне на них возить нечего. Да и самим нам с дочкой есть нечего, — ответила Арина и кончиком косынки утерла выступившие слезы.

Игнат Сысоич задумался. Видел он, какой хлеб был у жены Дубова, и вполне понимал положение Арины, тем более, что обещанные царем сто рублей она так и не получила от атамана. Но жалко было Игнату Сысоичу быков, и он, вспомнив — обещание Нефеда Мироныча, подумал: «А может, я не все деньги Леону отдам? Аленка добудет, как прикрутит жизнь».

— Гони домой, — сказал он решительно. — Я дам тебе четвертную. Только никому ни слова про это, чтоб сват, упаси бог, не узнал.

Арина заплакала, не зная, что делать и как благодарить Игната Сысоича, но он уже повернул быков и погнал на хутор.

Домой Игнат Сысоич пришел сумрачный. Завидев во дворе Федьку, починявшего дроги, он не пошел в хату, а сел на завалинке, снял картуз и стал крутить цыгарку.

Федька весело спросил:

— Вы курить сели? Скрутите и мне цыгарку, а то мой кисет куда-то запропал.

— Иди сюда, — позвал его Игнат Сысоич, — да брось ты дроги те чертячие. Все одно на них возить нечего будет.

Федька понял: «Значит, плохие дела в степи». Бросив топор, он прихромал к завалинке и сел.

— Так что, кажись, концы нам наступают, сынок, — невесело заговорил Игнат Сысоич, — и отец твой без хлеба остался, считай. Даже Нефед приуныл.

— Совсем погорел?

— В колоске пятнадцать зерен, вот и считай… Пятнадцать пудов с десятины чи возьмем? Какой это урожай?!

Из-за хаты послышался голос Марьи:

— Федя, дай мне ведро воды… Отца еще нету? Стенку надо было бы переложить в базу, а то упадет.

Ни Игнат Сысоич, ни Федька не слышали ее слов, и Марья вышла из-за хаты, — босая, в подобранной с боков юбке, забрызганная глиной. Увидев Игната Сысоича, она недовольно спросила:

— Вы не оглохли? Руки онемели носить воду, а мы еще только первую стену мажем с Настей.

— Не до хаты теперь… Хлеба вон погорели, а она про стены беспокоится, — досадливо ответил Игнат Сысоич.

Марья вытерла руки о фартук, села на завалинку, и Игнат Сысоич рассказал ей, что видел в степи.

— Та-ак, — удрученно произнесла Марья. — Значит, опять до весны не хватит?

— До весны… До рождества не хватит! — сказал Игнат Сысоич.

Обедали в коридоре, за низким круглым столом. Игнат Сысоич, прижимая к груди буханку черствого, темного хлеба, отрезал от нее тонкие ломтики и бережно собрал крошки.

Марья налила в чашку зеленого борща, положила на стол деревянные ложки и строго сказала:

— Ешьте… И головы нечего вешать. Были года и похуже.

Никто ничего ей не ответил, и все молча взялись за ложки.

У порога стоял старый огнисто-красный петух. Подняв ногу, он поворачивал голову то в одну сторону, то в другую и ждал, пока ему бросят хлеба.

На этот раз ему никто ничего не бросил.

До Югоринска Игнат Сысоич не доехал. Почтовый поезд остановился у закрытого семафора и стоял с полчаса. Затем пассажирам было объявлено, что на вокзале остановки не будет, и тем, кто ехал в Югоринск, проводники порекомендовали сойти с поезда.

Пассажиры, возмущаясь действиями станционного начальства, выгрузились из вагонов и пешком направились на вокзал. Однако прибывшие к поезду жандармы стали направлять всех в город через балку и свалочные поля.

Когда Игнат Сысоич выбрался на дорогу, ехавший навстречу извозчик крикнул:

— В город? Садись, подвезу!

Игнат Сысоич остановил его и спросил, что случилось на вокзале.

— Бунт. Солдаты не хотят на войну ехать. Полдня уже ничего с ними поделать не могут, потому они при оружии и в полном боевом порядке, — сообщил извозчик и снова предложил — Так, может, подвезу?

Игнат Сысоич пожалел двадцать копеек и направился, в город пешком. «Так… значит, и до солдат дело дошло — бунт. Вот как обозлился народ! Войска, и не подчиняются царю. Слыханное ли дело?» — рассуждал он, шагая по дороге.

Кулагин, по слухам, давно освободился, но нигде не бывал, а только приходил зачем-то к Алене. Об этом сказал Леону только что вернувшийся из полиции Вихряй. И Леон решил сам переговорить с Аленой.

Алена встретила его холодно:

— Надолго? А то Кулагин тут был, интересовался тобой.

— Зачем он приходил?

— Про жизнь мою семейную спрашивал.

— Ну и что ты ему сказала?

— Хорошего мало.

Леон не знал, о чем говорить дальше. Сбив фуражку на затылок, он сел возле стола, забарабанил пальцами.

Алена, подвернув рукава белой, в синий горошек, кофточки, стояла у стола и резала белую молодую картошку. Лицо ее горело от свежего загара, стояла она немного ссутулясь, от усталости часто переступала с ноги на ногу и тихо вздыхала. Только что она была на огороде, поливала капусту и помидоры и с тоской посматривала на хуторские сады на противоположном берегу речки. Там, где-то за деревьями, жил Леон, ее муж. Видел ли он, как она носила тяжелые ведра с водой, слышал ли, как натужно стучало в груди ее сердце? Нет, не видел он и не слышал этого, и ему не было никакого дела до того, сорок ли ведер воды принесет она с речки, или сто сорок. И Алена вздыхала. «Взял меня, привез на этот завод и бросил среди чужих людей. Для чего же тогда надо было жениться?» — про себя жаловалась она и опять шла к речке, опять погружала в воду ведра и, вырвав их, несла к лункам, крупно, по-мужски шагая узкой, обросшей травой дорожкой. Так она ходила от огорода к речке и обратно несколько часов. Потом искупалась, расчесала волосы, заплела две большие косы и, придя домой и переодевшись, стала готовить себе обед.

Леон пришел неожиданно. Алена взглянула на нег-о темными глазами, и они заблестели от слез. Ей хотелось обнять его и приласкать, но она подавила в себе это желание и только спросила: «Надолго?» И сама почувствовала: не так, не те слова надо было сказать Леону — угрюмому, одинокому, вошедшему в дом как-то робко, виновато. Но гордая была Алена и не сделала этого, а продолжала стоять возле стола и готовить обед, чужая, холодная.

Вот она взяла чашку с картошкой, масло и вышла во двор, где была летняя печь. Через несколько минут она вернулась с пустой чашкой в руках и опять стала резать молодую картошку.

— Алена, почему ты стала такая холодная, неласковая? — спросил Леон.

— Какая уродилась, — ответила Алена.

— Неправда, — возразил Леон. — Ты была со мной другая, любила меня. А теперь ты разговариваешь со мной так, будто перед тобой не муж, а бродяга какой-нибудь, недостойный доброго слова. Раскаиваешься, что вышла за меня замуж?

— Девкой я от этого не стану, — сухо проговорила Алена.

Леон покачал головой и умолк. Вспомнился разговор в землянке, когда приезжала Оксана, и он мысленно сказал: «После тех слов, в землянке, нам не надо было больше встречаться». Но какое-то внутреннее чувство подсказывало ему: «Это у нее не настоящее, напускное». И он, поборов в себе желание уйти, встал, прошелся по комнате и обратился к жене:

— Вот что, Алена, хочу я тебе сказать… Ты любила меня прежнего, хуторского, и за хуторского парня выходила замуж. А я уже тогда был другим человеком. Этого другого человека ты не знала и не любила. И не полюбила. Иначе ничем я не могу объяснить твое отношение ко мне. Не могу я поверить в то, что ты не понимаешь, что творится вокруг нас с тобой. Ты не раз слышала наши разговоры и знаешь: не мы, простые люди, повинны в такой нашей жизни.

— «В такой нашей жизни…» — повторила Алена и горько усмехнулась. — А кто тебе мешает иметь другую? Тебя и батя и Яшка к себе звали. Так нет, тебе не интересно иметь в жизни всегда сытный кусок и лишнюю копейку в кармане, тебе интереснее шляться ночами по балкам и сходки устраивать… Хочешь жить, как люди, — поступай на завод и брось скитаться по чужим хатам. Не хочешь — не будет промежду нами ладу.

Леон стоял у окна, заложив руки назад, и смотрел в степную даль. Там, на горизонте, догорали малиновотемные разливы зари. Над степью, над речкой и левадами медленно опускалась ночь, тяжелым туманом окутывала посевы, вербы, старую панскую рощу. Леон смотрел, как сгущались сумерки и таяли последние проблески дня, и думал: «Вот так все больше окутывается мраком и моя жизнь с Аленой, и посветлеет ли она когда-нибудь, неизвестно. Скорее всего — нет».

Он обернулся, но Алены уже не было в комнате. Подумав, он шагнул в горницу, снял со стены фотографию Алены. Потом осмотрелся, ища глазами, что бы еще взять с собой, но махнул рукой и вышел в переднюю. Вынув фотографию из рамки, он подошел к окну, посмотрел на нее печальными глазами и спрятал в карман, а рамку бросил на подоконник. «Все кончено, Алена. Прощай!» — сказал он мысленно, и, туго натянув на голову черный картуз, шагнул к двери.

Во дворе звякнула щеколда калитки и раздался знакомый хрипловатый голос:

— Эй, хозяева! Горит на плите что-то!

Леон остановился, поднял голову. «Батя? Вот не вовремя», — подумал он и вышел за дверь.

На крылечко, кряхтя, поднимался по ступенькам Игнат Сысоич.

— У кого-то поджилки от страху трясутся, а ты черт-те откуда пеший иди, от самого семафора того дурацкого. Совсем ноги побил.

— От какого семафора? — спросил Леон, когда Игнат Сысоич вошел в раскрытую дверь коридора.

— А, так ты дома? Ну, здравствуй, сынок, родной мой, — обрадовался Игнат Сысоич и продолжал: — Да полк там, на станции, взбунтовался, на войну солдаты ехать не хотят. Ну, наш поезд и не допустили на станцию.

— Полк? Взбунтовался? — торопливо переспросил Леон, тряхнув Игната Сысоича за плечи так, что он качнулся.

— А со взводом они враз управились бы, фараоны те. Полк и есть, при всей амуниции и при пушках. А ты, никак, в нем служишь, что так обрадовался?

Леон поправил на голове картуз, быстро застегнул пиджак и негромко ответил:

— Если полк не хочет служить царю, надо таким молодцам солдатам сказать что-нибудь хорошее. Так что вы гостите, а я скоро вернусь.

— Я ноги побил, его проведать шел, а он… Это ты когда же теперь придешь? Зарей?

— Гм… — задумался Леон и хмуро ответил: — По совести говоря, батя, я… не собирался больше возвращаться сюда.

— Так. Порадовал отца. Значит, не клеится промежду вами? — упавшим голосом проговорил Игнат Сысоич.

— Потом поговорим… Не клеится.

Леон ушел, а. Игнат Сысоич осмотрелся, заглянул в зальце, в спальню, ища Алену, и тихо позвал:

— Ты дома, дочка? — Но в комнате было тихо и лишь отчетливо тикали большие стенные часы.

Игнат Сысоич постоял в нерешительности, положил мешок в угол и, заметив скамью возле печки, сел на нее и достал кисет. «Не идет в руку жизнь! Вот же проклятое счастье какое, а? Ну, нету парню никакой удачи, и шабаш!» — с горечью думал он.

В комнату, с шипящей на сковороде картошкой, вошла Алена. Скорее бросив, чем поставив сковородку на стол, она недовольно сказала:

— Чего ж в потемках сидишь? Лампу зажег бы..

Игнат Сысоич промолчал. Алена открыла ящик в столе, зазвенела вилками, ножами.

— Эх, Лева, Лева! — грустно заговорила она. — Чует мое сердце, доведет тебя политика до кручи, толкнет с нее вниз, и некому будет ни придержать тебя, ни руки подать, и пропадут сразу две жизни. А я жить хочу…

— Кхе-кхе… — раздалось от печки. — А кто ж тебе не дает жить, дочка?

— Ой, кто это тут? — испуганно вскрикнула Алена. — Никак батя? А Леон где?

— Ушел.

— Куда ушел?

— А я почем знаю! — схитрил Игнат Сысоич.

Алена села на стул, некоторое время молчала. «Ушел… Но я же говорила только так… от злости…» — думала она и услышала суровый голос Игната Сысоича.

— Какая же ты жена и подруга сердца, коли мелешь такую околесицу? И еще, главное дело, две жизни пропадут, — пренебрежительно повторил он и решительно сказал: — Не пропадет у Леона жизнь. И не скинут его с кручи, потому за ним народ идет и поддерживает. А тебе я скажу так: мутишь ты чистую воду, жизнь свою семейную, и сама не знаешь ради чего. Мало тебя отец порол кнутом? Не взяла ты в понятие то, что такое жизнь эта, будь она богом проклята! И если на то пошло, я одобряю… такие дела Леона и благословляю его идти за народ. А ты не мешай ему. Не имеешь ты права мешать ему, — это я говорю тебе, отец ваш. Так-то. Вот он к солдатам сейчас пошел и слово доброе им скажет. А ты с укором, с упреками к нему да с бабьими всякими причитаниями. Ты теряешь голову, а не Леон, вот что я тебе скажу. И потеряешь, если не одумаешься!

Игнат Сысоич чиркнул спичкой и, поднявшись, зажег лампу. Поставив ее на стол, он сел, отечески мягко сказал:

— Ты извиняй, дочка, за острое слово, какое соскочило с языка. Я люблю напрямки говорить… Неправильно ты жизнь строишь! И я тебе советую перемениться. Сейчас же перемениться! И тогда вы заживете с Леоном хорошо и согласно. Так-то.

Алена молчала. В ушах у нее все еще стояли гневные слова Игната Сысоича: «Ты теряешь голову… И потеряешь, если не одумаешься».

…И Алену начали разбирать сомнения. А не слишком ли она далеко зашла в своих требованиях к Леону? Вдруг она увидела на подоконнике рамку от фотографии и, схватив ее, бросилась в горницу. Не найдя там своей карточки, она вскрикнула:

— Ушел же он, батя-я! Совсем ушел…

Игнат Сысоич не спеша вошел в горницу и увидел: Алена, обняв угол стола и положив на него голову, рыдала.

Он подошел к ней, тронул ее за плечо и сочувственно сказал:

— Успокойся, дочка! Он придет.

— Не придет он, батя… Он карточку мою взял, — сквозь слезы вымолвила Алена.

Игнат Сысоич задумался. «А если и на самом деле не придет? Да нет, не должно!» — решил он и убежденно повторил:

— Придет. Я отец и лучше твоего знаю.

— Верните, верните его, батя! Я переменюсь. Я совсем переменюсь, — плача, упрашивала Алена.

Игнат Сысоич гладил ее по плечу и думал: «Далеко зашло у них. Может, на станцию сходить? Да нет, он придет».

Ночь Игнат Сысоич провел неспокойно. Он то всхрапывал, то ворочался на постели, потом вставал курить и прислушивался к ночным шорохам на улице, к тяжким вздохам Алены в спальне.

Перед рассветом в окно кто-то тихо стукнул четыре раза. Игнат Сысоич хотел открыть дверь, но Алена опередила его.

В комнату вошел Ткаченко, снял фуражку и устало опустился на стул.

Алена испуганно смотрела на него и ждала, что он скажет.

— Леон… арестован, — произнес наконец Ткаченко.

Алена пошатнулась и закрыла лицо руками.

Глава восьмая

1

Лука Матвеич ночным поездом возвращался из одного приморского города, где выступал с докладом о третьем съезде РСДРП. Перед Александровском он переоделся в рабочую одежду и, едва поезд замедлил ход, спрыгнул с него и скрылся между товарными вагонами. Осмотревшись и убедившись, что за ним не следят, он спустился с насыпи и пошел степью.

На буграх рассыпались белые электрические огни шахт, в стороне от них тускло светились керосиновые фонари города и над ними стояло мутное зарево.

Под ногами мягко бился полынок и источал сильный, терпкий запах. То и дело впереди вспархивали жаворонки, тихо вскрикивали и исчезали в темноте. Лука Матвеич вдыхал в себя степные запахи и все ускорял шаги, чтобы успеть добраться к Чургиным до того, как они улягутся спать.

Дойдя до квартиры Чургина, он взглянул на освещенные занавешенные окна и прошел мимо. Но на перекрестке улиц оглянулся, сделал круг и, войдя во двор Чургиных через соседний двор, поднялся на крыльцо и дернул проволоку звонка.

Чургин сидел в спальне, за маленьким столиком, и писал план доклада на предстоящей сходке. Перед ним лежали раскрытыми несколько нелегальных книг, газеты с подчеркнутыми строками. В зале же, на большом столе, была разложена литература по горному делу, таблицы логарифмов, чертежи.

В передней Ольга громко читала Никите Чургину сказку. Малыш стоял у ног ее, кулачками подперев голову, — белоголовый, с блестящими голубыми глазами, в штанишках с помочами через плечи и в ботиночках, и смотрел на красочные картинки книжки.

Возле стола сидела Варя и чинила детскую одежду.

Когда глухо задребезжал колокольчик, Ольга переглянулась с Варей, положила книжку на стол и торопливо пошла открывать дверь.

Варя отложила в сторону белье, сняла очки и стала раздевать сына.

— Не хочу спа-ать! Хочу сказки слушать, — заплакал малыш.

— Я вот тебе дам сказки! Сказала — спать, значит спать. Сказка никуда не убежит, завтра дочитаем, — сказала Варя и, подхватив малыша на руки, унесла его за перегородку.

Чургин быстро убрал газеты и книги и вышел в зал. Взяв толстый синий карандаш, он поставил ногу на стул и наклонился над планом, будто задумался.

В переднюю вошел Лука Матвеич и негромко сказал:

— Добрый вечер! Не ждали?

— Лука Матвеич, да неужели это вы? — воскликнула Ольга.

— Никогда не узнала бы вас, если бы встретила, — послышался вслед за тем голос Вари.

Чургин вышел в переднюю, заулыбался.

— А-а… сколько лет, сколько зим, старина! Давно, давно ждем… — сказал он и обнял Луку Матвеича.

Войдя в зал, Лука Матвеич взглянул на книги по горному делу, на план шахты, спросил:

— Опять думаешь удивить шахтерский мир?

— Бутафория… К докладу готовился. А вообще заложили со Стародубом новую шахту. По всем правилам передовой техники решили делать. Прекрасная будет шахта!

— Удивительное сочетание: человек роет подкоп под капиталистов и одновременно строит им новое первоклассное предприятие, — усмехнулся Лука Матвеич, рассматривая чертеж.

— Но эти первоклассные предприятия нам же когда-нибудь и достанутся!

— К этому дело идет… Стародуб не левеет?

— Медленно.

— А Симелов?

— Опять поехал на съезд земцев в Москву.

— Этак он завтра переметнется к кадетам.

— Он за решительное ограничение монархии. Но, если мы ее свалим, тоже не будет сожалеть. В большем на него рассчитывать пока нельзя.

За чаем Лука Матвеич рассказал о новостях, о сходке в Югоринске и об исключении Ряшина из партии. В комнате было душно, потому что окна были закрыты и занавешены изнутри, и Лука Матвеич то и дело вытирал платком голову и лицо.

Ольга слушала его, и все время хотелось ей спросить о Леоне. Она заглянула в саквояж Луки Матвеича и извлекла из него брошюру «Две тактики…» Перелистав ее, она подошла к Чургину, поднесла брошюру к его лицу.

— Вон она где, оказывается!

— Спрячь, а то увезет еще. И попотроши тот саквояж, быть может там еще кое-что есть.

Лука Матвеич усмехнулся, а Ольга стала извлекать из саквояжа литературу.

— «Монистический взгляд на историю»… «Людвиг Фейербах»… «Нищета философии», — читала она.

Чургин удивленно обернулся, потом встал и тоже присел на корточки возле саквояжа.

Варя насмешливо заметила:

— Ну, теперь совсем спать не будет и Ольгу возле себя засушит.

— А она тоже мало спит? — спросил Лука Матвеич.

— Учит же он ее! Леона выучил так, что Алена теперь и не рада, что вышла за него. Потом штейгера Соловьева все просвещал, потом Ивана Недайвоза, а теперь и до Ольги очередь дошла. Скоро всю шахту домой будет водить и тоже учить. Это же беда, какой ученый стал! А женился, был такой тихий и п]эо книжки небось не говорил.

— Ай-я-яй… Обманул, бисов сын! — шутил Лука Матвеич.

Встав из-за стола, он сделал несколько шагов по комнате, то вытирая голову платком, то помахивая им возле лица, затем задумчиво проговорил:

— Да-а, Леон-то выучился и других теперь учит, а вот жену перевоспитать не сумел. И это плохо, очень плохо. Мещанская любовь эгоистична и годится только для тех, кто свои маленькие, личные интересы ставит превыше всего. А Леон далеко ушел от этого, и Алене его теперь, пожалуй, не догнать Другая спутница в жизни ему нужна, — заключил он и добавил — Моя старуха в молодости бывало листовки переписывала, да и в полиции приходилось сидеть, и ничего, даже гордилась этим.

Чургин взглянул на Ольгу, румяную, со смущенно опущенными длинными ресницами, и тихо спросил:

— Слыхала?

— Слыхала, — ответила Ольга, и щеки ее еще больше зарделись румянцем.

2

Лука Матвеич не мог задерживаться в Александровске, и Чургин, не имея возможности созвать общерудничную сходку рабочих-активистов, устроил на другой день небольшое собрание в шахте. Лука Матвеич рассказал активистам о событиях в стране и о задачах, поставленных перед партией третьим съездом.

Совещание происходило в выработанной лаве. Все лежали на штыбе, в абсолютной темноте, Луки Матвеича не было видно, и оттого, что говорил он в сырой, пахнущей плесенью расщелине, голос его звучал глухо.

Лука Матвеич сообщил о том, что Витте начал мирные переговоры с Японией, что самодержавие хочет любой ценой закончить войну, чтобы развязать себе руки внутри страны и подавить революцию. Потом рассказал о событиях в Одессе и в Черноморском флоте и продолжал:

— Царь, говорят, просил германского кайзера придвинуть к русским границам несколько дивизий на случай, если Витте не удастся выторговать мир у Японии. Напрасные надежды! Задушить революцию уже нельзя. Весь народ поднимается на вооруженную борьбу с царизмом. В Тифлисе прошла демонстрация в связи с похоронами товарища Цулукидзе, друга товарища Кобы. Сейчас тифлисские рабочие опять бастуют и весь Тифлисский уезд объявлен на военном положении, а в Горийском уезде происходят волнения среди крестьян… В Лодзи дело дошло до восстания рабочих и вооруженной битвы на баррикадах. В Новой Александрии воинские части вступили в бой с казаками. В Нижнем-Новгороде, в Ростове, в Иваново-Вознесенске, в Туле, в Минске, в Риге, в Варшаве начались всеобщие политические стачки, столкновения рабочих с казаками и черносотенцами. Революция ширится и захватывает все новые города. Однако это лишь подготовка к решительной битве. Наша задача — готовиться к этой битве как можно энергичнее. Надо учить рабочих выступать организованно, смело выходить на улицу, на демонстрацию. Пусть у вас сегодня станет одна шахта, а не пять, но станет сразу, в один час…

— Но если удастся остановить две-три шахты — это же будет неплохо? — заметила Ольга.

— А они так нас поодиночке не пощелкают, власти? — подал голос Митрич и недовольно добавил: — Да зажгите хоть одну лампу! Говоришь, как все одно в пустую бочку, и людей не видишь.

— Говори, говори — мы и так слышим, — сказал Чургин.

Лука Матвеич немного помолчал и снова заговорил:

— Надо держать власти в напряжении и не давать им передышки, так сказать, беспокоить неприятеля частыми, непрерывными атаками. Но есть доля истины в словах Митрича: правительству легче порознь разделаться с выступающими. Как тут быть? Очевидно, надо зорко смотреть вперед и уметь вовремя отступить, чтобы сохранить силы для будущей генеральной атаки…

— По-моему, и нам надо готовиться к вооруженным схваткам с черносотенцами и полицией, — сказал Рюмин.

— Правильно, надо готовиться, — подтвердил Лука Матвеич. — И надо учиться стрелять. Выходить в степь, в какую-нибудь балку, скажем, и учиться попадать в цель.

— А как быть с рабочими из меньшинства; если они не захотят выступать с нами? — спросил Еська Бахмутский.

— Рабочих, сторонников меньшинства, надо стараться отрывать от их лидеров и разъяснять им решения третьего съезда. Меньшевиков, не согласных с решениями третьего съезда, отметать от себя беспощадно, — ответил Лука Матвеич. — Нам дорого единство партии, товарищи, тем более сейчас, но революция нам дороже. Меньшевики — это русское крыло западноевропейского реформизма, мелкобуржуазное крыло в нашем рабочем движении. Отсекать их от этого движения, гнать вон из комитетов — наша обязанность.

Иван Недайвоз заворочался, потом пошелестел бумагой и наконец чиркнул спичкой и закурил.

Чургин, лежа на боку, взглянул на озаренное огнем крупное лицо Недайвоза с синими от угля вкрапинами, на лихо закрученные усы и выдавшиеся из-под картуза чуб, и Иван показался ему сказочным богатырем, гигантом, сидящим на штыбе и головой подпирающим кровлю. И инженер Рюмин, и штейгер Соловьев с тонкими черными усиками, и сосредоточенно крутивший цыгарку Митрич, и машинист подъемной машины Мирошников, и зарубщик Еська, хмуро смотревший на огонь, и даже Ольга — все, расположившиеся вокруг Луки Матвеича, показались Чургину почему-то необыкновенно сильными. «А за каждым из них есть еще десять партийцев, а за теми — сотни сознательных рабочих. Подымись они все разом, поведут за собой тысячи. Арифметика довольно простая, но сколько она стоит труда и времени!» — мысленно заключил он и незлобиво попенял Ивану Недайвозу:

— Ты спичку зажег или целую жердь? Беда мне с таким анархистом. Кури, а окурок — в рукав.

Иван Недайвоз погасил спичку и серьезно ответил:

— Насчет спички согласен, а насчет анархиста — нет. Анархисты почту сегодня будут громить, а я пришел сюда узнать, как революцию делать, — с гордостью проговорил он и так потянул цыгарку, что она загорелась.

И опять огонь выхватил из темноты его большую фигуру, бросив от нее широкую тень.

Когда расходились, Лука Матвеич, набивая трубку, негромко сказал Чургину:

— Мне надо послать Леонида Константиновича в Петербург. Как ты на это смотришь?

— Он недавно начал строить мастерские при шахте. Но, если нельзя послать другого, я поговорю со Стародубом. Придумаю что-нибудь, скажу: невеста, мол, вернулась из-за границы.

— Повод вполне уважительный… А у него на самом-то деле есть невеста?

Чургин чиркнул спичкой о коробок, дал Луке Матвеичу прикурить, потом зажег лампу и лишь тогда ответил:

— Невеста его вышла за молодого Загорулькина.

— Оксана?.. Не ожидал. Как же это вы с Леоном прозевали такое дело? Да ведь Оксану и по закону поп не мог венчать с Яковом Загорулькиным.

— Ну, это просто делается: тысячу рублей архиерею в зубы — и вся недолга. А Оксану проморгали, верно… Давай-ка двигаться, старина, мы отстали.

Чургин не заметил Рюмина и-Ольгу, которые находились еще в лаве и все слышали. Когда они приползли в штрек, Чургин с удивлением спросил:

— А вы, господа хорошие, как это позади нас оказались?

— Так просто, не. торопились, — смущенно ответил Рюмин.

— Не торопились, — повторил Чургин и, пристально взглянув в лицо Рюмина, многозначительно добавил: — Зря медлили, Леонид Константиныч.

Домой Ольга возвращалась вместе с Рюминым. Он шагал рядом с ней и делился своими впечатлениями о шахте:

— Зарубка — очень тяжелая работа. Плохо работают инженеры-горняки. Этот труд, я думаю, могла бы выполнять машина. И разгрузка лав варварская — санками. Чургин говорил мне, что на новой шахте они со Стародубом хотят выгружать уголь и доставлять его к уклону машинами. Но, увы! Таких машин горная техника еще не создала. Я решил подумать над этим.

— Но вы работали на заводе, а не на шахте, Леонид Константинович.

— Я, кроме того что металлург, еще и механик и могу быть полезен в этом случае. Но дело не в этом. Дело в том, что если уголь будет перегружать, например, транспортер, который заменит рабочих-саночников, тогда хозяин шахты уволит всех саночников и им придется поголодать, прежде чем они научатся другой профессии.

Ольга вспомнила случай с установлением лебедки и сказала:

— У нас когда-то так и было. Чургин установил лебедку, а нас, кто гонял вагоны по уклону, рассчитали.

— Да, получается заколдованный круг. Мы, люди техники, должны развивать ее, чтобы облегчить труд человека. А достигаем только того, что своими техническими нововведениями неизбежно обрекаем новых и новых людей на безработицу.

— И все-таки я с удовольствием бы пошла учиться на инженера, — мечтательно проговорила Ольга. — Мне кажется, инженер должен смотреть на мир совсем другими глазами, должен искать: а нельзя ли придумать что-нибудь новое, чтобы лучше жилось человеку? Всегда искать, всегда создавать что-то новое и видеть, как оно начинает приносить человеку пользу, — это большая радость. — Сорвав с головы косынку, она выпрямилась и быстрее зашагала по мягкой, поросшей полынью степи, подставляя лицо под струи тихого, ласкающего ветерка.

— Хорошо в степи летом! — помолчав, опять заговорила она. — Полынок, чебрец, травка, пахнет кругом, и ветерок разносит всякие запахи. Вздохнешь — и легко станет, и чувствуешь себя точно птица… Как-то с Леоном мы шли тут и смотрели вон на те огни. Теперь я часто, когда после работы иду домой, сяду на курганчик какой-нибудь и долго смотрю на них. Они точно звезды.

Рюмин бросил взгляд на белую даль ночи, на дрожащие огни, думая о другом, и неожиданно предложил:

— Хотите, я вас буду учить? Ей-богу, давайте начнем встречаться в свободное время?

Ольга отрицательно покачала головой.

— С этого в книжках начинаются романы, Леонид Константинович. А у вас он начат давно… — сказала она и взмахнула косынкой.

Рюмину показалось, что в воздухе мелькнула белая птица. «Да, у меня был начат роман и кончился так же, как и у вас», — хотелось ему ответить Ольге, но он опустил голову и ничего не сказал. К чему? У нее, видимо, есть какие-то надежды, а у него их нет. Тотчас же вспомнились ему Югоринск, то весеннее утро, Оксана, легкая, светлая, и звонкий голос ее, разливающий вокруг радость, молодость, жизнь… И так стало больно ему и обидно на судьбу. Ведь инженер он, обеспеченный человек, и молодой, полный творческих сил, а нет, и ему судьба не дала счастья в жизни.

Остальную часть пути они прошли молча, занятые своими мыслями. Под ногами их так же мягко шуршал полынок и источал крепкий степной запах. В лунном тумане кругом то угасали, то вспыхивали огоньки ламп-бахмуток, и шли, и двигались над землей — нескончаемо медлительные, будто уставшие, покачиваясь из стороны в сторону.

Дома Ольга нашла телеграмму от Ткаченко, в которой условно сообщалось об аресте Леона. Медленно Ольга опустилась на кровать, посидела несколько минут, потом склонила голову на подушку и беззвучно заплакала.

Через три дня Рюмин и Чургин провожали ее в Петербург. Она была одета в дорогое платье и модные туфли, на голове у нее сидела огромная белая шляпа с изумрудной головкой приколки.

Чургин любовно посмотрел на нее и подмигнул Рюмину, как бы говоря: «Видал? Прямо хоть под венец».

Рюмин улыбнулся, притронулся к золотым очкам и, взяв Ольгу под руку, медленно повел ее по перрону.

Ночью он уехал из Александровска.

Рюмину не хотелось ехать в Югоринск, где у неги с директором завода были навсегда порваны всякие отношения. С большей Охотой он вернулся бы в Петербург, но арест Леона требовал укрепления югоринской организации большевиков. В Петербург с поручением Луки Матвеича выехала Ольга, а Рюмину пришлось возвращаться в Югоринск. Этого требовал партийный долг.

Появление инженера Рюмина было неожиданным для людей, близко знавших его. Лавренев, принявший на себя после ареста Леона руководство комитетом, прочитав записку Луки Матвеича, сказал:

— По правде говоря, мы уже перестали считать тебя своим, Леонид Константиныч. Ты уехал так вдруг… Ну, что ж! Будем продолжать работу. Можешь устраиваться на завод. В связи с близким окончанием войны и заключением мира дирекция и власти, вероятно, не будут чинит-ь тебе особых препятствий.

Рюмин поделился с Лавреневым последними новостями, услышанными от Луки Матвеича, и пошел на завод. Начальник доменного цеха был новым человеком на заводе и, выслушав Рюмина, удивился:

— Вы были помощником Директора и главного инженера завода, а теперь просите работу рядового инженера? Не понимаю, если только вы не были уволены по каким-нибудь особым соображениям.

Рюмин, улыбнувшись, ответил:

— Характерами, как говорится, не сошлись. Ну и во взглядах немного разошлись.

— А вы, простите, не были… социалистом?

— Так, увлекался немного, — неопределенно проговорил Рюмин.

Начальник цеха понимающе кивнул головой, подумал немного и решительно заявил:

— Хорошо. Буду рад иметь вас своим помощником.

Когда Рюмин рассказал Лавреневу об этом разговоре, тот обрадовался.

— Ну, вот все и устроилось. Этот начальник цеха, говорят, неплохой человек.

— Но он не знает об отношении ко мне директора.

— Ты думаешь, что Вульф не согласится с ним?

— Да, думаю, — невесело ответил Рюмин.

На следующий день он пошел на работу. Начальник доменного цеха, увидев его, смутился, молча отвел в сторону и взволнованно заговорил с ним:

— Представьте себе… Вы не можете даже предположить! Это безобразие, это позор для чести инженера…

Рюмин все понял и сам пошел к директору. Однако Вульф не принял его и передал через конторщика, что крамольников он вынужден терпеть на заводе только в качестве простых рабочих. Тогда Рюмин вернулся к начальнику цеха и попросил назначить его… поливальщиком чугуна. Тот стал было уговаривать его потерпеть немного, пока удастся уладить дело, но в это время в конторе кто-то крикнул:

— Война кончилась! Ми-ир!

Начальник цеха торопливо вышел из кабинета и вскоре вернулся.

— Мир, Леонид Константинович! — весело сказал он.

Рюмин сидел, опустив голову. Ничто его сейчас не интересовало, и единственное, что было у него на уме, — это бросить все и уехать в Петербург.

— Леонид Константинович, голубчик мой, не печальтесь, — участливо заговорил начальник цеха. — Даю вам честное слово инженера, что я все улажу. Я на скандал пойду, всех инженеров на ноги подниму, до хозяина дойду, но этого я так не оставлю. Не оставлю, потому что я сам…

Вошел конторщик и сказал, что звонят из главной конторы и велят отпустить всех рабочих на манифестацию.

— Передайте тому, кто вам звонил, что я никаких отпусков на эту манифестацию не даю, — резко сказал начальник цеха и заходил по кабинету, заложив руки назад и о чем-то думая.

Рюмин тихо поднялся и вышел в цех.

По заводу катился слух:

— Всех на манифестацию гонят!

— За Порт-Артур, за Цусиму богу зовут молиться!

Лавренев подошел к Рюмину и сказал:

— Мы решили с Ткаченко устроить митинг, якобы по случаю подписания мира… Ты можешь выступить?

— Могу и хочу, — тотчас же согласился Рюмин. — Собирайтелюдей.

Спустя немного времени возле эстакад доменного цеха собралась огромная толпа рабочих. Все были возбужденней разговаривали только об окончании войны. Когда Лавренев начал говорить, Рюмин протиснулся к нему, встал рядом и окинул рабочих хмурым взглядом. Рабочие после первых же слов Лавренева стали переглядываться между собой, некоторые выше поднимали головы и удивленно слушали, некоторые пожимали плечами, вопросительно посматривали на Рюмина, потому что он был в форменной одежде инженера. Наконец послышались голоса:

— Так разве это манифестация? Это же политические речи!

— А ты хотел монархические послушать? Тогда проваливай в город!

Лавренева сменил Рюмин. Он взобрался на кокс, снял фуражку и сразу заговорил горячо, резко, отчетливо произнося каждое слово.

— …Порт-Артур, Цусима, Ляоян, Мукден, Сахалин — таков бесславный, позорный путь самодержавия за последние полтора года, путь жестоких поражений, невиданного позора и национального унижения России, — с возмущением, с гневом говорил он. — И вот, осмеянное последним журналистом Европы, потерявшее полумиллионную армию и флот, изгнанное из Кореи, из Южной Маньчжурии, отдавшее половину Сахалина и Китайско-Восточной железной дороги, правительство Николая Второго при посредничестве президента Америки подписало самый унизительный мир, какой когда-либо знала Россия. Но нет! Самодержавие пытается сделать хорошую мину при плохой игре и, видите ли, ликует, трезвонит во все колокола. Кичливое, бездарное и зверски жестокое русское самодержавие пытается звоном колоколов усыпить народ и заглушить его горе, горе матерей и отцов, потерявших на этой бессмысленной войне сынов своих и кормильцев, и издевательски зовет нас славить его обесчещенное оружие. Не верьте, товарищи, правительству! Оно обманывает вас и хочет отвлечь ваше внимание от того, что войска уже едут сюда, к нам, чтобы задушить революцию! Не ходите на эту комедию, именуемую «манифестацией». Ни один рабочий, ни один инженер, ни один честный человек не имеет права стоять под забрызганным народной кровью, опозоренным трехцветным знаменем самодержавия! Долой царизм, и да здравствует революция, товарищи!

Некоторое время после речи Рюмина было тихо, все словно ждали, что он еще что-нибудь скажет, и вдруг все закричали, заспорили, зашумели:

— Справедливые слова! Спасибо надо сказать оратору!

— Не слушать мастеров!

— Так они деньги платят!

— Не надо нам никаких денег!

— Как это — не надо? А жить надо?

— В том-то и беда, что надо.

Щелоков громовым голосом крикнул в толпу:

— Снимите картузы, кто несогласный идти в город.

Головы обнажились. Некоторые остались стоять в картузах, потом посмотрели на соседей и, наклонившись, незаметно сняли их.

— Нету охотников? Ну и молодцы! — закричал Щелоков.

Неожиданно послышался резкий, визгливый голос мастера Шурина:

— Сукины дети! Да разве я вас сюда отпустил? — В следующую секунду он схватил за руку Ермолаича и начал его толкать: — На манифестацию иди, тебе сказано, черти вислоухие!

Ермолаич высвободил от него руку, грозно занес ее над мастером и крикнул:

— Не трожь! Не желаю я ноги бить по каменьям, и ты не имеешь права заставить меня.

Шурин всплеснул руками, с отчаянием в голосе воскликнул:

— Да ведь гулять будешь, и заработок тебе дают за это, холера ты худосочная!

Но Ермолаич только презрительно посмотрел на него и отвернулся. Не сдвинулись с места и остальные рабочие.

— Да вы что, все белены объелись? — обратился к ним Шурин. — Им платят деньги, чтобы они только прошагали по улице, — и не хотят идти. А под казачьи плетки сами идут, без всякого приглашения. Да что же это такое, я вас спрашиваю?!

Дед Струков подошел к нему, погладил серебристую бородку и степенно ответил:

— Когда мы сами идем — это, считай, по сознательности мы соединяемся. Тогда казаки для народа — мразь. А когда вы гоните нас да еще деньги даете — это, считай, вы нанимаете нас, как дураков, кричать «ура». Ну, а я так понимаю: рабочему человеку надо кричать «караул», потому — ему никакой жизни нету. Понятна моя речь?

Прибежал запыхавшийся тучный Клюва и другие мастера. Общими усилиями им удалось кое-кого повести на манифестацию под веселые насмешливые возгласы:

— Счастливо, покричите там как-нибудь!

— Не забудьте в монопольке глотку промочить!

Рабочие, покурив и побалагурив, разошлись по местам.

Когда Иван Гордеич стал готовиться к выпуску плавки, к нему подошел Рюмин и заявил, что будет работать поливальщиком.

— Вы будете гасить чугун, Леонид Константиныч?

— Да.

Иван Гордеич сокрушенно покачал головой:

— Такого человека, инженера, — поливальщиком?.. Ну, иродово племя, дойдет и до вас черед…

Рюмин молчал и все повторял про себя: «Ничего! Крепче нервы, как говорит Чургин!..» Подождав, пока чугун разошелся по канавкам и начал остывать, он взял брандспойт и пошел поливать. От раскаленного металла вода трещала, тотчас же превращаясь в пар, и вскоре все перед Рюминым окуталось горячим туманом, потом стало трудно дышать, горячие брызги обжигали лицо, руки, но Рюмин продолжал свое дело. Мокрый с головы до ног, ничего перед собой не видя, он все ходил и ходил по песку, между канавками, с брандспойтом в руках и поливал чугун. Он не видел ни чугуна, ни стоявших поодаль и с изумлением смотревших на него инженеров, а чувствовал лишь обжигающую, казалось, самую душу жару да бившие в лицо, в очки горячие брызги и ходил, ходил между канавками, как одержимый. Ему хотелось крикнуть: «Прекратите подавать эту проклятую воду, нет сил терпеть это издевательство! — но он молчал и все твердил себе: — Спокойно, спокойно, инженер Рюмин!.. Крепись, черт тебя возьми с твоими дипломами металлурга и механика!»

