Капитан Быстрова [Юрий Михайлович Рышков] (fb2) читать онлайн

ЮРИЙ РЫШКОВ Капитан Быстрова

Дух народный всегда был велик и могущ.

БЕЛИНСКИЙ

1

Над бескрайними просторами Черного моря гулял свежий, порывистый ветер. Тяжело ползли на восток низкие холодные тучи. Взлохмаченные и бесформенные, они беспрестанно секли горизонт косыми дождями.

А ветер крепчал и крепчал.

Полным вперед, разрезая крутую пенистую волну, шли на боевое задание два торпедных катера.

Барражируя над ними, звено истребителей «Яковлев-3» охраняло корабли от возможного налета вражеской авиации.

Один из самолетов уверенно вела гвардии капитан Наталья Быстрова. Озабоченный взгляд летчицы то и дело пробегал по приборам. Одновременно она следила за командиром и вторым ведомым, точно повторяя их маневры. Сегодня звено охраняло те же корабли и моряков, за которых однажды Наташе попало от заместителя командира по политической части майора Станицына. И Наташа невольно вспомнила тот памятный вылет, когда она, зажатая «мессершмиттами» и обстрелянная ими с двух сторон, не приняв боя, скрылась в облаках. Корабли на некоторое время остались без прикрытия. Немецкие бомбардировщики ринулись было в атаку. Спас дело лейтенант Мегрелишвили. Он сбил один «мессер», прорвался к «юнкерсам» и вместе с командиром звена Никитиным не позволил им сбросить бомбы на корабли.

Разговор с замполитом был короток и суров.

— Как прикажете понимать ваше поведение? — спросил Станицын без всяких предисловий.

— Мне показалось, что я не справлюсь и…

— Могу погибнуть, — перебил замполит. — Так? Восхитительно! Чудесно! Мысль вполне достойная летчика!.. В первую очередь — забота о собственной персоне! И полное пренебрежение к воинскому долгу!.. Разве можно было забыть о моряках, которых вам приказали охранять?!

— Нельзя, — с трудом прошептала Наташа.

— Хорошо, что сознаете… — Станицын задумался, потом неожиданно спросил: — А вы видели их вблизи, моряков-то?

— Нет. Только издали, сверху…

— То-то, что «издали» и «сверху»! А вблизи-то они как мы с вами. Посмотрите на них не «сверху». Познакомьтесь. Уверен, вы поймете, как недостойно повели себя в бою.

Наташа вспыхнула. Краска залила ее лицо, на глаза навернулись слезы. Наташа стояла перед Станицыным и, сдерживая себя, покусывала губы. Потом глухо произнесла:

— Да, Яков Иванович, я совершила отвратительный, позорный для воина поступок и готова понести любое наказание. Обещаю, больше никогда подобное не повторится.

— Верю, Наташа. Иди, успокойся, подумай обо всем. Пойми, дело не в наказании. Все гораздо сложнее. А наказывать тебя никто не собирается…

И вот Наташа со своими товарищами по звену вновь над кораблями, чей успех в боевой операции зависит и от ее мужества, внимания, расторопности.

Зорко следят летчики за небом и морем — противника не видно. Поверхность моря сверху кажется свинцово-черной, тяжелой, словно застывшей в мертвой неподвижности. Кругом, насколько хватает глаз, раскинулась однообразная, изрезанная грядами волн равнина, похожая на вспаханный чернозем.

Вскоре темная туча скрыла корабли. По приказанию командира звена Быстрова круто пошла вниз. Пробив тучу, она стала напряженно всматриваться в пустынную рябь воды. Но только спустившись еще ниже, увидела наконец в мглистой дали еле приметные длинные шлейфы белой пены, а затем и сами корабли, похожие сверху на шелуху от семечек.

Летчица с облегчением вздохнула и стала набирать высоту. Самолет вышел на светлый безоблачный простор и пристроился к звену. Быстрова хотела доложить командиру, что все в порядке, как услышала в наушниках его голос.

Никитин сообщил, что справа обнаружены два «юнкерса», и приказал звену перестроиться для атаки.

2

Корабли вел на задание командир дивизиона торпедных катеров капитан третьего ранга Сазонов, поэтому на стеньговом фале флагмана был поднят брейд-вымпел. Корабли должны были перехватить немецкий транспорт, обнаруженный самолетом-разведчиком.

Упрямо рассекая волны и отваливая их на стороны, маленькие корабли, красивые и гордые, стремительно шли вперед, к цели.

Игорь Константинович Сазонов стоял на мостике и молча глядел прямо перед собой. Кожаный реглан плотно охватывал его высокую, атлетического сложения фигуру. Сдвинутые к переносью густые брови и четко обрисованные, крепко сжатые губы говорили о сильной воле.

Сазонов наблюдал за горизонтом и изредка поглядывал на небо. Его острый слух сквозь шум волн и двигателей корабля с трудом различал гул сопровождающих самолетов. Капитан Никитин только что сообщил о появлении «юнкерсов», и Сазонов с минуты на минуту ждал налета немецких бомбардировщиков.

Внимательно выслушав радиограмму Никитина, Сазонов неторопливо повернулся к стоявшему рядом штурману Шведову:

— В небе-то не все благополучно…

Шведов поднял голову. Лицо старого моряка было спокойным и добрым, лишь устрашающе топорщились седые пышные усы. Карие, не лишенные хитрецы живые глаза весело смотрели на окружающий мир.

Моряки любили Шведова за добродушие, за отцовское отношение к людям. Было ему за пятьдесят. Тридцать с лишним лет он отдал флоту. После недавней контузии Шведов плохо слышал, но старательно скрывал это и всегда опасался ответить что-либо невпопад. А переспрашивать не любил.

Слова Сазонова заставили его напрячь слух. Он уловил могучие голоса невидимых самолетов. Порой моторы завывали особенно зычно, будто состязались в мощности своего дыхания.

— По звуку наши, — ответил он. И не успел еще закрыть рот, как где-то за облаками дробно простучал пулемет. В ответ заговорила пушка «яка».

Завязался воздушный бой.

Офицеры подняли бинокли и посмотрели туда, где, по их расчетам, должен был находиться немецкий транспорт.

— Далеко еще, проклятый! — Шведов резко опустил бинокль. — Миль восемь. Обидно…

— Да, миль восемь… — подтвердил Сазонов. — Да не бойтесь, не упустим. Он, считайте, наш!

— Обожаю уверенность командования! — Шведов улыбнулся. Он словно забыл о грозящем налете вражеской авиации, тем более что обстановка в воздухе была ему не совсем ясна и не зависела от его, Шведова, действий и расчетов. Он знал лишь, что в небе идет жестокий бой: все чаще раздавались пулеметные очереди и выстрелы авиационных пушек.

— Вы заметили, как в последнее время активизировалась наша авиация? — спросил он Сазонова.

— Еще бы!.. А летчики, скажу вам, народ замечательный! Один к одному…

— Видели?

— Видел. И девушку видел! Над нами она сейчас…

— То есть как «над нами»? — Шведов недоверчива взглянул на небо, потом — на Сазонова. — Такие дела, а нам — девушку?.. И вы чему-то радуетесь… — Шведов поежился, неопределенно повел рукой, словно спрашивал, как это высшее начальство могло допустить такую оплошность. Вообще-то штурман не возражал против участия девушек в войне. Пусть воюют, но не над морем и не в такой сложной обстановке. «Куда там девчатам!»- рассуждал он про себя, покручивая ус.

Видя недовольство Шведова и как бы читая его мысли, Сазонов сказал, усмехаясь:

— Уверен, что она не подведет нас. Хотя, конечно, парень был бы надежнее…

Воздушный бой между тем продолжался. Отрывистые выстрелы пушки «яка», казалось, хотели разорвать тучи и открыть морякам картину борьбы.

Тем временем катера на предельной скорости настигали немецкий транспорт. Заметив погоню, он ощетинился артиллерийским огнем, заговорили его крупнокалиберные пулеметы. Под огнем противника катера шли на сближение. Подойдя на дистанцию залпа, флагманский корабль выпустил торпеду. Она стремительно помчалась вперед, оставляя среди кипящих волн прямой пузырчатый след.

Второй катер атаковал транспорт с правого борта. В ту секунду, когда он, скорректировав прицел, произвел залп, раздался глухой, тяжелый, подобный удару грома, взрыв первой торпеды. Носовую часть вражеского транспорта окутал дым, медленно поднявшийся вверх черным столбом. Вторая торпеда, разворотив правый борт корабля, заставила транспорт сложиться наподобие ижицы и быстро погрузиться в воду.

Задание было выполнено. Корабли легли на обратный курс.

Вдруг из-за туч вынырнул «юнкерс» и спикировал на флагмана. Пулеметная очередь, звякнув по металлу палубы, заставила моряков вскинуть головы. От немецкого самолета отделились две бомбы и с нарастающей быстротой полетели навстречу кораблю.

— Полный назад! — скомандовал Сазонов.

Гибель катера казалась непредотвратимой. Люди, оцепенев, вслушивались в нарастающий свист бомб. Шведов вдруг облегченно вздохнул:

— А знаете, Игорь Константинович, «юнкерс» промазал: значительный недолет будет…

И действительно, бомбы упали за полкабельтовых от флагмана.

Зенитчики открыли огонь по «юнкерсу», начавшему снова пикировать на корабль, но Сазонов приказал прекратить стрельбу: из заоблачных высей появился наш истребитель. Он ринулся на врага, поливая его огнем из пулеметов, и за несколько десятков метров от немецкого самолета, чтобы избежать столкновения, скользнул вверх, готовясь к новому заходу.

— Пожалуй, «юнкерс» не уйдет, — решил Шведов.

А истребитель посылал во врага очередь за очередью.

Вот задымил один из моторов «юнкерса», из него потянулась узкая полоска густого дыма. Истребитель с огромной скоростью вышел из пике и, перейдя в полупетлю Нестерова, снова оказался над «юнкерсом» и снова обстрелял его. Злобно и отрывисто застучала пушка. «Юнкерс» вспыхнул.

— Здорово дал! — проговорил Шведов. Его голос прозвучал спокойно и радостно.

Проскочив мимо «юнкерса», истребитель, выходя из пике, промелькнул над головами моряков.

— Та самая! — сказал Сазонов, провожая самолет потеплевшим взглядом.

На этот раз штурман решил промолчать.

Немецкий бомбардировщик горящим факелом упал в море. Огромным желто-багровым пламенем вспыхнул растекающийся по воде бензин.

Над головами моряков еще раз пронесся «як» и, набирая высоту, приветственно покачал плоскостями.

3

Когда неприятельские самолеты ушли в сторону Крыма, Быстрова по приказанию командира вывела машину из туч над кораблями Сазонова. Перед тем как, получив смену, идти на аэродром, Никитин решил еще раз удостовериться, что корабли целы.

Снизившись до полутораста метров, Наташа увидела катера и сообщила об этом командиру.

Моряки с любопытством разглядывали низко круживший над ними самолет. На флагмане вахтенный сигнальщик и командир зенитного расчета на всякий случаи — вдруг заметит! — помахали Наташе бескозырками. В ответ Наташа покачала машину. Это вызвало на катере заметное оживление. Летая по замкнутому кругу, Быстрова удерживала «як» в глубоком вираже. Ей нравилось такое своеобразное общение с боевыми товарищами, которых она не знала. Только Сазонова видела на служебных совещаниях, когда разрабатывались совместные с моряками боевые операции. А однажды они случайно встретились в городе и долго, очень долго ходили по набережной…

Сейчас Быстрова рассматривала черные фигурки на палубе, и какое-то странное волнение охватило ее. Преисполненная самых теплых чувств, она решила еще раз покачать машину. Взгляд ее снова устремился на корабли. На флагманском катере один из матросов, скинув бушлат, стал крутить его над головой, затем и сам завертелся волчком. Летчица, неотрывно глядя вниз, чувствовала себя счастливой, как никогда.

«Я обязательно должна их повидать!» — твердо решила она.

Попрощавшись с моряками, Быстрова перешла на крутой подъем и вскоре подстроилась к ведущему. В наушниках стояли треск и свист. Каких только звуков не доносил эфир: то врывалось назойливое отстукивание морзе, то обрывки немецкой речи, то шифрованный разговор наших моряков, то монотонная передача бесконечных цифр кода.

— «Яблонька»! «Шестой»! Я — «восьмой»! — захрипело в наушниках. — Как слышите?.. Как дела внизу? — Это капитан Никитин.

— Говорит «шестой». Все в порядке…

Идя к своему аэродрому среди сказочного нагромождения туч, звено неожиданно было атаковано налетевшими со стороны моря четырьмя «мессершмиттами».

Немецкие летчики с молниеносной быстротой отрезали Наташу от звена, взяли ее самолет в огненное кольцо… Доложив Никитину о случившемся, Быстрова, не задумываясь, вступила в бой. Один из вражеских истребителей дал длинную очередь по машине Быстровой. Крепко сжимая ручку управления, летчица еще до подхода Никитина и Мегрелишвили сумела постоять за себя. Ринувшись на противника, она в упор расстреляла его, еле избежав столкновения. Вскоре по приказу командира Быстрова вышла из боя, круто спикировав под облака.

Три остальных «мессершмитта», атакованные Никитиным и Мегрелишвили, скрылись в направлении Крыма. Преследовать их не стали: боекомплект был израсходован, бензина оставалось только на обратный путь.

Идя на бреющем к востоку, Наташа не без труда держала высоту. Оказывается, ее машина была повреждена, чего в горячке боя она не заметила. В наушниках вновь раздался знакомый голос командира звена:

— «Шестой»! Пристраивайтесь!

Не уверенная в машине, Быстрова как можно спокойнее ответила:

— Выполнить не могу… Самолет поврежден. Вынуждена идти вне строя…

— Не ранены? — с беспокойством спросил Никитин.

— Нет…

— Пойдете ведущим. Мы подстроимся к вам. Если понадобится, вовремя оставляйте самолет… Мы подведем к вам ближайший корабль, пока покачаетесь на «тузике» ^[1], — добавил он.

— Машина идет неплохо… Буду тянуть… Мотор дает перебои. Но «мессера» я все-таки сбила. Знаете?..

Наташа говорила спокойно и твердо, а на самом деле с трудом управляла машиной, медленно, метр за метром набирая необходимую высоту.

Наконец справа от себя она увидела Никитина. Его самолет скользил на левое крыло, приближаясь к ее машине и заходя по-журавлиному в треугольник. Слева подстраивался Мегрелишвили. Вскоре звено, ведомое Быстровой, точно по курсу пошло к своему аэродрому.

Радиопеленгатор передавал увертюру из «Руслана и Людмилы». Прислушиваясь к музыке, Никитин внимательно разглядывал самолет Быстровой. Дым, а порой резкие языки пламени, вырывавшиеся из выхлопных труб правой стороны мотора, походили на выстрелы пушки. «Дотянет ли до базы?» — думал командир звена.

Тем не менее самолет Быстровой шел хорошо, и Никитин постепенно успокоился, хотя и не перестал следить за поврежденной машиной.

Вскоре Никитина вызвал по радио Сазонов и запросил подробности налета «мессершмиттов». Переговорив с Сазоновым, Никитин связался с Быстровой и весело, слегка по-волжски окая, пробасил в ларингофон:

— «Шестой»! Слушай меня… «Баян» говорит («Баяном» он называл Сазонова), что передал «сорок пятому» (командиру полка Смирнову) о твоей победе. И «девятнадцатый» (контр-адмирал Славин) знает обо всем. Пока им неизвестно последнее наше приключение!.. Очевидно, сейчас передадут, или сами доложим…

— «Сорок пятый» с меня стружку снимет за поврежденную машину.

— Ерунда!

Слова командира не успокоили Наташу. Вдруг самолет надолго выйдет из строя, и ей поневоле придется бездействовать? А как можно сейчас сидеть без дела?!

Пройдя километров двести, летчики увидели очертания знакомых берегов, затем и свой аэродром.

Самолеты пошли на посадку.

4

На следующий день радио принесло тяжелую весть: погибла Герой Советского Союза майор Марина Михайловна Раскова. Ее смерть произвела на Быстрову гнетущее впечатление. Наташа, запершись в своей комнатушке, проплакала все утро.

Раскова была ее любимым героем. История поисков Расковой на Амгуни после рекордного перелета, ее мужество и выдержка в лесных дебрях Дальнего Востока навсегда врезались в память тогда еще совсем молоденькой Наташи. Сейчас она оплакивала знаменитого штурмана и организатора женского авиационного полка и сокрушалась, что ей, Быстровой, так и не довелось познакомиться с Мариной Михайловной. В голове назойливо теснились раздумья о своей жизни, своей судьбе, о том, что ждало ее, Наташу, в будущем… Вновь и вновь с особой остротой оживала затаенная тревога и о семье, попавшей в оккупацию. Мать, сестра, братик… Живы ли они?

Наташа долго стояла у окна. День был грустный, серый. Ветер сиротливо шумел в почерневшей аллее кипарисов. Приближалось время завтрака. Хотелось сходить на стоянку самолетов. Сумеет ли Кузьмин отремонтировать машину за те тридцать шесть часов, которые он попросил у начальства?

Приведя себя в порядок, Наташа вышла на улицу и сразу же попала в струю холодного, влажного ветра, порывами пробегавшего среди деревьев вдоль широкой стены здания.

Тяжелые тучи низко клубились над землей и торопливо летели на восток, навевая тоску и уныние. Промозглый воздух, наполненный запахом моря, пронизывал насквозь и вызывал неприятный озноб во всем теле.

Наташа повернула в столовую. «Поесть все-таки надо… А мать, Паша, Николушка голодают… Только Марине ничего не надо… У нее дочь осталась. Бедная, какую мать потеряла!..»

После завтрака с теми же невеселыми думами она пошла к летному полю. Соблюдая порядок, спросила часового, можно ли пройти на стоянку.

— Пожалуйста, товарищ гвардии капитан. Стоянка открыта…

Летное поле аэродрома ярко зеленело низкой январской травкой: сильные затяжные дожди возродили ее после осенней засухи. Взлетно-посадочную полосу, выложенную шестиугольными цементными плитами, старательно маскировали, делая неприметной с воздуха. Ее то и дело подкрашивали в тон окружающей зелени, даже вырисовывали на ней деревья и кусты, огородики, заборы и черепичные крыши домов.

Истребители стояли каждый на своем определенном месте у лесных опушек летного поля, под маскировочными сетками, густо обшитыми лоскутами буро-зеленого цвета. Эти лоскуты напоминали диковинные листья не известных ботанике растений — величиной в добрый лопух. Сверху обнаружить аэродром было невозможно, и до сих пор ни одна вражеская бомба не упала на его территорию.

Около своего самолета Быстрова увидела группу механиков, техников, мотористов. Не успела Наташа подойти, как все они двинулись прочь от самолета, о чем-то горячо рассуждая, очевидно о повреждениях; кто-то размахивал руками, что-то объясняя. Наташа не сомневалась, что речь шла о ее самолете.

Из-под машины вылез еще один человек. Это был старший сержант Кузьмин, механик Наташиного «яка».

Теперь Наташа была убеждена, что весь этот народ занимался ее истребителем. Хвост «яка» был приподнят с земли трехногим домкратом. «Неужели выявились новые повреждения?» — озабоченно подумала Быстрова и заторопилась к машине.

Остановившись в десяти шагах, она вопросительно посмотрела на Кузьмина и двух оружейников. Ей хотелось по их лицам угадать — большая ли беда стряслась с ее самолетом? Что еще обнаружили в нем?

Первым Быстрову заметил Кузьмин и, бодро взяв под козырек, расплылся в улыбке:

— Здравия желаю, Наталья Герасимовна!

— Здравствуй, Тиша… Как дела-то? — спросила она.

— Дела идут! — ответил механик и снова улыбнулся.

О чем бы Кузьмин ни говорил, улыбка не сходила с его обветренного, коричневого лица. Наташе всегда казалось, что улыбаются не только губы Кузьмина, но и глаза, нос, лоб и даже уши. От механика веяло какой-то завидной легкостью и уверенностью.

Его большие выразительные глаза, опушенные длинными черными ресницами, вызывающе смотрели на все и вся. На самом же деле Кузьмин был на редкость скромным, выдержанным. Эта черта его характера особенно нравилась Наташе, и потому она была дружески расположена к своему механику, безоговорочно доверяла ему.

Веселая физиономия Кузьмина, однако, не успокоила летчицу. Осторожно, словно боясь услышать что-то страшное и роковое для себя, она спросила:

— Идти-то идут, а может быть, плохо?

— Что вы, товарищ гвардии капитан! — с упреком воскликнул Кузьмин. — Я же обещал вам за тридцать шесть часов управиться, да и командиру полка об этом заявил. Значит — порядок!..

— Но где он, порядок твой? — спросила Наташа, комкая в кармане реглана перчатки, свернутые клубочком.

— Мотор уже здоров, Наталья Герасимовна. Стало быть, машина в строю, — пояснил Кузьмин.

Ободряющий тон механика несколько успокоил Быстрову. Она подошла ближе. Под крылом самолета два оружейника чистили замковые части пулеметов. Наташа поздоровались с ними.

— Садитесь, ребята, продолжайте…

Кузьмин, вытирая ветошью замасленные руки, снова заговорил:

— Вчера дотемна, а сегодня с рассвета паримся… Больно здорово вас чесанули! Одна пуля над затылком сантиметра за три прошла, а то и поменьше… Остальные восемь — по фюзеляжу к хвосту.

— А я и не заметила…

— То-то, что не заметили! А надо бы, товарищ капитан, примечать, когда на волосок от смерти…

— Три сантиметра — не волосок.

— Еще с другого направления одна по прибору стукнула, две по мотору и четыре по левой плоскости, недалеко от бака… Словом, дали как полагается! — улыбнулся в заключение Кузьмин, будто был всем этим очень доволен. — Краем крыла не черканули по земле при посадке? — спросил он.

— Нет. Немца задела. Шла в лоб. Сам знаешь, отворачивать первому нельзя. А он тоже чего-то замешкался…

— Значит, горячо было?

— Ничего, нормально… В общем, наладите? — Наташа заглянула в глаза Кузьмину.

— Что ж вы сомневаетесь, Наталья Герасимовна?! Акт у меня в кармане. Самолет принят.

Черными, лоснящимися пальцами Кузьмин полез в нагрудный карман комбинезона и вытянул оттуда сложенный вчетверо лист бумаги.

— Не надо, — остановила его Наташа, — испачкаешь. Я и так верю.

— Будьте покойны! — просиял Кузьмин. — Мы, бывало, и не такой ремонт сами делали.

— Ну, ну! Очень рада. Спасибо, Тиша… Беспокоилась, думала, задержка будет.

На стоянку прибежал запыхавшийся старшина и, щелкнув каблуками, доложил Быстровой, что ей приказано явиться в штаб полка к четырнадцати часам.

До назначенного часа оставалось минут сорок, и Наташа решила «пострадать» возле «яка», тем более что Кузьмин собирался еще раз опробовать мотор.

5

В одной из просторных комнат штаба авиаполка, разместившегося в левом крыле длинного одноэтажного здания цитрусового совхоза, сидел за столом заместитель начальника штаба старший лейтенант Борис Иванович Горюнов, молодой, рано полысевший, румяный блондин. Две обитые коричневой клеенкой двери вели из его комнаты в кабинеты командира полка и начальника штаба. По левую руку от Горюнова стоял столик с несколькими телефонами; справа, у стены, возвышался несгораемый шкаф, а у широкого окна — из зеленого бочонка большими резными листьями тянулся к свету филодендрон. Рядом с ним — круглый стол и пять дачных плетеных стульев. Вдоль другой стены — два легких дачных дивана и несколько бамбуковых кресел.

На стене, против стола Горюнова, висели круглые часы, а под ними, на специальном гвоздике, чернел овалом ушка ключ для завода часов, напоминавший своей формой ключ для коньков. Этим ключом лейтенант очень дорожил, так как при взгляде на него всегда вспоминал свое вологодское деревенское детство и каток на реке Сухони.

В кабинете командира полка полковника Николая Николаевича Смирнова одну из стен занимала огромная карта Черного моря. Шелковый занавес, сшитый из трех оконных штор, отодвигался обыкновенным кием, стоявшим тут же, в углу. Без нужды карта не открывалась, и занавес помимо своего прямого назначения придавал комнате, как шутили летчики, «уют и солидность».

Сегодня с самого утра в кабинете Смирнова за широким столом, сплошь застланным картами, сидели четыре человека. По одну сторону — командир полка Смирнов и замполит майор Станицын; по другую — два моряка: контр-адмирал Славин и капитан третьего ранга Сазонов.

Офицеры заканчивали разработку боевой операции.

По данным разведки, шесть немецких транспортов под охраной авиации выходили в четыре часа утра из Новороссийска в Ялту. Представлялась возможность уничтожить караван. Моряки снаряжали для этого торпедные и сторожевые катера. Прикрывать их с воздуха должны были летчики Смирнова, о чем был получек приказ командира дивизии генерал-майора Головина.

Полковник Смирнов, человек завидного здоровья, жизнерадостный крепыш, со светлыми выгоревшими бровями и темно-серыми выпуклыми глазами, шагая циркулем по карте, рассчитывал полеты авиагрупп сопровождения, зная, что вся операция с момента выхода кораблей и до их возвращения на базу займет около девяти часов.

Первую группу летчиков вызвали в штаб на тринадцать тридцать. За несколько минут до ее прихода Горюнов доложил Смирнову, что в полк прилетел командир дивизии. Генерал-майор Головин решил присутствовать при постановке летчикам боевой задачи, так как операция предстояла серьезная.

Смирнов хорошо знал и любил генерала. И Головин ценил Смирнова за его организаторские способности и высокое мастерство личного состава. Полк Смирнова одним из первых был удостоен звания гвардейского. Он отлично дрался с врагом в первые, самые трудные месяцы войны, а теперь, в начале тысяча девятьсот сорок третьего, переброшенный на Кавказ, помогал морякам уничтожать транспорты противника, который морем подбрасывал к фронту резервы и вывозил добро, награбленное в захваченных советских городах и селах…

Не успел командир полка встать, чтобы встретить генерала, как он сам появился на пороге комнаты. Высокий, молодцевато подтянутый, с приметной сединой на висках и строгим холодным взглядом генерал дружески поздоровался со всеми. Затем подошел к столу и склонился над картами.

Смирнов вкратце доложил план операции, только что разработанный совместно с моряками.

Генерал слушал внимательно, не перебивая, лишь изредка одобрительно кивал головой. После доклада Смирнова он пристально взглянул на него и, сдерживая улыбку, спросил:

— Ну как, старина? Заело на новой работенке?..

— Дело действительно новое, Сергей Сергеевич, — уклончиво ответил Смирнов, не желая высказываться первым о не совсем обычной для истребительной авиации обстановке боев.

Оба они понимали, что в решающих боях война может поставить перед ними всякие задачи и их надо выполнять так, как велит воинский долг.

— А все же? — настаивал Головин.

— Не знаю, Сергей Сергеевич… Как по-вашему? Начальство вы, вы и судите… А нам что? Воздух везде одинаков: и над морем, и над сушей.

— Мне кажется, ваш полк справляется с делом отлично! — Головин повернулся к Славину: — Вы как думаете, товарищ адмирал?

Моряк охотно подтвердил:

— Сработались мы хорошо, и результаты налицо…

Славин подошел к Головину и, взяв его под руку, увел в дальний угол комнаты:

— Хочу сказать вам, Сергей Сергеевич, нечто, на мой взгляд, любопытное…

— Слушаю…

— Практика последних боев выявила ряд интересных деталей. Их стоит учесть и сделать кое-какие выводы.

— Основной вывод ясен, — забасил Головин. — Сильный воздух обеспечил вам оперативный простор на воде!

— Предприятие, слов нет, рентабельное… Наши потери от вражеской авиации сократились до минимума. Сейчас мы все на ходу и много топим, так сказать, помогаем авиации…

— Это вы бросьте! — хитро сощурился Головин. — Еще не известно, кто кому больше помогает!

Посмотрев друг на друга, генерал и контр-адмирал дружески обнялись и добродушно рассмеялись.

— Бог с вами, не настаиваю! — согласился Славин. — Вы нам здорово руки развязали! Признаюсь…

Контр-адмирал закурил трубку, затянулся, пустил облачко дыма.

— Мне докладывали: летчица у Смирнова есть, — заговорил он негромко. — Ходит с отрядом кораблей, которым командует Сазонов.

— Капитан Быстрова?

— Кажется. Не помню точно… Моряки рассказывают о ее внимании к ним. Здоровается, прощается ли — покачает машину. Разве не забавно?

Контр-адмирал умолк, зажег потухшую трубку. Услышав последние слова Головина, к беседующим подошел Смирнов.

— Она хороший летчик, — сказал он.

— Отличный! — поправил Головин. — Вчерашние «юнкерс» и «мессершмитт» — восьмой и девятый самолеты на ее боевом счету. Растет… В бою чертовски ловка. Капитан Никитин блестящую характеристику дал для представления ее к очередной награде.

— Сегодня она будет на задании? — полюбопытствовал Славин и покосился на Сазонова, что-то подсчитывавшего на листке блокнота.

Смирнов кивнул:

— Обязательно.

— Интересно взглянуть!..

— Почему она вызвана на задание, если ее машина вчера вышла из строя? — спросил Головин.

— Машина в строю, товарищ генерал. Сводку о материальной части вам передадут через час. Повреждения оказались под силу нашим механикам. Справились…

— Кстати, полковник, надо представить к награде ваших механиков. Когда они успевают с ремонтом, я, честно говоря, не понимаю!

— Представлю… Люди действительно золотые, — согласился Смирнов.

— Кто механик быстровской машины?

— Сержант Кузьмин.

— Тот, что вечно улыбается?

— Он самый…

— Представьте его к «Красной Звезде». Он ее давно заслужил.

6

Подложив тормозные колодки под колеса самолета, Кузьмин опробовал мотор на предельных оборотах. Мотор был в полном порядке. Затем вместе с оружейниками сержант развернул истребитель в направлении моря и помог отрегулировать пулеметы.

Внимательно проследив за подготовкой самолета, Быстрова отправилась в штаб, успокоенная и довольная. Машина снова была в строю. Кузьмин проводил летчицу до часового. Вернувшись к самолету, подтянул маскировочную сеть, потом неторопливо зашагал в каптерку. Он принес оттуда в консервной банке быстросохнущую красно-коричневую нитрокраску, сел на крыло машины, вытащил из бумажника небольшую кисть с отрезанной на две трети ручкой и, мурлыкая песню, стал освежать под линией выхлопных труб семь закопченных звездочек. Подновив их, старательно вывел еще две — по числу сбитых Наташей самолетов.

Кузьмин так увлекся работой, что не заметил, как подошел механик никитинского «яка» старшина Дубенко, веселый, задорный украинец.

Решив подшутить над товарищем, Дубенко нарочито громко и отрывисто чихнул.

Кузьмин вздрогнул:

— Тьфу ты, пропасть! Чего заявился?

— Пришел подывиться, як ты малюешь, — засмеялся Дубенко. — Бачу, настоящим живописьцем стал!

— А как же! Приходится… Видишь, семейство у Натальи Герасимовны прибавилось. Зорюшка звездочку родила…

Он снова углубился в работу. Дубенко молча наблюдал за ним. Так прошло минут пять. Наконец Кузьмин дорисовал последний уголок девятой звездочки и, разглядывая ее, громко вздохнул.

— Упарился? — спросил Дубенко.

— Нет, не то. Делаю, а боюсь…

— Чего боишься? Дело доброе.

— Кроет меня Наталья Герасимовна за это доброе дело. Не соглашается в открытую счет вести.

— А ты не слухай! Ведь намалювал все же?

Кузьмин о чем-то подумал и тихо предложил:

— Ты бы и своему вывел…

— Да, надо бы, — согласился старшина. — Ему двадцать три положено!

— Вот и сделай!

Дубенко нерешительно посмотрел на трафарет звездочки, аккуратно вырезанный в куске промасленного картона.

— Хиба по ней просто малювать?

— Конечно просто. Расчерти так же и ножиком вырежь.

Старшина взглянул на друга ясными, наивными глазами:

— А зачем? На что мэни цэ дило робыть, коли твоей одолжиться можно? Разве не одолжишь?

— Ох и ленив ты, зажирел совсем! — покачал головой Кузьмин. — Тебя бы на корде погонять, как застоявшегося коня.

— Щось тэбэ моя личность беспокоит?

— Личность! Не личность, а… Я бы сказал тебе… — Кузьмин махнул рукой. — Бери трафарет, кисть и краску! Тут ее на сто звездочек хватит… Только густо не мажь, а то потечет с нижних уголков.

Дубенко осторожно взял из рук товарища все живописное «хозяйство», показавшееся ему сложным и каверзным. Хмуро глядя внутрь банки, он наклонял ее в разные стороны, проверяя густоту краски, которая, по словам Кузьмина, могла потечь с нижних уголков звездочек. Постояв так с минуту и не сказав ни слова, старшина нерешительно поплелся к машине Никитина, будучи не в силах оторвать озадаченный взгляд от банки с краской: она почему-то смущала его больше всего.

— Не накриви, смотри! — крикнул ему вслед Кузьмин.

Дубенко остановился. Сознание новой опасности заставило его съежиться и вобрать голову в плечи. Наконец он повернулся к товарищу:

— Слухай, ты иди сам разметь. Начало хоть покажи: я же цэ дило сгублю!

Кузьмин добродушно сплюнул:

— Ну и родила ж тебя мама, косолапого такого!

Он отправился вслед за другом, с улыбкой разглядывая здоровенного, но такого беспомощного Дубенко, а тот шел вперед и, не оглядываясь на Кузьмина, исподтишка довольно посмеивался: «Ух, и добрый же и уступчивый ты хлопец!»

Подойдя к никитинскому самолету, Кузьмин забрался на крыло и, не найдя в карманах карандаша, потребовал его у Дубенко.

— Погоди, я ж буду помогать. Очень ты быстрый… Недаром у Быстровой…

Дубенко снял пояс, расстегнул воротник, по-хозяйски, не спеша засучил рукава, словно готовился пахать землю или колоть дрова. Капли пота выступили на его толстом, добродушном лице. Он сопел, тяжело дышал.

— Что тебя в жар бросает?.. Январь на дворе! — улыбнулся Кузьмин.

— Цэ не двор, цэ Кавказ. Январь здесь не шибко дюжий. Як апрель… То меня страх берет, что хочешь ты гвардии старшину Дубенко в маляры обучить. Ну, нехай, забавляйся! И я доберусь до тебя когда-нибудь.

Вытянув из кармана огрызок тупого карандаша, Дубенко подал его Кузьмину.

— Двадцать три, говоришь? — спросил тот.

— Точно!

— Тогда давай быстрей в каптерку за бечевкой. И кусок мела прихвати. Отобьем строчки — так вернее будет…

Не желая попасть одетым не по форме на глаза кому-нибудь из начальства, Дубенко начал приводить себя в порядок. Застегивая пояс, он напевал «Ой, у лузи» и глядел исподлобья на Кузьмина. Идея отбить линии шнуром ему понравилась. Только поэтому он не спорил.

Одернув гимнастерку, старшина вразвалку зашагал к маячившей вдали каптерке. А Кузьмин, сидя по-турецки на плоскости истребителя, укоризненно покачивал головой, глядя на друга через лохмы маскировочной сетки.

7

Время близилось к двум часам дня.

В комнате Горюнова собрались восемь офицеров-летчиков. Они сидели на диванах и у столика под филодендроном и по привычке подшучивали друг над другом. Летчики держались с завидной легкостью и простотой, словно ничто их не угнетало, не заботило. Порой в тишине горюновского кабинета вспыхивал сдержанный смех. Это капитан Никитин, теребя волнистый чуб, свисающий до самых глаз, рассказывал какую-то забавную историю, а слушатели, опершись локтями о колени и подавшись вперед, внимательно следили за рассказом, стараясь не пропустить ни одного слова.

Наташа вошла, когда круглые часы на стене показывали без трех минут два. В кабинете Смирнова все еще находились летчики первой группы, вызванной на тринадцать тридцать.

Подойдя к столу Горюнова, доложила:

— По приказанию командира полка к четырнадцати ноль-ноль капитан Быстрова явилась.

Горюнов взглянул на часы и обвел взглядом присутствующих. Убедившись, что вызванные летчики первой эскадрильи все налицо, он потушил папироску, поправил пепельницу, подхватил со стола папку и направился в комнату Смирнова, откуда уже начали выходить летчики первой группы.

Наташа подошла к товарищам по эскадрилье, села на плетеный диванчик рядом с Никитиным.

— Пристраиваетесь? — спросил тот.

— Привычка! — ответила она.

— Какая?

— Пристраиваться к ведущему.

— И только?..

— К сожалению, да!

— Судя по всему, нервничаете? Оно и понятно: отдыха нет. Машина готова за сутки. Быстро ее…

— Очень быстро!

— Наверное, оттого, что вы — Быстрова?!

— Ново сострили! Когда разрешите посмеяться?

— Не успеете… Сейчас пригласят на задание…

Летчики с любопытством слушали шуточную пикировку между Никитиным и Быстровой и улыбались, предвкушая дальнейшее развитие событий.

— Мечтаю, чтоб скорей!

— Не знаю, мечтаете или нет, а будьте любезны! — Никитин откинулся на спинку диванчика. — Хватит, погуляли!

— Меньше вашего. Забыли, сколько времени прошлый раз вашу машину в порядок приводили? Пять дней в ремонте стояла, а вы изволили отсыпаться и в шахматы играть, благо не умеете, и поцарапанное ребро то йодом мазали, то стрептоцидом присыпали…

— Э-э! То особая статья! Повредил машину, не совсем верно рассчитал с тараном. Каюсь, но мне простительно: я в область сердца ранен был.

— Какой-нибудь особой?

— Не особой, а осколком…

— И живы остались только потому, что сердце к тому времени в пятки ушло?

Летчики рассмеялись. Смуглый, с огромными глазами, веселый и жизнерадостный старший лейтенант Мегрелишвили поднял руку и задорно провозгласил:

— Капитан Никитин, сдавайтесь! Наталья Герасимовна сегодня злее!

Уж так повелось, что именно он присуждал им «победы». Ни Наташа, ни Никитин не спорили с Мегрелишвили. Они всегда подчинялись его решениям.

Подобные «бои» Быстровой и Никитина возникали довольно часто. Со временем они перешли в привычку, потом в потребность. И теперь два капитана без словесных драк не могли обходиться, словно они восполняли им что-то неуловимо недостающее в жизни.

— Говоришь, сдаваться? — сморщился Никитин. — Ну ладно, пусть радуется… Сдаюсь!..

Он повернулся к Наташе, тихо произнес:

— Если когда-нибудь пойдешь на таран, увидишь, как трудно высчитывать сантиметры. Подрубить врага, сохранив свою машину, не так просто.

— Разве я не понимаю? Только куда мне на таран!

Быстрова задумалась…

В четырнадцать часов пять минут летчиков пригласили в кабинет Смирнова. Они вошли и встали по команде «Смирно». Головин поздоровался. Ответили по-строевому.

— Николай Николаевич, прошу… — повернулся к Смирнову генерал.

— Есть! Садитесь, товарищи офицеры, лицом к карте.

Контр-адмирал Славин внимательно посмотрел на Наташу.

Перед ним была рослая девушка лет двадцати трех, с красивыми строгими чертами лица, с длинными косами, уложенными венком на голове.

Быстрова опустилась в кресло неподалеку от Смирнова.

Майор Станицын, перелистывая карты и записи с расчетами для второй группы, что-то докладывал Головину. Наташе хотелось взглянуть на Сазонова и тайком улыбнуться ему… Но в это время Смирнов, воспользовавшись минутной паузой, наклонился к ней:

— Прав я или нет?

— В чем, товарищ полковник? — шепотом спросила Наташа.

— Насчет машины. Вы мне вчера не поверили и чуть не плакали… Нехорошо, товарищ капитан!

Их разговор отлично слышали моряки. Наташа инстинктивно почувствовала это и взглянула на них. Слегка покраснев и ничего не ответив Смирнову, она повела плечом, пальцы ее рук, лежавшие на высоких подлокотниках кресла, стали нерешительно выбивать дробь. Уставившись на карту, она с нетерпением ждала начала служебного совещания.

Присутствие контр-адмирала навело ее на мысль сегодня же осуществить свое желание — навестить моряков сазоновского экипажа. Стоит только попросить у Славина разрешение посетить военный порт. «Как объяснить контр-адмиралу мое стремление побывать в порту? — спрашивала себя Наташа. — Истинные причины объяснять долго, да и незачем. Какое ему дело до них? Они касаются только меня…»

Тишину нарушил Смирнов:

— Товарищ генерал, разрешите приступить?

Головин взглядом переадресовал Смирнова к Славину.

— Прошу вас, — с легким поклоном учтиво ответил контр-адмирал.

Смирнов подошел к карте, взял прислоненный к стене кий и начал:

— По имеющимся в нашем распоряжении сведениям, под утро караван из шести немецких транспортов выходит курсом Новороссийск — Ялта. Его путь лежит через шестнадцатый, девятнадцатый и двадцать первый квадраты второй зоны. По расчетам моряков, выгодней всего торпедировать караван в двадцать первом квадрате. Следовательно, и ваш путь лежит туда.

Смирнов поднял кий и обвел на карте отдаленный от берегов двадцать первый квадрат второй зоны.

— Четыре транспорта, — продолжал он, — перебрасывают войска: какая-то перегруппировка; один транспорт — с техникой и один — с кубанским зерном.

Потом Смирнов говорил о деталях боевой обстановки для летчиков Никитина, особо подчеркивая ответственность всех пилотов за охрану кораблей и за развитие операции в целом.

— Вы должны, — говорил командир полка, — во что бы то ни стало оградить корабли от налетов немецких бомбардировщиков и штурмовиков. А они обязательно пожалуют из Крыма. Командование надеется на вас… В десять тридцать начнете выходить из боя. По трассам А, Б и В ложитесь на обратный курс. Третья группа самолетов сменит вас и примет бой на себя, если к тому будет надобность. На обратный курс ложиться звеньями, не теряя друг друга из виду. В одиночку не идти, чтобы не перехватили со стороны Новороссийска. Все может быть… Учтите, предполагается облачность до значительной. Если кому-нибудь придется оставить самолет, командиры кораблей и торпедных катеров имеют указания и немедленно окажут помощь. Общих деталей не повторяю. Явка на старт в восемь тридцать. Карты и маршруты уточните сегодня же с командиром группы. Задание секретное. Все… Вопросы есть?

— Никак нет, товарищ полковник, все понятно, — ответил Никитин.

8

Через полчаса тишину комнаты Горюнова вновь нарушили голоса. Это летчики третьей группы выходили из кабинета Смирнова.

Прошла минута, другая, и опять воцарилась тишина.

Наташа в одиночестве сидела под филодендроном. На нее никто не обратил внимания. Она нетерпеливо поглядывала то на часы, то на дверь смирновского кабинета.

Вскоре оттуда вышел Горюнов с ворохом карт и бумаг.

— Ты что, с тех пор здесь? — удивился он.

— Жду…

— Головина?

— Моряков. Они скоро выйдут?

— Очевидно, скоро. Что-нибудь случилось?

— У меня дело к контр-адмиралу.

Горюнов улыбнулся:

— По-видимому, строго секретное?

— Хочу попросить разрешение посетить военный порт.

— А-а! «Подшефных» задумала навестить?

— Приблизительно так, — глядя в сторону, ответила Наташа.

— Что ж, обратись, разрешит. Ясно…

Горюнов произнес эти слова как-то особенно мягко и просто.

— Радуюсь, если тебе все ясно, — с добродушной иронией проговорила Быстрова.

— Им тоже будет ясно.

Поглядев на часы, Наташа, ободренная Горюновым, поднялась и неторопливо прошлась по комнате.Терпение истощалось, а моряки не выходили. И чем ближе была минута встречи с ними, тем навязчивее становилась мысль: «Не уйти ли? Не глупо ли?»

Но твердое, не раз обдуманное решение побывать в порту удерживало ее.

Наконец моряки вышли.

Наташа приблизилась к Славину:

— Товарищ адмирал! Разрешите обратиться по личному делу?

— Слушаю вас! Кстати, рад познакомиться, — протянул он руку. — О вас я знаю только понаслышке… Будьте знакомы, — адмирал кивнул в сторону Сазонова. — Капитан третьего ранга Игорь Константинович Сазонов, командир дивизиона торпедных катеров.

— Мы знакомы… — Наташа протянула руку Сазонову.

— Тем лучше. Итак, я вас слушаю, гвардии капитан, и буду рад, если смогу быть полезен.

— Разрешите мне посетить порт. Зайти на причал, взглянуть на катера.

Славин с добродушной улыбкой поглядел на Наташу:

— Что ж, это легко устроить…

— Вы простите меня, товарищ адмирал! Я не объяснила причин…

— Мне достаточно вашего желания, а о причинах я не допытываюсь. Ваше стремление повидать боевых друзей мне понятно. Я одобряю и поддерживаю вас. Поезжайте, посмотрите на корабли, побеседуйте с моряками. Они будут тронуты вашим вниманием. Чувство боевого товарищества — нужное и достойное чувство… Игорь Константинович посодействует вашему знакомству с экипажем.

Славин повернулся к Сазонову:

— От моего имени прикажите коменданту порта выдать пропуск гвардии капитану Быстровой.

— Есть!

Прощаясь, Славин долго тряс руку Наташи.

— Кстати, я слышал, в сазоновском дивизионе вас называют «нашей Наташей».

Чем-то родным повеяло от этих простых слов и будто теплее стало на душе.

— Правда?..

— Сущая! — весело отозвался Сазонов. — Итак, через час будем вас ждать.

— Нет, нет. Вы, Игорь Константинович, не говорите экипажу о моем приходе. Не надо… Я хочу видеть их… так просто… Со стороны… И вы, пожалуйста, не показывайтесь.

— Как вам угодно. Ваше желание будет исполнено. Буду нем как рыба! — пообещал несколько удивленный и огорченный Сазонов. — «Спрячусь» подальше от вас… Но подобная уступка с моей стороны — только на первый раз… — шепнул он. — Не правда ли?..

— Не знаю… Потом решу…

— Когда мы увидимся?

— Пока не знаю. Ведь и вам и мне сегодня вечером будет некогда…

Проводив моряков до двери, Наташа обернулась и увидела вышедшего из своего кабинета Смирнова. Она тут же обратилась к нему:

— Разрешите, товарищ полковник?

— Давай, только короче! Головин ждет.

— Разрешите на часок-полтора в город?

— Иди.

— Спасибо, товарищ полковник!

Наташа торопливо пошла «домой», в общежитие — бывшую загородную гостиницу турбазы, ныне занятую летчиками смирновского полка.

Ей не хотелось идти к морякам в военной форме: она решила сохранить инкогнито и потому надела коротенькую меховую шубку и синий берет. В таком костюме можно было сойти за обыкновенную девушку.

«Пусть они меня не узнают, а я на них посмотрю. Так будет лучше», — думала она.

С аэродрома в город Быстрова приехала на автобусе. Выйдя близ центральной площади и миновав две-три улицы, она попала на набережную, по которой и дошла до высокого забора, закрывавшего вид на морской порт.

Вдоль стены из широких серых досок она дошла до наглухо закрытых ворот, увидела рядом небольшую дверь проходной будки. Возле нее стоял часовой.

— Мне надо получить пропуск в порт, — сказала Быстрова, поймав на себе изучающий взгляд моряка.

— Окошко направо.

— Товарищ дежурный, заказан пропуск на имя Быстровой? — спросила Наташа, наклонившись к окошку.

Моряк просмотрел свои записи и, глядя на «штатскую» девушку, подчеркнуто ответил:

— Есть заявка на имя гвардии капитана Быстровой, Натальи Герасимовны.

— Это я.

— Разрешите документы…

Войдя на территорию порта, Наташа медленно пошла вдоль причалов, где на легкой зыби покачивались сторожевые катера и «охотники». Тут же неподалеку, на рейде, виднелась рубка подводной лодки. На ее стальную спину накатывала небольшая волна. Далее кормой к пирсу стояли на якорях торпедные катера. С одного из них был спущен крутой длинный трап, по которому ловко сновали моряки.

Повсюду шла напряженная работа. К катерам подвозили торпеды. Матросы освобождали их от деревянной обшивки из свежих и ароматных сосновых досок, кое-где поблескивавших каплями смолы. Скрежеща и повизгивая, лебедки переносили на «охотники» глубинные бомбы, напоминающие железные бочки. Тут же на пирсе лежали штабеля плоских ящиков с артиллерийскими снарядами.

С затаенным любопытством смотрела Наташа на красивые и гордые корабли, перебегала глазами с предмета на предмет, с одной фигуры матроса на другую, наблюдая за всем, что здесь происходит.

Несколько матросов сбежали по трапу и легко, без суетливости стали перетаскивать какой-то не известный Наташе груз.

Вот и сазоновский катер!

Наташа замедлила шаг, потом остановилась, разглядывая людей, корабль, зеленую даль моря и облака.

Так прошло несколько минут. Казалось, весь мир, прекрасный и светлый, сконцентрировался для нее на корабле с условным обозначением, на людях, снующих по трапу и палубе.

Здоровые и ловкие, в черных бушлатах и бескозырках, моряки выглядели особенно статными и сильными. Они представлялись Наташе удивительно красивыми, насквозь пропитанными свежим соленым воздухом, овеянными вольным морским ветром. Тот же самый морской ветерок, всегда вольный и резвый, шевелил сейчас прядь ее волос на виске…

«Вот вы какие!» — думала Наташа, заправляя волосы под берет. Теперь она особенно хорошо понимала, кого призвана охранять в море. Все ее военное будущее приобретало совершенно новый смысл.

Из задумчивости Наташу вывел вопрос моряка, оказавшегося к ней ближе всего.

— Чем интересуетесь, гражданочка?!

Наташа подняла глаза на огромного матроса. Он смотрел на нее в упор и ждал ответа, покручивая длинный-предлинный рыжеватый ус.

Наташа не поняла, к кому обращены слова моряка, и, прежде чем ответить, в недоумении посмотрела по сторонам. Никаких «гражданочек», кроме нее, поблизости не было.

— Вы меня спрашиваете?

— Вас… Кого-нибудь хотели увидеть?

— Нет, нет, — поспешно ответила Наташа. — Никого. Я так просто.

Ее ответ моряку не понравился, и он поинтересовался:

— Вы через пост прошли? Через проходную?

— Разумеется! — Наташа сделала несколько шагов к морякам, усевшимся отдохнуть на тюки, которые они перетаскивали на корабль.

— Говорите, «так просто»?

— Ну, не совсем… Пришла посмотреть…

— Порт?

— И порт конечно…

— А еще что?

— Вас и корабль ваш…

— Именно наш, не другой? — удивился Усач.

— Только ваш! — улыбнулась Наташа.

Моряк озадаченно пожал широкими плечами и, как поняла Наташа, не удовлетворившись разговором с неизвестной и подозрительной девушкой, сердито буркнул:

— Что ж, смотрите, раз право имеете…

Один из моряков, с веселой и самодовольной физиономией, видимо балагур и весельчак, изнывал от желания вступить в разговор. Слушая беседу девушки с Усачом, он задорно почесал за ухом и, лукаво щуря глаза, спросил:

— Любопытно все же, почему именно нашим кораблем интересуетесь?

— Так!..

Наташа почему-то даже вопреки здравому смыслу не хотела признаться, кто она такая.

— То есть как это «так»?! Что-то странно…

— Есть, стало быть, к тому причина.

— То есть?.. — подмигнул веселый матрос соседу.

— Может быть, корабль ваш мне полюбился!

— А вы кем будете? Не из особого отдела?

— Нет, не оттуда.

— Из Политуправления?

— Тоже нет.

— Значит, секрет, кем будете?

Дважды заданный вопрос «кем», а не «кто» Наташа не замедлила обратить в шутку:

— Кем буду? По всей вероятности, когда-нибудь майором!

Моряки рассмеялись.

— Угробила тебя, Горлов, гражданочка! — сказал матрос, которого кто-то назвал Храповым. — Русский, а русского языка и падежей не знаешь…

Только Усачу было не до смеха. Присутствие незнакомки тревожило его. Он вздохнул:

— Тэк-с… Чудеса!..

— Почему чудеса? — Наташа с улыбкой глядела на моряка.

— Потому что не понятно мне, в чем дело. Почему наш корабль выбрали? Их во-он сколько!.. Вы постойте тут, а я вызову командира. Так-то оно лучше будет, — сказал Усач.

— Зачем зря беспокоить капитана третьего ранга Сазонова? Он и контр-адмирал Славин знают, кто я и почему здесь. Они приказали выдать мне пропуск.

— Барышня резонно говорит, — вступил в разговор третий матрос, — и имена начальства знает… Вы, очевидно, лирически настроенная особа и до моряков склонность имеете? Зашли нам добрый путь пожелать и рукой помахать? «Синим платочком»? Сплошная лирика, а Усач думает — диверсия!

— Брось балагурить, Панов, — строго и спокойно остановил его Усач.

— Вы на него, на нашего Панова, не обижайтесь, — улыбнулся Наташе Горлов, — и не обращайте внимания… Он поэт, а у поэтов здесь не все дома! — Горлов красноречиво постучал указательным пальцем по виску. — Им лирика во всем мерещится… Но языки у них вредные…

— Да он ничего плохого не сказал, — ответила Наташа, с любопытством разглядывая моряков.

— Лирику мы действительно любим! — мечтательно произнес Панов. — Есть у нас тут лирика в небе. Жаль, объяснять долго…

— Девушке-то что за дело?

— Ты, Алексеев, прав, — ответил Панов. — То действительно наше внутреннее дело. Другим оно не интересно…

— Вы, девушка, вроде непонятная для нас… — начал Усач.

Наташа перебила его:

— Чем же я непонятная? Я всего-навсего гвардии капитан Быстрова.

У Усача, пристально смотревшего на незнакомку, вытянулось лицо. Он заговорил с явным волнением:

— Так и есть! Угадал. Как есть угадал! Так и подумал сейчас… Вы извините, что сначала вас совсем не за того принял. Вы вчера над нами «юнкерс» сбили, а потом, по пути на базу, «мессершмитт»… Правильно?..

— Да, — просто ответила Наташа.

Моряки притихли. Они восторженно смотрели на Быстрову, все еще с трудом веря, что она — та самая «наша Наташа», их летчица.

— Вот мы и познакомились! Правда, с небольшим опозданием! — заговорила Быстрова. — Зато, видно, понравились друг другу!..

— А мы-то хороши! — воскликнул молчавший до сих пор матрос Алексеев. — Не догадались! Пожалуйте к нам. Я мигом доложу командиру…

— Товарища Сазонова беспокоить не надо. Я пойду…

— Поговорили бы еще!

— На сегодня хватит. Я и так помешала вам работать. Еще не раз увидимся… Будьте здоровы!

Поклонившись всем, Наташа торопливо зашагала к проходной будке.

9

На аэродром Наташа вернулась в сумерках. Выйдя из автобуса, она медленно брела по асфальтовой дорожке, думая о том, что знакомство с моряками будет поддерживать ее и во многом поможет в боевой работе. Теперь ей легче станет вступать в бой, защищая людей, которых она знает в лицо, знает их голоса и повадки.

Неотступно думая о моряках, Быстрова переоделась в военную форму и сошла вниз, в офицерскую столовую.

За крайним столом у окна сидели Никитин и замполит Яков Иванович Станицын. Быстрова направилась к ним.

Станицын добродушно посмотрел на нее, отодвинул от стола свободный стул, тем самым приглашая Наташу присоединиться к ним. Его умные, выразительные глаза ласково смотрели на нее. Станицын взглядом похвалил Наташу за то, что она наконец-то выполнила свое обещание.

— Садись, гостем будешь! — указал на стул Никитин.

В его голубых глазах сквозило лукавство: представлялась возможность попикироваться и «разыграть» Наташу.

Подали обед.

Никитин ел неохотно и, загадочно улыбаясь, разглядывал Наташу. От Горюнова он уже знал о разговоре Быстровой с контр-адмиралом и Сазоновым, о ее поездке в город. Теперь Никитин искал повод, чтобы пошутить и на этот раз выйти победителем.

Отставив недоеденную тарелку супа, он искоса посмотрел на Станицына.

— Полюбуйтесь, Яков Иванович, с каким завидным аппетитом «наша Наташа» ест. Сразу видно, не накормили у моряков…

— Пожалуйста, не говори глупостей! — не замедлила возмутиться Быстрова.

— Разве ты не на обед ездила?..

Наташа из-под бровей зло взглянула на Никитина, с трудом заставила себя промолчать.

— Говоришь, и в городе не была? — продолжал тот.

— Ну чего ты пристал?

— Спросил из любопытства: не была ли ты в городе?

— Ну была! Навестила моряков. Что дальше?

— Ничего. Не надо нервничать!.. А командир дивизиона торпедных катеров — интересный мужчина. Рослый такой, шатен, с трубкой. Он был сегодня на задании… Сазонов, что ли?

— Ты прекрасно знаешь Сазонова. Но я его там не видела…

— В порту или на задании?

— Господи, боже мой! В порту, разумеется… Чего ради ты пристал?

— Да ты не бойся: я не ревнив.

— Не ерунди, хватит, Андрюша, — сдерживая себя, мягко сказала Наташа. — Ведь сам знаешь, что говоришь чепуху! Привыкли мы с тобой «драться», ты и стараешься. А «драка» не получается. Не тот крен взял. Я могу всерьез обидеться…

— «Заедать» начинает? — шутливо спросил Станицын. Он был очень доволен Наташей. Она сделала наконец то, о чем он когда-то говорил ей.

