Возвращенье на родину [Андрей Белый] (fb2) читать постранично, страница - 4

отца, разлитой вместе с кровью во всем организме, — художнику-сыну: действительный случай, потрясший отца, возродился в фантазии сына; отец, уже старец —

— увидев дракона, напавшего зубьями перепончатых крыльев на мальчика, —

— вероятно-б стоял потрясенный, взволнованный, заговорив сам с собою:

— «Я — видел…»

— «То самое»…

— «Где это было?»

И, вспомнивши сон о драконе, сказал бы:

— «Я видел во сне…»

— «Но мой сон необычный»…

— «В нем чую я память о бывшем со мною».

И вдруг бы все вспомнилось! Остров: и — ночь; и — чудовищный гад, размахавшийся зубьями перепончатых крыльев; но «старец» бы понял, что этому все равно не поверят; «драконов» — нет; все ж происшествие жило б в душе, как закинутый островок в океане, отрезанный от континентов сознания; и на этом таинственном острове памяти старец бы видел себя отделенным от всех;

— «О!»

— «О!»

— «О!»

— «Я — один»…

— В необъятном! ничего!

— «Со мной — никого!..»

— «А ужасная гадина — близко!»

— «О!»

— «О!»

. . . . .

Так я с моим «мигом» сознанья —

— старец, перелетающий тысячелетия времени: сказочность первого мига есть странная быль:

— «Это — было!»

— «Я был в необъятном!»

— «Летал…»

— «О, о, о!»

Недоказуема правда; она — очевидность; она — факт сознания: аксиома, без допущенья которой деление мира во мне на мир снов и мир яви, — немыслимо; помню: чудовищный гад, размахавшийся зубьями перепончатых крыльев, и «Я», на которого он устремляется — пересекаемся в пункте пространства и времени; гад — это «Я», мир — младенец, к которому низлетает ужасная гадина, или — тело младенца; одновременно: «гад» — тело, которое налезает на «Я;» «Я» ж низвергнуто в тело полетом; и — да: «это» — было; но доказать нет возможности, потому что слова принимают крылатое очертание снов, мною виденных, — уже после:

— «Не сон это все!»

И мне ясно: —

— за морем невнятности моего обыденного сна мне рисуются памятью берега континентов, где в стае драконов, махающих зубьями перепончатых крыльев, живут «птеродактили» памяти, и предшествуют воспоминанию о моментах обыденной жизни; и — факт сознавания: память — о чем?

Первый миг — насквозь память: о чем? содержание памяти возникает впоследствии: папа и мама, и няня, и дядя, и тётя, и — прочее… Но нет здесь ни папы, ни мамы, ни няни… квартира, в которой мы жили? Она — возникает поздней; ощущения роста? Но здесь, в ощущениях беспредметности нахожу я предметами — «память»: о круге предметов, которые после не встретились мне ни в кошмарах, ни в снах, ни в реальности прозы; к утраченным образам памяти сны — как бы органы зрения, потерявшего дар созерцать: так слепые, расширив зрачки, видят муть. Мои сны ощущаются мутью угасшего взора, который еще по привычке старается видеть.

И — нет: он не видит уже.

Эти сны указуют: содержание памяти; но содержание это — опять таки память. Так на дне своих снов нахожу память памяти: первого мига, сон сна.

С изумленьем вижу позднее, что память под памятью (молнии, нас осеняющие безо всякого содержанья), культурою мысли и тем что в учебниках йоги зовется путем медитаций, — крепнут из молнии, превращаяся в наблюдаемый пункт; а способности в нас дотянуться до пункта протянутой мыслью, — развертывают убегающий пункт в прихотливый линейный орнамент; мы — за ним следуем; мифами небывалых; орнаментов и раскидается пункт, процветая, как колос; и факты сознания, о котором забыли давно мы, — поят: свои были.

В орнаменте убегающей линии — от первого мига в миганье до-первое — учимся мы путешествовать в мир дорожденного и познавать прилегание «я» в мир дневной и обратно: читаем события жизни души после «мига», который наивное знание называет нам смертью.

. . . . .

С особою ясностью передо мной среди дня возникали орнаменты: в Льяне! и содержание памяти бессодержательной прежде — росло,

Говорил себе: в Льяне!

— «Все это я видел уже»…

— «Это все открывалось уже мне в до-сонном»..

— «И стало быть: жило за снами и явью, как — сон на яву».

— «Я забыл этот сон, погружаяся в тело»…

— «Теперь; только вспомнил».

Перемещенья сознания посещали и Нэлли; и мы рисовали орнаменты, сознавая отчетливо их: содержанием памяти; знаки нам не были сказкой драконов, а явью когда-то живых птеродактилей мира.

Странно: орнаменты процветающей мысли, которые заносили в альбомы, переживались, как детские сны, но с сознанием, приобретенным впоследствии: это не сны, а действительность.

Странно: иные узоры орнамента мы высекали из дерева на Иоановом здании; припоминали их ритмами —

— из которых в разгоне времен вытыкались телесные органы наши, — остывшие ткани; и мы оживив первый миг, оживляли и далее: содержание первого мига, летя в нем из органов тела в рои ритмо-плясок; своей ритмо-пляскою духи спрядали из образов: камни, цветы и живые тела: —

— первый миг — столкновенье