Так продолжалось минут двадцать… Неожиданно к нему подошел человек, взял брандспойт из его рук и крикнул:

— Передохните, Леонид Константиныч!

Рюмин снял очки и увидел перед собой каталя Герасима.

— Спасибо, брат, — сказал он и вышел из облаков пара, вытирая лицо и пошатываясь.

Наблюдавшие за ним инженеры опустили головы и разошлись в разные стороны.

Усталой, разбитой походкой Рюмин направился к выходу из завода.

Больше его никто в городе не видел.

Глава девятая

1

Яков только что возвратился со степи и обедал на веранде. Он был весел, кормил охотничью собаку жареным мясом, шутил со своей кухаркой Устей. Не часто это бывало с ним, но сегодня у него было хорошее настроение. Мужики согласились работать у него, и сегодня их нанялось сразу более ста человек. Правда, стоило это тысячу рублей лишнего расхода, но что такое тысяча, если урожай обещал принести ему сотни тысяч? Яков подсчитал все и рассудил: «Нельзя рисковать урожаем, тем более что у всех недород. Казаки могут пороть мужиков, но хлеб убирать помещикам они их заставить не могут. В такое время надо головой работать, а не плеткой».

Сегодня он узнал: по округе пошел слух о том, что он, Яков Загорулькин, заигрывает с мужиками. Яков усмехнулся и мысленно ответил помещикам: «Идиоты, коннозаводчик Загорулькин не заигрывает, а обыгрывает мужиков. Политика — это игра, а чтобы выигрывать крупные куши, надо до поры до времени, для вида, проигрывать кое-что по мелочи. Сейчас я проигрываю мелочь и начал уборку урожая, а у вас еще неизвестно, что выйдет, да и выйдет ли?»

Закончив обед, он выпил кружку холодного квасу и удовлетворенно крякнул. В это время приехала Алена.

Яков весело крикнул с веранды:

— Прибыла? Ну и отлично! — И сказал Усте: — Накрывай все сначала, сестра приехала.

Алена рассказал об аресте Леона и спросила:

— А где Оксана?

— В Воронеже, по твоим делам, — ответил Яков.

После обеда он показал Алене письмо от Вари, в котором сообщалось, что Ольга видела Леона в Воронеже и что Чургин выезжает туда в ближайшее время.

— Так что и моя женушка туда отправилась. Как видишь, в действие приведены все силы, и тебе пусть хоть от этого веселее жить станет, — усмехнулся он.

Алену и обрадовало это известие, и озадачило. «Как, почему Леон попал в Воронеж? Почему Ольга там оказалась?» — нахлынули на нее тревожные мысли. Она спросила об этом Якова, но он пожал плечами.

— Не знаю. Может быть, везут в столицу, как особо важное политическое лицо. У Ольги, очевидно, нюх на его след получше, чем у моего Пирата, — сказал он и тронул рукой собаку.

Пес поставил передние ноги на его колени и лизнул по щеке.

— Яшка! Нехай ему грец! С кобелем целуется, подумайте! — брезгливо отвернулась Алена.

Яков наставительно сказал ей:

— Во-первых, сестра, не Яшка, а Яков. Надеюсь, ты понимаешь меня? Во-вторых, следи за своей речью, потому что ты не на хуторе. И в-третьих, мне твой бабский наряд не нравится — юбка, кофточка. Пойдем поищем у Оксаны какие-нибудь платья, их у нее целый ворох.

Когда Алена переоделась, надела туфли, Яков измерил ее оценивающим взглядом и удовлетворенно заключил:

— Ну, теперь ты сестра коннозаводчика… Идем погуляем.

Настроение у Алены улучшалось с каждой минутой. Обрадованная известием о Леоне и тем, что о нем все беспокоятся, она вспомнила, как была здесь в пору хозяйственных начинаний Якова, и все расспрашивала его и удивлялась переменам, которые произошли в имении за это время.

Яков шел с ней по тропинке между деревьями и покровительственно улыбался, а в душе говорил: «Да, сестра, это хорошо, что тебе нравится мое дело. Но было бы еще лучше, если бы мне нравилось твое. А оно мне совсем не нравится».

Увидев плотину, сооруженную прошлым летом и поднявшую уровень воды на четыре аршина, Алена осмотрела ее, добротную, сделанную на цементе, с железными шлюзами, и сказала:

— А у бати гребля из камня и земли, и вода каждый год ее забирает. Вот бы ему такую!.. Ты что, еще одну мельницу строить будешь?

— Шерстомойку, — ответил Яков. — Она сэкономит мне тысячи рублей, потому что я продаю грязную шерсть и теряю уйму денег на этом. А в ближайшее время устанавливаю динамомашину на мельнице, так что скоро выброшу все керосиновые лампы. С весны же хочу перестроить усадьбу, сосны посадить. Скотобойню еще думаю поставить в станице, — и, искоса наблюдая за Аленой, он, как бы между прочим, обронил — Эх, хорошая голова у твоего Леона, да дураку досталась, как я убедился!

Алена, вздохнув, сказала:

— Я приехала посоветоваться с тобой, что мне делать дальше.

— Что ты решила? — поняв ее мысли, настороженно спросил Яков.

Алена не успела ответить: подъехал фаэтон, и с него сошла Оксана.

Она обняла Алену, поцеловала.

— А ты все такая же, свежая, молодая, хоть замуж отдавай.

Алена опустила глаза и ничего не ответила.

Яков вопросительно посмотрел на Оксану, как бы спрашивая: «Ну как?», и она с грустью сообщила:

— В Воронеже его нет. Очевидно, отправили куда-то дальше.

Алена удивленно взглянула на Оксану:

— Как нет? Ведь Ольга же видела его там!

— Ольга проезжала через Воронеж и на вокзале случайно увидела Леона, когда его вели под конвоем в участок, — сказала Оксана, — по телеграмме Ольги мы с Ильей и выехали в Воронеж. Илья там остался. Дня через два все станет ясным.

Лицо Алены побледнело, губы вздрогнули, и вся она, будто сжавшись, стала такой маленькой и беспомощной, что на нее жалко было смотреть.

Яков кольнул Оксану укоризненным взглядом: «Эх вы, адвокаты! Вам с Чургиным только бы нравоучения читать, а что касаемо дела — ума не хватает». Вернувшись домой, он написал телеграмму знакомому адвокату в Воронеж.

Весь вечер Алена была мрачная, пугливо настороженная, будто чего-то ожидала. Гуляя с нею возле речки, Оксана, стараясь отвлечь ее от тягостных мыслей, стала вспоминать свой первый приезд в имение, но Алена была будто глухая и даже ни разу не улыбнулась. И Оксана наконец сказала:

— Я не предполагала, что ты так глубоко переживаешь это несчастье с Леоном. Вы так жили…

Алена выпрямилась, надменно подняла голову и, глядя в сумеречную даль, ответила:

— Для Леона это не несчастье. У него это называется «борьбой за новую жизнь», в какой не будет таких, как мой отец, брат и я… И вернется он там из острога или нет, я не знаю. Но в Югоринск я больше не вернусь.

«Так вот ты какая!» — чуть не вырвалось у Оксаны, но она сдержала гнев и спокойно сказала:

— Ты говорила мне здесь, что твоей любви хватит на две жизни. А оказалось, что ты способна бросить Леона в беде.

— Не тебе об этом говорить! — вызывающе возразила Алена, — Ты у Якова живешь — ни горюшка, ни забот не знаешь. Такого мужа — поискать…

— Я говорю о тебе, — ответила Оксана. — А о себе, уж если хочешь знать, могу сказать: именно потому, что я люблю Якова, я и живу с ним. А взгляды у нас тоже разные.

— Посмотрю, как вы будете дальше жить.

— Ну, знаешь ли, Алена… — вспыхнула Оксана. — То, что ты оделась в мое платье, не дает еще тебе права так разговаривать со мной. Я не нуждаюсь в твоих советах.

Больше Алена не стала разговаривать. Вернувшись в дом, она сняла с себя все, что принадлежало Оксане, надела свою кофточку, юбку и, войдя в комнату Оксаны, бросила ее платье, чулки и туфли на тахту.

— Возьми. Я не нуждаюсь в твоих тряпках, хотя они куплены за деньги моего брата, — зло сказала она.

— А ты как была грубой хуторской девкой, так ею и осталась, — ответила ей Оксана.

Дверь отворилась, и в комнату вошел Яков.

— Это что за перемена? — спросил он, увидев Алену в юбке и кофточке.

Алена бросилась к нему, обвила его шею руками и воскликнула:

— Мочи нет так жить, Яша!..

Яков обнял ее, погладил по плечу.

— Ну, это ты напрасно, сестра, — усмехнулся он и с гордостью сказал: — Есть у нас мочь жить! И мы будем жить, несмотря ни на что. Ты зря облачилась в хуторское. Кундрючевка — это наше прошлое. Наше будущее — Петербург!

Оксана посмотрела на них, и ей стало смешно…

Через несколько дней Яков получил ответ от своего адвоката. В письме сообщалось, что Леона Дорохова в списке заключенных в воронежской тюрьме не значится. «Но есть в привокзальном участке один арестованный, оставленный в Воронеже войсковой частью и отказывающийся назвать свою фамилию. Судя по характеру дела, его ожидает каторга», — писал адвокат.

— Его ожидает каторга, — повторил Яков. Потом медленно сделал несколько шагов по кабинету и сказал Алене: — Все ясно, сестра. Продавай дом и переезжай ко мне. А там посмотрим, что делать дальше.

Оксана встала и вышла. Наутро она спросила у Якова:

— Это — что же ты делаешь? Сам возражал против вмешательства Чургина в нашу жизнь, а теперь хочешь разрушить жизнь Леона?

— Леон сам разрушил ее, моя дорогая. Я лишь хочу приютить брошенную им на произвол судьбы жену, — невозмутимо ответил Яков.

Через несколько дней Алена возвратилась домой, хотела продать дом, но на него не нашлось покупателей. Тогда она поручила его Ивану Гордеичу и, собрав необходимые вещи, покинула Югоринск.

2

На другой день после отъезда Алены из имения Якова к нему рано утром прискакал верхом помещик Чернопятов и, спрыгнув с лошади, огласил двор тревожным криком:

— Сожгли, ироды-ы!

Яков только что искупался в речке и, размахивая полотенцем, возвращался домой, пышущий здоровьем, свежий, в полосатом халате и ночных туфлях.

Бросив полотенце на плечо, он остановился возле Чернопятова и спросил:

— Когда и что сожгли?

— Сегодня на рассвете. Все сожгли: сарай, амбар…

— Один сарай и один амбар?

Чернопятов посмотрел на него воспаленными красными глазами и с ожесточением крикнул:

— Вам этого мало? Мало трех лобогреек, четырех веялок, десяти плугов и двух вагонов пшеницы?

— Пошли в дом, посоветуемся.

— А-а, да что теперь советоваться, — досадливо отмахнулся Чернопятов и зашагал взад-вперед возле веранды. Яков взял его под руку и повел в дом.

— Митрич, седлай Резвого. Живо! — обернувшись, сказал он кучеру, а помещику зашептал на ухо: — Я сейчас еду в станицу, к окружному атаману. Попрошу его прислать казаков для усмирения ваших поджигателей. И еще я попрошу наложить на ваших мужиков штраф, равный двойной стоимости сожженного… Если этого мало, подскажите, что надо еще.

— Выпороть надо! Поджигателей, молчальников — всех!

— Выпороть можно всех, дорогой сосед, но потом можно и лишиться всего, — наставительно заметил Яков.

— Что вы имеете в виду?

— Мужиков с топорами, с вилами, с факелами…

В тот же день из окружной станицы прибыли казаки, арестовали каждого десятого крестьянина из ближайшей к имению Чернопятова слободы, пригнали арестованных в имение, и начался допрос. Но допрос ничего не дал. Тогда арестованных выпороли плетьми и заперли в сарай.

По слободам, по хуторам пробежал тревожный слух:

— Помещики мужиков порют!

В числе арестованных и избитых оказался дядя Андрея, и Андрей задумался. «Сегодня дядьку высекли, завтра отца могут выпороть. Помещики порют, а я им служу… И получается, что я продал им свою душу, как батя говорил», — невесело размышлял он, объезжая поля своего хозяина. И первый раз за всю свою многолетнюю преданную службу Якову Загорулькину у Андрея проснулась и заговорила совесть. Ради накопления денег он порвал с отцом, бедным крестьянином, ради Загорулькина выколачивал трудовые копейки из батраков, и, конечно же, мужики ненавидели его куда больше, чем отец. И захотелось ему бросить все и уехать куда-нибудь в город.

С этой мыслью он возвращался в усадьбу. Проезжая через слободу, он еще издали увидел отца, стоявшего с мужиками возле своего двора. Андрею неловко было проехать мимо, и он свернул с дороги к дому.

— Добрый вечер, батя, дядя Спиридон и все, — спрыгнув с коня, поздоровался он.

Мужики переглянулись, холодно ответили:

— Вечер добрый.

И сразу наступила тишина. Андрей достал пачку папирос, раскрыл ее и стал угощать мужиков. Он ни на кого не смотрел, ничего не говорил, молча зажег спичку и дал прикурить отцу. Лишь когда конь его заржал и стал бить передними копытами, Андрей крикнул:

— Стоять!

Породистый дончак перестал бить копытами, а мужики, в старых сапогах, в домотканных шароварах и длинных рубахах под жилетами опять переглянулись и задымили папиросами.

Андрей стоял перед ними, как купец, в аккуратных сапогах, в тройке из черного тонкого сукна, с часовой серебряной цепочкой между карманами жилета. Смуглое лицо его с черными усиками было чисто выбрито, на указательном пальце правой руки сверкало золотое кольцо, а на кисти руки висела короткая плеть. Давно ли он вместе с отцом ходил к окрестным помещикам просить работы, а эти мужики оберегали его от гневного Чернопятова и баловали табаком? И вот стоит он теперь перед ними, как далекий, чужой, враждебный человек.

— За чем хорошим и куда ездил? — наконец спросил у Андрея отец, даже не назвав его по имени.

— Хлеба смотреть. Косить начали, — ответил Андрей.

— Косить — самое время подходит, — согласился Спиридон и, поправив накинутый на плечи жакет, многозначительно спросил — А молотить кто будет?

— Не знаю. Должно, мужики.

— Опять плату за пайку установишь?

— Это от меня не зависит. Должно, за пайку, за мерку, — уклончиво отвечал Андрей.

Отец недобро взглянул в его красивое лицо, хмуро спросил:

— А с каких пор ты не знаешь, что будешь делать? Или красного петуха испугался, какого запустили в имение Чернопятова?

Андрей усмехнулся, сказал:

— Пойдемте в хату, я по делу к вам.

Мужики поняли: что-то Андрей был сегодня не таким, как всегда.

В хате, сняв картуз и сев под иконами, все так же избегая встретить суровый взгляд отца, Андрей глухо сказал:

— Хочу потолковать с вами, батя. Я решил бросить службу у Загорулькина… Не могу я больше торговать своей совестью! — Помолчав, он продолжал дрогнувшим голосом: — Опротивело мне все. Грешен я перед вами и перед всеми мужиками виноват!

Отец теребил бородку и исподлобья посматривал на него и на образа. Потом прошелся по комнате, согбенный, с большими руками. «Понял, сукин сын! Дошло-таки до сердца», — подумал он и остановился.

— Вот что, Андрей! Я верю тебе, но это не все. Надо, чтобы ты очистил себя. Очистил себя на народе! — повелительно сказал он. — Я даю тебе наказ: служи пока, но служи народу, а не хозяину. А как, ты сам должен смекать. Возьмешь в душу мои слова — приходи, как сын… Сейчас мне тяжко говорить с тобой. Казаки, каких твой хозяин привез к Чернопятову, закатали до полусмерти твоего дядьку, а моего брата… — закончил он и отвернулся.

Андрей встал, постоял немного, потом взял картуз и медленно вышел из хаты. «Очистить себя на народе», — думал он. Сев на коня, он взмахнул плеткой, конь рванулся и помчал его по улице, и через минуту скрылся в пыльном тумане.

Вечером Андрей пришел делать доклад Якову. Подойдя к кабинету, он хотел открыть дверь, но услышал голос Оксаны и остановился, прислушиваясь.

— Нет, это ты устроил порку крестьян, — возмущенно говорила Оксана, — потому что ты просил атамана прислать казаков.

— Ничего подобного, дорогая. Это устроили власти, — невозмутимо продолжал Яков.

— Строишь из себя либерала, а действуешь, как крепостник, — не слушая возражений, продолжала Оксана. — Я тебя прошу прекратить эту дьявольскую игру и вспомнить, что ты сам вышел из хутора и возмущался жестокостью отца.

— Оксана, дорогая, ну зачем ты вмешиваешься в мои дела? — мягко проговорил Яков.

— Твои дела — это наша жизнь. Я не желаю быть соучастницей позорных дел моего мужа, — резко ответила Оксана и, открыв дверь, вышла и увидела Андрея. Взгляды их встретились, но никто из них не сказал ни слова.

Андрей вошел в кабинет и начал рассказывать о том, где и какой хлеб косили, сколько скошено, сколько нанялось новых батраков, как идут дела на мельнице, на маслобойне и маслодельном заводе.

Яков и сам все это хорошо знал. Не знал он одного: как батраки и рабочие отнеслись к порке крестьян в имении Чернопятова и каковы их настроения.

— Все это чепуха, Андрей! — раздраженно сказал он. — Мне теперь интересно другое: на каких условиях будут хлеб молотить? Вот об этом и говори.

— Процентов на тридцать дороже придется платить, чем прошлый год, — от себя выдумал Андрей.

Яшка вскочил с кресла:

— Ты с ума сошел?

— Нет.

— Нет… Та-ак, — раздумчиво заговорил Яков, шагая по кабинету. — Если ты об этом объявишь, ты сделаешь большую ошибку. Мне легче будет найти другого управляющего, чем платить рабочим на одну треть дороже.

В гостиной послышался голос помещика Френина:

— Кто есть в доме? Яков, где вы?.. А-а, наконец-то! — Он вошел в кабинет и бросил на диван шляпу. Потом вытер голову, сел в кресло и, достав табакерку, понюхал табак и сделал знак Андрею, чтобы тот удалился. Андрей вышел, закрыл за собой дверь и услышал голос Френина:

— Помещиков Линькова, Михайлова, Желудева — на воронежской стороне сожгли… апчхи!.. до основания. — Мои тоже повеселели и приходили нынче «с просьбой» — уступить им луга за речкой. Ну, я не дурак… апчхи! Отдал им луга — и о плате ни слова…

В гостиную вошла Оксана и обратилась к Андрею:

— Вы уже закончили свои деловые разговоры?

— Меня выставили. Френин привез важные новости.

— Какие?

— Имения соседских помещиков жгут.

— Ну, и как вы к этому относитесь?

— Ничего. Я не из пугливых, — уклончиво ответил Андрей и пошел из гостиной.

А из кабинета слышался голос Френина:

— Косить-то хлебец как бы самим не пришлось… вам с Андреем. Мужики говорят, что вы их слишком, того, культурно объегоривали до сих пор, а от сих пор… апчхи!..

— Да спрячьте вы к черту вашу табакерку и говорите толком! — раздраженно сказал Яков, и Френин продолжал:

— Дело не в табаке, друг мой, а в вашем искусстве. Окажетесь на высоте — хлебушек ваш будет в амбарах. Нет — останется в степи. Апчхи!.. Я кончил свою речь, — заключил он и спрятал табакерку.

Яков ходил по кабинету, заложив руки назад и опустив голову. «Так вот почему Андрей молчал о рабочих! Эх, сдерут они с меня шкуру! И ни черта плетки тут не помогут, милейший Аристарх Нилович. Наоборот, это ожесточит мужиков… Словом, держись, молодой Загорулькин! Отца твоего когда-то просто вязали и били, а тебя нищим сделать могут», — рассуждал он и наконец обратился к Френину:

— Спасибо, дорогой сосед, за предупреждение. Я обдумаю все и постараюсь… избежать участи Чернопятова и других.

— Старайся, старайся, Яков… Да, еще новость: заключено перемирие с Японией. Витте поехал на мирную конференцию. По совести говоря, я не завидую ему и готов вперед дать ему титулишко какой-нибудь, лишь бы мы выпутались из этой скандальной кампании. У нас, я вижу, началось такое… И, пожалуй, того, свалят царя, а? — с хитрецой посмотрел Френин на Якова.

— Не свалят. Армию перебросит с фронта — и черта ему сделаешь, — уверенно возразил Яков и задумчиво добавил: — Да… Если так дело пойдет, то не только Николая, а и нас попрут. Так лучше пусть уж он царствует.

— А разве я против? Я против дураков на троне. Но коль на карту ставится моя жизнь — дудки! Тогда я за любого, хоть за черта…

Оксана открыла дверь в кабинет, спросила:

— Я вам не помешаю?

— Нам? Что вы, что вы, дорогая! — весело ответил Френин. — Мы обсуждаем великие планы жизни: как отвести от себя грозу революции. Так что вы даже полезны можете быть нам, поскольку, я слышал, вы когда-то увлекались политической литературой. Не так ли, Яков?

Яков опустился на диван, закурил и мрачно сказал:

— Конечно, от тебя секретов нет, но… лучше тебе не расстраиваться. У нас невеселые разговоры, Оксана!

— Выдумка, чистейшая паника, — возразил Френин, — Жгут воронежцев, а нас пока только пугают.

В присутствии Оксаны Яков не стал говорить на политические темы и повел разговор о ценах на хлеб, на шерсть и сено. Френин слушал, слушал его и вздремнул.

— Скучные ваши разговоры, Яков. От них действительно спать хочется, — сказала Оксана.

В кабинет вошла горничная и подала Оксане телеграмму. Она взглянула на текст и вскочила с дивана.

Яков взял телеграмму из ее рук. «Брат действительно болен. Воронеж. Варя», — прочитал он и усмехнулся:

— Ну, вот теперь тебе не будет скучно. Хлопоты, разъезды, поиски Леона и все прочее.

Оксана вырвала из его рук телеграмму и пошла из кабинета.

— Куда же ты, Ксани? Надо же посоветоваться, поговорить, что предпринять, — поняв свою ошибку, бросился за ней Яков. Увидев, что она пишет телеграмму, он сел на тахту подле нее и виновато промолвил — Уж и рассердилась! Что я особенного сказал? Ну, погорячился, неуместно так было говорить…

Оксана молча вышла из комнаты позвать горничную.

Яков вышел вслед за ней, тем же голосом продолжал:

— Ну, извини меня, Ксани. Ей-богу, у меня от своих дел голова идет кругом.

— Иди к Френину, Яков, и обсуждай свои дела. Ты же ценами на быков больше интересуешься? Ну и продолжай, а мне надо беспокоиться о судьбе брата, — ответила Оксана и, отдав горничной телеграмму, вернулась в свою комнату.

Яков последовал за ней, стал у двери и хмуро сказал:

— Мне надо беспокоиться о нашей с тобой судьбе. Ты слышала, что делается кругом? Как ты думаешь, до цен ли мне сейчас?

— Я знаю, что тебе гораздо важнее сейчас иметь казаков, которые бы пороли мужиков, — сверкнув глазами, сказала Оксана, — Но ты ошибаешься, если думаешь найти во мне соучастницу твоих мерзких дел.

— Ах, вот оно куда пошло!.. — нараспев произнес Яков. — Это результат ареста Леона?

— Результат моей ошибки, если это вам интересно.

— Гм… Люблю откровенность, — усмехнулся Яков. Заложив руки назад, он качнулся на носках и заговорил тоном открытой угрозы: — Ну, что ж? Могу тебе ответить следующее, Оксана. Если ты думаешь запугать меня разводом, не утруждай себя: я никогда развода тебе не дам. И вот еще что: советую впредь не спешить с заключениями о моих действиях и… не вмешиваться в них. У тебя слишком ненадежные нервы для этих дел, а тут надо…

В комнату быстро вошел Андрей, негромко сказал:

— Яков Нефедович, горит зимовник первой отары!

— А-а, черт! Коня мне! — крикнул Яков на весь дом и выбежал на веранду.

Оксана вопросительно взглянула на Андрея. Он опустил голову и вышел.

Глава десятая

1

Осень наступила рано…

В конце сентября неожиданно похолодало, потом прошли дожди, подул северный ветер, и началась пора увядания. С каждым днем блекла степь, все больше чернели сады, падали скрюченные, потемневшие листья кленов и ясеней, и только одни дубы, раскинув кудрявые жесткие ветви, зеленели горделиво, вызывающе, да на яблонях зябко вздрагивали и тихо шелестели охряно-яркие листья.

А когда в небе с севера потянулись бесконечные караваны гусей, опять засверкало солнце, в воздухе поплыли серебряные нити паутины, и наступили теплые погожие дни.

В это время в Югоринске началась осенняя ярмарка. За городом на огромной площади сенного базара, между бесчисленных ларей, палаток, лотков, столиков со всякими товарами, с утра до вечера шумела и толкалась тысячеголосая толпа купцов, приказчиков, ремесленников, торговцев, крестьян, горожан и всякого прочего люда.

На земле, возле возов, нескончаемыми рядами стояли подвернутые мешки с мукой, с пшеницей, с пшеном и гречихой, в ящиках гоготали гуси, молчаливо сидели индейки, куры, крякали утки; бесчисленные макитры, кувшины, кастрюли были наполнены маслом, творогом, сметаной, смальцем, яйцами в полове, на прасоловских колымагах лежала вяленая, соленая и копченая рыба.

В ларях, в палатках висели и лежали сапоги и ботинки, фуражки и шапки, шали и полушалки, платки и кружева, ленты всех цветов и оттенков, домотканное полотно, мануфактура, кондитерские изделия, баранки, бублики, красные и белые пряники, конфеты в цветных обертках с бахромой, с позолотой, разноцветные леденцы — много всякой всячины, заманчиво-красочной, духовитой и такой пестрой, что в глазах рябило.

А в лабазах, на дверях и на веревках, висели кожевенные товары, скобяные изделия, на земле лежали горы мешков с мукой и зерном, тюки, ящики.

Казалось: все фабриканты, купцы, торговцы, кустари привезли сюда свои лучшие изделия и вот расставили их, разложили, развесили напоказ, на соблазн людям и — скажи только — завернут, упакуют, увяжут шпагатом или цветной лентой, что пожелает душа. Люди с вожделением смотрели на все, качали головами, торговались, ругались и шли дальше, а потом возвращались ‘‘назад, ища товар подешевле. И не покупали.

Но всех больше кричали на толчке, где продавался скот. Тут барышники спорили с торговцами, цыгане — с барышниками, все хлопали по рукам, торгуясь, и тут же пили магарычи.

Тяжким, неудержимым гулом гудела ярмарка, и плотная масса людей переливалась на ней из края в край.

Леон, в низко надвинутом на лоб картузе, смотрел на людей и товары, на китайцев с длинными косами, продававших бумажных петухов, на монахов, ютившихся в стороне с крестиками на лотках, с деревянными иконками, с пузырьками «слез богоматери», на сверкавшие вдали нарядные карусели и думал: «Обильная земля наша русская. Весь мир можно кормить и одевать, а она своих не накормит и не оденет. Сапог вон висит полно, а мужики в лаптях ходят».

Впереди стоял длинный ряд нищих с протянутыми руками. Среди них несколько калек в солдатских шинелях, с медалями на груди. Леон остановился возле солдата в одном сапоге, посмотрел на его деревянную ногу, на темное маленькое лицо с желтыми усами, спросил:

— Где это тебя, браток?

— Под Ляояном, брат. А в другой осколок сидит. Ноет нога — жизни нет!

— Да-а…

Леон пошарил в кармане, отдал солдату пятак и виновато проговорил:

— Не обидься, нет больше лишних!

Солдат перекрестился, поблагодарил:

— Спасет тя Христос!

Леон оглянулся, показал кулак и негромко сказал:

— Вот это спасет.

Солдат тоже оглянулся и, блеснув глазами, негромко сказал:

— Правильные слова, брат. Оружием надо их — иначе не одолеть.

Леон пошел вдоль увешанных баранками палаток, а солдат о чем-то зашептался с одноруким соседом.

В конце калачного ряда стоял такой раздражающий запах жаренных на сале пирожков, что Леон невольно остановился возле одной из палаток и глотнул слюну. Спросив, сколько стоит пирожок, он достал из кармана бумажник. В руке оказалась фотография, с нее глядела Алена — круглолицая, с тонкими черными бровями, с веселыми глазами и улыбкой на резко очерченных губах.

Леон спрятал фотографию и вынул последний бумажный рубль.

— Вам сколько? Парочку? — услышал он слащавый голос пирожника.

— Не надо уже, — ответил Леон и, подняв голову, оглянулся вокруг. Невдалеке возле ларьков стоял коробейник, на руке у него висел зеленый шерстяной полушалок с красными и желтыми розочками и длинной бахромой. Леон подошел, осторожно пощупал полушалок, распустил в воздухе и прищурил глаза от яркой окраски.

— Хороший товар, — хвалил коробейник. — Этому цена пять рублей. Уступлю за четыре, жена обрадуется.

Леон отрицательно покачал головой.

— Ладно, бери за три с полтиной.

Леон, разжав кулак, показал бумажный рубль.

Коробейник сердито вырвал у него из руки полушалок и отвернулся.

Леон подошел к другому ларю, к третьему, но ничего не мог купить на свой рубль и, раздосадованный, пошел прочь из торговых рядов. «Ничего, куплю тульских пряников: Алена их любит, — успокаивал он себя, — а поступлю на работу — хороший подарок сделаю. Прав Лука Матвеич, к ней надо повнимательней быть, да и заняться с ней нашими науками не мешает…»

Занятый своими мыслями, Леон вышел из толпы и увидел впереди себя Ивана Гордеича и деда Струкова. Обнявшись, они шли нетвердыми шагами и пели:

Леон усмехнулся. В таком умилительном единении он еще не видел этих так не похожих друг на друга людей и хотел подойти к ним и спросить, по какому случаю они напились. Но ему было интересно понаблюдать за ними, и он замедлил шаги.

Дед Струков в начищенных сапогах, в испачканных грязью глубоких калошах, в аккуратно заштопанной кое-где старенькой тройке из черного сукна, повесив для пущей важности медную цепочку между карманчиками жилета, пел и отчаянно махал правой рукой, а левой держался за Ивана Гордеича. А Иван Гордеич шел, как телеграфный столб, на голову выше окружающих и на две выше деда Струкова, пел басовито, и голос его гудел, как большой церковный колокол, непрерывной октавой.

Вдруг дед Струков умолк, твердо стал на ноги и спросил:

— Ты где находишься: на клиросе в церкви или где? Один раз за всю жизнь я с тобой захотел сыграть песню — и вот: «гу-у-у-у-у», и все. Гудит, как дурной звук. Не желаю петь с тобой! Бастую против такого голоса! — категорически заявил он и махнул правой рукой, но пошатнулся и поспешил снова уцепиться за Ивана Гордеича.

Иван Гордеич, свысока взглянув на него, удивленно произнес:

— Не понимаю я тебя, брат! У меня Дементьевна на что серьезная певчая женщина, а никогда, никогда, — поводил он длинным указательным пальцем в воздухе, — ни разу не корила мой голос. Да и бывало на службе в лейб-гвардии…

— Тут ярмарка, а я не лей-гвардия! — прервал его дед Струков и наставительно сказал: — А ярмарка потому и есть ярмарка, что на ней люди гуляют и песни веселые петь должны.

— Не лей-гвардия, а лейб-гвардия, — поправил его Иван Гордеич, — она не воду льет, а службу несет государственную, и тебе надо это в понятие взять.

— Ну, это ты мелко плавал, брат, учить меня, что надо брать в понятие, — рассердился дед Струков. — Я, может, другую гвардию имею в понятиях, а государственную твою, какая зимой, девятого января, палила по нашему брату… Такая твоя гвардия?

Иван Гордеич хоть и был пьян, но опасливо посмотрел по сторонам и дернул деда Струкова к себе.

— Чин вон идет!

Леон видел, что навстречу шел Карпов и озирался по сторонам. Шагнув к деду Струкову, он тронул его за плечо, но тот не обратил внимания и продолжал отчитывать Ивана Гордеича:

— Поэтому ты и чин видишь, как сам есть лей-гвардеец. А что такое чин? Это есть крючок, какой ходит по ярмарке и народ поддевает.

— Как, как ты сказал, дед? — спросил Карпов останавливаясь.

— Как вышло, так и сказал. А, если хочешь, могу явственней произнести. Крючок ты! Шкура!

— Иди, старик, домой, не то переспишь в холодной, — сказал Карпов.

На этот разе Иван Гордеич так дернул деда Струкова, что тот едва не упал, и решительно потащил его в сторону.

Леон шагнул в толпу, чтобы не попадаться на глаза Карпову, но тот увидел его и негромко окликнул:

— Дорохов!

Леон обернулся. Карпов подошел к нему, покрутил темные усы и повел своими слегка выпуклыми серыми глазами по сторонам.

— Здравствуй! — поздоровался он и тихо спросил: — Удрал или выпустили? Документы в порядке?

— Выпустили. В порядке.

— Я толком спрашиваю, и мне твоя брехня не нужна.

— Говорю, в порядке. Я домой иду.

— Дом твой забит досками. И там… Если того… с документами не в порядке — сматывай удочки, а то тут есть новички, сволочной народ.

— Как дом забит досками? — с тревогой спросил Леон.

— А ты и не знал? Эх, брат! Да она, жена твоя, еще вскорости после твоего… гм… гм… совсем уехала из моего околотка… Иди, а то вон идет, как дудак, голову задрал, нюхает, — шепнул Карпов.

Леон оглянулся и, круто повернувшись, быстро пошел в сторону, а Карпов зашагал навстречу высокому и тонкому, как оглобля, околоточному.

Леон расталкивал толпу, выискивая над ней голову Ивана Гордеича в черном картузе, а в ушах все еще звучали слова Карпова, и он думал: «Уехала… Совсем? Чушь!.. Не может этого быть!»

Кто-то окликнул его:

— Леон, что ли? Сколько лет…

Леон обернулся и увидел Ряшина.

— Не видал Горбова и Струкова? — спросил он.

— Туда пошли… — указал Ряшин на карусели. — А ты… торопишься?

Леон шел, опустив голову. Вскоре его обступили друзья.

— О чем так зажурился? Мы через всю ярмарку бежали за тобой, когда нам Карпов сказал, что ты здесь.

— Ой, как ты похудел! — рассматривал его Ермолаич.

Запыхавшись, пришел Иван Гордеич.

— Сынок, Лева! — сказал он и прослезился. — Слава богу, фу-у, аж задохнулся от радости!

— Дайте мне папироску, — попросил Леон.

За спиной его послышался голос деда Струкова:

— Ну, дайте же дорогу, сколько раз говорить вам, язви вас! — А в следующую секунду он бросился обнимать Леона: — Пришел, вернулся, сокол наш ясный…

Ткаченко дал Леону папиросу, зажег спичку и пристально посмотрел ему в глаза.

— Ты что… знаешь? — негромко спросил он.

Леон прикурил папиросу, с жадностью глотнул дым и так же негромко спросил:

— Совсем ушла?

Ткаченко не ответил.

Иван Гордеич переглянулся с дедом Струковым, и оба задумчиво потеребили бороды.

— Как вы тут… живете, дорогие? — спросил Леон и пошатнулся, а потом заслонил глаза рукой и бросил папиросу. — Табак крепкий. Я не курил с тех пор…

Лавренев обнял его, поддержал.

А кругом кричали, ругались, торговались тысячи людей, звенели стекляшки карусели, играл органчик, монотонно, уныло, и звуки его терялись в неистовом шуме толпы.

2

Остаток дня Леон провел на квартире у Лавренева. Мать Лавренева нажарила картошки, принесла чашку соленых огурцов и все смотрела на Леона и незаметно вздыхала. «Не узнать парня. Глаза ввалились, щеки ввалились, сам — как соломинка», — думала она.

Лавренев рассказал о делах, о Рюмине, о том, как он выступал в цехе, потом проработал с полчаса поливальщиком чугуна и неизвестно куда исчез из Югоринска.

Леон вспомнил последний свой разговор с Рюминым в землянке, перед отъездом его на шахту, и подумал: «Этого надо было ожидать. Интеллигент, белоручка, беспокойной жизни испугался и с партийной работы, видать, сбежал окончательно». Обидно было ему, что так поступил человек, в которого он глубоко верил, и он спросил:

— Луке Матвеичу, Чургину сообщили об этом?

— Да. Чургин жалеет, что так неладно все получилось. У них, на шахтах, штейгер Соловьев вступил в организацию, а Стародуб изменился так, что с хозяином поспорил и чуть не ушел с работы.

Мать Лавренева поставила на стол вскипевший самовар и заварила чай.

— Вы ешьте! Ешь, Лева, сынок, не стесняйся. Поджаристую выбирай картошку, — сказала она и опять взглянула на него и вздохнула. — Эх, детки мои! Одним матерям вы самые близкие, — жалостливо проговорила она. — Я, когда Борис сидел, думала, что глаза выплакаю, все ждала. И дождалась. А сейчас и помощницу бы надо мне, и пора давно Борису семьей обзаводиться, а боюсь женить его. Думаю: хорошо, как попадется человек, душой преданный и сердцем крепкий, а как хлюпа какая-нибудь?

Лавренев рассмеялся:

— Какая, какая, мамаша?

— Хлюпа. Значит, сердцем нетвердая.

— А-а, — протянул Лавренев, пятерней расчесывая красивую светлую шевелюру и пряча покрасневшее лицо.

— А вы с Сергеем Ткаченко и на самом деле, Борис, засиделись в парубках, — сказал Леон. — Надо женить вас.

— Нет, брат, мы подождем. Мать верно сказала: попадется вот хлюпа такая, — Лавренев хотел сказать, «как у тебя», но замялся и закончил: — и без того жизнь нелегкая.

Когда мать Лавренева вышла, он спросил:

— Как ты освободился, скажи наконец?

Леон улыбнулся, ответил:

— Чургин и Оксана дали хороший куш кому следует. А как вам с Сергеем удалось уйти от ареста?

— Да как? Поработали кулаками и вырвались от жандармов, а там толпа пассажиров помогла. Ну, хорошо то, что хорошо кончается. А теперь слушай дальше.

И Лавренев рассказал о том, как Ряшин поссорился с Кулагиным из-за выкраденных у Ткаченко листовок.

— Я думал вначале, что кто-нибудь из них — провокатор, — закончил он. — Но никаких подтверждений этому нет. Больше того: Ряшин отошёл от Кулагина и прислал комитету письменное предложение об объединении обеих частей организации.

— Объединяться можно с рабочими, но не с Ряшиным. Надо сообщить об этом заявлении губернскому центру.

— Лука Матвеич в Москве. Заним приезжал специальный агент. Там, говорят, начались большие события.

Леон прикурил от лампы, прошелся по комнате и сказал:

— На пути сюда железнодорожники мне сообщили: Москва бастует.

3

Подошел Леон к дому, увидел забитые окна, и сердце его защемило от боли. «Значит, нет Алены. Кончилась наша жизнь», — сказал он мысленно, точно еще сомневался в этом. Потом резко шагнул к первому окну и с силой оторвал доски.

— Не кончилась жизнь! — с ожесточением произнес он и оторвал доски от второго окна, от третьего и швырнул их в палисадник. Возле ворот стояла и всхлипывала пришедшая Дементьевна. Леон сказал: — Не надо, мамаша! Мы еще поживем, уверяю вас.

— Дай бог, Левушка! Я и сама про то мыслю, истинный господь, — утирая глаза концом платка, молвила Дементьевна и пошла открывать замок.

Леон вошел в дом твердыми, крупными шагами. Здесь было тихо, темно, пахло плесенью. Он шагнул в горницу, вынул из прогонов заложки, оттянул шпингалеты и с шумом распахнул одно окно, другое, третье, а потом то же сделал в передней и в своей комнате. Увидев летающую моль, он взмахнул рукой, сказал наблюдавшей за ним Дементьевне:

— Затопите, пожалуйста, печку, мамаша. Если у вас есть нафталин, принесите. Моль надо бы уничтожить…

Потом достал фотографию Алены, вставил ее в рамку и повесил на стенку, под часами.

Дементьевна незаметно перекрестилась и заторопилась разжигать печку.

Спустя час Леон, выбритый, бодрый, сидел за столом, ел горячие пирожки с картошкой и расспрашивал Дементьевну о том, как жили без него.

Дементьевна ходила от печки к столу с пирожками в руках, словоохотливо рассказывала о новостях и думала: «Такого человека из жизни не выкуришь, нет! Светлой и кременной души человек».