— Напрасно вы так думаете, Яков Иванович. — Быстрова подняла голову. — Вовсе не «заедает». Я не люблю недостойных намеков. Ведь Андрей тоже хотел навестить наши корабли. Я говорила с ним раньше. Звала, но он…

— Хотел, не спорю, — перебил ее Никитин. — Надо было позвать сегодня, вместе бы поехали…

— Разве ты когда-нибудь соберешься! А напрасно! — Наташа повернулась к Станицыну: — Сегодняшним днем я очень довольна!

Никитин заерзал на стуле:

— Слышите, товарищ майор, «довольна»!

Станицын с задумчивой улыбкой молча посматривал то на Никитина, то на Быстрову.

— Шутите оба, и все тут! — безнадежно махнула рукой Наташа.

Она ничего не хотела навязывать Никитину. То, что ей казалось важным, она вовсе не считала обязательным для других. Она понимала, что Станицын одобрял ее шаг, и этого ей было вполне достаточно.

— Ты, Наташа, не разочаровывайся во мне сразу, — дружески тронув летчицу за руку, тихо и проникновенно сказал Никитин. — Я тоже соберусь и навещу моряков… — Он поднялся из-за стола: — Сейчас на боковую. Надо выспаться. Поднимут часов в пять. Вы извините меня… — Никитин придвинул стул вплотную к столу, раскланялся: — Не удалось тебя разыграть, а жаль!

Когда Никитин ушел, Станицын повернулся к Быстровой.

— Вам, капитан, тоже пора на покой, — сказал он, с наслаждением покуривая послеобеденную папироску.

— Успею…

Яков Иванович пристально смотрел на Быстрову. Ее вид не понравился ему.

— Что вы смотрите так, Яков Иванович?

— Меня интересует, как у вас со здоровьем?

— Превосходно!

— Нет. За последний месяц непрерывных боев вы порядком сдали.

— Это вам только кажется…

— А утром опять на задание…

— Что?

— Я говорю, утром идете на боевое?..

— Конечно, иду!

— Частенько! Вас не особенно щадят. Гоняют наравне с мужчинами.

Насупив брови, Наташа внимательно посмотрела на Станицына. Его слова задели ее за живое.

— Вы начинаете узурпировать права женщин! — пошутила она, стараясь замять неприятный разговор.

— Начинаю… Вы переутомлены. Если надо отдохнуть, скажите. Устрою дней на десять, а то и на пятнадцать…

— Очень прошу, не надо. Отдыха мне пока не требуется… Благодарю вас за доброе отношение… Но как вы можете всерьез говорить об отдыхе, когда на фронте такие дела?

— Если говорю, значит, могу. Нельзя вам равняться с мужчинами. А дела наши не так уж плохи…

— Я сильная… Уверена в этом. А вы не правы! — упрямо сказала Наташа. — Отдых почту за наказание.

— Тебя не переубедишь!

— Так-то лучше! Пойду спать. А то говорю дерзости, и вы не оборвете меня…

На прощание Яков Иванович крепко пожал ее руку:

— На старте увидимся…

10

В пять часов утра по коридору верхнего этажа бывшей гостиницы турбазы шла молоденькая девушка — медсестра Настенька. В руке она держала листок бумаги с номерами комнат, в которых жили летчики капитана Никитина, назначенные в полет, — жили в роскошных для военного времени условиях.

В обязанность Настеньки входило разбудить летчиков, справиться у них о самочувствии, дать по две таблетки неизвестного Настеньке лекарства, сосчитать пульс, записать его в специальную книжицу и сдать ее врачу.

Настенька подошла к двери Наташиной комнаты, тихо постучала. Приложив ухо к косяку, прислушалась. Выждав, постучала сильней и недовольно покачала головой.

После третьего, довольно громкого стука до Настеньки донеслись скрип пружинной кровати, поспешный топот босых ног, а затем голос Наташи:

— Да, да! Сейчас…

— Это я, Наталья Герасимовна! — проговорила Настенька.

Ключ в двери щелкнул, и Наташа, раскрасневшаяся ото сна, впустила медсестру.

— Что же вы спите, Наталья Герасимовна? Время подниматься. Я стучала к вам минут десять назад!

Наташа скользнула под одеяло и, протирая глаза, виновато взглянула на медсестру:

— Слышала, да вздремнулось. Знала, что придешь еще раз. До вылета почти три часа. Хотелось сон досмотреть. Иду я по полям… Кругом цветы. Солнце светит. А навстречу мне кто-то черный… Испугалась сначала, потом вижу: моряк. Обрадовалась, пошла к нему навстречу. И только он хотел взять меня за руку — ты постучала, я и проснулась…

Настенька неодобрительно покачала головой:

— Спите сном праведницы и мирные сны видите перед боевым вылетом! Не могу я понять вас… Разрешите, запишу пульс. А черное не к добру…

— Чепуха, Настенька… Я без предрассудков, не суеверная…

Медсестра взяла Наташу за руку, придавила пальцами запястье и уставилась на часики.

— Тридцать шесть на два, — высчитывала она вслух полминуты спустя, — будет семьдесят два. Нормальный.

Она записала в книжицу: «Быстрова — 72» и снова заговорила:

— Капитан Никитин поспал до десяти вечера, а потом всю ночь в шахматы играл… Семь партий успел. Говорит: «Сегодня я, Настенька, молодцом, из семи партий шесть выиграл! Можете не браниться…»

— У кого же Никитин выиграл? — спросила Наташа.

— Как у кого? У себя! Он сам с собой играл. — Настенька тяжело вздохнула. — И всю ночь не спал. Так врачу и доложу… Пульс у него сто четыре… Спрашиваю — не выпивали? Взъелся: «Что вы, дорогая сестричка! Перед полетом-то?» А с чего же у вас сто четыре? Отвечает: «Так, видно, мамаша заказала!» Я думаю, от нервов у него…

— Какие нервы! — запротестовала Наташа. — Он в бою хладнокровнее всех нас… Выдержка удивительная!..

— Знаю. А пульс у него все же ненормальный. Хотя он и Герой и двадцать три самолета сбил, а врач им вовсе недоволен.

— А что говорит врач?

Настенька немного помолчала, думая о Никитине, затем сказала:

— Он часто забегает к нам, и на вид всегда веселый… Помню, как-то зашел он после полета и рассказывает: «Я, Настенька, часа полтора назад два немецких самолета сжег!» «Как же это вы?» — спрашиваю… «Такое, — говорит, — настроение пришло!» Да как взглянет и пилотку набекрень! Схватил меня в охапку, поднял, три круга вальса по воздуху пронес и посадил на стол к врачу: «Вот вам третий самолет!» Так и убежал… Врач взглянул строго: думаю, меня сейчас под арест… Нет, ничего, обошлось… Я так понимаю, Герои тоже нервы имеют…

Наташа рассмеялась:

— Нервы тут ни при чем! Тут другое что-то, а? — Наташа внимательно посмотрела на Настеньку. — Не влюбился ли капитан Никитин в тебя? Да и ты все время только о нем говоришь…

Откинув одеяло, Наташа села, опустила ноги на коврик, потянулась за чулками.

— Счастливы те, — задумчиво продолжала Наташа, — кто влюблен. И ты счастливая!

— Чем же это я счастливая?

— Всем! Ты влюблена! Капитан Никитин тоже, очевидно, влюблен в тебя! Какая это радость для вас… Правда?

Настенька не ожидала такого вопроса. Она настороженно повернула голову, но, овладев собой, ответила спокойно:

— Что вы такое говорите, Наталья Герасимовна! Я и не думала об этом.

— Так ли?

— Может быть, вы его любите? Тогда скажите прямо. Мне с вами не бороться.

— Что ты! Он мой командир и товарищ…

Настенька в волнении перебила Наташу:

— В командиров тоже частенько влюбляются. И в товарищей.

— Нет, я в него не влюблена. Я думаю совсем о другом человеке. Только не время любовь крутить. Не до того… А ты люби. Скажи правду: ведь влюблена?

У Настеньки задрожали губы.

— Не знаю, — еле слышно проговорила она и достала из кармана халата цветную коробочку. Дрожащими пальцами вынула оттуда две таблетки и положила их на клочок чистой бумаги возле графина с водой.

— Одну примите, как оденетесь, другую после завтрака или на аэродроме перед стартом.

— Опять какая-нибудь гадость, — поморщилась Наташа.

— Приказано принимать — и все! Никитин — тот никогда насчет лекарств не спорит. А вы… — Настенька встала и глубоко вздохнула: — Пойду проверю еще раз вашего командира. Не уснул бы?

— А ты мне так и не сказала… Легче будет, если поделишься. Я тебе зла не хочу и болтать не стану… Мне интересно, верно я угадала?

Медсестра молча вышла, но сейчас же просунула голову в дверь, сверкнула глазками и смущенно проговорила:

— Не знаю, может быть…

Проговорила и скрылась.

Наташа подумала о Сазонове. «Да, только он, и больше никто… Но время ли сейчас?» Отмахнувшись от тревожной мысли, стала одеваться.

А в это время Настенька подошла к комнате Никитина. Сердце ее учащенно билось. И страшно, и радостно становилось от этого. «Неужели влюблена? Неужели Наталья Герасимовна права?» — думала она, и от этой мысли захватывало дыхание и словно бы недоставало воздуха.

Оглянувшись по сторонам, она тихо постучала в дверь. Услышав приглашение войти, потянула ручку и, как перед экзаменом, нерешительно переступила порог.

— Я, товарищ капитан, проверить…

— Ты, Анастасия Григорьевна, меня уже проверяла. (По имени и отчеству Никитин называл ее в шутку.) Видишь, бреюсь, красоту навожу, хочу немцам понравиться… И тебе, конечно… Пульс тоже считан. Весь я проверен. Теперь себя проверяй, если больше некого…

Настенька растерялась:

— Я проверила…

— Сколько же у тебя? Небось тоже ударов сто? — балагурил Никитин.

— Пульс? — удивилась Настенька. — Я не пульс проверяла! Я себя… — сорвалось у нее, и слезы закапали из глаз.

Застыдившись, она бросилась к двери. Удивленный внезапной переменой в настроении девушки, Никитин вскочил и поймал ее за руку:

— Я виноват в чем-то?.. Не так сказал что-нибудь?..

Настенька отвернулась и, не пытаясь высвободить руку, продолжала плакать.

— Что с тобой? Обиделась на меня? — допытывался Никитин.

— Нет! Что вы! Я так. У меня тоже нервы есть, хоть я и не воюю.

Никитин привлек Настеньку к себе, ее голова покорно склонилась к нему на грудь.

— С кем же тебе воевать-то?.. На печи с тараканами?.. Маленькая, о папе и маме стосковалась? Тяжело тебе одной… А вообще-то плакать не надо. Сядь, успокойся…

Он усадил Настеньку на стул.

— Я тебя сейчас шоколадкой угощу. Хочешь?

— Что вы со мной, как с ребенком, разговариваете?

— А как же еще?

— Мне семнадцать скоро…

— Подумаешь! — развеселился Никитин. — Невеста! Мне двадцать четыре, а я себя еще женихом не считаю!.. Хочешь, буду с тобой, как с невестой, разговаривать. Хочешь?

Никитин принялся веселить ее:

— Ну вот… Во-первых, не извольте плакать, Анастасия Григорьевна! Во-вторых, не угодно ли? От всего сердца!

Он вытащил из стола плитку шоколада и подал ее Настеньке. Она тихо всхлипывала и, смущенно улыбаясь, сквозь слезы глядела на Никитина, а шоколад положила на стол.

— Ну что с тобой? — остановился перед ней озадаченный Никитин. — Разве можно плакать, да еще без причин? Мы ведь с тобой русские люди, а это обязывает…

— Что ж, и плакать нельзя, если русские? Все нации плачут.

— Нам нельзя! Вставай! Улыбнись. Хочешь, давай поцелуемся?

— Давайте, товарищ капитан, может, легче станет! — по-детски наивно ответила медсестра, вытирая слезы.

Никитин ласково и нежно обнял Настеньку, поцеловал в губы. Потом отстранился и взглянул на нее. Ее полуоткрытый рот горестно улыбался, поблескивая ровными белыми зубами. Ресницы вздрагивали на закрытых глазах.

— Ты в самом деле уже не подросток, а настоящая барышня…

— А вы как думали? — грустно спросила она.

— А я думал, не так… Ну, не беда! Это мы вроде помирились или попрощались.

— Попрощались? — Настенька широко раскрыла глаза, отступила назад.

— Лечу ведь, — пояснил Никитин.

— Что с вами! Как можно говорить так?

— Всякое бывает…

— Нет, нет! Не говорите… Не хочу думать о том… Мне так хорошо с вами… и… и никого другого я никогда не поцелую…

— Малость ошиблись мы. Я и сам не ожидал…

Никитин присел к столу и перед небольшим зеркалом стал натирать щеки одеколоном. Настеньке он был виден в профиль. Ей хотелось броситься к нему, крепко обхватить его голову, целовать ее, обнять всего и больше никогда не выпускать из рук. Ею овладел ужас от сказанного им невзначай слова. Зачем он его сказал, это нехорошее слово «попрощались»?

— Извините меня, товарищ капитан… я пойду… Извини, Андрюша…

— За что, милая? Ты чаще приходи ко мне. Буду с тобой по-родному беседовать… Мы так и войну докоротаем, а там посмотрим… Подрастешь, кстати. Мне без тебя не прожить… Коли ты сиротой осталась, то одинокой не останешься. Поняла, что говорю?

— Поняла и спасибо вам… До свидания, Андрей Васильевич. Я вас больше жизни люблю… Так и знайте. Навечно…

Стоя за спиной Никитина, она коснулась рукой его волнистых волос и, еле сдерживая подступившие рыдания, торопливо вышла из комнаты.

11

На аэродроме, не затихая, всю ночь кипела боевая жизнь. Около двух часов назад в воздух ушли самолеты первой группы. Близилось время старта летчиков капитана Никитина. Механики в последний раз проверяли моторы и прогревали их. Из выхлопных труб то тут, то там вырывались лиловые языки пламени — единственные источники света на территории летного поля. В мерцании этих огней тускло поблескивали мокрые плоскости самолетов и кожаные регланы снующих между ними людей.

Сырой, промозглый ветер приносил из мглистой синевы рассвета мелкие капли дождя. Сквозь низкие бесформенные тучи проглядывал серп ущербленной луны.

Маскировочные сетки намокли и отяжелели. С них падали холодные капли и, попадая за воротник кому-нибудь из механиков, заставляли их неистово ругаться.

Быстрова, одетая в комбинезон с меховым воротником, придерживая хлопающие на ветру незастегнутые ремешки шлемофона, весело шла по лужам, еще раз уточняя с Никитиным боевое задание. После делового разговора они успели «поцапаться». Наташа журила товарища за бессонную ночь и язвила:

— Так-то и заблудиться можно. Смотри, не засни в полете!..

— Постараюсь не заснуть! — улыбнулся Никитин, думая о чем-то своем и понимая в то же время беспокойство Наташи.

А та не унималась:

— Развлекай себя мыслью о том, как бы провести официальный шахматный турнир между Никитиным и Никитиным… Партий из семи, что ли?

— Настенька рассказала!

— Нет, повыше. Доктор, — слукавила Наташа, — а завтра, может, и Станицын расскажет, потом Смирнов и, чего доброго, Головин…

— Не выдумывай! Настя меня не выдаст…

— А я?.. Думаешь, я буду терпеть? Смотри, Андрей, прекрати эти ночные бдения. Нехорошо! Что за игра с самим собой?..

— Наташа! Это область частных дел!

— Они могут отразиться на здоровье и боевых делах. Я очень боюсь этого. Ты на виду у всех, по тебе многие равняются… Подумай…

— В бою я буду тот же. Даю честное слово… И обо всем подумаю…

Они пожали друг другу руки и пошли каждый к своей машине.

Кузьмин помог Наташе надеть парашют. Застегнув тугие карабины, она расправила грубые лямки, крепко оплетающие тело. Готовая к полету, ожидая приказ выруливать на старт, Наташа облокотилась на крыло машины. Она думала о Никитине и Настеньке. «Чудесная пара! Настеньке хорошо с ним будет…»

Ее мысли прервали неожиданно подошедшие командир полка Смирнов и майор Станицын. Они поздоровались с Кузьминым.

— Вчера не икалось тебе, Тихон? — весело спросил Смирнов.

— Никак нет, товарищ гвардии полковник!

— А мы вспоминали тебя с Головиным…

Кузьмин не понял, о чем был разговор у Смирнова с Головиным, но из деликатности не переспросил. Застенчиво улыбаясь, он отошел в сторонку, чтобы не мешать разговору офицеров с Быстровой.

Командир полка переминался с ноги на ногу, изрядно продрогнув на сыром ветру.

— Товарищ Быстрова, — начал он, — мы уже Никитину говорили и тебе говорим: смотри, не подкачай сегодня…

— Постараюсь, товарищ полковник.

— Сегодня особенно постарайся…

— Вы не уверены во мне? Или Яков Иванович что-нибудь… Он вчера в столовой…

— Да нет. Мы сейчас с Яковым Ивановичем наградной лист писали.

— Понятно, Николай Николаевич! — от волнения очень тихо ответила Наташа.

Станицын коснулся ее локтя:

— У вас ведь одно Красное Знамя?

— Одно…

— Будет второе…

Быстрова недавно получила орден Красной Звезды и вот вновь представлена к правительственной награде. Взволнованная и радостная, она стояла перед командиром полка и его заместителем. Их забота и внимание трогали ее до глубины души.

Молчание нарушил появившийся возле машины старшина. Он козырнул Смирнову:

— Товарищ гвардии полковник! Разрешите обратиться к гвардии капитану?

— Обращайтесь…

— Товарищ гвардии капитан! Приказано выруливать на старт. Сейчас восемь часов пятьдесят минут.

Старшина исчез так же быстро, как появился. На смену ему, словно из-под земли, вынырнул Кузьмин и доложил:

— Товарищ гвардии капитан! Машина к запуску и полету готова!

— Спасибо, Тиша, — прошептала Наташа, отходя от Смирнова и Станицына, и молча пожала механику руку.

— Добрый путь, Наталья Герасимовна…

Быстрова повернулась к командирам, лихо отдала честь:

— Счастливо оставаться!

— До свидания, гвардии капитан!

Наташа поднялась на крыло, привычным движением откатила колпак кабины, перешагнула через борт и глубоко уселась на сиденье. Затем громко крикнула Кузьмину:

— От винта!

— Есть, от винта!

Мотор вздохнул, фыркнул и заревел.

Опробовав его на больших оборотах, Быстрова освободила тормоза колес и стала выруливать на старт, где уже попыхивали на малом газу машины Никитина и Мегрелишвили.

Пробиравшийся к бетонной дорожке самолет прыгал, разбрызгивая лужи. На крыле стоял Кузьмин, всматриваясь в размокший грунт поля. Он помогал Наташе подруливать к старту.

12

Флагманский торпедный катер чуть приметно покачивался у пирса. До выхода в море оставалось еще часа два. В кают-компании корабля собрались матросы.

Старшина второй статьи Алексеев неторопливо протирал суконкой отделанный перламутром баян, с нежностью и любовью разглядывал его. Круглые блестящие лады, сверкая ровными рядами пуговок, так и манили пальцы пробежаться по ним быстрым перебором… Глубоко вздохнув, Алексеев мечтательно склонился над баяном.

К нему подошел Усач:

— Сыграй, Вася!

— Не время.

— Ты потихоньку.

— Нельзя.

На помощь Усачу пришли Горлов и Храпов. Остальные моряки с любопытством приглядывались к троице, но в разговор не вмешивались. Усач подмигнул Храпову и, кротко взглянув на Алексеева, ласково, как умел, попросил:

— Вася, сыграй, не ломайся.

— Пока не поздно… — поддержал Храпов.

— Нельзя! — упрямо твердил Алексеев.

— Сыграй, еще есть время!

Алексеев посмотрел на стоящих перед ним товарищей:

— Ну чего пристали? Мешаете…

— Мешаем? Это чем же таким серьезным ты занят? — вступил в разговор Горлов.

— Обдумываю! Оставьте меня в покое…

— И что ж ты, голубчик, обдумываешь? — спросил Усач.

— Музыку для песни. Потому и не надо мешать. Творчество — процесс сложный.

Горлов усмехнулся:

— «Творчество»! Что же ты творишь? Наверно, что-нибудь гениальное?

— Время ли заниматься творчеством перед боем?! — притворно возмутился Храпов и, скорчив лукавую гримасу, поглядел на Усача.

— Ну, говори! — настаивал Горлов. — Что надумал?

— Пристали как пиявки… Шли бы к Женьке Панову… К поэту.

— Ты брось к другим посылать! — забасил Усач. — Твори на баяне… Мы без критики: все слопаем, что подашь. И тебе легче будет, и ребята послушают…

— Я музыку и так слышу. Отдай концы!

— Тьфу! — разочарованно произнес Горлов.

Усач поглядел на Панова, думая, не перекочевать ли в самом деле к нему, чтобы не мешать Алексееву.

Панов сидел на откидной скамейке и дремал, свесив голову.

— Никакой творческой связи с массами! — заключил Горлов и, пожав плечами, двинулся за Усачом и Храповым к Панову.

Подойдя к поэту вплотную, все трое с минуту разглядывали его, как диковинку, как заморское чудо, вызывая улыбки присутствующих. Панов не просыпался. Усач нагнулся и постучал по его плечу:

— Предъявите билет!

— До станции Дно, — уточнил Храпов. — Та, что под Ленинградом!

Все засмеялись.

Панов сладко зевнул, потянулся и непонимающе уставился на товарищей.

— Сочиняли? — шутливо спросил Горлов. Моряки опять рассмеялись.

К великому удовольствию Алексеева, внимание моряков переключилось на Панова, который молча смотрел на Горлова и зябко ежился.

— Что же вы молчите? Поделитесь с благодарной аудиенцией! — паясничал Горлов.

— Аудиенцией? — презрительно протянул Панов. — Аудиторией! И до каких пор ты будешь недотепой?!

Храпов поспешил заступиться за Горлова:

— Аудиенция или аудитория — почти все равно… В трех буквах разница! Для Горлова простительно…

Усач произнес примирительно:

— Ну ошибся человек, и то для смеха…

— Вот, вот! — подхватил Горлов и повернулся к Панову — Ну что тебе стоит: поделись с нами своими творческими замыслами…

Матросы наблюдали за невозмутимым поэтом, ожидая, когда он наконец выйдет из себя. А он был далек от мысли рассердиться на товарищей. Глядя на Усача, Горлова и Храпова, он улыбался.

Усач заискивающе попросил:

— Почитай, Женя, что-нибудь свое. Ведь ладно пишешь…

— Лучше чужое… Еще ладнее будет! — сказал Горлов.

— Нашли время! — апатично ответил Панов.

— Время самое подходящее, — принялся убеждать Храпов. — В походе, кроме рыб, слушать некому будет, а у них, говорят, ушей нет… Мы все на боевых постах находиться будем.

— Не стоит, — тихо ответил Панов и поднял указательный палец. — Хорошо задумано. Только рано пока…

— Ничего не понимаю! — возмутился Горлов.

— У меня песня задумана. О Наталье Герасимовне. Слова мои, а музыка Алексеева…

— Вот оно что! — улыбнулся Усач.

— Женя, голубчик, не томи, — взмолился Горлов.

— Все нельзя, а начало такое:

— Не девушка, а гвардии капитан!.. — возразил Храпов. — И рукой она совсем не махала…

— Давай дальше! — крикнул Усач, сверкнув глазами в сторону Храпова.

— Середина не доработана… А последние строки такие:

Короче говоря, получится хорошо. Дайте время!..

Горлов ядовито заметил:

— Время для доработки ему действительно нужно. Рифма люфт имеет.

— Где? Какая? — самолюбиво вскинулся Панов.

— Спокойно! — поднял ладонь Горлов. — «Далек — ястребок» — куда ни шло, банально, но принимаю… Но «моря — прикроет» — того-с…

Панов возмутился:

— В поэзии это не рифмой называется, а ассонансом!

— Да леший с ней, с рифмой! — заступился Усач. — Кто придираться будет!

— Догадаются, что не Пушкин писал! — поддакнул Горлов и повернулся к Панову: — Выдумаешь тоже: ассонанс! Это для тех, кто рифму подыскать не умеет. У одного — ассонансы, у другого — диссонансы. Эхма!.. А впереди — бой!

Панов, снисходительно улыбаясь, рассматривал Горлова.

— Ну чего уставился? — напал на него Горлов. — Мы на ученом языке в городе Одессе тоже разговаривать могли. Всякими ассонансами да диссонансами нас не возьмешь! Когда я на штурмана сдавал и проваливался, помню, оптику отвечал. Пошел я на экзамене врезывать этакие экзотические словечки — страх вспомнить! Про бинокль меня спросили. Бинокль, говорю, в своей оптической части, при повышенной стереоскопичности, имеет коррекцию, то есть свободен от дисторсии и комы, является современным анастигматом, с исправленной хроматической абберацией по оптической оси на синюю часть спектра!..

Громкоговоритель прервал неожиданное веселье. Поступил приказ занять боевые посты.

Через несколько минут корабль снялся со швартовых и ушел в поход.

* * *

Свежий ветер перекатывал невысокие волны. Порой он затихал, потом вновь усиливался и запевал песню: глухим басом — в расчехленных дулах орудий и дискантом — в антенне и рангоуте.

Басовый гул сопровождающих самолетов терялся за шумом и плеском воды. Летчики шли высоко над облаками. Они держали под контролем непогожее, с всклокоченными облаками небо над кораблями.

Шведов возился с расчетами.

— Курс? — поминутно спрашивал Сазонов.

— Триста. Остается пять миль до второй зоны и десять до границы двадцать первого квадрата.

Сазонов внимательно прислушивался, глядя на небо. Изредка до него долетал рокот истребителей, шедших за плотным слоем облаков.

Вот он уловил далекий, но хорошо знакомый дробный стук авиапушки, почти терявшейся в шуме моря.

— Слышишь что-нибудь? — спросил он Шведова.

— Нет, ничего…

— Видимо, наши летчики бой завязали.

Шведов, как ни прислушивался, ничего не слышал. Он решил пошутить:

— Того гляди, Никитину ничего не оставят. Всех посшибают к его приходу!..

— Останется и для него, — ответил Сазонов, посасывая холодную трубку.

Вскоре флагманский торпедный катер подошел к границе двадцать первого квадрата. Ветер неожиданно стих. Люди насторожились. Сазонов и Шведов вполголоса перекидывались короткими фразами.

О местонахождении вражеского каравана Сазонову все время радировали летчики. Отряд точно шел на сближение с неприятелем.

Главной заботой моряков было пустить на дно все шесть транспортов, а заодно и боевое охранение каравана противника. Хотелось во что бы то ни стало выполнить задание.

Рассчитывая на своих людей, веря в их боевой дух, Сазонов спокойно, с тихой, затаенной улыбкой встретил новый, недавно народившийся день. Моряк выглядел бодрым и, несмотря на бессонную ночь, казался свежим, отдохнувшим.

— А погода лучше, чем нам обещали! — сказал он штурману, глядя в морские дали.

— Это пока… После полудня ожидаются дождь и легкий туман.

— Тогда мы уже будем отсыпаться!

— Сюда бы парочку эсминцев, — помечтал Шведов.

— А мы бедны, что ли? — сухо проговорил Сазонов. — Ты не совсем верно оцениваешь наши силы…

— Потопить шесть вооруженных транспортов и их охрану не так-то просто…

— Понимаю: ты мечтаешь о безусловном превосходстве. В принципе мечта правильная и разумная… Но иногда превосходство на деле бывает обманчиво… Сегодня мы будем сражаться умением, смелостью, верой в свое дело. За шестью транспортами посылать эсминцы — не слишком ли почетно для врага?

Гул сопровождающих самолетов нарастал — это над кораблями Сазонова появились летчики Никитина. Взоры моряков устремились в небо, но дымный край серого бесформенного облака закрыл самолеты.

Через несколько мгновений, рокоча мотором, из разрыва в тучах показался «як». Идя круто вниз, он с неистовым ревом промелькнул над головами моряков и покачал крыльями.

— Приветствует нас Наталья Герасимовна, — повернулся Сазонов к Шведову.

Снизившись по спирали, истребитель еще раз покачал крыльями и, устремившись вверх, исчез в облаках.

— Дает жизни! — шепнул Алексеев Панову.

Радист по переговорной трубке прочитал Сазонову только что принятую радиограмму. Сазонов повторил ее штурману:

— «Над караваном барражируют одиннадцать истребителей противника. Бомбардировщики пока не обнаружены. Летчики первой группы сбили четыре «мессершмитта», сами потерь не имеют. Желаем боевых успехов. Быстрова приветствовала от всех нас. Никитин».

— Славные ребята! — сказал Шведов.

Его лицо, не в пример сазоновскому, выглядело серым.

Вскоре он доложил:

— По курсу шесть транспортов противника!

— Дистанция?

— Пятнадцать кабельтовых!

— Передать на катера, — приказал Сазонов, — пеленг на противника триста десять градусов!

Согласно плану к торпедным катерам присоединились сторожевики и «охотники», поступив под общую команду Сазонова.

Панов, стоя у орудия, взглянул на Алексеева и неизвестно почему продекламировал:

— «Поэтом можешь ты не быть, но краснофлотцем быть обязан!»

События на море развивались стремительно. Торпедный залп по двум идущим впереди транспортам всполошил караван. Враг открыл ураганный огонь по настигающим его кораблям.

Глазам Сазонова представилась живописная картина разгрома нашими катерами двух транспортов противника. Глухие взрывы торпед, посланных катерами, потрясли воздух. Передний транспорт медленно шел под воду, другой полыхал факелом, обреченный на верную и скорую гибель.

Вырвавшись вперед, сазоновский катер торпедировал третий транспорт.

Можно было порадоваться первому успеху: три транспорта из шести были уничтожены: На этом закончилось благополучие моряков. Армада немецких бомбардировщиков, появившаяся со стороны Крыма, черной стаей налетела на катера. «Яки» упорно ввязывались в бой, не давая «юнкерсам» прицельно бомбить наши корабли. В схватку с «яками» вступили вражеские истребители.

Завывание моторов слилось с грохотом пушек и треском пулеметных очередей. Три уцелевших транспорта вели ураганный огонь по кораблям, которые отвечали им беглым огнем…

Положение сазоновского отряда становилось с каждой минутой все более сложным. Один из катеров после прямого попадания авиабомбы пошел ко дну. Удалось спасти только двух человек.

Обстановка в воздухе тоже была очень тяжелой. «Мессеры» вели отчаянную борьбу с нашими истребителями, не подпуская их к «юнкерсам», а те, пользуясь моментом, заход за заходом обрушивали на корабли бомбы.

Вскоре один из «мессершмиттов», обстрелянный Никитиным, упал в море. Никитин прорвалсяк «юнкерсам», и через несколько минут бомбардировщик противника, прошитый меткой очередью, взорвался в воздухе.

Опасаясь больших потерь, Сазонов не теряя времени развернул корабль и полным ходом устремился к четвертому транспорту, отрезая ему путь, и с близкой дистанции послал в него торпеду. Охваченный пламенем, с развороченным бортом, транспорт стал крениться, набирая в трюмы потоки воды.

По сторожевикам открыли огонь пятый и шестой транспорты. Снаряды перелетали и рвались далеко за катерами: немцы, охваченные паникой, вели огонь беспорядочно.

«Юнкерсы», избавленные от преследования «яков», втянутых в бой «мессершмиттами», пикировали на корабли и сбрасывали бомбы. Моторы самолетов гудели на разные голоса: выли, ревели, задыхались.

Торпедные катера, по приказу Сазонова выйдя из-под атак «юнкерсов», снова ринулись в бой. Один из катеров оказался в наиболее выгодном положении для торпедирования пятого транспорта, чем он и воспользовался.

Шведов, стоя на мостике, наблюдал за боем, слегка морщился, придерживая раненную осколком снаряда руку. Он видел, как посланная катером торпеда снесла на немецком транспорте корму.

Из Крыма, с немецких аэродромов, подоспели еще шесть «юнкерсов», с ходу обрушивших новый удар по кораблям. Сазонов приказал всем катерам идти на базу. Шестой транспорт пришлось оставить в покое. Изменив курс, он пытался скрыться в мглистой дали.

«Юнкерсы» действовали почти свободно. А между «мессершмиттами» и советскими истребителями продолжались ожесточенные схватки. Пулеметные очереди сливались в сплошной треск, авиапушки рвали воздух, и казалось, что в облаках разыгралась гроза.

В эти минуты радист флагманского катера записывал последние слова Никитина: «Я — «восьмой»… Подожгли. Ранен. Иду на транспорт… Прощайте, товарищи!..»

Из облаков вывалился советский истребитель. Его левое крыло полыхало, горел бензобак. Пламя перекинулось на мотор и кабину. Самолет круто устремился вниз. С гневным ревом и свистом упал он из поднебесья и точно рассчитанным ударом врезался в немецкий транспорт. Транспорт вспыхнул, накренился. С его палубы, тяжело лязгая и грохоча, падали в море танки. А еще через минуту судно перевернулось вверх дном. Немецкие солдаты, которых Сазонов хорошо видел в бинокль, как муравьи, карабкались на киль, но водоворот навсегда затянул их в холодную пучину моря…

* * *

Поприветствовав моряков, Наташа присоединилась к звену и сразу же обнаружила «мессершмитт», который вступил в поединок с Мегрелишвили. Ринувшись прикрыть самолет Мегрелишвили, она, зайдя врагу в хвост, в упор расстреляла его. Немецкий летчик был убит наповал. Самолет, потеряв управление, перешел в штопор и исчез в облаках.

В ту же минуту Наташа заметила «юнкерсы». Один из них шел под облака, бомбить корабли. Наташа решила перехватить его. Она уже не обращала внимания на то, что ее самолет и кабина во многих местах прошиты пулями атаковавших ее «мессершмиттов», что радио и высотомер разбиты и не работают, что из левого обшлага перчатки капает кровь, что плексиглас колпака кабины помутнел вокруг пулевых отверстий: вниманием Наташи завладел «юнкерс». Не теряя его из виду и уверенно дожимая ручку, Быстрова поймала самолет врага в перекрестие прицела. Но пушка не сработала… Пулеметная очередь сразу же оборвалась. Боекомплект был израсходован полностью…

«Юнкерс» не принял боя с истребителем, резко отвалил в сторону. Удирая, он беспорядочно сбросил бомбы в море.

Проскочив выше немца и сделав полупетлю Нестерова, Наташа очутилась позади «юнкерса».

«Нельзя упускать! Не дать фашисту уйти!» — стучало в висках.

Почему-то вспомнился разговор с Никитиным о таране. Три минуты назад она видела его последний таран…

«На таран», — безмолвно твердила она и, повинуясь принятому решению, вела самолет прямо на «юнкерс». Хотелось сказать Мегрелишвили и морякам хоть одно слово, но рация не работала.

Летчица смотрела в одну точку и видела «юнкерс» с ненавистным изображением свастики. В ушах звучали слова: «Нельзя оплошать сегодня». Кто произнес их? Смирнов или Станицын? Не все ли равно — оба они ей дороги и близки…

Хвостовое оперение «юнкерса» ни на минуту не исчезало из поля зрения Наташи, росло и приближалось с невероятной быстротой.

Напряжение усиливалось. Даже новая пулеметная очередь вынырнувшего из-за облаков «мессершмитта», прошившая кабину по диагонали, не вывела Наташу из оцепенения. Страшный удар по голове и ноге заставил напрячься еще сильнее, чтобы удержать машину.

Из-под шлемофона побежала кровь и залила правый глаз.

— Ничего… — прошептала Наташа, на миг теряя сознание. — Капитан Быстрова! — окликнула она себя и очнулась. Перед ней сказочно вырос хвост «юнкерса» и, превратившись в огромную свастику, исчез одновременно с ударом… Впереди свободно… Но зрительная память сохраняет туманную картину: под ударами винта летят в стороны обломки стабилизатора вражеского самолета.

На истребителе погнуты все три лопасти винта. Удар был слишком сильным и неточным.

«Трудно высчитывать сантиметры», — прозвучал отдаленный голос Никитина.

«Юнкерс» с обрубленным хвостом сделал отчаянный рывок вверх, и в момент, когда он завис в мертвой точке перед тем как рухнуть, от него отделился человек. Затем вспыхнуло белое облачко парашюта.

Ни падения самолета, ни парашютиста Наташа не видела. В голове стоял звон, черные с лиловыми ободками круги и разводы плясали перед глазами. Нога одеревенела, по ней бегали мурашки. Рану жгло огнем, покалывало иголками. Сотнями, тысячами иголок…

Мотор начал дымить, работал с перебоями, тянуть машину он уже не мог. Почти машинально Наташа выключила газ и последним усилием перевела машину в планирование. «Там моряки…»

Свинцовая гладь воды становилась ближе, росла и увеличивалась, застилая все от края до края…

От взгляда Сазонова не ускользнул стремительно летящий к воде истребитель. Командир отряда приказал немедленно развернуть катер.

К этому времени обстановка в воздухе резко изменилась. В бой вступили подоспевшие летчики третьей группы, и противник, почувствовав значительный перевес на нашей стороне, уходил из боя, тем более что охранять самолетам было уже нечего…

Немец, опустившийся на парашюте, оставался чуть в стороне. Катер прошел мимо него.

— Эй, фриц! Лови! — во все горло крикнул Усач, бросая летчику пробковый спасательный жилет. Крутая волна, поднятая кораблем, перевернула парашютиста, но смотреть в его сторону морякам было некогда. Взгляды всех были прикованы к нашему истребителю.

Торпедный катер полным ходом шел наперерез самолету, сходясь с ним под острым углом.

— Неужели Наталья Герасимовна! — шептал Панов, стараясь разглядеть номер самолета.

— Ее машина! Она! — крикнул Храпов. — Погибнет!..

Наташа всей силой воли цеплялась за остаток сознания. Отстегнув себя от сиденья, она с трудом отодвинула колпак кабины и выбросилась в море с четырехсотметровой высоты. Она сделала все, чтобы спасти себя.

Наташа упала в тридцати метрах от идущего полным ходом катера. И тотчас же пять матросов не раздумывая бросились в воду.

13

Запутавшийся в стропах парашюта и наглотавшийся соленой воды, немец все же успел подхватить пробковый жилет и теперь, лежа на нем грудью и стуча от холода зубами, отплевываясь и икая, не без любопытства наблюдал за тем, как советский истребитель зарылся в пучину, а матросы осторожно поднимали его пилота на борт торпедного катера.

Несколько минут Наташа неподвижно лежала на палубе. Смытая морской водой, кровь вновь просочилась, через материю комбинезона близ колена, показалась из перчатки, потекла по щеке из-под туго застегнутого шлемофона.

Сазонов, бледный и суровый, опустился перед Быстровой на колено и осторожно поднял ее. Неужели они потеряли хорошего боевого друга? Неужели он потерял человека, которого полюбил всей душой?

Синий от холода и мокрый с ног до головы Панов робко взглянул на командира:

— Товарищ капитан третьего ранга! Что же это такое?

— Вот… видите сами… Война не знает пощады… — голос Сазонова дрогнул. Овладев собой, капитан третьего ранга приказал: — Шведов! Примите командование отрядом. Ложитесь на обратный… Я скоро…

— Погибла? — прошептал побелевшими губами Храпов, глядя на неподвижное тело Наташи. — Вот ведь горе-то, а?..

— Может, еще жива, — угрюмо ответил Усач, отворачиваясь. Он стыдился выступивших на глаза слез.

Шведов посмотрел на матросов:

— Марш по местам!.. Операция не закончена…

Сазонов, не спуская глаз с мертвенно-бледного лица Наташи, сошел вниз, туда, где пожилой корабельный врач Иван Петрович Сергеев делал перевязку матросу.

Оба они молча посмотрели на командира и лежащую на его руках летчицу.

— Иван Петрович, — проговорил Сазонов, — вот… Быстрова…

Матрос, которому доктор бинтовал раненое плечо, вскочил, выхватил из рук доктора бинт и, придерживаясь здоровой рукой за стену, пошел, покачиваясь, к выходу.

— Куда?! — возмущенно крикнул Сергеев.

— Я? Я подожду…

* * *

Катер медленно подходил к упрямо державшемуся на воде немецкому летчику.

Шведов приказал Горлову, Усачу и Храпову.

— Принять на борт.

— Есть, принять на борт! — пробасил Усач.

— Эй, фриц, гут морген! — сидя на приспущенном трапе возле самой воды, крикнул Горлов.

Усач перегнулся с палубы, проворно схватил немца за воротник и приподнял из воды, а затем, подхватив на свои могучие руки, втащил на палубу и поставил на ноги. Горлов и Храпов выловили парашют.

— Нешто это человек? Каракатица! — оценил Усач пленного майора с крестом.

Алексеев расстегнул кобуру немецкого майора, достал из нее пистолет и сунул себе в карман.

Горлов повернулся к стоявшему тут же Шведову:

— Поглядите, товарищ штурман, с крестом. Не иначе как ас.

— Там разберемся… — ответил Шведов. — Пленного обыскать. Дать сухое белье и двести водки. Документы тщательно высушить. — И, посмотрев на моряков, добавил — А вы переодеваться. Фельдшер! Дать им по двести граммов согреться. И отпусти спирт. Пусть разотрут друг друга. Потом принеси бинт, перевяжешь… Поцарапало руку.

Операция закончена. Можно возвращаться к родным берегам.

Звено истребителей третьей группы кружилось над катерами. Остальные за пределами видимости, далеко на северо-западе преследовали врага.

14

Придя в сознание, Наташа открыла глаза. Один открылся легко, второй — труднее. Болело веко. «Вижу хорошо», — обрадовалась она. Наташа увидела незнакомое помещение. Она лежала на походной койке под теплыми одеялами. Туго забинтованная голова болела, казалось, что именно повязка, а не рана заставляет болеть всю голову. Левая рука, в лубке от кончиков пальцев до локтя, лежала поверх одеяла. Летчица осторожно приподняла ее. Попробовала шевельнуть пальцами. Кисть руки болела, но терпимо. Хуже обстояло дело с ногой. Малейшее движение вызывало резкую боль, словно бы электрический ток пробегал от пятки до бедра. Перевязка стягивала ногу, из-за чего ступня отекла и пальцы кололо иголками. Нога под бинтами так горела, будто на ней разожгли костер. Сверху давили, подобно гире, несколько одеял. Наташа попыталась согнуть здоровую ногу, чтобы облегчить тяжесть, но из ее попытки ничего не вышло. Тогда она постаралась вспомнить, что с ней произошло. Память отчетливо, до малейших подробностей восстановила все, вплоть до момента, когда она выбросилась с гибнущего самолета. Дальше — провал, холод, мрак…

Наташа слегка повернула голову. Возле стола пожилой полный человек в халате перевязывал моряка.

— Говоришь, не больно? — услышала Наташа.

— Терпимо, — ответил раненый. — Зацепило-то малость?

— Кожу порезало. Вот мы ее и зашили.

— А у гвардии капитана как дела?

— Три ранения.

Наташа принялась считать: голова, нога, рука… Действительно — три…

Моряк продолжал:

— Стало быть, выживем?

— Выживешь…

— Да не я — она, — матрос показал на Наташу. — Мне-то что!

— И она выживет. Оба поправитесь.

— Ну и хорошо! Спасибо, доктор, я пойду…

— Иди ложись.

— Как — ложись?

— Не спорь. Пока свежо, не болит. Потом будет ныть…

Наташа посмотрела на матроса. Удивительно, почему у него не болит рана?

— Доктор, — тихо позвала она.

Иван Петрович подошел, наклонился к ней:

— Очнулись? Вот и хорошо! Ну как дела?

— Какие все… хорошие…

Доктор вытащил из-под одеяла ее руку в смешном длинном рукаве матросской полосатой тельняшки.

— Всегда пульс… И вы, и Настенька… Неужели нам без пульса нельзя обойтись? Бедная Настенька…

Иван Петрович подумал, что Наташа бредит.

— Сто двадцать, — произнес он про себя. — Сейчас еще разок камфару вспрыснем… Будет легче…

— Пожалуйста, что хотите, доктор… Мне все равно…

А в эфир в штаб эскадры с копией для генерал-майора Головина неслись слова шифрованной радиограммы:

«Задание выполнено. Потоплены шесть транспортом и четыре сторожевых катера противника. Наши потери: катера № 2 и № 3. В отряде убито 8, утонуло 19, ранено тяжело 2, легко- 11. Смертью героя погиб гвардии капитан Никитин. Горящим самолетом уничтожил транспорт. Быстрова таранила «юнкерс». Ранена, подобрана нами. Состояние тяжелое. Взят в плен командир эскадрильи. Идем на базу.

Командир отряда капитан третьего ранга Сазонов».

15

На палубу выскочил переодевшийся Горлов. По всему было видно, что он перебрал «для согревания». Подбежав к Сазонову, лихо козырнул:

— Разрешите обратиться, товарищ капитан третьего ранга?

Сазонов внимательно посмотрел на него:

— Сколько?

— Двести, по приказанию.

— Растирался?

— Только изнутри, товарищ капитан третьего ранга!

— Как это?

— Отпущенный на растирание спирт разведен водой.

— Понятно. Что еще?

— Немец требует перевязки: в икру крупнокалиберным ранен.

— Пойдите к врачу, возьмите стерильный пакет.

— Есть, пойти и взять!

Горлов козырнул, повернулся на каблуках, но Сазонов остановил его:

— Передайте врачу: прошу оказать помощь.

— Есть.

Сбежав вниз, Горлов тихо приоткрыл дверь и просунул голову. Иван Петрович вопросительно посмотрел на моряка.

— Товарищ военврач! По приказанию командира отряда выдайте для пленного немецкого офицера перевязочные средства. — И, взглянув в сторону Наташи, пояснил: — У него ранение в ногу. Крупнокалиберным жахнуло.

— Откуда он взялся? — спросил Иван Петрович.

— Трофей Натальи Герасимовны!

Наташа тихо позвала Горлова. Он мгновенно оказался возле ее койки и встал навытяжку.

— Как ваша фамилия?..

— Старшина второй статьи Горлов, Николай…

— Спросите командира отряда, не будет ли он любезен зайти… ко мне… Если не слишком занят…

— Есть!

Горлов взял бинт из рук Сергеева, выполняя лишь то приказание, которое было отменено: Горлов и мысли не допускал, чтобы «цацкались» с немцем. «И так хорош будет!» — решил он.

На палубе Горлов отыскал Сазонова:

— Товарищ капитан третьего ранга! Вас просит к себе гвардии капитан Быстрова, если вы не слишком заняты.

— Что у вас в руках?

— Перевязочный материал для пленного, — замялся Горлов.

— А я что приказал?

Горлов выдавил из себя:

— Вы приказали…

— Трое суток! — И Сазонов отправился к Быстровой.

После ухода Горлова Наташа подозвала Ивана Петровича.

— Мы должны, — прошептала она, — оказать пленному врачебную помощь… а не любительскую. Хотя бы пошел фельдшер…

— Да, обязаны, — подтвердил врач, — я это знаю, но Сазонов, видимо, не считает нужным…

— Я прошу вас… Не может Сазонов так… Не должен…

Иван Петрович, верный своему долгу, взял походную санитарную сумку и направился к выходу. Он попросит у командира разрешения лично сделать перевязку немецкому майору.

В дверях доктор столкнулся с Сазоновым.

— Меня просила зайти Наталья Герасимовна, — сказал тот.

— Разрешите доктору перевязать пленного, — тихо попросила Наташа.

— Я так и приказал! — ответил с досадой Сазонов. — Но Горлов… Прошу вас, Иван Петрович…

— Иду, иду, — заторопился врач.

— Мне хотелось поблагодарить вас, — слабым голосом начала Наташа, когда Сазонов подошел к ее койке.

Моряка передернуло:

— Что вы говорите? Стыдно слушать!.. Я рад поздравить вас с блестящей победой: два самолета в одном бою!

— Поздравить? — сокрушенно вздохнула Наташа. — Я погубила машину. Очень грубо таранила… Неопытная я. И раны мешали…

Сазонов опустился на табурет и смотрел на летчицу, стараясь угадать, знает ли она о гибели своего командира. Он не хотел говорить об этом, видя тяжелое состояние раненой.

Помолчав, он наклонился к ней:

— Как я счастлив, Наташа… Вы живы… Все могло быть гораздо хуже… Как самочувствие?

— Ничего. Я очень терпелива. Голова только… Никитин… вы знаете?

— Да… — с трудом произнес Сазонов.

— А у вас?

Сазонов ответил уклончиво:

— У нас сравнительно благополучно.

— Транспорты врага?..

— На дне все шесть. Пять потоплено нами, один авиацией…

— Никитиным… Я видела.

— Да… Он таранил…

Наташа заплакала:

— Как он решился? Зачем погубил себя?

— Очевидно, не было другого выхода, — ответил Сазонов, стараясь успокоить ее. — Самолет горел, возможно, не открывалась кабина, заклинило… И он не мог оставить машину.

— Этого не могло быть.

— Кто знает, Наташа.

Наташа беспомощно пошарила здоровой рукой у подушки:

— Дайте мне из кармана комбинезона платок.

— Ваша одежда сушится. Возьмите мой и… не плачьте.

— Мне лучше поплакать… Я вас еще попрошу, извините: снимите, пожалуйста, одеяла. Мне тепло, а они очень тяжелые…

Сазонов выполнил ее просьбу.

— Бедный Андрей, — как в бреду, прошептала Наташа, думая о Никитине.

Моряк чувствовал себя растерянным. Глядя на Быстрову, он не знал, как ему быть, как держаться, что сказать, чем утешить ее. Неловко и беспомощно касаясь пальцами подушки, он тихо повторял:

— Не надо, Наташенька, прошу вас, не надо…

Горе человека, потерявшего боевого товарища, хорошо понятное Сазонову, лишало его нужных слов.

Он взял здоровую руку Наташи, бережно положил ее себе на ладонь:

— Не плачьте, хорошая…

Потом тихо поцеловал ее руку, прижался к ней глазами, в которых вот-вот могли появиться скупые слезы.

* * *

На аэродроме с беспокойством ожидали летчиков второй группы. Первая группа сбила в общей сложности четыре вражеских самолета и, не потеряв ни одного самолета, благополучно возвратилась, ни один пилот не был ранен.

Летчики второй группы опаздывали уже на двадцать минут против расчетного времени. Радиосвязь отсутствовала. Это тревожило. Тем более что летчики первой группы рассказывали о тяжелой обстановке в воздухе, которая сложилась для группы Никитина. Бои шли напряженные. Радиограмма Сазонова до Головина и в полк еще не дошла.

Командир полка Смирнов, замполит Станицын и другие офицеры полка собрались на летном поле.

Механик Кузьмин молчаливо стоял в стороне ото всех под маскировочной сеткой, растянутой над пустующей стоянкой Наташиной машины. Подняв руки, он зацепился пальцами за шпагатные звенья сетки и смотрел в ту сторону, откуда должны были появиться истребители.

Неподалеку сидели на земле Дубенко и два оружейника. Всем им было не по себе, тяжело и тревожно. В такие минуты трудно не только разговаривать, но и перекинуться словом. Товарищи невольно избегали встречаться взглядами и большей частью смотрели куда-то в сторону или в землю — не желая, чтобы кто-нибудь увидел и прочитал в глазах то мучительное беспокойство, которое каждый сейчас испытывал.

Вскоре на горизонте появились черные точки, одновременно послышался гул моторов. Кузьмин, переступая с ноги на ногу, пристально вглядывался в небо. Самолеты приближались, вырастая на глазах, и первое звено, идущее образцовым строем, начало заходить на посадку.

«Звено старшего лейтенанта Осадчего, целы все», — прошептал Кузьмин. Теперь и без того малая надежда становилась еще меньше.

Вторым пришло звено капитана Волкова. Один самолет этого звена сел в стороне. Он не мог выпустить шасси. Пришлось сесть «на брюхо» поодаль от взлетно-посадочной полосы. Санитарная машина помчалась туда, но пилот встретил ее приветственным жестом, выскочив из кабины целым и невредимым.

Затем показался один самолет третьего, последнего звена. Он отстал, позже всех выйдя из боя.

«Кого же нет?» — спрашивал себя Кузьмин, стоя все так же, вцепившись пальцами в звенья маскировочной сетки. Он не заметил, как к нему подошел Дубенко и молча обнял за плечи.

— Крепись, Тихон, — задушевно произнес он, пристально глядя на друга. — Крепись! Видишь, осиротело наше звено…

Кузьмин обладал удивительной способностью издали по какому-то одному ему известному признаку опознавать принадлежность машины, и «як» только еще заходил на посадку, когда он сообщил:

— Машина лейтенанта Мегрелишвили.

Эти слова прозвучали приговором Никитину и Быстровой. Лицо Кузьмина подернулось тенью. Руки отпустили сетку и конвульсивно вцепились в плечи Дубенко. Кузьмина трясло как в лихорадке.

Дубенко, видя, как тяжело другу, крепче обнял его, прижал к себе:

— Не надо, Тихон. Успокойся… Эх!.. Им жить бы да жить!..

К самолету Мегрелишвили несся по полю вездеход со Смирновым и Станицыным. За автомобилем торопился на мотоциклете посыльный штаба, чтобы вручить Смирнову только что полученную копию радиограммы Сазонова с припиской генерала: «Вечная слава доблестному герою, капитану Никитину. Горжусь боевым мужеством и летным мастерством капитана Быстровой. Немедленная отправка ее в госпиталь обеспечена. Головин».

16

Быстрову поместили в госпиталь, расположенный близ центра города, в просторном здании школы.

Около двух недель Наташа была в очень тяжелом состоянии. Ее изнуряли высокая температура и головные боли. Только в конце января она почувствовала некоторое облегчение. Слабая, осунувшаяся, с запавшими глазами, с заострившимся носом и туго забинтованной головой, Быстрова своим печальным видом наводила тоску и уныние на лечащего врача Бокерия и на соседок по палате.

Когда миновал самый трудный период болезни и дело пошло на поправку, Наташа все чаще и упорнее стала думать о последних событиях: боевом вылете, ранении, таране, аварии самолета и своем спасении. Напрягая память, она силилась вспомнить мельчайшие подробности того злополучного дня, но, несмотря на усилия, не могла этого сделать. Обморочное состояние при ранении и потеря сознания совершенно вычеркнули из памяти многие детали, и в воспоминаниях оставались глубокие провалы. Это беспокоило и угнетало Наташу, словно все то, что не вспомнилось, как раз и было самым главным, решающим и утраченным, как ей казалось, навсегда.

Вначале, оберегая покой Наташи, ей о многом не рассказывали, и только теперь она узнала, что в первые дни к ней в госпиталь не раз заходили Смирнов и Станицын, «выпрашивая» у врача разрешения хоть издали, хоть одним глазком взглянуть на нее. Часто заезжал Сазонов. Головин несколько раз справлялся о ее здоровье и беседовал с Бокерия, под чьим непосредственным и неотступным наблюдением находилась Наташа.

Почти ежедневно бывала в госпитале Настенька. Когда Наташа лежала без сознания или бредила, никого не узнавая, девушка проводила около нее все свободное время. Уткнувшись лицом в пикейное одеяло, висевшее на никелированной спинке кровати, она горько плакала, и трудно было сказать, о чем она думала в эти минуты — о тяжелом состоянии Быстровой или о гибели Никитина.

Ранение Наташи, которую Настенька горячо любила и к которой относилась как к старшей сестре, еще больше усиливало ее личное горе, невольно заставляя думать, что ее, Настенькина, жизнь теперь разрушилась, а сама она неизвестно зачем уцелела, зачем живет, движется, что-то делает.

Рано оставшись сиротой, Настенька легко привязывалась к людям и высоко ценила даже самое незначительное внимание к себе.

Когда Наташе стало лучше, девушки потихоньку беседовали, иногда обе горько плакали. Однажды дежурный врач заметил этот «дуэт» и запретил Настеньке навещать раненую. Несколько дней Настенька бегала по госпиталю, пока наконец при поддержке доктора Бокерия не добилась разрешения снова дежурить около летчицы. Она дала слово главному врачу и доктору Бокерия, что, кроме веселых разговоров, ничем иным занимать Наташу не будет. С тех пор Настенька строго выполняла данное обещание, мужественно боролась со своим горем, запрятанным глубоко в сердце, и болтала с Наташей о всяких пустяках или рассказывала смешные случаи из жизни своих знакомых. Лишь иногда осторожно сообщала о боевых делах полка, не упоминая о потерях.

Дни тянулись медленно, однообразно и походили друг на друга, как близнецы. И все же каждый новый день приносил Наташе что-то новое и значительное, рожденное неустанной работой мысли.

Люди, предоставленные самим себе, в часы и дни вынужденного бездействия задумываются над тем, что их особенно занимало в прошлом, но о чем они нередко забывали в хлопотливых будничных делах. Так было и с Быстровой. Страдая бессонницей, она размышляла о войне, о Родине, о тяжелой борьбе народа с врагом, о сущности и целях войны. Она думала о матери, сестре и братишке, оставшихся на оккупированной земле, и вспоминала рассказы о фашистском варварстве, о котором читала в газетах. В такие минуты слова «священная Отечественная война», грозные и суровые, звучали для нее не общепринятой формулой, а живым голосом ее собственного сердца.

17

Пятеро моряков получили увольнительные в город. Они тщательно побрились, отутюжили брюки, до блеска начистили ботинки.

Вручая матросам увольнительные, Сазонов внимательно и придирчиво осмотрел каждого. Ни единой ниточки или пылинки не обнаружил он на черных матросских форменках. Моряки шли в госпиталь навестить Быстрову. Больше месяца минуло со дня ее ранения.