Вскоре Леон пошел устраиваться на работу в прокатный цех. Но начальник цеха не принял его вальцовщиком. Не приняли его и в литейный. Тогда Иван Гордеич позвал к себе мастера мартеновского цеха, распил с ним две бутылки водки, и через два дня Леон поступил в мартеновский цех завальщиком печей. Тяжела была работа завальщика, и не всякий новичок мог привыкнуть к ней, потому что печей было шесть и завальщиков было шесть. Леон подсчитал: сталь варится десять часов, плавок выпускалось семь в смену. Значит, завалить в смену придется девять тысяч пудов металла. «Это каждый из нас должен кинуть в это пекло полтора вагона груза. А получишь за это полтора рубля в день. Не особенно разгонишься, и придется налегать на селедку. От нее много пьешь, а когда напьешься — кажется: ну, наелся. Значит, за это „кажется“ и давай, Леон Дорохов, начинать, а там посмотрим», — думал он, глядя через синее стекло в окно печи.

В печи бушевало пламя и било в окно, под ним пузырилась белая жижа расплавленного металла. И казалось: ничего особенного в печи и нет, бурлит в ней что-то похожее на воду, и пузырьки вскипают на ее поверхности, как в речке во время дождя. А подступи к ней, этой жиже, и она обдаст тебя таким жаром, что дух перехватит.

Возле второй печи открылось окно. Леон услышал свист новых своих друзей и, отдав стекло сталевару, крикнул:

— Зовут! Некогда любоваться!

Сталевар улыбнулся, сунул в карман вставленное в рамку стекло и пригладил усы. «Я думал, он великан, этот знаменитый Леон Дорохов. А он обыкновенный и даже слабосильный, будто хворал чем», — заключил он.

Леон подошел ко второй печи, поплевал на держак лопаты и начал бросать в печь куски железной мелочи, которую привезли в вагонетках и насыпали возле печи рабочие.

На дворе дул холодный, осенний ветер, а Леон работал голый до пояса. Пот лился по лицу его, по рукам и спине, попадал в рот и глаза — соленый, неприятный, но Леону некогда было отереть лоб рукой, надо было бросать и бросать металл в раскрытую пасть печи. Она уже не бушевала, как соседние, потому что сталь из нее ушла на противоположную сторону, в изложницы, и теперь остывала в них и искрилась тихим, золотым фейерверком. И печь, казалось, отдыхала после тяжелого труда, и красное, с рыжим дымом, пламя с ленцой выглядывало из нее в окно и облизывало поднятую заслонку.

Леон видел пламя, чувствовал обжигающее его дыхание и хотел отойти, чтобы хоть пот отереть с лица, хоть глоток воды выпить, но грузчики все подвозили новые вагончики-тележки и все сгружали новые порции металла.

Наконец Леон, озаренный огнем, розовый, с тонкими руками и выдававшимися ключицами, разогнул спину, рукой растер пот по лицу и опять стал бросать в печку металл, потом доломит, руду…

Через два часа завалка была закончена. Заслонка опустилась, окно закрылось, потом дали газ, и печь вновь загудела и засвистела, заглушив человеческие голоса.

Леон глянул на маленькое белое отверстие в заслонке и отошел в сторону. Ноги его дрожали, руки одеревенели, пот исписал дорожками все лицо, плечи, живот, но Леону было не до этого. Он подошел к баку, взял кружку и открыл кран. Но из бака полилась коричневая жидкость.

— Чай? — удивился Леон и посмотрел на других завальщиков.

— Чай директор придумал. Чай, говорит, утоляет жажду, а вода — нет. Ну мы и пьем его, а только когда домой придешь — чистая мочала делаешься, — объяснил сталевар.

— Сволочь, придумал чем выжимать из людей последние соки. Ну, мы эту лавочку прикроем, — сказал Леон, надевая рубаху.

Сталевар оглянулся по сторонам, предупредил:

— Ты осторожнее, парень, а то мастер услышит, не похвалит. Ты что — социалист?

Леон натянул рубаху на потное тело, кольнул сталевара пытливым взглядом, спросил:

— А ты что… сыщик?

Сталевар выпрямился как ужаленный.

— Я чистый пролетарий, и ты мне брось такие слова болтать. Я, может, побольше могу тебе сказать. В листовке пишут ребята… гм… — запнулся сталевар.

Леон усмехнулся, как бы виновато проговорил:

— А-а, ну тогда я извиняюсь. Раз ты чистый пролетарий, тогда ты правильно делаешь, что… листовки читаешь. А еще будет правильней, если ты и другим будешь их читать. Грамотных-то на заводе один на пятерых.

Сталевар покрутил усы, опять посмотрел по сторонам и, достав листовку, сунул ее в руку Леона:

— Прочитай обязательно, здорово написано.

Леон взял листовку, прочитал:

— «Товарищи пролетарии Югоринского завода! Москва бастует!» — и сделал вид, что впервые узнал об этом.

— Да-а, хорошая штука, — сказал он и вернул листовку сталевару. — Надо, чтобы каждый узнал об этом. Немедленно… Москва бастует! Ты понимаешь, куда дело клонится? — спросил он и ответил словами листовки: — «Бьет последний час самодержавия!»

Глава одиннадцатая

1

За Москвой поднялся Петербург.

Пролетариат обеих столиц покинул фабрики и заводы и вышел на улицу с красными знаменами.

И страна опять пришла в движение. Восстал Крым, взволновалось Поволжье, забастовали заводы Юга и Прибалтики, Нижнего-Новгорода и Воронежа, Ярославля и Саратова, Варшавы и Риги. Остановились поезда на железных дорогах Московского узла и Курска, Козлова и Либавы, Севастополя и Сызрани, прекратилось движение на Николаевской дороге, связывающей обе столицы, а тринадцатого октября замерли все железные дороги и вся промышленная жизнь страны.

То было грозное предзнаменование великих потрясений российской империи — всероссийская политическая стачка.

Леон сидел на ящике, в подвале мельницы, где была типография, и писал листовку, а Ткаченко тут же набирал ее.

— «Самодержавие не сдается! — читал он текст перед набором. — Но оно уже не может противостоять революции и пускается на хитрости. Оно виляет, обещает и ничего не дает…»

— Правильно все. Можно набирать? — спросил он у Леона.

Леон не слышал и продолжал писать, изредка взглядывая в разложенную перед ним газету:

«Председатель совета министров, граф Витте, обещал делегации железнодорожников какие-то указы о свободе печати, но отверг требование о предоставлении народу всеобщего избирательного права. „Учредительное собрание теперь невозможно“, — сказал он и посоветовал рабочим дожидаться выборов в Государственную думу. Мы должны ответить графу Витте: „Ложь! Учредительное собрание возможно, всеобщее избирательное право возможно. Свобода печати, собраний, союзов возможна. Невозможно одно: самодержавие с его попытками задушить революцию, с тюрьмами и виселицами, с голодом и рабским трудом…“»

Лавренев приладил плиту для печати, приготовил валик, краски и подошел к Ткаченко:

— Скоро? Я готов.

— За мной остановки не будет… Бумаги хватит?

— Для тысячи — не больше. Вихряй обещал привезти ящик бумаги с Кавказа, да что-то и сам пропал. Боюсь я за него. Я поручил ему раздобыть маузеры, а с этими штуками легко провалиться, — беспокоился Лавренев.

— Не волнуйся. Кавказские товарищи позаботятся о Вихряе лучше, чем он сам о себе, — сказал Ткаченко.

— Ряшина видел? Он на учредительной конференции меньшевиков был, резолюцию дал мне. Чего только нет в ней! И энергичное вмешательство в выборную кампанию, и организация городских и крестьянских комитетов для агитации за свободу слова, и призывы ко всем слоям населения оказать давление на Думу, если она будет избрана. Черт знает до чего докатились люди! Совсем в лакеи нанялись к либералам.

— Леон знает об этой резолюции?

— Знает. Послал ее Луке Матвеичу, чтобы использовал в «Пролетарии».

Леон наконец встал, отдал Ткаченко листовку.

— Все, — сказал он. — Давай я помогу, когда-то умел набирать. А ты, Борис, пойди глянь на всякий случай, что там делается снаружи.

Лавренев ушел, а Леон сел возле Ткаченко на ящик и стал набирать вторую половину листовки. Он делал это медленно и с завистью смотрел на Ткаченко. «Наловчился-то как! А с виду такой увалень», — подумал он и усмехнулся: вспомнилось, как Ткаченко когда-то, играя в горелки, бегал за Ольгой.

— Сергей, а помнишь, как мы играли в горелки на троицу? Ты все бегал за Ольгой, а поймать ее не мог.

Ткаченко вздохнул и не то шутливо, не то серьезно ответил:

— По молодости бегал. От хороших чувств.

— Вот оно в чем дело! — качнул Леон головой и спросил: — Где восклицательный знак?

Ткаченко указал на отделение кассы и с сожалением сказал:

— Да, хорошая была девушка Ольга!

— Теперь понятно, почему ты все еще ходишь в холостяках, — шутливо заметил Леон и спросил: — А почему бы тебе не жениться на ней?

Ткаченко помолчал. Вспомнилось ему, как Ольга приехала с Леоном на завод, как они вместе ходили на работу, на сходки, и он ответил:

— Нет, Леон, я этого не могу сделать.

— Почему?

— Тай. Не могу.

— Странно. Я бы на твоем месте долго не раздумывал. Ткаченко глубоко вздохнул. «В том-то и загвоздка, что ты для нее совсем не то, что я», — подумал он.

В подвал быстро вошли Лавренев и Ермолаич с телеграфным бланком в руке.

Леон взял его, пробежал глазами текст:

«В Петербурге началась революция. Создан Совет рабочих депутатов. Передай по линии дальше. Ура, революция! Кошкин».

Леон широко открыл сияющие глаза и проговорил прерывающимся от волнения голосом:

— Товарищи!.. Друзья мои дорогие!.. Революция идет в России!

2

Семнадцатого октября работа на заводе началась, как начиналась всегда. После первого гудка на проходных центральных воротах открыли ящики с бесчисленными гвоздиками для номеров. После второго гудка к заводу со всех сторон потянулись по первой пороше нескончаемые вереницы рабочих, и пустые ящики быстро стали наполняться отполированными в карманах блестящими медными кружочками.

Леон не уходил домой и пробыл на заводе всю ночь. Члены комитета и активисты тоже всю ночь провели в цехах. Они разговаривали с рабочими, еще и еще раз напоминали, чтобы никто не ушел в решительную минуту, как бы случайно роняли слова о событиях в столицах, о том, что утром, когда придут рабочие дневной смены, будут сообщены интересные новости, а перед утренним гудком все разошлись по своим местам.

Леон был у первой мартеновской печи. Рядом с ним стояли два его напарника. Широкий конопатый парень со странным именем Леська сказал над ухом:

— Кажись, пора, Леон! — и взялся за лом.

Леон взглянул на карманные часы, покачал головой и посмотрел вглубь цеха. Там, возле каждой печи, стояли завальщики.

Ровно в шесть часов утра гудок прогудел три раза. Через минуту рев его повторился, и тотчас во всех цехах из-под крыш, из-за машин, с кранов полетели белые листки и закружились, замелькали в воздухе, как стаи голубей.

— Дава-ай! — резко взмахнув рукой, крикнул Леон и, когда Бесхлебнов сбросил листовки с крана, побежал вниз, в газогенератор.

Леська и друг его стали яростно бить в летку печи. Торопясь, чтобы им не помешал мастер, они били неумело, мешали друг другу и немного замешкались. Наконец из летки вырвались первые искры, потом сноп искр и показался металл. Леська дернул за рукав напарника, отбежал с ним в сторону.

Металл искрящейся струйкой, потом ручьем и наконец потоком побежал по выложенному кирпичом желобку, полился в канаву, и в воздухе, стреляя во все стороны, взвился ослепительный фейерверк и озарил цех багряным заревом.

Через минуту полился металл из крайней, шестой, печи, потом из четвертой, второй… и цех залил огонь.

Когда Леон, перекрыв газ, прибежал к канавам, глазам его открылось невиданное зрелище. Все шесть печей водопадами извергали на землю, в канаву, раскаленную добела лаву. Брызги ее огненным вихрем взлетали под высокую крышу, трескучим ливнем осыпали краны, били в стены феерическими каскадами.

Мастера, инженеры, начальник цеха бегали от печи к печи, что-то кричали, потрясали кулаками, но рабочие стояли в стороне и смотрели, как все лилась и падала жижа стали, и на розовых лицах их были и радость, и гордость, и торжествующая суровость.

Леон взобрался на вагон-площадку с изложницами и заговорил бурно, порывисто:

— Товарищи! В России идет революция! Рабочий класс и весь трудовой люд поднялись на решительную борьбу с самодержавием. Петербургский пролетариат остановил все заводы и избрал свой Совет депутатов для защиты рабочих интересов… Железные дороги, фабрики и заводы объявили всеобщую политическую стачку. Всюду пролетариат выходит на улицу с красными знаменами. Самодержавие трещит по всем швам, но еще пытается обмануть нас ложными обещаниями и созывом бесправной Думы. Мы не верим этим обещаниям! Дума помещиков и капиталистов не улучшит положения народа. На улицы мы пойдем! В решительный бой за свои права, за права трудящегося человека, за свободу, за демократическую республику. Именем революции объявляю завод остановленным!

И по заводу, по цехам покатился ликующий клич:

— Ста-но-ви-и рабо-оты!

— Революция-а-а-а!

В литейном цехе мастер Клюва, дослушав горячую речь Ткаченко, укоризненно покачал головой:

— Ай-я-яй! — и заорал: — Не слушайте его, крамольника!.. Все по местам! Включить дутье вагранок!

— За ворота его, толстопузого! — крикнул Ермолаич.

Клюву схватили, набросили на него рогожный куль и выкатили из цеха на тачке.

— Счастливого пути, господин Клюва!

— Тебя куда, мастер? За ворота или в казенку? — провожали его веселые голоса.

— Ермолаич, мерзавец, рассчитаю! — грозился Клюва из рогожи, но его под хохот и свист вывалили из тачки на черносерую горячую землю за цехом.

Литейщики деловито выпустили на землю чугун из всех трех вагранок и сошлись на середину цеха.

В доменном, возле печи, стояли Лавренев и Иван Гордеич. Искры осыпали их звездным вихрем, одежда на них была красная и дымилась от жара, но они заслоняли лица рукой и не уходили, наблюдая за леткой. Вот Иван Гордеич поднял руку, немного подержал ее в таком состоянии и резко опустил.

Каталь Герасим мелькнул в искрах и исчез за печью, а через минуту оглушающий шум прекратился, люди отбежали в сторону, и по канаве полилась и забурлила неторопливая чугунная жижа, озарив все розовым светом.

— Все? Можно идти домой? — крикнул над ухом Лавренева Иван Гордеич.

— Выпустить металл, продуть летку и перевести все три печи на холостой ход! — ответил Лавренев.

— Этого я не вправе делать, сынок, — возразил Иван Гордеич, но тут же позвал каталя Герасима и сказал: — Надо остановить второй и третий номер. Рискнем? Раз вся Россия поднялась — нам находиться в стороне от народа грешно.

Герасим кивнул головой.

В механическом цехе Ряшин стоял на станке и говорил речь:

— …ибо в единении сила! А забастовка — это могучее средство в наших руках. Объявляя забастовку, мы тем самым заявляем правительству и капиталистам о своих насущных правах. Все демократические элементы общества поддержат нас в нашей борьбе за свободу…

Лавренев встал рядом с ним на станок, поднял руку и обратился к рабочим:

— Товарищи! Социал-демократическая партия призывает вас подняться на политическую забастовку для свержения царских властей и установления республики. А сейчас будем выбирать депутатов в наш, рабочий Совет. Долой царизм! Долой правительство Николая Кровавого!..

Днем в цехах выбирали рабочих депутатов, и никто этому не мешал. А вечером в конторе мартеновского цеха состоялось первое собрание депутатов Совета. И тут разгорелись споры. Многие одинаково хорошо знали и Леона, и Ряшина, поэтому, когда стали говорить о том, кого избрать председателем Совета, голоса разделились.

— Сделать одного председателем, а другого — его помощником, — предложил один из депутатов.

Собрание проводил Леон. В числе депутатов-большевиков были Ткаченко, Вихряй, Лавренев, Бесхлебнов, дед Струков, Ермолаич, были и меньшевики — Ряшин, Кулагин, конторщик Кисляк. Но многие депутаты оказались незнакомыми ни Леону, ни Ряшину.

Леон сказал Лавреневу:

— Может, тебя выберем в председатели? У меня и так дела хватит.

— Это значит, что будет избран Ряшин… Давайте сначала изберем комитет Совета, а там посмотрим.

— И у нас комитет и у Совета — нехорошо.

Подошел Ряшин и предложил избрать президиум Совета, Леон попросил называть кандидатов, и тогда наперебой зазвучали голоса:

— Деда Струкова избрать!

— И Вихряя!

— Дорохова!

— Ряшина!

— Так они определены в старшие!

— Ничего еще не определено!

— Тогда пиши Леона в главные!

— Ряшина — он старый рабочий!

— А Леон молодой? Он всеми такими делами ворочает.

— А где тот, усатый, Цыбуля, кажись? Он как раз подходящий был бы за старшего.

— Так он же нездешний!

Лавренев записывал. Кандидатов предлагали все больше, начались пререкания, споры, и в шуме голосов невозможно было что-либо разобрать.

Леон только качал головой, переглядывался и перешептывался с друзьями. Наконец он встал из-за стола, звучно сказал:

— Товарищи депутаты, первый раз в своей жизни мы открыто проводим такое собрание и, конечно, еще не умеем этого делать как следует. Научимся… А пока давайте так: говорить по очереди. Сначала изберем президиум, а потом — председателя. Выбирать будем поднятием руки — кто «за» и кто «против» кандидата, по большинству голосов.

Все сегодня в конторе мартеновского цеха было новым: и то, что рабочие находились в ней не как просители, а как хозяева, и то, что им никто не мешал, будто начальства и не было на заводе, и то, что они получили возможность свободно говорить обо всем. И от этого каждый депутат чувствовал себя как на каком-то особенном празднике и хотел говорить и говорить… И говорил. Каждый депутат заявлял о своих нуждах, правах, о решимости добиваться удовлетворения требований рабочих.

Долго шло первое заседание Совета депутатов рабочих Югоринского завода. Лишь к полуночи удалось наконец избрать президиум. Председателем большинством голосов был утвержден Леон, а товарищем председателя — Ряшин.

Возвращался домой Леон вместе с друзьями. Настроение у него было праздничное, торжественно-спокойное. Стачка началась дружно, без столкновений с администрацией, без вмешательства полиции. «Даже не верится», — подумал он и, глубоко вдохнув холодный октябрьский воздух, оглянулся. Позади, над заводом, были мрак и мертвая тишина.

— Стоит. Ведь это мы его остановили, товарищи! Вы понимаете: мы, большевики… Совет депутатов избрали. Вот как мы выросли! — приподнято сказал Леон и, обняв за плечи Лавренева и Ткаченко, добавил: — Радостно сознавать, что мы не зря живем, дорогие мои. Эх, посмотрел бы наш старикан Лука Матвеич!

Лавренев и Ткаченко молча смотрели в белую ночную даль. В груди их так же, как и у Леона, поднималось новое, не испытанное еще чувство радости.

То была радость первой победы.

3

Лавренев остался ночевать в квартире Леона. Утром в дверь кто-то сильно постучал. Леон вышел открыть и увидел телеграфиста Кошкина.

— Свобода! Конституция! — запыхавшись, еле вымолвил тот, размахивая газетой, и шмыгнул мимо Леона в дом. Остановившись посреди комнаты, он сдвинул фуражку на затылок, обнажив свой рыжеватый чуб, и, развернув газету, начал читать:

— «Высочайший манифест… Божиего милостию, мы, Николай Вторый, император и самодержец Всероссийский, царь Польский, великий князь Финляндский, и прочая, и прочая, объявляем всем нашим верноподданным… Смуты и волнения в столицах и во многих местах империи нашей великой скорбью преисполняют сердце наше. Благо Российского государя неразрывно связано с благом народа, и печаль народа — его печаль…»

Леон взял газету из рук телеграфиста, молча пробежал глазами несколько строк и вслух продолжал:

— «Первое. Даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов. Второе. Не останавливая предназначенных выборов в Государственную Думу, привлечь теперь же к участию в Думе, в мере возможности, соответствующей краткости остающегося до созыва Думы срока, те классы населения, которые ныне совсем лишены избирательных прав, предоставив засим дальнейшее развитие начал общего избирательного права вновь установленному законодательному порядку. Третье. Установить, как незыблемое правило, чтобы никакой закон не мог восприять силу без одобрения Государственной Думы и чтобы выборным от народа обеспечена была возможность действительного участия в надзоре за закономерностью действий поставленных от нас властей… Призываем верных сынов России вспомнить долг свой перед Родиной, помочь прекращению сей неслыханной смуты и вместе с нами напрячь все силы к восстановлению тишины и мира на родной земле… Дан в Петергофе, в 17-й день октября, в лето от Рождества Христова 1905-е, царствования же нашего в 11-е».

— Это издевательство над народом, а не свобода, — сказал Леон и бросил газету на стол.

— Свобода для тех, кто будет заседать в Думе, а для нас подачки с барского стола «в мере возможности», — заметил Лавренев. — Ну что ж, пусть Ряшин с либералами пляшет, а мы воздержимся.

Телеграфист Кошкин с изумлением смотрел на обоих и ничего не понимал. «Чего же им еще надо? Ведь царь, сам царь заговорил о свободе», — подумал он и схватил газету.

— Но здесь ясно сказано: «Даровать населению незыблемые основы гражданской свободы!» Да ведь это же победа революции, черт возьми! — тыча пальцем в газету, с отчаянием воскликнул он, будто Леон и Лавренев обвиняли его в том, что он доставил им такое разочарование.

Леон взглянул на Кошкина и вспомнил, как видел его на станции Донецкая, с гитарой, в такой же большой фуражке, певшего романс с закрытыми глазами. И ему стало смешно, жалко этого доверчивого, наивного человека. Подойдя к телеграфисту, он положил руку ему на плечо и сказал:

— Дорогой товарищ Кошкин! Победа революции, говоришь? Верно. Но ведь этот манифест говорит только о том, что перепуганный царь с «великой скорбью» идет на малую толику ограничений своей самодержавной власти. А народу нужна демократическая республика без царя. Вот почему мы не видим в этой вынужденной уступке самодержавия ничего отрадного.

Кошкин пожал плечами, взял большую, с синими кантами и блестящим козырьком, фуражку, рукавом смахнул с нее росинки от снега и, плотно надев на голову, поправил чуб.

— Какой политической линии теперь мне держаться, ничего не пойму, — сказал он таким грустным тоном, будто от него зависела судьба страны.

— А ты приходи к нам на заседание Совета и быстро найдешь свою линию, — пригласил Леон.

— Хорошо, приду, — согласился Кошкин и, попрощавшись, вышел.

Леон открыл горку, поставил на стол стаканы, блюдца, сахарницу, хлеб, пирожки, сливочное масло и стал заваривать чай.

— Богато живешь, стол по всем правилам, — заметил Лавренев, намазывая масло на хлеб. — Деньжата, значит, водятся?

— Это Дементьевна, Горбова жена, ухаживает за мной. А у меня в кармане ни гроша, — ответил Леон.

Наскоро попив чаю и закусив, Леон и Лавренев пошли на завод. Подмышкой у них были свернутые красные знамена, в руках — палки.

На улице было пасмурно, сыро. Над домами курился дым, смешивался туманом и уходил ввысь. Из тумана медленно выплывали дома, улицы, и поселок, как бы удлиняясь, тянулся в степь нескончаемой серой чередой домиков.

С крыш, с почерневших деревьев капала вода, и от нее монотонно звенели железные трубы.

В городе на улицах было многолюдно и шумно. Некоторые здания разукрасились трехцветными флагами, над городской управой их развевалось даже несколько.

Но на заводе было тихо. Пока Леон совещался с депутатами о демонстрации, Лавренев пробовал многочисленные вентили в котельной прокатного цеха. Но сколько он ни крутил их, гудка не получалось. Наконец он заметил вентиль возле стены и открыл его. Гудок зашипел, потом задребезжал и загудел, как когда-то в день первой стачки, — прерывисто и тревожно.

И заторопились, побежали рабочие к заводу, а через полчаса вся площадь возле главных ворот была запружена народом.

Леон, встав на табурет, сказал короткую речь о манифесте, о том, почему царь обнародовал его и почему рабочие не должны верить ему.

— Республику пущай дают! — раздался чей-то голос.

— Правильно, — подхватил Леон. — Но республику может дать только революция. И завоевывают ее с оружием в руках. Вот почему мы говорим: революция не кончилась, она продолжается. Товарищи! Становитесь под знамена Российской социал-демократической рабочей партии! Только эта партия приведет вас к действительной победе над самодержавием. Все на демонстрацию!

Больше говорить никому не пришлось. В толпе взвились красные знамена, рабочие построились в колонну, и она тронулась вперед, заполнив улицы, многотысячная, воинственная, шумная.

В городе, на базарной площади, уже шел митинг. Акцизный чиновник, обнажив голову, стоял на чем-то высоком и, тенорком выкрикивал:

— Настала новая эра… граждане равны и свободны… Отныне мы должны пожать друг другу руки во имя свободной, счастливой России.

Ему кричали «ура», аплодировали. Следом за ним на трибуну поднялся директор гимназии. Поправив на носу золотое пенсне, он степенно начал говорить о великой миссии России, о том, что отныне Россия «воспряла ото сна» и гигантскими шагами устремится вперед по пути прогресса и демократии…

Когда он кончил речь, ему тоже хлопали в ладоши и кричали «ура».

В это время с красными флагами, как горный поток, на площадь влилась лавина рабочих, и тотчас грянула тысячеголосая песня:

Толпа на площади расступилась, открывая проход к трибуне.

Ткаченко хозяйски подошел к опрокинутому ящику, попробовал, надежен ли он, и, поднявшись, своим тяжелым голосом произнес, как по наковальне ударил:

— Не пойму я вас, граждане. Кто бы что ни говорил, вы всем кричите «ура»…

— А ты о чем говорить будешь? — выкрикнул долговязый гимназист из передних рядов.

— А сейчас услышите, молодой человек, — ответил Ткаченко и снова обратился к толпе горожан: — Да, в манифесте нам «дарованы» свобода, равенство и прочие гражданские права. Но, во-первых, они не дарованы, а вырваны народной революцией, пролетариатом…

— Эй, молодец, а ты давно в тюрьме сидел? — крикнул кто-то, но Ткаченко продолжал:

— Во-вторых, это не свобода, а пустая бумажка, ловкий ход самодержавия, потому что не успел я вот здесь свободное слово сказать, как мне напоминают о тюрьме… Да, я был в ней, но именно там меня научили понимать: никакой действительной свободы, никаких прав народ от царя не получит, а может взять их только силой. Оружие — вот сила, которая даст нам свободу! Долой царя! Да здравствует народная республика!

— Ура-а-а! — покатилось по площади.

— Браво, Ткаченко! — кричали заводские.

Ряшин протиснулся к трибуне, встал на нее и, сняв фуражку, возбужденно заговорил:

— Товарищи! Революция одержала историческую победу: мы вырвали у царя манифест. Самодержавие дает уже законодательную Думу. Конечно, это всего лишь первые успехи. Русский народ на этом не остановится. Мы должны, товарищи, немедленно захватить себе право избирательной агитации путем учреждения рабочих агитационных комитетов. Мы должны покрыть этими комитетами всю страну в целях выборов народом своих революционных уполномоченных депутатов. Мы должны использовать объявление свободы и создать по всей стране органы революционного самоуправления для действительного обеспечения гражданских прав…

Леон сказал Лавреневу:

— Вот этим он и вербует себе сторонников… «Революционное самоуправление», «рабочие агитационные комитеты», «революционные депутаты»…

— Но его слушают!

— В том-то и беда, что слушают. Поэтому он и является не просто противником, а опасным противником.

Леон стоял возле трибуны и смотрел на запруженную народом площадь. Никогда еще не видел Югоринск такого скопления людей, и Леону никогда еще не приходилось выступать перед такой массой народа.

— Давай перенесем трибуну в гущу рабочих и сами будем руководить митингом, — сказал он Ткаченко.

Ткаченко подождал, пока Ряшин кончит речь, взял огромный ящик-помост и, подняв его, понес на середину площади.

И полились с трибуны речи — горячие, страстные.

Лавренев, сняв фуражку и сжав ее в кулаке, резко взмахивал рукой, стараясь передать всю непререкаемую силу боевых лозунгов партии:

— Не агитационные комитеты нам нужны, а боевые дружины! Не органы революционного самоуправления, а органы вооруженной борьбы! Вооружение народа — вот что является главным для победы революции над самодержавием!

— Вот это дает!

— Молодец! Бьет в самую точку! — говорили в рядах демонстрантов.

— Ах, какие они неспокойные, эти рабочие! И этого им мало, конституции! — вздохнула какая-то дама в большой черной шляпе.

После митинга Леон и Ряшин зашли в чайную «Общества трезвости», осмотрели просторное помещение и заявили администрации, что здесь будет помещаться Совет.

Администратор был заводской и обещал переговорить с дирекцией завода, но Леон сказал:

— Мы требуем от имени Совета депутатов рабочих, а не просим дирекцию… Приготовьте помещение для заседаний: столы уберите, стулья расставьте рядами, царские портреты долой.

Он говорил решительно, и растерявшийся администратор согласился все сделать.

Ряшин сказал, когда они вышли на улицу.

— Интересные дела начинаются. Совет — стачечный орган, а на нас уже смотрят, как на власть.

— Погоди, еще не то будет, — ответил Леон.

Домой он пришел поздно и увидел человека, расхаживающего возле крыльца.

— Фу-у, явился наконец! Я тут совсем закоченел. Сколько же можно ходить? — встретил он Леона недовольным ворчанием.

— А-а, дружок дорогой приехал! — радостно проговорил Леон, узнав Федьку. — Ну, здравствуй! Долго ждал?

— С полдня.

Когда вошли в дом и засветили огонь, Федька с притворным любопытством посмотрел в горницу, в спальню и пожал плечами.

— Холостяком живешь, что ли;

— Почти что, — ответил Леон.

— Да-а, — протянул Федька. — На хуторе она, у отца.

— На хуторе? — удивился Леон. — А я жду ее от Яшки.

Федька снял шапку, полушубок, повесил их на вешалку, потом подошел к печке, потер руки над плитой.

— Вряд ли дождешься, — хмуро проговорил он. — Старый Загорулька так и сказал: «Нечего ей там больше делать. Желает Леон по-хорошему жить — пусть бросает тот чертячий завод и переезжает на хутор. А нет — пусть один, как бирюк, там скитается по чужим хатам, потому, говорит, дом я продам…» Гм. А печь не топилась, что ли? — пощупал он плиту и разочарованно произнес: — Ну, брат, такое хозяйство мне не нравится. Где у тебя уголь, дрова и все такое?

В полночь они сидели за столом и ели картошку в мундире с солеными огурцами. Федька уже знал о манифесте и расспрашивал, что за свобода вышла. Леон отвечал вяло, о чем-то думал, и Федька наконец сказал:

— Вижу, тебе не до этого. Тогда давай поговорим по-семейному. Батя получил твое письмо и велел мне спросить: ты сам-то согласен жить с Аленой? Если мы выпроводим ее оттуда, ты примешь ее? Говори прямо, как душа велит, тут нечего слова придумывать.

Прислонив голову к стене, Леон смотрел через открытую дверь в темноту спальни. Услышав вопрос Федьки, он неожиданно для самого себя ответил:

— Пусть едет. Приму.

Федька удовлетворенно кивнул головой и стал рассказывать хуторские новости. Сообщил, что Степан Вострокнутов вернулся с фронта георгиевским кавалером и Загорулькин вернул ему землю. Потом рассказал о том, что мужики соседнего с Кундрючевкой хутора хотели сделать общественную запашку помещичьей земли, да Калина послал казаков, и они разогнали мужиков.

— Словом, много новостей, до утра не расскажешь. Я приехал посоветоваться с тобой, как с рабочим и политическим человеком: мы хотим захватить землю старого пана и поделить ее между собой. Как ты думаешь, можно делить или подождать?

Леон посоветовал создать революционный крестьянский комитет и действовать смело, решительно.

4

На первое открытое заседание Совета народу пришло, как на праздник. Тут были рабочие, служащие завода, мастера, чиновники и просто любопытные, так что здание чайной не могло вместить всех желающих посмотреть на заседание депутатов рабочих.

Возле чайной, на скамье, одиноко сидел городовой. Рабочие то и дело бросали ему колкие замечания:

— Скучно небось, ваше благородие?

— Шел бы в пивную, может там драться кто вздумает. А, вашблагородь?

Городовой молчал и, как рак, шевелил усами.

В здании чайной негде было шагу ступить. Леон протиснулся к ряду сдвинутых столиков, бросил взгляд на графин с водой, на висевшие над дверьми тяжелые портьеры цвета бордо и усмехнулся.

— Постарался администратор! Как в городской управе, — сказал он Лавреневу.

Леону не впервые было говорить на собраниях, и тем не менее он волновался. Что-то большое, значительное предстояло ему, всем присутствующим решать здесь, в этом здании, а не только разрабатывать требования Суханову.

«Не могу говорить! Все тело дрожит почему-то. Что же это такое на самом деле творится? Собралось столько народу, а властей нет… Фу-у!..» — вздохнул он и наконец поднял руку. Подождав, пока шум унялся, он перевел дыхание и взволнованно, отчетливо сказал:

— Товарищи, заседание Югоринского совета депутатов рабочих считаю открытым…

— Завода, а не города! — подсказал ему Ряшин, но его слова потонули в шуме голосов.

— Ура-а рабочему Совету!

— Да здравствует победа рабочих! — кричали всюду.

— Леон, ты обмолвился, — опять сказал Ряшин.

— Ну и что ж? Пусть будет так, как я обмолвился, — ответил Леон.

Обсуждение требований началось сразу с вопроса о том, оставлять ли в доменных печах «козлов», или следует выдуть их, выпустить чугун. И тут разгорелись споры. Одни кричали: «Закозлить их все», другие — чтобы выдуть, некоторые предлагали сначала обсудить более мелкие требования, а тогда поговорить о домнах.

— Решать будет Совет, а не все. Не давай много говорить, — шепнул Ряшин.

Леон объявил:

— Товарищи, кто хочет говорить, просите у меня слова. А так мы до утра не решим ничего.

— Ничего, решим, нам спешить некуда.

— Это мы вроде учимся говорить, а дальше — не будет шума.

Леон усмехнулся, добродушно сказал:

— Ну-ну…

Федька смотрел на Леона, и ему стало даже немного завидно: насколько же он отстал от Леона, своего друга!

Леон все время стоял за столом. Вот он, строгий, весь собранный, начал говорить речь, и Федька затаил дыхание.

— Пролетариат — самый передовой, сознательный класс современного общества. Он создает, а не разрушает материальные ценности, как это было в период формирования его как класса, в период стихийных бунтов. Мы боремся не за то, чтобы разрушать домны и мартены Суханова, а за то, чтобы со временем управлять этими домнами и мартенами, — говорил Леон. — Конечная наша цель — уничтожение капиталистического строя, а не заводов и фабрик, принадлежащих капиталистам. Приблизит же нас к этой цели не разрушение домен, а разрушение сначала самодержавно-деспотического строя, а затем капитализма, буржуазно-капиталистического государства вообще… Я предлагаю выдуть печи!

В зале послышались одобрительные голоса:

— Верна-а-а… Мартены опорожнили, и домны надо.

— Тоже нашли с чем воевать.

— Да на самом деле: при чем тут печи?

— А при том, что с волками жить, по-волчьи надо и выть.

Слова попросил социалист-революционер, конторщик Тепляков.

— Товарищи члены Совета и присутствующие! — обратился он к собранию. — По словам нашего председателя выходит, что мы не должны оставлять чугун в домнах. Но если вникнуть в суть дела, то домны эти не только остановить, а их взорвать надо!

— Ай-я-яй, какой горячий! — раздался бас Ивана Гордеича, — Взорвать, а? Дурак, и все!

— Истинное слово, дурак, — подтвердил дед Струков.

Тепляков смутился и закончил:

— Рабочие — класс сознательный и революционный, спору нет. Но класс крестьян разве менее революционный? Так почему же мы хвалим крестьян, когда они помещичьи усадьбы жгут?

— Верна-а-а!

— Неверно! Помещичьи усадьбы нам не нужны. Народу земля нужна! — выкрикнул Федька.

Поднялся шум, и Тепляков ушел с трибуны.

Долго спорили о домнах. Часть депутатов, особенно доменщики, настаивали на том, чтобы печи выдуть, другая часть предлагала остановить их с рабочего хода. Некоторые из меньшевиков высказывались за предложение Леона, но остальные молчали, ожидая выступления Ряшина.

Леон спросил у Ряшина:

— Ты за мое предложение или против?

— Погоди, успеешь.

— Иван Павлыч, я представляю мнение комитета и хочу знать: ты за что будешь голосовать?

— Я буду голосовать за точку зрения партии, — недовольно ответил Ряшин. — Но есть депутаты беспартийные, которые нам не подчиняются. Совет — это не партийная и не политическая организация, и мы с тобой не можем применить здесь партийную дисциплину.

Леон объявил перерыв и подозвал к себе Овсянникова.

— Виталий, ты подписал с нами соглашение действовать сообща. Что значит выступление твоего помощника? — спросил он.

— Леон, мы соглашение выполнили и выступили с вами сообща. Домны — это не политика, и тут каждый волен поступать так, как его душе заблагорассудится.

— Домны — это тоже политика. И я требую, — сердито сказал Леон, — чтобы ты взял слово сам и высказался за выдувку печей.

Овсянников дал слово соблюдать условия соглашения.

После перерыва говорил Ряшин и поддержал предложение Леона. Вслед за ним Овсянников заявил, что социалисты-революционеры будут голосовать за выдув домен, и вопрос наконец был поставлен на голосование. Большинством голосов было решено: перевести работу доменных печей на холостой ход.

Леон объявил, что заседание прерывается до двух часов дня, а затем будут обсуждаться требования рабочих к владельцу завода.

Иван Гордеич подошел к нему и крепко пожал руку:

— Теперь я своими глазами увидел, что за люди вы, социалисты. Молодец, сынок, за правильное дело стоишь. — И он потрепал Леона по костлявому плечу.

В два часа дня заседание Совета возобновилось. Требования рабочих были намечены еще накануне, на собраниях в цехах, и состояли из шестидесяти пунктов. Но теперь, в чайной собралось еще больше народу, чем прежде, и, когда начали обсуждать требования, посыпались новые предложения. Тут были жалобы на десятников и на плохие рукавицы, предложения о выдаче пакли для рук и о сооружении амбулатории, требования повысить расценки женщинам-работницам и протесты против работы детей…

У Лавренева рука устала записывать все, что предлагалось, но Леон говорил ему:

— Пиши все. Пусть люди выскажут все наболевшее.

Наконец предложения кончились. В списке оказалось более сотни пунктов, и тогда приступили к обсуждению каждого пункта в отдельности.

Когда речь зашла о том, чтобы революционным путем осуществить некоторые предложения, слова попросил Кулагин. Важно стоя возле стола, он белым платочком протер стекла темного пенсне.

— Некоторые из предложенных здесь мероприятий, — медленно заговорил он, растягивая слова, — могут быть проведены только в государственном масштабе, следовательно, требуют соответствующего законодательства. Мы же не законодательный орган. Кроме того, я решительно возражаю против анархических действий такого рода, как, скажем, разгром мужиками крупных сельскохозяйственных экономий…

Его прервал голос Федьки:

— Можно спросить у оратора в синих очках? А как вы считаете, господин хороший, крестьяне имеют революционное право отобрать землю у помещиков?

— Дельный вопрос, — поддержал его Данила Подгорный.

Кулагин смутился и неуверенно продолжал:

— Я, конечно, могу ответить. Но этот гражданин меня не совсем понял…

— Громче!

— У него язык про крестьянство говорить не поворачивается.

— Он в крахмалке, а от мужика навозом пахнет.

— Я депутат, и оскорблять меня вы не имеете права, — возмутился Кулагин.

— Не велика шишка, коль гнешь не туда, — тенорком выкрикнул дед Струков. — И вообще этуменьшевистскую ихнюю лавочку надо прикрыть.

Началась перебранка, поднялся шум. Ряшин хотел выступить с протестом, но в это время к столу президиума протискались два железнодорожных чиновника. Один из них, маленький, юркий, попросил у Леона слово, снял фуражку и прочитал бумагу:

— «Мы, делегаты от служащих железнодорожного узла, решили присоединиться к забастовке и просим Совет учесть следующие наши требования к железнодорожной администрации: первое — устранить участие жандармов в деле приема и увольнения служащих; второе — официально признать существование нашей профессиональной организации; третье — всем железнодорожным служащим и их семьям при передвижении предоставлять места в вагонах второго, а не третьего класса, где приходится…» — делегат замялся, кашлянул.