— Что ни говорите, друзья, — рассуждал Панов, чернобровый, с задумчивыми, грустными карими глазами матрос, — а наш корабль орден получает! Операции операциями, а получаем-то мы определенно за нее. В приказе говорится: «За смелость и отвагу… за выручку боевого товарища…»

Горлов весело причмокнул:

— Дела! За прыжок в воду — правительственная награда!

— Смотря за какой прыжок! — пробасил Усач.

— Ясно! — согласился Горлов. — Здесь прыжок высокого назначения…

— Но всего с высоты трех метров! — пошутил Алексеев.

— Сазонова тоже наградят, — продолжал Панов. — Если катер получает, и он получит. Всегда так…

— Он заслужил. На всю эскадру авторитетом стал.

— Дерзко воюет! Помнишь, как неделю назад дали?!

— Да, даем жизни фрицам! Ловко тогда подводную лодку в расход пустили…

— А в тот раз… Батьку Шведова первого ранило, а перевязывался последним. Не хотел врача отвлекать от Натальи Герасимовны и от ребят… Так в строю и остался…

— Батька тих, но крепок… Он вроде Сазонова: настоящий моряк…

— Морской волк!..

Мысль, внезапно промелькнувшая в голове Алексеева, заставила его остановиться. Он посмотрел на товарищей:

— Как бы нам, ребята, на торжество Наталью Герасимовну заполучить? Нельзя без нее…

— Идея, Вася! Блестящая идея! Будем просить, — твердо сказал Панов. — Здорово получится!

Один лишь Храпов отнесся к идее Алексеева с недоверием.

— Как бы не так! Ждите! — заговорил он. — Не пустят гвардии капитана. Слаба, скажут… Врачи все на один лад. Для них и здоровый человек вроде больного, а больной вроде покойника. — И он безнадежно махнул рукой.

— Мы Сазонова попросим. Пусть похлопочет. Для нас он все сделает…

— Посмотрим, — опять усомнился Храпов.

Около цветочного магазина Панов остановил товарищей:

— Возьмем букет?

— Дело! — согласился Алексеев и решительно направился к двери магазина.

— Она вам не барышня, чтобы букеты дарить, а гвардии капитан! — возразил Храпов. — К тому же цветы — для покойников. Не видите: венок выставлен?

Моряки растерялись. Усач на мгновение остановился и повернулся к Храпову:

— Почему же для покойников? Цветы есть цветы…

Зашли в магазин. И пока ожидали продавца, Храпов искоса поглядывал на прислоненные к стене венки.

Наконец из глубины помещения, отделанного корой деревьев и мохом, заставленного бумажными и живыми цветами, ветками магнолий и кипарисов, показался сонный пожилой человек с толстым багровым лицом и красными глазами.

— Папаша! — весело обратился к нему Горлов. — Для подарка живому человеку у вас цветы имеются?

— Пожалуйста, выбирай, — вяло ответил продавец.

— Ты сам набери букет… Да получше.

— На сколько?

— На все, — подал Алексеев деньги.

Мельком взглянув, продавец принялся набирать букет самых ярких и пышных цветов.

— Стой, стой! Астры не надо! — запротестовал Храпов. — Они же в венках имеются!..

— Ва! — удивился продавец. — В венки тоже полагается.

— Поймите, гражданин, — тревожно произнес Усач, — нам как для невесты нужно… Для живого человека!

— Пожалуйста! Не хочешь астры — не надо. С астрой пышнее.

— Не надо пышнее! — взмолился Храпов. — Давай без покойницких!

— «Любовь моя последняя, как астры — последние у осени цветы…» — продекламировал Панов и взял из рук продавца завернутый в газету большой букет.

Моряки направились к выходу.

Продавец внимательно посмотрел им вслед, а когда они вышли, покачал неодобрительно головой и принялся скручивать толстую цигарку.

— Чудаки, — рассуждал он сам с собой, — нашли время цветы дарить невестам, если вот-вот бомбить будут. А если и не будут, то все равно — какое время?.. Ва-а! Что за народ?!

18

В широкое окно палаты били золотые солнечные лучи. От этого комната казалась особенно светлой и выглядела, как ни странно, почти радостной. На никеле кроватей сияли солнечные зайчики, разбрасывая по стенам и потолку легкие узорчатые блики.

Кроме Наташи в палате находились еще две женщины: военный врач Надежда Семеновна Львова и штурман бомбардировочной авиации Варя Овчинникова. Надежда Семеновна, высокая, полная, с редкой сединой в черных волосах, была ранена в колено на Северном Кавказе несколько месяцев назад. Раздробленный сустав надолго приковал ее к постели. Штурман Варя Овчинникова, молоденькая девушка, в недавнем прошлом веселая и жизнерадостная, «плясунья», как называли ее дома, потеряла ступню при прямом попадании в самолет зенитного снаряда. Ногу ей ампутировали ниже колена.

Обе женщины, считавшиеся «старожилами», скоро привыкли к «новенькой» и полюбили ее. Беседуя меж собой, как умеют беседовать только женщины, они выучили назубок биографии друг друга чуть ли не с самого дня рождения; познакомились с подругами и родственниками. Наташа и Варя узнали характер и привычки мужа Надежды Семеновны, инженера авиационного завода, в шутку именовавшего себя «мужем фронтовички».

Между женщинами установились хорошие, непринужденные отношения, и Надежда Семеновна нередко называла обеих девушек «дочками», а они ее «мамой Надей» или «тетей Надей», смотря по настроению и обстоятельствам.

Утром, когда Наташе сказали, что к ней придут моряки, разговорам и пересудам не было конца. Соседки Наташи уже знали о боевой дружбе летчицы с моряками и о том, что спасением своим она обязана только им.

Поэтому Надежда Семеновна и Варя были заранее расположены к морякам.

— А вдруг не придут? — спросила Наташа, нетерпеливо поглядывая на маленькие золотые часики.

Варя усмехнулась:

— Я уверена: они стоят на улице где-нибудь поблизости и вроде тебя ждут назначенного часа! Так что готовься…

Уверенность соседки подбодрила Наташу, Выдвинув ящик тумбочки, она достала оттуда блюдечко и из бумажного пакета высыпала на него шоколадные конфеты, присланные на днях Головиным.

— Брось-ка сюда мензурку! — заговорщицки подмигнула она Варе.

Та протерла полотенцем мензурку и бросила Наташе.

Потом Варя попыталась открыть тупым столовым ножом коробку со шпротами, но, как ни старалась, у нее ничего не вышло. Отложив консервы в сторону, она сокрушенно пробормотала:

— Самих заставим, а хлеб нарежу…

Дверь скрипнула. Вошел доктор Бокерия и весело оглядел палату:

— Наталья Герасимовна, готовьтесь к приему гостей! Наряжаем их в халаты. Помните, ровно десять минут…

— Пятнадцать!

— Десять!

Бокерия приветливо кивнул женщинам и скрылся. Разложив на тарелочке хлеб, Варя стала подкрашивать губы.

— Вы посмотрите на нее! — посмеивалась Надежда Семеновна. — Хочет морякам понравиться.

— Всего лишь скрыть бледность. А вообще я люблю помаду. Даже бомбить летала с накрашенными губами…

В дверь постучали.

— Милости просим! — счастливым голосом отозвалась Наташа.

В белых халатах, ступая на цыпочках, вошли моряки и сразу же остановились в замешательстве.

— Здравствуйте, Наталья Герасимовна! — нашелся наконец Алексеев. Из-за его плеча выглядывал Панов.

Они поклонились Надежде Семеновне и Варе. Горлов и Храпов, стоя за широкой спиной Усача, делили впопыхах букет.

— Извините нас, но ничего более нового мы не смогли придумать… — начал Панов и, повернувшись, увидел, к своему удивлению, в руках товарищей уже не один, а три небольших букета.

Храпов, Горлов и Усач преподнесли женщинам цветы.

— Спасибо, друзья! — сказала Наташа. — Спасибо! Такие чудные цветы! Знакомьтесь: это Надежда Семеновна Львова, военврач, это — Варя Овчинникова, штурман…

— Небесный? — спросил Горлов и улыбнулся своей находчивости.

— Угадали, — ответила Наташа. — Небесный! Тоже ранена. Лейтенант…

— Честно говоря, мы не знали, что вас трое, а то бы принесли побольше… Вот столько! — развел руками Алексеев.

— Ну что вы, что вы! — в один голос заговорили женщины.

— В следующий раз будем знать, — забасил Усач, вручивший цветы Варе и сейчас поспешно вытиравший влажный лоб.

— Вам жарко? — удивилась Варя.

— От волнения… Сознаться, цветов ни разу не приходилось преподносить. Всю жизнь на флоте… В холостяках… Какие уж тут цветы.

Заметив отчаяние на лицах Панова и Алексеева, он прикусил язык.

— Это так, к слову, — Усач ретировался и громко, как труба, высморкался. «Треба лечь в дрейф», — подумал он.

Усевшись вблизи Быстровой, моряки стали наперебой расхваливать палату. Видя, как трудно им разрушить нелепую, невесть откуда взявшуюся официальность, Наташа вытащила из тумбочки несколько пачек папирос «Рекорд».

— Это вас Надежда Семеновна угощает. Но здесь не курить. И Варя достала для вас очень хорошую вещь… Коньяк! Мы ведь все ждали вашего прихода.

— Мы очень тронуты, — проговорил Алексеев, а Усач многозначительно крякнул и потрогал свой длинный ус.

Варя, разглядывая его огромную фигуру, решила, что он легко откроет банку консервов. Но на ее просьбу Усач застенчиво возразил:

— Не беспокойтесь, пожалуйста, мы и так сможем.

— То есть вместе с банкой?

— Вот так: под щелчок! — Усач поднял руку и звонко щелкнул пальцами.

— Нет, нельзя, — запротестовала Наташа, — обязательно надо закусить. Иначе вы и домой не дойдете…

— Не сомневайтесь, товарищ гвардии капитан! — усмехнулся Горлов. — Отшвартуемся по полному штилю.

Бутылку раскупорили, и Горлов с полной мензуркой в руках начал торжественную речь:

— Наталья Герасимовна! Вы и ваши подруги, а короче говоря, вы, наши дорогие боевые женщины, а…

— Давай еще короче, — сказал Храпов. — Ты не доклад о Восьмом марта делаешь. Десять минут всего приказано.

— Есть! За ваше здоровье и благополучие! — Горлов залпом осушил мензурку, передал ее Усачу. В эту минуту в дверях показалась санитарка:

— Товарищи флотские, врач предупреждает: три минуты осталось.

— Есть! — Алексеев встал. — Сейчас идем…

— Флотским только борщ бывает! — незло пробасил Усач, передавая мензурку Панову.

Санитарка вышла. Алексеев заговорил стоя:

— Помимо удовольствия видеть вас, Наталья Герасимовна, мы хотим сообщить вам одну новость. Вы, может быть, слыхали, а может быть, читали в нашей фронтовой газете, что флагманскому торпедному катеру вручают орден Боевого Красного Знамени… Мы мечтаем, чтобы на торжестве по случаю вручения ордена присутствовали и вы как наш почетный гость. Из нас тоже кое-кто получает… за вас… В приказе так и сказано: за спасение и выручку боевого товарища.

— Неужели так и сказано? — спросила удивленная Наташа.

— Именно так! — подтвердил Панов.

— Когда же состоится вручение?

— Послезавтра.

— О! Послезавтра меня не пустят. Еще рано… Мои дела идут не совсем хорошо…

— Немыслимо без вас! — огорчился Алексеев. — Никак немыслимо!

— Что ж делать, друзья! Я всей душой буду с вами. Я горда и рада за вас.

— Наталья Герасимовна! Да не говорите так! Без вас нельзя! — досадовал Панов. — У нас после торжества обед парадный. И для вас лично сюрприз имеется. Уже приготовили!

— Какой сюрприз?

— Строго секретно. Поэтому присутствие ваше необходимо.

— Я готова с радостью… Но врачи не пустят.

— Да мы вас на руках в кровати снесем! Только согласитесь.

— Понесем через весь город, лишь бы с вами, — твердо сказал Алексеев.

— А если гвардии капитану еще рано выходить? Мы вот просим, а потом осложнения будут! — вступился Храпов, не представляя себе, как это можно нести кровать с человеком по городу и не угодить в комендатуру.

В палату заглянул доктор Бокерия:

— Товарищи, вас предупредили?

— Извините, товарищ военврач, — ответил Усач и поднялся.

Торопливо распростившись, моряки направились к выходу.

— Передайте привет Игорю Константиновичу Сазонову, доктору и всем, всем, — сказала Наташа. — Навещайте обязательно! Расскажете мне о торжестве. Не забывайте, иначе я буду долго болеть!

— Есть! Благодарим! Обязательно! Счастливо оставаться!

— Так и уходите? И про сюрприз не скажете?

— Нет! Не спрашивайте, строго секретно! — мягко улыбнулся Панов, выходя последним.

В дверях он задержался:

— Мы своего добьемся. Вместе праздновать будем! — И вдруг весело сверкнул глазами: — «Клянусь я первым днем творенья, клянусь его последним днем», вы будете с нами! Верьте слову моряка…

19

Сазонов хорошо понимал и разделял желание матросов видеть Быстрову на торжестве. Он решил «доложить по начальству» просьбу.

Вечером, после предварительной поездки «на разведку» в госпиталь к главному врачу, с которым он беседовал в присутствии лечащего врача Бокерия, моряк подал рапорт контр-адмиралу Славину, докладывая о желании моряков видеть у себя Быстрову и о том, что она сможет отправиться на корабль только дней через десять.

Славин немедленно вызвал к себе Сазонова.

— Трудную задачу предлагаешь, — встретил адмирал моряка, поглядывая на его рапорт.

— Как же быть, товарищ адмирал? Люди заслуживают внимательного отношения к себе…

— Я не спорю. Но, сам подумай, что я могу сделать?

— Кроме того, некоторые матросы награждены за спасение Быстровой.

— Об этом я знаю лучше тебя! — усмехнулся Славин. — Но есть много разных «но»… Словом — подумаю… Попытаюсь… Пока иди. Вызову…

Поздно ночью Сазонова вторично вызвали в штаб к Славину.

— Еще раз здравствуйте, Игорь Константинович! Садитесь, — деловым тоном заговорил контр-адмирал. — Знаете, дело дошло до штаба флота — не как-нибудь! — продолжал он. — Признаться, я не знал, как мне быть, — Славин набил трубку, закурил ее и раза два глубоко затянулся, — а сделать для тебя и твоего экипажа приятное мне чертовски хотелось! Я и доложил обо всем командующему…

Сазонов ловил каждое слово контр-адмирала, и, когда тот, посасывая трубку, делал остановки, они казались ему непомерно длинными.

— Командующий дал мне право решить этот вопрос самому, поскольку представление вашего корабля к награде исходило от меня. Вручать награду буду тоже я. — Славин на минуту умолк, попыхивая трубкой и медленно выпуская дым вверх и в сторону, что-то соображал. — Я считаю возможным вручить правительственные награды не завтра, а… через десять дней.

— Спасибо, товарищ адмирал!

* * *

Через два дня Сазонов навестил Наташу и передал ей официальное приглашение «в качестве почетного гостя моряков присутствовать на торжестве по случаю вручения кораблю ордена».

Сазонов пробыл в палате четверть часа. Он внимательно присматривался к Наташе, воскрешал в памяти их былые встречи, подробности ее спасения. Они запечатлелись в его душе так, будто все происходило минуту назад. Вот он поднял ее с палубы, неподвижную, тяжелую. До сих пор он ощущал леденящий холод ее мокрого комбинезона.

Потеряв нить разговора, Сазонов смутился и виновато взглянул на Наташу:

— Я не утомил вас?

— Помилуйте! Вы же знаете: я так рада! — ответила Наташа, разглядывая его благородное, мужественное лицо. — Игорь Константинович, почему вас везде называют по фамилии? Ведь у вас такие красивые имя и отчество… — вдруг ни с того ни с сего спросила Наташа.

— Зато вас повсюду величают Натальей Герасимовной.

— Удивительно, не правда ли?

— Вероятно, людям подходит либо то, либо другое. Старикам зачастую идет отчество. Их так и называют Карпыч, Трофимыч, Петрович… Заметили?

Наташа молча кивнула. Ей было неважно, о чем говорит Сазонов. «Лишь бы говорил», — думала она.

Сазонов чувствовал на себе теплый, пристальный взгляд летчицы, который волновал его и радовал. Так смотрят на человека, далеко не безразличного сердцу. Если бы она не смотрела на него, то он бы смотрел на нее все время. Встречаться же взглядами при посторонних женщинах ему казалось неделикатным в отношении Наташи.

— Вы знаете Усача? — спросил он. — Поголовно все и везде его так и зовут. Фамилию свою он как бы подкрепляет длинными тараканьими усами. И никому не придет в голову назвать его по имени и отчеству — Семеном Лукичом. — Сазонов улыбнулся. — Вчера я сказал одному офицеру нашего дивизиона: «У нас девятого в гостях капитан Быстрова будет». «Кто такая?» — спросил. «Наталья Герасимовна, не знаешь разве?» — «А, Наталья Герасимовна, так бы и сказал, а то Быстрова!» На нашем катере вас все тоже называют Натальей Герасимовной. Один Храпов величает «гвардии капитаном».

— Я из духа противоречия будувпредь называть вас только Игорем Константиновичем!

— Не выйдет! Очень длинное отчество. «Сазонов» проще…

— Кстати, Игорь Константинович, хочу спросить… Моряки говорили мне о сюрпризе. Вам что-нибудь известно?

— Разумеется…

— Что за сюрприз? Не скажете?

— Нет!

— Почему?

— Секрет… Придется потерпеть. О сюрпризе узнаете девятого. И больше не спрашивайте: мне строго наказано молчать.

— А я восемь дней должна мучиться?

Сазонов беспомощно развел руками.

Последующие дни для Наташи тянулись особенно медленно. Время коротала за чтением и разговорами. Большую радость доставляли сводки Совинформбюро. На Северном Кавказе шло успешное наступление наших частей. Были освобождены Армавир, Тихорецкая, Майкоп, Ейск, Азов. Шли бои за Краснодар и Ростов. Завершалась ликвидация окруженной немецкой группировки под Сталинградом.

Заходили проведать Наташу полковые друзья. Ее навестили командир полка Смирнов, Мегрелишвили, только что получивший звание капитана, замполит Станицын и генерал Головин.

Накануне девятого, поздно вечером, забежала Настенька. Последнее время она была очень занята и редко виделась с Наташей. Выглядела она повзрослевшей, серьезной. Рассказала, что просила откомандировать ее в школу снайперов. Быть медсестрой казалось ей мало, в особенности теперь, после гибели Андрея Никитина. Смирнов категорически запретил даже думать об этом и сказал, что никуда из полка ее не отпустит.

— Поправлюсь, будем вместе жить. Какой из тебя снайпер? Не так все просто, Настенька, как тебе кажется, — говорила Наташа и гладила ее маленькие красивые руки.

20

Рано утром девятого февраля моряки закончили аврал на корабле. В этот день вместе с флагом корабля были подняты флаги расцвечивания. Неподвижно стоя на штилевой зеленой воде, флагманский катер выглядел празднично и нарядно.

На востоке алели узкие полоски легких облаков, и все небо, ясное и чистое, переливалось жемчугом и бирюзой. Над городом и портом стлался синеватый дымок. Далекие снеговые вершины гор отчетливо вырисовывались в прозрачном воздухе и первыми окрасились по контурам золотыми лучами восходящего солнца.

Моряки постарались на совесть надраить свой корабль. Чистый и радостный, как именинник, он горделиво развевал на еле заметном утреннем ветерке флаги расцвечивания. Праздничное настроение проглядывало во всем: от украшенного корабля и парадной формы моряков до веселых красок и прозрачной голубизны неба.

Контр-адмирала Славина ожидали к двум часам.

А в госпитале Надежда Семеновна и Варя, не говоря уже о самой Наташе, волновались и хлопотали. С одиннадцати часов утра летчица стала собираться. Но возникали всякие осложнения. Началось с того, что дежурная сестра не сумела сделать повязку так, чтобы она не была видна из-под фуражки. С сапогами вышло тоже не совсем ладно: на раненую ногу сапожок не надевался, а посылать кого-то в полк за туфлями уже не было времени. Пришлось надеть Варины туфли, хотя они были велики.

— Хорошо прогуляешься! — с добродушной завистью говорила Надежда Семеновна, оправляя на Быстровой гимнастерку.

— И день-то какой замечательный! Ясно, тепло! — радовалась Варя.

Она помогла Наташе застегнуть пуговицы на рукавах гимнастерки, проверила, как сидят присланные накануне из полка фронтовые погоны. На левом рукаве пришлось наскоро пришить тесемки, чтобы застегнуть его поверх повязки.

Наташа слегка качнулась и здоровой рукой придержалась за кровать.

— Голова кружится, когда стою.

— Вот видишь! Слабость, — упрекнула Надежда Семеновна, заботливо придерживая Наташу. — Тебе нельзя стоять, и врач говорил о том же… Ты должна все время сидеть. Выхлопотал тебе Бокерия отпуск на свою голову.

— Там-то я буду сидеть. Но сейчас надо же мне одеться и сойти вниз.

Санитарка принесла в палату костыли и реглан.

— Наталья Герасимовна! Второй час уже. Вам пора! Машина давно вас ждет, — тараторила она. — Шофер — матрос, молоденький, хорошенький, а машина — сплошной лак, «жук» на два места! Ох и нарядна!..

Наконец сборы подошли к концу. Левый костыль Наташа могла держать только локтем, и потому он был не совсем надежен. Наступать, даже слегка, на раненую ногу, она не решалась. Прикосновение ступни к полу вызывало жгучую боль во всей ноге. Раненый нерв давал себя знать.

Одетая по форме (кроме обуви), в орденах, с новыми погонами, Наташа, опираясь на костыли, задержалась в дверях и обернулась к подругам:

— Приду, все подробно расскажу. Не скучайте тут. До свидания!

Бочком пройдя в дверь и осторожно, с помощью санитарки сойдя по лестнице, она увидела в вестибюле главного врача. Он снимал у вешалки шинель.

Чтобы показаться ему цветущей и здоровой, Наташа торопливо растерла щеки и покусала губы. Старый способ улучшить на несколько минут цвет лица был ей хорошо известен.

— Не помогай, не надо, — шепнула Наташа санитарке, и та, понимая, в чем дело, пошла следом.

Главный врач заметил Быстрову, когда она подходила к тамбуру подъезда. Наташа приветливо поздоровалась. Поклонившись ей в ответ, он не преминул заметить:

— Кажется, я напрасно разрешил вам совершить подобное турне. Обещайте не задерживаться и скорей возвращайтесь. — Он дотронулся кончиками пальцев до своей щеки и добавил: — Ваш способ похорошеть для нас, врачей, малоубедителен.

— Ах, доктор! — не зная, что ответить, засмеялась Наташа. — Я так скорей поправлюсь.

— Посмотрим, но чудес не бывает.

— Пронесло… Слава тебе, господи!.. — облегченно прошептала Наташа и вышла на улицу.

С помощью санитарки она села в машину и поставила костыли на подножку, держа их правой, здоровой рукой.

«Жук», описав полукруг, выехал из ворот на гладким асфальт городской улицы.

Свежий воздух погожего дня взволновал Наташу. Ей казалось почти диковинным ехать под синим небом по улицам чистенького городка и ощущать на лице солнечное тепло. Через несколько минут свернули на набережную. Под колесами зашуршал мелкий гравий, занесенный с дорожек бульвара злым морским ветром, погулявшим здесь два дня назад.

Показался забор — тот самый, вдоль которого шла когда-то Наташа, направляясь в военный порт. Вот и ворота с проходной будкой и матросом-часовым!.. Как все знакомо! Как все мило и дорого сердцу!

Издали приметив машину, часовой исчез в проходной.

— Нас пропустят? — тревожно спросила Наташа. — Пропуска у меня нет…

— Как-нибудь пропустят, — весело ответил шофер.

Ворота открылись заранее, и «жук» беспрепятственно проскочил мимо часового, который откинул руку с винтовкой, по-ефрейторски приветствуя летчицу. Она кивнула в ответ, здоровой правой рукой Наташа держала костыли.

Вдали, у стенки причала, стоял украшенный флагами расцвечивания корабль. Наташа сразу догадалась, что это сазоновский катер.

Когда машина въехала на пирс, ее сразу облепили моряки. Бесконечные дружеские рукопожатия, вопросы, приветственные возгласы захватили Наташу, и она не заметила, как очутилась на дачном плетеном кресле, которое моряки тотчас же подняли и плавно понесли по трапу корабля.

— Ходить у нас строго воспрещается! Только летать! — пошутил кто-то.

Кресло осторожно опустили на палубу. Откуда-то появился торжествующий Панов:

— Вам надлежит быть на высоте своего положения!

— Ваша туфелька, товарищ гвардии капитан. Обронили у «жука», — сказал Храпов и, наклонившись, надел туфельку Наташе на ногу.

— Спасибо! Великоваты, — смущенно проговорила летчица.

Панов подал костыли. Оказывается, он нес их следом.

— Как хорошо, что вы снова на борту нашего корабля. На этом месте, — указал Панов, — вы лежали тогда… Но смоем мы фашистской черной кровью пилота праведную кровь!..

— Слышите, Наталья Герасимовна! «Творческое содружество» Лермонтова и Панова! — вмешался в разговор Алексеев.

— Я заметила, что товарищ Панов часто обращается к поэтам…

Горлов улыбнулся:

— Поэты — удобный народ: на все случаи жизни у них что-нибудь имеется.

— Наталья Герасимовна! — не унимался Панов. — На этой палубе мы с вами кровью побратались.

— Не говорите громких фраз! — с упреком повернулась к нему Наташа.

— Вы, товарищ гвардии капитан, не слушайте — у поэтов язык без костей! — донесся откуда-то голос Храпова.

Раздалась команда строиться. Матросы разом покинули Быстрову. Через минуту весь личный состав корабля стоял в строю, наискось от Наташи, так что ей хорошо были видны лица моряков. На трубах духового оркестра сверкало солнце. Особенно ярко блестели басы.

В ворота порта одна за другой въехали несколько машин. Это прибыли на торжество командиры — моряки и летчики. Выйдя из автомобилей, они группой направились к пирсу.

Мимо Наташи прошел Сазонов, на ходу шепнул:

— Спасибо, что приехали к нам… Я счастлив, Наташа!

Он встал возле трапа и смотрел на начальство, чтобы вовремя подать команду.

Наташа увидела среди прибывших командира дивизии Головина, полковника Смирнова, замполита Станицына и капитана Мегрелишвили. Они еще издали поздоровались с ней, улыбнулись… Как хорошо, что кроме нее пригласили и ее однополчан!

Контр-адмирал Славин быстро поднялся по трапу. За ним — летчики.

Послышалась команда Сазонова:

— Смирно! Равнение на середину!

Приняв рапорт, контр-адмирал поздоровался с моряками, окинул довольным взглядом строй и начал громко, чеканя слова:

— Товарищи матросы, старшины и офицеры! От имени командования Черноморского флота…

Контр-адмирал зачитал приказ о награждении корабля орденом Боевого Красного Знамени. Последние слова приказа потонули в дружном матросском «ура». Оркестр заиграл «Интернационал», и все командиры приложили руку к козырьку.

Затем Славин зачитал Указ и вручил ордена Сазонову, Шведову, врачу Сергееву и нескольким матросам, особо отличившимся в последних боях. Наташа обрадовалась: орден Красной Звезды получили и ее друзья — Алексеев, Усач и Храпов.

Когда Славин вручал награды морякам, оркестр исполнял туш.

Затем контр-адмирал зачитал еще один Указ. Наташа ловила каждое слово: «… за смелость и отвагу, за выручку боевого товарища, ранее награжденных орденом Красной Звезды матросов Алексеева, Усача и Храпова наградить медалью «За отвагу», матросов Панова и Горлова — орденом Красной Звезды…»

Опять грянуло «ура». Опять оркестр, немилосердно сверкая трубами, исполнял туш, и моряки поочередно подходили к Славину, который вручал им ордена и медали и крепко пожимал руки. Потом, поздравляя каждого с наградой, Головин и Смирнов благодарили моряков за спасение летчицы.

Выступившие на глазах Наташи слезы затуманили все окружающее. Люди, их лица, палуба корабля потеряли ясные очертания. «Ничего — это не беда».

Оркестр умолк. На мгновение воцарилась полнейшая тишина. Но ее вновь нарушил голос контр-адмирала:

— Товарищи, поздравляю вас с получением высоких правительственных наград!..

Опять раздалось дружное «ура». Наташа облегченно вздохнула, считая официальную часть законченной. Строй почему-то не распускали.

— Товарищи! — сказал Славин. — Сейчас будет зачитан еще один Указ.

Контр-адмирал жестом пригласил Головина занять место перед строем, а сам отошел чуть в сторону.

Головин взял из поданной ему Смирновым папки лист плотной бумаги и начал читать — внятно, не спеша, четко произнося каждое слово.

— «… За образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками и проявленные при этом отвагу и мужество наградить орденом Ленина гвардии капитана Быстрову. — И Головин особенно громко, с ударением произнес — Наталью Герасимовну».

Восторженное «ура» снова прокатилось по кораблю.

Головин, подойдя к ней, подал открытую красную коробочку с орденом Ленина. Наташа как во сне приняла награду. Она ничего не слышала — даже гремящего в ее честь боевого «ура».

Головин наклонился к ней:

— От имени и по поручению Президиума Верховного Совета СССР вручаю вам орден Ленина! И… не надо плакать… — добавил он тихо.

— Простите меня… Я… я очень взволнована…

Головин взял ее за плечи и, улыбаясь, тихо спросил:

— Ловко сделали! Вручили здесь, на корабле, при моряках.

— Чересчур ловко, товарищ генерал, — шепотом ответила Наташа.

— Правда, Смирнов тебя представил ко второму ордену Боевого Красного Знамени, а командующий учел таран — и вот…

Моряки неподвижно стояли в строю и глядели на Наташу.

Контр-адмирал подошел к Сазонову.

— Распускайте экипаж, — сказал он и направился к Наташе.

— Поздравляю вас, гвардии капитан! — протянул он руку.

Сазонов объявил:

— Экипаж, внимание! Через десять минут торжественный обед в офицерской столовой порта. Прошу быть всех… А сейчас р-разойдись!..

Вскоре под низкими сводами столовой собрались моряки. Наташу на том же кресле матросы перенесли к накрытому столу. Ей помогли снять реглан, прикрепили к гимнастерке орден Ленина и усадили в центре стола. Слева от нее сел Храпов, справа — Панов. Напротив заняли места Славин, Головин, Смирнов, Сазонов, Шведов, Станицын и Мегрелишвили.

Каждый чувствовал себя празднично — легко и радостно. За обедом много шутили, говорили, поднимали тосты.

Пили за победу, за Родину, за авиацию и флот, за танкистов и артиллеристов, за могучую пехоту, за далекие и близкие родные очаги, за всех присутствующих. Был провозглашен тост и за гвардии капитана Быстрову.

Высоко подняв бокал, Наташа поблагодарила за внимание и выпила шампанское до дна.

Вспомнив о сюрпризе, она повернулась к Панову:

— Вы говорили про сюрприз?.. Не забыли?

— «Забыть? Забвенья не дал бог!»

— О моем награждении вы знали?

— Нет. Сюрприз у нас другой. Ваше награждение для нас тоже сюрприз…

— Так в чем же дело?

— Узнаете.

— Когда?

— Скоро, Наталья Герасимовна. Очень скоро.

— Скажите мне на ухо.

— Не могу.

— Ну я прошу. Неужели вы так безжалостны?

— «Да, скифы мы…» — улыбнулся в ответ Панов и, поднявшись, обратился к Славину: — Разрешите начинать, товарищ адмирал?

Сазонов посмотрел на Наташу. Она в ожидании чего-то неизвестного ей вопрошающе глядела на Панова. Славин, знавший о сюрпризе, ответил Панову:

— Прошу. — И тут же шепнул Сазонову: — Посмотри, как она волнуется… Ты приглядись хорошенько: лицо-то какое! Российская Афина Паллада!

Алексееву подали баян. Группа матросов разом, как по команде, окружила его.

— Сейчас будет исполнена песня, — объявил Панов, — посвященная Наталье Герасимовне. Слова мои, музыка Алексеева. Хор нашего экипажа.

Он сел на место и взглянул на Наташу:

— Это и есть наш сюрприз.

Алексеев отодвинулся от стола и привычным жестом вскинул на плечо ремень. Вступительный аккорд зазвучал под сводами столовой особенно мощно. Грянул хор:

Как только окончилась песня, раздались дружные аплодисменты.

— Мне уделяют слишком много внимания! — смущенно проговорила Наташа.

… Она вернулась в госпиталь переутомленная, но радостная и счастливая. Когда с помощью санитарки сняла реглан, на ее груди блеснул золотом орден Ленина. Надежда Семеновна и Варя принялись целовать ее.

— Боже мой! Орден Ленина! — воскликнула Надежда Семеновна и прижала к себе Наташу.

— Я вам расскажу, я подробно расскажу обо всем!.. Только немного отдохну… Как замечательно, как чудесно прошел сегодняшний день!

21

Южная весна была в разгаре. Солнце припекало в иные дни, как летом. Зазеленевшие горы часто окутывались облаками, порой в предгорьях гремели первые весенние грозы.

С тех пор как Наташа побывала в гостях у моряков, прошло больше месяца. Выздоравливающую летчицу томило однообразие медленно идущих дней. Больше всего надоел госпитальный режим. Теперь он только нервировал ее и, как думалось Наташе, мешал жить. Хотелось поскорее в строй.

Когда больной или раненый выздоравливает, он начинает чувствовать себя бездельником. Строгий распорядок госпиталя представляется ему излишним и надуманным, а потому невыносимым до отвращения. Все кажется предназначенным только для того, чтобы как-то притеснять человека.

Так думалось и Наташе. Единственным ее утешением была весна. Она радовала и бодрила, с каждым днем чувствовалось все более глубокое ее дыхание.

В окно палаты часто заглядывало горячее солнышко, весело барабанили косые весенние дожди, стучался неистовый ветер. Несколько раз стекла вздрагивали и дребезжали от близкого зенитного огня по немецким самолетам-разведчикам. За теми же окнами на карнизах домов порой сиживали вездесущие воробьи — и опять все повторялось: солнце, дождь, ветер, воробьи, зенитки…

Быстрова первая из трех женщин палаты встала на ноги. Надежде Семеновне еще раз оперировали коленный сустав, удалили мельчайшие осколки раздробленной кости. Варе никак не удавалось залечить ампутированную ногу. А Наташа уже рассталась с костылями и осторожно ходила по палате и коридорам, опираясь на трость. Она без особого труда спускалась по лестнице в вестибюль на свидания. Ее довольно часто навещали полковые товарищи и друзья-моряки. Сазонов бывал чаще других.

Наташе позволили выходить на прогулку в небольшой скверик рядом с госпиталем. Она ходила туда с Сазоновым, когда ему удавалось вырваться в госпиталь, сидела с ним на скамейке, наслаждаясь весенним воздухом и теплом.

Ей казалось, что весна целиком завладела ею. Она вселяла в нее новые, возвышающие душу ощущении, властно призывала к жизни. Одновременно пробуждалось и неудержимо росло удивительное и волнующее чувство — чувство рвавшейся на свободу и простор девичьей любви.

Сначала Наташа пыталась сопротивляться своему чувству, думала о том, что уж очень неподходящее сейчас время для увлечения и любви. Но она видела, что и Сазонов неравнодушен к ней. И, обдумывая и взвешивая каждое слово, она говорила:

— Жаль, что окружающая нас обстановка мешает и будет еще долго мешать нам. Потому любовь, возникшая между нами, пугает меня. Подумайте хорошенько: времена-то какие?! И я сама на кого похожа сейчас?.. Закономерно ли вам любить инвалида? Имею ли я право эгоистично, без оглядки принять вашу любовь, пользоваться ею и не постараться доказать вам ваше заблуждение?

— Наташа! Не стыдно? Как можете вы, простите за резкость, говорить такие дикие вещи?! Их страшно и оскорбительно слушать. В какие дебри, в какие потемки вы забрели?.. Ведь наша жизнь впереди. Она будет счастливой, светлой и радостной! Для чего вы сегодня настроили себя на минорный лад?

— Потому что последнее время я много думала обо всем. Вот и показалось — не слишком ли мне повезло? Имею ли я право на вашу любовь…

— Наташа!

— Подождите. Выслушайте меня. Дайте мне возможность сказать обо всем и освободиться от сомнений или, наоборот, утвердиться в них — и тогда…

— Ничего такого я слушать не хочу и не буду! Родная моя, ради всего святого, перестаньте…

— Игорь, я прошу вас… Мне необходимо сказать о том, что меня смущает. Я буду предельно откровенна… Я скажу все…

— Я буду вас слушать не слушая, — уступил Сазонов.

— Пусть так. Знайте, я никогда не искала встреч с вами. Больше того, я их избегала. И не потому, что не хотела. Нет… У меня было совсем другое настроение… Но вас я полюбила по-настоящему. Я счастлива, когда вижу вас. Я все время думаю о вас, как ни о ком никогда не думала. И несмотря на то что я счастлива, ко мне нет-нет да и закрадывается беспокойство. Разве это не естественно?..

— Наташенька, любимая, все колебания надо гнать! Мы не можем потерять друг друга. Мы должны быть вместе, где бы мы ни оказались, куда бы ни забросили нас обстоятельства. Я знаю, нам скоро придется расстаться. Но что с того? Разве мы не сумеем пережить временную разлуку? Мы будем любить, помнить, ждать… Мы будем писать друг другу…

— Как мне приятно слышать то же, о чем я не раз думала сама.

Сазонов взял руку Наташи и прижал ладошкой к своей щеке, потом поцеловал.

— Игорь…

Наташа чувствовала, как сильно стучит ее сердце. Сазонов нежно целовал кончики ее пальцев.

— Игорь… довольно… хватит… — шептала Наташа.

Сазонов молча опустил ее руку.

— Когда матросы подняли вас на палубу, — вдруг сказал он, — мне показалось, что вы мертвы. И мне так захотелось умереть! Я поднял вас на руки и отнес к врачу. Если бы он подтвердил мое предположение, я бы застрелился…

— Из чувства товарищества?

— Да! — рассмеялся Сазонов. — Ох, крута и строга гвардии капитан Быстрова!

— Совсем не крута и совсем не строга. Просто я думала, что у вас больше выдержки! — Она ласково взглянула на Сазонова. — Пора, Игорь. И простите за все, что я наговорила. Вы заставили меня отбросить все мои сомнения… и любовь победила. Я так люблю вас!..

Они поднялись со скамьи и пошли к госпиталю. Наташа, доверчиво опираясь на его руку, тихо спросила:

— Когда мы увидимся?

— Завтра.

— Нет, нет. Так часто нельзя.

— Следовательно, когда прикажете.

— Сразу «когда прикажете»… Ну не хмурьтесь. Я буду ждать тебя завтра…

22

Большую радость принес Наташе долгожданный вызов на медицинскую комиссию. Она пришла к заветным дверям намного раньше назначенного часа и, ожидая очереди, ходила по коридору без палки, старалась двигаться свободно и уверенно.

Военно-медицинская комиссия внимательно просмотрела «историю болезни капитана Быстровой» и обследовала все три раны Наташи.

— Ну, душа моя, — ободряюще сказал ей старший врач, — кончайте перевязку и идите к столу… Разговор будет серьезный, — добавил он.

Наташа заторопилась: натянула чулок, поправила юбку, одернула мягкий свитер из белого ангорского пуха и подошла к врачам.

Председатель комиссии, седоусый, высокий полковник, взглянул поверх очков на присевшую к столу Наташу и, барабаня пальцами по ее «истории болезни», мягко заговорил:

— Все хорошо, капитан… Головные боли прекратились. Рана закрылась. Рука будет вполне работоспособной, месяц массажа и гимнастики… Боль в ноге скоро пройдет. Выходная ранка вот-вот закроется. Тогда дадите ноге работу, а пока утомлять ее излишним хождением не следует… Не хотите ли взглянуть на последние рентгены?

— Для чего, доктор?

— Так ли мы расцениваем ваше состояние?

— Совершенно точно… Мне можно в часть?

Врач усмехнулся:

— Ишь, как торопитесь! Мы вас выпишем через недельку да предоставим месячный отпуск. Пошлем в санаторий или в дом отдыха.

Слова полковника заставили Наташу насторожиться. Врач заметил это:

— Хотите поехать домой? Что же, отдохните в семье. Мы возражать не будем.

— У меня нет дома и нет семьи, — ответила Наташа, глядя мимо врача.

— Простите, не знал.

— У немцев все, — пояснила она. — О семье я ничего не знаю второй год.

Наташа не заметила, как тепло, с дружеским сочувствием смотрел на нее сидевший рядом с главным врачом комиссии ее лечащий врач — Шакро Отарович Бокерия.

Председатель комиссии повернулся к коллегам и тихо заговорил:

— Значит, в санаторий? Здесь их поблизости много.

— Разрешите прямо в часть? — попросила Наташа.

— Почему вы хотите в часть? Объясните…

— В санаторий я бы не хотела. Мне надоели всякие распорядки и режимы. Они мне действуют на нервы…

— Но, душа моя, ни один санаторий для нервов не противопоказан! — возразил главный врач.

— Распорядки и режимы у меня поперек горла сидят! Я знаю себя. Мне свободы хочется! Разрешите в часть!

Доктор Бокерия все так же внимательно смотрел на Быстрову. Он что-то обдумывал, очевидно, разделял ее нежелание ехать в санаторий.

— В часть — ни под каким видом, — строго сказал главный врач. — Вы строевой летчик-истребитель. Садиться в самолет вам сейчас нельзя. Вы это и сами понимаете…

— Как же тогда быть? — спросила Наташа.

Врач пожал плечами:

— Не знаю.

— Вот и я, доктор, не знаю. Но от санатория я отказываюсь наотрез…

— У меня есть предложение, — решительно сказал Бокерия. — Я прошу капитана Быстрову, как боевого товарища и моего пациента, поехать ко мне домой, в мою семью. В деревню. Недалеко от Батуми… Наталья Герасимовна там прекрасно отдохнет, окрепнет, поправится и, главное, — будет чувствовать себя на свободе, вне всяких режимов!

Изумленная Наташа посмотрела на Бокерия. Теперь он говорил, обращаясь непосредственно к ней:

— Вас примут, как родную дочь. Я говорю о моих стариках родителях.

— Доктор! Спасибо вам, но как можно?!

— Очень просто: на поезде! — отшутился Бокерия. — Знаете, какие у меня мать и отец? Знаменитые! И сестренка вашего возраста. Ваш приезд доставит им удовольствие. Я — в армии, брат младший тоже был в армии и, видимо, погиб… Старики с радостью поухаживают за вами! Им будет очень приятно, если в их доме погостит такая девушка, и к тому же знаменитая летчица!

— Я вовсе не знаменитая… А кроме того, как можно ехать в незнакомую семью?

— Об этом потом, Наталья Герасимовна! — Бокерия повернулся к врачам: — Давайте так и постановим: на отдых в район Батуми.

— Доктор, спасибо, я очень тронута вашим вниманием и добротой, но право же, это невозможно! — вновь запротестовала Наташа.

— Почему?

— Я не могу… Лучше в санаторий…

— Не направляем. Идите в палату. Когда мы закончим работу, я зайду к вам, и мы поговорим… Я имею право на это? Я хочу вас поставить на ноги окончательно!

Наташа не ответила. Она была смущена и озадачена.

Бокерия приказал санитарке:

— Давайте следующего!

Старший врач примирительно сказал:

— Идите, душа моя… Мы решим, как быть с вами…

Вошел следующий. Бокерия, не давая Наташе опомниться, нарочито громко предложил вошедшему:

— Раздевайтесь, лейтенант. У вас было семнадцать осколочных ранений?..

Наташа встала, минуту задержалась, затем нерешительно вышла.

— Не знаю, выйдет ли что-нибудь из вашей затеи, — сказал председатель комиссии, глядя поверх очков на Бокерия. — А вы, лейтенант, можете раздеться до пояса… Это мы пугали капитана!

* * *

Надежда Семеновна и Варя с нетерпением ждали Наташу. Они как-то притихли, стали грустными. Предстоящая разлука если не ломала, то как-то нарушала привычную жизнь.

Надежда Семеновна впала в меланхолию, стала жаловаться на свою судьбу. Более часа она простояла у окна, задумчиво глядя на облака. Варя сидела на кровати и, свесив здоровую ногу, вышивала. Перед ней на одеяле лежала раскрытая книга.

— Мне тоже не хотелось бы расставаться с Наташей, — говорила Варя, — я очень привыкла к ней… У меня одни братья. Должно быть, очень хорошо иметь сестренку. Особенно в теперешнем моем положении. Братьям будет слишком тяжело видеть меня такою…

Не отвечая Варе, Надежда Семеновна продолжала свою мысль:

— В жизни всегда так. Встретишь хорошего человека, привыкнешь к нему… А жизнь возьмет и разведет ваши пути… Сколько потеряешь близких и милых сердцу людей, а дрянцо какое-нибудь вечно будет торчать перед тобой…

— Я переписываться буду с Наташей, — тихо сказала Варя.

— Переписка — не то! Ее не сравнишь с живым, непосредственным общением…

В палату возвратилась Наташа. Задержавшись около Вари, она коснулась ладонью ее щеки. Потом подошла к Надежде Семеновне и, обняв ее за талию, стала смотреть в окно.

Несколько минут все молчали.

— Вам не интересно, чем все кончилось? — наконец спросила Наташа. — Вы почему-то не спрашиваете меня…

— Ты молчишь, мы ждем, — с ноткой обиды ответила Надежда Семеновна.

— На днях выпишут. Хотели направить в санаторий. Я запротестовала… Не хочу больше режимов. А доктор Бокерия предложил мне поехать на отдых к его родителям…

Варя отложила работу. Ей понравилась идея доктора.

— И поезжай!

— Хочешь, ко мне поедем? — оживилась Надежда Семеновна. — Правда, давай поедем ко мне?!

— Поезжай к Бокерия! — советовала Варя. — Близко. К Надежде Семеновне нет расчета ехать. Очень далеко — в Уфу, да еще кружным путем, через Каспий.

— Я тебе серьезно предлагаю, — настаивала Надежда Семеновна. — Поедем вместе. Я стала инвалидом. Нога в колене сгибаться не будет. Подлечусь дома. Там и работать буду…

На подоконник прилетели воробьи. Они начали воровато, с опаской клевать крошки хлеба и кашу, оставленные для них сердобольной Наташей. Это маленькое событие невольно прервало разговор женщин. Они наблюдали за нахохлившимися, похожими на шарики воробьями.

Глубоко вздохнув, Наташа сказала:

— На парочки разбиваются! Весна…

— С Сазоновым тебе не жаль расставаться? — неожиданно спросила Варя.

— Жаль… Он хороший. И я люблю его.

Чувствуя себя утомленной, Наташа вскоре заснула. Обедали в полном молчании. После обеда разговор тоже не клеился, всем было не по себе.

Надежда Семеновна легла в постель, надела роговые очки и стала читать газету. Варя, мурлыча под нос фронтовую песенку, вышивала. Наташа с томиком Чернышевского устроилась за столом, но вскоре отложила книгу. События дня совершенно выбили ее из привычной колеи. Волновало ближайшее будущее, тревожило уныние подруг…

В дверь постучали. На пороге стоял Бокерия. Он весело поздоровался с женщинами и подсел к столу. По всем признакам настроение доктора было превосходным.

Он взглянул на Надежду Семеновну и Варю, как бы призывая их в свидетели:

— Пришел воевать с Натальей Герасимовной! Прямо с почты… Отправил родным подробную телеграмму. Шестьдесят четыре слова! Не хотели принимать. Пришлось упрашивать начальника почтового отделения. Еле уговорил…

Заметив протестующий взгляд Наташи, он торопливо рассказал о том, как его старики должны ее встретить.

— Завтра во время дежурства напишу им подробнее. Письмо передадите лично… Мы решили отправить вас через четыре дня.

Наташа улыбнулась:

— Вы говорите так, словно вопрос о моей поездке в вашу семью решен окончательно и остается уточнить только кое-какие детали!

— Именно!

— Как вы могли отправить телеграмму? Как…

Бокерия перебил:

— Да не смущайтесь и не спорьте, Наталья Герасимовна! Примут вас идеально! Мои старики — очень хорошие люди. Сами убедитесь!

— Шакро Отарович, скажите откровенно, почему вы решили, что я могу поехать к вашим родителям?

— Судьба и обстоятельства так решили! Война решила! Ваше и мое положение так решило! Наконец, мы с вами решили! Да, да… Не смотрите на меня так уничтожающе строго, — засмеялся он. — Вам нужно то, что мои старики могут предоставить. Вы этих возможностей не имеете сейчас, а я имею… И вот — использую. Когда-нибудь, возможно, будет наоборот. Потому не спорьте и помолчите одну минуточку!.. — Он говорил, словно бы стесняясь того, что говорит. — Поймите, Наталья Герасимовна, кроме заботы о вашем здоровье, ничего другого в моих намерениях нет! Наташа, вы верите мне?

— Верю, доктор.

— Вот и хорошо! Я считаю, что мы понимаем друг друга… А дом у меня полная чаша. Богатейший колхоз. Того и гляди, весь колхоз над вами шефство возьмет. Словом, когда вернетесь, жаловаться не будете! Отвечаю своим добрым именем.

— Спасибо, доктор, но вправе ли я?

— Смею вас заверить! И очень прошу не спорить.

— Не знаю, доктор.

— Да поезжай, Наташа! — не выдержала Варя. — Поезжай! Доктор, она поедет! Готовьте письмо, и она его отвезет и передаст.

— И приготовлю! Спасибо, Варя! Вот как просто все разрешилось.

Он крепко пожал всем руки.

23

Несколько дней спустя, когда Быстрова в своей маленькой комнатке укладывала чемодан, готовясь к отъезду в Батуми, к ней заглянули замполит Станицын и капитан Мегрелишвили. Наташа обрадовалась, приготовила чай, усадила офицеров за стол. Она рассматривала близких и милых ее сердцу однополчан, будто не видела их целую вечность.

Еще недавно Арчил Мегрелишвили летал с ней в одном звене. Их командиром был Никитин… «Славная тройка мы были!» — с грустью подумала Наташа. Теперь Мегрелишвили был командиром звена. Полк Смирнова почти на одну треть был укомплектован молодыми летчиками. За два с лишним месяца беспрерывных боев много пилотов выбыло из строя. Некоторые — навсегда, другие находились на излечении в госпиталях. Наташе тяжело было узнавать о потерях, в свое время скрытых от нее товарищами.

Яков Иванович Станицын, неторопливо попивая чай, говорил о Наташином отдыхе, советовал ей не грустить и набираться здоровья.

Мегрелишвили рассказывал о грузинских обычаях и гостеприимстве, шутливо уверял Наташу, что в селении в ее честь будет устроен настоящий пир, просил не забывать своих товарищей и выпить за них добрую чарку вина.

— Выпью обязательно! — обещала Наташа.

— Ты заезжай и к моим родным. Поживи у них недельку! До моего дома от Батуми — пустяк. Поездом до станции Натанеби, а там — на Махарадзе… Я тебе адрес дам и подробный план начерчу…

— Разрешите войти? — раздался за дверью знакомый голос.

— Милости просим! — обрадовалась Наташа.

На пороге стоял командир полка. Станицын и Мегрелишвили встали.

Смирнов пожал всем руки, приговаривая «добрый вечер», и, потрепав летчицу по плечу, спросил:

— Когда же твой поезд, болящая?

— Завтра в одиннадцать.

От предложенного чая Смирнов отказался.

— В одиннадцать? — переспросил он. — Завтра в семь десять надо быть на аэродроме! Приказано свыше… И вы, капитан, тоже будьте готовы к вылету…

— Слушаюсь, товарищ гвардии полковник.

— Вам надлежит быть на старте в семь ноль-ноль. Стартуете в семь пятнадцать одновременно с Быстровой… Ты сможешь вылететь? — повернулся он к Наташе. — Как у тебя с ногой?

— Очевидно, смогу… Рука и нога не совсем еще… Пожалуй, трудновато…

— Нечего рассуждать, раз приказано! — строго проговорил Смирнов.

— Слушаюсь, товарищ гвардии полковник. Приложу все усилия… Но врачи утверждали… — робко заговорила Наташа.

Полковник перебил:

— Прошу без возражений! Какое мне дело до врачей и их утверждений. Завтра в семь пятнадцать вы оба должны вылететь.

— Разрешите узнать задание? — спросила Наташа.

Смирнов рассмеялся:

— Эх! Отвыкла ты от «розыгрышей»… Головин приказал отправить тебя в Батуми на самолете! Сегодня шестое… Вы, капитан Мегрелишвили, должны возвратиться десятого вечером. Отпуск четверо суток. Маловато, но лучше, чем ничего. Полетите на Як-7 с пассажиркой… Ясно?

— Я должен доставить Быстрову в Батуми?

— Так приказано. Наш полк с сегодняшнего дня на отдыхе после девяноста шести дней беспрерывных боев!

— Как мне благодарить вас, Николай Николаевич! — начала Быстрова.

— Комдива благодари. Я тут ни при чем. Кстати, через полчаса улетаю в штаб корпуса. Зашел проститься. Вызван по важному делу…

— Секретно?

— Вероятно, после отдыха базу менять будем. — Смирнов взглянул на часы. — Поправляйся как следует, не ленись писать. Будь здорова! Будьте и вы здоровы, капитан. Счастливо повидать своих. Кстати, захватите у Горюнова письмо отцу…

Последнюю фразу полковник произнес вскользь, как бы не придавая ей значения.

— Письмо отцу?

— Да. Совершенно точно: отцу…

— Я не понял, должно быть, товарищ гвардии полковник. Чьему отцу?

— Что же тут непонятного? Вашему отцу…

Полковник распростился и ушел. Ошеломленный Мегрелишвили продолжал стоять и, глядя перед собой, часто моргал. Когда шаги командира затихли в коридоре, он набросился на Станицына:

— Товарищ майор, вы слышали?

— Слышал.

— Вы тоже знали о полете?

— Представь себе, знал.

— И молчали?

— Молчал!

— Почему?

— По уговору со Смирновым.

— А что за письмо?

— Обыкновенное, на бумаге писанное…

— Кем?

— Нами! Да что вы меня допрашиваете?

— Ну скажите хоть, что там написано? — не унимался Мегрелишвили.

— У отца спросишь. Не бойся. Не ругаем особенно, жаль старика! Пишем, что сынок фашистов обижает…

— Честное слово?!

— Самое что ни есть честное!

— «Обижает»?! Это здорово! За это спасибо… Мне кажется, что мало я их обижаю. Надо бы побольше…

Он торопливо допил чай.

— Спасибо, Наташенька! Пойду оформляться… Я тебя с шиком доставлю!

— Чудесно! Давно не была пассажиркой. С весны сорокового года…

— На этой неделе ты мой второй пассажир! Дней пять назад сбросил в Крыму одного человека… Спецзадание по партизанской части. Он прямо в лес прыгнул… На обратном пути немецкие зенитки в мою честь салютовали! Нарочно покружил над ними несколько минут, чтобы они побольше снарядов израсходовали. Подрывал боевую мощь гитлеровцев. Издержались снарядов на сто, и, как видишь, зря! Правда, об этом я промолчал, — доверительно, понизив голос, сказал Мегрелишвили, — не взгрели бы: в задание не входило… Вы уж меня не выдавайте, Яков Иванович.

— Так и быть, — улыбнулся Станицын, — а взгреть действительно стоило бы! После возвращения из Батуми зайди ко мне. Этот материальчик у меня четвертый день в папке лежит… Разберем вместе твои задания. И специальные, и ухарские…

— Полно, Яков Иванович!.. Еще стаканчик? — предложила Наташа.

— Пожалуй! — согласился майор, расстегивая китель и тяжело отдуваясь. — А насчет подрыва гитлеровской мощи мы с тобой, Мегрелишвили, еще побеседуем!..

24

Длинная телеграмма сына всполошила весь дом.

Глава семьи Отар Ираклиевич Бокерия, худощавый, высокий, смуглый, с тонким и благородным лицом мужчина лет шестидесяти, бригадир-цитрусовод, идя ранним утром на работу, прихватил с собой телеграмму, чтобы поделиться новостями, послушать, что скажут односельчане. Возможно, кто-нибудь даст полезный совет, подскажет что-то нужное, дельное… Почему не выслушать мнение односельчан? Его сына, Шакро, все знают и относятся к нему с большим уважением.

Мать доктора — Ксения Афанасьевна, низенькая, полная, но быстрая и проворная в работе, сразу же занялась хлопотами, думая о том, сумеет ли она показать «знаменитой русской летчице», что значит грузинская мать и гостеприимная хозяйка.

По-своему воспринимала приезд летчицы сестра Шакро Отаровича — Кето. Молодую девушку всегда тянуло к дружбе и общению с людьми, и потому знакомство с Наташей казалось ей заманчивым и многообещающим.

Но больше всех не терпелось увидеть знаменитую летчицу маленькому Петре — внуку Отара Ираклиевича, сыну его старшей дочери, умершей накануне войны. То, о чем говорили взрослые и что сообщил в телеграмме дядя Шакро, в воображении мальчика разрослось в нечто фантастическое. Он представлял Наташу хозяйкой чуть ли не всего неба, сидящей в сказочном и неуязвимом самолете.

Вернувшись из школы, Петре застал бабку и тетю Кето в комнате второго этажа; они наводили порядок. Для гостей предназначалась самая большая и светлая комната в доме. Последнее время она пустовала и в нее редко заходили.