— Читайте, читайте, — сказал Леон, и чиновник еле слышным голосом дочитал требования:

— «…где приходится переносить едкий табачный дым употребляемой простым народом так называемой „махорки“ и слушать пагубно отражающееся на воспитании детей грубое красноречие рабочего люда».

— Как, как?

— А вы что, махорки боитесь? — послышались язвительные голоса.

Леон видел, что делегаты попали в неловкое положение, и предложил приветствовать забастовку служащих железнодорожного узла.

В это время над головами присутствующих показалась большая фуражка почтового чиновника, и к столу пробрался телеграфист Кошкин. Фуражка его была сдвийута набекрень, конопатое лицо улыбалось, и все знавшие его поняли, что он пришел сообщить что-то важное.

— Телеграмма из Петербурга, товарищ Дорохов, — сказал Кошкин Леону. — Я вчера отбил им, что у нас создан Совет и что мы бастуем, и вот получен ответ.

Он распустил ленту и с подъемом прочитал:

— «Петербург, девятнадцатое октября… Югоринск, Совету депутатов рабочих. Дорогие товарищи! Петербургский совет депутатов рабочих шлет братский привет бастующим металлургам Югоринска и их Совету депутатов. Революция одержала первую победу, вырвала из рук самодержавия манифест. Но нам нужны не бумажные манифесты, а действительная, реальная свобода, не Дума, а демократическая республика. Да здравствует революция! Да здравствует вооруженное восстание! По поручению фракции РСДРП большевиков Петербургского совета Цыбуля. Точка… Долой самодержавие! Да здравствует вооруженное восстание!.. Москва… Точка… Ура Советам депутатов рабочих! Воронеж точка», — читал Кошкин приписки неведомых телеграфистов, но последние слова его уже невозможно было расслышать, они потонули в шуме восторженных голосов:

— Ура петербургскому пролетариату!

— Да здравствует свободная Россия!

— Долой Думу-у-у!

— Республику требовать!

И в этом радостном шуме вдруг кто-то крикнул:

— Да здравствует государь-император!

Кричали возле Ермолаича и Данилы Подгорного. Оба оглянулись. Позади них стоял и закуривал какой-то усатый человек в рабочей одежде.

Данила Подгорный подошел к нему, взял за руку и хотел вытолкать, но его ударили по голове. Данила качнулся и выпустил полицейского.

Леон крикнул:

— Товарищи, среди нас — переодетые черносотенцы!

— Бе-ей их!

— Пусти-и, сволочь!

Федька настиг полицейского, который ударил Данилу Подгорного, левой рукой схватил его за шиворот, а правой со всего размаху дал затрещину.

— Ах, мерза-авец! — замахнулся кто-то на него, блеснув кастетом, но в это время подоспел Ткаченко, схватил черносотенца за руку и скрутил ее так, что тот присел от боли.

Несколько человек бросились к столу президиума, Лавренев ударил одного ногой в живот, и тот упал, сбив собой другого черносотенца.

А в зале уже шла потасовка. Кто кого бил, невозможно было понять. Видно было лишь, как над всеми высилась голова Щелокова и то и дело поднимался его могучий кулак. Потом зазвенели стекла окон, рамы распахнулись и черносотенцы бросились наутек.

Когда шум улегся, заседание возобновилось. Леон выступил с краткой речью и заключил ее:

— Вооружайтесь, товарищи! И немедленно организуйтесь в боевые дружины для защиты революции!

Тут же приступили к организации цеховых боевых дружин и началась запись добровольцев.

На следующий день городскому самоуправлению Совет послал предупреждение, которое кончалось словами: «Если власти не обеспечат порядка в городе, Совет депутатов рабочих примет свои меры».

Глава двенадцатая

1

Федька не стал задерживаться в Югоринске. Забастовка на заводе, горячие речи на заседаниях Совета депутатов рабочих захватили его с такой силой, что он простился с Леоном и поспешил к себе на хутор. Ехал и думал о словах Леона: «Надо действовать. Надо создавать революционные крестьянские комитеты, отбирать землю у помещиков, вводить восьмичасовой рабочий день для батраков, отменить все мошеннические сделки богатеев с бедными крестьянами и казаками, прекратить поборы». Ему хотелось начать действовать немедленно, и он нетерпеливо поглядывал в окно.

Поезд шел на подъем — медленно, тяжело. Навстречу неторопливо проходили телеграфные столбы, на проволоке меж ними кое-где одиноко сидели и раскачивались на ветру сороки.

Перед глазами Федьки плыли степь, курганы, далекие ветряки слобод. Изредка попадались зеленые поля озими, но больше было бурьянов — то матово-белых, точно заиндевевших, то рыжих, будто поржавевших от дождей и сырости. Федька провожал их злым взглядом и думал: «Сколько таких бурьянов, земель гулящих есть по России? А у мужика не на чем сеять хлеб. Эх, проклятые, идет, кажется, и на вас погибель, на помещиков разных и атаманов!»

В вагоне только и разговору было, что о царском манифесте. Некоторые пассажиры уверяли, что монархия доживает последние дни, иные шептали, будто царь скоро сам отречется от престола. Федька хмуро смотрел на пассажиров и вспоминал речи на заседаниях Совета депутатов рабочих. «Черта он сам отречется. Скинуть его надо, как мастеровые говорят!» — мысленно отвечал он пассажирам.

В Кундрючевке было попрежнему тихо, спокойно. С водопоя от речки шли быки и коровы, разносили по улицам запах парного молока и навоза, из труб над хатами лениво курился белый дымок, на дорогах расхаживали куры, голуби, порхали воробьи и галки.

Федька, добравшись до хутора, шел по нижней безлюдной улице и только качал головой: «Никогда, должно, ничем не сдвинешь с места эту Кундрючевку. Как глухая ко всему на свете и немая стоит».

По улице ехала телега с соломой, а рядом с ней шел отец Федьки. Фома Максимов за последние годы заметно постарел, ссутулился и шел медленно, немного прихрамывая на левую ногу. Федька догнал его, поздоровался и бойко спросил:

— Чего это вы, батя, все гнетесь до земли? Свобода вышла, воля, так что теперь можно и прямей держаться.

Старик Максимов посмотрел туда, где было хуторское правление, и сердито ответил:

— Ты болтай, да оглядывайся, — вольный какой объявился.

Федька показал ему газету, ткнул пальцем в манифест и хотел было читать, но отец строго прервал его:

— Брось от греха, тебе говорят… Пришел бы лучше отцу помочь какую сделать. А то летаешь по гостям, а у отца сарай обвалился, амбар похилился. Вот об чем думать надо… Да и пора домой вернуться, нечего в приймах жить, ежели отец родной под гору пошел.

— Потом про это, отец, — серьезно ответил Федька. — Сейчас не до сараев.

Старик Максимов сердито ударил хворостиной быков, и они устало зашагали по заснеженной дороге. Федька свернул в переулок и пошел домой, к Дороховым.

В хату он вошел невеселый.

— Уже нагостевался? Скорый ты… — встретила его Настя, месившая тесто в корыте.

— Нагостевался, — ответил Федька. — Там такое делается, что не до гостей. Спасибо скажи, что приехал в целости. Забастовку там Леон опять сделал с рабочими, да такую! Все в городе остановили. Чугунка вот-вот остановится, потому и торопился ехать.

Марья делала ржаные пироги с капустой. Мельком взглянув на Федьку, она склеила пирог и ловко бросила его на железный противень.

— Что ж рабочие, по-твоему, людей едят, что ты должен был не в целости домой приехать? — спросила она. — Рассказывай лучше, как Леон там живет и что про Алену говорил.

Федька почувствовал в словах Марьи обиду за Леона и виновато ответил:

— Велел передать, чтоб приезжала; мол, примет ее.

Поставив противень в печь, она обернулась к Федьке и сказала:

— Надо было и ему сюда ехать. Алена захворала, с отцом поругалась.

В хату вошел Игнат Сысоич и, увидев Федьку, обрадовался:

— Скоро ты, сынок, смотался. Ну, как оно там? Все настроилось, бог дал, или нет еще? Леон не работает?

Настя поспешила сообщить, чем занят Леон, и Игнат Сысоич покачал головой.

— Да, — произнес он, усаживаясь возле печки. — Значит, за старое взялся? Ну, с его горы видней. Не он один, весь народ поднимается за правду… Вчера вон мужики экономию старого пана палили. За волю идут.

— Воля уже вышла, — сказал Федька.

Игнат Сысоич удивленно уставился на него.

— Свобода вышла, — повторил Федька, — да не всем, потому рабочие и поднялись и остановили заводы. — И он коротко рассказал, что видел в Югоринске и какие речи там слышал.

— Так, значит, они, Калина и Нефадей, утаили от народа эту бумагу? — спросил Игнат Сысоич.

— Утаили, — ответил Федька и, развернув газету, стал читать.

В хате наступила тишина. Слышалось, как в печке шипели и слегка потрескивали кизяки.

— «Высочайший манифест… Божиею милостию…»

В хату вошли Степан, Фома Максимов и остановились на пороге.

— Здорово дневали в вашей хате, — несмело сказал Степан и осекся.

— «Мы, Николай Вторый…»

Степан вопросительно посмотрел на сидевшего возле печки на корточках Игната Сысоича, и тот шепотом сказал ему:

— Воля вышла!

Степан снял казацкий картуз, Фома Максимов — шапку, и оба широко перекрестились и оглянулись на дверь, будто ожидая, что ее вот-вот распахнет атаман.

Затаив дыхание, не спуская глаз с Федьки, с его красных губ под рыжеватыми усиками, все слушали слова царского манифеста, и каждому казалось, что Федька чего-то недочитывает, что он вот-вот прочитает о том, о чем думалось всю жизнь, — о земле, о новой жизни, о новой власти, такой, чтобы была поставлена всем народом, чтобы чтила простых людей, блюла их интересы. Но Федька так и не прочитал об этом.

Когда он умолк, наступила такая тишина, будто в хате никого не было. Первым нарушил молчание Игнат Сысоин. Медленно, с горькой обидой в голосе, он сказал:

— Воля… Без земли я вольный, считай, всю жизнь был, такой вольный, что хоть душись, — и, покряхтывая, с ожесточением заключил: — Властя такие поскидать с ихних мест надо и богачей поприжать хорошенько. В них все дело и тормоз мужику. А это что ж? Так, баловство одно, отвод глаз нашему брату.

Фома Максимов сел на скамеечку и вздохнул.

— Да-а. Правду Игнат сказал, — задумчиво произнес он и провел ладонью по крупной лысой голове, блестевшей от огонька жестяной лампы. — Вычитал ты много, сынок, а как не имел я земли до этого царского манифеста, так и теперь никто мне ее не даст.

Степан сидел на корточках возле двери и задумчиво крутил козью ножку. Вспомнил он, как несколько лет тому назад Чургин говорил в этой хате о жизни, о том, почему одни живут бедно, а другие — богато; вспомнил, что слышал, работая на заводе и бывая на рабочих сходках, и подумал: «Нет, не только о земле надо говорить! Что толку от того, что у меня есть земля, если я все равно не осилю ее и мне нечем ее обработать? Земля — землей, но дело не только в ней. Дело в бедности бедных и в богатстве богатых. Так и Чургин говорил, и политические люди на заводе, и даже мы, фронтовики, на позициях поняли, что нас пригнали класть головы за счастье купцов и прочих, какие богатые». Но тут же внутренний голос возразил ему: «А может, и ты крепко станешь теперь на ноги? Ты казак, георгиевский кавалер, в почете состоишь. Стоит ли тебе вмешиваться в политику?»

Два чувства боролись в Степане: то, что он казак и имеет землю, и то, что он бедный человек и не может выбиться из нужды. Наконец он сказал себе: «Нет, тут дело не в казачестве, а в правде. А правды нет в жизни. Значит, надо подниматься за нее всем бедным…» И он высказал вслух свои мысли и закончил свою речь такими словами:

— Земля — землей, но если у нас нет сил совладать с ней, то хоть вволю ее дай нам — от этого мы богаче не станем. Порядки надо переменить — вот тогда другая наступит жизнь…

Федька почувствовал: прав Леон, надо действовать. Вот Степан, такой же фронтовик, как и он, такой же бедняк, Степан-казак говорил о том, о чем думал и он, Федька, когда возвращался из Югоринска. И тесть говорит о том же. И Федька решился.

Когда стемнело, в старой клуне за амбаром он рассказал Степану и работнику Загорулькина Семену о том, что ему советовал делать Леон.

2

Утром следующего дня по хутору разнесся волнующий слух:

— Воля мужикам вышла!

— Свободу дал царь!

Калина дознался, кто пустил слух, и велел позвать Федьку, но Федька сам пришел в хуторское правление вместе со Степаном и Семеном.

Калина строго спросил Федьку:

— Это ты брехню разную крамольную пускаешь по хутору?

— Царь, — твердо ответил Федька и, не менее строго, продолжал — А это вы скрываете от народа царский манифест?

Калина смерил его с ног до головы злобным взглядом, встал из-за стола и с угрозой проговорил:

— Ты что, допрос атаману пришел делать? В холодную захотел?

Но на Федьку это не произвело никакого впечатления.

— Мы, фронтовики, требуем немедленно созвать сход и обнародовать манифест. Остальное мы сами скажем, — твердо ответил он и положил на стол газету с царским манифестом.

Калина побагровел, хотел что-то сказать, но только посмотрел на Федьку и его друзей злыми глазами, взял газету, и, сев, долго читал ее, покручивая усы. «Хамлет, дознался. Не иначе, как тот крамольщик, Левка, снабдил его газетой и речь говорить научил», — думал он, соображая, как поступить. Калина не на шутку встревожился и в уме уже ругал Нефеда Мироныча: «Зря, эх, зря я послушал его! Ить это — царев указ, а за утайку его меня чего доброго пометут с места», — заключил он и хоть не с прежней уверенностью, но все еще строго сказал:

— Хорошо. Сход я велю назначить на завтра. Но никаких речей говорить не дозволю. Знаю я эти речи!

Тогда вперед выступил Степан и спокойно, но настойчиво потребовал:

— Вот что, атаман: собирай сход немедля, не то мы сами соберем. А если ты пошевелишь напротив нас хоть одним пальцем, арестуем — и вся недолга.

— Меня? Атамана? Да я шкуру…

— Шкура нам не нужна твоя. Посылай дневальных по дворам, — прервал его Степан.

Калина встал. «И арестуют, головорезы, они — фронтовики», — подумал он и велел дневальному собирать хуторян на сходку.

Немного погодя в правление пришел Нефед Мироныч и недовольно спросил:

— Решил собирать сход? Ни к чему это. Кому надо знать про царскую бумагу, тот знает.

Калина плотней закрыл дверь своей комнаты и шепотом рассказал о своем разговоре с фронтовиками. Но закончил совсем не так, как хотел.

— Так что дурак ты, кум, и я такой же. С такими, как Дорохов, не свататься надо, а с лица земли снесть их всех, чтоб народ не баламутили. Про зятька твоего говорю. Это он наставил Федьку и Степана, и теперь от них можно всякого ждать.

Нефед Мироныч от таких слов стал темнее грозовой тучи. Впервые ему нечего было возразить атаману, и он задумчиво потеребил свою аккуратную черную с проседью бороду.

— Яшка все это наделал, сукин сын, и подбил меня, — виновато ответил он. — А что касаемо до меня, так я и во двор не пустил бы зятя такого… Но это дело подождет, а вот про Федьку и Степана басни ты плохие рассказал. И я так думаю: надо шепнуть казакам, какие понадежней, чтобы были в готовности на всякий случай.

В полдень зазвонили в колокола. Хуторяне уже знали, что вышел царский манифест, и, направляясь на сход, вполголоса расспрашивали друг друга о том, что повелел царь, какая и кому вышла воля.

Когда все старые и молодые казаки и мужики собрались возле правления, Калина вышел на крылечко, снял картуз и, подождав, пока следивший за ним с колокольни церковный сторож перестал звонить, стал читать манифест.

Было тихо, морозно. Слышалось, как хлопал и постреливал нефтяной двигатель на мельнице Загорулькина да шумели гурьбой стоявшие в стороне подростки. Кундрючевцы, обнажив головы, подобострастно смотрели на Калину и старались не пропустить ни одного его слова.

— «Объявляем всем верноподданным нашим…» — читал Калина важным басом и, подняв голову, крикнул подросткам: — Санька, Минька, я вам дам, паршивцы! Замолчите сию минуту мне!.. «Объявляем всем верноподданным нашим…»

Кундрючевцы обернулись, и каждый стал грозить своим детям.

Дочитав манифест, Калина заключил:

— Вот так, значитца, повелел государь… Ура государю-императору!

— Ура-а! — дружно раздалось в ответ, и церковный хор запел «Боже, царя храни».

Едва хор умолк, на крылечко парадного поднялся Федька и, держа в руке шапку, срывающимся голосом обратился к хуторянам:

— Граждане мужики и казаки! Теперь вы знаете, что вышла свобода и говорить можно всем. Эта свобода, считайте, завоевана народом все одно как в боях. Теперь должна наступить новая всем нам жизнь. — Калина переглянулся с Нефедом Миронычем, кашлянул, а Федька продолжал: — Но какой, к примеру, ее сделать надо, жизнь новую, про то надо беспокоиться. Потому как мы есть фронтовики, то мы советуем: сейчас же назначить революционный комитет казаков и мужиков, чтоб он немедленно приступил к делу.

— Кхе-кхе, — кашлянул Нефед Мироныч и ехидно спросил: — Это какой такой комитет вам потребовался тут, интересно знать?

— А такой, какой отберет у соседнего помещика землю, — ответил Федька.

В толпе послышался шум, раздались голоса:

— Так он и отдаст ее вам, помещик.

— Они, чего доброго, и до нашей земли, до паев казацких, догребутся.

— А интересно, какую вы обработку будете делать, к примеру, этой земли?

Федька не растерялся, ответил:

— Догреблись до казацкой земли комитету нет нужды, потому она есть надельная и каждым казаком обрабатывается. А помещичью мы дадим мужикам, вроде тоже по паю, и они будут сеять на ней хлеб.

— Правильные думки. Назначить его в комитет! — раздались голоса.

Все обернулись на голос и увидели: это сказал дед Муха.

— От нас, от всех работников хутора, надо Семена назначить в комитет.

— А от казаков — Степана.

— А Загорулькина можно?..

— Хватит, хутор небольшой, — прервал этот голос Игнат Сысоич.

Нефед Мироныч люто посмотрел на свата, потом на атамана и гулко бросил:

— У нас атаман есть чи нету?

Калина выпрямился, оттолкнул Федьку и строго ответил:

— У нас атаман есть, и как я исполняю свой долг… — Но Федька прервал его:

— Тогда на том и кончим. Теперь, как мы есть комитет, мы заявляем всем казакам, чтоб не волновались. Земля ихняя нам не нужна, и пусть они ее сами обрабатывают на здоровье.

— Ишь ты какой добрый!

— А вот какие работникам по два года не платят за работу, тех надо поприжать, — сказал работник отца Акима.

— Это по. свободе, значит, поприжать?

Степан и Семен, растолкав казаков, подошли к крылечку, легко взбежали по ступенькам и сняли картузы.

— Граждане казаки и мужики, — смело обратился к толпе Семен: — Как я есть назначенный вами член комитета, то я так скажу: крикунам всем замолчать! Работникам объединиться, как все одно в одну семью, и держаться один за другого в жизни. Богачам сегодня же рассчитаться с ними со всеми за прошлый и позапрошлый год. Не разрешается бить работников и обижать таких, как сторож панского сада дед Муха.

— Пошли тебе господь здоровья, — промолвил дед Муха и прослезился.

— Постой, постой, горячий какой, ядрена Матрена, — направился на крылечко Нефед Мироныч, намереваясь сказать речь, но Степан опередил его.

— Мы, фронтовики, — сказал он, — так советуем: стоять нам нечего. Хватит, всю жизнь мы стояли, а которые тем часом карманы себе набивали, — бросил он на Нефеда Мироныча колючий взгляд. — Мы, комитет, просим хуторян забыть, какой из нас — казак и какой — мужик, и жить как хлеборобы и крестьяне то есть. И еще я хочу сказать: революционный комитет подсобит всем, какие нынче без земли, обзавестись помещичьей землей. Еще комитет не дозволяет производить разные подушные сборы — поборы с хуторян…

— Вот это дельные слова!

— И другие слова очень даже подходящие.

— Левады переделить бы, — это была бы польза всем, — предложил Игнат Сысоич.

— Как это переделить?.

— Промежду всеми хуторянами — как?

— И отмер за помол скинуть не мешало бы…

— Писаря надо скинуть и другого поставить.

— Да и на атамана узду накинуть не лишнее. Какие права он имел таить царский указ?

Голоса звучали все смелее, и их подавали уже не только мужики, но и казаки, и Калина растерялся. Но Нефед Мироныч не растерялся. Он вышел вперед и крикнул:

— Господа старики! Это что ж такое, а? Одному — свободы захотелось, другому — левады переделить, третьему — отмер на мельницах скинуть, а комитету — земли нашей схотелось?

— Брехня, сват, не про вашу землю речь, — поправил его Игнат Сысоич, но это еще больше обозлило Нефеда Мироныча, и он повысил голос:

— А-а, уже не нашей? А ты на чьей земле живешь? Чью землю навозом поганил, сват, а скажи?

— Гражданин Загорулькин, теперь свобода, и ты брось тут свои выверты, — прервал его Степан.

— А ты… — грубо выругался Нефед Мироныч, — ты опять в мужицкие аблакаты записался?.. Ты казак чи баба, а? — И опять обернулся к казакам: — Так вот что я скажу, господа казаки: кому свободы захотелось, могет побежать вон туда, на выгон, и там освободиться, — кивнул он в сторону выгона и резко выкрикнул: — Под тын надо таких, какие хотят жизнь казацкую рушить! В тюрьму их всех надо, крамольницких отродьев!

С этого и началось… Федька попытался унять Нефеда Мироныча. Степан сказал, что таких надо лишать надела, а потом атаман спихнул всех членов комитета с крылечка и пригрозил им арестом.

Кто-то крикнул:

— Покажем им свободу!

Кто-то выхватил из ближних плетней колья, некоторое побежали домой, и улицы Кундрючевки огласились озлобленными криками:

— У казаков землю отымают!

В воздухе засверкали вилы, сабли, замелькали плети.

Игнат Сысоич с дедом Мухой и Фомой Максимовым бросились разнимать дерущихся, но Фому Максимова ударили по голове тупой стороной сабли, Игната Сысоича пырнули в бок кулаком, как тараном, и он, охнув, повалился на землю, а деда Муху просто отшвырнули в сторону.

Дрались долго, с ожесточением.

Часа через два из станицы прискакало десятка два казаков в полном боевом снаряжении. Шесть человек, в том числе Федька и Семен, были арестованы.

А глубокой ночью казаки, во главе с Нефедом Миронычем, вывели за хутор Федьку и Семена и долго били их.

В это время на хуторе вспыхнул огонь.

— Горим, братцы! — неистово крикнул Нефед Мироныч.

И опять ударил и тревожно загудел над Кундрючевкой церковный колокол. Люди, кто в белье, кто босой, опрометью выбегали из хат, гремели ведрами у колодцев, кричали «горим», но было поздно: уже пылали мельница и подворье Загорулькиных, длинными языками взметнулось пламя над двором атамана, и черный дым плыл над улицами смрадным туманом.

По хуторам, по соседним станицам полетел панический слух:

— Дон мужики рушат!

3

Ульяна Владимировна в последнее время болела. Врачи рекомендовали ей поехать на воды в Германию, но она, посоветовавшись с братом, генералом Суховеровым, решила продать дом и переехать к нему в имение. Приняв такое решение, она вызвала телеграммой Оксану.

Оксана выслушала ее жалобы на здоровье, на одиночество и задумалась. Ульяна Владимировна воспитала ее, Оксану, и ей Оксана была обязана всем. Но продать дом, в котором протекли лучшие ее годы, было жаль. В жизни все бывает, и — как сказать? — быть может, этот тихий особняк, доставивший ей столько хорошего, вновь когда-нибудь приютит ее, как много, много лет назад, в пору ее детства. И она так и сказала Ульяне Владимировне.

— Ну, это ты напрасно так неуверенно смотришь на жизнь, Ксани. У тебя обеспеченная жизнь и прекрасные виды на будущее, — возразила Ульяна Владимировна, — Что же касается меня, то это совсем другое дело. Здесь я больше не могу жить одна, постоянно недомогая. В имении, на воздухе, мне будет легче. Никаких беспокойств, молочная и растительная пища, виноград, арбузы — лучшее средство от печени.

Оксана смотрела на нее, кроткую, одинокую, с пожелтевшим болезненным лицом, тонкую, как девочка, и невольно вспомнила высокомерную, строгую, знавшую себе цену женщину. И она грустно сказала:

— Что тебе посоветовать, мамочка? По-моему, ты потому и болеешь, что живешь одна и нервничаешь скучая. Лучшее — это поехать все же на воды. К сожалению, к себе в имение я не могу тебя пригласить, так как… — Оксана опустила глаза и дрогнувшим голосом тихо закончила: — я и сама не знаю, как сложится дальше моя жизнь.

Ульяна Владимировна насторожилась.

— Я не совсем понимаю тебя, дитя мое… Вы… плохо живете? — спросила она с тревогой.

— Как тебе сказать? Не то чтобы плохо, а как-то… странно… Мы любим друг друга, но у Якова такой характер… — Оксана опять замялась и, помолчав, продолжала: — Не знаю, поймешь ли ты меня? Дикое что-то есть в нем, деспотическое. Это человек страшной воли и настойчивости, он подавляет решительно все, что не согласуется с его интересами. Интересы же эти — стяжательские, интересы алчного приобретателя, дельца, которому доставляет удовлетворение разорять людей. А я… я не могу смотреть на это равнодушно.

Ульяна Владимировна была ко всему готова, но этого не ожидала. Не ожидала потому, что считала Якова человеком новым, простодушным либералом, пусть и ловким в делах и настойчивым, — с иными качествами нельзя быть деловым человеком.

— Я не понимаю одного, Ксани, — сказала она после некоторого раздумья, — ты вышла замуж за человека или за дельца? Какое тебе дело до его приобретательской страсти и до того, кто завтра станет ее новой жертвой? Ведь жизнь так устроена, что Яков иным быть, очевидно, не может. Вокруг него акулы-дельцы. Если он их не проглотит, они проглотят его. Что же тут удивительного, если это — порядок нашего общества, его родимое пятно, которое, конечно же, ни я, ни ты, ни Яков не уничтожат.

— Но мужики — это же не акулы! — воскликнула Оксана.

— Разумеется. Однако я не допускаю мысли, чтоб Яков, выходец из народа, стал бы… притеснять крестьян.

Оксана грустно улыбнулась, подошла к сидевшей в качалке Ульяне Владимировне, погладила ее по седеющей голове.

— Нет, мамочка, из народа выходят такие, как Чургин и Леон.

— То есть те, кто посвящает свою жизнь борьбе с правительством?

— Те, кто посвящает свою жизнь борьбе с родимыми пятнами нашего общества, как ты правильно заметила. И, скажу откровенно, я с этими людьми, а значит и против Якова, как человека, мужа…

Ульяна Владимировна опустила голову. Впервые она ясно почувствовала: все, все, что она сделала для своей воспитанницы, ради чего отдала столько сил, пошло прахом. Ее воспитанница осталась дочерью простых людей, и, кажется, останется такой навсегда. И так обидно стало Ульяне Владимировне за Оксану, что она готова была встать, уйти и больше с Оксаной не встречаться.

В комнату вбежала горничная, восторженно крикнула:

— Свобода!

Ульяна Владимировна строго посмотрела на неет-как бы говоря: «Это что еще за вольности?» Но горничная кивала головой и улыбалась, и Ульяна Владимировна недовольно взяла газету.

Оксана видела, как лицо ее густо покраснело, руки задрожали, и сама посмотрела в газету.

— Манифест?.. Манифест о свободе? — спросила Оксана и воскликнула: — Революция же победила, мамочка! Самодержавие пошло на уступки! Ура-а! — захлопала она в ладоши и, подбежав к горничной, обхватила ее и закружилась по комнате.

Ульяна Владимировна не проронила ни единого звука и все читала. А когда прочитала, тихо промолвила:

— Да, победили Чургин и Леон.

По пути домой Оксана решила навестить родных и, дав Игнату Сысоичу телеграмму, поехала в Кундрючевку. Но никто на станции Донецкой ее не встретил, и Оксана еле добралась до хутора на случайной подводе. И тут, по пути, она узнала все, что произошло в Кундрючевке накануне.

Вошла Оксана в хату и остановилась у порога. На кровати, обняв маленькую дочку Насти, плакала и причитала Марья. У Оксаны сердце сжалось от боли, и слезы полились по щекам. Казалось, не Настину дочь, а ее, маленькую Аксюту, прижимает к себе Марья, мать ее родная, кровная, и плачет горькими слезами, не зная, что будет с этой крошкой в чужом городе, среди чужих людей — у воспитателей… Давно-давно так было в этой хате, и вот она, Оксана, блистательная, богатая, стоит в родной хате, а мать все плачет и плачет, и ее тягучий, полный отчаяния голос разрывает сердце.

— Что же мы делать будем, кровинушка ты моя, сиротинушка? Нет у тебя батечки теперь, да не будет и теплого угла и кусочка хлеба. Все забрали, ироды, все вымели из амбара и выселяться велели с родного места…

Оксана, еле владея собой, тихо окликнула:

— Мама!.. — Но Марья не слышала ее и не видела и, шатаясь из стороны в сторону, будто качая плачущую девочку, все причитала в голос по загубленной жизни своей, детей своих, внуков…

— Мама!.. — крикнула Оксана, бросившись к Марье. Потом опустилась на лавку, закрыла лицо руками и зарыдала.

— Да, пропала наша жизнь, доченька моя родная, пропала и больше не вернется, — говорила Марья.

Никогда не было так тяжко на душе у Оксаны. А когда она выслушала, как били Федьку и пороли плетками Игната Сысоича, как сам Нефед Мироныч забрал все зерно, лошадь, корову и пару быков, а атаман велел Игнату Сысоичу выселяться с хутора, и он уже уехал с Настей в Югоринск и повез не приходившего-в себя Федьку, она пошла в правление и гневно сказала Калине:

— Ваши действия в отношении моего отца и моих родственников считаю преступными. Я сейчас же еду к наказному атаману и попрошу его посадить вас в тюрьму!

Калина развел руками и с усмешкой ответил:

— Что ж, мадамочка? Такая моя должность, и я не имею прав, чтоб никаких мер не принимать против крамольников. Так что извиняйте. А насчет тюрьмы’ можно сказать так: тюрьмы понаделаны не для атаманов, а для супротивников государя-императора, и вы, как человек образованный, должны это понимать.

— О, какой же вы негодяй! — воскликнула Оксана и повернулась к двери.

Калина строго крикнул ей вслед:

— Это еще что за слова такие?! — Но Оксана уже бежала улицей хутора.

Вернувшись домой, она вырвала лист бумаги из хозяйственной тетради Федьки и написала Якову телеграмму:

«Судьба жестоко посмеялась надо мной. Я думала, что любовь выше всего мирского, и пошла за тобой. Я ошиблась. Есть любовь выше моей и благородней. Имя ей — любовь к народу. Во имя ее я порываю с тобой навсегда. Прощай. Оксана».

Глава тринадцатая

1

Югоринский совет депутатов рабочих послал председателю Совета министров Витте телеграмму с требованием созвать Учредительное собрание, ввести восьмичасовой рабочий день, освободить политических заключенных и разрешить революционерам-эмигрантам вернуться на родину.

Хозяину завода были предъявлены требования: сократить рабочий день для взрослых до восьми и для подростков до шести часов; уволить директора завода инженера Вульфа и мастеров Клюву и Шурина, повысить расценки на двадцать пять процентов и уравнить оплату труда женщин с оплатой труда мужчин; предоставить двухнедельные отпуска рабочим и служащим за счет завода; построить школы для детей рабочих и клуб для культурно-просветительных нужд рабочих и служащих; выдавать пенсии престарелым рабочим и пособия при утрате трудоспособности; обеспечить рабочих завода и их семьи медицинской помощью.

Суханов приехал в Югоринск, подождал, пока выдуют домны, и расклеил объявление, в котором говорилось:

«Требования депутатов рабочих являются прямым оскорблением владельца завода и заслуживающих его доверия лиц администрации. Вследствие этого существующие отношения между владельцем завода и рабочими сами собой волею рабочих потеряли всякую силу. Коммерческие же соображения явно указывают на выгодность прекращения производства до наступления лучших времен. Я считаю закрытие завода необходимым и единственно правильным в данное время. Не имея возможности, вследствие забастовки телеграфа и почты, снестись с другими совладельцами, я немедленно еду к ним и представлю положение дел на их усмотрение.

Окончательное решение будет объявлено в течение десяти Дней.

Н. Суханов».

На заседании Совета возник спор. Леон настаивал на решительном ответе Суханову, но выступил Овсянников и сказал:

— Ошибся Совет. Не следовало выдувать домны. Вот тогда попрыгал бы перед нами Суханов. Но и с Ряшиным я не согласен. Надо действовать революционно. Я предлагаю учредить общество рабочих и передать ему эксплуатацию завода на артельных началах.

Тогда слово взял Кулагин.

— Заявляю со всей революционной ответственностью, — высокопарно начал он, — мы не можем, не должны брать управление заводом в свои руки. У нас нет ни знаний, ни опыта для этого, и мы только осложним положение, потому что не сможем продавать продукцию и платить людям заработную плату. Я предлагаю пойти к Суханову и сказать: «Мы — не насильники и не варвары, за которых вы нас приняли, а культурные, свободные граждане». Я думаю, что мы сможем убедить его взять свой ответ обратно.

В зале поднялся шум, послышались возмущенные голоса:

— Значит, он будет голодом нас пугать, а мы про культуру должны с ним говорить?

— Змею не уговаривают, а душат!

— Но мы же не можем захватывать завод? Это беззаконный акт!

— А что ж — нам преподнесут ключи от завода на золотом блюде? У нас свои будут законы!

— Верна-а!.. Мы работаем на нем, а не Суханов.

— Эх, зря «козлов» им не оставили, кровососам!

Целый день обсуждали ответ хозяина завода. Наконец большинством голосов было постановлено обратиться с воззванием ко всему населению города.

На второй день появился «Бюллетень Совета депутатов рабочих». В нем был перепечатан манифест ЦК РСДРП «К русскому народу» и обращение Совета:

«Ко всем рабочим, ко всем гражданам Югоринска.

Товарищи рабочие! Граждане Югоринска! Капиталист Суханов, при попустительстве властей, угрожает выбросить на улицу пять тысяч рабочих и оставить без хлеба десятки тысяч членов их семей. Этими провокационными действиями власти и буржуазия объявили открытую войну революционному пролетариату и пытаются локаутом сломить нашу волю к борьбе за свободу и республику.

Чего стоят после этого обещанные самодержавием в царском манифесте „свободы“, если за свободное выражение наших исконных желаний капиталисты грозят нам голодом?

Не нам даровало самодержавие свободу, а капиталистам и помещикам, чтобы вместе с ними задушить революцию.

Югоринский совет депутатов рабочих призывает пролетариат не поддаваться этой наглой провокации властей и капиталистов, желающих разбить нас в одиночку, и обращается к рабочим, служащим, учащимся и всем демократическим слоям населения поднять свой голос протеста против провокационной выходки властей и капиталистов и присоединиться к бастующим рабочим.

Совет предупреждает заводовладельца Суханова, что если он приведет в исполнение свою угрозу, Совет предпримет решительные революционные меры для защиты интересов рабочих вплоть до взятия управления заводом в руки комиссии рабочего контроля.

Да здравствует революция! Да здравствует демократическая республика!

Югоринский совет депутатов рабочих».

«Бюллетень» был отпечатан десятитысячным тиражом в городской типографии и расклеен по городу и поселкам. Кое-где черносотенцы сорвали его, но рабочие-дружинники задержали двух таких и привели в Совет. Ткаченко допросил их и задумался: «А что я с ними буду делать? Не арестовывать же их?» — Но потом решил: «Арестую, как противников революции, и все дело», — и велел дружинникам запереть черносотенцев в сарай.

Лавренев, услышав об этом, сказал Ткаченко:

— Тогда я напечатаю объявление о том, что всякий срывающий публикации Совета впредь будет арестовываться. Раз действовать, так надо действовать решительно.

Но Ряшин и Кулагин предупредили Леона, что если члены президиума будут так поступать с гражданами, власти могут арестовать всех членов Совета.

— Хорошо. Спасибо за предупреждение, — ответил Леон.

Действительно, в Совет прибыла бумага от полицмейстера с требованием доставить виновников задержания двух граждан в полицию, а граждан освободить. Леон отдал бумагу Лавреневу и сказал:

— Ответь письменно, что Совет и впредь будет пресекать выступления черносотенцев.

Больше бумаг в Совет по этому вопросу не поступало.

К вечеру забастовали рабочие железнодорожного узла и механических мастерских, прекратили работу хлебопекарни, ушли с работы служащие почты и банков. На другой день не явились в контору завода служащие, забастовали парикмахеры, прислуга гостиниц и ресторанов, учащиеся старших классов городской гимназии и закрылись магазины. Через два дня после обращения Совета в Югоринске не работало ни одно предприятие и заведение.

Леон пришел в Совет рано утром, а там уже была толпа просителей.

— Гражданин председатель, разрешите отправить срочно депешу? — обратился к Леону какой-то человек в золотых очках и сунул ему в руку бумажку.

— Гражданин председатель, покорнейше прошу разрешить работать хотя бы центральной парикмахерской, — обратился маленький человек и отдал Леону прошение.

Леон взял бумаги, хмуро прочитал их, не зная, что с ними делать. «Гм! Интересное дело получается. Идут не к властям, а в Совет!», — подумал он и, увидев-крестьянина в залатанном полушубке с прошением в руке, взял прошение и прочитал:

«И чтоб Совет рабочих отобрал мою хату у нашего богатея, потому он выменял ее у моего семейства в голодный год за мешок ячменя, когда я был на заработках на шахте». И опять Леон задумался. «Новое дело. Но… тут надо помочь», — сказал он про себя и написал записку старосте хутора, в котором жил крестьянин, чтобы крестьянину немедленно возвратили хату.

Пока Леон писал записку, перед ним появилась девушка и робко положила на стол небольшой лист бумаги. На нем крупным неровным почерком было выведено: «Югоринскому совету рабочих. Прошение… Мы, прислуги, решили объявить забастовку и просим Совет подсобить нам и написать, чего можно требовать с хозяев».

Леон поднял глаза на девушку, усмехнулся и спросил:

— Девять человек вас подписалось? А вы все забастуйте, все прислуги города, — посоветовал он девушке. — Вы по воскресеньям работаете?

— Работаем и по воскресеньям, и по праздникам, — смелее ответила девушка.

— Тогда мы так запишем, — сказал Леон и, взяв лист бумаги, написал: «Предоставлять день отдыха один раз в неделю». — А платья, фартуки там или передники хозяева дают вам?

— Нет.

— Нет. Тогда мы и об этом напишем… Вы говорите, говорите, а я буду писать, — сказал Леон.

Девушка жаловалась на грубое обращение нанимателей, на плохое питание, на то, что многие прислуги работают только за харчи, а Леон составлял перечень требований. Потом написал обращение ко всей домашней прислуге города с призывом к стачке и направил просительницу с запиской к Ткаченко, чтобы он напечатал обращение в «Бюллетене».

Обрадованная девушка забыла даже попрощаться и пошла искать Ткаченко.

Вот у стола послышался вкрадчивый голос:

— Разрешите, гражданин председатель? — И перед лицом Леона появилась волосатая рука с бумагой. — Я владелец гостиницы «Европейская». Ну-с, вы, конечно, понимаете, что город не может оставаться без гостиницы. Приезжие деловые люди, высокопоставленные…

— Что вам надо? — прервал его Леон, — Забастовали служащие, что ли?

— К сожалению, так.

— Ваши служащие поступили правильно. Совет не может пойти вам навстречу, — отрезал Леон.

— Позвольте, но вы же понимаете…

— Именно потому, что я понимаю, я и говорю… Совет всячески поддерживает ваших служащих, но не вас… Кто еще в Совет? — обратился Леон к посетителям.

Просителей было много, и они уже окружили других членов президиума. Перед Ряшиным стояла маленькая пожилая женщина с исписанным вкривь и вкось тетрадочным листком в руке и все пыталась что-то сказать, но Ряшин наставительно говорил ей:

— Все я понимаю, мамаша, но мы стачечный орган и мукой не занимаемся. Понимаете? Мы, рабочие…

— Я, сынок, это понимаю, но войди в мое положение, родимый: внучата у меня на руках, а сына на войне убило. Чем же я должна кормить их, по-твоему?

— Не имеем прав, мамаша, — с раздражением отвечал Ряшин. — Подождите немного, мы соберем скоро деньги в стачечный фонд, тогда поможем и вам.

Женщина заплакала и пошла. Леон подумал и окликнул ее:

— Мамаша, что у вас такое? — Выслушав старушку, он написал на ее листке: «Владельцу мучного лабаза гражданину Скрыпникову. Совет депутатов рабочих просит выдать этой женщине два пуда муки. Об исполнении донести. Председатель Совета Дорохов».

Ряшин прочитал резолюцию Леона и пожал плечами, а женщина, крестясь и благодаря, сказала:

— Спасибо тебе, сынок! Мой сын тоже был рабочий, но не дожил до этого. До своей, рабочей, власти.

Леон смотрел на нее и думал: «Не дожил до этого… До своей, рабочей, власти… Значит, народ считает уже нас рабочей властью?» — и услышал голос Ряшина.

— Как хочешь, Леон, но это не входит в нашу компетенцию. Мы не Городская управа, чтобы решать такие дела.

— Будем решать, раз народ этого хочет, — ответил Лавренев.

— Да, народ этого хочет, задумчиво проговорил Леон, останавливая взгляд на высоком человеке с лихо закрученными усами, — в сдвинутом набокказацком картузе. Он стоял в толпе сновавших взад-вперед людей и прищуренными глазами смотрел на президиум.

Леон встал и обратился к нему:

— Вы к кому, гражданин?

Казак обернулся к Леону.

— Игнатович! Станишник, да никак это ты управляешь народом? — спросил он и протянул Леону через стол руку.

Это был Егор Дубов.

Леон пожал ему руку и обратил внимание на его погоны вахмистра. «Что же это Егор, выслужился, значит?» — подумал он и, видя, что все смотрят на него и на казака, громко спросил:

— За чем хорошим прибыл к нам? Выслужился? Другие дальше медальки не пошли.

Егор Дубов, улыбнувшись, сказал:

— Есть кое-что и у нас… Меня казаки послали разузнать, что это такое — Совет. Мы сюда на постой прибыли вчера.

Леон переглянулся с Лавреневым, угрюмо произнес:

— Так! Что, мало одной сотни? Вторую на подмогу пригнали?

Егор помрачнел, сурово ответил:

— Я про это тебе не говорил — про подмогу атаманцам. Мы едем с фронта, но воевать с народом не собираемся. Так мне и велено вам передать.

— Эх, язви его! Качать его за такую революционную речь! — воскликнул подошедший дед Струков.

— Нашел в офицерьях революционеров! Он небось и позиции-то не видал, — сказал кто-то позади Егора.

Егор круто обернулся, сорвал с себя ремень и распахнул шинель.

— Вот где я был! Тебя защищал там, да, гляди, еще и тут доведется! — произнес он взволнованным голосом.

Все смотрели на него, высокого, бравого, с горящими глазами, и не знали, что говорить. На груди у него блестели два серебряных и два золотых георгиевских креста и две медали.

— Полный бант! — только и произнес Ермолаич, а в следующую секунду все шумно приветствовали Егора.

2

В полдень к зданию чайной подкатила линейка, запряженная парой отличных рысаков. С линейки молодцевато спрыгнул Данила Подгорный. В полушубке нараспашку, в слегка сдвинутой на затылок шапке и с кнутом в руке он вошел в зал твердой походкой, протиснулся к столу президиума и деловито сказал Леону:

— Я за тобой, Игнатович… Связали мы управляющего имением, собак всех перебили, ну, а дальше не знаем, что делать. Начали было делить хлеб, да разошлись: какие говорят, мол, на едоцкую душу надо делить, какие — подворно, а есть и такие, что норовят побольше хапнуть, а там — хоть трава не расти. Так что приехали за советом к тебе. Ежели можешь, поедем, подсобишь дельным словом.

Он заговорил запросто, как о вещах, давно всем известных, стоял прямой, кряжистый, с ясными, смелыми глазами, и Леон подумал: «Хороший будет председатель комитета».

Часа через два Леон и Ткаченко уже были в имении. Тут всюду были видны следы недавнего сражения. На огромном дворе лежали вверх колесами кабриолеты, фаэтоны, дрожки, поодаль — пять убитых собак. Возле дома валялись ивовые кресла, куски зеркала и фарфоровых безделушек, изорванные, измятые портреты предков помещика.

Во дворе кричали стаи гусей, уток, у изгороди стояли коровы, овцы. Возле амбара и ближних навесов для инвентаря с топорами за поясом, с охотничьими ружьями и вилами в руках, спорили мужики. Завидев Данилу Подгорного с незнакомыми людьми, мужики умолкли и, выйдя из-под навеса, окружили линейку.

— Здравствуйте, товарищи крестьяне. Совет депутатов рабочих поздравляет вас с победой революции, — сказал Леон.

Мужики переглянулись, недружно ответили:

— Здравия желаем.

— За поздравление — спасибо, а добрый совет послушаем. А то мы экономию захватили, а теперь самим впору схватиться на кулачки.

Пока Леон разговаривал с крестьянами, Ткаченко хозяйски осмотрел опрокинутые фаэтоны, кабриолеты, дрожки, поставил их на колеса, потом подозвал одного мужика и сказал ему:

— Что же это вы? Захватить — захватили, а скотина голодная стоит, и овцы вон снег лижут! Не по-крестьянски, брат, выходит.

Мужик переступил с ноги на ногу, виновато ответил:

— Сами понимаем… Мы, значитца, должны были поделить ее промежду собой, животину. А как же ее, хоть и мне довелись, кормить, как я не знаю, мне она, к примеру, достанется или соседу.

Ткаченко мягко сказал:

— Тогда вот что: собери человек пять и сейчас же накормите скотину, вам же она пойдет. Сена вон в скирдах сколько хочешь. А птице зерна киньте.

Мужик оглянулся на сарай, где сидел управляющий, тихо сказал:

— Да, вишь, какое еще дело… Он же сидит и все могет увидеть, кто тут какое дело делал, а потом с меня три шкуры сдерет. Управляющий. Потому и нет охотников, а то мы давно разобрали бы ее, скотину-то, по дворам.

— Не сдерет… Мы его сейчас далеко отправим, — ответил Ткаченко, а сам подумал: «А куда мы денем его? Черт его знает. Опять в сарай придется к тем молодцам, что бюллетень срывали».

А мужик уже кричал:

— Санька! Ванька! Гришка! Все сюда! Живо!

Леон, стоя в кругу мужиков, говорил:

— Совет депутатов рабочих поддержит вас, крестьян. И вам нечего надеяться, что правительство само даст вам землю. Отбирать ее надо у помещиков. А чтобы защищать эти завоевания революции, надо вам немедленно создать революционный крестьянский комитет и вооруженную дружину, сместить хуторскую власть — старосту и волостного старшину — и держать тесную связь с нами, с Советом…

Несколько часов Леон провел с крестьянами. Он рассказал им о том, что происходит в стране и в столицах, познакомил с задачами социал-демократической партии, осмотрел имущество, ходил по имению помещика, и все время его не покидала мысль: «Нет, Совет депутатов рабочих — это не только орган рабочих-стачечников… Это орган восставшего народа».

Вернувшись в Югоринск, Леон сообщил обо всем, что видел в имении, на заседании президиума и внес предложение — послать депутатов в ближайшие хутора для создания там революционно-крестьянских комитетов.

Кулагин тотчас выступил с протестом и заявил:

— Я считаю, что товарищ Дорохов превысил свои полномочия как председатель Совета и ведет нас к тому, что мы растворимся в мелкобуржуазной крестьянской стихии, в мелочных хлопотах о муке для граждан, о снижении квартирной платы, с чем нас осаждают обыватели. То есть мы теряем лицо боевого органа бастующих рабочих.

— Совершенно правильно, — поддержал его Ряшин, — Пусть крестьянскими делами занимаются политические организации и сами мужики. Не дело Совета поощрять частнособственнические интересы мужика и делить помещичье имущество ради обогащения крестьянских хозяйств и усиления, тем самым, позиций капитализма в деревне. И уж если говорить о деревне, то политическая программа революционного движения в крестьянском вопросе должна строиться, исходя из интересов родственной пролетариату группы — батраков.

— Сколько раз вам надо говорить, что мы переживаем первый этап революции — революции буржуазной, а не социалистической? — вступил в спор Лавренев. — Ваша, меньшевистская, конференция рекомендовала создавать сейчас именно крестьянские комитеты вообще для работы среди крестьян, а не батрацкие комитеты для работы среди батраков, как вы сейчас говорите… Путаники вы!

И опять разгорелись споры. Леон видел, что депутаты колеблются, и сказал Овсянникову:

— А почему ты молчишь?

— Сейчас выступлю. Я сторонник совместных действий всех трудовых граждан. Крестьяне — это те же труженики, что и рабочие, и мы должны идти вместе с ними. А форма меня не интересует — Совет будет руководить ими или политические партии.

Леон качнул головой, сказал:

— У тебя все «труженики», как будто у нас уже нет капитализма.

После долгих споров Совет постановил послать своих уполномоченных на хутора. Но когда начали называть кандидатов, вновь разгорелись споры.

Лавренев, видя, что Кулагин добивается, чтобы на хутора были посланы его сторонники, предложил поручить председателю назначить кандидатов по своему усмотрению.

— И тут вы хотите диктаторствовать? Нет уж, хватит! — запротестовал Кулагин. — Я заявляю вотум недоверия президиуму в этом вопросе и рекомендую избрать уполномоченных демократическим путем на пленарном заседании Совета.

Ткаченко возмущенно спросил:

— Да вы, «союзники», скоро перестанете ставить палки в колеса?

— Дельный вопрос. Надоело слушать, язви их, — подал голос дремавший дед Струков.

— А ты, спи, спи, старик!

— Да и уснешь от ваших речей… Давай мне слово, Леон. Срочно дай, пожалуйста, — рассердился дед Струков и, не дождавшись разрешения, сказал — Дорогие товарищи, свободные граждане! Уморился я слушать этих болтунов!

— Это безобразие — так выражаться!

— А это не безобразие, — вместо того, чтобы заниматься революционными делами, каждый день спорить и спорить и морочить народу голову, язви вас совсем с такой политикой! Не давать им слова, никакого слова не давать Ряшину, Кисляку и Кулагину — вот мое предложение, как депутата!

— Так их, дед, так!

— А то как же?

Леон встал и строго сказал:

— Все, товарищи. Больше слова никому не дам.

Ряшин пошептал Леону:

— Леон, это не комитет. Нельзя так. Где же демократия и свобода слова?

— Тише, товарищи! — обратился Леон к депутатам. — Решим вопрос большинством голосов…

Из задних рядов одобрительно послышалось:

— Давно пора бы, — И к столу направились Лука Матвеич и Александров.

Леон не заметил, когда они вошли, потому что в зале было полно народу, и с радостью объявил:

— Товарищи депутаты! К нам приехал уполномоченный Центрального Комитета Российской социал-демократической рабочей партии большевиков и фракции большевиков Петербургского совета товарищ Цыбуля!

Все обернулись, послышался оживленный шум голосов, крики: «Ура петербургскому пролетариату!» — и чайную наполнили шумные аплодисменты.

Лука Матвеич смутился, снял шапку и не знал, куда ее положить. Потом бросил на стул и что было силы крикнул:

— Петербург и Москва бастуют, товарищи! Привет вам от Пролетариата двух столиц! Да здравствует революция!

И новый взрыв аплодисментов потряс здание чайной.

Леон открыл заседание Совета, и Лука Матвеич выступил с докладом о первых успехах русской революции.

3

Ночью состоялось объединенное собрание югоринских социал-демократов. Лука Матвеич сделал доклад о задачах РСДРП в революции и по поручению ЦК предложил распустить меньшевистский «Югоринский союз».

Кулагин протестовал против такого решения, но рабочие-партийцы не поддержали его. Не поддержали его и Ряшин, и Кисляк. Кулагин покинул собрание и вышел из здания. «Один. Остался один. Даже Ряшин и Кисляк переметнулись к ленинцам. Что ж, придется действительно перестраиваться», — рассуждал он, одиноко шагая по улице. Навстречу ему быстро шли рабочие. Завидев Кулагина, они подошли к нему, сказали:

— Ты, депутат Совета, передовой человек, за чем смотришь? Почему казаки оцепили завод? — И отдали ему новое объявление Суханова.

В объявлении было написано, что основные цехи завода закрываются, а рабочие могут получить расчет. «Хороший предлог вернуться в Совет», — решил Кулагин и, вернувшись на собрание, зачитал объявление хозяина завода.

Угроза локаута стала фактом.

Лука Матвеич задумался. «Неважно оборачивается дело. Измором думают взять власти и предприниматели. Ну что ж? Померяемся силами», — мысленно сказал он, прослушав объявление, и предложил утром обсудить положение на заседании Совета.

На следующий день локаут объявили хозяева всех предприятий города, даже парикмахерские. Леон назначил открытое заседание Совета. Но еще до открытия заседания в здание чайной набилось столько рабочих, что невозможно было пройти. Настроение у всех было мрачное, в зале было тихо, почти все чадили махоркой. И каждый думал: «Что скажет Совет? Неужели тысячи человек завтра будут уволены с завода?»

Лука Матвеич понимал: наступил переломный момент. Прояви Совет нерешительность или малейшее промедление, нечего тогда и думать о подготовке вооруженного восстания. Он подозвал к себе Леона и сказал:

— Надо постараться сделать так, чтобы фронтовая сотня сменила караул атаманцев возле завода и чтобы завтра с утра рабочие могли приступить к работе. Стачку придется прекратить.

Леон и Александров пошли к Егору Дубову, и заседание проводил Ряшин. Сообщив о локауте, он заверил, что Совет примет надлежащие меры, и предоставил слово Луке Матвеичу.

В зале замерли все звуки, все шорохи. Сейчас уже каждый человек знал, кто такой Лука Матвеич, и смотрел на него, как на последнюю надежду.

Дед Струков так и шепнул Ермолаичу:

— Этот найдет выход. Обязательно найдет.

Шепот его услышали другие, и по залу пробежал оживленный шум.

Лука Матвеич провел рукой по бритой голове, негромко, как-то просто сказал:

— Так вот что, товарищи: измором нас решили взять власти и капиталисты. Ну что ж! Померяемся силами-… Я призываю всех честных рабочих и всех граждан выйти на улицу города и продемонстрировать свою силу. Совет пойдет впереди…

Лука Матвеич посмотрел в даль зала прищуренными глазами и, увидев полицию, громко сказал:

— Граждане полицейские, у нас происходит заседание Совета рабочих депутатов. Прошу покинуть зал.

Рабочие обернулись. Полицейские увидели сотни горевших ненавистью глаз и замешкались. Тогда Ткаченко и Щелоков подошли к ним и выпроводили их на улицу.

Лука Матвеич снова заговорил:

— Положение создалось для нас невыгодное. Поэтому надо поступить так: первое — расчета никому не брать: второе — забастовку прекратить; третье — создать комиссию рабочего контроля и призвать рабочих одновременно выйти на работу.

— Хорошее дело.

— Ну, а я что тебе говорил? — послышался голос деда Струкова.

Лука Матвеич бросил в его сторону неодобрительный взгляд, и дед Струков умолк.

— О времени начала работы надо будет объявить особо через депутатов от цехов, — продолжал Лука Матвеич. — А чтобы власти поняли, что мы борьбы не прекращаем и полны решимости довести ее до конца, мы немедленно должны организовать боевые дружины Совета. Дать организованный отпор властям и предпринимателям — в этом сейчас наша главная задача. Далее: надо сейчас же обратиться с воззванием ко всем рабочим соседних заводов и шахт с просьбой выступить с нами сообща. Наконец надо немедленно создать стачечный фонд и начать сбор средств…

— Принять все советы!

— А кому деньги можно сдавать? Я сейчас хочу внести.

Ряшин ответил, что деньги можно сдавать Лавреневу.

Овсянников подошел к Ткаченко и негромко сказал, видимо не желая, чтобы его услышал Лука Матвеич:

— Я считаю, что забастовку прекращать нельзя ни в коем случае. Наоборот, надо призвать народ к немедленному вооруженному восстанию. А это что? Это полное отступление.

Луна Матвеич сурово спросил:

— Вы думаете, полное? А я думаю, что частичное…

Вскоре вернулся Александров и сообщил, что казаки с фронта хотя и не приняли окончательного решения, но почти согласны поддержать рабочих.

К двум часам дня о демонстрации были оповещены рабочие всех предприятий Югоринска. И когда рабочие завода двинулись в город с красными знаменами, с песнями, навстречу им то там, то здесь из переулков стали выходить другие демонстранты, тоже с красными знаменами. Чем ближе к городу подходила колонна, тем она становилась многолюдней, тем больше поднималось настроение у каждого и тем бодрее лились революционные песни: «Варшавянка», «Марсельеза», «Смело, товарищи, в ногу…»

Лука Матвеич шел и посматривал то на тротуары и стоявших толпами горожан, то на переулки. «Ничего теперь не сделают казаки-атаманцы. А если присоединятся фронтовики, это будет совсем хорошо», — думал он.

И Лавренев, и Ряшин настороженно посматривали по сторонам и думали о том же. Лишь Ткаченко, полный, подвижной, с веселым розовым лицом, мелькал то впереди, то в середине колонны, раздавал листовки с текстом песен, сам пел, дирижировал, и от одного его появления у всех поднималось настроение и громче звучали песни.

Казаки показались неожиданно из-за угла улицы и остановились. Рабочие притихли, песни как будто кто приглушил. И вдруг сразу раздался залп, второй, третий…

Песни оборвались, люди бросились врассыпную.

— О-о-ой!

— Палачи-и, да за что же вы наро-од… та-ак…

— Бей их, товарищи!..

— Ох, умираю…

— Христопродавцы!

— Помоги-и-те-е!.. — огласилась улица душераздирающими воплями и криками.

Ермолаич после первого залпа схватился за грудь, качнулся и повалился как-то набок. Бесхлебнов хотел поддержать его, но вскрикнул, на миг выпрямился, как струна, и замертво упал на снег.

Лука Матвеич, выпрямившись во весь рост, потрясая кулаками, крикнул:

— Палачи, вы ответите перед народом!.. Бей их, товарищи!.. — и побежал навстречу казакам, выхватив из кармана револьвер. Следом за ним побежали Ткаченко, Щелоков, Лавренев с револьверами в руках, на бегу стреляя в казаков.

И тут случилось неожиданное: из переулка выбежал Леон, а вслед за ним вылетела полусотня всадников с обнаженными клинками и устремилась на атаманцев.

— Ура-а-а! — загремело по улице.

Казаки-атаманцы повернули коней и ускакали, не приняв боя с казаками-фронтовиками.

А улицу наполнили стоны, слышались плач и причитания женщин, группами стояли рабочие вокруг убитых и раненых, и на обнаженные головы их падали белые пушистые снежинки.

В этот день Совет принял постановление: требовать от властей немедленного вывода из города казаков-атаманцев, срочно создать боевые рабочие дружины и обратиться ко всем рабочим города и окружных заводов с воззванием — протестом против кровавой расправы казаков с югоринскимн демонстрантами.

Городская управа приняла постановление провести похороны убитых за счет города, все организации призывали население принять участие в похоронах.

На другой день состоялись похороны жертв расстрела…

Никогда улицы Югоринска не видели такой процессии. Огромная, нескончаемая, она сплошь заполнила центральную улицу и медленно двигалась к городскому кладбищу. Здесь были рабочие, чиновники, железнодорожники, ремесленники, учащиеся, приказчики, парикмахеры, домашняя прислуга. И все, обнажив головы, опустив глаза, пели одну и ту же песню:

Многие не знали слов этой траурной песни. Ее учили тут же, на улице, кто слова, кто напев, и она, как плач, как тягостное рыдание, как грозный призыв, неслась над улицей, над городом.

Впереди процессии шли Лука Матвеич, Леон, Лавренев, Ряшин, члены Югоринского совета и несли на длинных белых простынях девять гробов. Задрапированные красным, с черными крестами, обрамленные цветами и зеленью, они выделялись на снегу, как кровь, и над ними тихо склонялись такие же красные полотнища-знамена, которые несли рабочие, и черные траурные флаги на балконах зданий.

Леон нес гроб с телом Ермолаича и вспоминал, как Ермолаич приходил на Дон косить казакам хлеба, как починял казачкам ведра, цыбарки… И у Леона горло сводило спазмой.

Егор Дубов, Пахом, шедшие со своими фронтовыми товарищами, вспоминали, как Ермолаич приходил в Кундрючевку косить хлеба, и рукавами смахивали слезы.

Стройными рядами шли демонстранты, и попрежнему печально звучала над улицей траурная песня, песня скорби, призыв к отмщению.

На головы людей, на гробы, на землю падал белый пушистый снег, таял, превращаясь в росинки, и они дрожали и блестели, как слезы.

Долго в эту ночь не могли уснуть Лука Матвеич и Леон. Лежа на полу в полумраке, — они смотрели на румяное зарево от печки на потолке и негромко говорили о погибших, о том, что должны делать завтра, послезавтра и как готовить народ к грядущей схватке с царизмом — душителем, палачом.

На рассвете в дверь кто-то негромко постучал и крикнул:

— Сынок, открой!

Леон узнал голос отца, торопливо вышел в коридор и спросил, гремя засовом:

— Это вы, батя?

— Я, сынок.

— Вы что, заблудились где-нибудь, что…

— Нет, сынок. Федьку мы… Пойдем, подсобишь. При смерти он, — сказал Игнат Сысоич срывающимся голосом.

Немного времени спустя Леон и Лука Матвеич внесли в дом забинтованного белыми полотенцами Федьку. Через несколько минут пришла из больницы Настя и сообщила:

— Не берут, мест нет…

Лука Матвеич начал писать записку: «Главному врачу Югоринской больницы. Югоринский совет депутатов рабочих обязывает вас немедленно принять больного Федора…»

— Как его фамилия? — спросил он.

— Максимов.

Лука Матвеич написал записку, отдал ее Леону:

— Подписывай.

Леон пробежал ее взглядом. «За невыполнение настоящего распоряжения вы будете отвечать перед Советом по всей революционной строгости», — прочел он последние строки и подписал записку.

По возвращении из больницы Игнат Сысоич рассказал, что произошло в Кундрючевке:

— Я было убежал, да они поймали меня потом и дали двадцать плетей. Ну, ночью я пошел искать Федьку и Семку, и увидел их возле панского сада. Семка в себя так и не приходил, должно помрет, а Федька только сказал: «Загорулька» — и больше не говорил ни слова. Вверх их бросали, должно в грудях все отбили…

Леон отчетливо представил себе, как Нефед Мироныч и другие казаки избивали мужиков, как подбрасывали Федьку и Семена на воздух и они падали на землю, и лицо его наливалось темной кровью. Сколько зла причинил этот Загорулькин бедным людям! «А он мой родственник… Позор», — думал Леон и угрюмо спросил:

— Здорово он горел, Загорулька?

— Все спалили, в землянке живут. И атамана спалили.

— А… Аленка что? — еле выдавил Леон, ни на кого не глядя.

— Ухаживает за Нефедом. Его Степан пырнул шашкой прямо в сердце, да в кармане бумажник с деньгами оказался. Ну, деньги Степан проколол, а до сердца того проклятого не достал, — ответил Игнат Сысоич и, помолчав, добавил: — Надо кончать такое сродствие, сынок… Они меня тоже постановили выселить с хутора, как и тебя тогда… — проговорил он дрогнувшим голосом и опустил голову.

Леон встал, сделал несколько шагов по комнате и угрюмо ответил:

— Уже кончено, батя. Плюньте и вы на их Кундрючевку и перебирайтесь сюда.

— Жалко же, сынок, и обидно. Век я там прожил, и вот…

Лука Матвеич подошел к Игнату Сысоичу, тронул его за плечо и мягко сказал:

— Ничего, старина! Из списка кундрючевцев нас вычеркнуть, конечно, можно, но вычеркнуть нас из числа живых людей, из жизни — нельзя. А вот мы, придет время, вычеркнем их отовсюду… Ничего, Сысоич, родной, Федор вылечится, а ты переезжай сюда.

— Знамо дело, надо переезжать. Куда ж ты денешься? Но все ж таки обидно. За что они выгоняют меня из родного угла? За то, что я бедный мужик? Так какая она справедливость есть на свете, как сына — выслали, меня — высылают, Семку — убили и Федька чи выживет? И все это атаман да богатеи делают. Когда же на них, проклятых, погибель придет?

Леон проглотил подкатившийся к горлу ком, ответил:

— Придет, батя. Уже идет.

Глава четырнадцатая

1

Дул резкий северный ветер.

Стыла и цепенела от него земля, никли и скрипели деревья, прыгали и разбегались по степи кусты перекати-поля.

Яшка стоял на веранде, смотрел, как раскачиваются и шумят от ветра деревья, как на высоком тополе одиноко сидит и тоже раскачивается грязно-белая сорока, как издалека все катятся и катятся синие грозные тучи, и грудь его все больше наполнялась тяжестью. А сколько было на душе у него радостного тогда, когда он стоял на строящейся крыше этого дома и смотрел на поля, где ходили быки, поблескивали лемехи плугов и слышался оживленный гомон людских голосов.

Тогда он начинал самостоятельную жизнь, и она цвела перед ним, как лазоревый цветок в поле. Теперь он сорвал этот цветок, вдохнул его аромат полной грудью, и цветок поблек и увял.

С тоской и озлоблением Яков думал: «Зачем я приехал в эти края и ради чего вложил сюда, в эту задичавшую, угрюмую степь, столько труда, денег, жизни своей? Что я увидел и чего добился здесь нового, такого, чего не мог добиться мой отец в Кундрючевке? Ничего. Одни деньги. Те же деньги, которые получает отец на хуторе. Но деньги — это далеко не всё, оказывается! Есть что-то выше золота, то, чего у меня нет», — и хмуро, смотрел на хутор, где была мельница и маслобойный завод, и прислушивался, работают ли? Но ветер относил в сторону выхлопы нефтедвигателя, и Яков медленно пошел в дом. Войдя в кабинет, он сел в кресло, достал из кармана кошелек и, швырнув его на стол, проговорил вслух:

— Деньги перестали брать! Деньги, золото, а? Чего я могу ожидать теперь?

До сих пор он очень хорошо знал, чего ожидать от своих рабочих не только через месяц, но и через год. Сегодня он не знал, что может случиться через час. Революция докатилась до его имения, до его предприятий, и сразу все изменилось. Дела на мельнице и заводе застопорились, люди перестали снимать шапки при встрече с ним, некоторые и здороваться перестали.

Давно уже никуда он не выезжал из имения, часто бывал на заводе, на мельнице, навещал табуны лошадей, отары овец, спрашивал у рабочих, как они живут и в чем нуждаются, и кошелек его, туго набитый теперь серебряными рублями и золотыми пятерками, к вечеру оказывался пустым. Но что такое были рубли и пятерки, когда шла революция? Это старик Френин говорит, что она дальше конституции не пойдет, но Яков был Дальновиднее Френина и не особенно надеялся на правительство, а раздавал деньги мастерам, старшим и даже крестьянам. И вдруг деньги, могущественное средство влияния на людей, источник жизни, как привык понимать Яков, перестали служить ему. Их не брали. Деньги, золото, которое веками соблазняло людей, бросало их на колени, управляло жизнью, теряло силу. «Что это?» — спрашивал Яков себя, и ему даже страшно становилось. Самое верное, на что он надеялся больше всего, оказалось ненадежным. И он написал в канцелярию войскового наказного атамана донесение о тревожном положении на севере области и просил князя Одоевского-Маслова прислать сотню казаков. Своим же людям он купил несколько охотничьих ружей и на днях строго-настрого наказал Андрею охранять хозяйство.

— А кончится вся эта кутерьма, тогда свадьбу сыграем, Аленка от тебя не уйдет, — говорил он Андрею.

Андрей выслушал его, поставил охрану, но предупредил, что никакая охрана не поможет, если поднимется народ.

Яков и сам это понимал и поэтому так тоскливо смотрел на свою землю, на тучи в небе, на одинокую сороку в поле. Чувствовал он: идут, надвигаются на него тучи революции, и вот-вот разразится ураган. Устоит ли он, Яков Загорулькин? Хватит ли у него сил и уменья отвести от себя бурю? И чувствовал: нет! Слишком одинок он здесь, в этих бескрайных степях, и слишком много кругом людей, обиженных его соседями, им самим. «А тут еще Оксана вздумала защищать бунтовщиков… Куда она уехала? Зачем?» — спрашивал Яков, и его все больше охватывало чувство одиночества и обреченности. Но он достаточно умел владеть собой и сказал: «Зашатался я, как-то сразу, как та сорока на тополе. Так можно и упасть… А я должен стоять на ногах. Стоять и прямо смотреть вперед. Пусть знают все — рабочие, мужики, жена моя: не упаду я все равно! Выстою, вытерплю все и пойду своей дорогой».

Андрей вошел в кабинет, молча сел в кресло и, сняв картуз, стал вытирать потное лицо.

Яков бегло взглянул на него и понял: «На дворе — осень, холод, а ему жарко. Значит…»

— Забастовали, — подтвердил его догадку Андрей.

Яков встал, шумно отодвинул от себя кресло. «Так… А наказной молчит», — подумал он и мрачно спросил:

— Чего они требуют?

— Они скоро сами придут, — уклонился Андрей от ответа. — У них, оказывается, все готово.

— Оказывается. А ты… кем в таком случае оказался?

Андрей вздрогнул и побледнел. Яков кинул на него ястребиный взгляд, жестко сказал:

— Шляпа ты! Испугался горстки людей. Да они Цигмеи против нас! Мразь! — И, встав, зашагал по кабинету. Потом достал деньги из несгораемой кассы, бросил их на стол: — Тысяча тут. Можешь все взять себе. Или раздать своим людям. Но завод, мельница должны работать! — резко проговорил он.

Андрей отвел глаза в сторону и негромко сказал:

— Своих людей — пять человек. А разорили и обездолили вы сотни семей. Теперь вам с народом не сговориться…

Яков остановился, бросил презрительный взгляд на унылую фигуру своего управляющего и рассмеялся.

— Никогда не думал, что ты такой трус… Ну, что ж! Раз со мной не хотят сговариваться, пусть попробуют поговорить с казаками. За плетками дело не станет…

Андрей промолчал.

— Иди, Андрей. Если ты на самом деле боишься чего-то, я не неволю тебя. Можешь даже уйти со службы. Повторяю: если тебе боязно.

Андрей опять ничего не ответил и ушел, слегка кивнув головой.

— Так вот ты какой стал! — тихо проговорил Яков, когда закрылась за Андреем дверь.

Вскоре пришла делегация от рабочих. Яков принял ее запросто и подумал при этом: «Значит, вы еще слабосильная команда, раз сами идете к хозяину».

Один из делегатов, старший мирошник, был в праздничной суконной тройке и в белом воротничке. Он был человек исполнительный, услужливый, недавно взял у Андрея двадцать пять рублей для покупки коровы, и Яков надеялся на него.

— Ну-с, я вас слушаю, господа, — ласково сказал он. — Да вы садитесь, будьте как дома.

Делегаты сели у стола. Старший мирошник подал письменные требования рабочих и сел. Яков прочитал их и увидел только два пункта, из-за которых стоило разговаривать: требование о сокращении рабочего дня и о повышении расценок на двадцать процентов. Остальные пункты касались мелких нужд — выдачи рукавиц, йыла, фартуков, сапог, медицинской помощи и вежливого обращения.

— Так, — спокойно произнес Яков. — Сократить рабочий день не могу — это дело правительства. Об остальном подумаю и сообщу завтра.

Старший мирошник улыбнулся, погладил усы и угодливо сказал:

— Хорошо, Яков Нефедович, но мы просим вас подумать и о сокращении рабочего дня.

— А тут и думать нечего, — смелее ответил Яков. — Я не имею права самовольно сократить рабочий день, да и при всем желании не смог бы этого сделать, раз он везде у нас такой. Мое масло и моя мука стали бы в таком случае намного дороже, чем у других, и я вынужден был бы или закрыть завод и мельницу, или резко снизить людям заработки. Вот добьетесь закона — тогда я с полным удовольствием, когда все мы, хозяева, будем в одинаковом положении.

Один из делегатов в рабочей промасленной одежде возразил:

— То дело правительства, а сейчас мы у вас требуем и будем стоять на своем. И к работе на старых условиях не приступим.

Это был Спиридон, первый старший рабочий, начинавший хозяйство Яшки.

— Ты, Спиридон, так говоришь? — с кривой улыбкой спросил Яков. — Неужели тебе расхотелось работать со мной? Жаль, жаль.

— Ничего, вы без нас все одно не обойдетесь. Принимайте наши требования или…

Старшин мирошник досадливо прервал его:

— Спиридон, мы еще не говорили с Яковом Нефедовичем, что ты забегаешь вперед? — и, обернувшись к Якову, улыбнулся и продолжал: — Яков Нефедович, вы, конечно, понимаете современное политическое положение в стране. Я думаю, вы благоразумно отнесетесь к требованиям ваших рабочих и удовлетворите их.

— Конечно, конечно, — подтвердил Яков. — Я сам из простого народа и хорошо знаю его жизнь.

— Не похоже. Это вы просто подделываетесь под народ, — заметил Спиридон.

Яков недобро посмотрел на него, сказал:

— Не похоже… Поезжай в нашу станицу и узнаешь, кто я… Тоже, капиталиста нашел… Ты вот в добром костюме работаешь, а мой батька в таком меня только в церковь пускал.

На этом беседа и кончилась. Вечером Яков пригласил к себе старшего мирошника, договорился с ним, какие требования рабочих можно удовлетворить, и положил в карман ему сто рублей.

А часом спустя в степи показалась толпа. Она приближалась к имению стремительно, становилась все больше, и уже были слышны ее грозные выкрики. Над головами людей мелькали поднятые вилы, колья, топоры.

Яков спустил с цепей волкодавов, метнулся в дом, сорвал со стены ружье и кликнул Андрея. Но ни Андрея, ни охраны не было.

— Негодяи! — выругался он, и им овладело отчаяние.

«Убьют, все разгромят», — подумал он, стоя на веранде, и почувствовал, как на лбу у него проступил пот и руки задрожали. На миг вспомнились Оксана, отец, Алена, а в следующий миг он сказал:

— Эх, была не была! — и стал ждать.

Толпа приближалась к имению. Яков смотрел на нее темными, горящими глазами и придумывал, что бы это сделать. Но вдруг он заметил: впереди всех, в синей поддевке, с топором в руке, бежал Андрей. Вот он обернулся, что-то крикнул и бросился к воротам имения.

— А-а-а!..

— Громи-и-и!

Мужики обложили имение со всех сторон. Собаки, как звери, бросились к воротам, к изгороди. Раздался выстрел, но — собаки стали еще злее.

Андрей вместе с отцом остановился перед воротами, взметнул над головой топор и крикнул:

— Руби!

Сверкнули в воздухе топоры, и полетели щепки, клочья собачьей шерсти, затрещали, повалились ворота, и двор наполнился угрожающими голосами.

Яков стоял на веранде — без шапки, в косоворотке. Вот он уже поднял было ружье, но в последнее мгновенье заставил себя бросить его под ноги осадивших веранду мужиков.

— Берите, стреляйте! В грудь стреляйте! — неистово крикнул он и рванул рукой ворот рубашки.

Мужики замешкались, и Яков в ту же секунду воспользовался этим:

— Чего вам от меня надо? Земли? У меня своей нету. Хлеба? Можете весь забрать, какой есть на ссыпке, там пять вагонов ячменя. Лошадей, овец хотите забрать? Они в степи. Что еще хотите от этого дерева, от хаты и сараев?

— Уплати сполна за работу!

— Уплачу.

— Зерна дай на хлеб детишкам!

— Дам. Еще что?.. Эх вы, горячие люди! — осмелел Яков. — Как будто со мной нельзя договориться по-человечески… Да вы заходите в дом, сядьте и обо всем договоримся чинно и благородно. Я не святой, могу и нехорошее сделать кой-кому, так вы так и скажите. Я не шкура, как Чернопятов, и не помещик, а мужик и хлебороб.

— Не слушайте его! — крикнул Андрей и распахнул поддевку.

— Громи все! — поднял топор отец Андрея, но их остановили мужики.

— Погодим малость, давайте попробуем сначала миром с ним…

Имение Якова уцелело. Но ночью дом вспыхнул сразу в нескольких местах. А днем в распахнутые ворота вкатился старенький фаэтон Френина.

— Яков! Яков, где вы, черт вас возьми? Конституция! Конституция, говорю! — кричал старик Френин, вбегая с газетой в руках на кухню, где отсыпался после бессонной ночи Яков.

Вскочив с постели, Яков вырвал из рук его газету и с жадностью впился в нее глазами.

— «Незыблемые основы гражданской свободы… свободы совести, слова…» Так, хорошо… «Привлечь теперь же к участию в Думе…» «Чтобы никакой закон не мог восприять силу без одобрения Государственной думы…» Тоже хорошо, — читал он, ероша пятерней волосы. — Молодец, Николай Романов! Теперь все ясно. Кончилась наши счеты с самодержавием. Конец революции! Шаль только, вот дом изуродовали.

— Кончилось, все кончилось, Яков! А дом — чепуха, обгорел маленько, так это даже хорошо, мол, и мы пострадали. Политика — это хитрая штука! — многозначительно заметил Френин и крикнул кучеру: — Василий! Хор сейчас же сюда!

— Не надо, сосед. Ко мне едет другой… хор, — остановил его Яков.

— Едет? И много?

— Полсотни.

— Ура нашему депутату! — крикнул Френин.

Казаки прибыли ночью. До утра Яков сидел с командиром, пил вино и рассказывал о событиях, а едва забрезжил рассвет, казаки, разделившись на три группы, поехали на хутора и слободы отбирать у крестьян помещичьих лошадей, овец, рогатый скот. И опять полетел по округе черный, тревожный слух:

— Мужиков порют!

2

Телеграмма от Оксаны, поданная со станции Донецкой, застала Якова за письмом наказному атаману, в котором «его сиятельству» выражалась «глубочайшая признательность за оказанную помощь и восстановление порядка».

Холодный пот выступил на лбу у Якова и по телу пошли мурашки, когда он прочитал телеграмму. Вскочив как ужаленный, бледный, растерявшийся, он стоял за столом минуту, две, три. Взгляд его потух, голова сразу отяжелела, сердце неистово стучало в груди.

Шатаясь, как пьяный, он вышел из-за стола и, взяв фотографию Оксаны в позолоченной рамке, долго всматривался в нее помутневшими глазами.

— Все кончено… Дом подожгли… Оксана ушла… Сгинуло счастье, любовь, пропала жизнь, — промолвил он дрожащими губами и вдруг, в чем был, выбежал из землянки, вскинул ногу на стоявшего у обгорелого сарая коня, ударил его в бока каблуками, и конь вынес его со двора и помчал по заснеженной степи.

Устя выбежала из другой половины землянки, посмотрела на черную удалявшуюся точку в поле, потом вернулась, схватила шубу и шапку Якова и, вскочив на второго коня, погнала его в степь.

По-прежнему дул резкий ветер, со скрипом качались деревья. На макушке тополя опять одиноко сидела и раскачивалась грязно-белая сорока, и ветер распускал ее черный хвост, как веер.

К хутору Яков подъезжал ночью. Кто его вез со станции Донецкой, он не знал. Он ехал по родным местам, где с детства был знаком каждый кустик, каждая былинка, и вместе с тем чувствовал, что едет, как по чужой земле, по незнакомой ухабистой дороге, едет в темень, неизвестно куда и зачем. И ему хотелось повернуть назад и скорей уехать экспрессом подальше от этих мест и никогда больше не возвращаться.

— Расскажи что-нибудь, — обернулся он к подводчику. — Ты кундрючевский?

— Садковский я, — ответил хозяин подводы и спросил: — А об чем рассказать? Про манифестецкий бунт кундрючевский, так про это все знают, потому на нас, мужиков, чертом власти смотрят после него, да и казаки кое-какие.

— Это почему же? — насторожился Яков.

— А бог их знает, — уклонился мужик и неохотно добавил — Красного петуха тут кое-кому пустили, я слыхал. Нефадея Загорулькина и атамана попалили, потому, сказывают, дюже люто они обошлись с мужиками, какие за волю и правду стали говорить.

Яков нахмурился и больше не стал ни расспрашивать, ни слушать хозяина подводы, говорившего о каких-то своих хуторских непорядках и о поджоге чьего-то имения.

Пришел Яков к своему подворью и не узнал его. Тесовые высокие ворота стояли на своем месте, но за ними не было ни дома, ни амбара, ни сараев и лишь чернота зияла на их месте да в воздухе все еще стоял запах гари.

В глубине двора, из окна землянки, сиротливо пробивался красноватый огонек.

— Та-ак… Спалили! — упавшим голосом сказал Яков, стоя в загороженном плетнем проходе, и медленно вошел во двор.

Старая собака тявкнула на него откуда-то из темноты и умолкла. «Серко! Старый стал. А раньше зверь был», — вспомнил Яков и, подойдя к землянке, негромко постучал в дверь.

— Кто там? — отозвался слабый голос Дарьи Ивановны.

— Это я, мамаша, — ответил Яков, а у самого горло свело спазмой.

— Ох, сынок наш родной, Яша, погорели мы теперь на-вовсе! — заголосила Дарья Ивановна, открыв дверь и бросившись Якову на шею.