Мальчик внимательно следил за Ксенией Афанасьевной и Кето, прислушивался к их разговору и с любопытством осматривал комнату. Она нравилась ему и, по его мнению, вполне подходила для жилья знаменитой летчицы. Петре уже прикидывал про себя, куда Наташа поставит пулеметы. Что же касается сабель и кинжалов, то она обязательно повесит их на стене, на ковер. Автомат на ночь будет класть рядом с собой.

Размышления мальчика прервала бабка:

— Пойди набери букетик фиалок. Поставим здесь, на этажерке…

Петре убежал.

Тем временем Кето старательно, не спеша расстилала на кровати белоснежную простыню. Другую, с богатым кружевным отворотом, Ксения Афанасьевна подшивала на столе к атласному одеялу.

— Кето, хватит ли двух подушек? Положим три… Русские любят.

— Двух вполне достаточно! — усмехнулась Кето. — Не московская же купчиха Наташа!

Застелив кровать, женщины стали убирать комнату.

— Поставь на стол стеклянный графин с водой, — поучала Ксения Афанасьевна дочь. — Глиняный, может, не понравится. Пепельницу оставь: вдруг она курит… Остальное я сделаю сама и приду к тебе, на участок, помогу… Формовку-то не кончила?

— Сегодня закончу! — И Кето, взбив подушки, бегом отправилась на работу.

Преувеличенные рассказы Петре о телеграмме, полученной от дяди Шакро, всполошили деревенских мальчишек. Соседские ребята завидовали ему, а трое, почти не отрываясь, заглядывали через забор на бокериевский двор, с любопытством наблюдая за приготовлениями.

Один из них, толстощекий, курчавый Гоги, тихо окликнул маленького Бокерия, когда тот, набрав букет фиалок, входил в свой двор.

— Чего тебе надо? — с видом занятого человека спросил Петре.

— Говоришь, знаменитая летчица?

— Еще бы!

Из-за Наташи и Петре чувствовал себя героем дня.

— Цветы для нее? — не унимался любопытный Гоги.

— Для нее… Полагается так: всем знаменитым — цветы!

— Она прямо к вам прилетит?

Петре был готов обидеться:

— А к кому же еще?

И в самом деле: к кому, как не к ним, она должна прилететь?..

— Жаль, у меня нет знакомых летчиц, — грустно заметил самый маленький, — а то бы и ко мне прилетела…

— Как сказать! — ревниво буркнул Петре.

— Она очень знаменитая? — переспросил маленький.

— Шесть орденов!

— А медали тоже есть?

— Ей только ордена дают!..

Зачарованные ребятишки вздохнули. С балкона выглянула бабушка:

— Петре, давай же цветы… Я жду.

… В сумерки почтальон принес новую телеграмму. Шакро сообщал, что завтра утром Наташа приедет в Реви, и вновь просил родителей принять ее как родную дочь.

25

С первыми лучами солнца, окрасившего тысячами огоньков росистую траву, на бетон взлетно-посадочной полосы Батумского аэродрома опустился двухместный «Яковлев-7». Летчик и пассажирка вышли из самолета. К ним подъехала машина.

Мегрелишвили и Наташа поздоровались с дежурным по аэродрому и представились ему.

— Как же, знаю, давно передано, — ответил молоденький лейтенант, не без любопытства рассматривая Быстрову, одетую в легкий жакет и нарядное платье. — Прошу, товарищ гвардии капитан, в машину! Сержант вас немедленно доставит в селение Реви.

Наташа не удивилась осведомленности дежурного, сразу поняв, что и здесь о ней позаботился Головин.

Распростившись с Мегрелишвили, который должен был остаться на аэродроме и оформить стоянку самолета, Наташа уселась в машину.

Въехав в город и пробежав по городским улицам, вездеход прибавил газ и вскоре вышел на шоссе, тянувшееся вдоль берега по крутым живописным склонам гор. Дорога то взбегала вверх, то опускалась вниз и подходила к самому морю.

Миновав Зеленый Мыс и Махинджаури, машина стала взбираться все выше и выше. Мандариновые и лимонные рощи, насаждения грейпфрута, заросли бамбука, ровные ряды чая, пальмы, эвкалипты, сменяя друг друга, мелькали за стеклом вездехода пестрой и нарядной зеленью.

— Хороша местность? — улыбнулся сержант-шофер.

— Очень!

— Край благодатный. Не то что у нас под Архангельском. Хмурь да болота.

— И у нас не так.

Наташа замолчала. Ее внимание привлекло море. Оно лежало внизу, прозрачно-зеленое с сине-фиолетовым отсветом неба, огромное и величественное. Вдалеке маячило несколько рыбацких судов. За горизонтом сильно дымил корабль. Чайки белыми точками кружили над водой неподалеку от береговой полосы, окаймленной двойной синеватой нитью железной дороги.

Деревенские домики, совхозные и колхозные постройки, санатории и дома отдыха мелькали там и тут, утопая в декоративной зелени садов и парков. Черепичные ярко-оранжевые крыши и красная глина в междурядьях кустов чая, где переливались золотом соломы широкополые шляпы работающих женщин, играли на солнце сизо-пурпурными пятнами, дополняя и без того богатую гамму природных красок аджарского побережья. Тени лежали синие и холодные, резко очерченные. Их цвету трудно было поверить. Местами они разливались чистой кобальтовой синевой, местами отсвечивали бирюзой, а меж крон лимонных и мандариновых деревьев горели чистейшим ультрамарином.

Оставив в стороне асфальтовую гладь шоссе, машина свернула на проселочную дорогу и вскоре забежала в селение.

— Скажите, где дом колхозника Бокерия? — спросила Наташа встречного.

— Вот тот на бугорке, голубой, двухэтажный. Только машина туда не пройдет.

— Разрешите, я донесу ваш чемодан? — предложил Быстровой шофер.

— Нет, разрешите мне! — У машины неожиданно появилась высокая стройная девушка с длинными черными косами и густыми, сросшимися на переносице бровями. Это Кето поджидала Быстрову. — Здравствуйте, Наташа! Извините, руки у меня от работы шершавые… Пожалуйте, очень рады! Мы ждали вас…

— Здравствуйте! — Наташа улыбнулась. — Господи, как вы похожи на брата!

— Да, говорят…

Наташа поблагодарила сержанта, и тот, разворачивая машину, приветливо взял под козырек:

— Счастливо оставаться!

Кето легко подхватила Наташин чемодан и направилась к дому, стоящему в глубине сада.

Несколько огромных ореховых деревьев, широко раскинув ветви, бросали густую тень на окна, стены и балкон второго этажа. Вокруг зеленел глянцем листвы приусадебный цитрусовый сад. Опрятный, чистый дворик порос невысокой молодой травкой.

За всеми заборами, примыкавшими к дому Бокерия, царило скрытое от глаз Наташи и Кето оживление. Ребятишки, притаившись около широких щелей, жадными, блестящими от любопытства глазами наблюдали за «знаменитой летчицей». На лицах большинства ребят было написано разочарование. Сбитые с толку рассказами Петре, дети представляли себе «знаменитую летчицу» в военной форме, в кожаном шлеме с большими очками, вооруженной по меньшей мере двумя пистолетами. И вдруг… обыкновенная девушка.

У балкона девушек встретила Ксения Афанасьевна и по-матерински ласково обняла Наташу, несколько раз поцеловала, заплакала и сразу же устыдилась своих слез.

— Такие молодые и гибнуть должны… Сюда, сюда, наверх, — суетилась она. — Очень рада… Милости просим… Идемте, идемте.

Слегка опираясь на палку, Наташа поднялась по наружной лестнице на балкон второго этажа и, войдя в отведенную для нее комнату, осмотрелась. Женское чутье подсказало ей, что только материнские руки могли так хорошо, с такой трогательной заботливостью предусмотреть здесь все до мелочей. Она поцеловала Ксению Афанасьевну:

— Как чудесно! Спасибо вам большое. Мне стыдно…

— Чувствуйте себя, как дома. Не стесняйтесь. Вы мне как родная дочь… По-нашему — Нато…

— Спасибо, Ксения Афанасьевна!

— Будем надеяться, что вы поправитесь у нас и хорошо отдохнете. Смотрите, какая вы бледная… Страху-то, верно, натерпелись?..

— К страху привыкнуть можно, а вот к ранам — никак…

Наташа сбросила жакетик, сняла берет и, поправив волосы, открыла чемодан:

— Письмо вам от сына.

Ксения Афанасьевна взяла письмо. Пальцы ее слегка дрожали.

— Кето, помоги гостье расположиться. Потом вниз идите, закусим… И Нато надо отдохнуть с дороги. — Она тревожно посмотрела на Наташу: — Хромота-то у вас навечно?

— Нет, пройдет. Но пока ходить немного больно…

— Слава богу, что пройдет…

Прижимая к сердцу письмо своего первенца, старушка пошла вниз. Она жалела, что сейчас нет дома Отара, а то бы они вместе прочли письмо их мальчика, их любимого сына. Она каждый день втайне от всех молится за него и за бесценного младшего — Тенгиза, где-то затерявшегося, но живого и невредимого, как подсказывает ее материнское сердце.

* * *

В тот же день, под вечер, Петре с унылым видом мастерил во дворе дома деревянный кинжал. Наташа и Кето вернулись из колхозной бани, и теперь летчица спала.

Маленький Бокерия неотступно думал о гостье. С первого же взгляда на нее весь его своеобразный мирок пошатнулся. Образ летчицы, могучей и сказочной, растаял, оставив тоску и досаду: тоску по величественному, уже любимому герою, которого не оказалось на самом деле; досаду — что так просто и обыкновенно выглядят знаменитые летчицы.

Мальчик разочарованно поглядывал на обструганный конец самодельного кинжала. Ни на что другое смотреть ему сейчас не хотелось.

Вдруг он услышал за соседским забором приглушенный шепот. Потом его позвали. Петре знал, сейчас произойдет что-то обидное, и потому нехотя подошел к товарищам.

— Прилетела?! — засияло презрительной улыбкой лицо Гоги.

— Приехала, — примирительно ответил Петре.

— Чего ж ты врал? Рассказывал: военная, знаменитая, а мы уши развесили…

— Кто ее знал?! Но она все-таки знаменитая летчица…

— Не похоже, — возразил один из мальчиков.

— А я говорю, знаменитая летчица!

— Сам ты летчица!..

Ребятам понравилось такое прозвище. Они засмеялись, поддразнивая:

— Летчица! Летчица!

— Ну вас! Идите отсюда, — не на шутку обиделся и рассердился Петре и, опасаясь, чтобы насмешки ребят не достигли слуха родных, поспешно скрылся в доме. Из-за дяди Шакро он должен терпеть всякие неприятности. Да и летчица ли она на самом деле? Дядя Шакро, видимо, ошибся и прислал кого-то другого. И орденов не видно…

В это время по другую сторону дома, спустившись по тропинке к перелазу, Кето поджидала Тамару — соседку, очень красивую девушку, прошлой осенью назначенную директором сельской школы. Она была невестой брата.

— Приехала? — еще издали спросила Тамара.

— Утром…

Тамара взглянула на подругу.

— Молодая она?

— Совсем молоденькая! — простодушно и искренне ответила Кето.

— А как ее зовут?

— Наташей. Брат пишет, что она капитан. Гвардеец… Имеет шесть орденов. Сбила одиннадцать самолетов. Ходила на таран. Чуть не погибла, — тараторила Кето. — Шакро отзывается о ней с большим уважением… Он был ее лечащим врачом, а сейчас прислал к нам, чтобы она после госпиталя отдохнула и окрепла…

— А мне он ничего не написал?

— Не знаю. Спрошу…

Тамара вздохнула и, оторвав листок лимонного дерева, посмотрела на облака, застывшие на склонах отдаленных гор.

— Какая я смешная! — вдруг сказала она и, не попрощавшись, медленно пошла домой.

Кето, грустная и подавленная, возвратилась к себе. Только после ухода подруги она поняла, что пробудила в Тамаре ревность.

* * *

После ужина Отар Ираклиевич перечитал письмо сына. Читал он про себя, покачивая головой и беззвучно шевеля губами.

Наташа внимательно разглядывала его. Ей нравились его длинные белые усы и борода, добрые, по-молодому ясные глаза и тонкое благородное лицо.

Петре пристально следил за дедом, стараясь понять, о чем тот думал, читая письмо дяди Шакро. Он внимательного взгляда ребенка не ускользнуло, что дед несколько раз улыбнулся.

Дочитав письмо, Отар Ираклиевич опустил листок на колени и откинулся на спинку стула:

— Я был в ту войну рядовым, или, как тогда говорили, «нижним чином». Воевал тут недалеко: на турецком фронте.

— Вот и отлично: солдат солдата всегда поймет, — сказала Наташа.

— Это верно, — согласился старик и, запрятав письмо в конверт, отдал его жене. — Вот мы и будем ухаживать за раненым гвардии капитаном. Сын без конца повторяет наставления, словно не доверяет нам. Смешно даже…

— Он, должно быть, у вас в полку врачом? — спросила Ксения Афанасьевна.

— Нет, не у нас, а в госпитале…

— Как ему живется?

— Хорошо. Он здоров, выглядит чудесно, бодрый, веселый… Но работы у него много…

— Не убьют его там?

— Ну что вы! — улыбнулась Наташа. — Будьте за него спокойны. Фронт от нас далеко, и мы живем в полной безопасности.

— Слава богу, — облегченно вздохнула Ксения Афанасьевна, убирая со стола. — Младший-то у нас пропал… А старший… По номеру полевой почты никак не определишь, где он находится. Разве это нормальный адрес? Я слыхала, военные ездят, а номер почты все тот же! Сделали так, что и не понять, где кто…

— Он в Грузии, — успокоила Наташа Ксению Афанасьевну.

26

Тамара после разговора с Кето наскоро пообедала, опустив маскировочную штору на окне своей комнатки, зажгла электрическую лампочку и села писать письмо доктору Бокерия.

Ей хотелось сообщить Шакро о многом, но прежде всего спросить, почему он не прислал ей письма с Наташей? И теперь она, Тамара, не знает — по-прежнему ли крепка их дружба? Хотелось сказать, что приезд Наташи словно бы поколебал ее веру в Шакро, хотя она должна верить ему и ни в чем не сомневаться. Ведь она любит его так же горячо, как и раньше…

Тамара писала очень быстро, выводя ровную и округлую вязь красивого грузинского письма, стараясь поспевать за убегающими мыслями. Изредка она перечитывала последние строки и писала дальше.

Тишину нарушили шаги матери. Затем скрипнула дверь.

— Ты слышала о бокериевской гостье? — спросила мать. — Не познакомилась? Говорят, славная девушка.

— Нет, сегодня не успела познакомиться. Кето рассказала о ней. Странно, Шакро почему-то ни в одном письме не упоминал о Наташе…

Тамара сложила письмо, запечатала и пошла на сельскую площадь к почтовому ящику.

Накрапывал дождь. Где-то на окраине селения дрались и визжали собаки.

Проходя мимо дома Бокерия, Тамара заметила пробивающуюся сквозь ставни узенькую полоску света в окне крайней комнаты второго этажа. Раньше эта комната пустовала, и Тамара поняла: там хозяева поместили Наташу.

Ощущая легкую тревогу, от которой почему-то было трудно избавиться, Тамара замедлила шаги. Ей показалось, что она способна возненавидеть приезжую…

А там, в комнате второго этажа, Ксения Афанасьевна и Кето уже более часа сидели у Наташи.

Петре, облокотись на край стола и подперев ладонями голову, молча слушал старших и наблюдал за Наташей.

— Коли что не так, — заботливо говорила Ксения Афанасьевна, — мы переделаем, как вам будет удобнее…

— Не беспокойтесь, пожалуйста… У вас тут рай земной! Что же здесь может быть не так?

— Сами решайте… А пока — спокойной ночи!

Кето и мать вышли.

Петре двинулся следом, но у порога остановился и, прислонившись к косяку двери, нерешительно посмотрел на Наташу.

— Ты хочешь о чем-нибудь спросить меня?

— Ты летчица?

— Да, милый.

— Настоящая или так?

Петре тихо, на цыпочках вернулся к столу. Наташа улыбнулась его вопросу, привлекла ребенка к себе:

— Самая настоящая: летчик-истребитель.

— Как это?

— Ну, значит, военная летчица. Воевала, была ранена, теперь с палкой хожу.

— Тебя сколько раз ранили?

— Три раза. — Наташа показала ему шрам на руке и, разобрав прическу повыше уха, склонила голову. — Посмотри, здесь, видишь, выстрижено было?

Петре слегка коснулся шрама.

— Больно?

— Нет.

— А еще где?

— В ногу, выше колена. Рана забинтована. Еще не зажила.

— А почему, если ты настоящая летчица, в женском платье ходишь? Военным погоны дали.

— И мне дали.

— Вот и носила бы.

— Я же в отпуске. Хочется в платье походить.

— Ты их на платье надень.

Наташа засмеялась:

— На неформенной одежде погоны не носят. С погонами надо быть одетой по форме, в военное…

— В штанах?

— Можно и в юбке.

— А у нас будешь все время в платье ходить?

Наташу удивляло любопытство мальчика. Вопросы сыпались один за другим.

— Да, у вас буду в платье ходить.

— Военной формы у тебя нет?

— Есть. Придет время являться в строй, тогда я надену.

— А у нас не будешь являться в строй?

Наташу развеселил вопрос Петре. Обняв мальчика, она поцеловала его в щеку.

— Нет, не буду! Являться в строй, — значит, вернуться в свою воинскую часть, в полк… Понятно?

— Понятно… А скажи еще: ордена почему не носишь? Дядя Шакро писал, что у тебя шесть орденов…

— Зачем же их носить? Да еще на тонком платье?

— Как зачем? Раз дали, надо носить.

— Тяжелые они, платье отвиснет… А у меня, видишь, складки здесь, тут и приколоть их некуда.

— Ордена у тебя с собой?

— С собой. На военной гимнастерке.

За дверью послышались шаги Ксении Афанасьевны. Она приоткрыла дверь и виновато взглянула на Наташу:

— Петре! Не надоедай. Гостье надо отдохнуть, и тебе спать пора.

— Иду. Спокойной ночи! Завтра еще поговорим, ладно?

— Ладно! Будь здоров, Петя. Спокойной ночи!

Почесывая переносицу, Петре вышел из комнаты.

Все же летчица ему как будто начинала нравиться.

27

Поднявшись довольно рано, Наташа перебинтовала ногу, умылась, причесалась и, написав Смирнову и Шакро Отаровичу письма, вышла на балкон. Отсюда открывался чудесный вид на морские дали. Солнце, по-весеннему яркое, щедро заливало горные склоны, покрытые цитрусовыми садами и плантациями чая. Густой и пряный воздух, насыщенный испарениями ночи, голубел по долинам и овражкам.

— Благодать! — прошептала она и с наслаждением вздохнула полной грудью.

После завтрака, не решаясь пока много ходить, она осмотрела приусадебный сад семьи Бокерия, внимательно слушая рассказы Ксении Афанасьевны о жизни колхоза, о цитрусах и чае. Наташа сравнивала работы в субтропическом хозяйстве с работой и жизнью колхозов своей области. Она вновь и вновь особенно остро вспоминала свои родные края, мать, сестренку и братика.

Тяжелое чувство охватывало Наташу, когда она старалась представить себе родное село Пчельню. Семнадцатилетней девушкой, в 1937 году, уехала она на учебу в авиационную школу и в последний раз видела родных в сороковом году… С той поры Наташа ни разу не была дома, а с июля сорок первого года ничего не знала о родных.

Идя по зеленеющему саду меж лимонных и мандариновых деревьев, мимо невысоких деревцев благородного лавра, Наташа невольно вспоминала уроки географии и ботаники. «А по прямой отсюда Египет ближе, чем Москва!» — почему-то подумала она, и в ее воображении встали желтые раскаленные пески, пирамиды, сфинксы… «И там война, и туда добрался Гитлер…»

Вернувшись с прогулки, она достала из чемодана книгу, но тут же отложила ее, заметив какие-то приготовления в доме. Кето, прибежав с работы, торопливо хозяйничала. Она раздвинула обеденный стол, накрыла его свежей скатертью с желтыми цветами, поставила вокруг стулья. Наташа догадалась, что предстоит званый обед, и видимо, по случаю ее приезда. Традиции оказывались сильнее трудностей военного времени.

Ксения Афанасьевна на все убедительные просьбы Наташи не устраивать никаких торжеств только добродушно посмеивалась:

— У нас соберутся друзья и соседи, которые давно не заглядывали к нам.

Единственное, чего сумела добиться Наташа, это помочь по хозяйству. В середине дня она уже месила тесто для хачапури, но, что это такое, еще не знала.

Вечером, когда стол был накрыт, Кето незаметно исчезла из дому. Она побежала к Тамаре, обеспокоенная ее вчерашней грустью и опасаясь, что та вдруг заупрямится и не придет, хотя отец просил ее быть обязательно.

Отар Ираклиевич вернулся домой несколько раньше, чем обычно, и привел с собой четырех пожилых колхозников своей бригады. Они с нескрываемым любопытством разглядывали приезжую.

В условленное время старик Бокерия незаметно переглянулся с Ксенией Афанасьевной и пригласил гостей к столу.

Ксения Афанасьевна принесла и, с трудом отыскав свободное место на столе, поставила тарелки с горячими хачапури.

Один из гостей поднял стаканчик с вином:

— Для начала выпьем за гостеприимный дом Отара, где мы встречаемся по воле и желанию хозяина с представителем нашей могучей авиации…

Он кивнул головой Отару Ираклиевичу и выпил. Остальные гости последовали его примеру. Наташа выпила тоже, боясь нарушить чем-нибудь традиции грузинского стола и очутиться в неловком положении.

Тамара и Кето явились с опозданием. Тамара ездила по срочному вызову в районный центр и только что вернулась. Войдя в комнату и поклонившись гостям, Кето познакомила Наташу с невестой брата, усадила их рядом, а сама побежала на кухню помочь матери.

28

Деревенский отдых с первых же дней благотворно подействовал на Быстрову. Рана на ноге закрылась, боли почти прекратились. Ходить стало легче, но из предосторожности Наташа все еще не расставалась с тростью.

Втягиваясь по своей охоте и желанию в домашние хлопоты, она с удовольствием убирала комнаты, ухаживала за птицей, доила козу, помогала Ксении Афанасьевне стряпать, занималась шитьем. Она сшила два платья Кето, брюки и куртку Петре, а Отару Ираклиевичу — парусиновую гимнастерку полувоенного образца. Хотелось ей поработать и на чайных плантациях, где шла формовка и девушки-колхозницы целыми днями стригли макушки чайных кустов большими ножницами с деревянными рукоятками.

К старикам Бокерия Наташа относилась с подчеркнутой теплотой и вниманием. И они всячески старались угождать гостье. Кето с первого дня стала для Наташи хорошим товарищем, умным и серьезным собеседником. Жизнь текла мирно, спокойно, легко.

Однажды, подметая двор, Наташа увидела спешившего на завтрак дядю Отара. Он радостно махал над головой конвертами.

Письма были от Смирнова и Надежды Семеновны. Пока с веником под мышкой она читала их, старик уселся под балконом на тахту, снял сапоги, густо облепленные красной глиной.

— Что хорошего пишут? — спросил он, надевая валявшиеся тут же чусты ^[2].

— Командир спрашивает, как здоровье, как отдыхаю… А еще от знакомой. Вместе в госпитале лежали…

Наскоро просмотрев письма, Наташа решила, что более внимательно прочитает их потом, взяла кувшин, быстренько принесла воды и налила в умывальник.

— Тебе командир приказывает отдыхать, — говорил, умываясь, Отар Ираклиевич, — а ты все время по хозяйству хлопочешь. Всего в доме не переделаешь.

— Не могу я лодырничать! Хочется поработать. А что вожусь понемногу, это мне на пользу.

— Смотри, как тебе лучше…

Отар Ираклиевич зашел в дом. Наташа посмотрела на грязные сапоги дяди Отара и, взяв их, направилась к проточной канавке, прокопанной вдоль забора. Подобрав с земли несколько старых кукурузных листьев, скрутила их в жгут. Осторожно присела над ручейком, отмыла налипшую на сапоги глину. Поднимаясь, поморщилась от боли и, слегка прихрамывая и опираясь на палку, возвратилась к дому.

Отар Ираклиевич уже сидел на тахте и, согнувшись, на ощупь искал сапоги.

— Я, кажется, задержала вас? Извините.

Старик покачал головой:

— Ты, я вижу, не белоручка. Спасибо, только зря.

Я-то опять иду цитрусы окапывать, снова замажу сапоги…

— А я опять помою. Дело несложное…

Наташа проводила старика до перелаза и долго стояла там, облокотившись на забор. Она смотрела на далекую цепь гор, окутанную серыми тучами. Темная зелень, подернутая легкой дымкой, недвижно стыла в прохладном сыром воздухе. Звонко пели птицы. Захотелось скорей вернуться в полк. «К чему выжидать срок, отпущенный врачами? Сколько раненых остается в строю и не едет в тыл, имея на то законное право? Сколько их возвращается на фронт досрочно… Почему же я не такая?! Чего медлю? — Такие мысли уже не раз одолевали Наташу. — Петре спрашивал, настоящая я летчица или так?.. Так, Петре, так», — мысленно отвечала она мальчику, стоя в одиночестве у забора гостеприимного бокериевского дома.

29

В начале третьей недели тихая жизнь Наташи неожиданно была нарушена.

Началось с того, что, по заведенному обычаю, ранним утром она пошла в закуток доить козу. Соседские ребята наблюдали за ней через забор: летчица по-прежнему не давала им покоя.

Петре заметил своих «врагов», когда нес к козьему закутку охапку свежей травы. Ребята окликнули его. Мальчик подошел к забору. Завязался давно опостылевший ему разговор.

Наташа не раз замечала любопытные глазенки следивших за ней ребят, но не придавала этому никакого значения. Детское любопытство казалось ей вполне естественным, обычным и безобидным — таким, что даже пристыдить ребят ей не приходило в голову. Но сегодня она жалела, что не слышит и не понимает их разговора.

— Чего вы тут стоите? — настороженно спросил мальчишек Петре и привычно ощетинился.

— Смотрим на твою «летчицу»! Как она ловко козу доит!.. — насмешливо сказал ему в ответ Гоги.

— Ну и что ж? Она в отпуске, пусть делает что хочет! — примирительно ответил Петре, хотя и сам тайно протестовал против такого Наташиного поведения, если она в действительности была-таки знаменитой летчицей. Он не допускал мысли, что боевой летчик может доить коз, опускаться до такого мелкого дела.

— Настоящий летчик доить коз не станет, — словно угадав мысли Петре, рассудил Гоги.

— А ты откуда знаешь?

— Знаю! Она такая, какая есть. Она тут ни при чем. Это ты нас обманул.

— Летчица она, честное слово! — вскипел Петре, сдерживая подступающие слезы. Но ребята по-прежнему насмешливо ухмылялись.

Маленький Бокерия сверкнул глазами и, прижимая к груди свою ношу, повернул прочь от ребят, к закутку.

— Иди, иди, «летчица»! — с презрением бросили ему вслед.

Не помня себя от обиды, Петре вошел в закуток и резко бросил траву под ноги козе. Та, испугавшись, шарахнулась в сторону и обязательно опрокинула бы маленькое ведерко с молоком, не успей Наташа вовремя подхватить его.

— Осторожней! Разве так задают корм скоту?

— Не ваше дело как… Коза наша, а не ваша…

Удивленная дерзостью Петре, Наташа строго посмотрела на мальчика. Он не выдержал ее взгляда и, прислонившись к стене, опустил голову. Ему стало стыдно за свой поступок. Ведь Наташа ничего плохого ему не сделала… Но уже через мгновение он пристально и зло смотрел ей в лицо, насупив густые, темные брови.

— Что ты на меня так смотришь? — спросила Наташа, не понимая странного поведения ребенка.

— А как же я должен смотреть?

— Зачем так сердито? Я тебя ничем не обидела…

— Не обидела?! Я из-за вас столько терплю!

— Из-за меня? — удивилась Наташа.

Петре стоял, покусывая ногти, и часто-часто моргал, с трудом удерживая слезы.

— Что же ты молчишь, Петя? Говори, в чем дело?

Отставив ведерко с молоком, она взяла его за руку.

Мальчик не выдержал и затрясся в судорожном плаче.

— Петя, Петре! Ты должен сказать мне, в чем дело? Только не плачь. Будь настоящим парнем.

Сидя на скамеечке, Наташа гладила его по жесткой, курчавой головке:

— Объясни, в чем дело? Я ничего не могу понять…

Петре молчал и плакал. Наташа попыталась заглянуть ему в глаза. Он заплакал еще сильнее, еще горестнее. Прижав к себе ребенка, Быстрова нежно обняла его и тихо заговорила:

— Может быть, я действительно чем-нибудь тебя обидела или провинилась перед тобой? Расскажи мне… Сама я не могу догадаться… Я не понимаю, что происходит с тобой? Ну? Говори, в чем дело?

Всхлипывая, Петре уперся подбородком в Наташино плечо и, спрятав лицо в ее волосах, одной рукой обхватил Наташу за шею. Волосы щекотали ему лицо, но казались такими приятными и родными. От этого становилось еще стыднее. Хотелось покаяться во всем, но как, с чего начать?.. Он так сильно обидел ее, а она спрашивает, не она ли его обидела!

— Расскажи мне… По секрету… Мы никому ничего не скажем, — ласково и спокойно уговаривала Наташа.

— Прости меня, тетя Нато!..

Размазывая слезы по Наташиной щеке и шее, Петре принялся несвязно рассказывать, с каким нетерпением он ждал появления знаменитой летчицы, заранее гордился ею и хвастал перед ребятами. Все они завидовали ему… И вдруг приехала — приехала, а не прилетела! — она, простая тетя…

— На тебя обидно смотреть, — говорил Петре. — Ты такая, как все… Никто не верит, что ты умеешь летать и драться с фашистами. Ребята смеются надо мной, дразнят меня…

Наташа улыбнулась:

— Чего же ты ожидал, Петя? Ни один летчик не может дышать огнем, как драконы в сказках… И автомат с собой носить не может, да еще стрелять из него целый день! Летчики такие же люди, как все. Ты должен знать это — мальчик ты большой.

— А ребята не верят, что ты летчица. Говорят, я наврал им. Потому что летчики коз не доят… Я говорил им: ты ордена имеешь и фашистские самолеты сбивала, а они смеются надо мной. Они видят тебя в женском платье — и не верят.

— Ну не плачь! Я тебя выручу. — Наташа поднялась. — Сегодня же. Я приду к вам в школу в военной форме, при всех орденах. Хочешь?

Петре сначала недоверчиво взглянул на нее, потом, очевидно, уверовал в ее слова, повеселел и восторженно переспросил:

— Правда?

— Правда. Спокойно иди в школу. Я приду к концу занятий.

30

В середине дня, переодевшись в военную форму, Наташа вышла из дому. Чтобы не привлекать внимания своими наградами, она надела серый плащ с полевыми погонами.

Зайдя в кабинет директора школы, Наташа повесила плащ на круглую вешалку в углу комнаты. Потом с улыбкой, весело и подробно рассказала Тамаре, сколько невольных бед навлекла она своим приездом на голову бедного Петре и каким способом решила вывести мальчика из столь затруднительного положения.

— Вот и чудесно! — обрадовалась Тамара, доверчиво и дружески поглядывая на Наташу. Она давно поняла, что ревновать Наташу незачем.

Тамара вызвала пионервожатую и растолковала ей, о чем нужно поговорить с второклассниками. По-грузински, так, чтобы не поняла Наташа, рассказала о ее боевых заслугах, о которых узнала из письма Шакро Отаровича.

* * *

… На последнем уроке Петре изнывал от нетерпения. Тетя Нато обещала прийти в школу, но до сих пор ее нет. Уж не забыла ли она о своем обещании?.. Но он верил тете Нато и заранее с победоносным видом поглядывал на товарищей…

Незадолго до звонка в класс вошла пионервожатая. Она о чем-то тихонько поговорила с учительницей, а ребят попросила остаться на местах.

— Дети, — сказала она. — Я хочу сообщить вам очень интересную и приятную новость. В гости к вам пришел советский офицер-летчик… Он хочет познакомиться с вами и посмотреть на вас. Сейчас он придет сюда… Кто он такой, спросите вы… Я расскажу вам, чем он знаменит. Во-первых, он умело и храбро сражался с фашистами, сбивал их самолеты… Однажды во время воздушного боя его ранили. Раненный, он ринулся на самолет врага и хотел расстрелять его, но патроны в пулеметах кончились. «Как же быть? — подумал он. — Нельзя, чтобы враг ушел!..» И тогда летчик направил свою машину прямо на врага и ударил его самолет своим самолетом. Враг был уничтожен, но и самолет летчика от удара испортился, и ему, раненному, пришлось прыгнуть прямо в море. Летчик, конечно, мог погибнуть. Его спасли моряки. Правительство наградило летчика самым высоким орденом — орденом Ленина. Сейчас летчик отдыхает и поправляется после ранений…

Ребята, вытянув шейки, внимательно слушали пионервожатую. Как интересно посмотреть на такого летчика!.. Какой он? Наверно, большой и сильный?! Наверно, с усами? Не чета той тете, которая живет у деда Отара!

Дверь класса отворилась, и директор школы Тамара Георгиевне, улыбаясь детям, скомандовала:

— Встать!

А следом за нею вошел он — летчик… Это была та самая тетя Нато, жившая в доме Бокерия! Но как она сейчас выглядела!.. Высокие аккуратные сапожки, синяя шерстяная юбка, зеленая гимнастерка, туго перетянутая ремнем с портупеей, на боку — кобура с пистолетом, на плечах — золотые погоны, на груди — ордена! Один, два, три… — целых шесть орденов! И еще гвардейский знак!

Дети шумно встали и замерли. Донимавшие Петре обидчики таращили глаза на Наташу. Гоги даже чуть побледнел.

— Здравствуйте, ребята! — громко сказала Наташа, отдавая честь.

Ребятишки пролепетали в ответ что-то несвязное.

— Это что же такое? — строго сказала летчица, пряча от детей улыбку. — Даже отвечать как следует на умеете? А ответить надо четко, по-военному; «Здравствуйте, товарищ гвардии капитан!» Ну, давайте еще раз… — Наташа, отдавая честь, повторила: — Здравствуйте, ребята!

— Здравствуйте, товарищ гвардии капитан! — хором ответили дети, очарованные и ошеломленные строгой воинской дисциплиной.

— Так-то, — проговорила Наташа. — Вот мы и поздоровались как следует, а значит, и познакомились… А сейчас — вольно! Р-разойдись!..

«Давно бы так, а то — коз доить!» — подумал Гоги.

Ребятишки обступили Наташу и Тамару. Весело и сбивчиво загудели их голоса, один за другим посыпались самые невероятные и неожиданные вопросы…

— Ну, кто нам с Петре попутчики? — спросила Наташа минут через десять. Но окружившие ее дети даже не слышали вопроса. Они продолжали с нескрываемым любопытством и интересом рассматривать ее, трогать ордена и по-прежнему донимать вопросами.

— Тетя капитан! А женщины тоже имеют право быть летчиком?

— Сам видишь! — улыбнулась Наташа. — Ну, по домам, по домам! Пошли…

Ребята окружили ее плотной стайкой, взяли за руки и вышли из класса.

По дороге Наташа улучила момент и спросила мальчика, который больше всех донимал Петре:

— Ишь ты, красавец какой! Как тебя зовут?

— Гоги.

— Ты сосед наш?

— Да.

— И конечно, товарищ Петре?

— Да, — неопределенно протянул он, но, взглянув на Наташу, убежденно добавил: — Товарищ, друг его. Еще какой друг!..

— Вот и мы все будем хорошими товарищами!

— Ладно! Ладно! — обрадовались дети.

Петре сиял, идя по деревне рядом с Наташей. Тетя Нато держала его за руку, и это было особенно приятно.

С того памятного дня у Наташи завязалась дружба со всеми ребятами. Она часто ходила с ними гулять, иногда заглядывала и в школу. Во время перемен и на прогулках дети, как и при первой встрече, одолевали ее расспросами о войне, о летчиках, об их боевых делах.

По рассказам Наташи, ребята уже хорошо знали Головина, и Смирнова, и погибшего Никитина, и Арчила Мегрелишвили, и почти всех моряков.

Когда школьники заходили к своей «знаменитой летчице» в гости, она встречала их неизменно приветливо, как лучших своих друзей. Петре в такие минуты бывал особенно горд и счастлив. Теперь уже никто не посмеивался над ним, никто не дразнил его. А платья, берет и шерстяной джемпер Наташи уже не огорчали детей. Наоборот, так было даже интересней — ведь за этой самой обычной внешностью скрывалась героическая личность.

31

Теплым весенним вечером Тамара и Кето долго сидели у Наташи. Говорили о фронтовых делах, о трудностях жизни, о работе в колхозе, о школе, о любви, о книгах и кинофильмах и о многом-многом другом, о чем бывает потом трудно вспомнить, а еще труднее пересказать.

Тамара, убедившись, что дружеские отношения Быстровой и Шакро не «угрожают» ее любви, относилась к Наташе тепло и доверчиво.

Тамара знала, что скоро Наташа возвратится в часть, обязательно встретится с доктором, и ей захотелось с глазу на глаз поговорить с ней о Шакро, поговорить по душам, откровенно о его жизни, настроении, о том, как он ведет себя с окружающими, как работает. И самой рассказать Наташе о своих думах, о своей любви.

Уходя, Тамара увлекла с собой и Наташу!

— Проводи меня немного…

Выйдя за перелаз, она остановилась.

— Завтра воскресенье. Я свободна. Пойдем погуляем вдвоем. Мне хочется поговорить с тобой о Шакро. Ведь ты его скоро увидишь. В письме всего не расскажешь: трудно…

— Пожалуйста, Тамара. С удовольствием. А ты спи спокойно. Знай, Шакро Отарович очень хороший человек, удивительно порядочный и добрый… Когда он рассказывал о тебе, я почувствовала, как горячо и преданно он любит тебя… Я тоже люблю одного моряка, очень люблю. И счастлива… — Наташа вспомнила Сазонова, задумалась. Очнувшись, взглянула на Тамару. — Ну, до завтра.

— До завтра…

Тамара крепко пожала Наташину руку, посмотрела ей в глаза своими лучистыми, счастливыми глазами. Затем быстро привлекла Наташу к себе, поцеловала, засмеялась и, тряхнув головой, побежала к дому.

Только сейчас, у перелаза, Наташа поняла, как дорог Тамаре Шакро Отарович, какая искренняя и верная любовь живет в сердце этой милой, красивой девушки.

Уже за полночь, отложив книгу, Наташа потушила свет. За окном шелестели ореховые деревья. Во дворе прокричал петух, и ему тотчас же ответили другие — соседские…

* * *

Увлеченные беседой девушки брели по обочине проселочной дороги, когда их нагнали школьники. Дети с пионервожатой шли собирать лекарственные растения. Они шумно приветствовали директора школы и свою летчицу.

Провожая взглядом веселую ватагу ребят, Тамара взяла Наташу под руку:

— Школьники очень тебя полюбили… Так же, как и директор, — с улыбкой добавила она. — И все они хотят, чтобы ты уехала от нас совершенно здоровой. Они даже трость твою невзлюбили, будто из-за нее все твои несчастья…

— Да она мне совсем не нужна! Беру так, на всякий случай. — Наташа озорно улыбнулась: — Оставим ее где-нибудь?

— А если тебе понадобится?

— Не понадобится! Давай проверим. Хочешь?.. Ну, бежим! — крикнула Наташа, слегка ударив Тамару по руке. — Догоняй!

И устремилась вниз по склону, между рядами чайных кустов. Тамара долго не могла поймать Наташу, которая легко перепрыгивала через ряды чая и казалась неуловимой. Близ цитрусовых насаждений в пылу «испытаний» они не заметили, как перед ними вырос Отар Ираклиевич. Старик молча с удивлением смотрел на них. Чуть не налетев на Отара Ираклиевича, девушки, усталые и запыхавшиеся, остановились и от неожиданности расхохотались.

— Разбегалась в последние дни!.. А ты хороша! — обратился старик к Тамаре. — Зачем позволяешь ей бегать, раненой-то?..

— Мы испытание проводили, дядя Отар! — заступилась Наташа.

— А сейчас поломаем тросточку! — добавила Тамара. — Она больше не нужна… Наташа здорова!

— Благодаря вам и вашей семье, дядя Отар!

— Никаких наших заслуг здесь нет, — ответил старик. — А трость ломать не надо. Если не нужна, подари мне на память. Я буду ходить с ней…

— С радостью, дядя Отар! Пожалуйста…

— Вот и спасибо. Хорошая палка!

Он примерился к ней, попробовал опереться, но трость сразу же утонула в рыхлой, недавно перекопанной земле, и старик оступился.

Девушки озорно улыбнулись.

— Но, но! — добродушно погрозил им Отар Ираклиевич. — Земля виновата, не палка. Палка хорошая. Тебя выходила… Этим мне и дорога… На мой стариковский век хватит. И о тебе напоминать будет…

— Ходите на здоровье, Отар Ираклиевич. — Наташу тронули слова старика. — И спасибо, что приняли с такими добрыми мыслями…

Девушки ушли, а старик Бокерия, задумавшись, еще долго стоял на плантации. Жизнь волновала и радовала его. Много нового, отрадного, приносила ему эта жизнь. Она пробуждала в нем гордость и силу. Только вот война… Кому она была нужна? Кто из нас хотел ее?

32

Вечером, накануне отъезда Наташи, в доме Бокерия собрались колхозники. Был накрыт стол. Когда гости выпили за счастливый путь и за дальнейшие успехи Наташи, желая ей счастья и удач, она встала, чуть сконфуженная всеобщим вниманием, окинула гостей теплым взглядом и начала прощальный тост.

— Я никогда не забуду вас, дорогой Отар Ираклиевич, как не забуду всей вашей милой семьи, — с искренним волнением говорила она. — Завтра мы расстанемся… Я сохраню в своем сердце наилучшие воспоминания о Тамаре и Кето, о всех соседях, о школьниках и маленьком Петре!.. Ксении Афанасьевне мне хочется сказать особо. Моя мать осталась в немецкой оккупации, почти два года я ничего не знаю о ней… Я не хочу закрывать глаза на самое страшное… Может быть, я давно потеряла ее… Не знаю… Но здесь, вдали от родной деревни, я встретила человека, который отнесся ко мне с материнской заботой и лаской. И мне хочется сказать вам, дорогая Ксения Афанасьевна, громко, чтобы слышали все: спасибо тебе, дорогая мама!.. Я с гордостью называю вас этим именем — вы достойны его! Дай вам бог, как говорят, здоровья, счастья и радости!

Наташа выпила вино, хотела сесть, но, заметив, что Ксения Афанасьевна вытирает платочком глаза, подошла к ней, крепко обняла и прижалась губами к ее седым волосам.

* * *

В эту ночь Ксения Афанасьевна легла спать перед рассветом. Она готовила посылочку для Шакро, стряпала Наташе на дорогу, тихо роняя никем не считанные материнские слезы.

В девять часов утра колхозная машина, нагруженная ящиками с лимонами и ранними овощами для фронта, ждала Быстрову.

Кето и Тамара решили проводить подругу до Батуми. Отар Ираклиевич, не выпуская из рук палки, молча прохаживался по комнате. За несколько минут до отъезда старик подозвал Наташу, отвел в дальний угол и, поглаживая ее по волосам заскорузлой рукой, заговорил:

— Ты хороший человек, Нато… Мне приятно, что погостила у нас. Так и передай Шакро… Спасибо ему от меня скажи. Он поступил правильно. Я, как отец, доволен им. А ты будь счастлива!

Отар Ираклиевич трижды поцеловал Наташу. Петре стоял неподалеку, тихонько плакал и, стыдясь своих слез, смотрел в окно.

Наташа расцеловалась с Ксенией Афанасьевной и вышла во двор. На дороге, около машины, собрались школьники. Пионервожатая вручила Наташе фанерный ящик.

«Командиру гвардии капитана Нато Быстровой от октябрят и пионеров г. Реви» — было написано чернильным карандашом на верхней стороне посылки.

Наташа поблагодарила ребят, долго прощалась с ними, и наконец грузовик, попыхивая синим дымком, скрылся за поворотом.

— Начинается новый этап моей жизни! Понятно вам это, девушки? — щуря глаза, весело сказала Наташа, когда машина выехала на гудронированное шоссе и устремилась в сторону Батуми.

Тамара и Кето ответили что-то односложное. Встречный ветер унес их слова, да и говорить никому из подруг не хотелось: приближалась минута расставания.

Придерживая берет, Наташа глядела по сторонам, словно не могла налюбоваться природой. Шофер «жал» вовсю. Дорога проходила в непосредственной близости от моря, и летчица, увидев дельфинов, затормошила подруг. Они долго следили за играющими животными. Дельфины поминутно выскакивали из воды и, вздохнув, стремительно исчезали в пучине. Потом опять показывалась острая, приплюснутая морда, затем она клонилась вниз, и обнажалась выгнутая колесом жирная спина с клином плавника, похожего на черный парус. Дельфиньи морды, спины и плавники поблескивали над водой, как лакированные.

Морской простор и горные склоны были щедро залиты солнцем. Волны лениво накатывались на прибрежную гальку.

Город встретил девушек приветливо и показался им таким же радушным и красивым, каким он всегда бывал для приезжих. Когда-то беспечный и веселый, с тысячами курортников и туристов, прибывающих сюда со всех концов Советского Союза, Батуми сейчас выглядел иначе — на светлый облик его легла суровость военного времени. Казалось, он нахмурился под палящим дыханием войны, прошумевшей на Черном море и на подступах к Кавказу…

До отхода поезда оставалось три часа. Наташа сдала вещи в камеру хранения и отправилась с подругами побродить по городу. Они пошли на приморский бульвар. Потом с интересом наблюдали за жизнью порта. Их внимание привлек большой пароход. Ранее он обслуживал линию Батуми — Одесса, а сейчас, выкрашенный в черный цвет, безжизненно покачивался на якорях с потушенными котлами.

По бухте сновали военные корабли, несколько буксиров пыхтя разворачивали у причалов железные баржи, на палубах которых стояли танки, затянутые маскировочным брезентом.

Возле берега в прозрачной, зеленоватой воде плавали удивительные голубые медузы, напоминающие не то парашюты, не то стеклянные абажуры с бисерной бахромой по краю. Мелкие серо-зеленые крабы копошились вокруг свай дебаркадеров и среди камней, то и дело стремительно, бочком перебегая с места на место. Над водой кружились чайки…

Незаметно для себя подруги дошли до стоянки сторожевых кораблей.

Наташа придержала Кето и Тамару, любуясь возвращавшимся из плавания сторожевиком. Он резво и красиво шел по полукругу, заходя на причал. Несколько моряков, стоя на палубе, разглядывали берег и пели. Корабль приближался. Песня нарастала. И наконец отчетливо донеслись ее слова:

Опасаясь, как бы Кето и Тамара, чего доброго, не догадались, о ком идет речь в песне, Наташа заторопила подруг:

— Идемте к колоннаде! Говорят, это место похоже на древнюю Элладу.

Колоннада возвышалась на берегу моря. Девушки сели на ближайшую скамейку.

Мимо, по широкой алее, усыпанной гравием, проходили люди — штатские и военные, в основном, должно быть, приезжие. Местные жители бывают здесь редко, а приезжий человек, попадая в Батуми, несмотря ни на что, стремится посмотреть колоннаду, взглянуть на море, послушать его мерный шум, полюбоваться прибоем, подумать, помечтать, что-то вспомнить.

Разговаривая с подругами и поглядывая на прохожих, Наташа вдруг замерла на полуслове, вспыхнула, широко открыла глаза: задумчиво покуривая трубку, к колоннаде шел Сазонов. Ветерок донес приятный запах трубочного табака.

— Что с тобой, Наташа? — спросила Кето. — На кого ты так смотришь?

— Девочки, он! — прошептала Быстрова и растерянно прикоснулась к руке Тамары.

— Он?..

— Да, он… Я позову его…

— Конечно!

— Игорь Константинович! — крикнула Наташа, не обращая внимания на прохожих. Сейчас ей было не до них. — Сделайте милость, не проходите мимо!..

Сазонов резко остановился. Увидев Наташу, изменился в лице, торопливо пошел навстречу.

— Здравствуйте, Игорь! — стараясьпобороть охватившее ее волнение, сказала Наташа. — Рада вас видеть… Познакомьтесь: моя подруга Тамара и моя хозяйка Кето…

Сазонов поздоровался с девушками и снова повернулся к Наташе:

— Вы давно здесь?

— Часа два. — В голосе ее послышалась грусть. — Через час уеду…

Сазонову и Наташе о многом хотелось сказать друг другу. Но оттого, что рядом были Кето и Тамара, они чувствовали себя несколько скованно.

Когда шли к вокзалу, их нагнал колхозный грузовик. Шофер, затормозив, подозвал Кето и, оживленно жестикулируя, принялся ей что-то доказывать. Потом Кето подошла к ожидавшим ее Наташе, Тамаре и Сазонову.

— Мы, к сожалению, должны ехать. Шофер получил химикаты для цитрусов и не решается задерживать машину. Химикаты давно ждут в колхозе.

— Придется расстаться! — сказала Наташа. — Поцелуй своих! Спасибо всем, спасибо за все!

Проводив девушек и оставшись вдвоем, Сазонов и Наташа вернулись к колоннаде.

— Наташенька, мы сейчас на ремонте. Застрянем дней на двадцать… И потому опять расстанемся… Для меня невыносима разлука!.. Я очень тосковал без тебя. Почему ты не ответила мне на вопрос в первом письме? Я мог, с твоего разрешения, вырваться на денек в Реви… Повидались бы, поговорили…

— Ехать в скромную, патриархальную семью доктора ко мне на свидание? Удобно ли? Мы могли попасть в неловкое положение…

— Ты все преувеличиваешь! Впрочем, сейчас я тебя накажу и поведу в фотографию… Пойми, я не могу жить без тебя!..

— Пойдем! Сфотографируемся вдвоем… Ты пришлешь мне фото. Мне тебя очень недостает. Я люблю тебя, мой дорогой, навсегда любимый человек!

* * *

На перроне вокзала Сазонов, глядя в глаза Наташе, тихо, чтобы не слышали посторонние, говорил:

— Знай, Наташенька, я тебя люблю больше жизни!..

— Я знаю и верю, — шепотом ответила она. — Я… тоже… Но сейчас мы расстанемся, очевидно, надолго. Мы, возможно, сменим базу. Где она будет — не знаю. Но ничто и никто не затмит тебя! Я клянусь, что люблю тебя! И знай: чувство, которое живет во мне почти с первых наших встреч и которое растет день ото дня, иссякнуть в разлуке не может. — Наташа ласково коснулась его щеки.

Сазонов стоял на платформе, Наташа — в коридоре вагона, около открытого окна. Он поймал ее руку.

— Проклятая война! С этой минуты мы должны бы никогда не разлучаться. А не выходит!

— Игорь, я готова ждать сколько угодно!.. А ты?..

— Неужели ты до сих пор не уверена во мне?! — с упреком сказал Сазонов.

— Нет, уверена… Ты тоже верь мне!

Наташа нерешительно нащупала в кармане плаща серебряный портсигар. Она собиралась подарить его доктору Бокерия, но, подумав, протянула Сазонову:

— Возьми, Игорь, на память обо мне!

Сазонов пристально посмотрел на Наташу, поцеловал ей руку:

— Спасибо, Наташа. — Он, не раздумывая, достал маленький браунинг в светлой кожаной кобуре: — Возьми и ты мой подарок. И знай: я буду беречь в чистоте свое чувство… Я так счастлив!.. И сколько бы ни прошло времени, я буду ждать! Мы обязательно встретимся. Иначе не может быть! Я верю в это. Верю и буду ждать… Жди и ты…

Наташа взяла пистолет:

— Спасибо, Игорь. Это лучший подарок в наши дни!

Переливчатому свистку кондуктора паровоз ответил зычным протяжным гудком.

— Ну, Игорь, все! Теперь попрощаемся. Родной мой… — со слезами на глазах сказала Наташа. — Вдруг навсегда? Нет, не может быть! Мы хорошо повоевали вместе! Мы нашли друг друга… Спасибо тебе за все. Я никогда не забуду те дни и тебя… Не забуду и этих счастливых минут. — Наташа перегнулась, обняла Сазонова и поцеловала его в щеку, посмотрела в глаза и нежно поцеловала в губы.

Поезд тронулся.

— До свидания! — прошептала она.

— До свидания, радость моя.

Неотрывно глядя на дорогого ей человека, Наташа хотела навсегда запечатлеть в памяти его образ.

Слезы покатились сами собой, теплые и обильные. Она не стеснялась их и, плача, глядела и глядела на Сазонова, и видела в его счастливом и одновременно грустном, но ободряющем взгляде большую муку и большую любовь.

Поезд набирал скорость. Сазонов исчез в суетливой толпе на перроне. Остались только воспоминания и подарок. Вот он. От кобуры пахнет кожей, чуть-чуть духами и табаком…

Батуми остался позади. Ушла в прошлое тихая, мирная жизнь в ласковой семье Бокерия. Вспомнились слова Надежды Семеновны о том, что человеку приходится против воли терять близких сердцу людей, которые обязательно уходят куда-то и многие из них постепенно забываются…

Наташа задумалась. И в ее жизни немало друзей приходило и обязательно уходило… Привязанность и привычка к ним, желание долго общаться с кем-то всегда обрывались обстоятельствами, которые помимо ее воли и желания диктовали свои собственные условия — такие, что с ними нельзя было бороться. И люди с удивительной, почти с размеренной последовательностью сменяли одни других. Воспоминания о них наслаивались друг на друга, причем самые старые становились менее памятными, менее близкими и за туманом памяти меркли и таяли, начинали забываться.

Давно ли, кажется, Надежда Семеновна и Варя заполняли Наташину жизнь, а сейчас их заслонили Кето, Тамара, Отар Ираклиевич, Ксения Афанасьевна, Петре и снова Сазонов… Сейчас его образ затмил всех.

За окном расстилалось море. Железная дорога проходила по самому берегу. А вон там — шоссе, по которому Наташа сегодня ехала с Кето и Тамарой из Реви в Батуми…

Наташа неподвижно стояла у окна вагона наедине со своими мыслями. Заходить в купе не хотелось. Ей было не по себе: в груди — ликующее сердце, в мыслях — суровая неизвестность в будущем.

«Скорей… Скорей к своим, в полк!»

Наташа любила его, как родной дом, гордилась им, привыкла к нему и не мыслила потерять его.

«Война…»

Вспомнилась мать. Захотелось упасть в ее объятия и забыть обо всем…

Долго простояла Наташа у открытого окна, безотчетно наблюдая сутолочную жизнь станций, где останавливался поезд, и шум, ругань и беготня по перрону казались ей театральным представлением.

Вечерний холодок несколько успокоил ее. Она зашла в купе. Ее соседи давно спали. Сбросив туфли, не раздеваясь, она легла поверх разостланной на нижней полке постели и заснула.

На рассвете ее разбудила проводница:

— Через десять минут прибываем…

Наташа села на постели, поджав под себя замерзшие ноги.

В купе никого не было.

Бледный пасмурный рассвет заглядывал неверным светом в чуть запотевшее окно. Наташа протерла стекло куском газеты. Мимо пробегала мелкая поросль, тянулись провода, и в размеренном чередовании мелькали телеграфные столбы. Деревья и кустарники очень походили на ольху и орешник-лещину. Тускло поблескивали поросшие осокой болотца, окутанные лохмами застоявшегося тумана. Рассветная сырость проникала в вагон.

Широкая унылая низменность, пропитанная дождем, напоминала Наташе русский пейзаж. Серые тучи закрывали горизонт, на котором в ясную погоду хорошо был виден Главный Кавказский хребет.

Кое-где среди густой зелени проглядывали красные и серые крыши домиков.

Поезд тихо и незаметно подошел к перрону вокзала. Носильщик проводил Наташу до автобуса, и уже через минуту она ехала по утренним улицам знакомого города…

33

Прежде чем явиться к начальству, Наташа заглянула на городскую квартиру доктора Бокерия.

Шакро Отарович, только что сменившийся с дежурства, пил чай и просматривал газеты, когда к нему постучала Быстрова.

Увидев ее на пороге с большим пакетом в руках, он вскочил и радостно устремился навстречу.

— Гамарджвеба, чемо экимо! ^[3]- по-грузински приветствовала его Наташа. Голос ее звучал бодро и весело.

— Наталья Герасимовна! Здравствуйте! — Доктор освободил ее от тяжелой посылки, усадил в кресло.

— Рогора карт? Рогор арис тквени сакме, чемо экимо? ^[4] — снова заговорила Наташа. Она полной грудью набрала воздух, чтобы еще что-то сказать, но запнулась и весело рассмеялась: — Ой, кажется, все… Знала больше, да забыла! Кето зря меня учила.

Доктор с чувством глубокого удовлетворения смотрел на свою бывшую пациентку — бодрую и здоровую.

— Еле-еле подняла вашу посылку по лестнице, — продолжала Наташа. — Это вам из дому…

— Спасибо! Большое спасибо! Как там мои?

— Все здоровы, все в порядке… Уж очень там хорошо! Но вас я должна поругать…

— За что? — спросил Шакро Отарович, ожидая какой-нибудь шутки.

— Почему так редко пишете родителям и Тамаре?

Шакро Отарович виновато улыбнулся?

— Очень занят, Наташа…

— Это не оправдание. — Порывшись в полевой сумке, она достала несколько писем. — Нате, получайте! От отца и матери, от Кето и Тамары… Читайте, перечитывайте, я потом приду, расскажу обо всем подробно. Сейчас мне пора. Забегу на минутку в госпиталь — и в часть, надо доложить командиру полка.

— В госпиталь не спешите. Ваших подруг там нет. Надежда Семеновна недавно уехала долечиваться на родину, в Уфу. Варя Овчинникова демобилизовалась и тоже уехала домой, в Ярославль.

Наташа задумалась. Ей стало грустно: вот и с этими хорошими людьми рассталась она надолго, вероятно, навсегда.

— Ну что ж, — негромко сказала она. — Раз так, поеду прямо в полк…

* * *

Полковник Смирнов выслушал ее и сразу же засыпал вопросами:

— Как? Молодцом? Поправилась? Как нога? В порядке? Летать сможешь?

— Разрешите завтра проверить себя, потренироваться?

— Отлично! Ты что же, малость раньше срока вернулась?

— Поправилась, чего же высиживать…

— Одобряю. Но учти — сначала пойдешь с кем-нибудь на Як-7. Проверишь себя. Перерыв-то изрядный.

Смирнов коротко рассказал Наташе о делах полка и дивизии, сообщил о предстоящем перебазировании дивизии на север — в район Курска.

Наташа подумала о Сазонове, о неминуемой долгой разлуке… Но тут же память воскресила иную картину.

— Это же к востоку от моей деревни! — И опять болью отозвались беспокойство и тоска о родных.

Смирнов заметил это и, чтобы отвлечь Наташу от невеселых мыслей, спросил:

— Хватит дней десять на тренировку?

— Постараюсь, товарищ полковник… Боюсь, как бы на переподготовку не послали…

— От тебя зависит — старайся! Время есть…

Командир поднялся, развернул на столе карту, показал Наташе район будущего расположения дивизии:

— Сюда пойдем. Здешний комфорт придется забыть. Там немцы ни кола ни двора не оставили. В палатках, шалашах да землянках будем жить.

— Разве нам привыкать?!

Прощаясь, Быстрова сказала:

— У меня посылка для вас. Разрешите занести? — Не дожидаясь ответа, вышла из комнаты и сейчас же вернулась с ящиком в руках:

— Пионеры села, где я отдыхала, просили передать. Принесли, когда я уже сидела в машине.

— Пионеры? — удивился Смирнов. — Ты не уходи, вместе посмотрим, что там такое…

Полковник поставил ящик на подоконник, вытащил из кармана перочинный нож, перерезал бечевку, без особого труда снял фанерную крышку и с нескрываемым любопытством заглянул внутрь.

Сверху лежало несколько совершенно свежих лимонов, зелено-желтых, ароматных, и десятка три мандаринов. Разложив их на подоконнике, Смирнов вытащил две пары шерстяных носков, пачку табаку, несколько чурчхел и бутылку коньяку. Бутылку он для чего-то встряхнул и, посмотрев на свет, подмигнул Наташе:

— Придется отметить твой приезд. Я загляну к тебе сегодня вечером со Станицыным и Мегрелишвили. Пустим в расход бутылочку. Согласна?

— Милости прошу!..

Полковник бережно поставил коньяк на окно и начал рассматривать чурчхелы.

— Приятно. Очень приятно… От незнакомых людей — вот что главное.

Наташа достала из ящика пионерский галстук и аккуратно сложенный протокол, свидетельствующий об избрании Смирнова почетным вожатым пионерского отряда села Реви.

— Твоя инициатива? — добродушно улыбнулся он, прочитав бумагу.

— Нет. Честное слово!..

— «Н-нет»! — шутливо передразнил Смирнов. — Откуда же они, позвольте спросить, знают о моем существовании?

— Я рассказала кое-что о вас… О всех нас…

На самом дне ящика лежала фотография. Дети сосредоточенно глядели в объектив фотоаппарата.

— Этот мальчик, — показала Наташа, — мой хозяин Петре, племянник доктора Бокерия.

— Ишь! Скажите, пожалуйста! Целый взвод! — ухмыльнулся Смирнов и посмотрел на оборот фотографии. Здесь была надпись, выведенная аккуратным ученическим почерком:

«Гвардии полковнику Смирнову, у кого такая хорошая летчица — тетя Нато, от пионеров и октябрят села Реви».

— Гм… Здорово! — удивлялся растроганный полковник. — Надо написать им. Ты непременно дай мне адрес.

— Адрес тот же, что был у меня… Лишь прибавьте: «Пионервожатой начальной школы…»

— Сегодня же напишу, — решил Смирнов. Вытащив бумажник, он достал плотный почтовый конверт, в котором хранились фотографии жены и дочери — девочки лет шести. Присоединив к ним фотографию грузинских ребят, Смирнов спрятал бумажник. — Тронули меня огольцы черт-те как! Спасибо и тебе… Сегодня дам приказ о зачислении, а пока иди, отдыхай… Виноват, — заторопился он, — иди готовься к встрече! Бутылку, фрукты и лакомства захвати с собой. Часиков в восемь мы нагрянем к тебе.

— Разрешите пригласить доктора Бокерия?

— Непременно! Кстати, его переводят в медсанбат нашей дивизии. Улетит с нами…

34

На другой день Наташа вылетела на тренировку с капитаном Мегрелишвили.

Когда двухместный Як-7 с синхронным управлением выруливал на старт, у Наташи так сильно билось сердце, словно ей впервые предстояло вести машину.

И вот стрелка высотомера показывала уже три тысячи метров.

— Перехожу на фигуры, — передала она Мегрелишвили.

— Не рано?

— Нет!

— Ну давай… Если что, буду подправлять!..

Выполнив несколько глубоких виражей, Наташа сделала перевороты через крыло в обе стороны и перешла на петли Нестерова, затем последовали восходящие бочки, иммельманы, наконец, она перевела самолет в штопор и, выйдя из него, развернулась на посадку.

«Подправлять» не пришлось.

Отлично посадив машину, Наташа с разрешения Мегрелишвили пересела на одноместный Як-3 и опять поднялась в зону. В течение двух часов она выжгла весь бензин, отрабатывая технику и чистоту выполнения фигур высшего пилотажа.

— Пойдет. Ей как с гуся вода! — заключил Мегрелишвили, наблюдая за полетом Быстровой.

Смирнов разрешил Наташе летать столько, сколько сочтет нужным, и она в течение недели широко использовала данное ей командиром полка право. По два-три раза в день заправляли ее самолет. Она избороздила все небо над городом и окрестностями, выделывая головокружительные фигуры высшего пилотажа.

— В полной летной форме, — доложил Мегрелишвили командиру полка. — Легко вернулась в строй. Очень легко. Сразу видно, крепка характером!..

Прошло два дня. Перед вылетом на новую базу Наташа встала пораньше. Еще до рассвета уложила в маленький чемоданчик все необходимое ей на первые два-три дня, а остальные вещи запрятала в большой дорожный чемодан и вещевой мешок.

Часов в семь к ней зашел Кузьмин и предложил отнести «барахлишко» на транспортный самолет. Усадив Кузьмина за стол, Наташа поднесла ему полстакана коньяку, оставшегося от ужина в день ее приезда, и, угощая своего механика всякой всячиной, уселась и сама попить чаю.

Она искренне любила Кузьмина и знала, что машина в его руках всегда будет в образцовом порядке и боевой готовности.

Выпив коньяк, Кузьмин стал словоохотливым.

— Вы пойдете на новенькой машине, — говорил он. — Уже приказано. Ту, что тренировались, здесь сдадим, в бой не годится. Списывают…

— А новая хороша?

— Золото! Позавчера ее принял… И номер-то какой! Ровно тысяча! Раза три перекопал… Война, сложности, а как добротно поделано! Нового номерного завода.

— Заправлена?

— Полные баки.

— Боекомплект?

— То же самое. Машина отрегулирована как часы!

— Ты сам-то сегодня улетаешь?

— В тринадцать часов, на транспортном. Нас девятнадцать человек техсостава летит. Врачи и сестричка Настенька тоже с нами. Вас проводим и сами отправимся… Пойдем в обход Кубани, в случае чего — не к немцам падать. Горюновское хозяйство везем.

— Понятно.

После завтрака, наскоро вымыв посуду и уложив в чемодан, Наташа отдала его вместе с вещевым мешком Кузьмину. Когда механик ушел, она осмотрела свою крохотную комнатку, взяла маленький, спортивный чемодан и отправилась на стоянку.

Там ей встретились Смирнов и Станицын.

— Решили мы, — сказал Смирнов, — предоставить тебе право идти ведущим. Ведомыми пойдем мы…

— Почему так? — удивилась Наташа. — Не много ли мне чести?

— Как раз впору! — пошутил Смирнов. — До Ростова мгла будет, — продолжал он, — не заблудиться бы!..

Командир разрешил Наташе идти ведущей звена, намереваясь прикрыть ее во время полета над оккупированной врагом Кубанью.

— Как прикажете, товарищ полковник, — сказала польщенная Наташа.

— Так вот и приказываю! — весело ответил Смирнов, направляясь дальше.

Он по-хозяйски осмотрел все помещения аэродрома, отдал последние приказания, в парашютном складе кого-то распек и пообещал десять суток ареста.

Перед тем как сесть в машину и запустить мотор, Наташа подошла к командиру полка узнать, нет ли каких-нибудь дополнительных приказаний.

— Договор такой, — ответил полковник, — если в воздухе обнаружим или встретим врага, немедленно нападаем. Первая посадка под Ростовом, Где указано… А там — двинем дальше…

Принесли парашюты. Смирнов взглянул на часы:

— Давайте выруливать!

Вскоре машины стали треугольником на взлетно-посадочной полосе. Впереди — Наташа, справа — Смирнов, слева — Станицын.

Дежурный по аэродрому просигналил флажком. Наташин «як» взревел мотором и побежал вперед. Следом двинулись машины Смирнова и Станицына. По бетонной дорожке полетели сухие былинки и легкая пыль.

Оторвавшись от земли, самолеты набрали высоту и описали над аэродромом прощальный круг.

Безветренный облачный день благоприятствовал полету. От разомлевшей под теплым солнцем земли поднимались испарения. Дымка и облака застлали горизонт, а с высоты трех тысяч метров землю вообще нельзя было различить.

Поглядывая на приборы и карту, Наташа уверенно вела звено.

Предстояло пересечь горы — северо-западную часть Главного Кавказского хребта. Самолеты шли по прямой на высоте около пяти тысяч метров.

Справа, окутанная облаками, торчала сахарная двуглавая вершина далекого Эльбруса. Правее и ближе возвышались характерные рога Ушбы и легко поднимался остроконечный Тетнульд — два вековечных стража Сванетии.

Горы манили и звали к себе, приковывали восторженный взгляд Наташи. Их громады волновали сердце непорочной белизной снегов, крутыми розово-фиолетовыми отвесами оголенных скал, всем своим непоколебимым царственным видом. Их немое гордое величие в то же время заставляло грустить и думать, думать обо всем…

Глядя на проплывающие мимо самолета вершины, Наташа прощалась с Кавказом. Вспомнились тяжелые бои осенью сорок второго года, зимние сражения над морем… Потом — ранение, таран, авария… Госпиталь и вручение ордена на корабле. А еще… — тихая, добрая семья Бокерия, последняя встреча с Сазоновым…

В наушниках свистело, хрипело, потрескивало — сюда врывалось все, что угодно.

Оглянувшись направо назад, Быстрова качнула плоскостями: «Как, мол, дела, командир?» Смирнов ответил легким покачиванием машины. Наташа взглянула на Станицына. Тот тоже покачал свой самолет.

«Все в порядке», — сказала себе Наташа.

Звено, по расчетам, уже миновало не менее десятка наземных ориентиров, скрытых мглой и облаками. Горы остались позади. Впереди расстилались бесконечные просторы кубанской земли. Скоро Краснодар. Облака поредели, но земля, сплошь затянутая дымкой, по-прежнему была скрыта от глаз, и лишь высотомер говорил, что до нее четыре тысячи восемьсот метров. Самолеты еще и еще набирали высоту. Предстояло идти над территорией, занятой врагом, и его зенитки могли начать обстрел.

Кровь в висках пульсировала и стучала. Начинала побаливать голова. Пришлось надеть кислородную маску. Высотомер показывал шесть с половиной тысяч метров.

Пройдя над Краснодаром, звено взяло курс на Ростов. «Внизу гитлеровцы… Там фашисты!» — думала Наташа, разглядывая прояснившуюся бледно-голубую, испещренную квадратами полей землю, и вдруг ее взгляд остановился на одной точке. Кровь хлынула к лицу. Впереди, пересекая их курс, шел немецкий транспортный самолет Ю-52. Солнце светило прямо на него из-за спины Быстровой, играя переходящими с места на место искрами на винтах.

Наташа ринулась на врага, резко перейдя в крутое пике. Мотор взревел на предельных оборотах. Позиция истребителя была на редкость выгодной. Он шел со стороны солнца, и через мгновение ничего не подозревавший немецкий самолет уже попал в перекрестие прицела.

Меткой очередью Наташа поразила врага. Снаряды разнесли носовую часть «юнкерса». Вспыхнул и взорвался бензиновый бак, и окутанный черным дымом самолет закувыркался в воздухе.

Не сбавляя газа, Наташа вывела машину из пике. Ее прижало к сиденью так сильно, что голова и тело казались налитыми свинцом, а в глазах запрыгали цветные огоньки.

Соблюдая направление по курсу, Наташа оглядела голубые просторы, разыскивая своих ведомых.

Смирнов и Станицын, не успев сообразить, в чем дело, ринулись следом за Быстровой, но подоспели только к развязке и теперь, прибавив обороты, шли позади нее.

Полковник передал по радио: «Моряна», видим, подходим…» Потом добавил: «Ну разве можно так! Не доложила, сорвалась и пошла…»

«Турбина», алло, «Турбина»! Не было времени предупредить. Боялась упустить. И вы сами приказывали, если встретим…»

«Знаю, что приказывал! На месте вздую!» — ответил Смирнов.

Внизу тоненькими серебряными нитками протянулись разбитые железнодорожные пути Батайска, промелькнули рухнувшая водонапорная башня, светлые полоски улиц, а впереди, за бесчисленными ериками, расстилался по длинному холму Ростов, опоясанный с юга черной лентой широко разлившегося полой водой Дона.

Отсюда курс на несколько градусов отклонялся к востоку, на полевой аэродром Н-ского авиасоединения, где самолеты должны были сесть на заправку и лететь дальше — к месту нового базирования.

35

Поспешно отступая из района Курска, противник не успел уничтожить аэродромы. Немцы сумели только взорвать на одном взлетно-посадочную полосу и сжечь закопанные в землю цистерны с горючим.

Второй аэродром, предоставленный полку Смирнова, был построен в войну и считался резервным. Единственным «недостатком существования», как шутили летчики, было отсутствие «нормального человеческого жилья». От соседней деревни ничего не осталось — фашисты уничтожили ее до последнего сарая, целиком сожгли они и расположенный поблизости совхоз. Поэтому в километре от смирновского аэродрома на склоне широкого, поросшего кустарником оврага саперы отрыли добротные землянки с накатами из бревен, замаскированные сверху деревцами и кустарником. Здесь и устроился на жилье летный состав.

Полк, находившийся в резерве, отдыхал. Летчики «обживали» новое место, с шутками и прибаутками вспоминали комфорт, выпавший на их долю во время пребывания на юге…

О вылете Смирнова знали все, и встретить своего командира собралась на летном поле большая группа пилотов.

В положенный час в воздухе показались три истребителя, шедшие образцовым строем. Звено разошлось, чтобы приземлиться поодиночке на неосвоенном и еще не знакомом аэродроме, тем более что выложенный знак «Т» разрешал посадку машин только на бетоноасфальт.

Первым стал снижаться самолет ведущего.

Когда после пробежки машина развернулась и начала заруливать в указанном направлении, встречавшие летчики пошли к самолету, думая, что прибыл командир полка. Увидев Быстрову, они удивились. Кто-то не преминул пошутить, что за время пребывания в госпитале Наташа вопреки всему сумела повысить летный класс, если командир полка и его заместитель оказались ее ведомыми.

Быстрову подхватил с крыла Мегрелишвили. Он взял на себя миссию познакомить Наташу с новыми товарищами по полку. А их оказалось немало.

Вторым сел Смирнов. За ним — Станицын.

После рапорта дежурного по полку командир и офицеры поздравили друг друга с новосельем. Кто-то на лоскуте парашютного шелка подал полковнику кусок хлеба с горсточкой соли.

— Это хорошо! — улыбнулся Смирнов, отломив корку хлеба, потыкал ею в соль и принялся жевать. — Хорошо придумали, трогательно! По древнему обычаю — хлеб-соль! Стало быть, повезет на новом месте!

— Повезет обязательно! — весело подтвердил Станицын, пожимая руки обступившим его летчикам.

— О том и речь! — посмеивался Смирнов. — Мы, товарищи, уже счет открыли в честь новоселья…

— Кто? — поинтересовался Мегрелишвили.

— Быстрова. Не доходя километров сто до Батайска, с одного захода Ю-52 в расход пустила… Я, кажется, обещал наложить на вас дисциплинарное взыскание? — взглянул он на Наташу.

— Вы обещали вздуть меня… И неизвестно за что…

Летчики дружно рассмеялись.

— Командир полка так и сказал, — повернулась Быстрова к товарищам. — Ничего смешного нет…

На «эмке» прибыл Горюнов. Он передал Смирнову телефонограмму. Командир полка молча прочел ее и сразу уехал.

Наташа устроилась в землянке вместе с Настенькой. Поболтав немного, она вздремнула на раскладушке, потом отправилась на летное поле. Ей хотелось повидать Кузьмина и получить свои вещи.

Транспортный самолет, на котором прилетел Кузьмин, как большая стрекоза, одиноко стоял на краю поля, у самой опушки леса. Кузьмина около самолета не оказалось. Вещи же, по словам бортмеханика, были отправлены на грузовике в неизвестном направлении. Тогда Наташа отправилась на стоянку самолетов. Она решила, что застанет Кузьмина там. И не ошиблась. Еще издали она увидела своего механика. Он сидел на крыле машины и, закончив выводить двенадцатую красно-коричневую звездочку, старательно вытирал кисть и шаблончик.

«Экий неугомонный!» — подумала Быстрова и, незаметно подойдя к увлеченному своим делом Кузьмину, громко поздоровалась;

— Здорово, Тихон!

Кузьмин вздрогнул, повернулся и разом соскочил на землю. Лицо его приняло виноватое выражение. Он знал, что Быстрова недолюбливала его «живописные» занятия.

— Разрешите обратиться, товарищ гвардии капитан? — откуда-то сбоку раздался голос Дубенко.

— Слушаю вас, — Наташа протянула старшине руку. — Здоровеньки булы!

— Здравствуйте, товарищ гвардии капитан! На Кузьмина дывитесь? — хитро улыбнулся Дубенко.

Летчица ответила по-украински:

— Дывлюсь! Який вин дурний хлопец!

— Что-сь, двенадцатую намалювал?

— Ведь знает, что не люблю этого!

— Да полагается так, Наталья Герасимовна, — нерешительно произнес Кузьмин, переминаясь с ноги на ногу.

— Что значит — полагается? Вовсе не обязательно, и устав не требует, — строго ответила Наташа.

— Во-во! Що цэ такэ — полагается?! — обрадовался Дубенко.

Кузьмин мрачно посмотрел на приятеля:

— С вами, товарищ гвардии старшина, будем беседовать потом! Гвардии капитан вас в адвокаты не приглашала. Сами навязываетесь. Прикажите ему молчать, Наталья Герасимовна!

— Ты мне объясни, Тихон, что значит — полагается?

— По числу сбитых…

— Тебе что ни говори — все как об стену горох. Скромность — неплохое качество… Я ведь предупреждала тебя…

— Но все же полагается, товарищ гвардии капитан, — прошептал Кузьмин, боясь взглянуть ей в глаза.

— В рядовые бы тебя! А то в старшины производят! — веселился Дубенко.

— Довольно! Мы поговорим с тобой наедине, — окрысился Кузьмин и зло посмотрел на товарища.

— Побить меня хочешь? — с шутливым испугом отскочил старшина.

— Боюсь, разговор у нас получится больно короткий! — пригрозил Кузьмин. — Не дай бог такого друга, как ты, иметь! Или сам в гроб ляжешь, или его уложишь…

36

Наташа с радостью включилась в знакомую и очень дорогую ей жизнь — жизнь прифронтового аэродрома.

На их участке фронта установилось длительное затишье. Дни текли спокойно и однообразно. Полк находился в резерве и в воздушных боях, изредка вспыхивавших тут и там, не участвовал.

На окраине уничтоженного села отцветали яблони. Грачи летали над березами с неуемным граем, с громкими скандалами и драками занимали прошлогодние гнезда, проступавшие черными узлами сквозь зеленое кружево сережек и раскрывающихся почек. С утра до ночи над полем аэродрома, покрывшимся молодой зеленой травкой, заливались жаворонки.

Весенний воздух, насыщенный терпким ароматом влажной земли, с каждым днем приносил новые дурманящие запахи оживающих полей и первых молодых светло-зеленых и липких березовых листьев. Пропитанный влагой, пьянящий и душистый, он будил в людях необъяснимое томление, похожее одновременно и на грусть, и на радость…

… В погожий день мая, задолго до сумерек, первая эскадрилья смирновского полка вылетела в глубокий тыл врага, сопровождая группу бомбардировщиков. Самолеты шли бомбить далекую станцию, забитую, по данным разведки, эшелонами с танками и самоходными орудиями, которые немецкое командование подбрасывало в район Курской дуги.

Наташа обрадовалась, когда узнала о боевом вылете и о том, что на операцию пойдет первая эскадрилья. Она предложила корректировать полег, потому что прекрасно знала расположение станции.

— Ладно, иди… Будь по-твоему! Вижу, хочется тебе покружить над родными местами! — согласился командир полка.

В итоге бомбежки могучая техника врага, именуемая «тиграми», «пантерами» и «фердинандамн», была превращена в груды разбитого и обгорелого металлического лома. Пока наши тяжелые бомбардировщики с удивительной методичностью перепахивали станцию, истребители вступили в жесточайшие схватки с немецкими самолетами. Когда бомбардировщики, сделав свое дело, ложились на обратный курс, Быстрова попала под обстрел вражеского истребителя, который с близкого расстояния меткой очередью поджег ее машину.

Единственное, что оставалось Быстровой, — это немедленно перевести горящий, с отказавшим мотором самолет в планирование и, закрыв лицо руками, через бушующее пламя выброситься из машины.

Несколько секунд она, не раскрывая парашюта, камнем летела вниз, потом нащупала вытяжное кольцо и рванула его. Сразу же ощутила вибрацию расплетающихся строп, вслед за этим над головой раздался глухой хлопок раскрывшегося парашюта. Быстрова расстегнула шлемофон: четко слышать все было сейчас самым главным.

Вблизи шелестели стропы, а где-то в стороне все еще тяжело сотрясали воздух глухие взрывы бомб, неистовствовала зенитная артиллерия да изредка длинными очередями стрекотали крупнокалиберные пулеметы.

Наташа посмотрела вниз, разыскивая самолет. Подобно яркой комете, он стремительно несся к земле, словно хотел и в последние секунды своего существования сохранить гордый, стремительный полет. Он упал в лес. Оранжевое пламя задрожало, заметалось, вскидывая к небу багровые искры и путаясь в густом дыму, медленно начало меркнуть…

Земля вырастала и приближалась. Чуть в стороне чернела свежая зелень леса, пушистая и легкая, напоминающая в сумерках клубы неподвижного дыма. Среди нее лежали извилины песчаных отмелей на реке.

Приготовившись к приземлению, Наташа напрягла ноги и немного согнула их в коленях. Мускулы ожили, руки, подтягивая тело, крепко сжимали грубые брезентовые лямки.

Еще несколько секунд — и справа промелькнула верхушка одинокой березы. Ноги уверенно встретили удар о землю. Наташа мягко упала на бок, парашют бесшумно накрыл ее.

Прикосновение к земле чем-то необъяснимо страшным кольнуло сердце: земля эта показалась странно чужой, хотя, как прикинула Наташа, до ее родной Пчельни было отсюда не более пятидесяти километров.

Поднявшись на колени, она огляделась по сторонам, потом торопливо отстегнула парашют, сбросила лямки.

Кругом тишина. Только где-то совсем недалеко монотонно шумела вода. По-видимому, рядом протекала река. Что делать? Что предпринять в этой совершенно новой и страшной обстановке? Если не схватят фашисты, нужно спрятаться, а затем найти пути к партизанам или подпольщикам: они сумеют помочь. Но прежде всего осторожность, бдительность и маскировка. Надо немедленно надежно укрыться, приглядеться, обдумать свое положение, потом что-то решать.

Прислушиваясь и оглядываясь, Наташа двинулась к реке. Выйдя к пологой отмели, разулась, закатала брюки комбинезона и пошла по воде, вниз по течению, до места, где песчаная отмель подступала к крутому берегу. Отсюда начинался перекат. Примостившись под кустом ивняка, она разрезала ножом парашют и стропы и утопила лоскутья.

Напряженно прислушиваясь, Быстрова улавливала то там, то здесь странные шорохи и звуки. Но ничего подозрительного не услышала.

Нужно было как можно дальше уйти от места приземления. Больше всего страшило: вдруг немцы начнут поиски сбитого летчика с собаками?.. А от них скрыться почти невозможно!

Не зная подлинной обстановки, гонимая чувством самосохранения, она медленно шла по воде вдоль берега. Через полкилометра уже в сумерках, заметив небольшой островок, заросший кустарником, зашла на него. Место показалось довольно надежным.

Вечерняя прохлада, сырость и легкий туман давали себя чувствовать. Ноги ломило от холодной воды. Присев на толстую корягу, Наташа ополоснула ступни от налипшего песка, натянула чулки и сапожки.

На островке среди молодого ивняка нашла сухую песчаную плешинку, положила под голову планшет, прилегла. Застывшие в воде ноги согрелись и горели.

Было тихо. Изредка плескалась мелкая рыба. Вблизи копошилась и попискивала птичка, наверно трясогузка, они любят такие места, у реки. Где-то вверх по течению, очень далеко, наперебой заливались несколько соловьев.

Все, что случилось и что предстоит в будущем, казалось Быстровой настолько ужасным, не вмещавшимся в сознании, что даже малейшую мысль об этом она старалась отогнать прочь. Такие мысли могли только изнурить, отнять силы, но едва ли помочь — ведь все было предельно ясно: она — на земле, оккупированной врагом.

Глядя в небо, на знакомые, везде одинаковые звезды, Наташа попробовала восстановить в памяти события дня. Но где-то защелкал соловей. Это отвлекло ее и обрадовало: значит, поблизости все спокойно и тихо.

Думы, самые горькие и тревожные, сменяли одна другую. Наташе представились первые дни оккупации. Возможно, именно тогда и погибла вся ее семья, погибла — или под пулями, выпущенными в затылок на краю большого свежевырытого рва, или на виселице посреди села, и злой ветер много дней и ночей раскачивал тела матери, сестры и братика…

«Мать такая норовистая, непокорная… Одним гневным словом, одним презрительным взглядом, устремленным на какого-нибудь немецкого солдата, могла себя погубить».

И отодвинутое этими раздумьями, совсем недавнее становилось бледным и далеким…

«Так всегда, — думала она. — Разве семья Бокерия уже не канула для меня в вечность? Не во сне ли я видела ее? А моряки?.. А Сазонов?..»

Вспомнились слова песни: «Но мы знаем, нас прикроет краснозвездный ястребок!» Наташа горько вздохнула. «Все прошло и забудется… Не забудется только Сазонов… И не догонит, не прикроет его корабль мой ястребок. Песня забудется тоже… Прощай, Игорь! Неужели придется застрелиться? А жить так хочется… Жить надо! Жить, бороться и любить…»

Наташа почувствовала, как слезинка скользнула по виску, забежала в ухо и защекотала его. Ей стало жалко себя. Ну кто она сейчас? Кто?..

«Как же получилось, что я стала летчиком? Ведь не всякая женщина идет в летчики, да еще в военные…»

Наташа вспоминала, как Осоавиахим призывал молодежь, желающую овладевать летным мастерством.

— Без отрыва от учебы вы будете учиться летать! — говорил летчик-инструктор на комсомольском собрании техникума, в котором училась Наташа.

Тогда-то у нее и закружилась голова от волнения. Она встала первой:

— Запишите меня, Быстрову Наталью. Я могу…

— Летать? — пошутил инструктор, не без удовольствия взглянув на стройную, красивую девушку с толстой косой, решительным взглядом и твердым певучим голосом.

— Хочу учиться летать…

* * *

Через неделю она сидела у подошвы пологого холма на зеленом лугу возле планера и внимательно слушала инструктора. В группе было девять человек, из них восемь — мальчиков.

Потянулись дни учебы, светлые и радостные, полные волнений и переживаний, юношеского нетерпения и задора.

Наконец наступил долгожданный день. Резиновый стартер туго и упрямо растягивался под планером, в котором сидела Наташа, готовая к первому самостоятельному полету.

Взлет и посадка были приняты на «отлично».

Минул год.

Наташа решила обязательно поступить в летную школу. А до этого она приняла участие в авиационном празднике. В городке при большом стечении народа были показаны полеты учеников аэроклуба.

Первой заняла место в кабине планера Наташа. Ей, как самой способной ученице, предоставили право открыть праздник и показать фигуры высшего пилотажа.

Ребята разошлись длинным клином, натянув стартер до отказа.

— Старт!

Наташа придавила педаль отцепа, и планер, скользнув по грунту холма, взмыл вверх. Круто развернув его по ветру и описав первый круг, она поднялась метров на шестьдесят. Второй заход… Еще и еще по восходящим потокам воздуха…

Через пятнадцать минут полета она была уже на высоте шестисот метров. Никто из учлетов еще не поднимался так высоко — только инструктор… Но можно ли было не показать своего умения парить так же, как он?

Хотелось кружить еще и еще, забираться все выше и выше! Но надо придерживаться программы полета. Ведь на планер смотрят сотни людей.

Пора. Планер круто пошел вниз. Подчиняясь заданию, Наташа перевела планер в мертвую петлю. Мертвая петля! Инструктор называл ее петлей Нестерова. Планер круто пошел вверх, затем вышел из петли и как ни в чем ни бывало устремился дальше, снова набирая скорость. Еще одна петля, за ней — другая. Потом несколько переворотов через крыло. Затем, описав полукруг, планер легко и плавно сел на поле.

Выйдя из кабины, Наташа услышала громкие аплодисменты.

Дальше — летная школа, учеба, тренировочные сборы, полеты… И опять — учеба, учеба и учеба…

Затем война.

И вот она, гвардии капитан Наталья Герасимовна Быстрова, сбитая и побежденная в бою, затаилась здесь, на «необитаемом» островке, вблизи от родных мест… Как изменилась она и повзрослела за эти три года, даже за один этот день!

Думы, то сладкие от теплой грусти о прожитом, то мучительные при воспоминании о той неизвестности, которая ждет ее впереди, не давали Наташе покоя. «Как же так? Почему я валяюсь, как бродяга или вор, прячусь в кустах?.. Преступлений за мной никаких нет… Я скрываюсь от «новых хозяев»… Нет, не то!.. Я должна, я обязана спастись и вернуться к своим! Только так!»

Ночь прошла без сна.

При первых проблесках зари, еще в седой темени утра, Наташа покинула островок. Ей было ясно: надо кого-то встретить, конечно, человека своего, надежного, расспросить об обстановке и попытаться установить связь либо с партизанами, если они здесь есть, либо с подпольщиками. Они помогут связаться с командованием или перейти линию фронта. Отсиживаться на островке — бесцельно: здесь никого не увидишь. Но действовать надо осторожно.

Наташа двинулась на север и, пройдя не больше километра, вышла на проселочную дорогу, по всем признакам малоезженую. Облюбовав удобное для наблюдения место под густым кустом орешника, откуда дорога хорошо просматривалась в обе стороны, она укрылась там.

Над землей занималась заря, и вокруг звенел стоголосый птичий гомон. Замысловатые трели и посвисты наполняли лес, поднимались вверх, таяли в синеве неба. Свежий воздух, перекатываясь волнами, бродил по лесу, и медовые запахи трав и листьев поочередно сменяли друг друга. А когда поднялось солнце, веселые «зайчики», переливаясь, затрепетали на белоснежной коре берез, на молодой траве, на соснах, фиолетовых внизу и ярко-оранжевых, похожих на янтарные свечи, вверху.

Вытащив карту, Наташа попробовала хоть приблизительно сориентироваться. Если станция, которую вчера бомбили, лежит километрах в тридцати к северу, то она сама находится сейчас у реки, километрах в пяти-шести к западу от села Воробьево… Вот оно: кружочек и надпись… За Воробьевой через реку — Неглинное, дальше к югу — Никольские Хутора, а километрах в двадцати пяти должна быть родная Пчельня. На карте ее нет: она где-то южнее, за обрезом листа.

Внимательно разглядывая десятиверстку, Наташа почувствовала облегчение: в крайнем случае, она могла пробраться в Пчельню, и там, может быть, даже повидавшись с матерью, если она жива, узнать кое-что, достать одежду.

До полудня по дороге прошла группа женщин с топорами и лопатами.

Наташа впервые увидела земляков и, не отрываясь, с любопытством и грустью смотрела на них. Думалось, будь это до войны, женщины шли бы со звонкой песней, веселые и задорные, громко и жизнерадостно о чем-нибудь судача. Сейчас они брели молча, хмурые и изнуренные…

Выйти к ним Наташа побоялась: их много, а нужен был один человек.

Час спустя проехал на мотоцикле немецкий солдат, и дорога снова стала пустынной.

Под вечер, часов в шесть, когда Быстрова уже отчаялась увидеть кого-либо еще, мотоциклист проехал обратно. Потом протарахтел грузовик с железными бочками, и вскоре прошли женщины с топорами и лопатами. Шли такие же скорбные, молчаливые, понурые, как и утром.

«Крикнуть бы им, — подумала Наташа, — сказать бы несколько слов в утешение… Что мы живы и боремся!.. Что мне надо помочь». Но желание крикнуть осталось желанием. Выйти к землячкам, не зная обстановки, было бы неблагоразумно. Жадно наблюдая за крестьянками, Наташа проводила их взглядом до самого дальнего поворота дороги, видимого ей с бугорка.

Стало опять тихо. Что предпринять?..

Как ни думала, как ни гадала она, так ни к какому определенному решению не пришла. Ясно было одно: лежать у дороги еще сутки бесполезно.

— Буду пробираться к матери! — прошептала она. — Больше делать нечего…

Наташа решила дождаться темноты. Казалось, ночью идти безопасней.

Солнце уже коснулось горизонта, когда летчица заметила идущего по обочине тропинки парнишку лет четырнадцати. Он шел и, беззаботнонасвистывая, сбивал длинным хлыстом головки одуванчиков.

Надо попытать счастья. Вытащив пистолет, положив его под грудь на траву и незаметно придерживая рукой, она тихим и спокойным голосом, так, чтобы не испугать, окликнула парнишку. Он резко остановился, оглянулся по сторонам и торопливо подошел к ней.

Они поздоровались.

Мальчик пристально рассматривал синий комбинезон Наташи.

— Штурманша небось? — спросил он. — На станции ночью ох и бомбежка была! Давали фашисту жару, аж земля трескалась… Стало быть, сбили тебя?

— Да, парень, сбили… А ты кто?

— Русский.

— Вижу.

— Ну советский…

— Помочь мне надо. Сумеешь?

— Подумаем…

— Расскажи, что и как тут у вас?

— Не ахти…

— Партизаны в вашем районе есть?

— Сам Дядя…

— Ясно… Здесь партизанить удобно: лес велик.

— Это как сказать, насчет удобства-то, — усмехнулся паренек. — Вчера под вечер, к примеру, километрах в десяти отсюда наш самолет упал. Дядя с небольшим отрядом возьми и сунься туда летчика искать. А немцы его опередили… Схватка была. Здорово друг другу шеи намылили! Я тоже на поиск направлен. Если ты та самая, значит, мне повезло…

— А ты не скажешь, как мне Дядю найти?

Мальчуган задумался:

— Не спеши; дело не простое… Дай срок…

— Так ведь я та самая, чей самолет сгорел. Летчица я…

— Твой, говоришь, самолет?

— Мой.

— Я помогу тебе спрятаться на время. А обманываешь если… Смотри… Все равно не уйдешь…

— Ты чего такой подозрительный?

— Всякое бывало. У нас закон: держи ухо востро!.. Если же ты правда тот самый летчик… Я тебя пока в Воробьеве отведу. Костюм у тебя больно не подходящий для наших мест. Согласна?

— Тебе виднее. Надежно там?

— И для нас и для них… Словом, разберемся.

— Звать-то тебя как?

— Василием…

— Воробьевский?

— Воробьевский… Брат Дашки, которую год назад расстреляли.

— За что?

— За политику. Топором немца убила. Донимал ее — ну, она и не стерпела… Я с той поры дома не живу…

Паренек сел рядом с Наташей, достал из кармана кусок газеты, оторвал аккуратный прямоугольничек на цигарку, потом развернул скомканную пачку табака, потряс ее, осаживая вниз пыль и труху, и не спеша принялся умело крутить папиросу.

Наташа взяла газету, мельком пробежала названия заметок.

«Правда» была относительно свежей.

— Закурить хочешь? — спросил Вася.

— Не курю я… Так подняла, не знаю сама зачем. — Наташа потянулась к пачке табака: — Видать, крепкий? Первый сорт куришь?

— Табачишко что надо!

Летчица собрала табак в центр листа, понюхала его и сложила пачку наподобие большого аптекарского порошка. Прочла: «Отборный. Тбилиси».

Вася стучал кресалом. Когда запахло тлеющей тряпкой, он принялся раскуривать цигарку, глядя на ее конец опущенными книзу, сошедшимися к переносице глазами.

— Сложила ты табачок здорово, — сказал он, — и даже название прочитала… Думаешь, не заметил?

— Ну и что же, что заметил?

— Разведку вести ты, я вижу, не мастер. — Он глубоко затянулся и стал неторопливо рассказывать: — Появилась тут как-то разведчица одна, поопытней тебя. И голова у нее под солому крыта. По виду городская…

— Как это — под солому крыта?

— Волосы в соломенный цвет крашены. Ты учти: тоже Дядю разыскивала, с бумагой, дескать, из Москвы, по поручению ЦК. По партизанским делам. А Дядя ее цоп — и к ногтю. У тебя тоже есть бумаги? Та барынька шпионкой была, и бумаги ее все фальшивые были.

— Я-то тут при чем? Поинтересовалась табаком, потому что знаю, как с ним трудно у вас. А тут, гляжу, юнец и тот раскуривает.

— Паек. Доставляют с грехом пополам…

После некоторого раздумья Вася спросил:

— Скажи мне, как дела на фронте идут? Наступаем?

— Пока относительное затишье, но будем наступать.

— Фронт-то далеко еще?

— Километров за триста пятьдесят.

— А было?

— Около тысячи… Ну что, Вася, обсудим толком — как нам быть?

— Чего же еще обсуждать? Уже все обсудили… Стемнеет и тронемся. Побудешь у Козьмы Потаповича, пока Дяде дадим знать. У него безопасно. И одежонку евоной дочери Машки подберешь. А так опасно кругом: всюду войска нагнаны. Кто на отдыхе, кто на переформировке… Во всех селах стоят… — Вася задумался, потом вскинул голову и бросил окурок: — А лучше, знаешь что, сиди-ка ты здесь, а я сам принесу тебе одежонку. Юбку да кофту или платье какое… Тогда вместе и дойдем до Воробьева… В летчицком не стоит. Мало ли что. Вдруг напоремся…

Пообещав возвратиться часа через два, он скрылся за ближайшими стволами берез и сосен, и Наташа облегченно, с каким-то неясным, теплым трепетом вздохнула: «Нет, не пропадет на своей родной земле человек!»

* * *

Поздние сумерки уже сгустились, когда Вася принес юбку, кофту, серенький летний жакетик, пестрый головной платок, хлеб и бутылку молока. Наскоро закусив, Наташа переоделась в деревенское, запрятала в жакет оружие. Комбинезон и планшет засунули в дупло липы, карту сожгли.

— Вот досада, — рассказывал паренек, — никого не встретил, чтобы дать знать. Толкутся опять вокруг места, где самолет угробился, тебя ищут, а ты здесь. Опять в тех местах пальба была.

Вася вел Наташу тропинками среди орешника и молодых берез.

— И давно ты воюешь? — спросил он.

— С первого дня.

— Награды имеешь?

— Есть кое-какие…

— Где же тебе пришлось воевать?

— В Одессе, под Киевом, на Северном Кавказе… Была и в Закавказье… Там в госпитале лежала после ранения… Сейчас стоим на Курской дуге…

— Почему на дуге? — не понял Вася.

— Линия фронта так выглядит. Дугой изогнута…

— Понятно. У Дяди есть один из его близких друзей, грузин, офицер. До чего же лихой человек! Во всех диверсиях участник! Дает фрицам жару!.. Я на него дивлюсь не надивлюсь.

— А ты откуда его знаешь?

— Стало быть, знаю… Мы с ним близкие друзья! Я даже счет их выучил до десяти: эрти, ори, сами, отхе ^[5]… и так далее…

— Правильно… Я тоже несколько слов по-грузински знаю. Например: рогора харт — значит как дела…

— Интересно! Я не знал… При случае обязательно расскажу ему о тебе… Наверно, поинтересуется, как там дела на его родине. У нас ничего толком неизвестно.

— Эх, не до того, Вася! У меня голова другим забита и гудит как котел…

— С чего? — опять не понял он. Видимо, Вася смотрел на жизнь и на окружающую его обстановку значительно спокойней и проще.

— Неужели не понятно? Разве не видишь, в какой переплет я попала?!

— Дело обычное! Выкрутишься… Что за беда такая! — спокойно ответил мальчик.

Тон подростка заставил Наташу подумать о собственной выдержке.

«Возьми себя в руки, товарищ гвардии капитан!» — поглядывая на юного попутчика, приказала себе Быстрова.

Километров через пять в неясных отсветах ночи показалось Воробьеве. Село тянулось по косогору вдоль берега реки. Фронт в свое время миновал его, бои прошли стороной, и оно уцелело.

Заходить в село показалось Наташе рискованным. Она пожалела, что не договорилась с Васей о том, чтобы подождать где-нибудь в лесу, в относительной безопасности, пока он не приведет к ней Дядиного человека, хотя бы того самого грузина, о котором рассказывал с таким восторгом и любовью. Теперь, когда они уже входили в село, где были расквартированы немцы, и должны были попасть в избу какого-то Козьмы Потаповича, принятое ими решение казалось ошибкой — ошибкой неопытного Васи, решению которого она сгоряча подчинилась.

— Вася, а кто он — Козьма Потапович, к которому ты ведешь меня?

— Староста…

— Ты с ума сошел?!

— Спокойно. Знаю, что делаю. Он сегодня с вечера номер отколол… Дяде доложим.

— Что за номер?

— Да так…

Наташа поняла, что Вася не хочет ей рассказать, потому что не совсем доверяет.

Воробьеве выглядело в этот поздний час пустым и вымершим. Подходя к избе старосты, Наташа на всякий случай прикидывала в уме, в каком направлении можно быстрее всего скрыться. Надежней, конечно, было бежать с крыльца на бугор против дома, за сараями спрятаться в овражке, а потом по его дну добежать до леса…

Подойдя к крайнему окну дома, Вася тихо постучал ногтем по стеклу.

Прошло несколько минут, прежде чем отодвинулась плотная занавеска и кто-то бородатый посмотрел в окно. Потом послышался хриплый голос:

— Кто там?..

— Козьма Потапович, мы… — отозвался Вася.

Староста, заспанный и почесывающийся, открыл дверь в сенцы. Его внешность показалась Наташе неприятной.

— Проходите…

— Жди до завтрашней ночи, днем ничего не сделать, — шепнул Вася летчице. — Все договорено с ним. Я пойду…

И он, довольный собой и тем, что именно ему удалось отыскать летчика со сбитого самолета, не давая себе ни минуты отдыха, отправился за восемь километров в партизанский лагерь.

Наташа вошла в избу.

Задвинутый в сенях засов проскрежетал так, словно за спиной закрылась дверь ловушки.

В избе горела маленькая керосиновая лампа.

Не скрывая любопытства, Козьма Потапович внимательно осмотрел летчицу с головы до ног, потом, усевшись на табурет, предложил коротко:

— Садись…

Наташа тяжело опустилась на лавку.

— Не повезло тебе, значит? — с участием спросил Козьма Потапович.

— Не повезло! Отчаялась совсем, впору было руки наложить на себя, а вот нашлись люди. Выручат из беды, надеюсь…

— Должны выручить… Если через фронт переправить не сумеют, у Дяди побудешь. Там и для тебя работенка найдется. Они аэродром сооружают, чтобы самолеты садиться могли. Раненых вывозить и мало ли что… До сих пор все на грузовых парашютах получали, а сами отправлять ничего не могли…

Наташа вцепилась в руку Козьмы Потаповича;

— А не знаете, готов аэродром?

— Кто их знает, не в курсе…

— Немцев в селе много?

— Часть гарнизона из города… На отдыхе… Не так чтоб много, а есть… На фатерах стоят. Один я без немцев… Хозяйка и дочь отсутствуют…

— Не стесню я вас? Подвести могу. Опасно все же…

— Стесню! — повторил Козьма Потапович. — Вон постели свободны. Говорю, хозяйка и дочь отсутствуют…

Он тоже говорил спокойно. Неужели они привыкли ко всему? Наташа опять взяла себя в руки и, подделываясь под тон старосты, спросила:

— Где же они, хозяйка и дочь?

— На немецком огороде практику проходят. Вечером ушли, за грядками по ночам ухаживают: полют, поливают, рассаживают… Беспокоят растения, когда они спят. Офицер немецкий такой порядок ввел. Комендант… Говорит, что у себя дома выдумал так огороды сажать. Пруссак. Сынок помещичий… Оттого один я и остался сегодня… Спи до света на дочкиной постели.

— Спасибо.

— А пока похарчуем вместе. Небось голодная? Я тоже еще не ужинал. Лег отдохнуть да заспался.

— Спасибо, Козьма Потапович, — повторила Наташа. Усталым жестом она сняла платок, расстегнула жакет. Сидя на лавке и откинув голову назад, к стене, наблюдала, как хозяйничал староста. С полки на стене, из-под чистой занавески, снял и поставил на стол две глубокие тарелки, вытащил из шкафчика круглую ковригу хлеба, выдвинул ящик стола и достал деревянные ложки.

— Может, железной хочешь? — спросил он.

— Деревянной лучше, не обжигает, — улыбнулась Наташа.

Староста выставил из печи чугунный котел. В избе сразу запахло щами.

— Самому управляться приходится, без баб-то…

— Сказали бы мне.

— Да ничего. Я привычный…

Поужинав, Козьма Потапович встал, потянулся, подошел к кровати и начал разуваться.

— Ложись, ложись, чего высиживать? — сказал он, аккуратно ставя около кровати сапоги. — Если убить меня подослана, надо прежде знать, следует ли меня убивать! Иного можно зазря пристукнуть… Тут городская комсомолия по своей инициативе действует, не спросись старших… А сама ничего толком не знает… Работает без согласования с теми, кто поумней… Или над вами партийного руководства нет?

Наташа растерялась. Слишком неожиданный оборот принял их по началу совсем мирный разговор.

— Вы что-то непонятное говорите, Козьма Потапович! Вы же все знаете от Васи… Летчица я… Сбита вчера. Самолет мой сгорел. Разве Вася не говорил вам, когда за одеждой приходил?

— Говорить-то говорил… И одежду я дал… Да, может, трюк какой? Мальца вокруг пальца обвести нетрудно… Если ошибаюсь и ты не из городской комсомолии, ложись и спи. Ошибиться нетрудно… Мерещится всякое от мыслей разных. Слыхал я, что террором городские комсомольцы занялись и всех, кто у немцев служит, рады стараться на мушку брать. Подумал, не мой ли черед? Я из-за своей должности у таких людей на подозрении нахожусь…

— Чего ради вы меня ни с того ни с сего под подозрение берете?

— Потому с твоей стороны ко мне должон подход соответственный быть. С разумом… Эх, сам не знаю, что брешу. Трудно во всем разбираться, когда такое кругом делается. Вверх дном все пошло. Я фактически знать не знаю тебя, а принял как советскую… Правильно? Рискнул и не посмотрел, что всякие случаи бывали и со старостами, и с бургомистрами, и с полицаями. Народ с ними больно крут. Скорее, своего такого кокнут, чем немца… Особливо вы — комсомольцы. За геройство почтете, не спросясь, старосту убить аль повесить, а дальше носа своего не видите и не знаете. Я человек засекреченный, и, к примеру, со мной по ошибке такая оказия может произойти, откуда я знаю…

— Бог с вами, Козьма Потапович! Вам-то я доверилась целиком… И понимаю, кто вы и что вы на самом деле.

— Ну ладно, — примирительно сказал староста. — Отдыхай…

Наташа прилегла, не раздеваясь. Козьма Потапович прикрутил лампу. Тишину нарушало только хриплое тиканье часов-ходиков.

— Знаешь, почему я тебя за личность из городской комсомолии посчитал? — шепотом спросил Козьма Потапович, когда утихомирился.

— Почему? — насторожилась Наташа.

— Потому что я тебя, как вошла, сразу признал.

— Признали?

— То-то и оно. Признал. Видел тебя на митинге в сороковом году. Прилетала ты с корреспондентом «Правды» на аэроплане. Еще деревенских катала на нем… Верно?

— Верно, Козьма Потапович. Память у вас хорошая. С той поры я в армии.

— Как звать тебя, не помню, а по фамилии ты Быстрова. Дочка Герасима, которого кулаки в тридцатом году из обреза…

— Правильно… Я Наталья Быстрова.

— Глаз у меня снайперский! Ну и слава богу, когда так… Спи… А во мне будь уверена…

— Староста! Староста! — неожиданно раздался под окном голос.

Послышался грубый стук в окно.

Наташа в ужасе застыла. «Ловушка», — подумала она, ощущая, как тяжело и часто заколотилось сердце. Рука потянулась за пистолетом.

— Пошла заваруха… А ты лежи, не бойсь, — прошептал в полутьме Козьма Потапович.

Он что-то пробормотал в ответ на стук в окно и, поднимаясь, нарочито громко, нараспев зевнул.

— Спит, как свиня, когда на село тревог! — послышалось снаружи.

Староста подошел к окну, отодвинул занавеску.

— Что прикажете, ваше благородие? — беззаботно, как бы ничего не понимая, спросил он. — Не изволите ли в избу пожаловать? Милости просим, если дело какое?..

Наташа обомлела.

— Кой черт твой изб? Не слить, больван, тревог! Слишь? — раздался неприятный гортанный голос за окном.

— Тревога? — переспросил Козьма Потапович и перекрестился. — Уже не Дядя ли опять?

— Скорей комендатур! Комен, комен! Наш цвай, ну два зольдат упит! — нетерпеливо прокричал немец.

Старик по-актерски, с подчеркнутым недоумением, пожал плечами и, подойдя к кровати, стал поспешно натягивать сапоги. Минуту спустя в одной нательной с распахнутым воротником рубахе он вышел в сенцы. Громко взвизгнула щеколда, и Наташа услышала его голос:

— Что случилось-то, ваше благородие?

Но уже через два-три слова разговор затих в отдалении.

37

В том, что Наташа была «настоящей», Вася не сомневался. Желание поскорей оградить ее от опасностей и предупредить отряд о том, что она найдена, жива и невредима, подгоняли его.

Он без труда выбрался из Воробьева. Хорошо зная дорогу к лагерю, он отправился напрямик через лес, изредка ориентируясь по Полярной звезде.

Шагать по лесу в ночной темени было не страшно. Пробираясь сквозь подлесок, мелкий и густой березняк и ельник, Вася не раз спотыкался о валежник, падал, ушиб колено и расцарапал лицо. Несколько сбившись с пути, он с полчаса метался, натыкаясь на кочки, и петлял по болоту, не сумев из-за темени и тумана обойти его стороной.

Вася ворчал и ругался.

Он досадовал на то, что не смел отвести Наташу прямо в лагерь. Никто из партизан не имел права приводить в лагерь посторонних людей, кто бы они ни были. Обычно в таких случаях назначались явки где-то на стороне. В свое время Дядя издал специальный приказ и требовал его строгого и неукоснительного выполнения. Делалось это в целях наибольшей конспирации. Немецкие лазутчики уже не раз под разными предлогами пытались проникнуть к партизанам и навести карателей.

Усталый и мокрый до пояса, Вася на рассвете добрался до пропускного пункта лагеря у огромной сосны, высоко поднявшей густую зеленую крону над глубоким лесным оврагом.

На вершине могучего дерева, откуда хорошо просматривались дали, круглосуточно дежурили наблюдатели. Часовые и дозорные постоянно охраняли лагерь, где совсем недавно обосновался отряд.

— Ну, Василь, как дела? — спросил часовой. — Эвон как разукрасился и изгвоздался!

— Дела важнецкие, — устало ответил парнишка и улыбнулся, предвкушая впечатление, какое произведет на Дядю его доклад.

Возле палатки командира партизанского отряда он увидел того самого грузина, молодого и стройного офицера с осиной талией и черными короткими усиками.

Он возглавлял группу поиска, только что вернулся из похода и докладывал Дяде о новой стычке с немцами в районе падения самолета.

Дядя — широкий в плечах, коренастый, невысокого роста человек лет сорока, с худым скуластым лицом, изборожденным множеством преждевременных морщин, — слушал его и кончиками пальцев потирал виски. Темно-серые глаза Дяди, близоруко прищуренные, но живые и быстрые, в упор глядели на собеседника, прощупывая его. Худые щеки с выступающими подвижными желваками, всегда были чисто выбриты, а густые, с редкой проседью, каштановые, не совсем послушные жесткие волосы аккуратно зачесаны назад.

— Красив! — обеспокоенно взглянув на Васю, сказал Дядя.

— Доброе утро… — начал Вася с таким видом, будто ничего особенного не произошло. — Вечером я нашел сбитого летчика…

— Ну да?!

— Вернее, летчицу. Девка она.

Дядя и офицер-грузин с любопытством смотрели на паренька.

— Что вы так смотрите, словно не верите?

— Говори, — приказал Дядя.

— Говорю — нашел. Жива и здорова. Встретил ее в пяти километрах к западу от Воробьева. Она на парашюте возле реки опустилась. Стало быть, километров за десять от места падения самолета.

— О парашюте она сама тебе рассказала?

— Сама. Ночь, значит, на островке проскучала, а к утру вышла на проселок, который от Воробьева к совхозу идет. Спряталась там в кустах и весь день ждала кого-нибудь. Под вечер я в ту сторону шел, она меня и окликнула.

Вася подробно рассказал об их встрече и разговоре, не отказал себе в удовольствии помянуть, как летчица неумело «навела следствие с табаком и куском газеты». Потом сказал, что для большей безопасности принес ей одежду старостиной дочки Машки и, не имея права вести чужого человека в лагерь, устроил у Козьмы Потаповича, пообещав вечером прийти за ней.

— Молодец, Вася, — похвалил Дядя. — Сделал все правильно. Она знает, где ты взял для нее одежду и кем является Козьма Потапович?

— Знает.

— Напрасно. Старостой рисковать не следовало, если она…

— Она нашенская! — перебил Вася.

— Подожди, не спеши с выводами… Лучше припомни, какие она задавала тебе вопросы? Могло быть и так, что немцы воспользовались самолетом и под марку сбитого летчика сработали: разведчицу посылают.

— Нет. Не должно быть. Она из гвардейской дивизии, что на Курской дуге стоит. В ту ночь они долбали станцию. Летчица и по виду своему, по беспокойству и разговору вполне наша… Еще рассказывала, как в Грузии недавно была и над Черным морем воевала.

— Она грузинка? — заинтересовался офицер.

— Нет, товарищ Бок, на вашего брата не похожа. Скорее, на местных смахивает…

— Это значительно хуже! — сказал Дядя и причмокнул губами.

— Почто? — не понял Вася.

— По высшим соображениям! — уклонился от ответа командир отряда.

— Да нет же! Не сомневайтесь. Нашим откуда Грузию знать, а она знает. Называла местности… И слова грузинские знает. Мы с ней счет вели. Помнишь, Бок, ты учил меня?

— Дядя! Мне ее встречать! — решительно воскликнул Бок. — Я разберусь во всем. И в случае чего — в расход пущу… Ей сюда попасть важно, а Козьму Потаповича за сегодняшний день она выдать не сумеет…

— Пожалуй, так и сделаем, — согласился Дядя. — Вечером отправишься с Васей. Встретишь — и все вместе придете сюда. Сам ничего не предпринимай. Запрещаю. Кто бы она ни была, веди сюда. Разберемся на месте. А вообще, наблюдай и на ус мотай… Никакого недоверия не высказывай и не показывай. Наоборот! Пусть не боится в лагерь идти.

— Понятно. Так, конечно, и надо. А по дороге я сумею составить о ней кое-какое представление…

— Странно… Почему женщина? — недоумевал Дядя. — Неужели очередной, но слишком уж «утонченный» немецкий трюк? Новый ход?.. Словом, разберемся.

38

На северо-востоке еле забрезжил рассвет, когда Козьма Потапович, смущенный и приниженный, словно ссохшийся, вышел из здания комендатуры. Заметив на походных носилках у крыльца два трупа немецких солдат, найденных за околицей, он задержался и почтительно перекрестился. Санитар освещал мертвых электрическим фонарем, а фельдшер, сидя на корточках, давал пояснения офицеру и бесцеремонно поворачивал покойников то туда, то сюда. Оба солдата были убиты наповал выстрелами в голову.