— Ничего, ничего, мамаша, успокойтесь…

Нефед Мироныч лежал на нарах, Алена и бабка — на старинной, потемневшей от времени деревянной кровати.

Услышав голос Якова, они встали и начали торопливо одеваться.

Яков остановился у порога, высокий в этой землянке, в блестящих сапогах, в бобровой шубе нараспашку и такой же шапке.

— Ну, здравствуйте! — угрюмо поздоровался он.

Нефед Мироныч видел: на потемневшем лице сына не дрогнул ни один мускул, черные глаза смотрели из-под черных бровей холодно, по-чужому. «Отца спалили, а у него даже ласкового слова язык не повернулся сказать. Сын называется. Эх!» — подумал он и, держась за левую сторону поясницы, кряхтя и кривясь от боли, опустил ноги на землю.

— Здравствуй, сынок, — ответил он наконец. — А мы только вчера послали тебе письмо. Видал небось, что с твоим батькой сделали?

— Видел… Кто это вас так? — не раздеваясь, спросил Яков и тяжело опустился на белый венский стул.

— Сваты, должно. Игнат и какие с ним были изверги, погибели на них нету, проклятых! — грубым, заспанным голосом ответила бабка.

— Должно… — повторил Яков и, подняв глаза на Алену, спросил: — А ты почему не у себя дома?

Алена сидела на кованном медью бабкином сундуке, в темной юбке, в темной кофточке. Лицо ее было болезненно-бледно, глаза окаймлены большими кругами, щеки запали, и проступили скулы. Бросив робкий, взгляд на отца, она хотела ответить, но ее опередил Нефед Мироныч:

— А она дома, и ей некуда ехать. Довольно с нее той жизни. Да и мы сыты таким родством по горло.

Яков достал папиросы, предложил отцу. Тот молча взял папиросу, пристально посмотрел на нее и прикурил.

Некоторое время длилось молчание. Дарья Ивановна молча плакала всхлипывая. Алена и бабка, опустив головы, сидели на кровати. Нефед Мироныч, низко наклонившись, с такой силой тянул из папиросы, что кудлатая, седеющая голова его, казалось, дымилась.

Наконец Дарья Ивановна тихо сказала:

— Что ж вы? Горе такое случилось, погорело все, а мы вроде суседские собрались, сидим и молчим.

Яков кинул взгляд на Алену и, шевельнув бровями, спросил:

— Оксана здесь?

— Была здесь, — тихо ответила Алена.

— Так, — крякнул Нефед Мироныч. — Значитца, ты до Оксаны приехал… А я думал, батька приехал пожалеть, — сказал он и покачал головой.

Яков встал, швырнул папиросу к печке и заговорил холодно, строго:

— А я еще не знаю, батя, кто кого из нас должен жалеть. Итог судьбы у нас одинаков, меня тоже палили. Ваша жизнь разрушена. И моя разрушена. И сестры. Что я должен вам говорить после этого? А чтобы вы не думали, что я не хочу вам добра, возьмите эти деньги, пятьдесят тысяч, и попробуйте жить с народом по-новому. Иначе своей смертью не умрете.

Яков бросил на стол пачки денег, взял шапку и, посмотрев на Алену потухшими глазами, сказал:

— Пойдем отсюда, сестра.

Алена злобно посмотрела на него, бросила косой взгляд на отца, сидевшего на нарах в длинной белой рубашке, и опустила голову.

Яков надел шапку и пожал плечами. В самом деле: куда и зачем он зовет ее? К Леону, — Яков ненавидел его сейчас всей душой. Ксебе, в имение, — но он и сам там вряд ли теперь уживется. И он безразлично сказал:

— Ну, как хочешь. Тебе действительно некуда уходить.

Дарья Ивановна запричитала:

— Яша, сынок, Аленушка — дети мои, да на кого же вы меня покидаете, кровинушки родимые?..

Нефед Мироныч встал, сумрачно проговорил:

— Брось, мать. Что с воза упало, то пропало. А они с нашего воза давно упали.

— Не упали они, а ты их спихнул, богом проклятый, — всхлипывая, заметила Дарья Ивановна.

— Замолчь! — повысил голос Нефед Мироныч и, обращаясь к Якову, продолжал, глазами указывая на его деньги: — Возьми, они мне без надобности. Я, бог дал, поставил тебя на ноги и сам очухаюсь. Но попомни мои слова: твоя новая эта жизни приведет тебя под забор. Нищим. Для того, чтобы настала другая жизнь, надо переступить через мой труп. Так лучше я переступлю через других. Смотри, чтобы ты первым не оказался, — заключил он и, отойдя к окну, забарабанил по стеклу своими крупными пальцами.

Якова передернуло от таких слов. Он шагнул к столу, взял пачку денег, спрятал их по карманам и решительно сказал:

— Хорошо, я забираю деньги. Но долг я все-таки отдам. Я не хочу быть вам обязанным.

— А ты и без того обязанный мне, — бросил Нефед Мироныч. — Ты обязанный мне тем, что ходишь по земле, а эту обязанность за деньги, парень, не покупают и не продают.

— Так… Значит, я весь век буду вам обязан? — с усмешкой спросил Яков.

— Да, весь век. И я в любое время могу потребовать с тебя все сполна, по закону, — невозмутимо ответил Нефед Мироныч.

Яков покачал головой, с ненавистью сказал:

— У-у, какой же вы!.. Огонь, и тот вас ничему не научил.

— Ничего, мы от огня застрахованы. Кое-что получим по страховке, кое-что достанем из кармана и опять пойдем своей дорогой. А вот такие, как ты, неизвестно…

Яков резко прервал его:

— Слушайте, отец: обо мне можете не беспокоиться. Но вас — могу заверить — все равно когда-нибудь повесят.

Он распахнул дверь и стремительно вышел.

— Ничего, мы найдем свою тропку в жизни. Да нам и искать не надо, знаем, как свои пять пальцев.

Время было за полночь. На улицах не было видно ни души, не слышалось ни одного человеческого голоса, и лишь на гребле, как водопад, мерно и тихо шумела вода. Даже ветер обходил притаившуюся под косогором Кундрючевку и дул где-то вверху, гонял тучи по хмурому небу, закрывая ими луну и звезды. Но луна только ныряла в них и все плыла и плыла на запад.

Яков медленно шел по хутору и думал: «Итак, остался я, как сухой репей на майдане. Жена порвала со мной, я порвал с родными… Что такое теперь моя жизнь? Кому я теперь нужен и кто побеспокоится обо мне?»

Не понимал Яков, не хотел понять, почему Оксана решила порвать с ним, и уже готовился сказать ей: «Да я-то при чем тут, если отец такой изверг? Ведь ты хорошо знаешь, что я с юных лет не в ладу с ним и ушел от него! Как же можно требовать от меня ответа за его действия? Или ты никогда не любила меня по-настоящему? Ах, Оксана, Оксана! Губишь ты меня. Сгубила».

За его спиной неожиданно раздался голос:

— Это кто тут по ночам шляется? А ну, стой!

Яков удивленно обернулся на голос и увидел шедших к нему от правления двух казаков с винтовками. «Новое дело. После бунта, что ли, ввели военное положение?» — подумал он и, не останавливаясь, зло ответил:)

— Я не обязан перед всякой швалью ответ держать.

— А тебе говорят, погоди, не то стрелять будем, — повторил тот же голос.

Яков подождал казаков, а когда они подошли к нему вплотную, размахнулся, ударил спросившего по лицу и тогда ответил:

— Яков Загорулькин я. Ну, доволен?

Казаки промолчали, и Яков пошел дальше. Отойдя немного, он услышал:

— Спросил? Не зазря спалили старого черта. Ихнюю породу давно надо перевести, да некому…

В хате Дороховых было пусто. Марья встретила Якова холодно и на вопрос об Оксане ответила, что дочь днем уехала в город.

Яков сунул ей в руку пачку денег с просьбой передать Игнату Сысоичу и пошел в хуторское правление. Переспав ночь на лавке, он утром нанял подводчика и поехал на станцию.

Алена некоторое время сидела, опустив голову. Мысль ее усиленно искала ответа: что делать? Совершенно отчетливо вспомнилась вся жизнь ее в этой семье, отношения с Леоном с малых лет, жизнь отца, Якова. И стало Алене ясно: никакого выхода у нее не было сейчас, и она думала: «Погибель. Больше ничего впереди нет. Но почему я должна кидаться в пропасть?» — встал перед ней вопрос.

И Алена решилась. Встав, она посмотрела на отца полными злобы глазами, быстро набросила на голову платок и сказала:

— Прощайте, батя! Я за вами больше не пойду. Довольно с меня и того, что я из-за вас бросила своего мужа. Живите, как хотите, а мне больше не мешайте. И не становитесь впереди меня, не то я… я сама кинусь на вас и расквитаюсь за все.

— Вернись! — крикнул Нефед Мироныч.

Алена не вернулась. Дарья Ивановна бросилась было за, ней, но Нефед Мироныч схватил ее за руку.

— Сядь! Запрещаю возвертать их в мой дом! Нет им пути сюда и будь они прокляты навек! — в бешенстве выкрикнул он.

Дарья Ивановна обессиленно упала на нары.

Оксана приехала к Чургину и рассказывала ему о событиях в Кундрючевке и расспрашивала его о Рюмине.

Чургин погасил папиросу в пепельнице и, не глядя на Оксану, угрюмо проговорил:

— Рюмин не вынес трудностей борьбы, как это бывает с некоторыми интеллигентами, и уехал в Петербург.

Оксана смутилась, лицо ее покраснело, и она встала. Тяжело было ей видеть таким холодным Чургина. Но она понимала: он прав и по отношению к Рюмину, и по отношению к ней. И, словно желая сразу внести ясность, твердым голосом заявила:

— Я еду в Новочеркасск хлопотать о разводе с Яковом.

Чургин поднял брови, недоверчиво скосил на нее глаза.

«Гм… А девочка начинает, кажется, за ум браться. В таком случае надо подумать о ней серьезно», — сказал он себе и, будто не понимая, спросил:

— То есть ты решила сначала выяснить, разведут ли вас?

— Я уже порвала с ним…

Чургин улыбнулся, подошел к ней и, обняв ее за плечи, тепло сказал:

— А-а!.. Тогда прости, милая, я не совсем понял тебя.

Оксана прильнула головой к его груди, тихо заговорила:

— Но ведь он ни за что не даст мне развода! И притом это такой позор, такой скандал!..

— Ничего, милая, никакого позора и скандала не будет. Кто судьи-то? Мы одобряем твой поступок. Иди к Варе и отдохни, а мне надо торопиться на митинг.

Оксана вышла из конторы, постояла на улице, раздумывая. Перед ней была шахта, огромная, с двумя копрами, с эстакадами, с подсобными зданиями. Там мелькали черные фигуры людей, собирались в группы, туда торопились через пустырь другие, без ламп, в нерабочей одежде; и Оксане тоже хотелось куда-нибудь торопиться, и говорить, и слушать горячие митинговые речи, и чувствовать напряжение этой неведомой, суровой и опасной шахтерской жизни.

Яков приехал к Чургиным и никого дома не застал. Тогда он пошел в контору шахты и увидел неподалеку от нее огромную толпу шахтеров. «Митинг! Значит, все здесь», — решил он и направился к толпе. Землю окутывала белая пелена тихо кружившихся пушистых снежинок. От этого шахтеры казались еще более черными, белки их глаз сверкали в орбитах, и Яков подумал: «Как черти! Днем, и то перепугаться можно».

На трибуне-ящике стояла Ольга и возбужденно говорила:

— …и у шахтеров и шахтерок одни классовые задачи и классовые интересы: это — решительная, самоотверженная борьба за свое политическое и экономическое раскрепощение, за новую, свободную жизнь. И только беспросветный дурак может не понимать, что женщина — это половина человечества и что в будущем она станет огромной общественной силой. Надо только пробудить и поднять эту силу на борьбу за новую, свободную жизнь.

«Крепко завинчивает, чертова девка», — покачал головой Яков и заметил Оксану, стоявшую возле трибуны. Одетая в простое пальто с горжеткой и в теплый платок, она, видимо, ждала, когда Ольга кончит речь, чтобы выступить. Вот она живыми, веселыми глазами повела по сторонам, и Яков заметил: лицо ее вдруг вспыхнуло, потом побледнело, и она торопливо отошла в сторону, к Чургину.

Яков подумал: «Вот к чему она стремилась. Вот что является идеалом ее жизни… Что я скажу ей? И станет ли она меня слушать?»

На трибуне уже стоял Загородный.

— Отныне нет больше самодержавия: оно рухнуло, — восторженно говорил он. — Нашим лозунгом теперь будет не «долой самодержавие», а «долой монархию». И нет сомнения в том, что пролетариат, поддерживая все оппозиционные классы общества, добьется новой победы над монархией так же. бескровно, как уже добился конституции. Надо только привести в порядок наши силы, установить взаимодоверие между всеми слоями общества. В данный момент объявлять политическую забастовку и вызывать ненужное кровопролитие — нелепо и бессмысленно, товарищи…

— Браво!

— Отлично сказано! — раздались голоса в задних рядах.

Яков протиснулся еще ближе к трибуне и услышал сердитый голос:

— Пойми ты, дура: какой ему конец, царю, как он полицию вон расставил? Чуть что — и в кутузку нашего брата. Да их с корнем надо вырывать, паразитов! — с возмущением говорил огромного роста молодой шахтер, убеждая товарища. — А ты слушаешь брехню Загородного.

На трибуну поднялся Чургин, окинул шахтеров неторопливым взглядом и расправил плечи. Яков смотрел на него, сурового, с зорким взглядом, и невольно позавидовал: «А и силища, любо глядеть!»

— Тут некоторые уж очень сладко рассказывали нам о свободе, о равенстве и о наступлении райской жизни, — заговорил Чургин густым, звучным басом.

Яков безотрывно следил за каждым движением мелькавшей в толпе Оксаны и шаг за шагом пробирался ближе к трибуне. Все слушали, как Чургин отчитывал Загородного, и то и дело раздавались одобрительные голоса:

— Вот потрошит!

— Появление манифеста — первая наша победа, а не конечная, как некоторые торжественно лгут и как здесь соловьем заливался Загородный. Мы можём радоваться, что самодержавие уступило под натиском революции, но мы должны хорошо помнить: самодержавие всего лишь отступило, а не сложило оружие: Отступило в самую последнюю минуту, когда народ уже занес над ним свою могучую руку…

«Гм… Они недовольны! Они думают еще продолжать революцию! Интересно», — говорил про себя Яков, но мысли об Оксане мешали ему слушать Чургина, и он все приближался к трибуне. Вот и Оксана, протяни он руку — и коснется ее плеча. И он было протянул руку, но тут, словно из-под земли, перед ним выросла огромная спина и все собой заслонила. Яков хотел отстранить ее, но высокий шахтер презрительно посмотрел на его дорогое пальто и грубо спросил:

— Тебе чего тут надо? Вон туда проваливай] — указал он в сторону полиции и опять заслонил Оксану.

Чургин продолжал:

— Не такие бумажные свободы нам нужны! Не ловушки-манифесты, после торжественного объявления которых казаки убивают на улице выходящих из тюрьмы лучших сынов рабочего класса, порют мужиков, расстреливают забастовщиков. И не стыдно ли, гражданин Загородный, выходить сюда после этого и кричать: «Нет самодержавия, оно рухнуло!»

— Правильные слова!

— Очки надо ему купить, Загородному!

Чургин указал в сторону полиции, а Якову показалось, что вот-вот рука Чургина протянется еще немного и схватит его за шиворот.

— А вы подойдите, гражданин Загородный, если вы потеряли и зрение и чутье, к полиции, и она поможет узнать, есть ли еще у нас самодержавие, — говорил Чургин. — Монарх Романов был и есть самодержавный царь и никому своей власти передавать не собирается. Кто утверждает противное, тот обманывает народ. Поэтому мы, социал-демократы — большевики, говорим: самодержавия не будет тогда, когда народ вооружится и свергнет его. Победу нам даст только вооруженное восстание…

— Не выйдет, господин оратор!

— А мы попробуем, господин пристав!

— Выйдет, выйдет, Илья Гаврилович! С ветерком выйдет! — кричали шахтеры.

— Вскачь-то и ногу можно поломать!

— Лучше на одной ноге стоять свободно, гражданин Загородный, чем при двух, ползать на животе.

— Долой полицию!

— Долой самодержавие!

— Тише, господа, за такие речи можно ответить…

Полиция стояла неподвижно, наблюдая, и лишь черносотенцы шныряли в толпе.

Неожиданно за спиной Оксаны раздался яростный бас, точно рычал кто:

— Да уйди, добром говорю, не то я из тебя котлету сделаю!

— Ты? Из меня? Ах ты, гадюка благородная! Да я тебя… — схватил высокий шахтер Якова за грудь.

— Недайвоз! Яков! — бросилась разнимать их Оксана.

Недайвоз удивленно посмотрел на нее. потом на Якова и спросил у Оксаны:

— Ты его знаешь, сеструшка?.. Счастье твое, господин хороший. Я б тебе голову отвинтил и ноги впридачу выдернул.

— А это как пришлось бы! До сих пор я отвинчивал.

— Ничего, с этих пор ты б у меня отвинтился.

— Да перестаньте вы наконец! — сказала Оксана, и, отойдя с Яковом в сторону, раздраженно спросила: — Ты зачем здесь?

— Я шел к тебе, а этот дурак меня не пускал, — ответил Яков. — Мне надо поговорить с тобой.

— Нам не о чем говорить, Яков. Я все сказала. Между нами ничего не может быть общего.

— Твое решение окончательно?

— Да.

— И ты не хочешь выслушать меня? Я сам порвал со своими из-за этого.

— Но я-то порвала с тобой потому, что мы люди противоположных взглядов.

— Оксана, я могу бросить все, и между нами не будет ничего противоположного.

— Оставь свои лисьи приемы, Яков… Прощай, — сказала Оксана и пошла к трибуне.

Яков выбрался из толпы и стал ждать окончания митинга. Черные думы обуревали его. Он видел: Оксана ушла от него навсегда, ушла, конечно же, под влиянием Чургина. И решил: будь что будет, а настала пора свести счеты. «Чургина надо убрать с пути. Все равно Оксана для меня потеряна в любом случае», — подумал он и запустил руку в карман. Но потом оглянулся по сторонам, заметил каких-то молодцов и подозвал одного.

— Ты знаешь вон того, высокого? — спросил Яков.

— Чургина? Мы все его знаем, да толку мало. За ним все идут, — ответил молодец.

— Я даю тысячу рублей, а ты сам знаешь, что деньги зарабатывают, — пошел Яков напрямую, поняв, с кем имеет дело.

Молодец подумал, подозвал друзей и стал с ними советоваться, а потом вернулся к Якову и условился относительно получения денег.

После митинга, Чургин, увидев Якова, подошел к нему.

— Здравствуйте, господин Загорулькин. Что это вы здесь делаете?

— А-а, Илья Гаврилович! — рассеянно произнес Яков.

И в это время из-за штабеля леса выбежали черносотенцы. Один из них взмахнул рукой.

— Илья! — испуганно вскрикнула Оксана.

Чургин оглянулся и в ту же секунду упал на колени, а потом схватил нападавшего за ноги, поднялся и, как бревном взмахнув им над головой, швырнул в толпу черносотенцев. В это время другой черносотенец занес над Чургиным кулак с кастетом.

Яков выхватил револьвер, выстрелил в Чургина, но промахнулся и убил черносотенца.

— Как? И ты? А-а, — сволочь! — набросились на него черносотенцы, но он выстрелил еще раз, а потом все смешалось.

— Бей их, гадов!

— Круши черную банду! — метался в толпе Недайвоз, и кулак его, как обух, опускался на головы черносотенцев.

Раздались свистки полиции, над головами замелькали лампы, обушки, и все зашумело и замелькало перед Яковом, как в водовороте.

Чургин посмотрел на труп и спросил:

— Это кто же его?

— Я.

— Благодарю вас, Яков Нефедович, — сказал Чургин и хотел еще что-то сказать, но его окружили рабочие.

Яков подумал: «Промазал, черт меня возьми», — и, поправив шапку, пошел прочь. А когда он отошел немного, его настиг один из черносотенцев и воткнул ему нож в спину.

— Якова убили! — вскрикнула Оксана…

Глава пятнадцатая

1

Россия переживала великие потрясения.

В городах останавливались заводы и фабрики, возникали Советы депутатов рабочих, происходили столкновения народа с войсками.

В селах создавались революционно-крестьянские комитеты, пылали имения, захватывались земли помещиков.

Во флоте восстали крейсер «Очаков», контрминоносец «Свирепый», минный заградитель «Буг», и восставшие матросы потребовали ст правительства созыва Учредительного собрания.

В Воронеже и Курске, в Тифлисе и Владивостоке, в Минске и Иркутске, в Сухуме и Бобруйске — по всей стране вспыхивали волнения среди солдат, избирались военные комитеты.

В Закавказье, в Терской области, рабочие сражались на баррикадах с войсками. В Финляндии, в Сибири восставшие останавливали движение на железных дорогах, захватывали вокзалы.

Самодержавие шаталось, как гнилое дерево, и огрызалось, как затравленный зверь. Оно опубликовало манифест о даровании «свободы» и приказало войскам «холостых залпов не делать и патронов не жалеть». Оно поручило графу Витте сформировать представительный кабинет и расстреляло солдат в Ташкенте. Оно издавало указы о сложении выкупных платежей за землю и послало генерал-адъютантов усмирять мужиков Тамбовской, Черниговской, Саратовской губерний «в видах водворения общественного порядка и спокойствия». Оно хитрило, лицемерило, обманывало народы России, натравливало их друг на друга, организовывало черные сотни, избивало демонстрантов и просило кайзера Германии скорее придвинуть немецкие войска к русской границе.

Но все было тщетно. Над Россией бушевала великая очистительная гроза революции.

В Югоринске каждый день создавались новые профессиональные союзы, каждый день происходили собрания и не хватало помещений для митингов. Только что состоялось учредительное собрание профессионального союза металлургов, в который сразу записалось более двух тысяч человек, как возник «Союз учителей», потом «Союз почтово-телеграфных служащих». Вскоре железнодорожники создали свой профессиональный союз, парикмахеры объявили о создании «Союза парикмахеров», владельцы магазинов организовали «Союз мелких и средних торговцев», хозяева небольших предприятий создали «Корпорацию самостоятельных хозяев».

Но силы реакции тоже не бездействовали… Полицмейстер стал спешно вербовать всякий сброд в «Союз русского народа» и создавать черные банды.

Происходило открытое размежевание сил. Каждая сторона готовилась к чему-то важному и решительному, торопилась, словно боялась упустить момент. И каждая сторона следила за противником.

Рюмин шел по городу и с любопытством посматривал по сторонам. На улицах слышались разговоры о собраниях, о событиях, о Югоринском совете.

Возле оружейного магазина было особенно оживленно. Какой-то охотник показывал только что купленное ружье крупному человеку в желтом кепи. Подойдя ближе, Рюмин узнал Ткаченко.

— Чок и чок-бор, кучность будет отличная, — говорил он, засматривая в стволы.

Из магазина вышли два молодца с ружьями подмышкой и боеприпасами в руках. Ткаченко спросил у них:

— Бернардт?

Молодчики переглянулись, посмотрели на свои ружья с длинными, как бы витыми стволами и пошли.

— Бернат, — ответил один из них.

Ткаченко достал из кармана портсигар, взял папиросу, а на крышке портсигара поставил две черточки.

— Санкюлоты, «золотая рота», а попросту — босота, — проговорил он.

Рюмин стоял позади него и думал: «Так. Черносотенцы водружаются, а члены комитета только записывают, сколько чего куплено». В это время один из рабочих, вышедших из магазина с ружьями, радостно окликнул его:

— Леонид Константинович! Какими судьбами?

Ткаченко обернулся и удивленно, но холодно спросил:

— Господин Рюмин?

Рюмин почувствовал себя так, как если бы ему дали пощечину, но стерпел и протянул ему руку.

— Здравствуйте… Я думал, вы только регистрируете чужие покупки, а вы, оказывается…

Подошли Щелоков, Данила Подгорный и трое рабочих. Все были с ружьями, с боеприпасами, с охотничьими сетками. Рюмина окружили, засыпали вопросами, но Ткаченко так строго посмотрел на всех, что сразу наступила тишина и каждый поспешил удалиться.

И Рюмин опять почувствовал себя униженным, но подавил в себе обиду и спросил:

— Завод работает?

— Вчера начал. Локаут был у нас.

— Снят?

— Сняли, явочным порядком.

— Леон в городе?

Ткаченко промолчал.

Рюмин поправил очки, стряхнул с форменной шипели снежинки и, попрощавшись, ушел. А Ткаченко посмотрел ему вслед, вздохнул и, увидев вышедших из магазина черносотенцев с ружьями в руках, сделал на портсигаре еще две черточки. «Десять человек, десять ружей, двадцать стволов. Здорово, черти, раскупают», — подумал он.

Чувство стыда и досады охватило Рюмина, и ему уже не хотелось идти к Леону. «Все равно не поверят, не поймут, не примут. А я ехал к своим близким, к друзьям», — думал он и уже раскаивался, что вернулся в Югоринск. До этого он все время был в Петербурге, дома. Отец, министерский чиновник, к его изумлению, не корил его, узнав о революционной работе, а брат сказал насмешливо: «Значит, струсил? Напрасно. Сейчас в оппозиции находятся даже такие люди, как князь Мещерский, Трубецкой, даже Святополк-Мирский».

В столице революционные события захватывали все слои интеллигенции, а социал-демократ инженер Рюмин не находил места и занятия. Целыми днями он бродил по берегу Невы, где когда-то гулял со студентами-друзьями, и, как и тогда, думал о том, что делать. Мысль о том, что он стал дезертиром в самый решающий момент революции, стала непереносимой. Он пошел в Петербургский совет и встретил там Луку Матвеича.

И вот он приехал в Югоринск и блуждал по городу, не решаясь идти в Совет, к Леону. Так, исколесив несколько улиц, Рюмин пришел к начальнику доменного цеха и попросил работы.

— Надеюсь, поливать чугун не будем? — шутливо спросил начальник цеха.

— Не будем, — ответил Рюмин. — Если директор не пожелает, разумеется.

— О, директор стал теперь шелковый!

Рюмин оформил поступление и пошел к Леону.

Возле здания чайной было людно и шумно. Слышались бойкие голоса подростков, носивших подмышкой газеты.

— Самые последние новости!

— Статья Ленина про революцию!

— Свежий «Бюллетень» Совета! — выкрикивали они, размахивая газетами.

Рабочие покупали газеты, «Бюллетень», платили деньги и не брали сдачи.

— В фонд Совета пущай идут, — говорили они.

Ткаченко, держа в руках газету, стоял в кругу рабочих и громко читал:

— «Развязка приближается. Новое политическое положение обрисовывается с поразительной, только революционным эпохам свойственной, быстротой. Правительство стало уступать на словах и начало тотчас готовить наступление на деле. За обещаниями конституции последовали самые дикие и безобразные насилия как бы нарочито для того, чтобы еще нагляднее представить народу все реальное значение реальной власти самодержавия. Противоречие между посулами, словами, бумажками и — действительностью стало бесконечно ощутительнее. События стали давать великолепное подтверждение той истине, о которой мы давно уже твердили и всегда будем твердить читателям: пока не свергнута фактическая власть царизма, до тех пор все его уступки., вплоть даже до „учредительного“ собрания, — один призрак, мираж, отвод глаз».

— Отвод глаз — истинные слова.

— Это кто же так пишет?

— Ленин.

— Зоркий. Из-за границы все видит, — раздавались одобрительные голоса.

Поодаль, в толпе, дед Струков, водрузив очки на нос, читал Ивану Гордеичу:

— «Революция гремит! Поднялся революционный народ России и окружил царское правительство, чтобы штурмовать его! Развеваются красные знамена, строятся баррикады, народ берется за оружие и штурмует государственные учреждения. Вновь раздался клич храбрых, вновь зазвучала затихшая жизнь. Корабль революции поднял паруса и понесся к свободе. Этот корабль ведет российский пролетариат». То есть, значитца, мы ведем этот корабль, рабочие. Вот она, какая сила мы с тобой, брат! — разъяснял дед Струков прочитанное.

Рюмин купил «Бюллетень», быстро пробежал глазами воззвание «Ко всем рабочим», которое читал дед Струков, увидел внизу подпись «Тифлисский комитет».

К зданию чайной подъезжала подвода с ящиками, а впереди шел тонкий смуглый человек с небольшими усами и хозяйски важно говорил:

— Разойдись с дороги, друзья мои! Совету тоже надо кушать апельсины.

Это был Вано Леонидзе.

В глубине большого зала, окутанный табачным дымом, за столом стоял Леон и говорил:

— Таким образом, по постановлению Совета рабочие пришли на завод и заняли свои места. Капиталист отступил, завод начал работать. Победили мы. Но это частичная победа, товарищи!

Рюмин вошел в зал, окинул присутствующих любопытным взглядом. «Человек пятьсот, не меньше. И почти у всех газеты. Молодцы, друзья», — подумал он.

А Леон горячо, как всегда, продолжал:

— Наши вожди поэтому и говорят: путь к окончательной нашей победе — это решительная, отчаянная схватка с самодержавием и всеми темными силами. Организация своей, рабочей революционной армии в процессе этой схватки. Демократическая диктатура революционного пролетариата и крестьянства в виде революционного Временного правительства. Наконец Учредительное собрание, созванное на основе всеобщих, прямых, равных и тайных выборов. Вот те этапы, которые нам придется пройти в этой революции.

— Вот именно: придется пройти. А пока мы их пройдем, — много воды утечет, — раздался голос Кулагина.

— Неверно, — возразил ему гулкий голос каталя Герасима. — Тут вот, в газете, ясно сказано: мол, развязка борьбы с самодержавием уже близится и, мол, победа народа недалека.

— Да, так пишут заграничные лидеры. Но нам-то здесь виднее, как что и куда идет, — важно ответил Кулагин.

И тогда Рюмин громко сказал:

— Верно говорит Герасим Петрович… Разрешите мне сказать? — И, подойдя к столу президиума и распахнув шинель, он снял фуражку и заговорил взволнованно, громко:

— Товарищи, граждане Югоринска! Не слушайте меньшевиков! Революция одержала новые победы. Петербургский совет принял постановление о введении восьмичасового рабочего дня. Трепов ушел в отставку. В Финляндии создан Совет народных депутатов. Восстал Кронштадт… Наконец могу сообщить вам: из-за границы в Россию возвратился вождь Российской социал-демократической рабочей партии, вождь пролетариата, товарищ Ленин!

В зале, как волны прибоя, загремели аплодисменты и слились с восторженными голосами.

Леон подошел к Рюмину и сказал, аплодируя:

— Спасибо за добрые вести, Леонид Константиныч. Что сказать о вашем приезде партийной организации?

— Скажите, что член партии Рюмин готов выполнить любое задание организации, — дрожа от волнения, ответил Рюмин.

— Назад не повернешь, Леонид? — спросил Леон.

— На предательство я не способен, Леон.

Леон пожал ему руку и сказал:

— Продолжай… Кстати, подумай и сегодня же доложишь на комитете свои соображения об изготовлении на заводе бомб и холодного оружия.

2

На заседании комитета Вихряй и Вано Леонидзе доложили, сколько и какого оружия они привезли с Кавказа и сколько предполагают привезти еще. Ткаченко сообщил, что для боевых дружин пока куплено двадцать семь охотничьих ружей и пять пудов пороха и дроби и что черносотенцы купили за день пятнадцать ружей. По его же подсчетам у рабочих завода — охотников — имелось около ста ружей.

Леон записал цифры и заговорил, хмуря брови:

— Да, товарищи, неважные дела у нас, оказывается. Против сотни атаманцев и двухсот полицейских нам надо иметь не менее трехсот единиц оружия всякого рода. Триста единиц, — повторил он, не поднимая глаз, будто что-то подсчитывая, и продолжал: — предположим, что Вихряй и Вано раздобудут еще три-четыре ящика винтовок и маузеров…

Вихряй переглянулся с Вано Леонидзе и качнул головой, как бы говоря: «Легко сказать: раздобыть четыре ящика винтовок и маузеров! Как будто они на дороге валяются». Но Вано усмехнулся и подмигнул, как бы отвечая: «Ничего, раздобудем, дорогой мой».

— Предположим далее, что Лавренев, как организатор боевых дружин, и Ткаченко, как охотник, — продолжал Леон, словно разговаривал сам с собой, — обойдут здесь, в городе, всех охотников и заполучат еще хоть с полсотни ружей.

Теперь Лавренев и Ткаченко переглянулись, нелегкая задача!

Леон, медленно записывая в книжечку цифры, продолжал:. — Предположим далее, что Щелоков с ребятами сделает несколько набегов на полицейских, обезоружит их и добудет с десяток револьверов…

Щелоков поднял голову и ответил:

— За десяток револьверов ручаюсь. А может, добудем и больше.

— Ну, и если Леонид Константиныч изготовит десятка три бомб… — заключил Леон, — и тогда мы будем иметь всего лишь половину того, что желательно… Нужно обязательно попросить динамита у шахтеров.

Он обвел карандашом свои цифры и сказал:

— Я думаю, что никаких других возможностей у нас пока нет… Будут ли какие еще. предложения?

— У меня есть, — отозвался Вано Леонидзе, — Я предлагаю завтра же начать сбор денег на покупку оружия, как мы делаем в Закавказье.

— Правильное предложение. Других нет? — спросил Леон и ответил: — Нет. Таким образом, комитет решил: использовать все перечисленные способы для заготовки оружия и вооружения дружин… Товарищ Лавренев, доложите, как идет обучение рабочих стрельбе.

Лавренев стал докладывать о военной подготовке дружинников.

Едва Леон проводил друзей и запер калитку, как в ворота кто-то постучал. «Настя, от Федора», — решил он, зная, что Настя дежурила в больнице, и вышел открыть.

Это оказался Лука Матвеич. Леон помог ему внести в комнату чемоданы и с сожалением в голосе сказал:

— Какая досада!.. Немного раньше приехал бы, как раз попал бы на заседание комитета.

— Ничего, попаду в другой раз. Не прогоните же? — шутил Лука Матвеич.

Он был уже с усами, не такими большими, как прежде, но с настоящими усами, и одет был проще, и Леон подумал: «Жизнь… Только и думай, как бы где-нибудь не сцапали, да переодевайся три раза в день. И старуху свою, должно, видит раз в полгода».

Лука Матвеич вынул из кармана ключик от чемодана и отдал Леону. Потом снял пиджак и пошел к умывальнику.

Леон тотчас извлек из чемодана пачки газет и стал перебирать их. Развернул одну, прочитал:

«Растет восстание. Растет бессилие, растерянность, разложение самодержавного виттевского правительства. Растет вширь и вглубь организация самых различных групп, слоев и классов народа, организация революционных и контрреволюционных сил.

Таково современное положение. Его можно выразить словами: организация и мобилизация революции…»

Леон взглянул на подпись «Н. Ленин», на название газеты «Новая жизнь» и воскликнул:

— Новая, большевистская! Да еще и легальная! Чего же ты молчишь, старина?

— А разве я до этого меньшевистские тебе привозил? — с усмешкой отозвался Лука Матвеич.

Леон сел на стул ближе к лампе, погрузился в чтение.

Лука Матвеич достал из чемодана сыр, колбасу, потом взял стоявший на печке чайник и поставил на стол.

— Потом прочитаешь, — обратился он к Леону. — Будем чай пить, и ты мне расскажешь, о чем говорилось на заседании комитета.

— Решили готовить восстание, — сказал Леон.

— Хорошее решение. А… с чем восставать?

Леон неохотно оторвался от газеты и начал рассказывать о положении дел…

3

На следующий день в Совет пришел Егор Дубов и сообщил, что в город прибыл артиллерийский дивизион и что фронтовую сотню казаков хотят разоружить. Лука Матвеич стал расспрашивать у него о настроении казаков, но Егор Дубов замялся, смущенно ответил:

— Командира проводили домой, меня назначили командиром.

— Так с этого бы и начинал! — воскликнул Леон.

Только на днях он по просьбе Егора Дубова ходил к фронтовикам в казарму, разговаривал с ними о положении в стране, а затем порекомендовал избрать казачий революционный комитет и послать его представителей в Совет.

Казаки после того долго спорили, наконец избрали казачий комитет, без упоминания слова «революционный», а Егору Дубову поручили поддерживать связь с Советом.

Леон и это считал большим успехом. Однако именно с этого и началось. Командир артиллерийского дивизиона, узнав о решении казаков-фронтовиков, доложил по начальству и прислал Егору Дубову требование: распустить комитет и сдать командование сотней законно назначенному командиру. Егор Дубов посоветовался с Леоном и продиктовал писарю ответ. В нем говорилось, что казаки-фронтовики не подчиняются командирам пехотных солдатских частей. Тогда командир артиллерийского дивизиона прислал фронтовикам ультиматум: или они немедленно сложат оружие, или будут расстреляны из орудий. А Пахом сообщил Егору Дубову, что атаманцы получили приказ атаковать фронтовую сотню, если она не сложит оружия и не покинет города.

— Ну вот, — закончил Егор Дубов свое сообщение, — и заколебались мои казаки. Одни предлагали сдать оружие, другие советовали разъехаться по домам, третьи настаивали атаковать батарейцев и атаманцев. Три часа спорили и ни к чему не пришли. И тогда я решил: «А обману батарейцев, скажу, мол, комитет распущен». Так и ответил.

Лука Матвеич выслушал его и недовольно покачал головой.

— Зря вы так ответили! — с сожалением сказал он.

— Тогда будем рубаться, — отчеканил Егор Дубов. — Налетим сегодня же ночью на батарею и отымем пушки.

«А это замечательная идея: отнять пушки и повернуть их против самодержавия», — подумал Лука Матвеич и, посоветовавшись с Леоном, предложил Егору Дубову произвести налет на артиллерийский дивизион.

Пришел дед Струков и с ним высокий крестьянин в серой поддевке. Сняв треух, дед Струков с важностью сообщил:

— Докладываю Совету: мужики слободы Лисичной арестовали старосту, волостного старшину, писарей, язви их, и всех посадили в сарай, а еще организовали крестьянский комитет по революционным делам. Так что, как я есть уполномоченный Совета, я выполнил наказ сполна. А это и есть самый председатель крестьянского комитета, — указал он на крестьянина, — Никанор Бурмистенко.

Лука Матвеич встал из-за стола, пожал руку Никанору Бурмистенко, а Леон обратился к членам президиума:

— Товарищи, я предлагаю предоставить место в Совете рабочих председателю Лисичинского революционно-крестьянского комитета товарищу Бурмистенко. Есть желающие высказаться?

— Предоставить! — послышалось в ответ.

Президиум решил предоставить место в Совете Никанору Бурмистенко и Даниле Подгорному для поддержания связи с крестьянством. А вечером на заседание Совета пришли солдаты-батарейцы и сообщили об аресте своего командира и о том, что они Избрали солдатский комитет. Их приветствовали и ввели их представителя в Совет.

После заседания Лука Матвеич и Леон пошли пить чай в смежную с залом комнату, где была кухня, но повар предложил им обед.

— Мы сами решили варить обеды для депутатов и желающих. Можно это делать? — спросил он.

— Можно, можно, и даже нужно, — ответил Лука Матвеич, а когда повар пошел наливать борщ, сказал Леону: — Хорошо дела идут, хлопче. Собери завтра всех членов комитета, вызови по телефону Чургина, Александрова. А Кошкину поручи связаться с Москвой. Поторопи условной телеграммой Вихряя в Тифлисе, чтобы оповестил Кавказский комитет о нашем выступлении в ближайшее время.

— Я написал уже туда, что как только настанет время…

— Это время уже настало.

На объединенном заседании губернского комитета РСДРП совместно с представителями местных комитетов Лука Матвеич предложил Югоринскому, Юмовскому и Александровскому комитетам начать подготовку политической стачки с расчетом перевести ее в вооруженное восстание.

Ряшин попросил слова и неожиданно сказал:

— Мы за самовооружение народа для охраны завоеваний революции от черных банд, но мы не можем взять на себя ответственность за открытое вооруженное выступление пролетариата в настоящий момент. Нас сегодня могут разгромить.

— Кто это «вы»? — спросил Леон.

— Я и Кулагин.

— Что вы предлагаете? — спросил Лука Матвеич.

— Я предлагаю подождать, пока выступят рабочие большинства основных промышленных центров страны, и тогда решить вопрос о нашем выступлении.

Наступило молчание. Никому не хотелось верить в то, что Ряшин в такой решительный момент опять повернул к меньшевикам, но не верить было нельзя. «Подлая душа. Какая подлая душонка!» — мысленно возмущался Леон и гневно сказал:

— Я предлагаю: во-первых, немедленно исключить Ряшина из членов Югоринского комитета, куда мы ввели его после покаянного заявления и восстановления в правах члена партии, и, во-вторых, целиком одобрить предложение Луки Матвеича.

— Я вполне присоединяюсь к предложению Леона, — сказал Чургин.

— Я тоже, — заявил Александров.