Следом за Козьмой Потаповичем вышел дежурный ефрейтор и доложил офицеру, что телефонная линия с городом повреждена.

Козьма Потапович делал вид, что ничего не понимает, и глядел на офицера, робко переминаясь с ноги на ногу.

Офицер, злой и издерганный субъект в пенсне, молча наблюдал за осмотром убитых. Он каждую минуту поправлял пенсне однообразными, выработанными с годами движениями руки и носа.

— Эхма, — с досадой произнес Козьма Потапович, обращаясь к нему и искоса поглядывая на убитых. — Вы, ваше превосходительство, изволите на всех серчать, а деревенские наши ни при чем… Это Дядиных хлопцев работа. Налетели, убили и — след простыл. Как будто большое дело сделали… А нам, мирным жителям, перед вами за них ответ и позор нести.

— Молчать! Ваш Дядя нам ошень дорого стоит! — огрызнулся офицер.

Взойдя на ступеньки крыльца, он погрозил длинным холеным пальцем.

— Подожди, свини… Скоро ваш Дядя капут! Всем партизан будет капут!

Офицер растопырил перед носом старосты пальцы и, повернув ладонь к небу, хищно сжал руку в кулак, показывая, как будут раздавлены Дядя, партизаны и вся «неблагополучная округа».

Почесав нерешительно за ухом, староста заискивающе спросил:

— Идти домой? Разрешите?..

— Иди, завтра даешь список подозрительных крашдан. Их послайт лагерь. Там капут!

— Кому же у нас на селе подозрительным быть? И так все давно общипано… Одни бабы и ребята… Воюет, на нашу голову Дядя… Грех один… Мое вам почтенье, ваше превосходительство!

Поклонившись офицеру, Козьма Потапович набожно перекрестился на убитых солдат и медленно пошел прочь, на ходу подтягивая сползающие штаны.

Подойдя к своему дому, он остановился перед крыльцом, постоял в раздумье и грузно сел на ступеньки.

Долго сидел он наедине со своими думами. Слишком тяжелой и опасной была его жизнь. Большое напряжение духовных сил подтачивало здоровье. Каждый новый день висел над головой новым кошмаром, от которого, казалось, не было возможности пробудиться.

А дни тянулись без конца и края.

* * *

Встревоженная неожиданным вызовом старосты в комендатуру, Наташа не могла уснуть. Лежа с открытыми глазами, она ждала его возвращения.

Наконец лязгнула щеколда. Козьма Потапович вошел в избу и, остановившись около стола, оперся на него обеими сжатыми в кулаки руками. Голова его бессильно опустилась на грудь.

Наташа не шевелилась и ничего не спрашивала.

Старик, заметив, что она не спит, заговорил первым:

— Шута ломать доводится на старости лет! И за что наказание такое?

Прикрутив фитиль, он потушил лампу и прошелся по избе.

В окно сочились голубые отблески рассвета. В избе стало прохладней, звонче проскрипели половицы.

Наташа поднялась и, озабоченно разглядывая старосту, потянула за рукав:

— Присядьте…

Они сели на лавке рядом, плечом к плечу.

— Что случилось, Козьма Потапович? — Наташа вспоминала слова Васи о том, что Козьма Потапович «отколол какой-то номер».

— Двух солдат вчера вечером в расход пустили. Из наружного патруля.

Наташа сбоку внимательно посмотрела на старика. Глаза старосты уже не казались ей такими неприятными, как вначале. Из-под густых нависших бровей они смотрели грустно, устало и безразлично. Его рука тяжело и безвольно лежала на столе, собранная в несжатый кулак. На ней резко обозначились узлы кровеносных сосудов.

Тихо положив на его руку свою, Наташа спросила:

— Кто же их? Дядя?

— Нет…

— Значит, вы?

— С чего это ты взяла?

— Кажется мне так…

— От тебя, пожалуй, скрывать нет смысла. Моя работа, — сказал Козьма Потапович. Он по-отцовски обнял Наташу за плечо: — Моя дочь тебе одногодка. Только далеко ей до тебя. Ишь какая ты самостоятельная. Подумать только — военная летчица! Сбили, так ты теперь к партизанам метишь…

— Скажите, Вася передаст Дяде обо мне? Можно надеяться?

— Передаст! Он же ихний разведчик. Не думай, он только по годам зелен. Вы, молодые, похлеще нас…

Старик посмотрел в окно и заговорил снова:

— Скажу тебе на всякий случай кое-что…

— Слушаю.

— И затем скажу, чтобы ты доподлинно знала, какой я староста. Будь в курсе… Мало ли что, когда наши придут. Может, и тебе придется подтвердить…

— Пожалуйста, Козьма Потапович.

— Дело было так: как-то раз под вечер, месяцев семь назад, только зима установилась, залучил меня к себе Дядя и говорит таким голосом, что и возразить не посмеешь: «Если мы Власова (он до меня старостой был) в расход пустим, немцы, надо полагать, тебя назначат. Фигура ты для них подходящая. Да и нам ты пригодишься. Будешь продовольствием помогать, а то зима, следов не скроешь. Трудно нам и голодно. Мох жрем. Председателей наших колхозных, кто не эвакуировался, и партийцев, из тех, что остались, немцы почти всех уничтожили, надо тебе поработать. Будешь нас в курсе насчет немцев держать. Сколько войск, когда и куда прибыли, когда тронулись… Понял?» «Понял», — отвечаю. «По рукам?» — «По рукам!» — «Побожись». — «А я в бога-то не того. Не очень…» — «Тогда присягни!»

Достал он из бумажника орден Ленина — с партбилетом вложен был — и подает мне. «Держи и повторяй за мной», — говорит. «Вот, — отвечаю, — вместо повтора!»

Поцеловал я орден и билет и слово крепкое дал.

«Ладно, — сказал Дядя. — Теперь держись, а то к богу на перекладных, хотя ты и не веришь в него». «Ты, — говорю, — не запугивай, нехорошо. Я по совести буду, не за страх…»

Через месяц Власов пулю партизанскую съел, а меня, гляжу, и впрямь старостой назначают. А до того в город вызывали, через переводчика говорили. Начальник спрашивает: «Ты единоличником был?» «Был! Из кулаков я», — мажу ему. «Против коммунистов идешь?»- «Иду, как не идти!» — «Ну, зер гут! Теперь нашу власть устанавливать будешь. Тебе как раз по душе. И от нас хорошо будет. Учтем твои заслуги…» — «С особым стараньем, ваша милость!»

А сам боюсь. Пугают меня должность и звание мое. Метнулся опять к Дяде, говорю: «Боюсь чего-то… Стал вроде против своих!»

Дядя смеется: «Лавируй, выкручивайся, чтобы быть не «против», а «за»! Гибкость нужна, оперативность. Главное, снабжение наше наладь. И поморозились многие, и с голода пухнем. За тебя я отвечаю. Имей в виду: мы здесь Советская власть, а я тебя кооптирую в старосты, чтобы нам помогал. Это почет для тебя, старого черте! Дуй обратно в село!..»

А меня страх не покидает: «Как же я потом выкручиваться буду? Как отвечу перед Советской властью?» «Я буду за тебя отвечать! Удостоверю… Работай…»

Вот с той поры и работаю. Душа у меня изменилась. Вредным я никогда не был, чтобы против Советской власти. Я не изменник и не контра какая-нибудь. Так, безликий был. — Козьма Потапович задумчиво погладил бороду. — Чего греха таить. Не все мне по душе в колхозах было. Видел я, как иные лодырничали, не работали, а больше всех пили и ели. И еще кое-что нехорошее бывало… Я и не пошел… Раза два меня в райком вызывали, внушение делали, а я все свое. Да еще как выпью, так, бывало, и хаю… Один раз арестовать пригрозили… Теперь только разобрался я, что не все тогда понимал и власть нашу не ценил… Немцы помогли оценить. И знаю: не стерпеть их нам никогда! Вот и стал я нет-нет за гумнами да за околицами их постукивать. Подкараулишь — и топором! Доложил, конечно, Дяде о своей квалификации.

«Ты же, черт старый, николаевский снайпер! Чего же ты топором? Коли так разошелся, на!»

Подарил он мне «Геко» и пистолет-автомат трофейный, а сам говорит: «Крой потихоньку под нашу марку, да не попадайся, а то другую работу сорвешь! А насчет фашистов, чем больше их поляжет, тем победа скорей будет. Нам за них перед историей не отвечать! Сами прилезли… Но чтоб на тебя и тень не пала! Все на нас вали!..»

Вот и пошло у меня. Часто нельзя. С сегодняшними — девять… Их из «Геко» поснимал. Не слышно, а крепко палит ружьишко. И прикладисто. Словом, я ошибку свою прежнюю перед Советской властью искупаю. Посмотришь, первым работником стану в колхозе. Не оценил я тогда, а сейчас опомнился. — Козьма Потапович тяжело вздохнул: — Офицеришко наш пригрозил мне, что всем партизанам скоро капут будет. Не карателей ли он ожидает?.. Были такие сведения. С Дядей борьбу усиливают. Он их здорово донимает.

Известие о карателях обеспокоило Наташу.

Она спросила старосту, когда и куда они могут прибыть.

— Не сказал… Если пришлют, сдается, будут они к городе и здесь, в Воробьеве. В районе Неглинного и Пчельни тихо. Там и немцев-то нет. Одни лишь полицаи.

— Поскорей бы Дядю увидеть! — вздохнула Наташа.

— Увидишь. Васька придет к вечеру. Извести Дядю на всякий случай о том, что пруссак наш грозится. Расскажи, что вчера я двоих убил под Дядину марку, как он сам велел. Передай, что список ненадежных требует… Но я постараюсь его без списка оставить. Он сам понимает, что у нас ненадежных нет. Все это — Дядина работа…

Наташа сладко и устало потянулась, разведя в стороны руки, и зевнула так, что захрустели скулы.

— Сейчас молока похлебаешь — и айда на чердак. Днем зайти могут. А вечером либо Васька, либо кто другой объявится и к Дяде проводит.

Наташа не спорила. Ей очень хотелось спать. Она позавтракала и, прихватив с собой подушку и одеяло, по приставной лесенке забралась на чердак.

Яркий свет зари проникал туда через небольшое слуховое оконце без рамы, отороченное соломенным ежиком, и розово-желтыми пятнами ложился на комья сухой земли.

Облака, всю ночь густо толпившиеся у горизонта, сейчас таяли и исчезали. Их клочья рдели на востоке золотым шитьем.

Заря разгоралась ярче и вскоре стала полыхать ослепительными красными огнями. Весь чердак засиял янтарем. Хлысты березового настила, уложенного по стропилам вдоль ската крыши, заиграли теплыми, прозрачными, коричнево-рубиновыми тонами, пробивающиеся между ними соломинки горели, как сусальное золото.

Сбоку от Наташиного ложа высилась груда пустых бутылок и пузырьков. Тут же рядом лежали два старых колеса без ободьев, сбруя, украшенная гвоздиками с блестящими выпуклыми шляпками, и хомут. От него приятно тянуло дегтем и сыромятной кожей.

В тамбуре слухового окна большой паук-крестовик плел сверкающую под лучами восходящего солнца паутину. Повыше, размером с хорошее яблоко, висело осиное гнездо, матово-серое, похожее на клубок суровых ниток. Две-три осы, сидя у летка-лазейки, грелись на солнце и чистили крылья и подвижные, вечно качающиеся усики.

Наташа улеглась за печным боровом, постелив под себя край тонкого стеганого одеяла, сшитого из цветных треугольников ситца, и с наслаждением потянулась, глядя на клочок яркого неба в оконце. По краю борова скользнул луч солнца. Вытянутый мечом, он уперся светлым пятном в кирпичи, которые, вспыхнув пурпурно-малиновым светом, разбросали по всему чердаку теплые отблески медового цвета.

Глядя на игру разноцветных горячих оттенков и безразлично воспринимая их, Наташа задумалась о своем ближайшем будущем. Она решила во что бы то ни стало вернуться в часть и снова бить врага…

«Если не выйдет дело с Дядей, что тогда? Тогда… до Неглинного семнадцать километров, от него до Пчельни пять, всего двадцать два…»

Вскоре Наташа заснула. Но ее сон был тревожен и чуток.

39

Арина, жена Козьмы Потаповича, и дочь Маша по дороге домой узнали от односельчан про ночные события. Все сводилось к одному: Дядины люди совершили налет на Воробьеве и убили двух немецких солдат.

Сейчас жена и дочь стояли перед Козьмой Потаповичем, подавленные и притихшие. Лицо Арины, бледное и вытянутое, с неподвижным взглядом бесцветных печальных глаз, носило следы мучительного волнения. Маша держалась крепче. Ее широко открытые, слегка навыкате светло-карие глаза, поблескивая лукавым огоньком, сосредоточенно глядели на отца. Пухлые губы чуть кривились, не то в грустной усмешке, не то от усталости и бессонной ночи. На открытом лбу залегла настороженная морщинка.

Между Ариной и Козьмой Потаповичем вот-вот готова была завязаться ожесточенная, но тихая, на полушепоте перебранка.

— Погубишь ты нас, ирод окаянный! — причитала Арина, сложив сухие руки над животом. — Опостылели мне дела твои!.. — Она догадывалась, что убитые немцы — дело рук ее мужа. — Фронт далеко еще, а ты, ирод, не угомонишься никак и свои фронты здесь открываешь на погибель нашу…

— Брось, старуха, не жужжи шмелем, — мрачно и одновременно ласково проговорил староста. — Лучше вот что учти: человеку одному пособить надо…

— Кому еще? Господи, что за напасть?! — всплеснула руками Арина и беспомощно опустилась на табуретку. — Чего еще прикажешь с ним делать?

— Я тебя не заставлю с ним дела вести и решать всякие оперативные и актуальные вопросы. Тебе спецнагрузка по хозяйственной линии. Материальное обеспечение… Проблема не из чрезвычайных…

Такие мудреные слова всегда пугали Арину и делали ее сговорчивой.

— Ты, как хозяйка, накорми, собери в дорогу что бог послал. Большего с тебя никто не спрашивает. А человек тот у нас. Понятно?..

Арина боязливо оглянулась по сторонам, желая увидеть постороннего и опасного для их семьи человека, которого надо покормить и собрать в дорогу. Но в избе никого не было.

— Где же он? — спросила она.

— На чердаке спит!

— А кто такой?

— Такая вот, как Маша.

— Стало быть, баба?

— Да, вашего пола…

— Уродил тебя бог, непоседу, — смягчилась Арина и принялась хозяйничать. Ей стало легче: женщина, по ее мнению, заключала в себе меньшую опасность.

Прибираясь, она долго ворчала и наконец собрала завтрак. Самовар, заранее поставленный Козьмой Потаповичем, кипел возле печи.

— Хочешь жизни другой, — между делом разъяснял он жене, — стало быть, помогай Советской власти, борись за нее…

— Гляди, чего поет?! — возмутилась Арина. — Ты бы и помогал, когда время было подходящее! Сколько тебя совестили и уговаривали! Райком и тот с тобой цацкался. Урезонивал, дурость твою и необразованность тебе же как на ладони показывал. Почему в колхоз не пошел?!

— Не кори! — перебил староста. — Ошибся, за то и крест принял на себя…

— Не ошибись и сейчас! Люди под старость умом не богатеют, если смолоду его не набрали…

— Ну, довольно, довольно, — умиротворяюще проговорил старик.

— Звать-то как ее? Кто она такая? — спросила Маша.

— Говорила, да я позабыл. Разве в этом дело? — ответил Козьма Потапович, начиная резать хлеб.

Женщины успокоились.

За завтраком беседовали тихо и мирно. Больше всех разговаривал Козьма Потапович, в это утро особенно настроенный «на политический лад».

О Наташе он рассказал коротко:

— Переправить следует к партизанам. Машкину юбку, кофту и жакет ей вчерась с Васькой отослал…

— С ней бы пойти, — мечтательно проговорила Маша. — Избавиться от всего. На волю вырваться!

Арина поперхнулась чаем:

— Ты что, очумела?

— Тебе, доченька, нельзя, — ласково и наставительно сказал Козьма Потапович. — Нужнее, чтоб я старостой был. И без тебя партизаны обойдутся. Ты себе шей им, как до сей поры шила. Хватит и того. Староста должен жить при полной семье. К тому же у тебя и духу не хватит…

— В лесу я иной бы стала! Есть-пить готовила бы, шила, за ранеными ухаживала, а надо — и в бой пошла бы…

— Как раз тебе в бой! — усмехнулся Козьма Потапович, отхлебывая чай.

Вскоре женщины легли спать, а Козьма Потапович отправился по своим делам.

* * *

Проснувшись во втором часу дня, Маша сразу же вспомнила о незнакомой девушке, прятавшейся на чердаке. Ей очень хотелось увидеть ее и поговорить с ней.

Отложив все дела, Маша вышла в сени, приставила к стене лестницу и поднялась на несколько ступенек. Заглянула на чердак и ничего, кроме небольшого куска одеяла, не увидела. Все загораживал боров трубы. Она поднялась еще на ступеньку, прислушалась.

На чердаке было тихо.

Решив, что девушка спит, Маша спустилась вниз, зашла в чулан, взяла там крынку молока. Густо намазав маслом большую краюху хлеба, налила молока в кружку и, захватив чистенькую салфетку, полезла на чердак.

Подойдя на цыпочках к Наташе, она, казалось, услышала биение своего сердца: так было радостно и приятно помочь человеку, а главное, знать то, чего не должны знать враги! Догадайся немцы о том, что у них на чердаке спрятан человек, они никого не помилуют! Это было похоже на заговор против оккупантов и порождало гордость, подтверждавшую какое-то неписаное ее, Машино, превосходство над немцами. «Они обмануты и не ведают о том, что знаем и делаем мы…» От этого становилось радостно, хотя радости не было вокруг.

Поставив на печной боров кружку с молоком, Маша расстелила салфетку, положила на нее хлеб с маслом, затем переставила туда же и кружку.

Девушка спала, лежа навзничь, закинув руки за голову. Ее толстые каштановые косы, свободно разметавшиеся по подушке, были такие же, как у Маши. На мочках ушей виднелись проколы для сережек. Эти проколы делают с детства, продевая до заживления шелковую нитку или конский волос. «Она, наверно, не надевает сережек? Посерьезней меня будет…»

Маша опустилась на колени и как можно мягче, приветливей позвала:

— Девушка!.. А, девушка!..

Рука ее легко коснулась одеяла. Незнакомка вздрогнула и проснулась. Ее взгляд встретил приветливую улыбку на свежих, румяных губах, сверкнули глаза, ласково и спокойно глядящие на нее.

— Не бойся. Я дочь Козьмы Потаповича, Маша…

— Что-нибудь случилось?

— Ничего. Вставать не пора ли? Второй час. Я покушать принесла.

Наташа поднялась на локоть:

— Ну, здравствуй! Отец рассказывал о тебе. Меня Натальей звать, — и она протянула замлевшую руку.

— По говору ты вроде бы землячка наша?

Наташа улыбнулась:

— Здесь я родилась… Недалеко…

— Зашла я сюда и, глядя на тебя, подумала: такая ты молодая, а, видно, в жизни многого добилась? Воюешь, значит?

— Девушек на войне тысячи. Вот и я, — ответила Наташа. — И в войсках ПВО, и штурманы авиации, и водители, и снайперы, и мало ли еще? Одних медиков сколько!..

— Уважаю всех! Радостно мне, Наташа, что и наши девушки тоже на фронте есть. Только я словно на отшибе живу… Тяжело как-то, боязно — не упрекнули бы?.. Посмотрела на тебя и подумала: какая-то бесполезная, лишняя я на войне… Что для нее делаю? Пятьдесят рубах и штанов сшила для партизан да сотню рукавиц связала. А разве во мне сил мало? Только без применения они… Куда подашься?! Помыслы одни, а на деле другое получается… Ты, наверно, совсем другая…

На чердаке они проговорили не меньше часа. Наташе понравились непосредственность и откровенность Маши.

Когда девушки сошли вниз, Маша познакомила Наташу с матерью, потом принесла со двора в сенцы умывальник, подала мыло и полотенце.

— Неужели мужиков хватать не стало, — вздыхала Арина, — если по тылам девчат стали гонять? Их ли дело среди немцев бродить? И без того многих женщин опозорили…

Аринины соображения насчет «нехватки мужиков» развеселили Наташу.

— Да уж ладно! — согласилась старуха в ответ на добродушный смех Наташи. — Вам, молодым, виднее. Одурела я совсем… Знала бы ты, какую ношу на себе тащим.

Причесавшись у зеркала, Наташа снова поднялась на чердак. Следом явилась Маша, и опять начался бесконечный и интересный для обеих разговор.

Стук в дверь заставил девушек затихнуть и прислушаться.

Арина впустила кого-то.

— Отец не так ступает, — прошептала Маша.

— Здравствуйте, Арина Никитична, — раздался женский голос. — К тебе я…

По голосу Маша узнала соседку Татьяну.

— Проходи…

— Значит, и до вас беда добралась? — продолжала Татьяна.

«Беда? Какая беда?» — спросила себя Маша.

Перепуганная, она торопливо спустилась по лестнице, убрала ее и вбежала в горницу. Послышались плач и причитания Арины.

Через несколько минут соседка ушла. И почти тотчас же на чердаке появилась бледная Маша.

— Папаню арестовали, — тихо сказала она и заплакала.

— За что? — не сразу спросила Наташа.

— Откуда нам знать?

На чердаке стало тихо. Только всхлипывала Маша, прижавшаяся к Наташиному плечу.

— Надо мне уходить. Могут прийти с обыском…

Дела принимали серьезный оборот. Над головой Козьмы Потаповича, над всей его семьей нависла опасность.

Наскоро посоветовавшись, женщины единодушно решили, что Наташе надо немедленно скрыться.

Маша вызвалась проводить ее за село, до лесной тропинки на Неглинное. Чтобы отвести глаза немецкому часовому у моста, они взяли с собой лопаты: жители Воробьева чинили в эти дни дорогу.

Выйдя за околицу, девушки напрямик лугом пошли к мосту. Немецкому часовому Маша, которую почти все солдаты комендатуры знали в лицо, нарочито любезно поклонилась, и они спокойно перешли реку.

— Не уйти ли мне с тобой, пока не поздно? — спросила Маша. — Бог знает чем все кончится? Нас с матерьютоже не помилуют за отцовские дела. Ты же не знаешь всего…

— Козьма Потапович — человек решительный… И ничего им о своих делах не скажет.

— А ты иль знаешь что? — тревожно спросила Маша, задерживая шаг.

— Кое-что знаю… Меня вам бояться нечего.

— Я понимаю… Только страшно все-таки, когда лишний человек знает. Я лучше бы умерла, чем тебя предала! — уверенно сказала Маша и, взглянув на землячку, доверчиво коснулась ее руки.

— Я тоже… Помни: что бы ни случилось — вы знать ничего не знаете. Главное, как бы ни подлавливали — ничего не говорите. Уличить отца не так-то просто…

Они шли по лесной тропинке. Километрах в двух от Воробьева, взвесив все, Наташа сказала старостиной дочке то, что при иных обстоятельствах предпочла бы скрыть. Она предупредила Машу, что к Козьме Потаповичу придет человек от Дяди.

— Скажешь, что я буду ждать его на Мокром Лугу завтра, к одиннадцати часам ночи. Запомни: пусть он идет между дубов и летучей мышью процыкает. Тогда я совой прокричу. Он пускай скажет: «Сова, загадай на Наташу». Я отвечу: «Это я». А он в ответ: «Я от Дяди»…

Маша все запомнила. По просьбе Наташи она безошибочно повторила задание слово в слово.

— Правильно! Дорогой еще повтори несколько раз. Вся надежда на тебя, не подведи…

— Что ты! Все сделаю. А не придет человек от Дяди, сама добуду его для тебя. Жди у дубов на Мокром Лугу. Надо будет — сама приду…

Они остановились. Маша объяснила, как идти дальше:

— Неглинное обходи лесом. Не придрался бы кто. Без пропуска комендатуры ходить далеко нельзя, запрещают. В Неглинном полицаи есть, а в Пчельню заходи смело: там никого нет.

— Я лесом пойду. Так спокойней…

Наташа поцеловала девушку.

— Кланяйся отцу с матерью, спасибо от меня передай. Авось обойдется с отцом. Сообщи, как его дела будут. Передашь через человека, который за мной придет. Прощай!..

Маша как-то сразу загрустила и увяла: ей не хотелось возвращаться в дом, где ждали новые волнения, тревоги, неизвестность…

* * *

Наташа быстро шагала по мелькающей солнечными пятнами лесной тропинке. Белые стволы берез и пахучие молодые листочки волновали ее. Слишком хорошо было в лесу! Стоголосый птичий гомон несся отовсюду, царствовал над округой.

Бесконечно родной и близкой казалась ей окружающая природа. Голубой купол неба, высвеченный солнцем и украшенный сверкающими облаками, казалось, пел вместе с птицами. Вся земля прислушивалась к этой радостной песне и отвечала ей буйным весенним цветением. Скромные ландыши, пробиваясь сквозь прошлогоднюю прелую листву, окружали толпой замшелые кочки и пни, усыпанные ранними весенними поганками на хилых ножках, и струили тонкий сладковатый аромат. Вдоль тропинки желтели одуванчики. Они тянулись к лучам солнца на тоненьких, полупрозрачных трубочках-стебельках, то и дело кланяясь под тяжестью садившегося на них жирного шмеля. Порхали белые бабочки, похожие на подхваченные ветром клочки бумаги…

Чем больше всматривалась Наташа во всю эту красоту, тем более ужасной и ненужной, бесчеловечно дикой и варварской представлялась ей война, разрушающая все, что стояло на ее пути, уносившая десятки тысяч человеческих жизней, тем острее и определеннее ощущала Наташа безвыходность и страшную, пугающую неясность своего положения.

Обойдя Неглинное лесом и осторожно пробираясь по лугам, пересеченным оврагами, Быстрова миновала Никольские Хутора.

Последние пять километров до Пчельни можно было пройти за полтора часа, поэтому она решила дождаться темноты: ночью безопаснее появиться в родной деревне.

Наташа свернула с тропы, спустилась в овражек и зашла в густой молодой орешник. Закусила лепешками, положенными в мешок заботливой Ариной.

От долгой ходьбы слегка ныла раненая нога. Стянув сапожки, Наташа опустила горевшие от усталости ноги в ручей. Потом, не надевая сапог, прилегла на шелковистую траву, прислушиваясь к звукам леса и рассматривая в просвет между ветвями небо. Вверху плыли ослепительно белые, озаренные вечерним солнцем облака. Где-то в стороне Неглинного послышался далекий шум моторов. «К фронту, наверно», — решила Наташа.

Чтобы хоть чем-то занять себя, она сорвала колыхавшуюся возле самого лица прошлогоднюю былинку тимофеевки и, взяв стебелек в зубы, стала перекатывать его из угла в угол рта. Это не отвлекло ее от тревожных мыслей о доме, о родных, которые, может быть, живы, а может, и нет, о товарищах по полку, считающих ее погибшей, о моряках, о Сазонове… О нем вспоминать было особенно грустно и тяжело.

В широкой развилке молодой березы Наташа заметила гнездо, из которого воровато выглядывала головка дрозда. Это самка высиживала яйца и втихомолку наблюдала за человеком, готовая чуть что немедленно поднять тревогу. Но соседство, так тревожившее дрозда, успокаивало Наташу: она знала, что птица обязательно почувствует, если кто появится поблизости.

«Помогай мне, помогай, будущая мамаша!» — подумала Наташа, стараясь разглядеть клюв и черные бисеринки глаз птицы.

40

Батальон СС, присланный для борьбы с Дядей, расположился со своим штабом в Воробьеве. В Неглинное была послана полурота и рота — в Пчельню.

Появившись в Пчельне перед самым заходом солнца, эсэсовцы заняли здание пустовавшей школы, а офицеры — дом бывшего правления колхоза. Вся рота не смогла разместиться в помещении школы, и квартирьеру пришлось около взвода растасовать по избам.

Мать Наташи, Елизавета, стояла на крыльце, когда машины с солдатами протарахтели мимо ее избы. Она не отпустила сынишку, хотя любопытство тянуло его побежать следом и посмотреть, кто и зачем приехал. Худая и бледная, с лицом, сохранившим следы былой красоты и величавости, гордая, осанистая, Елизавета долго стояла на ступеньках, задумчиво глядя на медленно заходящее солнце.

Прямая и честная, всегда беспощадная к неправде и несправедливости, Елизавета Быстрова в тяжелые дни оккупации стихла, замкнулась, увяла, разом постарела и, казалось, стала безразличной ко всему. Она не сердилась, не возмущалась, не спорила и никому не высказывала своего отношения к событиям: они словно не касались ее. Она твердо и мужественно решила раз и навсегда запастись терпением, сберечь силы для того, чтобы пережить кошмар оккупации и вынести непосильную для ее гордого и свободолюбивого характера ношу. Ей хотелось перетерпеть, чего бы это ни стоило, черные дни оккупации, чтобы потом, после победы, снова жить для своих детей и ради них. Муж ее, Герасим Быстров, первый председатель пчельнинского колхоза, смертельно раненный в 1930 году из обреза, умирая, завещал ей жить для Натальи, Паши и Николушки. Он завещал беречь их пуще всего на свете и воспитать достойными людьми, чтобы знал он, уходя из жизни, что умирает за будущее, в котором дети его займут почетное место.

Минуло одиннадцать лет. И не так все получилось, как думалось, — грянула война. Тяжестью легла в сердце Елизаветы вечная дума о старшей дочери: где она, жива ли?.. Легко сказать: Наталья — военная летчица, да еще в такое время?! Вторую дочь — семнадцатилетнюю Пашу в прошлом году насильно увезли в Германию. Что могла сделать Елизавета? Девятнадцать человек схватили тогда — почти всю пчельнинскую молодежь. Увезли и Пашу. Только раз написала она, восемь месяцев назад, и как в воду канула. Жила и работала у какого-то помещика в Померании, неподалеку от Дейч-Кране. Он ударил ее плеткой по лицу и выбил глаз за то, что в ведро с молоком во время дойки залетела шальная муха… Так она и написала: «Пишу, глядя одним глазом, — другой перевязала, вытек он. Болит, ломит, всю кидает в жар…»

Лишь четырнадцатилетний Николушка находился при ней. Он уже две зимы не учился — школа была закрыта, читал книжки дома. А недавно новая беда нависла над головой: староста пригрозил, что мальчика придется «сдать» немцам. Берут в обучение. Уверял, иуда, что в Германии из него человека сделают. Обучат в слесари на большом заводе. Будут его одевать, поить и кормить задаром…

— Радуйся, Лизавета! — хихикал дискантом староста.

Но Елизавета не радовалась.

А теперь приехали каратели…

Неожиданно из-за угла избы вышли немецкий фельдфебель, староста — косой Григорий — и трое ражих солдат. Староста еще издали озабоченно крикнул сладким фальцетом:

— Принимай, Лизавета, трех воинов на постой! Доверие и честь тебе делаем; хозяйка ты исправная… Дом в чистоте держишь. Я сам рекомендовал тебя.

Последний огненный кусочек солнца юркнул под землю, и холодная могильная тень набежала на все…

Елизавета без возражений, не показывая волнения, не проявляя каких-либо признаков недовольства, отступила в сторону, давая дорогу.

— Здесь, господин офицер, хорошо будет воинам, — уверял фельдфебеля староста, вытирая ноги о половик у дверей. — Чисто у нее и куда как просторно! Хозяйка с мальцом в сенях поживут. Лето, тепло — одно удовольствие для них… Люди они смирные…

Елизавета молча посмотрела на затылок старосты, на глубокие морщины, избороздившие его сухую длинную шею, и, оставив сынишку на крыльце, пошла следом. Она остановилась у косяка двери и безразлично глядела прямо перед собой.

Немцы обратили внимание на порядок, одобрили и оценили чистоту избы. Фельдфебель бегло осмотрелся вокруг, буркнул солдатам:

— Зер гут!

Солдаты молча, как по команде, положили оружие на стол и сбросили ранцы. Фельдфебель заметил на стене литографию в рамке. Это был известный портрет Лермонтова в гусарской форме. Против света он был плохо виден.

Немец насторожился, повернувшись к старосте, зло спросил на ломаном русском языке:

— Кто такой? Жукофф? Рокоссовский?! Как смейт?!

Григорий хлопотливо вытянул из кармана очки и, нацепив их на нос, сморщился, глядя на портрет единственным глазом. Глаз немедленно заслезился от напряжения, вылез из орбиты, как у рака.

— Лизасета! Кто это здесь? — угрожающим голосом проговорил он.

Елизавета грустно улыбнулась и ответила, не глядя на старосту:

— Лермонтов это, поэт русский…

— Лер-мон-тофф?! А! Пуш-кин! — произнес фельдфебель и успокоился. — Это нитшево, нитшево… но лютше не надо… Надо фюрер!.. Хайль Гитлер! — вдруг истошно крикнул он солдатам, так, что Елизавета и Григорий вздрогнули.

Солдаты громко пролаяли ответ.

Похолодевшими руками Елизавета сняла портрет и тихо проговорила, ни к кому не обращаясь:

— Подождем, когда фюрера подарите. Мы его с удовольствием повесим…

Григорий замер.

— Ты о чем баба-дура? — заикаясь от негодования, спросил он.

— О портретах я, о чем же еще!

— Ошень хорошо! — улыбнулся фельдфебель и, козырнув Елизавете, гремя сапожищами, ушел молодцеватой, бравой походкой.

— Как бы тебе боком не вышло! — покачал головой староста, раскланиваясь перед солдатами, оставшимися на постой.

— Не знаю, боков-то у меня более не осталось…

Она бережно отнесла портрет Лермонтова в чулан и через несколько минут вернулась в избу — стелить постели непрошеным и незваным гостям.

41

Истерзанная и измученная сомнениями Наташа перед заходом солнца пошла дальше.

Пересекая зеленую полянку, она вздрогнула, спугнув сороку, и непонимающими глазами посмотрела, как вспорхнувшая птица полетела к опушке.

На горизонте полыхала заря, похожая на огромное зловещее зарево. Из леса тянуло сыростью и прохладой. Вечерняя тишь ласково разливалась по округе, но мирная на вид природа не могла успокоить Наташу. Минуты, отделявшие ее от того, что она хотела и должна была узнать и увидеть, тянулись беспощадно медленно, выдержки не хватало, нервы переставали подчиняться. К горлу подступали рыдания.

«Куда иду? — спрашивала себя Наташа. — К пустому дому? К горькому пепелищу, где не осталось ни родного родного человека — ни матери, ни сестры, ни брата?»

Тяжелые, кровавые отблески на дальних облаках медленно затухали, и малиновые края их подернулись холодным отблеском свинца и пепла.

Наступали сумерки.

Наташа подошла к Пчельне со стороны реки, чтобы, миновав улицу, зайти в дом через огороды. Берег, травянистый, местами заболоченный, густо зарос кустами ивняка. В тихой глади широкого плёса отражалось звездное небо, зеленеющее на северо-западе. Зеркальная поверхность воды мерно покачивала отражения крупных звезд. Сонная тишина наступающей ночи ничем не нарушалась, хотя сама ночь стояла настороженная, готовая проснуться каждую минуту.

Выйдя из кустарника и перейдя открытую лужайку, Наташа добралась до огородов. Околица деревни сиротливо чернела мрачными, безжизненными силуэтами строений.

Родные, дорогие места! Еще девочкой бегала она здесь с подругами, собирала цветы на лугу. Меж двух заборов по узенькой тропинке когда-то гоняла гусей на реку. Вот и давно знакомый огород, милый и тихий… Сколько на нем росло редиски и сладкой моркови! Какие ядреные репки поспевали здесь и как ярко цвели маки! Было много подсолнухов, огурцов, луку. А как сладко пахло укропом!

Наташа вдруг отчетливо ощутила все знакомые с детства запахи. Казалось, они сохранились здесь до сих пор, воскресив картины далекого счастливого прошлого.

Еле различая в темноте забор огорода, протянувшийся вдоль заросшей тропинки, она разглядела столбы из кругляков, заостренные сверху. Все было как раньше. Только огород теперь густо зарастал бурьяном и крапивой.

«А вдруг и дома так же пусто?..» Эта мысль заставила Наташу остановиться. Она прислонилась к забору, приложила руку к сердцу, словно желая удержать его неистовое биение, и, вглядываясь в очертания избы, едва видимой с задворков в тусклом свете звездного неба, собравшись с силами, медленно и осторожно пошла вперед. Нужно пройти тридцать шагов — и все станет ясным.

* * *

В избе Елизаветы Быстровой сидели за столом три немецких солдата и с молчаливым вниманием наблюдали за хозяйкой, которая готовила им постели. Хорошо, что староста Григорий был чужим, присланным человеком. Знай он, что Наташа в Красной Армии, и доложи немцам, не снести бы головы Елизавете Быстровой от этих вот, что спать любят помягче.

Окончив с постелями, женщина взглянула на солдат:

— Вот… Готово…

— Гут! Данке шён, фрау русс! — ответил один из них.

Немцы раскрыли ранцы. На столе появились хлеб, консервы, бутылка…

— Фрау русс, — покрутил пальцем над столом рыжий.

Елизавета молча подала тарелки, ножи и вилки. Она собралась выйти, когда тот же рыжий солдат задержал ее и пригласил к столу:

— Зетцен зи, зетцен зи… Ферштейн?..

— Нет, спасибо, — наотрез отказалась Елизавета, энергично поведя рукой. — Избави бог!..

Тогда рыжий меланхолично пожал плечами и протянул ей банку консервов:

— Битте!

Елизавета удивленно посмотрела на него и отрицательно мотнула головой.

Рыжий опять пожал плечами. «Как угодно», — сказало его лицо, и солдаты потеряли к Елизавете всякий интерес.

Она подняла с полу матрац и дерюжку, чтобы вынести их в сени и устроить там постель для себя и Николушки.

Когда она вернулась в избу, солдаты играли в карты. Рыжий тасовал колоду. Увидев вошедшую Елизавету, один из солдат показал на грязное белье, брошенное на пол.

— Мыла нет, — поняв, чего от нее хотят, ответила Елизавета.

— А-а! — догадался немец и, порывшись в ранце, подал ей кусок туалетного мыла.

Елизавета показала рыжему забинтованную руку, случайно обожженную три дня назад, и жестами объяснила, что стирать ей трудно.

В ответ эсэсовец что-то сострил по-немецки, и его друзья весело рассмеялись.

— Арбайтен, арбайтен… Работайт… Нитшево…

Дверь избы тихо скрипнула и отворилась — на пороге стояла Наташа.

Увидев немцев, она невольно отшатнулась, но мгновенно поняла — отступать нельзя: показать свой испуг, Даже удивление было бы непростительной оплошностью.

К счастью, Елизавета не узнала дочь. То ли потому, что не ждала ее, то ли потому, что в прокуренной полутьме избы она не могла как следует разглядеть вошедшую.

Плавно ступив вперед, Наташа спокойно и вежливо поклонилась немцам.

— Гутен абенд! — ответил рыжий, мельком взглянув на деревенскую девушку.

Наташа показала на Елизавету, поясняя, что пришла к ней.

— Битте, битте! — ответил немец, раздавая карты.

Наташа строго посмотрела матери в глаза. Сердце Елизаветы дрогнуло: она узнала дочь, хотела крикнуть, броситься к ней, заплакать, обнять, но сила разума заставила ее промолчать и замереть на месте.

Она поняла строгий взгляд дочери. Ни одним движением не выдала своего волнения, ни одна морщинка не шевельнулась на ее внешне безучастном ко всему лице. Только глаза странно заблестели и в глубине их затаились счастье и ужас, радость и скорбь.

— Соседка, я за спичками, — тихим и спокойным голосом сказала Наташа. — Кончились у нас, а надо самовар поставить…

— Идем, я в сенцы перебралась. Здесь военные живут…

— Идемте. Зачем мешать? Пусть отдыхают, — так же спокойно и мягко проговорила Наташа.

Дрожащими руками Елизавета подобрала грязное белье, и обе женщины неторопливо вышли.

Немцы, увлеченные картами, не обращали внимания на забитых русских баб.

В сенцах, озаренных слабым светом коптилки, Елизавета швырнула белье и бросилась к дочери. Наташа испуганно и предупреждающе подняла к губам указательный палец, сверкнув в сторону дверей полными слез глазами.

Без единого слова, без единого звука они обнялись и горько, беззвучно заплакали.

Елизавета гладила плечи и волосы, целовала лицо дочери и, ослабев от пережитого волнения, опустилась на колени и стала торопливо и горячо целовать ее руки. Наташа неподвижно стояла и плакала, роняя крупные слезы на голову счастливой и страдающей матери.

В открытую дверь со двора вошел Николушка и, увидев мать на коленях перед незнакомой женщиной, остановился в недоумении. Неизвестная стояла спиной к слабо мерцающей коптилке; ее лица мальчик не мог рассмотреть. Не понимая происходящего, он оробел, попятился было назад. Может быть, мать не хотела, чтобы он видел такое ее унижение перед чужими людьми? Не вымаливала ли она чего-нибудь от отчаяния и нужды?

Взявшись рукой за скобку двери, он услышал очень тихий, но такой знакомый голос сестры:

— Николушка, молчи… А то пропадем… Это я… Узнаешь?

Он бросился к Наташе.

Обхватив его голову, она крепко поцеловала брата, а тот неотрывно смотрел в сестрино лицо, словно не веря себе — она ли это?

Губы мальчика задрожали. Он уткнулся носом в ее грудь. Худенькие, неокрепшие плечи подростка затряслись, горячее влажное дыхание припекало грудь сквозь кофточку.

Наташа молча гладила Николушку по мягким шелковистым волосам.

— Вырос ты, братик, — шептала она. — Как давно мы не виделись. Ты и позабыл, поди, меня? В сороковом лишь три дня дома побыла. А о Паше что ж молчите?

— Паша у немцев… Угнали ее в Германию…

Николушка вдруг встрепенулся:

— Пойду я… Посмотрю, как бы кто чужой не зашел. Предупрежу тогда.

Осторожно скрипнув дверью, он вышел на крыльцо.

Мать и Наташа остались в сенцах одни.

Как ни хотелось им продлить радость свидания, Наташа понимала, что ей надо скорей уйти из деревни. За дверью играли в карты лютые враги, готовые растерзать ее, доведись им узнать, кто она такая…

— Как же так, маманя? У вас полно немцев, — шептала она, — а мне говорили, в Пчельне их нет.

— Сегодня перед вечером прибыли.

— Значит, мне нельзя оставаться здесь. До рассвета я должна уйти, пока они не огляделись.

— Не из плена ты?

— Сбили меня в бою над станцией. К своим теперь пробираться буду.

— Куда же ты идти-то должна? — обомлев, спросила Елизавета.

— К партизанам. У вас тут никого нет, чтоб повидаться?

— Нету, родимая! Не знаю об этом…

Материнское сердце затосковало. Елизавета поняла, что Наташа должна поступить именно так. Но материнская любовь вопреки всему спорила с очевидностью, заставляя думать о том, как хорошо было бы оставить Наташу здесь, надежно запрятать где-нибудь и терпеливо ждать прихода своих.

— Куда же ты пойдешь? Запрятать бы тебя? — нерешительно намекнула Елизавета, садясь рядом с дочерью и обнимая ее.

— О чем ты, мама? Дезертиром предлагаешь быть?

— Не сердись. От любви я. Сама не знаю, что говорю. Тебе видней… Не пропади только. Ты, погляди, расцвела-то как! — рассматривала Елизавета дочку. — Красавица стала.

— Не надо, маманя, до того ли сейчас?

— В деревенском-то как подходит тебе. Раньше все в гимнастерочках с петлицами да с портупеями. Вроде и не к лицу было. Деревенская красота подюжее городской, квелой. Ты бы на всю округу славилась… И бровь у тебя густая, и поведена хмуро, как у отца… Печальная ты да серьезная не в меру. Может, несчастье какое?

— Ты о чем?

— На женщину похожа стала. Посуровела… Может, говорю, обидели, обманули или еще как?

— Девушка я, — рассеянно ответила Наташа, снисходительно поглядывая на мать и прощая ее вопросы.

Елизавета поднялась и с тяжким вздохом начала собирать валявшееся под ногами немецкое белье. Наташа заметила повязку на ее руке.

— С рукой-то у тебя что?

— Обожгла малость.

— Тогда тебе, милая, стирать нельзя. Разболится…

— Сказала им, что не могу, — смеются только.

— Я постираю. Ставь самовар.

— Бог с тобой!

— Успею. Буду стирать и разговаривать с тобой.

— Чем же мне угостить-то тебя? Живем по-нищенски. Нет ничего.

— Вон мешок. Покушайте… Там есть кое-что… А я не хочу.

Наташа сняла платок и жакет. Засучив рукава кофточки, она подняла мыло, посмотрела на этикетку. Мыло оказалось итальянским.

— Белье пораньше на солнышке высушишь, погладишь и подашь… Пусть довольны будут и не обижают попусту…

Замачивая рубахи в корыте, она бодро говорила матери:

— Еще малость потерпите. Скоро им конец. К осени наши непременно будут здесь. Тогда и отдышитесь.

Вскипел самовар. Наташа принялась за стирку. И странное дело — ни брезгливости, ни отвращения, ни малейшего возмущения не испытывала она, стирая пропахшие крепким мужским потом рубахи: она выручала бесправную мать, не хотела, чтобы она растравила обожженную руку или за отказ от стирки принимала бы на себя ругань и издевательства немецких солдат.

— Паша-то пишет?

— Одно письмо месяцев восемь назад прислала.

— И только?

— С тех пор как в воду канула.

— Письмо цело?

— Цело.

— Дашь потом.

— Глаз ей помещик плеткой выбил…

Наташа тихо вскрикнула и выронила мыло.

42

Наташа уходила глубокой ночью. Она не позволила матери и Николушке проводить себя, опасаясь навлечь на них подозрения. Не скрывая правды, сказала, что больше не придет в село, что было бы слишком неразумным подвергать себя и мать опасности. При малейшей неосторожности могла произойти непоправимая беда.

— Где же ты будешь, касатушка? — надрывно спросила Елизавета.

— Пока в окрестных лесах. Потом переберусь через фронт.

Больше Елизавета ничего не добилась от нее.

— Что ж, с тобой, видно, не поспоришь. Я понимаю: для тебя военное дело священно, — говорила Елизавета, прощаясь.

Они молча поцеловались. И когда дочь, заплаканная и взволнованная, оторвалась от матери и скрылась за углом избы, Елизавета обессиленно опустилась на ступеньки крыльца. В ней словно оборвалось что-то.

— Ужель навсегда?!

Тьма окутывала мир. Такая же тьма и в душе Елизаветы. Она долго всматривалась в черноту ночи, стараясь представить себе, как там, за селом, словно по чужой земле, крадется к лесу ее дочь.

Наконец, разбитая и надломленная, вернулась в сени. Николушка беззвучно плакал, обняв оставленный Наташей мешок с сухарями, салом и лепешками.

Елизавета села рядом.

— Только два сухарика и взяла с собой! — запричитала она еле слышно. — Остальное нам оставила… Нам с тобой, Николушка.

А Николушка тщетно силился набраться мужской твердости, успокоиться и успокоить мать.

— Будет, маманя! Не надо убиваться… Изведешь себя… Подожди маленько — обойдется…

— Чему ж обходиться, сынок? До чего дожили, Наталья дома переспать не смеет! Жизнь ли это?.. Будь они прокляты!..

Елизавета проплакала до рассвета. Утром, туго перевязав лоб ситцевой косынкой, уставшая и обессиленная, вышла во двор развешивать белье.

— Нездорова, что ли? — спросила соседка.

— Голова разболелась.

— И глаза у тебя распухли… Ревела?..

— Реветь мне с чего? О том, что кругом делается, давно выплакано.

Она почувствовала, как ей приятно иметь свою, скрытую от других тайну. Ведь о дочери Елизавета никому ничего не скажет. Так приказала Наташа. Никому ни слова! Скажешь — и вдруг повредишь дочери?.. Нет, никогда! Пусть ее, Елизавету, жгут, режут, пилят — никто не услышит о Наталье. Даже имени ее не произнесет вслух до тех пор, пока немцы ходят по пчельнинской земле! И Николушке накажет молчать.

— Нет чумы на вас, окаянных! Почто вас матери ваши в корытах не утопили? — шептала она, чувствуя прилив новых сил и надежд.

Незаметно для себя Елизавета горделиво выпрямилась. «Нет, Наталья не пропадет! Она не такая!»

Свидание с дочерью подбодрило ее, укрепило веру в победу. И эта уверенность поможет ей все вытерпеть и дождаться своих.

Елизавета сбросила со лба повязку и пошла за водой, покачивая на коромысле пустые ведра.

У колодца, как всегда, встретила нескольких односельчанок. Сегодня они еще больше помрачнели. Приезд карателей подействовал на них угнетающе. «Что-то теперь будет?»

— И чего вы, бабы, приуныли? — бодро заговорила Елизавета. — То ли мы видели, того ли еще натерпимся?.. Железными, каменными будьте! Глядите на меня. Я иной раз и посмеяться могу! Гнут меня, гнут, а я не сгибаюсь.

Бабы переглядывались, дивились ее бодрости. И никто не приметил в ней скрытой глубоко в сердце материнской тревоги.

Но в их глазах нетрудно было заметить негасимый свет надежды. Без нее не стоило жить. И люди верили и жили. Жили потому, что верили…

43

Никем не замеченная, добралась Наташа до леса. Встреча с представителем партизанского отряда назначена на одиннадцать вечера. Значит, нужно ждать почти сутки.

Здесь, в лесу, считая себя в относительной безопасности, Наташа вскарабкалась на густую ель и, неловко сидя на ветвях, безуспешно попыталась вздремнуть.

В предрассветной мгле она стала пробираться к Мокрому Лугу, находившемуся от Пчельни километрах в пятнадцати. Дорога к известным всей округе старым дубам была бы короче, если бы идти напрямик, лесом, но переходить реку по неглинскому мосту стало опасным. С приездом карателей все мосты если не охранялись постоянно, то безусловно находились под зорким наблюдением.

Значит, надо искать безопасное место, чтобы перейти реку вброд. Оно нашлось не сразу. Там, где Наташа решила переправиться, река была относительно мелка, а лес на обоих берегах подступал к ней почти вплотную.

Наташа долго прислушивалась, осматривалась по сторонам. Тихо. Она торопливо разделась, собрала одежду в плотный узел и осторожно ступила в холодную воду, на золотой песок речного дна. С каждым шагом становилось все глубже и глубже. Вещи пришлось нести на голове, придерживая руками. Вот наконец и противоположный берег. Наташа юркнула в лес и, забежав в гущу орешника, быстро оделась. Ясное солнечное утро и холодная вода разогнали сонливость.

Одеваясь, нащупала в кармане жакета пистолет — подарок Сазонова, улыбнулась, задумалась, потом резко тряхнула головой: «Где-то ты, мой хороший?»

Километрах в пяти от Мокрого Луга Наташа наткнулась на пасущихся стреноженных коней и сразу круто забрала в сторону: немецкое тавро на крупе вороного коня испугало ее не на шутку. К Мокрому Лугу она вышла с противоположной стороны, обогнув его лесом и оврагами. С опушки увидела знаменитые дубы, возле которых должна была состояться ее встреча с посыльным Дяди.

«А если свидание не состоится? — вдруг подумала она. — Что тогда? Идти на разведку в село слишком рискованно. Оставаться в лесу и попусту тратить время, ожидая случайной встречи с кем-нибудь из партизан, — бессмысленно…»

От такой перспективы невольно бросило в дрожь.

Не смыкая глаз, Наташа просидела в глухом овраге неподалеку от дубов до вечера. Перед заходом солнца зашла в густой ельник, расстелила жакет, прилегла и, изнемогая от усталости, бессонной ночи и всего пережитого, незаметно для себя уснула.

Проснулась от зябкой сырости ночи. Села, посмотрела на небо. Судя по звездам время подходило к полуночи.

Как подхлестнутая, вскочила Наташа на ноги и через какие-нибудь десять минут была около дубов.

Далеко слева что-то горело. Зарево пожара делало ночь светлей, чем обычно. Багровые отсветы пламени пятнами ложились на молодую листву деревьев. Где-то попискивала летучая мышь…

Наташа пригляделась к деревьям и, облюбовав кряжистый, самый толстый дуб с раскидистыми, низкими ветвями, пошла вперед. Почти в то же мгновение она услышала спокойный, негромкий голос:

— Здесь вас ждут. Не бойтесь. Свои…

Непонятный страх сковал на мгновение сердце. Наташа замерла, всматриваясь в озаренную отблесками далекого пожара тьму, и наконец увидела того, кто сказал эти слова.

Он стоял, прислонившись к дубу, и силуэт его рослой, широкой в плечах фигуры отчетливо вырисовывался на багрово-рыжем фоне зарева.

— Мне совершенно ясно, — снова заговорил незнакомец, — что вы та, кого я жду, хотя условия встречи нами не выполнены. Я зря целый день учился пищать летучей мышью!.. Вася описал вас довольно подробно. Кроме того, нам сообщили о вас по радио… Мы искали вас в районе падения самолета. Немцы тоже искали, и мы очень мешали друг другу, — пошутил он. — Кстати, Козьма Потапович уже дома. От него требовали список неблагонадежных, а он сумел убедить коменданта, что таковых в Воробьеве нет, и его отпустили. Ваша тревога оказалась напрасной. Спокойно могли бы дождаться нас там.

— Кто знал. Я, кажется, опоздала?

— Больше чем на час… — Посланец Дяди кивнул в сторону зарева: — Жгут, подлецы… Каратели приехали…

— Ужас что делается, — грустно ответила Наташа. — Уму непостижимо. Сколько горя вокруг…

— Годы лихие!.. Кстати, почему вы выбрали для встречи такое странное место? Оно слишком отдалено от нашего лагеря.

— Я не знала, где ваш лагерь. А дубы эти приметные, не ошибешься. Сел близко нет. Спокойнее ждать… — Наташа взглянула на парня: — Идти-то далеко?

— Около двадцати километров. Но идти не придется. В километре отсюда Вася с лошадьми. Поедем верхом. Сможете?

— Очевидно, смогу. В детстве вместе с мальчишками иногда в ночное гоняла.

— Тогда все в порядке! — улыбнулся парень.

Он вытащил из-за дуба пакет, присел на корточки, бережно развернул бумагу, расстелив ее на земле.

— Что это? — спросила Наташа, не понимая, чем он занят.

— Вареная курица, хлеб, картошка в мундире, какао в термосе. Давайте ужинать!

— А вы живете неплохо!

— Когда как. Зимой было туговато. Мох и кору ели. Пухли. Сейчас снабжение налажено. Сбрасывают на грузовых парашютах. И воробьевский староста помогает… Прошу, — пригласил он Наташу. — Вы, наверно, очень проголодались. В лагере угостим вас как следует.

— Спасибо.

Наташа села рядом с молодым человеком и, оторвав куриную ножку, подала ему. Другую взяла себе.

— Вася мне рассказал, что вы базировались в Грузии. Я тот самый грузин, о котором вам говорил Вася. И по моей настоятельной просьбе Дядя послал меня, чтобы доставить вас в лагерь. Вы, конечно, расскажете мне о моей родине? Почти три года я ничего не знаю о ней.

— Я не спросила вашего имени…

— Здесь меня называют Боком…

— Бок? Это отдает чем-то немецким.

— Пожалуй! — развеселился парень. — Тут просто сократили мою фамилию…

Партизан закурил, осторожно чиркнув спичкой. Наташа впервые увидела его лицо, и оно поразило ее.

— Вы хорошо говорите по-русски.

— Я грузин, но русский язык знаю с детства. Отец учил нас… Так расскажите мне о моей родине.

— К сожалению, я знаю не всю Грузию…

— Я из Батумского района. Там неподалеку от Махинджаури есть село Реви…

Наташа тихо охнула.

— Что с вами? — обеспокоенно спросил Бок.

— Я знаю вас! Вы — Тенгиз Отарович Бокерия… Вот так встреча!..

— Да это я… — ничего не понимая, удивленно ответил партизан. — Откуда… откуда вы меня знаете?

— Я знала вашего брата Шакро…

— Знали? Он погиб? — перебил Наташу Тенгиз.

— Не волнуйтесь. Он жив и здоров… Шакро работал в госпитале, где я лежала. Он был моим лечащим врачом. Потом я почти месяц прожила в вашей семье в Реви. Шакро отправил меня к вашим родителям…

— И теперь вы его невеста или жена?

— Нет, его невеста Тамара. Тамара Георгиевна… Знаете ее?

— Студентка педагогического института?

— Сейчас она директор школы… Все ваши родные живы и здоровы. Мать, отец, Кето, Петре и Шакро Отарович… Все они, кроме матери, считают вас погибшим. Но веру матери поддерживают. Особенно Шакро… Как видите, материнское сердце не ошиблось. Боже, какое счастье для Ксении Афанасьевны!

— Я или сплю, или с ума сошел! Нет, нет, честное слово! В прошлом году я был тяжело ранен и в бреду видел своих родных, словно наяву… Так, может быть, и сейчас?

— Сейчас вы совершенно здоровы! Просто война свела нас.

Поужинав, Бок и Наташа, пересекли Мокрый Луг и, углубившись в лес, спустились в широкий овраг, где минут десять шли по его дну. Легкий волнистый туман седыми прядками вился над водой невидимого ручья. Пахло сыростью, грибами и прелью. Ранний рассвет уже начинал зеленеть на северо-востоке. Стволы и кроны деревьев вырисовывались все яснее. Где-то в гуще леса надрываясь кричал филин, подчеркивая своим криком предрассветную таинственность ночи.