Ряшин встал. Лицо его налилось кровью, черные глаза засветились злыми огоньками. Однако он внешне спокойно обратился к собранию:

— Я предупреждаю вас всех, что браться за оружие сейчас ни в коем случае нельзя. Как можем мы выступать одни? Нас разобьют в первый же час нашего выступления. Что же касается моего пребывания в комитете, то вас здесь большинство, и вы можете решать так, как вам угодно. Могу добавить: лучше я не буду членом комитета, наконец членом партии даже, но зато я не буду виновником ваших безрассудных дел.

Лука Матвеич поднялся, достал из чемодана газеты и, вернувшись на свое место, бросил их на стол перед Ряшиным.

— В Харькове, рядом с нами, в Чите, Киеве и в других городах рабочие демонстрируют вместе с воинскими частями. В Тифлисе, Сухуме, Варшаве и Риге, Минске и Пскове, Пятигорске и Екатеринодаре происходят волнения среди солдат и восстания среди войсковых частей, — стоя, говорил он взволнованным голосом. — Лифляндская губерния и ряд городов объявлены на военном положении. В Самаре, Владикавказе, Одессе, Николаеве, Костроме, в сотнях больших и малых городов уже возникли Советы рабочих депутатов, Советы солдат и казаков. Газеты «Русь» и «Слово» спорят о том, удастся ли правительству созвать даже Государственную думу, и говорят, что «…теперь надо думать о создании правительства, которое могло бы созвать Думу». А вы, — исподлобья кольнул Лука Матвеич Ряшина презрительным взглядом, — вы, меньшевики, всю свою тактику построили на том, чтобы сдерживать рабочий класс, призывая его ждать лучших времен. — Он помолчал, точно с мыслями собирался, нахмурил седые брови и тихо сказал:

— Как уполномоченный Центрального Комитета объявляю об исключении Ряшина из югоринской организации за систематический подрыв единства партии и как дезорганизатора… Прошу вас покинуть совещание, господин Ряшин.

— Диктатор! Ты ответишь перед партией за свой бонапартизм! — негодующе выкрикнул Ряшин и ушел.

— Перед большевистской партией — не думаю, — бросил ему вслед Лука Матвеич и, обведя всех ясным взглядом, заключил — Итак, товарищи, есть одно предложение: повести немедленно практическую подготовку к политической стачке с тем, чтобы перевести ее в вооруженное восстание. Если других предложений не будет, давайте перейдем к обсуждению задач каждого комитета в отдельности.

Других предложений не было.

Глава шестнадцатая

1

Снег шел с утра до ночи, неторопливый, крупный, и в течение трех дней завалил улицы, дворы и домики рабочих поселков сугробами по самые крыши. А потом пошел дождь и в два дня превратил улицы в реки воды.

Лука Матвеич думал: «Чудеса в природе начались! Декабрь, а на дворе весенний дождь, и даже воздух как-то по-весеннему пахуч и свеж».

Он стоял возле окна и смотрел на город, затуманенный завесой дождя… Через несколько дней рабочим дружинам предстоит ворваться в него и захватить административные учреждения. Удастся ли это? Поддержат ли югоринцев рабочие других заводов, шахтеры? Поднимутся ли крестьяне окружных хуторов и слобод? Когда начнется и начнется ли восстание в Москве, в Петербурге и стоит ли ждать его? Быть может, лучше начинать здесь, на месте, пользуясь тем, что воинские части настроены революционно? Когда лучше начинать, кому вверить командование дружинами?

Много задавал себе Лука Матвеич тревожных вопросов и мучительно искал ответа на них. Большую, великую ответственность готовился он принять на себя, как руководитель штаба будущего восстания. Он видел: час истории, который предсказывали большевики, уже бьет и пролетариат России поднялся на смертельную схватку с вековечным врагом своим. И он мысленно говорил себе: «Да, час истории бьет. И пусть благословит нас пролетариат и весь трудовой народ: мы начнем битву. Начнем, чтобы победить».

— Военные считают такую погоду самой хорошей для выступления. Как ты думаешь, правильна такая мысль? — спросил он у Леона.

— Думаю, что правильна, но можно спросить Егора, он сейчас придет, — ответил Леон, стоя возле висевшей на стене карты города и делая на ней пометки карандашом.

— А как ты думаешь, — спросил он, — стоит ли Рюмину поручать командование дружиной? Боюсь я за него.

Лука Матвеич подумал, ответил:

— Как тебе сказать? Он экспансивен, как женщина, живет нервами и может потерять голову при неудаче. Я бы поручил ему что-нибудь ударное, например, командовать группой бомбистов. Вообще же мне кажется, что теперь этот человек пойдет с нами до конца. Я верю в его честность.

Леон не стал возражать и только подумал: «Быть может, он и прав. Честный человек пойдет сейчас именно до конца».

Когда стемнело, пришел Егор Дубов. Леон заметил, что он чем-то взволнован, и спросил:

— Что случилось, Егор Захарыч?

— Да все то же самое, — ответил Егор, — пытаются убрать меня и мою сотню из Югоринска. То под суд грозятся отдать за сочувствие вам, рабочим, то… Сегодня вот приказано сняться, погрузиться в вагоны и прибыть в Черкасское.

Лука Матвеич медленно ходил по комнате и, расстроенный тем, что телеграфисту Кошкину все никак не удавалось связаться с Москвой, в который уж раз повторял про себя: «Надо выступать. Провести митинги и выступать. Или будетпоздно».

— Ну и что вы решили делать? — спросил он, уловив только последние слова Егора Дубова.

— Я ответил начальству, мол, дорога бастует, а своим ходом кони не дойдут, потому — подковы у них совсем негодные.

Лука Матвеич удовлетворенно качнул головой:

— Правильно ответили, находчивый вы, — и снова задумчиво Зашагал по комнате.

Вошли Лавренев, Рюмин, Ткаченко, и комната наполнилась оживленными голосами. Лука Матвеич расспросил каждого о ходе подготовки боевых дружин и подошел к Егору Дубову, стоявшему возле карты и объяснявшему Леону, как лучше напасть на город.

— Конечно, надо непременно зайти оттуда, откуда атаманцы вас не ожидают. А ждать они будут с поселков. Далее: надо не всеми силами идти вместе, а разбиться на части и атаковать в одно и то же время все места, какие вы хотите захватить, — наставлял Егор, потом снял со стены карту и спросил — Сколько у вас штыков, ежели не секрет? Какое оружие имеют люди?

— Пока имеется до пятисот человек, но будет больше, — ответил Леон.

— Тогда попробуем наступать пятью сотнями, — сказал Егор и, распахнув шинель и блеснув крестами, опустился на стул и начал намечать на карте схему расстановки дружин перед боем. Он говорил с живостью, убеждая, почему так, а не иначе надо действовать, возражения отводил легко, и видно было, что он хорошо знал то, о чем говорил. Перед Лукой Матвеичем ясно вырисовывалась картина будущего сражения, и он думал: «А что, если взять Егора начальником штаба?»

Не успел Лука Матвеич посоветоваться с Леоном об этом после ухода Егора Дубова, как явился Кошкин и на словах передал сообщение неизвестного телеграфиста:

— В Москве вот-вот начнется что-то особенное…

— Так, — задумчиво произнес Лука Матвеич. — Продолжайте держать связь с Москвой… Вихряй молчит?

— Да, я и забыл, — спохватился Кошкин. — Вот депеша от него. Вы уж тут сами разберитесь, что к чему, а я ничего не пойму.

Лука Матвеич взял телеграмму с поздравлениями, приветствиями и обещанием доставить в подарок два ящика апельсинов и понял, что Вихряй везет оружие и скоро прибудет в Югоринск.

На следующий день на закрытом заседании Совета был поставлен на обсуждение вопрос о политической стачке и о вооруженном восстании. В разгар прений охрана Совета доложила, что пришли анархисты и требуют впустить их в здание. Анархистам разрешили войти, и тогда они потребовали предоставить в Совете место их представителю.

Лука Матвеич ответил:

— Совет — это боевая организация пролетариата, поставившая перед собой достижение определенных политических целей. Анархисты же не признают политической борьбы, и поэтому в Совете им делать нечего. К тому же представителей в Совет выделяют определенные политические партии, а анархисты никогда таковой не были.

Совет постановил отклонить просьбу анархистов, и они ушли, ругаясь и крича на все здание.

Закрытое заседание Совета приняло постановление об объявлении политической стачки с тем, чтобы перевести ее в вооруженное восстание, как только наступит благоприятный для этого момент.

Совет одобрил предложенный Леоном проект воззвания к населению города и окружных хуторов и слобод, к солдатам и казакам с призывом присоединиться к рабочим и выступить на последнюю, решительную схватку с самодержавием.

Ряшина и Кулагина на заседании не было, а сторонники их, рядовые меньшевики, присоединились к большинству депутатов.

В этот же день приехали Чургин, Александров, представители Советов соседних заводов, и Лука Матвеич занялся с ними разработкой плана совместного выступления.

Стачки вспыхнули сразу на заводах Суханова, Юма, Бельгийского акционерного общества, на шахтах всего центрального каменноугольного района, в железнодорожных мастерских. Казалось, какая-то невидимая исполинская рука одним ударом вдруг рассекла главную жизненную артерию, и все замерло. Притихли домны, погасли печи, умолкли станы, машины, паровозы, опустели подземные галереи. Потом закрылись магазины, прекратили работу почта и телеграф, лесные биржи, банки, и вся деловая жизнь была парализована.

Лука Матвеич медленно ходил возле телеграфиста Кошкина и курил трубку. Кошкин сидел за столом, единственный телеграфист во всем холодном, опустевшем здании, — тонкий, в своей большой фуражке, в длинной Черной шинели, — и смотрел на телеграфную ленту с многочисленными черточками и точками.

— Доменный… мартеновский первый… второй… прокатные четыреста… двести сорок… рельсобалочный стали… Рабочие собирают митинг… Александров… — читал он с невозмутимым видом и спросил: — Все понятно?

— Понятно… Вызывай Москву. Москву надо немедленно, — в который раз повторил Лука Матвеич.

Кошкин повернул голову к аппарату и опять монотонно стал читать депеши с соседних заводов и шахт:

— Русского общества… Петропавловская… Паромова… стали… Остальные решают… Идут митинги… Следующая передача через два часа… Чургин… Слышали? — вновь спросил он у Луки Матвеича.

— Слышал, все слышал, дорогой, но не слышу Москвы. Вы думаете связываться с Москвой? — теряя терпение, спросил Лука Матвеич и сел на угол стола.

Кошкин как бы вытянулся, тонкая, конопатая шея его стала длиннее, и, застыв в таком положении, он начал выстукивать позывные.

— Воронеж… Воронеж… Петя… Говорит Кошкин, говорит Анатолий… Жду голоса Москвы, родной… — выстукивал и вслух медленно выговаривал Кошкин, но никто ему из Воронежа не отвечал. Тогда, просидев у аппарата несколько долгих минут, он сел за другой аппарат и начал выстукивать, тихо говоря как бы сам с собой:

— Харьков… Харьков, Сергей… говорит Анатолий… Дай Москву. Умоляю дать Москву…

Лука Матвеич ждал, ждал и наконец пошел в Совет.

В городе шли митинги. Союз булочников собрал своих членов возле пекарни. Союз парикмахеров — возле центральной парикмахерской, социалисты-революционеры собрались в клубе инженеров. Ряшин и Кулагин выступали, где было какое-нибудь скопление народа, — возле городской бани, возле магазинов, на базаре. Анархисты появлялись всюду небольшими группами, читали свои листовки и, если никто не вступал с ними в споры, мирно исчезали.

По улицам, как шакалы, бродили члены «Союза русского народа», прислушивались, присматривались к ораторам и шипели:

— Бей жидов и анархистов!

На главной улице на них напали анархисты и избили в кровь.

Возле здания Совета шел митинг рабочих, но здесь были и служащие, и кустари, и мелкие торговцы, и даже гласные Городской думы. Лука Матвеич выступил с речью о забастовках на окружных заводах и шахтах и о задачах Советов В революции. После него говорили Рюмин, Ткаченко, Лавренев, а когда на табурет взобрался дед Струков, в толпе мелькнула голова в большой фуражке.

— Кошкин, — сказал Лука Матвеич и поднял руку, чтобы телеграфист увидел его. Но Кошкин и сам видел его и пробирался к трибуне.

— Да расступитесь вы, бога ради! Я важные сведения должен доставить Совету, — слышался его голос, однако люди стояли так плотно, что он не мог пробраться к Луке Матвеичу. Тогда он что было силы крикнул:

— Товарищи! Москва восстала! Идут бои с солдатами!

Дед Струков умолк, все стоявшие возле здания обернулись к Кошкину. Послышались голоса: «Кто сказал?», «Давай его на трибуну!» И площадь пришла в движение и зашумела, взволновалась, как море.

Несколькими часами позже приехали Вихряй и Вано Леонидзе и доставили два ящика винтовок и маузеров. Лука Матвеич собрал членов штаба дружин и доложил план нападения на город, потом развернул свою записную тетрадь на странице, озаглавленной им «Советы Ленина», и заговорил о способах ведения уличной борьбы.

2

В ночь на двенадцатое декабря началась сильная метель. Резкий, порывистый ветер приносил с севера колкий мелкий снег, гонял его по улицам, швырял в подворотни, бил в окна, и к полуночи поднялась над городом и над поселками такая вьюга, что в трех шагах ничего не было видно. Улицы опустели еще с вечера, дома закрылись, огоньки в окнах погасли, и только ветер один свистел всюду и все швырял снег и кружил его на улицах.

Лука Матвеич, выйдя во двор, прислушивался к шуму ветра и думал: «Хорошая ночь. Даже постовые полицейские, вероятно, попрятались…»

Вот в соседнем дворе звякнула щеколда, а в следующую секунду мелькнула тень и исчезла в метели. Потом еще мелькнула такая же тень и тоже исчезла, будто сквозь землю провалилась. «Так. Идут… Удастся ли?» — подумал Лука Матвеич и пошел в дом одеваться.

Леон стоял посреди комнаты, высокий, подтянутый, в ватной жакетке и в сапогах, и смотрел на фотографию Алены. Лука Матвеич подошел к нему, взял фотографию, повесил ее на место и сказал:

— Забудь о ней, сынок, давай собираться.

Он надел на себя маузер, положил в карманы обоймы с патронами. Потом подошел к Леону, взял его за руки и заговорил отечески участливо, с какой-то нежностью в голосе:

— Я понимаю тебя, Леон. Мы идем на штурм крепости и вернемся ли — неизвестно. Но мы должны идти с твердой верой в победу. Мы идем сражаться за счастье трудящихся, за новое, светлое «завтра». И пусть твои думы, все чувства и каждая кровинка будут подчинены сейчас этому великому делу.

Он помолчал, посмотрел в хмурое худощавое лицо Леона, затем обнял его и поцеловал.

— Береги себя и людей. Ты еще нужен будешь партии и народу.

Леон вспомнил, как когда-то в степи Лука Матвеич благословлял его на революционный подвиг во имя партии. Много времени прошло с тех пор, и вот теперь настал час для этого подвига. И он дрогнувшим голосом ответил:

— Спасибо тебе, Лука Матвеич, за все спасибо. В тебе я нашел второго отца и благодаря тебе познал жизнь — ту, которая есть и которая будет… Доверие партии я оправдаю и за ту жизнь, которая будет, не пожалею своей жизни!

В четыре часа утра Леон со своими дружинниками ворвался в здание полиции, и оно огласилось грозным окриком:

— Руки вверх! Именем революции все арестованы!.. Полицейские вскочили на ноги с нар, с застывшими от страха лицами подняли руки вверх. Их обезоружили, заперли в камеру, а арестованных людей выпустили.

Из камеры вышел Никанор Бурмистенко.

— Ты как здесь оказался? — удивился Леон.

— Да вот так… Вчера меня земский начальник сюда привез, — ответил Никанор Бурмистенко и неуверенно спросил: — А мне можно с вами?

Леон сказал Герасиму, стоявшему возле оружия, отобранного у полицейских:

— Герасим Петрович, дай оружие председателю революционно-крестьянского комитета Никанору Бурмистенко! — Затем позвонил на телефонную станцию.

В трубке послышался голос Лавренева:

— Телефонная станция, телеграф, почта заняты без боя.

— Молодец, друг! Поздравляю с победой! — ответил ему Леон. — Да, да, и мы заняли.

Повесив трубку, он покрутил за ручку аппарат и на миг закрыл глаза. «Хорошо, очень хорошо все началось», — подумал и, встав со стула, пошел в кабинет следователя. Выхватив из стола папки, он торопливо стал рассматривать их и передавать Бурмистенко, а тот начал жечь их в печке.

К Леону подошел Вано Леонидзе с алфавитной книжкой в руках и сказал:

— Полюбуйся! Тут, оказывается, как в поминальнике, записаны все провокаторы.

Леон раскрыл страницу с буквой «К» на обрезе и сразу наткнулся на знакомую фамилию: «Кисляк, с.-д., кличка — Пряткин».

Леон спрятал книжку в боковой карман, позвал Герасима и сказал:

— Немедленно — на квартиру Кисляка. Арестовать его и запереть в камеру.

В это время дед Струков и другие дружинники привели арестованного на квартире земского начальника. Следом за ними пришел Карпов и привел длинного, как жердь, полицейского.

— Передаю в руки рабочих, как первейшую сволочь и зверя. Бил арестованных насмерть, — сказал он и обратился к Леону: — Если будут какие поручения, давайте. Ты ведь знаешь меня, Леон, так что не изволь сомневаться.

Леон не ожидал этого и задумался. Потом ответил:

— Назначаешься начальником тюрьмы. Она нам пригодится для всяких таких личностей, каких ты привел.

Карпов козырнул, щелкнул каблуками и крикнул:

— Эй, кто там есть? Объявляю себя начальником тюрьмы по приказанию Совета! Выпустить из камер всех арестованных безвинных людей!

Леон обратился к Карпову, указывая на земского начальника:

— Запри этого господина. Да покрепче.

Земский начальник опустил голову, постоял так немного и упал на колени перед Леоном:

— Пощадите, у меня дети, господа. Умоляю!..

Леон круто повернулся и пошел из комнаты.

Группа Ткаченко действовала возле тюрьмы. Охрана тюрьмы оказала сопротивление, но Рюмин бросил под ворота две бомбы, и ворота разнесло в щепки. Дружинники ворвались во двор, в здание тюрьмы, и по темным каменным коридорам ее полетел клич:

— Выходи, свободный народ!

И распахнулись тяжелые скрипучие двери казематов, и высыпали люди во двор, на улицу, ликующе подбрасывая шапки, прославляя своих освободителей, революцию. Многие тут же брали оружие у надзирателей и вступали в боевые дружины.

Только к рассвету власти Югоринска узнали о восстании. Наспех собрав остатки полицейских сил и черносотенцев, они повели их в наступление сначала на здание полиции, но там их встретили залпы дружинников. Черносотенцы направились к тюрьме, но опоздали: оттуда, рассыпавшись цепью, на них наступали дружинники, освобожденные рабочие и крестьяне соседних сел и хуторов.

— Смерть царевым прислужникам!

— Бей черную банду! — кричали на улице дружинники.

Леон бежал впереди всех с маузером в руке и зорко смотрел по сторонам, опасаясь, как бы откуда-нибудь не появились казаки-атаманцы. Но атаманцев не было видно, и у Леона промелькнула мысль: «Значит, Егоровы советы оправдались: группа Вихряя связала их, да и батарейцы пригрозили орудиями не зря».

Метель не унималась, и попрежнему бил в лицо снег и порошил глаза. Вдруг Леон заметил: какой-то высокого роста человек встал на колено и приложился, целясь в него, но тотчас же позади Леона раздался выстрел и голос Вано Леонидзе:

— Получай, собака!

Черносотенец упал и больше не поднялся.

— Сдавайся! — кто-то крикнул рядом с Леоном.

Леон обернулся и увидел: Кошкин, приложив к плечу охотничье ружье, выстрелил в известного в городе лабазника и удовлетворенно погладил свой чуб.

На улице стоял воинственный шум голосов, гремели выстрелы, от них в воздухе взвивался черный дым и тянулся по улице, гонимый ветром, а дружинники все бежали по снегу, падали и вставали, стреляя на бегу, и черносотенцы, отступая, исчезали во дворах, как суслики в норах. Вот один из них, толстый, неповоротливый, вбежал в калитку особняка, но зацепился и застрял в ней. Никанор Бурмистенко настиг черносотенца и пригвоздил его к земле прикладом винтовки, как дубиной.

Вот из полураскрытой парадной двери кто-то высунул руку с револьвером. Грянул выстрел, и Кошкин схватился за плечо.

Леон прицелился из маузера и выстрелил. Неизвестный вывалился на площадку парадного входа.

Леон подбежал к нему и узнал: это был Кисляк.

— Негодяй, до чего дошел… — сказал он с отвращением.

— Готов? — спросил подбежавший Вано Леонидзе. — В тебя целился…

Черносотенцы не приняли боя и после недолгой схватки разбежались, оставив на улице несколько убитых и раненых.

Из дружинников убиты были каталь Герасим и вальцовщик Клевцов. Семь человек были ранены.

К полудню все дружинники собрались к зданию Совета. Не было лишь группы Вихряя и группы Овсянникова, но вскоре стало известно: Овсянников, давший слово выступать вместе со. всеми, окружил со своей группой особняки полицмейстера и градоначальника, но подоспела полиция и небольшой наряд атаманцев. Боевики-эсеры разбежались по дворам, а Овсянников бросил бомбу в окно особняка градоначальника и тут же был схвачен полицейскими.

Рассказав об этом Леону, Лука Матвеич с тревогой добавил:

— А с Вихряем, видать, тоже неладно. Так что бери своих людей и спеши к нему на помощь.

Леон вышел из здания Совета, где был штаб, сказал Вано Леонидзе о распоряжении Луки Матвеича и направился на помощь группе Вихряя.

Дед Струков видел, что дружина Леона куда-то пошла, но Леон не позвал его, и он остался сидеть возле Совета. Расположившись на скамье, он достал зеленоватый рог, паклю и, почистив стволы своей шомполки, принялся заряжать ее.

Рядом с ним на корточках сидел его земляк и сменщик по работе, такой же пожилой, с белой бородкой, точно дворник его, и говорил ему:

— Дед, ну куда ж ты его сыплешь, порох? Засмеют, как увидят.

Дружинники действительно заметили уединившегося деда Струкова, и послышались шутки:

— Дед, тебе что — жизнь надоела? Ствол разорвет!

— Бороду спалишь!..

Дед Струков не обращал на шутки никакого внимания. Насыпав пороху в стволы, он набил туда пакли, потом насыпал картечи, опять набил в стволы пакли и наконец насыпал немного пороху на капсюли, надел на них красные пистоны, слегка придавил пальцем и тогда сказал:

— Ну, теперь как все одно корова языком слизнет любое войско. А то учат, язви их…

Лука Матвеич нервничал и ходил взад-вперед в зале заседаний Совета. Он договорился с представителем батарейцев о том, что они, в случае крайней необходимости, дадут несколько выстрелов по городу и по казармам атаманцев. Посыльный, все время поддерживавший связь с батарейцами, только что сообщил, что между атаманцами и батарейцами идут переговоры. Чем они закончатся, трудно было предвидеть. Известно было лишь одно: ни Егор Дубов со своей сотней фронтовиков, ни батарейцы пока не выступили на помощь рабочим дружинам. «Да. От колебаний до перехода на сторону революции, оказывается, не так близко», — думал Лука Матвеич и опять посылал связных то к Егору Дубову, то на противоположную сторону города.

Вошли Рюмин и Лавренев и сообщили:

— Со стороны атаманцев слышатся выстрелы. Быть может, пойти на помощь? — спросил Рюмин.

Лука Матвеич хмуро посмотрел на него, на Лавренева и ответил:

— Туда пошли Леон и Вано. Нас могут спровоцировать: мы бросим все силы на помощь Вихряю, а сюда налетят казаки.

Однако, подумав немного, согласился:

— Пошлите человек пятьдесят. Командовать поручаю вам, — посмотрел он на Рюмина.

Рюмин слегка кивнул головой, повернулся и вышел.

— Зря, я сам бы пошел, — недовольно проговорил Лавренев.

Лука Матвеич кольнул его злым взглядом, сурово сказал:

— В штабах не дискутируют, а приказывают. Прошу помнить это… Установить посты в отдалении от Совета. Тщательно наблюдайте за переулками, — атаманцы именно оттуда могут показаться. Привести всех в боевую готовность!.. Идите.

Лавренев никогда не думал, чтобы этот человек мог говорить таким жестким голосом. Он повернулся по-военному и пошел выполнять приказание.

В это время глухо прогремел орудийный выстрел или разрыв снаряда — не понять было. Лука Матвеич напряг весь слух и услышал новый глухой удар, от которого зашуршало что-то в стене, под штукатуркой.

Надев шапку, он выбежал на улицу.

— Батарейцы, должно, из пушек палят, — сообщил дед Струков.

К Луке Матвеичу торопливо подошел Лавренев, доложил:

— Батарейцы открыли огонь из орудий. Наверно, по казармам атаманцев.

— Узнать точно. Приготовиться к отражению возможной атаки, — сказал Лука Матвеич.

А Леон был у казарм атаманцев. Еще издали заметив, что группа Вихряя отступает, он подал команду рассыпаться цепью и под прикрытием метели повел запушенных снегом дружинников во фланг атаманцам. Но атаманцы заметили его группы, разделились на два отряда и направили коней на него.

— Ложи-ись! — крикнул Леон.

Дружинники залегли и приготовились к бою. Недалеко от них маячили дружинники группы Вихряя, отстреливаясь. Было видно, как, спешившись и перебегая, атаманцы приближались к дружинникам Вихряя, но те лежали на снегу и стреляли.

— Ра-а-а-а! — доносилось от атаманцев сквозь шум ветра.

— Огонь! — скомандовал Леон и, лишь только раздался нестройный залп, заметил: над казармами атаманцев блеснул огонек и в воздухе распустилось черное облачко дыма. Через секунду над казармами вновь блеснул огонек и раздался взрыв. И Леон понял: батарейцы сдержали свое слово и начали обстрел казарм атаманцев.

Казаки повернули назад.

— Побежали, побежали!

— Ура! — закричали дружинники.

Леон поднялся на ноги, крикнул:

— Товарищи, батарейцы обстреливают атаманцев. Да здравствуют революционные солдаты! За мной, на помощь Вихряю! — и побежал по заснеженной степи, навстречу ветру и метели.

И тут произошло непонятное: батарейцы прекратили огонь, но позади группы Леона показались всадники, а немного в стороне от них — группа дружинников. Леон переглянулся с Вано Леонидзе, ничего не понимая.

«Если это не Егор, тогда почему казаки не атакуют дружинников?» — думал он, всматриваясь в приближающихся всадников.

Но через минуту все стало ясно. Впереди скакал Егор Дубов с поднятой в руке шашкой. На лице у Леона заиграла улыбка.

— Ура революционному казачеству! — крикнул Вано Леонидзе, узнав Егора Дубова.

Егор Дубов осадил коня, за ним то же сделали остальные казаки-фронтовики, и степь наполнилась радостными возгласами. Вверх полетели шапки, казачьи папахи, засверкали клинки, ружья, дружинники начали обниматься с казаками, некоторые из них плакали от нахлынувших чувств.

То были слезы радости. То была победа. Победа революции.

Глава семнадцатая

1

В полдень Леон открыл заседание Совета. Несколько слов он произнес при полной тишине:

— Товарищи! Восстание, начатое по решению Совета депутатов рабочих, одержало победу: город Югоринск — в руках революции.

Больше говорить ему не пришлось. Буря рукоплесканий, ликующие возгласы, крики «ура» покрыли его слова.

Леон стоял за столом, — суровый, в подпоясанной ремнем ватной куртке, с маузером на боку, и горящими глазами смотрел в зал. Не было у него в эту минуту ничего более значительного и торжественного, чем то, что он пережил на улицах города и видел сейчас. Казалось: свершилось самое великое, осуществилась вековая мечта народа, и вот он ликует, воинственный и простой, с оружием в руках и с детски простодушной улыбкой на устах, — всемогущий, непобедимый. И Леону хотелось сказать, — нет, крикнуть на весь мир: «Смотрите на него, на наш русский народ, на рабочий класс: никогда, никогда вы, тираны, человеконенавистники, душители разума и свободы, не поставите его на колени!»

Лука Матвеич сказал ему над ухом:

— Ты понимаешь, что свершилось? Это же пролог социализма!

Долго длилась овация… Наконец Леон поднял руку и дрожащим от волнения голосом сказал:

— Слово имеет представитель Центрального Комитета Российской социал-демократической рабочей партии большевиков.

Лука Матвеич встал из-за стола, посмотрел на зал слегка прищуренными глазами. Много, очень много хотелось ему сказать сейчас. Всю свою жизнь он ждал этого дня и лучшие годы свои положил на то, чтобы такой день наступил, день победы пролетариата, в которой и он, старый русский революционер, принимал участие. Можно ли было рассказать об этом в несколько минут? Да он и не мог бы сейчас рассказать обо всем, что пережил ради этого дня. Из поколения в поколение мечтали рабочие России об этом историческом свершении, о том, как они подымут свою мозолистую руку против векового гнета тиранов и грудью завоюют свободу. И вот рабочие России, а вместе с ними и крестьяне, поднялись от Москвы и Петербурга до самых отдаленных городов и сел огромной страны, восстали против деспотизма и одерживают победу за победой…

— Вы посмотрите, что делается на русской земле, дорогие товарищи! — заговорил Лука Матвеич мягким, проникновенным голосом. — В Москве идут бои рабочих с войсками. В Красноярске, как и у нас, вся власть находится в руках восставших рабочих. Новороссийский совет принял на себя все функции власти в городе. В Батуме рабочие вступили в вооруженную борьбу с казаками. В Тверской губернии восставшие рабочие и крестьяне обезоруживают и арестовывают полицию и жандармов. В Сормове, в Мотовилихе, в Севастополе, в Кутаисе, в Кронштадте и во многих и многих других городах идут ожесточенные схватки восставших рабочих и матросов с жандармами и черносотенцами. На Северном Кавказе, в Прибалтийском крае, в Грузии и на Украине крестьяне поднялись против своих угнетателей, громят помещичьи имения и захватывают помещичьи земли! Вся страна бурлит, как проснувшийся вулкан, охваченная пламенем революции. «Смерть самодержавию!», «Да здравствует Республика!» — как гроза, несется по России из края в край. Недалек час, когда эта великая очистительная гроза революции сметет с лица нашей страны проклятое народом самодержавие. И разве не замечательно то, что этой народной революцией руководит пролетариат? Мы, социал-демократы-большевики, то есть Ленин и его последователи, предвидели это еще много лет тому назад. Сегодня это блестяще подтвердилось в ходе революции. И нет никакого сомнения в том, что в недалеком будущем так же блестяще подтвердится и другое положение ленинского учения: от революции демократической, свергнув в союзе с крестьянством царизм, пролетарии России перейдут к революции социалистической, к установлению такого общественного строя, в котором навсегда исчезнет угнетение человека человеком. Вперед же, товарищи, за полную победу нашей революции!..

И снова бурей покатились по залу рукоплескания.

Егор Дубов слушал слова Луки Матвеича, и ему казалось: а ведь и он когда-то так думал об этом, об уничтожении богатеев и властей, именно поэтому и громил Загорулькина несколько лет тому назад. «Многого нам хочется, а объяснить, чего нам хочется, не умеем, больше душой чувствуем. А вот рабочие, политические, прямо как в душу мою поглядели. То-то темнота наша!» — подумал он и спросил у Леона:

— Игнатович, можно мне от фронтовой сотни слово сказать?

Леон объявил:

— Товарищи, среди нас есть депутаты от революционных казаков. Предоставляю слово их представителю.

Егор Дубов быстро прошел к столу, снял казацкий картуз и несмело начал:

— Я не умею речь говорить, браты-рабочие! — но потом повысил голос, и его услышал каждый: — Святую правду сказал тут Лука Матвеич. Мы, какие казаками называются, и солдаты — тоже одной души с вами, потому — весь век мы носили на спине своей кровососов разный и атаманов, какие с ними заодно. И мы заявляем рабочему Совету: мы поддержим вас, браты-товарищи. Всей душой подсобим застоять правду и отбить у них, правителей, волю и светлую жизнь простому народу!

Слова его были встречены новыми аплодисментами и одобрительными возгласами, и сквозь них отчетливо пробился высокий голос деда Струкова:

— Товарищи, скажем войску, какое идет с нами, рабочее спасибо!

— Скажем!

— И еще надо сказать: пущай подсобляют дружнее!

— Подсобим!

Много было желающих высказать свою радость по поводу народной победы, но не время было долго заседать. Из города поступали тревожные сообщения, и Леон поспешил закрыть заседание Совета.

По предложению Луки Матвеича, Совет единодушно принял постановление: ввести немедленно восьмичасовой рабочий день на всех предприятиях города; предоставить женщинам все гражданские права наравне с мужчинами; упразднить полицию и создать народную милицию, упразднить городскую управу, и Совету принять все ее функции; сложить все недоимки по квартирной плате с граждан города, послать на хутора и слободы уполномоченных Совета; ввести постоянный рабочий контроль на крупных предприятиях и обратиться с воззванием к населению о победе революции.

Над зданием Совета взвился красный стяг. Другой такой же затрепетал на самой высокой трубе завода… Наутро воззвание Совета было отпечатано большим тиражом и распространено всюду.

И полетел по округе волнующий слух о геройских делах Югоринского совета, и пошли, поехали в Югоринск люди из поселков и хуторов взглянуть на народную рабочую власть, высказать ей заветные думы, попросить совета.

2

Лука Матвеич опять был на телеграфе. На этот раз Кошкин левой рукой, — правая висела на повязке, — выстукивал на аппарате: «Александровен… Александровен…» Но Александровен молчал.

— Не отвечает? — тревожно спрашивал Лука Матвеич и хмурил седые брови. «Не удалось поднять шахтеров… Плохие дела. Значит, придется ехать», — решил он и сказал Кошкину:

— Отбей им, если свяжешься, что я поехал к ним. И Александрову передай, чтобы прислал человек хотя бы сто дружинников.

Возле выхода сидели постовые дружинники. В руках у них были охотничьи ружья. Лука Матвеич, подойдя к ним, спросил:

— Дежурите?

— Сидим. Плохо вот, табачок кончился и харчей нет.

— Харчи в Совете можно получить, чай сладкий, хлеб, пирожки.

— Спасибо. Но мы уж потерпим до смены… Как там, ничего не слыхать про войска? — спросил Щелоков.

— Обсуждают, — ответил Лука Матвеич. — А что, боязно?

Щелоков показал ему ружье и сказал:

— Они, власти, на подмогу войска вызвали. Значит, придется мериться силами, а с таким ружьем по зайцам палить — это еще подходяще.

— Ничего, будут у нас и винтовки, — успокоил Лука Матвеич и двинулся дальше.

В Совет вернулся он невеселый. Леон понял, что от Чургина нет никаких сведений, и спросил:

— Молчат?

— Придется ехать к ним. Что-то случилось… Есть на станции паровоз?

— Железнодорожники специально для Совета держат под парами один.

— Тогда пусть пригонят его на завод. Это будет надежнее.

Леон позвонил по телефону, отдал распоряжение поставить паровоз в заводское депо и сказал:

— Фронтовые казаки хотят уезжать. Может, сходим потолкуем с ними? Если они уедут, атаманцы осмелеют.

Казаки-фронтовики выслушали и Луку Матвеича и Леона и дали слово не выступать против рабочих, а на большее идти не решились. Тогда Лука Матвеич и Леон пошли в артиллерийский дивизион. Солдатский комитет выслушал их просьбу помочь оружием, пообещал выдать пятьдесят винтовок и тысячу патронов и заверил, что в случае нужды Совет может рассчитывать на помощь батарейцев.

Лука Матвеич уехал к юмовцам и шахтерам, а к батарейцам пришел Кулагин и сказал:

— Во избежание кровопролития Совет рекомендует вам немедленно покинуть город. Не вздумайте раздавать оружие мирным гражданам. Это может явиться предлогом для репрессий властей против рабочих.

Вихряй и Лавренев поехали за винтовками, но батарейцы не выдали их и сослались на слова Кулагина.

Леон был взбешен. Разыскав Кулагина, он позвал его в отдельную комнату и резко заговорил с ним:

— Кто вам дал право говорить с батарейцами от имени Совета?

Вошел Вано Леонидзе, охранявший с дружиной вокзал, и сообщил, что в Югоринск прибыл пехотный полк.

Леон сел на стул, отер пот со лба. «Так, начинается», — подумал он и спросил у Кулагина:

— Теперь вы поняли, кому вы помогли? Вы, меньшевики, — дезорганизаторы революции!

— Мы сейчас объявим народу о прибытии полка. Мы не допустим… — оправдывался Кулагин.

Леон грубо прервал его:

— Вас надо судить военно-полевым судом революции, как провокатора. Я поставлю этот вопрос в Совете.

Кулагин побледнел, сорвал с носа пенсне. И, заикаясь, сказал:

— Я вижу, что вы… большевики, превратили Совет в… штаб якобинцев. В таком случае я выхожу из… состава Совета. Честь имею, — поклонился он и ушел.

Леон сказал Вано Леонидзе:

— Задержи негодяя!

Ночь прошла спокойно. Дружинники заняли все проходы от вокзала в город и приготовились к бою. Однако полк направился по окраине города, а во фронтовую сотню и к батарейцам послал парламентеров с ультиматумом: или казаки-фронтовики и солдаты немедленно сами сдадут оружие, или будут разоружены и арестованы.

Егор Дубов собрал казаков и стал уговаривать их выйти из казарм и присоединиться к рабочим. Казаки долго спорили, наконец сели на лошадей и выступили из города, решив разъехаться по домам в станицы. Тогда Егор Дубов пошел к батарейцам, но их уже окружили атаманцы.

На утро следующего дня командир полка прислал Совету требование выдать «зачинщиков беспорядков». Штаб восстания отверг это требование. Тогда полк обстрелял район здания Совета и прислал ультиматум: или рабочие в двадцать четыре часа сдают оружие, или полк начнет военные действия.

Штаб восстания решил обратиться к рабочим ближайших заводов и шахт с просьбой о помощи, а чтобы избежать окружения, вывести отряды дружинников из города на окраину, укрепиться там и ждать подкрепления.

Телеграфист Кошкин передал текст телеграммы Советам рабочих ближних заводов и шахт. Побив молотком все телеграфные аппараты, он начал резать провода и в это время был арестован.

Полк вошел в город.

2

Весь день жители и дружинники укрепляли поселок — дружно, торопливо, не жалея сил. На улицы выкатывали дроги, бочки, тачки с бревнами, шкафами, тяжелыми, обитыми жестью сундуками, несли мешки с землей.

Леон ходил по улицам, смотрел на сновавших по ним мужчин и женщин, стариков и детей. «Вот, казалось бы, самые безразличные ко всему люди, и те встают на нашу сторону в самый трудный час. А будь у нас оружие — все бы они стали дружинниками. Эх, не хватает оружия! И другие заводы и шахты молчат, и крестьяне не поднялись», — с горечью думал он, и красные от бессонницы глаза его вновь обращались в сторону города. Что там делается? Начнут ли войска боевые действия сегодня? Знал Леон: тяжел и неравен будет предстоящий бой. Слишком ненадежным прикрытием от снарядов являются тачки, шкафы, сундуки и весь этот домашний скарб, что загромоздил улицы. И все больше им овладевало беспокойство за жизнь людей, за успех дела. Имеет ли он право вести плохо вооруженных людей в бой против регулярного войска? Но, вспомнив последнюю прочитанную в «Новой жизни» статью Ленина, он сказал себе словами ее заголовка: «Чашки весов колеблются». «Сегодня они сильнее нас, через день мы можем оказаться сильней. Нет, я не только имею право, я обязан повести людей в бой».

К нему подошла Дементьевна, позвала обедать:

— Ждала-ждала, истинный господь, а тебя все нет. Пойдем, хоть червячка заморишь. Я блинчиков приготовила — беленьких, с масличном…

— Спасибо, мамаша, я недавно подзакусил, даже, можно сказать, пообедал, — ответил Леон.

Подошел Рюмин и, взяв Леона под руку, увлек за собой.

— А блинчики такие пышненькие да румяные! Тебе же хотела угодить, — с обидой в голосе проговорила Дементьевна и, позвав в хату деда Струкова, отдала ему блины. — Заместо второго блюда съедите.

— Ай, молодец, старая… — восхищенно заговорил дед Струков и осекся. — Одним словом, спасибо за революционную совесть, кума.

На одной из улиц, на окраине поселка, Леон и Рюмин остановились, посмотрели вдаль. Там, внизу, в морозной дымке раскинулся город, — большой, с позолоченными колокольнями, с высокими домами и заводскими трубами в стороне. На самой большой трубе, над заводом, над заснеженными крышами домов, развевалось красное знамя, возвещая о свободе, о победе восставшего народа.

Леон кивнул в сторону города, приподнято сказал:

— Революция продолжается, Леонид Константиныч! А ты спрашиваешь, победим ли? Мы уже победили. Победили, остановив работу заводов, учреждений, создав Совет депутатов рабочих. Несколько дней город находился в руках восставшего пролетариата. Разве это не победа? Полки посылают не против побежденных и слабых, а против непобедимых и сильных.