Бок остановился и негромко свистнул. В ответ из густых кустов ольшаника раздался совсем тихий, но точно такой же свист.

— Васька с лошадьми, — пояснил Тенгиз.

Пробравшись сквозь сырые, окрапленные густой росою низкие кустарники, вышли на поляну. Здесь Вася растреноживал коней и подтягивал на седлах подпруги.

— Н-но! — взнуздывал он вороного коня, упрямо не желавшего разжать зубы. — Обожрался.

Увидев Бока и Наташу, парнишка не отказал себе в удовольствии попрекнуть их:

— Долго чего-то! — И, расплывшись в улыбке, протянул Наташе руку: — Здорово, гвардии капитанша! Вишь — за тобой…

— Здравствуй, Василек! — дружески поздоровалась с ним Наташа и потрепала его за вихор, лихо торчащий из-под картуза. — Как дела-то твои, партизан?

— Дела у меня всегда важнецкие! — хвастливо ответил Вася.

— Давай вороного сюда, к кочке, — приказал Бок и взял коня под уздцы.

Наташа посмотрела на стремя и перевела озадаченный взгляд на Бока.

Тот сразу понял, в чем дело:

— В переметной суме брюки есть. Вася позаботился…

— Замечательно!

Бок вытащил зеленые летние галифе и подал Наташе. Она зашла за кусты, быстро переоделась. Пистолет повесила на пояс, а браунинг Сазонова и носовой платок положила в карман, нож засунула за голенище сапожка. На коня вскочила легко.

— Поехали, Василий! — приказал Бок.

— Куда тронем?

— Сначала оврагом до Михеевой тропы, потом целиной в обход Неглинного до брода.

— Понятно, товарищ Бок!

— Давай шагом вперед…

Всадники выехали из молодого ольшаника и, проехав по дну оврага, выбрались из него на зимнюю дровяную дорогу, именуемую Михеевой тропой. Она была проложена задолго до войны среди наполовину вырубленного леса, где сейчас на корню стояли только дубы.

Стало заметно рассветать. Ехали шагом, тихо и осторожно.

Через час пути повернули в сторону и двинулись целиной, избегая даже тропинок, когда-то соединявших село с совхозом Мотыльково.

Когда до лагеря оставалось километров семь-восемь, по всадникам неожиданно ударила длинная автоматная очередь.

Бок мгновенно осадил коня, резко вздыбил его, развернул и, крикнув: «Пошли!» — увлек Васю и Наташу на полевую дорогу, убегавшую в сторону дальнего леса.

Очереди двух автоматов жадно простригали воздух. Пули посвистывали совсем близко.

Засада карателей поняла, что может упустить партизан — всадники уже скрывались за поворотом дороги. Два немца, выкатив одноместные мотоциклы, бросились в погоню. Чуткое ухо Бока даже сквозь топот копыт уловило треск мотоциклетных моторов. Оглянувшись, он увидел клубы рыжеватой пыли на дороге.

— К Мотылькову не успеем. Расстреляют в спину…

— Надо остановиться! — решительно сказала Наташа. — Их же двое! Справимся…

— Нельзя! Из Неглинного сейчас выступит подмога, и мы не успеем уйти. В район прибыли эсэсовцы. Целый батальон…

За поворотом дороги всадники на момент скрылись от взоров преследователей. Воспользовавшись этим, Бок и Вася соскочили с коней. Они передали Наташе поводья.

— Вася останется со мной. А вы с конями скачите дальше по дороге. На подъеме из ложбины немцы увидят вас и подумают, что скачем мы трое… Я перехвачу их здесь, и вы вернетесь…

Наташа не двинулась с места:

— Я останусь с вами!

— Не валяйте дурака! — рассердился Бок и ударил кулаком по крупу Наташиного коня: — Пошла!

Лошадь сорвалась с места в галоп.

— Потом оглянетесь, сориентируетесь! — крикнул вдогонку Тенгиз.

Вася смотрел на него широко открытыми, вопрошающими глазами. Опасность и, как ему казалось, безвыходность положения лишали его необходимой выдержки.

— Убьют нас так-то… Прячься в траве! — скороговоркой проговорил он. — Мы в затылок их снимем. Пусть проедут…

И, не дожидаясь ответа, бросился в сторону от дороги, надеясь скрыться за кустарником.

— Назад! — крикнул Бок. — Ложись сюда!

Вася подчинился приказу и с виноватым видом торопливо лег на указанное ему место.

Бок спрятался за толстым пнем, торчавшим у самой дороги. Немцы могли увидеть его только в непосредственной близости, метров за десять — пятнадцать от себя. Неожиданность нападения, на которую рассчитывал Бок, была его единственным преимуществом.

Он вставил в гранаты запальные трубки, сбросил с рукояток предохранительные кольца и, придерживая пальцами планки, освобождающие ударник, повернулся к Васе:

— Раньше, чем брошу, не стреляй…

Гул мотоциклов нарастал. Предположение Бока сбывалось. Немцы видели несущихся всадников и не думали о засаде. Они спокойно, не сбавляя газа, один за другим повернули на спуск.

Пальцы Бока отпустили прижатую планку гранаты, та мгновенно ожила и зашипела. До взрыва осталось три-четыре секунды.

Вот из-за поворота вылетел передний мотоцикл, первая граната полетела навстречу оторопевшему немецкому солдату.

Бок приподнялся для повторного броска.

Из облака пыли, поднятой взрывом и падением мотоциклиста, вырвался второй немец и, уперев в живот автомат, с ходу выпустил очередь в партизана. Тот качнулся, но гранату все же успел бросить. Она не долетела и взорвалась ровно посредине между ним и мотоциклистом.

Бок упал на траву.

Меткой очередью Вася тут же убил немца. Мотоцикл промчался прямо по откосу, бешено затарахтев колесом, разом умолк.

Мальчик опрометью кинулся к неподвижному Боку.

Услышав взрыв гранат и автоматную стрельбу, Наташа с трудом удержала коней. В ложбине стояла полная тишина. «Все! Погоня ликвидирована…»

Радостная и обнадеженная, она торопливо повернула обратно — туда, где рассталась с товарищами. То, что открылось ее взору, заставило Наташу смертельно побледнеть.

Бестолково копошась, Вася старался посадить Бока, не подававшего признаков жизни, а он выскальзывал из ослабевших рук мальчика и снова валился на землю.

— Товарищ капитан! Убили его, сволочи! — встретил Быстрову растерявшийся Вася. — Немец очередью полоснул… Грудь в крови…

Темно-бурое пятно расползалось по зеленой гимнастерке Тенгиза. Из угла рта скользнула тонкая струйка крови.

Соскочив на землю и бросив коней, Наташа трясущимися руками стала расстегивать воротник Бока. Пальцы не слушались.

Наконец ей с трудом удалось расстегнуть показавшиеся удивительно грубыми металлические пуговицы на гимнастерке. Под правой ключицей чернели два маленьких отверстия. Пули прошли навылет, и на правой лопатке две глубокие рваные раны слились в ужасную восьмерку.

— Едем скорее! — заторопил Вася. — Сейчас из села погоня пойдет. Не уйти тогда…

— Ты хочешь бросить товарища?

— Живого бросать не стану, а он — мертвый…

— Нет, живой!

— Не вижу я, что ли! Потому тикать надо в лагерь… Километров семь лесом пробираться. Не то поздно будет. Разве нам отбиться вдвоем, если нагрянут?!

— Пойми, Вася, он жив! Он потерял сознание… Такие раны не смертельны. Он может выжить, если вовремя оказать помощь. Поднимай… Оттащим в кусты.

Лошади, переступая с ноги на ногу, выжидали момент, чтоб сорваться с места и ускакать, поджимали уши и, похрапывая, тревожно косили испуганные глаза.

От Васи не ускользнуло беспокойство коней. Он торопливо подошел к ним и, собрав поводья, привязал их к дереву. Подчинившись Наташе и поверив ей, он стал надеяться на благополучный исход постигшего их несчастья. В мальчике родилась готовность идти на любой риск ради спасения товарища. Если Бок жив, они обязаны его спасти.

Когда они оттянули Тенгиза в сторону от дороги и спрятали за куст, Наташа вспорола ножом рубашку Бока. В это мгновение лицо раненого перекосилось, он шевельнул головой и открыл глаза. Говорить Тенгиз не мог: рот был полон крови. Он страдальчески посмотрел на Наташу и Васю, виновато улыбнулся. Потом движением головы указал на лошадей и потерял сознание.

Вася всхлипнул:

— Отсылает нас… Спасаться велит… Бо-ок! Не помирай!

— Замолчи! — всерьез рассердилась Наташа. — Слушай внимательно: это приказ…

— Говори, — ответил Вася.

— Лошадей здесь увидят… Заведи их подальше в лес… Двух привяжи. Их возьмем потом. На своей что есть духу скачи в лагерь за помощью. Найдете нас вон на том холмике, у края леса. Там мне, в случае чего, легче будет обороняться. Понял? Бока я перевяжу и донесу туда… Пусть возьмут носилки и врача… Не теряй времени. Помни: от твоей расторопности зависит его жизнь!

— Тебя же отыщут там, на горке-то…

— Исполняй приказание! — повысила голос Наташа, но сразу смягчилась: — Значит, и моя жизнь от тебя зависит… Вася, будь молодцом… Все помял?

— Все!

— Давай, партизан, действуй!

Мальчик бросился к лошадям, вскочил в седло и, проезжая мимо Наташи, кинул ей четыре автоматные обоймы — весь свой запас, оставив себе только примкнутую и уже начатую…

— Не забудь автомат Бока! — крикнул он и скрылся за опушкой леса.

Из сумки Бока Наташа достала бинты. Заложив раны стерильными тампонами, стала бинтовать Тенгиза как можноплотней и крепче, наслаивая широкие белые ряды марли. Через несколько минут более или менее сносная перевязка была сделана.

Наташа рассовала по карманам оставленные Васей обоймы, втиснув туда же гранату с заранее вставленной в нее запальной трубкой, подняла автомат, повесила его на шею.

Осторожно повернув Тенгиза на бок, она легла рядом с ним на живот и с трудом взвалила его на себя. Встать с такой ношей оказалось выше ее сил. Тащить раненого по земле, подхватив его под мышки, она не решилась, опасаясь растревожить раны и сбить повязку.

Безвыходность положения лишила ее сил. Она пришла в отчаяние, не зная, как быть, что делать. Просто сидеть и ждать партизан у дороги, по которой пойдет погоня, казалось равносильным самоубийству. «А как же санитарки носят раненых с переднего края? — подумала она. — Неужели я не смогу? Разве я уступаю им в силе? Правда, у них сноровка, опыт… и воля, конечно! Жаль, не знаю приемов…»

Приподняв Бока, она подлезла под него и, положив себе на спину, с решительностью обреченного выгнулась, выпрямила руки, потом согнула колени, вынесла одну ногу вперед и, балансируя, медленно выжала непомерный груз и встала на обе ноги. Подкинув Тенгиза толчком и подхватив за руку и за ногу, она сделала тяжелый, неуверенный шаг, потом второй, третий, четвертый…

«Останавливаться нельзя… До опушки не остановлюсь ни разу», — твердила себе Наташа, ступая торопливым мелким шагом, переходящим в бег, — так переносят что-либо слишком тяжелое.

Расстояние до намеченного места сокращалось медленно, а силы подходили к концу. Особенно труден был подъем: дыхания не хватало, и сердце билось частыми, сильными толчками.

«Не останавливайся, ни на секунду не останавливайся, иначе упадешь от изнеможения», — с трудом переводя дыхание, говорила себе Наташа. Она знала, вторично Бока ей не поднять. Обильный пот капал с лица и, затекая в глаза, больно щипал их. На груди, не попадая в ритм шага, неловко болтался автомат. Медленно продвигаясь вперед и поглядывая на опушку леса, Наташа чувствовала, как пульсирует кровь в жилах.

Наконец, едва держась на ногах, напрягая последние силы, Наташа взошла на вершину холма. Перед глазами расплывались бесформенные цветные пятна. Растрепавшиеся волосы прилипли ко лбу и щекам. Платок сбился на сторону.

В изнеможении Наташа тут же опустилась на землю и осторожно положила Тенгиза. Она прикрыла его жакетом, а голову обмотала сложенным в несколько рядов головным платком, на случай если станет метаться в бреду.

Уставшая, разбитая, она опустилась рядом с Боком и, глядя на его восковое лицо, попыталась найти в нем признаки жизни. Их не было. Только приложив ухо к груди раненого, она услышала тихое, булькающее дыхание.

— Жив! — проговорила она вслух и выдвинулась на опушку, откуда хорошо были видны ложбина, дорога, идущая полукругом на спуск, убитые немцы и валявшиеся на обочине мотоциклы.

Наташа разложила перед собой запасные автоматные обоймы, достала ТТ и гранату. Пистолет Сазонова оставила в кармане, нож — за голенищем.

Ждать помощь и наблюдать за дорогой — это все, что она могла сейчас делать. Гадать, как развернутся события в ближайшие часы и минуты, не хотелось. Изменить положение она тоже не могла. Единственной надеждой был Вася. Но он сто раз мог наткнуться на засаду. Да и как скоро сумеют прибыть Дядины люди на выручку?.. В лучшем случае часа через два…

44

Немецкие секреты и заставы услыхали перестрелку и взрывы гранат. Эсэсовцы срочно снарядили небольшой отряд мотоциклистов, который прихватил с собой хорошо обученную собаку.

Едва Наташа принесла Бока на холм, как увидела подоспевших из Неглинного карателей. Возле спуска и ложбину они обнаружили трупы своих солдат и разбитые мотоциклы.

Выпрыгнув из коляски мотоцикла, немецкий офицер внимательно осмотрел место происшествия. Собака металась из стороны в сторону, беспокойно обнюхивала трупы.

— Партизаны! — донесся до слуха Наташи возглас офицера.

Офицер приказал двум мотоциклистам доставить трупы и машины в село. Собака, взявшая след, потянула офицера в сторону, к тому кусту, за которым Наташа перевязывала Бока. Но офицер упорно наводил пса на дорогу, где виднелись свежие отпечатки подков.

Овчарка наконец согласилась идти дальше, и эсэсовец торопливо взял поводок в левую руку (в правой он держал пистолет), приказал всем быть начеку.

Намерение немцев идти по следу коней казалось понятным. А потом?..

Наташа, не отрываясь, следила за мотоциклистами. Немцы, доехали точно до того места, откуда, заслышав взрывы гранат, она вернулась обратно. Собака, потеряв след, остановилась, начала кружить и принюхиваться. Она бегала из стороны в сторону, опять выходила на дорогу, наконец легла и несколько раз нетерпеливо тявкнула, глядя на хозяина. Офицер кричал на нее, что-то приказывал, но овчарка дальше не шла.

Враги внимательно исследовали дорогу и, убедившись, что следы обрываются, повернули обратно.

На месте стычки Тенгиза и Васи с мотоциклистами офицер снова стал наводить собаку на след. Сначала овчарка повела себя бестолково, но, поймав какой-то запах, пошла по траве, от придорожного пня к кусту, куда Наташа и Вася перенесли Бока.

Эсэсовец движением руки приказал солдатам следовать за ним.

Теперь Наташа надеялась только на то, что собака пойдет по следу угнанных Васей коней. Это был единственный шанс на спасение.

Овчарка настороженно обнюхивала место, где лежал Тенгиз. Офицер что-то заметил на траве, и один из солдат тут же поднял с земли и подал ему клочок пергаментной бумаги. Это была обертка от индивидуального пакета.

Ослабив поводок, офицер пустил собаку. Она повела его по следу летчицы.

— Иначе и не могло быть, — удивляясь своему спокойствию, вслух произнесла Наташа. Сознание близкой и неотвратимой развязки обязывало ее принять какое-то решение, трезво и хладнокровно, без горячки и паники, взвесить и оценить обстановку.

— Их — девять, я — одна… Теперь, наверное, все!.. Нет, не то…

Скользнув в чащу, она подбежала к Тенгизу. Он по-прежнему находился в забытьи. Опустившись на колени и всматриваясь в мертвенно-бледное лицо Бока, Наташа поклялась «стоять насмерть». Через минуту она снова была на бугорке и из-под ветки орешника смотрела на немцев. Они уже порядочно отошли от дороги и теперь до них было не больше двухсот метров. Впереди, натягивая поводок, уткнувшись носом в землю, шла собака.

Справа и слева от офицера двигались по высокой траве два солдата. Остальные шесть развернулись цепью сзади, с интервалом шагов в пять.

Наташа прикусила губу. По подбородку скользнула капля крови. Глаза впились в размеренно шагающие фигуры врагов.

«До собаки метров сто. За нею три немца. Дальше еще… Идут в полный рост. Девять и собака. Пора!»

Наташа медленно подняла автомат, удобнее поставила локти, затем спокойно сорвала мешавший целиться лист орешника.

Одинокий выстрел прозвучал в тишине резко и звонко. Собака метнулась и упала замертво. Немцы не успели залечь, как короткая очередь сразила офицера и одного из солдат.

Позиция Наташи была выгодна и удобна. Она находилась выше врагов и в укрытии, они — на косогоре.

— Остается семь…

Три солдата отделились от цепи и поползли вправо, в обход холма. До леса им оставалось совсем недалеко. Трава почти скрывала их.

Наташа стреляла расчетливо.

Несколько коротких очередей по немцам, с упрямым ожесточением ползших прямо на нее, уложили еще одного карателя. Наташа торопливо сменила обойму. Она заметила, как качается высокая тимофеевка. Прицелившись в то место, где все заметнее шевелилась трава, она выпустила длинную очередь. В тот же миг там неестественно приподнялся гитлеровец и сразу рухнул.

— Остается пять…

Из леса справа неожиданно затрещал автомат. Ветка орешника возле самых глаз Наташи упала, сбитая пулей. Метнувшись за ствол дерева, летчица стала выслеживать немцев.

Через минуту она увидела одного из них. Он осторожно высунулся из-за дерева. Прозвучала Наташина очередь. Эсэсовец упал.

Наташа взглянула налево и сразу же шагах в тридцати от себя заметила притаившегося за кустом солдата. Его глаза воровато и беспокойно рыскали по опушке.

Сняв с гранаты кольцо, она швырнула ее в немца.

Раздался взрыв. Солдат, уронив автомат, покатился по откосу.

Осторожно выглянув из-за ствола, Наташа очень близко увидела еще двух немцев. Первый двигался ползком, второй — в рост перебегал от дерева к дереву.

— Прямо двое, слева один…

Впереди громко хрустнула ветка. Наташа примкнула последнюю обойму.

Заметив плечо одного из солдат, видневшееся из-за ствола сосны, она медленно подняла автомат. Руки слегка дрожали. Крепче прижав ложе к щеке, дала короткую очередь. Плечо спряталось за деревом, но по другую его сторону высунулась каска.

— Хочешь выглянуть? Давай! — прошептала Наташа пересохшими губами и, прицелившись, снова нажала спусковой крючок.

Пули звонко цокнули по металлу, каска завертелась. Немец перехитрил. Он заставил Наташу попусту израсходовать последние патроны.

Отложив автомат в сторону, она схватила пистолет и, отстреливаясь, стала переползать от дерева к дереву, приближаясь к Тенгизу.

Она расстреляла все патроны. Спрятала пистолет в кобуру. Вынула сазоновский браунинг. После четырех выстрелов в обойме осталось всего два патрона. «Если Тенгиз жив, — думала она, — одна пуля — ему, другая — мне». Немцев, по ее расчетам, было еще трое.

— Хенде хох! — вдруг услышала она позади себя.

От неожиданности Наташа вздрогнула, мгновенный ужас парализовал тело. Шагах в пяти, целясь из автомата, стоял огромный немец. Он нагло смотрел на лежавшую в траве, как ему показалось, безоружную девушку.

Наташа рванулась в сторону и последними выстрелами сразила эсэсовца. Но тот успел нажать на спуск, и длинная очередь, срезая траву, веером прошла в стороне. Стараясь устоять на ногах, солдат переступил несколько шагов и упал навзничь.

Больше у Наташи не было патронов.

«Что делать? Как спасти Тенгиза? Нож?.. Нет, на это у меня не хватит сил…»

Один из немцев осторожно выглянул из-за дерева и, заметив, что в руках Наташи нет оружия и она, не скрываясь более, поднялась во весь рост, понял, что патроны у нее кончились. Не опуская автомата, он громко крикнул:

— Вас воллен зи, фрау? Плен?

— Стреляй, сволочь! — не узнавая собственного голоса и ничего не видя перед собой, закричала Наташа.

Второй немец нерешительно поднялся с земли, встал рядом с товарищем.

— Плен! Хенде хох!

— Не подходи! Стреляйте, гады! — с ненавистью крикнула Наташа.

— Плен! — с повелительным торжеством повторил один из немцев.

Наташа сделала шаг вперед:

— Стреляй, собака, чтоб ты сдох со своим Гитлером!..

В бессильной ярости смотрела она на врагов. Те, не обращая внимания на ее крик, приближались тем же вымуштрованным, размеренным шагом. Тот, что шел слева, криво и холодно улыбался, показывая желтые зубы.

Наташа склонилась к голенищу — за ножом. В ту же секунду до ее слуха донеслись грянувшие из леса автоматные очереди. Она увидела, как упали оба немца. Удивилась, почему они, а не она, и лишь спустя несколько секунд поняла все. Из чащи леса к ней бежали люди в гражданской одежде, вооруженные трофейными автоматами, карабинами, винтовками. Среди них был Вася, изменившийся до неузнаваемости, постаревший, с грязным, исцарапанным и опухшим лицом.

— Скорей! — устало сказала Наташа высокому парню, первым подбежавшему к ней, и кивком головы указала на Бока. — Там…

Как в судороге, она запрокинула голову, отошла в сторону и прислонилась к дереву, обхватив ствол руками.

Вася бросился к ней:

— Ты ранена?

Она отрицательно покачала головой.

— Дядя тебя ждет, — успел шепнуть Вася.

— Василь, не тронь, — сказал Дядя и обернулся к партизанам: — Дозору занять опушку! Собрать трофейное оружие! С носилками осторожней!..

Бока бережно положили на носилки и, не мешкая ни минуты, понесли в Лес. Дядя крикнул вслед:

— Фельдшеру сопровождать неотступно! После осмотра прямо в путь, до лагеря, через Сорочью Топь! Мы снимемся через двадцать минут. Смотрите мне!.. Головой!.. (Слово «отвечаете» Дядя подразумевал, но никогда не произносил.)

Потом он подошел к Наташе:

— Ну, здравствуй! Не ранена?

— Нет. Здравствуйте. Вы извините меня… Ослабела малость… Пистолет бы мой найти… Браунинг… Там вон… Думала, не выкручусь. Патроны кончились… — несвязно шептала она.

Приказав разыскать пистолет, Дядя с молчаливой суровой лаской боевого товарища спросил:

— Ты в самом деле не ранена? Кровь на руках.

— Нет, не ранена. Это кровь Тенгиза. Перевязку делала. Я пойду… помогу… Внизу убитые есть. Надо собрать оружие.

— Сами управимся. Сколько же их было?

— Девять. Шли от дороги. Трое правее. Хотели окружить.

Дядя подозвал одного из партизан, приказал ему взять с собой несколько человек, собрать оружие и сосчитать трупы карателей.

Вася обшарил траву вокруг убитого немца и молча подал Наташе сазоновский браунинг.

— Ну беги, — сказал Дядя, — подсоби ребятам…

— Разрешите на минуту задержать Васю? — спросила Наташа, пряча в карман пистолет.

— Василий, подойди…

Наташа положила на плечо Васи руку:

— Спасибо тебе, землячок… И Бока спасли, и меня выручили…

— Пустое! — просто ответил Вася.

Он подмигнул Наташе и побежал вниз по склону.

Отсюда, с вершины холма, было хорошо видно, как один из партизан огромной дубиной калечил оставленные у дороги мотоциклы. Другой, нацепив на себя несколько немецких автоматов, с интересом рассматривал убитую овчарку.

Вася был уже подле него и громко делился впечатлениями. Потом они деловито обыскали офицера, бесцеремонно переваливая его с боку на бок.

— С собаки счет начала. Потом — офицера… — сказала, несколько успокоившись, Наташа.

— Правильно! — Командир отряда посмотрел вниз: — Бока не от дороги ли тащила?

— Вон от того места.

— Откуда же взялась у тебя силенка?! Парень-то здоровенный…

— Чего не сделаешь ради друга!

— Ты права, капитан. Ранен он тяжело?

— Две раны под правой ключицей навылет.

— Плохо его дело?

— Очень… Если срочно вывезти, там могли бы спасти…

45

В лагерь добрались часа за два. Наташа помылась, придела, себя в порядок и, отказавшись от еды, легла спать.

С большим трудом из-за неполадок в рации отряду удалось связаться со штабом фронта и сообщить, что Быстрова найдена, жива и здорова, находится в лагере. Сообщили и о последних событиях, заверили, что на новом, еще не совсем законченном аэродроме опытный пилот сумеет посадить самолет, если его пришлют за Быстровой и тяжело раненным партизаном. Дядя обещал при консультации Быстровой еще раз «пройтись» по взлетной площадке лопатами и трамбовками и расширить посадочную площадь, убрав ближайшей ночью оставшуюся кое-где кустарниковую поросль. Ему ответили, что, как только аэродром будет готов, за Быстровой и тяжело раненным партизаном пришлют самолет, который доставит отряду необходимое радиооборудование.

Наташа проспала до вечера. Узнав о Дядиных переговорах, она почувствовала себя счастливой: она вернется в свой полк! Больше всего радовалась за Тенгиза: вывезенный на Большую землю, он обязательно будет жить! Это ли не счастье?!

После ужина Наташа решила подежурить около раненого: он не приходил в сознание.

* * *

… Ночь, объятая тишиной и тревогой, тянулась медленно. Фельдшер подремывал на ящике из-под консервов и поминутно клевал носом.

Среди ночи Тенгиз застонал, заметался и, открыв глаза, непонимающе посмотрел вокруг. В его горле булькала кровь. Захлебываясь ею, он болезненно морщился и выплевывал ее. Наташа обмывала ему лицо, подкладывала под подбородок вату и марлю.

Температура то неудержимо повышалась, то вдруг падала. Пульс исчезал. Приходилось обкладывать раненого наволочками с горячей золой и песком. Потом его опять бросало в жар, и он начинал метаться и стонать.

Только на рассвете Бок несколько успокоился. Он открыл воспаленные глаза. При свете керосинового фонаря «летучая мышь» смотрел на Наташу и, как ей показалось, не узнавал ее. Она низко наклонилась над ним. Тогда он, словно вспомнив, попытался улыбнуться, но тотчас же снова впал в забытье.

Сидя на обрубке дерева у походной кровати, Наташа вспоминала ушедший день, полный тяжелых событий. Она не могла понять, как удалось ей выдержать все испытания. Видения пережитого возникали странным смешением фантастического и реального. То перед ней появлялись пылающий самолет и убитые немцы; то она шла вдоль реки, и река превращалась в слезы матери… И опять немцы. Они скалили зубы, гримасничали, умирали и с лютой злобой грозили кулаками, а некоторые из них показывали языки, с которых падали сгустки крови…

Тряхнув головой, Наташа тихо окликнула фельдшера.

Он проснулся и вопросительно посмотрел на нее.

— У вас нет брома или валерьяновых капель?

— Ему не надо ни того ни другого. Морфия вспрыснуть можно бы, да нет его… Кончился. Камфары тоже нет…

— Я для себя прошу. Нервы пошаливают. Наяву бредить начала.

— Переутомление. Напрасно не спите. Пошли бы погуляли, а потом спать.

— Не засну я сейчас…

— А надо, милая барышня!

Фельдшер неторопливо поднялся и молча накапал в полстакана воды капель сорок валерьянки.

— Доза-то лошадиная? — спросила Наташа.

— Слоновая! Вас иначе не возьмешь… По личному опыту знаю. Идите, подышите свежим воздухом. Рассвело совсем.

Наташа посмотрела на неподвижного, тяжело дышащего Бока:

— А вдруг он что-нибудь…

— Я же тут.

— Вы опять задремлете… Я здесь побуду…

Когда взошло солнце, в палатку заглянул Вася и, справившись о состоянии раненого, предложил Наташе пойти на реку искупаться.

Она согласилась. Хотелось освежиться и успокоиться.

Дорогой поинтересовалась, куда отправился Дядя.

— На свидание ушел. В Афанасьевский лес.

— К кому?

— Утром Козьма Потапович с делегатами от колхозов прибудет туда.

… Река выглядела сонной. Кое-где над зеркальной гладью курился легкий пар и, медленно клубясь, шел против течения.

В воздухе, пропитанном запахами воды и леса, носились песни и щебет проснувшихся птиц.

Когда Вася с разбегу бросился в воду, Наташе почудилось, что вся округа колыхнулась и пришла в движение.

Мальчик плыл «по-собачьи» и, шаловливо раздувая щеки, пускал фонтанчики воды.

— Холодно? — спросила Наташа, потуже закалывая прическу.

— Для меня ничего, сойдет… Лезь и ты…

Он встал на дно, откинул со лба мокрые вихры:

— Если плавать не умеешь, так здесь не глубоко. Видишь, стою…

Наташа ничего не ответила и бросилась в воду.

46

Дядя вернулся во второй половине, дня и сразу же заторопил Быстрову:

— Идем-ка! Дела заварились! Темп ураганный. Могут выслать самолет. Ждут твоего заключения о возможности приземления, посмотришь наш аэродром. Работу почти кончили. Весь вечер и всю ночь работали. Должен срочно сообщить твое заключение. Кстати, покажешь, где нам «Т» выкладывать. Самолет вышлют к двадцати четырем, если его можно принять.

— Костры зажжете?

— Нет, покультурней — электричество. Карманные фонарики вкопаем! — пояснил Дядя.

Ровное поле в двух километрах от лагеря, хорошо расчищенное и гладкое, по мнению летчицы, было вполне пригодно для посадки По-2, но скоростные или тяжелые самолеты должны были садиться с чрезвычайной осторожностью — земля, несмотря на сухую погоду, не могла заменить бетонной дорожки.

— Рискнуть можно, — высказала Наташа свое впечатление об аэродроме.

Дядя обрадовался. Отметив вешками место посадочного знака, он вновь заторопил Наташу — теперь уже обратно в лагерь.

— Благодать! Погода летная, — говорил он дорогой.

— Для нас всякая погода летная!

— Ишь какие, семи пядей во лбу! — шутливо съязвил Дядя. — Сейчас сообщим туда, заправимся малость, а потом делами займемся. Воспользуюсь оказией и кое-что перешлю с тобой. В штабе фронта на словах поподробней информируешь о том, что я тебе расскажу. Тебя будут встречать. Там же и мешок вручишь…

— Есть!

После ужина Наташа навестила Бока, справилась о его состоянии. Словно не доверяя, строго расспрашивала фельдшера, как он подготовит раненого к транспортировке.

Разузнав обо всем, возвратилась в палатку Дяди. Следом за ней просунулась голова пожилого бородатого партизана, прозванного в отряде Сусаниным. Вытирая запотевший лоб, он спросил:

— Разрешите, товарищ командир, на одну минутку?

— Давай заходи, садись…

Сусанин шагнул вперед, сел рядом с Наташей.

— Побеспокою одну минуточку. Должен уточниться, чтобы конфузу не было, — обратился он к Дяде, — чтоб чего не вышло. Кто на середку поля пойдет, пусть через овражек идет, как сказано…

— Понятно, учтем… Мы в двадцать три ноль-ноль пойдем. Действуйте…

— Есть такое дело! Ноль-ноль, — буркнул Сусанин себе под нос, достал круглую жестяную коробочку с надписью: «Икра» — и принялся мусолить цигарку.

Прикурив от свечи, Сусанин с наслаждением затянулся. От его самокрутки по всей палатке поползла ядовитая вонь.

— Курнуть последний разок и идтить, — поежился он под сердитым взглядом Дяди.

— После таких раскурок тут хоть топор вешай! — упрекнул Сусанина Дядя и виновато посмотрел на Наташу.

— Для вкусу малиновый листок и дубовая почка к легкому табачку примешивается. Так он духом на махорочку смахивает.

— От такого «духа» слон зачахнуть может! — чихнула Наташа.

— Слону видней, с чего ему чахнуть… Скотина умная… А ты будь здорова! — ответил Сусанин.

Он поднялся и неторопливо вышел из палатки. Дядя поморщился, потер лицо рукой и, словно освежившись, строго проговорил:

— Скоро выступать. Давай еще с одним делом кончим.

Он вытащил из-под койки небольшой сверток и вещевой мешок, заполненный чем-то до половины. Потом раскрыл изголовье кровати и стал извлекать оттуда перевязанные шпагатом пачки денег.

— Гляди сюда, капитан, — повернулся он к Наташе, укладывая пачки денег в вещевой мешок. — Сколько тут — неважно… В препроводительном письме сказано.

— Откуда это? — полюбопытствовала она.

— Козьма Потапович и еще кое-кто в девяти селах собрали. И мы добавили. Народ вносит их на постройку боевого самолета и ходатайствует о его вручении… — Командир отряда чуть замялся, подыскивая нужные слова. — Словом, просим на фюзеляже или капоте — как там у вас называется? — надпись сделать: «Боевой землячке от мирного населения и партизан Воробьевского района». Короче говоря, в знак уважения. Ты же без машины осталась…

Наташа растерялась:

— Как же так? Мало ли прославленных есть?

— Им и без нас подарят! — сказал Дядя. — А здесь своей землячке. Я сегодня делегатам о тебе рассказал. Так и решили: летчице нашей подарим — дочке убитого председателя Герасима…

— Стыдно мне. Ну кто я такая?

— Замолчи, хватит! — остановил Дядя Быстрову. — Ты воюй на нашем самолете хорошенько! Вот и будем в расчете…

* * *

Сборы, когда за душой никакого имущества, просты и недолги.

Наташа умылась, туго заплела косы.

Оранжевое пламя свечи разбрасывало по палатке теплые пятна. Тени от предметов походили на черные ямы, отчего все вокруг приобретало странную таинственность.

— Ну готова? — не заглядывая в палатку, спросил Дядя.

— Все мои сборы — косы причесать!

Было уже начало двенадцатого, когда они отправились на аэродром.

По дороге Дядя еще раз предупредил охрану, что в эту ночь нужно быть особенно бдительными.

— Не беспокойтесь, товарищ командир! — отвечали постовые.

Наташа прощалась с партизанами и, встретив Васю, поцеловала его.

— Не забывай землячку-то! — она прижала к себе его вихрастую голову.

— Как-нибудь запомним! — ответил он. — Счастливый путь!

— Спасибо. На всю жизнь должница твоя!..

— Куда хватила! «На всю жизнь»! — усмехнулся польщенный Вася.

Вместе с Дядей Наташа прошла к летному полю и не без труда отыскала в темноте место, выбранное для посадочного знака. Там, где стояли вешки, партизаны вырыли небольшие ямки и в каждую линзой кверху положили по электрическому фонарику.

Наташа первой заметила вынырнувших из темноты людей с носилками.

— Не рано ли? — спросила она, догадываясь, что принесли Бока.

— Самое время! Без десяти двенадцать. — Дядя посмотрел на часы со светящимися стрелками.

Не опуская носилок, один из партизан спросил, куда их поставить. Дядя повернулся к Наташе:

— Как, по-твоему?

— Отнесите туда, — она показала в сторону. — От «Т» ровно триста шагов. Когда самолет приземлится, сразу идите к нему. Команды не ждите, не будет. Несите быстро, но осторожно. — Наташа взяла фельдшера за локоть: — Как он?

— Дышит, — последовал лаконичный ответ.

Дядя и Быстрова вновь остались вдвоем.

— Так и доложишь: аэродром через несколько дней будет готов окончательно… А главное — список… На голубой бумаге. Запомни, он нужен более всего. По первому разделу пусть скорее сбросят. Место указано.

Их разговор был прерван родившимся где-то очень далеко звуком.

Наташа вскочила, стала взволнованно прислушиваться, глядя в черноту звездного неба.

— Наш идет, — прошептала она.

Дядя снова посмотрел на часы:

— Вот черти! Без двух двенадцать…

Партизаны торопливо включили фонарики, изображавшие посадочный знак «Т», и побежали из зоны посадки.

Летчик сделал большой круг над лесом. Машина шла на посадку.

Вытянув шею и подавшись вперед, Вася замер, почти не дышал.

К нему вплотную подошел Сусанин.

— Дед! Прилетел! Чуешь? С посадкой!.. — горячо зашептал Вася.

— Знамо, с посадкой!

— Поцеловал бы я его…

— Самолет-то? Это зачем же? — не понял Сусанин.

— Летчика!

— Летчику некогда…

— Посмотреть бы на них! — мечтательно проговорил Вася.

Старик понял, как трудно парнишке быть в стороне от событий — первой посадки самолета на их аэродром.

— Дуй туда, лях с тобой! — сказал Сусанин. — Беги, разрешаю.

— Нет, дед, не имею права… Говорилось: лишних ни души…

— Беги! Я за то отвечаю… Сейчас я тебе начальник и кое-чего сам могу разрешить…

— Боюсь, Дядя не осерчал бы.

Сусанин задумался:

— Ну ладно, оставайся. Подождем здесь… — Он крепко обнял Васю за плечо и зашептал о самом сокровенном — Хочу дожить до тех пор, пока всю нашу землю не отвоюют.

— Ты ж крепкий. Доживешь!

— Пуля, Василек, дура. Вон Бок…

— А ты под пулю не суйся!

— Разве узнаешь, где они летают? Не пчелы… Эх, паренек, — продолжал Сусанин. — Хорошо тогда станет! Хоть ходи по свободной земле, хоть пляши!..

* * *

Летчик посадил машину исключительно точно.

Дядя передал Наташе мешок и пошел тушить фонарики. Наташа побежала к самолету.

— «Тридцать седьмой, Одесса»! — на ходу крикнула она пароль и, впрыгнув на крыло, ухватилась за борт открытой кабины. В ответ она услышала густой бас летчика:

— Кто?

— Быстрова! — радостно ответила она и, не переводя дыхания, предупредила о главном: — Подруливать никуда не надо. Стартовать будем отсюда же. — Она протянула летчику руку: — Здравствуйте!

— Здравствуйте, товарищ гвардии капитан! Рад приветствовать вас, Наталья Герасимовна! Мы с вами встречались… Помните?

— Конечно! Я тоже вспомнила… Посадочный знак хорошо виден?

— Отлично… Давайте уточним: приказано вывезти вас и раненого партизана.

— Так точно!

Летчик объяснил, что и где лежит. В первую очередь, до погрузки раненого, он попросил снять с сидений газеты и свертки.

— Не выкиньте случайно парашюты. Их два, в самом низу.

Наташа развеселилась:

— Что за недоверие?! Неужели я не отличу пакеты от парашютов?

— Бог вас знает! Вы же теперь партизанка!

— Прошу вас, пока будут разгружать, подержите этот мешок у себя на коленях…

— Пожалуйста.

Проворно поднявшись в заднюю кабину, Наташа подала подошедшему к самолету Дяде несколько пакетов и свертков.

— Там, — она указала на дверцу люка, — откройте и вытаскивайте…

— В люке аккумуляторы, — предупредил летчик. — Радиолампы отдельно…

Поднесли Тенгиза.

Партизаны облепили самолет и помогли Наташе устроить раненого на сиденье в полулежачем положении. Он тяжело и порывисто дышал и вдруг со стоном прохрипел:

— Дэда… дэда…

— Гляди, деда зовет, — с ноткой жалости и сострадания заметил кто-то.

Наташа отозвалась:

— Дэда — по-грузински мать. Ее он зовет…

— Сердешный! — сочувственно отозвался тот же голос. — Сколько лет ни проживи, а мать в беде всегда позовешь…

Наташа перегнулась через край кабины:

— Дядя, мы готовы…

— Ну, бывай счастлива…

— Прощайте! — Она крепко пожала руку командиру отряда. — Кажется, обошлось благополучно. Спасибо за все!

Летчик повернулся к Дяде:

— Там небольшая картонная коробочка… Не потеряйте в суматохе — в ней ордена. Награждены все представленные вами…

— Иголки не потеряем! Спасибо! — заверил Дядя. — Постараемся в долгу не остаться! Завтра у нас праздник!.. Так приятно говорить: «По поручению правительства!» Скорей бы вы все к нам! Тяжело народу… И нам не просто…

— Теперь скоро! — уверенно ответил пилот.

— Ну, будьте здоровы и счастливы! — крикнула Наташа. — Пора стартовать!

— Есть! — ответил летчик.

Выхлопные трубы самолета задышали голубым пламенем. Двинувшись с места и набирая скорость, машина побежала по гладкому полю и оторвалась от земли.

Быстрова осмотрелась. Над головой тусклые звезды. Слева, на севере, весеннее небо чуть зеленеет над горизонтом. Часа через два там разгорится заря.

Наташа осторожно нашла в темноте руку Тенгиза. Она горела. Температура у раненого по-прежнему была очень высокой. Тяжело вздохнув, Наташа закрыла глаза, ей хотелось заставить себя ни о чем не думать и забыться: все равно, кроме звезд, мерцающих над головой, за плексигласом кабины ничего не видно… Усталость и какая-то апатия вместе со странной духовной опустошенностью властно обволакивали ее, лишая сил и бодрости. Явь и дрема незаметно сменяли друг друга.

Ни лучи прожекторов, несколько раз нащупавших самолет, ни зенитный огонь при переходе через линию фронта не могли вывести Наташу из оцепенения.

Близкий разрыв зенитного снаряда и удар осколка по плоскости самолета заставили Наташу очнуться. Она осторожно, чтобы не потревожить раненого, ощупала повязку на его голове. Обнаружив, что она почти высохла, смочила ее водой из фляги.

Снова близкий разрыв лимонным светом озарил кабину. Снаряд взорвался выше самолета. Не обратив на это внимания, Наташа стала искать пульс на руке Тенгиза, но не смогла. Он был слишком слаб, кроме того, мешали дрожь и вибрация машины.

«Руки горячие, не стынут… Значит, жив», — решила она.

* * *

С первыми лучами солнца самолет приземлился на аэродроме, где базировались основные силы дивизии Головина.

Выйдя на крыло машины, Наташа, к своему удивлению, увидела командира дивизии, майора Станицына и полковника, о котором говорил ей Дядя. Быстрова соскочила на землю, подбежала к ним, поздоровалась и не сумела сдержать счастливых слез: она стояла среди своих, родных и близких людей.

— Спасибо вам, — тихо прошептала Наташа.

— Полно, не за что нас благодарить, — ответил Головин. — Мы были обязаны выручить тебя… Успокойся.

— Ведь жива, а это главное! — бодро добавил генерал.

Санитарная машина торопливо подкатила к самолету. Тенгиза положили на носилки и отправили в медсанбат.

Пилот вытащил Дядин мешок. Встречавшие внимательно разглядывали Наташин костюм. Она стояла перед ними в простой деревенской одежде. Аккуратно заплетенные косы лежали на груди.

Головин повернулся к Станицыну:

— Поглядите, Яков Иванович, какие дивные косы у гвардии капитана… Принципиально не стрижет волос. Говорит: летать не мешают!

Наташу усадили в вездеход рядом с шофером, сами сели сзади.

— Что у тебя в мешке? — полюбопытствовал Головин.

— В штаб от Дяди… от командира партизанского отряда…

Машина пробежала по полю аэродрома и вскоре вышла на дорогу.

Наташа встала коленями на сиденье, облокотилась скрещенными руками на спинку.

— Полковник обещает больше часа тебя не мучить, — сказал Головин. — Потом отдохнешь. Если хочешь, сразу же отправлю в полк…

— Отдыхать мне нечего, Сергей Сергеевич! Хочу немедленно в строй…

— Раньше получи обмундирование, оружие…

— Оружие цело. Парашют и шлемофон утопила, комбинезон и планшет запрятала в лесу, карту сожгла.

— Знаешь, Наташа, вчера говорили о выделении смирновцев в Отдельную Черноморскую группу, — словно невзначай, сказал Головин. — Слава за вами укрепилась, будто специалисты вы по борьбе над водой. Возможно, опять к морякам. Но это пока…

— Туда так туда! Я всему рада.

— Не возражаешь? — спросил генерал.

— Нет… Если переведут, опять похожу с моряками на операции…

— Пока придется обождать!

— Что же, здесь повоюем. За мои родные края! Тоже хорошо!

— И здесь придется обождать!

— Разрешите узнать почему?

— Ты вызвана к Москву.

Наташа улыбнулась:

— Вы шутите, товарищ генерал! Вы же только что спросили: хочу я здесь отдохнуть или в полк отправиться?!

— Можно вылететь и оттуда и отсюда… Завтра, даже послезавтра!

— Вы серьезно?

— Куда серьезней!

— А зачем?

— Не представляю, — уклончиво ответил генерал. — А лететь тебе лучше отсюда. Сегодня во втором часу будет попутная машина.

— У меня форма и вещи в полку…

— Их тебе немедленно доставят. Напиши записку своей, как ее, Настеньке. Я пошлю за ней.

— Сергей Сергеевич! Неужели вы не знаете, зачем меня вызывают! Или шутите?

— Не шучу!

Головин знал причину вызова, но не хотел говорить, чтобы не рассеивать внимание Наташи перед беседой с полковником.

Разговор о Москве оборвался сам по себе.

Наташу очень беспокоила судьба Тенгиза. Она попросила у генерала разрешение посетить медсанбат.

— Это родной брат доктора Бокерия… Дома о нем ничего не знают с начала войны. Я обязана их семье и потому считаю долгом проявить некоторую заботу о нем.

— Побывай в госпитале, обязательно побывай, — сказал генерал, — и телеграмму дай родным.

— Доктор сам сообщит. Он сделает это лучше, известит, когда сочтет нужным.

— Решай сама… Кстати, и командира полка навести.

У Наташи вытянулось лицо:

— Полковника Смирнова?

— Ты не знала?! — воскликнул Головин. — Ранен не тяжело, но расшибся изрядно… Еле дотянул до базы. В тот же день… — Стараясь смягчить неприятное для Наташи известие, Головин добавил: — Жарко там было… И в небе и на земле!..

Вскоре машина остановилась у невзрачного дома на узкой полуразрушенной улице на окраине города.

Простившись с Головиным и Станицыным и пообещав после беседы немедленно явиться к генералу, Наташа и полковник прошли мимо часового.

47

Утро было ясное, тихое, теплое.

Надев военную форму, привезенную сияющей Настенькой, Наташа отправилась в дивизионный медсанбат.

В безлюдном переулке, где чудом уцелело трехэтажное здание школы, в котором разместился медсанбат, стояла тишина.

Входная дверь медсанбата была заперта. На осторожный стук Наташи никто не отозвался. Здание казалось необитаемым.

Летчица постучала еще раз. В глубине вестибюля появилась пожилая женщина в халате и, открыв дверь, выглянула наружу.

— Мне к дежурному врачу, — сказала Наташа.

Женщина пояснила:

— У нас вход со двора…

— Извините, я не знала. Как туда пройти?

— Да уж входите отсюда. Пойду доложу, а вы здесь подождите… Как сказать?

— Я от генерала Головина. Кто дежурный врач?

— Грузин. Фамилию никак не упомню…

— Бокерия?

— Вот-вот! — обрадовалась санитарка. — Бокерия!

— Скажите ему, что пришла капитан Быстрова. Он знает…

Женщина засеменила по кафельному полу коридора, пришлепывая подошвами туфель без задников.

Через минуту в глубине коридора послышались чьи-то торопливые шаги, и почти тотчас же Наташа увидела доктора Бокерия. Стараясь не шуметь, он шел на цыпочках и для устойчивости неуклюже балансировал разведенными в стороны руками. Лицо его сияло от радости, что крайне удивило Быстрову.

— Родная моя! — услышала она его сдержанный шепот. — Жива! Здорова! Слышал обо всем!

Бокерия повел Наташу в кабинет, дружески пожимая сильной рукой ее пальцы. Вид летчицы ему не понравился. Она сильно изменилась со времени их последней встречи.

Усадив Наташу в мягкое кресло, Бокерия еще раз внимательно посмотрел на ее покрасневшие от бессонницы глаза:

— Не спали сегодня?

— Нет еще, не успела, — ответила Наташа, думая совсем о другом.

Она не могла понять, почему медлит доктор и ничего не говорит о Тенгизе. Это пугало ее.

— Вы очень осунулись, побледнели.

— Шакро Отарович! — с упреком взглянула на него Быстрова. — Обо мне ли нужно сейчас говорить?

— Простите… Конечно, конечно… Вернувшись «из дальних странствий», вы в первую очередь хотите узнать о его здоровье…

— Разумеется, — ответила Наташа, и голос ее дрогнул.

— Ранение незначительное… Задет мускул на левом боку. Ушибы были серьезные. Одно ребро имеет трещину.

Наташа взглянула на доктора:

— О ком вы говорите?

— О Николае Николаевиче, конечно, — ответил доктор и недоумевающе посмотрел на Быстрову. — О полковнике Смирнове. Вы не волнуйтесь, состояние его здоровья не вызывает опасений и через месяц-полтора он будет в строю. Его даже решено не эвакуировать…

Глаза Наташи потухли. Очевидно, Тенгиз умер, и доктор, щадя ее, молчит.

— Хотите его повидать? Вы сами убедитесь, что полковник выглядит молодцом…

— Ах, не то, доктор! — страдальчески произнесла Наташа. — К нему я зайду… Но вы скрываете от меня самое важное… Вы, наверно, щадите меня? Скажите же наконец! Скажите правду!

— Какую?! — воскликнул растерявшийся Бокерия.

— К вам… — Она оборвала себя на полуслове, подумав, что Тенгиза, может быть, и не привозили сюда.

— Что — «к вам»? Говорите… Я слушаю…

— На рассвете к вам, — начала Наташа, чеканя каждое слово и глядя доктору прямо в глаза, — с предписанием Головина привезли тяжело раненного партизана.

— Да, да! Верно! — спохватился доктор. — Вот оно, предписание, лежит у меня на столе под стеклом. Так удачно: прямо в операционную, под нож главного хирурга… Он к тому времени закончил срочную операцию и не успел уйти…

— Вы не были на операции?

— Нет. Я дежурю сегодня…

— И вы не знаете, кто этот человек?

Наташе предстояло сказать доктору о Тенгизе. Это сообщение принесет ему радость и горе: радость человека, нашедшего родного брата, и горе — от того, что брат на грани жизни и смерти.

— Кроме предписания Головина, никаких других сведений у меня нет.

— Ведь это… Тенгиз!

Бокерия замер:

— Наташа! Нет… после… Идите к Смирнову. Второй этаж, палата тридцать два… Он там один… — И доктор стремительно выбежал из кабинета.

48

Прошло более двух недель.

Доктор Бокерия так и не решился сообщить родным о Тенгизе, который первые дни после операции находился на грани жизни и смерти. Шакро Отарович был тверд в своем намерении: если брат умрет, ничего не говорить родным, чтобы не вносить нового горя в их жизнь. Он собирался написать обо всем только в том случае, если минует кризис и Тенгиз начнет поправляться.

Несколько запоздавшая, но отлично сделанная операция, лечебные средства, образцовый уход и здоровый молодой организм раненого наконец победили смерть.

Слабый, до неузнаваемости похудевший, молчаливый и страдающий, Тенгиз лежал в одной палате со Смирновым. Доктор не без цели устроил их вместе. Тенгиз пока не мог ни разговаривать, ни читать. Ему запрещали и то и другое, И Смирнов, культурный и общительный человек, скрашивал существование молодого Бокерия.

Говорить — даже немного — полковник ему не позволял, и все же Тенгиз произносил иногда несколько слов в день.

За раскрытыми окнами небольшой светлой палаты зеленели молодые клены, шелестели беспокойной листвой при малейшем дуновении ветерка. Целыми днями назойливо чирикали неугомонные воробьи. А вечерами синее небо беспрестанно чертили черные серпы быстрокрылых стрижей, летавших перед зарей шумливыми стайками. Они носились наперегонки, пронизывая синий простор веселым свистом.

Смирнов с интересом наблюдал, как они, круто разворачиваясь перед окном, рассекали острыми крыльями прозрачный воздух. Резкие рывки и повороты заставляли полковника вспоминать аэродинамические законы и формулы.

Оба они, Смирнов и Тенгиз, с нетерпением ожидали возвращения задержавшейся в Москве Наташи. Она вот-вот должна была приехать. Ее ждали с минуты на минуту.

В один из дней после завтрака полковник читал Тенгизу Пушкина. Многие его стихи и повести были давно читаны и перечитаны. Сейчас Смирнов и Тенгиз увлеклись дневниками Пушкина. Многие светские анекдоты и случаи, записанные им, искренне веселили друзей.

После чтения Смирнов начинал рассуждать о литературе вообще, а потом разговор незаметно, сам собой перескакивал на предстоящее возвращение Наташи.

— Ходит по Москве, — мечтательно говорил Смирнов. — Наверное, в театрах побывала. Люблю я МХАТ! Тарасова, Еланская, Хмелев, Кедров! А Качалов!.. Станицын — прекрасный актер! «Пиквикский клуб» — он и Андровская!.. Приедет Наташа, расскажет нам обо всем.

— А мне, знаете, без Грузии скучно.

— Постой, постой! — спохватился Смирнов. — Хочешь, я тебе земляков твоих покажу?

— Каких земляков?

— Наташа фотографию привезла, когда у твоих родителей гостила.

Полковник вытащил из тумбочки бумажник, достал из него фотографию пионеров, подал Тенгизу. Тот, улыбаясь, рассматривал ребят.

— Здесь и мой племянник Петре! По-русски — Петя… Вырос он за два года!

— Ты надпись на обороте прочти!

Тенгиз повернул фото и, вглядываясь в детские каракули, ласково произнес:

— Ишь грамотеи! Сумели-таки по-русски написать…

Он взглянул еще раз на лица ребят и вернул фотографию Смирнову.

— Я у них почетным вожатым избран. Наташа наколдовала…

* * *

А Наташа прямо с поезда, не заходя в штаб дивизии, куда следовало явиться прежде всего, отправилась на попутной машине в медсанбат.

— Раздевайтесь! — встретила ее дежурная санитарка.

— Есть, раздеться! — весело ответила летчица, дружелюбно улыбаяськурносой девушке с полными лоснящимися щеками.

Поспешно сняв фуражку и серый плащ, она повесила их на вешалку, оставила тут же небольшой дорожный чемоданчик, поправила у зеркала прическу и, одернув гимнастерку, зашагала по длинному коридору.

На ее груди, над колодками с семью орденскими ленточками, расположенными в два ряда — это было нововведением и в те дни доступным, пожалуй, только побывавшим в Москве, — поблескивала Золотая Звезда Героя Советского Союза, на плечах золотились майорские погоны.

Постучав в дверь кабинета дежурного врача, приоткрыла ее и, увидев в щелочку доктора Бокерия, спросила:

— Разрешите войти майору Быстровой?

Доктор шумно и радостно вскочил навстречу.

— Шакро, какое совпадение, — смеялась Наташа, — вы опять на дежурстве? Вечный дежурный!

— Вам просто везет. С приездом! — он протянул ей обе руки. — Поздравляю от всей души!

— Спасибо, доктор! Наверно, я действительно везучая!

Она вопросительно взглянула в глаза Шакро Отаровичу.

Тот понял ее молчаливый вопрос:

— Я их в одну палату устроил… Оба идут на лад. Но Тенгиза придется оперировать еще раз. Это между нами. Ему не говорите…

Наташа опустилась на стул возле окна. Блуждающие тени кленовой листвы пестрыми узорами легли на нее. Круглые зайчики светлых солнечных пятен плясали по ее волосам, погонам, гимнастерке, то вспыхивая и сверкая, то перемещаясь и вливаясь один в другой.

— Вас опять поругать надо! — неожиданно сказала она.

— За что?

— Как же? За столько дней всего три телеграммы! Я на почте всем оскомину набила! По нескольку раз в день «до востребования» спрашивала.

— Мне казалось, что я был аккуратен и сообщал достаточно часто. Но если вы придерживаетесь иной точки зрения, я готов, во искупление греха, разрешить вам свидание. Хотите?

— Еще бы! Конечно! Если так, я свой выговор беру обратно!

— Вы подождете за дверью, а я зайду к ним один. Подготовлю. Тенгиза надо оберегать от резкой смены впечатлений… Плохо у него с легким. Домой я еще ничего не сообщал…

— Делайте, доктор, как надо, только скорей! Иначе я лопну от нетерпения…

— Лопнуть вам сейчас никак нельзя! — пошутил Шакро Отарович, надавливая кнопку звонка. — Вам жить и жить! Посмотрите на себя! Молодая, цветущая, Герой Советского Союза, гвардии майор, истребитель!

— Ну хватит, хватит! — запротестовала Наташа.

На звонок явилась санитарка. Бокерия попросил ее принести халат.

По центральной лестнице они поднялись на второй этаж. У дверей одной из палат Шакро Отарович остановил Наташу. По оживленному виду доктора Смирнов и Тенгиз догадались, в чем дело.

— Приехала? — спросили они в один голос.

— Допустим… Но запомни: я запрещаю тебе разговаривать и двигаться…

— Обещаю, — прошептал Тенгиз.

Бокерия подошел к двери и, приоткрыв ее, сказал:

— Товарищ гвардии майор, заходите!

Наташа вошла в палату и молча склонилась к Смирнову, ласково поцеловала его в лоб. Потом повернулась к Тенгизу. Он поймал ее руку и поднес к губам.

Глядя на него, она грустно улыбнулась, а сердце, переполненное воспоминаниями, гулко застучало в груди.

— Ну здравствуйте, товарищи!

— Здравствуй, голубушка! — сказал Смирнов. — Давай-ка распахни халат!.. Из газет нам все известно, теперь должны удостовериться лично!

Наташа отвернула борт халата.

Полковник взял ее правую руку (левую по-прежнему держал Тенгиз):

— Я скажу за нас обоих. Ему нельзя разговаривать… Мы оба поздравляем тебя от всей души. Ты героически вела себя — и в бою над станцией, и во вражеском тылу… Не смалодушничала, не бросила товарища, навязала врагам бой… Головин рассказал обо всем…

— Сплетники! — попробовала отшутиться Наташа. — Но я благодарю вас за поздравления! Меня в свое время не оставили в беде моряки. Я старалась быть такой же… Только не знаю, как оправдаю такую высокую награду…

Смирнов посмотрел на нее с добродушным укором:

— Все скромничаешь? Лучше расскажи нам о Москве…

Доктор поставил табурет между кроватями, сам примостился на подоконнике.

Наташу слушали молча, не перебивая, только изредка Смирнов, или Тенгиз, или доктор уточняли детали, которые были дороги для каждого из них.

Минут через десять Шакро Отаровича вызвала санитарка. Наташа пообещала зайти к нему перед уходом.

— Нас была большая группа, — продолжала она прерванный рассказ, — все военные и два академика… Старенькие, седые, один в черной круглой шапочке… Когда вызвали меня, я растерялась… Не знала, что сказать, что ответить Калинину. Вместо «Служу Советскому Союзу» ответила что-то несуразное… Михаил Иванович засмеялся и упрекнул: «Что же вы, майор Быстрова, в боях не терялись, а здесь сдаете?» Что я могла ответить?.. Когда все награды были вручены, Калинин поздравил нас и подозвал меня к себе:

— Наталья Герасимовна!

Я так удивилась, что воскликнула:

— Откуда вы знаете?!

— Указ-то о присвоении вам звания Героя Советского Союза я подписывал, — улыбнулся он, скручивая папироску.

— Вы их сотни подписываете! Разве можно всех запомнить?

— Мужчин, конечно, трудновато… Их много. А вас, женщин, пока что по пальцам перечесть можно!

Смотрю я на его цигарку и спрашиваю:

— Неужели вам папирос не выдают, Михаил Иванович?

— Выдавать выдают, да я сам не беру! — засмеялся он и покачал головой. Наверно, подумал: «Ох и глупа!» А потом только я узнала, что он курит самокрутки в мундштуке… Поняв, что сказала очередную глупость, я с поклоном отошла в сторону… К группе танкистов… Вот так и оскандалилась…

Она виновато улыбнулась и вздохнула.

— Это ничего, — добродушно сказал Смирнов. — Такое в жизни не часто бывает… Можно и растеряться…

— Все-таки неудобно. — Наташа перевела взгляд на Тенгиза, и встретилась с его горящими, сияющими глазами.

49

В своем кабинете доктор Бокерия увидел майора Станицына.

Они дружески поздоровались.

— Полковника навестить? — полюбопытствовал доктор.

— Я же у него утром был… За Быстровой приехал. В полку ее ожидали к часу дня, а она прямо с вокзала к вам… Случайно узнали… Вот и гоняюсь за ней!..

Майор доверительно рассказал доктору о причине срочных розысков Наташи и попросил как можно скорее вызвать ее.

И вот Наташа в родном полку. В землянке, где ее ждала Настенька, все было по-старому. Те же аккуратно застланные кровати-раскладушки, те же дощатые стены и толстые бревна над головой. Вещевой мешок Наташи все так же висел на стене возле полочки с небольшим зеркалом, гребешком и кое-какой мелочью скромного женского туалета. Под раскладушкой на двух кирпичах стоял чемодан. Заботливые руки Настеньки ежедневно вытирали с него пыль.

Наташу ожидали письма от Сазонова, Кето и Тамары. Петре прислал ей свои рисунки, на которых пушки стреляли красным огнем, зеленые танки шли под прикрытием самолетов, напоминающих своей уродливой формой допотопные «райты», «фарманы» и «блерио»… Письмо Игоря она перечитала несколько раз, теплое, родное письмо…

Землянка, убранная полевыми цветами, выглядела уютно. Настенька в меру своих возможностей украсила ее: стены оклеила плакатами и фотографиями из газет и журналов. На полочку с посудой (ею считались и солдатские котелки и фляги) положила «кружево», затейливо вырезанное из газеты.

Настенька, увидев Наташу, поначалу смутилась.

— И как же я давно не видела вас, Наталья Герасимовна! — щуря добрые наивные глаза, запричитала она, прикладывая ладони к щекам. — Ведь двое суток вас покойницей считали. Плакала я сколько?! А потом вы на три недели в Москву улетали! Хорошо, что я вам обмундирование привозила… повидала…

— Зато теперь глаза тебе намозолю! — отшутилась Наташа.

Утомленная от впечатлений, поздравлений и разговоров, она, скинув сапожки, с наслаждением прилегла поверх одеяла на раскладушку и, заложив руки за голову, ни о чем не думая, задремала.

Настенька поняла, что Наташа хочет отдохнуть с дороги, вышла из землянки и уселась на траве у входа.

Не прошло и десяти минут, как прибежал Кузьмин:

— Капитан не спит?

— Майор отдыхает, — ответила девушка, сделав ударение на слове «майор».

— Взглянула бы? Может, не отдыхает?! — попросил Кузьмин. — Охота мне повидать ее.

— А если вы придете попозже?

— Очень прошу, Настенька! — настаивал Кузьмин.

— Учитывая ваше нетерпение, попытаемся доложить о вас, — передразнивая Кузьмина, сказала Настенька, откладывая работу. Понизив строгий голос, добавила: — Сейчас мы доложим о вас Герою Советского Союза гвардии майору Быстровой. Так-то! Если она не спит…

Наташа сквозь дрему услышала разговор, очнулась, увидела Кузьмина, позвала:

— Тиша, иди сюда!

Обрадованный Кузьмин козырнул Настеньке и устремился в землянку.

Наташа встретила его как близкого друга.

— Садись сюда, — она кивнула на скамеечку. — Эх ты, хороший мой! Люблю я тебя, Тиша, и уважаю… Славный ты человек…

Кузьмин, загадочно улыбаясь, поглядывал на Наташу.

— Ну, рассказывай, Тихон. Чего молчишь?

— Да что говорить, Наталья Герасимовна?! Трудно было ждать… На третий день узнали… Счастье-то какое: опять выбралась!

— Жить-то охота, Тиша…

Он вновь чему-то заулыбался. Наташа видела, что Кузьмин что-то от нее скрывает, и, должно быть, интересное и значительное для нее.

— С чего тебе весело? Сияешь, а молчишь. В чем дело?

— Так… По привычке…

— Не хочешь говорить — не неволю… Мы ведь с тобой больше трех недель не виделись, а разговор не клеится.

— Да, давненько… Вы и чином повысились, и Героя заслужили… Разрешите поздравить?

— Спасибо, Тиша… Только между нами все по-прежнему, как было, так и останется. Ты — механик, я — летчик… Рассказал бы, что нового? Как насчет машины? Или я «на отдыхе» буду? Что слышно?

— Новостей много, и хороших и плохих… Полковник наш изрядно пострадал… — Кузьмин увел разговор в сторону.

— Я его сегодня видела. Он скоро поправится… Еще что?

— Что ж еще?.. Вот насчет полковника: поздно вечером, после того как вас сбили, он, раненный, сумел все же до нашего аэродрома дотянуть… Расшибся при посадке.

— Знаю…

— Поврежденное шасси подвело: самолет скапотировал — «козла» задал… — Кузьмин потер ладонью о ладонь, посмотрел зачем-то на свои руки и добавил: — Поговаривают, скоро заваруха пойдет! Одних танков вокруг нас сосредоточена тьма-тьмущая… «Тридцатьчетверки» и новые марки… Ну, здоровы же!.. А нашего брата что пчел в улье! Неспроста делается…

У землянки резко завизжал тормозами автомобиль, послышался голос Мегрелишвили, с которым летчица успела повидаться и поговорить.

Кузьмин встал.

— Я за тобой, Наташа! — громко сказал капитан и, стукнувшись головой о верхнюю дверную балку, выругался по-грузински.

— Что случилось?

— Шишку набил!..

— Я не про то, — сказала Наташа.

— Приведи себя в порядок и едем на летное поле.

— Боевой вылет?

— Нет. Всем офицерам полка приказано явиться. Прибывает генерал-майор. Ордена не забудь надеть.

— У меня же ленточки есть…

— А я говорю — ордена!

— Чего ради?

— Нужно! Генерал приезжает… И вообще…

Чувствовалось, что он тоже чего-то не договаривает.

Натягивая сапожки, Наташа не видела, как весело и заговорщицки Мегрелишвили перемигнулся с Кузьминым.

Она достала из чемодана старую гимнастерку, сняла с нее ордена и прикрепила на новую. Второй орден Ленина был уже на колодке с алой муаровой лентой, окантованной по краям золотыми каемочками.

Одернув гимнастерку и потуже затянув ремень, Наташа поправила оружие и пилотку и вышла вслед за Мегрелишвили и Кузьминым.

Машина покатила напрямик к месту сбора, на край летного поля возле самой рощи, израненной артиллерийским огнем прошедших здесь боев…

Тут же неподалеку стоял зачехленный новенький самолет-истребитель «Яковлев-3».

Как только машина с Наташей, Кузьминым и Мегрелишвили подъехала к месту сбора, майор Станицын приказал летчикам строиться.

Наташа, волнуясь, поспешно встала в строй. Она догадалась, в чем дело, когда Кузьмин по приказанию Станицына расчехлил самолет. На фюзеляже машины красной краской были выведены слова: «Боевой землячке от мирных граждан и партизан Воробьевского района». Двенадцать звездочек, новеньких и ярких, в два ряда расположились грозной и внушительной, но чрезвычайно уютной стайкой под линией выхлопных труб.

Подъехала вереница автомобилей. Прибыл Головин. Подошел грузовик с оркестром, «одолженным» летчикам соседней кавалерийской частью. Приехали какие-то люди в гражданском, очевидно гости или руководство из города. Они сгруппировались чуть в стороне.

После рапорта Станицына Головин поздоровался с летчиками.

Тишина воцарилась сама по себе. Лишь парящие в поднебесье жаворонки нарушали ее своим щебетом, да ветер, пробегая по полю, мягко шуршал травой.

Головин окинул строй и торжественно, особенно внятно проговорил:

— Герой Советского Союза гвардии майор Быстрова!

Наташа, чеканя шаг, подошла к Головину, четко отдала честь и, как положено, доложила. Головин протянул ей руку:

— Здравствуйте, гвардии майор!

— Здравствуйте, товарищ гвардии генерал! — поздоровалась Наташа и опять встала по команде «Смирно».

— Прежде всего, — продолжал Головин, — поздравляю вас от имени всей дивизии с высоким званием Героя Советского Союза и благодарю за подвиг.

— Служу Советскому Союзу!

Головин откашлялся, как бы призывая всех к вниманию, и начал говорить так, чтобы его слышали все:

— Товарищ Быстрова! Ваши земляки, колхозники и партизаны, собрали средства на постройку боевого самолета и обратились в Москву, в Центральный Комитет партии, с письмом. Они просили вручить самолет, построенный на их деньги, вам, их боевой землячке…

Наташа слушала генерала, и все: поле, люди, самолет, голоса жаворонков и свист стрижей в небе — все это куда-то плыло, качалось и таяло в солнечном блеске погожего дня.

— Просьба партизан и колхозников удовлетворена. Их представитель, — Головин показал на гражданских, — вручит вам сейчас боевую машину…

Наташа невольно проследила за движением генерала и среди людей в штатском в десяти шагах от себя увидела мать.

Весь облик Елизаветы говорил о ее большом и понятном волнении.

Как только генерал кончил говорить, Елизавета сделала несколько шагов и остановилась перед Наташей. Она строго нахмурила брови и взглянула на дочь. Ей казалось, что сейчас надо говорить сухо и официально, как подобает представителю.

— Товарищ гвардии майор Герой Советского Союза, любезная Наталья Герасимовна! Вот мы вручаем вам наш военный самолет и добавляем, что вполне надеемся на вас. Бейте врагов земли русской! Бейте безо всякой пощады и добейте их вконец на проклятой вражеской земле!

Ни официальных слов, ни человеческой выдержки у Елизаветы на большее не хватило. Чинно подойдя к дочери, она обняла ее.

Оркестр грянул туш.

Целуя Наташу, Елизавета заплакала.

— Успокойся, мама, — гладила ее по спине Наташа. — Людей кругом полно, а мы с тобой как бабы рязанские. И мне бы не разреветься…

— Люди-то все свои… Наши… И они сердца имеют. И у них матеря есть! А ты мое дитя — и никакого позору в том, что я радуюсь тебе, нет.

— Та права, мама… Но успокойся. Пойми: и я расплачусь. Стыдно… В детстве я, бывало, от мертвой ласточки или даже от воробья какого плакала…

Елизавета покорно отступила и, вытерев глаза, обратилась к Головину:

— Считай, касатик, что вручила… Больше не знаю, как вручать.

Головин улыбнулся, крепко пожал ей руку. Елизавета поклонилась ему:

— Спасибо за Наталью… В люди вывели. Низкий поклон…

— Вам спасибо, Елизавета Петровна! Честь и слава матери, вырастившей такую дочь. Ура в честь Наташиной матери! — крикнул Головин, и загремевшее «ура» слилось с громом оркестра.

Растроганная Елизавета дождалась, когда немного стихло, и обратилась к генералу:

— Я что?.. Материнской власти теперь над ней нету. Ваша она и вам подчиняется! Лишь бы не осрамила себя… Дай я и тебя, касатик, поцелую. Ты, видать, из военных здесь самый главный?..

И она трижды облобызала генерала под новое, стихийно вспыхнувшее «ура»…

По окончании торжественной церемонии Наташа решила показать матери самолет. Они медленно шли к нему, и Елизавета, ставшая вновь печальной и грустной, рассказывала:

— Пчельню-то нашу дотла изверги сожгли! Николушку и еще нескольких подростков в Германию угнали… Дней через пять после того как ты у нас побыла, меня и семь других баб к расстрелу присудили… Партизанский начальник Дядя со своими хлопцами, дай им всем бог здоровья, отбил нас. Я десять дней в лагере, что под Воробьевом, была… Дядя тебе кланяться наказывал. Говорил, была ты у них. А я и перед ним умолчала о тебе… Будто и знать не знаю. Зареклась тебя поминать, пока немцы вокруг. Он посмеялся надо мной. «Крепки ж вы на конспирацию, Елизавета Петровна! — говорит. — Ваша Наталья у нас гостила…» Потом, когда представителя назначали, он меня и послал сюда. А какой из меня представитель народный?! Я и говорить-то толком на людях не умею. А Дядя велел мне вручить. Ты, говорит, Елизавета Петровна, хороший кандидат. Утверждаю самолично! Так дочке и скажешь…

Подошли к самолету.

— И как ты в нем летаешь?! — с настороженным удивлением взглянула Елизавета на дочь. — Он как рыбка или птица какая. Видать, шустрый, как ветром заглаженный.

— Ты, мама, правильно заметила! Это называется обтекаемой формой. Встречный воздух его хорошо обходит, не мешает быстро летать.

— О том я и толкую. Сразу видать, что быстрехонький!

Наташа помогла матери взобраться на крыло и, откатив колпак кабины, стала разъяснять устройство машины.

— И как тут упомнить, что к чему?! — всплескивала руками Елизавета, заглядывая внутрь кабины. — И ручки, и крючки, и зацепочки всякие… А на передке часов-то разных сколько!.. Чудеса!.. До чего дожили!..

Откуда-то, словно из-под земли, возле машины появился Кузьмин.

— Все же я стерпел, Наталья Герасимовна, ничего вам не сказал, а знал… Машина уже двое суток у меня под надзором стоит.

— Вижу… Звездочки — твоя работа?!

Кузьмин поморщился:

— Получается, не моя! Старшина Дубенко опередил и вроде назло мне вывел их. Потом смеялся: «Примите работу своего ученика!» Как же было не принять, если справно выведено?

— К чему их столько, — полюбопытствовала Елизавета, — звездочек-то этих?

— По числу сбитых самолетов, — объяснил Кузьмин.

— Кто ж их сбил-то?

— Наталья Герасимовна…

— Ты, сынок, при матери таких страстей не говори! Подумать ведь страшно…

— Экая ты, маманя?! Не сама ли только что посылала меня врагов сбивать?

— Так то я как представитель народа посылала!

— А как мать, стало быть, нет?

— И как мать велю! Может быть, наперекор сердцу велю, да это уж мое дело… Тебя оно не касается…

Наташа повернулась к Кузьмину:

— Значит, ты на Дубенко обижен?

— А как же! Опередил!..

— Мы с тобой что-нибудь выдумаем, отомстим… А сейчас помоги матери слезть. И — познакомься…

— Мы с Елизаветой Петровной знакомы. Майор Станицын меня к вашей мамаше приставил. «По наследству в восходящем колене!» — сказал…

— Паренек-то твой, Тихон, мне как сын стал… Полюбился. И тебя он больно уважает. Мы с ним, как сойдемся, только о тебе и толкуем… Ты его в случае чего не допекай, если ему начальница… У него характер золотой, и работник, и солдат, видать, справный. Звездочку красную и медали носит!.. И погоны, гляди, не хуже твоих: и вдоль и поперек с золотом…

— Тиша! Ты уже на военной службе протекцию имеешь! — засмеялась Наташа и спрыгнула с крыла.

Кузьмин подошел к ней, зашептал:

— Еще одно дело…

— Какое?

— Машина того же завода, а номерок ее за две тысячи перевалил. Не в шутку жмут?! А?

— Рассуждаешь правильно!.. Вечерком приходи к нам в землянку и Дубенко прихвати. Украинские песни споем…

— Благодарю… Только Дубенко не за что баловать. Если из-за песен только. Голос у него богатый.

— А хотя бы и из-за песен… В восемь часов оба будьте…

50

Через два дня Елизавета выехала на Урал, в семью дальнего родственника, старого доменщика на Белорецком заводе.

А еще через день началась историческая битва на Курской дуге.

Накануне ночью сотни немецких бомбардировщиков налетели на город, где размещался штаб дивизии Головина. Они бомбили предполагаемые узлы связи и штабы, рассчитывая поразить ближние центры руководства боевыми действиями на фронте. Во время налета бомба разнесла левое крыло дивизионного медсанбата. Груды битого кирпича, рухнувшие стены, обвалившаяся штукатурка, погнутые железные балки лестницы схоронили под собой изувеченные человеческие тела, и среди них гвардии полковника Смирнова и старшего лейтенанта Тенгиза Бокерия…

Наташа узнала о гибели Смирнова и младшего Бокерия только через три дня, когда была командирована Станицыным в штаб дивизии.

Пробираясь среди руин, неподалеку от медсанбата, Наташа встретила изможденного тяжелой бессонницей и горем доктора Бокерия. Его лицо посерело. Воспаленные глаза с припухшими красными веками изменились до неузнаваемости.

Бокерия взглянул на Наташу.

— Вы знаете… Тенгиз…

— Да, знаю.

— И Николай Николаевич…

— Да.

Доктор закрыл глаза ладонью, собираясь с мыслями и стараясь хотя бы минуту не думать о Тенгизе.

— Вы не сообщали о нем родителям? — спросила Наташа.

— Нет… А вы не писали Кето?

— Ни слова. Мы же договорились.

— Я ждал… В простреленном легком было не все благополучно. Предстояла сложная операция.

— Вы хотите скрыть от родных гибель Тенгиза?

— Хотел бы… Правда, потом мне будет тяжело молчать, но пока я предпочел бы беречь мать и семью. Неведение лучше. Оно оставляет надежду, а надежда подбадривает человека…

— Вы правы, — тихо сказала Наташа, обдумав слова доктора. — Ксению Афанасьевну надо беречь…

Бокерия нерешительно взглянул в скорбное лицо Быстровой.

— Простите, мне очень некогда… Надо идти… Много раненых.

— До свидания, Шакро!

Доктор крепко пожал Наташину руку.

51

То, о чем предположительно говорил генерал Головин, когда Наташу вывезли из немецкого тыла, сбылось в середине сентября. Полк, которым теперь командовал подполковник Станицын, после кровопролитных боев на Курской дуге был выделен в особую группу и переброшен на Кубань, вернее, несколько южнее и ближе к морю. В ту пору здесь развернулись сильные бои. Черноморский флот топил немецкие транспорты, самоходные баржи и катера, шнырявшие между Крымом и Таманским полуостровом. Летчикам Станицына вновь пришлось сражаться над водой. Бои гремели и над землей и над морем. Наши истребители сопровождали бомбардировщиков, охраняли боевые порядки войск на суше, прикрывали действия флота. Они героически бились с врагом над Темрюком и Таманью.

В первый же боевой вылет море, широко раскинувшееся под самолетом, с новой силой напомнило Наташе о Сазонове. Письма никак не могли заменить его самого. И встретиться с Игорем так хотелось! Увидеть его, поговорить. «Может быть, — думала Наташа, — он где-то здесь, совсем близко, рядом, и не знает, что я тоже тут, недалеко от тех мест, где началась наша дружба, где родилась наша любовь. Надо написать ему, намекнуть, где я, и спросить, где он».

Постоянные думы о Сазонове не только не мешали, наоборот, помогали Наташе драться с врагом. За полтора месяца она увеличила боевой счет. Теперь на ее машине красовалось шестнадцать звездочек, а на груди — второй орден Боевого Красного Знамени.

Сазонов так и не узнал, где Наташа, не понял, что она вновь летает над Черным морем. Она в свою очередь не могла понять, где базируются его корабли. Скупые номера полевых почт строго хранили военную тайну. А дивизион торпедных катеров, которым командовал Герой Советского Союза капитан второго ранга Игорь Константинович Сазонов, воевал как раз в тех местах, где сражались летчики Станицына, охраняя подступы к только что освобожденному Новороссийску.

Накануне выхода на очередное задание Сазонов получил письма от матери и Наташи. Он нетерпеливо сошел в свою каюту, надорвал конверт.

Мать писала:

«Спасибо, дорогой Игорек, что аккуратно сообщаешь о себе. Последнее твое письмо меня особенно порадовало. Я счастлива вместе с тобой. Горжусь сыном Героем Советского Союза! Значит, повоевал хорошо. Благодарю тебя, родной мой.

Тем не менее помни, что ты у меня один, и я обязательно хочу видеть тебя живым и невредимым. Понимаю, что вмешиваться в твои военные дела не смею, но очень прошу, думай о себе и не забывай меня. Не сердись, что так пишу…

Почему я всю жизнь гордилась твоим покойным отцом? Потому что он не был трусом и, как тебе известно, погиб геройской смертью. О его подвиге на Балтике писали газеты. С тех пор мы с тобой остались вдвоем…

По отцовской линии ты — четвертое поколение замечательных русских моряков. Прадед твой сражался в Севастополе под командованием адмирала Нахимова, дед воевал на флоте в русско-японскую войну, отец погиб на Балтике в первую мировую войну…

Присланную тобой фотографию храню. Только почему ни слова не написал, кто она, эта милая девушка? Может быть, невеста или жена? Обязательно напиши… Обо мне не беспокойся. У нас в Ташкенте стоит невероятная жара. Тянет обратно в родной Ленинград. При первой возможности вернусь туда.

Целую и обнимаю. Мама».

Сазонов закрыл глаза, улыбнулся, представив себе мать — старую, поседевшую, но, как всегда, бодрую, по-житейски мудрую и бесконечно дорогую…

Потом он прочел письмо Наташи.

Вечером, вернувшись из плавания, написал обеим большие, теплые письма.

«… О девушке, — писал он матери, — я промолчал умышленно. Мне хотелось, чтобы ты спросила о ней…

Нет, она не жена мне. Эта девушка — летчик-истребитель. Я был с нею знаком, но не очень долго… Мы по-настоящему полюбили друг друга и переписываемся. Не правда ли, какое у нее чудесное лицо?.. Теперь она далеко от меня. Мне известен только номер ее полевой почты. Но полевая почта скрывает наше местопребывание. Таков закон войны.

Наши отношения были исключительно чистыми, ничем не запятнанными. Мы расстались, пообещав обязательно встретиться. О том, что могу потерять ее, стараюсь не думать, хотя о ней, как и о тебе, думаю постоянно… Эх, мама, старушка моя, знала бы ты все, так поняла бы мою тоску… Ее зовут, как и тебя, Натальей!.. Это мое любимое женское имя. Так пусть же хранит судьба вас обеих!..»

52

Первые дни на новом месте ознаменовались для Наташи большим и радостным событием: она была единогласно принята в партию. Рекомендовали ее командир полка Яков Иванович Станицын, капитан Мегрелишвили и капитан Горюнов.

Наутро вместе со своим ведомым младшим лейтенантом Гришко она впервые вылетела на боевое задание коммунистом и в тяжелом бою сбила бомбардировщик врага… Немецкий самолет рухнул в море, не достигнув цели — Мысхако, где стойко сражались на Малой земле воины Цезаря Куникова.

В конце сентября, когда на Таманском полуострове скопились отступившие с Кубани фашистские войска и развернулись бои по их ликвидации, Наташа совместно с флотом громила транспорты немцев.

Увидев корабли, Наташа пришла в восторг. Глаза ее заблестели. «Там моряки! — думала она. — Вон они!.. Может быть, это его корабли?! Я должна напомнить о себе! Я поздороваюсь с ними, пусть узнают меня, как узнавали тогда…» С разрешения командира эскадрильи капитана Мегрелишвили Наташа, как и раньше, приветствовала моряков.

* * *

Флагманский торпедный катер только что в жарком бою потопил транспорт противника. Легкая зыбь бежала навстречу флагману. В небе среди тающих облаков неумолчно гудели истребители. Еле видимые, они кружили в солнечной вышине.

Сазонов обратил внимание на нарастающий гул круто идущего на снижение истребителя. Моряк поднял бинокль. Самолет из поднебесья устремился прямо на корабль. Звук мотора нарастал, ширился и наконец рванул воздух над самыми головами моряков. Промелькнув над кораблем, круто взмыл к облакам…

— Эх и дает жизни! — восторженно сказал Храпов.

Панов повернулся к товарищам.

— Она! Братишки, она! — крикнул он во все горло. — Говорил я вам, что Наталья Герасимовна вернется?!

— С чего ты взял? — недоверчиво спросил Храпов.

— По почерку видно! Ее манера приветствовать нас.

— Гвардии капитан далеко, — отмахнулся Храпов.

— Не отрекайтесь, братцы! Забыли, как она здоровалась? Она это! Поверьте мне!

Уверенность Панова передалась товарищам. Действительно, все было очень похоже. Именно так здоровалась с моряками капитан Быстрова.

— Клянусь, братцы, — продолжал Панов, — сердце сердцу весть подает!

— Не может быть! — уже не очень твердо настаивал на своем Храпов.

— Правильно, Женя! Она!.. Ур-ра! — заорал Усач, ударив Панова по плечу.

— Прав он, товарищи! — крикнул Горлов и от избытка чувств хлопнул бескозыркой о палубу.

Сазонов стоял как прикованный к месту и глядел прямо перед собой. Он не хотел каким-нибудь движением или словом выдать свое волнение.

Истребитель еще раз низко пронесся над кораблем.

Шведов повернулся к матросам.

— Судя по характеру полета, — неторопливо заговорил он, — это Герой Советского Союза гвардии майор… — Он умышленно сделал интригующую паузу. На лица моряков уже поползло разочарование. — … Гвардии майор Наталья Герасимовна Быстрова!..

Где-то разорвала небо пулеметная очередь.

— Так-то вот, морячки, — сказал Шведов и поднял к глазам бинокль.

— Пошла наша Наташа! — шепотом проговорил Усач.

Алексеев приблизился к Панову.

— Как думаешь, — спросил он, — повидается она с нами?

— Если сможет… Времени у них маловато, и база, очевидно, далеко… Но я верю в нее: она Человек!

В разговор вступил Горлов:

— Как говорит Алексей Максимович, Человек с большой буквы?

— Положим, он сказал: «Человек — это звучит гордо».

— Панов, Горлов и Алексеев! Прекратите… Порезвились — и хватит! — раздался голос Сазонова.

— Виноваты, товарищ капитан второго ранга!

— Вы отвлекаетесь от своих прямых обязанностей и отвлекаете меня…

«Что я говорю?» — подумал Сазонов и, одновременно торжествующий и недовольный собой, поднялся на мостик.

Лишь через две недели беспрерывных и ожесточенных боев Сазонов узнал, что неподалеку базируются летчики бывшего смирновского полка. Ему рассказал об этом летчик, который посадил свою поврежденную машину на прибрежную гальку около базы моряков.

Раненому оказали немедленную помощь, и Сазонов решил доставить его в полк.

«Наконец-то увижу Наташу!» — мечтал он.

Уложив раненого в санитарную машину, Сазонов спросил:

— Далеко ехать?

— Пустяки, километров пятнадцать…

Но надежды Сазонова не сбылись: днем раньше Наташа по вызову вылетела в Москву.

* * *

Наташа явилась в Генеральный штаб точно к назначенному часу.

— Товарищ полковник! — четко отрапортовала она. — По предписанию Генерального штаба Советской Армии гвардии майор Быстрова явилась в ваше распоряжение!

— Здравствуйте, гвардии майор, — просто и дружески протянул руку строгий на вид полковник с бритой головой и пышными усами. — Садитесь, пожалуйста, дайте ваше направление…

Как и предполагала Наташа, разговор оказался недолгим:

— Завтра, товарищ Быстрова, вы с группой военных летчиков и инженеров командируетесь на авиационный завод принимать и проверять технику, руководить ее переброской, обучать и тренировать летный состав запасных частей, контролировать переподготовку пилотов…

В первый момент Наташа растерялась:

— Позвольте… Как это?.. А мой полк?..

— С ним вы уже расстались.

— Рассталась?.. Нет! Я не могу… — волнуясь, говорила она. — Скажите, товарищ полковник, почему я попала в такой… переплет? Я же фронтовик, строевой летчик! Для подобной работы можно найти более подходящих людей… Очевидно, какое-то недоразумение…

Полковник, строго насупив брови, сказал сухо и холодно:

— Товарищ гвардии майор! Приказ не подлежит обсуждению. Вы офицер, коммунист. Вас посылают в тыл, — значит, так нужно. Придет время, и вы вернетесь на фронт…

На следующее утро Наташа вылетела из Москвы. И началась другая, тыловая жизнь.

53

В упорном труде и хлопотах незаметно прошла зима, наконец повеяло первыми весенними ветрами, и вновь подошло лето.

Слушая по радио сводки Совинформбюро — хорошие, радостные сводки наступления, — Наташа вспоминала друзей, родной полк. Она часто писала Станицыну, Кузьмину и Мегрелишвили, но чаще всего Сазонову.

Иногда рождалось твердое решение пойти к начальству, переругаться со всеми, наскандалить, но вырваться на фронт… Но она вспоминала разговор в Москве… и продолжала испытательные полеты, оформление актов, занятия с летчиками, прибывавшими на завод получать самолеты для своих частей.

И опять пришла осень, опять закружили январские метели, наступил февраль. Он принес Наташе долгожданную радость: она сделала свое дело и могла со спокойной совестью выехать в полк…

* * *

Нетерпение росло по минутам. Хотелось скорей попасть в свой полк, увидеть своих боевых товарищей. А время тянулось удивительно медленно. Казалось, оно вообще остановилось.

Наташа ехала в открытой полуторке в район Кюстрина, где, как сказали в штабе армии, дислоцировалась дивизия Головина.

Влажный мартовский ветер трепал белые флаги на домах немецких городов и деревушек, мимо которых проносилась машина.

Пестрели многочисленные плакаты и надписи на домах: «Вот она, проклятая неметчина!», «Дорога на Берлин!», «Даешь Берлин!», «Мы за Одером!».

Там и здесь валялись подбитые, сгоревшие вражеские танки, автомашины, повозки, орудия. Тянулась по шоссе наша пехота. Изредка в небе гудели невидимые самолеты. «Наши, наши!» — по звуку определяла Наташа.

На участке фронта, где базировалась дивизия Головина, было временное затишье: погода, как назло, стояла скверная — низкое туманное небо, дожди…

В полку Наташу встретили как старого друга и боевого товарища. Не было конца расспросам и разговорам.

К ней возвратились ее бывший ведомый, старший лейтенант Гришко, и механик Кузьмин.

В середине марта развернулись жесточайшие бои за Кюстрин — последний опорный пункт врага на правом берегу Одера, и летчикам пришлось крепко поработать, поддерживая наступление советских войск.

После взятия Кюстрина дивизию перебросили на север, где был восстановлен аэродром неподалеку от города Шнайдемюль.

«Здесь начинается Померания, — подумала Наташа. — Мы подошли к земле, где живет немецкая рабыня Паша Быстрова! Жди, сестренка! Скоро настанет день твоего избавления. И не сдобровать подлецу помещику!.. Горе у нас, Паша: потерялся Николушка, очевидно, то же где-то у немцев…»

В свободное время вместе с Кузьминым и Гришко Наташа выходила на шоссе близ аэродрома. Мысль о сестре не оставляла ее, и она надеялась хоть что-нибудь узнать о ней от людей, освобожденных из фашистского плена.

Шли эти люди по шоссе мимо аэродрома с небольшими котомками за плечами, иные с крохотными узелками, а то и «порожняком», налегке, полуголодные и голодные, больные, изможденные, но счастливые и посветлевшие. Они торопились домой, на родину, по дороге разыскивали земляков и попутчиков.

— Откуда родом? — спрашивала Наташа всех и каждого, раздавая хлеб и консервы, сахар и шоколад, собранные среди товарищей. Вещевой мешок с продуктами обычно висел на плече Кузьмина.

— Разные тут, — отвечали ей. — Есть из Белоруссии и из Курской области… Двое из Пскова, один из Луги…

— Где работали?

— Все померанские…

— Да не померли, — бодрясь, добавлял кто-нибудь.

— Пашу Быстрову никто не встречал? — спрашивала Наташа. — В Померании была. Работала у помещика…

— Нет, не слыхали о такой, — виновато отвечали те, к кому она обращалась, и, поблагодарив за хлеб-соль, шли дальше, на восток.

Несколько дней кряду выходила Наташа на шоссе между Шнайдемюлем и Бромбергом.

Хлеб, консервы, сухари, сахар, вареную картошку, завернутую в пергаментную бумагу, выносила она на дорогу и все спрашивала, спрашивала о Паше Быстровой и без всякой надежды о Николушке.

Много страшных рассказов услышала она в ответ. Особенно тяжелое впечатление произвела на нее группа девушек, угнанная в Германию из-под Калуги. Две из них были полупомешаны и заражены сифилисом, четыре — больны туберкулезом…

Никто ничего не знал о Паше Быстровой.

И все же Наташе «повезло».

Выйдя однажды на шоссе, она остановила трех совершенно обессилевших и изможденных женщин. Две были орловскими, третья — украинка из-под Канева. Ни на что не надеясь, Наташа на всякий случай спросила и у них о сестренке.

Женщина из-под Канева всплеснула руками:

— Боже ж мой! Паша Быстрова!.. Да мы с ней вместе работали. Нас двадцать два человека было… В Дейч-Кране…

— Где она? — с трудом сдерживая волнение, спросила Наташа.

— Померла, сердешная… Давно уже. В сорок втором еще… Весной, не то осенью. И не вспомню сразу… Антонов огонь прикинулся, из-за глаза. Выбил ей глаз помещик…

Несколько минут Наташа стояла молча, опустив голову, и слезы быстро-быстро бежали по ее похолодевшим щекам.

— Жив он, этот помещик? — наконец спросила она и не узнала своего голоса.

— Как наши стали подходить, мы его повесили. Не дали удрать…

— Жаль…

— А сестренку твою мы похоронили… Только без гроба. Помещик досок не дал.

— Вы знаете место, где ее могила?

— Как же не знать! На полянке, у соснового леса, за фруктовым садом… На кладбище не позволили, чтоб землю там русским человеком не поганить…

— Сволочи! — прохрипел Кузьмин.

Наташа подсела к женщине:

— Дайте мне точный адрес и план… Сможете?

— Адрес дам, но точно разве начертишь? Не знаю, пожалуй, и не найдешь… Могилу ее через месяц помещик заровнять велел. Поляну, говорит, уродует. Крест, что мы поставили, сам раскачал, вытянул и бросил… Могилу заровняли…

Наташа всхлипнула:

— Тихон, ты слышишь? Ну скажи мне: что творится на белом свете?! Тиша, ты что-нибудь понимаешь?..

Кузьмин не мог ответить. Он промолчал, только стиснул зубы и кулаки.

— Найти ту могилку можно, — стараясь успокоить Быстрову, сказала женщина. — Один француз, тоже с нами работал, пленный, чтоб отметить могилку, суперфосфату там насыпал, и трава шибче расти стала. Два лета так было…

— Сейчас какая же трава? Снег еще не везде сошел…

— Все равно можно найти. Запомни: как раз напротив, метрах в двадцати, две сосны стоят, сросшиеся в комле. Должен быть и черенок от лопаты, забитый вместо креста в головах могилы вровень с землей… Опять же тот француз отметил, но так, чтобы помещик не знал. Такой парень хороший был. В прошлом году сбежал…

Наташа твердо решила найти могилу сестры. Она предложила женщине поехать с ней и показать место, пообещав подвезти ее обратно до Бромберга и помочь нагнать попутчиц.

— Что ж, поедем. Отказать совести нет…

— Далеко туда?

— Километров сорок. За Дейч-Кране… Слыхала такое место?

— Знаю.

— Там по-над озером большое имение есть. Сад, за садом опушка соснового леса. В лес полянка вдается… Там, на полянке, и могилка… По самой середине, против сросшихся сосен.

Наташа побежала к Станицыну и рассказала обо всем. Командир полка дал ей машину.

Недалеко от Дейч-Кране на контрольно-пропускном пункте Наташину спутницу наотрез отказались пропустить дальше: во-первых, прифронтовая полоса, во-вторых, запретная зона.

Пришлось подчиниться.

Наташа еще раз поблагодарила женщину, усадила ее в кабину попутной машины, шедшей до самого Бромберга.

— Как жаль, что до конца не могу помочь вам… Но что сделаешь… — говорила, прощаясь с Наташей, женщина из-под Канева.

— И на том спасибо.

На перекрестке Наташа спросила у регулировщицы, как проехать в имение.

— Полтора километра прямо, затем семь — налево! — ответила русская девушка в шинели, указывая флажком проезд.

У въезда в имение машину задержал часовой и, покрутив рукоятку полевого телефона, вызвал начальника караула. Тот в свою очередь побежал к командиру части.

Через несколько минут у шлагбаума появился капитан с черными просветами и эмблемой войск связи на погонах.

— Какая нелегкая занесла вас сюда? — нелюбезно проговорил он издали.

— Вы обращаетесь к майору, — строго пояснила Наташа. — Мне надо попасть сюда! — Она ткнула пальцем в карту, заложенную в планшет. — А вернее, вон туда, — показала она на опушку соснового бора. — К двум сросшимся соснам…

— Нет, туда не удастся…

Наташа спокойно сошла с машины.

— Прошу, товарищ капитан, выслушать меня.

— Пожалуйста.

Он пригласил ее в помещичий дом, в одну из комнат, где жарко горела железная печь-времянка.

— Садитесь, товарищ майор…

— Жарковато у вас, однако!

— Пар костей не ломит! — смягчился капитан. «Черт ее знает, может, мы чего-нибудь прошляпили, а она из особого отдела», — подумал он.

Расстегнув ремень и распахнув реглан, Наташа решила воздействовать на капитана любыми средствами, даже звездочкой Героя.

— Слушаю вас, товарищ гвардии майор! — любезно проговорил капитан. — Вы, случайно, не Быстрова?

— Быстрова, — подтвердила Наташа. — Разве вы меня знаете?

— Вы наше «хозяйство» под Кюстрином разбомбить не дали. У нас в части говорили про вас. Лихо вы тогда бомбардировщик срезали!..

— Очень приятно, если это был ваш объект.

Наташа коротко рассказала капитану о деле, которое привело ее сюда, а капитан «по секрету» сообщил, что неподалеку от опушки развернута главная рация фронта.

— Дело серьезное, понимаете сами… Мы на чужой земле… А рация фронта берлинского направления!..

— Она мне не помешает, а я ей — тем более! — грустно улыбнулась Наташа.

Капитан вышел и вскоре принес пропуск на право хождения по территории запретной зоны. Поблагодарив, летчица собралась идти.

— Не дадите ли вы мне солдата с лопатой? Там, кажется, еще снег.

— Пожалуйста! — И он приказал по телефону срочно снарядить трех солдат.

Когда Наташа вышла на улицу, старшина и два солдата с лопатами уже ожидали ее у подъезда дома.

Вместе с солдатами Наташа без труда отыскала сросшиеся сосны и другие приметы, указанные женщиной. Там, где должна была быть могила сестры, еще лежал рыхлый, ноздреватый снег.

— Рыть-то где прикажете? —спросил старшина и по-деловому поплевал на ладони.

— Рыть не надо. Только снег очистить… Вот тут, пожалуй. — И Наташа обвела рукой вокруг себя. — Вровень с землей должен быть вбит черенок от лопаты…

Старшина и солдаты начали сгребать снег. Старшина незаметно посматривал на Натащу и наконец решился спросить, что она ищет. Наташа рассказала ему немудреную и такую обыкновенную по тем временам историю Паши.

— Вот гады! — проговорил старшина.

Прошло несколько минут.

— Товарищ майор… Видать, этот…

Сердце Наташи дрогнуло. Она торопливо опустилась на колени, тронула колышек и сосредоточенным тяжелым взглядом посмотрела на сырую землю.

Старшина и солдаты, сняв ушанки, неподвижно стояли тут же — молчаливые свидетели необычного свидания сестер.

— Ну, спасибо, товарищи, за помощь, — поднимаясь с земли, тихо сказала Наташа. — Вбейте, пожалуйста, сюда отметку повидней и понадежней… Если удастся, заеду с полковыми друзьями, сделаем тогда как нужно…

— Где вам с сестрой-то повидаться пришлось! — сказал старшина, сумрачно глядя то на землю, где была зарыта Паша, то на хмурое, но вместе с тем удивительно светлое в грусти и горе красивое лицо летчицы.

* * *

Заканчивалась ликвидация немецкой группировки юго-западнее Кенигсберга. Сам Кенигсберг — столица воинствующего пруссачества, — зажатый в стальное кольцо Третьим Белорусским фронтом, переживал агонию. Ранним утром оттуда стартовал транспортный «юнкерс», вывозя из окружения немецких генералов и старших офицеров.

Сведения о самолете немедленно поступили в дивизию Головина, и летчикам первой эскадрильи приказали перехватить врага.

Первой с аэродрома поднялась Наташа. Ее ведомый старший лейтенант Гришко едва поспевал за ней.

«Запсиховала! — твердил он про себя. — И куда так жмет?.. Мотор не щадит…»

А «жала» Наташа не зря: она никому не хотела уступать права сбить «юнкерс», потому что этот вылет она тайком посвящала сестре, ее памяти.

Сначала мешала облачность. Пробившись ввысь, Быстрова на предельной скорости ринулась на северо-восток. Обнаружить «юнкерс» ей помогла наземная станция наведения. Вскоре Наташа заметила черную точку чужого самолета слева и ниже от себя.

Истребитель стал заходить «юнкерсу» в хвост, сближаясь и настигая его.

Заметив преследование, враг открыл пулеметный огонь, увеличив скорость, решил спрятаться в облаках, беспрерывно менял направление полета.

Но никакие увертки не помогли врагу избавиться от повисшего на хвосте проворного «яка».

В один из заходов Наташа изрешетила фюзеляж вражеского самолета. «Юнкерс» качнуло, стало заносить. Кренясь, он снова пошел в облака.

«Не маневр ли?» — подумала летчица и ринулась следом.

Пробив облако, она увидела «юнкерс». Машина не дымила, не горела. Перейдя в вертикальный штопор, она стремительно падала. Это был восемнадцатый самолет, сбитый Наташей.

Внизу виднелся город. Это был Шнайдемюль.

Злая и торжествующая, Наташа пошла на свой аэродром. Посадив машину, она торопливо зарулила ее на стоянку и не теряя времени поехала со Станицыным и еще несколькими пилотами к предполагаемому месту падения «юнкерса».

А бои продолжались, последние напряженные бои.

Тридцатого апреля авиадивизию Головина перебросили за Берлин, туда, где, закончив окружение немецкой столицы, соединились войска двух фронтов. А девятого мая окончилась война. В Москве прогремел Салют Победы!

54

В середине июня ранним погожим утром Головин и Быстрова выехали из Берлина в штаб фронта, оттуда должны были вылететь в Москву на Парад Победы.

Подъезжая к Шнайдемюлю, Наташа беспокойно поглядела на генерала, не выдержала, заговорила:

— За Дейч-Кране могила моей сестры. Я с трудом отыскала ее в марте, когда мы стояли здесь…

— Слышал… Давай заедем. Простись с сестрой. Может быть, больше не удастся побывать здесь.

— Мне как-то неловко… Из-за меня вы будете давать такой крюк…

Головин, не ответив, приказал шоферу свернуть на Дейч-Кране.

Рации в сосновом лесу уже не было. В имении стоял саперный полк.

От ворот имения торной дорожкой они проехали до самой поляны. Головин подал Наташе руку, помогая ей выйти из машины. Они подошли к Пашиной могиле. Головин снял фуражку.

Поляна заросла густой ярко-зеленой травой. На могиле росли цветы — ромашки, настурции, незабудки. Кто-то незнакомый и неизвестный заботливо посадил их.

— Посмотри, Наташа, — сказал Головин, склоняясь к свежему венку, и приподнял картонку с надписью: «От части майора Иволгина. Спи, незнакомая нам сестренка».

Наташа, бледная и грустная, стояла над могилой. Тут все оставалось так, как сделала она, когда приезжала сюда с Мегрелишвили, Гришко и Кузьминым. На четырехгранном дубовом столбике белел щиток: «Здесь похоронена Паша Быстрова, 17 лет. Была на немецкой каторге и убита весной 1942 года».

По щекам Наташи текли слезы. Головин дружески взял ее за подбородок, поднял лицо и повернул к себе. Она грустно посмотрела на генерала.

— Я подожду тебя в машине, — сказал он, понимая, что Наташе нужно побыть одной.

55

После Парада Победы Наташа получила разрешение на три дня отправиться в Пчельню повидать мать. Радостным, волнующим и одновременно тяжелым было это свидание.

В мае сорок пятого года возвратившиеся с немецкой каторги односельчане принесли матери тяжелую весть: Николушка умер от брюшного тифа по пути в неметчину. Умер в переполненном людьми товарном вагоне.

Написать об этом Наташе Елизавета Петровна не решилась. И только теперь рассказала обо всем.

Наташа в свою очередь не умолчала о подробностях смерти Паши.

Всю ночь проговорили мать и дочь, мечтали о будущих встречах, о счастье.

Наутро, воспользовавшись попутной подводой, Наташа поехала в Воробьеве. Ей не терпелось повидаться с Козьмой Потаповичем. Завидев его дом, Наташа на ходу соскочила с телеги, радостное волнение охватило ее.

— Козьма Потапович! — громко, даже слишком громко крикнула она.

Старик, озадаченный криком, вышел на крыльцо. Секунду он растерянно смотрел на женщину, одетую в парадную летную форму, потом узнал Наташу, сбежал по ступенькам и молча схватил в не по-стариковски крепкие объятия. От радости он прослезился:

— Здравствуй, Наталья Герасимовна! Вот счастье-то, вот встреча! А?.. Мимоходом?..

— У матери была. Решила вас навестить!..

Услышав голос, из избы выскочили Арина и Маша и бросились в объятия Наташи.

— Наташенька, родненькая! — приговаривала Маша, когда вела летчицу в избу. — На чердак-то влезть не хочешь? — пошутила она.

За чаем наперебой вспоминали прошлое. Козьма Потапович рассказал, как после прихода Советской Армии, поздней осенью сорок третьего года, он получил орден Отечественной войны и партизанскую медаль; рассказал, как восстанавливали колхозное хозяйство. По репликам Маши и Арины Наташа поняла, с каким рвением и энтузиазмом работал старик. Сейчас его беспокоило безлюдье в МТС, там до сих пор не было специалистов по технике.

У Наташи мелькнула мысль:

— У меня в войну был механиком самолета старшина Тихон Кузьмин. Смоленский родом. Остался без родных и без крова. Я ему посоветую после демобилизации в наши края поехать. Он незаменимым работником будет. Специалист великолепный и человек замечательный. Вы его на Маше жените! — с улыбкой добавила Наташа.

— Ой что вы! — сконфуженно засмеялась Маша, не сводившая глаз с гостьи.

— Правда, правда! Поверь мне: чудо-парень! Не упусти его, Маша! Я ему сосватаю тебя…

— Машке-то пора… Мать все еще в землянке живет?

— Пока да.

— Поможем… Для нас ныне не большое дело — избу отгрохать! Лесу хватит. Плотницкая бригада — что надо!.. Правда, наполовину из женщин состоит, а топорами они владеть научились не хуже нас. Обстоятельства вынудили… Вон и Машка с топором ловка оказалась. Недавно просила дать ей бригаду из одних баб. Говорит: вас, мужиков, за пояс заткнем…

— Скажи, Козьма Потапович, — вспомнила Наташа, — где Вася?!

— В Москве он. Второй год пошел, как в суворовское училище зачислен. По военной линии пожелал идти. Говорит: «До маршала дослужусь!» Пусть его старается! Не поспоришь: ловок был…

56

Гагры — одно из тех мест на Черноморском побережье, где можно хорошо отдохнуть и насквозь пропитаться солнцем и воздухом. Там — бесконечный пляж. На склонах гор, подступающих почти к самому морю, лимонные и мандариновые рощи. В зарослях садов и парков стоят красивые светлые здания санаториев и домов отдыха. Все вокруг напоено запахом моря. Рослые эвкалипты, взметнувшись к небу, сияют серо-зелеными стволами, их тонкие, гибкие ветви с длинными, как у ивы, листьями трепещут при малейшем дуновении ветерка… Величественные кипарисы темными стрелами уходят ввысь. Рядами стоят красивые пальмы.

Здесь-то и условились встретиться Наташа и Сазонов, чтобы вместе провести отпуск. Сазонов выхлопотал себе путевку с десятого сентября, Наташа — с пятого.

В начале августа корабли Сазонова прибыли в Батуми, и тайным желанием Наташи было нагрянуть десятого сентября туда, разыскать Игоря и вместе с ним морем поехать в Гагры.

А четвертого сентября в Гагры приехал доктор Бокерия. Из письма Наташи он знал, где она будет отдыхать. Шакро Отарович решил обязательно повидать ее после более чем двухлетней разлуки. Он рассчитывал увезти ее на несколько дней к себе, где собирался отпраздновать свадьбу с Тамарой.

Он встретил Наташу и на другой же день после ее приезда без особого труда уговорил поехать в Реви. Ключ от комнаты и лишние вещи Наташа оставила у коменданта.

В Реви Наташу встретили с распростертыми объятиями. Однако необходимость скрывать от родных смерть Тенгиза омрачала радость, отравляла Наташе часы пребывания в семье Бокерия. Ей трудно было смотреть в добрые глаза Ксении Афанасьевны, она не могла, как бывало, говорить со всеми легко и просто.

Накануне свадьбы, когда Наташа помогала Ксении Афанасьевне стряпать, старушка завела долгий разговор о Тенгизе. Описывала его внешность, манеру говорить, держаться… И Наташа, с трудом сдерживая боль, вынуждена была молчать и фальшивить перед человеком, которого глубоко уважала, которому была многим обязана и от которого ничего, кроме ласки и добра, не видела. Мозг сверлила одна мысль: «Бежать, завтра же бежать! Завтра — девятое…»

* * *

Шакро и Тамара проводили Наташу в Батуми. Дружески распростившись и пообещав не забывать их в будущем, она усадила друзей в автобус и отправилась в военный порт, рассчитывая увидеть там Игоря.

Найти его не удалось.

В гостинице Наташа узнала, что завтра днем из Батуми выходит теплоход до Новороссийска. «Там на теплоходе мы, очевидно, и встретимся! — решила она. — Если нет, значит, в Гаграх…»

Вечер она провела на приморском бульваре у колоннады, любуясь морем, чудесным закатом, и неотступно думала о Сазонове.

«Где он сейчас? Что делает? Собирается, должно быть, волнуется, думает обо мне, о скором свидании…»

Утром в кассе порта купила билет в каюту первого класса и с разрешения капитана перебралась на судно за четыре часа до отплытия. В чистенькой, аккуратно прибранной каюте она оставила вещи и вышла на палубу, чтобы не пропустить, когда на трапе появится Сазонов.

Время шло в томительном ожидании. Скоро теплоход должен был отвалить от пристани, а Игоря все не было. «Странно, — недоумевала Наташа, — почему мы никак не можем встретиться?»

Ярко освещенный щедрым солнцем Батуми таял в дымке, отдалялись цепи гор с кобальтовыми тенями в складках. Теплоход медленно отвалил от пристани и, развернувшись, вышел в открытое море.

Наташа, озадаченная и взволнованная, долго стояла на палубе, потом решила зайти в ресторан. Она заказала себе кофе с ликером.

«Грустно мне, Игорь, без тебя. Неуютно… Что за испытания посылает нам судьба?.. Когда же мы наконец увидимся? Завтра… Завтра мы решим нашу судьбу… Я не могу, не хочу больше ждать!..»

Наташа вспоминала время, проведенное в семье Бокерия… Завидовала счастью Шакро. Завидовала, а раньше она радовалась счастью других людей. Что же изменилось в ней? Почему чужое счастье теперь волновало и беспокоило ее? Почему оно пробуждало ревность неизвестно к кому? Не потому ли, что она стосковалась по собственному счастью?

Рассчитавшись с официанткой, Наташа вернулась и каюту, прилегла и снова задумалась о Сазонове.

«Что же случилось? Вдруг?.. Нет… Нет!.. Не может быть… Очевидно, задержали дела… Придется вновь набраться терпения и ждать…»

Ритмичное, еле доносящееся гудение и стук работающих машин убаюкивали, и Наташа незаметно для себя уснула. Проснулась часов в девять вечера, вышла на палубу. С моря тянул свежий ветерок, дали были затушеваны сумраком, а над горами поднимался огромный багряный диск луны.

Тихая светлая грусть охватила Наташу. Какое-то беспокойство против воли закрадывалось в душу.

Черный берег, огоньки теплохода, всплески воды и яркий свет далекого маяка — все располагало к раздумью.

За спиной, почти рядом, услышала чьи-то шаги. Невольно обернулась.

Пристально вглядываясь в нее, недвижно стоял Сазонов.

— Игорь?! — не веря себе, прошептала Быстрова.

— Наташа!..

Счастливая и сияющая, она бездумно бросилась в его объятия.

— Как же я проглядела тебя? Стояла на палубе как на часах. Ждала, смотрела на трап…

— Я поднялся на теплоход со стороны моря. Подошел на катере. Ты же должна быть в Гаграх?

— Мне хотелось встретить тебя здесь!

— Ну что ж, с опозданием, но встретились! Радость моя… Наташенька, счастье мое…

Она прильнула щекой к его груди:

— Игорь… Как мне все время недоставало тебя! Я так ждала этой минуты!

Он молча поцеловал ее, достал портсигар, раскрыл, вынул папиросу.

— Узнаю мой подарок, — улыбнулась Наташа. — Но ведь ты курил трубку?

— С того дня я всегда курю папиросы. Трубку так… иногда…

— Я думала повидать тебя осенью, в сорок третьем, на Таманском полуострове. Наш полк был там…

— Знаю. Как-то вез к вам раненого летчика… Ехал к тебе, а ты накануне вылетела в Москву.

Сазонов нежно погладил ее волосы.

— Я верил в нашу встречу. И знаю, ты тоже верила…

— Да…

Наташе вспоминались те ставшие уже историей времена, когда ее машина стремительно носилась над морем, над маленькими, так казалось сверху, кораблями.

— В районе Тамани я как-то приветствовала моряков, рассмотрела на корабле заветный литер…

— И мы все поняли… Я ведь писал тебе.

— Как хорошо, что пятерка моих спасителей жива! Завтра же напишу им. Они в Батуми?

— На отдыхе.

Сазонов и Наташа еще долго стояли на палубе. За бортом, расплывчато отражая луну, тихо плескалась черная вода.

… На другой день под вечер теплоход пришел в Гагры.

Голубело море, ослепительно сверкали облака, неподвижные в полном безветрии стояли пальмы. Наташа ничего не замечала. Казалось, весь мир со всеми его радостями, с сияющим солнцем, с синей бездонной глубиной неба принадлежал только ей и ему.

Наташа взглянула на Сазонова. Он поймал ее взгляд, улыбнулся, легонько прижал ее руку локтем.

— Зайдем на почту… Я хочу дать матери телеграмму… Сообщу, что на той фотографии — помнишь? — я снят со своей женой… Можно?

Она ответила ему блеском сияющих счастьем глаз.

Примечания

1

«Тузиком» полушутливо называли одноместную резиновую надувную лодку.

(обратно)

2

Чусты — тапочки.

(обратно)

3

Здравствуйте, мой доктор!

(обратно)

4

Как поживаете? Как ваши дела, мой доктор!

(обратно)

5

Раз, два, три, четыре…

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42

43

44

45

46

47

48

49

50

51

52

53

54

55

56

*** Примечания ***