— Ты говоришь так убежденно. Неужели ты думаешь, что эти бочки и тачки помогут нам устоять против снарядов? — грустно усмехнувшись, сказал Рюмин. — Но в оценке исторического значения этой первой нашей победы я совершенно согласен с тобой. И если хотя бы следующее поколение революционеров-марксистов доведет до конца дело, начатое нами в России в декабре тысяча девятьсот пятого года, наша смерть не будет напрасной.

— Брось ты об этом, Леонид Константиныч. Что у тебя за мрачные мысли?

— Это я только с тобой… — смутился Рюмин.

— И со мной не надо так говорить, — перебил Леон, — я тоже человек… А нам с тобой надо верить не только в правоту нашего дела, но и в то, что нам придут на помощь и мы выстоим, — сказал он и с беспокойством подумал: «А удастся ли Луке Матвеичу и Чургину поднять шахтеров?»

В стороне Вано Леонидзе с группой дружинников заканчивали сооружение баррикады. У одной из баррикад дружинники обедали. Они сидели группами, каждая вокруг глубокой глиняной чашки, и деревянными ложками ели борщ. Леон подошел к одной группе, заглянул в белое ведро. В ведре, заправленный сметаной, дымился борщ, от него в морозном воздухе стоял аппетитный запах поджаренного сала, лаврового листа.

Леон не ел с утра и обманул Дементьевну. Проглотив слюну, он подсел к деду Струкову и сказал:

— Обедаем? Приятного аппетита.

Дед Струков и Щелоков распоряжались: резали хлеб на тонкие ломтики и разливали борщ.

— Спасибо, Леон. Присаживайтесь и вы за компанию. Леонид Константинович, садитесь на сундук. Тут как все одно на троне — все видно кругом, — приглашал дед Струков, подливая горячего борща в чашку…

— Командир должен знать, чем кормят солдат революции, — сказал, подмигнув Леону, Рюмин и тоже присел в круг обедающих.

— Про харчишки говорить не приходится, спасибо Дементьевне и другим бабам. Хлеба вот только не шибко того… Ну, да мы не на званом обеде, потерпим, — медлительно, будто это не имело значения, проговорил дед Струков и добавил: — Я вам еще по блину каждому дам.

Леон взял ложку, кусок хлеба. Зачерпнув борщ, он неторопливо донес его до рта, подул и хлебнул.

— Хорош борщ! Что-то Дементьевна по-другому готовить стала, раньше так не варила, хуже, — заметил он и спросил: — Чьи это вещи?

— Комод — моей невестки, — ответил дед Струков, — а стол и сундук — не знаю, где Щелоков достал.

— Да у себя взял, где же еще? — отозвался Щелоков.

Разговор как-то сразу оборвался. Вопрос Леона о вещах сразу напомнил каждому, где он находится. Некоторые настороженно посмотрели на город. Там были войска, пушки. Что замышляют власти?

Леон обменялся с Рюминым одним им понятным взглядом, и Рюмин вдруг заговорил приподнято, как на митинге:

— Мне помнится, Энгельс, учитель рабочих и друг Карла Маркса, где-то сказал, что природа величественна, но история человеческого общества еще более величественна. Что же сказать о нашей сегодняшней схватке с самодержавием, открывающей страницы истории нового человеческого общества, общества, в котором не будет ни угнетателей, ни угнетенных? Сегодня мы являемся свидетелями и творцами великих исторических событий. Величие их состоит в том, что они открывают нам путь в новую эру человечества — в социализм! — Рюмин поправил очки, повел глазами по задумчивым лицам дружинников и с пафосом закончил. — Гордитесь, товарищи! Потомки будут смотреть с завистью и благодарностью на нас, первых солдат великой народной революции!

Некоторое время прошло в молчании, каждый размышлял над словами Рюмина и перестал смотреть на город. Да, что бы там ни думали власти, а рабочих уже не отбросишь назад — к тем временам, когда многие подпрыгивали на площади возле завода, стараясь зубами схватить намазанную медом хозяйскую булку. И дед Струков, как всегда первый, сказал, неумело скручивая папиросу:

— Правильные твои слова, Леонид Константиныч. Можно меня, старого, скажем, загубить и закрыть глаза мои, но никому не удастся закрыть глаза народу, умертвить его и заставить жить по-старому. И я так думаю: мы все равно пойдем вперед и сотрем с лица земли всех тиранов и угнетателей. Я призываю вас, товарищи и сыны: идите вперед и бейтесь насмерть с царем и со всеми, какие сидят на нашей рабочей и народной шее! Правда на нашей стороне!

Вано Леонидзе обнял деда Струкова и поцеловал:

— Спасибо, папаша. Твои слова надо записать золотыми буквами в книгу истории, чтобы они горели вечно, как огонь.

Все были взволнованы. Лица у дружинников посветлели, и каждый вновь занялся делом: одни стали укреплять баррикаду, другие — проверять и приводить в порядок оружие.

Пришел Лавренев и сказал деду Струкову:

— Старина, там тебя ищет Иван Гордеич. Баррикаду мы соорудили по последнему слову техники.

Рюмин встал и пошел устанавливать динамитные бомбы. Шел и думало словах старого рабочего — деда Струкова: «Да, что бы там ни было впереди, ясно одно: таких людей никакая сила не одолеет и не заставит жить по-старому. И как сказать? Быть может, уже сейчас русский народ добился того, чего не могли добиться целые поколения революционеров».

Леон расспросил дружинников, сколько у кого есть боевых припасов, и посоветовал расходовать их поэкономней.

— Главное, товарищи, целиться надо и не стрелять в воздух, — наставлял он дружинников. — Лошади перед баррикадой обязательно остановятся, а солдаты будут перебегать и залегать. Тут их и надо щелкать метким выстрелом. Бомбы особенно экономьте и кидайте только при больших скоплениях людей или лошадей. Раненых доставляйте в любую хату, так сказали женщины. Да они и сами помогут вам в случае нужды. И еще раз хочу вам сказать: не горячитесь зря, хладнокровие и выдержка — главное наше оружие. Мы на войне — значит надо по-военному быть и терпеливым, и горячим, и бесстрашным, смотря по обстоятельствам.

Выйдя в конец улицы, где была баррикада Лавренева, Леон осмотрел ее и с восхищением покачал головой. Лавренев сделал все капитально: перегородил улицу столбами, лобовую часть баррикады обложил мешками с землей и песком, взятым из погребов жителей, а сверху накрыл брезентом.

— Кто это мастерил?

— Мы сами, — с гордостью ответил Щелоков и, посмотрев на пустырь, сказал — Я давно хочу у тебя спросить разрешения, Леон… Видишь, какое дело. Я немного не того, на глаза, плохо вижу. Нельзя ли мне по такой причине засесть впереди баррикады? Я выкопаю себе ямку и буду там сидеть. Подскочат казаки или солдаты, а я тут как тут.

Леон вопросительно посмотрел на Лавренева и ответил:

— Я не возражаю, если твой командир согласен.

— Но там более опасно, — заметил Лавренев.

— Ничего там опасного нет. Просто мне там удобнее будет, —возразил Щелоков и, взяв лопату, пошел на пустырь копать ямку.

Леон посоветовал Лавреневу:

— Ты все-таки наблюдай за ним. Казаки его могут порубать на капусту, если заметят, — и зашагал мимо хат, хмуро глядя вдаль. Скоро глаза его отыскали знакомый высокий тополь, зеленевшую боковину дома. Леон всмотрелся, — не видно ли дыма. «Если батя приедет, и ключа не найдет», — подумал он и пощупал ключ в кармане.

Через пустырь, навстречу Леону, шла женщина. На снегу, в этой широкой безлюдной степи, она казалась такой маленькой, что ее можно было принять за подростка. Шла она быстро и голову держала прямо, а под ногами у нее вихрился снег.

Это была Ольга.

— Лева! — крикнула она и взмахнула рукой.

Леон почувствовал, как в груди его сильней застучало сердце и как будто огонь опалил его щеки. Он шагнул навстречу Ольге, улыбаясь и расставив руки, словно обнять ее хотел, а в следующую секунду засыпал ее вопросами:

— Прибыла? Наконец-то! Динамит привезла? Как там дела? Что Чургин, Лука Матвеич?

Ольга приблизилась к нему, почерневшему от усталости, но попрежнему подтянутому и гибкому, и хотела сказать: «Лева, Лева! Какой же ты стал…», — но. сдержалась и все смотрела на него и не верила, что он стоит перед ней, Леон, настоящий Леон.

— Как дела у шахтеров, говори скорей! — торопил ее Леон.

— Бастуют все шахты, — ответила наконец Ольга и не знала, что говорить дальше.

Слишком неожиданна была встреча с Леоном в этой белой, холодной степи, вблизи баррикад, по которым, быть может, через несколько минут казаки начнут палить из пушек. Ольга оглянулась, посмотрела в сторону города и вздохнула.

— Молчат? — спросила она и, достав письмо, отдала его Леону.

Леон взял письмо, торопливо прочитал его. Лука Матвеич сообщал о начавшейся всеобщей забастовке шахтеров и намеками давал понять, что восстание — дело ближайших дней. «Продержитесь немного, — писал он, — шахтеры помогут».

— Хорошо, очень хорошо, — удовлетворенно проговорил Леон. — А мы продержимся. — И, помолчав немного, спросил — Оксана, я слышал, тоже там? Как она?

— Не пойму я ее, — ответила Ольга, — С Яковом порвала, а хочет везти его в Харьков в больницу. Его какой-то черносотенец ножом пырнул.

— Черносотенец? Якова? Чудеса! — усмехнулся Леон, но тут же нахмурился и сказал: — Да… Жаль. А я думал, что у нас все покончено с Загорулькиными.

Ольге никогда так не хотелось спросить Леона: «А у тебя как с Аленой?», но она подавила в себе это желание и, взяв его под руку, негромко сказала:

— Пойдем, там динамит лежит, в крайней хате. И мне надо торопиться.

— Никуда ты больше не поедешь, — сказал Леон и слегка привлек ее к себе.

Ольга прижалась к нему, робко, как-то неловко, и у нее все закружилось перед глазами. Наконец-то они опять вместе!

3

На одной из улиц дружинники укрепляли баррикаду. Дед Струков и Иван Гордеич, желая использовать во дворе все, что можно было, наконец выкатили из погреба бочку с помидорами. Но их увидела Дементьевна, выбежала вслед за ними со двора и подняла крик.

Однако Иван Гордеич и дед Струков молча продолжали свое дело, вполголоса торопя друг друга:

— Скорее, а то отымет, — гудел Иван Гордеич, катя бочку.

— Да я и так поспешаю, язви ее. Ты шибчей работай ногами.

Дементьевна настигла их, схватила Ивана Гордеича за руку.

— Ну, с чем я теперь буду варить борщи рабочим солдатам? Да поставьте вы ее, я хоть яблочки выберу из нее, — жалостливо и голосисто заговорила она.

— И такое выдумает! В них вся сила от пули, — возразил Иван Гордеич и ударил бочку ногой. От сотрясения крышка вывалилась, и помидоры посыпались на белый пушистый снег.

Дементьевна всплеснула руками, забежала вперед.

— Пропали, — готовая заплакать, воскликнула она и стала собирать помидоры в фартук. Потом вдруг резко, повелительно сказала: — Поставьте мне сейчас же кадушку на место! Не то я такой морс сделаю об ваши головы, истинный господь!

Пробегавшие мимо ребята-дружинники шутили:

— Так их, Дементьевна, так!

— Ты смелей, смелей иди на них, мамаша! Это войско старинное, прямого натиска не выдержит.

— И я ж говорю: такое добро и по дороге раскидывать! — ободрилась Дементьевна и хотела отстранить от бочки деда Струкова, но он обозлился:

— Вот что я тебе скажу, кума: уйди ты с революционной дороги, язви те с твоими помидорами! Не доводи до греха, велю тебе, — повысил он голос и, взяв Дементьевну за руку, отвел ее в сторону. Потом вернулся и тихо сказал Ивану Гордеичу: — Давай шибчей, а то как вернется, опозорит нас перед всем рабочим войском и на самом деле побьет…

Вдруг грохнул разрыв снаряда. Комья снега и земли взлетели к небу и скрыли Дементьевну.

Иван Гордеич и дед Струков заторопились и быстро покатили бочку по дороге, точно и рады были, что Дементьевна отстала от них.

— Уби-ли-и! — раздался крик женщин.

Иван Гордеич бросил бочку, разогнул спину и увидел: на снегу, возле черной воронки, лежала и корчилась от боли Дементьевна.

Он подбежал к ней, и тело его затряслось от беззвучных рыданий.

Раздался новый взрыв снаряда, потом еще и еще, и поселок наполнился отчаянными криками, окутался дымом.

А Леон стоял на коленях рядом с Ольгой и дедом Струковым за первыми баррикадами. Недалеко от него перед баррикадой Рюмин прилаживал к своим бомбам провода от телефонного аппарата. Лицо его было бледно, сосредоточенно; казалось, он не обращал никакого внимания на разрывы снарядов, потому что делал все спокойно, не торопясь. Леон подумал: «Пропадет ведь», — и крикнул:

— Леонид! Немедленно за баррикаду!

Рюмин оглянулся и продолжал свое.

— Что он, смерти ищет, что ли? — спросила Ольга.

Рюмин наконец соединил провода, протянул их за баррикаду и тогда, опустившись на снег, сказал:

— Ну, теперь можно и отдохнуть… Товарищи, дайте закурить!

После артиллерийского обстрела казаки, рассыпавшись цепочкой, устремились на поселок. Человек двадцать, подняв сверкающие клинки, галопом мчались к баррикаде.

— Без моей команды не стрелять! — строго сказал Леон и посмотрел на бугорок снега, за которым притаился Щелоков.

Казаки стремительно приближались к поселку.

— Ра-а-а! — неслось со всех сторон угрожающим эхом.

Страшна казачья атака. Бешено скачущие кони, сверкающие клинки, все нарастающий шквал криков рождали такой страх, который добирался до самого сердца, и казалось: вот-вот кто-нибудь не выдержит, встанет и побежит. А тогда… Леон знал, что будет тогда, потому что он вырос среди казаков и не раз видел скачки и рубку чучел. Но дружинники лежали и ждали.

Вдруг один из казаков, скакавших к баррикаде, упал, и тогда лишь донесся гулкий выстрел Щелокова. Потом еще один казак свалился с седла, а вслед за ним упала и лошадь.

— Браво Щелокову! — крикнул дед Струков.

— Круши-и-и их! — донеслось от казаков, которые, объехав Щелокова, направили коней в улицу.

— Казаки, на кого идете? — поднявшись, крикнул Леон, — Мы боремся за свободу всего народа! Рубите своих офицеров! Да здравствует революция!

Казаки остановили лошадей. Один с рыжей окладистой бородой крикнул:

— Круши их! — Но его не послушали, и вся группа повернула обратно.

Дружинники ликующе закричали:

— Браво, станичники!

— Ура-а-а!

А когда казаки ускакали, дружинники подобрали раненых и понесли их в хату.

— Эх, голова! Спасибо скажи, что я плохо вижу, а то распрощался бы ты с белым светом. А за что? За что ты должен был голову свою класть? — говорил Щелоков одному из раненых — молодому казаку.

— Братцы, ить гонят же нас! В атаманцы зачислили, а какой я атаманец, как у моего батьки пара быков и конь? — кривясь от боли, отвечал казак, и на глазах его блестели слезы.

Щелоков виновато сказал:

— Ты извиняй, брат: война, сам понимаешь. А мы тебя вылечим, ей-богу, и ты еще батьке будешь помогать сеять хлеб. Женат?

— Женат, — ответил казак.

— Да-а… — неопределенно произнес Щелоков и вспомнил жену, детей…

Атака была отбита повсеместно, на всех улицах, и казаки-атаманцы ускакали в балку. И тогда вновь начался артиллерийский обстрел поселка из города. То там, то здесь поднимались на улицах, во дворах фонтаны земли и снега, разлетались щепки от хат и сараев, и поселок опять наполнился криками женщин и детей, и опять дым пожаров заволок улицы.

Леон посмотрел на огонь, охвативший один из ближних сараев, на метавшуюся по двору женщину и обратился к дружинникам:

— Товарищи, надо помочь женщине!

Рюмин и несколько дружинников побежали к горящему сараю. Вскоре огонь погас, и только дым, густой, черный, валил со двора и застилал деревья, улицу смрадным туманом.

На соседней улице тоже что-то вспыхнуло. Потом раздался крик:

— Спаси-ите-е! Гори-им!

— Оля, пойди скажи Ткаченко, чтобы помог, пока нет атаки, — сказал Леон Ольге, и она тотчас встала и побежала к месту пожара.

А Леон смотрел на пустырь, ожидая атаки, и думал: «Так у нас и людей не хватит тушить. Быть может, лучше перейти в балку?»

Дед Струков лежал недалеко от него и смотрел на город, положив ружье между ножками табурета. Вот он оглянулся на горевший дом и сокрушенно покачал головой.

— Эх, язви вас! Покарает вас рука народная, дай срок! — негромко проговорил он и сказал Леону: — Не могу лежать. Дозволь подсобить женщинам.

— Нельзя, отец. Сейчас начнется атака, — ответил Леон и, поднявшись, направился к другим баррикадам.

Через полчаса атаманцы вновь пошли в атаку.

Рюмин, увидев казаков, прибежал с дружинниками на баррикаду и залег возле своего телефонного аппарата.

— Стрелять залпами, когда приблизятся, — сказал он и весь напрягся от волнения.

— Ура-а-а-а! — катилось по степи.

Щелоков высунул голову, посмотрел и спрятался за снежным холмиком.

— Эх, черт! Кто же так воюет! — с досадой проговорил Рюмин.

Подбежал Леон, опустился на колени рядом с Рюминым и сказал:

— Ну, Леонид, бери свои провода в руки, сейчас жарко будет.

Далеко над горизонтом стоял огромный красный диск солнца. В багряных лучах его ярко алело над заводом знамя восстания.

Казаки шли лавой, с гиканьем, свистом, но теперь это было не так страшно, как в первый раз.

Вот они, вращая поднятыми, сверкающими на солнце клинками, снова устремились к баррикадам. Щелоков выстрелил. Один казак качнулся, но не упал, а другой будто соскользнул с лошади, но тоже не упал, а повис на седле.

Леон увидел в руках его клинок и понял, что задумал атаманец. Быстро прицелившись, Леон выстрелил из винтовки. И в это время над Щелоковым блеснул клинок и опустился, а потом упал и казак.

— Секи-и-и крамольников! — раздалось совсем близко, и атаманцы ворвались в улицу.

— Огонь! — крикнул Леон.

Раздались недружные залпы, но казаки скакали к баррикаде.

— Бомбы! — сказал Леон, тронув Рюмина за плечо.

Рюмин покрутил ручку телефонного аппарата. Страшный взрыв потряс воздух, и к небу поднялась туча земли и засыпала дружинников пылью и снегом… И когда дым рассеялся, казаки уже скакали к балке.

— Хорош шахтерский динамит! — удовлетворенно засмеялся Леон.

На дороге лежали две убитые лошади, но всадников не было видно. Леон поднялся и побежал к Щелокову. И тут он увидел: в ямке, уткнув голову в снег, с винтовкой в руках лежал зарубленный Щелоков, а рядом с ним мертвый атаманец.

— Опоздал! — горестно произнес Леон и опустился на колени.

Подошли дружинники и молча сняли шапки…

5

А дома ожидали Леона.

Алена, как безумная, металась по комнатам и все порывалась уйти т-уда, где разрывались снаряды и щелкали выстрелы. Игнат Сысоич и Марья не пускали ее и говорили, что Леон придет, как только все успокоится. Они не верили в то, что Леон придет, но им самим было легче от таких слов, и они неизменно повторяли их.

— Придет, вернется, куда он денется? Должно, сидит где-нибудь в укрытии. Он вырос между казаками и знает, как от огня укрыться, — успокаивал Игнат Сысоич Алену, но она не слушала его и все просила, плача и простирая руки:

— Пустите меня… Ну, пустите меня, батя, я хоть гляну на него перед смертью!

— И такое скажет, ей-богу, что и слушать не хочется, — говорила Марья. — Как будто он там умирает.

— Я никогда, никогда больше его не увижу, маменька… Ох, что они сделали!.. Что они со мной сделали, родители мои?! Они разлучили нас, — рыдая, ходила Алена по передней и при каждом пушечном выстреле порывалась к двери, готовая выбежать на улицу, но ее удерживал Игнат Сысоич и сам украдкой смахивал с глаз слезу.

В окно было видно, как в поселке рвались снаряды, горели хаты, как на пустыре мелькали казаки на лошадях, но понять, что там происходило, было невозможно. Однако Игнат Сысоич понимал: там, в поселке, происходит бой, и Леон, конечно же, там. И Марья это понимала и поэтому только многозначительно переглядывалась с Игнатом Сысоичем и тяжко вздыхала, плача и косынкой утирая слезы. «Нет, не вернется мой сыночек теперь, закандалят его изуверы проклятые и в Сибирь загонят навеки, — думала она. — И Федя не выживет, все время в бреду находится… Господи, да за что же ты бросил детей наших этим извергам?!»

А пальба из орудий то прекращалась, то вновь начиналась, и от нее дрожали стекла в рамах, посуда, весь дом. Так длилось несколько часов, мучительно тяжких, нескончаемо долгих, а о Леоне попрежнему не было никаких известий, и некого было послать в поселок, чтобы хоть узнать, жив ли он?

Перед вечером дверь отворилась, и в комнату медленно вошел Яков в своей бобровой шубе. Сняв шапку, он хотел снять и шубу, но не мог, и только болезненно сморщился, почувствовав боль в спине. Не зная, что Дороховы приехали совсем, он вяло спросил, поздоровавшись:

— В гости приехали или как?

— В гости. В такие «гости», что будь вы трижды прокляты со своим отцом! — ответил ему Игнат Сысоич.

Яков удивленно спросил:

— А я тут при чем?

— Он ни при чем! — воскликнул Игнат Сысоич, — А при том, что вы выгнали нас из родного угла, забрали худобу, зерно, все разграбили! Звери вы! Проклятое племя, какое изничтожать надо и со света сгонять навовсе, — гневно говорил Игнат Сысоич, бурно расхаживая по комнате. Потом достал из кармана пачку денег, которую Яков оставил Марье, бросил ее на стол и сказал: — Возьми. Больше ты меня не купишь и не задаришь.

Яков никогда не предполагал, чтобы этот смирный человек мог дойти до такого ожесточения. Взяв пачку, он подбросил ее на ладони и недобро спросил, следя за каждым шагом Игната Сысоича:

— Так. Вы все сказали? Быть может, вам надо напомнить, кто я такой?

— Нет, не все, — резко обернулся к нему Игнат Сысоич. — Еще вот что скажу: убирайся с глаз моих. Не то заду-ушу, проклятого! — И он бросился на Якова с поднятыми кулаками.

Яков не сдвинулся с места и только исподлобья посмотрел на него злыми глазами. Ему хотелось взять за шиворот Игната Сысоича и вышвырнуть его из этого дома, купленного на его деньги, но он не хотел сейчас так поступать, потому что с ним в Харьков ехала Оксана, а он еще надеялся уговорить ее вернуться к нему. И он, сдерживая злобу, примирительно сказал:

— Зря вы на меня таким кочетом наскакиваете, батя.

— Какой я в чертях тебе «батя» теперь? В Кундрючевке остался твой батя, зверь неземной. А я на тебя и смотреть больше не хочу! Духу твоего больше не хочу переносить! — кричал Игнат Сысоич, потрясая кулаками и топчась возле Якова.

«Так! Здорово за живое задело, значит! Допекли старого», — подумал Яков и заметил: на пороге стояла вышедшая из спальни Алена и смотрела на него большими, полными ненависти глазами.

— Ты? Ты опять пришел? — спросила она и сразу повысила голос: — Уходи отсюда! Уходи, изверг! Ты отнял у меня Леона! Ты загубил мою жизнь и опять приехал в мой дом?

— Сестра, я ранен. Да и ты, как видно, больная, — ответил ей Яков.

Алена быстро подошла к нему и голосом, полным отчаяния, сказала:

— А-а, я больная? А кто сделал меня такой? Кто сделал меня больной? Вы с отцом… Ты! И тебя не ранить надо, тебя убить надо, как бешеную собаку!.. Удались с моих глаз долой, дьявол, и будь ты проклят навек!

В комнату быстро вошла Оксана. Сорвав с головы шапочку, она бросила ее на стол и, сдернув с руки перчатку, взволнованно сказала:

— Все разгромили. Леон вряд ли уцелеет.

Алена посмотрела на нее лихорадочными, горящими глазами и вскрикнула:

— Я говорила!.. Я знала все…

Вдруг она покачнулась, глотнула воздух и упала на пол.

Марья и Игнат Сысоич бросились к ней.

Яков опустил голову. «Все кончено, погибла Аленка», — мысленно сказал он и обратился к Оксане:

— Поедем отсюда. Тут можно сойти с ума.

— Мне некуда больше ехать. Уходи, — сквозь зубы проговорила Оксана.

Яков надел шапку и криво усмехнулся:

— Я ухожу, Оксана. Пусть и моя жизнь будет разбита. Но следующей будет твоя! — угрожающе прошептал он и вышел.

Игнат Сысоич уложил Алену в постель и посоветовал Оксане:

— Скройся куда-нибудь, дочка. Видит бог, этот зверь так от тебя не отстанет.

Оксана стояла возле окна и смотрела на поселок. Там разрывались снаряды и хлопали винтовочные выстрелы. Там был Леон, брат, был Рюмин, все рабочие-кружковцы, с которыми она не раз бывала на собраниях. Быть может, их уже нет в живых, быть может, они пали в неравной борьбе, пали за счастье простого народа. «А я, дочь этого народа, мечтавшая посвятить ему свою жизнь, я стою здесь. Кто же тогда я такая?» — мысленно спрашивала она себя.

И решилась Оксана… Торопливо надев шапочку и перчатки, она застегнула шубку и сказала Игнату Сысоичу:

— Я пошла, батя. Туда, к Леону. — И, прежде чем Игнат Сысоич понял, что она задумала, побежала на улицу.

Игнат Сысоич взглянул в окно, потом выбежал вслед за Оксаной, но ее уже не было, и он вернулся в комнату, ссутулившийся, как бы еще больше постаревший, и кулаком вытер слезы. Потом поднял глаза на иконы, положил на груди широкий крест и зашептал:

— Пошли им, господи, Николай-чудотворец, великому делу помощник, храбрости всякой и силы не покориться злодеям, трижды богом проклятым и отвергнутым народом. Пусть идет. За правду…

6

Войска предприняли две атаки на поселок, но сломить сопротивление не могли и отошли в город. Вано Леонидзе выследил, что войска не оставили никаких заслонов, и, посоветовавшись с Леоном, ночью вместе с Вихряем и его дружинниками внезапным налетом разоружил охрану из нескольких жандармов и захватил вокзал.

Тотчас же по линии железной дороги пошла телеграмма:

«Всем железнодорожникам. Дорогие товарищи! Югоринские рабочие одержали новую победу: взят вокзал. Немедленно шлите помощь. Товарищи телеграфисты, передавайте эту депешу всем Советам депутатов рабочих, всем гражданам. Югоринский совет депутатов рабочих. Штаб восстания».

В полдень приехали вооруженные винтовками рабочие завода Юма во главе с Александровым. Немного их было, всего шестьдесят человек, но одно появление их подняло настроение и боевой дух дружинников, и люди принялись укреплять баррикады с еще большим рвением. Часа два спустя прибыли в классных вагонах вооруженные рабочие соседних станций, а от Луки Матвеича была получена радостная телеграмма с приветствием от шахтеров.

Леон созвал начальников дружин на совет штаба и предложил план захвата столовой железнодорожных мастерских.

— Нечего нам сидеть в поселке, — сказал он. — У них в полку что-то неладно. Действуют все время атаманцы. А восстание начинает охватывать все новые заводы и станции, и тому лучшее доказательство прибывшие на помощь к нам товарищи… Предлагаю Вано Леонидзе и Вихряю атаковать здание столовой. Дружины Ткаченко, Лавренева и Александрова будут одновременно вести обстрел атаманцев.

Против такого предложения никто не возражал. Наоборот, все хотели, чтобы с этого началось наступление на город.

Вечером здание столовой было взято. Атаманцы укрылись в казармах, на противоположной стороне города.

На следующее утро Леон открыл в столовой заседание Совета и сообщил о положений дел. Были назначены делегаты от Совета на ближайшие заводы и хутора с поручением немедленно выехать на места для организации боевых дружин. Рюмин зачитал составленное им обращение к войскам.

Неожиданно раздался взрыв снаряда, звон стекла и треск дерева, и помещение наполнилось дымом и пылью от штукатурки.

Войска начали обстрел поселка и вокзала из орудий. Вновь полетели в небо земля, снег, крыши домов и сараев, опять вспыхнули пожары, и все заметалось в поселке, ища спасения. Около домов бегали дети и, плача, искали родителей, обезумевшие матери искали детей, в степь убегал скот, собаки, над улицами взлетали куры, голуби, а вокруг с грохотом рвались все новые и новые то картечные, то зажигательные снаряды.

Так длилось часа два…

Леон ходил от баррикады к баррикаде, подбадривал дружинников, а сам то и дело посматривал на город, на вокзал — не прибыли ли подкрепления? Но на вокзале слышались винтовочные выстрелы и не было видно ни одного облачка пара от паровоза. И Леон думал: «Бомбы на исходе. Пороху мало, дроби тоже, винтовочных патронов и по пятку не осталось. А сейчас начнется атака. Удержимся ли? Успеют ли шахтеры прийти на помощь?»

Вдруг из переулка показалась Оксана. Она шла в распахнутой шубке, часто спотыкалась и падала и, наконец, увидев Леона, замахала ему рукой.

— Оксана? — изумленно произнес Леон, всматриваясь, и остановился.

В это время со стороны вокзала донесся грохот разрыва снаряда. Оксана упала, полежала немного, потом поднялась и побежала навстречу Леону.

Он улыбнулся, крикнул ей:

— Что ж ты падаешь, когда снаряд уже разорвался?

— Испугалась, — еле вымолвила Оксана. — Полдня я не могу попасть к тебе… Наконец попала.

— Но тебя ведь никто не посылал сюда? Тебя убить могло.

— Ничего… Не могло. Я все время падала.

Леон обнял ее, ласково потрепал рукой по плечу.

— Ух ты, сестренка моя родная! — сказал он, и почему-то все обиды на нее сразу прошли и как-то легче на душе стало.

Оксана, раскрасневшаяся, возбужденная, сказала, засматривая к нему в темные, впалые глаза:

— Лева! Я ушла от Якова. Совсем… Учи меня скорее стрелять. Я тоже пойду на баррикады.

Леон недоверчиво посмотрел в ее зеленоватые глаза, — в них были решимость, а вместе с тем и что-то детски простодушное и наивное.

— Поздно теперь, Аксюта, — сказал он не то с укором, не то с сожалением и, достав ключ из кармана, протянул ей: — Иди лучше домой. Может быть, там батя ждет…

— Батя там с мамой, — перебила его Оксана. — Их выселили из хутора. Семена убили, Федор еле дышит. И Алена при смерти.

Леон потемнел, отступил от нее, потом схватил ее за плечи и глухо спросил:

— Алена при смерти?

— Да. Сердечный удар.

Леон опустился на завалинку чьего-то домика, снял шапку, потер лоб ладонью и тяжко вздохнул.

— Зачем ты… сказала мне сейчас об этом, сестра? — с трудом проговорил он.

Подошел Рюмин и весь просиял, увидя Оксану:

— Оксана, родная…

Оксана строго посмотрела на него, и Рюмин осекся.

Леон, опираясь о завалинку рукой, поднялся, бросил взгляд на противоположную сторону реки и пошел, как больной, улицей поселка.

…Вскоре войска снова повели наступление. На этот раз им удалось занять вокзал, железнодорожные мастерские и обложить поселок со всех сторон.

Леон подсчитал людей, наличие боевых припасов и сказал командирам дружин:

— Товарищи, мы сделали все, что было в наших силах. Дальше может быть лишь разгром… В целях сохранения сил нам придется прекратить военные действия и, пользуясь темнотой, пробиваться на ту сторону реки, за город.

Все выслушали его молча, и только дед Струков сказал:

— А никак нельзя еще хоть до утра продержаться? Воевали, воевали, и так уходить…

Раздался оглушительный взрыв снаряда и разметал баррикаду.

А когда дым рассеялся, Леон поднялся на ноги и увидел в стороне, с окровавленным животом, лежал дед Струков. Поодаль от него повис на баррикаде труп Александрова, Леон проглотил слезы, снял шапку, и все друзья его сделали то же.

— Уходите, товарищи! — низким, грудным голосом сказал он. — Но помните: мы не побеждены. Тяжко это — отступать, но лучше во-время отступить и сохранить силы, чем дать разгромить себя. Пусть это восстание будет началом подготовки нашей к новому, сокрушительному удару по самодержавию… Приказываю немедленно начать пробиваться на противоположную сторону реки.

И дружинники, рассыпаясь по улицам и прячась подле домов и заборов, начали отход к реке.

Леон с друзьями бежал по одной из узких улочек, последней улочке поселка, за которой был лес, а за ним бежали дружинники.

Неожиданно на перекрестке улиц показались казаки и солдаты с ружьями наперевес.

— А-а, вот вы где, хамское…

Офицер не договорил: Вано Леонидзе застрелил его наповал.

— По дворам! — крикнул Леон, поняв, что дружинники попали в засаду, и вместе с Ольгой, Вано Леонидзе и Ткаченко перепрыгнул через низкую загородку и скрылся во дворе.

А Вихряй, Рюмин и Лавренев укрылись в противоположном дворе со своими дружинниками.

Казаки и солдаты вбежали в переулок и закричали:

— Сдавайся, сволочи, на капусту посекем!

Рюмин бросил бомбу, но она не разорвалась.

— Черт! Последняя! Как же это? — сказал он, с удивлением глядя на лежавшую на снегу бомбу.

— Вихряй, Борис, уходите! — крикнул Леон через улицу и сказал своим: — Садами, к балке. За мной!

Хлопнул выстрел, и Рюмин скрылся за оградой.

Ольга прицелилась в казака, стрелявшего в Рюмина, и ее выстрел потерялся в грохоте запоздавшего взрыва бомбы.

В это время Леона ранило в ногу. Он упал, но Ткаченко поднял его и потащил во двор Горбовых.

В хате Горбовых Ольга быстро разорвала на полосы белую наволочку, а Ткаченко снял с Леона сапог.

— Ольга, хоть ты уходи. Ведь погибнешь в Сибири, — кривясь от боли, сказал Леон, но Ольга даже не посмотрела на него и продолжала забинтовывать его рану.

— Лежи и молчи… Не пропаду, не беспокойся, — ответила она.

Тогда Леон сурово сказал Ткаченко:

— Сергей, ты остаешься руководителем организации… Приказываю тебе немедленно удалиться.

Ткаченко подумал, зарядил маузер. Потом поцеловал Леона и Ольгу и, распахнув окно в глухой стене, выпрыгнул в узкий проход между домами.

Леон облегченно вздохнул, прислушался к выстрелам, доносившимся из коридора, со двора, и подумал: «Вано! Храбрый человек». Потом заглянул во вторую половину хаты и увидел Ивана Гордеича.

Там на лавке лежала Дементьевна, вся в белом, со скрещенными руками на груди и со свечой в них. Свеча мерцала слабым пламенем, воск стекал с нее на руки Дементьевны и застывал на них.

У лавки стоял Иван Гордеич, ссутулившийся, большой, и смотрел на покойницу полными слез глазами.

А Оксана сидела возле мертвого Рюмина и беззвучно плакала. Около нее суетилась незнакомая маленькая старушка, ласкала ее морщинистыми, сухонькими руками и сама всхлипывала.

На следующий день арестованных вели на вокзал под усиленной охраной казаков. Казаки ехали по бокам колонны густой цепочкой, оголив шашки, а в нескольких шагах от них шли жители, — молчаливые, угрюмые, и смотрели на дружинников печальными глазами.

Леон ковылял впереди рядом с Вано Леонидзе, Ольгой, Вихряем и Лавреневым. Он видел отца, Оксану и неизвестно откуда появившегося Степана Вострокнутова и зорко наблюдал за казаками: нельзя ли бежать? Но бежать было невозможно.

Возле вокзала толпился народ.

Едва арестованные приблизились, как толпа жителей хлынула к ним, некоторые бросились на казаков с поднятыми кулаками, и площадь огласилась криками:

— Душегубы!

— За что народ мучите?

— Разойдись, стрелять будем!

Леон повел глазами по сторонам и увидел Луку Матвеича, а в следующий миг услышал его мужественный, призывный голос:

— Товарищи, выше голову! Революция продолжается!

В это время послышался другой голос:

— Поздно теперь… Не надо было выступать.

Это был голос Ряшина. И Леон что было силы крикнул:

— Товарищи, мы не побеждены! Да здравствует революция! Да здравствует демократическая…

Казак ударил его плеткой по голове, и Леон умолк.

Вскоре арестованных загнали в вагоны.

И в это время ударил колокол, и по вокзалу разлилась мелкая, как бы замирающая дробь, а потом все стихло. Но вот колокол резко прозвонил два раза, и тяжкий гул, как гул прибоя, все приближаясь, покатился по вокзалу, залил площадь, и от него задрожал, зазвенел воздух, здания, сама земля…

Поезд шел с севера.

Примечания

1

Чига — унизительная кличка казаков в дореволюционное время.

(обратно)

2

Двойник — узкая дорога между хлебами.

(обратно)

3

Четверть — десять пудов.

(обратно)

4

Так в книге. Прим. верстальщика.

(обратно)

5

«Блек» — марка насоса.

(обратно)

6

Так в тексте бумажной книги. Прим. верстальщика.

(обратно)

Оглавление

Книга первая

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

    Глава первая

      1

      2

      3

      4

    Глава вторая

      1

      2

      3

      4

    Глава третья

      1

      2

      3

    Глава четвертая

      1

      2

    Глава пятая

      1

      2

      3

    Глава шестая

      1

      2

    Глава седьмая

      1

      2

      3

    Глава восьмая

      1

      2

      3

    Глава девятая

      1

      2

      3

      4

      5

      6

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ

    Глава первая

      1

      2

      3

      4

    Глава вторая

      1

      2

      3

      4

    Глава третья

      1

      2

      3

      4

    Глава четвертая

      1

      2

      3

      4

    Глава пятая

      1

      2

      3

      4

    Глава шестая

      1

      2

      3

    Глава седьмая

      1

      2

    Глава восьмая

      1

      2

      3

      4

    Глава девятая

      1

      2

      3

    Глава десятая

      1

      2

      3

    Глава одиннадцатая

      1

      2

      3

    Глава двенадцатая

      1

      2

    Глава тринадцатая

      1

      2

    Глава четырнадцатая

      1

      2

      3

      4

      5

Книга вторая

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

    Глава первая

      1

      2

      3

    Глава вторая

      1

      2

    Глава третья

      1

      2

      3

    Глава четвертая

      1

      2

      2

    Глава пятая

      1

      2

      3

    Глава шестая

      1

      2

      3

    Глава седьмая

      1

      2

    Глава восьмая

      1

      2

      2

    Глава девятая

      1

      2

    Глава десятая

      1

      2

      2

      3

      4

      5

    Глава одиннадцатая

      1

      2

      3

      4

    Глава двенадцатая

      1

      2

      3

      4

    Глава тринадцатая

      1

      2

    Глава четырнадцатая

      1

      2

      3

    Глава пятнадцатая

      1

      2

      3

    Глава шестнадцатая

      1

      2

      3

      4

      5

      6

    Глава семнадцатая

      1

      2

  Ч АСТЬ ВТОРАЯ

    Глава первая

      1

      2

      2

      3

      4

    Глава вторая

      1

      2

      3

    Глава третья

      1

      2

      2

      3

      4

    Глава четвертая

      1

      2

      3

      4

    Глава пятая

      1

      3

      2

    Глава шестая

      1

      3

    Глава седьмая

      1

      2

      3

      4

      5

    Глава восьмая

      1

      2

      3

    Глава девятая

      1

      2

      3

      4

    Глава десятая

      1

      2

    Глава одинадцатая

      1

      2

      3

      4

      5

  ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

    Глава первая

      1

      2

    Глава вторан

      1

      2

    Глава третья

      1

    Глава четвертая

      1

      2

      3

    Глава пятая

      1

      2

    Глава шестая

      1

      2

    Глава седьмая

      1

    Глава восьмая

      1

      2

    Глава девятая

      1

      2

    Глава десятая

      1

      2

      3

    Глава одиннадцатая

      1

      2

      3

      4

    Глава двенадцатая

      1

      2

      3

    Глава тринадцатая

      1

      2

      3

    Глава четырнадцатая

      1

      2

    Глава пятнадцатая

      1

      2

      3

    Глава шестнадцатая

      1

      2

    Глава семнадцатая

      1

      2

      2

      3

      5

      6

*** Примечания ***